««Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №1»

«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №1 (fb2) - «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №1 1837K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов - Е. Попова

Если нельзя, но очень хочется, то можно

© Интернациональный Союз писателей, 2017

* * *

Предисловие

Вряд ли российский читатель достаточно хорошо знаком с современной израильской литературой. Время от времени различные издательства выпускают книги признанных мастеров, уже зарекомендовавших себя в литературе, переводные антологии новых авторов, пишущих на иврите, но едва ли ошибусь, если скажу, что представление о русскоязычных израильских поэтах и прозаиках российский читатель имеет довольно слабое. Если какие-то книги отдельных авторов и издаются, то тиражи их невелики, и они тут же исчезают с книжных прилавков.

Интерес к таким авторам со стороны россиян вполне объясним. Авторы в подавляющем большинстве выходцы из различных регионов России, и то, что они пишут сегодня, это прежде всего послание своим землякам. Конечно же, переписки, телефонных звонков и редких посещений бывшей Родины для полноценного общения явно недостаточно.

Интерес к Израилю во всём мире велик, а уж со стороны россиян, почти у каждого из которых есть в Израиле друзья, знакомые и прежние сослуживцы, огромен.

Хоть библиография израильской литературы в российских изданиях и обширна, но, я бы сказал, грешит некоторой однобокостью. До последнего времени её представляли только авторы, пишущие на иврите. Мы не говорим сейчас о классиках еврейской литературы, писавших на идиш, таких, как Шолом-Алейхем, памяти которого был посвящён конкурсный отбор работ, представленных в этом сборнике.

Лет двадцать-тридцать назад это утверждение, может, и можно было считать верным, потому что при пропагандируемой в те годы идеологии «плавильного котла», когда не прекращались попытки создать единую израильскую монокультуру на основе иврита, русскоязычные авторы были как бы в стороне, их творчество не воспринималось всерьёз и считалось второстепенным по сравнению с литературой, создаваемой на иврите. Время показало ошибочность этой идеологии, и сегодня в Израиле с большим успехом выпускаются книги и периодические издания на русском, испанском, амхарском, грузинском и прочих языках – языках стран исхода для подавляющего количества населения страны. Работают национальные театры, культурные центры, творческие коллективы.

Но книга, которую вы держите сейчас в руках, в своём роде уникальна. Представленные в ней авторы – это молодая поросль израильской русскоязычной литературы. Многие имена не только неизвестны в России, но с ними пока мало знаком и израильский читатель. У многих представленных здесь авторов выпущено по одной-две книги, а есть и такие, для которых публикация в этом сборнике едва ли не первая серьёзная публикация.

Если на первых порах поднимаемые русскоязычными авторами темы были в основном бытовые – неустроенность репатриантов, знакомство с новыми реалиями и непривычным окружением, то сегодня авторы уже не гости, взирающие порой с недоумением, а порой и с неприязнью на новую для них страну. Сегодня это люди, твёрдо стоящие на ногах, всё больше и больше пускающие в эту землю корни и, безусловно, принявшие в себя и полюбившие этот крохотный клочок земли, для многих спорный и конфликтный, но – только не для них.

Среди авторов почти нет профессионалов, зарабатывающих на жизнь литературным трудом. Да и нигде сейчас в мире, наверное, нет такой возможности для пишущего человека. Но это ни в коей мере не сказывается на качестве текстов, в чём может убедиться придирчивый читатель книги.

Хочется поблагодарить Интернациональный Союз писателей и его руководителя Александра Гриценко за идею выпуска этой книги, за хлопоты и старания по отбору материала, за внимание к авторам и человеческую доброту.

И хоть принято относить авторов, живущих за границей, к литературе русского зарубежья, хочется верить, что нет литературы «тамошней» и «здешней», а есть только одна огромная и великая русская литература. Главное в ней – это любовь и бережное отношение к русскому языку. Если авторам-израильтянам удастся внести в неё свой скромный вклад и запомниться российскому читателю, значит, наши старания не пропали даром.

ЛЕВ АЛЬТМАРК,

член Союза русскоязычных писателей Израиля,

член Интернационального Союза писателей и координатор по Израилю

от Международной гильдии писателей.

Евгений Александрович Евтушенко

Русский советский поэт. Получил известность также как прозаик, режиссёр, сценарист, публицист и актёр.

Начал печататься в 1949 году, первое стихотворение опубликовано в газете «Советский спорт».

В 1952 году выходит первая книга стихов «Разведчики грядущего», – впоследствии автор оценил её как юношескую и незрелую.

В 1952 году стал самым молодым членом Союза писателей СССР, минуя ступень кандидата в члены СП. В последующие годы печатает несколько сборников, которые приобретают большую популярность: «Третий снег» (1955), «Шоссе энтузиастов» (1956), «Обещание» (1957), «Стихи разных лет» (1959), «Яблоко» (1960), «Нежность» (1962), «Взмах руки» (1962).

Произведения его отличает широкая гамма настроений и жанровое разнообразие. Первые строки из пафосного вступления к поэме «Братская ГЭС» (1965): «Поэт в России – больше, чем поэт», – манифест творчества самого Евтушенко и крылатая фраза, которая устойчиво вошла в обиход. Несколько поэм и циклов стихотворений посвящено зарубежной и антивоенной тематике: «Под кожей Статуи Свободы», «Коррида», «Итальянский цикл», «Голубь в Сантьяго», «Мама и нейтронная бомба».

С 1986 по 1991 год был секретарём Правления Союза писателей СССР. С декабря 1991 года – секретарь правления Содружества писательских союзов. С 1989 года – сопредседатель писательской ассоциации «Апрель». С 1988 года – член общества «Мемориал».

14 мая 1989 года с огромным отрывом, набрав в 19 раз больше голосов, чем ближайший кандидат, был избран народным депутатом СССР от Дзержинского территориального избирательного округа города Харькова и был им до конца существования СССР.

В 1991 году, заключив контракт с американским университетом в г. Талса, штат Оклахома, уехал с семьёй преподавать в США, где и проживает в настоящее время.

Сторож Змиёвской Балки

Когда все преступленья замолятся? Ведь, казалось, пришла пора. Ты ответишь ли, Балка Змиёвская? Ты ведь Бабьего Яра сестра. Под землей столько звуков и призвуков, стоны, крики схоронены тут. Вижу – двадцать семь тысяч призраков по Ростову к той балке бредут. Выжидающе ястреб нахохлился, чтобы выклевать чьи-то глаза. Дети, будущие Михоэлсы, погибают, травинки грызя. Слышу всхлипывания детские. Ни один из них в жизни не лгал. Гибнут будущие Плисецкие, гибнет будущий Марк Шагал. И подходит ко мне, тоже с палочкой, тоже лет моих старичок: «Заболел я тут недосыпалочкой. Я тут сторож. Как в пепле сверчок». Его брови седые, дремучие, а в глазах разобраться нельзя. «Эти стоны, сынок, меня мучают, и ещё – как их звать? «Надпися». Я такого словечка не слыхивал, ну а он продолжал не спеша: «Сколько раз их меняли по-тихому, эти самые «надпися». Почему это в разное время колготились, незнамо с чего, избегаючи слова «евреи», и вымарывали его? Так не шла к их начальничьей внешности суетня вокруг слова того. А потом воскрешали в поспешности. Воскресить бы здесь хоть одного. Жаль, что я не умею этого. Попросить бы об этом небеса! Я бы тратить всем жизнь посоветовал на людей, а не на «надпися». Ростов, 13.12.14. Написано к Международному проекту «Мужество помнить!»

Медсестра из Макеевки

Кусками схоронена я. Я – Прохорова Людмила. Из трех автоматов струя меня рассекла, разломила. Сначала меня он подшиб, наверно, нечаянно, что ли, с пьянчугами в масках их джип, да так, что я взвыла от боли. Потом они, как сгоряча, хотя и расчетливы были, назад крутанув, гогоча, меня хладнокровно добили. Машина их вроде была без опознавательных знаков, и, может, я не поняла, но каждый был так одинаков. Лицо мне замазав золой, накрыли какою-то рванью, и, может, был умысел злой лишь только в самом добиваньи. Конечно, на то и война, что столько в ней все же оплошно, но мудрость немногим дана, чтоб не убивать не нарочно. Я все-таки медсестра с детишками в интернате, но стольких из них не спасла — СПИД въелся в их каждую матерь… За что убивают детей родительские болезни — дарители стольких смертей, когда они в тельца их влезли? А что же такое война, как не эпидемия тоже? Со знаками смерти она у шара земного по коже. За что убивают людей, от зависти или от злобы — как влезшие тайно микробы, ведь каждый из нас не злодей. Что больше – ЗА ЧТО или КТО? Всех надо найти – кто убийцы двух Кеннеди, надо добиться, чтоб вскрылись все КТО и ЗА ЧТО. Я, в общем-то, немолода. Мне было уж тридцать четыре. В любви не везло мне всегда, и вдруг повезло в этом мире. Нашла сразу столько детей, как будто родив их всех сразу, в семье обретенной своей взрастила их новую расу. В ней Кремль дому Белому друг, и сдерживают свой норов, и нету националюг, ГУЛАГов и голодоморов. А смирной О’кеевки из нашей Макеевки не выйдет. Не взять на испуг. И здесь, в гаррипоттерском сне, любая девчушка и мальчик в подарок придумали мне украинско-русское «мамчик»! Над Эльбой солдатский костер пора разводить, ветераны. В правительства медсестер пускай приглашают все страны. Война – это мнимый доход. Жизнь – высшая ценность святая и станций Зима, и Дакот, Макеевки и Китая. Политики – дети любви, про это забывшие дети. Политика, останови все войны в нам данном столетьи! Что мертвым – молчать да молчать? Не хочет никто быть забытым, но дайте хоть нам домечтать, ни за что ни про что убитым! Февраль 2015 г.

К властям

Проявите усилье, Немедля, как можно скорее, Верните евреев в Россию, Верните России евреев! Зовите, покуда не поздно, На русском иль на иврите. Верните нам «жидомасонов» И всех «сионистов» верните. Пусть даже они на Гаити И сделались черными кожей. «Космополитов» верните, «Врачей-отравителей» тоже… Верните ученых, поэтов, Артистов, кудесников смеха. И всем объясните при этом — Отныне они не помеха. Напротив, нам больше и не с кем Россию тащить из болота. Что им, с головой их еврейской, На всех у нас хватит работы. Когда же Россия воспрянет С их помощью, станет всесильной, Тогда сможем мы, как и ране, Спасать от евреев Россию… 2012 г.

Лев Альтмарк

Родился в 1953 году в российском городе Брянске. Там же окончил Институт транспортного машиностроения, работал инженером на заводах и учителем математики в школе. В 1995 году окончил московский Литературный институт им. Горького.

Публиковался во многих российских и израильских альманахах и журналах. Среди них «Нева», «Юность», «Дружба народов», «Российский колокол» и другие. Первая серьёзная публикация – в начале 80-х повесть «Стукач» в альманахе «Ясная поляна». Переводился на иврит, немецкий и македонский языки. В настоящее время является автором шести поэтических сборников и одиннадцати книг прозы. Член Союза израильских русскоязычных писателей, Международной Гильдии писателей и Интернационального Союза писателей.

Репортаж из Газы

Пить в такую жару что-нибудь, кроме джина с тоником, любому нормальному человеку противопоказано. Конечно, пиво или прохладительные напитки не в счёт. Но разговор, который сейчас вёлся за столом, требовал именно крепких спиртных напитков.

– Послушай, – слегка запинаясь, но не от количества выпитого, а оттого, что русский язык не был его родным, вещал Янек, – мы с тобой дружим уже тысячу лет. Пять лет в одной общаге на соседних койках клопов давили, из одного немытого стакана столько водки выпили, и вообще… Друзья мы или не друзья?

– Друзья, – послушно кивал я головой, – но тут, понимаешь ли, дело такое… Политическое, можно даже сказать!

– Ничего подобного! – Янек возмущённо тряс головой и тянулся за бутылкой. – Никакой политики – сплошная коммерция. Ты посмотри на других – за доллар наизнанку вывернутся, родную мать на панель выставят, а за два доллара Родину продадут – и никаких угрызений совести!

– Ну, про Родину ты, брат, уже через край хватил! – пьяно запротестовал я. – Ты кто – агент новозеландской разведки? Зачем покушаешься на святыни? Не-ет, Родину продавать я не согласен!

– Ты это о чём?! – опешил Янек. – Я в качестве примера сказал, а ты в бочку лезешь… Я ему обыкновенную работу предлагаю, а он антимонии разводит. Да предложи я такое любому другому журналисту с минимальным знанием иврита, он не раздумывая за неё обеими руками ухватится. Пятьсот долларов за два дня – где ты здесь такие бабки срубишь? То-то и оно! Или у тебя есть какая-то более приличная работа?

– Нет, – пожал я плечами, – нет у меня более приличной работы. И более неприличной нет…

С Янеком мы вместе учились на факультете журналистики в университете, жили в одной комнате и дружили. Не то чтобы крепко, но и не ссорились. После окончания учёбы разъехались по домам и стали работать в газетах. В достославные перестроечные времена Янек вдруг вспомнил, что он словак по национальности, и быстренько перебрался из своего родного Ужгорода на историческую родину, где опять же стал работать в газете, но уже в Братиславе, а потом перешёл репортёром на местное телевидение. После его отъезда я задержался чуть дольше, но тоже со временем перебрался на свою историческую родину – в Израиль. Правда, в журналисты уже не попал из-за слабого иврита, зато перебивался всевозможными работами, весьма далёкими от творческих, хоть и врал в письмах друзьям, что процветаю и мои статьи в местной прессе публика читает запоем.

Когда Янек вместе со своей съёмочной группой неожиданно нагрянул в Израиль, он быстренько разобрался в моём плачевном положении, но до последнего времени тактично об этом помалкивал, лишь сейчас мимоходом вспомнил об этом.

– А что касается измены Родине, – продолжал он развивать свою мысль, размахивая полупустой бутылкой джина, – так никакой измены и в помине нет! Я тебе что предлагаю? Поехать вместе с нами в Газу и помочь сделать обыкновенный журналистский репортаж о жизни несчастных арабов!

– Так ведь я, израильтянин, не имею права туда въезжать! – слабо протестовал я. – С моими документами и с моей физиономией… Я же могу запросто послужить причиной нового обострения арабо-израильского конфликта! Тамошние экстремисты только и ждут момента, чтобы захватить мою безработную особу в заложники и потребовать за неё очередную тысячу своих единомышленников, парящихся на нарах в израильских тюрьмах! А то и вовсе грохнут, и вас со мной за компанию!

– Ты меня за дурака держишь? – не на шутку рассердился Янек. – Я же всё просчитал и продумал. Всё будет чик-чак, комар носа не подточит. Свои документы ты оставишь дома, а возьмёшь документы нашего редактора. Он всё равно простудился при вашей-то жаре и из своего номера в тель-авивском отеле носа не кажет. Говорит, что его взялась излечить ото всех болезней какая-то местная барышня… Б-г с ним, он повсюду так лечится! А рожа у тебя почти такая же, как у него – бородатая, очки на носу и… не шибко интеллигентная!

– Спасибочки, удружил! – обиделся я.

– Идём дальше, – не обращал внимания на мои обиды Янек. – Можно было бы, конечно, обойтись и без тебя, болтая по-английски, но хочется иметь рядом кого-то, кто хоть немного разбирается в местных реалиях и шпрехает если уж не на арабском, то хотя бы на иврите. Нам в Газе обещали дать в помощь кого-то из местных, но информация, сам понимаешь, будет однобокая. Хотелось бы полный спектр… И чтобы был тот, кому я могу доверять. А кто на эту роль может подойти кроме тебя? Я и в смету расходов специально в расчете на тебя заложил пятьсот долларов – думаешь, это легко было? За посреднические услуги такие бабки простому исполнителю не платят!

– Меня же на контрольно-пропускном пункте сразу вычислят! – не унимался я. – Знаешь, какие там физиономисты? Будешь мне потом передачки в тюрьму возить.

– Не вычислят, если сами глупостей не наделаем! Ты, главное, молчи, говорить буду я. Попросят паспорт – покажешь паспорт нашего редактора. Там на фотографии – ну вылитый ты! Вон, посмотри…

Янек вытащил из «дипломата» словацкий паспорт бедного редактора, которого в настоящий момент спасала какая-то местная барышня, и протянул мне. Редакторская физиономия и в самом деле отдалённо напоминала мою. Даже выражение глаз из-под очков было таким же.

– Что тебе сказать… – неуверенно протянул я.

…Короче, он меня уломал. Отъезд в Газу был назначен через три дня. За это время Янек должен был уладить кое-какие формальности, а я – морально подготовиться к тому, чтобы пару дней побыть не израильтянином, а гражданином нейтральной Словакии, население которой живо интересуется бытом угнетаемого израильской военщиной палестинского народа.

В назначенное время у моего дома притормозил белый джип, обклеенный со всех сторон стикерами с надписью «Пресса». Янек в походном ковбойском обмундировании вылез из-за руля и протянул мне сумку:

– Здесь одежда. Нужно переодеться, чтобы на тебе не было ничего израильского. Играть в шпионов – так играть.

В сумке оказались джинсы, просторная клетчатая рубаха и ботинки, видимо, снятые с бедняги-редактора. Наверняка они ему в ближайшие дни не понадобятся – израильские барышни нарушения постельного режима не допускают. Кроме того, в сумке лежали записная книжка и портмоне. Я не удержался и заглянул в него – куча кредитных карточек и фотография незнакомой симпатичной дамы.

– Это его жена, – комментировал Янек, – то есть на время поездки – твоя. Еленой зовут.

– А она ничего! – невесело пошутил я и тотчас почувствовал, как у меня что-то похолодело в груди. Влез в чужую шкуру, даже совершенно незнакомую женщину буду выдавать за жену, а что дальше? Влезть-то влез, а вот легко ли будет вылезать – неизвестно.

Пока мы ехали по приморскому шоссе, я безрадостно смотрел в окно и почти не прислушивался к мирно щебечущим на передних сиденьях Янеку и телеоператору, которого звали Зденеком. Рядом со мной покачивался кофр с камерой, и я изредка косился на него, будто он был главным источником неприятностей, непременно ожидающих меня в Газе.

Ашдод, а затем Ашкелон стремительно пронеслись мимо нас справа по борту, и лишь когда мы проскочили последний поворот на Беэр-Шеву, после которого дорога вела прямиком в Газу, Янек оглянулся на меня:

– Скоро нас будут проверять полиция и армия, смотри не сболтни лишнего. У тебя как с английским?

– Так же, как и с французским, – буркнул я.

– Тогда делай вид, что ты ничего не понимаешь. Твой родной язык – словацкий. Ты киношник, а не дипломат.

– Догадался уже, – огрызнулся я, – ты на дорогу лучше смотри, а то здесь уже не приморское шоссе, вполне можно в кювет кувыркнуться.

Дорога и в самом деле стала ухабистой, на раздолбанном старом асфальте появились песчаные пятна, на которых машину могло занести. Чувствовалось, что движение здесь не такое оживлённое, потому что контрольно-пропускной пункт Эрез, через который мы собирались въехать на территорию палестинской автономии, в последнее время работал нечасто. Каждый раз после терактов или обстрелов наших населённых пунктов его надолго закрывали, и сообщение с Газой прерывалось.

Впереди показались весёлые мигающие огоньки полицейского кордона.

– Попрошу документы, – хмуро сказал толстяк-полицейский в надвинутой на самый нос фуражке с блестящей кокардой. – С какой целью едем?

Я уже хотел было ответить, но вовремя спохватился – я же, по нашей легенде, в иврите ни бельмеса, то есть обязан быть нем как рыба.

Янек неторопливо вышел из машины и стал показывать полицейскому какие-то бумаги. Тот внимательно изучил их, медленно обошёл вокруг джипа и притормозил у раскрытых окон, вглядываясь в наши со Зденеком физиономии. Видимо, не обнаружив ничего подозрительного, махнул рукой – мол, проезжайте.

– Что я тебе говорил? Всё будет в порядке! – пропел Янек перед тем, как мы начали въезжать в закрытый терминал КПП.

– Ещё неизвестно, – скрипнул я, – может, он что-то и заподозрил. Сейчас позвонит сюда, и нас начнут шмонать по полной программе. Это тебе не Словакия, тут порядки другие!

– Не бойся, девушка! – ещё веселей пропел Янек. – Тебя никто не обидит. С нами, гусарами, не пропадёшь, но горя хлебнёшь!

Хоть в терминале и не было такого палящего солнца, как снаружи, всё равно было душно и очень хотелось пить. Широкий полосатый шлагбаум перед нами был опущен, но никто к нам не подходил.

– Что они там, заснули? – проворчал Янек и снова вылез из машины.

И сразу же из больших зарешеченных динамиков над головой раздался бодрый девичий голос, который предложил сперва на иврите, потом на арабском всем выйти из машины, предъявить документы и открыть багажник для проверки.

– Нам велели… – начал я, но Янек жестом меня остановил.

Он неспешно огляделся по сторонам и, заметив в стене окошко, сквозь которое на него глядела молоденькая девушка в военной форме, непонимающе развёл руками. Лицо девушки расплылось в улыбке, и она заговорила в микрофон уже по-английски. Янек собрал наши паспорта и походкой заправского туриста, пересекающего границу между цивилизованной страной и местностью, населённой людоедами, направился к окошку.

Откуда-то из боковой двери, которую мы поначалу не заметили, сразу же вышли двое солдат в касках, бронежилетах и с автоматами наперевес. Деловито осмотрев джип и даже заглянув в кофр с камерой, они молча удалились, и лица их были по-прежнему бесстрастными и невозмутимыми.

– Что-то они нашему визиту не шибко рады, – заметил Янек, усаживаясь за руль. – Поехали!

Шлагбаум плавно поднялся, и тяжёлые металлические ворота в конце терминала стали разъезжаться в стороны. На смену мертвенному белому свету ламп брызнуло яркое солнце, и наш джип поскорее рванул к нему, словно ворота могли закрыться прежде, чем мы выедем, и мы остались бы тут навсегда.

Выехав из терминала, Янек прибавил скорость, а я почему-то оглянулся и стал разглядывать через заднее стекло грязный серый бетон здания и высокую стену с колючей проволокой наверху, тянущуюся влево и вправо неровной бесконечной линией. И хоть стены возводили совсем недавно, под ними уже росли колючие сухие кусты какого-то древнего чертополоха, белели старые тряпки, и вообще мусора было набросано изрядно. От подобного зрелища мне стало почему-то тоскливо до слёз, словно я попал на какую-то чужую планету и пробуду здесь не два дня, как было обещано, а как минимум до тех пор, пока меня кто-нибудь спасёт.

– Чего приуныл? – поинтересовался Янек, не оборачиваясь и старательно объезжая ухабы на дороге. Голос его был по-прежнему бодрый, но всё равно в нём я уже уловил какие-то неуверенные и пугливые нотки. – Не бойся, брат, всё у нас будет нормально. Вы, израильтяне, собственной тени боитесь, а на самом деле всё гораздо проще. Не так страшен волк, как его малюют. Лично для нас никакой опасности здесь нет, мы же пресса, а прессу никто не трогает. Даже самые отсталые племена людоедов! Вот, я помню, был со мной случай в Центральной Африке…

Но слушать про Африку мне не хотелось. А уж про миролюбие и доброжелательное отношение к прессе тамошних людоедов – тем более.

– Здесь ситуация несколько иная, – только и сказал я в ответ.

Разговаривать ни о чём не хотелось, и даже словоохотливый кинооператор как воды в рот набрал. Все напряжённо смотрели в окна, но ничего интересного пока по дороге не попадалось. Только какой-то чумазый мальчишка, пасущий овец на обочине, проводил нашу машину долгим взглядом, а потом присел на камень у дороги, помахивая хворостиной.

– План такой, – нарушил молчание Янек. – К десяти часам утра нам нужно быть в самом городе Газа. Там нас встретит ответственный работник местной администрации. Он и даст нам сопровождающего. Тогда мы сможем снимать всё, что захотим. Но… – он поднял палец кверху, не отрывая взгляда от петляющей дороги, – я думаю, что у нас есть в запасе немного времени. Почему бы не поснимать по пути? Ну-ка, посмотри по карте, мы же определённо будем проезжать какой-нибудь населённый пункт. Кто нам запретит снимать из окна джипа?

– Что ты собираешься снимать? – тоскливо поинтересовался я.

– Понимаешь, местный чиновник станет подсовывать нам стандартный набор безобразий, чтобы очередной раз разжалобить мировую общественность злодеяниями израильских солдат и жутким положением простых палестинцев. Эдакий всенародный драматический театр со сценой на всю автономию! А ты только взгляни, какие они виллы тут строят!

Я поглядел по сторонам и наткнулся взглядом на окраину приближающегося городка, которая и в самом деле была усеяна добрым десятком вполне симпатичных вилл, утопающих в зелени и окружённых добротными каменными оградами. Наверняка они построены совсем недавно.

– Богачи есть повсюду, – попробовал я заступиться за угнетённый палестинский народ, – но не они показатель достатка общества. Проблемы как раз возникают не с ними, а с бедняками…

Янек ухмыльнулся и выдал фразу, видимо, заготовленную им заранее:

– А кто мешает беднякам начать работать, потихоньку копить денежку и тем самым выбиваться из нищеты?

– Всё это не так просто, – сказал я. – А если работы подходящей нет? У меня вот, например, никак не получается копить что-то.

– Значит, нужно проявлять смекалку! Придумай что-то такое, чего до тебя ещё не было, напряги извилины, а потом уже срубай бабки!

– Думаешь, это по силам каждому?

– Если человек не дурак, то ему по силам. Что-то я среди обеспеченной публики дураков не встречал.

– Ну, а если ничего не получается придумать? – тут я уже всерьёз стал подозревать, что Янек имеет в виду меня.

– Если ничего не получается, – жёстко отрубил Янек, – то нечего и на зеркало пенять, коли рожа крива. Глупо на судьбу жаловаться и искать виновников твоих бед. Собственная лень и бездарность во всём виноваты…

Некоторое время мы опять ехали молча. В салоне джипа становилось всё жарче, и не помогал даже работающий на полную катушку кондиционер. Кинооператор Зденек очередной раз потянулся за пластиковой бутылкой с минеральной водой, но та оказалась пустой.

– У тебя случайно воды с собой нет? – спросил Янек.

– Откуда? – пожал я плечами. – Я вообще с собой ничего не брал, как ты велел.

– Придётся остановиться у какого-нибудь магазинчика и купить, – вздохнул Янек. – Надеюсь, здесь израильские шекели принимают?

– Это, пожалуй, единственное израильское, что здесь искренне любят, – впервые за сегодняшний день улыбнулся я.

– Это уж точно! – засмеялся в ответ Янек, но чувствовалось, что ему очень не хочется нарушать свои планы и тратить время на покупки.

Вдоль дороги, по которой мы ехали, всё чаще стали попадаться нагромождения камней и какие-то бесформенные руины, отдалённо напоминающие бывшие жилые дома.

– Хорошо ваши ребята поработали, – знающе оценил развалины Янек. – Если тебя какие-то негодяи исподтишка обстреливают «касамами», нужно давать сдачи открыто и по полной программе. Вот бы снять репортаж, как ваши танки метелят террористов! По всем каналам прокатили бы! А твой покорный слуга попал бы в мировую журналистскую элиту!

– Уже до тебя прокатывали подобные вещи, – желчно заметил я, – и, как говорится, не сильно они «катят». Говорят, что мы, израильтяне, воюем с гражданским населением вместо того, чтобы ловить настоящих преступников. Они, мол, на нас с палками, а мы их пушками.

– Но гибнет-то ихнего брата и в самом деле больше.

– Пускай не прикрываются бабами и детишками!

Разговаривать на подобные темы мне больше не хотелось.

Хоть мы с Янеком и друзья, но друзья – по прежней жизни. Наши взгляды и сейчас наверняка совпадают по очень многим вещам, но есть по прошествии достаточно большого времени и такое, о чём спорить лучше не надо. Просто разной жизнью мы прожили эти годы. Старую дружбу сегодня лучше не испытывать. Ничего хорошего от этого не будет.

Навстречу нам попалась группа мужчин, медленно бредущих по дороге в сторону КПП. По-моему, кроме них мы никого больше не встретили.

– Куда это они, интересно? – пробормотал Янек и притормозил. – Попробуем пообщаться с местным населением.

– На каком языке? – удивился я. – Тебе же обещали дать переводчика, но это будет в городе. Вот и дождись.

– Кто-нибудь из них наверняка знает несколько английских слов, – отмахнулся Янек, – найдём общий язык.

Первым шёл смуглый небритый араб благообразного вида в засаленной бейсбольной кепке с длинным козырьком. Он без удивления посмотрел на притормозивший джип и остановился в двух шагах от радиатора.

Оператор Зденек заёрзал на своём месте, настраивая камеру, а Янек уже выскочил наружу и вежливо поклонился арабу. О чём они начали говорить, я не слышал, но разговор между Янеком и первым встретившимся ему палестинцем носил вполне дружелюбный характер. И от столпившихся чуть поодаль остальных арабов никакой враждебности не исходило, так что можно пока не волноваться. На всякий случай я подумал, что всё-таки очень неосмотрительно разъезжать здесь без оружия или охранников. Пресса прессой, но кто может поручиться, что местная публика знает о её неприкосновенности?

Пока оператор снимал беседу с арабом, я безразлично осматривался по сторонам, и вдруг до меня дошла в общем-то простая, но удивившая меня вещь. Состояние одиночества и какой-то тоскливой неприкаянности, посетившее меня, едва за нами захлопнулись железные ворота КПП, было уже знакомо мне и прежде. Я испытывал его и раньше, в первые дни после приезда в Израиль. Мне казалось, что всё рухнуло, и в России я неосмотрительно оставил то, без чего нельзя дальше жить, – тепло обжитого очага, взаимопонимание и уважение друзей, а то, что я умею и хочу делать, здесь никому не нужно и никогда уже не пригодится. И, кажется, нет сил изменить что-то в своей жизни. Сегодня я чувствовал нечто подобное. Но всё, от чего я так неосмотрительно отказался сегодня, осталось не где-нибудь, а за железными воротами КПП, вовсе не так далеко, как в первый раз. Но что такое «далеко»? Давно уже ясно, что в современном мире даль измеряется не расстояниями, а преградами, преодолеть которые тебе пока не по силам. За железными воротами, от которых мы всё дальше удалялись вглубь Газы, сегодня осталось всё, без чего мне трудно жить. Даже воздух мне казался здесь совершенно иным, которым и дышать труднее. Вот только эти ворота – преодолимая ли преграда? Странный вопрос…

Наваждение какое-то, подумал я и стал наблюдать за Янеком и арабом. Оператор тем временем уже осмелел настолько, что вылез из джипа и стал снимать остальную публику. Ах, с каким удовольствием они позировали ему на фоне руин, протягивали руки и всем своим видом показывали, как тяжело здесь живётся!

Наконец интервью и съёмки закончились, и мои попутчики вернулись в машину.

– А теперь вперёд на всех парусах! – скомандовал Янек и рванул с места. – Время нас поджимает, а проехать нужно ещё порядочно. – И уже мне: – Ну, что скажешь?

– А что говорить? – удивился я. – Откуда мне знать, о чём вы разговаривали?

– Твоё общее впечатление.

– Арабы как арабы. Бывают и похуже…

– Ох, и не любишь ты их! – расхохотался Янек. – Эти люди последние годы работали в Израиле, и, когда их пропускали через КПП, каждое утро к четырём часам утра приходили сюда. Отсюда их уже на израильской территории забирали автобусами и развозили на работу. Кого куда. Вечером они так же и возвращались. Теперь, когда из-за ракетных обстрелов КПП закрыт, их не пропускают.

– Куда же они идут тогда?

– Надеются, что, может быть, КПП на время откроют. В Газе-то работы нет вообще, а у каждого из них большая семья, которую нужно кормить. Вот они и рвутся в Израиль.

Оператор Зденек что-то весело проговорил, и Янек перевёл:

– Он говорит, что пускай их кормят те, кто стреляет ракетами по вашим городам. Только воевать наверняка легче и дешевле, чем кормить своих бедняков!

– Золотые слова! – подтвердил я. – У тех, кто стреляет, совсем другие цели. – И, памятуя о том, что меня взяли в эту поездку как человека, более или менее искушённого в местных реалиях, прибавил прописную истину: – Им нужно уничтожить Израиль и выгнать с этой земли евреев. А голодные и безработные всегда будут, тем более в мусульманском мире. С этой проблемой ещё ни одна страна не справилась.

– Ни фига себе, этак ты скоро их даже оправдывать станешь! – хмыкнул Янек, но продолжать дальше не стал.

По большому счёту, я человек совершенно не воинственный, и хоть мне далеко не всё равно, с кем выпивать за одним столом и делить кусок хлеба, особых предрассудков по отношению к кому бы то ни было у меня нет. Собственный куцый опыт давно научил меня делить людей не по национальности или вероисповеданию, а по степени негодяйства и по отношению к ближнему. Правда, поступками человека частенько руководят не его личные качества, а ситуации, в которые он попадает, но ведь и совесть же должна быть… Мысль, конечно, оригинальная, но пока её не проверишь на собственной шкуре, ни за что не убедишься в её справедливости.

Тем временем пейзаж за окном джипа начал постепенно меняться. Разбитые артиллерийскими и танковыми снарядами здания и горы строительного хлама сменились домами относительно целыми, а неистребимый мусор, сваленный кучами то здесь, то там, имел уже вполне мирное происхождение. Впереди замаячили улицы и кварталы небольшого городка.

– Бейт-Лакия, – сверился по карте Янек, – здесь-то мы и купим воды. Но долго задерживаться не будем. А ты, – он кивнул кинооператору, – на всякий случай приготовь камеру, поснимаем через окно.

Разбитая дорога, по которой катил наш джип, незаметно перешла в центральную улицу, тоже грязную и неухоженную, с проплешинами бело-рыжей земли на асфальте, но уже с какими-то подобиями бордюров и тротуаров. Вдоль дороги тянулись сплошные невысокие стены, сложенные из необработанного камня, и это придавало городку какой-то диковатый средневековый вид.

У первых же распахнутых ворот с большой вывеской на арабском мы притормозили. Однако это оказался не магазин, а местный «автосервис», где ремонтировали автомобили. Хозяин «сервиса», плотный седой мужчина в синей майке и расшитой шапочке, похожей на тюбетейку, жестами показал, что нужно проехать ещё несколько кварталов, и там уже будут магазины. Воды он нам не предложил, хотя Янек и показывал жестами, что умирает от жажды.

– Странные они какие-то, – подытожил он, едва мы отъехали от ворот, – живём вроде бы уже в двадцать первом веке, а здесь ещё не кончились времена Гаруна Аль-Рашида.

– Смотри, – сказал я, оглянувшись в заднее стекло, – не такие уж здесь средние века. Мужичок-то в тюбетейке кому-то названивает по сотовому, не иначе как сообщает о нашем визите. Ох, нехорошие у меня предчувствия…

– Типун тебе на язык! – отмахнулся Янек. – Начитался всяких страстей-мордастей, и теперь тебе черти всюду мерещатся! Мало ли кому он звонит. И почему это должно касаться именно нас?!

– Если у этого бритого старика Хоттабыча есть сотовый телефон, то почему бы ему, спрашивается, не иметь в загашнике и автомат Калашникова? – не унимался я.

– Следуя твоей логике, – поддел меня Янек, – у тебя за пазухой тоже вполне может находиться граната или, скажем, гранатомёт. Рванёшь на хрен его автосервис, и будет мужичок вместе с остальными трудящимися каждое утро в четыре часа бегать на КПП… Мы же пресса, и они видят это! Не бойся, нас никто не тронет.

Его уверенность не очень-то сильно подбодрила меня. Каким бы наивным и несведущим я ни был в местной ментальности, мой опыт общения с арабами был несравненно больше, чем у Янека. Хотя бы уже тем, что я жил по соседству с ними, а он приехал сюда впервые.

Ближе к центру городок постепенно преображался. Бордюры вдоль дороги стали ровней, тротуары чище, замелькали белые минареты мечетей, двух-и трёхэтажные здания стали более ухоженными. Больше стало вокруг автомобилей и прохожих. Чтобы наблюдать за невиданными ранее женщинами в чадрах, Янек и Зденек опустили стёкла, и в машину хлынули уличные запахи. Но и запахи здесь были совсем другие: вместо пыльного и сухого жара камней в наши носы ударили приторные и сладковатые запахи восточного базара.

Зденек вопросительно посмотрел на своего начальника, но тот отрицательно покачал головой:

– Остановимся только купить воды, не больше. Время поджимает. А поснимать арабский рынок ещё успеем. – Он посмотрел на меня и прибавил: – Насколько я знаю, в любом израильском городе есть точно такой же рынок, а за прилавками те же арабы!

– Это ты точно подметил, – усмехнулся я, и от сердца у меня немного отлегло.

Неожиданно откуда-то из бокового проулка навстречу нам выскочила обшарпанная грязно-белая «субару»-тендер с высокими грубо приваренными бортами кузова. В кузове стояло человек восемь парней, и лица у некоторых были замотаны белыми платками-куфиями. У каждого в руках было по автомату, и все они размахивали оружием в воздухе, что-то кричали и грозили нам кулаками. Выглядело это всё как в кадрах хроники – набивший оскомину сюжет о боевиках, скрывающих свои лица от методично отстреливающих их израильских спецназовцев.

Янек неуверенно вдавил тормоз, но тут же в нём взыграла журналистская жилка:

– Отличные кадры! Быстренько снимаем…

– Какое – снимаем?! – возмутился я. – Сейчас они нас остановят, выволокут из машины за шкирку и утащат с собой! Тебе не терпится побывать в роли заложника?

– Не сгущай краски, мы же пресса! – прошипел Янек, не оборачиваясь, но останавливаться не стал, а наоборот, попытался вывернуться и объехать машину с боевиками.

– Не делай глупостей! – уже закричал я. – Разворачивайся, и удираем отсюда!

Янек резко крутанул руль, и джип чуть не кувыркнулся, чиркнув бампером о какой-то каменный столбик.

– Скорей, скорей! – причитал я, не сводя взгляда с боевиков.

А те сперва опешили, видимо, не ожидая от нас такой прыти, потом опомнились и загалдели ещё громче. Послышался сухой треск автоматной очереди, но стреляли пока не по нам, а в воздух. Вокруг было достаточно много людей, и стрелять на поражение они опасались. Наверняка не сомневались, что нам от них никуда не уйти.

– Что я говорил?! – не переставал кричать я. – Пресса? Да какая ты для них, к чёртовой матери, пресса?! Гони скорей назад, пока живы!

От резкого толчка камера вылетела из рук Зденека, и он нагнулся, поднимая её, стряхивая пыль и смешно матерясь по-русски. Но было совсем не до смеха. Раздался хлопок, и на стекле, на том самом месте, где мгновение назад была его голова, расцвела причудливая паутинка от удара пули.

Теперь уже Янеку мои уговоры были не нужны. Он вывернулся и рванул по улице с такой скоростью, что у нас засвистело в ушах. Мы быстро уходили от «субару», в кузове которой боевики по-прежнему размахивали автоматами и что-то кричали нам вслед. Но больше не стреляли, и это было хорошо.

Перед самым выездом из городка дорогу нам преградила ещё одна машина – серый «пежо», из которого выскочили трое мужчин с автоматами.

– Что теперь будем делать? – прохрипел Янек, сжимая пальцы на руле. – Они же точно стрелять станут!

– Дави их! – закричал я. – Бей их машину!

– Но это люди!

– А ты через минуту будешь покойником!

По всей видимости, становиться покойником в ближайшее время в планы Янека не входило, поэтому он вдавил педаль газа до упора, и джип, подпрыгнув кузнечиком, устремился прямо на тройку автоматчиков, едва увернувшихся в сторону. Мы врезались в заднее крыло «пежо», отбросили его в сторону и, слегка виляя и подпрыгивая на ухабах, понеслись по пустой улице. Вслед нам громыхнули автоматные очереди, и скрипучие металлические градины забарабанили по нашему джипу сзади.

Вильнув на повороте, мы выскочили из города и понеслись по направлению к спасительному КПП. Больше в нас никто не стрелял, но мы всё равно летели на полной скорости, и наш мотор ревел так, как, наверное, не ревел никогда раньше. Однако в салоне было тихо, лишь тяжело сопел Янек да слегка поскуливал перепуганный насмерть кинооператор, так и не рискующий подняться с четверенек. Он непрерывно смотрел на паутинку на ветровом стекле и на подголовник своего сидения, в котором застряла расплющенная пуля. Мной неожиданно овладело полное безразличие, и я сидел на своём заднем сиденье, откинувшись и закрыв глаза.

Какие можно сделать выводы из нашего неудавшегося путешествия? А никаких! Мне бы, человеку «сведущему», следовало предусмотреть последствия, но ведь кто-то же более мудрый разрешил Янеку на вполне официальном уровне посетить Газу! Неужели этот мудрец знаком с ситуацией здесь хуже меня?! Глупость какая-то! Но раздумывать об этом не было сил. Меня почему-то даже начало клонить в сон. Я тупо разглядывал приближающиеся ворота КПП, а потом и вовсе закрыл глаза.

Нас встретил зелёный армейский броневичок с узкими оконцами, забранными густой металлической сеткой. Безучастно я перевёл Янеку приказ остановиться, прозвучавший из рупора на броневичке. Потом попытался переводить слова обступивших наш джип солдат, и Янек меня всё время останавливал.

За воротами, уже на нашей территории, нас встретили машины полиции и «скорой помощи». После недолгих расспросов нас всех троих погрузили в «скорую помощь» и увезли в больницу на обследование.

Янека и меня выпустили сразу, а кинооператора Зденека оставили подлечить нервы. Очутившись за воротами больницы, мы некоторое время стояли в раздумьях, потом я поймал такси, и мы поехали ко мне домой снимать нервный стресс.

– Как ты думаешь, тебе сильно влетит? – нарушил затянувшееся молчание Янек, едва мы выпили по первой и принялись жевать наспех наструганный мной салат из огурцов и помидоров. – Ведь в полиции и армии сразу раскусили, что никакой ты не словацкий гражданин, а самый что ни на есть израильтянин.

– Не знаю, – пробормотал я, – но уж точно по головке не погладят. Хотя что они мне могут сделать? В тюрьму посадят? Максимум, штрафанут или запретят на какое-то время выезд за границу. Второе мне не грозит – всё равно денег на поездки нет…

Янек потихоньку приходил в себя и даже пытался острить:

– Да и штрафовать тебя бесполезно. Думаю, и на это у тебя денег не хватит. Вот только если в тюрьму посадят – это куда реальней. Но не переживай, я тебе буду передачки присылать.

Я молча налил ещё по одной и, не дожидаясь, выпил.

– Не убивайся, братишка, – Янека уже понесло, – в тюрьме ты человеком станешь. Там у вас, говорят, питание приличное, дисциплина, всякие спортивные мероприятия. И специальность приобретёшь ходовую – столяра или какого-нибудь слесаря-сантехника. Выйдешь на волю – будет чем кусок хлеба зарабатывать… Да, кстати, – он полез в карман и вытащил портмоне, – вот твои пятьсот долларов. От себя добавляю за перенесённые страдания ещё стольник…

– Забери деньги, – мрачно сказал я, – не нужно мне ничего…

– Ты их честно заработал, – беззаботно махнул рукой Янек. – Не твоя вина, что репортаж мы так и не сделали. Но как-нибудь выкрутимся. Кое-какие видеоматериалы сохранились, а впечатлений у меня столько, что на пару приличных статей для газет вполне хватит…

– Забери деньги, – повторил я, – дело не в них.

– А в чём?

– Я просто дурак по жизни. Не надо было соглашаться на эту поездку в Газу. И тебя надо было отговорить. Может быть, из-за меня всё и произошло.

– Ты ни при чём. Я журналист, и у меня было задание сделать репортаж.

– И всё равно, не нужна была эта поездка.

– Что произошло, то произошло. Не комплексуй. Эта поездка уже вошла в нашу с тобой историю. Будет что вспомнить на смертном одре. Я же всем своим знакомым буду рассказывать о ней! Представляешь, сколько я после такого рассказа дамочек в койку уложу?!

– Как хочешь, а деньги забери, – снова сказал я и отвернулся. – Как от этой поездки не было ничего хорошего, так и от этих денег мне не будет пользы…

– Вот ты о чём! – расхохотался Янек. – Суеверный ты, брат! Чепуха это всё полная! От денег не бывает ни пользы, ни вреда. Как ты сам ими распорядишься, так и будет. Если ты негодяй, то и употребишь их во зло, а ты, насколько я знаю, человек совестливый и хороший…

– Ой, только об этом не надо, а то я разрыдаюсь.

– Бери, пока я добрый, больше уговаривать не буду! – Янек поглядел на часы и вздохнул. – Засиделись мы тут с тобой. Дел-то у меня невпроворот. В Тель-Авив нужно лететь, отчитываться перед начальством. Да и в компанию заскочить, где джип брали в аренду. Ещё тот понос разгребать придётся…

Провожать себя он не разрешил. Некоторое время я наблюдал из окна, как он выходит из подъезда, подходит к краю тротуара, машет рукой и что-то жестами объясняет подъехавшему такси, потом садится рядом с водителем и уезжает.

Ближе к полудню, когда наступает пик жары, улица пустеет, и всё вокруг погружается в спячку. Лишь горячий пустынный ветер гонит по асфальту обрывки каких-то бумаг, сухой мусор и пустые пластиковые пакеты.

Я перевёл взгляд на стол с остатками нашего пиршества. Между тарелок сиротливо лежали пять стодолларовых купюр и чуть поодаль ещё одна. Этих денег вполне хватит мне на месяц, а то и на два. Мне бы радоваться, да что-то особой радости не было.

Я полез в душ, и только под резкими холодными струями мне стало наконец легче. Я подставлял лицо под самый рожок душа и ловил губами струи. Вода казалась мне чуть солоноватой. А потом я неожиданно понял, что из моих глаз катятся слёзы. Солоноватый вкус воды, наверное, от них…

Степь да степь кругом…

Каждый раз, когда я пересекаю контрольно-пропускной пункт и несусь на своей машине по пустынной дороге в сторону арабского города Хеврона, мной почему-то овладевает какое-то отчаянное и безумное веселье. Я принимаюсь орать в полный голос какую-нибудь с детства любимую песню. Что-нибудь вроде «Ехал на ярмарку ухарь-купец…» или «По диким степям Забайкалья…», и голос мой почему-то в эти минуты фальшив до невозможности. Хотя, по утверждениям знакомых, петь я могу вполне прилично и слух меня не подводит.

Но тут ситуация совсем другая. Пение действует на меня как боевой клич на индейца, который выходит на тропу войны против бледнолицых. Тут следить за правильностью пения некогда. Надо следить за дорогой и за вероятной опасностью, которая может подстерегать за каждым поворотом.

А дорога и в самом деле причудливо изгибается, петляя вокруг холмов и больших нагромождений камней, ныряет в долины и вгрызается в перевалы. Ведёт она от поселения к поселению, очень напоминающая ветку дерева, которую на тонких ножках-ответвлениях облепили листья – окружённые высокими решётчатыми оградами с массивными раздвижными воротами два-три десятка домов, и у ворот всегда дежурят солдаты в касках, бронежилетах и с автоматами в руках. В этих поселениях живут наши люди. Кроме того, повсюду здесь разбросаны арабские деревни, которые охранять незачем – с нашей стороны никакой опасности для них нет.

Хоть дорога на Хеврон внешне и кажется пустынной, это не совсем так. Помимо наших машин – гражданских с жёлтыми номерами, полицейских с красными или военных с чёрными, здесь полно арабских машин с белыми или зелёными номерами. Арабских, пожалуй, больше. Помимо всего, здесь часто можно встретить едущих на осликах арабов в чалмах и смуглых оборванных пацанят, пасущих отары овец. Наших поселенцев поодиночке или даже группой здесь не встретишь – опасно совершать даже самые безобидные прогулки. Хоть живущие здесь арабы и считаются относительно нейтральными, но фортуну лучше не искушать.

Я тружусь в поте лица в поселениях, в тамошних иешивах, школах и детских садах. Каждое утро чуть свет несусь в какое-нибудь поселение, ближе к концу дня получаю по телефону распорядок работы на завтра, и это, как правило, всегда что-нибудь новенькое. Почему моё начальство поступает так, для меня тайна за семью печатями, вероятно, у него на этот счёт имеются какие-то свои причины. С одной стороны, это неудобно, с другой стороны – так даже интересней, потому что я лучше познакомился с этой отнюдь не туристической местностью, куда ни при каком другом раскладе просто не попал бы. Носит эта местность название Хар-Хеврон.

Каждый раз я несусь на предельной скорости по дороге и ору гнусавым голосом русские песни. Их размашистая хулиганская удаль, как ни странно, более подходит для езды по этой дороге, нежели слащавая и меланхолическая напевность израильских песен. Парадокс, но это так, и редкие мои попутчики-поселенцы, которых я прихватываю на КПП, без долгих раздумий соглашаются со мной. Даже те, кто русских песен никогда в жизни не слышал.

Сегодня у меня выходной, но всё равно еду, потому что нужно выручать из беды мою старинную приятельницу Ольгу. Вообще-то беды пока ещё никакой нет, но вполне может случиться.

А всё дело в следующем. В одном из здешних поселений у Ольги есть хорошие знакомые, которые постоянно приглашали её погостить. Да и Ольге, как журналистке одной из русскоязычных газет, очень хотелось познакомиться с бытом поселенцев, резко отличающимся от того образа жизни, что ведём мы, безвылазно сидящие в крупных городах. Да только не было времени, текучка заела. Но, в конце концов, Ольга всё-таки решилась. На рейсовый автобус, идущий прямиком в поселение, она опоздала. «Доберусь тремпом, на перекладных», – решила она. Я же, когда узнал об этом, тайком и не без ехидцы подумал: деньги, зараза, решила сэкономить на проезде!

Тремпом можно путешествовать по Израилю бесконечно. Всегда найдётся добрая душа, которая притормозит около тебя, едва махнёшь рукой у дороги, и, если по пути, с удовольствием подвезёт тебя хоть на край света. И откажется от денег, если у тебя возникнет безумная мысль предложить оплату за проезд.

Тремп Ольга нашла сразу, но возникла некоторая проблема, о которой она сбивчиво поведала мне по сотовому телефону. Оказалось, что подобравшая её машина направляется не в то поселение, что ей нужно, а в соседнее. Но её высадят на перекрёстке, от которого километров пять до цели её путешествия. Там имеет смысл подождать некоторое время, и непременно появится какая-нибудь машина, следующая именно туда, куда ей нужно. «Только будьте, девушка, внимательней и не сядьте случайно в машину к арабам, даже если те и согласятся подбросить в нужном направлении. Арабов к поселениям близко не подпускают, так что учтите это. Цели у них могут быть самые разные».

Оказавшись на перекрёстке, Ольга легкомысленно решила, что волка бояться – в лес не ходить, а какие-то несчастные пять километров для неё, бывшей спортсменки с внушительным стажем длительных туристических походов на прежней родине, альпинистки и байдарочницы, – да это вообще ничто! Максимум час ходьбы, тем более в её лёгком рюкзачке была бутылка с водой, в руках сотовый телефон, а на ногах кроссовки. Арабы? Да разве её, успевшую несколько лет поработать в прежней российской жизни в милиции и повидавшую немало опасного уголовного отребья, напугаешь какими-то арабами?!

И Ольга отправилась в свой очередной туристический поход лёгким спортивным шагом и с лёгким сердцем. Больше километра она прошагала в гордом одиночестве, пока её не нагнала какая-то машина. Приглядевшись, она разобрала, что в машине не арабы, и весело махнула рукой. Вопреки ожиданиям, машина не притормозила, а наоборот, прибавила ходу. Немного удивившись, Ольга пошла дальше. Но и следующая машина с поселенцами не подобрала её. Что-то здесь не так, решила Ольга, но отчаиваться причин пока не было: она прошла уже полдороги, к тому же солнце начало садиться, и жара спала. Потянул прохладный ветерок, и идти стало совсем приятно.

В почти сгустившихся сумерках Ольга, слегка запыхавшись, подошла к воротам поселения. «Ну вот, я на месте», – обрадовалась она, но не тут-то было. Солдат, охраняющий ворота, вышел из своей будочки и направил на неё автомат. Ольга попыталась объяснить ему, кто она такая и куда ей нужно. Но на иврите это у неё не особенно получилось, а проскользнувшие русские слова только насторожили солдата, и он даже передёрнул затвор. Жестом он показал ей уходить и больше не приближаться к ограде поселения.

Тут уже Ольга растерялась не на шутку. Телефон её приятелей, как назло, не отвечал, а ситуация, в которую она попала, никакому логическому объяснению не поддавалась. Как быть? Не ночевать же на голых камнях у ворот поселения, за которыми в окнах уютных домиков уже начали зажигаться огни! А тьма становилась всё гуще и гуще. Идти назад к перекрёстку? Но кто даст гарантию, что в такое позднее время там окажется тремп, на котором она вообще доберётся хоть куда-нибудь? Она уже имела счастье убедиться, что не все поселенцы такие отзывчивые и добросердечные, как ей расписывали раньше. Оставался последний вариант: позвонить мне и попросить помощи. Что Ольга тотчас и сделала.

Хоть мне и не очень хотелось в свой выходной собираться, вешать на бок надоевший пистолет и нестись в ночь за пятьдесят километров от дома, но делать было нечего, Ольгу нужно выручать.

Я ехал и по привычке фальшиво орал песню «Степь да степь кругом…» Только сейчас я до конца понимал страдания бедняги-ямщика, замерзающего в неласковой, прокалённой солнцем израильской степи. Тот хоть мог передать через кого-то непонятного колечко для любимой, а с бедной Ольгой даже общаться отказались. Единственное, чем она отличалась от ямщика, – это наличием сотового телефона, которому такая роскошь, вероятно, не была положена по штату.

От размышлений по поводу того, чья участь предпочтительней – ямщика или Ольги, меня отвлёк пейзаж окружающих холмов. Хоть я и любуюсь им пару раз на дню, приезжая и уезжая с работы, но не любоваться не могу. Внешне эти каменистые нагромождения, усеянные низкорослыми кустарниками, похожими на зелёных ёжиков, неподвижны и неизменны, но на самом деле это вовсе не так. Осенью и зимой, когда идут дожди и здесь полно влаги, холмы оживают. Нет, на них не расцветают прославленные израильские маки и прочая цветочная благодать. Подобная роскошь произрастает в долинах. Здесь сухие ёжики кустарников наливаются тёмно-зелёной силой мелких твёрдых листиков и, кажется, набухают, пытаясь слиться друг с другом и обволакивая неровные каменистые площадки, за которые удалось зацепиться своими цепкими корешками. Эти ёжики словно ползут куда-то по своим неспешным ежиным делам, а потом снова возвращаются на свои места, на свои обжитые трещинки в камнях. Но и летом под раскалённым солнцем они не высыхают, такие же зелёные и округлые, словно держат круговую оборону, только немного съёживаются и отдаляются друг от друга. И словно наблюдают за стремительно проносящимися мимо них машинами.

Сейчас, в быстро сгущающемся мраке, камни всё ещё светлеют в последних лучах солнца, а ёжики кустов совсем уже тёмно-серые. Скоро всё вокруг зальёт своими чернилами ночь, и лишь фары редких автомобилей будут выхватывать из мрака несколько метров асфальта и отсвечивающие ёлочки дорожных указателей.

Я проскочил перекрёсток, с которого Ольга начала своё путешествие, и немного сбавил скорость. Вдруг она отправилась мне навстречу? Да и дорога стала более извилистой, поднимаясь в гору. Наконец далеко впереди показались первые огоньки поселения, ворота которого всегда ярко освещены и видны издалека. По другую сторону дороги здесь большая арабская деревня, но в ней огней почти нет – с наступлением темноты местные жители ложатся спать. Вероятно, не спят в здешнем покое и тишине только совсем уже отмороженные перспективные террористы, набивающие взрывчаткой пояса смертников в своих потаённых подвалах. Но к дороге они вряд ли рискнут приблизиться – движение ночью практически прекращается, а постоянно патрулирующие местность армейские джипы вряд ли для них лёгкая добыча.

А вот и Ольга, настороженно присевшая на придорожный камень. Вижу, как она поёживается от прохлады и вглядывается в приближающиеся огни фар.

– Ну наконец-то, – облегчённо вздыхает она, усаживаясь со мной рядом, – а то я уже решила, что буду куковать тут до рассвета.

– Как же ты так умудрилась, мать? – усмехаюсь я. – Тебе говорили подождать тремп на перекрёстке, а ты отправилась в поход самостоятельно.

– В этом есть какой-то криминал? – Ольга удивлённо смотрит на меня и тянется за сигаретой из моей пачки. Свои-то она выкурила, пока ожидала меня, сидя Алёнушкой на камушке.

– Криминала нет, но… – я пожал плечами и включил зажигание. – Понимаешь, здесь не принято своими ножками передвигаться по дорогам. Арабы – те могут, для них опасности никакой. А мы… Вот наши и не хотят подвозить. Не за ту приняли.

– Но у меня же внешность совсем не арабская! – протестует Ольга. – Какие могут быть сомнения?

Внешность Ольги и в самом деле чисто русская, тем более из евреев у неё только бабушка, вся же остальная родня – коренные уральцы.

– Понимаешь, – принимаюсь втолковывать я, – очень многие арабы учились в Советском Союзе и привезли оттуда русских жён. Так эти дамочки не только нахватались ненависти к евреям от своих благоверных, но и стали ещё большими антисемитками, чем мужья.

– Отчего это так? – недоумевает Ольга. – Хоть я и в разводе со своим мужем, а он, как ты знаешь, еврей в стопятидесятом поколении, но ведь не превратилась же в антисемитку! А уж поводов для этого предостаточно. Кровушки из меня мой бывший муженёк попил похлеще, чем иной араб…

– То-то и оно, – усмехаюсь я, – ты живёшь в относительно комфортных условиях даже после развода, а эти дамы погрузились тут в такую грязь, что им раньше и не снилась.

Хотели через мужа-иностранца выбраться на свет божий, Запад поглядеть, а вляпались в такое дерьмо… Вот и завидуют таким, как ты. Но ничего изменить не могут даже в перспективе. Ребятишек нарожали, и назад им дороги нет.

– Да-с, – Ольга выпустила струю сигаретного дыма и задумалась. – Ну и куда мы сейчас поедем?

– К твоим друзьям в поселение.

– А солдат на воротах?

– Как-нибудь объяснюсь с ним. Покажем ему твои документы, и он поймёт…

Поздним вечером мы пили чай у Ольгиных друзей из поселения, которые и в самом деле оказались очень милыми и приятными людьми. Хозяин дома Ави, отставной офицер-парашютист, работал на стройке в Иерусалиме. Его жена Галя училась вместе с Ольгой в Уральском университете, но сейчас не работала, потому что найти работу в поселении не так просто. Да и вообще учительнице русского языка и литературы найти что-нибудь близкое по специальности тут весьма проблематично. Если уж отставные парашютисты работают простыми каменщиками…

– Пора, наверное, отправляться спать, – вздохнул Ави после второй чашки чая и перевернул её вверх дном. – Так у вас, русских, кажется, делают, когда больше не хотят пить водку?

– Так, да и чай не водка – много не выпьешь! – рассмеялись мы и встали из-за стола.

– Пойдём на воздух, покурим, – позвала меня Ольга. – Оставайся здесь, переночуешь. Куда ты на ночь глядя?

И в самом деле, было уже довольно поздно, и если возвращаться домой, то дорога займёт не меньше часа, а там несколько часов на сон, и снова возвращаться сюда. Ну, не точно сюда, а в соседнее поселение.

– Хозяева не обидятся? – спросил я.

– Нет, ты же видишь, какие они люди.

Мы ещё долго сидели с Ольгой и курили, глядя на луну и редкие мерцающие огни под горой. Было настолько тихо, что мы слышали, как ветер покачивает ветки молодых ёлочек, спускающихся вниз от крайних домов к ограде.

– Странные они какие-то всё же люди, – задумчиво проговорила Ольга, – не пойму их. То всей душой к тебе, а то даже близко к воротам не подпускают.

– Ну, причины-то тебе ясны, – ответил я, – жизнь их вынудила.

Ольга помолчала, а потом вздохнула:

– И всё равно не пойму. В голове не укладывается. Словно в разных мирах живём…

Некоторое время она разглядывала холмы, на многие вёрсты расстилающиеся вокруг, но во мраке были видны лишь редкие огни на горизонте, но и те потихоньку тонули в спускающемся тумане. Неожиданно зевнув и потянувшись, Ольга привстала и вдруг затянула тоненьким девичьим голоском:

Степь да степь кругом,

Путь далёк лежит…

На глазах у меня почему-то навернулись непрошеные слезинки, но я знал, что Ольга не увидит их в темноте. А если увидит, то наверняка ничего не скажет.

Игорь Хентов

Поэт, музыкант, член Союзов писателей Израиля и Москвы, журналистов России.

Окончил Ростовский государственный музыкально-педагогический институт по классу альта (ныне Консерватория им. С.В. Рахманинова) и филологический факультет Ростовского государственного университета. Работал артистом и директором симфонического оркестра Ростоблфилармонии. Был солистом концертного отдела Федерации еврейских общин России. Награждён медалью «Профессионал России».

Его первый поэтический сборник «Ты и я» стал лауреатом фестиваля «8-я Артиада народов России» (Москва). Автор поэтических циклов: «Иудейский», «Хроника беды», «Абрисы», «Города и страны», «Вехи любви», «Басни и притчи», сборника новелл, более 2000 афоризмов и эпиграмм под общим названием «Хентики». Автор более 100 песен, многие из которых стали хитами российской эстрады и исполнялись в телефильмах. В 2015 году его поэма «Боль Земли» для симфонического оркестра, детского и смешанного хоров (музыка композитора Игоря Левина) стала лауреатом конкурса им. Д.Д. Шостаковича.

Письмо Евгению Евтушенко

Здравствуйте, Евгений Александрович! То, что жизнь – подобье шапито Или, в лучшем случае, театра, Вы Знаете, пожалуй, как никто. Амплуа Вам ведомо любовника, Что любому к чести из мужчин, И, ни на мгновенье, не чиновника, Хоть, наверно, был тому почин. Пишут ныне ушлые газетчики Массу запредельных небылиц О партийцах и антисоветчиках, О парящих ввысь, лежащих ниц, И смакуют, что в числе участников, Вкладывая душу в ярый стих, Были всех чужих Голгоф и праздников (Думаю, что чаще средь своих). Во Вселенной век – одно мгновение, Бусинка средь Млечного Пути, Но за поколеньем поколению Суждено дорогами идти Соньки, декабристов, Изи Крамера Из такой любимой «Братской ГЭС», Чтоб взрывались газовые камеры В толпах новоявленных СС, Чтобы мир, измученный джихадами, Вновь обрёл покой, а с ним уют, Чтоб любовь бурлила водопадами Там, где «снеги белые идут». Плоть и дух друг с другом рьяно борются Издавна, на совесть, не за страх. Денно пусть за Вас и нощно молятся В синагогах, кирхах и церквах! Я прошу того, кто правит Вечностью, Сил Вам дать вести с цинизмом бой, И мечтаю, чтобы в бесконечности Он услышал тихий голос мой. P.S. …И восстали павшие в душе моей, Тлеющий костёр раздув в пожар. Истово поёт кадиш седой еврей. Слёзы. Боль. Менора. «Бабий Яр».

Симфония Брамса

Конский волос лишить канифоли, И струна со смычком замолчат. Без любви, и надежды, и воли Души в клетке беззвучно кричат. Где-то мир, равнодушный, огромный, С оголтевшей чредой новостей. В нём, спешащие к солнцу, хоромы Восстающих из грязи князей, Достиженья безоблачной мысли, Сны до времени дремлющих бомб, И грозящий артерии жизни Геноцида томящийся тромб, Кровь на древе содружества наций, Рты голодных, но верных траншей, Палестинский юнец-камикадзе, Рвущий в клочья еврейских детей. Души всё же мечтают о небе. Им ворваться б в бескрайний простор И увидеть широкие степи В окруженьи незыблемых гор. И на этом эпическом фоне Суть явлений постичь без прикрас, И услышать одну из симфоний Музыканта с фамилией Брамс.

Опавшие листья

Осенней ночью приутих Монмартр, Как, впрочем, вся французская столица, Лишь падали, кружась, с каштанов листья, Собою украшая тротуар. Звучало в тишине: «Люблю, прости, Я разведусь – так дальше невозможно!»: Под фонарём, забыв про осторожность, Статистку режиссёр сажал в такси. Опустошив в борделе портмоне, На вычурной скамье, обняв треножник, Пил «Божоле» непризнанный художник С привидевшимся призраком Моне. Мня, что Париж – основа всех основ, Оказывая честь самой Вселенной, Несла неторопливо воды Сена, Вся в обрамленьи спящих парусов. А в ресторане было не до сна: Любезничала скрипка с саксофоном, И негр во фраке сладким баритоном Пел вечный блюз мсье Джозефа Косма.

Агасфер

Я никогда не ведал лжи и страха, — Посланник смертным недоступных сфер, Где звёздные поля и бездны мрака. Я вечный, к сожаленью, Агасфер. Я видел Колизей, паденье Рима, И что творил в конце пути Нерон, Мне как-то меч бродяги-пилигрима Пытался нанести, глупец, урон. В садах Версаля, в вычурных гостиных Я толковал с Вольтером и Дидро И с Ротшильдом изысканные вина Порою дегустировал в Бордо. Я воевал в отрядах Вашингтона, Когда явил своё паденье Юг, В Сибири тяжесть сталинского трона Давила мне на плечи среди вьюг. Я жить устал. Мне бы уйти хотелось Туда, где бесконечного предел. Но есть ещё одно на свете дело, Которое достойно многих дел. Хочу закрыть своим бессмертным телом Путь в бренный мир бандитам всех мастей, Чтоб птица в небесах о счастье пела И золотым руном пшеница зрела. Я – первый и последний средь людей…

Лётчики

Так случилось, что Саша Левин и Володя Ивлев познакомились в детском доме. Сашины родители (младшие научные сотрудники проектного института) мгновенно погибли в одной из тех нелепых автомобильных аварий, о которых и говорить страшно: пьяный в дымину тракторист, не включив фары, выскочил на просёлочную дорогу. Володина мама – восемнадцатилетняя пьяница – отказалась от ребёнка ещё в роддоме.

Естественно, Саше, угодившему в доброжелательные руки госструктур в десятилетнем возрасте, было нелегко: он не умел курить, пить, красть и ругаться отборным матом. Володя всё это умел, но какая-то далёкая генетическая линия позволяла это делать только в крайнем случае и без удовольствия (кроме курить, конечно). Ещё Володе было присуще сострадание (та же самая линия подвела), и ему с первой минуты захотелось помочь домашнему незнакомому мальчишке с черными, как маслины, глазами, на которого сразу обрушился мат великовозрастного Васьки, имевшего заслуженное погоняло Кувалда. В результате Володя лишился переднего зуба, а глаз Кувалды на неделю потерял способность видеть. Будучи свидетелем и поводом безжалостной драки, Саша ясно понял одно: с этой минуты во всём этом страшном мире у него появился друг. А дальше история эта приняла предсказуемый характер: Володя учил Сашу приёмам бескомпромиссного уличного боя, а Саша рассказывал Володе истории, слышанные от родителей и прочитанные в книжках.

Дружба их крепла день ото дня, и со временем не только Кувалда, но и Сизый, отсидевший по малолетке за изнасилование, уяснили, что этих двоих лучше не трогать. В классе Саша учился лучше всех. Володя из троечников стал хорошистом. Правда, года через три их дружбу чуть не омрачила юношеская первая любовь к Оле – красивой статной девочке, дочери известного правозащитника, случайно погибшего при невыясненных обстоятельствах. Оле, если честно, больше нравился Саша, ставший кудрявым черноволосым красавцем, а Саша… твёрдо знал одно: никогда, даже если его сердце разорвётся от горя, он не причинит боль своему другу.

А буквально перед вручением аттестатов в школу явился бравый военный с погонами майора ВВС. Ни Саша, ни Володя не раздумывали ни минуты и, блестяще сдав вступительные экзамены, поступили в Высшее военное лётное училище истребительной авиации (конечно же, Саше помогло сиротское настоящее, ибо фамилия в те поры аристократической военной карьере явно не способствовала).

Курсанта Александра Левина вызвали в кабинет генерал-майора, начальника учебного заведения, в самый неподходящий момент: Саша как раз собирался в увольнение, радостно предвкушая свидание с кареглазой Ирочкой, студенткой пединститута. В кабинете помимо генерал-майора находился человек среднего роста с бородкой и в золотых очках. Увидев Сашу, человек вскочил со стула, и слёзы покатились по его выразительному лицу. Так Саша познакомился со своим дядей, о существовании которого не только не слыхивал, но и не догадывался.

Семья Соломона Гаркави выехала в Израиль чудом ещё в шестидесятые из Минска и вкусила все тяготы, выпавшие на долю алии того времени. Шломо строил, шоферил, воевал, но, закончив юридический факультет университета, стал на ноги и приобрёл статус одного из самых успешных адвокатов страны.

О трагедии семьи Левиных – неведомых дальних родственников – Шломо узнал от престарелой родственницы, коротающей век в Хайфе. Она показывала фотографии, и в чертах лица маленького сироты он ясно увидел профиль своего рано ушедшего отца и понял, что пока он не увидит Сашу, не обнимет и не окружит заботой, жизнь его будет лишена смысла.

Жизнь же лихого истребителя-курсанта Александра Левина перевернулась в один миг. Надо было что-то решать. С одной стороны Володя, Ирочка, самолёты, а с другой… Другая сторона взяла верх. Видимо, она называлась «зов крови».

Истребитель лейтенанта Алекса Левина в составе эскадрильи «Миражей», составляющих основу военно-воздушного флота страны, набрал высоту и взял курс. Война Судного дня с безумной скоростью набирала обороты. Перед Алексом, как и сотнями иных лётчиков, артиллеристов, танкистов не стояли вопросы – только цель: победа любой ценой, ибо на карте жизни было существование страны, занимающей мизерное пространство, но являющейся форпостом между цивилизацией и средневековьем.

«Миги» показались почти сразу. Поговаривали, что за их штурвалами встречаются не только египтяне, сирийцы и иорданцы, но попадаются и советские инструкторы, брошенные в пекло войны ради призрачных интересов недальновидных политиков.

Самолёты закружились в карусели, столько раз описанной баталистами в военных романах. Алекс ушёл от ракеты, выпущенной одним из «Мигов», зашёл ему в хвост и дал залп. Ракета точно нашла цель, и «Миг» перестал существовать. Воздушный бой недолог. Минут через десять немногие оставшиеся в строю «Миги» скрылись из зоны видимости. На базе Алекс получил очередную благодарность от командования и был счастлив.

А в далёком среднерусском городке жене Володи Ивлева Оле в военкомате сообщили, что её муж и отец маленького Сани, старший лейтенант Ивлев Владимир пал смертью храбрых. За кого пал и почему, военком не сказал. Видимо, не положено было.

Иногда неведение прекрасно. Если бы офицер Алекс Левин узнал, с кем он обменялся ракетами, у него наверняка разорвалось бы сердце сразу же после залпа.

Александр-Ошер Штейнберг

Поэт, член Союза писателей Израиля, автор книги «Рассыпал месяц бисер звёзд…» Поэтический сборник в 4-х частях.

По профессии авиационный инженер, родился 07.08.1964 года в Ашхабаде, столице Туркмении (СССР), где и начал свои первые шаги в творчестве.

Окончил Академию гражданской авиации СССР в городе Ленинграде (в данное время Санкт-Петербург). Учёба и жизнь в Ленинграде сыграли большую роль и оказали основное влияние на лирический характер его творчества.

В Израиле с 1996 года, здесь поэт открылся с новой стороны, развил свой талант и обогатил свои строки новыми переживаниями, остротой ощущений, философией любви, разочарований, потерь и новых бесценных приобретений!

Александр-Ошер Штейнберг – лауреат, дипломант всесоюзных и республиканских конкурсов, в том числе и первого творческого конкурса в Израиле «Ашдодская весна» и многих других премий и конкурсов. Печатался в газетах, много пишет, как все современные авторы в Сети, имеет своего постоянного читателя в Интернете.

Иерусалим

Здесь свет священный сверху вниз Струится на святую землю. И каждый ярый атеист Вдруг восклицает: «Верю, верю!» И, припадая вниз к земле, Целуя вечные дороги, Он чудо светлое в себе Вдруг открывает с верой в Бога! И с просветлённым ликом ввысь Он руки вскидывает к свету! Благодарит турист, сбылись Его мечты, Израиль это! Иерусалим! О древний град, И что ж я был таким невеждой? Теперь я знаю рай и ад, Всё есть! Но есть и ты, конечно! 27.10.2012

Молитва

Грусть мою не передать Даже взглядом искренним, Потому что благодать Нужно сердцем выстрадать. Потому что небеса Ждут от нас раскаянья, Не простые словеса, А молитвы пламенной. Чтоб Господь простить сумел Все грехи невольные, И я ангелом взлетел В небеса просторные, Где святые ворота Отворятся с пением. Принимайте, это я, С миром и смирением. По земле ногой прошёл, Надышавшись осенью, Испытал любовь и боль Я душою босою. Помолился и припал Я к святым развалинам, С благодарностью сказал: Ты велик, я маленький. Я лежал под голубым Небом бесконечности И молил тебя, молил О любви и вечности… 19.01.2014

Отцу

Мы любим погрустить И любим возвращаться, Мы не хотим забыть И навсегда прощаться. Присев у старых стен, Вдруг вспомнится былое, Как у твоих колен Любви плескалось море! Как у ветров эпох Мы вырывали жизнь, И на прощанье вздох Дарили близких письма. И старое пальто В заброшенном кармане Хранило то тепло, Что руки согревали. И жёлтый лист в земле Поспевшим виноградом Напомнит лишь тебе, Что забывать не надо… 26.12.2013

Я еврей

Я музейный экспонат В красной книге человечества. Браконьеры бьют набат, Мало их, тут делать нечего. Сам смываю пыль веков Каждым утром в душе с ванною. Послужить стране готов, Дайте ж службу мне нормальную. Вот хожу типичный вид, Кровь сдаю свою еврейскую, Голубая кровь кипит, Очень древняя, библейская. Помолись со мной, бедняк, У богатых нет и времени. Может, я молюсь не так? Но здесь дело не в умении. Я музейный экспонат, Крик души, молитва Господу. Не прошу себе наград, Лишь бы жил народ мой по свету. Чтоб звучал еврейский смех Над святой землей намоленной. Жить хотим не лучше всех, Но свободными и вольными. Свет тебе Иерусалим, Боль души, любовь и истина, Каждый сын и дочь любим, Третий Храм я в сердце выстроил. Приезжайте к нам в музей, Мы такие в мире разные, Здесь еврейка и еврей Строят дом свой, словно пазили. Мой Израиль, ты любовь, Может быть, неразделенная… Но бежит по жилам кровь, Я еврей, и это здорово! 09.03.2009

Скрипка

В канифоли мои руки, Музыка дождя, Я скрипач, и эти звуки Сердце льёт любя. Воедино я сплетаю Пенье райских птиц, Как они, и я летаю Взмахами ресниц. По щеке слеза бежала, Чувствуют глаза, На траву она упала, Прямо как роса. И закаты, и рассветы, Таинство смычка, Скрипкою моей воспеты, Дней течёт река. Волосы мои седые В струны натяну, Мои пальцы золотые Тронут тишину. И опять воспоминанья Хлынут как вино, По пути нам расставанья Пережить давно. Но пробьётся молодая Ветка из земли, Снова скрипка заиграет Звуками любви. Знает ветка, что корнями Дерево сильно, И напоено дождями Музыки тепло. Помнит руки моя скрипка, Помнит сердце боль, Но и радость и улыбку, Да любви огонь. Сменит век своих героев, Сменит рук тепло, Но бессмертие святое Скрипке суждено. Наполняется душою И смычка полёт, Кровью бьется молодою И опять живёт. Ну, а я усну когда то На твоей груди, Не буди меня, не надо, Душу лишь прими… 09.06.2009

Радость Торы

К тебе, святой Иерусалим, Несу тепло своих ладоней, Мой храм восстанет из руин И станет ближе к богу вдвое! Я окунусь в твою любовь, Я воспою к тебе молитвы, И с камнями сольюсь я вновь, Лишь сердце бьется в общем ритме. Бушует истинная страсть, Всё неподдельно в этой вере, И никакая в мире власть Не управляет здесь евреем. Молитва истинной любви, Молитва истинному богу, И зажигаются огни, И каждый обретёт дорогу. По ней пойдём мы не дыша И прикоснёмся до святого! Здесь у стены нам небеса! Господь! Еврей! И наша Тора! 29–30.09.2010

Вера Горт

Родилась в Киеве. Училась в общеобразовательной и музыкальной школах, занималась плаванием, была юннаткой в Киевском зоопарке. После школы поступила на работу чертёжницей на судостроительный завод, затем стала студенткой Горьковского судостроительного института и перевелась на дневное отделение. Стала работать инженером всё на том же заводе, где и проработали всю жизнь ее дед, мать и отец.

По приезде в Израиль (1973 г.) занялась серьёзнейшим образом литературой. Выпустила две книги: одну академическую книгу псалмов, за которую получила премию им. Давида Самойлова, и книгу собственных стихов и поэм «Вещи и вещицы».

Переводила Галактиона Табидзе и других авторов. Является членом Союза писателей Израиля, редактором нескольких альманахов.

Живет в Атлите, под Хайфой.

29 сентября – день Бабьего Яра

Лукьяновка

Киев. Сентябрь. 1941 год. Семья, проживавшая на улице Лукьяновка (Артёма), решается на побег из занимаемого немцами города.

Их четверо:

Захар Аронович Зельдич – отец – 40–45 лет.

Ева Зельдич – мать – 35–40 лет.

Рая – дочь – 14 лет.

Изя – сын – 7 лет.

Они наняли подводу и двинулись прочь от Киева по неким просёлочным дорогам. Где-то подвода опрокинулась, и при этом Захар сломал ногу. Они вернулись обратно, и тут же соседи выдали их немцам. Семью вывели во двор и приказали рыть яму. Захар рыть не мог. Ева рыла одна под взглядами смотревших из окон и стоявших вокруг соседей. Захар сидел на земле. Изя играл на выброшенной матерью свежей земле.

Ещё недавно умный мальчик Изя начинал играть на скрипке…

Захар – был полным, высоким, лысым, и где-то – по фразе моей бабушки – в курортном киоске «очень красиво покупал и пил» виноградный сок.

Ева – была хорошенькой, модно коротко стриженной, но почему-то любила запах испорченных яиц – сероводород – один из первичных при образовании планеты.

Это и всё, что я о них знаю. И так я их вижу. Запомните и вы их милые индивидуальности!

Рае – блондинке с голубыми глазами – удалось с помощью дворовых подружек отдалиться от этого зрелища гибели родителей и брата. Она оказалась на улице, где играла музыка и грузовики заполняли кузова увозимой в Германию молодёжью. Ей пришлось, зная о том, что в её родном дворе расстреливают мать, отца и брата, сбрасывая их в вырытую матерью могилу, – танцевать с немецкими солдатами. Она была поднята на грузовик и увезена в Германию.

Рая под вымышленным именем провела в жестоком рабстве в Германии 4 года на некой ферме, где жила и питалась со скотом.

Она познакомилась в 18 лет с бежавшим из плена советским солдатом Григорием Елькиным из Башкирии. Вместе они продолжили его побег и после многих скитаний оказались в 45-м году в Киеве – в нашей семье, на Подоле, на ул. Воздвиженской, т. е. в семье её (Раиной) тёти – моей бабушки. Моя бабушка была родной сестрой её отца. Мы к этому времени вернулись из эвакуации – из г. Зеленодольска (Татарстан). Рая была на 9-м месяце беременности. Она осталась у нас, чтобы в киевской больнице родить ребёнка, а Григорий уехал в своё село в Башкирию к своим родным, договорившись с Раей, что будет ждать её там с ребёнком.

(Помню, как мама и Рая нервно собирались на площадь Богдана Хмельницкого смотреть, как будут вешать немцев. Потом они рассказывали, что один из пятерых, которому было всего 23 года, умолял пощадить его).

В Башкирии, однако, мать Григория не могла согласиться с выбором сына. Она подготовила ему в жёны девушку своей национальности, и Григорий женился. Но он написал об этом Рае в Киев. Рая, взяв новорожденного сына Вадима, метнулась поездами в данное башкирское село.

(Это – неважно, но так было: Рая прихватила с собою мамино коричневое плиссированное платье с прикреплённой к нему фосфорической брошью – парусным корабликом, светившимся в темноте, – предмет моего обожания. Это был трофей из Германии, привезенный в подарок моей маме Любови Полонской её родным братом – Исаком Полонским, отвоевавшим танкистом 5 лет, начав ещё с Финской войны. Он вернулся с 5-ю медалями и с частыми эпилептическими ночными припадками – следствием ударной волны, направленной в его танк. (Второй танкист тогда – погиб). Да, я, пятилетняя, уже знала, что это – воровство, и очень удивлялась, почему в семье никто не произносит этого слова применительно к данному случаю, а как-то наоборот, качают головой, приговаривая (имея в виду это платье): «Ей (Рае), конечно, нужнее…» Через недели две от Раи пришло письмо с извинением за прихваченное мамино платье и с сообщением, что в поезде её всё равно обокрали…

Григорий – к его чести – тут же избавился от своего скоропалительного брака и женился на Рае. Они переехали в город Кумертау и прожили жизнь в достаточно счастливом браке. У них родилась затем дочь Алла и был ещё третий ребёнок.

Связь между нашими семьями существовала. Ведь Рая и моя мама были дружными с детства двоюродными сёстрами! Несколько раз, возвращаясь с летнего отдыха на Чёрном море, они всей семьёй останавливались у нас – в Киеве – на пару дней… Мы посылали ей платья, блузки, получая в ответ мёд, лесные орехи… Я помню, как однажды я просто сражалась в толчее в Московском Пассаже, пробиваясь к прилавку, чтобы купить несколько абсолютно прозрачных нейлоновых блузок – с чёрной вышивкой – для прикрытия самых выпуклых мест женской груди. Я пробивалась, подсчитывая в уме – кому сколько: маме, себе и, конечно, Рае… и обдумывая в то же время: да что же это такое? На чьё усмотрение выставляется почти в открытую эта так называемая женская прелесть? Как уродлива жизнь! Как двулична! Ведь совсем недавно – эти идеальные сокровища (редко), расплывшиеся (чаще), грубо пышные, жирные, либо худосочные, просто никакие – вровень с сутулыми плечами, в неподходящем сочетании с юбками и туфлями – были просто ненужными житейскими отходами, отбросами для гниения среди массы тел в вогкой земле, например, Бабьего Яра… Что вдруг изменилось? Почему такая заварушка в строгом столичном универмаге? А Рая – полная, уже трижды рожавшая… – как она будет выглядеть? И… зачем… вообще… как-то… выглядеть?..

Что до меня, то я – никогда – с 5 лет – не чувствовала себя стопроцентным человеком на планете. Хронический страх – слабее – сильнее – мешал ежесекундно. Собой никогда не была счастлива. Есть у меня две строки – о моём яростном детском крике (от обиды на мать, не пустившую войти в море – «к ожидавшему меня на мели Посейдону»), о моей книге «Вещи и вещицы», содержащей… пусть мнимое, но мощное счастье и настоящее горе, да и обо мне самой, оглядывающейся на прошлое: кто же была я на этой планете? Человек? – Нет! но некий полуявный, мелькавший то здесь, то там, бессмысленно шумный – тысячежаворонковый форшлаг, оттрепетавший на высоких нотах…

Перед моим отъездом в Израиль (в 1973 году) Рая прокляла меня «за измену Родине», так как затаила огромное зло на весь мир, за исключением СССР.

Прошу добавить к списку замученных – этих трёх моих родственников-киевлян:

Захар Аронович Зельдич – 40–45 лет, отец.

Ева Зельдич – 35–40 лет, мать.

Изя Зельдич – 7 лет, сын.

Они – над вырытой для них матерью могилой – были расстреляны, затем – закопаны, преданные соседями, в своём родном дворе на Лукьяновке (Артёма) в Киеве в сентябре 1941-го года.

Как они выглядели, я знаю, т. к. их портреты всегда висели на стене нашей подольской полуподвальной квартиры – при грусти всей семьи и каждодневных слезах моей бабушки.

Александр Анатольевич Перчиков

Родился в 1955 г. в России, г. Самара (тогда г. Куйбышев). В 1978 г. окончил Куйбышевский авиационный институт, специальность АСУ. С 1990 г. живет в Израиле, работает инженером-программистом.

Автор трех книг стихов и документальной прозы, вышедших в России (г. Самара) в 1987 – «Неосторожная звезда», в 2004 г. – «Город любви», в 2011 г. – «Мы уезжали навсегда». Член Международного союза писателей Иерусалима (МСПИ) и СРПИ. Член редколлегии журналов «Литературный Иерусалим», «Литературная губерния» (г. Самара, Россия).

Автор многих публикаций в периодической печати: в Москве (журнал «Студенческий меридиан», газета «Комсомольская правда», альманах «Истоки», газета «Информпространство» и др.), С.-Петербурге («Антология живой литературы»), «Русское эхо» (Самара), в США (газета «Новое русское слово», альманах «Встречи»), в Израиле (журнал «22», «Год поэзии-2008», «Звездный ковчег» – 2 том, «Литературный Иерусалим» (2008–2015 гг.), в переводах на иврит (сб. «Мадригот – 2, 3») и др.

Победитель нескольких поэтических конкурсов (им. Л. Рудина в Иерусалиме, «Самарские судьбы», г. Самара, Россия).

«На берегу Эйлатского залива…»

На берегу Эйлатского залива Я отрешусь от будничных забот, Я стану мудр, как старая олива, У кромки моря, взглядом на восход. Под музыку, струящуюся свыше, У берега морского на краю, Мы сделаемся праведней и тише, Спокойнее и лучше, как в раю. Себя врачуем музыкой Эйлата, И сможет все в одно соединить Прозрачная мелодия Булата — Из прошлого серебряная нить.

«Я праздники считаю по старинке…»

Я праздники считаю по старинке, Из детского беру календаря. Я не забыл, как падают снежинки В раскрытые ладони января. Цветных гирлянд мерцание живое, И этот миг, когда из мишуры, Как обещанье чуда, в свежей хвое Являются волшебные шары. Но плыли мы путем своим окольным, Подвластны тяге к перемене мест. Вдали растаял звоном колокольным Почти забытый русский благовест. Здесь праздники иные на примете, Явившиеся исподволь, как сон, Они глядят из глубины столетий И вложены в спирали хромосом. Одни из них суровы, будто судьи, В других – преданий каменная нить, Что вплетена навеки в наши судьбы, И с ними нас нельзя разъединить. Все праздники, что есть у нас на свете, Пусть продолжают петь и ворожить. Мне дороги и близки те и эти, И самый главный праздник – просто жить.

«Оживи меня, Мертвое море…»

В. Добрусину

Оживи меня, Мертвое море, Чашу соли своей поднеси, Раствори в изумрудном растворе, От беды и от боли спаси. Защити от борьбы и погони, От навета и злобы пустой. Покачай на соленой ладони И негромкую песню напой. Ты – слияние древних загадок И биенья усталых сердец, И спускается, тонок и сладок, Синий вечер в гранитный ларец. И выходят библейские тени Из пещер, как в былые года, И горит, как над царствами теми, Над Израилем та же звезда.

«Иерусалим, моя столица…»

Иерусалим, моя столица, Мой город, вечный и святой, Ложится отблеском на лица Твой свет прозрачно-золотой. На эти каменные своды, Соцветья башен и окон, Ты весь – явление природы, Ее таинственный закон. Как обещание кому-то Шептали глухо, как в бреду, Среди погрома и галута — «Мы будем в будущем году…» И через пыль тысячелетий Целебен воздух твой и сух, И прорастает Храм твой третий Надеждой, высказанной вслух. Как сквозь века ты смотришь строго, Печален и неумолим, И слышу я дыханье Бога В тебе, мой Иерусалим.

«Спотыкается дорога о холмы Иерусалима…»

Спотыкается дорога о холмы Иерусалима…

Леонид Рудин, иерусалимский поэт Спотыкается дорога о холмы Иерусалима, То спускается полого, то взлетает в облака. Здесь заветная долина, что влечет неодолимо, Здесь рукой подать до Бога, здесь он есть наверняка. Тут, под куполом небесным, Что повис над черной бездной, В мире шумном и железном Он укроет нас от бед. Мы свою заплатим цену, Положив записку в стену, Но цены свободе духа И свободе веры нет. Будут виться, как живые, Эти улочки кривые, Как картины вековые В обрамленьи древних рам, И прорежет ночь, как бритва, В сердце тайная молитва, Чтоб вела к победе битва, Чтобы вырос Третий Храм. Так живем мы, как под током, В этом городе высоком, Под его незримым оком Золотую тянем нить. Где теперь величье Рима? А холмы Иерусалима Были, есть и будут жить.

«По горной царственной дороге…»

…По горной царственной дороге вхожу

в родной Иерусалим…

С.Я. Маршак По горной царственной дороге Вхожу в родной Иерусалим. Мой посох стерт, устали ноги, Но голод мой неутолим. Я припаду к его истокам И вверю я свою судьбу Его царям, его пророкам С небесной меткою на лбу. Не зря мы шли из дальней дали, Холодных северных широт, Чтоб утолить свои печали У Яффских каменных ворот. Тумана белые одежды Укроют древние холмы, И Третий Храм, как свет надежды, На миг появится из тьмы.

Страна

Ее на карте нелегко найти, Названье умещается, как сноска, Всего лишь чуть заметная полоска, Где все на свете сходятся пути. И букв ее таинственная вязь, И языка гортанное звучанье — Из древности непознанная связь С началом всех начал, без окончанья. Здесь столько разных смешано примет, Такие вплетены в картину краски, И созданы с судьбой такие связки, Которых крепче не было и нет. Ее пророки выстроились в ряд, И Книга Книг нарядна, как невеста. Так мало ей дано на карте места, Но все о ней на свете говорят.

«Самара детства моего…»

Самара детства моего, полно киосков с газировкой…

Б. Свойский Самара детства моего. Полно киосков с газировкой. Там за трамвайной остановкой — Театр. Площадь. Штаб ПРИВО. Синеет Волги полоса. Из сада Струковского – тени, Под ними – лестницы ступени, Над ними – птичьи голоса. Самара, детская страна, В вагоне старого трамвая К тебе я еду, узнавая Забытых улиц имена. Пух тополиный, волжский плес, Тот дом, где детство обитает — Все в дымке времени, все тает Под шум дождя. Под стук колес. И я прошу – не уходи, Останься запахом и цветом, Речной прохладой, знойным летом, Птенцом, согретым на груди. Там жив отец. Там ярок свет. Там мама юная с обновкой, Полно киосков с газировкой, И жизнь идет. И смерти нет.

Гал Харб

Родилась в Хабаровске. С детских лет увлекается литературой. С четырнадцати лет начала писать для городского юношеского радиожурнала «Романтики» и за активное участие была награждена премиальной поездкой в «Артек» на 45 дней на юнкоровскую смену. Первая юношеская печатная публикация была в журнале «Молодой дальневосточник».

В 1997 году переехала жить в Израиль. С 2005 году начала печататься на различных литературных сайтах. Стихи неоднократно переводились на иврит, английский и испанский языки и использовались в клипах для израильского телевидения. В 2005 году была опубликована подборка стихов в сборнике «Новая волна» № 10 в Санкт-Петербурге. В 2007 году была награждена дипломом Международного Союза писателей «Новый Современник» – «За смелую попытку раскрытия сложной темы» в конкурсе литературного портала «Что хочет автор». Опубликовала на иврите несколько профессиональных книг о музыке. В 2014 году стала дипломантом национальной литературной премии «Писатель года».

Тупой

Дома было тихо. Мама ещё не пришла с работы, а папа уехал в командировку на несколько дней. Я сидел в шкафу, не подавая признаков жизни. Я любил здесь сидеть. Темно, тихо, как будто и нет никого. Но я-то здесь, внутри. Прошло уже много времени, как я вернулся из школы. Скоро мама придёт, опять мне влетит. Но пока я в шкафу – я в безопасности. В голову лезли всякие мысли, они путались и снова разбредались в разные стороны, как нити паутины. И только бой настенных часов напоминал, что жизнь продолжается. Вот прошёл ещё один час. Я считал удары. Вначале было три, потом – четыре, сейчас прозвучало шесть. Вот-вот мама появится, лучше бы задержалась на работе, тогда я досчитаю до десяти. Но нет, сегодня, как назло, она пришла вовремя.

– Серенький, ты где?

Вопрос был излишним. Она точно знала, где я.

Открылась дверца шкафа, и свет ослепил мне глаза. Я зажмурился, потёр их, и сразу захотелось спать.

– Ну, опять ты в шкафу? И что тебе здесь так нравится?

Она не понимала, что здесь – хорошо, только стук сердца и бой часов нарушает тишину. Мне нравилось так сидеть. Это было моё убежище, где я прятался от всего и где меня, наконец-то, оставляли в покое.

– Наверное, снова двойку получил, да?

Я молчал. К чему говорить, да я и не совсем понимал, что она хочет от меня и почему двойка – плохо. Но учительница в школе тоже говорит, что двойка – это стыд и позор. И что я самый отстающий ученик в третьем классе, хоть

и учусь уже второй год и должен был хоть чуть-чуть продвинуться и хотя бы научиться писать.

Да что им нужно от меня? Я вообще эту школу ненавижу и учиться не люблю, особенно по русскому. А училка специально подходит ко мне на уроке и косит сквозь очки в мою тетрадь.

– Опять ты ничего не пишешь, – звучит её раздражённый голос.

Но больше всего меня убивает, когда она заставляет меня читать вслух, тогда все буквы, словно муравьи, разбегаются перед глазами, всё как в тумане, и я мечтаю только сбежать с урока и спрятаться в шкафу. Но нет, я в классе и должен что-то читать, и не могу, и снова молчу. Танька, что с соседней парты, начинает хихикать. По классу пробегает как ветер шорох, сопровождаемый смешками, но я словно и не я вовсе, а кто-то другой. Постояв немного, я сажусь, внезапно что-то острое вонзается в мое тело. Опять Вовка кнопку положил мне на стул. Какой же я тупой, что не проверил этого. Я слегка приподнимаюсь, точно – кнопка. Вовка все время это делает, а я как в первый раз… Он ржёт точно жеребец. Ну и пусть, я ему как дам на перемене, так у него сразу охота класть мне кнопки отпадёт. Я показываю ему кулак, а он крутит пальцем у виска. «Тупой», – слышу я скрежет его голоса.

Как же можно читать, если буквы разного цвета, да ещё и прыгают по листу, словно сумасшедшие. Кажется, что страница учебника переливается всеми цветами радуги. Но если усилием воли поднапрячься и хорошенько присмотреться, то эти смешные знаки останавливаются, а через мгновение снова начинают прыгать и разбегаться. В такое мгновение страница учебника как будто покрывается маленькими трещинами, как отживший свой век старый лист, того и гляди вот-вот распадётся на мелкие кусочки. Потрескается вдоль и поперёк и превратится в пыль. Стоит подуть ветру, и разлетятся кусочки по всему классу на головы этих «умных». Да я дышать боюсь, глядя на белый лист, весь испещрённый разноцветными прыгающими муравьями, а она хочет, чтобы я читал…

Раздаётся звонок! О! Спасение моё! Я вылетаю из класса первый под сопровождение дружного: «Тупой, тупой!» Снова позабыв врезать Вовке, я бегу из школы домой и прячусь в шкаф. Как мне объяснить это маме? Она думает, что я ленюсь.

– Опять дурака валял в школе? – звучит её гневный голос.

Ну она-то что от меня хочет? Как они все надоели! Была б моя воля, так сидел бы целыми днями в шкафу. Мама начала кричать на меня. Бегает и размахивает старым отцовским ремнём.

– Вот я задам тебе сейчас, лентяй!

Да она всегда так ругается, потом, шлёпнув меня пару раз,

уходит на кухню, и я слышу её всхлипывания. А она мои не слышит. Не хочу, чтобы она видела, как я плачу, ведь отец говорит: «Мужики не плачут». И после очередного наказания за учёбу, точнее, за полное отсутствие моей учёбы, я молча убегаю в шкаф. И плачу, когда никто не видит. Уж больно ремень жёсткий да с железной пряжкой, но я-то – мужик!

Мама звонит отцу.

– Снова Сергей двойку принёс, совсем не хочет учиться, я не знаю, что делать. Так продолжаться больше не может. Я устала. Да, он опять в шкафу прячется, молчит всё время. Придется записать его к специалисту, – слышу я из кухни голос мамы. Видно, отец с ней согласился.

И что они все хотят от меня? Вырасту – всех поубиваю. Я вылез из шкафа и стал всё крушить. Таньку с Вовкой первыми убью завтра же… Ух!..

Но утром мама сказала, что сегодня я не пойду в школу. Мы отправляемся к врачу. Ну и пусть меня обследуют. Сами-то они вон какие «умные», ни разу не видел, чтобы мама или папа что-то читали. Всё у телевизора да на кухне, едят или пиво пьют.

Мы зашли в большой кабинет. Врач стала спрашивать меня разное. Проверила мои глаза. А потом сказала:

– Левый глаз ведущий, значит – левша.

Через час беседы с нами она объявила маме:

– Ваш сын страдает дислексией в сочетании с аутизмом.

Маме, видно, понравились эти слова, её глаза заблестели сразу. Она погладила меня по голове и забормотала:

– Так он здоров? Не умственно отсталый?»

– Дислексия. Ему нужна специальная программа обучения, к сожалению, в обычной школе не занимаются такими детьми. Все воспринимают его как умственно отсталого, трудного, не поддающегося обучению ребёнка. Что, в свою очередь, способствует развитию заниженной самооценки, комплексам, а иногда приводит даже к суициду.

– Так что же нам теперь делать?

– Нужна другая, особая программа обучения. Я могу порекомендовать специальную школу, где занимаются такими детьми. Это единственное, что поможет мальчику справиться с проблемой в обучении, там его научат читать и писать.

– Я не совсем поняла, – заикаясь, сказала мама, – а в чём, собственно, проблема-то?

– Он не воспринимает информацию так, как обычные люди. Он мыслит целыми образами. А какой-то отдельный фрагмент, букву например, ему трудно воспринять. Отсюда проблемы в обучении. Он не может запомнить буквы как символы, они для него ничего не значат – безликие. По особой методике его умение читать и писать можно развить, если идти от образного сенсорного восприятия информации.

Мама молча хлопала глазами, и я почувствовал, что она тоже не понимает, о чём говорит доктор.

– Вот вам направление в специальную школу и телефон. Правда, она далековато от вашего района, но там есть автобус, который собирает детей со всего города.

– Так мой сын будет спокойней? А то он совсем озлобился. Не разговаривает ни с кем. Вчера всё в своей комнате вверх дном перевернул, покидал, даже стул сломал. А ему-то всего десять лет. Я думала, он с ума сошёл.

– Если повысится его самооценка, появится уверенность в себе, то, думаю, он будет спокойней.

Мама, довольная, вернулась со мной домой и сказала, что больше я в мою школу не пойду.

Ура!!! Больше Вовка не положит кнопку на мой стул. А Танька не будет смеяться надо мной.

Я впервые за много лет не пошёл в шкаф. Такая хорошая новость! Мне не хотелось прятаться. Я побежал на улицу прыгать по лужам и радоваться, что наконец-то закончились мои мучения, и теперь я стану настоящим мужиком и не буду больше плакать.

Вернулся папа из командировки. Мама рассказала ему о нашем визите к врачу.

– Дислексия? Хм… Так ты не лентяй?.. – он посмотрел на меня и хитро так сказал: – А я про трещины на листе тоже знаю. Я ещё с детства их заметил…

Мамочка, я так тебя люблю…

Посвящается маленькому Аврааму

Я родился на 24-й неделе беременности, почти шестимесячным. Меня назвали Брайн. Я слышал это имя ещё там… Иногда мама гладила ласковой рукой наш животик и говорила:

– Как ты там, малыш? Ты подрос сегодня?..

Да, она часто разговаривала со мной. А я любил слушать её голос. Такой добрый, тихий и очень ласковый. Я всегда радовался ему. Помню, однажды мама сказала мне:

– Малыш, мы назовём тебя Брайн. Надеюсь, тебе понравится это имя.

А случилось это после того, как мама пошла на проверку со странным названием УЗИ. Тогда-то она впервые и увидела меня. Ах, как я был рад! Даже палец изо рта вытащил от удивления.

– Смотрите на экран, – сказал врач, – у вас мальчик, – и продолжал водить по маминому животу чем-то скользким. – Да он ещё и улыбается!

– Вижу, – кивнула мама в ответ, и я почувствовал, что она меня очень любит. Как будто тонкие ниточки ещё крепче соединили меня с ней, и так тепло стало на сердце. Да, точно, она обрадовалась, увидев меня.

– Какой ты хорошенький, сынок…

Тогда-то впервые я и услышал слово «Брайн» и понял, что оно относится ко мне.

– Сынок, счастье моё! – летела как на крыльях мама домой.

Ой, как хорошо было мне в тот день! Я точно знал: мама меня любит. Я так стремился к ней, и она мне рада. Дома она стала всем рассказывать про меня. И я слышал, как бабушка с дедушкой поздравляли её. Папа даже поцеловал наш животик. Он не смог пойти с мамой к врачу из-за работы, и я чувствовал, что он очень нервничал.

– Сын, – гордо и так тепло сказал папа и обнял маму.

Как же мне захотелось поскорее быть с ними и сказать им, как я их люблю. Но всё, что я мог, – это только стучать по животику и прыгать.

Мама сказала:

– Зашевелился-то как, услышал, наверное, что о нём говорим!

Да, да, мамочка, я вас услышал, и мне так хорошо, что я готов прыгать от радости!

Это был особенный день – такой счастливый! Я долго не мог успокоиться, всё прыгал и прыгал. Как вдруг что-то сжалось и начало давить на меня. Мама сказала, что ей стало плохо и она хочет полежать.

«Мамочка, ты только не волнуйся, мы же вместе», – думал я. Но ей стало ещё хуже, и папа вызвал «скорую помощь».

Нас везли в машине с резким воющим звуком. Он так долго гудел, что я испугался и замер, прижавшись к животику. Всё давило на меня, и я напрягся от боли.

– Схватки учащаются, – услышал я в машине, – она вот-вот родит, на стол быстро!

И нас куда-то понесли. Мне стало ещё больнее. И когда совсем сдавило голову и тело, я хотел закричать что было сил, но не смог. Мама перестала стонать, и вдруг я увидел свет… Мама протянула ко мне руки и хотела взять меня, но ей не дали.

– 560 граммов, – сказал чей-то голос, – срочно в инкубатор, готовьте реанимацию.

Я заплакал от холода и отчаяния, только никто не услышал моего крика, и я чувствовал, что задыхаюсь… Не знаю, что было мне перенести тяжелее: эту боль и удушье или то, что меня унесли от мамы. Уверен, она тоже хотела быть со мной рядом, согреть своим теплом…

– Мама, мамочка… твой голос…

Всё смешалось…

– Брайн…

Холод и какие-то трубки по всему телу… Пустота…

– Сын!..

Незнакомые голоса… Я весь дрожу…

– Ты подрос сегодня?

– Какой хорошенький!

– Мы назовём тебя Брайн… назовём тебя Брайн… тебя Брайн… Брайн…

Всё медленно поплыло перед глазами… и я куда-то провалился. Мне вставили трубку в горло, чтобы я мог дышать. Вентилятор продувает грудь изнутри, чтобы отходила жидкость, и этот тикающий звук в ушах… Как больно и одиноко… Мама… Мамочка, мне страшно… Где же ты?

Так я лежал, подключенный к приборам, под прозрачным куполом не знаю сколько… наверное, долго…

Потом подошла мама и тихо-тихо что-то сказала, но я не смог разобрать, что. Вскоре меня повезли на проверку.

– Кровоизлияние мозга 4 степени, – донеслись до меня странные слова, – могут быть очень тяжёлые последствия. Церебральный паралич или сильная умственная недостаточность. Тяжёлый случай.

И я почувствовал, как сжалось мамино сердце от этих слов, потому что моё тоже сжалось.

«Да нет, я сильный, я справлюсь, только бы быть рядом с мамой», – думал я.

А она словно окаменела и смотрела на меня немигающим взглядом. Ещё я слышал, как задрожал голос папы.

– Какой выбор у нас есть? – спросил он.

– Отключить приборы жизнеобеспечения, – сказал голос, – мы сделали обследование и обнаружили сильное мозговое кровоизлияние. Шансов выжить один из ста. Если выживет, то полная инвалидность гарантирована… Вы можете подумать до завтра.

Тишина и только тиканье приборов. «Как я хочу к маме», – думал я, преодолевая боль в груди. Всё было как в тумане. Я плохо различал слова, всё, что я хотел, – это только чтобы мама взяла меня к себе. Вдруг я услышал всхлипывание папы. Почему он плачет, ведь я наконец-то здесь и мы можем быть вместе – я, мама и папа, как мы и мечтали. Только почему-то никто не радуется. Может, они уже не хотят быть вместе и я им не нужен? Эти мысли разрывали моё маленькое сердечко. Холодно… Страшно… Стало темно и тихо… Где мама?.. И только монотонный звук работающих приборов в ответ…

– Мы согласны, – сказал папа утром и снова всхлипнул…

«Ну вот, наконец-то они согласились, и теперь меня отдадут маме», – отлегло у меня от сердца.

– Ну что ж, – сказал кто-то в белом, – будем отключать постепенно.

И вдруг перестал пикать прибор и шуметь вентилятор. Из меня вытащили все трубки, завернули в белое и впервые положили на руки маме, на её такие добрые и тёплые руки… Вот наконец-то мы и вместе! Как долго я мечтал об этом, мамочка…

– Мальчик мой маленький, – сказала мама.

У меня закружилась голова… Её слеза упала мне на щеку.

Я почувствовал удушье и… полетел… полетел… «Мама… мамочка, я так тебя люблю…» – таяло в моей голове.

Любовь и музыка

Любовь и музыка сплелись Под звуки грусти в тишине. Я им уже давно молюсь, Лишаясь сил, росой в траве, Мечтой во сне, слезой На дне ручья любви… Звездой в ладони упади, В объятиях моих усни. Пусть лунный ветер принесёт Твоё дыхание сквозь века. Всегда, всегда, всегда, всегда… Лишь эхо вторит. Тишина.

«Смотрю я в зеркало и вижу тишину…»

Смотрю я в зеркало и вижу тишину, Твоей любви несбывшейся аккорд, Отчаянную боль судьбы, Опять свернувшей там… за поворот. Весенний дождь омоет небосвод, Травы зелёной сонные сердца… Листвы новорождённой первый вдох Семь разноцветных стрел запустит в небеса. А ты идёшь из глубины зеркал Навстречу отражению любви. Смывая все неясные слова, Дождём весенним в этот миг приди.

Гитара

Посвящается Висенте Амиго

Из бесконечной суматохи дня На звёздных крыльях кружит ночь. Шесть струн души моей Опять покой уносят прочь. Пусть с острых кончиков ногтей Слетает страсти безрассудной взрыв И тонким кружевом любви Сжимает сердце сладостный порыв. Ты расскажи мне о полёте птиц, О разноцветных облаках, Слезой скатившись по щеке, Поведай о несбывшихся мечтах. И пусть под тремоло любви Родится новый черно-красный день, Гитара, плачь, гитара, пой, Гитара – без тебя я тень.

Борис Михайлович Хайкин

Поэт, член Союза русскоязычных писателей Израиля, автор книг, вошедших в каталоги национальных и университетских библиотек Франции, Соединённых Штатов Америки, Канады, Великобритании, Шотландии, Германии, Австрии, России, Монако, Украины, Казахстана, Израиля и др.

Стихи поэта вошли в антологию поэзии Израиля (2005), антологию рассказов и стихов «Взрослым – не понять!» (Москва – Тель-Авив, 2008), в альманахи «Год поэзии» Израиля и США и другие издания. Борис Хайкин – дипломант фестивалей литературы и искусства в Израиле (2001 г. и 2008 г.)

Факультет изгоя

1

В июле 1934 года было подписано постановление ЦИК «Об образовании общесоюзного НКВД». С этого времени заработала «мельница» по уничтожению личности, духа свободы, начались массовые аресты и ссылки в лагеря людей по первому доносу, которых вынуждали под пытками брать на себя несуществующую вину, иногда спасительную в бесчеловечных условиях. Многие сломались и были раздавлены машиной уничтожения свободомыслия.

Но были и другие – гордые, несгибаемые, такие как Юрий Осипович Домбровский – русский поэт, прозаик, литературный критик, отсидевший на сталинских «курортах» почти четверть века – в ссылках и тюрьмах, лагерях. И, как он утверждал сам, он ни разу за эти годы не был виноват даже в простой неосторожности или оговорке. «Я жду, что зажжется искусством моя нестерпимая боль», – сказал однажды Домбровский. И эта боль, воплотившаяся в его литературные произведения, была рождена не только физическими, но и душевными страданиями перед открывающейся бездной. Юрий Домбровский был поистине загадочной личностью, непостижимой его мучителям. Он не успел получить высшего образования, но был, по признанию знавших его людей, образован энциклопедически. Право, философия, искусствознание (театр и живопись), история, литературоведение. При этом он был и квалифицированным орнитологом, знатоком птиц. Юрий Осипович учился в бывшей Хвостовской гимназии в Кривоарбатском переулке в Москве.

О его происхождении ходят легенды, которые любил распространять он сам. Не раз он говорил знакомым и малознакомым людям о своем цыганском происхождении. По версии писателя, его дед по имени Домбровир был цыганским бароном – вожаком рода, кочевавшего где-то в Польше и Литве. Но вот по данным Института науки и наследия еврейского народа «Ам аЗикарон» – «Народ Памяти» (1), его дедушка и бабушка – Гдалий Домбровский и Августа Лейбович – из Иркутска. Его отец – Иосиф Витальевич (Гдальевич) Домбровский, был присяжным поверенным иудейского исповедания, адвокатом, который играл заметную роль в работе Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства (вместе с Александром Блоком). Мать, Лидия Алексеевна Крайнева (1883–1957), евангелически-лютеранского вероисповедания, ученый в области анатомии и цитологии растений, впоследствии кандидат биологических наук и доцент Московской сельскохозяйственной академии.

Дед его отца, уроженец Юрбурга Ковенской губернии Яков-Саул Домбровер (впоследствии Яков Савельевич Домбровский (1794–1884) был сослан в Омск в 1883 году как участник польского восстания (2).

В 1859 году он переехал в Иркутск, где занялся винокуренным производством и хлеботорговлей, приобрел золотые прииски в Забайкальской области. Построил винокуренный и крупчатомельничный заводы, стал купцом первой гильдии (1869), одним из основателей местной еврейской общины, которую он возглавлял на протяжении двух десятилетий. Его сын Гдалий Яковлевич родился уже в Иркутске (1847). В 1928 году (через пять лет после смерти отца) мать Ю.О. Домбровского вторично вышла замуж за Николая Федоровича Слудского, сына математика и механика Ф.А. Слудского.

В связи с постоянными отсидками, погубившими его молодые годы, Юрий Осипович был закоренелым холостяком.

И все-таки на склоне лет он узнал, что такое семейное счастье, когда связал себя семейными узами со своей многолетней любовью, Кларой Турумовой, юной студенткой из Казахстана, впоследствии филологом, дочерью солдата-казаха, который погиб в Бресте в самом начале войны. У них была большая разница в возрасте, но ничто не смогло помешать их взаимному чувству, не оставляющему никакого другого выбора.

Это сегодня Домбровского называют одним из крупнейших писателей ХХ века. Его произведения переведены на десятки языков. Он является автором девяти книг прозы, в том числе «Обезьяна приходит за своим черепом» (1988), «Факультет ненужных вещей» (1975), «Хранитель древностей» (1978) и других. Рукопись «Обезьяны…» автор считал безнадежно утерянной. Но ее сохранил один из работников органов. Он разыскал Домбровского в Москве и передал ему папку.

Из книг, вышедших после смерти:

– Домбровский Ю. Собрание сочинений в шести томах (М., «Мерра», 1992–1993 гг.)

– Домбровский Ю. «Меня убить хотели эти суки (вступительная статья и составление К.Ф. Турумовой (Домбровской). (Московское историко-литературное общество «Возвращение» – М., «Возвращение», 1997 г.).

– Домбровский Ю. «Гонцы» (составитель К.Ф. Турумова-Домбровская, ред. Э.Мороз – М., МИК, 2005 г.)

В шестой том собрания сочинений Ю. Домбровского вошли произведения, мало известные широкому кругу читателей. И значительное место в нем занимает поэтическое наследие писателя. Почти все поэтические и прозаические произведения автора тоже были изданы уже после его смерти, произошедшей при странных обстоятельствах. Накануне своего 69-летия Домбровский был жестоко избит в фойе ресторана Центрального дома литераторов большой группой неизвестных людей. И скончался от последствий побоев (сильного внутреннего кровотечения в больнице 29 мая 1978 года спустя 1,5 месяца после нападения. Похоронен Юрий Осипович в Москве на Кузьминском кладбище.

При жизни Домбровский не получил официального признания на своей Родине. Но причислять его к несчастным страдальцам не стоит. Ведь сам о себе он написал однажды, что быть талантливым – это уже великое счастье. По своему характеру и призванию Домбровский был просветителем, потребностью которого было делиться своими знаниями с окружающими. Этим он занимался и в школе, расположенной на месте нынешней гостиницы «Алма-Ата», и в республиканском музее, занимавшем место в кафедральном соборе парка панфиловцев, и во время сотрудничества с журналом «Литературный Казахстан» и газетой «Казахстанская правда».

В 1932 году Юрий Домбровский окончил Высшие государственные литературные курсы («Брюсовские»). Он слушал лекции в ГИТИСЕ, проходил практику в московских издательствах. Но вскоре был обвинен в непонятных наказуемых деяниях (в студенческом общежитии под его койкой оказалось какое-то знамя) и был выслан в Алма-Ату. До первого ареста это был сильный, красивый, высокий, уверенный в себе человек.

Поначалу приезжий ссыльный снимал угол в домике вдовы-казашки в Тастаке. Несмотря на бедность, эта жалостливая женщина делила последнюю лепешку на равных между приезжим и своими пятью детьми. Работы для ссыльного не находилось. Но постепенно молодость взяла свое. Домбровский полюбил Алма-Ату, ставшую для него вторым домом. Как рассказывает близко знавший писателя Павел Косенко (журнал «Родина» № 2 за 2004 г.)(3), как искусствовед, критик, переводчик, педагог, Домбровский увлеченно участвовал в становлении и мужании профессиональной казахской литературы, профессионального казахского искусства. Он мог ответить на любую затронутую тему из области общественных наук или искусства.

Многие люди с признательностью и гордостью называют его своим учителем. Юрий Домбровский не только оценивал по достоинству чужую творческую судьбу, но и чутко воспринимал ее, как собственную удачу. Известны его высокие оценки художественного творчества будущего народного художника Казахстана Абылхана Кастеева. Вот впечатление от живописной работы Кастеева «Царица Анна принимает посольства»:

«Основой вещей была сказочность. Сказочность события и обстановки, сказочность зала дворца. Высокие церковные свечи, трон, вылитый из золота. Сказочными были придворные, осыпанные звездами и орлами, с пышными буклями и шпагами. А самым центром была царица – великанша с толстыми руками и ногами, с чудовищным бюстом, не человек, а людоедка, символ империи, сама империя, превратившаяся в необъятную, ненасытную и все-таки полусонную бабу».

Из казахских писателей Домбровский был особенно близок с Сабитом Мукановым, много работал с ним как переводчик. В 1960-е годы у него были тесные отношения с Зеином Шашковым, Ильясом Есенберлиным (перевел его романы «Схватка» и «Опасная переправа»). Дружески общался с Абдижамалом Нурпеисовым и Тахави Ахтановым. Павел Косенко вспоминает, при каких обстоятельствах Домбровский бросил курить. На допросе в следственном изоляторе, расположенном в транспортном отделе МВД, Домбровский попросил следователя дать ему закурить. А тот предложил вначале дать признательные показания. После этого случая Юрий к табаку не прикасался.

Первый алма-атинский арест Домбровского произошел в 1937 году. Тогда он просидел в НКВД всего несколько месяцев. При повторном аресте в 1937 году он был отправлен в корабельном трюме на Колыму, а затем в Тайшетлаг. В 1939 году – колымские лагеря. В 1943 году Домбровский возвращается в Алма-Ату досрочно, по инвалидности, тяжелобольным. И уже на больничной койке начинает работу над романом «Обезьяна приходит за своим черепом», который принес ему известность далеко за границами его Родины. Работал в театре. Был археологом, искусствоведом, журналистом. Читал курс лекций по В. Шекспиру. В 1949 году – очередной арест. Место заключения – Север и Озерлаг. После освобождения (1955 г.) жил в Алма-Ате, а затем ему разрешили прописаться в Москве. Всего в лагерях он находился 23 года. Такого продолжительного срока заключения не удостоился ни один из литераторов.

После реабилитации в 1956 году Юрий Осипович возвращается в Москву. Но он так и не получил полного восстановления в литературных правах. В то время в Москве выходил в свет первый том «Школы жизни» Сабита Муканова, где переводчиком был Домбровский. Но издательство категорически отказалось поставить его имя в книге. И Домбровский уговорил одну свою знакомую поставить ее имя вместо себя в качестве переводчика. С тех пор при последующих переизданиях перевод книги приписывается ей.

Первое время Домбровский жил в московской коммунальной квартире в Большом Сухаревском переулке. Но через несколько лет получил двухкомнатную квартиру вблизи Преображенской площади. Зарабатывал, в основном, переводами, издательскими рецензиями. В 60 лет ушел на пенсию. После его трагической гибели ни одна советская газета не сообщила о смерти писателя, хотя к этому времени он уже получил широкую известность во всем мире. Только через несколько лет стали публиковать его книги, за которые впоследствии Юрий Домбровский был признан классиком и провидцем.

Принято считать, что с началом хрущевской «оттепели» архипелаг ГУЛАГ канул в небытие. Тюрьмы и лагеря для политических заключенных сменились на психиатрические больницы для инакомыслящих. Вместо убийств неугодных режиму людей в камерах (зачастую руками уголовников) их стали жестоко избивать прямо на улицах, в общественном транспорте, практически в любых местах. Именно таким экзекуциям подвергался и Юрий Домбровский.

Уже после ГУЛАГА вышли его новые книги: роман «Обезьяна приходит за своим черепом» (1959), сборник новелл: «Смуглая леди», «Три новеллы о Шекспире» (1969), автобиографические романы «Хранитель древностей» (1964) и его продолжение «Факультет ненужных вещей», опубликованный в 1978 году во Франции. Именно этот роман в особенности не простили реабилитированному Домбровскому. За писателем следили, угрожали ему по телефону. В то время публикация рукописи на Западе считалась уголовно наказуемым преступлением. Угрозы и ночные звонки начались с марта 1975 года. «Ручка, ножка, огуречик» – последний рассказ Юрия Домбровского – дает полное представление о напряженной обстановке того времени. Этот рассказ стал провидческим. В конце фильма, снятого по сюжету этого произведения Ольгой Васильевной Козновой, раздается выстрел. Писателя убили.

За два последних года жизни Домбровскому раздробили руку железным прутом в автобусе; выбросили из автобуса; избили в Доме литераторов. Об этом рассказывает вдова писателя Клара Турумова-Домбровская (4):

«Юрий Осипович давно туда не ходил, но тут пошел поделиться радостью, показать экземпляры вышедшего «Факультета». Я была у мамы в Алма-Ате и еще не знала, что роман вышел. Вернулась через две недели, а его словно подменили. Кончился запас жизненных сил. Все 18 лет знала, почти не менялся. Шутили, что, мол, вот она, особая «лагерная порода». Мне ничего о происшествии в ЦДЛ не стал говорить. Только через год жена Льва Славина Софья Наумовна рассказала мне об этом последнем избиении. В фойе ресторана она увидела, что какие-то громилы бьют в живот рухнувшего навзничь человека. Кинулась и вдруг узнала: «Это же Юра. Юрочка Домбровский!» Громилы-нелюди – их было очень много – разбежались. Домбровский умер через полтора месяца после этого. В свидетельстве о смерти указаны ее причины: острая кровопотеря, варикозное расширение вен пищеводов и желудка».

А роман «Факультет ненужных вещей» уже в 1979 году вышел на французском языке (переводчики Жан Катала и Д. Сеземан.) Роман был признан «Лучшей иностранной книгой года».

Теперь уже этот роман издан во многих странах мира и получил престижную премию. А вот что пишет в своем «Слове из тьмы», послесловии к роману, его переводчик Ж. Катала: «В потоке литературы о сталинизме эта необыкновенная книга, тревожная и огромная, как грозовое небо над казахстанской степью, прочерченное блестками молний, возможно, и есть тот шедевр, над которым не властно время».

В романе «Мертвая роща» Домбровский описывает рощу задушенных деревьев – символ гибели культуры.

«Это была действительно мертвая роща. Стояли трупы деревьев. И даже древесина у этих трупов была неживая, мертвенно-сизая, серебристо-зеленая, с обвалившейся корой. И кора тоже лупилась, коробилась и просто облетала, как отмершая кожа» (5). А в поэтических произведениях Домбровского, как на широком историческом полотне, показано, что человек, усвоивший все законы лагерной жизни, научившийся «топором валить скуластый череп», после возвращения убеждается в том, что так называемый «свободный мир» еще хуже и нет непроходимой пропасти между ним и лагерем:

И вот таким я возвратился в мир, Который так причудливо раскрашен. Гляжу на вас, на тонких женщин ваших, На гениев в трактире, на трактир, На молчаливое седое зло, На мелкое добро грошовой сути. На то, как пьют, как заседают, крутят, И думаю: «Как мне не повезло!»

Связи Домбровского с Казахстаном не прерывались и в годы разлуки с ним. Периодически он приезжал туда, публиковал статьи в журнале «Дружба народов». В стихотворном вступлении к роману «Факультет ненужных вещей» есть такие строки:

Обратно реки не текут, Два раза люди не живут, Но суд бывает сотни раз! «Совет Мышей».

Будем надеяться, что суд будущего будет справедливым по отношению к большому писателю и поэту, а главное, к Человеку с большой буквы – Юрию Домбровскому.

Александр Фильцер

Родился в России, репатриировался в 1999. Основатель и руководитель Музея современного еврейского искусства в Москве (1977–1999). Один из создателей Музея еврейского наследия и Холокоста на Поклонной горе в Москве (1998–1999). Лауреат премии «Олива Иерусалима» за 2011 год. Автор книг: «Еврейская традиция в Российской Империи и Советском Союзе» (1993), «Предновогодний романс» (1998), «Свет без лампы» (2005), «Художник Цфаня-Гедалия Кипнис» (2007), «Еврейские художники в Советском Союзе 1939–1991» (2008), «Современное еврейское искусство» (2011), «Краски на палитре Творца» (2012), «Лесенка до звезд» (2014), «Еврейские истории» (2016).

«На пригорке средь ромашек девушка мечтает»

Приведи медведя

– Дорогой, приведи мне медведя из леса и научи его писать на идиш, и тогда, может быть, я стану твоей! – Любимая! Я приведу медведя и научу его писать, когда ты родишь мне семерых сыновей и останешься девушкой. – Дорогой, я рожу тебе детей и останусь девушкой, если ты сделаешь для них колыбельку из ничего — не имея ни дерева, ни инструментов. – Любимая! Я сделаю колыбельку из ничего, если ты вышьешь для меня семь рубах без иголки и ниток. – Дорогой, я вышью для тебя эти рубахи, если ты поймаешь для меня всех рыб в море! – Любимая! Я поймаю для тебя всех рыб во всех морях, если ты зажаришь для меня семь рыбок так, чтобы они остались живыми. – Любимый! Я зажарю для тебя рыбок, если ты построишь для меня лесенку до самого неба! – Любимая! Я построю для тебя лесенку до неба и еще выше! Иди ко мне! – Приведи ко мне медведя, научи его писать, и тогда, может быть, я соглашусь с тобой гулять! – Я приведу тебе медведя, когда ты родишь детей, останешься девушкой и станешь моей! – Я рожу тебе детей, это не вопрос, а ты сделай колыбельку – из улыбок и из слез. – Я сделаю колыбельку только из улыбок, а ты вышей мне рубаху без иголки и без ниток. – Я вышью тебе рубаху и спрячу на печке, а ты поймай для меня всех рыбок из речки! – Я поймаю тебе рыбок, а ты их свари, а потом живыми в речку отпусти. – Я сварю тебе, что хочешь, а ты построй мне лесенку до самого неба и спой мне песенку! – Я построю лесенку до луны и до звезд и спою тебе песенку – это не вопрос. (Перевод с идиш)

Пиджачок

У меня был пиджачок из шикарного сукна. Но подумал я, что он не годится никуда! И тогда решил я взяться за мой новый пиджачок и постарался выкроить чудесный сюртучок. У меня был сюртучок из нового сукна. Но поверьте, что и он не годился никуда! Пришлось уж потрудиться мне не покладая рук и попытаться выкроить хотя бы пару брюк! Предо мною пара брюк из отличного сукна. Но мне кажется, они не годятся никуда! Положу-ка эти брюки я на свой портняжный стол и сошью себе из брючек замечательный камзол. Я хожу теперь в камзольчике из нового сукна. Но мне кажется, что он не годится никуда! Что же делать? Вот усядусь у стола на табуретку, может, выйдет из него приличная жилетка? На мне новая жилеточка из шикарного сукна. Но, пожалуй, и она не годится никуда! А ведь я портной отменный, а не какой-то дурачок, уж лучше я сошью себе чудесный пиджачок! (Перевод с идиш)

«Голод, голод, голодец…»

Голод, голод, голодец. Холод, холод. Холодец, бобес[1] или каша — все это не наше. Воет ветер и свистит, пробирает холод. Все местечко ночью спит, а нас мучит голод. Нечем деточек кормить, не на что купляты. Кто же будет пособить, коли нету таты[2]? Я просила – нетути! Я стучала – заперты! Если я не выкручусь, то до ребе докричусь! «Из местечка Ладаню Могилевской губерню духовному ребеню Шнеерсону! До чего ж мне тяжело, до чего же грустно — смотрят ангелы в окно, а в кастрюлях пусто». Голод, голод, голодец. Холод, холод, холодец.

«Землю и небо создал Господь…»

Землю и небо создал Господь. Росток родила земля. Росток превратился в ствол, ветвь от ствола отошла. Птичка на ветке гнездышко вьет, птенчик пускается в первый полет, перышки птичка теряет, а бабушка их собирает. Будет подушка, будет перина, родится девчушка, родит себе сына, на птичку посмотрит в окошко, и станет ей легче немножко. Над деревом птичка летает, на ветке гнездо себе вьет, а ветка к стволу припадает, ствол в землю корнями идет. А птичку и дерево, душу и плоть, и солнышко в небе — все создал Господь. (Перевод с идиш)

«Твои глаза как две свечи…»

Твои глаза как две свечи, зажженные Творцом вселенной перед шабатом. Твоя душа как чистейший бриллиант — грязь не может его запачкать. Твои руки спешат делать добро, твои ноги приводят тебя к хорошему. Ты как трепетная и грациозная лань, пасущаяся в горах Мате Биньямина[3]. Я познакомился с тобой на улице в Бобруйске, — придет Машиах, и мы поставим хупу в Ерушалаиме. Ты прекрасна, как небо над Эрец Исраэль и как земля, лежащая под этим небом. Как земля, текущая молоком и медом, украшенная финиками и инжиром.

«На пригорке средь ромашек…»

На пригорке средь ромашек Эсти[4] загрустила. Он опять идет с работы и проходит мимо. Если б было у тебя колечко, я бы приоткрыла тебе сердечко. Если б был у нас бокал вина, я бы из него с тобой пила[5]. Если б у меня была веревочка, я бы тебя к себе привязала. Если б у меня были крылышки, я бы за тобой всю жизнь летала. На пригорке средь ромашек девушка мечтает. Он опять проходит мимо и не замечает. (Перевод с идиш)

«Однажды в Одессе…»

Однажды в Одессе, да на Молдаванке, танцевал я полонез мит а-шарлатанке[6]. Йох-цай-дери-дерай, да здравствует Одесса! А-идише мейдэлэ[7] слаще, чем принцесса! (С идиш)

Песенки о Русско-японской войне 1905 год

Милый далеко-далёко, милый далеко. Милый далеко. Загребли его в солдаты, увезли его куда-то. Милый далеко. Милый далеко. Он такой хороший, добрый, мир чужой – жестокий, злобный. Милый далеко. Милый далеко. Ляоян, Мукден, микадо. Ну, а мне все это надо? Милый далеко. Милый далеко. Где Квантун и где Житомир? Мне счастливый выпал номер! Без руки, но ведь не помер милый далеко.

Пой, ласточка, пой

Пой, ласточка, пой, пой и не умолкай. Пусть Порт-Артур уже не твой, ты не улетай. Пой, ласточка, пой, смерть на земле чужой, на полуострове Ляодун, выпала нам с тобой. Грязь, воровство, обман скроет сырой туман. Над могилами павших героев дождь бьет в барабан. Пой, ласточка, пой, пусть вместе с тобой ветер летит к Ялу и Шахе, а нас отправят домой. Пой, ласточка, пой, пой, не умолкай. Где-то там, далеко в Петербурге, прячется русский царь. Он еврейских ребят гонит сюда на убой. Но что ты можешь, мелкая птаха? Пой, ласточка, пой!

Марина Ариэла Меламед

Родом из Харькова, житель Иерусалима. Писатель, поэт, музыкант, бард, актриса, член Союза писателей Израиля.

По образованию – музыкант, актриса и филолог: музыкальное училище и филфак университета в Харькове, а также театральная школа в Иерусалиме, специальность – «Театр одного актёра». Пишет прозу, стихи, сказки, переводит рассказы с идиша.

По призванию – любитель, импровизатор и говоритель со сцены. Лучше всего понимает детей, с ними и работает всю жизнь – гитара, театр. Ещё понимает собак и сочувствует кошкам. И не переставая поет под гитару.

Призёр и лауреат нескольких литературных фестивалей – поэзия, эссеистика. Лауреат премии «Олива Иерусалима» – в области прозы. Лауреат премии «Тарбут Ру» 2009 года в номинации «Малая проза».

Автор пяти книг прозы и стихов, публикации в литературных журналах «Литературный Иерусалим», «Nota bene», «Иерусалимский журнал», «Эмигрантская лира» и других. Руководитель международного поэтического фестиваля «Дорога к Храму» (совместно с Ириной Маулер).

Ведет музыкально-театральную детскую студию, преподает гитару и укулеле, ведет взрослую бардовскую студию.

Неизвестно Что в золотых ботинках (драконские сказочки)

Вместо эпиграфа

Чтобы всё было хорошо, необходимо время от времени валять дурака. Хотя бы по понедельникам и четвергам. Если дурака не валять, он очень расстраивается…

Итак, долго летел Дракон в космическом пространстве, а тут Земля. Прямо-таки свет в конце туннеля… Приземлился. Скалы, пещера, просто сказочное место. Жить бы и жить… Шумно вздохнул Дракон огнём, спалив старую мусорку кармических недоработок. Задумался о превращении в голубя. Потому что каждому есть куда превращаться, всех, между прочим, касается…

И будет счастье всем превратившимся и не очень. Нашедшим в себе рыцаря, золотые ботиночки и Неизвестно Что, до принцессы включительно. Полюбившим дракона в себе и себя в драконе…

Изначальная сказочка, критическая

Дракон критически относился к миру. Мир в ответ поёживался, но не сдавался. Автора от этого клинило и вставляло сказочками. Потому что у каждого дракона своя сказка. Этим он мало отличается от человека…

Однажды, прямо с утра, критические фибры Дракона насторожились. То ли хамсин ожидать, то ли ещё чего-то от природы-нет-плохой-погоды?.. К полудню Дракон решился открыть пещеру и пасть навстречу и всем ветрам назло.

На пороге стояла Принцесса – девочка лет шести, с косичками, в королевском платьице и короне. Ковыряла оторванную пуговицу, смотрела искоса, низко голову наклоня, предупреждающе…

Жертву привезли – понял Дракон. Сейчас пуговицу пришивать придётся, жертва точно шить не умеет. И жертвенник разогревать…

– Заходи, – тяжело вздохнул Дракон, – располагайся.

– А есть когда будешь, то есть готовить?

– В смысле, завтракать или тебя?

– И то и другое, два в одном…

– А смысл? Вредно это, холестерол там, канцерогены… Погуляй пока так.

Принцесса с интересом оглядывалась – вулкан под плитой, наскальная живопись и Неизвестно Что прямо на пороге. Дома её предупредили, что Дракон странный. Хотя Принцесса сама была непростая, нехоженая, то есть неухоженная, от мачехи взятая, прямо за косички.

И никто не знал, что Дракон на диете. Пельмени ещё можно раз в месяц, а Принцессу – никогда. Яичницу можно, картошку с грибами, суп овощной, салат домашний, оливье, шубу, винегрет, запеканку творожную, пудинг. Рис неплохо бы, но не хочется. Рис только и делает, что прорастает, такая у него привычка. Если он начнет прорастать из живота Дракона, вы себе представляете этот китайский садик?..

А вот от людей Дракона тошнит. Полетает над деревней – сразу изжога. Что-то они там курят не то… Принцесса была родом из людей, к тому же маленькая, из дворца, некурящая.

Не хотелось вас расстраивать, но это пока все. То есть конец изначальной сказки.

Сказочка про Дракона и Принцессу

И было утро, и был вечер – шестой день, как Принцесса осталась в пещере. Погода не мешала, цвели анемоны, и часто хотелось яичницу. Дракон бывал вечерами разговорчив, вспоминал молодость, на пороге пещеры лежало Неизвестно Что и прислушивалось. Так что все было лучше, чем предполагалось.

В тот день у Дракона было просто сказочное настроение. Хотелось музыки, цветов, а лучше водки и Неизвестно Чего.

– А если бы ты не был Дракон, ты бы кто был? – спросила Принцесса.

Дракон приосанился, чихнул огнём в ближайшие скалы. Где-то в Аризоне завыли койоты.

– Я бы я был. А ты бы ты была. Или ты хотела быть Кем-нибудь?

– Конечно, Кем-нибудь, – отозвалась Принцесса, – если он не будет против… Сказку давай! От сказок у меня улучшается характер и проступает логическое мышление…

А Доктор предупреждал – чтобы Дракон не заболел, у него обязательно кто-то должен требовать сказки… Может быть, именно поэтому у Дракона завелась Принцесса. Она вообще была заводная, заводилась с пол-оборота.

– Так будет сказка или я за себя не отвечаю? – в последний раз поинтересовалась Принцесса.

– До ужина у нас скандал, потом индийский чай и танцы. То есть пряники… Ты будешь пряники?

– Что-нибудь я обязательно буду…

Дракон цыкнул правым зубом через левое плечо, хотел перекреститься, но передумал. «Легко от людей перенимаются привычки, надо как-то с этим бороться, – подумал он с сомненьем, – чего не подцепишь от этой живности. Лишь бы не птичий грипп».

– Итак. На золотом крыльце сидели царь-царевич-сапожник-портной-кто-ты-будешь-такой… Дракон, в общем. И соседские кошки.

– То есть Сфинксы? Ты вчера про них сочинял.

– Сфинксы улетели на Альдебаран, теперь их можно только сочинять… А тогда они чай пили, чашки били, на санскрите говорили. Часто ходили лошадью, потом возвращались домой. Обед готовить, мусор выносить… Пойдут налево – песнь заводят, хором поют или боксом увлекаются, по закону гор. Здороваются, руки моют перед едой, зубы чистят, чем ещё дома заниматься… И тут вдруг, откуда ни возьмись, прилетает Принцесса и начинает требовать сказок…

– А если бы прилетел принц и стрелял из рогатки по Драконам, тебе бы легче было? Кстати, я не прилетела, меня тут в жертву привезли, если кто-то забыл. На случай вдруг, если тут заведётся Дракон.

– Я уже завёлся, – согласно кивнул Дракон. – Сейчас начну огнём плеваться…

– Когда я вырасту, обязательно стану Драконом и, представь, тоже начну плеваться огнём…

Дракон представил. У него было богатое воображение.

– Так о чём ты говорила? – вежливо спросил он.

– Так о том, что когда приходит год Дракона, лучше рассказывать сказки, чем ждать, когда наступит Неизвестно Что…

«Чего они ко мне прицепились, – страдальчески подумало Неизвестно Что. – Нигде мне покоя нету. Яду мне, яду…»

– Ладно, жертвенное животное, слушай дальше, – сказал Дракон. – Нашёл я себе занятие на старости лет – принцесс приручать… Так вот.

И битых два часа Дракон рассказывал ей про золотые башмачки, как они переходили дорогу на зелёный цвет, приносили удачу… Если бы Золушка не теряла один из них регулярно на королевской лестнице, если бы Принц не обладал нюхом ищейки… то башмачки не могли бы собраться снова в пару. В единое целое.

Башмачки никогда не ссорились, в отличие от носков, которые потому и становятся непарными, что не выдерживают деления на правый-левый, теряются в стиральной машине, уходят в иные пространства…

Когда Принцесса уснула, Дракон укрыл её шкурой бизона и полетел на работу. Он летел над полями-лесами, за синие горы, и думал о том, что правый мотор барахлит, что симбиоз самолёта и ласточки получился какой-то неожиданный. Что летать ему Драконом до будущей весны, пока ласточка не проснётся от зимней спячки или самолёт не отслоится сам собой… А пока придётся регулировать погоду, охранять скалы от астероидов, Принцессу вывести в люди. Или к людям – это как получится.

Наступила ночь и конец первой серии, хотя была только вторая страница. В Далласе по-прежнему выли койоты. В отличие от Аризоны. Неизвестно Что притворилось подушкой и сделало вид, что спит.

Сказочка про Несбывшиеся Желания

Мысли часто бродили по Дракону взад-вперёд. От этого он иногда болел, а бывало, что изобретал. Средство против мыслей ещё не изобрели, так что он обходился часами работы мозга, перед обедом или сном.

Дело в том, что Дракон хотел поделиться Несбывшимися Желаниями. Хотя лучше бы, конечно, зефиром и амброзией, но, как говорится, есть то, что есть. Иногда нужно сбывать Несбывшееся. Хоть кому. Хоть куда. И для здоровья полезно. А если сбывать за деньги, то и разбогатеешь.

Понимаете, когда Несбывшиеся Желания накапливаются в жерле вулкана, они могут взорвать любого, даже Сфинкса, не говоря уже про койотов, которые часто воют, предположим, в Ткоа, чтобы не повторяться.

А у Дракона и так дыхание достаточно горячее. В общем, с Несбывшимися Желаниями надо было что-то делать.

Они хранились у Дракона на кухне, в верхнем шкафчике, между леденцами и зимними игрушками, непонятными железками, песочными часами и портретом чьей-то бабушки. Несбывшиеся Желания остались с давних времён, когда он менял кожу на валенки. Или на валентинки. То есть, сбрасывал кожу и валялся. Ещё с Юрского, кажется, периода остались они в скромном пакете, перевязанном ленточкой.

Вдруг Дракону стало казаться, что в них – Самая Суть всего. Это во-первых. Хотя Самая Суть висела на стенке у камина, но сейчас не о ней. Это во-вторых. Главное в-третьих: Несбывшиеся Желания занижали Дракону самооценку. А это очень вредно не только для Дракона.

И вот однажды наступил Тот Самый День, Когда. Люди читали спортивные газеты, над ними летали самолёты куда-нибудь, туда, койоты помалкивали.

– Отпусти погулять, – заныла Принцесса, едва проснувшись, – я тут сижу-сижу, скоро превращусь в Неизвестно Что.

– Опять все шишки на меня, – отозвалось Неизвестно Что, – никто меня не понимает…

– Никто меня не понимает, – повторила вслед за ним Принцесса, – а я летать хочу.

– Мало ли кто чего хочет, когда крыльев нет!

– На себя посмотри!

«Какая грубая девочка, а ещё Принцесса, – подумало Неизвестно Что, – или она станет Драконом, или замуж выйдет, или это одно и то же…»

Дракон посмотрел на себя в зеркало – действительно, крылья он снял, чтобы проветрить и заодно почесать спинку.

– Хорошо, гуляй где хочешь, но чтобы домой после первой звезды! Иначе я не знаю.

– А не иначе ты как знаешь? Вместо ответа Дракон нацепил крылья и полетел. Тут если начнёшь отвечать, можно забыть выйти из пещеры… Пора было прочистить дымоход в соседнем вулкане, потом на рынок и домой. По пути он встретил пару яиц и задумался. То ли яичницу, то ли высиживать. То ли высиживать, то ли яичницу… Было над чем поразмыслить.

В горах послышался зов предков.

«Послышалось», – подумал Дракон и стал чистить дымоход.

В это время Принцесса думала. Ей нравился этот процесс, когда мысль летает вокруг, влетая по очереди в каждое ухо, а вылетает через рот. Поэтому она ещё и разговаривала сама с собой о чём-то своём.

Правое ухо побаливало – то ли мысли в него попадали особенно неприятного свойства, – ну, скажем, а не убрать ли в пещере, чем кормить Дракона, если передумает сам готовить, и всякое в том же духе. В левое ухо влетела мысль насчёт полетать на Драконе или сливочного мороженого со взбитыми сливками. Можно даже без сливок.

– Наверно, стоит попытаться приготовить сливочное мороженое из Неизвестно Чего, – вслух подумала Принцесса.

– Это у кого тут ухо болит! – возмутилось Неизвестно Что.

– С другой стороны, сливочное мороженое не обязательно слизывать с уха, – вслух подумала Принцесса. – Особенно взбитые сливки.

Тогда всё и случилось. То есть Принцесса пошла на кухню искать зимние игрушки или как получится. А вдруг там пломбир. Ну, или волшебная шкатулка, Сапоги-Лоботрясы или ещё какой фикус несказанный. Недосказанный.

– Фигус-с-маслом-с, – откомментировало Неизвестно Что, наблюдая.

Мало ли кто тут в кого превратится в процессе эволюции. Будет о чём вспоминать в летнем сумраке ночном…

А Принцесса эволюционировала по кухне вразброс. То есть всё разбрасывалось у неё куда попало. Так, пустяки на постном масле – сковородка, стакан муки и специи по вкусу.

Тут на пути случились табуретка и шкафчик. На табуретку встать удалось, а шкафчик не открывался ни в какую. Но Принцесса тоже была какая-то такая. Она посмотрела пристально на шкафчик и подумала вслух:

– Или ты открываешься, или я не знаю!

– А как ты не знаешь? – отозвался с порога Дракон, он как раз прилетел и подумывал заняться яичницей, а тут как раз сковородка на полу.

Принцесса сползла с табуретки, вежливо поздоровалась. Дракон остепенился. То есть решил назвать себя временно Степаном. Неизвестно Что почувствовало важность момента и стало назревать. И назрело…

Все эти возмущённые вибрации вихрем взлетели, замаячили и рассредоточились по кухне и остальной вселенной. Зажглась третья звезда.

В изумлённой тишине сама собой отворилась дверца шкафчика и из неё выпорхнули Несбывшиеся Желания! Они охорашивались, трепыхались и рвались сбываться. Их трудно было разглядеть в полёте – что-то лёгкое, белое с крыльями, похожее на журавлика в летнем сумраке ночном.

Дракон, наконец, почувствовал себя человеком и пошёл жарить яичницу.

Сказочка про вой Дракона

Принцесса росла. По утрам она запрыгивала на люстру и раскачивалась, распевая пиратские народные песни.

Уйти в пираты или жареного арахиса? Жареного арахиса или в пираты? Или и того, и другого? Плохо мы пока понимаем в жареном арахисе, да и в пиратах пока слабо разбираемся…

Автор, например, понимает пиратов как метафору. То есть – как путь к морю, своеобразный, не спорю, а ещё возможность заработать на ближнем через абордаж. Поэтому Автор сидит дома, беседует с Драконом, сочиняет ему Принцессу. Ибо абордаж ей чужд.

А вот Принцессу в пиратах привлекает корабль, песни Кима и бесплатные пирожные. Ну и возможность просыпаться после одиннадцати.

В общем-то, Автор немного ей завидовала и, чтобы отвлечься от чувства зависти, слушала на ночь песни Кима. Чтобы по утрам вставать, когда это необходимо и достаточно и бывать соразмерной.

Дракон постоянно маячил в сознании Автора – то ли гнездо вил, то ли сохранял стойкость. А иногда ходил по скалам, махая крыльями для равновесия. Вечерами он садился за стол, придвигал к себе Неизвестно Что и рассматривал. Неизвестно Что не возражало.

Из долины пахло свежими мангалами.

Принцесса раскачивалась на люстре и болтала. Слова вылетали из неё прямо в прохладный воздух пещеры и развешивались, меняя цвет и вкус.

Дракон наблюдал молча, медитируя до состояния яичницы. Он вообще стал покладистый, часто задумывался о смысле жизни, о реинкарнации в яйцо. С другой стороны, стоило бы заняться миграциями, хотя бы по утрам.

Если регулярно заниматься миграциями, можно в крыле развить какое-нибудь особое умение. Или стать нечувствительным к запаху свежих мангалов.

Иногда Дракон гладил ситцевые наволочки натруженной когтистой лапой, оставляя на них следы тяжёлых раздумий. Для того чтобы Принцесса, когда вырастет, научилась штопать.

«Боже, как страшно жить…» – думала Автор.

Штопкой она не занималась никогда. С другой стороны, стоит же чем-то не заниматься никогда? В отличие от того, чем всегда.

И вдруг однажды, после чаю, когда всё было хорошо даже в королевстве Датском, а чай был индийский, Принцессе внезапно и отчаянно понадобились новые ботиночки.

Желательно золотые и золотые же шнурки, вот прямо с утра, вынь да положь, особенно шнурки и особенно вынь.

Дракон решил улететь в Гималаи. Там горы, вулканы, живут как-то без шнурков, медитируют в отсутствие свежих мангалов… Но передумал и сел в позу «лотос», как манная каша в эмалированной кастрюле. Чтобы не увеличивать энтропию. Хотя энтропия – вы же её знаете? – растёт год от года.

Неизвестно Что обиделось на неизвестно что. Автор пила чёрный кофе, не отвлекаясь на душевные терзания персонажей. Никакой личной ответственности за чужую карму!

Должны же персонажи когда-нибудь научиться самостоятельно шнурки завязывать, особенно золотые…

Так что сюжет перестал развиваться вообще. Потому что коллизии и перипетии – это страшно. Особенно, с ужасом подумала Автор – перипетии Неизвестно Чего…

А вдруг Принцесса простудится? Кто её лечить будет, если Дракон в задумчивости? Сюжет застыл, как холодец на перепутье.

И тогда неожиданно завыл Дракон. Как сирена в тумане.

Не какие-нибудь там койоты в Аризоне взвыли, а сам Дракон, то есть, простите, Дракон-Сам сидел на краю пещеры, пригорюнившись и открыв пасть. А из пасти раздавался звук, то ли песня, которой иногда у нас плач зовётся. То есть, когда зовут плач, всё еще может закончиться хорошей песней под каравай, каравай, кого хочешь выбирай, – случайно подумала Автор и от ужаса вышла из образа.

Образ, как и шкуру дракона, стоит иногда проветривать, менять на фиги или линять, скажем, во Францию. Во Францию любой образ слинять захочет. Особенно когда начинает выть Дракон. Это старинная примета.

Услыхав вой Дракона, полагается открыть глаза, уши, окна, сердце дракона и жизни суть, и забыть про койотов навсегда. Сколько можно помнить про койотов. Может, Дракона от них тошнит.

Из Дракона вылетал протяжный переливчатый крик, то ли звук улетевшей валторны, когда их человек пять. Все замерли, даже люстра.

Дракон выл, раскачиваясь, как старый еврей на молитве. Ему стало всё равно, как там ласточки и зачем кому самолёт, сколько звёзд на небе и чем всё это кончится. Он выл вообще про всё, накопилось.

Окружающие стали теряться от неожиданности. Первой потерялась Принцесса: она спрыгнула с люстры. Потом потерялся закат в темноте. Наконец, потерялись серебряные ложечки и осадочек.

Самовозгорание сомнений в печи привело к нагреванию котла, который не на шутку вскипел и заварил чай с лимоном.

Но Дракон не обращал внимания. Какой в такую минуту может быть чай?! Когда тут судьба решается, неизвестно чья, – неожиданно подумала Автор и трижды сплюнула через левое плечо.

И вот, когда Принцесса спрыгнула с люстры в третий раз, когда Неизвестно Что стало раздуваться и трансформироваться в Известно Что, когда у неба потемнело в глазах, Автор на всякий случай разулась и села на пол. Ну, в поисках конфет «Мишки на Севере». Может, Дракону просто не хватает сладкого?

Наступил час Дракона. Это был закат, причём на постоянной основе. Такая иногда бывает схема у заката – когда он приходит, кажется, что он тут на постоянной основе.

И наконец, когда всем казалось, что теперь так будет всегда…

когда прилетели Сфинксы с Ориона, потому что услышали эту, извините за выражение, бардовскую песню…

когда Принцесса превратилась в жар-курицу, так, на всякий случай, а потом передумала и превратилась обратно в себя…

когда Автор твёрдо решила худеть, делать гимнастику и сочинять серьёзную литературу из жизни бестолочей…

тогда, и только тогда…

Из горла Дракона со свистом вырвалось Яйцо. Оно сделало круг над пещерой, шваркнуло по голове Сфинксов, улетело в ближайшие горы и там взорвалось с восторгом.

Взрыв был такой силы, что горы присели и долины покачнулись, наступил восход, а кое-где и полдень, и прямо рядом с пещерой открылся грот Аполлона.

А при нём:

Дом писателей, море, несколько ресторанов, железнодорожная станция, канатная дорога…

ларёк с мороженым, Диснейленд, концертный зал, Луна-парк с качелями, маленький дворик в тополином пуху, крылатые качели…

мастерская по производству золотых шнурков…

– И достаточно. – Сказал Дракон. – Перезимуем. И чтобы никаких мангалов! Особенно свежих.

Пятая сказочка о Первом Встречном

Осенью Дракон грозил превратиться в молочную реку с кисельными берегами и кисейными барышнями. Иногда выходил из берегов, чисто проветриться, а потом опять уходил искать волну. Барышни кисли почём зря.

А у Принцессы как раз наступил лёгкий сбитень набекрень. На неё надвигался переходный возраст, из принцессы в королеву, это сбивает мысли, формируя цунами, которое летит до середины реки, но там не задерживается, попадая в окружающих.

Нормальные принцессы в таком состоянии выходят замуж за первого встречного. Об этих нормальных принцессах мы знаем из книг с иллюстрациями, а так – не встречали. Должно быть – метафора…

Поэтому в нашем случае первый встречный мог быть размазан по стенке в форме граффити в виде искусства. Скажем, готики, в скобках, в окне. Принцесса была ещё маленькая, и к ней ещё рано было подпускать живых людей и открывать скобки. Но уже большая и разговорчивая.

Так что Первый Встречный пришёл – что ж его, зря упоминали, – и тут же спрятался в тени ущелий и скал. Проник в пещеру – а там всегда открыто, считается, что одно присутствие Дракона уже защищает от всего.

– Не защищает, – обречённо отметила Автор, наблюдая, как Первый Встречный прячется в кладовке.

Потом он освоился, стал подавать голос, приносить домашние тапочки, прятать пельмени, – в общем, как-то давал о себе знать.

Шумно стало в пещере, сквозняк, звуки разные, голоса. Иногда по стене проплывал пароход, а когда и поезд. Что-то происходило.

Казалось, Вселенная к чему-то готовится – то ли к выпускному балу, то ли к Неведомому. А как тут сохранишь пельмени в отдельно взятой кастрюле, если всё так неясно даже, когда?

От этих вопросов у Автора портилось настроение, а у Принцессы – характер. Зато Неизвестно Что присутствовало в равновесии и радости, потому что по маме оно было – Неведомое, тут и готовиться ни к чему не надо…

Дракон делал вид, что ничего не замечает, у него появилось новое хобби, – Привидения. Он их как-то вырастил в подсознании, небольшой садик Привидений, затем выпустил наружу, расселил по углам пещеры и стал тестировать. Мало ли, какое оно, Неведомое, надо быть готовым…

Привидения мерцали в летнем сумраке ночном, перемигивались ассоциациями и завораживали. Но потом начинали просвечивать аллюзиями, в виде цитат из старых сказок, намекая на бренность происходящего. Заодно и Сущего.

Особенно Сущему было плохо. Гастрит, недолеченный в прошлом, мог оказаться обидой на Неизвестно Что, отчего у последнего выпадало местоимение «что»… А в Сущее попадали предлоги и другие тяжёлые предметы.

Принцесса при виде Привидений сначала цепенела, а потом уже взлетала прямо в люстру. В ответ Привидения прятались за комод и завывали от ужаса. Неизвестно Что помалкивало сочувственно, люстра раскачивалась, как пароход в штормовую погоду.

А Дракон, уже забыв о Привидениях, занимался уборкой – себя в смокинг, а потом обратно. И снова – в смокинг, и опять на волю, вплоть до викингов.

У Привидений похолодел туман. Они собрались в кучку и стали угрожать, что уйдут к маме или уедут в Париж, что в данном случае было практически одно и то же. Автор объявила первое штормовое предупреждение. Потом сразу же второе и третье, для ровного счёта.

И Принцесса, тяжело вздохнув в Первого Встречного, стала превращаться в Неизвестно Что.

– О, ужас! – вскричало Неизвестно Что. – За что я? Где я? Когда я? Я у меня уже есть!! Быстро вернись на место.

Принцесса вернулась только к ужину. Она была задумчива и молчала так, будто боялась расплескать стакан воды.

Первый Встречный оказался поездом… А Принцесса очень удачно притворялась туманом до самого вечера, пока ей не надоели шпалы, шпалы, рельсы, рельсы и пар, который уходит в свисток. Вообще, она пока не планировала замужества, особенно с поездом, так что, вернувшись, надела корону и стала обучать кисейных барышень танцевать тустеп, а также готовить пельмени.

Мало ли, какой им ещё дракон в жизни встретится, а пельмени никогда не подкачают.

Финальная сказочка

Они жили долго и счастливо и не умерли вообще. Да они и сейчас живут.

Но у них стали накапливаться финалы.

Финал первый

Принцесса менялась и перемешивалась. Она выглядела то мальчиком-лютнистом, то Карлсоном, а иногда снежным барсом.

Причём если мальчик-лютнист просто молча играл на ренессансной лютне позднее барокко с намёком на фламенко и смотрел в глаза слушателю с картины Караваджо, то Карлсон всё время разговаривал и летал по дому, отвлекая мальчика от картины. Он тогда становился похож на девочку.

Снежный барс был промежуточным вариантом. Исчезнувшей ступенью развития, между Большой Рысью и Соловьём, где-то посредине. Потому что высшая октава (шестая) у Рыси, бегающей по ветвям и прыгающей на людей и драконов, – это Соловей.

Да. Серебряный голос, скромная, я надеюсь, внешность. А Снежный Барс – он лежал, то есть, пролегал в середине трансформации, глядя в упор на доброжелательного зрителя. Потому что недоброжелательного просто сдувало. И легонько рычал.

От этого рычания у Дракона вставали дыбом волосы, то есть открывались крылья сами собой, закрылки проветривались, и в нём проступал голубь, и наступало счастье человечества, никуда не уходило, садилось, заваривало чай…

А что ещё надо человечеству?

Финал второй

В общем, долго ли, коротко ли, Принцесса у Дракона научилась разному, в том числе хорошему. И выросла.

И вот, стоит она, вся такая большая, как пальма аравийская, вдаль смотрит. Рыцаря небось ожидает. Или Короля, не иначе.

Дракон почувствовал, что долго не выдержит. Что трансформируется прямо сейчас в почтовый вертолёт. А в рыцаря ни за что, у него природа другая.

Он взял свой отряд Привидений и полетел вдаль разносить почту. Королева шевельнула плечиком, и он вернулся. Хотел плюнуть огнём, но левый винт жалко стало, да и лопасти пока крутились.

– Значит, так, – сказала Королева.

– Так, – согласился бывший Дракон.

– А в ласточку никак? Ну, летать над королевством, мы с Королём будем очень рады…

– Откуда у тебя Король? – подозрительно спросил Дракон, нервно оглядываясь.

– Да вон, скачет на белом коне, – не оглядываясь, отметила Королева. Невзирая на Неизвестно Что…

Дракон не хотел, чтобы она видела, как он плачет. Да и бензин надо было сохранить, мало ли, где у них тут заправочные…

Он щёлкнул по лопасти по старой привычке и протянул ей башмачки – все-таки сплёл. Правда, теперь они ей были малы, зато на счастье. И полетел.

По пути он сделал круг над пещерой, успел увидеть, как Королева протянула руку какому-то типу в короне и пошла по тропинке.

«Тропинка – чтобы идти, – подумал Вертолёт. – А я – чтобы лететь».

И полетел.

Финальный финал

– Ты сама из пещеры сбежала. Лишь бы сказки дракону не рассказывать, – мрачно сказал Дракон.

– А я не нанималась тут драконов пасти! – отозвалась Принцесса по-доброму. – Вас много, а я одна!

– А я вообще не дракон, а симбиоз самолета и ласточки! – хотел крикнуть Дракон, но вместо этого плюнул и распался на составные части.

Самолёт и ласточку. Ласточка улетела на юг. Самолет – в Альпы.

Автор – в Париж.

Неизвестно Что – в Неведомое.

– На сегодня всё? – спросил Дракон.

– Всё, – отозвалась Принцесса. – Ну, я ещё хотела, чтобы ко мне прилетала ласточка, приручать самолёты… и пломбиру.

Елена Текс

Родилась в Украине. Окончила Днепропетровский металлургический институт по специальности «инженер-химик». В Израиле с 1994 г.

Член литературной студии «Анахну», что в переводе с иврита значит «Мы». Публикации в альманахах: «Хайфские встречи» (Израиль) и «Альманах Поэзии» (США).

Автор трёх сборников стихов: «Листая дневника страницы», «Мой сад камней», «По лабиринту чувств блуждая».

Член Союза писателей Израиля. В альманахе с 2006 года.

«Поленья искрами плюются…»

Марине Цветаевой

Поленья искрами плюются, Сгорают нервы-провода… Я глажу лист – сейчас польются Больные строки, как вода. Потухнут искры, словно звёзды К утру, в мятущейся душе. Жалеть о чём-то слишком поздно — Того, что было, – нет уже. А что осталось, то осталось: Теней мельканье в зеркалах, Боль и вечерняя усталость Любви, истёртой в жерновах… И дом, оставшийся без кровли, Жизнь – вечно чёрной полосой… И капли разбелённой крови В рассветном мареве слезой.

Мой друг Пьеро

Мой друг Пьеро, и я, похоже, С тобою в дом печали вхожа… И встретив там однажды рифмы, В стихах проплакиваю ритмы… Там ветер задувает свечи, Дрожат опущенные плечи… Луна, подруга тёмной ночи, Бессонницей обидеть хочет… И кто-то шепчет мне: «Елена, Тебе не вырваться из плена…» Мой друг Пьеро, ты плачешь тоже? Ты счастья ждёшь? Как мы похожи…

Вместо золота

Вместо золота – золотуха, В сердце – пепел вместо огня… И навязчивая, как муха, Будоражит память меня. В прошлом – времени бесконечность, Нынче – пропасти пустота… И куда подевались беспечность, Ясность жизни, слов простота? Что-то все же случилось с нами, День приходит суров и мглист. И лежит ковром под ногами Жизнь, свернувшись в пожухлый лист.

Укол Музы

В.Б.

До ломоты в зубах, до хруста пальцев, Но будет только так, как Ты решишь. Белеет лист, натянутый на пяльцы, И ждёт строки, а Ты опять молчишь… Крепись, поэт, так рвущийся к Парнасу… Ещё чуть-чуть – настанет звёздный миг, И Муза на тебя накинет лассо, И все услышат твой победный крик! Она не зла, Её укол желанен — Мучительная сладость, словно приз! Кто Ею заболел, был Ею ранен, А это значит – он Её каприз! Сомкнётся круг и всё придёт нежданно, И кто-то удивлённо вскинет бровь: Пришли стихи и заболела рана, И запеклась на ней словами кровь!

Джаз

Благословенная работа — За разом раз До сладких судорог, до пота Играем джаз. Как звездный дождь, слетают звуки К сердцам с небес. И нет, пожалуй, слаще муки, И шепчет бес: «Твои последние минуты — Нерв на разрыв! Круши преграды, рви все путы — Твой джаз как взрыв!» А мы играем и играем В сиянье лиц, Пройдя сквозь ад и кущи рая В мир без границ, Где все у музыки во власти И нет пустот… Сердца колотятся от счастья, И каплет пот… И, сопричастностью сплоченный, Взорвется зал. Как выдох в воздухе сгущенном — Оваций вал!

Ася Тепловодская

Писатель (прозаик и драматург), журналист, ответственный редактор журнала «Русское литературное эхо», член СРПИ. Автор двух книг: «О, как ты мерзок, мир прекрасный» и «Витамин А».

Родилась в г. Мариуполе, Украина. Окончила Дагестанский государственный университет, филологический факультет. С 1973 года жила и работала в Махачкале, Дагестанская АССР.

В 1996 году репатриировалась в Израиль. Живет в Ашдоде.

Соня

Соня открыла глаза… Посмотрела на часы, висевшие на стене напротив. Она давно уже не видела стрелки, определяя время интуитивно, глаза устали смотреть на белый свет. Но часы не убирала, пусть висят. Они напоминали ей то время, когда ее глаза видели все вокруг. Перевела взгляд на окно – светало. Вставать не хотелось… Вокруг была мертвая тишина… Именно мертвая… Последние дни шла война… Вернее, один из ее бесконечных эпизодов… Долгих и страшных…

Вдруг вой сирены проскрежетал в ушах. Соня даже не пошевелилась, ей уже все равно. Когда тебе за 90, можно и не вставать. Но в дверь застучали… Это Света, дежурная по этажу. Надо встать, а то она выбьет дверь. Спасибо, что так за всех беспокоится. Она помоложе, и ноги у нее еще ходят.

– Иду… – Соня тяжело встала, набросила халатик, лежащий рядом, и заковыляла к двери… Света, услышав шаги, пошла дальше. Только Соня открыла дверь своей комнаты, раздался сумасшедший вой. Она охнула и зачем-то закрыла голову руками, как будто это могло спасти. Вокруг топтались соседи по этажу… растерянные и испуганные… За 45 секунд добежать до защищенной комнаты могли только молодые, старики «выбегали» в общий коридор.

Раздался звон посыпавшегося стекла, крики…

– Чего испугалась? – рассердилась она на себя. – Каждый день причитаешь, что пора туда, а сейчас испугалась! Трусиха!

– Ракета упала рядом, – пробежал мимо моложавый сосед. – Вам помощь нужна? – спросил на ходу.

– Нет, спасибо. Я сама. – Она повернула к себе в комнату. – Ничего ты уже не можешь, старая развалина. Когда-то воевала, а сейчас…

Соня долго сидела, уставившись в одну точку… Время для нее остановилось…

Когда началась война, ей было немного лет. Родители не хотели эвакуироваться, а как же добро? С таким трудом наживали… Она хотела бежать в Красную армию, но как бросить родителей? Детей много, все маленькие. Она была старшей.

Когда их повели на расстрел, отец резко вытолкнул ее из колонны и крикнул: «Прости!» Конвоиры бросились вдогонку, но сомкнулась толпа, а ее подталкивали вглубь…

Ночью она пошла на это место, надеялась, что, может быть, кто-то еще жив. Но увидела только засыпанную шахту… Вернулась туда, где ее прятали, вся седая. Назавтра пошла искать партизан. Не было у нее больше страха, там он остался, вместе с Йоником, Абрашей и другими. Долго брела по лесу, много дней не ела, только пила росу, ослабела совсем… Нашли ее партизаны, взяли к себе. Ни о чем не спрашивали, у каждого было свое горе горькое. Просилась на самые опасные задания, шла в самое пекло. Однажды спасла одного командира соседнего отряда, попавшего в западню и разгромленного немцами и полицаями. Так он посмотрел на нее, что влюбилась она без памяти. Довоевали вместе до Победы. Вернулись к мирной жизни. Да только жизни и не было. Весь израненный, болел часто. Она вместо сиделки. Рано стала вдовой. Детей Б-г не дал. Так и осталась она одна. Работала в больнице санитаркой, помогала людям.

Много лет назад приехала сюда, чтобы пожить, и стала Соней без Вячеславны. Даже помолодела, прикипела к этой земле. И вот снова сирены, снова война…

Но что ты можешь, старуха? И решила Соня, что должна она сделать еще что-то хорошее в этой жизни, а потом пусть забирают ее туда, откуда не возвращаются… Уже не первый раз ей оттуда звонили, только она все отмахивалась…

В двери снова стучали, сильно и звонко. Кто это? Явно не Света. Соня с трудом встала и подошла к двери. На пороге стояли молоденькие солдатики.

– Как у вас дела? Нужна ли вам помощь? Как вы себя чувствуете? – они плохо говорили по-русски, иные только улыбались, не зная языка.

– Спасибо, родные, мне ничего не нужно. Я – старый солдат.

И вдруг у нее возник вопрос:

– А где находится этот купол, который нас защищает? Как до него добраться?

– Не знаем, – шутила молодежь, – спросите у таксистов, они все знают.

В этот момент Соня уже знала, что она должна делать. Она собрала всех на этаже и сказала:

– Мы должны отблагодарить солдатиков, спасших нам жизнь. Я видела по телевизору, что они живут в песках, без удобств. А питаются, наверное, какой-то ерундой.

– Что ты говоришь? В армии хорошо кормят.

– Кормят казенным, а мы их угостим домашним. Как внуков своих. Кто за?

Что тут началось! Все кричали и говорили, трудно было что-то понять. Соня дала всем выговориться, затем остановила поток красноречия:

– Значит, так! Я еду туда завтра утром! Кто что хочет приготовить и принести – жду до 7 утра!

И, тяжело поднявшись, опираясь на палочку, пошла к себе. Полдня ушло у нее на то, чтобы вытащить все свои запасы. Шоколадки, конфеты. Даже тортик нашелся. Салфетки надо не забыть. Соня приготовила свою сумку-тачку, куда она сложит все продукты.

Хостель гудел как улей. Все хотели чем-то угостить солдат. Утром дверь у Сони не закрывалась – несли котлеты, фаршированный перец, фаршированную рыбу, как же без нее!

Все это завязывали, чтобы не остыло, укладывали, чтобы не опрокинулось. Набралось две тачки.

– Как ты это унесешь, Соня? – недоумевали все. Но Соня молчала, она не знала как, но понимала, что это ее последний подвиг на этой земле.

Вызвали такси. Погрузили тачки. Соня, взяв костыль, воду и шапку, тяжело втиснулась в машину. Провожали все.

– Куда едем, сафта? – спросил молодой таксист.

– Пески за городом знаешь? Едем туда!

– А что ты там будешь делать? – удивился водитель. – Там же никто не живет.

– А я к внучкам, которые там дежурят.

– Это где купол стоит, бабуля? Туда же не пускают! Нельзя!

– Мне уже все можно, сынок.

– Ты с ума сошла, сафта, по песку трудно идти, ты не сможешь… А зачем тебе?

Соня не могла тратить силы на долгие объяснения, ей надо было их беречь.

– Хочу угостить их домашним.

Таксист посмотрел на нее, решив, что она выжила из ума.

– Давай поедем домой, а, сафта?

– Я тебе поеду, вперед!

Соня сердилась: как он ее не понимает, ведь они его тоже защищают.

Подъехали к пескам.

– Все, дальше песок, машина не проедет. Выходим.

Пока Соня с трудом покидала машину, таксист вытащил тачки с продуктами и жалобно смотрел на сумасшедшую старуху, не зная, что делать.

– Спасибо, сынок. Вот возьми деньги.

И Соня протянула ему пятьдесят шекелей.

– Да ты что, сафта? – обиделся парень. – Денег не возьму!

– Так это туда и обратно. Ты ведь подождешь меня, сынок?

– Да ты что, бабуля, пока ты до них дойдешь, я столько денег потеряю! Позвони мне потом, я приеду. – И он стал рыться в карманах в поисках визитки.

– Да нет у меня… такого телефона… Не завела, не нужен был… А как же я одна?

– Г-ди, что же это такое? Ты же даже идти не сможешь!

Таксист, ругаясь по-грузински, схватил тачки с едой и пошел, не оборачиваясь, по песку туда, где стояла батарея и виднелась палатка.

Соня благодарно посмотрела ему в спину и поплелась за ним. Идти по песку ее ноги не хотели, но Соня дала им приказ! Она больше не берегла силы, она собрала их в кулак. Солнце пекло ужасно – пустыня! Соня прошла только половину, дальше ноги не хотели идти. Таксист ушел далеко вперед, но, увидев, что она осела в песок, вернулся.

– Давай, бабуля, еще немного.

К ним уже бежал солдатик, которого послали выяснить, что происходит, увидев в бинокль эту странную картину.

Водитель долго что-то объяснял ему, показывая то на себя, то на Соню. Она терпеливо ждала, понимая, что здесь как на фронте. Наконец солдат заулыбался и стал кому-то звонить. Через несколько минут к ним лихо подкатил военный вездеход. Соня не успела оглянуться, как сильные молодые руки подняли ее на машину, и она покатила вместе с таксистом.

Соня смотрела на счастливые лица солдатиков, которые ели с удовольствием, смеялись и шутили. Среди них была даже девушка. Соня подумала, что она очень напоминает ее в молодости. Пусть никогда у нее не будет такого горя, которое довелось пережить Соне. Единственное слово, которое она понимала, это «спасибо», звучавшее на русском и иврите.

– Ешьте, родные, ешьте! Это вам не казенные харчи, это ваши бабушки и дедушки старались.

Прощались долго, даже букетик цветов где-то раздобыла молодежь. Назад Соня ехала с почетом на вездеходе. Он домчал их до машины.

Она была счастлива. Расцеловала таксиста. В хостеле все высыпали на улицу встречать Соню. Ей пожимали руки, благодарили… Ноги не хотели идти, но Соня снова приказала им. Это был ее последний рывок. Она искупалась, надела все чистое и уснула со счастливой улыбкой, выполнив свой долг. Теперь она знала, что Земля, ее Земля, в надежных руках.

Алекс Трудлер

Эмигрировал в Израиль в середине 90-х. Образование высшее техническое (Технион, Хайфа). Женат. Пятеро детей. Работает в сфере, не связанной с русской литературой.

Лауреат фестивалей «Дорога к Храму» (2014, 2016, Иерусалим), «Эмигрантская лира» (2015, Льеж) и «Арфа Давида» (2015, Назарет).

Победитель (3-е место) интернет-конкурса «Эмигрантская лира» (2015/2016).

Печатался в журналах «45-я параллель», «Зарубежные задворки», «Буквица», «Заповедник», «Интерлит», «Сталкер» и других. Редактор интернет-журнала «Буквица».

гордей

за пределы метёт, заливает округу погодой, целлюлитное небо свисает узлами дождей. разрубает узлы по ему лишь известному коду аритмичный подагрик – гордей. череду голосов провожая подкожною дрожью, он бредёт вдоль толпы по одной из нехоженых троп. под лучами весны он от холода скуки скукожен и меняет количество стоп. грязь марает лицо – это время садится в карету. тяжело? тяжело! не укрыться. ни в лес. не свернуть. время тянет вперёд по руке, по удару, по метру — вот ещё! вот немного! чуть-чуть! половина знакомых повисла на сломанной строчке, половина друзей провалилась под ноги чужим, но прямая кривой не всегда выходила короче, и не слаще отечества дым. черновой вариант получился похожим на правду — и свеча догорела, и ногу от марша свело. но не ропщет гордей и на людях картинно картавит, продвигаясь за новым узлом.

по прогнозам

а по прогнозам, завтра опять война, небо намажут тоненько на горбушку, чтобы, набравшись беленькой дочерна, прятать воспоминания под подушку. к старости превратился запас рублей в сладкий больничный привкус лекарств и пота, и (за глаза) прощальное – «не болей» — кажется продолжением анекдота. ангелы точат – к чёрту! – карандаши, правят проекты завтрашнего салюта, прошлое выгибается: «не спеши», капая в настоящее по минутам. милостыню подайте – хоть парой слов! я не прошу богатства и долголетья, кто их поймёт – непуганых докторов… а по прогнозам, завтра уже не светит.

старик

этот старик с красным большим мешком, чуть крючконосый, с долгим нависшим взглядом, перемещается чаще всего пешком — только не так, как дьявол, что носит «прада». там, где впадает в город людской поток, там, где стада бизонов пасутся шатко, встретишь его отставленный локоток, что повторяет строгость его лопаток. дождь по дороге прячет лицо и пыль — впрочем, осанка кажется непреклонней, чем у старухи с именем изергиль и рыбака сантьяго на горизонте. давит мешок прозрением чепухи — в липовом переулке, в кругу семейном, кто-нибудь, кто попросит прочесть стихи, от удивленья вывихнуть может шею. он на суставы ветра повяжет боль и постучит по клавишам очумело, чтобы, введя побитый, как жизнь, пароль, выбелить осень растёртым о строчки мелом.

about love

не ропщем мы на ветхую обитель — час не ровён, остался только час. в стране слепых написано: смотрите. и мы глядим, как кто-то смотрит нас. бывает, горю не протянешь руки на помощь и наотмашь – от души. не помогают выдумки и трюки — и хоть ты кол на голове теши. мы связаны и ждём, когда приплюснет печатью с гравировкой «навсегда», нам склёвывает время с лёгкой грустью по камешку ушедшие года. не ведаем, куда что проникает. однако из бессмертия – насквозь — летит любовь в наивности нагая и сердце на лету сгребает в горсть.

тарабарский язык

я изучаю на спор тарабарский язык, нёбо болит, и за небо подвешен кадык, прошлое время уныло свисает с ушей, я выгоняю себя на свободу взашей. я прорастаю в поля, словно чахлый бурьян, втоптанный шагом за славой спешащих славян; голод за тёткой, за старою бабкой с клюкой, тянется ветром, который уснёт за рекой. мирный будильник часами минутами спит, чтобы его не будили за вспоротый стыд, чтобы коровы чесали бифштексaм бока из-за незнания чётких основ языка. я провожаю молитвами выжатый день и поднимаюсь на новую в споре ступень, руки по локоть в свободе свисают плетьми — я изучаю язык, позабытый людьми.

Ефим Гаммер

Родился 16 апреля 1945 года на Урале, в Оренбурге (Россия), жил в Риге, закончил русское отделение журналистики Латвийского госуниверситета, автор 15 книг, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству, обладатель Гран-при и 13 медалей международных выставок в США, Франции, Австралии.

Среди литературных премий – Бунинская, серебряная медаль (Москва, 2008), «Добрая лира» (Санкт-Петербург, 2007), «Золотое перо Руси», золотой знак (Москва, 2005) и золотая медаль на постаменте с надписью «Лучшему автору» (2010), «Петербург. Возрождение мечты, 2003». В 2012 году стал лауреатом (малая золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого.

Его роман о подростках «Приемные дети войны» был также отмечен фондом «Русский мир».

Живет в Иерусалиме. Работает на радио «Голос Израиля». Шеф-редактор и ведущий авторского радиожурнала «Вечерний калейдоскоп», член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников, входит в редколлегии журналов «Литературный Иерусалим», «Литературный Иерусалим улыбается» (Израиль) и «Приокские зори» (Россия). Печатается в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Латвии, Дании, Финляндии, Украины, Молдовы и других стран, переводится на иностранные языки.

В 1998 году Ефим Гаммер, бывший победитель первенств Латвии, Прибалтики, Израиля по боксу, вернулся на ринг после 18-летнего перерыва и по сей день является чемпионом Иерусалима.

Улыбка нарасхват

«Хорошо бы земную и загробную жизнь сроками поменять», – так написал Илья Герчиков, наверное, предполагая, что сроки издания сборника израильских юмористов рассчитаны на бессмертие его авторов. Что ж, бессмертие гарантирую – встретимся в 22 веке, поговорим более подробно на эту тему, животрепещущую для каждого пишущего. А сейчас вспомним о недавнем, якобы минувшем, но по-прежнему живом и столь же вечном, как наш еврейский юмор.

О чем? Разумеется, о самом насущем.

Чем живет писатель? Понятно, что творчеством. А творчество может считаться полноценным, когда литератор видит свои произведения напечатанными.

Были – жили. Юморили, пародировали, а нет, так смеялись сквозь слезы. Но своего издания не нажили. Печатались на страницах еженедельника «Секрет», пока не осознали: там, где живет еженедельник, вполне может разместиться и ежегодник. Словом, быть или не быть – вот в чем вопрос, и поставлен он был ребром. Таким ребром, из которого впору создать Еву. В результате столь же древней, как и модерной для гинекологии операции в Хайфе родился сборник афоризмов и суперкороткой юмористики, зачатый в Тель-Авиве, Иерусалиме и близлежащей Канаде. Он выходит в свет год за годом – теперь уже в шестой раз. И, как обычно, под редакцией известных мастеров афоризма Геннадия Костовецкого и Ильи Герчикова.

Полагаю, с грудным молоком мамы им выпало на радость души и тела узнать, что слово humor на латинском языке первоначально означало: «жидкость, сок». Подумаем над заманчивым словом «жидкость» – и моментально набегает «алкогольная», добавим сок, и получается отличный коктейль – а ля измышлизмы, в редакции 2016 года «Сократизмы». Недаром свою подборку Юрий Тульчинский открывает таким изречением:

«Навязался на мою шею», – ворчал нетрезвый, стараясь освободиться от галстука.

Кстати, если мы пришли к пониманию, что юмор – это достойная нашего века выпивка, то закуской к ней служит, понятное дело, человек. И вот свидетельство тому. Геннадий Костовецкий: «В человеке все должно быть прекрасно», – мечтал людоед.

Юморной коктейль полезен в употреблении, приятен при общении, хорош для памяти. Однако противопоказан на партийных собраниях и форумах тех, кто знает, куда идти и вести за собой народ. Не о них ли эпиграмма Игоря Губермана?

Человек человеку не враг, но в намереньях самых благих если молится Богу дурак, расшибаются лбы у других.

По утверждению Геннадия Малкина, «Каламбур – прихожая юмора». В ней, как правило, живут начинающие юмористы, но, освоившись с помещением, не уходят из него, а продолжают и дальше радовать хитросплетением своего ума. Как, например, классик этого жанра Дмитрий Минаев (1835–1889), не попавший в наш сборник, включающий авторов разных стран, из-за невозможности списаться с ним – по причине нахождения ныне в лучшем из миров, но по неизвестному адресу.

Ценят золото по весу, А по шалостям повесу.

Однако столь почитаемый жанр каламбуров все же представлен на наших страницах. Знакомьтесь: даровитая последовательница корифея Паулина Чичельницкая.

Электрик! Делая проводку, Чтоб жизнь спасти – забудь про водку.

Время от времени возникают споры о том, что роман уже умер, а юмористические жанры вымирают. Но можно ли с этим согласиться? Наверное, нельзя. Хотя бы потому, что, по мнению Залмана Симкина, «Обезьяна не успела выйти в люди, как тут же вернулась за бананом». Впрочем, при всем при том, случай выживаемости юмора в веках и странах, знавших больше горя, чем светлых дней, неразрешим, как, допустим, загадка, представленная к прочтению Семеном Розинским.

Загадку века не могу решить — Как можно забивать «козла», Чтобы в итоге получилась «рыба»?..

Или все дело в том, что юмор умеет прятать свое истинное лицо? Намек на это можно уловить у Игоря Карпова: «Женщины прячут лицо в косметичке». Может быть, подобное происходит и с юмором. Человек смеется, думая, что он смеется над соседом, а в действительности смеется над собой. Ну и? Что в том дурного? Самоироничность никого еще не убивала. Посмеемся…

Ефим Гаммер: Мечта бездельника – спасти мир от гибели.

Борис Крутиер: Бог думает о каждом из нас, но что именно, нам лучше не знать.

Доротея Литвак: Человек без чувства юмора – это диагноз.

Инна Векслер: Никто так не одинок, как тамбовский волк в Израиле.

Кира Зискина: Бред сумасшедших кажется разумным.

Гарри Симанович: Чтобы далеко зайти – достаточно открыть рот.

Залман Симкин: Смотреть в будущее можно и через прицел.

Андрей Соколов: Для полного счастья не хватало только чужой зависти.

Евгений Ханкин: Стоя на коленях, остаешься на короткой ноге с властью.

Феликс Кривин: Светская жизнь. Фотопленка слишком рано узнала свет и поэтому не смогла как следует проявить себя на работе.

Хвост

Наблюдая год за годом за тем, как ящерица отращивает свой хвост, доктор биологических наук Иерусалимского университета Яков Борисович Вельский любил приговаривать:

– А вот нам, евреям, слабо. Сколько поколений подряд у нас это самое отрезают, а нарастить новый кончик не получается.

– Не ящерицы, – хихикнула лаборантка Олечка.

– Малышка, не срами родную науку биологию. Мы крокодилы.

– Гены?

– Генные, крошка! Так точнее будет, – ученый муж усмехнулся, сознавая, что Израиль, помимо других свобод, дает новым репатриантам законное право титульной нации: подтрунивать над своим еврейством, не боясь конкуренции со стороны природных антисемитов. – У нас в генах крокодильность: пасть большая да зубастая, мозгов много. Под водой не дышим, но живем. Над водой дышим, но не высовываемся. Только пуговка носа торчит, как приманка для глупых тварей, годных на обед. И что делает? Правильно, привлекает! – Яков Борисович отстранился от стекла, за которым ящерица отращивала хвост, и внезапно спросил у девушки: – А ты знаешь, крошка, как выглядит закон обманного времени?

Олечка тут же вытащила из накладного кармана белого халатика маленькое зеркальце, тырк взглядом разок, тырк другой. Думала, что-то с лицом, но обошлось – ничего.

Убедившись, что розыгрыша нет в наличии, вопросительно посмотрела на седовласого наставника.

– Мы про обманное время не проходили.

– Вот и лягушки не проходили, пока не оказались в пасти змеи.

– Как это?

– А так, Олечка, что, допустим, гремучая змея свернулась на травке сдобным бубликом и держит над собой соблазнительно подрагивающий хвост-погремушку. А он, хвост-погремушка, представляется в полумгле лягушке лакомым кусочком чего-то вкусненького, чем и закусить писклявых комариков в самый раз. От столь приятных мыслей в голове нашей лупоглазой красавицы колобродит в ажиотаже победительное время. Тут она и кидается в прыжок к сытной и здоровой пище. Однако – фигушки! В одно разящее мгновение победительное время оборачивается… Каким? Правильно, обманным! И по пути к лакомому кусочку мяса внезапно вырисовывается неаппетитная змеиная морда с оскаленными зубами. Щелк – и поминай как звали.

– А как звали? – машинально поинтересовалась Олечка. Еще минуту назад ее никак не волновала судьба вовсе незнакомой лягушки, родичей которой скармливали ящерице, той самой, что на ее глазах регулярно отращивала хвост, аккуратно отрубаемый Яковом Борисовичем.

– Лягушку, допустим, звали Кваква. Но ведь нельзя сбрасывать со счетов, малышка, что она, допустим, могла быть царевной-лягушкой и, следовательно, сказочной невестой для Иванушки-дурачка.

– Что же теперь будет с Иванушкой-дурачком? – загоревала Олечка, услышав заветное слово «невеста».

– Женится на другой.

– На ком?

– Олечка! А ты согласилась бы выйти за него?

– Я? – растерялась девушка. – А… а где Иванушка-дурачок? У вас, Яков Борисович, есть адрес?

– Там, где и был прежде, Олечка! В сказке.

– Чего же разыгрываете?

– Я не разыгрываю, Олечка! Выходи за меня.

– А Иванушка-дурачок?

– Что Иванушка-дурачок?

– Он же…

– Стал царевичем? Это?

– Не то, доктор.

– А что?

– Закон обманного времени. Вот что!

– Не понял.

Олечка снова вынула карманное зеркальце.

– А вы взгляните. И увидите ваш закон в действии.

Яков Борисович взглянул на себя, взглянул на Олечку и повернулся к стеклу, за которым ящерица, невзирая на собственный возраст, год за годом отращивала отрубленный во имя науки хвост.

Мысль в конце туннеля

Исследуя мозг блохи, Яков Борисович Вельский обнаружил интересную мысль. Если изучать ее под микроскопом, то она виделась как бы в конце туннеля – очень уж далеко и недоступно. Если смотреть на нее близоруким глазом, то она мало-помалу растворялась в сером веществе, не выдавая место тайного своего присутствия даже намеком. Но стоит подключиться к ней при помощи сверхновой установки, заковыристо названной «Циклохронотрон», и – пожалуйста: любуйся, более того, слушай, чего она такое непознанное травит из глубин блошиного мира.

На экране диковинного агрегата мысль рисовалась полноценно, будто ее мама лишь вчера родила. Она щерила рот и попутно издавала доступные восприятию звуки – «у-а, у-а!»

Яков Борисович прочистил пальцем ухо, чтобы лучше внимать при контакте с нечеловеческим разумом. И, что-то сообразив на уровне профессорских знаний, догадливо улыбнулся.

– Подойди-ка сюда, – подозвал лаборантку Олечку поближе к своему научному эксперименту. – Слышишь?

– А не обманываете техникой?

– Тебя обманешь!

Удовлетворенная комплиментом, девушка поддалась впечатлениям от свидания с непознанным.

– Ишь ты! – восхитилась. – Разговаривает!

– Не молчит, – согласился научный наставник. – А на каком доступном языке излагает эта тварь? Как думаешь?

– Каком? Никаком! – отмахнулась Олечка. – Младенческом. У-а, у-а! – передразнила блоху.

– Иврит, крошка!

– Скажете, Яков Борисович! Бегите за Нобелевской премией. Надо же, блоха и иврит.

– Именно иврит, дорогая моя! Почему? Все очень просто. Если блоха выходит на связь с человечеством у нас в Израиле, то не русский же ей, право, нужен для сношения.

– Для сношения язык не обязателен, – поправила его Олечка, машинально задумавшись на тему, чрезвычайно далекую от проводимого опыта.

– Не будем, малышка, спорить о сексуальных предпочтениях, – веско сказал доктор биологии Иерусалимского университета. – Но что касается научных…

Олечка еще не вышла из мечтательного состояния, она примирительно подняла руки, будто готова сдаться под натиском неоспоримых доводов.

– Ладно, Яков Борисович! Будем считать, переубедили. В Израиле, пусть так, без иврита не обойтись. При сношении. Но почему, собственно, вы считаете, что бездоказательное «у-а» – это иврит?

– Чего проще! В нашем алеф-бет, то бишь алфавите, согласных и с огнем не сыщешь. Это блоха и учла, используя для контакта только гласные – «у-а».

– А из этого следует… – напряглась студентка-заочница, как на экзамене.

– То же самое, что и при усвоении иврита. Берем предложенные нам гласные и подставляем к ним самостоятельно согласные.

– И что в результате?

– Слово, девочка! Вспомни: «сначала было слово».

– Какое, Яков Борисович?

– О-леч-ка! А вот это открытие я доверяю сделать тебе, моей ученице.

– А как его сделать?

– Обратись к чужеродному разуму с приветственной речью.

– И получится?

– Получится! Начинай!

Девушка поморщила лобик и начала:

– Здравствуй, блоха! Надеюсь, ты не кусачая, не заразная. И даже если ты мужского пола, то под халат мой все равно не метишь. Чего же ты хочешь? Думаю, ты хочешь поделиться со мной продвинутым своим знанием биологии, чтобы я наконец сдала зачет.

– У-а, у-а, – ответила блоха.

– Что она сказала? Или это все-таки «он»? – Олечка повернула лицо к Якову Борисовичу. И, увидев в его глазах свет далекой звезды, притягательный, зовущий к любви и близости, поспешно добавила: – Надо думать, это насекомое, в отличие от вас, руку и сердце мне не предлагает?

– Ей и не надо, малышка. Она и без ходок в ЗАГС способна разделить с тобой постель.

– Хамите, доктор!

– Не буду, не буду, – умиротворенно откликнулся экспериментатор.

– Тогда расшифровывайте ее донесение.

– Что ж, поехали. По логике вещей к двум блошиным гласным напрашиваются на свидание две согласные. В первый слог буква «д», во второй – «р».

– И что мы имеем? – нетерпеливо переспросила Олечка.

– А ты поупражняйся самостоятельно.

– Но тут, как ни крути, все одно получается – «дура».

– Чего же ты еще ожидала услышать, если отказываешься идти за меня замуж?

Олечка внимательно посмотрела на университетского наставника, затем с какой-то нерешительностью в голосе поинтересовалась:

– А если я передумаю?

– Тогда и блоха передумает, и мы по-другому расшифруем ее потаенную мысль.

– Расшифруем?

– Расшифруем, Олечка, расшифруем! Выходи за меня замуж, и мы отыщем в науке пути, чуждые сегодняшним намекам этой твари. И при некотором напряге мозгов получится у нас «Муза».

– Я согласна! – сказала Олечка. – Что не сделаешь ради науки…

Перезагрузка, 74 (Киренск, Иркутская область)

Стихи, стихи по всей России. Из дали в даль. Из края в край. Стихи, стихи. И часовые. И затяжной собачий лай. Емелька из легенд отозван. Прогнали Стеньку сквозь экран. И боль-тоска… Но поздно, поздно Рвет на груди меха баян. Уходят малые-большие, Уходят люди невзначай, И незаметно, как и жили, Как ели хлеб и пили чай. Забытье – жданная услада. Но вот проснулся, и опять На выбор – ад иль то, что рядом, С названьем – рай. Куда шагать? Податься в рай? Пустое дело. Баклуши бить? Гулять в саду? А закобененное тело Работы просит хоть в аду. Вдруг сверх зарплаты рубль положат? Путевкой в рай вдруг наградят? Что размышлять? Все в длани Божьей. И спорить что? Привычней ад. В аду жарынь! В аду погода, Что вгонит в гроб и мертвеца. И возмущение народа Командой райского дворца. И донесли. И по начальству Пришлось наладить обходной, Чтоб разъяснили в одночасье: «Ты что? Придурок аль больной?» И закатали на проверку. «Дышите в трубку! Так и так!» И, вынув душу, сняли мерку, Чтоб вдуть ее в земной барак. Вновь жизнь, в каком уже начале, Не счесть, как и былых грехов, Стонала, плакала, кричала, Взывала к совести стихов. Где поводырь? Дожди косые. Земная хлябь, неверный свет. Стихи, стихи по всей России, И нет Мессии, нет и нет. Когда меня вбивали в землю И – глубже, глубже каблуком, Я превращался незаметно В зерно и в хлебе жил тайком. Когда меня в сто рук сгибали, Чтобы тело надвое рассечь, Я знал, что превращусь в скрижали, Но прежде в меч, и только в меч. Когда вздымали в небо светло, В кумиры с песней волокли, Я понимал: теперь не вредно Уйти, частицей стать земли. Я был землей, мечом и хлебом. Я сознавал: такой удел. И пусть мне тайный смысл неведом, Но я ведь жил! Видать, умел…

Ефим Златкин

Родился в Беларуси в 1947 году. В Израиле с 1990 года. До Израиля окончил в Минске университет, факультет журналистики. Все годы – с 1966 по 1990 – работал в печати.

Член Союза журналистов СССР, член Союза писателей Израиля, член МГП. Автор книги «От Михалина до Иерусалима». Постоянный автор израильского литературного журнала «Русское литературное эхо». На выходе – еще две книги «От Ангрена до Берлина» – про трагическую судьбу русских немцев. Вторая книга путешествий «Из Иерусалима – по всему миру».

Местечко Михалин – золотое дно!

– О-о, да ты не знаешь, что такое местечко Михалин? Залманэ, – ты знаешь?

Зяма Любан, рыжеволосый, огромный, не расстающийся никогда с пугой (как-никак сторож всех заводских коней), обращается к моему деду Залману.

Залман что-то хмыкает в ответ, не зная, что сказать…

А Зяма удобнее присаживается на скамейке, обнимает меня своими громадными руками, какими только что ласкал коней и, наклонившись ко мне, говорит:

– Михалин – это золотое дно, запомни это, аиделе киндере (еврейский мальчик).

Я только что приехал из села Красавичи.

Впервые в гости к деду, и все для меня здесь непривычно и ново.

Посреди комнаты на электрическом проводе, обвитом клейкой лентой, на котором застыли мухи, висит маленькая лампочка.

Но свет от нее ширится по всему дому.

У нас же в селе коптит керосиновая лампа.

Да разве только у нас?

У каждого сельчанина лампа стоит на столе, или ее на подставке прикрепляют к стене.

Лампу берегут как зеницу ока!

Мать газеткой все ее протирает и наконец торжественно ставит на стол.

Чаще всего с разбитым стеклом, вверх которого обклеивают бумагой.

Ведь стеклом не запасешься: то упадет, то треснет, слабое, хрупкое оно!

Рядом с лампой еще можно что-то увидеть, а дальше к порогу – одни потемки…

А-а, местечко Михалин – совсем другое дело.

Хоть лампа вместе с проводом и обгажена мухами, но светит шикарно!

Смотрю на нее я и думаю, что нужно с самого утра поискать на Михалине золотое дно.

Может, дед подскажет, где оно?..

Думаю: вот будет радость для всех в Красавичах – для маминых подруг по школе – Демьяновны, Безносенки, для Степы – учителя физкультуры, для Сеньки Прудникова – соседа нашего, для всех-всех красавлян.

Привезу что-то из золотого дна домой.

Приду в сельмаг и скажу сердитому завмагу:

– Хватит говорить, что нет муки. Привези ее много-много и раздай по наволочке каждому. Чтобы всем хватило, всем!

Что еще?

Есть у нас в деревне Миколиха.

Мы у нее снимаем квартиру.

Никто не пустил нас в селе, а она пустила!

Самая бедная, солдатка, у нее трое детей.

Заходишь в дом, но вначале сарай со скотиной…

Переступаешь порог хаты, а пол такой холодный-холодный.

Он – из твердой, утоптанной земли…

У солдатки не хватает денег сделать деревянный пол.

А если я найду золотое дно?

Прежде всего моей Миколихе попрошу сделать деревянный пол.

Чтобы она не мерзла, чтобы мои младшие братья, скатившись с теплой печи, могли поиграться в доме, посмотреть в окна.

А что еще можно сделать для жителей деревни, которые приютили нашу еврейскую семью после войны?

Ну конечно же, нужно дорогу построить от села до города.

Сейчас – одна грязь.

Грязь непролазная.

Сядет Миколиха на лавку и накручивает на ноги онучи (что-то вроде портянок).

Обувка – лапти.

Изношенные – на ноги, новенькие, еще пахнущие свежестью дерева, – через плечо.

А что будет потом?

Колобком, колобком покатятся все из села в город по новой дороге.

– Деду, деду, – наклоняюсь к его щетинистой бороде, – просыпайся. Где в Михалине золотое дно? Идем, идем быстрее.

Дед будто этого и ждал.

Фуфайку на плечи, два ведра в руки, одно – мне.

– Пойдем, пойдем, Галик, – так он меня всегда зовет (от Алика, как называют в семье).

Утро.

Над местечком еще не рассеялся туман.

По обе стороны – сад.

Антоновки – налитые, зеленые – свисают до земли.

Под неодобрительный взгляд деда срываю два яблока.

Одно жую по дороге, второе – на запас.

И чего он, думаю, смотрит косо?

Здесь сколько этих антоновок.

Целый сад!

А у нас в Красавичах – ни яблочка.

Квартира не наша.

Что-то посадили – когда еще вырастет?

У соседей – все загорожено, а вверху – острые колья.

«Дед, дед, сам живешь возле золотого дна, а недоволен, что два яблока сорвал».

Ну ничего, мне б только узнать, где оно. Поделюсь с ним, конечно. Но дам немного…

А Зяма, он же первый сообщил про золотое дно.

Тоже нужно ему что-то дать…

А рядом спускаются по дороге вниз женщины, мужчины.

Все спешат, все с ведрами.

«Ну-у, все уже знают про золотое дно, все шпарят, – злюсь на них, – откуда, как?»

Вот и закончился колхозный сад.

Густая трава колышется от ветра.

За ней полевая дорога на соседнюю улицу.

А ниже – в несколько рядов какие-то постройки.

К ним поверху идут широкие желоба, по которым течет желто-золотистая жидкость.

Она течет по извивающимся желобам прямо в кормушки к откормочным фермам, переливаясь через края в канавы, и ее заполняет.

– Галик, ты спрашивал, где в местечке золотое дно? Вот оно!

– Оно? Эта жидкость, над которой поднимается теплый пар?

Совсем не похоже на золотое дно…

Совсем не похоже.

А мой дед наполняет ведро за ведром.

– О-о, какая бражка, сам бы пил, да коровка не простит. Мы дадим ей ее в кормушку, сколько молока будет! – говорит мой дед Залман.

Я тащу за ним свое ведро с бражкой.

Рядом топает Зяма, уже знакомый мне.

– Ну, как золотое дно? – смеется он.

– Залманэ, не опоздай, сегодня будем распахивать за садом! – кто-то кричит ему через дорогу.

– Это Эли, не дай ему поесть – дай только стать за плуг, – смеется Залман.

Его лицо, обросшее шерстиной, становится добрым, точно как у моего отца.

Вот только если его отмыть от бражки – и руки, и бороду, – будет еще более похожим.

…Мы поднимаемся по дороге вверх.

Солнце встает над местечком уже вертикально.

Кольца дыма над каминами домов становятся все тоньше и тоньше.

– Моя Ханеле уже справилась, – говорит Залман, видя, как над крышей его дома перестает виться дымок.

«Да-а, – думаю я, – снова будем в Красавичах без муки. Из чего мама будет печь нам хлеб? Да и дороги новой не будет. И те же лампы останутся в домах красавлян…»

…Прошли годы.

Местечко Михалин – золотое дно – уже не то…

Но осталось несколько прежних еврейских домов.

А вот в этом синеньком домике с окнами в сад жили наши родители – Давид и Ира.

Они вырастили здесь пятерых сыновей и вместе с нами уехали в Израиль.

Я смотрю на эти окна – и мне кажется, что это не окна, а глаза нашей мамы.

Ее мягкие еврейские глаза…

Глаза грустные и все понимающие.

А почему грустные окна и нашего дома, и других бывших еврейских домов, в которых жили когда-то жители местечка?

Так ведь эти дома расстались с нами навсегда!

А мне кажется, что над нашим бывшим домом сейчас завьется дым колечком.

И… если я открою калитку и зайду во двор, то увижу отца, мать, братьев…

И услышу вечный вопрос: «А ехать нам надо?..»

– Надо, надо! – хлопает Батя, наш отец, в ладоши.

Мне только это кажется, ибо давно уже все уехали, а я вернулся в местечко через 25 лет…

Ищу следы евреев, балагуров, шутников.

Но их нет, нет…

Но нахожу только старые рассохшиеся скамеечки возле домов, на которых они сидели.

В своих картузах, которые никогда не снимали…

Только в Израиле я понял, что кипу в Белоруссии тогда евреи носить не могли, и с непокрытой головой тоже не могли ходить…

Вот вечно и не расставались со своими картузами…

В конце недели мой дед Залман надевал парадную светлую рубашку и садился на скамейке возле дома.

И все посматривал на небо: когда же загорится субботняя звезда?

Как только она появлялась, приглашал нас на белый батон… вместо халы.

Где было ее достать в наших краях?..

Осматриваюсь по сторонам.

Сад, что каждую весну радовал белым цветом все местечко, а особенно детвору, исчез…

Вместо него – новая улица, новые жильцы.

Может, подойти к ним и рассказать про тех, кто здесь раньше жил?..

Рассказать про последних евреев местечка, оставшихся после войны, – Залмана, Янкеля, Зяму, Малаха, Элю…

А может, рассказать о том, как я хотел найти здесь золотое дно?..

Я оглядываю взглядом Михалин, курчавые облака, которые плывут над ним.

Хочу найти, увидеть что-то прежнее…

То, что так характерно было нашему местечку.

Закрываю глаза и словно слышу смех Эли:

– Какой подарок я хочу получить от детей? Хе-хе-хе! Коробку маку и ногой под сраку.

– Что мак, понимаю, но почему под сраку? – смеется Залман.

И глаза смеются.

И борода колышется.

– Э-э-э, Залмане! Старый, старый, а ума не нажил. Чтобы бегал быстрей, – отвечает ему Эли.

– Ого, тогда получай подарок.

Залман размахивается и, вместо Эли, слегка дотрагивается ногой до Зямы.

Все смеются, дают слегка такой «подарок» друг другу и веселые… расходятся по домам.

А на завтра снова что-то выдумают.

– Что это они разошлись? – не понимают молодые жители, которые работают уже в городе.

– Эх вы, не понимаете! В местечке ведь всегда со смехом поднимались и со смехом и ложились. Поэтому и выдюжили, – говорят им люди постарше.

Где это все?

Где?

Где?..

Только теперь я понимаю, что настоящим кладом, золотым кладом были именно они – мой дед Залман и его друзья – Янкель, Зяма, Малах, Эли и уже их дети, но тоже живущие в местечке, – Миля, Ела, мой отец Давид…

Посидеть бы с ними, поговорить – сколько бы чего я узнал, запомнил про жизнь еврейского местечка Михалин…

Давно уже провели дорогу в Красавичи и сделали электрический свет.

Моя детская мечта о помощи так и осталась мечтой…

А я старше сегодня своего тогдашнего деда Залмана.

Ищу его следы в местечке.

Ищу.

В воспоминаниях.

Во сне.

Даже находясь за тысячи километров от Белоруссии.

Ищу.

Ищу везде…

И… возвращаюсь…

И возвращаюсь в своих воспоминаниях в свое местечко.

Вижу над крышей дым колечком.

Вижу субботнюю звезду.

И еврейское местечко Михалин, откуда я уехал в… Иерусалим…

Ветка сирени

Малах подставил свежему ветру лицо.

– Неужели, неужели жизнь налаживается?

Война прошлась колесом по его судьбе.

По его жизни.

Все родственники в местечке Милославичи уничтожены.

Но он уцелел.

Уцелела его жена Люба.

Сберегла во время войны дочь.

В это местечко, где раньше жил веселый, непоседливый народ, больше не вернулся.

Не мог жить возле их могил…

Приехал в местечко Михалин.

Сердце звало сюда.

Как-никак, что-то сохранилось от еврейского колхоза.

Ближе к городу, да и евреи тут заселяются.

А ему куда?

В город?

Нет!

Только в местечко!

Где зеленеют поля.

Поля, по которым ходят стада.

Это – его жизнь!

Поставил дом.

Возле дороги.

Напротив – дворни, куда приходят на наряд колхозники.

И евреи, и белорусы.

Он не приходит, сам дает наряд.

Как-никак во главе местной фермы.

Председатель колхоза так и сказал ему:

– Надеюсь, Малах, на тебя. Ты же еврейский довоенный колхозник! Все знаешь, все можешь. Да и других мужиков нет. Одни бабы.

Домой всегда возвращается вечером.

Только успевает обнять малышку Евочку.

Улыбается, а глаза – как у мамы.

Такие же смеющиеся глаза!

А сегодня родилась вторая дочь.

Вот поэтому так и волнуется.

Не может надышаться свежим воздухом.

Радость переполняет разум.

Понимает, что нужно сделать что-то особенное, чтобы запомнилось на годы.

Но не будешь же стрелять в воздух, как в Грузии.

Да и стрелять не из чего.

– А если я посажу дерево? Дерево в честь дочери! Пусть растет вместе с ней. Но какое дерево? Оно должно быть особое. Такое, чтобы расцветало каждый год. Чтобы никто не прошел мимо, – разговаривает сам с собой.

Так возле пыльной дороги, возле обычного дома, в котором позже появилось еще два брата и еще одна самая младшая сестра, было посажено дерево.

А вернее, маленький кустик.

Кустик сирени.

Он с каждым годом становился все выше и выше.

Появлялись новые отростки, ветки.

И вот уже не кустик, а куст во всей своей красоте поднимается возле забора.

Обычного забора.

За ним обычный двор с коридором.

За домом картофельное поле.

И все.

Не было больше времени у Малаха сажать сад.

А может, и не хотел.

Всю землю – под картошку.

Она кормит и семью, и скотину.

А фрукты, яблоки?

Баловство одно.

Да и вокруг колхозные сады.

Все равно детишки там пропадают.

А сирень?

Сирень – это особый случай!

В честь дочери.

Чтобы росла такой же красивой, как эта сирень!

Чтобы расцветала каждую весну – и всю жизнь, как эта сирень!

На него, на него похожа вторая дочка!

Такая же круглолицая, хозяйственная.

Да и сыновья Женя и Лева, младшая дочка Анечка – «последыш», как говорят в народе, – все словно на одно лицо.

Даже те, кто и не видел их раньше, сразу скажут, что это дети Малаха и Любы.

Ходят по земле не маленькими шажками, а уверенно, как хозяева!

Сразу видно, что из еврейского местечка!

«Евочка – совсем другое. Сама нежность. Будто не из нашенских краев, а из какой-то восточной страны. Мамины глаза, а характер – мой!» – улыбается в своих мыслях Малах.

Так и случилось.

Только подросла старшенькая, как упорхнула, словно птица, улетела в дальние края.

А Рая?

Вторая дочь осталась.

Куда ей от местечка?

Куда ей от куста сирени?

Сядет на скамеечке возле нее и все свои девичьи секреты доверяет.

С кем еще поделиться?

С мамой?

Скажет:

– Иди ты лучше поработай по хозяйству. Корову нужно подоить, за другой живностью присмотреть.

С отцом?

– Девка, не дури, мала еще невеститься, – еще прикрикнет на нее.

Вот поэтому обнимает куст сирени, прячет свое лицо в ее белых цветах. А сама – как цвет!

Ярко-красный цвет!

Расцвела вчерашняя девчушка из местечка.

Налилась красотой.

Высокая грудь, губы – полные, алые. Взгляд чарующий…

А дальше?

Дальше закружилось, как в белом танце.

Пришла Рая со своим суженым к кусту сирени. Словно хотела познакомить их.

Оба молоды, красивы.

Что скажешь?

Она необычная для еврейки.

Светлое лицо, светлые волосы.

Он – необычный для белоруса.

Черные волосы, черные брови.

А еще дальше?

Все как у многих.

По-разному…

Не будем про это…

В последний раз Рая пришла к кусту сирени, чтобы проститься с ним навсегда.

Повзрослела она, считай, полжизни прошло.

Стала взрослой единственная дочь Светлана.

А куст сирени раскинулся.

Стал деревом.

Большим и могучим.

Словно к отцу, которого уже нет, прижалась к нему.

Гладит рукой, сдерживая слезы.

– Все. Все. Прощай, местечко. Прощай, моя сирень…

В Израиле все ушло куда-то далеко.

И родной город Климовичи, и местечко, и куст сирени.

Здесь никто не спрашивал, кто и откуда.

Для всех пенсионеров – путь один!

Государственное пособие на жизнь и пособие на съемную квартиру.

Не пошикуешь, но нормально проживешь…

Одной, конечно, непросто и нелегко.

Особенно когда уже немолода.

А муж?

Муж остался, как и некоторые другие…

Ко всему еврейскому он относился не очень мягко…

Сам не знал почему.

Будто кто-то его вынуждал все время к протесту.

Кровь бурлила.

Горячая кровь…

Не понимал ни себя, ни родителей, ни жену.

Пока не узнал.

Не узнал от матери, что она… еврейка.

И все в городе сразу стало ненужным.

Лишним.

Даже чужим…

– Моя семья – жена, дочь, внук – в Израиле. А я здесь. Один. Для чего? Для кого? – обхватив голову, сидел на скамейке.

Возле куста сирени.

Сюда пришел, чтобы поговорить с ним, посоветоваться.

Ветки сирени покачивались от ветра, словно соглашаясь с ходом его мыслей.

Словно видя его в первый раз таким.

Другим.

Новым.

Своим.

…В аэропорту имени Бен-Гуриона шел к выходу немолодой мужчина.

Вместо огненных черных волос – седина.

Вместо легкой юношеской походки – поступь человека, прожившего жизнь.

А в руках, кроме маленького чемоданчика, ветка сирени…

…Прошло еще несколько лет.

Я снова в местечке.

Куст сирени уже засох, и его убрали.

Возможно, высох по старости.

А может, не выдержал разлуки.

Не выдержал…

А Роман?

Роман каждое утро спешит на Средиземное море.

Плавает, отдыхает и все делится со мной своей жизнью. Что было раньше и сейчас. Кем был раньше и сейчас.

– Все здесь мое. Моя семья. Моя страна. Мои праздники. Я такой, как все. Хотя… хотя к этому шел долго. Почти всю жизнь.

А у Раи?

У Раи и сейчас на столе стоит засохший букетик сирени.

Как память про местечко…

Виктор Сапиро

Родился 3 августа 1970 в Санкт-Петербурге. Поэт, композитор, автор и исполнитель песен.

С 1990 года живет в Израиле. Ведет активную литературную и бардовскую деятельность.

В 1998 году – победа на всеизраильском фестивале авторской песни «Дуговка».

В 2000 году выпустил сборник стихов «По лестнице грифа».

В 2001 году стал лауреатом Международного фестиваля молодёжной поэзии.

В 2007 году – победа на всеизраильском фестивале «Сахновка». И в том же году выпустил свой первый музыкально-поэтический альбом «Белый ворон».

В 2009 году вышел второй альбом «Запретный плод».

В 2010 году на песню автора «Одно из двух» был снят видеоклип известным израильским графиком Ириной Островской.

А уже в следующем году увидел свет новый музыкальный альбом «Феникс».

В 2013 году принимал участие в международном слёте поющих поэтов «Зов Нимфея», где завоевал диплом лауреата.

В 2015 году представил своё творчество на международном фестивале «Арфа Давида», где стал лауреатом музыкального конкурса.

В этом же году состоялась презентация нового альбома «Ошибка системы».

По прошествии нескольких месяцев стал лауреатом интернет-конкурса Грушинского фестиваля.

А осенью – лауреатом интернет-фестивалей «Триумф Афродиты», «Провинция у моря» и «Русский стиль».

В ноябре 2015 года принял участие в литературных встречах под эгидой Международной Гильдии писателей, где стал победителем литературного многоборья.

На сегодняшний день является автором более чем трёхсот стихотворений, песен и композиций.

«Разноцветные блики свечи в ночи…»

Разноцветные блики свечи в ночи На мгновенье. Секунду. Миг. Сколько, сердце, ни плачь, сколько ни кричи А не сдвинется с места мир! Я простой мотылёк, мой недолог век, Но не будет судьбы другой, — Каждый раз я стараюсь лететь на свет. Каждый раз я лечу в огонь… Это замкнутый круг, и отмерен срок, Время точит свои ножи. Всё, что было написано между строк, Потеряло права на жизнь… И не слаб, и не глуп, и совсем не стар, А такое порой творю! Я лечу, как на солнце летел Икар. Я лечу, зная, что сгорю… Космонавтом не быть, моряком не стать, — Вряд ли стоит о том жалеть. Божья кара для тех, кто рождён летать, — Неспособность жить на земле! Что ж я бьюсь о стекло – ведь пора осесть, Успокойся, – твердят друзья… Только если я буду летать как все, Это буду уже не я! Всё пройдёт – что запомнил и что забыл, Что истратил и что сберёг. Мне достался линованный лист судьбы — Я пишу на нём поперёк! И сорвалась душа, и упала вниз, В белый саван, как в первый снег… Но, как прежде, мой ангел меня хранит И приходит ко мне во сне. Ты устал? Да, устал. Так приляг. Прилёг. Ну и толку в такой судьбе? Я простой неприкаянный мотылёк, Не умеющий врать себе… Подожди! Не спеши! Оглянись! Привет! Вот он я – протяни ладонь! Каждый раз я стараюсь лететь на свет. Каждый раз я лечу в огонь…

Оптимистический вальс

Ветерок из окна. Темнота. Тишина. Лунный свет. Звёздный след. Спать не хочется… Не печалься, дружок, Что на сердце снежок, — Он весенний и быстро закончится… Сквозь пургу-канитель Просвистела метель, Погрозила мне тоненьким пальчиком, Улыбнулась шутя, И слезинка дождя Оказалась лишь солнечным зайчиком! Все вокруг говорят, Что стихи не горят, — Да горят, как вязанки из хвороста! В пламя рвётся строка, Скоро срок – к сорока, Время кризиса среднего возраста… Нужно много успеть, Дописать и допеть, Долюбить и дожить – сколько сможется, Пусть гитара звучит, Пусть сердечко стучит, И посмотрим, как карта разложится! Вьётся тонкая нить, И нельзя изменить Место встречи и место прощания… Это жизнь. Се ля ви! Но за гранью любви Я исполню свои обещания! Если взялся – играй, Хоть на край, хоть за край, Где слетаются души заблудшие… Не в ладах с головой, — Но, спасибо, живой, Ждущий чуда и верящий в лучшее! В ритме вальса и без Скоро грянет с небес Золотой звездопад милосердия… Эх – была не была — Я частицу тепла Сберегу на период бессмертия! Вот и тронулся лёд, Как прекрасен полёт Без платёжной надёжной квитанции… И не страшно уже, И легко на душе — Невесомой незримой субстанции! Из окна – ветерок. Тишина – за порог. На деревьях – роса предрассветная… Ночь уйдёт. День придёт. Всё пройдёт. Пропадёт. Но останется песенка светлая… Улетают года В никуда, навсегда, Только вечность ничем не нарушится, И луна – вдалеке, И душа – налегке В вальсе кружится, кружится, кружится!..

Принцесса-ночь

На размытых дорожках минувших лет — Отблеск вечности золотой… Ночь меня провожает и смотрит вслед С нерастраченной теплотой, Скоро вспыхнет восход, и взлетит заря — Я и сам бы взлететь не прочь! До свиданья – всё то, что прошло не зря, До свиданья, принцесса-ночь… Ночью мир, отдохнувший от суеты, Обретает былую власть… Ночью серы все кошки и все коты, Невзирая на шерсть и масть, Я и сам ночью сер, как тамбовский волк, И гоню от себя взашей Околесицу дел, карусель тревог, Словно стаю окопных вшей! Я почти что в седле – лишь Пегаса дай Напоить ключевой водой… Он уверен – вот-вот мы помчимся вдаль, Пусть пока что плетёмся вдоль! А верховный хранитель моей души На поверку не так уж глуп — Если видит, что я порываюсь вширь — Он меня заставляет вглубь! Перебор превращается в перехлёст, Тут попробуй смоги не смочь! Мне привет через преданных фрейлин-звёзд Посылает принцесса-ночь… Распушив чёрный шлейф по длине хвоста, Постепенно входя в азарт, Убежала дорожка за край холста — И не слишком спешит назад! И случайностей нет – ничего не вдруг, Я же сам это рисовал… Видно, все, кто идёт на девятый круг, Попадают в девятый вал! Время года застыло, как мир-труд-май, Всё подвластно лишь небесам… Вроде стереотип – но поди сломай И поди не сломайся сам! Вот и ночь позади… Ну привет, рассвет, Не подскажешь ли пару строк? Через раз наша жизнь оставляет след, Через раз – отбывает срок! День придёт и закрутится колесом — В ступе воду себе толочь, До свиданья, покой, до свиданья, сон, До свиданья, принцесса-ночь…

Сценарий

Время идёт, проходит мимо — Круговорот из праха в тлен… Странная вещь – сценарий мира — Мига и мифа сладкий плен, Мчатся секунды – год за триста — В ритме глобальной кутерьмы… Но – не стреляйте в сценариста — Если б не он, то и не мы! Краской желаний мир окрашен, Мир, где мы знаем, что хотим… Этот процесс не так и страшен, Просто – едва ли обратим! В рамках кредита и бюджета Жизнь прибавляет виражей, Следуя линиям сюжета На перфокартах витражей! Сколько по выселкам ни рыскай — Как пелось встарь, кругом пятьсот… Непритязательность изысков, Непритягательность красот! Вроде – не в коме и не в шизе, Лишь тяжелей день ото дня — Видимо, я устал от жизни, Той, что устала от меня! Сроки всё ближе, цель всё дальше, Сказки о рыбках из пруда… Где ты, моя терпимость к фальши? — Ты бы сейчас как никогда! Как ни лавируй год от года, Сколько про выбор ни вопи — А несвобода и свобода Разнятся лишь длиной цепи! То ли пора платить по чекам, То ли не стать никем-ничем… Для паранойевых ковчегов Я идеальный парачел! Зла и добра рекламный ролик В бренной попытке быть собой… Стиль предназначенной мне роли — То страшный суд, то вечный бой! Детские страхи божьих тварей. Древний запрет идти на риск. Лихо закрученный сценарий. Нервно курящий сценарист. Действо детально до оттенка — Знай за верёвочку держись! Улица. Ночь. Фонарь. Аптека. Бег. Суета. Рутина. Жизнь…

Феникс

Ретроспектива рваных линий Мне очерчивает век По точкам «синий-синий иней» Или «белый-белый снег»… Вдоль берегов земного рая Улетает за края, То возрождаясь, то сгорая, Птица Феникс – жизнь моя! Стелить соломку – труд напрасен, Боль приходит, не спросив… А мир – не то чтобы прекрасен, Но – признай – весьма красив! Вот одеяло, вот подушка, Баю-баю, спи скорей… Я глух и нем, как та избушка, Что без окон, без дверей! Но от привычки к шоколаду Слишком приторно во рту… И хоть балду, а хоть балладу Можно срезать на лету! А всё то солнце, что в окошке, Часто – бред, мираж, отстой, Азартный поиск чёрной кошки В тёмной комнате пустой! Но – вспомни небо из металла, Вспомни город из стекла… Без выходных душа летала, А в безвыходных – текла, Ещё надеясь и пытаясь Разглядеть в сплошной дали Всех, кто летально долетались И реально приземли… …………………………………………… Но, знаешь, рано, рано, рано Перелистывать листы, И, в общем, странно, странно, странно Жечь себя, а не мосты… И я разбрасываю зёрна То ли правды, то ли лжи — Здесь всё настолько иллюзорно, Что бледнеют миражи! Ах, этот мир благословенный, Полусвой, получужой, Где, если смерти – то мгновенной, Если раны – небольшой, Ах, этот рай обетованный, Благодатная стезя, Где можно быть в ладу с нирваной, А с собой – уже нельзя! Сюжет банален – кроме шуток — Мне ясны его ходы, (Слегка смущает промежуток От победы до беды), Поскольку жизнь – она всего лишь Сладкий миг, пока горишь, И от чего сегодня воешь — Завтра поблагодаришь! Но где ты видел рай без пекла? Там же, где меня в раю… Я птицей Фениксом из пепла С каждым разом восстаю! А жизнь меня всегда любила — Потому-то и болит… Но всё, что сразу не убило — Непременно закалит! Ну что ж, пора бы и закончить… Глянь – измаялся вконец Мой однозвучный колокольчик — Властелин колоколец! И лишь обрывок мысли краем Пролетает, мельтеша, О том, что Феникс – несгораем… Как и ты, моя душа…

Инна Рогачевская

Родилась в 1961 году на Западной Украине, в городе Ивано-Франковске. Высшее экономическое образование. Более двадцати лет работы в государственных органах статистики. С 1999 года проживает в Израиле, город Ришон ле-Цион.

Член Российского Союза писателей. В 2012 году издательством «ЭРА» издан её первый роман «Развод – не повод для беспокойства». В 2015 году выходят сразу две книги автора: «Случайный человек, или Пересечения» – сборник рассказов, «По шатким лестницам, в безмолвии скользя» – сборник поэзии.

В своих произведениях автор пишет о жизни наших современников. Её рассказы, романы, в зависимости от сюжета, пронизаны чувством оптимизма, юмора, чувственности, патриотичности. Язык произведений лёгок, волнителен, искренен. Литературные герои колоритны. Тема человеческих отношений – одна из главных тем произведений. Взгляд женщины на мир.

В данное время автор работает над написанием двух новых романов в жанрах мелодрамы и фэнтези. Кроме прозы автор пишет стихи, сказки, байки. С произведениями автора читатель может ознакомиться на таких литературных сайтах, как «Проза. ру», «Что хочет автор?», «Литсайт».

История одного одиночества

Одиночество пережить сложно, главное, чтоб оно не пережило нас.

И. Рогачевская

Глава 1

Со своей тётушкой я никогда не была близка и особо не ладила.

Её многочисленные мужья, прожив с ней не более пяти-семи лет, отправлялись в мир иной, оставляя её «безутешной» вдовой – ненадолго. Через год-другой она оправлялась от очередного удара и снова ходила в невестах. Что в ней притягивало мужчин, для меня и по сей день остаётся загадкой. И хотя о покойниках плохо не говорят, пусть ей земля будет пухом, но она никогда не была мила, добра. Наоборот, все самые несносные человеческие качества – случились в её характере.

Моя мама называла её «Синей бородой», а тётя (жена папиного брата) – стервой или «Чёрной вдовой».

Звали её Муся, она была старшей сестрой моей бабушки. Бабушка никогда не была ангелом во плоти, и со старшей сестрой они были чем-то похожи. Сколько себя помню, до знакомства с тётушкой меня всегда ею пугали.

– Вот Муська приедет, – угрожала бабушка, – увидишь небо в алмазах. Она тебя научит бабушку родную слушаться.

Тогда я ещё не знала, что такое алмазы, поэтому, с интересом всматриваясь в бегущие по небу облака, искала в них что-то необычное.

– Не бойся, Муська как Муська! Видел я её – копия нашей бабушки, только высокая, как столб, – успокаивал меня Рома, двоюродный брат, старше меня на три года. – Когда я был маленький, – вспоминал он, – бабушка, я и папа ездили к ней в гости. Папа сказал тогда маме: «Муся выходит замуж», а мама ответила: «Не в первый и не в последний раз» – и не поехала. На свадьбе было много людей и очень шумно. Я хотел спать, бабушка не спускала меня с рук. К ней подошла высокая толстая тётя в платье с большим белым бантом: «Положи его у соседей на койку, пусть спит, пошли гулять, свадьба у меня». Тётка ушла, а бабуля папе на ушко зашептала: «Данька, попомнишь мои слова, через два-три года сведёт она его в могилу, как и первых двух».

– Я думаю, она страшная колдунья, – решила я и на многие годы осталась при своём мнении.

Воспоминания моей бабушки о старшей о сестре часто заканчивались словами:

– Муська всегда была «оторви и выбрось», с мерзопакостным характером, самая противная из сестёр. Коровище.

Мой папа вспоминал свою тётушку с улыбкой и благодарностью. Она спасла его во время блокады в голодном Ленинграде. Так получилось, что тётушка увезла его к себе в Ленинград на время летних каникул, а домой он вернулся только через пять лет, уже после войны.

Папа очень любил Мусю, но никогда не рассказывал о годах в блокадном Ленинграде. Его воспоминания о ней всегда расходились с воспоминаниями и рассказами бабушки. Папа говорил, что его тётя – святая женщина с нелёгкой судьбой.

Но всего этого я тогда не знала. Об этом молчали все: бабушка, папа и тётя Муся, молчанием вычёркивая из памяти горе и невосполнимые потери.

Через много лет, когда уже не стало бабушки, тёти Муси, отца, дяди, его жены и моего брата, я случайно нашла на старом чердаке бабушкиного дома пожелтевшие тетради. Их писал мой отец в годы блокады. Я многое узнала, сожалея о том, что не дано было знать при их жизни. Наверно, и моё отношение к тёте было бы другим.

Глава 2

Тётя Муся вышла замуж в пятый раз. Детей ей Бог не дал, и как утверждала моя бабуля: «Муська не переживает, привыкла жить в своё удовольствие».

Моя бабушка пригласила её к себе в гости, провести очередной медовый месяц.

Мои родители переглянулись, папин старший брат крякнул, почесав затылок. Его жена тихо промолвила: «Твою душу в грушу», а я испугалась встречи с виртуальной тёткой. И завертелось.

Мой дядя Даня с женой и мамой срочно стали обдумывать, где им провести отпуск на время Муськиного приезда.

Бабушка, почувствовав кожей «заговор», предупредила:

– Не вздумайте смыться. Никто никуда не едет. Вы что, хотите меня до инфаркту довести или до парализму? Ишь чего вздумали! Предатели. – Потом, обращаясь к нам, её внукам, сменив менторский тон, защебетала: – Внученька, внучок, идите на кухню! Я вам картошечки с коКлетками пожарила, – и, переведя «стрелки» на наших родителей, грозно наказала: – Всем по местам! Нечего мне здесь свайбы (свадьбы) каруселить!

Мы с Ромой ничего не поняли. Что значит «свайбы» и «парализмы» и почему их нельзя «каруселить»? Но бабуля сказала как отрезала.

Я была счастлива в своём далёком детстве.

На все праздники семья собиралась у бабушки. Дружно готовили, дружно отмечали, пели песни, танцевали. Взрослые кружились в вальсе под пластинки. Мы с братом, увлечённые общим весельем, смешно вальсировали, подражая взрослым.

Бабушка отправляла нас спать на огромную, мягкую, устеленную множеством перин кровать. Хотелось стать взрослыми и веселиться со всеми до поздней ночи. Когда всё вокруг затихало, бабушка ложилась с нами. Я или Ромка сонно перелезали через неё, пропуская в середину, засыпали в её тёплых объятиях.

Приближался день, когда в мою жизнь должна была «вломиться» тётушка Муська со своим новобрачным.

Готовили как на свадьбу. Мама с тётей Таней – женой папиного брата – драили бабушкин домик-вагон. Почему вагон? Все три комнаты были проходными по типу вагона – бесконечные купе и кухонька-тамбур.

Мы с Ромкой, как и положено детям, крутились у всех под ногами, мешая и отвлекая от дел. Особенно притягивала кухня, где в большой кастрюле бабушка варила кусковой шоколад, перекупленный у спекулянтов на «чёрном рынке», разливая его по формочкам.

– Возьмите себе по зайцу и марш на улицу! – командовала она и давала нам под зад мокрым кухонным полотенцем, отчего я возмущалась, долго ощущая на голых ногах его влажный след.

– Подождите, завтра приедет Муська, она вам покажет, как бабушку не слушаться, – ворчала она, – когда мы с братом забегали на кухню за очередной порцией смешного шоколадного зайца или медвежонка. – Она вам покажет, где раки зимуют, – кричала нам вслед бабуля и тихо себе под нос говорила: – Эта научит, коровище…

Когда приехали гости, я была в школе. После четырёх уроков, не чувствуя земли под ногами, спешила к бабушке на званый обед.

– Привет, коза, прискакала? – она чмокнула меня в ухо.

– А где гости? – разочарованно спросила я, никого не обнаружив.

– Пошли в город! Муська мороженого захотела, корова, – в сердцах произнесла бабушка.

Я стояла в бабушкиной гостиной, с любопытством разглядывая ворохи платьев, париков, трусов-парашютов, развешанных по всем стульям. Моим вниманием завладели пузатые баночки, расставленные на трюмо. В одной из них было что-то белое с мыльным приятным запахом, а в другой – красно-розовое.

– Ничего не трогать, – раздался бабушкин голос, – греха потом не оберёшься.

– Что это? – спросила я, тыча пальцем в банки.

– Этим Муська рожу штукатурит, – популярно объяснила она. – Это пудра, а это – румяна.

– Зачем штукатурит? – не поняла я. – Она же не стенка?

– Подрастёшь – поймёшь, пошли накрывать на стол, скоро все соберутся.

Глава 3

– Знакомься, это моя младшенькая внучка, Иришка. А это Ромчик. Помнишь его малюсенького, когда мы с Даней к тебе на свадьбу приезжали?

Я во все глаза смотрела на толстую высоченную тётку. Она очень была похожа на мою бабушку, только уж очень высокая.

Все обнимались с тётушкой и её мужем, а мы с Ромкой тихонько хихикали и перемаргивались.

– Прошу к столу, – объявила бабушка, и все дружно задвигали стульями.

Моя бабуля была настоящей кулинаркой. И всё-то у неё получалось вкусно. Нигде и никогда я не ела с таким удовольствием и аппетитом, как у бабушки. Я готова признаться в том, что любовь к приготовлению пищи – быстро, вкусно и разнообразно – я получила с генами бабушки. Моя мама готовила прекрасно, но вкус и запах еды, приготовленной бабушкой, остался в памяти неповторимым ощущением детства.

– Мусенька, Бенчик, ешьте на здоровье, – приговаривала она, подкладывая гостям в тарелки закуски.

– Боже мой, Мулечка (кстати, бабушку звали Ольгой, поэтому произнесённое Беней имя «Муля» меня не только удивило, но и рассмешило), вы прекрасно готовите, – сказал, причмокивая от удовольствия, тётушкин муж. – Я так вкусно никогда не ел.

Бабуля зарделась от удовольствия, а её сестра смерила новоиспечённого супруга убийственным взглядом.

– Я плохо готовлю?

– Ну что ты, Мусечка, но Мулечка!..

– Что Мулечка, что Мулечка? – вскричала она, стукнув кулаком по столу. – Ты на ком женат, футболист? (В молодости дядя Беня был профессиональным футболистом).

– На тебе, – примирительно ответил он разъярённой супруге, положив свою ладонь на её кулак, прилипший к столу.

Муська вздохнула, поправив мимолётным, отработанным годами жестом огромную грудь, растущую от двойного подбородка, и перевела взгляд на меня.

– Ты как ешь, девочка? – спросила, сложив ярко-красные губы «бантиком Ильича».

На обращение «девочка» я не отреагировала, продолжая пальцами вытаскивать из своей тарелки непослушные горошины из салата «оливье».

– Ириш, ешь вилочкой, – подсказала мама, – не надо ручками.

Я послушалась, но Мусю уже несло:

– Лиля, почему девочка ест как поросёнок? Где воспитание? – строго спросила она, обращаясь к маме.

Я подняла на тётушку глаза, полные слёз.

– Тётя Муся, она ещё ребёнок, ей всего семь лет, иногда она забывается, но она хорошая и добрая девочка. Её зовут Ирочка.

– Так чего твоя воспитанная и добрая девочка колупается пальцами в тарелке? – не унималась тётка, фыркая от возмущения как лошадь.

– Мусенька, не заводись, – спокойным голосом произнёс дядя Беня, внимательно взглянув на жену. – Ты не дома.

Тётушка с трудом проглотила скандал, рвавшийся наружу.

Глазами, полными слёз и обиды, я посмотрела на брата. Он всё понял.

– Тётя Муся, – раздался его голос, – а почему у вас нет детей? Вы их не любите? – спросил он, поставив локти на стол.

– Рома, – предупредил дядя Даня сына.

– Ромчик, ешь, – сказала его мама, тётя Таня, опуская взгляд в тарелку.

Бабуля при этом, откинувшись всем телом на спинку стула, отчего он издал устрашающий слух скрип, с гордостью посмотрела на внука, выражая всем своим видом, что к атаке готова.

– Какая невоспитанность, Муля, Лиля, Данил! Что вы молчите? У вас разве дети? Паразиты! Муля, и ты ими гордишься? Вот тебе ответ, мальчик, – и она навела на Ромку два круглых глаза. – Дети – это обуза, а потом они вырастают наглые и невоспитанные. За что их любить, когда они задают так много вопросов?

– Муська, моих детей не трожь, а внуков и подавно, – прорычала бабушка, нависая горой над сестрой.

Назревал скандал, да ещё какой!

– Пойдёмте в парк, – как среди грозы, прозвучал спокойный и мирный голос мамы. – Там так красиво, тихо, зелено, пруд, лебеди, летний кинотеатр. Пойдёмте, чего дома сидеть?

Все сразу согласились. Ругаться никому не хотелось, да и Муська, видать, передумала ссориться с сестрой.

Бабушка идти в парк отказалась, сославшись на то, что надо убрать, вымыть посуду. Я из солидарности с ней осталась дома. Мама с папой увели гостей подальше от беды.

– Бабушка, почему она такая противная? Она же твоя сестра? – спросила я, когда мы остались одни.

– Она несчастная, одинокая. Деток ей Бог не дал. Мужья вымирают как мухи, вот и живёт былинкой одинокой. Да

и характер у неё гадкий, это ты уже поняла. Жаль мне Мусеньку. А ведь я на неё похожа, чай, не подарок, а, Ириш? – спросила весело бабушка.

– А я тебя люблю, – призналась я, обнимая бабулю за широкую талию.

– И я вас всех люблю, а на Муську не обращай внимания. Они на недельку приехали, потом уедут в Моршин, кишки лечить. Потерпи.

Я согласилась. Мне было абсолютно всё равно, куда уедет Муся со своим мужем, лишь бы поскорее закончилась эта неделя.

Прошло много лет.

Муся приезжала к бабушке ещё два раза, проводить очередные медовые месяцы.

Беня умер через пять лет.

Он мне очень нравился. Умный и добрый человек.

Глава 4

Мне было двадцать восемь, когда я в последний раз встретилась с Мусей.

Я возвращалась из командировки через Ленинград, решив проведать старую тётушку, предварительно позвонив ей. Она жила на Невском проспекте в старой коммунальной квартире.

Муся была седая как лунь, но сильно напудрена, нарумянена и с красными губами, как при нашей первой встрече.

– Что так долго? – спросила, открывая двери, будто мы с ней виделись вчера. – Заходи, дует! Закрой дверь – сильно. Тёть Соня, исчезните! – крикнула в темноту коридора, и тут же за моей спиной с грохотом закрылась дверь соседней квартиры. – Софка, у тебя сбежало молоко, снова завоняла всю кухню, – и она стукнула кулаком в очередную дверь. – Иришка, иди прямо по коридору, последняя дверь направо, – указала она мне. – Я сейчас.

Я шла в полной темноте, натыкаясь на шкафы, углы, чьи-то тапки и детские коляски, а за спиной раздавался тётушкин голос:

– Степан Иванович, освободите общественный санузел. Вы там сидите более десяти минут. Верёвку проглотили? Если вам так приятно по часу сидеть на горшке, купите себе личный унитаз и поставьте его в вашей комнате напротив телевизора. Кто не выключил в ванной свет? Паразиты! За всем я должна следить, за всеми всё выключать, проверять! Вовка, что расселся за моим столом? Убирайся к себе в комнату со своим рыбным супом. Ну и что, что у меня чисто? Свой загадил – за мой принялся?

Я стояла как вкопанная в огромной тётушкиной комнате, а она всё грохотала и грохотала, как канонада. Бедные соседи, я им сочувствовала от всего сердца.

Наконец она замолчала.

– Почему дверь не закрываешь? – раздался за спиной её голос, и она шумно захлопнула дверь в свои апартаменты.

В квартире стоял удушливый запах терпких духов, пота и краски.

– Я открою окно.

– Ни в коем случае, – остановила она меня. – Свежий воздух вреден, как для меня, так и для моих полотен.

– Меня сейчас стошнит, – призналась я, прикрывая ладонью нос. – На улице жара, а у вас всё закрыто наглухо, надо же проветривать помещение.

– Мне не надо, свои советы оставь при себе, ты что, Минздрав? Привыкнешь, – сухо ответила она, сбрызнув духами комнату, отчего я чуть не потеряла сознание, выбегая в общий коридор.

Когда приступ дурноты прошёл, сунув в рот ментоловую конфету, я вернулась в комнату. Она курила в форточку.

– Я не знала, что вы курите.

– Это с войны. Ты многого не знаешь и узнаешь ли?

– Кто это? – спросила я, рассматривая картины на стенах.

– Это мои покойные мужья. «Галерея смерти» – я писала каждого из них. В молодости мечтала стать знаменитой художницей. Потом война, смерть мужа, ребёнка. Единственного моего ребёнка, и если бы не твой отец, я бы покончила с собой ещё тогда, а потом… – она грустно улыбнулась и замолчала на полуслове. – Дядю Беню помнишь? Я любила. Он тяжело умирал, – она заплакала.

У меня от боли и жалости сжалось сердце.

Оказывается, я о ней ничего не знала.

– Ириша, я зря прожила жизнь. Пусто. Мне восемьдесят один год – ни детей, ни внуков. Одна как перст. После смерти Бени я дважды выходила замуж. Последний мой супруг умер год назад. Я больше не хочу замуж, не хочу хоронить. Я слишком стара, чтоб терять вновь и вновь. Я устала, хочу к Бенечке, Мишеньке. Зачем Бог так долго держит меня на этом свете, я ведь никому не нужна? Мой сынок умер от голода. Ему было восемь месяцев. У меня не было молока. В доме больше не осталось вещей, которые можно было обменять. Я разводила в кипятке кусочек сахара. Ты бы видела, как он жадно пил. Сыночек мой, Мишенька. Твой папа, мой родной мальчик, обменял свою курточку на банку молока. На улице стоял двадцатиградусный мороз. Он нёс в посиневших от мороза руках молоко для Мишеньки. Мой сынок, моя кровиночка умер через несколько дней, а потом пришла похоронка на Яшу, мужа. Я умерла много лет назад…

Бедная моя, бедная тётушка, я была готова её удочерить, забрать к себе. Увезти от горя, одиночества, прошлого.

– Муся Аркадьевна, вас к телефону, приятный мужской голос, – прокричала соседка.

Тётушка неожиданно улыбнулась, словно не плакала вовсе, встрепенулась, поправила грудь и вышла в коридор.

– Владимир Иванович, дорогой, друг мой сердечный! Как же, как же, всё помню. Конечно, жду. Обязательно приходите. Нет, не помешаете. Ко мне приехала внучка моей сестры, но она уже уходит, ей на поезд. Не волнуйтесь. Да, жду. До встречи, дорогой мой, – раздавался её счастливый голосок из коридора.

«Горбатого могила не исправит», – подумала я и отчётливо поняла, что моя тётушка вскорости сходит замуж ещё разок.

Через час, сославшись на неотложные дела, я покинула её дом. Не хотелось мешать её счастью. Да и что у неё осталось?

Я бродила по городу, вдыхая аромат старины, и с грустью думала о тётушке, её незавидной судьбе, где так ничего прекрасного и значительного не случилось. Больше я её не видела.

Похоронив через два с половиной года последнего мужа, Муся изменилась, стала тихой, её больше не интересовали соседи, их проблемы, – она иссякла.

– Бабушка Муся, вы куда? – спросила соседская девчушка.

Муся тяжело вздохнула, опираясь на палочку, ставшую постоянной её спутницей.

– Осень, красиво, прогуляюсь, – и она вышла из дому. Навсегда.

Её нашли на кладбище. Она сидела на лавочке возле могилы Бенечки, будто спала. На лице застыла улыбка счастья и умиротворения. А жёлтые листья падали и падали, осыпая печалью её последний путь…

О чём я напишу?

О чём я напишу? Быть может, о дожде? Наш дождь не тот, ракетный, смерть несущий, и грохот взрывов, души бьющий, рвущий, о чём я напишу? Быть может, о вражде?! О чём я напишу? Быть может, о надежде? В сердцах живёт, не тлея, светит, греет, хоть разум от войны уж сатанеет, о чём я напишу? О чём писала прежде? О чём я напишу? Я напишу о диве! О чистых небесах и об улыбках детских, сердцах людей, об их глазах библейских, о чём я напишу? Я напишу о мире…

Мне встретилась случайно Грусть

Разметались локоны от ветра, отбелило их под снегом, пусть. Эка невидаль, девчонка из сюжета «Грусть». Разбегаясь в снежные заносы, опустив края вуали, пусть, медленно бредёт, вплетая в косы… Грусть. Улыбнулись губы без улыбки. Их края приподняты, и пусть. Эка невидаль, на девичьих ресницах Грусть. Превратились в эхо обещанья. Раскололись в тишине, и пусть. Эка невидаль, живёт в седом молчанье Грусть. Заметались чувства как метели, превращая душу в пламень, пусть. Эка невидаль, мне встретилась случайно Грусть.

Михаил Басс

Родился 25 января 1938 года в Белоруссии. Образование высшее.

Печатался в периодической печати городов: Тюмень, Сумы, Гомель. А также в российских журналах «Край городов» и «Отражение». Являлся членом литературного объединения «Порыв» (Израиль). В настоящее время является членом Союза русскоязычных писателей Израиля, членом Международного Союза русскоязычных писателей «Новый Современник» (Россия).

Изданы следующие произведения:

– роман «Скорбный путь»;

– сборник стихов «Строки от сердца»;

– повести «Пропавший среди живых»;

– повесть «Одиссея обыкновенного человека»;

– сборник стихов «Мысли на досуге»;

– поэма «Легенда о дельфинах»;

– сказка «Зенобиос и Алух».

Под плачущие звуки скрипки (повесть)

Быть любимым – это больше, чем быть богатым. Быть любимым – значит быть счастливым.

Клод Тилье

1

Лена выпорхнула из парадных дверей института. Её обе руки были прижаты к груди, в которых она держала тёмно-синюю книжицу – диплом об окончании педагогического института. Сквозь толстые линзы очков были видны полные счастья глаза. Она радостно улыбалась шагнувшему к ней навстречу молодому стройному лейтенанту. Лейтенант разнял руки, и Лена, словно притянутая мощным магнитом, прилипла к его телу. Они слились в недолгом, но страстном поцелуе. Это был её муж Игорь, за которого она вышла замуж, учась на третьем курсе. Игорь взял её за кисти обеих рук, немного отодвинул от себя, улыбаясь, сказал:

– Ну, поздравляю.

Затем он её обнял, и на мгновение они застыли, крепко прижавшись друг к другу. Потом он взял её под руку, их пальцы крепко сплелись, и они быстрым шагом, оживлённо разговаривая, ушли от здания института.

…Окончание института Лена со своими бывшими однокурсниками отмечала в ресторане, который ей нравился больше других. Не потому, что он был лучший в городе, – здесь она отмечала своё совершеннолетие, в этом ресторане был праздник в честь их бракосочетания с Игорем. Находясь опять здесь, сидя за столом рядом с мужем, счастливая, полная уверенности – отмечая очередное радостное событие именно здесь, её дальнейшая жизнь, как и раньше, будет вполне благополучной. Она не была суеверной, но верила – это помещение приносит ей удачу. С каким-то благоговением смотрела на внутреннее убранство зала, на огромные люстры, на причудливую лепнину потолков, на многочисленные радостные лица, смех и с волнением слушала разливающуюся мелодию старого, волнующего вальса.

…Пролетели летние месяцы, остались в воспоминаниях счастливые летние дни, проведённые вместе с мужем на южном море. Настал день, когда Лена, волнуясь, впервые в жизни переступила порог школы, в которой ей предстояло работать учительницей словесности.

День за днём, месяц за месяцем Лена была погружена в непростую, но любимую работу. Она много читала, любила классическую музыку, особенно произведения таких композиторов, как Моцарт, Чайковский, Шостакович, Свиридов. Но самым любимым композитором для неё был Моцарт. Она могла без конца слушать «эту волшебную музыку». Её поэтическая душа требовала какого-то выхода, и Лена стала писать стихи. Семейная жизнь с Игорем складывалась как нельзя лучше. Она строилась на полном взаимопонимании, чуткости друг к другу, доверии и любви. Но было одно обстоятельство, которое омрачало их жизнь, – у них не было детей. Дело в том, что со здоровьем у Лены были проблемы – врачи предупреждали, что ей нельзя рожать, есть риск потерять зрение. И так год за годом яркий красочный мир тускнел, временами превращался в тягучие сумерки. Но это вскоре проходило, и толстые линзы очков вновь помогали ей видеть всё многообразие окружающих её предметов.

Проблемы со зрением у Лены родители заметили ещё до войны, когда она училась в младших классах. Как-то её мама попросила Лену подать спички. Она стояла рядом с табуреткой, на которой они лежали, но она не смогла их найти. В этот раз мама приписала её рассеянности. Лена часто спотыкалась, но и это приписывалось рассеянности. Но когда в их город приехал известный врач, академик-окулист, мама повела её к нему.

– У вашей девочки большая близорукость, по-видимому, это наследственность. Кто у вас в роду плохо видит?

– Мой муж, её отец.

– Всё так и есть. Она будет носить очки и видеть.

– Боже мой, – заплакала мама, – моя девочка слепая?

2

Лена была очень чувствительной, легкоранимой девочкой. В семье, где росла Лена, постоянно были ссоры, и это тяжело отражалось на её нежную душу. Дело в том, что её мама не любила своего мужа. Она вышла замуж не по любви. Она любила другого человека, но так получилось, что её возлюбленный не устоял перед привлекательной, свободных нравов девицей. Он пошёл к этой девице всего один раз, но мать Лены больше не захотела его видеть. Она очень страдала, но осталась гордой и вышла замуж за отца Лены. Отец Лены был далеко не красавец – большой нос, толстые стёкла очков, через которые едва были видны маленькие глазки. В противоположность отцу мать Лены была красивой женщиной. Мама Лены рожать не хотела, то есть она вообще не хотела иметь детей от отца Лены. Она прямо в лицо отцу говорила:

– Камни от тебя рожать, а не детей.

Много раз она избавлялась от беременности. Но однажды врачи ей сказали, что она погибнет, если в очередной раз не родит.

…Был месяц май. На улице накрапывал тёплый дождь, когда родилась Лена. Акушерка поднесла новорожденную матери, и она вдруг закричала:

– У меня слепая девочка!

– Что вы, мамаша! Нормальная девочка, просто у неё мутные глазки.

3

Последнее время со службы Игорь приходил мрачный. Молча раздевался, подходил к жене и сухими губами притрагивался к её щеке. Лена вспоминала, как ещё совсем недавно он открывал дверь квартиры и с ещё порога радостно кричал:

– А где это моя жёнушка?

Потом подбегал к ней, хватал на руки и вместе с ней кружился по комнате. Лена понимала, что причиной его изменения отношения к ней не только его усталость. Она остро чувствовала, что и ей в жизни не хватает чего-то важного, нужного и желанного. Она давно знала, что ей не хватает ребёнка.

«Врачи часто ошибаются, а вдруг всё будет хорошо, вопреки их прогнозам», – тешила она себя. Всё время её голову сверлила эта мысль. Во сне она часто видела себя державшей на руках младенца и, просыпаясь, сдавленно плакала, уткнувшись в подушку. В конце концов это стало невыносимо, и она решилась. Вскоре пришедшему со службы мужу она сообщила:

– Я беременна. Игорь на минуту замер на месте и вопросительно смотрел на Лену.

– Как это? – с наивным видом спросил он.

– Разве ты не знаешь, как женщины становятся беременными? – в свою очередь, улыбаясь, спросила Лена.

Постепенно его лицо просветлело, улыбаясь, он радостно прокричал:

– Ленка! Это же здорово! У нас будет ребёнок! Ты понимаешь!

Потом словно его ударило током, с лица сошла улыбка, оно стало грустным, почти суровым, и он чуть дрогнувшим, упавшим голосом проговорил:

– Мы не можем иметь детей, – потом тихо добавил: – Ты не можешь иметь детей. Это очень опасно. Прошу тебя, не надо рисковать.

– Уже поздно что-то менять. Я не буду лишать жизни живое существо, своего ребёнка, человека. Да! Да! Человека!

Кроме того, я решилась. Я женщина и хочу быть матерью, это моё право. И я буду матерью, что бы мне это ни стоило. Игорь обессиленно опустил руки, тяжело ступая, прошёл к дивану и, вздохнув, медленно опустился на его край. В комнате наступила тягостная тишина. Лена внимательно смотрела на мужа. Она понимала его состояние. С одной стороны, он очень хотел иметь ребёнка, с другой же – он боялся за жену. Лена подошла к дивану и села рядом с мужем, обняв его за плечи:

– Вот увидишь, всё будет хорошо, – с мольбой в голосе, неуверенно проговорила она. – Врачи не всегда оказываются правы.

Она не верила, что природа может оказаться сильнее материнского инстинкта.

…Лена проснулась от болей в животе. Какое-то время она лежала на спине, прислушиваясь к себе, надеясь, что боль пройдёт. На улице была ночь, и она не хотела напрасно будить мужа. Тем более они вчера поздно пошли спать. Но боль не утихала, а становилась всё сильнее. Лена тихо толкнула мужа в бок и прошептала:

– Игорь! Наверное, мне пора рожать. Одевайся и вези меня в родильный дом.

Не совсем проснувшийся Игорь, не открывая глаз, со слюной на губах от «сладкого сна», прошептал:

– Давай поспим ещё немного, а утром поедем.

– Ты что? Хочешь, чтобы я родила дома или в дороге?

После этих слов Игорь быстро встал, оделся, вызвал «скорую помощь» и отвёз Лену в больницу.

– Мамаша, у вас родился сын, – сказала врач, показывая Лене красного, сильно плачущего новорожденного.

Лена, счастливая, смотрела на ребёнка, не в силах оторвать взгляд.

Когда первый раз принесли ребёнка для кормления, он молчал и не брал грудь матери. Встревоженная, она спросила сестру:

– А почему он такой вялый и не берёт грудь?

Медицинская сестра взяла ребёнка на руки и, сказав «Проверим», ушла. Позже выяснилось, что у Лены нет молока для кормления ребёнка, а у него, по пока не выясненным причинам, высокая температура. Все усилия врачей сбить температуру ни к чему не приводили. На третий день мальчик умер.

Узнав об этом, Лена впала в глубокую депрессию. Она ни с кем не разговаривала, глаза её смотрели в одну точку. Казалось, что вместе со смертью младенца её душа покинула тело, которое как будто окаменело…

Тяжело, очень тяжело отходила Лена от постигшего её горя. Но забота и внимание родителей, мужа помогли ей справиться с этим. Да и многочисленные друзья не покидали её в беде. Они почти силой вытаскивали её на пикники, дни рождения, концерты.

По прошествии небольшого времени после трагических для Лены событий одна из её близких подруг пригласила её в ресторан, где она отмечала свой день рождения. Ресторан был тот самый, где Лена отмечала свои радостные события. Праздник начался весело – тосты чередовались один за другим. Торжественно зазвучала музыка, по залу закружились пары. Кто-то под знакомую музыку хрипло запел. Лена сидела за столом и отрешённо смотрела вокруг.

Вдруг она почувствовала, как её глаза заволакивает непроницаемая пелена – куда-то пропали лица друзей, стол…

И тут её пронзила страшная мысль: ослепла! Она сидела окутанная мраком, ошеломлённая, растерянная. Последнее, что навсегда осталось в памяти, – люстра ресторана, сверкающая разноцветными огнями…

Три сложных, изнурительных операции перенесла Лена. Во время одной из них её едва вывели из комы. Но все усилия врачей вернуть ей зрение ничего не дали. Разбитую морально и физически, мама забрала её домой.

Дома второй раз она впала в глубокую депрессию. Жизнь перестала её интересовать. Она почти не спала, а если на мгновение погружалась в забытьё, то, пробудившись, сразу впадала в отчаянье. Она, естественно, привыкла жить видя и полагалась только на своё зрение, значит, на себя. Она понятия не имела о том, что в её теперешнем положении полагаться можно только на Бога.

…Чтобы выйти в туалет, она сползла с постели и, кружась по комнате, знакомой зрительно с детства, стала искать нужную дверь. Она искала долго, на ходу скидывая вещи, они с грохотом падали на пол. Она начинала их искать, чтобы положить на место. Не найдя их и разрыдавшись, опустилась на пол. Прибежал её отец, бережно поднял её и, плачущую, повёл в коридор.

Лена чувствовала себя обузой для родных и близких, и это её сильно угнетало.

«В чём смысл моей жизни? Только одни страдания для родных и для меня самой».

Единственным её желанием было умереть, не страдать самой и не мучить родных… «Не мучить родных?..» И неожиданно её пронзила мысль: а имеет ли она право лишать себя жизни? И лучше ли будет родным, если они увидят её мёртвой? От этих мыслей ей стало не по себе.

«А что если сейчас одеться и пойти на улицу, – подумала она. – Да, но на улице сейчас ночь. Ну и что? Сейчас для меня всю жизнь будет ночь».

Она поднялась с кровати, оделась и вышла во двор. Впереди была улица, по которой она ходила с детства. Она долго стояла в нерешительности, боясь сделать первый шаг в теперь уже незнакомый ей мир – мир звуков, запахов…

В конце концов она решилась и сказала себе: «Всё, ты идёшь». И она пошла. До поворота, она это хорошо помнила, было метров сто пятьдесят. Она шла медленно, руководствуясь каким-то сверхчутьём. Но дошла. И хотя преодоление этих метров ей далось очень нелегко, она поверила, что она сможет бороться с бедой, которая выпала на её долю. Неожиданно над головой зачирикала птичка, за ней другая. Лена поняла: начинается утро. Утро новой для неё жизни, утро победы над собой. И ещё: вышла во тьму, а возвращается в свет.

«Выходит, и во тьме есть свет? – подумала она. – Только чтобы увидеть его, надо подняться, как самолёт, над тучами».

Она самостоятельно вернулась домой, почувствовала себя счастливой, что ей открылась такая истина.

С тех пор её жизнь изменилась. Ей купили печатную машинку, и она научилась на ней печатать. Освоила азбуку Брайля. Научилась самостоятельно шить, убирать, обслуживать себя. Ей подарили собачку-поводыря – эрдельтерьера. Более того, она вернулась преподавать в вечернюю школу. Вначале уроки ей наговаривали на магнитофон мама или муж, а затем она их учила на память. Спустя несколько лет она могла на уроках на память цитировать классиков, поэзию, прозу. С учениками проблем не было. Они любили её и слушали затаив дыхание. Когда оставалось время, она читала им свои новые стихотворения. В такие минуты иногда даже приходили ученики других классов.

Долгими вечерами она осваивала искусство игры на аккордеоне, и вскоре тёплая, проникновенная музыка лилась в доме, звуки которой были слышны далеко на улице.

Лена часто говорила:

– Слепыми, глухими, немощными мы делаем себя сами. Мир настолько многогранен и богат, что в нём можно найти себе место, будучи в любом состоянии. Главное, чтоб был свет, чтобы не иссякал тот внутренний свет, который даёт возможность жить и трудиться.

Вроде всё наладилось. Лена почти отошла от несчастий, свалившихся на неё, если вообще возможно говорить об успокоении в таких бедах. Но появилась трещина в отношениях с мужем. Нет, он был прекрасным человеком, не оставил её, во всём помогал. Но чем дальше, тем больше чувствовалось, что им не о чём даже поговорить. И настал день, когда после семнадцати лет супружеской жизни они тихо разошлись. Тогда ей было сорок лет.

Но не зря говорят: пришла беда – открывай ворота. Через несколько дней после расставания с мужем её мать попала в психиатрическую больницу. Видимо, все беды, свалившиеся на её дочь, сказались на здоровье старой женщины. А любимую собаку Лены сбила машина, и собака умерла у неё на руках. Она осталась одна. После всего пережитого она уже не воспринимала случившееся как трагедию. Но всё равно было очень тяжело.

Но даже находясь в таком положении, она мечтала, как в юности, о любви, той единственной, неземной, о которой мечтают многие.

Судьба чаще бывает благосклонна к тем, кто в чрезвычайно трудных жизненных обстоятельствах не теряет присутствия духа, у кого жажда жизни и познания сильнее чувства безысходности.

Друзья о её внутренней боли не догадывались. Внешне она была такой же жизнерадостной, как всегда. По субботам Лена устраивала дома литературные вечера. Проникновенно читала свои стихи. Каждый раз количество слушателей увеличивалось – приходили всё новые любители поэзии.

4

Как-то раз её знакомые привели на вечер молодого человека. Звали его Алексей. Он был скрипачом и преподавал скрипку в местном музыкальном училище. Лена хорошо знала его родителей, бывала у них дома, но никогда раньше с ним не встречалась. Ему было двадцать семь лет.

В тот вечер Лена читала свои новые стихи. Её лицо говорило о многом. И прежде всего о тех радостных минутах, которые она сейчас переживает. Когда Лена закончила чтение стихов, к ней подошёл Алексей и сказал:

– Большое вам спасибо за этот вечер. Я испытал истинное удовольствие, слушая вас. Ваш голос и содержание стихов меня завораживали, и были минуты, когда моя душа замирала, и хотелось одновременно плакать и смеяться. Я думаю, что вы меня понимаете. Я довольно часто выступаю и приглашаю вас на свой ближайший концерт.

– Спасибо. Я обязательно буду, – ответила Лена.

В указанный Алексеем день и час Лена пришла на концерт.

И здесь случилось то, что она потом назовёт Божьим провидением. Алексей играл Моцарта, её любимую сонату ми минор. Эту сонату она десятки раз слышала в исполнении других исполнителей, но так, как играл в тот вечер Алексей, – ещё никогда. Казалось, он проник внутрь её души, затронул самые чувствительные её струны. Для неё это было потрясением. Елена почувствовала, что с ней происходит что-то невероятное. Через музыку Моцарта она почувствовала, что Алексей стал ей близок и дорог.

Концерт закончился. Все потянулись к выходу, а она осталась сидеть, потрясённая, притихшая. Алексей спустился со сцены и направился к своим родителям, которые тоже были на концерте. И тут он увидел её и остановился. Помолчал, а потом спросил:

– Вы любите Моцарта?

– Да, – едва вымолвила она, – но именно такого, как вы его сегодня сыграли.

В тот вечер мать Алексея пригласила знакомых в гости. Среди приглашённых была и Лена. Сидя на диване, Лена впервые в жизни увидела видение. Вдруг куда-то исчезли шум и смех присутствующих. Лишь тишина, дорога и впереди яркий-яркий свет. И они вдвоём с Алексеем, крепко взявшись за руки, по той дороге идут к нему. Когда опять пришла в себя – опять шум, смех, звон посуды. Но она поняла, что хочет быть с Алексеем. Что он – её судьба.

Бывает же такое, когда после первой встречи с человеком приходит понимание, что это именно тот, кто способен притягивать к себе своей добротой, отзывчивостью, силой воли, романтичной настроенностью. Кто может, не считаясь со временем и силами, не считаясь с настырными обстоятельствами, которые поворачиваются чаще против нас, чем к нам, щедро делиться своей добротой, любовью. Именно таким видела Лена Алексея.

5

…Алексей часто бывал у неё на поэтических вечерах, после которых они оставались вдвоём. Они обсуждали её стихи, музыку разных композиторов. За разговорами быстро пролетало время, и домой Алексей часто возвращался поздно. Но их отношения развивались непросто. Вроде бы тянулись друг к другу, но каждый из них был личностью, и это в какой-то мере осложняло их отношения. Нет, они не ссорились, но иногда возникали разного рода недоразумения. Тогда Алексей уходил и не приходил неделю, месяц. Потом возвращался, будто ничего не произошло. В такие моменты Елена была настолько счастлива, что сразу забывала о пережитом, о боли, обиде. Притирка была жёсткой, но она верила в их будущее и терпеливо ждала. Помощь пришла оттуда, откуда они не надеялись её получить. Оба, независимо друг от друга, потянулись к Библии. Именно познание Бога окончательно объединило их. Они говорили:

– Библия открыла нам глаза на многие вещи, которым мы либо не придавали значения, либо не понимали.

Был момент, когда их отношения дошли до определённой кризисной точки. В тот день она в отчаянии разрыдалась и стала молиться:

– Господи, ты же видишь, я люблю. Я тянусь к тебе, и всё равно между мной и Алексеем нет той любви, о которой я мечтаю, – и в конце монолога как-то невзначай с её уст сорвалось: – Хоть во сне дай ответ.

Всё её существо было пронизано этой мыслью, и действительно, в ту ночь ей приснился сон. Они с Алексеем сидят на кухне, спинами друг к другу. А она спрашивает себя:

– Что же такое любовь?

И тут чей-то голос ей отвечает:

– Любовь – это тогда, когда ты в первую очередь думаешь о ком-то, а не о себе, о том, что с ним, а не с тобой, каково ему, а не тебе.

Она проснулась и ужаснулась. Это была правда, горькая и нелицеприятная.

– Я, которая почти с детства жила любовью, мечтала о ней, в первую очередь всегда думала о себе. Я поняла. Любовь – это жертва. Когда не ждёшь благ для себя, а всё отдаёшь, – тогда в твою душу приходит просветление и этот неописуемый восторг любви.

С того дня она стала меняться. Это было не сразу и проходило болезненно. Постепенно росло взаимопонимание с Алексеем. Буквально всё стало по-другому. Она верила, что это Бог прислушался к её молитвам и надоумил её. Она с ещё большим желанием взялась за изучение Библии. Наиболее близка ей была из Библии Книга Экклезиаста. Там она находила ответы на многие вопросы, каждый раз, как ей казалось, она познаёт что-то новое. Её поэтическое вдохновение переключилось на Библию – она стала писать стихи на библейские сюжеты. Алексей стал писать на них музыку. Их сердца и души стали единым целым, они уже не могли существовать отдельно друг от друга и решили официально скрепить свой союз. Но мать Алексея была категорически против.

– Сынок, – говорила она. – Лена для тебя стара, кроме того, она инвалид – слепота, которую никогда не излечишь. Мы, твои родители, хотим видеть тебя счастливым, а разве ты можешь быть счастливым, женившись на слепой?

– Мама, – ответил Алексей, – я люблю её. Видимо, так у меня на роду написано. Мы с ней сходимся во всём, и я чувствую – я не могу без неё жить, с ней я буду счастлив.

Мать приводила многие другие доводы. Алексей, в свою очередь, долго пытался уговорить её, но всё было безрезультатно. И он пошёл против воли матери и зарегистрировал брак с Леной. Хотя много позже, перед своей смертью, мать Алексея смирилась и благословила их союз.

…Лена сидела и думала:

«Как это ни странно звучит – Моцарт подарил мне самое большое счастье в жизни, сведя меня со скрипачом-виртуозом Алексеем, ставшим для меня надёжным и верным спутником и вдохновителем моего литературного творчества. Мы преодолели все преграды, и теперь мы вместе. Господи, спасибо тебе и слава за то, что ещё при земной жизни я узнала счастье, встретив в трудный период своей жизни Алексея, этого удивительного, всё понимающего, невероятно доброго человека. Он стал моими глазами, опорой в жизни, моим первым слушателем и советчиком».

Со временем они стали выступать с концертами.

…Алексей бережно ввёл на сцену Лену, внимательно смотрел, чтобы она не споткнулась. Лена вышла на авансцену и заговорила. В зале стало тихо. Мягкий, сильный голос Лены сразу захватил слушателей. Разлилась волшебная мелодия скрипки. Великое содружество слова и музыки оказывало глубокое впечатление. В душный зал вместе с музыкой будто ворвался свежий ветер с прозрачными каплями росы. Мелодия то плавно парила в высоте, то неожиданно слышался мощный морской прибой, как символ непокорности, величия людского духа. Кто-то громко всхлипнул, но на него никто не обратил внимания. Люди обычно плачут от боли, горя и радости. Это были слёзы восторга.

Под грустные звуки скрипки в души и сердца взволнованной аудитории щедро вливались проникновенные строки стихов. Казалось, незрячие глаза хрупкой поэтессы наполняли невиданным до сих пор светом сотни обращённых к ней глаз. Всё, что не договаривала поэзия, дополняла музыка, всё, в чём не могла себя выразить музыка, ей помогала поэзия, находила то единственное и верное, что ждали от неё пришедшие на встречу. Стихи Лены вдохновляют Алексея, и в его душе рождаются прекрасные мелодии. Это не предварительные заготовки, а импровизация, выражающая состояние души в данный момент. Когда они готовятся к концерту, Алексей не знает, что именно и как он сыграет. Мелодия приходит интуитивно, вслед за словом. И эта мелодия всегда будет иной, хотя слова остаются прежними. Он не может вспомнить все нюансы и повторить сыгранное, потому что мгновение ушло, оно невозвратимо. Завтра будет другой день и другая музыка.

6

Неисчерпаемая жажда света и любви чувствовалась в каждой строфе стихов и во всём облике этой немолодой женщины с гордо поднятой головой, выстоявшей перед ударами судьбы, сумевшей найти свой путь во тьме недуга.

«Благодарю тебя, судьба, За испытание бедою, Которую считала злою, Благодарю тебя, судьба. Благодарю тебя, судьба, Что я, сгорая, не сгорела, Что выжили душа и тело, Благодарю тебя, судьба».

Обращаясь к Алексею, она писала:

«Спасибо за терпкость неравенства лет. За то, что сумел не сказать себе «нет». Спасибо, любимый, спасибо».

…Когда закончилось их выступление, на какое-то мгновение в зале наступила тишина, которую сменил гром аплодисментов. Все стоя приветствовали их.

Вскоре зал опустел. Даже не верится, что совсем недавно в этом зале звучали голоса леса, слышался плеск ласковых морских волн, слышалось щебетанье птиц, светило яркое солнце и блестели звёзды, манящие в неизведанные дали. Наверное, многие слушатели задавались вопросом: как этот человек, который ничего не видит из того, о чём пишет, может так ясно и просто, в многообразии красок, передавать своё понимание этой удивительной жизни? Как она смогла, эта хрупкая на первый взгляд женщина, так сурово надломленная судьбой, писать завораживающие строки, прочувствованное, глубоко пережитое и выстраданное? Писать так, что зал притихал в напряжении, сливаясь с музыкой скрипки, на которой играл её муж Алексей. Её лицо в эти минуты было настолько одухотворённым, словно она не слышала музыку, а чувствовала её каждой клеточкой…

Несмотря на то, что она много лет не видит, она считает, что для неё нет теперь тьмы. Близкие знакомые иногда её спрашивают:

– Почему именно тебя, которая так любит Бога, постигла такая участь?

– Человеку не понять Божий промысел, – отвечала она улыбаясь. – Сделав меня слепой, он через меня хотел показать своё величие и силу. Я ничего не вижу, но он подарил мне счастье, неземную любовь. Рядом со мной Алексей, и я вижу мир его глазами. Говорят, любовь проходит. Это неправда. Страсть проходит. Настоящая любовь вечна.

И у Алексея как-то спросил школьный друг:

– Алексей! Скажи откровенно – ты никогда не чувствуешь себя обделённым?

– Что ты, никогда. Елена – моё самое большое богатство. Нас иногда спрашивают, не устаём ли мы друг от друга. Всякое бывает. Мы тоже люди. Но мы теперь не представляем себя друг без друга. Музыка, стихи и незримо Библия меня, как и Лену, захватили, заставили позабыть обо всём. Вместе с Моисеем мы бродили по пустыне. Слушали песню Давида, которую пела скрипка. Восхищаемся легендарной Эсфирью, которая своей красотой и добротой спасла еврейский народ.

…Они много путешествовали. Летом они уезжали на юг, к морю, и жили в палатке. Знойный июльский полдень. Шум моря, горьковатый запах степных трав, крики чаек, уютная абрикосовая рощица – крохотный зелёный оазис. И льющаяся над всем этим мелодия скрипки, сплетающаяся с высоким женским голосом, читающим свои стихи. Странное, невероятное, притягательное сочетание человеческого творчества и земной стихии.

Здесь они всё время посвящают творческому отдыху. Здесь в тиши и благоговейном молчании, вдалеке от шума и суеты города, пишутся стихи и сочиняется музыка. Под шелест листвы старого абрикоса Елена пишет на диктофон новые стихи.

За всё Тебя благодарю: За восходящую зарю, За каждый уходящий день, За солнце и за солнца тень, За с гор стекающий ручей, За утро, за тепло лучей, За яркий осени наряд, И за пьянящий листопад, За белизну и холод зим, Что мы не тлеем, а горим, За зелень яркую весны, За то, что ночи есть и сны, Где мы сумеем отдохнуть, Чтоб далее продолжить путь. За каждый миг, за каждый час, За то, что вера есть у нас. Ещё благодарю Тебя За то, что можем жить любя, Что милостей Твоих не счесть, За то, что, Господи, Ты есть!

…Когда уставшее малиновое солнце медленно утопает в море и наступает предвечерняя тишина, Алексей на скалистом обрыве играет чудную мелодию…

Из их союза образовалось творческое содружество. Мелодии, навеянные словом, и слова, рождённые музыкой, – удивительный сплав двух стихий, двух душ, двух любящих сердец. И по-детски взявшись за руки, они вошли в новый мир, где царят Поэзия и Музыка.

Михаил Богинский

1955 г.р. Родился и вырос на Украине, в г. Днепропетровске. По образованию – инженер. Писать начал в студенческие годы для узкого круга друзей и знакомых.

С 2011 года проживает в Израиле. В последнее время вновь вернулся к поэзии. Свои произведения размещает на литературных сайтах «Стихи. ру» и «Литсеть». Постоянный участник и неоднократный победитель различных поэтических интернет-конкурсов. Участник проекта «Литературные встречи. Международная гильдия писателей – Израиль. 2015». Один из авторов альманаха «Без границ».

Победитель Международного литературного фестиваля «Редкая птица – 2015» (г. Днепропетровск, Украина) в номинациях «Поэзия. Лирика» и «Поэзия. Юмор». Обладатель гран-при и приза зрительских симпатий Международного литературного фестиваля «Редкая птица – 2015».

Хамсин в Иудее

Воздух стоит, в нём как будто рассыпан песок. Видимость – ноль, всё завешено дымным пологом. Только жара адским шилом буравит висок И подвигает к прямому общению с Богом. Здесь это просто, здесь с Ним постоянная связь, Но не помогут молитвы страданиям бренного тела И ни латынь, ни иврит, ни арабская вязь Мир не спасут, как того бы душа ни хотела. Это – хамсин, грозный бич иудейских широт, Демон пустыни, безжалостный и безучастный, Тень, что как призрак стоит начеку у ворот И норовит вас врасплох захватить ежечасно… Время пройдет, и подует опять ветерок, Небо откликнется играми тени и света… Это – хамсин, это вечный и мудрый урок Веры, надежды, любви, возрожденья, рассвета…

Близкая истина

Отчего испокон веков Люди в трепете и мольбе Ищут истину далеко И не видят её в себе? Отчего из любой дали, Стражам кланяясь и постам, Шёл паломник на край земли Прикоснуться к святым местам? Из столиц и убогих сёл Шёл он божьим внимать словам В синагогу, в мечеть, в костёл, По обителям, по церквам. Шёл паломник суров и строг, Шёл не глядя на боль и страх. Отряхнув с огрубевших ног Перед храмом дорожный прах, К образам припадал внутри Да святой целовал порог… Просто в зеркало посмотри — И услышишь, что скажет Бог…

Израильский август

Третий день за сорок градусов в тени. На пределе воет кондиционер. Это, видимо, критические дни У кого-то в лабиринтах высших сфер. Даже море не спасает от жары, Не смывает это липкое желе. Запекаются подлунные миры На песчано-дымно-каменном столе. Солнце медленно сползает по спине, По ладоням, по плечам, по животу… А в Европе дождь полощется в окне, Превращая лето в хрупкую мечту. Как бы это невзначай соединить? Им – тепла, а нам добавить бы воды… Но историю положено хранить В постоянстве окружающей среды. В оглушающем безмолвии камней, В голосах тысячелетней тишины, Где руками прикоснуться можно к ней И записочку оставить у Стены, Попросив прислать прохладный ветерок Из заоблачной библейской высоты И о чём-то очень личном, между строк. Покороче. Он не любит суеты…

Галилейская зима

Галилейской зимой небо словно становится ниже, Галилейской зимой под дождём расцветает миндаль, Галилейской зимой не сгодятся ни сани, ни лыжи, Не порадует глаз белизна, уходящая вдаль. Галилейской зимой не страшны вам лихие метели, Галилейской зимой не насыпет сугробов с небес, Галилейской зимой дивных птиц неуёмные трели Повлекут за собою в далёкий загадочный лес. Галилейской зимой не меняют в машинах резину, Галилейской зимой чуть добрее полуденный зной, Галилейской зимой вы проснётесь под крик муэдзина, Впрочем, так же как летом, как осенью или весной. Я смотрю, как ведёт с ночью день постоянную битву, Я пытаюсь понять, наблюдая туманный рассвет: Так ли важно, кто утром прослушает вашу молитву — Богоматерь, Христос, Саваоф, Иоанн, Магомет…

Проблема выбора

Там, где солнце светит ярко, Как-то раз в лесной тиши Повстречалась мне доярка Не в шабат и не в шиши. Занимался день рабочий, Пела радостно душа, И доярка после ночи Будто роза хороша! Губы, словно каланиты, Разливают алый цвет, И зовут к себе ланиты, И от страсти спасу нет… Но сомненье точит душу, Подступает к горлу ком: «Как кошерность я нарушу Этой кровью с молоком?» Чтоб не стать на путь порока, Должен я сменить маршрут… Или плюнуть на пророков И не выдержать кашрут?

Фрида Полак

Родилась и жила до замужества в Одесской области. Там же закончила медучилище и мединститут. Работала в хирургии. Окончила музыкальную школу (аккордеон и вокал). Много гастролировала с мужем в составе его оркестра.

Поэтесса, переводчик, пишущая на 4 языках – русском, украинском, белорусском, иврите. Член Международного творческого объединения детских авторов (МТОДА). Лауреат и дипломант Международного литературного конкурса «Золотое перо Руси», обладатель Специального приза ЗПР, Золотого диплома им. Агнии Барто и диплома «За признанное мастерство».

Лауреат Международного фонда ВСМ, премьер-магистр. Лауреат клуба «Слава фонда». Обладатель диплома «За высокое служение литературе – МФ ВСМ», диплома «Популярный автор детского журнала «МАвочки и ДЕльчики», обладатель 12 аватаров Фонда ВСМ, 38 официальных именных сертификатов поэтического клуба «Золотой папирус», 22-кратный победитель конкурсов «Акростихия». Лауреат, удостоена звания «Лучший поэт 2014 года» на Литсайте.

Печаталась в периодических изданиях, в журналах: «Незнайка», «Детки-74», «Меридиан», «Новый современник», «Новое слово – 21 век». Вокалистка, солистка народного вокального ансамбля «Кантилена».

В Израиле изданы сборники стихов для взрослых: «Эпизоды», «Мозаика», «Колесо обозрения» и детские сборники «Азбука детства», «Цветы и грибы». На «Золотом папирусе» издана электронная книга «Я люблю этот мир!» Номинант литературной премии «Наследие» и Национальной премии «Поэт года» (2013, 2014, 2015 г.).

Благословляю этот мир

Благословляю этот мир С его бездонным звёздным небом, С полями, пахнущими хлебом, С великолепьем звонких лир; Кусты рябины у плетня, И гром, и радугу над речкой, И смех родного человечка, Что кличет мамочкой меня! В косую линию дожди На городской цветной обложке, Проталин тёмные горошки На новом платьице земли, Вишнёвый сад и отчий дом, И утро в солнечной короне, Платок зари на небосклоне, И ель густую за окном. Готовясь за полночь ко сну, Творца молитвой прославляя, Я шар земной благословляю На мир и вечную весну! Вослед знакомцу-журавлю Лечу с восторгом в поднебесье, Из сердца рвётся чудо-песня О том, как этот мир люблю. Благословляю этот мир С его бездонным звёздным небом, С полями, пахнущими хлебом, С великолепьем звонких лир, С цветными снами наяву, С его распутицей весенней. С букетом грёз, надежд, сомнений… Какое счастье – Я ЖИВУ!!!

Возвращение к истокам

Раскинув свой пасьянс на листьях клёна, Блистает солнце тысячью свечей. А я бреду по тропам запылённым Туда, где дом… теперь уже – ничей. Закрыты ставни, палисад разобран, И покоробил стены суховей. Лишь старый клён всё так же машет в окна, Как давний друг, ручищами ветвей. Вдруг на минуту показалось – странно! — Я слышу, как свистят перепела, Под переборы тульского баяна Поют девчата на краю села. Берёзоньки, кудрявые подружки, Мне шепчут о любви со всех сторон, А колокол на маковке церквушки Серебряный напомнил перезвон. Как будто в детстве оказалась снова: Наш круглый стол качается слегка, Румяный хлеб, поджаристый, подовый, Большой кувшин парного молока. Вон лавочка – хоть планки покосились, Но всё стоит под старою ветлой. На ней, в углу, неясно проявились Каракули из юности былой. Я помню утро в серебристых росах И пахнущий раздольем сеновал, И ту беседку в капельках белёсых, Где ты меня впервые целовал. …Вернувшись через тернии к истокам, Печалюсь, гроздь рябины теребя: До сей поры там, в городе далёком, Заезжей гостьей чувствую себя…

Бесприютная душа

Там, где вставало утро не спеша, Где тучи проплывали вереницей, Витала бесприютная душа — Кружила птицей. Воспоминаньем наплывает миг, Когда в дитя, блаженствуя, вселилась — Открылся чистый жизненный родник, Являя милость. Красива, беззаботно-весела, Уверена: пред бедами не струшу! За что тогда – поверить не могла! — Продали душу? За оргию, хмельной дурман вина? За грешную любовь в бреду похмелья? Безбожница, испила допьяна Дурного зелья. Тогда, с безвольным телом не в ладу, Страдала, изнывала и болела. Поняв, что здесь не лучше, чем в аду, Душа взлетела. Стремилась в вечность, билась о заслон, Рыдала горько, злобным тучам внемля, Валилась тяжко, издавая стон, Ничком на землю. Вдруг поняла: путь в завтра поправим! Стенания, метания напрасны — Ну как исчезнуть, не познав Любви, Страдать всечасно? Вернуться надо! Счастье испытать, Найти приют, спокойный, обновлённый… И снизойдёт святая благодать К душе влюблённой!..

Отзвенело лето

Отзвенело лето песней соловьиной, Разукрасив парки красною рябиной. Потускнел мотив осенней пасторали, Золотые кудри ясеня опали. Высох одуванчик, наклонив головку, Путь его отныне вынесен за скобку. В зорях ясноглазых оживает детство, Рассыпает стразы, чтоб теплом согреться, Норовит напомнить молодость шальную, Перезвон гитары, сладость поцелуя. Васильковый омут глаз бездонно-синих Был бедою, счастьем и стихов причиной. В памяти – свиданья под июльским небом, Домик деревянный, вкус ржаного хлеба, Белые ромашки в серебристых росах, Заплутавший зайка между трёх берёзок. Луг ещё пестреет россыпью цветочной, А над сеновалом звёзды – многоточья. Солнце дремлет где-то за седой вершиной — Отзвенело лето песней соловьиной.

Скрипач

На шумном перекрестке Хайфы, Являя людям свой талант, Сидит со скрипкою у пальмы Седоволосый музыкант. Не слишком щедрый здесь прохожий — В футляре – жалкие гроши, Но он без музыки не может: Она – полёт его души. Приходят «русские» послушать Напев знакомый и простой О том, как с песнею Катюша Выходит на берег крутой. Он исполняет по заявкам «Землянку» и «Осенний сон», И «Вальс о вальсе», и «Смуглянку», В которую он был влюблен. А ведь когда-то в «Мариинке» В большом оркестре он играл, И звук его волшебной скрипки С восторгом слушал полный зал. В его сединах столько шарма! Но неизбывна боль в очах: Его отец, и дед, и мама Погибли в газовых печах… Видать, не только катастрофа Волнует душу в час ночной, Но и фонтаны Петергофа, И тёплый дождик над Невой… Скрипач играет в зной и в холод, Ведь он – не просто старичок, Он – музыкант! Он будет молод, Пока в руках его смычок!

Однажды ранней осенью

Умчалось лето. В парке без названья Жду Сентября – он что-то запоздал. Листочек с приглашеньем на свиданье Вчера прислал… А я не вышла – сидя у камина, Лишь улыбалась: «Ты ещё малыш! Чуть подрасти и становись мужчиной — Ну что, шалишь?..» Весь день просил, чтоб я пришла сегодня, Стучался в окна, слёзы лил с небес, Все астры оборвал у подворотни И… вдруг исчез… Сегодня я, гуляя в старом парке, Кленовых листьев набрала букет. Играет «бабье лето» солнцем ярким… — Его всё нет… Но вот покрылось небо тёмной тучей, Литавры грома огласили высь, И он вернулся, ветреный, плакучий, В сверканье брызг. Но не один – с ним рыжая девчонка, Манит, бежит вприпрыжку босиком. А юноша Сентябрь летит вдогонку, Зовёт баском. И, осыпая жемчугом, багрянцем, Ей волосы по ветру растрепал, Кружил подружку в романтичном танце И целовал… А я закрыла яркий новый зонтик. Смыт макияж, и плащик мой промок. Смешались серый дождь на горизонте И слёз поток…

Цветок на пепелище

На земле обожжённой, На седом пепелище, Алым цветом горит одинокий цветок, Беззащитной былинкой Чьей-то нежности ищет, Трепеща на ветру, просит солнца глоток. Полыхает огнём, Каплей крови сочится Из распятой, истерзанной болью земли. Над сожжённым селом Чёрный ворон кружится: Нет добычи – лишь мак в придорожной пыли. Он – мосток в новый день Из немой круговерти. Рядом – в тихой тоске поседевший солдат. На войне, где не раз Был заложником смерти, В мыслях к дому, к семье возвращался стократ. Победитель-боец С головою склонённой. Как сюда он спешил! Позади – сотни вёрст. Вместо дома нашёл Лишь росточек зелёный И цветок, что для жизни из пепла пророс. Ярко-красного цвета — Мак и знамя Победы, И огонь, что накрыл сопку в рыжей золе. Чудом выжил солдат, Но, пройдя через беды, За друзей поклонился родимой земле. …Встал солдат в полный рост — Боль смягчается маем, Тает в сердце печаль, всё ясней светотень. Обновленьем надежд Алый мак полыхает: Предвещает заря новый солнечный день!

Души-лебеди

Светлой памяти шести членов моей семьи,

погибших во время Холокоста…

… Поезд медленно полз с человеческим грузом, Не вагон – «скотовоз» на дорогах войны. Пассажиры – как в бочке мочёные грузди, Безысходность: несчастные обречены. Догадаться нетрудно: беда – не иначе. И куда их везут? И вернутся ль назад?.. Вот уж пятницы вечер закат обозначил, Но придётся ли встретить священный Шаббат? Пот и слёзы смешались, пугают потёмки, Повернуться, перечить – протесту под стать. Но старушке одной удалось из котомки Свой бесхитростный скарб осторожно достать. Пошептав в темноте, узелок развязала, Распрямилась, достала дрожащей рукой Две субботние свечки, две круглые халы — Это всё, что она захватила с собой. Огонёк осветил удручённые лица, Ломтик халы прибавил страдающим сил, И сумели глаза в темноте засветиться, «Леха, дойди…»[8] – весь поезд тогда подхватил. И священный Шаббат с благодатным покоем Снизошёл в тот вагон, лица преобразив… Да, бывало порой на войне и такое: Средь мучений и бед – утешенья мотив! А потом были трубы и чёрные печи, Где огонь пожирал измождённых людей. …На плите монумента – гвоздики и свечи В память в небе растаявших душ-лебедей…

Метроном

Направо и налево… направо и налево, Как маленький «болванчик», в движении одном — Стучит, не уставая, испытывая нервы, Отсчитывает ритмы упрямый метроном. Мгновенья и минуты, недели и столетья, Его команде внемля, чеканят дружно шаг. Ни бурям, ни пожарам, ни злу, ни лихолетьям С настроенного ритма не сбить его никак. Всё в этом мире чётко, подобно метроному: Идёт за летом осень, а лето – за весной. Подчинено всё строго неведомым законам Согласно расписанью таблицы неземной. Из ничего по сути возникли в мире этом Моря, леса и горы, и стаи, и стада. Творец придумал Землю – в Его руках планета, Да не иссякнут вечно ни воздух, ни вода! Воспламенил Он Солнце негаснущим камином, Луну и звёзды в небе подвесил ни на чём, И голубую Землю слепил, как мяч из глины, Водой её наполнил, как жизни водоём! …Хоть пульс ритмично бьется, но жизнь не бесконечна: Замрёт когда-то сердце – пойдет иной виток. Всё в этом мире бренно, и время быстротечно, Для каждого отмерен конкретный, точный срок. Взмахнув крылом, как птицы, взлетают в небо души, Замкнув потоки мыслей, остановив сердца. Уносятся родные в мир несравненно лучший, Свою земную участь исполнив до конца. Но, миром управляя, заботится Создатель, Чтоб детский крик наполнил пробел в краю земном. Для продолженья жизни опять на новом старте Хозяин Мирозданья заводит метроном…

Остановите поезд времени

Вдаль убегают дороги-разлучницы, Поезд в пути. Песню раздолья беру я в попутчицы — Сплин, отпусти! Лето лучистое, осень дождливая, Зимний закат, Волосы треплет весна шаловливая… — Годы летят. Детство бедовое, юность беспечная, Где же вы, эй?! Чаще уносит пора скоротечная Лица друзей. Скрылись в тумане дороги обратные — Мысли вразлёт. Стали мгновенья ценнее, понятнее: Время не ждёт! Буйного ветра аккорды нестройные — Вихрю под стать. Ну же, колёса, бегите спокойнее, Незачем гнать! …Стойте, я выйду! В деревне заброшенной — Дом у воды. Здесь отыщу в росных травах некошеных Детства следы. В солнечный мир, где просторы чудесные, Выбран маршрут. Встречу любовь… Ну, а кущи небесные Пусть подождут! Мчится экспресс, ускоряя движение В дымчатой мгле. Я остаюсь… Для меня наслаждение — Жить на земле!

Григорий Подольский

Григорий Подольский – врач-психиатр, кандидат медицинских наук. До репатриации жил и работал в г. Астрахани. В Израиле с 1999 года. Проживает в Иерусалиме. Заведует отделением в Иерусалимском Центре психического здоровья «Эйтаним – Кфар Шауль».

Публиковался в журналах «22», «Русское литературное эхо», «Артикль», «Литературный Иерусалим», в газете «Окна» (еженедельное приложение к газете «Вести»), газете «Секрет» (приложение к газете «Новости недели»), «Великая эпоха». Автор книги «Проклятие удугун» (Иерусалим, 2016).

Прощай (два рассказа)

1. Оля

Меня зовут Мишка. Мне семь лет. Сегодня мы переезжаем.

Пока взрослые загружают вещи, я, примостившись в кабине старого грузовичка, вращаю вправо-влево эбонитовое рулевое колесо. Для достоверности громко «в-ж-ж-жикаю» и с усердием давлю ногой на какую-то педаль. Чтобы достать до неё, приходится съезжать попой вниз с сиденья. В очередной раз лихо крутанув баранку, вжимаю до отказа обеими ногами сразу обе педали! Неожиданно двигатель рычит, грузовик дёргается с места, мотор тут же молкнет и машина снова застывает, как вкопанная.

Уф-ф-ф…

Дверца кабины открывается, молодой шофёр грузовика спокойно говорит мне:

– Вылазь-ка, малец.

Повернувшись к подбежавшей маме, успокаивает:

– Ничего страшного, это он случайно на стартёр нажал.

Усевшись на деревянную лавочку у подъезда, я наблюдаю, как взрослые выносят из квартиры наш скарб.

Заводская пятиэтажка, где я живу вот уж четыре года, выглядит ещё совсем новой. Но что-то там построили неправильно. В стенах первых этажей появились трещины, да такие, что мы с моим другом Толяном, что через стену, легко обмениваемся записками и даже мелкими игрушками. В общем, как объяснил папа, заводоуправление решило временно отселить жильцов первого этажа, а дом отремонтировать.

Нам выделили две комнаты в малосемейном общежитии «на Пороховых».

«Пороховые» – так по старинке называют горожане район, где во времена Гражданской войны располагались пороховые склады. Сейчас от складов остался только вросший в землю полуразрушенный барак.

Угрюмый коридор нашего временного жилья впечатляет своей неряшливостью. Скрипучие доски деревянных полов, когда-то выкрашенные в коричневый цвет, оцинкованное корыто на облупленной стене, старый-престарый «женский» велосипед без цепи и педали, кованый сундук в углу, густо заросший пыльной паутиной потолок, условно освещаемый тускло светящей «лампочкой Ильича».

И это после нашей маленькой, уютной отдельной квартирки-«однушки», расцвеченной красивыми обоями и летними солнечными зайчиками, отражающимися от стёкол рычащих по дороге машин.

Зато тут общий коридор, такой длиннющий и широченный, что по нему вполне можно скатнуться на моём велосипеде. И соседи здесь хорошие, не то что злющая бабка Параша из 61-й!

Мы заселились в две угловые комнаты. Одна из них, совсем махонькая, битком забита нашими чемоданами и узлами. Другая – большая, там мы живём. А в комнате напротив обитает милиционер-татарин с женой, которая работает продавщицей в соседней «Бакалее». Папа сразу нашел с татарами общий язык, заговорив на их языке.

Комнату, примыкающую к общей кухне, занимают мой новый друг Сашка, тоже первоклассник, с мамой. А вот с соседями из последней комнаты я пока не познакомился. Как поведал мне вездесущий Сашка, там живёт семья военного лётчика. Сам он очень редко бывает, а вот его жена и дочка (её Сашка назвал «вредина»), даже когда и дома, то выходят редко.

Кажется, мы только-только переехали, а уже и неделя пролетела.

Нет, правда, хорошо всё-таки жить в коммуналке. Весело. Тётя Фая, продавщица из «Бакалеи», каждый день приносит с работы всякие вкусности и угощает меня конфетами и сливовым джемом. Дядя Равиль, её муж, старшина милиции, по вечерам чистит у себя в комнате самый настоящий пистолет. Один раз он даже разрешил мне подержать кобуру.

Мама Сашки, кругленькая хохотушка. Смеётся она так заливисто и громко, что смех её слышен даже в самой дальней комнате. А если мы с Сашкой, заигравшись, начинаем очередную шумную потасовку, она «слегонца» шлёпает нас обоих по попам вафельным полотенцем, а потом запирает Сашку ненадолго в комнате.

Мне тоже приходится терпеть родительский гнёт – каждый день, с 6 до 8 вечера. Моя мама серьёзно относится к моим школьным успехам, наверное, потому, что работает инженером в отделе технического контроля. Она всех на заводе проверяет. Если читаю я хорошо и много, то пишу с ошибками, да и по арифметике пока только «четвёрка с минусом». Поэтому к приходу с работы мамы я должен показать ей сделанные уроки. Каждая решённая мною задачка тщательно проверяется, потом – нудный получасовой диктант, потом – урок чистописания и три-четыре дополнительные задачки по арифметике. Только когда я наконец выполню всё без ошибок и помарок, вот тогда и наступает свобода!

Сегодня по-осеннему дождливо, промозгло, поэтому на улицу нас с Сашкой не пустили. На днях мой папа вместо старой тусклой коридорной лампочки вкрутил большую, яркую. Мы с другом затеяли в коридоре футбольный матч. Благо мяч у меня новый, настоящий кожаный, с белыми и жёлтыми вставками, шнуровкой. Его папа привёз мне на день рождения из командировки в Москву.

Мы шумно боремся за мяч, пинаем его. И не беда, если иной раз загремит висящее на огромном гвозде гулкое корыто или заверещат спицы древнего велосипеда. Никто из взрослых на это и внимания не обращает.

Удар! О, не-ет! Мяч закатывается точно в щель почему-то приоткрытой двери в комнату летчика.

Сашка суетится, сбегает в туалет. Понятно, мяч мой, выручать его придётся самому.

Просовываю голову в приоткрытую дверь:

– Здрасьте…

Погружённая в полумрак комната. Конус света из настольной лампы освещает лишь письменный стол в углу. Худощавая женщина в наброшенной на плечи жёлтой шали что-то сосредоточенно пишет. Мяч, как назло, лежит у самых её ног.

Ещё раз, громче:

– Здрасьте!

Женщина отрывает взгляд от листа бумаги, смотрит на меня недопонимающим взглядом:

– Что тебе, мальчик? Ты кто?

Я не на шутку удивлен. Как это она не заметила, что к ней в комнату закатился мой мяч?!

– Я ваш новый сосед. Можно я заберу мяч?

Она по-прежнему не понимает:

– Какой мяч?

– Мы играли в футбол, и он залетел к вам в комнату.

Поёжившись, хозяйка комнаты посмотрела на плачущее ночным дождём окно – нет, не разбито.

– Странно, а где же вы играли?

Ну что за непонятливая тётя!

– В коридоре. С Сашкой. А у вас дверь открыта. И он к вам закатился.

– Кто, Сашка? – уже улыбается соседка. И тут же обращается к кому-то в угол комнаты:

– Оленька, вставай. К нам гость, наш новый сосед. Я ещё не знаю, как его зовут. Я включаю верхний свет.

– Да, мама, – раздался из угла тихий голос девочки.

Комната осветилась, и тут я впервые увидел ту соседку, которую Сашка называл занудой. Ростом чуть повыше меня, круглолицая, стройная девочка лет десяти смотрела на меня с лёгкой улыбкой. Признаюсь, я никогда раньше не видел таких красивых девчонок. Её волосы цвета спелой пшеницы

как будто светились золотом изнутри. А эти огромные голубые глаза на пол-лица…

Я вперился в неё, не в силах вымолвить ни слова. Видимо, вид у меня был столь дурацкий, что Оля рассмеялась.

Подойдя к письменному столу, она подняла мяч:

– Держи, Миша.

Странно, но она уже знала, как меня зовут.

Вообще-то я парень бойкий, болтливый, даже лишку. Но тут ещё больше растерялся. Автоматически взял протянутый мне мяч.

Положение спасла мама Оли:

– А меня зовут Елена Сергеевна. Давайте-ка выпьем чаю, – обратилась она к дочери.

Я снова взглянул на женщину и сморозил:

– А я подумал, что вы поэтесса. Анна Ахматова.

– С чего бы это? – удивилась мама Оли. И еще с большим удивлением: – А ты читал Анну Ахматову?

Не ответив, я опрометью выбежал из комнаты соседей и, буквально ворвавшись домой, схватил с дивана книжку, которую накануне вечером читала мама.

– Вот, – я протянул Елене Сергеевне книжку.

– Да, это томик Анны Ахматовой. И знаменитый портрет работы Альтмана. – Снова обернулась ко мне с удивлением: – Ты читаешь стихи?

– Нет, это мама. Она любит стихи. Я тоже уже умею читать. Вон, смотрите, на обложке написано «Анна Ахматова». И ваш портрет.

Мама Оли рассмеялась:

– Что ты, Миша, это не мой портрет. А схожесть – ну разве что жёлтая шаль. – И снова предложила: – Давайте уже пить чай.

Я сидел напротив Оли, мы пили горячий свежезаваренный грузинский чай с необычайно вкусным кизиловым вареньем. Я, выворачивая шею, рассматривал фотографии военного лётчика на стенах. Их было немало. Уж не помню, о чём мы тогда говорили. Что-то про лётчиков, кажется. Так началась наша дружба с Олей.

И никакой она была не занудой, а совсем даже напротив – удивительной девочкой. Всегда аккуратная, спокойная, вежливая, она недолюбливала наши с Сашкой беготню и футбол, никогда не принимая участие в таких играх. Зато она научила нас танцевать «Яблочко». Да-да, как в кино, с выходом, с хлопками по коленкам и голеням.

К Сашке она почему-то относилась с прохладцей, а со мной общалась всегда тепло, хотя и чуть подчёркивая своё безусловное старшинство.

– Миша, ну не будь ты как медведь. Вот смотри, – и ловко, в такт мелодии, стучала себя ладошками по коленкам. Как выяснилось, Оля с четырех лет занимается танцами. А ещё она играла на пианино и балалайке, под которую в коридоре нашей коммуналки мы давали взрослым концерты-«домашники».

Как-то раз, когда мы вечером «воевали» с мамой, разбирая очередную арифметическую задачу, Оля постучала в дверь.

– Добрый вечер.

Моя мама, только что распекавшая свое нерадивое чадо, улыбнулась:

– Здравствуй, Оленька. Миша пока занят. Он уроки делает.

– Вот по этому поводу я и зашла. Давайте я буду с Мишей заниматься.

Это было неожиданно. Но мама-то как раз быстренько уловила идею. Она же, как и остальные соседи, видела, что я обожаю эту девочку, и скрыть своё детское обожание при всём желании не могу.

С тех пор я приходил к Оле почти каждый вечер. За исключением дней, когда они с мамой на выходные уезжали к отцу на полигон «Кап-Яр». Моя подруга очень любила своего папу, говорила о нём с восхищением. Но жили они почему-то далеко друг от друга.

Уже через месяц-другой систематических занятий с соседкой моя успеваемость пошла в гору. Оля была, как тогда говорили, «круглой отличницей», но не это было главное. Я сам старался, чтобы каждый вечер не ударить перед ней в грязь лицом. Иной раз даже отказывался от вечерних прогулок. Тогда Сашка злился, называл меня предателем.

Между тем, Оля учила меня не только арифметике и правописанию. Она просила обращать внимание на одежду, быть аккуратным. Сама-то была аккуратистка ещё та. Платье в идеальном порядке, пшеничные волосы тщательно расчёсаны, школьный воротничок кипельно-белый. Особое уважение и даже легкую зависть вызывал у меня, как у октябрёнка-первоклассника, её безупречно выглаженный пионерский галстук.

Однажды, посмотрев на пузырящиеся колени моих школьных брюк, Оля предложила мне научиться их гладить.

– Мужчина должен уметь следить за собой, – серьёзно говорила она, отжимая марлю в миску с водой и раскладывая на столе мои школьные штаны.

Зимой мы вместе гуляли вечером, забрасывая друг друга снежками. Я катил её санки, а потом мы оба скатывались на них с горы за пороховыми складами.

Странно, но кроме меня друзей у Оли будто не было. Во всяком случае, за всё время нашего знакомства никто из её класса или танцевальной секции не приходил в гости. Вместе с тем, все взрослые Олю любили и звали не иначе как Оленька.

Наступила весна. С апреля родители всё чаще обсуждали тему, когда же закончится капитальный ремонт нашего дома. Выходило – к лету. Значит, ещё месяц-два, и мы вернёмся жить в нашу маленькую квартирку с солнечными зайчиками.

Но меня это совершенно не радовало. Я не хотел уезжать от Оли, и когда думал об этом, мне казалось – без неё я умру.

Всё случилось гораздо быстрее и трагичнее. Однажды, вернувшись домой из школы, я услышал за дверью приглушённые рыдания Елены Сергеевны. Мама не дала мне даже приблизиться к двери соседей. Взяв меня за руку, увела на кухню, усадила ужинать. Шёпотом сообщила, что Олин папа разбился насмерть во время испытаний нового самолёта.

Когда вернулась Оля, я не слышал. Сидел в своей комнате тихо как мышка, делая вид, что читаю.

В дверь постучали. Елена Сергеевна. Она держала дочь за руку. У обеих заплаканы глаза. Мама вышла к ним и через минуту завела в комнату мою подружку.

– Оленька останется у нас ночевать. Елене Сергеевне нужно уехать.

Оля весь вечер плакала, свернувшись калачиком на моём диване. Я ревел тоже. И потом утешал её, а она почему-то меня, а потом мы оба заснули рядом, укрытые одним верблюжьим одеялом. Ощущение ещё влажной от слёз теплой Олиной щеки у меня на руке запомнилось мне, кажется, на всю жизнь.

Утром вернулась Елена Сергеевна. Оля ушла домой, и какое-то время мы с ней практически не общались. Занятия, само собой, прекратились. Виделись мельком, при встрече оба прятали глаза.

В конце мая, встретив меня в коридоре, Оля сказала:

– Миша, ночью мы с мамой уезжаем. Насовсем. К бабушке, в Калугу. Я буду по тебе очень скучать, ведь ты мой единственный, самый-самый лучший друг.

И поцеловала меня в щёку.

Потом Оля ушла.

Ночь я не спал. Забравшись в угол своего дивана, долго искал в географическом атласе, где находится Калуга. Да вот же она, всего-то в десятке сантиметров от нашего города.

Услышав, как к дому подъехала машина, прилип к окну, отодвинул штору. Два солдата вынесли из подъезда вещи, Елена Сергеевна с Олей сели в машину, и военный «УАЗик» укатил.

Я сидел на подоконнике, смотрел на пустую ночную улицу. Стекло чуть затуманилось от моего дыхания, и я пальцем написал на нём: «Прощай, Оля».

2. Алла

Автобус громыхнул на ухабе и остановился. Водитель объявил: «Бушмановка. Конечная». Вот оно, место моей новой работы по распределению – Областной Дом престарелых и инвалидов.

Прощай, гостеприимное общежитие молодых врачей в Анненках, что на другом краю Калуги, прощай, беззаботная жизнь интерна.

Место мне знакомо, ведь я больше полугода регулярно ходил мимо, ведь работал в психиатрической больнице, что чуть дальше через дорогу.

Старый корпус «последней пристани» калужских стариков до революции принадлежал богатому купцу – меценату Бушманову, что выстроил и нашу больницу. Остатки былой роскоши: потолочная лепнина, узорный, но годами не ухоженный паркет, старинные филёнчатые двери и кованые затворы окон до сих пор украшают второй этаж этого некогда помпезного, а ныне пропахшего запахом человеческой старости корпуса.

Склонившиеся к облупленным окнам старые деревья парка тоже изнемогали от болезней и сухих, грозящих обвалиться на голову прохожего веток. Изнутри же на парк смотрели доживающие свой век больные старики, по большей части люди одинокие или абсолютно ненужные своим родственникам.

В новом корпусе, выстроенном годах в семидесятых по проекту Минсоцобеса, типовом здании из силиконового кирпича, проживают более физически крепкие «обеспечиваемые». Здесь чище, уютнее, почти нет запаха лежачих больных. Просторная столовая, большая амбулатория. Комнаты разные по площади, но с холодильниками, чёрно-белыми телевизорами и ковриками на полах и стенах. Здесь бурлит хоть и «пожилая», но бурная, изобилующая амурными историями и многочисленными сплетнями жизнь. Дирекция и «персонал», как со времён Ильфа и Петрова водится в собесах, подворовывают, кто в меру, а кто и поболе.

Вот именно тут мне и предстоит отрабатывать свои три года по распределению. Впрочем, пока я даже доволен, потому что остался в областном городе. Живу не в комнате в общежитии, а в отдельной «одиннадцатиметровке» в двухэтажном старом флигеле, который ещё при Бушмановых служил жильём для прислуги. Да и ныне – тем же.

Из окна открывается вид во двор, центр которого перечёркивает длиннющая бельевая верёвка. На ней сушат своё застиранное бельё старушки «из контингента». Как ни выглянешь из окна, обязательно наткнёшься на согбенный силуэт, проверяющий сухость висящих на веревке лифчиков, линялых халатов или рейтуз с начёсом.

Под окном растёт старая груша-дичок, на которую иногда, напившись до чёртиков, Тарзаном взбирается за кислыми плодами шестидесятилетний сосед-туберкулёзник. Когда он не сидит на груше, то кашляет на общей кухне, беспрерывно попыхивая папиросой, и параллельно с обычной нецензурной бранью плетёт из ворованной цветной телефонной проволоки симпатичные хозяйственные корзины на продажу.

Другой сосед, дверь в дверь, молодой техник телеателье Володя, нянчит под громыхание хард-рока своего трёхмесячного сына. В перерывах между композициями «Deep Purple» или «Uriah Heep» слышен многоэтажный мат, которым он укачивает «почему-то» не желающее засыпать дитя.

Недавно я услышал, как в задушевной кухонной беседе с любителем груш Володя посоветовал туберкулёзнику: «Мементо мори[9]».

Позже, поинтересовавшись у молодого папаши, что именно он посоветовал, обращаясь к мастеру плетения корзин, услышал воистину ошеломляющий ответ: «Ну как же ты не знаешь, это по латыни – «лови момент»!

Работа в Доме престарелых спокойная, не сказать скучноватая. Больные лечатся годами, рутинный приём и покомнатные обходы по часам, стереотипные истории болезни, знакомые лекарства. Две молоденькие, только после медучилища медсестры работают в амбулатории старого «бушмановского» корпуса. Как и я, они отрабатывают по распределению.

Я же врач в «силиконовом» корпусе. Старшая медсестра Домна Виссарионовна служит здесь, наверное, со времён знаменитого калужанина Циолковского. Ага! Ей уже где-то за сорок, а может, и под пятьдесят. Смешливая и абсолютно безобидная тётка. Но самый высший профессиональный пилотаж Домны – ставить банки. В остальном – каменный век.

Есть и вторая медсестра, Лена, высокая красивая девушка. Несколько портят красоту без вкуса подобранные очки в роговой оправе и… намечающийся «животик».

Стоп! К её «животику» я отношения не имею. Лена «подзалетела» ещё до меня! Живёт одна, аборт делать не планирует, хочет растить ребёнка сама.

Большую часть дня медсёстры просиживают в процедурной, раскладывая лекарства и перемывая косточки всей Калуге. Сегодняшний день – не исключение. Дверь в процедурную настежь. Домна сидит на кушетке, Лена – на стуле. А в углу, около письменного стола стоит… Оля. Моя Оля – из детства!

Я в полной растерянности:

– Оля?

Молодая круглолицая девушка с огромными голубыми глазами, прямыми волосами-каре цвета спелой пшеницы.

– Оля, как ты меня нашла?

Девушка смутилась, щёки запунцовели, ответила тихо:

– Я Алла.

Домна громко загоготала:

– Михал Викторыч, ты, похоже, вчера с друзьями снова в ресторане перепил? Да-да, я дежурила ночью, видела, как ты через дырку в заборе домой пробирался. Га-га-га… А это наша Алка, медсестра. Она в декрете была. Га-га-га… Вот родила, на работу на той неделе выходит. Га-га-га…

Я опомнился:

– Извините, вы мне напомнили одну мою давнюю знакомую.

Алла вот уж месяц как вышла на работу. Я смотрю на неё и вновь и вновь вижу мою Олю из детства, только уже не девочку, а красивую молодую девушку. Фигура, движения, глаза, волосы, – всё Олино. Даже одевается так же – исключительно аккуратно, со вкусом.

Я немного сторонюсь Аллы, до сих пор обращаюсь к ней на «вы». Полагаю, если она замужем и у неё ребёнок, то все мои сантименты и романы на стороне ей ни к чему.

И потом, я конкретно комплексую! Так же, как комплексовал перед Олей в первую нашу детскую встречу.

Странно, уже вечер, на улицах темень. Алле давным-давно пора домой. Что же она опять не уходит? И меня что-то держит в кабинете.

Стук в дверь:

– Михаил Викторович, к вам можно?

Делаю вид, что углубился в историю болезни.

– Да, входите, пожалуйста.

В кабинете полутемно, я работаю при настольной лампе.

В освещённом просвете двери рисуется точёная фигурка Аллы. Она обходит мой стол, встаёт рядом, спрашивает что-то. От неё пахнет дорогими французскими духами.

– Что?

А, не поняла дозировку лекарства. Почерк у меня вообще-то разборчивый, всё написано понятно. Тем не менее поясняю, сколько, чего и когда.

– Спасибо, – Алла поворачивается и не спеша идёт к выходу.

– Подождите.

Она останавливается. Встаю, подхожу к ней почти вплотную.

– Алла, почему вы задерживаетесь на работе?

Она поворачивается, чуть касается тёплой рукой моей щеки…

– Дурак.

Я, неожиданно и для себя тоже, обнимаю её и целую в губы. Пауза. Алла, легонько толкнув меня в грудь, молча уходит.

Чудесный вечер. Мы с Аллой неспешно гуляем по направлению к центру города. Мимо, борясь с дорогой, фырчат автомобили, троллейбусы. Снег летает в жёлтом свете фонарей и фарах машин, крупными хлопьями спускаясь на землю, преумножая и без того уже немалые сугробы, липнет к ботинкам.

– Ты не замёрзла?

– Нет, мне тепло. Тебе, вижу, тоже.

– Меня дублёнка греет, – улыбаюсь ей. – Давай я тебе почитаю стихи.

Читаю Алле на память из великой Анны Ахматовой:

Зажжённых рано фонарей Шары висячие скрежещут, Всё праздничнее, всё светлей Снежинки, пролетая, блещут. И, ускоряя ровный бег, Как бы в предчувствии погони, Сквозь мягко падающий снег Под синей сеткой мчатся кони.

– Дальше забыл! Ну, всё равно, как-то так.

Алла смеётся. Щёки разрумянились, глаза, кажется, ещё синее, чем обычно. Показывает рукой в пуховой варежке:

– Сворачиваем сюда, в переулок.

– Куда мы идём? Ведь твой дом на Пушкина, а это в другую сторону.

– Здесь недалеко. Мне дочку из яслей надо забрать.

– Дочку так дочку.

И вправду недалеко. И улица имени не менее великого русского писателя – Достоевского.

Алла выкатывает из ворот яслей санки с алюминиевой спинкой. На них важно восседает маленькое существо, закутанное в кроличью шубу, шарф и одеяло. Санки останавливаются прямо передо мной. Сверкающие в свете уличных фонарей снежинки нежно опадают вокруг.

– Как зовут это чудо?

– Олька, – отвечает Алла.

Олька. Оля. Оленька…

Морозы пошли на убыль. Вот и начало апреля. Скоро весенняя капель.

А обитель стариков бурлит слухами. Одни говорят, что Алла вот-вот разведётся с мужем и уйдёт к молодому врачу. Другие зудят, что их Дом престарелых превратился в «гнездо разврата». Меня уже перевели работать в старый корпус. Чтобы не совращал молодых медсестер, со мной вместе перевели и Домну, а молодежь ушла в «силиконовый».

Новая директриса «заведения», бывшая завотделом Облсобеса, уже вызывала меня «на ковёр», выясняла, действительно ли между мною и Аллой что-то есть. Предупредила, что родители мужа Аллы – какие-то влиятельные «шишки» в обкоме партии. Я разозлился, послал директрису открытым текстом. Та тоже не лаптем щи хлебает, срочно собрала актив, в который, кстати, входит и Алла. Меня песочили битый час «за хамство, проявленное по отношению к начальству», при мне же голосовали (единогласно, разумеется) за «вынесение с занесением» за «нарушение субординации».

Я смотрел, как Алла нерешительно поднимала руку «за». Директриса смотрела то на меня, то на неё.

Я, естественно, плевать хотел и на актив, и на выговор. И прямо сказал об этом директрисе.

– Ты не наш, ты чужой! – ответила она.

Что имелось в виду, я до сих пор не понимаю. Но моё

«дело» ушло «наверх» – на рассмотрение Коллегии Областного отдела соцобеспечения.

Как по мановению волшебной палочки посыпались письменные жалобы от обеспечиваемых. От тех, кто ещё месяцем раньше писал мне благодарности.

И снова вечер, снова мой кабинет, только другой – уже в старом корпусе. Снова стук в дверь. Снова входит Алла. Всё как в тот, первый раз. Я запираю за ней массивную дверь на ключ.

– Директриса всё сообщила родителям мужа. Ни он, ни свекровь со мной не разговаривают. Меня даже не подпускают к ребенку.

Плачет.

Главное, что всё это сплетни. После того поцелуя между нами вообще ничего не было, если не считать вечерних провожаний, разговоров и стихов.

Громкий стук в дверь.

Делать нечего, открываю.

В коридоре – весь «актив». Блюдут неусыпно.

Алла опрометью бросается вон. «Актив» возмущён. Я медленно собираю свой портфель и через расступающийся передо мной персонал выхожу из кабинета. На ходу бросаю в сторону директрисы:

– Ваша взяла, я увольняюсь.

Послесловие

Вот и всё. Скрипучий платяной шкаф, доставшийся мне от бывших жильцов, пуст. Из вещей у меня – лишь огромный кожаный чемодан, привязанный к «каталке» на колёсиках.

Сам себе говорю:

– Присядем на дорожку.

Спускаю неподъёмный чемодан через лестничный пролёт к выходу. Запираю комнату, единственный ключ забрасываю в подтаявший сугроб.

Спускаясь к такси по расчищенной, скользкой от оттепели снеговой тропинке, краевым зрением замечаю, как шелохнулась и отошла в сторону занавеска в процедурном кабинете.

Алла прикладывает обе ладони к весеннему «плачущему» окну и провожает уходящего прочь меня. От стекающих по оконному стеклу капель кажется, что это плачет она. Обо мне.

Прощай…

Зажжённых рано фонарей Шары висячие скрежещут, Всё праздничнее, всё светлей Снежинки, пролетая, блещут. И, ускоряя ровный бег, Как бы в предчувствии погони, Сквозь мягко падающий снег Под синей сеткой мчатся кони.

– Дальше забыл! Ну, всё равно, как-то так.

Алла смеётся. Щёки разрумянились, глаза, кажется, ещё синее, чем обычно. Показывает рукой в пуховой варежке:

– Сворачиваем сюда, в переулок.

– Куда мы идём? Ведь твой дом на Пушкина, а это в другую сторону.

– Здесь недалеко. Мне дочку из яслей надо забрать.

– Дочку так дочку.

И вправду недалеко. И улица имени не менее великого русского писателя – Достоевского.

Алла выкатывает из ворот яслей санки с алюминиевой спинкой. На них важно восседает маленькое существо, закутанное в кроличью шубу, шарф и одеяло. Санки останавливаются прямо передо мной. Сверкающие в свете уличных фонарей снежинки нежно опадают вокруг.

– Как зовут это чудо?

– Олька, – отвечает Алла.

Олька. Оля. Оленька…

Морозы пошли на убыль. Вот и начало апреля. Скоро весенняя капель.

А обитель стариков бурлит слухами. Одни говорят, что Алла вот-вот разведётся с мужем и уйдёт к молодому врачу. Другие зудят, что их Дом престарелых превратился в «гнездо разврата». Меня уже перевели работать в старый корпус. Чтобы не совращал молодых медсестер, со мной вместе перевели и Домну, а молодежь ушла в «силиконовый».

Новая директриса «заведения», бывшая завотделом Об-лсобеса, уже вызывала меня «на ковёр», выясняла, действительно ли между мною и Аллой что-то есть. Предупредила, что родители мужа Аллы – какие-то влиятельные «шишки» в обкоме партии. Я разозлился, послал директрису открытым текстом. Та тоже не лаптем щи хлебает, срочно собрала актив, в который, кстати, входит и Алла. Меня песочили битый час «за хамство, проявленное по отношению к начальству», при мне же голосовали (единогласно, разумеется) за «вынесение с занесением» за «нарушение субординации».

Я смотрел, как Алла нерешительно поднимала руку «за». Директриса смотрела то на меня, то на неё.

Я, естественно, плевать хотел и на актив, и на выговор. И прямо сказал об этом директрисе.

– Ты не наш, ты чужой! – ответила она.

Что имелось в виду, я до сих пор не понимаю. Но моё

«дело» ушло «наверх» – на рассмотрение Коллегии Областного отдела соцобеспечения.

Как по мановению волшебной палочки посыпались письменные жалобы от обеспечиваемых. От тех, кто ещё месяцем раньше писал мне благодарности.

И снова вечер, снова мой кабинет, только другой – уже в старом корпусе. Снова стук в дверь. Снова входит Алла. Всё как в тот, первый раз. Я запираю за ней массивную дверь на ключ.

– Директриса всё сообщила родителям мужа. Ни он, ни свекровь со мной не разговаривают. Меня даже не подпускают к ребенку.

Плачет.

Главное, что всё это сплетни. После того поцелуя между нами вообще ничего не было, если не считать вечерних провожаний, разговоров и стихов.

Громкий стук в дверь.

Делать нечего, открываю.

В коридоре – весь «актив». Блюдут неусыпно.

Алла опрометью бросается вон. «Актив» возмущён. Я медленно собираю свой портфель и через расступающийся передо мной персонал выхожу из кабинета. На ходу бросаю в сторону директрисы:

– Ваша взяла, я увольняюсь.

Послесловие

Вот и всё. Скрипучий платяной шкаф, доставшийся мне от бывших жильцов, пуст. Из вещей у меня – лишь огромный кожаный чемодан, привязанный к «каталке» на колёсиках.

Сам себе говорю:

– Присядем на дорожку.

Спускаю неподъёмный чемодан через лестничный пролёт к выходу. Запираю комнату, единственный ключ забрасываю в подтаявший сугроб.

Спускаясь к такси по расчищенной, скользкой от оттепели снеговой тропинке, краевым зрением замечаю, как шелохнулась и отошла в сторону занавеска в процедурном кабинете.

Алла прикладывает обе ладони к весеннему «плачущему» окну и провожает уходящего прочь меня. От стекающих по оконному стеклу капель кажется, что это плачет она. Обо мне.

Прощай…

Марина Старчевская

Уроженка г. Днепропетровска, с 1989 года живёт и работает учителем в Израиле.

Член писательской организации МТОДА (Международное творческое объединение детских авторов), Союза русскоязычных писателей Израиля и МГП (Международной гильдии писателей).

Автор книжки-малютки «Колыбельная» (2010 г.), сборника стихов «Лето в три сезона» (2012 г., Ришон леЦион, издательство МЕДИАЛ), сборника стихов для детей «Лето на носу» (2014 г., Иерусалим, издательство ФИЛОБИБЛОН), аудиокниги «Лето на носу» (2015 г., издательство ИДДК, Россия) и книжки-раскраски «Прогулки с булкой» (2016 г., издательство «Союз писателей», Россия). Публиковалась в газетах и журналах России, США, Израиля, Финляндии, Украины, Германии.

Дорожная песня

Со мною в утробе, Как будто в ознобе, Тряся голубым животом, С букашкой сравнимый, К Иерусалиму Автобус ползёт под мостом. По стеблю дороги В лощине пологой Под небом густой синевы, Где камни, как овцы, Пасутся на солнце Среди ручейков и травы, Где светлая роща С тропинкой, как росчерк, К мечети старинной ведёт, Кустарник в низине Прутами в корзине Торчит, как пучок асимптот. Манят апельсины, В цветах бирючины Мерцают цветные шмели. И так немудряще Проносится счастье У этой прогретой земли.

Суббота у моря

Суббота у моря. Кафе и палатки… Октябрь, но у берега плюс двадцать восемь. Сенильное лето в безумном припадке Царевной-лягушкой бросается оземь. Ни капли дождя, и на утреннем бризе Метёлками пальм очищается небо, Десяток маслин и полоска редиса — Наброски на ломтиках сыра и хлеба. Под крепкий чаёк с ароматной заваркой Я грежу о чём-то простом и хорошем, И мир, удивительно светлый и яркий, Блестит, как игрушка, в горячих ладошках, Как тонкое пламя твоей зажигалки, Как фраза с улыбкою вполоборота, Как время, которое тратить не жалко, Когда ожидаешь от жизни чего-то… Неделя пройдёт – и наступит суббота…

Всё возвращается…

Всё возвращается: птицы на север, Рыбы на нерест, а люди на юг, Плещет прилив маслянистый и серый В доски причалов и днища фелюг. День наступает на старые грабли, Вечер лениво плывёт за буйки, Лето спешит на бумажный кораблик, Рыба на удочку, птица в силки. Солнце вращает часы беззаботно, Красит веснушками яблоки щёк, Всё повторяется, словно по нотам, — Всё возвращается, как же ещё! Только исчезла сосна и омела, Пусто на лавке за пляжным лотком, Там, где считая последнюю мелочь, Мы покупали батон с молоком. Только тропинку, где рос подорожник, Старую вишню, калитку и двор Время сотрёт, словно вольный художник, Не признавая права на повтор.

То ли время лететь…

Раздувая пакеты, срывая танцующий тюль, ветер пышет жарой и немой расслабляющей ленью, проскользнули сквозь пальцы июнь и цветастый июль, только август, как солнечный зайчик, дрожит на коленях. Волны рыщут и тычутся носом в горячий песок, опадают и снова бредут, словно глупые овцы, и минуты по каплям стекают, как сливовый сок, попадая на мол, разогретый полуденным солнцем. Мне не верится в то, что проделав последний виток, улетает за море прошедшее в хлопотах лето, и меня, увлекая, уносит воздушный поток, то ли время лететь, то ли просто пригрезилось это.

Ноябрь, в мареве лиловом…

Ноябрь… И в мареве лиловом, В проёме старого окна, Бледнея сношенной подковой, Стекает зимняя луна. Лохматый веник человечком Глядит из тёмного угла, И мама, тёплая, как печка, Стоит с блинами у стола. Легко сметая птичий росчерк, Подобно шалому щенку, Душа летит морозной рощей, Скользя по тонкому ледку. Вживую, без повторных дублей Кружит по площади трамвай И вертит день большой и круглый, Как именинный каравай.

Римма Ульчина

Я не стану «окунать» вас в свою сумбурную биографию. Одно могу сказать абсолютно точно, что в ней было много любви, трудностей и «всего прочего», так как в жизни каждого из нас есть две полосы – белая и черная. И обойти их невозможно, а вот «переступить» через них можно, но для этого нужно иметь трезвый ум, железную логику и реальную цель. Цель, ради или во имя которой ты, фигурально говоря, переступаешь через себя! А так как я живу на одних эмоциях, то ее Величеству логике со мной не по пути. Зато мистика и мистические подсказки со мной любят пообщаться. Они и шепнули мне на ушко, что я должна в довольно-таки зрелом возрасте стать писательницей. Еще и припугнули. Дескать, если не станешь писательницей, тогда твой кармический путь не будет полностью завершен. Правильно люди говорят, что от испуга и не такое может случиться! И случилось! Накатала я сначала один наполненный жизненными коллизиями, любовью, изменами, войной, предательством, дружбой роман о жизни людей из нашей реальной жизни. Назвала его «Мистический роман» – как бы в благодарность за подсказку, хотя и «немного» припозднившуюся. Мистика, мол, мистикой, а за подмогу плати!.. Следом за ним – эзотерико-мистический роман «Береника, или Прыжок во времени». Всего один прыжок, не больше и не меньше, длиной в 2000 лет, а в романе мы переносимся «оттуда» (догадались?) «сюда», в нашу с вами жизнь… И это еще не все! Я так разогналась, что написала еще немало рассказов и повестей, за что меня приняли в члены Союза русскоязычных писателей Израиля. Я стала членом Международной гильдии писателей – МГП, пресс-секретарем ИНАРН, лауреатом конкурса «Человек года – 2011» в Ашдоде, удостоилась специального приза «Золотое перо» за серию статей «Визави» с известными людьми и общественными деятелями.

Вот так-то, дорогие мои! Может, стоит и вам прислушаться к мистическим подсказкам?..

Приключения массажистки (юмористический рассказ)

На исторической родине Светлана трудилась в крупном больничном объединении, гордостью которого был новый реабилитационный центр. Там работали травматологи, ортопеды и физиотерапевты. А восстановлением здоровья больных занимались квалифицированные массажистки и массажисты, принимающие пациентов только по направлению от лечащего врача. Эта специальность была востребована и престижна.

«Свой диплом я перевела на иврит и английский язык. Специальность у меня хорошая! Так что с работой проблем не будет!» – думала она до тех пор, пока после приезда в Израиль не побывала в Сохнуте.

– Ты кто такая? – на ломаном русском спросила социальный работник.

– Что вы имеете в виду?

– Какая профессия?

– Я массажистка!

– Что-о-о-о?! – чуть не брызжа слюной, свистящим шепотом выдохнула та в растерянно-непонимающую физиономию Светы. От ее бесконечного «о-о-о?» у Светланы закружилась голова и тревожно екнуло сердце. А знак восклицания «!» намертво спаровался со знаком вопроса «?» в виде знаменитого на весь мир и знакомого нам с детства фрагмента памятника «Серпа и молота», который скульптор Мухина навечно передала в руки двух сиамских близнецов – выходцев из рабочих и крестьян. В восклицании социальной работницы было столько «праведного» гнева, желчи, отрицательной энергии, замешанной на личном шовинизме, что этот фрагмент, по неизвестным причинам сместившись во времени и пространстве, бумерангом повис над Светиной разнесчастной головой. От сильной вибрации отвалилась самая важная его часть – «молот», а за ним последовал и «серп». Осталась каменная рукоятка, которая без жалости и сожаления готова была пронзить Свету насквозь…

– У нас в Израиле нет такой профессии – массажистка, а есть профессия физиотерапевт! – делая ударение на каждом слове, проштамповала социальный работник.

После непонятного для Светы вопроса и не вполне адекватной реакции сотрудницы у Светланы стало тоскливо на сердце и неуютно в желудке.

«Да какая разница, как меня будут здесь называть! Ведь главное – это работа!» – немного приободрившись, подумала Света.

Утром ей на глаза попался клочок газеты, пестревший различными объявлениями и предложениями. Пробежав по нему глазами, она наткнулась на то, что ее больше всего интересовало:

«В Тель-Авиве требуется массажистка с месячным окладом 10.000 шекелей. – И сноска: – Звоните! Говорим по-русски».

«Вот это да! Вот это деньги! Нужно скорее бежать к телефону-автомату! Звонить, звонить, звонить, и немедленно! – роясь в кошельке, лихорадочно думала она. – Куда мог завалиться этот проклятый «ассимон»[10]? Он же был в кошельке. Я это прекрасно помню! Тогда где? Где?» – и она вывалила содержимое своего кошелька прямо на стол.

Почувствовав неожиданную слабость и дрожь в коленках, Света плюхнулась прямо на пол. Поднявшись с пола, на бегу потирая ушибленное место, она приговаривала:

– Ушиб – ерунда! Нам с тобой сейчас не до глупостей! Потом разберемся! Главное – это хорошая работа и высокая зарплата!

Потными и дрожащими от волнения руками она набрала нужный ей номер, и пока шел гудок, старалась проглотить слюну, чтобы хоть как-то увлажнить мгновенно пересохшее горло.

– Хэлло! Говорите!

Света прокашлялась…

– Хэлло! Хэлло! Вы меня слышите?! – мелодично пропела трубка.

– Здравствуйте! Я звоню по объявлению. Вам еще требуется массажистка? – едва сдерживая волнение, спросила Светлана.

– А знаете, вам очень повезло! – весело защебетала та, что сидела на другом конце провода.

Набрав полную грудь воздуха, Света сглотнула волнение, комом застрявшее у нее в горле, и бодро спросила:

– А какие документы мне нужно вам предоставить?

– Документы? Какие такие документы? Нам они вовсе не нужны!

Светлана опешила. Наверно, ее не так поняли. Им нужен только диплом! И она это сейчас выяснит. Но трубка ее опередила.

– Вы молоды? – спросила трубка.

– Да вроде бы не старая, – запинаясь и еле ворочая сразу же одеревеневшим языком, ответила Света.

– Да ладно! По голосу слышу, что молодая! – продолжала верещать трубка. – А как у вас насчет внешности? Мужчинам-то вы нравитесь или не очень? Если да, то можете считать, что это место ваше. А теперь назовите свое имя.

– Девушка! Вы что, решили надо мной подшутить? А мне, представьте, не до шуток. Я ищу работу! Понимаете?

На другом конце провода стало тихо. Света напрягла слух и поняла, что девушка, прикрыв трубку ладонью, с кем-то советуется.

– Девушка! Девушка! Не бросайте, пожалуйста, трубку! У меня кончились ассимоны! – закричала Света.

– Ты, милочка, откуда свалилась? Что дурой-то прикидываешься? Твои документы – это твоя молодость, приятная внешность да проворные руки!..

Света тупо уставилась на возмущенно орущую трубку. Резко нажав на рычаг «отбой», она без сил опустилась на стоящую рядом скамейку и прикрыла ладонью глаза, чтобы хоть немного побыть наедине со своими мыслями. Но, как говорится, нет худа без добра! Только теперь до нее дошло, что в газетных объявлениях под словом «массажистка» предполагаются и предлагаются услуги несколько другого толка. Ну и черт с ними! Нечего летать в облаках и искать работу по объявлениям в газетах. Надо собрать свою волю в кулак и идти дальше.

И тут Свету осенило: «Зачем я морочу себе и людям головы? Все, что мне нужно, – это узнать, где находится ближайшая поликлиника, записаться на прием к заведующей, узнать условия работы, а главное – какая зарплата. Может, повезет, и у них есть вакантное место!»

Так она и сделала. Подойдя к регистратуре и услышав русскую речь, Света слегка приободрилась. Дождавшись своей очереди, она наконец-то получила возможность задать вопрос.

– Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, в каком кабинете принимает ваша заведующая и где находится массажный кабинет?

У секретарши глаза полезли на лоб.

– Тише, прошу вас, говорите тише! – почти шепотом попросила она, испуганно оглядываясь по сторонам. – Что с вами? Таких кабинетов в поликлиниках нет и быть не может! Поняли?

– Как это нет? У меня есть медицинский диплом. Я массажистка и хочу работать по специальности! – возмущенно воскликнула Света.

От начавшегося вокруг Светланы мужского ажиотажа лицо секретарши заметно порозовело, а через пару секунд стало пунцово-красным.

– Смотрите, что вы наделали! Эти козлы по-русски не понимают, но слово «массажистка» им хорошо известно. Для них оно вроде красной тряпки, на которую бросается разъяренный бык в испанской корриде.

И действительно, эта публика явно ею заинтересовалась. Забыв про все свои болячки, мужчины разного возраста и цвета кожи бросали в ее сторону такие красноречивые взгляды, что Свете стало не по себе.

Что же это такое? Везде она слышит одно и то же. И чтобы не расплакаться, решила взглянуть на происходящее как бы со стороны.

«Да! С мимикой у этих прохвостов все в порядке. А с перевоплощением еще лучше. Самые знаменитые мимы им и в подметки не годятся!..» И она краем глаза уловила, как довольно солидный, респектабельного вида мужчина буквально вывалился из очереди и, как в театре абсурда, предстал перед ней в новом обличье. Его подмигивания, восторженные причмокивания вместе с наглым раздевающим взглядом – наглядный пример того, как на наших израильских «половых гигантов» действует одно-единственное магическое слово «массажистка». От его вида Свету начало тошнить, и она пулей вылетела из поликлиники.

Александр Борохов

Израильский практикующий врач-психиатр.

Преподает на кафедре психиатрии медицинского факультета Иерусалимского Еврейского Университета. Признанный на международном уровне эксперт по психопатологии татуировки. Автор свыше 50 научных статей и 3-х монографий. Материалы научных статей переведены на английский, немецкий, иврит.

Автор психологического триллера «Охота на Фазана» (2015) и сборника рассказов «По Гамбургскому счету» (2016).

Участник Международной Лейпцигской книжной ярмарки (2016). Детектив «Охота на Фазана» стал бронзовым призером в номинации «Лучшая книга года – 2016» (немецкая версия для книг русскоязычных авторов).

Его книги на русском языке изданы в России, Израиле, Украине, Канаде и Германии. Проживает в Иерусалиме.

Эл. Адрес: adsamuray@gmail.com.

Баллада о гоночном велосипеде

– Ставки больше не принимаются! – буднично-усталым голосом произнес крупье и пустил шарик.

Маленький шарик очень напоминал порхающую миниатюрную птичку, которая взлетая и подпрыгивая, искала, в какой ячейке рулетки свить свое гнездо. Устремленные на него взгляды пытались либо остановить, либо подталкивали его двигаться дальше, к «гнездышку» с заветным номером. Общая сумма фишек превышала тысячу долларов. Перепрыгнув несколько клеток, маленький поводырь Слепой Удачи замер…

– Выиграло «черное восемь», – бесстрастным голосом манекена произнес крупье, автоматически поправив идеально сидевший галстук-бабочку.

– Вот ведь хрень какая-то, просто не прет и все, – сокрушенно, пьяным голосом сообщил игрок куда-то в пустоту. Одет он был в серебристый костюм от Армани. Еще раз окинув помутневшим взглядом собратьев по рулетке в поисках сочувствия, игрок залпом выпил мартини вместе с оливкой и, пожевав ее, выплюнул кисточку в бокал…

– А гайку с брюликом возьмешь? – и сняв с безымянного пальца массивный золотой перстень с крупным бриллиантом, небрежно бросил его на рулетку.

– Семен Борисович, Вы уже сегодня десять бакинских косарей подарили этому «Флинту», может быть, хватит? – сдержанно вежливо произнес молодой человек в безукоризненном черном костюме. Он стоял несколько позади кресла игрока и пристально посмотрел на крупье.

– Да ладно тебе, Виктор, как говорит народная мудрость: «Бабло побеждает зло!» Ну, так как? – игрок подпер кулаком щеку и уставился на крупье.

Крупье нервно сглотнул слюну и, справившись с волнением, прошелестел бесцветным голосом:

– Извините, но мы вещи в залог не принимаем.

После произнесенной фразы он, взяв перстень, аккуратно положил его рядом с хозяином.

– Ну тогда, хронометр «Патек Филипп», пятьдесят штук, между прочим.

– Извините, но часы мы тоже не принимаем, – заученно-механически произнес крупье.

– Ну и хрен с тобой, – раздраженно произнес игрок и застегнул расстёгнутый ремешок часов, потом медленно надел «гайку». Бриллиант хищно сверкнул на пальце.

Игрок с трудом поднялся из-за стола и устало протер воспаленные глаза.

– Так, что у нас со временем? Ага, 5.45, значит метро на «Восстание» к шести уже откроется.

Желаю проехаться с простым, трудовым народом. Короче, Виктор, отправляй охрану.

– Не положено, Семен Борисович. – Ребят я отпущу, а сам с Вами проедусь. – Недели еще не прошло как «чехи» по Вашему «Лексусу» из «калаша» засадили. Серега до сих пор в реанимации парится…

– Да хрень все это, Витя. Брось ты, капитан, свои дурацкие привычки все просчитывать. Это же не убойный отдел в ментовке. В 83-м под Гиндукушем было круче…

И игрок посмотрел в упор на охранника и, встретив его спокойный взгляд, осекся:

– Ах да, прости меня, «бача», ты же тоже был «за речкой»…

– А еще в Молдавии и Чечне, – тихо произнес бывший капитан и добавил задумчиво, – ну, что ж на метро, так на метро.

* * *

– Значит так, Одинцов, – хрипло произнес капитан. – Чтобы Сему живым, слышишь жи – вы – м до госпиталя. Отойдете за перевал, сразу вызовешь вертушки.

Он посмотрел на оставшихся из роты шестерых бойцов, из которых трое было ранено и процедил сквозь зубы:

– Впрочем, хватит и одной.

– А как же Вы, товарищ капитан? – тихо произнес сержант.

– А я, Валера, ваш отход прикрою. Оставьте мне еще три магазина, парочку гранат и флягу с водой. Нет, флягу не надо, Семе пригодится. Да, вот еще что, – он расстегнул нагрудный карман и протянул смятую стодолларовую купюру, – это Семке, на велик, пусть катается на своем «Старт-Шоссе» по Ташкенту. Все. А теперь уходите. Уходите, твою мать!!! Выполняйте приказ, товарищ сержант.

– Товарищ капитан… Андрей Андреевич… Батя… Мы тебя не бросим, хоть у кого из пацанов спроси, мы же вместе…

– Отставить лирику, сержант Одинцов. Все, Валера, уходите, это приказ. Да ладно не паникуй, я их попридержу, а потом к вам…

– Правда, товарищ капитан? – с надеждой спросил сержант.

– Правда, правда, а теперь дуйте отсюда, сейчас здесь будет жарко.

И в тоже мгновенье пули затренькали о камни, выбивая своими осколками маленькие фонтанчики сухой земли.

– Зарифов, Абишев, быстро взяли Хавкина, Куликов и Жмых впереди, я замыкаю. Все, пацаны, погнали!

* * *

Еще минут пятнадцать раздавалась стрельба, а потом два, нет, три взрыва … и звенящая тишина.

– Ребята, надо взлетать, а то я здесь как прыщ на заднице, – умоляюще произнес старлей-вертолетчик.

Одинцов рывком сорвал с плеча автомат и, передернув, направил его в грудь офицеру

– Мы без Бати никуда не уйдем! Ты понял, нет, ты понял, я тебя спрашиваю? – истерически закричал Одинцов.

Тяжелая рука Куликова опустилась на плечо сержанта

– Надо лететь, Валерка. Ты же Бате слово дал, что Семку вытащишь!

– Я без Бати никуда не полечу, – глухо произнес сержант, уставившись куда-то невидящим взглядом.

– Нету больше нашего Бати, – устало произнес Зарифов и опустил голову.

– Валерка, ты же сам слышал взрывы, там против него духов сорок было… Это же не кино, чудес не бывает…

– Короче, старлей, – мрачно подытожил Куликов, – ты сейчас превратишься в волшебного Карлсона и унесешь своих Малышей подальше от «душманских буров»…

Тяжелый винт вертолета, подобно гигантскому винту мясорубки, с нарастающей скоростью перемалывал сухой воздух Афгана…

* * *

Вагоны утреннего метро были щедро нафаршированы пассажирами, как домашняя украинская колбаса салом и чесноком.

Игрок дремал, сидел зажатый между сухим, как вобла, интеллигентом, читающим Ницше, и толстой, как нефтяной танкер, теткой, нагруженной всякими сумками. Охранник стоял над бизнесменом и внимательно осматривал входящих в вагон людей. Лица пассажиров были усталыми и заспанными или чем-то недовольными, хотя попадались и такие, на которых была написана тупая апатия.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Академическая»

Народный сноп в проходе неожиданно умялся, и вдруг стало как-то тихо…

По освободившемуся узкому коридору медленно на тележке двигался инвалид в военной форме.

Его пряди черных волос перемешивались с седыми без всякого порядка. Потертая офицерская форма была без знаков различия и погон, на левой стороне груди – скромная орденская планка из трех секторов орден «Красной Звезды» и две медали «За боевые заслуги». Он никого ни о чем не просил, молча, как осколок он двигался по телу вагона.

Глаза его смотрели куда-то вдаль, когда он проезжал мимо почетного караула коленей.

Когда тележка проезжала мимо охранника, тот легонько коснулся плеча инвалида

– Салам, бача. Где это так тебя? – произнес телохранитель и протянул вниз стодолларовую купюру.

– Под Гиндукушем, – хрипло произнес инвалид.

Игрок, услышав последние слова, резко вздрогнул и, открыв глаза, уставился на офицера-калеку.

– Ну что, Сема, – пристально посмотрев в его глаза, произнес инвалид, – купил ты себе гоночный?

Игрок в дорогом костюме рухнул на колени перед тележкой.

– Товарищ капитан, Батя, живой, Батя, да как же это… Прости меня, Батя!!!

Стоя на грязном полу вагона, он растирал слезы по щекам, прижав к своей груди инвалида.

– Станция «Гражданский проспект», поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны.

Народ обтекал двумя ручейками странную пару и молча покидал вагон.

А эти двое продолжали стоять на коленях, крепко обняв друг друга, как будто над ними была ни крыша вагона питерского метро, а белесо-голубое, застиранное как десантный тельник, небо Афгана…

Дымок и Рыжик

Разговор не клеился с самого начала…

Давид тупо смотрел прямо перед собой, периодически устало потирая глаза.

– Дымок, что-то ты какой-то кислый. Что жизнь в Одессе несладкая?

– Да нет, нормальная, на хлеб и кипяток хватает…

Он искоса взглянул на студенческого приятеля, огненно-рыжего Борю Хайкина, с которым они были неразлучны все шесть лет института, да еще и ординатуру прошли вместе. Об их крепкой дружбе сокурсники говорили: «Нет Дыма без Огня». Взрывной и подвижный как ртуть Боря был антиподом задумчивого и молчаливого Давида Дымшица. Они были настолько не похожи и в тоже время роднее, чем сиамские близнецы.

Борька был заводилой в их паре, остроумный, находчивый, несмотря на невысокий рост, пользовался большим успехом у девчонок первых трех курсов, иногда не обходя вниманием и старшие, при этом философски рассуждая: «Ну, надо же и другим что-то оставить…»

Часто ввязывался в драки, особенно если касалось пятой графы. Будучи кандидатом в мастера спорта в легком весе, он проводил серию из трех ударов «Хук слева в челюсть, прямой в корпус правой и апперкот в печень». Редко кто умел переварить этот «лечебный коктейль».

Каждый раз, подытожив третий удар, он сопровождал это фразой: «А на третье – компот». И обращался к молчаливому Давиду: «Додик, ты заметил, таки длинного бить интереснее, как говорит наш тренер Кочетков, он дольше падает…»

Если же противников было больше трех, то и это не останавливало его. Но тогда приходилось сольное выступление прекращать и выступать в дуэте. Давид просто молча расшвыривал растерявшихся «бойцов».

Учились оба одинаково хорошо. Только Борька любил пустить пыль в глаза, щеголяя редкими терминами. Давид же долго и кропотливо учил, делая зарисовки гистологических срезов, строя аккуратные таблицы и графики. После окончания института оба пошли в клиническую ординатуру по психиатрии, однако гласность и перестройка «достали» Хайкина уже через год учебы, и он засобирался на Землю Обетованную. Как мог долго он «держал фасон» и не рассказывал о своих мытарствах в ОВИРе. И лишь когда все документы были у него на руках, он заявился к Давиду с бутылкой «Столичной» и сообщил, что у него все схвачено, и если Дымка поманит дым Отечества, то за «зеленые бабули» он все сделает в лучшем виде.

Давид сидел растерянно в маленькой кухне. Они ели замечательный форшмак, приготовленный тетей Дорой – мамой Давида, и хрустели солеными огурцами.

Услышав об отъезде лучшего друга в Израиль, Давид задумчиво крутил «мерзавчик» с теплой водкой и только единственный раз озадачил друга наивным вопросом:

– Рыжик, а как же я?

Трудно было поверить, что Давид, этот спокойный и рассудительный человек, всегда и во всем полагался на находчивость своего «солнечного друга».

В любых нестандартных ситуациях, а их было немало, Рыжик находил гениальные решения. Они с Давидом были единственными студентами, которые питались в обкомовской столовой, так как проходя мимо обкома, Борька увидел, как пожилой вахтер схватился за сердце и упал…

К тому времени Рыжик активно фельдшерил на «скорой», и «волшебная шкатулка» со шприцами и ампулами всегда была с ним. Другой раз он намеренно проиграл титул чемпиона области в обмен на дефицитное сердечное лекарство для мамы Давида. Продавцы на Привозе наперебой соревновались, предлагая Рыжику лучшие свои продукты…

И всегда в любых компаниях звучала «коронная» фраза представления Дымка своим друзьям: «Боря – это Давид на экспорт».

А теперь вдруг все рушилось…

Хайкин растерялся… Он понимал, что другого слова как предательство его отъезду не было. И тут он взорвался.

– Да ты хоть понимаешь, как меня достала по самое «не хочу» долбанная счастливая жизнь. Ты что думаешь, дальше лучше будет? Хрен с размером с доброго дельфина. Как были жидами, так и останемся, да еще и бедными. Слушай, а давай со мной, а? Ты же знаешь, я и маму твою вытащу, а в Израиле знаешь, какая там кардиология. А здесь ты скоро и на валидол не заработаешь!

– Не могу так все бросить, да и мама вряд ли согласится. Здесь на старом кладбище вся родня ее лежит.

– Дымок, а ты что решил собой украсить новое? У тебя что кататония*? Рвать отсюда надо, пока есть дырка… А приехать обратно всегда сумеешь.

– Заграница – это миф о загробной жизни. Кто туда попал, тот обратно не возвращается…

Дальше пили молча без тостов. В порт Борю приехало провожать пол-Одессы. Разливали водку в пластиковые стаканчики, было шумно и суетливо. Советы на будущего израильтянина сыпались, как семечки из дырявого мешка.

«Рыжик, ты там покажи арабам настоящее лицо сионистского агрессора».

«Удерживай рубеж до подхода основных сил».

«Смотри не увлекайся там сильно обрезанием».

Давид стоял в стороне вместе со своей мамой, неловко держа пакет с домашними пирожками. Он как будто стал меньше ростом. Потом подошел и крепко обнял друга.

– Пиши, не забывай, и пусть у тебя все сложится.

– Дымок, все будет классно, как только корни пущу, обязательно вас вытащу.

За пятнадцать лет переписка не сложилась. По закону пакости через два месяца у тети Доры случился инфаркт. Узнав из звонка о ее состоянии, Хайкин пошел работать «арабом» на рынок, разгружал ящики с фруктами, а все вырученные деньги передавал с оказией.

Еще через три месяца Давид позвонил Боре сам и спокойным голосом произнес – Денег больше не надо.

– Класс, значит, тетя Дора поправилась, и будем опять пирожками обжираться!

– Маму похоронили вчера. Она как чувствовала, что скоро умрет, говорила, что теперь у меня не будут связаны руки, чтобы ехал в Израиль и обзаводился семьей.

А за тысячи километров Рыжик слушал друга, а по щекам катились слезы. Наконец, он смог проглотить ком в горле и с трудом произнес:

– Ну и что ты решил?

– Да нет, я останусь здесь. Раньше было ехать не с чем, а теперь – незачем. Вторая, завершающая развитие сторона отказа.

И вот теперь, через пятнадцать лет, накупив подарков, доктор Борис Хайкин из Одессы, лицензированный иерусалимский психиатр, вернулся к своему другу. Они крепко обнялись. Оглядев друга, тот потрепал его по волосам, которые из ярко-рыжих стали серебристо-стальными и, подхватив легко чемодан, сказал:

– Ну, сын Сиона, пошли к моему лимузину.

Боря светился от счастья, ну и, конечно, гордости, что друг так круто поднялся, но, увидев старую, ухоженную «Ниву», разочарованно произнес:

– И это все?

– Да мне хватает, кстати, а у тебя что?

– Мазда – 6.

– Наверно, крутая тачка…

– А то! Круче нас только яйца, выше нас только звезды. Вот приедешь к нам, обоснуешься и вперед… Слушай, Додик, а кто такие «отморозки», у нас постоянно говорят о них по телеку.

– А ты меньше смотри телек, для здоровья полезней.

Давид, не торопясь, вырулил со стоянки аэропорта.

Трасса была свободна, однако они ехали со скоростью девяносто из-за начавшегося дождя.

Боря только открыл рот, чтобы поведать, что такой дождь является признаком суровой зимы в Израиле, как пятисотый мерседес, обдав грязью, подрезал их перед самым перекрестком.

– Братва гуляет… – грустно проконстантировал Боря.

– Не волнуйся, сейчас их сделаем, – спокойно произнес Давид и нажал на газ. «Нива», быстро развив скорость 180 км/час, легко обогнала мерседес, резко затормозив, перекрыла собой трассу.

– У тебя что, реактивный двигатель с «Боинга»?

– Нет, форсированный с «Фольксвагена» Дымок, быстро выскочив из машины, открыв багажник, вытащил оттуда дробовик «моссберг», быстро передернув ружье, вскинул его и дважды выстрелил в быстро приближающуюся трехлучевую звезду мерседеса. От выстрелов радиатор был разворочен, пар и масляные брызги рванули из недр машины как из камчатского гейзера. «Мерседес» слетел в кювет, его лоснящийся труп цвета «металлик» продолжал дымиться…

Давид молча кинул дробовик на заднее сидение и тронулся, не торопясь, видя как два братка отчаянно матерясь, вылезали из умирающего «мерина».

Боря с суеверным ужасом посмотрел на своего друга, дрожащими руками достал дорогущую бутылку водки «Серый гусь» и, свернув пробку, отхлебнул прямо из горлышка.

– Скажи мне, что я не сплю!

– Нет, Рыжик, ты не спишь. Просто пятнадцать лет мне пришлось быстро и жестко принимать решения… Чтобы выжить. А быстро ты можешь принять решение только тогда, когда не боишься что-то потерять.

У меня был единственный друг, который помогал мне принимать решения, потом он уехал. У меня была мама, единственный родной человек на всем белом свете, которую я всегда боялся потерять, ее уже больше нет. У меня была своя квартира, и за то, что она кому-то понравилась, я три месяца провалялся в реанимации. Так что, терять мне уже больше нечего…

И, взяв бутылку из по-прежнему дрожащих рук друга, Давид, сделав солидный глоток, спокойно произнес: «Ну вот, теперь ты знаешь, как становятся «отморозками»…».

Коллеги по оружию

– Ну что, пацаны, за окончание!!!

– Хасан, тебе что, блин, особое приглашение надо?!

– Ты же знаешь, Валерка, я не пью. Мне вера не позволяет.

– Чё ты мне лапшу на уши вешаешь? Когда третьекурсниц снимали в прошлом году, кто притащил два пузыря «Столичной» и тамадил весь вечер, как швейная машинка «Зингер»?

– Ну, так-то для дела, можно сказать, для общественной пользы…

– Знаю я твою общественную пользу! Ты у нас как племенной бедуинский верблюд или горячий арабский жеребец… Все, что живое женского пола движется в твоем поле зрения, проходит суровую школу любви…

Валерка повернулся к третьему члену их маленькой компании.

– Марек, а ты чего как неродной? Или тебе тоже религия запрещает?

– Иудаизм – религия прогрессивная! Она с пониманием относится к алкогольным напиткам, – радостно произнес Марк.

– А ислам, по-твоему, отсталая, да? – с обидой произнес Хасан и насупился.

– Ой, вот только не надо нам ни политики, ни религии! Вы что спокойно бухнуть как русские люди не можете?

– Мы не русские! Я еврей, а он араб, – и Марек кивнул в сторону сокурсника.

– Не араб, а палестинец. Мои родители уже сто лет в Шхеме живут!

– Во-во, давай-ка, Хасанка, вправь-ка Мареку мозги, а то он на историческую родину собрался.

– В Алма-Ату, что ли?

– Не-а, Алма-Ата – это доисторическая. А историческая – это Израиль!

– А зачем тебе в Израиль? – настороженно спросил палестинец, – там плохо: работы нет, квартиры дорогие, стреляют…

Валерка коротко хохотнул

– Ну, прямо «Белое солнце пустыни»: «Ты здесь откуда, Абдулла?» «Стреляли…»

– Я буду говорить на родном языке и не буду чувствовать себя человеком второго сорта! – гордо произнес Марк Гордон.

– А значит, это я буду человеком второго сорта! – взвился Хасан

– Слышите, братья по крови, вы меня оба до-ста-ли! Мы пить будем? Вы что не понимаете, что мы больше никогда не встретимся?

Все молча выпили. Марк взял соленый огурец и, откусив половину, начал сосредоточенно жевать.

– Ну, кто куда пойдет специализироваться? Я лично на психиатрию.

– Я тоже, – удивленно добавил Марк

– И я, – тихо произнес Хасан.

– Опаньки! Пацаны, внезапно созрел второй тост! За встречу на международном конгрессе по психиатрии! Ура, товарищи!

* * *

Дурацкая погода! Надо же – лето круглый год! Нет, конечно, дожди тоже бывают. Но, чтобы увидеть снег надо пилить через всю страну на север, на гору Хермон. Или раз в пятилетку присыплет снежком столицу трех религий Иерусалим… и все как на коньках.

Сколько он здесь, уже пятый год… Хотя в эмиграции год за два, как на Севере… А теперь эти ежегодные месячные военные сборы – «милуим», в то время, когда надо готовиться ко второй ступени экзамена по психиатрии. Без нее ни о какой лицензии нельзя и мечтать. Времени практически нет, а тут сидишь себе с М-16 и Родину охраняешь! Громкое слово «Охраняешь…»

Будку бетонную и лавочку рядом с ней. Вот и вся Родина!

Дома здесь натыканы как зубы крокодила: одни маленькие, так сказать совсем свежие, а другие большие, вон сзади две восьмиэтажки стоят.

Хорошо, что он с собой взял учебник Кауфмана «Невропатология для психиатров». Так его же читать надо! Хорош талмуд! 430 страниц! На чем там я остановился, ага, вот «Центральные черепно-мозговые нервы»

Марк со злости сплюнул и, достав пачку «Парламента», закурил.

Так, продолжим: «Седьмая пара – лицевой нерв, в основном обеспечивает моторные функции лицевых мышц и вкусовую чувствительность. Мозговые импульсы этого нерва идут к моторным ядрам на контралатеральной и ипсилатеральной стороне моста. Верхние лицевые мышцы иннервируются обоими мозговыми полушариями, в то время как нижние иннервируются только контралатеральной гемисферой». Боже, как все достало!

Он уже собрался захлопнуть учебник, как услышал громкий угрожающий голос сверху:

– Не закрывай!

Крик был на русском. Марк испугался и замер. Он находился в Шхеме. Наверное, он перезанимался и ему послышалось.

Он медленно начал закрывать книгу.

– Я же сказал, не закрывай!

Все…

Это меня глюк настиг! Только ведь Бог знает все языки, и он хочет, чтобы я продолжил заниматься. Надо его кое о чем спросить.

– Какие у меня шансы на сдачу?

И услышал ответ, который поразил его, как молния.

– А я откуда знаю?

Марк дернулся и выронил учебник.

И опять глас с небес:

– Блин, ну просил же не закрывать!

– А разве Бог не знает неврологию?

– Бог может и знает, а я нет!

– Значит ты ангел?

– Если ты сейчас же не откроешь учебник, то я стану твоим ангелом Смерти!

– Это архангел Габриэль говорит?

– Нет Марек, ты все-таки мудак! Это Хасан.

– А разве есть такой архангел?

– Повернись назад и увидишь!

Марк резко повернулся и столкнул опиравшуюся на лавку винтовку. На крыше восьмиэтажного здания предательски блеснул оптический прицел. Марк замер.

Снайпер слегка приподнялся и помахал рукой. Вокруг его головы была замотана красно-белая куфия.

Марк потянулся поднять винтовку.

– А вот этого не надо! У меня «Дегтярёв» с полным диском и еще два в запасе… Если бы я хотел тебя грохнуть, ты бы уже был бы крупно намолотым фаршем!

– Хасан?!

– А то, кто еще с тобой бы в Шхеме на русском бы разговаривал. Ты в ноябре идешь сдавать экзамен?

– Да.

– И я тоже. А учебника так и не достал. Так что, давай, раскрывай учебник и поехали. Кстати, что такое «ипсилатеральный»?

– Это на латыни. Находящийся на той же стороне. Слушай, а ты не выстрелишь?

– Ты че, дурак?! А где я еще учебник по неврологии увижу? Ты когда завтра придешь на пост.

– В три.

– А когда тебя сегодня сменят?

– Через час.

– Блин, времени совсем нет! Давай учиться!

Борис Эскин

Поэт, прозаик, драматург.

Детство и юность прошли в Днепропетровске. Тридцать лет прожил в Севастополе, где работал актером и режиссером, газетчиком и радиожурналистом, заведующим литературной частью театра, руководил телерадиокомпанией.

Автор многих книг стихов, прозы, пьес, киносценариев, текстов песен.

В 1994 году репатриировался в Израиль. Здесь вышло девять книг Бориса Эскина.

Лауреат премии Союза писателей Израиля имени Давида Самойлова.

«Мои стихи на русском языке…»

Мои стихи на русском языке. И снятся сны по-прежнему на русском. На русском память – свет на маяке — Сигналит о веселом и о грустном. И даже если в череде открытий Язык пророков мне познать дано, Сумею радоваться на иврите — Страдать на русском буду все равно.

«Пока не празднует душа…»

Пока не празднует душа Заветных праздников еврейства, Все кажется лишь лицедейством, Не стоящим и полгроша. В душе пропахана межа. В окно к счастливому семейству Подглядываю, чуть дыша, Завидуя их иудейству, Их детской радости бездонной, Их незаслеженному чувству, Их Богом данному искусству!.. А я по-прежнему бездомный, Чужой на празднествах святых Бессмертных пращуров моих.

«Еще одна блаженная попытка…»

Еще одна блаженная попытка Упрямо удержаться на канате, Протянутом между распятым прошлым И не воскресшим будущим моим. Я снова оступаюсь на тропе, Проложенной по лезвию обрыва От безнадежности одной к другой. Руками распростертыми пытаюсь За пустоту пространства ухватиться. Отчаявшись, теряю равновесье И падаю, цепляясь за канат. Барахтаюсь беспомощно над плахой Арены, что в тисках амфитеатра Мгновенно сжалась в черную дыру… Я зависаю в лютой тишине, Заряженной испугом и восторгом, Сочувствием, насмешкой, раздраженьем, Которые спрессованы до взрыва Аплодисментов, расценивших это Падение, как остроумный трюк Всех обманувшего канатоходца, Скользнувшего по лучику судьбы.

Страна Израиля

Она коммунальной квартирой Мне кажется душной порой. То вдруг – шпингалетом-задирой, А то – безутешной вдовой. Ухоженной и замарашкой, Больной и живучей, как ртуть. Заползшей на карту букашкой, Которую запросто сдуть. В начале всё и на исходе. Преддверие к древним костям. Страна с автоматом на взводе И жуткой привычкой к смертям. Её с колыбели вскормила Жестокой надеждой Война. Страна, не любимая миром, Любимая Богом страна. Её бестолковость сражает. Терзаясь, кляня и любя, Я в бездны её погружаюсь И выси гружу на себя.

Леонид Колганов

(Израиль, Кирьят-Гат)

Поэт, прозаик. Родился в 1955 году в Москве. 1972 г. – окончил среднюю школу. 1974 г. – поступил в университет (ушел по собственному желанию). С 20 до 25 лет писал исключительно прозу, которая вызвала горячее одобрение Ю. В. Трифонова и Л. Б. Либединской. А с 1980 года стал писать стихи. 1989 г. – лауреат VI московского совещания молодых писателей, принят в Комитет литераторов Москвы. 1991 г. – рекомендован А. А. Вознесенским на стипендию Фонда культуры. 1992 г. – гражданин Израиля. 2005 г. – почетный гражданин Кирьят-Гата. Член «Союза русскоязычных писателей Израиля». Руководитель литературных объединений «Поэтический театр Кирьят-Гата» и «Негев». Стихи публиковались в «Московском комсомольце», «Литературной учебе», «Истоках», «Смене», альманахе «Поэзия», в «Дне Поэзии – 1989», «Собеседнике», а также во Всероссийских «Дне поэзии–2006» и «Дне поэзии–2007», и в «Санкт-Петербургском Дне Поэзии–2007», «Теплом стане», в трех антологиях серии

«Стихия»: в журналах «Алеф», «22», «Юг», «Галилея», «У», «Роза Ветров»; в газетах «Вести», «Новости недели», «24-часа», в антологиях – «Антологии поэзии. Израиль 2005», «120 поэтов», «Русское Зарубежье», «Год поэзии».

Кольца Вселенной

В России средь глухих дорог, Дремучих и стозевных, Где б не был я – я был у ног — Её – как пёс последний! И вот – Святой земли порог — Мной пройден запредельно, Но я опять в цепях у ног — Её – как раб галерный! Я знаю – Бог, там где порог, — Её – напевно – женский, О, лишь бы быть у этих ног — Колен – колец вселенских! Ведь на семи Москвы холмах — Порог сей заповедный, И – на моих слезах – столбах — Солёных! Средиземных! — На геркулесовых столбах — Моей души бессмертной, — Что – серым волком – мчит впотьмах — К ногам царицы гневной! — Тамбовским волком, что мне друг, — То серой сирой доле, Кругами мчусь – Земли вокруг — Лишь к ней, что на престоле! — Весь закольцован – средь тревог, — Дорог полувоенных, — Ведь вечно мне лежать у ног — Её – колец Вселенной!

Центротозавр, или динозавр которого нет

Памяти Евгения Шварца, автора пьесы «Дракон»

Я слышу рёв его из будущей эпохи, В песках прошедшего его не найден след, Когда все судьбы бесконечно плохи, Он – тучей грузною – появится на свет! Захлебываясь, как потопом… воем, Трёхпалый тучно вдавит в землю знак, Когда Планета тонет средь разбоя, Центротозавр в мозгах, что в теле рак! Нам не убить в себе Центротозавра, Что в душах, словно в омутах царит, Из всех глубин уставясь в слово – Завтра, — Он – Завтра – завтракать на завтрак пригласит, — И съест затем, угрюмо и бездумно, И послезавтра – не наступит никогда, В его раскатах катит зов подспудно — Ещё не ставшая – Бичом земли – орда! Когда все судьбы бесконечно плохи, И в снах песка его не найден след, Я слышу рёв его из будущей эпохи, В забвеньях каменных я вижу грозный свет! Глаза террористки-смертницы. Одетые в ночи покровы, Как хищные птицы в наряд. Восточные чёрные вдовы — На чёрных насестах сидят — И смотрят, как мёртвые воды, В глазах – отсвет войн вековых, И статуя гордой Свободы — На дно погружается в них, — И Запад – себя разбазарив, И Север – что – викингом – сплыл, Восток – средь пылающих зарев, Рубины Кремля опалил, — И старой Европы седины, Что вышла в тираж – как кино — Немое – и Лувра картины — Идут с нею – немо – на дно, — Расширенных глаз террористки, Втянувших – как мёртвая зыбь, И – Мёртвого моря – брег низкий И зыбкость заснеженных изб! О, Господи, как же нам «трупно» — Стоять у восточных границ, — Дженина[11] джихадовы[12] трубы — Дымят из разверстых глазниц! И всё-таки тянет неверных — Какой-то смертельный магнит, — Востока разверстая бездна, Как всякая бездна манит!

Волость снега

Мне в душу с самого утра — Почтовый ящик зрит, И, словно чёрная дыра, В глаза мои глядит! Который день меня маня, Как прорубь чернотой, Я загреметь в него, звеня, — Хочу! А он – пустой! Уж лучше плотский снег и мрак, Чем этот лунный вид, Я пячусь от него, как рак, В песок глухих обид! И – лучше душу на убой. Как лошадь в битвы дым, Чем – в этот гробовой покой — Пред ящиком пустым! Какая полая пора, И – полое родство, О, – лучше чернота двора. Чем вовсе ничего! И – лучше в ступе истолочь — Песчаное житъё, — И волость снега проволочь — За волосы её! И волость снега приволочь, Как тело полонянки, И завести на – жизни ночь — «Прощание славянки»!

В сберкассе, или под знаком Близнецов

Моему там поверили слову, Расписался на бланке поэт — За безграмотную Петрову — Бабку Анну – которой сто лет! Предо мною была не старуха, Сквозь морщины сквозила страна: Предо мною стояла – разруха, Предо мною стояла – война! И – подобно всему народу, На своём вновь тащила горбу — И распутную нашу свободу, И беспутную нашу судьбу! Проступила такая основа, Где душа неотлична от тела, — Неподдельное дело от слова. Неподдельное слово от дела! Из-под век грозового Покрова — Проглянул двуедино мой год, Словно ждал сокровенного слова, — За безмолвный, как поле, народ!

Пятна Свободы

Моё застойное дыханье, Вобравшее в себя застой, — Отравленное мирозданье, — Которое ношу с собой! — Ношу в себе все эти годы, Как желтую звезду беды, Как труп отравленной Свободы, Что мёртвой напилась воды! И – задыхаясь в муках, в корчах, — Бессильная пред силой зла, Свободно, словно Януш Корчак[13], Себя в газовню увела! Я задыхаюсь вместе с нею. Который год уже подряд, Вдыхая, как в печах евреи, В себя – Свободы – трупный яд! И мне не сделать шаг попятный, Я – корчусь в собственной золе, И – трупные Свободы пятна — По всей расходятся земле!

Тулупный мрак

Словно алые волчьи флаги — По горящим снегам разметав, Загонял нас в глухие овраги — Красный мрак распрекрасных держав! Крови рдяные взбитые пенки — Разболтав по широкой волне, — В потаённом кремлёвском застенке, И – в Великой китайской стене, — Нашу душу живую месили, Превращая в труху и муку, Я – на кипени белой России — Издыхал, словно кит на боку! Только душ наших пленную руду, Что урана слепую руду, Из темничного мрака добуду И слезами омою в бреду! И кровавую липкую пену, Будто ржавую накипь души, Я – в сиянье Сиона одену, Синь фиалок пустив на пошив, — Словно тёмные грешные деньги — Отмывая с разбойной души, — Чтоб кровавые блудные Стеньки Не таились в её же глуши! Ведь из красного мрака тулупа — Вылез, кажется, я навсегда, И обмыл, как синюшные трупы, Все былые лихие года!

На берегу Иордана

Выполз из пряди волнистых волос — Речки славянской Непрядвы, Средь переливчатой зелени лоз — Праздничный, пышный, нарядный, — Обыкновенный пятнистый тритон — В пурпурно-жёлтом мерцаньи, Словно стареющий царь Соломон — В брачном своём одеяньи! Вылез из пряди Непрядвы-реки, И, словно хан, над рекою, Вдруг – по-татарски сощурил зрачки, Грезя о чём-то с тоскою! Так же и я над Непрядвой рекой, Грезя о чём-то туманном, Сиживал с той же восточной тоской, Видя Сион свой желанный! Более мне не сидеть у реки, Смыт я другою рекою, И не касаться волнистой руки, Взят я другою рукою! Ведь – проиграв как сраженье тот край, И – отступив, сатанея, — Я от Непрядвы бежал, как Мамай, В бегстве всё боле желтея! Что же – застыв над восточной рекой, Давней своей колыбелью, — Переполняюсь степною тоской, И,как ямщик, холодею!

Пожар над пустыней

Уже написан Вертер. Пастернак. Несостоявшемуся году — Не принесу благую весть, Я – что оплакивал Свободу, — Не состоявшуюся здесь! Не выигравшую в этой жизни, А – прогоревшую дотла, В несостоявшейся Отчизне, Что – до пустыни довела, — Где обернулась скупкой смертной — Вся опостылевшая близь, И я оплакал, словно Вертер, Несостоявшуюся жизнь! Как Вертер – тот, что не написан, Что даже жить не начинал, А – был лишь на финалы призван — Своих не сбывшихся начал! — Чей опалён до почерненья — Песчаной бурею – висок, Не сбывшийся, как поколенье, Ушедшее со мной в песок!.. Хамсина рыжее круженье[14] — Меня желтит, вгоняя в жар, И я горю над поколеньем, Как над пустынею пожар!

Борис Свердлин

Родился в городе Ленинграде.

Закончил инженерно-строительный институт.

Параллельно с инженерной деятельностью постоянно занимался литературой.

Печатался в многочисленных газетах и журналах, начиная от Ленинградских: «Ленинградская правда», «Смена», «Вечерний Ленинград» и, заканчивая «Советским спортом» и «Строительной газетой»

В начале 80-х годов переехал на постоянное место жительства в Израиль.

Продолжал литературную деятельность, печатаясь в газетах и журналах («Круг», «Панорама» и т. д)

Написал много песен (тексты и музыку), исполняемые много лет, как в Израиле, так и за рубежом. Наиболее популярные: «Падает снег в Иерусалиме», «Там», «Мэйдэлэ» и т. д.

Выпустил несколько книг, последняя из которых – сатирическая пьеса в стихах «АЛЕФ»

Член АКУМ и Союза русскоязычных драматургов.

Новая радуга

Белый цвет – невесты, Жёлтый – цвет измены, Красный, как известно, — Символ перемены. Чёрный – цвет печали, Скорби и насилья, А зелёный – лета, Трав и изобилья. Но сегодня что-то Все цвета смешались: Белый чаще с жёлтым, В грязный превращаясь, В красном – столько крови… А зелёный – выжжен, На бескрайнем поле Превратившись в рыжий. Голубое небо Чаще стало серым, Будто бы в надежду Потеряло веру… Радуга другая Озаряет взоры, Словно вдруг открылся Ящик злой Пандоры…

Грёзы

Ты образом своим слилась с самой природой, Повсюду вижу я твои черты: Голубизна озёр, бездонность небосвода — Напоминают мне глаза прекрасные твои. Когда же солнце среди туч кромешных Вдруг явится нежданно и светло — Я чувствую в порыве безутешном Прикосновений рук твоих тепло. Я слышу смех твой чистый и звенящий В журчании горного, весеннего ручья, А профилем твоим кокетливо-изящным Неисцелимо очарован я. Твоя походка, разве что у лани, Найдёт сравненье, – так она кротка, А волосы – пшеничными цветами Меня обворожили навсегда. Мы разошлись… И я тебя не вижу, Но вспыхнет в небе яркая звезда — И словно это ты, и снова ты мне ближе. И не забыть тебя мне никогда. И сердце от сравнений вдруг сожмётся: Какой же я несчастный человек — Ведь мне уж ничего не остаётся, Как представлять тебя в изгибах плавных рек.

Признание

Порыв забытых ощущений Меня охватывает вновь — В меня вселился страшный гений Под милым именем – любовь. Повелевая мною властно, То в сплин повергнув, то, отнюдь, — Всё озарит огнём прекрасным И сладким гимном полнит грудь. Я подчинён ему безмерно, Я сам не свой (и верно, – я ль?) Как будто призрак эфемерный Меня влечёт куда-то вдаль. Не знаю, что там: радость, муки — Я отдаюсь ему сполна, В его ласкающие руки, В его прелестные слова…

Говорит Москва!

(посвящается диктору Юрию Левитану)

Это было внезапно – как смерч, как цунами: Мессершмидты, как коршуны Взвыли над нами. И посыпался с неба Град безжалостных бомб, И страна Перешла В лабиринт катакомб. Было страшно дышать, видя сотни убитых — Во дворах, на полях, на дорогах разбитых… Надо было поднять дух советских солдат — И тогда прогремел его мощный набат: Говорит Москва! Говорит… Говорит Москва! Говорит… Говорит Москва! Говорит… И народ знал, — Что он — Победит! Нет в нещадной войне элементов случайных — И на той стороне были страшные тайны, А на нашей…был голос, сильнее огня, Так, что плавилась танков фашистских броня. Среди чёрных руин, в пепле сжённых роялей, Этот голос спасенья блокадники ждали… И врывался он вихрем в умы и сердца, И с народом он был с первых дней до конца! Говорит Москва! Говорит… Говорит Москва! Говорит… Говорит Москва! Говорит… И народ знал, — Что он — Победит! И настал этот день, ДЕНЬ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ, И вернулись герои чрез страданья и беды, Потеряв по дороге миллионы солдат, И опять прогремел его мощный набат: Говорит Москва! Говорит… Говорит Москва! Говорит… Говорит Москва! Говорит… Он-то Знал, Что народ Победит! Мы сломили фашизм, потеряв столько жизней, За священную цель, за свободу Отчизны, За любовь и за братство народов страны, Чтобы не было в мире Фашистской чумы! Говорит Москва! Говорит… Говорит Москва! Говорит… Говорит Москва! Говорит… Его голос Набатом Звучит…

Заряд бодрости (юмореска)

«Быстрей, быстрей, быстрей! Где лыжи, санки, коньки, тёплые варежки, термос? Скорей всё в рюкзак. Отлично! Взяли бутерброды? Почему так мало? Берите больше! А я говорю – больше! Зачем возвращаться к обеду, когда такой замечательный, необыкновенный день?..

Смотрите, какое роскошное солнце, как неповторимо блестит снег. А небо? Что за воскресенье!!! Мне кажется, такого не было с одна тысяча…даже забыл, какого года.

Чудо природы! Сейчас за городом сущий рай: воздух сладкий, как нектар, снег скользкий, искристый. Дятлы воодушевлённо колошматят сосны и ели. Люди все радостные, счастливые. Сочи!!!

Пять, семь часов такой прогулки, и заряд бодрости не измерить никакими джоулями и кулонами…Ну, собрались, копуши? Наконец-то!..»

Я протягиваю сыну лыжи, сам беру тяжёлый рюкзак и санки и торжественно вручаю их жене.

Тепло прощаюсь, закрываю дверь и, облегчённо вздохнув, в прекрасном настроении…включаю телевизор. Теперь без лишних разговоров можно посмотреть и биатлон, и хоккей, и фигурное катание. Ах, до чего же я люблю зимний спорт!

Примечания

1

Бобес (идиш) – бобы.

(обратно)

2

Татэ (идиш) – отец.

(обратно)

3

Мате Биньямин – гористая местность к северу от Ерушалаима, принадлежавшая колену Биньямина.

(обратно)

4

Эсти (Эстер) – в русской традиции Эсфирь.

(обратно)

5

«Колечко и бокал вина» – атрибуты свадебной церемонии. Жених и невеста под хупой по очереди пьют из одного бокала.

(обратно)

6

Мит а-шарлатанке – с шарлатанкой.

(обратно)

7

А-идише мейдэлэ – еврейская девушка.

(обратно)

8

«Леха, дойди…» – традиционная песня встречи Шаббата (субботы).

(обратно)

9

Memento mori (лат.) – «Помни о смерти».

(обратно)

10

Жетон для звонков по телефону (иврит).

(обратно)

11

Дженин – один из центров терроризма.

(обратно)

12

Джихад – священная война.

(обратно)

13

Януш Корчак – польский писатель и педагог, добровольно пошедший в газовую камеру, чтобы не покидать своих воспитанников

(обратно)

14

Хамсин – жаркий ветер пустыни.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Евгений Александрович Евтушенко

Сторож Змиёвской Балки

Медсестра из Макеевки

К властям

Лев Альтмарк

  Репортаж из Газы

  Степь да степь кругом…

Игорь Хентов

  Письмо Евгению Евтушенко

  Симфония Брамса

  Опавшие листья

  Агасфер

  Лётчики

Александр-Ошер Штейнберг

Иерусалим

Молитва

Отцу

Я еврей

Скрипка

Радость Торы

Вера Горт

  29 сентября – день Бабьего Яра

Александр Анатольевич Перчиков

«На берегу Эйлатского залива…»

«Я праздники считаю по старинке…»

«Оживи меня, Мертвое море…»

«Иерусалим, моя столица…»

«Спотыкается дорога о холмы Иерусалима…»

«По горной царственной дороге…»

Страна

«Самара детства моего…»

Гал Харб

  Тупой

  Мамочка, я так тебя люблю…

  Любовь и музыка

  «Смотрю я в зеркало и вижу тишину…»

  Гитара

Борис Михайлович Хайкин

  Факультет изгоя

Александр Фильцер

  «На пригорке средь ромашек девушка мечтает»

  Приведи медведя

  Пиджачок

  «Голод, голод, голодец…»

  «Землю и небо создал Господь…»

  «Твои глаза как две свечи…»

  «На пригорке средь ромашек…»

  «Однажды в Одессе…»

  Песенки о Русско-японской войне 1905 год

  Пой, ласточка, пой

Марина Ариэла Меламед

  Неизвестно Что в золотых ботинках (драконские сказочки)

  Изначальная сказочка, критическая

  Сказочка про Дракона и Принцессу

  Сказочка про Несбывшиеся Желания

  Сказочка про вой Дракона

  Пятая сказочка о Первом Встречном

  Финальная сказочка

Елена Текс

  «Поленья искрами плюются…»

  Мой друг Пьеро

  Вместо золота

  Укол Музы

  Джаз

Ася Тепловодская

  Соня

Алекс Трудлер

  гордей

  по прогнозам

  старик

  about love

  тарабарский язык

Ефим Гаммер

  Улыбка нарасхват

  Хвост

  Мысль в конце туннеля

  Перезагрузка, 74 (Киренск, Иркутская область)

Ефим Златкин

  Местечко Михалин – золотое дно!

  Ветка сирени

Виктор Сапиро

  «Разноцветные блики свечи в ночи…»

  Оптимистический вальс

  Принцесса-ночь

  Сценарий

  Феникс

Инна Рогачевская

  История одного одиночества

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  О чём я напишу?

  Мне встретилась случайно Грусть

Михаил Басс

  Под плачущие звуки скрипки (повесть)

Михаил Богинский

  Хамсин в Иудее

  Близкая истина

  Израильский август

  Галилейская зима

  Проблема выбора

Фрида Полак

  Благословляю этот мир

  Возвращение к истокам

  Бесприютная душа

  Отзвенело лето

  Скрипач

  Однажды ранней осенью

  Цветок на пепелище

  Души-лебеди

  Метроном

  Остановите поезд времени

Григорий Подольский

  Прощай (два рассказа)

    1. Оля

    2. Алла

Марина Старчевская

  Дорожная песня

  Суббота у моря

  Всё возвращается…

  То ли время лететь…

  Ноябрь, в мареве лиловом…

Римма Ульчина

  Приключения массажистки (юмористический рассказ)

Александр Борохов

  Баллада о гоночном велосипеде

  Дымок и Рыжик

  Коллеги по оружию

Борис Эскин

  «Мои стихи на русском языке…»

  «Пока не празднует душа…»

  «Еще одна блаженная попытка…»

  Страна Израиля

Леонид Колганов

  Кольца Вселенной

  Центротозавр, или динозавр которого нет

  Волость снега

  В сберкассе, или под знаком Близнецов

  Пятна Свободы

  Тулупный мрак

  На берегу Иордана

  Пожар над пустыней

Борис Свердлин

  Новая радуга

  Грёзы

  Признание

  Говорит Москва!

  Заряд бодрости (юмореска) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg