«Орангутан и Ваучер (сборник)»

Орангутан и Ваучер (сборник) (fb2) - Орангутан и Ваучер (сборник) 1250K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Филимон Иванович Сергеев

Филимон Иванович Сергеев Орангутан и Ваучер

© Сергеев Ф.И., 2014

© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2014

«Я родился в жуткой бедности, где нищета достигла страшных размеров, но как бы ни было трудно, деньги никогда не были превыше всего… Превыше всего была совесть… И я выжил, сокрушая на своем пути все бессовестно-наглое, противоестественное. Мне трудно жить в государстве, где источник власти не мудрость, а капитал… Но там, где капитал подвластен мудрости человека, я могу творить чудеса».

Филимон Сергеев. Говорящие памятники

Орангутан и Ваучер

Иван Иванович Сизарев, старший сын Софьи Мавродиевны Голубковой, как и многие у нас в России, жадно верил в светлое будущее и не жалел для его приближения ничего – сам работал без продыха и любимой жене поблажки не давал.

– Марья, подъем! Уже шесть часов! Поросюху пора кормить… Коровенка сена просит. Я уже четвертый сапог клею. Вставай, кому говорят!

Была мечта у Ивана Ивановича – наладить свое материальное благополучие за счет медвежьего промысла. Хотя зверь еще в доперестроечные времена хитрым стал, оборотистым… Капканы, зараза, за версту обходит… Но при хорошем ружье добыть косолапого можно. И вот о таком хорошем ружье размечтался Иван Иванович. В Москву поехал, пока не присмекал у одного видного деятеля не тульскую двустволку, а десятизарядный автомат… Бух-бух-бух десять раз подряд – не то что медведь, носорог от тебя не уйдет.

Ружье стоило дорого… К тому же бизнесмен, узнав, что Сизарев с Севера, потребовал, кроме солидной суммы, семь килограммов красной рыбы семги и два кило медвежьей желчи.

Ударили по рукам до осени.

И вот осенью Иван Иванович отправился за ружьем-автоматом. Перед отъездом в Москву обошел все жилые берлоги, сосчитал их, составил карту промысла. От финансовых прогнозов кружилась голова. Жена же, Марья Тимофеевна, лишь плакала. И было от чего. Почти вся недвижимость, нажитая не за один год, весь скот – все ушло на покупку диковинного ружья.

Москва встретила Ивана Ивановича как и в тот раз – суматохой, какой-то многоликой обалделостью. На Неглинной он нырнул в магазин «Охотник». В пустом углу висела неприглядная волчья шкура ценой в восемьдесят тысяч.

– А шкуры медведя бывают? – поинтересовался он.

– Только что иностранцы купили, – ответил продавец.

– За сколько?

– Самая дешевая – пятьсот долларов.

Иван Иванович одобрительно крякнул, а выйдя из магазина, направился к телефонной будке. Номер телефона оружейного торгаша он выучил наизусть. Познакомились они в охотничьем магазине, где в тот приезд Сизарев пытался продать килограмм медвежьей желчи. Его товар сразу привлек внимание многих «коммерсантов», в том числе и постоянного клиента магазина Артура Борисовича Мордова, известного миллионера-коллекционера не только редких ружей, но и самых дорогих московских девочек.

Иван Иванович набрал номер и, услышав знакомый голос, поздоровался.

– С приездом, дорогой эскимос, – ответили в трубке. – Ну как дела? Гостинцы привез?

– Как договорились…

– Через комиссионный оформлять будем или без лишней волокиты, ты – мне, я – тебе?

– Через магазин.

– Пожалуйста… Но учти, обойдется на тысячу баксов дороже.

Иван Иванович приуныл.

– Через комиссию у меня денег не хватит…

– Жди меня на скамейке, в парке, рядом с метро «Измайловская». К часу я буду.

Иван Иванович положил трубку, закурил.

«Уж больно не хочется из-под полы покупать… Ох, не нравится мне этот коллекционер, – размышлял он. – А вдруг цены еще поднимутся? Нет, надо брать сейчас. Но трубки на сигнальные ракетницы надеть, пожалуй, надо!..» Сигнальные ракетницы Иван Иванович всегда носил с собой. Они были величиной с авторучку, но ракеты из них летели на пятьдесят метров, а если вместо ракет вставлялась трубка с малокалиберным патроном, то расстояние увеличивалось втрое.

* * *

До встречи с Артуром Борисовичем оставалось еще много времени, и Сизарев решил навестить Старый Арбат. Там, на экзотическом пятачке, людям предлагали уникальные фотографии с медведем, совой и маленьким утенком. Медведь был в наморднике, большой, важный. Рядом вертелась женщина, вероятно, дрессировщица, по габаритам под стать подопечному, симпатичная и подвижная. «Медведица», – подумал он и, подойдя поближе, спросил:

– Извините, гражданочка. А мне можно сфотографироваться со зверушками?

– Почему бы и нет, – приветливо улыбнулась женщина. – Платите… – и снимок ваш… Внимание! Внимание! Моментальная фотография с Мишей, Борей и Тимуром! – громко объявила она, обращаясь к прохожим.

– Деньги сразу? – поинтересовался Иван Иванович.

– Сначала позируем, потом рассчитываемся, – засуетился фотограф. – Вам один снимок или два?

– Пока один. С Мишей…

– А с Борей не хотите? – спросила женщина.

– Нет…

– Простите, вы кто по профессии? – поинтересовалась «Медведица».

– Как вам сказать… Раньше сапожничал, потом пастухом в совхозе работал, а теперь бизнесом решил заняться.

– Каким?

– Ну, к примеру, могу вас такими косолапыми, – он кивнул в сторону Миши, – вернее, их шкурами по горло завалить.

– Серьезно?

– Для такой женщины, – вдруг удивляясь самому себе забормотал Иван Иванович, – любой зверушки не жаль.

– Интересно! Разрешите телефончик записать?

– Мой дом далеко на Севере…

– Ну, тогда мой запишите!

– Я хотел уехать сегодня вечером. Женщина протянула визитку.

– Здесь домашний и мобильник. Кстати, как вас зовут?

– Иван, отчество Иванович.

– А меня зовут Раисой Мартыновной. Но лучше просто Раей.

– Ну, я двинулся, – сказал Иван Иванович. – Мне еще поспеть надо…

– На свидание?

– Ага, – улыбнулся Иван, – еду в Измайловский парк. Ежели желание имеется, подъезжайте к метро у парка, часикам к трем.

* * *

Волнения Ивана Ивановича были не напрасными. Артур Борисович опоздал на полчаса. Его сопровождали двое плотных мужчин с импортными кейсами – вроде охранников. Вскоре они куда-то исчезли. В руках Артура Борисовича был жесткий чехол для гитары.

– Штучный вариант, – строго сказал он подошедшему Сизареву, – особого спецзнака.

– А какая госцена этому пулемету? – поинтересовался Иван. – Скажем, если б он в магазине продавался.

– Вопросики у тебя, эскимос, не по делу. Наступило неловкое молчание.

– Так берешь или блейфуешь? – поинтересовался миллионер. – А то я тороплюсь.

– Беру! Беру!

Они отошли за кусты, и Иван Иванович высыпал деньги прямо на траву. Коллекционер оживился, открыл чехол для гитары, вытащил калькулятор. автоматическое ружье лежало там же.

– За этой вещью пол-России гоняется, – еще раз напомнил продавец о достоинстве оружия, достал машинку для счета денег и опустил в нее несколько сотен тысяч. – Так-с, с деньгами все в порядке. А рыбка где? Желчь медвежья?

Иван Иванович быстро взял чехол с автоматом в руки, сунул под мышку.

– У тебя сейчас не рыбка, а морда красная будет! Иван быстро зашагал к метро.

– Гражданин, – окликнули Ивана Ивановича. – Предъявите документы.

Он оглянулся и увидел тех двоих с кейсами – телохранителей Мордова.

– Надеюсь, не надо объяснять, откуда мы? – буркнул один из них, показывая красную книжечку удостоверения.

Иван Иванович заглянул в нее, прочитал: «старший инспектор Рольмопсов» и далее было неразборчиво.

– Пройдемте с нами в отделение, – зудел над ухом второй.

– В какое?

– В наше… отделение.

– У вас что, свое отделение? – вспылил Иван, заметив, что инспектора ведут его в противоположную сторону от полицейского участка.

Когда кустарник остался далеко позади и грохот метро смолк, Иван Иванович остановился.

– Извините, господа хорошие, я должен записать телефон владельца этого инструмента.

– Давай подержу… – Рольмопсон хотел взять чехол, но Иван Иванович отступил, быстро достал сигнальные ракетницы, похожие на шариковые ручки, и неожиданно прохрипел.

– А ну, ребятки, отваливайте! Мордастые оторопели.

– Ты что, быдло деревенское?! За сопротивление срок намотаем!

– Я вам намотаю, паразиты!

Рольмопсон бросился на Ивана Ивановича, ударил его, пытаясь вырвать чехол, но выстрел из сигнальной ракетницы остановил его.

Охранник сплюнул кровью и повалился в траву, судорожно сгребая ее руками. Напарник бросился в кусты, на бегу выкрикивая что-то предостерегающее Артуру Борисовичу, который издали наблюдал за всем происходящим.

Через несколько секунд «продавцы» исчезли, и Иван Иванович снова повернул к метро.

Иван заторопился, поднялся к перрону метро, но его окликнул женский голос. К нему подошла знакомая с Арбата.

Высокая, полногрудая Раиса, в пуховой куртке с огромными плечами, была похожа на тевтонского рыцаря.

– О нашем свидании уже забыли? – усмехнулась она.

Иван Иванович перевел дыхание, с трудом улыбнулся.

– Извините, Рая, у меня ЧП. Пойдемте в метро. Мне надо как можно скорее на Ярославский вокзал.

– Да что же произошло? Не бегите, я на машине, и я вас подброшу, коли так приспичило.

Она взяла его за локоть и потянула к великолепному джипу «Чероки». Оказавшись в машине, Иван Иванович тяжело вздохнул. Он молча положил автомат на заднее сиденье, закурил.

– Раиса Мартыновна, не думал, что вы придете, – тихо сказал он. – Не знаю, кто вас послал. Бог или дьявол, но мне не по себе… Я в жутком трансе…

– Договаривайте, дорогой мой, – она достала из рундучка бутылку «Сибирской» водки и, ловко открыв, плеснула в складной стакан.

Иван Иванович выпил. Водка показалась слабой, и он попросил налить еще.

– Собственно, теперь все равно куда ехать… – мрачно выдавил он и перекрестился.

– Почему теперь?

– Да вот купил я эту штуку…

– Какую штуку?

– Автомат с нарезным стволом. Раиса Мартыновна притормозила.

– Расскажите все по порядку или вытряхивайтесь из машины… По всем признакам, вы рецидивист-одиночка.

– Убивать людей большой грех. Но я бы не стрелял, если б знал, что так получится. За автомат я отдал много денег. А они и деньги забрали, и хотели автомат себе вернуть!

– Вы кого-то убили? – шепотом спросила Раиса Мартыновна.

– Да, – также тихо ответил он, и лицо его вспыхнуло, глаза заблестели. – Хотел отпугнуть, а получилось – всерьез. До сих пор руки трясутся.

– И что теперь намерены делать?

– Пойду в полицию… Расскажу все как есть.

– Бог ты мой!

Раиса Мартыновна завела джип, и они медленно покатили в сторону вокзала.

– Свидетели были? – строго спросила она.

– Только те «продавцы». Трое их было.

– Как звали главного?

– Артур Борисович.

– Какой он из себя?

– Смуглый, с карими глазами, лысый, а из ушей волосы растут…

Раиса Мартыновна остановила машину, кокетливо покачала головой.

– Иван Иванович, вы сумасшедший! Вашего главного вся Москва знает! Он очень богат… и не любит стрельбы…

– Тем хуже для него…

– Вы, я вижу, Дон Кихот… Выпейте еще. У вас нервный шок.

Так, в хозяйстве Раисы Мартыновны, носившей странную фамилию Ваучер, появился еще один медведь – Иван Иванович Сизарев. Она довезла его до вокзала, но он так ослаб, что она решила не сдавать своего нового клиента правоохранительным органам.

Раиса Мартыновна привезла его в большом опьянении, положила в отдельную комнату, увешанную коврами и шкурами, где он и уснул.

* * *

Утром она вошла к нему в спальню и, протянув ключ от комнаты, тихо сказала:

– Располагайтесь здесь по своему усмотрению. Советую принять хвойную ванну и сбрить бороду, – она положила на стол пузырек с валерьяновыми каплями, улыбнулась и достала из-под стола две бутылки шампанского. – Ну как, пойдете в полицию, или по телефону позвонить, чтобы за вами приехали? Дорогой мой, Иван Иванович, какие бы вы ни строили планы, теперь вы – мой, сколько я этого захочу, либо я вас выгоню, и вы попадете в тюрьму. Но вы мне очень нравитесь, и, более того, ваша стоимость в силу сложившихся обстоятельств, по-моему, фантастична. Я бы напилась сейчас до чертиков и с удовольствием легла с вами в койку, но, как назло, сегодня у меня два концерта и запись на телевидении. Так что могу только выпить да чмокнуть вас, – она мягко, как сиамская кошка, опустилась к нему на колени и раскупорила бутылку.

– Выпьем, дорогой мой, за вашу милую внешность! Так и хочется сказать – Топтыгин Иванович. Я создам из вас удивительный образ! Супер!

Она выпила шампанское и поцеловала его в губы.

– Если сухое вино вам не поможет, то в холодильнике возьмите «Сибирскую», снотворное там же. А теперь до встречи. Зазвонит телефон – не отвечать.

Она усадила своих животных в машину и исчезла.

По телевизору транслировалась встреча с интересными людьми, среди которых оказался руководитель малого предприятия Артур Борисович Мордов.

Оружейный делец долго поучал, как надо делать бизнес, откуда брать преданных и хорошо обученных инспекторов-исполнителей.

В конце беседы он сообщил, что рэкет не дает ему покоя и что на его сотрудников уже были покушения, в результате чего погиб профессиональный инспектор и похищен немецкий автомат, купленный в комиссионном магазине.

Иван Иванович выругался, выключил телевизор и, сбрив бороду, полез в хвойную ванну. Ему казалось, что он сошел с ума. Он подходил к крану и попеременно включал то горячую, то холодную воду и, только почувствовав разницу, немного успокоился. «Наверно, еще не совсем сошел», – подумал он.

Раиса Мартыновна возвратилась с животными в полночь. Миша сразу направился на второй этаж.

Остановившись у порога квартиры, он фыркнул, поднялся на задние лапы и стал принюхиваться.

– Ну, ну, – подтолкнула его Раиса Мартыновна, открыв дверь в квартиру. – У нас все тот же клиент, не ревнуй…

Иван Иванович вышел навстречу.

– Подождите минут десять в своей комнате, – с улыбкой сказала Раиса Мартыновна. – Он волнуется. Не удивляйтесь. Сегодня у меня еще одна везуха. Мне подарили тушку африканской обезьяны из Сухумского питомника. Так что впереди много работы.

Он слышал, как она с трудом втащила тушу на кухню и, облегченно вздохнув, положила в холодильник.

Он хотел помочь ей, но Раиса просила не входить, пока не покормит медведя.

Косолапый ел много, пофыркивая и почесываясь. Несколько раз он переставал жевать овсяную похлебку и прислушивался, поглядывая то на дверь комнаты, в которой находился очередной клиент, то на холодильник. Покормив медведя, Раиса Мартыновна позвала Ивана Ивановича.

– Дорогой мой, без бороды я вас не узнала, – с улыбкой сказала она. – Если все у нас пойдет по плану, то скоро в России появится новый частный цирк. И возглавит его не какой-то Викулин или Артур Борисович, а я – ведущий коммерсант России, Раиса Мартыновна Ваучер. Хотите коньячку?

– Спасибо. Вот чаю я бы выпил за ваши успехи. Артур Борисович по телевизору выступал.

– Вот как! Давно не было слышно.

– Врал, что на него покушались.

– Завтра пойдем в церковь, исповедуетесь, поставите свечку по убиенному, – вдруг строго сказала Раиса. – Тюрьма ждет вас, конечно, но, работая на меня, вы будете в полной безопасности.

Она подошла к двери, ведущей в коридор, и плотно закрыла ее.

– Пусть Миша не знает, о чем мы говорим. Слушайте меня внимательно. Моему цирковому номеру нужен оригинальный образ, интересный, неожиданный! Представьте себе: на манеж выходит снежный человек, или двухметровый орангутан. Вот в этой шкуре вы будете ловить меня, как тарзан, и под аплодисменты и рев Миши выносить за кулисы. Иван Иванович, вы можете взять меня на руки и сделать несколько шагов?

Лицо Сизарева стало бледным, глаза провалились.

– Ну что вы молчите? Красавец мой, тайгой вскормленный, – неожиданно вспылила Раиса Мартыновна. – А ну-ка встаньте так… Протяните руки вперед. Вот так, хорошо. Напрягите их. Молодец. А теперь ловите момент.

Раиса Мартыновна сделала несколько шагов в сторону и с разбега прыгнула в объятия Ивана Ивановича. Он еле-еле успел протянуть руки, затем охватил ее мускулистое тело и вдруг почувствовал не то что тяжесть, а напротив, какую-то необыкновенную легкость, даже воздушность ее тела.

И самое удивительное – оказавшись в его объятиях, она не спешила опустить ноги на пол. И он не торопился разжать руки. Наоборот, чем дольше она была в плену его ручищ, тем сильнее он сжимал ее упругое тело.

– Иван Иванович, вы молодец! А теперь несите меня! У вас хорошо развиты мышцы секса и райских наслаждений.

Из спальни донесся грозный рев медведя.

– Отлично. Завтра же заказываю для вас костюм орангутана!

Лицо ее вспыхнуло, загорелось румянцем.

– Или все-таки, использовать вас в другом качестве? Нет-нет. Вы – вылитый орангутан!

Она быстро отыскала складной метр, карандаш, бумагу и стала ловко обмерять, слегка оглаживая, его тело.

– Это прекрасная идея, дорогой мой. А главное – вы все время будете в маске, в костюме. Снимать его будете только дома. Полная конспирация.

Иван Иванович кивал головой.

Он начинал понимать, что перед ним возникает перспектива новой жизни, насыщенной событиями и необычными обстоятельствами.

И в этой жизни Раиса Мартыновна занимает все большую роль. Но какую?

– Извините, Раиса Мартыновна, – с грустью в голосе сказал он. – Мне необходимо жене написать. У вас не найдется почтового конверта?

– Конечно, найдется. Только почему столько тоски в глазах? Поверьте мне – то, что я вам предложила – бальзам спасительный! Ведь Артур Борисович от вас так просто не отстанет.

– Я убью его, – неожиданно вырвалось у Ивана Ивановича.

– Дорогой мой, – вкрадчиво возразила Раиса Мартыновна. – В биографии наивного рецидивиста это будет второе убийство.

Она взволнованно поднялась со стула и, подойдя к нему, положила руки на его плечи.

– В этих плечах столько дикой силы, крепости. Мне бы не хотелось, чтобы вы ее использовали только в лагерях и тюрьмах! Прислушивайтесь к моему сердцу, дорогой мой, и вам немного полегчает – она вдруг дотронулась до него не только разгоряченными губами, но и взволнованной грудью, и Иван Иванович внезапно почувствовал знакомый с детства, очень любимый запах парного молока. – Золотой мой, – тихо сказала она, и в ее голосе вдруг послышалась потаенная насмешка. – Идите ко мне… Я люблю вас, очень люблю… Я хотела бы иметь от вас таких же породистых орангутанчиков, – она ловко сбросила халат и судорожными пальцами раздела его. – А утром… утром пойдем в церковь.

Было около пяти утра, когда Иван Иванович взял карандаш, сел за письмо. Циркачка лежала рядом в чем мать родила и вздрагивала во сне.

«Мария, – писал он, – случилась беда. Эти господа оказались оборотнями, лицемерами. Автомат я приобрел, но знала бы ты, какой ценой! Меня выслеживают днем и ночью. Я даже адреса своего тебе не могу сообщить. Твою просьбу достать материи я не выполнил. Поросят живых здесь тоже не видел. Есть объявления о породистых собаках, а поросят не продают. Дорогая Марья Тимофеевна, очень хочется домой. Как там у нас на брусничной болотине? Наверное, поспели ягоды. Извини, что из-за такого дурака, как я, ты теперь живешь в бане. Зачем я продал дом?!.. До встречи. Твой Иван».

* * *

В Елоховском соборе шла служба – воскресная литургия, пахло воском и ладаном.

Раиса Мартыновна была в черном платье и выглядела очень привлекательно. Рядом стоял Иван Иванович. Вдруг она сказала ему шепотом:

– Иван Иванович, вот ключи от квартиры, идите домой. Немедленно…

– Зачем?

– Артур Борисович здесь. Он не один. Придете домой – мишу выпустите на кухню… Чтобы не волноваться, примите таблетки две-три… не меньше двух… Я их у телефона оставила.

Ивана Ивановича словно ветром сдуло… Когда прихожане запели «Господи, помилуй», Раиса внезапно оказалась рядом с «миллионером-перекупщиком». Она неожиданно опустилась на колени и запричитала, как истинная верующая. Артур Борисович, выискивая кого-то взглядом в толпе, вдруг обратил на нее внимание и поднял циркачку с пола.

– Вы кого-то потеряли? – лукаво спросила она.

– Неужели мне показалось, – мрачно ответил он, разглядывая ее наряд и внезапно добавил. – Мы с вами, прелестное создание, где-то встречались.

– Возможно, – игриво пролепетала циркачка. – Я-то вас каждый месяц по «ящику» вижу.

– Вспомнил! вдруг зло почти выкрикнул миллионер и бесцеремонно вывел Раису Мартыновну во двор. – Это вы были у метро «Измайловская» с борода-чем! А вам известно, мадам, что он рецидивист? – Артур Борисович цепко заглянул ей в глаза и циркачка обратила внимание, что зрачки его глаз не темно-карие, как изображал телевизор, а красно-кровавого цвета.

– Вы меня с кем-то спутали, дернула модными плечиками циркачка словно латами.

– Я уверен… Это вы его увезли…

– Бред сумашедшего!

– Проверим…

Он вытащил из кармана золотой портсигар и неподалеку появились мужчины с черными «дипломатами». В руках одного был чехол для гитары.

– В машину, – показав охраникам на Раису, скомандовал Артур Борисович. – Поговорим в другой обстановке.

Раису Мартыновну словно отбросило в сторону – к ограде.

– Любезный Артур Борисович, – сквозь зубы прошептала она. – А ну посторонитесь.

И в тот момент, когда он двинулся к ней, она выхватила из модной сумочки золотой шар и кинула его в сторону телохранителей.

Шар ударился об асфальт.

Легкий туман вырвался из него и охрана медленно, как в кино, легла на землю.

– У вас нет желания присоединиться к ним? – Раиса Матрыновна улыбнулась «коллекционеру-перекупщику».

Артур Борисович словно окаменел.

– Не волнуйтесь, – успокоила его Раиса, – через несколько минут они будут в полном порядке, а вас я приглашаю к себе на чашку кофе. Только с одним условием – к животным не прикасаться.

– К каким еще животным? – озадаченно возмутился Артур Борисович.

– Я же в цирке работаю, животных держу дома. Кстати, Артур Борисович, вам не кажется, что убийца – не тот человек, которого вы ищите?

– Тогда кто же?

– Вам виднее.

– Интересная мысль… Как это вы додумались?

* * *

– Мы уже пришли, дорогой мой…

Раиса Мартыновна осторожно поднялась на второй этаж роскошного особняка, неподалеку от церкви, прислушалась к шагам Миши. Он был в коридоре и, почуяв приближение гостей, зарычал.

– Иди в свою комнату, – резко сказала она, приоткрыв дверь.

Но медведь не уходил, продолжал рычать и скоблить лапой пол.

– Он не любит запах оружия и винного перегара. Она быстро прошла в квартиру.

Убедилась, что комната Ивана Ивановича закрыта, заперла Мишу в спальне.

Артур Борисович внимательно разглядывал просторную кухню, украшенную множеством шкурок различных животных и хорошо выделанных человекообразных обезьян. Раиса Мартыновна заварила кофе, разлила в чашки, достала бутылку коньяка.

– Судя по выступлениям, вы, дорогой мой, весьма заинтересованы в развале России.

– Вы хотите разозлить меня?! – неожиданно повысил голос Артур Борисович.

– Наконец-то я разбудила настоящего зверя, – с улыбкой сказала Раиса Мартыновна. – Да еще какого! И это после семидесятилетней уравниловки.

Они выпили.

– Артур Борисович, я знаю, что у вас очень много врагов, – строго сказала Раиса Мартыновна. – Вы их ненавидите. Лютой ненавистью. Не правда ли? И кто бы они ни были – министры, бизнесмены, фермеры, депутаты, вы готовы разрубить их, четвертовать, сжечь, превратить в манкуртов. Многие из них хотели бы сделать то же самое с вами…

– Вы – страшная женщина, – тихо сказал он. – Я никак не могу понять, чего вы хотите? Назвать своих врагов мне нетрудно… К примеру, этот бандит, с которым вы у метро кокетничали. И министр новый, противник торговых палаток. Негодяи! Пекутся о народе, забыв, что его уже нет! Одна мразь лагерная осталась!

– Сочувствую, дорогой мой, – подхватила Раиса Мартыновна. – Давайте сделаем по глотку и приступим к конкретным совместным планам.

В глазах ее появился бес. Они чокнулись фужерами, выпили.

– Дорогой мой реформатор! Все складывается как нельзя лучше! Вы будете редчайшим, можно сказать, выдающимся клиентом большого бизнеса, – торжественно, выговаривая каждую букву, произнесла Раиса Мартыновна. – И оплата, как говорится, будет по соглашению.

– За что?! – мрачно поинтересовался Артур Борисович.

– За вашего врага. Точнее, за его милое превращение в редкую вещь. Семь тысяч баксов, и вы получите его в виде вот такой хорошо выделанной шкурки-мумии. – Раиса Мартыновна ткнула пальцем в чучело шимпанзе, висевшее рядом с буфетом. – Вы платите аванс, – и через семь дней произведение искусства – в вашей квартире.

– Неужели это возможно?

– Коль есть спрос, будет и товар. Закон нашего прекрасного рынка. В дальнейшем заключим контракт, а потом и пятилетний проект на изготовление супермумий.

Артур Борисович поежился, и зрачки его глаз стали еще красней.

– Согласен! – твердо сказал он.

Лицо его вспыхнуло и зарделось, как морда у новорожденного таракана.

– Тогда прошу задаток.

– Сколько?

– Две тысячи баксов. И учтите – здесь, как говорится, преуспевающий миллионер эпохи построения нового социализма с капиталистическими манерами.

Она порывисто поднялась из-за стола и осторожно открыла дверь в спальню.

Артур Борисович заглянул туда и перекрестился.

Посреди просторной комнаты на широкой тахте лежал мертвенно-бледный голый человек. Ноги его были покрыты белой простыней.

– Ну как, впечатляет? – с гордостью спросила Раиса Мартыновна. – Дешево отдаю… Ведь я к нему еще к живому привязалась… Лапушка мой! И какой покладистый был: велела принять две таблетки – принял. Столько, сколько надо!

– Этот гад мне по ночам снится! – зло крикнул миллионер.

– Платите аванс, и через семь дней получите нашего манкурта в обработанном виде.

– А раньше нельзя?!

– Таксидермистика – очень кропотливое дело. Но этого клиента я гарантирую обработать на уровне мировых стандартов со всеми особенностями пола и породы.

– Он мертвый? – поинтересовался Артур Борисович, брезгливо разглядывая голое тело. – Его словно кто-то скоблил или царапал.

– А вы что, собираетесь с ним спать? – язвительно заметила Раиса Мартыновна. – Беднягу здорово подкосили мои таблетки. Короче, выкладывайте задаток. Цена с большой скидкой на ваш авторитет и заслуги.

Миллионер вернулся на кухню, вытащил из кейса пачку денег, вытер пот со лба.

– Здесь две тысячи американского производства, и не трудитесь считать, – со вздохом выдавил он. – А через неделю получить заказ можно?

– Тогда еще пятьсот баксов.

* * *

Оно, может, так бы и вышло. За эту сумму Иван Иванович превратился бы в чучело, если бы не врожденная его осторожность и таежный ум охотника.

Снотворных таблеток он не пил: нутром чуял – нельзя спать, когда поблизости Артур Борисович. Он лишь притворился спящим и все слышал. «Так вот почему у циркачки столько выделанных шкур! Вот почему столько чучел!» – с грустью размышлял он.

Как только бронированная машина Артура Борисовича уехала, Раиса Мартыновна, не теряя времени, взяла из аптечки шприц и, наполнив его белой жидкостью, подошла к иконе Богородицы. Иконка висела между самодельным ковром из непонятной кожи и шкурой шимпанзе.

– Да простит меня Господь за то, что я сокращаю страдания гибнущим от зла людского, – тихо прошептала она и осторожно прошла по коридору в спальню… и остолбенела: на просторной тахте никого не было. Иван Иванович сидел в дальнем углу комнаты на полу и громко всхлипывал.

– Ты что? – с дрожью в голосе спросила она.

– Сон жуткий приснился, – пробурчал Иван Иванович.

Раиса едва пришла в себя.

– Не переживай, золотой мой… с Артуром Борисовичем все обошлось. Теперь он уже никогда тебя не потревожит. Дай-ка я укольчик тебе сделаю для успокоения.

Но когда она подошла к своему пациенту поближе, он поднял голову и так посмотрел ей в глаза, что она застыла, будто на что-то наткнулась.

– Ты чего, милый? Инспектор покоя не дает или сон?

– Кто тебя создал, такую?! – вдруг сквозь слезы крикнул он.

– Может, ты по мне соскучился? – она положила шприц на стол и, подойдя к Ивану, цепко обхватила его шею руками.

– Не надо, Раиса Мартыновна…

– Милый мой, я люблю тебя, – она потянулась руками ниже пояса и царапнула его тело длинными, как у кошки, ногтями. – И не шуми, а то Миша услышит.

– Нет! Нет! Я не хочу…

– Забыл, что ты убийца? – Раиса Мартыновна начала раздеваться. – Не серди меня… Тебе необходимо расслабиться. Выпей и ляжем спать.

Она хорошо знала, что нужно делать в подобных ситуациях.

– Оставьте меня, Раиса Мартыновна. Я немножко отдохну и постараюсь заснуть.

Раиса Мартыновна вышла из спальни. В квартире наступила тишина. Иван Иванович не смыкал глаз. Его знобило от жутких мыслей и предчувствий. Он протянул руку к телефону, снял трубку, прислушался. Гудка не было. Посидев, он сунул руку под тахту, куда положил автомат. Автомата не оказалось. В этот момент послышался голос хозяйки дома.

– Орангутан, радость моя, ты не спишь? – громко спросила она, выглянув в прихожую из своей комнаты.

– Нет! – растерянно и зло ответил он.

– Давай сделаем укольчик, и сразу уснешь.

Иван Иванович не ответил. В этот момент он почувствовал, что в спальне стало вдруг жарко, даже душно. Он хотел открыть форточку, но она даже не сдвинулась с места. Духота в комнате увеличивалась, в щель из-под двери тянуло удушливым едким угаром.

– Как ты там, Иван Иванович? – донесся голос хозяйки. – Не спишь еще, дорогой мой, драгоценный экземпляр?

Голова его стала тяжелой, горячей и пустой, как раскаленный шар. Грудь его часто вздымалась, но чем глубже он дышал, тем больше не хватало воздуха. Собрав силы, Иван Иванович метнулся к окну и навалился всем телом на самое большое стекло, выдавив его.

Угасающим сознанием он успел определить, что спасение его там, в ночной темноте. Перевалившись через подоконник второго этажа, он сделал усилие и рухнул во двор.

Где-то вверху грохнули один за другим приглушенные выстрелы, но пули пролетели мимо…

* * *

Около трех месяцев добирался Иван Иванович до своей деревни, и долго описывать, с какими людьми он встречался, где шабашил, чтобы заработать на пропитание и дорогу.

Оборванный, с дикарским заросшим лицом, без денег и каких-либо покупок, предстал он наконец перед своей женой, незабвенной Марией Тимофеевной, обнял ее и покаянно заплакал.

Вскоре Сизарев получил письмо из Москвы, от Раисы Мартыновны. Она писала, что любит его по-прежнему, собирается приехать, привести ружье и порадовать шкурой Артура Борисовича Мордова, которую она собирается обменять на шкуры зверей, пользующихся большим спросом не только у меховщиков застойного периода, но и у западных инвесторов.

«…Без тебя, мой дорогой таежник, мне очень грустно. И все же не забудь передать привет твоей супруге Марье Тимофеевне». Так заканчивалось письмо.

Прочитав его, Иван Иванович глазам не поверил. Шрамы от Москвы еще не зарубцевались, и поседевшая голова разламывалась при одной мысли о циркачке. После московских «университетов» он стал неуравновешенным, замкнутым. Особенно его раздражали бизнесмены, которые по телеящику сулили райские наслаждения и тысячу процентов годовых.

«Я им покажу свободный рынок! – вскрикивал он по ночам. – Всех дармоедов работать заставлю!» А просыпаясь, скрипел зубами: автомата рядом не было.

Он хотел пойти с письмом Раисы Мартыновны к прокурору, но передумал и даже жене не сообщил о приезде столичной гостьи.

Ваучер примчалась, как приведение. На дворе стоял сильный мороз, и в деревне пахло печным дымом, смолой. Новенький «джип» и БМВ подкатили к самому жилью Ивана Ивановича. Было за полночь.

– Иван Иванович! Радость моя дикорастущая! – раздался голос Раисы Мартыновны. – Мороз на дворе, открывай дверь!

Иван Иванович прикрутил к сигнальной ракетнице трубку и, открыв дверь, оторопел. Кроме циркачки, на крыльце стояли еще двое: «покойный» охранник Мордова с большим мешком и его напарник с чехлом для гитары.

– Принимай гостей, дорогой мой, – кокетливо улыбалась Раиса Мартыновна. – Как видишь, охранник – кстати, познакомьтесь, его зовут Рольмопсов. Да не смотри на него так. Кто прошлое вспомнит – тому глаз вон. Где хозяйка? Мы ей тоже кое-что привезли.

– У Марьи Тимофеевны сердечный приступ… Она в больнице.

– Значит, ты вольный казак? Она чмокнула его прямо в губы.

– Не совсем так, – смущенно возразил Иван Иванович. – Мы телку купили.

Гости громко расхохотались и осторожно внесли в дом сначала большой мешок, потом чехол для гитары.

– Стол накрывай, Ваня, – радостно предложила циркачка. – С красной рыбой, лесным медом, брусникой… Великого человека поминать будем… Великого, хотя и дурного.

– Кого это?

– Артура Борисовича Мордова, выдающегося реформатора России. Нынче Москва в трауре. Четыре казино закрылись. Красные фонари тухнут. «Золото, уран, нефть» теперь не банк. Богатейший человек был, рог в его душу!

– А вы что, в бедности живете? – робко возразил Сизарев.

– У меня, дорогой мой, честный бизнес. Товар свой я никому не навязываю. Ты не дури, эскимос! Мы тебе автомат привезли, ваучеры прямо из банка, американского спирта двойной очистки, денег на новый дом…

– Довольно! Хватит!

– Не кричи, манкурт! Рольмопсов теперь на меня работает… Его и зовут теперь иначе. Будь любезен пожать ему руку. Короче, знакомьтесь – это Борис Николаевич Зомби, по кличке Беня. А это – молодой бизнесмен Иван Иванович Сизарев.

Беня первым протянул руку.

– Забудем обиды, господин Сизарев, – процедил он, – впереди у нас неплохое будущее, поэтому не надо стрелять друг в друга.

Иван Иванович молча протянул руку.

– А этого бывшего кремлевского зубра, – продолжала Раиса Мартыновна, – зовут, как и моего утенка, Тимуром, отчество Базарович, кличка – Сытый. Тимочка, помоги, пожалуйста, Бене развязать мешок… Пусть покойник на лавке полежит. Чучело должно подсохнуть.

Иван Иванович неторопливо накрывал на стол: нарезал красной рыбы, положил на блюдо морошки, брусники, меда лесного…

Но когда увидел мумию Мордова, тарелка выпала из его рук, дух сперло, и жуткий крик вырвался из его груди.

– Боже мой! Боже мой! – взмолился он. – Артур Борисович, как же вас окаянный рынок скрутил?! Раиса Мартыновна, он уже не человек, он словно леший перестроечный! Мне, бывшему охотнику, смотреть на него страшно.

– А ты на кого похож, алкоголик несчастный?! – в голосе Раисы Мартыновны послышалось что-то грозное, зловещее. – Мордов даже забальзамированный не на одну тысячу долларов потянет… Особенно на мировом рынке. Что Москва! Весь мир в трауре: еще один реформатор таксидермирован. И без пушек, без баррикад… А ведь он, зараза, сначала в структурах ВВД конспирировался, потом в КРБ, а потом уж просто в БМВ, где мы его и накрыли…

Циркачка, никого на смущаясь, быстро переоделась и стала похожа на королеву рекламных клипов «баунти» и других кокосовых лакомств.

– Милые мои, – с улыбкой обратилась она к своим телохранителям. – Сегодня я буду спать только с Иваном Ивановичем. – Она еще раз поцеловала его. – Дорогой мой, хорошо, что ты уцелел. Я бы с ума сошла без тебя. – Она вытащила из дорожной сумки две бутылки с шампанским, поставила на стол. – Помянем Мордова и бай-бай…

– Может, лучше снотворного принять? – вырвалось у Ивана.

– Милый, не серди меня. О прошлом молчок, и этот «жвачный» больше не угроза тебе, – она указала на чучело. – Хочешь, подарю его в день твоего рождения? Не хочешь? Жаль, редкий, дорогой подарок… Господа, раскупоривайте шампанское. Ну-ну, Иван, не грусти. Ты сегодня бледный. Может, тебе «Сибирской» налить? И тебе, Тимурчик, налью. Но только один стаканчик. Не забыл, куда завтра идешь?

– А куда? – поинтересовался Иван.

– В морг. Гляди в оба, Тимур, выбирай только крупных, местных, белолицых. Черномазых карликов в Москве хватает. Ну, помянем раба…

Все выпили, и тут Иван замер и выронил из рук вилку. Ему вдруг показалось, что забальзамированный Мордов словно потянулся к столу.

– Глядите! Глядите! – не выдержав, закричал Иван. – Покойник к столу лезет!

– А куда он еще может лезть? – с улыбкой подметила циркачка. – Он всегда лез к столу, к власти да к бабе без лифчика! Куда еще может лезть эта скотина в накрахмаленной рубашке? Наглая, как банк Шарикова.

Она плеснула шампанского в сторону Мордова, и его стеклянные глаза неожиданно зашевелились.

Иван Иванович вздрогнул, отшатнулся от чучела. Попутчики циркачки тоже были удивлены.

– Боже мой! – взмолился Сизарев. – Неужели мне показалось?! Ведь у него глаза, словно живые и даже очень знакомые! Где я видел их?! Это не Мордовские глаза! Вспомнить не могу, чьи?

Циркачка расхохоталась.

– Эти глаза я купила в престижной конторе лет пятнадцать назад, – с улыбкой сказала она, откусив кусок «Сникерса», – из-под полы и очень дорого. Они намного старше мумии. А вот чьи они, вам, господа хорошие, навряд ли угодать! Но я дам небольшую подсказку. Помните многосерийный фильм «Семьдесят четыре мига осени»? Он сотрудничал с партийными экранизаторами из самых высоких дач, так сказать, писателями криминальной, простите, кремлевской верхушки. Сейчас они миллионами ворочают.

– Людей?! – не понял Иван Иванович.

– Нет… – задумчиво возразила Раиса Мартыновна, – отпечатанными бумажками. Но их цель – научиться распоряжаться живыми людьми так же, как выделанными, или так же, как баксами или нашими зелеными бумажками.

– Но ведь живые люди не бумажки! – не выдержав, возмутился Иван Иванович.

– Быдло! – брезгливо отрезала Раиса Мартыновна. – Сытый прав, надо использовать их как дешевых рабов!

– Раиса Мартыновна, – обрадовался Сытый. – Мы начинаем понимать друг друга. Ваши мумифицированные тушки из московских миллионеров становятся шедеврами. Не торопитесь продавать золотой запас. Скоро акции их обесценятся, а на тушки спрос увеличится! Впрочем, я уже догадался, чьи это глаза.

– Они словно живые… – опять простонал Иван Иванович.

– А что им сделается? Такие глаза, да и мозги, будут жить еще долго… – брезгливо подметила циркачка. – Власть быстро меняется, гены – медленно…

* * *

Уже была съедена семга, похожая на красного поросенка, и выпита не одна бутылка шампанского, как в дверь постучались. Сизарев пошел открывать, но Ваучер остановила его.

– Спрячь чучело, – строго приказала она. Мумию положили обратно в мешок и сунули за печку. Иван Иванович подошел к двери предбанника, спросил:

– Кто там?

– Это я, Петя Рыжов.

– Чего надо, Петя?

– Проезжал мимо… Вижу у твоего сарая две импортные машины, решил зайти.

– Сейчас, Петя, – Сизарев вернулся из предбанника. – Раиса Мартыновна, к нам мясной производитель пожаловал.

– Кто такой?

– Лосятник местный… Браконьер в законе… Снайпер по лесному мясу.

– Впусти.

На пороге появилось существо, очень отдаленно похожее на человека. Это был крупный мужик с дикими глазами и красным лицом, как лошалая семга.

– Знакомиться будем? – буркнул он, и лицо его заиграло множеством ярко-рыжих веснушек.

– Кобель рыжий, откуда ты?! Ха-ха! Красавец, да у тебя шея толще, чем у Шварценеггера. Раздевайся, садись рядом, я тебе «Сибирской» налью.

Рыжов как будто ждал этого.

Раиса Мартыновна, пока он раздевался, достала из-под лифчика маленький пузырек и плеснула в стакан гостю розовой микстуры.

– Беня, налей! «Сибирской» драгоценному лосятнику… Буду рада познакомиться с добытчиком, но прежде, Иван Иванович, можно вас на минутку…

Сизарев и Ваучер вышли в предбанник.

– Иван Иванович, – почти прошептала Раиса Мартыновна, – вы, наверное, догадались, почему мы втроем приехали? Короче, на этом животном мы заработаем не одну тысячу долларов.

– На каком животном?

– На госте вашем.

– На Пете Рыжове?

– Ну да… Для деревни он – обычный мерзавец, браконьер в законе, а для нас – находка.

Ивана передернуло.

– Раиса Мартыновна, – растерянно возразил он, – я вам не указ, но Рыжова весь район знает… Он древнего рода, у него трое детей, жена, мать, и потом, он на «Буране» приехал.

– «Буран» мы быстро ликвидируем: металл в стружку, шины переплавим. У нас полный сервис. Ну ладно, пойдем в комнату… Я со своми посоветуюсь.

Поминки превратились в праздничное пиршество. Россия всегда славилась пьянством во время чумы.

– Иван Иванович, радость моя драгоценная, – защебетала циркачка. – А ведь дружок ваш ни в чем вам не уступит! Ох и выпьем мы как следует, позабавимся! У нас вся ночь впереди.

– В шесть утра, уважаемая, мне корову кормить, – вежливо возразил лосятник.

– До шести успеем…

– Чего успеем? Я вас не понял, гражданочка.

– Не притворяйся, кобелек! Ты мне очень нравишься. Ты знаешь, кто я?

– Нет.

– Потом узнаешь… Короче, я хочу, чтобы ты вместе с орангутаном развлек меня.

– С каким орангутаном?

– С твоим земляком.

– А-а-а, с Иваном, что ли?

– Ну, да…

– Как развлек?

– Очень просто, и самым натуральным образом. Ты что, не мужик?

– Прямо здесь? А как же попутчики ваши?

– А они у меня вроде худсовета будут!

– Раиса Мартыновна, – вмешался в разговор Си-зарев. – Можно мне с Петей перекурить?

Они вышли в предбанник, Иван Иванович умолял своего земляка ехать домой, но тот уже изрядно опьянел и под воздействием розовой микстуры желал только пить и развлекаться.

– Моя Танька капустой пахнет квашеной, а от этой заразы так и веет, так и веет кокосами и сникерсами. А ноги у нее?! Как у сохатого! А грудь – глухарь позавидует.

Сизарев понял, что земляка не убедишь, и, махнув одной рукой, другой перекрестился.

– Хочу выпить за вас, красавица, – с пьяным форсом провозгласил Рыжов, войдя в теплое помещение.

– Хватит пить, дорогой. Давай раздевайся.

– Так сразу…

– А как же, ненаглядный мой?..

– Но ведь вы, пардон, при кавалерах…

– Рыжий, не испытывай моего терпения. Господа! – на этот раз властным тоном приказала Раиса Мартыновна. – Снимаем только по одному дублю. Поэтому принесите все необходимое: лучшую камеру, стойку, шприцы, крем для кожи.

– Раи-и-чка, пойдем в машину… – Рыжов отяжелел не на шутку.

– Там холодно, дорогой мой…

– Я согрею тебя…

– Ты лучше здесь мои ножки согрей, видишь, как они дрожат? – циркачка ловко сбросила с себя трико цвета розовой микстуры, и по избе, как по сигналу, разлилась легкая музыка.

Профессионалка начала с танца живота. Верхняя часть ее тела прикрывала белоснежная майка, а нижняя, удивительно стройная, мускулистая, словно задние ноги породистого жеребца, была голой.

Лосятник не выдержал, стал раздеваться.

– Ну, вот, давно бы так, – обрадовалась Раиса Мартыновна. – С общего плана переходим на укрупнение и снимаем все детали.

– А у меня их всего две, – мало что соображая, бубнил Рыжов и не замедлил снять сначала ватные брюки, потом теплые трусы. – Раи-и-ичка, а можно свет выключить?

– Не, дорогая горилла, в темноте я не найду тебя.

Извиваясь в танце, циркачка совсем близко подошла к лосятнику и вдруг, обхватив своими длинными ногами его веснушчатые конечности, застыла на мгновение и потянула к себе. Лосятник не выдержал и тоже потянулся к циркачке, стараясь как можно плотней приблизиться к ее телу. Но циркачка вовремя ускользнула из его рук, ловко «держала расстояние».

Наконец, когда гость, теряя рассудок, рассвирепел и начал своими ручищами цеплять Раису Мартыновну за волосы, наматывая их на кулак, антуражные съемки пришлось прекратить и перейти к детальным укрупнениям. Для этого лосятника привязали к лавке, а циркачка, при помощи приготовленных шприцев, вздула свои груди до мировых стандартов.

Иван Иванович не знал, куда деться и благодарил Бога, что о нем все забыли. Судя по тому, что ничего не происходило, а лишь изображалось, он понял, что вся эта порнуха станет просто видеоприложением при торговле мумифицированным лосятником.

После нескольких дублей циркачка порозовела, как возбуждающая микстура, и послала подручных за новым снадобьем.

Достав халат из роскошного кожаного «дипломата», она надела его на голое тело и устало опустилась на лавку.

– Ну как, Иван Иванович, я очень вам нравлюсь? Сизарев окаменело молчал, опустив глаза в стакан с водкой.

– Дорогой мой, это моя работа.

– Я никогда не пойму вас, Раиса Мартыновна!

– А ты постарайся… Я тоже долго не могла понять, почему убийцы всегда живут намного богаче умных, честных людей.

– Но ведь сколько веревочка ни вьется…

– Помолчи-ка, орангутан! Или ты из примерных пионеров?.. Шучу, шучу, Иван Иванович. Просто мне охота, чтобы вы были богаты, образованы и разбирались не только в ружьях и медвежьей желчи, но и в людях. Хочу работать с вами.

– В цирковом номере?

– Обрадовался… Это не главное… Прежде всего – заниматься чучелами и при этом обеспечивать товаром моих клиентов, которые нуждаются в трансплантации весьма ценных органов. Теперь-то вы от меня никуда не денетесь.

– Почему вы так считаете?

– Потому что, дорогой Иван Иванович, я жду от вас ребенка.

Сизарев только крякнул, зажмурился, потом поспешно налил в стакан «десять буль-буль», выпил и опять опустил глаза.

– Если будет мальчик, – продолжала циркачка, – назову его Валентином, если девочка – Валя. Нравится мне это имя.

Сизарев вновь потянулся к бутылке, но она отодвинула ее в сторону.

– Орангутан, не надо! Ты не Мордов и не лосятник… Я тебя люблю! Я ведь все-таки приперлась к тебе за тыщу верст! Ценить надо!

Иван Иванович молчал, растерянно поглядывая на мешок с Мордовым и на обезвреженного лосятника.

– Раиса Мартыновна, чего вы хотите от меня?

– Чтобы ты всегда был рядом. Любить себя не заставишь, но быть рядом с богатой красивой женщиной, по-моему, всегда приятно.

– Вы правы, Раиса Мартыновна, но у меня уже есть жена.

– Дурак ты, хоть и прекрасный мужик. Я тебе что, жить с Марьей Тимофеевной запрещаю? Употребляй ее на здоровье… Все условия создам… Только я тебя тоже люблю.

– А как же совесть?!

– Когда бы совесть кормила, так у нас на Руси давно бы нищих не было.

Она подвинулась к нему, обняла его за плечи и поцеловала в губы.

– Орангутан… Люблю… Ты мой единственный.

– Экземпляр, – неожиданно вырвалось у него, и он тут же получил сильную пощечину.

– Не смей так говорить! Я тебя от тюрьмы спасла!

– А кто мне снотворные таблетки дал?!

– Мордов ни за что бы не раскошелился, если б не застал тебя спящим.

– А кто хотел сделать мне укол, а потом отравить газом?

– Дорогой, мне хотелось вылечить, снять с тебя стресс!

– А когда ничего не вышло – расстрелять из окна… Хорошее лечение…

– Орангутан, успокойся. Это не я стреляла.

– А кто же?

– Охранник мой, с третьего этажа, которому я плачу тридцать долларов в сутки. А за то, что промазал, я заплатила сто долларов.

– Вот спасибо, Раиса Мартыновна! – усмехнулся Иван. – Значит, благодаря именно вам я сижу в своей бане, жив-здоров и пью чай с брусникой.

– Не ерничай!

– А вы не считайте меня идиотом!

– Никто не считает. Ты думаешь, мне легко было обломать этого паука-Мордова, а потом переманить его кремлевских жвачных в свою контору? – она, не обращая внимания на слетевший с тела халат, подошла к чучелу и, распрямив его, вытряхнула несколько пачек новеньких купюр. – Это все твое, орангутан, только поверь мне, я не хотела твоей смерти… Ты мне живой нужен. – Она судорожными и скользкими от крема руками сгребла часть денег в охапку и, бросив их в печку, еще раз поцеловала его. – Я хочу быть с тобой! Делай со мной, что хочешь, только будь моим! – она опять потянула его на себя. Это она делала прекрасно.

Иван Иванович уже знал обворожительный, всеобжигающий запах этого тела и, как в Москве, противостоять соблазну был не в силах.

Откуда появилась музыка – он не понял. Но в этот раз он вдруг почувствовал, как циркачка нетороплива, даже робка в своих профессиональных движениях и, оказавшись в ее объятиях, ему совсем не было противно. Сквозь звуки музыки он неожиданно услышал молитву, которую она нашептывала, обхватив его обеими руками и прижимаясь к нему всем телом. Молитва была из Ветхого Завета и просила об одном – спасении человечества. Иван Иванович уже слышал ее не раз, правда, при других обстоятельствах, но только сейчас до него стал доходить ее глубинный смысл.

Уже светало, когда к баньке Сизарева подъехала еще одна машина. Из нее вышел холеный, разрумянившийся мужчина.

Сизарев глянул в окно.

– Чего это его черт несет, да еще чуть свет, – поморщился он. – Наш животновод теперь директор АО «Перестройка», господин Еремей Долбарис.

Раздался сильный стук в дверь.

– Ну, чего делать будем? – спросил Иван Иванович.

Набросив персидский халат и надев колготки, циркачка обратилась к своему единственному приказным тоном:

– Миллионера да лосятника убери за печку – и впускай. И не дрейфь. Со мной не пропадешь.

Долбарис вошел, как игривый конь постукивая железными копытами. На лице его застыла улыбка, заготовленная на все случаи жизни. Под его кожаным меховым пальто был надет кажаный пиджак, а под ним – все это знали – американский бронежилет. Такого, как он, на мякине не проведешь. И хотя Еремей не был официальным главой района и за ним не ходили охранники, но каждый в округе, да и за пределами, знал, что именно Долбарис – хозяин, а не тот, которого подсунул местный парламент охмелевшему от свободы народу.

Циркачка и животновод разглядывали друг друга долго и пристально, как два квалифицированных разведчика враждующих государств. Каждый из разведчиков был вооружен до зубов и подкреплен православными идеями.

– Боров! – неожиданно воскликнула Раиса Мартыновна, не выдержав пристального взгляда. Российский боров на арабском аукционе! Ха-ха!

– Простите, не понял? – не убирая улыбку, спросил Еремей и протянул руку для знакомства. – Моя фамилия Долбарис, и арабские аукционы я презираю.

– Фамилия, не только в Москве известная, но и за бугром.

– А вы – Раиса Мартыновна!

«Боров» продолжал пристально разглядывать циркачку, а потом вдруг прощебетал, как райский соловей:

– Дорогая… вы прелесть. Можно мне поцеловать вашу искусную ручку?

– Бросте придуриваться, Еремей, – лениво ответила Раиса, но ручку с драгоценными камушками все-таки протянула. – Раздевайся да попросту садись к столу. Выпьем да закусим, ежели, конечно, у тебя все внутренности в норме – желудок, почки, селезенка.

– Успокойтесь, мадам, мои органы соответствуют мировым запросам, – нисколько не теряясь, ответил Долбарис.

– Ну и прелестно. Товар должен быть всегда кондиционным, – замешкалась Раиса.

– Верно, – согласился Еремей. – Вот еще надо разобраться, кто здесь товар.

– Тогда давай для начала выпьем шампанского и послушаем музыку.

На этих сигнальных фразах Беня и Тимур уже раз-чехлили видеокамеру.

Приготовились к съемкам.

– Дорогая, я очень люблю шампанское, но сейчас работа не позволяет.

– Какая же у тебя работа, животновод? Ведь не на зарплату живешь?

– Стучу! И крепко… – он опять постучал, только уже не железными копытами, а в грудь, и ловко сбросил с себя кожаное пальто. – И раньше умел стучать, и теперь. Дай-ка, прелестное создание, паспорток твой, а еще командировочное удостоверение.

– Это зачем?

– Клади на стол и помалкивай! – и, показав на свой карман, добавил. – Документы на твоих подручных уже здесь!

Иван Иванович машинально полез в свои карманы, но Долбарис остановил его.

– Ты, Сизарев, меня не интересуешь. Кстати, Иван Иванович, ты бы вышел во двор, а то нам поговорить надо с глазу на глаз. Может, пока дров поколешь? В баньке холодновато.

Сизарев. словно снег, растаял.

– Слушай, животновод, – не выдержала циркачка. – Сколько тебе отстегнуть, чтобы ты отстал и подумал о своем будущем?

Владыка района задумался.

В этот момент бесшумно вышел из бани один из кремлевских жвачных Раисы. Вид у него был понурый, по-видимому, он переживал свою оплошность с документами.

Другой жвачный зомби-Рольмопсов, оценив ситуацию, был невозмутим.

– Что это вы, Раиса Мартыновна, чикаетесь с этим клиентом? Дайте распоряжение, и мы его для чучела обработаем или подготовим для трансплантации…

– Спокойно, господа! – перебил его Долбарис. – Вас направили сюда работать под моим руководством! Понятно? В противном случае мне придется вас наказать. – Он неожиданно вытащил из кожаного пиджака золотой шар и положил на стол. Шар был точно такой же, как у Раисы Мартыновны и ее шефа.

Циркачка сразу побледнела, отшатнулась сначала к мешку с мумией Мордова, потом к окну, на подоконнике которого лежали шприцы, и жуткое безмолвие повисло в помещении.

– Одевайтесь, мадам! – властно скомандовал Еремей. – Поедем в мою контору…

Он взял со стола золотой шар и постучал им по столу.

– А здесь нельзя разобраться? – растерянно поинтересовалась Раиса Мартыновна.

– Ни в коем случае! – с улыбкой ответил Долбарис. – Я человек суеверный, а здесь, судя по всему, уже имеется покойник…

Он покосился на печку.

– Очень жаль, что вы действуете без инструкции и приказа сверху. В центре теперь тоже наши люди. Кстати, слышали новость?

– Какую?

– Самый выдающийся реформатор России как в воду канул…

– Имеете в виду Артура Борисовича?

– Вот именно – имею в виду.

Губы Раисы Мартыновны дрожали, лицо покрылось белыми пятнами.

Долбарис поднялся из-за стола и, держа в руках золотой шар, подошел к половику за печкой.

– Извините, господин Долбарис, промашка вышла: там местный лосятник. Он уже полуфабрикат… – шепотом выдавила Раиса Мартыновна.

– Так и знал. Приехали сломя голову. Ни сознательности, ни дисциплины. Все наскоро, тяп-ляп. Жаль, господа, но я вынужден доложить шефу.

– Не делайте этого, Еремей! Не знаю, как вас по батюшке?

– Еремеич, уважаемая… Но от этого мне не легче.

– Поймите, Еремей Еремеич, мы напали на золотую жилу. Пьянство здесь жуткое, развал духа и тела…

Люди, кроме угроз, от властей и начальства ничего не имеют. Думали попользоваться этим…

– Как?

– Очень просто… Отовариться дней за десять – и отвал.

Долбарис помрачнел. Холодный пот покрыл его перестроечное лицо.

– Свою долю вы получите, – успокаивала его циркачка, – о покойниках вам не придется волноваться. Мы их быстро в валюту обращаем.

Раиса Мартыновна закурила.

Долбарис, почесав в затылке, повертел в руках золотой шар, сунул в карман.

– Логично и даже заманчиво, – спокойно сказал он. – И сколько же вы намереваетесь отстегнуть за каждого аборигена?

– Условия ваши.

– В рублях или в валюте?

– Как захотите.

– В зеленых, – твердо сказал Долбарис. – Но учтите, иду на нарушения. В договоре ясно сказано – все работы только с согласия шефа. Если б не ваш талант, особенно в кинопродукции, – у нас с вашим участием она нарасхват, – я бы и разговаривать не стал. Дорогая, поедем ко мне! – Еремей вновь выдавил на лице улыбку и в этот момент был очень похож на президента одного из обнищавших государств.

– Сначала давайте выпьем, – вкрадчиво предложила Лариса. – Я не откажусь.

Долбарис был натурой весьма неординарной. С юных лет он превосходно «стучал», умело налаживал и использовал связи, менял жен и любовниц, как драгоценные реликвии, взамен получал повышение по службе, но больше всего он любил выступать в парламенте и голосовать. Голосовать то за одного, то за другого, то за третьего, чтобы все оставить на земле так, как хотелось ему.

«Какая прелесть – эти бесконечные выборы! – радовался он. – Сегодня на одного „стучишь“, завтра на другого». Умел он, обладая феноменальной памятью, рассчитать не только на много ходов вперед, но и вычислить доход. Долбарис с успехом закончил учебу в школе восточных единоборств и с пеной у рта мог хвастаться самым отборным огнестрельным оружием, потому что в этой сфере предлагал свои нанотехнологии.

Одним словом, он был тем, кто появляется всегда в нужном месте и в нужное время, любил говорить о себе, что он субъект без затей и без совести. Но самоуправства, без указаний шефа, он действительно не любил. Жил он всегда в неге и холе, ну а в наши дни деньгам и вовсе счет потерял.

Вскоре Долбарис и Ваучер подкатили на «Ниве» к добротному двухэтажному особняку серебристо-белого цвета. Раньше дом был коричневым, но Еремей быстрее всех перекрасил колерку и с распростертыми объятиями принял новую власть: сельсовет окрестил административным центром, а совхоз – в шутку, конечно, – товариществом расхитителей и алкоголиков без ограниченной ответственности.

– А где же мои друзья? Где дорогой мой орангутан?

– Это вы так Ивана Ивановича величаете? – распахивая калитку перед домом, спросил Долбарис. – Недурственно, но на мой вкус, несколько прямолинейно.

Показывая гостиную, Еремей с гордостью сказал:

– Здесь мое ангельское пристанище. Тут вы можете отведать и «Анкл Бенс», и «Баунти», и прочие райские наслаждения. Рядом столовая, дальше ванная и кайфушник с цветомузыкой. Включить?

И полилась ритмичная музыка, разгоняющая кровь и холодящая душу.

Сбросив норковую шубу, таксидермистка буквально влетела в райские наслаждения.

И вскоре новые друзья уже беседовали за столом, переполненным зарубежными и отечественными яствами и лучшими винами.

Оглядывая интерьер квартиры, профессионалка с интересом отнеслась к нескольким чучелам животных, среди которых были экземпляры удивительных человекообразных с других континентов.

– Это цветочки, – заметив интерес гостьи, с ухмылкой превосходства похвастался Долбарис. – У меня есть то, о чем шеф только мечтает.

– Что ж это такое?

– Пусть будет маленькая тайна…

– И все-таки…

– Так вам все и расскажи… Не забывайте, мадам, что вы – нарушитель договора и, согласно инструкции, я обязан вас наказать.

– Наказать. Я согласна. Но сначала выпьем и потанцуем.

– Краковяк.

– Почему краковяк?

– Может, мазурку? Дорогая моя, давайте ближе к делу. Я не мальчик, и вы не девочка. У вас свои секреты – у меня свои. У вас свой счет в швейцарском банке, у меня свой. Будем начистоту: я вам нравлюсь?

– Очень.

– Тем лучше.

Они выпили по бокалу, закусили.

– Итак, уважаемая, – Еремей щелкнул пальцами по столу. – Сколько я получу за каждого аборигена?

– Вот так сразу «быка за рога»?!

– Да, вот так сразу! Я не халявщик и не презираю А.О. НИН! И перестройку ценю за фиолетовые перестроечные дела.

– Что вы нервничаете! Я выделю вам подушную оплату, а душами буду распоряжаться сама… Захочу – выставлю на аукцион, захочу – пущу их на трансплантацию.

– Спокойно, Раиса Мартыновна, – Долбарис нахмурился. – Никакой подушной оплаты! Вы меня поняли? Вам двадцать процентов, остальные мне. Не устраивает?! Так я сам сделаю из вас «куклу».

– Чего?!

– И думаю, мой шеф будет страшно рад такому наказанию. Героиня видаков, цирковая и кинематографическая звезда, известная таксидермистка в своей последней ипостаси!

– Хватит! – не выдержала Раиса Мартыновна. – Сколько вы хотите за одну душу?

– Три тысячи зеленых! И не больше четырех аборигенов из каждой деревни.

– Вы с ума сошли! Это цена солидного депутата с гуманитарным образованием. А вы за одного алкоголика-неандертальца с мерзкой печенью требуете то же самое. Да у нас известные писатели, эстрадные артисты дешевле!

– Ладно, так и быть… Не могу подавить тягу к вам и к вашему киноискусству. Сойдемся на двух с половиной.

– Оставьте меня в покое, господин Долбарис. От этих цифр у меня голова кружится.

– А как же быть с нашей взаимностью?

– Не знаю, не знаю. Я себя мерзко чувствую.

– А я себя превосходно! – Он вплотную подошел к циркачке и крепко обхватил ее тренированное тело. – Так, либо две тысячи – учтите, цена окончательная – за каждого красавца, или я отутюживаю вас и превращаю в элегантную куклу Барби.

Раиса Мартыновна вздрогнула, отшатнулась, но Долбарис сжал ее тело еще плотней.

– Я в восторге от ваших эротических фильмов, – вдруг вкрадчиво сказал он. – А в вашем исполнении песня «Султаман» – история нашей культуры. Восточные аранжировки сильно развивают мышцы любви и неги.

– Нет-нет! Уберите руки.

Циркачка пыталась выскользнуть из объятий, но Долбарис уже действовал по отработанному плану.

– Я не собираюсь спать с вами, дорогая моя Барби! Вы будете самой драгоценной куклой в мире! Вот только над архитектурой мавзолея для вас придется поработать без выходных.

– Отпустите меня, маньяк!

– Кричите сколько угодно, прелесть моя. Еще ни одна кукла не уходила отсюда живьем! – Долбарис сорвал с Раисы Мартыновны одежду и застыл в оцепенении. – Ого! Да вы гораздо лучше, чем в своих кинофестивальных боевиках. А нижний этаж просто прелесть! Мечта любого орангутана.

– Умоляю! Я согласна на две зеленых за душу!

– Теперь я не согласен. Я создам шедевр! В моих руках золото и бессмертие! Ваше клевое изваяние войдет в историю лучших мумий.

– Вы садист! – опять взмолилась Раиса Мартыновна.

– А вы кто, прелесть моя? – прошипел он, сжимая циркачку одной рукой, а другой пытаясь раздеться. – Не успели приехать – и уже лучшего лосятника оприходовали.

И тут Раису Мартыновну осенила идея, которая переломала весь ход дальнейших событий.

– Увы, господин Долбарис, вам уже не придется порадовать шефа своим садизмом! К сожалению или к радости, но кукла Барби, сделанная из меня, не произведет на него впечатления, – сказала она и вдруг замолчала со слезами в глазах.

И Долбарис, на что и рассчитывала Раиса, сразу уловил скрытую угрозу в ее интонации.

– Он, что, неужели и он покровительствует вам? – раздраженно спросил Долбарис. – Неужели порно действует, как манифест безумцев?

– Нет, дорогой мой. Просто его уже нету, вашего шефа. На его месте уже другой, – голос Раисы стал еще уверенней, когда она заметила в лице Долбариса легкое замешательство. – И я имею честь быть представителем его конторы. Так что в нашей фирме действует новый занак, и шар золотой теперь фуфло! Спустите его в свой антикварный унитаз! – Раиса дрожащими нервными движениями вытащила из своей замшевой сумочки кубик – это был бриллиант чистой воды.

Долбарис в недоумении замер. Мелкие капли пота покрыли его лицо.

– Конечно, – задумчиво сказала циркачка, – по сути дела, это я должна была вас наказать…

– А куда же делся наш прежний? – удивленно спросил Еремей.

– Слинял. За бугор… Видимо, счет его в банке достиг потолка.

– А новый? – Еремей глотнул коньяка.

– Вот это вы верно сделали. Налейте и мне, – попросила Раиса и стала осторожно одеваться.

– Ну, говорите же…

– С новым беда натуральная. То есть не с ним, а с любимцем прежнего шефа – нашим великим реформатором Мордовым. По приказу нового мне пришлось своими руками сделать из него…

– Ну, что же вы замолчали?

– Чучело… – со вздохом сказала Раиса. – Прискорбно, но факт. Можете убедиться самолично… Он нынче покоится далеко от Москвы… – Циркачка опять вздохнула и выпила рюмку коньяка.

– Да где же он, черт возьми? Или у вас после такого пакостного дела язык отсох?!

– Да здесь он, в имениях ваших, в баньке у Вани Сизарева.

Долбарис сразу неохотно и неумолимо начал трезветь, задумался.

– Согласитесь, дорогой мой, что это не малая услуга с моей стороны. Привезти в такую дыру столь редкий экземпляр – многого стоит. Но я ведь знала уже, от своих кремлевских, вашу страсть к антиквариату. Сколько отстегнете, дорогой мой? Учтите, если цена нас не устроит, нам таможня не указ… В Европе реализуем.

Долбарис вновь задумался и сделал глоток из бокала Раисы Мартыновны.

– Чучело, конечно, редчайшее и вы редкая куколка, а как быть с реформами, с перестройкой? – шепотом спросил он, словно о тайном заговоре.

– Да вы у нас, оказывается, романтик? – неожиданно расхохоталась Раиса. – Дон Кихот!

– Уму непостижимо! – Долбарис выпил еще и вдруг поднялся из-за стола и заговорил громко, разбавляя возмущение нецензурной бранью и междометиями. – Талантливейший практик, за которого я голосовал на всех выборах, защитник предпринимательской идеи и вдруг – чучело!!! А кто позаботился?! Свои же! И мне – борцу за процветание – купить предлагают! Сойду с ума! Застрелюсь!

– Успокойтесь, дорогой мой… – вкрадчиво сказала циркачка и, помолчав немного, кокетливо поинтересовалась. – Так за сколько вы возьмете нашего бессмертного реформатора?

– Не знаю, не знаю, – мрачно ответил Долбарис, надевая поверх сорочки бронежилет. – Надо смотреть. Язык не поворачивается сказать – товар.

– Еще какой товар! – сразу подхватила Раиса. – В хороших руках даже забальзамированный лидер – это клад! Мысли-то его не бальзамируются, а идеи, связанные с перестройкой России, и тем более…

– Одно утешение, – согласился Еремей. – Едем, дорогая моя, смотреть, едем! Мумия великого россиянина – это вам не кукла с африканского аукциона со жвачкой во рту!

* * *

Долбарис даже крякнул от удивления, увидев своего кумира и великого приватизатора в натуральную величину, в том же галстуке и голубой сорочке, в которых он выступал по телевидению и в бесчисленных образовательных и благотворительных программах.

– Ангел мой, – процедил он сквозь зубы. – Хотел я с тобой в другой обстановке встретиться, но Бог не дал.

Еремей разделся до бронежилета и подошел к чучелу.

– На кого же ты покинул нас, Артур Борисович?! Долбарис не замечал ничего вокруг: ни подручных Раисы, ни ее, ни Сизарева.

Он даже не обратил внимания, как мумия повернулась на бок и качнула несколько раз головой в сторону Раисы Мартыновны. Но Иван Иванович, сидевший за столом в углу, все видел, и, несмотря на хмель, жуткий крик вырвался из его груди:

– Глядите! Чучело опять шевелется!

– Замолчи, идиот! – обрушился на него Долбарис. – Ты знаешь, кто это?

Иван растерянно кивнул головой.

– Тогда встань и почти его память молчанием.

– Я из-за него уже четвертый месяц молчу…

– Не сердитесь на него, дорогой Еремей Еремеевич, – вмешалась в разговор циркачка. – Это ведь он помогал обрабатывать Мордова и сильно пострадал за него.

Все молча встали.

– Так сколько вы отстегнете? – нарушила молчание Раиса.

– Двадцать тысяч. Сами знаете, какими. Хотя ему цены нет. Я бы его в мавзолей поместил из мрамора, но прежний шеф сам туда метит, да и новый, наверняка, не откажется.

– Ну что ж, дорогой мой, учитывая ваше положение, можете аборигенами рассчитываться, – лукаво предложила циркачка.

– Ладно. Возьмите двадцать душ из моей усадьбы, – раздраженно сказал Еремей, – и отваливайте. Я ведь не Чичиков, в конце-то концов.

– Так и сделаем, красавец откормленный, – ледяным голосом согласилась Раиса, и в тот же миг Долбарис был схвачен с двух сторон кремлевскими жвачными. А еще через миг прикован наручниками к железной скобе у печки. И тут же на голове его оказался полиэтиленовый прозрачный мешок с этикеткой «Райское наслаждение».

– Достали вы меня своими куколками Барби, родненький мой! – зловеще улыбнулась Раиса Мартыновна.

Иван, крадучись, направился к двери, но циркачка не дремала.

– Иван, не дури! На место! – а своим жвачным прохрипела: – Не вздумайте стрелять! Испортите внутренности – уволю. Этого людоеда Долбариса только на трансплантацию!

* * *

После устранения Долбариса у Раисы Мартыновны стали появляться клиенты – начались творческие дни. Первой пожаловала Матрена Амоновна Сорокина. Она прослышала, что Иван Иванович вернулся «из городу», и решила разузнать, не поедет ли еще. А если поедет, то заказать с ним сбрую для лошади и хомут. Она знала Ваню еще мальчиком, когда-то нянчила, испытывала к нему самые светлые чувства.

– У вас никак гости? – обрадовалась она, увидев Ивана Ивановича. – У Сизаревых всегда любили гостить, особенно заезжие торговцы да цыгане. А щас че, одна баня осталась да сарай из горбылей.

– Все продал, Матрена Амоновна, – разводил руками Иван Иванович. – Всю недвижимость… Теперь очередь за душой…

– Не приведи Господь… Ежели Сизаревы начнут свои души продавать, что же от России останется? Хозяйка из больницы не вернулась?

– Нет. Жду со дня на день…

– А это что за дамочка с розовыми бантиками? Давайте познакомимся. Меня зовут Матрена Амоновна Сорокина, попросту Сорока, потому как я потрещать люблю. А вас как величать?

– А меня – Раиса Мартыновна Ваучер.

– Ваучер?! – удивилась Матрена. – Таких фамилий что-то не припомню. Это не русская фамилия.

– А где сейчас русскую встретишь? Разве только здесь… Как вы думаете, откуда взялась моя фамилия?

– Эх, девка, ты думаешь – я глупенькая! Оттуда и взялась, – Сорокина указала наверх, – два ваучера я вложила в «Золото Колымы», другой – в «Золото, уран, нефть». Где они теперь, родненькие? Ни дивихдентов, ни золотишка, а ведь столько лет прошло!

– Я помогу вам, Матрена Амоновна. Ваши деньги от меня не уйдут.

– Буду премного благодарна. Вы никак благодетельница?

– Она самая… Вы из какой деревни?

– Лосяткина…

– Большая деревня?

– Полсотни дворов…

– Ваучеры все сдали?

– Бог с вами! Многие еще под лампадками прячут.

– Вот что, дорогая моя, чаю индийского хотите?

– Чашечку выпью, – Сорокина сняла шубу «на рыбьем меху», стала выглядеть гораздо моложе, румянее. Глаза горели, как угли в русской печи.

– Сколько вам лет? – поинтересовалась циркачка.

– О прошлом годе шестьдесят исполнилось.

– Как вы себя чувствуете?

– Ой, девка, пока што на лошади верхом скачу, да вот Ванюшке хомут хотела заказать.

– Я в город больше не поеду, – со вздохом почти прохрипел Иван и стиснул зубы. – Шла бы ты, Матрена, домой! Нечего тебе по избам шастать!

– Ты не кричи, Иван Иванович! Я сама достану хомут и сбрую… – с лукавой улыбкой пообещала циркачка. – Только с одним условием – сообщите всем деревенским, чтобы ваучеры ко мне несли. Даю три бутылки за ваучер и четыре – за облигацию.

– Сообщу, Раиса Мартыновна, обязательно всех приглашу к вам, у кого эти бумаги еще целы.

– А как у вас аппетит, дорогая моя? На почки не жалуетесь?

– бог миловал.

– А на желудок?

– Все ем… А что такое?

– У меня аллергия на больных и уродов. У вас внучка есть?

– Конечно. Радость моя единственная.

– Приходите с ней в гости. Я вас импортными конфетами угощу, «Бони М» послушаем…

– Это что, наподобие МММ?

– Да, бабушка.

– Мы, девка, без конфет и музыки проживем. Нам хомут нужен да сбруя крепкая.

– Все будет, теперь к новой жизни идем, к победе перестройки.

– Так и раньше шли. А живем, как и прежде, не приведи Господь!

Напившись чая, Матрена Амоновна ушла. Циркачка долго проважала ее взглядом, как бы прикидывая и обмеряя ее со всех сторон. Иван Иванович не выдержал.

– Матрена Амоновна – святой человек, моя крестная, ветеран Отечественной войны. Ее-то за что?

– Не скули, орангутан. Не годится твоя Амоновна. Рыхлая она, кляча. Вот внучку мы оприходуем.

На следующий день пришли сразу два человека: высокий крепкий мужик, напоминавший заросший холм, потому что его густые волосы торчали отовсюду, даже из носа и ушей, и человек-правдоискатель, абсолютно лысый Митька Митусов, трижды раненный защитник Белого Дома.

– Кто тут ваучеры покупает? – грозно поинтересовался волосатый холм.

Раиса Мартыновна сама вышла навстречу, посмотрела в щель предбанника и приказала Бене впустить сначала одного клиента, а другому подождать на улице.

Первым переступил порог рубленой избы правдоискатель Митусов.

– Орангутан, включи музыку для гостя, – приказала циркачка.

Раиса Мартыновна сразу обратила внимание на фактуру вошедшего.

Надела очки-хамелеоны и пристально вглядывалась в лицо квадратного человека.

Удивительно! Лицо вошедшего было тоже квадратное и широкое, особенно в жевательной части. Митусов смотрел исподлобья, зло.

– Вы, гражданочка, откуда будете? – Еще с порога спросил он.

– Из Москвы, а что такое?

– Да ездят тут всякие. В нашей усадьбе главный животновод пропал. Как языком слизало.

– Он что – мороженое? – с язвительной улыбкой пошутила Раиса Мартыновна. – Может, он на аукцион уехал?

– Какой к черту аукцион! Начальник полиции в Москву звонил. Хотел заявку сделать на всероссийский розыск… Ему отказали.

– Удивительно!

– Говорят, в своем районе ищите… Ну это так, к слову, Зовут меня Дмитрий Павлович…

– А меня зовут Раиса Мартыновна. Как вы себя чувствуете, Дмитрий Павлович?

– Прескверно… На улице мороз, в душе – мрак, холод… Согревающего ничего нет?

– А чего надо?

– Водки или спирту, или еще чего…

– Для таких крепышей, как вы, ничего не жалко, – Раиса Мартыновна достала бутылку желтой борматухи, налила стакан.

– Да какой же я крепыш… Уже пятый год на пенсии по инвалидности, живу с одной почкой, и язву уже не один раз вырезали.

– Вы не шутите?!

– До шуток ли теперь, Раиса Мартыновна, еще ишиас у меня.

– Значит, и сердце хандрит?

– И сердце, – Митусов нахмурился, выпил борматухи.

– Какого же дьявола вы пришли ко мне? Я же сказала Сорокиной: аллергия у меня на больных и уродов!

– А как с ваучерами быть? Я четыре километра пешком шел.

– Главному животноводу продайте.

– Но ведь он пропал.

– А вы его разыщите.

– Вы что, издеваетесь?

– Издеваются над вами люди, которым вы служите, а я вам добра желаю… Идите отсюда, Дмитрий Павлович.

– Иди-иди, Митя, – поддакнул циркачке Иван Иванович.

– А напарник ваш тоже инвалид? – поинтерисовалась Раиса Мартыновна.

– Полный… У него все простреляно, но, в отличие от меня, пьет как лошадь, и что удивительно, постоянно смотрит на себя в зеркало. У него дело к вам.

– Какое?

– Очень щекотливое. Налейте еще, и я не буду молчать. По-моему, он подозревает вас…

– В чем, дорогой Дмитрий Павлович?

– В том, что вы причастны к животноводу. Раиса Мартыновна нервно рассмеялась и неожиданно тоже выпила рюмку.

– Он что, экстрасенс, этот самый, как его, инвалид?

– Бог его знает… Всегда начищенный, наглаженный и при медалях и орденах, правда, в Чечне осечка вышла… Весь в дырках вернулся – и ни одной награды.

– Он что, работает с животноводом?

– Правая рука, особенно по части телок.

– Ветеринар, что ли?

– Если бы… Ветеринаром у нас девушка была. Ее тоже словно языком слизнуло вместе с подругой, еще года три назад…

– Позовите его.

В помещение вошло существо, очень отдаленно похожее на человека: из носа торчали густые волосы, руки были в ссадинах и нервно дрожали, глаза, как две черные пуговицы, шарили по углам горницы. По всем признакам существо было чем-то потрясено и смотрело исподлобья, как оголодавший барсук.

– Мы вас не потревожили, фрау? – не скрывая внутренней бесовщины, изрекло оно и, тяжело дыша, по-видимому, от злости, налилось кровью. – Если бы не ваучеры, я бы не знал, как и появиться. Впрочем, к незнакомым людям я всегда приезжаю с наручниками, – вошедший внимательно оглядел помещение, задумался. – Но ваши эротические фильмы меня с толку сбили. Где начальник мой?

– Я вас не поняла.

– Не стройте из себя ангела. Где мой Еремей Еремеевич Долбарис?

– Во-первых, почему вы называете меня «фрау»?

– Потому что фамилия ваша Мартинсон-Ваучер, и отбывали срок вы в наших учреждениях! К тому же, вот уже около месяца вас разыскивает шеф…

– Спокойно… Остановитесь, мне холодно, – Раиса Мартыновна поднялась из-за стола и, зайдя за печку, набросила сначала бронежилет, потом достала золотой шар.

– Дмитрий Павлович, – обратилась она к Митусову. – Возьмите плату за двадцать ваучеров и ступайте с Богом. Да не забудьте напомнить Сорокиной, что инвалидов и уродов я не принимаю.

Квадратный правдоискатель тяжело поднялся, молча вышел на крыльцо и позвал своего напарника.

– Ну что же, – с улыбкой, даже с умилением обратилась циркачка к вошедшему, – надеюсь, вам не надо объяснять, что это за шарик?

– Безусловно, – строго ответил мужик в дубленке и папахе.

– Тогда давайте знакомиться. Кто вы такой, человекообразный инвалид?

– Прошу не оскорблять! Я – правая рука Еремея Еремеевича Архип Иосифович Плоскодон. – Тут Плоскодон сбросил с могучих плеч воинскую дубленку, папаху, и все увидели, что он тоже в бронежилете, более того, на бронежилете была отпечатана крылатая фраза «У Н + БЕМ нет проблем», а с правой стороны, чуть ниже, висел маузер последней модификации.

– Госпожа Ваучер, куда вы спрятали моего начальника?! – вдруг закричал он.

– Отдышитесь, дорогой мой Архип Иосифович, – с улыбкой, даже с восторгом успокоила его циркачка. – Поберегите нервы и скажите мне вразумительно, сколько куколок вы изваяли за время перестройки? Разумеется, вместе с Долбарисом?

Человекообразный инвалид сразу сник, задумался.

– Вы предательница! Вы рушите реформы!

– А вы – ходячий труп. Мне жаль вас, дорогой мой, и я не знаю, как вам помочь. За начальника своего не беспокойся, мы его уже определили.

– Куда?

– Конечно, не в парламент, и даже не на аукцион. Дорогой, а как у тебя с мужскими достоинствами?

– Прошу, скажите, что вы сделали с начальником, и я подыграю вам в любой киносъемке и принесу не один ваучер…

– Боже упаси! Для этого надо хотя бы чуть-чуть походить на человека.

– Неужели вы, действительно, его уже…

– А ты что думал?! Мы работаем без выходных, и к тому же с подушной прибыли.

Человекообразный не выдержал и, соскочив со стула, выхватил маузер. Но Беня и Тимур стояли сзади, без особого труда подмяли неуравновешенного клиента и привязали к лавке.

– Я хочу видеть начальника, – никак не унимался Плоскодон.

Когда вносили Долбариса, Плоскодон внимательно рассматривал искаженное лицо усопшего. Он долго не сводил глаз с холеного тела, уже размеченного специальными карандашами на секции, а потом вдруг, тяжело вздохнул, тихо проскрежетал зубами:

– Такое творчество, дорогая фрау, вам выйдет боком. Подобный бизнес противоречит любой морали!

– Мораль будешь читать там, а сейчас… Ты, наверное, знаешь, что органическая зола, перемешанная с древесиной, не оставляет заметных улик. Да, я чуть не упустила главное. Беня, позови, пожалуйста, этого квадратного, что похож на заросший холм, по-моему, он еще на крыльце.

Правдоискатель изрядно замерз, но продолжал дожидаться напарника, предчувствуя что-то недоброе.

– Дмитрий Павлович, извините, ради Бога… Наверное, без вас не обойтись, – сильно переменившись в лице обратилась к нему циркачка. – Видите, что мы сделали с Плоскодоном?

– Вижу, вижу… Но я вижу еще и главного животновода. Как он не похож на себя! Ой! Да он мертвый!

– Сейчас вы все поймете, дорогой мой Дмитрий Павлович… Все произошло на редкость неожиданно, внезапно… Раздевайтесь, дорогой мой, присаживайтесь. А теперь выслушайте меня. Я была у этого мерзавца в гостях, и он хотел меня, сами понимаете… оприходовать…

– Я вас не понял, Раиса Мартыновна, – растерянно развел руками Митусов.

– Ну что здесь понимать? Выражаясь по-вашему, хотел языком слизнуть.

– Теперь понял.

– А получилось совсем наоборот… Я сама его успокоила. А потом, когда мне стало не по себе, Господь услышал мои молитвы. Вы видите письмо, – циркачка взяла со стола лист бумаги. – Это послание сильно смягчает мою вину. Я хочу, чтобы письмо прочел Иван Иванович, уж он-то не сфальшивит! Письмо я нашла в кармане у Долбариса. Ваня, держи письмо и, ради Бога, не думай, что Ваучер ко всем жестока.

Иван Иванович, словно в каком-то сомнамбулическом сне, осторожно взял письмо в руки и, запинаясь, прочел: «Милый мой Плоскодон, ты опять запил! Я очень скучаю по твоей волосатой груди. Купил тебе „бархатного“ пива и оригинальную кассету. По ней можно научиться любить пять раз в неделю. Решил чиркнуть тебе, потому что есть работа. Перед моим окном вот уже второй день прохаживаются такие замечательные телки, что я не в силах оторвать от них глаз. Куколки из них получатся отменные. Их трое, видимо, приехали на студенческие каникулы. Эти господа любят кататься на лыжах и санках. Надо их обязательно обработать к следующему аукциону, а самую клевую попытаться реализовать живьем. Она очаровашка! Постоянно жует и курит, курит и жует! Давай займемся ими завтра же, после телефонного разговора с шефом. Приезжай обязательно. До встречи. Твоя шершавая любовь, Еремей.»

После прочтения письма в бане воцарилась тишина.

– Ну, Дмитрий Павлович, теперь вам понятно, кто слизнул языком ветеринаршу и ее красавицу-подругу? – строго сказала циркачка. – Теперь-то вы поняли, кто похищал ни в чем неповинных людей, превращая их в антикварные куклы?!

– Наверное, и нашу парикмахершу они порешили… И лосятника…

– Лосятника я не трогал! – выкрикивал Плоско-дон. – С ним Долбарис имел дело! У них свои счеты.

– Вот как они со своими сводят счеты, – с ядовитой усмешкой подметила Раиса Мартыновна. – Рольмопсов, усыпите это животное.

– Может, все-таки, передать их участковому? – робко предложил Дмитрий Павлович.

– Не смешите меня… Сколько у вас исчезло людей за последние, скажем, два года?

– По-моему, около пяти…

– И никого не нашли?

– Нет.

– Значит, участковый кормился из той же кормушки, и ему ни в коем случае нельзя сообщать. Вот что, дорогой мой, снимите копию с этого письма и отправьте его в российский суд, а подлинник вместе с этими бандитами я передам в центральные органы… И, ради Бога, умоляю вас, ни одного слова о том, что вы видели у Сизаревых. Я считаю, что я сделала доброе дело. Вы поняли?

– Еще бы. Мы очень благодарны вам. Теперь некому будет над нами издеваться и по полгода не платить жалованье.

– Тогда садитесь и пишите копию письма.

– Я сейчас перепишу. Но кого же мы теперь будем наказывать, если бандиты уже пойманы?

– Дмитрий Павлович, дорогой, я нисколько не удивлюсь, если суд оправдает наших убийц. А с вами что случилось, Иван Иванович? На вас лица нет! Так дело не пойдет! Ведь я приехала к вам в гости и хочу, как и вы, делать людям добро. Прошу вас, присядьте с нами за стол.

Иван Иванович присел рядом с циркачкой и, внимательно присмотревшись к ее глазам, вдруг обнаружил в них тот же самый красно-коричневый цвет и то же озлобленное напряжение, что и в глазах Артура Борисовича.

Дмитрий Павлович молчал.

Он был участником двух войн, но трупный запах даже фашистов вызывал у него скорбное угнетающее чувство.

Ему было жалко всех на свете, потому что он верил в Бога и ценил больше живых людей, чем умерших. Он знал, что где-то на свете существуют аукционы, где продают не только человекообразных, но и отдельные их органы, но относился к этому скептически. Теперь же предполагаемое стало очевидным, и он едва справлялся с мерзким чувством растерянности.

– Господи, помилуй, – перекрестился он, – я не знаю, что и сказать. Раиса Мартыновна – вы первая ласточка в наших местах. Кому же теперь верить, ежели свое руководство занимается Бог знает чем.

– А кто учил его?! – неожиданно встрял в разговор Иван Иванович.

– Вот именно! Ты думаешь, что я виновата во всем? Скажите ему, Дмитрий Павлович, что я, спасая невинных людей, совсем бескорыстно наказала этих двух мерзавцев.

– В этом-то и весь ужас, – неожиданно возразил Митусов. – Они насолили вам, но я вас тоже не могу понять. Я видел ваши фильмы и, надо сказать, был потрясен развратом. Ваня Сизарев совсем другой человек. Он скромный, покладистый, честный… И если бы не водка, то жил бы он богато, по-православному.

– Вы так считаете?! – удивилась Раиса Мартыновна.

– Я уверен…

– В таком случае вы глупец, извините за грубое слово. Именно над такими, как Иван Иванович Си-зарев, семьдесят четыре года издевались долбарисы и плоскодоны. А какими они были, ваши руководители, козе понятно.

– Извините, мадам, спасибо вам, конечно, за разоблачение этих негодяев, но чем вы лучше их?

– Я способна любить, дорогой мой. Это главное. Я привязываюсь к людям, как безропотная дворняжка. А мое киноискусство – это прежде всего бизнес.

– Для вас это бизнес, а для нас беда. От ваших фильмов наши дети становятся импотентами, наркоманами, убийцами, провокаторами…

– А вы хотите, чтобы они были комсомольцами?

– Я хочу, прежде всего, чтобы они ценили родителей и верили в Бога, – продолжал Митусов. – А вы, мадам, хоть и разоблачили этих двоих, но, по-моему, проповедуете совсем другое.

Рольмопсон и Тимур переглянулись, но продолжали внимательно слушать Митусова. Митусов неожиданно замолчал.

– Продолжайте, Дмитрий Павлович, продолжайте, – говоря эти слова, Раиса Мартыновна уже сняла с себя кофту и уже осталась в прозрачном бюстгальтере, прикрывавшем одни соски классической груди. – Дорогой мой, разве это тело может принадлежать только Богу и Церкви?! – с улыбкой, даже с какой-то грустной иронией своего превосходства тихо спросила она. – Вам, безусловно, известна крылатая фраза нынешних дермократов, простите, демократов, о том, что красота спасет мир. Кстати, кто автор этих слов? Если вы ответите на мой вопрос, то у меня будет к вам одно заманчивое предложение.

– Я, конечно, скажу вам, – смущенно ответил Митусов, – только прошу – не надо при мне раздеваться и принимать меня за тупого провинциала. Так какое у вас предложение?

– Нет-нет. Вы ответьте сначала.

– А если я скажу, что автор этих слов какой-нибудь Добыевский или Добытчиков, или вообще неизвестный Фантомас, но ни в коем случае не Достоевский, тогда что?

– Вы не лишены юмора, дорогой мой…

– Это единственное, что у меня осталось в связи с огромными переменами в обществе.

– В таком случае, у меня к вам предложение.

– Какое?

– Помогите мне обвенчаться.

– С кем?

– С Сизаревым.

– С Ваней или с его братом Леней? Раиса Мартыновна задумалась.

– Если сумеете – с обоими… И сразу… Для Лени я тоже найду работу.

– Это невозможно.

– Почему?

– Это противоречит законам православия. Тем более, один из них женат.

– Но я заплачу, дорогой мой, по-божески.

– Интересно бы знать, как это – «по-божески»?

– Я дам вам, дорогой мой, ровно столько, чтобы хватило на строительство храма в этой дыре. Если хотите, вы можете стать его настоятелем.

Дмитрий Павлович задумался, помрачнел.

– Нет, это невозможно, – тихо сказал он и помрачнел еще больше, вытирая платком вспотевшее лицо.

– Дорогой мой Дмитрий Павлович, я не сказала вам самого главного… Я жду от Ивана Ивановича ребенка… Если вы не верите, я могу показать справку о том, что я беременна.

– Нет, не надо. Я верю вам, Раиса Мартыновна, и потому еще больше удивляюсь, зачем вам вступать в брак сразу с двумя братьями?

Раиса Мартыновна нахмурилась, губы ее задрожали, глаза округлились как два золотых шара.

– Это отдельный разговор, – тихо сказала она. – Я бы не хотела говорить об этом в присутствии возлюбленного.

– Может, мне выйти?.. – сразу вспылил Иван Иванович и, резко поднявшись из-за стола, вышел в предбанник.

– Дмитрий Павлович, – тихо, почти шепотом продолжала циркачка, – Иван Иванович тяжело болен. Ему осталось жить лет десять, не больше.

Митусов закрыл глаза, подумал.

– Но согласится ли Леня на тайный брак?

– Я в этом не сомневаюсь… Ведь он, по всей видимости, бедный человек.

– Только деньги за храм вперед, – строго вдруг сказал Дмитрий Павлович, – и если строительство святыни остановится, то…

– Иван Иванович, идите к нам.

Иван Иванович все слышал и вошел в помещение страшно угнетенным.

– Скажи, Ваня, – сразу перешел к делу Митусов, – ты согласен обвенчаться с этой мадам вместе с Леней?

– А куда мне деться? – устало процедил Сизарев и, налив водки в медный ковшик, выпил еще.

* * *

Если где-то там далеко за бугром пьют «Амаретто», виски и прочие «чинзаны», то у нас в России с некоторых пор с достоинством употребляют «Дихлофос», «Гутальен», лосьон «Рояль» и прочие промыватели и сократители земной жизни.

И никто не удивился, даже не моргнул глазом, увидев за клиросом опухшего и хмельного батюшку, якобы позволяющего себе это согласно чину. Послушницы храма Божьего пребывали тоже подшофе, ссылаясь на холод и голод, наступивший в жизни и в природе.

– Бонжур, мадам, – с радостью встретил ряженый отец пышно разодетую гостью и ее сопровождающих. – У вас шикарный наряд.

– Святой отец, у нас все шикарное… Но почему вы еле стоите на ногах?

– Какова проблема – таково исполнение. Раньше жрали тюрю, брагу, теперь «Сникерс» и «Ройяль». Когда-то венчались один раз на всю жизнь, теперь – по три раза за месяц, вы даже пошли дальше – сразу с двумя! Ха-ха!

– Я не обязана перед тобой отчитываться, батюшка. Но я нуждаюсь в здоровом теле и поэтому из двух русских мужиков попытаюсь отобрать для себя самое необходимое…

– Интересная мысль. Не лучше ли в таком случае обвенчаться сразу со всей деревней?

– Со временем я так и сделаю, только ты поменьше болтай да язык в мозги спрячь, если они у тебя есть, – вдруг шепотом сказала Раиса.

– Не сердитесь, мадам, но групповой брак уже стал входить в моду, и не только в нашем районе…

– Вот и прекрасно. Думаю, что совсем скоро наш президент подпишет закон о групповом браке, а также разрешит официальное сожительство с гуманоидами и однополыми. А пока что-то я не вижу Леню Сизарева.

– Леня Сизарев деловой партнер фирмы «Челнок». По всей видимости, задерживается на съемки рекламы. Он подъедет с минуты на минуту на кроваво-черном жеребце.

– А это еще что такое?

– Это малое предприятие при полицейском участке, а жеребец – это «черный воронок» с телохранителями по найму. Сейчас они охраняют Леню Сизарева, а во второй половине дня – местного президента, который за ним охотится.

– Прекрасно! По-видимому, и в вашей дыре процесс пошел. Жаль только, что не все вожди дожили до такого сказачного процветания и такой сказочной свободы.

– Какие вожди? – не понял священник и даже чуть отрезвел.

– Наши вожди, святой отец, наши! Великие и бессмертные, как их памятники и реформы. Это они дали ростки таким очаровательным реформам! Перед такими богатствами, которые сейчас имеют миллионеры-реформаторы, любая нравственность бессмысленна. А это прекрасно, дорогой мой… Нравственность жвачным не нужна. Как вас зовут, святой отец?

– Логута Моисеевич. И хотя я выпивши, но не вижу в этом ничего прекрасного.

– Дурак! – неожиданно вспылила циркачка. – Если бы мы не изживали в течение многих лет нравственность, то кто бы тебе позволил такое попустительство? А процесс позволяет. Не это ли наше завоевание?!

Священник отрезвел окончательно.

– Если это завоевание, мадам, то, извините, не мудрого православия, а сатаны!

* * *

В отличие от Ивана Ивановича Леонид Иванович уже давно занимался коммерческой деятельностью и преуспел. На территории своей губернии его окрестили «нехалявщиком», большим «гомоспециалистом». Второе ему подходило очень.

Он не пил и не курил, но запретный плод любил. Ни девочек не чурался, ни мальчиков.

Леня уже знал, что такое лавры славы и богатства, и предложение отечественной кинозвезды Раисы Мартыновны Ваучер воспринял как подарок судьбы.

В церковь он прикатил на том же кроваво-черном жеребце, набитом уже не «сникерсами», а искусственными цветами.

– Раечка! – сразу завопил он, размахивая большим букетом. – Ваше предложение сделало меня шестнадцатилетним. Я вас до смерти зацелую!

– А как у вас со здоровьем, дорогой мой? – не замедлила поинтересоваться циркачка. – На воспалительные процессы не жалуетесь?

– Что за вопрос, Раиса Мартыновна?! Я вас буду на руках носить, сколько вы этого пожелаете.

– Посмотрим, посмотрим. Брачный союз – это не реклама в АО. А как аппетит у вас?

– О чем речь, Раечка?! О такой женщине я мечтал очень давно, задолго до перестройки.

– Вы серьезно?

– Кроме шуток…

– Надеюсь, вы не в бронежилете?

– Боже упаси!

– Тогда подойдите ко мне.

Не успел Леня Сизарев сделать и трех шагов, как получил от циркачки сильный удар в солнечное сплетение.

Он рухнул на пол прихода и с трудом отдышался. Сотрудники Лени переглянулись, а Раиса Мартыновна спокойно сказала:

– Поднимите его. Мне хотелось проверить его возможности.

Рольмопсов бросился за кинокамерой, но циркачка остановила:

– Трубу для иридодиагностики и карту сексуальных отношений.

Рольмопсов усадил Сизарева на лавку и пошел за прибором. Сначала Леня сопротивлялся, но потом взял себя в руки и внимательно стал следить за каждым движением циркачки.

– Я сразу вижу, дорогой мой, что вы – разновидность белладонны, – с улыбкой сказала Раиса Мартыновнв. – Легковозбудимый и сладострастный. Это мне подходит. Тимурчик, подай, пожалуйста, насадки для трех видов диагностики.

Святой отец перекрестился.

Циркачка все пристальнее вглядывалась в темные глаза Лени.

– Иван Иванович, прошу вас, посмотрите сюда… Иван подошел к аппарату и глянул в трубку.

– Вы видите темные четырехугольники с черными пятнами внутри? Если глаза представить в виде циферблата, примерно на полшестого.

– Вижу.

– Это говорит о том, что у вашего брата тяга к однополой любви.

– Глупости! – заспорил «челночник». – Просто я, как и многие, люблю острые ощущения.

– Дорогие мои, – вмешался святой отец, – хватит тянуть резину. Будете венчаться или нет?

– Конечно, будем! – почти вскрикнул Леня. – Я привез в церковь лучших друзей!

– Нет, дорогой мой, венчаться с тобой я не хочу, – вдруг строго сказала циркачка и задумалась.

– Мадам, тогда платите неустойку.

– За что?

– За то, что я потратился на самого дорогого фотокорреспондента, на пять телохранителей. Вот они все перед вами.

– Дорогие мои. Вам предстоит передохнуть, пока идет венчальная процедура. – Раиса Мартыновна почти машинально вытащила из сумочки золотой шар и бросила его в сторону Лени Сизарева и его охраны.

– Начнем ритуал, господа, – после легкого взрыва строго сказала Раиса. – А эти пусть пока проветрятся при храме.

Но не успел батюшка начать проповедь, как деревянный иконостас покачнулся, и громоздкие иконы стали медленно сползать со стены.

– Глядите, глядите! – опять закричал Иван Иванович. – У Николая Угодника глаза точь-в-точь как у Артура Борисовича.

И на этот раз все присутствующие заметили сходство. Но они удивились еще больше, когда самая большая икона отделилась от иконостаса и полетела не вниз, а по диагонали, рассекая в кровь голову Лени Си-зарева.

– Батюшка, продолжайте проповедь, – строго приказала Раиса. – Видимо, сам Господь решил расправиться с этими господами.

– Ну, это только начало, – неожиданно поддержал циркачку Павел Дмитриевич. – Если рухнул когда-то храм Христа Спасителя, то уж наш сарай непременно развалится, потому что во главе его не иконы православные, а коммерческие бесы.

– Иван Иванович, – забеспокоилась Раиса Мартыновна, – не отходите от меня, дайте мне вашу руку. Вот так.

Иван не двигался. Губы и руки его холодели. Он со слезами смотрел на поверженного брата.

– Крепись, земляк, – утешал его Павел Дмитриевич. – На все есть Божья воля, а иной раз и Божья кара!

Однако после венчания батюшка раздраженно спросил новобрачных.

– А кто будет иметь дело с полицией, выносить трупы, чинить иконостас и т. д?

– Это мелочи, – с улыбкой ответила Раиса Мартыновна. – Кстати, святой отец, после проповеди вы стали привлекательней и приобрели великолепный товарный вид.

– Благодарствую, уважаемая, – нахмурился священник. – Но учтите, при всем вашем превосходстве, техническом вооружении и, я бы даже сказал, нахальстве ни один волос не слетит с головы моей без воли на то Господа нашего. Сила креста еще очень и очень велика! И слава Богу! – Он поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение в сторону циркачки, и тут Иван заметил, как вздрогнула, сжалась в страхе его новоявленная жена, как заметался взгляд ее, одним словом, он впервые почувствовал, что есть все же силы, которые страшат Раису Мартыновну.

Словно защищаясь, она подняла руки.

– Ну, зачем же так круто, батюшка дорогой? Вы что, шуток не понимаете? – И она подмигнула Рольмопсову. – Принесите священнику деньги на строительство храма.

Деньги лежали в пачках и были вручены батюшке вместе с дипломатом.

Логута Моисеевич с трудом скрывал свою растерянность и удивление.

– Дмитрий Павлович, у меня к вам просьба, – с улыбкой обратилась Раиса к Митусову. – На фронтоне новой церкви должно быть написано золотыми буквами: «Этот храм построен в честь святой Раисы, московской благотворительницы…» Надеюсь, вы поняли меня? А чуть подальше должно быть кладбище для «челноков» и убогих новой поры.

На прощанье циркачка припала к руке священника и, поцеловав Митусова в лоб, подарила визитную карточку с надписью АО «Воланд». Только после этого жеста она усадила Ивана в джип и исчезла…

* * *

Иван Иванович умолял Раису Мартыновну оставить его в родных местах, тем более, что дом его покойной матушки находился всего в нескольких километрах от церкви и твердокаменного Логуты. То ли и в самом деле сильным было чувство Раисы к Ивану, то ли ее практический ум подсказал ей это решение, но, как бы то ни было, Иван оказался рядом с деревней своей покойной матушки.

– Наконец-то! – облегченно вздохнул он. – Прощайте, Раиса Мартыновна!

Циркачка осторожно вывела его из машины, сунула в его карман пачку денег и, поцеловав в губы, тихо сказала:

– Не прощай, а до свидания, орангутан! Жаль, что мне надо сейчас исчезать. Но все равно от меня ты никуда не денешься. Береги себя. Ты мне нужен. Вот тебе три бутылки водки. Выпей, а там что будет…

Около часа пролежал Иван Иванович в сугробе среди заснеженного поля, куда привезла его Раиса Мартыновна. И удивительно – не замерз и даже оклемался и дополз все же до дома покойной матушки.

При помощи спрятанного в сарае ключа он открыл дверь, и сразу вечной мерзлотой пахнуло от бревенчатых стен, пола, потолка.

«Надо бы переодеться… я весь мокрый… Но во что?»

Он хотел включить электрообогреватель, но света не было. Видимо, старые провода, протянутые к дому, заледенели и лопнули. Он зажег керосиновую лампу, принес с повети дров, зажег печь и плиту.

От жаровни пахнуло теплом, но в горнице было по-прежнему холодно. По крутой лестнице Иван спустился во двор, набил снегом чайник и, поставив его на плиту, стащил с себя потную одежду. Голова кружилась. Все тело корежило от озноба и боли в плече. Отдышавшись, попил горячего чаю, лег на влажную, холодную постель, смочив ее водкой, но уснуть не мог. Мучили сны. Снилось ему то солнечное лето, то покойные родственники, то ослепительный золотой шар в руках Раисы Мартыновны.

Проснулся он среди ночи. Кто-то стучал в избу.

Иван поднялся с постели, пополз к заложке, распахнул дверь и ахнул. На пороге, словно в тумане, стояла покойная матушка.

– Не пришла бы, сынок, да жалко тебя стало, – заговорила она вполголоса и заплакала. – Ежели хочешь быть в страданиях вместе с живыми, выслушай мой наказ.

Матушка присела на табурет в темном углу, занавешанном камусовым ковром, заплакала еще громче.

– Сегодня придет к тебе последний житель нашей деревни, дед Тимофей, – тихо сказала она. – Почему последний, ты должен знать. Собирается он тебя лечить снотворным снадобьем… Ох уж это снадобье! Действует оно постепенно, как у наших современных врачей, не подкопаешься, но люди в другой мир уходят, а ему, проходимцу, от покойных много что остается – как бы в наследство. А ты, сынок мой, будь похитрее его… – продолжала матушка. – Возьми да сразу и напиши Тимофею завещание на свой домик и скажи хитрому лешаку: мол, снадобье тебе ни к чему, потому как жить ты больше не хочешь, а вот самогоном пусть он тебя уважит напоследок, да баню жаркую пусть истопит – грехи перед смертью смыть…

Матушка скрылась в дверях.

– Вот чертовщина-то! – обожгло Ивана.

Когда он очнулся, метель уже успокоилась. Он глянул в окно и опять удивился безлюдью и жуткому безмолвию когда-то многолюдной деревни, насчитывающей более сорока домов. Солнечные лучи поползли по стенам просторной избы, и горница казалась наполненной мутной водой.

«Это от пыли», – решил Иван.

Он с трудом поднялся, глянул в окно. Со стороны соседней избы прямо к его калитке тянулись следы соседа Тимофея-Шустрого. Так его прозвали за то, что любое дело, за которое он брался, всегда оборачивалось только в его пользу.

В передней горенке сначала послышался кашель, потом старческий шепот.

– Господи, внемли молитвам раба Божьего…

– Тимофей? – тихо спросил Иван Иванович.

Из передней вышел седой старый человек, роста маленького, внешности непримечательной, но с бегающими глазами, как будто он всю жизнь просидел в тюрьме, но так и не мог додуматься, как из нее выбраться.

– Здорово, Иван! В щель твою туды… – с ухмылкой проговорил он, подходя к старинной деревянной кровати. – Крепкий у вас род, сохатиный… Очнулся, значит? Видать, не судьба… Ну, теперь вылечим!

Ивану не по себе стало от этих слов. «Может, это и не сон был», – с тревогой подумал он, вспомнив совет матушки.

– А ну-ка, парень, сбрось-ка одеяло да на живот ляг, – неожиданно скомандовал Тимофей.

Иван Иванович повиновался.

– Та-ак! Внутри будто медведь храпит… Щас я лекарство принесу…

На глазах Ивана навернулись слезы – от страха перед вещим сном.

– Ты чего разнюнился?

– Тошно мне, я жить не хочу, – шепотом ответил Иван и, вспомнив наказ матушки, разревелся. – И туда идти страшно…

– Ишь ты, забрало, видно… Да не дадим мы тебя просто так спровадить, никак не дадим, – как-то очень жутко и угодливо улыбнулся Тимофей, шаря глазами по избе. – Домик у тебя хороший… пятистенный, печка добрая… живи пока… Я тебе угождать буду… Женка-то твоя все по больницам валяется. Да ежели и воротится – какой от нее прок?!

– Что значит «ежели воротится»? – растерянно спросил Иван. – Ты мели языком, да меру знай!

– Ладно-ладно… я сейчас тебя своим снадобьем вмиг на ноги поставлю.

– Тошно мне, – опять со слезой в голосе сказал Иван. – Принес бы мне лучше бутылочку самогона…

– Вот заладил, – с досадой пробурчал Тимофей. – А дом-то матушки на кого оставишь? Он же у тебя сосновый просмолок, веки вечные простоит.

– На тебя оставлю, Тимофей Гаврилович, на тебя, дедушка! – выкрикнул Сизарев, да так громко, что дед перекрестился. – Давай бумагу скорей, сейчас завещание нацарапаю!

Старик оторопел.

– Ох-хо-хо… Ты что, и впрямь отходишь?! Тимофея из горницы словно ветром сдуло.

– Про бутылку не забудь! – крикнул вслед Иван Иванович, а про себя подумал: «Да это не старик, а людоед в законе!»

Тимофей воротился в горницу бесшумно.

Иван даже не слышал шагов, а когда открыл глаза, то увидел близко склонившееся лицо и крысиные темные глазки «заботливого» старика.

– Вот, Ваня, два листка бумаги принес да авторучку до отказа заправил, – зашептал Тимофей, краснея от счастья и предвкушая новое приобретение.

– Зачем два листка? Мне одного хватит.

– Так ведь дом-то ого-го, половецких корней! Тут утвари – от четырех поколений, одни кресла резные чего стоят… Иконы…

– Тебе, все тебе отпишу, отрада моя краснощекая, – еле слышно выдавил Иван Иванович и закрыл глаза.

– Ох, Ванюша, совсем ты плох, – засуетился Тимофей. – А я-то, старый дурак, снадобье взял, а про самогонку забыл! Да ты не серчай на дедушку Тимофея… Хи-хи… Я щас сбегаю…

Дед возвратился действительно очень быстро.

– Мне для тебя и литру не жалко! Я ведь, голубчик, тебя со всеми почестями, – вдруг зашептал он. – У меня и домовинка готова… который год в избе покоится, из осины отстройной, сам парил… Ты только, в щель его туды… подробнее напиши, чего мне оставляешь, с пояснениями. Дескать, сначала двоюродные дядья померли, потом отец родной, давно это было, потом матерь…

– А жена? – спросил Иван.

– Жена, жена… Вот заладил, – рассердился дед. – Ее уже, почитай, что нету.

– Ну что ж… Давай бумагу, – Иван Иванович чуть поднялся с подушки и, взяв у старика авторучку, кое-как нацарапал завещание на дом и все имущество, которое в нем находилось. – Вот и все… Только у меня еще одна просьба есть…

– Говори, говори, Ванюша. Любую просьбу выполню, – старик попытался незаметно взять завещание из рук Сизарева.

– Не торопись, Тимофей Гаврилович. Дело-то ведь очень серьезное… – Иван Иванович сунул бумагу под одеяло. – Я ведь тебе даром дом отдаю, а стоит он миллионы…

– Так-то оно так… Что ж за претензия у тебя?

– Прошу тебя, Тимофей Гаврилович, баню истопить жаркую, по-черному…

– По-черному так по-черному… – угодливо поддакнул старик.

– Снадобье я твое принял, вдруг поможет…

– Должно помочь. Но на всякий случай завещание пусть покамест у меня будет, как у твоего старшего наставника, ну, а ежели дело решится в твою пользу…

– Ладно, бери… – Иван Иванович достал бумагу из-под одеяла, протянул деду. – Но чтоб баня сейчас же была.

Старик дрожащей рукой взял завещание, поспешно положил в карман.

– Бегу, топить бегу!

– Двери закрой! – крикнул ему вслед Сизарев, но старик то ли в самом деле не слышал, то ли сделал вид, что не слышит.

– О-го-го… Вот ведь налим-то клюнул, – радовался он, приближаясь к своему дому. – Это ж уму непостижимо! Одних окон двадцать четыре штуки, сеновал на восемнадцать возов, светелка поднебесная! Ежели дело выгорит, терем покойника продам, другую хозяйку смекать буду, а эту, как инвалида, в дом для престарелых, а то и к сыну в Нарьян-Мар…

– Марея, где домовина моя? – спросил он, войдя в натопленную горницу своего дома.

– На чердаке, Тимоша, а что? – насторожилась старуха.

– Ты чего накуксилась? Я ж не для себя ее спрашиваю.

– А говорил, что последнюю домовинку для себя присмекал.

– Э-э, размечталась! Еще чего!

– А кому ее тогда? – удивилась старуха.

– Да Ваньке Сизареву… На ладан дышит, Христом Богом просил позаботиться…

– Ой, Тимоша!

– Не веришь? – Тимофей достал завещание. – Читай, ежели не веришь…

Старуха надолго уткнулась в писанину.

– Тридцать лет рядом, а не привыкну, – сквозь зубы процедила она. – Такого загребущего во всем свете нету! – Она положила завещание на край стола, и глаза ее округлились. – Значит, в свою копилку еще один дом сгреб?

– И дом, и Ваньку со всеми потрохами! По заказу одной дамочки. Электропилу, говорит, за его кишки получишь. А за почки – телевизор.

– Кто такая?

– Да баба тут одна с автоматом… из демократического центру…

– У меня после твоих баб сна нет.

– Ну ладно, зажужжала оса, уходи под небеса! Просто я людям добром за добро плачу.

* * *

На второй день метель опять усилилась, и в горенке заметно похолодало. Самочувствие Ивана Ивановича не улучшалось. Он принес дров из сарая, вновь затопил печь, плиту и, облив длинное полотенце самогоном и остатками водки, несколько раз обернул его вокруг себя.

Задрожав всем телом, он надел поверх полотенца овчинную безрукавку и, укрывшись ватным одеялом, задремал. Сколько времени, он не знал. Очнулся он от какого-то странного шороха. Он приоткрыл глаза. В сумерках просторной горницы у двери стоял большой гладко оструганный белый гроб. Рядом Тимофей протирал крышку гроба.

– Ванюша. Или уж не слышишь меня? – спросил старик.

Иван Иванович не открывал глаз и не отвечал. Компрес на самогонном питье делал свое дело. Температура спала, но слабость не покидала.

Тимофей включил транзистор. Иван от неожиданности открыл глаза, уловил колючий, настороженный взгляд Тимофея.

– А-а-а, Тимофей Гаврилович! Чего смекаешь?

– Да вот, сам видишь, домовина хоть куда… Мы-то свое слово завсегда держим…

– Ты на что намекаешь?! – не выдержал Иван. – Что я в срок не уложился, не умер еще?

– Господь с тобой, – забеспокоился Тимофей. – Чего обижаться?..

– Да ты, я вижу, Тимофей Гаврилович, после моего завещания совсем башку потерял! – прохрипел Си-зарев. – Или она у тебя всегда только думками о наживе набита?

– О чем мне думать? – усмехнулся старик. – О красе лесов, полей и рек?

– Поубавь музыку-то! – сказал Иван. – Как же это получается?! – никак не мог успокоиться Иван. – Вырос ты, Тимофей Гаврилович, на земле, предки твои в голодный год ершом последним делились, мякиной… Когда хворь подкашивала, всей деревней лечили от злых недугов! А с тобой-то что случилось? Как ты от людей отбился?

– Такие вот грамотеи, как ты, и отпихнули меня, сначала от землицы, а потом и от человеков! – неожиданно вспылил дед, вглядываясь в глаза Сизарева. – Понял я однажды, что можно без особого труда жить и в довольствии.

– Хорошо у тебя, Тимофей Гаврилович, все складывается, – прошептал Иван, ощущая все большую и большую слабость во всем теле. – Только скажи честно: тебе не жаль меня? Ведь я мог еще и пожить…

Старик задумался и, не ожидая такого вопроса, даже немного растерялся.

– Оно, может, и жалко, но сам посуди, хворь-то свое возьмет… А не имей я твоего завещания – все здесь прахом пойдет… А так я на твой дом «Буран» новый куплю, мотор подвесной, лодку-алюминьку. Главное, Ванюшенька, никого, кроме меня, не осталось. Я теперича полный хозяин во всей деревне.

Иван Иванович закрыл глаза от слабости, неожиданно прослезился.

Скрипнула дверь, и холодная струя морозного воздуха просочилась в избу.

«Значит, Тимофей Гаврилович ушел… Выжидать ушел… Хорошо, что самогон еще есть… Надо лечиться», – подумалось Сизареву.

Он кое-как поднялся с постели, глянул на домовину, подсунул под нее половик, чтобы легче скользила по полу, потянул ее к выходу и выбросил на крыльцо.

– Вот так-то лучше… – и на душе у него полегчало. Он лег в постель и погрузился в дрему.

Во сне он опять увидел старуху. Она приветливо улыбалась, а потом вдруг стала молодеть.

– Чудак ты, Ваня, – вкрадчиво прошептала она. – Ценишь доброту выше богатства… Ведь богатство – вечность, а доброта – всего мгновение радости…

Иван Иванович хотел возразить, но не смог пошевелить губами и проснулся. В сумерках огляделся, и по телу пробежала дрожь: в остывшей горнице, в том же углу, на прежнем месте стоял проклятый гладко оструганный гроб. Только на этот раз одна половина его была аккуратно покрыта белым саваном, а в изголовье гремел металлической музыкой транзистор.

Иван поднялся с постели, наощупь выключил транзистор, подошел к окну.

Метель за окном наконец-то унялась, и звезды рассыпались по небу до самого горизонта, словно слезы на подоконнике. Такая тишина стояла во всей деревне, что было слышно, как где-то в лесу гонялся за своей добычей сыч-тетеревятник. Иван Иванович надел валенки, нахлобучил шапку, вышел на крыльцо. Он сделал несколько шагов по снежному насту, дошел до конца изгороди и увидел в окне дома Тимофея свет.

В этот момент до его слуха донесся отчетливый рокот приближающегося «Бурана». По всей видимости, водитель «Бурана» старался объезжать слишком глубокие снеговины и поэтому долго петлял.

Но вот, оглушая снежное безмолвие, мотопарты показались со стороны леса и направились к дому Тимофея. Они были с удобным самодельным прицепом, напоминающим приземистые розвальни. Сизарев замер и, вглядевшись в яркую лунную ночь, чуть было не вскрикнул: водителем «Бурана» оказалась Раиса Мартыновна.

Циркачка с колдовскими глазами приглушила мотор у крыльца и, оглядевшись по сторонам, тихо сказала:

– Ну, что, батя, отцепляй сани с товаром. Там два десятка аборигенов. Ну, как орангутан, жив еще или нет?

– Готов… – усмехнулся старик. – Помер, пакостник, в щель его туды! Могу похвастаться – все внутренности на месте.

– Молодец, батя, – задумчиво похвалила циркачка. – Ну, мои тоже со знаком качества, – кивнула она в сторону прицепа.

– Везучая вы, Раиса Мартыновна, – оживленно отозвался старик. – Прошу пирога с брусникой отведать.

Они прошли в избу. И только закрылась дверь, Си-зарев сразу бросился к дому старика. Первой попавшейся лесиной он наглухо придавил кованую дверь и завел мотор «Бурана», к которому были прицеплены сани с покойниками. Машина взревела и ходко покатилась по снежному насту.

Не проехав и полкилометра, Иван услышал приглушенные выстрелы карабина, потом мощные раскаты автоматных очередей.

– Розвальни уж больно тяжелы, надо отцепить, – застучало в сердце у Ивана, – иначе не уйти. Но без улик мне не поверят…

Он прибавил скорость, несколько минут мчался по заснеженной равнине, не выбирая дороги. И вдруг впереди показалась циркачка. Еще миг – и Ивана прожгло каленым железом, он рухнул в снег и потерял сознание.

Когда Сизарев очнулся, над ним стояли Раиса Мартыновна, Рольмопсов.

– Не умирай, орангутан, – кокетливо улыбалась «святая Раиса». – Ты мне еще такую службу сослужишь! Да и люблю я тебя!..

– Раиса Мартыновна… Так вы еще живы? – прошептал Иван Иванович и опять потерял сознание…

Рассказы

Совесть и деньги (Дрын промеж лопаток)

Посвящается В. М. Шукшину

Тольку Мошкина трясло, как в лихорадке.

– Охо-хо! – вскрикивал он по ночам. – Охо-хо! Не жизнь, а подлянка. Хоть в петлю лезь! Одна надежда на родственников.

«Здравствуй, дядька Афанас, – взволнованно сообщал он в письме. – Чувствую себя как последняя сволочь! Не писал ведь я тебе, дрын мне промеж лопаток, а как деньги понадобились – пишу, а еще так авторучкой нахряпываю – стол ходуном ходит. Плохи дела, Афоня… Беда! Просчитался. Кончил училище музакадемии, а работы – тю-тю! В кино поснимался немного, но это так, от нужды. Для души – ничего. Не берут ни в один театр. Говорят, Станиславского плохо понимаю. Этот товарищ у них вроде нашего пчеловода, система переживания у него развита как у самого светлого мудреца. Но есть возможность работать на эстраде. Был у главного по этому делу, худрука, обещал помочь, но для этого восемьсот тысяч нужно. Очень прошу, дядя Афанас, продай, пожалуйста, мой дом кому хочешь, но только чтобы восемьсот тысяч вышло. Доверенность на продажу отправляю. Давно я тебе не писал, а ведь я женился полтора года назад. Теперь у нас два сына – двойняшки. Одного в честь отца назвал, другого – в твою честь. Жду скорого ответа. Твой племянник Анатолий».

Вот что произошло с Анатолием Мошкиным в Москве. Он никак не мог устроиться на работу по специальности, которую любил больше всего на свете. Но отступаться не хотел. На первых порах столичная жизнь складывалась успешно.

Он прошел по конкурсу в училище по классу актера музыкальной комедии, женился на симпатичной москвичке с обувной фабрики, но через два года в училище стали возникать неприятности, а когда начались дипломные спектакли, то, к огорчению Тольки, экзаменационная комиссия пришла к выводу: «На московских сценах Мошкину не играть». По их мнению, имелась веская причина – его на героя-любовника готовили, а он якобы не потянул: голос лирический, а внешность острохарактерного злодея, то есть расхождение внутренних и внешних данных.

И в самом деле, выглядел Толька необычно: рост огромный, руки большие, тяжелые и такие длинные, что слегка касались колен. Сожмет кулак – боксерская перчатка получается, шапку зимнюю с головы снимет – уши, как два локатора, торчат, а запоет – голос чистый, серебряный, как у нецелованной девицы.

Получив свободный диплом, он окончательно пал духом: зашел в первый попавшийся магазин, купил бутылку водки и, отойдя к подоконнику, вылил содержимое внутрь себя. Обиженное сердце сильно защемило. Он полез в карман за дипломом и, раскрыв его, неожиданно обратился ко всем присутствующим:

– Дорогие мои, хорошие, разве Толька Мошкин не похож на героя-любовника? Ну, что молчите?

– Таких только в зверинце встретишь, среди человекообразных, – внезапно огрызнулась женщина с лицом, похожим на мороженую свеклу.

– Ну что же, пусть будет по-вашему… Дрын мне промеж лопаток… – Толька с трудом сдержал обиду и, выйдя из магазина, угрюмо направился домой, в тесную коммуналку.

– Толя, ты выпивши? Что с тобой? – растерянно встретила жена.

– Не вышло из меня артиста. Диплом дали. А работы не дают… Сдохну без сцены…

Наташа заглянула мужу в глаза. Глядя в их глубину, она забывала про все на свете, но пьяным видела его впервые и, не выдержав, прослезилась:

– Толя, ложись спать… Свет не без добрых людей, завтра поговорим.

Толька лег, но уснуть не мог. Мучила неизвестность, досада.

«Четыре года вкалывал, ни одной лекции, ни одной репетиции не пропустил – и вот те на! Может, на эстраду податься?»

Чтобы поступить на эстраду, надо было выдержать конкурс. Две недели Толька искал рассказ по душе, наконец нашел. Он вспомнил, что года четыре назад читал его, но тогда он ни хрена не понял, а теперь сердце словно обожгло.

«Ведь мне играть-то ничего не надо! Со знанием дела рассказать о человеке, душа которого не поддается никаким вычислениям, и шабаш! Ведь этот герой ну прямо с меня списан!» Рассказ Василия Шукшина назывался «Чудик».

Больше недели Толька из дома не выходил, учил рассказ как проклятый, во весь голос, даже придумал, как две песни в рассказ вставить, а вечерами, когда жена приходила с работы и дети еще не спали, устраивал прогоны отрепетированного. Жена переживала не меньше и на всякий случай заставила его подготовить еще один рассказ.

– Для страховки, – согласился Толька. – Не понравится «Чудик», а я им, дрын промеж лопаток: «Не спешите с выводами… У меня еще „Версия“ есть».

Так и порешили.

В день Толькинова показа в филармонии жена не находила места.

В обед сбегала в магазин и, купив рыбы, сварила для мужа любимую уху из трески.

Толька пришел домой поздно, глаза горели тусклым жалобным светом.

– Ну, что там? Он промолчал.

Жена налила ухи, села рядом.

– Рассказывай. На кого дуешься? Рассказывай.

– А что рассказывать? Этот тип, – сквозь зубы процедил он, – даже не пошевельнулся в бархатном кресле, лица не переменил! «Ваш „чудик“, – говорит, – просто шут рассеянный! А этот, из рассказа „Версия“, натуральный шизофреник, ну, переспал с любовницей – и молчи! А он – ха-ха-ха!.. Где вы, – говорит, – такие рассказы берете?»

– Как где? – удивилась жена.

– Я тоже оторопел. Неужто, думаю, он Шукшина не читал?! А он помолчал немного и говорит поставленным голосом: «Смелый вы человек, Мошкин-сороконожкин».

– Так и сказал?

– А что ему?.. С него как с гуся вода. «Шукшин, – говорит, – и сам-то не читал этих рассказов с эстрады». Я ему: «Не успел… Мафия сгубила». А он опять: «Ха-ха-ха!»

– Да кто он такой, этот «Ха-ха-ха»? – не выдержала жена.

– Сволочь он последняя, вот кто! А по должности худрук.

– Слушай, рассказывай по порядку…

– Про него еще и по порядку?! – Толька махнул рукой и стал есть уху. – «Вы, – говорит, – развеселили меня… Поете оригинально. Читаете неистово…» А сам – кабинет на запор и телефон отключает!

– Зачем? – удивилась Наташа. – Ведь он руководитель…

– Не руководитель, а рвач…

Треска в ухе жевалась плохо.

– «Да, вы человек способный, непосредственный, но для нашего худсовета это и есть помеха – им привычное подавай! У нас, – говорит, – вы точно по конкурсу не пройдете».

– И все? – с тревогой спросила жена.

– Не все… Я уж уходить собрался, а он тут и говорит: «Не торопитесь, товарищ Мошкин, решается ваша судьба», – а сам на запертую дверь глазеет. «Вы, – говорит, – человек талантливый, и мы можем принять вас в порядке исключения. Вы знаете, что такое „в порядке исключения“?»

– А ты что?

– Конечно, знаю, говорю… «Ну, а раз знаете – деньги готовьте», – говорит он, и так участливо добавляет: «Худсовет я на себя беру… Но, уговор дороже денег: восемьсот кусков, и ни рубля меньше».

– Ты что, серьезно?

– А ты как думаешь! – Толька растерянно поднялся из-за стола, заметался по комнате. – «Раньше, – говорит, – больше брали, а теперь – восемьсот кусков…» Крыса мохнатая! «Несите, мол, деньги, Анатолий Мошкин, и вы – популярный артист эстрады!»

Наташа согласилась с Толей – худрук сволочь. Однако надо было решаться: либо менять профессию, либо доставать восемьсот тысяч.

Через неделю, выйдя на улицу в удушливый июньский полдень, когда кожа у москвичей словно дымилась, разрушая обожженные поры, Толька решил так: «Надо искать деньги… Без сцены все равно сдохну».

Свернув к Покровским воротам, он оказался в окружении машин – «тойоты», «форды», «мерседесы», – их всегда много у торговых представительств.

«Фиат», точь-в-точь как у «мохнатой крысы», – подумал Толька. Он подошел к машине, заглянул в салон. Предельная скорость на спидометре была двести сорок километров.

«Вот это ракета! Вот это роскошь!»

И вдруг его словно обожгло внутри. Закружились перед глазами пешеходы, дома, улицы, загудели какую-то свою жуткую музыку. Внезапно все оборвалось и в наступившей тишине тяжело повисли слова: «Угнать… Угнать… Угнать…»

«Так-так, Толька, что-то у тебя нервы шалят, – стал успокаивать он сам себя. – Неужто беда душу выворачивает?! – Его вдруг бросило в жар и залихорадило. – Нет, не могу… Надо профессию менять…»

Он еще раз обошел машину.

«Интересно, чья эта роскошь?»

Он сделал несколько шагов, но, оглянувшись, опять остановился.

К машине подошла женщина неопределенного возраста в джинсовой шляпе и декольтированной кофте, обнажающей почти до половины загорелую грудь. В одной руке она держала яркий целлофановый пакет с английскими надписями, в другой – связку ключей.

«Иностранка, – решил Толька. – Походка как у балерины, но, видно, тоже из этих представительств, что здесь в переулке помещаются. Интересно, чем торгуют?»

Он подошел ближе и заметил, что пальцы незнакомки украшены золотыми кольцами и сверкающими камнями.

«Наверное, управляющая богатой фирмы. Небось, за поступление к ней на работу побольше, чем восемьсот тысяч, откусывает, – он даже похолодел от злости. – Эх, как мерзко внутри… Интересно все же, сколько стоит машина?»

– Эй, мадам, шпрехен зи дойч? – внезапно вырвалось у него.

– Чего вам надо, гражданин? – неожиданно ответила женщина по-русски.

– Извините, я думал, вы иностранка, – смутился Толька.

Смерив Мошкина пристальным взглядом, женщина приветливо улыбнулась.

– А почему вы решили, что я немка? А я подумала, что вы иностранец – швед или финн. Они очень интересуются «тачками», – пояснила она. – Что вы так осуждающе смотрите на меня?

– Извините… – с дрожью в голосе выдавил он и подошел ближе. – Скажите, пожалуйста, это ваша машина?

– Странный вопрос! Конечно, моя…

– И сколько стоит?

– Для меня – ничего…

– Как так?

– Неужели я похожа на женщину, которая сама покупает дорогие вещи?

Незнакомка кокетливо постукивала ключами по тонким изящным пальцам. В ее остром, слегка хищном взгляде была жестокость и какое-то наглое высокомерие.

– А я вот определенно скажу – молодой человек с такой внешностью, как у вас, должен иметь американский «Кадиллак», не одну любовницу, дачу двухэтажную с верандой, и обязательно – свой лицевой счет… Имеете ли вы все это?

– Ничего не имею, – мрачно пробурчал он. – Даже работы по специальности…

– Собственно, что мы стоя разговариваем? Давайте сядем в машину. Меня зовут Клара, а на работе – Клара Георгиевна, – она сама протянула руку, и это настолько ошеломило его, что он не сразу вспомнил свое имя.

– Анатолий.

– Ну, вот и познакомились. Но отчего же ты такой неудачник? Даже работы не имеешь?

– Специальность моя не материальная.

– Не понимаю, – она достала из багажника пачку иностранных сигарет без фильтра. – Курить будешь?

– Не курю.

– Давай послушаем «хеви металл»?

– Не-е, не-е…

– Даже смешно. Такой бугай, а ведешь себя… Может, ты и за девочками не ухаживаешь?

– Не… Есть жена, двое детей…

– А говоришь, что ничего не имеешь.

– Вы меня не так поняли.

– Может быть… Скажи, а что это за специальность такая – нематериальная? С воспитательной работой связана или библиотекарская? Может, ты на гособеспечении или стукач в законе?

– Не переводите все в шутку, – на этот раз тихо, с трудом сдерживая накатившую боль, ответил он.

– Слушай, малый, может, ты гастарбайтер?! Тогда понятно, почему ты такой взъерошенный.

– Смейтесь, сколько угодно… Только поймите меня, ради Бога! Не могу больше молчать… Не могу! Гибну, уважаемая!

Клара выключила магнитофон.

– Что с тобой?

– Весь мир в черном цвете! Восемьсот тысяч надо! Ах, трясет всего!

– Восемьсот?! Какие пустяки! – усмехнулась Клара.

– Иначе все прахом! Я ведь артист по специальности.

– Артист?!

– Теперь вот на эстраде хочу себя испытать. А чтобы творческий конкурс пройти, восемьсот тысяч надо! Для Бельмондо, может, это маловато, а мне… Но ведь иначе, поймите меня… Иначе сдохну! Ко мне уж идея привязалась – угнать машину!

Клара насторожилась.

– Приехали, мальчик. Успокойся, в конце-то концов. Это что, намек или предупреждение?

Но Тольку трудно было успокоить. Все, что накопилось в нем за последние годы московской неустроенной жизни, вдруг одним разом защемило где-то внутри, и его понесло. Может, оттого, что до конкурса оставались считанные дни, может, оттого, что в Кларе он почувствовал незаурядный талант, с которым человек горы переворачивает, но добивается своего, – таких людей он встречал на лесоповале.

Одним словом, он почему-то решил, что Клара может помочь деньгами, и начинал не робеть, как говорят жеребцовские лесорубы, а валить лесину в сторону, где ее сподручнее окорзать.

– Поймите меня правильно, – доверительно сказал он, – ведь я к вам с большой доброжелательностью отношусь! С уважением! Иначе бы не поделился бедой, тем более, что мы только сейчас познакомились. Иначе наговорил бы всякой чепухи, наобещал всего… А потом… Спускаетесь вы после работы к своей машине, а она – ку-ку, уехала…

– Ты меня насмешил, безработный артист! Ну что же, поехали ко мне! Там все обсудим, подумаем насчет денег.

И они поехали.

Клара жила в центре Москвы на шестнадцатом этаже. Ниже она не могла, потому что сверху ей было удобнее следить за ритмом города. Она вела шаманский образ жизни, любила рок-музыку, особенно в исполнении дрессированных обезьян или африканских папуасов, кроме того, она считалась запатентованным экстрасенсом (врачом от любых недугов) и вполне могла конкурировать с экстрасенсом Кашпировским.

– А это означает, – пояснила она словами великого поэта, – «Коса и камень, лед и пламень». – И тут же добавляла от себя. – Человека бывает очень много, и весит он около ста, а энергии в нем, как у мелкой сонной рыбки, которая уже в кастрюле оказалась, а ей все чудится, что она в море… И соперник ее только кашалот. А бывает с виду немощный человечек, и росточком мал, ну прямо как подросток, а биополе у него, как у акулы.

Клара обожала высоких, крепко сложенных красавцев-мужчин с малоподвижными мозгами. Энергии в ней было чудовищно много, но расходовалась она только на именитых и богатых людей, хорошо плативших за лечение.

– Ну как, нравится тебе у меня? – тащила она его из комнаты в комнату, а потом вдруг исчезла и через некоторое время появилась в ярком халате.

Толька не знал, куда деться от смущения и как вести себя в подобной ситуации: из-под нарядного халата с изящными кружевами чуть пониже талии высовывалась голова желтой змеи.

Она медленно вытягивалась и, шевеля раздвоенным языком, ползла навстречу гостю.

– Если ты настоящий мужчина, то мой удавчик Боря должен зашипеть, – с улыбкой подметила Клара и, дав волю змее, вдруг залилась неудержимым смехом. – А он не только шипит, но и хвостиком дрыгает… Того и гляди бросится на тебя!

Клара провела Тольку в большую комнату, посередине которой уже стоял накрытый стол с шампанским и напитками покрепче. В углу комнаты, похожей на столовую, возвышался самодельный террариум, из которого торчали головы доброго десятка змей.

– Не обращай внимания. Это мое хобби! – продолжала она осмотр. – Если бы ты пришел в день кормления, то сразу бы понял, насколько интересны эти киски. Они поедают грызунов в три раза больше себя, почти как люди…

– Откуда они?

– Я ведь экстрасенс… Вот и дарят клиенты. Это ко многому обязывает. Все хотят быть здоровыми… вечными, потому что ничего не земле нет вечного. Ты, например, богатырь, а голова, как снег, белая. Тебе помочь в этом вопросе?

– В каком?

– Ну, скажем, восстановить прежний цвет?

– Спасибо…

– Дурачок! Люди сотни тысяч платят, чтобы на их лысинах пучок волос появился. Ну что же, человекообразное ископаемое, мой руки и присаживайся к столу! Посмотрим, на что ты способен, – энергично предложила Клара и выставила на стол бутылку с водкой. – Не стесняйся, откупоривай.

Толька откупорил, аккуратно разлил по вместительным рюмкам.

– За знакомство, – предложила Клара. – Ну, будем здоровы!

Они выпили, и он не поморщился, а наоборот, заулыбался, широко и, по-видимому, впервые за всю прошедшую неделю.

– Давай еще?

– Давайте.

В квартире повисла трапезная тишина, и только громкое бульканье где-то внутри детины из Жеребцова нарушало возникшее безмолвие.

– У нас, бывало, в Жеребцове, приедешь в гости, и, пока мерин твой на дрожках, а то и в санях сена накушается, назад не отпустят.

– Что ж, давай за Жеребцово?

– Давайте.

После очередной рюмки Толькины глаза загорелись, лицо сильно покраснело.

– А чем вы этих здоровенных удавов кормите? – неожиданно спросил он.

– Крысами мохнатыми, – также неожиданно ответила Клара. – Из орденоносного питомника привозим.

– Забавно мир устроен. Все связано. Только с каждым днем удивляешься…

– Еще как! Ты хоть опьянел немного?

– Есть малость… Аппетит появился… Я вот все думаю… Как бы достать, Клара Георгиевна, восемьсот тысяч?

– Ты пей, пей. Потом поговорим.

– Тогда будьте здоровы.

Он выпил еще, но закусить не успел. Клара опять врубила «хеви металл» и уже тянула Тольку на ковер, и ноги бедолаги сами начинали отбивать ритм.

– Конь необъезженный! – Она неожиданно обняла его обеими руками и, сильно прижавшись к разгоряченному телу, вдруг громко и сочно выругалась. – Давай спать будем! Спать! Спать! Спать!

Толька чувствовал, что словно куда-то провалился, и ему сейчас и хорошо, и плохо, и дрожь по всему телу. Он попытался сделать несколько усилий, чтобы остановить невыносимое проваливание, но голова кружилась, и Клара своими объятиями еще больше лишала сил.

Проснулся он от яркого солнечного света и музыки. Она неслась отовсюду, ей словно было тесно, и она старалась проникнуть куда угодно, лишь бы ей дали побольше простора, воли. Он лежал в чем мать родила, под легким воздушным пледом из гагачьего пуха, от которого сильно пахло французскими духами и дорогими сигаретами. Кровать под ним была просторной, как деревенские полати в старинной русской избе, с высокими инкрустированными спинками, а по обеим сторонам ее висела кружевная ткань из блестящих ниток.

– Клара, – удивленно позвал он, – где одежда моя? – Он осторожно поднял плед и, присев на край кровати, вдруг почувствовал легкое прикосновение ее теплой ладони.

– Радость моя, не торопись, – прошептала она. – Я хочу, чтобы ты еще побыл со мной… Ты на редкость сексуален…

– Где одежда моя?

– Ты очень славный малый. Если будешь спать со мной каждую неделю, то я гарантирую тебе хорошие гастроли… Будешь, мой мальчик, в Америку как на дачу ездить…

– Где одежда моя?!

– Вот уперся! Восемьсот кусков замучили? Так я их уже положила в карманы твоего пиджака, с возвратом, конечно… Хочешь, я сама с худруком поговорю? Он очень озабоченный клиент. Я ему массаж делала… Но он рыба…

– Не надо! Ничего не надо! Душа болит… Пусть ты и доктор этой самой экстрасенстерапии, но я, хоть и ничего не имею, а все-таки человек! Где моя одежда?

– Вон она! Я тебя хотела хоть завтра в Москонцерт устроить.

– Уезжаю я… В Жеребцово…

– Слушай, ты сейчас хмельной. Вот тебе телефон, проспишься – позвонишь.

Клара быстро одела растерянного любовника, вывела его за дверь и, закрыв ее, пошла на работу в свой экстрасенстерапийный офис.

Толька пришел домой. Он ощущал в оттопыренных карманах деньги, но теперь они были почему-то ненавистными и тяжелыми, словно два булыжника.

Жена догадалась, где он был, и ни о чем не расспрашивала, только тяжелый вздох вырвался из ее груди, когда она протянула ему письмо.

«Племяша, ты что, с печки упал? – писал дядя. – О чем же ты думал все эти годы? Может, по смазливым девкам блудил? Как я догадался из последнего разговора с тобой, там у вас такого добра – жуть. Плюнь ты на них с высокой колокольни!

Эх, дорогой племяшка, поторопился ты с женитьбой! Даже не оповестил нас, на ком женишься и когда свадьба у тебя состоится. Мы бы нагрянули! У тебя ведь три тетки еще. Или, может, стыдишься показать нас большому городу? Ну и зря!

А на твою просьбу вот тебе наш ответ: никаких денег не жди. Как мы поняли, ты хочешь их на взятку бухнуть. Лихо! А сам говоришь – институт кончил. Неужели в честь этого дом продавать надо?!

Не выйдет!

У каждого стоящего человека должен быть свой дом – с землей, огородом, колодцем. Грош цена бездомному бедолаге!»

Оттопыренные карманы пиджака мешали Тольке читать письмо. Он снял пиджак, хотел повесить на вешалку, а потом вдруг выругался и бросил его на пол.

– У меня сил нет больше! Конечно, без сцены сдохну, но выбиваться таким путем в артисты, тошнит… Наташа, там восемьсот тысяч… Иди, отнеси их по этому адресу. Дерьмо я… Прости меня, ради Бога…

– Тебе плохо?

– Не то слово…

Он устало подошел к спящим детям, присел рядом и долго думал.

«Парнуха»

Побывав в Москве, Митька взбесился и чуть не помер. Вот что произошло.

Приехав в Москву за покупками, он не мог устроиться в гостиницу и решил обратиться в кооператив по устройству гостей столицы. В регистратуре кооператива было много желающих получить койку хотя бы на одни сутки, и очередь растянулась далеко – аж на улицу. Митька и беломорину не успел докурить, как вдруг на бульваре появилась нарядная дама в кожаных брюках и долго разглядывала очередь.

– Наверное, всю ночь стоите? – неожиданно поинтересовалась она, подойдя к Митьке.

– Я? – удивился он.

– Да-да! Вы…

– Стоим, гражданочка. Скажите, пожалуйста, где бы перекусить поблизости?

Женщина ответила не сразу.

– Эх, вы! Такой симпатичный, а не можете устроиться. Идемте ко мне. Я вас хоть чаем напою…

– Не! Не! Большое спасибо… Не дай Бог очередь прозевать.

Но женщина проявила настойчивость.

– Что вы стесняетесь?.. Ведь я в доме напротив живу. Очередь из моего окна как на ладони. Судя по всему, вы издалека приехали?

– Да, – сказал он. – Из Усть-Муму Архангельской губернии.

– Бедненький… Видно, не спали всю ночь?

И Митька пошел. То ли такой уж характер у него был общительный, то ли устал он дьявольски…

Чего только не было в московской квартире! Он даже крякнул от удивления. Японский телевизор был с шестнадцатью каналами.

А такого крохотного телефона, висевшего на пышной груди хозяйки, Митька вообще никогда не видел.

– Вот это да! – не мог он сдержать восторга. – Аппаратик-то без проводов! Можно потрогать?

– Пожалуйста, – неожиданно кокетливо предложила дама, слегка приподняв и без того пышную грудь. – Только давайте познакомимся сначала, меня зовут Варвара Борисовна.

– А меня Митька, извините, Дмитрий Аввакумович.

– Очень приятно, Дмитрий Аввакумович. Присаживайтесь.

– Неудобно как-то…

– Сначала неудобно, а потом за уши не оттащишь! У меня ведь порнуха есть…

– Чего?

– Порнуха, говорю, есть. Суперновинка.

– Вот это да! Прямо в квартире?

– А где ж еще?!

– Ну и ну! Интересно… Вот бы после дороги похвастаться! Интересно, откуда у вас пар берется?

– Не смешите… Так сразу и хвастаться… А может, я не люблю, когда сразу… – Варвара Борисовна кокетливо подмигнула.

– О чем вы?

– Вот именно… Только с условием: никому ни слова. Даже в Усть-Муму.

– Да что вы! Иначе паломничество начнется…

– Тогда мойте руки с мылом и живей.

– Куда живей?

– За стол, – Варвара Борисовна, к немалому удивлению, достала из холодильника бутылку импортного коньяка, ловко раскупорила.

– Для начала на брудершафт и салат из кукумарии…

– Ни-ни… Я только чаю… Ежели вы так гостеприимны, то я рассчитаюсь потом… и за парнуху рассчитаюсь…

– Вам есть чем рассчитаться. С такой породой не пропадете. У вас там озон, брусника и опять же «муму».

– Варвара Борисовна, я вас сразу хотел спросить, но как-то растерялся от редкого предложения…

– Может, выпьем сначала?

– Потом, потом! Я вот что хотел узнать: где вы веники сушите?

– Ха-ха-ха! Вот выпейте, тогда скажу.

– Может, я недопонимаю чего-то? У нас парнухой баню зовут.

– Ха-ха! Ну, утешьте хозяйку, давайте хоть за знакомство!

– Разве только за знакомство.

Они выпили, и Варвара Борисовна вдруг сотворила такое, что Митьку сразу бросило в пот. Она включила «видешник», и музыка ударила не только по ушам, но по заднему месту, потому что динамики были вмонтированы в сидения кресел, и жуткий рок потряс помещение.

– Порнуха – это прежде всего секс! – взволнованно, с какой-то блаженной дрожью пояснила Варвара Борисовна. – А секс – это самое приятное ощущение, если ты не бесстрастный человек. Один поэт сказал:

Изо всего того, чем люди дышат, что не дает качнуться и упасть, есть красота – она из благ всех выше! И выше красоты лишь страсть!

– Еще налить?

Митька молчал. Между тем по телевизору прокручивался видеофильм на иностранном языке: в центре огромной ратушной площади глава какого-то непонятного государства произносил увлекательные речи… А потом сел в длинную легковую машину, в которой находились представительные и упитанные дамы, и тут началось такое, от чего Митьке действительно стало жарко, как в бане: дамы сняли с себя дорогие наряды с огромными плечиками, потом нижнее белье и вдруг оказались такими худенькими, что без труда поместились на коленях у главы.

«Интересно, что дальше будет?» – взволнованно размышлял Митька, забыв про веники и чай.

Между тем обнаженные дамы остервенело раздевали главу государства и вытворяли с ним такое, что у Митьки покраснели сначала уши, потом лицо.

Но когда дамы стали одновременно сожительствовать с главой, издавая выкрики и стоны, словно эстрадные певицы, Митька не выдержал.

– Извините, уважаемая, – не глядя в глаза Варваре Борисовне, спросил он, – зачем это снято и к чему, простите за выражение, такая групповая случка? Конечно, все это необычно, но ведь фигуры у них безобразные, и на самом деле все происходит не так.

– Чего? – опешила Варвара Борисовна.

– Ведь они с виду неглупые люди, а выглядят, как дистрофики. Вот наши женки из Усть-Муму хоть и не занимаются сожительством, а выглядят лучше.

– Это ведь порнуха, дорогой мой Дмитрий Аввакумович, – взволнованно пояснила Варвара Борисовна, вероятно, не ожидавшая от Митьки такого недовольства. – Здесь главное секс, а не кто как выглядит… Поймите, чем необычней, тем интереснее. Порнуха всех развлекает… И умных, и глупых, и даже импотентов…

– У него, что, жены нет? – никак не унимался Митька.

– Ха! Ха! Ха! Лучше коньяк пейте.

«Может, я чего-то недопонимаю», – напряженно размышлял он.

Ему вдруг страшно захотелось выпить, но, покосившись на коньяк, он вспомнил намек Варвары Борисовны: «Вам есть чем рассчитаться, с такой породой не пропадете», и с грустью глянул в окно.

Очередь в кооператив не продвигалась, а на экране творилось бог знает что! Глава правительства, как выяснилось, направлялся на дачу к своей жене. Там его поджидала целая делегация длинноногих девиц, попавших туда после конкурса красоты из многих стран. Все они были увенчаны венками и лентами разных держав.

Митька уже видел по телевизору такие конкурсы, но теперь девицы были совсем раздетыми и по очереди сожительствовали с длинным и очень тощим негром, который свирепел на глазах, используя то одну, то другую красотку.

Затем появилась жена главы, в нарядном белом платье, и распалившийся негр, к немалому удивлению Митьки, задрал воздушное платье и задействовал жену правителя таким невероятным способом и так яростно, что красотки от восторга захлопали в ладоши, точь-в-точь как на эстрадном концерте.

Митька почему-то вспомнил холмогорского быка-производителя, который хоть и помощней был исхудавшего негра и в стаде не одну сотню подруг имел, но огуливал только по одной корове в неделю.

– Негр-то племенной, что ли? – неожиданно вырвалось у него.

– Ха! Ха! Ха! Соображать стали, Дмитрий Аввакумович, – радостно заулыбалась Варвара Борисовна. – Этот негритосик из племени хаусов, восходящая секс-звезда американских видешников. Ведь это же секс-бизнес! Учиться надо у них… Еще налить?

– Наливайте… – отчаянно прорычал он и вдруг добавил: – Полный стакан налейте…

Они выпили, и все, что дальше происходило в секс-фильме, он уже не видел. Она вдруг ласково и трепетно обняла его и, прильнув разгоряченной грудью, бережно потянула в дальний угол, на просторную тахту. Митька в первое мгновение растерялся, но потом, взяв себя в руки и переведя дыхание, проскрежетал зубами:

– Не надо так, уважаемая… Я ведь не из племени хаусов… Прошу, не надо…

Но Варвара Борисовна как будто оглохла от чувств, обвивая его тело с такой сладострастной негой, что он и моргнуть не успел, как без брюк оказался.

– Руки! Варвара Борисовна, руки!

– Ну, что ты шумишь?! – не успокаивалась она. – За проживание и порнуху копейки не возьму! Все удобства к твоим услугам.

– Ты что?! Еще и деньги берешь за это?! Я хоть и под «мухой», но таких баб ненавижу! – на этот раз не выдержал Митька. – Тебе не коньяки надо пить – воду болотную! Потому что ты порнографией занимаешься! Да я тебя в лагерь трудового режима… Ты где работаешь?

Варвара Борисовна оцепенела. Может, оттого, что подобного клиента у нее никогда не было. Может, потому, что муж хоть и в командировке находился, но занимал очень влиятельный пост, и она была ограждена от подобных угроз.

– Деревня, ты что себе позволяешь? – почти прошипела она после долгого молчания. – Твое какое собачье дело, чем я тут занимаюсь и где работаю?! Что за слова такие?!

– Для таких, как ты, не слова нужны – законы! – огрызнулся Митька и бросился к двери.

– Ты куда в одних трусах? Пугало огородное… Уж не в очередь ли за раскладушкой?

– К прокурору! – отрубил он, сорвав с вешалки первый попавшийся халат.

– Сумасшедший! Это халат моего мужа…

– Тем хуже для него.

– Мой муж большой специалист… Не связывайся с ним!

– Подари ему брюки мои на память! Выскочив на улицу, Митька совсем забыл, что он не в деревне. На пестрый халат большого специалиста и нарядные тапочки мало кто обращал внимания. Люди вокруг торопились куда-то и торопились, словно тоже к прокурору спешили.

«Лучше бы я на вокзале подремал или на экскурсии по местам боевой славы. Но вот и постовой… Чего-чего, а полиции в Москве хватает…»

– Товарищ сержант, извините, пожалуйста, за такой вид… Как вы думаете, откуда я сбежал?

– Странный вопрос… – Постовой внимательно оглядел прохожего и почему-то обратил внимание на халат. – Вам не холодно, гражданин?

– Жарко, – выкрикнул Митька, – потому что я от секс-бизнесменки! А точнее, от…

– Вот как?! – сержант насторожился. – Прошу предъявить документы.

– Не беспокойтесь, товарищ сержант, они у меня в полном порядке, только я их там оставил… У нее… вместе с одеждой… И халат на мне для убедительности улик… Скажите, пожалуйста, где здесь приемная прокурора?

– Вы, случайно, не из этого подъезда вышли? – строго спросил сержант, разглядывая халат, и, к недоумению Митьки, указал на дом Варвары Борисовны.

– Из этого…

– А квартира какая?

– На седьмом этаже, справа…

– Понятно, – тяжело вздохнул сержант, – шеф опять в командировке, и хозяйка оплошала. – Минуту, – он включил рацию и, прикрыв ее ладонью, чтобы Митька ничего не расслышал, пробубнил: – Между Калининским проспектом и Арбатом еще один сумасшедший… Подъезжайте к перекрестку напротив гостиницы. – Выключив рацию, он опять посмотрел на Митькин халат.

Наряд полиции появился так быстро, как будто за углом дежурил.

Молодой лейтенант шустро вылез из полицейских «жигулей», значительно переглянулся с сержантом и весело, как к старому знакомому, обратился то ли к Митьке, то ли к халату своего шефа.

– Чего, брат? Такая вот порнуха! И грустить нечего…

Митька молчал. Лицо его покраснело, глаза вспыхнули, и в них появился какой-то странный блеск. Он начинал понимать, что здесь, в большом городе, все другое: и вокзалы, и гостиницы, и магазины, и полиция, и не исключена возможность, что эти ребята из наряда завтра или когда-нибудь будут, а, может, и были в гостях у Варвары Борисовны.

– Радоваться надо, что хорошо отделался! Посидишь у нас час-другой, пока твои шмотки не доставят. А потом испарись! И не дай Бог тебе хоть слово ляпнуть про этот дом. Хоть прокурору, хоть такому умнику, как ты. Ни гу-гу!

К прокурору Митька так и не попал, но до Усть-Муму добрался без приключений.

Там ждала его совсем другая парнуха.

Злодей и рыжая

Однажды бес меня подвел: я так отощал, что готов был сниматься не только статистом, но даже тенью его или того хуже – играть ярого сталиниста.

Тут и подвернулся человек – «шестерка» со сценарием для художественного фильма «Злодей и рыжая». Из каких соображений исходил он, сунув мне тонкий, как газета, сценарий, и сейчас не пойму. Может, у него работа такая, сначала предлагать сценарий, потом капельницы.

Но вот беда, пока ехал я из киностудии домой, сценарий то ли в метро оставил, то ли в набитом людьми автобусе обронил.

Приезжаю, звонит телефон.

– Это я, – слышу знакомый голос «шестерки», – второй режиссер кинокартины «Злодей и рыжая». Ну как сценарий?

«Что ответить? Сказать, потерял, глупо… Тебе роль предлагают, а ты… Сказать, еще не прочел… А потом что?»

– Отличный, – отвечаю я, прекрасно понимая, что у меня последний шанс свести концы с концами.

– Ну, а главная героиня, с которой у вас роман, впечатляет? – интересуется «шестерка».

Импровизирую опять.

– Джоконда!

Он молчит, потом тяжело дышит, переходит на шепот.

– Значит, никаких сомнений по поводу сценария?

– Никаких!

– Что ж, тогда работать начнем… Я рад…

– Чем скорее, тем лучше! – горячо поддержал я. – Когда кинопробы?

И тут «шестерка» преподносит сюрприз.

– Никаких кинопроб… Ваше согласие – и мы заключаем договор…

– По телефону, – пошутил я.

– Если вы не возражаете, то снимаем завтра же! И договор вы подпишете завтра, следовательно, и аванс получите… Ну как, согласны?

У меня вспотела спина, сердце запело от радости.

– Говорите, куда приехать? – почти выкрикнул я в телефонную трубку. – Во сколько?

– Завтра снимаем в лесу… – и он объяснил мне, как добраться до съемочной площадки.

И вот я за городом, среди заросшего кустарником бурелома. Как меня предупредили, где-то неподалеку от железнодорожной станции должна быть съемочная группа.

Но что это?!

До слуха доносится волчий вой, а потом – лай собаки. Останавливаюсь.

На тропинке появляется вооруженный охранник.

– Вы куда? – строго спрашивает он.

– На съемочную площадку…

– Если вы идете к режиссеру-постановщику, то он уже за решеткой… и главная героиня там же… – мрачно сообщил капитан полиции.

Мне стало не по себе.

То, что съемочная группа в лесу, понятно. Но то, что ее повязали, даже не дав пообщаться с режиссером, было невероятно. Пожалуй, такое в моей практике еще не встречалось.

– Если хотите побеседовать с режиссером, идите на лай, – так же строго пояснил охранник. – Киношники оцеплены… – И тут он сказал такое, что я совершенно опешил. То ли с героином они были оцеплены, так мне послышалось, то ли с героиней, то ли еще с чем-то. В подавленном настроении подхожу ближе, и что же…

Съемочная группа действительно за решеткой и в такой одежде – будто после нескольких лет заключения. В лесу жара, а люди в телогрейках драных, фуфайках засаленных, в брюках ватных… красные, потные, словно из лагеря сбежали.

– А-а-а… Главный герой пожаловал, – с радостью встретил меня человек в рваной одежде. – Наконец-то! Я режиссер-постановщик картины «Злодей и рыжая». Зовут меня Семен Эльдарович, фамилия, может быть, слышали, Роланов… Мы уже, пардон, репетируем…

– За решеткой репетируете?! Интересно! С кем же?

– С партнершей вашей… Смотрите сюда, только что она играла со мной! – и он с улыбкой приподнял подол сильно изодранного полушубка. – Т-с-с… Видите, опять заигрывает.

Только тут я заметил между кустами рябины большую сибирскую рысь.

– Между вами роман… – исцарапанный Роланов пристально смотрит в глаза рыжей кошки.

Нервы мои не выдерживают. Постановщик чувствует мое волнение и, осторожно выйдя из-за решетки, молча направляется к другим персонажам картины.

– Вот здесь, в передвижных клетках, друзья нашей рыжей: лисы, волки, медведи… Отснимитесь с героиней, ими займетесь…

История съемок по сценарию «Злодей и рыжая» разворачивалась самым роковым образом. Я начинал понимать, что в кинокартине нет людей, одни звери-хищники. Особенно отличалась героиня. Она то и дело точила когти, рычала и громко щелкала клыками.

Между тем к съемкам все было готово, и режиссер велел принести трудовой договор на главную роль злодея.

– Ну что ж, дорогой друг, а теперь к делу! Грим вам не нужен, вы и так красавец! – торжественно произнес владыка. – Переодевать тоже не будем… Для начала снимем сущую ерунду… Вы входите в клетку и говорите всего одну фразу: «Рыжая, здравствуй! Это я, снежный человек…». Включите фонограмму.

В то же мгновение я услышал чей-то голос, как две капли воды схожий с моим. Доносился он из портативного динамика. «В работе с хищниками, – вещал незнакомец, – я использую самый последний метод дрессировки. В кино он еще не получил признания…»

После короткого интервью моего двойника на площадке стало тихо, а я вдруг понял, что, сунув мне сценарий и вызвав на съемку, меня с кем-то спутали.

– Как зовут рысь? – с досадой спросил я, осознавая, что от съемки отказываться поздно, иначе придется платить неустойку.

Постановщик молчал. Тогда я вошел в клетку. Рысь не шевелилась. Она внимательно смотрела на меня, словно спрашивала: «Прочел ли ты сценарий? Если не прочел, отыщи его, осмысли…». Язык у меня отнялся, ноги подкашивались. Одна-единственная мысль сверлила голову: «Как рысь отнесется к моей реплике?». И, помешкав немного, я все-таки набрался храбрости и выдавил из себя: «Рыжая, здравствуй! Это я, снежный человек!»

Я глянул на постановщика, ожидая его реакции на мою реплику, но он почему-то сморщил лицо, отвернулся. Дальше все произошло мгновенно: рысь сорвалась с места и, вскочив на дерево, прыгнула на меня. Попробовал увернуться, но было поздно. Она достала меня передними лапами и потянула к земле…

Очнулся я в просторной светлой комнате на белоснежной простыне. Около меня сидели два человека.

Один был с перебинтованной головой, лицо выражало испуг. Это был режиссер-постановщик. Другой, незнакомец, улыбался.

– Я укротитель тигров, – тихо сказал он. – Не беспокойтесь, все обошлось как нельзя лучше… Но я никак не могу понять, как вы согласились войти в клетку. Ведь они-то спутали вас со мной, думали, вы укротитель, новым методом работаете, без дрессировки… Ну вы и смелый…

– Нам такой нужен, – перебил его режиссер. – Скажу честно, вы теперь главный претендент на роль снежного человека… Поправляйтесь и будем продолжать работу…

Глухарь-законодатель

Посвящается Федору Ивановичу Рогальскому

В темной горнице, словно сохатый в болотном косаражнике, метался Никодим Кряжев, местный тракторист по прозвищу Глухарь (так его прозвали за то, что когда он начинал говорить, то никого и ничего не слышал).

– Никогда бы не подумал, что можно так устать, – удивлялся он. – Не могу уснуть! В голове шестеренки так и крутятся… так и крутятся… Что происходит? Эй, люди, где я есть?! – закричал он.

– В России ты, – глухо ответил грубый мужской голос. – В деревне Омутищи…

– А, это ты, Петька, – перебил Кряжев. – Неужто в России, неужто в Омутищах?!

– Ну, вот, – обиделся Петька, – не пил ведь, с чего кричишь-то? Люди в избу пустили, а ты им спать не даешь.

В горнице наступила тишина, и только где-то далеко за ручьем завывали волки, да в печной трубе посвистывала метель.

– Мне жить охота… – сказал Никодим. – Я хочу видеть мир таким, каков он есть… И от одного закона нынче ни за что не отступлюсь…

– От какого же? – неожиданно послышался ласковый женский голос хозяйки избы, доярки Нинки Расстегаевой, которая уже давно нравилась Никодиму, да и он, судя по всему, нравился ей. – Какой же закон-то? Жаль, мамка спит, а то бы она тоже послушала… Она ведь всегда говорит, что ты хорошие законы выдумываешь… Эх, был бы ты законодатель!..

– А я вот возьму и стану, – не унимался Никодим. – Погано мне на душе, в голове все мутится, да жалость к беззащитным людям до слез прошибает. Да что у вас со светом-то?

– У ручья провода от мороза лопнули, – ответила Нинка, – а там снега до небес, не подберешься. Керосин жечь неохота… Попробую свечку найти…

Нинка пошла за свечой, но в темноте наткнулась на чугунные руки Никодима и сразу поняла, что дальше идти не надо.

Они словно обожгли до самого сердца. Она вздрогнула, отшатнулась и замерла.

– Да ладно, будет тебе свечу искать, – с дрожью в голосе сказал Никодим и, совсем не видя Нинку, но чувствуя ее дыхание, заговорил еще яростней: – Утром третьего дня еду с делянки к пилораме… Везу тридцать два хлыста отбор ной сосны. Вижу – изгороди от мороза толстым инеем покрылись, ото всех изб дым столбом валит, а у одной избы как будто люди вымерли. Перед крыльцом здоровущий сугроб, а за сугробом ногой не отуплено. И тут словно шилом внутри кольнуло, вспомнил, что бабушка здесь жила, очень славная бабушка! Даже имя ее вспомнил, Дора Степановна. Остановил я трактор, кое-как по крыльцу пробрался, стучусь. Кругом тишина до самого леса, только бревна избы от мороза бухают. Ну, прямо как выстрелы… Постучался минут пять – никто не откликается. Вернулся обратно к трактору и вдруг вижу: бабушка, словно привидение, на крыльцо вышла, руку протягивает, а в руке у нее трешник. «Спаси, – говорит, – детушка, околеваю… Продай хоть одну дровинку…» Прошел я за ней в избу – и сердце под лопаткой заныло. Чугунок на печке стоит, а в нем лед до самого дна.

«Собралась к бригадиру наведаться, – говорит мне Дора Степановна, – насчет дров выяснить, а на меня хворь напала… Лежу, – говорит, – и думаю: ежели никто не приворотится в избу, так и окочурюсь… А ведь я заявление на дрова еще два месяца назад писала, еще тепло было. Где оно, мое заявление? Может, тоже от холода околело?»

Тут я не выдержал, чуть кулаком дверь не вышиб, выскочил во двор, на лил в канистру солярки – и к русской печке.

«Щас, – говорю, – бабушка, хоть минут пять еще поживи…»

Насобирал в горнице махров всяких, тряпичной ветоши, бросил в жаровню и солярки туда плеснул.

«Где, – говорю, – сирота онежская, у тебя ручная пилка лежит?»

Степановна расплакалась, но пилку под кроватью рукой шарит… Напилил я вершинника, чурок двадцать, в избу занес и печку разжег…

«Вот, – говорю, – дрова. Остальные во дворе, а деньги спрячь…»

Никодим Кряжев замолчал, и руки Нинки Расстегаевой неожиданно потянулись к нему.

– Вот где ты был, глухарушко… А я тебя целый день про ждала…

– И бригадир меня тоже целый день прождал! Подъезжаю к пилораме, а он за полкилометра кулаком грозит. «Где хлысты? – спрашивает. – Только не темни! Не советую… Потому как за моей спиной районный прокурор стоит. Врать начнешь – упекем!»

А за что меня упекать, Нинка, за что?! И тут прокурор, и правда, из-за спины его появляется, важный такой, напыжился и пробурчал: «Вы что, товарищ Кряжев, законов не знаете? Да-да, законов?! О расхищении государственных ценностей?»

– А ты что? – растерянно спросила Нинка.

– Я, – говорю, – товарищ бизнес-прокурор, не меньше вашего законы знаю…

– Так и сказал?! – ахнула Нинка.

– Ну да, а еще добавил, что в такое время, которое щас наступило, все законы должны на пользу человеку оборачиваться… и читать их надо другими глазами – не бюрокрачьими. Этот закон для меня нынче главный… от него не отступлюсь. Не то все от стужи окочуримся…

– Так и сказал? – ахнула Нинка.

– Так и сказал, – задумчиво, видно размышляя о чем-то другом, ответил Никодим.

– Смелый ты, – неожиданно усмехнулась Нинка, – не от этой ли смелости ты по ночам трактор вместе с Петькой гоняешь?

– От нее, – сквозь зубы ответил Никодим, – потому как мой закон прокурору не по душе пришелся. Сосну, говорит, на место верните, иначе – срок и штраф за разбазаренный лес. А заявление-то бабкино на дрова два месяца в правлении валяется! Кто за это штраф заплатит? Тогда я к директору, а он только плечами пожимает. «Попался, – говорит, – Никодим. Завтра же забирай трактор и в лес езжай – пили, трелюй, корзай, пока на штраф не отработаешь, двое суток даю. И чтоб деньги в нашей кассе были».

– Эх ты, горе мое, – вздохнула Нинка. – С этого и начинать надо было. Вот до чего молчанка-то доводит, в законах как Бог разбираешься, а денег попросить – язык отсох.

Нинка на ощупь зажгла керосиновую лампу и, достав деньги, бережно положила на стол.

– Остальные я приберегу на нашу свадьбу, – с улыбкой сказала она и почему-то расплакалась.

В тот же день Никодим Кряжев заплатил штраф, а к Степановне с тех пор зачастили трактористы. Нет-нет, да и подбросят хлыста два-три. Конечно, не строевого леса, а разного. А тут еще кто-то с овечьей шерстью придумал к ней наведываться. Привезут дров, а с ними пряжи прихватят. Свяжи, мол, бабушка, носки: она и при деле, и людям, понимает, нужна. «Родненькие, как там Никодимушка поживает?» – спрашивает заезжих трактористов, а те, как сговорившись, помолчат, а потом – кто с улыбкой, а кто и всерьез – отвечают: «Отлично, бабушка… А че ему?! Он ведь у нас теперь не просто Глухарь, а Глухарь-законодатель».

Чокера

– Ну, Калинкин, крепко ты нас выручил! Эх, да что рассусоливать! Садись к столу, на самое почетное место… Я тебя не только медвежатиной угощу, но и сметаной неразбавленной, прямо с маслобойки. Добрый ты человек. Руки-то с мылом помыл?

Слесарь Яков Арефьевич Калинкин, по прозвищу Тюря, зарделся, как ошпаренный рак. Руки его отмывались только при помощи бензина, и это обстоятельство сильно смущало Якова. Сняв теплые рукавицы, он сунул руки под стол.

– Вижу, что на износ работаешь, – с улыбкой подметил директор, тучный мужчина – косая сажень в плечах. – Но ты не робей. И я на износ. А что поделаешь?

Директор присел на просторный деревянный стул рядом с упитанным пушистым котом и, достав из широких брюк большие белые таблетки, положил под язык.

– Пятый год на валидоле сижу. А нынче сам Бог заставляет таблетки глотать… С ремонтом замучились. То прокладки выходят из строя, то шестеренки, то подшипники, а тут еще чокера кончились. Спасибо за чокера, дружок, с такими людьми, как ты, нам любая акула не страшна…

В горницу вошла жена директора, неся за плечами огромный деревянный пестерь с онежскими щуками.

– Ну и холод в избе! Я думала, ты печку натопишь, а ты опять сахар аптечный грызешь. Хоть бы чаю согрел! Не совестно перед гостем-то?

– Теперь нам с Калинкиным некуда торопиться, – ответил супруг. – У нас сегодня праздник. Нам бы только поесть, да на боковую. Ты не представляешь, Лиза, сколько он чокеров раздобыл!

– Яков всегда молодец, – подхватила жена, – и валидол не сосет. Эх, Просекин, Просекин, по ночам спать надо, а ты к телефону, будто калека к телевизору, прирос. Взгляни в зеркало… Ведь ты не старик еще, а седой весь.

Как нарочно, в горнице зазвонил телефон. Гудки были пронзительными, долгими.

– Я слушаю, – сняв трубку, устало ответил директор, – ну-ну, да, да… Отпустить, говоришь? Так мы за него, Антонина, столько денег ухлопали! Холмогорский он. Ежели так безответственно работать будем, с одной мякиной останемся. Поймать быка надо, кровь из носу – поймать! Волки и без него сыты, а ежели, стервец, в суземье драпанет, из ружей палите. Мясо, говоришь, кому? Мясо только передовикам. А лучше живым его достаньте, слышь, Антонина, живым! Он ведь племенной…

Директор положил трубку, но телефон, как ужаленный, загудел опять.

– Я слушаю… А, Григорий Петрович. Ну. Ну… Да. Да. Зачем, говоришь, дом продали писателю? Так ведь он наш, онежский. И потом, Григорий Петрович, обидно нам, мы ведь школу каменную отгрохали, скотник с экспериментальной ямой сдаем, пилораму, дорогу! Ведь это легко сказать, а на деле каждый день, как у Шекспира в «Гамлете» – «быть или не быть?». А кто напишет про это, Григорий Петрович? Мы с вами? Мне лично писать некогда, да и непривычно, а вы далеко от нас, не осилите. Короче, я считаю, что нашему хозяйству просто необходим свой писатель. Ежели возражения есть, обсудим…

Директор подсел к Якову.

– Ну, спасибо тебе… Давай ради такого праздника стол организуем. Морошку моченую будешь?

Калинкин молчал. Голова кружилась от усталости, хотелось спать. Но так вот запросто очутиться с директором за одним столом было для него немалой радостью. Он терпеливо дожидался праздничной трапезы.

Наконец стол был накрыт. В центре его хозяйка поместила большую эмалированную сковородку с жареной медвежатиной.

– Ну что ж, добросовестный человек, – произнес директор, – еще раз спасибо тебе за чокера! Ради такого случая можно и брусничного морса выпить. Нынче брусника не уродилась, но мы с Лизой набрали.

– Медвежатиной угощайтесь, – настойчиво предлагала Лиза, – наша, онежская. Муж-то опять шатуна выследил.

Но Калинкин все еще стеснялся закопченных рук и прятал их под стол.

– У меня, паря, от Карел до Печоры, по всему европейскому Северу, кореша есть, – гостеприимно улыбался директор, чувствуя стеснение гостя. – Иначе нельзя… Ты руки-то не прячь под стол… С таким сердцем, как у тебя, и с грязными руками любо…

В горнице опять загудел телефон.

– На-ко, леший, – возмутилась Лиза, – поужинать не дадут.

Просекин поднял трубку.

– Я слушаю. А, Петровна. Что случилось? Прокурор и следователь? К нам, говоришь? Давно ждем. Надо их в нашу гостиницу устроить. Чего? Простыни кончились? Щас, Петровна, подожди… Лиза, – он устало обратился к супруге, – у нас чистые простыни есть?

– Нет, – сухо ответила жена, – на весь район не настираешься.

– Тогда извини, Калинкин. Идти надо… – Просекин поднялся из-за стола. – Не серчай, братуха, что так получилось. Работа дьявольская… – И ловким движением наполнил стакан Калинкина брусничным морсом, плеснув полстакана себе и, хватив глоток напитка, оглушительно крякнул.

– Ты что, совсем омедведился? – со вздохом упрекнула жена. – Что человек подумает?

Директор почему-то нахмурился, исподлобья посмотрел сначала на жену, потом на тракториста и, поспешно проглотив хрустящий груздь, заговорил громко, взволнованно:

– А я считаю, люди мои дорогие, так. Нынче у нас всяк выпьет, да не всяк крякнет, потому и тихарей много развелось. Тайком, черти, пьют, чтобы никто не видел да никто не слышал. Молвы боятся, а хуже того – друг дружку.

Директор вышел из-за стола, набросил на плечи овчинный полушубок, проверил карманный фонарик и, подойдя к старинному буфету, крякнул еще раз, только более оглушительно.

– Угощайся, Калинкин, ешь и пей досыта! – громко сказал он. – А ежели повеселиться надумаешь – сплясать, скажем, или попеть наших народных песен, то шибко-то не стесняйся. Вприсядку хоть до потолка скачи. Мы с Лизой тихарей не любим… А я сейчас… Командировочных надо устроить.

Директор вышел из горницы, а Калинкина вдруг так разморила вкусная еда да жар уже затопленной русской печки, что он, сам того не замечая, грузно опустился над столом, закрыл глаза и словно в теплую болотину стал погружаться. Сначала он довольно ясно ощутил и запах, и вкус болотины. На первых порах ему даже нравилось вбирать порывистыми глотками любимые с детства запахи и багульника, и вероники, и брусники, и клюквы, но чем дальше, тем дышать становилось трудней, и через некоторое время сознание его словно растворилось в темной жидкой массе. Он чувствовал, даже ясно видел разбухшие коренья горьковатых трав, которые мелькали перед его глазами, затягивали, и противостоять их природному дурману был не в силах. Теплая болотина неумолимо заглатывала его.

Проснулся он ночью… Кругом черная тьма. Сначала ему показалось, что он в душном погребе на прошлогодней гнилой картошке. Он пошарил по сторонам, но картошки рядом не оказалось, а вместо нее перед носом лежала ватная подушка. Изнемогая от духоты и жажды, он отбросил подушку в сторону.

«Какой стыд, – подумал он, – неужели меня так разморило, что я не помню, у кого уснул. Где мои спички?» Он потянулся к брюкам за коробком, но вдруг почувствовал, что лежит под темным байковым одеялом в одних трусах, в рваной морской тельняшке.

«Вот тебе и праздничек! Хотя бы порты нашлись!»

Он отшатнулся в ту сторону, где было тихо, и сразу же наткнулся на что-то твердое.

«Стена?! Ну да, конечно, стена! Бревенчатая, плотно покрытая бумажными обоями».

Калинкин начал отыскивать флотские брюки и морской бушлат. Он почему-то был уверен, что стул с верхней одеждой находится между деревянной кроватью и утепленной стенкой горницы, но, как ни пытался, ничего, кроме пустой тумбочки, обнаружить не удалось. Стараясь не шуметь, он стал обшаривать тумбочку, но половица под ним внезапно скрипнула, и где-то в темноте кто-то оглушительно крякнул.

Калинкин в отчаянии опять скользнул на кровать и вдруг увидел, что рядом с ним лежит глазастый кот, тот самый, что сидел с директором на одном стуле. Зрачки у кота были сильно увеличены и ярко горели в темноте.

Калинкин осторожно прошел вдоль стенки, нащупал какую-то дверь. Резко открыл ее и сделал решительный шаг вперед. Он был уверен, что за дверью находится какое-нибудь помещение, немного прохладнее и свежее, чем эта проклятая комната.

Но попал он в еще более удушливое помещение: здесь пахло соляркой, нитроэмалями. Калинкин попытался пройти вперед и наткнулся на какие-то скользкие железки. Нагнувшись, он без труда узнал свои чокера.

– Японский городовой! – прошептал он с обидой. – За что же меня казнят? Ведь я за всю жизнь ни одной соломинки не украл! Ни одной крошки хлеба не съел задарма! Как так получается?.. Я им чокера из-под снега больше восьми лет выцарапываю, а они меня в душегубке, как в тюрьме, гноят! Где совесть? Где справедливость?!

Калинкин прыгнул куда-то вперед навстречу воображаемой двери и попал босой ногой в теплое ведро с тягучей соляркой.

– Люди!.. У меня каждый чокер собственными руками добыт! Любой слесарь об этом скажет! Любой чокеровщик! Да если хотите знать, у меня их целая коллекция, потому как для любого тракториста исправный чокер превыше всего! Да я его ни на какую золотую цепь не променяю!

Опрокинув невидимое ведро с вязкой соляркой, Калинкин сделал два буксующих шага.

Где-то в соседней комнате вспыхнула настольная лампа, и в светлом проеме неторопливо показалось заспанное лицо директора.

– Калинкин, ты что раскрякался? Я и так знаю, что ты не вор и делаешь все не тайком, а на людях… Чего же ты кричишь? Может, деньги за чокера нужны? Так я тебе дам. А вот ежели черти по ночам снятся, домой иди…

Директор исчез, а Калинкин долго стоял в дверях как оплеванный.

Ни о каких деньгах он и думать не думал.

…И когда Просекин протянул ему расписку на получение денег, сказав при этом свою коронную фразу: «Долг платежом красен», Яков Калинкин был готов провалиться сквозь землю.

– Денег я не возьму, Матвей Евлампиевич, – еле слышно процедил он, не глядя директору в глаза.

– Почему? – удивился Просекин. – Ведь ты же заслужил… Если мало, еще выпишу. Только скажи мне по-честному, полуношник ты эдакий, откуда у тебя столько чокеров? Любопытство меня разбирает, и командировочный следователь интересовался.

– Чокера, Матвей Евлампиевич, я достаю у вас.

– Как у меня?

– В хозяйстве вашем. Многие трактористы из отдаленных участков теряют их, а я эти чокера, будь они неладны, выцарапываю из грязи, снега, потом ремонтирую и, когда у вас нехватка, вам сдаю.

– Чего?

Калинкину показалось, что Матвей Евлампиевич не расслышал, и он повторил еще раз.

– Да ты знаешь, что ты со мной сделал теперь?! Калинкин, душа моя, молодость моя! Калинкин! – Лицо Просекина светилось неудержимой радостью. – Дай я тебя обниму, голубчик ты мой! Дай я тебя расцелую, как сына родного! Ведь ты для меня нынче, как спелый колос на заре! Я-то думал, что такие люди повывелись, а ты есть, Калинкин, есть! Да еще как есть-то! Я тебе щас новый слесарный станок выпишу, чтобы ты по гроб жизни помнил, какие мы с тобой люди!

Он достал из комода кожаный бумажник и, вытащив оттуда бланки с печатями, положил на стол.

– Вот тебе бумага на получение слесарного станка. – Директор размашистым движением расписался и еще раз с любовью глянул на Калинкина. – А ко мне вчера прокурор со следователем приехали. Почему, говорят, у тебя все трактора на ходу, машины все работают?.. Лес заготовляешь, трелюешь, строишь много… А вот в соседних хозяйствах, мол, обратная картина: запчастей не хватает, машины стоят, картофель гниет… Да разве с такими людьми, как ты, Калинкин, возможно в хвосте плестись?! Или хозяйство запустить?! Держи расписку на получение денег да бумагу на станок.

Калинкин смущенно взял две заверенные бумажки, положил в верхний карман куртки, и лицо его налилось словно брусничным соком.

– А теперь, дорогой ты мой человек, давай-ка тяпнем по чашке крепкого чая. – Просекин неожиданно как-то весь выпрямился, поправил на себе просторный байковый халат и, проворно открыв термос, стоявший на холодильнике, разлил по чашкам.

– Хороший вчера был праздник, а сегодня еще лучше, потому как я знаю теперь твердо, что мы с тобой, Яша, честные люди! – Он неожиданно крякнул, поднял над столом чашку, но, помолчав немного, с грустью отставил. – Нет, я, пожалуй, вместо чая валерьяночки или валокордина проглочу.

Директор опустил чашку и, положив одну руку на сердце, налил другой рукой в стакан темной жидкости с валериановыми каплями.

– Ну будь здоров, чертяка…

Поморщившись, он еще раз крякнул и выпил стакан до дна.

– А чокера ты продолжай выцарапывать и других слесарей хозяйственности учи. Мы ведь перед людьми в ответе…

И Калинкин тоже неожиданно крякнул, сделав глоток чая. И получилось у него это, как у самого директора.

– Отлично, Яша! Завтра, если захочешь, поедем со мной в райцентр. Там ведь новый Дом культуры отгрохали, жуть! Я на совещание, а ты культурным отдыхом займешься. Ну?

– А что, поехали…

– Тогда по рукам…

С директором Калинкин был готов ехать хоть на край света. Дорожил он Просекиным, как родным отцом дорожил.

Сердечная беседа с почитаемым во всем районе человеком сильно взволновала Калинкина.

Он понял как-то вдруг, что вести себя можно совсем иначе, да и жить на родной земле не так осторожно, а шире, уверенней.

Одним словом, что-то словно раскололось в нем, и дышать стало свободнее.

– Ох и лихо нынче в душе! Ох и празднично! – барабанил он себя в грудь, подъезжая в машине директора к райцентру. – Давно я мечтал вот так… с медвежатиной посреди стола, да с брусничным морсом из вековых четвертей! Вот вы, Матвей Евлампиевич, человек, и здесь тоже люди живут, но разве они смогли бы на такое решиться?..

– На что, Яша? – строго спросил директор.

– Да на то, чтоб душу-то распахнуть!

– А-а… Вы все о душе моей, и ты тоже. А она у меня самая что ни на есть нормальная. Я ведь не писатель какой, не артист, – директор широко улыбался, хотя и думал совсем о другом, и в первую очередь о том, что предстояло высказать на совещании. – Ты не торопись, Яша, с выводами. У ДК тормознуть или как? Может, у церкви? Там тоже интересно нынче. Преподобные Зосима и Савватий в полный рост… Музей, короче, открыли, только вход теперь по билетам.

– Лучше у ДК.

Директор притормозил у Дома культуры и велел ждать его на обратном пути около шести вечера. Ему хотелось, чтобы Калинкин смог сходить куда-нибудь, скажем, в городской кинотеатр, а может, и в ресторане пообедать. И он незаметно сунул в куртку тракториста деньги. «Это ему на праздничное настроение, – решил он. – Пусть отдохнет как следует, купит чего-нибудь».

Районный Дом культуры оказался на запоре со всех сторон, и Калинкин, обойдя его кругом, свернул в сторону главной улицы.

– «Пиво – воды», – прочитал он на углу одноэтажного дома.

Войдя внутрь, он быстро окинул помещение острым взглядом и, сняв шапку, направился к мужикам, чем-то похожим на него самого.

– Ку-ку, ребята? – осторожно спросил он.

– Пока ку-ку, – ответил бородатый здоровяк с таким же острым взглядом, как у Калинкина. – Ты что, с вахты сбежал? – поинтересовался он.

– Сбежать-то сбежал, да в кармане дырка, – чистосердечно признался Калинкин.

– Не бери в голову… – сурово буркнул бородач. – Кружку неси.

Калинкин взял кружку на соседней стойке, сильно смутился.

– Ты не канючь, – весело подмигнул бородач. – Угощайся. – Он лихо плеснул Калинкину районного пива, оглядел тракториста с ног до головы. – Ну, дырка, поехали!

Они выпили.

Последний раз Яков пил пиво много лет назад. Еще в те времена, когда перед выборами в местные Советы в дальнюю деревню забрасывали не только яблочный сок, но чего-нибудь покрепче. И сейчас это мгновенно сказалось на его настроении.

«Вот город, – одурев от горького напитка, отметил он, – с ходу по мозгам лупит».

Бородач словно угадал его мысли и подтвердил это на факте – налил Калинкину оставшееся пиво.

– Будь здоров…

– И ты, борода, не болей, – осмелел Яков.

– Ты мореман или деревня?

– Че, по харе не видно?

– С верховья, что ль?

– Ну да…

– А сюда зачем?

– Да вот, это самое… чокера собираю, ну и…

– Постой-постой!

Глаза бородача вспыхнули, губы задрожали, он как-то сразу весь выпрямился, поправил на себе ватник, заговорил совсем другим голосом:

– У тебя деньги есть?

– Деньги?!

Калинкин машинально полез в карман за распиской на получение премии и наткнулся на деньги.

– Ух ты, есть, – удивился он, не сразу сообразив, откуда взялись деньги. – Вот тебе и чокера!

– Чего? – не понял бородач.

– Чокера, говорю, дефицит, – весело пояснил Калинкин. – Где бы еще раздобыть?

– Ну да… Конечно, дефицит, – хитровато пробурчал бородач. – И раздобыть их не всегда можно…

Он неожиданно засуетился, ловко обшарил пивную сальными глазками, с жаждой глянул на Калинкина.

– А теперь ты нам ку-ку! Бери пиво… Мы сейчас… Калинкин встал в очередь за бутылочным пивом, а бородач вместе с приятелями вышел на улицу.

– Вы куда, ребята? – крикнул им вслед Калинкин, но они почему-то не ответили.

Очередь продвигалась медленно.

Яков взял восемь бутылок пива и, поставив на стол, опять подумал о том, что Просекин отличный человек.

Праздник души в сердце слесаря продолжался.

«Сейчас придут его городские дружки, и он обязательно расскажет им, какой у него директор, – решил он. – И расписку на премию покажет, и распоряжение на получение нового станка…»

Наконец дружки появились.

– Вы что, и в самом деле ку-ку? – спросил Калинкин и оторопел от удивления.

Трое городских приятелей были обвешаны чокерами, словно новогодние елки увесистыми гирляндами.

– Лешаки! – громко закричала буфетчица. – Ларек в гараж превратили! Стойки бензином пропахли, а вы что вытворяете? Вон отсюда!

– Мы чо, выпимши иль к горлу с ножом лезем? Чего кричишь, Роза?

– Я не кричу, а в помещении с частями от трактора не положено.

– Где написано про то?

– На лбу у тебя написано, брондохлыст! В глазах твоих осоловелых! – еще больше повысила голос буфетчица, обращаясь к бородачу.

Она вышла из-за прилавка и подошла к теплой компании.

– Счас пиво отыму и за дверь всех четверых!

– А мы тебе, кхе! Взятку дадим. Верно? – заулыбался Калинкин, сочувственно поглядывая на бородача.

Мужики прыснули от смеха, хорошо зная, что Роза берет взятки не только деньгами, но и капустой муниципальной.

– Ты ей конец чокера на груди завяжи, а другой к трактору! – выкрикнул один не из робких посетителей ларька.

– Ты у меня живо отгул на пятнадцать суток схватишь! – закричала буфетчица и достала из халата свисток.

Посетители ларька замерли. Только обвешанные чокерами, словно по команде, переглянулись и положили стальные тросы на пол.

– Слушай, парень, – оживился бородач, обращаясь к Якову, – пусть эта зараза кричит, а нам ради такого дела шарнуть надо.

– Кого шарнуть?

– Дурачок… Выпить, говорю, надо.

– Зачем?

– Как зачем?

– А вот так, зачем? – повторил Калинкин. – Я, например, культурно решил отдыхать, хоть и в душе погано.

– Ну давай красным побалуемся, – не успокаивался бородач. – Денег жалко?

– Не жалко… С железками вы поторопились.

– Все равно давай… Мы сейчас… Калинкин выложил остаток денег.

Бородач что-то хотел сказать, но, как только буфетчица приставила свисток к губам, он вместе со своими дружками ринулся к выходу.

– Постойте, мазурики! И вам за железки достанется!

Буфетчица преградила путь бородачу и его компании, пронзительно засвистела.

– Полиция!

В утепленную дверь ларька просунулась голова полицейского.

– В чем дело?! – мрачно спросил он.

– Да вот, Петя, опять покоя нет. Этот в серой кепке, – буфетчица кивнула на голосистого остряка, – ругается, как сапожник. А эти ларек в гараж превратили – видишь? – она глянула на чокера. – Готовы к стойке паровоз подкатить, лишь бы ерша накушаться.

– Ваши документы? – так же мрачно спросил дежурный, обратившись к бородатому здоровяку и его компании.

– С собой не носим, – вежливо ответил бородач за своих приятелей.

– Тогда в отделение пойдем.

– И этого, Петя, уводи, – буфетчица опять глянула на Калинкина. – Он мазуриков спаивает, а они ему железо толкают…

– Вот ведь до чего додумались! И надо же на такое позариться! Пройдемте, гражданин, в отделение, – обратился участковый к Якову.

– Нет, я в отделение не пойду.

– Как это не пойдете?

– А вот так, парень, не пойду, и все тут… Вины за собой не чую! – Калинкин начинал нервничать.

– Придется пройти, гражданин, – полицейский взял руку под козырек, – потому как эти железки краденые, и вы к ним имеете прямое отношение!

– Краденые?!

– Вот именно…

Яков удивленно посмотрел на чокера, отошел от стойки к нахохлившемуся бородачу, к притихшей компании.

– И не стыдно, ребята?! Я к вам с открытой душой причалил, а вы? Ну что ж, пойдем, разберемся.

И откуда взялась у Калинкина такая решительность, такая смелость?! Раньше, до беседы с Просекиным, он обходил полицию за версту, но теперь, после душевной встречи с директором, Яков понял, что он, Калинкин, и директор – самые честные люди, и нечего им страшиться полиции.

Оказавшись в кабинете следователя, он, растерялся немного, но рук неотмытых уж не стеснялся.

Следователь разложил на столе изъятые у Калинки-на документы и, ознакомившись с ними, долго молчал. Затем он поднялся из-за стола, взял в руку несколько чокеров, раздраженно бросил их обратно на пол.

– А куда вы деньги спрятали, Яков Арефьевич? Отвечайте по всем правилам и не вздумайте искажать факты, – мрачно сказал он.

– Какие деньги?

– Не притворяйтесь… Ведь вы же в город за дефицитом пожаловали.

– За каким дефицитом?

– Да вот, за этим самым… – следователь кивнул на чокера. – Дураку ясно… у нас не деревня… на шар-мака не объедешь… еще вчера были в вашем хозяйстве и честь имели беседовать насчет этих самых железок.

– Чего?

– Хватит чевокать!

– Вот видите, что это?

– Чокера…

– А вы знаете, чьи они?

– Откуда мне знать?

– Тогда слушайте внимательно и постарайтесь давать показания коротко, ясно. Вот эта железина, – следователь поднял с пола длинный стальной трос, положил на стол, – снята с грузовой машины, где начальником товарищ Романов. Надеюсь, вам известна его фамилия и какой он пост занимает?

– Неизвестно…

– Понятно… Так и запишем. Эх вы, Калинкин, или прикидываетесь дурачком, или в самом деле странный какой-то. А вот эта штука откуда, знаете? – Следователь достал из сейфа кусок толстого троса с гаком на конце.

– Нет, не знаю…

– Железина вытащена из служебной машины всеми почитаемого директора гидролизного завода.

Следователь что-то записал в протоколе, достал носовой платок, вытер вспотевший лоб.

– Уму непостижимо! Снять трос с чертова колеса в центральном парке? Заставить его крутиться вместе с космической каруселью! Ведь эти две огромные дуры и сейчас ветер раскручивает… Остановить не могут! Вы слышите, какой ветер на улице?

– Слышу.

– Тогда зачем пакостить?

– Вы что, за вора меня принимаете? – резко спросил Калинкин.

– А кто вы?

– Я?! Да мы с товарищем Просекиным честные люди!..

– Спокойно! А деньги-то вы за какие такие шиши этим троим наемникам выделили?! Ведь они вас и заложили. Молчите лучше!

– Вот оно что! У меня слов нет…

– Ну что ж, так и запишем. Возражений обвиняемый не имеет, слов тоже… то есть полностью признает свою вину.

– Какую вину?

– Воровскую… Вор ты, братец, и не отпирайся, хотя бы ради того, чтоб наказание смягчить. Скажи честно, приехал в город за железками, а так как одному возиться с ними несподручно, решил подыскать подходящих собутыльников, на шармака к воровству склонить. – Следователь помрачнел, нахмурился. – Так что до полного выяснения обстоятельств тебе придется посидеть в камере предварительного заключения, а дальше, сам понимаешь, срок… групповое хищение, статья № 96, от года до пяти.

– Да вы что, рехнулись?

– Разберемся… разберемся.

Калинкин сел на стул, обхватил голову обеими руками.

– Дайте мне поговорить с бородачом, – со вздохом обратился он к следователю. – Ведь он свидетель.

– Не свидетель, а сообщник. Во-вторых, его зовут Матвей Сергеевич Разливин. Ну что ж, если хотите поговорить, я не против.

Следователь попросил позвать гражданина Разливина.

В комнату вошел, как показалось Калинкину, совсем другой человек: глаза горели хитростью, губы изображали улыбку.

– Ты что, борода, – сразу обрушился на него Яков, – и меня в свои железки впутываешь?

– Спокойно! – вмешался следователь. – А как же вас не впутывать, если вы этими самыми чокерами весь район снабжаете. У вас что, кузница на дому?

– Вот именно, – подхватил Разливин. – Нужен, мол, дефицит, а сам перед моим носом деньгами размахивал.

– Чего?! Двуличный гад!

Калинкин поднялся со стула, сжал широкие ладони в узловатые кулаки.

– Да нам теперь с товарищем Просекиным никакая акула, никакая гнида не страшна! А вы что делаете?

* * *

На совещании Просекин выступал около двух часов. Выступление его было последним.

– …Главное, я повторяю еще раз, – это люди! Надо относиться к рабочему человеку как к творческой личности. Я приведу вам множество фактов. Например, Калинкин…

Именно в эту роковую минуту в кабинет, где проходило совещание, позвонили из полиции.

…Следователь встретил Просекина с торжествующей улыбкой.

– Вот мы и продолжили наше знакомство, Матвей Евлампиевич, правда, не запланированное…

– Так ведь это прекрасно! Я вас в своем хозяйстве рад видеть, а вы, наверное, здесь…

– Конечно… вы там, а я здесь… Только вы там без полиции живете, порядка меньше. А у нас тут все оцеплено, полный порядок.

Директор задумался, внимательно посмотрел на следователя Митю Черняева, известного всем мастера спорта по стрельбе из малокалиберной винтовки.

– Ты знаешь, уважаемый Митя, – неожиданно мрачно заговорил он, – непослушных коров мы тоже пастухами оцепляем. Так сказать, искусственно порядок создаем, но всех млекопитающих не оцепишь!

– На что вы намекаете?

– На то, что людей оцеплять нехорошо, жестоко… Следователь усмехнулся, пристально посмотрел в светлые глаза Просекина, предложил сесть.

– Уважаемый Матвей Евлампиевич, вы даже не подозреваете, до чего довела вас доброта! Да-да, именно доброта. Ведь мы с прокурором не зря приезжали к вам в хозяйство… и в поле были, и на ферме, и в отделе кадров полдня просидели. Уму непостижимо! Народец-то у вас со всей России работает, кого только нет! Одних уголовников амнистированных тридцать восемь человек насчитали… Зачем превращать хозяйство в исправительно-трудовую колонию?

– Работать некому, дружище, потому и не приходится особо выбирать, а шабашники с юга за такую плату не хотят работать. – Директор исподлобья покосился на следователя. – К тому же, я в детском доме рос, знаю, как важно вытащить человека из беды.

– Любопытно. Как мне известно, вы начали работать в хозяйстве обычным слесарем?

– Ты что, дружище, опять допрашиваешь меня? – нахмурившись, пробурчал Просекин.

– Можете считать как угодно, но на Калинкина заведено уголовное дело.

– За какие такие грехи?

– За чокера.

– Чего?

– За чокера, говорю.

– Постой-постой… Что-то у меня в голове не укладывается.

Директор удивленно, даже растерянно глянул на следователя.

– Ворует он эти самые железки, – сквозь зубы процедил тот, – наши ребята засекли.

– Не может быть! Митя?!

Следователь вытащил из-под стола связку стальных тросов.

– А это что, по-вашему?

Директор поднялся со стула, внимательно осмотрел улики.

– Давно засекли?

– Сегодня.

– Как сегодня? В городе, что ли?

– А где же еще?..

– Тогда все понятно. – Просекин перевел дыхание, неожиданно заулыбался. – Ведь он у меня в городе, наверное, лет десять не был, а то и больше…

– Ну и что?!

– А то, что ты, Митя, в законах человеческой души ни бельмеса! Книгами обложился, как твой дружок прокурор, а тут пусто. – Просекин сильно постучал себя по лбу. – Да где вам понять душу русскую, если вы наичестнейшего человека вором нарекаете?!

– Прошу полегче, товарищ Просекин!

– А чего полегче-то! Фасону у тебя, Митя, с лихвой, а груздь с поганкой спутал! Да ты знаешь, что за человек, этот Калинкин!

– Обычный слесарь…

– Нет, не обычный! Обычный ты, потому что шила от мыла не отличишь, хотя и с «ромбом» на груди. Яков мой – душа всего хозяйства! Каждый мужик за него заступится! Каждый, как за самого себя, и я в том числе! А за тебя кто заступится? Прокурор? Начальник полиции? Сомневаюсь… Вы теперь в районе создали такую среду, что никто никому не нужен…

– Отчего ж так, Матвей Евлампиевич?

– Да оттого, что на лосей в одном и том же месте охотитесь… Конкурируете меж собой, черти руководящие! – Просекин неожиданно засмеялся, и смех его был настолько заразительным, что следователь тоже повеселел. – Прошлым годом как-то все начальство в районе, словно по сговору, в командировки укатило. Звоню в район – везде пусто… А спустя дня три в лес пошел, глазам не верю… В дальнем урочище вездеход стоит, и на нем сам глава района… Я на лыжах их объехал… Помнишь, Митя, ведь и ты там был?!

Следователь ничего не ответил, помолчал, насупился.

– Значит, Матвей Евлампиевич, вы считаете, что Калинкин не виновен? – после долгого молчания задумчиво спросил он.

– Уверен в этом.

– Но ведь мы его с поличным… Он портовых бичей спаивал, а те ему чокера воровали… И деньги у него были…

– Да это мои деньги, Митя! – вдруг выкрикнул Просекин. – Это я всучил ему их по случаю праздника! На любом суде докажу…

– Какого праздника?

– Да нашего, Митя, нашего! Ведь люди у нас намного честнее, чем вы думаете.

Пока стучит сердце

Старик свесился с печки, глянул в оконце.

– Вьюга хлыстом бьет, а я гасну.

– Че? – откликнулась старуха.

– Че? Че! – незлобно передразнил старик. – Квасу дай…

Старуха слезла с полатей, налила кружку, ласково протянула:

– Пей, бог с тобой.

Старик взял кружку, задумался:

– Огурчика бы…

Жена юркнула в подвал, быстро отыскала огурец.

– Еще че? – переспросила она.

– Эх… На печь лезь, – тихо, почти шепотом ответил супруг.

– Зачем?

– Лезь, кому говорят! Да ближе, ближе…

– Куда ближе-то? – тихо проговорила жена. – Вся твоя, Степанушка.

– Будет тебе кривляться. Ты лоб пощупай: холодный али нет?

Жена потрогала лоб.

– Холодный, а че?

– Холодный! Все, конец, значит. Одна жить будешь… На тот свет ухожу… Николая Угодника неси.

– Ну тебя… Аль не помнишь? Пронька вчера был… Я ему, охламону, башку отверну! Пришел шалопутный, три огурца съел да Николая Угодника у тебя и выпросил.

– Ему-то он зачем? – Старик посмотрел на пустую божницу. – Ну что, молчишь?

– Да ну тя… Проньке денег девать некуда, вот и бесится. А вчера…

– Что вчера?

– Степан, говорит, где? Я ему – спит, а он буди говорит. Зачем, спрашиваю, черт полуношный? А он уперся как бык, буди, и все. Ветеранам, говорит, нынче награды раздают, и Степке твоему положено…

Старик слез с печи, прихрамывая, дошел до стула, стиснул кулак.

– Скажи, как думаешь? Мне награду дадут али как?

– То за Отечественную дают, а ты – гражданский…

– Я свое отмолотил, – твердо сказал Степан. – Вот ты ворчишь все, подковыриваешь, а я дело до конца довел… Ни одного ентервента здесь не оставил. Да меня на всем земном шаре помнют… И в Англии, и в Америке, и в Германии…

– В Германии тя помнят. Через них и хромой…

– Да если бы не нога, я бы до Тихого океана дошел. И Колчаку бы досталось… Я и теперь по ночам лежу и думаю, что бы такое сотворить. – Дед задумался. – Вот что, мать, ты щас до сельсовета сходи!

– Ступанушко, ты что, спятил? – заволновалась старуха. – Поздно уж! Ночь за окном, вьюга, волки!

– Ступай, ступай, Лукьяновна. Больно перед смертью узнать хотца, дадут орден али нет…

Лукьяновна набросила тулуп, нырнула в катанки выше колен, толкнула дверь. Дверь не поддалась.

– Ух ты! Заперты!

Степан сердито проковылял за дверь и стукнул ее, словно шашкой рубанул.

– Заперта! Снаружи заперта, как тюрьма! Неужто Пронька запер?! Сдурел, что ли!

Он подошел к окну, и глаза его вспыхнули блеском, который смолоду не могла забыть Лукьяновна. Точно такие глаза Степана снились ей в военные годы – дерзкие, воспаленные.

– В окна стучать придется. Чай, добрые люди откроют.

Старик устало опустился на лавку, обхватил голову обеими руками. Лукьяновна подсела, обняла его.

– Но почто же нас заперли, за что?

Степан поднялся с лавки и, подойдя к низкому избяному оконцу, застыл в недоумении.

– Понял я, за что нас заперли… Я хоть и не умер пока што, но уже мертвец… мертвец я!

– Как так?! – Лукьяновна перекрестилась.

– Очень просто. Телом жив, а в остальном меня нет, нет, нет…

Старик подошел к окну, одним рывком выдавил ветхие рамы во двор. Затем высунулся из проема и, жадно глотая морозный воздух, закричал:

– Люди! Вы думаете, я умер? Многие так думали! И в Первую мировую, и в гражданскую, и в Отечественную, а я вот живой и все чую! – Ветер обжигал лицо, слезил глаза, но Степан не замечал этого. – А раз живой, то обязан сказать всю правду! Подлецы-то у нас не переводятся! Втерлись, гады, в доверие и живут как на курорте… Прошлой ночью самолично видал, как фермер пилил государственный лес, чокеровал да в свой двор затаранил, безо всякого на то разрешения. Многие так рассуждают: войны нет, и слава богу! Но ведь есть такие, что поедом друг дружку едят: соседей, односельчан! Когда же это кончится? Ведь мы же вокруг Луны навострились летать! В океяны до самого дна ныряем, а ради места тепленького или наживы смерти ближнего рады… и такое не только у нас, повсюду… А ведь мы молчим!

Поначалу Лукьяновна боялась подойти к разгоряченному деду, но, когда голос его ослаб, осторожно взяла старика за руку и кое-как оттащила от окна.

– Степа! Степушка! Видно, ради правды ты и в окно можешь вылезть. И откуда у тя такая ненависть к подлецам? Всю жизнь на них ухлопал.

– Да, баушка… – Старик снова подошел к проему в стене, замер, прислушался. – Вот и щас, ты ничего не слышишь? – вдруг спросил он.

Лукьяновна притихла.

– Нет, Степан, а че?

– А я вот все слышу: и как вьюга на земле бродит, и как начальство не спит… Тихо! Ветер-то в нашу сторону дует… Никак фермер опять лес воровать поехал…

– Тебе-то че? Он хоть маленький, да бизнесмен. Не вмешивайся, Степа!

– Как это не вмешивайся?!

Степан торопливо надел полушубок, нахлобучил на затылок фронтовую шапку-ушанку, достал из сундука одноствольный дробовик и перелез во двор.

Лукьяновна не успела его окликнуть из-за нахлынувших слез.

Дело шло к весне. Ночи были уже теплыми.

Степан был уверен, что трактор, шум которого он услышал из избы, прошел не по зимней дороге, а напрямик, по снежному насту, через редкий ельник.

– Нет, я не умер ешо, – твердил старик сам себе. – Хотя и в рудной избе родился, а расхитителей добра государственного за версту чую… Я еще – будь-будь!

Ему казалось, что трактор тарахтит где-то рядом, но он прошел больше двух километров, а шум не приближался.

Тогда Степан круто свернул к зимней дороге.

«Так будет надежнее, – решил он. – Потому как в темноте идти по ельнику трудно». Он прошел еще километра два, но шум трактора оставался по-прежнему далеко. Степан даже и не заметил, как рокот его сначала ослаб, а потом и совсем прекратился. С этой минуты в лесу наступила такая тишина, что старик вдруг услышал, как бьется его сердце.

Четко стучало оно, ровно, хотя во всем теле чувствовалось напряжение.

«Пока сердце стучит, мимо подлости не пройду… – сказал самому себе Степан и стал прислушиваться, только теперь не к стуку своего сердца, а к еле доносимым откуда-то голосам людей. – Может, они уже лес чокеруют, – решил он, – потому и притихли. Но зачем в такую лютую стужу глушить мотор?»

Уже на рассвете он увидел Тимофея – фермера. Он был не один, у трактора крутился парень лет двадцати, в коротком дубленом полушубке, по которому Степан сразу узнал сына хозяина фермы.

Старик хотел спрятаться и понаблюдать за ними, но, подумав, снял ружье с предохранителя, уверенно подошел ближе и крикнул:

– Здравствуйте, товарищи начальники!

– Здравствуйте, Степан Иванович, – отозвался хозяин и, помолчав, ехидно добавил: – Никак на охоту собрались?

Такого вопроса старик не ожидал, даже крякнул от бойкой наглости Тимофея.

– Стало быть, на охоту, – мрачно ответил он. – Я ведь птицу по полету вижу…

– И мы вас еще у деревни заметили, – протянул парень, поймав на себе пристальный взгляд старика. – Хотели подвезти вас, да трактор сломался. Нам ведь по пути?

– Нет, не по пути. – Степан мрачно посмотрел на Тимофея и строго спросил: – Куда трактор гоните?

– Далеко, дедушка, отсюда не видно, – усмехнулся Тимофей.

– Ух, как научились разговаривать! Потому и далеко, что государственный лес близко и бесплатно. – Старик помрачнел, откашлялся и без важности сказал: – Ну ладно, хватит, наговорились… В полицию пошли!

Тимофей насторожился, глянул на массивную берданку деда, по всей видимости, нулевого калибра.

– Зачем? – растерянно спросил он.

– Там разберемся, Тимоха… Что-то часто я тебя на государственных делянках стал видеть. Понял?

– Понять-то понял… – Тимофей умолк, нахмурился и заговорил задушевно и деликатно: – Только я ведь теперь, Степан Иванович, не Тимоха уже, а как-никак хозяин фермы. И зовут меня нынче Тимофей Гаврилович Наумов.

– Вот так нынче и получается. – Степан тяжело вздохнул, насупился, глаза его вспыхнули. – Тебе бы, Тимоха, в пастухах походить годков пять, с племенными бычками попястаться в косаражнике, а ты уже в руководители ползешь. Да с такой воровской натурой, как у тебя, нельзя руководителем быть. Иначе опять, как при Батые, заживем.

– Об этом, Степан Иванович, не тебе судить! – оборвал его нарушитель.

Лицо старика помрачнело, глаза округлились, голос стал отрывистым, резким:

– Ты постой, Тимоха! Ведь я в рассудке еще! Хотя и старик. Видно, не знаешь, как я дрался за Россию нашу, потому и дерзишь!

Степан по-молодецки крякнул и, сдернув с ослепительно-седой головы ушанку, бросил ее в снег. Лицо его зарделось от мороза, губы покраснели. Поежившись от холода, он поднял шапку, стряхнул с нее снег и нахлобучил на голову.

– Довольно комедь разыгрывать. Заводи трактор, – обратился Тимофей к напарнику. – В полицию едем! Там разберемся.

– То-то и оно. Трактор, видите ли, у них сломался. – Старик повесил одностволку на плечо, ухмыльнулся. – Ох и человек ты, Тимоха! Нет бы сразу сказать: «Извини, деда, хлева в доме сгнили, а леса строевого нема. Вот и приходится втихаря пилить…» А у тебя, чуешь, что получается? Трактор сломался… Ну, поехали, поехали!

В окнах полицейского участка уже горел свет. Степан издали разглядел на высоком крыльце первого заместителя начальника, взволнованно поглядывающего по сторонам. Он узнал своего вчерашнего гостя Прона Кожемякина.

– Вы Степана Большакова не видели? – с тревогой кричал Прон.

Трактор остановился.

– Здесь я, Проня, – радостно отозвался Большаков.

Кожемякин подбежал к волокуше.

– Бог ты мой, а я с ног сбился! Ты прости меня за то, что твою избу запер! Ведь это Тимофей науськал меня. – Он брезгливо кивнул на фермера. – Запирай, говорит, своего дружка снаружи. Нынче, говорит, время лютое, как бы смерть к нему в дом не прокралась, ему ведь девятый десяток уж… Вот я тебя и стал запирать.

Степан покосился на Тимофея, повесил ружье на плечо.

– Как домой возвращаюсь так и запираю, – никак не мог успокоиться Прон Кожемякин. – А утром иду дежурить и опять отпираю. А вот нынче… – Прон тяжело перевел дыхание. – Подхожу к твоему дому, а вместо крайнего окна в передней – дырка в стене и рама в снегу лежит. Я кликнул тебя – молчание, кликнул Лукьяновну – тоже никто не отзывается, Я в избу… В ней темно, как в колодце… Зажег спичку, прошел в переднюю, а там в углу на лавке Анфиса Лукьяновна лежит…

Степан встал с волокуши, мрачно посмотрел в растерянные глаза Прона, насторожился.

– Ну и что? – глухо спросил он с какой-то слабой тревогой в голосе. – Холодно в избе?

– Если бы только холод! Лежит, на ногах у нее ка-танцы, – взволнованно продолжал Прон, – в руках лампадка разбитая, а глаза… Слышь, Степан Иванович… Прости меня, не уберег я твою бабушку. Видно, смерть окаянная в окно влезла, а может, Лукьяновна к фельдшеру хотела идти, а дом снаружи заперт…

– Ты что это говоришь, Проня?!

– Нет ее больше… Умерла она, Степан.

Старик больше ничего не спрашивал, только сразу весь осунулся, покачнулся назад, словно его кто-то толкнул, и тяжело опустился на волокушу.

– Умерла, значит, моя баушка, – тихо сказал он и сняв шапку, вдруг громко завсхлипывал. – Опередила меня, старая… – проговорил сквозь слезы. – Придется одному теперь воевать… – Он поднялся с волокуши, оправил на себе одежду и вытер носовым платком заплаканные глаза.

Мишка-граммофон

У Мишки Стелькина луженая глотка.

Идет, бывало, по лесу и так гаркнет, что все сороки с веток падают.

Когда его дядя купил старый дом на берегу Северной Двины, то Мишка получил приглашение приехать и обжить его.

– Дело-то выеденного яйца не стоит, – весело подмигнул он сестре Дуне. – Приеду, выпью для крепости стакана два домашней сметаны, выйду на поветь да как заору:

Домовой! Домовой! Не пужай ты нас, родной! Если будешь нас пужать, и тебе несдобровать!

Не боялся Мишка ни тьмы кромешной, ни черта лысого, ни дьявола косматого, ни самого домового.

Однажды они с дядей на сенокос поехали. Подъезжают к тамошней избенке и глазам не верят. Дверь избенки настежь, а на крыльце рыжий медведь с лукошком возится.

Дядя ружье вскинул, а Мишка ему: «Стой! Ежели промахнешься – упустим медведя. Ежели ранишь – он тебе и мне бока намнет. Давай я его глоткой возьму».

Спрыгнул Мишка с телеги, подбежал к изгороди и как закричит:

Домовой! Домовой! Не пужай ты нас, родной! Если будешь нас пужать, и тебе несдобровать!

Медведь от Мишкиного крика замер. А потом как сиганет в избу. Там его и сцапали. Вот такая глотка у Мишки была! А пел он как! Сидят, бывало, парни и девушки у костра и затянут про рябину, про калину – грусть одна. А Мишка запоет – совсем другой коленкор. Такую нескладуху вкрутит, что все по траве катаются. А костер, как свеча, чадит от Мишкиного баса. Прибавь он голоса – совсем погаснет.

– Вот силища так силища! – удивлялась сестра Дуня. – У тебя, брательник, луженая глотка.

Гуляет Мишка на одном конце деревни, а на другом слышно, о чем балакает. Все секреты оглашаются: у кого лодку купил, с кем нынче из-за Вари потяпался, есть ли жор на реке. Многие даже радио выключали, заслышав Мишкин «репродуктор».

– Может, те в артисты пойти, Граммофон ты наш пермогорсклй! – шутила Варя, Мишкина невеста, высокая девушка с тугой рыжей косой. Такие часто встречаются в Поморье. Кожа у них белая, глаза – весенние ледышки.

– А что… и пойду… Вот зубы нижние вставлю и попробую.

Но пробовать не спешил. Работу бросать не хотелось. Больше десяти лет уже проработал. Начал сучкорубом. Сначала старшим помогал, а к пятнадцати годам работал в лесу самостоятельно.

Топор для него дядя Петро выковал. Достал где-то огромный подшипник, раскалил добела, выпрямил и отстукал из упругого бруска дивное лезвие. Потом дырку для топорища протюкал. Топор этот Мишка в железной кобуре носил, прямо как саблю. Взмахнет разок – сердцу любо. Щепа от удара во все стороны летит, а сучки только похрустывают. Хруп да хруп, пока из дерева хлыст не получится.

Нижних зубов у Мишки действительно не было. Потерял он их на лесоповале. Вальщики говорили, что он счастливчик – мог бы совсем без челюсти остаться. Факт этот на собрании разбирали. Многим по макушке досталось, но Мишке больше всех.

– Голос у тебя есть, Стелькин, а ума нет, – резче других выступал инженер по технике безопасности. – Что же ты харю под хлысты суешь? Пошла сосна падать… в сторону беги.

А дело было так. Стоял Мишка, смотрел вверх, любуясь сосной, а ударило его снизу, березкой. Падающая сосна прижала ее, а потом, когда рухнула совсем, отпустила. Вот этим-то отпущенным березовым стволом и стукнуло Мишку по челюсти. После этого случая Мишка три недели молчал. Тут-то и поняла общественность, что такое Мишка Граммофон. Вроде бы и гармошка играет, да не так зазывно. Вроде бы и поют все, да не так дружно. А тут еще свадьба у Дуни. Хоть откладывай. У мужа родственники шумные, веселые, палец в рот не клади. Пристали к невесте:

– Пущай Мишка играет и поет… На свадьбе и без зубов любо…

– Что вы! У него трещина в челюсти… – противилась Дуня.

– Пущай хоть затянет, а мы подхватим, – настаивали родственники.

– Ох вы, голубчики мои! – заупрямилась Дуня. – Я тута причем? Хотите, вместо брательника запевать будет мой Федулка?

Улыбнулись гости, а свекровь сказала:

– Если мой Федулка запоет – все гости разбегутся! Твоему брату бог глотку дал певучую, а моему спину волосатую да бороду косматую!

Потеха. Гости смеются, а запевалы нет.

– Ну что, Мишатка! Может, профистулишь кое-как… Девки тя слышать хотят, – подступила к брату Дуня.

Она на уговоры большая мастерица.

Но молчит Мишка, словно не слышит. Голову опустил да кнопки баяна пальцами перебирает. Старается. Пригорюнилась Дуня. Почуяла сердцем, что недовольны гости. А что поделаешь? Челюсть не мясорубка, на свадьбу не одолжишь.

– Может, Варю, невесту Мишкину, на уговоры подтрунить? – посоветовал Федулка. – Она девка мягкая, ласковая…

– Иди побалакай! – подстрекнула она Федулку. – Варька-то на меня, как щука на блесну, зыркает.

Разыскал Федулка Варю. Сел около нее на лавочку, хмыкнул.

– Ну че, скучно?

– Скучновато…

– Может, те запеть, а?

– Мне?! – удивилась Варя.

– Те, а че?..

– Нет, Федул, я перед своим дролей позориться не стану.

– Тогда поговори с ним. Видишь, гости сникли… петь охота, а запевать некому.

Конечно, были на свадьбе и другие запевалы, только стыдились они петь в присутствии Мишки. Мастак он по этому делу, а они кто? Бубнилы деревенские.

Подмигнула Варя Федулке, подошла не спеша к Граммофону.

– Что, Мишенька, молчим?

Запевала головой качнул и мехи погладил, словно косы девичьи.

– И мне невесело, – шепчет ему Варя. – Может, вполголоса споешь?

Молчит Граммофон. Хмурится.

– Ну, ну, уважь гостей! – не отступается Варя. – Не куксись… вся деревня просит.

Хмыкнул Мишка, положил баян на лавочку, листок бумаги достал, письменно ответил: «Глотки намозолим еще. Пущай внутри поется, ежели праздник велик». Варя прочла записку, глянула ка скучных гостей и ответ написала: «Мишенька, голубчик мой, Федулка покоя не дает… Хоть пару частушек спой».

Записку отдала, а сама, как береста, вспыхнула.

Шушукаются меж собой гости, косятся то на нее, то на Мишку. Ждут, чем «комедь» кончится.

«Невестушка моя… – опять пишет Граммофон. – Челюсть надвое раскалывается… не смогу петь…»

Прочла Варя скорый ответ, Федулку кликнула.

– Федул! Не будет Мкшка играть нынче, а петь и тем более… Нездоров он…

Помолчал Федул, затылок почесал, буркнул сквозь зубы:

– Ну что ж… жаль, свадьба расстраивается… Гости завозмущались сразу, завыговаривали:

– Пущай Мишка сам скажет, будем играть или нет? Ему бы из горницы выйти, раз такое дело, а он и уходить не уходит и играть не играет: сидит молчит, словно воды в рот набрал, да руками машет. Наконец встал, вышел из горницы.

Месяц провалялся Мишка в постели.

Вся деревня переживала. Дуню расспросами замучили: «Что? Да как? Когда баян в руки возьмет?»

Одним словом, истосковались по гармонисту.

И вот он снова у костра. И голос его еще звонче летит над берегом реки. Пляшет деревенский люд, отстукивая то кадриль, то «девятку».

А Варя не может налюбоваться своим дролей:

– Может, те всурьез артистом стать?

– А что?! Можно… Говорят, только получают мало, – ответил Мишка и крикнул: – А ну, разделись, братва, на две стенки да кадрилью через луг! Чтоб на той стороне слухали… Кто побойчей?

Зашумели люди. Заопрокидывали назад смуглые лица… и пошли…

Такие кренделя завыделывали бойкими деревенскими ножищами, что слезы навернулись у Граммофона. Ох и любил он русские праздники!

Плывите, рученьки, Летите, ноженьки. Чего накуксился Ты, мой хорошенький?..

Забывал в эти минуты Граммофон и о своей сломанной челюсти, и о безотцовской юности. Тискали пальцы тугие кнопки баяна до тех пор, пока руки не онемели.

Тут и начиналась потеха. Мишка протягивал баян первому попавшемуся мужику и заставлял играть до последних петухов.

Чаще всего мужик попадался не музыкальный, и из баяна рвались какие-то несвязные звуки. Но Граммофон не замечал фальши. Несколько часов кряду дирижировал в такт собственному пению. А под утро сам неистово исполнял прощальную.

Неизвестно, как бы сложилась жизнь Мишки, но после случая на лесоповале он стал подумывать о новой работе.

– Иди в клуб, тетеря! – советовали ему друзья. – Музыке людей учи… Талант пропадать не должон!

– Да какой у меня талант? Разве голосовой?..

– А голос что, мякина? Давай, давай. Слушай, что говорят. Понял?

– Слушаю, – кивал Мишка. – Токо мне самому учиться хоца.

– Поздно тебе новому ремеслу учиться… В клуб и так возьмут, без образования.

– Нет… Образование надобно. – Упрямо повторял Мишка. – Сосну не так повалишь, никто не увидит. А ежели «Катюшу» на манер «Летки-енки» исполнить, позор на весь район!

– Ну что ж, дело твое… – соглашались друзья Мишки. – Учись на здоровье! Смотри токо, место в клубе не потеряй… Клуб у нас один, играют все…

– Тем паче ехать следует.

– Куда?

– В Москву, в училище музыкальное…

– В Москву так в Москву… Смотри сам… Провожали Мишку без особой охоты, но провожающих нашлось много.

Мишка вышел на крыльцо, взял баян в руки. Нахмурился да как растянет мехи!

Так тоскливо заиграл, что корова Федулкина к крыльцу подошла и давай прядать ушами. А мелодия у Граммофона как песня пеночки была – жалобная, трепетная. Много сестра Дуня мелодий слышала, но такой – никогда.

Оглядела она провожающих, а Вари нет.

– Родненькие! Варька-то где?

– Моль, видать, съела, – пояснил дядя.

– Может, за изгородью она?.. Подойти страшится? Посмотрели за изгородью. И там нет.

– Да будет вам непутевую искать. – Дядя чуть захмелел и требовал веселья. – Что ты, племяш, душу жалобишь?.. Ты нашу пермогорскую сыграй!

И опять плясовая пошла: топот, прибаутки, выкрики.

– Жаль, баян Федулкин, а то бы с собой взял! – выкрикнул Мишка.

– Мне-то не жаль. Бери! Нынче-то мы сродственники, – отозвался Федул. – Токо сестре скажи…

– А мне и сказывать не к чему. Я брательника крепко знаю! – отозвалась Дуня. – С баяном-то он и меня, и дядьку родного забудет. Не дам баяна! И не мой, да не дам!

– Да ну тя! – выкрикнул Мишка. – Не жадничай!

– Глупый ты, Мишаня, баяна не жаль… тебя жаль! Потому и оставить его хочу… до приезда твоего…

– Ладно ты рассудила, – обрадовался дядя. – Гармонист без гармони что птица без крыл! Пущай повертится по городу, покувыркается! Тя с первыми морозами ждать?.. Или как прикажешь?

Мишка не ответил. Слушал. Советов ему полный короб надавали, а баяна не дали. По-мудрому решили поступить, по-хозяйски, чтобы думка о Пермогорье липучей пчелкой жалила сердце. Без баяна Мишка со двора вышел, без песен звонких, с тоской какой-то…

Земляки к дороге его проводили и обратно пошли.

А Варя неподалеку, у кладбища, его ждала и больше всех печалилась.

Она считала Мишку своей собственностью. Но женское чутье подсказывало ей, что никого он не любит.

– Варя! Миленькая невестушка. Солнышко мое несусветное! – обрадовался Мишка и вдруг запел:

Береза, белая подруга Весенних зорь, Прозрачных ре-е-е-к…

– Тихо ты! Молчи. – Глаза Вари испуганно блеснули. – Я тоже подумала о березах…

Слабость была у Вари. Не ходила она к милому без гостинцев. То олочка принесет, то грибочков солененьких. И в этот раз достала из сумки несколько кусочков сахара, шанежку, бутылочку, стаканчик, аккуратно положила на скамейку.

– Другому бы снега пожалела, а тебе… Выпей, голубчик мой, а я сахарок похрустаю… С кем сперва прощаться будешь?

– По ком душа болит, с теми и буду…

Мишка неторопливо подошел к могилке деда, открыл бутылку и плеснул сначала на могилку, потом в стаканчик.

– За память!

– За каку?

– За общую… Без нее нельзя… без нее и тебе и мне худо. – Мишка по-солдатски вытянулся, выпил. – Плесни-ка еще! Мой дед крестьянином был, а книги читал мудрые.

Варя налила еще.

– Теперь за отца… – Мишка подошел к отцовской могиле, хотел чокнуться с надгробной звездочкой, но передумал. – Ну и красна же ты, мать честная!

– Я-то?

– Да не ты! Звездочка шибко красна. Светит!.. А что? Отец любил свет… Да простят родичи мои его крутой норов… – Мишка опять подошел к дедовскому кресту: – Простишь, Фрол, али нет? – Он вдруг замолчал, словно дожидаясь ответа.

Тихо было на кладбище. Лишь где-то высоко в небе глухо каркали вороны.

Граммофон поправил мятую сорочку и подошел к третьей могиле:

– Здравствуй, баушка! Здравствуй, родненькая! Прими от меня низкий поклон… – Он грузно опустился на колени и, не замечая грязи, застыл.

– Ты что, спятил? В самую глину лезешь…

– Молчи! – сказал Мишка. Он пригнулся к изголовью могилы и, коснувшись губами мокрой земли, всхлипнул.

Сыро было на кладбище, но светло и уютно. И душа Мишки светилась.

– Варя! – неожиданно позвал он. – Ты знаешь, отчего у меня такой сильный голос?

Варя не откликнулась.

– А с того, голубушка, что эти люди всегда рядом со мной. И чем больше я думаю о них, тем сильнее голосом и сердцем. Вот и теперь… Тебе страшно, а мне ничуть… Я как у себя дома, среди родных… Ну, дорогие, прощайте!..

Они вышли на проселочную дорогу. До пристани шли пешком.

…Грустно мужику без гармошки, а гармонисту тоска настоящая. Мишка поклонился уходящему берегу, «беломорину» в зубах покрутил, и пальцы его по перилам трапа, как по кнопкам баянным, забегали. Туда-сюда, а звука-то нет! Только теплоход на одной ноте гудит.

Утро над Северной Двиной разгоралось звонкое, солнечное, а душу Мишке словно пиявка сосала. С грустью смотрел он на белесую гладь реки. Тумана почти не было, и прибрежные валуны, как туши сонных тюленей, проглядывались до горизонта. Впереди теплохода глухо тарахтел ботик, и над его мачтами резвились стаи чаек. Их было так много, что небо над ботиком загоралось белыми сполохами, ослепляло глаза.

– Баян бы щас! Косарей будить да женок напевных! – высказал Мишка думку свою, и как-то смешно ему стало. Вокруг-то уже не свои, не пермогорские едут, а бог знает какие люди.

Позыркал он по сторонам, к деду с пестерем подошел:

– Пермогорский?

– Черевковский… – бойко ответил дед.

– А пестерь-то нашенский… Сашка Куликов такие плетет…

– А те че?

– Эх, дедок, где б гармошку достать? Околеваю без нее, руки трясутся…

– Ты че, позастыл?

– Нисколечко… Играть хотца, оттого и трясунок во мне…

– Ниче, отойдет щас… – Дед достал из фуфайки бутылочку, протянул Мишке. – Выпьем чуток, и без гармошки песня слюбится… Открывай!

– Не могу я так, без инструмента…

– А ты пробку внутрь, инструмент ни к чему…

– Ты че, спятил? Я те про гармошку, а ты… – Мишка по ложил бутылку на пестерь, вгляделся в лица пассажиров. – Мне гармонь нужна, а не сивуха. Эй, паря! – окликнул он веснушчатого матросика. – У тя гармошки не будет? Напрокат… душу скука ест… Матрос улыбнулся.

– Нема… гитара одна… и та в пробоинах… Мишка вернулся к дедку.

– Че, неймется без музыки-то?

– Неймется… и гроши есть, а без баяна тоска…

– А ты не горемыкай. – Дедок посмелел. Бутылочки на пестере уже не было. – В Красноборске слазь, там любую гармонь купишь!

Медленно ползли минуты, пока в глубине зеленого берега не показалась деревянная пристань Красно-борска.

Не шел, а бежал Мишка по сосновым мостовым в районный магазин.

Пустынно было в промтоварном отделе.

– Мне бы гармошку, девушка? – осторожно спросил Мишка, глядя на пустой прилавок.

Девушка улыбнулась.

– Опять гармошку. Беда прямо… Как редкий товар, так спрос на него…

– Редкий?

– Да, редкий. Не удивляйтесь. В первую очередь Дом культуры обслуживаем.

– А ежели инструмент для общественного дела нужен, тогда как?

– В Дом культуры идите… Там любой инструмент есть.

Искать директора Дома культуры не пришлось. Он сидел в маленькой светлой комнатке и что-то писал. Мишка узнал его, решительно вошел в помещение, положил туес на стол.

– Гармонист я, из Пермогорья, – начал он напрямик. – В Москву еду, а гармони нет… Посодействуйте…

– Из Пермогорья?

– Ну да… Парфеновский…

– Мог бы не пояснять… мне за версту видно, что ты наш, сохачевский!

Директор отложил бумаги, нахмурился, подошел к распахнутому окну.

– Смотри, благодать какая… Что ни сосна, то дума, что ни береза – грусть… В Москву-то зачем?

– Учиться решил…

– На кого?

– Петь хочу…

– А здесь что, не дают?

Такого вопроса Мишка не ожидал. Он смутился, прекрасно понимая, что кому другому, а ему жаловаться не на кого. Где только не пел: и на лесоповале, и на сенокосах, и на жатве, и особенно в сказочную пору белых ночей, когда по берегам Двины цвела черемуха, и петь на народных гуляньях было в радость. Опустил Мишка взлохмаченную голову, нехотя в окно глянул:

– На больших сценах хочу петь, товарищ директор… Как настоящий артист.

– А у нас что, сцены маленькие? – удивился директор. – Слава богу, и в Черевково ДК есть, и в Красноборске… А клубов сколько! В каждой деревне. Не то говоришь, Михаил Стелькин.

– Да вам и фамилия моя знакома?

– Кто ж тебя не знает, чертяга ты такой? Тебя на майском смотре весь район заслушался! Особенно с парфеновскими переборами… Ну и смел же ты, браток.

– Смелости у меня хватит… баяна вот нет…

– Интересно, куда же он девался?

Нахмурился Мишка, голову опустил, а что поделаешь. «Директора обманывать нельзя», – подумал он и выложил все как есть.

– Сестра не дала баяна, товарищ директор… Федулка, муж ее, вроде бы и не против, а она не дала… С таким, говорит, инструментом тебя везде примут, с ним ты, мол, и дядьку родного забудешь, и сестру единственную. И вот… без баяна еду…

Директор покачал сочувственно головой, строго посмотрел на Мишку, сел в кресло.

– Вот что, Граммофон, по такому случаю давай ближе знакомиться… Я хоть и в директорском кресле вот уже десятый год, но в народном творчестве кое-что смыслю… Зовут меня Кузьма Ильич, фамилия моя Караваев… Специальное образование получил сначала в Архангельске, потом в Москве… – Директор помолчал, нахмурился. – А работаю, как видишь, тут, на Северной Двине… Ты в столицу-то насовсем собрался или учиться только?

Стелькин растерянно пожал плечами.

– Эх, Михаил, Михаил, знал бы ты, как нужна здесь твоя музыка… Не стало у нас своих музыкантов! Одни архаровцы приезжие. А им что!.. Запад подавай, да и только. Сметану едят нашу, а песни поют иностранные. – Стелькин вздохнул. – Так почему же и ты закуролесил, Михаил? В чем дело?

– Не могу я иначе, Кузьма Ильич, потому как силу в голосе чую… Ну как с баяном будем? Продадите или нет? Идти надо…

Кузьма Ильич задумался. Руки его потянулись за куревом, но пачка оказалась пустой. Он высыпал из пачки оставшийся табак, положил под язык.

– Как думаешь, – строго спросил, – что кричат птицы отбившемуся от стаи птенцу?

– Не знаю, не летал с ними.

– А все-таки?

– Сердятся, наверно…

– То-то и оно… А ты, голубчик, вспять летишь, а баян просишь.

Мишка нахмурился, подхватил пожитки и направился к выходу.

– Стой! – окликнул директор. – С таким характером дальше Котласа не уедешь. Идем!

Кузьма Ильич поднялся и направился в другую комнату. Мишка – за ним.

Поворот ключа – и перед Граммофоном открылось помещение с музыкальными инструментами.

– Выбирай, – строго сказал директор. – Что облюбуешь – твое.

Стелькин замер, околдованный добротой директора. Как чуткий садовник дотрагивается до хрупких листьев, так дотронулся и Мишка до кнопок первой невзрачной гармошки и неторопливо растянул мехи. И запел:

Я снова дорогою болен и нежным дыханьем рек, и каждый репейник в поле мне дорог, как человек…

– А веселей можно? – поинтересовался Кузьма Ильич.

– Можно! Отчего ж нельзя?

В Пермогорье на угоре церковь белая стоит. По милахе пермогорской сердце ноет и болит. Моя милая маленька, чуть повыше валенка. В лапоткя обуется, на пестерь надуется.

– Молодец! – подбадривал его директор. – Тебе учиться надо… – И руку подал на прощанье. – Ладно! Твоя гармонь, Михаил.

И вот Михаил Стелькин снова на теплоходе. Гармошка у него на коленях, как девушка любимая. И смеется, и плачет, и зевак за нос водит.

Берега от черемухи белые, и ночь, как огромная синяя птица, навстречу плывет. Жить бы Мишке на этих берегах до старости.

– А «Камаринскую» можете? – интересуются пассажиры теплохода.

Мишка головой кивает, и летит ядреная плясовая над рекой, к белоснежным берегам.

– А кадриль?

И на кадриль Мишка горазд. Мехи растянет до отказа и смотрит на зеленую зыбь воды, словно видит в реке живого кого-то. Много озорства и ярости в серых его глазах. В самых мелодичных переборах Мишка блаженно закрывает глаза и тихо покачивает головой в такт музыке. Начинает петь, сначала тихо, потом громко, порывисто.

Люди не могут равнодушно слушать его голос. Какая-то неуловимая сила обвораживает их, заставляет приблизиться к гармонисту, подпеть ему, посочувствовать грустной песне.

Без особых приключений добрался Мишка до железнодорожного узла – Котласа. Взяв билет, он в этот же день сел в поезд и поехал в общем вагоне в столицу.

Много было закадычных друзей у гармониста и в Красвоборске, и в Телегове, и в Котласе, но какая-то дерзкая сила тянула его дальше, мимо близких друзей, давних знакомых. «Вот здесь, в Телегове, товарищи мои живут, артельные рыбаки… – думал он, глядя на знакомую пристань. – А в Щепицине народный хор какой! Старинные двухрядки, баяны наборные. На берег бы выйти, да некогда. Торопиться надо. Друзья подождут, а времени – нет…»

Грязновато в общем вагоне, накурено.

Но Мишку это не беспокоит. Гармонь на верхней полке, туесок в ногах, а самодельный чемоданчик верную службу служит. Достает из него Граммофон тетради с песнями, читает вполголоса. Много разных песен у него в тетрадках. Там же и аккорды редкие проставлены. Листает он страницу за страницей.

Постукивают колеса поезда. Убаюкивают, однообразно покачивают. Мишка погружается в сон. И видится ему опять Пермогорье, Северная Двина, Варя. Молоденькая совсем, угловатая, быстроглазая. Ее руки, словно журавлиные крылья, выводят в густом воздухе плавные движения.

Они зовут Мишку, обвораживают. И он идет навстречу к своей зазнобушке, в старом картузе, в расстегнутой рубашке брусничного цвета. В глазах у Вари радость, в душе трепет, а у Мишки в сердце боль.

Проснулся Стелькин. Открыл глаза, прислушался, посмотрел на часы – утро. «Странное дело, – подумал он, – через час поезд в Москву прибывает, а в вагоне все спят, словно не в Москву едут, а на Увал сено косить…»

Вагонная тишина раздражает Стелькина.

– А ну, вставай, мужичок! Хватит киснуть… – тормошит он парня, перегородившего длинными ногами проход в вагоне. – Москва рядом… Столица!

Здоровяк от неожиданной трепки приподнялся с верхней полки, но, поняв, в чем дело, перевернулся на другой бок.

– Ежели тебе веселиться охота, – пробурчал он, – в соседний вагон иди… Там веселые едут… А мне спать не мешай.

Нахмурился Мишка, переступил с ноги на ногу, трехрядку на плечи вскинул, да и ушел в другой вагон. В соседнем вагоне уже никто не спал, и какой-то веселый дед, расплываясь в улыбке, лихо наяривал по струнам старенькой балалайки. Инструмент ходил ходуном, а весельчак притопывал ногой, то и дело поглядывая в окна вагона.

– Девоньки, Москва-то уже на носу!

– Чуем, чуем, Кирилла Михалыч! – отвечали пожилые женщины, набрасывая на головы ситцевые разноцветные платки. – Давай-ка, Кирюша, дробушку нам! Чай, гуляем сегодня.

И пошла одна из «девонек» такие кренделя выписывать, что даже Мишка залюбовался.

И ничего не оставалось ему, как снять с плеча трехрядку, сесть рядом с балалаечником и развернуть мехи.

– Дробушку нам! – кричали женщины. – Дробушку!

Заиграл Граммофон, а сам к старичку веселому с вопросом:

– Куда едете-то?

– В Москву, на выставку. А ты куда?

– Я-то… в столицу… учиться…

– Это хорошо… – Балалаечник подмигнул в такт дробушки. – Я тоже в столице учился… И тоже, как ты, инструмент за собой таскал. Слышишь… Во всех тональностях играю…

– Слышу, слышу… – ответил Мишка.

– Ты очень-то не робей. Москва робких не любит. – И весельчак вдруг посмотрел на Граммофона с отеческой добротой.

– А трудно было учиться-то? – осторожно спросил Мишка.

– Еще как! – бойко отвечал добродушный весельчак. – Я тогда после школы сразу в академию попал.

– В академию?

– В сельскохозяйственную… В нулевую группу.

– В нулевую?

– В подготовительную. Специально для бедных крестьян… Знаний-то не хватало… А сейчас, видишь! – Балалаечник кивнул на столик в купе. – Сами книги пишем…

Он взял со стола зеленую книжку, бойко протянул Граммофону:

– На память о встрече…

– Что вы… зачем?..

– Держи, держи, парень, – зашумели раскрасневшиеся от пляски женщины, – Кирилла Михалыч зря бумагу не переводит…

– Ты на кого учиться-то едешь? – полюбопытствовал Кирилла Михайлович.

Мишка смутился.

– Артистом хочу стать… Бабоньки прыснули на все лады.

А балалаечник кивнул одобрительно:

– Молодец! В тридцатые годы наш брат крестьянин только мечтал об этом… Голодно было, лихо… Да и необычно как-то простому мужику консерватории да всякие там сценические школы кончать. А ныне! Эх вы, счастливчики пролетарские! Зависть меня гложет, глядя на вас… Ведь я-то всю жизнь артистом мечтал быть, а тут война, затем коллективизация, потом снова война… а теперь все… Земле век служил… – Кирилл Михайлович взял в руки балалайку, погладил ее, поспешно стал одеваться. – Эх, и растормошил ты мою душу… Ну что ж, и хорошо это… Отважился артистом стать, значит, действуй! И посмелей будь…

Старик улыбался, но в глазах чувствовалась грусть.

– Вот она, матушка-Москва-то! – со вздохом и как-то нараспев громко произнес Кирилл Михайлович. – Давай-ка в честь приезда русскую плясовую рванем.

– Давайте…

Растянул Мишка мехи трехрядки, шею вперед, как гусь перед полетом, вытянул, и понеслась русская плясовая из окон вагона на платформы вокзала, разливая свои зазывные звуки среди гулкого городского шума. А женщины тем временем подхватили Мишкины пожитки и вышли вместе с гармонистом да балалаечником на московский перрон.

Глянул Мишка по сторонам, и сердце его сжалось от ощущения, которого он еще никогда не испытывал. Всюду толпы людей, все мчатся куда-то, спешат, а над ними большие каменные дома и бесконечный монотонный гул.

Сделал Мишка несколько шагов и разом ощутил, как заглатывает его какая-то неудержимая сила, оглушает и тянет, тянет в неистовый круговорот. И вдруг почувствовал гармонист, что голос его словно куда-то пропал, а сам он становится уже другим, совсем маленьким, обычным человеком, похожим на многих людей огромного города…

Вещий сон

Никита Кочин окончил школу, отслужил в армии и загрустил сурово, болезненно. Он надеялся, что отслужит в армии и начнется новая жизнь. А она, зараза, шла по-старому.

Три недели прошло после службы, а, казалось, годы… Он не мог места себе найти. «Все не так… все не то…»

– Надоело, – жаловался он сестре Нюре. – То подсобные работы в телятнике, то ремонт в свинарнике, то дежурства в разрушенном складе, а вечером хмельные дружки, деревенские пересуды.

Но с приходом белых ночей словно бес вселился в него. Мучила бессонница. Он много читал, думал о будущей жизни, о деревне, а когда засыпал, то во сне все время с кем-то разговаривал.

– Сыночек мой! Страдалец долготерпеливый! – причитала бабушка Груня, заменявшая ему мать, юркая старушка с грудным детским голосом. – Что с тобой? Словно в бреду находишься?

– Так держать! – кричал во сне Никита. – Если до майдана доберемся, проучим его, дальше жить будем… Если нет – беда.

Старушка удивленно прислушивалась к странным выкрикам внука и на всякий случай кутала его в одеяло. «Кто знает, может простудился?»

Во сне Никита не слышал ее голоса, лишь изредка открывал глаза, вздрагивал и, оглядевшись по сторонам, погружался в беспокойный сон.

Первая забила тревогу сестра:

– Бабушка, с ним что-то происходит! Он мало ест, а спит по три часа в сутки… Может, ему к врачу пойти?

Бабушка переживала за внука не меньше Нюры, но с выводами не торопилась.

– В его годы я спала ровно столько же, – поясняла она Нюре. – Одиннадцать братьев у меня было… Все прожорливые, все горластые. По ночам обеды готовила, а утром косьба, корова… Да опять на весь день к ухвату. Когда спать-то?

– Сыночек мой, скажи, с кем ты разговариваешь во сне? – однажды спросила она у внука.

– Я-то? – Никита подошел к окну, посмотрел во двор. – Ну и черемухи нынче, словно сугробы на деревьях лежат! А знаешь ли ты, на какой земле живем? – вопрос был задан неожиданно и почему-то вполголоса.

– Как, на какой? На русской! – так же вполголоса ответила старушка.

– Да я не о том… Это само знамо… На родине какого человека процветаем-то?

– На родине Иисуса Христа?

– Чего? – Никита рассмеялся. – Скажешь тоже! – Никита вдруг замолчал и, сжав кулаки, сказал строго. – Ломоносов здесь жил, вот кто! Да будет вам известно, что в наших местах его родина! – он еще строже посмотрел Груню.

– А кто он такой, – возмутилась Груня, – чтоб из-за этного третью неделю не спать?

– Эх, Груня, Груня, как на музейную редкость смотрю на тебя… В уме не укладывается, как это всю жизнь прожить и о Михаиле Ломоносове не знать?

– Подумаешь, невидаль!

– Невидаль ни невидаль, а земляк наш первым русским академиком был, – Никита настежь раскрыл оба окна, угрюмо посмотрел вдаль. – Отсюда, из этих дивных мест, вышел архангельский мужик, что «по своей и доброй воле стал разумен и велик».

В разговор вмешалась сестра.

– Ты что, историю за седьмой класс вспомнил?

Никита не ответил. Сдвинув светлые брови, он грозно стоял у распахнутого окна и продолжал громко, одухотворенно:

– Невидаль, говоришь! А кто первый русскую науку боготворил? Кто крестьянским детям учиться позволил? Да если б не он, что бы с Россией было? И щас бы в курной избе куковали! Кто металлургию в России поднял? Молчишь?! Герой он был, труженик, вот кто… А мог бы всю жизнь на полатях проспать!

– Никита, что с тобой? Ты что, просвещать нас вздумал? – удивилась сестра.

– А то, что земляк мой в двадцать два года уже в Москве учился в Славяно-греко-латинской академии… а я…

– Ну и что?

– Как, ну и что! В мои годы он круглые сутки науку грыз, а я только по ночам, и то с бабушкиного позволения. Надоело мне все!

Груня накуксилась.

– Ты что кричишь-то?

– Не кричу я… само кричится!

Бабушка Никиты про Ломоносова ни плохого, ни хорошего не слышала, но поведение внука ей не нравилось.

– Вот что, – наконец решила она, – хватит вольнодумничать. Завтра же в поликлинику ступай, да объясни все как есть, понял? И то, что по ночам не спишь, скажи… Завтра же ступай! Не послушаешь – все книги до единой сожгу.

Никита еще больше загрустил. Груня вскормила его ценой больших трудностей.

И голод послевоенный пережила, и пожар кромешный, отнявший у нее родного сына, и мужа в тайге лишилась в лютую метель.

Внук любил ее как родную мать и хорошо знал нрав старушки – как скажет, так и сделает. Он забрал несколько книг и молча ушел в огород.

Солнце стояло высоко.

У грядок пахло двинской черемухой, сочными травами.

– Вот оказия! – думал он. – Расшумелся и сам себя наказал.

Полдня Никита просидел в огороде.

В обед пришла Нюра, краснощекая, высокая, с длинными рыжими косами.

Она была старше брата и слегка важничала перед ним.

– Ты что, изба-читальня, обедать не идешь? Никита промолчал.

– Оглох что ли?

Он резко встал, сильно хлопнув книгой.

– Какого черта прилипла?! Вишь, о Ломоносове читаю… Не до обеда мне…

Сестра ушла. Затем появилась бабушка.

– Это ишо что! Ты, может, через энти псалмы и рехнулся?

Она подошла ближе и отобрала книгу.

– Груня! Отдай, отдай! – как бешеный, закричал он.

– Да ты не кричи… И не сетуй зря… ну… Бабушка была с норовом. Она лихо открыла книгу и, бережно полистав, ловко присела рядом. – Прочти, лучше, о чем здесь рекут? Силу книжную изведать хоца…

Никита чуть смутился.

– Силу, говоришь?

– А чего ишо? Если б я силушку от жизни моей горемычной не черпала, то уж там была бы… А в псалмах-то она есть? Али нет? В тех, что в церквах, знаю, много силы было… а в твоих?

– Тогда слушай… не перебивай. – Он поудобнее уселся на пеньке и вдруг заговорил строго, таинственно. – Когда Ломоносов пришел в Москву…

– Опять о нем… Горе ты луковое! – Груня тяжело вздохнула и закрыла лицо темными ладонями.

– Когда Ломоносов пришел в Москву, – еще громче повторил Никита, – вот что он сказал первому попавшемуся учителю… «Не бедности страшусь я, а той мерзкой судьбы, что может лишить меня помыслов и раздумий»! – Он читал, как будто вбивал гвозди в тугое дерево: неистово, убедительно. – «Я дерзко и зримо хочу поведать о том, что таит в себе земля наша, звезды, Вселенная…»

– Поехал, поехал – не выдержала Груня, – без руля и без ветрил… Ты что, всурьез спятил? Завтра же к врачу марш! – Она направилась в дом.

А Никита заметался по огороду. Книга все яростнее и яростнее взвинчивала его мысли, воображение.

«Каких крепких людей вскормила земля наша! Ведь Ломоносов-то пешком в Москву ушел… Ни лютый мороз, ни родительские запреты не остановили!»

И вдруг сам собой возник вопрос: «А тебя что держит? Свинарник? Или сарай? Или Груня, у которой при слове „наука“ дрожь по телу?» – Он яростно посмотрел на избу и решительно сказал сам себе:

– Уеду я нынче…

У огорода появился двоюродный дядя:

– Теперь и мне понятно, что ты того малость… Ты что, сам с собой разговариваешь? А ну в дом… живо!

– Как бы не так! – Никита знал упрямство дяди и разговаривал с ним тоже круто. – Видишь, читаю!

– Смотри у меня… – Дядя был высокого роста и фамилию имел Сохатый. – Осень подойдет – ни одного пыжа не проси… а о порохе – забудь… Без тебя на охоту ходить буду. А ежели с ружьем увижу, в милицию сообщу! – Он пошел обратно в дом, но у колодца остановился. – Охломон ты! Груня с ног сбилась, шаньги картошкой пичкая, а ты баклуши бьёшь!

– Болею я… Видно, ностальгию подхватил…

– Чего?

– Болезнь такая… Душу наизнанку выворачивает, а тело, как в огне.

– Вот те раз! Вроде гриппа, что ли?

– Угу… хуже…

– Хуже? – Сохатый удивился. – Шестьдесят лет прожил, а такой болезни не слыхивал. Погоди-погоди… Может, ты напускаешь на себя?.. Может, по-молодости, а?.. Пойдем в дом, поговорим… – он потянул племянника за руку.

– Не трожь! – Никита вырвался. – Дай самому разобраться… В город поеду…

– Куда? Куда?

– В Москву…

– Ты что, драпать решил?

– Тссс… Бабушке ни гу-гу… Узнает – беда…

– Ишь ты какой! А вот ежели расскажу…

– Не надо, дядя! Не губи меня…

– Глупенький ты. Я тебя спасать хочу… Небось в Москву-то за хипповой жизнью рвешься? Ну-ну… не обожгись… – Сохатый с жалостью покосился на пятистенку. – Сердце сжимается, когда на избу-сиротинушку гляжу. А ты тикаешь от нее… Нас-то не жаль?

– Всех жаль… и тебя, и Груню, и сестру… Но учиться еще больше хоца! Не сердись на меня.

Сохатый молча достал беломорину, покрутил, как игрушку, тяжело вздохнул.

– Что ж, я не против. Токо с болезнью не тяни… Может, всурьез эту самую ностальгию подхватил. В поселок городского типа езжай, там поликлиника новая, современная… – Дядя хотел еще что-то сказать, но передумал. Сам восемнадцати лет на фронт махнул. Родители проучить хотели, а он уже в Питере, в ополчении, возьми его!..

До утра следующего дня пробыл Никита на огороде, душу жгло беспокойство. Он суетливо ходил между картофельных грядок и не знал, на что решиться.

«Посоветоваться с однокашниками? – словно спрашивал он у картофельных всходов. – А где их взять-то? Многие поженились да разъехались… Многие на службе ныне, на сверхсрочной. Кое-кто на соседней ферме робит. А я-то, я-то словно врос в Михреньгу… и что мне тут? Рыбалки нет – речка высохла. Охотой тоже не натешишься, да и ружья нет хорошего… Эх Михреньга, Михреньга! Сиротинушка моя несусветная, три кола, два двора, а посредине огород наш. Разве только черемуха шевелит душу и гладит, гладит белыми соболиными ветвями, словно убаюкивает: „Не спеши в путь-дорожку… Здесь поживи в покое, среди ветхих избушек да говорков окающих, длинных“».

Ночью Груня приходила в огород несколько раз.

Сначала принесла молока, шанек, а потом, ощутив утренний холодок, притащила дедовский дырявый тулуп. Ей все казалось, что Никита вот-вот дочитает книгу, но пропели последние петухи, а он так и не дочитал.

В поликлинику райцентра он поехал с первым автобусом. По здешним расстояниям она находилась рядом, всего в двадцати километрах от Михреньги. Так что в девять утра Никита был в регистратуре, а в десять – у врача.

– На что жалуетесь? – строго спросил врач, увидев перед собой здоровенного парня.

– Бессонница у меня, ностальгию подозреваю…

– Чего? – удивился врач.

– Ностальгию подозреваю… Брови врача задергались.

– Вы что, эмигрант?

Никита поморщился, а потом вдруг сказал глухо, брезгливо:

– Да, мигрирую-вибрирую…

– Эмигрируете? – врач насторожился. – Простите, видимо, туда, откуда приехали?

Никита не понял.

– Как, откуда приехали? Никуда я не уезжал.

– Давайте, дорогой, все сначала: дышите глубже и членораздельно отвечайте, на что жалуетесь?

– На жизнь свою! – вдруг гаркнул Никита изо всех сил. – Ни сна мне, ни отдыха! Не могу я так больше жить, не могу!

Врач засуетился. Открыл больничную карточку.

– Где работаете, гражданин Кочин?

– Там, в свинарнике.

– Простите, но это не шутка…

– До шуток ли? Сплю по три часа в сутки, а сосну, его вижу… мороз по коже…

– Кого его?

– Сказывать?

– Конечно.

– В деталях или как?

– Безусловно, в деталях… Нам диагноз необходим…

– Так вот… – Никита вытащил из-за пазухи две толстых книги и положил на стол. – Как окончил школу, с тех пор словно червь сосет… крутит всего… На танцы пойду – драться тянет… лихо внутри…

– Что, я не понял? – педантично переспросил врач.

– Драться, говорю, хочется. Лупить бестолковых! – Никита стукнул по столу.

– Что вы! Что вы! Успокойтесь, молодой человек… Да кого же в конце концов лупить?

– Как кого? Их… охломонов-недоучек! На танцах оне до одури трясутся, а заговоришь с каким-нибудь – двух слов связать не могут.

– Простите, но ведь можно на уровне среднего образования знакомиться!

– Не с кем… Сверстники поразъехались все… Одни Валерики да Ляли трясутся. В библиотеке поселка тоже не легче. Так и тянет выругаться…

– А что такое?

– Горы книг… штабеля! Про города-герои… про их оборону, труд, отдых… Про места примечательные вроде Ясной Поляны, Болдино, а про Михреньгу – хоть шаром покати! Хошь бы вот такусенькая была! – он указал на тонкую больничную карточку. – Словно нас, михреньгенцев, на свете нет. А, между прочим, дорогой товарищ, в нескольких километров отсюда великие люди рождались!

Врач заулыбался:

– Любопытно… Кто именно?

– Как кто! Михаил Ломоносов, Федор Шубной… Фома Кочин, мой дядя… Да что там говорить!.. Вы спрашиваете про сон, а я со стыда сгораю за нашу нынешнюю темноту. О каком сне речь, ежели мой дядя, бригадир сучкоруб слово «наука» через букву «в» пишет – «на-ву-ка», а любое собрание начинает с одного и того же? – Никита вдруг передразнил. – «Итак, дорогие товарищи, рябчики да уточки, а на полях хрены да дудочки!» До сна ли мне тут? Прилягу – одно и то же в глазах стоит… – Он замолчал, угрюмо посмотрел в окно.

– Ну-ну, продолжайте… – забеспокоился врач. – Что вам снится-то? Любопытно, очень любопытно… – Он начинал понимать, что перед ним необычный пациент.

– Они и снятся. Особливо Михаил Ломоносов, Рубцов… В деталях рассказывать или как?

– Конечно…

– Как?

– В деталях…

– Так вот, закрываю глаза однажды и слышу скрип саней. Сначала мне казалось, что ворота скрипят. Я – во двор… Может, не заперты оне…

– Прямо в чем мать родила?

– Да нет, товарищ дорогой, все это во сне чудилось… И бегал я, словно в облаках плавал…

– Ну-ну…

– Подбегаю, значит, к воротам, а оне заперты по всем правилам… Опять прислушиваюсь… Снова скрип. Я – за ворота… И что же? Вижу: по лесной заснеженной дороге идет обоз… Эх, товарищ дорогой, нет мне больше жизни здесь, нет!

– Ну-ну… Не кисни. Ты ж не хлюпик. Про обоз, про обоз сказывай! Обоз-то куда идет?

– Да на Москву идет, на Москву… Черт бы его побрал! Застит глаза от жгучего ветра, снега колкого. Хмурятся мужики, экономят силы для следующего рывка. У каждого, видно, своя цель: скорее в город, скорее распродать улов, получить деньги, а там, само знамо, покупки заморские – суматоха несусветная. Но вдруг вижу я… Впереди всех идет юноша совсем иного озаренья… На нем залатанное полукафтанье, стоптанные катанки, ушанка кургузая и в руках вот эти книги: «Грамматика» Смотрицкого и «Арифметика» Магницкого. – Никита указал на две принесенные им книги. – По ним я сразу узнал, кто идет впереди обоза!

Лицо врача перекосилось, брови нависли над вспыхнувшими глазами.

– Постойте! Постойте! Это же все во сне… – врач указал на книги. – А откуда у вас этот средневековый антиквариат? – Он взял со стола одну книгу, затем другую. – «Арифметика» Магницкого – 1721 года, «Грамматика» Смотрицкого… 1704 года…

– Товарищ дорогой, – Никита не мог успокоиться, – самое главное – выслушайте! Что касается книг, то они приобретены… потом, вследствие сна… на родине Ломоносова.

– Ну-ну…

– Так вот… Стою у ворот… Снег глаза застит, луна, словно тульский самовар, рыжая, а навстречу мне обоз во главе с ним… с Ломоносовым. Круглолицый он, краснощекий… Я его сразу узнал, но виду не показываю… Я-то рядом с ним кто? Жду, что дальше будет. Может, объедут оне, а может, и заночуют… Шут их знает… Только вижу, обоз прямо на меня движется… Ну, думаю, щас Михайло Василич Ломоносов подойдут и спросят чего-нибудь такое, о чем люди только через миллионы лет догадаются. Смотрю… оне пекарню проехали, церкву… перекрестили себя по несколько раз, шапки сняли – и ко мне… Чую, как в пот бросило, несмотря на мороз. У меня-то десятилетка всего-навсего за плечами…

– Странный сон… Как наяву все…

– Вот-вот… Лучше бы мне проснуться в тот миг иль сквозь землю провалиться… А нет, живое все, выпуклое, обвораживает, втягивает… И вот слышу я наконец густой, как у лесоруба, голос: «Здорово, детина. Михайло меня зовут, а тебя как?» – «Меня-то, – как попало пролепетал я, – Никита…» – «Никита, – грубо пробасил он. – Тогда лапу держи…» Подошел, протянул здоровенную ручищу, и я вдруг заметил, что Михаил Васильевич крепко продрогли, руки у них синие, а на щеках белые пятна. «Может, ко мне пройдем… в избу, – робко предложил я, – погреемся… Я ваших лошадей покормлю…» «Нет, – сурово возразил он, – не за оным зашел! Скажи мне, Никита-сын крестьянский, ты в школе приходской учился?» «Откуда? – чуть растерялся я. – У нас и школ таких нет». Ну, думаю, началось, щас будет расспрашивать, что да как? «Может, ты еще в какой школе учился?» Отвечаю: «Конечно, учился… Мореходную в этом году окончил». «Неужели?! – удивился он. – Такой юный, а уже школу русских моряков постиг». Я ему, мол, это совсем другая школа… А у него, видно, своя цель. Он с головы до ног оглядывает меня, словно для какого-то дела прикидывает, и говорит, не спеша, даже болезненно как-то: «Экзаменовать тебя не буду. Вижу, парень смышленый. Токо честно скажи мне, как перед святой Богородицей, не беря грех на душу: хоца тебе в Москве, в академии учиться или нет?» Такое предложение мне даже во сне не снилось… «Еще бы! – обрадовался я. – Только бы приняли!» – «Об оном, Никита, не печалься, – успокоил меня Ломоносов. – Главное – до Москвы дойти. На, держи!» Гляжу, снимает он китаечье полукафтанье и на мои плечи набрасывает. «Учителя там разыщи, Тарасия Посникова… Вот адрес… Скажи ему, что кафтан да ушанку Михайло тебе подарил, сын крестьянина с Курострова… Еще скажи, что болен он нынче… до Москвы не дойдет, а сей дерзкий замысел тебе поручил, тоже сыну крестьянина… Зримо?»

– Вот так история!.. – удивленно воскликнул врач. – Что, он даже в дом не зашел?

– Нет… Я ему предложил чаю с медом, а он вместо ответа обнял меня, как брата родного, книги сунул и в розвальни махом. Я ему: «Михаил Васильевич, может, на ферму наведаемся, технику поглядим новую?» А он: «В Москву! В Москву ступай… разберись, что к чему… Мне-то она не нужна нынче…» А сам – лошадей стегать… и в лес дальше, в лес… на розвальнях. Только его и видели.

– В лес? – удивился врач.

– Ну да, в лес.

– Вот тебе и первый русский академик! Словно нашей цивилизации испугался. А обоз как же?

– Обоз при мне остался. Я его развернул кое-как, дорога узковата… и… на Москву…

– Дошли?

– Пока нет, товарищ врач. Сами понимаете, какое передвижение во снах. Ноги изо всех сил работают, а сам на месте стоишь…

– Постойте! Постойте! – врач радовался и удивлялся необычному сну. – С какими оценками вы школу окончили?

– Почти с отличием… Но не в этом дело…

– И вас никуда не рекомендовали?

– Рекомендовали… Бригадиром фермы.

– Нет-нет… я нее о том. Учиться дальше вас рекомендовали или нет?

– Рекомендовали. С условием, если обратно вернусь.

– Ну и что же?

– Хватит… Седьмой год здесь работаю. Учиться мне шибко хоца. Только не по направлению, а чтобы свобода в этом смысле, как у Ломоносова, была.

– Вот это по-нашему, по-русски! Варя? – врач позвал медсестру. – Тут к нам интересный человек пришел.

В кабинете появилась пышная светловолосая молодая женщина с добрым обветренным лицом.

– Что случилось, Семен Никитич?..

– Вот заболел парень… да не на шутку…

– Что у него?

– Школа позади у него, а ему учиться дальше «хоца». И не по направлению, а чтоб свобода у него в этом смысле была, как у Ломоносова… Правильно я говорю? – врач хитро подмигнул Никите. – Не ест, бедняга, не пьет… сон напрочь отсутствует… А если уснет, Ломоносов снится. Лечить будем или как?

Медсестра неторопливо оглядела Никиту и вдруг звонко засмеялась:

– В институт ему надо поступать, Семен Никитич!

– Верно, Варя, – подхватил ее врач. – Тебе, парень, в институт надо поступить – и все болезни пройдут.

Из поликлиники Никита вылетел на крыльях. Другая жизнь рисовалась ему.

Он понимал: нет родительских напутствий, нет рекомендаций, нет денег, но есть самое главное – доброе отношение людей, понимающих его.

…В поезде ехали пассажиры: кто в командировку, кто в гости, кто за длинным рублем. У каждого свои заботы, свои планы, радости и горести. Но среди них был юноша. Он не бегал каждый час в ресторан за пивом, не играл в карты, не спал напропалую от Архангельска до Москвы. Он лежал на плацкартной полке и жадно читал. Это был «мигрант» из Михреньги, деревенский парень с добродушной улыбкой, очень похожей на улыбку Михаила Васильевича Ломоносова.

Память ярких лет…

Встреча с Василием Шукшиным

С Василием Макаровичем Шукшиным я встречался много раз. В основном в те жестокие времена, когда его фильмы «Странные люди», «Ваш сын и брат», «Печки-лавочки» принимались на студии им. М. Горького по третьей или четвертой категории (самые низкие) с упреком в их малохудожественности и самодеятельной игре актеров. Но Шукшин не сдавался, продолжая работать над тем, без чего не представлял своей жизни.

Многие считают, что Шукшину надо было заниматься чем-то одним: либо литературой, либо кино. Может быть. Но с его любовью к российскому человеку он мог заниматься любым видом искусства и все равно остался бы Шукшиным. В нем душа России была, пусть голодной России, но зато честной, верующей в сострадание, в совесть людскую. Сначала я понял это из его рассказов, а потом – когда встретился с ним на киностудии.

Судя по всему, он терпеть не мог наглости, самодовольства, хотя и был горячим, темпераментным.

– Пойдём от них куда-нибудь… на чердак, что ли, – мрачно процедил он, узнав, что я тоже пишу и родом с Севера.

«От кого – от них»? – подумал я тогда. Ведь на лестничной клетке рядом с ним резвились и рассказывали друг другу анекдоты самые популярные артисты советского кино, и для кого-то было бы большой честью находиться среди них или хотя бы наблюдать за ними вблизи. Но он потянул меня своим жестким взглядом куда-то наверх, к чердаку, на этаж выше тонстудии, где озвучивался фильм «Комиссар».

Здесь мы скрылись от глаз людских, но вдруг оказались в такой чердачной грязи, что он не выдержал и выругался.

Наверху лестничной клетки и в самом деле было не то что неуютно, а просто скверно. Откуда-то от угла, где стояли пустые бутылки из-под вина, смрадно тянуло скисшей бормотухой и тухлыми яйцами. На площадке валялись предметы, явно не походившие на реквизит киностудии: истоптанные бутерброды, окурки, рваные чулки, губная помада.

– Закурим, – мрачно выдавил он, не обращая внимания на «живописный интерьер», и задумчиво присел рядом со мной на пожарный ящик. – Здесь можно говорить о чём угодно…

Мы закурили, и только теперь я разглядел, какое у него уставшее лицо.

– Давно пишешь? – тихо спросил он после глубокой затяжки.

– Не один год уже, – смущенно ответил я. – Стихи в основном… Да вот еще повесть попробовал написать.

– В стихах я ничего не смыслю, – так же тихо сказал он, – а повесть могу прочесть, конечно, не завтра, дней через пять. Слышишь, как внизу резвятся, не тонстудия, а карнавал. – Он почему-то опять выругался. – А ведь про них не напишешь… А может, и писать про них не стоит? Как ты думаешь?

Я уже знал, что о людях искусства писать – пустое занятие, все равно нигде не напечатают. Об этом мне не раз говорили на литобъединении, критикуя «Театральный роман» М. Булгакова и «Мастера и Маргариту». И я напомнил об этом, вызвав у него такое негодование, что он не мог долго успокоиться.

Представляю себе, как бы он распорядился своей прозой, если бы писал не только о сельских жителях. Впрочем, за них ему тоже досталось. Наверное, досталось бы и в наши дни, если бы он был жив. Вы скажете: гласность! Гласность у того, в чьих руках телевидение, радио, журналы, газеты, издательства, театры, кино. Можно кричать на всю площадь, но тебя услышат только в пределах твоего крика (конечно, не заткнут рот, и это, может быть, неплохо), тогда как шёпот экстрасенсов буквально вталкивается в нас всеми достижениями радиотехники.

Вспомним, что Шукшин печатался только в трех столичных журналах, а в кино у него был только единственный защитник и учитель – Михаил Ильич Ромм (кинорежиссер).

Хотя многие герои Шукшина, да наверняка и сам он, стремились к патриархальному образу жизни русской деревни, но национальный вопрос они решали по-своему. Они не били себя в грудь и не кричали, что они русские. Сила была в национальных характерах: добродушных, упрямых, неистовых, порой чудаковатых. А если жестоких, то только в безвыходности жизненной ситуации. В этом Шукшин близок Ф. М. Достоевскому.

1970-е

Встречи с Владимиром Высоцким

Мне всю жизнь внушали – сначала в Школе-студии МХАТа, где я проучился два с половиной года, потом в ГИТИСе, потом в кино, потом в литобъединении, что искусство – это не фотография, не зеркало. Мол, все, как в жизни, да не так.

Вот этим самым «да не так» мы загубили не одну сотню, а, может быть, и тысячи талантливых людей. За этим самым «да не так» прятались и кровожадно хозяйничали все командно-административные управления от искусства.

Они воспитали в своем «сплоченном коллективе» таких «гениальных» писателей, как Леонид Брежнев. Мыслимо ли было об этом сказать лет пятнадцать назад? Но Высоцкий уже тогда говорил:

А люди все роптали и роптали, А люди справедливости хотят: Мы в очереди первые стояли, А те, кто сзади нас, – уже едят…

Высоцкий был впереди честных, принципиальных поэтов, отражающих нашу жизнь, как в зеркале, без всякой косметики, парадности, моды. А те вершители поэзии и прозы, которые не пропускали в печать его рукописи, отличались противоположным. Их и сейчас тьма. На них невозможно смотреть, их трудно слушать. Они сжигают свои души не над рукописями, не над тем, чтобы их поняли простые люди, а над тем, чтобы заполучить другое место в издательстве, журнале или в каком-нибудь литературном учреждении. Если их читают, то лишь только потому, что уж очень интересно, как писатель одного журнала (не буду уточнять, чтобы не разжигать ненависти) дает в ухо писателю другого журнала, и как тот будет отбиваться.

Высоцкий также, как и поэт Николай Рубцов (его современник), не принадлежал к таким поэтам и писателям.

Он работал без корысти, от чистого сердца, и утверждал прежде всего свое слово, его глубину, нерв, музыку, а не свое положение или власть, как это многие делают, чтобы потом посредством ее вещать на весь мир пустые слова.

На теле общества есть много паразитов, Но почему-то все стесняются бандитов. В. Высоцкий

Смешно и грустно. Но, видимо, иначе нельзя было ворваться в прилизанную жалкую литературу того времени, а может, и сейчас невозможно войти в нее по таланту?

Я считаю, что литература, да и все искусство наше, несмотря на все усилия перестройки, пока что оторвано от народа и служит только ее отдельным влиятельным группировкам. Например, Александру Малинину пришлось состязаться на конкурсе в Юрмале, где он каким-то чудом взял первое место, завоевав зрительские симпатии, затем работать в театре Аллы Пугачевой и только после этого мы услышали несколько песен по телевидению и узнали, что есть на свете удивительный певец с прекрасным народным голосом, крепким сибирским нутром.

Возникает вопрос: он что, до всех этих перипетий был глухонемым или в Сибири, в избушке у Лыковых отсиживался? Или мы совсем оглохли и, кроме Майкла Джексона, ничего не видим и не слышим, и уж куда нам до своих народных талантов?

И в самом деле, нам мало чего другого показывают, особенно по телевидению, а если и показывают, то опять же в сильно обезображенном варианте того же Майкла Джексона (в советской интерпретации). А сколько их на нашей родной земле, малининых, поет! Может, изливают они сейчас свои души по подворотням оглохшей России, и слушают их какие-нибудь бичи да алкоголики. А мы в это время смотрим по телевизору коммерческих «звезд» без голоса и без души, но с богатыми мафиозными спонсорами.

Боже, дай силы противостоять засилью командно-административного метода правления.

За две недели до смерти Высоцкого Союз писателей разбирал его заявление о приеме в Союз. И ему было отказано. В десятитысячной армии писателей не нашлось одного места. Как жестоко! А ведь его слушали миллионы людей. И прежде всего не как певца-композитора, а как поэта с ясным умом, большим сердцем, неистовой страстью. Жуткая ситуация вышла: людям нравятся его песни-спектакли, песни-исповеди, песни с замечательными стихами, а Союз писателей безмолвствует, издавая огромными тиражами поэзию «ты мне напечатаешь, я – тебе». По-моему, в писательской среде чиновников-ловкачей больше, чем там, где еще не научились писать грамотно, тем более, что деньги они получают от авторского листа: чем больше авторских листов, толще книга, тем крупнее гонорар, а будут ли читать книги-кирпичи – им все равно, на гонорар не влияет. А если еще у такого писателя свои критики и редакторы собутыльники, то он в «полном законе». Все типографии на него работают, вся бумага ему, и не суйся кто другой в его кормушку.

Знаю массу примеров, когда известные поэты посылали свои стихи под чужой фамилией в какой-нибудь толстый журнал и им приходили рецензии, над которыми стоит задуматься. Согласно рецензиям, либо поэты никуда не годятся, либо редакции журналов не смыслят в поэзии. Парадокс, но явь.

Я с детства был романтиком. Из дома на севере тянуло на юг. Впрочем, сейчас наоборот (там корни мои, духовная крепость). По объявлению в газете поступил в Школу-студию при МХАТе, потом в ГИТИС, по окончании актерского отделения поехал работать в Фергану (поначалу хотелось экзотики).

И действительно, если встречаешь директора театра в ночь на Рождество, который в трусах и в майке прогуливается с пуделем в городе, то это, безусловно, экзотика. В этой экзотике я кое-как отыграл один неполный сезон и, соскучившись по снегу, которого там так и не было, и по русскому лесу, уехал. Сначала снимался на студии им. Довженко, в кинофильме «Непоседы», а дальше в каких только театрах Союза ни работал!

Но всюду, где бы ни пришлось гастролировать, артисты театров прежде всего занимались выживанием, а не творчеством, будь это город Фрунзе, Архангельск или Орск (впрочем, во многих московских театрах та же самая история, подтверждением тому – раскол МХАТа на две группировки).

Где-то в середине семидесятых годов я показывался в Театр на Таганке (видимо, путешествовать по периферии надоело). Здесь я второй раз встретился и беседовал с Владимиром Высоцким. Первая встреча была на первом курсе Школы-студии при МХАТе, когда он как выпускник мастера П. В. Массальского (на курсе которого я учился) пришел на встречу с нами, прошедшими конкурс в студию.

В Театре на Таганке беседа с Высоцким произошла сразу же после моего показа. И активность, как ни странно, проявилась с его стороны. Может, оттого, что Юрию Любимову, режиссеру театра, я читал свои стихи и заслужил аплодисменты от основной группы актеров, среди которых были Высоцкий и Зинаида Славина.

Смотри! Толпа сутулая столпилася у касс. А баба Шура сунулась — И душу отдала! А баба Шура верила В пятиконечность звезд! А баба Шура – первая, Вступившая в колхоз.

Тут артисты захлопали, я немного сбился, а после просмотра Высоцкий подошел ко мне сам и заговорил со мной так, как будто он был режиссером театра.

– Ну, кого бы ты хотел играть у нас? – с добродушной улыбкой спросил он.

Я ответил как на духу.

– Одного из сподвижников Галилео Галилея, и еще бы в спектакле «Емельян Пугачев» хотел бы сыграть…

– Кого?

– Любую роль… Ведь это же Сергей Есенин…

– Они идиотами будут, если не возьмут тебя, – вдруг почти прорычал он. – И потом, у тебя хорошие стихи.

А несколько минут спустя меня попросили пройти в кабинет режиссера. Любимов жаловался на то, что театр переполнен актерами, и поэтому он никого не берет, но я заинтересовал его, и он попросил меня побеседовать с директором театра Дупаком на предмет моего зачисления.

Войдя к директору, я понял, что попасть в театр будет очень и очень трудно, потому что Дупак категорически возражал против еще одной единицы в театре. И все-таки обещал подумать и попросил меня позвонить через неделю. Но я так и не позвонил. Писательская работа скрутила меня, она забрала все время, всю энергию, любовь к театру, хотя печатался я очень редко. Да разве можно было тогда опубликовать, скажем, такие стихи:

О душе

Душа безмолвствует, когда Вся суть ее в швейцарском банке И дорогие иностранцы Дороже брата и отца. Она не скажет нам о том, Что человек с пустым карманом Бывает умницей, а пьяный — На редкость мудрым чудаком. Она безмолвствует, когда Ее запросы – паразиты — «Поменьше совести, стыда… Побольше наглости и… квиты». Как часто в ней все рождено Для самых примитивных целей: Глаза – чтоб секс вокруг глазели, А руки – чтобы всякий смог Отравы высосать глоток.

«Сколько же их, сколько…»

Сколько же их, сколько баловней талантов, Денег загребателей, жуликов галантных?! Сколько их, «философов», мажет за палитрами Модные наброски, осушив поллитра! Вот киноактеры – с блатом и богатые… Но еще богаче в их жаргоне маты. У них все продумано, У них все проиграно — Даже вдохновение продается выгодно. Вот певцы эстрады, как на баррикады, Ворвались на сцены, мечутся, орут. И подростки толпами колются иголками, За кассету с Майклом душу продают. Ну а вот писатель – кирпичей ваятель. Книги двухпудовые – кто же их прочтет? Сколько понаписано баловнями-лисами! Ну а в жизни, друг мой, все наоборот! Лепит, лепит скульптор не портрет, а деньги. Он уже считается миллионным гением. Он делец начитанный, умный человек… Кто ж его от жадности умного полечит? И дельцы-художники деньги лепят, лепят! Только кто же, кто же им за это влепит?! Кто напомнит каждому слишком плодовитому: «Все равно продажность время не простит ему!»

«Как человек наш обнищал…»

Как человек наш обнищал! Но нищета совсем иная, не жалобная, не босая, — такую я бы обласкал. Есть нищета бездушных слов и душ пустых, и дел никчемных. Есть нищета неоткровенных, нет, не людей, а подлецов! Им все равно, какая власть, какая вера, боль какая. Им только бы копить и красть, и презирать все, процветая!

Другу кооператору

Меня судьба не пеленала, Я у людей просил не грош. Мне в людях веры не хватало, Всегда была барьером ложь. Как мне обидно, друг, за вас! Совсем не вижу честных глаз: В них столько лжи и вздора, Простите, как у вора. Вы открываете мне мир, Где все расчётливо, Продажно И предприимчиво, Отважно, Пока звон золота и пир! Вы создаете мир игры, Где честных нет, Где только маски. Распад прикрыт румяной краской И шмотками из мишуры.

Василию Шукшину, Владимиру Высоцкому, Игорю Талькову

Нас годы мчат, как ветер листья, И память сушат, словно плод. И даже яростные мысли С годами тают, словно лед. И нет обратного движенья… Лишь только память ярких лет Вдруг всколыхнет лица скольженье, Давно которого уж нет. И я увижу вдруг усмешку Еще живого Шукшина, Как будто лик, из тьмы воскресший, Калиной вспыхнет у окна. И я увижу вдруг Талькова С печальным блеском синих глаз — Поэта искреннего слова И правды чистой, без прикрас. Но нет обратного движенья… Лишь только память ярких лет Вдруг всколыхнет лица скольженье, Давно которого уж нет. И я увижу вдруг Высоцкого У алтаря среди свечей, Певца неистового слова И яростной судьбы своей.

Владимиру Высоцкому

Когда поэт не раб, не пешка, Не шут, играющий в слова, — Он запрещен повсюду – слежка, Разноголосая молва. Следят за ним не потому, Что он преступник, – он опальный, Противен праздному уму Нерв ярости исповедальной. Когда поэт свободу славит, Плюет на роскошь и шмотье, Он на себя жандармов травит, Но не Отечество свое! Но если он торгует словом, Чеканя стих ребром рубля, — Отечество к нему безмолвно — Он сам, как жандармерия.

Памяти Игоря Талькова

Хорошо б в избе родиться, В русской – на печи. И святой водой умыться В сумерках свечи. Только ни избы, ни света — Пахнет кровью воск. Всюду палачи отпетые, Во святых переодетые, Пуля, секс и ложь. Хорошо бы стать поэтом, Мудрым колдуном, И бродить по белу свету С искренним стихом. Только ведь найдутся судьи, Скажут: «Бред несешь!». Рот заткнут, стихи осудят, Потому что всех их губит Пуля, секс и ложь. Хорошо бы верить в Бога На родной земле, Но шагнешь, а за порогом, Словно на войне. Нелюдь верит в автоматы, Сделки и грабеж. Всюду ищет виноватых, У людей безверье, маты, Пули, секс и ложь. Хорошо б во ржи родиться Или на сосне. И блаженной мудрой птицей Жить, как в райском сне. Только нет ни сна, ни рая, Пахнет кровью рожь. Нас богатством изумляя, И живут, и процветают Пуля, секс и ложь. Хорошо б во ржи родиться Или на сосне. Только жить блаженной птицей Суждено не мне. Неужель от лжи и пули В сердце стон и дрожь, Неужель нас вновь надули И весь мир перевернули Пуля, секс и ложь? 1970-е

Любовь

Мир словно соткан из любви И потому неувядаем. Любовь и в солнце, и в крови, В дыханье звёзд и розах мая. Везде полет её души, Которая, как мир, нетленна, И потому её богема Не ценит злата барыши. Ей всё равно, какая власть, Какая вера, жизнь какая. Любовь не может низко пасть, Она падения не знает. Она идет повсюду в бой Через проклятья и усмешки И всюду ищет путь святой, Необъяснимый, поднебесный. Вокруг ее цветы растут От радости надежд и счастья. И подлость губят там и тут Цветами грез великой власти. Есть у любви высокий смысл, Она расчету не подвластна, Наверно оттого прекрасна Судьба влюблённого и жизнь.

Красота

Любви порывы и мечты Не могут жить без красоты. Но показная красота — Искусственная пустота — Вдруг скрутит плоть твою и дух, И ты потерян, нем и глух. И наступает полоса, Когда в слезах кричит душа И тащит жизни тяжкий крест Из космоса, из-под небес, Где разум неуёмных звёзд Про смерть не знает и погост И все порывы и мечты — Альтернатива пустоты. И дух не меркнет никогда, Словно нетленная звезда. И всё, что выпало из рук, Спасеньем обернётся вдруг. И вновь порывы и мечты Не смогут жить без красоты.

«Есть цветы, не тронутые влажностью…»

Есть цветы, не тронутые влажностью, Никогда не знавшие грозы. Есть цветы особые – бумажные, Есть – увы! – продажные цветы. Люди есть – бегут от страха, трудностей, Откупаются от правды, от беды, Радуются праздной безрассудностью — Люди, как бумажные цветы. Они все стерильные, красивые, Яркие, в них авангард, изыск, Но для чувств любви невыносимые, Как осенний мертвый жалкий лист. Не нужны нам, друг, цветы такие — Яркие, но мёртвые, пустые, Нежные, но всё равно как зло. Что же их на Землю привело? Согреваются они руками бесов — Их рассудок в храме поднебесном Нам кричит о гибели добра, Но не внемлют крику купола. Купола прекрасно понимают, Нет милей цветов родного края.

Чистосердечные откровения русского писателя

О любви

* * *

Кто любит, тот не обманывает и не высасывает душу, а если обманывает и сосет, то не любит.

* * *

Любовь – это любовь к земле. Да… Да… К ее бесстрашным, до боли искренним, чутким людям, умеющим в самом малом, в самом обыденном, в самом нищенском находить великое, космическое.

* * *

У любящего человека есть только тайна сердца, которое либо любит и сияет, как солнце, либо ненавидит и сеет смерть, мрак… Середины нет… Середина только у слабоумных да запнувшихся людей.

* * *

Кто сразу обжигает безумной любовью, тот и сгорает, как береста на ветру, оставляя после себя горькую радость в памяти и жуткую, ни с чем не сравнимую, боль в сердце. И все оттого, что это никогда больше не повторится.

* * *

Чтобы прикоснуться к любимому человеку, требуется много страданий, терпения, воли, потому что взаимная любовь – очень мимолетное чувство. И чаще всего любовь, как ветер, – дует с одной стороны, а надо с обеих, иначе, кроме седых волос, ничего не светит.

* * *

Бескорыстная любовь всегда удивительна и вечна, как наши ночные звезды; они, как Солнце, озаряют нашу дорогу и стараются изо всех сил продлить нашу грешную безумную жизнь.

* * *

Любовь движет нашу жизнь, как ветер движет облака и тучи.

В любви есть такая неразгаданная тайна, которая покруче многих термоядерных реакций, да и самих великих произведений искусства.

* * *

Дай возможность людской любви расти, и ты поймешь, на что способна она в этой безумной, порой безысходной озлобленной жизни, похожей на страшный сон в жуткой тюрьме.

Слава любви! Как ничтожен и глуп любой начальник, любой царек, любой завоеватель, любой президент или олигарх, который уничтожает все живое, все ломкое, все чуткое, все природное на Земле, созданное любовью.

Россия – страна бескорыстной, всепрощающей, жертвенной любви.

И заповедь «полюби ближнего как самого себя» никогда не покидала и не покинет ее.

* * *

Человек, который покончил с собой, – совершил преступление перед Богом. У каждого своя судьба, но жизнь человека является собственностью его Создателя, а не самого человека.

* * *

Он плакал, как Бог, не знающий, что делать с людьми, которые обожествили себя выше его.

* * *

Какая жестокая и до боли непредсказуемая жизнь грешного человека, но наказание может быть еще невыносимей и безжалостней.

* * *

Лучше один раз посмотреть на небо – и почувствовать его простор, свободу, чем сотню раз услышать церковные обещания Манны небесной.

О государстве, власти, деньгах…

* * *

Технический прогресс дошел до такого совершенства, что работать никто не хочет, – только дискутируют, митингуют и плодят чиновников (чинариков), еще более прожорливых и наглых. Появилось такое поколение, что при одном слове «работа» – их тошнит.

* * *

Чтобы спасти жизнь в своем государстве и на Земле, – надо уничтожить все, что было создано прожорливым чиновником.

* * *

Половину чиновников нашего государства надо поселить в лагерях вынужденного режима. Для государства будет лучше, да и для них.

* * *

Государство жуликов – двойной позор, потому что оно живет за счет безжалостного истребления естества…

* * *

Любая цивилизация становится преступлением, если находится в руках сильных мира сего.

* * *

Цивилизация – жуткая катастрофа… Речь идет о гибели Земли.

* * *

Россия – глупое дитя! – Как ты нелепо поскользнулась, Сгубив в безверии себя! У русских изб завыли форды, Что даже сыч закуковал, А у рулей такие морды, Которых век бы не видал! Москву трясет. Она, как пьяная, Повсюду грохот, гарь, бензин, А в Думу лезут хулиганы, Как будто Дума – магазин.

* * *

Власть для чиновников – это все! На втором месте стоят деньги, а с такими понятиями, как совесть, сострадание или стыд, чиновник боролся, как с лютыми врагами, изучая по ночам труды Сталина и Гитлера.

* * *

Некоторые чиновники могут жить припеваючи при любом правительстве, при любой религии, при любом экологическом или экономическом кризисе.

Главное – иметь хоть чуточку, но власти… Тогда любой чиновник (чинарик) – не хуже душистой сигары… А если он еще и депутат… Ха-ха, гавайская сигара!..

* * *

Богатеют и процветают чаще всего преступники, лицемеры и добытчики, думающие только о себе. Как умалишенные хищники, они мчатся по просторам России и пьют свежую кровь у тех людей, которые сотнями, а может быть, тысячелетиями создавали ее уклад, веру, братство, взаимопонимание.

* * *

Люди теперь на все способны. Теперь не то что любой чиновник, даже гниды рвутся к власти, потому что внутри их живет слепая блажь. Им господства хочется над теми, кто ближе к солнцу, к свету, к разуму. У них его нет, поэтому они подминают под себя тех, кто дает им живую кровь, энергию, силу, забыв о том, что только Создатель имеет на это право. Они считают, что главное – не дух, не власть добра, красоты, милосердия, сострадания и, конечно, не любовь к Земле. Они считают, что все это можно приобрести при помощи «бабла».

* * *

Народ стал духовным импотентом. А тот, кто поднялся над ним после распада прежней власти, готов на такие «шедевры», которые самому преуспевающему киллеру не снились. У всех на уме одно «бабло» да процветание за счет обмана или жестокости, да еще под крышей праздного господства, лжепатриотизма, а иногда и христианства, дарующего блаженство и высоту духа при помощи дорогих освященных лакомств или немыслимых жертвоприношений, а хуже того – под крышей тупых чиновников, стоящих у власти, с барскими замашками и цинизмом.

* * *

Хорошо упакованные рабы роскоши и секса, взявшие от прежней власти все самое мерзкое и пошлое, способны только на захват и уничтожение. Эти подонки не только хотят править миром, но быть еще святыми и бессмертными, как сам Господь. Но Господь противится этому. Он видит, как они духовные храмы превращают в бизнес, а искусство – в развлекаловку или в игру, где побеждает хитрость и расчетливый цинизм или сексуальный эгоизм. В церковь теперь ходят либо убогие, немощные люди, либо отпетые бандиты, которые надеются на прощение.

* * *

Если есть Бог, то есть и возмездие, и оно, наверняка, соответствует грехам, правонарушениям.

* * *

В наше время храмы пустынны. В это жуткое время люди не верят не только божьим заповедям, но и заповедям родных, близких, матерей, отцов. Церкви посещают одни безумцы да убогие, цепляющиеся за веру, как утопающий за соломинку. Зато в кабаре многолюдно и праздно.

* * *

Чем больше банков на Земле, тем больше рабов и голодных людей, и справедливости меньше. Деньги – это альтернатива всему тому, что достойно восхищения и не имеет цены – и не более…

* * *

Деньги сделали этих людей кастрированными. С механическими кровожадными мозгами, очень похожими на мозги страшных животных, которые поедают сами себя, а также себе подобных и получают большое удовольствие. Но Россия – пока еще совсем другая страна, и в ней еще много светлых уголков, где люди живут единой семьей и очень чувствуют, когда им дают свободу, а когда превращают в рабов, перевернув сознание и человеческие понятия.

Этим занимаются те, кто хочет похоронить Россию, так называемые перевертыши и завоеватели с европейскими уставами для русских душ.

* * *

Деньги разделяют людей, хотя многие думают наоборот, но это самообман, потому что, взяв деньги, люди становятся заложниками их.

* * *

Я ненавижу некоторых людей, которых, впрочем, и людьми нельзя назвать.

Это жалкие твари, без неба, света, воздуха, свободы… муляжи, обескровленные деньгами и ничтожными проблемами.

* * *

Всегда помни: там, где правят всем деньги, нет никогда жалости, милосердия, совести и законов действующих – тоже нет. Они – только фантазия чиновников.

* * *

Гений (в настоящее время) может быть кем угодно, и в условиях нашего рынка гений и злодейство даже очень хорошо совместимы. Когда есть спрос, то совесть, стыд, жалость, справедливость и прочие атавизмы только вредят.

Противны же люди, которые стригут купоны русской совести и доброты и наезжают на русских Ванек и Манек, по полной программе пользуясь их бескорыстностью, безропотностью, талантом творить жизнь, несмотря ни на что: голод, холод, кровавую интригу властолюбцев, сменяющих одну систему на другую, оставляя трудолюбивых искренних людей в рабстве и унижении…

* * *

Есть мир отзывчивых, добрых людей, не знающих, что такое ложь, зависть, насилие…

* * *

От водки лихо только алкоголикам, а русскому работнику с кувалдой или топором правда нужна… А где правда, там и сила и мудрость. У лжи мудрости нет, оттого и непобедим наш мужик, что правда за него… Хотя и водка или вино – предмет первой необходимости.

* * *

Политик… Очень драчливый конь, но не орловской породы. А жаль! Ему бы «калашник» в руки да «тополь» в офис. Тогда бы – держись Россия, орлы – вперед, а рябчики и тетерки в кусты прячьтесь! Пусть зернышки да орешки на голодный год припасают, а мы за власть держаться будем.

Бедный, доведенный до отчаянья русский народ! У него все отняли.

Даже православную веру обратили в предпринимательскую блажь, где люди в рясах от бескорыстной веры ждут большого навара.

Вот еще землю продадут, и переродится русский человек.

* * *

Духовная сторона нашего христианства стала совсем бездуховной и даже безнравственной. Отсюда и раскол, и дикое противостояние между богатыми и бедными. Каждому дураку понятно, что рука любого человека тянется к деньгам или богатству. Это указывает на человеческое слабоумие.

* * *

У коммерческого дьявола нет будущего…

* * *

Люди в больших городах посещают театры, музеи, библиотеки, а в Северной России (в деревнях) – кладбище и часовни.

* * *

Время, как ветер, по земле летит и непутевых да замороженных на погосте подкарауливает, а потом уносит в самый дальний угол кладбища.

* * *

Чтобы выжить в Москве, надо бежать вместе с паровозом, иначе он разнесет тебя вдребезги, и тебя сожгут в городском крематории, как дрова в паровозной топке.

* * *

Мы уже живем в нереальном мире, продажном, гадком и очень кровожадном! Безумие для нас стало нормой, бедность – необходимостью, а совесть – пороком.

* * *

Богатство должно принадлежать мудрым, разносторонне грамотным людям, умеющим ценить не только свое личное добро, но и добро людей, с которыми тебя свела судьба. Человек с большим капиталом должен быть талантливым, честным, природолюбивым.

* * *

Как хочется отправиться туда, где пахнет вереском, багульником и каждая живая тварь имеет свою неоспоримую ценность, туда, где еще не ступала нога ни одного обалдевшего от свободы и беспредела гадкого, алчного мерзавца по прозвищу «крутой» и продвинутый.

Там есть дух России.

* * *

Душа не канарейка, ее в клетку не посадишь. Душа, как дерево или шкатулка с драгоценностями, которые растут по собственным законам.

* * *

Исповедь не спасет нас, а вражда партий, я уверен, приведет к братоубийству…

* * *

Мысли, словно безмятежные бабочки, улетают куда-то в бесконечность и создают новые Вселенные.

* * *

Необратимость – страшный грех не только перед Создателем, но и перед людьми, которые живут на Земле. Создавать необратимые процессы на планете – значит идти против природы, Вселенной, космоса и самого удивительного явления – человеческой жизни.

* * *

Любой шизофреник – плод ненормального процесса. Он также, как искусственное расщепление урана, сделанное мозгами обалдевших от собственного бессилия безумцев, ничем не способных удивить мир, кроме как превратить его в радиоактивный пепел.

* * *

Законы Вселенной – это не шоу-бизнес и не разборки в сортире, где мочат друг друга как непримиримых врагов, убивая без суда и следствия.

Пока Вселенная закрывает на это глаза, потому что разум ее не злонамерен.

Но скоро все будет иначе… Земля может оказаться изгоем космического пространства.

* * *

Наши вожди – наши! Великие и бессмертные, как их памятники и реформы. Это они дали ростки таким очаровательным реформам! Перед такими богатствами, которые сейчас имеют миллионеры-реформаторы, никакая нравственность не устоит, а совесть превратится в жуткий порок.

* * *

Бизнес в киноискусстве – беда для народа. Он превращает кино в индустрию зла, рождает ненависть и жуткое сострадание без слез.

* * *

Чем безумнее люди в округе, в селе, развратнее, тем больше тянутся к святому, вековечному, к церковным соблазнам.

* * *

Все инфекционные болезни на Земле – плод нашей неразумной деятельности, приводящей к страшным необратимым последствиям.

* * *

Если далеко за бугром пьют «Амаретто», виски и прочие «Чинзаны», то у нас в России с некоторых пор с достоинством употребляют «Дихлофос», «Гутальен», лосьон «Рояль» и прочие промыватели и сократители земной жизни.

* * *

Современное художественное кино – это ловушка для недальновидных безграмотных людей, где навязывается все сразу: слово, образ человека, музыка, приукрашенная или обезображенная природа. Если б оно издавало еще и запахи, то, кроме отвращения, мы бы ничего не испытывали. А так, смотрим и удивляемся его наглости.

Оглавление

Орангутан и Ваучер

Рассказы

  Совесть и деньги (Дрын промеж лопаток)

  «Парнуха»

  Злодей и рыжая

  Глухарь-законодатель

  Чокера

  Пока стучит сердце

  Мишка-граммофон

  Вещий сон

Память ярких лет…

  Встреча с Василием Шукшиным

  Встречи с Владимиром Высоцким

  О душе

  «Сколько же их, сколько…»

  «Как человек наш обнищал…»

  Другу кооператору

  Василию Шукшину, Владимиру Высоцкому, Игорю Талькову

  Владимиру Высоцкому

  Памяти Игоря Талькова

  Любовь

  Красота

  «Есть цветы, не тронутые влажностью…»

Чистосердечные откровения русского писателя

  О любви

  О государстве, власти, деньгах… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg