«Том 1. Стихотворения»

Том 1. Стихотворения (fb2) - Том 1. Стихотворения (В.С.Шефнер. Собрание сочинений в 4 томах) 1566K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вадим Сергеевич Шефнер

Постоянство таланта

1

Художественный мир, создаваемый талантливым писателем, — неповторимая, суверенная страна, живущая по своим законам, и не случайно герои книг в нашем представлении столь же реальны, как и окружающие нас люди. Неудивительно, что и сам писатель, вместе со своими героями, вызывает пристальный интерес, оказываясь главным действующим лицом литературы, — его духовное становление, его кризисы и вдохновенные взлеты нуждаются в осмыслении и требуют сопереживания.

Лишь врожденная одаренность позволяет человеку быть писателем, но чтобы реализовать свой дар, он должен обладать волей, характером и оставаться верным себе при любых обстоятельствах. Вадима Шефнера, пожалуй, прежде всего и характеризует именно цельность натуры и верность самому себе. Природа его таланта и свойственная ему «позиция души», кажется, заведомо гарантируют эту цельность, которой отмечены не только его поэзия и проза, но и весь его литературный путь, долгий и далеко не гладкий.

Стоит прислушаться к тому, как он сам — в мемуарной повести «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде» (1973–1975) — расценивает свою биографию и объясняет свои жизненные истоки.

Почтительно вспоминает Шефнер своих предков, память о которых простирается в глубь веков. Он не однажды сообщал, что с «парусных» времен многие из них служили в русском военном флоте, и вот, читая выдержки из послужных списков, донесений и официальных документов в «комментариях к метрике» его мемуарной повести, можно воочию убедиться не только в достоверности шефнеровских семейных преданий, но и в том, что интерес к прошлому, ощущение себя органическим звеном в цепи поколений, наконец, преданность Петербургу и любовь к России были, что называется, впитаны писателем с молоком матери.

В самом деле, много ли найдется старожилов, способных похвастать рукописной фамильной книгой, где хронологические записи ведутся — шутка сказать! — с 1728 года?

А ведь Шефнеры переселились в Россию из Прибалтики еще раньше, еще до Петра Великого. И Линдестремы, выходцы из Швеции, предки поэта по материнской линии, обосновались в Петербурге в XVII веке.

С той поры кораблестроители, военные инженеры, лейб-медики, флотоводцы, гвардейские пехотные офицеры значатся в шефнеровском роду, и деяния их на пользу российского государства заслуживают добрых слов: достаточно назвать Алексея Карловича Шефнера, деда поэта, волею судьбы попавшего в число славных основателей Владивостока и «заработавшего» на карте мира мыс своего имени...

Тем не менее сам Вадим Сергеевич Шефнер, родившийся 12 января 1915 года «в конном санном возке во время переезда по льду залива из Кронштадта в Ораниенбаум», внук двух адмиралов, далек от мысли непременно возвеличивать свою родословную. Он озабочен другим.

Наследник столь обязывающих семейных традиций, с годами все пристальнее вглядывается сквозь пелену времен в тех, кто «уже свершили свой жизненный круг, чей опыт стал, так сказать, твердой валютой», вглядывается — с намерением понять и «расшифровать самого себя»: как человека, гражданина и как писателя.

Этим и примечательна повесть «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде», с ее принципиальным подзаголовком — «летопись впечатлений».

Да, такова авторская позиция: не исторические события, не факты и наблюдения сами по себе, а эмоционально воспринятая и лирически преображенная реальность предстает перед читателем на шефнеровских страницах. Свод впечатлений — личных, сокровенных, сперва отрывочных, разрозненных, вроде бы случайно задержавшихся в запасниках памяти, а затем все более последовательных, все точнее откорректированных временем.

Это попытка автопортрета, исповедь, — и открывается она младенческими страхами, ни с чем не сравнимыми в их пронзительности, мимолетными бликами первой мировой войны: паучком аэроплана, тихо ползущим по небу, голубовато-белым лазаретным трамваем с красным крестом на боку... И хотя собственно рассказа о войне — и об этой, и потом о гражданской — в повести нет, чувство принесенной этими войнами угрозы, потрясение, вызванное сломом привычного уклада жизни, остались в Шефнере с детской колыбели и навсегда.

Как они были не похожи, некогда уютная, а вскоре опустевшая и выстуженная адмиральская квартира на Васильевском острове — и тверская нянина изба, где вечерами жгли лучину. Как разительно отличался величественный корабельный Петроград от глухих провинциальных городков и уездных гарнизонов. Как трудно было маленькому мальчику из интеллигентной и недавно более чем благополучной семьи привыкать к жестким детдомовским порядкам — ощущение какого-то сумбура, заброшенности, чуждости «чуть ли не всему миру» неспроста так рано посетило его...

Споря с затверженной формулой о «золотом детстве», Шефнер посвящает читателя в свои мальчишеские беды, ошибки, недоумения. И причину того, что ему в детстве «некогда было быть счастливым», он склонен искать не в семейных невзгодах и не в сложностях революционной эпохи, а перво-наперво в себе самом.

Однако рядом с его упованиями на «генетические» свойства характера, на кастовые и религиозные обычаи семьи соседствуют в мемуарной повести Шефнера горькие рассуждения о хлебе насущном, о последствиях разрухи в стране. До читателя там и сям доносятся отголоски тех общественных веяний, какие он мальчишкой, пусть краем уха, да улавливал. И все это не может не придать его исповеди гражданских нот, все это превращает летопись его личных впечатлений в документ поколения, претерпевшего на своем веку всемирно-исторические драмы.

Да, поле зрения Шефнера ограничено тут рамками детского кругозора. Но волею судьбы оказавшись несмышленым свидетелем грандиозных социальных бурь, он хранит то неповторимое время в себе, и связь с исторической данностью в его автобиографической прозе (и конечно же, в стихах!) прощупывается предметная, детальная, а его личные переживания, при их самоценности, приобретают, если угодно, общечеловеческую значимость.

Что было для Шефнера самым мучительным в детстве? Пожалуй, две мысли, навязчиво сверлившие мозг. Одна — о еде: и в Петрограде, и в провинциальных детских домах о том, как одолеть голод, и дети, и взрослые помышляли денно и нощно. И другая мысль — о тепле. «На все мои ранние жизненные впечатления, — признается Шефнер, — накладывается ощущение озноба, тоски по теплу — не по душевному, а по самому обыкновенному, печному». Среди его предков не числилось южан и людей хворых, он же в ту пору мерз не переставая, поскольку «все тогда мерзли».

Мальчишкой Шефнер жил впроголодь, вместе со всеми испытал те же лишения, что и взрослые его соотечественники, и сейчас не сразу определишь цену той детской его причастности к тяготам народной жизни. Сам же он вспоминает выпавшие ему на долю беды и горести едва ли не с благодарностью. «Все же то был, — пишет он, — не убийственный, не разрушающий тело и душу холод: ведь поколение, испытавшее его, выросло выносливым и в общем-то здоровым. И кто знает, проведи я свои детские годы в сытости, тепле и холе, не получи я того жесткого тренажа — смог ли бы я выдержать голод и холод ленинградской блокады?»

Характер в человеке закладывается рано. Самые тяжелые камни, по справедливому замечанию Шефнера, людям приходится ворочать в детстве. Не потому ли выдержка, упорство, честность и вера в добро стали ключевыми качествами авторского характера в «Чаепитии на желтой веранде». Во всяком случае, именно этими качествами Шефнер особенно дорожит, поверяя свой жизненный опыт детскими, интуитивными представлениями о людях. «В том своем возрасте, — рассказывает он, — я делил людей только на злых и добрых... Позже я начал делить людей на умных и глупых, красивых и некрасивых, на интересных и неинтересных, на правдивых и лживых, на талантливых и неталантливых. Но возвращается ветер на круги своя...» И вновь Шефнер с детской непосредственностью всем человеческим доблестям предпочитает добро, хорошо зная, что оно должно уметь постоять за себя.

Унаследовав от предков стойкость характера, «некую протестантскую сдержанность, сухость», боязнь внешнего проявления чувств, Шефнер чужд сентиментальности, когда сталкивается с драматическими обстоятельствами жизни, требующими от него дальновидных решений. Недаром с малых лет сохранилось в нем, человеке сугубо штатском, уважительное — не наследственное ли? — отношение к казармам. В них видится ему «что-то прочное, надежное, верное — то, что может помочь в трудный час, когда многое иное окажется неверным и непрочным», и еще — в них сквозит «отрешенность от мелкого быта во имя подчинения чему-то более высокому». В этом впечатлении, как в капле воды, — может быть, весь Шефнер, с его негромким, но непреклонным патриотизмом, сознанием внутренней самодисциплины, с его потребностью открывать за «мелким бытом» неведомые другим поэтические дали и горизонты.

...А детство — оно, что ни говори, было не только трудным, но все же золотым и чудесным! Какой бы унылой ни выглядела порой обыденность, чудеса в детстве ждали на каждом шагу, несли с собой безудержную радость, звали в лучезарную даль, — как лермонтовский «Парус», самое его любимое стихотворение, «самое таинственное в мире»!

Маленьким мальчиком Шефнер увидел однажды домашний лифт и был восхищен: «Ведь подниматься в лифте — это, в сущности, летать!» Движущийся экран кинематографа ошеломил его во сто крат сильнее! И уж совсем поразительно было осознать себя в какой-то момент Человеком Читающим, постигшим «одну из степеней человеческой свободы», когда даже какой-нибудь альбомный стишок, прочитанный самостоятельно, рождал в душе «ощущение грусти, простора, тревожной и светлой высоты и такую легкость, будто я, — вспоминает Шефнер, — раскачался на качелях — и вдруг на несколько мгновений повис под углом, вопреки закону тяготения».

И к тому же — с детства его невольно влекла красота. Сперва обезоруживающе примитивная, например, матовое дверное стекло, по которому «шли синие, зеленые и розовые геометрические узоры»: он мог наблюдать это стекло часами, оно долго оставалось для него эталоном прекрасного, стоило вспомнить это цветное стекло — и «время сразу становилось объемным, и жизнь представала в детски праздничном свете».

От искры каждодневных впечатлений загоралось поэтическое видение мира. Оно подкреплялось воздействием стихов, поначалу всяких, любого вкуса и уровня. Магия текста, напечатанного «узенькими столбиками», стала завораживать Шефнера. А памятью на стихи, да и не только на стихи, природа наделила его щедро.

Память для Шефнера, без сомнения, — самое изумительное свойство человеческого разума, самое великое достояние природы! «Вспоминая забытое, мы как бы воскрешаем его, творим чудо, — заявляет Шефнер. — Но память — это вообще чудо бытия... Птица помнит, куда она должна лететь; зерно помнит, что оно должно стать колосом; человек помнит, чтобы мыслить. Именно память объединяет людей в Человечество, и именно память создает каждому человеку его внутренний мир, не схожий с другими».

Слова эти иллюстрируют, наверное, главный художественный принцип писателя, — ведь и психологическая проза Шефнера, начиная с «Облаков над дорогой» (1949–1954), и его поэзия твердо опираются на фундамент личной памяти.

Так же, как, впрочем, и повесть «Сестра печали» (1963–1968), посвященная Великой Отечественной войне и ленинградской блокаде. «Сестра печали» не автобиографична в прямом смысле слова, но это тоже повесть-воспоминание: о грезах и надеждах юности, о романтической первой любви, о всенародной войне, которая так никогда и не кончилась для тех, кто был на ней убит, о трагических днях блокады и о долгожданной победе! Как и «Чаепитие на желтой веранде», эта баллада в прозе, кроме внешнего, событийного, имеет внутренний, лирический сюжет, восходящий к той же психологической основе, что и шефнеровская поэзия.

2

Первая поэтическая книга Шефнера «Светлый берег» была опубликована в предвоенном 1940 году. Сорок с лишним лет отделяют ее от изданного в канун семидесятилетия поэта сборника «Годы и миги», за который Шефнеру была присуждена Государственная премия РСФСР им. М. Горького в 1985 году. И все-таки несомненна их родственность, скрепленная постоянством истинного таланта. Даже при беглом прочтении нельзя не обратить внимания на подчеркнуто философский настрой и совсем ранних, и поздних шефнеровских стихов, на их, если угодно, «космический» лиризм, на неизменный авторский интерес к кардинальным проблемам бытия.

Шефнер со времен «Светлого берега» неоднократно подтверждал свою приверженность традициям русской классической лирики. С тридцатых годов, когда он участвовал в Объединении ленинградских поэтов, которых Тынянов за их ориентацию на классику полушутливо называл «архаистами», — с той ученической поры Шефнер искал на карте отечественной поэзии близкий ему материк, нащупывал путеводную нить своей литературной родословной. Первыми среди его пристрастий были Баратынский и Тютчев, но постепенно круг имен расширялся — и за счет предшественников, и за счет единомышленников-современников.

В 1980 году Шефнер заявил: «Для меня высоковольтная линия дореволюционной российской поэзии проходит через такие имена: Державин — Пушкин — Лермонтов — Баратынский — Тютчев — Бенедиктов (да, Бенедиктов!) — Фет — Некрасов — Анненский — Блок... Это сугубо личное мое убеждение, на котором стою, но которое никому не навязываю».

А еще раньше он прибавлял к этой линии Ахматову, Заболоцкого и — «неведомых поэтов будущего». Поэзия потомков всегда интриговала Шефнера и рисовалась ему обязательно поэзией мысли.

Поэтический фонд Шефнера велик и разнообразен, за десятилетия литературной деятельности им написаны сотни стихов, — и философская сосредоточенность неизменно отличает их.

...В «Светлом береге» можно было прочесть стихотворение «Детство» (1938), где поэт, как бы находясь на пороге безбрежного, прекрасного мира, возвещал:

И мы вглядываемся в звезды, Точно видим их в первый раз, Точно мир лишь сегодня создан И никем не открыт до нас...

Открыть мир заново — это ли не привычная юношеская декларация? А слова — «в нас до старости остается первозданная простота», — думал ли Шефнер, что они окажутся для него пророческими? Однако задавшись в «Детстве» — и в «Светлом береге» — целью: ощутить, как «в минуты большого счастья обновляется бытие», — молодой поэт, скорее интуитивно, но все же предугадал русло своих будущих творческих поисков. И пусть он не избежал поначалу посторонних литературных влияний, выбор был сделан.

Как охватить мир в его целостности? Как соотнести человека и Вселенную? Как завоевать свое место в мире? Эти вопросы уже тогда волновали Шефнера. И, чтобы ответить на них, он прежде всего устремлялся к природе, искал с ней согласия и единения, вслушивался в ее живое молчание и пытался приоткрыть завесу неведомого. Вникая в «тайный язык» природы, поэт в примелькавшихся, будничных пейзажах улавливал «неведомую дрожь существованья»; он слышал «щебет птичьих голосов в многозначительном молчанье еще безлиственных лесов»; замечал, как «в землю просочилась осень, когда земля еще цвела». Внимательным взглядом он был прикован к бесконечному круговороту жизни, с ее рождениями и умираниями, с ее извечными метаморфозами, и убежден: природа духовно вознаграждает всякого, кто в состоянии почувствовать ее скрытую гармонию, а торжествующая жизнь — сама по себе! — внушает человеку благоговение.

Золотой пунктир созвездий складывался в единый чертеж, и поэт словно сливался со Вселенной:

Нас обступает покой, С нами в единое слиты Звезды и стебли цветов, Небо, земля и вода... («Ветви плакучих берез...»)

Таков пролог взаимоотношений Шефнера с природой.

Но потребовались годы, пока эта, в сущности, романтическая иллюзия, мечта поэта о единстве с окружающим миром обрела почву зрелого жизненного опыта, а заветные идеи, в «Светлом береге» достаточно умозрительные, получили разностороннее художественное воплощение.

Должен был совершиться тот глубокий душевный сдвиг, продиктованный в первую очередь Отечественной войной и блокадой, тот перелом в судьбе всего поколения — о чем так искренне поведано в «Сестре печали», — чтобы предначертания юности стали осуществляться.

Со второй половины пятидесятых годов и философские, и гражданские, и нравственные мотивы шефнеровской лирики накрепко смыкаются, — и мысли о предназначении человека, о его месте в природе, о его моральной ответственности перед миром и людьми находят в стихах Шефнера соответствующее моменту выражение.

На этом историческом рубеже актуально прозвучала одна из любимых шефнеровских идей — идея диалектической обусловленности прошлого, настоящего и будущего. С программной четкостью она была поэтически сформулирована, например, в стихотворении «Непрерывность» (1957), где поэт как бы прокладывал фарватер в пространстве вечности. Время в его воображении оказывалось осязаемым, материальным. «Все явленья, и люди, и вещи оставляют незыблемый след», — возглашал он. И вот этот «след», либо «знак», либо «отпечаток» были свидетельством вечного созидания. Ничто в мире не исчезало, не подвергалось «окончательной гибели»: мчались древние лошади по асфальту ночных автострад, «когда-то умершие птицы» пролетали «сквозь наши тела», погасшие звезды по-прежнему горели в небе. И мир с каждым днем становился «богаче стократ».

И та же идея в другом варианте присутствует в цикле «Василию Тредиаковскому посвящается» (1958–1975). Гонец из прошлого, «словно будущим рожденный», — таков в представлении Шефнера этот незаслуженно забытый, безвинно охаянный, опальный «поэт нулевого цикла», заложивший фундамент, на котором века возвели дворец русской поэзии. В котловане, «на линии грунтовых вод» делал он свою «черную работу» — ради славы тех, «кто не рожден еще на свет». «Бесхитростный связной» между эпохами, Тредиаковский по праву стал живым олицетворением идеи непрерывности, идеи бессмертия человеческого духа.

В сборниках «Нежданный день» (1958), «Знаки земли» (1961), «Своды» (1967), «Запас высоты» (1970), «Северный склон» (1980), «Личная вечность» (1984) идея непрерывности последовательно приводила к требованию сотрудничества современного человека с природой. Прокладывая мост через бездны времени, поэт снова и снова напоминал о благотворности их союза. Энергия, заключенная в деятельной тишине природы, и энергия, овеществленная в труде человека, не должны конфликтовать, иначе — как уберечь равновесие между царством природы и миром, возведенным руками и разумом людей?

Отсюда и шефнеровский пейзаж превращался в работающий «цех природы», сама Земля на гигантских площадках разворачивала свое грандиозное строительство. Поэт призывал учиться у «маков и планет», у «радуги и у листа» законам красоты и целесообразности. Он не терял надежды, что, при всем драматизме глобальной ситуации, грани между творчеством природы и деятельностью человека будут стираться и «человеческие чудеса», не соперничая с природой, не нарушая ее естественного баланса, войдут «вплотную в пейзаж», станут его рукотворным продолжением.

Так думал Шефнер задолго до современной «экологической революции». Природа всегда вызывала у него почтительное удивление, и он никогда не ослаблял усилий, что называется, напрямик пробиться к тайному смыслу ее первозданной мудрости. Вопрошающий взгляд в космос, с детства волнующее его чувство полета, желание превозмочь доступные земному разуму пределы — все это характерные атрибуты шефнеровской лирики.

В стихотворении «Своды» (1966), перебирая в воображении элементы единой социально-природной структуры — своды мостов и цехов, церквей и бомбоубежищ, аллей и законов, поэт с помощью конкретного и вместе с тем символического образного ряда едва ли не моделировал планетарную картину мира, проникал, казалось бы, в самую ее сердцевину. Но «последний, вечный» свод — свод небесный, «на миллиарды лет пронизанный мирами», — так и оставался непроницаем. И старый вопрос оставался вопросом: «Ведь это тоже свод, — а дальше, дальше что же?»

Лирический герой Шефнера — смолоду мечтатель. Хотя какие уж тут мечты и грезы в наш крутой, прагматический век, когда сбылись самые сказочные фантазии, люди даже побывали на Луне, а заманчивые социальные утопии преступно обанкротились; когда человечество, скомпрометировав миф о своем бессмертии, опустилось на ступень «выживания» и мрачные прогнозы былых предсказателей ничто в сравнении с кошмарами нашей обыденности? И все же, все же... Шефнер убежден: способность человека мечтать первородна, ему никогда не одолеть тоску по «золотому веку», по жизни милосердной и справедливой, по самому себе, достигшему духовной гармонии и нравственного совершенства.

Как бы ни было изощренно познание мира, отдает он себе отчет, человек, и «узрев невидимое», и «разъяв неделимое», не успокоится, не утолит своей духовной жажды. Жизнь тем и прекрасна, что окутана тайной. И человеку, в конце концов, не столько потребны очевидные, но сомнительные итоги и результаты, сколько неостановимое искание истины.

В стихотворении «Много верст у меня за спиною...» (1976) поэт будто ставил точку в давних своих размышлениях:

Есть в печалях былых и отрадах На минувшие тайны ответ, — Но и сам я собой не разгадан, И ключей к мирозданию нет...

Однако это не значит, что он отказался от гложущих его вопросов. Внутренний мир человека так же неисчерпаем, как и мироздание, отраженное в нем, так же богат тайнами и чудесами, как сама Вселенная. Человеческая душа, «в себе замкнув весь белый свет», своим чередом проходит «путь бытия», и обязанность поэта — проследить его.

Что же касается интеллектуального и эмоционального накала шефнеровской лирики, накал этот с годами не только не убывал, а возрастал и возрастал.

Иначе и не может быть, потому что лирику Шефнера питает напряженный, исторически весомый жизненный опыт поэта, целиком связанный с судьбой Ленинграда.

3

Знаменательно отношение Шефнера к Александру Блоку.

В 1980 году, в связи со столетием со дня его рождения, Шефнер писал так: «Блок «дошел» до меня довольно поздно. Конечно, и в дни моей юности я знал его стихи, и многие — наизусть... Но лишь вернувшись с войны, испытав блокаду, потерю близких, гибель друзей, сам отлежав полтора месяца в блокадном госпитале — одним словом, хлебнув бед и повзрослев, — лишь тогда я принял Блока не памятью, а душой и сердцем. Но зато уж принял навсегда, и навсегда он стал любимым моим поэтом. Я любил его не только за его стихи, но и за то, что он был таким, каким он был. Я убежден, что в XX веке не найти поэта более трагически-незащищенного и в то же время не сыскать поэта более смелого в своих решениях, откровениях и предвидениях. А если говорить по более узкому, сугубо личному счету, то для меня, коренного питерца, Блок притягателен еще и тем, что он, как никто другой в нашем веке, ощутил и расшифровал красоту Петербурга — Петрограда, понял буднично-таинственную суть нашего города, его повседневное величие».

Шефнер в полном смысле слова выстрадал «своего Блока». И неудивительно, что путь к Блоку — а родился он и всю жизнь, как известно, провел в Петербурге — это для Шефнера и путь к постижению «буднично-таинственной сути» родного города.

Прекрасные страницы посвящены Ленинграду двадцатых годов, Васильевскому острову разных лет в «Чаепитии на желтой веранде».

В «Сестре печали» Ленинград предвоенный и блокадный — в перекрестье безмятежно-мирных и трагически-суровых картин — окружен ореолом стойкости и мужества.

А в «Светлом береге» еще преобладали акварельные, элегические тона. «Безбольная» грусть любовных встреч и разлук владела романтически настроенным поэтом. Но как бы по контрасту с задумчивой тишиной парков и пригородов влекли к себе Шефнера и другие, индустриальные пейзажи: «огни, вращение колес и рев разгневанного пара». Поэзия окраинных кварталов с заводскими краснокирпичными корпусами, с «почти фантастической» красотой голых металлических конструкций чуть ли не с детства чем-то непонятным трогала его душу.

Готовым к сопротивлению и мести предстал Ленинград в блокадной книге стихов «Защита» (1943)... Жизнь замерла. Город «темными глазницами пробоин» смотрел на Запад «в ярости глухой». Дома, каналы, деревья, памятники, «все каменное, медное, живое» поднималось на врага. Даже чудом уцелевшее среди руин стенное зеркало, вися «над бездной», бросало вызов войне: в его стекле, «тускнеющем и зыбком», таилась жизнь. Гневной воительницей с черными от пороха и крови руками виделась Победа. И плакатная резкость, призывы к сопротивлению не заглушали в стихах языка «печали и войны», языка человеческой боли.

Блокадный Ленинград для Шефнера — эталон мужества. Память о войне и блокаде определила, может быть, основную тональность всей его последующей лирики, овеяла воспоминания о 22 июня и маршевых ротах, «застывших на плацу», о бесстрашно-молодых ленинградских девушках, копавших окопы «в те роковые дни», об эпизодах, «без ретуши и без подчистки» запечатленных на старых армейских фотоснимках. Память эта неизбывна. Она помогает поэту читать «клинопись войны» на стенах старых дворов, обостряет пристальность, с какою он глядит на мир глазами погибших друзей, погружает его в «военные сны», в ту стихию, где его душа обретает вторую реальность, жестокую и беспощадную.

Забвение тех, кто убит на войне, равносильно измене самому себе. «В трудный час, на перепутьях лет» зовет поэт погибших «на подмогу совести своей». Память и совесть для него неразделимы. Память о войне спасает от «бездумного равнодушия», вселяет тревогу. Это чувство душевной тревоги — фермент, катализатор, без которого в шефнеровской лирике немыслимы никакие нравственные реакции.

В поэзии Шефнера устойчивый этический микроклимат. Провозгласив однажды счастье «рабочим качеством и естественным состоянием» человека, поэт употребил немалые усилия, чтобы предостеречь себя и своего читателя от обманчивого благополучия и житейской суеты, от корысти и легковерия.

Подлинным манифестом стало его стихотворение «Вещи» (1957), с афористической концовкой:

Будь владыкою их, не отдай им себя на закланье, Будь всегда справедливым, бесстрастным хозяином их, — Тот, кто жил для вещей, все теряет с последним дыханьем, Тот, кто жил для людей, — после смерти живет средь живых.

И нужно сказать, что Шефнер восстает не только против мещанского накопительства. Счастью, в его понимании, противопоказана любая косность — все, что закрепощает человеческую душу. Счастье — в трезвой самооценке, в неудовлетворенности собой. Привыкнув шагать «по теневой, по непарадной» стороне, поэт отдает свои симпатии «грешникам», «невезучим», «счастливым неудачникам», тем, кто «падал и вставал», кто «жизнью закален». Он знает, что лишь немолкнущая совесть, не сулящая никаких соблазнов, не способная на компромиссы, гарантирует человеку внутреннюю духовную свободу.

Отсюда и категоричность Шефнера, и требовательность к себе: «Умей, умей себе приказывать, муштруй себя, а не вынянчивай...»

Оттого еще в «Моленье к дисциплине» (1977) не просил он снисхождения у судьбы:

Будь такою, как бывала, Не чинись со стариком, — От почетного привала Отгони меня пинком!

И эта выдержка, интеллигентная подтянутость, твердость духа изобличают в Шефнере поэта истинно ленинградского.

4

В том, что Шефнер в один прекрасный момент, по его словам, «ударился в фантастику», не было ничего неожиданного. Интерес к легенде, сказке, восприятие мира с оттенком полувероятности были издавна присущи поэту, а тема будущего, проблема «личной вечности» волновали его еще в ироническом «Трактате о бессмертии» (1940), где поэтически препарированный реальный быт мешался с гротеском и веселый юмор уживался с торжественностью оды.

С той самой поры, пожалуй, и затеплилось у Шефнера желание «с серьезным видом рассуждать о вещах несерьезных и шутливо размышлять о вещах значительных — на самом деле отнюдь не снижая их значительности». Это его качество с наибольшим эффектом как раз и раскрылось в его «ненаучно-фантастической» прозе, главную задачу которой писатель усматривает в том, чтобы пробуждать в читателе удивление жизнью, внушать ему ощущение ее необыкновенности.

Первым крупным произведением в этом жанре была повесть «Девушка у обрыва, или Записки Ковригина» (1964), совмещающая в себе утопию и сатиру, повесть, в которой переживания людей XXII столетия откровенно проецируются в XX век. Чуть раньше был написан рассказ «Скромный гений» (1963), а затем появились повести «Человек с пятью «не», или Исповедь простодушного» (1966), «Запоздалый стрелок, или Крылья провинциала» (1967), «Дворец на троих, или Признания холостяка» (1968), «Круглая тайна» (1969)...

В этих повестях четко определились контуры того парадоксального мира, где писатель обычно поселял своих героев, обозначились наиболее близкие ему социально-исторические пласты. В частности, одним из живительных источников шефнеровской фантазии стали чудесно преображенные воспоминания о Ленинграде двадцатых годов, с бытовым колоритом тех лет, и каких бы таинственных происшествий и «инопланетных» явлений автор ни касался, печать его детских впечатлений неизменно лежала на его повествовании.

Шефнер справедливо считал, что как бы высоко фантастика ни залетала, она не должна отрываться от земли, от быта, и потому в его повестях, где нередко царит коммунальный дух Васильевского острова двадцатых годов, в невероятных ситуациях действуют обыкновенные люди, — или, как сказал бы М. Зощенко, «прочие незначительные граждане с ихними житейскими поступками и беспокойством». Но, в отличие от сатирических персонажей М. Зощенко, порожденных тем же послереволюционным временем, на героев фантастической прозы Шефнера словно бы распространяется некий спасительный закон: они наделены способностью к сказочным превращениям. Отсюда проистекает и характер излюбленного шефнеровского героя: «скромного гения», чудака, того наивного и бескорыстного человека с пятью «не» — неуклюжего, несообразительного, невыдающегося, невезучего, некрасивого, — который по ходу действия призван все эти «не» опровергнуть и предстать перед читателем в своем подлинном обличии.

Сказочные повести Шефнера — это чаще всего поучительные жизнеописания талантливых самородков, домоседов-изобретателей, доморощенных мудрецов, презревших карьеру и чуждых тщеславия. Все они обладают даром вершить чудеса, но никак не пользуются своими природными преимуществами перед остальными. Герои эти добры и деликатны. В сочетании внешней непритязательности, совестливости и духовного горения кроется секрет их характеров.

Шефнер изображает таких героев не без лукавства. Пародийность, питающая саму ткань его фантастической прозы, столь же обязательна в повестях-сказках, как и подчеркнутая назидательность иронического оттенка в описании героев, близких писателю по своим жизненным правилам. Но юмористический антураж повествования в данном случае не снижает, а скорее заостряет этико-философскую проблематику. Герои Шефнера бесконечно преданы жизни и задумываются над тайной ее возникновения во Вселенной, они не страшатся смерти и способны без колебаний жертвовать собой во имя долга; в своих поисках счастья они готовы претерпеть любые испытания и невзгоды и употребляют всю свою энергию на то, чтобы в мире — на земных и далеких космических орбитах — всегда торжествовала человечность.

Духовный кругозор этих героев весьма богат. Юмористическая оболочка размышлений над вопросами бытия и человеческого существования их нисколько не компрометирует, — наверно, еще и потому, что их духовный потенциал обеспечен прямым родством с самим писателем. Не случайно Шефнер считает, что настоящая фантастика должна быть автобиографична, личностна, и автор всегда, хоть краешком, но должен присутствовать в своем повествовании: «в мудром, героическом или намеренно дурацком виде».

Все это находит себе подтверждение и в самой значительной вещи этого жанра — в «Лачуге должника» (1983), которая имеет интригующий подзаголовок: «роман случайностей, неосторожностей, нелепых крайностей и невозможностей».

Этот трагикомический роман построен на привычном для Шефнера сопоставлении нравов XX века с нравами и этическими представлениями века условного, не слишком отдаленного от наших дней. В «Лачуге должника», как ранее в «Девушке у обрыва», это век XXII. Такая временная проекция позволяет писателю, всецело подчиняясь современной реальности, прибегать к разного рода преувеличениям, художественным гиперболам, изобретательским домыслам, а главное — к фантастическим заострениям, помогающим полнее раскрыть авторские идеи.

Герой романа Павел Белобрысов, «пришелец из минувшего», из нашего сегодня, страдающий ностальгией по XX веку, олицетворяет собой живую, непрерывающуюся связь будущего и настоящего, поскольку родился он в 1948 году, а выпитый им волшебный экстракт дарует ему «один миллион лет». Эта сюжетная предпосылка служит своеобразным ключом и к событиям романа, и к тем нравственным проблемам, которые в нем подняты. Будет ли человек счастлив, обретя бессмертие? Имеет ли он моральное право противопоставить себя остальным людям? Эти «фантастические» вопросы — Шефнер отвечает на них, конечно же, отрицательно, шутливо говоря, что «перебор в игре — это не выигрыш», — служат поводом для вопросов куда более животрепещущих: что такое героизм? Каково предназначение человека на Земле? Сколь велико бремя ответственности каждого перед миром?

Негаданно обретенное личное бессмертие порождает в шефнеровском герое чувство вины перед теми, кто наделен одной, настоящей жизнью. Именно чувство вины движет всеми поступками Павла Белобрысова, заставляя его идти на постоянный риск в поисках «земли своего брата» и в конце концов жертвовать собой в схватке с инопланетными монстрами. Житейская история Павла Белобрысова для того, кажется, и рассказана, чтобы предупредить: даже и помимо своей воли человек может оказаться виновником «чудовищных чудес» — подобных тем, что погубили цивилизацию на планете Ялмез.

Ялмез — Земля в обратном чтении, анти-Земля, аналог земных тревог и страстей, достигших трагического исхода. Ялмезиане имели ту же физиологическую структуру, что и земляне, и болели теми же болезнями, что и люди. Катастрофа на Ялмезе произошла потому, что, несмотря на воцарившуюся на этой планете «эру всеобщего здоровья», научная мысль вышла из-под разумного контроля, родила нечто «гениально-бесполезное», непоправимо опасное, и уничтожающие болезни, материализовавшись в ужасных «метаморфантов», возобладали над всем живым.

«Лачуга должника» — роман-предостережение, поучительная притча о том, к чему может привести душевная пассивность, беспечный прагматизм и забвение гражданского долга. Писатель не обольщается на тот счет, что людям — как и его ялмезианам — гарантировано в будущем вечное блаженство. Опасность возврата к дикости остается, если перестает бить тревогу человеческая совесть. И потому безмятежность — вовсе не идеал Шефнера, его добродушные и проницательные герои, кем бы они ни были, всегда помнят о коварстве таящегося в мире зла.

Да, шефнеровские утопии никак не способствуют благодушию. Вот «Рай на взрывчатке» (1983) — накрепко отгороженный от мира человеческий заповедник, где люди не знают, что такое страх, не умеют плакать и считают за оскорбление грусть. Здесь нет в помине денег, нет никакого социального принуждения, неизвестны «винопитие и курево», нет «ни драк, ни воровства, ни жульства». И все-таки этот райский «подопытный участок» не изолирован от мира «на все сто процентов» и не застрахован от гибели. Он и гибнет — как Ялмез — из-за легкомыслия его жителей, и авторская ирония по этому поводу приобретает весьма печальный оттенок.

Тем не менее нужно отметить одну существенную особенность. Показывая, сколь изощренным бывает зло и сколь слабым человек, писатель все равно верит в победу мудрости и добра над злом. В своих невероятных сюжетах он всегда оставляет место для надежды. На Ялмезе он сохраняет недоступным для метаморфантов Гусиный остров, а в финале сообщает, что после второй экспедиции планета была от метаморфантов освобождена. И в «Раю на взрывчатке», в последней главке «Под занавес», уповая на то, что в Раю «свои законы физики» и потому Рай все-таки не должен погибнуть от взрыва, видит — правда, во сне — своих героев живыми, вернувшимися из райских кущ на родной Васильевский остров.

Какие бы безутешные перспективы ни вставали иной раз перед героями «маловероятных» повестей, какие бы испытания писатель им ни готовил, он уверен в одном: без драм, без потерь и поражений человек не узнает истинной цены счастья. Таково важнейшее нравственное правило Шефнера, и все свое воображение он мобилизует на то, чтобы доказать это. Его герои жаждут изобрести всемирный Отметатель Невзгод, который должен охранять землян от всех превратностей судьбы, от всех бед земных и небесных, но даже и одному человеку такой прибор не приносит счастья. Его внешне простоватые герои могут на какой-то момент прельститься даровыми деньгами, но потом долгие годы мучаться совестью, искупать свой грех, дабы убедить космических пришельцев, что с Землей возможен дружественный контакт. Героям Шефнера оказывается не по нутру беззаботное райское существование. Им, как уже говорилось, тяжко бессмертие, лишающее их естественных человеческих радостей.

«Сказки для умных», при всей их занятности, наделены весомым идейно-нравственным потенциалом и достаточно правдивы, при всей их фантасмагоричности. Недаром в своих творческих симпатиях Шефнер, кажется, в первую очередь выделяет Джонатана Свифта, считая его самым гениальным фантастом. Он рассуждает о Свифте так: «Мне интересна та фантастика, которая граничит со сказкой, где речь идет о заведомо невозможных вещах и событиях. И она кажется мне более прочной, если можно так выразиться. Гениальный Свифт послал своего Гулливера к лилипутам, потом в Бробдингнег к великанам. Мы твердо знаем, что никаких лилипутов и великанов в природе нет — и в то же время знаем, что они есть и что они, по воле Свифта, будут существовать, пока есть на свете читающие люди. Гулливер — человек, в сущности, обыкновенный, средний, ничуть не сказочный. Когда читаешь о том, что он пережил, то кажется, что придумать он этого не мог, что все именно так и было. Несказочность героя придает повествованию особую достоверность».

Достоверность будничного героя в сказочных обстоятельствах... Добиваясь этого, Шефнер следует не только за Свифтом — ему дороги и Гоголь, и Булгаков, близки Герберт Уэллс и Рей Брэдбери. Думается, можно уловить известную связь его фантастики и с той русской литературной традицией, которая представлена недооцененным, по мнению Шефнера, Владимиром Одоевским, одним из провозвестников русского романтизма.

Более ста лет назад В. Одоевский жаловался, что в его век «анализа и сомнения довольно опасно говорить о чудесном», между тем как чудесное существует в искусстве изначально, удовлетворяя одну из «естественных наклонностей человека». В. Одоевский считал, что «единственную нить», посредством которой этот элемент может быть «проведен в словесное искусство» в современных для него условиях и с гарантией на будущее, нашел великий Гофман, изобретя «особого рода чудесное», имеющее всегда две стороны: «одну чисто фантастическую, другую — действительную». Эта нить по сей день остается путеводной для романтической фантастики и, в частности, для Шефнера.

Узнаваемость иронически изображаемого героя отнюдь не единственный признак «сказок для умных». Они отмечены тонким искусством комедийного диалога и виртуозным использованием живой разговорной речи. Рассказчик в этих сказках не перестает едко и весело смеяться. Авторская издевка над газетной пошлостью и канцелярским дурновкусием, над наукообразным пустословием и официозным велемудрием не покидает страниц. Городской питерский жаргон двадцатых годов, язык объявлений и вывесок, стилизованных «сводок», «заяв», «справок», язык дворового фольклора, частушек, сентиментальных романсов, базарной рекламы и другие стилистические вариации отличают причудливый рисунок шефнеровской прозы.

И есть в этой прозе еще один колоритный — обязательный! — художественный слой, о котором нельзя не упомянуть. Это пародийные стихи, продукция многочисленных вымышленных стихоплетов. Какую бы повесть мы ни открыли, мы найдем в ней традиционную для Шефнера фигуру поэта-неудачника, поставщика рифмованных шуток и сентенций. В одном случае в этом амплуа выступает «высокопродуктивный поэт», выдающий ежемесячно не менее четырех погонных метров заздравных стихов. В другом случае наплыву пиитов-графоманов противостоит система агрегатов, выполняющих решительные редакторские функции. В рассказе «Когда я был русалкой» (1972) мы знакомимся с «гениальным поэтом-консультантом», чей образ доведен уже до абсолютного абсурда. И даже сам Павел Белобрысов в «Лачуге должника» страдает, как представляется рассказчику, «маниакальным тяготением к рифмачеству».

Словом, и в своей фантастической прозе Шефнер остается поэтом — и лириком, и озорным пародистом.

5

В октябре 1988 года, давая интервью «Литературной газете», Шефнер счел нужным вновь напомнить о своей родословной.

И вот в какой связи.

Дотошный читатель спрашивал в письме: не является ли его дальним предком забытый ныне немецкий поэт Иоганн Георг Шефнер, некогда друживший с самим Кантом? На что Вадим Сергеевич ответил: «Не думаю. По семейным данным, те фон Шефнеры, от которых мы ведем свой род, поселились на Руси при Алексее Тишайшем. И уж больше никакой другой родины, кроме России, не знали. Частичка «фон» употреблялась все реже, а потом и вовсе отпала. Традиционной профессией мужчин была флотская служба. Дед мой, Алексей Карлович Шефнер, командовал военным транспортом «Манджур» на Тихом океане и считается основателем города Владивостока. Об этом, впрочем, не раз уже писалось...»

Однако не только желание удовлетворить любопытство читателя руководило здесь Шефнером. Ему представился случай коснуться того момента своей биографии, который вместо заслуженной гордости с детства сулил тревогу и о котором распространяться открыто прежде не полагалось.

«Во всех анкетах, где был вопрос о социальном положении, — рассказывал Шефнер, — всегда писал: из дворян. И могу сказать, что чрезмерно больших неприятностей по этому пункту не имел, хотя и опасался их, ибо знал, что у родственников и знакомых они были, особенно после убийства Кирова в 1934 году. А меня, как говорится, Бог миловал...» Причина сей благодати, по словам писателя, была такая: «дворянский отпрыск» смолоду приобщился к физическому труду, работал и на заводе, и на стройке, в результате чего даже справку получил в 1933 году, подтверждающую, что гражданин Шефнер В. С. принадлежит к рабочему сословию и в списках лишенцев не состоит.

Но если с дворянским титулом как-то обошлось, Бог действительно миловал, то на пути литературном Шефнер быстро столкнулся и с подозрительностью, и с предвзятостью.

«Неприятности подстерегали меня, — продолжал он в интервью, — с другой стороны и в другое время: когда я был уже профессиональным литератором, человеком, прошедшим войну и блокаду. Кампания борьбы с «космополитизмом» каким-то образом коснулась и меня. Очевидно, из-за «иностранной» фамилии. Или кому-то померещилось какое-то иное ее происхождение. Сыграло свою роль и печально известное постановление 1946 года, ударившее отнюдь не только по тем, кто был в нем непосредственно поименован. Одна из газет с явным осуждением назвала меня подражателем Гейне (?!), Пастернака и Багрицкого. Другая писала, что мои стихи воспринимаются „как нечто чуждое и враждебное духу нашего народа и времени“».

Да, дорого доставалась Шефнеру верность родовому имени. Но эта же верность, унаследованные от предков постоянство характера и врожденное чувство собственного достоинства дали ему силы выстоять вопреки самым страшным историческим обстоятельствам.

«Быть самим собой, быть верным себе» — этот нравственный принцип, эту «позицию души» Шефнер отстаивал всегда — и в жизни, и в творчестве.

Игорь Кузьмичев

1938

Детство

Ничего мы тогда не знали, Нас баюкала тишина, Мы цветы полевые рвали И давали им имена. А когда мы ложились поздно, Нам казалось, что лишь для нас Загорались на небе звезды В первый раз и в последний раз. ...Пусть не все нам сразу дается, Пусть дорога жизни крута, В нас до старости остается Первозданная простота. Ни во чьей (и не в нашей) власти Ощутить порою ее, Но в минуты большого счастья Обновляется бытие, И мы вглядываемся в звезды, Точно видим их в первый раз, Точно мир лишь сегодня создан И никем не открыт до нас. И таким он кажется новым И прекрасным не по летам, Что опять, как в детстве, готовы Мы дарить имена цветам.

Цветные стекла

Покинул я простор зеленый И травы, росшие внизу, Чтобы с веранды застекленной Смотреть июльскую грозу. И, в рамы тонкие зажатый, Такой привычный, но иной, На разноцветные квадраты Распался мир передо мной. Там через поле шла корова, И сквозь стекло была она Сперва лилова и багрова, Потом желта и зелена. Но уж клубились вихри пыли, И ливень виден был вдали, И в пестром небе тучи плыли, Как боевые корабли. И, точно пламенем объята, Сосна, где с лесом слился сад, Вдруг из зеленого квадрата В багровый вдвинулась квадрат. И разбивались о карнизы Потоки крупного дождя, И пылью опускались книзу, Из цвета в цвет переходя. И тучи реяли, как флаги На древках молний, И во мгле Чертили молнии зигзаги И льнули к трепетной земле. Так, по земле, тоской объяты, Под ветра судорожный вой Они прошли Сквозь все квадраты — И цвет не изменили свой.

«Вдали под солнцем золотились ели...»

* * *

Вдали под солнцем золотились ели, А здесь, отвергнув животворный зной, Шуршал камыш и лилии горели Прозрачной, нездоровой белизной. И, на меня уставив изумруды Недвижных глаз, бездумных, как всегда, Лягушки, точно маленькие будды, На бревнышке сидели у пруда. Молчали все цветы на стеблях тонких, И тишина, казалось мне тогда, Давила на ушные перепонки, Как на пловца глубокая вода. Но слышалась мне в длительном молчанье Болотных трав, видневшихся вдали, Невидимая дрожь существованья, Корней шуршанье в глубине земли.

Тревога

Тревожные взревут сирены — И сразу в город хлынет мгла, И в темноту уйдет мгновенно Адмиралтейская игла. Погаснут лампочки в витринах, Замглится невская вода, — Так, свет ненадобный отринув, Померкнет город, — и тогда Из высоты глухой и черной, Из поднебесной высоты Услышишь рев многомоторный, Нежданный шум услышишь ты. Не птиц ли то враждебных стая Летит сюда издалека, Туманом черным обрастая И прободая облака, Летит в тумане ядовитом, Летит, пощады не суля, Росою смертной — люизитом — Кропить асфальты и поля? Но, точно скальпель неподкупный В хирурга опытной руке, Прожектор луч отбросит крупный И вскроет мглу.                         И вдалеке Увидишь ты:                   светлей зарницы, Быстрей разящего клинка, Летят серебряные птицы, Расталкивая облака. И, как невянущие маки, На крылья им нанесены Опознавательные знаки Твоей единственной страны. Над городом и над тобою, Как нарастающий прибой, Они летят, готовы к бою. Кто знает — может, завтра бой.

После дождя

Пробрались мы лохматым лугом Туда, под лиственный навес, Где капли стряхивал упруго И охорашивался лес. И запах луговых растений Теснил дыхание в груди, И наши сдвоенные тени Шагали молча впереди. И радуга из-за болота На дальний опиралась лес, Как триумфальные ворота Для нас открывшихся небес.

Подражание английскому

«Скорее станет сушь водой И мгла сойдет за свет, Луна покажется звездой И утвержденьем «нет», На камне вырастут цветы И крылья обретут кроты, — Чем мы расстанемся с тобой» — Так говорила ты. На камне не растут цветы, В земле по-прежнему кроты — Не надо крыльев им. И только ты, И только ты Отчалила с другим. Вода — по-прежнему вода, Луной — луна, Звездой — звезда, И мглою — мгла, И светом — свет Остались навсегда. И лишь тебя со мною нет, И в этом вся беда.

Обещание

В минуты длительных прощаний На склоне гаснущего дня Невыполнимых обещаний, Мой друг, не требуй от меня. Не оборвали годы странствий Сердца связующую нить, И лишь в излишнем постоянстве Меня ты можешь обвинить. Он близок, час иной разлуки, И я оставлю мирный труд, И мы пожмем друг другу руки, Как в песне неспроста поют. Я верю, что во всем мы правы И правотой своей сильны, — Да озарит нам солнце Славы Тропу тернистую Войны! Но, если пулей вероломной Жизнь будет прервана моя, О девушке, простой и скромной, В свой смертный час припомню Не путая тебя с другими, Средь дыма боевых полей Я повторю простое имя, Твое коротенькое имя, Как имя Родины своей.

1939

«Как якорю не выплыть из воды...»

* * *

Как якорю не выплыть из воды, Как облаку не утонуть в воде, Как птице не подняться до звезды И как на землю не упасть звезде, — Так мне тебя не позабыть вовек; И клены, шелестящие листвой, И тишь озер, и шум тяжелых рек — Мне все напоминает голос твой. Я никогда, быть может, не пойму, Чему я рад в тебе, чему не рад, Но все дороги к дому твоему Ведут меня, и нет пути назад.

«Я сожалею, что и ты...»

* * *

Я сожалею, что и ты Когда-нибудь уйдешь навеки Из мира, где растут цветы И в берега стучатся реки. Вставать не будешь по утрам И, спать укладываясь поздно, Через стекло оконных рам Не будешь вглядываться в звезды. (Ведь, как и прежде, в темноте, В земные вглядываясь дали, Светиться будут звезды те, Что мы вдвоем с тобой видали.)

Подсолнечник

Не знаю, что тому виною, Но был засушлив этот год, И пахло гарью торфяною От высыхающих болот. У обмелевшей переправы, Где обнажился дна кусок, Торчали высохшие травы, Как гвозди, вбитые в песок. Ничто не радовало взгляда. И он передо мной возник, Как солнца дальнего двойник, За пыльной изгородью сада. Он цвел, не ведая печали, Средь зноя, среди дымной мглы, И лепестки его торчали, Как зубья дисковой пилы. Он врос в земли тугую бездну Корней сцеплением тугим — И стало то ему полезно, Что было гибельно другим. А я стоял у той ограды, Молчали пыльные листы, И, не дающие прохлады, Склонялись чахлые кусты. И пот ручьями тек по коже, И было небо все в дыму, И душно было мне —                                и все же Я не завидовал ему. И никогда мне не мечталось Стоять, как желтые цветы, На трав смертельную усталость Бесцельно глядя с высоты.

Утренний ветер

Я развел на поляне костер, И на землю прилег, и смотрел, Как багровые крылья огня Трепетали над сонной травой. Но сгущалась июльская ночь, И неслышно костер догорал, И когда я уснул, то во сне Неожиданно встретил тебя. Ты, смеясь, мне сказала: «Вставай», Ты сказала: «Я снова с тобой», — И прохладные губы твои Ощутив на горячих губах, Я проснулся — и вижу: заря Сквозь зеленую чащу видна, И роса на траве, и кругом Тишина, даже птицы молчат. А твоих не осталось следов — Только горечи вкус на губах. Это утренний ветер подул И золу мне бросает в лицо.

Картина

В. А. Л.

В комиссионном магазине Висит картина на стене: Горят костры под небом синим, Котлы клокочут на огне, Костры струят прямое пламя, Сверкая искрами во мгле, А вдалеке, на заднем плане, Лежит повстанец на земле. Пускай он молодой и ловкий, Но кончены его пути: Ему пеньковые веревки Не разорвать и не уйти. Так он минуты ждет последней, Тоскою смертною томим, И с поднятой ногой передней Огромный слон застыл над ним. И молчаливые сипаи Зачем-то выстроились в ряд, И, тихо копоть осыпая, Костры смолистые горят. И я не смею отвернуться: Что, если отвернусь —                                   и вдруг Глухие стены покачнутся И все изменится вокруг: Костров пошевельнется пламя, Замрут сипаи не дыша, И грузный слон на заднем плане Опустит ногу не спеша.

Древняя крепость

А. Гитовичу

Вдали звенят бубенчики коров, Поет пастух, а здесь безлюдно, дико. Густая зелень затянула ров, И на валу алеет земляника. Потрескавшийся камень темно-бур, Изъела ржа чугунные засовы, И, вылетев из черных амбразур, По вечерам тревожно кычут совы. Пусть крепость неприступною была, Но время двинулось само на приступ, И мост подгнил, и бастиона выступ Мечтательная зелень оплела. Где ядра тратил понапрасну враг, Где воины не ведали измены, Теперь полынь и огнецветный мак Без боя взяли рухнувшие стены. Ты скажешь: вот — вонзались башни ввысь, Чернели рвы, — а что осталось ныне? Не у камней бессмертию учись, А у цветов и у стеблей полыни.

Легенда о мертвых моряках Британии

На дне глубоком океана, Там, где безмолвствует вода, Не зная штормов и тумана, Лежат погибшие суда. Забыв и вымпелы, и флаги, Они лежат, погребены, Как бы в стеклянном саркофаге, Под синей толщей глубины. Без парусов, в заплатах пестрых, Там спят, от пристаней вдали, С резными девами на рострах Веков прошедших корабли. И рядом с ними, но сохранней, Лежат, как черная гора, Трансатлантических компаний Цельносварные стимера. И мы б там встретили — впервые В нелепой близости такой — Линкоров башни броневые И струги вольницы морской. И в той безжалостной могиле, На вечный мрак обречены, Твои, Британия, сыны Лежат. Живые их забыли. Вкруг мертвых шелест вод холодных, И дна уступчатый изгиб, И плавники глубоководных Флюоресцирующих рыб. Спокойно мертвым. Сны не снятся, И явь не манит — все равно Судам их с якоря не сняться, Их держит илистое дно. Спокойно мертвым. Ни страданья, Ни пенья птиц, ни желтых нив. Но раз в году, гласит преданье, Бывает праздник и для них. Негоциант встает, зевая, Считая прибыль и товар, И, паклей руки отирая, Встает, ругаясь, кочегар. Владельцы каперов отважных Встают — им надоело спать, — И прочность крючьев абордажных Интересует их опять. И, герметические люки Открыв, идут во тьму глубин Матросы мертвых субмарин, Во тьму протягивая руки. Стуча пустыми позвонками, Они бредут к лощине той, Где меж двумя материками Проложен кабель под водой. Завидев кабель, в тишине Они на дно плашмя ложатся, И каждый черепом прижаться К свинцовой хочет чешуе. И им становятся понятны Дела и помыслы живых — Депеш секретных код невнятный И цифры сводок биржевых. И сколько бушелей пшеницы, И что случилось в их стране, И чьи войска у чьей границы, И где готовятся к войне. И крепнут пусть иные страны, Но с каждым годом все ясней В свой праздник слышат капитаны Распад империи своей. И все:          и шифр депеш невнятный, И цифры сводок биржевых, — Все мертвым в этот день понятно — И мертвым стыдно за живых.

Вокзалы

Среди окраинных кварталов Немолчный раздается гул, — Здесь город пряжками вокзалов Дороги дальние стянул. Здесь полночь лезет на огни, Здесь семафор горит, алея, Здесь на груди земли ремни Путей легли, как портупея. Здесь ветер развевает, груб, И рвет для чьей-то пущей муки На древках паровозных труб Хоругви черные разлуки. А мне не привыкать смотреть Индустриальные пейзажи, И легкие мои на треть Забиты угольною сажей. Но я люблю почти до слез, Любовью пристальной и старой, Огни, вращение колес И рев разгневанного пара.

Воин

Заплакала и встала у порога, А воин, сев на черного коня, Промолвил тихо: «Далека дорога, Но я вернусь. Не забывай меня». Минуя поражения и беды, Тропой войны судьба его вела, И шла война, и в день большой победы Его пронзила острая стрела. Средь боевых друзей — их вождь недавний — Он умирал, не веруя в беду, — И кто-то выбил на могильном камне Слова, произнесенные в бреду. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Чертополохом поросла могила, Забыты прежних воинов дела, И девушка сперва о нем забыла, Потом состарилась и умерла. Но, в сером камне выбитые, строго На склоне ослепительного дня Горят слова: «Пусть далека дорога, Но я вернусь. Не забывай меня».

Неправильный сонет

Меня не надо спрашивать об этом — Я расскажу когда-нибудь потом О девушке, что медлила с ответом, О времени печальном и простом. А ныне лишь неправильным сонетом Отвечу я на заданный вопрос: Поверь, любовь мужских не стоит слез — Есть посерьезней вещи в мире этом. Есть в этом мире высшие тревоги, Война и труд, и дальние дороги, — Им посвящен неправильный сонет. И пусть порою дым воспоминаний О давних встречах, о разлуке ранней Нам ест глаза, — но мы не плачем, нет!

1940

Надпись на портрете

Тебя снимал любитель неумелый, И снег мешал. Но знаю: это ты. Я различаю за метелью белой Знакомые и милые черты. Пускай к былому сожжены мосты — Той девочки лукавой и несмелой Мне не вернуть ценою жизни целой, — Но на портрете неизменна ты. Портрет не вечен. Четкости в нем нет уж, Настанет год — и не поможет ретушь Восстановить забытые черты. Но если есть любовь на этом свете, То я любил. И ты живешь в сонете, Где я сказал, что неизменна ты.

Петроград

Подворотен сырые своды И травинки между камней, Госпитальные пароходы — Петроград моих детских дней. Хитрой памятью упакован Этот город в цветной туман, В золотую фольгу былого, В сказок розовый целлофан. Но припомню дни голодовки, Холод, сгустки декабрьской мглы — Из рождественской упаковки Выпирают его углы. Выпирают событий ребра Сквозь уюта тонкий жирок... Петроград, ты был очень добрым, Но счастливым ты быть не мог.

Трактат о бессмертии

Быть может, мы не умираем вовсе И выдумана смерть гробовщиками, А мы, простые люди, верим им. Быть может, смерть — болезнь такая просто. Ну, ляжешь, полежишь — и отлежишься, А встанешь — все по-старому пойдет. Так нет — чуть что, зовут твои родные Врачей, те зеркальце к губам подносят, Пульс щупают для вида и, конечно, Зовут гробовщиков, а те уж дело знают. Вот и меня когда-нибудь, наверно, Печально упакуют в ящик длинный И забросают глинистой землей. А я проснусь от холода, спросонья Рукой, от сна затекшей, потянусь К привычной пачке «Беломорканала» И к спичкам, что на столике ночном Всегда лежат, — ан нет, не тут-то было. ...Все это мной придумано. Я знаю, Что все мы смертны, и отлично знаю: Правы гробовщики и доктора. А я любил прозрачный холод сада, И пенье птиц, и капельки росы На чашечках цветов в часы рассвета, И дальнее гуденье поездов, И телеграфных проводов гуденье, И ветер, что раскачивал верхушки Упругих сосен...                       Я любил движенье, Я был влюблен в большие города — И в те, где был, и в те, в которых не был, Но больше всех я город свой любил, Где выбоину каждую в асфальте Я заучил на улице своей. Но верю я в бессмертие. Пускай Я двести раз истлеть в земле успею, И скалы станут кучами песка, И обмелеют реки, что при мне Своею полноводностью кичились, И очертанья берегов морских Изменятся, и новые светила Зажгутся в небе...                           Но настанет час, Когда придет Бессмертие. Недаром Огонь и суша, воздух и вода Подвластны нам. Я знаю: будет время, Когда и Вечность, пятая стихия, Нам покорится в день благословенный, И в белой тишине лабораторий Ученые свое закончат дело И формулу Бессмертия найдут. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пройдут еще столетья, и о смерти Забудут люди. Даже слово «смерть» Для них понятьем станет отвлеченным, Таким же, как бессмертие для нас. Они забудут грустные обряды, Надгробные они забудут речи. Им будет некому носить к могилам Бескровные, сухие иммортели, И хризантемы, пахнущие тленом, И душную сирень, — отныне будут Лишь для живых цвести цветы земли.                              ...Тогда гробовщики Свою квалификацию изменят — Одни спортсменами быть захотят, другие, Быть может, даже критиками станут, А третии останутся верны Рубанку, но другое примененье Найдут ему и станут делать стулья, Столы, и табуреты, и другие В быту необходимые предметы, А также пианино и рояли. И скоро все забудут о гробах, И разве лишь влюбленные порою (Что с них возьмешь?) при встречах и разлуках, Как повелось до них веками, будут Друг другу клясться в верности до гроба, Не зная толком, что такое гроб. Так смерть покинет землю, и о ней Забудут люди. Города земли В один сольются город постепенно И крышей увенчаются одной, И в мире будет вечная весна — Ни слякоти, ни снега, ни мороза. (А чтобы лыжники не приуныли, Им выделят на вечное владенье Кусок пространства за Полярным кругом, И строить там не будут ничего.) И станет в мире жить совсем легко И радостно.                 Но все же я уверен, Что будущие жители планеты На жизненном пиру нас не забудут И учредят особый день в году — День траура, всемирный день печали По людям всем, что умерли до них. И в этот день не слышно будет песен На всей земле, и всюду будет тихо, И люди будут вспоминать о нас И навещать старинные могилы И колумбарии, чтобы цветами Украсить их.                   ...Пройдут еще года. И оскудеет старая планета, И тесно станет людям на земле, И вторгнутся в эфирные пустыни Армады межпланетных кораблей. Но перед тем как землю покидать, Наверно, будет каждый человек Подолгу размышлять, что взять на память О покидаемой навек планете. И, может быть, какой-нибудь чудак, Любитель языков давно забытых, Войдет в архив и, роясь в пыльном хламе, Случайно откопает эту книгу. И он тогда на выцветшей странице Прочтет, что я предвидел этот час.

Лесной пожар

Забывчивый охотник на привале Не разметал, не растоптал костра. Он в лес ушел, а ветки догорали И нехотя чадили до утра. А утром ветер разогнал туманы, И ожил потухающий костер И, сыпля искры, посреди поляны Багровые лохмотья распростер. Он всю траву с цветами вместе выжег, Кусты спалил, в зеленый лес вошел. Как вспугнутая стая белок рыжих, Он заметался со ствола на ствол. И лес гудел от огненной метели, С морозным треском падали стволы. И, как снежинки, искры с них летели Над серыми сугробами золы. Огонь настиг охотника — и, мучась, Тот задыхался в огненном плену; Он сам себе готовил эту участь, — Но как он искупил свою вину!.. Не такова ли совесть?                                  Временами Мне снится сон средь тишины ночной, Что где-то мной костер забыт, а пламя Уже гудит, уже идет за мной...

«Нет, ночи с тобою мне даже не снятся...»

* * *

Нет, ночи с тобою мне даже не снятся — Мне б только с тобою на карточке сняться, Мне б только пройти бы с тобою весною Лазоревым лугом, тропою лесною. С тобой не мечтаю я утром проснуться — Мне б только руки твоей тихо коснуться, Спросить: «Дорогая! скажи мне на милость, Спалось ли спокойно и снов ли не снилось?» Спросить: «Дорогая! за окнами ели Не слишком ли за полночь долго шумели, Не слишком ли часто автомобили На дальнем шоссе понапрасну трубили?.. Не слишком ли долго под вечер смеркалось, Не слишком ли громко рыба плескалась. Не слишком ли долго кукушка скучала, Не слишком ли громко сердце стучало?»

«Уверенно стремится к цели сталь...»

* * *

Уверенно стремится к цели сталь — Смотри, как рельсы убегают вдаль, Чтоб там, вдали, в одну стальную нить Пространство их могло соединить. И нам бы так. Но наш удел трудней. Чем дальше мы идем по шпалам дней С одною целью, с разною судьбой, — Тем больше мы расходимся с тобой.

Дорожная элегия

Есть девушка, которая просила Забыть о ней (что может быть грустней?). Она была добра и некрасива, А я был глуп и тосковал о ней. О времени прекрасном и тревожном Твердит мне сердце — что ему года! На полустанке железнодорожном Мы с нею распрощались навсегда. Как все слова перед любовью мелки — Любовь ли стану ими обижать! — О, сколько раз задумчивые стрелки Свой светлый диск успели обежать! И лишь вчера в тяжелых клочьях дыма Грохочущая «Красная стрела», Стремясь в Москву, меня промчала мимо Знакомых мест, где юность протекла. Я был спокоен. Я смотрел покорно, Как промелькнула низкая платформа, Квасной киоск, рябина у плетня. Но мне на миг почудился в тумане Знакомый стан, и шелест светлой ткани, И голос, призывающий меня. В душе проснулась дремлющая рана, И мне хотелось, веря в эту ложь, Нажать на ручку тормозного крана. К чему, к чему? Ведь юность не вернешь.

Банальная песенка

Когда сюда входила ты, То на оранжевых обоях, Как в поле, синие цветы Цвели в те дни для нас обоих. Но ныне облик их не схож С цветами подлинными в поле... Обои выгорели.                         Что ж, А мы-то лучше стали, что ли? Расстались мы давным-давно... Как говорится, песня спета... Я не снимаю все равно Стенного твоего портрета: Под ним, хранимы в темноте Тобой — от солнца и от пыли, Цветы не выгорели те И помнят всё, что мы забыли.

1941

«Сама весна бредет с тобою рядом...»

* * *

Сама весна бредет с тобою рядом То в дождевой, то в солнечной пыли, И возникает радуга над садом, Где яблони сегодня зацвели. Сложи подзорной трубкою ладони, Смотри и верь хоть краешком души, Что там Весна на голубом картоне Цветные пробует карандаши. Всего мне мало...                           Пусть в мгновенье это Все семь цветов я вижу без труда, — Но все ж невольно жду восьмого цвета, Который в детстве снился иногда.

Летние ночи

Мы в поздний час в июльский вечер любим Следить, как пар клубится над рекой, И ждать, когда в луны беззвучный бубен Ударит полночь смуглою рукой. А солнце тонет в розоватой пене, И с каждым мигом в мире все темней, И на луга от рощ ложатся тени, Сгибая травы тяжестью своей. И ночь, как башня черная, встает, Серебряным увенчанная кругом, Над спящим лесом, над туманным лугом, Над озером, над кочками болот. Дневных кустов, полдневную траву Нам не узнать в луны свеченье мутном — Как будто сны, прервавшиеся утром, Овладевают нами наяву. В такую ночь, устав кружиться в танце И возмущать серебряную гладь, Русалки на плотины гидростанций Садятся косы длинные чесать; Расплывчатые тени великанов Беспечно бродят в сумрачном лесу, И эльфы из фарфоровых стаканов На проводах ночную пьют росу. И нам в любое счастье верить можно, Как будто в этот безмятежный час От суеты и от печали ложной Сама природа охраняет нас.

Счастливая бессонница

В твоем краю туман ползет по кочкам, Росой и тмином тянет от полей, И кошкою, свернувшейся клубочком, Спит облако над крышею твоей. И вспыхивают тихие зарницы, И зреет рожь, и отдыхает сад, И, словно утомившиеся птицы, На ветки сев, большие звезды спят. Мой поезд мчится, дождь по крыше хлещет, От скорости шатается вагон, И ночь, к стеклу прижатая, трепещет, Как черный исполинский махаон. Стучат колеса гулко и нестройно, Но и сквозь дождь, сквозь версты слышу я, Как ты спокойно дышишь.                                       Спи спокойно, Счастливая бессонница моя.

«Легки они, и участь их легка...»

* * *

Легки они, и участь их легка, Тревоги нет в полете молчаливом, — Как мотыльки на пламя, облака Летели к солнцу над заливом. Как лепестки неведомых цветов, Развеянные бурей отдаленной, Они летели над водой зеленой, Чтобы упасть у дальних берегов. А здесь камыш цеплялся за весло, Безвольный руль петлял, чертил зигзаги... И нас к закату по усталой влаге Неверное течение несло.

Верим в победу!

Против нас полки сосредоточив, Враг напал на мирную страну. Белой ночью, самой белой ночью Начал эту черную войну! Только хочет он или не хочет, А свое получит от войны: Скоро даже дни, не только ночи, Станут, станут для него черны! 23 июня, Ленинград

Свой долг исполним!

Совсем недалеко от Ленинграда, Один, но в братском боевом строю, Я нынче на посту у огнесклада С винтовкою-драгункою стою. Передо мной, за земляною складкой, Лежит, похожа на обычный луг, Аэродрома Н-ского площадка, И «гнезда» самолетные вокруг. За летным полем — леса темный гребень. А дальше, в пламенеющей ночи, В опасном небе, в ленинградском небе, — Прожекторов широкие мечи. Мы знаем, враг сомкнул тиски осады... К подножью прочных ленинградских стен Сползлись моторизованные гады... Мы — в окруженье... Но оно — не плен! Мы знаем — враг свои обстрелы множит, В листовках нам погибелью грозит, Он сбрасывает бомбы и, быть может, Готовит и иприт, и люизит. Но есть у нас бензин и есть оружье — Его вручила нам Отчизна-Мать... Мы в верности клялись — и все, что нужно, Мы совершим, чтоб Питер отстоять! О други! В испытаньях предстоящих Да будет совесть каждого чиста! Пока не даст нам смены разводящий, Мы не покинем своего поста! Сентябрь, Ленфронт

1942

Семафор

На станции сойдя прифронтовой, Иной дороги к западу ищи ты; За семафором путь порос травой И рельсы тусклой ржавчиной покрыты. Недалеко отсюда враг залег — Здесь лес шумит встревоженно и дико. Как выпавший из топки уголек, Горит на шпалах алая гвоздика. Почти двенадцать месяцев прошло Со дня, когда кольцо блокады сжалось, И семафора белое крыло Ни разу с той поры не подымалось. Боец, суров и труден путь войны, Невмоготу бывает временами, Но все от нас зависит. Мы вольны Сполна вернуть утраченное нами. И знай, идя в кровопролитный бой Сквозь загражденья, выстрелы и взрывы, — Не только за тобой — и пред тобой Твоя земля, твои леса и нивы... Мы победим! Борись за день, когда Падут враги... Тогда на запад снова Пойдут по расписанью поезда И ржавчина сойдет с пути стального. Тогда пороховой осядет дым, И расточится полутьма седая, И семафор взмахнет крылом своим, Как птицы машут, клетку покидая.

Весна в Ленинграде

И вот весна. И с моря влажный ветер, И легкий запах зелени лесной, И каждый день торжественен и светел, Как прошлой, невоенною весной. Но старого собора купол серый (А помнишь — он был ярко-золотой), И окна, ослепленные фанерой, И мрак ночей, зловещий и пустой, И всё — куда ни взглянем, где ни ступим, — Всё нам твердит о длящейся войне. Но Ленинград, как прежде, неприступен — Все испытавший, он сильней вдвойне. Еще гроза над ним не отшумела, Еще врагов не прорвано кольцо, Но дышит он весной и смотрит смело Великому грядущему в лицо.

Победа

Длится пушек смертная беседа, Каплет кровь с отточенных штыков, Не в венке из роз идет Победа Впереди разгневанных полков. Гневом дышит лик ее суровый, Путь ее тревожен и далек, — На ее чело венец терновый Из колючей проволоки лег. Все неотвратимей, все суровей Воинов на бой она зовет, И черны от пороха и крови Руки, устремленные вперед. И, степными зыблемый ветрами, Пламенем пожаров озарен, Плащ ее колышется над нами Пурпуром простреленных знамен.

«Не возвращались птицы этим летом...»

* * *

Не возвращались птицы этим летом В блокированный город Ленинград, Но осенью, как прежде, в сквере этом Деревья бледным золотом горят. Здесь никуда от прошлого не деться, Ты рад не помнить, но оно с тобой. Сквер городской, тебе знакомый с детства, Не обойти окольною тропой. Здесь ты еще мальчишкой глупым бегал, Из-за лапты опаздывая в класс, Здесь на дорожке, занесенной снегом, Ты целовался в самый первый раз. И освещает скудный свет заката Скамью у невысоких тополей — На ней ножом ты вырезал когда-то Инициалы девушки своей. Но всё на свете и страшней, и проще, Чем думал ты в минувшие года, — Пришла война, обугливая рощи И под откос швыряя поезда... Спроси себя в осенний этот вечер — Что для отчизны сделано тобой?.. За прошлые, за будущие встречи, За этот сквер, за город длится бой.

Ожидание

Ты помнишь дни?.. Гремя металлом, И день и ночь трудиться рад, Перекликался порт с вокзалом — Так брата окликает брат. И отходящему составу Корабль, покинувший причал, Через кварталы и заставы Гудком веселым отвечал. Теперь в порту не слышно песен, Дым не струится в высоту — Покрыла ржавчина и плесень Сооружения в порту. Суда застыли на приколе, За молом море им видно, Но дни идут... идут, — доколе Им ждать отплытья суждено? Их загнала сюда блокада, Во дно вогнала якоря, Но тихих пристаней не надо Гигантам, пенившим моря... Умолк вокзала грохот резкий, На всем молчания печать, — Здесь расставаться больше не с кем, Здесь больше некого встречать. Перрон асфальтовой пустыней Уходит вдаль.                     Туман и мгла. Здесь паровозы дальних линий В тупик блокада загнала. Они стоят темны и строги, Безмолвно вглядываясь в даль, — Им снятся дальние дороги И рельс мерцающая сталь. Им сна не надо и ночлега, Пред ними путь прямой, как меч. О, только дайте им для бега Стальные мускулы напречь! А город, взором соколиным Вонзаясь в дымный сумрак дня, Стоит бессмертным исполином В кольце металла и огня. Настанет час — неудержимо Мой город двинется вперед И, как огромная пружина, Врага на запад отшвырнет. И под винтами пеной белой Вскипит балтийская вода, И словно огненные стрелы В туман вонзятся поезда. И после многодневной ночи, В мазутном блеске и дыму, Вокзал проснется, загрохочет — И порт откликнется ему.

Ленинград

Мой город непреклонен и спокоен, Не ослеплен слезами взор сухой. Он темными глазницами пробоин На Запад смотрит в ярости глухой. Он гордо ждет намеченного срока, Чтоб, все сметая на своем пути, Внезапно, справедливо и жестоко Все счеты с неприятелем свести. Взорвется ярость города глухая, — И для врага настанет Страшный суд, И с мест дома сорвутся, громыхая, И в наступленье улицы пойдут! Все в бой пойдет, чтоб отомстить за муки, — Каналы хлынут через берега, И, протянув обугленные руки, Пойдут деревья задушить врага. И в бой всесокрушающе-победный, Тяжелыми доспехами звеня, За Пулково помчится Всадник Медный, Пришпоривая гордого коня. И в грохоте и в скрежете металла, По всем проспектам промелькнув за миг, От площади Финляндского вокзала К Урицку устремится броневик. Все каменное, медное, живое — Все в бой пойдет, когда придет пора, И танки, зло и напряженно воя, И пехотинцы с криками «ура», — Так будет смят врага бетонный пояс, И мы с боями двинемся вперед, И с каждого вокзала бронепоезд По направленью к Западу пойдет! 21 июня

Зеркало

Как бы ударом страшного тарана Здесь половина дома снесена, И в облаках морозного тумана Обугленная высится стена. Еще обои порванные помнят О прежней жизни, мирной и простой, Но двери всех обрушившихся комнат, Раскрытые, висят над пустотой. И пусть я все забуду остальное — Мне не забыть, как, на ветру дрожа, Висит над бездной зеркало стенное На высоте шестого этажа. Оно каким-то чудом не разбилось. Убиты люди, стены сметены — Оно висит, судьбы слепая милость, Над пропастью печали и войны. Свидетель довоенного уюта, На сыростью изъеденной стене Тепло дыханья и улыбку чью-то Оно хранит в стеклянной глубине. Куда ж она, неведомая, делась, Иль по дорогам странствует каким Та девушка, что в глубь его гляделась И косы заплетала перед ним?.. Быть может, это зеркало видало Ее последний миг, когда ее Хаос обломков камня и металла, Обрушась вниз, швырнул в небытие. Теперь в него и день и ночь глядится Лицо ожесточенное войны. В нем орудийных выстрелов зарницы И зарева тревожные видны. Его теперь ночная душит сырость, Слепят пожары дымом и огнем. Но все пройдет. И, что бы ни случилось, — Враг никогда не отразится в нем!

«Совсем такой, как снится детям...»

* * *

Совсем такой, как снится детям, То как туман, то как дымок, — Совсем нежданно утром этим Улегся снег на твой порог. Тропа, еще вчера сырая, Белея под стопой Зимы, Алмазным пламенем сгорая, Ведет на дальние холмы. Деревья, как перед расстрелом, Готовые упасть назад, На гребне, над обрывом белым Оледенелые стоят. Иди наверх по мерзлым глыбам, С обрыва не спуская глаз. Он не впервые, снег твой, выпал, Но, может быть, — в последний раз.

1943

За Ленинград

Чем бой суровей, тем бессмертней слава. За то, что бьешься ты за Ленинград, Медаль из нержавеющего сплава Тебе сегодня вручена, солдат! Пройдут года. Пройдет чреда столетий, И пусть мы смертны, но из рода в род Переходить медали будут эти, И наша слава нас переживет. Но помни — враг недалеко, он рядом, — Рази его и пулей, и штыком. И прах его развей под Ленинградом, Чтоб оправдать награду целиком! Рази штыком, прикладом бей с размаха, Гони его от городских застав, — И пусть твоя душа не знает страха, Как ржавчины не знает этот сплав!

«Пусть ржут метафорические кони...»

* * *

Пусть ржут метафорические кони, Поет стрела, летя издалека. Я знаю сам, что жизнь — как на ладони Та линия — ясна и коротка. Не очень долго и не очень много До отдыха последнего идти, Но не грустна и не страшна дорога, И есть о чем задуматься в пути...

Сонет под огнем

Твой час настал. О прошлом не жалей. Но вспомни все: хрустальный холод сада, И солнца луч, и шорох листопада, И девушку у желтых тополей. Без горечи припоминай о ней. Ни звать ее, ни проклинать не надо, Пусть в сердце вступит терпкая прохлада, Как запах мяты, веющий с полей. Стволами кипарисов надмогильных Встают разрывы. Небо в тучах пыльных, Летят осколки стали и камней. Теперь ее в последний раз припомни. Удар. Разрыв. И опадают комья... Ты жив еще? Тогда забудь о ней!

Шиповник

Здесь фундаментов камень в песок перемолот войной, В каждой горсти земли затаился смертельный осколок, Каждый шаг продвиженья оплачен кровавой ценой, — Лишь девятой атакой был взят этот дачный поселок. Ни домов, ни травы, ни заборов, ни улицы нет, И кусты и деревья снарядами сбриты с размаху, Но шиповника куст — не с того ль, что он крови под цвет, — Уцелел — и цветет среди мусора, щебня и праха. Стисни зубы и молча пройди по печальным местам, Мсти за павших в бою, забывая и страх, и усталость. А могил не ищи... Предоставь это дело цветам — Всё видали они, и цвести им недолго осталось. Лепестки опадают... Средь этих изрытых дорог Раскидает, размечет их ветер, беспечный и шалый; Но могилу героя отыщет любой лепесток, Потому что и некуда больше здесь падать, пожалуй...

Ленинградка

Она сидит, склонясь над чертежом, Не вслушиваясь в рев сирен тревожный. Ее проект — жилой высокий дом — Почти готов, — хоть завтра строить можно. А за окном, за шторой, все сильней Моторы воют и ревут сирены, И от стрельбы зенитных батарей, Как в судороге, вздрагивают стены. Потом — удар. И сразу гаснет свет, И стекол звон, и в окна дышит осень, И за стеною говорит сосед: «Опять, проклятый, где-то рядом сбросил!» Она встает, спокойна и бледна, Идет, дыша, как при подъеме в гору, Она, теперь ненужную, с окна Срывает маскировочную штору. Светло, как днем. Опалена огнем, Свисает неба розовая мякоть, И девушка стоит перед окном, Кусая губы, чтобы не заплакать. За плоским и широким пустырем, Над пыльною травою цвета хаки, Горит, как в небо вознесенный факел, Жилой, высокий, стооконный дом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И вот она берет рейсфедер снова, Макает в тушь, смиряя пальцев дрожь, Спеша при свете зарева ночного К утру закончить конкурсный чертеж.

Когда-нибудь...

Черемух запах горек и печален, Сухой валежник пахнет камфарой. Мы замолчим, мы к берегу причалим, Мы лодку втащим на песок сырой. Здесь из воды торчат по-крокодильи Ощеренные бревна-топляки. Вот здесь-то мы когда-то и бродили, Вот этим самым берегом реки... Ни тосковать, ни сожалеть не надо. И берега не изменился вид. На сердце ляжет ясная прохлада И холодком по телу пробежит. На сердце ляжет горькая прохлада, Мы глянем в глубину и в высоту, — Весна, весна! Чего еще нам надо? Мы снова здесь — и снова всё в цвету. Весна! Мы те же разумом и кровью, Но не вернуть нам времени того, Когда мы, как здоровые здоровья, Не замечали счастья своего.

«На станции гудели паровозы...»

* * *

На станции гудели паровозы, Скрипели у колодцев журавли, И алые, торжественные розы За пыльными оградами цвели. Мы у реки встречались вечерами, Мы уходили в дальние поля, Туда, где за песчаными буграми Дышала давней тайною земля. Там и поныне у речной излуки, На полдороге к дому твоему, В пустую ночь заламывая руки, Былое наше ищет нас.                                  К чему?! Есть много в мире белых роз и алых, Есть птицы в небе и в ручьях вода, Есть жизнь и смерть.                                Но ни с каких вокзалов В минувшее не ходят поезда.

Мой город

...Давно ль, пройдя равнины и болота, В него ломился разъяренный враг И об его чугунные ворота Разбил свой бронированный кулак. Свой город отстояв ценою бед, Не сдали Ленинграда ленинградцы — Да, в нем ключи чужих столиц хранятся, — Ключей к нему в чужих столицах нет! И мы, огонь познавшие и голод, Непобедимы в городе своем, И не взломать ворота в этот город Ни голодом, ни сталью, ни огнем. Он встал, как страж, на сумрачном заливе, Вонзая шпили в огненный рассвет. Есть города богаче, есть счастливей, Есть и спокойней.                           Но прекрасней — нет! Он победит! Он все залечит раны, И в порт войдут, как прежде, корабли... Как будущих строений котлованы, За городом траншеи пролегли.

1944

Разлука

Ударит осколок под левый сосок, Трава заалеет во рву... Я пальцы изрежу о стебли осок, С минуту еще проживу. Раскрутится фильм небывалой длины, Заснятый за множество лет... И детство,                и юность,                              и встречи,                                             и сны — Каких только кадров там нет! Разлуки,             дороги,                       улыбки,                                  дома, Свои и чужие грехи... Какой оператор, сошедший с ума, Такой наснимал чепухи? Но встанут на место дома, и мосты, Ошибки, и клены в цвету, Когда на экране появишься ты Наплывом на всю суету. Ты встанешь у синих задумчивых рек, В полях, разодетых весной, Такая печальная, будто навек Пришла расставаться со мной. Я крикну тебе: «Дорогая, постой, Прощаться еще не пора — Покличь санитаров, хоть ниткой простой Пусть сердце зашьют доктора. Хоть час бы прожить, хоть короткий денек — Я так не хочу темноты. Ведь я на тебя наглядеться не мог, Зачем же прощаешься ты?..»

Первая любовь

Андрея Петрова убило снарядом. Нашли его мертвым у свежей воронки. Он в небо глядел немигающим взглядом, Промятая каска лежала в сторонке. Он весь был в тяжелых осколочных ранах, И взрывом одежда раздергана в ленты. И мы из пропитанных кровью карманов У мертвого взяли его документы. Чтоб всем, кто товарищу письма писали, Сказать о его неожиданной смерти, Мы вынули книжку его с адресами И пять фотографий в потертом конверте. Вот здесь он ребенком, вот братья-мальчишки, А здесь он с сестрою на станции дачной... Но выпала карточка чья-то из книжки, Обернутая в целлулоид прозрачный. Он нам не показывал карточку эту. Впервые на поле, средь дымки рассветной, Смутясь, мы взглянули на девушку эту, Веселую девушку в кофточке светлой. В соломенной шляпе с большими полями, Ему улыбаясь лукаво и строго, Стояла она на широкой поляне, Где вдаль убегает лесная дорога. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мы письма напишем родным и знакомым, Мы их известим о негаданной смерти, Мы деньги пошлем им, мы снимки вернем им, Мы адрес надпишем на каждом конверте. Но как нам пройти по воронкам и комьям В неведомый край, на поляну лесную? Он так, видно, адрес той девушки помнил, Что в книжку свою не вписал записную. К ней нет нам пути — ни дорог, ни тропинок, Ее не найти нам... Но мы угадали, Кому нам вернуть этот маленький снимок, Который на сердце хранился годами. И в час, когда травы тянулись к рассвету И яма чернела на низком пригорке, Мы дали три залпа — и карточку эту Вложили Петрову в карман гимнастерки.

«Я мохом серым нарасту на камень...»

* * *

Я мохом серым нарасту на камень, Где ты пройдешь. Я буду ждать в саду И яблонь розовыми лепестками Тебе на плечи тихо опаду. Я веткой клена в белом блеске молний В окошко стукну. В полдень на лугу Тебе молчаньем о себе напомню И облаком на солнце набегу. Но если станет грустно нестерпимо, Не камнем горя лягу я на грудь — Я глаз твоих коснусь смолистым дымом. Поплачь еще немного — и забудь...

Встреча в пригороде (Отрывки из поэмы)

Не ждите здесь широких обобщений — Еще кипит военная страда, Мы помним дым пылающих селений И взятые с боями города. Мы помним встречи, имена и даты, Разлуки, битвы, номера полков, — Но мы не летописцы, мы солдаты, Мы не ведем на марше дневников. Немудрено — мы в битве, в самой гуще, Лишь свой участок боя виден нам. Чтоб не отстать от впереди идущих, Мы не должны глазеть по сторонам. Пройдут года — тогда поэт маститый Процедит в книге мудрой и простой Сквозь обобщений и раздумий сито Истории дымящийся настой, Чтобы, навек свободные от мути, Кипучие и ясные до дна, Во всей жестокой и прекрасной сути Векам предстали наши времена.

_____________

...Наш город рос. Под грузными катками, Как новый век на прошлые века, Асфальт ложился на дробленый камень, Чтобы дорога нам была легка. По вечерам бензина дымкой синей Подергивались улицы.                                  Вдали, Под грузами осев до ватерлиний, Торжественно трубили корабли. А там, где мы вчера играли в прятки, Где ржавый хлам валялся в беспорядке, Где шалаши мы строили не раз, Теперь, как наших чаяний свершенье, Над пустырями светлые строенья Тянулись к небу на глазах у нас. ...Лишь по весне, когда приходят сроки Ручьям звенеть и птицам прилетать, Бывали дни — на ум не шли уроки И покрывалась кляксами тетрадь. Тогда девчонок дергали за косы, Через окно глазели в школьный сад, На педагогов ясные вопросы Ответствовали скупо, невпопад, Грубили бестолково и несмело И у доски, кроша кусочек мела, Как бы задача ни была легка, Простаивали молча до звонка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Прекрасна и туманна неизменно, Лишая землю отдыха и сна, Из волн залива                       Анадиоменой Выходит ленинградская весна. В плаще туманов и жемчужной пене Она идет, невинна и горда, И укрощенно лижет ей колени Строптивая балтийская вода. В порту ревут охрипшие сирены, Ползет Невой буксирный пароход, Цветут улыбки, морем дышат стены, И плесень на брандмауэрах цветет. Весна!          В туманы розовые заткан Высокий мир, и высота близка, И вдруг, в порыве легком и внезапном, Прихлынет к сердцу сладкая тоска. И тосковать-то не о чем, — а все же Нас тянет сила, сильная, как смерть, Шататься по просторам бездорожий И в омуты бездонные глядеть, Завидовать растеньям, звездам, птицам, И, отвергая тишь и благодать, О неизбежном счастии томиться, И верить в сны, и встреч нежданных ждать, И жечь костры на берегу пологом, И слушать, как во тьме поет вода, И изменять проторенным дорогам Для узких троп, идущих в никуда. И, хоть мы коренные горожане, Нам становились улицы тесны. За верфями, домами, гаражами Встречали мы пришествие весны. Мы шли на взморье, где, качая доски И рваные мотая невода, На берег, тиной пахнущий и плоский, Накатывалась вольная вода. О, как легко здесь думалось, дышалось, Как в будущее верилось легко! Душа, как всем ветрам открытый парус, Раскидывала крылья широко. С годами мы умнели, мы взрослели, Но, словно в детстве, нам была земля — Как палуба не верящего в мели, Летящего за счастьем корабля...

_____________

Стоял июнь, на лето не похожий, Он от ветров и от дождей продрог, — Но наконец-то солнечный, погожий, К тому ж воскресный выдался денек. Мы встретились под деревянной аркой, «Челиту» джаз наяривал вдали; Мы все аллеи, все дорожки парка С Тамарой в это утро обошли. Киоски миновав и карусели, Уже ничьих не слыша голосов, Мы на скамью зеленую присели У циферблата солнечных часов. Здесь безраздельно тишина царила, Облюбовав зеленое жилье, И все как будто создано здесь было, Чтоб утвердить владычество ее. Лишь из-за парка, от речных излучин, Где плеск волны, где шелест тростника, Удары весел, легкий скрип уключин Чуть доносились к нам издалека. О чем мы говорили?                               Разве надо Припоминать счастливые слова?.. Припомнишь их — ни склада нет, ни лада, — Знать, не от них кружилась голова. Мы в будущее верили, как дети. Какая с нами может быть беда! Никто на свете и ничто на свете Нас разлучить не в силах никогда. А время шло.                     К полудню было близко, И маленькая черная стрела — Тень времени — по каменному диску К двенадцати уверенно ползла. А мы смеялись, мы еще не знали, Что миновало царство тишины, Что пламенем объяты наши дали И на разлуку мы обречены, Что, разрывая узы всех объятий, Всех клятв и уверений, в этот час На роковом чернеет циферблате Стрела войны, направленная в нас.

_____________

Забыть ли день, когда в складском бараке Мне дали знаменитый котелок, Пилотку и одежду цвета хаки, Ремень и пару кирзовых сапог? Полуботинки скинув без печали, Я жесткие примерил сапоги. О, многое они обозначали, Трудны в них будут первые шаги! Я раньше жизнью шел как по паркету, Но мирная окончилась судьба, — Надевши обувь кованую эту, Вмиг ощутил я, как земля груба. Груба земля!                    На ней траншей зигзаги, Обветренные головы камней, Леса, могилы, топи и овраги, — В полуботинках не пройдешь по ней! Крута земля! Когда свистят снаряды, Готовя для тебя небытие, В нее вцепиться судорожно надо, Чтоб не свалиться замертво с нее. Когда она, как раненая птица, Крылами бьет — ее и жизнь любя, Умей в ней так укрыться и зарыться, Чтоб не зарыли к вечеру тебя. Она твоих друзей в беде спасала — Так будь на деле благодарен ей: По наступленья первому сигналу Ты оторваться от нее сумей. Топчи ее, ходи по ней в атаки И от врага ее обереги, — Ты носишь гимнастерку цвета хаки, Подкованные носишь сапоги!

_____________

А там уже состав товарный подан, Уже назначен отправленья час, Уже отстукан телеграфным кодом И принят к исполнению приказ, Уже орудья грузят на платформы, И недоумевающих коней Ездовые, ругаясь для проформы, Ведут в вагоны.                        Солнце все сильней Солдатам спины жжет жарою колкой. Скрипят ремни, рессоры и крюки, И пахнут хлороформом и карболкой Санроты полотняные тюки.

_____________

Мы шли на Запад, к битве. По дорогам, Навстречу нам, к спасенью, на Восток, Во всем многообразии убогом Тек бесконечный беженцев поток. Об отдыхе забыв и о ночлеге, И день и ночь — с утра и до утра — Шли пешеходы, двигались телеги, Грузовики, фургоны, трактора. А кони ржали зло и беспокойно, Усталый бык хрипел, как человек, И, головы понурив, как на бойню, Брели коровы позади телег. На нас глядели в сумеречном свете Сквозь частокол мерцающих штыков Усталые, неплачущие дети, Приникшие к бортам грузовиков. А женщины, лишившиеся крова, С кругами пыли у бессонных глаз... О, как они печально и сурово Смотрели вдаль, как бы не видя нас!

_____________

У речки, на холма пологом склоне, Мы оборонный заняли рубеж. То было утром, где-то ржали кони, Был летний воздух радостен и свеж. И, отражен в воде и с небом сближен, Не муча зноем, ветром не пыля, Был мир в то утро чист и неподвижен, Как будто впаян в призму хрусталя. А мы окопы рыли, и лопаты Вонзались в землю споро и легко, И артогня тяжелые раскаты Гремели где-то очень далеко. Прохладны были земляные комья, На травах спали капельки росы... Чего-чего я только не припомнил В те утренние тихие часы! Недавнее теперь казалось давним, — Для нас ли это на краю земли Веселый дождь стучал по белым ставням, Рассвет алел и яблони цвели... Для нас ли это птицы в рощах пели, Звенел ручей и день лукавый гас, Когда аллей зеленые туннели В счастливый сумрак уводили нас?

_____________

Все ближе бой. Тревожный рев моторов, И дыма синеватая стена, — И вот, на землю, как фитиль на порох, Легла предгрозовая тишина. Земля застыла в смутном ожиданье, Все затаилось, замерло вокруг, Лишь от реки, как тихое рыданье, К нам доносился булькающий звук. Там было все, как в небывалом детстве, — Песок, стрекоз прозрачная слюда, Но девочкой, забытою при бегстве, Стучась о камни, плакала вода. Из выцветшей, из поднебесной дали Все приближался рокот роковой. И мы кресты на крыльях увидали И услыхали падающий вой. Я ничего не расскажу подробно, Я помню —                  сжало обручем виски, Мир зашатался, загремел и дрогнул, И рухнул, распадаясь на куски. И вновь восстал под пеленою пыли, И бомбы выли, грохали и выли, Казалось, вырвав веки нам, чтоб яркий Вгрызался свет в зрачки усталых глаз, К слепящим полюсам электросварки Смерть наглухо приковывала нас. Нас взрывами мотало и глушило, Колючий холод бегал по спине, И, словно буры адской бормашины, Винты гудели в мутной вышине. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Потом бомбежка кончилась. За нею Артиллерийский начался обстрел, Он в непрерывном бешенстве гремел Все яростней, все ближе, все сильнее. Бежать бы, врыться в землю бы с размаха Стать камнем, речки немутимым дном... О, первый бой, когда в руках от страха Винтовка так и ходит ходуном! И черный столб земли, каменьев, дыма Перед окопом встал неумолимо — Как черный надмогильный кипарис — И на мгновенье в воздухе повис. Меня толкнуло дымом, гарью черной, Осколок взвыл.                        — Нагнись, скорей нагнись! — Песка сухого брызнувшие зерна, Как жесткой теркой, по лицу прошлись. И мой сосед упал на дно траншеи, А я на миг подумал: «Неужели Вот это — смерть?»                             Да, это смерть была! На лбу его блеснули капли пота, И горькая предсмертная зевота Солдату скулы темные свела. Но сам я стал солдатом в то мгновенье. Дыханье сперло злобою в груди, Тревоги, размышленья и сомненья — Все в этот миг осталось позади. В душе проснулась дремлющая ярость, Спугнула страх и прогнала усталость.

_____________

С боями выходя из окруженья, Мы отступали. Вот она — беда. Мы шли через пустынные селенья, Лесами обходили города. Чтобы создать последнюю преграду И выиграть великий этот бой, Дорогами печали —                               к Ленинграду Мы шли, мосты взрывая за собой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . На том холме, где сходятся дороги, Ведущие на запад и на юг, Построив нас по боевой тревоге, Держал нам речь угрюмый политрук: «Довольно мы шатались по болотам! Пусть здесь придется, по любым подсчетам, На каждого по нескольку смертей, Но дальше нам назад дороги нету, — Мы так должны вцепиться в землю эту, Чтоб выступила кровь из-под ногтей! Откуда ни пришли вы — все равно, Отныне все вы — только ленинградцы. Вы поглядите да поймите, братцы, Чтó защищать нам ныне суждено!» Я не впервые видел стены эти, Неву, сады и линии оград, Но в то мгновенье в небывалом свете Предстал передо мною Ленинград. Он весь был в легкой предвечерней дымке, Над шпилями алели облака, На стенах, словно розовые льдинки, Блестели стекла, целые пока. С тех пор таким и снился мне ночами Непобедимый город мой родной, Во всем великолепье и печали Возникший в то мгновенье предо мной!

_____________

Я в зимний день из госпиталя вышел. Шатало, и мотало, и мело, И хлопал толь на госпитальной крыше, Как раненого ворона крыло. Меня б, пожалуй, вовсе доконало, Меня б метелью вовсе сбило с ног, Но мне за пачку «Беломорканала» Шофер попутный в кузов сесть помог. Он высадил меня на повороте (Ему направо). Он промолвил так: «Сначала через кладбище пройдете, А там уже до города пустяк». Я шел сквозь вьюгу, напрягая силы, Опять шатало и сбивало с ног, И вдаль тянулись братские могилы, Как насыпи неведомых дорог. О, кладбища жестоких дней блокады В морозной фосфорической пыли!.. Там смерть перехлестнула чрез ограды Волнами свежевскопанной земли. Там по тропе, шатаясь, точно пьяный, К могиле плелся с заступом старик, Там в стороне стоял у черной ямы Большой, брезентом крытый грузовик. Там под лопатой, как руда, звучала Промерзшая болотная земля, А вьюга выла злобно, одичало И заметала трупов штабеля... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Был грозен и печален этот город, Тонувший в полумраке и снегу. В нем поселился голод. Но не голод Им властвовал, а ненависть к врагу.

_____________

Я, спотыкаясь, брел по снежным грудам... Сквозь сумрак проступая ледяной, Как бы преображенный страшным чудом, Развертывался город предо мной. Я видел: вмерзли в лед автомобили; Воронки видел — значит, здесь бомбили; Я видел трупы под мостом на льду. Я видел — и не верил.                                  Так в бреду Бредешь сквозь дебри снов невыносимых, И на уста наложена печать, — И ты проснуться хочешь — и не в силах, Ты крикнуть хочешь — и не закричать.

_____________

Забылись дни сердечных треволнений — Теперь, казалось, только от свинца, Лишь от войны стальных прикосновений Мужские разбиваются сердца. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Поди спроси у кладбищ Ленинграда, У Мги и у Синявинских болот, В какую цену стала нам блокада, Что стоил Ленинграду этот год? Но мы, пройдя и голод, и метели, Постигли свой торжественный удел: Враги для черной гибели созрели, И мы созрели для великих дел. Все то, чему на мирных школьных партах Учились мы немало лет подряд, На нивах битв и на военных картах Нам стало ближе и родней стократ. Мы полюбили новою любовью, Сильнее прежней, чище и нежней, Родную землю, политую кровью, Изрытую копытами коней. Нас не свалил ни голод, ни усталость, Но пред врагами все сгущалась мгла, — Их зрелость в битвах обратилась в старость, А наша юность — в зрелость перешла.

_____________

Мы двое суток шли вперед с боями. Черны, кровавы снежные луга... На третьи сутки вырос перед нами Поселок Н. — опорный пункт врага. И командир сказал нам:                                     «Трудновато Шагать нам третьи сутки под огнем, А все ж придется взять его, ребята! Войдем в него — тогда и отдохнем». Нет, нам не страх, а гнев теснил дыханье! Мы с дальней цели не сводили глаз, И смертоносных молний полыханье В пути не останавливало нас. Мы шли по следу огневого вала, Пьяны высокой ярости вином, А впереди гудело, громыхало, Вилось вьюном, ходило ходуном. Там было нашей силы средоточье, Там воздух был от пламени багров, Взлетали в небо проволоки клочья И рушились накаты «бункеров». Как близок путь — и как смертельно долог, Как долог путь на огненном ветру!.. В опорный пункт, в знакомый мне поселок, Мы все-таки вступили поутру. Пейзаж был так войной переиначен, Что в прошлое поверил я с трудом. Здесь мы с Тамарой встретились на даче, Вот здесь был сад... Здесь, кажется, был дом. О, знали б вы, какая это пытка Былое вспоминать за шагом шаг! — Здесь был забор...                            Вот здесь была калитка... Вот тут — скамья,                            а там — висел гамак. Закрой глаза, заткни скорее уши, Уйди, беги отсюда поскорей! Не знай, не помни, не гляди, не слушай, Забудь, забудь о юности своей! А день вставал над пеплом и над прахом, Над тьмой лесов и кочками болот, И только где-то в отдаленье бахал Немецкий шестиствольный миномет. Да за рекой, где серые бараки, Где у холма такой пологий склон, Готовился к последней контратаке Усиленный немецкий батальон. Но знали мы: как ни трудны дороги, Мы всё возьмем — и долы, и холмы. За все мы платим кровью, но в итоге Все будет так, как порешили мы!

_____________

Враг был отбит. Мы с другом сели рядом На ствол березы, скошенной снарядом. Не о войне, что стала нашим бытом, Не о дорогах этих лет и зим — Мы больше об ином, полузабытом, В тот зимний полдень толковали с ним. Все это было далеко-далёко, Совсем не в этом, в сказочном краю... Без горечи, без грусти и упрека Мы вспоминали девушку свою. Плохого мы о ней не говорили, — Благословляя прошлое свое, Из фляги мы по очереди пили Трофейный ром за здравие ее. Пусть это будет так, а не иначе, Пусть верный муж, пусть полной чашей дом, — Мы ей желали счастья и удачи, А мы — солдаты. Мы не пропадем. Пусть нас она не помнит и не слышит, Но в памяти останется она, Как девочка из сказки для мальчишек, Несбыточна, лукава и скромна. Так мы сидели, два лихих солдата... Война свела и помирила нас На том же самом месте, где когда-то Мы встретили Тамару в первый раз. Все было здесь не так, не по-былому. Воронки, бревна, трупы без числа. Тропа к несуществующему дому Вся проволокой ржавой заросла. Еще дымились черные накаты, Был горек запах крови и смолы, И таял снег, уютный и мохнатый, Ложась на орудийные стволы. В снегу штыки мерцали и обоймы, Патроны иностранных образцов, И шли еще часы бесперебойно На голубых запястьях мертвецов.

1945

«Я другом был, я был веселым малым...»

* * *

Я другом был, я был веселым малым, Покладистым и искренним вполне, Но если б вдруг совсем меня не стало — Она бы не всплакнула обо мне. А был другой. Почти чужой, не близкий. Он слов ее не принимал всерьез, Он рвал ее бессвязные записки И доводил насмешками до слез. Она о нем твердила мне со смехом: «Вот уж в кого ничуть не влюблена!..» Но если б умер он или уехал — Не знаю, что бы делала она. Давно о ней я ничего не знаю, Я без тоски и грусти вспоминаю Лукавую подругу давних лет. Кто был из нас счастливей? Неизвестно. Все ошибались искренно и честно, А в честных играх проигравших нет.

Сторож

От домика осталась печка, Да черная труба над ней, Да сиротливое крылечко Из грубо тесанных камней. Двор зарастает дикой мятой, А все же на крылечке том Сидит, как прежде, пес лохматый И стережет сгоревший дом. Днем он в лесу иль на болоте Живет, охотясь кое-как, Но к ночи здесь всегда найдете Его, глядящего во мрак. Ведь он и сам, наверно, понял, Что не дождется никого, Но помнит теплые ладони И голос, кликавший его. И по ночам — из бурелома, Из тьмы лесной, из мглы сырой — Шаг чей-то, легкий и знакомый, Ему мерещится порой.

Мрамор

...Врагом сожжен и взорван этот город, И возвращаться некому сюда, В развалинах застрял январский холод, В воронках дремлет ржавая вода. На клумбах не левкои, не нарциссы — Железный хлам и кафель от печей, И жирные непуганые крысы Шныряют средь осклизлых кирпичей. Но кладбище не тронуто войною, Оно шумит высокою травой, И женщина за низенькой стеною, Встав на могилу, видит город свой. Стоит она, в раздумье сдвинув крылья, На полувзмахе оборвав полет, И пеплом и кирпичной красной пылью Ее весенний ветер обдает. А май раскинул солнечные сети... Не улететь... Весна берет свое. Как в облаке — в черемуховом цвете Увязли крылья белые ее. И вот она из чащи белоснежной, Забыв, зачем даны ей два крыла, Глядит с улыбкой, пристальной и нежной, На город, где жила и умерла.

Забытый колодец

Никто к воде не прикоснется — Паук, угрюмый чародей, Заткал отверстие колодца Узорной сеткою своей. Бадейку на веревке длинной Не стоит опускать туда — Пропахла затхлостью и тиной Перестоявшая вода. От влаги мертвенной и тленной Иди к ручью — там, у моста, За проносящеюся пеной Вода прозрачна и чиста. Отхлынул зной. Пьянит прохлада. О чем грустить, о чем жалеть?.. Прохожий! В нашем мире надо Быть щедрым, чтоб не оскудеть. Кто исчерпать себя боится, Тот не избегнет нищеты, Черпай до дна себя — сторицей Вернешь утраченное ты.

«Возненавидел. Позабыл. Простил...»

* * *

Возненавидел. Позабыл. Простил. Прошли года. Сегодня вспомнил снова Тебя, закат, и шум ручья лесного, И мостика бревенчатый настил. И все на миг таким недавним стало: Позвать, назвать по имени — и ты Возникнешь из лукавой темноты, И всех дорог нам в мире будет мало.

«А в старом парке листья жгут...»

* * *

А в старом парке листья жгут, Он в сизой дымке весь. Там листья жгут и счастья ждут, Как будто счастье есть. Но счастье выпито до дна И сожжено дотла, — А ты, как ночь, была темна, Как зарево — светла. Я все дороги обойду, Где не видать ни зги, Я буду звать тебя в бреду: «Вернись — и снова лги. Вернись, вернись туда, где ждут, Скажи, что счастье — есть». А в старом парке листья жгут, Он в сизой дымке весь...

1946

Ласточка

Три года блокадных стоял в тупике Вагон пассажирский зеленый. Три года стоял он пустой, налегке, Обстрелянный и запыленный. Упали осколки стекла на откос, Как хрупкие звонкие льдинки, В чугунные спицы массивных колес Ромашки вплелись и травинки. А город зажат был врагами в кольцо, Он гарью пропах и тротилом, Но ласточка смело гнездо для птенцов Под крышей вагона слепила. Три года сюда возвращалась она Весною, жива и здорова, И, даже когда миновала война, Не выбрала места другого. Но как-то, ловя мошкару для детей — Что вовсе не легкое дело, — Она далеко от железных путей Воздушным путем залетела. Вернулась, летит вдоль путей запасных: «Где ж дом этот длинный, зеленый? Неужто взлетел и до новой весны Отправился в край отдаленный?» Головки ромашек легли между шпал, А место как будто знакомо... Но лишь воробей-прощелыга скакал На месте зеленого дома. «Где дети мои, отвечай, не томи?» И тут воробей ей ответил: «Ты мошками лучше меня накорми, — На дачу уехали дети». И лапкой небрежно махнул он на юг — Мол, экое важное дело... А ласточка крылья спружинила вдруг — И «ласточкой» в небо взлетела. И поезд она увидала вдали, Он мчался по нивам просторным, Зеленой стрелой вдоль зеленой земли, Стрелой с наконечником черным. Клубился над ним антрацитовый дым, Мелькала за шпалою шпала, И ласточка долго летела за ним — За Вырицей где-то нагнала.

Старый храм

Как все здесь неуклюже и негладко, Пороги вязнут в вековой грязи, И храма циклопическая кладка Бесформенною кажется вблизи. Уходит ввысь уверенно и хмуро Замшелая бугристая стена, И камня первозданная фактура Щербата и ничем не смягчена. Но вверх взгляни — над сизыми холмами Увидишь ты ожившую мечту: Как дым костра в безветрие, как пламя, Как песня, храм струится в высоту. Он рвется ввысь, торжественен и строен, Певучей силой камень окрылен, — Для бога он иль не для бога строен, Но человеком был воздвигнут он. И нет в нем лицемерного смиренья — Безвестный зодчий был правдив и смел: Он стал творцом — и окрылил каменья, И в них мечту свою запечатлел. И ты стоишь на каменном пороге, И за людей душа твоя горда, — Приходят боги и уходят боги, Но творчество бессмертно навсегда.

Щука

Во тьму, на дно речного омута, Где щука старая живет, Засасывает листьев золото Задумчивый водоворот. Плывут все новые и новые И погружаются на дно, Березовые ли, кленовые — Водовороту все равно. А ночь осенняя, пустынная Приходит — и из трав густых Со дна всплывает щука длинная, Вся в листьях ржаво-золотых. Ей снова молодость мерещится. Она, пьянея тишиной, Как рыжая русалка плещется Под фосфорической луной.

«Забудь меня! Так мне и надо...»

* * *

Забудь меня! Так мне и надо... Лишь я не забуду, мой друг, Прозрачные сумерки сада, Томленье недолгих разлук. Как прежде, зеленое море Шумит у проезжих дорог, У станции на семафоре Все тот же горит огонек. И та же весенняя сырость Встает от широких болот — Ничто не ушло, не забылось, Все помнит свой срок и черед. Нет, мир изменился не слишком За эти одиннадцать лет, — Как прежде, влюбленным мальчишкам Он дарит улыбки и свет. Как встарь, он весной озабочен, В деревья и травы влюблен... А я изменился? Не очень. Но все-таки больше, чем он.

«Письма давно сожжены, встречи забыты и даты...»

* * *

Письма давно сожжены, встречи забыты и даты. Я тебя помню такой, какой не была никогда ты. Может, и вовсе с тобой мне встречаться не надо — Издали пламя светлей, нет в нем ни дыма, ни чада. Только все тянет меня пройти в переулок забытый, Встать у калитки твоей, для нежданного гостя закрытой, Встать, постоять, да уйти, да вздохнуть, да вернуться, — Пусть надо мною в распахнутых окнах смеются.

«Все к лучшему. Я долго помнил этот...»

* * *

Все к лучшему. Я долго помнил этот Спокойный взгляд зеленоватых глаз, И дождь, и шум сгибающихся веток, Когда гроза застала в роще нас. Идут года — я стал грубей и проще, А мир прекрасен и неумолим. Уж мне не снятся грозовые рощи, Не брежу больше именем твоим... Все к лучшему. Но где ты, дорогая, Кому ты стала верною женой? Ведь только письма старые сжигая, Вдруг понял я, что ты забыта мной.

«Мы явленьям, и рекам, и звездам даем имена...»

* * *

Мы явленьям, и рекам, и звездам даем имена, Для деревьев названья придумали мы, дровосеки, Но не знает весна, что она и взаправду весна, И, вбежав в океан, безымянно сплетаются реки. Оттого, что бессмертия нет на веселой земле, Каждый день предстает предо мною как праздник нежданный, Каждым утром рождаясь в туманной и радужной мгле, Безымянным бродягой вступаю я в мир безымянный.

У приморских болот

О нет! Болота не бесплодны, Обманчив их печальный вид. Вглядись: под зыбкой призмой водной Жизнь молчаливая кипит. Из ила тянутся растенья, И твари мелкие кишат, Здесь сплетены расцвет и тленье, Возникновенье и распад. Борьба, пульсация сплошная, Зеленой крови суета, — И с мышц земли кора земная Как будто скальпелем снята. И вот, где сонно дремлют воды, Как хирургическим ножом, Живучий организм природы До сердцевины обнажен.

1947

Следы неизвестного

Следы, ведущие к беде, Я видел на приморской глине — И твердо знаю, что нигде Следов обратных нет доныне. Что привело его туда, К воде безропотной и сонной, — Усталость, или боль стыда, Иль грусть любви неразделенной? Или придя на мыс пустой, Путь жизни обрывая круто, Дорогу к истине простой Он проторить хотел кому-то?..

Осень

Над неспящей землей наклоняются легкие тучи; Постояв, помолчав, у калитки помедлив скрипучей, Входит осень во двор — и в окошко стучится твое. На сырой подоконник багряные листья кидая, Не о грусти — о радости осень поет молодая, С тихим утренним ветром сливается голос ее. Осень в лес тебя кличет; скорее оденься, обуйся, Выходи со двора, на ее красоту полюбуйся, На пригорок взбеги, где колышется клен на ветру. Клен прошепчет тебе: «Разве осенью я умираю? Я лишь пламенем алым пред темною ночью сгораю, Чтоб в одежде зеленой очнуться опять поутру». Погляди на восток: там, готовые к ливням и ветрам, Ничего не боясь, в одеянии легком и светлом Все сады и леса на осенний выходят парад... Тихо солнце встает в розоватом рассветном тумане, И, на реи ветвей натянув шелестящие ткани, Острова на реке словно желтые шхуны стоят...

1948

Весенний дождь

Дождя серебряные молоточки Весеннюю выстукивают землю, Как миллион веселых докторов. И мир им отвечает: «Я здоров!»

Изображение истины

Ты видишь: скульптор знаменитый, Преодолевший матерьял, Победоносно изваял Ее из грубого гранита. Стою пред нею молчаливо. Любуюсь, но нейдет с ума: Да, эта статуя красива. Но где же Истина сама? А вдруг она не в этом теле, Не в гордой прелести лица, А в тех камнях, что отлетели Под строгим натиском резца?

1949

Подражание восточному

Мне до ста лет, пожалуй, не прожить, Согласен я на девяносто девять... Так пусть растет подольше та сосна, Которая пойдет на доски гроба. Пускай лежит подольше та руда, Которая пойдет на злые гвозди! Пусть кони те, которым прах везти, До старости гуляют в чистом поле! Пусть доктор тот, что сосчитает пульс И скажет: «Здесь бессильна медицина», Вкусить плодов науки не спешит, На каждом курсе сидя по два года.

Алмазный бур

От пыли каменистой бур, Не замедляя ходу, Вгрызается алмазный бур В упругую породу. Ему не нужен блеск пустой, Не он задался целью Влачить в оправе золотой Блестящее безделье. Пусть путь глубинный труден, крут, Но рвется к высшей славе, Свершая драгоценный труд, Алмаз в стальной оправе! Пусть блеск его из глубины Порой невидим глазу, Но знай, товарищ, — нет цены Рабочему алмазу!

1950

«Видно, так природе надобно...»

* * *

Видно, так природе надобно — Разделяться мы должны На молекулы и атомы И без атомной войны. Под кладбищенскими кленами Мы скрываемся из глаз, Трав дивизии зеленые Комплектуются из нас. Мы стезей уходим тайною К лепесткам и ручейкам, К радугам, к воздушным лайнерам, К перелетным облакам. Лес весенний полон птицами, — Мы и птицы, мы и лес; Мы становимся частицами Нами виденных чудес.

«Кто-то кошек накормит бездомных...»

* * *

Кто-то кошек накормит бездомных, Кто-то друга от смерти спасет... Доброту нам не вычислить в тоннах, И в рублях невозможен подсчет. Ей победных реляций не надо, Не к лицу ей лавровый венок, — В ней самой воплотилась награда Для того, кто кому-то помог.

1952

Перед грозой

Словно облака — светлы, овальны, ожиданья тайного полны, — На зеленом склоне косогора прилегли на отдых валуны. Кажется, сильней подует ветер, раскачает дальние леса — Легкими, прозрачными кругами валуны взовьются в небеса. А вверху, в себя вбирая тяжесть всей земли, всех нив ее и вод. Пепельная туча грозовая с неба, будто оползень, ползет. Вот она все тяжелей и ниже к темной опускается реке... Как растений рвущиеся корни, молнии мелькают вдалеке.

«О давней любви, о забытой, о давней...»

* * *

О давней любви, о забытой, о давней, Мне ветер рассветный поет, Он Устье напомнил, озерные плавни, Касаток весенних прилет. Бывало, ты скажешь «прощай» или «здравствуй» — И счастлив я этим полдня. Но часто, пожалуй намеренно часто, Ты не узнавала меня. Не сед я, не мудр, а печаль позабылась, Обиды меня не гнетут, — Насмешки твои вспоминаю как милость, Размолвки — за встречи идут. Улыбка, и стан, и насмешливый голос, Прогулки то вместе, то врозь — Годами все в памяти перемололось И в память о счастье слилось. Вернуться — и ветер, качая скворешни, Смоленые лодки креня, Тебе пропоет: «Узнаешь его — здешний?», Но ты не узнаешь меня.

Долголетие (Услышано на Кавказе)

В ущелье увидал я старика, Вдруг выпала из рук его клюка. Я вниз сбежал и подобрал клюку, И низко поклонился старику. Я вопросил его: «Ответь, старик, Как тайну долголетья ты постиг?» И, выслушав с улыбкой мой вопрос, Самодовольно старец произнес: «Я с женщиною ложа не делил, Не ел мясного, трубки не курил, Ни разу в жизни в рот не брал вина, — Вот почему так жизнь моя длинна. О да — я стар! Вчера сказал сосед, Что мне уже сто двадцать с лишним лет, — Но точный счет отец ведет годам, Ему я в этом должное воздам: Хоть в нем и нету мудрости моей, Признаться, память у него сильней». «Позволь, схожу к отцу я твоему?» «О нет, прохожий, не ходи к нему! Увы, увы, отец мой — мой позор, — Прошамкал старец, свой потупя взор. — Он мясо ест, и курит за троих, И отбивает жен у молодых. Увы, отец мой во грехе силен, Но долголетью не научит он!»

Бессмертие

...Но сердце работает тише и глуше, И комнату серый туман заволок... А сколько сердец он за жизнь переслушал И скольким не остановиться помог! Сегодня — последнее в жизни сегодня, И он отбывает на вечный ночлег. И голову он от подушки приподнял, Чтоб мир оглядеть — и проститься навек. Дохнуло весною и солнцем горячим, И он увидал сквозь предсмертную тьму — Шли матери, улыбаясь и плача, Прощаться детей подводили к нему. И все, кто нашел у него исцеленье, Явились к нему, молоды и сильны, Со скоростью света пройдя за мгновенье По тысячеверстьям великой страны. Всю жизнь он окинул от края до края — И радость, и труд, и борьба, и покой... И доктор подумать успел, умирая, Что, может быть, смерти и нет никакой.

«Руду дробят, бросают в воду...»

 * * *

Руду дробят, бросают в воду, Толкут, трясут на все лады — И отделяют от руды Пустую горную породу. Так перед тем, как стать оружьем Или орудием труда, Потерей примесей ненужных Обогащается руда. И жизнь обогащает нас Не только тем, что счастье дарит, — Она по самолюбью нас Порой безжалостно ударит, Повязку с глаз порой сорвет, Порой жестоко осмеет Блеск незаслуженной удачи, Порой за мимолетный взлет Отплатит горечью невзгод; А смотришь — мы душой богаче...

1953

Тишина

На осеннем рассвете петух прокричал, Прогудели вдали поезда. Расклубился туман, и скрипучий причал На реке раскачала вода. И живая задумчивая тишина Залегла у подножья холмов, И земля плодородным покоем полна — Ей не надо возвышенных слов. Помолчи. Пусть поет за тебя тишина, Пусть листвой шелестит на пути, Пусть неслышно заронится в душу она, Чтобы песней живой прорасти.

Дубровка

Вот именно здесь был убит мой друг. Высотка... Траншей следы... «Утешься! Цветами пестреет луг, Над пеплом шумят сады. И радуга встала — добрый знак, И светел вешний рассвет...» Я знаю, знаю — все это так, Но друга все-таки нет.

Земля и море

Что ж, что ссоримся иногда, — Вместе радость делить и горе. Нам с тобой не в беду беда, Мы с тобой — как земля и море. Даже если и шторм силен, Даже если землетрясенье, — Ни на миг и ни на микрон Нет меж ними разъединенья. Никому их не развести, Посторонним тут зря стараться: От нее ему не уйти, Ей вовеки с ним не расстаться.

Старый журавль

Покинув заморское великолепье — Оазисы, пальмы и зной, Трубят журавли над весеннею степью И клином летят надо мной. Они утомились, они отощали За этот далекий полет, Крылами три тысячи верст отмахали, Но рвутся вперед и вперед. Летят, подогнув голенастые ноги, Под перьями ветер свистит. А следом, по той же небесной дороге, Журавушка старый летит. От них отстает, отстает, отстает он, Уже не пристроиться в ряд — Надорвано сердце последним полетом, И старые крылья болят. Зачем ты торопишься, бедная птица? Тебе молодых не догнать. Они возвращаются жить и плодиться, А ты к нам летишь умирать! Усталый, ты нынче же, вечером синим, Падешь у гнезда своего... Но, видно, страшнее, чем смерть на чужбине, На свете уж нет ничего. ...Над сизым холмом высоту набирая, В бессмертную веря судьбу, Торопит вожак многокрылую стаю, Трубит в золотую трубу. Под солнцем косматая степь серебрится, Роса на травинках блестит. Ведут перекличку усталые птицы — И молча отставший летит.

«Я завидую завистью светлой...»

* * *

Я завидую завистью светлой Тем, кто строит стране корабли, Перед кем в изобилье несметном Раскрываются тайны земли. Тем, кто колос растит небывалый, Кто штурмует арктический лед, Кто взрывает кремнистые скалы И кто камень на камень кладет. Но завидуя — не унижаю Повседневной работы своей: Я профессии лучшей не знаю, Потому что не знаю трудней. Когда лампа полночная светит И бумага лежит на столе, Я не только за строки в ответе — Я в ответе за все на земле.

Бор

Вхожу я в бор, в высокий цех природы. Здесь тишина — громов и бурь сильней, Напряжены ветвей трубопроводы И кабели чешуйчатых корней. Ни озорных березок, ни плакучих Понурых ив... Ветрам наперерез Уходят сосны в облачные кручи, Ввысь, в кубатуру синюю небес. И только слышно в тишине бессонной, В настое из озона и смолы — Как поршни, равномерно и синхронно Качаются могучие стволы. И древесина зреет золотая Для мачт и свай, для плотницких работ. Зеленых рук своих не покладая, Бор трудится как может: он растет.

Радуга в горах

Шагал я горною тропой, Был склон горы туманом заткан, Вдруг солнца луч —                               и надо мной Раскрылась радуга внезапно. Жар-птицей сказочной она В таком явилась оперенье, Что обесцветила до дна И все слова, и все сравненья. И в сердце мне закрался страх — Что я могу, чего я стóю, Как людям передам в словах Красу, увиденную мною? Но разум все твердит: трудись, Смани словами эту птицу, Пускай она покинет высь И на твою слетит страницу!

«В этом доме я не был четырнадцать лет...»

* * *

В этом доме я не был четырнадцать лет, Предо мной не раскроется дверь, Я тебе не любимый, не друг, не сосед — Просто старый знакомый теперь. Но едва лишь завижу твой дом вдалеке, Так мне светел твой кажется дом, Будто это не он отразился в реке, А река отражается в нем. И когда средь рассветной живой тишины Прохожу мимо окон твоих, Вижу — это не окна зарей зажжены, А заря загорелась от них.

1954

Старик у витрины

Вот старик стоит перед витриной, Где выставлены яркие игрушки, И прохожие думают: «Наверно, Он подарок выбирает для внука». А старик стоит под мокрым снегом, Перед ним глянцевитые лошадки, Медвежата из мягкого плюша И почти настоящие трамваи. Он стоит спиною к прохожим, Смотрит на добрые игрушки И, глядя на них, вспоминает, Что у него не было детства. Вспоминает, как в далекие годы Он стоял босоногим сиротою Перед пестрой, веселой витриной, В магазин войти не смея даже. По-старчески шевеля губами, Он теперь стоит перед витриной, И в кармане у него есть деньги — Много может он купить игрушек. Он бы мог купить и этот катер, И вот этот синий паровозик; Но стоит он, в магазин не входит: Некому ему дарить игрушки. И старик стоит перед витриной, Задумчивый на вид и спокойный, И шепчет что-то, вспоминая Минувшие войны...

«Ты скажешь — смешно вспоминать о забытом...»

* * *

Ты скажешь — смешно вспоминать о забытом, О том, что не сбудется вновь. Но где-то за всеми делами, за бытом Минувшая светит любовь. Любовь, что не хочет обнов и гостинцев, Не просит возвышенных фраз, С которой не встретиться и не проститься, Не свидеться с глазу на глаз. Она, как звезда отдаленная, светит Сквозь годы удач и невзгод, Любовь, что тебя на пороге не встретит, Хозяйкой в твой дом не войдет...

Смелость

Один на бегу остановит коня, Пройдет по реке в ледоход, — Зато без друга средь бела дня На кладбище не шагнет. Не страшен другому ни бой, ни враг, Вся мистика нипочем, — Вот только начальства боится так, Что вмиг немеет при нем. А третий шагнет в огонь и в ночь, И ступит на талый лед, И, чтобы друзьям в беде помочь, По минным полям пойдет; Какая б его ни ждала гроза — Угроз и гроз не боясь, Любому любую правду в глаза Он выскажет не таясь. Не то чтоб он всех на свете мудрей Иль от смерти заговорен — Ослушаться совести своей С детства боится он.

На вырубке

Погасло зарево заката, Умолк веселый шум пилы, И запах винно-горьковатый Струят упавшие стволы. Здесь, на делянке опустелой, Где сонная клубится мгла, Одна осинка уцелела, Ее не тронули: мала. Она во тьме листвой лопочет И вздрагивает среди пней — Как будто бы проснуться хочет, Как будто страшно стало ей. Замрет — и вдруг звенит спросонок, Не в силах ничего понять, Как пробудившийся ребенок, Зовущий умершую мать.

Первый мост

...И вот он вырвался из чащи По следу зверя. Но поток, В глубокой трещине урчащий, Ему дорогу пересек. На берегу другом — добыча, Для всей семьи его — еда: Нетронутые гнезда птичьи, Косуль непуганых стада... Себе представив на мгновенье Закрытый для него простор, Затылок он в недоуменье Косматой лапою потер. И брови на глаза нависли, И молча сел на камень он, Весь напряженьем первой мысли, Как судорогою, сведен. И вдруг — голодный, низколобый — Он встал, упорен и высок, Уже с осмысленною злобой В ревущий заглянул поток. И, подойдя к сосне, что криво Росла у самого обрыва, И корни оглядев — гнилье! — Он стал раскачивать ее. И долго та работа длилась, И камни падали в обрыв, И с хрустом дерево свалилось, Два берега соединив. И он тропою небывалой На берег перешел другой, И пот со лба отер усталой — Уже не лапой, а рукой.

Гордыня

Над пустотою нависая криво, Вцепясь корнями в трещины камней, Стоит сосна у самого обрыва, Не зная, что стоять недолго ей. Ее давно держать устали корни, Не знающие отдыха и сна; Но с каждым годом круче и упорней Вверх — наискось — все тянется она. Уже и зверь гордячки сторонится, Идет в обход, смертельный чуя страх, Уже предусмотрительные птицы Покинули гнездо в ее ветвях. Стоит она, беды не понимая, На сумрачной обветренной скале... Ей чудится — она одна прямая, А все иное — криво на земле.

Тополь

Темно и тихо на разъезде, Спят глинобитные дома; Давно пунктирами созвездий Прокомпостирована тьма. И только тополь одинокий, Встав над колючею травой, Шумит, загадочно-высокий, И к небу тянется листвой. Внизу сверкают солью лужи, И рельсы сходятся вдали; Большой бархан горбом верблюжьим Маячит на краю земли. И так просторен сумрак ночи, Так мир широк, что тополь ввысь Все тянется, как будто хочет У звезд бессмертьем запастись.

Верблюд

В степи расположен верблюжий завод. Строения, изгородь, поле. Двугорбый верблюд бактриан у ворот Стоит кораблем на приколе. Он важен. Не конь он, не мул, не ишак — В пустыне, во время движенья, Он сам себе двигатель, бог и завмаг И сам себе база снабженья! Но нет ни стеклянных, ни водных зеркал Красе отразиться верблюжьей. Давно он, бедняга, себя не видал Ни в море, ни в речке, ни в луже. А рядом — совсем неуклюжий на вид, С горбами не более дыни — Веселый малыш верблюжонок стоит, Мохнатый кораблик пустыни. И смотрит папаша на сына — хорош! А после вздыхает тяжко: «Хорош-то хорош, да со мною не схож. В кого он горбатый, бедняжка?..»

«Хорошо и привольно на свете...»

* * *

Хорошо и привольно на свете, Только мало мне жизни одной. Жди меня через пару столетий Вот на этой полянке лесной. Выйду я, молодой и пригожий, Из чащобы с берданкой в руках, В сапогах небракованной кожи И с подковками на каблуках. Мне пугать тебя нет интереса, На-ка фляжку, хлебни поскорей! Я комиссией Главоблвоскреса Воскрешен по заявке твоей. Разожжем мы костер на рассвете, Посидим у живого огня. Жди меня через пару столетий, Да смотри не старей без меня!

Утешение

За эти губы, пахнущие медом, За грустный вздох, за ласковый упрек Чего-чего бы только ты не отдал, Каких бы только не прошел дорог! Встречаться больше с ней не довелося: Ушла, забыла, затерялся след. Идут года. Тебе уж тридцать восемь, А ей все те же девятнадцать лет. Она тебя любила — может статься, Ты был ей всех дороже — может быть. Ушла — чтобы навек с тобой остаться, Забыла — чтобы ты не мог забыть.

1955

Море

Она стоит в вагонном коридоре, Никак не оторвется от окна. Она впервые нынче видит море, Обрадована им, изумлена. А у меня все это уж бывало; Я видел бури четырех морей, Валов зеленоватые обвалы И сетчатую пену у камней. Но нежности бесхитростная сила Нахлынула, нежданна и светла, И прежние открытья отменила, И новый счет явленьям повела. И рядом с ней, как в юности бывало, Стою, смотрю, не отрывая глаз, На волн зеленоватые обвалы, Как будто их увидел в первый раз. Как будто здесь, в вагонном коридоре, У солнцем озаренного окна, Огромное, невиданное море Мне подарила запросто она.

Друг детства

Сегодня вспомнил я, что друга позабыл, Который в детстве мне других дороже был. Он был честней меня, смелее и умней, Он в трудные часы был совестью моей. Бывало — с ним вдвоем бродили по лугам, Нам острая трава хлестала по ногам. Вдвоем встречали мы весенних птиц прилет, Кипучие ручьи переходили вброд. Но разлучились мы. С годами я забыл О добром двойнике, который другом был. И он навек к лугам, к жужжанью мирных пчел Из памяти моей обиженно ушел. Когда-нибудь и мне придется умирать, Обступят все друзья больничную кровать, И, вспомнив, что средь них нет друга одного, Последней волею я призову его. И сосны зашумят, и птицы запоют, И стебли диких трав линолеум пробьют. По камню и земле, по глади сонных вод На горький мой призыв проститься друг придет. Из детства он придет по травам полевым, И взрослые друзья расступятся пред ним.

Шквал

И дернул же нас черт пуститься в море! С овчинку небо, ветра пьяный вой... За пирсами на мачте-семафоре Не зря был поднят вымпел штормовой! А ливень хлещет — будто из насоса, Вращается и стонет высота, Валы идут от горизонта косо Резьбою бесконечного винта. И ветер кляп вбивает в рот все туже, И палуба уходит из-под ног, И дергается катер неуклюжий, Как при голодном клеве — поплавок. Но не умолкнут выхлопы мотора, Умчатся тучи с градом и дождем. В порт назначенья — скоро иль не скоро — Мы все-таки когда-нибудь придем! Уже и волны чуть пониже стали, И ветер улетел к себе домой, А винт из хромоникелевой стали Все месит, месит воду за кормой. Что ж, что хлебнули по дороге горя, Но что достойней — сам себе ответь: Пройдя грозу, увидеть берег с моря Или на море с берега глядеть?

Приятельницы

В чащобе тихо, как во сне, Течет зеленый быт. Березка, прислонясь к сосне, Задумчиво стоит. Растут, как их судьба свела, Стремятся обе ввысь — Два тонких молодых ствола Ветвями обнялись. Посмотришь — дружбы нет сильней, Покой да тишина. А под землей — борьба корней, Беззвучная война.

1956

У моря

Из окон больницы видны корабли, Пульсирует свет маяка, Рыбацкие шхуны ушли от земли, На мачты надев облака. Валы не кидаются на волнолом, Волнения на море нет. Сидит санитарка за белым столом, Девчонка семнадцати лет. При матовой лампочке в сорок свечей Красотка сидит в уголку, В кудрях ее — гребень из лунных лучей, И губы — в вишневом соку. Она бестолкова, она влюблена, Наскучил ей белый халат. В приемном покое дежурит она, А мысли над морем летят. И тянет в окошко травою морской, И дальний гудит пароход. Что завтра — то завтра. А ночью такой Никто на земле не умрет.

Реактивный полет

Паденье по горизонтали, За горло берущий полет! Кипит на горячем металле Роса стратосферных высот. Внизу расплеснулись просторы, Зубчатка морских берегов, И тянут к нам смуглые горы Ладони альпийских лугов. И купол небесный проколот, И сердце поет на лету, Восторга стремительный холод Бежит по спинному хребту. Нет, мы не корысть и не горесть, Не бога с тяжелым крестом — Богиню крылатую Скорость Возводим на звездный престол! Она еще медлит на грани И крылья боится обжечь В преддверье иных расстояний, Иных расставаний и встреч. Но в реве турбин все теснее Смыкается мир за спиной. Земные! С крылатою, с нею Готовьтесь в полет неземной!

Слова

Много слов на земле. Есть дневные слова — В них весеннего неба сквозит синева. Есть ночные слова, о которых мы днем Вспоминаем с улыбкой и сладким стыдом. Есть слова — словно раны, слова — словно суд, — С ними в плен не сдаются и в плен не берут. Словом можно убить, словом можно спасти, Словом можно полки за собой повести. Словом можно продать, и предать, и купить, Слово можно в разящий свинец перелить. Но слова всем словам в языке у нас есть: Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь. Повторять их не смею на каждом шагу, — Как знамена в чехле, их в душе берегу. Кто их часто твердит — я не верю тому, Позабудет о них он в огне и дыму. Он не вспомнит о них на горящем мосту, Их забудет иной на высоком посту. Тот, кто хочет нажиться на гордых словах, Оскорбляет героев бесчисленных прах, Тех, что в темных лесах и в траншеях сырых, Не твердя этих слов, умирали за них. Пусть разменной монетой не служат они — Золотым эталоном их в сердце храни! И не делай их слугами в мелком быту — Береги изначальную их чистоту. Когда радость — как буря, иль горе — как ночь, Только эти слова тебе могут помочь!

Выпускающий птиц

В квартире одной коммунальной, Средь прочих прописанных лиц, Живет пожилой и печальный Чудак, выпускающий птиц. Соседи у рынка нередко Встречают того чудака — С большой самодельною клеткой Стоит он у зооларька. С получки своей небогатой Накупит чижей и синиц И за город едет куда-то Чудак, выпускающий птиц. Плывут мимо окон вагонных Сады и асфальт автострад, На месте поселков сожженных Другие, не хуже, стоят. Качаются дачные сосны, И речки прозрачны до дна, И даже сквозь грохот колесный Земная слышна тишина. А все же душа не на месте, И радости нет в тишине: Без вести, без вести, без вести Пропал его сын на войне. И вот полустанок невзрачный У стыка рокадных дорог... В болотистом месте, не дачном, Рубеж обороны пролег. Отыщет старик не впервые Пехотной дивизии тыл, Где встали цветы полевые На холмики братских могил. Но где приклонить ему взоры, Куда ему сердцем припасть, Где холмик найти, над которым Он мог бы наплакаться всласть?.. Он с клетки снимает тряпицу, Потом открывает ее — Молчат присмиревшие птицы И в счастье не верят свое. Но крылья легки и упруги, И радость растет на лету, — В каком-то счастливом испуге Взмывают они в высоту. Летят над землею зеленой, Летят без дорог и границ, И смотрит на них умиленно Старик, выпускающий птиц.

Дорожные строки

Если долго на месте живешь — Начинает казаться, Что не так уж земля велика, С каждым месяцем меньше она. Вкруг тебя постепенно Сжиматься она начинает. Словно вишня вкруг косточки, Сохнет она вкруг тебя. Так мелеет душа. Ты большим себе кажешься, мудрым, Но корабль твоей жизни Цепляется днищем за дно: То в душе обнажаются Отмели темных желаний, Мелкой зависти ил, Отложенья умерших обид. Только с места сорвись — И земля под тобой вырастает, Обретает свой запах и цвет, Наливается спелым плодом. Ты не центр ее больше, Ты — равный со всеми живыми. Как ты мал и всесилен На этой огромной земле!

Выздоровевший

Какая светлая воля, Радость в душе и теле!.. Весною он вышел в поле, С больничной сойдя постели. Природы тайны живые, Лесные сизые дали Не заново, а впервые, Казалось, ему предстали. Где он проходил — мгновенно Сужались пред ним канавы, Доверчиво и смиренно Пред ним расступались травы. Он шел, он пьянел и слушал, Хвалу ему листья пели, И мир шептал ему в душу: «Таков я на самом деле! Таков я весь — без обмана, — Поющий и говорящий; Я завтра привычным стану, Сегодня я — настоящий!»

Противостояние

Ни город здесь, ни пригород. В тумане, За кочками болотистых полей, Видны домов ступенчатые грани И острые обводы кораблей. Старик понурый в серой душегрейке Шагает вдоль морщинистой воды; В его ведре — щурята и уклейки И отблеск Марса — огненной звезды. Горит над ним комочек света алый, Мерцает, будто уголек в золе. При нем он больше никогда, пожалуй, Так близко не придвинется к Земле.

Листок

Снова листья легли на дорогу И шуршат под ногами опять — Так их в мире бесчисленно много, Что никак их нельзя не топтать. Мы спешим, мы красы их не ценим — В жизни есть поважнее дела, Но вчера на асфальте осеннем Ты упавший листок подняла. Как он вырезан точно и смело, Как горит предзакатным огнем! Ты на свет сквозь него поглядела — Кровь и золото смешаны в нем. Может вызвать он гордость и зависть, Драгоценностью вспыхнуть во мгле... Как дивились бы, как изумлялись, Если б был он один на земле!

У истока

Сидит задумчивая птица В лесной глуши у родника, И тихо капает водица Из каменного желобка. И по извилистому ложу Бежит на северо-восток Весь в серебристой мелкой дрожи Едва приметный ручеек. Бежит серебряною тропкой К судьбе, к погибели морской. Сперва он речкой станет робкой, Потом — степенною рекой. Впадая в море, загордится, Забудет важная река, Что где-то капает водица Из каменного желобка, Что где-то в тишине зеленой Немая радость разлита, Что так светла воды студеной Младенческая чистота.

1957

Стихи о Васильевском острове

1. «Мы старые островитяне...»

* * *

Мы старые островитяне, — В печальный и радостный час Незримыми тянет сетями Любимый Васильевский нас. Здесь, острые мачты вздымая, Не прячась по теплым углам, Душа Ленинграда прямая Вполне открывается нам. Пойдем же на остров счастливый, В кварталы, где шум городской Сливается с гулом залива, С немолкнущей песней морской! Я вижу: лежит он на плане, В грядущее запросто вхож, — Как будто Петру марсиане Подбросили этот чертеж. Он прямоугольный и строгий И пронумерованный весь, — Никто не собьется с дороги, Никто не заблудится здесь. Не прячась от мира и ветра, Легли от воды до воды, Прямы, как мечта геометра, Негнущихся улиц ряды. Могуч, деловито-спокоен, Балтийской волною омыт, Кораблестроитель и воин, Васильевский остров стоит. Он с нами в грядущее верит, Он нашею правдой силен, — И трубы здесь воткнуты в берег, Как древки победных знамен.

2. «На снимках, на гладких открытках...»

* * *

На снимках, на гладких открытках Он не интересен на вид, И, как шоколадная плитка, На дольки кварталов разбит. Но есть красота в нем иная, И вот он встает предо мной — На дольки разбит, как стальная Рубашка гранаты ручной. Он высится злой, справедливый, Сурово терпя до поры Ночные бомбежки, разрывы Снарядов с Вороньей горы. В глазницы обугленных окон Глядится холодный восход, Молчат на проспекте широком Автобусы, вмерзшие в лед. Он видит, седой и бессонный, Не сдавшийся воле судеб, Застывшие автофургоны С голодною надписью «Хлеб». Он, гневом и болью пронизан, Глядит сквозь клубящийся чад — И капли по ржавым карнизам, Как слезы скупые, стучат. Познавший огонь, и усталость, И голод, и злую тоску, Он всю свою силу и ярость К последнему копит броску. Мне годы запомнятся эти, И вот он встает предо мной, Сквозь смерть, сквозь блокаду — к Победе Пришедший со всею страной. Он снова в отменном порядке, И чудится мне, будто он, Как дальнего детства тетрадки, На линии весь разграфлен.

3. «Пойдем на Васильевский остров...»

* * *

Пойдем на Васильевский остров, Где вешние ночи светлы, — Нас ждут корабельные ростры И линий прямые углы. Он прямоугольный, как прежде, Как встарь, разлинованный весь, — Ни пьяный, ни даже приезжий Вовек не заблудится здесь. Пусть трезвым с дороги не сбиться, Пусть пьяных не кружит вино, — На острове том заблудиться Одним лишь влюбленным дано. Там спят облака над мостами До утренней белой звезды, Бензинным дымком и цветами Полночные пахнут сады. И вновь над Университетом, Над Стрелкой, где воды молчат, Горит, неразлучный с рассветом, Неправдоподобный закат. Давай здесь побродим, побудем, Под эти пойдем небеса, Где бродят счастливые люди, Свои растеряв адреса.

Зимняя встреча

Вконец исчиркав тощие блокноты, Неся вчерне готовую статью, Я возвращался из пехотной роты В армейский тыл, в редакцию свою. Остановилось наше наступленье Совсем недавно.                          Я шагал с утра Через врагом сожженные селенья И обезлюдевшие хутора. В сырых сугробах утопал проселок, Но поступь у меня была легка: Я горд был тем, что маленький осколок На днях плечо царапнул мне слегка. Царапинка почти и не болела, Но сам себе казался я тогда Обстрелянным, уверенным и смелым — Такими и берутся города. И вот к реке спустился холм пологий. Перед мостом на заливном лугу Собака у обочины дороги Искала мины в мартовском снегу. Невзрачная, косматая дворняга — Из тех, что лаем охраняют двор... За ней понуро, осторожным шагом Ходил солдат, немолодой минер. Порой она, смешную морду хмуря, Копала снег и тявкала слегка, — Здесь тол — недобрый зверь в железной шкуре — Забился в нору, сжавшись для прыжка. И подходил минер со щупом длинным Сторожким шагом в чуткой тишине. Рядами обезвреженные мины Лежали у кювета в стороне. И вдруг, как будто бы припомнив что-то, Как будто горькая беда стряслась, Прервав свою привычную работу, Печально выть собака принялась. Так на задворках, в лад ночной метели, Стараясь небо довести до слез, К покойнику, к печали и потере Кудлатый деревенский воет пес. Я подошел.                  Тоскливый вой собачий Над миром заминированным плыл. «С чего бы это — воет, будто плачет?» — Я у минера старого спросил. «Война, — он молвил. — Тут не до приплода, А и собаке жаль своих детей. Щенков пришлось нам в прорубь кинуть, в воду — Чтобы работать не мешали ей». Был разговор дорожный наш недолог. Сапер умолк и, наклонясь слегка, Собаке бросил сахару осколок — Из собственного скудного пайка. Ее погладил он по шерсти рыжей, Чтоб смолкла, успокоилась она. «Ищи! — тоскливо ей сказал: —                                                Ищи же! Всем солоно приходится.                                       Война». Я дальше шел. А в стороне пустая Маячила деревня средь полей, И воронье кружилось, оседая, Как хлопья черной копоти, над ней. И небо хмуро на меня глядело, Как будто был я в чем-то виноват. И вьюга вдруг пришла и загудела, В кустах завыла на собачий лад. Снег был белее госпитальной ваты. В белесой, грустной, снежной полумгле Не прежним шагом, не молодцеватым Я шел по отвоеванной земле. И думал я теперь под стоны вьюги, Что на войне дороги нелегки И что мои военные заслуги Пред Родиной не так уж велики.

Безымянный буксир

Весеннею ночью туманной, Минуя огни и мосты, Буксир номерной, безымянный Тяжелые тянет плоты. Усталый, он дышит неровно, Тревожен осипший гудок, — Он должен сосновые бревна Доставить по графику в срок. И где-то у нового моря, Где пахнут полынью холмы, В пустынном, безлесном просторе Возникнут дома до зимы. И, может быть, в вечер осенний, Пьянея теплом и вином, Справляющие новоселье Совсем и не вспомнят о нем. Не вспомнят, что где-то сквозь темень, Не званный на праздничный пир, С плотами по водной системе Идет безымянный буксир. Пусть так. На людей не в обиде Бессонный старик рулевой. Весь мир ему с мостика виден, И в нем он — участник живой. Он в мире и жданный, и званый: Бессменной частицей труда Навек он вошел, безымянный, В плотины, в мосты, в города. Не мудрствуя и не лукавя, Ведя свою жизнь по прямой, Он знает, что счастье не в славе, А просто в работе самой.

При подъеме

Все запасы покоя истрачены мною давно, А дорога крута, и в пути отдохнуть не дано. С каждым шагом полней раскрывается мир предо мной, Беспокоя меня красотою своею земной. Каждый куст придорожный и каждый пути поворот Тихо просится в душу и слова ответного ждет; И ответа ища, и весеннею песней дыша, От земной красоты вырастает и крепнет душа.

Кувшинки

Лепестки их чисты и невинны, А в подводной бессолнечной мгле Стебли их присосались к земле, Будто шланги из жирной резины. Тянут донного ила отстой... Я люблю еще больше их, зная, Что за сила таится земная За девической их красотой.

Кинофильм

В коттедже на краю села Пастушка юная жила. За ней ухаживал селькор, Непобедимый, как линкор. Они, не ведая невзгод, Не раз ходили в культпоход. Был близок их законный брак... Но не дремал коварный враг! Опасность девушке грозит: Граф — зарубежный паразит, Заокеанский графоман Решил включить ее в роман. Был аморален этот граф, Он был настырен, как бурав; Дарил сервизы и цветы — И вот он с ней уже на «ты»! Но бдительный ее сосед, Колхозный многодетный дед, Узрел со своего крыльца Все ухищренья стервеца. Сельскохозяйственный старик Агента разгадал за миг, И, возымев благую цель, Он деву пригласил в отель. Не наливая ей вина, Он молвил: «Глянь-ка из окна, Взгляни, взгляни на бережок, — Там твой кантуется «дружок»!» ...В тени дорических колонн Залег оптический шпион. Курировал он дамский пляж, Где не в почете трикотаж... Красавица бежит на склад, Берет свой верный автомат. Прицельный выстрел прогремел, Злодей кончину заимел. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Селькор средь мирных поселян С невестой пляшет под баян, А графа ждет фамильный склеп... Моральный уровень окреп!

Горный мираж

Земля июльской духотой томима. Иду, изнемогая от жары. Тропинка вьется, будто струйка дыма, По склону раскаленному горы. А выше — облака, прозрачный холод, Большие незнакомые цветы. И подо мною горы — будто город, Подвергшийся атаке с высоты. Тот город великанский, невсегдашний, Как бы окутан дымной пеленой, Кривые скалы высятся, как башни, Взрывною накрененные волной. Там осыпи — как рухнувшие зданья, Гигантские расщелины, зубцы — Как будто от прямого попаданья Гранитные обрушились дворцы. Как лопнувший водопровод, бурливо Со дна ущелий-улиц бьет вода, И корни сосен вьются по обрывам, Как порванные взрывом провода. Повсюду — раны, вмятины, ушибы — Распотрошенный великаний кров. Над пропастями нависают глыбы — Останки уничтоженных мостов. Но вот с небес, из облаков парящих, Из дымных, из бензиновых высот Спадает солнце в море — как горящий, Зенитками подбитый самолет. Уже в долинах и свежо, и сыро, Весь мир окутан синей тишиной, И вся земля, взыскующая мира, Невидимо сливается со мной. Приглýшенно во сне листва лопочет, Уснув, прильнула к пристаням вода, И чутко спят, светясь в просторах ночи, Людьми воздвигнутые города.

Вещи

Умирает владелец, но вещи его остаются, Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей, беды. В час кончины твоей даже чашки на полках не бьются И не тают, как льдинки, сверкающих рюмок ряды. Может быть, для вещей и не стоит излишне стараться, — Так покорно другим подставляют себя зеркала, И толпою зевак равнодушные стулья толпятся, И не дрогнут, не скрипнут граненые ноги стола. Оттого, что тебя почему-то не станет на свете, Электрический счетчик не завертится наоборот, Не умрет телефон, не засветится пленка в кассете, Холодильник, рыдая, за гробом твоим не пойдет. Будь владыкою их, не отдай им себя на закланье, Будь всегда справедливым, бесстрастным хозяином их: Тот, кто жил для вещей, — все теряет с последним дыханьем, Тот, кто жил для людей, — после смерти живет средь живых.

Природе

Смогли мы летать научиться, Хоть крыльев и нет за спиной, — А все же завидуем птицам И легкости их неземной. Есть где-то иные закаты, Есть где-то — неведомо где — Планеты, где люди крылаты, Где люди как рыбы в воде. А ты и суровей, и строже, Природа, недобрая мать: Как рыбы мы плавать не можем, Как птицы не можем летать. На свете нам многое нужно; Пусть щедрою ты не была — Но ты нам, нагим, безоружным, Упорство и зависть дала. Ты нас не хранила от бедствий, От мора, от моря невзгод, — Но каждый, обиженный в детстве, Сметливым и жадным растет. Так завистью, хитростью, силой Наследует Землю навек Нагой, безоружный, бескрылый, Бессмертный твой сын — Человек!

Ручной волк

У лесника в прокуренной сторожке Домашний волк живет не первый год. Он незлобив, не тронет даже кошки, Он, как собака, домик стережет. Когда-то у оврага, в дальней роще, В неистовую позднюю пургу, Лесничий взял его волчонком тощим И преданного выкормил слугу. Но в феврале, когда метель клубится, Волк смотрит настороженно во тьму, И сам хозяин в эти дни боится Его погладить, подойти к нему. Там где-то стая ждет его прихода, Его зовет клубящаяся мгла, — И, может быть, голодная свобода Ему дороже теплого угла. Хозяин, бойся этой волчьей стати И очень-то не доверяй ему — Злом за добро он все равно отплатит, На вой волчицы кинувшись во тьму. Ни ласкою, ни хлебом, ни пинками Не пробуй возвращать его назад — Он горло перервет тебе клыками, И ты же будешь в этом виноват. Он просто волк, он не собачьей масти, И он уйдет, забыв, что он ручной, От теплого навязанного счастья В метель и холод, в неуют ночной.

Непрерывность

Смерть не так уж страшна и зловеща. Окончательной гибели нет: Все явленья, и люди, и вещи Оставляют незыблемый след. Распадаясь на микрочастицы, Жизнь минувшая не умерла, — И когда-то умершие птицы Пролетают сквозь наши тела. Мчатся древние лошади в мыле По асфальту ночных автострад, И деревья, что срублены были, Над твоим изголовьем шумят. Мир пронизан минувшим. Он вечен. С каждым днем он богаче стократ. В нем живут наши давние встречи И погасшие звезды горят.

Берега

Рекой разлученные берега Глядят друг на друга с грустью: Река широка, река строга — Одного к другому не пустит. Пройдут века, иссохнет река, Подводные травы завянут, Сойдутся далекие берега, Обычною сушею станут. Сойдутся два берега-старика, Пожалуются при встрече: «Вот, то ли дело — была река, А ныне умыться нечем».

Полузабытое

Путалась она со многими, Легких связей не тая. Этими глазами строгими Был обманут только я. Этими руками тонкими Был лишь я за сердце взят, А другие с ней — потемками Попросту                в Заречный сад. Сколько под окном я выстоял, Сколько ждал, чтобы она, Неприступная и чистая, Выглянула из окна! Знал ли, что такое сбудется, Что, как пьяный, наугад, Через год по тихой улице С ней пойду в полночный сад. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И, оправив платье смятое, Лунным светом смущена, Ласковая, виноватая, Улыбнется мне она. Оступившаяся скромница Улыбнется под луной, — Лишь моей она мне помнится, А не чьей-нибудь иной. Только в счастье виноватая, Все светлей за годом год, Пахнущая дикой мятою В памяти она встает. Улицею немощеною В памяти, в рассветной мгле, Девушка идет смущенная — Первая на всей земле.

Искра и капля

Рыбак у моря жжет костер, Вода о камни бьет. У капли с искрой вышел спор: Чей благородней род. И продолжался б дотемна Напрасный разговор: «Я морем этим рождена!» — «Меня родил костер!» Рыбак всегда был прав и пьян, И молвил он, подняв стакан: «Есть выше похвала: Ты — породила Океан, А ты — Огонь зажгла!»

Вторая порция

Я в детстве был вертлявым и шумливым, На беготню я тратил много сил, И, свой обед съедая торопливо, Всегда вторую порцию просил. С годами та прожорливость отпала, А мир вокруг — все шире и родней. Теперь мне не жратвы, мне жизни мало, И к жизни я чем старше, тем жадней. Я знаю: смерть повсюду нас находит, Не век шагать мне по ступенькам лет. Но у меня в таком плохом исходе Трагической уверенности нет. Все чудится, что соберутся люди, Минуты, как крупинки, соберут, Пошепчутся, столкуются, обсудят — И мне вторую порцию дадут.

Утром

Что-то легкое снилось На весеннем рассвете. Ты скажи мне на милость, Отчего мы не дети? Отчего мы похуже, Отчего мы построже?.. Взять прошлепать по лужам На зависть прохожим. В нас весенние грозы Принимают участье — Верю в глупые слезы, В беспричинное счастье!

На осеннем рассвете

На осеннем рассвете в туман ковыляет дорога, Оловянные лужи мерцают у дачных оград, Над опавшей осиной мигает звезда-недотрога, И на темных кустах полотенца тумана висят. Как грустна и просторна земля на осеннем рассвете! Сам не верю сейчас, в этой сонной предутренней мгле, Что нашел я тебя на такой необъятной планете, Что вдвоем мы идем по прекрасной осенней земле.

1958

Памяти Архимеда

Далеко от нашего Союза И до нас за очень много лет В трудный год родные Сиракузы Защищал ученый Архимед. Многие орудья обороны Были сконструированы им, Долго бился город непреклонный, Мудростью ученого храним. Но законы воинского счастья До сих пор никем не учтены, — И втекают вражеские части В темные пробоины стены. Замыслом неведомым охвачен, Он не знал, что в городе враги, Он в раздумье на земле горячей Выводил какие-то круги, Он чертил, задумчивый, негордый, Позабыв текущие дела, — И внезапно непонятной хордой Тень копья чертеж пересекла. Но, убийц спокойствием пугая, Он, не унижаясь, не дрожа, Руку протянул, оберегая Не себя, а знаки чертежа. Он в глаза солдатам глянул смело — Убивайте, римляне-враги! Убивайте, раз такое дело, Но не наступайте на круги! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я хотел бы так пером трудиться, Родине отдав себя вполне, Чтоб на поле боя                           иль в больнице За себя не страшно было мне. Чтобы у меня хватило духа Вымолвить погибели своей: «Лично убивай меня, старуха, Но на строчки наступать не смей!»

Колыбельная

Сторожихи спят в сторожках, Спят коты и мыши, Дождь в серебряных сапожках Пробежал по крыше. Постояв над нами малость, Туча грозовая Быстро к западу умчалась, Небо открывая. И над нами ходят важно Звезды и планеты, Протянув к травинкам влажным Проволочки света. Ходят звезды без дороги В выси беспредельной, Как девчонки-недотроги — От Земли отдельно.

Взгляд

Ты мне приснилась на рассвете, И, пробуждаясь, наяву Глаза в глаза я взор твой встретил — Чуть дымчатую синеву. В окно глядел рассвет весенний, Капель стучала в тишине, — И самых светлых сновидений Светлей ты показалась мне.

Весенняя элегия

Тоскует звезда на рассвете весеннем, Под мостиком плачет вода. Вот здесь мы по будням и по воскресеньям Встречались с тобой иногда. Ты просекой шла в своих валенках серых, Я рядом шагал, как жених, И звезды совсем необычных размеров В глазах отражались твоих. Так были тогда белоснежны сугробы, Так светел полуночный час — Казалось, что в небе рубильник особый Включен специально для нас. С другим тебе нынче темней и спокойней, Живи без невзгод и потерь, Над вашей судьбой и над просекой хвойной Обычное небо теперь. А я только изредка по воскресеньям Один забредаю сюда. Тоскует звезда на рассвете весеннем, Под мостиком плачет вода.

Техника

Я еще не устал удивляться Чудесам, что есть на земле, — Телевизору, голосу раций, Вентилятору на столе. Самолеты летят сквозь тучи, Ходят по морю корабли, — Как до этих вещей могучих Домечтаться люди смогли? Как придумать могли такое, Что пластинка — песню поет, Что на кнопку нажмешь рукою — И средь ночи день настает? Я вверяю себя трамваю, Я гляжу на экран кино, — Эту технику понимая, Изумляюсь ей все равно. Ток по проволоке струится, Спутник ходит по небесам... Человеку стоит дивиться Человеческим чудесам.

Марсианин (Легенда)

1

Марсианин умирал На Земле моей, С Марса он к себе не ждал Белых кораблей. В телескоп он разглядел, Что у нас — беда, Добровольцем прилетел Именно сюда. В партизанский наш отряд Заявился он, Не гражданский, не солдат, А в бою — силен. С нами он, как друг и брат, В смертный бой ходил, Он трофейный автомат Сам себе добыл.

2

Марсианин умирал Средь земных людей, Он медпомощи не ждал Со звезды своей. Не страшась в тяжелый час Никаких невзгод, Он на Марсе ради нас Полный взял расчет. С нами радость и беду Он делить привык, Быстро, прямо на ходу, Выучил язык. Был он доброй шутке рад, Незаносчив был. В самокрутке самосад Запросто курил. «Что на Марсе за народ? — Спрашивали мы. — Есть ли рощи, синий лед, Снежные холмы? Есть ли страны, рубежи, Золото и сталь? Есть ли там любовь, скажи, Есть ли там печаль?» Он болтать был не мастак, Он курил, молчал, На вопросы наши так Кратко отвечал: «Есть любовь и есть отказ, Есть закатный свет, — Все там — вроде как у вас, Только смерти нет. Там, на Марсе на моем, Жизнь всегда в цвету. Я вам как-нибудь о нем Лекцию прочту».

3

Марсианин умирал На Земле моей, С Марса он сюда не ждал Белых кораблей. Он, громя врага в упор В боевом строю, У деревни Спасский Двор Отдал жизнь свою. Лежа в мерзлом лозняке, Пулею сражен, На нездешнем языке Тихо бредил он. Он сквозь горестную дрожь Продолжал твердить Словно все одно и то ж — Имя, может быть? Он глядел в ночную тьму, В звездную метель, Я под голову ему Подложил шинель. С дальней родины своей Не сводил он глаз, Протянул он руки к ней — И ушел от нас. И его среди зимы Схоронили здесь. Так и не узнали мы, Что на Марсе есть. Нет подробностей у нас, Что там за народ... Вот она, планета Марс, По небу плывет.

Колодцы пустыни

Я пил из колодцев пустыни, Воды я не помню вкусней, Хоть, кажется, горечь земная Изрядно подмешана к ней. Но в этом волнистом просторе, Где ни колеи, ни следа, Такой драгоценной и чистой Казалась мне эта вода! Из ржавой консервной жестянки, С обросшим и жадным лицом, Напиток богов и верблюдов Я пил, позабыв обо всем. Из водопроводного крана Струя холодна и вкусна, В ней горечи привкуса нету, Да только не та ей цена. Иной ее выпьет лениво И даже невкусной найдет, — А в горьких колодцах пустыни И горечь за сладость сойдет. Кто пил из далеких колодцев, Навеки запомнил одно: Чем счастье трудней достается, Тем сердцу дороже оно.

Балтика

Там, где кончается Ленинград, Начинается море. Пенные волны шумят В белесом просторе. С лодки вглядишься — вдали Различаешь ты мало-помалу: Осторожно идут корабли По Морскому каналу. А на другой стороне Увидишь крылатые яхты, Сосны в закатном огне, Отмели Лахты. Море... Лазури в нем нет, Синим назвать его трудно, Море покрашено в цвет Военного судна. Только тебе все равно: Пусть не синее, не голубое, — Счастлив ты тем, что оно Рядом с тобою.

С годами

Как будто и глаза похуже, Но все ясней за годом год В своем стоцветном всеоружье Земля передо мной встает. Она встает, в глаза мне кинув Снегов живую белизну, Цветов невзрачных, трав низинных Таинственную новизну. От рощи, от речной излуки Не отвести порою глаз. О, как в предвиденье разлуки Взор обостряется у нас! Неужто только на исходе, В преддверье вечной слепоты, Дано нам различить в природе Ее заветные черты?

Удача

Под Кирка-Муола ударил снаряд В штабную землянку полка. Отрыли нас. Мертвыми трое лежат. А я лишь контужен слегка. Удача. С тех пор я живу и живу, Здоровый и прочный на вид. Но что, если все это — не наяву, А именно я был убит? Что, если сейчас уцелевший сосед Меня в волокуше везет, И снится мне сон мой, удачливый бред Лет эдак на двадцать вперед? Запнется товарищ на резком ветру, Болотная чвякнет вода, — И я от толчка вдруг очнусь — и умру, И все оборвется тогда.

Два человека

Твое несчастье в том, что ты не знал беды, Легки твои пути, легки твои труды. Пусть говорят слепцы: тебе во всем везет, — Но не хотел бы я шагать с тобой в поход. Я видывал таких. Ты добр, покуда сыт, Покуда твой кусок легко тобой добыт. До первой встряски ты и ловок, и умел, До первой рюмки трезв, до первой драки смел. С товарищем моим пошел бы я в поход, Хоть в жизни, говорят, ему и не везет. Победы он знавал, но и хлебнул беды, Трудны его пути и нелегки труды. Он — не на побегушках у судьбы, Он падал и вставал, шаги его грубы. Такой не подведет, он жизнью закален, Его удача в том, что неудачник он.

Весенняя ночь

Холодновато пахнет мята, Деревья клонятся ко сну, И ночь на краешек заката Плывет, как щука на блесну. И в линию одну во мраке Слились окрестные леса, Созвездий огненные знаки Вмонтированы в небеса. Сова, владычица ночная, Летит, хвостом своим руля, — И спит, цены себе не зная, Умаявшаяся земля. Ни шелеста, ни взлета ветра, Недвижны иглы на сосне, Лишь вздрагивает чуть заметно Трава, растущая во сне.

Рассветное одиночество

Не ревнуй меня к одиночеству, Этой ревности не пойму. Иногда человеку хочется Одному побыть, одному. Не кори, что порой рассветною, В ясной утренней тишине, С рощей, с тропкой едва заметною Я встречаюсь наедине. И, шагая в утреннем свете, я Вижу, счастлив и одинок, То, чего бы ни с кем на свете я Увидать бы вдвоем не смог. Нет, отшельничества не жажду я, Не бегу от света во тьму. Иногда ведь хочется каждому С миром встретиться одному.

Пространство

В маленькой гостинице районной, В среднеазиатском городке, Я тебя припомнил удивленно, Замер с папиросою в руке. Ты мне неожиданно предстала В памяти, в осенней тишине, Той, какой ты быть не перестала, Той, какой ты всех дороже мне. Так я долго жил с тобою рядом, Что едва тебя не позабыл. Иногда расстаться людям надо, Чтобы им простор глаза открыл. Пусть по справедливости воспеты Грусть разлук, печаль их и тоска, — Но любви счастливые приметы Иногда видней издалека.

Родной берег

Да, я в детстве любил провожать корабли, Уплывающие на закат, С побережья, где желтые дюны легли, Где шершавые сосны шумят. Много лет, много зим с той поры протекло, Много мест повидать я успел. Не по-здешнему солнце мне спину пекло, Не по-здешнему ветер гудел. Далеко увозили меня поезда, Уносили меня корабли, — Но душой не уйти, не уплыть никуда От своей, ленинградской земли. Где в тумане виднеются шпили вдали, Где косматые сосны шумят, Где я в детстве любил провожать корабли, Уплывающие на закат.

«Вот девушка стоит на солнцепеке...»

* * *

Вот девушка стоит на солнцепеке И, голову красиво наклоня, Глядит с холма в разлет полей широких, Кого-то ждет — да только не меня. Меня давно уж дождалась другая, С ней я не знаю горя и невзгод: А все-таки порой краса чужая Под сердце вдруг иголочкой кольнет. Почудится, что я почти что вечен, Что старость бесконечно далека, Что голубями легкими на плечи Слетают утренние облака.

1959

Зеленострой

Сошли снега, растаял лед, Земля строительство ведет. Как строим дом из кирпичей, Так, полная своих забот, Из атомов и из лучей Земля строительство ведет. Сипят и вздрагивают в ней Насосы жадные корней И гонят из подземных нор К цветам строительный раствор. Пока в прекрасные слова Одеть природу хочешь ты, Здесь созидается трава, Здесь воздвигаются цветы. С приходом света и тепла На стройплощадках всех полей Встают соцветий купола Над колоннадами стеблей. Вглядись, вглядись, к земле припав, — Зеленый город рвется ввысь, Сторожевые башни трав Победно в небо поднялись. На уровне твоих зрачков — Балконы алых лепестков, Зеленые массивы стен, Система шпилей и антенн, И колокольчик над тобой Склоняет рупор голубой. Храните Землю от невзгод — Земля строительство ведет.

Посвящается Попову

1. «По тонкой невидимой нити...»

* * *

По тонкой невидимой нити, По самой кратчайшей прямой Бессонные птицы событий В приемник слетаются мой. В техническом этом приборе До крайности мир уплотнен: Мгновенье — от счастья до горя, От смеха до стона — микрон. Здесь правда, мечты, небылицы, Здесь гимны грядущей Земле, Здесь шара земного столицы Лежат на единой шкале.

2. «Приемник, в любую квартиру...»

* * *

Приемник, в любую квартиру Скликающий материки, — Макет современного мира, Где так расстоянья близки. Здесь рядом — утраты, успехи, Синкоп и сигналов хаос, Полярных сияний помехи, Разряды тропических гроз. Все рядом на свете, все рядом — И мирных деяний расцвет, И с атомным боезарядом Тела дальнобойных ракет. И может любое случиться На маленькой этой Земле, Где шара земного столицы Так близко лежат на шкале.

3. «Приемник!.. Бессонное сердце...»

* * *

Приемник!.. Бессонное сердце, Поющее в звездных мирах, Исчисленное в килогерцах, В коротких и длинных волнах. Восславим же гений Попова! Для честных и творческих сил, Для мирного дела и слова Он радио людям вручил. Пусть крыльями плещут в мембраны Не вороны темных страстей, Не коршуны зла и обмана, А голуби добрых вестей! По-мирному жить и трудиться Призыв мы бросаем Земле — Ведь шара земного столицы Так близко лежат на шкале.

На Карельском перешейке

В лесной глубине перешейка, Где шла боевая страда, Осыпавшаяся траншейка Теперь не ведет никуда. Роняя легкие тени, Осинки-подростки стоят На месте надежд, и ранений, И невозвратимых утрат. Играют выводки лисьи, Тропу пробивает трава, От неотосланных писем Дожди отнимают слова. И пасмурными ночами, Летя от приморских болот, О чьей-то любви и печали Осенний ветер поет.

Ленинградские девушки

Широкий ров пересекает луг, Весенние в него сбегают воды. Он кажется не делом чьих-то рук, А давним порождением природы. Я вспоминаю сорок первый год. Здесь заняли мы свой рубеж когда-то. Но этот ров у склона двух высот Копали не саперы, не солдаты. Здесь девушки работали. Они, Совсем не по-военному одеты, Пришли сюда в те роковые дни, Я помню их платочки и береты. И голоса их в памяти звучат... Они, покинув этот луг зеленый, Отправились не в тыл — а в Ленинград, На ближние объекты обороны. Они ушли, бесстрашно-молоды, На плечи взяв тяжелые лопаты, И каблучков их легкие следы Оттиснулись на глине синеватой. ...Летят послевоенные года Над Ленинградом, над страной, над миром; Мы их, наверно, видим иногда, Тех девушек, но мы проходим мимо. Мы их не узнаем среди других — В ту пору мы не вглядывались в лица. Они ж молчат о прошлых днях своих: У них — дела, им некогда гордиться. Но есть другие — те, которых нет, Которых повидать нигде не сможем. Они не встретят над Невой рассвет, Гулять не выйдут вечером погожим. Они в свои квартиры не вбегут, Даря улыбки и рукопожатья. Лишь матери седые берегут В своих шкафах их выпускные платья. Да у подружек школьных, у друзей Еще по старой памяти хранятся Их фотоснимки довоенных дней — Шесть на девять и девять на двенадцать. Они ни встреч не помнят, ни разлук, Ни голода, ни пламени, ни дыма, — И смотрят на седеющих подруг С улыбкой ясной и неповторимой.

Голуби над элеватором

Они не знают про вчерашнее, Они воркуют по-домашнему, — Не на блокадных граммах вскормлены, Не из блокадных ведер вспоены. А он, гружен пшеницы тоннами, Стоит над бедами вчерашними Большими железобетонными Боками сросшимися башнями. И те, что воду брали в проруби, Что на блокадном хлебе выжили, С улыбкой смотрят:                               вьются голуби Над элеваторною крышею.

Воспоминание о госпитале

Когда отпустит боль — Жизнь кажется легка, И глубже синева, И ярче облака, И чище глубь реки, И зеленее поле. Жизнь кажется прекрасней, Чем до боли.

Сохранение материи

Мне иногда совсем не нужно Ни счастья, ни любви, ни дружбы. Забыв свое предназначенье, Гляжу на тихое теченье. Гляжу в задумчивом покое На куст, склоненный над рекою. И вспоминаю, вспоминаю... Я что-то помню, что-то знаю. Трава шуршит, ногой примята, — А я травою был когда-то, Землей и небом был когда-то, Лучом рассвета и заката. Вы все меня спокойно ждете, Лишь иногда — сквозь сон — зовете. И я вернусь, к покою жаден, — Школяр, набегавшийся за день. Когда моя настанет осень, Вернусь ко всем, кого я бросил: К земле — землей, к траве — травою И к небу — ясной синевою.

Счастье

Счастье мне противопоказано, Мне невыгодно быть счастливым: Голубыми путами связанный, Становлюсь нетрудолюбивым. Все мне чудится подсознательно, Что судьба меня только дразнит, — В будни радость не обязательна, Радость — это недолгий праздник. За характер свой не в ответе я, Он со мной до смерти пребудет, — За века, за тысячелетия Не приучены к счастью люди. Жизнь, старуха с чертами резкими, Им дарила, с Богом не споря, Счастье мелкими разновесками На пудовые гири горя. Много радости нам отпущено, Но и горе не раз встречали. Знаю, люди века грядущего Знать не будут моих печалей. Мир, от горя отмытый начисто, Ощутят они всем дыханием. Стань же, счастье, рабочим качеством И естественным состоянием!

Жизнь не кончается

Жизнь не кончается там, где кончается, — Что-то другое там начинается. Только не райское, только не адское: Ляжешь пылинкой на чьем-то лацкане, Станешь травинкой и чьей-то сказкою, Белой снежинкой приникнешь ласково К чьему-то окошку в вечерний час.

Слезы

Редко от радости плачем мы. Может, один лишь раз Радость у горя берет взаймы Слезы в счастливый час. Ветер шуршит весенней листвой, Утро зовет в поход, Радость — честна, радость с лихвой Горю свой долг вернет. Но на пороге дальней зимы, Все испытав всерьез, Слезы счастливые вспомним мы — Горьких не вспомним слез.

Вьюга

Кто-то лапкой скребется в окошко, Кто-то плачет за нашим окном, — Как озябшая белая кошка, Вьюга жалобно просится в дом. Голосок ее тонок и грустен. Пожалеем ее, хоть на час Дверь откроем и в комнату впустим — Пусть погреется вьюга у нас.

Лесной полустанок

В пространствах осенних ночных, Как серая птица-подранок, Нахохлившийся полустанок Под сосны забился, притих. И дождик, и поезда нет, И утро настанет не скоро. Горит огонек семафора — Дробинки краснеющий след.

Короткая гроза

Над самым берегом реки Шли тучи, как грузовики, Везя косматые тюки Невоплощенного дождя, Шли, интервалов не блюдя, — И сгрудились, столкнулись вдруг. И потемнело все вокруг. Гром — будто лопнувший баллон, Помноженный на миллион. И тонны ливня — под откос, И пламя бьет из-под колес. Вдруг — тишина. И гром забыт, И влажен радостный покой. Рессора радуги висит Над нивами и над рекой. Подсолнух в синий океан Наводит золотой экран И ловит солнце в небеси, Вращаясь на своей оси.

Деревья

Как древние добрые боги, Забывшие святость свою, Деревья стоят у дороги В косматом веселом строю. Хмельная их радует вьюга, Они враспьяную пьяны, Стоят они друг против друга, Дорогою разделены. Им любо под ветром качаться, Они в серебре, в январе, Местами хотят обменяться, Как в пляске, как в детской игре. Застигнутый ветра порывом, Прищурюсь, зажмурюсь — и тут Они в беспорядке счастливом Друг другу навстречу шагнут.

Художник

Не смущаясь большим расстояньем, Этот мальчик приходит сюда Не для встреч и не для расставаний — Просто любит смотреть поезда. Под железнодорожным откосом, Где и маленькой станции нет, Он стоит, аккуратно причесан И с опрятностью бедной одет. Пусть там, дома, смеются и дразнят И добра не пророчат ему, Он приходит сюда как на праздник — Удивляться и верить всему. Будто птица, готовый к полету И на цыпочки даже привстав, Ждет он сказки.                         Из-за поворота Вырастает гремящий состав. И квадраты горят золотые, И по насыпи тени плывут, И на стыках колеса литые Громогласную песню куют. И, исполненный гордости буйной, Так победно трубит в вышине Паровоз этот, сильный, как буйвол, С невысоким горбом на спине. И, подумав, помедлив минуту, Не ища себе тропки прямой, Как сквозь сон улыбаясь кому-то, Отправляется мальчик домой. Косогором, болотистым лугом Он к поселку бредет своему, Молчалив и почти что испуган Красотой, непонятной ему.

Без украшений

Люблю вагонов и кают Геометрический уют. Здесь украшений лишних нет, Здесь дерево, металл и свет. Давно пора, давно пора И жить, и строить без прикрас, И мудрые конструктора С природою сближают нас. В ней тоже ложных нет красот, Она и в сложности проста; Нагрузку нужную несет Ее земная красота. В ней ухищрений лишних нет: На маки алые взгляни — Им до зарезу нужен цвет, Иначе б умерли они. И лист кленовый вырезной Прекрасен просто потому, Что нужен он и в дождь, и в зной Не нам, а клену самому. Учусь у маков и планет, У радуги и у листа — Ценою миллионов лет Добыта эта красота, Добыта эта простота.

Отпечатки на угле

Тянулись ввысь из джунглей разогретых Таинственных растений веера. Далекое младенчество планеты, Беспечное ее позавчера. Не донесли к нам черные скрижали Великолепья зарослей густых — Лишь отпечатки тайно удержали, Лишь знаки отрицательные их. Чтоб углем стать, за тысячи столетий Распались их объемы и цвета; Всей их красы единственный свидетель — От них оставшаяся пустота. Как детские ошибки и мечтанья, Их оттиск смутен и неповторим, Но о былом своем существованье Они твердят отсутствием своим.

1960

«По взморью иду, вспоминая погибших друзей...»

* * *

По взморью иду, вспоминая погибших друзей, Которые моря не видят уж многие годы, Не видят земли, потому что покоятся в ней, — На что им теперь небеса, и равнины, и воды. Я вижу за них, как в свободном пространстве морском Холодные волны идут на закат молчаливо И парус белеет живым и небрежным мазком, Живым лепестком на шершавой ладони залива. Прибрежный песок огневые занес рубежи, В развалинах дотов гнездятся счастливые птицы... Осенняя память моя, помоги, подскажи, Напомни былое, которое больше не снится. Давно отстоялась нежданная горечь потерь, Давно по друзьям все грома и ветра отрыдали, Как будто сквозь сумерки лица их вижу теперь, — Иль зренье души постепенно слабеет с годами? Иль это растет равнодушия мутный ледок? Иль память немеет, готовясь ко дню расставанья? Иль мчится сквозь душу бушующий жизни поток, Событий поток, размывающий воспоминанья?..

В океане

Идут с урановой рудою Крупнотоннажные суда. Спят под зеленою водою Неведомые города. В глубинах — стены кладки прочной, Колонны в блеске золотом Как будто прячутся нарочно, Чтоб сразу вынырнуть потом. Там дремлют мраморные боги В планктоне, средь подводной мглы, Там спать ложатся осьминоги На мозаичные полы. Дворцы стоят недвижным строем, Хранит их сонная вода... Неужто пережить дано им Земли жилые города? ...Над ними пенною водою К цветущим гаваням Земли Идут с урановой рудою Коммерческие корабли.

Городской сад

Осенний дождь — вторые сутки кряду, И, заключенный в правильный квадрат, То мечется и рвется за ограду, То молчаливо облетает сад. Среди высоких городских строений, Над ворохами жухлого листа, Все целомудренней и откровенней Деревьев проступает нагота. Как молода осенняя природа! Средь мокрых тротуаров и камней Какая непритворная свобода, Какая грусть, какая щедрость в ней! Ей все впервой, все у нее — вначале, Она не вспомнит про ушедший час, — И счастлива она в своей печали, И ничего не надо ей от нас.

Сторона отправления

У больших городов за плечами — На вокзалах, в преддверье полей, — Будто стрелы в стеклянном колчане, Ждут составы отправки. Скорей! Вот она — сторона отправленья. До свиданья, домашний уют! Вот она — сторона удивленья, За которой открытья встают! То в весеннего луга убранство, То в речной розовеющий плес Перемалывается пространство Жерновами веселых колес. Будет холод, и зной, и усталость, Только все же назад не гляди: Позади — лишь былое осталось, Настоящее — там, впереди. Там — страна золотых обещаний, Там шагов твоих ждет тишина. Сторона неумелых прощаний Нам как вечная юность дана.

Люблю корабли

Домов наших каменным стенам Земная опора нужна; Фундаментом зыбким и пенным Под килем лежит глубина. Чтоб моря седые невзгоды Людей разделить не могли, — Все лучшее взяв у природы, Воздвиг человек корабли. Обшитым железною кожей, Им вечно стремиться вперед, — В конструкции мирные вложен На грузы и грозы расчет. Сквозит в очертаньях упрямых Вся гордость и сила земли. Нужней и прекраснее храмов, Надежней дворцов — корабли.

Вторая память

Как далеко мы видим в день осенний, Когда редеет утренний туман И тополей безлиственные тени Лежат, как шпалы, поперек полян! Нам и легко, и словно жаль чего-то, И даль зовет, бессмертно хороша, И отбегают мелкие заботы, И к трудным целям тянется душа. Уже мы дышим дальнею весною, Торопимся мы, ищем и творим, — И стала в новом городе стеною Та глина, на которой мы стоим. И ясной достоверностью такою Увиденное все озарено, Как будто некой памятью второю Нам вспоминать грядущее дано.

Лирика

Придуманы кем-то когда-то Слова для хороших стихов: И музы, и розы, и злато, И вздохи, и трель соловьев. Но лирика шляется где-то, Не веря в такое старье, — На вздохи, на все самоцветы Теперь не приманишь ее. Прилягу на мостик бетонный У самого края шоссе: В болотной канаве — тритоны Во всей первозданной красе, На лыжах жуки водяные Идут по воде без мостов, И пятна плывут нефтяные Совсем необычных цветов, О мир, в глубину устремленный, Высокий, подножный, земной, Твоей красоты эталоны Пока что не найдены мной. Быть может, за лугом шершавым, За свалкою, за гаражом, В цистерне огромной и ржавой Поэзии свет отражен.

В этом веке

Еще байдарки тащат волоком Через болотистую гать, Еще поэтам и геологам На свете есть чего искать. Еще по незнакомой местности Через весенний бурелом Путем счастливой неизвестности Идут влюбленные вдвоем. Есть где-то реки безымянные, Цветы неведомых полян, Тропинки странные, нежданные, Ведущие в лесной туман. И, отвергая слог напыщенный, Маня под солнце из квартир, Высокой техникой насыщенный, Взрослея, не стареет мир.

Пустырь

Средь ящиков с битым стеклом, Среди одуванчиков лысых Коррозия — рыжая крыса — Грызет металлический лом. Торчат из древесной трухи Меж травок, бессильных и сонных, Внимательные лопухи — Не уши ль слонов погребенных? А птица летит тяжело С клочком перепревшей соломы Сквозь будущих окон стекло, Сквозь будущих зданий объемы. Их нет еще на чертеже, Все здесь еще хмуро-понуро, Но просится в небо уже Грядущая их кубатура.

Забытые машины

О версты дорог непролазных, Где сталь устает и сдает, Моторов предсмертные спазмы, Последний руля поворот. У них перекошены рамы, Стоят, беззащитно стары, Давно позабытые «амо», «Фиаты» минувшей поры. Им оси трава обмотала И шины пришила к земле, И ржавчина — траур металла — Желтеет на мятом крыле. И, напоминающий клизму, Смешон из резины клаксон (Рассвет автомобилизма Такими вот был возвещен). Не помня о них, не печалясь, Врываясь в космический век, В какие мы дали умчались От этих железных калек! А я ведь их видел иными! И как я завидовал тем Шоферам, что правили ими, Машинами новых систем! На свалке, у края болота, Где города меркнут огни, Живое в них чудится что-то: Ведь людям служили они. Пусть годы другие настали, Пусть все по-иному вокруг, Но теплится в ржавом металле Тепло человеческих рук.

Первый самолет

По копейке — ни много ни мало — Шла в орлянку лихая игра, И квадратное небо сияло Над кирпичным колодцем двора. Вдруг я выхлопы сверху услышал — Будто чудо творя задарма, К нам примчался, газуя по крышам, Мотогонщик, сошедший с ума. Вот он выпростал крылья и въехал В тот небесный квадрат голубой, Многократное рваное эхо По задворкам таща за собой. Тень его, распростершая руки, Осенила провалы дворов, Канализационные люки И сырые поленницы дров. Был под крыльями воздух спрессован, Он слоился, блестел и гудел, И, доверясь прозрачным рессорам, Человек над землею летел. И беды никакой не случилось, Он давно промелькнул и утих, — А старуха тревожно крестилась, У помойки ведро опустив.

Железное дерево

Здесь ходят песчаные тучи, Здесь мертвенно-бел солонец, Здесь травы верблюжьи колючи — Пустыни терновый венец. И горы стеклянным отливом Мерцают в дрожащей дали (Как бы термоядерным взрывом Оплавлены грани земли). Кому здесь терпенья хватило Воздвигнуть в просторе пустом Железную ель над могилой, Над чьим-то понурым крестом? Не слушая мудрых советов, Сюда, где ни троп, ни дорог, Тяжелое дерево это Пустынею кто-то волок. О, эти наклонные трубы В горячей пыли соляной, Что швом неумелым и грубым Приварены к стойке стальной! Не шепчутся ветви невнятно, Не источают смолу — Лишь окислов горькие пятна Ползут по стальному стволу. И смотрит в пустынные дали Безмолвнее, чем кипарис, Железное древо печали С ветвями, простертыми вниз. ...Не добрым раденьем завхоза, Не дружбой, что дружбе верна, Здесь чья-то предсмертная греза Столь дерзостно воплощена. Шагая пустыней угрюмой, На дерево это взгляни, О верности чьей-то подумай И чью-то любовь помяни. И вот отступает пустыня, Отходят усталость и боль, Блестит, будто северный иней, На ветках осевшая соль. Песчаные вихри не рыщут, Не бредит земля о воде. Прохлады нежнее и чище Не сыщешь ты, сердце, нигде.

Водоем справедливости

В старинной книге я прочел недавно О том, как полководец достославный, Вождь, Искандеру в ратном деле равный, В былые отдаленные века Из долгого и трудного похода, Что длился месяц и четыре года, На родину привел свои войска. На двадцать семь дневных полетов птицы (Доподлинно так в книге говорится) Он всех врагов отбросил от границы, И вот с победой в боевом строю Вернулся он, не знавший поражений, Склонить пред императором колени И верность подтвердить ему свою. Пред летней резиденцией владыки Расположил он лагерь свой великий, И, под толпы приветственные клики Сойдя с лимонногривого коня, В доспехах медных, грузен и степенен, Поднялся он по яшмовым ступеням, Руки движеньем стражу отстраня. И царь царей, властитель вод и суши, Тысячелетний этикет нарушив, Добросердечен и великодушен, Шагнул к нему — и чашу преподнес С вином, достойным полководца славы, С вином без горечи и без отравы, С древнейшим соком виноградных лоз. Такой нежданной чести удостоен, С поклоном чашу принял старый воин, Но не пригубил. Сердцем неспокоен, Он вниз, на луг, невольно бросил взгляд, Где наклонилась, жаждою влекома, Над каменною чашей водоема Усталая толпа его солдат. Не с ними ли в походе дальнем пил он Гнилую воду, смешанную с илом? Не с ними ли пред смертью равен был он? Теперь один за всех в почете он. Он с войском шел по вражескому следу — И вот не с войском делит он победу, — От войска он победой отделен! И что-то в сердце тайно всколыхнулось, И что-то в нем дремавшее проснулось, И Справедливость поздняя коснулась Его своим невидимым крылом: Минуя царедворцев и министров, Сошел он вниз решительно и быстро, И выплеснул он чашу в водоем. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тот царь забыт. О давнем том походе Лишь в книгах мы подробности находим. Но песнь о старом воине в народе Звучит еще и в наши времена. А в водоеме все вода струится, И, говорят, доныне в ней хранится Тончайший привкус древнего вина.

Поэзия

Даря человечество песней, Забыв и покой, и ночлег, Она без дотаций и пенсий Вступает в наш атомный век. И пусть электронному зренью Доверено многое, но — Все грани любого явленья Искусству лишь видеть дано. Пока вычислительный робот Свершает свой верный расчет, Поэзии пристальный опыт По тысячам русел течет. И где-то в работе бессрочной, Что к легким успехам глуха, С наукой смыкается точной Точеная точность стиха.

Над прозой

Труднее становится вдвое, Когда вдруг почувствуешь ты, Что вот наконец-то в герое Живые возникли черты. Пока он был мертвою глыбой, Ты тропкой тащить его мог; Он ожил — и сразу на выбор Потребовал сотню дорог. Путями побед и лишений Шагает он, споря с тобой, — И тысяча тысяч решений Таится в детали любой. Куда повернуть выключатель? Над строчкою думай, потей. Есть мрак — соучастник зачатий, Есть свет — соглядатай смертей.

Праздники

Бывало — жарили, варили; Бывало — гости до утра. Мне ж, чуть стемнеет, говорили: «Повеселился, спать пора». Хотя бы в скважину дверную Взглянуть хотелось мне до слез В жизнь праздничную, в жизнь иную — В ту, до которой не дорос. И, пробуя со сном бороться, Я верил, отходя ко сну, Что самый праздник-то начнется, Когда я накрепко усну. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Как быстро годы пролетели! А старость будет ли добра? К сосновой подведет постели И скажет: «Пожил, спать пора!» Что, если было бы возможно Проснуться — и найти к вам путь, Цветком пробиться придорожным И незаметно, осторожно В грядущий праздник заглянуть?

Отражение в реке

Река глубокая. Над ней Прибрежный наклонился сад — И отражения ветвей На плоском зеркале лежат. Порой колышет их волна, Но, безучастна и темна, Под пленкою зеркальной спит Таинственная глубина. Вот если б лак содрать с волны, Поверхность зеркала разбить, Чтоб всею глубью глубины Цветущий мир отобразить!

Середина марта

Ходит, в высоту подброшенное, Облачко над головой; Как ботинки неразношенные, Снег скрипит на мостовой. День такой сегодня новенький, Он чему-то очень рад, И сосульки, как морковинки, Соблазнительно висят. И по взгорью к лесу синему Путь-дорога пролегла — Холодна еще по-зимнему, Да по-вешнему светла.

Черемухи

Черемухи наклоняются Над омутами реки, Глядят на них, восхищаются Зеркальные двойники. Довольные восхищением, Доверчивы и чисты, Черемухи отражениям Дарят свои цветы. А их уносит течением За пристани и мосты.

Первая зелень

В прозрачном и праздничном воздухе На север летят журавли, Травинок зеленые гвоздики Проткнулись к нам из-под земли. Торчат, коротки и не шелковы, Иголочки ранние трав, Средь них одуванчики желтые Встают у дорожных канав. Встают над весенними лужами, Просторами удивлены, Доверчивые, неуклюжие Посланцы земной глубины.

На заливе

Когда-нибудь все позабуду, Но это останется вам: Рассвет, будто тихое чудо, Ступает по тихим волнам. И сосенок тени, как лыжни, От рощицы наискосок На берег легли неподвижно, Впечатались в белый песок. Камней добродушные глыбы В ночных бородавках росы, И пахнет непойманной рыбой Вода у песчаной косы.

1961

Первая жизнь

1. «Склонясь над ее родниками...»

* * *

Склонясь над ее родниками, Вкусив от печалей и благ, Я к жизни всю жизнь привыкаю, А все не привыкнуть никак. Как первой любви откровенье, Она необычна, нова, — И в радостном недоуменье Я к ней подбираю слова.

2. «О Первая жизнь! Ты одета...»

* * *

О Первая жизнь! Ты одета В грозу и сияние дня, Но к ночи ты скроешься где-то, Ты первая бросишь меня. Побудь же со мною подоле, Уйдешь ты — и станет темно. Я твой однолюб поневоле, Мне встретить второй не дано.

22 июня

Не танцуйте сегодня, не пойте. В предвечерний задумчивый час Молчаливо у окон постойте, Вспомяните погибших за нас. Там, в толпе, средь любимых, влюбленных, Средь веселых и крепких ребят, Чьи-то тени в пилотках зеленых На окраины молча спешат. Им нельзя задержаться, остаться — Их берет этот день навсегда, На путях сортировочных станций Им разлуку трубят поезда. Окликать их и звать их — напрасно, Не промолвят ни слова в ответ, Но с улыбкою грустной и ясной Поглядите им пристально вслед.

Каска

Молчит, сиротлив и обижен, Ветлы искореженный ствол. Заброшенный пруд неподвижен И густ, будто крепкий рассол. Порою, как сонное диво, Из тьмы травяной, водяной Лягушка всплывает лениво, Блестя огуречной спиной. Но мальчик пришел с хворостиной — И нет на пруду тишины: Вот каску, обросшую тиной, Он выудил из глубины. Без грусти, без всякой заботы, Улыбкой блестя озорной, Берет он советской пехоты Тяжелый убор головной. Воды зачерпнет деловито — И слушает, как вода Струится из каски пробитой На гладкую плоскость пруда. О добром, безоблачном небе, О днях без утрат и невзгод, Дрожа, как серебряный стебель, Ему эта струйка поет. Поет ему неторопливо О том, как все тихо кругом, Поет об июне счастливом, А мне о другом, о другом...

Милосердие

Верю в добрых сердец бессмертие. В солнце мира и тишины. Милосердие! Милосердие! Это слово старше войны. В человечества годы ранние Неизвестная медсестра Над охотниками израненными Хлопотала возле костра. Милосердие! Слово вещее, Ты и нам сияло во мгле, — Наклонялись над нами женщины Под огнем на ничьей земле. И когда все войны забудутся, Все оружье на слом пойдет, Все надежды людские сбудутся, — Милосердие не умрет. ...В гимнастерке ль, в платье заплатанном, С горькой складочкою у рта, Как нужна ты нам в веке атомном, Терпеливая доброта!

Невосстановленный дом

Вибрируют балки над темным провалом И стонут, от ветра дрожа. Осенние капли летят до подвала Свободно сквозь три этажа. Осеннего дождика тусклые иглы Летят сквозь холодную тьму, — И те, кого бомба в подвале настигла, Не снятся уже никому. Сюда, где печалились и веселились, Где бились людские сердца, Деревья, как робкие дети, вселились, Вошли, не касаясь крыльца. Подросток осинка глядит из окошка, Кивает кому-то во мглу, И чья-то помятая медная брошка Лежит на бетонном полу.

Донный лед

Бывает так не каждый год. Но иногда со дна реки Всплывает грузный донный лед — Об этом знают речники. Он отрывает ото дна Все, что таила глубина. Выносит он на белый свет, Чтоб в море унести скорей, Обломки ржавых якорей От кораблей, которых нет. Он не скрывает ничего, Прозрачен он, как честный суд, И тайны, вмерзшие в него, Речными плесами плывут. Неотвратимый, как закон, Из глуби, где забвенья мгла, Убийцы нож выносит он, Обрез, что бил из-за угла. Несет он по речной волне На дне лежавший много лет, Не побывавший на войне, Но бывший в деле пистолет. И, вмерзшая в прозрачный лед, Серебреников горсть плывет — Их в страхе бросила рука Иуды и клеветника. Давно истлели мертвецы, Но причинивший много зла И в воду спрятавший концы Вдруг видит: Истина всплыла. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Чтобы чиста была река Во все грядущие века, Чтоб не мутнела глубина, Всплывают истины со дна.

Молодая

В саду возле белой эстрады Ты с мужем сидишь пожилым, Твои дорогие наряды «На чистые» куплены им. Но взгляды парней примечая И зависть во взорах подруг, Ты зябко поводишь плечами — Иль вьюгой повеяло вдруг? Одел он, затрат не жалея, Еще он не так нарядит, — Но в ситце-то было теплее, А шелк холодит, холодит...

Выбор ветра

Птицам ветер не нужен попутный: Хоть помочь он старается им, Но при нем им становится трудно Управлять опереньем своим. Пусть сидит себе век на болоте Тот, кто ветра попутного ждет. Ведь свободу и точность в полете Не попутный, а встречный дает.

Личный враг

Не наживай дурных приятелей — Уж лучше заведи врага: Он постоянней и внимательней, Его направленность строга. Он учит зоркости и ясности — И вот ты обретаешь дар В час непредвиденной опасности Платить ударом за удар. Но в мире и такое видано: Добром становится беда, Порою к дружбе неожиданно Приводит честная вражда. Не бойся жизни, но внимательно Свою дорогу огляди. Не наживай дурных приятелей — Врага уж лучше заведи.

Вечные бури

Это северный ветер, ломающий старые вязы, Как большой вентилятор, гудит за окошком моим, Через море в тревоге шагает маяк одноглазый, Чернокрылые тучи, как вороны, вьются над ним. Выхожу за порог — и гвоздит меня ливень колючий, И прозрачная тяжесть срывается на плечи мне, — Я, сгибаясь, иду, я ночным ураганом навьючен, Как волшебный мешок, я тащу этот мир на спине. В нем трубят корабли, с непогодой вступая в сраженье, В нем волну отбивают стальные борта лихтеров, И сквозь рваные тучи луна к нам идет на сниженье, Будто белый корабль, прилетевший из дальних миров.

Будущее кино

Смотрите мультфильмы! Там действуют дети и звери, Там к доброму егерю зяблик в окошко стучится. Правдивая ложь, где всегда я заранее верю Во все, что начнется, всему, что сегодня случится. Там людям содействуют звезды, там движутся горы, Там зло наказуется бесповоротно и сразу, — Не надо часами блуждать там наемным актерам В не ими придуманных рощах, и вздохах, и фразах. Там реки и розы умеют грустить и смеяться, Там клены и люди, как братья, пускаются в танцы, Там добрые чувства и мысли впрямую стремятся От пальцев художника в сердце мое — без инстанций. Искусство грядущего, ты, как дитя на рассвете, Наставника ждешь. И провижу я кинокартины, Где гений карает пороки и чтит добродетель, Шекспира с Рембрандтом сливая в себе воедино.

Познавание

О песчинки познаний, осевшие в памяти нашей, Вы навек откололись от Вечности — грузной горы! Нам становится тесно под синей небесною чашей, Из земной колыбели мы видим иные миры. Мы мечтаем о звездах, к просторам и знаниям жадны, Нас теперь не Дедал — Циолковский ведет в высоту, И не крылья уже, а ракет раскаленные жабры Над Землею свистят, вынося на орбиту мечту.

Стол находок

Много дальних дорог я прошел — И надежды, и встречи, и лица... Стол находок, мой письменный стол, Нелегко за тобою сидится! За тобою я в поте лица Отделяю зерно от половы, Чтоб весомой строкою свинца Отлилось в типографии Слово. Мне по-новому жизнь предстает В час работы, под лампой ночною, — Ты летишь, мой ковер-вертолет, Над путями, что пройдены мною. Вся земля у меня на виду, Обведенная светом и тенью. Может, чье-нибудь счастье найду — И верну его по назначенью.

Глоток

До обидного жизнь коротка, Ненадолго венчают на царство, — От глотка молока до глотка Подносимого с плачем лекарства. Но меж теми глотками — заметь! — Нам немало на выбор дается: Можно дома за чаем сидеть, Можно пить из далеких колодцев. Если жизнь не легка, не гладка, Если в жизни шагаешь далеко, То не так уж она коротка, И бранить ее было б жестоко. Через горы, чащобы, пески, Не боясь ни тумана, ни ветра, Ты пошел от истоков реки — И до устья дошел незаметно. Вот и кончен далекий поход — Не лекарство ты пьешь из стакана: Это губы твои обдает Горьковатая зыбь Океана.

Один человек

Один человек мною примечен — В залив выезжает он каждый вечер. Он лодку ведет от речного устья, Он смотрит на воду с тайной грустью. И чайка, летящая над камышами, Что-то кричит, его утешая. Он тихо гребет к заливу, к заливу; Вода расступается молчаливо. Ни всплеска весла, ни скрипа уключин, У лодки ход, как во сне, беззвучен. Потом он тихо опустит весла, Сидит — и вьется дым папиросный. Чего он ждет в тишине залива — Какого чуда, какого дива? Зачем не спешит он к устью речному, К вечернему крову, к тихому дому? Неужто ждет он, неужто верит, Что с кем-то вдвоем вернется на берег? Залив расступается шире, шире, Стоят маяки в бессонном дозоре... Кого потерял он в огромном мире? Кого потерял он в осеннем море?

В покое

Давно он не был здесь — и снова Пришел почувствовать простор. И вот у озера большого Разводит маленький костер. На берегу темно и сыро, Звезда в воде отражена, Из вечереющего мира Струится в сердце тишина. ...Ведерко с рыбой, запах тины, Тепло живого огонька, Кофейный привкус никотина От старенького мундштука... Покинув сыновей и внуков, Старик пришел сюда опять, Чтоб перед вечною разлукой Богатство мира подсчитать.

Орфей

Глядя в будущий век, так тревожно ты, сердце, не бейся: Ты умрешь, но любовь на Земле никогда не умрет. За своей Эвридикой, погибшей в космическом рейсе, Огнекрылый Орфей отправляется в звездный полет. Он в пластмассу одет, он в сверхтвердые сплавы закован, И на счетных машинах его программирован путь, — Но любовь есть любовь, и подвластен он древним законам, И от техники мудрой печаль не легчает ничуть. И, сойдя на планете неведомой, страшной и дивной, Неземным бездорожьем с мечтою земною своей Он шагает в Аид, передатчик включив портативный, И зовет Эвридику, и песню слагает о ней. Вкруг него подчиненно нездешние звери толпятся, Трехголовая тварь перепончатым машет крылом, И со счетчиком Гейгера в ад внеземных радиаций Сквозь леса из кристаллов он держит свой путь напролом. ...Два зеленые солнца, пылая, встают на рассвете, Голубое ущелье безгрешной полно тишиной, — И в тоске и надежде идет по далекой планете Песнопевец Орфей, окрыленный любовью земной.

Рядом с небом

Мы все, как боги, рядом с небом Живем на лучшей из планет. Оно дождем кропит и снегом Порой наш заметает след. Но облачное оперенье Вдруг сбрасывают небеса, — И сквозь привычные явленья Проглядывают чудеса. ...И лунный свет на кровлях зданий, И в стужу — будто на заказ — Рулоны северных сияний Развертываются для нас, И памятью об общем чуде Мерцают звезды в сонной мгле — Чтобы не забывали люди, Как жить прекрасно на Земле.

«Любовь ведет через пустыни...»

* * *

Любовь ведет через пустыни И через горные хребты, И на ветру она не стынет, И не боится высоты. Порою с поворота глянет — И вдаль с улыбкою зовет, И, обнадеживая, ранит, И жаловаться не дает. Куда б ни ехал, где б ни шел ты, Всегда с тобой она в пути — Не та, которую нашел ты, А та, которой не найти.

«Никакою тропой не вернуться к тебе, невидимке...»

* * *

Никакою тропой не вернуться к тебе, невидимке, Но, проглянув сквозь годы тревог и нежданных потерь, У лесного ручья на случайно удавшемся снимке Ты стоишь под черемухой в платье, не модном теперь. В этот утренний лес не вступили еще лесорубы, В этом небе еще довоенные спят облака. Вот сейчас улыбнутся по-детски припухлые губы, И движением легким прическу поправит рука. Может, все-таки можно к тебе на минутку вернуться, И со снимка сманить, и войти с тобой в нынешний год? ...Платья новые шьются, и новые песни поются, И на старых тропинках полынь молодая растет.

1962

Высокое равенство

Зверь, в сущности, доволен малым: Ему нужны еда и сон. Вовек не станет он Дедалом, Но и не сбросит бомбы он. Но человечество особый Собой являет род и вид: Меж доброй мудростью и злобой Здесь бездна целая лежит. Из одного как будто теста, Да вот припек у всех иной: Есть люди — выше Эвереста, Есть — ниже ямы выгребной. Но мы взрывать не будем горы, Чтоб их с низинами сравнять, Чтоб стала жизнь равниной голой, Где тишь болотная да гладь. Нет, мы хотим, чтоб на планете Все были в помыслах чисты, Чтобы для всех настал на свете Век мудрости и доброты! Чтоб не вершиной одинокой, Не ямою у входа в храм, — Чтоб каждый стал горой высокой, Но дружественной всем горам!

«Города — продолженье природы...»

* * *

Города — продолженье природы, Перекрестки таинственных троп. Под железобетонные своды Мы пришли из пещер и чащоб. И песок стал витриной зеркальной, И руда стала балкой стальной, Глина, вставшая вертикально, Нам предстала кирпичной стеной, Но от каменных великолепий, От чудес, что построили мы, Манят нас молчаливые степи И далекие манят холмы, — Там, где нет ни стекла, ни металла, Где природа дика и горда, Где стеною глина не стала И рудою осталась руда, — Все нас тянет в лесную прохладу, В неуют, к родниковой воде, Будто скрягу к отцовскому кладу, Что зарыт был неведомо где.

Невзгоды

Бывает — жизнь поранит и обманет, Но ты преодолей свою печаль. Пусть светится окно твое в тумане — Назло судьбе ты свет не выключай. Ты верь в свою удачу-недотрогу, На твой огонь она придет в свой час. Чтобы для счастья проторить дорогу, Порой невзгоды посещают нас.

Грешники

В грехах мы все — как цветы в росе, Святых между нами нет. А если ты свят — ты мне не брат, Не друг мне и не сосед. Я был в беде — как рыба в воде, Я понял закон простой: Там грешник приходит на помощь, где Отвертывается святой.

Стихи природы

Окрестность думает стихами, Но мы не разбираем слов. То нарастает, то стихает Шальная ритмика ветров. Неся дожди на берег дымный, В раструбы раковин трубя, Моря себе слагают гимны — И сами слушают себя. И скачут горные потоки По выступам и валунам, Твердя прерывистые строки, — Но только грохот слышен нам. Лишь в день прощанья, в час ухода, В миг расставальной тишины Не шумы, а стихи природы, Быть может, каждому слышны. В них сплетены и гром, и шорох В словесную живую нить — В те строки тайные, которых Нам негде будет разгласить.

Под Лугой

Не зная дорог и обочин, Шагаю в лесной глубине. Какие просторные ночи Подарены осенью мне! Под этим таинственным кровом Земля — словно дальняя весть, Весь мир темнотой зашифрован, Его невозможно прочесть. Он полон надежд и наитий, В нем нет ни вещей, ни имен, Он праздничен и первобытен, Как в детстве приснившийся сон. В нем спутала все расстоянья Ночная нестрашная мгла — Чтоб тайная радость незнанья, Как в сказке, к открытьям вела.

Движение

Как тревожно трубят старики паровозы, Будто мамонты, чуя свое вымиранье, — И ложится на шпалы, сгущается в слезы Их прерывистое паровое дыханье. А по насыпи дальней неутомимо, Будто сами собой, будто с горки незримой, Так легко электрички проносятся мимо — Заводные игрушки без пара и дыма: И из тучи, над аэродромом нависшей, Устремляются в ночь стреловидные крылья, Приближая движенье к поэзии высшей, Где видна только сила, но скрыты усилья.

Острова воспоминаний

В бесконечном океане Пролегает курс прямой. Острова Воспоминаний Остаются за кормой. Там дворцы и колоннады, Там в цветы воплощены Все минувшие услады И несбывшиеся сны. Но, держа свой путь в тумане, Бурями держа свой путь, К Островам Воспоминаний Ты не вздумай повернуть! Знай — по мере приближенья Покосятся купола, Рухнут стройные строенья — Те, что память возвела. Станет мир немым и пресным, Луч померкнет на лету, Девушка с лицом прелестным Отшатнется в пустоту. И, повеяв мертвечиной, В сером пепле, нищ и наг, Канет в черную пучину Сказочный архипелаг. Ты восплачешь, удрученный, — В сердце пусто и темно, Словно бурей мегатонной Всё былое сметено... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Знай — в минувшем нет покоя. Ты средь штормов и тревог Береги свое былое — Не ищи к нему дорог. Только тот, кто трудный, дальний Держит путь среди зыбей, Острова Воспоминаний Сохранит в душе своей.

Перед взлетом

В дни, когда мне становится грустно и трудно И душа упирается в тихий тупик, Не брожу я по улицам шумным и людным, Не читаю я душеспасительных книг. Я за город шагаю — туда, где упрямо На откосы карабкаются сорняки. Там, где кладбища, бойни, где сточные ямы, Где пакгаузы, свалки и тупики. Там, на стыке владений людей и природы, Сокровенней раздумья, обиды больней, Но сквозь грусть, как в далекие детские годы, Что-то мнится душе, что-то видится ей. И авральная в ней закипает работа, И сигнальный вдали загорается свет, Эта грусть ей нужна, как площадка для взлета, И не надо сочувствий и добрых примет. Вот она уже вровень парит с облаками, Озирая просторы владений своих... Пусть дороги оканчиваются тупиками, Но порою они начинаются с них!

Средний возраст

А где-то там, куда нам не вернуться, — В далеком детстве, в юности, вдали, — По-прежнему ревнуют, и смеются, И верят, что прибудут корабли. У возраста туда не отпроситься, — А там не смяты травы на лугу, И Пенелопа в выгоревшем ситце Все ждет меня на давнем берегу. Сидит, руками охватив колено, Лицом к неугасающей заре, Нерукотворна, неприкосновенна — Как мотылек, увязший в янтаре.

Дом культуры

Вот здесь, в этом Доме культуры, Был госпиталь в сорок втором. Мой друг, исхудалый и хмурый, Лежал в полумраке сыром. Коптилочки в зале мигали, Чадила печурка в углу, И койки рядами стояли На этом паркетном полу. Я вышел из темного зданья На снег ленинградской зимы, Я другу сказал «до свиданья», Но знал, что не свидимся мы. Я другу сказал «до свиданья», И вот через много лет Вхожу в это самое зданье, Купив за полтинник билет. Снежинки с пальто отряхая, Вхожу я в зеркальную дверь. Не едкой карболкой — духами Здесь празднично пахнет теперь. Где койки стояли когда-то, Где умер безвестный солдат, По гладким дубовым квадратам Влюбленные пары скользят. Лишь я, ни в кого не влюбленный, По залу иду стороной, И тучей железобетонной Плывет потолок надо мной. ...С какою внезапною властью За сердце берет иногда Чужим подтвержденная счастьем Давнишняя чья-то беда!

1963

Стены дворов

1. «Загляну в знакомый двор...»

* * *

Загляну в знакомый двор, Как в забытый сон. Я здесь не был с давних пор, С молодых времен. Над поленницами дров Вдоль сырой стены Карты сказочных миров Запечатлены. Эти стены много лет На себе хранят То, о чем забыл проспект И забыл фасад. Знаки счастья и беды, Память давних лет — Детских мячиков следы И бомбежки след.

2. «Ленинградские дворы...»

* * *

Ленинградские дворы, Сорок первый год, Холостяцкие пиры, Скрип ночных ворот. Но взывают рупора, Поезда трубят, — Не пора ли со двора В райвоенкомат! Что там плачет у ворот Девушка одна? «Верь мне, года не пройдет — Кончится война. Как вернусь я через год — Выглянь из окна. Мы с победою придем В этот старый дом, Патефоны заведем, Сходим за вином».

3. «Здравствуй, двор, прощай, война...»

* * *

Здравствуй, двор, прощай, война... Сорок пятый год. Только что же у окна Девушка не ждет? Чья-то комната во мгле, И закрыта дверь. Ты ее на всей земле Не найдешь теперь. Карты сказочных планет Смотрят со стены, Но на них — осколков след, Клинопись войны.

4. «Старый двор, забытый сон...»

* * *

Старый двор, забытый сон, Ласточек полет, На окне магнитофон Про любовь поет. Над поленницами дров Бережет стена Карты призрачных миров, Ливней письмена. И струится в старый двор Предвечерний свет... Все — как было с давних пор, Но кого-то нет. Чьих-то легоньких шагов Затерялся след У далеких берегов Сказочных планет. Средь неведомых лугов, В вечной тишине... Тени легких облаков Пляшут на стене.

Спросил у памяти

Стоит ли былое вспоминать, Брать его в дорогу, в дальний путь?.. Все равно — упавших не поднять, Все равно — ушедших не вернуть. И сказала память: «Я могу Все забыть, но нищим станешь ты, Я твои богатства стерегу, Я тебя храню от слепоты». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В трудный час, на перепутьях лет, На подмогу совести своей Мы зовем былое на совет, Мы зовем из прошлого друзей. И друзья, чьи отлетели дни, Слышат зов — и покидают ночь. Мы им не поможем — но они К нам приходят, чтобы нам помочь.

Именной век

В минувшее бросаю взгляд С вершины, мне дарованной. Историками все подряд Века пронумерованы. Но нам достался век иной, И это помнить надобно: Он не простой, не номерной — Он именной, он — Атомный. Подняв главу до облаков, Где только птицы реяли, Он над курганами веков Встает Казбеком времени. Мы отвечаем в этот век За все века грядущие — Чтоб мог и дальше Человек Считать года идущие.

«Не пиши о том, что под боком...»

* * *

Не пиши о том, что под боком, Что изведано вполне, — Ты гони стихи за облаком, Приучай их к вышине. Над горами и над пашнями Пусть взвиваются они — Ты стихи не одомашнивай, На уют их не мани! Не давай кормиться около Мелких радостей и смут — Пусть взмывают, будто соколы, В холод, в синий неуют! Изнемогши и заиндевев, С неподкупной вышины То, что никому не видимо, Разглядеть они должны!

Умей

Умей, умей себе приказывать, Муштруй себя, а не вынянчивай. Умей, умей себе отказывать В успехах верных, но обманчивых. Умей отказываться начисто, Не убоясь и одиночества, От неподсудного ловкачества, От сахарина легких почестей. От ласки, платой озабоченной, И от любви, достаток любящей, И от ливреи позолоченной Отказывайся — даже в рубище. От чьей-то равнодушной помощи, От чьей-то выморочной сущности... Отказывайся — даже тонущий — От недруга руки тянущейся!

Почта

Здесь гасят, гасят марки, Не зная сожаленья. Ложится штемпель маркий На их изображенья. Их гасит штемпель строгий, Зато права дает им На дальние дороги, На дальние полеты. Ты скажешь, что почтенней Негашеным и чистым Улечься на храненье В альбом филателиста? Нет! Лучше уж движенье, Ведущее к забвенью, Чем самосбереженье И тихое нетленье! Что с ними будет после — Никто гадать не может, А времени компостер Бессмертия дороже. Гаси их, штемпель маркий, Нарядных и красивых! Погашенные марки Ценнее негасимых.

Рисовавший на скалах

На все земные времена Им заарканены мгновенья, И в каждой линии видна Охотничья повадка гения. Олени врезаны в гранит Штрихами резкими, как молнии, А жизнь в них бьется и кипит, Они легки, как сон припомненный. Он их ловил и убивал И не просил у них прощения, Но жизнь им вечную давал В обмен за плоть, за насыщение. Он действовал наверняка, Исполнен зоркости и смелости, И — нам в подарок — сквозь века Пригнал свою добычу в целости.

Скромность

Мы взглядом простор окинем, Взойдя на бархан крутой. Весною цветет пустыня, Казавшаяся пустой. Растенья-эфемериды Так рады, выйдя на свет, — Для грусти и для обиды Минутки свободной нет. Не жить им в разгаре лета, Никто не обережет, — Но травы тянутся к свету, К солнцу, что их сожжет. В их жизни, такой недлинной, Многое им дано, — Как мед в бутыли старинной, Время их сгущено. И рады они, как дети, И славят ясные дни, И пресного долголетья Не просят себе они.

Однажды в тайге

На откосе крутого оврага, Там, где не было встреч и разлук, Красота, как медовая брага, Закружила мне голову вдруг. Я шагнул по нетоптаной глине, Я нагнулся — и чистый родник, Одиноко журчавший доныне, Благодарно к ладоням приник. И в кипенье, в хрустальных изломах, Отразил он сверкание дня, И доверчиво ветви черемух Наклонились, касаясь меня. Их цветы засияли, как звезды, Будто славя рожденье свое, — Будто я красоту эту создал Тем, что первым увидел ее...

Роща

Но где же лес? Куда ни гляну — Здесь только пни да тишина. В одну безлесную поляну Лесная глушь превращена. Лишь в роще у глухой дороги Кладбищенские дерева Растут, не ведая тревоги: У них особые права. Им весело стоять под ветром, Их от живых сынов земли Своим молчаньем безответным Ушедшие оберегли. И под зеленой черепицей Листвы, шумящей в высоте, Здесь вольные лесные птицы Гнездятся в гулкой тесноте. Сюда, сюда — в древесный шелест, На островок последний свой, Доверчиво они слетелись Из мира, взятого пилой. И дятел с докторским терпеньем Выстукивает старый крест, И крепко спят под птичье пенье Владельцы заповедных мест. Спят, пробуждения не зная. Но в благодарность, как живым, Кукушка, сирота лесная, Года отсчитывает им.

К обрыву

К далеким целям не спеша, Неторопливо и некруто Изнашивается душа От мелких радостей уюта. Все в ней стихает: смех и плач, И помыслы о чем-то главном. Рессоры маленьких удач Ее укачивают плавно. И, не тревожа бытия, Так мягко, так неторопливо Наезженная колея Приводит к черному обрыву...

Встречная

Ах, счастье не в благости вовсе, Не в том, чтоб подметки сберечь. Ты к трудным дорогам готовься, Ты жди неожиданных встреч. Пойдешь ты за счастьем, не зная, Далёко ли, близко оно, — Но есть где-то точка земная, Где встретиться вам суждено. Там где-то тропинкой пологой Подруга твоя по судьбе С улыбкой лукавой и строгой Шагает навстречу тебе. О ней не расскажешь словами, О ней не написано книг, Но встретишь — и солнце над вами Свой бег остановит на миг.

1964

Берег Леты

По склону медлительной Леты Свершая последний маршрут, Угасшие авторитеты, Как черные угли, плывут. Забыв о прижизненной славе, И уксус излив, и елей, Поэты, как бревна при сплаве, Плывут косяками по ней. Короны плывут, позументы, Плывут олимпийцев венки, Низвергнутые монументы, Плывут, будто пробки, легки. Ты скажешь: «Печальны итоги Земного бытья и житья, Коль даже недавние боги Скользят в океан забытья». Но я тебе тихо отвечу: «Пусть боги растают во мгле, Никто перед Летой не вечен, — Но Вечное есть на земле. Я, смертный, душою спокоен За свой человеческий род, Я вижу — за этой рекою Бессмертия берег встает. Там влагообильные тучи Плывут над просторами нив, Там трудится пахарь могучий, Из Леты волов напоив. И жница с лицом неусталым Оттуда глядит на меня, И молотом бьет по металлу Кузнец — покровитель огня».

Наследственность

Нас не обманешь божьим раем: Бессмертья нет — мы это знаем. Но все ль развеется в былом? Наследственность бессмертной птицей Влюбленным на плечи садится И осеняет их крылом. Нет, дело не в портретном сходстве — Вся жизнь твоя бросает отсвет В далекий день, в грядущий род. Она души твоей чертами, Она делами и мечтами В твоих потомках оживет. Самой природой ты допущен В мир предстоящий, настающий, И от тебя зависит он. Пусть не расчетливостью черствой — Пусть добротою и упорством Ты в ком-то будешь отражен. Знай: мы в забвение не канем, Как в пропасть падающий камень, Как пересохшая река. Наследственность бессмертной птицей Влюбленным на плечи садится, Зовет в грядущие века.

На озере

Это легкое небо — как встарь, над моей головой, Лишь оно не стареет с годами, с летами. Порастают озера высокой, спокойной травой, Зарастают они водяными цветами. Ты на камне стояла, звала меня смуглой рукой, Ни о чем не грустя и сама себя толком не зная. Отраженная в озере, только здесь ты осталась такой — На земле ты иная, иная, иная. Только здесь ты еще мне верна, ты еще мне видна — Но из глуби подкрадывается забвенье. Не спеша к тебе тянутся тихие травы со дна, Прорастают кувшинки сквозь твое отраженье.

Электронная сказка

Скромная звезда печали Смотрится в мое окно. Все, о чем мы умолчали, — Все ей ведомо давно. Все, чем это сердце бьется, Все, о чем забыть хочу. Прямо к ней передается По незримому лучу. Там я взвешен и исчислен, Спрограммирован дотла, Там мои читают мысли, Знают все мои дела. Там в хрустальных коридорах Крылья белые шуршат, У светящихся приборов Там дежурные не спят. Из иного измеренья, Из холодного огня Ангел долгого терпенья Грустно смотрит на меня. Может, скоро в дали дальней, Сверив час и сверив год, Он с улыбкою прощальной Кнопку черную нажмет.

Миг

Не привыкайте к чудесам — Дивитесь им, дивитесь! Не привыкайте к небесам, Глазами к ним тянитесь. Приглядывайтесь к облакам, Прислушивайтесь к птицам, Прикладывайтесь к родникам, — Ничто не повторится. За мигом миг, за шагом шаг Впадайте в изумленье. Все будет так — и все не так Через одно мгновенье.

1965

Праздник на Елагином острове

Ракеты взлетают над лугом, Над парком летят наугад. Смотри, с каким детским испугом За ними деревья следят. Как будто сегодня не праздник, И новый надвинулся бой, Как будто готовятся к казни, Не зная вины за собой. Они улететь бы хотели От этих веселых зарниц; Трепещут их зыбкие тени Крылами испуганных птиц. Как будто в их памяти тайной Под взлет карнавальных ракет Зажегся тревожно-печальный Военный, непраздничный свет.

«В кинозал, в нумерованный рай...»

* * *

В кинозал, в нумерованный рай, Я войду и усядусь на место. Я ведь зритель — мне что ни играй, Все равно мне смотреть интересно. Знаю, кончится дело добром, И героя звезда не угаснет, Но подальше, на плане втором, Будет будничней все и опасней. Вдруг возникнет болотная гать; Напряженно-усталые лица. Пулемет, не умеющий лгать, Застрочит — и нигде не укрыться. И покуда ведущий артист Обзаводится нужною раной, Нанятой за десятку статист Упадет и не встанет с экрана. И оттуда на теплый балкон, И в партер, и в уютные ложи Вдруг потянет таким сквозняком, От которого холод по коже.

Первопутник

Дорога может быть проложена Одним — его забудут имя. А после сколько будет хожено И езжено по ней другими! Чем путь верней и несомненнее, Следов тем больше остается, — И тем трудней под наслоеньями Увидеть след первопроходца. Но пешеходная ли, санная Или с фельдъегерскою прытью — Дорога будет та же самая, Меняться будут лишь событья. Она булыгою оденется, Потом гудрон на щебень ляжет — Не раз ее одежда сменится, Но суть останется все та же. На ней делиться будут мыслями, Спешить на свадьбы и сражения, Смеяться, плакать — независимо От способа передвижения. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Автомобильная механика Придет на смену тяге конной — А там следы босого странника Лежат под лентою бетонной.

Наследующий землю

Воспеваем всякий транспорт, Едущих на нем и в нем, И романтикой пространства Нынче век заворожен. Но пока летаем, ездим И других зовем в полет, Кто-то трудится на месте И безвыездно живет. Он отцовского селенья Не сменял на города, И не ждет перемещенья, И не мчится никуда. По изведанным полянам Он шагает, как в дому, И травинки крупным планом Открываются ему. И пока спешим и спорим, Одному ему слышна Наливающихся зерен Трудовая тишина. Раньше всех он что-то понял, Что-то в сердце уберег, — И восходит символ Поля Над символикой дорог.

До Прометея

Костер, похрустывая ветками, Мне память тайную тревожит — Он был зажжен в пещерах предками У горно-каменных подножий. Как трудно было им, единственным, На человеческом рассвете, На неуютной и таинственной, На необстроенной планете. Быть может, там был каждый гением (Бездарность выжила б едва ли) — С таким бессмертным удивлением Они нам Землю открывали. На них презрительными мордами, Как на случайное уродство, Посматривали звери, гордые Своим косматым первородством. Мы стали опытными, взрослыми, А предки шли призывниками, Как смертники, на подвиг посланные Предшествующими веками. ...Еще не поклонялись идолам, Еще анналов не писали... А Прометей был после выдуман — Огонь они добыли сами.

Памятник

Памятник изобретателю велосипеда нигде не поставлен.

Справка В грунт проселочной дороги Тонкий вдавливая след, Круторогий, круглоногий Едет мой велосипед. Автор стал бесплотной тенью, Незаметностью земной, Но его изобретенье Мчится по лесу со мной. По дорожке над болотом Еду я на нем чуть свет, Смазан маслом и тавотом Памятник-велосипед. Не поставлю у могилы Поминальную свечу — Я ногами что есть силы Этот памятник кручу. Он не ищет скучной славы, Этот памятник стальной, — Этот памятник в канавы Часто падает со мной. С ним весною у тропинок Мну короткую траву, С ним осенних паутинок Ленту финишную рву. И душа движенью рада, И просторен белый свет. Монументов мне не надо — Мне б создать велосипед.

Военная планета

...И снилось мне, что я ученый, Что не во сне, а наяву Я на планете отдаленной В ином созвездии живу. И по ночам, раздвинув стену, Слежу, наморщив мудрый лоб, За дальней Солнечной системой В сверхдальнозоркий телескоп. И вижу в дивном приближенье Сквозь галактический туман Венеры скромные селенья, Каналы мирных марсиан. Но до восхода, до рассвета, Который день, который год, Земля — военная планета — Душе покоя не дает. Из бездны мировой вторженья Не ждут земные племена, — Но мощь их всевооруженья Так ослепительно видна! И к сердцу подступает жалость. Я стар. Я знаю лучше их, Чем это иногда кончалось В иных системах мировых.

«Мы живем на крыше Земли...»

* * *

Мы живем на крыше Земли, Мы живем на зеленом куполе. Далеко мы в глубь не ушли — Только сверху землю ощупали. Из вулканов едкой золой Обдает нас ее котельная; Весь наш древний культурный слой — Для нее лишь белье нательное. А быть может, горы и лес, Города и наше величество — Упаковка иных чудес, Оболочка тайны космической?

«Снимая тела и конечности...»

* * *

Снимая тела и конечности, И лица недобрых и добрых, У всепобеждающей вечности Мгновенья ворует фотограф. Ты здесь посерьезнел, осунулся, Но там, словно в утренней дымке, Живешь в нескончаемой юности На тихо тускнеющем снимке. Там белою магией магния, Короткою вспышкой слепою Ты явлен из времени давнего На очную ставку с собою. Вглядись почестней и попристальней В черты отдаленного брата — Ведь все еще слышится издали Внезапный щелчок аппарата.

Дом, предназначенный на снос

Двери — настежь, песни спеты, Счетчики отключены, Все картины, все портреты Молча сняты со стены. Выехали все живые, Мебель вывезли — и весь Этот дом вручен впервые Тем, кто прежде жили здесь. Тем, кто в глубину погоста Отошли на все века... (А под краской — метки роста У дверного косяка...) В холодке безлюдных комнат Не осталось их теней, Но слои обоев помнят Смены жизней и семей. Здесь покоя не ищите В упаковке тишины — Здесь взрывчаткою событий Этажи начинены. Здесь — загадка на загадке, Свет и тьма, добро и зло... Бьет мальчишка из рогатки В запыленное стекло.

Странный сон

Мне сон приснился мрачный, Мне снилась дичь и чушь, Мне снилось, будто врач я И бог еще к тому ж. Ко мне больные реки Явились на прием, Вползли ручьи-калеки В мой сумеречный дом. К ногам моим припали, Чтоб спас я от беды, От едких химикалий Ослепшие пруды. Явились мне на горе За помощью моей Тюльпаны плоскогорий И лилии полей. Топча мою жилплощадь, Пришли, внушая страх, Обугленные рощи На черных костылях. Я мучился с больными, Ничем помочь не мог. Я видел — горе с ними, Но я ведь только бог. И я сказал:                  «Идите Из комнаты моей И у людей ищите Защиты от людей».

Обида

Природа неслышно уходит от нас. Уходит, как девочка с праздника взрослых. Уходит. Никто ей вдогонку не послан. Стыдливо и молча уходит от нас. Оставив деревья в садах городских (Заложников иль соглядатаев тайных?), Уходит от камня, от взоров людских, От наших чудес и от строчек похвальных. Она отступает, покорно-скромна... А может, мы толком ее и не знали? А вдруг затаила обиду она И ждет, что случится неладное с нами? Чуть что — в наступленье пойдут из пустынь Ползучие тернии, им не впервые, И маки на крыши взлетят, и полынь Вопьется в асфальтовые мостовые. И в некий не мною назначенный год В места наших встреч, и трудов, и прощаний Зеленое воинство леса войдет, Совиные гнезда неся под плащами.

Предвестия

Преддверия, предчувствия, предзнания... Еще себя не окрылил Дедал — А кто-то уж во сне летал заранее И с высоты Итаку повидал. Еще и парусов на свете не было, Но, побеждая древний океан, Ладья с косоугольниками белыми Уже вплывала в сны островитян. Преддверия, предчувствия, предвестия, Предвиденьем рожденная мечта... Кому-то внеземные путешествия Теперь ночами снятся неспроста. К далеким звездам путь еще не вычислен, Полна Земля непознанных чудес — А чьи-то сны со скоростью космической Уже летят за тридевять небес.

Отдых

Фараон воздвигал пирамиду, Приближаясь к преклонным летам. Пирамиду он строил для виду, А устроился вовсе не там. Он гробницу секретную сделал И с собою не взял ни гроша — И, легко отделившись от тела, Рядом с ним поселилась душа. Он своих повелений не помнит, Он ушел от войны, от жены, От парадных раскрашенных комнат В потаенный чулан тишины. Он теперь — только мелкая сошка. Хорошо отдыхать одному. И душа, как домашняя кошка, Что-то тихо мурлычет ему.

Лилит

1. «Что предание говорит?»

* * *

Что предание говорит? «Прежде Евы была Лилит». Прежде Евы Лилит была — Та, что яблока не рвала. Не женой была, не женой, — Стороной прошла, стороной. Не из глины, не из ребра — Из рассветного серебра. Улыбнулась из тростника — И пропала на все века.

2. «Все в раю как будто бы есть...»

* * *

Все в раю как будто бы есть, Да чего-то как будто нет. Все здесь можно и пить, и есть — На одно лишь в раю запрет. Ходит Ева средь райских роз, Светит яблоко из ветвей. Прямо с яблони змей-завхоз Искушающе шепчет ей: «Слушай, я же не укушу, Скушай яблочко задарма, Я в усушку его спишу — Мы ведь тоже не без ума». Ева яблоко сорвала — Затуманился райский дол. Бог ракеты «небо — земля» На искомый квадрат навел. Бог на красные кнопки жмет — Пламя райские рощи жнет. Бог на пульте включил реле — Больше рая нет на земле. Убегает с Евой Адам — Дым и пепел по их следам.

3. «У Адама с Евой — семья...»

* * *

У Адама с Евой — семья, Подрастающие сыновья. Скот мычит, колосится рожь, Дремлет Авель, сев на пенек. Каин в елку втыкает нож — Тренируется паренек. Объезжает Адам коней, Конструирует первый плот. «А в раю-то было скучней — Ты помог нам, запретный плод! А в раю-то было пресней — Заработанный хлеб — вкусней. А в раю-то мы спали врозь — Этот рай — оторви да брось!»

4. «Улетающие журавли...»

* * *

Улетающие журавли Прокурлыкали над рекой. Электричка прошла вдали — И опять на земле покой. На рыбалке Адам сидит, Сквозь огонь в темноту глядит. Кто там плачет в костре ночном, Косы рыжие разметав? Кто грустит в тростнике речном, Шелестит в осенних кустах? Кто из облака смотрит вниз, Затмевая красой луну? Кто из омута смотрит ввысь И заманивает в глубину? Никого там, по правде, нет — Только тени и лунный свет. Не женой была, не женой, — Стороной прошла, стороной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Никогда не придет Лилит, А забыть себя не велит.

1966

Мирная ночь

Не пойму — со мною рядом Или где-то за стеной Кто-то стуком, мерным ладом Тихо спорит с тишиной. Не мое ли сердце это? Или капли за окном? Или то звучит планета, Как блокадный метроном? Тихий звук почти не слышен, Вроде бы его и нет, Но крылом летучей мыши Машет ночь ему в ответ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Где-то близко, под удобным Изголовием моим Мир тиктакает, как бомба С механизмом часовым.

«Нам снится не то, что хочется нам...»

* * *

Нам снится не то, что хочется нам, — Нам снится то, что хочется снам. На нас до сих пор военные сны, Как пулеметы, наведены. Они нас вталкивают в поезда, Везут, не спрашивая куда. И снятся пожары тем, кто ослеп, И сытому снится блокадный хлеб. И те, от кого мы вестей не ждем, Во сне к нам запросто входят в дом. Входят друзья довоенных лет, Не зная, что их на свете нет. И снаряд, от которого случай спас, Осколком во сне настигает нас. И, вздрогнув, мы долго лежим во мгле — Меж явью и сном, на ничьей земле.

«Нас женщины в путь провожают...»

* * *

Нас женщины в путь провожают Порой на года, на года — И словно заранее знают, Где нас ожидает беда. Негромкие их наставленья, Улыбки встревоженных лиц За нами летят в отдаленье, Как стая невидимых птиц. Где помощи нет ниоткуда, Где ждет нас последняя тьма — Порой совершается чудо: Опасность уходит сама. Она за крутым поворотом Скрывается, нас не губя, — Как будто вспугнул ее кто-то Иль принял ее на себя. И снова ночные скрижали Струят утешительный свет. А тех, кто нас в путь провожали, Быть может, в живых уже нет.

«Путь капли по стеклу и путь огня в лесу...»

* * *

Путь капли по стеклу и путь огня в лесу, Путь падающих звезд в душе своей несу, Путь горного ручья, бегущего к реке, И тихий путь слезы, скользящей по щеке. Путь пули и пчелы несу в душе своей, Пути ушедших лет, пути грядущих дней; Шаги чужих невзгод и радостей чужих Вплетаются в мой шаг, и не уйти от них. Пусть тысячи путей вторгаются в мой путь, Но если бы я смог минувшее вернуть, Его б я выбрал вновь — неверный, непрямой: Он мой последний путь и первопуток мой.

Своды

Навек закрыв собой материки и воды, Глядит небесный свод на все земные своды, А солнца луч скользит, нетороплив и нежащ, Над сводами мостов, дворцов, бомбоубежищ. Висит небесный свод, как и во время оно, Над сводами аллей — пристанищем влюбленных, Над сводами церквей, высоко вознесенных, Над сводами цехов, над сводами законов. Пусть тать отбудет срок, покинет свод темницы, Пусть Лазарь, воскресясь, покинет свод гробницы, Пусть Нестор кончит труд под сводом кельи тесной, — И вновь над ними свод, на этот раз — небесный. Последний, вечный свод над ними и над нами, На миллиарды лет пронизанный мирами. Метну в его простор фотонную ракету — Но нет пределов тьме и нет пределов свету. О, как мне разглядеть неясный лик природы? Куда ни погляжу — повсюду своды, своды... И даже свод небес разгадке не поможет: Ведь это тоже свод, — а дальше, дальше что же?

Статистика

Статистика, строгая муза, Ты реешь над каждой судьбой. Ничто для тебя не обуза, Никто не обижен тобой. Не всматриваешься ты в лица И в душу не лезешь, — а все ж Для каждой людской единицы В таблицах ты место найдешь. В рядах твоей жесткой цифири, В подсчеты и сводки включен, Живу я, единственный в мире, Но имя мое — легион. Умру — и меня понемногу Забудут друзья и родня. Статистика, муза Итогов, Лишь ты не забудешь меня! В простор без конца и границы, Бессмертной дорогой живых Шагает моя единица В дивизиях чисел твоих.

Рекорды

Уже не помнят Лядумега, Уже забыли наповал. А как он бегал! Как он бегал! Какую скорость выдавал! Растут рекорды понемножку, И, новой силою полны, По тем же гаревым дорожкам Другие мчатся бегуны. Бегут спортсмены молодые, Легки, как ветер на лугу, — Себе медали золотые Они чеканят на бегу. А славу в ящик не положишь, Она жива, она жива, — К тем, кто сильнее и моложе, Она уходит — и права. Она не знает вечных истин, За нею следом не гонись. Она сменяется, как листья На древе, тянущемся ввысь.

Письмена

В этом парке стоит тишина, Но чернеют на фоне заката Ветки голые — как письмена, Как невнятная скоропись чья-то. Осень листья с ветвей убрала, Но в своем доброхотстве великом Вместо лиственной речи дала Эту письменность кленам и липам. Только с нами нарушена связь, И от нашего разума скрыто, Что таит эта древняя вязь Зашифрованного алфавита. Может, осень, как скорбная мать, Шлет кому-то слова утешений — Лишь тому их дано понимать, Кто листвы не услышит весенней.

«Неошибающиеся поэты...»

* * *

Неошибающиеся поэты, О, как я вам завидую порой! Неушибающиеся поэты, Покрытые спасительной корой!.. Как быстро вы находите решенья, Доступные и верные вполне, Покуда, одурев до онеменья, Дивлюсь я ежедневной новизне. Вам все понятно — люди и природа, Для вас все тайны пресны и просты. Вы, в Лете не отыскивая брода, Над ручейками строите мосты. Все боги вами вовремя воспеты, Исчислена и радость, и беда... Неошибающиеся поэты, О, как я вас жалею иногда!

Василию Тредиаковскому посвящается

1. Восемнадцатый век, первая четверть

А Муза так еще бедна... За доброе и за худое Одной монетою — бедою Расплачивается она. Она безгласна и слепа, У ней ни прав, ни полномочий, И путь ее — еще тропа, Петляющая среди ночи. Ее дорога так долга Из тьмы низин до выси горной!.. Ей нужен пристальный слуга, Ей нужен проводник покорный. И некто, слыша смутный зов, Уйдет из Астрахани дальней, Он явится во град Петров — Сей поводырь многострадальный! Он Музе даст любовь и гнев, Вдохнет в нее свое дыханье. Она прозреет — и, прозрев, Его пошлет на поруганье.

2. Безденежье в Гааге

Чужие дома и каменья, Чужие слова и хлеба. Голодное сердцебиенье, Навязчивое, как судьба. От долгого недоеданья — Как вата, в ушах глухота, В глазах — мельтешенье, мельканье, Качаются, плавятся зданья, Перила дрожат у моста. И крыльями мельницы машут, Всё машут и машут в глазах, И зыбкие зайчики пляшут На яликах и парусах. Еды здесь кругом изобилье, — Да если б была даровой... А мельниц широкие крылья, Покрытые серою пылью, Всё вертятся над головой. На складах чернеют засовы, Смоленые весла скрипят. Ты беден. Ни хлеба, ни крова, Ни рыбки тебе от улова... А мельницы — серые совы — На крыльях неслышных летят.

3. Возвращение

Окончу на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальни...

В. Тредиаковский, 1728 Не токмо горе взоры туманит — Порой и радость слезою канет, Падет слезою на камни улиц, На стогны града, в кой мы вернулись. О, возвращенья святые слезы В родные глади, в родные грозы! Ошую гляну иль одесную — Узреть не тщусь я красу иную. В свой край вернувшись сквозь все препоны, Мы умиляться душою склонны. Сколь мы в разлуках ни уязвленны — Все уврачуют родные стены. Обрел я дни свои и ночлеги В Санктпитербурхе на невском бреге, — Его приятства забыть мне льзя ли, Кои пиита за сердце взяли! Далече Гага, Париж далече, Самою Музой я здесь привечен. Ах, сколь отрадны сии приметы, Генварь в натуре, а в сердце — лето.

4. Нулевой цикл

Поэтом нулевого цикла Я б Тредьяковского назвал. Еще строенья не возникло — Ни комнат, ни парадных зал. Еще здесь не фундамент даже — Лишь яма, зыбкий котлован... Когда на камень камень ляжет? Когда осуществится план? Он, сильный, — ниже всех бессильных; Свою работу он ведет На уровне червей могильных, На линии грунтовых вод. Он трудится, не зная смены, Чтоб над мирской юдолью слез Свои торжественные стены Дворец Поэзии вознес. И чем черней его работа, Чем больше он претерпит бед, — Тем выше слава ждет кого-то, Кто не рожден еще на свет.

5. Укрощение слов

В душе зарождается песня, Но будущей песни слова Пасутся, как дикие кони, На пестром лугу бытия. То бродят, то куда-то скачут Табуны непойманных слов. Топот их упругий нестроен, Нет в нем ритмики. Задача трудна у поэта: На каждого коня Рукой не жестокой, но твердой Он должен набросить аркан. Он должен коней дерзновенных Построить в порядке таком, Чтоб в лад их копыта стучали И чтоб не сбивались с пути. Он должен коням укрощенным Отменную выучку дать, Оставить в них гордость и силу, Но рифмами крепко взнуздать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А после поэт в колесницу Впряжет усмиренных коней — И все, что душе его снится, Поведает в песне своей.

6. Уголья

В своей угодливости вязкой Порою жалок ты, пиит. Но за одическою маской Взор прорицателя горит. Всё восклицанья, уверенья И похвала на похвале, — И вдруг блеснет огонь прозренья В дифирамбической золе. Слова тревоги и печали Жгут, будто уголья в горсти. И легче быть за них в опале, Чем вслух их не произнести.

7. Квадратик

...Тредиаковский смотрит хмуро — Не ко двору он при дворе. Поэт, конечно, не фигура В дворцовой шахматной игре. Он кто? Не пешка проходная, Не конь, не слон и не король. Ах, у него совсем иная, Невыдающаяся роль. Он стихотворным занят вздором, Он беден, он простерт в грязи, — Он тот квадратик, по которым Ступают пешки и ферзи. Но всё так суетно и бренно — Фигуры, судьбы, игроки... Всех побеждает неизменно Пространство шахматной доски. У белых ли, у черных счастье — Решают в споре мастера, Но умирают обе масти, Когда кончается игра. И время — судия всезрящий, — Смешав и деготь, и елей, Кладет в один и тот же ящик Двух враждовавших королей. От коронаций до агоний Веками выверен маршрут. Мрут царедворцы, гибнут кони И лишь квадратики живут.

8. Опала

Накоплен веком горький опыт, Прямой опасен разговор. Наоборот прочтите ропот — И обозначится топор. Но, кроме смерти, есть опала, И от нее не жди добра: Кого она к рукам прибрала — Как бы казнен без топора. Из мира, где царят и судят, Она ведет в подвальный мрак, В мир еле теплящихся судеб, В мир приживалок и собак. Она тебя загонит в угол, Огонь погасит дотемна, Она теперь твоя подруга, Твоя владычица она.

9. Похороны

Ужель на могильное тленье, На пару аршинов земли Сменяются все откровенья, Все версты и штормы Земли? Возница торопит лошадок, Он после им даст отдохнуть; С Двенадцатой линии краток К Смоленскому кладбищу путь Когда умирают поэты, Столица не плачет о них, Но воды таинственной Леты Свой ход замедляют на миг. И как бы незримые тени На город кладет тишина, И необратимой потерей Природы душа смущена. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Возница всё гонит и гонит, За гроб задевая кнутом, — Чем нас торопливей хоронят, Тем дольше их помнят потом.

10. Успокоение

На крестах и на плитах иней, Не прочесть, кто лежит под ними. Спят отважные, спят неважные, Вьюга треплет венки бумажные. Над холопами, над министрами Вьется вьюга белыми искрами. Под землей, снежком запорошенной, Спят плохие и спят хорошие. Спят до старости жизнь любившие, Спят и сами себя убившие, Спят последний армяк пропившие, Спят хоромы себе нажившие, Спят на баржи дрова грузившие, Спят стихи о себе сложившие. Замогильная, заоградная Уравниловка беспощадная.

11. Связной

Меж настоящим и грядущим Природа стену возвела. Никто за стену не допущен — Хвала напрасна и хула. Нам кажется она прозрачной: Там, за хрустальною корой, Мир, то сияющий, то мрачный, Приоткрывается порой. А ежели она зеркальна? Я вглядываюсь — в ней до дна, Как новоявленная тайна, Былая жизнь отражена. И, словно будущим рожденный, Из прошлого — навстречу мне — Гонец шагает, отраженный В зеркально-зыбкой глубине. Он из былого, из былого Спешит, бесхитростный связной, Неся неведомое слово, Еще не сказанное мной. 1958–1966

Забывание

Если помнить все на свете, Ставить все в вину судьбе, — Мы бы, как в потемках дети, Заблудились бы в себе. Утонув в обидах мелких, Позабыв дороги все, Мы кружились бы, как белки В безысходном колесе. Памяти союзник строгий — Забывание, — оно За нее всегда в тревоге, Вечно вдаль устремлено. Глядя в облачные дали, Слыша дальние грома, Зерна счастья и печали Честно сыпьте в закрома, — Отметая от былого За незримую черту Цепкой зависти полову, Мелких распрей суету. Очищайте забываньем Закрома души своей — Чтобы хлеб воспоминаний Не горчил на склоне дней.

Подражание классикам

О неуче рассказ хотел я написать, Хотел изобразить ученика-тупицу. Уверенно раскрыл я чистую тетрадь И начал заполнять страницу. Я имя дал ему, я внешность описал, Я стал бранить его, утратив чувство меры... Потом задумался: чего же он не знал? Какие привести подробности, примеры? И я решил: чтоб был изображен Правдивей и верней тот негодяй-мальчишка, — Пусть все, что знаю я, того не знает он. И вдруг нежданной мыслью был сражен: А что же знаю я? Да ничего почти что. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пылится на столе раскрытая тетрадь, Как молчаливое напоминанье О том, что самому премного надо знать, Чтоб чье-то описать незнанье.

Виадук

Стою на крутом виадуке, Как будто подброшенный ввысь. Внизу там — речные излуки, Там рельсы, как струи, слились. Там горбится снег подзаборный И плачет, ручьи распустив; Там плавает лебедем черным Маневровый локомотив. Пакгаузы, мир привокзалья, Цистерны — как поплавки. С какой деловитой печалью Звучат из тумана гудки! И мне так просторно и грустно, Как будто во сне я стою Среди ледоходного хруста, У счастья на самом краю. И тянет с туманных перронов Весенней прохладой речной, И мокрые спины вагонов, Качаясь, плывут подо мной.

Ответ

Я не в обиде. Мне отрадно Идти с мечтой наедине По теневой, по непарадной, По ненаградной стороне. От мира глаз не отрывая, Всю жизнь шагаю я по ней. Друг, с теневой и теневая, И солнечная мне видней.

Ястреб

Природа все учла и взвесила, Вы, легкодумные стрелки, Не нарушайте равновесия И зря не жмите на курки. Вот кружит ястреб. Вредный вроде бы, Но пусть летает невредим: Кому-то вреден, а природе он Полезен и необходим. Ты рай себе уютный выстроил, Но без тревог не проживешь. Убьешь печаль — но тем же выстрелом И радость, может быть, убьешь.

Льдина

Льдина — хрупкая старуха — Будет морю отдана. Под ее зеркальным брюхом Ходит гулкая волна. Все худеет, все худеет, Стала скучной и больной. А умрет — помолодеет, Станет морем и волной. Улыбнется из колодца — Мол, живется ничего. Так бессмертие дается Всем, не ищущим его. ...Глянет радугой прекрасной В окна комнаты моей: «Ты жалел меня напрасно, Самого себя жалей».

Ступени

Завидовал кто-то птицам, Но был не из рода Дедалов, — Чтоб медленно ввысь возноситься, Он лестницу вырубил в скалах. Другому в долину спуститься Хотелось, чтоб жить там получше, — Спуститься чтоб и не разбиться, Он лестницу выдолбил в круче. Ступени — замена полета, Ступени — замена паденья, Ступени — работа, работа, Терпенье, терпенье, терпенье. Я к небу медленно лезу, Ступени ввысь прорубаю, Я гору железом, железом Долбаю, долбаю, долбаю. Пусть ангелы в горнем полете Смеются над неокрыленным, — Не Богу — работе, работе С киркой отбиваю поклоны, Усилья, усилья, усилья, Спина будто натертая солью, А вдруг это крылья, крылья Проклевываются с болью?

1967

«Отлетим на года, на века...»

Екатерине Григорьевой

* * *

Отлетим на года, на века — Может быть, вот сейчас, вот сейчас Дымно-огненные облака Проплывут под ногами у нас. И вернемся, вернемся опять Хоть на час, хоть на десять минут. Ничего на Земле не узнать, В нашем доме другие живут. В мире нашем другие живут, В море нашем — не те корабли. Нас не видят, и не узнают, И не помнят, где нас погребли. Не встречают нас в прежнем жилье Ни цветами, ни градом камней, — И не знает никто на Земле, Что мы счастливы были на ней.

«Ты, детство, — золотое дно...»

* * *

Ты, детство, — золотое дно, Тебе моя хвала. Ты — как витражное окно Из яркого стекла. Пусть твой рисунок угловат, Но разве дело в нем? Забытый разноцветный сад Почиет за окном. Там, непонятна и светла, Подруга детских дней, Почти такая, как была, — Но крылья есть у ней. У ней варенье на щеке И ситцевый наряд, — Но лилии в ее руке Мерцают и горят. Стоит она, не зная зла, С меня не сводит глаз, — И только радуга стекла Разъединяет нас.

Дворец

Довольно тревог и терзаний — Былого уютный дворец Из тысячи воспоминаний Построен тобой наконец. Внутри он и светлый, и теплый, Не прячется мгла по углам, И начисто вымыты стекла, И убран строительный хлам. Но если в него ты поверил — Скорей из него уходи, Круши его, взламывай двери, Взрывчатку под стены клади! И осенью грустной и чистой, Под ветром надежд и скорбей, Ты бедную хижину выстрой На щебне гордыни своей.

«Не по-умному умнеем...»

* * *

Не по-умному умнеем, Человечества сыны. Слишком многое имеем Для ведения войны. Наши знания без меры Возрастают каждый час. Подстрекатели с Венеры, Может, шляются средь нас. Шепчут на ухо ученым Злые формулы чудес, Сыплют атомом толченым, Чтобы род людской исчез, Чтоб, живое сжив со света И смешав его с золой, Высадиться на планету — Ту, что звали мы Землей.

«Как в поезде, живешь ты в доме...»

* * *

Как в поезде, живешь ты в доме — Средь набегающих огней В окне, в таинственном проеме, Мелькают полустанки дней. В забвенье, в дымные провалы, В неразбериху и хаос Мгновенья жизни, будто шпалы, Уносятся из-под колес. Уснуть бы — да тебе не спится В твоем кочующем жилье. И где-то встречный поезд мчится По однопутной колее.

1968

«Невидимое мы узрели...»

* * *

Невидимое мы узрели И неделимое разъяли, Но так же дождь стучит в апреле, Как при Софокле и Дедале. И тот же зной томит в июле, И нереиды пляшут в море, И ходят звезды в карауле, Как при Навуходоносоре. Земля еще не стала раем, Где каждый атом на учете, И мы во сне над ней летаем В неуправляемом полете. Еще мы смертны, слава богу, Еще смеемся мы и плачем, И то, что кажется итогом, — Всего лишь правила задачи.

Смех на развалинах

День прозрачно-беспечален, Далеко до темноты. Две подруги меж развалин Рвут весенние цветы. Что им прошлое величье, Череда ушедших дней, — Смех разносится девичий Среди сумрачных камней. Кто здесь строил, кто здесь рушил, Кровь лилась или вино, Что здесь делал век минувший, — Молодости все равно. Все равно, какой Аттила Здесь размахивал мечом, Временем или тротилом Камень с камнем разлучен. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ...Деформируются своды И гранитные столбы, Гибнет гвардия природы — Долговечные дубы. За свершеньем — разрушенье, Выпаденье из игры. В черный вакуум забвенья Погружаются миры. Но вдали — весенним кличем, Обещанием даров — Раздается смех девичий На развалинах миров.

Спор

1. «Над морем прозрачный покой...»

* * *

Над морем прозрачный покой, Такого еще не бывало. Подать не рукой, так строкой До Марса, до звездочки алой. Она — словно тайная весть, Она обещает и манит. А вдруг они все-таки есть, А вдруг прилетят марсиане? Меж нами ни стекол, ни штор, Ни поводов для поединка — Один только чистый простор, Пространства прозрачная льдинка.

2. «Мы одни во Вселенной, быть может...»

* * *

Мы одни во Вселенной, быть может, До сих пор нам никто не помог. Из космической литерной ложи Бородатый не щурится бог. И на сцене зеленого рая, Средь бесчувственных солнц и планет, Мы в нелегком спектакле играем, У которого зрителей нет. Мы бесчисленны и одиноки, А вкруг нас — только холод и снег, И с галерки галактик далеких Нас никто не окликнет вовек. Мы одни во Вселенной, быть может, И собратьев по разуму нет, И на все, что томит и тревожит, У себя лишь найдем мы ответ.

«Война не нужна, но возможна...»

* * *

Война не нужна, но возможна. Вдали — сквозь бензиновый чад, Сквозь ритмику джазов — тревожно Военные трубы звучат. Средь лета с гнездовий обжитых, Рыдая, летят журавли, И строгие тени убитых С оружьем проходят вдали.

На пенсии

Парикмахер пехотный Пристрастился к вину. Он не очень охотно Вспоминает войну. А гордиться он вправе, И заслужен покой, — Только боже избави От работы такой. Ах, острижено сколько! Стриг он как заводной, Не под бокс, не под польку, — Все под ноль да под ноль. Он работал отлично, Понимал что к чему — Но не каждый вторично Мог явиться к нему. Ах, пехота, пехота — Строевой матерьял!.. На холмах, на болотах Он клиентов терял. Видно, полька-канадка Не для этих ребят — Под землей в плащ-палатках Двадцать лет они спят. ...Нынче грустно мне что-то, Ты налей мне, налей!.. Ах, пехота, пехота, Царица полей!

«Душа — общежитье надежд и печалей...»

* * *

Душа — общежитье надежд и печалей. Когда твое тело в ночи отдыхает, О детстве, о сказочно-давнем начале, Во сне потаенная память вздыхает. И снятся мечте неземные открытья, И лень, чуть стемнеет, все лампочки гасит, И совесть — ночной комендант общежитья — Ворочается на железном матрасе. И дремлет беспечность, и стонет тревога — Ей снятся поля, окропленные кровью, И доблесть легла отдохнуть у порога, Гранату себе положив к изголовью. А там, у окна, под звездою вечерней, Прощальным лучом освещенная скудно, На праздничном ложе из лилий и терний Любовь твоя первая спит непробудно.

«Над собой умей смеяться...»

* * *

Над собой умей смеяться В грохоте и в тишине, Без друзей и декораций, Сам с собой наедине. Не над кем-то, не над чем-то, Не над чьей-нибудь судьбой, Не над глупой кинолентой — Смейся над самим собой. Среди сутолоки модной И в походе боевом, На корме идущей кó дну Шлюпки в море штормовом — Смейся, презирая беды, — То ли будет впереди! Не царя — шута в себе ты Над собою учреди. И в одном лишь будь уверен: Ты ничуть не хуже всех. Если сам собой осмеян, То ничей не страшен смех.

«Налегай на весло, неудачник!..»

* * *

Налегай на весло, неудачник! Мы с тобою давно решены, — Жизнь похожа на школьный задачник, Где в конце все ответы даны. Но еще до последней страницы Не дошли мы, не скрылись во мгле, И поют нам весенние птицы Точно так же, как всем на земле. И пока нас последним отливом Не утянет на темное дно, Нам не меньше, чем самым счастливым, От земли и от неба дано.

Анкета

Детство как прошло твое? С кем тебе дружилось? «Ангельё и чертовьё Надо мной кружилось. Слушал каждый их совет, Да не всё я понял — И провел я пару лет В дефективном доме». Юность как прошла твоя? «Стоило влюбиться, Ангелья и чертовья — Прямо не пробиться. Ангелы зовут к добру, Черти к злу толкают, Не всегда и разберу, На что намекают... Только в новое жилье Въехал я с женою — Чертовьё и ангельё Въехало со мною». ...А теперь, на склоне лет, Как тебе живется? «Чертовьё на склоне лет Надо мною вьется».

«Осенний закат отражается в глади озерной...»

* * *

Осенний закат отражается в глади озерной, И весь этот берег сегодня нам дан на двоих. По небу разбросаны звезд сиротливые зерна, Но стебли лучей прорасти не успели из них. Я вижу тебя, освещенную светом последним, И тень твоя легкая тянется к дальним холмам. Побродим, походим, помедлим, помедлим, помедлим, Нам рано еще расходиться по темным домам. Еще мы не все о себе рассказали друг другу, Еще мы не знаем, кто наши друзья и враги, — А ночь приближается к озеру, к берегу, к лугу, Как черная птица, смыкая над нами круги.

Переулок памяти

Есть в городе памяти много домов, Широкие улицы тянутся вдаль, Высокие статуи на площадях Стоят — и сквозь сон улыбаются мне. Есть в городе памяти много мостов, В нем сорок вокзалов и семь пристаней, Но кладбищ в нем нет, крематориев нет — Никто в нем не умер, пока я живу. Есть в городе памяти маленький дом В глухом переулке, поросшем травой; Забито окно, заколочена дверь, Перила крыльца оплетает вьюнок. ...Когда это дело случится со мной, — С проспектов стремительно схлынет толпа, И, за руки взявшись, друзья и враги Из города памяти молча уйдут. И сразу же трещины избороздят Асфальт и высокие стены домов, Витрины растают, как льдинки весной, И башни, как свечи, начнут оплывать. Осядут, в реке растворятся мосты, Расплавятся статуи на площадях. С вокзалов уйдут без меня поезда, От пирсов уйдут без меня корабли. Я буду шагать сквозь дома и дворцы, На берег другой перейду без моста Над стрежнем, над омутом, над быстриной — Такое уж чудо случилось со мной. Я в тот переулок забытый вбегу, У старого дома замедлю шаги — И девушка в платье весеннем сойдет С улыбкой ко мне по ступенькам крыльца. Не надо ни поезда, ни корабля — Мы выйдем в неведомые поля, Оглянемся — города нет за спиной. Когда-нибудь это случится со мной.

1969

Документальное кино

А здесь не тянут канитель, Здесь не лирические сценки, И пуле, поразившей цель, В эпохах нет переоценки. Идет игра без дураков, Войдешь — и сразу под бомбежку. Здесь «юнкерсы» из облаков Пикируют не понарошку. Пехота движется в пыли, Идут десантники на гибель, Кругов спасательных нули Покачиваются на зыби. Выходишь ты на белый свет, Навстречу мирному порядку, Но пуль трассирующих след Впечатался в твою сетчатку. Еще не кончилась война, Ты на забвенье не надейся, — И улица накренена, Как торпедированный крейсер.

Весть

Когда мне приходится туго — Читаю в ночной тишине Письмо незабытого друга, Который убит на войне. Читаю сухие, как порох, Обыденные слова, Неровные строки, в которых Доныне надежда жива. И все торопливое, злое Смолкает, стихает во мне. К душе подступает былое, Как в грустном возвышенном сне. Весь мир этот, вечный и новый, Я вижу — как будто с горы, — И вновь треугольник почтовый В шкатулку кладу до поры.

Пластинка

Вспомни эту вечеринку, Рядом стопочки составь, Довоенную пластинку На проигрыватель ставь. Холостяцкое раздолье Возникает изо мглы, Воскресая с тихой болью Под уколами иглы. И, летя от света в темень, У бессмертья взаперти, На стене танцуют тени — На паркет им не сойти. В ритмах румбы беззаботной Ты вдруг ритмы узнаешь Очереди пулеметной, Хлебной очереди дрожь. И со свитком всадник скачет, Вея хлоркой и золой, И пластинка хрипло плачет Под безжалостной иглой.

На пополнение

Мерещатся во мраке, Встают из дальней мглы Военные бараки, Холодные полы. Военные бараки, Дощатые столы, Учебные атаки, Вино из-под полы. Но отперты ворота, И ветер по лицу, И маршевая рота Застыла на плацу. Вся выкладка в порядке — Винтовки и штыки, Саперные лопатки, Заплечные мешки. Шагай в шинели новой, Гляди в глаза беде (А в сумочке холщовой — Гранаты РГД). ...Товарные вагоны И рельсов синева, В саду пристанционном Прощальные слова. Подруга в блузке тесной И с челочкой на лбу Уходит в неизвестность, В неясную судьбу. И выбывшим на смену Мы едем в ночь, куда Война, как гвозди в стену, Вбивает поезда.

«Отступление от Вуотты...»

* * *

Отступление от Вуотты, Полыхающие дома... У реки сидел без заботы Человек, сошедший с ума. Мир не стоил его вниманья, И навеки отхлынул страх, И улыбка всепониманья На его блуждала устах. Он молчал, как бессмертный Будда, Все сомненья швырнув на дно, — Это нам было очень худо, А ему уже — все равно. Было жаль того человека, В ночь ушедшего дотемна, — Не мертвец был и не калека, Только душу взяла война. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не от горя, не от оружья, Не от ноши не по плечу — От безумного равнодушья Я себя уберечь хочу. В мире радостей и страданья, В мире поисков без конца Я улыбку всепониманья Терпеливо гоню с лица.

Лилия

Водяная лилия цветет На краю озерного протока. Ничего не помнит и не ждет, Счастлива она и одинока. Не задень веслом ее, не тронь, Не тянись к ней жадными руками, — Может, завтра полыхнет огонь Над ее живыми лепестками. Связанный с ней тайною судьбой, В трудные и горькие мгновенья Все цветы, что сорваны тобой, Позабудешь ты без сожаленья. В миг, когда смертельна тишина, В миг, когда кончаются патроны, Вспомнится тебе она одна — Лилия, которой ты не тронул.

Ворота в пустыне

Синеют древние письмена На изразцах колонн. «Ворота счастья» — надпись дана На арке с двух сторон. По эту сторону и по ту — Горькие солонцы, По эту сторону и по ту Строит мираж дворцы. Путник, дойдя до этих ворот, Надеждой давней томим, Войдет в них, выйдет, мир обойдет — И снова вернется к ним. Он станет в их тень, в прохладную тьму, Взгрустнет о пути своем: «Где мое счастье, я не пойму: В грядущем или в былом?» И снова он по кругу пойдет, Подавив усталости стон. А счастье — только в тени ворот, Но об этом не знает он.

Фантастика

Как здесь холодно вечером, в этом безлюдном саду, У квадратных сугробов так холодно здесь и бездомно. В дом, которого нет, по ступеням прозрачным взойду И в незримую дверь постучусь осторожно и скромно. На пиру невидимок стеклянно звучат голоса, И ночной разговор убедительно ясен и грустен: «Я на миг, я на миг, я погреться на четверть часа». «Ты навек, ты навек, мы тебя никуда не отпустим. Ты все снился себе, а теперь ты к нам заживо взят. Ты навеки проснулся за прочной стеною забвенья. Ты уже на снежинки, на дымные кольца разъят, Ты в земных зеркалах не найдешь своего отраженья».

«Стремясь в несбыточные дали...»

* * *

Стремясь в несбыточные дали, Весь мир вобрать в себя спеша, По кругу, а не но спирали Растет и движется душа. Путь бытия она проходит, В себе замкнув весь белый свет, И вновь к самой себе приходит — Не на поклон, а на совет.

Последняя радуга

Над зарослями краснотала, Над речкой, на самом виду Осенняя радуга встала, Последняя в этом году. Она небесам подчинила И дальний погост, и село, Дороги, дома и могилы Взяла под цветное крыло. Обид и невзгод отрицанье, Жар-птица сентябрьского дня, В прозрачную глубь созерцанья Она погрузила меня. Гляжу, как из дальнего детства, Забыв про бытье и житье, — Спешу на нее наглядеться За всех, кто не видит ее.

На палубе

До порта прибытья еще нам с неделю идти, И порт отправленья далек, как забытая песня. Сейчас середина, сейчас сердцевина пути, Конца и начала торжественное равновесье. За черной кормою встает океанский рассвет, И тянет от зыби сырою травою овражной, И солнечный луч, сквозь лиловую тучу продет, Скользит осторожно вдоль палубы чистой и влажной. Как дышится юно на острове этом стальном, И молодо солнце, и вечен простор поднебесья!.. Забудь в океане, что в долгом походе земном Давно и навек ты ушел за черту равновесья.

Утешительный марш

Я отведу твою беду — На этот марш надейся. Его сквозь зубы на ходу Тверди по ходу действий. Пусть чем-то ты не награжден, Обижен и обужен, — Ты мог быть вовсе не рожден, И это было б хуже. Судьбу напрасно не ругай И под незримым флагом Шагай, шагай, шагай, шагай Вперед — пехотным шагом. Иди, иди, иди, иди, Не мучайся обидой, Ты на счастливцев не гляди, Ты сам себе завидуй. Не клянчи счастья, не шакаль, Найди его, добейся, По рытвинам судьбы шагай — Как паровоз по рельсам! Иди при свете и во мгле, Сквозь молнии и тучи! Тебе родиться на Земле Счастливый выпал случай.

«У ангела ангина...»

* * *

У ангела ангина, Он, не жалея сил, Берёг чьего-то сына, Инфекцию схватил. В морозном оформленье За домом тополя, В неясном направленье Вращается Земля. До рая не добраться С попутным ветерком, И негде отлежаться — Летай под потолком. Земная медицина Для ангела темна. Ангина ты, ангина, Чужая сторона!

Элегия после третьей мировой войны

На кладбище, где новых нет могил, Никто теперь над мертвыми не плачет. У входа ангел каменный застыл И смотрит ввысь надменно и незряче. Безлюдье, тишина со всех сторон, Немых оград ржавеющие цепи, — И дряхлый сторож гонит самогон Ночами в старом безымянном склепе. Потом идет, не зная, что к чему, Но чувствуя бессмысленную бодрость, — И кланяются чертики ему, Его преклонный уважая возраст. Он сам себе слуга и господин, Он одинок, все остальные — в нетях. Один, один, единственно — один На кладбище, на всей родной планете. Над ним, как дети, плачут облака, Лежат пред ним безлюдные просторы... Лишь марсиане видят старика В свои сверхдальнозоркие приборы. И говорят: «Там ходит человек. Он в дни войны сумел в живых остаться. Мы подождем. Пусть доживает век. Когда помрет — начнем переселяться. Когда настанет время — в должный час Мы приземлимся на земной поляне. Ведь неспроста, ведь это ради нас Самих себя угробили земляне».

1970

Строители маяка

От строителей осталась Эта башня маяка. Камня каждого касалась Чья-то верная рука. Созидатели забыты, Не внесли их в письмена, Лица вечной тьмой сокрыты, Неизвестны имена. Но над морем держит факел, Охраняя корабли, Башня, как рука во мраке, Выросшая из земли.

Колос

Налившийся колос, ты должен склониться. Ты к солнцу тянулся из всей своей силы, Но время склониться, пора поклониться Земле, что тебя родила и взрастила. Ты в землю был послан людскою десницей, Сквозь почву росток твой неспешно и тайно Всплывал — чтобы к жизни вернуться сторицей, К руке человека, к серпам и комбайнам. Пустые колосья, как башни гордыни, Пусть тянутся к небу, где звезды и птицы, — В высоком смирении должен ты ныне К земле, к животворной могиле склониться. Пред этим таинственным миром склониться, Где осень развесила тонкую дымку, Где нет меж грядущим и прошлым границы, Где смерть и бессмертие ходят в обнимку.

Шагая по набережной

Ведется ввоз и вывоз Уже не первый год. Огромный город вырос И все еще растет. Вздымает конь копыта Над невской мостовой, Над сутолокой быта, Над явью деловой. Вступало в город море За каменный порог, Вступало в город горе — Но враг войти не смог. Мы с Питером бывали В достатке и нужде, В почете и в опале, В веселье и в беде. На суше и на море, Пройдя огонь и дым, Немало мы викторий Отпраздновали с ним. И все творится чудо, И нам хватает сил, И конь еще покуда Копыт не опустил.

«Петровская хватка...»

* * *

Петровская хватка, Петровская кладка, А Питер-то строить, Ох, было не сладко. Но то, что такою Ценой достается, — Не продается, Внаймы не сдается.

«Вселенной радость и беда...»

* * *

Вселенной радость и беда, Частица мыслящей материи, Оплачиваю я всегда Находки — горькими потерями. И, собственный теряя след, Теряя голову от робости, В слепые скатываюсь пропасти И вновь карабкаюсь на свет. Но хоть тропинка нелегка, Хоть крутится и извивается — Порой с нее издалека День завтрашний приоткрывается. Пусть мне там жить не суждено — Гляжу, гляжу, гляжу в грядущее. Так странник, к пиру не допущенный, Все видит с улицы в окно.

Книга обид

Есть у каждого тайная книга обид, Начинаются записи с юности ранней; Даже самый удачливый не избежит Неудач, несвершенных надежд и желаний. Эту книгу пред другом раскрыть не спеши, Не листай пред врагом этой книги страницы, — В тишине, в несгораемом сейфе души Пусть она до скончания века хранится. Будет много распутий, дорог и тревог, На виски твои ляжет нетающий иней, — И поймешь, научившись читать между строк, Что один только ты в своих бедах повинен.

«Чем дальше в будущее входим...»

* * *

Чем дальше в будущее входим, Тем больше прошлым дорожим, И в старом красоту находим, Хоть новому принадлежим. Но, как веревочка ни вьется, Добру вовеки быть добром, И непрощенным остается Зло, совершенное в былом.

«Есть на свете невзрачные рыцари...»

* * *

Есть на свете невзрачные рыцари, А порой предстают предо мной Подлецы с благородными лицами И с красивой такой сединой. И глаза их живые, не тусклые... Только хочется броситься прочь В миг, когда лицевые их мускулы Выражают готовность помочь.

Ночная ласточка

Кто белой ночью ласточку вспугнул, — Полет ли дальнего ракетоносца, Или из бездны мирозданья гул, Неслышный нам, в гнездо ее донесся? Она метнулась в воздухе ночном, И крылья цвета вороненой стали Цветущий мир, дремавший за окном, Резнули дважды по диагонали. Писк судорожный, звуковой надрез Был столь пронзителен, как будто разом Стекольщик некий небеса и лес Перекрестил безжалостным алмазом. И снова в соснах дремлет тишина, И ели — как погашенные свечи, И этот рай, что виден из окна, Еще прекрасней, ибо он не вечен.

Новейшие города

Эти светлые кубы зданий, Эта строгая простота. Города без воспоминаний, Прямо с ватманского листа. Города, где не было нищих, Где не веруют в рай и ад, Где лишь начерно под кладбище Обозначен земной квадрат. Неизвестных чудес предтечи, Светло-строгие города, Что за ношу на ваши плечи Взвалят будущие года?

«Стало больше красавиц на свете...»

* * *

Стало больше красавиц на свете, Все нежнее и тоньше черты. На скудеющей нашей планете Стало больше людской красоты. Есть такие прекрасные лица, Что дивлюсь я, любуясь на них, — Как такое могло сотвориться Из обычных молекул земных? У истоков отравлены воды, Под пилой погибают леса, — Но по тайной программе природы Расцветает людская краса.

«Друг лечил от увлечений...»

* * *

Друг лечил от увлечений, Он, иллюзии гоня, Паутиной поучений Обволакивал меня. Был я вспыльчивым, как порох, Был отменно бестолков, Доходило дело в спорах Чуть ли не до кулаков. Но, пожалуй, слишком рано, Хоть его тут нет вины, Он ушел с земного плана В край бесспорной тишины. Он давно мне не перечит, Не дает выговоров — Только мне ничуть не легче В этом лучшем из миров.

Единственный с корабля

Пусть в кармане нет ни рубля, Жить на свете — большое диво. Я — единственный с корабля, Что лежит в глубине залива. Гнал на рифы нас шторм ночной, Не уйти от смертного часа... Смытый с юта шальной волной, Я единственный чудом спасся. Спят друзья мои в глубине, Позабыв о морских страданьях, — И за всех их придется мне Вам поведать о странах дальних. О союзниках и врагах, О скитаньях по белу свету, О таинственных берегах, Тех, которых в лоциях нету. ...Дайте место мне у огня — Расскажу, где с друзьями плавал, Я — единственный, и меня Не проверит ни Бог, ни дьявол.

«Глядитесь в свое отраженье...»

* * *

Глядитесь в свое отраженье, В неведомых дней водоем, — Фантастика — лишь продолженье Того, что мы явью зовем. На сердце планеты — тревога, Проносятся войны, трубя, — И сложные функции Бога Фантасты берут на себя. Из глины сегодняшней лепят Адама грядущих денниц, И мира безгрешного лепет Доносится с вещих страниц.

Старые журналы

Там веселые франты шлифуют панели, И резвятся виньеточные наяды, И из матово-черного дула тоннеля Поезда вылетают в дыму, как снаряды. И невеста в шелках, облаков невесомей, Улыбаясь, встречает грядущего мужа, — Но уже неуклюжие танки на Сомме В наступленье пошли и траншеи утюжат. Там в овалах — убитых поручиков лица, И могилы солдатские в роще осенней, И над чьей-то печальною койкой сестрица Наклонилась, как белая птица спасенья. ...Увязают в грязи госпитальные фуры, И пилот возвращается с первой бомбежки, — Но еще на заставках смеются амуры И пасхальные ангелы смотрят с обложки.

Привычка

Как сквозь стекло на жизнь порой глядим. Стекло запылено и запотело От нашего дыханья. За окном Не день, не ночь — туман какой-то смутный. Не протереть того стекла ничем, А можно лишь разбить — тогда ворвется В окошко свет, все станет по-иному, И, слизывая с пальцев струйки крови, Увидишь мир, где всё впервой и внове.

«Пока еще не рассвело...»

* * *

Пока еще не рассвело, Иду вдоль туманного луга, И мыши летучей крыло Касается лунного круга. Природа чего-то все ждет — Но только не света дневного, Не наших трудов и забот, — Чего-то иного, иного. Сама в себя погружена, Собою полна до рассвета, Сама от себя тишина В тиши ожидает ответа.

«Амнезия, амнистия души...»

* * *

Амнезия, амнистия души, Забвенье бед и полное забвенье. Былого нет. Все заново пиши, Как гений — первое стихотворенье. Но так ли? У больного грустен взгляд: Нет прошлого — подмоги и опоры; Дома и люди о себе молчат, Безмолвствуют грядущего просторы. И нет ему в забвении добра, И нет пути темней и безысходней — Шагать, не зная завтра и вчера, По лезвию всегдашнего сегодня.

«Звезды падают с неба...»

* * *

Звезды падают с неба К миллиону миллион. Сколько неба и снега У Ростральных колонн! Всюду бело и пусто, Снегом все замело, И так весело-грустно, Так просторно-светло. Спят снежинки на рострах, На пожухлой траве, А родные их сестры Тонут в черной Неве. Жизнь свежей и опрятней, И чиста, и светла — И еще непонятней, Чем до снега была.

Подражание старым мастерам

Нас двое — я и я. Один из нас умрет, Когда настанет день и час его пробьет; Уйдет в небытие, растает словно дым, Растает — и навек расстанется с другим. Пускай твердит ханжа: «Враждебны дух и плоть». Здесь дьявол ни при чем и ни при чем Господь. Не с телом — сам с собой в борьбу вступает дух, Когда в самом себе он разделен на двух. Жизнь, словно прочный бриг, по хлябям, по волнам Несла обоих нас, не изменяя нам, — Но в штормовые дни один крутил штурвал, Другой, забравшись в трюм, молился и блевал. Умрет лукавый раб, умрет трусливый пес — Останется другой, который службу нес. Бессмертен и крылат, останется другой На вечный праздник дней, на вечный суд людской.

1971

Учебные тревоги

Сегодня памятна немногим Та довоенная игра: Сигнал химической тревоги Звучал со школьного двора. Противогазы надевали И шли, выравнивая шаг, И стеклышки отпотевали, И кровь тиктакала в ушах. И было в жизни всё, что надо, И молодость была легка, Лишь голоса идущих рядом — Как будто бы издалека, Сквозь маску.                      И наставник классный, Едва мы возвращались в класс, С задумчивостью, нам неясной, На нас поглядывал подчас. Склонясь над нашею судьбою, Он достоверно знал одно: Там, в будущем, сигнал отбоя Не всем услышать суждено.

Сроки храненья

Напрасно старается память Достигнуть былых берегов — Чьего-то лица не представить, И чьих-то не вспомнить шагов. Кончаются сроки храненья Для многих имен и страстей, Для юношеских невезений, Для давних надежд и вестей. Но всё, чем жилось и дышалось На дымных распутьях войны, Не убыло, и не распалось, И явью является в сны. Там радости и сожаленья, Там холод и вспышки огня — И памяти сроки храненья Даны до последнего дня.

Военные ордена

Сиротеют военные ордена. Кто вернулся живым тогда, Тех, кого на войне не взяла война, — На мушку берут года. Мы живем — живые среди живых, Но друзей уже многих нет — Командиров запаса и рядовых, Журналистов военных лет. Не дарит бессмертия мирный быт, Не молодит седина. С паспортов на дерево и гранит Переносятся письмена. Так вне строя, забыв земные дела, Отбываем волей судеб К тем, кого война на войне взяла, С кем делили блокадный хлеб. Но Отчизна навеки нам дана — Это ей мы в свой строгий час На храненье сдаем свои ордена, На храненье сдаем свои имена И уходим в вечный запас.

«Мне город — каменное утешенье...»

* * *

Мне город — каменное утешенье, Хоть не поймет вовек его душа Моих ошибок мелких мельтешенья, Моих удач, не стоящих гроша. Шаги мои всё медленней и глуше — А он, как встарь, нелицемерно-строг, Как прежде, неподкупно-равнодушен, Но никогда я в нем не одинок. Когда окончится мой век мгновенный, Мой город не расстанется со мной. Я верую, что вечны эти стены — И мне не надо вечности иной.

Неизвестные

Там, где стоит вон тот кирпичный старый дом, Сто лет назад тропинка узкая струилась, И кто-нибудь кого-то ждал на месте том, Напрасно ждал — и всё забылось, всё забылось. Где трансформаторная будка на углу — Когда-то кто-то у калитки приоткрытой Расстался с кем-то и шагнул в ночную мглу, И слезы лил, — и всё забыто, всё забыто. Мы их не встретим, не увидим никогда, Они ушли — и отзвучало всё, что было. Их без осадка, без следа и без суда В себе стремительная вечность растворила. Но в дни, когда душа от радости пьяна И ей во времени своем от счастья тесно, Она вторгается в былые времена, На праздник свой она скликает неизвестных. И на асфальте вырастает дивный сад, Где всем ушедшим, всем забытым воздается, И чьи-то легкие шаги вдали звучат, И у калитки смех счастливый раздается.

Вечерний невод

Под старость всё в мире иначе, Иных я исполнен забот. Пусть пестрая рыбка удачи К другому спокойно плывет. Все глубже я невод кидаю, Чтоб дивное диво найти, И сеть все длинней, но с годами Всё шире просветы в сети. Там, в омутах воспоминаний, Сквозь невод свободно сквозит Плотва мимолетных признаний И недолговечных обид. И всё сокровенней глубины, И в сумеречной тишине Покачиваются мины И дремлют русалки на дне.

Взрывные работы

В дыму, в пыли нарост земной коры. Внизу, в долине, вздрагивают ставни. Оторванные взрывом от горы, Уходят в небо воющие камни. И, торопясь вернуться в мир былой, Стремятся вниз они в слепой надежде И падают на гору. Но горой Им никогда уже не быть, как прежде.

Возражение фантасту

Пойми: не в том бессмертие, не в том, Чтоб уцелеть из многих одному, А в том, что в день, когда покинешь дом, Не станет пусто в мире и в дому. Как прежде, будет колоситься рожь, И вздрагивать на стрелках поезда, И город тот, в котором ты живешь, Не сдвинется, не канет никуда. Весь этот мир, что на короткий миг Открыли для тебя отец и мать, Весь этот мир — бессмертный твой двойник — Останется навек существовать.

Безумный экскурсовод

Экскурсовод сошел с ума, Всех из музея выгнал вон: «Смотрите, граждане: дома! Взирайте, братцы: это клен! Глазейте: в скверике цветы! Какие странные цвета! Вот кот крадется сквозь кусты! Дивитесь, люди, на кота! Вот солнце — огненный орел, Нам подсветить его пора!» И на светило он навел Фонарик ватта в полтора. У всех на лицах был испуг — Его бы к доктору скорей! А солнце засияло вдруг Вдвойне сильней.

Вечность

Когда последняя беда Опустит свой топор, Я упаду, как никогда Не падал до сих пор. Не так, как листья в листопад Иль кó дну корабли, — Я буду падать, падать, пад... И не коснусь земли. Я врежусь в купол голубой, В небесные пары, Я буду прошибать собой Нездешние миры. Сквозь звезды, через темноту, Через хвосты комет Я буду падать в высоту Сто миллионов лет.

Стариковская жалоба

Поживем — и умираем, Очень грустные дела. А ведь жизнь была бы раем, Если б вечною была. Не успев проститься с веком, Умолкаем на века От смещения молекул, От простого сквозняка. Чуть нарвемся на обиду, Сразу — камушком ко дну — Отбываем в Инфарктиду, Молчаливую страну. А бывало, а бывало, Ни кола и ни двора, Пили воду из канала — И холера не брала. А бывало, лезли в драки, Натощак пускались в пляс — Будто кошка от собаки, Грусть шарахалась от нас.

Счастливый экспресс

Свое отработав, уходит кочующий гром — И мокрые звезды дрожат за оконным стеклом. И отсветы неба мерцают на березняке, И каждый листок — будто стеклышко в детской руке. А поезд впервые вбегает в такие леса — За ним остается протоптанная полоса. Сквозь белые рощи проносится он прямиком, Вагоны продуты черемуховым сквозняком. Плывет и качается влажно-зеленый хаос, Мгновенья, как птицы, взвиваются из-под колес, И в чьих-то глазах ослепительно отражены Дрожащие звезды, счастливые звезды весны.

Северный рай

Надо мной висят стрекозы Легкой дымкой слюдяной. Нимфы севера — березы — Скромно шепчутся со мной. Не страшась идет лисица По тропинке прямиком, И в траве змея струится Светло-серым ручейком. А в реке, в затонах сонных, Средь зеленоватой тьмы, В омутах незамутненных Дремлют мудрые сомы. И, планету огибая, Мирно реет надо мной Небо — птица голубая С кругло-желтой головой.

У картины

Последний кабак у заставы, И в инее конь у крыльца. В снега величайшей державы Дорога легла без конца. В недолгом трактирном уюте Задумайся у камелька, Какие пути и распутья Ждут путника и ямщика. Художник останется с нами, А кто-то шагнет в неуют, А кто-то расстанется с нами — И версты в глазах поплывут. Он едет по снежной равнине; Морозно, бело и темно, — И все, чего нет на картине, Ему испытать суждено.

«В сыром пароходном дыму...»

* * *

В сыром пароходном дыму По набережной залива Цветы неизвестно кому Несет человек торопливо. Подобран осенний букет Как бы в ослепленье счастливом — И желтый, и розовый цвет, И алый с лиловым отливом. А окна рассветом горят, Разбросано пламя по кленам, Патрульные чайки парят В полете целеустремленном. И пахнет опавшим листом, И радостно так и тревожно Трубят пароходы о том, Что все в этом мире возможно.

Ожидание

За пятьдесят, а все чего-то жду. Не Бога и не горнего полета, Не радость ожидаю, не беду, Не чуда жду — а просто жду чего-то. Хозяин вечный и недолгий гость Здесь, на Земле, где тленье и нетленье, Где в гордые граниты отлилось Природы длительное нетерпенье, — Чего-то жду, чему названья нет, Жду вместе с безднами и облаками. Тьма вечная и негасимый свет — Ничто пред тем, чего я жду веками. Чего-то жду в богатстве и нужде, В годины бед и в годы созиданья; Чего-то жду со всей Вселенной, где Материя — лишь форма ожиданья.

«Ты в былое свое оглянись...»

* * *

Ты в былое свое оглянись: Все — от камня до человека — Торжествующе тянется ввысь, Как в возвышенном мире Эль Греко. И чем дальше уходят года, Тем властительней и своевольней Память строит свои города И надстраивает колокольни. Память ставит своих часовых У черты, у расстанного круга, И покуда мы живы — в живых Оставляет убитого друга. И порою, не помня имен, Все исходы забыв и невзгоды, На полянах ушедших времен Водит праздничные хороводы.

1972

Напев тридцатых лет

Быть может — вдалеке, быть может — за стеною, Быть может — подо мной, быть может — надо мною Пластинку прежних лет опять заводит кто-то, И у меня с утра не спорится работа. Сквозь известь и кирпич, сквозь плиты перекрытий, Сквозь время, сквозь пласты слежавшихся событий, Как через кожу шприц — мне прямо в сердце вколот Напев тридцатых лет, когда я был так молод. Обшарпанный рефрен, любовные угрозы, И в голосе певца заученные слезы, Но за тщетою слов, за их усталой сутью Вся жизнь мне предстает как вечное распутье. Еще не пробил час, и жребий наш не выпал, И тысяча надежд раскинута на выбор; Все впереди еще — и доброе, и злое. Еще в грядущем все, что отошло в былое. И голоса друзей, войной навечно взятых, Мне слышатся вдали, и в громовых раскатах Напев тридцатых лет звучит в пыли дорожной, Преобразясь в хорал возвышенно-тревожный.

На Невском

На Невском проспекте, где зданья Всё те же, что до войны, Сгущаются воспоминанья, Нежданно сбываются сны. Порой чрезвычайная схожесть Тебя остановит на миг — В толпе, среди множества множеств, Покажется чей-то двойник. Вглядишься в того человека — И друг твой сквозь давнюю тьму Из памяти тайных отсеков Выходит навстречу ему. Мгновенная очная ставка, Мгновенный наплыв тишины — И вдруг тротуарною давкой Все трое вы разлучены. И снова — в иное, в иное, Над зыбью привычных забот, Над сказочною глубиною Кораблик надежды плывет.

Люди

Яснее видеть нам дано Не золотую середину, А опустившихся на дно Или взошедших на вершину. А рядом с веком и с тобой, Участвуя в огромном чуде, Живут таинственные люди С не очень шумною судьбой. Кипит людская быстрина, Слились бессмертие и бренность — И судеб необыкновенность Обычностью оттенена. В реторту жизненную ту Вглядись, чтобы открыть в зачатке Все выпадения в осадки, Все воспаренья в высоту.

Назидание

Не стань покорным должником удачи. Когда дорога чересчур легка, Она предъявит счет наверняка За эту легкость — так или иначе. Когда дорога чересчур легка, Задумайся: а нет ли тупика? Не к пропасти ли ты идешь по ней? Сверни на ту, что круче и трудней. Пусть всё с тебя возьмет судьба сполна Наличными — усталостью и потом, Ведя по высям горным и болотам, По рытвинам, без отдыха и сна. И пусть опасен каждый поворот — Тебя от тупика и от обрыва Сама дорога предостережет Тем, что она не кажется счастливой.

Лампочки в люстре

Огней электрических ясная стая На бронзовых ветках сидела, блистая, Сидела, роняя лучей оперенье, — И вдруг мне послышалось тихое пенье: «Мы лампочки, мы этот зал озаряем, Мы светим, мы светим — и перегораем. Шестнадцать свечей в нас, иль сорок, иль двести — Исход предугадан, конец наш известен. Одни из нас гаснут нежданно, до срока, Когда напряженье меняется тока; Другие — прочнее, но в ходе событий Стареют вольфрама упругие нити. Когда твоя очередь — завтра иль нынче? Свершай свое дело, гори — если ввинчен! Ты вечным не станешь, светясь вполнакала, — Сияй и сгорай, чтобы люстра сверкала! Гори — и не жди восхвалений за это: Ты — смертная искра бессмертного света!»

«Предо мной, словно кони, дела...»

* * *

Предо мной, словно кони, дела Мчатся вдаль, закусив удила. Надо мною грехи и долги, Словно коршуны, чертят круги. Месят землю копыта коней, Чтоб цветы вырастали на ней. И над крыльями сумрачных птиц — Небо радостное без границ.

Отсутствие

Когда надолго выедешь из города, Почувствуешь недели через три: Все в нем, далеком, вдвое сердцу дорого, Все улицы, мосты и пустыри. Он все светлее в памяти становится, И все роднее каменный уют, И все печали от него сторонятся, В нем сплошь одни счастливые живут. В него все вести добрые слетаются, В него — по зову памяти твоей — Все, кто ушел навеки, — возвращаются, Чтоб только ты вернулся поскорей.

Тихоокеанское

Раскачавшись, обрушив Все хвалы и хулы, В древний колокол суши Ударяют валы. То не звон погребальный, Не праздничный звон — Это голос глобальный Всех глубин и времен. По Земле по планете Гонит волны, как встарь, Нарастающий ветер — Сумасшедший звонарь. За волнами-валами Горизонт горбат — И гремит над мирами Океанский набат.

В зоопарке

Какие взрослые все звери! На воле или взаперти, Они давно уже созрели, А нам еще расти, расти. Еще нам, людям, ошибаться, Одолевать свою тщету, Еще нам лоб о лоб сшибаться, А может быть — щитом к щиту. И, зверя из себя гоня, Над истинами спины гнуть нам... А волк из-за железных прутьев Печально смотрит на меня.

Обмен впечатлениями

Чудес никогда я от жизни не требовал, Без них мне на свете светло. А вам вспоминается то, чего не было, Что с вами не произошло? Вам помнятся в рощах тропинки, проложенные К знакомым как будто местам? Там вроде бы все вами лично исхожено, — Да только вы не были там. А то вдруг какой-нибудь день необыденный Вам в спешке припомнится, — но Ведь это не с вами, не вами увидено, Никем вам не сообщено. И мне в моей жизни запомнилось многое — Распутья, моря, города... Но память порою шагает дорогами, Где я не ходил никогда. Долины и лица ей видятся дальние, Она не скупа, не скупа, — Она меня вводит в какие-то здания, Куда на порог не ступал, Ведет косогорами и коридорами, Сквозь грозы и уличный смог, На горные выси ведет, на которые Вовек я подняться б не смог. Быть может, мы памятью с кем-то меняемся, Быть может, не зная о том, Мы воспоминаньями перекликаемся С друзьями, которых найдем? Еще не знакомы, еще в отдаленье мы, Но к нам на незримой волне Летят чьи-то помыслы и впечатления, Отчеты о прожитом дне. ...Куда-то идем мы холмами, долинами, Несем свою честную кладь, Чтоб где-то за миг, с полуслова единого Кого-то навеки понять.

Стрела

Хотел я смерти не орлу, Не хищникам чащобы — Я в друга выпустил стрелу Несправедливой злобы. Я промахнулся... Повезло, Быть может, нам обоим? Но мною посланное зло Летит, летит над полем. Летит сквозь строй лесных стволов, Сквозь городские стены, С океанических валов Срывает клочья пены. Пронзая ливень и метель, Соборы и заборы И, словно дьявольская дрель, Просверливая горы, Летит стрела с моей виной, Летит в мою долину — И огибает шар земной, Чтоб мне вонзиться в спину.

Размышление в полете

Башенной, горной страшусь высоты я, Но в самолет вхожу спокойно. Вот уж внизу купола золотые — Будто головки гвоздей обойных. Вижу: с крышами вровень — площадь, С нивами вровень — леса и рощи, В землю, как сваи, вдавились башни, Стала планета совсем простою. Так высоко, что уже и не страшно, Страх высоты побежден высотою. С юностью я боялся расстаться — Канула юность, ушла в былое. Гасли огни промелькнувших станций, Как угольки под седой золою. Первые встречи, первые чувства, Радости молодости своевольной Так далеки, что уже и не грустно, Так далеки, что уже и не больно...

Инфляция слова

Романтика, кто ты? Неужто Опущен таинственный флаг?.. Усталое слово — кормушка, Банальности фирменный знак. Ты храбрых водила в разведку, Во гневе вздымала копье — Теперь обернули конфетку В бумажку, где имя твое. Ты с выгодой пущена в дело, Тебя на расхожий мотив Поет безголосая дева, Слюней в микрофон напустив. В лесу, где лютуют туристы, Березки и елки губя, Под вечер гундосый транзистор Расслабленно славит тебя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Когда-то рожденные новью, С годами теряя права, На сером кресте суесловья Распятые гибнут слова. Живая их суть остается, Да только не сразу она По-новому нам отзовется, Не сразу войдет в письмена.

1973

Тыловая баллада

Дразнили крысой тыловой, А был он писарь полковой, Нестроевой солдат. За то, что почерк был красив, За четкий воинский курсив Он был зачислен в штат. Поскольку он в детдоме рос, Никто не загрустил всерьез, Когда он призван был. Он, непригож и неженат, Один шагал в военкомат — Никто не проводил. Кого-то он давно простил, Кого-то он в письме просил: «Хоть строчку напиши...» Ответа ждал напрасно он — Других, счастливых, почтальон Поддразнивал: «Спляши!» ...В штабной землянке он сидел, Немало было всяких дел Поручено ему. (Ах, жизнь у писаря легка, Передовая неблизка — Издалека, издалека Казалось кой-кому.) Гремел, гремел военный гром, А писарь все водил пером С рассвета дотемна. Не только кровь войне нужна — Бумагу жадно жрет война, Чернила пьет она. ...В то утро враг — в который раз! — Решил побеспокоить нас Средь елей и болот; Он орудийные стволы Навел на ближние тылы — Обычный артналет. Минут пятнадцать бил подряд, Обстреливая наш квадрат, И вот снаряд шальной, Нежданный двухпудовый гость, Накаты прорубив насквозь, В блиндаж попал штабной... Теперь уж не придет ответ — Ни тыла нет, ни фронта нет Уже тридцатый год. Связист не тянет провода, И письма не идут сюда — За тридевять невзгод. Могила поросла травой, И ель над самой головой Уходит в облака... Он был не трус и не герой, Не командир, не рядовой — А просто писарь фронтовой Пехотного полка.

Ночное чтение

Над томом Плутарха осеннею ночью Склонюсь — и минувшее вижу воочью. Как будто остывшей поверхностью лавы Неспешно шагаю, листая страницы Запекшейся крови, свалявшейся славы, Всего, что свершилось и не повторится. О старец, твои ниспровергнуты боги, Твоим аналогиям нет аналогий, — Ну где этим римлянам древним и грекам Тягаться с двадцатым космическим веком! ...Ушедшею давностью дышат страницы, Но, книгу закрыв, я не в силах забыть их. Под шлаком былого кипит, пузырится Бессонная магма грядущих событий.

Соотношения

Из мигов состоят года, Из капель — пенные валы, И в сладкой мякоти плода Так зернышки его малы. Величественная гора, Взметающая град камней, — Всего лишь только кобура Сил, что стократ ее важней. Нам разум освещает путь, Но как бы некою горой Вещей естественная суть Заслонена от нас порой. И если приоткрылись мне Истоки следствий и причин, То чувствам ясны не вполне Соотношенья величин. ...Но пусть порой я нищ и гол Перед игрою внешних сил, В свой череп — костяной чехол — Я всю Вселенную вместил.

Зарытый канал

Я с вокзала иду, как бывало, Я ступаю на старенький мост; Он теперь над зарытым каналом Будто странный, ненужный нарост. Вспоминаю, что было и сплыло, Необъятное силюсь объять И невольно гляжу за перила: Вдруг себя там увижу опять. Сколько тысяч моих отражений Там осталось в зарытой воде... Неужели теперь, неужели Нет меня уже больше нигде? ...Торопясь под вокзальные своды, За перилами, вровень со мной, Молодые идут пешеходы По утоптанной тверди земной.

Дом на Васильевском острове

Нет, не в минувшем счастье. Но видней На склоне лет и на исходе сроков Спасительная бедность давних дней, Незамутненность жизненных истоков. Не ночи вспоминаю — вечера, Не поцелуи, а рукопожатья; На девочке с соседнего двора Заботливо заплатанное платье. И никогда не будет мной забыт Огромный дом, массив кирпичной плоти, — Я помню цокот ломовых копыт В таинственных тоннелях подворотен; Гул примусов и неуют квартир, Поленницы с осклизлыми дровами, И пристальное вглядыванье в мир Сквозь радужную призму упований.

Счастье

Е. Г.

Идем за надеждою вслед, За древней скрипучей арбою... А счастье не там, где нас нет, А там, где мы рядом с тобою. В судьбу к нам оно не влетит Кичливой и пышной жар-птицей, Но вплавлены в будничный быт Его золотые частицы.

Фасады старых зданий

Тая всю явь, что мимо них текла, Все отраженья давних поколений, Как занавешенные зеркала, Стоят фасады городских строений. Когда-нибудь изобретут прибор: Направив луч на здание любое — На особняк, на крепость, на собор, — Мы прошлое увидим пред собою. Мы краску на стене за слоем слой Начнем листать, чтобы смогли открыться Присыпанные пеплом и золой Империи забытые страницы. Пройдут ряды повозок и телег, Проскачет всадник, и промчатся сани, Прохожие, прошедшие навек, Проявятся на каменном экране. Поверхности вокзалов и казарм Сквозь муть натеков, паутину трещин — Все то, о чем историк не сказал, Покажут нам в обыденности вещей. И каждый храм, больница и дворец На голой кладке, за последним слоем, Вещая и начало, и конец, Нам явят всех, кто эти стены строил. И пусть мы не услышим голосов — Мы неизвестных каменщиков лица Увидим средь строительных лесов — И не забудем в пояс поклониться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Скрывая все, что отражалось в ней, И ни на чей не отвечая вызов, Стена — немая плоскость из камней — Стоит, как невключенный телевизор.

Хрестоматийный мальчик

Голландский бедный мальчик У грани пенных вод Дрожит и горько плачет, А с места не сойдет. По щиколотку в тине Стоит он день-деньской, Промоину в плотине Закрыв своей рукой. Уже припухли гланды И боль в его груди, Но сгинут Нидерланды, Лишь руку отведи. Пробита будет дамба Соленою волной — Тогда аминь и амба Всему, что за спиной. . . . . . . . . . . . . . . . . . Невесел на картине Продрогший паренек; Что он хрестоматией, Ему и невдомек. Он никого не учит, Ничьих похвал не ждет, Он этот частный случай В закон не возведет. С усталостью во взоре, С надеждой и тоской Он сдерживает море Немеющей рукой.

Иносказание

Не застраивай лётного поля, Хоть пустынно и голо оно. Не застраивай лётного поля — Ведь другого не будет дано. Пусть жалеет, сочувствует кто-то, Пусть другим твоя бедность смешна, Но тебе для разгона, для взлета Только ровная местность нужна.

Обычный сон

Никто не скажет, почему во сне Вдруг возникали рощи и обрывы И давний враг, как друг, пришел ко мне, И был я то несчастным, то счастливым. И мой двойник со мною говорил, Подсказывал таинственные числа И вел меня мостами без перил Над безднами — без умысла и смысла. Был так обычно-необычен сон, А мудрый опыт шлялся в самоволке, И сам в себе был разум отражен, Как в зеркале, разбитом на осколки.

Баллада на старинный манер

Скажи, кому она нужна, Зачем в пустынном месте Стоит кирпичная стена — Ей лет, наверно, двести? Здесь рядом жили в двух домах Два добрые соседа, А что таилось в их умах — О том никто не ведал. В те незапамятные дни На них нашла хвороба: Влюбились в девушку они, В одну и ту же — оба. Она ходила в их дома, Она хвостом вертела, Она не знала и сама, Кого в мужья хотела. Скрыть друг от друга не могли Друзья свою досаду, И меж собою возвели Враждебную преграду. А дева ветреной была — Пойми красоток этих, — Двоих вкруг пальца обвела, А приглянулся третий. ...Капелью капают года, Дымит огонь в камине, Ушла любовь невесть куда, И дружбы нет в помине. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И тот забыт, и тот зарыт, И нет домов их боле. Кирпичный памятник обид Стоит в пустынном поле. От этих двух, чьи имена Взяла навек могила, Осталась лишь одна стена, Что их разъединила. Дела былые — тлен и прах, Но у ограды все же О собственных своих делах Задумайся, прохожий.

Долгий дождь

Дождь шумит, как дальний поезд, Дождь летит на всех парах, Он старается на совесть, Он идет во всех мирах. Над могильными холмами, Над причалами в порту, Над родильными домами, Над фиалками в цвету — Всюду он, — и не укрыться, Не податься никуда; Города дрожат, как птицы, Выпавшие из гнезда. Он струится спозаранок, Он навеки и везде. Вся планета — полустанок, Заблудившийся в дожде.

Человек спешащий

Человек живет бегом, На ходу жует, Он века берет в обгон, На педали жмет. Он спешит, подлунный царь, К новым чудесам, — А земля творит, как встарь, По своим часам. Среди осени весна Не идет на луг, И не силится сосна Обогнать подруг. Царь земли бежит бегом — Зверем на ловца, — А природа-то кругом Ухмыляется.

Трактат о запахах

1. «Есть запахи воспоминаний...»

* * *

Есть запахи воспоминаний О том, чего нам не вернуть. Но нет у них слов и названий — Одна бессловесная суть. Вдруг на повороте тропинки Иль где-то средь каменных стен Нахлынувшие невидимки Берут нас в невидимый плен. И вот от дыханья акаций, От розы иль от лебеды Таинственных ассоциаций В душе возникают ряды. И мост переброшен прозрачный Над бездной времен и потерь К той маленькой станции дачной, Где мы не бываем теперь. Там негде от счастья укрыться — Куда ты меня зазвала! Там пахнет загаром и ситцем Ночная нестрашная мгла. И к сердцу плывет горьковатый, Застенчивый запах духов, И всё, чем дышалось когда-то, Воскресло на веки веков.

2. «Госпитальною хлоркой...»

* * *

Госпитальною хлоркой, Летней прелью болот, Кременчугской махоркой Вдруг былое пахнёт. И вослед вереницей, Оттесняя твой сон, Мчатся запахи-птицы Из минувших времен. Запах вешнего сада, Влажный запах реки, Клейкий запах приклада У вспотевшей щеки. Запах взрытого ила, Опаленных цветов, Черный запах тротила, Белый запах бинтов, Запах теплого крова И остывшей золы — Всё ушедшее снова Проступает из мглы.

3. «Осторожный и зоркий слепец...»

* * *

Осторожный и зоркий слепец, Он охотился в мире огромном, Где доверившийся — не жилец, Где коварны цвета и объемы. Он в природе не сразу постиг Подстановки ее и обманы — Так хитро камуфлирован тигр, А змея притворилась лианой. Как поверить в земную красу — Всюду когти, трясины, обрывы... Лгали краски и звуки в лесу, Только запахи были правдивы. Запах трав и лесного гнилья, Запах зверя, и тлена, и пота, Застоявшийся запах жилья, Запах мяса — удачной охоты — Не обманывали никогда... А в ночи без огня и кресала, Где незримая рыщет беда, Лишь одно обонянье спасало. Это с тех незапамятных лет, Где грозили нам хляби и звери, Где обманывал разум и цвет, Безотчетно мы запахам верим. И хоть мы поумнели с тех пор, Но порою и слуху, и зренью Обоняние — древний суфлер — Всё подскажет одним дуновеньем.

«Горит маяк, горит ночное солнце...»

* * *

Горит маяк, горит ночное солнце, Окрест все море им озарено. Но сказано в пословице японской, Что у подножья маяка — темно. Кто утром нас в порту у пирса встретит, Какую весть услышать суждено? Лишь издали нам будущее светит, Но у подножья маяка темно.

Бочка

Надежды громоздкую бочку Катил я с давнишней поры На эту найвысшую точку Вот этой высокой горы. Все было — сомненья, страданья, И зной, и холодная дрожь, Но трудное самозаданье Под старость я выполнил все ж. «Эй, Музы! Готовьте посуду! Готовьте столы и цветы! Я с вами застольничать буду, Я с Вечностью чокнусь на «ты»!» ...Никто отозваться не хочет, Лишь ветер гудит в бороде. Полно здесь полнехоньких бочек, Где ж гости? Хозяева где?

Покой

О чем ты там ни говори, Кого ты там ни слушай — В старинные монастыри Вхожу, смиряя душу. Здесь кто-то ждал благую весть, Искал видений вещих, А кто-то видел то, что есть, Любил простые вещи. Его не райские края, Не ангельские дали — Земная прочность бытия И тишина прельщали. Старели стены над рекой, О купол бились бури — Но бог по имени Покой Без выходных дежурил.

Ночь в гостинице

Гостиничные номера. Стандартная койка и стол... Отринута вся мишура, Ты гол пред собой как сокол. Захочешь — окно отвори, Над городом крылья проверь, А хочешь — летай и пари Над будущей жизнью твоей. Куря и вверяясь мечте, От койки шагай до стола, Свободен в ночной тесноте, Как пуля в канале ствола.

Океанский пейзаж

...С обрыва заглянул я вниз. Редел береговой туман. Песчано-каменистый мыс Открылся мне издалека — Там, словно серая река, Земля впадала в океан; Там небольшие островки Маячили, как поплавки; Там лик морщинистой воды Блестел, как россыпи слюды, — Но складом черного сукна Внизу лежала глубина; Там к берегу катился вал, И, пятясь, будто самосвал, Он опрокидывался вдруг И гальку на берег ссыпал. О утренний приморский час! Ты мне напомнил давний миг, Когда я в детстве первый раз К стеклу оконному приник. Вновь, опьяняя новизной, День возникает предо мной — И впереди стоят года, Как пред отправкой поезда. Пусть где-то ждет небытие — Но все, что вижу, — все мое! Пусть смертны тело и душа — Но жизнь бессмертно хороша!

Ливень в пустыне

Автобус все неторопливей Плывет в журчащей глубине, Его скребет и моет ливень, И пляшет на его спине. И пыли самотканый полог Лег, складками не шевеля, К пустыне накрепко приколот Иголками из хрусталя. А в стороне мерцает зыбко Сквозь дождевое серебро Верблюд двугорбый — будто скрипка, Поставленная на ребро.

Карусельный Пегас (Памяти Омара Хайяма)

Я, как прочие дети, Уплатил пятачок, А затем мой билетик Отобрал старичок. К карусельным лошадкам Он подводит меня, С карусельной площадки Я сажусь на коня. Конь — пожарной окраски, Хвост клубится, как дым; Конь бессмертен, как в сказке, Конь мой неутомим. Он не просится в стойло, Он не сеном живет — Пьет чернильное пойло И бумагу жует. Вот мы скачем над лугом, Над весенней травой — Все по кругу, по кругу, По кривой, по кривой. И знакомая местность Уплывает из глаз, Мчит меня в неизвестность Карусельный Пегас. Развороты все круче, Все опасней круги — То взмываю я в тучи, То впадаю в долги. Я старею, старею, — Где мой тихий ночлег? Все скорей, все скорее, Все стремительней бег. Мы летим над больницей, Над могильной травой — А Вселенная мчится По кривой, по кривой...

1974

В старой гостинице

Едва я дверь открыл, едва я свет зажег — В испуге за окно отпрыгнул мрак ночной, И сводчатый старинный потолок, Как белый парашют, раскрылся надо мной. Надежный старый стол и лампа в сорок ватт, Скрипучий венский стул, протертый ворс ковра... Я сброшен, как десант, в таинственный квадрат, В загадочный просвет меж завтра и вчера. О, скольким, кто теперь неслышим и незрим, Дарила отдых ты, усталая кровать?! На ленту бы заснять все сны, что снились им, — Хватило бы весь шар земной окантовать. Будь, Время, до утра податливо, как воск, Бессонница, явись благословить мой труд, — Склонившись над строкой, словесный строю мост Меж теми, что ушли, и теми, что придут.

Привязанность

Голос первый

Стук будильника слышу, Острых зубчиков стук. Металлической мышью В ночь вгрызается звук. Он кусает, кусает, Он грызет в тишине Жизни хрупкий сухарик, Отпущенный мне. Время! Вечное время! Неустанный прибой! Словно выстрел, мгновенен Я в сравненье с тобой. Мне отмерено скудно От запасов твоих, Я лишь микросекунда На часах мировых. Тонкой черточкой, риской, Век мой изображен На кругу исполинском Циферблата Времен.

Голос второй

О всемирное Время, Вечной жизни прибой! Я бессмертно-мгновенен, Я пронизан тобой! Слышу ночью весенней Ободрительный звук — Паутину мгновений Ткет будильник-паук. Пусть из мигов-событий Жизнь моя сплетена — Не из этих ли нитей Сплетены Времена, Тросы тысячелетий, Канаты эпох?.. Я привязан к планете С отдаленных веков! От рождения — сразу К этой жизни земной Я навеки привязан, Мне не надо иной!

Антоний

Это знает Плутарх, это было на ранней заре Там, где старые стены, и склоки, и ссоры, и схватки, Там, где царства дрались, как мальчишки на заднем дворе, И империи клали друг друга на обе лопатки. Позабыты герои, державшие заданный курс, Позабыты погибшие в давних боях ветераны, — Но на теле Истории, словно любовный укус, На столетья оттиснут поступок Антония странный. Клеопатра коварно из боя свой вывела флот — И, забыв свое войско, ревнивою болью томимый, Как за флагманским флагом, за бабьею юбкой плывет Триумвир, полководец, любимец солдатского Рима. Обесславиться так, осчастливиться так на века, Быть воспетым не раз, будто нет ни забвенья, ни тлена... О, в какие надежды, в какие слова и шелка Ты умеешь рядиться, бессмертная дева Измена!

Архитектура огня

Костер смелел. С поляны тьму гоня, Бросая в ночь готические тени, Багровые конструкции огня Все усложнялись в торопливой смене. Летела к звездам алая пыльца, Огонь-строитель дерзостно и властно Лепил макет собора иль дворца Сам из себя — как бы из глины красной. И на мгновенье тронный зал возник — Многооконный, тысячеколонный, Столь явственный, как будто он за миг Был высчитан машиной электронной. В том зале средь дымящихся ветвей, Среди горящих листиков осенних Метался одинокий муравей И от огня искал себе спасенья.

«Ночью в Иокогаме, стоя на берегу...»

* * *

Ночью в Иокогаме, стоя на берегу, Корабельных названий разглядеть не могу. Мрак — на многие мили, молчаливая высь... Теплоходы забыли, как при свете звались. Невеселое чудо я провижу вдали: Я ведь тоже забуду, как меня нарекли, И от хлеба и соли, от земного труда Я в тот день поневоле отплыву навсегда — Не в заморские страны, не к добру и не злу — Кораблем безымянным в безымянную мглу.

Школа радости

Уроки радости природа нам дает, Раскрыв страницы перелесков и лугов. Ее указка-молния снует По картам облачных материков. Бывает полночь — будто черная доска Пред двоечником, что не выучил урок, Но не тоска за нею, не тоска — За нею счастье утренних дорог. Лекально плавны очертания холмов, И звездные лучи разлиновали тьму... И под диктовку ливней и громов Мы учимся бессмертью своему.

Трещинка

Посмотришь — на взморье огромная льдина Навеки с землею слилась воедино, Их не разлучить ни теченью, ни ветру, — А тонкая трещинка еле заметна. Ах, трещинка эта, смиренная с виду, Тонка, словно лезвие давней обиды; Упала на лед она черною нитью, Сигналом разлуки, приказом к отплытью. Хрустальный массив разделен и пронизан От края до края, от верха до низа Весеннею трещинкой, тонкой, как волос, — Фактически льдина уже откололась.

Забывают

Забывают, забывают — Будто сваи забивают, Чтобы строить новый дом. О великом и о малом, О любви, что миновала, О тебе, о добром малом, Забывают день за днем. Забывают неумело Скрип уключин ночью белой, Вместе встреченный рассвет. За делами, за вещами Забывают, не прощая, Все обиды прошлых лет. Забывают торопливо, Будто прыгают с обрыва Иль накладывают жгут... Забывают, забывают — Будто клады зарывают, Забывают —                   как сгорают, Забывают —                   будто жгут. Забывают кротко, нежно, Обстоятельно, прилежно, Без надсады и тоски. Год за годом забывают — Тихо-тихо обрывают У ромашки лепестки. Не печалься, друг сердечный:  Цепь забвенья — бесконечна, Ты не первое звено. Ты ведь тоже забываешь, Забываешь, забываешь — Будто якорь опускаешь На таинственное дно.

Первая потеря

У Каннельярви, за болотом, Где прочного укрытья нет, Застигнутые артналетом, Мы оба бросились в кювет. А в спину ветер бьет горячий, Удар — разрыв, удар — разрыв...  Здесь были шансы на удачу Одни и те же у двоих. Но мы судьбы не разделили, Хоть вместе по дороге шли, — И был один я в целом мире, Когда я поднялся с земли.

1975

В поселке Н.

А старухе лет немало, Не сердитесь на нее. Говорят, что в детство впала. Впала. Только не в свое. На исходе дней пустынных Ей судьбой возвращены Два ее родные сына, Не пришедшие с войны. Каждый вечер возле дома В неухоженном саду Беготня и смех знакомый Ей слышны сквозь глухоту. Не пехотными бойцами Сыновья вернулись к ней — Босоногими юнцами, Школьниками давних дней. Часто, стоя на пороге Или глядя из окна, Голосом притворно-строгим Окликает их она. Ведь они здесь где-то рядом Прячутся, озорники, — Всем печалям и преградам, Всем разлукам вопреки.

Возле Останкина

Весь день провел у друга — и теперь, В гостиницу шагая из больницы, Следы грядущих и былых потерь У встречных всех я уловил на лицах. Печаль располагает к доброте. Еще вчера я был и горд, и жаден, Но помыслы мои уже не те, Вся жизнь моя повечерела за день. Пора подумать о добре и зле, О всех делах всемирных и домашних... Смеркается. Маячит телебашня, Как стетоскоп, приставленный к Земле.

Гном

В прозрачной прорези окна Всю ночь трудился он — Вот паутина сплетена, Легла на небосклон. Не муху и не мотылька Подстерегал паук — Он заарканил облака, И лес, и дальний луг. Могущественный серый гном, Он был ничтожно мал, Но все, что было за окном, Он в сеть свою поймал, — Уловлен солнечный восход И катер на реке, И реактивный самолет Повис, как в гамаке. Я понял суть его игры, К черновику приник... О, мне бы сеть на все миры Набросить хоть на миг! ...Беззлобную набросить сеть На все, что за окном, Чтоб все вплотную рассмотреть — И отпустить потом.

Многообразие

Не восхваляй природу вслух: Она для всех одна, И все же каждому из двух По-разному видна. Пусть этот мир тебе знаком До самых дальних вех, — Тебе врученный целиком, Он разделен на всех. И даже самый верный друг, Шагающий с тобой, Совсем иначе видит луг, И море, и прибой. Он смотрит на кремнистый мыс, На пенную кайму, Во всем улавливая смысл, Понятный лишь ему. Вам как бы две Земли даны И каждому — Луна, Вам две Вселенные видны Из одного окна.

Вечерняя тишина

У лесной тропинки велосипед Положил я на серый мох. На миг онемел весь белый свет — Иль это я оглох? Закат сквозь сосны — будто во сне, Будто в дальнем детстве моем, — И душа распрямляется в тишине, Как трава, примятая днем.

Встреча

Говорят, что плохая примета Самого себя видеть во сне. Прошлой ночью за час до рассвета На дороге я встретился мне. Был загадочен и непонятен Деловитый и строгий старик. На вопрос мой: «Куда ты, приятель?» — Промолчал одинокий двойник. Он шагал к рубежу небосвода, Где осенняя гасла звезда, — И жалел я того пешехода, Как никто не жалел никогда.

Подражание восточному

Врачуй меня болью, печалью лечи, Надрывною песней во мраке звучи, Казни меня прошлым, ушедшим томи, Последний покой навсегда отними. Но знай: когда в раны влагаешь персты — И руки, и сердце должны быть чисты.

Личная вечность

Ты думал о вечности?                                  Ты в ней живешь, Ты ешь ее хлеб и вино ее пьешь, На вечные звезды ты ночью глядишь И сам из бессмертных частиц состоишь. Пусть жизнь человека не очень длинна, Но каждому личная вечность дана, И пусть предстоящее скрыто во мгле — Ты вечен, пока ты живешь на Земле.

Дорожное наблюдение

Универмаг — и рядом древний храм, Нисколько не мешающий торговле. Как взлеты и паденья диаграмм — Над площадью готические кровли. Из темной ниши сквозь летящий снег Святой глядит на землю без укора — И небо, словно магазинный чек, Наколото на острый шпиль собора.

1976

Случайность

Тебе идет седьмой десяток лет, А чем ты тех, кто раньше умер, лучше? Поскольку бога не было и нет, За все благодари ничтожный случай. В сложнейшей иерархии причин, Несущих нам спасенья и кончины, Порой главнейший обретают чин Не очень-то большие величины. Гляди, гляди в минувшее, старик! Твое везенье, может быть, таится В пушинке тополиной, что на миг У снайпера повисла на реснице. И, может быть, давно б тебя земля Взяла, избавив от соблазнов поздних, Но старшина, блокадный хлеб деля, На целый грамм в твою ошибся пользу. Живи — и помни средь земных забот, Что для других все кончилось иначе, — И их невольно оскорбляет тот, Кто видит смысл в своей слепой удаче.

«На миг оглянуться...»

* * *

На миг оглянуться — А что там у нас за спиной? Там ласточки вьются Над старой кирпичной стеной, Там детские ссоры, Счастливейших дней череда, Там ясные взоры, — Никто нас не пустит туда. На миг только глянем — Какие мы были в былом? Там утречком ранним Идем по тропинке вдвоем. Мы оба прекрасны (При взгляде из нынешних лет) — И оба не властны Вернуться туда, где нас нет. На миг оглянуться — Траншея, болотистый луг. «Оставь затянуться!» — Твердит умирающий друг. Он там, в сорок первом, Он молод на веки веков, Он в гости, наверно, Не ждет никаких стариков. В минувшее горе Нам тоже вернуться нельзя — В другое, в другое, В другое уводит стезя.

Три странника

Ходят, бродят без дорог, Головы склоня, Стыд, стыдище и стыдок — Кровная родня. Даже в выходные дни Нет покоя им, И равно видны они Зрячим и слепым. Ты их сам не раз встречал На путях своих, И краснел, и замирал Ты, увидя их. Уж не так ты, значит, плох, Грешный человек... Бойся тех, кто этих трех Не видал вовек.

У телевизора

Свет все более сходится клином, Телефонных не слышно звонков. К телевизору, будто к камину, Тянет под вечер двух стариков. Оба смотрят с улыбкой умильно, Как мелькают чужие места, Как струятся серийные фильмы, Где развязка, как в песне, проста. И давно им не кажется странным, Что, на зов их явившись извне, Застекленные люди и страны Возникают в астральном огне. Одиночеств людских разбавитель, Растворитель печалей дневных, Допоздна угловой этот житель Колдовать будет в комнате их. Но едва в нем огонь оттрепещет — Ночь нахлынет своей чередой, И в экран его смотрятся вещи, Как в аквариум с мертвой водой. И становится холодно дома, И, старательно застеклены, Снимки родственников и знакомых Не мигая глядят со стены.

Беседа с другом редактором

Говорят: пора на мыло, Седина — не благодать... Друг, вот если б можно было Жизнь мою переиздать! Я отвел бы больше места Для пиров и для побед, Напрочь вытравив из текста Огорченья прошлых лет. Всей судьбы своей зигзаги Вытянув в прямую нить, Наяву и на бумаге Заново б я начал жить! Друг редактор мне ответил: «Самому себе не лги! Ты высказыванья эти Для глупцов прибереги. Грусть и радость своенравны — Это знают мудрецы; Грусть и радость равноправны, Словно сестры-близнецы. Утвердясь в душе бессрочно, Перевесив груз невзгод, Счастье наше, как нарочно, Счастьем быть перестает. Пой бесхитростные песни, Плачь и радуйся с людьми И судьбы неравновесье С благодарностью пойми. Ибо, как ты там ни прыгай, Но для каждого из нас Жизнь — загадочная книга — Издается только раз».

Городская элегия

Пусть мысль моя покажется нелепой. Брел мимо кладбища — и ясно стало мне, Что там, среди его крестов и склепов, Старуха смерть отсутствует вполне. Что делать ей средь этой тишины, Где все концы с концами сведены, Что взять ей с тех, кого она взяла, — Не здесь она ведет свои дела. По улицам она и по больницам рыщет — Среди живых она добычу ищет.

Последний наставник

Я сменил шесть наставников-десятилетий, И теперь начинаю о них сожалеть я: Это были совсем неплохие ребята — Голодранцы, бродяги, трудолюбцы, солдаты... А последний наставник домовитый такой, деловитый, Осторожный такой, будто сделанный из динамита; Он, скупец, все глядит на часы, Он дни, как червонцы, считает; Он мне шепчет, что только для стран и народов Вековечная Вечность течет по спирали, Но для человека под старость Изгибается время по кругу, Как змея, — чтобы хвост свой ужалить.

«С годами краса наша тает...»

* * *

С годами краса наша тает, С годами — греши не греши — Морщинится и выцветает Лицо — этикетка души. Душа не стареет, умнеет, В бессмертие рвется она, — Но вечною быть не умеет, Телесным законам верна. О тело, непрочный контейнер, Конструкторский брак бытия! Ты станешь компостом для терний, Щепоткою пепла... А я? Душе моей снятся дороги, Не хочет она на покой, — Но груз погибает в итоге Из-за упаковки плохой.

Открытая ночь

А. А. Михайлову

Этот хутор литовский В стороне от шоссе Не простой, не таковский, Не как прочие все. Этот хутор литовский На озерной косе Предстает мне в чертовской, Марсианской красе. Ночью гляну с крыльца я — Чудеса предо мной Возникают, мерцая Над седой пеленой. Там — не дивные горы, Не таинственный скит И не ангельский кворум У прибрежных ракит, — Там конструкции странной Кто-то строит мосты Из теней, из тумана, Из цветной темноты; Там нездешние зданья Кем-то возведены Из росы и молчанья, Из осколков луны. ...Может, мир необычен В самой сути своей, А в Галактике нынче Ночь открытых дверей? Может, кто-то ответа Ждет на давнюю весть? Может, то, чего нету, — Тоже все-таки есть?

«Макромир мне непонятен...»

* * *

Макромир мне непонятен, Стыну у его дверей, — Он почти невероятен В необъятности своей. В микромир бы мне пробраться, В мир незримых величин, В край, где корни коренятся Всех последствий и причин; В царство малых измерений Вникнуть, где на миллион Действенных микромгновений Миг обычный расщеплен; В государство дробных чисел И неведомых чудес, От которых мы зависим Более, чем от небес...

Размышления о стихах

Стихи — не пряник, и не кнут, И не учебное пособие; Они не сеют и не жнут — У них задание особое. Они от нас не ждут даров, Открещиваются заранее От шумных торжищ и пиров, От хищного преуспевания. Милее им в простом быту, Почти неслышно и невидимо, Жить, подтверждая красоту Всего, что вроде бы обыденно. Но в громовые времена, Где каждый миг остер, как лезвие, На помощь нам идет она — Великодушная поэзия. Где пули свищут у виска, Где стены и надежды рушатся, Припомнившаяся строка В усталых пробуждает мужество. ...Тоска, разлука ли, болезнь — Что ни творится, что ни деется, — Пока стихи на свете есть, Нам есть еще на что надеяться.

Милость художника

На старинной остзейской гравюре Жизнь минувшая отражена: Копьеносец стоит в карауле, И принцесса глядит из окна. И слуга молодой и веселый В торбу корм подсыпает коню, И сидят на мешках мукомолы, И король примеряет броню. Это все происходит на фоне, Где скелеты ведут хоровод, Где художник заранее понял, Что никто от беды не уйдет. Там, на заднем убийственном плане, Тащит черт короля-мертвеца, И, крутясь, вырывается пламя Из готических окон дворца, И по древу ползет, как по стеблю, Исполинский червец гробовой, И с небес, расшибаясь о землю, Боги сыпятся — им не впервой. Там смешение быта и бреда, Там в обнимку — чума и война; Пивоварам, ландскнехтам, поэтам — Всем капут, и каюк, и хана. ...А мальчишка глядит на подснежник, Позабыв про пустую суму, И с лицом исхудалым и нежным Поселянка склонилась к нему. Средь кончин и печалей несметных, Средь горящих дворцов и лачуг Лишь они безусловно бессмертны И не втиснуты в дьявольский круг.

Сальери

1. «Мой век, как пронзительно прав ты...»

* * *

Мой век, как пронзительно прав ты В неброских оценках своих — Костлявая, бледная правда Милей, чем раскормленный миф. Об истине голой радея, Мы видим из нынешних дней Под маской Сальери-злодея Попроще лицо, поскромней. По выкладкам новым и мненьям Заглазно мы можем решить, Что в прошлом с его осужденьем Не следовало спешить. Он был и талантлив не шибко, И зависть порой проявлял, Но в главное вкралась ошибка: Он Моцарта не отравлял. Он был в своей Вене оболган, Молвой осужден без суда Надолго, надолго, надолго — Но все-таки не навсегда.

2. «Люблю тебя не без причины...»

* * *

Люблю тебя не без причины, Эпоха, в которой живу: Ты с мифов срываешь личины, Не веря в седую молву. Но венская выдумка эта Вела к обличению зла, — Она мудрецам и поэтам Тревожным сигналом была. И, как бы навек отраженный Системой волшебных зеркал, Развенчанный, но не сраженный Нам Зависти облик предстал. Пусть небыль о мертвом Сальери Скорей порастает быльем — Живут еще в мире сальери, Живых мы, живых узнаем!

Притча о слепцах

Ослепший воин в рыцарской броне На минном поле повстречался мне. Он шел, лица забралом не прикрыв, Был шаг его неровный тороплив. Я закричал:                   «Неладно ты идешь: Оступишься — костей не соберешь! Зачем стремиться к цели напрямки, Спокойному расчету вопреки? Иди за мною — вот моя рука, Ты здесь погибнешь без проводника!» А он в ответ:                    «В глазах моих темно, Но верю в Солнце — выручит оно: В меня объявшей горестной ночи Я чувствую порой его лучи. Свою тропинку для себя тори — Я Солнце взял себе в поводыри!» И он ушел, меня опередив. Я ждал: вот-вот недальний грохнет взрыв, Но час прошел, и час другой прошел — Над минным полем лишь гуденье пчел. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Идя к спасительному рубежу, Я под ноги внимательно гляжу. Молчит земля, и небеса молчат, Из почвы травы дикие торчат, Чуть видные неровности меж них — Как бугорочки в книгах для слепых. Я Осторожность взял в поводыри, Но черные летят нетопыри, Крадется к сердцу холод земляной, И Солнце гаснет за моей спиной. Чтоб поле перейти до темноты, Мне не хватило мудрой слепоты.

Детские праздники

Когда пытаюсь в давнее вглядеться, Ни в чем не вижу чьей-нибудь вины. Коротенькими радостями детства Невзгоды в темноту оттеснены. Забыты огорченья и леченья, Не помню ни врагов, ни синяков, А помню я подарки, и печенье, И праздники белее облаков, И мирный скрип шершавого паркета, И самовар, журчащий, как ручей, И елку, где дрожат комочки света На пальцах стеариновых свечей.

«Любовь минувших лет, сигнал из ниоткуда...»

* * *

Любовь минувших лет, сигнал из ниоткуда, Песчинка, спящая на океанском дне, Луч радуги в зеркальной западне... Любовь ушедших дней, несбывшееся чудо, Нечасто вспоминаешься ты мне. Прерывистой морзянкою капели Порой напомнишь об ином апреле, Порою в чьей-то промелькнешь строке... Ты где-то там, на дальнем, смутном плане, Но ты еще мне снишься временами — Снежинка, пролетевшая сквозь пламя И тихо тающая на щеке.

«Много верст у меня за спиною...»

* * *

Много верст у меня за спиною, Много радостей, бед и тревог. Кое-что было понято мною, Но чего-то понять я не смог. Есть в печалях былых и отрадах На минувшие тайны ответ, — Но и сам я собой не разгадан, И ключей к мирозданию нет. Я, как брата, весь мир обнимаю, Все обиды прощаю ему, — Но и в нем я не все понимаю, И, быть может, вовек не пойму. До сих пор — как во сне или в детстве — Жизнь в единое не сведена, И в цепочке причин и последствий Не сомкнуть основного звена.

1977

Память о сорок первом

О, рассвет после ночи бессонной, И трава в оловянной росе, И шлагбаум, как нож, занесенный Над шершавою шеей шоссе!.. Мы шагаем — и головы клоним, И знобит нас, и тянет ко сну. В дачном поезде, в мирном вагоне Лейтенант нас привез на войну. Нам исход этой битвы неведом, Неприятель все рвется вперед. Мой товарищ не встретит Победу, Он за Родину завтра умрет. ...Я старею, живу в настоящем, Я неспешно к закату иду, — Так зачем же мне снится все чаще, Будто я — в сорок первом году? Будто снова я молод, как прежде, И друзья мои ходят в живых, И еще не венки, а надежды Возлагает Отчизна на них...

Последнее фото

Там, на фото размером с открытку, Госпитальный виднеется сад; Пациенты — шинели внакидку — У забора махоркой дымят. А земля еще в снежных заплатах, Но уже наступает весна, Санитарочки в белых халатах, Улыбаясь, стоят у окна. И в беседке сидит на перилах Мой товарищ с заплечным мешком, В том саду, где мгновенье застыло, Как у пропасти — перед прыжком.

«Бывало, мне страшное снится...»

* * *

Бывало, мне страшное снится, Но я пробуждаюсь в ночи — И рушатся сны-небылицы, Громоздкие, как кирпичи. И няня, склонясь над кроваткой, Спокойные шепчет слова, И, если все выразить кратко, Родная планета — жива. А после за мною глядела Суровая няня — судьба; Война меня в хаки одела, Блокада взяла на хлеба. Во сне не увидеть такого, Что я повидал наяву, И все-таки — пусть бестолково — Доныне я в мире живу. Всю книгу земных сновидений Запомнив почти наизусть, Я страшных боюсь пробуждений, Я страшного сна не боюсь.

Девушка на перроне

Утром садясь в электричку на новом просторном вокзале, на мгновение вижу старый вокзал, где паутинами копоть свисает с усталых железных конструкций; поезд, измученный дальним пространством, прибыл под темные своды; из облезлых вагонов, где пробоины в крышах залатаны ржавою жестью, все уже вышли, слившись с толпой ожидавших; паровоз серии «Н» сокрушенно вздыхает, состав отводя на запасный. Девушка с бедным букетом одна стоит на перроне, не дождавшись кого-то, угля частицы, как черная изморозь, ложатся на платье в аккуратных заплатах... Утром, садясь в электричку, перед тем как уткнуться в дорожное чтиво, вижу в окно черный перрон опустевший; там одиноко, в беспомощном ожиданье девушка смотрит в туман; перед ней, словно холм надмогильный, тянется вдаль железнодорожная насыпь.

Фронтовому фотографу

И. Фетисову

Спасибо, фотограф газетный, Тебе доверяю вполне! О днях и событьях бессмертных Напомнил ты смертному мне. Я вспомнил иные рассветы, Я заново как бы возник; Ведь суть фотографии — это На вечность помноженный миг. Былое становится близким На снимках твоих, где война Без ретуши и без подчистки Бесхитростно отражена. Я вижу землянок накаты, Наплывы блокадного льда — И тех, кто пред боем засняты Единожды и навсегда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Фотограф армейской газеты, Поклон тебе и похвала! Стареют стихи и поэты — Твои не стареют дела. Склонясь над трудами твоими, Друзей фронтовых узнаю, — Там мертвые рядом с живыми Шагают в бессменном строю.

Римские впечатления

И. С. Кузьмичеву

Идем через жилой вечерний Рим. Почти всемирны и обыкновенны, Из вертикальных омутов витрин Глядят утопленники-манекены. Но дальше город старше и темней, Чем на парадно-лаковых буклетах; Усталые сцепления камней — Плотины, заграждающие Лету. Поклонимся неведомым рабам, Ночные впечатленья подытожим... На Колизея смолкший барабан Вселенная натянута, как кожа. Там, на арене, в толще темноты, Теперь приют четвероногих нищих; Рассвета ждут бродячие коты — Им римляне сюда приносят пищу. Дряхлеет каменная красота, Мирская слава — что песок сыпучий, А тихая людская доброта, Как кошка бесприютная, живуча.

Ласточки над океаном

1. «Сухопутные птицы...»

* * *

Сухопутные птицы, Поглядите-ка вниз, — Как могли вы решиться На отчаянный риск? Кто подсунул вам, птахам, Аварийный маршрут, Где порою от страха Перья дыбом встают? Океан всеединый — Хоть бы ломтик земли, Хоть бы плот, хоть бы льдина, Хоть бы траулер вдали... В небесах беспредельных Где вам отдых найти? Недолетов смертельных Много будет в пути.

2. «Им нельзя приземлиться...»

* * *

Им нельзя приземлиться Над пучиной седой, Сухопутные птицы Держат путь над бедой. Либо выдюжишь — либо, Только волю ослабь, Сразу штопором к рыбам В океанскую хлябь. Умирай — но не падай, Крыльев не покладай, — Как в искусстве, здесь надо Гнать и гнать себя вдаль. Гнать себя над судьбою Без покрышки и дна — К той полоске прибоя, Что тебе не видна.

Подпись к лубку

При ходьбе набив мозоли, Путь-дороженьку кляня, Пешеход, кряхтя от боли, Взял да выдумал коня. Голый выдумал одежду, Нищий выдумал суму, Утопающий — надежду (Чтоб тонуть не одному). А меня, земного сына, Не выдумывал Творец — Просто вылепил из глины, Взяв себя за образец. На Земле, на круглом месте, Я торжественно живу, Ореол ночных созвездий Увенчал мою главу. Неплоха моя планета, Ею правлю я, как бог, Но уже мне тесен этот Рай, простершийся у ног. Снится мне, что к звездам взмыл я, Пламя реет за спиной... Нет, не ангельские крылья Будут выдуманы мной!

Дипломатия

«Да» и «Нет» — это две реки, Их теченья противоположны, — Но ведь есть на них островки, Где всегда столковаться можно.

«Мой друг, дорогой и прилежный...»

* * *

Мой друг, дорогой и прилежный, От грусти меня разгрузи, — В больницу, где лечат надежды, Скорее меня отвези. К скрипучим причалам яхт-клуба Пройду, за тобою спеша, — Ничто мне на суше не любо, Когда бюллетенит душа. Очнусь я, найдусь, успокоюсь, Начнусь на неведомый лад, Где, к новому рейсу готовясь, На привязи яхты стоят. Судьбе наступая на пятки, Отбрыкнувшись от неудач, На белой дощатой лошадке По морю мы пустимся вскачь, Чтоб ввериться ветру и качке, Чтоб жить, о былом не скорбя... Пусть парус, распятый на мачте, Все беды возьмет на себя.

Беспричинная радость

Е. Г.

В уличном столпотворенье, В строгие часы труда Радость без предупрежденья К нам приходит иногда. По неведомым маршрутам Счастие приводит к нам Автономные минуты, Неподвластные годам. Из-за них, неотличимых От своих минут-подруг, Все без видимой причины Изменяется вокруг. Мы уловлены их сетью, Взяты в праздничный полон, На мгновенное бессмертье Нам вручается талон. Пусть богатства и удачи Эти миги не дарят — С ними все вокруг иначе И прекрасней во сто крат.

«Не надо, дружок, обижаться...»

* * *

Не надо, дружок, обижаться, Не надо сердиться, ей-ей, На сверстников и домочадцев, На старых неверных друзей. Давай лучше жизни дивиться И в добрые верить дела, Глядеться в знакомые лица, Как в праздничные зеркала. Обиды все — мелочь такая, Обиды ничтожны стократ Пред вечными теми веками, Что всех навсегда разлучат.

Проходные дворы

Иду через квадратные миры, Ищу на безответное ответа, — Через чужие старые дворы Шагаю в полдень в середине лета. Обыденность висит на волоске, Меж сном и явью выбирать не надо, — Здесь мусорные баки в тупике Стоят, как межпланетные снаряды. У чьих-то заколоченных дверей Шаги я замедляю виновато; Таинственные травы пустырей, К ногам сбегаясь, дышат горьковато. Кругом царит вещественный покой, И средь камней, в тени кирпичных зданий, Пасется память — мой усталый конь — На солнечных лугах воспоминаний. Вот где-то здесь, средь будничных забот, Не признавая пышных декораций, Царевна Неразгаданность живет И чудеса грядущие гнездятся.

Белая ночь

Ночь приходит, как строгий хозяин, Все подъезды закрыв на ключи, — И от глаз, что глядели в глаза им, Отдыхают мадонны в ночи. Дремлют в рамах цари и вассалы, Дремлют гении и простаки, И цветы натюрмортов устало Засыпают, сомкнув лепестки. И, минуя парадные входы, Не спеша и шагая не в лад, Живописцы без экскурсовода Вдоль музейных бредут анфилад, Их одежды немодные странны, Разговор и невнятен, и тих, И реле электронной охраны Не уловит присутствия их. Долго ходят, надвинув береты, Про былые толкуют дела И порой в свои автопортреты Молча смотрятся, как в зеркала. В этот город, что встал на болоте, Белой ночью явились они Погостить у знакомых полотен — И опять раствориться в тени.

Петербургский модерн

К. Б. Каракулину

1. «Шагаю ли, солнцем обласкан...»

* * *

Шагаю ли, солнцем обласкан, Бреду ли сквозь дождь моросящий, В дома стороны Петроградской Я всматриваюсь все чаще — В бесхитростную эклектичность, В нарушенную монотонность, В уютную асимметричность, В тревожную незавершенность. На стенах — звериные морды, Русалки с улыбкой усталой, — Как накипь на стенках реторты, Где варево века вскипало. Вглядеться в изогнутость линий, В растительно-зыбкий орнамент — Поля стилизованных лилий Качнутся, заходят волнами. И дух перехватит, и тело Подернется кожей гусиной, — Былое к тебе долетело Щемящим ознобом Цусимы...

2. «Не перед своим ли закатом...»

* * *

Не перед своим ли закатом Я новое нечто приметил В загадочно-витиеватом Модерне начала столетья? Он был в свое время осмеян, Строительной классике вызов, — Но вьются невинные змеи У плавно-капризных карнизов. И прячутся грустные дамы В своих травянистых прическах — На лицах блокадные шрамы Залечены серой известкой. О зодчество! Память о тех, кто Могильной взошел муравою... Что снилось тебе, архитектор, Пред первой войной мировою? Твои потаенные мысли, Наяды твои и дриады, Как ветром гонимые листья, Летят, облепляют фасады. Я, словно в прозрении неком, Шагаю, дивлюсь, наблюдаю — И в детство двадцатого века, Как в море, впадаю, впадаю...

Мысли о моде

Стареют нынче вещи со скоростью зловещей, Взяла, взяла их мода в безжалостные клещи. Портной, дизайнер, зодчий на выдумки охочи — А жизнь вещей с годами короче и короче. Ах, мода-чаровница, коварная резвушка, — С утра она девица, а к вечеру — старушка. При первом одеванье стареют одеянья; Устаревают зданья в процессе созиданья. Служа людской гордыне, мелькают макси, мини; Панбархат и дерюга спешат сменить друг друга. Дряхлеют все предметы, отставшие от моды: На свалках спят буфеты, на слом идут комоды. В жилые кубатуры, блестя от политуры, На ножках рахитичных вбегают гарнитуры. Изделья-модерняги в дома вступают бойко — Не ведают, бедняги, что всех их ждет помойка. Вещей собачья старость, их ранняя усталость Наводит на раздумья и может вызвать жалость. Но все же я старенья предметов и строений Оплакивать не стану в своем стихотворенье. Портной, дизайнер, зодчий, бранить я вас не смею: Стал век вещей короче — стал век людской длиннее. Мы словно на подводы, на моды и на вещи Свои сгружаем годы, чтоб нам шагалось легче.

Другу детства

На пустыре бугристом том, Где мы играли в прятки, Двенадцатиэтажный дом Краснокирпичной кладки. Я из весенней темноты Гляжу в свое былое — Крапиву вижу и кусты Сквозь здание жилое. Просвечивает сквозь фасад Тропинка, где по снегу Лет пятьдесят тому назад Я без одышки бегал. И слышу голос свой и смех На пустыре косматом, Где ты, невидимо для всех, В минувшее впечатан. ...Здесь незнакомые живут, Но вечно и всечасно Все дети, что играли тут, Присутствуют негласно.

«Подмигни мне из вечности...»

* * *

Подмигни мне из вечности, Друг забывчивый мой. Из седой бесконечности Просигналь по прямой, — Не пора ль мне готовиться В край, где встретимся мы, Где ни сна, ни бессонницы, Где ни света, ни тьмы?

Моленье к дисциплине

Пусть в упрямости ослиной Упрекнет меня иной, — Мать святая Дисциплина, До конца пребудь со мной! На путях и бездорожьях В боевые времена, Где никто помочь не сможет, Выручала ты одна. И не раз ты, мне на благо, В худшую из худших зим Подбодряла доходягу Грубым окриком своим. Будь такою, как бывала, Не чинись со стариком, — От почетного привала Отгони меня пинком! Командирствуй безотказно Средь житейской маеты И над безднами соблазнов Наводи свои мосты. Без тебя мне будет горше. Пребывай до склона дней Беспощадной контролершей Зыбкой совести моей, — Чтоб вошел я ровным шагом В ту таинственную тьму, Где ни робость, ни отвага Не помогут никому.

Ода медицине

Ныне лекарства вступают на царство! Дабы пресечь болезней коварство, Лечится каждый, чуть занеможет; Те, кто здоровы, — лечатся тоже. В давние дни простуды и травмы Сами лечили настоями трав мы, — Ныне чуть что — надо ль, не надо — Всяк вызывает лекаря на дом. Стала царицей наук Медицина, Скальпель в руках ее и вакцина; Многие беды, многие хвори Срезаны нынче ею под корень. Тысячи слуг у нее безупречных, Высится трон из полок аптечных; С нею на троне том повседневно Гордо сидит Гигиена-царевна. Рыщут хворобы, как злые волки, — Но в них вонзятся шприцы-иголки, Вирусы вьются вспугнутой стаей — Трудные годы для них настали. Пусть погибают злыдни микробы, Пусть покидают наши утробы! Пусть все бациллы взвоют в испуге, Пусть нас не жалят змеи-недуги! О докторица, добрая мати! О медсестрица в белом халате! Вы нам несете выздоровленья — Мы исполняем ваши веленья!

Стыд за другого

Стыд за другого — странный стыд, Загадочный, особый, В себе он вовсе не таит Ни горечи, ни злобы. Знакомый, сидя в кресле, врет Безвредно и подробно; Нелепостей — невпроворот, И хоть бы голос дрогнул. Стыдись — но слушай, верь не верь, Но оборвать — неловко: Вы ложью связаны теперь, Как желтою веревкой. Вы с собеседником своим, Бесспорно, в чем-то схожи. Ты вдруг краснеешь, будто с ним Ты обменялся кожей.

Приморский погребок

Не дружим со змием зеленым. Шашлык мы сегодня запьем Дешевым вином некрепленым, Почти не пьянящим вином. Подвала прохладные своды Не давят, а наоборот — Дарят ощущенье свободы, Забвение мелких невзгод. Бухгалтер в отсеке фанерном Сидит за стаканом вина, Он пьет его нелицемерно — Все знают, что не допьяна. Гроссбухи пред ним и бумажки; На тоненькие стерженьки Лоснящихся счетов кругляшки Нанизаны, как шашлыки. И праздничная, цветная Колышется жизнь предо мной — Так пленка блестит нефтяная Над черной морской глубиной.

Портрет невезучего

Мечтал когда-то он о лучшем... Увы, уже не первый год Среди друзей своих везучих Он неудачником слывет. С утра до вечера в заботах Он в учреждении своем — Все согласовывает что-то За дряхлым письменным столом В какой ему забиться ящик, В какой запрятаться овраг От требующих и просящих, От телефонов, от бумаг? И впрямь — кому какое дело, Что от него ушла жена, Что шевелюра поредела, Что жизнь — на каждого одна?.. Сидит стареющий, недужный, В табачном мается дыму... Всем от тебя чего-то нужно — Лишь ты не нужен никому.

В духе раннего Нестерова

Странник сушит онучи У развилки дорог. Он ничем не навьючен И как перст одинок. Погорельцем бродячим Он живет, незлобив, О минувшем не плача, О грядущем забыв. В неуюте и стуже Он не помнит обид. «Все могло быть и хуже», — Он тебе говорит. И, глубинкой, глубинкой Обходя города, Со Вселенной в обнимку Держит путь в никуда.

Игрок

Приметы счастливые лживы, Исход не написан на лбу, Играю не ради наживы — Я экзаменую судьбу. Безумные мечутся числа, Хихикает хитрый партнер, И ангелы здравого смысла Летят в межпланетный простор. И вновь я в нужде и уроне, Обобран и поднят на смех; Все мною проиграно, кроме Бессмысленной веры в успех. Глаза виноватые прячу, Грущу при оплывшей свече — А серый бесенок удачи Сидит у меня на плече.

Подарок

Е. Г.

Человек, взрастивший дыню, Торжествует и поет, — Как святыню, как святыню На руках ее несет. Он несет ее любимой Мимо сплетен и времен; Через горные вершины Перепрыгивает он. А вокруг добром и злобой Мир обыденный живет; Смотрит танк широколобый На него из-за ворот; С колокольни накрененной Звуки медные летят, Но не ведает влюбленный — Благовест или набат. Он идет по белу свету В самодельных башмаках, Он шагает через Лету, Смерть оставив в дураках, — И, как желтая планета, Дыня светится в руках.

1978

Полковая музыка

Мне помнится Старая Русса, И детство, и плац полковой, Где так громогласно и грустно Играл мне оркестр духовой. Я там у кирпичной казармы, В земном музыкальном раю, Забыв о соблазнах базарных, С портфельчиком школьным стою. Ловя из грядущего вести, Из марева встреч и разлук, Рисует мотив капельмейстер Тревожным движением рук. Меня с моим веком венчая, В банальную музыку он Включил дисциплину печали И поступь пехотных колонн. Певучие взлетопаденья Я слушаю, будто во сне, И тайный озноб вдохновенья, Как льдинка, скользит по спине. И, лично мне что-то пророча, Пунктирно гремит барабан, Ряды звуковых многоточий Втыкая в весенний туман...

Общая планета

Хороша зимой и летом И пригодна для жилья Всенародная планета Наша матушка-Земля. До сих пор не обветшала Крыша синяя над ней; В странах — комнатах и залах — С каждым годом все людней. Где — богаче, где — попроще Жизнь идет, но с давних пор Двери все выходят в общий Коммунальный коридор. Семьи всех оттенков кожи Рядышком расселены; Семьи все на свете схожи: Не хотят они войны. Не хотят, чтоб стала тиром, Превратилась в полигон Эта общая квартира Всех народов и племен. Людям надо непременно Сохранить свой дом земной — Ведь у них во всей Вселенной Нет жилплощади иной.

Раздумье июльским утром

Целенаправленно стремится, Торопится поток людской В леса, в зеленые столицы, Из глухомани городской. Но под моторное гуденье, Под тысячеколесный шум Банальное предупрежденье Невольно просится на ум. Ты, человек, любя природу, Хоть иногда ее жалей; В увеселительных походах Не растопчи ее полей; В вокзальной сутолоке века Ты оценить ее спеши: Она — твой давний добрый лекарь, Она — союзница души. Не жги ее напропалую И не исчерпывай до дна, И помни истину простую: Нас много, а она — одна.

Ветеринар

Ветеринар — ланцета пролетарий, Гонитель незначительных смертей, Последний друг четвероногих тварей В век нечетвероногих скоростей. Его портретов не видать в газете, И слава не гостит в его дому, Но звери, беззащитные как дети, Доверчиво вверяются ему. Для них он добротой своей могучей Превыше всех хозяев вознесен: Те их ласкают, учат или мучат — Но лечит и спасает только он. Он знает: все подчинено природе, И в ею запланированный срок Болезнь и старость не спросившись входят В собачью будку и в людской чертог. Пусть мы мудры, удачливы, двуноги, Истории земной поводыри, — Для младших братьев все же мы не боги, А просто самозванные цари.

Сразу после шторма

Недавно в море били громы, Как будто в бубен жестяной, — И все вдруг стало по-иному, Не видно тучи ни одной. И день предстал в ином убранстве — Как будто бы со мною он В другое, новое пространство Из прошлого перемещен. Он заново организован, Провентилирован до дна, И послегрозовым озоном Насквозь пропахла тишина. И яхты так светлы обводы, Так безбоязненно чиста Преобразившейся природы Взъерошенная красота...

Совещание цветов

Вдали от дорог и тропинок, Вдали от людской суеты, Явившись сквозь серый суглинок, Столпились лесные цветы. На тихое их совещанье Пришел я, непрошен, незван; Стою на секретной поляне, Как будто глухой истукан. Я чувствую к ним уваженье, — Их юные стебли умны, Их скромные телодвиженья Наследственным смыслом полны. Земли благонравные дети, Явите свою благодать И кодом открытым ответьте — Смогу ль вашим тайнам внимать? И слышится шепот: «Ты лишний, Мы старше, ты нас не поймешь. Мы к солнцу весеннему вышли Оттуда, куда ты уйдешь».

Событья

Событья бродят табунами — То ни единого, то вдруг Нагрянут в топоте и гаме, Берут нас, бедных, на испуг. Не спрячешься в чащобах быта, Не отсидишься за стеной... Одна лишь есть от них защита — Встречать их грудью, не спиной.

Заказ художнику

Б. Ф. Семенову

Подытожь меня, художник, Сотвори на склоне лет Из набросков всевозможных Мой законченный портрет. Начинай с того, приятель, Как в орлянку шла игра На асфальтовом квадрате Петроградского двора. А потом вокзал и пристань, Ильмень, Новгород, Валдай В беспорядке живописном На бумаге раскидай. ...Избы, крытые соломой, Нянино веретено, Старорусского детдома Монастырское окно... И, снабдив буханкой хлеба, Возвращай меня скорей В Ленинград эпохи нэпа И последующих дней. ...ФЗУ, рабфак, заводы, Первые черновики, Топки и паропроводы, Кочегарские очки, Тесный стол редакционный, Рукописная тетрадь, Лейтенантские погоны, Госпитальная кровать... Нет, рисуй не только это! Ты еще изобрази Много фактов и предметов В отдаленье и вблизи. Воссоздай приметы быта, Суету любого дня — Даже то, что мной забыто, Ты припомни за меня. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А закончив рисованье, Погляди издалека — И возникнут очертанья Паруса и рыбака. Не попутный дует ветер, Мало шансов на улов, Но рыбарь бросает сети В глубь неведомых миров.

На острове

Написаны не от руки Ушедших подземные письма. На кладбище возле реки Во сне осыпаются листья. Они что-то шепчут сквозь сон, В них жалобы чьих-то молекул, А ветер — слепой почтальон — Ссыпает их сотнями в реку, — И мимо почтовых контор, Прочтений, надежд, узнаваний В морской уплывают простор Флотилии тайных посланий.

Фортуна

Все мы в чем-то виноваты, И за это день за днем Старый Рок, Судьба и Фатум Судят всех своим судом. Дарят горькие сюрпризы, Шлют нам тысячи невзгод, И хотят, чтоб маслом книзу Падал каждый бутерброд. Но не зря с улыбкой юной, Без дорог и без орбит, Бродит девочка Фортуна, Беззащитная на вид. Вдруг, забыв про все препоны, Выручает нас шутя Статистическим законам Неподвластное дитя; Обезвреживает раны, Гонит хвори со двора, Отклоняет ураганы И спасает крейсера; И отводит все напасти, И отпетых бедолаг Отоваривает счастьем Не за что-то — просто так. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Чтобы меньше было плача И нечаянных утрат, Ходит девочка Удача, Всех прощая наугад.

1979

Посылки из тыла

Вспоминаю время дальнее: В марте, третьего числа, Санитарка госпитальная Нам посылки принесла. В дни холодные, несытые Разлучали нас с бедой Те, холстиною обшитые, Чудо-ящички с едой. Я кусал ржаные пряники, Я поспешно пировал, Торопливо, будто в панике, Птицу-курицу жевал. Ах, подарочки военные, Сколько было в вас добра, — Снеди необыкновенные, Самосадная махра! Вы летели к нам, желанные, В наши гиблые места, На крылах из домотканого Деревенского холста. 1942–1979

Вечерние страхи

Есть за Старою Руссой проселки, Где я хаживал в давние дни. Говорят, там бродили и волки, Только мне не встречались они. Там, в закатном лесном полумраке, Где с тенями деревья слились, Столько чудищ мерещилось всяких — Будто страшные сказки сбылись. И шагал я, как в вещем кошмаре, Как холоп на неправедный суд, — Не ко мне ль безымянные твари Из кустов, пригибаясь, ползут? Но вечерние отсветы гасли, С ними гибли чудовища те, И казалось куда безопасней В стопроцентной ночной темноте... И не стоит под старость бояться Или верить надежде пустой, Что нездешние сны нам приснятся За последней, за черной чертой. По дороге шагая осенней, Не страшись убывающих дней, — Перед тьмою сгущаются тени, Но во тьме не бывает теней.

Сплетня

Напраслинка-малютка, Как быстро ты растешь! Вчера звучала шуткой, А завтра бросишь в дрожь. Порхая пестрой птичкой Вкруг нашего стола, Ты злобное величье И когти обрела. Сидим за разговором, Бутылки — не пусты, И, каркая как ворон, Над нами вьешься ты. Кому-то станет тяжко, Кого-то ждет тоска... А ты ведь легкой пташкой Слетела с языка.

«Кого-то нет, кого-то нет...»

* * *

Кого-то нет, кого-то нет... В одной квартире старой Висит гитара давних лет, Умолкшая гитара. Ее владельца ожидать Нелепо, бесполезно, — Унесена его кровать К соседям безвозмездно. Но кто-то все не верит в быль, Что нет его навеки, Но кто-то отирает пыль С потрескавшейся деки. И, слушая, как вечерком, Не помня песен старых, Бренчат ребята за окном На новеньких гитарах, Все смотрит вдаль из-под руки — Во мрак, в иные зори — И ждет, что прозвучат шаги В пустынном коридоре.

Гаданье

«Печали, печали, печали На сердце твоем и лице. Печали полегче — в начале, Печали похуже — в конце. А жизнь догорит, как цигарка, — И в ящик сыграешь, дурак...» «Ну чем ты пугаешь, цыганка, — Я все это знаю и так! Я тоже немножко умею В своей разбираться судьбе... Цыганка, гадай пострашнее — Тогда я поверю тебе».

Притча о дереве

1. «Жил человек в селении одном...»

* * *

Жил человек в селении одном, Бесхитростно трудился день за днем, Ни злата не имел, ни серебра, Был незлобив и всем желал добра. Желал добра — но что он сделать мог? Однажды к перекрестку двух дорог, Где степь кругом пуста и широка, Он саженец принес издалека. Вонзая заступ в жирный чернозем, Он яму рыл — и думал о своем: «Не вечен я. В каком-нибудь году С физического плана я уйду, Но дерево, посаженное мной, Останется — и каждою весной, Возобновясь по воле естества, Шуметь здесь будет юная листва; Здесь в знойные, безоблачные дни Рад будет путник отдохнуть в тени... Примите ж, люди, мой посильный дар, Будь я богаче, я б вам больше дал...» Вдруг звякнула лопата о металл. Был человек тем звуком поражен, Над черной ямой наклонился он И с изумленьем из земли извлек Окованный железом сундучок. Клад этот, видно, пролежал века — И нижняя прогнившая доска Отпала сразу... Вырвался на свет Поток колец и золотых монет. И тех граненых маленьких камней, Что золота и платины ценней, «О, диво! О, удача из удач! — Воскликнул новоявленный богач. — Предвижу я, какой мне с этих пор Для добрых дел откроется простор!» Все ценности, лежащие у ног, Упрятал он в дорожный свой мешок И, сгорбившись под ношей дорогой, Благословляя жребий свой благой, Пошел домой, исполнен новых сил. Но дерево он посадить забыл.

2. «Мы знаем, чем мостят дорогу в ад...»

* * *

Мы знаем, чем мостят дорогу в ад, А наш добряк был волей слабоват. Удача навалилась, как медведь, — Не так-то просто золотом владеть. Сей благородный солнечный металл Владельца быстро перевоспитал, И светлые порывы прежних лет Затмились в блеске желтеньких монет. (Хоть не ржавеют эти кругляши, Но могут вызвать ржавчину души.) Земных соблазнов он не превозмог, Поселок скромный стал ему немил — Он место обитания сменил, Возвел высокий каменный чертог, Завел себе низкопоклонных слуг, Друзей дешевых, дорогих подруг. Пиры, увеселенья — без конца... Но днем и ночью у его дворца Стояли два наемных молодца И нищих отгоняли от крыльца. К чужим печалям стал и слеп, и глух Фортуной изнасилованный дух, И ползал он среди житейских благ, Как в мясе заблудившийся червяк. Лишь иногда, глухой тоской тесним, В толпе гостей бездонно одинок, Он вспоминал: забыто что-то им. Но что забыто — вспомнить он не мог.

3. «Затем в чередованье праздных лет...»

* * *

Затем в чередованье праздных лет Зловещий обозначился просвет. Внезапно золотой запас иссяк, Жилище отобрали за долги, — Побрел искать пристанища босяк... Ни друга, ни подруги, ни слуги. И вот от пиршественного стола Нужда его в лачугу загнала, А там болезнь швырнула на кровать — Теперь, дружок, извольте умирать. И ощутил он, погружаясь в бред, Что он идет пустыней много лет; Нависло солнце над пустыней той Гигантскою монетой золотой. Шептал изнемогающий старик: «Я в огненной ловушке, взаперти, — Мне нужно тень зеленую найти, Чтоб от лучей укрыться хоть на миг, А нет листвы — хотя б древесный сук, Чтобы в петле избавиться от мук!..» В пустой пустыне он пустился в бег, Надеясь, веря из последних сил... Вот тут-то и припомнил человек, Что дерево он посадить забыл.

1980

Золотая середина

Твой супруг не бедняк и не скаред, Только лучше б вам быть победней: Драгоценности женщину старят, Если слишком их много на ней. Твой ухоженный дом тебе скучен, Неуютно на свете тебе, И от этих бирюлек блескучих Светлых отсветов нет на судьбе. Но безденежье — тоже несладко; Радость ходит тропой золотой Между жирным излишним достатком И пропойною злой нищетой. Между царствами «Густо» и «Пусто» Есть долина в весеннем цвету... Серединность опасна искусству И спасительна в частном быту.

Наедине

Опять творится непонятное: Туман — бесшумнее совы — Наплывами, волнами, пятнами На берег движется с Невы, И фонари немыми вехами Торчат из тихой седины, И все автобусы уехали, И все мосты разведены, И мчится Всадник с поручением Ко мне — сквозь дымные столбы — Вручая город на прочтение, Как книгу тайны и судьбы.

Утверждение

Я в аду продолжал бы писать стихи, Если б знал я, что их прочтут; Но в раю я бы бросил писал стихи, Если б знал, что их не прочтут.

Полушутя

В черепной твоей коробке Вьются памятные тропки, Все, кого ты в жизни встретил, Держат путь по тропкам этим. Нет иных давно в помине — Но они с тобой поныне; С теми в ссоре ты давнишней — Но они в тираж не вышли. Будь же сам к себе построже И добрее к прочим людям, — Ведь и ты шагаешь тоже По тропинкам чьих-то судеб.

Такие и такие

Есть люди намерений выспренных, Надменно-тщеславных решений — Сдающиеся без выстрела, Когда наступает сражение. А есть ни к чему не готовые По выправке и по речи, Не бравые и не суровые — До первой с опасностью встречи. На вид очень мирные парни, Но ими и держатся армии, Но в них и живет настоящая Решимость, в беде приходящая.

Ледостав

Минувшего никто не украдет, Но на исходе лет уйдут волненья, Озера памяти покроет лед Полупрощенья и полузабвенья. Все, что под ним колышется на дне, Подернется полупрозрачной тайной, — И, отражаясь в ледяной броне, Предстанут звезды с ясностью прощальной.

У входа

Швейцар — великий Царь Дверей Застыл у входа в зал. «Впусти, старинушка, скорей, Хочу поднять бокал». Он наставительно в ответ: «Зал, видишь, не пустой. Местов свободных, видишь, нет, — Повремени, постой». Что ж, указание дано — Помедлю, погожу... Я сквозь зеркальное окно На пир чужой гляжу. Мне лица хорошо видны — Себя я вижу в них, И все грустней — со стороны — Веселие других. Пойду-ка я в свое жилье, Да заварю я чай... Я все отпраздновал свое, Прощай, старик, прощай!

Письмо в пространство

Медицинская сестренка Симпатичной красоты, Помесь ангела с чертенком, Где владычествуешь ты? У тебя, наверно, дети, Внук, наверное, растет?.. Мы расстались в сорок третьем У казарменных ворот. Медицинская сестрица, Сроки близятся для нас, — Разреши тебе присниться В мой ответственнейший час. Если же тебя случайно Пережить мне суждено — Постучи мне на прощанье Белым крылышком в окно.

Неизвестный наследник

Уйду навек, пришел на миг, — Но в чьи-то сновиденья Вступлю, как свой живой двойник, — А не загробной тенью; К кому-то — через Лету вплавь — Из вечного покоя Явлюсь в обыденную явь Страницею, строкою; Кому-то счастье предскажу Средь суеты привычной; Кого-то, может, рассержу, Не существуя лично. Он с книгой сядет у огня Полночною порою — И унаследует меня, Вступая в спор со мною.

1981

Автобиографический рапорт

Живу, сухопутный марала, За строчки взимая рубли, — А деды мои — адмиралы — Умели водить корабли. Своих прибалтийских фамилий На службе у русских царей Ничем они не посрамили, Мотаясь по хлябям морей. Морячили с полной отдачей И были России верны, — И Шефнера мыс обозначен На картах Советской страны. А я все на суше работал, Прокладывал берегом путь, И к славе военного флота, Увы, не причастен ничуть. Но в дни обороны авральной, В годину военной страды, Я, если сказать фигурально, Не прятался в трюм от беды, Врагу не показывал спину, Блокаду изведал сполна; В шкатулке фамильной старинной Хранятся мои ордена. В бушующих бурях событий Я память берег о родне, — И пусть гимнастерку, не китель Пришлось мне носить на войне, Пусть с морем встречаюсь я редко, — Но знаю: судьбину мою Не надо оплакивать предкам В скупом лютеранском раю.

Сухой паек

Я громкой не ищу хвалы Своим негромким книжкам, И пиршественные столы Влекут меня не слишком. Иная слава мне нужна — Ее приму охотно. Отвесь мне славу, старшина, Сухим пайком пехотным! Не жирным лакомым куском, Не тортом сладковатым — Сухим пайком, сухим пайком, Надежным концентратом! Мне это нужно не сейчас, Я подожду немного. Отвесь мне славу про запас, Сухим пайком — в дорогу.

Память двадцатых годов

Жил на улице Стремянной Безработный инвалид, Для мальчишек — друг желанный, Друг, не помнящий обид. В нищете несуетливой Процветал он, а не чах, — И варил себе крапиву, Медный примус подкачав. «Все сомнения излишни, — Толковал он сам с собой, — Пусть нога — под Перемышлем, Ведь башка твоя — с тобой! Тяжело — не значит плохо, Не сгибайся без горба, — Неуютная эпоха, Да счастливая судьба!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Дни толпятся, годы мчатся, — Но хоть раз в любом году Я пешочком с Петроградской На Стремянную бреду. Я шагаю, будто в гору, С грузом будничных обид Прямо к флигелю, в котором Жил счастливый инвалид. Постою у подворотни, У знакомого жилья, — И немного беззаботней Жизнь мне кажется моя, И уютнее эпоха, И светлее путь земной, И не все на свете плохо, И башка моя — со мной!

Благодарность старому знакомому

Исполнен помыслов благих, Скажу на склоне лет, Что равнодушие других Нам не всегда во вред. Когда мне очень не везло И жизнь горька была, Он мог вполне мне сделать зло — Но он не сделал зла. Он не помог мне в трудный час, Хоть мог помочь вполне, — И все-таки меня он спас, Оставшись в стороне. Пусть он не выручил меня, Не протянул руки — Но все-таки и на меня Не поднял он руки. Теперь-то мне, на склоне лет, Яснее, что к чему. За каменный нейтралитет Спасибо шлю ему.

Радиотехника

О, чудодейственный протез Для слуха и для зренья! Уже за тридевять небес Глядим без удивленья. Весь необъятный окоем, Весь мир — с доставкой на дом. Но слышать вдруг перестаем И видеть вдруг перестаем Того, кто плачет рядом.

«Старея, живу в нестареющем мире...»

* * *

Старея, живу в нестареющем мире. Как встарь, в своих частностях он необъятен. Что будет со временем в этой квартире, Вот в этом объеме, вот в этом квадрате? Истории ход — хоть вчерне — предсказуем, Фантасты грядущее предугадали, — Но как подступиться мне к той амбразуре, Откуда просматриваются детали? Что будет вот здесь, где пишу эти строки, Где их перестукиваю на машинке, — Высотного зданья цементные блоки Иль просто пространство, где вьются снежинки?

«У холодного моря встал на ночлег...»

* * *

У холодного моря встал на ночлег Листву потерявший лес. Ветки — черные русла рек На карте ночных небес. Ни птиц, ни зверья, ни людья в нем нет, Ни капканов, ни волчьих ям; Там друг не аукнет тебе в ответ, И врагов ты не встретишь там. Там давно под мышиной шкуркой золы Чей-то костер погас. И деревья — ноги небесной мглы — Вкруг огня не пустятся в пляс. Никакие опасности не грозят Тебе в том лесу ночном, — Но именно тем он и страшноват, Что бояться некого в нем.

Предпоследние сутки Помпей

Зданья рушатся, как при бомбежке, — И не выручит здесь ПВО, И никто не пришлет «неотложки», Да и мне не спасти никого. И так странно, так странно знакомы Лица этих несчастных людей, — Будто я уже был у них дома В их нормальный, не гибельный день. Нет, не я, — то Брюллов самолично Расстоянье веков превозмог; До картины проник он в обычный, В деловой их, предсмертный денек. А они бытовали, трудились, Покупали подарки родне, Экономили, пели, судились, И богам доверяли вполне, И раскачивали колыбели, И беседы вели у огня... Предпоследние сутки Помпеи Пострашнее последнего дня.

Космическая легенда

Расстрига, бездомный бродяга Шагал по просторам Земли. Вдруг видит: хрустальная фляга Мерцает в дорожной пыли. Он поднял. Прочел на сосуде: «Здесь влага — волшебней вина, Бессмертно-счастливейшим будет Ее осушивший до дна». В кусты он отбросил находку, Промолвив себе самому: «Добро б там вода или водка, А счастье такое — к чему? Коль смертны все люди на свете — Бессмертья не надобно мне...» И дальше побрел по планете С надеждою наедине. В лохмотьях, в немыслимой рвани, Побрел он за счастьем своим. Всплакнули инопланетяне, Следившие тайно за ним. Им стал по-семейному близок Мудрец, не принявший даров, — И Землю внесли они в список Неприкосновенных миров.

Птахи

Г. Горбовскому

Вьются в дворике больничном От рассвета дотемна Воробьишки и синички — Поднебесная шпана. Из-за зерен, из-за крошек Ссорятся они, — а всё ж Злых, коварных, нехороших Ты меж ними не найдешь. Спорят птахи-недотроги, Подымают кутерьму, — А потом замрут в тревоге, Не понятной никому. И по общему решенью Вдруг взмывают в высоту, — И земные отношенья Забывают на лету.

Кате

Дождь с утра. Разбилась чашка. Неприятности — кругом. Гибнет новая рубашка Под электроутюгом. Ты в окно глядишь на тучи, Говоришь, что всё — не впрок, Говоришь, что невезучий Нынче выдался денек. «Радуйся таким печалям, — Возражаю я тебе. — Мелочами, мелочами Платим пошлину судьбе».

1982

Из зала

В старом фильме совсем молодые По экрану артисты снуют, На пригорки взбегают крутые, Довоенные песни поют. И костры разжигают в долине, И дурачатся, прячась в тени, И не знают герой с героиней, Что на пенсии нынче они. Значит, молодость не отмерцала И навеки осталась при них... Мы подсматриваем из зала, Как целует невесту жених. Вместе с ними и мы торжествуем, У чужого пригревшись костра, — Мы ведь тоже в былом существуем, Но никем не заснята игра.

«Припомнится давний мотив...»

* * *

Припомнится давний мотив, Базарная, нищая песня, — И, душу за шкирку схватив, Уносит тебя в поднебесье. Уносит от писем и книг, От прочных земных декораций, От мнений, которым привык Уверенно повиноваться. Без груза надежд и тревог На несколько тайных мгновений Возносишься ты, как дымок Над пеплом своих достижений; Не к свету и не в темноту, Не в райскую тишь и отраду, — Возносишься в ту высоту, Где даже и счастья не надо.

Археология души

На вокзалы надежд и стремлений, На мечтаний твоих города Оседали песчинки мгновений, Наползали барханы-года. Что обрушилось, что там осталось, Что хранит сокровенная глушь? Призадумайся. Все мы под старость Археологи собственных душ. Пусть вонзается памяти заступ В глубину спрессовавшихся дней: Может, в прошлом и нечем похвастать, — Но грядущее станет видней.

Том XX

На задворках эпох и на свалках забытых событий Бродит мудрый историк — и ждет небывалых открытий. В его памяти книги большими лежат штабелями, О минувшем он пишет, то черня его, то обеляя. А история длится, отвергая каноны и схемы. Мы творим ее сами, — выходит, историки все мы. Только жаль, что свой век оценить мы при жизни не сможем: Том XX прочтут те, которые нас помоложе.

1983

С залива

Бормочет вода за кормою, Волна набегает на мель; Закат полукруглый над морем — Как вход в межпланетный тоннель. И город, в сиянье вечернем Встречающий ночи приход, В таинственно-вечном значенье Отсюда душе предстает. Как встарь — золоченые шпили И мирные окна вдали... А что, если не уходили Все те, что навеки ушли? И может быть, если вглядеться, — С залива увидеть смогу Друзей довоенного детства, Что ждут меня на берегу? Явились из тьмы сокровенной — И молча на пирсе стоят, И в должное время мгновенно Подхватят причальный канат.

Опасная осторожность

У мирного домашнего огня Со мной присядьте на закате дня — Об Осторожном выслушайте басню. Он для себя построил прочный дом; Один, один он поселился в нем — Ведь одному живется безопасней. Грабителей он ждал со всех сторон, — Поэтому стальные брусья он Вмонтировал в оконные проемы; Он врезал в дверь четырнадцать замков, Чтоб от двуногих оградить волков Свои единоличные хоромы. Казалось бы, от всех дурных гостей, От всех воров, от всех плохих вестей Он защищен средь своего уюта... В тот вечер спать он преспокойно лег, — Но выпавший из печки уголек Бедняга не приметил почему-то. Он был разбужен дымом и огнем, И понял, что покинуть нужно дом, Что на учете — каждое мгновенье... Но не сумел он выйти за порог, Поскольку дверь открыть никак не мог: Ключи он перепутал от волненья. ...Тогда решил он выпрыгнуть в окно, Он выломать хотел решетку, — но, Внося в вопрос итоговую ясность, Скажу: когда бы ожил мой герой, Он сам бы вам признался, что порой Чрезмерная опасна безопасность.

Древняя керамика

Мне флейты родниковый снится голос...

А. Кушнер На вазе — флейтист, окруженный врагами, Стоит, бессловесную песню слагая. Пусть он безоружен и жизнь быстротечна, — Поет его флейта о радости вечной. Себя он от гибели не защищает, — Убийцам он душу свою завещает. «Сегодня меня вы убьете, убьете, — А завтра слова к моей песне найдете! Плясать — не впервые и петь — не впервые Под музыку мертвого будут живые. В меня свои стрелы нацельте, нацельте, — А я вам — на флейте, а я вам — на флейте! Убейте, сожгите и пепел развейте, — А я вам — на флейте, из пепла — на флейте!»

Одуванчик

В старом сквере у вокзала Доживает дни Одуванчик запоздалый, Выросший в тени. На него ты глянешь мельком, Чтоб забыть навек, — А состав, минуя стрелки, Ускоряет бег. Но, быть может, из-под спуда В день твоих невзгод Тот цветок случайным чудом В памяти всплывет; Расцветет перед тобою, Будто вещий сон; Что-то светлое, былое Вдруг напомнит он. И, себя тебе вручая, Он без похвальбы Перевесит все печали На весах судьбы.

Спасительное кладбище

Провижу это кладбище — оно нужнее нужного, — Там будет похоронено всемирное оружие. Под музыку негромкую, под песню безмятежную Плясать там будут дети над бомбой обезвреженной. Там в склепах твердокаменных навек уснут спокойненько Ракеты дальнобойные — желанные покойники. Провижу осененные густой зеленой чащею Стволы орудий ржавые, из-под земли торчащие; Сквозь почву надмогильную лафеты вижу ржавые, Схороненные бывшими военными державами. Там будут танки мощные в бетон по пояс вдавлены, Чтоб в бой вовек не ринулись, как в годы стародавние; Летать там будут голуби, воркуя по-домашнему, Над бронетранспортерами, над броневыми башнями. А чтоб с морей не веяло смертельными печалями, Линкоры будут к берегу там намертво причалены, И станут для желающих (я верю в диво дивное!) Авианосцев палубы — площадками спортивными. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Чтоб под ударом атомным, под огненною плазмою Людским не стала кладбищем Земля — отчизна разума, — Я верю — будет кладбище военного оружия, Спасительное кладбище, для всех на свете нужное!

Аварийное наставление

Не надо к наядам, В морскую траву, — На дно ты не падай, Держись на плаву! Ты смерти незрячей Себя не дари, — Ты из неудачи Удачу твори! В минуту смятенья У смертной межи Набраться терпенья Себе прикажи! Пусть волны все круче, Ты помни, мой друг: Упорство — наилучший Спасательный круг! Все планы нарушив Злодейки-беды, Ты выйдешь на сушу Живым из воды!

Исход Свидригайлова

Свидригайлов, случайный попутчик Всех, кто жжет пред собою мосты, Не скажу, что ты — лучший из лучших, Но и худший из худших — не ты. Ты за все свои злые удачи И за сделки с лукавой судьбой, Не торгуясь, не требуя сдачи, Расплатиться сумеешь собой. По Большому проспекту неспешно Ты идешь, чтоб навеки замкнуть Путь беспутный свой, путь многогрешный, Достоевским начертанный путь. А Всевышний играет в молчанку, Сверху сыплется влажная пыль, И Вселенная мокрой мочалкой На соборный намотана шпиль. Ты уйдешь из Петровской столицы Не в классически-огненный ад, — В Вечность серую, в баню к мокрицам, К паукам, что на стенках кишат... В двух шагах от такого Эреба Оглянись, передумай, должник... Петербургское мутное небо Тихо капает за воротник. Равнодушный к тебе, невеселый Город мокнет под мелким дождем, Шпилем, будто осиновым колом, К этой утлой земле пригвожден.

У окна

Милый друг, отключи телевизор И со мною постой у окна. Нам с тобою вручается виза В ту страну, что другим не видна. Ни колес там, ни крыльев не надо, С багажом — ни малейшей возни; Просто — добрым и пристальным взглядом Этот мир в свое сердце возьми. И прими, словно дар долгожданный, Старый флигель, и двор проходной, И невзрачный сарай деревянный, И деревья за низкой стеной. Полюби этот маленький скверик, Этой крыши заржавленный склон, Этот дом, этот быт,                              этот берег На краю океана времен.

1984

«Живешь ли, о себе трубя...»

* * *

Живешь ли, о себе трубя, Или молчишь угрюмо, — Припоминай, каким себя Ты в юности задумал. Ты можешь стать на склоне дней Святым иль святотатцем, — Но, может быть, всего трудней Самим собой остаться.

Читатель и я

Я кто? Придаток я двуногий Четвероногого стола. Предугадать свои итоги Судьба мне права не дала. Но мой напарник, мой читатель, Оценщик неподкупный мой, Бессменный мой работодатель Стоит незримо за спиной. Весь мир, тревожный и раздольный, Дан во владение ему, — И лампа — мой маяк настольный — Не мне сияет одному.

«У Времени времени нет...»

* * *

У Времени времени нет, Жестоки его повеленья. Едва появившись на свет, Как спички, сгорают мгновенья. И дни, подчиняясь ему, К закату идут торопливо, И падают годы во тьму — Как будто каменья с обрыва. И пятятся в вечность века, И тысячелетья стареют, А Время — кнутом с облучка: «Скорее! Скорее! Скорее!» Само себя гонит оно Как будто — к неведомой встрече. И знать только смертным дано, Что этот маршрут — бесконечен.

Памяти неизвестного

Склонясь над раскрытой тетрадью, Сидит одинокий старик. О голоде и о блокаде Ведет он вечерний дневник. Без вычерков и многоточий, Печальною правдой томим, Потомкам поведать он хочет О том, что испытано им. Мерцает коптилка во мраке, И тени теснятся толпой, Бредет карандаш по бумаге, Петляя, как странник слепой. И длится с грядущим беседа, И нижутся в строки слова, И светлая вера в победу В душе летописца жива. А в небе — гуденье, гуденье, Винтов нарастающий звук, И в «юнкерсе» через мгновенье Раскроется бомбовый люк. Полмига осталось, полмига. Ты слышишь свистящий полет?.. Но все еще пишется книга, Которой никто не прочтет.

Измерение времени

Время — тьма и время — свет, Время — это чудо. Вроде бы его и нет, А оно — повсюду. Всю-то ночь и день-деньской Рядом с нами, рядом, — Но не взять его рукой, Не окинуть взглядом. Иногда оно течет Ручейком по склону; Иногда, как вездеход, Прет сквозь все препоны. Всё ему подчинено Вечно и всечасно. Если ж вдуматься — оно Нам с тобой подвластно. Исчисляется оно Нашими годами, Измеряется оно Нашими трудами.

Счастливое безденежье

Я точной не предсказываю даты, Не знаю, через сколько лет и зим Народы мира станут так богаты, Что деньги не понадобятся им. Но верю я: когда владыкой мира Навеки станет мирный, добрый труд, Уйдут в отставку строгие кассиры И дверцы сейфов настежь распахнут. И люди всех материков и наций, Эпохи новой празднуя рассвет, В утиль отправят кипы ассигнаций, На переплавку — россыпи монет. Так деньги перестанут быть мерилом Людских надежд, деяний и щедрот, — Доверие навеки вступит в силу, Счастливое безденежье придет. И пусть для всех племен и поколений В День Будущий дорога нелегка, — Но на весах сегодняшних мгновений Не взвешены ль грядущие века?

«Есть надежды неосуществимые...»

* * *

Есть надежды неосуществимые. Мне в пути помогают они — И становится зримым незримое, И ничтожное тонет в тени. Пусть мечта не сбылась и не сбудется. Пусть жар-птицу сыскать не пришлось, — Что не сбудется — то не забудется, Забывается то, что сбылось.

Дидактическая баллада

Юноша хотел быть зодчим. Против был ученый-отчим, Покровитель волевой. Убоясь семейной ссоры, Юноша на уговоры Сдался, путь избрал не свой. Встал он на стезю иную — Не блатную, не дурную, Не враждебную уму. Жил не горько и не хмуро — Но во сне архитектура Часто виделась ему. Обращал он камня глыбы В лебединые изгибы Легких арок — и в тиши Строил город белостенный; Был тот город сокровенный Двойником его души. Эта жажда созиданья, Загнанная в глубь сознанья, Пробуждаемая сном, В час рассвета отлетала, Забывалась, выцветала В освещении дневном. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Он уже — в чинах научных; Издан ряд благополучных Добросовестных трудов... Он не будет строить дивных, Сказочно-гостеприимных Беспечальных городов. Но порою тайный гений Созидательных видений Вновь склоняется над ним — И во сне старик почтенный До утра возводит стены, Жаждой творчества томим. Строит он немые склепы И безрадостно-нелепый Дом, похожий на тюрьму, И трагические башни, Под углом крутым и страшным Наклоненные во тьму.

«Хорошо мне иль худо...»

* * *

Хорошо мне иль худо, Враг со мной или друг — Это всё-таки чудо — Всё, что вижу вокруг. Мир земной, повседневный, Мир, где был я рожден, — Мир необыкновенный, Будто сбывшийся сон. Пусть обиды, напасти, Пусть негладко живу, — Это все-таки счастье — Жизнь прожить наяву.

1985

Беседа

Залетел недавно Демон Познакомиться со мной, Побеседовать на тему О судьбе своей земной. Помахав крылатой дланью И ответив на поклон, На людское невниманье Начал жаловаться он. Из поэм и из картин он Нынче изгнан без суда — А ведь как ему фартило В стародавние года!.. Мол, и Лермонтов, и Врубель Понимали, что к чему, — Почему ж идет на убыль Уважение к нему?! «Разве есть меня кто хуже?! — Крикнул он, впадая в раж. — Разве более не нужен Отрицательный типаж?!» Я в ответ:               «Товарищ Демон, Я желаю вам добра. Вы стары душой и телом, Вам на пенсию пора. Ваша техника убога И грехи невелики — Пожилого педагога Превзошли ученики. Я — не самый злой на свете, Но признаюсь без прикрас, Что на нынешней планете Даже я вреднее вас».

На первой мировой

В скромном провинциальном музее Умирает солдат на войне. Клочья копоти давней осели На потрескавшемся полотне. Кто приложит немного старанья, Кто присмотрится — тот разберет Потускневшую надпись на раме: «Вспоминайте пятнадцатый год». Неизвестный солдат умирает У воронки под мелким дождем, Белый свет навсегда покидает В год, когда я на свет был рожден. Не помог ему крестик нательный Разминуться с кровавой бедой, — От осколочной раны смертельной Умирает солдат молодой. Умирает — а смерти не будет. Пригвожденный к музейной стене, Умирает, чтоб помнили люди Всех погибших на давней войне.

Петр

Порою видится он мне Не в камне и металле, Не на могучем скакуне И не на пьедестале. Он предстает мне ямщиком И зорким, и упрямым, А путь — все в гору прямиком По рытвинам и ямам. И, если очень нелегка Становится дорога, Он спрыгивает с облучка — Коням нужна подмога. Забыв про свой высокий сан, Решает дело просто — Идет, подталкивает сам Истории повозку. Идет — не добрый и не злой, И не священноликий, Не возвеличенный хвалой, А попросту — Великий.

Платоническая баллада

Он приметил ее в весеннем саду На берегу крутом. «Кого ты ждешь?»                           «Не тебя я жду, А того, кто придет потом». Ни о чем он больше ее не спросил. Он ушел и, забыв покой, Все просторы мира исколесил, Но не встретил второй такой. До сих пор он помнит ее ответ, До сих пор он в нее влюблен. Одиноко живет он на склоне лет, И всё круче, всё круче склон. И она одна, до сих пор — одна, И не в радость ей отчим дом... В весеннем саду не знала она, Что никто не придет потом.

Признание честолюбца

Я верю, что вверх я шагаю, Взбираюсь на горный карниз, — Но камни, меня обгоняя, Всё катятся, катятся вниз. Ввысь, на поднебесную крышу, Сомненья и страхи гоня, Взберусь я — и сразу услышу: Внизу прославляют меня. Взойду! Оседлаю вершину! Итог невозможен иной!.. Но катятся камни в долину В одном направленье со мной.

Подражание восточному

Не возвожу плохих на пьедестал, Но мир без них намного б хуже стал. Плохие люди для того нужны, Чтоб знали мы, кем быть мы не должны.

Другу в блокнот

В дни сплошного невезенья Не сердись на белый свет. Есть счастливые мгновенья, Но веков счастливых — нет. Всем дается бочка меда, Бочка дегтя, день и тьма; Каждый — сам себе свобода, Каждый — сам себе тюрьма. Не сутулься сиротливо, Верь, что радость — впереди. И, чтоб чаще быть счастливым, Счастья вечного не жди.

Себе на память

Люди строят, в небо лезут, Создают себе уют. Скоро кровельным железом Всю планету обошьют. Но пока что в мире этом Есть не только города, — Есть пустынные рассветы, Родниковая вода, Есть бездомные ночлеги, Птичий утренний галдеж... Радуйся, что в этом веке, А не в будущем живешь.

Выздоравливающий

Лежит, обложенный подушками, Полурасставшись с полусном; Очки с расставленными дужками — Как краб на столике ночном. Читать и мог бы — да не хочется, Ничто не манит, не влечет — А память, вкрадчивая склочница, Ведет обидам пересчет. Он наугад включает радио У изголовья своего... Потерянное что-то найдено Не им — но кем-то для него. Того уж нет на свете гения, А все ж мелодия — жива. И льется умиротворение, Не воплощенное в слова. Плывет Земля на малой скорости Сквозь медленные времена, И ни болезней нет, ни горестей — А только музыка одна.

Поздняя рецензия

Памяти Игоря Северянина

В поэзии он не бунтарь и не пахарь, Скорее — колдун, неожиданный знахарь; Одним он казался почти гениальным, Другим — будуарно-бульварно-банальным. Гоня торопливо за строчкою строчку, Какую-то тайную нервную точку — Под критиков ахи, и охи, и вздохи — Сумел он нащупать на теле эпохи. Шаманская сила в поэте бурлила, На встречи с ним публика валом валила, И взорами девы поэта ласкали, И лопались лампы от рукоплесканий. И Слава парила над ним и гремела — Но вдруг обескрылела и онемела, Когда, его в сторону отодвигая, Пошла в наступленье эпоха другая. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И те, что хулили, и те, что хвалили, Давно опочили, и сам он — в могиле, И в ходе времен торопливых и строгих Давно уже выцвели многие строки. Но всё же под пеплом и шлаком былого Живет его имя, пульсирует слово, — Сквозь все многослойные напластованья Мерцает бессмертный огонь дарованья.

Самосуд

Нет, с Музою — не как с женой Или с подружкой шалой, — С ней — будто со своей виной За час до трибунала. И стоит ли кивать на рок, Вникать в чужие козни, — Без них приходит строгий срок Самооценки поздней.

«Откуда-то его окликнул кто-то...»

* * *

Откуда-то его окликнул кто-то. Он обернулся — никого вокруг. Молчит полузасохшее болото, Безмолвна высь, безлюден летний луг. Он испугался —                        вдруг я сумасшедший? И долго брел среди немых полей, Все голоса живущих и ушедших Перебирая в памяти своей. Потом припомнил путник одинокий, Смиренной благодарностью объят, И отчий дом, и день былой, далекий, И матери прощальный взгляд.

1986

Строгий бык

«Ты будешь съеден и забыт», — Быку сказал прохожий. А бык в ответ ему мычит: «Ты будешь съеден тоже. Мудрец ты или идиот, Богат ты или беден, — Когда настанет твой черед, Ты тоже будешь съеден. К тебе, не постучавшись в дверь, Придет мадам Кончина; Для посещения, поверь, Отыщется причина. И вот тогда, и вот тогда Свершится дело злое, — Ты будешь съеден навсегда Огнем или землею. Обоих нас на все века Забудет мирозданье... Пока, товарищ мой, пока — До скорого съеданья!»

В магазине старой книги

Томик дряхленький, без переплета, Я листал у прилавка — и вот Отделилось от томика что-то И в недолгий пустилось полет. Я малютку-бумажечку поднял, Удивился на старости лет: Из былого мне прислан сегодня Довоенный трамвайный билет. Не помят он и выцвел не очень, Обозначена четко цена... Может быть, он еще не просрочен И зовет меня в те времена? Там четверка по Невскому ходит, Там еще патефоны в чести, Там гитары гавайские в моде, — Побывай там, душа, погости. Погости — и к друзьям довоенным, К незабвенным друзьям загляни. Их при встрече узнаешь мгновенно, — Постареть не успели они.

Осенью сорок первого

Память, минувшее унаследуй, Помни сентябрь сорок первого года! Друг мой, не веровавший в победу, Жизнь за Отчизну бесстрашно отдал. Это теперь незрячим и зрячим Видно сквозь годы, что в отдаленье Май сорок пятого нам маячил В дни самых горестных отступлений. Ну а тогда не каждый, не всякий Верил, что злую силу осилим, — Но, не колеблясь, в час контратаки Жизнь был готов отдать за Россию. Память людская, все унаследуй, — Помни о тех, кто давней порою Просто за Родину, не за победу, Пали смертью героев.

Баллада о художнике

1. «Художник шагал по дороге...»

* * *

Художник шагал по дороге. Навстречу, в июльской пыли, Тащились вчерашние боги, Изгнанники неба брели. Поникшие крылья в заплатах, — Теперь не витать в облаках, Широкие нимбы помяты, Надменные лбы — в синяках. Сказал им художник негромко: «Прошу к моему шалашу! Я, братцы, на радость потомкам, Сызмáльства картины пишу. Я запечатлеть вас намерен Такими, как есть, без прикрас; Я в вас — вознесенных — не верил, Но верю в низвергнутых вас».

2. «Картину — и слева, и справа...»

* * *

Картину — и слева, и справа — Ругали нещадно, и вдруг Подкралась к художнику слава, И все изменилось вокруг. Заказчики в студию рвутся, А боги, не зная границ, Повсюду глядят с репродукций, С журнальных и книжных страниц. Завален художник работой — Теперь он не канет на дно, Торжественным нимбом почета Чело его озарено. И все же, с подспудною грустью, Он припоминает порой Скитания по захолустьям И день невозвратно-былой, Когда он в одежде убогой, В истертых до дыр башмаках Шагал немощеной дорогой, Витая мечтой в облаках.

Раз в году

Среди могил во мгле осенней, При свете тусклого костра Старик — придурковатый гений — Пилил на скрипке до утра. Он сам себе казался юным, Спланированным на века, — Но отсыревшим старым струнам Была нагрузка нелегка. И слушала концерт нелепый Сентябрьская ночная мгла; Дремали каменные склепы — Кладбищенские терема. «Уйди, — ему шептала осень, — Вконец простынешь, чудачок!» А он чихнет, ветвей подбросит В огонь — и снова за смычок. Так, памятью в былое вдавлен, Забыв, что смерть была и есть, Играл он для подруги давней, Когда-то погребенной здесь. И звуки стаей многокрылой, Пробив сырую немоту, Кружились над ее могилой И возносились в высоту.

«Ни справочников, ни программ...»

* * *

Ни справочников, ни программ Судьба не издает; Она вовек не скажет нам, Что нас в дальнейшем ждет. Ей, равнодушной, просто лень В известность ставить нас, Что нам сулит грядущий день, Что будет через час. Ты сам лепи свою судьбу Из глины бытия! Тебе, пока ты не в гробу, Подвластна жизнь твоя. О будущем гадалки лгут, Примет правдивых — нет, — И только долгий, честный труд На всё дает ответ.

«Не пиши для всех...»

* * *

Не пиши для всех, — Не взойдет посев, И напрасен твой будет труд. Для себя пиши, Для своей души, — И тогда тебя все поймут.

Гости

Все свои годы решил созвать я, Чтоб оценить их, окинуть взглядом, Чтобы они, как дружные братья, Все в моей памяти встали рядом. Гости явились, галдят в прихожей, Гости меня затолкали в угол... Ну до чего же они несхожи, Многим из них не узнать друг друга! ...Глупые годы, умные годы, Годы-красавцы, годы-уроды, Годы-невзгоды, годы-счастливцы, Годы-трудяги, годы-ленивцы... Годы — в обносках, годы — в обновках, Годы — в шинелях, годы — в спецовках; В кепках приперлись годики-шкеты, Годы-хрычи снимают береты... Год-второгодник сжался в комочек, Год-юбиляр ему что-то бормочет; Годы-солдаты стоят в сторонке, Свой разговор ведут негромкий... Год-весельчак зовет на танцы, Год-забулдыга требует водки; Годы-юнцы и годы-старцы Спорят вовсю, надрывая глотки... Разные взгляды, разные лица — Не столковаться им, не сдружиться... Рано созвал я вас, годы-братцы, — Старшего брата надо б дождаться. Вверю я вас ему, командиру, — Он вас построит всех по ранжиру, Всех приструнит, подведет итоги... Он — самый строгий — уже в дороге.

В архиве

О чем историк умолчал стыдливо, Минувшее не вычерпав до дна, — О том на полках строгого архива, Помалкивая, помнят письмена. Бумажная безжалостная память, Не ведая ни страха, ни стыда, Немало тайн сумела заарканить В недавние и давние года. Пером запечатленные навеки, Здесь тысячи событий и имен, Как бы в непотопляемом ковчеге, Плывут по морю бурному времен. И, отмечая все хитросплетенья, История — бессмертная карга — Здесь, словно Ева в час грехопаденья, Бесхитростно-бесстыдна и нага.

Былое

Так что же такое былое? Былое — не склеп и не храм, Былое — строенье жилое, Где место найдется и нам. Былое — дворец, возведенный Над бездной скорбей и утрат; В дворце том людей миллионы У солнечных окон стоят. Там наши друзья фронтовые, Которых убила война, Там всем, кого помнят живые, Надолго жилплощадь дана. И мы туда тоже прибудем, Родной не покинув земли, — Поскольку не боги, а люди Строение то возвели. Никто не очутится в нетях И не растворится в былом, Пока средь живущих на свете Хоть кто-нибудь помнит о нем.

1987

Под Старой Руссой

Бреду знакомыми местами, Покой уютен и глубок, — Вот придорожный серый камень, Как кот, свернувшийся в клубок. Все так обыденно и странно, И подступает благодать — Как будто здесь душа нежданно Себя сумела разгадать. И незаслуженной наградой, Безмерной россыпью щедрот Под скромный шелест листопада Жизнь предо мною предстает. Здесь неземное и земное Добрососедствуют во мне, И вся Вселенная со мною Беседует наедине.

«Листаю пожелтевшие газеты...»

* * *

Листаю пожелтевшие газеты, Разглядываю тусклые клише. Нестрого смотрят на меня портреты Строжайших тех, которых нет уже. Толпятся пассажиры на вокзале; В даль вечную умчат их поезда. Тех, что спиной к фотографу стояли, В лицо я не увижу никогда.

Пунктир

В грядущем меня не ищите — Не сыщете там, вдалеке; Я вам не строка на граните, Я — только пунктир на песке. Не будет исчислен подробно Мой длительный опыт земной, — Он будет затоптан беззлобно Шагами идущих за мной. Но, может быть, микрочастица Мечтаний моих и невзгод В иные слова воплотится И в чьих-то стихах оживет, — И кто-то со мной на мгновенье, Не зная, не помня меня, Увидит в седом отдаленье Черты отошедшего дня.

«Молчаливые фильмы, трамваи с площадкой открытой...»

* * *

Молчаливые фильмы, трамваи с площадкой открытой, Чехарда и лапта, дровяной деревянный сарай... Возникают из тьмы очертания давнего быта — И душа экскурсанткой вступает в покинутый рай. Как светло и привольно живется там детям и взрослым! Все капризы мои моментально прощаются мне; В мире этом еще не обижен никто, и не сослан, И не болен никто, и никто не убит на войне. Там счастливые сны до утра моей матери снятся, Там осенней порой вечера так уютно длинны, И на книжную полку, где с Фетом соседствует Надсон, Даргомыжский и Лютер степенно глядят со стены. В том домашнем раю, в безмятежно-безгрешном покое Беспечально, бессмертно родные звучат голоса, А на Среднем проспекте копытами цокают кони, И на кухне чуть свет музыкально гудят примуса.

Устная речь

Это так, а не иначе, Ты мне, друг мой, не перечь: Люди стали жить богаче, Но беднее стала речь. Дачи, джинсы, слайды, платья... Ценам, цифрам несть конца, — Отвлеченные понятья Улетучиваются. Гаснет устная словесность, Разговорная краса; Отступают в неизвестность Речи русской чудеса. Сотни слов родных и метких, Сникнув, голос потеряв, Взаперти, как птицы в клетках, Дремлют в толстых словарях. Ты их выпусти оттуда, В быт обыденный верни, Чтобы речь — людское чудо — Не скудела в наши дни.

«Я знаю верного врага...»

* * *

Я знаю верного врага — Да будет жизнь его долга. Попутчик юности моей, Он помнит с давних лет Своих врагов — моих друзей, Которых больше нет. Он не забудет ничего, Пока жива вражда. В сердитой памяти его Я молод навсегда. Пусть он меня переживет — Хранитель тайн былых, Ходячий памятник невзгод И радостей моих.

«Ругают ли критики люто...»

* * *

Ругают ли критики люто Иль хвалят, впадая в экстаз, — Стихи наши твердой валютой Становятся лишь после нас. С годами — без лести, без блата, Строга, неподкупно груба — На медь, серебро и на злато Все рассортирует судьба.

Анонимка сумасшедшего

Заявляю: за нами следят! Межпланетные супершпионы Вместе с нами в столовках едят, Ходят в бани и на стадионы; Пьют, как люди, любое вино, Покупают шелка и ватины, И, как люди, шагают в кино На глупейшие кинокартины; Носят юбки они и штаны, Даже вклады имеют в сберкассах, — А на карты их нанесены Склады ядерных боеприпасов. Чуть стемнеет — их будто и нет, Хоть с ищейкой ищи — не отыщешь... Каждой ночью — военный совет На заброшенном старом кладбище. Каждой ночью за тихой стеной Шелестят межпланетные речи, И недавно подслушано мной, Что квадрат приземленья — намечен; И даны их десантным полкам На Земле боевые заданья, И присвоены материкам Неземные наименованья.

1988

Страх

Страх загадочно многолик, Он проник во многие души... Совещаться я с ним привык В море, в воздухе и на суше. Но вчера мне приснился сон, Будто мой советчик — в опале, Будто будет он отменен, Исключен из земных реалий. Я проснулся, мокрый от слез, Трепеща, как пленная птаха, — Так меня испугал прогноз, Что на свете не станет страха. Ах, пропасть без него зазря, Кануть в пропасть придется многим, Как слепцам без поводыря На петлистой горной дороге. И предвижу я много бед, Много-много горького плача, Если все, в ком совести нет, Потеряют и страх в придачу.

Заклинание

Жизнь в предстоящее устремлена, В ложных не верь богов, Выплюнь из памяти имена Личных былых врагов. Делай лишь то, что совесть велит, Строго собою правь, — И от чесотки мелких обид Душу свою избавь. Выбрось из сердца сомнений хлам, Верь, что счастье — с тобой, Радуйся дням, отпущенным нам Вечностью и судьбой.

Хулиганская баллада

Знаменитый Вася Чирей, Ленинградский хулиган, По неведомой причине Разрядил в себя наган. Все мальчишки в нашем классе Были ошеломлены, — Застрелился, помер Вася, Гордость гаванской шпаны! Крови он чужой не жаждал, Стерву Тоньку обожал; Он не трогал бедных граждан, Лишь буржуев обижал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . На себе поставив точку, Вышел парень из игры. Шестьдесят крутых годочков Миновало с той поры. День за днем Смоленка-речка Мимо кладбища бежит, Где, покинув нас навечно, Вася в ямочке лежит. Спит Васек, прощенный всеми, Уничтоженный собой, — Но не спит, не дремлет время, — То — тревога, то — отбой. Вася, что же дальше будет С гражданами всей земли?! Адское оружье люди Без тебя изобрели. Мы живем у речки Леты На потеху злым богам, — И прижат к виску планеты Термоядерный наган.

1989

Непривычка

Чего-то все душа боится, И от добра не ждет добра, — Вдруг послезавтра повторится Недоброе позавчера? Вдруг Некто, числящийся в нетях, Воскреснув, улучив момент, Сопротивления не встретив, На свой вернется постамент?

«Не ожидая почестей и нег...»

* * *

Не ожидая почестей и нег, Не обещая Землю сделать раем, Не в календарный — просто в новый век Мы по необходимости вступаем. Редеет восхвалительная муть, Виднее даль и нам, и детям нашим, — И ясно всем, что предстоящий путь Не гладок и цветами не украшен. И ты, мой друг, в грядущее войдешь, Где царствует, изъянов не скрывая, Не бутафорски-праздничная ложь, А будничная правда трудовая.

«Что спасать при пожаре...»

* * *

Что спасать при пожаре, При внезапной войне, — Карту двух полушарий, Что висит на стене? Кошку, спящую в кресле? Всех, живущих в дому? Что спасать тебе, если Не спастись никому?

Вечерние мысли

Тайного не зная кода, Без отмычек и ключей Я всю жизнь стою у входа В мир всеобщий и ничей. Я не ведаю, откуда И куда летит со мной Неразгаданное чудо — Тяжеленный шар земной. И никто мне не ответит, И нигде мне не прочесть, Почему на этом свете Существует все, что есть. Вдруг все сущее прервется, Вздрогнет звездная пыльца — И грядущее начнется С неизбежного конца?

Продолжение судьбы

Я с каждым годом сам себе родней, Но годы вдаль безудержно стремятся, — И знаю я, что мне на склоне дней С самим собой придется распрощаться. Отхлынет явь, и отоснятся сны, Весь мир мой будет у меня похищен, — И составною частью тишины Я стану на окраинном кладбище. Но тысячи и тысячи живых, Как прежде, будут мыслить и трудиться; В невзгодах чьих-то, в радостях чужих Судьба моя продлится, обновится. Тревоги и надежды стариков Из века в век наследует планета, — И миллионы наших двойников, Не зная нас, живут на свете этом.

Загадочный век

Нет, не в мирную ввел обитель, Дал судьбу, крутую, как трек, Мой творитель, мой покровитель, Мой могильщик — Двадцатый век. Не узреть, не понять мне с ходу, Светозарен он или мглист, — Я петляю, я мчусь сквозь годы, Как слепой велосипедист. Только в смертной прозрев больнице, Разгадаю свой век, пойму, — Надо ль с ним, как с другом, проститься Или молча уйти во тьму.

Выходной

Всю-то жизнь он играл на гармошке В захудалой подвальной пивной, — А теперь отдохнет хоть немножко, Он до Судного дня — выходной. О какой-то загадочной славе Он мечтал с отдаленных времен, Но его на концерты не звали, И в пивнухе состарился он. Сникла, сгорбилась мало-помалу, Обреченно согнулась душа; Отсыревшие своды подвала Придавили ее не спеша. А вчера он скончался, он выбыл, Он покинул житейскую тьму, — Все богатства планеты на выбор Предоставлены нынче ему. Он врастет в прямоствольные сосны; Он простится с подвальной тоской, Воцарясь маяком светоносным Над стогорбой пучиной морской. Разогнется душа, распрямится, Вознесется над сутью земной, С прямизной, с высотой породнится, — У нее выходной, выходной!

Полотно из запасника

Рояль, ковры, резная мебель, На столике — бокал вина, И ангелы дежурят в небе Неподалеку от окна. И всюду — серебристо-синий Таинственный, нездешний свет... Самоубийца на картине К виску приставил пистолет. Бедняга и здоров, и молод. Благопристоен и богат. Зачем отсюда в смертный холод Ты, парень, прешься наугад? И слышится мне голос властный: «Не зная дела — не суди; Смерть совершенно безопасна, Поскольку вечность — впереди. Не убоясь ни тьмы, ни тленья, Простым движением курка Вмещу я в смертное мгновенье Все предстоящие века».

Последний возраст

Приснилось мне, что еду я В курортно-дачные края, И вдруг динамик со стены Промолвил: «Годы сочтены. Последний возраст настает, Твой поезд дальше не пойдет». Колеса, что меня везли, Мгновенно к рельсам приросли, И неожиданный вокзал Приклеился к моим глазам. Я увидал отца и мать — Они пришли меня встречать; Друзья, убитые войной, Опять предстали предо мной... ...Куда ни гляну — весь перрон Ушедшими заполонен. Я знаю всех, я помню их — И молодых, и пожилых... Одних угробили зазря Невоинские лагеря, Других от голого стола Блокада в вечность забрала, А третьи жили много лет, Но нынче их на свете нет. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я пробудился. Я живу. Я существую наяву, Но знаю: время сочтено, Предупреждение дано, — Последний возраст настает, Мой поезд дальше не пойдет.

«Бывало, дрожь берет от стужи...»

* * *

Бывало, дрожь берет от стужи, От голода — хоть волком вой, — Но я-то знал: бывает хуже; Мне плохо — значит, я живой. С тех пор немало лет я прожил, И на судьбину не ропщу; Плохого не ищу в хорошем, В плохом хорошее ищу.

Оглавление

Постоянство таланта

1938

  Детство

  Цветные стекла

  «Вдали под солнцем золотились ели...»

  Тревога

  После дождя

  Подражание английскому

  Обещание

1939

  «Как якорю не выплыть из воды...»

  «Я сожалею, что и ты...»

  Подсолнечник

  Утренний ветер

  Картина

  Древняя крепость

  Легенда о мертвых моряках Британии

  Вокзалы

  Воин

  Неправильный сонет

1940

  Надпись на портрете

  Петроград

  Трактат о бессмертии

  Лесной пожар

  «Нет, ночи с тобою мне даже не снятся...»

  «Уверенно стремится к цели сталь...»

  Дорожная элегия

  Банальная песенка

1941

  «Сама весна бредет с тобою рядом...»

  Летние ночи

  Счастливая бессонница

  «Легки они, и участь их легка...»

  Верим в победу!

  Свой долг исполним!

1942

  Семафор

  Весна в Ленинграде

  Победа

  «Не возвращались птицы этим летом...»

  Ожидание

  Ленинград

  Зеркало

  «Совсем такой, как снится детям...»

1943

  За Ленинград

  «Пусть ржут метафорические кони...»

  Сонет под огнем

  Шиповник

  Ленинградка

  Когда-нибудь...

  «На станции гудели паровозы...»

  Мой город

1944

  Разлука

  Первая любовь

  «Я мохом серым нарасту на камень...»

  Встреча в пригороде (Отрывки из поэмы)

1945

  «Я другом был, я был веселым малым...»

  Сторож

  Мрамор

  Забытый колодец

  «Возненавидел. Позабыл. Простил...»

  «А в старом парке листья жгут...»

1946

  Ласточка

  Старый храм

  Щука

  «Забудь меня! Так мне и надо...»

  «Письма давно сожжены, встречи забыты и даты...»

  «Все к лучшему. Я долго помнил этот...»

  «Мы явленьям, и рекам, и звездам даем имена...»

  У приморских болот

1947

  Следы неизвестного

  Осень

1948

  Весенний дождь

  Изображение истины

1949

  Подражание восточному

  Алмазный бур

1950

  «Видно, так природе надобно...»

  «Кто-то кошек накормит бездомных...»

1952

  Перед грозой

  «О давней любви, о забытой, о давней...»

  Долголетие (Услышано на Кавказе)

  Бессмертие

  «Руду дробят, бросают в воду...»

1953

  Тишина

  Дубровка

  Земля и море

  Старый журавль

  «Я завидую завистью светлой...»

  Бор

  Радуга в горах

  «В этом доме я не был четырнадцать лет...»

1954

  Старик у витрины

  «Ты скажешь — смешно вспоминать о забытом...»

  Смелость

  На вырубке

  Первый мост

  Гордыня

  Тополь

  Верблюд

  «Хорошо и привольно на свете...»

  Утешение

1955

  Море

  Друг детства

  Шквал

  Приятельницы

1956

  У моря

  Реактивный полет

  Слова

  Выпускающий птиц

  Дорожные строки

  Выздоровевший

  Противостояние

  Листок

  У истока

1957

  Стихи о Васильевском острове

    1. «Мы старые островитяне...»

    2. «На снимках, на гладких открытках...»

    3. «Пойдем на Васильевский остров...»

  Зимняя встреча

  Безымянный буксир

  При подъеме

  Кувшинки

  Кинофильм

  Горный мираж

  Вещи

  Природе

  Ручной волк

  Непрерывность

  Берега

  Полузабытое

  Искра и капля

  Вторая порция

  Утром

  На осеннем рассвете

1958

  Памяти Архимеда

  Колыбельная

  Взгляд

  Весенняя элегия

  Техника

  Марсианин (Легенда)

  Колодцы пустыни

  Балтика

  С годами

  Удача

  Два человека

  Весенняя ночь

  Рассветное одиночество

  Пространство

  Родной берег

  «Вот девушка стоит на солнцепеке...»

1959

  Зеленострой

  Посвящается Попову

    1. «По тонкой невидимой нити...»

    2. «Приемник, в любую квартиру...»

    3. «Приемник!.. Бессонное сердце...»

  На Карельском перешейке

  Ленинградские девушки

  Голуби над элеватором

  Воспоминание о госпитале

  Сохранение материи

  Счастье

  Жизнь не кончается

  Слезы

  Вьюга

  Лесной полустанок

  Короткая гроза

  Деревья

  Художник

  Без украшений

  Отпечатки на угле

1960

  «По взморью иду, вспоминая погибших друзей...»

  В океане

  Городской сад

  Сторона отправления

  Люблю корабли

  Вторая память

  Лирика

  В этом веке

  Пустырь

  Забытые машины

  Первый самолет

  Железное дерево

  Водоем справедливости

  Поэзия

  Над прозой

  Праздники

  Отражение в реке

  Середина марта

  Черемухи

  Первая зелень

  На заливе

1961

  Первая жизнь

    1. «Склонясь над ее родниками...»

    2. «О Первая жизнь! Ты одета...»

  22 июня

  Каска

  Милосердие

  Невосстановленный дом

  Донный лед

  Молодая

  Выбор ветра

  Личный враг

  Вечные бури

  Будущее кино

  Познавание

  Стол находок

  Глоток

  Один человек

  В покое

  Орфей

  Рядом с небом

  «Любовь ведет через пустыни...»

  «Никакою тропой не вернуться к тебе, невидимке...»

1962

  Высокое равенство

  «Города — продолженье природы...»

  Невзгоды

  Грешники

  Стихи природы

  Под Лугой

  Движение

  Острова воспоминаний

  Перед взлетом

  Средний возраст

  Дом культуры

1963

  Стены дворов

    1. «Загляну в знакомый двор...»

    2. «Ленинградские дворы...»

    3. «Здравствуй, двор, прощай, война...»

    4. «Старый двор, забытый сон...»

  Спросил у памяти

  Именной век

  «Не пиши о том, что под боком...»

  Умей

  Почта

  Рисовавший на скалах

  Скромность

  Однажды в тайге

  Роща

  К обрыву

  Встречная

1964

  Берег Леты

  Наследственность

  На озере

  Электронная сказка

  Миг

1965

  Праздник на Елагином острове

  «В кинозал, в нумерованный рай...»

  Первопутник

  Наследующий землю

  До Прометея

  Памятник

  Военная планета

  «Мы живем на крыше Земли...»

  «Снимая тела и конечности...»

  Дом, предназначенный на снос

  Странный сон

  Обида

  Предвестия

  Отдых

  Лилит

    1. «Что предание говорит?»

    2. «Все в раю как будто бы есть...»

    3. «У Адама с Евой — семья...»

    4. «Улетающие журавли...»

1966

  Мирная ночь

  «Нам снится не то, что хочется нам...»

  «Нас женщины в путь провожают...»

  «Путь капли по стеклу и путь огня в лесу...»

  Своды

  Статистика

  Рекорды

  Письмена

  «Неошибающиеся поэты...»

  Василию Тредиаковскому посвящается

    1. Восемнадцатый век, первая четверть

    2. Безденежье в Гааге

    3. Возвращение

    4. Нулевой цикл

    5. Укрощение слов

    6. Уголья

    7. Квадратик

    8. Опала

    9. Похороны

    10. Успокоение

    11. Связной

  Забывание

  Подражание классикам

  Виадук

  Ответ

  Ястреб

  Льдина

  Ступени

1967

  «Отлетим на года, на века...»

  «Ты, детство, — золотое дно...»

  Дворец

  «Не по-умному умнеем...»

  «Как в поезде, живешь ты в доме...»

1968

  «Невидимое мы узрели...»

  Смех на развалинах

  Спор

    1. «Над морем прозрачный покой...»

    2. «Мы одни во Вселенной, быть может...»

  «Война не нужна, но возможна...»

  На пенсии

  «Душа — общежитье надежд и печалей...»

  «Над собой умей смеяться...»

  «Налегай на весло, неудачник!..»

  Анкета

  «Осенний закат отражается в глади озерной...»

  Переулок памяти

1969

  Документальное кино

  Весть

  Пластинка

  На пополнение

  «Отступление от Вуотты...»

  Лилия

  Ворота в пустыне

  Фантастика

  «Стремясь в несбыточные дали...»

  Последняя радуга

  На палубе

  Утешительный марш

  «У ангела ангина...»

  Элегия после третьей мировой войны

1970

  Строители маяка

  Колос

  Шагая по набережной

  «Петровская хватка...»

  «Вселенной радость и беда...»

  Книга обид

  «Чем дальше в будущее входим...»

  «Есть на свете невзрачные рыцари...»

  Ночная ласточка

  Новейшие города

  «Стало больше красавиц на свете...»

  «Друг лечил от увлечений...»

  Единственный с корабля

  «Глядитесь в свое отраженье...»

  Старые журналы

  Привычка

  «Пока еще не рассвело...»

  «Амнезия, амнистия души...»

  «Звезды падают с неба...»

  Подражание старым мастерам

1971

  Учебные тревоги

  Сроки храненья

  Военные ордена

  «Мне город — каменное утешенье...»

  Неизвестные

  Вечерний невод

  Взрывные работы

  Возражение фантасту

  Безумный экскурсовод

  Вечность

  Стариковская жалоба

  Счастливый экспресс

  Северный рай

  У картины

  «В сыром пароходном дыму...»

  Ожидание

  «Ты в былое свое оглянись...»

1972

  Напев тридцатых лет

  На Невском

  Люди

  Назидание

  Лампочки в люстре

  «Предо мной, словно кони, дела...»

  Отсутствие

  Тихоокеанское

  В зоопарке

  Обмен впечатлениями

  Стрела

  Размышление в полете

  Инфляция слова

1973

  Тыловая баллада

  Ночное чтение

  Соотношения

  Зарытый канал

  Дом на Васильевском острове

  Счастье

  Фасады старых зданий

  Хрестоматийный мальчик

  Иносказание

  Обычный сон

  Баллада на старинный манер

  Долгий дождь

  Человек спешащий

  Трактат о запахах

    1. «Есть запахи воспоминаний...»

    2. «Госпитальною хлоркой...»

    3. «Осторожный и зоркий слепец...»

  «Горит маяк, горит ночное солнце...»

  Бочка

  Покой

  Ночь в гостинице

  Океанский пейзаж

  Ливень в пустыне

  Карусельный Пегас (Памяти Омара Хайяма)

1974

  В старой гостинице

  Привязанность

    Голос первый

    Голос второй

  Антоний

  Архитектура огня

  «Ночью в Иокогаме, стоя на берегу...»

  Школа радости

  Трещинка

  Забывают

  Первая потеря

1975

  В поселке Н.

  Возле Останкина

  Гном

  Многообразие

  Вечерняя тишина

  Встреча

  Подражание восточному

  Личная вечность

  Дорожное наблюдение

1976

  Случайность

  «На миг оглянуться...»

  Три странника

  У телевизора

  Беседа с другом редактором

  Городская элегия

  Последний наставник

  «С годами краса наша тает...»

  Открытая ночь

  «Макромир мне непонятен...»

  Размышления о стихах

  Милость художника

  Сальери

    1. «Мой век, как пронзительно прав ты...»

    2. «Люблю тебя не без причины...»

  Притча о слепцах

  Детские праздники

  «Любовь минувших лет, сигнал из ниоткуда...»

  «Много верст у меня за спиною...»

1977

  Память о сорок первом

  Последнее фото

  «Бывало, мне страшное снится...»

  Девушка на перроне

  Фронтовому фотографу

  Римские впечатления

  Ласточки над океаном

    1. «Сухопутные птицы...»

    2. «Им нельзя приземлиться...»

  Подпись к лубку

  Дипломатия

  «Мой друг, дорогой и прилежный...»

  Беспричинная радость

  «Не надо, дружок, обижаться...»

  Проходные дворы

  Белая ночь

  Петербургский модерн

    1. «Шагаю ли, солнцем обласкан...»

    2. «Не перед своим ли закатом...»

  Мысли о моде

  Другу детства

  «Подмигни мне из вечности...»

  Моленье к дисциплине

  Ода медицине

  Стыд за другого

  Приморский погребок

  Портрет невезучего

  В духе раннего Нестерова

  Игрок

  Подарок

1978

  Полковая музыка

  Общая планета

  Раздумье июльским утром

  Ветеринар

  Сразу после шторма

  Совещание цветов

  Событья

  Заказ художнику

  На острове

  Фортуна

1979

  Посылки из тыла

  Вечерние страхи

  Сплетня

  «Кого-то нет, кого-то нет...»

  Гаданье

  Притча о дереве

    1. «Жил человек в селении одном...»

    2. «Мы знаем, чем мостят дорогу в ад...»

    3. «Затем в чередованье праздных лет...»

1980

  Золотая середина

  Наедине

  Утверждение

  Полушутя

  Такие и такие

  Ледостав

  У входа

  Письмо в пространство

  Неизвестный наследник

1981

  Автобиографический рапорт

  Сухой паек

  Память двадцатых годов

  Благодарность старому знакомому

  Радиотехника

  «Старея, живу в нестареющем мире...»

  «У холодного моря встал на ночлег...»

  Предпоследние сутки Помпей

  Космическая легенда

  Птахи

  Кате

1982

  Из зала

  «Припомнится давний мотив...»

  Археология души

  Том XX

1983

  С залива

  Опасная осторожность

  Древняя керамика

  Одуванчик

  Спасительное кладбище

  Аварийное наставление

  Исход Свидригайлова

  У окна

1984

  «Живешь ли, о себе трубя...»

  Читатель и я

  «У Времени времени нет...»

  Памяти неизвестного

  Измерение времени

  Счастливое безденежье

  «Есть надежды неосуществимые...»

  Дидактическая баллада

  «Хорошо мне иль худо...»

1985

  Беседа

  На первой мировой

  Петр

  Платоническая баллада

  Признание честолюбца

  Подражание восточному

  Другу в блокнот

  Себе на память

  Выздоравливающий

  Поздняя рецензия

  Самосуд

  «Откуда-то его окликнул кто-то...»

1986

  Строгий бык

  В магазине старой книги

  Осенью сорок первого

  Баллада о художнике

    1. «Художник шагал по дороге...»

    2. «Картину — и слева, и справа...»

  Раз в году

  «Ни справочников, ни программ...»

  «Не пиши для всех...»

  Гости

  В архиве

  Былое

1987

  Под Старой Руссой

  «Листаю пожелтевшие газеты...»

  Пунктир

  «Молчаливые фильмы, трамваи с площадкой открытой...»

  Устная речь

  «Я знаю верного врага...»

  «Ругают ли критики люто...»

  Анонимка сумасшедшего

1988

  Страх

  Заклинание

  Хулиганская баллада

1989

  Непривычка

  «Не ожидая почестей и нег...»

  «Что спасать при пожаре...»

  Вечерние мысли

  Продолжение судьбы

  Загадочный век

  Выходной

  Полотно из запасника

  Последний возраст

  «Бывало, дрожь берет от стужи...» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg