«До горизонта и обратно»

До горизонта и обратно (fb2) - До горизонта и обратно (Антология Живой Литературы (АЖЛ) - 9) 2860K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Антология - Нари Ади-Карана

До горизонта и обратно: антология Редактор-составитель Нари Ади-Карана

Серия: Антология Живой Литературы (АЖЛ)

Серия основана в 2013 году Том 9

Издательство приглашает авторов к участию в конкурсе на публикацию в серии АЖЛ. Заявки на конкурс принимаются по адресу электронной почты: skifiabook@mail.ru.

Подробности условий конкурса можно прочитать на издательском сайте: .

При оформления обложки использованы фрагменты графики О. Ершовой

Все тексты печатаются в авторской редакции.

Иная речь – другие города

Содержание цикла:

София Март

Нина Матвеева-Пучкова

Виктор Пучков

София Март г. Москва

Журналист и писатель. Дебютный сборник рассказов «Ослепительный штиль» вышел в 2012 году; новая повесть автора «Острая кромка» опубликована отдельной книгой в издательстве «Беркхаус» и мультимедийном издательстве И. Стрельбицкого в 2016 году.

Из интервью с автором:

Верю в то, что жизнь – это путь.

Смотрю по сторонам во все глаза, люблю долгие разговоры с попутчиками, коллекционирую впечатления и истории незнакомцев. Лучшие из них записываю.

© Март С., 2017

Москва – Париж

Я проснулась в Париже. На соседней подушке – Саша, моя университетская подруга, с которой мы дружим уже 8 лет. Должны же в жизни быть хоть какие-нибудь константы.

Когда люди говорят о городах, испестованных мировой любовью – как Париж, Венеция, Нью-Йорк, Петербург, да тот же Львов, – мне всегда обидно за нелюбимые города. Как Москва или Бобруйск – которые вечно то ругают, то обшучивают. И вот такие города я всегда с особым рвением стремлюсь полюбить. Хочется их увидеть, почувствовать, просто дать им выговориться.

Так что в Париж я приехала с предубеждением, вооружившись большой графой, в которой давно пора было поставить галку.

Мы приехали в 6 вечера 8 марта. Это было вполне нормально: в России никто не расстроился, что мы не дали ему шанса поздравить нас хорошенько. В Париже нас встретили теплый ветер, полнолуние и целующиеся люди на всех улицах.

Совсем недавно по радио услышала, что во Франции до сих пор не отменен закон, запрещающий целоваться на перронах. Он был введен еще в XIX веке, потому что поезда постоянно опаздывали из-за долгих прощаний влюбленных, и до сих пор на большинстве вокзалов можно найти таблички, где написано, что целоваться запрещено, – более того, почти на всех вокзалах были предусмотрены специальные места для прощания. Однако закон не предписывал никаких санкций за его нарушение, поэтому его никто и никогда не соблюдал.

Мы сняли крошечную квартиру на рю Люлли, в доме напротив Национальной библиотеки Ришелье. Открыв дверь своего временного дома на мансарде, мы улыбнулись: как только мы зашли, квартира сразу кончилась. Должно быть, примерно в таком месте жил герой «Шагреневой кожи» Бальзака перед тем, как разбогатеть.

В 6 утра по местному времени нас разбудили яркое солнце в окно и сумасшедшие птицы. Чем они занимались на подоконнике, только им самим ведомо, – как только я легла поперек кровати и протянула руки к окну, чтобы открыть его, голуби тут же разлетелись.

В маленькой светлой квартирке было очень уютно утром, но нас мучили фантазии о свежем кофе с теплым круассаном. Умывшись и наспех одевшись, мы вышли на улицу.

В сквере под нашими окнами журчал фонтан, вокруг него на аккуратных скамейках сидели французы с газетами в руках. Все такие из себя «бонжур», в небрежно повязанных шарфиках. Улыбались, как будто с удовольствием встречая утро.

В первые же минуты в Париже бросается в глаза обилие красивых людей. Это делает особенно приятной привычку французов совершенно беспардонно провожать взглядом молодых девушек, которые ходят по улицам.

В Париже цвели нарциссы, бал правила весна. Почти каждую минуту в радиусе трех метров от нас француз целовал француженку, и туристы старались от них не отставать. Это придавало солоноватый оттенок вкусу нашего путешествия. Люди целовались везде: в скверах, парках, на скамейках и под скамейками, на набережных, на мостах и под мостами, в музеях и костелах. Они целовались, стоя в очереди, сидя в кафе, идя по улице, просто так, почти ежеминутно. Сначала это умиляло, потом смешило, потом надоело, потом уже вызывало вопрос, почему мы здесь с подругой вдвоем.

В конце концов это перестало бросаться в глаза и стало чем-то неотъемлемым от образа города.

В самом деле, я не знаю, как можно в Париже не хотеть курить, постоянно пробовать новую еду, пить вино, любить, петь и рисовать. Парижане, кажется, только этим и занимаются. Еще бегают и катаются на велосипедах. Мы даже видели мадам лет 50 от роду, в босоножках и полушубке, в шикарных солнечных очках, в юбке и жемчугах – она ехала на велосипеде мимо нас, когда мы стояли на светофоре.

Улицы Парижа полны звуков. У Люксембургского сада мы видели шарманщика, у Нотр-Дам-де-Пари вечером играл аккордеон – впрочем, он много где играл. На проплывающих мимо или пришвартованных у берега лодках играли трубачи. У музея Орсе парень играл на пианино, прямо на улице. У Королевского моста чернокожие ребята стучали в барабаны. На острове Сите нам попадались гитаристы, рядом играла и пела целая группа – контрабас, барабаны, гитара, скрипка, певица. Рядом какой-то дядька выдувал огромные мыльные пузыри, а дети, проходя мимо, громко сообщали об этом мамам и папам.

Вечером мы обнаружили, что Лувр находится в 15 минутах ходьбы от нашей квартиры. В двух шагах от него – знаменитый театр «Комеди Франсе» и первый в мире памятник Мольеру. У театра красивый фонтан, подсвечиваемый ночью. Я шла по его бортику, Саша пыталась меня фотографировать, отмахиваясь от компании клошаров, которые звали ее пить вместе вино.

На мосту Искусств сидели в кругу студенты: в центре подсвечник со свечой, вино, бокалы, огромные тарелки с едой – студенты что-то громко пели и смеялись. Мы обратили внимание на тысячи замочков, которые оставили влюбленные на стенках моста: «Анна и Марчелло», «Киса и Володя», «Софи и Ролан». На одном замке значилось Forever alone.

Последнее было мне непонятно. В Париже нельзя остаться без порции любви.

Во второй день мы сидели с Сашей на берегу Сены в кафе, за соседний столик присела пожилая дама. Спросила, как называется мост перед нами. Сен-Мишель. Скоро мы узнали, что старушка родилась в Праге, живет в Лондоне, работает экономистом, приехала на конференцию. Смешная, сморщенная, с переломанными ногтями и волосатой бородавкой на подбородке. Но в аккуратном синем костюме, с шарфиком и красивыми сережками, носит чудесный парфюм, который ей сын подарил. Мы менялись впечатлениями о

Париже, и она сказала, что главная его достопримечательность – это мужчины.

– Представьте себе, даже я тут получила обожателя. В моем-то возрасте! Вы можете в это поверить?

И тут она захихикала, как девчонка.

Я смотрела вокруг и думала, какое счастье быть живой.

Вечером мы стояли с Сашей на Королевском мосту, смотрели на светящуюся Эйфелеву башню. Когда она перестала мерцать, мы продолжили свой путь и ровно посередине моста увидели написанное черной краской до боли знакомое слово из трех русских букв. Когда человеку в Париже больше нечего сказать про жизнь, это пугает.

На третий день в Париже мы встретили Марка. Это произошло возле собора Парижской Богоматери: мы переходили дорогу, а он прислушивался к тому, как мы говорили по-русски. К счастью, Марк отлично знал английский, поэтому мне не составило труда пояснить, что ему не показалось, мы приехали из России, чтобы увидеть город, в котором он живет. Марк провел нас к Сен-Шапель, где мы любовались витражами – в солнечный день они завораживают. Потом он спросил:

– Как долго вы здесь пробудете?

– Десять дней.

– О нет!

– ?!

– Десять лет было бы лучше.

Марк, кажется, объединил все парижские штучки в одном лице. Сама галантность, «эскюзе муа, о, пардон, улала, бэлль», привычка насвистывать что-то из репертуара Азнавура, Гинсбура, Тару, Каас или Тирсена. И вечный взгляд, совершенно спокойно и прямым текстом говорящий о намерениях, – причем, должна сказать, в Париже это не вызывало ни возмущения, ни удивления.

Марку около сорока, он мотается по Европе и частенько бывает в России. Мастер спорта по шахматам и по совместительству глава маленького дизайнерского бюро. Звал нас с собой кататься.

До Лондона и Амстердама три часа, до Брюсселя час двадцать. Или куда бы вы хотели? Он любит просыпаться по утрам с мыслью о том, где бы он хотел оказаться сегодня. Когда до другой прекрасной страны тебе ехать (и без всяких виз) всего пару часов, нет ничего проще.

– Недавно меня лишили прав на время, так что своей машиной я все равно пока что пользоваться не могу. Возьмите ее и поезжайте завтра в Версаль. Как вам такая идея?

– Марк, у тебя есть, как минимум, три причины сейчас же взять свои слова обратно.

– Да? Какие?

– Во-первых, мы русские и любим быструю езду. Во-вторых, мы девушки и за рулем мы подобны фашистам в танке. В-третьих, эй, мы почти не знакомы.

– А вот последнее я хотел бы исправить. Вы говорили, что ваша квартира маловата? Оставайтесь у меня! И можно даже не только на оставшиеся дни в Париже, но и подольше.

Я проснулась в Москве через неделю.

Предложение Марка остаться не обсуждалось, об этом даже речи быть не могло. Но вернувшись в немытую Россию, я задумалась, а почему, собственно, мне никогда бы не пришло в голову согласиться или обдумать предложение остаться с кем-то малознакомым в Париже.

Быть свободной настолько, чтобы соглашаться на подобные предложения или мечтать о них значит быть достаточно одинокой, чтобы с уверенностью заявить, что мне не к кому возвратиться назад. Это было бы драматично, вы знаете… Но снова проснувшись в своей квартире на «Юго-Западной» и в полном одиночестве, я решила, что с Марком могло быть всего две причины для отказа: либо я трусиха, либо он не тот мужчина, с которым я согласилась бы отправиться даже в рай, не то что – в Париж.

Однако есть воспоминание, связанное с Марком, за которое я всегда буду ему благодарна. Одним очень теплым вечером он назначил нам встречу на станции метро «Анвере» – поднявшись наверх, мы попали на Монмартр. На лестнице у церкви Сакре-Кёр кипела веселая пьяная жизнь, хотя времени было ю часов вечера и день был будний.

Марк достал из портфеля красное вино, камамбер, багет и сказал: «Посмотрите вниз. Весь Париж у ваших ног!» В других обстоятельствах вряд ли нашлась бы фраза пошлее этой. Но было начало марта, цвели сады, рядом пели и танцевали счастливые люди, справа сидела Саша, слева Марк насвистывал вальс Амели, вино было отличное, сыр был очень вкусным. Я хлопала в ладоши и подпевала, мыча от удовольствия. И мыслей в голове не было совершенно ни одной.

Я не хотела бы жить в Париже, но Монмартр, конечно, меня покорил. В следующий раз мы вернулись туда с Сашей утром, это был наш последний день в Париже. Я выучила Маркову фразу «j’aime Paris» и даже кружилась иногда, улыбаясь и глядя на элегантно белые облака над столицей Франции. Мы щурились от солнца, ходили в джинсах и футболках, напевали что-то из «Амели», я снимала на видео девушку, которая пела и плясала на фоне белоснежного бока Сакре-Кёр, и видела всех этих художников.

В Париже, как нигде в мире, людям необходимо помнить о своей половой принадлежности и совершенно необходимо быть любимыми. Я не знаю, почему. Но если бы в Париже мне не встретился Марк, который ради шутки временами ловил мою руку или целовал меня в висок, говоря: «Какая же ты красивая» – если бы не Марк, я бы могла почувствовать себя несчастной весной в Париже, без следа любви в сердце.

В последний день в Париже я все же заявила, что еще вернусь. Чтобы посетить Оперу, обязательно в вечернем платье, а потом, не переодеваясь, дойти до моста Искусств, там снять туфли на шпильке, сесть по-турецки, пить вино и целоваться.

И есть еще один пункт обязательной программы – медленно и томно танцевать, обнявшись с любимым и закрыв глаза, на набережной Сены ночью, тихо напевая ему на ушко знакомую песню о любви. Это тоже давно клише, но что с того.

Вообще я думаю, что проблема обласканных всеобщей любовью городов в том, что, чем ты тут ни займись, до тебя это здесь уже кто-то делал. И все-таки есть города, в которых забраться ночью на вершину холма и сказать: «Смотри, весь город у твоих ног» или бросить монетку в фонтан, чтобы вернуться, – это как сказать: «Я люблю тебя». Так все говорят и иногда очень зря, но от этого сами слова в цене не теряют.

Через месяц Марк приехал в Москву, мы гуляли вместе по городу. Мы зашли во французское кафе – проверить, насколько оно правильное, и выпить кофе. Смеясь, я сказала Марку:

– Послушай, ну честное слово, у нас с тобой ничего серьезного не выйдет.

– Но почему?! – снова включился Марк.

– Да потому что вы, французы, всегда отдаете предпочтение форме, а не содержанию. Ну вот смотри, – я указала на горячий бутерброд с сыром, ветчиной и яйцом сверху. – Как это называется?

– Крок мадам.

– А чем он отличается от крок месье?

– Крок месье без яйца.

– И ты согласен с этим?

– Ну… Господи, принцесса парижская и московская! При чем здесь это?!

– Да потому что крок месье с точки зрения содержания должен быть с яйцом, а крок мадам – без! Это же ясно как дважды два!

Марк хохотал, откинувшись в кресле и прикрывая губы салфеткой. Успокоившись, поцеловал меня в висок:

– Серьезно, ты должна быть моей. Скажи, что мне сделать? Я готов тебя ждать, добиваться, работать над этим. Только разреши мне это.

Как было объяснить человеку, что я, как минимум, не смогла бы ему этого запретить, если бы он действительно собрался делать все то, о чем говорил так изысканно с французским прононсом.

– Честное слово, Марк, будет уже. Я ведь не ломаюсь.

– Опьять закрито. Я сейчас не уговариваю тебя, но я должен это сказать, и это будут мои последние слова на эту тему, договорились?..

Я с улыбкой моргнула, делая большой глоток остывающего кафе кремме.

– Ты не можешь знать, хорошо будет или плохо, если не попробуешь. Дай мне пару недель, месяцев, лет – как получится.

– Ты торгуешься, дорогой Марк. С женщиной, которая «должна быть твоей», торг неуместен.

В следующий раз Марк прилетел по делам в Москву, мы встретились в фойе метро «Арбатская».

Дважды целуя меня в щеки при встрече, он сказал:

– Ça va?

– Oui, ça va, – ответила я.

Он отошел на шаг назад, оглядел быстрым взглядом с головы до ног и сказал:

– Ooh la la! Неужели ты наконец влюбилась?

– О боже, Марк! Неужели это единственная причина, по которой я могла ответить, что у меня все хорошо?

– Ну знаешь, дорогая. – Он обнял меня за плечо, и мы вместе пошли к выходу. – Все дороги ведут в Рим, а все дела в постель. И только в этом случае они действительно идут хорошо.

Впрочем, иногда Марк говорил интересные вещи.

Например, рассказал, как однажды приехал в Японию и представил заказчику модель проекта, над которым полгода работал вместе с командой его дизайнерского бюро. Они жили этим проектом, дышали им, фонтанировали идеями, видели его в снах – прекрасных и ужасных. В итоге сделали нечто гениальное (по рассказам).

– Ты не представляешь, с какой гордостью я летел к нему на встречу. Знаешь, дорогая, у всех в груди живет орел – так вот, во время того перелета из Парижа в Токио мне казалось, что мы летим не в самолете, а на крыльях моего орла. Это был лучший проект за всю мою жизнь! Просто гениальная идея! Безупречно исполненная! Блестяще оформленная!..

– О’кей. И что?

– Старик открыл футляр. Вертел модель молча и задумчиво. Убирал в коробку, доставал снова. Я не знаю, сколько времени прошло, но я устал улыбаться. В итоге он сказал: «Этот макет не идеален». Кааак? А японец со спокойной миной пояснил: «Когда я открываю коробочку с чем-то новым, я хочу услышать щелчок. Ваша коробочка открывается беззвучно, поэтому мне кажется, что и модель в ней несовершенна». Это был самый мудрый совет, который я услышал за свою жизнь. С тех пор я не останавливаюсь, пока помимо совершенства не придумаю для своей работы еще и этот «клик».

В июне мы встретились с Марком в Петербурге. Марк прилетел на день раньше и пошел в Эрмитаж. Он действительно считал, что каждый раз в Петербурге он обязательно должен пойти в Эрмитаж, и это так скучно, что я даже морщилась. Ну как можно! Летом, когда нет дождя, целые дни тратить на Эрмитаж – каждый раз?! Я имею в виду, когда тебе 36, как Марку, а не 63, как в случае, когда такой сценарий был бы уместен.

На следующее утро после его похода мы встретились в Летнем саду. Он сказал, что будет ждать меня у пруда с лебедями, и это было обязательно. Французы такие французы.

Мы зашли выпить кофе в маленькое кафе у Фонтанки: перед нами настежь открытые окна, мы смотрим на фонтан и розы вокруг него, Летний сад пуст, и я спрашиваю:

– Что ты смотрел в Эрмитаже на этот раз?

– Ничего.

– То есть как?

– Я зашел внутрь, заглянул в окошко кассы и спросил: «Сколько с меня?» Мадам мне ответила: «Сегодня в музее день открытых дверей, посещение бесплатно». Я попросил ее взять деньги и сделать вид, что я пришел завтра. She said: ha-ha-ha. А я не понимаю. Эрмитаж – бесплатно?! Я все-таки зашел. Шел по коридору и чувствовал, что все кругом – дешевая подделка. Вышел через пять минут и сказал, что зайду в другой раз, когда посещение будет платным.

Я сказала: «ха-ха-ха». А потом подумала, что он прав. Настоящие шедевры бесплатно смотреть нельзя, элитарное искусство должно быть элитарным до конца. В Москве это знает каждый фрилансер. Если хочешь казаться круче, чем ты есть, установи цену и никогда не соглашайся сделать или «немножко сделать» что-то бесплатно.

В июле мы с Сашей съездили в Вильнюс. Марк по телефону возмущался, как я могла поехать туда без него. «I know Vilnius like my pocket!» Как это верно! Все города, в которых бывал Марк, легко поместятся у него в кармане, потому что он не погружается в них – это они тонут в нем. Панимаищь? В Петербурге, белой ночью, сидеть на пристани – и пить французское вино под французскую же музыку. Так же как в Лондоне, Брюсселе, Париже, Вильнюсе и прочих городах мира? Нет уж, дудки.

В августе мы гуляли по городу – я молчала и смотрела вдоль Сены, Марк насвистывал вальс Амели. Это он меня научил: «Ты не должна никому ничего объяснять. Если кому интересно – пусть угадает». И тут вдруг положил руку мне на спину и участливо поинтересовался: «Са ва?» «Да, – сказала я, – са ва». Это прозвучало так, будто я отнюдь не жаворонок, а значит, еще не вечер.

В книге кого-то из фэнтезистов у магов было такое приветствие: «Здравствуйте, как поживает ваша сова?» Марк обвинил меня в шовинизме, когда я сказала, что не способна любить иностранца. Рассказывал про орла, когда я говорила, что не собираюсь экспериментировать. Морщился: «Опьять закрито». Целовал в висок всегда неожиданно: «Панимаищь?» Это было мило. Но как можно всерьез относиться к тому, кто не способен оценить шутку про «Как поживает ваша сова»?

Мы шли вдоль Москвы-реки, был теплый солнечный сентябрь, мы ели мороженое. Марк сказал:

– Здесь так ветрено. У тебя холодные пальцы. Ты замерзла?

– Нет, все в порядке.

– Но руки холодные, – сказал он с тревогой, взяв меня за руку. – Знаешь что, спрячь-ка ладошку в задний карман моих джинсов. Вот сюда. Лучше?

Я, смеясь, отняла руку: «Отстань, сколько можно»

– Знаешь что, теперь у меня замерзли руки. В этой вашей России так холодно, сил нет никаких. Можно я тогда погрею руки?

– Хорошая попытка, Марк. В России так не принято, – снова улыбнулась я.

– Ох, какая ты жестокая. Ты хоть видела свою задницу? Боже, что за задница! Ей место в Лувре, честное слово! Рядом с Джокондой.

– Тебе кажется, она улыбается?

– Ха-ха-ха!! – сказал Марк и поцеловал меня в щеку. Я не прекращала есть мороженое даже в эту секунду.

А спустя почти год после нашего знакомства я вдруг поняла, что каждый день помню о его существовании и мне в самом деле интересно, как там поживает его сова. Я собрала чемодан, сказала «oui» и все же перевезла свою задницу поближе к Лувру, где, по словам мужа, ей давно уже – самое место.

Не все дома

Не кажется ли вам, что, по сути, каждый из нас – это два человека: один левый, другой правый? Один полезный, другой никуда не годный?

Кортасар X., «62. Модель для сборки».

В Петербурге, в том его районе, где он едва ли походит на бывшую столицу, есть улица имени Джамбула. В городе-призраке, на улице имени поэта, который давно умер, не умел писать и пел о том, чего никогда не бывало, есть старый дом. Который давно пора снести.

Там двор-колодец, стертые ступени, странный запах, в подъезде три этажа, на каждом по одной квартире.

Площадь той, что на первом этаже, сложно подсчитать, но впечатляет. Сначала длинный грязный коридор: по левую сторону две комнаты, по правую – дурно выкрашенная стена. В ней углубление непонятного назначения, спрятанное за траченной молью короткой шторкой. Вместо света в конце коридора – прокуренная насквозь мизерная кухня, на стенах которой вместо картин засаленные школьные плакаты про грибы и червей. Широко распахиваясь, легкая дверь каждый раз бьет в лицо четырехлетнему Володе Ульянову за разбитым посеревшим стеклом. Под обоями плесень, на потолке рыжие подтеки, на старом паркете комки пыли.

Узким кругом вокруг стола, липкого от разлитого вина, с серой перхотью сигаретного пепла, сидят люди слишком разные, чтобы найти общую тему. Они постоянно говорят.

– Свобода это хорошо, – сказала Бессонова, выдыхая сигаретный дым, – только страшно.

– По-французски свобода liberte, – ответил Третий.

– Уверен? – прищурился Максим.

– Да, – ответил Третий. (Он всегда был уверен.)

Все любили Крошечку Бессонову. Все, даже старшая Бессонова, которая никогда не упускала шанса довести младшую сестру до слез, поступая всегда ей назло.

Больше всех Кроху любил Рома. Он работал с Максимом в баре «Белград» – который в Петербурге возле Перинных рядов, его скоро закроют. Иногда Крошка заглядывала к ним по ночам и бегала взад-вперед перед стойкой, пытаясь заставить густой дымный воздух заворачиваться вокруг нее вихрами. У нее не получалось, Максим на нее за это злился. У Ромы замирало сердце.

Сама Крошка любила только того, с кем спала теперь ее старшая сестра. Она преследовала его даже в метро. Нависала над ним тенью и смотрела пристально, пока он делал вид, что ее не замечает. И думала: «Самый умопомрачительный мужчина, когда-либо рожденный на земле, по определению мог влюбиться только в меня. Потому что ни одна женщина, когда-либо рожденная на Земле, не сумела бы так горячо полюбить каждый его недостаток – так горячо, как я люблю».

Напряженным ищущим взглядом Кроха упрямо глазела на того, кого ясно видела в своих объятиях, своим любовником, другом, мужем. Ненавидела его, обожала, била, отдавалась, рожала его детей и даже (о, Господи!) прощала его за все, – уже целых пять минут своей единственной жизни… Пока Максим, живший теперь с ее старшей сестрой, смотрел будто бы в сторону, бесцельно блуждая взглядом по вагону метро. А она-то, она была все время прямо перед ним! Она, единственная, в которую мог влюбиться этот самый умопомрачительный в мире мужчина.

По ночам лежа на нижней полке двухъярусной кровати в комнате, где жил Максим с Бессоновой, Кроха ждала его с работы. Она спала вообще-то, но, едва заслышав шорох его шагов на рассвете, тут же просыпалась и молча, с обожанием, наблюдала за ним. Пока Максим проходил вглубь комнаты, к окну, потирая красные от усталости и сигаретного дыма глаза. Он медленно стягивал с себя прокуренную футболку, расстегивал залитые текилой и ромом джинсы, кидал их на пол. Потом стоял еще с пару мгновений над кроватью, в которой спала, как пожарник, Бессонова на смятых простынях.

Крошка смотрела на него, а он стоял над старшей. Он стоял там совершенно голый.

Совершенно-голый.

Совершенный, голый!

И захлебываясь то молочной нежностью, то вспененным шампанским робких желаний, каждую ночь она училась любить в первый раз – пока Максим укладывался в постель к ее спящей старшей сестре.

Днем, где-то часов после двух, когда Бессонова заканчивала варить тошнотворную кашу, Крошка шла в комнату к Максиму – будить его к завтраку. Думала, глядя на него, пока он лежал на постели у окна: «Ты так красив. Ах, как я разбила бы твое сердце! Нежно, кротко, почти бережно, сжала бы в кулачке и стукнула б об острый край – чтоб оно вытекло все, как яйцо». За этим занятием ее заставал обычно Рома, возвращавшийся только тогда в их комнату – спать на двухъярусной кровати, сверху (на нижней спала всегда Кроха). Бурча что-то и путаясь в одеяле, он старался скорее уснуть, когда Максим открывал один глаз и недовольно мычал, что еще не выспался. Где пропадал Рома после работы и до обеда, никто не знал и никогда не спрашивал. Рома был свободен. Именно так свободен, как мечтал Максим.

Они завтракали втроем: Максим, Бессонова и Третий (из-за него подумать о важном никогда не получалось). Крошка, худая, почти бесплотная, сидела на подоконнике и пускала дым (никто никогда не видел, чтобы она ела, а курила она не переставая).

– Зачем вы развесили школьные плакаты по стенам? – спросил Третий, глядя в окно.

– Надо было чем-то закрыть пустое пространство, – ответила Бессонова прикуривая.

Пальцы сжимают белый продолговатый стебель, чудесное ощущение, мягкий стержень нежно касается тонкой кожи. Еле уловимое потрескивание, едва слышное уху; глубокий вдох, медленный выдох.

Бессонова-старшая любила пустить дым через нос, при этом она всегда опускала глаза – что само по себе было ей несвойственно: слишком похоже на кротость. За курением Бессонова активно жестикулировала рукой с зажатой в ней сигаретой (иногда это была правая, иногда левая).

Максим сперва стучал сигаретой по столу, затем подносил ее ко рту и зачем-то дул в угольный фильтр, лишь после этого он касался губами самого краешка сигареты и поджигал.

Когда курил, не жестикулировал совсем, и руки его, обычно нервные, лишь в это время покоились. Впрочем, иногда он брал зажигалку и постукивал ею по столу (сигарету Максим всегда зажимал пальцами правой руки).

Крошечка держала сигарету в левой, потому что в энциклопедии для маленьких принцесс когда-то она вычитала, что если уж женщина курит, то только левой – и без вариантов. И все же ей всегда хотелось научиться, как Максим.

Третий не курил совсем. И пьяным его никто никогда не видел. Поэтому он был вправе высказываться на этот счет от лица великого и ужасного большинства и требовать перестать курить. Его никто не слушал.

– У нас в баре тусуются одни ботаники. Нажираются до синих мух и лезут спорить о высоком, – сказал Максим и постучал сигаретой по столу.

– В фиалке на подоконнике завелась мошкара, – ответила Бессонова, выдыхая.

– А потом они получают диплом и валят служить обществу. В этой стране, – продолжал Максим.

– Ты вообще бармен, – усмехнулась Бессонова.

– А я работаю в офисе, – с гордостью отметил Третий. В обществе это вроде как престижно.

– Потому что мне нужны деньги на мотоцикл, – раздраженно ответил Максим.

– Я была бы идеальной женой, – сказала Бессонова, опуская глаза и пуская дым через ноздри, – тому, кто никогда не женится.

– Сердце это всего лишь двигатель. А вместо любви – по трубкам сжиженный азот. Это опасно, – улыбнулся Максим.

– Хм, что еще мог сказать помешанный на скорости? – одобрительно выдохнула Бессонова.

– Ежедневно в Петербурге погибает 15 мотоциклистов, – сказал Третий голосом статистики.

– Помешанные на скорости – это проявление… Они помешаны на свободе, на том, что не подвластно большинству, что их пугает. Это как другое измерение, что ли, вне их четырех координат. Не «х», не «у», не «z», a «t».

– Это типа время, что ли? – напрягся вдруг Третий. Он, как и «все», этого не понимал.

– Я сегодня работаю во вторую смену, – сказала Бессонова, – Вернусь поздно, не засыпай без меня.

– Хорошо, – машинально ответил Максим, мысленно рассекая пространство на мотоцикле.

Когда Бессонова ушла работать на третий этаж, Максим с Третьим сели за ноутбук играть в гонки вдвоем.

Под вечер своего выходного дня Рома уезжал кататься на мотоцикле с одной из случайных подружек. Он с ними знакомился в «Белграде», который скоро закроют. Аккуратно записывал номер мобильного и наливал исподтишка 50 грамм текилы бесплатно. Особо симпатичным даже собственноручно солил дольку лимона в придачу (так делает Ромин любимый актер, но вообще это неправильно. Именно поэтому он так и делал. А Максим об этом только мечтал). Потом Рома подмигивал новой знакомой и уходил в другой конец стойки работать, на прощанье подняв перед лицом ладонь. В выходной он звонил какой-нибудь из них (способ выбора сам называл «рандомным»: это было модное словечко в «Белграде», который скоро закроют). Всех девушек без исключения он сажал «утром» своего выходного дня на мотоцикл и с той поры именовал «нажопницами». Имена было трудно запоминать. Да и какая, в сущности, ему была разница.

Максим всю жизнь мечтал о мотоцикле. Но никто никогда не слышал, чтобы он говорил об этом прямым текстом.

Вернувшись, Бессонова застала Максима с Третьим на том же месте, за игрой. Она села к ним за стол и прикурила. Держа в левой руке, подожгла еще одну сигарету и с мгновение смотрела на них, игравших с красными глазами. Потом резко захлопнула ноутбук прямо у них перед носом и на все их недовольные крики только и сказала, что «на» Максиму. Они вдвоем молча стали курить, и Третий тоже притих.

– Вот эти грибы ядовитые, – указал пальцем Третий.

– Я давно не была в лесу, – Бессонова выпустила дым сигарет через нос и опустила глаза.

Крошечка вскочила с подоконника и стала дергать Бессонову, выражая готовность отправиться в лес хоть сейчас. Старшая бесстрастно переводила взгляд с пустого подоконника на Максима, потом на Третьего и обратно, будто Кроши не было совсем. Все молчали.

– Но ты ведь так хочешь, – шепнула младшая в самое ухо Бессоновой. – Ты, наверное, и не помнишь уже, как там пахнет…

Бессонова вздохнула: «Может, поехали?»

– На чем? Денег нет, – нахмурился Максим.

– Зачем тебе? Поехали на электричке.

– Ненавижу поезда, ты же знаешь. Сил нет, я устал на работе.

– У тебя выходной завтра, – напомнил Третий.

Бессонова выдохнула через нос, прикрыла глаза. Максим встал из-за стола и ушел в комнату кому-то звонить. Крошка продолжала теребить сестру, уговаривая ехать в лес вдвоем. «Когда ты исчезнешь наконец?» – прошептала ей Бессонова и вышла. Она пыталась закрыться в ванной, но младшая проскользнула за ней.

– Я так устала от вашего дыма. Я уже не помню, как пахнет свежий воздух, – ныла Кроха.

– Почему бы тебе тогда не бросить курить? Или не уйти куда подальше? Ты так меня достала, я не хочу ничего помнить, неужели ты не понимаешь? Ты когда-нибудь оставишь меня в покое? – спросила Бессонова, плача от злости.

– Почему ты так? Мы же с тобой такие одинаковые! – заплакала Крошечка.

– Ну да, – усмехнулась Бессонова, – Ты слушаешь французский рэп, а я Эдит Пиаф и Билли Холидей… потому что Максима только они не раздражают…

– Они француженки!

– Только одна.

– Мы любим Максима!

– Только ты. И научись наконец говорить в прошедшем времени. В конце концов, кроме него ты ни к чему не имеешь отношения.

– Как ты можешь? Максим абсолютно великолепен – сейчас. Опять с трехдневной щетиной, сегодня поздоровался со мной молча: чмокнул в щеку, жуя что-то, и прошел мимо. И его эта манера не интересоваться даже формально, как у меня дела, сводит меня с ума окончательно.

– Ненавижу его за это. Выйди вон, я помоюсь и лягу спать.

Крошечка Бессонова, засыпая одна в своей кровати, мысленно повторяла про себя:

Максим не спрашивает, делает молча и без предупреждения то, что решил – как угодно, хоть насильно.

Максим жесток, но уверен.

Максим резок, но справедлив.

Он может ошибиться, но не спасовать.

Максим снисходительно улыбается в ответ на мой лепет и молча утирает слезы моих истерик своей большой сухой ладонью.

Максим не кричит о любви – он просто бывает рядом.

Он невыносим.

Я люблю его невыносимо.

Мечтая перед сном, Бессонова-старшая твердила, как заклинание:

Мой мужчина не спрашивает, делает молча и без предупреждения то, что решил – как угодно, хоть насильно.

Мой мужчина жесток, но уверен.

Мой мужчина резок, но справедлив.

Он может ошибиться, но не спасовать.

Мой мужчина снисходительно улыбается в ответ на мой лепет и молча утирает слезы моих истерик сухой ладонью.

Мой мужчина не кричит о любви – он просто бывает рядом.

Он невыносим.

Я буду любить его невыносимо.

Подумав так, Бессонова села на постели и глянула на Максима, спавшего рядом и видевшего тревожные сны (как всегда). Крошка, заметив ее, тут же прибежала и присела на полу у ног старшей сестры. Бессонова только горестно вздохнула, глядя на младшую:

– Девочка моя, я его так знаю… Буквально читаю. Это так легко, что даже страшно.

– Как ты можешь знать, о чем думает другой человек?

– Со временем смогла. Теперь это легко… Когда он думает или не думает обо мне. Остальное меня не интересует.

– Да мало ли! Завтра будет по-другому. Зачем тебе знать это?

– Крошечка, незачем. Но знаю точно. Это так легко, что даже страшно.

– Ты не можешь уйти от него. Мы больше никому не нужны, – снова плакала младшая.

– Я не уйду от него. Но мы ему не нужны.

– Ты ведь знаешь, что хуже станет только тебе.

– Да, я действительно раньше была в этом уверена. Но… А ты знаешь, каково это: видеть сны, которые ничего не значат? Отвечать на звонки, которых не ждешь? Не спать по ночам просто так? Не давать обещаний, потому что исполнять их будет просто лень? Не ждать от жизни сюрпризов, не ждать совсем ничего? Ты – знаешь?

– Не знаю. Я каждый день жду, когда придет Максим, и он всегда приходит.

– Но ведь не к тебе. И он все время хочет, как Рома.

– С чего ты взяла?

– Максим бормочет во сне. Неужели ты думаешь, что он осмелился бы сказать мне об этом?

– Ну и что? – младшая сломала сигарету, которую теребила все это время. – Максим никогда меня не любил, я знаю. – Крошка снова начала рыдать, Бессонова сползла с кровати и села рядом с ней на полу.

– И не надо, – ответила, глядя в мутное окно.

– Как не надо?! – подняла глаза Крошка.

– А зачем? Достаточно того, что он нас не гонит, у нас есть дом.

– Но ведь я так больше не могу…

– Да, я думала, что так не смогу. Но все будет тихо. Просто тебе скоро придется уйти.

– А если нет? Если я не уйду?

– Дура, что говоришь? – Бессонова обхватила ладонью ее лоб и глаза, чтобы сестра не видела в ее глазах страха. – В конце концов, чего ты хочешь? Это не я сбежала от родителей в никуда. Максим не должен тебя любить: вполне достаточно того, что он тебя терпит.

– Ты думала так, когда сказала ему, что беременна, чтобы он скорей забрал тебя с собой? – Крошка плакала. Старшая все так же молча держала влажную ладонь у нее на лбу, чуть прикрывая ее глаза. Затем поднялась и молча поплелась на кухню курить.

На кухне сидел Третий и пытался читать какой-то массовый детектив в яркой бумажной обложке.

– Все очень просто, – сказала Бессонова, садясь за стол напротив него. – Для того, чтобы обеспечить свое спокойное будущее, достаточно не любить. Никого, – она прикурила. – Кроме себя самой, – выдохнула и улыбнулась.

– Маяковского не любила Лиличка.

– Бросила. А он-то ее любил. Дура, как все мы.

– Все мы произошли от обезьян, – со значением произнес Третий и снова углубился в свою книжицу.

– А как насчет дядьки с бородой, которого Богом иногда называют?

– Не знаю таких, – ответил Третий, не отрываясь от чтения, – Если мне его кто-то покажет, я, может, еще подумаю о нем, а так… – Он равнодушно пожал плечами.

– Поговори со мной о любви, – вдруг сказал Третий, откладывая книжку в сторону.

– А что о ней говорить, – спокойно ответила Бессонова, потирая глаз рукой с зажатой в ней сигаретой. – Любовь либо есть, либо ее нет. Если есть, то что о ней ни говори, это ничего не изменит. А если ее нет… А если ее нет, так о чем вообще речь?

Прошло еще часа два, Бессонова курила, а Третий декламировал ей то стихи из школьной программы («Белеет парус… одинооо-кий. Златая цепь на дубе том…), то теоремы из курса геометрии, то про звезды говорил (это на физике было). И вдруг она его перебила:

– Хм…

– Что «хм»? – не понял Третий.

– Я просто думаю… Куда все подевалось?

– Что все?

– Что люди называли любовью, – Бессонова снова прикурила.

– Он никогда тебя не любил.

Ножом по шелковому сердцу. Небрежно, почти шутя.

– Знаю. Женщины всегда знают это, даже раньше вас… Когда вы и сами еще не понимаете, – она выпустила дым через нос, закрыла глаза.

– Тогда зачем ты с ним?

– А я не с ним: мы просто спим вместе. Мне надо где-то жить, я не могу быть одна… Он мне нужен. Это твои меня научили так думать, помнишь? Там, на третьем этаже.

– Почему бы тебе не быть с тем, кто тебя любит?

– Кто сможет полюбить меня такую?.. А хочешь, поцелуй меня, – Бессонова затушила сигарету, лукаво глядя исподлобья.

– Да перестань ты, в самом деле. – Третий порывисто встал, стал шарахаться по мизерной кухне, брал предметы, снова ставил их на место.

– Целуй уже, хочешь ведь. Только не требуй ничего потом.

Третий стоял за ее спиной, нервно дергая чайный пакетик за нитку в чашке:

– Как понять? Ты либо наша, либо ты сама себе царица.

– Поцелуй это обещание, которых я не даю. Ты же все понимаешь… Но я их требую, – Бессонова улыбнулась.

– Ты сбежала из дома с ним. Почему?

– Потому что мы думали, что трава в чужом городе зеленей.

– Зачем ты до сих пор с ним?

– Потому что никто больше не звал меня за собой, – сказала Бессонова, запрокинув голову так, чтобы видеть его. Протянула к лицу Третьего руки, пальцы растопырены. Борясь с собой, он все же наклонился. Она могла нарушить их общественный покой там, на третьем этаже – он не хотел быть ответственным за это. А Бессонова, смеясь, целовала его подушкообразные губы, лишь уголки: то правый, то левый, снова. Потом вдруг села ровно, снова спиной к нему и, как ни в чем не бывало:

– Пойду лягу.

Встала и ушла.

Лежа снова в постели с Максимом, она думала о Третьем. «Такие, как он, это люди-функции. Такие даются нам, чтобы мы что-то поняли о своей жизни, но потом они в ней не остаются. Незачем. О них быстро забывают и потом думают, что до всего в этой жизни дошли будто бы сами».

– Почему ты не возненавидишь Третьего тогда? – дрожащим голосом спросила Крошка в темноте.

– Я говорила тебе, что ненавижу его. Что с того? Максим всегда говорил, что по части ненависти каждый становится пистолетом с загнутым дулом: в кого бы ни целился, попадает все равно только в себя. Во всем, за что я его ненавижу, на самом деле виновата я сама. Я тоже на третьем этаже бываю, я их составляющая, но ведь не пыталась ничего изменить.

– Ты никогда не пыталась жить своей жизнью, проживала то Максимову, то Третьего… Раз так вышло, иди и живи сама по себе, все так делают.

– Прости. Я все еще не овладела искусством быть как все те, которые как Рома или ты.

– Да?.. А любовь?..

– Это у тебя она была. А если ее никогда не было, это вовсе не означает, что уже и не будет… Впрочем, и наоборот, к сожалению, тоже.

– Что наоборот?

– Даже если любовь у тебя всегда была, это еще не значит, что она у тебя всегда будет. И вот от этого мне страшно, – Бессонова поежилась под одеялом.

– Третий никогда не скажет тебе о любви красиво, не станет тебя беречь, не поговорит по душам. Он на такое просто не способен!

– Почему бы тебе не позволить каждому любить так, как он умеет? – отрезала Бессонова. – Красиво или молча, Кроха, лишь бы в принципе любил.

– Но ты ведь не любишь его совсем, не любишь! Ты не можешь уйти из этой комнаты совсем, не можешь! Знаешь, как будет, когда завтра Максим в шесть утра придет домой с работы?

– Будет тихо.

– Тысячей иголок что-то вопьется в кончики пальцев и куда-то неопределенно в грудь. По телу дрожью тепло рук. Которые имеют право на все… – Кроха говорила с придыханием.

– Но коснутся только твоей щеки, – твердо оборвала ее Бессонова. – И знаешь зачем? Только чтобы проверить, уснула ты наконец или нужно еще тихонько подождать.

– …Мы заигравшиеся дети, – мрачно изрекла Бессонова. – Мы потерялись на рынке чужого труда.

Бессонова снова встала с кровати и побрела в комнату Третьего. Он не спал, сразу вскочил с постели и подошел к ней.

«Этот одеколон уже у кого-то был. У кого – я не помню, именно это меня и смущает. По крайней мере, я не в состоянии уже вспомнить, от кого я почувствовала этот запах впервые», – думала Бессонова, пока Третий что-то бормотал ей, пытаясь обнять.

Она отстранилась и села по-турецки на стул у его письменного стола, закурила. Поморщив нос, почесала затылок и заикнулась о чем-то, но смолчала. Вздохнула разок, затянулась, выпустила дым через нос. Третий сидел напротив нее на своей кровати.

– На самом деле, мне бы выспаться. Завтра на работу, – сказала Бессонова и стряхнула пепел с сигареты на какие-то бумаги на его столе.

– Там договоры… – Третий метнулся к ним, стряхнул пепел и достал чистые листы бумаги вместо своих документов.

– Это важно? – усмехнулась Бессонова.

– Мне за это платят. Я люблю свою работу.

– Как ее можно любить?

– Смотря какую. Зачем ты ходишь на свою работу, которая отнимает у тебя столько сил и времени? Ты же не тратишь даже этих денег, – у Третьего всегда наготове совет.

– Почему же? Часть, которую не отдаю Максиму на общие нужды, я отдаю Крохе.

– Зачем?

– Чтобы она не рассказывала мне историй.

– О чем?

– О себе.

– И что она с ними делает?

– Топит ими печи.

– Чьи?

– Чужие.

– Зачем ты тогда ходишь на эту работу?

– Нужно чем-то занять не востребованное никем время.

Крошка тихо села рядом с Бессоновой за стол. Неумело курила: прилежно, положив свободную руку перед собой, как первоклассница, под еще не до конца сформировавшуюся грудь. Она пыталась копировать движения сестры, и эти ее потуги вызывали всегда снисходительную улыбку Бессоновой. Неумело держа сигарету, младшая пускала дым в глаза, жестами будто пытаясь отгородиться от всего мира сразу. Лучше б она не курила совсем.

Повременив еще немного, Бессонова молча докурила сигарету, встала и ушла. Третий не нашелся, что сказать ей.

Утром Рома вернулся на своем мотоцикле домой, с оглушительным ревом пролетев мимо окон. Максим и Бессонова оба прилипли к стеклу, разглядывая вожделенный металл.

– И что ты в них находишь? Уродцы, – фыркнула она.

– Красавцы! Непонятные, как женщина. Два колеса, а не падает… Посмотри на силуэт человека на мотоцикле. В движении он полностью погружен в процесс. Он будто в другом измерении!

– Бред, по-моему.

– Знаешь, когда у тебя полный бак, жизнь налаживается, – мечтал Максим. – Впереди всегда много километров пути, и невольно появляется улыбка. Добрая такая. Ты ощущаешь свободу.

– Свобода это хорошо. Если есть куда вернуться, – выдохнула Бессонова, опустив глаза.

– Зачем куда-то возвращаться, если впереди целый мир?

– Страшно ехать в никуда. Да и зачем, если есть дом?

– Помнишь Аюра?

– Твой монголоидно-буддийский друг-алкоголик?

– Да. Он позавчера упился в мусор и достал из кармана измятую мандалу.

– Что такое?

– Картинка, вроде лабиринта, для медитаций… Я почему-то сразу вспомнил о тебе.

– Ты мне ее покажешь?

– Не нужно это.

– Тогда зачем ты мне рассказал?

– Аюр говорит, что разгадал ее. Хотя это невозможно.

– Почему?

– Невозможно разгадать то, что не является тайной. – Максим нахмурился и отошел от окна.

Вернувшись домой, Рома застал Крошку одну сидящей на кровати Максима.

– Если бы ты могла… Перестать оглядываться… Если бы ты только… Я покажу тебе свободу.

– Я люблю Максима.

– Ты его себе придумала. Тебе вообще-то все равно! – Рома хлопнул дверью и ушел.

Надо было что-то менять. Эта едкая мысль носилась в воздухе и была гуще дыма. Решиться нужно было до утра. Комнату то и дело пересекала жирная крыса из света от выезжающих со двора автомобилей.

Я редко спускаюсь к ним в квартиру. Это не так легко. Но точно знаю, что до сих пор в жилище Крохи, Ромы, Бессоновой и Максима ничего не изменилось. В их квартире по-прежнему полный бардак и душно так, что не продохнуть. А форточки все вечно Кроха закрывает, чтобы громче говорить о прошедшем.

Я иногда бываю на втором этаже, и оттуда их бывает слышно. Туда я спускаюсь выпить с друзьями. Когда друзья молчат, а я, кусая губы, уже не чувствую боли, тогда становится слышно, как Бессонова говорит о надежности и тыле, Кроша ревет, что раньше все было иначе, Рома хлопает дверью и уходит каждый раз навсегда, а Максим бьется головой о стену, понимая, что никогда не осмелится поступить так, как Рома. Еще иногда слышно, как бубнит Третий о том, что так не делается, что у всех все по-другому, но ничего конкретного он никогда не говорит. На втором этаже тоже вечно накурено, но больше воздуха и постояльцы квартиры иногда меняются. Там мои друзья, с ними можно даже рассуждать вслух.

Почти всегда мне приходится жить наверху. Здесь круглые сутки маскарад и сплетни по углам. И двери не закрываются, как ни старайся. Зато всегда много гостей, Третий захаживает, Бессонова появляется время от времени, коллеги не дают скучать.

Есть одна проблема, и она беспокоит меня больше, чем что-либо. Когда я разговариваю с кем-то на третьем этаже, где теперь почти всегда живу, я не слышу собственного голоса.

Нина Матвеева-Пучкова г. Уфа, республика Башкортостан

Историк искусства. Член Российского союза писателей. Издательством РСП выпущен персональный сборник рассказов «Как будто время ни при чем…» (2016). Проза опубликована в сборнике «Проза-2016, кн. 2» (2016).

Из интервью с автором:

Живу в Уфе, иногда – в Екатеринбурге.

В своем непостоянстве судьба часто дразнила меня новыми надеждами и подталкивала к новым начинаниям; так, перефразировав Плутарха, могу обозначить пройденный мною путь.

В свободное время занимаюсь живописью и переводами.

© Матвеева-Пучкова Н., 2017

Ян Скацел (1922–1989), чешский поэт, прозаик, переводчик

Зноровы в ночи

На лугах белье развесили туманы,

а вдали криками выпи

и кваканьем лягушек

зеленела ночь.

По дороге,

что идет вокруг загуменья,

перед полуночью прибыл я в Зноров.

Ночь, как рваное пальто на выпасе,

прожженное огнем, который здесь виден на многие мили,

накрыла деревню.

Густая и плотная в Зноровах тьма.

Крепко дышат хлева

теплым и прелым духом.

Норовы в ночи. Между стодолами

деревья касаются крыш.

Сюда возвращались добрые сыны, украшены слезою,

иные шли в цепях

с повислыми волосами.

Слышал я так же, как будто вели меня,

и пинал я по дороге конский навоз

и беду.

На небе серпик пожинал звезды,

а ветер гнал тучи

через пустынные места.

Так я шел, как будто вели меня,

и свесил я голову, как вороново крыло.

Тихо плыла тьма,

блестел графит лошадиных волос,

неспокойно спали парни-зноровчане[1].

Хорошие вещи

Среди хороших вещей, любимых мною, огонь и черное серебро звезд за опояском ночи. Черное серебро да старые слова, которыми посвящали в рыцарство: выдержишь три удара и не более. Среди хороших вещей люблю день, когда весна кладет узду на доброго коня, синюю узду и розовые седла. Каждый год возвращаться — хороший замысел весны. Из всех добрых вещей люблю нашу любовь, ту старую, которая не умирает, и говорю тебе снова и снова: это существует вчера, будет сегодня и было завтра. Выдержать только три удара и более ничего.

Разрыв

Мы одни, будто бы нас кто-то обидел. Тщетно ищу в карманах, что мог бы тебе дать. Но это не горе, на мой взгляд, и в рощах Моравии иначе умирает любовь. По лесам летел ноябрь, как олень без головы. Тело мохнатое изваляно в листьях. Падало, падало в лесу грабовом, непрерывно кружило, и олень без головы по лесу бежал на тонких ногах галопом. Бежал и бежал, в полях мчался, в паху кровь отъятой головы.

Второе стихотворение о Луне и человеке

Не бойся и отринь эту малую печаль, мы же не дети. И все ж таки моя нежность хотела бы уснуть под черной бузиной. чтобы поймал меня один день из моего детства. Не бойся и отринь эту малую печаль, потому как мы давно уже муж и жена. Мы ночь и день, и луна нашей ночи падает, как срезанная роза. Не бойся, когда буду под твоим боком засыпать, проваливаться назад под черной бузиной, чтобы меня удержал один день моего детства, чтоб я вернулся и в руке держал розу, только бы ты встретила меня вновь мечтательного. Не бойся, это просто приказ человека, жест Бетховена, с которым солдаты прикладывают скрипки к щеке, и с неба падает срезанная роза. И падает с неба чистый, ясный дождь на человеческие сердца, немного закопченные, и ты огорчаешься, что мы не дети, что я муж и что ты жена.

Бабье лето

Вчера летел по ветру первый белый волос. Он позвонил, когда медленно упал на землю — и слова жесткие, непокорные слова застряли в горле как рыбья кость. Лето мое, ты уже тоже седеешь? Так придет завтра и осень. Вновь все деревья облетят, вновь будем спрашивать, куда или к кому пойти. И тишина, убогая как полевая мышь, нам пискнет за спиной. Лето мое, и ты уже тоже седеешь?

Юзеф Баран (род. 1947), польский поэт

Письмо

темнота бросила на берег лучи света далекой планеты засушенные незабудки потухшего дня поставленные в вазу с водой начинают оживать и вот пахнет твоим днем во всей комнате и ты возникаешь из раскрывшихся лепестков чаши пространства я поднимаю к губам теплую облатку тела

Страх

ночью незрячей в космическое путешествие отправиться на ощупь без билета без тела на лазерной снежинке души

Сквозь мир идущим зов

полюби ты меня я откликнусь ответно прорастем мы в себя чуть дыша и безмерно я сокроюсь в тебе ты исчезнешь во мне смерть разыскивать нас будет по миру тщетно

Вновь…

вновь меня выбрасывает рассвет на берег словно раковину из клубящегося океана в голове моей как в раковине всю ночь гудело Вечностью и Снами все смешалось со всем и все были всеми и не было еще нарочитого разделения на живых и мертвых

Потихоньку…

Потихоньку раскрылись ставни сна со всех сторон полетела тоска на подоконник сел белый ворон бессонницы не ты ли подумала обо мне во сне в по́лночи

Ах сердце…

ах сердце ночная бабочка безумная покинутая в темных долинах у подножия разума трепещешь опаленными крыльями в погоне за тем что велико и ярко а все же могла бы вспорхнуть выше чтобы как на ладони увидеть какое малое трухой светящееся это твое воображаемое солнце

Солнце движется…

солнце движется в панике день ото дня убывает его сила и все раньше трепещет в окне тьма ночи земля склоняется к осени ибо заволакивает туманом зеркало неба в этом зеркале словно брошенный хлам отражаемся мы в уменьшении ибо отцвели в нас душистые метафоры и в ладони насыпана горсть пепла всех вдохновений майских ибо грохочут в нас поля маковые как размышляющие над тщетою мира философов засушенные головы

Влюбленный открыватель

один изобрел колесо другой построил судно на подводных крыльях третий сделал три первых шага на Марсе а я открыл Тебя на этой удивительной планете Земля и с тех пор на заре меня будит радостная как щегленок мысль что ты действительно существуешь…

Школьная фотография

Охватываем взглядом пору и время мы миллионеры времени смерть не осенила еще крылом фон фотографии мы разбрасываем время полными горстями в кармане бренчит связка ключей от ста незнакомых ворот жизнь светит нам прямо в лицо сказкой из тысячи и одной ночи мир еще существует и все буквально все может случиться

Бог так одинок

Бог так одинок в предутренней рани что играет на скрипке грусть в завешенных паутиною стенах любовники пробудились от сна затаили дыханье слушают скрипку растет в них безмолвно отдельность (в стеклах старых зеркал отражается тьма в ней белую смерть прядут пауки) затаили дыханье нарастает ноктюрн опадают ночи пустые руки когда болен одиночеством Бог все слова стали не нужны только свечу на ощупь зажечь и сжигать в той свече две сплетенные тени пока Бог облегченно не выпустит скрипку из рук и ввысь упорхнет над ветшающим домом

Полет

Даже не ведаю когда был запакован в белую капсулу перетащен с кровати через взлетную полосу больничного коридора надут наркозом разогнан запущен лечу пикирую наподобие ракеты в космос в небытие в черт знает что со вскрытым животом в котором грифы-скальпели в белых кителях инопланетян выклевывают внутренности лечу пикирую вокруг ни Бога ни черта ничего режут меня хотя нет меня на земле на небе ни одной звезды час два три режут меня разве это еще я разве это еще меня ждет внизу Земля и несколько любимых лиц чтобы по возвращении стащить за ноги на посадочную площадку жизни?

Баллада об эмигрантах

1

просыпаются среди ночи отсеченные от пуповины своей страны с замкнутыми устами не чуя земли под ногами в течение минуты смутно угадывают в них затонувшие титаники детства

2

уже после трансплантации языка длится трансплантация мозга только пересадка сердца все никак не удается и хотя старое слишком большое похоже придется с ним умереть

3

опадает с глаз шелуха и постигают они что подлинная судьба в непрерывном изгнании с мест поочередно освоенных начиная с зачарованных горизонтов детства и созревают до мысли что смерть тоже эмиграция за последнюю границу тела

Пьеса дом

поднимается занавесь двери папа одетый под молодого пана переносит через порог маму красивую как лилия сзади публика веселые гости оркестр играет марш занавесь опускается занавес поднимается вваливаются крышки гробов исчезает дедушка наряженный в костюм как камень в воду падает в вечный сон бабушка занавес опускается поднимается крик сестры в колыбели занавес поднимается брат с ручек занавес открываются мои глаза занавес поднимается со стула отец переодетый под старого мужчину благословляет молодую пару кланяется уходит с подмостков занавес деревья на одной ноге заглядывают из сада в окно аплодируя листьями – это все было вчера — упирается мама

Казимеж Швегодский (род. 1943), польский поэт, литературный критик, философ

Вещи

Даже эти самые низкие вещи выросли надо мной, облегали меня и душили. Святой Августин, Con. VII, 7 Стол меня выслушал – замер, Не подчинился, в древесине застрял. Только пол пошел на́верх Упорно, как жар. Над головой еще потолок завис в ожидании знака, пока вчетверо стены сожмутся в обозначенье конца света. И оказался я в центре сущности — вещь особая. Стол от меня отрекался, потолок отрицал. Верное слово! Так что разгомонились стихии и надо мной встали разом все столы, древесиной полны. И был я сам, как та стихия, которой тело, — что в собственных берегах не может длиться, — на мир летело. И возник на свете большой хаос, и вещей последний крик, потому что я, как Бог, в этот мир врастал, а он на моих глазах исчезал.

Ян Вагнер (род. 1971), немецкий писатель и переводчик

Вариации на тему бочки с дождевом водой[2]

<…>

поднимем доску и посмотрим в огромный зрачок черного дрозда.

<…>

под сливой сзади за домом – спокойная и невозмутимая, как дзен-мастер.

<…>

это противоположный вид печи; не дымила, глотала облака.

<…>

когда кто-нибудь ее пинал, только булькала, но ничего не выдавала.

<…>

словно через нее возвращались загробные миры, чтобы нас подслушать.

<…>

серебряная дудка орга́нов, труба отлива скверной погоды.

<…>

в течение всего лета тихая; потом во время грозы даже пенится.

<…>

продолжай, сказала темнота, лицо распускается как кусочек сахара.

<…>

старый, как сад пахнет как лесное озерцо, бочонок стикса.

<…>

приподнимаю доску и быстро отступаю пение дрозда меркнет.

<…>

осенью полна, текут из нее сотни черных ночных улиток.

<…>

помню еще идеально круглую медаль с крысой.

<…>

последняя капля падает с дерева в тиши тихий звук гонга.

<…>

мысли без конца, а в зимний период просветления как слой льда.

Ян Твардовский (1915–2006), польский священник, поэт; сам себя называл «ксендзом, который пишет стихи». Участник кровопролитного Варшавского восстания 1944 года

Предостережение

Пунктуальная земляника всегда в середине июня опытный грач улетает на запад орхидеи венерин башмачок сандалии принцессы гриб зайчик и подсвинок коноплянка с желтой грудкой летом красиво зеленая еще красный рыжик в октябре коричневые боровики Не кляни за кровавый ад ибо мир неплох.

Великая малая

Ищут великую веру когда большое горе ищут святых что знают наверняка как далеко отбегать от своего тела а ты горы перенесла ходила по морю хотя говорила верующим сколь много еще не знаешь – крошечная вера

Важно

Не забудь о зонтике ибо тучи собираются проверь есть ли хотя бы пять злотых в кармане и это так же важно как хлеб солнце земля поцелуи унижение в очередности забот

Когда говоришь

Не плачь в письме не пиши что судьба дала тебе пинка нет на земле безвыходной ситуации если Бог закрывает двери – то открывает окно передохни оглянись падают из облаков малые большие беды необходимые для счастья а от обыденных вещей научись спокойствию забудь о себе когда говоришь что любишь

Виктор Пучков г. Уфа, республика Башкортостан

Геолог, доктор геолого-минералогических наук, профессор, член-корр. РАН. Более 800 научных работ.

Опубликованы три книги стихов и прозы: сборник стихов и стихотворных переводов: «От рассвета до заката», Уфа, ДизайнПолиграфСервис (2011), «Мои высокие широты, мои далекие костры» (воспоминания геолога), Уфа, ДизайнПресс (2012), «Отраженья» (стихотворения, переводы), Уфа, ДизайнПресс (2015).

Из интервью с автором:

Люблю путешествия, живопись и свою дачу.

Мои песни можно послушать здесь: music.lib.ru/editors/p/puchkow_wikto_nikol.

© Пучков В., 2017

Из цикла «По городам и весям»

Афины

Брожу себе, глазея, По улочкам Музея.

Барселона и Рио-де-Жанейро

Что общего у этих городов? Ривьера. Буйство красок и садов. Соблазнов наважденье и искус И руки простирающий Иисус.

Весенняя Вена

Сирены сирени, Кипенье и пена И вальса кружащий напев.

Екатеринбург

О здании в центре города под названием «Зуб мудрости»

Зуб все стоит. А мудрости – все нет.

Закопане

Купим домик в Закопане — Заживем, как пан и пани.

Иркутск

Иркутск я не мыслю, с давней поры, Без Байкала и Ангары.

Квебек-Сити

– Почему у вас стоят памятники генералам-лузерам?

– А у нас других нет.

(из разговора с квебекцем) На площади выходят нас встречать Участники проигранных сражений. Здесь бронза не умеет отличать Восторг побед от боли поражений.

Кембридж

Здесь Дарвин, Седжвик и Ньютон Всем остальным задали тон.

Киев

Здесь жили прадед мой и дед. Здесь я давал себе обет: В мечте о вечном и высоком Прийти к корням, припасть к истокам. Пришел. Припал. И вот со дна Всплыла кровавая луна.

Край света (Новый Южный Уэльс, Австралия)

Край земли живой и свежий, Угол дальний, угол новый. Угол. Только не медвежий, А скорее кенгуровый.

Москва

Москва уже давно слезам не верит, На всех «наезжих» смотрит свысока, И чужака своею мерой мерит, А зазевался – бьет с носка.

Новосибирск

Новосибирск? Я с ним слабо знаком пока. Но он неподалеку от Академгородка.

Осло

Звучит торжественно и твердо Слиянье города и фьорда.

Стамбул

Город на двух континентах веками стоял. Видел набеги, погромы и смены империй. Сценою был экзотичных и странных мистерий И пестротою восточной меня обаял.

Сыктывкар

За полвека следы замело. Я приехал, чтоб вдруг подивиться: Помню – было большое село. Нынче – маленькая, но столица.

Тула

Фирма веников не вяжет.

Фирма делает гробы.

Здесь и впрямь не вяжут веников: Это город оружейников.

Уфа

То тут, то там – веков заветы — Парят, соперничая в вере, То купола, то минареты. И манят, будто в небо двери.

Уфа

Уфа приятна, нету спора. Но не таит от проницательного взора Приметы, что несут следы Безвременья и беды, Насилья и вселенского позора — Как фаллос Дружбы на костях Собора.

Фрайберг

Во Фрайберге находится старейшая в мире (осн. в XVIII в.) Горная Академия. В ней учились Ломоносов и Гумбольдт.

Славен будь этот город, Горделив, как немногие: Рядом Рудные Горы — Колыбель геологии.

Франция – Испания

Позади меркреди, впереди вендреди, А вдали — Сальвадор Дали.

Хельсинки

Кругом лежат «бараньи лбы» — Приметы ледяной судьбы.

Чехия и Прага

Милы мне Чехия и Прага, Люблю я этот древний край. И человеку жить здесь – благо, Ну а собачкам – просто рай.

Китай

Ты прав, мой друг, когда мечтая Познать судьбу и дух Китая, Идешь не на дворцов пиры, А в переулки и дворы.

По белу свету

Молодость

Помнишь: берег и брызги соленые, Не вернуть их и не повторить. Были мы молодые-зеленые И явились, чтоб мир покорить. C нас еще не слетела окалина — От избытка здоровья и сил В экспедицию: рейсом до Канина Ветер странствий отряд уносил. Предстояли нам топи болотные И маршрутов пунктирная нить, Комарье да ночевки холодные — Ну да что там о них говорить! Били волны по молу как молотом И стегала по лицам вода. Были мы так бессовестно молоды, Ах, как молоды были тогда!

На Канине Камне – туман

Темнело небо. Синий Демон Над тундрой крыльями плеснул… Устало скажешь: «Где мы? Где мы…» А день уснул. А день уснул. А день уснул… Туманы быстры и безбрежны Ползут вослед, вослед, вослед, Глаза смежают – тихи, нежны, Все как во сне. Все как во сне. Все как во сне… Ручей бормочет полувнятно, Бурчит в бреду: «Бредут, бредут…» В далеком лагере ребята Напрасно ждут. Напрасно ждут. Напрасно ждут… В озерной шири птичьи плачи. Седой туман – как снег, как снег… Одни разлеты куропачьи Звучат как смех. Как смех. Как смех.

К ночи

По тундре – ни души, ни дыма. Вступает Ночь в свои права. На склонах сопок нелюдимо Буреет жухлая трава. И днями солнце – мягче, кротче: Не греет плеч, не слепит взор. А ночью – гуси, снег пророча, Летят во сне на блеск озер.

Карты предстоящей экспедиции

Мы гадаем над картами, На страну непохожими, Где пути не указаны, Где края не исхожены, Где окажется чертовым, Невезения крайностью, И болото – что в черточку, И каменья – что в крапинку. Там за знаками малыми Встанут горы нескладные С их отвесными скалами, С их безвестными кладами. Там точнее и пристальней Каждый шаг выверяется, Там на прочность, как исстари, Человек проверяется. Что-то выпадет вынести На излучинах выгнутых? Где-то ливни нас вымочат? Где-то солнышко высушит? И как вывьется линия, Что Судьбой называется, Что, как ленточка синяя, Вдаль, в туманы, скрывается?

Буровая

Там, где поляна боровая, Где спит кипрей лиловым сном, Назавтра встанет буровая — И все поставит кверху дном. И посреди рассветной рани Впрягутся трактора, ярясь, В дорог расплавленные длани И в раскорчеванную грязь. И вышка на поляне рваной Расставит сталь станинных ног, И по логам, молвою рьяной, Задышит – загудит станок. И зверь пойдет тропой иною, И первый раз, за сонмы лет, Перед упругостью стальною Стеной отступит старый лес. Покатятся за сини горы Тайги озерные глаза… Здесь будет газ. Здесь будет город. И не найти пути назад.

Труба

Ревет поток, слепит закат, Действительность груба: Наш плот проходит перекат С названием «Труба». Труба, Труба — кому труба? Вода пылится на пути, У скального горба. Спеши решение найти. Не то – всему труба. Кому Труба? — Тебе – труба!.. Но хоть поломано весло, Погибнуть не судьба. Ура! Победа! Пронесло! — В башке гремит труба. Труби, труба! Греми, груба! Рюкзак – под куст, Плот – на прикол, Холодный пот – со лба… А там, в ночи – рычит дракон По прозвищу «Труба». Суди, судьба! Труби, труба!

Песенка вечного туриста

Карпаты, Карпаты, Карпаты Осенней красою богаты: Крутыми лугами взбегают стога В леса, где в листве утопает нога. Прости, дорогая, прости: Такие мне выпали нынче пути — Прости, дорогая, прости. В Саянах, в Саянах, в Саянах, В потоках ревущих и пьяных Летят над стремнинами наши плоты Со страхом в обнимку и с риском на «ты». Прости, дорогая, прости: Такие мне выпали нынче пути — Прости, дорогая, прости. На Кольском, на Кольском, на Кольском Стою я на камушке скользком Без карт, без тропы, вдалеке от жилья, Стою, отбиваясь от туч комарья. Прости, дорогая, прости: Такие мне выпали нынче пути — Прости, дорогая, прости. А есть ведь еще и Урал, Я там никогда не бывал. На юге там жаркое солнце печет, На севере речка Печора течет. Прости, дорогая, прости: Но, кажется, долго я буду в пути — Прости, дорогая, прости.

Горы

Брату – альпинисту, восходителю на Эверест в 1982 г.

Говорят, в начале было слово. Эта байка, право, не нова. Но упрямо повторяю снова: Горы были прежде, чем слова. Где, когда – забыл. Но строки эти Врезались в сознанье, как беда: «Кто не видел горы на рассвете — Не узнает счастья никогда». Я поверил – и судьбе в угоду — От программы драм и мелодрам — Каждым летом уходил я в горы Как в таинственный и светлый храм. Понапрасну счастью ладил сети: Сети – рвань. Да горе не беда: Кто увидел горы на рассвете, Те душою молоды всегда. Финиш виден. Время ставить точку. Но как хочется вернуться мне порой В ту давно ушедшую цепочку, В небо устремленную Горой. Их пути – туда, где снег и ветер, Сквозь лавины и оскалы льда. Те, кто видел горы на рассвете, Да пребудут счастливы всегда!

Зов тайги

К трудягам-шоферам на чай Забросил случай невзначай. Дороги долги за спиной, Снега да сосны за стеной. С порога так далек порог Порой заснеженных дорог. Пора дождей, пора ли вьюг — Судьба чумазых шоферюг. Судьба, что вдруг зовет с собой: Вот все пути, бери любой. Перебирать их нет причин: Здесь все пути – пути мужчин. И в сердце вдруг стучится клич Краев, где не дичится дичь, Где на обочину зари Слетят к машине глухари, Где сосны скроют, закружив, И только свяжет – если жив — Дорога, дорогой ценой, Людей – с людьми. Тебя – со мной. Молчи, ни слова не скажи, Лишь чутче ухо приложи: В моей груди живут с тех пор Дорога. Снег. Сосновый бор.

По Кожы́му

Не у Божьего крылечка, Не у черта на рогах — Затерялась эта речка В дальних северных горах. Там у пенного прижима Мы свой лагерь разобьем. Ты на карте покажи нам, Где на воле заживем — Покажи, где на Кожы́ме Мы на воле заживем. Там, где ветер завывает, Там, где скалы да тайга, Ток хрустальный омывает Золотые берега. Не до жиру, быть бы живу! За бока судьбу возьмем. По Кожы́му, по Кожы́му Прикажи нам – проплывем. Повстречает наши лодки Переката шумный вал. В нем когда-то самородки Сам Туманов намывал. Но не жадностью наживы — Жаждой странствий проживем, Будем живы – по Кожы́му, По Кожы́му проплывем. Нас ужасно беспокоит — Неизвестно, почему — Где экватор был, где полюс Миллионы лет тому. И надеждой одержимы, Что не зря еще живем, По Кожы́му, по Кожы́му Пока живы, проплывем.

Там, где нас нет

В Калининграде — Льда изломы И грязи стылая кора. За грудою металлолома Стоял у пирса наш корабль. И в этом слякотном мерцанье, Среди авральной суеты, В предкругосветном ожиданье Мы были с Глобусом «на ты». И невзначай о теплом юге Со вздохом вспоминали мы Среди промозглой, липкой вьюги — Ведь есть края, где нет зимы! Но вот я – черный, как копченый — Привычно к палубе прирос: Какой там, к черту, я ученый, Я – недоученный матрос! Палят лучи, идет работа Без суеты, без дураков, И ручейки седьмого пота Стекают в блюдечки очков. Кто о земном зеленом рае Меня лукаво уверял? Что я забыл в далеком крае? Что в чуждом мире потерял? Кого виню, кому вменяю? Досада на себя берет. Да я все пальмы променяю На тень листвы родных берез! Пора линять! Но мне знакомы Все парадоксы прежних лет. Домой мы рвемся. А из дому Туда нас тянет, где нас нет. Польют дожди, не утихая, Придет печальная пора… Скажу, мечтательно вздыхая: – Ведь надо ж! ТАМ сейчас жара!

Острова в океане

Утих океан. Проклиная Бессонниц его маяту, На мостике вахта ночная Тревожно глядит в темноту. Страда расстояний за нами, Устало ревут дизеля. По левому борту огнями Маячит чужая земля. Душа притомиться не хочет, И мысли уносят меня Из душной тропической ночи В сиянье осеннего дня, Где был я моложе и проще, Любил тех, кого уже нет, И листья пылающей рощи Листал, словно летопись лет. Но чудо минувшего мига Уже заставляет жалеть, Что жизнь непрочитанной книгой Осталась едва ли на треть. И день, что бессмысленно прожит, И жжет, и тревожит во сне, И каждая строчка дороже, И каждая буква в цене. И вчуже покажется странным, Что снова назад возвращусь, Рубцуются старые раны. Рождается новая грусть О том, что таилось в тумане, О том, что жило в тайниках: Что мы – острова в океане, И не докричаться никак.

Пейзаж с видом на Везувий

Мир и спокойствие. Гора. Лоза. Олива. Благословенны вечера И гладь залива. Но вдруг внезапно задрожит Вода в стакане — И ты поймешь, что значит жить «Как на вулкане».

Дары моря

Нине. Приглашение к ужину на сиднейской Ривьере

Ну так что же нам нужно для ужина? Дюжина Устриц; горка мидий, пара ломтиков семги, лимона долька. Но и не только: Еще необходимы разнообразные Ракообразные. А также нужна Бутылочка белого сухого вина Урожая 2010 года. И, конечно же, солнечная, сухая погода. Плюс, всего этого кроме, — Моря кромка, Вечер, почти закат, Говорливый прилива рокот и перекат. Далекого паруса провожание взглядом. И чтобы ты была рядом.

Гауди (из каталонского цикла)

Максиму Пучкову, сыну, архитектору

Он слыл сумасшедшим. А может, и был им. Иначе как смог он из глины слепить целый город, Иначе как смог он суметь, что за каждым углом Барселоны Все ждешь заприметить какое-то новое диво: Калитку, решетку, ажурную башню, перила — Чтоб сразу узнать без ошибки: Ну как же, конечно! И к ним прикоснулся рукою затейник Maestro! Как смог он иначе настроить роскошных дворцов, И церквей, И больниц И при этом Закончить все счеты с судьбою в приюте для бедных, И все же Войти в словари своим собственным именем: GAUDY![3]

Невозвратимая страна

Судьба меня по свету потаскала: Я повидал и в памяти сберег Огни Парижа, сколы скал Байкала, Волну Сейшел — И Запад, и Восток. Но есть края, куда уже не вольны Пробиться никакие корабли: Похоронили медленные волны Страну, где годы вешние прошли. Где вечерами полюбилось слышать, Как мирно дышит спящая земля, Где теплый дождь, Что ровной строчкой вышит — Как он колышет спелые поля. И в речке плеск воды неугомонный, И птицы сонной Резкий вскрик в лесу — Я все запомнил. Голос этот звонный У сердца, через годы, пронесу.

Мосты и тоннели

Содержание цикла:

Виктор Мирошниченко

Александр Осень

Александр Се́лляр

Виктор Мирошниченко г. Москва

Родился в Челябинске. Работал психотерапевтом. В 2001 году сменил профессию, с этого времени возглавляет HR службы крупных российских компаний.

Самодеятельный писатель и поэт, произведения публикует в сети Internet.

Из интервью с автором:

В 90-х имел привычку петь свои песни под гитару в переходах метро, излюбленным из которых считаю переход «Театральная» – «Охотный Ряд».

© Мирошниченко В., 2017

Технология лекарства

– Мне снился сон – я стою на берегу реки и смотрю на мост, гигантским животным перекинувшийся через ее широкую спину. У моста напрочь отсутствуют ограждения: открытый и прямой, он словно линейка, переброшенная с одной плоскости на другую. Вода в реке бежит шумным сердитым потоком. По мосту непрерывно движутся машины. То и дело некоторые срываются в воду. Они падают, точно звезды, в ритме старого замедленного фильма. Мне сказали, что в одной из машин еду я. Всматриваюсь, пытаюсь угадать – в какой же? Вот еще две машины плавно скользнули с моста в мутный поток. Я была во второй. Небо смыкается надо мной сероватой липкой массой. Я поворачиваюсь и ухожу с моста.

Девушка – молодая, красивая, я бы сказал, эффектная. Но мое обоняние улавливает исходящий от нее… какой-то нежилой дух. Мысли и чувства в душе разбросаны, точно старые вещи в кладовке. Она молчит и глядит сквозь меня. Непроизвольно ловлю ход ее мыслей: «Все психоаналитики похожи, сейчас начнется интерпретация…» Хорошо еще, что не говорит «вы – моя последняя надежда!» или что-то в этом духе. Значит, какая-то толика сил у нее еще осталась. Можно ведь продержаться еще немного, зачем торопиться?

– Возможно, ваша душа устала от жизни и социума, она стремится к покою, поэтому все желания приобретают абстрактную форму, реальность становится иллюзорной. Иллюзию всегда хочется променять на что-то вещественное, живое. Иначе зачем вообще нужны эти иллюзии?

Тишина. После долгой паузы я продолжаю:

– В квинтэссенции же мы имеем параноидальное стремление к смерти, осуществляемое как бы посторонними силами, которые гораздо сильнее нас. Хотя… вас и без меня пугали чем-то подобным ваши лечащие врачи.

Опять долгая пауза. Девушка, застыв, смотрит в сторону. Громоздкие фразы растекаются в ее сознании медленно, неохотно. Она скоро не сможет выносить эту тишину. Но «запустить» ее сознание все же придется.

– И что же делать? – наконец спрашивает она, машинально, потому что надо же что-то спросить, потому что силы начинают покидать ее, как в открытом море они покидают пловца.

– Не индульгировать, – ответ приходит ко мне так же машинально. Мне надо сосредоточиться, иначе и мне недолго лишиться сил! И тогда уж я точно не смогу помочь.

– Спасибо, доктор! Не индульгировать. Все просто. Как дважды два. Ну и что же такое «не индульгировать»?

Я больше не попадаюсь на удочки. Все, никаких советов и объяснений. Она пыталась покончить с собой девять раз. Теперь, прежде чем окончательно свести счеты с жизнью, эта девушка захочет, как минимум, узнать, что значит «не индульгировать». У нас есть отсрочка! В нашей ситуации и какие-нибудь несколько часов – на вес золота.

Мне вдруг вспоминается моя пациентка Марина, которая и привела ко мне бедную девушку. Вроде они подруги. Марина в суровом ремесле самоубийцы не такой уж профессионал – она пыталась покончить с собой всего три раза. Почему именно ко мне? Сама Марина перебрала психотерапевтов и аналитиков всех мастей, думаю даже, и колдунов с шаманами, она наверняка лучший специалист по мозгоправам в Москве! Впервые придя ко мне, она предложила пообщаться безо «всяких там терапевтических закидонов». Так до сих пор и общаемся. О чем – и сам не пойму. Понятно, что встречаться подругам сегодня нельзя, и поэтому я должен придумать занятие моей новой подопечной. Работаю дальше, «включаю» лень и безразличие.

– Вы на машине?

– Да.

– Какая у вас машина?

– BMW.

– Откуда такие деньги?

Провоцирую, безусловно, рискую, играя под простака, посмотрим, куда это нас вынесет.

– У меня есть деньги, потому что я умею строить. Наносить на белые толстые листы сложные узоры будущих материальных творений. Я могу строить где угодно: в горах, на песке, под водой, в условиях вечной мерзлоты… Еще я делаю дизайн. Я могу заменить естество природы эрзацем, это доставляет людям эстетическое наслаждение. То есть могу менять изначальное на иное. И только жить я не умею. Я не знаю, как это делать. Каждый раз, пытаясь умереть, я хочу уйти насовсем – но каждый раз судьба вменяет мне очередной отрезок жизни – до следующего раза.

– Подожди…те, дальше буду говорить я. Остановите меня, если ошибусь. В первый раз это была пригоршня горького белого этаминал-натрия, мерзко хрустящего на зубах. Дальше все вроде легко, но проснулись вы в больничной палате. Старенькая нянечка, заглядывая вам в глаза, что-то приговаривала, качаясь в такт своим словам влево-вправо, как заведенный маятник древних, «убитых» часов. Чуть позже, втягивая в себя непривычный больничный запах, вы отвечали на вопросы молоденького инспектора, чьи неловкие пальцы переворачивали тонкие листы пронумерованной желтоватой анкеты. «Дата рождения? 25 лет назад. Почему вы пытались сделать это? Я не умею жить. Почему ваши двери были открыты? Я никогда не закрываю дверей. Никогда? Никогда». По зеленым обоям ползет божья коровка, крапленная мелкими черными точками. «Мне не нужна жизнь, зачем мне закрывать двери? От кого?» Выходя из больницы, вы готовились к тому, что не будете жить.

Но жизнь – эта тягостная сущность – возобновилась. До тех пор, пока… вы не свернули на своей первой машине (каких-нибудь «Жигулях») с автострады на гулкую пустынную улицу… И вдруг то, что вы безотчетно искали, само бросилось вам в глаза – массивные бетонные пласты, растянувшиеся поперек намокшего от грязи и снега асфальта. Разогнавшись, вы направили машину прямо на них…

Позже, лежа в гипсе с поломанными ребрами, вы вспоминали, как вашу капсулу смерти развернуло в метре от бетонных плит, как ее крутануло на мокрой каше, ударив сначала задним, а затем и передним крылом о бетон, как скрежетал металл, словно стираясь о гигантский точильный круг. Как сыпались искры, пронзая ослепительными огнями меркнущую реальность.

После чего наступило продолжительное, хоть и шаткое равновесие. Вы мучительно удивлялись каждому новому дню, подаренному роком. Зазывные лучи неяркого солнца будили в вас одно беспокойство и усиливали гнетущую тревогу. Эти лучи заставляли жмуриться неуклюжих рабочих в форменных темно-синих комбинезонах, что растягивали новенький виниловый навес над магазином «Подарки», когда девятью этажами выше вы шагнули с балкона своей квартиры. Вывихнутые лодыжки болели пронзительно и долго.

Потом появился он. Его звали…

– Олег.

– Да, появился Олег. Никогда еще вы не пытались умереть так быстро и страшно: ведь вы панически боялись, что старый пегий ворон, прилетающий каждый день к вашему дому, выклюет Олегу глаза. Вы стали убивать себя еще методичней и чаще. Резали маникюрными ножницами сонную артерию, жгли себя огнем, мастерили петлю из обветшалых кусков каната, обнаруженных на антресолях, вводили острое лезвие кухонного ножа в мягкую жилку на животе.

Олег терпеливо зашивал раны, прикладывал растворы к ожогам, вынимал ваше бедное тело из петли и бил наотмашь по лицу, а потом… судорожно целовал вас в залитые слезами глаза. Он не спал ночами, дежурил у кровати и, нервно сглатывая, повторял одно: ты нужна мне, глупая! В одно прекрасное утро, открыв мутные глаза, вы пообещали ему, что будете жить – вопреки всему.

Но однажды вечером Олег не пришел. Потому что он умер. В телефонную трубку осторожный голос сообщил вам об этом.

В туалете кинотеатра, во время фильма про двух офицеров, любивших девушку в инвалидном кресле, вы уронили голову в глубокую раковину и отворили кран. Вдох – и легкие наполнились водой, и вы сползли на пол. Маленькая плоская женщина стояла над вами с широко открытым ртом, она кричала, но крик ее был беззвучен. Скорая помощь отвезла вас сначала в реанимацию, потом в психиатрическую клинику. Там без малого полгода вы блуждали по кривым утоптанным коридорам. Глотали таблетки, лишь опытным путем определяя, какие впредь будете выплевывать, чтобы не повторилось это адское жжение в груди.

Там вы встретили психически неустойчивую Марину, вашу будущую подругу. Вскочив однажды ночью (вас разбудило приторное беспокойство), вы спасли ей жизнь. Она распласталась на полу возле кровати, из ее левого запястья ритмично бил кровавый ручеек. Вы уважительно поцокали языком: сработано на отлично! Большой канцелярской скрепкой она методично раскурочила руку, выпростала артерию, аккуратно поддев ее своим нехитрым инструментом, а затем порвала. Девушка лежала, неестественно выпрямившись, в глазах ее угасало беспомощное сознание, а из выброшенной в сторону изуродованной конечности сцеживались в черную лужицу остатки жизни. Раскрытая скрепка валялась здесь же. Вы лишь спросили: «Марина, ты жить хочешь?» Губы ее раздвинулись, левый глаз нервно дернулся.

Вы перетянули рваную руку бинтом и растерли Маринино тело полотенцем, искренне надеясь, что обойдется без переливания. «Зачем? – коротко спросили утром. «Выписывают меня сегодня, – жалобно пролепетала Марина. – Домой возвращаться страшно… Но теперь-то точно не выпишут!» – добавила она, кивнув на жуткие, уже начавшие зарубцовываться шрамы.

Вы повязали красный бант поверх бинта, опоясавшего пораненное запястье. Здесь не принято расспрашивать, зачем женщинам эти красные банты. Помеченная кумачовой повязкой, Марина отправилась домой.

А вы… вы так и не поняли, чего же она желала больше – умереть или остаться.

Вас выписали примерно через месяц.

– Ну, ты как? – спросила Марина, когда вы встретились.

– Плохой сон…

– Есть тут один… Специалист по снам и подсознанию, – смешно закатив глаза, поделилась Марина – Только… чего ни говорит – ничего не понятно!

Возможно, вам просто понравилось, как она выглядела (со стороны Марина смотрелась вполне обыкновенной девушкой, ничто не выдавало в ней самоубийцу).

Вот так вы очутились в моем кабинете.

– Но откуда вы…

– Вы хотите спросить, откуда я все это узнал? Да ниоткуда. Я не из тех, кто много знает. Но я расскажу вам о силах, что намного могущественнее нас с вами. О силах, в существовании которых, надо заметить, я абсолютно уверен. Назовем их ангелами, просто так привычнее… Это они настежь отворяют дверь порывом сквозняка, и сосед осторожно заходит узнать, все ли у вас в порядке. Это они разворачивают машину на скользкой грязи перед бетонными блоками и поторапливают рабочих, растягивающих навесы, которые превратятся в спасительные тенты. Наконец, они решаются на предельные чудеса, обращаясь в людей, которые сохранят вам жизнь. Ангелам положена безграничная власть, дабы отвести вас от смерти ранее положенного срока.

Но слабость ангелов в миру всем известна. Я много раз видел их ползающими, точно покалеченные пчелы, жующими свой язык, вместо того чтобы петь. Они околачиваются возле автобусных остановок и прячут крылья, покорно перенося свой короткий век на Земле. Они засыпают в тени друг друга, и лучшее для них – прибиться к какому-нибудь страннику. Вы уже знаете, они одаривают чем-то большим, чем просто удовольствие и комфорт, – упоением вечностью безо всякого страха смерти; они дарят поцелуи, летящие с самих небес. Мало кто может помешать могущественным ангелам выполнять свое предназначение. Но вот в чем дело – им мешаете вы! Одной скверной мыслью или намерением своим вы вольны лишить хранителя земной оболочки, и единственное, что ему останется, – это отправиться на небо, чтобы продолжить там свою вечную службу.

Но отчего бы вам не научиться дружить с ангелом? Вы можете просто общаться, не думая ни о чем, любить его, как своего ребенка, и тогда что-то важное поселится в вашем сердце, вытеснив тоску и нежелание жить. Скажу вам больше – это, пожалуй, единственный путь к обретению счастья. К сожалению, люди в большинстве своем этого не понимают.

– Наверное, я из их числа. Как же угадать ангела среди множества людей? Если верить вашим словам, до сих пор они сами находили меня…

– Есть лишь один способ: настройтесь на встречу и внимательно смотрите вокруг. Люди говорят: сердце подскажет. Да, ваши ангелы изрядно вымотаны и разочарованы, они уже боятся вас и того, что вы творите. Но вам они – необходимы! Поэтому, самое главное, стараетесь найти их и каждую секунду будьте готовы к встрече. Эти существа не злопамятны, а это, поверьте, уже хорошо!

А сейчас, если можете, подвезите меня на «три вокзала».

– Да, конечно! – сразу откликнулась девушка с каким-то даже облегчением.

Она вела автомобиль аккуратно и ровно, я открыл окно, в теплый салон, пахнущий сигаретами и тонким парфюмом, ворвались волнующие и грустные осенние запахи. Сегодня я подарил человеку, как минимум, один день жизни. Это не так легко, оказывается, вручать подарок, в котором не нуждаются. Угадать же, подарить что-то действительно нужное – это, безусловно, чудо. Чудо – вот чего нам не хватает. Сегодня я буду играть до конца – только бы девушка не подвела. Сейчас закрою глаза, и она опять разорвет ненавистную тишину.

– Зачем вам «три вокзала»? Уезжаете?

Я отрицательно помотал головой:

– Нет. Я хожу туда слушать поезда. Встаю, повернувшись спиной к Ленинградскому, на самый край мраморного бордюра – и начинаю. Я могу услышать любой разговор у произвольно выбранного вагона, на любом из путей. Я не вижу всех этих людей и поэтому называю это «слушать поезда». Это получается непроизвольно, даже не знаю, как объяснить…

– Вы странный…

– Я знаю.

– Я выйду с вами, куплю воды, очень хочется пить.

Я знаю – от антидепрессантов всегда ужасная жажда. А как наконец напьешься, кажется – все ужасы позади. Еще от них зверски хочется есть. Наверняка моей подопечной девушке захочется подглядеть, как я буду «шаманствовать». Слава о патологиях психотерапевтической братии бежит впереди реальных дел; каждый пациент с превеликим удовольствием проследит за своим доктором, когда тот «чудит».

Я встаю на бордюр и оглядываю терема Казанского вокзала, девушка отправляется за минералкой в киоск. Она скрывается с глаз моих, но я слышу, я ощущаю ее. Коротко заказывает воду, проворно сворачивает крышку, затем принимается пить – большими глотками, жадно, похмельно, совершенно не стесняясь; влага приносит чудесное облегчение, разгоняет муть, просветляет взор. И вот уже страдалица по-новому глядит на золотистую солнечную площадь со всем ее разноликим населением и пестрым орнаментом.

«Благословен Еси, Господи!..» – я сосредоточиваюсь и развожу в сторону руки, будто стою на заснеженной вершине, а не на камне привокзальном. (Если вы думаете, мой друг, что ваша вершина где-нибудь в недосягаемой дали, вы глубоко заблуждаетесь! Просто осмотритесь, она наверняка рядом, смотрит на вас.)

Внезапно площадь в глазах девушки трескается и двоится, словно видимая сквозь призму. Пространство изломилось, машины и люди народили двойников, что тотчас начали скользить, карабкаться по перпендикулярным осям. Один, два, три… Считает мелькающие автомобили… Четыре, пять, шесть… Кажется, во сне они двигались медленнее… Семь, восемь, девять… Девушка ловит рукой воздух, ей требуется опора, чтобы не упасть…

«Благословен Еси, Господи! Боже, Отец Наших!» – продолжаю я.

Но вот мир качнулся, вздрогнул и – вновь собрался в единое целое. Прямо напротив моей героини стоит мальчик лет десяти, внимательно глядя на нее сквозь толстые очки в неуклюжей коричневой оправе. Одежда на нем – старомодная и бесформенная, однако чистая. Таких пацанов здесь пруд пруди, я знаю – они тянутся в Москву из областных детдомов. Предоставленные сами себе, закаленные в войнах жестокого детства, эти мальчики являют собой часть «мировой души», напрочь сокрытой от обывательского взора.

Как знать, может, они – последние на Земле, кому известно, что такое милосердие и как отличить его истинное лицо от напяленной маски. Эти мальчики умеют все или почти все, потому что – кто же еще сделает это «все» за них? Никто. Они давно знают меня в лицо и, в отличие от большинства, вовсе не находят меня «странным». Мальчик глядит на девушку пристально, в упор.

«Ну, давай, милая, это нетрудно: настройся на этот взгляд, прочитай его и порви наконец тишину, которую ты не выносишь!»

– Тебя как зовут?

– Вовка, – отвечает мальчик, поправляя очки.

Она молчит. «О боже! Ведь это так просто! Невозможно не понять Вовкин взгляд!»

– Есть хочешь?

«Наконец-то удача! Он постоянно хочет есть, вот уже лет пять, как хочет!»

Вовка неторопливо и даже небрежно кивает. Не так уж это легко, небрежно кивать, если сутки не ел!

Девушка покупает Вовке блины, и, хотя они только со сковороды, Вовка поедает их как есть, раскаленными, будто и не обжигаясь. Зрелище – поразительное. Доедает последний, а девушка тем временем берет ему кофе с пирожным.

«Благословен Еси, Господи, за то, что посетил нас и явил избавление!»

Еще четыре булки и кофе… «Силен! Ну, Вовка! Атеперь скажи все просто и прямо – как обычно и говорят мудрые».

– У меня отец пьет, – тихо и как-то виновато говорит Вовка. – А мама умерла три года назад. Меня забрала бабушка в Коломну – да тоже умерла через полгода. И я там в детдоме. Через год приехал к отцу в Москву, просто навестить. Он был пьян, не заметил – не что приехал, а что меня целый год не было. Теперь, когда в Москве, – к отцу не захожу.

– Как же тебя отпускают одного в Москву?

– А никого не отпускают, мы сами уезжаем. Воспитателей и поваров вообще в выходные нет. А чего там делать? В Москве мы хотя бы прокормимся. Спасибо вам!

– Пожалуйста!

«Девушка, милая, разговор этот вот-вот закончится, а Вовка исчезнет, навсегда! Действуй, не теряй времени, мгновения эти неповторимы, как и любое чудо».

– Вовка, а ты знаешь, что такое «индульгировать»?

– Конечно, – важно отвечает тот. – Это когда грехи отпускают. Даете деньги – вам отпускают грехи.

Сердце девушки начинает трепыхаться в грудной клетке и отдается – где-то в горле уже, тяжело и больно. «Не сдерживайся, милая, не губи того, что в тебе принялось… Говори – иначе твое бедное сердце не выдержит! Решайся!»

– Вовка… пойдем ко мне жить! – проглотив комок, говорит девушка.

Сердце бьется внутри нее, словно раненый механизм, что вот-вот разлетится на куски.

– А ты детей любишь? – мальчик смотрит очень внимательно, испытующе. «Этот парень, пожалуй, помудрее многих взрослых будет. Попробуй-ка соври такому – сразу прогоришь!»

– Не знаю, – вздыхает она сокрушенно. Это, к счастью, правда.

– А меня – будешь?

«Спасибо, Господи! За людей с душою светлой, спасибо за ангелов, что готовы жить и надеяться, хоть их обманывают и ранят все… С какой же легкостью доверяют они свою душу – до скончания времен! Теперь уже не важно, что ты ответишь, милая девушка, – Вовка не оставит тебя, ты только искренней будь!»

– Тебя – буду. Точно буду.

Вовка снимает очки. Глаза у него светло-голубые, с маленькими серыми крапинками.

– Тебя как зовут?

И в самом деле, как? Люди, что приходят ко мне, бывает, забывают представиться, а еще бывает – скрывают свои имена.

– Анна.

– Красивое имя, – Вовка одобрительно кивает и водружает очки обратно.

Сердце Анны стучит все еще напряженно, но уже ровнее, спокойней. Она держала, быть может, самый сложный свой экзамен – сегодня. И сдала. Анна непроизвольно поворачивается в мою сторону, ищет меня – напрасно! Ровно на секунду я опередил ее – спрыгнул вниз и стал невидим. Произошедшее сегодня – случилось между Анной и Вовкой. Я тому лишь свидетель.

Вовка берет Анну за руку:

– Пойдем домой, Анна, скоро стемнеет.

«Благословен Еси, Господи! Благодарю за то, что дал нам нас самих как единственно возможное лекарство от всех недугов; что учишь пользоваться этим лекарством; что кто-то, безусловно, научился и познал жизнь и любовь вечную! Благословен Еси, Господи, Боже, Отец Наших! Благословен Еси!»

Путешествие по эпохам (подлинная история Джосера и Хатшепсут)

Посвящается моему руководителю и учителю академику РАЕН Смирнову Игорю Викторовичу с благодарностью

Если говорить честно, то мы в нашем научно-исследовательском институте и не такое делали. Величайшие метаморфозы всемирной истории и наших клиентов для нас – как прозаическая зубная боль для опытного стоматолога. Впрочем, известная доля отваги для наших исследований необходима.

Что касается моего руководителя, то он давно работает с какими-то историками и влиятельными политиками, представляя им бесценный материал из прошлого. Он легко «вселяет» исследователя (точнее все-таки, «психику» исследователя) в любого ранее реально жившего человека (опять же, точнее сказать – в «психику» этого человека), при этом неважно, на сколько веков ранее этот человек жил. Реалии сквозь 3,5 тысячи лет настолько достоверные, что мне до сих пор не верится, что это все-таки «иллюзия».

Шефа и его спонсоров интересует Джосер, они до сих пор не могут понять, как он стремительно взлетел и стал фараоном Египта, хотя был неприметным жрецом. Я сам пока этого не могу понять, хотя я и есть Джосер, во всяком случае последние несколько месяцев. Конечно, я – исследователь, снабженный легендой и натренированный, которого «вселяют» в Джосера; при этом никаких чудес, конечно, не происходит – мое тело всегда пребывает в нашем институте, оно никуда «не перемещается во времени», и любой интересующийся человек может это проверить.

Хатшепсут мне снится каждую ночь. Песок, набившийся в ее сандалии, мешающий ей идти. Одежда из домотканой марлевки, полупрозрачной и лиловой. Узкий золотой обруч в волосах. Жрецы заставляют ее подниматься по ступеням полуразрушенного покинутого дворца, по ступеням неестественной высоты, заставляют идти одну по утерявшим кровлю галереям, в которых лежат и стоят урны с прахом ее предков – царей и цариц Египта. Маленькая царица, чье сердце колотится под худыми ребрами, маленькая царица, стремительно летящая с ненавистью мимо алебастровых вместилищ былого величия, задирающая голову, чтобы разглядеть странный кованый светильник с фигурками зверей и птиц. Она поворачивается ко мне и впивается в меня бирюзовым взором или изумрудным, когда каким. Большие прекрасные глаза, почти без зрачков. Крупный план. Стоп-кадр. Обрыв. Будильник… Доброе утро!

Я встаю и иду в институт, чтобы «переехать» в Джосера и опять встретиться с ней. Это уже будет реальность, но тоже похожая на сон. Наваждение. Я понимаю, что тривиально и нелепо влюблен в отдаленную от меня тысячелетиями девушку, как дети влюбляются в персонажи романов. Наверное, руководитель специально выбрал меня на эту работу. Он считает, что я подхожу к исследованиям «с душой», а полное включение делает удаленную от нас реальность более яркой и ощутимой. Так или иначе, меня тянет в лабораторию, меня манит время, в котором живет Хатшепсут, эта поганая эпоха, отмеченная убийствами, казнями, исчезновением людей и мятежами. Когда Джосер станет фараоном, все это прекратится. Но как? Мне осталось примерно месяц до этого события, а я все там же – обычный жрец. Может быть, я – Джосер, никогда не станет фараоном? Может быть, реальный Джосер не любил Хатшепсут, поэтому и смог стать правителем? Я устаю от этих вопросов. Реалии Древнего Египта не менее сложны, чем современные, я путаюсь в них, в своих чувствах, в событиях. Хотя меня тренируют, и в образ я давно вжился, но всего не предусмотришь. И при столкновении времен в одном сознании я часто испытываю шок. «Надо сосредоточиться, – говорят мне коллеги, – ты отправляешься!»

Легкое помутнение, и я настраиваюсь на другую волну. Вот уже я в Египте, я – Джосер, а передо мной чернобородое мрачное существо в белом одеянии и бутафорском головном уборе. Может быть, сегодняшний сон так на меня подействовал, но у меня появляется стойкое ощущение, что один из нас точно призрак. Если не идти на поводу у чувств и логически разобраться в ситуации, то призрак – это я, мое тело в 1998 году нашей эры в Москве, а передо мной один из десяти верховных жрецов и зовут его Фаттах, и он живет реальную жизнь в реальном государстве. В руках у меня какая-то чаша с благоухающей темной дрянью, эту жидкость я недавно изобрел, а теперь заканчиваю расписывать Фаттаху все достоинства находки:

– …и подлый враг будет изобличен.

Мое сознание все еще претерпевало раздвоение, наверное, как у профессионального актера, рыдающего и наблюдающего за собой с мыслью: «Черт возьми, до чего я сегодня фальшивлю!»

Мысли текли быстро: «Какой враг? При чем тут враг? Какая связь между изобличением и этим зельем? Надо бы закончить речь, пусть что-нибудь скажет Фаттах, может, все и прояснится».

Отцепив одну руку с огромными тяжелыми кольцами на пальцах от чашки и приложив ее к груди, я говорю:

– Ради процветания и покоя царства тружусь не покладая рук денно и нощно, при свете божественного Эль-Хатора, при смутных лучах Сурана и Таша… И во тьме кромешной!

Фаттах, как чопорный последователь дворцового этикета, пропускает шутку мимо.

– Хорошо, – говорит он, – ты будешь вознагражден по заслугам.

– Первым из чаши изопьет клятвопреступник Сепр, – продолжает Фаттах, – и немедленно. Прошу следовать за мной.

И я последовал. Долго мы шаркали сандалиями по узким коридорам, то опускаясь по крутым ступеням, то поднимаясь, проходя пандусы, залы, минуя внутренние дворики с фонтанами и каменными изваяниями крылатых и когтистых тварей с лицами людей и людей с головами птиц и диких животных. Особенно не понравилась мне корова с пухленьким женским личиком, четырьмя ногами в ботинках и хвостом павлина. Меня даже слегка замутило, как при «перемещении». Если бы эта статуя сохранилась до наших дней, то современные египтяне сами бы сломали это чудище, чтобы не отпугивать туристов.

В итоге мы оказались в подземелье, отведенном под хранилище, совмещенное с тюрьмой. Построек 3,5 тысячи лет назад на земле вообще было не много, поэтому площадь экономили.

– Введите, – сказал Фаттах стражникам.

Стража ввела клятвопреступника. Вид у него был жалкий, он трясся то ли от малярии, то ли от страха, то ли от нервной дрожи. Мало кто теперь узнал бы в нем одного из бывших верховных жрецов. Одежда изодрана, синяки и кровоподтеки.

– Подлый Сепр, – произнес Фаттах, – ты упорствуешь во лжи?

Сепр молчал и трясся, а один из тюремщиков откликнулся:

– Упорствует, достославный!

– Дай ему глоток, мудрейший, – сказал мне Фаттах.

Я подошел к клятвопреступнику и поднес к его губам чашу с зельем.

– Я умру в мучениях? – спросил тихо Сепр, глядя мне прямо в глаза.

Мне было тяжело. «Идиот, – думал я, – так тебе и надо, путешественник по эпохам! Конечно, идет жестокая борьба за власть между жрецами. Сепр уже третья жертва, нас осталось семеро. Мы, естественно, будем методично друг друга уничтожать, вначале сбиваясь в коалиции, потом предавая союзников по коалиции. Как ты хотел остаться чистым в этой ситуации? Как ты вообще собирался стать фараоном? Раньше надо было думать, перед тем как соглашаться на эксперимент!»

– Пей и не спрашивай, – приказываю я.

Сепр глотает с усилием и сползает по стенке на пол. Его перестало трясти, он смотрел в одну точку, тяжело дышал. И вдруг он заговорил, как заведенный.

– Писца! – закричал Фаттах. – Быстрей!

– …и речи вел против верховных жрецов, а также помышлял сообщество собрать единодушных смутьянов и осквернять прах царей, а также порчу наводить на честных сподвижников, а также подбивал на действия против богоподобной и луноликой…

Писец лихо строчил своим маленьким кайлом.

«Грамотный, – подумал я почему-то с ненавистью к этому простому чиновнику, – и почерк, наверное, разборчивый».

– Ты получишь награду немедленно, мудрейший, – сказал мне Фаттах.

Всего двое из всех верховных жрецов отвечают за сокровищницу и имеют в нее доступ без ведома царицы: Фаттах и Хахаперрасенеб. Было бы логично, что они должны возглавить коалиции жрецов, борющихся между собой за власть. И тех из верховных жрецов, кто еще не успел примкнуть к кому-то из них, скоро не будет в живых. Значит, мне предстоит нелегкий выбор.

Мы тронулись в обратный путь из хранилища-тюрьмы мимо курносой коровы в ботинках и павлиньих перьях.

Получив в награду скарабея из берилла, я зашаркал к своему дому. Было жарко, тихо и невыразимо скучно. В своем, так сказать, доме встречен я был рабами, раздет, омыт, размассирован, умащен, одет, уложен на деревянный лежак и накормлен воблой, рисом и изюмом, фаршированной травой куропаткой и инжиром, а также напоен невыносимо мерзким белым приторным пойлом. Наконец меня оставили в покое, впрочем, ненадолго. За время краткого своего одиночества я понял, что пора сделать выбор и примкнуть к какой-то из коалиций. Вряд ли меня спасет то, что я лечу царицу, жрецов и другую знать. Наверное, в Египте, даже таком древнем, можно найти другого врача. Интересно, какова численность населения этого государства? Пожалуй, если все-таки Джосер станет фараоном, надо провести перепись населения. Первую в истории человечества… Есть и другой интересный вопрос: почему Фаттах называл Сепра клятвопреступником? Какую клятву он мог преступить? Стоп… Клятвы вроде бы полагалось давать во время обряда посвящения. Главная клятва – о неразглашении тайны обряда… Сболтнул кому-то лишнее? И всего-то?..

Я был как марионетка: знал свою роль назубок, каждое грядущее движение, каждое слово на завтра, каждый шаг свой. И при этом ничего не понимал толком.

На четвереньках вполз раб.

– Владетель, – прошептал он, – мы омываем стопы Тету.

– Счастлив порог, переступаемый гостем, – изрек я.

Внесли верховного жреца Тета, неминуемого сподвижника Фаттаха…

– Будь благословен, славный Тет, воспевающий богоравных! – брякнул я.

– Храни Эль-Хатор мудрого Джосера, видящего в очах светил отражения наших судеб! – бойко отбарабанил Тет.

Словоблуд он был изрядный. Такие люди в наше время легко становятся министрами иностранных дел. Дипломатичен и льстив.

Надо полагать, он будет в закамуфлированной форме предлагать мне союз с Фаттахом. Мне же надо в очень закамуфлированной форме дать ему понять, что я уже давно душой в их рядах.

Мы вступили в долгую пустопорожнюю беседу, запивая мумифицированную воблу приторной белой эмульсией. Когда Тет убедился в моей полной лояльности, он перешел к формальной части своего визита.

– Луноликая белочка… – начал он.

Я сразу подумал о корове в ботинках – и голова закружилась почти привычно.

– …желает, – продолжал Тет, – чтобы мудрейший Джосер изъяснил ей предначертания небес на ближайший месяц Плодоносящей Пальмы сегодня вечером.

Я отвечал:

– Сердце мое просияло, а небеса обратили взоры свои на лик, вопрошающий их.

До вечера толок я в ступочках притирания, румяна, тени для век и блестки на виски.

Затем разлил и разложил все это по флакончикам, переоделся в желтую хламиду и отправился на свидание к Хатшепсут, холодея на этой треклятой жаре и почти трясясь, как несчастный клятвопреступник Сепр, которого уже, наверное, куда-нибудь замуровали.

«…»

Лилово-серая марлевка из моего сна. Ни одного украшения. Только на узкой костлявой правой лодыжке тонкая золотая цепочка.

У нее был немигающий взгляд и неестественно прямая и длинная шея.

– Подойди, – сказала она.

Голос флейты или дудочки.

Я подошел, пал ниц, поцеловал мозаичный пол у ее ног.

Она нетерпеливо пошевелила длинными тощими пальцами в пляжных сандалетах и порывисто вздохнула. Запах лаванды и солнца. Запах экзотического зверька.

– Оставьте нас, – приказала она.

Нас оставили.

– Предсказатель, я хочу знать, сбудется ли тайное желание мое.

– Как гадать, дважды прекрасная Хатш? – спросил я. – По внутренностям пернатых или по расположению светил в час, указанный тобой?

– И так, и так, – ответила она бездумно.

– Тогда прикажи принести к жертвеннику птицу.

Костлявой и цепкой золотистой рукой взяла она лежащий на маленькой мраморной колонне букет металлических и стеклянных колокольчиков и с силой тряхнула ими над головой. Звон. В некотором роде напоминающий аккорд. И какофонию тоже. Или плач.

Вошел верховный жрец Джаджаеманх. Он был самый старый из жрецов. Поэтому, когда в три года Хатшепсут осталась без родителей, он постоянно находился с ней, занимаясь ее просвещением и воспитанием. С последним выходило совсем плохо, царица росла разбалованной и капризной.

Своих детей у Джаджаеманха не было, и от врожденной жалости он никогда не наказывал девочку.

– Принеси птицу, предназначенную для приоткрывания завесы над ожидающим нас, – сказала она.

– Воля луноликой – закон, – склонился Джаджаеманх, пятясь к двери.

Воспользовавшись паузой и с трудом отводя взгляд от ее бирюзовых длинных глаз (никому не полагалось по этикету подолгу пялиться на царицу), я проартикулировал:

– Прими, о возвышенная богами среди прочих, скромные подношения от робкого раба твоего: иби, мирру, притирания, нуденб, хесант, нами, уауати и храмовый ладан.

Что такое уауати, например, я и сам не ведал. Но бойко передавал свои баночки и скляночки.

Легкий румянец. Голос ее стал совсем низким.

– Тот из ликов моих, который обращен к Бает, богине Бубаста, улыбается тебе с особой радостью, Джосер. Я положу твои подношения в эбеновую шкатулку, привезенную для меня Хахаперрасенебом из Земли Великой Зелени.

Она напоминала дитя, одаренное долгожданными игрушками. Приоткрыв одну из склянок, Хатшепсут провела по вискам содержащейся под притертой пробкой пахучей пакостью. Потом вынула из волос гребни. Сняла обруч. «Запах ее волос пропитал одеяния мои».

Вошел жрец-чтец с несчастной птицей.

– Жрец Мельхисидек, о лунноликая, поведал мне, недостойному твоему апру, что сегодня именно сей птице должна быть оказана честь.

Ей и была оказана честь, бедной твари, напоминающей куропатку. Царица не соизволила воспользоваться ритуальным обсидиановым ножом. Она попросту, правда, не без усилия, оторвала куропатке голову. Некоторое время я тупо смотрел на окровавленные смуглые пальцы царицы. Потом на ее оживившееся, наполнившееся чем-то темным лицо. На один из ликов, как она выразилась. Или на одну из личин. Потом, повинуясь роли, я ловко распорол брюхо и грудину пташки и принялся таращиться в еще теплое ее тельце. На своем предплечье чувствовал я учащенное дыхание маленькой царицы.

– Что ты там видишь, Джосер? – нетерпеливо спросила она.

Я принялся плести околесицу про расположение сердца и печени пташки, попутно охарактеризовав содержимое зоба и желудка, а также цвет легких, уснащая свою речь многочисленными ноуменами и идиомами.

Пальцы Хатшепсут в ржавых потеках высохшей крови.

«Поделом тебе, идиот, – думал я, бойко отбарабанивая текст про содержимое зоба, – получай свой золотой век во всей красе».

– …и твое желание, о высокорожденная Хатш, – мой монолог, по счастью, заканчивался, – сбудется не так, как ты ожидаешь.

Она озабоченно и угрюмо сдвинула брови. И пошла от жертвенника прочь, потирая руки.

У розовой каменной двери остановилась и оглянулась. Легкая горбоносая головка на неестественно длинной шее.

– Завтра верховные жрецы и будущие посвященные должны узреть меня на ступенях храма в Эль-Тейр, – сказала она.

– Да, высокомудрая, – ответил я, – им даровано будет бла…

Она прервала меня.

– Ты приведешь туда простолюдина Джеди, прорицатель, – и, не дожидаясь ответа, вышла.

«И запах ее волос пропитал одеяния мои».

Величаво и неслышно возник в поглотившем ее дверном проеме верховный жрец Хахаперрасенеб.

Он был без причудливого головного убора, я чуть было не подумал – простоволосый, но жрец вообще волос не имел: его бронзовый череп поблескивал. Я глядел в лицо жреца: две резкие вертикальные морщины между бровями и две мощные складки от ноздрей к углам рта; морщинки у внешних уголков век и мешки под глазами; удлинненные причудливые уши фавна с буддийскими мочками. Он был фантастически похож на собственную статую, которой еще не существовало. Фотография этой статуи с отбитым носом висела над моим письменным столом в том времени, из которого я прибыл.

– Иди за мной, о Джосер, – сказал жрец.

Целью нашего путешествия была, конечно, царская сокровищница, где мне предложено было выбрать, что я пожелаю. В соответствии с этикетом ломаться не полагалось и жадничать тоже. Я скромно взял прозрачное хрустальное яблоко для охлаждения ладоней в жару.

«А ведь сейчас пришла настоящая удача. Оказывается, Джеди – реально живущий человек. Мы все полагали, что это мифический персонаж. Когда расшифровали запись на табличке, упоминавшей о нем, все решили, что это какая-то сказка. Надо бы припомнить этот миф, что-то такое интересное Джеди сделал, ведь его знал каждый житель Египта».

Выйдя из дворца, жрец, продолжавший провожать меня через сад, сбавил скорость и чуть изменил осанку. Сейчас он должен как-то узнать, не вступил ли я в союз с Фаттахом, или предолжить мне примкнуть к его сторонникам. Ему сложно, он честный и прямой человек, плохо владеющий приемами подковерных войн. Лучше я сам отвечу ему:

– Я знаю твои мысли, достойнейший Хахаперрасенеб. Ты можешь быть уверен, я не буду изменять порядка вещей, установленного Богом, и жизнь богоизбранной Хатш для меня дороже собственной. Лучше скажи, где найти мне простолюдина Джеди?

Хахаперрасенеб с облегчением и удивлением оглядел меня.

– Зачем же тебе Джеди, мудрейший Джосер, да одолеет твой дух врагов твоих?!

– Лунноликая повелела мне увидеться с ним, – отвечал я, напыжась.

Хахаперрасенеб насупился и опять засомневался.

– Что предсказал ты ей, мудрейший? Почему великая и прекрасная Хатш решила обратить взоры свои к чудодейству простолюдина? Неужели наших знаний и нашего могущества ей недостаточно?

Жрец, насколько я помнил, был блистательным для своей эпохи астрономом и математиком, химиком и филологом. Именно ему принадлежала идея создания сводных таблиц иероглифической и демотической записи. То, что мы сейчас разбираем на древнеегипетских табличках, написано на алфавите, разработанном Хахаперрасенебом.

– Ведь Джеди разгадал для царицы число тайных покоев Тота, чтобы построить подобные в новом дворце?

– Ничего не сокрыто от вещих глаз гадателя, – холодно отвечал жрец.

Тут мы опять продолжили движение к выходу, и он проронил:

– Дом Джеди ты найдешь у развалин древней царской крепости, что у Восточных Врат.

Возле обелиска, окруженного великолепной семеркой каменных кошек, Хахаперрасенеб положил мне на плечо тяжелую от груза знаний, лет и перстней-печаток руку:

– Поведай мне, о мудрейший Джосер, есть ли у тебя поручение от царицы к простолюдину Джеди?

Это было как-то не по сценарию и совсем не по этикету, он смотрел прямо в глаза, я чуть просрочил реплику, и он добавил:

– Я не требую у тебя раскрытия тайны беседы с сиятельной; ответь мне только, есть ли поручение?

Врать было нельзя, надо было прямо и честно отвечать.

– Нет, достойнейший из достойных, – сказал я.

– Я тебе верю, – сказал жрец опять не по этикету и, повернувшись ко мне спиной, быстро зашагал прочь. Тоже не по этикету, но все-таки он продемонстрировал мне ответное доверие. Отойдя метров на пятнадцать, он обернулся и сложил руки в приветственном жесте, приняв позу своей будущей статуи. Я поклонился в ответ, вполне искренне. Среди верховных жрецов, разумеется, попадались всякие, но к Хахаперрасенебу я испытывал уважение. Еще в моем настоящем времени читал я и его трактаты о путешествиях и предсказаниях, песни и обращения к потомкам; я неплохо знал его, как мне казалось. Что касается простолюдина Джеди, о котором весь наш институт думал как о лице вымышленном, оказывается, он обитал в этой действительности. И через несколько минут я успешно представился апру, омывшему мне ноги в затененном внутреннем дворике, и вошел к нему в дом.

Джеди встретил меня в четырехугольной комнате с очагом и маленьким бассейном. Красные рыбки плавали в воде на фоне ярко-зеленых плиток дна.

– Мир тебе, входящий, – сказал хозяин, поднимаясь мне навстречу.

Странно короткая формула приветствия, здесь обычно здоровались по пять минут кряду. Я чуть было не ответил: «Привет!» Но воздержался и вымолвил:

– Мир и тебе, Джеди.

Он оценил мою ответную лапидарность и улыбнулся. Чем тотчас же очаровал меня.

– Я – Джосер… – начал было я.

Но он перебил меня:

– Ты уже называл имя свое апру. И потом я узнал тебя, верховный жрец. Ты меня не так понял. Не невежливость и не неведение было в моем приветствии: «Мир входящему».

У простолюдина Джеди была приятная привычка смотреть в глаза. Я почувствовал к нему доверие и чуть было не забыл о своем Джосере. Но и сам Джосер, видать, подзабыл текст:

– Я думал, ты старше, Джеди.

– Я уже выбился из молодых ведунов, – быстро ответил Джеди, посмеиваясь, – но не вполне дорос до старого колдуна, ты хочешь сказать?

Джосер, то есть я, взял себя в руки и набрал воздуха в легкие:

– Дважды осиянная Хатш повелела мне, предпоследнему рабу ее, прийти завтра к храму Эль-Тейт-Маат-Ра вместе с тобой.

– Вот как? – удивился простолюдин. – А что будет, если я не пойду?

Воцарилось молчание.

– Мало ей Сепра, Уаба и Либера, – внезапно заговорил Джеди, – и всех посвященных оптом и в розницу; еще и я понадобился.

Я остолбенел. Такая просвещенность о дворцовых интригах у обычного простолюдина? Откуда он знает о всех жертвах?

– Не пугайся так, Джосер, на жаре страх вреден; я просто размышляю вслух. Может, мои размышления и тебе помогут?

«А вдруг он прав? Может быть, Фаттах слепо исполняет волю Хатш? Может, нет никакого заговора против ее власти? Но что же тогда происходит?» Я совсем запутываюсь. Джеди понимает мое состояние и старается облегчить мою задачу:

– Я должен зайти за тобой на рассвете?

– Да, с первыми лучами светила.

– Зайду, стало быть, – говорит Джеди беззаботно.

Приблизился звон, схожий с плачем, пчелиная додекафония. В дверном проеме появилась девушка в венке из бубенчиков и колокольчиков – таких же, как в букете царицы.

– Это Ка из Библа, – представил Джеди.

– А это мудрейший Джосер по приказу государыни. Принеси нам что-нибудь.

Опять меня потчевали воблой с эмульсией, ягодами шелковицы, лепешками и мясом ягненка, утопающим в зелени. Последнее напоминало блюдо из фешенебельного московского ресторана.

– Погадай мудрейшему, Ка, – сказал Джеди.

Она робко взяла мою ладонь, вопросительно посмотрела на Джеди. Тот кивнул. Тогда она сказала:

– Ты не веришь сам себе, Джосер. На время ты потерял лицо. Но ни один из трех Джосеров – бывший, настоящий и будущий – не вспомнит, что их трое. Тебя ждет блистательное и величайшее завтра. Карлики будут плясать у входа в гробницу твою. Вот только выдержишь ли ты ниспосланное тебе испытание, я не знаю. И еще: береги свое сердце, Джосер, лучше прикрикни на него как следует.

Я молчал. Голова кружилась, сердце изнемогало. Неужели та, которую я люблю, жестокая и глупая убийца?

– Ступай, – отпустил Джеди свою девушку. – Я не хочу, чтобы Джосер в ответ погадал тебе.

Ка исчезла.

– Мне пора покинуть твое благословенное жилище, – сказал я, вставая.

– Мое благословенное жилище, в которое внес ты крокодила из воска, а он, того и гляди, оживет.

«Крокодила из воска?» – что это, мучительно вспоминал я, но так ничего и не вспомнил. Хозяин вышел со мной на раскаленный песок. «Мало ей Сепра…» – вспомнил я; потом вспомнил Сепра, зелье, корову в ботинках – в глазах побелело.

«…»

Сны снились кошмарные. Пограничные между моими и джосеровскими. Фигурировал в них и Джеди – в качестве посланника из 3003 года нашей эры. В итоге прошлое и будущее смыкались подобно ленте Мебиуса, что бесповоротно разрушало настоящее.

Наконец меня разбудили. Крошечный чадящий керамический светильник. Мерзкий запах экзотической свежеизготовленной кормежки. Тени на потолке; Джеди, пришедший ко мне на рассвете.

– После дурного сна, – посоветовал он мне, – хорошо пить вино по-гречески.

Мы уже шли по просыпающемуся городу. Я спросил:

– Что ты говорил вчера про крокодила, простолюдин?

– Право, не помню. Должно быть, приплел свою любимую пословицу из страны Иам: «Не бросай песком в крокодила, все равно это не приносит ему ущерба».

Я не стал вдаваться глубже в крокодиловую тему.

– Ты был в стране Иам?

– Да, – отвечал Джеди, – я был и в стране Иам, и в стране Иемех, и в странах Ирчети Мушанеч. Где я только не бывал.

На голову статуи великого правителя Me упали солнечные лучи. Инкрустированные глаза правителя сверкнули, когда мы проходили мимо.

– Песок в сандалиях твоих… – сказал Джеди.

– Что ты сказал?..

– Это стихи, прорицатель. Любовная песня у закрытых дверей любимой.

– Ты идешь к храму с любовной песней на устах? – спросил внезапно появившийся за нашими спинами Хахаперрасенеб.

– По-моему, это ты идешь к храму на устах с таковой, Хахаперрасенеб.

На сей раз голый череп жреца прикрыт был высоким ступенчатым головным убором. Лицо, как у собственной статуи. Бронза, зачеканенная до предела возможностей.

– Ты стал дерзок, Джеди. Не боишься так говорить со мной?

– На жаре страх вреден. К тому же не тебя мне сейчас следует бояться.

– Ты боишься себя?

– Нет. И даже не ополоумевших мальчиков, готовых на все, что бы царица ни приказала. Мужского ума хватит разве что на то, чтобы убить. Тут и бояться-то нечего.

– Вот как! – воскликнул жрец.

Я почему-то все больше верил Джеди, какая-то пелена спадала с моих глаз. Царица руками Фаттаха и, может быть, чьими-то еще совершает убийства. Но зачем? Даже Джеди этого не знает, а ведь он – единственный человек, который может знать все.

Мы помолчали. Потом Хахаперрасенеб сказал:

– Я понял тебя, Джеди. Я тебе не враг.

– А я всегда это знал, – ответил простолюдин.

И мы пошли дальше.

По пути я переосмыслил вчерашний разговор с Хахаперасенебом. Странно, ведь я сказал ему все, что он хотел услышать, хотя ситуацию я понимал диаметрально противоположным образом. Да, бывает и так.

Началась торжественная встреча жрецов с царицей. Все, что было дальше, я воспринимал обрывками, как кадры из фильма. Меня на самом деле не покидало ощущение, что я присутствую на голливудских съемках.

Ступени врезанного в гору храма. Ступени – площадь – ступени – площадка – и собственно храм. Группа жрецов в белом и золотом. Хатшепсут в серо-лиловой марлевке. Улыбающийся Джеди. Голубое небо и колоссы статуй, выступающие из скал. Священные кошки, шляющиеся под ногами, живописными компаниями греющиеся на солнце, прижмуривающиеся. Неправдоподобно хорошая видимость. Преображенное утром и гримом лукавое застывшее лицо царицы. Поедающие ее глазами жрецы. Запах благовоний, сжигаемых на жертвенниках.

– Подойди ко мне, простолюдин, – проворковала Хатшепсут, чуть закидывая голову.

Джеди приблизился.

– Сейчас сюда придут юноши, которым суждено стать жрецами в наших храмах. Им предстоит вкусить одиночество в кельях среди скал. Что ты скажешь о празднике одиночества, Джеди?

– Я провел годы в одиночестве, – отвечал тот. – И лишь сердце мое было другом моим, и то были счастливые годы.

– И ты не знал ничьих объятий в те годы? – звенел голосок флейты.

У моей божественной Хатшепсут на ступенях храма откуда-то взялись черты блудницы вавилонской. Или девки с Тверской. Второе точнее.

– Я лежал в зарослях деревьев в объятиях тени, – отвечал Джеди.

– Не ты ли, о Джеди, сочинил песенку, в которой есть слова: «И запах ее волос пропитал одеяния мои?»

– Я не сочинял ее. Все, что я знаю об этой песенке, – она не для хора. По-моему, ее сочинил Сепр.

Царица вскинулась.

– Правду ли говорят, – голос ее стал низким, – будто ты можешь соединить отрезанную голову с туловищем?

– Могу, о царица, да будешь ты жива, невредима и здрава!

– Пусть принесут из темницы тело обезглавленного узника и голову его.

Джеди сказал хрипло:

– Только не человека, царица, – да будешь ты жива, невредима и здрава! – ибо негоже совершать подобное со священной тварью.

– Тогда принесите птицу! – крикнула Хатшепсут. – Принесите гуся и отрубите ему голову!

Уже несли гуся – очевидно, приготовленного загодя, – уже кровь его обагрила жертвенник, а простолюдин все глядел на царицу и глядел – неотрывно.

– Ну! – крикнула она.

Медленно он поплелся к жертвеннику. Мне не было видно, что делал он с гусем, и не было слышно, что шептал Джеди, – а губы его шевелились, и должен же был он что-то шептать. Жрецы обступили жертвенник. Хатшепсут сидела, вцепившись в подлокотники каменного кресла. И тут гусь загоготал. Джеди спустил гуся на площадку. На шее птицы перья и подпушь слиплись от крови; гусь неуверенно ходил, растопырив крылья, и орал.

– Все видели! – воскликнула царица. – Каково искусство Джеди видели все? А он в свое время отказался от посвящения в жрецы. Он ведь не входит в число жрецов, так, Хахаперрасенеб? И я плохо помню, почему?

Жрец нехотя отвечал:

– Он не пожелал пройти первое испытание обряда.

И добавил, наклоняясь к ней:

– Но это было так давно, царица.

– Не так давно, жрец, – отвечала она. И продолжала: – Я оценила твои чары, Джеди; не откажи показать их еще раз. Приведите быка!

Видок у нее, надо отдать должное, был распоясавшийся. Я не знал, что и думать.

Быка привели, обезглавили, испоганив белые ступени вконец. Джеди стоял на коленях перед тушей, и снова жрецы в золотом и белом загораживали простолюдина.

Зато я слышал короткий и тихий диалог царицы и Хахаперрасенеба:

– Ты слишком увлеклась заморскими снадобьями; ты не в себе, царица, уймись, очнись.

– Уж не думаешь ли ты, что можешь указывать мне, жрец? Или ты бесишься, глядя на Джеди?

Ты жрец, но ведь и я жрица – жрица богини Бает! По обряду-то я даже и не жрица. Я – сама богиня Бает. У Джеди свои чары, а у меня свои. И все им подвластны. Про меня еще легенды сложат, жрец. Имя мое будет у всех на устах: Хатшепсут, богиня любви…

Голос быка. Кольцо зрителей размыкается. Все отшатываются.

– Я – Хатшепсут, богиня любви, – продолжает она упрямо, – а это превыше всех твоих премудростей, нелепый ревнивый Хахаперрасенеб. Ты помещаешься у меня на кончике мизинца. И я превращаю тебя в ничто, когда захочу.

Ситуация складывалась критическая. Конечно, жрец, несмотря на свою мудрость, ни в чем не убедит капризную царицу. А крови еще прольется много. Надо думать! Решение в любой критической ситуации всегда где-то на поверхности. Что-то было в Псалмах: «Славьте Господа, Славьте Бога Небес, ибо поразил Египет в первенцах его…». Думай! Стоп! Еще раз стоп! Стоп-кадр из моего сна… Хатшесуп поворачивается ко мне и впивается в меня бирюзовым взором или изумрудным… Большие прекрасные глаза, почти без зрачков… «Чему тебя учили столько лет, идиот! Глаза без зрачков – опьянение от опиодного наркотика. Неуправляемая… Деградирует… Уауати?..» Я делаю шаг назад, приближаясь к Хатшепсут спиной.

Впереди нетвердо поднимается на ноги бык. У него красные глаза, его бьет дрожь. Белая одежда Джеди вся красная и мокрая от крови. Теперь бы я не рискнул сказать ему, что он молод.

– Итак, – говорит царица, прерывая восторг жрецов, – ты управился и с гусем, и с быком, простолюдин; но ведь ты можешь и человека обезглавленного оживить?

– Только не человека, царица, – еле ворочая языком, говорит Джеди, – да будешь… ты… жива… невредима… и здрава… ибо негоже…

– Ну да, ну да, – говорит она упоенно, – негоже совершать подобное со священной тварью; так то со священной, Джеди, а тут такая незадача случилась: торговец из Библа приказал вернуть беглую рабыню свою, шлюху, а люди перестарались – чем-то взбесила, видать, она их – вот и отрубили ей голову.

Джеди только встал с колен и принесли то, что осталось от Ка. И снова встал на колени. И снова плотное кольцо жрецов в мертвом молчании обступила его.

В этот момент я резко развернулся, и моя рука автоматически залепила царице сильную пощечину. Хахаперрасенеб даже не успел понять, что произошло. Секунду подумав, я влепил ей вторую с другой стороны, для симметрии. Теперь у Хатш горели обе щеки.

– Да будешь ты жива, невредима и здрава! – сказал резко я маленькой владычице.

Хатшепсут онемела и широко раскрытыми глазами смотрела на меня. Я железными руками держал ее запястья, не давая пошевелиться. Хахаперрасенеб с изумлением и ужасом смотрел на меня. Хатшепсут обмякла. Я отпускаю ее запястья, она хватается за сердце, и я ищу в складках одежды флакончик с бальзамом, который подношу к ее ноздрям.

Жрецы вдруг одновременно вскрикивают и расступаются, отпрянув. Джеди, спускаясь по ступеням, несет на руках Ка. У нее на шее широкий красный след с неровными краями. Огромные глаза и остановившийся взгляд. Бессмысленное белое лицо с багряным запекшимся ртом. Она пытается что-то сказать.

– Молчи… молчи… – с трудом твердит Джеди, унося ее. На него сейчас глядеть страшно.

Хатш приходит в себя и начинает тонюсеньким пронзительным голосом пищать:

– Ай да Джеди! – вслед ему, уходящему навсегда. – Вот у кого всем следует учиться, жрецы Верховные! Все живы!

Она хохочет, срываясь в истерику.

– И гусь! И бык! И твоя шлюха! Кстати, я тебе ее дарю! С купцом договоримся!

Я не могу слушать ее смех, но она продолжает хохотать, рассыпаются ее кудри. Ею любуются все, кроме меня, то есть Джосера и Хахаперрасенеба, который продолжает изумленно и озабоченно смотреть на меня.

Я вижу, как Джеди удаляется все дальше и дальше, и мне становится все хуже и хуже с каждым его шагом. «Сердце влюбленного не зрит Бога, ибо Бог пребывает в сердце его». Джеди скрывается, мне становится совсем плохо, и мы с Джосером распадаемся надвое.

Последнее, что я вижу в своем полете – лицо Ка, которая говорит: «Вот только выдержишь ли ты ниспосланное тебе испытание, я не знаю…»

Меня не покидает мысль о том, что те, кого мы навещаем во времени, и мы сами, навещающие, – словно персонажи из разных театральных систем. С одной стороны, древние образы-маски, с другой – представители психологического театра дня сегодняшнего. Меланж естественных лун и лун искусственных. И никогда нам не понять прошлого. И при встрече наших теней с его тенями стена времени, как ни странно, становится еще непроницаемее, потому что они живут и действуют, а мы не способные ни жить, ни действовать, ни чувствовать, как они, пытаемся их понять. Сейчас я вернулся в себя в нашем институте, и через некоторое время я ввергнусь в нашу настоящую жизнь. И я опять дам себе слово не создавать и не любить фантомов. Любить их легко, но чревато. И уже играют флейты, и уже зажигают огни в храме, и уже поет на площадке Хатшепсут песенку про бирюзовую рыбку, и уже скрылся за поворотом дороги Джеди, уносящий на руках Ка, и я открываю дверь своей квартиры в Москве, и удивленный и ошарашенный Джосер, потирая лоб, поднимается по ступеням храма, а за ним почтенно следует успокоенный Хахаперрасенеб, и разве что ополоумевший и забытый всеми гусь, распластав крылья, бежит бог весть куда, и манят его пески гусиным миражом сверкающих на Солнце несуществующих волн.

Александр Осень г. Санкт-Петербург

Член Российского союза писателей

Из интервью с автором:

Мои стихи – не всегда отражение… очень часто – это прямая речь, еще чаще – способ разобраться в себе и окружающих меня мирах… таких разных и глубоких.

© Осень А., 2017

«Анти-Белые (чертовы) ночи…»

первый снег и скользящий асфальт, мой термометр внутренний точен — улетевшую Осень так жаль — впереди Анти-Белые ночи… не люблю в декабре Ленинград — полугрязью венец на сугробах, и по лету тоскующий Сад[4] — в нем скульптуры в дощатых утробах… я грущу, если ночью мосты не взлетают восторженно к небу, по Неве не плывут корабли, и покой для души – только небыль… мне не нравится чувствовать дрожь и прохладу у самого сердца… если вдруг не Меня позовешь — утону в пол-Немирове[5] с перцем… ненавижу печальным закат — антрацитовый отблеск Былого, безразличным твой «любящий» взгляд и ответом – холодное слово… в эти дни – словно кончена жизнь, опечалены сумраком очи… слезно Бога молю – Дай мне сил! в Анти-Белые (чертовы) ночи.

Здесь не больно, не слышно, не видно, не нужно небес…

электронная свечка экрана сжигает живое, пальцы мыслей к тебе убегают совсем онемев… отключаюсь… дрожу… оживаю… теряюсь… спокоен! ЗДЕСЬ – не больно, не слышно, не видно, не нужно Небес… на Чужбине (?) задор! из Распятий и Душ – монолиты… философские Па тормозят и срываются в пляс… оступлюсь, упаду, улечу, разобьюсь… вновь испитый… лишь под утро разбудит слеза из доверчивых глаз…

Белым шелком тебе застелю…

Старый домик в сосновом лесу, Вьется речка по долам и логам… Одинокий стожар[6] на ветру, Как маяк, привлекает дорогу… Ты спешишь… и совсем не спешишь, Опьяненная шармом заката… Над крежою[7] вальяжно завис Лунный круг, чуть белее агата… Лишь на миг приоткроешь глаза — Стежку быструю помнишь на ощупь… Ароматами плещет верста, И тепло возвращают утесы… Можжевельник, полынь и стоцвет, Россыпь клевера, травы-дурманы… Светлячки-огонечки во тьме, Украшают родную поляну… Скрип крылечка раскроет меня! — Ты вспорхнешь легкой бабочкой в руки… Словно вечность от среты[8]  прошла — Так скучал… Мне так сложно в разлуке… Прикоснусь, наполняясь от чувств… Обниму, раствориться рискуя… Улыбнем[9] беззастенчиво грусть Страстно-нежным на вкус поцелуем! Белым шелком тебе застелю… Лепестками от роз приласкаю… Может быть, это все наяву? Или сон? Или небыль? — Не знаю…

Ответы Дню

утро выдалось спокойным, свежим и вдумчивым… совсем не хотелось говорить…

мысли, словно быстрые птицы, пролетали мимо, дразня нас своими разноцветными хвостами, так и непонятыми (неразгаданными) нами, но вполне видимыми и слышимыми…

я и мой старинный ялтинский товарищ наслаждались вкрадчивой утренней тишью на пляже Массандры, в том месте, где старый бетонно-каменный волнорез, чуть покосившийся юго-восточной стороной в море, выныривает на берег… нам нравилось это место… здесь такая благодать, когда Тишь…

здесь все неодушевленное покрывается дрожью (и холодеет в собственной испарине) – когда Ялту атакует шторм… здесь просто хорошо говорить… или молчать… еще совсем нежная морская зыбь плескалась у наших ног… совсем не наступая на берег… и не воруя украдкой (от нас) мелкие камешки и ракушки (назад) в море…

казалось, что все застыло – Небо, Море, Земля, Люди и их Сердца, чтобы чуть позже (пожалуй, по некой команде Сверху) снова двигаться и жить и вновь достигнуть Апогея (где-то там у Звезд)… и (или) снова уснуть… быть может, совсем навсегда…

– не люблю дельфинов —… костюмчики у них какие-то серые, и сами они (дельфины) все время улыбаются без причины, а потом прыгают, как сумасшедшие… и снова «смеются»…

вот вроде кажется, все нормально и ровно вокруг, а ОНИ – ни с того ни с сего – прыг, прыг над волной… и снова в море носиком… а иногда и не носиком – просто боком – бухх… бухх… как пьяные, что ли… пьяные и веселые… глупые и (или) неразумные… хотя не понимаю, в чем разница между первыми и вторыми)) НЕ люблю дельфинов… (!)

– это ты к чему все это?

– да вот, вчера море… так крутилось, так крутилось… и Небо было свинцовым и порванным… и слилось это все воедино в какой-то момент… и двыхадо, бахало, бухало, билось и кричало… а потом снова шумело и стонало… и камни, как в мельнице, крошились в мелкий песок жерновами этой стихии…

Мрак… да-да, полный мрак…

– ну и?

– что «ну и»? – я ж и говорю, что плескало «Все Это Самое» туда-сюда… будьте-нате, яростно так… и выворачивало… и снова плескало…

брызги от упавших волн были выше крыш, а сами волны тяжелые и страшные… Вон, только глянь, гальку возле Никиты – всю перевернуло… а часть и вовсе унесло… в никуда…

– ну?

– что ну?

– ты же про Дельфинов говорил…

– я про них и говорю…

больно им в таком море-то невесело… как закрутит

да бросит… и снова закрутит… и холодно…

– но ты говорил, что не любишь дельфинов?

– когда больно – люблю… спас бы их всех-всех… пожалел бы… погладил… приласкал… бедненькие мои…

мы молча расставили шахматные фигуры на развернутой черно-белой «олег-поповской» картонке…

Наша любимая и тертая временем скамеечка чуть скрипнула, приветствуя нас…

я протянул тебе только что раскупоренную фляжку «Мадеры» (ровно в три шкалика)…

Ты с удовольствием пригубил (наше «отрядное» и) любимое массандровское «зелье», передав мне эстафету…

– «Е-(2)Два – Е-(4)Четыре»? – спросил я, переставив

на две клетки вперед белую деревянную пешку…

– да нет, Сань… прости… грустно что-то… Я ТАК ЛЮБЛЮ ДЕЛЬФИНОВ…

ответы Дню – в Ночи остались мне не хотелось говорить и не хотелось быть печальным пока вокруг горят огни сквозь нас с тобой пучина мчится (а я привык, когда тоска) себе прощаю годы-птицы, что улетели навсегда… и Мир прощаю, тот что с ними — так сложно чувствовать покой, пока Твои (МОИ) Дельфины телами бьются о прибой…

Собираясь сойти…

Я купил билеты… на Поезд… лет сто назад… а если быть точнее – всего сорок с небольшим… до сегодня…

Тогда еще наша жизнь не имела обыкновения страховаться на «переправах», а о медицинской страховке и социальных гарантиях попросту никому не было известно…

Моя Плацкарта была какой-то странной, но, пожалуй, не более и не менее, чем у многих моих попутчиков… Наши «носатые собратья с туманного Альбиона» дали ей точное и вполне симпатичное название – one-way ticket – билет в один конец…

Но все же он, этот билет, давал несколько замечательных, хотя и ограниченных преимуществ – право выбора пути, возможность смены навигации и право на последнее желание – сходить на полустанках, впрочем, только один раз… за всю нашу этакую чело-ВЕЧНОСТЬ…

Известный всем список дополнительных и привилегированных услуг по VISA gold и VISA platinum не оказывался… впрочем… кроме возможности ускоренного избавления от излишнего планктона дензнаков, удушающих свободную и счастливую жизнь их владельцев… и конвертируемых на не менее виртуальные аналоги сопредельных и заморских стран…

Мое поизносившееся в долгой дороге «Купе» слегка поскрипывало позвоночником в области спины… Отклеивались молдинги у потолка… А иссиня-пепельный бархат диванов модно поистерся, правда, все больше в области изголовий…

За время Пути я стал настолько светлым, что уже не мог засыпать, как ранее – под мерное стучание квадратов колес этого чертового стремительного экспресса… (Помните из геометрии – чему равна площадь круга – правильно! – пи-эр-квадрату… Вот и колеса в поездах… стучат этими самыми квадратами… до сих пор!)

Свет этот слепил, не щадя меня Самого, да и шторки на окнах совсем износились. А вместе с ними или, скорее, через них я научился видеть этот мир практически насквозь…

Бонусы «Всевышнего Директора Мероприятия» были естественны и понятны – уже к четверти пути вместо чая «чайная роза» в алюминиевом подстаканнике я стал получать крепкий и добротный «Английский завтрак» во вполне приемлемом белоснежном фарфоре, к трети пути – изящная и, между прочим, неплохо выдержанная «Массандра» не прекращала разливаться своим ароматом по купе, даже ночью…

Ко второй половине, ближе к вечеру на моем столе стал появляться дорогой коньячок или виски, обычно старый шотландский солодовый, мой любимый, а чуть позже и не только к вечеру…

Моими Попутчиками по купе чаще становились пожилые и статные дамы —

Горечь, Беда, Печаль… и, как ни странно, Надежда…

Иногда в числе сопровождающих на отрезках пути между станциями появлялись – не побоюсь этого слова – совсем бесполые, но такие юные и трогательные создания – Счастье и Разочарование…

Мальчишеский задор Первого стремительно увлекал за собой, даря ласку, нежность, воздушность, да и сам воздух, много воздуха, очень много молекул живящего пространства!

А слезы Второго всегда возвращали… мою разгулявшуюся не на шутку буйную реку в привычное мутное русло бытия…

Я стал чаще дремать…

В этом уже нормальном состоянии Безысходности мой пульс замедлялся до минимума, так что естественные и совсем неестественные потрясения жизни оставляли моему телу хоть какой-то шанс начать все сначала, ну или почти все… и… сначала…

Все чаще я думал о том, как устал от этого нелепого Движения, почти бессмысленного, и совсем в Никуда… Парящая субстанция полета подчас неожиданно и почти невзначай смешивалась с кисло-горькой тяжестью Земли… обыкновенной…

Этот ужасный, но в то же самое время совершенно обыденный коктейль полностью отрезвлял мои мечтательные эквилибры в Небо… ввергая мое страдающее естество в забвение и печаль… о былом…

Можно было только гадать… Истинное назначение, да и название конечной Станции этой бегущей подо мной Rautentie[10] было никому не известно… И на самом деле – все было именно так…

Я не смог обрести в своей жизни ничего Главного, Постоянного, Однозначного…

Только туманные Полустанки мелькали за стеклом со скоростью несбывшихся надежд…

Я чувствовал в себе внеземную усталость…

Мне захотелось выйти… Навсегда…

Я спросил у Проводника о Ближайшей станции… и о возможных попутчиках – на тот случай, если вдруг передумаю… сойти…

Сухой ответ Провожатого ничуть меня не удивил – «К сожалению, «Счастье» и «Надежда» больше не заказывали билет на ваш поезд…»

Грусть исчезла окончательно… Да и не о чем было уже горевать!

Только неестественная, но привычно растянутая по сомкнутым в крепкий замочек губам улыбка говорила о моем полном разочаровании и безразличии…

Поезд останавливался…

Я начал собирать… Себя…

Возвращаюсь назад — Где я жив, Непреклонный И верю! Где отчаян и крут, И зияет над мыслями нимб… Здесь все так же легко, Только суть философских материй отрицает любовь… Как исчезнувший в пропастях Мир… Сколько Счастье живет? — Нам неведомо, впрочем, запретно… Каждый миг, что дышал, – постараюсь оставить у строк… Как прекрасен мотив, что однажды откликнулся песней… Как изящна судьба — Я остался почти одинок… Паровоз что-то сник…Может, красный обжег семафоры? На протезах души нелегко взять привычный Олимп — Все застыло внутри, сильным ветром шумит чей-то Скорый… Допишу пару строк, Навсегда Собираясь Сойти…

Банька

осень суровая, с холодом в норове — ветер срывает листву грусть и обидное… счастье невидимо — в баньку, пожалуй, схожу! камешки красные – с паром согласие! эх, как подкину – держись! шаечка, венички, дух мой не ленится — требует новую жизнь жаркие облаки – радуюсь – огненный! воздух пропитан хвоей… снятый с Распятия — прямо в объятия той, для которой герой! — Осень-красавица – боже, как нравится! — плещет прохладой лазурь… мысли по полочкам, тело как новое, изгнана веником дурь!

Бежала Ночь…

в привычно-черном естестве бежала Ночь и мысли между… в безумстве зла постились те же, на нас похожие… точь-в-точь… не так звучала и усталость (такая, знаете, без слов…) в ее цветах – огонь костров и остро-горький вкус желаний ты тоже… в этом ВСЁМ была — скупая страстью… но игрива — мы раздевались, ты лечила(сь), не понимая смысла сна и мир погоже-непогожий такой обычный и простой и нас, не терпящих покой — лихих в стихах, грустящих в прозе… страницы жизни в том текли такой несклеенный, брутальный… в котором строфы опоздали запомнить радости любви и время то, что часом после (и час безумный вне страниц) я изучал оттенки лиц, в которых блеск сменяла осень… какой-то странный ветерок — дрожу… таинственно-нелепо… мне в долах сердца мало света и показалось – одинок, а может, вместе одиноки в немых пространствах суеты? в которых ночь от нас бежит, оставив дню пустые строки…

В лодке ветхом…

в лодке ветхой да по Лете, в эполетах золотых волны-вехи режут светом, битой бед чеканя стих… так бывает — сердце тает на краю с Иной страной на границах здесь обряды, для взлетевших – упокой… ой, же, боже — жалят брызги, весла весны веселят — там где лед – так мало жизни, там где пир – обычно ад… в лодке ветхой да к рассвету… дай же веры для души! НЕ УБИЛСЯ! — Ветер цепкий… Паруса так хороши…

Гостиницы грез. Полустанки любви

ночное сознание в дали уносит туда, где венчается истиной быль и где, словно свечи, сгорают вопросы, генезису смысла даря новый стиль — сентенции жизнь перекрасят в Дорогу — ушедшие к Счастью исчезнут в пути — попутно и встречно, одни и в обозах… в Гостиницах грез… Полустанках любви… …наутро омоюсь Зарницей восставшей, ты бережно сложишь волшебную Ночь, не вспомнив о счастье, почти безучастно согреешь дыханием холод у ног… …останешься вновь и, увы, не со мною! прощаясь по-детски – платочком вослед… а я не смогу объясниться с судьбою, хотя… и на Темное выльется Свет… зачем же вопрос, коль ответы быстрее? зачем же слова, если в них не объять страданья сердец, что сгорают, не веря, что Реки Любви возвращаются вспять…

До яма далече… Маме (Из цикла «Записки СтанСыонного Смотрителя»)

Колеса кибитки лизали ухабы, Воинственный ветер просился вовнутрь — В порывах настырный, что стекла дрожали — Желая прогнать мало-мальский уют… До яма[11] далече – пожалуй, верст двадцать… Глотну чуть анисовой[12] – душу согреть… Походному перышку хочется к стансам О грусти осенней, О чувствах напеть… Ямщик затянул заунывное что-то… Глаза закрываю, Куда-то лечу… Там – Мама и Дом, Там любовь и забота. Мой стих заблестел, принимая слезу!

Дождливым Питер – каземат…

дождливый Питер – каземат… мне из него никак… я вязну в болоте сумрака и грязи, в себе теряясь… странный лад? – привычно течь куда попало, скрывая мысли от оскала летящих мимо, наугад… внутри – уютная тоска, вновь Жизнь, и Смерть… почти у края — с природой вместе замираем, но понимаю – жизнь – игра, в ней дух отчаялся, но верит… мечту поземка мягко стелет — во мне сгорело все дотла… желать ли мне себя другим? — …воскресну, может, в непогоде такой привычной для природы, в которой Питер нелюдим…

Если Бог не суров

не зналось, забылось… и помнил ли кто о чужбине? в которой неласковым эхом пропитан песок, в котором зажженный огонь терпеливо остынет, чтоб искренне-нежное тело не ранить у строк… чужое в ином растекалось ручьем и словами, иное нетронуто ветром, осталось как есть — каким-то, пожалуй, нелепым – а может, и странным — в нем тайные шепоты струн раздаются окрест… я птицу свою отпускал (был суровым с собою!) — гнездилась в руках непрозрачная грешная суть… тебя вновь любой полюбил – от мороза до зноя, в себе (если Бог не суров) разберусь… как-нибудь…

Можно ли? (Сердцем в Ню)

Владу Клёну

утро повторится тусклым (б)ликом в людях, что одни на лица, в коих взгляд простужен… снова не поверишь в Ту, что без Оклада… в эти стены, двери, полумертвый ладан… разорвешь надвое лист в двуликой сути: мысль недолго греет — телу ближе суки… не найдешь адептов чертовых и тчивых[13] стоны гасят свечи, веснам ждать озимых… …можно ли? (прошепчешь) в силе крика – логос! — кто-то станет жертвой (тот, кто больше стоит?!) утро повторится (НАС НЕ СТАНЕТ РАНО…) к Черту «Можно» — злишься? но ведь в ЭТОМ (!) – правы… …ты не любил фуфла в строке, когда занудно и убого… когда в осадке те же слоги, а после строф, как налегке… из Нас – лишь пьяное ценю… из мыслей – те, что в ранге вздора, из рифм – набат… (почти простое) а из приличий – СЕРДЦЕ В НЮ…

Непонятно, но так КЛЁво…

Владу Клёну

памяти НАСТОЯЩЕГО ПОЭТА

Выполаскивая суть, Выедаешь, Выжигаешь, Рифму в строках вырубаешь, Без оглядки… Как-нибудь… Что осталось – Отжималось? Может, впрочем, только малость, Но меж строк сомненьем вкралось – Естество? Суховялено, сурово, Непонятно, но так клево, слов серьезных баловство… Осень-Лето строк кленовых — Возвращаюсь к битве снова — Я простил тебя Давно! Как же сложно… Жить в острогах И слагать в поэмы слоги, Те, что бедные Огнем… …Эпиграммы, Обелиски… Ты ведь знал, что все не присно — Осень с шумом сбросит листья, Замолчав… Покрещусь стиховным свитком — Ты остался незабытым! Время, право, не украсть… Канем в ткани, что связали… Узелки… и те отдали — Тем, кто слеп…Очень жаль, но это, знаешь, Все потом… и лишь детали — Тем, кто СВЕТ… Помолчу стихами после — Строфы Строго Прямо Косят Жито в вечное добро… Берег странный – больше раны — Мы так глупо воевали… Впрочем, было так дано…

Мороз и Солнце Известному Поэту (Римейк)

Мороз и Солнце! (Боже правый!) Студеный День нам не по нраву — Не пробудиться! Сердце спит И неуютно в зимней Стуже — Метель тотчас тебя закружит, Слезу в снежинку превратит… Поэт Известный – острой шуткой Январь воспел для нас в баутке… Мы сбиты с толку сей строкой! — Подобно Оде стих величен, Но холод жутко не тактичный — Он зло кусает нас с тобой… Чуть свет и в снег морозным утром Я одиноко брел домой И о горячем думал супе, Играя (с) Пушкинской Строфой…

Полузима… полутона…

полузима… полутона… промозглый ветер… полуснег… из слез и сумрака пора — в ней вместо Солнца – полусвет… слова внутри… и на снегу — мой полустих почти готов о том, что осенью лишь грусть — полумечтой… из полуснов… ты уж прости — согрей, любя! полутепло вдвойне – тепло! полулюбовь – не для меня — ведь сердце только лишь одно…

Скошенным Луг

Скошенный Луг… (НЕ КОСАМИ) тут же – и Мать — и-Мачеха… разум с обрыва бросился, чтоб не питаться страхами, в коих – не плаха – прожито и неуютно в пламени, что не горит, тревожное, что вдруг судьбу оставило… Скошенный Луг… так искренне, то, что упало под ноги — стебли живые гибкие больше никем не подняты… впрочем, пока не Осенно — слезы (и с Неба) – радостью! сердце в ладони просится к той, что гордится травами…

Там, где бруснички сверены…

Где-то в озябшем Тереме,

там, где не так – не Осенно,

там, где бруснички сверены

взглядом мудрено-брошенным…

там, где болоты царственны

легкостью тьмы и пламени,

там и погибну в росстани[14],

вдруг не раскрывшись ставнями

здесь и останусь… душами,

что из частичек сложены,

что были столь разрушены,

чтобы остаться сложными…

слезы – не слезы – влажное…

мы ведь так долго каялись,

чтобы отмылось важное —

золотом, переправами…

плачу – а ты? – заплачешь ли? —

вспомним о прошлом бережно,

лес вдруг затих оставленный…

вольные, мчатся береги…

ты обними Осинушку…

пусть все уйдет, что прежнее,

просто поверь любимому

он так горюет нежностью…

Усталость

казалось бы, малость, но эта усталость (ни много, ни мало) убила меня… в прикрытые ставни – гордиться усталось, в оставленных буднях остыли сердца… и что-то иное… (но тоже остыло) а может, прохлада играет со мной? я вышел из Храма — все тот же – унылый… (в любви не нашедший рассудок и кром) оккультное бремя – молиться прохожим… молился и Богу (совсем сгоряча)… остались горящими свечи и слоги… в несветлом пространстве остался и я… казалось, что малость… (но, впрочем, лишь данность…) я снова с улыбкой несусь в никуда — туда, где усталость собой не назвалась, туда, где рождается в новом река…

Я коснусь травы…

напишу (вздохнув выдохом…) что-то в горле ком… (иноком) не монах – поверь, мучаюсь… вне любви твоей – жгучее… я коснусь травы скошенной… в ней любовь и сон сложены — красные цветки с синими… нежность и любовь – с инеем… лишь открой глаза ясные! — светится верста красная — я по ней лихой к Небушку… чтобы быть с Тобой! – ведущим… нет ни зла, ни сна – веришь ли? обмануть никак – сверены ритмы, что в сердцах равные, что-то вот слеза — странное… плакали листы (с) Осенью… золото, что медь… ложное я мечтал любить искренне… стужа между строк – истина…

Александр Се́лляр

г. Воронеж

Технолог по первому образованию – закончил Воронежский государственный аграрный университет (ВГАУ), психолог по второму – Воронежский государственный университет (ВГУ).

Из интервью с автором:

Убит Музой в 1989 году. Убит до сих пор. Иногда оживаю на длительный срок, отвлекаясь на Жизнь, но подмешанный в кофе творческий яд вновь умирать позволяет. За кофе и яд в нашей семье отвечает Ирина!

© Селляр А., 2017

Рецепт, случайно потерянный Богом

Требуется сосуд, внутри разделенный на две половины. Первую половину наполняем:

– 3/8 страха,

– 1/7 стыда,

– 4/8 лицемерия,

– 2/16 верности,

– 1/3 глупости,

– 3/12 выносливости,

– 1/3 ревности,

– 6/6 жадности,

– 1/2 добродетели,

– 3/9 лживости,

– 6/9 мудрости,

– 99 % вероятности сумасшествия,

– 1/99 честности,

– 4/16 злорадства,

– зависти доза – 25 мл,

– 3/4 алчности,

– 1/4 брезгливости,

– две таблетки благородства,

– щепотку решимости,

– 2/4 героизма,

– горчичник возможности смеяться,

– 1/6 веры,

– 2/6 атеизма,

– 3/6 надежды,

– 7 г. внушаемости,

– 150 г. предательства,

– 0,5 г. альтруизма,

– 1 % чести,

– 1 % бесчестия,

– 1/16 уныния,

– 4/8 гнева,

– в равных дозах: скупости и щедрости (в зависимости от особи),

– 99 % – вероятность гениальности,

– укол подверженности наркотическому воздействию,

– з дня печали,

– 250 г. (по Марусин поясок) веселья,

– 1/4 скорби,

– 0,5 % от живой массы – самопожертвования,

– механизм (обязательно закодировать) самосохранения,

– 9/10 похоти,

– 6/7 гордости,

– 2/4 радости.

Все укладывать, не перемешивая. Желательное использование суспензий.

Вторую половину до краев заполняем любовью.

Сосуд закупориваем и трясем в среднем 44–88 лет.

Если внутренняя стенка лопнет и смеси смешаются, неминуем взрыв.

Пир

1

Пили вино. Просто больше нечего было пить. Чуть левее от меня сидел краснолицый, лысый мужчина в сером пиджаке и застиранной голубой рубахе. Он что-то рассказывал. Комья слов вываливались из его большого рта и падали тут же, рядом, некоторые в тарелку с супом. Наверное, поэтому рассказ был забрызган жирными пятнами от куриного бульона. Казалось, если б он повысил тон, то слова стали б тяжелее и ими можно было хорошенько огреть собеседника, которого, впрочем, не было. Я смотрел на лысого долго, разглядывая его плохо выбритое лицо. В нем не было ничего, что меня бы привлекало, но я не мог отвести глаз почему-то. Но тут подали нежность, и я отвлекся. После честности нежность отдавала чем-то приторным. Хотя, скорее всего, я слишком строг, все отлично. Девушка, сидящая напротив, беседовала с подругой. Когда она заикалась, она смотрела на меня и закрывала правый глаз столовой ложкой. Я жевал и улыбался. «Нужно просто привыкнуть и прийти в себя», – думал я и отвлекся…. Я думал о женщинах, представляя, как они (все) голые умирают, медленно серея, меняясь в лице и становясь тверже на ощупь. Или как мужчинам отрезают губы и заставляют целовать мертвых женщин…. Наверное, я думал слишком громко, потому что все стали смотреть на меня, засунув вилки в рот. Они смотрели и плакали, и слезы текли по щекам, потом по серебряным вилкам, потом капали в вино и заранее приготовленную посуду. А я улыбался (хотя чувствовал себя достаточно неудобно).

– Что вы, – сказал я вслух, – я же не заставляю их заниматься любовью. И вообще, какое вам дело до моих фантазий?

Кого-то вырвало. Я же улыбался, стараясь смотреть на всех как можно добрее. Они тоже стали улыбаться и продолжили трапезу. Кто-то опрокинул бокал с вином на белую скатерть. Кровавое пятно растеклось на полстола, и какой-то мальчик измазался весь, слизывая остатки. Мухи дружно устроили пир. Мальчик вдруг заплакал. Я перестал думать и обнаружил, что никого нет вокруг, остался я и я, даже пьяного жужжания не было слышно. Но ветер с юга нагнал еще каких-то людей, удивительно похожих друг на друга. Они сели и начали употреблять пищу, ели руками, еле-еле вставая из-за стола. На меня не смотрели, но постоянно подливали в бокал с вином яд.

Подали невинность, и все женщины тут же встали из-за стола и пошли танцевать. В саду играл оркестр, поодаль мальчик читал вслух книгу, водя пальчиком по строчкам слева направо, иногда сверху вниз, реже по спирали. Мне хотелось спать, но уходить было рано, и к тому же я не попробовал невинность. Я взял нож и вилку и отрезал небольшой кусочек, кто-то вскрикнул и задрожал, вкусно. Я запил вином и слизнул остатки невинности с чьих-то подставленных губ, кто-то опять вскрикнул. Вкус невинности напоминал смесь меда с солью, а может еще что-то, я в этом слабо разбираюсь. Кто-то в углу сказал: «Моча» – и смачно сплюнул. Я оглянулся, женщины хлопали музыкантам, а самые смелые целовали их инструменты.

Наступило утро. Бродячие ушли, и осенний ветер сразу избавился от их следов. Спасть уже не хотелось. Вино, оставшееся на столе, медленно превращалось в пар. Все казалось тихим и спокойным, но кто-то хлопнул в ладоши, и вот уже новые люди вокруг меня сидят и нахваливают повара, люди в основном пожилые, но еще держащие мозги в норме. Мне хотелось сказать им что-нибудь приятное…. И я заговорил. Слова повисали в воздухе, пахли свежей краской и быстро исчезали, некоторые, особенно приятные были подчеркнуты красной линией. Я был в восторге, все вокруг тоже, меня хлопали по плечу, наливали вино в бокал, а какая-то бабуля пыталась поцеловать меня, постоянно вскакивая из-за стола, но ее почему-то не пускали. Наконец она вырвалась, подошла ко мне и поцеловала в губы. Я почувствовал гнилостный запах и вырвал свои губы из ее рта. Зеленоватая слизь обильно покрывала уста мои, я стал судорожно стирать ее салфетками, валявшимися на столе. Все вокруг были в восторге.

Можно было уйти, но я остался… Я умылся водой из графина, сполоснул ротовую полость вином, и мне стало легче. Мое состояние постепенно становилось прежним, я успокаивался, чувствуя прилив сил, как будто какой-то райски цветок распускался во мне, мне становилось теплей и совсем не обидно. Я стал говорить, но не слышал слов, сила колыхала воздух, слышен был даже легкий свист, но слов не было. Это почему-то меня совсем не расстроило, а, наоборот, развеселило. Я начал активно открывать рот, нарезая воздух ломтями и поливая соусом. Я так увлекся, что не заметил, как все ушли, и я опять остался один. В дальнем углу белела рубашка официанта, но мне лень было звать его, я был один, и мне было хорошо, хотя и холодно. Опершись на локти, я взял зубочистку и стал писать пошлости на заливном. Никого не было, и я тихонько избавлялся от газов, коих накопилось во мне достаточно. Запаха не было вообще, и это меня радовало еще больше…

2

Лица, окружающие меня, были встревожены. Пили много, в основном спирт. Яд больше мне не добавляли, просто по-дружески плевали в лицо, вначале было противно, затем я просто привык. Полдень. Солнце касалось меня, мне было хорошо, слюна быстро высыхала. Я молча смотрел себе в тарелку, ожидая нового плевка. Время остановилось на тридцать минут. Все замерли, лишь я мог спокойно двигаться. Спасибо, Мастер. Время прошло, и они пошли, ушли все, своими тяжелыми нелепо-конскими шагами. Я умылся водой из графина и выпил спирта, дыхание перехватило, но кем-то поданный лимон спас меня. Ее звали Анна. Она была, наверное, красива, к сожалению, я не разбираюсь в этом. Все, что я помню о ней, так это то, что она глотнула мое семя и ушла улыбаясь. Я даже не запомнил ее рост, цвет глаз, что в наше время очень важно. Музыка разбудила меня. Музыканты опять вернулись в сад, в кустах чернели фраки. Захотелось пить. Опять подали красное вино и к нему мясистое, жирное желание. Ели почти все, кто был рядом. Лица были размыты, и я не мог понять, кто они: мужчины или женщины, старые или молодые. Поэтому я молчал и дышал сладким запахом желания. Я всегда наблюдаю за собой, стараясь понять, кто я и зачем я здесь, но что-то ушло, что-то ускользнуло, и я пустой сидел за столом и наблюдал за странными движениями вокруг. Стук и звон, и хохот, и запах пота все тяготило меня. Кто-то взглядом позвал меня, и я вздрогнул, зажмурив глаза. Когда туман рассеялся, я увидел, как официант собирает сдувшихся кукол. Почему-то болело в груди. Наверное, пора уходить, но я не мог шевелиться и остался сидеть. Рука коснулась ее колена, и она опять скользнула вниз. Провал. Очень обидно не помнить такие минуты. Алкоголь совсем вытеснил кровь, и я, совсем одуревший, озирался по сторонам в надежде найти кого-то живого. Нет, одни сдувшиеся куклы. Еще пятнадцать минут и я в мути, и опять увижу это хмурое, серое небо, и люди, на небо похожие, с надписью в глазах: «Я так не могу, перевернись». Кто-то запел знакомую песню. Я терпел, но когда она прорвалась сквозь стену и побежала по лабиринтам моей головы, я заплакал, и слезы капали на спину Анны. Я даже не слышал ее стон. Песнь кружила меня, я плакал, не замечая ничего вокруг, хотя продолжал двигаться в ней.

Мне нравилось утро, одинокое и молчаливое, как кофе в моем стакане. За столом опять кто-то сидел и смотрел на меня. «Хорошее ухо», – сказал голос из радиоприемника. Я устал и не хотел даже поворачивать голову, чтобы получше рассмотреть этого диктора… (далее неразборчиво)

…утомленных своим великолепием и меня потянуло в сон. Подали верность, и я, совсем обессилевший, плюхнулся в блюдо, забрызгав несколько человек… То, что они говорили, я не слышал, я, кажется, спал и мне снилось совсем другое, не такое, как здесь, и этот сон был огромен и прочен, как бетон, и мне даже стало страшно, что он кого-нибудь задавит своей тяжестью. Я спал…

3

Пробуждение наступило внезапно, оно настолько было неожиданно, что от испуга я стал задыхаться. Глотнув то ли вина, то ли яда. я восстановил дыхание и осмотрелся. Я сидел в квадратной комнатке без окон, но с маленькой белой дверью. Дверь была настолько мала, что мне пришлось стать на четвереньки, чтоб посмотреть, что за ней. За дверью стояла темнота, тяжелая и неподвижная, я попыталась сдвинуть ее с места, но ничего не получилось. Я вернулся назад к тому месту, где валялась бутылка вина. И в этот момент, когда я тяжело опускался на колени, я начал ощущать себя, что-то произошло, что-то неуловимо-трогательное, что-то легкое и… нет, наверное, легкое и все. Я чувствовал себя иначе, в глаза стали бросаться предметы, которых я не замечал раньше. Ими была завалена вся комната. Оказалось, что это была вовсе не комната, а вагон, обычный железнодорожный вагон. По кольцам на деревянной обшивке я понял, что в этом вагоне перевозят или перевозили скот. Сделал пол-оборота вправо, и на меня навалилось огромное количество предметов, даже в глазах зарябило от их обилия. Это была старая, еще довоенная мебель: комод, рядом с ним стоял шкаф со всевозможными чашками, тарелками и стаканами внутри, левее, одна на другой – полки с книгами, чуть дальше я увидел край дивана с кожаными круглыми подлокотниками. Я сделал еще пол-оборота и удивился: то, что я принял за маленькую дверь, было всего-навсего кухонной тумбочкой с золотыми резными ручками. На тумбочке лежал разобранный, тоже белого цвета, стол. Дальше в беспорядке (ножками в разные стороны) валялись табуреты, а в самом углу около кучки желтого сена я увидел гору верхней одежды: какие-то пальто или шинели, а может, другое, что-то совсем другое. Чуть ближе ко мне – несколько пар хромовых сапог. Круговорот мыслей в моей голове, несостыковки времени и действий, эти странные, необъяснимые вещи, что-то не так, но я никак не мог понять что.

Немного освоившись и придя в себя, я почувствовал запах, который не ощущал до сих пор. Это была странная смесь коровьего дерьма, нафталина и свежего мяса или крови. Я сделал глубокий вдох, и у меня закружилась голова, наверное, к этому коктейлю был добавлен эфир. Я шагнул влево (странно, я все это время стоял?), чтоб сесть на стопку книг, как вдруг услышал гудок, странно, я не слышал его до этого момента или я ничего не слышал… и сквозь этот едкий долгий гудок стал четко различать стук вагонных колес. Страх снова застал меня врасплох, и я, как окаменевший, не мог сделать ни единого движения, а лишь бессмысленно водил глазами, глядя, как вещи покачиваются в такт стуку. Мне стало плохо, воздуха не хватало, перед глазами все поплыло, я начал искать глазами дверь, но она оказалась завалена дровами и какими-то мешками, и тут в меня сквозь оцепенение ворвалась паника. В один прыжок я пролетел вагон, оказавшись около кучи дров. Я стал бросать их не глядя в разные стороны. Что-то разбилось в углу, поленья показались мне очень легкими. Быстро освободив себе дорогу, я дернул щит, но колесики не сдвинулись с места. Я дернул еще и еще, я выл и дергался, но щит был неподвижен. Из глаз брызнули слезы, мне казалось, смерть так близко, что я вот-вот погибну. Но вот колесики скрипнули и поддались. Открыв вагонную дверь рывком почти наполовину, я увидел вместо вечернего пейзажа глухую кирпичную стену, сложенную на скорую руку. Обессилев, я упал на валявшиеся рядом мешки. Я не знаю, столько я лежал так, может, я терял сознание, может, усталость победила и я спал, не знаю. Но когда я пришел в себя и открыл глаза, меня ослепил яркий солнечный свет. Передо мной мелькали игрушечные белые домики, утопающие в зелени садов. Я встал и выглянул из вагона, «мой» вагон находился примерно посередине состава. Первое, что пришло мне в голову – прыгнуть, но поезд двигался слишком быстро, и я не рискнул. Я сел, опершись спиной о кучку книг. Наверное, когда мое сознание смирилось с безысходностью положения, в моей голове начали всплывать образы, похожие на застывшие, словно сфотографированные моменты жизни – моей жизни. Я закрыл глаза, чтобы лучше рассмотреть слайды, выдаваемые памятью. Вот я за каким-то столом, среди незнакомых людей, вот я потребляю какие-то странные блюда, вот кто-то целует меня, вот просто имя – Анна – белым по черному, потом какие-то куски бумаги, обрывки слов и много, много еды. Я не знаю, было ли это на самом деле или память сыграла со мной злую шутку. Может, это обрывки забытого сна. Я не знал, но тем не менее я видел себя как-то со стороны, и вообще все всплывавшее виделось больше глазами зрителя, чем участника сцен. Постепенно картинки в моей голове стали появляться быстрей, я почувствовал учащенный стук сердца, еще через секунду из носа пошла кровь, а через мгновение я метался по вагону, схватившись за голову, жуткая боль пронзала все тело, и какие-то иголочки остренькие непрерывно пронзали голову. Из-за собственного крика я не слышал ни стука колес, ни движения поезда. Единственным спасением почему-то показалось мне – прыгнуть. Я закрыл глаза и прыгнул в уходящее за горизонт солнце, последнее, что я увидел, было слово «Терпсихора», до ломоты в суставах знакомое, до хруста костей, краской красной на небе написанное, но так и не понятое мной.

В следующую секунду неизвестная сила бросала меня по щебенке, заворачивала и выворачивала меня. Кости так же хрустели и ломались, кровь так же текла, но я почему-то не чувствовал боли, наверное, именно так приходит смерть. Нет, по-моему, было что-то еще, но я запомнил лишь высокую сочную траву, растрепанное тело мое и железнодорожный костыль, странным образом выросший перед глазами. Наверное, я до сих пор лежу там, разложившись и источая зловоние, а может, меня съели бродячие собаки…

4

Кто-то толкнул меня в бок и предложил выпить, я, естественно, не отказался, я вообще никогда не отказываюсь, когда мне предлагают выпить. Мы выпили, и лишь после того, как я поставил свой стакан на стол, я посмотрел на человека, сидящего рядом, то была девушка с правильными чертами лица, которая смотрела на меня зелено-желтыми глазами. После долгой паузы она протянула мне руку и, улыбнувшись, сказала:

– Анна, меня зовут Анна. А вас?

Я собирался назвать свое имя, я уже набрал воздух в легкие, чтоб на выдохе назвать себя, но тут подали сладострастие и мы оба, позабыв об именах, скользнули под стол, раздевая друг друга…

Встреча

Липкие, призрачные двери разводят руками, притоптывают ногами, прихлопывают ресницами, все стараются оттолкнуть меня прочь, но пальцы мои уже звенят ключами и смеются:

– Наша взяла!

Я проворачиваю ключ и со скрипом открываю дверь в другой, почти стертый из памяти мир.

Все тот же запах сандала, его так любили летучие мыши… по углам еще томятся тени воспоминаний, удивленно кивая мне. Зачем я здесь? Но по руке уже ползет муравей памяти и шепчет, шепчет в такт скрипу дверных петель. Слой пыли на полу напоминает тополиный пух… сколько раз мои ноги наступали на эти доски… а теперь все уходит, уходит, тонет во времени, в людях и в лицах, догорает на костре прошедших дней. И я стою на пороге своей истории и смотрю на нее с высоты ста восьмидесяти сантиметров, восхищаясь убранством ушедшего в прошлое дома.

Вот мой любимый стул, ты помнишь? В то лето ты попросила смастерить тебе его, а потом всегда сидела только на нем… Я делаю шаг в глубину комнаты, и мои ботинки мягко опускаются на дно пыльного океана. От каждого моего шага расходятся круги в разные стороны, и слышен тихий, мягкий шелест волн. Твой стул – это все, что сохранил в себе этот дом. Возможно, этот стул и есть сердце дома. Если присмотреться – можно увидеть легкие колебания этого предмета мебели, напоминающие биение сердца. На стуле скрещиваются лучики, проникающие из двух забитых окон. Наверное, это – артерии, по которым пульсирует скудная жизнь дома. Можно сказать, что дом находится в коме.

Я надеваю резиновые перчатки, достаю из кармана платок и начинаю медленно стирать, точнее, смахивать пыль со стула. Она медленно поднимается вверх, стараясь достать до моих ноздрей и глаз, чтобы ужалить, укусить побольнее, как встревоженная вторжением незнакомца змея. Пыль шипит, извивается вокруг меня, но мне все безразлично – я протираю сердце дома. Мне хочется вдохнуть прежний дух в эти стены, в эту деревянную плоть.

Вот, сердце забилось быстрее, теперь займемся глазами. Подойдя к окну, я без особого труда очищаю ясные, светлые глаза, дарившие свет всем обитателям этого некогда живого и здорового организма. Сквозь освобожденные от прогнивших досок оба окна в дом безудержно хлещет мощный поток чистейшего солнечного света. Накрывшая меня волна кружится, шипит, расплескивая капли в разные стороны… Постепенно свет заполняет весь дом до краев, и тут же, как после прикосновения волшебной палочки, он оживает. Стены улыбаются светлыми губами, жизнь вновь возвращается в наш дом. Я любуюсь всем, что меня окружает, и на одной из стен вижу твои глаза – это пьяный художник, случайно зашедший к нам, нацарапал их ржавым гвоздем.

А вот, в углу, остатки цветного бисера, в который мы так любили играть. Однажды игра в бисер продолжалась целую неделю. Мы мало ели и спали все это время, нам было интересно знать, чем все это закончится. Да, в то лето было много безумных дней и ночей. Мало свидетелей тех событий осталось, лишь дом помнит все, помнит весь год нашей жизни, прошедший, как одна минута… Как странно, ну почему не падает небо, почему только мы можем упасть и разбиться на щепки, которые никто не в силах собрать вместе?

Той осенью мы решили, что все люди сошли с ума, и ушли в сторону, пытаясь достичь просветления, но заблудились в своих облаках, снах и мыслях и с трудом нашли дорогу домой.

Так проходили дни, медленно приближая наступление зимы.

С первым снегом я приготовил варенье из можжевеловых веточек и притащил патефон, который выменял у торговца временем за три дохлых крысы. И тот Новый год мы встречали с вареньем под музыку затертой пластинки «Роллинг Стоунз».

Зимними вечерами ты читала мне свои стихи и стихи Джима. Мы пили чай, болтали о море, а в полночь шли гулять по парку. Там я рассказывал тебе импровизированные истории о жизни насекомых, стрел и слов.

Все было славно, пока не сломался патефон. В доме воцарилась тишина. Но и она долго не продержалась, от нее остался лишь пепел, да и тот развеял северный ветер.

Бог мой, а вот тот самый карандаш, которым ты писала мне письма, выражая знак протеста, когда я вскрыл себе вены, пока ты была в магазине. Я потерял много крови, и меня еле спасли. После этого ты не разговаривала со мной три дня, а только писала письма на китайском языке. Зная, что я все равно ничего не пойму. Но через три дня оттаяла и прочитала мне их все. С тех пор ты старалась не оставлять меня одного, оберегая меня от моих демонов.

Зима подходила к концу, и в воздухе уже витал запах весны. Она ворвалась однажды утром и, разбудив, вырвала нас из сонного плена зимы, вдохнув силу и энергию в наши тела. Всю весну мы сочиняли песни и пели их друг другу, утопая в дыму веселого табака. Венцом этой поры стала наша совместная поэма под названием «Люди ловят кайф» (жаль, что я помню только короткий отрывок):

И летом и зимой Мой кайф всегда с тобой. Скорее обкурись И в пепел превратись! Зачем страдать херней, Когда мой кайф с тобой?

Это была весна… В то время у нас побывало много приблудного народа. Портвейн тек рекой. Тогда и появились твои глаза на стене. И множество других рисунков и стихов появилось в ту весну. Я часто пил вино из твоих ладоней. Тех ладоней, на которых даже плавилась соль, которые так нежно целовал ветер, и немые пальцы мои начинали говорить лишь в объятиях твоих ладоней. Это была весна…

Но вот со скрипом открылась дверь в лето. Мы перестали отбрасывать тень, хотя к этому мы так и не привыкли… что-то было не так. Какое-то странное ощущение вселилось в нас. Но глаза наши были светлы – мы ждали солнца, которое встречало нас с протянутыми лучами. Мы были рады окунуться в объятия этих медовых рук, но что-то странное было в твоем взгляде…

Мы стали реже зажигать свечи, зато чаще стали встречать рассвет, глядя на него сквозь пальцы. Наступило время всеобщего солнечного удара, то время, когда так трудно найти холодное пиво.

Я никогда не спрашивал, откуда ты пришла, и ты не задавала мне подобных вопросов. Сама матушка-судьба решила свести нас воедино и бросить на сто тысяч лет вперед, в запредельность, где суждено погибать истинным героям трамвая номер три, идущего в сторону базара, где торгуют ангелами, падшими звездами и женщинами.

Это было то лето, тот пик, то самое предчувствие великого блаженства боли, сквозь которую проходят лишь избранные пассажиры паровоза со смешным названием «Земля». То последнее лето потусторонней жизни… помнишь тот шабаш, когда мы доходили до экстаза, взлетая и плавясь в шаманской пляске, искрами уносясь в звездное небо? Мы были не здесь, мы были в Париже в то утро, когда от нас ушел Джим. Это был вулканический сеанс для любителей Великой Игры Кали… как будто корявые сумерки хотели поранить нас, словно после амнезии… но мы знали, что это всего лишь лето.

Каждый летний вечер ты читала мне цитаты из книги без обложки, а иногда мы играли в дождь, посыпая пол пеплом. Мы просто хотели жить. Я был счастлив, полон сил и энергии, я был счастлив рядом с тобой.

Вновь и вновь я возвращаю себя в то лето, когда мы собирали каштаны на берегу реки, читали стихи китайских поэтов, в то лето, когда мы ночи напролет играли в прятки на крыше девятиэтажки. Я вспомнил, как мы стучались в двери травы, в поисках железнодорожной воды, как мастерили город из пластилина и паутины, как обсмеивали нас прохожие, но какое нам дело было до них…

И вот я здесь, в этом доме, где все пропитано нашими голосами. Вот он, «мини-Вудсток», где было сыграно столько сейшенов и свершилось столько волшебства. Я видел этот сон наяву. Я хотел, чтобы так было, и это рождалось на наших глазах, превращаясь в историю – твою и мою, которая медленно сыпалась в песочных часах вечности, но одна песчинка крупного размера перекрыла проход, и время остановилось. И настал тот день, последний день цветов и кайфа…

Утром ты сказала, что тебе приснился белый ветер в черных ладонях. Я не придал этому значения, я не верил в силу снов. Мы собирались на пляж, кормить чаек и медуз, и уже вышли из дома, но ты забыла очки и вернулась. Я иронично пробормотал, что это плохая примета. Боже, если бы я знал!..

Проходя мимо дороги, мы увидели котенка, который метался из стороны в сторону, уворачиваясь от проезжающих машин. Ты бросилась на помощь бедному животному. И тут из-за поворота появился грузовик…

Крика не было слышно из-за визга тормозов. Твое тело подбросило, и, сделав несколько переворотов, оно рухнуло на асфальт. А затем наступила тишина, которая длилась вечность. Лишь слышалось биение твоего сердца, с каждым разом все тише и тише…

и вот оно стихло совсем. Со всех сторон набежало много народа, а через пятнадцать минут твое тело увезли санитары. Я подошел к этому месту на дороге: под июльским солнцем блестела твоя алая кровь – безмятежная, юная, теплая… Я наклонился и увидел в лужице крови бусинки цветного бисера от твоей фенечки. Я стал собирать их, чувствуя, как слезы, стекая вниз по щекам, падали, смешиваясь с кровью…

Я нашел тебя лишь к вечеру в морге номер двадцать шесть. Там я впервые узнал, что ты была сиротой, воспитывалась в детском доме и что родственников у тебя совсем нет. Мне удалось украсть твое тело…

Я похоронил тебя на берегу реки, под каштанами, посадив на твоей могиле куст индийской конопли. Так закончилось то лето и та моя жизнь.

Мы ни разу не признались друг другу в любви. Не нужно было слов, мы просто знали это.

И вот теперь я здесь, спустя три года. Двадцать девятого июля – в день твоей смерти – я пришел сюда, где остался твой дух, чтобы просить прощения за то, что я скитался по земле целых три года, изображая живого человека. Прости, что так долго не приходил к тебе… но время пришло, и здесь все как надо – телефонный шнур и твой стул.

О, я уже слышу шаги за дверью и скрежет косы:

– Иди, иди ко мне, моя смерть! Помоги мне скорей увидеться с ней…

Здравствуй, милая, вот и я!

Последние дни Анны (Анжелюс)

Франсуа проснулся от звуков флейты. Он прислушался, и тут же волшебные звуки флейты превратились в утренний зов петуха. Выйдя во двор, Франсуа взглянул на огромную лужу посреди двора, в ней отражалось утреннее небо, украшенное несколькими жемчужинами звезд. Раньше в этой луже плескались гуси, теперь плещутся звезды. Франсуа направился к сараю, который был разделен на коровник и курятник. «Ну что, старина, – обратился Франсуа к сараю, – если зима будет холодной и не хватит припасенного хвороста, придется тебя разобрать». В ответ сарай скрипнул опорами, выражая то ли свое согласие, то ли протест. Соседский петух, напомнивший о себе, нарушил одиночество Франсуа. Хлопнув по прохладной древесине сарая, Франсуа зашел за дом, где покоились два холмика с двумя аккуратными деревянными крестами.

– Доброе утро, сыновья, – громко сказал Франсуа, – лето заканчивается, и мы с вашей матерью будем готовиться к зиме… Я скучаю по вам, – вырвалось из глубины. Франсуа прикусил нижнюю губу, но душевная боль вновь победила физическую и непослушные слезы брызнули из глаз. Он снова почувствовал горечь, ту самую горечь потери, которая каленым железом выжигала душу…

Первенца решили назвать Франсуа-младший, девичье имя не бралось в расчет, Анна была абсолютно уверена, что родится сын. Франсуа-младший появился на свет мертвым. Это был первый удар. Через два года на свет появился Пьер. Роды были долгими и тяжелыми, но Анна справилась, подарив мужу замечательного розового малыша с большими глазами, жадно всматривающимися в огромный мир. С этого дня жизнь изменилась, вся вселенная начала свое вращение вокруг младенца, которому судьба отписала всего год, год маленькой жизни, год новых надежд и новых планов. Пьер не смог перенести зиму, жар победил его. На следующий день после похорон Анна и Франсуа почувствовали такую пустоту внутри, такую боль и тоску, что, заковав в объятия друг друга, простояли почти два часа посреди двора, не обращая внимания на недоуменные взгляды соседей. С этого дня мир для них перестал существовать, события, потрясающие страну, разбивались о скалы тоски и горя, которые возникли сами собой, без какого либо участия извне. Франсуа и Анна продолжали вести хозяйство, беседовать с соседями, посещать ярмарки, но все это касалось их как-то поверхностно, не проникая дальше кожи, и потом, смешавшись с дорожной пылью, исчезало или смывалось теплой мыльной водой.

Франсуа упал на колени меж двух могил, трясясь и роняя слезы. «За что, Господи, за что?» – шипел он сквозь зубы. Чуть успокоившись, он положил левую руку на холмик Франсуа-младшего, а правую на могилку Пьера. «Простите меня, ребята, – гладил влажную от росы траву Франсуа, – простите за эти слезы и дайте сил мне и вашей матери пережить надвигающую зиму. Хорошо, что у вашей матери есть полушубок, который я выменял на ярмарке, помните, я рассказывал? Хороший полушубок, теплый».

Анна, проснувшись, выглянула в окно, муж стоял на коленях меж двух холмиков, а над ним поднималось медленное осеннее солнце. Анна улыбалась, на протяжении всей совместной жизни она чувствовала заботу и поддержку мужа, и именно его любовь еще удерживала ее, заставляя жить, отворачиваясь от манящего покоя смерти.

Выйдя к мужу, Анна столкнулась с ним на углу дома. Глаза Франсуа были сухими, но еще поблескивающими тоской.

– Доброе утро, милая, – улыбнулся муж.

– Доброе утро, Франсуа, – прошептала Анна и чмокнула мужа в губы, – сегодня годовщина нашей свадьбы, я, надеюсь, ты не забыл.

– Конечно, нет! Если ты не против, я поделюсь кой-какими соображениями на этот счет.

Анна кивнула с улыбкой.

– Я хочу сегодня отправиться за хворостом к дальнему лесу, за имение месье Симона, и заодно навещу своего двоюродного брата, – Франсуа выдержал паузу, – и, если мне повезет, устроим сегодня маленькую пирушку. Как ты на это смотришь?

– Положительно, но с одним условием, вернись не позднее полудня, ты же знаешь, как на меня действует тоска.

– Обещаю, дорогая. – Франсуа надел истрепанную черную шляпу и отправился на «охоту».

Анна, вернувшись в дом, принялась наводить порядок. Вымыв стол с особым старанием, она вдруг остановилась, задумалась на секунду и направилась к шкафу. Достав полушубок, Анна осмотрела его, бережно свернула и положила на кровать. Вскинув руки на груди, Анна начала молиться, глядя туда, в свою неведомую даль. Перекрестившись, она взяла полушубок и вышла из дома.

Франсуа, как и обещал, вернулся до полудня с вязанкой хвороста за спиной и со шляпой в руках. В шляпе покоились шесть картофелин. Лицо мужа светилось от счастья.

– Дорогая, а вот и наш праздничный обед, – почти прокричал Франсуа, – и еще мой двоюродный брат предлагает собрать картофель на его огороде, он занемог и урожай до конца не собрал, там осталось немного, может быть, мешка четыре или пять, но зато с нас он не возьмет ни сантима!

– Хорошая новость, – улыбалась Анна, – давай-ка мне шляпу, я сейчас ее сварю вместе с содержимым, заодно вспомним, какого она была цвета в день покупки.

Отварив картофель, супруги сели за стол.

– Боже, а соль, – спохватилась Анна, выйдя из-за стола, она вернулась с солонкой, бутылкой вина и козьим сыром.

– Анна, откуда это? – удивился Франсуа, – неужели ты обменяла…

– Не волнуйся, не обменяла, а заложила. Я думаю, к зиме мы выкупим полушубок обратно, еще вся осень впереди. Сегодня праздник, так давай отметим его достойно…

На следующий день Франсуа достал тачку, приготовил мешки и вилы, Анна достала корзину. Позавтракав остатками козьего сыра, супруги отправились на сбор урожая. По дороге Анна вспоминала, как весело прошла их свадьба, как отец Франсуа, разгоряченный вином, смешно танцевал, изображая петуха. Франсуа тут же показал, как танцевал отец, рассмешив Анну…

К полудню набралось четыре мешка, которые Франсуа отвез домой.

Ближе к вечеру, уставшие, собравшие еще два мешка, Анна и Франсуа услышали колокол, призывающий к вечерней молитве. Анна тут же оставила корзину. Прижав руки к груди и опустив голову, она полностью отдалась молитве. Супруг не любил эти моменты, он наблюдал за Анной, каждый раз ловя себя на мысли, что в этот момент его любимой супруги сейчас не существовало рядом, она уносилась в свою далекую даль, лишь легкое подрагивание губ выдавало в ней присутствие жизни. Анна молилась неистово.

Франсуа же, воткнув вилы в землю, сняв шляпу и опустив голову, шептал всевозможные проклятия Господу, обвиняя его за потерю сыновей, за нищету, за пожар родительского дома, который навсегда изменил их жизнь.

Поглядывая на Анну, Франсуа расстраивался, удивляясь преданности Господу или…

Они никогда не обсуждали, что такое вера, каждый из них верил по-своему. Франсуа наблюдал за женой, ревностно теребя в руках шляпу, он еще не знал о том, что через несколько дней Анна наложит на себя руки, повесившись на перекладине в опустевшем коровнике. Франсуа найдет ее утром, на удивление, лицо Анны будет спокойным, как при молитве, лишь губы будут слегка подрагивать, отпуская последние лоскутики жизни. Франсуа похоронит любимую рядом с сыновьями. Теперь он каждое утро беседовал со всей семьей. Он протянет два бесконечно одиноких месяца, каждый день горечь слез разъедала его лицо, а тоска разрывала его душу. Он совершенно не знал, как ему дальше жить. И одним пасмурным утром Франсуа отправился вслед за любимой, использовав ту же веревку. Как много нужно мужества, чтобы перед лицом смерти шептать имя любимой женщины…

О сотворении мира

По теории современной науки, вселенная была создана из ех nihilo (из ничего), если по буквам и на русский манер прочитать это слово, то получится «не хило», т. е. неплохо, а если прочитать и первые две буквы, то получиться эх, не хило! С точки зрения современной науки, Творец мне привиделся в виде нашего сантехника дяди Коли, который чистил, чистил унитаз, наконец прорвало, прочистил! Эх, не хило… вы тут подзасрались! Вот вам и сотворение мира… потекло. Кстати, у дяди Коли есть внешнее сходство с одним из видов приматов, но это уже относится к теории о происхождении видов, а я ее всеми своими кишками не перевариваю. Да, рвин?

Дорожное происшествие

Маргарита Семеновна демонстративно хлопнула дверью подъезда, набрала полные легкие воздуха и продолжила:

– Полвека прожил, но так и не научился контролировать себя, я тебя предупреждала, еще и Женьку отпустил! Ты-то помнишь, когда сам за руль садился?

Иван Иванович шел впереди покачиваясь и «вполголоса» скрипел зубами, дабы не раздражать свою жену. «Всегда одно и то же, – думал он, – ну выпил мужик, и что? Убить его за это! Подумаешь, полгода за руль не садился… я с шестнадцати лет за рулем!» Очень громко думал Иван Иванович. Подойдя к джипу, он досчитал до десяти и открыл дверь, любезно предлагая жене сесть.

Прошу вас, дорогая, карета подана! Сегодня я – ваш кучер! – Маргарита Семеновна улыбнулась, воспользовавшись протянутой рукой мужа.

– Поехали уже, дурачок старый. Я же за тебя переживаю, сейчас остановят и права отберут.

– Дорогая, – нервно проговорил Иван Иванович, садясь за руль, – этот город вот здесь у меня!

Перед Маргаритой Семеновной появился большой кулак мужа с небрежной татуировкой на пальцах «Иван» – память о колонии для малолетних. Маргарита Семеновна не стала накалять обстановку, зная крутой нрав мужа, успокаивая себя воспоминаниями. Ведь действительно, Иван Иванович был авторитетным человеком в городе, занимал высокую должность, причем дорогу к Олимпу пробил себе сам, без чьей либо помощи, наживая связи и врагов. Мужественно перенося удары судьбы, ни разу не опустил руки, не струсил или предал друга. Маргарита Семеновна гордилась мужем, но больше она гордилась тем, что имела влияние на Ивана Ивановича (ну, по крайней мере, ей так казалось). Бог не дал им детей, поэтому с каждым годом в Маргарите Семеновне разрастался неприятный, колючий страх, страх потерять единственного дорогого и близкого человека. Думая об этом, Маргарита Семеновна пододвинулась к мужу. «Ну, выпил мужик, – продолжала она думать, – что теперь, убить его за это…»

Милый, может радио включим, я слышала, что правила дорожного движения поменялись со вчерашнего дня, – Маргарита Семеновна потянулась к кнопке включения магнитолы.

Боже, когда же они наедятся, небось опять штрафы повысили, последнее готовы отобрать, хорошо хоть Валерка в столицу не перевелся, а то этот молодняк по новой прикармливать пришлось бы, никакого уважения к старшим, что за поколение!

Из динамиков зазвучала песня, в которой девичьи голоса воспевали любовь и желание отдаться любимому тут же в его роскошном автомобиле.

– Бардак кругом, куда мы катимся! – Иван Иванович вцепился в руль и прибавил газу.

– Сука, Сталина на вас нет! Все б на фабриках и заводах по 14 часов в день, пела б ты потом про любовь, тьфу, прости Господи! – Иван Иванович перекрестился, проезжая мимо хорошо освещенной церкви. Песня закончилась, и диктор приятным басом начал:

«Уважаемые радиослушатели и особенно автолюбители, я напоминаю вам, что со вчерашнего дня, т. е. с первого мая этого года, в действие вступают новые наказания за нарушение дорожного движения…»

– Вот! – почти заорал Иван Иванович, – больше ничего не могут, только наказания увеличивать, уроды!

Голос из динамиков продолжал:

«За вождение в нетрезвом состоянии.

За отсутствие аптечки или огнетушителя.

За не пристегнутый ремень безопасности.

За превышение скорости вождения.

За проезд на красный свет светофора.

За…

За…

За…

Наказание – расстрел. Приговор приводиться в исполнение «Специальным исполнительным отделов ДПС» на месте! Приговор распространяет свое действие и на пассажиров, находящихся в одном автомобиле с нарушителем, за безразличие к безопасности движения и равнодушие по отношению к пешеходам нашей страны, которые ежедневно гибнут на дорогах…»

Иван Иванович машинально выключил радио и посмотрел на жену.

Это что, шутка, что ли. Я не понял… А ты где слышала об изменениях в правилах… там что говорилось? Иван Иванович не заметил, как проехал на красный свет…

– Я по телевизору… – проговорила Маргарита Семеновна…

В автомобиле воздух потяжелел. И тут фары осветили работников ДПС, один из которых энергично махал жезлом, требуя остановиться.

– Вот как раз и спросим у пацанов, что это за шутки такие, – каким-то странно изменившимся голосом проговорил

Иван Иванович. Маргарита Семеновна почувствовала дрожь в груди…

Иван Иванович открыл окно в ожидании дэпээсника, тот особо не торопился.

– Майор Смирнов, – козырнул подошедший, – выйти из машины, – ледяным голосом проговорил страж дорожного порядка.

– В чем дело, командир? – начал, улыбаясь, Иван Иванович, – ты что, не узнал меня?

– Немедленно покиньте автомобиль, иначе мне придется применить силу.

– Да ты что, командир… – Иван Иванович начал нервничать.

Майор рывком открыл дверцу и выволок Ивана Ивановича на обочину. Надо сказать, что сделал дэпээсник это с легкостью, хотя в Иване Ивановиче было около ста тридцати килограммов и метр восемьдесят пять рост.

– Да ты что, офигел, ментяра позорный, да я знаешь что с тобой еде… – Иван Иванович не успел договорить, получив увесистый удар прикладом в голову, – второй дэпээсник, помоложе и младше в чине, подстраховал напарника.

Маргарита Семеновна закричала. Дверь распахнулась, и несчастную женщину за волосы, одним движением, опрокинул на асфальт третий и последний участник задержания. Маргарита Семеновна заплакала, больше от обиды, чем от боли.

– Встать! – скомандовал голос. Маргарита Семеновна поднялась на ноги, оцепенение охватило ее, не в состоянии вымолвить ни слова она смотрела в молодые, но уже печальные глаза человека в голубой форме, и только дрожание нижней губы и слезы, стекающие по щекам, выдавали жизнь в этом немолодом теле…

Иван Иванович пришел в себя. Поднялся на колени, рукам мешали наручники, защелкнутые сзади. Помотав головой, он осмотрелся, жена стояла рядом. Маргарита Семеновна спокойно, не отрывая заплаканных глаз, следила за действиями дорожной службы, те расстилали большое полотно полиэтиленовой пленки.

– Очухался? – обратился майор к Ивану Ивановичу, – ну и замечательно.

– Майор, я лично угандошу тебя, меня каждая собака в этом городе знает… – Иван Иванович тут же получил удар ногой. Тело Ивана Ивановича выгнулось, но сохранило равновесие. Сплюнув кровь и два передних зуба, Иван Иванович молча поднялся с колен и посмотрел на жену. Маргарита Семеновна, казалось, не видела мужа, она продолжала смотреть за неуклюжими движениями дэпээсников. Они наконец закончили. Семейную пару поставили в центр развернутой пленки, обоим заткнули рты кляпами. Три человека в голубой форме стояли напротив Ивана Ивановича и Маргариты Семеновны…

– За вождение автомобиля в нетрезвом состоянии, за превышение скорости, за не пристегнутые ремни безопасности Вышкин Иван Иванович приговаривается к… – майор невольно улыбнулся и посмотрел на коллег, – к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор привести в действие немедленно, согласно статье 1988/23В/1 Измененного Дорожного Устава Российской Федерации! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! – Майор закончил, спрятал приговор в папку и подошел к Ивану Ивановичу.

– Вот так мы вас, гандонов, учить и будем! Читай, что написано, – и Смирнов ткнул пальцем себя в грудь. Читай! – Иван Иванович опустил глаза, следуя за пальцем.

– ДПС, – отчетливо произнес Смирнов, дальше в скобках были еще три буквы (СИО) – Специальный Исполнительный Отдел, – прошипел сквозь зубы Смирнов, схватив Ивана Ивановича за шею.

– Запомни эти буквы, гандон старый, кончилось ваше время! – Смирнов вернулся в исходную позицию, стоящий рядом сержант подал еще один лист. Смирнов, кашлянув, начал читать: «За безразличие к безопасности движения и за равнодушие к пешеходам нашей страны Вышкина Маргарита Семеновна приговаривается, – майор опять улыбнулся, – к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор привести в действие немедленно, согласно статье 1988/23В/1/1 Измененного Дорожного Устава Российской Федерации! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!»

Смирнов положил приговор в папку, отдал ее сержанту и подошел к семейной паре. Достав пистолет, Смирнов выстрелил в лоб сначала Иван Ивановичу, затем Маргарите Семеновне.

Сержант и старшина упаковали тела в приготовленные мешки, повесили бирки, погрузили мешки в подогнанный фургон, смыли кровь с полиэтилена, аккуратно свернув, положили пленку в фургон. Смирнов молча курил, наблюдая за работой подопечных. Когда те закончили, майор обратился к старшине: «Игорь, свяжись с Ермаковым, узнай, сделал он план или нет?» Старшина пошел к патрульной машине.

– Николай Петрович, а можно спросить? – обратился сержант к Смирнову.

– Валяй, Санек, – равнодушно ответил Смирнов, закуривая еще одну сигарету.

– А почему вы улыбались, когда приговор зачитывали? – сержант пытался заглянуть Смирнову в глаза.

– Да просто смешно, Санек, Вышкин – к высшей мере… фамилия смешная, не для такого случая…

– Коль! – крикнул от патрульной машины старшина, – Ермаков со своими план уже сделал!

– Вот черт, где они их берут?! А нам еще шесть нарушителей поймать! Сержант, давай, давай, бери жезл, и на дорогу, я не хочу тут всю ночь торчать.

Сержант, схватив жезл, побежал к проезжей части.

«Интересно, какие изменения еще введут, если мы уже сейчас людей валим?» – думал Смирнов, глядя, как сержант спотыкается на пути к новым победам и выполнению ночного плана…

– Может, по стакану после смены, Коль? – отвлек Смирнова от раздумий подошедший старшина.

– По-любому, Игорь, по-любому. Следующих ты валишь, твоя очередь…

Игорь кивнул, глядя, как сержант тормозит серебристый «Мерседес».

Поворот

Все чаще я по городу бреду, Все чаще вижу смерть – и улыбаюсь. А. Блок

Деревья, обломки каких-то веток, куски статуй, пепел – это все, что занимало его огромную голову. Весна. Яркое сочетание ума и таланта делали невидимым его и его знание. Сумерки, то время, когда можно было и не спать, бросай! БРОСАЙ!!! Уют раздражал его, он привык к помойкам, к сырости и серости и даже мечтать не мог, что окажется в теплой, уютной постели, причем с какой-то женщиной… Эта женщина была очень мила с ним, и это раздражало его еще больше. Хотя в этом не было ничего плохого, и, если честно, ему это очень нравилось, он просто боялся себе в этом признаться. Мимо проходили или пробегали, он просто лежал и смотрел, а мимо проходили или пробегали, а она… мимо, мимо. Завтрак уже остыл и был невкусен, крохи бытия еще теплились в его ладонях, но ветер и их разбросал в разные стороны. Цветы завяли и пахли пылью и какими-то духами. Бросай!

На улице уже веяло разлукой, но его это не беспокоило, он был занят поиском себя в этой душной комнате. Плотные шторы, не пропускающие саншайн, угрюмо смотрели в затылок. Мимо проходили или пробегали, он просто смотрел на валявшиеся у камина картины и пил вино, дабы найти истину. В вине или в картинах – никто не знал, просто они проходили мимо или пробегали.

Пошел дождь. Осколки разбившихся капель падали ему на лицо. Дождь был сладким. Где-то вдалеке послышались голоса. Внутри хихикнул страх, стало больно от мысли, что все скоро закончится или, наоборот, только начинается. Весна. Какая-то тяжесть давила изнутри. Желание вернуть все назад боролась с желанием продолжать. Мякоть апельсина таяла во рту. Он закрыл глаза, и его тут же подхватила мелодия уходящего времени.

Она появилась неожиданно и нежно поцеловала его в губы. Он, не открывая глаз, улыбнулся, он очень давно не улыбался, и поэтому улыбка получилась какой-то корявой. Он хотел ей что-то сказать, но почувствовал, что ее уже нет. Внутри стало как-то легко, он выпил нектар ее губ вместе с вином, и непонятное, неописуемое чувство радости взорвалось в нем. Наверное, в этом и было счастье. Мимо проходили или пробегали, а он просто сидел и смотрел на все вокруг. Дождь прекратился. Вероятно, было уже поздно, вместо прохожих стали появляться редкие тени. Он погрузился в сон.

Проснувшись, он долго думал над тем, что же будет дальше. Продолжить ли ему свой путь или отправиться за ней, а может, остаться здесь и жить в этой роскоши. В бутылке еще оставалось вино, он сделал глоток, и все сразу встало на свои места. Он встал и пошел за ней, каким-то неизвестным чувством зная, где она, та единственная женщина, которой он открыл свое сердце, которая наполнила его любовью, та непредсказуемая женщина со странным именем – Смерть.

Облака

Насколько волшебен июль! Великое солнцестояние! Невозможно не восхищаться, не замечая этого великолепия! Луг с сочной, ароматной травой, ты падаешь звездой и всю оставшуюся вечность любуешься облаками… Они разные – в виде шахматных фигур, в виде открытой книги, в виде вида из окна – они разные, посмотри повнимательней! Они разные… как мы… Не пытайся понять, просто прими. Молчи! – Июль не терпит слов! Безнадежное, безукоризненное молчание, молчание, обреченное на провал – вот то, что спасет в Июле! Просто посмотри, какие они разные… как мы… посмотри повнимательней, и аромат этих облаков навсегда останется у тебя в крови… молчи, я все объясню потом, зимой, если она случится с нами…

Про сомнения и атеизм, и веру, и правду…

Сложно бороться с сомнениями, точнее противостоять им. Вдохнув этот аромат правды, успокаивающий, головокружительный, объясняешь себе, что так и должно быть, без сомнения, без… конечно, без приставки «без». Надышавшись всласть, ваяешь на лице улыбку. Ах, как это трудно – поверить. И с каждым выдохом появляются они – сомнения, прорастают вопросы, цепляются крючками. «Ну, что же ты, простофиля, повелся?» И начинается: ноздри раздуваются, лоб покрывается испариной. Вот она, формула мира – «никто не хочет быть простофилей!». Как это? Кто? Кто способен обмануть меня? Меня?! Нет, верить нельзя, нет, не надо, нет, нет, нет.

И как в тумане, и бред пляшет, и жажда сохнет, сама сохнет, по себе. И это просыпающееся бешенство, бешенство от того, что миром правит химия. Думы мои – это просто химическая реакция… сахарозы, молочные кислоты ди-хлориды… сколько намешано в нас. Засмотрелся на девушку – химическая реакция. Выпил – опьянел – химия, будь ты неладна. Даже, вот, родившееся во мне бешенство и то – химическая реакция. Создатель был великим химиком! Сразу сомнения, вот они, пожалуйста! Как можно было создать женщину из ребра Адама, ведь в ребре не все химические элементы собраны! Или как это происходило? Восстановление по фрагменту, только вместо пениса – вагина? А как же гормональное отличие? Опять круговороты и бесконечное взвешивание, опять разделение тона на полутона, сгладить, подчистить, успокоить и вывести на тропу веры. «Ты мне веришь?» – очень частый вопрос, на который почти ни у кого не хватает мужества ответить: «Нет, не верю!»

Солью покрывается спина из года в год, из зимы в зиму, отношение к миру, мира к тебе. И постоянные выкрики: «Жить легко»/ «Жить тяжело». И летят качели, и цокает шпильками по мраморному полу маятник. Вытекает жидкость, превращаясь в пар. И всматриваешься в розовый оттенок, и даже капельки различать начинаешь. Ну а что ж, как иначе. Почувствовали, что вакуум образуется, что не о том думать люди начинают, что вяловато ниц падают. Вот и выход – религия, а что, грамотно, по-капиталистически.

«О чем ты задумался?». «?????…….!!!!!!» «Стоп! Не смей об

этом, не надо, а то покарает (нужное имя вставить)! Иди помолись, но обязательно в церковь и про подношения не забудь, а то индульгенция, она не всем дается!» И вроде бы не очень все плохо, взамен-то рай обещают, то есть помучился – получил! Беспроигрышная лотерея! А кто видел тех, кто выиграл, кто приз в руках держал?

«А вдруг не пойдет? Вдруг не помолится, вдруг подношений не будет???» – «Как так, тогда давай придумаем место, где будет плохо!» – «Точно! Вечные муки! Ад!» – «А если не согласится, давай использовать муки прижизненные!» – «Ачто, жил как собака, можно помучить и утопить/повесить/искалечить/изнасиловать/ изуродовать/ – выбор огромен!» – «Ай, да мы! Ай, да, молодцы!» – «И заметь, все бесплатно!» – «Делим на сословия/касты/классы/ слои населения/ – выбор огромен! И все! Ты по жизни должен, потому что родился в семье должников!» – «Быдло!» – «Точно!» «А себя как обезопасим?» – «Ну, предводителей надо придумать, хозяев рая и ада! Чтобы не просто в ад попадешь, а именно вот это демон тебя и замучает. Вот я тут эскиз приготовил». – «А для рая все просто. Скажем, что Бог создал человека по своему подобию, более того, человек жил в раю, но опростоволосился и профукал рай! Теперь мучиться придется, чтобы назад вернуться!» – «Хороший ход! Так и оставим!» – «Ну, тонкости доработаем!»

Так и живем. И смотрите, все же вросло. На генном уровне передается. Ни шагу без греха, ни шагу без раскаяния. Кастанеду читаем, в машины православные иконки на панель клеим, а мусульманские четки на зеркало вешаем, да еще не забываем католическое Рождество и про св. Патрика. И все правильно, как и должно быть.

Вид из счастливого окна

Содержание цикла:

Тимофей Сергейцев

Людмила Зайцева

Евгений Форт

Игорь Васильев

Лидия Степанова

Тимофеи Сергейцев г. Москва

Родился в Челябинске. Окончил Московский физико-технический институт (физик-исследователь) и Российскую правовую академию Минюста РФ (юрист). Участник Московского методологического кружка. Один из создателей отделения конфликтологии, ставшего впоследствии факультетом, в Санкт-Петербургском государственном университете.

Член Российского союза писателей и Зиновьевского клуба МИА «Россия сегодня».

Колумнист «Однако» и «Известий». Сценарист и продюсер фильма «Матч» (Рекун-Синема, 2012). Лауреат премии «Поэт года-2014» в номинации «Выбор издательства». Соавтор книги «Судьба империи: русский взгляд на европейскую цивилизацию», издательство ЭКСМО (2016). В издательстве Российского союза писателей вышла книга стихов «Мой сад».

Из интервью с автором:

Горные лыжи – последние 15 лет не пропустил ни сезона. Ни разу в жизни не курил. Читаю по ночам. Изучал физику из эстетических соображений. С трудом расстаюсь со старыми вещами. Живу одним днем, который воспринимаю как вызов.

© Сергеицев Т., 2017

Бессонница

Вертится круг… Вот и за полночь. Кто-то не спит. Что под рукою родится – того не знает гончар. Кто в переплеты окна осенним ветром стучит? Где-то цветет, задыхаясь ядом, древо анчар? Мысль не окончена, строчку еще написать, а под рукою перо новый кончает листок. Но невозможно теперь ни сначала начать, ни оборвать рассужденья медлительный срок. Безвременье длится ночное, его не рассечь по часам. Маятник тщетно стучит, шагов не расслышит никто. И только ветер ведет рукою по волосам кого-то, кто все стоит и стоит в осеннем и темном пальто.

«Я превращаюсь в зрение и слух…»

Я превращаюсь в зрение и слух, И, растворяясь в снежных струях, Душа над миром глухо торжествует, Так и не выбрав одного из двух. Прорвав сухую логику грамматик И отрекаясь от постельных нег, Она теперь свободна, как лунатик, И всеобъемлюща, как первый снег. Молчанье – снег. Гуляет фокус вьюги. Я вижу сквозь него пустынный двор: Пурга черти́т задумчивые кру́ги, Латая белым полуночный вздор. И я лечу – над городом, все выше, В порывы ветра, в снег. И в свой черед Метель идет, идет по крышам, Сопровождая мой уход.

«Я видел сон – таинственный цветок…»

Я видел сон – таинственный цветок, Не спящий по ночам, он так боится света, Что вздрагивает всякий раз, когда комета Пересекает времени поток. Бессонниц пьется звездное вино До света утра, до изнеможенья, В беспамятстве усталости оно — Небесной сферы головокруженье. Я вновь причислен к тем, кому дано Не вся, но всё – и гений-покровитель, И снег, и дождь, летящие в окно, В мою убогую обитель. Гуляет ветер. Тяжек шаг ходьбы. И лестниц вверх так изнурительны ступени. О, острие труда! О, лезвие терпенья! О, неподъемный шар судьбы…

«Прохвачены ветром, пылают всю ночь…»

Прохвачены ветром, пылают всю ночь Сады, и о чем-то бормочет толмач. Но спутанной речи не в силах помочь Деревьев и листьев полуночный плач. Дойдя до упора во вздоре ночном, Бессмыслицы нити сведя к острию, Я жизнь драгоценную там, за окном, Во взгляде и вздохе листвы узнаю. За строки мои, за зеркальную грань Пусть отблеск наряда ее проскользнет. Мелькнет и исчезнет в рассветную рань Проснувшейся ласточки первый полет. Бесценное бремя, из трепетных рук Тебя выпускаю я, словно птенца, — Как шорох одежды и голоса звук Из тающей памяти, образ лица… Но главный еще впереди разговор. Зеленая жизнь, я разбужен тобой И с детства затянут в отчаянный спор Меж долгом, делами отцов и судьбой.

Прощание

Один из нас, не помнящий родства, Уйдет к пределам, зов которых вечен, И внутренним разладом торжества Печальный праздник будет наш отмечен. Прощание и нас включает в круг Иного, высшего неизмеримо братства, И нам самим приоткрывает вдруг И чувств, и мыслей тайные богатства. Им речь дана, им вторит праздник наш. Его конец – прекрасное забвенье: Нам истина, увы, не суждена, Но мы – присутствуем при откровенье. Всю ночь листва шумит, а у ворот, У входа в сад, – лишь утро чуть забрезжит, Тебя мальчишество разбуженное ждет И жизнь, как птицу, на ладони держит.

«Тем обретая право на прямую речь…»

Тем обретая право на прямую речь, В грамматику любви вникая еженощно, Я мог бы тайный случай подстеречь И описать его предельно точно. Стихам небезразличен ход судеб. Они б и сами выбрали мгновенье, Но я крошу их, словно черствый хлеб, Бросая птицам на съеденье. Не так уж хищны эти летуны, Но крови вид дает их перьям трепет, Ведь пищей им – влюбленные вруны, А их простор – отчаяния степи. Беспечность милая! Не выдержать разлук С тобой. Но, кроясь за намеком, Не выберешься, не пройдешь к истокам, Пока судьба натягивает лук.

«Ветер… Осень листья гонит…»

Ветер… Осень листья гонит По аллеям парков сонных. Осень… В темном ветре тонет Контур замыслов огромных. Позабыты эти строчки Мною. В старом, дряхлом доме, Выпивши воды из бочки, Я ночую на соломе. Надо мною ходит осень. Листьев старые газеты Пожелтели. В небе просинь. Вечерами мало света. Все она перебирает Старые сухие связки Листьев. Осень умирает В ожиданье зимней сказки. Сон распахивает дверки. Забывая все на свете, День неяркий тихо меркнет Светлой памятью о лете. В доме пыльно и пустынно. Розы высушены с лета. И над полкою камина Руки кирпичом согреты.

«Зима притаилась в прихожей…»

Зима притаилась в прихожей, За вешалкой, в складках пальто. Тебя, если спрячешься тоже, В лицо не узнает никто. Она задержалась случайно, Рассеянность свойственна ей, А лето на цыпочках, тайно, Прошло мимо этих дверей. Взгляд будет скользить коридором, В потемках углы огибать, Закончив окном, за которым Жизнь-осень устроилась спать. Когда же пойду я из дома, Сентябрьский дождь переждав, То запахов старых истома Потянет меня за рукав. И в шаге-другом от порога Я юность увижу свою — Она переходит дорогу На улицы дальнем краю.

«Весны событий время потекло…»

Весны событий время потекло, И каждый день захвачен им все глубже — Иначе солнце отражают лужи, Сверкает ярче битое стекло. В подъездах сыро. С ними по соседству В грязь оседают снежные холмы. Растущие ряды несоответствий Ломают правила зимы. Движенье сроков видится во всем: И в том, как вырос лед у водостока, И в том, что прочитаешь у Басе, В походке школьника, сбежавшего с урока. Покровов снежных состояние плачевно. Жизнь вся – предчувствие вестей. И бюллетень примет выходит ежедневно, Исполнен свежих новостей. Вникая в суть открывшейся картины, С подробностями хорошо знаком, Опишет март подтаявшие льдины Внимательным и точным языком. И хаос, начинаясь от обочин, От солнца с грязным снегом пополам, Через толпы и света средоточье Передается мыслям и делам.

«Как длинный ряд упреков в колдовстве…»

Как длинный ряд упреков в колдовстве, Февраль – воспоминание о вьюге. Все говорит о завершенном круге, О перевоплощенном естестве. Не верю зрению, и времени – в обрез. Тебе бросаюсь я наперерез, Поскальзываюсь, падаю жестоко, И, полумертвый, лежа на боку, О, жизнь моя, Я вижу след твой на снегу И чувствую твое слепое око. Как в чреве матери, В предощущенье срока Все контуры твои ясны — Вся ложь учителей, Вся нищета пророков, Все сумасшествие весны.

«Москва черна под образами…»

Москва черна под образами, Как тени памятных обид. Как спирт, в снегу она горит И тает горькими слезами. Москва черна, как ночь под снегом, Как соль расквашенных дорог В следах покрышек и сапог — Исходом, роковым побегом. Москва черна, как хлеб под солью, И черных корок солоней Начала тусклых зимних дней, Знакомые привычной болью. Москва черна. Земля под снегом Черна. Москва горит. И в зимнем воздухе парит Прощение, покой и нега.

Опцион

Желая срок скостить на треть, Мне предлагают умереть По очень льготному разряду: Ни ожидания, ни мук, Стрела ее пустивший лук Не вспомнит – и ему не надо. Освободив кому-то место На сотню бонусных триместров, Душа прошьет хрустальный шар, И сквозь отверстие прокола — Звезды, о коей учит школа, — Свет заструится не спеша. А завсегдатаи на тризне, Крадущие чужие жизни, Глазами пожирая гроб, Надеясь, тронув оболочку, Продолжить эту проволочку, Мелькают, словно стробоскоп.

На краю

Мне удача успеха милее, Пусть и нужен, конечно, успех. Но когда лишь надежда и тлеет Угольком, то из принципов всех Поважнее любого спасенья, Поценнее любой ворожбы — Отыграться на медные деньги У всегда скуповатой судьбы. Да и что заработаешь шпагой? Д’Артаньяны обычно бедны. Ведь, торгуя печальной отвагой, Не возьмешь ни мошны, ни казны. Каждый раз, вырывая победу, Пустоту ощущаешь в душе — Я, наверно, надолго уеду, Если только, как Дэвид Суше[15], Научусь быть бессмертным бельгийцем Среди мертвых давно англичан И читать их унылые лица, Как последний бульварный роман.

Снежинка и бог

Стихи так кратки – тки, не тки, А просто жизни не хватает. Она ведь, как снежинка, тает В ладони боговой руки — Ее страдания легки. Рука тепла и ощущает, Как душу в каплю собирает Снежинка. Тихо огоньки Стекают с миллиона граней В один дрожащий огонек. А бог и сам еще денек Прожить не прочь. Но вот стараний Не прилагал. Не приложил. Ну что же. Значит, жил как жил. Кому же ты, мой бог, служил? Какие праздновал награды? В какие метил этажи? Тебе обычно были рады. Теперь и ты нам покажи, Что рад исходу, рад приходу Чего-то нового в конце — Тому, что превозмог природу — И снег не тает на лице.

Около молитвы

«Пошли мне, Господь, второго». А впрочем, не посылай. Не стану делить с ним слово — Твой одноместный рай. Второй и в аду не нужен, Пусть там и нет никого И ничего – лишь стужа Отсутствия Твоего. Ответь мне, Господь. А впрочем, Не хочешь – не отвечай. Ты мне, скорее, отчим. А я – с прилавка свеча. Покуда тело из воска Венчает душа-огонь, Дай догореть неброско, Просто огня не тронь. Но прежде, чем мой огарок Общий пополнит хлам, Со мной запылает, ярок, Мой второй – пополам.

Прыжок

О.

Любовь питается разлукой, Как учит нас любой поэт… Тогда веселье – серой скукой, Глухим невежеством – наука, И тьмой – новорожденный свет. Я – ток венозный, уходящий И уносящий все в закат, А ты – артерия, и чаще Твой пульс, чем мой, на целый такт. Как мне догнать тебя, мой ангел? Как не нарушить твой полет, Непредсказуемый, как танго, Сверкающий, как горный лед? Я стану серебристой точкой, Исчезну в этом синем небе, Где ты. Покончено с отсрочкой. А здесь я вроде даже не был.

Самая долгая ночь

Я засеваю звездами поле, Рассчитывая на весну. Звезды и сами, по собственной воле, С неба летят – блеснув, Входят в черную мерзлую землю Серебряным острием Почти беззвучно, но я им внемлю, Вспахивая былье. Что им проросло, то вздорно, Но в перегной – сойдет. Звездные зерна под дерном Не потревожит лед. Звездное пламя выйдет сквозь поры Камня, снега, травы. Спорить не стоит – ведь в этом споре Не сносить головы. Звездные всходы стоят погоды Последних трех тысяч лет. Не все доживут, но родятся народы — На них и прольется свет. Я не узнаю, что станет с ними, Или узнаю – Бог весть. Но этот воздух, звездный и зимний, Лишь он у меня и есть.

Мой сад

Из города ведет в мой дивный сад

Воздушный мост, над пропастью висящий…

Л. Вилькина Мой дивный сад… Сплетение ветвей, Златые паутины, сеть дорожек — Тут за решеткой низкорослый божек Опять нетрезв богинею своей. А в каждом древе дышит старый бог, Уставший вовремя менять сезоны, И вопрошает: чьи это законы, Что он ни разу обойти не смог? Мой зимний страж закован в серебро — Оно надежней золотых доспехов, Но и его растопит птичьим смехом Вернувшееся по весне добро. А зла здесь нет. И не было. Поверь. Никто не знает, что это и сколько. Сюда не долетают те осколки, Что рвут сердца. И я вскрываю дверь, Ведущую к подземным переходам, Мостам сквозь облака, качелям на лучах И кораблям в неуловимых водах, Плывущим в сад мой. Но крепка печать.

Пробуждение

Шторы – полуприкрытые веки, Утром то солнце мелькнет, то снег. По переулку бредут человеки — Ищут пропавший век. Сквозь мерзлую землю вырастет город: Кабели-корни, муравейник-метро. Он обязательно и очень скоро Вскроет твое нутро. Старая злость и сухая старость, Нулевое транспортное кольцо Сжимают сердце. Осталась малость — И они откроют лицо. Химической ночью светится небо Так, что не видно ни лун, ни звезд. Но ты возвращаешься, пусть тут и не был, Маленький певчий дрозд. Тихая и неуместная песня Вряд ли растопит растущий лед — Что ты задумал, кудесник-словесник, Подыскивая жилье? Над Павелецким мерцают башни, Садовое – все в висячих садах, Не в них ли ты планируешь шашни, Недальновидный птах? Наши вороны, воробьи и утки, Голуби – если их всё еще так зовут — Вряд ли оценят лесные шутки, Им дороже уют. Стражи курятников и зоопарков — С ружьем орнитологи всех мастей Судьбой заправляют не хуже, чем парки, Не знающие страстей. Но ты уже приближаешься к солнцу В глубинах своей неизвестной страны, И я открываю тебе оконце, Впуская сквозняк весны.

Подоконник

Три камня подоконник сторожат.

Н. Восенаго Вместо теплой реки – иордань, Вербы вместо развесистой пальмы, Райский сад: фикус, кактус, герань, — В нем и спрячем глухую печаль мы Между игл и южных ростков. Там, где в сумерках селятся эльфы, Нас избавят от тяжких оков Гибеллины, влюбленные в гвельфов. Там война двух классических роз — Просто грозный турнир парфюмеров. По законам поэзий и проз Примут к нам надлежащие меры, Нам придется и петь по утрам, И слагать ежедневные гимны, И не помнить ни снов, ни утрат. Рай как рай. Как везде. Только зимний.

Людмила Зайцева (Гришина) Германия, г. Саарбрюкен

Родилась в с. Березово Курской области. Окончила Харьковский государственный университет им. Каразина. Учитель биологии и химии.

Член Курского союза литераторов. Первые сборники стихов: «Душевный разговор» (2007) и «Наши встречи» (2008) – изданы в Праге. «Прикосновение» (2012), стихи для детей «Жу-жу-жу» (2013), «Надышаться Тобой» (2015) – изданы в Курске.

Из интервью с автором:

В детских мечтах представляла себя актрисой, затем вполне осознано хотела стать хирургом. Но судьба распорядилась иначе – после окончания Харьковского университета пятнадцать лет работала учителем, директором школы в Харькове.

Личная трагедия – тяжелая болезнь дочери – заставила уехать в Германию. Однако существуют такие болезни, когда никто и нигде не в силах помочь…

16 апреля 2005 года… Очередной Анин день рождения… Так родилось первое стихотворение – «Моя принцесса». А потом второе, третье… И это стало как глоток живой воды, без которого я уже не представляю свою жизнь.

© Зайцева-Гришина Л., 2017

Я тебя угощаю цветочным ветром…

Я сегодня тебя угощаю Цветочным ветром, Что принес аромат Васильково зовущей дали. Там… Где солнце встает, Наполняя теплом и светом День… Для новой весны, День для новых с Тобой Свиданий… Я сегодня тебя угощаю Цветочной песней, Что хранила в кармашке укромном От зимней стужи, Там где шмель над махровой сиренью И дождик в лужах. Там где мы — И сегодня, И завтра (И вечно!) — Вместе! За калиткой, вблизи, в разговоре Березка с кленом… Здесь во всем Божий промысел вижу И Божью милость. Я тебя угощаю сегодня Слезой соленой — Не от горя, от радости, что По щеке cкатилась.

Пополам

Без тебя… Мои дни — Года. А с тобою… Они — Минуты. Ветерок Под крыло Попутный И летится Легко… Когда Мы с тобой… Замолкает дождь. (Сколько выплакал… Сколько? В жизни) На ладонь Ягод солнца Гроздь Винограда И смеха брызги… Пара строчек Живых На лист Не спугнуть… Не забыть бы Только За окном — Соловей-солист… Пополам Апельсина долька…

И… Еще раз о Любви

И в сотый раз…. И в сто десятый скажут: – Волшебная! – Желанная! – Одна! А в тысячный — – Будь проклята она! И на голгофу, Чтоб изжить «Проказу». О, сколько слов! Порою горьких слов! Сегодня так, – А завтра?! Все иначе… И над бедой Склонившись, Тихо плачет, Не раз тебя Спасавшая Любовь. (Еще живая… Вечная! Любовь!) Когда восторг. Когда цветная радость. Зеленых, желтых, нежно-голубых… В твои флаконы пусть нальют таких, Когда дожди прольются краской радуг. И убежать… нельзя… Когда с Небес мосты! Когда любовь подходит — Близко-близко… «А если?!» — Исключается из списка. И снова вижу я Тебя мальчишкой Из тех Святых времен Страницы чистой… «Мечты сбываются!..» Карандашом простым Пишу.

О, этот миг…

На грани ночи и рассвета Вспорхнет воробышком мечта. На кончик ли пера поэта Иль поцелуем на уста Опустится… Прикосновеньем Незримых, теплых, нежных слов. О, этот миг, что вдохновеньем Моих исполнившихся снов… И бабочкою На ладони Держу, не связывая крыл. И взгляд во взгляде — Тонет… Тонет… В плену ее волшебных сил.

Счастливая и босая

Где Небо сходится с морем, Где море сходится с Небом, Никто, никогда не в ссоре — Для счастья не нужен невод. Лазурный где свет струится… Крылом чуть волны касаясь, В свободным полете птицы, СЧАСТЛИВАЯ И БОСАЯ….. Душа.

Рассвет

Ночь спрячет лучших кружевниц, Вплетавших сны ажурной нитью… Рассвет коснется чуть ресниц Движеньем легким По наитью. Забрезжит… Упадет в туман, В речную заводь, В рыжий локон. На самый верный талисман — В глаза (что снятся) …… с поволокой… …… На лепесток, на росный лист, Где каждый раз его рожденье, Что голосом ребенка чист, Как Божие благословенье.

Здесь вся на ладони вмещается жизнь

Лугов и полей изумрудные плесы… Вкрапленные где островки васильков. Художницы милой – и радость, и грезы. И вот уже я, напрямик, босиком Бегу… раскрывая навстречу объятья. И волосы ветер легонько пушит. И белое, белое… белое платье, Что кружится в танце… под лиру души. Купаются в зелени лета ромашки. От нежности этой пью света глоток. Родимого края природы нет краше, Что строит невидимый к сердцу мосток. И маки горят, полыхают зарницей, Как символ любви – сотни алых огней. И вновь оживают уставшие лица Воспоминаньем… О Нем иль о Ней. Бегу… Замирая от радости встречи. Слеза, и не раз, по щеке пробежит. И здесь не нужны многословные речи. Здесь вся на ладони вмещается жизнь.

Прикоснусь к твоим устам

Нет, не здесь, а где-то… там Прикоснусь к твоей улыбке. Сном волнующим и зыбким Прикоснусь к твоим устам. Птичкой, бабочкой… в окно. Лепестком весенним белым. И движением несмелым… Как мечталось мне давно. Не нарушу дня покой — Пусть река бежит, как прежде, Там, где место есть Надежде, Прикоснусь ее рукой.

Заворожи меня… Заговори

– Я ждал тебя все сорок с лишним лет. – И я ждала… Напевно Эхо вторит. И вновь приходит долгожданный вторник (Тот, что сбежал от суеты-погони), И вновь летит в твои объятья свет. И вновь летит в твои объятья свет. – Алло… Алло)))) Шлет радость новой встречи. Дрожит росинкой на ресницах вечер, Где на другом конце — – Привет… Привет!!! Забудутся и месяц, и числo, И сколько километров между нами, И лодочка плывет меж берегами — Поток неудержимых, теплых слов. А как иначе, коль душа поет И просится мелодия на струны Мотивом нежным, легким, Светом лунным… И где всегда мы остаемся юны, Где не кончается Любви полет. Заворожи меня… Заговори. Ночь кареглазая приоткрывает двери. И будто просит в счастья миг поверить, И прячет взор в оранжевой портьере, Где свет роняют шелком фонари.

Как долго я с тобой не говорила…

Вчерашняя исчезла золотистость Берез, осин… Закончен перелет. Хранит земля следы опавших листьев. Декабрь несет чреду иных хлопот. Есть у зимы свои бразды и лира. Ковром белейшим снег поля укрыл… Как долго я с тобой не говорила?! Как долго ты со мной не говорил. Присяду ближе к памяти окошку, Прильну к ее надежному плечу, Воздушным змеем или лунной кошкой, Мечте добавив волшебства чуть-чуть. По переулкам юности и детства Туда, где непременно будешь ты. Нам друг от друга никуда не деться. Есть место встречи у одной черты. Там… За дерев ресничным окоемом, За той рекой, за поворотом, за… Что называем сенью, отчим домом, Где место встречи изменить нельзя. Да… дотянуться до мечты непросто — Два сердца – два воробушка. Вдвоем. И вновь летит душа – душа-подросток. Пока мы помним, любим — Мы живем!

Поет любовь

Для света, вымеряя угол — Полнеба, положив на лист… С вишневым садом, с майским лугом, Где каждый звук хрустально чист. Да… Я, наверно, «Нездорова», Коль за́мерла На двух словах… И эхо вторит Два лишь слова: «Тебя люблю» На островах… Моих И без… И без прелюдий Так сочен день И ярок свет… Во взгляде – взгляд Надеждой будит: В твоих глазах И мой рассвет Влюблен… Цветочно-мягко-нежно… На лепестках, Дрожа росой… Как по весне Спешит подснежник, Как Небо дышит бирюзой. И на сиреневых ресницах Закат, пролившись в тишине, Напишет на своих страницах Два слова, что живут во мне.

Осенней флейты отголоски

Глоточек пестрой красоты, Что дарит осень на прощанье, На землю ляжет, на зонты… И три кленовых в знак свиданья Листочка в книгу меж страниц В оранжево-бордово-желтом И капельки дождя с ресниц Уронит ниц Прозрачным шелком. … Мне кажется, что ты не уезжала, Что в городе пугающе пустом, Моя душа от холода дрожала, Рубашкой прикрываясь и крестом. И твой звонок, заботливый и сладкий, Волнует сокровенное во мне, И телефон целую я украдкой, Переглянувшись с тенью на стене. Мне кажется, я вырвался из лямок, Что я полулетаю, полусплю… Мне кажется, я выхожу из рамок… Мне кажется, что я тебя……….! … Волшебный… березовый край, Где белочка с ветки на ветку… Ты… флейте души подыграй И сбрось золотую монетку. Неспешно… Примерь И раздень Улыбку лазоревой дали… Еще один солнечный день, Что осень (Так трепетно!) Дарит…. И я… Благодарна за миг, За твой поцелуй, злата Осень! За голос, что в сердце проник, За звезды, вплетенные в косы… … Твои волосы пахнут вереском, А ладошки-лукошки облаком. На губах догорает вересень, Отливая росой и золотом. Я щекою небритой, бережно, К завиткам припадаю утренним И целую, касаясь, нежно я Все улыбки твои минутные… Перепуталась осень с полночью, Оборвало листочки начисто, Не начавшись, легко закончилась Но запомнится… Обозначится… … В уголках Запряталась печаль Глаз твоих И уходить не хочет, И слезой ложится между строчек… Есть у берега такой причал… Осени… Все зримее следы — Гонит ветер рыжие метели Листьев, Что когда-то зеленели, И куда-то вновь уходишь ты… Рассекая взором Неба даль… Ве́чера… В сиренево-лиловом И последний луч (Прощальным словом) Оставляет мне Твою печаль…

Вернуться

Сбор заливаю кипятком. Живое в памяти не смято. И… пахнет летом в кружке мята — День наполняя ароматом… Глоток вдыхаю за глотком — Чабрец, Душица, Зверобой… Рассветы, Дней неповторимость…— И нам отпущенная милость — Весну почувствовать зимой. И миг Еще один С Тобой. В стихи без боли окунуться. Тебя вернуть, К тебе вернуться. О Время! Дай на время сбой! Такая «ивовая медь» — Часы сломать… и не жалеть! Не знать «вчера» Не думать: «поздно», Босой бежать По травам росным, Знать, что пунктиром по судьбе Дороги все ведут к тебе. Пусть будут долгими пути, Но до тебя должны дойти. Дай, утро, сил! Звезд ярких – ночь! И пусть усталость сгинет прочь. Я верю, Что меня там ждут… В краю, Где травный изумруд.

Рукою легкой мага-колдуна

Нащупав для себя незримый лаз, Хвостом вильнув, уйдет прозрачным сомом — Ночь ускользает мыслью невесомой И сном последним на ресницах глаз. На Небесах поблекшая луна… Рассвет умыт, подстрижен… И расчесан. Еще чуть-чуть… закрутятся колеса… Рукою легкой мага-колдуна. Разбудит лес негромкий гомон птиц, Где новой песней заиграют струны. (А мы с тобою снова будем юны, Слагая день из солнечных крупиц.)

А я люблю…

А я люблю… Когда журчит весна Потоком вод, Сбегающих из плена. И звон капели… Радости блесна, Что ловит на крючок, Подняв с колена… Два лебединых взмаха До мечты — Еще чуть-чуть И выстрелят бутоны. Сирени разгуляются кусты — Заполнят ароматом Мир бездонный… А я люблю… Бежать за окоем Влюбленным взором, Обнимая Небо. Туда… Туда! Где мы с тобой вдвоем И до краев наполнен Счастьем невод. А я люблю… Смотреть весне в глаза И каждый раз В себе их оставляя… И даже набежавшая слеза Напомнит о часах Земного Рая… А я люблю… Закат по каплям пить, Где вечер-франт Опустится в лиловом, Разматывая тонкой пряжи нить… И лягут звезды основным уловом. Я так люблю… И это вкупе – жизнь! Хоть, знаю, не уйти мне от печали… О, время… (Как стремительно бежит!) Еще один от берега отчалит… День… в океан безмолвия (И что ж?!) Рисую на ладони жизни новый, Что будет удивительно хорош — На вкус, на цвет, на трепетное слово.

Солнечный ангел

Светлой памяти доченьки…

А тебе бы сегодня исполнилось тридцать… – Нет, не «бы», а ИСПОЛНИЛОСЬ, Солнечный ангел! Здесь твой свет Добротою, любовью струится, Шлет привет из далеких И сказочных странствий. Коль его ощущаю (и зримо) повсюду, Где бы я ни была, непременно и близко, Как весенний мотив, Штрих пейзажный к этюду, Ляжет мягко на лист Нашей здесь перепиской. От рассветов апрельских В оправе ресничной. По ромашковым тропкам, Стрекозьим круженьем, Песней трепетной, нежной, Заоблачной птичьей Ты приходишь в ночи Светлых снов притяженьем. И звенит колокольчиком Радость, как прежде. По изгибам бежит Губ твоих Свет-улыбка. Снова новый рассвет За окошком забрезжит Проскользнет сквозь проем Лучик солнечный гибко. Сколько ми́нуло лет! Сколько дней пролетело… Но от каждого мне Остается наследство, Как глоточек живой, Лечит душу и тело — Пара строчек на лист… Пара строчек из сердца. … Мысли отпускаю все на волю. Луч ловлю пурпурно-золотой. Что бежит по голубому полю – Ты, дружок, Не улетай, постой! Конь небесный, Облачком парящий, Опустись в ромашки, Я прошу, На немножко. (Будто настоящий — Белогривый, С меткой на носу.) Я рукой за тонкую уздечку — Ниточку… Серебряную прядь. Вот и слышу, как стучит сердечко И мое в ответ — Четыре, Пять… Десять… Двадцать… Снова вверх, До солнца Долететь Пушинкою С тобой… Чтоб услышать, Как (ОНА!) Смеется… Там… Где берег… Берег голубой.

Земной надеждой

«Зной проделал фокус — Ни сил, ни воли…» И куда исчезла моя веселость? А комарик поет, нахально… соло На своем языке, Что-то там, в мажоре. Все ему нипочем — Солнца жар в зените… Рукавом касаясь краев Легонько Нашей памяти… нашей Сколько… Сколько! Там где мы неразлучны — Не рвутся нити. Ты сейчас далеко… Но сердцем рядом. Для меня это важно — Дышать Тобою… То, что к нам снизошло С Небес волшбою, Что не вытравить даже Смерти ядом. А меня снова ждут Альбом и краски. Вечер спустится вниз, Принесет прохладу. И мазок за мазком, Платком цветастым, Ляжет память на лист… На моей терраске Я рисую тебя — Неспешно, нежно… Каждой черточки взгляд, Смакуя время. Затянув в окружении туже ремень… Бьется сердце в груди Земной надеждой.

.

На обветренных губах Поэзии

И накроет новая волна… Еще и еще… Волна радости или печали…

Нахлынет, позовет за собой… И нет возможности… И нет желания препятствовать… Она унесет в свой океан… Океан эмоций и чувств…

Туда, где нет границ… Где нет времени… Там, где…

Миг рождения… Миг полета… Миг счастья!

Миг…

На престол восходит Ангел-Женщина (Свой пройдя тернистый, долгий путь), Та, что со свободою повенчана. В каждом вдохе, В каждом звуке будь! На обветренных губах Поэзии Шрам на шраме — Всех не сосчитать. От укусов Иль от бритвы лезвия. В «благодарность» ли? За честь, за стать. За строку, что в боевой готовности… Пес залижет… Прорастет травой. В левой, верхней подреберной области Вновь бутон распустится Живой! И в рассвет янтарный, нерасплесканный У Ее волшебных берегов — Рощ, что хороводятся березками, И в объятья пойменных лугов… На обветренных губах Поэзии — Шрам на шраме, Всех не сосчитать (Что в арифметической прогрессии). Но… И света сколько! Благодать. Поцелуем нежным, чистым, девственным Прикоснется, ветерком в жару. Где Любви рождается преемственность, Ни на йоту чувства не соврут. Просто ли все это Иль Не просто ли?! Яблоневый цвет в твоем саду. Сколько звезд на изумрудной простыне! Ты придешь сюда… И я… Приду!

Я повторяюсь…

Я повторяюсь… Да, я повторяюсь В своих стихах, в той жизни, в той весне… Как прилетает после странствий аист. Как ты приходишь по ночам во сне. Я повторяюсь… Там, где вспыхнет снова В глазах Любовь И не найти границ. В цветные сны добавят мудрость совы, Росинкой упадет слеза с ресниц… На белый лист, На трепетность страницы… Где воск свечи строкою вниз стекал, За шагом шаг, Где снова повторится И счастья миг, и радости накал… Всей жизни.

Луналия

Беспричесная и босая… (Так мне к Небушку будет ближе) Пробегусь, чуть луны касаясь, По мосточкам, от крыши к крыше. Пробегусь… Ничего, что поздно — Это только одно мгновенье. Шепчут мне голубые звезды: (– Ну, какие еще сомненья?!) Это все… Светлячки на флейте Растревожили Неба струны… Сколько можно чудес налейте, Светом мир заполняя лунным. И… мечте подарите крылья, Высоты не боялась чтобы. Чтоб она становилась сильной — Серебром высочайшей пробы.

Евгении Форт г. Санкт-Петербург

Заместитель главного редактора отраслевого журнала МОМ (Министерство общего машиностроения). Ветеран Поискового движения (более 15 лет).

Член литературного содружества «Покровский и братья».

Публикации в сетевых литресурсах Интернета: Стихи. ру, Литпричал, Изба-Читальня, Фабула, Общелит и др.

Из интервью с автором:

Евгений Форт – это мой творческий псевдоним в литсети.

Родился в середине прошлого века в Ленинграде в семье молодого лейтенанта ВВС. В 1979 году закончил ЛИАП, в 1983 году – Военно-морскую академию, служил в Генштабе и в УРАВ ГШ ВМФ.

Стихи стал писать по совету поэта А А. Иванова и его жены О.Л. Заботкиной, с которыми был знаком лично. Основные тематики творчества – военная, гражданская лирика и поэтические пародии. В соавторстве с военным бардом Ю. Скворцовым написаны циклы песен в основном на военную тематику.

Сейчас на пенсии и живу в Поповке под Санкт-Петербургом.

© Форт Е., 2017

Предоконное

Октябрьское утро… За стеклами, как мелом посыпанный, сквер. Скамейка, вчера еще теплая, похожа на белый эклер. Видать, у погоды истерика: взят город в белесый полон. Синоптик вещает по телику про мощный внезапный циклон. Светлее в предутренней темени от бликов огней фонарей, но все же снежок не ко времени в нестылом еще октябре. Цепочки следов тротуарные… Стучат каблуки в унисон. И вновь в первоснежье коварное открыт костоломный сезон. Во власти седой гололедицы виляют, буксуя, авто. По насту, как летом, не едется: к ненастью никто не готов. И мается, ветром влекомое, снежинок густых конфетти. Картина до боли знакомая, но надо наружу идти…

Августовское

Оттенок цианистый в кронах дерев едва лишь заметен еще. Роса по усохшей за лето коре сползает, как слезы со щек. Глотает туман за верстою версту, стелясь, словно жидкий азот, и позже на час выгоняет пастух буренок разбродистых взвод. Подернутый ржой, травостой на лугах склоняется ближе к земле. Построены шлемами сена стога в просторах обширных полей. У будки вздыхает спокойнее пес, уставший от зноя и мух. А стаи утиные рвутся за плес, теряя по воздуху пух. Помалу бледнеет небесная синь, но толще слои облаков. Плескаются реже в прудах караси, не видно совсем мотыльков. И будто уже равновесия нет: сдувается лето, как шар. И вскорости золотом листьев-монет дожди и ветра зашуршат…

Покосилась изба-пятистенок

Олегу Чухонцеву

Покосилась изба-пятистенок, палисадник бурьяном порос. И блуждают из прошлого тени средь бутонов изросшихся роз. Выше роста стеной разнотравье захватило былые дворы. Здесь давно уже косы не правят и давно не стучат топоры. Тишина… Лишь гудение шмеля да бои одичавших котов. Запах прели пустых подземелий у церквушки без глав и крестов. Омертвелое русское чудо затаилось в безбрежных лугах. И вдруг с сердцем становится худо до предательской дрожи в ногах. С грустным скрипом болтаются двери, режет уши их жалостный стон. И глазам так не хочется верить, Но, увы, это явь, а не сон. Разрушается чья-то обитель… Мелом надпись в светлице пустой: «Дом ничейный. Кто хочет – живите». Да вот только не хочет никто. Дребезжит безнадеги телега, расплескав чистых луж озерца. На столешнице – крепкий мой «лекарь», что врачует пустые сердца.

Мойка 12. Точка отсчета

Мойка с глазками темных проталин. Друг-подполковник с двойкой «Ле-пажей». К месту дуэли тронулись тайно. Перекрестили путь экипажу. Не обижайся, друг мой сердешный. Взгляд из окошка… Может, последний. Люд, развеселый и безмятежный, знал бы, кто едет… Знал бы, кто едет… На тротуаре мерзнут девицы. Пробует сбитень группа кадетов. Красные щеки, светлые лица. Ходят вороны по парапетам. Город жирует… День превосходный. Аристократы бьются снежками в Летнем саду. Рота пехоты мимо… Ритмично топчут ногами преображенцы снежную мякоть… Выскочить к черту из шаткой кибитки и… строем бы с ними! Хочется плакать… Дрогнет удача – станешь убитым. А у Волконской – чай с пирогами. И развернуться вовсе не сложно. Мог примириться? Нет уж! С рогами быть невозможно… Жить невозможно… Всюду усмешки и пересуды. Исподволь взгляды с дерзким злорадством. На сердце камень весом в полпуда. Ждете развязки? Будем стреляться! Может, удастся муху прихлопнуть. Все, что случится – Бог не осудит. Пусть покусают губы холопы: грязных наветов больше не будет! Малая Невка… Невка Большая… Белого цвета Черная речка… Лишь бы дуэли не помешали, лишь пистолет бы не дал осечки.

Ветер с Невы

Ветер с Невы; сырой и промозглый… Капли дождя, словно жесткие розги, секут на лице задубевшую кожу, но мне на погоду ругаться негоже. С Атлантики воздух вдыхает холодный и в штиль задыхается без кислорода, без запаха моря дышит вполсилы он – самый красивый город России. А волны грызут здесь гранит парапетов, резвится Нева под порывами ветров, свинцовыми мышцами грозно играет, суденышки в жертву себе выбирая. На струях воздушных планируют чайки, полетам подросших птенцов обучая. Вот снова норд-вест лезет змейкой за ворот: целует меня мой обветренный город.

Воробьи

Опять пришла пора ветров сердитых, надует север неизбежность вьюг, а в небе стаи птиц-космополитов, как по команде, двинулись на юг. Укрыло снегом вновь дворы и парки, и утром темень за окном моим. – Ты что грустишь и нос повесил, парень? — мне весело щебечут воробьи. Они сидят цепочкой на скамейке под голой липой, сбросившей листву. Коричневой драчливою семейкой всю зиму с нами птицы проживут. Их не пугают лютые морозы, да поступь верениц голодных…брей. Лишь иногда чириканьем попросят им покрошить на наледь сухарей. Взметнувшись стайкой от прохожей кошки, их шумный табор сядет на карниз, а я махну ладонью понарошку, голодным птицам скинув булку вниз. В счастливом гаме вновь потонет дворик, ворвется в душу светлая струя. И почему в народной поговорке из пушек бьют по славным воробьям???

Блокадный трамвайчик[16]

Легка апрельская капель и глубоки следы проталин. Трех революций колыбель от стылой одури оттает. А дни уже не коротки, подсохли хмурые фасады. Исчезли с улиц ледники мертворожденных дней Блокады. Шуршит трамвайчик номер три по рельсам – грязным и щербатым. Внутри седой артиллерист гармонь гоняет перекатом, и сквозь маршрутный перезвон знакомым вальсом довоенным смурной вагон заполнил он, как кровью ссохшиеся вены. Остатки ржи стирая с рельс, хоть и с натугой, но проворно бежал трамвайчик сквозь апрель и пел: – Я жив! Ты слышишь, город?!

Усть-Ижора

Воды тихой Ижоры вливаются в Невскую вену здесь, где часто разносят неведомый запах ветра. Я сюда прихожу, изливая души откровения, и рукою машу всем снующим в волнах катерам. В низкий облачный свод упирается храм куполами. Русский князь в черной бронзе вознесся над створом реки, словно восемь веков не слизало истории пламя, и считают секунды до дерзкой атаки полки. Эту землю когда-то топтали незваные гости и считали, что им нипочем всемогущий Сварог. Но сбежали как псы, захлебнувшись немереной злостью, не испробовав пыли исконных славянских дорог. Вдруг представлю себе: поднимает волна деревяшку от обугленной мачты затопленной шведской ладьи, и как будто вминаю в песок иноземную пряжку из камзола варяга, что дни здесь закончил свои. Всколыхнется, как призрак, вдали мудрый старец Пелгусий, и у плавней рогозных присвистнет ижорский дозор, в позолотной воде охраняющий зори над Русью от жестоких мечей, что несли лишь позор и разор. Но внезапно прервет размышленья звонарь с колокольни: вновь хлестнет Благовест, разогнав над Невою ворон. Где-то в недрах груди время древней стрелою уколет, и опять заскользит по страничкам блокнота перо.

Игорь Васильев Станица Марьянская, Краснодарский край

По образованию – инженер-электрик, по призванию – путешественник.

Стихи публикуются впервые.

Из интервью с автором:

Родился, учился, работал, жил и живу на Кубани. Сейчас – в небольшой станице Марьянской. Здесь нас девять человек, очень любящих стихи, собираемся почти каждый воскресный вечер… Сам стихи начал писать поздно (было уже за тридцать…) – влюбился в жену и в горы. Пороги горных рек, облака под ногами, паруса на горизонте… ради этого стоит жить.

© Васильев И., 2017

Ностальгия

Как человек, раскинув руки, лежит и серебрится пруд. И сквозь года, через разлуки тропинки памяти ведут на берег, в тень плакучей ивы, где отдыхали старики… И где еще пока что живы, в замшелых камнях родники. Там детство кружится листвою, там юность дерзкая летит, там я добрее был, не скрою, но вот уже почти забыт тех вечеров веселый хохот и стук футбольного мяча, и первых поцелуев шепот… И все ж горит, горит свеча. И оплывает теплым воском на доски старого стола. Она свой тихий свет неброский почти до капли отдала. Смотрю сквозь блики на пруду на птиц, на дальний берег детства, и видит Бог – я не найду прекраснее от смерти средства.

Снег

Снег, как мог, подмел крыльцо, пахло дымом старой печки, свет дрожащий желтой свечки освещал ее лицо. Было тихо и тепло, не хотелось шевелиться, лишь ночной уставшей птицей бился, бился снег в стекло.

Холода идут…

Холода идут, холода… Небо хмурится снежной мглой. На деревья и провода налипает иней седой. Без печалей и без тревог по брусчатке ломкого льда, по дорогам и без дорог холода идут, холода. Вот уж в окна стучится беда и уносит тепло твоих рук, — холода, пришли холода неприкаянностью разлук.

Поселок

Горбатый старенький поселок лежит и нежится в пыли. Луна качается меж елок, на елках дремлют воробьи. А утром по поселку чинно идет на службу почтальон, пыхтит, не торопясь, машина — везет начальника в район. Под вечер тихие старухи с мольбой к часовенке идут. Идет калека однорукий, коровы с пастбища бредут… Но в дождь, скользя в грязи, по лужам, не многих встречу на пути. Не потому, что стал не нужен, а потому, что не пройти.

В ожидании счастья

Мне цапли нравится полет — неспешный и совсем не гордый. Со мною пес, задравши морду, в кустах лежит и тоже ждет. А цапля черной запятой торчит одна на глади плеса, то вдруг кавычкой, то вопросом появится в траве густой. А я все жду – когда, когда свист крыльев серых и огромных и тихий шепот листьев сонных соединит в себе вода. Но, видно, на свою беду, в мечтах и снах, как в муках вечных, я с ней то в небе бесконечном, то в тине теплой… счастья жду.

Как одиноки осенью деревья.

Лениво смотрит небо, равнодушно на все, что расположено внизу. Ему так было хорошо в грозу, а вот сейчас – невесело и скучно. Как одиноки осенью деревья. На голых ветках мерзнет серый мох. И тихо так… А может, я оглох от одиночества и невезенья? Но, видимо, уже не до ремейка, пусть даже переделка и проста. И остается зябнуть у куста пустая мокрая скамейка…

О счастье

Что нету истины в вине, про то читал не на бумаге. Давно, с собой наедине, я понял: правды в жизни две, а вера – вера для отваги. Смотрел я в голубую даль, но между волн не видел впадин. И было мне до боли жаль и беспредметную печаль, и жизнь без горестей и ссадин. В шторма я парус поднимал. Я слышал мачты стоны, скрипы… Встречал легко девятый вал… Но вдруг сегодня я узнал, как сладок дома чай из липы.

Весной

По сонным крышам, по дворам, по лицам веселый ветер утром пробежал. Его давно уже весь город ждал, — и дворник Коля, и в кустах синица… А ветер радостно стучался в двери, из рук хозяек вырывал белье, шутил, смеялся, что-то пел свое… И вдруг – так захотелось в счастье верить! Когда от солнца задышали крыши, а грязный снег фиалками пропах, тогда, в калошах новых на ногах, я двери настежь отворил (я ничего не говорил) и в день весенний, улыбаясь, вышел.

Сколько в прошлом было иктересного…

Сколько в прошлом было интересного… Даже курсы в наркодиспансере. А сейчас лишь в области словесного я живу в той чудной атмосфере, от которой нам остались кубики, гильза, ножик, тети-Лялин бантик, запахи еще… так пахли бублики, те, которыми нас угощал солдатик. Время не течет, оно ведь дро́бится — было три восьмых, вдруг сразу — пять десятых… А душа горит, душа коробится, глядя на конец шестидесятых. Ну зачем было идти с плакатами мимо мест холодных и осенних, — никакими красными заплатами не прикрыть нам пражских лиц весенних. А потом «запор» семидесятых, — диссиденты, высылки и тюрьмы… Вновь все повторяется в ребятах, вновь на перекрестках жгутся урны. Вновь бегут, клянут ее… жестокую, травят вновь со злобой злого быдла. Ну а те, глазами с поволокою, смотрят вниз и им оттуда видно, сколько было в прошлом интересного… даже курсы в наркодиспансере. И зачем мы, в области словесного, кружимся на этой карусели.

Друзья уходят

Друзья уходят… Уходит вечер. Друзья уходят,— не будет встречи. Тоска, над краем проходят люди… Мы что-то знаем, Кого-то любим. Друзья уходят. И только ветер… Друзья уходят, как всё на свете. И только эхо улыбок, звуков слезой и смехом застонет глухо.

Дней осенних череда.

Дней осенних череда, словно поезд, вдаль уходит. Ничего не происходит… Только плещется вода. Только мокрый от дождя греется в подъездах вечер, ищет что-то в лужах ветер, ничего не находя. И как память о тепле той давно забытой встречи, догорают тихо свечи на неубранном столе.

Туман над тихой речкой…

Туман над тихой речкой, уснувший поплавок и стелется беспечно от костерка дымок. Сижу и вспоминаю друзей, слова, года… и вновь не успеваю прийти к себе туда, на тот забытый берег, где синий лес вдали, где ветер еле-еле качает ковыли. И, видимо, не скоро увидеть суждено черешню у забора, знакомое окно… Не для меня сегодня туманы на лугу и лодка возле сходней, и удочки в углу.

Почти по Блоку

Ночь, утро, вечер, дом, работа. Привычный каждодневный круг, где чувства входят в часть расчета, а напоказ лишь позолота, как щит от бесконечных вьюг. Уставшее лицо вокзала. И снова поезд в мой январь. Там нет конца и нет начала… Но будут вечно: «…рябь канала, аптека, улица, фонарь».

Последний лист

Жизнь моя – одни убытки и потери, жди-не жди. Неудачные попытки, в прошлом крепкие напитки… И прощальный скрип калитки, будто стон больной груди. Лист последний тихо кружит над моею головой. И транжиры – злые стужи, тратят всех, кто мил, кто нужен… Тишина и мрак все глубже, тяжелее надо мной. Желтый лист, и тот без даты… Ничего другого нет, — нет ни дерева, ни хаты, все ушло, ушло куда-то… А ведь помнишь, был когда-то у листа зеленый цвет.

Хатки, старенькие хатки…

Хатки, маленькие хатки средь высоких тополей, вы мне сестры, вы мне бра́тки, вы души истертой латки,— так печалитесь о ней. Вы печалитесь о всяком, каждый дорог вам и мил… Подоконнички не лаком, а слезой да вздохом-ахом вам Всевышний окропил. Отвернусь я от соседок, отвернусь от грустных лип, увернусь от хлестких веток, и услышу напоследок у калитки тихий всхлип. Хатки, старенькие хатки средь высоких тополей, вы души моей заплатки, помолитесь же о ней.

Хорошо

Хорошо сидеть и слушать, как поет в печурке вечер, как танцует дождь на крыше, оступаясь и скользя. Как шальной какой-то ветер (что не скажешь – он не слышит) отнимает одежонку у промокшего дождя.

Снова осень пришла…

Снова осень пришла, снова птицы летят за теплом и едой в край чужой и далекий. Опустел луг и лес, стал беззвучен закат, и уже не дерутся за гнезда сороки. Так и люди – куда-то спешат и спешат… Словно птицы, стремятся в уютные дали. Как до этого жили, так жить не хотят, а хотят – чтоб без слез, без забот и печалей. Я бы тоже ушел, позабыв и траву, и камыш на пруду, и поляну меж сосен… Я без них, может быть, как-нибудь проживу, только как же она без меня – эта осень?

На северо-запад…

На северо-запад, на северо-запад колеса толкают друг-дружку. На северо-запад, на северо-запад, — звякает ложка о кружку. Пусть дома я числюсь в пропащих, но вслед за судьбой и мечтой, дорогой меня увозящей, спешу, несерьезный, смешной… куда-то на северо-запад, под волны вагонного храпа, под стук пустоты подо мной. Две линии серого блеска видны мне внизу из окна, где шпалы, как ветки подлеска, мелькают и только луна, в своем одиночестве строгом, чиста пред людьми и пред Богом, висит неподвижно одна.

Дождик плачет, плачет…

Дождик плачет, плачет, плачет, делит мир на свет и мглу, а печали в каплях прячет, вниз скользящих по стеклу. И, как время, он смывает пыль, заботы, грусть и зной. И назад не возвращает, а уносит их с собой. На окне, меж влажных стекол, расплылась на блюдце соль. …И уже почти не плохо, и почти уже не боль. И шумит уже потише в одинокой пустоте то ли дождь по старой крыше, то ли чайник на плите.

Осенний сонет

Как тих ноябрь в своем начале, он даже в лужах не хрустит и, подражая мне, грустит и, так же как и я, скучает, и вроде любит, понимает… И в путь со мной идти готов, живя без гроз, без холодов, но он судьбы своей не знает. А как он нужен, золотой, с теплом его, кошачье-рыжим, с его росой, что ноги лижет, с его, почти моей, судьбой… И я бы взял его с собой, да жалко – ведь умрет зимой.

Лидия Степанова г. Димитровград, Ульяновская область

Поэт и прозаик. Автор пяти изданных книг, в их числе – две книги стихов и сказок для детей. Лауреат Всероссийского конкурса «Проза – детям» им. Л. Кассиля, член Димитровградскои писательской организации «Слово», член Союза журналистов России.

Из интервью с автором:

Писать стихи начала еще в юности. Стихи пишутся как продолжение событий – внешних и внутренних. Творческая палитра – от любовной и пейзажной до гражданской и философской лирики. В прозе предпочитаю работать с малыми формами – рассказ и миниатюра.

Кроме литературного творчества, одним из увлечений является рисование и прикладное искусство (декупаж). А любовь к театру переросла в сотрудничество с театральными студиями Димитровграда в качестве сценариста.

В этой публикации представлен цикл «С природою на ты».

© Степанова Л., 2017

Завершается май

Завершается май, Откружил хоровод лепестковый, И вздыхай – не вздыхай, Вот еще улетела весна. Ты ее отпускай, Прошептав благодарное слово. Завершается май, Красотой поделившись сполна. Новых дней череда Новых дел набросает с излишком. Будем ждать мы дождей, Чтоб спастись от июльской жары. В темном небе звезда Засияет безудержной вспышкой И, тревожа людей, Вмиг умчится в другие миры. Только б снова успеть Загадать мне благое желанье. Встрепенется душа От какой-то неясной мечты. Только б грело и впредь Легких, трепетных крыл прикасанье. Только б я не спеша Все смогла и понять, и узреть. Завершается май…

Черемуховый дождь

Вот снова сердце будоражит пряный Черемуховый запах за окном. Весенние холодные туманы Встают полузабытым давним сном. Таится в них утраченная юность, Прошедшая под соловьиный свист, В том парке, где под саксофон и трубы Мы бесшабашно танцевали твист. Галантны были наши кавалеры, И зная – любят девушки цветы, Для нас, без соблюденья должной меры, Ломали все черемухи кусты. Черемуховый дождь в окно влетает, Дурманя сердце, в юность уводя, Где соловьиными ночами мая Мы шли под шелест белого дождя.

Июнь

1

Июнь дарил свои нам чудеса: Жук, словно брошь, светился на дорожке, А в камышах звала кого-то кошка, Ей тихим эхом вторили леса. Кукушка нагадала мне года: Жить долго-долго щедро обещала, А иволга звончее, чем всегда, Свое «фитиу-лиу» распевала. Камыш так нежно-нежно шелестел, Отсвечивая в волнах изумрудом, Победоносно шмель в цветах гудел О том, что все вокруг – такое чудо! И не хотелось уходить совсем От рощи, и от речки, и от поля В шум улиц, в вечный плен пустых проблем… Так бы и жить средь этого приволья!

2

И-юнь, и-юнь… И янь, и инь, Звенят дождинки: дзынь-дзынь-дзинь! Который день шуршат дожди И шелестят мне – жди да жди. Я жду-пожду, ты не идешь, Лишь жалостно поет мне дождь. А за окном промокший вяз, Так где же ты увяз, увяз? Шепчу себе – забудь и плюнь… Такой уж выдался июнь, Чернеет Инь, нет белой Янь. Кругом дожди, куда ни глянь.

Колокольчики

Когда печалью полнится душа, Иди тропинкою в зеленый лес; Найди одну полянку не спеша, Наполненную тайною небес. В полянку эту неба синева Как будто ненароком пролилась, А легкая зеленая трава, Как обрамленье чуда, поднялась. Здесь милых колокольчиков приют. Ты слышишь серебристый перезвон? Как будто нежно ангелы поют, Как Божий глас звучит со всех сторон. И вот уже оттаяла душа, И тихим счастьем полнится она, И снова жизнь легка и хороша, И снова умыслом Творца полна.

Еще июль…

Еще июль нас радует теплом, Еще цветов так много самых ярких. Я наслаждаюсь каждым новым днем, Как дивным неожиданным подарком. Еще прозрачна неба синева, Еще тростник поет, в реке качаясь, И зеленеет за окном листва, Об осени грядущей не печалясь. Вот бы и мне годам забросить счет, Не размышлять о предстоящей стуже, Притягивая взглядом птиц полет И облака из белоснежных кружев…

Утро в саду

Под крышей над крылечком поутру Звучала флейта, нежно воздыхая, А ветерок, по трубочкам порхая, Все продолжал прелестную игру. И этот мелодичный перезвон Так благостно вливался прямо в душу. Он мне шептал доверчиво: «Послушай И насладись июльским новым днем. Оставь свои печали позади, Отдайся просто времени теченью, Откройся ценности летящего мгновенья И верь, что будет радость впереди». Тянулись к солнцу розы в цветнике, Плыл аромат прекрасных желтых лилий, А бабочки кружили и кружили, Купаясь плавно в легком ветерке… Вся растворяясь в утренней красе, Я раненую душу врачевала, Весь мир в свои объятья принимала, Летя уже по белой полосе.

Закат

Закат люблю я больше, чем рассвет. Торжественный аккорд, апофеоз Дня прожитого. Этот дивный свет, Вобравший краски неба, облаков, Нам дарит щедро солнце, уходя За горизонт. И отблески лучей Так мягко все скользят по глади волн, По тростнику, деревьям и цветам, Неся с собою неизменно грусть О том, что вот еще один мой день Уходит безвозвратно, в никуда. Как жаль… как быстротечна наша жизнь. Невидимый художник-фантазер Кладет свои последние мазки На полотно с названием «Закат», Добавив чуть сиреневого здесь, Кармина – там, и охры, и белил. А я стараюсь взглядом удержать Картину эту, чтобы напитать Всю душу впрок безмерной красотой.

Душистый табак

Табак душистый, словно экскурс в юность… Вдохнешь его пьянящий аромат И вспомнишь: вечер, рядом ты, и сад, Где отсвет на цветах сребристый… лунный. Чарующий тот запах не забыть — Он нес в себе гармонию пространства, Незыблемую веру в постоянство Того, что будешь век меня любить. У белых звезд цветочных есть игра — Привет послать небесным звездам алым. Участники ночного карнавала Открыты миру только до утра. А утром закрывают лепестки, Чтоб аромат копить до самой ночи, И всем влюбленным снова напророчить: «Пусть будут ваши чувства высоки!»

Ранняя осень

Ранняя осень, вокруг все в миноре. Зелень мерцает от солнечных блесток. Ветер, чуть слышимый в слаженном хоре, Нежно ласкает листочки березок. Перебирает он их, словно струны, Шепчет им тихо: «О, как вы красивы! Как шелковисты! И как еще юны! Я напою вам о лете мотивы». Льстивым напевам все листья внимают, Легкий мотив повторяя блаженно. Что из того, что и чуют, и знают: Скоро им в путь. Но листочки смиренно Ласку последнюю доброго солнца С радостью кроткою ловят беспечно. Как на свету их блестят волоконца! Что из того, что все это не вечно…

Сентябрь

Сентябрь легко срывает с веток листья, Да и они уж с легкостью готовы Сорваться и лететь… не к поднебесью, Но все равно в полете побывать. Они так жаждут ощущений новых, Им кажется – в полете интересней. Как вы наивны, бедолаги-листья! Как мало вам придется полетать! Но листья слушать не хотят советов, Им летний плен наскучил возле веток. Лишь трепетать они могли, не боле, Когда к полету ветер соблазнял. И рвутся листья с веток, как из клеток. Скорей! На пару с ветром, да на волю! Их раньше зорко сторожило лето, Зато теперь сентябрь свободу дал!

Октябрь

1

Шуршанье листьев под ногами… Мы вновь у осени в гостях. Она великодушна с нами, И позволяет нам в горстях Держать охапки листьев рыжих И рассыпать их на ходу, Смотреть, как ветер их закружит, Пока они не упадут. Пока они еще дождями Не превратились в мокрый хлам, Нас снова тянет вечерами Гулять по лиственным коврам, Смотреть, как ивы на аллее Все серебристей с каждым днем И как фонарь сквозь них алеет, Мерцая неживым огнем. Шуршанье листьев, ветра шелест, Невнятный шепот бледных звезд — Октябрь – царственный пришелец — Нам благосклонно преподнес.

2

Октябрь. Рябины в стиле ню Позируют открыто дню, Чтоб солнца лучик золотой Добавил им мазок скупой, И оттенил кармин кистей, И подчеркнул изгиб ветвей. Хоть листья сбросили уже,— Им хорошо и неглиже. Рябины любят эпатаж, Аллея, словно вернисаж, Полна чарующих картин, — В них красота нагих рябин.

«Что может быть прекраснее цветка…»

Что может быть прекраснее цветка — Трудов Творца живого подтвержденья! А над цветком – всегда пчелы гуденье В лугах душистых, где бежит река… Нектар цветочный бережно неся, Пчела его в мед с воском превращает, А мы, Творцу хвалу произнося, Огонь из воска тихо возжигаем. Пускай вершится вечно этот цикл: Жар солнечный, цветок, пчела и свечи, — Чтоб тайный смысл в огонь свечи проник, Чтобы Творца мы понимали речи.

Лист кленовый

Прижму к ладони лист кленовый. Ну, здравствуй, пятипалый мой! По осени опять, как новый, Ты радуешь нас красотой. Твой выход в пьесе «Бабье лето» Проходит каждый год на «бис». А ты закружишься при этом, И – на поклон, и – плавно вниз. Вот снова осень. Старой пьесе Клен гарантирует аншлаг. Все декорации развесив, Он поражает, словно маг. Какой костер! Какие краски! Какой восторг! Какой экстаз! И в бабье лето, словно в сказку, Волшебник-клен уводит нас.

«Зима, прошу тебя, не торопись!..»

Зима, прошу тебя, не торопись! Дай осени-сестричке продержаться, Последние деньки покрасоваться В ее прохладе строгой и тиши. Поцарствовать еще успеешь всласть В своем холодном блеске и сиянье. Благочестивое сверши благодеянье — Умерь пока своей ты силы власть. Прошу тебя, зима, ты не спеши! Не засылай снежинок на разведку, Не рви последние листочки с тонкой ветки, — Они так трогательно хороши! Позволь побыть мне с осенью моей, В ее печали вместе с нею слиться, Ее хрустальным воздухом напиться, Оставив в сердце прелесть этих дней.

«Рябина-модница так снегу рада!..»

Рябина-модница так снегу рада! Красуется у дома за оградой, На гроздья шляпки белые надев. И под метели сказочный напев, Как в дефиле, качается слегка. Укрыта снегом, ветвь ее тонка. Прохожие недаром говорят: «Как на рябине смотрится наряд, Который подарила ей зима!» Любого красотой сведет с ума!

Понарошку

Зима, как понарошку, Из круп все сыплет крошки, Не радует нас первым декабря. Шагаю по дорожкам, Лишь скрип да скрип по крошкам, И бледный свет скользит от фонаря. Зима другого сорта — Из снега нет эскорта И праздничной метельной мишуры. Причудница, нечестно Быть бедною невестой. Алмазы где и прочие дары? Хоть бы чуть-чуть снежинок! А так – непостижимо — Дождемся ль зимних сказочных красот? А осень беспардонно Здесь бродит незаконно, Права зиме никак не отдает. Последние аккорды Поет она нетвердо, Гоняя листьев парочку по льду. Среди деревьев стылых Напев ее унылый Подхватит сиплый ветер на лету. И я, как понарошку, Тут не с тобой, а с кошкой Встречаю понарошную зиму. Не так, как надо, вроде Все в жизни происходит. И хоть убей, я это не пойму!

Зимний пейзаж

Под мелодию тихого снега Дремлет улица в пышных сугробах. Светит в небе далекая Вега, Синевой отмечая дорогу. На глазах совершается чудо — Вяжет снег кружева на березах, Так идти и идти бы, покуда Не закончит зима свой набросок. Так идти и идти бы, внимая Этой белой мелодии нежной, Так идти и идти бы, вбирая Красоту этой улочки снежной…

По январю

Пойду-ка погулять по январю И закружусь с танцующей метелью. Зима, в который раз благодарю За красоту. Нежнейшей акварелью Ты прописала сказочный пейзаж, Вдохнув в него алмазные снежинки, Добавила деревьев антураж, Белеющие средь стволов тропинки И скаты крыш – все в белом – заодно, И белый вальс метели в лунном блеске… Одно в картине темное пятно — Мое окно, в нем тенью занавеска.

Маки

Твоя картина «Маки» – тоже сон О том цветке, который сон дарует. Картина эта, как и сон, врачует, В небытие уводит, как и он. Здесь на лужайке леса так вольготно, Так ярко маки пламенем горят. Они открыто, сказочно, охотно О красоте безмолвно говорят. И что с того, что на опушке леса На самом деле маки не цветут… Все это – сон, в котором интересно… В нем страстно любят, пламенно живут. В том сне нет ни волнений, ни печалей, В том сне нет ни разлуки, ни тревог. Там маки в фантастические дали Уводят вдоль тропинок и дорог. Я растворяют в этих маках алых, Меня качает, словно на волне. Средь образов чудесных, небывалых Плыву… плыву… в блаженной тишине.

С природою на Ты

С годами устаю я от застолий, От шумной бестолковой суеты. Все тянет в лес, к реке, в луга иль в поле — Туда, где я с природою на Ты. Туда, где колокольчик темно-синий, Качаясь на ветру, мне прозвенит О чем-то чистом, светлом и красивом — О чем душа тоскует и болит. Я упаду в траву, раскинув руки. Как ширь небес бездонно глубока! Исчезнут все сомнения и муки, Их унесут с собою облака.

Возвращение домой

Александр Ларин

Евгений Топчиев

Марина Куприянова

Шарэн Дашаев

Евгений Ливада

Михаил Синягин

Маргарита Левина

Константин Белый

Ольга Ершова

Татьяна Богданова

Антон Задорожный

Александр Ларин г. Москва

Окончил МГУ, по образованию журналист. В течение нескольких лет работал в качестве корреспондента в странах Западной Европы. Автор сборников рассказов и эссе. В настоящее время работает в одном из российских информационных агентств.

Из интервью с автором:

Хобби – активный спорт (восточные единоборства). Увлечения – философия и женщины. Творческий процесс – мучительный.

© Ларин А., 2017

Взгляд женщины как высшая радость

Вопрос оказался не такой уж глупый: «Какие у вас в жизни радости?»

Нормальный общечеловеческий вопрос.

Ну и, как водится у социологов, с перечнем возможных ответов, – там и деньги, и жратва, и секс; естественно, семья, трудовая деятельность; есть и патриотические всякие радости – укрепление армии и флота, спортивные достижения, арест видных коррупционеров… Штук под сто, наверное, наших радостей напихали, даже льготы на похороны не обошли, – а ты выбирай, что тебя больше всего радует.

Ну, деньги, еду, даже секс – я сразу пониже поставил, дело это все, конечно, хорошее, крайне нужное, – как же без этого? – но чтобы так уж прямо прыгать от радости… Нет, мне во всем душа требуется, для меня все эти низменные услады не главное.

Повыше, конечно, поднял любовь-обманщицу, – но чтобы уж совсем наверх? – мы-то знаем, чем это светлое чувство обычно заканчивается, – какая уж тут высшая радость?!

С карьерой – тоже, кажется, все ясно. Может, когда-то и зажигали меня все эти назначения, награждения – да, видно, с годами поумнел, и нет уже такой должности в нашей славной вертикали, чтобы и впрямь была мне в охоту. Чур меня от такой радости!

Есть, правда, творчество – чем не радость? Ну вот и поставил его на почетное второе место – как тяжкую и мало уже кому нужную забаву.

Ну а что же тогда – на первое?

Детки? – так они больше огорчают. Женушка – тоже давно не радует. Работа – та и вовсе осточертела… Во всем горький привкус обид, страхов, утрат…

Все перебрал – и по списку, и даже сверх него. Ничего не устраивает – ни наши свободы постсоветские, ни наши стройки гигантские, ни наше вставание с колен… За всем маячит ухмылистая маска лжи. Прямо хоть пиши на всю эту тяжкую анкету, словно тату на блатняцкой груди: Нет в жизни радости.

Злорадства в душе навалом, а простой пионерской радости – увы, не словишь.

Смех тоже неплохо берет, хоть целый день могу склабиться, – а эта зараза никак.

И вот в таких безрадостных чувствах поплелся домой. Иду злой, раздраженный, разбередил меня этот нелепый опрос. А тут смотрю – девица какая-то милая приближается: не слишком и красивая, совсем обычненькая, каких немало вокруг, но вот глянула на меня внимательно, слегка улыбнулась – и я уже словно на небесах: вмиг повеселевший, неизвестно чем обнадеженный, готовый и дальше жить, биться…

И тут подумал: «Да вот же она – главная для меня радость! Вот что, оказывается, меня, дурака, больше всего заводит… Последняя отрада в моей жизни – такой вот мимолетный (без всякого продолжения) женский, точнее девичий, взгляд: то улыбчивый, то строгий, даже сердитый, то пристальный, то украдкой…»

Конечно, не сам по себе дорог мне этот взгляд – не в кино, не на фото волнует он так меня, не куда-то мимо нацеленный, – а чтобы вживую на меня, на меня…

И как жаль, что все реже и реже это случается.

Ищу достойного честного собутыльника

Пью я вообще-то редко и мало, но даже в таком формате крупно опозорился.

Случилось это на нашем корпоративе, при всем честном руководстве. Выпил я под их тосты рюмку, другую – и вдруг начал буянить, оскорблять их, а заодно материть Америку, НАТО… Ну, скрутили меня, как водится, отвезли с охраной домой, но все же не уволили, списали все на аллергический шок с утратой сознания…

Я поначалу тоже так думал – у меня ведь сроду ничего подобного не бывало. Ан нет. То же самое вышло уже в другом кабаке, с приятелем. Только выпил, даже рассказать ему не успел про этот мой конфуз на корпоративе, как полез с кулаками уже на него. И тоже обзывать стал, и опять без всякой связи перешел с руганью на Америку, Европейский союз, НАТО…

Тогда понял: тут что-то серьезное, и побежал в ужасе по врачам. Осмотрели они меня, все проверили, ничего не нашли, но пить, понятно, напрочь запретили…

И так бы я жил в этом своем непьющем неведении, если бы не пообщался с одним старым алкашом из нашего двора, он у меня денежку иногда стреляет. Рассказал ему про эту свою проблему, а он, мужик, видно, умный, проницательный, сразу посерьезнел и говорит:

– А может, это твои собутыльники на тебя так плохо воздействуют? – от компании многое зависит. Ежели собутыльники предатели, либералы…

Я:

– Да нет, я же с приятелем моим тоже буянить начал…

Он:

– Значит, и он предатель, не рассмотрел ты его, а душа чувствует… Надо знать, с кем пить, это ведь дело такое, очень трепетное… – И предложил проверить меня на нем. Ну, я согласился. Взяли мы с ним бутылку крепенького, сели на лавочке – и давай бухать… И что же вы думаете: всю бутыль вылакали – а я, как ни в чем не бывало, по-прежнему в ясном сознании. Я прямо расцеловал его после такого показателя. Значит, нормально все у меня, можно и дальше помаленьку пить, надо просто партнеров правильных выбирать…

Но теперь вот проблема: где же мне найти таких собутыльников, раз я так чувствительно на всех реагирую? Я же не могу с этим старым пьянчугой все праздники отмечать, дни рождения?..

Начал тогда взирать на окружающих именно под этим особым ракурсом: стал бы я с ним пить или лучше не рисковать? Смотрел и на работе, и вне, по всей моей телефонной книжке прошелся – ни с кем такого желания не возникло. Вот с дружками молодости я бы, конечно, с превеликой радостью врезал – да где ж они? А с нынешними… Посмотришь, вроде и нормальный мужик, и поговорить с ним есть о чем, а желания вот так трепетно, нараспашку посидеть, выпить – нету…

Даже на телеэкране чисто гипотетически выбирал – среди журналистов, артистов, прочих деятелей – как, смог бы я с кем-то из них без последствий кирнуть? Какой там! Все врут, кривляются, кричат, а сами-то наверняка предатели, шулера и даже не патриоты… На иных глянешь – так и без всякого спиртного морду набить хочется.

В общем, одна пустошь унылая кругом.

Хотел от тоски снова с этим алкашом бутылку раздавить, а мне говорят: помер дед. Значит, и тут облом вышел.

Получается, один я совсем в этом вопросе алкогольном остался.

Пробовал пить в одиночестве, как Пушкин в Михайловском, в лицейскую годовщину. Нет, не идет. Это все-таки дело совместное, как и любовь. Здесь отклик участливый требуется, взаимное расположение.

Прямо хоть в интернете объявление давай: ищу, мол, достойного честного собутыльника для доверительного общения, все расходы беру на себя.

Душа-то требует.

Как я изображал народ

Дома меня давно уже зовут «народный артист». Вроде как подкалывают, смеются. Хотя чего тут смешного? Я и есть самый что ни на есть народный артист, даже, может быть, более народный, чем всякие там официальные, поскольку действительно хорошо умею изображать народ. Только играю я не в кино, не в театре, а на важных торжественных мероприятиях.

Начинал я это дело еще при Брежневе, когда на нашем заводе в самодеятельности роль Скалозуба исполнял. Там-то меня и приметили. Сперва приглашали в политмассовку на районном уровне, потом – городском, а затем и на всесоюзный со своим баритоном вышел. Даже на партсъездах бывал, здравицы кричал, скандировал: «Да здравствует ленинский центральный комитет!» или «Ленин – партия – комсомол!» Ну и т. д. Нередко и внешность мою для телекартинки использовали. Она у меня, говорят, какая-то воодушевляющая, посмотришь – и сразу оптимизмом наполняешься, верой в нашу победу. Раньше таких на плакатах рисовали.

А я и рад был. Когда бы меня еще на такие форумы грандиозные допустили, по телевизору показывали? Да и стимул был: отгулы, премии…

В 90-е, конечно, спрос на меня резко уменьшился. Думал, уж и не позовут больше, раз у нас теперь такая ненародная демократия. Ан нет, снова задействовали. А в последние годы и вовсе простоя не было. Только требования изменились. Здравицы орать, ясное дело, уже не поручали, а вот захлопать в ладоши от души, пожелать от имени народа доброго здоровья, так держать, стойкости в борьбе с врагами – это как раз требовалось. Или, скажем, вопрос какой-нибудь от трудового населения задать: дескать, когда наконец этот Запад уймется и перестанет вмешиваться в наши дела? Бывает, и по внутренней политике что-нибудь спросить нужно – ну там по зарплатам, пенсиям, но так, чтобы в струю было, чтобы можно было эффектно ответить, типа: вот как раз сегодня принято решение о существенном повышении… Или вот спрашивал, например, про наших бесценных топ-менеджеров: дескать, не пора ли их малость укоротить с их зарплатой бесстыжей?.. В общем, текстовки самые разные бывают, даже преострые, главное, чтобы они чаяния народа выражали, ну и, само собою, работали на рейтинг руководства.

И говорят, так это у меня здорово получалось, что даже заказчики порой не верили, что я вроде как подученный. Думали, и впрямь такой экземпляр сознательный выискался. Правда, один раз все же накосячил, назвал нашим другом вместо Армении Грузию, так меня потом полгода к массовке не подпускали, еле реабилитировался.

И вдруг – какое-то странное затишье. Гляжу, одно мероприятие проходит, второе – а мне ни гу-гу. Заволновался, естественно, подошел к нашему главному по этой части, спрашиваю с обидой:

– Что же вы меня больше не зовете? Не нужен стал?

Он замялся, говорит:

– Понимаешь, сейчас такая уникальная ситуация, что уже изображать в твоем амплуа ничего не надо. Народ у нас, сам видишь, и так все целиком и полностью поддерживает. Поэтому принято решение перевести таких, как ты, временно в пропагандистский резерв.

Я (угрюмо):

– В отставку, значит?

Он:

– Не волнуйся, долго ты без дела не просидишь. Из всех видов любви любовь народа – самая ненадежная. Так что будь в голосе.

Ну вот теперь сижу в резерве и только по телевизору все эти народные сцены отсматриваю. Завожусь, конечно, переживаю, если что-то не нравится. Думаю, ну кто так от имени народа выступает?! Я бы куда лучше сыграл… Все-таки, как ни верти, настоящее искусство никакая жизнь не заменит.

Кровники

Есть и у меня, конечно, свой свиток стыдных воспоминаний, мучивших когда-то в ночной тиши нашего величайшего поэта.

Бывает, и грех-то сам по себе вроде бы плевый, тем более на фоне нынешней недоброй действительности, можно бы и забыть, не грызть себя – но нет, не получается. Что-то не отпускает, мучит…

Да вот хотя бы такой неотвязный эпизодик из далекого детства-отрочества.

Был у нас в классе один трудный, как в таких случаях выражаются, ученик со странной фамилией Злок. И учился он плохо, и характер у него был, словно по фамилии, злющий, неуживчивый: ни с кем не дружил, не сходился, только хмыкал на все презрительно… И вот как-то раз, когда этот Злок со свойственной ему надменностью нагрубил нашей учительнице по русской литературе Агнии Николаевне, я, как ярый общественник, решил дать ему наконец-то по мозгам. К тому же мне уж очень хотелось проверить на деле свои первые боксерские навыки, а худосочный и неприятный Злок подходил для этого как нельзя лучше.

Под каким-то хитрым предлогом я зазвал Злока на школьный двор и там совершенно внезапно нанес резкий и точный удар по его узенькой челюсти. «Это тебе за Агнию!» – гневно выговорил я. Очухавшись, Злок лишь молча и презрительно усмехнулся, словно принял этот мой прямой правой как нечто должное и уже привычное в его жизни.

Не могу сказать, что вид побитого Злока, эта его надменноскорбная усмешка ничуть не разжалобили меня, но я все же не поддался. Я мнил себя, как никак, вершителем справедливости; я выполнил негласную волю коллектива, встал на защиту нашей любимой учительницы… – Что еще прикажете делать, если человек откровенно на всех кладет?..

Но если бы этим все и закончилось!

Через неделю-другую я случайно увидел Злока на улице, он шел с какой-то старой уже женщиной, почти бабкой, одетой, несмотря на теплынь, в простую рабочую телогрейку… Я понял, что это его мать, так они были похожи – только на ее сморщенном лице не было и следа той горделивой гримасы, которую вечно демонстрировал Злок.

Я был подавлен, смят не меньше битого мной Злока. Эта его несчастная, затурканная жизнью мать одним своим появлением рядом со Злоком заставила меня вдруг содрогнуться от содеянного…

Зачем я его ударил?!.. Как я мог?!.. Нашел с кем справиться!.. Они же совсем бедные, несчастные… без отца…

На следующий же день я начал жалко заискивать перед Злоком. «Вчера видел тебя с матерью, – сказал я ему мягко. – Тяжело ей, наверно, с тобой?..» Я угостил его пирожком из буфета; позвал его тоже в боксерскую секцию; наконец не выдержал и попросил у него прощения… Но он, ухмыляясь, только глядел на меня, хотя пирожок все же взял… Да если бы он и простил меня – что толку? Эта его старуха-мать не выходила у меня из головы… Странно, сам Злок – злобный, ехидный, высокомерный – не вызывал во мне и тогда особого сострадания. Но как только я думал о его матери – тут же накатывало… Словно это по ней я нанес свой злополучный удар.

Мое счастье, что мать Злока, похоже, так ничего и не узнала. Хотя… трудно сказать, что тут было для меня лучше: возможно, это ее неведение лишь растравляло мое воображение. Лучше бы уж она набросилась на меня, накричала, ударила в отместку… А так… До сих пор, через десятки лет, стоит она у меня перед глазами в своей замызганной телогрейке – и мучит, мучит…

Позже, уже повзрослев, я пытался хоть как-то разобраться в себе: что же меня все-таки так обожгло, только ли этот ее жалкий вид?.. Я пробовал представить мать Злока другой: в богатой шубе, с таким же высокомерным, отталкивающим, как у него, выражением лица – чувствовал бы я тогда те же угрызения?

Жалость вроде бы убавлялась, но все равно – ныло… Значит, было тут еще что-то, что не давало мне покоя.

Именно тогда, видимо, я и понял, вернее, остро почувствовал всю страшную силу кровных связей – когда боль одного неизбежно, может, даже с еще большей силой, отдается болью его самых близких людей, обычно совсем не причастных к нашим жестким разборкам…

Во всяком случае, теперь нет для меня сильнее средства унять свой воинственный пыл, остановиться в своей злости на людей, как представлять себе эти болезненные картинки: страдающую по моей милости чью-то мать, беспомощного старика-отца… – пусть даже никогда не виденных мной, пусть даже и не существующих уже… Каково-то им будет (было бы) – такое сносить?..

А дети? Представь-ка себе, как лихо мочишь ты своего недруга прямо на их глазах?.. Не впечатляет тебя такой вполне реальный сюжетец?..

Смотри, как множатся сразу твои жертвы – только кого-нибудь тронь! Сколько сразу встает за обиженным тобой кровников: мать, отец, братья, сестры, деды с бабками… Как – шлют они тебе свои проклятья, рвутся отомстить… Даже из могил будут долетать до тебя их гневные крики, лишать сна, покоя…

Весь род его уязвленный поднимется против тебя – будь ты даже тысячу раз прав…

А ты тут – кулаками размахался.

Ленин в мавзолее и Пугачева

Мертвые, скорее всего, и не знают, как мы тут. А ведь так хочется рассказать им обо всем, поделиться. И вот представил себе такой разговор с отцом, словно в «Гамлете». Он-то умер еще в начале 90-х, когда только начинали капитализм вместо коммунизма строить – тут рассказывать сутками можно…

Хотел с самого важного начать – кто из близких за это время умер, – а он обрывает, говорит, что и так знает. – Ну да, с этой информацией у них там, наверное, все в порядке.

– Крым теперь снова наш! – неожиданно вырвалось у меня. – Он же, если помнишь, к Украине при Хрущеве отошел, а теперь вернули…

А он даже не шелохнулся, будто я о каких-нибудь Фолклендских островах рассказываю. А ведь всегда был по-советски подкованным – член райкома, зампред какого-то там общества дружбы с Австрией… Все-таки мертвым живых не понять, особенно в плане патриотизма, там навряд ли существуют государства, границы…

Начал, естественно, в семейные новости его посвящать: кто родился, кто женился, кто в Америку слинял… А сам чувствую: мелковато это все для такого разговора, словно с живым лялякаю. Нету чего-то значительного, одна суета наша земная.

Тут вспомнил и рассказал о президенте, интересно же отцу наверняка, кто теперь страной правит. Но ограничился только официальными фактами, без оценок всяких и домыслов – мне еще не хватало с мертвым в какие-то политические споры вступать.

Сказал, конечно, про его завод, где он лет тридцать директорствовал. Хотя чего тут хорошего скажешь!? – был крупный успешный комбинат, а потом раздербанили, остались какие-то жалкие фирмешки. Выходит, зря он там полжизни положил, орал, переживал… – Думал, расстроится наш красный директор от таких известий, а он и тут, словно мудрый Екклесиаст, просто принял к сведению. Хорошо их, видно, смерть выучила, ничему уже не удивляются.

Тогда – чтобы хоть как-то взбодрить его – рассказываю про чудеса современной связи, электроники: про Интернет, про смартфоны, – ничего же этого при нем не было. – Нет, и это, чувствую, неинтересно ему. Покрутил небрежно в руках мой смартфон и молча вернул.

Выходит, опять мимо. Тогда начал просто пересказывать ему последний выпуск программы «Время»: про миротворчество Путина, Украину, Сирию, вражеское окружение, санкции… Смотрю, малость оживился, вспомнил, наверное, ввод наших войск в Венгрию, Чехословакию, Афганистан, натовские списки Коком… Поистине, нет ничего нового под солнцем…

– Плитку новую, бордюры в Москве укладывают, – сообщил я. – Город преображается, но при вас все равно лучше было. Люди тоскуют по Советскому Союзу…

– А Владимир Ильич в Мавзолее? Не вынесли? – строго спросил он.

– На месте, – говорю.

Он одобрительно кивнул.

– Борьбу с коррупцией к выборам активизировали, – продолжал я. И начал рассказывать про аресты губернаторов, прочих начальников. – Судя по всему, президент настроен решительно, – сказал я, словно на телекамеру, – отставка за отставкой следует.

Он посмотрел на меня со снисходительной усмешкой, как смотрел когда-то в далеком детстве, когда мне было 5–6 лет, – мол, чего с тебя, дурня наивного, взять?

– А как Пугачева? – спросил он вдруг.

– Певица? – удивился я. – Да все хорошо. Новый молодой муж у нее, известный юморист. Детки у них. – И начал выдавать интернетовские сплетни на этот счет…

А сам думаю: вот тебе раз! Пугачева его почему-то интересует, что-то при жизни я за ним этого не замечал…

– Послушать бы ее, – сказал он грустно. – Вот это… «Любовь, похожая на сон»…

Я схватил смартфон и быстро нашел эту песню.

Когда дошло до припева, у меня и самого сжалось сердце. Не хотелось уже больше ничего рассказывать, только молчать да лить слезы об утратах того счастливого, как казалось теперь, времени.

Наконец я осторожно спросил:

– Как ты-то там, папа?

– Вот умрешь и все узнаешь, – тихо сказал он. И – исчез.

Лучше уж быть битым, чем старым

И вдруг ни с того ни с сего впервые подумал: да ты же, жалкий человек, за всю свою жизнь не совершил ни одного по-настоящему мужественного поступка.

Попробовал все же что-то выискать в памяти: ну как же, в детстве прошелся на спор по самой кромке крыши… вышел из партии в 90-м (тоже ведь не хухры-мухры, а вдруг все опять возвратилось бы?), ну и прочие храбрости… Но по большому счету все было мелковато или хитровато, короче, не то.

Тогда уже начал оправдываться: ну да, не герой, даже от баб бегал, но ведь и повода серьезного для мужества не было – как тут блеснешь, когда столько свобод в перестройку стало?! Это же не при Сталине против выступить…

Но все-таки было и стыдно, и обидно.

Захотелось тут же куда-нибудь рвануть, отличиться – ситуация все-таки в этом плане меняется, возможностей больше появилось. Можно и двушечку схлопотать, а то и покруче…

В общем, выскочил в запале на улицу, подошел к метро – а там менты. Я им откровенно: «Мужики, мне бы что-нибудь мужественное совершить, не посоветуете?» – Они меня сразу дубинкой хвать, обыскали – и в отделение, а там давай допрашивать: цели, сообщники и т. и. Я говорю: «У меня цель одна – проявить мужество, поэтому делайте все, как у вас принято: бейте, пытайте, а то я так немужественным и умру».

Они пошушукались и повезли меня в институт психиатрический на экспертизу. А я-то знаю, что там когда-то еще диссидентов залечивали, поэтому сразу обрадовался, думаю: ну вот оно, началось, теперь мужайся.

Показали меня какому-то эксперту, я ему сразу говорю: «Помучайте меня, пожалуйста, только посильнее. Мне хочется мужество свое испытать…»

Он кому-то позвонил, пришел совсем старенький профессор, выслушал меня тоже и говорит:

– А почему вы за мужеством именно в политику лезете? Есть много других направлений, парашютный спорт например.

Я:

– Политика – самый большой экстрим. Тут смелых меньше всего – у всех бизнес, семья, всякие секретики нехорошие… Да и возраст у меня для парашютов уже чрезмерный, поздно.

– Возраст, – задумался он. – Вот именно… Это хорошо, что вы про свой возраст помните. То есть понимаете, что впереди старость, болезни, а там и косая пожалует…

– Вы это к чему? – недовольно буркнул я.

– А к тому, любезный, что старость – эта вещь пострашнее всяких там политических демаршей. Тут мужество как нигде требуется – долгое, каждодневное. Это, можно сказать, отличная возможность проявить себя героическим образом. Особенно у нас, ведь столько унижений приходится терпеть… – И, неожиданно всхлипнув, добавил: – Лучше уж в ментовке быть битым, чем в этих проклятых стариках ходить.

– Значит, вы считаете, что у меня еще не все потеряно? – оживился я.

– У вас еще все впереди, коллега. Так что набирайтесь сил и мужайтесь.

– Ой, поскорее бы, – воскликнул я.

В полицию я возвращался уже радостным и обнадеженным. Впереди меня ждали трудные и требующие подлинного мужества годы.

Непогрешимое государство

Всю жизнь я чувствую себя каким-то виноватым.

Ничего такого и не делал, все в рамках закона, а вот, словно горб в душе, эта вина смутная давит.

Кто-то там чего-то сопрет, кого-то грохнет, взорвет – а во мне все это непонятным образом аукается. Будто это я все, будто это за мной сейчас явятся с наручниками и понятыми.

Порылся для ясности в Интернете – пишут вроде невроз это такой от сверхчувствительности, лечиться надо. И лучше всего тут – самовнушение, медитация…

Начал тогда медитировать, изгонять из себя эту дурь, мол, невиновен я ни в чем таком злостном, нелепые фантазии это все мои, игра в покаяние…

Не берет, все как-то мимо проходит.

Лезу снова в Интернет. Оказывается, образ в этой медитации нужен, одними словами тут не поможешь. И напал на одну дзэн-буддийскую притчу, как какой-то нерешительный перец начал представлять себя по совету учителя огромными волнами, что сметают все на своем пути, и так сильно внушил себе это, что и впрямь стал всех уделывать.

А где найти такой образ мне, чтобы, как актер, влезать в него, представлять, что и я такой же невиновный? Все, блин, хоть в чем-то замазаны, на всех статью найти можно, нету такого чистого примера, как волны…

Ангелом себя представлять или святым – тоже как-то не хочется. Слишком это все далеко от меня, нереально.

И вдруг – озарило: Государство! Вот он, самый непогрешимый и не виноватый ни в чем образец.

Может, раньше и водилась за ним всякая скверна, но уж в последние 15 лет точно не придерешься. Только хорошее, как в характеристике по месту работы. Никакой святой в этом плане с ним не сравнится, такая у нас во всем мудрая и честная политика (см. телевизор). И по части заботы о народе, и по части справедливости, и по международной части, но особенно, конечно, правдивости… И на все у него, чего бы оно ни пожелало, есть отменные и неопровержимые резоны. Так что с ним и не спорь, бесполезно.

Впрочем, как видно из тех же правдивых государственных СМИ, под сенью Государства орудуют и крутые грешники, но на непогрешимости самого Государства это удивительным образом не сказывается, его убежденность в своей правоте только крепнет, – а для успешной медитации это самое главное.

И тут же начал внушать себе, почти по Людовику XIV: «Я – это Государство, я все делаю правильно, мне каяться не в чем…»

И что же? – сразу почувствовал эффект: глаза, как у спикера МИДа, гордо заблистали, все сомнения, угрызения сдулись, сплошная уверенность в себе. То есть все у меня теперь стало в лучшем виде. Даже еще лучше. Как и у государства… И мудро, и конструктивно, и взвешенно…

На работе аж ахнули, завидев меня, решили, что я какое-то огромное наследство получил, так сияю. Да и как тут не засияешь, когда от такой карамазовщины избавился. А то, вишь, придумал себе вину какую-то на себя взваливать. Да лучше меня, как и Государства, вообще нету… – Вот так и внушал себе…

Но счастье, увы, долгим не бывает. На той же неделе я, к своему ужасу, обнаружил в своем почтовом ящике повестку в прокуратуру – первый раз за всю мою уже немалую жизнь. И надо же – именно тогда, когда я почувствовал себя по-настоящему ни в чем не виновным.

И вот теперь сижу и мучительно соображаю: чего же им от меня надо, чего я такого противозаконного сделал?

Может, это и в мыслях теперь нельзя – ну, типа, внушать себе, что я Государство?

Последняя любовь в 60 и в 16

Однажды, когда мне было уже за пятьдесят, сказал проникновенно своей любимой (на тот момент) женщине: «Ты моя последняя любовь…» Сказал, наверно, не без рисовки, но от души. Ну а что? В таком возрасте можно уже закругляться с этим делом. Да и чтобы она знала, поверила, что у меня это серьезно и навсегда.

Но, как оказалось, поспешил.

Через год мы распрощались, и у меня появилась уже новенькая. И то же самое в порыве чувств заявил про последнюю любовь и ей. Звучало это, понятно, уже не столь искренне, но все равно душевно: а вдруг?

Да и фраза уж больно хороша, так и просится на язык, когда дурман этот любовный тебя окутывает.

Но и тут не получилось. Разбежались и с ней.

Ну а в следующий раз уже хватило ума и совести не заявлять такое вовсе. В любви что-то планировать, обещать – глупо. Тем более при такой любвеобильной натуре, как у меня. Я ведь и на смертном одре могу на кого-то запасть. Появится какая-нибудь заботливая медсестричка, как в кино, сделает укол, клизму, помоет – и сразу расчувствуюсь…

Что же загадывать-то, пока жив?! Заверяешь, что последняя, а там, глядишь, и еще с десяток будет.

Но потом вдруг подумал: а что же я все про настоящее и будущее? Тут ведь не во времени и в очередности только дело…

И вспомнил свою первую несчастную любовь. Мне всего шестнадцать лет, а на вид и того меньше, а ей (увы!) под тридцать, к тому же она знаменита, и женихов у нее, как у Пенелопы. Так что надеяться мне, естественно, не на что. И на всю жизнь уже останется во мне это тяжкое чувство какой-то невозможности.

И все же я вижу с ее стороны явные знаки симпатии, ловлю на себе ее пристальные взгляды… И этого мне уже достаточно, чтобы, несмотря на мой школьный возраст, надолго загореться этим адским пламенем.

Ничегошеньки из этого, конечно, не вышло, – но любовь-то была! Да такая, что равной ей по накалу, мукам я уже никогда больше не испытывал.

Через много-много лет я случайно увидел ее: это была уже больная, никому не нужная старушенция, и я с недоброй ухмылкой представил, что мог бы сейчас оказаться ее счастливым супругом…

Но это – сейчас, а тогда мне оставалось только мучительно мечтать об этом и ждать, когда же я наконец вырасту.

В общем, это и была та самая проклятущая любовь, которая может быть только раз в жизни.

Первая и последняя.

Физиономия эпохи

С детства слышу дурацкие вопросы, – чего я такой мрачный?

Ну вот таким, брр, уродился, чего ж тут поделаешь? Даже когда на душе и не мрачно вовсе, все равно эта хмурь с лица не сходит.

А тут (словно судьба) поселился в нашем подъезде известный хирург по коррекции внешности. Ну и я как-то в разговоре с ним спрашиваю полушутя: «А нельзя ли мою мрачную физиономию сделать более счастливой, а то просто достали уже с глупыми вопросами?»

Он говорит: «Запросто, это как раз очень хорошо будет, вы, – говорит, – и на самом деле станете счастливее, потому как содержание обычно за формой следует». И пообещал мне еще вдобавок скидку большую по-соседски сделать.

Ну, я поразмыслил для порядка – и согласился: чего держаться за свою мордаху, когда еще и скидка такая, жалко упускать?! И через две недельки меня уже было не узнать: никакой больше угрюмости в лице, одна радость, как в д-й симфонии Бетховена. Но, увы, даже порадоваться такому обороту не успел. Теперь еще больше приставать стали, только уже наоборот, – с чего это я такой радостный? То меня за американца веселого принимают, то за психа, а один мужик в метро вообще решил, что я из правительства, хочу с народом покататься. В столице еще ничего, сдерживаются люди, а приехал по службе в глубинку, там прямо шарахаются. Даже по зубам за это дело разок получил, чтобы не склабился зря. Хотел эту свою счастливую улыбку как-то сбросить, а уже нельзя, не получается. Пришлось срочно медицинскую маску на лицо напяливать и драть оттуда, пока снова не вдарили.

Приезжаю домой и первым делом – к соседу, говорю: «Возвращайте мое лицо назад, не нужна мне эта радость, когда народ мучается. Мне привычней тоска, безнадега, мрак… Или давайте взамен что-то другое, а не то придется мне с таким обликом в какую-нибудь радостную страну эмигрировать».

Он подумал и предложил мне маску очень умного. А скидку даже увеличил. Я обрадовался – кто ж от таких лестных предложений будет отказываться?

Ну, переделал он меня теперь в очень умного, да еще с эдаким критически-скептическим уклоном. Но только на работу вышел, начались проблемы. Я-то думал, сразу расти по службе начну с таким умным видом, а все наоборот: что ни скажу, ни предложу – бракуется, обвиняют в либерализме, русофобии… А в итоге – вообще сократили.

Я опять к хирургу, говорю: «Давайте еще какую-нибудь картинку, не любят у нас очень умных, даже еще больше чем счастливых». Он подумал, оглядел меня снова со всех сторон и предложил стать мерзавцем. «Только, – говорит, – имейте в виду: имидж этот очень ответственный, можно сказать, физиономия эпохи, так что хорошенько все взвесьте, чтобы потом не разочаровывать ваших начальников».

Эх, думаю, была не была, все лучше, чем в каких-то маргиналах числиться. И стал лицом вылитый мерзавец. И только я на людях с этой своей мерзкой рожей появился, тут же начали поступать заманчивые предложения – тянут и в бизнес, и в политику, даже для партийного плаката пригласили сняться. Да и женщины, как не бывало еще, клеются.

Так что теперь главное – не подвести, оправдать доверие.

Установка на злобу

Сам чувствую, как не хватает мне злобы.

Раньше вроде как посвирепее был, даже при железном занавесе отличался, а теперь, вишь, в мямли записали.

Слышал, что тестостерон на это дело влияет, – пошел, проверился, нет, все в порядке, тем более для моих годиков.

А злобы – нет. А мне же это по работе требуется, не просто так. Я же все-таки на идеологическом фронте до сих пор вкалываю. Я же должен наши ценности пропагандировать, недругов крушить… А кто же такую размазню слушать будет?

Тогда начальник говорит: «С такой жидкой злобой тебя даже в детский эфир выпускать нельзя, чтобы малолетних не портить. Или тихо жди, когда замаячит очередная разрядка, или попробуй все-таки научиться этому важному чувству». И я отправился на повышение квалификации.

Прихожу на курсы, а там такой старичок совсем древний обучает. Он еще, говорят, Черчилля и Чан Кайши в «Крокодиле» разоблачал – и вот сейчас снова востребовали… Расспросил меня подробненько обо всем – с чего это я такой малозлобный? Потом говорит:

– Злоба, ненависть – это целое направление в литературе, искусстве. Этому и Достоевский, и Маяковский свое перо посвящали… Ты вот, например, поэта Бродского уважаешь?

– А как же! Всемирный гений.

– А ты вот почитай его стихи «На независимость Украины». Там такая злоба первоклассная, что можно и к Соловьеву на полит-шоу звать… Даже не верится, что это еще до всей этой заразы оранжевой написано было…

– Ну, мне до этого уровня не дотянуть…

– Ничего, я и не таких озлоблял… Надо просто поэтическое воображение свое сильнее разжигать. Вот что тебя, например, больше всего в нашей жизни злит, возмущает?

– А при чем тут это? – удивился я. – У нас ведь злоба должна быть внешнеполитического направления.

– Не важно, они и тут у нас вовсю гадят. Не надо было им двери настежь открывать. Куда ни копни – следы везде на янки и их подручных выводят… Все ими тайно управляется… Поэтому, – наставлял старикан, – действуем так. Говоришь, скажем, об их мерзостях, а в голове держишь – аналогичные наши… То есть вроде как перевод синхронный с ихнего на русский. Знаешь, какая злость сразу появится!? – свое-то всегда больше будоражит.

Попробовали так.

И действительно, вроде лучше стало – бойчее, агрессивнее. Но все равно не дотягивало, не было нужного градуса злобного, чтобы прямо разум от возмущения закипал.

Тогда мой наставник спрашивает меня, прищурившись:

– А как у вас, коллега, позвольте полюбопытствовать, с сексуальной жизнью?

– Да все отлично, – усмехнулся я. – Тестостерон зашкаливает…

– Это хорошо, – говорит. – Тогда давай вот что сделаем. Придется тебе на какое-то время от этих глупостей отказаться… Ну, чтобы злее быть…

– Не, я не могу, – возмутился я. – Да вы что?! Я вообще тогда взбешусь.

– Вот это нам и требуется. Хочешь быть по-настоящему злющим, надо уметь жертвовать. Я вон лет тридцать уже без баб – и ничего, хлещу врагов, как молодой. Что тебе, в конце концов, важнее – твоя патриотическая деятельность или эти животные страсти? Выбирай.

…Через полгода на нашем канале мне уже не было равных по части злобы. И все кругом только дивились и завидовали – откуда во мне вдруг взялось столько яда и ненависти? Знали бы эти сытые разоблачители и обличители, чего мне это стоило!

И, конечно, самое мое большое желание теперь – поскорее бы, что ли, эти западники замирились с нами и установка на злобу кончилась…

Вот тогда уж я оторвусь…

Раб и Всемогущим

Помню, в молодости, по примеру Чехова, начал я тоже выдавливать из себя раба. Даже медитацию такую специальную делал – расслаблюсь весь, как положено, и внушаю: «Я вам не раб… я свободен… я вас ничуть не боюсь» (то есть начальников моих, рабовладельцев)…

Но – куда там! Как только войдешь к ним в прохладненький кабинет – так все твои самовнушения мигом сдувает… И страх накатывает, и трепет, ну а ежели вдруг похвалят – тут уж предела радости нету…

И так – до самой перестройки было, пока наших господ почитания не лишили. Ну а вскорости я и сам рванул из этих служебных сфер, создал свою фирмешку – так что если и пресмыкался потом, то главным образом перед бабами.

И вот как-то недавно, спустя столько лет, приглашают меня вдруг, в числе других малых бизнесменов, на чай к одному очень могущественному господину, даже имя его называть без санкции не берусь… Позвонила от него какая-то милая девица, все объяснила, рассказала – сценарий, рассадку… А я человек осторожный, не раз битый, на всякий случай спрашиваю:

– А почему именно я? Ведь таких некрупных дельцов у нас, чай, треть народа…

А она:

– Вас компьютер выдал как социально надежного.

– Ясно, – говорю, – то есть вроде как опора режима?.. – А сам чувствую: снова во мне эта рабья дурь поднимается: как же, пригласили к самому N! Рассчитывают на меня, ценят… – А вопросы, – спрашиваю, – какие ему задавать – вы пришлете?

Она:

– Беседа будет свободная. Спрашивайте, что хотите, только по теме.

Я (уже как опора):

– А если я что-нибудь не то ляпну?! Зачем же мы с вами будем в неловкое положение N ставить? – А сам думаю: во как всемогущие продвинулись! Раньше-то без бумажки и «Да здравствует!..» не могли гаркнуть… Молодцы! – чего тут скажешь.

Она:

– Мы вам доверяем. Поэтому и пригласили.

– Ну, раз доверяете, – говорю ей уже игриво, – сфотографироваться-то рядом с N дозволите – внукам показывать? И (уже совсем несерьезно): – А вы, кстати, там будете, я вас увижу? Я, между прочим, (ха-ха) только ради вас и пойду…

В общем, стал готовиться к встрече – продумывать, как одеться (построже, как раб? или с претензией на свободомыслие?); что сказать, спросить (пожестче? поласковее?)… Они ведь только говорят, что формат свободный. Купишься, чего-нибудь сболтнешь – и на следующий день жди санитаров с пожарными…

«Нет, – думаю, – я этот контингент по исторической литературе хорошо знаю: им ничего такого неприятного говорить нельзя. Речь должна быть в меру льстивой (дескать, только благодаря вам… с вашей помощью…), немного шутливой (шутов любят), но и с постановкой вполне решаемых проблем… И обязательно что-нибудь попросить, поклянчить – им это тоже нравится».

«Есть, правда, и другой вариант, – более надежный, – размышлял я, – вообще не возникать: сиди себе тихо, пей чаек да кивай с преданным взором… Кивание-то, слава богу, в протокол не запишешь, в эфире не прозвучит, – чтобы потом всякие там блогеры тебя не растирали?..»

Но – подумав о блогерах, интернете, я стал склоняться уже к более радикальному шагу – и вовсе отбояриться, не участвовать в этих спектаклях о победах света над тьмой. Я же им не артист, не деятель госкультуры, чтобы изображать верность за бонусы?! Что я, собственно, с этого похода буду иметь – кроме фотокарточки?..

Назначьте на какую-нибудь клевую должность – тогда и приду!

«Конечно, это будет вызов, явная фронда всемогущим, – рассуждал я, – сразу в какие-нибудь списки нелояльных запишут…»

И тут я вспомнил о давней советской уловке – брать в самых рисковых и щекотливых ситуациях бюллетень. И надежно, и элегантно – всем вроде все ясненько, а сделать ничего не могут – заболел человек!.. Не будут же они и в самом деле проверять, врача ко мне слать?! Не тот я для них кадр – мелковато…

Поэтому остановился на бюллетене. И, зная свою переменчивость, быстренько позвонил этой милой барышне и так же мило отказался от приглашения. Мол, большое спасибо, мне очень лестно, но, кажется, я заболеваю… И зачем-то сдуру добавил: «Если потребуется, могу предъявить бюллетень…»

Перенервничал, конечно (шутка ли, от таких встреч увиливать!) – больше уж точно не позовут, придется только с памятниками фотографироваться.

И – чтобы хоть как-то успокоить себя, расслабиться, – тут же бухнулся в кресло и по старой памяти начал шептать: «Я не раб, я свободен…» – и т. п. Шепчу, медитирую, как умею, а чей-то вкрадчивый голос этак подленько встревает: «Раб! Раб! У нас все рабы. У нас только один господин…»

Кстати, сам Чехов-то – что-то я не припомню – выдавил в итоге из себя эту заразу рабскую?

Интересно, конечно, представить, скажем, его беседу с Николаем Вторым. Неужто ни капельки не прогнулся бы пред монархом – ни речью, ни звуком, ни внешне?!.. Все-таки внук крепостного, должно же это генетическое ружьишко хоть как-то выстрелить…

Ох, нелегкое это дело – не быть рабом при всемогущем. Даже для гения.

Евгении Топчиев г. Москва

Российский писатель, поэт, автор романов «Автобус «Эй-Био». Любовь и фарма» (РИПОЛ-классик, 2015), «Дилетант» (РИПОЛ-классик, 2016). В нулевые в течение нескольких лет возглавлял крупную фармацевтическую компанию в период ее становления. Шорт-лист конкурса «Новые писатели –2016».

Из интервью с автором:

Я люблю море, морские страны и бегать по побережью по утрам в отпуске, еще всякий фитнес, дзюдо, гонять мяч – от этого вырабатываются гормоны счастья. В студенчестве писал стихи и рассказы, потом, после пятнадцатилетнего перерыва, снова взялся за дело. Должно быть, с рождением дочери сработал какой-то триггер. Ценю людей с тонким чувством юмора, пожалуй, это одно из непременных условий хорошего приятельства.

© Топчиев Е., 2017

Не время

Он неимоверно обрадовался, услышав, что у них будет второй ребенок, а его жена отвернулась к окну и заплакала. Она заплакала не горько, но было видно, что она сильно взволнована.

Был февраль, выходной день, пять часов. За окном крупными хлопьями падал снег. Снег был сырым и летел к земле удивительно быстро. Фонари еще не зажглись, и на улице быстро темнело.

То, что у них будет второй общий ребенок, подействовало на них по-разному. В комнате в деревянной кроватке уже посапывал первенец, которому едва исполнилось полтора года. Ее старшая дочь ушла на день рождения. Старшая девочка, не его ребенок, была на чьем-то дне рождения.

В первую очередь он подумал, как здорово, что они никому не пообещали детскую коляску. И здесь же – как, должно быть, обрадуются его родители! Во вторую очередь он подумал о том, как много счастья принесет новый ребенок в их семью.

Она не понаслышке знала, как будет теперь трудно – очень трудно будет в ближайшие годы. Он угадал ее мысли и попытался под них подстроиться и потому не говорил лишнего и вместе с ней молча смотрел на падающий снег. Он подумал, что снег наверняка очень душистый, должно быть, он пахнет, как первый, когда на смену сухому ноябрьскому холоду приходит опрятная зима, а воздух приобретает мягкую свежесть.

Он подошел сзади и обнял жену и начал говорить слова, через которые сообщал ей свою радость. Радость передавалась вместе с этими словами, но главным образом она передавалась через объятия, неуклюжие от кипящего в них ликования. В конце концов немного радости передалось и ей, а уверенность мужа ее здорово согрела и приободрила.

Его суровое время закончилось, он по-настоящему ждал этого; когда они занимались любовью, он старался оставлять следы. Она не выражала ни протеста, ни, тем более, негодования, потому что была уверена, что зачатие будет нелегким, для него потребуется огромное старание, как в первый раз. То, что случилось, случилось все-таки очень неожиданно. Его суровое время закончилось, для нее же оно только начиналось.

В ее жизни уже дважды случалась молодость: первая молодость – обычная, вспоминать о ней было неинтересно. Вторая пришла, когда Жанка устроилась на новую работу, как только смогла перевести дух после рождения дочки. Там она встретила Андрея, и с этого все началось. Тогда началась новая – хорошая, интересная жизнь. Вторая молодость была намного лучше первой. Они начали жить красиво и беззаботно и много развлекались, и много нового успели увидеть и попробовать. Вторая молодость распустилась гораздо более сильным и редкостным цветком. Прошлое было сброшено, словно старая кожа, и Жанка во вторую свою молодость разительно похорошела.

Вторая молодость продолжалась, пока не родился их первенец. Она продолжалась довольно долго, несколько лет. Когда радостное событие наконец случилось, они были счастливы, как ни одна другая пара, потому что у них долго не получалось детей.

Родив, она вновь расцвела. Друзья и родные не переставали удивляться ее новой красоте и наперебой говорили ей комплименты.

Две молодости было; она здорово, признаться, рассчитывала и на третью, но в этот раз все случилось как-то совсем неожиданно.

Она вытерла слезы и в который раз подумала, что условия задачи очень быстро, на ходу меняются.

Он стоял на балконе и в который раз повторял про себя слова благодарности: «О, Господи, спасибо, что ты меня услышал! Я буду хорошим, самым лучшим мужем и отцом». За несколько минут в сердце поселилась тихая и упрямая надежда, что все получится. Было немного страшно за это новое счастье, хотелось защитить его, прикрыть ладонями, как огонек свечи, чтоб не задуло. Он знал, как это бывает с такими вещами. Он уже знал, как это бывает, и был готов ко всему, и все же ничего не мог с собой поделать – и поэтому одновременно ликовал и боялся. Он знал, что нельзя загадывать наверняка, и все же горячая радость, подобно весеннему ручейку, быстро заполнила его душу.

Она была уверена в муже, но столь же сильно она была уверена и в том, что он не изменится. И поэтому она твердо знала, что все трудности лягут не на чьи-нибудь – на ее плечи. Он был романтиком, она – твердым реалистом. Он любил ее за умение прекрасно держаться и, не в последнюю очередь, за умение не обременять его трудностями. Жанна знала, что такое трудности. С маленькими детьми удивительно трудно. Те, кто говорит обратное, или врут, или устроены как-то иначе. Она была сделана из иного теста, нежели большинство восторженных мамаш. Эти мамаши всегда зациклены на детях. Рано или поздно они все превращаются в куриц. Бывают диктаторы-курицы и курицы-жертвы, но суть одна.

Она не такая. Она слишком жива и жизнерадостна. Она знает цену счастью материнства и платит всегда из своего кошелька. Но она никогда не дает понять, что ей трудно. Как мать она держится просто блестяще и умудряется при этом шутить и заряжать оптимизмом колясочных подружек, когда те пристают с разговорами. Ей не нравится с ними дружить, но она не прочь иногда огорошить их свеженькой остротой, наблюдением, замешанными на присущем ей шутливом цинизме.

Скоро они свыклись с новым положением и начали мечтать о будущем. Они наслаждались мягкой добротной зимой и короткими выходными, которые неизменно проводили вместе. Они гуляли по парку и возили подрастающего малыша в коляске с большими резиновыми колесами. Колеса уверенно держали дорогу, подминая снег; с такими колесами можно было легко брать бордюры, едва надавив на ручку пальцем. Они радовались, что купили коляску-трансфор-мер, а значит, придет время, можно будет опять пристегнуть люльку.

Полуторагодовалого Сашеньку они начали время от времени оставлять с родителями Андрея, сначала ненадолго, но очень скоро он привык, и появилась возможность отдавать мальчика на ночь. Жанна была на четвертой неделе беременности, когда друзья пригласили их с Андреем на день рождения в кафе. Собралась бесшабашная компания, здесь еще ни у кого не было детей, все были молоды и счастливо взвинчены в предвкушении предстоящего веселья. В этот вечер много веселились и выпивали; пили все, кроме Жанки, она сидела с единственным бокалом и загадочно улыбалась. Виновница торжества, давняя подруга и заводная греховодница, набросилась на Жанну и потребовала объяснений. Пришлось ей рассказать обо всем. У той округлились глаза, и она воскликнула:

– Вы что, староверы?! Ну, вы даете! Куда вам столько! Скорей шампанского!

Андрей с Жанкой рассмеялись: они давно знали именинницу и знали, что она прямолинейна и остра на язык. Но все же подруга сказала ласково:

– Ну, хоть поздравлять еще рано, но – поздравляю! – и осушила разом свой ледяной бокал, похожий на тюльпан.

После этого она горячо целовала Жанку, похоже, это ей доставляло сексуальное удовольствие. Жанка нравилась ей, она не раз говорила, что Жанкина кожа пахнет сладкой грушей.

После этого Жанка, не удержавшись, выпила и второй бокал. Еще она не удержалась и танцевала, на танцполе играл хороший рок-н-ролл, крутили Dire Strates, Genesis и Джо Кокера. Жанка танцевала аккуратно, боясь потревожить плод; во время ее красивых плавных движений с ее лица не сходила нежная застенчивая улыбка.

Они танцевали, и играла старая и такая знакомая и любимая песня:

Jesus knows he knows me And he knows I’m right, I’ve been talking to Jesus All my life…

Андрей выпил много, но не был пьян, он пребывал в превосходном настроении, он чувствовал, что мог бы выпить и гораздо больше.

На следующее утро они забирали сына от родителей Андрея. Они успели здорово соскучиться по маленькому человечку за это время.

Отец Андрея был подспудно чем-то недоволен. Он не стал завтракать со всеми и ушел к себе. На столе стояла большая тарелка с яичницей с луком, мама Андрея выставила ее на стол; предполагалось, что каждый будет накладывать себе сам из общей тарелки. Яичница остывала, и тогда Андрей решительно положил куски себе и Жанке и начал есть. Жанка сидела на полу с малышом. Яичница была очень вкусной, снизу она была еще горяча. Проколотый нежный желток растекался под ножом. Как жаль, что у родителей опять не было хлеба. Мама Андрея все же нашла в холодильнике кусок сладкой булки и дала сыну. С булкой яичница стала еще вкуснее.

Мама Андрея, желая хоть как-то разрядить обстановку, спешно заварила чай. Чай в пакетиках резко окрасил кипяток, он был горьким и немного отдавал жженым деревом. Она пошла в комнату мужа и позвала его пить чай. Наконец он присоединился к молодым.

Отец Андрея часто бывал недоволен в последнее время. Он не понимал, почему Жанка не собирается выходить на работу, как только закончится отпуск по уходу за ребенком. В их семье женщины всегда работали. В ту возможность, что Жанна будет рожать еще, он не верил. Он был пессимистом и ни во что такое не верил, хотя желал этого больше всего на свете. Родители часто давали понять Андрею, что желают рождения внуков больше всего на свете.

Когда молодые засобирались, мама Андрея, оставшись наедине с Жанкой (они одевали Сашеньку в дальней комнате), очень мягко спросила у нее, могут ли они предложить одним знакомым детскую коляску после того, как малыш из нее вырастет. Жанна кивнула, показывая, что поняла суть вопроса, и спокойно и доверительно сообщила свекрови новость.

– Ой, Жанна! – мама Андрея выпрямилась, застыла и прикрыла рот ладошкой. – Да ты что! Что ты говоришь! – зашептала она, и глаза ее счастливо заблестели. – Я упаду сейчас…

– Ну, я надеюсь, что все хорошо будет, – бодро откликнулась Жанна и подмигнула: – Только вы пока никому!

После этого она сняла с Сашки маечку, надетую наизнанку, вывернула ее и надела как следует. Затем, взяв рюкзак с вещами, повела малыша надевать сапожки. Андрей заметил, что в глазах у мамы стояли слезы, когда они выходили из родительской квартиры.

Он был на работе, когда Жанка сообщила ему, что у нее началось кровотечение. Голос у нее был сух и спокоен. Несмотря на то, что голос был выверен и спокоен, Андрей услышал и понял, что она еле сдерживается, чтобы не запаниковать.

– Ты смотри, мышь, если можешь, то закончи пораньше и приезжай домой. Если меня заберут, тебе придется посидеть с Сашей, – сказала она. Потом добавила с едва заметным волнением в голосе: – Я вообще, честно, не знаю, как быть. Если можешь, приезжай пораньше.

По пути домой он заскочил в церковь. Он не успевал в любимую церковь на Пресне, навигатор показывал вокруг нее сплошные пробки, поэтому он заскочил в храм возле «Новослободской». Он знал, что если что-то и может теперь помочь, то только молитва. Он не умел молиться, но иногда, довольно редко, он приходил в церковь и совершал что-то наподобие молитвы. То, что он делал, он называл «обратиться к Богу».

Было уже темно, но храм был хорошо виден даже за заснеженными ветвями деревьев, он был очень красив. Он был красным с белыми вставками, вернее насыщенно-розовым с изящными белыми вставками.

Он проделал в церкви то, что обычно проделывал в трудные минуты жизни – купил несколько свечек и, подержав над язычком пламени, поместил их в паникадила напротив случайно выбранных икон. Он не разбирался в иконах – выбор делался интуитивно. Ставя свечи, он горячо просил у Бога не прерывать маленькую жизнь, зародившуюся в животе у Жанки. Еще он попросил оградить жену от мучений, как бы там ни обстояло дело с его первой просьбой. Ничего больше поделать он не мог.

Поздно вечером они вызвали скорую. Пока ожидали приезда врачей, Жанка объяснила Андрею, как ухаживать за малышом, если ее увезут в больницу. Основные правила он усвоил, он приложил значительное усилие, чтобы запомнить все самое важное. Возле Жанкиных ног терлась кошка. У них была удивительно ласковая и совершенно черная кошка в белых стрингах: тонкие полоски белой шерстки на ее тельце до смешного напоминали женские трусики.

Врач-гинеколог вошла с чемоданом инструментов. Она была в белом халате и, войдя в квартиру, извлекла из кармана и надела на сапоги чистые бахилы.

После осмотра врач вышла и спустилась к машине первая. Жанка вышла вслед за ней спустя десять минут. За это время она наспех собралась и еще раз повторила мужу все самое важное. Перед тем как выйти, она прижала к груди и крепко поцеловала Сашку. Выходя, она растерянно улыбнулась Андрею и помахала рукой.

Когда скорая отъехала от подъезда, Андрей усадил малыша в центре комнаты и вышел на балкон. Сигареты он успел купить по пути с работы. Он бросил курить недавно, и теперь был весомый повод нарушить запрет. Пока он курил, он следил за Сашкой через стекло, не спуская с него глаз. Сынишка сидел на ковре и глядел на окно, за которым скрылся Андрей. Скоро мальчик начал беспокоиться и подошел к двери балкона. Тогда Андрей затушил сигарету о парапет и вернулся в тепло комнаты.

Ту ночь он впервые провел вдвоем с Сашкой. Он забрал сына к себе в кровать. Сашка с удовольствием спал там, где обычно спала Жанка. Отсутствие Жанки накладывало на Андрея небывалую ответственность. Было горько-приятно осознавать, что в данную трудную минуту он полезен. Было успокоительно чувствовать ответственность за малыша. Это было единственное, что его могло хоть сколько-нибудь успокоить.

В спешке Жанка оставила дома зарядку для телефона. Утром она позвонила и сказала, что не взяла зарядку. В это время Андрей кормил Сашку, сидящего в детском стуле.

Он обрадовался тому, что ей нужно что-то конкретное. Он сразу же придумал план, как он привезет ей зарядку и таким образом сможет увидеть ее. Пока он будет ездить, с мальчонкой посидит теща. Жанка уже сообщила своей маме, что находится в больнице.

Еще Жанка сказала, что ее осмотрели и что толком ей никто ничего не объяснил. Но плода нигде не видно.

– Сказали, что, скорее всего, будут делать… чистку… Я боюсь… – тут ее голос впервые сорвался на плач, и она зарыдала в трубку. – Мышь, я не хочу!..

Разговаривая с женой, он разминал в пальцах сигарету. Она отчетливо пахла сырым запахом табака. На ночь он оставил пачку на балконе, и сигареты слегка отсырели.

Потом Жанка успокоилась, отдышалась и сказала:

– Приезжай к двенадцати. Раньше меня не заберут.

Перелезая через невысокое ограждение в скверике на пути к больнице, он зацепился ботинком и рухнул в снег. Поднявшись, он растер снег по лицу руками, как бы умываясь. Сегодня он еще не умывался. Потом он осмотрелся. Это был Даниловский район. То, что он видел вокруг, ему в целом понравилось. Светило неяркое солнце и было не по-московски тихо. Но это был не их район. Жанка не раз говорила, что районы делятся на «свои», «нейтральные» и «чужие». Андрей подумал, что этот, должно быть, относится к нейтральным.

Больница была старой и заслуженной, здание медицинского учреждения было построено еще в прошлом веке. Оно было выполнено в классическом стиле, в нем сочетались спокойное достоинство и обстоятельность, и Андрею это понравилось.

Жанка встретила его в коридоре больницы, они присели на диван. Она была очень бледна; сквозь ее тонкую кожу просвечивались синие жилки. Но она была спокойна; на ее лице читались теплота и радость от встречи с мужем.

И лишь единожды за короткую встречу она тоскливо усмехнулась, чуть скривив губы:

– Видишь, как получается… Видно, рано нам еще второго. Не время. Ну, тебе второго, а мне-то, на минуточку, третьего! Но, ты знаешь, я обязательно попрошу, чтобы меня не сильно там… попортили. Меня уже спрашивала врач, собираюсь ли я еще… Я ей ответила, что, допустим, собираюсь, и что? Тогда она сказала: «Тебе-то куда? Тут молодые-то бездетные, а у нее двое! И сколько тебе лет – не забывай!». Потом, правда, смягчилась…

– Жан… ты боишься? – спросил он.

Она вздохнула и опустила глаза:

– Ну, есть немножко… Себя жалко. Никого живого там, – она показала глазами на живот, – уже, видимо, нет…

Он возвращался из больницы, и в его голове крутились строки. Совершенно неуместные стихи крутились у него в голове:

…Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог…

«Что за! – раздраженно подумал он – Вот же привязалось!» Он начал анализировать строчки, силясь выяснить причину, по которой они столь необъяснимо вплыли. Скоро ему это удалось. «Он уважать себя заставил…» относилось, конечно, вовсе не к пушкинскому дяде, а к високосному году. Час назад на пути в больницу он вспомнил, что нынче високосный год. Мало того, сегодня 29 февраля, самый что ни на есть… лишний, ни к чему не рифмующийся день. Он всегда немного опасался високосных годов. Он знал, что от них не следует ожидать ничего хорошего. Вот так, неосознанно, он и приписал високосному году стремление заставить себя уважать. Так они обычно и всплывают, всякие обрывки – стихов там… песенок… как бы ниоткуда, а на самом деле – очень даже к месту…

После этого его сердце в очередной раз пронзила острая жалость к Жанке. Потом она сменилась чувством горькой опустошенности от несбывшихся надежд. Потом он перекинулся мыслями на родителей и пожалел, что Жанка поторопилась сообщить его маме о беременности. Затем он вспомнил о Сашке, который ждет его дома, и, вспомнив о нем, испытал болезненный прилив нежности. Тогда он сразу весь подобрался и ускорил шаг.

Разрыв

Уже месяц прошел, как он бросил Катьку ради одной невероятной девушки с работы. Жанна была на несколько лет старше его и Катьки, но несла в себе такой заряд женской прелести, а главное – настолько ему подходила как человек, что не предпочесть ее он был не в силах.

В последнее время он не любил жену, ему не было еще двадцати пяти, и он лишь недавно вошел в свой расцвет. Войдя в мужской расцвет, он впервые увидел свои возможности и начал осознавать свои истинные желания и вкусы.

Когда на работе появилась Жанна, он погрузился с ней в нежнейший и полный страсти роман, подобного которому у него еще не было. Никогда еще не случалось, чтобы женщина с такой легкостью заполнила собой, своим естеством все неровности и трещины его души, – и тело его тоже никогда столь сильно не трепетало. Он был без ума от всех ее милых особенностей, но это было вторичным. Главным же было то, что в Жанке заключались стихия, секрет, экстракт всех женщин на Земле, манящий, податливый и беспощадный.

Погрузившись в новую любовь, он внутренне начал готовиться к разрыву с женой. Он начал готовиться к расставанию с милой домашней Катькой, к которой еще в институтские годы присох сердцем. С тех пор у него словно новое сердце выросло, а старое высохло, но несмотря на то, что старое почти умерло, оно оставалось присохшим к Катьке и продолжало тянуть и болеть и превратилось в вечно болеющий орган.

Он давно внутренне готовился к расставанию со своей второй половинкой, но поводом к разрыву послужила одна неожиданная история.

Однажды после работы Катя сказала Андрею, что скоро у нее в руках окажутся распечатки его звонков и вся смс-переписка. По словам Катьки, ее начальница, совершеннейшая стерва, заказала у коллекторской фирмы расшифровки телефонных звонков и переписки конкурентов.

– Представляешь? Оказывается, все можно получить! Ну, я и твой номер дала – так, по приколу. Так что скоро все станет ясно с тобой, – сказала она это лукаво и даже игриво, и непонятно было, шутит она или говорит всерьез. По ее голосу Андрей не смог разгадать ее замыслы и сделал вид, что пропустил сказанное мимо ушей.

Внутри же сначала он весь похолодел, а потом его бросило в жар, и он убежал в свою комнату и долго курил на балконе, пытаясь успокоить бешено стучащее и в то же время словно тисками сдавленное сердце. Он долго глядел с шестнадцатого этажа на зеленый ковер, раскинувшийся внизу, – был конец мая, деревья шумели молодой кудрявой листвой, воздух был холоден и свеж. Ветер приятно охлаждал горячее лицо и вторгался пятернями в его спутанные волосы. «Что ты делаешь, глупая, ну что ты делаешь! – с тоской думал Андрей. – Ты даже не представляешь, во что ввязываешься!»

За домом, наискосок, садилось солнце, ярко горела луковка Троице-Лыковской церкви; изредка шумели машины, проезжая по окраинной улице спального района; на покатой лужайке у подножья дома играли дети, между очередными порывами ветра их голоса были отчетливо слышны, можно было даже разобрать отдельные ребячьи выкрики.

Катька никогда не отличалась мнительностью; когда ей намекали, что что-то не так, она не желала слушать, у нее была какая-то своя философия – кроткая и смиренная. Она была доброй и отзывчивой, и если она страдала, то страдала со светлой улыбкой, полная доверчивости к миру. Катька не хотела ничего знать. Она не хотела опускаться до того, чтобы все узнать. До некоторых пор она была мудрой. Пока не сдружилась со своей новой начальницей.

Сейчас – хоть Катька о чем-то и догадывалась, она наверняка не знала, что стоит за всем этим, и, по мнению Андрея, явно переоценивала свои силы. «Глупыш, ты же попросту этого не выдержишь!» – думал он, и сердце его сжималось от боли и страха.

Всю ночь он не спал, лишь под утро забылся он в мятежном сне, но вскоре проснулся, лишь начало светать. Они спали в разных комнатах. Ворочаясь на скрипучем вкладыше новенького дивана, похожем на язык бутафорного монстра, он еще раз обдумал свой план. Это был корявый и весьма рискованный план, он почти наверняка был обречен на провал. Но требовалось что-то предпринять, он просто не мог себе представить, как можно ничего не делать и ждать, – так можно было запросто сойти с ума. Всходящее солнце просачивалось сквозь нежную зеленоватую занавеску из органзы и растекалось по брошенным одна на другую диванным подушкам. Изящный итальянский диван они купили с Катькой год назад, перед тем как поженились. Они успели пожениться на самом излете его любви.

Уже тогда он покупал с невестой мебель безо всякого удовольствия. Его тяготили занятия, полагающиеся молодоженам: все эти покупки, гости, визиты к родне – даже встречи с друзьями теперь тяготили Андрея. Но – странным делом – он вновь и резко полюбил все это делать… с Жанкой. С ней он делал это счастливыми урывками, он успел познакомиться с ее сестрой и подругами, ему так нравилось делать с ней все совместные дела, шутя растирать в руках всю назойливость быта, – боже мой, он даже мыл ей окна, мыл-порхал с песней в сердце! Все-то с Жанкой обрело легкость, певучесть, возвышенный смысл.

Он оделся и выскочил на улицу, и приступил к реализации своего плана. Пока он спускался, в лифте пахло соленой мочой, в подъезде – свежими газетами и тряпкой и мокрым полом. Уличный утренний воздух был наполнен нежной просыпающейся зеленью, вот вдруг резко пахнуло помойкой, а вот уже и сладостной сиренью, майский мир был так прекрасен! Впрочем, пахло сквозь все это огромной тревогой, бедой, в животе у него крутились страшные канаты, вся эта майская легкость была вымученной, она висела неимоверной тяжестью, от нее только сильнее тянуло в сердце.

Он парковал свою «четверку» на пригорке между домами, на всякий случай, чтобы всегда – если что – можно было завести с толкача. Он прыгнул на продавленное сиденье, завел шумный мотор и рванул с места. Выезжая из двора, он расправил на коленях карту. Он знал лишь в общих чертах, куда следовало ехать. На работу он поедет только после того, как исполнит намеченное.

Он двигался по пробкам в своей белой, видавшей виды «четверке» ровно на противоположный край города. Он ехал по кольцевой, окруженный со всех сторон грузовиками и фурами. Припекало солнце, и он приоткрыл оба передних окна, чтобы проветривался салон. Длинномеры безбожно дымили, выпуская целые облака копоти. Белую рабочую лошадку, остро пропахшую бензином и пыльной мешковиной, отдал ему отец. Отец был единственным, кто отговаривал Андрея от женитьбы. Отец был нелегкий человек, часто раздираемый внутренними конфликтами. Он работал в суровой системе и имел сердце романтика. Он был главным в семье, и обстановка в доме всегда зависела от его настроения. Все свои поступки Андрей оценивал с точки зрения реакции отца. Почти всегда его желания и поступки шли вразрез с мнением отца.

Днем помощница Андрея Машка (и с недавних пор подруга его жены) подошла к нему на работе и сообщила растерянно:

– Слушай, Катька позвонила, попросилась у меня пожить… Голос у нее такой… Кажется, она плакала. У вас что-то произошло?

Андрей сразу же понял, что его план провалился. Еще он понял, что больше так жить не может. Когда-нибудь – должно быть, довольно скоро – он решится на важный шаг. Но сначала следовало как-то сгладить, разрешить эту безобразную ситуацию. Избегать острых углов, проявлять гибкость в неприятных ситуациях он научился у мамы. Больше всего мама боялась и избегала открытых конфликтов в семье.

Вечером он подкараулил Катьку возле ее работы. Днем Катька не подходила к телефону, а потом и вовсе его выключила. Она работала в строительной фирме в Красногорске; возле ее офиса толпились пыльные грузовики и в изобилии произрастал неряшливый кустарник.

Она сухо кивнула ему, а потом, словно более не замечая, направилась к своей машине, осторожно ступая на каблуках по грунтовой площадке, усыпанной крупным щебнем. Один раз она оступилась, и ее длинные тонкие ноги дрогнули, но тут же она выпрямилась и села в машину. Недавно он купил ей маленькую подержанную «Рено».

Андрей поехал вслед за ней, на двух машинах они доехали до дома. Потом они друг за другом зашли в подъезд. Он едва успел подхватить тяжелую дверь, пока она не захлопнулась.

– Зачем ты ездил к ним? – спросила Катя, резко остановившись на верхней ступени, развернувшись лицом к Андрею. – Зачем ты приходил к ним в офис и встречался с руководством?

Ее голос гулко звучал в прохладном подъезде. Прохлада и затемненность подъезда резко контрастировали с яркостью майской улицы. Андрей стоял двумя ступеньками ниже. Он решился нападать:

– А зачем было заказывать мои звонки и расшифровки! Это, по-твоему, нормально?

– Ты подумал, я правда хотела «пробить» твой номер? – презрительно усмехнулась она. – Да бог с тобой, зачем мне это?

– Зачем же ты заявила, будто собираешься сделать это?

– Ну, заявила, и что? Ну, Пронин, не ожидала я от тебя… Это ж надо, явиться к нашим партнерам, такой спектакль устроить! Опозорить меня так… Посмотри на себя со стороны, до чего жалок твой поступок!

– Это ты как могла додуматься шантажировать меня вторжением в личную… – он осекся, – …в мою жизнь!

– Как тебе не стыдно, – Катя только покачала головой. Потом она развернулась и направилась к лифту. Она вдавила подпаленную вандалами кнопку вызова, едва не сломав ноготь. Андрей следовал за ней. Он чувствовал сильный запах Катькиных духов.

– Я не позволю тебе вторгаться в мое личное пространство. Для меня это оскорбительно. Да, я глупо себя повел. Потому что был… просто в ярости!

– Ты можешь говорить, что хочешь. Я все поняла.

– Что ты поняла?

– Что у тебя есть женщина.

Они поднимались в лифте.

– Это не так, – солгал он.

– Это так, – ответила она.

Дома она собрала сумку с вещами и уехала. Сначала он предпринял слабую попытку ее удержать. Потом передумал и через силу сказал:

– Пожалуй, тебе правда лучше уехать.

После этого в Катьке что-то надломилось. Она часто задышала и отправилась в ванную. Потом она уехала. Он помог спустить в машину тяжелую сумку.

Уже месяц прошел, и несмотря на то, что он ничуть не сожалел о разрыве, он все равно не мог свыкнуться с мыслью, что это навсегда. Да, он наслаждался теперь в полной мере чудесной Жанкой и той простой и сильной, как клеящий намертво клей, любовью, которую она дарила. Да, ему долго не хватало такого вот телесного и душевного счастья. Но и не замечать образовавшейся дыры и новой нарывающей боли он тоже не мог. Казалось, нехорошая дыра растет с каждым днем и в ней может погибнуть все новое и важное (и такое пока некрепкое), что народилось в его жизни.

Он безмятежно засыпал после соитий со своей новой избранницей (или же они вовсе не засыпали, все разговаривали – ночи напролет, не в силах остановиться, как будто эта ночь последняя, – о себе, о каждом, о двоих), но все время он слышал далекий отголосок большой трагедии, будто бы унылый далекий колокольный перезвон. Он, таким образом, все время помнил про Катьку. Как она там, в самом деле?.. А днем, на работе, стоило вспомнить о ней, как он не мог больше ни на чем сосредоточиться, травился вонючим табаком, думал, мучился.

Тяжело было в те дни, когда они созванивались или встречались, чтобы передать друг другу вещи. Он постепенно передавал ей вещи, которые остались в квартире. Особенно невыносимо было в те дни, когда она вдруг не выдерживала и звонила сама. И спрашивала… Это было всего два раза.

Однажды она позвонила, когда Андрей с Жанкой были на свадьбе у друзей. В это время происходил выкуп невесты. Подтянутого и загорелого пятидесятилетнего жениха мучили непонятные тетки, забаррикадировавшие вход в невестину квартиру. Они создавали страшный гвалт и не пропускали жениховскую свиту ни на шаг. «Счастливец» вынужден был выкупать невесту после пяти лет, прожитых с ней под одним кровом. Он разгадывал шарады, лопал шары и мялся перед этими тетками, и собирал у друзей звонкую мелочь и хрустящие купюры. Шары оглушительно взрывались на лестничной клетке. Царила атмосфера всеобщей неловкости. Всюду было липко и пахло шампанским.

И как раз позвонила Катька. Андрей поднялся на один пролет и снял трубку.

– Что у тебя там грохочет? – хихикнула она.

После обмена малозначительными фразами Катька внезапно спросила:

– Андрей, это – все?

– Что – все? – переспросил он.

Катька помолчала и сказала:

– У нас с тобой… Я вот думаю, неужели это конец?

Он молчал.

Она продолжала:

– Неужели больше ничего-ничего у нас не будет, не случится?

Он вздохнул, но по-прежнему молчал.

– Как же дальше быть? – неожиданно звонко спросила его жена.

Внизу со страшным громом кто-то порешил еще один шар. Видно, жених искал в связке шариков спрятанный в одном из них ключ к сердцу невесты.

– Может, все дело в том, что мы не можем жить под одной крышей? – предположила Катя. Она сказала это тихо, неуверенно. – Может, нам противопоказано жить вместе? – заговорила она уже более уверенным голосом. – Говорят, некоторые пары могут быть вместе только на удалении друг от друга. Тогда и встречи у них ярче…

Она закончила говорить. Он молчал. Он молчал довольно долго. Тогда она повесила трубку.

Потом свадебные торжества продолжились, они гуляли на площадке возле МГУ, и он, тяжело одурманенный шампанским, стоял поодаль и, закинув голову вверх, смотрел на острые зубцы сталинской высотки. Могучей, торжественной была громадина Университета. Она отчетливо и грозно печаталась на небе. По бледно-голубому небу плыли легкие клочки облаков.

Он думал о Катьке и ее словах и пытался осознать их смысл, и внезапно ему это удалось. И в тот момент, когда он осознал, ему стало по-настоящему страшно. Он почувствовал, что значит «это – все» и что значит «больше ничего не случится». И в этот миг к нему пришло ощущение, что пропала несущая опора. Все-таки Катька до сих пор была в его жизни, она по-настоящему не уходила из нее, но вот сегодня Катька проявила настойчивость. Она повела себя чрезвычайно прямолинейно. Она приоткрыла завесу, которую приоткрывать не следовало. Ему удалось увидеть только краешек того, что было за этой завесой, но и этого оказалось достаточно. Его сердце тоскливо сжалось, ему почудился свист космического вещества вокруг себя – жуткий свист, холодящий внутренности. Он почувствовал себя страшно одиноким и брошенным на пороге большой неизвестности, и не было такой силы, которая смогла бы вернуть ему состояние гармонии.

Марина Куприянова г. Екатеринбург

Окончила Екатеринбургский институт юстиции Уральской государственной юридической академии. Есть публикации в сети.

Из интервью с автором:

Выросла в семье филологов в маленьком городе Александровске на севере Пермского края, где литература и музыка были, пожалуй, единственным достойным досугом. В поэзии, глядя на маму, впервые пробовала себя в четвертом классе.

Вразрез с типичным для семьи филологов образом тургеневской девушки увлекаюсь карате, рукопашным боем, мотоспортом. Периодами, правда, музицирую, но, увы, не на фортепьяно XIX века, а на электрогитаре и ударной установке. Так уж сложилось.

Поэзия для меня – анализ, объяснение многих невидимых или неоднозначных сторон жизни. Стихи – это очищение огнем, одновременно сложный и такой простой мир, где фальшь видна даже детям.

© Куприянова М., 2017

Последняя свеча

Последняя свеча, и мрак уж на исходе: Над пляшущим огнем светлеет потолок; Пусть пушкинская ночь уже давно не в моде, Нас связывают с ней десятки свежих строк. Я не гашу свечи, в тени моя обитель, Чтоб время для себя здесь места не нашло. Танцующий огонь – души моей целитель; Пусть каждая строфа хранит его тепло. И посмотрев на свет, я попрошу у Бога, Чтоб свечи никогда не жечь за упокой; И где-то вне меня живет моя тревога, Когда горят они над новою строкой. Дай, Бог, мне век так жить, чтоб как завороженной Грядущую зарю в безмолвии встречать И каждый день вдыхать как заново рожденной… И снова будет ночь… и новая свеча…

С первым снегом

С первым снегом! За хлопьями – ветер Гонит тучей мерзлую пыль. На моем осеннем берете Россыпь белая, как ваниль. Все в округе уныло и просто. Против вьюги трудно идти; Сто излучин пронзают воздух — Мухи белые – конфетти. Против ветра, не видя дороги, — Щеки разом октябрь обжег — Все быстрей, согревая ноги, По газонам наискосок. По любимым тобою когда-то Трем ступеням: на них сидел… И по нашему скверу – «Арбату», Что сегодня так пуст и бел. Под ногой снег сухой, в серой пыли. Осень дикая – год за два, Чтоб не верили, не любили… Осень ведь… а белым-бела… Сверху светит тревожно и ярко Желтизною облитый свод. Мимо лавочки… мимо арки… Мимо тополя у ворот…

Храни меня

Храни меня, как золотом осенним Сокрыт от глаз людских случайный след, Зови меня, как прошлое везенье, Как музу и задор ушедших лет. Пусть стихла юность на надрывной ноте И хмурый день до трезвости продрог, Ты береги меня в былой заботе, Как тот лихой сентябрь твой сон берег. Пусть о любви незрелые поэты Слагают из фантазии тома, Нам чужды современные куплеты И новизны худые закрома. Храни, и в час раздумья и тревоги, Когда вползает ночь на потолок, Я появлюсь однажды на пороге Из смога недокуренного «Vogue».

«Отскучали стены родного крова…»

Отскучали стены родного крова, Отгудели сонные электрички. Утро на окне. Ты меня снова Учишь у плиты зажигать спички. Учишь не болтать, не бояться грома, Чай не разбавлять, не жалеть варенья, Учишь босиком не ходить по дому, Сон не выбирать между сном и чтеньем, Не смотреть в окно, не ругать погоду, Счастья не искать, не просить у Бога, Кос не обрезать, не болеть модой, Не всплакнуть тайком, не курить много. И, губами дрогнув, мне в руки ляжешь, И зарница небо порвет на части. И, всплакнув тайком, я не знаю даже, Для чего другого искать мне счастья.

«Пролей в меня немного света…»

Пролей в меня немного света На сон грядущий, на удачу, На час, когда соврут приметы И не увижу, и заплачу, Но вдруг слабеющей рукой Найду надежную опору. Пусть соль разлук берет измором, Ты охраняешь мой покой. Серо-зеленым мягким светом До глубины, до зорь неспящих Верни меня из мук аскетов В ряды живых и настоящих, Чтоб беден был обиды час И губ дрожащих откровенье Благословенным вразумленьем Всю жизнь оберегало нас.

«Мне бы петь о тебе, серебрёные струны лаская…»

Мне бы петь о тебе, серебрёные струны лаская. Я бы вновь о любви и о верности лет соврала. От крещенских ночей снегирей наших зимняя стая Упорхнула давно и стряхнула снежинки с крыла. Я бы пела о том, как в заботах ждала вечерами, Как, с мороза обняв, растопила пургу на плечах, Как трескучий январь со скупыми своими дарами Под покровом снегов сберегал наш бесценный очаг. Мы бы жили с тобой, где простор и могучие ели, Друг у друга в руках забывались одним сладким сном И большою семьей вновь и вновь, как года б ни летели, К мандариновым дням украшали гирляндами дом. В одиночество стен гонит вечер седой, непогожий. Я снежинку с плеча плачем лет уроню на ладонь И гитару возьму, только голос дрожит и не может, Как в камине твоем содрогается гордый огонь.

«Выйду босою в простывшие сени…»

Выйду босою в простывшие сени, Теплую осень на плечи наброшу. Валятся набок неспавшие тени, Бьются караты росистых горошин. Ходят туманы в дали сиротливой, В нежном свету серебрятся рябины. Речка затихла, и мачехи-ивы Спрятали воду за сонные спины. Срезан зеленого августа локон — Собраны стоги и берег докошен. Льются лучи розовеющих окон. Лог пожелтевшей листвой заворошен. Щедрая осень. И медом, и хлебом. Бренные радости в облаке света. Прожитый год под отплакавшим небом. Тихая оттепель бабьего лета.

«Здесь закаты полны покоя…»

Здесь закаты полны покоя: Он мудрее. Время в нас, ну а мы с тобою Не стареем. Озорная поземка чахнет Легким бегом. Непослушный твой волос пахнет Первым снегом. Осень стужей слезу навеет Так без спроса. Я ладони твоим согрею Теплым носом. Колдовство наших дней далеких В свежем мае Сквозь cмирение плеч широких Обнимаю. Мы прогоним сегодня бури И невзгоды. Просто так по одной закурим Через годы. До утра пей бокал бордовый И не кайся — Улыбайся, мой ангел, снова… Улыбайся.

«Ты – продрогших путей Мессия…»

Ты – продрогших путей Мессия, Несгораемая звезда! Ты – непознанная стихия, Коих не было никогда! Пробуждения вдох… Ни разу, Как бы ни был искусен Бог, Красотой, недоступной глазу, Обладать ни один не мог. Ты – над смертью, где небо пусто, Ветра звонкая тетива, Средь теней ослепленных сгусток Неподкупного естества. Ты – отчаянный миг до взрыва, В муки сердца хлопок свинца, Откровенье лучей игривых В каплях поднятого лица. Света лучшее воплощенье, Жажды жизни животный крик! Ты – над пропастью отрешенья Ясный мироточащий лик. Вертикаль ледяного взлета, Ключ заветный дверей любых, Моей песни крутая нота, Непосильная для живых!

«Ничего у меня не было…»

Ничего у меня не было: Ни богатых дворов, ни душ. Я от осени унаследую Павших листьев багряный куш. Скажут мне над пустой скатертью: «Жизнь не стоила ни гроша», — Но осталась со мной матерью Только собственная душа. Мы с ней плакали чуть горестно, Пели, не отпуская рук, Мы не знали, как жить порознь. Мы не знали таких разлук! Но однажды, расставшись с силами В свете утреннем честных глаз, Душу бросила в руки милые: «Все, что есть, бери – не предаст!» Ничего у меня не было — За гроши себя продала. Лишь душой не была предана, Только я ее предала. Схоронила ее – отмаялась. Не пою – отпеваю вслед. Я б поплакала с ней, покаялась, Да теперь и ее нет.

«Мы с тобою уже не юные…»

Мы с тобою уже не юные — Знать бы в точности, как давно. На метанье руки меж струнами Не так много отведено. В теплых комнатах эпидемией Одиночества сладкий сон. Знать бы в точности, сколько времени Нам на выбор и тот ли он. Мы с тобою уже не молоды, В переулках весны нас нет — Мысли с запахом хмеля-солода До полуночи гасят свет. Мы не помним всех лиц по имени, Чьи-то песни для нас новы, Никотин, что на годы б выменять, Окончательно стал на Вы. Где-то юность пройдя экзаменом, Тихо вертимся, как волчки, Пред чужими навек глазами нам Все сложнее снимать очки. Легким ветром в лицо стремительно Вдоль дорог пролетает день. Мы уходим с тобой к обители, Где прозревшими правит тень. Сны бессонницей укорочены, Мы им преданно смотрим вслед: Нас учили с тобой обочины Дулом в спину встречать рассвет. Мы в годах, чтоб на волю праведно Из окна сквозь стекло смотреть — Мы с тобою стареем правильно… Я б не выбрала так стареть.

«Вечер на ладони, коего не знала…»

Вечер на ладони, коего не знала, Дай благословенья в новую дорогу, Потому что счастья не бывает мало, Потому что счастья не бывает много. И пусть нам, заблудшим ночи марафонцам, Просигналят, кто я, прощебечут, кто ты, Потому что окна разрывает солнце, Потому что в небе наши самолеты. И такое счастье не попросит жертвы, Потому что солнце сквозь меня лучами И в глазах в цвет неба втайне от всех смертных То же солнце светит надо мной ночами. А когда в потемках до утра исчезнут Сон слепой лелеять глупые соседи, Небо, разверзаясь, нам откроет бездну И блеснут из бездны звездные медведи. И наутро снова, в ревности сгорая, Май, теряя силы, заиграет жарче, Потому как солнце лишь одно у мая, Потому как вместе мы намного ярче. Мы возьмем у мая горсть благоуханья, Мы возьмем у неба белой сладкой ваты, Чтоб губами в губы, затаив дыханье, Шепотом рассветы, шепотом закаты. Дай прозреть нам, Боже, от земной дремоты, Чтобы год из года на руках, как дома, Чтобы год из года наши самолеты Видели в тумане свет аэродрома, Чтобы наше небо слезы не роняло, Чтобы оказалась взлетною дорога, Потому как счастья не бывает мало, Потому как счастья не бывает много!

«Как великое жутко просто!..»

Как великое жутко просто! Ветром в душу простое счастье: Просто внутрь, как вода и воздух, Триединою ипостасью, — От покоя к любви да с верой — Твердым шагом к простым началам, От покоя… к любви без меры, К той, что верила и прощала! Над дорогой и бездорожьем — Солнце пепельное в зените, Как любовь над тропою божьей, Что не может быть в дефиците. Та любовь, что была повсюду, Как твой голос теперь сквозь время, Тот покой, в коем птицей буду, Всепрощая, лететь над всеми. И как знать, не единым хлебом От рожденья бы сыты были, Если б, как Иисус по небу, Еще век босиком ходили. Видно, как-то, в простое утро, Всех нас мир одарил подобным: Тихим счастьем – простых, а «мудрых» — Продаваемым и съедобным. Годы сложат простым примером Тонкий прах суеты и судеб: Там покой, где хватает веры — А любовь суеты не любит. Строим, ищем и ждем, а где-то По незнанью всю жизнь любили — Просто счастье, на смех поэтам, Не рождается в сложных стилях.

«Вновь гудит вокзал. Два часа транзитом…»

Вновь гудит вокзал. Два часа транзитом, И за нами зим в семь тугих слоев. Обнимаю я жадно твой теплый свитер, Потому что ты из моих краев! Из краев чудных, где снега и ветер, Где душа оставила свой приют, Там, где люди – не здешние злые дети, Где друг друга в спину ножом не бьют. Кем мы были там и что с нами сталось — Не вздохнем о прежнем, не промолчим: Годы наших не гнут – поседеем малость, Только для печали здесь нет причин. Два часа на вдох и вся жизнь транзитом, И в чужих широтах взойдет заря, Только я обнимаю колючий свитер И мне так тепло, будто дома я!

«И море у ног играло…»

И море у ног играло, И горы курились в небо, На пристанях и вокзалах Дразнили домашним хлебом… А после – дома в низинке, На змейках знакомых улиц Небрежно и по старинке Ложился туман, волнуясь. А ночью такие песни, А рядом такие души, Что сердцу тепло и тесно Молчать в глубине и слушать! И снова дороги звали, Вели голоса чудные, Манили огнями дали, Быть может, давно родные. И были снега и даже Зимою цветы и пальмы, Пустые ночные пляжи, И шепот любви сакральный. И были дела, и звезды Устало вели до дома, И окна чужие-гнезда Да струн унисон искомый. И строчки, и дни, и лица, Колеса неслись, рискуя, — Как мог этот мир вместиться К тебе на ладонь мирскую? Что ж не было мне с капризной, Душой необъятной слада? Как мало мне было жизни, Как мало мне стало надо!

«Под вуалью обмана шелковой…»

Под вуалью обмана шелковой На пределе самосожжения В нас заряжен жестокий, шоковый Ток высокого напряжения. Мы Эйнштейном с тобой рассчитаны На огромные расстояния. В нас напалмом ревет пропитанный Постоянный процесс сгорания. Наши векторы балансируют, Вопреки роковой индукции, Руки в танце цепей вальсируют По отрезкам твоей конструкции. В математике полнолуния Без акцентов и резервации Между нами течет безумие, Не нуждаясь в синхронизации. Электрод оголен усилием Неприкрыто искрящей грации: Наш союз сопряжен с насилием Сталеникелевой реакции. Воровской временной воронкою, Волховским вековым заклятием Перепаяны наши звонкие Металлические объятия. В замыканиях ощутимее По ресницам солей органика. На изгибах заветной химии — Заколдованная гальваника! И у нас для суда богемного Есть особое обстоятельство: Мы – второе околоземное Сверхэфирное помешательство! Два исчадья греха, два семени, Душегуба, убийцы-молнии! Мы не пойманы, мы вне времени, Вне материй сосуды полные! Вне закона титаны вечные, Межпространственные вибрации — Неподвластные, бесконечные Силы квантовой левитации!

Под небом живым…

Под небом живым – не в церквях и не пред образами — Мы ведаем то, что сокрыто от пагубных глаз, И щурясь на свет, размышляя о тех, кто не с нами, Мы смотрим на них, а они сверху смотрят на нас. Где дикие птицы выводят лесные мотивы И в шумной листве над тропой боязливо снуют, Играя волной, молодые плакучие ивы Славянских детей задушевные песни поют. Здесь праведный дух притаился за свежестью сосен И в поздних лучах золотится осиновый лес. По кровной земле я взойду в эту гордую просинь Над храмом моих нестареющих русских небес. В предутренней мгле от костра разбегаются тени И там, за тайгой, брезжат всполохи нового дня, И знаю теперь, что простое мое провиденье И в горестный час без огня не оставит меня.

«Не провожай меня холодным утром…»

Не провожай меня холодным утром — Я отойду, как поздние цветы… Во взгляде проникающем и мудром Все истины любимы и просты… Не оглянусь, мой след укроют травы, Не захлебнусь удушливой тоской; И лишь закат, разлившийся, кровавый, Разрушит вновь мой временный покой… Я отпущу без зла или испуга. Навеки… И по-прежнему любя; И за себя, сжимая губы туго, Прощу, как кровь свою благословя. И каждый год на ворохе богатом Под горечью осеннего дождя Я буду упиваться ароматом, От воли иль бессилия бродя… Пусть год от года старою тропою От прошлого иду в небытие, Ты все ведешь незримою рукою… Я доверяюсь полностью тебе… Не оступлюсь без веры, без надежды: Так много нами пройдено вдвоем! А ты храни меня такой, как прежде, В непознанном сознании своем. Пусть грезится навязчивый от муки Любимых глаз потушенный огонь, И, будто ощутив родные руки, Доверчиво сжимается ладонь… Я чувствую тебя на расстоянье… Ты не предашь меня, хранитель мой! И потому мне в это расставанье Не тяжело, не холодно одной…

Другу

Спой еще, июнь горит в истоке… Спой же – для него и для меня; Пусть звучат невидимые строки Летнего стремительного дня. Пой, пусть взгляд, охваченный смущеньем, Детскою неловкостью знаком, Пусть давно струится вдохновенье В теплоте, питаемой тайком. Спой, мой друг, твоя сегодня Лира! Я восторг не думаю скрывать; Будь моим застенчивым кумиром, Бесподобным гением опять. Пой за ней – струна ведет к былому, Ноты в отражении легки; И кружат с тревожностью знакомой Старые французские стихи.

«Завтра будет великое утро…»

Завтра будет великое утро На распятии капелькой мира, Ранних сумерек белою пудрой Над землей Валтасарова пира, К нам рублевским оглянется ликом, Сквозь туман взмоет пылью жемчужной — Это утро родится великим: Просто это кому-нибудь нужно. Редким словом утерянной веры, Первым криком ли, новою страстью, Самым подлинным, поздним примером Это утро родится для счастья. Пусть в крови, где святые бездомны, Равнодушие модно и мудро, В самой дикой агонии помни: Завтра будет великое утро.

Шаран Дашаев г. Урус-Мартан, Чеченская Республика

Журналист. Работал собкором и редактором отдела республиканской газеты «Даймохк», зам. редактора республиканской и городской газет «Чеченская Земля» и «Вести Грозного», редактором Урус-Мартановской районной газеты «Знамя ленинизма» (сейчас – газета «Маршо»). До 90-х годов являлся членом Союза журналистов СССР.

Рассказы регулярно публикуются в республиканских литературно-художественных журналах «Вайнах» и «Орга».

Из интервью с автором:

Хобби и увлечения?.. Ну конечно же, как и у всех многих других, за мной тоже водятся такие «грехи»: люблю коллекционировать ручки. Ими у меня набиты тумбочки, коробочки, барсетки т. д. Когда в чужих руках вижу красивую авторучку, у меня появляется зуд.

А что касается творчества, пишу, как умею, как могу. И как любил говорить В. Соснора: «только – для себя». По принципу: мое – это мое!

© Дашаев Ш., 2017

В горах

Видно, так суждено было: когда мне исполнилось пять лет, умер отец, и я полусиротой остался на попечении мамы и ее сестер, то есть теток. В смысле материального достатка это никак не отразилось на моем детстве: в те голодные пятидесятые я был сыт, одет, а когда пошел в школу, каждый день получал свой рубль, на который продавщица из магазина напротив нашей сельской школы без весов отпускала мне четыре пряника – как раз на четыре перемены. Все мои тетки одинаково обхаживали меня и ничего для меня не жалели. При этом каждая из них, а их у меня со стороны матери было пятеро, стремилась сделать для меня больше и тем самым вызвать во мне как можно большее расположение. Что это могло означать, я в детстве не понимал, считал, что так должно быть – и все! И уже когда повзрослел и стал самостоятельным, я понял: мои тетки видели во мне опору в будущем, как единственного «мужика» в их женском сообществе. Не знаю, оправдались их надежды или нет, но моя благодарность к ним до сих пор безгранична, хотя из шести сестер доживать свои дни в этом бренном мире осталась лишь одна, последняя – самая младшая.

Именно от моих теток я познал жизнь, духовную мудрость и получил приличествующее воспитание. Они мне поведали множество народных сказаний, былин и небылиц разных. Так, например, я не раз слышал о том, что тот, кто спасет лягушку, оказавшуюся в пасти змеи, непременно попадет в рай.

В Средней Азии, куда нас забросило, этих тварей было много – ядовитых и не ядовитых. Особенно часто они встречались весной, когда солнце начинало пригревать пригорки, они выползали целыми выводками, сплетенными между собой в незатейливые колечки, чтобы отогреться и отойти от долгой зимней спячки. И вот тогда начинались наши настоящие мальчишеские забавы: мы сажали этих тварей на палочки, бегали друг за другом, пытаясь забросить за шиворот самому пугливому, а когда начиналась линька, собирали змеиные шкурки, рассовывали их в одеждах, чаще в козырьках шапок или кепок, чтобы покорить сердце будущей неизвестно когда любушки. (Ходило среди мальчишек такое поверье, неизвестно откуда взявшееся.) Ну и конечно же, каждый из нас, согласно той ходовой легенде, мечтал спасти лягушку от змеиной напасти. Такое «удовольствие» выпадало не каждому и не часто.

Мальчишкам тогда рано приходилось взрослеть. Я был в третьем классе, когда поступил на работу на время летних каникул. И в дальнейшем я не пропустил ни одного свободного от занятий дня, чтобы не заниматься нелегким колхозным трудом наряду со взрослыми. При этом я очень старался, боясь, что меня прогонят, сутками мог не слезать с лошади во время аврала, как-то: косовица, молотьба, сеноуборка…

Бригадное начальство не могло это не заметить и всячески поощряло мое усердие, выражавшееся в том, что мне предоставляли любую работу по моему выбору, даже ту, которая обычно поручалась взрослым. Во время сенокоса я садился на грабли (мои ровесники знают, что это такое: широкий, на больших металлических колесах примитивный агрегат в упряжке, которым сгребали сено в валки), на культивации назначали старшим, а в погонщики выделяли какого-нибудь верзилу.

Была в колхозной артели еще одна интересная, но очень ответственная должность – доставщик. Колхозное сено заготавливали не только на плоскости, но и далеко в горах. Первым туда отправляли сенокосилку, запряженную в тройку лошадей, двух в упряжке, а третью пристегивали впереди. Управлял ею погонщик из подростков. Следом вывозили косарей, а потом и женщин сгребать и скирдовать сено. До конца сеноуборки люди жили в шалашах, здесь же готовилась пища, подвозилась вода, дрова на топку, а раз в неделю – продукты из бригады и кое-какие необходимые для косарей вещи из дому. Вот как раз этими доставками и занимался доставщик. В его распоряжение предоставлялась легкая двухколесная тележка, приспособленная для горных круч, лошадь и даже… седло, большая привилегия по тем временам и в тех условиях.

Хотя я еще был мал для такой работы, но она мне очень нравилась. Доставщик ни от кого не зависел, никто им не понукал, лишь бы на полевом стане была вода, хлеб, топка, овощи с колхозных полей… Но самое главное, доставщик самостоятельно распоряжался закрепленным за ним колхозным имуществом.

Был жаркий летний день, когда я на двух лошадях, одну из которых оседлал, а другую, навьюченную небольшим скарбом, пристегнул к седлу, выехал из села в горы. Дорога предстояла не близкая. На горной дороге с ее подъемами и спусками в галоп не разгонишься, и поэтому я предоставил лошадям полную свободу, и они брели, осторожно ступая копытами по острым камешкам, поводя ушами и изредка всхрапывая. Та, что плелась сзади на привязи, иногда натягивала поводок, замедляя шаг, но, крепко подвязанная к седлу, нехотя плелась сзади, вытянув шею далеко вперед.

Солнце уже было в зените и нещадно палило, когда я проделал половину пути. В горной теснине стояла азиатская духота. На той полоске неба над головой не было видно ни единого облачка и, казалось, что оно вот-вот готово расплавиться.

Я давно слышу этот крик, пронзительный, разрывающий душу, доносящийся откуда-то из ущелья. На что он похож – не пойму. Иногда мне кажется, что это надрывный детский плач. Я напрягаю слух, насколько мне это удается, пытаясь определить, что бы это могло быть, мысленно строю различные догадки. Но почему-то склонен предположить, что чья-то тележка (на больших повозках здесь не ездят) опрокинулась в пропасть и что там мог оказаться маленький ребенок. Такие приключения здесь случались. Особенно в том месте, которое так и называлось: «Подъем». Поэтому, выезжая в горы, обычно выбирали лошадей наиболее крепких, выносливых.

Мне хочется как можно быстрее добраться до того места. Так или иначе, я уверовал, что это плачущий ребенок, позабыв о том, что и сам еще толком не вышел из того возраста. Я готов совершить настоящий подвиг! «Если там окажутся люди, в моем распоряжении есть лошади… Сброшу лишнее… Нужно будет, вернусь обратно, в село», – размышляю я, совершенно не задумываясь, хватит ли у меня сил.

Горная дорога берет круто вверх. Даже на самой верхотуре все так же величавой громадой с одной стороны нависает скалистая стена, с другой – пугающая пропасть. Туда нелегко спуститься по острым камням, и зацепиться не за что, разве что за большие валуны, не подвластные ни ветрам, ни времени.

Теперь этот крик где-то там, внизу. Иногда крик прерывается на какие-то секунды, потом повторяется все так же пронзительно и жалобно. А вокруг ни живой души. Я привязываю поводья за колючий кустик, неведомым чудом прижившийся на небольшом выступе, подхожу к самому краю обрыва, чуть наклонив голову, измеряю расстояние. Потом сажусь на краешек, откидываю руки назад и начинаю медленно сползать вниз, упираясь всем телом о камни, нащупывая руками и ногами твердые уступы. Моя спина уже горит от такого скольжения по острым камням, но боли не чувствую. Скорее, не думаю.

Не помню, сколько продолжалось мое такое своеобразное скольжение или падение. Наконец я ощутил под ногами твердую почву. У самых моих ног, переливаясь в лучах раскаленного солнца, журчит и мечет серебристым бисером горный ручеек. Но ни его стремительный бег из этой теснины, ни звонкие переливы привлекают мое внимание. Передо мной не виданная до сих пор картина: голова бурой змеи, зависшая над водой, и огромная лягушка в сжатой пасти. Ее холодные, стеклянные глаза впились в меня, словно вопрошая: «Человек, что тебе от меня надо? Иди своей дорогой!»

До сих пор я такую «породу» пресмыкающихся не видывал: тело темно-бурое, а голова ярко-желтая. Но пока что меня мало интересует это пресмыкающееся, мои мысли заняты огромной лягушкой, которую оно держит за самый зад в подвешенном состоянии. Глаза лягушачьи вот-вот выскочат со страха. Она широко раскрывает красную пасть и издает невероятный для такого существа громкий крик, который эхом разносится далеко по ущелью. Рассказам других никогда б не поверил, что лягушачий крик может быть таким громким, протяжным и жалобным.

«Что бы такое придумать?» – соображаю я, осторожно поднимая первый попавшийся под руку камень. Если прицелюсь к голове, то могу угодить в жертву, тогда мои усилия окажутся напрасными, нет, надо примериться для начала к хвосту, а там видно будет. Змея по-прежнему не отрывает от меня свои неподвижные, гипнотизирующие глаза.

Наконец я выпускаю камень из рук. Не помню, попал я в змею или нет, но в ту секунду раздался шлепок нырнувшей в воду лягушки. Это надо было видеть, с какой прытью квакушка дала деру вниз по ручью, в спешке кувыркаясь и опрокидываясь белым животом вверх.

Змея чинно пересекла ручеек и скрылась между камнями на противоположном берегу. Но теперь мне до нее не было никакого дела.

Летите, ласточки

Раньше мы жили в небольшом старом доме с примыкающим к нему таким же ветхим навесом. Но, насколько мне помнится, ласточки ни разу не лепили там свои гнезда: прилетали, бывало, и улетали бог весть куда. Скорее всего – в более подходящие места и, естественно, более надежные. Это я потом понял: под нашим навесом не было перекрытия, и в любом месте там свободно могла появиться кошка. А ласточки ох как не любят соседство кошек.

В народе существует поверье, что эти вестники весны приносят с собой благо, и потому отношение к ним людей особое: трепетное и нежное. И, конечно же, нам всем, всей семье, очень хотелось, чтобы они не покидали нас. Мы даже своего любимого кота Ваську уступили дальним родственникам, хотя вины его здесь не было никакой. Это был зверь самый безобидный и никакой агрессии к другим живым существам не проявлял, за исключением мышей, конечно. А еще кот Васька был очень воспитан: ничего не трогал помимо того, что ему давали прямо с рук.

Некоторое время мы жалели о допущенной опрометчивости – с таким же «успехом» по закуткам нашего двора гуляли и соседские кошки.

…Поселились эти пернатые у нас впервые прошлой весной под кровлей нового дома, где мы, люди и птицы, можно сказать, одновременно справили новоселье. Мы – в большом доме, они – в наскоро отстроенном своем, маленьком.

Место выбрали на самом верхнем углу, прямо напротив окна моей комнаты, откуда я мог подолгу наблюдать за ними, не мешая их кропотливой работе. Некоторое время я и мои домочадцы старались обходить их стороной, чтобы ненароком не вспугнуть. Но вскоре поняли, что они нас совсем не боятся, ведут себя как старые знакомые или как члены одной семьи. На самом деле так оно и было. Даже когда я выхожу из своей комнаты, сажусь на ступеньки рядом с тем местом, где они лепят свое гнездо, они не обращают на меня никакого внимания и занимаются усердно своим трудом. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы они хоть чуточку удовлетворили мое любопытство своей голосистой трелью, как они это делают на рассвете, возвещая миру о наступлении очередного дня. Нет, сейчас им действительно некогда развлекать меня. Им, как и людям, надо спешно строить собственное жилье. Это только ночью они могут позволить себе отдых на привычном месте, на лестничной перекладине, что стоит тут же рядом, на расстоянии вытянутой руки. Только в это время суток я могу налюбоваться ими вдоволь и вести тихую беседу. Они слушают меня и, кажется, все понимают.

Не в силах оторваться, я подолгу завороженно наблюдаю за поведением ласточек. Они лепят гнездо прямо над моей головой, где я обычно сажусь за столик с книжкой или с кружкой чая, так что у меня бывает такая возможность в любой час, в любое время суток.

Поражаюсь трудолюбию этих маленьких комочков, мелькающих перед глазами, только и поспевай за ними. И откуда они достают мокрую глину вперемешку с соломинками в нынешнюю засушливую пору? Наверное, с речных пойм.

Иногда мне кажется, что они настолько охвачены инерцией своего полета, что теряют друг друга, возвращаются в одиночку. Если самка, быстро справившись со своим делом, тут же улетает обратно, то самец, как правило, на какое-то время усаживается на телефонном кабеле, протянутом с улицы в нашу кухню, и оглашает двор и всю улицу своим, только ему понятным птичьим голосом, зовя подружку. Но это продолжается недолго. Ласточки вообще существа непоседливые. Проходят какие-то минуты, и они опять подлетают вместе, и пока одна занимается лепкой, другая выжидает, прилепившись рядышком к стене.

Потом она пропадает надолго высиживать яйца, он – терпеливо ждет в одиночестве, на той же лестничной перекладине. Ему нет места в том домике. Разве только на самом краешке. Там протекает чудодейственный процесс рождения новой жизни.

Однажды лестницу убрали. Соседи попросили – ремонт затеяли. В ту ночь бедняга долго выбирал себе местечко где-то рядышком, пока не удалось как-то зацепиться за голую кирпичную стену.

Мне захотелось хоть как-то помочь отцу семейства, утром сажаю в стену пару гвоздей и жду вечера. Велика сила привычки: маленькая птичка игнорирует мои услуги и по-прежнему долго и упорно трепещет крылышками, пока не нащупает под коготками опору на голой стене между кирпичной кладкой.

Но это не останавливает меня, я придумываю новый способ: приделываю на эти гвозди фанерную дощечку. С вечера этот комочек по привычке еще долго барахтается по стене, а уже ночью, к своему величайшему удовлетворению, обнаруживаю, что птичка удобно умостилась на новом, просторном месте.

И вот наконец появился первый выводок – пять клювастых и писклявых головок. Вначале они сидели в своем гнездышке тихо, незаметно, не выказывая себя ничем, пока взрослые летают за пищей. А у последних намного прибавилось и хлопот, и забот: шутка ли, прокормить пять ненасытных ртов. От раннего рассвета и до поздних сумерек эти существа не знали покоя и отдыха. С появлением потомства и самке пришлось уступить гнездышко и подыскать себе новое место для ночлега. Не знаю, в силу какого инстинкта, но она точь-в-точь повторила действия самца: несколько ночей провела, провисая на стене в неудобной совсем позе, и все никак не хотела устроиться на удобном месте, где самец уже чувствовал себя вольготно и привычно. Что он только ни делал, чтобы усадить свою половинку рядышком: то перебегал короткими шажками с одного конца дощечки на другой, уступая ей место, то щебетал какую-то непонятную речь, то зависал рядом с ней в той же неудобной позе, срывался, возвращался обратно, проделывал другие замысловатые трюки. И так помногу раз, пока не добился своего.

Весь световой день мои постояльцы заняты заботой о потомстве, прямо скажем, ненасытном. А те день за днем проявляют все больше и больше нетерпимости, высовывая головки с широко раскрытыми клювами, без конца требуя пищу. Это и понятно: птенцам надо расти и набираться сил. Иногда мне кажется, что какой-нибудь из них вот-вот выпадет из гнездышка. Но, говорят, что они предусмотрительно крепко связаны друг с другом.

И вот наконец один из них выпорхнул прямо на моих глазах. «Сейчас больно ударится об землю, разобьется!» – волнуюсь я, в растерянности не зная, что тут можно предпринять.

К счастью, мои опасения оказались напрасными. Этот маленький комочек покружил прямо над моей головой, уткнулся раз-другой в стену, но удержался на еще неокрепших коротких крылышках и благополучно возвратился в гнездышко.

С этого дня и начался процесс переселения в самостоятельную вольную жизнь. Видели, как трясется заботливая мать над ребенком, который пробует первые шаги? Конечно, видели. Все мы прошли через это. Нечто подобное происходило и с птенцами. На какой-то момент взрослые перестали кормить уже оперившихся птенцов, все так же подлетали, но когда те по привычке, с разинутыми ртами, все разом подавались вперед, разворачивались и кружили по двору, увлекая их за собой.

Первым выпорхнул из гнездышка тот, который уже раз опробовал свои силы. За ним – второй, третий, четвертый… Только один, по всей вероятности самый слабый, никак не решается оторваться от насиженного места. Взрослые особи какое-то время через раз продолжают его подкармливать, не прекращая своим парением попыток вызволить его из гнездышка. Несколько раз, как мне показалось, птенец даже получил трепку за непослушание. Ласточка набросилась на него, растопырив крылья, так что с него полетели мелкие пуховые перышки. Птенец после этого долго не показывался, но, видно, инстинкт самосохранения взял верх. Он снова, как ни в чем не бывало, пристроился на краешек гнезда и заверещал тонким, голодным писком.

Так прошло еще несколько суток. Я уже решил было, что дело это безнадежное, как ранним утром обнаружил на той дощечке, которую я соорудил, все семейство в полном составе: один, два, три… семь. Две взрослые особи, которых выдают хвосты – они длиннее, и пять маленьких, их нетрудно распознать по коротким, но уже распускающимся при полете веером коротким хвостикам.

Потом все чаще к ним начали присоединяться другие – целые стайки. Я с грустью начинаю понимать, что приходит пора расставаться. Им предстоит долгий перелет в жаркие края. Мне же остается с тоской напутствовать их:

– Летите, ласточки, летите. Расправьте крылья свои! И… непременно возвращайтесь по весне!

Луиза

Ровно через год после мучительного и тягостного недельного пребывания в своей родной районной больнице я попал в республиканскую больницу. И, как ни странно, в тот же конец длинного коридора и в ту же самую палату. В ней год назад я выживал после инфаркта. Пролежал недели две или около того – точно не помню. Но эти дни на всю оставшуюся жизнь останутся незабвенны.

Об этом – мой небольшой рассказ.

Кто-то вычислил три ступени любви: первая – это сплошные самоотречения и жертвы, и чем больше самоотрекаешься, тем чувствуешь себя счастливее; вторая ступень – «правовая», когда обе стороны бьются за равные права; и третья – когда только и остается право рассуждать о любви, о счастье и прочих вожделенных вещах.

Так вот целый год я находился в той первой ступени отрешенного состояния, когда все мысли только и заняты несбыточными наваждениями, лишь изредка прозревая: «Ничего уже не может быть! Поздно!».

«Имею же я право?» – пытаюсь я настоять на своем, и сам себе отвечаю: «Не имеешь. Времена твоих прав давно уже остались позади. Ты слишком рано родился. Даже твое бренное тело перестало тебя слушаться. А впереди – полная неопределенность и спешно бегущие дни».

Словом, в моем «я» гнездилась какая-то сумятица, мгновенно возникшая и чисто платоническая, из которой невозможно было извлечь ничего, кроме самой сумятицы. И никакие увертки здесь не помогали. Такого чувства у меня никогда еще не было, и теперь оно потрясало меня своей необратимостью, несмотря на все попытки включить инстинкт самосохранения.

В результате всех этих тщетных усилий и надрывов я вновь оказался на больничной койке все с теми же сердечными недугами. Только на этот раз как в прямом болезненном, так и в переносном романтическом смысле: я так хотел увидеть ее…

Заведующая отделением и одновременно лечащий врач… к немалому моему удивлению и само собой – к удовольствию, вспомнила меня, как только я появился в ее кабинете и представился.

– Вы у нас лежали в прошлом году, в третьей палате, – заключила она, перебрав мои «сопроводительные» бумаги, и своим обычным, несколько резковатым голосом добавила: – Отправляйтесь туда же. Устраивайтесь!

В первую же ночь я почувствовал себя совершенно здоровым человеком. Крепко заснул. Поутру мог бы еще долго отсыпаться, если б медсестра не разбудила – пора приступать к процедурам. Какое-то время, пребывая еще в полусонном состоянии, я размышляю над вопросом, откуда вдруг во мне эта безмятежность? Почти что детская умиротворенность? Ответ нашел не сразу: я только что говорил, что целый год пребывал в плену внутреннего монолога, задавая себе бесконечные вопросы: «Чего ты хочешь, чего добиваешься? Ведь это все только в тебе. И чтобы ты ни придумывал, за себя и за нее, какие бы монологи ни произносил, она-то этого никогда не узнает и не должна узнать…»

И вот на тебе, оказавшись рядом, мне удается избавиться от этого ипохондрического состояния. Теперь какое-то время, день за днем, я буду жадно ловить ее шаги и голос – в соседних палатах ли, в конце коридора ли. Все равно. Главное – чувство близости, от которого я буду испытывать внутреннее успокоение.

– Может, проветримся? – предлагаю я соседу по палате, открывая окно навстречу утренней свежести.

– Да, пожалуй, – не возражает он, совершенно не представляя, к чему я через приоткрытое окно подолгу высматриваю закрытый со всех сторон внутренний двор.

Больничные окна, выходящие на юго-восточную сторону, затемнены пленкой во избежание прямых солнечных лучей в жару. Пока же тепло не мешает, весеннее тепло и свет. С окна третьего этажа этого лечебного инкубатора открывается прекрасный вид: низкое небо, синее, как море; верхушки молодых деревьев, покрытые позолотой; частные дома и новостройки, хаотично и густо разбросанные вокруг больничной территории; холмы, далекие и близкие, сплошь усеянные зеленью кустарников и травы. Дальше, где заканчивается обзор, замыкающий всю эту панораму, тянется высокая холмистая гряда, на которой грандиозным апофеозом упирается в небо ретрансляционная вышка, разукрашенная белым и красным цветами. А еще утренний прохладный ветерок, забегая в открытое окно, щекочет тело, не успевшее набрать утренней бодрости.

В коридоре – повседневная суета. В разных концах хлопают двери. Совсем близко простучали женские каблуки. Нет, – не ее. У нее походка, хоть и торопливая, но мягкая. Скорее всего, это сестричка ломится в дверь с капельницей. Весьма некстати. Значит, я уже не увижу, когда она подкатит на своем джипе, затормозит на обычном месте, как раз под нашими окнами, откроется передняя дверца… На правом плече у нее, еще на выходе, будет накинута маленькая черная сумочка, вторую, коричневую, побольше размером она подхватит с заднего сиденья и, уже на ходу щелкнув кнопкой блокировки дверей машины, своей привычной торопливой походкой направится к дальнему углу здания.

Только на этом коротком отрезке можно будет разглядеть ее вне «сферы трудовой деятельности»: в легком роскошном платье, которое безукоризненно гармонирует с ее чуть полноватой фигурой; лучи утреннего солнца еще ярче заиграют на ее распущенных золотистых волосах.

Не отрывая взгляд, я провожу ее до угла, а потом с содроганием буду ловить ее шаги, прислушиваться к голосу… Она появится вся в белом, но уже с затейливо прибранной прической, что придаст ей еще большую притягательность. Полное круглое лицо ее с чуть утолщенным носом, коротким подбородком и выразительными черными глазами, кажется, только что вылеплено рукою настоящего художника-скульптора, но еще до конца не завершено. Но эта некоторая жесткость как нельзя лучше гармонирует с ее внешностью, с избытком компенсируя какую-то скрытую привлекательность. Даже ее манера, на ходу или сидя за столом, держать голову с наклоном вправо (так первоклашки держат головки, старательно выводя первые буквы), вызывает во мне откровенную симпатию. Однажды я рискнул поделиться с ней этим маленьким своим открытием:

– Что? Много писанины? – спросил я, застав ее погруженной в какие-то бумаги. – Оттого, наверное…

– Да, я это заметила, – опередила она, не дав даже докончить мне свою мысль. Так что мои тайные намерения вступить в диалог и тут не оправдались: по законам женского любопытства за этим должно было последовать еще что-то. Но мне показалось, что она осталась абсолютно равнодушной к моему открытию, что в какой-то мере не могло не затронуть мои чувства, хотя и чисто платонические.

Ну, что ж, мы уже договорились, что все это только «мое» и «во мне»…

… А пока я лежу под капельницей, втайне проклиная сестру за то, что она так рано «впрягла» меня в эту нудную процедуру. Теперь мне остается только ждать утреннего обхода, ни встретить, ни проводить ее до угла не получится. Ждать – всегда долго! Хорошо, что сосед, к тому же мой земляк, к которому меня накануне подселили, в какой-то мере снимает мое напряжение, желая преподать урок внутреннего распорядка в самой кардиологии.

– Остерегайся, – предупреждает он, – случайно разместить на подоконнике что-либо лишнее, особенно из продуктов. Наш врач этого не любит…

Как я понял из его рассказа, сам он попался за обедом прямо в палате и получил свою порцию нагоняя.

– Мне это хорошо известно, – успокаиваю я его, давая понять, что не намерен нарушать установленный порядок, и для пущего подтверждения своих слов резюмирую: – Все правильно! С продуктами удобнее и надежнее иметь дело там, где это положено – в столовой…

…Сегодня воскресенье. Стрелки часов движутся к полудню, в палатах тихо и в коридоре никого не слышно. Против обыкновения нынче даже техничка не заглянула в палату, постукивая шваброй. Открывая глаза, я только и вижу пустую кровать напротив с небрежно брошенным на нее полосатым матрацем из какого-то грубого материала да белую, как сама кровать, полированную тумбочку, единственный металлический жесткий стул – вот вся обстановка, что меня окружает.

Мое физическое состояние, говоря медицинским языком, считается удовлетворительным, а вот душевное?..

Мой сосед накануне выписался. Я знаю, что моего лечащего врача тоже не будет – ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра… Вчера во время вечерней прогулки кто-то поделился своей осведомленностью:

– Завтра наш врач куда-то уезжает, – заметил он как бы между прочим. – Сказали, что на какой-то семинар.

От этой вести мне почему-то стало грустно и… одиноко. Я почувствовал себя брошенным, и с той самой минуты, как ни пытаюсь, никак не могу избавиться от этого гнетущего состояния, переключить свой мозг на вещи более занимательные, обрести покой. Я то ложусь на кровать, то соскакиваю, словно ошпаренный кипятком, то по привычке подбегаю к окну, странно ощущая себя в этих четырех стенах и одновременно где-то далеко-далеко, где проходит этот самый семинар, до которого мне при других обстоятельствах не должно было быть никакого дела…

А на улице обычная суета: где-то стучат чем-то тяжелым по непонятному предмету, скорее всего, отбивают застывший бетон. А вон там, напротив, почти на проезжей части узкой асфальтированной дороги, устроившись на низенькой табуретке, какой-то гастарбайтер примеряет что-то на фундаменте огромного особняка. Он уже второй день там и уже успел обложить плиткой треть фундамента. А вон тот, из местных, прихватил два кирпича, в каждую руку по одному с большой кучи, вываленной рядом с домом. Из соседнего двора выкатила легковая машина с прицепом, груженным разным строительным инвентарем. Небольшую горку облепила детвора. Она гоняет здесь на велосипедах и роликах. Какой-то шалопай, в красной выцветшей футболке, умудрился неведомым чудом устроить на раме такого же сорванца в измятой раздувающейся на ветру серой рубашонке. Одному богу весть, как этот второй там держится. Внешне кажется, что он не только не испытывает ни малейшей неловкости от своего неудобного положения, но, судя по сияющей физиономии, весьма даже доволен. Мальчишки уже намотали несколько кругов мимо человека, занятого кладкой плитки, но тот всего этого не замечает, он увлечен своим делом.

Вся эта идиллия меня тоже нисколько не интересует. Я ложусь на кровать, закинув руки за голову, уставившись в потолок. Из головы никак не выходит вчерашняя весть. «Значит, ее не будет..». С этой мыслью я уйду на отбой, с ней мне придется проснуться утром, провести и этот день, и следующий. И неизвестно, сколько продолжится это самое мое внутреннее буйство. Когда долго думаешь об одном и том же предмете, мыслями и душой начинает овладевать тягостное чувство безысходности, тоски и одиночества…

– Теперь я буду вас долечивать, – мой слух едва улавливает незнакомый, хотя и приятный голос, инстинктивно протягиваю руку, чувствую, как ее сжимает лента тонометра… пожелание скорейшего выздоровления. Все вроде бы как всегда. Да вот только как быть с этим чувством растерянности и потерянности?..

Оксана

1

– Тебя просили не откладывая позвонить по этому номеру, – говорил нарочный скороговоркой, поглядывая снизу вверх на меня, не успевшего еще спуститься со ступенек крыльца, и сам же набирая на собственном мобильнике непонятные для меня цифры. После первого же продолжительного гудка он протянул мне трубку: – Если хочешь, можешь позвонить с моего аппарата…

Звонил мой бывший шеф, с которым несколько лет назад мы расстались по разным причинам: меня «попросили» в связи с достижением пенсионного возраста, а его вскоре освободили вышестоящие лица, дабы по законам нынешнего времени посадить на его место своего человека.

Словом, этим звонком я неожиданно для себя приобрел внешне очень даже солидную должность в статусе международного правозащитника, в чине советника первого ранга. Через несколько дней всю нашу команду одели в соответствующие рангам новые формы.

Рядясь в полковника, я никак не мог предположить, что моя новая должность уже на склоне лет круто перевернет мою давно устоявшуюся, размеренную и уже, казалось бы, почти прожитую жизнь.

…А пока мы мчимся по трассе Ростов-Баку по служебным делам за четыреста километров, где расположен главный офис нашего «ведомства». Лента асфальта то разбегается, то сужается в местах, где идут ремонтные работы или встречаются мосты через малые и большие речки и речушки. В последние годы все чаще встречаются на дорогах ремонтная техника, люди в специальных желтых робах: такое ощущение, что каждая республика одним разом взялась наконец-таки за строительство и обновление дорог. Там, где успели провести широкую разделительную полосу, водитель уверен, что она уже твоя, и не подвернется встречный транспорт, а раз так, то велико искушение превысить скорость, не считаясь с пределами ограничениями. И тогда, как бы ни напрягал внимание, нет-нет, да и попадаешься гаишникам прямо «в объятия». Они тоже «воробьи стреляные»: знают, где выбирать места для «отлова» нарушителей. Приходится объясняться, выкручиваться. Но ничего, сходит, если, конечно, по-человечески эдак, а не лезть на рожон, как говорят в просторечии.

Выехали мы рано утром, почти на рассвете, чтобы успеть хотя бы часть обратного пути проделать засветло. Как ни говори, ночью передвигаться приходится с повышенной осторожностью, можно прозевать какой-нибудь из бесконечных дорожных знаков, заблудиться, наконец. Да мало ли что. Все-таки днем обзора больше, зрение надежно.

Длинный ряд неказистых торговых точек вырастает как-то неожиданно там, где начинается небольшой спуск после затяжного подъема. Их трудно назвать определенно: кафе в прямом смысле их не назовешь. Это, скорее всего, бистро современного типа, где вас обслужат скоро и приветливо. Меню тоже не бедное: говядина, птица, салаты; на выбор чай, кофе, напитки. Все зависит от запаса вашего времени: если спешите, настраивайтесь на чай, кофе, сдобные булочки и тонкие лепешки, начиненные сыром или мясным фаршем, которые у разных народов называются по-разному; если располагаете достаточным временем, заказывайте мясные блюда, салаты. Но в любом случае вас не заставят долго ждать. В этом вся «прелесть» этих придорожных точек питания, неказистых по внешности, но довольно уютных внутри – заслуга и умение продавщиц привлечь потребителя.

Заходим в одну из них, шумно располагаемся за столом. Хасан – наиболее заводной и нетерпеливый – по привычке напролом решил познакомиться с хозяйкой заведения:

– Меня зовут Хасан. А вас?..

– Оксана…

Я же буквально с первой секунды напряженно пытаюсь вспомнить, где я ее видел. Предо мной отчетливо встают знакомые черты из далекого прошлого. «Где? Когда?» – мучительно задаю я себе вопросы. И по моим ощущениям, хозяйку этого заведения я знал, хоть и давно, но довольно близко. Но если она та самая, о которой я думаю, тогда почему «Оксана»? «Впрочем, бывают и схожести», – пытаюсь я себя успокоить. Но всколыхнувшаяся память не дает мне покоя, чувствую, что внутри что-то сдавило и готово вот-вот вырваться наружу.

Хасан продолжает знакомиться:

– А я холост, – объявляет он с видом важного открытия.

Хозяйка заведения, уловив сокрытый смысл, «одним махом рубит концы», давая знать, что семейный статус «нашего брата» в данном случае ничего не значит.

– А я замужем!

Близкое знакомство не получается, наспех перекусив, мы трогаемся в путь. Еще какое-то время мои друзья шумно делятся впечатлениями, говорят о закусках, но и, как всегда, большей частью о хозяйке точки питания. Я же всю дорогу молчу. Мои мысли далеки от всего того, чем сейчас заняты мои попутчики.

2

…Они сразу привлекли всеобщее наше внимание. И не только одинаковой формой выпускниц училища связи. Для нас они были «новенькими». Так мы называли девочек, которые в первый раз оказывались в поле нашего зрения, и у нас была необъявленная привычка: сразу же «столбить» их, наперегонки бросаться к ним, пока кто-нибудь другой не опередил. Молодость все-таки! Беззаботность, перемешанная с чудачествами и хвастовством!

Я сразу же выбрал Ее и, как только прозвучали первые аккорды, направился к ней.

– Разрешите…

Она посмотрела на меня в упор своими выразительными черными глазами, помедлила на какие-то секунды. Но мне и этого мгновения хватило, чтобы насторожиться: а вдруг откажет? Это было бы ужасно и оскорбительно. Так нам казалось. Хотя что тут предосудительного-то: могло же быть так, что девушке просто не хочется танцевать. Тем не менее в случаях отказа мы устраивали гордячкам различные козни. Но до этого доходило все-таки редко.

Худшее, чего я так опасался, не произошло: она поднялась, сделала шаг навстречу. Первый шаг…

От волнения я чувствовал, что рука моя, державшая ее руку, вспотела, а вторую я неловко перебирал на ее спине, не зная куда деть и как бы не оказаться уличенным в вольности. (В наше время умели блюсти такт и нормы поведения – не то что нынешние тусовки.) Когда музыка оборвалась, я проводил ее на место и, как истинный джентльмен, поблагодарил и отошел в сторону.

Почти весь вечер я больше к ней не подходил. Это тоже была тактика поведения, хотя нечестивый бес подтачивал мое терпение и волю. Я не хотел быть надоедливым, зная, что более всего не нравится девушкам. У меня хватило терпения дождаться последних минут. И все-таки я должен познакомиться с ней!

Музыка гремела на всю окрестность, заглушая голоса, тихий смех и таинственный шепот ночного мирозданья. Расположенный чуть в стороне от райцентра, этот очаг культуры был излюбленным местом молодежи. Каждый вечер после демонстрации киносеансов здесь начинались танцы. Молодежь скоро расставляла вдоль стен такие же старые, как и само здание, скамьи, освобождая место. Все тот же киномеханик из своей будки заправлял музыкой – менял пластинки. Иной раз ему делали заказы выкриками из зала, и он послушно их исполнял, хотя набор пластинок у него был весьма ограниченный. Потому мы наизусть знали все песни и танцевальные мелодии, звучавшие почти каждый вечер в небольшом сельском клубе, который открывался и закрывался строго по установленному графику. Иногда разгулявшуюся молодежь это возмущало: она готова была танцевать хоть до утра. Ровно в полночь двери клуба закрывались, и шумную молодежь поглощали темные улицы, переулки и закоулки.

…До закрытия клуба оставались последние минуты. Я никак не мог пересилить себя, заговорить с ней, чего со мной раньше не бывало. Но я должен был сделать этот шаг.

– Как зовут вас? – спросил я, собрав все свое мужество, и, получив ответ, сразу перешел в атаку:

– А можно я сегодня провожу вас?

– Нет! – отрезала она категорично безо всяких там объяснений.

Но я был бы не я, если бы заранее не подготовился к отказу.

– Извините, – сказал я как можно мягче– я беру свое предложение обратно.

Потом пошли дни, все такие же вечера. Мне приходилось здорово напрягать свое терпение, делать вид, что вовсе не замечаю ее, хотя редко упускал из виду. А если что и ускользало от меня, то друзья, осведомленные о моих намерениях, пополняли недостающую информацию. Словом, я знал о ней все. Знал, что каждый вечер кто-то обязательно сопровождает ее до самого порога. Но она никому не отдавала предпочтения, ни с кем не задерживалась лишней минуты. Покинув подруг на попечение поклонников, шла домой. Она не осуждала их, ведущих свободный образ жизни, но сама избегала всякой распущенности и не позволяла, чтобы кто-нибудь хотя бы прикоснулся к ней. Попытки, конечно, были. Как-то вечером один из наиболее назойливых поклонников попытался повести себя грубо, дал волю рукам, за что тут же поплатился… пощечиной.

Это событие стало достоянием всей нашей молодежной публики. Да и сам «пострадавший» оказался малым безобидным и, не скрывая, охотно делился своими впечатлениями от приключений на любовном фронте. Не знаю, что на самом деле чувствовал сам оскорбленный, но я прямо-таки ликовал и терпеливо ждал своего часа. Как сейчас помню: я прождал ровно месяц. Для меня пока что было достаточно, что вижу ее почти каждый вечер, при этом не подавая никакого признака, что мои мысли хоть сколько-нибудь заняты ею. Но я нутром чувствовал, что она заинтригована моим независимым тщеславием, и это не могло не задевать ее девичье самолюбие.

И вот спустя месяц я предстал перед ней. Я уже достаточно изучил ее, знал, как следует с ней вести. На этот раз мне показалось, что она приняла мое приглашение на танец более охотно, чем в первый раз.

– А что если я повторю свой прежний, давний вопрос? – начал я заготовленную заранее словесную тираду. И не дожидаясь ее ответа, продолжил: – Если ты мне ответишь «нет», мне будет больно. Но я постараюсь никогда больше не задавать своего вопроса и не попадаться в дальнейшем тебе на глаза. Но если ты скажешь «да», я буду считать себя счастливейшим человеком…

Последовала пауза. Она показалась мне вечностью. Заглохла музыка, стали рассаживаться по местам. Наконец до моего слуха донеслось тихое долгожданное «да». Не выпуская ее руки, я проводил ее на место, а сам удалился в дальний угол, следуя непреложному правилу: чашу сладкую надо пробовать не сразу, а мелкими глотками.

Домой мы возвращались вместе, веселые и по-юношески счастливые…

3

…Село с хаотично разбросанными старыми домами давно погрузилось во мрак. Лишь в окнах то там, то здесь поблескивают тусклые огоньки обыкновенных керосиновых ламп. А во дворе темным-темно, хоть глаз выколи, как говорят в народе. Долгая зимняя ночь, темнота да непролазная грязь навевают тоску и уныние. Еще не все население возвратилось с изгнания на родину, а кто приехал, не успел обжиться, навести порядок в запущенных, обветшалых за полтора десятка лет домах и прилегающих территориях.

Восьмилетняя школа, куда я направлен учительствовать, расположена в центре небольшого предгорного села. Тот же жалкий вид: несколько перекосившиеся, обособленные друг от друга ветхие постройки, плохо отапливаемые дровами, редко – углем.

Рядом расположен учительский дом, который тоже когда-то принадлежал заботливому хозяину. Пожалуй, это единственное, хоть и ветхое, но современного типа строение, которое чеченцы называют «круглым». Выглядит он среди прочих белым, хотя трудно сказать, когда в последний раз его белили.

Вместе со мной в одной из комнат этого дома живут еще двое практикантов: один языковед, второй математик. Они уехали на выходной к родителям, а я остался под каким-то надуманным предлогом.

Действительную причину мои родители не должны знать. Вернее, мать. Она у меня одна. Отца едва помню. Его могила осталась там, в среднеазиатских степях, на чужбине.

Уже три года я тайно встречаюсь с девушкой. Это нам кажется, что мы встречаемся тайно. Все об этом знают, но молчат. Так положено. Мне, единственному сыну у матери, не пристало расстраивать ее непристойным, по ее мнению, поступком. Скорее всего, она тоже все знает (на что тогда людские языки?), но молчит, чтобы вообще не касаться щепетильной темы, держаться от нее на расстоянии. А я тоже трусливо озираюсь по сторонам, когда прокрадываюсь к ней или привожу на свою наемную квартиру.

Дело в том, что для моих родичей она – чужая.

Но я люблю эту девушку. Люблю насколько это в моих силах. Она мне тоже отвечает преданностью и готовностью последовать за мной «в огонь и в воду». Иногда я злоупотребляю ее покорностью: устраиваю сцены ревности по самым различным пустякам. Скажем, если ей иногда приходится общаться с человеком вне моего окружения. Знаю, что делаю ей больно. Потом сам жалею, но получается как бы само по себе.

В последнее время она все чаще задается давно назревшим вопросом: как долго может продолжаться неопределенность в наших отношениях? Под разными предлогами я пытаюсь уйти от прямого, хотя и неизбежного ответа.

И момент истины настал. Сегодня она в последний раз у меня.

– Больше я не могу ждать твоего решения, – сказала она. – Я должна устраивать свою жизнь, пока есть такая возможность. Там, дома, меня давно сватают. Ждут моего согласия…

Она сидит в углу спиной ко мне, стирает мои вещи и ждет моего ответа. Крупные капли слез текут по ее пухлым щекам.

Она пытается скрыть их, прячет лицо, но выдают вздрагивающие плечи.

Лучше бы отсох мой язык, хотя бы на тот миг, когда я произнес это прощальное слово: «Согласись»…

Рано утром я проводил ее за околицу села.

– Не ищи со мною встреч. Больше мы никогда не увидимся, – бросила она на на прощание и ушла тяжелой, подавленной походкой, низко опустив голову, словно под тяжестью густых черных волос.

На всю оставшуюся жизнь запомнилась мне эта картина.

4

Она сдержала свое обещание: больше я ее не видел. Бросился вдогонку. Но опоздал – она в тот же день уехала туда, где ее ждали родители и… сваты. Я мог догнать ее и там, но подруги сообщили, что свадьба уже сыграна.

Я, как мог, старался объезжать те места, прилагал большие усилия, чтобы избавиться от жгучего раскаяния. Ничего из этого так и не получилось. Видно, так было предначертано, что судьба вновь преподнесла мне испытание: мой маршрут на новую работу пролегает как раз мимо того населенного пункта, приютившегося по левую сторону в низине от большой трассы, где должна быть Она, неповторимая и незабвенная.

Сколько же нам тогда было: по семнадцать, по восемнадцать? Ни манерой одеваться, ни какой-то особой линией поведения она не пыталась блеснуть, как это обычно делали девочки в ее возрасте. Ей это и не нужно было. И без того в ней была какая-то скрытая прелесть, изящество и нежность, о которой она и сама не догадывалась.

И вот теперь, когда мне уже под семьдесят?.. С первой же минуты эта женщина, что обслуживает нас, возбудила во мне те далекие воспоминания из далекого, еще не угасшего во мне прошлого. Мне все чудится, что она назвалась другим именем, не настоящим. Откуда же у нее на щеках эти очаровательные ямочки, когда она улыбается, мягкий огонек в больших черных глазах, когда она изредка бросает взгляд в мою сторону?

Уже не важно: она это или нет. Даже если это Она, я ни за что не стал бы вторгаться в ее семейную жизнь. И все же в каждую свою поездку я прихожу к ней, тогда как мои друзья давно уже поменяли адрес и останавливаются у ее соседок по бизнесу. Здесь мы разбегаемся. Каждый раз, когда мы подъезжаем к этому месту, они спрашивают:

– Ты где остановишься? – вопрос с подоплекой.

– Сами знаете, – отвечаю.

Друзья улыбаются:

– Чем же она тебя прикормила?

– Не ваше дело, – говорю я им.

Это – моя тайна. И вечная боль.

Евгений Ливада г. Алексеевка, Белгородская обл

Окончил Орловский филиал Московского государственного института культуры по специальности «руководитель самодеятельного театрального коллектива».

Первая публикация в журнале «Наша жизнь», затем в альманахах «Удеревский листопад», «Золотая строфа», совместных русско-украинских сборниках «Лугань – Тихая Сосна», «Мост единства», «Под одним небом», в сборнике местных поэтов «Полевые цветы слобожанщины». Готовятся к изданию сборники стихов для детей «Интересное кино» и лирики «В ожидании…».

Из интервью с автором:

Лет с пяти научился читать на книжках стихов Корнея Ивановича Чуковского, Агнии Барто, Самуила Яковлевича Маршака и на русских и украинских народных сказках.

В пять с половиной лет самостоятельно записался в библиотеку. Принимал участие в различных фестивалях поэзии и бардовской песни. На некоторые мои стихи различными авторами написаны песни: «Жук», «Ну и пусть», «Нике Турбиной», «Солнцевороты», «В грозу», «Плата за грех», «Нечаянная любовь» и т. д.

© Ливада Е., 2017

Майское оптимистическое

Вы послушайте… Пахнет мятой Чья-то трель у ночного пруда, Торопясь, зазывают куда-то Перестуком колес поезда. Семафорят далекие звезды То ли «Верую», то ли SOS. Светом их зашифрованный воздух Рыбы жадно целуют взасос. Вы послушайте… Бьется сердце… Чем грозит его каждый удар? Растоптали тяжелые берцы Переборы дворовых гитар. Хруст соломы в тугой макиваре… Непонятные стоны из тьмы… И предчувствие в каждом ударе, Суматохи и злой кутерьмы. Но послушайте… Облаками Шелестит развеселая высь, Озорно, золотыми плевками Одуванчики сыплются вниз, Чтоб шмелиным натешиться гудом, Чтоб гарпунить луга и холмы, Чтоб пьянить и дурманить, покуда Не умаемся радостно мы. Вы послушайте…

Будем, как луна

Тайною стиха полна И предчувствия незлого, Отражала свет луна, Серебром струила слово. Утекала в мир волна Омывать чудес основы, И баюкала луна Расшалившееся слово… Коль не спится – чья вина?.. И оболганная снова, Рифмой плакала луна Вслед потерянному слову…

Этой жуткой порой…

Этой жуткой порой протестирован даже герой до нельзя, до сползания кожи. Я, увы, не герой, и поэтому адской жарой я почти уничтожен. Но остался процент пережить раскаленный концерт с обжигающим соло и, услышав вечерний бекар, убежать от молоховых чар и его произвола. Да!.. Да здравствует тьма. не сводящая пеклом с ума — восхищенно бабукают совы. Только шабашу их вопреки в нотном стане реки ключ сверкает басовый…

То ли змейки, то ли ящерки…

То ли змейки, то ли ящерки В глубине камина ползают. Им уютно в этом ящике — Тварям золотисто-розовым. И целуются, сплетаются, И резвятся сестры Феникса — Огненной стихии пленницы, Пламенных миров скиталицы. В бликах алых вечер пятится… Ты склонилась над страницами В голубом наивном платьице, Пряча тайну за ресницами. Хоть и счастью нынче верится — Мнится мне, что ты изменница, Что ты родственница Феникса, Саламандрина наперсница. Чувственный пожар и грация. Сладостных страстей наследница. В наших звездных пылких странствиях До утра все перемелется. Тени подозрений изгнаны — Обернутся все сомнения Пепла серебристой пеною Да стихов строкой изысканной.

Танец у пилона

Ее батман вгонял меня в тоску диалектической природы мироздания. Хотелось бытия без осознания причины притяжения к соску и следствия последующих фраз, и алгоритмов выполнимых предикатов, звучащих то легато, то стаккато в который раз… Безумно расплевался стробоскоп — муаровый узор в дыму рисуя, магнетизирует расслабившихся всуе любителей постельных катастроф. Спасители измаявшихся дам от опостылевших и монотонных буден приносят жертву – рыхлый серый пудинг — в Эрота храм. Она же возлагает шаг и жест — священнодействий не опишешь вкратце — в волнах метафизических вибраций дрожит благоговейно скользкий шест. Вобрав в себя огонь всех дев и жен, к чему-то вечному свое готовит лоно, пророчествует муза у пилона… Я поражен…

Танцор в ресторане

Степист шаги все аккуратно Выклевывает такт за тактом. Он шлет эпистолы стопами… Искрит душа и звуком брызжет Во всех сидящих за столами И празднующих праздник жизни. Послания просты и четки: Дождь моросит… стрекочет «морзе»… В висках стук от любви и водки… И скрип полозьев на морозе… И хруст костей под жутким прессом… И скрежет позднего экспресса… Спор соловьиный на погосте… И разгулявшиеся гости… И та, которой танец – бред. И та, которая не знает, Что, топоча, душа летает… И что без танца жизни нет… Лети, письмо, из-под ступни!.. Кто прочитает криптограмму?! Сегодня он не пил ни грамма… Пни еще раз!.. еще раз пни!.. Распят талант в кабацком чаде. Однажды предан был и продан, Чтоб ставить на полу печати… Чтобы стучаться к антиподам… Эй!.. где вы там?!. Эй!.. где вы там?!. Там… там… там… там… Там… там… там… там…

Накануне весны закуканили

Накануне весны закуканили сны трехиксовые. За русальими плесами в свежей немой полынье, Первозванных причуд и инстинктов потворствуя зову, я Принесу себя в жертву либидо и полной луне. Любомудрий тома и приличий тюрьма, до свидания — Пошлый красный фонарь освещает мои терема. По велению щучьему вспыхнуло плоти восстание. Серебро чешуи раздаю я – бери задарма. Веселей во сто крат бунтовать пубертатными прытями, От восторга крича и стихами во всю нерестясь, Чем орать ерунду, да стенать над реально убитыми, Да оплакивать вдов, не познавших весны отродясь. Сколько нужно голов для забитых голов голиафовых И невинных сердец, чтобы вволю натешить свой срам? В рай билет или в ад получили сейчас на халяву вы? Сколько нужно камней, чтобы выстроить заново храм? Под потоками вод закручу карагод с палинодией, Прокричу манифесты рассвету, зевая апарт — Трехиксовою пленкой ползу я из лунки на подиум… Оплывает февраль лунной ночи молоками в март.

Ночь

Отсчитывая мелочь и шурша купюрами валюты октября, Гуляла наша ночь с купеческим размахом; То – подвывая слезно фугам Баха, А то – прилюдно пошлости оря, Про бабье лето, что прошло, как сон, Про зиму, что уже вот-вот настанет, Про череду нелепых опозданий И связь времен… Ползет по руслу старому вода, волнуя вяло илистое дно, Сплавляет склизкий сор в моря и океаны, Сочится в дом морзянкою из крана, А где-то превращается в вино. Вино и хлеб… И снова жизнь бурлит, Ликуя сокровенностью нагою, Под звездами у влажного покоя Могильных плит… Иль чудится, иль впрямь пропел петух?.. Который раз?.. Запахло тмином вдруг… Нет. Это не петух – сирена неотложки… Кусты вокруг поправили одежки — Порочный маскирует свой недуг Желтушный берег, и зарделся глод, Светлеет неба смятая газета; Все вопиет: «Пришествие рассвета Уже грядет!»…

Утро

В утро сквозь ресницы сонных штор Шорохами крыл влетит мой двор, А потом… по партитуре хора — Скрип колес и гомон детворы, Лай собак… соседние дворы, Улицы, кварталы и весь город. Как всегда, ни драм, ни катастроф — На странице восемь-десять строф Пролетевшей реактивной ночи. Створки распахну – да будет свет!.. В небесах инверсионный след Шрамиком на солнце кровоточит…

Украли шепот

Украли шепот!.. Бормотанье есть… Есть крик и стон… Внушительные речи… Но нежной страсти благостную весть Украли – и тебя лечить мне нечем. Ты изнываешь… мечешься… горишь Предчувствием спасения, но лишь Слова… слова… слова… и треск костра. Дрозды вспороли утреннюю тишь — Ты говоришь: «Малыш, уже пора»… Как из ведра на нас полился свет И налетели сонмы разных звуков… Прислушался… Но шепота там нет. Не уберег… Ну, что же?.. Впредь наука…

Средненькая ночная серенада

Я не пытался глубоко войти В ее фантазий чадный коридор; Устав от бесконечных каватин, Вонзал в отместку беспощадный вздор О пытках ожиданием зари, Об индульгенциях фиглярам и ворам, И долго-долго рифмами сорил, Рутиной оскверняя вход во храм. Талантлив, молод, дьявольски красив, Безумною гордыней обуян Mon Chеri блудной дщери не вкусив, Обнял со страстью воина баян. Она настойчиво свистела верхним «си», Бесстыдно предлагая свое кредо, А я, сопротивляясь что есть сил, Дудел в ответ ей: «доремидоредо»… Шурша шелками, прочь щемилась ночь. Медянкой ломкой сбросил хвост рассвет. И музицировать нам с ней уже невмочь… И кода сыграна… Аккорд последний спет… Тяжелый от вселенской чепухи Язык мой греет горько-терпкий чай… Она у зеркала… Последние штрихи… Ну что, до завтра?.. Нет, дружок, прощай…

Без заморочек

Неистовствует племя молодое на стадионах. Ни до укоса им, ни до удоя во время оно. От прочих отличает знак масонский — стилы да берцы. И впитывают каждой клеткой стронций секунд и терций. Заражены азартною игрою да спиртом с амброй… Растленные транс-цен-ден-тальной Троей, визжат кассандры. В зарницу под юпитеров расстрелы, то ржа, то плача, От проповедей бравых менестрелей кентавры скачут. Колышут дефлорированным фаршем весталок тени — Пророчицы сверхнового демарша шальных радений. Здесь каждый первый из сестер и братьев помечен роком — Неистовствуют непокорной ратью под рев пророков. Сегодня праздник в осажденном граде для тех и прочих. Достойно есть, блажити да орати без заморочек..

Художникам

Резали глаза ли… Каленым железом жгли… Кострами… А вы воскресали — Звучали и шли В славе и в сраме. Храмы росли… Рушились храмы, Словом хранимы… А вы все шли Прямо и прямо Злы и ранимы… Каждый ваш шаг Смех со слезами Трут мастихином… В вечность спеша, Вместе, но сами В бунте стихийном. Стоны ли слагали Долбили гранита твердь Резцами — Голос слыхали — Он и теперь С вами.

Преддверие Рождества

Преддверие Рождества. Ты трешь морковь. Шкварчит в духовке жирная индейка. Звенит бокал. Кричишь: «И мне налей-ка!»… Я лью вино… А где-то льется кровь… За окнами раскрашенные детки И переростки нам орут колядки. Течет напиток алый полусладкий… Мы вниз бросаем деньги и конфетки… Цари и маги, звезды и Любовь… И хоры ангелов… и россыпь фейерверков… В вертеп рождественский мы приоткрыли дверку И пьем вино… А где-то льется кровь…

Мой Логос

Цена – копейка нам дарованным законам. Хоть кто-то молится на них, как на икону, По мне же: «Пусть до нитки оберут. Отстаивать права – напрасный труд». Воруют богачи, цари воюют, В глаза и уши льют потоки лжи; Зачем себя растрачивать впустую И всуе расточать огонь души? Коль быть рабом, так уж рабом не вашим. Служить – так уж тому, кто выше всех. И сладенький властей манок не важен, Всего лишь путы – слава и успех. Открылись горизонты мне другие, И этот свет сияет испокон: Любовь одна достойна литургии — Вот счастье… Вот права… Вот радость и закон.

Слово

На стенке нацарапано гвоздем, как мир и вечность, значимое слово. Мы все оттуда и туда идем. Оно – надстройка, и оно – основа прошедших дней и будущих времен. Короткое, как «пли» в безумии сражений, где в череде побед и поражений и Хаос нем, и Логос заклеймен. Свет Истины и тщетность мрачных уз, хип-хопа дерзость с озорством мазурки запечатлел какой-то карапуз в послании своем на штукатурке шального вдохновения экстракт. В лучах заката, будто озаренье — взял гвоздь и, как поэт стихотворенье, в мгновение одно свершил свой акт. Наутро солнце осветило двор, скворцы в восторге пересмешничали четко и появился, крадучись, как вор, серьезный человек с ведром и щеткой. За дворников поруганную честь, за пострадавших от эксцесса злого зашпаклевал он сказочное слово, чтобы никто не смог его прочесть.

Перловка

Я за столом. Ем кашу с кабачками, пытаясь раздражение облечь в какой-то ритм жевательных движений. А за окном ненашенская речь, обрубки силуэтов, как мишени, и канонадный гул – пока бачками… Во рту «шрапнель»…Не то чтобы невкусно, но как-то унизительно – с утра, в стране могучей, в веке двадцать первом… Я не хочу с шампанским «foiе gras», но все ж перловка действует на нервы, а от цукини пакостно и гнусно… Читал, что быть обязан гражданином… О! Граждане России, сколько нас?!. Воистину великая держава!.. Куда идти, подскажет всем ГЛОНАСС, на все и вся мы здесь имеем право… И мы – не бессловесная скотина. И знаем мы – в начале было слово. Да, и какое!.. Перл – предвечный свет — из раковины матушки-вселенной так запросто нам явленный завет, освобождающий от страха и от тлена, от мыслей лживых и от дела злого. Ом Мани Падме Хум – ТиВи разносит вести — Осанна! Браво! Сооl! Ура! Тhe best! Жемчужину из лотоса на крест… Жуем перловку славно! Дружно! Вместе!..

Что же я сделал?

Что же я сделал такого, что каюсь так долго? Судьбы и судьи смешались в моих сновиденьях. Полузадушен оковами я позабытого долга. Чьи-то тела и дела – быта переплетенье. И все основы основ высевают крупицами смальты Абрисы лиц по смоле на горячем асфальте. И в смрадном мареве, в чаде речей полупьяных Истины посвист и солнце за гранью стакана. Месиво мыслей и похоти честное чувство. В травах протоптаны тропы и пройдено море без брода. Кровь пузырится в ракушках от снежного хруста… Нежность и течка у сук неизвестной породы… Тщетно пытаюсь бежать я от вздорных подарков… И не оскал, а улыбка усталого волка. Жизнь! В повседневной горячке и в играх юнца-перестарка Что же я сделал такого, что каюсь так долго?..

Конечная – вертеп

Пророчествуя, бормоча Цитаты от самих начал — Их кровь и вера горяча, Кругом лишь степь да степь — Бредут волхвы в кромешной тьме, Сквозь буераки, по зиме, Блюдут бедняги renommee; Конечная – вертеп… А мимо мчатся поезда, Несутся люди кто куда, И прямо к звездам города Растут себе, растут. Но где-то под одной звездой, Огнем отмечен и водой, Скитальцев ждет ответ простой… И что поделать тут? Лежу в постели – день как день. Под душем смою свою лень, Хлебну из чашки дребедень, В ушах стрекочет рэп… Под елку загляну с утра — В чулке какая-то мура… Бегу-бегу… Уже пора… Конечная – вертеп..

Ну и пусть

Я дышу на стекло – расползается зимняя вязь, Оплывает, как воск серебристой венчальной свечи, И за талым глазком разрывается времени связь, Заблудилась весна, затерялись от счастья ключи. Вензель странных причуд, завитушек морозный сюрприз — Лепестки снежных роз, ледяные иголки-шипы, Абрис сказочных снов и фантазий дыханья каприз… Ворожу на стекле, остывая от той ворожбы. Может, сказки растают, растворятся в чудесном огне, Постигая весны не пришедшей постылую грусть, Постоянство изменчивых, лживых узоров в окне… Снова ночь и метель… замерзает стекло… ну и пусть…

Михаил Синягин г. Москва

Работал в химической промышленности. Эксперт ООН по огнезащитной обработке тканей.

Переводил по заказу Министерства культуры СССР английских драматургов (X. Пинтер, Д. Эикберн).

Из интервью с автором:

Родился в семье большого ученого. Профессией, которая кормила, стала химия – занятие творческое, как музыка или стихосложение. В новую эпоху работал как со старой гвардией, так и с новыми депутатами, верящими в рынок так же, как недавно верили в комсомол. Жил и работал несколько лет в Голландии, где понял настоящую цену капитализму и социализму, а также свойства юридической и судебной системы Запада. В России с группой товарищей построил и запустил в эксплуатацию новое химическое производство.

© Синягин М., 2017

Залоговый пролог

Какое благо? – колебание умов, ни в чем не твердых??…

Из письма А.С. Грибоедова П.А. Вяземскому

Под сводами обширного судебного зала раздался гром молотка и голос судьи:

– Приговор именем Российской Федерации зачитает известнейший поэт Смутьян Безродных.

Встал худощавый в черном костюме человек и с горящим взором стал нараспев читать по памяти:

Над Россией веет черный ветер Грязным смрадом пахнут облака Всем сегодня предстоит ответить У кого нечистая рука Ты горячим сердцем словно Данко Не осветишь путь отчизны в даль? Ты в прогнившей голове поганца Затаил корыстную печаль? Приговор правдивый и суровый Пусть примером станет на века Нечестивую породу скоро смоет Воли всенародная река…

Огромный зал был разделен на несколько неравных частей: на скамье подсудимых за золотистой решеткой сидели импозантные люди, все как один в приличных костюмах от Brioni, золотых хронометрах, туфлях крокодиловой кожи, элегантно причесанные и пахнущие одеколоном Pasha de Cartier. Некоторые негромко разговаривали по золотым мобильным телефонам Vertu. Один из них, закончив разговор, достал из кармана брюк три золотых яйца с эмалевой картинкой и начал ловко, как цирковой артист, жонглировать ими.

– Ай да Витька, ай, да мастер трюков! – раздались вокруг восхищенные голоса, – молодец, твердо держит позицию!

– Да я могу и всеми пятнадцатью жонглировать, – скромно прошепелявил и потупился седобородый Витька, – да только не захватил сегодня все с собой, дома-то целее будут.

– Сейчас дочитает поэт приговор, и станет ясно, будет ли целее дома, – участливо обратился к Витьке сидящий в окружении красавиц-секретарш лысоватый, не старый еще человек, – может, и самих домов не останется?

– Как это не останется!? – загалдел вокруг знающий народ, – статью о конфискации не мы ли отменили? Ты, Володька, в своем Норильске совсем от жизни отстал! Ну хоть у Мишки своего спроси.

Володька бросил свирепый взгляд на высокого худощавого брюнета, но тот этого взгляда совсем не заметил и поэтому никак на него не отреагировал. Вместо этого он спросил у задумчивого и скромного еврея молодых лет:

– Ром, ты ведь спортивный рынок изучал? Скажи, что теперь даст больше отдачи: футбол или баскет?

– Это смотря где: в Америке – баскет, а в Англии – футбол, конечно!

– Спасибо, а то мне как раз командочку предложили, думаю, надо взять!

– О душе, душе надо думать! – встрял в разговор остроносый пожилой гражданин с пронзительным взглядом и волнистой, зачесанной назад шевелюрой, – что вы все спорт да спорт? В церкви, в храмы наши родимые, православные надо вкладываться. Грехи-то церковь нам отпускает, больше некому, нету теперь парткомов.

– О каких грехах ты, Василь Васильич, говоришь? Нету на нас грехов, чистые мы, все у нас по закону. Это вы с Алишером нагрешили по молодости, вам и надо отмаливать, а мы при чем?

– Миш, это ты мне про законы толкуешь? А кто и как их принимал? Сколько бабла вы на Охотный занесли? Не поделишься тайной?

Никто никакой тайной делиться не стал, поскольку в этот момент в зал вошла и отвлекла внимание небольшая, но сплоченная группка людей, несущая по центральному проходу транспарант: «Свободу Михаилу Борисовичу».

– Вот еще одного вашего отмазывать пришли, – продолжил неприязненно Василий, – сколько он денег на этих демонстрантов перевел – уму непостижимо! Лучше бы детям, что ли, помог?

Разволновавшийся поэт подошел к апогею своего выступления и пафосно воскликнул:

А теперь пиратам-бюрократам Самый справедливый приговор: Что есть силы громыхнем набатом И всем миром прокричим: позор!

– Ну вот, – удовлетворенно заключил судья, после того как стихли жидкие аплодисменты. – Теперь, когда приговор мы выслушали, переходим к допросу свидетелей.

– Господа присяжные заседатели! – обратился прокурор к скамье присяжных, на которой на первый взгляд сидело четыреста пятьдесят мужчин и женщин, – с вашей стороны возражений нет?

Возражений не было, народ безмолвствовал словно аутист. Народ дождя.

– На свидетельское место вызывается Анатоль Рыжий! – прокричал судья. – Скажите нам, свидетель, ваше полное имя.

– Анатоль Борисыч Рыжеватых.

– Вы, стало быть, из рыжеватых Борисычей. А какое отношение вы имеете к Борисам Цыну, Цову и особенно Скому? – строго спросил прокурор.

– Все они – мои клиенты по консультациям.

– Минуточку! Вы что, консультируете в чем-то?

– Я консультирую по выпуску фантиков, оприходованию иностранной помощи без помощи Красного Креста и Полумесяца, частично-честной прихватизации незаконной коммунистической собственности, раздроблению промышленных агломератов, продажи их по частям и слиянию для создания наноприбавочной стоимости.

– М-да, – озадаченно сказал судья, – однако! Вы каким свидетелем предпочитаете выступить?

– Я предпочитаю выступить в свою защиту!

Зал заволновался. Из клетки заключенных раздались восклицания и даже крики:

– Я же говорил, что он во всем виноват! Цын нам сам сказал на совещании.

– Это Ский его подговорил, а старый алкаш и вывалил принародно. «Россияне, говорит, это рыжеватый Борисыч во всем виноват!»

– Фу, какой цинизм! Старого человека алкашом назвали? А если бы вас?

– Меня за что? Я в Америке ложками не бренчал! Биллу суверенитет не продавал! В Ирландии в самолете яйца не отсиживал! Да, по правде говоря, и в Москва-реку с моста не падал.

– Ну и что? Он же русский человек. Это о многом говорит! Он, по-вашему, красное, что ли, должен пить? Бордо бургундское? Что вы из себя гурмана строите? Перестаньте мне пальцы показывать! Не берет его бургундское, слабое оно, жидкое, на французиков, на содомитов этих рассчитано, а не на наших медведей!

– Эх, пьян да умен – два угодья в нем!

– От такого слышу!

Благообразный седой адвокат заключенных, отличающийся от прочих огромными природными губищами, подобные которым ни один ботекс не смог бы изготовить, на опаленном опытом лице, распахнул эти губищи, как окно в неведомое, и попытался урезонить клиентов:

– Господа, не надо шума. По очереди, господа! Не надо перебивать. Ну что вы?! Культура дискуссии, где она?

Другой адвокат, небольшого росточка, в золотистом жилете и цветастой бабочке картаво обратился к коллеге:

– Да пусть трещат что хотят. Деньги-то их.

В центре зрительского амфитеатра в окружении просто одетых людей сидел мальчик лет двенадцати и громко плакал. Его утешала мама:

– Не переживай ты так, Димочка! Закончи пока школу, учи английский, а потом мы уедем. Не бойся, ты таким не станешь никогда!

– А как же папа стал?

– Папа, видишь, себе другого нашел. – Она весело улыбнулась в сторону клетки. – Но ругать мы его не станем, пусть сначала за все заплатит, сволочь! – Новая улыбка.

– Мам, я устал и спать хочу.

– Ну и засни, спи, Димочка.

Рыжеватый Борисыч тем временем азартно продолжал свою защиту перед судом.

– Мы добились колоссальных успехов в приватизации! Все украденное большевиками у прошлых владельцев имущество нашло новых хозяев – эффективных собственников! Это ровно то, чего мы хотели добиться, – не проводить же нам, в самом деле, реституцию! Мы же не какая-то там Прибалтика! Государство зато получило огромный доход, заметьте, ровно ничего не делая! Разве это не умная политика?

Прокурор и судья в такт одобрительно кивнули.

– Рубль, как взбесившийся горный козел, – продолжил Борисыч, – скачет против доллара так, что удержу ему нет! Разве это не пример развития рыночной экономики и ее валютного сектора? Ведь если уровни стоят на месте – это стагнация и гибель всего! Мы это уже проходили! Атак, на основе нашего рубля, обещаю, мы построим вскоре мировой финансовый центр где-нибудь в районе Пресни – будет не хуже Лондона, это я вам обещаю!

Тарифы на газ и электричество выросли до европейского уровня и даже выше! В этом мы обогнали даже американцев. Разве это не успех отечественной промышленности?! Мы можем теперь на основе честной игры конкурировать со всем миром, а не опираться на несправедливое преимущество дешевых ресурсов. Мы испытываем от этого очень глубокое моральное удовлетворение!

– Позор палачу русского народа! – раздался хриплый крик из угла зала.

– Квачкова в президенты! – робко кто-то пискнул в ответ из другого угла.

Оратор не обратил никакого внимания на посторонний шум, а некие вежливые люди немедленно посетили места этих выкриков, и там опять восстановились покой и порядок. Тем временем речь продолжилась.

– Отмечу также цены на бензин, уровень которых также самый высокий в мире, особенно если отнести к зарплатам и пенсиям. Мне могут возразить скептики, что, мол, цены на топливо разгоняют инфляцию, да и не по совести производителям держать внутри страны такие цены. Мы, мол, больше всех в мире нефти качаем. Хм, до некоторой степени да – разгоняют инфляцию! Но инфляция – это признак развивающейся экономики. А у нас она такая и есть! Что касается внутренних потребителей, которые якобы страдают от высоких цен, то при чем, я вас спрашиваю, здесь совесть? Она ни при чем! У цен совести нет, и никогда не было! И потом, если мы вместо экономики будем заниматься совестью, то все скоро по миру пойдем. Я имею в виду нашу элиту, а про других не скажу – они мне неинтересны. Я хочу напомнить, что наш антимонопольный комитет регулярно нефтяников штрафует за как бы картельный сговор, но огромные эти штрафы сливает обратно же в госбюджет. Умно придумано! И правда, не людям же их возвращать!? Таким способом мы и бюджет наполняем, и с монополиями как бы боремся! Это все блестящие достижения!

– Господин Рыжеватый, – отнесся к выступающему судья, – уж больно вы путанно объясняете. Какой-то у вас сумбур вместо музыки. Все эти инфляции-корреляции, о чем это вы? Попроще надо, понятнее для народа! Скажите лучше, где деньги!?

– Вы об этом бухгалтера своего Мудрина спросите, он знает!

– Его мы тоже спросим, а сейчас ваша очередь.

– Деньги в банке!

– Ну вот! Можете ведь, когда захотите. Теперь и нам путь ясен, куда идти!

Зарешеченные сидельцы все разом зааплодировали и стали хором провозглашать здравицы вроде: «Славься, Вова, славься, Толя! Мы все рядом, мы все в доле!»

– Путем опроса определенной части нашего общества принято консенсусное решение отпустить вас восвояси. Спускайтесь в зал и продолжайте свою деятельность на наноуровне, – сказал судья и ударил молотком по столу.

Прокурор тем временем изучал сидящих в клетке и вызвал, после ухода Борисыча, очередного свидетеля.

– Ваша фамилия?

– Ексельберг.

– Откуда происходите?

– Мы по портняжному делу специализируемся.

– А откуда же такая фамилия благородная?

– Это было еще до Рождества Христова. Мои предки, говорят, работали в храме, который впоследствии был разрушен итальянцами, а прозвище осталось.

– По финансам, значит, работаете?

– Не только: алюминий, нефтянка, химией немножко балуемся.

– А также недвижимостью в центре Москвы, – крикнул из центра зала некий крикун, – его об этом порасспросите, господин прокурор!

– Действительно, – охотно откликнулся на безобразное предложение прокурор, – поясните нам, что это за история такая? Какая-то сумма в газетах мелькала, пятьдесят миллионов то ли долларов, то ли евро?

– Эх, что вы все про деньги да про деньги!? Деньги – они ведь не цель, деньги – это средство! А средства нам всегда нужны. По зданию все законно было оформлено, а в бюджет я как-то ранее, по наивности, налогов переплатил, вот мне и компенсировали.

– А почему же тогда ваш партнер по этой сделке был недавно осужден европейским судом и посажен на восемь лет в одиночную камеру?

– Чего не знаю – того не знаю. И зачем он попросился в одиночку? Чего опасается? Просто в голову не приходит. А восемь лет ему дали негуманные судьи, в Европе много формалистов. Кажется, за кражу двух пылесосов из этого здания, правда, очень дорогих, американских.

– Ага, понятно. Мне кажется, в наше время такое объяснение вполне приемлемо и может быть принято обществом на веру, – заявил судья. – Каковы ваши планы на будущее, господин хороший?

– Охотно отвечу, поскольку конкуренции совершенно не боюсь. Лично я рассчитываю стать постоянным членом Президиума. Как раз на это и пойдут упомянутые долги бюджета. А компания моя нынче более склонна заняться наукой – нива эта благодатная, но захламлена, как сорняками, долгоживущими обломками прошлого. Там полно земли и имущества, которые им совершенно не нужны, да и не по карману. Я, знаете ли, и хозяйство свое начинал с обрезания лишнего оборудования по всей Сибири. Резал все подряд! Как вспомнишь… – Ексельберг задумчиво улыбнулся. – Меня еще Мишка Дорковский ругал, что я у него будто несколько скважин работающих срезал. Но тут уж принцип на принцип: у него нефть, а у меня металлолом! Так что же мне теперь перед заумными дедушками тормозить? Не смешите моего Фаберже! Имущество не терпит пустоты, оно ждет хозяина!

– Предлагаю поручить Ексельбергу создание научного центра неподалеку от центра. Ну, чтобы зазря не гонять машины! На бензине станем экономить! – воскликнул гордый собой судья.

Зал одобрительно зашумел и захлопал. «Выделить ему триллионы рублей!» – неслось из-за решетки.

– Теперь обратимся к международным делам, – заявил прокурор? – на свидетельское место вызывается мистер Джон Ланкастер Бек.

– Что-то мне ваша фамилия как будто знакома, вы из каких Ланкастеров будете, английских или афроамериканских? – обратился судья к подошедшему к трибуне человеку в темных очках и перчатках.

– Я буду из фотографов, не из киношников. Я давно в Россия работать. Еще до перестройка. Я был друг Володя Высоцкий.

– Вы были бойцом холодной войны?

– Я быть труженик контрпропаганда. Постоянно щелкал инфракрасный объектив.

– Понятно, дела давно минувших дней! Искажали нашу реальность! Вы сейчас безработный? Вам известно, что теперь у нас холодной войны нет, теперь у нас холодный мир? Что вы скажете по существу дела?

– Я как знаток Россия и Америка был в правительство консультант по приватизация.

– В каком правительстве?

– В том правительстве.

– А что, по-вашему, в России было что приватизировать?

– Сначала я сам не верил, потому как микропленка все сильно искажал и уменьшал, а после перестройка мой товарищ Епифан посоветовать смотреть заново! И я увидеть, что есть, есть что приватизировать. Много было приватизировать.

– Например? – строго спросил прокурор.

– Нефтянка – это номер один! Затем…

– Какая у вас связь с рыжеватым Борисычем? – перебил Джона судья.

– По нефтянка?

– Нет, вообще по приватизации?

– Я его учить фантики печатать и народ раздавать.

На этих словах публика в зале заулюлюкала, а сидящие за решеткой зааплодировали и опять стали восклицать свои обычные здравицы.

– Я так и знал! Борисыч сам бы нипочем не догадался такую штуку учинить, – отнесся Юрий Ужков к жирноватой леди, сидевшей в первом ряду за решеткой подле него, устроившегося в зале. – Ты, Елена, молодец, хорошо использовала потенциал такой, казалось бы, заурядной бумажки.

– Куда ж мне без твоего чуткого руководства, ватрушечка ты моя! – тепло сказала Атурина мужу. – Мы бабы темные, только топать можем. Куда прикажут – туда и топаем!

Ужков от этих ласковых слов ощутил себя маленьким мальчиком, не отягощенным воспоминаниями о продолжительной воровской карьере, и радостно засмеялся.

– С иностранцами у нас вечно неприятности, – строго посмотрел на Джона прокурор, – но вы, судя по вашим же словам, довольно полезный член общества. Какие еще проблемы вы решали в нашей счастливой стране?

– Я два еще проблема помогал решать. Один проблем был кредит от МВФ, я говорил в американское правительство, что друзья надо помогать финансы. Без награды подвиг не сделают! Я ясно выражаться?

– Куда яснее! – крикнул Ужков. – Нет здесь никого, кто бы руки не погрел на этом кредите. Правильно, Ленка, я говорю?

– А второй проблем – я вас в ВТО просил принять!

– Вот тут ты, Джон, промашку дал, надо тебя за это осудить, – опять крикнул с места Ужков. – Загубит нас эта ВТО, как пить дать! Вот увидите скоро! Видит Бог, превратите вы нас в сырьевую колонию!

– Прошу с места не восклицать неуместных вещей, господин Ужков! – сурово нахмурив бровки, проговорил судья. – Какую еще колонию? Колониализм безвозвратно покинул историческую сцену! Канул в Лету! Не надо искажать предстоящее нам будущее! Вас сюда вызовут, если будет необходимость оказать вам доверие, обождите пока в зале.

– Хорошо, мистер Бек, – заключил прокурор, – ваш богатый практический опыт поможет в нашей борьбе за лучшую жизнь. Пройдите в зал.

– Нам постоянно поступают записки из зала, – продолжил теперь судья, – это, видимо, такая форма обратной связи с народом. Мы будем на них отвечать по мере поступления. Ну вот, предлагаю ознакомиться, – судья взял со стола верхнюю бумажку и зачитал: «Олежек, дорогой! Не забудь организовать свою фракцию по третьему пункту ПД голосовать «против», а по седьмому «за». За деньги не волнуйся. Люблю тебя. Твой Костик».

В зале и за решеткой раздались аплодисменты.

– Какое отношение к политическому будущему страны имеет эта записка? – возмущенно возопил прокурор.

– Самое прямое! – ответил громко все тот же незатихающий крикун из зала, – демо-либерасты рулят!

– Попрошу без грубых обобщений. Очевидно, нам попала записка личного свойства, к делам государства не относящаяся. Прискорбно, но такое бывает. Господин судья, передайте записку во фракцию по принадлежности. А вот, кстати, и сам председатель фракции Влад Юристович нарисовался! Попрошу вас, любезный, на трибуну!

– Я бы этих несчастных америкосов всех обратно в Америку отправил! – с места в карьер пролаял Влад Юристович, пряча переданную записку в карман, – от них толку еще меньше, чем от коммунистов.

В левом углу зала раздались свистки и крики: «Позор! Позор демо-либерастам – продажным трансвеститам империализма!» Остальной зал неодобрительно загудел, а люди за решеткой все как один звонко и понимающе рассмеялись.

– Ему американцы визы не дают, он у них там из коррупционеров под номером один числится, вот он их и ненавидит! – тихонько шепнул Ужков жене.

– Практичный еврейчик, – дала свою оценку жена, – предсказуемый, это хорошо.

– Психа из себя умело строит, но если надо, и деньгами конкретно пахнет, он совершенно нормальный человек. Деньги свои, кстати, в арабских банках держит.

Тем временем Влад Юристович, громогласно обвинив по привычке американцев и прочих нерусских в попытках наводнить собой Россию, неожиданно завел новую песню о разграблении России и даже об острых попытках неоколониализма, чем насторожил судью. Тот сказал:

– К чему повторяться, Влад Юристович, мы историческую оценку этим явлениям уже дали. Это все отработанный материал. Держитесь оговоренных рамок, пожалуйста!

Влад Юристович, будто пришпоренный, резко изменил курс дискуссии.

– Разве может наша партия безучастно смотреть на коррупцию в этом городе?!

– Что такое? – насторожилась Елена.

Юрий Ужков озадаченно крякнул, потер пухлые щеки кулачками и печально сказал:

– Недоплатил я ему, как есть недоплатил! Вот он и намекает про «безучастно». Ключевое слово! Но кто же знал? А с той стороны такие ресурсы. Один Газпром чего стоит!

– Надоело народу смотреть на, – тут Юристович заглянул в бумажку, – пробки, обманутых дольщиков, родственные связи!

– Есть мнение, что у кольцевой дороги украла семейка по десять сантиметров с каждой стороны, – подкинул недоказуемое обвинение развязный крикун, – помножьте на сто десять километров и на глубину! Сколько вилл в одной Австрии можно построить?

– Зачем нам Австрия, – заворчали за решеткой, – это пройденный этап, мы потеплее места любим.

– Юрий Михайлович, – отнесся к Ужкову судья, – поясните нам ситуацию с кольцевой дорогой. Что это за казус вам приписывают? Или это правда?

– Казуса никакого нет, – ответил с места Ужков. – Просто по закону положено вознаграждение изобретателям, вот мы его и получили. А сантиметры все на месте.

– Любопытно, – заинтересовался прокурор, – а в чем изобретение-то состоит? Чем оно, например, полезно?

– Дороги обычно строят прямыми. Допустим, от Москвы до Питера дорога прямая, я понятно объясняю?

– Пока все понятно.

– А мы изобрели кольцевую дорогу в форме круга. По ней можно ездить бесконечно, а не так, чтобы из Москвы в Питер. Вот в этом ее польза и состоит!

– Ну и как, получилось внедрение?

– Конечно, получилось. Еще бы! Все акты подписаны. И мы получили. Хватило, чтобы в Австрии отель отгрохать. Ну, в Турции еще, под другим именем, правда…

– Не устает колебаться в нашем талантливом народе изобретательская жилка, – горделиво проявил историческую эрудицию судья, – не зря предсказывал Михайло Ломоносов, что «быстрых разумом Невтонов» рождать готова русская земля! Вот и нарожала! Ну чем не Невтон?!

– Вы про родственные связи подробнее изложите, – верещал на трибуне Влад Юристович, – говорят, жена ваша мощно вас использует в коммерческих целях. Братец ее опять же совсем отвязался!

– Все врут! – твердо заявил Ужков. – Провокаторы и завистники! Я работающий человек, практически нищий. Посмотрите мою декларацию! Из машин имею только «еврейский броневик». Антикварный, 1963 года выпуска. Тачку и участок в шесть сотых гектара. А жена у меня очень способная, нечего мне скрывать, всего она своим трудом добивается. Сам удивляюсь, когда все успевает? Брал-то ее только подмести-погладить, а вот смотри-ка! Вообще у многих здесь жены очень способные!

– Землю под посольства вы почему ей передали? – продолжал гнусить Влад Юристович.

– А кто ты такой, чтобы меня спрашивать!? Ты сам, сколько ты квартир по Москве скупил? Думаешь, я учет не веду? Шалишь! Вот ты у меня где! – Ужков выхватил из кармана какой-то блокнот и потряс им в воздухе. – А копия в надежном месте!

– Ну, все! Все! Прекратите переходить на личности, не для того мы здесь сегодня собрались! – гаркнул прокурор. – Попрошу на свидетельское место господина из центра зала, который, по нашим сведениям, правду по стране ищет.

– Это вы меня? – спросил давешний крикун.

– Вас, вас! Кого же еще? – поддержал прокурора судья. – Идите сюда. Как ваша фамилия будет?

– Овальный.

– Новое дело! Это что, фамилия такая? Помнится, артист некий был с фамилией Круглый, а вы, значит, Овальный. Оригинально! Впрочем, как нас учат классики, «нет ни одного слова, которое еврей не мог бы использовать для фамилии». Не помню только, кто это сказал. Шолом Алейхем? Впрочем, это полбеды. Беда в том, гражданин Овальный, что дело на вас уже сшили. Дело это – просто пальчики оближешь – годится на все случаи жизни.

– Дела вы шить уже научились, да только далеко вам до товарища Сталина – корифея юриспруденции! – начал по привычке ерничать Овальный.

– Не поминайте имя вождя всуе! – прорычал слева руководитель комфракции Юганов. – Поплатитесь вы за это!

– Да плевать мне на вашего вождя, а русский народ за все уже расплатился! – крикнул в зал Овальный.

Не успел он докричать, как пол под фракцией коммунистов заходил ходуном и в одно мгновение разломился со страшным треском. В зал повалили желтые пары вонючей серы, с потолка громыхнула небольшая молния. Оторопевшая публика явственно увидела, как на поверхность из разлома выскочил постаревший, но еще крепкий гроб. В кромешной тишине было слышно, как из крышки сами собой, как металлические черные пиявки, вылезают гвозди и один за другим падают на пол. Вот выпал последний, и крышка сдвинулась и с глухим стуком упала рядом. Во фракции коммунистов сверкнул какой-то разряд и тут же из гроба поднялся сухощавый товарищ в маршальском мундире, но без фуражки. Покряхтывая, он встал рядом с гробом и тщетно попытался стряхнуть с мундира накопившуюся пыль веков. Был ясно слышен скрип и хруст в суставах. Маршал пытался сказать что-то, но губы его спеклись и не открывались.

– Дайте воды товарищу Сталину! – истерически крикнул кто-то из коммунистов.

– Ни в коем случае! – прозвучал из верхних сфер проникновенный бас профессора Збарского. – Дайте ему стакан формальдегиду!

Из белой канистры налили желтоватой жидкости, и по залу разлился густой запах прозекторской. Товарищ Сталин пригубил стакан и залпом выпил. Тут же глаза его заблестели молодым блеском, а в суставах прекратился скрип.

– А нэплохой напиток, товарищи! Как он мне напомнил мой любимый кахэтинский сок! И цветом, и по вкусу похож. Живая вода! Спасибо товарищу Збарскому.

Оторопь, поразившая всех в первое мгновение, стала постепенно спадать, особенно с судьи и прокурора. Они опомнились первыми и догадались, что вождь гальванизирован с помощью какого-то провода, проведенного из фракции коммунистов.

– Отключить немедленно весь свет в зале, – скомандовал кому-то по телефону прокурор. Свет погас. Зажглось слабое аварийное аккумуляторное освещение. Движение вождя прервалось. Но не прошло и десяти секунд, как во фракции взвыл движок генератора и фигура вновь ожила.

– Большевиков на простой рубильник не возьмешь! Аршином общим не измеришь! – гордо потер усы Сталин. – Годы подпольной борьбы приучили нас надеяться только на себя. А вы, я вижу, – отнесся вождь отдельно к судье и прокурору, – и дерьма сами сделать не можете!? Придется нам всем тут вместе разбираться, что вы натворили со вверенной вам страной!

– Колхозы развалили, а недра и заводы безродным космополитам распродали! – наябедничал с места Юганов. Вождь нахмурился:

– Продолжайте, товарищ Юганов, – с этими словами вождь с лукавой улыбкой посмотрел в зал. От этого взгляда многие буквально вмерзли в свои кресла, поскольку вспомнили такой же прищур на знаменитом «съезде победителей». Тот, на котором вождь «в шутку» прицеливался в делегатов.

– Мы сражаемся за дело пролетариата, товарищ Сталин, не жалея ни сил, ни народных средств! По любому вопросу у нас есть интересная программа и исполнители! Мы почти уже коммунизм построили! Эх, кабы не меченый этот казачок!.. Как же нам не хватает вашей твердой большевистской руки!

– Да какие вы большевики?! – возмутился Сталин. – Хари как у кабанов отрастили! Коммунизм, говорите? А домов за границей кто накупил?! У вас не пролетариат, у вас таджики вместо пролетариата работают. Перерожденцы! Буржуазное охвостье, социал-демократишки, как сказал бы Ильич. Остроумный был товарищ, сразу и не поймешь, что у него половины мозга не было! Но силен был революционер! Нет, не чета нынешним! Лежит теперь в почете, как фараон…, – с некоторой долей пролетарской зависти заключил вождь.

Реакция в зале была смешанной: кто-то радостно восклицал «наконец-то!», кто-то свистел и вопил «долой!», мама укрыла маленького Димочку шалью, чтобы он не проснулся, а кто-то мрачно молчал, соображая, куда бежать.

– Правильно, товарищ Сталин, – крикнул Овальный, – пехтингом их, пехтингом!

– А вы помолчите там, – грозно нахмурился вождь, – не перебивайте, вас отдельно спросят! Какие же вы коммунисты? – обратился Сталин опять в левую сторону. – Где посадки, где репрессии? Где расстрелы и ночные допросы? Где трудовые лагеря и шарашки? Где колхозы, наконец? Все прошляпили, все разорили! Нельзя на вас положиться. Осталась во всем мире только пара верных марксистов-ленинцев, да и те иностранцы! Этот самый Ким с сынком, да еще один, как его? – Сталин нетерпеливо пощелкал пальцами, – выскочила из головы, трудовая такая фамилия. Черт, как его?

– Пол Пот? – пискнул из угла эрудит Влад Юристович.

– Точно, он! Вспомнил! – Сталин обрадовался. – Именно этот товарищ верным путем идет!

В возникшей тишине слышен был только слабый рокот генератора.

– Что-то вождь как бы не по сценарию текстует, – вполголоса озабоченно сказал Юганов соратнику, – может, отключить генератор?

Однако сделать этого не успели.

– Господин! Нет, дорогой товарищ Сталин! – воскликнул, опять выскочивший вперед Влад Юристович, – наша партия – самая революционная! Наша партия всегда поддерживала политику сильной руки, которую вы, как выдающийся менеджер, всегда проводили в жизнь!

– О какой политике толкует этот безродный космополит? – прохрипел оторопевший вождь. – Каким мерзким словом он осмелился меня обозвать?

– Мы всегда поддерживали линию партии и правительства, независимо от того, кто находился у власти, – сильно оробев, прошептал Влад Юристович.

– А я слышал в кулуарах, что вы регулярно поносите компартию последними словами? Как вы это объясните?

– Это просто элемент маскировки, разве вам не донесли об этой договоренности?

– Если и была такая договоренность, то вы ее нагло нарушили! Ваша маска так прилипла, что ее уже от лица не оторвешь! Касается вас лично: болтунам не место на оперативной работе! Вы, как червяк, сожрали плод изнутри! Партия ваша прямо по Марксу – фарс какой-то! Вы своей словесной пеной прикрываете разграбление страны! Посмотрите, кто сидит в этой клетке? Это все ваши клиенты!

На своей скамейке всполошился губастый адвокат, он поднялся с места и, патетически протянув руку в сторону президиума, воскликнул:

– Доколе мы еще будем терпеть в зале эти обломки прошлого и хранить в нашем шкафу пронафталиненные скелеты?! Заключите обратно в ящик этого эффективного менеджера, иначе он так нами управит, что мало здесь никому не покажется!

Коммунисты на своей скамье ехидно и антисемитски засмеялись. Остальные присяжные подавленно молчали.

Тут встрял маленький картавый адвокат в золотом жилете и примирительно сказал:

– Господин генералиссимус! Зря вы так на наших клиентов ополчились. Они же ведь кровь от крови, плоть от плоти, грязь от грязи от вас, от большевиков. Они же вам как родные! Вспомните, как вы с фараоном, извините, с товарищем Лениным, украли всю страну? Телеграф, заводы, пароходы! Банки, недра, экономику! И наши клиенты такие же! Да плевать, что они себя либералами называют, это термин такой для прикрытия свободы рук! Большевики себя ведь тоже слугами народа называли? А где теперь тот народ?!

– Вы что же?! Либералом меня считаете?! – оскорбился Сталин. – Вам это с рук не сойдет!

– Да не вас либералом, а либералов большевиками! Разве это не очевидно?

Сталин, видимо, совсем запутался и, потеряв терпение, вскипел, набрал в рот побольше слюны и плюнул в направлении клетки. Плевок был настолько объемен и быстр, что совершенно накрыл золотую клетку и всех там сидящих. Липкая субстанция зацепила и некоторых других персонажей, а именно Влада Юристовича, который забился в ней как муха в сиропе, но скоро полностью растворился и стек под пол. Такая же участь постигла и остальных сидельцев, только сама клетка, да и некоторые настоящие драгоценности остались целы – известно, что золото инертный металл и выдерживает почти любой химикат. Жидкость, оставшаяся на полу, источала отнюдь не фимиам. Яйца Фаберже лежали на полу, обретя наконец свободу, и радостно поблескивали боками, предвкушая скорое соединение с дюжиной своих собратьев.

– Так будет с каждым, кто усомнится в нашем вечном пути в коммунизм! – воскликнул Сталин. – Мы проведем это решением полит… – тут вождь осекся и повалился на подкосившихся ногах, обмяк на пол и стал быстро покрываться трупными пятнами.

– Ему теперь не выжить, – раздались убежденные голоса в зале. – Весь химикат на этих поганцев извел. Пожертвовал собой на благо родины!

Ужков, ловко не попавший под химическую атаку, на нервной почве от утраты супруги восхищенно аплодировал.

– Я не виноват! – прокричал вскочивший на ноги краснолицый Юганов. – Он сам так придумал! Я тут ни при чем! Дима! Ну хоть ты им скажи устами младенца, что я не виноват! – коммунист подбежал к спящему мальчику и потряс его за плечо. – Дима! Дима! Ты меня слышишь?

Дима с трудом протер глаза и сел на кровати, находясь еще во власти приснившегося ему кошмара.

– Дима! Дима! Проснись, что с тобой? – тряс его за плечо обеспокоенный отец…

Маргарита Левина г. Санкт-Петербург

Окончила филологический факультет СПбГУ по специальности «Теория перевода и межъязыковая коммуникация: французский язык». Преподает французский, занимается переводами с французского и английского.

Из интервью с автором:

Стихи и рассказы пишу с семи лет. В студенческие годы выкладывала свои произведения на сайты proza.ru и stihi.ru, но на печатную публикацию долго не могла решиться. Недавно я поняла, что очень хочу выпустить наконец мои стихи в большой мир и дать им шанс найти своего читателя. Я верю, что многим людям будет близко мироощущение, воплотившееся в моих стихах. Люблю находить необычное и прекрасное в повседневных вещах и всегда обращаю внимание на детали, в них часто кроется самое важное. А еще я уверена, что мне повезло родиться и жить в самом красивом и самом непростом городе на свете.

© Левина М.,2017

Перед Днем рождения

И берет, и перчатки в сумке Доставать их мне просто лень. Я в карманах согрею руки Умирает весенний день. По широким линейкам улиц Я к заливу иду на «ты» От вечернего солнца щурясь, Воскрешая о лете мечты. Что-то нежное в сердце плещет, Что – никак не могу понять. Это знаки последней встречи? Неужели еще раз терять? Что-то грозное в мыслях бьется Мой весенний семнадцатый бунт? Воронье над заливом вьется Слишком вечен любви приют Синий вечер сгущает тени Продолжается путь мой… наверх Не считая гордыни и лени Нерадивость – страшнейший грех.

Бессонница

Ночь плетет мне косы Больше нет кудрей Ступни жалят осы Боль распятия злей. Дверь замком закрыта — Беды не пройдут Где луна зарыта? Дети света ждут. Кто-то где-то плачет (Душат или бьют) Что все это значит? Где ночной уют? Нам, увы, не спеться Об одном прошу: Вынь мне нож из сердца — Может, я усну.

Трансфер

Самолетами небо заполнится Счастьем бледно-невзрачным насытится Мне полеты чужие запомнятся Мне дороже чужая бессмыслица Я сегодня с улыбкой уверенной В холле, солнцем искусственным залитом Каблуками стучу по сомнениям — Мое место никем ведь не занято За окном кто-то станет настойчивей А кого-то с работы вдруг выгонят Кто-то встанет в вокзальную очередь А кого-то лишат даже имени Спать без снов для меня – преступление Мой плейлист вновь заполнен британцами Через час мне опять – наслаждение — Иностранкой лететь с иностранцами.

Our time is running out (Неподобающие мысли в Пасху)

Мне, может быть, стоит проспать пару дней А может – и пару изломанных вечностей Держаться единственно прочных корней Забыв про природу людской быстротечности Во снах моих снова прибои шумят О Господи, да, – там маяк снова высится Мне мозг разъедает квартет чертенят Но так остроумна речей их бессмыслица Я слушаю стоны скрипучих часов И партии баса – на максимум громкости Я мастер изящных британских носов И чтения мыслей нешуточной плотности За мной закрываются двери метро За мной самолеты взлетают до космоса И стоя когда-нибудь перед Петром Я буду жалеть, что растрепаны волосы Но в эту минуту мне все – параллель Я жду, когда кухня от дыма проветрится И жаль одного – на исходе апрель А значит, в нем кто-то из нас не поместится.

Megalomania

Кто-то в час ночи включил пылесос Ветер запутался в сломанных ветках Вновь назревает нескромный вопрос Как бы сбежать мне на волю из клетки? В порванных пленках, в сожженных листках Я не терялся, хоть было несложно Все мои страхи повергнуты в прах Сбить меня с ритма уже невозможно Все, что случилось – случилось не вдруг Ветер сознательно скомкал запреты Плата за рай непомерна, мой друг, Я лишь хочу пережить это лето.

«Мой мир вырастает из снов…»

Мой мир вырастает из снов Цветы вырастают из боли Мне в пище не важен вкус соли Мне важно, чтоб ты был здоров. Дорожка ведет напрямик, А в детстве кресты были выше Ногой соскользнула б по крыше Да мне запретил духовник Моих нарисованных вен Витые тропинки и кручи Ведут меня к небу, где тучи Еще там Джон Леннон и Йен. Покой предрассветных часов В четыре пятнадцать – рождаюсь Потом сорок дней наслаждаюсь А после – плачу за любовь. Обиды, упреки – на поле Не брани, не битвы, а ржи Там пропасть. Не бойся, лежи И спи, отдыхай от юдоли. Мой мир вырастает из боли.

Предвидение

Недолюбил и вылюбил. Растерянные тени Песком зыбучим сыплются в глаза Товарищ мой, ударь по тормозам Мы все теряем мудрость поколений. А нам твердят: постой, туда нельзя Ну не выдумывай, Сядь смирно, кушай кашу А кто-то где-то снова сердце наше, Причмокивая, плотоядно жрет. И слишком бледный, непорочный рот Сочится кровью, — Капли на коленях. А мы идем бесстрашно и вперед Любовь нам ни к чему, Ведь завтра будет снег и астма Не то что говорить, дышать опасно Да в минус двадцать кто на улицу пойдет? Ни за любовью, Ни за теплым тусклым элем. Вот невралгия тонким змеем Проскользнула И побежала вниз по шее и плечу Как электричеством лизнуло Я молчу Мне нечего сказать, Смотрясь в окно напротив Наверное, опять задула осень Октябрь проклятый кругом очерчу И не впущу к себе, Ни призраки, ни духи Не смогут в дом пробраться мой шальной Пускай придется зимовать одной Пускай опять стреляет до апреля в ухе Простите, господин главврач, Мне, правда, больше нечего сказать науке.

Надоедливым

Моя муза – андрогинное создание, Которое вечно находится в состоянии Бессознательном А я-то ведь в завязке уже лет двадцать как Параноик, недофилолог, немного сталкер-маньяк И этот развязно-застенчивый взгляд Прямо в душу Ах, если бы ты Хоть немного меня слушал То знал, Что я ничего не делаю просто так И что за каждое новое четверостишие Плачу, как правило, кем-то лишним.

Не важно где, важно с кем

1

Мы скоро станем птицами, Еще бы. В волнениях радостных бессовестной толпы Себя увидим мы Но не преклоним лбы Я за тобой пойду в хоромы и в трущобы Пока рука твоя уверенной змеей С моей сплетается И не потеют пальцы Пускай в Париже мы еще одни скитальцы Пускай Варшава нам не Родина, не тыл А в Праге ночь нежна, Но жар земли остыл, Мне наплевать. Мне лишь к тебе бы потесней еще прижаться.

2

Я накормлю голубей у святого Марка И напишу, как всегда, без единой помарки Молитву о теплых ветрах. Мне не приснятся те, кто ушел слишком рано Но мне приснишься ты А где была рана — Теперь только свет Или это след Или просто ответ на вопрос?

Пробуждение

Ты никогда не увидишь, как я просыпаюсь И как в моих мутных и сонных глазах, Где ночью недавно истома плескалась В момент пробуждения рождается страх Тревога рождается, все покрывая Своей паутиной, и легкой рукой Щекочет мне веки, а их разлепляя, Из радужки темной уносит покой Боязнь, что удача случилась не с нами Испуг, что сломается что-то опять Нелепо себя прикрывая мечтами, Тревога зовет меня вечность проспать Дрожание ресниц, три секунды всего лишь Но эти секунды – капканы в мозгу Ночные кошмары – в зрачках будто тонешь Черны они, словно вороны на льду А после – моргание, их песенка спета В глазах снова утро и море огня Но ты никогда увидишь все это, Ведь ты просыпаешься позже меня.

Апрельское колдовство

У одних умирали друзья У других выходили книги Проходили по фазе сдвиги Забывала обиды семья Время странно и нежно плыло Становилось порой тревожно И казалось, солгать невозможно К правде сердце и разум влекло Быть честнее, чем в прошлом году В прошлом месяце, в прошлой записке Солнце всходит уже не так низко Может, к лету работу найду Буду радостно петь по утрам И готовить омлет и каши И беречь что-то общее, наше И куплю новый плед на диван Но пока что не сходит снег Как-то редко ношу я платья У одних что ни день – то счастье У других что ни день – побег В их глазах мне себя искать — Бесполезно. Пора меняться. Я хочу лишь тебе улыбаться И с тобой в унисон молчать.

Мается

В городе холодно Столбик термометра Скачет по комнате Словно шальной Мне нездоровится Крутятся волосы Пальцы все в полосах Ногти – долой Небо все синее Окна под инеем Тонкая линия Росчерк пером Вас не касается, Сердце ломается И не срастается Мой перелом День так до вечера Нечего – есть чего Жизнь ведь изменчива Не ухватить Все перемелется, Крутятся мельницы Стерпится – сцепится Можно любить В комнате холодно Таю от голода Дайте лишь повод мне Я закричу Может, покаяться? Может, исправиться? Только вот маяться Я не хочу.

«Что ни говори, но ведь ты тоже…»

Что ни говори, но ведь ты тоже Попадешь в ловушку Слова возьмут да перестанут Прилетать стаями Будешь их ловить на наживку Или на мушку И вспоминать, как льдинки в бокале сока Таяли Вот и они, вот так же Растают и станут водою Да еще такой, что не напоишь и коня летом Будешь кричать и плакать, что стала Для всех чужою Но только поздно теперь делиться Краденым светом Солнцем, что так беспощадно Поймала И воровато прячешь теперь под шарфом И кардиганом Вот и живи с остывшим светилом Под люстрой огромного зала Меряя жизнь свою от ноутбука И до дивана Кутаясь зябко в меха и во что Придется Думая, ну почему же Так угловаты жесты И почему в октябре вечно не так поется И почему себе кажешься Общим местом Будешь сидеть в молчании, Питаясь самой собою И изнывать от желания снова Стать самой первой Той, что играет со смертью, с людьми С судьбою А вовсе не той, что так глупо свои промотала нервы.

Негрустная панихида

Сегодня я совсем, совсем не в духе Сегодня середина октября Сегодня слезы, голая земля Которая на завтра станет пухом Сегодня середина октября И хочется побыть вдали от дома Смотреть, как солнце скачет по воде Бояться, что не встретимся нигде Впадать в прострацию, а может быть, и в кому Смотреть, как солнце скачет по воде Идти, шурша опавшею листвой Себя не видя в потускневших окнах Витрин, покрытых пылью, чем-то блеклым И разговаривать, пусть мысленно, с тобой Себя не видя в потускневших окнах Ты улыбаешься и сипловато дышишь Мне кажется, что рядом ты идешь Совсем, как в детстве, вновь меня поймешь А мне так радостно, и кажется – я слышу Ты улыбаешься, а главное – ты дышишь.

Константин Белый г. Санкт-Петербург

Образование высшее техническое и педагогическое. Также имеет художественное образование. Преподает математику в школе. Номинирован на премию «Поэт года» (2015, 2016).

Из интервью с автором:

Родился в Ленинграде. Учился и вырос уже в Санкт-Петербурге, очень люблю свой город. Люблю свою работу – стараюсь привносить в нее разнообразие, чтобы детям было интересно – ведь математика это не только сухой мир цифр, а еще и очень красивая наука. Люблю работать руками, например гравировать по дереву или металлу. Люблю хорошую музыку – самую разную, причем и слушать, и исполнять.

В общем, стараюсь творить по жизни.

© Белый К., 2017

Чай с лимоном

Отцу

Чай с лимоном, стакан – в подстаканнике, Помню, едем куда-то с отцом, Налегке путешествуют странники, И мелькает пейзаж за окном. Рельсы тянутся вдаль бесконечно, И по стыкам колеса стучат, Я тогда молод был и беспечен, И чему-то торжественно рад. А сейчас… годы мчатся со стоном, Словно шпалы тогда за спиной, Как тогда на столе чай с лимоном… Лишь отца нету рядом со мной.

Мы

Моя душа с твоей душой, Как свет от звезд небесных, схожи. Все, что случается с тобой, Своею чувствую я кожей. И два огня, как два крыла, Два наших сердца обручили, И наши чувства, как стрела, Сердца обоих поразили. Моя судьба с твоей судьбой Отныне связаны навеки, — Проснешься ты – и я живой, Уснешь – и я закрою веки. Как Ариадны нить легка, Что нас одной тропой водила! Его незримая рука Нам пару крыльев подарила.

Проводы

За окошком тихо-тихо Ночь по улицам шуршит, Лишь по стеклам тонким бликом Лунный свет слегка скользит; На столе мерцают свечи, Мысли уплывают вдаль, Он ушел сегодня в вечность, Я в вине топлю печаль… От свечей дымок струится, Смерть всегда свое берет — С кем вчера успел проститься Завтра в прошлое уйдет…

А. А. Блоку

Что ни случится – повторится, И ничего не поменять, Сначала суждено родиться, Потом придется умирать… И снова жизни колесо Чтоб ты ни делал, без сомненья, Отмерит стрелками часов Рожденье, смерть и вновь рожденье.

Круговорот жизни

Жизнь течет от весен к веснам, От начала вновь к началу, И на лодочке, на веслах Мы плывем к своим причалам. Через море жизни странствий, Через бури и потоки, Через трудности пространства Мы идем к своим истокам. По теченью или против, Через счастье и невзгоды, Кто на веслах, кто их бросив, Мы плывем за годом годы. Жизнь течет привычным руслом, Дело станется за малым — Там фонарик светит тускло — Там истоки, там причалы.

Ночь в июле

Звездный свет июльской ночи Тихо светит на дорогу, Что-то сонный пес бормочет, Засыпая у порога. Тихо скрипнут в окнах ставни, Колыхнувшись на ветрах, Кошка с печки спрыгнет плавно И утихнет до утра. Лишь не дремлет за плечами Твой хранитель – ангел Божий, Заберет твои печали, Хрупкий сон не потревожив. Спи спокойно, дорогая, Нынче пусть тебе приснится, Как в лугах цветистых мая Мы летаем словно птицы.

Мелодия весны

О чем-то дождик плачет весеннею капелью, От радости он плачет, его глаза ясны, На трубах водосточных волшебною свирелью Играет он чудесную мелодию весны… Летит эта мелодия на крыльях ветра нежных, И эхом отзывается в сердцах у горожан, Играет та мелодия на плеске волн прибрежных, И души очищает от стылых зимних ран.

Городская зарисовка

Слетает одеянье сада, И холодает понемногу, И акварели листопада Устлали сонную дорогу. Мелодии мотив случайный Скрипач на площади выводит, И дождик моросит хрустальный, И осень в горизонт уходит…

Ольга Ершова г. Санкт-Петербург

Родилась в Санкт-Петербурге (тогда еще Ленинграде) в 1986 году. Окончила Северо-Западный институт печати, кафедру книжной графики, получила диплом художника-иллюстратора.

Из интервью с автором:

Когда пришло время выбирать профессию, я объединила два главных хобби: чтение и рисование, и пошла учиться на художника-иллюстратора. Больше всего люблю работать в технике тушь-перо и рисовать для друзей.

В сборнике представлен цикл иллюстраций для английских и шотландских баллад на мифологические и сказочные сюжеты, сопровождаемых небольшими фрагментами текста.

© Ершова О., 2017

Женщина из Ашерс Велл

(пер.: С. Маршак)

Они вернулись к ней зимой, Когда пришли морозы. Их шапки были из коры Неведомой березы. Такой березы не найти В лесах родного края — Береза белая росла У врат святого рая.

Рыцарь Эвайн

(пер.: И. Ивановский)

Она осталась сиротой И доброй девушкой была. Отец женился на другой И взял в свой дом исчадье зла. Металась девушка как тень, Чтобы услышать похвалу. Но мачеха в недобрый день Ее втащила на скалу.

Русалка

(пер.: И. Ивановский)

Он медленно сел на гнедого коня И шагом поехал домой. С седла возле замка, молчанье храня, Сошел он в печали немой.

Том Лин

(пер.: И. Ивановский)

– Волшебным ветром наяву Дохнуло на меня, И, околдованный, в траву Свалился я с коня. И в королевстве фей живу С того лихого дня.

Том Лин

(пер.: И. Ивановский)

Его оборотила мгла Самцом-оленем диким. Но Дженет друга обняла, Себя не выдав криком

Брумфилд-Хилл

(пер.: Ю. Даниэль)

…В изголовье любимого своего Положила цветы она, И это был дар, и это был знак, Что осталась она честна…

Клятва верности

(пер.: С. Маршак)

Он вышел в сад, она за ним. Идут по склонам гор. Вот видят церковь в стороне, Кругом – зеленый двор.

Мальчик и мантия (Баллада двора короля Артура)

(пер.: И. Ивановский)

Вышла вперед королева С улыбкой на устах. Смело она смотрела, Но томил ее страх. Чуть мантии коснулись Пальцы белой руки, Как нитки стали рваться И отходить куски. Один кусок посинел, Другой стал красным, как мак. Мантия на королеве Висела кое-как.

Татьяна Богданова г. Калининград

Юрист. Стихи опубликованы в Антологии Живой Литературы #2 (2015) «Диалоги снаружи и… внутри».

Из интервью с автором:

Люблю животных, особенно собак. Чаще всего пишу о том, что вижу в людях или в самой себе. Пишу о пережитых событиях или переживаю какие-то события вместе с людьми. Слушаю Мир, Вселенную и Природу. От них и беру стихи. Весь творческий процесс можно описать двумя словами: «Sarva Mangalam».

© Богданова Т., 2017

«А мне и в правду больше нечего терять…»

А мне и в правду больше нечего терять, Ни голос мой, ни ленту в волосах. Ни боль мою, что не смогла унять, Ни солнца луч, ни радость в голосах. Я думала о том, что мне дают познать, Я радовалась жизни вопреки, Ломала бесконечные замки И не хотела поражение признавать. Скажи, мой Бог, насколько я сильна? Скажи мне, что Ты выяснить пытался? Наверное, во мне Ты ошибался, Я не способна выпить жизнь до дна. Я таю на глазах Твоих, смотри. Я опустила меч, я больше не сражаюсь. И только слабость у меня внутри. Прости меня. Я. Больше. Не. Пытаюсь.

От одиночества

Краду́чись, пробирается, как кошка, Потом на плечи тяжело встает И давит, давит понарошку, Пока до мозга ясность не дойдет. Сиюминутные порывы прозы жизни Унынием врываются тотчас. И одиночество, оскалившись, замыслит Не покидать рассудок, поселиться в нас. Быть вместе, радоваться, греться. Да разве можно близких не беречь? Они наш мир заставили вертеться, Они от одиночества сумеют остеречь.

До боли и о любви

Нужно такое, чтоб прям до боли и о любви, Чтобы до дрожи предаться течению мысли. Воздух вокруг чернеет, не видно уже ни зги, В воздухе солнце и небо безмолвно повисли. Растворяться… По кадрам собрать воедино Ту долгую осень – после прекрасной весны. Эта осень все еще дышит тобой, любимый. Но ты ее не увидишь. И за это меня прости. По нашей тропинке – одной парой ног за двоих, Моя боль не ушла, повернула со мной на развилке. Мои руки как будто еще в твоих… Я осталась жива. Я осталась одна на тропинке.

Прости, пожалуйста, мама…

Прости меня, мама, За слезы твои печальные, За жизнь такую отчаянную, Прости, пожалуйста, мама. Спасибо большое, мама, За счастливое, светлое детство, За дружеское соседство. Спасибо большое, мама. Я люблю тебя очень, мама, За то, что ты есть и жива, За то, что свою жизнь моей прожила. Я люблю больше всех тебя, мама. Прости меня, мама, За твою тяжелую жизнь. Прости, пожалуйста, мама.

Важно

Растаявшее. Безмолвное. Как монетки упавшие слышно Заполняется воздух без повода И скребется забытою мышью. По ветру растаявшим снегом Шагает разлитое солнце. За сердце с зарытым пробегом Искать можно даже в колодце. Неважно, где было и не было, Неважно, кому отзывается. Загадать: если душу смутило, То дальше пускай откликается. Не спорить о душах и вечном — Такое не часто случается. Запомнить лишь, что в человечном Безверие часто кончается.

Гордость

Не стерпела. Пожала плечами с недоумением. Положила трубку, думала: в чем преуспела? Моргнула, не выдав борьбу со смятением. Я, словно каменный идол, Только давно на себя не молюсь. Стою и ни взглядом, ни видом… Прощаю. Я за себя же борюсь. Чувства, словно парус дырявый, Название громко, а толк иссяк. Повторяешь себе: «Не иди, упрямый, Там болото, а ты не давал никаких присяг. Там темно, больше света нет. Там трясина и легкий ил. У тебя просрочен туда билет. Там никто из двоих не победил». Чувства – забытый порох. Зажигаются чьей-то ошибкой. А в душе такой тихий шорох, Ты уже стала чьей-то улыбкой?

Поломанный

Низменное отвлечение В (па)скудных десяти «пороках». Требует всепрощения? Поглощения? Так и учимся на простых уроках. За сбыт обесценятся мысли, И в голове останется пусто. Нарочито в петле повисли. Или все-таки скисли? Увы. И даже не грустно. Заблудившийся смех рисует Проседью В радужках глаз «нормального». «Нормальный» тут же тоскует, Блефует И не ждет ничего. Фатально. Поблуждает, померкнет и сгинет В пустоту за окном проспекта. Но, Конечно, может, увидит И не загибнет От черноты смысловой… …незаметной.

Перезимуем

Перезимуем. Увидишь скоро, Как птицы с юга вернутся вдруг. Запахнет солнцем, долой затворы! Забрезжит ветреный теплый звук. Мы люди, в белом таком обличье, Мы можем видеть прекрасный свет. И на двери нашей нет таблички С холодной ненавистью: «Входа нет!» Улыбка миру дает надежду, Объятья к небу несут рассвет. Зачем нам блеклую шить одежду, Когда на яркую снят запрет? За нами тьма, но за нами мир, Мы можем действовать. Так дерзай! Внутри – душа, она – мой кумир. Она подскажет – куда. Привыкай!

Антон Задорожный г. Санкт-Петербург

Образование высшее психологическое (клинический психолог-специалист с правом преподавания). Работа: по специальности – консультирование, диагностика и коррекция нарушений поведения.

Публикации: рассказ «Не повезло» (2015), в екатеринбургском журнале «Свободный полет» – издании Клуба «Парашютисты», научно-популярные статьи из области психологии, рецензии на музыкальные альбомы.

Из интервью с автором:

Писать начал в 2007 году. Как клинический психолог работаю с людьми., имеющими проблемы в развитии и нарушения поведения: дети-подучетники, ребята с расстройствами аутистического спектра и так далее. Это помогает прочувствовать и ухватить как жизненную драму, так и светлую сторону повседневности.

Помимо чтения и просмотра хорошего кино, я люблю путешествия и тяжелую музыку. Планирую издать свою первую книгу – сборник рассказов и повестей готической направленности.

© Задорожный А., 2017

Карикатура

Корабли без капитана, капитан без корабля. Надо заново придумать некий смысл бытия. На фига? Гр. «Агата Кристи», «Два корабля».

1

Счастья нет. Добра и зла нет. Ничего нет.

Все люди рождаются с равными возможностями – вранье. Чтобы быть успешным, надо много трудиться – лажа. И т. д. и т. п. Абстрактное общество навязывало ему гнусные социальные фикции – конфетные обертки, в которых сокрыта пустота. Иллюзии, подобные с виду здоровому дереву, которое достаточно пнуть ногой, и оно без труда развалится в труху. Жизнь тратится на общепринятые стандарты и нормативы. А все для чего? Чтобы ты в один прекрасный (читай: «неизвестный») день скукожился, чтобы отправиться в домок из шести досок, будто чучело, отслужившее свой век. СССР нет, а Вождь до сих пор в мавзолее. Тогда как рядовые мертвецы, если повезет, отправляются на кладбище. Единственная истинная социальная гарантия – все там будем. Одно неясно: там – это на кладбище или в другом, лучшем мире?

Глубины Космоса. Планета Земля. Окружающий их мир. Его квартира. Все это антураж, декорации, среди которых они разыгрывали свои роли. Эти двое – вот что составляет ядро новой живописной истории. Какими они были?

Он – мужчина, уставший гнаться за любовью женщин, беспристрастных к нему; можно сказать, мазохист, решивший уйти в отставку. Дезертир, бежавший с любовного фронта, которому надоело выдавать желаемое за действительное. Она – гуттаперчевая девушка (не в смысле «резиновая баба», а в смысле «несгибаемая жизнью»), студентка, боящаяся смерти, но в то же время уставшая от жизни.

Оба лежат на кровати в обнимку и смотрят то в потолок, то в окно, то друг на друга – глаза в глаза.

Вова говорит ей:

– Не надо бояться смерти. Посмотри внимательно и увидишь, что она всегда рядом.

– Знаю. Жизнь убивает нас, – отвечает она, лениво выпуская изо рта сигаретный дым.

Она устала надрываться на почте – работать на износ, дабы помочь родителям. Людям, которых она искренно и безмерно любила, несмотря на заморочки, которые присутствовали в их семье. Как-то: тяжелое детство (она сменила семь школ, потеряла много друзей), наркотики (употреблять которые она перестала, поняв, что ступила на неверный путь), забота о сестре (наивной в своей жажде общения наркоманке, иной раз напоминавшей ей инфантильную зверушку).

Лена устала заботиться об остальных и уже была готова наложить на себя руки, как вдруг появился он, решивший проявить к ней заботу и тепло – те метафизические, призрачные для нее вещи, которые с его появлением стали реальными.

Он устал надеяться на любовь, а она устала заботиться, потому что «так надо». Усталость их объединила.

В итоге оба пришли к выводу, что любовь – фикция. Миф, лопающийся как мыльный пузырь, стоит тебе до него дотронуться. Поэтому она никогда не говорила ему, что любит его, а он… он был не против. Оба как-то раз неожиданно осознали: нет смысла выходить замуж и жениться на тех, кого любишь, гораздо круче – полюбить тех, кто рядом, и держаться друг друга, что бы ни было.

Он рассказывал ей о своих «кошмарненьких» снах:

– Сплю и вижу, что живу в особняке, и все у меня есть. Чур, и выхожу во двор, а меня окружили танки, тягачи и БТРы всякие. Вот ведь как новостями про переполох на Украине голову мне засрали. Или вот еще. Снилось однажды, что люди вокруг – это те же муравьи, хорошие и плохие, черные и красные, свои и чужие. Заразные и здоровые. Стенка на стенку. Плохих становилось все больше и больше. Они уничтожали хороших как ни в чем ни бывало. Люди прячутся, кто-то отбивается, а потом все равно становятся, как они. Тут у меня звонит городской телефон, дисковый такой. Поднимаю трубку. Слышу, Владимир Владимирович обращается: «Ты должен взять ситуацию под свой контроль».

Как тут откажешь? Хоп – и в следующую секунду я уже среди каких-то каруселей, собранных из живых, здоровых людей. Тут, как стало голодных свиней в загон, вбегают злые люди-муравьи и откушивают наших по частям. Я пытаюсь бороться, но тут же оказываюсь сам винтиком в очередной карусели. Сон заканчивается тем, что я без боли и страдания отмечаю, как меня раздирают на куски.

– Же-есть, – протянула она с печальной улыбкой. Его сны напомнили ей о том, как она убежала от прежнего молодого человека. Не потому, что он ее бил, пил или еще что-нибудь. Нет, он просто над ней издевался, стоило им остаться один на один, тогда как на публике он был чуть ли не святой. – В итоге однажды вечером я тихой сапой кусила его за кадык, да так, что выдернула его нахрен. Он тут же взял, захлебнулся кровью и помер, свистя и пыхтя, как сапог, шагнувший в грязную лужу, полную земли.

– М-да. Одним козлом в этом идеальном мире стало меньше. Не удивляюсь, что тебя не поймали.

– Правильно, меня и не собирались искать, потому что не собирались ловить. Или наоборот.

2

Эти двое понимали, что глупо отрицать смерть, неоднократно сталкиваясь с ней вживую, а не в новостях по телевизору. Лене было знакомо страшное чувство всепоглощающей тревоги и абсолютной беспомощности, когда она едва не умерла от простого, казалось бы, гриппа. Затем, когда все обошлось и она стала старше, ей приходилось наблюдать за тем, как угасают ребята, жизни которых выжгла дотла когда-то приятная, а затем уже ставшая жизненно необходимой привычка употреблять наркотики. Привычка, которая заставляет тебя умереть, стоит тебе разок пойти у нее на поводу. Слава богу, от опиатов у Лены случались панические атаки – в результате рукой Всевышнего на героиновой зависимости был поставлен крест. И лишь потому, что она сумела отказаться попробовать.

– А почему «рукой Всевышнего»? – спросил Вова.

– А потому что атеизм не срабатывает, а значит, что-то там да есть. Иначе были бы мы как животные – пожевал, поспал, потрахался и умер. С точки зрения эволюции, сознание – это бред. А мы все считаем, что это здорово… На что смотришь?

– На вон того чертенка. – Вова мотнул головой в сторону малыша, с любопытством исследующего при помощи палки подернутую льдом лужу. Парень отчего-то подумал, что для ребенка на улице эта лужа может быть целым озером.

– И о чем задумался?

– О том, что у детей голова еще не замусолена правилами и предписаниями. Они еще могут быть свободными, – выдохнул Вова. – И еще о том, что между человеком и животным не такая большая разница, как это принято считать. Видишь ли, в науке принято считать нас «венцом творения», а животных чем-то второсортным – на класс ниже, пожиже, только потому, что они не могут отчитаться, что у них в голове.

– Откуда ты знаешь, ты же двоечник? – удивилась Лена.

– Именно потому что я двоечник, я и не разучился размышлять. Все гении нарушали норму: Чехов, Пушкин, Толстой писали свое чтиво не так, как это было принято по тем временам. Глинка как композитор тоже отклонялся от нормы. Уинстон Черчилль бухал коньяк и немало прожил на такой диете. Сказал бы ему кто-нибудь о здоровом образе жизни, ха-ха! Нормальный человек – это обыватель, человек, всячески удобный обществу, – винтик, которого все устраивает. Нормальным быть классно и полезно. Но ориентируются потом на чудаков, деяния которых превращаются в классику.

– Эти-то понятно, – зевнула Лена. – А ребенок-то что?

– Ребенок? А как по мне, и котенок, играющий с каким-нибудь кузнечиком, и этот ребятенок, играющий палкой с лужей, покрытой коркою льда, очень похожи и одинаково прекрасны. И можно сколько угодно галдеть о нашей сознательности, прямохождении и большом пальце обеих рук, бравировать всеми этими особенностями, но по факту мы просто другие.

– Я где-то читала, типа речь животным не нужна, потому что им и так неплохо живется.

– Иногда я им завидую. Так, и что там было дальше?

– Поняв, что наркотики – это реальное зло, я смогла сойти с кривой дорожки и вернуться на прямую.

В довесок ко всему смерть была ей знакома еще и оттого, что не раз приходилось вынимать из ванной посиневшую и окровавленную сестру, жаждущую совершить суицид, пока кайф не кончился.

– Если бы я могла, то я бы посвятила свою жизнь заботе о себе, – признавалась Лена.

Но жалость к сестре, кровное родство (а может быть, Что-то еще, высоко над облаками), говорили: «без тебя она сгинет». К тому же Лена винила себя за тот образ жизни, который теперь вела ее сестра. Или как раз за то, что он закончился.

– Возможно, я бы давно перечеркнула свою жизнь, не будь у меня Ксюшки, о которой я забочусь как о трудном, очень болезненном и своенравном ребенке. Я за нее отвечаю. Я за нее порву.

– А если ее вдруг не станет?

– Тогда… мне будет очень жалко, но вместе с тем полегчает.

Случались дни, в которые на хрупкие плечи этой сильной духом девушки наваливалось столько трудностей, что забота о сестре казалась ей сизифовым трудом. Бывало и такое, когда Лене приходилось носиться по районам и закоулкам города, по тем гнойникам и потаенным местам Санкт-Петербурга, о которых нет упоминания ни в одном путеводителе или справочнике, – все, чтобы отыскать Ксюшу, пока родители в депрессии. Поиски, уборка, стирка, готовка. Пара часов сна – и все заново.

– Это ужасно – просыпаться с мыслями о том, а наступит ли завтра? Не зарежет ли меня какая-нибудь «шестерка» наркодилера, пока я буду играть в детектива и все такое, – рассказывала Лена.

А потом в ее жизни появился Вова.

Что до него, то Вове с самого детства казалось наивным и глупым не замечать того, что жизнь и смерть шагают рука об руку, дополняя друг дружку. Да что там говорить, его детство прошло в те самые лихие девяностые, когда людей стреляли на улице, словно птах, народ пил стеклоочистители, словно воду, а реанимационные отделения были переполнены героинщиками. Рос он в квартире, в одной из комнат которой до сих пор на полу виднелись капли крови. Они служили напоминанием о том, как, будто походя, один сутенер взял да избавился от двух проституток:

– Откуда я знаю, почему он это сделал? – говорил Вова. – У богатых свои причуды. Не угодили ему девочки, я-то что поделаю. Старожилы поговаривали, что этот парень сжег бедняжек во дворе, устроив fire show в мусорном контейнере. Вот так, прям у всех на виду. Нет, я, конечно, сам этого не видел, был мелкий. Но уши не закроешь, а глаза видят кровь, спрятанную под ковром. Да и папе квартирка оттого и досталась подешевке.

3

Больше всего они любили вести умные и неторопливые разговоры о жизни в этом бренном мире. Они упивались беседами и были рады тому, что могли проявлять интерес друг к другу, в том числе и с помощью слов.

– Мир устроен совсем не так, как мы о нем думаем. Людям кажется, что они должны получить то, чего заслуживают. Чаще же выходит так, что мы получаем то, что получаем. Я помню двух своих подруг. Первая – умница, красавица и пять лет была одна. А когда же, в надежде найти прекрасного принца, стала знакомиться с мужиками, она в ужасе сообщила мне: Вов, все дерьмо Санкт-Петербурга стекается ко мне. Другая подруга – заурядная внешность, умом не блещет тоже, но есть в ней что-то такое, от чего все мужики балдеют. Только официально она была замужем восемь раз! Мы обижаемся на жизнь, считая, что она нам должна, а на самом деле забываем или не хотим понимать, что взяли ее взаймы. Помню еще одну бабенку, так та честно поставила перед собой цель: найти красивого, обеспеченного мужика и выскочить за него замуж. А началось все знаешь с чего? С обиды и самонадеянного эгоизма. «Вон, у Люськи-то муж яхту имеет. А я-то чем хуже?»

– Да ничем она не хуже. Просто другая.

– Но ей этого было не понять. Три года она превращалась из обычной девушки в леди. Реально перевоплотилась. Нашла себе мужика, реально получила себе яхту.

– И?

– И новые проблемы в придачу. «Я тебя обеспечиваю? Обеспечиваю. Поэтому сиди дома. Через неделю уматываем в Париж». А у нее дети в интернате, воспитателем она там работала и очень это дело любила. Я это все к тому, что у каждого в голове своя иллюзия того, как надо жить и как должно быть. Но происходит всегда по-другому. И поэтому самое важное – не гнаться за счастьем, а научиться принимать жизнь такой, какая она есть, чтобы быть счастливым здесь и сейчас, а не когда-то потом, завтра.

– Потому что завтра может не быть, – сказала она, вспоминая свое мрачное прошлое.

– Точно, – подтвердил Вова и продолжил: – Так вот, чтобы ты меня лучше понимала. Моя философия выглядит следующим образом. – Он стал загибать пальцы. – Первое. Человеческие представления о мире – это всего-навсего карикатура на ту жизнь, которая течет своим чередом, пока остальные думают, страдают и на что-то рассчитывают. Они наблюдают со стороны, вместо того чтобы жить. Второе. У каждого в голове есть свой, персональный Таракан. И третье. Если верно, что жизнь – это школа, то, чтобы ты чему-то научилась, жизнь будет ставить тебя в такие условия, чтобы ты встретилась лицом к лицу со своим Тараканом. Если на протяжении всей жизни ты совершаешь одни и те же ошибки или влипаешь в примерно то же самое говно, то это неспроста. Чтобы идти дальше, надо уметь меняться.

– К примеру?

– Ну… Раньше я носился за девчонками с голодными глазами и брызгал слюною – мол, полюби меня. Когда меня воспринимали чисто как сексуальный объект, я предпочитал обманываться и не замечать этой очевидной, но горькой и болезненной правды. И когда… когда отношения заканчивались, я все время думал что-то вроде: «Капец. Ведь я же ее люблю. Почему же мы не остались вместе?» Заламывал руку, кусал губу и ныл, считая, что жизнь несправедливо устроена.

– А потом?

– А потом до меня дошло, что любовь – это не дорогие подарки и красивые слова. Это забота, желание понять и поддержать. Дать пинка, если ты не права, или быть рядом, или дать тепла, когда тебе холодно. Короче говоря, очередным пунктом моей философии будем считать следующее: не надо рассчитывать быть всю жизнь с тем, кого любишь. Люди предают. Гораздо важнее полюбить того, кто с тобой рядом. Вот, например, помнишь наши первые дни, когда мы хотели с тобой погулять, а потом ты позвонила, и «обрадовала», что застудила шею?

– Ага.

– Я тогда не обиделся, скорее расстроился. А потом сижу такой и думаю – я расстроен оттого, что не получилось так, как я рассчитывал, или оттого, что тебе плохо? И следующая мысль: «Вовчик, оттого, что ты грустишь, Ленка быстрее не поправится».

– О! Я поняла, – захохотала вдруг девушка.

– Чего?

– И ты вдруг стал безудержно веселиться, чтобы мне скорее полегчало. – Лена уже была красная от смеха, как редиска.

– Да ну тебя! – засмеялся Вова в голос с Леной…

Отсмеявшись, он договорил свою мысль:

– Когда любишь, ты понимаешь, что находишься в жизни на своем месте. Любовь – это самоотдача и принятие. Все хотят, чтобы их любили такими, какие они есть. Поэтому умение любить – это редкий дар, а если тебя любят, то это вообще сокровище. Вместо этого люди начинают ругаться из-за всякой фигни, переделывать одного под другого, подстраиваться, убегать или находить кого-то на стороне. Любовь – это уверенность в другом человеке. В том, что он тебя не кинет, если ты из богатого превратишься в бомжа, из здорового превратишься в больного и так далее. А люди обижаются на жизнь. Вон, у него яхта, так он небось красную икру ложками жрет, а я такой простой – всего лишь хлеб с маслом и немножко колбаски. А ты, дурак, радуйся, что жив-здоров и есть что пожевать. Яхта, икра… Известность, деньги. В одну секунду все может перевернуться вверх дном, и никто от этого не застрахован. Тебе плохо? Посмотри на Жанну Фриске. Так и хочется сказать: «Ну что, дружище, кому из вас двоих хуже?»

Оба они были пессимистами, закалившими характер. Будь Сартр современником этой сладкой парочки, он наверняка написал бы статью «Пессимизм – это реализм». Оба понимали, что мир устроен как-то криво и по-дурацки, и чувствовали, что это сделано не просто так. Оба при этом сохраняли в своих душах огонек детской непосредственности. В их сердцах жила надежда на лучшее и еще теплилась вера. Да, они были странной, но очень хорошей парой.

4

А потом все пошло в тартарары. Однажды и, как это водится – весьма неожиданно – умерла Ксюша.

– Отмучилась, – многозначительно вздохнула на похоронах ее бабушка. Лена молча плакала, а Вова ее утешал.

Как говорят наркоманы, героин умеет ждать. И они не ошибаются. Попробовав его однажды, побывав там, в совершенно другом, своем мире, ты уже не хочешь быть здесь. А потом и не можешь. Впрочем, героин уже не в моде. В сознании Вовы появилась картина: спортивный бег на короткие дистанции. Наркоманы – те же спринтеры. Бегуны. Пока они бегут, героинщики передают эстафету метадонщикам. Метадон нынче модный.

Вова понимал, что ему необходимо встряхнуться, отвлечься от этого болота грязных мыслей, но он не мог этого сделать. Человек умер, и не важно, какой она была. Она – сестра той, которая ему близка. Точка. Молодой человек утопал в этой грязи ментального безумия с каждой новой мыслью, тостом или фразой, брошенной одним из гостей.

Когда Вова думал обо всем этом, его вдруг охватило чувство глубочайшей бессмысленности всего. И если ему так тяжело, то каково ей? Ей – девушке, для которой Ксюша не только и не столько наркоманка, сколько родной и близкий человек. Сестра, с которой у нее волей-неволей было одно детство на двоих. Или даже, можно сказать, одна жизнь на двоих.

Вова терпеть не мог, когда женщины плакали. Его это пробирало до костей. Когда он видел на лице Лены разводы от размытых слезами теней и прочей косметики, чувствовал на своем плече ее мокрое, печальное тепло соленых капель скорби тающей души, ему хотелось остановить время и послать весь мир к чертям.

– Я думала, что мне полегчает, но я ошибалась. Боже, я и не знала, что может быть так больно, – сказала она через какое-то время. Видимо, тогда, когда на плач не осталось сил.

Наблюдая горе своей любимой, Вова будто бы пропитался им сам. Слушая смешные и не очень истории из их с Ксюшей прошлой жизни – светлые и радостные истории детства, грустные опыты юношества, – он изумился, до какой степени сильно в его голову было вдолблено общественностью, что наркоман равняется убогому нолю без палочки, – не способный ни на что хорошее мерзавец, которого нужно сжечь на костре. Слушая Лену, перенимая ее страдания, он не заметил, как тихо плачет вместе с нею об ушедшей из жизни Ксюше. В рассказе Лены он нашел для себя, что Ксюша была доброй и чистой девочкой, которая, однажды замаравшись, не смогла очиститься.

– Общество видит в наркоманах только торчков. Оно не думает, что у них есть или были свои семьи, братья и сестры, для которых они – часть себя. Просто падшие люди, которых или втаптывают в грязь, или же они сами спешат в пропасть. У нас в школе на входе в спортивный зал висела растяжка со словами: «СОЗДАЙ СЕБЯ САМ!». Господи, какой же это бред! Я не просила рождаться на свет. А Ксюша? Ей-то это за что? Грехи отрабатывает? Карма плохая?

– Малыш, ты была с ней до последнего, – пытался успокоить ее Вова. – И все делала правильно. Ты любила ее, а теперь ее не стало. А зачем и почему так – этого мы не узнаем никогда…

– Ах вот как ты заговорил? Молчи! Заткнись, падла! – набросилась на него Лена, раздирая его одежду, царапая в бессильном гневе его кожу, избивая его своими ладонями. А потом вдруг успокоилась и в очередной раз разрыдалась.

И он тоже плакал – в пику большинству мужчин, которым плакать не положено по определению. Молчал и нежно гладил Лену по голове, вдыхая запах ее русых волос.

На поминках произошел конфуз: кто-то из присутствующих, говоря речь, обмолвился о каком-то мужике:

– Был у меня один товарищ. Поехали мы с ним в апреле на речку. Было холодно, но он накатил водочки, и ему стало тепло. Захотел искупаться. «День рождения у меня – говорит. – Значит, можно!» Ну, я его удерживал, удерживал, а потом думаю – я ж ему не папа. А он прыг в воду. Плыл, плыл, околел да умер. Вот такой подарочек на день рождения… Так о чем я. Вот…

Больше говорящего никто не видел. Возможно, его распяли на кресте за крамольную речь. Родители Лены были буквально убиты горем. Казалось, в один миг она лишилась всего и всех, кто был ей дорог.

Оставался один только Вова.

5

Уход Ксюши из жизни для него был очередным доказательством бессмысленности этого мира. Для Лены все было по-другому. Для нее тот момент, когда Ксюша канула в Лету, стал поворотным пунктом рассказа. Ксюша умерла, и смысл жизни для Лены был утрачен. Создавалось впечатление, что она живет зря.

– Как ты? – спросил парень, наливая Лене крепкий сладкий чаи.

– Была у психолога, – ответила ему дорогая, отстраненно и одновременно весьма сосредоточенно.

– А он что? – Вова испытывал живой интерес, но его воображение рисовало неприглядные картины: профессиональный «моральный урод», не понимая состояния клиентки, считает, что лечит ее душу, тогда как на самом деле режет скальпелем по живому. Так, как извращенцы изучают женщин, или маленькие дети поджигают котам хвосты или обрывают мухам крылышки. Животное любопытство без человеческого понимания своих действий – вот что определенно движет дикарями такого рода.

Приготовившись слушать, Вова уныло хлебнул свой чай. Напиток обжег губы. Вот и хорошо. Хотя бы это заставило его проснуться.

– Она, – уточнила Лена. – Я ей говорю, у меня сестра умерла. Плачу. А она мне: «В глубине души каждый из нас думает, что он вечен. Это нормальная защитная реакция». Сидели с ней в кабинете, как два придурка, – только я слепая, а она глухая.

– Тише-тише. В следующий раз, если к ней соберешься, то не молчи. Пойдем вместе, и я ей плюну в рожу.

– Не будет никакого следующего раза, – ответила ему Лена, поставив жирную точку над «Ь>.

Сказала как отрезала. Обрубила. Пресекла на корню. Он уже тогда все понял. Но все же переспросил для проформы:

– В смысле? – Вопрос прозвучал глупо, но зато вежливо. Молодой человек подумал, что такого рода «ритуальные пляски» никогда не потеряют своей актуальности. В этом смысле высокотехнологичный двадцать первый век ничем не уступает каменному веку. Вот они – издержки хорошего воспитания, помноженные на нежелание осознавать то, что ранит душу.

– В прямом. Я жить больше не хочу. Каждый из нас вечен… В глубине души… Один хрен – сдохнешь! Ты сдохнешь, я сдохну. Какой в этом смысл?! – взвизгнула Лена, сверкнув нездоровым блеском своих уставших глаз.

– Ленуш, надо быть сильнее… – Все же Вова сделал последнюю попытку вырвать девушку из цепких лап депрессии. Он считал, что вместе они справятся, но не учел, что Лена хотела, чтобы их пьеса закончилась по-другому. Когда он проговорил свои слова, парню показалось, что он будто ворошит тлеющие головешки кочергой. Оба чувствовали, что скоро все будет кончено.

Как мужчина, он здраво считал, что надо быть сильным и преодолевать трудности во что бы то ни стало. Но для нее все было иначе. Для Лены жизнь теперь представляла собой основную трудность. И трудность эта стояла костью в ее горле.

Перед тем, как ответить своему молодому человеку, она вспомнила дурацкий анекдот из «Аншлага» – юмористической передачи, которую вела Регина Дубовицкая. Сидишь, бывало, ешь какую-нибудь дрянь за неимением лучшего, и шутки, доносящиеся в этот момент из телевизионной передачи, кажутся не смешными, а наоборот – издевательскими. Как бы там ни было, анекдот, как припоминала Лена, звучал следующим образом.

Больной заходит в аптеку.

– Доктор, у вас есть что-нибудь от головы?

– От головы? Посмотрим-с. Средство от головы – топор!

Гомерический хохот в зале. Занавес.

Такой вот привет из детства – того времени, которого давным-давно не стало; напоминание о тех днях, когда Ксюша еще была жива и здорова.

Борясь с желанием в очередной раз расплакаться, думая о том, что Смерть будет лекарством от болезни под названием Жизнь, Лена выпалила:

– «Сильнее»… Для чего? Чтобы однажды я проснулась, а тебя нет рядом? Или ты того, тю-тю? Нет уж, пошел ты на фиг со своим «сильнее»!

– Но что я могу для тебя сделать? – До него дошло, что он неправильно поставил перед ней вопрос, но слово и правда не воробей.

– Да ничего не надо делать! Я вправе сама распоряжаться своей жизнью!

– Извини, я не об этом хотел сказать. Я тебя не отговариваю. Мне-то что тут без тебя делать? Я вот о чем. Об этом, обо мне ты подумала?

– Нет… – Лена вновь раскисла, опешив не меньше, чем Вова.

Возникла нездоровая, враждебная, напряженная тишина. Чтобы молчание не сыграло с ними злую шутку, вместо войны обе стороны заключили мир.

Искать компромисс? Нет, это не про них. Она негласно пришли к соглашению, которое обоих устраивало. Затем ночью долго занимались любовью, а после – болтали о том о сем. У обоих было ощущение, что они не только открывают друг друга заново, но и готовятся сотворить что-то великое. К утру уснули и проспали до середины следующего дня.

– Чему ты улыбаешься? – спросила у него Лена, сладко зевнув.

– Герои Достоевского бунтовали понарошку. А мы с тобой будем протестовать по-настоящему. Ты ведь не передумала?

– Нет.

– Тогда я буду рядом. И похоже, у меня есть план. – Молодой человек загадочно улыбнулся.

План был адски прост в своей безбашенной импровизированности – найти машину, найти человека, который снимет происходящее на камеру для потомков, разогнаться и улететь в Неву с моста.

– Вот уж будет эпичный финал у этой почти фантастической истории.

– Гений!

– А то ж! Ты вчера, когда сказала, что ничего не надо делать, я тут же смекнул, куда ты клонишь, и решил, что пойду с тобой до конца. – Вова не врал. Он лишь не договорил, беспокоясь о хрупком душевном равновесии Лены (не поздно ли?), что готов был ходить по потолку, лезть на стену и прыгать в окно, стоило им пару дней не видеться.

По существу, он принял решение тогда, когда понял, что если он не может протянуть без нее и дня, то чего думать о всей оставшейся жизни? И только потом, когда они плотно (и в последний раз) позавтракали, когда начали собирать свои скромные накопления – даже сегодня им понадобятся деньги, – до парня дошло, что, пожалуй, Лене так же тяжело представить свою жизнь без Ксюши, как и ему свою собственную без нее.

– Спасибо тебе за это.

– Пожалуйста.

6

Машину нашли легко. Просто – зашли в ближайшую «шавермочную». Там уговорили гостя из Средней Азии. Затем он кому-то позвонил, и через полчаса к кафе подъехала ржавенькая «Лада».

– Сойдет! – сказал Вова, переглянувшись с Леной. Машину пообещали вернуть к вечеру. Для надежности оставили свои паспорта и пять тысяч рублей.

Затем поехали искать режиссера, оставив азиатов ломать голову и пытаться умом понять Россию, аршином которую не измерить. Рестораторы думали-думали и в итоге пошли да оформили на паспорта Лены и Вовы сим-карты, купленные в переходе метрополитена – бизнес по-русски. Капитализм.

Вова и Лена нашли режиссера почти так же легко, как и автомобиль. Мальчик стоял на набережной и торговал лицом (точнее, раздавал никому не нужные флаеры).

– Эй, чувак, как сам? – завязал разговор Вова.

– Да ничего.

– Деньги нужны?

– Нужны, поэтому и работаю. Только их все равно нет.

– Странная вещь эти деньги.

– И не говори, – согласился мальчик.

– А хочешь, фокус покажу?

– Нет уж, спасибо.

– Нет уж, смотри фокус. – Тут Вова взял да и достал из кармана очередную бумажку в пять тысяч рублей. – Когда я был маленький, мы смотрели «Сам себе режиссер». И там была рубрика «А вам слабо?»…

– Так вот, если тебе не слабо, то нам нужно, чтобы ты снял, как мы сейчас развернемся, потом отъедем, разгонимся и вмажемся в ограду, – прервала Вову Лена, дабы он не пустился в свои длинные объяснения.

– Чтобы улететь с моста в речку, – добавил Вова. – Понимаешь?

– А, это типа как у Чудаков. Трюк? – спросил мальчик.

– Да, кино снимаем.

– Если ты согласен снять видео и выложить все это дело на «Ютуб», тогда вот эти вот бабки – твои. Если же нет, то можешь дальше раздавать свои рекламки. Бумага хорошая.

– В натуре? – Парень удивленно вскинул брови.

– Натуральнее некуда.

– И всего-то, только выложить в сеть?

– Да. Ты согласен? Или мы идем искать другого… более смелого парня?

– Ладно тебе, пошли, – поторопила Лена. – Он же мелкий.

– Не, ребята. То есть да, давайте, – остановил их мальчик.

Обсудив детали, втроем выбрали точку съемки. Убрав деньги в карман джинсов, школьник какое-то время смотрел вслед паре, шагающей к автомобилю. Он видел, что они смеялись и нежно держались за руки, которые он им только что пожимал. Эта жизненная картина так тронула мальчика, что он мысленно пожелал ребятам счастья. Отложив флаеры в сторонку, он приготовил смартфон к съемке.

7

На старт. Внимание. Марш! На похоронах Ксюши Вове мерещились бега, а теперь он участвовал в гонках.

– Давай поговорим последний раз? – предложила ему Лена.

– Давай, только о чем? И, думаешь, успеем?

– Все, что было можно, мы с тобой уже успели. Будем считать, что это у нас такое интервью. Ответы на вопросы, о которых никто никогда не узнает, самые честные. Ты всегда любил говорить, а мне так нравилось тебя слушать, – произнесла она, вздохнув о прошлом. Она не жалела, нет. Но ей было интересно, что будет дальше.

Проехав квартал, Вова развернул «телегу» и взял курс к мосту.

– О’кей. Скажите, а есть ли в нашей стране справедливость? – Девушка посмотрела на него с деланным любопытством.

Машина набирала скорость. Они ехали умирать как на праздник. Они жили недолго, но счастливо, и главное, что они умрут в один день. А остальные – что бы они ни подумали, – увидят, что смерть реальна и отрицать ее глупо.

Но надо было отвечать на вопрос. Интервью так интервью. Времени мало.

– Ну как вам сказать, чтобы не обидеть? Помню, ехал я однажды в электричке (вид транспорта такой, знаете ли), а в тамбуре со мной заговорил мужичок. Закурили, и он рассказал, что недавно вышел из тюрьмы. Поделился радостью. Я спросил: «А за что посадили?» А он мне: «Старичок, я однажды вышел вот так же в тамбур перекурить. Смотрю – пьяненький пацик молодуху насилует, а она визжит, охрипла уже. И народ в вагоне сидит как ни в чем ни бывало. Ну, я его беру за шкварник и выбрасываю из вагона на подходе к Мурино». Я спрашиваю: «А что, дядя, было дальше?» А он и отвечает: «А дальше оказалось, что я выбросил из поезда сына начальника Финляндского вокзала. За это и посадили». Так я, ей-богу, и не понял после услышанного, есть ли справедливость на свете или она всего лишь очередная из моря выдумок.

– Скажите, а что было дальше? – спрашивала Лена голосом пафосной журналистки. Мост был прямо по курсу. Вокруг визжали прохожие, сигналили автомобилисты. Все они превратились в точки – атомы, прыгающие туда-сюда, до тех пор, пока не наступит Абсолютный Ноль.

– А дальше мы с ним докурили, посмеялись над тем, что в тюрьме у него было много времени помедитировать и исправиться, и разошлись каждый в свою сторону.

Свет. Камера. Мотор!

Ржавая «девятка» разгонялась и дрожала всем своим железным телом, как наркоманка, нанюхавшаяся «speed’oB». Удивительным образом машины разъезжались в стороны. От греха подальше. А им было совсем не страшно. Им было весело. В зеркало заднего вида они заметили, что от машины отлетел локер. Лишние детали.

– А вообще все озвученное становится чепухой. Превращается в шелуху. Стирается в пыль, за которой нет ничего, что похоже на реальную жизнь, – говорил Вова, вдавив педаль газа в пол. Он не собирался убирать ногу. – Стоит тебе разок высказаться публично, и твоя мысль может десять раз переиначиться другими уже оттого, что каждый из сказанного слышит то, что хочет услышать.

– М-да. Выскажи правду, и ее превратят в ложь. Замолчи, и она скиснет в тебе, не найдя выхода наружу…

У обоих бешено колотились сердца – чувствовали, что свобода была близка. Ручьями стекал пот, но этого молодые люди уже не замечали.

– Жизнь – это сон. И смерть – всего лишь пробуждение от этого кошмара.

– Только ведь они этого не поймут.

– Да и хрен с ними. Главное, что ты рядом, – сказал Вова и круто повернул руль вправо. Все завертелось, закружилось, посыпалось с ног на голову – мостовая, стекла, ржавчина. Вот ремень безопасности лопнул и улетел в Неву, извиваясь как змея. А вот паренек мужественно снимает их падение, раскрыв рот от ужаса. Или онемев от восхищения.

– Снимай-снимай, парень! Когда еще такое увидишь! – прокричала начинающему режиссеру Лена. Школьник готовил шедевр российского кинематографа. Документальный фильм-катастрофа. Новое слово в искусстве.

Последним, что увидел Вова, была улыбка Лены, державшей его за руку. И вновь они понимали друг друга без лишних слов. В следующую секунду автомобиль (или то, что от него оставалось) нырнул под воду и пошел ко дну. По ветру разлетались рекламные листовки.

Стоп. Снято.

8

По телевизору показали об этом репортаж… Престарелая бабушка, оказавшаяся одной из свидетельниц происшествия (видимо, особенно выгодно смотрящаяся в кадре в своем удивлении, под фатой старческого слабоумия), каркала: «Молодежь совсем от рук отбилась». Показали также какого-то врача, напоминавшего скорее студента театрального кружка, который с серьезным видом утверждал, что случившееся было явным «альтруистическим самоубийством». Заснять удалось даже маму и папу Вовы, которые говорили, что все произошло из-за несчастной любви.

Итогом видеосюжета почему-то стало заявление о том, что в произошедшем виновата несправедливая социальная политика властей. Подтекст был таков – жизнь дерьмо, но завтра будет лучше.

И только один недобитый романтик, абсолютно трезвый в тот день алкоголик полюбовался прекрасным полетом влюбленной пары в разлетающемся вдребезги автомобиле. Позднее он хотел было сказать, что на самом деле произошло с молодыми людьми, но потом решил, что они обойдутся без его показаний. Не поверят – скажут, интерпретировал. А что его слушать? Алкаш, да и только.

Промоутер, размазывая сопли по носу и плача не то от горя, не то от радости, честно выполнил возложенную на него миссию – загрузил видео на «You Tube» до того, как приехали журналисты.

Через пару часов ролик взорвал Интернет, собрав полмиллиона просмотров. Отклики превысили все возможные ожидания. Настолько, что вскоре Сеть перестала существовать как класс. Смеркалось.

9

Бог проплакал всю ночь:

– Этого не должно было случиться, – утирал Он слезы, испытывая вселенское чувство вины.

Оно было настолько сильным, что на следующий день Господь стер человеческий мир в прах – бах, и вселенское чувство вины привело к новому Большому Взрыву. Внеплановый конец света. Бог, как ребенок, разбросавший по всей комнате кубики, из которых строил домик. Проявил милосердие.

Передохнув, он начал стройку заново. В этот раз Всевышний будет умнее. Не только люди учатся на своих ошибках.

Авторы тома

Примечания

1

Зноров и Норовы – две деревни одного поселения.

(обратно)

2

Перевод на польский язык – Томаш Ососиньский (род. 1975) – польский германист и классический филолог, переводчик. Перевод с польского – Н. Матвеева-Пучкова.

(обратно)

3

Яркий, кричащий, безвкусный, цветистый, витиеватый (англ.)

(обратно)

4

Сад – Летний сад в Петербурге (Ленинграде), заложен по велению Петра I в 1704 году.

(обратно)

5

Немиров – торговая марка популярной водки.

(обратно)

6

Стожар (Даль) – длинный шест для укрепления стога.

(обратно)

7

Крежа (Даль) – обрыв.

(обратно)

8

Срета (Даль) – встреча, свидание.

(обратно)

9

Улыбнуть (Даль) – обмануть.

(обратно)

10

Раутентие – по-фински – железная, жесткая, дорога.

(обратно)

11

Ям (тюрке.) (Даль) – почтовая станция, селение в России в XIII–XVIII веке. Здесь ямщики меняли уставших на перегонах, от яма к яму, лошадей.

(обратно)

12

Анисовая (Даль) – водочка, настоянная на анисе (ароматическое растение), есть и сорт анисовых яблок с особым вкусом и ароматом.

(обратно)

13

Тчивый (Даль) – щедрый, великодушный, милостивый.

(обратно)

14

Росстань (Даль) – прощание, расставание.

(обратно)

15

Бессменный и гениальный исполнитель роли Эркюля Пуаро, героя романов Агаты Кристи, в многосерийной экранизации.

(обратно)

16

15 апреля 1942 года в блокадном Ленинграде было возобновлено трамвайное движение.

(обратно)

Оглавление

Иная речь – другие города

  София Март г. Москва

    Москва – Париж

    Не все дома

  Нина Матвеева-Пучкова г. Уфа, республика Башкортостан

    Ян Скацел (1922–1989), чешский поэт, прозаик, переводчик

      Зноровы в ночи

      Хорошие вещи

      Разрыв

      Второе стихотворение о Луне и человеке

      Бабье лето

    Юзеф Баран (род. 1947), польский поэт

      Письмо

      Страх

      Сквозь мир идущим зов

      Вновь…

      Потихоньку…

      Ах сердце…

      Солнце движется…

      Влюбленный открыватель

      Школьная фотография

      Бог так одинок

      Полет

      Баллада об эмигрантах

      Пьеса дом

    Казимеж Швегодский (род. 1943), польский поэт, литературный критик, философ

      Вещи

    Ян Вагнер (род. 1971), немецкий писатель и переводчик

      Вариации на тему бочки с дождевом водой[2]

    Ян Твардовский (1915–2006), польский священник, поэт; сам себя называл «ксендзом, который пишет стихи». Участник кровопролитного Варшавского восстания 1944 года

      Предостережение

      Великая малая

      Важно

      Когда говоришь

  Виктор Пучков г. Уфа, республика Башкортостан

    Из цикла «По городам и весям»

      Афины

      Барселона и Рио-де-Жанейро

      Весенняя Вена

      Екатеринбург

      Закопане

      Иркутск

      Квебек-Сити

      Кембридж

      Киев

      Край света (Новый Южный Уэльс, Австралия)

      Москва

      Новосибирск

      Осло

      Стамбул

      Сыктывкар

      Тула

      Уфа

      Уфа

      Фрайберг

      Франция – Испания

      Хельсинки

      Чехия и Прага

      Китай

    По белу свету

      Молодость

      На Канине Камне – туман

      К ночи

      Карты предстоящей экспедиции

      Буровая

      Труба

      Песенка вечного туриста

      Горы

      Зов тайги

      По Кожы́му

      Там, где нас нет

      Острова в океане

      Пейзаж с видом на Везувий

      Дары моря

      Гауди (из каталонского цикла)

      Невозвратимая страна

Мосты и тоннели

  Виктор Мирошниченко г. Москва

    Технология лекарства

    Путешествие по эпохам (подлинная история Джосера и Хатшепсут)

  Александр Осень г. Санкт-Петербург

    «Анти-Белые (чертовы) ночи…»

    Здесь не больно, не слышно, не видно, не нужно небес…

    Белым шелком тебе застелю…

    Ответы Дню

    Собираясь сойти…

    Банька

    Бежала Ночь…

    В лодке ветхом…

    Гостиницы грез. Полустанки любви

    До яма далече… Маме (Из цикла «Записки СтанСыонного Смотрителя»)

    Дождливым Питер – каземат…

    Если Бог не суров

    Можно ли? (Сердцем в Ню)

    Непонятно, но так КЛЁво…

    Мороз и Солнце Известному Поэту (Римейк)

    Полузима… полутона…

    Скошенным Луг

    Там, где бруснички сверены…

    Усталость

    Я коснусь травы…

  Александр Се́лляр

    Рецепт, случайно потерянный Богом

    Пир

    Встреча

    Последние дни Анны (Анжелюс)

    О сотворении мира

    Дорожное происшествие

    Поворот

    Облака

    Про сомнения и атеизм, и веру, и правду…

Вид из счастливого окна

  Тимофеи Сергейцев г. Москва

    Бессонница

    «Я превращаюсь в зрение и слух…»

    «Я видел сон – таинственный цветок…»

    «Прохвачены ветром, пылают всю ночь…»

    Прощание

    «Тем обретая право на прямую речь…»

    «Ветер… Осень листья гонит…»

    «Зима притаилась в прихожей…»

    «Весны событий время потекло…»

    «Как длинный ряд упреков в колдовстве…»

    «Москва черна под образами…»

    Опцион

    На краю

    Снежинка и бог

    Около молитвы

    Прыжок

    Самая долгая ночь

    Мой сад

    Пробуждение

    Подоконник

  Людмила Зайцева (Гришина) Германия, г. Саарбрюкен

    Я тебя угощаю цветочным ветром…

    Пополам

    И… Еще раз о Любви

    О, этот миг…

    Счастливая и босая

    Рассвет

    Здесь вся на ладони вмещается жизнь

    Прикоснусь к твоим устам

    Заворожи меня… Заговори

    Как долго я с тобой не говорила…

    Поет любовь

    Осенней флейты отголоски

    Вернуться

    Рукою легкой мага-колдуна

    А я люблю…

    Солнечный ангел

    Земной надеждой

    На обветренных губах Поэзии

    Я повторяюсь…

    Луналия

  Евгении Форт г. Санкт-Петербург

    Предоконное

    Августовское

    Покосилась изба-пятистенок

    Мойка 12. Точка отсчета

    Ветер с Невы

    Воробьи

    Блокадный трамвайчик[16]

    Усть-Ижора

  Игорь Васильев Станица Марьянская, Краснодарский край

    Ностальгия

    Снег

    Холода идут…

    Поселок

    В ожидании счастья

    Как одиноки осенью деревья.

    О счастье

    Весной

    Сколько в прошлом было иктересного…

    Друзья уходят

    Дней осенних череда.

    Туман над тихой речкой…

    Почти по Блоку

    Последний лист

    Хатки, старенькие хатки…

    Хорошо

    Снова осень пришла…

    На северо-запад…

    Дождик плачет, плачет…

    Осенний сонет

  Лидия Степанова г. Димитровград, Ульяновская область

    Завершается май

    Черемуховый дождь

    Июнь

    Колокольчики

    Еще июль…

    Утро в саду

    Закат

    Душистый табак

    Ранняя осень

    Сентябрь

    Октябрь

    «Что может быть прекраснее цветка…»

    Лист кленовый

    «Зима, прошу тебя, не торопись!..»

    «Рябина-модница так снегу рада!..»

    Понарошку

    Зимний пейзаж

    По январю

    Маки

    С природою на Ты

Возвращение домой

  Александр Ларин г. Москва

    Взгляд женщины как высшая радость

    Ищу достойного честного собутыльника

    Как я изображал народ

    Кровники

    Ленин в мавзолее и Пугачева

    Лучше уж быть битым, чем старым

    Непогрешимое государство

    Последняя любовь в 60 и в 16

    Физиономия эпохи

    Установка на злобу

    Раб и Всемогущим

  Евгении Топчиев г. Москва

    Не время

    Разрыв

  Марина Куприянова г. Екатеринбург

    Последняя свеча

    С первым снегом

    Храни меня

    «Отскучали стены родного крова…»

    «Пролей в меня немного света…»

    «Мне бы петь о тебе, серебрёные струны лаская…»

    «Выйду босою в простывшие сени…»

    «Здесь закаты полны покоя…»

    «Ты – продрогших путей Мессия…»

    «Ничего у меня не было…»

    «Мы с тобою уже не юные…»

    «Вечер на ладони, коего не знала…»

    «Как великое жутко просто!..»

    «Вновь гудит вокзал. Два часа транзитом…»

    «И море у ног играло…»

    «Под вуалью обмана шелковой…»

    Под небом живым…

    «Не провожай меня холодным утром…»

    Другу

    «Завтра будет великое утро…»

  Шаран Дашаев г. Урус-Мартан, Чеченская Республика

    В горах

    Летите, ласточки

    Луиза

    Оксана

  Евгений Ливада г. Алексеевка, Белгородская обл

    Майское оптимистическое

    Будем, как луна

    Этой жуткой порой…

    То ли змейки, то ли ящерки…

    Танец у пилона

    Танцор в ресторане

    Накануне весны закуканили

    Ночь

    Утро

    Украли шепот

    Средненькая ночная серенада

    Без заморочек

    Художникам

    Преддверие Рождества

    Мой Логос

    Слово

    Перловка

    Что же я сделал?

    Конечная – вертеп

    Ну и пусть

  Михаил Синягин г. Москва

    Залоговый пролог

  Маргарита Левина г. Санкт-Петербург

    Перед Днем рождения

    Бессонница

    Трансфер

    Our time is running out (Неподобающие мысли в Пасху)

    Megalomania

    «Мой мир вырастает из снов…»

    Предвидение

    Надоедливым

    Не важно где, важно с кем

    Пробуждение

    Апрельское колдовство

    Мается

    «Что ни говори, но ведь ты тоже…»

    Негрустная панихида

  Константин Белый г. Санкт-Петербург

    Чай с лимоном

    Мы

    Проводы

    А. А. Блоку

    Круговорот жизни

    Ночь в июле

    Мелодия весны

    Городская зарисовка

  Ольга Ершова г. Санкт-Петербург

    Женщина из Ашерс Велл

    Рыцарь Эвайн

    Русалка

    Том Лин

    Том Лин

    Брумфилд-Хилл

    Клятва верности

    Мальчик и мантия (Баллада двора короля Артура)

  Татьяна Богданова г. Калининград

    «А мне и в правду больше нечего терять…»

    От одиночества

    До боли и о любви

    Прости, пожалуйста, мама…

    Важно

    Гордость

    Поломанный

    Перезимуем

  Антон Задорожный г. Санкт-Петербург

    Карикатура Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg