«Стихотворения и поэмы»

Стихотворения и поэмы (fb2) - Стихотворения и поэмы 5855K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Николаевич Мартынов

Леонид Мартынов СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ{1}

Поэзия Леонида Мартынова

Художник приходит в мир, чтобы увидеть мир заново, во всей его неповторимости, чтобы поделиться увиденным с великим множеством людей, людей разных судеб, настроений, пристрастий,— так определил Леонид Мартынов призвание художника в наши дни. В этом определении он сам сказался полно и глубоко, как это вообще было свойственно его сложной творческой натуре. Леонид Мартынов отчетливо осознавал, что произведения литературы XX века не смогут оказать влияния на читателей грядущих поколений, если в них уже сегодня не войдет такой духовный заряд, который вполне раскроет свое содержание лишь в будущем.

Уже по одному этому жесткому и непримиримому требованию, которое Леонид Мартынов предъявил прежде всего к самому себе, можно судить о том, насколько мощным и действенным было «силовое поле» его воображения, насколько остро он чувствовал свою связь со временем, насколько продуктивны были его замыслы и планы. Далеко не все из них Леониду Мартынову довелось осуществить, но то, что им создано, поражает страстным и непреходящим желанием «быть в пределах Грядущего».

Однако чтобы это вполне понятное человеческое желание не обернулось пустой мечтательностью, поэт не должен терять земли под ногами, утрачивать, как сказал Л. Толстой, «теплоты патриотизма»; напротив, всю жизнь он должен стремиться как можно ближе быть к заботам и чаяниям своих сограждан.

Леониду Мартынову довелось воссоздать в поэзии облик нашей эпохи — от 20-х до 80-х годов XX века, выразить сложнейшую структуру этого времени, передать, говоря словами Маяковского, свою мечту о «едином человечьем общежитье», о фантастическом рывке в Зазвездье. Вот почему о его сочинениях можно сказать словами, которыми начинается одно из стихотворений поэта:

Есть книги —

В иные из них загляни

И вздрогнешь:

Не нас ли

Читают

Они!

1

Леонид Николаевич Мартынов родился 9 (22) мая 1905 года в городе Омске. По семейному преданию, его прадед, Мартын Лощилин — офеня-коробейник из-под Мурома,— долгие годы провел в странствиях по Сибири, пока наконец не поселился в Семипалатинске и не обзавелся там большой семьей. Одному из его потомков, Николаю, удалось поступить в омское техническое училище и получить редкую по тем временам специальность техника путей сообщения. Об этом стоит сказать хотя бы потому, что образ отца как первооткрывателя подземных «кладов» и «морей», как дерзкого смутьяна, который не чтит древних степных законов, вошел во многие стихотворения поэта, в первую очередь в «Балладу про Великий путь».

Мать, Мария Григорьевна, происходила из такой же разночинной семьи. В молодости она учительствовала в казачьей станице Бишкуль в северо-восточном Казахстане. После замужества она возвратилась в Омск и уже в наше, советское время работала в горздравотделе. Ее отец, военный инженер Григорий Павлович Збарский, во второй половине XIX века получил назначение в Среднюю Азию. Переехав из Петербурга в город Верный (нынешнюю Алма-Ату), он приступил к строительству военного госпиталя и грандиозного деревянного храма, способного выдержать самые сильные землетрясения. Он также замыслил сооружение ирригационных систем, но при весьма неясных обстоятельствах скоропостижно скончался. Эти семейные воспоминания легли в основу поэмы «Рассказ о русском инженере» и ряда других произведений Леонида Мартынова.

Раннее детство поэта прошло в служебном вагоне отца. Вагон подолгу стоял среди степей и полупустынь Зауралья, а детское воображение рисовало саванны и превращало степных псов в царей пустыни львов, отары овец — в стаи диких животных. Кроме этих фантазий, навеянных прочитанными книгами, мальчику на всю жизнь запомнились убогие жилища кочевников-скотоводов, трахоматозные старики; играющие в пыли и песке полуголые дети. Разнообразие впечатлений оказывало безусловное влияние на формирующееся мировосприятие Леонида Мартынова.

«Из книг я знал,— писал он позднее,— о златоглавой Москве и величественном Петрополе, но вокруг себя видел неблагоустроенные человеческие поселения, тонущие то в снегах, то в грязи. Из книг я знал о том, „как хороши, как свежи были розы“, но вокруг меня в полынной степи… щетинились чертополохи, пропахшие паровозным дымом».

Перед первой мировой войной отец Леонида Мартынова окончательно поселился в Омске и перешел на службу в Управление железных дорог Сибири. Следует заметить, что в современном Омске, в котором насчитывается более миллиона жителей, многое стало таким, каким оно представлялось в грезах подростка: мириады электрических огней, широкие проспекты, высокие здания, аэропорт, выстроенный по последнему слову техники, иначе говоря, «город-колосс». Однако улица Никольская (ныне — улица Красных Зорь) осталась почти такой же, какой она была прежде: широкая и пыльная летом, заметенная сугробами зимой. Здесь, в бывшем доме ссыльного поселенца Адама Вальса, прошли детские и отроческие годы Леонида Мартынова. В мае 1983 года в торжественной обстановке на этом доме была установлена мемориальная доска — так земляки увековечили память о пребывании поэта в Омске.

В доме Мартыновых книга была полноправным хозяином: много читали родители поэта, его старший брат Николай, бабушка Бадя. А так как книг и иллюстрированных изданий скапливалось все больше, то постепенно их стали складывать и на гардероб. Туда-то и любил забираться маленький Леонид. Он часами рылся в книгах, читал запоем, пригнув голову к коленям. Или, отвлекшись от чтения, рассматривал игру пылинок в солнечном луче, воображая вращающиеся колеса, цилиндры, пирамидки, иначе говоря, всевозможные геометрические фигуры… Может, такое воображение сложилось уже в раннем детстве, проведенном на колесах, а может быть, все эти миражи носились в воздухе времени, и мальчик интуитивно оказался в их власти.

Во всяком случае, размышляя, о прочитанных книгах, а еще больше — о самом процессе чтения, Леонид Мартынов — опять-таки в духе ранних впечатлений детства — сравнивал этот процесс с неким загадочным калейдоскопом, в котором непрерывно возникают многокрасочные, фантастически странные фигуры. Но едва книгу откладываешь в сторону, как они исчезают, чтобы возникнуть вновь, когда глаза побегут по печатным строчкам.

Этим неосознанным впечатлениям детства Леонид Мартынов придавал большое значение. Ведь он рос на рубеже двух миров: старого — пыльного, ковыльного, избяного, кошмяно-юртового — и нового — железнодорожного, пароходного, телеграфного, велосипедно-аэропланного,— отдавая решительное предпочтение последнему, как он счел важным подчеркнуть в одном из рассказов автобиографической книги «Воздушные фрегаты». Уже в преклонном возрасте Леонид Мартынов писал, что наиболее остро и объемно бунинскую печаль полей ему дал возможность почувствовать не сам Иван Бунин, а его современник — С. А. Сергеев-Ценский, ибо, перечитывая его «Наклонную Елену», Леонид Мартынов вновь увидел тень террикона на почерневших от угольной пыли посевах пшеницы, увидел провода воздушной электрической дороги, услышал грохот подземных обвалов в шахтах и за всем этим почувствовал, осознал дух революции.

Пути заядлого книгочия привели его, еще до поступления в гимназию, в городские библиотеки. В мужскую гимназию города Омска он поступил разнообразно и широко начитанным юношей. Гимназисту Мартынову легко давались древние и новые языки, история, география, вообще гуманитарные науки. Однако на его духовное и нравственное формирование в еще большей степени оказывала атмосфера городской жизни, родного дома, семьи. Необходимо добавить, что Никольская и близлежащие улицы, равно как и находившийся неподалеку Казачий базар, позволяли остро почувствовать подростку поразительную смесь языков, обычаев, нравов, одежд обитателей этих городских кварталов, заселенных ремесленниками, мелкими служащими, домовладельцами вроде Адама Вальса. Здесь звучал колокол крохотного костела и слышался звон трамвая, цокали подковы ломовых и на базарной площади мелькали лисьи малахаи киргизов, бархатные шапочки казашек, виднелись казачьи папахи и картузы мастеровых из ссыльнопоселенцев.

Такая многоязычная, пестрая среда и воспитывала в Леониде Мартынове, помимо чтения, жадный интерес к языку и быту других народов, интерес, который в дальнейшем в немалой степени содействовал его обращению к переводам. Венгры Шандор Петефи, Аттила Йожеф, Дюла Ийеш, Антал Гидаш, сербка Десанка Максимович, поляки Констанцы Галчинский и Юлиан Тувим, чехи Иржи Волькер и Витезслав Незвал, итальянец Сальваторе Квазимодо, чилиец Пабло Неруда — вот далеко не полный перечень поэтов, переводя которых Леонид Мартынов видел горизонты современной поэзии и выверял художественно-эстетические основы своего творчества.

Смешение языков и нравов, разнообразие жизненных впечатлений, жадное чтение, переносящее из эпохи в эпоху, из страны в страну, может быть, уже тогда в юном Мартынове заронили мысль о близости и чуть ли не одновременности на шкале культуры самых далеких друг от друга понятий, явлений, эпох.

Началась первая мировая война. Через Омск шли эшелоны с военнопленными, дальше, в Сибирь. Леонид Мартынов, как многие его сверстники, бегал к этим эшелонам менять хлеб на иностранные монетки и почтовые марки. Позднее он скажет:

Так вдали, в глуши, в Сибири,

На народ смотрел народ —

В представлениях о мире

Назревал переворот…

(«Сколько ты ни шевелись там…»)

Эти же бесконечные эшелоны, этот мрак первой мировой войны, эта щемящая тоска послужили поводом для необычайно острого восприятия ранних стихов Маяковского. «Мне показалось,— писал Леонид Мартынов,— что Маяковский видит и чувствует то, что вижу и чувствую я, хотя я не вижу того, что видит Маяковский, и он не видит того, что вижу я. И мне захотелось написать стихи. И я как умел начал писать их…».

Первые стихи были созданы Леонидом Мартыновым еще на гимназической скамье, когда он вместе со своим приятелем Борисом Жезловым, таким же одержимым поэзией подростком, доставал, где только мог, всевозможные современные поэтические издания. Особым вниманием пользовались выпуски «Чтеца-декламатора», в которых были представлены наиболее известные стихи И. Анненского, В. Брюсова, А. Белого, А. Блока, М. Кузмина, Ю. Балтрушайтиса, И. Северянина и многих других поэтов, а также первые сборники футуристов, вроде «Весеннего контрагентства муз», «Пощечины общественному вкусу», «Садка судей». Близость грядущей революции уже чувствовалась буквально во всем.

2

Великий Октябрь гимназист Мартынов встретил восторженно. Эти незабываемые дни ярко воплотились в целом ряде стихотворений, написанных в 20-е годы, а также спустя многие десятилетия. Особенно выразительно в этом смысле стихотворение «Октябрь» (1960), в котором есть слова о том, что лишь под ветром Октября «Проветрились чертоги муз» и что под сенью революционных знамен «Свободой упивалась всласть Новаторская кисть».

Период гражданской войны в Сибири и период колчаковщины нашли отражение в автобиографической прозе поэта, в которой он воссоздал напряженную обстановку того времени, выразительные портреты и сложные человеческие судьбы, вроде судьбы бывшего студента-пушкиниста и поэта Г. Маслова или местного «короля писательского» Антона Сорокина.

Квартира Антона Сорокина вскоре после освобождения Омска от колчаковцев стала своеобразным клубом для литераторов и художников левого толка. Под его руководством устраивались выставки, проводились поэтические вечера, а также популярные в то время литературные «суды» над писателями-классиками. Вообще молодые озорники под руководством Антона Сорокина, писал Емельян Ярославский, гораздо талантливее и живее иных маститых, пишущих невообразимо тускло и вяло.

К 1922 году относятся первые поэтические выступления Леонида Мартынова в печати: сначала в ведомственных газетках «Сибирский водник» и «Сибирский гудок», затем — в газете «Рабочий путь», где опубликованы «Мы — футуристы невольные…», «Поздней ночью город пустынный…», «Между домами старыми…», «Воздушные фрегаты». Стихотворение «Выдвинутые подбородки…», написанное в 1920 году, впоследствии стало открывать двухтомное (1965) и трехтомное (1976) собрания сочинений поэта, знаменуя начало самостоятельного творческого пути. Нет, не ошиблась в своей характеристике газета «Рабочий путь», писавшая: «Наиболее интересным из левой молодежи является Леонид Мартынов, поэт еще очень юный и шаткий, находящийся под сильным влиянием Маяковского и имажинистов, но несомненного дарования…».

Если определить главное в творческой биографии Леонида Мартынова, то это будет мысль, вероятно, и не новая, но оттого не менее важная: творческая судьба талантливого художника — не в усовершенствовании, она — в углублении. И поэтическое искусство интересно прежде всего этим углубленным проникновением в реальность, счастливо обретенными образами-символами, сюжетными ситуациями, новыми тематическими решениями.

«К чему все это привело»,— фраза, однажды сказанная Леонидом Мартыновым, характеризует внимательный взгляд художника на события той более чем полувековой давности. Вот как он определил себя, молодого журналиста, в одном из очерков 20-х годов: «Я, сотрудник печати, „корреспондент“, человек, который должен в сто двадцать строчек газетной заметки уложить восьмисоттысячное строительство со всеми его достоинствами и недостатками».

Действительно, в то время Леонид Мартынов был оперативным корреспондентом-журналистом, очеркистом, а позднее и сотрудником лучших журналов того времени, в том числе горьковских «Наших достижений». В этом качестве он исколесил огромные пространства Сибири. То на лошадях, то пешком пересекал степи по трассе будущего Турксиба, был на торжественной церемонии стыковки рельсов южного и северного отрядов пути. На всю жизнь запомнил он великое множество всадников, которые подняли тучу пыли, застилавшую багряные облака как будто перед грозой или перед затмением солнца. Леонид Мартынов совершил также агитполет над Барабинской степью на самолете под управлением известного летчика Н. М. Иеске. Кроме того, он посылал в редакции критические материалы со строительства Балхашского медеплавильного комбината, изучал быт бергалов, как в старину называли горнорабочих на Риддерских рудниках, в районе современного Лениногорска. И писал в репортерском блокноте вот такие стихи: «О захолустье, чтоб тусклолучинное Рушить обличье твое, Шубу, бушуя, ношу я овчинную, Так распахну хоть ее…»

В этом лирическом речитативе характерно стремление молодого литератора развеять дремотный быт бергалов, внести в этот быт нечто современное, прекрасное. Характерно, что Леонида Мартынова и в дальние и в ближние поездки нередко увлекали желания и замыслы странные. Например, подобно своему прадеду-книгоноше, он однажды пустился с фанерным чемоданчиком, набитым книгами, в район Семиречья. В другой раз собирал лечебные травы на Алтае, в третий — искал мамонтовые кости по берегам сибирских рек. Но где бы он ни бывал, чувствовал одно и то же: «Прошлое поделено, будущее предрешено!»

Будущее Западной Сибири да и всей нашей страны Леонид Мартынов видел таким: на берегах Иртыша вместо старинных казацких крепостиц выстроятся линии зернофабрик и элеваторов — этих новых крепостей пролетариата. Но, пожалуй, самый важный вывод из этих юношеских журналистских скитаний Леонид Мартынов сделал позднее в новелле «Лукоморье» (1975). Именно в годы своей беспокойной и скитальческой жизни в его сознании, пусть еще смутно и неясно, стал формироваться лирический образ — образ прохожего, на других непохожего, поющего песню о Лукоморье. Этот взгляд в прошлое, как бы объединивший многие впечатления поэта и разные жанры, к которым обращался Леонид Мартынов, становится важной составной его художественно-эстетической системы, очень гибкой, способной включать разные слои и уровни действительности, от непосредственной эмоции до мифа и научной информации.

Вместе с тем творческий облик молодого Мартынова нельзя представить лишенным противоречий. Теперь их, конечно же, можно объяснить преходящими воздействиями времени, но вряд ли имеет смысл обходить их молчанием. Поэтический идеал молодого поэта в 20—30-е годы определялся своеобразным «коэффициентом деформации» реальной жизни, что и было ощутимо в таких его стихотворениях, как «Голый странник», «Зеваки», «Река Тишина». Умственную пищу ему давали те замыслы и сюжеты, которые были прямо противоположны вялой описательности, иллюстративности, банальности. Его не привлекали изображения в «прямой перспективе», описания того, как «в море корабли боролись с бурей», как на земле «цветы цвели». Как бы оправдывая «деформацию» реалий, Мартынов находил силу поэзии в новизне и необычности видения мира, а стало быть, и лирического переживания, в ее способности передать то, что могло быть, могло бы случиться. Вот почему с такой жадностью поэт улавливал в частностях «черты будущего, желаемого, еще небывалого въявь».

«Обратная» перспектива и факт, условно говоря, поставленный с ног на голову, парадоксально осмысленный,— еще один способ создания сложноассоциативной метафоры, новаторской по существу, которую осваивал молодой Леонид Мартынов.

Однажды в начале 20-х годов, на Сретенке, рассказывал поэт, он взглянул с трамвайной площадки на Сухареву башню так, что явственно почувствовал: нет, не трамвай бежит к Сухаревке, а некий фокусник, скрытый за циферблатом башни, «рельсы тянет из пасти трамвая». Более яркой метафоры с обратной перспективой трудно было найти. Леонид Мартынов, приехавший из Сибири в Москву, как будто въявь почувствовал эту обратную перспективу Сретенской улицы и вновь ощутил все новаторство поэзии Владимира Маяковского.

Так обреталась, может быть, с известной долей экстравагантности, творческая позиция, которая и позволяла Леониду Мартынову сказать о себе: «Мое это право! Я строю свою Державу, Где заново всё создаю!» («Вот лес…»). Эта творческая позиция свойственна многим поэтам сложно ассоциативного мышления. Здесь следует вспомнить не только В. Маяковского и В. Хлебникова, но и Н. Асеева, М. Цветаеву, Б. Пастернака, Н. Заболоцкого. Леонид Мартынов, как и его современники-поэты, стремился к самому главному: он хотел, чтобы искусство поэтического слова открывало новые горизонты духовного бытия и тем самым обогащало сознание читателей.

Позднее, в период создания цикла исторических поэм и книги «Лукоморье», главную сферу приложения творческих сил Леонид Мартынов трактовал несколько иначе: он определил ее как область, где действительность смешалась с вымыслом. Категория действительности теперь была поставлена на первое место, а не так, как, скажем, в стихотворении «Голый странник». В этой перестановке была своя закономерность: в эстетических воззрениях Леонида Мартынова появилось новое качество — историзм художественного мышления. Принципу историзма, равно как и принципу детерминизма, он остался верен до конца дней своих.

Возвращаясь к лирике Леонида Мартынова 30-х годов, надо заметить, что своеобразное истолкование им общих проблем искусства сразу прояснится, если вспомнить, как нередко в те годы между искусством и жизнью ставился знак равенства, либо искусство отождествлялось с фотографически точным изображением быта, так что «отлет фантазии» вовсе не предусматривался. В этом смысле весьма характерно признание А. Т. Твардовского, что в период создания «Страны Муравии» закономерное существование условности в поэзии было для него открытием первостепенной важности.

Для Леонида Мартынова как стихотворца, как художника важным было осознать до конца, что поэтический образ может порождать многие и непохожие друг на друга ассоциации. В формуле «действительность — вымысел — искусство» все внимание Леонид Мартынов, автор «Лукоморья», акцентировал скорее на слове «вымысел», чем «действительность». А в таких случаях, как точно отметил А. В. Луначарский, художник несколько топит объективный мир в своих субъективных впечатлениях. Что это именно так, можно убедиться, прочитав прежде всего мартыновскую «Реку Тишину».

«Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?»

— «Я хотел бы. В ночь ледостава».

— «Но отыщешь ли лодку хотя бы одну

И возможна ли переправа

Через темную Тишину?» —

так начинается это стихотворение, одно из наиболее признанных и загадочных в лирике Леонида Мартынова. Некоторые критики делают попытки установить точные координаты этой фантастически прекрасной Реки Тишины. Однако кроме упоминания предместья Волчий хвост, реально существовавшего под Омском, ничто не говорит о том, что действие стихотворения происходит на берегах реки Оми, впадающей в Иртыш.

Насколько документально точным был любой очерк Леонида Мартынова, напечатанный в газетах и журналах, настолько поэтически условна, даже фантастична обстановка, в которой пребывает лирический герой «Реки Тишины». Чувство тревожной напряженности, близкой утраты чего-то призрачно прекрасного — вот что составляет эмоциональную сердцевину этого стихотворения. Наше духовное обогащение идет путем сопереживания, путем познания чувственно-поэтического, интуитивного. Леонид Мартынов может быть назван художником реализма в том значении этого слова, которое дал ему Ф. М. Достоевский в записной книжке. «Меня зовут психологом: неправда,— писал он.— Я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».

3

Леонид Мартынов верил в предчувствия — творческие, житейские, душевные. Во всяком случае, именно о них, о своих предчувствиях, он много говорил в новелле «Явленье птицы Ундервуд», посвященной жене и близкому другу Нине Анатольевне Мартыновой-Поповой. Правда, не только и не столько предчувствия их встречи, сколько сложные жизненные обстоятельства привели Леонида Мартынова в 1932 году в древний северный город Вологду, где и начался новый этап его жизни и творчества.

На заре розовела от холода

Крутобокая белая Вологда

Гулом колокола веселого

Уверяла белая Вологда:

Сладок запах ржаных краюх!

(«Вологда»)

Начался он встречей с Ниной Анатольевной, работавшей в то время секретарем-машинисткой в редакции местной газеты «Красный Север». Как и в дни туманной юности, Леонид Мартынов вновь стал печатать — теперь уже в этой газете — небольшие заметки и информации, которые были подписаны «Мартын Леонидов», «Леонидов», «М. Л.», «Л.». И, как раньше, его энергия оказалась неистощимой, работоспособность — удивительной, быстрота отклика — мгновенной. Высокий, голенастый, медноволосый, одетый в свитер и галифе, похожий то ли на отставного военного, то ли на авиатора из Осоавиахима, он появлялся в разных концах города, чтобы исчезнуть и снова возникнуть в пригородном совхозе или в цехах завода «Северный коммунар».

Не случайно поэт скажет, что именно в этот период он глубоко погрузился в стихию современности. Однако благодаря знакомству с историческим обликом русского Севера, с его архитектурой и его народными промыслами (вроде знаменитых вологодских кружев), с его природой и его людьми, хранившими в своем характере и своем обличье что-то от новгородских ушкуйников, Леонид Мартынов воочью увидел и «предысторию» своей родины — страны Холодырь.

Поэт обратил на это внимание в одном из номеров газеты «Красный Север» 1934 года, где он спрашивал: не предки ли вологжан и архангелогородцев направляли свои кочи «встречь солнца» или проходили великий Пермский камень — Урал «чрескаменным путем»? Не они ли открыли ледяные ворота Лукоморья, основали вольный город Мангазею, а затем устремились дальше в Сибирь — к устьям великих сибирских рек и к самому Океану? Ведь после них тем же путем прошли летописцы и ученые-«географусы», в сочинениях которых стерлись границы реальности и вымысла.

Так заново родилось сказочное Лукоморье, а карта Сибири обрела большую историческую глубину и большую масштабность. Открытая поэтом «связь земель» позволила ему открыть и соответствующую «связь времен». Вот почему в автобиографических заметках «Мой путь» Леонид Мартынов отметит, что, очутившись на русском Севере, в частности в Вологде, он как-то особенно остро ощутил эту связь прошлого с настоящим и настоящего с будущим. Чрезвычайно важное для него признание!

В горниле душевных и нравственных потрясений, в горниле поисков и открытий, разочарований и надежд выкристаллизовывалась мысль о взаимосвязи и взаимозависимости всего сущего в природе, в общественной жизни, в судьбе отдельного человека. И не случайно Антал Гидаш, ближайший друг поэта, определил его девиз следующими словами: «Все влияет на нас, но и мы на все влияем». И добавил, что этот девиз можно смело начертать на челе нового искусства XX века.

Стихотворение «Подсолнух», написанное в 1932 году в Вологде, безусловно относится к одному из лучших в творчестве Леонида Мартынова, никогда не оставлявшего «вечную» тему — тему вдохновенного служения искусству, служения красоте.

Конфликт между живописцем-ремесленником и лирическим героем стихотворения перерастает в конфликт между искусством описательным, обветшалым, омертвевшим и искусством нетрадиционным, искусством, способным своим «заманчивым дыханьем» заворожить людей, вырвать их из тенет обыденной жизни и обыденного сознания.

Измена такому искусству есть измена человеческому в человеке. И напротив, служение ему есть вочеловечивание человека. Любовь — вот чувство, которое вызывает к жизни необыкновенный творческий порыв. Следует заметить, что в стихотворении есть автобиографический момент. Леонид Мартынов одно время увлекался живописью и даже получил направление для поступления во ВХУТЕМАС. Болезнь помешала ему осуществить эту мечту. В «Подсолнухе» необычайно выразительно изображены и маковое масло в бутыли, и краски, и кисти, и главное — тот момент душевного подъема, даже некоторой экзальтации, которой был охвачен «судьбой дарованный гость»:

Тебя я рисовал,

Но вместо тела

Изобразил я полнокровный стебель,

А вместо плеч нарисовал я листья,

Подобные опущенным крылам.

Почему же поэт вывел в стихотворении этот необычный, даже странный образ женщины-подсолнуха? А потому что он полнее и глубже передал сущность той, что всем своим обликом и своим характером мгновенно его покорила:

Я закричал:

«Я видел вас когда-то,

Хотя я вас и никогда не видел,

Но тем не менье видел вас сегодня,

Хотя сегодня я не видел вас!»

И поскольку лирический герой «Подсолнуха» — личность, «выломившаяся» из типических обстоятельств, противостоящая обывательскому укладу городка, то естественно, что и образ женщины, поразивший воображение, не мог не быть столь же необыкновенным, неожиданным, неповторимым. И Леонид Мартынов нашел такой обобщенный образ- символ — подсолнух, который, как известно, всегда поворачивается к солнцу. Позже он написал в одной из своих новелл: «…так явилась мне моя судьба в образе моего солнечного Подсолнуха».

Духовный взлет, пережитый Леонидом Мартыновым в момент создания «Подсолнуха», не прошел для него бесследно. Ведь по словам Ле Корбюзье, художник рождается в те минуты, когда он чувствует себя большим, чем человек. И для его возлюбленной, для этого «Прекрасного, но пленного растенья, Ушедшего корнями в огород», также не прошла бесследно встреча с «судьбой дарованным гостем». Их встреча на перекрестке дорог, ведущих в «будущие годы», в такой же степени была случайной, как и предопределенной их жизнью, их судьбой.

Социально-этический, социально-эстетический момент чаще всего у Леонида Мартынова выступает в форме внутренней борьбы человека. Так еще раз подтверждается старая истина, что от богатства внутренней жизни личности, от разнообразия ее нравственно-психологических состояний зависит обновление искусства.

В «Голом страннике» поэт сталкивает почти арктический холод мироздания с незащищенностью и одновременно неподвластностью этому холоду искусства: оно живет вопреки «бездне снеговой». Со временем взаимозависимость всего сущего как отчетливо детерминистская идея получила еще более яркое выражение у Мартынова. Это видно из такого высказывания поэта: «Авторы создают стихи, а стихи — судьбу авторов!»

Собственной судьбой Леонид Мартынов подтвердил верность этого афоризма. Однако с такой же исторической или, иначе сказать, временной обусловленностью, закономерностью в его взглядах происходила и перестановка акцентов. В стихотворении «Что-то новое в мире…» (1948, 1954) обновление в сфере искусства Леонид Мартынов выводит уже не только из духовного роста художника, но и из благотворных перемен, происходящих в жизни общества. Причем оздоровление общественной атмосферы неизбежно ведет к расцвету искусства — такова главная его мысль:

На деревьях рождаются листья,

Из щетины рождаются кисти,

Холст растрескивается с хрустом,

И смывается всякая плесень…

Поэт, переводя дыхание, заканчивает с торжеством:

Дело пахнет искусством,

Человечеству хочется песен.

Еще уверенней и непосредственнее Леонид Мартынов провозгласил примат действительности над художественным вымыслом в 60-е годы: «Да будет так! Мое сознанье Есть отраженье Бытия!» («Отраженье») .

Движущей силой в его поэзии было все более глубокое понимание социально-общественной роли искусства, верность пушкинской традиции — традиции подлинно передовых идей, которые должны в человеке и человечестве пробуждать «чувства добрые», вызывать «прекрасные порывы».

4

Под стихотворением «Замечали — по городу ходит прохожий?..» стоят даты: 1935—1945. Период чрезвычайно важный и в жизни и в творчестве Леонида Мартынова, период, который безусловно прошел под знаком Лукоморья — реальной и столь же легендарной земли, расположенной на обском Севере. Лукоморье было открытием поэта; он жаждал найти именно такой — эпический и одновременно лирический образ, образ-символ, позволяющий воплотить все многообразие его интеллектуально-художественных устремлений.

В понятие Лукоморья Леонид Мартынов включал не только легенды о «златокипящей» Мангазее, в которой свободно живется разному люду, бежавшему от тяжкой государевой десницы, о Златой деве, охранявшей эту сказочную страну, о бабе-яге, кудеснице, одетой в ягушку, меховую одежду, о превеликом Эрцинском лесе, «Чьи корни до сердец, Вершины до небес», воспетом ученым монахом Николой Спафарием… В образе Лукоморья Леонид Мартынов запечатлел и момент встречи прошлого с будущим. Его нередко называют певцом Лукоморья, и не только потому, что так была названа книга лирики, вышедшая в 1945 году. Образ Лукоморья вобрал в себя все наиболее существенное в нем как в художнике и мыслителе. Это был образ страны, где все необычно, где все будничное превращается в фантастически прекрасное, где «шары янтаря» тяжелеют у моря и далекие предгорья пламенеют в лучах заходящего солнца. Легенда о Лукоморье и помогла Леониду Мартынову сформировать подлинно эпический взгляд на события и явления современного мира, обрести чувство внутренней свободы, раскрепощенности, раскованности, которые столь необходимы для истинного творчества.

Немало тому способствовали и события его личной биографии: в конце 1935 года он вместе с женой Ниной Анатольевной вернулся в Омск, где ему было предложено место редактора в только что созданном областном книгоиздательстве. Возвращение не могло не всколыхнуть в нем целый рой воспоминаний. Но что более всего вдохновляло его, так это то, что северное Лукоморье и места исторических битв и встреч народов — все это было рядом, поблизости от родного города Омска. И еще один важный момент был отмечен поэтом в его новом творческом состоянии: «Я ощущал прошлое на вкус, цвет и запах, я чувствовал, что надо выразить все эти ощущения, осознать их творчески и в конце концов таким образом освободиться от них, чтобы вернуться к современности… И тогда я решительно взялся за поэмы».

Жили Мартыновы, как и прежде, в том же домике, некогда принадлежавшем Адаму Вальсу, в комнате, переоборудованной из бывшей передней. Здесь-то, в этом закутке, как называл комнатку Леонид Мартынов, где умещались кровать да стол для работы, освещенный даже днем электрической лампой, и была написана «Правдивая история об Увенькае».

Возникла поэма из острого желания написать о людях, которые были современниками Пушкина и которые по-разному восприняли смерть великого поэта на дуэли. Вместе с тем Леонид Мартынов этой первой большой исторической вещью хотел показать Пушкина как поэта будущего. Его не столько занимал Пушкин своего времени, сколько «Пушкин, уходящий в Грядущее!». Подобное художественное претворение исторического прошлого через будущее и стало для него ключом к новому жанру — жанру исторических поэм.

Местом действия поэмы «Правдивая история об Увенькае» Леонид Мартынов выбрал отдаленный угол Российской империи — Омскую крепость, а ее героем — воспитанника школы толмачей, «инородца» Увенькая.

История Увенькая изложена в полном соответствии с документами. В 1808 году царское правительство разрешило военнослужащим и людям дворянского сословия покупать казахских детей, с тем, однако, условием, что по достижении двадцатипятилетнего возраста они будут отпускаться на волю. Само собой разумеется, что последнее условие выполнялось редко. Увенькая купил полковник Шварц, старый служака, не лишенный отзывчивости и трезвости суждений. Определив мальчика в школу толмачей, которая готовила лазутчиков царского правительства в порубежных землях, полковник приблизил к себе смышленого «азиатца». Увенькай стал его слугой и одновременно чем-то вроде воспитанника. Время действия «Правдивой истории об Увенькае», как и большинства поэм Леонида Мартынова, обозначено точно: 1836—1837 годы.

Случайная встреча с декабристом, подарившим Увенькаю «Кавказского пленника» Пушкина, перевернула многое в его душе. Увенькай знал свою участь, предвидел ее — он обречен на гибель, ибо в Кокандском ханстве существуют жестокие законы и лазутчикам белого царя там нет снисхождения. Потому-то «Кавказский пленник» и явился для него настоящим откровением.

Крепость, школа толмачей, дом полковника, молодая госпожа, подвергающая Увенькая унизительным истязаниям,— все ненавистно ему, все вызывает озлобление. Однако он не может, не смеет вырваться из крепостных стен. Только пушкинская лира приносит Увенькаю утешение, поддерживает вольнолюбивые мечты.

Центральное событие поэмы — известие о смерти Пушкина. Повинуясь внезапному решению, Увенькай бежит в степь. Беглец получил свободу: крепость Омбы, школа толмачей, хозяйка с ее жестокостью и цинизмом — все кажется ему тягостным сном. Но счастлив ли Увенькай? Почему он думает: «Увы! Не побороть тоски, не залечить сердечной раны»?

Художественная прозорливость Леонида Мартынова сказалась в этом непредвиденном повороте темы. Увенькай не может быть счастлив, ибо светоч поэзии, светоч духовных богатств и ценностей русского народа теперь — после бегства в орду — стал для него недосягаем. Внутренняя борьба закончилась вновь принятым решением: нести в Большую и Малую орду вольнолюбивые песни русского поэта.

В работе над «Правдивой историей об Увенькае» Леонид Мартынов познал могучие творческие импульсы. «Достаточно сказать,— вспоминал он позже,— что я в течение нескольких месяцев написал начерно и „Тобольского летописца“, и „Русского инженера“, и „Рассказ о Василии Тюменце“. Это был дикий взрыв творческой деятельности. Я уходил с головой в творчество. Я работал день и ночь…»

За короткий срок он по существу создал книгу поэм, которая сначала вышла в Омске (1940), а затем и в Москве (1940). Это были крупномасштабные вещи, которые, во всяком случае в предвоенные годы, на время заслонили Леонида Марты нова-лирика, вызвали широкий отклик в печати.

В ряду лучших исторических поэм Леонида Мартынова следует назвать «Тобольского летописца» и «Домотканую Венеру». Не только губернатор Соймонов, Илья и Кузьма Черепановы, военачальник Фрауэндорф, но даже непутевый малый Игнашка Шпаг, персонаж эпизодический, но не случайный, представляют собой полнокровные образы и характеры первой поэмы. То же самое можно сказать и о «Домотканой Венере». Героиня поэмы девушка-тоболячка, ее отец — ратман магистрата, художник и фабрикант Антон, ученый аббат Дотерош — все они предстают как персонажи, наделенные ярко индивидуальными психологическими и речевыми чертами.

Центральные герои поэм Леонида Мартынова — правдоискатели, готовые во имя истины и справедливости пойти на любые жертвы и лишения. Им приходится претерпевать многие мытарства и беды из-за того, что они — личности, и личности незаурядные, особенные, в некотором роде исключительные в окружающей их среде.

Следует отметить, что Леонид Мартынов писал стихотворные повести не только о действительных исторических событиях или, в большинстве своем, действительных исторических персонажах, но и о тонких переменах в их мышлении, в их мироощущении. Он стремился придать каждому строй мыслей, который был показателен, типичен для людей данной эпохи.

Странно выглядит дружба губернатора Федора Ивановича Соймонова с братьями Ильей и Кузьмой Черепановыми («Тобольский летописец»). Странна она не только для тобольских обывателей. Не иначе как «блажью» называет ее губернаторский кучер. Да и сам адмирал Соймонов вроде бы стесняется своих дружеских чувств, не хочет предавать их огласке.

Кто такой адмирал Соймонов? Птенец гнезда Петрова. Мореход. Составитель карт Хвалынского (то есть Каспийского) и Белого морей. Сочинитель навигаций. При императрице Анне он был сечен кнутом и сослан в Охотск. Но, освобожденный при Елизавете, он вновь — всесильный губернатор. Рваная ноздря у бывшего каторжника залечена лекарями и теперь почти незаметна.

А кто такой Кузьма Черепанов? Или его брат Илья? Мужики. Содержатели яма. Жителям Тобольска да и самого Омска известно, что пишет Илья сибирскую летопись, что у Кузьмы собраны книги по математике, фортификации, горному делу. Но идет ли эта блажь простому ямщику? Доведет ли его до добра?

Эти досужие разговоры волнуют Соймонова мало. Он знает истинное значение хроники Ильи Черепанова — первой попытки собрать разрозненные сведения по истории Сибири, по горным и пушным промыслам, сведения о погоде и уровне воды в Иртыше на протяжении многих лет.

Они близки друг другу вопреки сословным предрассудкам того же Соймонова. Спокойствие и процветание родного края дорого им обоим — и губернатору, и простому мужику. Обоим ненавистен Фрауэндорф, с безрассудной жестокостью проводящий политику царизма на окраинах Российской империи, сеющий рознь между соседними народами. Отсюда становится понятным, почему Соймонов видит в тобольском ямщике сподвижника и советника. Их отношения определяются взаимным уважением, общей заботой о благе народа и государственных интересах.

В каждой поэме Леонид Мартынов искал и находил те речевые Родники, которые позволяли бы мгновенно угадать и социальное положение, и характер действующего лица. Этими достоинствами отличается в особенности «Домотканая Венера».

В астрономии 1761 год известен как год прохождения Венеры через зону солнечного диска. Событие, имеющее малое касательство к заботам горожан, всполошило славный город Тобольск по причине приезда туда знаменитого путешественника и астронома Шаппа Дотероша. Ученый аббат прибыл из Парижа по приказу короля наблюдать небесное явление, а затем описать его. Последствия приезда Дотероша оказались трагическими для дочери ратмана, прозванной за свою необыкновенную красоту тобольской Венерой. От имени девушки-тоболянки и написана поэма. По форме поэма представляет собой письма или записки героини, сохранившиеся среди старых бумаг.

Лукавый, простодушный, взволнованный, всегда доверительный тон героини, тонкий аромат старины — все доставляет изысканное наслаждение читателю, подобное тому, которое мы испытываем, слушая игру на клавесине или рассматривая картины Рокотова, Левицкого, Боровиковского и других художников XVIII века, во многом наивных для нашего времени и все-таки прелестных в своей непосредственности и неподдельной свежести чувств.

Многослойна символика поэмы.

День астрономических наблюдений собрал людские толпы на городском валу, где был установлен телескоп аббата Дотероша. По случаю астрономических обсерваций заморский гость устроил великое торжество, пригласив городскую знать Тобольска.

Необыкновенность происходящего в небесных сферах как бы дополняет необыкновенность внутреннего состояния героини. Правда, на городском валу да и позднее она одинока в этих своих видениях и грезах. Если для нее планета Венера принимает фантастический облик прекрасной девы, то живописец Антон в оптическую трубу видит всего-навсего «какую-то красную блошку». Если Дотерош, вернувшись с парадного обеда в честь «оных обсерваций», легкомысленно каламбурит, говорит банальности о красоте сибирской девы, то сама тоболячка полна тревожного предощущения любви. Она с жаром восклицает:

Виденья своего я необыкновенность

Навеки сохраню. Я лицезрела Венус!

Но жажда прибылей и жажда сенсаций, объединившись, губят ее любовь. Мир алчности, мир тщеславия, мир эгоистического расчета не оставляют места для искренних чувств, для возвышенных устремлений. В этом мире героиня с богоподобной красотой Венеры превращается в предмет спекуляций, продажи, наживы. «Где Венус? Где звезда?» — в отчаянии восклицает жертва корысти и расчета, превратившаяся в модель ковровой живописи. Ее красоту «ткачихи ткут на рынок для продажи».

Сложность анализа поэм Леонида Мартынова заключается в том, что их нельзя рассматривать с точки зрения житейского правдоподобия — эта мерка не подходит к его поэмам, как она не подходила и к его лирике. Особенность поэм Леонида Мартынова заключается в том, что если в лирике критерием истинности служил реализм переживаний поэта, то теперь этим критерием стала истинность переживаний героев. Исторические хроники Сибири дали ему полную возможность для совмещения, точнее — взаимообогащения действительности и вымысла. Но в эпических произведениях он добивается уже не деформации реалий, а высокой степени их обобщения: исторические детали и подробности поэт как бы сгущает до символа, в такой же степени он синтезирует и душевные качества своих героев.

Сергей Залыгин, который еще с довоенных лет внимательно следил за творчеством Леонида Мартынова, писал: «История — этап в творческом пути Мартынова, но такой, который в немалой степени способствовал выходу его поэзии далеко за рамки повседневности, скоротечной злободневности, который по-своему научил его заглядывать далеко вперед».

Долгое время, едва ли не до 1955 года — выхода в издательстве «Молодая гвардия» книги лирики Леонида Мартынова,— всесоюзному читателю он был известен преимущественно как автор крупных и оригинальных исторических поэм.

5

Через два дня после начала войны, 24 июня 1941 года, Леонид Мартынов в «Омской правде» публикует стихотворение «Мы встали за Отечество», а через несколько дней — стихотворение «За Родину», которое сопровождал рефрен: «Пора! Настал тревожный час!» И в дальнейшем, какой бы срочной ни была работа, Леонид Мартынов сверхоперативно справлялся с ней: его стихотворные подписи под карикатурами появляются в «Окнах ТАСС», его стихотворения регулярно печатаются на страницах омских газет. В первые и самые напряженные месяцы войны Леонид Мартынов писал много, писал вдохновенно, писал с твердой уверенностью в нашей окончательной победе над врагом. Его стихотворения были собраны в две небольшие книжки — «За Родину!» (1941) и «Мы придем!» (1942).

Однако самым ярким выступлением военных лет был его очерк «Вперед, за наше Лукоморье!». Под другим названием он был опубликован в газете «Красная звезда» (16сентября 1942 года), а затем вышел отдельным изданием (Омск, 1942). К тому времени сибирские дивизии и корпуса, прославившие себя в боях под Москвой, вели затяжные бои на многих участках тысячекилометрового фронта от Мурманска до Моздока. «Сибирь пришла, чтобы победить. Она победит!» — так четко определил значение очерка в своем письме поэт Георгий Суворов, которое было приложено к отдельному изданию очерка. И действительно, вся масштабность мышления и чувствования, вся сила убежденности, все доскональное знание истории родной страны — были использованы Леонидом Мартыновым для того, чтобы довести до массового читателя это победоносное чувство. Поэт по-прежнему варьировал некоторые свои мотивы и образы, искал и находил соотношение между реальностью и вымыслом, иногда ошибался, срываясь в эстетизм. Но в конце концов пришел к принципиально важной книге «Лукоморье», которая и была издана под редакцией П. Антокольского в 1945 году.

К сожалению, и «Лукоморье», и, в еще большей степени, «Эрцинский лес», вышедший в Омске в 1946 году, были подвергнуты журнально-газетной проработке, как об этом с немалым чувством горечи писал позднее Леонид Мартынов.

Чтобы как-то прийти в себя после этой проработки, поэт на целое десятилетие с головой уходит в переводы. Этому немало способствовали два обстоятельства. Во-первых, он становится жителем Москвы. Вместе с женой он поселяется в районе старых Сокольников в ветхом, еще конца прошлого века, деревянном доме. Но о том, что значило для него само по себе это событие, можно судить хотя бы по такому вот признанию: в Москву «я устремился в первый раз еще пятнадцатилетним подростком, чтоб тосковать, ее покидая, и ликовать, возвращаясь в нее».

Во-вторых, необычайно важно было для него посещение Антала Гидаша и Агнессы Кун в его крохотной комнатке, где, как и прежде, все было заставлено стопками, пачками, полками книг. Новые венгерские друзья предложили Мартынову принять участие в переводе произведений Шандора Петефи для однотомника венгерского классика, а затем и для «Антологии венгерской поэзии». Леонид Мартынов принял это предложение с воодушевлением. Сама атмосфера тех послевоенных лет была такова, что интерес к литературам народов нашей страны, к литературам стран народной демократии и прогрессивной литературе всего мира возрастал с каждым днем и становился повсеместным. Когда Гидаш просмотрел первый перевод из Петефи своего друга, то сказал убежденно: «Дело пойдет!» И Леонид Мартынов действительно уверовал в свои силы как переводчик: только из одного Петефи он перевел более десяти тысяч строк. За эту огромную работу по сближению наших народов правительство ВНР наградило его орденом Золотой Звезды первой степени и орденом Серебряной Звезды.

Вместе с тем следует подчеркнуть, что и в этот не самый плодотворный период своей творческой биографии Леонид Мартынов не переставал писать оригинальные стихи. Так, например, он замыслил создать большое лироэпическое произведение, которое условно называл «Времена года». Оно должно было дать новое осмысление одной из «вечных» тем — темы природы. Правда, следует сделать важное уточнение — не природы вообще, а природы миллионного города. В городском «безбрежье» он на равных правах хотел изобразить и булыжные мостовые, и глухие переулки старых Сокольников, и недра метро, из которых, «как будто из вулканов, людских дыханий вырывались клочья („Мороз“), и своды картинных галерей. От этого замысла сохранились лишь отдельные фрагменты: „Июнь“, „Июль“, „Август“, „Сентябрь“, „Октябрь“, „Ноябрь“, „Декабрь“. Творческое воодушевление, которое испытывал Леонид Мартынов, обдумывая новый цикл, было таким же, как и тогда, когда он, молодой поэт, проходил по улицам старого Омска и в лицо ему мел снег пополам с песком; в то время едва ли не каждая пылинка и снежинка дышали для него поэзией и едва ли не на каждом перекрестке можно было обнаружить таких же влюбленных, каким был и он сам.

„Кто вы, ночные странники, по тротуарам шаталы?

Шапки на лоб надвинуты, руки в карманы спрятаны…“

Сада ограда черная тянется, тянется, тянется.

Вдоль я иду, и следует

Рядом

Ночная странница.

("Ночные странники")

Здесь, в Москве, Леонида Мартынова в неизмеримо большей степени, чем в молодости, стали занимать общие мировоззренческие вопросы. Для него городской "космос", который открывался с Ленинских гор, был единым диалектически сложным целым:

Я семь громоздящихся к небу холмов,

Я семьдесят семь колдовских теремов,

Где скрыто былое от взоров нескромных,

Я — семь миллионов блестящих и темных,

Стремящихся к некоей цели умов.

( "Город")

Облик гигантского города привлекал Леонида Мартынова и своим космизмом, и своим особым — ускоренным — ходом времени, и своими чудесами и превращениями: здесь, на магистралях, люди "стремятся Разлететься кто куда, как будто им Вселенная тесна…". И повсеместно "зреет на земле Очередное чудо" ("Ночь"). Следует добавить, что наряду с этим "Очередным чудом" поэт различал и его противоположность — "неподвижности громаду", которая, в свою очередь, была подчинена все тем же законам хода времени и могла мгновенно рассыпаться, не повредив даже "колос Молодого урожая" ("Неподвижность").

Дело в том, что дух и плоть города не были для Леонида Мартынова лишь "сырьем" чувственных впечатлений. Все реально существующее обретало в его стихах характер стенографического "кода", становилось "знаковой" системой городской жизни, ее убыстренного ритма и требовало немедленной расшифровки. Только после этого можно было осознать всю глубину и масштабность городского "космоса". Показательны в этом смысле стихотворения, написанные в 50-х годах: "Ночь становилась холодна…", "Что-то новое в мире…", "Вот корабли прошли под парусами…", "Закрывались магазины…", "Событье свершилось…", "Я помню: целый день…". Особенно характерно для мировосприятия Леонида Мартынова последнее стихотворение, написанное в 1953 году. Оно передает резко контрастные состояния, которые поэт находит в своей душе и в самой городской природе. Они словно спроецированы на экран бегущего времени, ибо "Время Мчалось так, Как будто целый век Прошел за этот день…". Отсюда — ощущение близких, желаемых и неизбежных перемен и в мире городской природы, и в человеческом общежитии. Эти перемены, как говорится, не заставили себя ждать. Поэт видит, что в отношениях людей стал таять "сдержанности глетчер", он замечает, как закатный луч "Перестал на всё коситься" и "Наконец-то научился К людям лучше относиться" ("Вечерело…").

А вот и наиболее известное стихотворение Леонида Мартынова — "Итоги дня". В нем вновь воссоздается тот самый городской "космос", в котором странно и неожиданно, "будто бы фата-моргана — Всплывают морды лошадей". Это огромные фуры на каучуковом ходу везут на Центральный склад утиля все, "что за день, только за день Отжить успело, устареть":

Везут, как трухлые поленья,

Как барахло, как ржавый лом,

Ошибочные представленья

И кучи мнимых аксиом.

Жизненные реалии, которые призрачно мерцали во многих стихотворениях поэта, неожиданно обретают резкость "дневного" существования. И теперь, после прочтения "Итогов дня", становится очевидным, что не только это стихотворение, но и вся поэзия Леонида Мартынова в целом утверждает поступательный ход истории. Он всегда жаждал глубоких и благотворных перемен в нашем общественном бытии, и его личной движущей творческой силой была удесятеренная любовь к своим современникам.

Если делать главный вывод из мартыновских "Итогов дня", то можно сказать, что непреходящие духовные и эстетические ценности, по его мнению, определяются их одним коренным свойством: осознанием человека в истории, вочеловечиванием его в истории, сотворчеством человека и истории.

Момент, переживаемый Леонидом Мартыновым, был моментом значимым для всей страны и для всего народа. И не потому ли его тоненький сборничек "Стихи" (1955) сразу же получил огромный общественный резонанс? Читателей больше не смущала ни "странность" лирического героя Леонида Мартынова, ни сложность смысловых ассоциаций, ни многозначность его метафорического языка.

Удивительно мощное эхо!

Очевидно, такая эпоха,—

размышлял по этому поводу поэт в стихотворении "Эхо". С той поры Леонид Мартынов начинает широко печататься в центральных и республиканских журналах, обретая, можно сказать, всенародную известность.

6

По всем параметрам многообразного и многосложного своего творчества Леонид Мартынов был далек от поэтов, которые в той или иной степени противопоставляют техническую оснащенность современного мира чистоте первозданной природы. Он не считал, что техника XX века пагубно влияет и на искусство поэтического слова. Современная техника не может погубить поэзию, если общество не направлено против человека, если оно не преследует узкокорыстные классовые интересы и не ставит их превыше всего. Наконец, поэт полагал, что художник не сумеет выразить хода времени, если он не ощутит, не переживет, не прочувствует этот убыстренный темп времени внутри себя.

Его предтеча — Александр Блок — запечатлел текучесть и двойственность лирического переживания для того, чтобы еще глубже и острее передать диалектическую переменчивость бытия. Как раз это "внутри себя", "через себя" и есть повышенно личностное отношение поэта к окружающему миру, которое и позволяло Леониду Мартынову видеть реальность в новом ракурсе, то есть не так, как все, не так, как ее воспринимает обыденное сознание.

Дерзайте, чтоб на ваши грезы

Стремилось небо быть похоже,—

вот требование, которое должно соответствовать самосознанию современного человека.

Но почему же именно так ставил этот вопрос Леонид Мартынов? Да потому, что универсальным средством эстетического освоения мира для него был домысел, то есть элемент желаемого, ожидаемого, фантастического и в мире, и в каждодневном существовании человека. Об этом Леонид Мартынов, в частности, упоминает в новелле "Как мы пишем", когда речь заходит о его отношении к реальности, суровой, грубой, обыденной, но меняющейся прямо на глазах. Причем, сказав о некоем "элементе фантастического", который он непроизвольно вносил в свои стихи, Леонид Мартынов счел необходимым подчеркнуть, что далеко не всегда его ожидали здесь подлинные удачи.

Да, поэт шел трудным путем — путем поисков того чудесного звена, которое позволило бы сковать и жизненное наблюдение и фантазию в одну конкретную поэтическую данность. Ибо, как уже говорилось, для Мартынова поэзия — средство формирования собственной личности, а стало быть, и метафорического преображения реалий. Здесь иногда шли полосой неудачи и риторические срывы. Но в конце концов его грандиозное городское "безбрежье" обретало черты обновленного Лукоморья, совмещало вымысел с действительностью. Здесь посреди каждодневных людских забот зрело "Очередное чудо".

Создать это чудо, чтобы оно было по-настоящему новым и прекрасным, помогала такая поразительная способность Леонида Мартынова, как удивительная чуткость к скрытым возможностям языка и необычайно активное, действенное, я бы сказал, властное отношение к слову. Леонид Мартынов мог к одному словесному корню присоединить самые неожиданные флексии — и тогда возникало чудо стиха:

Жухни,

Черт Багряныч,

И одно пророчь:

"Будет луночь, саночь! Всё иное прочь!"

("Черт Багряныч")

Увлечение В. Хлебниковым, В. Маяковским, чтение футуристических сборников не прошло даром.

А вот другой не менее выразительный пример мартыновских неологизмов: в стихотворении "Замечали — по городу ходит прохожий?.." сказочное Лукоморье последовательно перевоплощается в "рукомойню", "мукомолье" и даже в некое "Мухоморье", которые больше соответствовали обыденному сознанию обитателей коммунальных квартир.

Как здесь не вспомнить ставшее классическим четверостишие Леонида Мартынова:

И своевольничает речь,

Ломается порядок в гамме,

И ходят ноты вверх ногами,

Чтоб голос яви подстеречь.

("Такие звуки есть вокруг…")

Дело, конечно, не в своеволии родной речи, а в ее поистине неисчерпаемых возможностях для самовыражения поэта, в тончайших оттенках смысла и значения, которые всегда так обостренно чувствовал Леонид Мартынов.

Поэт был убежден, что более глубокое представление о вещи, о явлении, о душе человеческой, как уже говорилось, может дать именно это "волшебство" слова, эта "магия слова", к которым он столь охотно прибегал на всех этапах творческого пути.

7

Примечательная особенность Мартынова — мыслителя и поэта — заключается в том, что современная техника ни в коем случае не является для него идолом. Она важна ему лишь как повод для глубоких социально-общественных наблюдений, важна для раскрытия психологии и самочувствия современного человека. И здесь, действительно, поэта ждут многие удивительные открытия. Известное стихотворение "Будьте любезны…" содержит в себе поразительные строчки о том, как в наши дни, в наше время стало уже мукой неподвижности — "Мчаться куда-то со скоростью звука", ибо мы знаем, что существует некто, "Летящий Со скоростью Света!". Эти строчки намекают на быстрое привыкание человека к ошеломляющим откровениям научно-технической мысли и конструкторской дерзости, раскрывающим горизонты все новых и новых достижений человека в обживании Вселенной.

Однако внутреннее сочувствие поэта ко всему тому, "Что делается В механике, И в химии, И в биологии", ни в коей степени нельзя назвать благодушием. Напротив, социальное сознание Леонида Мартынова становится еще более обостренным. Он понимает, что результаты научно- технической революции могут быть использованы во вред человечеству, что угроза термоядерной катастрофы — реальная угроза. Он помнит про тот "Электронно-напалмовый холм, Где подземные взрывы как эхо шаманского бубна звучат" ("Голый король"). Он помнит и про тот огненный поток лавы на склонах Везувия, который когда-то заживо сжигал людей. Будучи на раскопках Помпеи, во время своей поездки в Италию, поэт прежде всего и главным образом видит здесь во всем напоминание о беде: "А какова причина катастрофы?" Этот вопрос звучит как предупреждение человечеству: не надо пустых слов и пустых деклараций, необходимо вовремя остановить современных факельщиков термоядерной войны.

Изучая вслед за поэтом взаимообусловленность различных — "далековатых" — явлений нашей современной жизни, нельзя оставить без внимания вполне закономерный вопрос: а не означает ли это, что Леонид Мартынов отказался от своего Лукоморья?

Нет, не только не отказался, но, напротив, в 60—70-е годы поэт намечает новый подход к теме Лукоморья. Он обращается к таким областям современной науки, в которых особенно большую роль играет творческое предвидение, пространственное воображение и умение предвосхитить то, чего "еще никогда не бывало". Речь идет прежде всего о космогонии и физике элементарных частиц, также о генной инженерии и компьютерной технике, то есть о тех областях современной науки, в которых действительность неизбежно переплетается с гипотезами, в которых микромир соотносится с макромиром. Стремление не упрощать концептуальной структуры поэзии обратило внутренний взор Леонида Мартынова именно к лирико-философскому осмыслению и самых малых и самых больших величин мироздания.

Не приходится сомневаться, что поиски темы Лукоморья в новых достижениях и открытиях метанауки были во всех смыслах благотворными для Леонида Мартынова. Концептуальность мышления сказывалась даже на некоторых личных его привычках. В кругу литераторов была широко известна любовь Леонида Мартынова к собиранию камней странной конфигурации. Ему казалось, что под грубой оболочкой естества в камнях кроется что-то изначальное, мощное, первобытное, такое, что жаждет вырваться из глубины материи. Кстати сказать, и в изделиях древних мастеров из камня, кости и дерева его интересовали приметы все того же "прасознания", которое крылось где-то в глубине, но которое художник сумел освободить и явить духовному взору человека.

Сознанье есть во всей Вселенной:

Есть смысл и в стуже, и в огне,

В небесной молнии, и в пенной,

О скалы бьющейся волне.

Осмысленность есть даже в птицах —

так начинается одно из самых значительных философских стихотворений поэта, "Разум бескрылых", в котором он вслед за Тютчевым утверждал не только прямую — "человек — природа", но и обратную — "природа — человек" — взаимосвязь.

Концептуальность мышления Леонида Мартынова основывалась на всепроникающем универсальном детерминизме. Причем он полагал, что если есть взаимозависимость явлений и предметов бытия, то она должна распространяться и на "хаос родимый", как когда-то обозначил другое вселенское начало Тютчев. Эта попытка установить гармонию на новом современном уровне понимания взаимообусловленности вещей и явлений и противостоящего им хаоса ярко проявилась в стихотворениях, которые позже составили основу книг "Узел бурь" (1979) и "Золотой запас" (1981).

В этих книгах приметно расширились мифологические, исторические ассоциации и сюжеты. Однако увеличился и драматизм внутреннего разлада, который коренился все в тех же тютчевских глубинах в их современном преломлении, в мучительных размышлениях "про древний хаос, про родимый". Усилилось чувство зависимости личности от космических сил и связей, что так характерно было еще для лирики Блока.

Ни в творчестве, ни в личной жизни Леонид Мартынов не был однолинеен, однозначен. Вот почему во многих его стихах закодировано неизмеримо больше, чем это можно уловить при самом пристальном чтении. Ведь он не чуждался ничего таинственного, странного, не познанного человеком в окружающем мире. Напротив, именно к этим непознанным факторам нашего бытия он испытывал жгучий и в чем-то по-детски непосредственный интерес. При всем том следует подчеркнуть, что и в начале 30-х годов, и позже, в период критических проработок за "Лукоморье" и "Эрцинский лес", он неизменно черпал запас новых сил и нового творческого воодушевления именно в своей концепции разумного мироустройства и в разумных, то есть взаимообусловленных, связях и соотношениях явлений.

В последний период жизни Леонида Мартынова влияние этой лирико-философской концепции на его художественное творчество оставалось неколебимым.

Словно бы разрешая какой-то давний спор с самим собой, что важнее для истинного художника — "признание мира" или "отказ от него", Леонид Мартынов в книге "Узел бурь" заметил, что самые лучшие стихи те, которые написаны "несмотря ни на что". Это "несмотря ни на что" было и оставалось его пафосом и его душевной опорой до последних дней жизни, когда невзгоды одна за другой обрушивались на него: не стало жены и верного друга Н.А. Мартыновой-Поповой, болезнь и одиночество, казалось бы, совсем одолели поэта. Правда, близкие друзья помогали Леониду Мартынову всем, чем могли, но несравненно большую помощь он оказывал себе сам, продолжая писать "несмотря ни на что"! Его жизнь была жизнью подвижника, а его вера была верой огнепоклонника, если понимать под огнем — вечный огонь поэзии.

Ход времени, который для Леонида Мартынова всегда являлся мировоззренческой доминантой творчества, теперь, в 70-х годах, обретал большую личностную окраску. Поэт чувствовал ускорение времени, как говорится, всеми фибрами души. Он готов был сравнить его с песочными часами, чья струйка неумолимо, неостановимо стекает вниз. Но есть У Леонида Мартынова и другие решения этой темы. В стихотворении "Когда блистательный художник Время…" он пишет, что "художник Время" должен нести ответственность за все земное бытие — будь это Упадок нравов в Древнем Риме или современное обожествление "персоны в золоченой раме". Бремя личной ответственности и есть одно из проявлений свободы. А поскольку "отказ от мира" — это по существу отказ от свободы, от творческого самовыражения, то художник никогда не пойдет на добровольную творческую смерть. Он может смягчить краски, притупить тона, но он не может и не захочет исказить облик своего века.

Леонид Мартынов как и прежде познавал его сквозь призму личных переживаний, которые теперь обретали новую глубину и новую масштабность. Время-пространство уже целиком подчинялось власти поэта; конкретная хронология его занимала мало, ибо лирическое переживание образовывало единый поток, в котором парадоксально сочетались цветные осколки "звезд", мерцающие игрой разнообразных значений. Жизненный порыв художника не ослабевал до последней строки. Внутренний его мир был способен включить все значения и метаморфозы мира внешнего:

Внешний мир изменился

Не настолько еще за полвека,

Чтобы в нем поместился

Весь внутренний мир человека.

("Внутренний мир")

Обращая свой внутренний взор то во времена Кирилла и Мефодия, то во времена Колумба, то в иные исторические времена, Леонид Мартынов никогда не терял чувства современности и ответственности за все бытие земное. Его понимание творческой свободы вполне совпадает с классической формулировкой: свобода — это познанная необходимость. Его социально-нравственная позиция столь же классична. "Силовое поле" воображения позволяло ему включать в стихотворение различные исторические и временные пласты, органически сплавлять их в поэтический текст высокой пробы с помощью все той же "магии слова", о которой шла речь и которая, пожалуй, является зримой приметой творческой индивидуальности Леонида Мартынова. Именно здесь хотелось бы вспомнить Гёте, который в одном из разговоров с И.П. Эккерманом заметил, что если бы фантазия не могла создавать вещи, которые навсегда останутся загадкой для рассудка, то фантазия вообще немного бы стоила.

8

"Я грежу древними преданьями",— заметил Леонид Мартынов в книге "Гиперболы" (1972). И это была правда, если вспомнить Лукоморье или его исторические поэмы. К древним преданьям, конечно же, относятся и мифы, и библейские сказания, и летописные своды, и апокрифы. Короче говоря, это историческая память человечества. Но если для некоторых современных прозаиков и поэтов, особенно в 70-е годы, увлечение мифопоэтической стихией было в какой-то степени скоропреходящей модой, то в творчестве Леонида Мартынова миф нашел философски глубокое и личностное выражение.

Поэт безусловно верил, что миф — вечный источник вдохновения, знал что его невозможно реконструировать или повторить, но не сомневался, что из мифа можно высечь огонь Прометеева озарения.

Энциклопедизм познаний Мартынова в разных областях искусства и литературы — общеизвестен. Поэт исходил из личного опыта, когда писал, что "через мрак средневековья с его античными обломками До мраморного Возрождения добраться было нелегко" ("Млечный Путь"). Но коль скоро прошел этот путь, то уж в своем творчестве, в своей родной стихии он свободно перемещался из эпохи в эпоху и по-своему, по-мартыновски, организовывал художественное время и пространство. Следует подчеркнуть, что именно эти мировоззренческие категории для Леонида Мартынова были основой его безудержных и непредсказуемых "отлетов фантазии".

Ведь шаги "Истории самой", по мысли Леонида Мартынова, не удаляли от нас те или иные события, наоборот, они все время словно бы приближали их к нам. Ибо, писал Мартынов, идут "эпохи за эпохами, и все моложе древность кажется". Здесь — главное зерно его мироощущения. Особенно притягательной для него была универсальность мифа, его человеческая всеобщность. Обращаясь к атлантам Труда и титанам Созидания, поэт говорил:

Закутанные

В дымы избяные

И копоть фабрик с ног до головы,

В пыли космической шары земные

Упорно перекатывали вы.

("Огромные, неповоротливые люди…")

Хронос (сын Урана), Аполлон, Афродита, Геракл, Дедал, Харон (перевозчик душ через Стикс), а также исторические личности, ставшие легендарными, такие, как Геродот, Демокрит, Эмпедокл, Овидий, Кирилл и Мефодий и множество других,— вот персонажи лирико-философских стихотворений Леонида Мартынова, но это персонажи опять-таки по-мартыновски приближенные к нам, созвучные нашей современности, благодаря своим исполинским фигурам.

Существенно, что поэт смело использовал и смысловую емкость, которая заложена в самом понятии мифа (в его древнеклассических вариантах). Вот стихотворение "Мифология". Уже само это слово вызывало в Леониде Мартынове жизненный порыв, который освобождал его от правил так называемого "хорошего" поэтического тона. Поэт охотно Пользовался этой свободой — "открытость" мифа для современного прочтения позволяла ему создавать своих современных "мифорогих" и "ми- Форуко-мифоногих" исполинов, которые, встав во весь свой колоссальный рост, "Уплывают в свете звезд До своих прекрасных гнезд…" ("Мифология"),

Классический миф в творчестве Леонида Мартынова был кладезем неисчерпаемого обновления "вечных" сюжетов, он был источником и "словесной магии", и нового осмысления внутренних состояний. В городском "космосе", который открывался поэту в ночные и дневные часы, тоже было что-то непредсказуемое, как и в его мифологических исполинах. Причем обыденное, повседневное у Леонида Мартынова не просто соседствует со звездными исполинами, но и является естественным их окружением: "В городе — не забывай! — даже гром и тот ночами громыхает, как трамвай!" ("Зеленый хлыст"). В другом стихотворении поэт отмечает, что люди тычутся в подземных переходах, и никак не может рассеяться вечерняя мгла даже тогда, когда электрический свет заливает городские кварталы. И вдруг — внезапно, словно по мановению руки — все преобразуется: ведь с этими переходами, крышами домов, башнями домен граничит "звездная бездна сама"! Такое преображение обыденного во вселенское, естественно для сегодняшнего мировосприятия, ибо житель новых микрорайонов в какой-то степени сам является "микрокосмосом"; в нем в течение дня происходят разнообразные метаморфозы и радость сменяется безотчетной тревогой, душевный покой — внезапным стрессом.

И немыслимо

Вдруг позабыть все волненья и все опасенья

Потому, что — подумай, представь себе это сама —

Так свершаются, может быть, землетрясенья:

Вдруг толчок —

И молчок!

И кромешная тьма!

("Даже Тихий океан…")

Очевидно, что идея взаимозависимости всего сущего получала в творчестве Леонида Мартынова все более емкое и сложное выражение. Как уже говорилось, эта идея всегда помогала поэту в весьма болезненных перепадах его творческой биографии. Причем причина этих явлений была одна и та же — непонимание своеобразного мира, созданного поэтом, непонимание самих основ его художественного бытия. Но в конце концов, именно монизм мышления Леонида Мартынова позволил ему оставаться тем "беспощадным оптимистом", которым он, по словам Антала Гидаша, всегда был. Этот же монизм мышления способствовал тому, что его главная мысль, его главная идея никогда не терялась в частностях, в отступлениях. Он в своей стихотворной практике сознательно шел на нарушения внешнего правдоподобия или фактографизма. Мир видимостей, мир "кажимости" был для него, не менее значительным и важным, чем повседневность, данная в конкретном факте. Например, городской закат, явление в общем-то обычное, ассоциируется у него со странными, апокалипсическими видениями. Ему, охваченному неясной тревогой, кажется, что солнце, которое каждый раз садится за Каменный мост тараща свой скошенный глаз, возвещает о неминуемом конце мира. Но заключает поэт, это древнебиблейское светопреставление, "Как и в прошлый раз, отодвигается":

И косится Солнце, и за Каменным

Беспрепятственно садится мостом.

("Каждый раз")

Стихотворение, написанное в духе художественных видений Гойи, разрешается деловой и слегка иронической концовкой.

Вот почему те или иные мистификации Леонида Мартынова всегда как бы опровергаются, как бы возвращают нас на нашу землю. И мы, его читатели, вновь слышим гудки заводов, шум пролетающих самолетов, видим иной вечерний закат, который "сквозь ясное окно проемы лестниц озаряет…". И это обратное превращение фантазии в реальность неизбежно, ибо, как говорит поэт:

А жизнь идет, а жизнь идет,

Дела по-своему решая!

("Хронос, сын Урана")

В новелле "Исповедь читателя", как это вообще характерно для Леонида Мартынова, рядовое сопрягается с исключительным, обычное с необыкновенным, земное со вселенским. Правда, здесь самым обычным и вроде бы рядовым читателем предстает перед нами лирический герой новеллы. Впрочем, нет надобности пересказывать ее содержание. Но вот что мы узнаем на последних страницах мартыновской прозы. Вся соль, по мнению лирического героя, заключается в том, что жизнь на Земле — не случайность, она не занесена из космоса с метеоритной пылью, а наша земная собственная закономерность! А с другой стороны, это сложный, Длительный, высокодраматический процесс формирования жизни, развивающейся на Земле, должен, по мысли героя, обязательно должен привести к победе порядка над беспорядком, гармонии над хаосом, разума над безумием. И это должно осуществиться, добавляет Леонид Мартынов, пусть не сразу, но везде, всюду и в конце концов — в глобальных масштабах.

До последних дней жизни — Мартынов неожиданно скончался от инсульта 21 июня 1980 года — думы о судьбе европейской культуры глубоко волновали поэта. Он считал себя — и не без оснований — причастным к ней, он верил в ее будущее и завещал свою веру нам. Этот завет звучит тем более значительно и весомо, если вспомнить, что длительное время Леонида Мартынова считали человеком "не от мира сего". Нет, он был именно "от мира сего". Это Леонид Мартынов спасал книжные сокровища Омска, был оперативным журналистом, землепроходцем, ученым-филологом, видным переводчиком, выдающимся мастером художественного слова. За свои заслуги в области литературы Леонид Мартынов был удостоен высокого звания лауреата Государственных премий СССР и РСФСР, за книги стихов "Гиперболы" (1972) и "Первородство" (1965) награжден орденами и медалями. Но прежде всего и главным образом он был человеком, ощутившим себя Словом, если вспомнить здесь изречение Андрея Белого.

Потребность в поэтическом самовыражении доходила у Леонида Мартынова до одержимости. Он любил жизнь, любил во всей ее полноте и противоречивости. Не случайно в его поэзии многократно звучит мотив "жизни живой" и говорится о ее постоянном обновлении.

"Все, что обычно начиналось,— кончается необычайно!" ("Концы и начала") — вот поэтический афоризм, выражающий суть мировосприятия поэта. В самой творческой биографии Леонида Мартынова многое было "не как у всех". В первую очередь это относится к его поэзии, в которой предельная сила лирического самовыражения сочеталась с эпической силой его ищущей, обобщающей мысли. И еще: высший пик его творческих свершений падал не на молодые, не на 20-е, а на последующие годы, на вторую половину нашего столетия. Вот почему и надо сказать прямо: Леонид Мартынов — поэт, определивший облик середины двадцатого века.

Валерий Дементьев

СТИХОТВОРЕНИЯ

Стихотворения, вошедшие в прижизненное собрание сочинений

"Выдвинутые подбородки…"{2}

Выдвинутые подбородки, Суковатые кулаки… Это было в рабочей слободке Над гранитным бортом реки. Сцапали фараона:[1] "А ну-ка сюда волоки!" Нынче не время оно Над гранитным бортом реки. И разговор короткий — Слова не говоря… Это было в рабочей слободке В пламени Октября, Там, где туман, витая, Плыл над волной реки, Старых архангелов стаю[2] Пряча на чердаки. 1920

Провинциальный бульвар{3}

Провинциальный бульвар. Извозчики балагурят. Люди проходят, восстав от сна. Так и бывает: проходят бури И наступает тишина. Что из того, что так недавно Стыли на стенах кровь и мозг! Толстые люди проходят плавно Через бульвар, где истлел киоск. Что из того, что разрушенных зданий Ясные бреши на восток! Кончились, кончились дни восстаний, Членовредительства и тревог. И только один, о небывалом Крича, в истрепанных башмаках, Мечется бедный поэт по вокзалам, Свой чемоданчик мотая в руках. 1921

"Мы — футуристы невольные…"{4}

Мы — футуристы невольные Все, кто живем сейчас. Звезды остроугольные — Вот для сердец каркас! Проволока колючая — Вот из чего сплетены Лавры благополучия После всемирной войны. Отгородимся от прошлого, Стертого в порошок, Прошлого, былью поросшего, Скошенного под корешок. Разве что только под лупами Станет оно видней… Пахнут землей и тулупами Девушки наших дней. 1921

Алла{5}

Вы уедете скоро. У платформы вокзала Будет биться метель в паровозную грудь. Улетая, завьюжится талая муть. Я назад возвращусь, спотыкаясь о шпалы. Рыжеокая девушка, белая Алла, Не забудьте, кончая намеченный путь, Сквозь окошко вагона свой стан перегнуть, Удивляясь, как быстро Сибирь убежала. И, взлетая на черную спину Урала И спускаясь в долину голодных смертей[3], Вспоминайте о том, как простились устало Мы с больными улыбками умных детей, Чтобы встретиться вновь в суете карнавала Под веселыми масками старых чертей. 1921

"Позднею ночью город пустынный…"{6}

Позднею ночью город пустынный При бертолетовых вспышках зимы[4]. Нежная девушка пахнет овчиной, И рукавички на ней и пимы. Нежная девушка новой веры — Грубый румянец на впадинах щек, А по карманам у ней револьверы, А на папахе алый значок. Может быть, взять и гранату на случай? Памятны будут на тысячи лет Мех полушубка горячий, колючий И циклопический девичий след. 1922

Серый час{7}

Серый час был мутен и обманчив, И хотелось закричать кому-то: "Помогите! Я уже не мальчик, Заблудился в поисках уюта!" Но из полумрака отвечало Лунное морщинистое рыло: "Что же! Удивительного мало! И меня туманами закрыло". И пошли смеясь мы и ругаясь, И туман куда-то в водостоки Уползал, клубясь и содрогаясь, И вставало солнце на востоке. 1922

"Между домами старыми…"{8}

Между домами старыми, Между заборами бурыми, Меж скрипучими тротуарами Бронемашина движется. Душки трепещут за шторами,- Пушки стоят на платформе, Смотрит упорными взорами Славный шофер — Революция. Руки у ней в бензине, Пальцы у ней в керосине, А глаза у ней синие-синие, Синие, как у России. 1922

Воздушные фрегаты{9}

Померк багряный свет заката, Громада туч росла вдали, Когда воздушные фрегаты Над самым городом прошли. Сначала шли они как будто Причудливые облака, Но вот поворотили круто — Вела их властная рука. Их паруса поникли в штиле, Не трепетали вымпела. "Друзья, откуда вы приплыли, Какая буря принесла?" И через рупор отвечали Мне капитаны с высоты: "Большие волны нас качали Над этим миром. Веришь ты — Внизу мы видим улиц сети, И мы беседуем с тобой, Но в призрачном зеленом свете Ваш город будто под водой. Пусть наши речи долетают В твое открытое окно, Но карты, карты утверждают, Что здесь лежит морское дно. Смотри: матрос, лотлинь[5] распутав, Бросает лот во мрак страны. Ну да, над вами триста футов Горько-соленой глубины!" 1922

Рассмейтесь{10}

В белых яблонях сокрыт ваш дом, И, грустя, что наши встречи редки, Я у яблонь все сухие ветки Длинным обрубил ножом. Дорогая, слышал я не раз, Что поблек завидный ваш румянец, Что какой-то жалкий оборванец Молодость украл у вас. Вы рассмейтесь, если это ложь. Ну, а если это правда злая,— Вы подайте голос, дорогая: Длинный у меня есть нож. 1922

Сонет{11}

Я шел по лысинам и спинам горным В мою Европу прямо на закат, И звезды в небе азиатски-черном Мерцали, как глазенки киргизят[6]. А после в городе, большом и сорном, Тебя я встретил, европейский брат[7], В далеком прошлом тоже азиат[8], Но днесь охвачен рокотом моторным. Да, раньше ты пришел на сотни лет, Но друг за другом мы кружили вслед,— Об этом-то преданья и векуют. И классикам вы верьте не вполне, Ведь мне о вас, а вам и обо мне Они не знают сами, что толкуют. 1923

Балхаш{12}

Я помню зной того степного края, Безветрие и дьявольскую сушь. Я плелся по горбам Тарбагатая[9] И воду пил из горьких теплых луж. И в тех же лужах я мочил отрепья, Чтоб хоть на час оставил мучить зной. К тебе, Балхаш, я пробирался степью, И вот ты встал зеленою стеной… О, как грохочет вал, встающий дыбом На жирном ослепительном песке! Как хорошо плескаться сонным рыбам, Когда гроза грохочет вдалеке! 1923

Нежность{13}

Вы поблекли. Я — странник, коричневый весь. Нам и встретиться будет теперь неприятно. Только нежность, когда-то забытая здесь, Заставляет меня возвратиться обратно. Я войду, не здороваясь, громко скажу: "Сторож спит, дверь открыта, какая небрежность! Не бледнейте, не бойтесь! Ничем не грожу, Но прошу вас: отдайте мне прежнюю нежность". Унесу на чердак и поставлю во мрак, Там, где мышь поселилась в дырявом штиблете. Я старинную нежность снесу на чердак, Чтоб ее не нашли беспризорные дети. 1924

Элегия{14}

О, не в тайгу б пошел искать я рай, Не Ева ты, я не Адам нагой, Но помолчи и отдышаться дай, Ведь я пришел к тебе, а не к другой. Тяжелый запах ты сейчас вдохнешь, В нем будет всё — и паровозный дым, И сырость трюма. Револьвер и нож Я суну под подушку. Помолчим. Мир озарен Полярною звездой, За окнами упругий снежный хруст. Ты поцелуя теплою водой Напой меня из приоткрытых уст… Прощай, хозяйка губ своих и плеч! Забудешь или память сохранит: В осенний час соседний мир поджечь Я улетел в потоке леонид[10]. 1924

Сирены{15}

Опять вода идет на прибыль. Плывет челнок мой, непричален. И не поймешь: сирены, рыбы ль Глядят сквозь щелочки купален. Я вспомнил случай с рыбаками: Услышали сирен ли, рыб ли, Но с распростертыми руками Метнулись за борт и погибли. Такой конец неинтересен — Идти ко дну, теряя разум. Но видеть их, не слыша песен, Доступно только водолазам. Но ведь и эти водолазы Не одинаковы, а разны: Одни — ужасные пролазы, Другие — вдохновенно праздны. Один готов схватить сирену Рукой, которая намокла, Другой лишь поглядит смиренно Сквозь затуманенные стекла. А вот возьму сейчас разденусь Да ринусь головою в воду: Авось я никуда не денусь, А плавать я умею сроду. 1924

"Наш путь в тайгу. И этот дальний путь…"{16}

Наш путь в тайгу. И этот дальний путь Не верстами — столетьями я мерю. Вооруженный, чувствую я жуть И чувствую огромную потерю. Давно исчезли за горбом земли Завоевания столетий многих. Лишь крестики часовенок убогих Торчат кой-где, чтоб мы их не нашли. Селенье. Крик младенцев и овец, От смрада в избах прокисает пища. Будь проклят тот сентиментальный лжец, Что воспевал крестьянское жилище! Я думаю о нем как о враге, Я в клочья разодрал бы эту книгу. Я человек — и никакой тайге Вовек не сделать из меня шишигу[11]. 1925

Голый странник{17}

О, знаю я, что постепенно Твердь[12] снова станет голубой, Студеная осядет пена И дым подымет хвост трубой. …Все магистрали и поселки Тонули в бездне снеговой, Когда возникли эти толки О голом призраке. Впервой Он появился на руинах Старинных зданий, а потом Он, для смятенья душ невинных, В пространстве будто бы пустом Ускорил шаг среди метели, И все, кому являлся он, Божились, что бредет без цели, Простоволос и обнажен. Но ведь и мы его встречали, И согласись, что я и ты Как будто и не замечали Его ужасной наготы. Кто он? Наследие ль военных Жестоких лет, когда враги Зимою раздевали пленных И говорили им: "Беги!" А может быть, безумец гордый, С природою вступивший в бой И подчинивший воле твердой Морозы, равно как и зной? К чему гадать! На горном кряже Всё крепче ледник голубой. Рождает всякие миражи Зимы отчаянный прибой. Но и в кипенье этом белом, Сияньем снежным опален, Я чувствую душой и телом: Жив этот странник — Аполлон! 1925

Грусть{18}

Ночь. Чужой вокзал. И настоящая грусть. Только теперь я узнал, Как за тебя боюсь. Грусть, это — когда Пресной станет вода, Яблоки горчат, Табачный дым как чад. И как к затылку нож Холод клинка стальной Мысль, что ты умрешь Или будешь больной. 1925

Гипнотизер{19}

Кто зовет меня: "Вернись, вернись!" Ропот чей доносится из мглы? Неужели это бьют о мыс Пенные тяжелые валы? Водоросли,— Век они росли! — Выплыли и на берег легли, Обвились они вокруг коряг: "Мы тебя бы так не оплели, Не тебя опутали бы так!" Очень нежная морская соль Шепчет мне, мерцая и лучась: "Я б тебе не причинила боль Острую, такую, как сейчас!" Опустил я парус у озер, Двух озер великой глубины, Где приливы и отливы — вздор, Несогласный с фазами луны. И гляжу по целым я часам В глубину сверкающих озер. Никогда бы не поверил сам, Что такая ты гипнотизер! 1925

Сахар был сладок…{20}

С гор, где шиповник турецкий расцвел, Ветер был сладок и жарок. Море лизало сверкающий мол,— Сахар сгружали мы с барок. Ты понимаешь? Грузить рафинад! Легкое ль это занятье? Сладко! Но сотню красавиц подряд Ты ведь не примешь в объятья! Позже ходили мы к устью реки К рыбницам Нового порта[13]. Грузчиков не было. С солью мешки Сами сгружали мы с борта. Стал, как китайский кули[14], весь бел, Руки изъело и спину. Долго потом я на соль не глядел, Видеть не мог солонину. Сахар был сладок, И соль солона. Мы на закате осеннем Вспомним про то за бутылью вина, Прошлое снова оценим. Время уходит! Тоскуй, человек, Воспоминаньями полон,— Позднею осенью падает снег, Тает, не сладок, не солон. Ну-ка, приятель, давай наливай! Тает, не сладок, не солон… 1925

Норд-ост{21}

Я, норд-ост, родился в тундре, Но ее покинул вскоре, Чтоб иные видеть зори На далеком Черном море. Выл я в горном коридоре, На степном ревел просторе, И теперь, рожденный в тундре, Я бушую в теплом море. Так, принявши облик бури, Мы летим. Пора настала, Чтоб о нас иное море Днем и ночью грохотало. 1925

Торговцы тенью{22}

Мы знаем цену каждому мгновенью. Платить за всё придет однажды срок. Я как-то раз пробрался на Восток. Там, между прочим, есть торговцы тенью. Они располагаются под сенью Больших деревьев около дорог, А чаще — в нишах. И за вход в мирок, Наполненный прохладою и ленью, Берут пятак. Заплатишь и лежишь… "Не ешь кишмиш и не кури гашиш, А тень купи! Она дешевле дыни Здесь в городе,— торговец мне шептал.— Но понимаешь: весь свой капитал Отдашь ты за нее среди пустыни!" 1925

Оттепель{23}

Ветер с далекого моря, Оттепель, капельки с крыш. На почерневшем заборе Клочья намокших афиш. На зиму непохоже, И до весны — месяца. Сырость плывет, тревожа Легкие и сердца. Вот и твое крылечко: "Если не спишь — открой!" …В комнате черная печка Дышит поддельной жарой. Свет гаснет. Душно, как в яме. "Что ты встаешь? Лежи!" …Ночью простыми мужьями Делаются мужи. 1925

"О, люди…"{24}

О, люди, Ваши темные дела Я вижу. Но волнуюсь не за души А лишь за неповинные тела — Ведь это всё же не свиные туши! Я знаю: Тело не за свой позор Заплатит кровью чистой и горячей. Плутует разум — хитрый резонер, Вступая в сделки с честью и удачей. Но коли так, за что же, о, за что ж,— Ответьте, объясните мне причину! — Вам не в сознанье всаживают нож, А между ребер — в сердце или в спину Я смерти не особенно боюсь, Она не раз в глаза мои глядела, Но всё же я испытываю грусть Не за себя, а именно за тело. 1926

Море было{25}

Багровеет солнце на закат. Смотрит вкось и, хитрое, смеется: "Люди, люди! Отступить назад, Рано или поздно, вам придется. Море было и назад вернется, Сонных волн послышится раскат". Ветер влагу нес издалека, Степь в соленом мареве тонула, Море из пластов известняка Ухмылялось челюстью акулы. Кочевали бедные аулы, Соль — их горе, ветер — их тоска! Но какой-то дерзкий фантазер Городу позволил основаться Здесь, на дне исчезнувших озер, Где смерчи соленые клубятся. Город вырос и глядит в упор, В степь глядит, не может оторваться. Основатель — дерзостный смутьян, Он совсем не чтил степных законов. Из багрово-матовых полян Не услышал заунывных стонов. Стонут выпи — призраки тритонов[15]: "Возвратись, о древний Океан!" Поздно! Плавниками шевеля, Ты, акула, не всплывешь обратно, Не нырнешь в султаны ковыля! Перепашем и удобрим знатно Мы тебя, о древняя земля! 1926

Путь революционера{26}

И не теоретические споры, И не примеры из литературы, Но горы, и соленые озера, И бурное взволнованное море, И хмурые заоблачные зори — Вот что влечет революционера, Скорее практика, чем фантазера! Не худо, Сев на важного верблюда, Направиться и к югу и к востоку! Дари свободу бедному народу И намечай железную дорогу. Дари свободу! Что же это значит? Дари им воду, букву, цифру, слово И всё, на что ты сам имеешь право, Чтоб, ржаво треснув, рассыпались цепи… В палящий зной нивелировка степи, Анализ почв, промер воды в озерах — Вот он один — высокий и прекрасный, Тяжелый путь революционера, Одна твоя немеркнущая слава! 1926

"Писатель слов и сочинитель фраз…"{27}

Писатель слов и сочинитель фраз, Ты за рассказом составлял рассказ Про всё, на чем остановился глаз. Ты описал поверхность всей Земли, Упомянул, что в море корабли Боролись с бурей, а цветы цвели. Я видел экземпляры книги той, Она бумагой сделалась простой. Ты в этой книге, в сущности — пустой, Не захотел, чтоб бабочки пыльца Не прилипала к пальцам подлеца, Чтоб ровно бились чистые сердца. Ты этой книгой никого не спас. Писатель слов и сочинитель фраз, Не дописал ты повесть до конца! 1927

Корреспондент{28}

Приятель, отдал молодость свою Ты в дар редакционному безделью. Газетчик ты и мыслишь нонпарелью,— Я хохоча прочел твою статью. Тебе ль касаться ведомственных тем! Ведь наших дней трескуч кинематограф, Ведь Гепеу[16] — наш вдумчивый биограф — И тот не в силах уследить за всем. И, превознемогая робость, Припадкам ярости подвержен, Он вверх Антарктикой на стержень Надел редакционный глобус. Не помышляя об авансе, Он провалился в черный лифт. "Расстанься с городом, расстанься!" — Мелькнуло, как заглавный шрифт. Он изучил прекраснейший язык. Корреспондентом будущих изданий Он сделался. И наконец привык Не выполнять редакторских заданий. Радиограммы слал издалека: "Абзац… Стремленье к отдаленным странам, Сознанье, что планета велика, Пожалуй, недоступны горожанам. Абзац… Я был в затерянных степях, Где возрастают люди-корнеплоды. Не их ли потом континент пропах? Немые и безвредные уроды, Их мозг в земле. Абзац… Еще отмечу: Я в скалах обнаружил серебро. Туземцы бьют серебряной картечью По дамским цаплям (сто рублей перо!)". Так возвратил он молодость свою. Безумным, загорелым, полуголым Он сделался. И я не узнаю Газетчика в товарище веселом. Мы на одной из быстроходных яхт По вечерам сплавляем к устью Леты Тоску и нежность под высокий фрахт. Мы также называемся — поэты. О, здравый цензор! Беспокойны мы, Подвержены навязчивым идеям. Но нам доступно посмотреть с кормы На берега, которыми владеем. 1927

Скоморох{29}

Есть на земле высокое искусство — Будить в народе дремлющие чувства, Не требуя даров и предпочтенья, Чтоб слушали тебя не из почтенья, Чтоб, слышав раз, послушали и снова, Чтоб ни одно не позабыли слово, Чтобы в душе — не на руках! — носили. Ты о такой мечтал словесной силе? Но, не смущаясь гомоном и гамом, На площади меж лавками и храмом, Где блеют маски и скрежещут доски, Сумей взойти на шаткие подмостки, Как великан в неистовстве упрямом! Пускай тебя за скомороха примут, Пускай тебя на смех они подымут, Пусть принимают за канатоходца,— Употреби высокое искусство — Будить и в них их дремлющее чувство. И если у тебя оно найдется, Так и у них, наверное, проснется! 1928

Летописец{30}

Где книги наши? Я отвечу: "Они во мгле библиотек". Но с тихой вкрадчивою речью Подходит этот человек. "Идемте!" — "А куда зовете? Вы кто?" — "Я сельский букинист. Я дам вам книгу в переплете Из серебра, где каждый лист То ал, то бел, то желт, то розов, То дымчат, как полдневный зной, То ледянист, как от морозов… Идемте! Следуйте за мной!" — "Но почему в пустую ригу Меня вы молча завели?" — "Терпенье! Золотую книгу Я выдам вам из-под земли!" Какие-то берет он колья, Какой-то шест, вернее — цеп, И отмыкает вход в подполье, Напоминающее склеп. Здесь веники, и расстегаи[17], И душегреи, и пимы, Но вот и статуя нагая Выглядывает изо тьмы. "Вот, разбирайтесь!.." Тишь, прохлада. Со щами кислыми ушат… О да! Здесь нечто вроде склада, И в этом складе — прямо клад! Да, это мудрость! Но источник Сей мудрости необъясним: Я вижу — Даниил Заточник[18] И Ванька-ключник[19] рядом с ним… Здесь книги есть для разных вкусов На полке этой и на той: Для коневодов — князь Урусов[20], Для сердцеведов — граф Толстой[21]. Волюмы[22], рукописи, свитки… Чего-чего тут только нет! Через оконце жидкий, жидкий, Трепещущий ложится свет. Но вот та книга в переплете, Он о которой говорил. Действительно, вся в позолоте, В пыльце, как с бабочкиных крыл. Читать я начинаю тотчас, С рисунков не спуская глаз, Внимательно, сосредоточась… Прошли минуты или час? Нет! Дни огромней, чем комбайны, Плывут оттуда, издали, Где открывается бескрайный Простор родной моей земли, Где полдни азиатски жарки, Полыни шелест прян и сух, А на лугах, в цвету боярки[23], Поярки[24] пляшут и доярки, Когда в дуду дудит пастух. "Вы Продаете Эту книгу?" — Я говорю… Но где же он? Его уж нет. Пустую ригу Я обхожу со всех сторон. На дворике светло и чисто. Порхают бабочки в саду… Вы не встречали букиниста? Я где теперь его найду?! 1929

Река Тишина{31}

"Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?" — "Я хотел бы. В ночь ледостава". — "Но отыщешь ли лодку хотя бы одну И возможна ли переправа Через темную Тишину? В снежных сумерках, в ночь ледостава. Не утонешь?" "Не утону! В городе том я знаю дом, Стоит в окно постучать — Выйдут меня встречать. Знакомая одна. Некрасивая она. Я ее никогда не любил". "Не лги! Ты ее любил!" — "Нет! Мы не друзья и не враги. Я ее позабыл. Ну так вот. Я скажу: хоть и кажется мне, Что нарушена переправа, Но хочу еще раз я проплыть по реке Тишине В снежных сумерках, в ночь ледостава". "Ночь действительно ветреная, сырая. В эту ночь, трепеща, дотлевают поленья в печах. Но кого же согреют поленья, в печах догорая? Я советую вспомнить о более теплых ночах". — "Едем?" — "Едем!" Из дровяного сарая Братья ее вынесут лодку на плечах И опустят на Тишину. И река Тишина у метели в плену, И я на спутницу не взгляну, Я только скажу ей: "Садитесь в корму!" Она только скажет: "Я плащ возьму. Сейчас приду…" Плывем во тьму, Мимо предместья Волчий хвост, Под Деревянный мост, Под Оловянный мост, Под Безымянный мост… Я гребу во тьме, Женщина сидит в корме, Кормовое весло у нее в руках. Но, конечно, не правит — я правлю сам Тает снег у нее на щеках, Липнет к ее волосам. "А как широка река Тишина? Тебе известна ее ширина? Правый берег виден едва-едва,— Неясная цепь огней… А мы поедем на острова. Ты знаешь — их два на ней. А как длинна река Тишина? Тебе известна ее длина? От полночных низин До полдневных высот Семь тысяч и восемьсот Километров — повсюда одна Глубочайшая Тишина!" В снежных сумерках этих Всё глуше уключин скрип. И замирают в сетях Безмолвные корчи рыб. Сходят с барж водоливы, Едут домой лоцмана. Незримы и молчаливы Твои берега, Тишина, Всё медленней серые чайки Метель отшибают крылом… "Но погоди! Что ты скажешь хозяйке?" — "Чайки метель отшибают крылом…" — "Нет, погоди! Что ты скажешь хозяйке?" — "Не понимаю — какой хозяйке?" — "Которая в корме склонилась над веслом". — "О! Я скажу: "Ты молчи, не плачь. Ты не имеешь на это права В ночь, когда ветер восточный — трубач — Трубит долгий сигнал ледостава". Слушай! Вот мой ответ — Реки Тишины нет. Нарушена тишина". Это твоя вина. Нет! Это счастье твое. Сам ты нарушил ее. Ту глубочайшую Тишину, У которой ты был в плену. 1929

Май{32}

Я родился в начале мая, И прекрасно я понимаю, Что такое разлив весенний: Это — ветер и гребни в пене, Это — вывернутые коряги И затопленные овраги В ночь, когда над стерней колючей Подымаются сизые тучи, Возвращеньем зимы угрожая. Но и снег в середине мая — Даже он, говорят, к урожаю! 1930

Ермак{33}

Еще торчит татарская стрела В стволе сосны на берегу тобольском, Смердят непогребенные тела Там, на яру — еще от крови скользком. "Мы голову Кучуму отсечем! —- Сказал Ермак.— Сибирь на меч подъемлю!" Он вынул меч. И боевым мечом Ударил в землю и разрыхлил землю. Подходит пленник. Он хитер и стар, Мурза татарский с жидкими усами. "Ермак могилу роет для татар?" Ермак в ответ: "Ее вы рыли сами!" И засмеялся. Острием меча Он продолжает рыть еще упорней. Он рушит дерн. И слышно, как, треща, Растений диких лопаются корни. Земля, на меч налипшая, жирна: В ней кровь, в ней пепел от лесных пожаров. "Кольцо! Достань-ка горсточку зерна,— Немолотое есть у кашеваров". …Глядят на атамана казаки И пленники — праправнуки Батыя. Летят из атамановой руки В сырую землю искры золотые. "Я много ль сеял на своем веку?" — Так думает страны завоеватель. Иван Кольцо подходит к Ермаку, Его помощник и большой приятель. Ивану заглянул Ермак в лицо, И шепчет он — тревогой полон голос: "Как думаешь, дружок Иван Кольцо[25], Не вытопчут? Взойдет? Созреет колос?" 1930

Подсолнух{34}

1 Сонм мотыльков вокруг домовладенья Порхал в нетерпеливом хороводе, Но, мотыльков к себе не допуская, Домохозяин окна затворил, И мне, судьбой дарованному гостю, Открыл он двери тоже неохотно. Я понял, что ночное чаепитье Организовано не для меня. Я это понял. Что же было делать? Вошел я. Сел к столу без приглашенья. Густое ежевичное варенье Таращило засахаренный глаз; И пироги пыхтели, осуждая; И самовар заклокотал, как тульский Исправник, весь в медалях за усердье,— Как будто б я всё выпью, всё пожру! "Она приехала!" — сказал художник. И вот я жду: поджавший губки ангел, Дыша пачулями[26], шурша батистом, Старообразно выпорхнет к столу. Но ты вошла… Отчетливо я помню, Как ты вошла — не ангел и не дьявол, А теплое здоровое созданье, Такой же гость невольный, как и я. Жена ему? Нет! Это толки, враки. Рожденному в домашнем затхлом мраке, Ему, который высох, точно посох, Вовек не целовать такой жены! Я это понял. Одного лишь только Не мог понять: откуда мне знакомы Твое лицо, твои глаза, и губы, И волосы, упавшие на лоб? Я закричал: "Я видел вас когда-то, Хотя я вас и никогда не видел. Но тем не менье видел вас сегодня, Хотя сегодня я не видел вас!" И, повторяя: "Я вас где-то видел, Хотя не видел… Чаю? Нет, спасибо!" — Я встал и вышел. Вышел на веранду, Где яростно метались мотыльки. Ты закричала: "Возвратитесь тотчас!" Я на веранду дверь раскрыл широко, И в комнату ворвалось сорок тысяч Танцующих в прохладе мотыльков. Те мотыльки толклись и кувыркались, Пыльцу сшибая с крылышек друг другу, И довели б до головокружения, Когда б я не глядел в твои глаза. 2 Не собирался он писать картину, А вынул юношеские полотна В раздумий: нельзя ль из них портянки Скроить себе? И' тупо краску скреб. Затем его окликнули соседи. Надевши туфли, он пошел куда-то, Оставив полотнище на мольберте И ящик с красками не заперев. Заманчивым дыханием искусства Дохнули эти брошенные вещи, И я — хотя совсем не живописец — Вдруг ощутил стремленье рисовать. Тут маковое масло из бутыли Я вылил, и на нем растер я краски, И, размягчив в нем острый хвостик кисти, Я к творчеству бесстрашно приступил. Тебя я рисовал. Но вместо тела Изобразил я полнокровный стебель, А вместо плеч нарисовал я листья, Подобные опущенным крылам. И лишь лицо оставил я похожим У этого бессильного подобья — Прекрасного, но пленного растенья, Ушедшего корнями в огород. И хрен седой растет с тобою рядом, И хнычут репы, что земля на грядах Черна. И всех своим нехитрым ядом Перетравить мечтает белена. И солнца нет. За облаками скрыто Оно. И огородница подходит, Морщинистыми, дряхлыми руками Схватила за прекрасное лицо… Художник тут вбежал, Он крикнул: "Кто вам позволил рисовать?" — "Идите к черту!" — ему я сдержанно сказал И тотчас Покинул этот серый, пыльный дом. 3 "Вы ночевали на цветочных клумбах? Вы ночевали на цветочных клумбах? — Я спрашиваю.— Если ночевали, Какие сны вам видеть удалось?" Покинув дом, где творчество в запрете, Весь день метался я, ища квартиру, Но ни одна квартирная хозяйка Меня не допустила ночевать. Они, крестясь, захлопывали двери И плотно занавешивали окна Дрожащими руками. Слишком страшен Был вид и взгляд мой… Наступила ночь, И сумрачно постлал я одеяло Меж клумб под сенью городского сада. Но сон не брал. И травы щекотались. И вороны рычали с тополей. Так ночь прошла. Рассвета не дождавшись, По улицам сырым, туманным, серым Я вышел за город. В глазах двоились Тропиночки, ведущие в поля. И был рассвет! Земля порозовела. В ней зрели свеклы. Я стоял, вдыхая Все запахи земли порозовевшей. Рассвет прошел. И день настал в полях. Я не стоял — я шел вперед, вдыхая Медвяный запах длящегося полдня, Ища чего-то и не находя. Но голоса растений властно шепчут: "Ищи, ищи!" И вдруг на перекрестке Дорог, ведущих в будущие годы, Ты появилась как из-под земли. Ты закричала: "Где вы ночевали? Чем завтракали? Сколько беспокойства Вы причинили мне своим уходом! Вторые сутки, как я вас ищу!" Всё кончилось… На розовой поляне Пьем молоко, закусываем хлебом, И пахнет перезрелой земляникой Твой теплый хлеб… Июльская земля Нам греет ноги. Ласкова к скитальцам Всезнающая, мудрая природа. Подсолнух! Из чужого огорода Вернулся ты в родимые поля. 1932

Сон подсолнуха{35}

Старый хрен растет со мною рядом, Стонут репы, что земля черна, И детей своим нехитрым ядом Отравить мечтает белена. Солнце! Скрылось ты за облаками. Скоро огородница придет, Мощными, шершавыми руками По венцу тихонько проведет. "Семя,— говорит она,— созрело! Мы его поджарим и сгрызем". Так открутит голову. А тело Упадет, ломаясь, в чернозем. Уцелею ли, простой подсолнух, Если не сумею в эту ночь Напряженьем сил, еще неполных, Цепкость этих рук превознемочь? Ну, рванись! Употреби усилья, Глядя ввысь, в лазоревую ширь, Листья, превращаемые в крылья, Над землей упрямо растопырь. Ну, рванись! Употреби усилья! Ведь летает даже нетопырь. Листья, превратившиеся в крылья, Над землею мощно растопырь. Пусть бегут и улица и дворня, Пусть кричат: "Сгрызем его, сгрызем!" Взвейся в небо, осыпая с корня На головы жирный чернозем! Но земля, Упорная, за корень Уцепилась: "Ты куда? Постой! Поволнуйся, горд и непокорен". Это и зовется красотой! 1933

Рассвет{36}

Нелюдимая моя, Ты любимая моя! Старый город весь порос травою, Укрепление береговое Точно так же поросло травою. Мы по городу ходили двое В этот вечер — только ты да я. Город стар, Город сед, Городу тысяча сто сорок лет. Нелюдимая моя, Ты любимая моя! Я домой тебя повел. Вдруг откуда-то пахнуло гарью смол, Медным медом азиатских пчел, Теплотой нагревшихся песков, Пламенем восточных угольков. Духота перед дождем. Я сказал: "Домой пойдем! Нелюдимая моя, Ты любимая моя!" Ночь тиха. Весь город под дождем. Я проснулся. Сырость входит в дом. Нелюдимая моя, Ты любимая моя! Ты лежишь спокойно, ровно дышишь, Ничего не видишь и не слышишь. Я лежу, за тучами слежу, Я в окно открытое гляжу. Город стар, Город сед, Городу тысяча сто сорок лет. Дом стар, Стар забор, Стар бульвар. Стар собор, Стар за городом бор. Я лежу, за тучами слежу, Вот на город взор перевожу. Что такое там алеет, Тускло искрится и тлеет? Неужели это тлеет покосившийся забор? Тлеют дом и забор, Тлеет старый собор… Неужели это уголек, Зароненный где-то в уголок, Прилетевший с ветром уголек Превратился в огонек? Дождь, а город тлеет изнутри, Розовеет, вспыхнет весь вот-вот. Отраженным светом фонари Загорелись всюду у ворот. Алым дымом полон влажный сад, Петухи повсюду голосят. Где-то ведер зазвенела жесть, Старый дворник к речке побежал. В колокол ударили раз шесть, Водовозов конь заржал. Нелюдимая моя, Ты любимая моя! Город стар, Город сед. Мне над этим городом рассвет Показался как пожар! 1933

Вологда{37}

На заре розовела от холода Крутобокая белая Вологда. Гулом колокола веселого Уверяла белая Вологда: Сладок запах ржаных краюх! Сладок запах ржаных краюх, Точно ягодным соком полных. И у севера есть свой юг — Стережет границу подсолнух. Я согласен, белая Вологда. Здесь ни холода и ни голода, И не зря в твой северный терем Приезжал тосковать лютым зверем Грозный царь, и на белые стены Восходил он оплакать измены. Но отсюдова в град свой стольный Возвращался он, смирный, довольный, Вспоминая твой звон колокольный… Сладок запах ржаных краюх! И не зря по твоим берегам, Там, где кремль громоздится в тумане, Брел татарский царек Алагам[27], Отказавшийся от Казани… Вот и я повторяю вслух: Сладок запах ржаных краюх! Кто здесь только не побывал! По крутым пригоркам тропа вела. Если кто не убит наповал,— Всех ты, мягкая, на ноги ставила. То-то, Вологда! Смейся, как смолода! Тело колокола не расколото. Синеглазый лен, Зерен золото. И пахала ты, И боронила ты, И хвалила ты, И бранила ты… Сколько жизней захоронила ты, Сколько жизней и сохранила ты — Много зерен здесь перемолото. Так-то, Вологда, Белая Вологда! 1933

Деревья{38}

"Как ваше здоровье,— спросил я,— деревья?" Деревья молчали вначале. Скучали? Презреньем встречали? Едва ли. Они тосковали. Вдруг скрипнула ива: "Здорова!" И сосны ворчливо: "Мы живы!" И тут зашумели и справа и слева Деревья, качаясь от скорби и гнева: "Твои непонятны нам мысли!" — "Скажи откровенно, в каком это смысле Ты задал вопрос?" — "Расскажи нам про это!" — "Здоровы ль? Какого ты хочешь ответа?" — "Ты хочешь рубить? Но кому мы помеха?" — "Есть люди, которым рубить нас — потеха!" — "Иные же древообделочным цехом Считают весь мир. Но имеют ли право?" — "Стыдись! Незаконная это расправа!" — Вскричала крушина, гнила и корява. Но этой старухе ответил со смехом: "Ты мхом и грибком обросла, точно мехом, И вовсе ты зря беспокоишься, право! Спокойно земные посасывай соки, О древнее, ветхое, сонное древо! Твое червоточиной тронуто чрево. Есть более молоды, стройны, высоки Деревья!" И те, что молчали вначале, Теперь закричали в припадке печали: — "Как нас величали!" — "Под нами венчали!" — "Венчали венцами!" — "Любили сердцами!" — "Ах, вам не удастся в древесную массу Нас всех превратить!" И от скорби затрясся Весь лес. И еловые лапы хлестали. Как белые осы, пушинки летали… Восстали! Восстали деревья! Но крикнул тогда я: "Вас всех обманула старуха седая! Ее червоточиной тронуто чрево. Послушай, береза, о белая дева, Сосна, что гордишься своей прямотою, Осина, обиженная клеветою,— Послушайте все вы! Дика ваша злоба. Вы наши друзья с колыбели до гроба, От люльки друзья, чье качанье нам любо В еловом тепле пятистенного сруба, До гроба, что ждет нас, сколоченный грубо. Венцы, на которые ставится зданье. Венки на гуляньях и веники в бане. Кресты, что стоят на глухих перекрестках,— Зеленая плесень осела на досках. Язычник из дерева идола тешет, Коньком деревянным дитя себя тешит. Повсюду ты, дерево! В дружбе ты с нами. Ты, нас согревая, бросаешься в пламя, Ты нас одаряешь своими плодами… Но разве владеем мы только садами? В хрустальные вазы поставлены розы, Но слышите свист — это дикие лозы В руках у жестокости свищут зловеще. Всё это весьма непохожие вещи. Кому же и ведать об этом? Не мне ли? Вы часто, деревья, в печах пламенели, Но, вам я сказать без смущенья осмелюсь, И сам я горел, чтоб другие согрелись! И я топором был под корень подрублен. Но не был погублен, я не был погублен! И сам я летел оперенной стрелою. Я знаю грядущее, помню былое!" Сказали деревья: "Ты должен бояться, Что люди, прислушавшись, станут смеяться, Как ласково ты побеседовал с нами, О ты, одержимый волшебными снами!" Запели деревья: "Мы это оценим! Ты с нами хорош. Мы тебе не изменим. Мы примем тебя в хоровод шелестящий, О ты, на деревья с любовью глядящий!" Так пели деревья, вершины вздымая, Желанья и мысли мои понимая. Так пели деревья, ветвями качая, О чем-то еще рассказать обещая. 1934

В мире сорных трав…{39}

За горизонтом, В мире сорных трав, Где блещут солонцовые плешины, Лежат ничком старинные машины. Старинные… Сказавши так, я прав. Агрикультура знает много тайн. Таинственен и сложен чрезвычайно И вовсе не походишь на комбайн Ты, предок современного комбайна! Не лошадьми ль толкаемый вперед, Возник из австралийского ты зноя? Австралия! Там всё наоборот! А вот еще чудовище иное: Котлы, каких не видывал и ад,— К их тяжким чревам ржавчина пристала. Вы не жалели черного металла, Конструкторы, полсотни лет назад! И напролом ломилась эта сила, Как будто паром был он сыт и пьян, Такой Ойль-Пул[28]. И вот его могила, И шелестит вокруг него бурьян. Здесь, За холмами, В мире сорных трав, Где над солончакового плешиной Крушины ствол возвысился, коряв,— Стою я перед мертвою машиной И отхожу, ни слова не сказав. Но думаю: "Всегда бывает так! Еще недавно твердь[29] под ним дрожала, Всё грохотало, И толпа зевак, Ликуя, как за чудищем, бежала. И вот теперь На грани роковой Лежит недвижен, ржав, тяжеловесен. …А иногда Бывает таковой Судьба людей, Идей И старых песен". 1935

Утешитель{40}

Свободные в суждениях своих, О многом мы сумели столковаться, Но и поныне в чувствах кой-каких Стесняемся друг другу признаваться, Хотя бы и в интимнейшем кругу. Вот, например: Я вам ничуть не лгу И рисоваться вовсе не намерен, Но я буквально слышать не могу, Когда рыдают женщины. Уверен И сам бываю: Всё же это вздор! Лиха беда! Поплачет — перестанет. Но не могу те слезы с неких пор переносить Жестоко это ранит. Мне в молодости было всё равно. А вот теперь, когда подходит старость, Вдова ль заплачет, пьющая вино,— Я ощущаю и тоску и ярость, Иль школьница чернильное пятно В тетрадь посадит и ревет от кляксы,— Я не могу, хоть самому смешно, Из-за какой-то волноваться плаксы. Не верите? Так я открою вам, Взялась откуда жалостливость эта. Не улыбайтесь простоте ответа… А дело в том, что я когда-то, где-то, Но женщину заставил плакать сам. 1935

Храм Мельпомены{41}

Это недавно случилось. Вчера. Ночью. Выводы сделать настала пора. В клочья Рукопись некую я изорвал ночью. Так никогда еще не тосковал. В клочья!.. Древность. История. Что-то не то… Что же в итоге? Я в пиджаке. Я имею пальто. Я же не в тоге. …Выйди из дома, если не спишь ночью. Стены. Витрины. Намокших афиш клочья. Слышишь ты этих лохматых бумаг шорох На почерневших заборах! Видишь: их ветром угнало во мрак ворох. …Прямо не знаю, как я успел. Ровно к началу. Кто-то, наигрывая, где-то пел, что-то звучало. Напоминала церковный алтарь сцена. Храмом твоим назывался встарь, о Мельпомена, Этот кирпичный уютный чертог. Ладан Или другой сладковатый дымок, шел от лампад он Ввысь к куполам по зеркальным полам Из-за кулис там, где хлам по углам свален Близ разгороженных пополам исповедален. Сладкий дымок. Шел меж всяких реклам вдаль он. Я понимал: где-то — будто гарем. Теплятся свечи. Что может быть, чем пахучий кольдкрем[30], едче? Теплятся свечи. Это зачем? Словно папессы[31], Были актрисы в ризах ротонд, как дьякониссы. Отпевали провалившуюся пьесу. Боже, это была одновременная панихида, Но, в общем, никто не подавал и вида, Будто и вправду рычал злодей, сердце билось, Пьеса из жизни добрых людей длилась. Так кого же отпевали, скажи на милость? "Пьесу! Я тебе говорю. Я над таинством поднял завесу". — "Да ну тебя к бесу. Черт тебя знает, что ты говоришь!" — "Я говорю: ты сегодня не спишь ночью. Стены, витрины, намокших афиш клочья. Слышишь ты этих лохматых бумаг шорох? Так! О чем же еще я хотел тебе рассказать? Ну, конечно, не о билетерах. Вот что скажу: в темноте, заглянув в ложу, Слышу я: — "Что же "Мистерия-буфф"[32]?" — "Позже…" — "Позже? Когда же?" Ты слышишь афиш шорох? Видишь, их ветром взметнуло до крыш, рвет на заборах?" — "Нет, я не вижу,— ты молвишь, взглянув.— Честное слово!" — "Слушай, а правда, что эту "Мистерию-буфф" Совсем не обязательно воспроизводить из слова в слово И что ее можно дополнять снова и снова?" 1936

Пленный швед{42}

"В Перми есть пермень[33]. В Златоусте есть злато. И видывал Азию. Глазом солдата Смотрел я на Азию. Очень богата! Вот я расскажу, что я видел когда-то: Послушайте вы, молодые ребята! Я Карлусу[34] храброму не был изменник,— Нас честно побили. И вот, бедный пленник, Больной и в лохмотьях, я был и без денег. Мне в Питере булочник-немец дал пфенниг[35], Но пфенниг истрачен, я снова без денег". Царь Петер сказал: "Швед! Вы сделались нищим. Но вы не печальтесь, вам дело подыщем!" …Телега гремит. На восток кнутовищем Ямщик показал: "Там не будешь ты нищим. Там станешь ты жирный, с тугим животищем!" И пьян конвоир. И одна с ним беседа: "Не выпить ли, швед, нам с тобой до обеда? А хочешь, мы выпьем и после обеда!" — "О, ваша победа! Не надо обеда! Пусть смерть угостится останками шведа!" А лес всё сосновее. Сосны да елки, Всё сосны да елки, всё сосны да елки! Зеленые, острые, злые иголки Прилипли к мундиру, торчат в треуголке. Вот через Тобол мы плывем на тоболке[36], И снова качаются дикие елки. И тут есть Сибирь. На ее косогоре Я встал и смотрел. Я забыл свое горе. О, боже! Драконоподобные зори Стоят над востоком, как будто в дозоре! Всё ярче, всё жарче. Путь к югу. И вскоре Сверкнул солончак — пересохшее море. Меня поразило величье такое. Но дальше мы мчимся, и нет мне покоя! И вижу я крепость над мутной рекою, Из крепости этой над мутной рекою Выходит начальник и машет рукою. И мне говорит он: "Помощник мне нужен! Коль станете, швед, вы мне искренне дружен, То будет подарок богатый заслужен — Я вам подарю пресноводных жемчужин!" И я говорю: "Я вам искренне дружен!" И он отвечает: "Зову вас на ужин". Веселый был ужин. Мы сделались пьяны. Мы пили и строили многие планы: "Что Санкт-Петербург нам? Там дождь и туманы! А в нашем владенье восточные страны!" О том говорили, как сделались пьяны. И был я как викинг, а он как боярин. Мы делали вместе обход солеварен. "Мы сами с усами! И что нам Гагарин[37]! Сей злой губернатор над нами не барин. Он есть лихоимец, хитер и коварен!" Но Петр всё знал сам. Мудрый был государь он. "Вам шумствовать хватит, собакины дети! — Так Петр нам сказал.— Захотели вы плети? Гагарин виновен. Он будет в ответе! А вы отправляйтесь к далекой Эркети[38]. Где золото есть, там на карте отметьте, Чтоб стали нам ведомы россыпи эти!" И вот я в Сибири не стал домоседом. За русским начальником двигался следом, Служил и способствовал новым победам, Победам петровским над турком, над шведом. Не даром Россия кормила обедом! И вот — год за годом, поход за походом — Со славным сдружился я русским народом. Он мирный народ, но привычен к походам. Острастку и нашим он дал воеводам. Царь Петер! Великим ты правил народом! Когда же ордою Цевана Роптана[39] Мы были обложены возле кургана, Нам гибель грозила. Но помощь нежданно Пришла от Петра. Мы прогнали Роптана! В сражении этом получена рана, А также заслужен и чин капитана. Я рапорт писал! Я за всё благодарен — За чин и за дом, что казною подарен. Я жив, а казнен лихоимец Гагарин. Женат я на русской. Мой сын русский парень. Я есть православный. Я веником парен! О, Петр дал мне всё. Мудрый был государь он!" 1936

Гиперборея{43}

Ты детских не ценил воспоминаний… Верней, ты не хранил воспоминаний. Забыл ты дом из ноздреватых бревен. Огромный дом, в котором пол неровен,— Одно из тех старинных крепких зданий, Построенных когда-то в упованье, Что простоят до светопреставленья… Теперь они пришли, воспоминанья, И мы припоминаем в изумленье Чудесный город, где орнамент ставен Напоминает по рисунку плавень[40], А иногда осенний серый ливень, А иногда и мамонтовый бивень, И черепа таинственных животных, Еще ужасных, но уже бесплотных. Таких рисунков много-много сотен На дереве ворот и подворотен, На окнах, на карнизах, на заборах, На тех домах, и нет уже которых. Есть гавань у границ Гипербореи — Забытый порт, где парусников реи, Одетые тяжелыми холстами, Среди тумана кажутся крестами, А иногда грозящими перстами. Но посмотри: из древней снежной пены Вдруг выглянули радиоантенны. И озарило голубое пламя Кают и рубок стынущие стены. Нырните в воду, ледяные змеи! Раздвинься ты, завеса снеговая, Врата златокипящей Мангазеи[41] Передо мной и вами открывая! 1938

Нюренбергский портной{44}

1 Сама Зима с улыбкой колдовской,— У щек румяных ледяные серьги,— Глядит в окно портновской мастерской… Сама Зима с улыбкой колдовской Глядит в окно портновской мастерской: "Проснись, портной! Ты лучший в Нюренберге! Готовь, портной, готовь свою иглу! Заказчики уж близко — на углу. Готовь, портной, готовь иглу скорей! Заказчики всё ближе — у дверей". 2 "О дамы, в меховое влюблены, получите вы здесь, под этой крышей,— Воззвал портной,— наряд любой цены, от самой низшей и до самой высшей! О господа! Взгляните вы в окно. В витрине полюбуйтесь на образчик. Есть коверкот, английское сукно, лионский бархат…" Вот он и заказчик! Своей нетерпеливою рукой рванул он дверь портновской мастерской. Как видно, суетливый человек. Ведет он даму. Острый колкий снег Ее наряд осенний серебрит. "Послушайте,— заказчик говорит,— ведь в Нюренберге лучший вы портной. Я справки наводил — вы не еврей! Вот этой даме, что пришла со мной, Прошу я изготовить поскорей Все для зимы. Зима же у дверей! Прошу я изготовить поскорей Всё для зимы. А меховые крылья торчком вы укрепите на спине, Чтоб крыльями без всякого усилья Махала дама!" — Непонятно мне,— портной ответил,— что это за крылья?" — "Валькирии, Валькирии наряд! Подол покрыт пороховою пылью. Она летит. Внизу дома горят. Такой костюм придумайте, портной, чтоб, распахнув, пахнула бы войной. Так шейте! Постарайтесь, дорогой. Наряд такой у нас в Берлине в моде. Но надо ей еще костюм другой — он в будничном ей нужен обиходе,— Такой фасон: чтоб стала вся зверьком, Застежечка кошачьим коготком, Рукав такой, чтоб жал под локотком, Тут ни к чему, скажу я, ширина — прекрасен дамский локоть, крепко сжатый, Чтоб охала да помнила она, что есть у ней суровый провожатый! Понятно это? Воротник зверьком, чтоб в горло ей впивался коготком, Чтоб падать ниц и чтоб ползти ползком". Тут дама шепчет: "Мастер, стыдно мне! Я не могу ходить в таком наряде". — "Я, фрау, понимаю вас вполне",— портной ответил, на нее не глядя. А господин: "И мне костюм сошьешь. Хотелось бы иметь мне макинтош Из настоящих человечьих кож. Что? Не найдешь? Захочешь, так найдешь. Ну ладно! Шей из обезьяньих кож. Но человечьей кожи хоть клочок найди, чтоб вышить свастики значок, Да жилами людскими это сшей. Таков закон окопов и траншей!" — "Вы шутите?" — "О нет! Я не шучу! И я тебя предупредить хочу, что в этот год немало новых мод У нас в Берлине входит в обиход. Вот, например, из моды вышел газ. Заменит газ теперь противогаз. Я это видел. Элегантно очень". Заказчик, тороплив и озабочен, В полночный час покинул ателье. 3 Зима влачила шлейф свой по земле. Портной сидел, склонившись в полумгле, весь тканями обложен и мехами. Он начал шить, и на его игле свечи полночной трепетало пламя. Он повторял: "Из моды вышел газ? Заменит газ теперь противогаз! Ну, что ж тут скажешь? Элегантно очень. А галстук будет на манер бинта, как будто марля кровью залита И в желтом гное краешек намочен". Он повторял: "Вы бредите войной, берлинские вояки-забияки. Запросите фасон кроить иной, когда в больничном скорчитесь бараке, Запросите фасон кроить другой, когда с одной останетесь ногой!" И зло захохотал он в полумраке. 1938

Наяды{45}

Ты видел этот новый дом, В своем величье молодом Имеющий с дворцами сходство? Ты знаешь: это — Пароходство. Оттуда в сумраке седом Шесть дев выходят на крыльцо. Они не на одно лицо — У каждой признаки свои: Вот дева в шапочке бобровой. Вторая — с тростью камышовой. В плащ цвета рыбьей чешуи Одета третья, как матрос. Четвертая из чайных роз Венок сияющий сплела. А пятая с крылом орла Идет, как будто улетая. Атмас наречена шестая… Ты это имя повторишь? Что было б, если бы Иртыш Вдруг схлынул? Мы нашли на дне бы Кусок эбенового неба С чешуйчатых джунгарских крыш[42], Пищали обгоревший пыж, Древнейшие обломки лыж, На коих лыжники из Тары[43] Ходили в черные татары…[44] Ну, что ты на меня глядишь? Все эти вещи слишком стары! Что? Колчаковский саквояж? Бинокль бы цейсовской работы[45]? Гранаты? Ружья? Пулеметы? Забытый Бремом[46] патронташ? Всё можно! Почему б и нет. Так ты и начинай путину. А я? И пальцем я не двину. А почему? Я дам ответ: Не в этом суть! Не арсенал, не зал музея — Дно речное. Я не об этом вспоминал,— Я думал вовсе про иное. Про что? Их — шесть. Судьба — одна. Шесть рек исчезли. Имена? Я перечислю: Камышловка, Чаир, Орловка, Окуневка, Бобровка И еще одна — Атмас[47]! В былые времена Те полноводные потоки Шумели в таволге[48], в осоке… Где эти реки? Вся страна Пила их воду золотую Тогда, в былые времена, Когда в леса, в листву густую Слетались птицы на пиры И для любви и для игры, И обитали здесь бобры. Бобры! Взгляни на степь пустую. Ничто не вечно. И — миры! Шесть рек! Леса! Бобры! Орлы! Уснувшие навеки рыбы! Я спрашиваю: вы могли бы Возникнуть вновь из темной мглы? Ты слышишь их ответ: "Мы здесь!" Ты говоришь мне: "О, не грезь!" Шесть дев выходят на крыльцо Дворца речного пароходства, И все не на одно лицо, Но в этих лицах есть же сходство, Ведь есть же сходство! Всё же есть. Ведь их же шесть! Ты видишь: шесть. Вглядись, слепой ты человек, В их небывалые наряды! Ведь эти девы — души рек, Иначе говоря — наяды! Ты повторяешь: "О, не грезь! Ведь это ж просто шесть притворщиц,— Ну, шесть конторщиц, шесть уборщиц, Шесть девушек, что служат здесь!" Пусть это было б даже так… Огонь трамвайных вспышек зелен. Наяды ринулись во мрак. Мир грез, конечно, беспределен. Автомобильные огни, Небес грозовая завеса… А может, все-таки они Воскреснут меж степей и леса? О да! Затем и встал вот здесь Колосс речного пароходства, Имеющий с дворцами сходство, Гранитом облицован весь! Ведь есть же в мире Человек, Который понял душу рек, Найдет утерянный родник И даст свободу этим водам! А ты решил, что дом возник В угоду только пароходам? Нет! Это так, но и не так. Огонь трамвайных вспышек зелен. По Иртышу плывет рыбак. За Иртышом горит маяк. Наяды, лодки, якорь, мрак… Мир грез высок и беспределен! 1939

"Вот лес…"{46}

Вот лес. Он был густ. Ловил ты птиц в сетку, Ветвей любил хруст. И ты нашел куст! И, выбравши ветку, Не вырезал хлыст И сделал не клетку, А, внемля рассудку, Ты выдолбил дудку… Вот лист. Он был чист. Тут всё было пусто. Он станет холмист, Скалист и ветвист От грубого чувства. И это — искусство! Мое это право! Я строю свою Державу, Где заново всё создаю! 1939

"В промежутках…"{47}

В промежутках Между штормами Воды кажутся покорными. В промежутках Между войнами Очень трудно быть спокойными 1939

Муза{48}

Ночь была, мгла легла. Но, как порох, Вспыхнул вдруг алый свет в светофорах, Значит, город, не спишь! И намокшие клочья афиш Шевельнулись в ночи на заборах… Белый свет в светофорах, Желтый свет в светофорах. Странный шорох откуда-то с крыш! Вот он ниже, но скрыла мгла. Вот он ближе, из-за угла. Шелестят вымпела? Или дворницкая метла Расчищает устало Мусор в недрах квартала? Или в сквере качнулась ветла? Нет! Донесся шелест крыла, это Муза была. Муза. Летала! Летала вокруг квартала. Перед входом в чертог, У портала, Вдоль метало ее, поперек… Трепетала! Древнегреческий помню язык. Понимать я его не отвык. Поскорее Поднимаю я Музу, веду В темный сад, потому что в саду, мощно грея, Озаряя волшебным огнем Незаметным, невидимым днем — только ночью, Только ночью, среди темноты, Существуют такие цветы. И воочью Вижу я: да, она! Вся бела. Это — Муза! За плечами у ней два крыла. Это — Муза! "Муза! Ждал тебя, Муза, давно. Прилетела?.." Только вижу — алеет пятно, Багровеет, синеет пятно… "Муза, ранена?" — "Да!" — "И давно? Где? В чем дело?" "Расколовшийся мрамор Афин, Брызги крови до горных вершин, Клочья мяса…" Муза! Ты это говоришь, Или слышится шелест афиш: "Оборона Парнаса!", "Оборона Парнаса!". Из Эллады, с парнасских вершин, Из немецкого плена, Где от слез поднялась на аршин Иппокрена[49], Прилетела ты к нам, Мельпомена! "Черт возьми! У парнасских вершин Шваб потребовал пива графин. Но не впрок. Даже пена Издает запах тлена!" — Так мне крикнула Муза. С крыла Кровь извилистой струйкой текла, запекалась. "На Парнасе вчера я была. До последнего срока была И сражалась! У убитых винтовки брала и сражалась! И Борей меня вынес, суров, Там из пламени книжных костров. Вы мне рады?" — "Да, мы рады! Здесь, у гиперборейских снегов, Ты защиту найдешь от врагов, Дочь Эллады!" 1936, 1941

Дым отечества{49}

Ты знаешь пословицу: мы говорим, Что сладок бывает отечества дым…[50] Я дым этот сладкий вдыхал наяву. Послушай! Когда ты вернешься в Москву, Немедленно в Кунцеве[51] побывай, Да, в Кунцеве! Кунцева — Не забывай! А дальше к Татаровке[52] надо пройти, Не так далеко это — рядом почти. Ну, словом, к Татаровке, друг мой, пройди, Серебряный Лог[53] за деревней найди, У этого Лога костер разведи и глины возьми. Слышишь,— глины, мой друг, Которой поблизости много вокруг. Вот этой-то глины в костер и добавь, И сладким ты дымом надышишься въявь! Горят эти глины! Ты понял? Горят И, жарко горя, издают аромат. Ну да,— аромат! Верь мне, друг,— аромат! И тот аромат, точно мед, сладковат. Поверь — никакого тут нет волшебства, А просто, где плещет волною Москва, Там есть отложения юрских слоев[54], Цветов отпечаток, надкрылий жуков, И рыбьих чешуек, и игол сосны,— Всё есть в этих глинах — и сладость весны, И осени горечь! Но где на земле Ты запах цветов ощутил бы в золе Горящей земли? Где пылает она, Даря ароматом пьянее вина?! Да, друг мой! Ты в Кунцеве часто бывал И, кажется, даже на даче живал, Там в парке Смирновском ты пиво пивал, Глотал "эскимо", торопясь на вокзал, А вот не вдыхал ты отечества дым, О коем так часто мы все говорим! 1942

Страна-холодырь{50}

Так вот ты какая, страна-холодырь! Все в елочках горбятся горы. А город — он точно огромный пустырь — Заборы, заборы, заборы… Но есть за заборами и дома, Не только дома — домища, Заводы и домны огромны весьма, Хоромы, светелочки и терема, И в улицах снежных гуляет сама Восточная злая пушная Зима — Всё ходит, всё бродит, всё ищет. Вот в дом Домовитых стучится она, Псов будит косматых и сытых И шепчет во мрак слухового окна: "Вставай, гражданин Домовитых! Вставай, Домовитых, и двери открой!" — "А кто там так поздно стучится?" — "Я чтица! Пришла я читать Домострой[55]. Открой, Домовитых! Я — чтица. И книжник со мною, из дальних он мест, Брада наподобье лопаты. А имя его: Сильвестр[56], Сильвестр… Слыхал про такого попа ты?" Бормочет хозяин, в мерцании звезд Неслышно назад отступая: "Какой еще там еще поп Селевестр, Не знал про такого попа я…" Отходит Зима, и в другие дома, В соседние, тоже стучится: "Откройте!" — "А кто там?" — "Да я же сама!" — "А кто это ты?" — "Меховщица!" И тут не впустили. "Иди,— говорят,— Чего,— говорят,— ты забыла?" — "Впустите! Я здесь. Не хочу я назад! Не рушатся стены, полы не горят… О, тишь глубочайшего тыла! Я чую, кочуя: не взвоет снаряд Над крышами зло и уныло, Не рушится свод, потолки не горят… О, тишь глубочайшего тыла! О, белых равнин глубочайшая грусть! Рек медленное теченье!.. Я ранена в сердце! Я здесь нахожусь Для длительного леченья…". Леченье? Молчанье… Мерцанье огня. И снова, рыдая, горюя: "Впустите!" — "А кто там?" — "Впустите меня! Я — странница, вам говорю я". Ну вот и впустили. Ну что ж не вошла? "Чего,— говорят,— не вошла ты? Куда же умчалась, так зла и бела? В какие стучишься палаты?" В палаты? Куда там! На снежный пустырь Умчалась, горюя, играя… И мечется следом норд-ост—поводырь… Так вот ты какая, страна-холодырь! Снега без конца и без края. И месяц козлиные точит рога О звезды там, в бездне туманной. Так вот ты какая! Вьюга, Тайга, Оледенелые берега, Шишига под крышею банной… Забудьте обычай странный — Пользоваться эмалированной ванной! Снега, Тайга, Вьюга. И город не спит, погруженный в снега, Морозный, косой, деревянный. * Такой и тебе показалась Сибирь,— Ты видел не лес и не горы, А в первую очередь этот пустырь — Заборы, заборы, заборы… Но выросли там Не дома-терема, А замки, настолько могучи, Что стены, как горные кручи, Уходят под самые тучи. О ветер! По тундрам ты ночи и дни Носился, бездушен, бездомен. Дохни и раздуй золотые огни У домен, у домен, у домен! Граненая Обь, Златоокий Иртыш, Ангарские ясные воды — Повсюду, куда ты ни поглядишь,— Заводы, заводы, заводы! Над сводами их золотой листопад, Над сводами их голубой снегопад… О, тишь глубочайшего тыла! Сибирь-холодырь,— про тебя говорят, К тебе эта кличка пристыла. Но в час, когда крепости вражьи горят, Мы знаем, откуда берется снаряд,— Холодной рукою смертельный заряд Не ты ли в него вложила: Вздохнула Вдохнула В волшебный снаряд Дыханье глубокого тыла! 1942

Кружева{51}

Я не знаю — она жива или в северный ветер ушла, Та искусница, что кружева удивительные плела В Кружевецком сельсовете над тишайшею речкой Нить. Кружева не такие, как эти, а какие — не объяснить! Я пошел в Кружевной союз[57], попросил показать альбом, Говорил я, что разберусь без труда в узоре любом. Мне показывали альбом. Он велик, в нем страницы горбом, И, как древних преданий слова, по страницам бегут кружева. Разгадал я узор-сполох, разгадал серебряный мох, Разгадал горностаевый мех, Но узоров не видел тех, Что когда-то видал в сельсовете Над тишайшею речкой Нить — Кружева не такие, как эти, а какие — не объяснить! Я моторную лодку беру, Отправляюсь я в путь поутру — ниже, ниже по темной реке, Сельсовет вижу я вдалеке. Не умеют нигде на свете эти древние тайны хранить, Как хранили их здесь, в сельсовете, над тишайшею речкой Нить Славен древний северный лес, озаренный майским огнем! Белый свиток льняных чудес мы медлительно развернем. Столько кружева здесь сплели, что обтянешь вокруг земли — Опояшшь весь шар земной, а концы меж землей и луной Понесутся, мерцая вдали… Славен промысел кружевной! Это те иль не те кружева? Мастерица! Она жива? Да жива! И выходит она, свитой девушек окружена. Говорит она: "Кружева мои те же самые, те же самые, Что и девушки и молодушки. Не склевали наш лен воробушки! Не склевали лен черны вороны, разлетелись они во все стороны! Кружева плету я снова. Вот он, свиток мой льняной. Я из сумрака лесного, молода, встаю весной. Я иду! Я — на рассвете! Встретьте девицу-красу В Кружевецком сельсовете, в древнем северном лесу!" 1932, (1944)

Ключ{52}

День кончился. Домой ушел кузнец — Знакомый, даже свойственник мне дальний. Я в кузнице остался наконец Один. И вот, склонясь над наковальней, Ключ для очей, для уст и для сердец Я выковал. Мерцал он, как хрустальный, Хоть был стальным,— та сталь была чиста, И на кольце твое стояло имя. Тебе я первой отомкну уста! И я пришел и отомкнул уста. Но тотчас их связала немота — Так тесно сблизились они с моими! Тут сердце я открыл твое ключом, Чтоб посмотреть, что будет в нем и было. Но сердце не сказало ни о чем, Чего б не знал я. Ты меня любила. И я решил открыть твои глаза, Чтоб видеть всё смогли они до гроба. Но за слезой тут выпала слеза… Я говорю: не радость и не злоба, А слезы затуманили глаза, Чтоб ничего не видели мы оба! (1945)

Тоска{53}

Жил на свете я до сорока лет И не знал никогда, что такое тоска. Нет. Даже знать я не знаю, что такое тоска. Мне Никогда не бывала она близка. Ни ночами во сне И ни наяву Никогда не зову Эту самую деву я, Грусть. Говорят иногда, Что она и сюда Заезжала — И пусть! Я, появится если она, Улыбнусь, А объявит она, что со мною должна Повстречаться одна,— Рассмеюсь. Я ее не боюсь! Что такое она? Если взвесить всё и учесть — Есть на свете Надежда, и Вера, "и Мудрость, И есть Месть, и Гордость, и Ревность, и Верность, и Страсть… А с тоской этой, с Грустью,— Ни в рай и ни в ад не попасть. Пусть имеет она над другими верховную власть. Да уж лучше к земле я ничком припаду Да зароюсь в пески, Захочу — улечу на другую звезду, А уйду от тоски. У меня две руки, У меня кулаки, А у ней под глазами круги велики. У меня есть товарищи-весельчаки… Ьоже мой, Помоги Мне уйти от тоски! (1945)

Эрцинский лес{54}

Я не таил от вас Месторожденья руд. Пусть ваш ласкает глаз Рубин и изумруд, И матовый топаз, И золотой янтарь. Я звал вас много раз Сюда — Недавно, Встарь. Я говорил, что дик Мой отдаленный край. Я говорил: "Язык Деревьев изучай!" Я звал вас много раз Сюда, в Эрцинский лес[58], Чьи корни до сердец, Вершины до небес! Я звал вас много раз И на степной простор, Где никогда не гас Пастушеский костер. Я звал вас в пыльный рай Необозримых стад. Делить всё, чем богат, Я был бы с вами рад. Но посылали вы Сюда лишь только тех, Кто с ног до головы Укутан в темный грех. Ведь правда было так? Труби, норд-ост могуч, Что райских птиц косяк Летит меж снежных туч. Косяк безгрешных душ Ему наперерез. Пути, зима, завьюжь! В снегах Эрцинский лес. В снегах Эрцинский лес, В снегах Эрцинский лес, Чьи корни до сердец, Вершины до небес! 1933, 1945

"Замечали — По городу ходит прохожий?.."{55}

Замечали — По городу ходит прохожий? Вы встречали — По городу ходит прохожий, Вероятно, приезжий, на нас непохожий? То вблизи он появится, то в отдаленье, То в кафе, то в почтовом мелькнет отделенье. Опускает он гривенник в щель автомата, Крутит пальцем он шаткий кружок циферблата И всегда об одном затевает беседу: "Успокойтесь, утешьтесь — я скоро уеду!" Это — я! Тридцать три мне исполнилось года. Проникал к вам в квартиры я с черного хода. На потертых диванах я спал у знакомых, Приклонивши главу на семейных альбомах. Выходил по утрам я из комнаты ванной. "Это гость,— вспоминали вы,— гость не незваный, Но, с другой стороны, и не слишком желанный. Ничего! Беспорядок у нас постоянный". "Это гость",— поясняли вы мельком соседу И попутно со мной затевали беседу: "Вы надолго к нам снова?" — "Я скоро уеду!" — "Почему же? Гостите. Придете к обеду?" — "Нет". — "Напрасно торопитесь. Чаю попейте. Отдохните да, кстати, сыграйте на флейте". Да! Имел я такую волшебную флейту. За мильоны рублей ту я не продал бы флейту. Разучил же на ней лишь одну я из песен: "В Лукоморье далеком чертог есть чудесен!" Вот о чем вечерами играл я на флейте. Убеждал я: поймите, уразумейте, Расскажите знакомым, шепните соседу, Но, друзья, торопитесь,— я скоро уеду! Я уеду туда, где горят изумруды, Где лежат под землей драгоценные руды, Где шары янтаря тяжелеют у моря. Собирайтесь со мною туда, в Лукоморье! О! Нигде не найдете вы края чудесней! И являлись тогда, возбужденные песней, Люди. Разные люди. Я видел их много. Чередой появлялись они у порога. Помню — некий строитель допрашивал строго: "Где чертог? Каковы очертанья чертога?" Помню также — истории некий учитель Всё пытал: "Лукоморья кто был покоритель?" И не мог ему связно ответить тогда я… Появлялся еще плановик, утверждая, Что не так велики уж ресурсы Луккрая, Чтобы петь о них песни, на флейте играя. И в крылатке влетал еще старец хохлатый, Непосредственно связанный с Книжной палатой "Лукоморье! Изволите звать в Лукоморье? Лукоморье отыщете только в фольклоре!" А бездельник в своей полосатой пижамке Хохотал: "Вы воздушные строите замки!" И соседи, никак не участвуя в споре, За стеной толковали: "А?" — "Что?" — "Лукоморье?" — "Мукомолье?" — "Какое еще Мухоморье?" — "Да о чем вы толкуете? Что за исторья?" — "Рукомойня? В исправности". — "На пол не лейте!" — "Погодите — в соседях играют на флейте!" Флейта, флейта! Охотно я брал тебя в руки. Дети, севши у ног моих, делали луки, Но, нахмурившись, их отбирали мамаши: "Ваши сказки, а дети-то все-таки наши! Вот сначала своих воспитать вы сумейте, А потом в Лукоморье зовите на флейте!" Флейту прятал в карман. Почему ж до сих пор я Не уехал с экспрессом туда, в Лукоморье? Ведь давным бы давно уж добрался до гор я, Уж давно на широкий бы вышел простор я. Объясните знакомым, шепните соседу, Успокойте, утешьте,— я скоро уеду! Я уеду, и гнев стариков прекратится, Злая мать на ребенка не станет сердиться. Смолкнут толки соседей, забулькает ванна, Распрямятся со звоном пружины дивана. Но сознайтесь! Недаром я звал вас, недаром! Пробил час — по проспектам, садам и бульварам Все пошли вы за .мною, пошли вы за мною, За моею спиной, за моею спиною. Все вы тут! Все вы тут! Даже старец крылатый, И бездельник в пижаме своей полосатой, И невинные дети, и женщина эта — Злая спорщица с нами, и клоп из дивана… О, холодная ясность в чертоге рассвета, Мерный грохот валов — голоса океана, Так случилось — Мы вместе! Ничуть не колдуя, В силу разных причин за собой вас веду я. Успокойтесь, утешьтесь! Не надо тревоги! Я веду вас по ясной, широкой дороге. Убедитесь: не к бездне ведет вас прохожий, Скороходу подобный, на вас непохожий,— Тот прохожий, который стеснялся в прихожей, Тот приезжий, что пахнет коричневой кожей, Неуклюжий, но дюжий, в тужурке медвежьей. Реки, рощи, равнины, печаль побережий. Разглядели? В тумане алеют предгорья. Где-то там, за горами, волнуется море. Горы, море… Но где же оно, Лукоморье? Где оно, Лукоморье, твое Лукоморье? 1935, 1945

"От печки Я оттер бы Гоголя…"{56}

От печки Я оттер бы Гоголя. "Свои творения губя,— Я крикнул бы ему,— не много ли Берете, сударь, на себя?!" И, может быть, хоть пачку листиков Я выхватил бы из огня, Чтоб он послушался не мистиков И не аскетов, А меня! 1945

Путешественник{57}

Друзья меня провожали В страну телеграфных столбов. Сочувственно руку мне жали: "Вооружен до зубов? Опасностями богата Страна эта! Правда ведь? Да? Но мы тебя любим, как брата, Молнируй, коль будет нужда!" И вот она на востоке, Страна телеграфных столбов, И люди совсем не жестоки В стране телеграфных столбов, И есть города и селенья В стране телеграфных столбов Гулянья и увеселенья В стране телеграфных столбов! Вхожу я в железные храмы Страны телеграфных столбов, Оттуда я шлю телеграммы — Они говорят про любовь, Про честь, и про грусть, и про ревность, Про то, что я все-таки прав. Твоих проводов песнопевность Порукой тому, телеграф! Но всё ж приближаются сроки, Мои дорогие друзья! Ведь я далеко на востоке,— Вам смутно известно, где я. Ищите меня, телефоньте, Молнируйте[59] волю судьбы! Молчание… На горизонте Толпятся немые столбы. 1945

След{58}

А ты? Входя в дома любые — И в серые, И в голубые, Всходя на лестницы крутые, В квартиры, светом залитые, Прислушиваясь к звону клавиш И на вопрос даря ответ, Скажи: Какой ты след оставишь? След, Чтобы вытерли паркет И посмотрели косо вслед, Или Незримый прочный след В чужой душе на много лет? 1945

Ночь{59}

Кто дал тебе совет, закончив счет побед, А также и потерь, Теперь, замкнувши дверь, угреться и забыться? Ты этому не верь! Так не случится! Не спишь? Не ты один. И ей всю ночь не спится. Она полна машин, полна афиш, витрин И вновь полна мужчин, смеясь не без причин, Не спит Столица. Ничто не спит во мгле — Кипит асфальт в котле, кипит вино в бутылях, Не спят, летя на крыльях, не спят в автомобилях, Не спит огонь в золе. И зреет на земле Очередное чудо. Предугадать его Имеешь полномочья. Быть может, оттого Тебе не спится Ночью! 1945

Правда{60}

В равнинах Востока, багряных от зноя, Где водит июль соляные смерчи, Тревожно сжимается сердце родное… Ты просишь меня: "Отвечай! Не молчи!. Ведь скоро и осень. И ливень осенний Ударит о крыши, железо дробя. Ответь! Не молчи!" Но, взамен объяснений, Я песню пою про тебя, про тебя! Нет! Я не молчу. Мы увидимся скоро, Тебя обниму я, всё больше любя. Но слышишь! — взамен телефонного спора, Ты слышишь! — взамен телеграфного вздора Я песню пою про тебя, про тебя! Где я? Я в народом наполненных залах, В высоких мансардах, в богатых дворцах. Бываю на пристанях я и вокзалах, На пашнях, в болотах и на солонцах. Я в небе бываю, где солнце цветное, Могущество туч и ветра горячи. Я в шахтах и там, за магнитной стеною, Где денно и нощно куются мечи. Я всюду! И ты. Ты повсюду со мною! Не надо тревожиться, сердце родное. А ты говоришь: "Отвечай! Не молчи!" Волнуешься ты. И последних известий У старого радио трепетно ждешь. Но ты не тревожься. Мы вместе! Мы вместе! А всё остальное — глубокая ложь. 1945

Народ-победитель{61}

Возвращались солдаты с войны. По железным дорогам страны День и ночь поезда их везли. Гимнастерки их были в пыли И от пота еще солоны В эти дни бесконечной весны. Возвращались солдаты с войны. И прошли по Москве, точно сны,— Были жарки они и хмельны, Были парки цветами полны. В зоопарке трубили слоны,— Возвращались солдаты с войны! Возвращались домой старики И совсем молодые отцы — Москвичи, ленинградцы, донцы… Возвращались сибиряки. Возвращались сибиряки — И охотники, и рыбаки, И водители сложных машин, И властители мирных долин,— Возвращался народ-исполин… Возвращался? Нет! Шел он вперед, Шел вперед Победитель народ! 1945

"Пластинок хриплый крик…"{62}

Пластинок хриплый крик, И радиовещанье, И непрочтенных книг Надменное молчанье, И лунный свет в окне, Что спать мешал, тревожа,— Мы оценить вполне Сумели только позже, Когда возникли вновь Среди оторопенья Моторов мощный рев, И музыка, и пенье, И шелест этих книг, Мы не дочли которых, И круглый лунный лик, Запутавшийся в шторах, И в самый поздний час Чуть зримый луч рассвета… Подумайте! У нас Украсть хотели это!.. 1945

Облака{63}

Облака! Не достать вас руками. Да и это ли надобно мне? Облака! Окружен облаками, Я бы мчался на черном коне Через горы, к восточной стране, К дому с низкими потолками, Чтобы там за семью замками С холодеющими щеками Ты бы вышла навстречу мне. Но уходит он в дальние дали, Путь, который весь в тормозах. И на самом последнем вокзале Ты одна в карболовом зале[60] Со слезами в зеленых глазах. Облака! На высокую крышу За Москвою-рекою взойду И увижу я всё и услышу… Вот и ласточка вьется в саду На свою, на мою ли беду… Облака В сорок пятом году! 1945

Баллада про великий путь{64}

Великий путь! Великий путь! Когда идет состав-колосс, В чугунном рокоте колес Я слышу голос: "Не забудь! Отец твой[61] строил этот путь!" - Кричит мне каждый паровоз. Я вспоминаю эти дни По сорок градусов в тени — Кочевничьих урочищ лень, Даль, где ни сел, ни деревень. Я вспоминаю этот путь — Сквозь степь, где блещут солонцы. Стальную нить вперед тянуть Вы шли, упорные отцы! Отец мой скважины бурил, Водой пустыню одарил,— Я помню котлованов муть. Отец мой строил этот путь. С Урала — прямо на Восток, На Золотой далекий Рог[62], Отцы сумели дотянуть К началу века этот путь. Служебный помню я вагон — Был, как огонь, багряный он. А я, ребенок, из окна Под насыпь глядя, под откос, Среди полыни и берез То зебру видел, то слона. В чем правда этих детских грез? Не зря играл я в ту игру — Коров считал за кенгуру, За тигров принимал телят, Когда в кустах они шалят. Псы-львы рычали у дорог, Ведущих прямо на Восток. Уже среди ребячьих игр Я знал, что уссурийский тигр Совсем не сказка, явь почти… А что-то дальше на пути? И говорил отец: "Мечтай! Поедешь в гости и в Китай, А из Китая и в Сиам[63], А там — куда захочешь сам, Поедешь в гости ты к друзьям! С кем хочешь, будешь ты дружить, Но по-соседски мирно жить Ты с ними должен! Не забудь! Затем и строю этот путь". Отец мой умер… Но ко мне Вчера явился он во сне. Был в белом кителе своем, Кокарда — якорь с топором — Сверкала на фуражке. Он Искал служебный свой вагон, Вагон багряный, как огонь… Сказал отец: "Событий суть Ясна! Я строил этот путь — Путь через степь, и через лес, И через горы до небес. А в страны грез своих мосты, Надеюсь, сам достроишь ты. Осуществить твои мечты Я не успел. Не обессудь!" И грохотал из темноты Толпой колес Великий путь! 1945

"Мне кажется, что я воскрес…"{65}

Мне кажется, что я воскрес. Я жил. Я звался Геркулес. Три тысячи пудов я весил. С корнями вырывал я лес. Рукой тянулся до небес. Садясь, ломал я спинки кресел. И умер я… И вот воскрес: Нормальный рост, нормальный вес Я стал как все. Я добр, я весел. Я не ломаю спинки кресел… И все-таки я Геркулес. 1945

Лукоморье{66}

Кто ответит — где она: Затопило ее море, Под землей погребена, Ураганом сметена? Кто ответит — где она, Легендарная страна Старых сказок — Лукоморье? Это я отвечу вам: Существует Лукоморье! Побывал мой пращур там, Где лукой заходят в море Горы хладные. У скал Лукоморье он искал — Волшебную эту местность, Страну великих сокровищ, Где безмерна людская честность, Ко немало див и чудовищ. Здравствуй, северная Русь! Ты, Югра-соседка[64], здравствуй! Сказка, здесь над былью властвуй! Различить вас не берусь. Ветер северный, могуч, гонит тучи снеговые,— У них выи меховые. Белки валятся живые. Соболя летят седые из косматых этих туч, Прямо в тундру, за Урал. Там мой пращур их и брал. Мол, к нашим дырявым овчинам Пришьем драгоценны заплатки И сбудем заморским купчинам Мы красного меха в достатке. Что мой пращур? Голытьба! Он в лохмотьях шел тайгою. Но свела его судьба с мудрой бабою-ягою, То есть с женщиной в яге — в теплой северной одежде. Я о встрече той в тайге вспоминаю и в надежде, Что этнографы прочтут и обдумать им придется Всё изложенное тут. Шуба женская зовется Там, на севере, ягой. Знай, этнограф дорогой! Баба-яга сердита. "Ну,— говорит,— погоди ты! Зря,— говорит,— не броди ты! Женю я тебя на внучке, Возьмет в золотые ручки". Верно, пращур? Было так? Золотым копьем блистая, Поджидала вас, бродяг, дева-идол золотая[65], Сторожила берега Мангазеи и Обдорья[66], Неприступна и строга, охраняла Лукоморье. Злата шкура на плечах, Золотой огонь в очах,— Грейся, пращур, в тех лучах! "Ах, гостеприимна, В чуме вот только дымно! В губы не целовала, Мерзлую рыбу давала, О чем она толковала?" —"Пусть бьются князья с князьями — Народы будут друзьями". Ты остался, пращур, там? Венчан снежными венцами? Ложе устлано песцами? Нет! К волшебным воротам За тобою по пятам Шел Куракин[67] со стрельцами, Со стрельцами да с писцами за тобою по пятам. Шли не с чистыми сердцами к Лукоморским воротам. И закрылись ворота, и в туман укрылись горы, Схоронилася в Обдоры дева-идол золота. И волны гремели на взморье, И ветры над камнем шумели: Исчезло, ушло Лукоморье, — Хранить вы его не сумели! Лукоморье! Где оно? Не участвую я в споре Тех ученых, что давно потеряли Лукоморье На страницах старых книг, в незаписанном фольклоре. Знаю я: где север дик, Где сполоха ал язык,— Там и будет Лукоморье! Там, у дальних берегов, где гремят морские воды, Где восстали из снегов возрожденные народы,— Лукоморье там мое! Там стоит она, богата, Опираясь на копье, а быть может, на ружье, Молодая дева Злата. Я не знаю, кто она — Инженер или пастушка, Но далекая избушка, что за елками видна, Снова сказками полна. Здравствуй, дивная страна! 1945

Царь природы{67}

И вдруг мне вспомнилось: Я — царь! Об этом забывал я годы… Но как же быть? Любой букварь Свидетельствовал это встарь, Что человек есть царь природы! Одевши ткани и меха, На улицу я молча вышел. Прислушиваюсь. Ночь тиха. Себе я гимнов не услышал. Но посмотрел тогда я ввысь, Уверенности не теряя, И вижу: Звезды вдруг зажглись, Как будто путь мне озаряя И благосклонно повторяя: "Ты — царь природы! Убедись!" Что ж, хорошо! Не торопясь, Как будто просто так я, некто, Не царь и даже и не князь, Дошел я молча до проспекта. Как убедиться мне скорей, Высок удел мой иль плачевен? При свете фар и фонарей Толпу подобных мне царей, Цариц, царевичей, царевен Я наблюдал. Со всех сторон Шли властелины без корон. Я знал, что в этот поздний час Царь воздуха, забыв про нас, Витал меж туч. Владыка касс Свои расчеты вел сейчас. Царь лыж блуждал по снежным тропам. Царь звезд владычил телескопом. А царь бацилл над микроскопом Склонился, щуря мудрый глаз. Я наблюдал. Издалека Заметил я: царь-оборванец, Великий князь запойных пьяниц, Ничком лежит у кабака. А тоже царь. Не самозванец. А вот я вижу пешехода, Одетого вдвойне пестрей Всех этих остальных царей И при короне. Брадобрей Ему корону на полгода Завил, как то диктует мода. Эй, вы! Подвластна вам природа? Ну, отвечайте поскорей! Вам сотворили чудеса В искусствах, равно как в науке, Вам покорили небеса, Вам атом передали в руки. Цари вы или не цари, А существа иной породы? Быть может, врали буквари, Что человек есть царь природы Во множестве своем один? "Эй ты, природы господин! Скажи мне: царь ты или князь? Дерзаешь ты природой править?" А он в ответ: "Прошу оставить Меня в покое!" И, боясь, Что, может быть, его ударю, Что кулаки я, вздрогнув, сжал, Он, недостойно государя, По-мышьи пискнув, отбежал. О царь! Прошу тебя: цари! Вынь из ушей скорее вату! К тебе, возлюбленному брату, Я обращаюсь — посмотри! Разбужен оттепелью ранней, Услышишь завтра даже ты: Она трубит из темноты Со снежных крыш высоких зданий В свой серебристый звонкий рог, Сама Весна! Ясак, оброк — Как звать не знаю эту дань — И ты берешь с природы. Встань! Ведь это же твоя земля! Твои обрубки тополя Стоят, сучками шевеля, Тебя о милости моля! Прислушайся к хвале ручьев, Прими посольство соловьев И через задние дворы Иди, о царь своей свободы, Принять высокие дары От верноподданной природы! 1945

"И, по земле моей кочуя…"{68}

И, по земле моей кочуя, Совсем немногого хочу я: Хочу иметь такую душу, Чтоб гибло всё, что я разрушу; Хочу иметь такую волю, Чтоб жило всё, чему позволю; Сердце хочу иметь такое, Чтоб никому не дать покоя; Хочу иметь такое око, Какое око у пророка. Вот что хочу,— хочу глубоко! 1945

Любовь{69}

Ты жива, Ты жива! Не сожгли тебя пламень и лава, Не засыпало пеплом, а только задело едва. Ты жива, Как трава, Увядать не имевшая права. Будешь ты и в снегах Зелена, и поздней Покрова[68]. И еще над могилой моей Ты взойдешь, как посмертная слава. И не будет меня — Ты останешься вечно жива. Говори не слова, А в ответ лишь кивай величаво— Улыбнись и кивни, Чтоб замолкла пустая молва. Ты жива, Ты права, Ты отрада моя и отрава. Каждый час на земле — Это час твоего торжества! (1946)

Северная сказка{70}

Ты был на рубеже Гипербореи, Где, низменность болотистую грея, Ночное солнце светит зло и косо, Где хвойный лес с подземным углем сросся, А в небесах полярные магниты Меняют многоцветную окраску? Эвакуирован во дни войны ты В те страны не был? Нет! Так слушай сказку Про жизнь на рубеже Гипербореи. Ту сказку мне рассказывали реи, Шептали пароходные колеса. Был город у границ Гипербореи. Чудесный город, где орнамент ставен, Напоминая по рисунку плавень, Напоминал порой осенний ливень, А иногда и мамонтовый бивень, И черепа таинственных животных, Еще ужасных, но уже бесплотных. Таких рисунков было много сотен На дереве ворот и подворотен, На стенах и карнизах, на заборах, На тех домах, что вечно на запорах, На тех домах, и нет уже которых… Ну, хорошо! Под осень были ярки, Я говорю: под осень были ярки Закаты, камни, листья в старом парке, Над крышами скрипучие флюгарки, Бойницы, стены, каменные арки И мостовая вся из плах еловых, древних… А пировали мы тогда в харчевнях, Где, разодеты в шубы меховые, Охотники хохочут молодые, А подают им девы роковые, Подробно не опишешь — каковые; Они имеют, дочери России, Глаза гиперборейски-голубые И волосы уральски-золотые — Те девы мангазейски-пресвятые, Те девы — Евы, чрева королевы. Я не забуду, как перед печами Уху они готовили ночами, Чтоб стерлядь и на блюде вся дрожала б И на несвежесть не было бы жалоб… У сумрачных границ Гипербореи, Близ гавани, где парусников реи, Одетые тяжелыми холстами, Среди тумана кажутся крестами И иногда — грозящими перстами У сумрачных границ Гипербореи. Но посмотри! Какие перемены Вершатся в мире древней снежной пены, Какое нынче озаряет пламя Кают и рубок стонущие стены. Послушай: С городскими колоколами Перекликается под куполами Чей голос? Чей голос? То не льдина раскололась. Не снег скрипит, Не стонет санный полоз, То не из трюмов, темных и огромных, Стремительные хлюпают насосы, То не гуденье стрел грузоподъемных, Что мечутся над палубами, косы, Под дробный хохот ржавых кабестанов[69]. Но что это? Спроси у капитанов. Ответ их прост: Отныне и навеки Мы приобщили К миру Эту область — Гиперборею, чьи волшебны реки. В стране зимы Жива лишь наша доблесть! (1946)

"Еще черны и ус, и бровь…"{71}

Еще черны и ус, и бровь, Еще танцует, приседая, Еще толкует про любовь, К руке губами припадая. "Еще толкует про любовь, К руке губами припадая?" — "Да, да! Его седая кровь Еще клокочет, оседая! Ни в чем ему не прекословь! Он завтра сам поймет, рыдая, Что у него не только кровь, Не только кровь уже седая…" Смотри, он пляшет, приседая! (1946)

Переправа{72}

Туман. Река. Клубятся облака. Я жду. И вместе ждут у переправы Охотники, солдаты, гуртоправы, Врачи, крестьяне… Всех томит тоска. Толкуют, что сюда не для забавы Пришли. И переправа не легка. И вообще дорога далека… Так говорят. И я в ответ: "Вы правы!" Тут кто-то вдруг: "Паром! Паром!" — кричит. А изо мглы не эхо ли звучит: "Харон[70]! Харон!" Я слышу это имя. Вот перевозчик. Медленно гребет. Приткнулась лодка. Кинулся народ. И на борт я вступаю вслед за ними. Мой правый берег, навсегда прости! К твоим низинам не вернусь песчаным. Вздымай, река, стремительно кати Крутые гребни в сумраке туманном! Но поведенье кажется мне странным Гребца. "Ты трезв?" Молчит. "Устал грести?" Устал. А в лодке душ до тридцати. "Пусти на весла! Говорю, пусти! Пусти, проклятый!" И, в бессилье пьяном, Тут впрямь от весел отвалился он, И ветер веет пепел с небосклона, И на меня глядят со всех сторон Все тридцать душ тревожно, напряженно. А я неторопливо, монотонно Гребу во мрак. Меня зовут Харон! И всё понятно. Над водой встают дебаркадеры, статуи и зданья. Всех городов я вижу очертанья, Где находил когда-то я приют. Я позабыл оставленный уют, На деловые не пойду свиданья, И той, что любит, слышу я рыданья. Нет, я не тут! Харон меня зовут! "Харон! Харон!" — кричат на берегу. Напрасный зов! Не превознемогу Стремительность подводного теченья. И вёсел всё медлительней размах. Ведь всё равно за Стиксом[71] на холмах Все встретимся мы там без исключенья! Так я решил. И левый берег, крут, Вдруг встал из мглы. И веет с этой суши Горячим ветром. Трепещите, души! Суд ждет вас здесь. Последний, Страшный суд! Но почему такое равнодушье? Не мечутся, не плачут, не клянут, А слышу я: "Причаливай вот тут!" — "Да нет, не тут, а здесь вот, где посуше!" — "Неужто вы не видите мостков!" Эреб[72]! Эреб! Так вот ты есть каков! Чу! Звон подков. Гудки грузовиков. И лодочник, во всю орущий глотку, Чтоб услыхал бы весь загробный мир: "Озорничал вот этот пассажир! Сам, видно, пьяный. Всполошил всю лодку!" (1946)

Первый снег{73}

Ушел он рано вечером, Сказал: "Не жди. Дела…" Шел первый снег. И улица Была белым-бела. В киоске он у девушки Спросил стакан вина. "Дела…— твердил он мысленно,— И не моя вина". Но позвонил он с площади: "Ты спишь?" — "Нет, я не сплю". — "Не спишь? А что ты делаешь?" Ответила: "Люблю!" …Вернулся поздно утром он, В двенадцатом часу, И озирался в комнате, Как будто бы в лесу. В лесу, где ветви черные И черные стволы, И все портьеры черные, И черные углы, И кресла черно-бурые, Толпясь, молчат вокруг… Она склонила голову, И он увидел вдруг: Быть может, и сама еще Она не хочет знать, Откуда в теплом золоте Взялась такая прядь! Он тронул это милое Теперь ему навек И понял, Чьим он золотом Платил за свой ночлег. Она спросила: "Что это?" Сказал он: "Первый снег!" 1946

Слон{74}

Вот видишь: Он — Слон. Беспокойно трубя, Из хобота он Поливает себя. На небе нет туч, И бетон раскален. Водою, могуч, Обливается слон. И так она плещет, вода, холодна, Что радуга блещет под брюхом слона. Встает она в ливне дугой золотой, Сияет на бивне, дрожит под пятой. Но вот водоем почему-то стал пуст, Послышался гравия тягостный хруст. И прочь из бассейна кидается слон, На холм земляной поднимается он. И, эту иссохшую бездну топча, Трубит и подземного ищет ключа, Который от жажды мгновенно спасет. Ты видишь — Он хоботом землю сосет! И, фыркнув, он пылью обсыпался вдруг, И пылью весь мир напитался вокруг, Чтоб, вырвана с корнем, летела трава, И с ближних кустов повалилась листва, И пылью покрылась твоя голова. Ты пыль отряхнула, сказав: "Не беда!.." Шипела газированная вода, А я, утолив свою жажду вином, Сказал, что и я был однажды слоном И пеплом, бушуя, посыпал главу… Так Топчем траву И срываем листву И тех, кто ждет радуг, Купаем в пыли, Нарушив порядок Небес И земли. 1946

"Уйдя, Вы дверью хлопнули…"{75}

Уйдя, Вы дверью хлопнули; Войдя, чтоб вновь начать, Ногою об пол топнули… Я буду всё прощать. Вы будете кричать, Браниться, волноваться, Рычать, сопротивляться. Я буду всё прощать. Вас будет возмущать, Бесить мое уменье Прощать. Но тем не мене Я буду всё прощать. И это ощущать Вам будет всё труднее. Я буду всё прощать — Я вас в сто крат сильнее! 1946

Гномы{76}

Нас ссорят гномы. Много ли гномов? Гномов великое множество. Тут и там есть свой гном, но неведомый нам, И, зная их качественное ничтожество, Мы гномов не знаем по именам. В самом деле — Ссорили нас великаны? Нет! Исполины не ссорили нас? Нет! Разве могли бы гиганты забраться В тарелки, графины, стаканы И причинить нам хотя бы микроскопический вред? Нет! Это бред! Лишь одни только гномы за нами гоняются вслед. 1946

Мороз{77}

Мороз был — сорок! Город был как ночью. Из недр метро, как будто из вулканов, Людских дыханий вырывались клочья И исчезали, ввысь бесследно канув. И всё ж на стужу было непохоже: Никто ничто не проклинал сквозь зубы, Ни у кого озноб не шел по коже. Сквозь снежный блеск, бушуя, плыли шубы. Куда? Конечно, в звонкое от зноя, Давно уже родившееся где-то Пшеничное, ржаное и льняное, Как белый хлопок взрывчатое лето. Казалось, это видят даже дети: С серпом, силком и рыболовной сетью То лето, величайшее на свете, В цветы одето посреди столетья! То лето — как великая победа, И суховеи отошли в преданья, И пьют росу из тракторного следа Какие-то крылатые созданья. И неохота ни большим, ни малым Пренебрегать цветами полевыми, И зной дневной скреплен закатом алым С теплейшими ночами грозовыми. Ведь нет сильнее этого желанья, Мечта такая — сколько красоты в ней, Что зимние студеные дыханья Вернутся в мир в обличье чистых ливней! Вот что хотелось увидать воочью, И было надо настоять на этом. Мороз был — сорок! Город был как ночью, Как ночью перед ветреным рассветом. 1946

Печаль-путешественница{78}

Та река широка была, Ты меня к воде подвела, Ты сказала: "Печаль свою смой, И, как прежде, ты будешь мой". Я поплыл и печаль свою смыл И, как прежде, стал тебе мил. А печаль моя поплыла, Поплыла по реке в Океан. В Атлантическом океане Пусть встречают ее англичане, Пусть увидит норвежец и швед, Пусть узнает весь белый свет: Русы косы моей Печали, Два крыла у нее за плечами, Чтобы волны ее качали, В Океане, Там, Далеко… 1946

"Ты Без меня…"{79}

Ты Без меня — Только дым без огня. Ты Без меня — Это только одно Блещущей цепи немое звено, И не подымет, конечно, оно Якорь, ушедший на самое дно. Ты Продолжалась бы после меня Только бы разве как ночь после дня С бледными Звездами Через окно. Эхо мое! Но, со мной заодно, Ты повторяешь средь ночи и дня: "Ты Без меня — Только дым без огня!" 1946

Вода{80}

Вода Благоволила Литься! Она Блистала Столь чиста, Что — ни напиться, Ни умыться. И это было неспроста. Ей Не хватало Ивы, тала И горечи цветущих лоз. Ей Водорослей не хватало И рыбы, жирной от стрекоз. Ей Не хватало быть волнистой, Ей не хватало течь везде. Ей жизни не хватало — Чистой, Дистиллированной Воде! 1946

Проходные дворы{81}

Проходные дворы, Проходные дворы, Вы наследье суровой военной поры. Лишь война, Лишь война только знает одна, Сколько старых заборов сломала она! Сколько старых сараев Досталось печам, Чтобы город и сам не пылал по ночам! Вот звенят топоры, И уже не нужны Проходные дворы, порожденья войны. Проходные дворы, Проходные дворы, Возле мусорной урны кошачьи пиры. Ликвидировать это Вы будьте добры. Навсегда проходные забудьте дворы! Но и ныне я вижу весь город насквозь, И навеки я знаю его наизусть, Знаю всё наизусть я: и радость и грусть, И не буду блуждать никогда на авось. 1946

Семнадцатый год{82}

Хотя Ничто Былое Не вернется — Воспоминанья никуда не денутся. И я умел смотреть на это солнце Глазами беззаботного младенца. Но это было не такое солнце, А то, что, не желая закатиться, Старается за вывески цепляться И в бледные заглядывает лица. Я видел это меркнущее солнце Гостинодворца и охотнорядца. И я увидел Новое светило, Которое из бездны небосвода О собственном восходе возвестило Скупцам, святошам, франтам, спекулянтам, Когда январь Семнадцатого года Вдруг изошел февральскою метелью[73], Чтоб обернуться мартом с красным бантом[74] И отступить, и место дать апрелю[75], И маю, и июню, и июлю, И августу, когда не от прохлады, А без пощады листья пламенели[76], Чтоб сквозь сентябрь, Сметая все преграды, Пришел Октябрь в распахнутой шинели. 1947

Кувшинка{83}

Цвела кувшинка на Руси… В пруду, где дремлют караси, Купался ты. И вдруг она Всплыла, как будто бы со дна. И ты спросил ее во тьме: "Цветок! В своем ли ты уме? А если я тебя сорву?" — "Сорви! Не бойся. Оживу!" …Кувшинкам трудно — до вершин, Кувшинкам хочется в кувшин, Хотя бы очень небольшой, Но с человеческой душой. 1947

"С осторожностью птицелова…"{84}

С осторожностью птицелова Я ловлю крылатое слово, А потом отпускаю на волю И его покупать никого не неволю, Да его продавать ведь никто и не волен, Чем я очень и очень доволен! 1947

Даритель счастья{85}

Когда б затеял написать я пьесу, Чтоб занавес раздернуть как завесу Над этим миром и людским бы взорам Открыть просторы, нет границ которым,— Ту драму я б назвал "Даритель счастья". Ее герой бы одержим был страстью В чужие судьбы вмешиваться смело, Чтоб всем помочь, но делал это дело Всегда смешно, наивно, неумело. Так — в первом акте. Действие второе: Все дружно проклинали бы героя, Что в жизнь друзей он путаницу вносит, Убить грозили, если он не бросит Совать свой нос куда его не просят, И знал бы зал — пришлось герою туго: Блеснул кинжал в руке злодея-друга, Знакомые бежали от испуга. Но показал бы в действии я третьем, Что истина скрывается за этим Столь бестолковым времяпровожденьем.. Всё кончилось бы пляскою и пеньем. Такую пьесу всё мечтал создать я И написал бы, драматург я будь бы, Но не пишу, а вот ведь в чем проклятье Мое это обычное занятье — Вот так в чужие впутываться судьбы! 1947

"Я понял!.."{86}

Я понял! И ясней и резче Жизнь обозначилась моя, И удивительные вещи Вокруг себя увидел я. Увидел то, чего не видит Иной вооруженный глаз И что увидеть ненавидит: Мир я увидел без прикрас! Взор охватил всю ширь земную, Где тесно лишь для пустоты. И в чащу он проник лесную, Где негде прятаться в кусты. Я видел, как преображала Любовь живое существо. Я видел Время, что бежало От вздумавших убить его. Я видел очертанья ветра, Я видел, как обманчив штиль. Я видел тело километра Через тропиночную пыль. О, вы, кто в золоченой раме Природы видите красу, Чтоб сравнивать луга с коврами И с бриллиантами росу,— Вглядитесь в землю, в воздух, в воду И убедитесь: я не лгу, А подрумянивать природу Я не хочу и не могу. Не золото — лесная опаль, В парчу не превратиться мху, Нельзя пальто надеть на тополь, Ольху не кутайте в доху; Березки не рядите в ряски, Чтоб девичью хранить их честь. Оставьте! Надо без опаски Увидеть мир, каков он есть! 1947

Праздник{87}

Я Слышу — Вы славите будни, Прекрасные, ясные будни, Но пусть буду я безрассуден, А славить не стану я буден. Ведь все-таки жизнь моя — праздник! Хоть грозный, а все-таки — праздник. Я буден не узник, не им я союзник, А жизнь моя — праздник. Всегда он в заботе, Всегда он в работе, А все-таки — праздник. Да, именно праздник! Всегда неспокойный, Сегодня он знойный, А завтра — морозный. А все-таки — праздник, Великий и грозный! 1947

Камин{88}

И в Коломенском[77] осень… Подобны бесплодным колосьям Завитушки барокко, стремясь перейти в рококо. Мы на них поглядим, ни о чем объясненья не спросим. Экспонат невредим, уцелеть удалось им. Это так одиноко, и так это всё далеко. Этих злаков не косим. Упасло тебя небо, И пильщик к тебе не суров, Золоченое древо В руках неживых мастеров, Где на сучьях качаются, немо и жалобно плача, Женогрудые птицы из рухнувших в бездну миров… Вот еще отстрелявшая пушка, Вот маленький домик Петров[78], Походящий на чью-то не очень роскошную дачу… Ну, и что же еще? Лик святого суров: Тень Рублева[79] И Врубель[80] в придачу. Ибо Врубелем сделан вот этот камин. Это — частный заказ. Для врача… Что касается дат и имен — вы узнаете их у всезнаек, А сюжет — богатырь. Величайшая мощь силача. …Нет врача. И сейчас между тусклых керамик и всяких музейных мозаик Пасть камина пылает без дров, словно кровь и огонь горяча. …Нет врача. Нет больного. Осталась лишь правда живая. Разве этот камин обязательно надо топить? О, рванись, дребезжа, запотелое тело трамвая! Много див ты хранишь, подмосковная даль снеговая. На черту горизонта, конечно, нельзя наступить 1947

"На черном Красные слова…"{89}

На черном Красные слова Ты показала мне в метро: "Нет выхода". Ты не права! Стоит вопрос не столь остро. Нет выхода? Нет! Выход есть — Его указывает честь, Его диктует наша страсть. Есть выход! Не поглотит пасть! 1947

Равноправье{90}

Я знаю, Что женщины Тоже крылаты. Мне ведомо это — Ведь я не ребенок. За матриархатом Был век амазонок. Кому ж равноправье свое отдала ты? Открою глаза — И увижу я тотчас Бесстрашных разведчиц И яростных летчиц. Густые леса и святые пустыни Расскажут — какие у нас героини. И были они и останутся явью. А ты? Где оно? Где твое равноправье? Зачем в обнаженный комочек ты сжалась, Держась лишь за право на слабость и жалость? Ведь ты ж величава. Ответь, не лукавя,— Кому отдала ты свое равноправье, Ссылаясь на слабость и нежность здоровья? Ведь ты же его заработала кровью! А летчицы В небе летают и ныне, Актрисы По сцене идут как богини,— Ты знаешь про это. Я был твой поклонник, Я был твоего равноправья сторонник, Я им и остался… При чем же здесь сонник, Свеча и обличие карточной дамы? Ведь ты же была героинею драмы! 1947

Пиретрум{91}

Всю страсть, которая имелась, И всех своих желаний зрелость — Он отдал вам. А где их целость? Вы точно черная монашка. …Так черноморская ромашка Качается под знойным ветром, А получается Пиретрум[81]! 1948

"Из смиренья не пишутся стихотворенья…"{92}

Из смиренья не пишутся стихотворенья, И нельзя их писать ни на чье усмотренье. Говорят, что их можно писать из презренья. Нет! Диктует их только прозренье. 1948

Туча{93}

Сегодня туча приходила, Но повертелась и ушла — Ни капельки не проронила Сквозь тридцать градусов тепла. Помчались люди вслед за тучей На мотоциклах и в такси, Они кричали ей: "Не мучай И хоть немного ороси!" Но туча тупо-равнодушно Сказала всем, кто мчался вслед: "Вам только потому и душно, Что на душе покоя нет!" 1948

В цирке{94}

Была программа интересной, Оркестр загадочно молчал, И клоун немо-бессловесный Лишь кувыркался и пищал. Плясуньи были как монашки,— Они скрывали наготу. Жонглер метал пустые чашки,— Они разбились на лету. А тигр, Чьи полосаты плечи,— Я думаю, что от бича,— Вдруг вышел И по-человечьи Со мной раскланялся, Рыча! 1948

"Я вижу твои страданья…"{95}

Я вижу твои страданья, И мне самому тяжело. Я сам обратил вниманье, Что я причиняю зло. Возьми и свяжи мне руки И рот мне зажми. Замолчу. Ведь я ни страданья, ни муки Тебе причинить не хочу. И свяжешь ты руки, но только Не мне, а себе навсегда. А зла причинить я нисколько Тебе не хотел никогда. 1948

"Ты относишься ко мне…"{96}

Ты относишься ко мне, Как к полям. Ты относишься ко мне, Как к лесам. Ты относишься ко мне, Как я сам Относился бы к волне, К парусам. И тебя Я не виню. Ты проста. Так относится к огню Темнота. Так относится костер К темноте. Так относится простор К тесноте. 1948

"Завершился листопад…"{97}

Завершился листопад, Первый снег упал на крыши. Но о чем же шелестят Театральные афиши На заборе за углом? Всё же чаще о былом. Меж дорических колонн И массивных декораций — Девять муз и трое граций, Аполлон… О великий лицедей, Для чего скрывать с опаской Новизну живых идей Под классическою маской? Ведь, куда ты ни взгляни, Это действо всюду длится, Те же самые одни Действующие лица: Я, Ты, Он, Мы, Вы, Они! 1948

Балерина{98}

Ночь шуршит в канаве желтым листом, Бьет подковой. Поверяет дворничиху свистом Участковый. А девчонка с бантиком над челкой Тут же вьется, Меж совком танцует и метелкой И смеется. Всё ночами участковый видит В лунном свете: "Из девчонки толк, наверно, выйдет: Быть в балете!" Дворничиха несколько надменно Рассмеялась: "Ну так что же! Ведь и я на сцену Собиралась". "На каком же это основанье?" — "Так вот… Было. Только высшего образованья Не хватило!" "Да, конечно… Если уж учиться — Надо с детства". Он уходит. И свистит, как птица, По соседству. …Дворничиха выросла в детдоме, Грубовата. Дочь родилась в орудийном громе От солдата. На войне, уж ясно и понятно, Убивают. Этот парень не пришел обратно… И бывает, Кое-как метет она дорожки. Матерится… А у дочки луч на босоножке Серебрится. Ходит баба в час похмелья горький Туча тучей. …Будет, будет ваша дочь танцоркой Самой лучшей! 1948

"В чем убедишь ты стареющих…"{99}

В чем убедишь ты стареющих, Завтрашний день забывающих, Спины на солнышке греющих И о покое взывающих! Но не легко собеседовать С юными, кто не успел еще Всё на земле унаследовать: Капища, игрища, зрелища, Истины обнаженные, Мысли, уже зарожденные, Кисти, уже погруженные В краски, уже разведенные. Да! Сговориться со старыми Так же непросто, как с малыми. Движутся старые с малыми Будто музейными залами, Глядя в безумной надменности, Как на окаменелости, На золотые от зрелости Ценности Современности. 1948

Август{100}

Я помню Сдержанную наглость, Когда, потупив смутный взор, В свои права вступил он, Август, Всему и всем наперекор. И говорит: "Я был Июлем!" Он был Июлем, говорит. Идет он к полным меда ульям, Багряный лист в венце горит… Он был Июлем, говорит! А может быть, он был и Маем, Плясал, пастушек веселя, И утверждал, что стала раем Давным-давно уже Земля. Быть может!.. Но прекрасно знаем Став Декабрем, он волчьим стаям Оставил голые поля, Под серебристым горностаем Бич ледянистый шевеля. И лишь тогда, Во время стужи, Оледенившей нам уста, Мы вспомнили: "О, почему же Не различили мы спроста, Что там, В листве еще густейшей, Среди дворцов и базилик[82], Возник Вот этот августейший Надменный лик?!" 1948

Морское дно{101}

Я шел ко дну, Дошел до дна, Пошел по дну — И не страшна Мне никакая глубина! Я изучил морское дно, Оно пустынно и темно, И по нему, объят тоской, Лишь таракан ползет морской, Морская там горит звезда, Морская там шипит змея… А я? Я не вернусь туда, И даже кажется, что я И не бывал там никогда… Но бьет о мол Могучий вал, Кричит орел, Скрипит штурвал: "Бывал! Бывал! Ты там бывал! Ты шел ко дну, Дошел до дна, Пошел по дну — И не страшна Тебе морская глубина. Ты сам сказал: "Не утону!"" 1948

Март{102}

Я чую наступленье марта, Когда отшельник с бородой В весенней луже видит черта, А это — месяц молодой. Когда не в силах подчиниться Тому, кто властвует над ней, Воображает ученица, Что всех наставников умней. Март поощряет фантазерок, И потому нигде никто Мне так не мил и так не дорог, Как он в распахнутом пальто. Тот самый март, который, грезясь, Уже немного и смешон, Когда любой весенний тезис Давно поставлен и решен. И мы прекрасно понимаем, Что вслед за маем был июнь, Затем — июль, и обнимаем Мы вслед за этим хлебный куль. И рассудительная зрелость Придет однажды вечерком И сядет перед камельком. …А ты еще имеешь смелость По луже топать каблуком. И в горле боль, но ты, как птица, Поешь, что косы всех длинней. А в мире, в мире что творится!.. Плодят бациллу, жгут свиней. Лабораторная реторта Полна тяжелою водой. Отшельник в луже видит черта. …Ах, месяц, месяц молодой! 1948

"Мне кажется — стихи твои…"{103}

"Мне кажется — стихи твои Всё лучше с каждым днем и лучше. Летящие, как соловьи, Они сгущаются, как тучи. Но нет, не надо, чтоб дождем Упасть на землю довелось им, А подождем, а подождем — Белых снегов запросит осень. И вот тогда из этих туч Снежинки ринутся, сверкая. Я чувствую, что ты могуч. Заманчива судьба такая!" Так говорил мне голос твой. И что отвечу я на это? Я помню: миновало лето, Казалось, птичья песня спета. Но вдруг над самой головой Не в зонах, не в предместьях где-то Раздался голос громовой. Гроза под осень. Редкий случай. Тут ждешь морозца, ждешь ледка, И вдруг несется вихрь могучий. Она идет издалека. Она пришла! Чего же лучше, И надвое разъялась тьма. Каких-то букв летели тучи С библиотечного холма[83]. Рвались холстов каких-то клочья, Из чьих-то шуб летела моль, Трещали чьи-то полномочья, В ночи кончалась чья-то роль. В какой-то пруд с водой закисшей Пришелся молнии удар. Какой-то сыч под ветхой крышей, Очнувшись, выкрикнул: "Пожар!" И, опьяненные озоном, Скакали дети там и тут По пламенеющим газонам, Как будто вновь они цветут. Я, головы не подымая, Стоял на Каменном мосту[84] И, грому этому внимая, Вдруг ощутил, что я расту. Я чувствовал: высоко где-то, Куда без крыльев не попасть, Из ослепительного света Она возникла, эта страсть. Она моя, она желанна. Так озари, ярчайший свет, И позлащенный крест Ивана[85], И старый университет[86]! Фасады школ второй ступени, Чертоги муз, монастыри И Черторой[87] в подземной пене — Всё озари! Ведь что ты там ни говори — Горят не только фонари. Вот если бы горели в море Нефтеналивные суда, Вот это — горе, вот — беда. Вот если бы перегорели Внезапно в доме провода. А мы горим, но никогда Мы рук на пламени не грели. Вот мне о чем они сверкнули, Сшибающиеся мечи. Гори, чтоб чувства не уснули, И от грозы не трепещи! Гори, чтоб в громе неустанном Твой голос, вечно молодой, Звучал бы и за океаном, И над землей, и под звездой! И чтобы над осенней тучей, Где сольный ключ свой знак вписал, Творец стремительных созвучий, Во мрак повержен, воскресал! Я вечно не имел покоя И пел не соловьем в листве, А этой правою рукою Писал о нашем торжестве! 1948

"Из года в год…"{104}

Из года в год Негодная погода: Едва пройдет ненастье, Волочась,— Задует ветер На десятилетье. Не часто Ясно Небо Хоть На Час! Но Что ни вечер, То теплее встречи — За речью речь И яства на столе. Глядишь, И тает Сдержанности глетчер. И — баста! Ясно Небо На сто Лет! И над столом Поблескивает люстра В сто тысяч электрических свечей, И пробуждает дремлющие чувства Сиянье призматических лучей. И щелкает Электроотопленье,— Горят в камине Вовсе не дрова, Но будто бы Трещат при расщепленье Мельчайшие Частицы Естества. И ты сидишь У этого камина. А под ногами не подушка, Но Как будто бы разряженная мина, Безвредная давным уже давно. 1949

Солнце и художник{105}

"Как ты любишь писать мой закат Где лучи, умирая, горят На головках у лилий болотных! Мой закат тебе мил. Не смеши! Хоронить ты меня не спеши. Я прошу: на холодных полотнах Вялой кистью меня не пиши, Неспособный меня осязать! Я — не то, что ты хочешь сказать! 1949

Чары{106}

Мне под гипнозом не бывать! Когда б ты стала колдовать, Медведь пошел бы колесом, На удочку попал бы сом, Под дудочку плясал бы змей… А я б тебе сказал: "Не смей!.." Допустим, что от колдовства Летела бы с дерев листва, И от такого колдовства Посеребрилась голова Не у меня, а у него… А я б не чуял ничего И хохотал бы оттого, Что мне безвредно колдовство. Любую нить могу я рвать, Не буду этого скрывать. Я сам умею колдовать! 1949

Ива{107}

Как сильно Изменилась ива За эти семь весенних дней! Так всё меняется, что живо. Я знаю, что случилось с ней. Так изменилась вся дубрава За эти семь весенних дней: Всё стало ново, величаво — От веточек и до корней. Так всё меняется, что живо: Ручьи сливаются в поток, Из пашни возникает нива, И хлопок, в сущности цветок, Приобретает силу взрыва. И вот какою стала ива За эти семь весенних дней, За дни весеннего разлива, Неощутимого для пней! 1949

Костер{108}

Чего только не копится В карманах пиджака За целые века… А лето, Печь не топится… Беда невелика. И я за Перепелкино, Туда, за Перепалкино, За Елкино, за Палкино, За Колкино-Иголкино[88] Помчусь в сосновый бор И разведу костер. И выверну карманы я И выброшу в костер Всё бренное, обманное — Обрывки, клочья, сор; И, полные патетики, Петиции к властям; И разные билетики На вход ко всем чертям; И письма анонимные, И всякий прочий вздор — Всё рину в пламя дымное — В костер, в костер, в костер! И сам тут ринусь в пламень я. Но смерти не хочу, А попросту ногами я Весь пепел растопчу. Пусть вьется он и кружится, Пока не сгинет с глаз. Вот только б удосужиться Собраться как-то раз. 1949

"И вскользь мне бросила змея…"{109}

И вскользь мне бросила змея: "У каждого судьба своя!" Но я-то знал, что так нельзя — Жить, извиваясь и скользя. 1949

"В эту душную ночь…"{110}

В эту душную ночь Я беседовал с богом. Говорили, казалось, не очень о многом. Я ему говорю: "Покажи чудеса". Он в ответ: "Не седеют твои волоса, Не редеют — вот это и есть чудеса! Не тощают ни руки, ни ноги твои, Хоть известны мне многие муки твои. Ведь подумай: ходил по таким ты дорогам, По таким ты оврагам бродил и отрогам, Где, как кровь, солона и багряна роса… Ты прошел их — вот это и есть чудеса!" 1949

Богатый нищий{111}

От города не отгороженное Пространство есть. Я вижу: там Богатый нищий жрет мороженое За килограммом килограмм. На нем бостон, перчатки кожаные И замшевые сапоги. Богатый нищий жрет мороженое… Пусть жрет, пусть лопнет! Мы — враги 1949

Переходное мгновенье{112}

Эту вы заметили минуту? Фраза музыкальная над башней[89] Всё еще не кончилась, как будто День еще не кончился вчерашний, Но на самом деле наступило Завтра. Нет, не завтра, ошибаюсь, А сегодня. А сегодня было И прошло. И полночь, улыбаясь, Это переходное мгновенье Сверив с временем международным, Уточняет судьбы поколенья, Называемого переходным. …На плечах Василия[90] ночами Засыпают городские птицы, Только под прожектора лучами Ночью они могут пробудиться. Я не сплю. Я слышу шелестенье Поздних шин и голоса людские. В это переходное мгновенье Все они немного не такие. Птицы спят, сложив невинно крылья, Но не смолкли голоса земные, И порой без всякого усилья Все они звучат как позывные В это переходное мгновенье. 1949

Ночью по Замоскворечью{113}

Ночью По Замоскворечью Белая машина мчалась И остывшей хлебной печью Якиманка[91] намечалась. Будто булочник-кондитер, седовласый пекарь хлеба, Кончил дело, руки вытер И уставился на небо. Небо Темное огромно, и в ночи мерцают с юга Тепловозная Коломна, Циолковская Калуга[92], И ружейная планета, в золотых медалях Тула[93], Тоже блещет зиму — лето В небе внуковского гула[94]. Этих звезд Не признавая. Подвернулась на ухабе И очнулась мостовая, сонно охая по-бабьи Там, где в узком переулке Под мучнистой лунной пылью Дремлют домики-шкатулки С кардамоном и ванилью. Но блеснул Замшелый глобус В ржавом сквере на Болоте[95], Белый внуковский автобус громыхнул на повороте И взвился как будто в воздух, Чтоб увидеть.издалече С тверди неба в этих звездах Тишину Замоскворечья. 1950

Удача{114}

Жизнь моя всё короче, короче, Смерть моя всё ближе и ближе. Или стал я поэтому зорче, Или свет нынче солнечный ярче, Но теперь я отчетливо вижу, Различаю всё четче и четче, Как глаза превращаются в очи, Как в уста превращаются губы, Как в дела превращаются речи. Я не видел всё это когда-то, л не знаю… Жизнь кратче и кратче, А на небе всё тучи и тучи, Но всё лучше мне, лучше и лучше, и богаче я всё и богаче. …Говорят, я добился удачи. 1950

Усталость{115}

И всё, о чем мечталось, Уже сбылось, И что не удавалось, То удалось. Отсталость наверсталась Давным-давно. Осталась лишь усталость — Не мудрено! Усталость разрасталась В вечерней мгле, Усталость распласталась По всей земле, Усталость становилась Сильнее нас. Но где ж, скажи на милость, Она сейчас? Прилег ты напоследки, Едва дыша. Но ведь в грудной-то клетке Живет душа! Вздохнул. И что же сталось? Твой вздох, глубок, Повеял на усталость, Как ветерок. Вот тут и шевельнулась Она слегка, Как будто встрепенулась От ветерка, И — легкая усталость, Не на века,— Развеялась, умчалась, Как облака. 1950

"Такие звуки есть вокруг…"{116}

Такие звуки есть вокруг, Иными стать их не заставишь, Не выразишь посредством букв, Не передашь посредством клавиш. И поручиться я готов: Иную повесть слышать слышим, Но с помощью обычных слов Ее мы всё же не запишем. И своевольничает речь, Ломается порядок в гамме, И ходят ноты вверх ногами, Чтоб голос яви подстеречь. А кто-то где-то много лет Стремится сглаживать и править. Ну что ж! Дай бог ему оставить На мягком камне рыбий след. 1950

"Мы — как мы!.."{117}

Мы — как мы! Всегда мы наготове Продолжать, волнуясь и смеясь, Ту беседу, что на полуслове Года два назад оборвалась. Вновь и вновь Встает не подлежавший Никаким сомнениям вопрос, Но подросток, в комнату вбежавший, Года на два все-таки подрос. И старик В безмолвии суровом Года на два постарел еще… Ну, а мы опять о чем-то новом Продолжаем спорить горячо. 1950

31 декабря 1950 года{118}

Зима. Снежинка на реснице, И человеку детство снится. Но уйма дел у человека, И календарь он покупает, И вдруг он видит: Наступает Вторая половина века. Наступит… Как она поступит? "Ну, здравствуй! — скажет.— Праздник празднуй!" И вместе с тем Она наступит На глотку Разной Мрази Грязной. Предвижу Это наступленье На всех отступников презренных! Об этом, Словно в исступленье, Декабрьский вихрь ревет в антеннах, Звенит в зерне, шуршит в соломе, Ломает хворост в буреломе… Двадцатый век на переломе!

Ночные звуки{119}

Ночные звуки — вороватый свист, щелчок железа, краткий выхлоп газа - Вдруг перекрыло шелестенье вяза. Мир листьев Был огромен, густ и мглист. Умы Наволновались До отказа. И месяц в вышине обозначал Вселенной состояние такое, Что даже крик внезапно прозвучал Тревожным утверждением покоя — В полузабвенье кто-то закричал. Пришел, Пришел он, Долгожданный срок. На миг Всё успокоилось в природе, Как будто тихий ангел на порог — Как говорили некогда в народе — Вступил… И еле слышный ветерок Чуть зазвенел И замер, Как курок… Вот точно так же, Как курок На взводе! 1951

"У ночи — мрак…"{120}

У ночи — мрак, У листьев — шум, У ветра — свист, У капли — дробность, А у людей пытливый ум И жить упорная способность. И мы живем… Но дело в том, Что хоть и властны над сооою, Но в такте жизненном простом Бывают всё же перебои. Не можешь распознать врага И правду отличить от лести, И спотыкается нога Как будто и на ровном месте. Но лишь Оступишься вот так — И всё на место станет разом: И шум листвы, и свет, и мрак. И вновь навеки ясен разум! 1951

"Это — Не по моей и не по вашей вине…"{121}

Это — Не по моей и не по вашей вине, А так подобает всем существам… Как лунатик Благодаря луне, Как укротитель Благодаря львам, Как волнорез Благодаря волне — Вы существуете Благодаря мне, Я — благодаря вам! 1951

"Ночь Становилась Холодна…"{122}

Ночь Становилась Холодна. Прибавил шагу я. Навстречу Скачками двигалась луна. Но вдруг по грудь, затем по плечи В нагое дерево ушла, И через ветви провалилась, И снова в небе появилась Гораздо выше, чем была. Вот так Борец, Почти поборот, Оказывается наверху. Один Через морозный город Я шел без шубы на меху. 1951

Листья{123}

Они Лежали На панели… И вдруг Они осатанели И, изменив свою окраску, Пустились в пляску, колдовские. Я закричал: "Вы кто такие?" "Мы — листья, Листья, листья, листья! — Они в ответ зашелестели.— Мечтали мы о пейзажисте, Но руки, что держали кисти, Нас полюбить не захотели. Мы улетели, Улетели!.." 1951

Ложь{124}

Ложь Поначалу в самых мелочах, А дальше — больше, гладко, без заминки Как будто в ясных солнечных лучах Бесчисленные плавают пылинки. И если в глаз попало — трешь и трешь И пальцами, и даже кулаками, Но кажется, что маленькую ложь Не вынуть и обеими руками. Крупицы лжи щекочут, колют, жгут, Слеза всё пуще застилает око. Ведь нам лгуны для этого и лгут, Чтоб видеть не умели мы далеко. Но выход есть и в случае таком: И, за ресничку подымая веко, Вдруг поддевает смелым языком Всё это человек у человека. И докторов напрасно не тревожь, А знай: всего искуснее и чище Глаза нам застилающую ложь Прочь устраняет дерзкий язычище! 1951

Песня{125}

Пабло Неруде[96]

Этой песне внимали Стокгольм и Марсель. Через греческий дым и турецкую пыль Била в цель Эта песня грядущего. Но, Упорно исследуя каждую щель, Где-то в Чили, В ущельях, за тысячу миль, Дни и ночи ловил полицейский патруль Человека, о мире поющего. Потому что решили, Что именно там, Где-то в Чили, Удобней идти по пятам За певцом, и травить его гончими, И в безлюдном ущелье заоблачных гор Навалиться оравой — и весь разговор, И разделаться с песней — и кончено! Песню эту поймай, песню эту казни И к началу кровавой безумной резни В сей же час приступай в нетерпении, И тогда уж не будет тревожить сердец Эта песня, в которую всажен свинец! …И казалось, что замерло пение. Но явились шахтеры из темной земли И сказали тому, кто командует "пли": "Что тут ищет патруль? Что случилось, сеньор Почему в сердце гор вы палите в упор?" А убийца ответил уклончиво: "Я имею инструкции. Кончено!" Так в заоблачном Чили Меж каменных глыб Белый свет омрачили. Но певец не погиб,— Он ушел поднебесными тропами, И, сквозь землю пройдя И смеясь, как дитя, Появился он будто секунду спустя В самолете над старой Европою. А в заоблачном Чили Кричали: "Он здесь!" Ибо здесь, на какую ты гору ни влезь, Из-за каждого камня и кустика Эта песня! И каждый пастух, и шахтер, И хозяева лам за вершинами гор Слышат песню! Вы поняли это, сеньор? Очевидно, такая акустика! И не радио это, А голос живой! Всюду слышится песня грядущего. Не убьют ни свинец, ни удар ножевой Человека, отважно поющего! 1951

"Ночь. Где-то там, на страшной вышине…"{126}

Ночь. Где-то там, на страшной вышине, Спят кратеры и цирки на Луне. А на Земле, конечно, тоже спят. Да, многие разделись и легли, Объяты негой с головы до пят. Но на обратной стороне земли, Где ровно в полночь полдень на часах, Под раскаленным солнцем в небесах Бушует день в жарище и в пыли. И стоит передвинуть рычажок, Чтоб ветер нескончаемого дня Из сумрака нахлынул и ожег Меня! И безвозвратно истекла Секунда-ночь, пахуча и тепла, Как пепел дня, сгоревшего дотла. Да! Спят, конечно, мертвые тела, Да в гулких урнах жирная зола, Да где-то на огромной вышине Спят кратеры и цирки на Луне, А все земные кратеры кипят! 1952

Птицы{127}

А птицей стать я не хотел бы, Быть соловьем я не желаю. Сама подумай,— Прилетел бы, На подоконник сел бы с краю, И ты б сказала: "Что за птица На подоконнике томится, Стучит в стекло летучим телом?" А я в стремленье неумелом Царапал перьями стекло бы. К чему всё это привело бы? Ты форточку бы приоткрыла, Влетел бы я. Как это мило! В твою ладонь упал бессильно. Ты к черту выгнала бы кошку, Подумала, Поймала мошку, Схватила булочную крошку И в клюв мне всунула насильно, И досыта бы накормила, И, повторив: "Как это мило!" — Поцеловала бы губами. Так мы становимся рабами. …Я никогда не буду птицей! 1952

"И снова осень…"{128}

И снова осень… Велосипедист, Пригнувшийся к своей дрожащей раме, Несется, как осенний пестрый лист, Подхваченный вот этими ветрами; И девушка, которая в кино Играла чеховскую Анну[97], На перекрестке встречена нежданно, Напоминает осень всё равно; В комиссионке рыжая лиса, Зелено-красный желудь в светофоре — Всё подтверждает, что наступит вскоре Сентябрьский день. И даже голоса, Которые стремительной весне Спешат пропеть хвалу свою простую,— И там и тут напоминают мне Про ту же осень Сытно-золотую. 1952

"Я опять тебя обидел…"{129}

Я опять тебя обидел — Понимаю, сознаю, Я опять тебя обидел За доверчивость твою. Вновь невольно сделал больно Я тебе. А почему? Я сказал тебе: "Довольно Верить на слово всему! На свою ты мерку меришь И всему, что ни скажи, Веришь, веришь, веришь, веришь. Лгут и жены и мужи! Докажу, что лгут и дети, И не верь им ни на грош, Ибо властвуют на свете Лицемерие и ложь". "Да?" — сказала ты, тоскуя. "Нет! — ответил я, ликуя.— Есть на свете добрый люд — Очень многие не лгут… Почему ж ты даже тут Истины не разгадала?" Так кричал я. Ты страдала.

"Кто следующий?.."{130}

Кто следующий? Ты следующий! Во многом еще несведущий, Но ясную цель преследующий, Моим оружьем орудующий, Откликнись, Товарищ Будущий! 1952

"Никого, Ничего…"{131}

Никого, Ничего… Ручеек пересох, Только в русле его Серебрится Песок. Он Клубится слегка, Чтоб рука не взяла, Будто вместо песка Только Пепел, Зола. Но И в пепле еще Естество не мертво. "Горячо?" — "Горячо! Ничего, ничего!" Ведь Повсюду, везде И куда ни шагнем, На остывшей звезде, Где играли с огнем, Хорошенько Пошарь, Углубись, поищи — И пробьются сквозь гарь Изобилья Ключи! 1952

"Примерзло яблоко…"{132}

Примерзло яблоко К поверхности лотка, В киосках не осталось ни цветка, Объявлено открытие катка, У лыжной базы — снега по колено, Несутся снеговые облака, В печи трещит еловое полено… Всё это значит, что весна близка! 1952

Седьмое чувство{133}

Строятся разные небоскребы,— Зодчим слава и честь, Но человек уже хочет иного — Лучше того, что есть. Лучше и лучше пишутся книги, Всех их не перечесть, Но человек уже хочет иного — Лучше того, что есть. Тоньше и тоньше становятся чувства, Их уж не пять, а шесть, Но человек уже хочет иного — Лучше того, что есть. Знать о причинах, которые скрыты, Тайные ведать пути — Этому чувству шестому на смену, Чувство седьмое, расти! Определить это чувство седьмое Каждый по-своему прав. Может быть, это простое уменье Видеть грядущее въявь! 1952

"Событье Свершилось…"{134}

Событье Свершилось, Но разум Его не освоил еще; Оно еще пылким рассказом Не хлынуло с уст горячо; Его оценить беспристрастно Мгновенья еще не пришли; Но все-таки Всё было ясно По виду небес и земли, По грому, По вспугнутым птицам, По пыли, готовой осесть. И разве что только по лицам Нельзя было это прочесть! 1953

"Я помню…"{135}

Я помню: Целый день Всё время Падал снег И всею тяжестью Висел на черных сучьях. Но это шла весна: Тянуло влагой с рек, Едва проснувшихся И прячущихся в тучах. Тянуло Влагой С рек И внутренних морей, И пахло льдом, Водой И масляного краской. Казалось — шли часы Ни тише, ни быстрей, А так же, как всегда, На старой башне Спасской[98]. Но Время Мчалось так, Как будто целый век Прошел за этот день… И не мешала вьюга, Чтоб нес по улице Какой-то человек Мимозы веточку, Доставленную с юга. 1953

Мир{136}

Мир велик! До того он велик, Что иные писатели книг, Испытав бесконечный испуг, Уверяли, что мир только миг, Лишь мгновение, полное мук, И оно обрывается вдруг, Ибо жизни неведома цель. А иные владельцы земель Объявили, что мир — это пир. Заявили, что мир — это жир. Легший складками по животу. Да еще, чтоб смирить нищету, Разъяснили, что мир — это мор Что, число бедняков сократив, На земле и покой и простор Обеспечат холера и тиф, Ибо мир вообще — это тир Для пальбы по мишени живой На арене войны мировой. Но таков ли действительно мир? Нет! Могучее существо Не вместится в солдатский мундир, Надеваемый на него. Мир, извечный дробитель цепей, Рвет застежки любых портупей, Ибо сила его велика! Привезенные издалека Танки, булькнув, идут ко дну, Потому что людская рука В море с мола столкнула войну. Люди мира и счастья хотят. И когда на добычу летят Двойники отплясавших в петле, Человек предает их земле. Человек предает их земле! 1953

"Что-то Новое в мире…"{137}

Что-то Новое в мире. Человечеству хочется песен. Люди мыслят о лютне, о лире. Мир без песен Неинтересен. Ветер, Ветви, Весенняя сырость, И черны, как истлевший папирус, прошлогодние травы. Человечеству хочется песен. Люди правы. И иду я По этому миру. Я хочу отыскать эту лиру, Или — как там зовется он ныне — Инструмент для прикосновенья Пальцев, трепетных от вдохновенья. Города и пустыни, Шум, подобный прибою морскому… Песен хочется роду людскому. Вот они, эти струны, Будто медны и будто чугунны, Проводов телефонных не тоньше И не толще, должно быть. Умоляют: "О, тронь же!" Но еще не успел я потрогать — Слышу гул отдаленный, Будто где-то в дали туманной За дрожащей мембраной Выпрямляется раб обнаженный, Исцеляется прокаженный, Воскресает невинно казненный, Что случилось, не может представить "Это я! — говорит.— Это я ведь!" На деревьях рождаются листья, Из щетины рождаются кисти, Холст растрескивается с хрустом, И смывается всякая плесень… Дело пахнет искусством. Человечеству хочется песен. 1948, 1954

Страусы{138}

Когда Пахнёт Великим хаосом — Тут не до щебета веселого, И кое-кто, подобно страусам, Под крылья робко прячут головы. И стынут В позах неестественных, Но все-таки и безыскусственных, Забыв о промыслах божественных И обещаниях торжественных, Бесчувственны среди бесчувственных. И смутные Полубесплотные, Покуда буря не уляжется, Одним тогда они встревожены: А вдруг кому-нибудь покажутся Ножнами их подмышки потные, Куда, как шпаги, клювы вложены? 1954

Двадцатые годы{139}

Помню Двадцатые годы — Их телефонные ручки, Их телеграфные коды, Проволочные колючки. Помню Недвижные лифты В неотопляемых зданьях И бледноватые шрифты В огненно-пылких изданьях. Помню И эти газеты, Помню и эти плакаты, Помню и эти рассветы, Помню и эти закаты. Помню Китайскую стену[99] И конструктивную сцену[100], Мутность прудов Патриарших[101], Мудрость товарищей старших. Помню Фанерные крылья И богатырские шлемы[102], Помню и фильмы, что были Немы и вовсе не немы. Помню я Лестниц скрипучесть И электричества тленье. Помню я буйную участь Нашего поколенья. 1954

"Звонят в Елоховском соборе…"{140}

Звонят в Елоховском соборе[103]. И это значит — понимай, Что вслед за пасхой очень вскоре Придет весенний праздник Май. А эта девочка на рынке Торгует птичками. Блестят Очаровательные спинки Кустарно сделанных утят. "Ответь, какой ты воск топила?" — "Я в нефтелавочку зашла, Свечей церковных накупила И на утят перелила". Ведь вот судьба твоя, художник! Таков блаженный твой удел, Наивный основоположник Новейших форм старинных тел. Творим мы из чего-то что-то, А что творим мы из чего — Не ваша, умники, забота, И в том — искусства торжество! 1954

Музыкальный ящик{141}

Что песня? Из подполья в поднебесье Она летит. На то она и песня. А где заснет? А где должна проснуться, Чтоб с нашим слухом вновь соприкоснуться? Довольно трудно разобраться в этом, Любое чудо нам теперь не в диво. Судите сами, будет ли ответом Вот эта повесть, но она — правдива. Там, Где недавно Низились обрывы, Поросшие крапивой с лебедою, Высотных зданий ясные массивы Восстали над шлюзованной водою. Гнездится Птица Меж конструкций ЦАГИ[104], А где-то там, За Яузой, В овраге, бурля своей ржавеющею плотью, Старик ручей по черным трубам скачет. Вы Золотым Рожком[105] его зовете, И это тоже что-нибудь да значит. …Бил колокол на колокольне ближней, Пел колокол на колокольне дальней, И мостовая стлалась всё булыжней, И звон трамвая длился всё печальней. И вот тогда, На отдаленном рынке, Среди капрона, и мехов, и шелка, непроизвольно спрыгнула с пластинки Шальная патефонная иголка И на соседней полке антиквара Меж дерзко позолоченною рамой И медным привиденьем самовара Вдруг объявился Ящик этот самый. Как описать его? Он был настольный, По очертаниям — прямоугольный, На ощупь — глуховато мелодичный, А по происхожденью — заграничный. Скорей всего он свет увидел в Вене, Тому назад столетие, пожалуй. И если так — какое откровенье Подарит слуху механизм усталый? Чугунный валик, вдруг он искалечит, Переиначит Шуберта и Баха, А может быть, заплачет, защебечет Какая-нибудь цюрихская птаха, А может быть, нехитрое фанданго[106] С простосердечностью добрососедской Какая-нибудь спляшет иностранка, Как подобало в слободе немецкой, Здесь, в слободе исчезнувшей вот этой, Чей быт изжит и чье названье стерто. Но рынок крив, как набекрень одетый Косой треух над буклями Лефорта[107]. И в этот самый миг На повороте Рванул трамвай, Да так рванул он звонко, Что вдруг очнулась вся комиссионка, И дрогнул ящик в ржавой позолоте, И, зашатавшись, встал он на прилавке На все четыре выгнутые лапки, И что-то в глубине зашевелилось, Зарокотало и определилось, Заговорило тусклое железо Сквозь ржавчину, где стерта позолота. И что же? Никакого полонеза, Ни менуэта даже, ни гавота[108] И никаких симфоний и рапсодий, А громко так, что дрогнула посуда,— Поверите ли? — грянуло оттуда Простое: "Во саду ли, в огороде…"[109] Из глубины, Из самой дальней дали, Из бурных недр минувшего столетья Где дамы в менуэте приседали, Когда петля переплеталась с плетью Когда труба трубила о походе, А лира о пощаде умоляла, Вдруг песня: "Во саду ли, в огороде,— Вы слышите ли? —девица гуляла!" 1954

"Закрывались магазины…"{142}

Закрывались магазины, День кончался, остывая; Пахли туфлей из резины Тротуар и мостовая. В тридцатиэтажном зданье Коридоры торопились Опустеть без опозданья, А внизу дома лепились. Средь конструкций, и модерна, И ампира, и барокко Этот день, шагая мерно, Вдаль ушел уже далеко. Вот смотрите! Это он там, Он, который нами прожит, А для стран за горизонтом — Только будущий, быть может. Он у нас не повторится, А у них еще начнется В час, когда на ветке птица Поутру едва очнется. 1954

Голоса{143}

Мне Не дает уснуть Хор смутных голосов… Я не хочу замкнуть Пространство на засов, И голоса кричат, Стучат в железо крыш, Трещат и верещат: "Услышь, Услышь, Услышь!" Всё это про меня, Всё это обо мне — Возня и стрекотня В распахнутом окне, В летящих облаках, Покрывших небеса,— На разных языках Земные голоса. О, эти голоса! Я вслушиваюсь в них. Но чей. же раздался Отчетливей других? Мой голос Этот вот. Велик он или мал, Я, не боясь невзгод, Упорно поднимал; Его я возвышал,— О нет, я не молчал,— И пусть он не решал, Но всё же он звучал, Поддержан, заглушён, То тайный, то прямой, Каков бы ни был он, Он мой, Он мой, Он мой! И вам я заглушить Не разрешу его, И за меня решить Не дам я ничего! 1954

"По существу ли Эти споры?.."{144}

По существу ли Эти споры? Конечно же, по существу! Рассудок может сдвинуть горы, Когда мешают эти горы Увидеть правду наяву. По существу ли Свищут пули? Конечно же, по существу! И что бы там они ни пели, Но ведь огонь-то в самом деле Идет не по абстрактной цели, А по живому существу. Огонь Идет по человеку! Все тяготы он перенес, И всех владык он перерос,— Вот и палят по человеку, Чтоб превратить его в калеку, В обрубок, если не в навоз. Итак, К какому же решенью Он, человек, пришел сейчас? Он, человек, пришел к решенью Не быть ходячею мишенью Для пуль, и бомб, и громких фраз И человек вступает в споры, Конечно, только для того, Чтоб, не найдя иной опоры, Взять и однажды сдвинуть горы С пути людского своего! 1954

Никогда{145}

Никогда, Никогда, Никогда Не бывало такого июля! Никогда Ни земля, ни вода, Ни амбары, ни хлевы, ни ульи Не бывали такими еще, И таким никогда не бывало Это солнце и так горячо Толщу вечных мерзлот не гревало. Не бывала Вот так никогда Степь в смерчи пылевые одета. Ни в какие Былые года Не умело горячее лето Так искусно над нами возвесть Облаков вавилонские башни[110]. Но летит Из Исландии весть: Обнажились там старые пашни. Лет семьсот под корой ледяной Прозябали те земли незримо; Жизнь вернул им не то чтобы зной, А сырое дыханье Гольфстрима. И теперь Ото льда — Ни следа, Вековые разбиты оковы! Вот и вздумай сказать: Никогда, Никогда не бывало такого! Нет! Где глетчер, Где вечный был лед, Снова будут пахать, будут сеять И, когда это семя взойдет, Будут перелопачивать, веять… И дыхание талого льда До меня долетает с заката. Значит, Нет Никаких Никогда,— Есть когда-нибудь Или когда-то. Это так! Но какое-то "но" Существует и существовало… Знаю: Скоро случиться должно, Что еще никогда не бывало! 1954

Градус тепла{146}

Все-таки Разрешилась, Больше терпеть не могла, Гнев положила на милость. Слышите: Градус тепла! И через зимние рамы Школьный доносится гам, К небу возносятся гаммы, Чтенье идет по слогам. И на спортивных площадках Лед под покровом воды В трещинках, в отпечатках, Будто цыплячьи следы. Знаете, что это значит? Это ведь он наконец Прямо над лужами скачет, Градус тепла, как птенец. Что уж он хочет, малютка, Как уж он будет расти, Как уж до первопутка Он ухитрится дойти — Кто его знает! Но радость Всем нам весна принесла. Вы понимаете: градус, Благостный Градус Тепла! 1954

Снег тает…{147}

Вот Тает снег… И всё, что мир из рук Ронял к ногам во время стуж и вьюг, Теперь вытаивает. Вот оно — Всё, что зимой в снегах погребено: Перчатки, шпильки, ржавые крючки, Афиш громадных мелкие клочки, И капли слез, которые мороз Исторг из глаз, и дробный след колес, Который был еще в осенней мгле Запечатлен на стынущей земле, И всё другое, что зимой в сугроб Заброшено подальше от жилья. Снег тает… Сунув шубу в гардероб, Поспешно обнажается земля, Чтоб облачиться с ног до головы В одежду из сверкающей листвы. 1954

Вечерело… Луч закатный{148}

Вечерело… Луч закатный, Удлиняясь мало-мальски, Прямо в город необъятный Глянул смутно, по-февральски. Потеплел он И смягчился, Перестал на всё коситься. Наконец-то научился К людям лучше относиться. 1954

Сон женщины{149}

Добрая женщина, Пожилая, Мне рассказала, что видела сон — Будто бы с неба спустился, пылая, Солнечный луч, и попался ей он В голые руки, и щекотно, колко Шел сквозь него электрический ток… Кончик луча она вдела в иголку — Вздумала вышить какой-то цветок, Будто из шелка… И тем вышиваньем Залюбовался весь мир, изумлен. Женщина, с искренним непониманьем, Робко спросила: "К чему этот сон?" Я объяснил ей, что сон этот — в руку! Если уж солнцем пошла вышивать — Это не склоку сулит и не скуку И неприятностям тут не бывать, Это навеяно воздухом вольным! Ведь не способна ни рваться, ни гнить Даже в ушке этом тесном игольном великолепная светлая нить. "Будьте,— сказал я,— к удаче готовы! Так не приснится и лучшей швее В перворазрядном большом ателье". Женщина робко сказала: "Да что вы!" 1954

Художник{150}

Художник Писал свою дочь, Но она, Как лунная ночь, Уплыла с полотна. Хотел Написать он Своих сыновей, Но вышли сады, А в садах — Соловей! И дружно ему закричали друзья: "Нам всем непонятна манера твоя!" И, так как они не признали его, Решил написать он себя самого. И вышла картина на свет изо тьмы, И все закричали ему: "Это мы!" 1954

Вьюги{151}

Бывают такие весенние вьюги, Когда леденеют трамвайные дуги И глухо волнуется всё меховое, Как будто живое, как будто живое, Как будто бы к жизни вернуться охота Всему, что убито,— от старца енота До самой последней ничтожной зверюги- Бывают такие тревожные вьюги! 1955

"Хочется Сосредоточиться…"{152}

Хочется Сосредоточиться И припомнить, Как за шагом шаг Этот мир рождался, Чтоб упрочиться В первобытном хаосе; И как Приходилось в этом мире, Созданном Собственною кровью И трудом, Подыматься к звездам, Скупо розданным Прямо с неба В сумраке седом; Совладать со всяческою нечистью, Делать всё, Чтоб вновь не грянул бой; Столковаться с целым человечеством И остаться Всё ж Самим собой! 1955

"Да, Многое исчезло без следов…"{153}

Да, Многое исчезло без следов. Всего не в силах даже перечесть я: Освобождаем тело городов От пыльной паутины проводов, которых только путались известья. И свищут нам ракеты в небесах, Дед-пропеллер может и на отдых. И, словно о фрегатах в парусах, Мы думаем теперь о пароходах. Пар! Отпыхтел свое он и уплыл. И хорошо, и тосковать не станем О том, что топок антрацитный пыл Мы заменили внутренним сгораньем. Уйдет и паровой локомотив В мир памятников древности печальной И мы его, слегка позолотив, На пьедестал у площади вокзальной Поставим и решеткой оградим, И быстро человечество забудет, Каким на вкус был паровозный дым,— Им лишь романтик упиваться будет. Но, смутно помня о его судьбе, Ведь мы-то сами жить не перестанем, Ведь мы-то не покажемся себе Таким же точно вот воспоминаньем. Ведь мы, природу недопокорив, От дела не откажемся устало И, волосы себе посеребрив, Не ринемся, кряхтя, на пьедесталы — Туда, откуда дворник помелом Клочки афиш сгоняет со ступенек. Ведь мы-то не окажемся в былом! Что ты об этом скажешь, современник? 1955

Нагая истина{154}

Не правы те, кто истину нагую Считают голой, Считают голой истину нагую И невеселой. Ведь вот сейчас, когда в разгаре лета Хлеб колосится, Естественно, что истина одета В цветные ситцы… А день придет — она под черно-бурой Своей лисою В декабрьской бездне, облачной и хмурой, Блеснет красою. Но есть часы, когда в моторном шуме Над нами всеми Она витает в кожаном костюме, В пилотском шлеме. И мчится ввысь, ее оберегая, Голубок стая, Чтоб воссияла истина нагая Весьма простая. 1955

Шквал{155}

И снова Мир За что-то впал в немилость: Промчался вихрь, напитан дымной пылью, Как будто бы, поджав стальные крылья, Какая-то промчалась эскадрилья И, глухо взвыв, за горизонтом скрылась. И рожь в полях коленопреклонилась, Но распрямилась, хоть не без усилья, И охнуло колосьев изобилье, И равновесие Восстановилось. 1955

Заводы{156}

Похолоданье. Вихри пыльные. И солнце, голову склонив, Свои лучи, уже бессильные, Дарит пространству сжатых нив. Вода в канавах стынет ржавая. Вот-вот замерзнут все пруды. Но за заставой Величавые Шумят заводы, Как сады! 1955

Первооткрыватель{157}

Гидролог Или не гидролог, Ты не был глух и не был слеп, И путь твой был суров и долог В пустыне, где не зреет хлеб. Она вставала из полыни, Горько-соленая заря, И знал ты: в глубине пустыни Кипят подземные моря. К земле ты нагибался часто, Отыскивая неспроста В пластах то отпечаток ласта, А то и рыбьего хвоста. Пусть были временем затерты Едва заметные следы, Но видел ты каналы, порты И будущие сады. Тебя считали фантазером, Который вечно ходит вброд По испарившимся озерам, Всё делая наоборот. Но видел ты, как, воду пеня, Идут к причалам корабли. Нет, не терял ты представленья О будущем Своей земли! 1955

Дедал{158}

И вот В ночном Людском потоке Мою дорогу пересек Седой какой-то, и высокий, И незнакомый человек. Застыл он У подножья зданья, На архитектора похож, Где, гикая и шарлатаня, Толклась ночная молодежь. Откуда эта юность вышла И к цели движется какой? И тут сказал мне еле слышно Старик, задев меня рукой: "С Икаром мы летели двое, И вдруг остался я один: На крыльях мальчика от зноя Растаял воск. Упал мой сын". Я вздрогнул. "Что вы говорите?" — "Я? Только то, что говорю: Я лабиринт воздвиг на Крите Неблагодарному царю[111]. Но чтоб меня не заманили В тот лабиринт, что строил сам, Себе и сыну сделав крылья, Я устремился к небесам! Я говорю: нас было двое, И вдруг остался я один. На крыльях мальчика от зноя Растаял воск. Упал мой сын. Куда упал? Да вниз, конечно, Где люди, по своим делам Стремясь упорно и поспешно, Шагали по чужим телам. И ринулся я вслед за сыном. Взывал к земле, взывал к воде, Взывал к горам, взывал к долинам. "Икар! — кричал я.— Где ты, где?" И червь шипел в могильной яме, И птицы пели мне с ветвей: "Не шутит небо с сыновьями, Оберегайте сыновей!" И даже через хлопья пены Неутихающих морей О том же пели мне сирены: "Оберегайте дочерей!"" И этот голос в вопль разросся, И темный собеседник мой Рванулся в небо и унесся Куда-то прямо по прямой. Ведь между двух соседних точек Прямая — самый краткий путь, Иначе слишком много кочек Необходимо обогнуть. И как ни ярок был прожектор, Его я больше не видал: Исчез крылатый архитектор, Воздухоплаватель Дедал! 1955

Ночью{159}

Этой Ночью, Ночью летней, Вьется хмель тысячелетний По железу, По бетону, По карнизу, По балкону. Что Творится Там, за шторой, Той вот самой, за которой В мученические позы В мутных вазах встали розы? Чем же Тут могу помочь я? Может быть, вот этой ночью На балкон пробраться снизу По железу, По карнизу Цепко, с выступа на выступ, Взять и пыль И хмель На приступ, У окошка очутиться, Стукнуть, будто клювом птица, Чтоб окно ты распахнула. Ты бы встала И взглянула — Что за птаха залетела? Ничего не разглядела, У окна бы постояла, А закрыть — не захотела. И не надо, И не трогай, И напрасно закрывала: Я иду своей дорогой, Как ни в чем и не бывало! 1955

"Нет, Тени За людьми не гонятся!.."{160}

Нет, Тени За людьми не гонятся! От некоторых эти тени, Когда к закату солнце клонится, Бегут как будто бы в смятенье. Но вот, На рубеже грядущего, Сама себе почти чужая, Тень человека, вдаль идущего, Плывет, его опережая. И полны Дали необъятные Тенями именно такими, Которые в часы закатные Вперед отброшены живыми. И точно так, Как тени прошлого Вдруг возникают между нами, В грядущем — потому и ждешь его! — Мы существуем Временами. 1955

"Будто Впрямь по чью-то душу…"{161}

Будто Впрямь по чью-то душу Тучи издалека С моря движутся на сушу С запада, с востока. Над волнами Временами Ветер возникает, Но волнами, А не нами Грубо помыкает. Он грозится: "Я возвышу, А потом унижу!" Это я прекрасно слышу И прекрасно вижу. Возвышенье, Униженье, Ветра свист зловещий… Я смотрю без раздраженья На такие вещи. Ведь бывало и похуже, А потом в итоге Оставались только лужи На большой дороге. Но чего бы это ради Жарче керосина Воспылала в мокрой пади Старая осина? Я ей повода не подал, Зря зашелестела. Никому ведь я не продал Ни души, ни тела. Огненной листвы круженье, Ветра свист зловещий… Я смотрю без раздраженья На такие вещи. 1955

"О, годовщины…"{162}

О, годовщины, Годовщины, Былые дни, Былые дни, Как исполины Встают они! Мы этих дней Не позабыли, Горим огнем Тех дней, В которые мы жили Грядущим днем. И в час, Когда опять двенадцать На башне бьет, Когда дома уже теснятся, Чтоб дать проход Неведомым грядущим суткам, Почти мечтам, Вновь ставлю я своим рассудком Всё по местам. Да, Он назад не возвратится — Вчерашний день, Но и в ничто не превратится Вчерашний день, Чтоб никогда мы не забыли, Каким огнем Горели дни, Когда мы жили Грядущим днем. 1955

"В белый шелк по-летнему одета…"{163}

В белый шелк по-летнему одета, Полночь настает. На Садовой[112] в переулках где-то Человек поет. Слышите! Не рупор, не мембрана Звуки издает,— Громогласно, ясно, без обмана Человек поет. Он моторов гул перекрывает И не устает, И никто его не обрывает — Пусть себе поет. Он поет, и отвечает эхом Каждая стена. Замолчал и разразился смехом. Вот тебе и на! Он хохочет, петь большой любитель, Тишине грозя. Это ведь не громкоговоритель,— Выключить нельзя! 1955

Неподвижность{164}

Неподвижность Громоздилась, Точно туча грозовая, И под нею зародилась Свистопляска пылевая. В буревые Барабаны Барабанщики забили, Пылевые ураганы Пыль над миром заклубили. И понесся, И понесся Вихрь, движение рождая, На скрипучие колеса Неподвижность взгромождая. Но Немедленно, тотчас же, Как сама себе преграда, Навалилась на себя же Неподвижности громада. И упала, Раскололась, Всё разрушить угрожая, Но не смяла даже колос Молодого урожая. 1955

Эхо{165}

Что такое случилось со мною? Говорю я с тобой одною, А слова мои почему-то Повторяются за стеною, И звучат они в ту же минуту В ближних рощах и дальних пущах, В близлежащих людских жилищах И на всяческих пепелищах, И повсюду среди живущих. Знаешь, в сущности, это не плохо! Расстояние не помеха Ни для смеха и ни для вздоха. Удивительно мощное эхо! Очевидно, такая эпоха. 1955

"Всё Обрело Первичный вес…"{166}

Всё Обрело Первичный вес: Воскрес Алмаз, Лишась оправы, Лекарства превратились в травы, Бумага превратилась в лес, Но только на единый миг, Чтоб разуму понятно стало, Как зрело всё и возрастало, Как Этот самый Мир Возник. (1956)

Дуб{167}

Когда с полей пустых и голых Уйдут последние машины, Последний колос подобрав, Ты птиц озябших, но веселых Сгоняешь со своей вершины, О дуб, великий князь дубрав! Бушуешь ты, огромный, темный, Под стынущими небесами. И, как в ответ, несется крик Многоголосый, неуемный: "Зима близка — мы знаем сами. Нам не указывай, старик!" Но ты шумишь. В такую ярость При виде юношеских, дерзких, Восторгом искаженных лиц Сановная приходит старость В своих регальях камергерских,— В такую ярость без границ! Поглотит птиц туман осенний, Войдут крылатые их клинья В диагональ сплошных дождей, Но разве меньше потрясений Тебе, о дуб, готовят свиньи, Искательницы желудей? Не чувствуешь, что подкопаться И под тебя, царя лесного, Идут их мирные стада? То чувство может просыпаться, Но если рано — дремлет снова, А если поздно — что тогда?! (1956)

"Троллейбус рванулся из мрака…"{168}

Троллейбус рванулся из мрака, Взывая на помощь дугой. Я понял: в троллейбусе драка, Там бьют и пинают ногой! Будь там я, конечно бы, сразу Мерзавца за шиворот сгреб, Но поздно: миганием глаза Растаял рубиновый "стоп". Извне невозможно вмешаться, Не крикнешь: "Назад поверни!" Дела эти могут решаться Лишь там, где творятся они. И пусть не забудет живущий На этой летящей во мгле, Гудящей, свистящей, ревущей, Крутящейся в бездне Земле: Коль будут увечить, калечить, То только своею рукой Удастся тебе обеспечить Желательный мир и покой! (1956)

"Будьте Любезны…"{169}

"Будьте Любезны, Будьте железны! —- Вашу покорную просьбу я слышу.— Будьте железны, Будьте полезны Тем, кто стремится укрыться под крышу". Быть из металла! Но, может быть, проще Для укрепления внутренней мощи Быть деревянным коньком над строеньем Около рощи В цветенье Весеннем? А! Говорите вы праздные вещи. Сделаться ветром, ревущим зловеще, Но разгоняющим все ваши тучи,— Ведь ничего не придумаешь лучше! Нет! И такого не дам я ответа, Ибо, смотрите, простая ракета Мчится почти что со скоростью звука, Но ведь и это Нехитрая штука. Это Почти неподвижности мука — Мчаться куда-то со скоростью звука, Зная прекрасно, что есть уже где-то Некто, Летящий Со скоростью Света!

Чистое небо{170}

Не ювелирные изделия, Не кости для пустой игры, Не кружевные рукоделия И не узорные ковры, Не шелка облако душистое, Не цирк И даже не кино, А покажу вам небо чистое. Не видывали давно? Быть может, книгу перелистывая, Вы скажете: Какое мглистое, Какое смутное оно! Бывает так… Но всё равно Я покажу вам Небо чистое. 1945, 1956

Первородство{171}

По мненью бедноты, Мы — богачи: У нас все сказки делаются былью И вообще, что хочешь получи — Нам вручены ключи от изобилья. По мненью богачей, Мы — беднота, Чьи беды в Лету канули бесследно. Им невдомек, что жизнь безбедна та, Которую мы создали победно. А мы — не богачи, не бедняки. Мы те, которых не бывало прежде. И прошлогоднейшие ярлыки к нашей не пришпилите одежде. Сказать точнее: Есть у нас черты, В которых ни малейшей капли сходства С чертами богачей и бедноты… Здесь речь идет о праве первородства! 1956

"Как всё это случилось, в самом деле?.."{172}

Как всё это случилось, в самом деле? Двадцатый век, с чего он начался? Мелели реки, и леса редели… Но в сизые от дыма небеса Аэропланы ухитрились взвиться, И мгла не преградила им пути, И на земле сумели объявиться Те, кто решились этот мир спасти, Чтоб снова плодородной и сырою Измученная сделалась земля, И сутью государственного строя Не мнились бы ни штык и ни петля, И двери тюрем полетели с петель, И чтоб искусство не было мертво… А ты не только этому свидетель,— Свидетелями этого всего Пусть остаются ветхие бойницы И рыхлый камень вековечных стен,— Ты не свидетель! Ты, как говорится, Виновник этих самых перемен. Ведь всё ж не вихрь весенний иль осенний Бесповоротно пробудил умы,— Виновники великих потрясений И их творцы не кто-нибудь — а мы! 1956

Самокатная{173}

На Яузе[113] Свой взор покоила Елисавета[114], дочь Петра. Над Яузой Качели строила Екатерина[115] для двора, Пейзажи были здесь приятные: Лужок, зеленый бережок… Но существует Самокатная[116], Откуда сделали прыжок Мотоциклетчики в Семнадцатом Аж через город весь, к Кремлю, За революцию сражаться там! Я эту Яузу люблю! У Яузы, У мутной Яузы, Стояли статуи наяд, А рядом склады и пакгаузы В чаду едучем, точно яд. Купцы, заводчики, кабатчики Еще таились там и тут, Когда помчались самокатчики Сражаться за рабочий люд, Творить Октябрь, бороться с барами, Кровь проливать за род людской… И пахнут старыми пожарами Брандмауэры[117] над рекой. Но дым умчится, чад уляжется, И вдруг в каких-нибудь кустах Светлеет Яуза и кажется Совсем такой, как в тех местах, Где, плавные изгибы делая, Подходит к городу она И плавают кувшинки белые, На тонких ножках встав со дна. Но дело всё ж не в этих лилиях, Всегда умеющих цвести, А в человеческих усилиях, Нечеловеческих почти. Кувшинки дружат пусть с кувшинами На подоконниках в домах… Там, где мосты кишат машинами, Иной у Яузы размах: От новостроек на окраинах До Устьинского моста[118], Как самокатчиков отчаянных Осуществленная мечта, То алая, то снежно-белая, То как чугунное литье, Встает Москва, как будто делая Прыжок в грядущее свое. 1956

Итоги дня{174}

В час ночи Все мы на день старше. Мрак поглощает дым и чад. С небес не вальсы и не марши, А лишь рапсодии звучат. И вдохновенье, торжествуя, Дойти стремится до вершин. И зренье через мостовую Сквозь землю видит на аршин. Как будто на рентгеноснимке, Всё проступает… Даже те, Кто носит шапки-невидимки, Теперь заметны в темноте. И улицы, чья даль туманна, Полны машин, полны людей. И будто бы фата-моргана[119] Всплывают морды лошадей. Да, с кротостью идут во взорах Конь за конем, конь за конем, Вот эти самые, которых Днем не отыщешь и с огнем. И движутся при лунном свете У всей вселенной на виду Огромнейшие фуры эти На каучуковом ходу. А в фурах что? Не только тонны Капусты синей и цветной, Не только плюшки, и батоны, И булки выпечки ночной, Но на Центральный склад утиля, На бесконечный задний двор Везут ночами в изобилье Отходы всякие и сор. За возом воз — обоз громаден, И страшно даже посмотреть На то, что за день, только за день, Отжить успело, устареть. В час ночи улицы пустые Еще полней, еще тесней. В час ночи истины простые Еще понятней и ясней. И даже листьев шелестенье Подобно истине самой, Что вот на свалку заблужденья Везут дорогою прямой. Везут, как трухлые поленья, Как барахло, как ржавый лом, Ошибочные представленья И кучи мнимых аксиом. Глядишь: внезапно изменилось, Чего не брал ни штык, ни нож, И вдруг — такая это гнилость, Что, пальцем ткнув, насквозь проткнешь. И старой мудрости не жалко! Грядущий день, давай пророчь, Какую кривду примет свалка Назавтра, в будущую ночь! Какие тягостные грузы Мы свалим в кладовую тьмы! Какие разорвутся узы И перерубятся узлы! А всё, что жить должно на свете, Чему пропасть не надлежит — Само вернется на рассвете: Не выдержит, не улежит! 1956

Время{175}

Быстро несется время, Будто ночной трамвай. Вот он летит через темень,— Только не прозевай! Вот и ушел! Неужели Больше — ни одного? Дьявольски тянется время, Если упустишь его! 1956

"Короче, Короче, короче!.."{176}

Короче, Короче, короче! Прошу тебя, не тяни. Короче становятся ночи, Но будут короче и дни. Все сроки Отныне короче И каждый намеченный путь. И даже пророкам, пророча, Не следует очень тянуть. И хватит Стоять на пороге. Медлительность — это порок. Рассказывай, что там в итоге. Выкладывай, что приберег! 1956

"Забыто Суеверие былое…"{177}

Забыто Суеверие былое, И ни одна небесная звезда Нам предрекать ни доброе, ни злое Уже не будет больше никогда. Но как Луна Земной играет влагой Здесь, в мире мачт, винтов и якорей _ Так и Земля своей могучей тягой Вздымает волны солнечных морей. И это Не совсем невероятно, Хотя и не доказано вполне, Что возникают солнечные пятна Отчасти даже по людской вине. Ведь всё же Люди, вольные как птицы, Земля и все живые существа Не столь уже ничтожные частицы В круговороте естества. На нас-то ведь Какое-то влиянье Оказывает даже и Луна,— Когда кипит прилив на океане, Мы говорим: виновница — она! А мы На Солнце вызываем бури, Протуберанцев колоссальный пляс. И это в человеческой натуре — Влиять на всё, что окружает нас. Ведь друг на друга То или иное Влиянье есть у всех небесных тел. Я чувствую воздействие земное На судьбы солнц, на ход небесных дел 1956

Олива{178}

Олива, Олива, Олива! Тяжелые ветви вздымая, Она не стоит молчаливо — Она не глухонемая. Конечно, Какое-то в мире Творится неблагополучье, И слышатся шумы в эфире, Как будто Ломаются Сучья. Ломаются Сучья оливы И хлещут по стенам и крышам, Как будто бы дальние взрывы Мы слышим, Хотя и не слышим. В пустыне, Гудящей от зноя, Петролеум[120] плещет бурливо, Но всё же — Не что-то иное — Там слышится шелест оливы. Моря, За морями — проливы, Каналы, ворота и шлюзы, В пакгаузах копятся грузы… И слышится шелест оливы. О, шелест Оливы цветущей! Им полон — то реже, то чаще — И этот хрипящий, поющий, Бормочущий, свищущий ящик. И люди Почти что не дышат, У ящика ночью уселись И слышат, Конечно же, слышат Оливы прельстительный шелест. Ведь Сколько ее ни рубили И сколько ее ни пилили. А всё же Ее не сгубили, А всё же Ее не свалили! 1956

Антарктида{179}

Ни господ, Ни рабов, Ни царей, Ни республик, Ни древних империй, Никаких базилик, алтарей, Стародавних легенд и поверий, Адских мук и блаженства в раю — Ничего ты не знала такого!.. Ты Последней Вступаешь в семью Беспокойного рода людского. Что таят Ледяные пласты? Что покажется, Что обнажится? Как Со старшими сестрами ты Подружиться сумеешь, ужиться? Знаю я, Добывал китолов Сверх китового уса и жира Спермацет[121] из китовых голов Для красавиц подлунного мира… Ну, а вдруг обретет бытие Тот, кого убивать и не будем,— Антикит[122], о котором Фурье Проповедовал страждущим людям. Антихищники, антикиты… В наше время сбываются часто Коль не те, так иные мечты Не того, так другого фантаста. Есть ведь силы,— их только затронь, Оживают, стремятся наружу! Отеплит ли подземный огонь Вековечную внешнюю стужу? Ведь ему никуда не пропасть! Будет лоно твое отогрето, Антарктида, Последняя часть Необъятного белого света! 1956

"В темноте Притаился злодей…"{180}

В темноте Притаился злодей. В темноте Всё седей и седей Закипают людские моря. Ночью В давке Среди площадей Хорошенько собою владей, Не влачись, обрубив якоря. А точней говоря, Что ни день, То и больше люблю я людей, И люблю их, конечно, не зря! Потому что Они — это те, Кто стремились ко мне в темноте И взывали среди темноты: "Мы с тобой, если с нами и ты!" 1956

"О вы, которые уснули…"{181}

О вы, которые уснули Меж двадцатью и сорока От яда, от петли, от пули, Елея или коньяка,— Вы, Лермонтов, Есенин, Шелли[123] И Сирано де Бержерак[124], Я спрашиваю: "Неужели Я старше вас?" Да, это так! И каждый, кто своей рукою Коснулся острого пера, Чтоб больше не иметь покоя, Тот должен знать — она стара, Та истина, что в самом деле, Будь моложав ты или сед, Ты старше Байрона и Шелли, Вергилия[125] и Руставели, Ты старше, если ты — поэт! 1956

Дрема луговая{182}

Господи Исусе, чудно под Москвой, В Рузе[126] и в Тарусе[127], в дреме луговой[128]! Дрема луговая! Это к ней вчера Не переставая липла мошкара. Сока из надлома не дал бледный хвощ. Чувствовала дрема: утром будет дождь! То-то белокрыльник[129] вовсе изнемог! Будет в серый пыльник кутаться восток. Смерчик еле зримый, предрассветно мглист, Пронесется мимо, как мотоциклист. Глухо тарарахнет предрассветный гром Там, где в гнездах пахнет пухом и пером. И взлетит от грома Мошек целый рой, Как с аэродрома, С дремы луговой! 1956

"Отцокало Пегасово копыто…"{183}

Отцокало Пегасово копыто, Отцокало, и вновь оно зацокало, И эта лошадь снова ржет несыто. И нечего ходить вокруг да около, А надо сделать новое усилье И оседлать имеющую крылья Да так помчаться, чтоб и сердце сжалось И стало совершеннейшею былью Всё, что не зря тебе воображалось! 1956

Свобода{184}

Я уяснил, Что значит быть свободным. Я разобрался в этом чувстве трудном, Одном из самых личных чувств на свете. И знаете, что значит быть свободным? Ведь это значит быть за всё в ответе! За всё я отвечаю в этом мире — За вздохи, слезы, горе и потери, За веру, суеверье и безверье. Я должен делать так, по крайней мере, Поскольку сам уже ничем не связан И стал, как говорится, вольной птицей, Всему и всем я помогать обязан Освободиться! Освободиться! Разве это просто? Не говоря уже о человеке, который ищет помощи, опоры, Чтоб сдвинуть с места всяческие горы И обуздать бушующие реки, Не говоря уже о человеке, И сами горы возглашают часто, Что от безлюдья стонут их ущелья, И сами реки тоже просят моста И изнывают от бескорабелья. Шипит пустыня, что под нею море, До коего столь просто докопаться. Легко ли всё ж какой-нибудь Сахаре В одних песках купаться и купаться? Давно пора покончить с этим адом! И в то же время Близко, где-то рядом, Атлантика бушует неустанно И повествуют острова пространно О бешенстве другого океана, Который хочет их бесследно слопать. Да океан ли только, в самом деле? Я вижу пепел, чую дым и копоть, И пот, и кровь на истомленном теле. И я употреблю свою свободу, Чтоб острова на воздух не взлетели, Материки не провалились в воду И целые миры не опустели. Бороться буду я за всё живое, И должен я со всеми столковаться, И каждому хочу лишь одного я: Действительно Свободы Добиваться! 1948, 1957

"Душа беспокоится…"{185}

Душа беспокоится… Стоит ведь только прислушаться, И явственно слышится: Где-нибудь Что-нибудь Рушится. Душа беспокоится… Полно, душа, беспокоиться! Где что-нибудь рушится, Там же и что-нибудь строится. И всюду, где строится, Что-то в развалинах кроется. Душа беспокоится, Ищет, В развалинах роется. Там — яма, Там — лужица, Ящерка в травке хвостатая. И вдруг обнаружится Целая Белая Статуя. Душа беспокоится: Может быть, Это лишь кажется, Рассыплется, Скроется, Смоется, Сдуется, Смажется? Не бойся! Готовое К часу второго рождения, Глядит это новое Детище древнего гения Глазами невинными, Будто творенье новатора, Когда над руинами Движется ковш экскаватора. (1957)

"Есть стихи, Что тотчас увядают…"{186}

Есть стихи, Что тотчас увядают, Ибо корень их был неглубоко. Есть стихи, Что, родясь, ожидают Своего отдаленного срока. Ожидают, Не пропадают. "Что-то близко, не за горами,— Так давным уж давно мне писалось. Это — я! Не икона в храме, Это я не в серебряной раме…" Не меня это лично касалось. А кого? Сам я толком не ведал, Но имел я в виду человека, Что идет за лишеньями следом По дорогам двадцатого века. Так От злых поражений к победам Все мы шли за лишеньями следом. Миновали За датами даты, И за выстрелом выстрел бил мимо, И что было мечтами когда-то — Нынче зримо и въявь ощутимо. Я хочу, чтоб любой бы и каждый С новой силою, с новою жаждой, Сообщаясь с другими мирами, Возглашал бы в свободном полете: "Это я! Не икона в храме В ослепительной позолоте, Это я не в серебряной раме, Это я не в свином переплете, А тот самый, которого ждете. Вот я близок, не за горами!" 1957

"Я знаю, чем была…"{187}

Я знаю, чем была Ты в нимбе старой славы, Качая величаво Свои колокола. Уж ты не обессудь: Я вовсе не поклонник Рыдающих гармоник,— Совсем не в этом суть! Была ты избяной, Была ты деревянной, Тележною и санной, Лучинной и свечной. Но были вместе с тем Отели, скетинг-ринги[130] И всякие новинки, Машинки всех систем. Хоромы, терема — Всё это были ширмы, За ними были фирмы, Торговые дома. Любил народ честной Нехитрое веселье, Цветные карусели Вертелись на Страстной[131]. Месила ты кисель, Но тресты и картели Вертели, как хотели, Всю эту карусель, Чтоб ты, в конце концов, Усталая от пляса, На пушечное мясо Пошла, страна отцов. Пошла-то ты пошла, Да посшибала главы Двуглавого орла! …Я знаю, чем была Ты в нимбе древней славы, Качая величаво Свои колокола. 1957

Вас не было еще…{188}

Вы Видели ее, Когда она настала? Она взяла свое. Свергала с пьедестала Всех, кто пытался влезть Низвергнутым на смену. Прыть, краснобайство, лесть — Всё потеряло цену. На пыльной мостовой С опавшею листвой Керенок[132] прах мешала, По-своему решала. Сорила шелухой Подсолнухов лущеных. Казались чепухой Сомнения ученых. Казались пустяком И саботаж и фронда В сравненье с мужиком, Упорно прущим с фронта. И были ерундой Европы пересуды В сравнении с нуждой Оборванного люда. Шла осень горячо. Шли толпы. Страшен гнев их. Вас не было еще И в материнских чревах, Когда дрались отцы И кровь из ран хлестала. Вас не было, юнцы, Когда она настала — На горе меньшинству И большинству на счастье, Настала наяву, Чтоб стать Советской властью 1957

"Кругом Звучали выхлопы…"{189}

Кругом Звучали выхлопы Моторов, как всегда, Казалось — всё затихло бы, Исчезло без следа. Но дрогнула Бездонная Сияющая высь, Где вновь изобретенные Моторы пронеслись. Звук Вслед за аппаратами Прошел одной сплошной, Чреватою раскатами, Шальной взрывной волной. Вы слышали, Вы видели, Почувствовали вы? Так следом за событьями Несется гул молвы. Теперь Не полагается О них предупреждать,— Событья надвигаются Быстрей, чем можно ждать! 1957

Рыбинское море{190}

Где когда-то Раньше, древле, прежде Пыль взлетала из ложбин на взгорья Там, подобно сбывшейся надежде, Засверкало Рыбинское море[133]. И казалось: Даже легче дышит Человек на ветреном просторе Потому, что видит он и слышит, Как бушует Рыбинское море. Но от века Есть в людской натуре Смутность чувств, сомнений многоборье… Час настал, и разразились бури Над простором Рыбинского моря. Заметались, Потемнели воды, Будто кровью воспылали зори. Отчего такая непогода? Видно, из-за Рыбинского моря! Ну и вот, Лиха беда начало, А потом уж в каждом разговоре Появилось это, зазвучало: Мол, понятно,— Рыбинское море! В январе Ударили морозы,— Это из-за Рыбинского моря. Средь июля разразились грозы,— Это из-за Рыбинского моря. Плохо тлеют В печке головешки,— Это из-за Рыбинского моря. У избушек сгнили курьи ножки,— Это из-за Рыбинского моря. Если кто-то не добился цели,— Это из-за Рыбинского моря. Если где-то что-то проглядели,— Это из-за Рыбинского моря. Погодите! Всё же вы не дети. Что вы! Это прямо смех и горе. Ведь нельзя ж, поймите, всё на свете Сваливать на Рыбинское море! 1957

Дети{191}

Какие Хорошие Выросли дети! У них удивительно ясные лица! Должно быть, им легче живется на свете, Им проще пробиться, им легче добиться. Положим, они говорят, что труднее: Экзамены, всякие конкурсы эти. Быть может, и верно. Им, детям, виднее. Но очень хорошие выросли дети. Конечно, задорные это ребята, А впрочем, по множеству признаков судя, Мы/сами такими же были когда-то,— И нас не смирение вывело в люди. 1957

Шаг{192}

Сделан шаг. Еще не отхрустела Под подошвой попранная пыль, А Земля за это время пролетела Не один десяток миль… Множество каких-то древних стадий[134], Русских верст, китайских ли[135] — Всё это осталось где-то сзади. И назад не повернуть Земли, И не забежать, опережая, И ее в объятиях не сжать; Умоляя или угрожая, Всё равно ее не задержать — Эту Землю, Землю, на которой Захрустел под микропорой шлак, Землю, послужившую опорой, Чтобы сделать Следующий Шаг! 1957

"Я вспоминаю Средние века…"{193}

Я вспоминаю Средние века, Когда людей охватывала паника При виде двухголового телка, Хвостатых звезд, Неведомого странника. Но миновали Средние века С их византийски-призрачными лицами, И спрашивают внуки старика: "Чему вы, старцы, были очевидцами?" Чему? Как грозовые облака, Умчались, скрылись чудище за чудищем. Что толковать про средние века? Не лучше ль позаботиться о будущем! 1957

"О, земля моя!.."{194}

О, земля моя! С одной стороны, Спят поля моей родной стороны, А присмотришься, с другой стороны,- Только дремлют, беспокойства полны. Беспокойство — Это свойство весны, Беспокоиться всегда мы должны, Ибо спеси мы смешной лишены, Что задачи до одной решены. И торжественны, С одной стороны, Очертания седой старины, И, естественно, с другой стороны, Быть не следует слугой старины. Лишь несмелые Умы смущены Оборотной стороной тишины, И приятнее им свойство луны — Быть доступной лишь с одной стороны. Но ведь, впрочем, И устройство луны Мы изучим и с другой стороны: Видеть жизнь с ее любой стороны Не зазорно ни с какой стороны! 1957

"Тень Телевизорной Антенны…"{195}

Тень Телевизорной Антенны, Похожая на букву Т, Легла на мраморные стены, Напоминая о кресте. Но Не о том Кресте соборном[136] У Бауманского метро, А — древнем, трехконечном, черном, Как в шкуру вросшее тавро. Известно Из литературы, Да и понятно без нее, Что могут Древние фигуры Менять значение свое. И дни придут… И кто-то снова, Увидев вещь, как буква Т, Но назначения иного, Припомнит уж не о кресте, Но О другом изобретенье Давным-давно минувших дней — О телевизорной Антенне И всем, Что делалось под ней! 1957

Птенец{196}

И вдруг Раздался треск яйца, . И мы увидели птенца: Он ростом был не больше пули, Которая осталась в дуле Оружья, брошенного в поле, Когда убийцу побороли, Обезоружили, связали… Вот был каков птенец голубки! Он вылупился из скорлупки, Как в оперенье из свинца, Чтоб коршуны Не растерзали!

Шаги{197}

Враги Или друзья? О, торная стезя, Понять мне помоги — Лаская иль грозя Во мгле звучат шаги? Едва ли разберешь По шепоту подошв, по голосу калош, Кто дошл, кто, в общем, пошл, Кто плох и кто хорош, Кто — как нечистый дух и кто душой убог… А топот этих двух совсем как четырех. Есть и такой мирок! И чуть не сотней ног, за неименьем рук, Владеет тварь одна, Годна Лишь под каблук. Но вдруг Взметнулся мрак от вздоха каблуков, Должно быть, вот таков спасенных моряков По суше первый шаг, И ноги от оков освобождают так. Как будто на лету перевалив черту, Перешагнув предел, Он что-то разглядел с альпийского плато. Кто? Я не знаю кто. Но я как будто сам Шагал вот так сквозь мрак. И можно по шагам Понять — Кто друг, Кто враг! 1958

Новое поколенье{198}

Новое Поколенье К нам благосклонно, Как к древним, Будто бы в отдаленье, Окаменелые, дремлем. Взят Я тобой за живое! Этого не скрывая, Я оживаю, Киваю Каменною головою. Спрыгиваю С пьедестала, Ставлю тебя на него я, Чтоб чело твое заблистало Лавровою листвою. И, триумфальной трубою Провозгласив восхваленья, Живо справляюсь с тобою, Новое поколенье! 1958

"Еще Боятся Высоты…"{199}

Еще Боятся Высоты: Мол, с высоты легко сорваться И ввысь уж лучше не соваться. Еще Боятся Простоты: Мол, попросту не столковаться. Еще Боятся Наготы, Хоть фиговые листы Смешны, чтоб ими прикрываться. Еще Боятся Красоты, Боятся с ней соприкасаться: Мол, очень трудно разобраться, Как будто бы в глазах двоятся Ее блестящие черты, Отсюда — бденья и посты. О ты, Простак, Пойми же ты: Ты в рубище лженищеты За крохами встаешь в хвосты, Когда кругом твои богатства, Твои сокровища таятся, Твои труды, Твои мечты. 1958

"Что делается В механике…"{200}

Что делается В механике, И в химии, И в биологии,— Об этом знают лишь избранники, Но, в общем, пользуются многие: Излечиваются хворости, Впустую сила мышц не тратится… Но где-то на пределах скорости, Где бешена частиц сумятица, Ворочается зверь искусственный; Ворчит, себе добычи ищет он, Зверь механический, бесчувственный, Детально вымерен и высчитан. Чтоб не пожрал он ваши домики Со всеми вашими надеждами, Остерегайтесь быть невеждами В политике И в экономике! 1958

Люди{201}

Люди, В общем, Мало просят, Но дают довольно много. Люди Многое выносят: Если надо — ходят в ногу, Устают, недоедают. Но уж если взрыв за взрывом, Этот ад надоедает Даже самым терпеливым. Люди, В общем, Мало знают, Но они прекрасно чуют, Если где-то распинают И кого-нибудь линчуют. И тогда творцов насилья Люди смешивают с пылью, Сбрасывают их со счета. Не по людям их работа! Люди, В общем, Мало верят В заклинанья, в пентаграммы[137], А своею меркой мерят На фунты и килограммы, И на ярды, и на метры. Счет иной еще не начат. Люди, В общем, Незаметны, Но довольно много значат! 1958

"Когда раскапывали Помпею…"{202}

Когда раскапывали Помпею[138], Был обнаружен в пепле ряд пустот, И затруднялись люди, не умея Какой-то метод, этот или тот, Тут применить, чтоб разгадать загадку. Но всё же догадались наконец, С раствором гипса приготовив кадку, Лить в дырку гипс, как в формочку свинец. И этот гипс, заполнив пустоту, Застыл и принял очертанья тела, Которое давно уже истлело В объятьях пепла, и не красоту Являл тот слепок, а предсмертных мук Невыразимо ясную картину — Несчастного помпейского детину, От глаз не отрывающего рук. Я видел эту жуткую статую, Напоминающую о беде. И если слышу проповедь пустую, Хоть чью угодно, безразлично где, И если слушаю пустые строфы, И перед беспредметным полотном,— Я думаю лишь только об одном: А какова причина катастрофы? 1958

"Да здравствуют Искатели дорог!.."{203}

Да здравствуют Искатели дорог! Ведь тяжело лишь преступить порог. О человек, Следы твоей ноги Ясней всего во времени я вижу, Как шел ты от Лютеции[139] к Парижу И в Улан-Батор от Урги[140]. Зыбучесть дюн, И скользкость автострад, И в омуты засосанные весла… Бесчисленное множество преград! Есть путь из Петербурга в Ленинград, И путь от Христиании[141] до Осло, И путь, что через Новый Амстердам[142] Довел до колоссального Нью-Йорка. И нет конца заботам и трудам, И каждый шаг — весьма крутая горка, А всё же путь достаточно широк. О вечные искатели дорог, Со всеми вами я готов идти, Поскольку мне любая речь понятна! И только с теми мне не по пути, Кто, точно в фильме, пущенном обратно, Гремя вооруженьем до зубов И яростен до белого каленья, Дошел до Геркулесовых столбов[143] Унылых грез взаимоистребленья! (1959)

"Невозможно Жить на белом свете…"{204}

Невозможно Жить на белом свете И кружить лишь по своей орбите, Не вникая ни во чьи дела, Будто где-то на иной планете Погибают женщины и дети И набат гудят колокола. Невозможно жить на белом свете, Не вникая ни во чьи дела! 1959

Песни{205}

Пришел и требует: "Давай мне песен!" Чтоб я ему, как в лавочке, отвесил, Разок отмерил да семь раз отрезал' Такого, чтоб от радости воскрес он! Вот человек! Ведь в этом прямо весь он- Когда он грустен — дай веселых песен, А если весел — просит слезных бусин. Ведь вот каков! Таким и будет пусть он И требует, наверное, по праву. "Что ж! Выбирай, которые по нраву!" И выбрал он. И слышите: запел он, Кой-что не так поет он — переделал, На свой он лад слегка переиначил. Но слышите: ведь петь-то всё же начал, Как будто хочет заново слагать их Своим подружкам в новомодных платьях. Почти свои поет, а не чужие… А я и рад, чтоб люди не тужили! 1959

Весна{206}

Весна Стояла затяжная: По снежной глади неподвижной Всё тот же след тянулся лыжный, Когда исчезнет, сам не зная. Туманной этою весною, Казалось, Не дождешься зною: Всё было холодно и голо, И по затонам пароходы, Не ожидая ледохода, Уже просили ледокола Помочь им, носом в льдинах роясь. Весна Ждала, В туманах кроясь. Она была в лесах по пояс, Как недостроенное зданье… Но, Нагоняя опозданье, Вдруг понеслась, как скорый поезд. Листва Деревья покрывала Поспешно со всего размаха, Чтоб вещая кукушка-птаха На голый лес не куковала. Апрель и май В одно сплетались На циклопической арене[144], И яблони, как кони в пене, Встав на дыбы, так и остались, Но тоже на одно мгновенье. Мгновенье полного расцвета. И сразу Наступило Лето! 1959

Граница{207}

Ты Не почитай Себя стоящим Только здесь вот, в сущем, В настоящем, А вообрази себя идущим По границе прошлого с грядущим. О, граница прошлого с грядущим! Останавливаются у границы Железнодорожные составы, Экипажей целые вереницы; Даже триумфальные колесницы Останавливаются у заставы. В придорожные кюветы Опрокинуты носилки, паланкины, Старые кареты, кабриолеты, Ветхие велосипеды, мотоциклеты, Персональные машины, Устаревшие летательные аппараты, Недостаточно могучие аэростаты, Неуклюжие исполины "цеппелины"[145], Чьи-то невзлетевшие ракеты — Мощных сил напрасные затраты, Неосуществленные желанья. В то же время — Обрати вниманье: За границу прошлого с грядущим Переваливаются неподвижные сооруженья, Передвигаются зданья,— Самые разнообразные созданья Человеческого гения, Если они выдерживают эти перемещения И не разваливаются при этом до самого основания,— Все эти храмы, ангары, цирки, стадионы и пантеоны- Видишь, какие-то мраморные колонны Через пограничное поле тащит трактор. Главное же — Атомный реактор! Вот что нужно осторожно, с тактом Переправить не во вред контактам За границу прошлого с грядущим. 1959

Небо и земля{208}

В расширяющейся Вселенной[146],— Если это действительно так,— Что ты чувствуешь, Обыкновенный Человек, Неученый простак? Эти споры о красном смещенье, Возле них создаваемый шум Не приводят в смущенье Твой ум. И когда Разбеганье галактик Наблюдаешь в космической мгле, То, не столь теоретик, сколь практик, Обращаешь ты взоры К земле. Всё Стремится Здесь сблизиться, слиться: В косяки собираются птицы, В элеваторы льется зерно, И, устав проклинать и молиться, Людям хочется быть заодно, Чтобы спорился труд вдохновенный, Окрыляя людские сердца В этом мире, Вот в этой Вселенной, Расширяющейся Без конца! 1959

"Он Перед нами Открывает душу…"{209}

Он Перед нами Открывает душу, А может быть, и новые моря, И новую неведомую сушу, И глубь, и высь… Короче говоря — Вдруг видно всё, чему еще не верят К вчерашнему привычные гл.аза, Чего вершки вчерашние не мерят, Вчерашние не держат тормоза. Как открывает новую планету Среди небесной бездны астроном, Так открывать приходится поэту Весь этот мир. Ведь ни о чем ином — Об этом что ни миг, то новом мире Ведет он нескончаемый рассказ, И горизонты делаются шире От этого у каждого из нас. 1959

Ленинские горы{210}

Лазоревая станция Меж небом и волной Без каменного панциря И пышности лепной, И без иного прочего, Что тягостно для глаз… Твоя настала очередь Вот именно сейчас! 1959

"Намеренья. Легко ли разгадать их!.."{211}

Намеренья. Легко ли разгадать их! Что это? Клятва в дружбе до конца? Иль, может быть, сплетаются в объятьях Два дьявольски упорные борца? Один другого повалить стремится, Прижать коленкой, превратить в раба, Но, глядя на улыбчатые лица, Никто не знает, что идет борьба. А может быть, что даже от испуга Сцепились так и, будто столп за столп, Стремятся удержаться друг за друга Среди потока беспокойных толп. (1960)

Пан{212}

Давно Окаменела Афродита, До дырок износилась козья шкура, Которой опоясывалась Греция, Но хитрая догадка Демокрита[147], Дойдя до римлян через Эпикура[148], Воскресла в изложении Лукреция[149]. И плыл Корабль среди Архипелага[150], И донеслись отчаянные крики До мореходов с острова пустынного,— Сатиров безутешная ватага Заголосила: "Умер Пан Великий[151]! Скончаются все боги до единого!" Но все-таки Не все исчезли боги: Есть терем на земле Замоскворечья[152], Там под медвяным серпиком на убыли Сам древний Пан, мохнатый, козлоногий, Из полутьмы мечтателям навстречу Дудит в дуду о милом друге Врубеле[153]. 1960

В девятьсот девяносто седьмом{213}

В девятьсот девяносто седьмом, В девятьсот девяносто восьмом, В девятьсот девяносто девятом Человеку с нетвердым умом Даже благовест мнился набатом. Извергались вулканы. Их дым К небесам подымался седым, И на них появлялись кометы. И на смену отчаянных зим Наступали студеные лета. Замерзала в июле вода, Рыбы дохли под коркою льда, И от стужи сады увядали. Люди Страшного ждали суда И второго пришествия[154] ждали. Содрогалась поверхность земли. Всюду ужас царил. Короли Отрекались от распрь. Пилигримы Бесконечными толпами шли По дорогам к Иерусалиму. И у нас, вероятно, была, Как и всюду, большая тревога, Но по милости господа бога До потомков одна лишь дошла Запись: "Бысть наводнение многа". Видно, мы во величье немом Не внимали латинцам проклятым В девятьсот девяносто седьмом, В девятьсот девяносто восьмом, В девятьсот девяносто девятом. 1960

Тоху-во-боху{214}

Знаете ли вы, Что такое тоху-во-боху? Это библейское слово обозначает Первоначальный хаос — Неразбериху и суматоху. Словом, Ненастье опять началось. Дождь Лил сорок дней и сорок ночей. Начались наводненья, почти что потопы, Во многих странах Европы, А на всех незатопленных трассах В один изумрудно-рубиновый зыбкий ручей Сводянились машинные фары и стопы. И тогда На одной из самых больших европейских рек Появилось не что иное, Как самый обыкновенный Ноев ковчег[155]. Он причалил к причалу. Все кинулись интервьюировать Ноя. И закричал Ной: "Господа, Как это можно, чтоб в нашу эпоху Этот новый потоп поглощал города И, увы, буги-вуги[156] плясала вода В стиле старобиблейского тоху-во-боху. Вы, стремящиеся завершить то, что господу богу Не вполне удалось, То есть окончательно упорядочить первоначальный хаос, Вы, в небеса возносящиеся подобно Еноху[157], Почему же,— ответьте на этот вопрос! — У себя на земле допускаете старобиблейское тоху-во-боху? Вы, Овладевающие Луной, Создающие циклотроны[158] и продающие изотопы,— Неужели не можете справиться даже с этой одной Из самых культурнейших рек Европы?! О, человеческая семья! Неразбериха и толчея Так разрастаются час от часу, Что, кажется, буду не в силах и я Вам запустить голубку Пикассо[159]!" I960

"Трава Никудышная, сорная…"{215}

Трава Никудышная, сорная, Но в теплом своем естестве Земля, точно женщина черная, Покоится в этой траве. А к ночи еще и красивее Вся с ног и до головы Во мгле, точно женщина синяя, Восстанет земля из травы. И глянут на землю на дальнюю, На весь ее тусклый покров, На смутность ее глобальную Глазища иных миров. Зеленая, желтая, бурая, В пустынях, в горах и лесах Земля, точно женщина хмурая, Пригрезится им в небесах. Но всё это только поэзия, Романтика только одна, И чем бы там в небе ни грезили Земля не такой им видна. Их грезы с моими не вяжутся, И женщиною земной Им даже и вовсе не кажется Земля моя вместе со мной. 1960

Воспоминанья{216}

Надоело! Хватит! Откажусь Помнить всё негодное и злое — Сброшу с плеч воспоминаний груз И предам забвению былое. Сбросил! И от сердца отлегло, И, даря меня прохладной тенью, Надо мною пышно расцвело Всезабвенья мощное растенье. Но о чем мне шелестит листва, Почему-то приходя в движенье И полубессвязные слова В цельные слагая предложенья? Либо листья начал теребить Ветерок, недремлющий всезнайка: "Не забыл ли что-нибудь забыть? Ну-ка хорошенько вспоминай-ка!" Либо птичьи бьются там сердца, Вызывая листьев колебанье? Но перебираю без конца Я несчетные воспоминанья. Не забыл ли что-нибудь забыть? Ведь такие случаи бывали. …Нет! Воспоминаний не убить,— Только бы они не убивали! 1960

Гора{217}

Так Велика Гора черновиков, Бумаги каменеющая масса, Что, кажется, за несколько веков Мне разобраться в этом не удастся. И не отточишь Никаких лопат, Чтоб все пласты поднять вот эти снова, Где происходит медленный распад Неуловимых элементов слова. Но Ведь ничто не сгинет без следа,— Во что-нибудь оно переродится, И это нечто, скажем кровь-руда, Не мне, так вам однажды пригодится. Быть может, всё, О чем ты лишь мечтал, Сольется в бездне кладовых подземных В металл, который только бы летал И для решеток был негож тюремных; В тот матерьял, Которому дано Работать не по-прежнему на сжатье, А лишь на растяженье, чтоб оно Не превратилось в новое распятье. Возвел я Эту гору не один, И, подымаясь на ее обрывы, В мерцанье снеговых ее седин Я различаю многие архивы. Пусть к ним За рудокопом рудокоп Приложат нерастраченную силу — Напомнит им гора черновиков Всё, что угодно, только не могилу. 1960

Обвал{218}

Был Безмятежен Мир долины — Покой заречной стороны, Где в этот полдень грели спины На солнцепеке валуны, И в придорожных канавах Спокойно подсыхала слизь, И лошади в осенних травах Стреноженные паслись. И вдруг Как будто От погони Все скопом через реку вброд Заковыляли эти кони В деревню до своих ворот, Как будто задрожало поле, Шурша, заискрилось жнитво. Откуда это? С неба, что ли? Ведь мы оттуда ждем всего! Нет! Там Не пахло потрясеньем. Все авиавензеля Висели в воздухе осеннем Спокойно. Но сама земля Заколебалась. Взмыли гривы, И желтый лист забушевал… Ведь всё ж кругом не только взрывы, Быть может, попросту — обвал? Сронил, Быть может, Праха груду Обрыв какой-нибудь, ползуч? Ведь столько есть еще повсюду Таких неукрепленных круч, Что камни, пролежав, быть может, Тысячелетия ничком, Вдруг, будто что-то их тревожит, Кувыркнувшись, встают торчком. Но, Как всегда, Над головою Висел обрыв береговой. И вдруг там появились двое. Он бледен был. Был сам не свой. Да и ее лицо бесстрастно Зияло бледностью. И врозь Они пошли. И было ясно — Меж ними всё оборвалось. 1960

Корень зла{219}

Вот он, корень, Корень зла! Ох и черен Корень зла! Как он нелицеприятно Смотрит с круглого стола, Этот самый корень зла! "Надо сжечь его дотла, Чтоб исчез он безвозвратно!" — "Ну, а если не поможет И опасность лишь умножит Ядовитая зола?" Побоялись уничтожить! И опять колокола Бьют тревожно и набатно, И скорбей не подытожить, И отрава садит пятна На болящие тела. Неужели же обратно Закопают Корень зла? 1960

Лжете{220}

Видеть время, Проходящее По назначенному кругу, Понимать происходящее Редко ставилось в заслугу. И еще гораздо менее Поощрялось, позволялось Предугадывать затмения, Но и это вычислялось. Словом, хочется не хочется, Как бы вы ни волновались, А великие пророчества Неминуемо сбывались. Вот над этим мир и трудится. И когда свистите, ржете,— Мол, не выгорит, не сбудется! — Думаю спокойно: "Лжете!" 1960

"Сколько ты ни шевелись там…"{221}

Сколько ты ни шевелись там, Подколодная змея,— Интернационалистом Был и впредь останусь я, Ибо в глубине России, Где родился я и рос, Где узоры ледяные На оконцах вил мороз И в степях фата-моргану[160] Порождал июльский зной,— Ощущал я постоянно, Чем он дышит, шар земной. Над равниной плодородной И пустым солончаком Телеграф международный Мне о братстве пел людском. И из кожаного меха Мне кумыс цедили: "Пей!" Люди юрт, где по лемеху Тосковала гладь степей. И ввели меня, младенца, Под изгнаннический кров Хмурые переселенцы С прибалтийских хуторов. И гудел железный кабель, Старый датский телеграф[161]: "Люди — братья: Каин, Авель! И, конечно, был он прав. И когда под хмурым небом Гнали пленных с фронта в тыл Мы бедняг кормили хлебом, Чтобы взор их не остыл. Так вдали, в глуши, в Сибири, На народ смотрел народ — В представлениях о мире Назревал переворот: Для друзей — душа открыта, Будь хоть смугл, хоть белокур. И в степях боролся Тито[162], А в урмане Бела Кун[163]. 1960

Декабрь{222}

Кто там Возле университета? Вероятно, это сам декан. Ничего подобного! Ведь это Сам Декабрь. Ровесник он векам. Он идет в калошах-исполинах, И, конечно, весь проспект притих. Меховые девушки в витринах Тупо смотрят в глубь себя самих. Он в пенсне, в каракулевой шапке Снег ему садится на усы. Но не бойтесь, если вы не зябки. Даже не хватайтесь за носы. В предвесенних голубых глубинах Он и сам рассеется, как дым. Шелковые девушки в витринах Улыбнутся людям молодым. 1960

"Я разговаривал С одним врачом…"{223}

Я разговаривал С одним врачом, Работающим в сложной атмосфере Районной поликлиники, причем Уже пятнадцать лет, по крайней мере. Не о болезнях говорили мы, А говорили мы об их причинах, Вернее — о бушующих пучинах, В которых тонут слабые умы. "А надо ль ставить так вопрос ребром, Твердить про преступленья и ошибки? Быть может, лучше люминал и бром, Слова уклончивые и улыбки?" Нет! Ясность — и холодная — нужна, Чтоб дальше не росла температура, Хотя бы и чувствительно нежна Больного деликатная натура. И в чем таится здравия залог — Понятно всем: давно настало время Решительно возвысить потолок, Дабы в него не упиралось темя. И разобьются темные очки, Исчезнет всё душевное смятенье, Разымутся рецепты на клочки И сгинут никчемушки-бюллетени. 1960

"Я провожал Учительницу средней…"{224}

Я провожал Учительницу средней, Нормальной школы, где преподают Ничуть не хуже, чем в любой соседней… "По-видимому, всех, кто отстают, Мне подтянуть за четверть не удастся, Но всё же есть и несколько таких Сверходаренных мальчуганов в классе, Что я, конечно, знаю меньше их! — Сказала мне учительница.— Дети В какой-то мере знают больше нас, И надо думать при любом ответе, Чтоб не смеялся весь девятый класс. И если что-то не дает покоя, То не тетрадки и не дневники, А эта снисходительность, с какою Взирают на тебя ученики". И по лицу, Довольно молодому, Вдруг пронеслась мечтательная тень. Учительницу Я проводил до дома. Она закончила рабочий день. 1960

"Стихотворцы Говорят стихами…"{225}

Стихотворцы Говорят стихами, Пылкие ораторы — речами, Солнце изъясняется — лучами, Модницы — мехами и духами… Я всё это Ясно ощущаю — Я вдыхаю, Слушаю, Читаю, Но в конце концов предпочитаю Видеть собственными глазами То, что звездам чудится ночами, То, о чем трибуны не сказали… И поэтов Трудное молчанье Иногда звучит Как обещанье! 1960

"Рукава, Острова…"{226}

Рукава, Острова… Это — дельта речная. Вот она какова, Вечереть начиная. А вдали, За лукой, Где волнам нет покоя, Уходя на покой, Виснет солнце мирское. От тебя, О земля, Уплывая куда-то, Силуэт корабля Встал на фоне заката. Погляди, Погляди, Как слились с полутьмою Далеко позади У него за кормою Дон имен, Нил чернил И какие-то реки, Что исчезли навеки В океане времен. 1960

Ленинский проспект{227}

Вот Идешь ты, Мирный человек, Только под ногами Временами Вдруг Возьмет И глухо хрустнет снег, Как о выстреле воспоминанье. Это Только хруст И только скрип, И как будто нету основанья, Чтобы вновь сакраментальный гриб Вырос над людскими головами. Пусть Грибками Славится кефир! Видишь, всюду вывесок сверканье: "Мясо", "Рыба", "Птица", "Обувь", "Ткани". Добрый мир. Добрый мир, Который я люблю, Ты недавно вышел из окопов. Я тебе чего-нибудь куплю В магазине изотопов[164]. 1960

"Отмечали Вы, схоласты…"{228}

Отмечали Вы, схоласты, Птолемея[165] Юбилей. Но дошла к вам Лет так за сто Весть, что прав был Галилей[166]. Но Плечами вы пожали: Мол, отрекся Галилей! Отмечать Вы продолжали Птолемея Юбилей. 1960

"Где-то там Испортился реактор…"{229}

Где-то там Испортился реактор И частиц каких-то напустил. Известил о том один редактор, А другой не известил. И какой-то диктор что-то крикнул, А другой об этом ни гу-гу. Впрочем, если б и никто ни пикнул, Всё равно молчать я не могу! 1960

"Я видел, Как он борется со львом!.."{230}

Я видел, Как он борется со львом! Был этот лев отчаянно когтист; Хвост с кисточкой Хлестался, Словно хлыст. Но, Будучи разумным существом, Знал человек: Затеяна борьба Не просто так, с каким-то диким львом, А с гордым львом, Сорвавшимся с герба. Так И с двуглавым бился он орлом, И с одноглавым так же длился бой. Немало бился человек в былом, С разнообразным он боролся злом, А может быть, боролся сам с собой. Всё может быть! Пойди его пойми. Он на своей сияющей звезде С ужаснейшими борется зверьми, Которых сам насотворил везде! 1960

"Мы Правдой Мир вооружаем…"{231}

Мы Правдой Мир вооружаем. Не нужно этой старой лжи, Что мы кому-то угрожаем, Что, угрожая, обнажаем Мы возраженья, как ножи. Нет, Миру мы не угрожаем, И, бесконечно дорожа им, Любовью по нему томясь, Мы любим, но не обожаем, Очеловечивать стремясь. Я люто не люблю елея, И раздражаюсь я, когда Вдруг зазвучат слова дряхлее, Чем нас взрастившая среда. Бывает мне противно слушать Слова, лакеям по плечу, Как, например: "Извольте кушать", Когда я просто есть хочу! Я люто не люблю елея… Так говорящего жалею: Изволь такому существу Внушить, что на моей земле я Не проживаю, а живу. 1961

Вознесся в космос человек{232}

Всё — Как он набирался сил, Как в небесах владел собой И невесомость выносил — Да пусть почувствует любой Из нас! Он делал всё для нас с тобой, Он делал всё за нас с тобой, Над нашими плечами мчась. Вознесся В космос человек, Оставив за своей спиной Свой шар земной с его весной, С его "холодною" войной, Со стужей, вклинившейся в зной, И с кипятком подземных рек Под леденистой пеленой. Вознесся В космос человек, Но это вовсе не побег Из повседневности земной. Вознесся В космос человек, Секретом неба овладел, И возвратился человек И снова землю оглядел: Напрашивается масса дел! Еще недужен лик земли, Еще витает горький прах Сынов земли, которых жгли Вчера на атомных кострах. А сколько на земле калек! Поставим этому предел, Поскольку, силою богат, Ворвался в космос человек, И возвратился он назад, И убедился человек, Что доброй воле Нет преград! 1961

Курский выступ{233}

Помню Над тобой, Орел, Марево, как ореол. Я проснулся утром рано. Вот и луг среди тумана. До чего же нежен луг, Вероятно — Бежин луг[167]. Как прекрасно всё вокруг! И прекрасная поляна — Это Ясная Поляна[168]. Только почему же вдруг Ощетинились луга Там, где жив пастух с дудою, Вздрогнули в лугах стога, Будто вспомнили врага? Это — Курская дуга. Вечно дышит кровь — рудою! 1961

Неуязвимость{234}

Мечется Человечество — Мучится, мается, Падает, поднимается, Топчется, пятится, Сына убив, принимается Вновь восхвалять отца. Длится сумятица. Мучится человечество, Плачется, молится. Ужас за ужасом гонится, Страхи за страхи цепляются. Древле был страх омонголиться, Позже был страх отуречиться, После был страх онемечиться… Но и не окитаится, Как и не ояпонится, И не обамериканится Страждущее человечество: Было оно человечеством, Так оно им и останется, Страждущее человечество. Мучится человечество, Но по необходимости Учится человечество Собственной неуязвимости, Чтоб величайшею ценностью Люди могли обеспечиться — Личной неприкосновенностью В шумной семье человечества. 1961

"Я с Музою Глубокой ночью…"{235}

Я с Музою Глубокой ночью Шел около "Националя"[169]. Дул ветер, облачные клочья Про ураган напоминали. И будто бы в ответ на это Блеснул из мрака диск, повисший На стенке университета[170], Как некий символ правды высшей. Сказала Муза: — "Приглядись-ка К барометру. Ведь с неких пор там Былое пониманье с диска Бесследно оказалось стертым: Там, где стояло слово "Буря", Теперь написано — "К осадкам", Чтоб это небо, брови хмуря, Не угрожало бы касаткам. Смотри! Взамен "Великой суши" — "К хорошей, сказано, погоде", Чтоб не смущались наши души, Чувствительные по природе". Кто сделал эти измененья Непогрешимою рукою, Тот, безо всякого сомненья, Хотел глубокого покоя. И только надпись "Переменно" Не превратилась в "Постоянно" Над диском белым, точно пена Бушующего океана. 1961

Во-первых, во-вторых и в-третьих{236}

Всего Еще понять не можем — Как видно, время не пришло, И долго мы не подытожим Всего, что произошло, И обо всех Явленьях этих Твердим казенным языком: "Во-первых, во-вторых и в-третьих". Но даже в случае таком — Во-первых: Немы от разлуки На колоссальной вышине, Вновь запросились в наши руки И серп и молот на Луне; И, во-вторых: Вдруг замаячил Всё резче Марса уголек, И путь туда казаться начал Не столь далек, не столь далек; И, в-третьих: Ближе к нашим крышам Венера подошла, звезда: "Вы слышите меня?" — "Мы слышим!" Всё это началось тогда[171], Когда Весенним утром ясным, Земля, вознесся над тобой В своем комбинезоне красном Пилот, от неба голубой. 1961

Весна{237}

Он Всю Европу Взял в объятья С Норд-Капа[172] и по Закавказье, Ее блистательное платье Забрызгав дождиком и грязью, И усмехнулся он невинно, Что это — не его вина,— Большой веснушчатый детина, Так называемый — Весна. 1961

Терриконы{238}

Вы, Степные исполины, Терриконы-великаны, Тащатся к вам на вершины Вагонетки-тараканы. И с вершин я шелест слышу, Шепчет осыпь: "Сыпьте, сыпьте, Громоздите нас превыше Пирамид в самом Египте". Может быть, степей просторы, И сады, и огороды — Всё схоронится под горы Отработанной породы? Нет, конечно! Не придется Вам столь гордо возвышаться: Все вопросы производства Будут иначе решаться. И скакать по вам не станут Вагонетки, точно блохи. Вас едва-едва помянут В новой, атомной эпохе. И тогда в своей гордыне, Терриконы-великаны, Сгорбитесь вы на равнине, Разве только как курганы. Так порой и в человеке Пропадает всё живое,— Возвышался в прошлом веке, А глядишь — Оброс травою. 1961

Проблема перевода{239}

Я вспомнил их, и вот они пришли. Один в лохмотьях был, безбров и черен. Схоластику отверг он, непокорен, за что и осужден был, опозорен и, говорят, не избежал петли. То был Вийон[173]. Второй был пьян и вздорен. Блаженненького под руки вели, а он взывал: "Пречистая, внемли! Житейский путь мой каменист и торен. Кабатчикам попал я в кабалу. Нордау Макса[174] принял я хулу, да и его ли только одного!" То был Верлен[175]. А спутник у него был юн, насмешлив, ангелообразен, и всякое творил он волшебство, чтоб всё кругом сияло и цвело: слезу, плевок и битое стекло преображал в звезду, в цветок, в алмаз он и в серебро. То был Артюр Рембо[176]. И может быть, толпились позади еще другие, смутные для взгляда, пришедшие из рая либо ада. И не успел спросить я, что им надо, как слышу я в ответ: — Переводи! А я сказал: — Но я в двадцатом веке живу, как вам известно, господа. Пекусь о современном человеке. Мне некогда. Вот вы пришли сюда, а вслед за вами римляне и греки, а может быть, этруски и ацтеки пожалуют. Что делать мне тогда? Да вообще и стоит ли труда? Вот ты, Вийон, коль за тебя я сяду и, например, хоть о Большой Марго[177] переведу как следует балладу, произнесет редактор: "О-го-го! Ведь это же сплошное неприличье". Он кое-что смягчить предложит мне. Но не предам твоей сатиры бич я редакционных ножниц тупизне! Я не замажу кистью штукатура готическую живопись твою! А "Иностранная литература", я от тебя, Рембо, не утаю, дала недавно про тебя, Артюра, и переводчиков твоих статью: зачем обратно на земные тропы они свели твой образ неземной подробностью ненужной и дурной, что ты, корабль свой оснастив хмельной и космос рассмотрев без телескопа, вдруг, будто бы мальчишка озорной, задумал оросить гелиотропы, на свежий воздух выйдя из пивной. И я не говорю уж о Верлене,— как надо понимать его псалмы, как вывести несчастного из тьмы противоречий? Дверь его тюрьмы раскрыть! Простить ему все преступленья: его лирическое исступленье, его накал до белого каленья! Пускай берут иные поколенья ответственность такую, а не мы! Нет, господа, коварных ваших строчек да не переведет моя рука, понеже ввысь стремлюсь за облака, вперед гляжу в грядущие века. И вообще, какой я переводчик! Пусть уж другие и еще разочек переведут, пригладив вас слегка. Но если бы, презрев все устрашенья, не сглаживая острые углы, я перевел вас,— все-таки мишенью я стал бы для критической стрелы, и не какой-то куро-петушиной, но оперенной дьявольски умно: доказано бы было всё равно, что только грежу точности вершиной, но не кибернетической машиной, а мною это переведено, что в текст чужой свои вложил я ноты, к чужим свои прибавил я грехи и в результате вдумчивой работы я всё ж модернизировал стихи. И это верно, братья иностранцы, хоть и внимаю вашим голосам, но изгибаться, точно дама в танце, как в данс-макабре[178] или контрдансе[179], передавать тончайшие нюансы Средневековья или Ренессанса — в том преуспеть я не имею шанса, я не могу, я существую сам! Я не могу дословно и буквально, как попугай вам вторить какаду[180]! Пусть созданное вами гениально, по-своему я всё переведу, и на меня жестокую облаву затеет ополченье толмачей: мол, тать в ночи, он исказил лукаво значение классических речей. Тут слышу я: — Дерзай! Имеешь право. И в наше время этаких вещей не избегали. Антокольский Павел[181] пусть поворчит, но это не беда. Кто своего в чужое не добавил? Так поступали всюду и всегда! Любой из нас имеет основанье добавить, беспристрастие храня, в чужую скорбь свое негодованье, в чужое тленье — своего огня. А коль простак взялся бы за работу, добавил бы в чужие он труды: трудолюбив — так собственного пота, ленив — так просто-напросто воды! 1962

"Я куплю себе усы и бороду…"{240}

Я куплю себе усы и бороду, И переоденусь, и тайком С черным зонтиком пройду по городу, Притворяясь старым стариком. На скамейку сяду, носом клюнувши, В сквере, где резвятся малыши, А затем преображусь я в юношу И расхохочусь от всей души. Сам не знаю, по какому поводу, Но всего скорее потому, Что, напялив и усы и бороду, Был уверен я, что их сниму! 1962

Томленье{241}

Томленье… Оленье томленье по лани на чистой поляне; Томленье деревьев, едва ли хотящих пойти на пол Томленье звезды, отраженной в пруду, В стоячую воду отдавшей космическим хвостик пыланья; Томленье монашки, уставшей ходить на моления против желанья; Томленье быков, не хотящих идти на закланье; Томление рук, испытавших мученья оков; Томленье бездейственных мускулов, годных к труду; Томленье плода: я созрел, перезрел, упаду! И я, утомлен от чужого томленья, иду. От яда чужого томленья ищу исцеленья. Найду! И атом томленья я всё же предам расщепленью — С чужим величайшим томленьем я счеты сведу навсегда Останется только мое, Но уж это не ваша беда! 1962

Круги по воде{242}

Вдруг Что-то случилось — Споткнулось неведомо где, Подпрыгнув, упало, Как будто томясь, что взлетело, И вы разбежались, Как будто круги по воде, Как будто от камня, А может быть, Мертвого тела. 1962

Над философским словарем{243}

Когда луна Встает над морем, Покачивая головой, Вселенная, о чем мы спорим? Я вслушиваюсь в голос твой. Всегда изменчивая, вечно Горящая в ином огне: "Я безгранична, но конечна!" — С угрозою твердишь ты мне. Но всё же знаю я отлично: Раскинутая надо мной, Конечна ты, но безгранична, И в этом смысл совсем иной. …Луна плыла, волна дробилась, И под приморским фонарем Вселенная со мной склонилась Над философским словарем. 1962

"Мир, Тот, которым мы владеем…"{244}

Мир, Тот, которым мы владеем, Нов! Он нов, Как будто взят и перекован Весь от своих покровов до основ. До самых недр, до сердцевины нов он! Обновлены От бездн и до вершин И вкус его, и запах, и окраска. Есть слухи, что при помощи машин Проделана такая перетряска. Но, может быть, И внешний вид людей, И все эти машины, аппараты Не более чем просто результаты Великого могущества идей? А! Пусть он длится, Вековечный спор. Но я лишь за одно могу ручаться, Что этот мир — он нов до самых пор, Из коих Мед, И пот, И яд Сочатся! 1962

"Много еще неясности…"{245}

Много еще неясности И там и тут. Всяческие опасности Нас стерегут. Но я не заметил ненависти К себе нигде,— Надо лишь откровенно вести Себя везде; Надо лишь неизменно идти Тропой своей, Чтобы и через стены пройти С толпой друзей; Надо самозабвенно грести Своим веслом, Так, чтоб всю пену ненависти С волны снесло — В бешеном мире зыбкости, Где бьют в глаза Брызги соленой жидкости: Кровь, пот, слеза! 1962

Настоящее мгновенье{246}

Нет Ничего Тебя виднее, О настоящее мгновенье! Но, кажется, всего труднее Определить твое значенье. Иной Вперед Глядит со страхом, Себя сомнениями муча: А вдруг возьмет и канет прахом Наставшее благополучье? И в рассуждении былого, Морщинистого и седого, Не хочет он сказать ни слова Хорошего или худого. Томятся робкие сердечки Перед часами, на которых Звучат секунды, как осечки, И хорошо — не вспыхнет порох. И раздаются песнопенья: "Будь так любезно, сделай милость, О настоящее мгновенье, Не утверждай, что ты свершилось!" 1962

"Знаешь, Почему мне удаются…"{247}

Знаешь, Почему мне удаются Переводы с польского — Словацкий[182], Лирика его и драмы? …Это было еще до революции. Вспоминаю город азиатский[183]; Этот северо-восточный ветер, Проникавший сквозь двойные рамы В бани, в храмы, в церкви и мечети, И в костел, в малюсенький костелик, Созывавший дребезжащим зовом Этих полек… Помню этих полек — Экономку в домике ксендзовом И других заядлых католичек, Губы сжаты, а глаза стеклянны, И немало помню детских личек. Я, конечно, был еще ребенок И не задавал себе вопросы, Почему над кровлями избенок Этот шпиль готический вознесся; Не гадал я, по какой причине, Преисполнены печали, Далкие обрывочки латыни Изнутри костелика звучали; Я не знал ни о каких восстаньях И ни о каких не ведал судьях,— Знал я о Викториях и Франях И отцах их, мирных добрых людях, И не ощущал, что это — внуки Каторжных и ссыльнопоселенцев. А Словацкий мне попался в руки Много позже. Он не для младенцев. 1962

Небесный купол{248}

А всё же Есть небесный купол — Из радиации футляр! Как странно, Что его нащупал Мечтатель древний, и за шар Еще земли не принимая, Воображая, что — плоска, Но всё же ясно понимая: Есть нечто вроде колпака. Вот он, Людской бессмертный разум: Есть эта сфера, путь лучей, Чтоб старчески-ребячьим глазом Понять не сразу суть вещей И свода тусклое мерцанье Отвергнуть, а затем принять, Как отрицанье отрицанья… Да как за это и пенять! 1962

Простота{249}

Ты От меня Желаешь простоты, И хочешь ты, чтоб у твоих я ног Как полевые расцветал цветы, А ты из них вила себе венок. О, мудрая действительность сама С биеньем механическим в груди, Речей ты этих и не заводи — Мне кажется, что я сойду с ума! Но ты любезно говоришь: "Сойди!" Вот именно того я и хочу — Безумия, священного огня! — И снова я в ответ тебе кричу: "Ты простоты желаешь от меня! И этого ты требуешь сейчас, Когда земли меняется лицо, И из ноздри последнее кольцо С улыбкой изымает папуас, И дьявольски разумные черты Приобретают облики машин… Ты от меня желаешь простоты!" И мне на это отвечаешь ты: "Да! Только так доходят до вершин!" 1962

Старые времена{250}

Думаешь — Раньше Спокойней жилось? Да перестань же! Наивничать брось! Идиллии Феокрита[184]? А знаешь ли, в чем тут собака зарыта Кризис аграрный! Дафнис и Хлоя[185]? Но ведь и Лонг вспоминал про былое? А шатобриановские дикари[186]? Разве такой была американская явь! Всё навыдумывал он, черт побери. Словом, что ты ни говори, А я не поверю. Оставь! Так уж всегда толковать повелось: Прежде, мол, лучше, чем нынче, жилось! Хорошо, хорошо Жил с пастушкой своей пастушок! Хорошо, хорошо, что не стерли тебя в порошок, Уцелел, не погиб, в неприятность не влип, Не пропал ни за грош, Никуда не попал за здорово живешь! Ведь, куда ни взгляни ты и где ни копни — Натыкаешься всюду на череп и кость, А говоришь, Что в былые дни Лучше жилось, Спокойней жилось! 1962

"Сначала В облачный сосок…"{251}

Сначала В облачный сосок Всосалось взвинченное море. Вся масса Кинулась в бросок Со взморья прямо на предгорья. И смерч Рассыпался в горах… А вы, Лежавшие на пляже, Смотрели. Это был не страх, И не было волненье даже. До вас всё это не дошло. Поймите! Мимо протащило. А сколько крыш к чертям снесло И радио не сообщило! Смерч Шел, невесть на что гневясь, Не ваши страсти в нем кипели. А если б Он пошел на вас — Ну вот тогда бы вы запели! 1962

"Одни Ворчат мне…"{252}

Одни Ворчат мне: "Будь умней!" Другие просят: "Будь наивней!" Одно другого мудреней… Одни Вопят: "Сердитей будь!" Другие стонут: "Будь сердечней!" Как будто бы хотят мне грудь Раздуть, Как некий мех кузнечный. Иные — Можно ль их винить! — Задумали Непогрешимой Кибернетической машиной Мне голову заменить. А я Таков, каков я есть. Я знаю, уяснил давно я: Одни Хотят одно прочесть, Другие же - Совсем иное! Но Делаю я, Что хочу, За то меня земля и терпит: Как молот, бью, Как серп, блещу И трепещу, Как лунный Серпик. 1962

В ядре{253}

Ты Хороша, Ты молода, Моя прекрасная Земля. Пускай На солнце иногда В отчаянные холода Все шестьдесят ниже нуля, Но сколько градусов в тени, Внутри тебя, в твоем нутре? Ты отвечаешь: "Загляни, Что делается в ядре!" Земля! А может быть, пошло На убыль древнее тепло? А может быть, наоборот, Оно растет из года в год, День ото дня в твоей груди? Ты отвечаешь: "Погляди!" Ты говоришь мне: "Посмотри, Что делается внутри, Внутри мороза и огня, Внутри тебя, внутри меня!" 1962

Успокоился воздух{254}

Успокоился воздух, И дубравы, и нивы… Только где-то на звездах Какие-то взрывы. На земле уже нет их, И довольно, не надо! Лишь на дальних планетах Звучит канонада. На земле нашей тоже Так бывало когда-то — На груди ее лежа, Умирали солдаты, Догорали селенья, Вился пепел угасший… "Это были мгновенья, Предыстории нашей!" — Так бы крикнуть хотелось, Что от всяких напастей Прочь Земля отвертелась И в беду не попасть ей. Успокоился воздух, Успокоились воды… Только где-то на звездах Воюют народы, Города догорают, Стреляют орудья И невинных карают Неправые судьи. 1962

Сила тяжести{255}

Не грезится, Я этого не выдумал, А то и дело в руки лезут мне Предметы, вещи тяжести невиданной, Не соответствующей их величине. Ведь иногда Ложится у чернильницы И лист бумажный, как свинцовый пласт, И не пойму, во что всё это выльется, И помощи никто тут не подаст. Да и перо Такой огромной тяжести Оказывается иногда в руках, Что еле движется оно и кажется, Что ничего не скажется в строках. Бывало так И с разными подарками — Не сдвинул с места даже я иных, Так и оставил где-нибудь под арками И в темных нишах разных стран земных. Так тяжелы Находки были многие, Что даже не решался их нести, А оставлял до срока у дороги я, Но в жизни нет обратного пути. Все эти вещи Тяжести немыслимой, Порой как будто даже неземной, Обуглены, заржавлены, окислены, Как и сейчас лежат передо мной. Но это всё Не с неба всё же валится, А зародилось на земле сырой. Гут можно удивляться и печалиться, Но я привык. И кажется порой: Он попадется В руки мои длинные, Рычаг, такой весомости предмет, Что, понатужась, Землю с места сдвину я Чего не мог и мудрый Архимед[187]. 1962

Взрыв{256}

Мне, По существу, у Айвазовского Нравится одна картина — "Взрыв"[188] За день до кончины Айвазовского Начата,— наутро не был жив. Он ее бы зализал, наверное, Если бы не умер. И она, Думаю, что мне бы не понравилась, Если бы была завершена. Но, незавершенное, завещано Мне оно и будущим векам. Это будто яростная трещина — Так вот извергается вулкан. Это не корабль, а мироздание Рушится на жестком полотне. И незавершенное создание: "Берегись!" — напоминает мне. Руки, дрогнув, кисть к чертям отбросили. Озарила мглу глубокой осени Бездна взрыва, бледное пятно. …Съездите однажды в Феодосию Посмотреть на это полотно. 1962

Камни{257}

После Сумрачной полночи Утро выдалось солнечное. Мы вскочили в такси И помчались подальше от города На быструю Истру. Мчались мы по Руси, Миновали Рублево, За Барвихой свернули налево и взяли направо А потом За деревней Петрово Мы закончили путь на картофельном поле. Это поле Невольно заставило вспомнить былины: Величавые камни на нем так печально торчали. Первый камень похож был на оттиск ступни исполина, А второй походил на тяжелую голову гнома. Было много еще и других. Крылось в них что-то мощное, но и что-то беспомощное, Что-то древнее вечное, будто бы предчеловечное, Смыслом еще не отмеченное Но уже искалеченное, искособоченное. Я взирая на них, Ни о чем не спросил агронома. Но, с трудом Отшвырнув Гладкий камень, похожий на кость великанши, Сам сказал агроном: "Это то, что исчезнет не раньше, Чем его уберут. Нужен труд здесь и труд! Ибо эти поля под картофелем и под морковью Основательно засорены Ледником, что когда-то, дойдя до равнин Подмосковья, Много всяческой всячины нес, в том числе — валуны". Да! Вот они, последнего оледененья следы. Будем думать: сюда не вернутся уже никогда Скандинавские льды. Приближалась прополочная, В ожиданье страды Зеленели кругом огороды, сады беспечальные. За деревней Петрово-Дальнее[189] Золотились пруды. Будто вместо воды Наполняло их масло подсолнечное. После Сумрачной полночи Утро выдалось солнечное. (1963)

"Мои Товарищи, Поэты…"{258}

Мои Товарищи, Поэты, Вы Быль и явь И тайный знак, Любые времени приметы Читать умеете ли так, Как Ленин свежие газеты Читал в Разливе у костра? Мне Кажется: У нас, Поэты, Мысль Недостаточно Остра! 1963

Стикс{259}

Пещера Закоптела от свечей И факелов. Я выпачкал ладони. Рассеянно, не слушая речей Ни об Аиде и ни о Хароне[190], Я наблюдал, как Стикс[191] лился во мрак. Но постепенно с обстановкой свыкся. И, может быть, не следовало так, А все-таки Я руки вымыл в Стиксе. Я в Стиксе вымыл руки. Утекла По Стиксу копоть факельно-свечная. Отмыл я в Стиксе руки добела, И часто я об этом вспоминаю. И где бы ни был я, куда б ни плыл, Какие бы на свете Рубиконы[192], В конце концов, я ни переходил, Каким бы прорицаниям Сибилл Я ни внимал,— глядели благосклонно Все божества: "Он руки в Стиксе мыл!" 1963

На берегу{260}

На берегу Я человека встретил, На берегу морском; На берегу, где ветер так и метил Глаза мои запорошить песком; На берегу, где хмурая собака Меня обнюхала; а с вышины, За мной следя, таращился из мрака Своими кратерами шар луны; И фонари торчали, как на страже, Передо мною тень мою гоня… А человек не оглянулся даже, Как будто не заметил он меня. И я ему был очень благодарен — Воистину была мне дорога Его рассеянность. Ведь я не барин, И он мне тоже вовсе не слуга. И нечего, тревожась и тревожа, Друг дружку щупать с ног до головы, Хоть и диктует разум наш, что всё же Еще полезна бдительность, увы! 1963

Перевод с греческого{261}

И если Видится Мне облик грека, То вспоминается не век Перикла[193], Но Греция двенадцатого века, Которая увяла и поникла, Когда погрязли в скверне византийцы, И рушилась Империя[194], И часто Какие-нибудь воры и убийцы, Смеясь, кичились званием себаста[195], Когда в Афинах византийский мистик Всё попирал, что дорого и свято… Но лучшая из всех характеристик Эпохи той — стихи Акомината; Стихи Акомината Михаила[196], Плач об Афинах, так назвать их, что ли.. Я перевел их, как умел. Их сила — Отчаянье, заряд душевной боли. Вот замерший в Акрополе[197] пустынном Вопль под названием: Любовь к Афинам "Любовь к Афинам это начертала… Их слава, что когда-то так блистала, Теперь играет только с облаками, Своих порывов охлаждая пламя В тени руин. Не встанет перед взором Величие былое, о котором Вещало поэтическое племя. Вожак эонов[198], мчащееся время Сей город погребло под грудой сору Среди камней, катящихся под гору. И на ужаснейшее из страданий — На муки безнадежных пожеланий — Я обречен. Глаза бы не глядели На то, что есть теперь на самом деле. Иным еще попытки удаются Иллюзией какой-то обмануться, Чтоб встретиться, хоть с дружественным А я в своем несчастии великом Сравнюсь лишь разве только с Иксионом[199] Как он когда-то в Геру был влюбленным, Так я — в Афины; но, влекомый к Гере, Хоть тень блестящую, по крайней мере, Он брал в свои объятия. Увы мне! Что воспевать могу я в этом гимне? В Афинах обитаю, но в Афинах Афин не вижу. Даже на пустынных Развалинах, и их скрывая прелесть, Лег жуткий прах. Куда же храмы делись? Град бедственный! Как сгибло всё? Где скрылось? Как всё в одно преданье превратилось? Где кафедры ораторов? Где люди Высокочтимые? Где суд и судьи, Законы и народные собранья, Подача голосов и совещанья, И праздники, и пифий вдохновенье? Где мудрость стратегов в морском сраженье? Где сухопутных войск былая сила? Где голос муз? Погибель поглотила Все доблести, присущие Афинам. Они не оживают ни в едином Биенье сердца. Нет и ни следа в них, В Афинах, от достоинств стародавних!" …И новый смерч прошел над этим тленом, О матерь божья, стало еще плоше Твоим Афинам, сделавшимся леном[200] Какого-то Оттона де ля Роша[201]. Он герцогом афинским и фиванским Назвал себя, бургундец нечестивый, Когда достались крестоносцам франкским И Неопатры, и Коринф, и Фивы[202]! 1953, 1963

"Тысяча девятьсот пятый…"{262}

Тысяча девятьсот пятый — Год рожденья моего! Я не помню ни его набата, Ни знамен и ни икон его; И не помню, как экспроприатор Вырывался из своей петли, И того, как юный авиатор Отрывался от сырой земли. Где-то гибли, где-то шли на приступ, Воздвигались новые леса. Где-то Ленин целился в махистов[203], В глубь вещей Пикассо[204] ворвался, Циолковский[205] вычислял ракету, Затрудняясь прокормить семью, И Эйнштейн[206], еще неведом свету, Выводил уж формулу свою. Вот что над моею колыбелью Колебалось, искрилось, лилось. И каких бы стрел я ни был целью, ' Сколько б их мне в тело ни впилось Сколько б трав ни выпил я целебных На каком бы ни горел огне — Всё же сказок никаких волшебных Нянька не рассказывала мне. 1963

Абрамцево{263}

Мы, Ольга, Привезли вам Всякой всячины, Но погодите накрывать на стол. За дачами, Среди листвы взлохмаченной, Я рукопись Аксакова нашел, Автографы Тургенева и Гоголя, Да мало ли чего там есть еще! Ночами не у вашего порога ли Славянофилы[207] спорят горячо? Но ты не грезишь ни славянофилами, Ни западниками[208]. Так пойдем же в лес. Из древних зарослей ты посох выломи, Чтоб Васнецов какой-нибудь воскрес И проявились признаки нетленного В зеленом тлене, привлекавшем здесь Серова, Нестерова и Поленова! Но ты не грезишь этим. И не грезь! Ты слышишь: просит, чтоб ее пригубили Ключа животворящая струя. Ценнейшими майоликами Врубеля[209] Забито русло тихого ручья. Сгущается, насыщенная звездами, Луной и солнцем, рыжая бурда. С обломками керамики несозданной На дачу возвратишься ты, горда. Они валяться будут там до осени: Домой их не захватишь — тяжело, Да и поставить негде. Но авось они Здесь уцелеют. Лишь бы повезло! Так и останется лежать на столике Луны и солнца целая гора. Ты, Ольга, разбираешься в майолике? Ну, до свиданья! Нам домой пора. 1963

"Не грозят мне Ни топор, ни плаха…"{264}

Не грозят мне Ни топор, ни плаха, И ни ночью, ни средь бела дня Ощущения вины и страха Не охватывают меня. То есть, впрочем, Чувствую вину я, И, пожалуй, даже и свою, Что людей не слишком я волную И довольно сладко я пою. Да и страх, Порою и жестокий, Дикий я испытываю страх, Что не очень годен я в пророки, Погибающие на кострах. В остальном же Парень я рубаха И испытываю лишь во сне Ощущения вины и страха, Наяву несвойственные мне. 1963

Деревня{265}

Сто тысяч окон… Впрочем, нет, не сто,— Мильоны окон светятся во мгле. Так никогда не строили никто На этой цепкой, глинистой земле. Она известна, древность этих мест! Я помню, как пылился здесь лопух. Вот где-то тут куриный был насест, А где-то тут искал зерно петух. И кажется, что, где я ни копну,— Везде увижу мокрую копну, Трухлявость изб, глаголицу[210] плетней, Еще щербата от худых копыт, Земля под тротуарами лежит Здесь подо мной. Нет! Масса старых пней И множество иссохших корневищ Остались в ней. Но в глубине жилищ,— А обитает в них рабочий люд! — Вы скажете, деревни этой нет? О, есть она! Взгляните: там и тут В зеркальных окнах маково цветут Клубничный и картофелевый цвет. Вот именно: девчонка-курнофля, Шубейка-бабка, этот старый дед В серебряных сединах ковыля — Отчетливейший, явственнейший след На лицах их оставила земля. Я говорю: В домах живут поля, А иногда дремучие леса, Роса и голубые небеса. И с высоты седьмого этажа Деревня, не совсем как госпожа, Но в то же время вовсе не раба, Глядит на город. Вот ее судьба! И, в общем, Весела-невесела Судьба такого бывшего села, Но всё ж земле ее былую тишь Не возвратишь. Ночной гудрон И шелестенье шин… Законный ход вещей ненарушим, Хоть и вздыхает, кто его вершит, Но что ни час, То явственней шуршит, Шуршит земля, пшеничный твой венец, Чьи усики как стрелки на часах. Конечно, Всё на свете наконец Уравновесится, как на весах! 1963

"Я, конечно, тоже недоволен…"{266}

Я, конечно, тоже недоволен Очень многим и самим собою, Как бывает человечный воин Недоволен продолженьем боя, Тем, что надобно еще сражаться, А не мира диктовать условья… Очень тяжело распоряжаться И своею И чужою Кровью. 1963

"Накапливается масса дел…"{267}

Накапливается масса дел. Они торопят и не ждут,— Кого обул, кого одел, Живет в достатке добрый люд. А помыслами овладел? Да, овладел. И наконец Проделал вещь еще одну: Затронул тайную струну Так называемых сердец. Затронул ты ее, задел. И это не напрасный труд, И слышно, как сердца поют… Но есть ли помыслам предел! 1963

Я поднял стихотворную волну{268}

Я поднял стихотворную волну, Зажег я стихотворную луну Меж стихотворных облаков И вот решил: "Теперь возьму засну, Засну теперь на несколько веков!" Но я забылся не на сотни лет, А стихотворный заблистал рассвет, И не в мою он даже честь вставал, А величайший наступил расцвет Всего того, что я предсоздавал. И будь я даже в сотни раз сильней — Не мог бы на минуту хоть одну Пресечь теченье стихотворных дней, Объявших стихотворную страну!

Великие{269}

О крохотные бюстики великих, Ни на вершок не сдвинутые с места! Как благонравен коллективный лик их,— Из одного как будто слеплен теста. Как все они старательно учились, Своим родителям повиновались, Прилично, не крикливо одевались,— Вот потому из них и получились Такие, чтобы ими любовались. И в умиленье от таких рассказов Под бюстиком сияет пьедестальчик. О, как я ненавижу богомазов! "…И Маяковский был примерный мальчик!" 1963

Старые поэты{270}

Мы Старые поэты, Нас по счету Не меньше, чем поэтов молодых. От нас никто не требует отчета — Ни от морщинистых, ни от седых. Мы Старые слова Перебираем, Что повторяли много-много раз, И иногда мы будто умираем, И на мгновенье забывают нас. Но Между тем Мы часто воскресаем И старые основы потрясаем! 1963

"Есть горы, Что остались до сих пор…"{271}

Есть горы, Что остались до сих пор Как крепости невзятой высоты. А в очертаньях очень многих гор Людские намечаются черты — Их покорителей и их гостей. Умеют солнце, ветер и дожди Запечатлеть следы людских страстей Там, где, казалось, даже и не жди. А там, где люди двести — триста лет Друг дружку загоняли только в гроб, Похожи камни то на пистолет, То на ядро, то попросту на дробь. Но близ электростанции, где дрожь Ее машин волнует грудь земли, На шарикоподшипники похож Развал камней, на втулки, костыли, Как будто бы действительно дано Следить за жизнью и обломкам скал: Они, конечно, не разумны, но И не глупее всяческих зеркал. (1964)

Не по прописи{272}

Не по прописи, Не по описи Знаю я, что живу на Руси, А по живописи, По летописи — Древней скорописи Нашей юности. Вслед за изморосью Ляжет изморозь, Чтобы знала моя отчизна — Русь, Куда мы торопимся По осенней лиственной опали. Каждый час У нас Красив на Руси — И в багряной осенней окиси, И в весенней березовой светописи. Это знаю я не по прописи, А по музыке, и по живописи, И по скорописи Скорбной летописи. (1964)

"Я Тебя Не умею беречь…"{273}

Я Тебя Не умею беречь — Раздражаю, сержу… И себе я твержу: "Не перечь, Не волнуй, Не серди!" Это я не умею хранить твое сердце в своей неудобной груди, А взамен наполняю тебя беспокойством своим заботу свою предлагаю нести нам двоим. Но теперь Я волью Тебе в жилы Всю силу свою, Чтоб ослабить в тебе Всех молекул моих толчею. И смотри — Эту силу вбери И впитай И своею считай А меня не жалей, Не болей 1964

"Был Дождь как дождь…"{274}

Был Дождь как дождь, Такой, как все дожди, И я, в пылу от всяких мыслей злобных, Воззвал к дождю: "Хоть малость охлади!" И вдруг услышал лепет капель дробных: "Конечно же! Находишься среди Тебе не чуждых и во всем подобных. И неизвестно, кто еще живей!" И по-людски взметнули вихрь ветвей Стволы деревьев на лесной опушке, И соловей запел среди ветвей… "Кому ты подражаешь, соловей?" И соловей ответил мне: "Лягушке! А хочешь, так передразню оркестр, Ведь ваши подражают мне певицы. Здесь, в этом мире, все для всех существ Здесь все для всех! И нечего дивиться,— Как нам понравится — так и поем!" И нефть, попав из бака в водоем, Павлиний хвост внезапно распустила. Она об органическом своем Происхожденье снова загрустила. И ветер закричал, что вообще Нет меж природою живой и мертвой Границ. И может в солнечном луче, О человек, блеснуть потухший взор твой. Конечно, так! Не знаю разве я, Что слеплены из одного мы теста?! И мысль, что разум есть и у зверья, Не вызывает у меня протеста. Я сговорюсь с молчанием камней И с вами, рыбы, как и с вами, птицы!.. Так почему же все же всех трудней Нам, людям, меж собой договориться? 1964

Время{275}

Чар Потерянного времени Полны долы и леса. Шар Потерянного времени Улетел под небеса. Жар Потерянного времени Сохранить не удалось. Пар Потерянного времени Испускает паровоз. Дом Потерянного времени Размышляет о былом. Том Потерянного времени Запылился под стеклом. Счет Потерянного времени Ржаво тикают часы. Год Потерянного времени Лег безмолвно на весы. Ход Потерянного времени — Он, увы, необратим. В плод Потерянного времени И в зерно не превратим. Тих Потерянного времени Вздох в бурьянах, в ковылях. Вихрь Потерянного времени Зарождается в полях. Пляс Потерянного времени Дик, зловещ. И не угас Глаз Потерянного времени, Не взирающий на нас! 1964

Ровесник{276}

Я жил Во времена Шекспира, И видел я его в лицо, И говорил я про Шекспира, Что пьесы у него — дрянцо, И что заимствует сюжеты Он где угодно без стыда, И грязны у него манжеты, И неизящна борода. Но ненавистником Шекспира Я был лишь только потому, Что был завистником Шекспира И был ровесником ему. 1964

Спиной к спине{277}

Мы плыли по отчаянным волнам Без лодки и спасательного круга, Но трудно было научиться нам В кромешной тьме не различать друг друга. А научились всё ж не различать, И хоть не стали слепо-безъязыки, Но научились всё ж не отвечать Друг другу на отчаянные крики. И научились всё ж не понимать Мы, даже выйдя на берег, ни слова, И научились всё ж не обнимать, А лишь отталкивать один другого. И, друг на дружку чем-нибудь влиять Не в силах в одиночестве глубоком, Мы научились все-таки стоять Во время бурь один к другому боком. Но всё же нет обратного пути,— Друг с другом разлучиться не сумели И научились все-таки идти Плечом к плечу к одной и той же цели! 1964

Доклад{278}

Придворные, Свой образуя круг, Ведут себя вполне низкопоклонно. Но что же ты нахохлился, бирюк? Не презирай моих покорных слуг, Не тронь меня — и я тебя не трону! Кювье[211] О состоянии наук Пришел докладывать Наполеону[212]. Что говорить — Не очень милый гость. Порою даже вызывает злость, Как он, Кювье, умеет мыслить связно. Он толковал: одну лишь дайте кость — И весь скелет восстановлю заглазно… "Докладывайте, господин Кювье!" Аудитория разнообразна. Все слушают. Покинув ателье, Угрюм Давид[213]. Фуше[214] в свои досье Внесет кой-что. Рубиновым колье Императрица блещет. Рекамье[215] Внимает, преисполнена соблазна. Но что такое говорит Кювье: "Итак, вселенная вихреобразна[216]!" О, разбирайтесь вы в своем зверье, А о вселенной не болтайте праздно! И в язычках свечей взметнулась плазма. Другое дело, Если бы Кювье Сказал: Вселенная столпообразна, Рогообразна иль трубоподобна, Иль копьевидна, точно острие, Иль седловидна, чтоб сидеть удобно! Но тем не менее твердит Кювье Свое: "Вселенная вихреподобна!" Ты это понимаешь ли, паук? Не вечно продолженье мушьих мук, А вихрь подхватит и твою корону, Сорвет треух, и вывернет сюртук, И свалит прочь Вандомскую колонну[217]: "Вихреобразно бытие!" Вот так Во дни Империи Кювье О состоянии наук Докладывал Наполеону. 1964

Двенадцать цезарей{279}

Вершители Судеб старинных, Познавшие и меч и яд, В книготорговческих витринах Двенадцать цезарей стоят[218]. Во всем величье, в тогах алых, Чело увенчано, рот сжат, На нескончаемых развалах Двенадцать цезарей лежат. И там, где, распирая стены В час пик, проходит добрый люд, В туннелях метрополитена Двенадцать цезарей идут. Идут, но слабо. Смотрит косо На цезарей простой народ — На них сегодня нету спроса, Их в руки мало кто берет. Не опрокинут святотатцы Алтарь Свободы и Добра, Проскрипции[219] не утвердятся Единым росчерком пера. И, выскочив на полигоны, Всё в мире видя в свете квант, Не выскочит в наполеоны Артиллерийский лейтенант[220]. Не узаконит беззаконий Велеречивый адвокат. …Не раскупается Светоний. Двенадцать цезарей Лежат! 1964

Мать математика{280}

Где она — Грань между прозой, поэзией, Точной наукой? Поди ее выяви, Связь эту, часто неясную. В новой Маленькой, тоненькой, изданной в Киеве Книжечке о бионике[221] — В. Долятовского с Инной Пономаревой — Вот что рассказано: "Мать известного математика К. Гаусса видела невооруженным глазом фазы Венеры и некоторые спутники Юпитера". То есть: Мать Математика К. Гаусса[222] Видела Невооруженным глазом Фазы Венеры И некоторые Спутники Юпитера. Это не фраза Из прозаического рассказа. Это — поэзия! Стиль определяет тематика. Вслушайтесь: Мать Математика Гаусса… Но не повторять же сначала всё! Видите: Мать Математика Гаусса Всё это видела въявь, а не грезила. Это не мистика, не публицистика, Это — поэзия! 1964

"Чувствую я, Что творится…"{281}

Чувствую я, Что творится За спиною у меня,— Что поется, говорится За спиною у меня. Суетня идет, возня И ужасная грызня За спиною у меня. Обвиняют, упрекают, Оправданий не находят И как будто окликают Все по имени меня. Кажется, Что происходит Это всё Внутри меня. 1964

Поэты{282}

Когда Того или иного Поэта я перевожу,— У них нередко слово в слово Свои я мысли нахожу. Вот этот Лет на десять позже Всё то же написал, что я, Хотя и внешне непохоже И жизнь у каждого своя. А этот Раньше лет на двести Мои речения изрек, Как будто бы писали вместе,— Один висел над нами рок. Но, в общем, И на рок не ропщем, И, видя мир во всей красе, Одну и ту же кривду топчем Всегда по-своему мы все. 1964

Сухие крылья{283}

И нынче В книжных лавках В изобилье Стихи поэтов, старых чудаков, Чьи имена давно мы позабыли. Похожи книжки На сухие крылья Исчезнувших, погибших мотыльков. Быть может, в колоссальном урагане Те мотыльки куда-то унеслись? Быть может, бедность и недомоганье Им не дали сосредоточить мысль? Ведь требуется мощное усилье, Чтоб матерьялизировался дух!.. Они похожи на сухие крылья, Но я их шелест слышу — Я не глух. 1964

"Кто вы, Сочинители былин?.."{284}

Кто вы, Сочинители былин? О далекие, как в небе звезды, Что ни человек, то исполин, Как вас звали, это неизвестно! Даже автор "Слова о полку Игореве" — кто такой он? Юный воин? Старый воин? Что он видел на своем веку? О, баяны, ваши имена, Ваших лиц Гомерово безглазье Восстановит только разве Кибернетика одна. Восстановит разве лишь она Электронною своей рукою, Разве только лишь она одна… Всякого обличья лишена Тишина Великого покоя. 1964

Закат{285}

Я видел Картину такую: День хмурый кончался печально; Воткнулись в пучину морскую Потоки дождя вертикально Из тучи, нависшей продольно Над бездной в районе заката… И вдруг — аж глазам стало больно! Прорезался пламень квадрата. Квадрат этот солнцем был. В тучах Возникло вдруг что-то такое, Что самых чертежников лучших Не вычертилось бы рукою. И было понятно: квадратно Не солнце, а, вероятно, В сгустившихся тучах оконце, Зияющее квадратно, Квадратно, как будто бы крышка Кубышки багряной узорной, Квадратно, как будто бы вышка, С которой взирает дозорный, Квадратно, как будто фуражка Какого-то конфедерата…[223] Но море, кипящее тяжко, Одну половину квадрата Отсекло… И, слившись с волною, Сочась в ее пенную холку, Возникло в ней солнце иное, Похожее на треуголку Какого-то Багратиона[224], А может быть, даже и Павла[225], И, в бездну воткнувшись наклонно, Оно побледнело, ослабло И в меркнуще-тусклом окошке Застыло на миг без движенья, Как урна на собственной ножке Слабеющего отраженья, Набитая собственным прахом, Как будто бы неугасимым, Чтоб тучи, охвачены страхом, Клубились над пламенным дымом. 1964

На фоне облаков{286}

Мы Снялись На фоне облаков В челноке, стоящем на вершине Невысокого холма. Вытащили, видно, в половодье Тот челнок, да там и позабыли. И стоит он на горе, на якоре С якорною цепью, уходящей В глубь оврага, в травы и цветы. В этом снимке столько красоты, Что фотограф даже не сумеет Проявить его. И ветер веет Над прекраснейшим из челноков, Этим вот, в котором я и ты Будем плыть на фоне облаков. 1964

"Империя, Я видел твой закат!.."{287}

Империя, Я видел твой закат! Давно ли это было? Не вчера ли? Как будто бы прошло не пятьдесят Тревожных лет, а год тому назад Танго в кинематографах играли, Когда один знакомый адвокат Сказал отцу: "Распутина[226] убрали — Теперь недалеко до баррикад!" До баррикад! До бомбы! До штыка Еще часы тянулись, как века, Еще мы Иловайского[227] долбили, Еще скрипела классная доска, Но я-то знал: Распутина убили — И, значит, революция близка! 1964

Видимое и невидимое{288}

Ты говоришь: "Я это видел сам!" Но всё ли видел? И к земле и к морю Ты приглядись, и даже к небесам, И расскажи. А я с тобой поспорю. Вот месяц вышел. Кажется, с небес Никто его не смоет и не сдует, Но то, что он реально существует, Я отвергаю наотрез. Считать за серпик этот лунный бок, Кусочек шара, солнцем освещенный, Способен лишь простак непросвещенный, Коль мрак его невежества глубок. Ты понял? Далеко не целиком Мы видим то, во что вперяем взоры. Взглянуть хотя бы вот на эти горы, Из-под земли встающие торчком. Едва ли ясно представляешь ты, Как, скрывшись под пустынями и степью, Совсем иною новой горной цепью Вновь вынырнут всё эти же хребты? А этот лес! Тебе он виден весь? Ты утверждаешь это? Но позволь же! Лишь разве на три четверти, не больше, Он виден. И всеви́деньем не грезь. Не замечаешь ты его корней, Сосущих сок земли неутомимо. Нет! Если видеть только то, что зримо,— Весь мир намного кажется бедней. Последствия мы видим без начал, А иногда наоборот бывало: Довольно ясно видели начала, Последствий же никто не замечал! 1964

"Мы С Минского шоссе…"{289}

Мы С Минского шоссе Свернули за Тучково, И вдруг во всей красе Москвы-реки подкова! В нее луны огонь И звезд мерцанье влито. Какой небесный конь Сронил ее с копыта? Ее мне не поднять, В карман ее не спрячу, Но надобно нанять Здесь летом будет дачу. 1964

Лунный внук{290}

Этой старой деревни фактически нет — Она была сожжена во время войны дотла, И расплавились даже церковные колокола. Теперь всё, кроме церкви, построено вновь: В новых избах горит электрический свет, На новых калитках новые почтовые ящики для новых газет. У новой изгороди новый мотоциклет,— Словом, этой деревни нет, но она и не умерла. Вечером из глубины этих новых изб, Сквозь оконца которых маячат старинные призраки женщин-икон, издается мелодический визг, чуть ли не в каждой избе не приемник, так патефон. И под этот мелодический крик и писк Девушки изб Либо пляшут над тихой рекой, либо плетут венок. А старик Обязательно смотрит на лунный диск Через театральный бинокль. "Что ты видишь? Дай посмотреть и мне!" Но старик не выпускает бинокля из рук, Потому что там, на Луне, Живет внук. Пусть говорят, что старик нездоров, не вполне он в своем уме, Но ведь внук не убит, и не сгинул в плену, И не стал перемещенным лицом,— Он был отважным бойцом на войне, А после войны улетел на Луну, И дело с концом. Он в командировке, секретной пока, этот внук старика. Он работает там, на Луне, и усовершенствует лунный свет, Чтоб исправней сияла Луна и плыла, и плыла Здесь, над этой старой деревней, которой фактически нет, Потому что во время войны вся она была сожжена дотла. 1964

"Месяц-Отрок Льет…"{291}

Месяц- Отрок Льет Мед в рог И опрокидывает Свой же собственный мед Через собственный рог В свой же собственный рот. Нет, Не мед Из космических сот, И не ром, и не бром, и не грог, Но азот с кислородом Мечтает вдохнуть, проглотить месяц-отрок! Ибо хочет с людскими дыханьями слить и свое он дыханье — Месяц-отрок из старых есенинских строк. Месяц-отрок в скафандре из собственного сиянья, Так мечтательно ставящий свой собственный рог На порог Своего серебристого шарообразного лунного здания. 1964

Башкирская пещера{292}

Что знаете вы О башкирской пещере? Ответьте! Известно об этой пещере, по крайней уж мере, лет двести. Еще при царице Елисавете Об этой пещере поведали русским башкиры. Проверить известье Один просвещенный ученый к пещере подъехал в карете, Но все-таки не был фонарь, им зажженный в пещере, Достаточно светел,— Ученый всего не заметил. Прошли и еще два столетья, и только на третье Мы поняли, что за сокровища в этой таятся пещере, Какие на стенах ее нарисованы твари, и птицы, и звери Смолистою копотью факелов, угольной пылью И охрою желтой, бордовой и красной… О, эти копыта и хоботы, гривы и крылья — Весь мир первобытный ужасный, опасный, прекрасный — Олени и мамонты, тигры, слоны, носороги! Но как это странно, — я просто с трудом в это верю! — У этой пещеры два века стоять на пороге И в недра пещеры не видеть короткой дороги! Быть может, мешали какие-то древние двери? Да нет, их и не было вовсе! А может быть, страхи, поверья Мешали проникнуть нам в эти чертоги? Быть может, какие-то боги Нам путь преграждали? Да нет,— о богах позабыли давно мы! А может быть, всё же мешали какие-то гномы Найти, что оставил для нас кроманьонец[228], художник умелый В пещере над этой рекою, которая названа Белой? Но вот заглянули мы в доледниковый период. И только один я из этого делаю вывод: Уж так мы устроены, люди, что будто туман над лугами Скрывает всё то, что таится у нас под ногами, И так повелось в этом мире, что часто веками Не можем мы тронуть того, что у нас под руками, И очень нередко сегодня не видим глазами Того, что назавтра самим нам должно показаться азами. 1964

"О, если бы писали мы…"{293}

О, если бы писали мы О том лишь, что доподлинно известно,— Подумайте, о трезвые умы, Как было бы читать неинтересно! Не думал бы Колумб, что Индии достиг, И Данте не изобразил бы ада, И множества других докладов, песен, книг Была бы недоступна нам услада. Пойду — у папы римского спрошу: "В непогрешимости удобный догмат Вы верите еще?" И точно опишу, Как губы папы От улыбки Дрогнут. 1964

Хлебников и черти{294}

Каков был Хлебников? Вы, которые храните его томики, Вместо катехизисов[229] и требников[230], О, поклонники его архитектоники,— Я расскажу вам о том, О чем вы не прочтете ни в одном его томе. Я жил с Хлебниковым в одном доме: Мы на десятом, Он ниже. Нам, тогда еще почти что ребятам, Он был в какой-то степени, разумеется, ближе, Чем академические столпы. Мы тогда из скорлупы Только-только лишь и вылупились, И подкармливали нас слегка То поэзия, То живопись, То чертежная доска. Непохожие на умников-разумников, В сумерках мы не играли в схимников, А любили с девушками милыми Плыть в междупланетной пустоте, Как и вы сегодня, над перилами Лестничных площадок в темноте. А когда они, сбегая, Говорили: "Спать пора!" — Затевалась и другая Иногда у нас игра: Тихо, чинно, аккуратно Вперегонки вверх и вниз, Кто вперед, туда-обратно Мы по лестнице неслись. Это, по-моему, и сейчас одна из любимейших игр у детей. Но однажды утром по дому прошел слух, Что Хлебников ночью на лестнице видел чертей. Мы сказали: "Это мы! Мы по лестнице носились, а совсем не духи тьмы!" Нам сказали: "Вы пойдите, Так ему вы и скажите, Ибо это не выходит у него из головы. Объясните: это — вы!" Мы приходим. На диване тихий Хлебников сидит. Показалось, что вниманья он на нас не обратит Или поглядит с укором на непрошеных гостей. Мы ему сказали хором: "Вы не видели чертей! Это мы ночами носимся Осторожно и молчком, А хотите — это бросим всё,— Мы прекрасно к вам относимся!" И в ответ сказал он: "Черти!" В смысле, видимо, таком: Чертенята, бесенята, окаянные ребята. И об этом он уж больше разговаривать не стал… В общем, выглядел он скверно, будто загнанная серна. И понятно: вероятно, он порядочно устал. Это было незадолго до его смерти, Много прежде, чем он встал на пьедестал. 1964

"Наступает Утро с ветром…"{295}

Наступает Утро с ветром, День играет за окном Мехом, фетром и сукном. Думается о портном, Что склонился с километром Над дорожным полотном. Шьет он Осени костюм, Чтоб не шляться по гостям Ей сейчас пришло на ум В одеянии цветном, А удачно поохотничать, На болоте поболотничать, Либо помотоциклетничать, Или же посамолетничать, С небесами посекретничать Всё о том же об одном: Наступает утро с ветром — День осенний За окном. 1964

Мемуары{296}

Мемуары… Кто вспоминает постановки И обстановку дореволюционного театра И своего любимого декоратора, Кто — первого авиатора, Кто — последнего императора, Кто — думские кулуары, кто — дамские будуар Пеньюары и прочие салонные аксессуары, Кто — социал-демократов, А кто и Саратов Ольги Сократовны[231]. На прудах колышутся Ненюфары[232] Потому, что пишутся Мемуары. О Воронеж, Ты снова Кольцова Хоронишь[233]! Тула Ружейного дула, Ты вновь вскипятила свои самовары! И старый бюрократический Питер Мерещится в белой ночи колдовской на Неве. А в Москве на Тверской-Ямской[234] кучера-лихачи Попадают под кинематографически-мемуарный юпитер В универмагах появляются электрические лампочки В форме церковной свечи. И мемуарщицы кутаются во что-то вроде парчи, А юнцы облачаются в боливары[235] и хватаются за гитары. О мой атомный век, Окружают тебя антиквары, Как янычары Пашу! Я не собирался писать мемуары, Но фактически Я их пишу… 1964

Оборотная сторона{297}

Вы Много Толковали мне, Повествовали мне давно вы О некой тайной стороне Существования земного. И я подумал: "Если так,— Возьму ее и обнаружу!" И в ход пустил такой рычаг, Чтоб вывернулось всё наружу. И что ж! Изнанкой всех веществ Вскипела всей земли утроба, Киша изнанкой всех существ От исполина до микроба. Дрожь Пробежала по нутру Морей, и воздуха, и суши, И заметались на ветру, Как шубы вывернуты, души. Но Ничего наоборот Я не нашел и в кислой шерсти, Вспять не пошел коловорот, Чтоб уничтожить след отверстий. Я не увидел Никакой Обратной стороны медали: Охваченные тоской Не меньше прежнего рыдали, А те, Кто были влюблены, Влюбленно целовались снова. …Нет оборотной стороны Существования земного! 1964

Надежда{298}

Со старым, Кажется, покончено! Отринув всё, что не годится, От канцелярщины, казенщины Решившая освободиться,— Надежда в зеркальце глядится, Еще не в силах убедиться, Что звуки собственного голоса, Что руки собственные, волосы — Вот то, Чем надо Насладиться! 1964

Какие вам стихи прочесть?{299}

Какие вам стихи прочесть? Могу прочесть стихи про честь, Могу прочесть и про бесчестье — Любые вам могу прочесть я, Могу любые прокричать, Продекламировать вам грозно… Вот только жалко, что в печать Они попали всё же поздно. 1964

Петербургская баллада{300}

Кто такой Филиппов? Погодите: Это не кондитер[236] ли известный? Нет! Другой Филиппов[237], не кондитер, В Петербурге жил в квартире тесной. Вы о нем, конечно, плохо знали, И дошло до вас гораздо позже, Что печатал он в своем журнале Ленина, и Циолковский тоже Опубликовал однажды что-то В этом же "Научном обозренье". Словом, шла научная работа. И Филиппов был на подозренье. И однажды, Власти раздражая, В прессе он отлил такую пулю, Что, из Питера не выезжая, Может вызвать взрывы и в Стамбуле. Но, конечно, может-то он может, Да не мыслит о таком злодействе, А открытие конец положит Всем возможностям военных действий. Вот над чем трудился он ночами Тихо-мирно на своей квартире. Он такими пригрозил лучами, Что невольно жить придется в мире, Позабыв про всякие походы. Он сказал: "Учтите, полководцы,— В бой соваться будет неохота, На орало меч перекуется!" Не берусь гадать, чем было это. Может быть, что в недрах кабинета Измышлял он генератор света[238], Фантазер, новатор по природе. Всё это казалось чем-то вроде Фантастических романов. Но на троне Восседал Романов[239], И сидел, казалось, неподвижно. А Филиппов, Дед своим внучатам, Вдруг скончался, и — скоропостижно, И его архив был опечатан Жандармерией… Из сургуча там Были пломбы… Этих мерзких типов — Сыщиков — не помните вы разве! Так и умер Михаил Филиппов… Вот что я припомнил при рассказе, Что такое лазер[240] или мазер[241], На какой они возникли базе. (1965)

У трамплина{301}

За Университетом[242] Где-то на высоте там "ТУ", на лету напоминая касатку, Идет на посадку И садится во Внуковском аэропорту. О выходящий из самолета. Кто ты, Что видел ты С высоты? Вот он усаживается в автомашину, Но только не в центр он стремится, Как все, А велит подвезти себя прямо к трамплину[243] На Воробьевском шоссе[244]. И, прислонившийся к парапету, Смотрит не за реку на стадион, А на громадину Университета. Да, это он! Он, просыпающийся временами Прошлого века блистательный ум, Автор и ныне читаемых нами Воспоминаний — "Былого и дум"[245]. Да, это он здесь бродил с Огаревым[246] По Воробьевым горам. Горы обводит он взором суровым: "Витберг[247], не здесь ли задумал ты храм?" Зодчий Витберг когда-то мечтал возвести здесь Огромнейший храм Христа, Но этот проект отвергли И храм далеко не по замыслу Витберга возвели в низине, В районе нынешнего Каменного моста. После революции этот храм был разрушен, И вместо него порешили воздвигнуть Дворец Советов. Но не этой низины искала его высота! И дело закончилось сооружением Зимнего плавательного бассейна, Действительно украшающего тамошние места. А здесь, на горах, возникла громада Университета. Как не лишенная некоторых архитектурных излишеств Но всё же в какой-то степени Осуществленная витберговская мечта. Вот о чем думает Герцен, Вот о чем шепчут его уста. А может быть, это попросту шелест Древесный слышится Там, в пламенеющих зарослях Университетских садов? И о проектах и замыслах, О вызреванье плодов Думает Герцен, А может быть, я ошибаюсь: Вовсе не Герцен стоит, Облокотившись на парапетный бетон,— Может быть, это стою, улыбаясь, Я, а не он. (1965)

"Я брежу Только тем…"{302}

Я брежу Только тем, Чем бредить начал, Когда передо мною замаячил Рубеж, до коего мне не дойти, И всё иду по этому пути, Который я со смехом или плачем, Но так или иначе обозначил Давным-давно, пожалуй, лет с пяти. Я рос В пределах жуткой зимней стужи И слезных весен. Это был Восток, Где летний зной был краток и жесток, Вдруг таял снег, пересыхали лужи, И уже реки делались и уже, И неотцветший увядал цветок… Вот почему я знал, что обнаружу Подземных вод стремительный поток. И вот он бьет,— Я этому помог, Но не везде он выведен наружу! А города, Возникшие в пустыне,— Они мне снились знаете когда? — Еще когда их не было в помине. Дремля ребенком в зарослях полыни, Планировал я эти города. Я чувствовал: тут — уголь, там — руда, А здесь и нефть взметнет хвосты павлиньи! Они возникли, эти города, Но всё же не везде и не всегда Так велики, как грежу я и ныне, И грезить продолжаю что ни день я И что ни ночь. И всё во мне поет, Что не исчерпаны мои виденья, И всё ж от моего воображенья Действительность и ныне отстает. И лишь тогда душа моя заплачет, Когда все сны исполнятся сполна, И ничего уж не переиначит Застывшая в величии страна, И новый день уже не будет начат. И, постарев, пойму я: это значит, Что и себя я исчерпал до дна. 1965

Ленин{303}

Где Ленин? Ленин в Мавзолее. И на медали. И в звезде. Где Ленин? Даты, юбилеи… Но где же Ленин? Ленин где? Где Ленин? Он на полках книжных. Но не стоять же целый век На постаментах неподвижных Ему во мгле библиотек! Где Ленин? Поздний вечер манит Спокойно погрузиться в сны, Но Ленин вдруг в окно заглянет: "А все вопросы решены?" Где Ленин? Вот его квартира, Вот кабинет его в Кремле. Где Ленин? Там, где судьбы мира Вершат народы на земле! 1965

"Воспоминания зловещи…"{304}

Воспоминания зловещи, И, знаешь сам, они нередки: Соха, лучина, кнут — вот вещи, Которыми владели предки. Всё это мы храним, не пряча, И в старине души не чаем, Но и наследство побогаче Своим потомкам завещаем, Чтоб нас они не поносили Перед музейною витриной, В своей уверенные силе И в нашей слабости старинной. 1965

Ушедший в землю{305}

Действительность С обыденностью тусклой Вступает в спор, куда ни погляди… Среди Возвышенности Среднерусской, На широченнейшей ее груди, В лесу, где я опенки собирал, Не ожидая ничего иного, Прекрасный камень, нет, не минерал, А вроде как бы даже и коралл Нашел я средь спокойствия земного. Не объясню, На что он был похож, Но, на его любуючись красоты, Колхозницы сказали: "Это соты, Давно окаменевшие!" Ну что ж, Как вы хотите, чем угодно грезьте, Как нравится, и говорите так, Но знаю я: на этом самом месте, Где ныне разрастаются ивняк, И горькие рябины, и ольшаник, И березняк, просящийся в предбанник, Чтоб веником повиснуть на косяк,— Здесь, в недрах недр, не высох, не иссяк, А только дремлет Океан-изгнанник. Он дремлет здесь, под каждою деревней. Нет ни сирен в нем, ни океанид, Но, самый первобытный, самый древний, С лица Земли исчезнувший, хранит Он всё, что надобно, уйдя в гранит. Забыв о громовых своих раскатах И потеряв рассветный ореол, Один лишь путь обратно к нам нашел: По буровым он скважинам пошел, Чтоб подавать насыщенный рассол Для солки шкур на мясокомбинатах — Густой, при девятнадцати мороза, Рассол, не замерзающий зимой И в холодильниках. "Какая проза!" — Вы говорите… Да! Охвачен тьмой, Забыв о том, как в небе звезды пылки, Невольник недр, он милостиво льет В зеленые и тусклые бутылки Струю шипящих минеральных вод. 1965

Силуэты пней{306}

К вопросу о пейзаже наших дней: Не на опушке и не на лугах, А замечали вы на берегах Водохранилищ силуэты пней На высоченных тоненьких ногах Своих же собственных сухих корней И в сучковатых чертовых рогах, Наверное, чтоб стало нам видней Всё, что творилось прежде в глубине Земли, пока, покорствуя волне И ветру, не развеялись пески? И сохнут пни, ничем уж не грозя. Сказал бы даже Эрьзя[248], что нельзя Использовать их боле мастерски. 1965

Мягкая рухлядь{307}

Где Шубы русские, Где полушубки, шапки — Вся рухлядь мягкая, хваленые меха? Лиса Поймала в поле петуха,— Я видел сам отгрызенные лапки, Но лисьих шуб я не нашел нигде__ Ни в сундуках, ни на каком гвозде Не видел я огнистого пыланья. "Сыщу ли на печи или в чулане Хотя б тулуп какой-нибудь простой?" "Нет,— говорят,— отыщете едва ли!" Но мне сказала дочь крестьянки той, Чьих куриц тоже лисы своровали: "Конечно, мы не очень богачи, А все-таки я нынче, коль случится, Куплю манто. Тот сорт каракульчи Зовут туркмены "пламенем свечи". Вы знаете — прекрасная вещица!" 1965

Виденья Босха{308}

(Триптих[249])

1 Мне чудится, что жив художник Босх[250]. Брожу я с Иеронимусом Босхом Отнюдь не в мире живописи плоском,— Будь это "Мир искусства"[251] или МОСХ[252], Но в бесноватом, узловатом, хлестком И жестком, несмотря на внешний лоск, Реальном мире, что от слез промозг. Мы по газетным тычемся киоскам, И радиомембраны говорят, Где мор, где глад, где города горят. Там счет потерян трупам распростертым, И любомудрие летит в костер там, Где песнопевцы виснут, вопия, На лирах распяты… 2 "Их видел я! — Кончит мне Босх.— Но то была моя фантазия. Сердца сосет змея! Мыслители по колбам и ретортам рассажены. Но за каким же чертом Стал явью этот, лет пятьсот назад Мне, Босху, примерещившийся ад? Решили строить по моим наброскам Весь мир? Так что же в сей юдоли слез, Где розгами к блаженству путь зарос, Готовится и девам и подросткам? О, кажется, такой апофеоз Готовится, что не гожусь я, Босх, вам И в мальчики!" 3 Но дай задать вопрос Тебе, о Босх, в ответ на твой вопрос к нам "Быть может, неизбежное ты, Босх, Предугадал? И в этом мире жестком И апокалипсически громоздком, Быть может, ты, художник, только воск В руках у жизни?" — "Нет, художник — мозг, Мозг человечества! — кричит мне Босх.— Его вотще ты сравниваешь с воском, Он не сравним и с электронным мозгом! И пусть мои прозренья озарят Ваш мир аэротрасс и автострад, Чтоб отцарил палаческий топор там, чтоб не стало мрачным натюрмортом Живое всё, и чтобы верил я, Что ад земной — лишь выдумка моя!" 1965

Голос природы{309}

Слышу я Природы голос, Порывающийся крикнуть, Как и с кем она боролась, Чтоб из хаоса возникнуть, Может быть, и не во имя Обязательно нас с вами, Но чтоб стали мы живыми, Мыслящими существами, И твердит Природы голос: "В вашей власти, в вашей власти, Чтобы всё не раскололось На бессмысленные части!" 1965

"Мир не до конца досоздан…"{310}

Мир не до конца досоздан: небеса всегда в обновах астрономы к старым звездам вечно добавляют новых. Если бы открыл звезду я — я ее назвал бы: Фридман[253],— лучше средства не найду я сделать всё яснее видным. Фридман! До сих пор он житель лишь немногих книжных полок — математики любитель, молодой метеоролог и военный авиатор на германском фронте где-то, а поздней организатор Пермского университета на заре советской власти… Член Осоавиахима. Тиф схватив в Крыму, к несчастью, не вернулся он из Крыма. Умер. И о нем забыли. Только через четверть века вспомнили про человека, вроде как бы оценили: — Молод, дерзновенья полон, мыслил он не безыдейно. Факт, что кое в чем пошел он дальше самого Эйнштейна: чуя форм непостоянство в этом мире-урагане, видел в кривизне пространства он галактик разбеганье. — Расширение Вселенной? В этом надо разобраться. Начинают пререкаться… Но ведь факт, и — несомненный: этот Фридман был ученым с будущим весьма завидным. О, блесни над небосклоном новою звездою, Фридман! 1965

Венера{311}

Зал опустел. Вот наконец нас двое. Ты под землей погребена была. Как там спалось? Венера повела Куда-то ввысь надменною ноздрею, Как будто говоря мне: "Посмотри На небосвод сквозь каменные своды Я в небесах плыла звездой зари, А не в земле лежала эти годы!" 1965

В Париже{312}

В Париже Я видел свечи В форме березовых пней И слышал русские речи И прошлых и наших дней, И русские видел сапожки На ножках французских дам, И русские чашки и плошки В витринах я видел там, Как будто бы в русские кубки Французское льется винцо, И смахивающее на полушубки Заметил я пальтецо. Дело в том, что "ТУ-104" И быстрота "Каравелл"[254] Сближают всё в этом мире, Чтоб этот мир здоровел. И видел я, улетая, Как в неопавшей листве Снежинки кружились, тая, В Париже, почти как в Москве. 1965

Подмосковье{313}

Не надо Забираться даже в поезд — Теперь почти дотуда и метро есть, А там автобус, Старый наш знакомец. О, древняя глаголица околиц! Расцвел подзол — поилец и кормилец. Густ воздух от цветочного настоя. Послушаем, О чем поет здесь птаха? Сельцо, Крыльцо, Кириллица перилец… Но вовсе не в обличии монаха Иную летопись колхозный Нестор[255] Печатает на пишущей машинке. О чем? О ценах на колхозном рынке, О курочках, спорхнувших прочь с насеста, И о вниманье к многолетним травам, И обо всем, о чем полууставом[256] Нельзя писать, как и славянской вязью, Когда добиться хочется успеха В делах необычайного размаха. Но все-таки О чем поет здесь птаха? О том, что по полям и по дубравам Пройдет здесь осень шагом величавым, А в зимний день запахнет лыжной мазью Лес в шапке из искусственного меха, И, пользуясь беспроволочной связью, Столицы несмолкаемое эхо — Через транзисторы зальется Пьеха[257]. 1965

Внутренний мир{314}

Вы Во внутреннем мире У ваших читателей были? Все мерзлоты Сибири Превратились там в рай изобилья. Все нагие пустыни В такую одеты одежду, На которую ныне Лишь только лелеем надежду. И совсем как ответы На сложнейшие наши вопросы, Ярче, чем самоцветы, Там горят плодоносные росы. Тяготения гири Давно превратились там в крылья. Вы во внутреннем мире У ваших читателей были? Внешний мир изменился Не настолько еще за полвека, Чтобы в нем поместился Весь внутренний мир человека. 1965

Верви{315}

В магазине Хозяйственных изделий Я подумал, что выставлены какие-то произведения скульптуры, Но на самом деле это были разных сортов Витые веревочные фигуры С несомненными признаками носов и ртов. Некоторые Напоминали связанных разными обстоятельствами. Некоторые, будто бы и не виясь, и ничего не боясь, Напоминали связанных данными обязательствами. Словом, вместе с прямой тут была и обратная связь. Некоторые верви Крепки, как нервы Либо арканы на шею врагам, А потому и дают, наверно, Как бы сами связать себя по рукам и ногам. Некоторые связки веревок Напоминали плутовок, Так запутавших всё и такие кругом завязав узелки Что нельзя без опаски предвидеть развязки. И поэтому Многие веревочные мотки напоминали сжатые кулаки И мерцали веревочных статуй пеньковые глазки Так, как будто от тренья дымятся в зрачках огоньки 1965

"В метрополитене, В универмаге…"{316}

В метрополитене, В универмаге И в шелестенье Газетной бумаги — От физического соприкосновенья С тысячами сограждан Я хотя б на одно мгновенье Делаюсь как бы каждым. Я пребываю Как бы в их плоти Всюду — в трамвае И в самолете. И пусть я не каждый, Но знаю одно я: Каждый однажды Будет и мною. Хоть на мгновенье В движенье, в полете, В метрополитене И в самолете. 1965

"О, Россия!.."{317}

О, Россия! Издревле живу на Руси я, И могу проспрягать я: "Азм есьм, Ты еси…" Я могу рассказать, Чем жила ты, Россия. Всё могу я поведать, о чем ни спроси. О калине-малине, лаптях и булате И о щах и о каше поведать берусь. Если скажешь ты мне: "Заберись на полати!" — Заберусь и скажу: "Исполать[258] тебе, Русь!" Но уж эти слова ты забыла, пожалуй, Не поймешь, что такое хотел пожелать. "На полати,— ты скажешь,— Ложись да не балуй. Посулил же такое, чудак: испылать!" 1965

Два облика{318}

Два облака пронеслись, Неясно видоизменяясь, Как протоплазма или слизь. Два облака в одно срослись, Как будто бы обороняясь От вражьих сил. Да не спаслись — Рассеялись! Но это — высь! А на земле при лунном свете Две тени крепко обнялись, Два облика в один слились, В мечтах лелея Нечто третье. 1965

Черные тучи{319}

Тучи Чуть ли не с целого белого света Мчатся, чтоб вызвать листвы пожелтенье Слушая этой листвы шелестенье, Ты ли, душа моя, ищешь приюта В белых березах и вторишь кому-то, Будто стволы их похожи на свечи? Эти церковно-приходские речи Мне надоели до осточертенья! Впрочем, отвечу: и белые свечи Могут отбрасывать темные тени, Равно как самые белые ночи Могут укутаться в серые тучи, Равно как самые черные тучи Дышат мерцанием белого снега, Белого снега, летящего с неба. Даже и не увидеть во сне бы Столько прекрасного белого снега, Белого снега. Даже и полное благополучье — Это отнюдь не ленивая нега! 1965

"Есть люди: Обо мне забыли…"{320}

Есть люди: Обо мне забыли, А я — о них. У них у всех автомобили, А я ленив. Поверхность гладкая намокла И холодит. Через небьющиеся стекла Едва глядит В лицо мне некто, на пружины Облокотясь, Как будто вождь своей дружины — Древлянский князь[259]. И может быть, меня не старше И не бодрей, Не может он без секретарши, Секретарей, Но, может быть, иду я всё же Пешком скорей, Я, может быть, его моложе, А не старей! {1966)

Идиллия{321}

Лес Был как лес: На лужайке букашки паслись Целым божьим коровником. Гроза прошла. Все спаслись. На тропиночках высохла слизь. Но куст диких роз, называющихся шиповником, Был всё еще мокр от слез. Эльф[260] Подлетел И углубился В листву этих диких роз, Где каждая ветка подобна терновой стезе И на каждый шип нанизано по слезе, То есть по грозному, грузному, грустному шару из влаги, Готовому бомбообразно разъяться При малейшем соприкосновении С каждым дерзателем, пытающимся добраться До цветущих розовых щек. Но эльф Лез и лез. И вдруг, Несмотря на свой микроскопический вес, Он произвел такой толчок, Что стряс Весь груз Слёз. Вмиг С глаз диких роз Он сбросил груз слёз: Чего их беречь! Испариться пора им! И сорвалась вместе с ними Вся грусть прочь с плеч диких роз. Давай поиграем: Я буду эльфом, а ты цветущим шиповником Над божьим коровником, А этот мир — Раем! (1966)

Библиотека Грозного{322}

"Неужели думаете серьезно вы,— Спрашивают у меня друзья,— Обнаружить библиотеку Грозного?" "Да! — отвечаю я.— Я не определил еще, Где затаилось в земле Это книгохранилище, Но, возможно, и не в Кремле, А скорее всего, уворовано В годы смут, и по нынешний день В Подмосковье оно замуровано Под одною из деревень, И как следует не дочитано, Не разобрано до конца, Под развалинами лежит оно Я не знаю какого сельца. Ведь бывали такие поместьица: Если не по углам,— На чердак иль в подполье, под лестницу Сваливали книжный хлам. И давно уж исчезло именьице И бурьяном покрылся пустырь, А в земле — никуда не денется — Всё лежит: и старинный псалтырь, И писанья премудрости греческой, И с латинского перевод О жестокости нечеловеческой, А быть может, и наоборот — О терпеливости ангельской, И какое-нибудь письмецо, Например, королеве английской,— Все лежит тут как тут, налицо! Но что бы там ни было обнаружено Не изменится ничего, Ибо люди дали заслуженно Государю прозванье его, И пускай это книгохранилище Вдруг найдется хоть в шахте метро, Никакая не сможет силища Превратить злодеяний в добро. И всургучься печать Иоаннова В телевизор, в повторный фильм,— Ничего не изменится заново! Факту этому для простофиль Отыскать подтверждение некое Окончательно я хочу, И поэтому библиотеку я Всё настойчивее ищу!" (1966)

"Небо Вновь набито сероватой…"{323}

Небо Вновь набито сероватой Ватой ватников и тюфяков И халатов рванью дыроватой. Человек Довольно бестолков, Если до сих пор еще не в силах Привести в порядок небеса, Понаделать облаков красивых… Этот век Еще не начался! (1966)

Много прежде{324}

Что я пишу? О, я хорошо соображаю, что я пишу, Вновь и вновь преображаясь в мятущегося юношу, С бурсаками припадавшего к медовоквасному ковшу Много прежде, чем с буршами выпить кипучего пунша. Я, когда-то С казаками по Волге и Каме пробиравшийся на Тобол и Иртыш, А оттуда на Пяндж[261],— О, не только затем, чтобы слушать восточные сказки и притчи,— На края Зороастра[262] глядел по ту сторону гор-великанш Много прежде, чем то, что сказал Заратустра, Прочесть в изложении бедного Ницше[263]. И оттуда Мне очень отчетливо были видны И высоты Парнаса, и Эдд[264] Скандинавские горы, И за судьбы людские испытывал страх я и некое чувство вины Много прежде того, как попались мне в руки труды Кьеркегора[265]. И конечно, Поныне в себе эти чувства как тяжкую ношу ношу́, Опекая эпоху, свою опекуншу, И об этом пишу, вот об этом-то я и пишу, Вновь и вновь превращаясь в мятущегося юношу. 1966

Чет и нечет{325}

Попробуешь Слова сличить — И аж мороз идет по коже! Недаром "Мучить" и "учить" Звучат извечно столь похоже. Но и бывает смысл иной, Доподлинно необъяснимый: Казнящий ли владел казной, Или казной владел казнимый? Земля и тля. Вина — вино. Апрель и прель. Мороз и проседь… Всё это будто не одно, Но от другого не отбросить! Березка — розга. Лик и лак. Увечить и увековечить… Неужто это просто так, Одна случайность — Чет и нечет? 1966

Отчизна{326}

Мне Хочется, Чтоб ты оделась лучше — Не в романтические облака, Не в громовые-грозовые тучи, А попросту — и в ситцы и в шелка. И хочется, Чтоб омывалась чаще Ты самым освежающим дождем, Блистающим всё чище и всё слаще. К тому ведем И к этому идем! 1966

Воры времени{327}

Всё Острее Споры времени, Всё быстрей моторы времени, Всё точней приборы времени. Но спокойны воры времени. Надевают маску времени, Выкрасились в краску времени, Проникают в кассу времени, Похищают массу времени Из казны богатой времени И, объяты тратой времени, Нежатся на лоне времени Где-то на балконе времени, Мол, у нас есть горы времени, Целые просторы времени, Вкруг домов заборы времени, На дверях запоры времени. 1966

Сверлящий взор{328}

Я стар, Я струны старых лир Щиплю негнущимися пальцами. Я стар, Я помню старый мир Со старыми его страдальцами. Я помню Вес пудовых гирь И Русь былую с Китеж-градами[266], И помню старую Сибирь С ее скитальцами номадами[267], И старый дом, и старый двор С доисторической основою… Но у меня сверлящий взор, И явственно я вижу новое, Которое для многих вас Давно состарившимся кажется. Я стар, Но взор мой не угас! В сознанье ваше не уляжется Привычная вам новизна, В которой вы столь слепо шаритесь, А в чем она и где она — Поймете, лишь когда состаритесь! 1966

Дневники{329}

Не странно ли, Что дневники Не днем ведутся, а ночами, Когда мигают ночники И ходят тени за плечами, Напоминая, что от них Не скроешься и за свечами, Включив ночник, Строча дневник, Графленный лунными лучами! 1966

Алтай{330}

Ко мне Алтаец подошел. Я радовался от души, И попросил я: "Опиши Пером или карандашом Алтай своих целебных трав, Алтай своих волшебных руд…" И это был нелегкий труд — Представить, ясно осознав, Алтай своих святых основ, Алтай своих горячих снов. И стал Алтай мгновенно нов — Алтай старинных колдунов, Алтай шаманских диких чар, Алтай автомобильных фар, Алтай воздушный, как ангар… Клубись, Вершинами блистай, Еще неведомый Алтай, Вздымая ввысь за кряжем кряж, Алтай себе свой верный страж. Хоть взять и в руку карандаш Еще алтаец не успел, А только песню он запел,— Иначе яви не создашь! 1966

"Я осенью Немного раздражен…"{331}

Я осенью Немного раздражен. Днем, грудь и спину солнцу подставляя, Еще хожу я полуобнажен, Но вечерами так уж не гуляю, А думаю о куртке меховой И как я в сапоги переобуюсь, И, может быть, увидит домовой, Как я его мохнатостью любуюсь. Но домовой замкнулся на засов В чулан. И со "Спидолой" на крылечке Сижу я до двенадцати часов… А утром вновь я выкупаюсь в речке — В глубокий омут кинусь головой С туманистого берега речного, И коль со мной не дружен домовой, Быть может, разбужу я водяного. Но, расположен впасть в анабиоз, "Иди ты к лешему!" — он пробормочет. И ладно! Ринусь в чащу я. Авось Там, точно эхо, леший захохочет. 1966

Погасшая молния{332}

Там, В лесу, Когда умчались тучи И раскаты грома отзвучали, Будто бы обугленные сучья, Молнии остывшие торчали. И одну из них, посуковатей, Выбрал я и спас от доли жалко-й: Мол, не дам в чащобе догнивать ей — Буду ей размахивать, как палкой. Жгучести я больше не нашел в ней, Но, в конце концов, и тишь и дрема Состоят из отблиставших молний И откувыркавшегося грома! 1966

Я научился сочинять стихи{333}

Я разучился сочинять стихи, Но вспомнил я отвергнутые с детства Обрывки незаконченных начал, И не присочинил ни слова я К ним, извлеченным из небытия, И только дат я не обозначал, И вы мне говорите: "Наконец-то Ты научился сочинять стихи!" 1966

Вечный путь{334}

Сегодня ночью Виснет Млечный Путь Над кратером потухшего вулкана, Как будто хочет с неба заглянуть В немое жерло этого вулкана, А может быть, исходит он и сам Из кратера потухшего вулкана, Свой звездный хвост вздымая к небеса Из кратера потухшего вулкана? Всё может быть. Пускай себе горит Он над вершиной старого вулкана. Быть может, завтра я метеорит Найду на склонах этого вулкана, А может быть, на склоне подыму Лишь бомбу вулканическую. В общем, Доподлинно не ясно никому, Какую бездну мы ногами топчем, Не ведая, где верх ее, где низ,— Всё так зыбуче, так непостоянно… Мне кажется, Что я и сам повис Над кратером заснувшего вулкана. (1966)

Ошибка Гершеля{335}

Не тайна, Что высокомудрый Гершель[268] Предполагал, что Солнце обитаемо. Он полагал, что солнечные пятна — Подобья дыр в какой-то пылкой туче Вкруг Солнца, а само оно не жгуче, И жизнь на нем, считал он, вероятна. Так утверждал высокомудрый Гершель, И хоть не прав был астроном умерший, Но заблуждения его понятны, Для этого имелись основанья: Он ощущал, что бытие земное Похоже тоже не на что иное, Как на отчаянное беснованье Непрекращаемого зноя Под ледяною пеленою, И есть еще другое ледяное Напластованье над районом зноя, И, словно саламандры[269], не сгораем мы, Но и не замерзаем, и не таем мы, И, даже обреченный, облученный, Терзаемый и яростно пытаемый, Пылает разум наш неомраченный… Вот почему Почтеннейший ученый Мог допустить: "И Солнце обитаемо!" 1966

"Какого цвета Ранняя весна?.."{336}

Какого цвета Ранняя весна? Ее ответа Путаность ясна: Возьми и внутрь деревьев посмотри — Вся зелень где-то там, еще внутри, Как звон еще внутри колоколов, Как мысль еще внутри людских голов, Еще от воплощенья далека… И вешний месяц через облака, Еще не собираясь на ущерб, Глядит — какого цвета ветки верб, Еще лишь грезящих про вербохлест. Каков их цвет? Ответ, конечно, прост: Он как нутро еще не свитых гнезд! 1966

Черно-бурая жертва[270]

Если б в платье твоем прошлогоднем увидел тебя и сегодня я То, возможно, и вовсе бы даже тебя не узнал, Потому что ты выглядела бы старомоднее, Чем любой прошлогодний, казалось бы модный, журнал. Да и новые туфельки пыль подымают старинную Не стерляжьи заостренным, а усеченным носком.. Но хотя и по-новому скроены шкурки звериные, А одно остается, как древле… О, как он знаком, Этот запах лисы или норки, бобра или котика! Я уверен, что ты занесешь и в иные миры Этот запах! Сильнее не знаю наркотика, Чем смешение этого духа духов и мездры. И возможно, что будут поздней вспоминать, Как о страшной жестокости, гадости, Что какие-то дьяволы, шкурки содрав со зверьков, Превращали их в шубки и шапки, чтоб ты, улыбаясь от радости, Грелась смертью животных. О, мерзостный бред скорняков! Но хотя и тебя всё сильнее влекут магазины синтетики, Где прозрачные ангелы реют в химически-чистых плащах, Ты несешь, отвергая законы эстетики, этики, Черно-бурую жертву на розово-алых плечах! 1966

Проза Есенина{337}

Я перечел Сергея Есенина. Вот что писал он в 1918 году: "Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности… В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупение". Что он имел в виду? А вот что: "…Человек есть ни больше ни меньше как чаша космических обособленностей",— говорил он, указывая на творческую ориентацию наших предков в царство космических тайн. Тут я упускаю несколько не идущих к делу подробностей. А дальше читаем: "…Дряхлое время… сзывает к мировому столу все племена и народы…" И затем, пропуская несколько слов о том, что именно стоит на столе: "Человек, идущий по небесному своду, попадет головой в голову человеку, идущему по земле". И вслед за этим: "Пространство будет побеждено, и в свой творческий рисунок мира люди, как в инженерный план, вдунут осязаемые грани строительства". Это он мог, по всей вероятности, сказать когда-нибудь и в устной беседе и Петру Ивановичу Чагину[271], и Айседоре Дункан[272], и членам правительства… Очень и очень серьезно Есенин за этот вопрос брался: "…Человечество будет перекликаться с земли не только с близкими ему по планетам спутниками, а со всем миром в его необъятности… Буря наших дней должна устремить и нас от сдвига наземного к сдвигу космоса". И об этом же говорят и его стихотворения. Но я привожу лишь отрывки из прозы Сергея Есенина, чтобы видели вы из примеров, которые я перечислил, что Есенин не только лирически, но и космически мыслил. И вы, которые будете сегодня и завтра перелистывать Сергея Есенина, автора не только "Москвы кабацкой", но также и "Пантократора", перечитывая эти стихи его благоговейно, не пренебрегайте рассеянно прозой Сергея Есенина — современника Ленина, Циолковского и Эйнштейна. 1966

Случается{338}

Смеркается… Садится солнце тяжело, Как будто кается: Зачем с утра взошло! Брось каяться, Не исходи тоской — Ведь спотыкается Не только род людской. Случается, Что даже и звезда Взрывается На небе иногда. Взрываются И люди, всё дробя,— Что называется, Выходят из себя! 1966

Классики{339}

Редко Перечитываем классиков. Некогда. Стремительно бегут Стрелки строго выверенных часиков — Часики и классики не лгут. Многое Порою не по сердцу нам, А ведь в силах бы из нас любой Взять бы да, как Добролюбов с Герценом{340}, И поспорить хоть с самим собой. Но к лицу ли Их ожесточенье нам? …И любой, сомненьями томим, Нудно, точно Гончаров с Тургеневым{341}, Препирается с собой самим. (1967)

Встреча с Таном{342}

расскажу О Тане-Богоразе я. Мне было двадцать лет, И однажды пришла фантазия Поступить на географический факультет. Я написал стихотворение И, напечатав его в "Звезде"[273], Приобрел себе новые брюки и клетчатую ковбойку, Решив, что, прилично одет, Буду легче принят в университет, И поехал на дом к профессору Тану-Богоразу. Я сказал ему прямо и сразу: "Примите меня, пожалуйста, на географический факультет, Но только без испытаний по математике!" Он посмотрел и сказал: "А кто вы такой?" — "Я поэт". — "Так прочтите стихотворение". Я прочел. Он, прослушав, сказал: "Нет! Я не приму вас ни на географический факультет, Ни вообще в университет, Ибо не имею на то основания. Вы — поэт, и поэзия ваше призвание. А то, что вам мог бы дать географический факультет, Приобретайте путем самообразования!" (1967)

Во дни переворота{343}

Вообразите Оторопь всесильных Вчера еще сановников надменных. Вообразите возвращенье ссыльных, Освобождение военнопленных. Вообразите Концессионеров, Цепляющихся бешено за недра, Их прибылью дарившие столь щедро. Вообразите коммивояжеров В стране, забывшей вдруг о дамских тряпках Вообразите всяких прокуроров, Полусмиривших свой суровый норов И как бы пляшущих на задних лапках Уж не в своих, но в адвокатских шапках. Представьте на волках овечью шкуру. Вообразите дикий вихрь газетный И запрещенную литературу, Считаться переставшую запретной Еще впервые! И представьте город, Как будто бы расколот и распорот В часы, когда звенели, звезденели Расшибленные стекла на панели, И прыгали с трибун полишинели, Как будто их сметала и сдувала Ко всем чертям, ликуя небывало, Душа народа, вырвавшись на волю Из самого глубокого подполья Для вольного и дальнего полета Во дни Октябрьского переворота. (1967)

Тетрадь{344}

Жалко, что кончается Старая тетрадь. Но не огорчается: Трать бумагу, трать! Только бы унылыми Буквами не врать Черными чернилами В белую тетрадь. 1967

Тяга к солнцу{345}

Копал я землю, В ней таилось много Того, чего не быть и не могло, Но попадались меж костей и рога Железный лом и битое стекло. Но ищут выход даже через донца Изглоданных коррозией канистр Живые всходы. Ввысь их тянет солнце Сильней, чем просвещения министр. 1967

Баллада о композиторе Виссарионе Шебалине{346}

Что, Алеша[274], Знаю я о Роне[275], Что я знаю о Виссарионе[276], О создателе пяти симфоний, Славных опер и квартетов струнных? Мне мерещатся На снежном фоне Очертанья лир чугунных. Это Не украшенья На решетках консерваторий. Это будто бы для устрашенья, И, конечно, не для утешенья Выли ветры на степном просторе Между всяких гнутых брусьев-прутьев Старых земледельческих орудий, Чтобы вовсе к черту изогнуть их Безо всяких музыкальных студий. Пусть Десятки Музыкальных судий Разберутся, как скрипели доски Старых тротуаров деревянных В городе, где шлялись мы, подростки… Это были первые подмостки. Школа. Разумеется, и школа. Но и этот скрип полозьев санных, И собор — наискосок костела, Возвышавшийся вблизи мечети[277], Оглушая колокольным соло, Да и крик муллы на минарете… А из крепости, из старой кирки[278], Плыли воздыхания органа. Но гремели В цирке Барабаны, Ролики скрипели в скетинг-ринге, Стрекот шел из недр иллюзиона И, уже совсем не по старинке, Пели ремингтоны[279] по конторам В том безумном городе, в котором Возникал талант Виссариона. Старый мир! Пузырился он, пухнул, А потом рассыпался он, рухнул. И уж если прозвучало глухо Это эхо вздыбленного меха И к чертям развеянного пуха, То, конечно, уж определенно Где-то в музыке Виссариона, Чтоб внимало новому закону Волосатое земное ухо. Впрочем, Музыка всегда бездонна. Это значит — Хвалят иль порочат — Каждый в ней находит то, что хочет. Хочет — сказки, хочет — были, Крылья эльфов или крылья моли, Колокол, рожок автомобиля… Ведь свободны мы, как ветер в поле, Ветер в поле, хоть и полном пыли, Той, какую сами мы всклубили. 1967

"Не будь Увядшим гладиолусом…"{347}

Не будь Увядшим гладиолусом, Всё ниже голову клоня, Не говори упавшим голосом, Что это всё из-за меня. Я силищей такой могучею Не помышляю обладать, Чтоб жгучим зноем, темной тучею Твою нарушить благодать. Ты это знала и тогда еще, В начале ветреного дня. И не тверди мне убеждающе, Что это всё из-за меня! 1967

"Он залатан, Мой косматый парус…"{348}

Он залатан, Мой косматый парус, Но исправно служит кораблю. Я тебя люблю. При чем тут старость, Если я тебя люблю! Может быть, Обоим и осталось В самом деле только это нам,— Я тебя люблю, чтоб волновалось Море, тихое по временам. И на небе тучи, И скрипучи Снасти. Но хозяйка кораблю — Только ты. И ничего нет лучше Этого, что я тебя люблю! 1967

Лета{349}

Ночь. Отмыкается плотина. И медленно, почти незримо, По Истре[280] проплывает мимо Не только муть, солома, тина, Но цвет люпина, зерна тмина И побуревшая от дыма Неопалимая купина[281] Из Нового Иерусалима[282]. И, как из Ветхого завета, Поблескивают зарницы, Напоминая издалёка Про старого Илью-пророка, Который не на колеснице Носился, а на самолетах. В своих трудах, в своих заботах Там, на верховьях, жил он где-то. Отгромыхал и отворчался… Струисты Воды старой Истры. На берегу клочок газеты Шуршит, кто жив, а кто скончался А берега ее холмисты, И бродят, как анахореты, По ним поэты. Но появляются туристы, "Победы" и мотоциклеты. И в заводях из малахита, Где водорослей волокита Не унимается всё лето, Зияют ржавые канистры. Дар проезжающих… Всё это Ты видишь, старая ракита, Застывшая над устьем Истры, Как будто Эта Истра — Лета. 1967

Вятичи{350}

В роще, Где туристами Ставятся шатры, Есть над быстрой Истрою Древние бугры. Где стоят горелые Мертвые дубы, Вылезают белые Старцы, как грибы. Это племя вятичей Обитало там, Где течет назад ручей По глухим местам. Это смотрят вятичи Из своих бугров И, на мир наш глядючи, Молвят: "Будь здоров!" Вопрошают вятичи: "Кто такие вы, Мужи-самокатичи, Мятичи травы? Вы автомашинычи, Газовая чадь, Или как вас иначе Звать и величать? Вы кричите, воете, Жжете вы костры, Бестолково роете Старые бугры. С банками-жестянками Мечете вы сор, Чтоб из ям с поганками Вырос мухомор". Это правда истая, Ибо так и есть Здесь над быстрой Истрою, Где бугров не счесть. И сочит закат лучи, Чтобы их стеречь, И уходят вятичи В Горелую Сечь. 1967

Лето{351}

Вот И лето на пороге: Реют пчелы-недотроги, Величаво карауля Привлекательные ульи, Чтобы всякие тревоги Потонули в мерном гуле, Как набаты тонут в благовесте, И в июне, И в июле, И в особенности В августе. 1967

Еще не всё я понимал глубоко{352}

Еще существовал Санкт-Петербург, В оцепененье Кремль стоял московский, И был юнцом лохматым Эренбург, Да вовсе молод был и Маяковский, И дерзости Давида Бурлюка[283] У многих возмущенье вызывали, И далеко не все подозревали, Насколько все-таки Она близка. Но вот На Польшу Пал шрапнельный град[284], И клял тевтона Игорь Северянин[285], И Питер превратился в Петроград[286], И говорили: тот убит, тот ранен. Георгиевские кресты[287] Посеребрили зелень гимнастерок, И первые безмолвные хвосты У булочных возникли: Хлеб стал дорог! Я был Еще ребенком. О войне Читал рассказы и стихотворенья, И было много непонятно мне, Как толки о четвертом измеренье,— Куда от мерзкой яви ускользнуть Мечтали многие из старших классов, Хотя и этот преграждался путь Толпой папах, околышей, лампасов. А я Не в эту сторону держал, И даже, нет, не к Александру Грину[288], Но гимназический мундирчик жал[289], Я чувствовал: его я скоро скину. Меня влекли надежда и тоска В тревожном взоре Александра Блока[290], Еще не всё я понимал глубоко, Но чуял: Революция Близка! 1967

Прятки{353}

Трудолюбив, Как первый ученик, Я возмечтал: плоды науки сладки. Но, сконцентрировав мильоны книг На книжных полках в умном распорядке, Я в здравый смысл прочитанного вник И не способен разгадать загадки: Когда и как весь этот мир возник? И все подряд предположенья шатки. И тут Инстинкт мне говорит: "Проверь Всё это мной!" И вот брожу, как зверь, Я в дебрях книг, и прыгаю, как птица, Я в книжных чащах и, как червь, точу Бумагу их — так яростно хочу Всему первоисточника добиться. И в мотылька, который -на свечу Летит, ловчусь я снова превратиться, И, будто спора некая, лечу Туда, куда ракетам и не взвиться, И чувствую, что, может быть, теперь Мне разрешит Вселенная: "Измерь Температуру жуткой лихорадки, Которой пышет солнца смутный лик, И ощути, как мчатся без оглядки Планет и звезд бесплотные остатки, Уверены, что ты их не настиг". И кажется, что в тайну я проник. Но дальше что? И снова лишь догадки, И вновь Луна Чадит мне, как ночник, И бездна вновь со мной играет в прятки. 1967

Евразийская баллада{354}

О, Венгрия, Не из преданий старых Я черпаю познанья о мадьярах[291], А люди вкруг меня толпятся, люди… И наяву — не где-нибудь, а в Буде[292] — Я с Юлиушем[293] встретился, скитальцем, И через Русь указывал он пальцем На грань, которая обозначала Монгольского нашествия начало. И точно так же в Пеште[294] с пьедестала, Как будто не из ржавого металла, А въявь пророкотал мне Анонимус[295] Про ход времен, его необратимость. И Вамбери[296] я забывать не стану: Знакомец мой еще по Туркестану, Старательно искал он на Востоке В конечном счете общие истоки Потока, что в разливе евразийском Слил Секешфехервар с Ханты-Мансийском[297], Жар виноградный с пышностью собольей. И знаю я, над чем трудились Больяй[298] И Лобачевский[299]! Равны их дерзанья,— Тот в Темешваре[300], а другой в Казани С решимостью своей проникновенной Построили модель такой Вселенной, Какая и не мыслилась Эвклиду[301]. А эти двое, столь угрюмы с виду, Но ближних возлюбившие всем сердцем,— Тот — Кошут[302], а другому имя Герцен,— Они мечтали о вселенском счастье И толковали даже и отчасти О том, о чем по телеграфным струнам Гремели позже Ленин с Бела Куном. Вот что о всех их думаю я вместе, И это всё прикиньте вы и взвесьте, И дело тут не в страсти к переводам, И что Петефи[303] был Петрович родом, А дело в том, что никаким преградам Не разлучить века идущих рядом Здесь, на земле, где рядом с райским садом Порядочно попахивает адом. 1967

Поэзия{355}

"Поэзия — мед Одина!" — вещали Когда-то скальды. Кто же Один? Он В Асгарде[304] богом распри был вначале, Но, вечной дракой асов[305] утомлен, Сошел на землю. Но хребты трещали И здесь у всех враждующих сторон, И вот затем, чтоб стоны отзвучали, И чтоб на падаль не манить ворон, И чтоб настало умиротворенье, Сменил он глаз на внутреннее зренье[306], И, жертвенно пронзив себя копьем[307], Повесился на Древе Мировом[308] он, Мед чьих цветов, теперь под птичий гомон Нам приносимый пчелами, мы пьем. 1967

Дневник Шевченко{356}

Теперь, Когда столь много новых книг И многому идет переоценка, Я как-то заново прочел дневник Шевченко[309]. И увидел я Шевченко — Великого упрямца, хитреца, Сумевшего наперекор запретам Не уступить, не потерять лица, Художником остаться и поэтом, Хоть думали, что дух его смирят И памяти о нем мы не отыщем. Итак, Таивший десять лет подряд Свои творения за голенищем, Уволенный от службы рядовой, Еще и вовсе не подозревая Своей грядущей славы мировой, А радуясь, что вывезла кривая, Устроился на пароходе "Князь Пожарский" плыть из Астрахани в Нижний. Компанья славная подобралась. И ближнего не опасался ближний: Беседуя, не выбирали слов, Сужденья становились всё бесстрашней. Был мил владелец рыбных промыслов, Еще милее — врач его домашний. И капитан, прекрасный человек, Открыв заветные свои портфели, Издания запретные извлек, И пассажиры пели, как Орфеи. Читались хомяковские[310] стихи, Вот эти: "Кающаяся Россия", И обличались старые грехи: Мол, времена пришли теперь такие, Что в либеральный лагерь перешел И Бенедиктов[311] даже. Вы бы знали, Как он, певец кудряшек[312], перевел "Собачий пир" Барбье[313]! В оригинале Стихотворение звучит не столь Блистательно, как в переводе этом. Не стало Тормоза[314] — ведь вот в чем соль! — И Бенедиктов сделался поэтом. Вот что рука Шевченко в дневнике С великим восхищеньем отмечала. И "Князь Пожарский" шлепал по реке, Машина всё стучала и стучала. Погода становилась холодна, Готовя Волгу к ледяным оковам. Пройдя Хвалынск, читали Щедрина. "Благоговею перед Салтыковым",— Писал Шевченко. К жизни возвращен, Он радовался и всему дивился. Так в Нижний Новгород и прибыл он, И в Пиунову Катеньку влюбился[315], И возмечтал, что "Фауста" прочесть Она должна с нижегородской сцены. Но, глупая, отвергла эту честь И страсть его отвергнула надменно. И все-таки он духом не поник: "А я-то думал, что она святая!" И многое еще Вместил дневник, И волновался я, его читая. Смотрите! Вот как надобно писать И мемуары и воспоминанья, Писать, чтоб душу грешную спасать, Писать, как возвращаясь из изгнанья! Писать, чтоб сколько уз ни разорви И в чьем ни разуверься дарованье, А получилась повесть о любви, Очарованье, разочарованье! Писать как дикий, чтоб потом тетрадь Без оговорок ринуть всем в подарок И снова воскресать и умирать Таким, каким родился,— без помарок! 1967

Имена мастеров{357}

Гении Старого зодчества — Люди неясной судьбы! Как твое имя и отчество, Проектировщик избы, Чьею рукою набросана Скромная смета ее? С бревен состругано, стесано Славное имя твое! Что же не врезал ты имени Хоть в завитушки резьбы? Господи, сохрани меня! Разве я жду похвальбы: Вот вам изба, божий рай — и всё! Что вам до наших имен? Скромничаешь, притворяешься, Зодчий забытых времен, Сруба творец пятистенного, Окон его слюдяных, Ты, предваривший Баженова[316], Братьев его Весниных[317]! 1967

Птица Сирин{358}

Слышу Киновари крик, Но не где-то глубоко там Под горбатым переплетом Сокровенной книги книг И не в складках древних риз На мужах святых и женах, Господом убереженных от червя, мышей и крыс,— В заповедных уголках, не церковных, Так музейных,— А на варежках, платках, на халатах бумазейных, На коротеньких подолах — Словом, где-то вне границ Изучаемого в школах. Спит Спокойно Мир страниц, Лики книг покрыла пыль, Даже сталь пошла в утиль, Старый шпиль успел свалиться, Но уверенно стремится Птица Сирин, эта птица, Воплотиться в шелк, и ситцы, И в полотна, и в текстиль… Речь идет про русский стиль. 1967

Драгоценный камень{359}

Отыскал В тиши я деревенской У слиянья Истры и Москвы Камень в форме и мужской, и женской И коровье-бычьей головы. Я не верю, Что игрой природы Был тяжеловесный этот лик, Древний камень, под который воды Не текли, настолько он велик. Может быть, Ваятель первобытный, Этот камень трогая резцом, Слил в единый облик монолитный Лик Природы со своим лицом. А быть может, На лесные тропы Некий грек, придя издалека, Древней глыбе придал вид Европы И укравшего ее быка[318]. Иль, Не зная Зевса никакого, Муж славянский, простодушно-дик, Создал так: пастушка и корова, Но при этом — и пастух и бык! Словом, Глыбу я извлек из пыли И понес, взваливши на плечо, Чтобы эту прелесть не зарыли На тысячелетия еще. 1967

Двенадцатое колено{360}

О Былое, Равнина ты ровная: Ни креста, ни бревна, ни полена… Кто вы, родичи, Родичи кровные? Проследить бы свою родословную До седьмого хотя бы колена[319], Чтоб учесть по законам генетики, Что за цветики робко таятся В древних зарослях хрена и редьки. Чем гордиться, Чего бояться? С благословенья господня Не прогуляться ли, часом, По позабытой прародине Между Муромом и Арзамасом! Между Муромом и Арзамасом, Гордо глядя в лицо автотрассам, Золотятся церковные луковицы, Храмы древние вновь штукатурятся. Говорят, Я лицом и фигурой в отца, Но попробуй-ка докопаться, Древний род откуда ведется — От какого землепроходца, А быть может, от Ильи Муромца, Или попросту от землепашца, Или от Соловья-Разбойника? Звонкие струйки молока о донце подойника… Кто прабабка моя: Огородница, а быть может, и Соловьиха-Разбойница, А быть может, и попросту скотница, А быть может, она греховодница И хлыстовская богородица[320], А быть может, святая угодница, Богомазами намалеванная Вдохновенно и проникновенно На церковные стены? И сияют нетленно Все прожилки, все вены, Все сосуды, все клетки, все гены, Чтоб познал я свою родословную До двенадцатого колена. 1967

"Обращаются, Как с пятилетним…"{361}

Обращаются, Как с пятилетним,— Воспитать хотят наперебой. Обращаются, как с десятилетним,— Прыгай с оголтелою гурьбой! Обращаются, Как с двадцатилетним,— Только и внимай их бредням И участвуй в чепухе любой. Обращаются, Как со столетним,— Только и внимай их сплетням, Занимайся только их судьбой. Обращаются, Как с тысячелетним,— Стань на полку и изволь смотреть, Как они любуются тобой! 1967

Яблоко{362}

Когда Казалось, Что от гнева Мы спор добром не разрешим, В меня швырнула ты, как Ева, Прекрасным яблоком большим. Так сделала ты не из мести, А по-хорошему гневясь, И мы расхохотались, вместе На это яблоко дивясь, Смеясь, что ты не разрыдалась, А тем, что было под рукой,— Сладчайшим яблоком — кидалась И возвратила нам покой. 1967

Когда стихотворенье не выходит{363}

Когда Стихотворенье не выходит,— А видите, какая бездна их!— Не то что стихотворец не находит Каких-то слов, своих иль не своих,— О нет! Концы с концами он не сводит Совсем в другом: не может он понять, Что в данное.мгновенье происходит, И на слова тут нечего пенять, И лишь вокруг да около он ходит, И речь его мутна, пресна, темна… Когда ж непонимание проходит И суть вещей становится ясна — Творимое на музыку походит, Понятную как будто и без слов. Тогда Стихотворенье не выходит Из молодых читательских голов! 1967

Печать молчанья{364}

Я вас зову На совещанье, Где я сорву печать молчанья, Чтоб видели вы наяву, Как, резко треснув на прощанье, Нарушится печать молчанья — Простой сургуч, по существу. 1967

У телевизора{365}

Довольно Необычную программу Передавали. Телевизор трясся, Как будто шар земной стремился в раму Упорно втиснуть собственную массу. Бог знает Что творилось на экране: Я ощущал блеск гроз и силу ветров,— Показывали Землю с расстоянья Примерно в сорок тысяч километров. Атлантику я видел, и над нею Спирали разрушительных циклонов, И через бездну бурных их заслонов Гренландский щит и Пиренеи. И крупный град забарабанил дробно, Терзая телевизорную сетку, И, шаровидной молнии подобно, Раздвинув телевизорную клетку, Вдруг шар земной вплыл в комнату. У окон Он заметался. Всплыл под потолок он И вплыл в экран обратно. И прекрасно! Всё в комнате кроваво было красно, И на окне цветы чуть не зачахли, И все предметы быта бездной пахли. 1967

Чувство полета{366}

Это Чувство полета, Быть может, и вы испытали,— Будто не мчаться охота, А просто витать, Уподобляясь какому-то Лилиенталю[321]. Так Еще в детстве умел я летать, То есть, руками проделывая Медлительные движения, Собственной грезою аэропьян, Лишь предугадывать в воображенье Будущий планер и аэроплан. Я иногда и теперь Повторяю такие движения Правой и левой рукою, Но не по-детски уже, А выражая лишь только одно Приобретенное позже стремленье к покою, Коего нам никогда не дано. Будто Не мчаться охота по горизонтали На реактивной машине, владычице авиатрасс, А, уподобившись Отто Лилиенталю, Тихо витать в небесах, Что опаснее В тысячу раз! 1967

Диодор Сицилийский{367}

Меня Привыкли Спрашивать о многом. Вопросы всяческие: кто был богом Поэзии? И правда ли, что вьются Над Англией "летающие блюдца"? А вот звонят: "Арбитром будьте в споре О Диодоре. Что о Диодоре Известно? Это бабочка ночная Или царица?" "Право, я не знаю! Но выясню". И роюсь в лексиконах. Шипят страницы: "Нескольких ученых Так звали древле. Недоумеваем, Какою страстью ты обуреваем, Коль хочешь всё познать о Диодорах, И сам не зная точно о которых! Но коль прослыть ты хочешь эрудитом, Скажи сперва о самом знаменитом — О Диодоре Сицилийском, жившем При Цезаре[322] и мир наш одарившем Повествованьем в сорок книг, из коих Известна часть, но много не дошло их До нас, а как пропали по дороге,— То знают только цезари да боги!" (1968)

Вчерашний дождь{368}

Внезапно Солнце перестало Сиять, и дождь пошел вчера, А на деревьях трепетала Позавчерашняя жара. И утром Небо было в тучах, И тяжело туман осел, И на древесных черных сучьях Вчерашний дождь еще висел. И пахло Прелью прошлогодней, Осуществлявшей заодно Позавчера, вчера, сегодня, И завтра, и давным-давно. (1968)

"В садах За университетом…"{369}

В садах За университетом Полно листвы зеленой, красной, Пожалуй, более прекрасной, Чем это нам казалось летом. Я чую Веток запах острый, И хочется мне наломать их И потащить в своих объятьях Домой весь этот веник пестрый. А ты не хочешь: "Труд впустую! Не сохранит своей расцветки Зимой листва, иссохнут ветки". И верно! Я не протестую. Но всё же В лес ломлюсь, ломаю Березы, клены и осинник, Хотя прекрасно понимаю, Что ты права, а я насильник! (1968)

"Незаменимых нет?.."{370}

Незаменимых нет? Нет! Заменимых нет! Мечта о механической замене Не боле чем недоразуменье! И каждый человек неповторим, Тот больше знача, этот меньше знача. И как ни бейся, а не повторим Чужой удачи. Есть своя удача, Свой час! И никогда не повторить Чужой ошибки. Только свой есть промах, И за него нас будут и корить. Ветшают люди. Можно сдать на слом их, Но не заменишь одного другим, Да так, чтоб всё по-прежнему осталось. То легкою возможностью считалось, Но было лишь намереньем благим. (1966), 1968

"Весна, Как незримая птица…"{371}

Весна, Как незримая птица, из тех, Которые ветрено мчатся с морей, Когтями вцепилась во вздыбленный мех Ушанки моей. "Зачем же ты шапку мне рвешь с головы? Еще холода!" — "А разве не чувствуешь запах травы От снега и льда?" "Я чувствую! Боже меня сохрани Терять этот нюх. Закат, озаряющий вешние дни, Еще не потух! Еще я и нынче умею весну За крылья хватать. И ночью сегодня, лишь только засну, Я буду летать". 1968

Письмо{372}

Не то чтобы мой карандаш онемел, Но он не затем заточился,— Я писем писать никогда не умел, А нынче совсем разучился. И если я даже со вздохом начну — Увы, ничего не выходит. Рисую себя, и рисую жену, И всё, что кругом происходит. Рисую растения, звезды, дома, Прибой, корабли с парусами, А что получается вместо письма, Смотрите — вы видите сами! 1968

Среди редеющего леса{373}

Среди Трескучих Черных сучьев, Бормочущих: "Чего он хочет?" — Блуждаю я, себя измучив, А дождик мочит, мочит, мочит… И эти сучья, Когти крюча, В глаза мне ими чуть не тыча, Рисуют не свое величье, А все-таки мое обличье. Развеяна Листвы завеса, Но прочь не улетел я с нею,— Среди редеющего леса Яснее виден и яснее! 1968

Черт Багряныч{374}

За ночь Черт Багряныч Обагрил листву: Наступила осень въявь, по существу. Жухни, Черт Багряныч, И одно пророчь: "Будет луночь, саночь! Всё иное прочь!" И Буран Бураныч мчится с Вайгача[323], И охрипнут за ночь рации, пища, Что Бурун Буруныч хочет в эту ночь Взбить льдяную луночь с призраками коч[324]. Мол, Примчусь к вам в полночь, Вьюгой окручу Галич[325] и Котельнич[326], станцию Свечу[327], Свислочь[328], Птичь[329] и Маныч[330], плавни на Дону... Поднял Черт Багряныч Свист на всю страну! Ясны В эти ночи В снежной мгле небес Разве только очи строгих стюардесс. Это, Черт Багряныч, Всё наделал ты, Отряхая за ночь пестрые кусты! 1968

"Год Двадцатый был…"{375}

Год Двадцатый был. На Остоженке[331] Крест над церковью Стынул, согнут. Шли мы к Центру. Был моей кожанки Воротник широко расстегнут. Я сказал: "Береги свои пимики, Потому что они в заплатках". На углу продавали алхимики Сахарин в нечистых облатках. Чай морковный был, кофе — желуди. Ты печальна была, я — весел. В красных красках на белом холоде Я тобой Еще только Грезил. 1968

Ленин и Вселенная{376}

Многое Связано С именем Ленина — Подвиги славные, Улицы главные… Может быть, Будущие поколения Сделают образ великого Ленина Явственным и за земными пределами, И превратятся в понятья межзвездные Мысли и чувства Владимира Ленина, Те или эти его размышления, И для соседей по космосу ценные. К прописям: Ленин и Человечество, Четко прибавится: Он и Вселенная.

Гиперболы{377}

Что говорить! Конечно, жизнь сложна Такая колоссальная страна, Пейзаж такого сложного рисунка, Что даже балалаечная струнка Звучит, как громогласная струна. Порой из мухи делают слона, И словно кратер здесь любая лунка, И рытвинка любая как стена, Через которую не перелезть. И чудится, что трудностей не счесть, И кажется — нет силы, что могла бы Всё одолеть… Но эта сила есть, И уж творятся, так творятся здесь Событья грандиозного масштаба! 1968

Красота{378}

Мир завистников и злыдней Всё ехидней, всё опасней… Красота всё безобидней, Миловидней и прекрасней. Чтоб они не смели трогать И сживать тебя со света, Покажи им острый коготь — Будь уверена, что это И тебя не опорочит, И мерзавцев озадачит! А она в ответ хохочет Так печально, будто плачет. 1968

Земные блага{379}

Земные блага!.. Где б мы ни летали, Каких ни достигали бы высот, Каких бы эликсиров ни глотали, А по душе нам натуральный мед. И на проверку нам всего дороже, Какую бы синтетику ни славь,— Овечья шерсть, мех зверя, бычья кожа — Обыкновенная земная явь. И, как бы ни межзвездны наши судьбы, Важней всего нам благ земных достичь, Чтоб все богатства древние вернуть бы: Лес вырубленный, выбитую дичь И баснословное обилье рыбы В исчерпанных глубинах мощных рек. И чтоб вернуть действительно могли бы То, чем дышать обязан человек, А именно — привольный чистый воздух, Не тонущий ни в газе, ни в пыли. Чтоб не был бы ни в язвах, ни в коростах, Ни в синяках великий лик земли, Чтоб нам, лица смущенного не пряча, Припасть устами к чистому ключу… Такая величайшая задача Едва ль и Саваофу по плечу! 1968

С пути на путь{380}

Ночь. Станция. Откуда-то подходит Локомотив, о чем-то засвистав. Толчок. Другой… Как видно, переводят, Ведь вот в чем суть, с пути на путь состав. Так и поэт на прозу переходит, От сумасшедшей ритмики устав, И не поймешь, к чему это приводит: Придет ли, опозданье наверстав, Он к новой славе иль в тупик забвенья Упрется, избегая столкновенья С каким-то встречным? Даже небесам Не угадать, чем кончится, что будет… А за крушенье стрелочника судят, Как будто бы не стрелочник ты сам! 1968

"На одном Конце Москвы…"{381}

На одном Конце Москвы Дождик, слякоть, прелый лист. На другом Конце Москвы Белый снег и вьюжный свист. И хоть что ты ни надень, Но похоже, что сейчас Здесь в один и тот же день И в один и тот же час Будто целые века Совмещаются едва. Вот Насколько велика Современная Москва! 1968

"Где-то, Может быть, во Мстере…"{382}

Где-то, Может быть, во Мстере[332], А быть может, в Хохломе, Толковали подмастерья — Вот что было на уме: Можно умереть сегодня, Можно завтра умереть, Можно умереть вчера — Это всё в руке господней,— Но когда придет пора Возвратиться с того света, То выдерживают это Лишь большие мастера! 1968

"Вижу: Подымающийся выше всё…"{383}

Вижу: Подымающийся выше всё, В словари толковые ты вносишься, Чтобы все узнали, как ты пишешься, Да и как при этом произносишься Ты на разных языках по-разному, Предан рассмотрению заглазному — Подтверждаешься или оспариваешься И с какими именами спариваешься. Вот в каком котле ты, друг, вывариваешься На уста клеветнику ты грязному Попадаешь и гуляке праздному, И в душе твоей все руки шарящиеся Ощущать уж невтерпеж становится, Прежде чем бесспорно установится, Как ты пишешься И выговариваешься. 1968

Насильно мил не будешь{384}

Насильно мил не будешь! И это пустяки, за это не осудишь, Что многие стихи Томятся, застревая у типографских врат, И кажется, бываю я этому и рад. Еще и интересней услышать не сейчас: "Зачем ты эти песни утаивал от нас? Мы только их и ждали!" И я тогда пойму: Они не опоздали, и это потому, Что ни к чьему я горлу С ножом не пристаю И не прошу покорно Услышать песнь мою. 1968

Есенин{385}

Москва Еще вовсе была Булыжной. Из лавочки книжной Он вышел. Пролетка ждала: Извозчик и конь неподвижный. Но будто бы из-под земли Они объявились. Как звать их — Не знал он. Но подстерегли, Грозя удушеньем в объятьях. На козлы с извозчиком сесть Ловчились и встать на запятки "Есенин! Великая честь! Березки! Иконки! Лампадки!" Еще не настолько велик, Чтоб въявь оказалось похоже Лицо его только на лик. Он вздрогнул. Морозом по коже Прошла по спине его дрожь, И, грезя далекой дорогой, Он призракам крикнул: "Не трожь!" И бросил извозчику: "Трогай!" 1968

Келья летописца{386}

Ночью Блещут, точно многоточья, Блекло-переливчатые окна Зданья, где слагаются преданья. Темен дом преданий и огромен, Тускло в вестибюле меркнет люстра, В келье старец виден еле-еле. "Отче, чем ты грезишь в недрах ночи?" "Сыне, обо всем, что вижу ныне, Повесть написал бы я на совесть, Кабы не глаза — устали, слабы". "Старче, лампочку вверни поярче!" "Очи яркий свет томит жесточе!" "Значит, коль от тока око плачет, Надо взять свечу или лампаду". "Свечи! Быть о них не может речи — Вещи в свете их вдвойне зловещи. Чада даст и Нестора[333] лампада. Нет уж, не нужна мне эта ветошь!" "Значит, брошен труд, который начат, То есть ты не кончишь эту повесть?" "Каюсь! — отвечает старый старец.— Лучше сам пиши ты повесть, внуче, В свете двадцать первого столетья". (1969)

Я знаю, какова Любовь{387}

Я знаю, Какова Любовь. Когда любовники возлягут В альков среди ее цветов Вкусить плодов ее и ягод,— То это не всегда Любовь! И что ты там ни обусловь, Каких ты под любовный купол Ни подымай колоколов, Каких ни пой любовных слов,— И это не всегда Любовь! И если даже ты нащупал Средь самых шелковых голов Парчово-бархатистых кукол Соболью бровь, как зверолов,— То это тоже не Любовь! И если ты не бархат гладил, Но и с Железной Девой сладил Хозяйкой внутренних шипов,— То это тоже не Любовь! Ее ты имя не порочь! Она, Вся белая от гнева, Железную ломает Деву, Отбрасывает кукол прочь И гонит властною рукою Твоих врагинь, твоих врагов. Ты понял, что она такое? Я знаю, Какова Любовь! (1969)

Капля крови{388}

Инфузорно Мы пылаем И выпениваем в споре Восклицанья, несть числа им, Будто это капли в море. Я хочу, Чтоб крылось в слове Столько пламенного жара, Будто блещет капля крови, Тяжелей земного шара. (1969)

"Лесной Массив Красив…"{389}

Лесной Массив Красив. Он, расписной, Красней огней, Горелых пней чернее. Когда он чахнет, пахнет он пьянее И весь гораздо ярче, чем весной. И, ощущая солнце за спиной, Среди роскошества сижу на пне я И чувствую яснее и яснее, Какой за это платим мы ценой. И листья кружатся, и пауки Аэронавствуют на паутинах, Но скоро-скоро, дни недалеки, Осины в лисье-рысьих палантинах Наденут меховые парики — Зима настанет в наших палестинах. (1969)

Натура{390}

М.оя художественная мастерская, Заваленная кипами газет, Полна твоих блистательных примет, И никаких прикрас не допускаю, Тебя сгущеньем красок не ласкаю, Да в этом, собственно, и нужды нет, И лишнего не делаю мазка я, Рисуя твой доподлинный портрет Из сообщений и опровержений, А ты, полна побед и поражений, Нетерпеливо смотришь на меня Через клише, чьи клеточки зияют, Как ночь, и на устах твоих сияет Стереотипная улыбка дня. (1969)

Знак{391}

За окнами Взметнулась птичья стая От вздоха полигона вдалеке. Бревенчатая горница пустая Смотрела косо на перо в руке. И, ни о чем уж боле не мечтая, Я очи к небу устремил в тоске. Но, черт возьми, стояла запятая На деревянном потолке! След топора. Сучок на месте стеса. А может быть, скорей на знак вопроса Был этот знак таинственный похож, Который вдруг в мое сознанье вросся, Как будто вопрошая: "Ну, так что ж, На том повествованье и прервешь?.." И ухали за окнами колоссы. 1969

Двойник{392}

Во мгле ночей Под шелест книг Во мне неясный страх возник, Что я лишь чей-нибудь двойник. Но я ответа не искал Ни у картин, ни у зеркал,— В свою природу я проник. И я услышал: "Приглядись К себе, как некогда Нарцисс[334], Склонись поближе к лону вод, И там себя увидишь ты!" Но даже там я был не тот: Смеялся отраженный лик, Что рябь двоит его черты И он уже не мой двойник В ночах ночей Под шелест книг! 1969

Забытый цветок{393}

О чем Ты плачешь, подоконник? Я понимаю: о цветке. Он от мороза на балконе Сварился, будто в кипятке. И тает он, а не блистает: Так, выброшенная волной, На берегу медуза тает, Когда ее снедает зной. Жара, мороз… О чем тут плакать! Конечно, одного — мороз, Другого губит просто слякоть, Коль дни свои он перерос, Когда, забытый, стал ненужным, Сколь ни крутись, ни акробать!.. А впрочем, Можно и под южным Июльским солнцем Прозябать! 1969

Полет над Барабой{394}

Подпирал своей я головой Этот самый купол голубой Над земною бездной в снежном блеске. Я летал над Барабой[335] С Николаем Мартыновичем Иеске. Это был отчаянный пилот. Но однажды Наш ветхий самолет Оказался не в силах оторваться От снегов Барабинских болот: Вязли лыжи, Липли к снежной жиже — Дело было по весне. Иеске Бортмеханику и мне Крикнул: "Помогите, бога ради, Раскачаться сатане — Подтолкните его сзади!" Соскочили мы, ворча, Два юнца, два силача, И толкнули мы с разбегу "Юнкере", будто бы телегу. И потом уж на лету — В воздухе наполовину, Набирая высоту Сквозь воздушную лавину,— Завалился я в кабину. А как забрался на свое место бортмеханик, Окутанный какими-то собачьими мехами, Я даже и не помню, но и он ухитрился. И летели два часа почти. Не было мне и двадцати,— Даже и не простудился. Прилетев, Мы пили ром, коньяк, И сердилась летчика супруга: "Николай Мартынович — маньяк. Все вы трое стоите друг друга!" 1969

От жажды к песням{395}Через вечерние летел я зори,

Навстречу мне плыла Речь Посполита[336], И за кольцо держался я в соборе Святого Витта[337]. Я задержался на день в Златой Праге, Хорошие там повстречались парни,— Мы толковали о всеобщем благе В ночной винарне. На следующий вечер в Риме В траттории[338] какой-то старомодной Мы пили солидарности во имя Международной. И помню, через мост над Рубиконом Автомашинные летели тени, Чтоб я в глаза мадоннам благосклонным Взглянул в Равенне[339]. Читал я надписи на древних плитах, И не в Париже ли взглянул я прямо В глаза, от древней копоти отмытых, Химер Нотр-Дама…[340] А над Дунаем с круч паннонской Буды[341] Мне мудрый Юлиуш рукой тяжелой Вдаль через Русь указывал: оттуда Пришли монголы! О, собеседники везде, повсюду! И если помнюсь этим добрым людям, Так уж о них я вовсе не забуду, И живы будем! А если даже и умрем однажды, То, умерев, мы всё равно воскреснем От жажды К песням! 1969

Пегас{396}

Пегас Когда-то был Величиною с пса, Как предки всех других Прекрасных лошадей. Еще не возносил он ввысь под небеса Уже ликующих и плачущих людей, Еще копытцами о камень он не бил, Чтоб опьяняющий забушевал поток[342],— Но всё ж он и тогда Почти крылатым был, И цвет свой набирал Поэзии цветок. 1969

"И спросил я у кукушки…"{397}

И спросил я у кукушки, Сколько лет мне жить осталось. И сначала показалось, Что кукушка отмолчалась, Но потом закуковала В утешенье простаку Добродушная кукушка Бесконечное ку-ку. 1969

Ревность{398}

Когда Брожу с тобой в лесу я, Меня он еле замечает,— Его я не интересую, А вот в тебе души не чает, Тебя он похищает, прячет, И знаю я, что это значит, Чего он хочет, этот лес твой. "Ау, ау!" — кричу всё чаще. А ты откуда-то из чащи Кричишь в ответ: "Не сумасшествуй!" И верно, Будто сумасшедший, Я хохочу, тебя нашедши, Но голос леса дикий, дивий Великолепно понимаю И всё ревнивей и ревнивей Тебя за плечи обнимаю. 1969

Сон{399}

Всё решено И всё улажено… Ты кутаешься в платок. По-зимнему ты принаряжена. Над родником замерз цветок, Мороз жесток, снежок скрипуч, Иссяк поток, замкнулся ключ, И больше ничего не важно, И больше ты меня не мучь Одна на холоде таком. Но корку льда над родником Ты пробиваешь сапожком, И брызжет под его носком Не ключ, не буровая скважина — А целый гейзер, о каком Я только грезил взбудораженно. Сон этот мой Тебе знаком? 1969

Творчество{400}

Когда создаются Сложнейшие вещи — Подобия солнц, заменители лун,— Слова об искусстве всё чаще и резче Звучат в мегафоны с высоких трибун: О том, чтоб оно точно так же ковалось, Космической мощи задачи верша… Но надобно знать, что давно стосковалась Об очень несложном людская душа: Чтоб творчество, полное внутренней мощи И многообразное, как никогда, Дерзало бы стать по возможности проще, Как — попросту — солнце, Как просто звезда! 1969

Волненье{401}

В области сердечного волненья, Пусть она невесть какая область, Доблести сердечного волненья Даже не считаются за доблесть; И никто не просит извиненья, Будь он даже вежлив безупречно, За свое сердечное волненье — И волненье это бесконечно; И почти ничтожны по сравненью С ним волненье перезревшей нивы, Или океанское волненье, Ибо волны все-таки ленивы По сравненью с этим беспрестанным И не находящим объясненья Еле ощутимым ураганом В области сердечного волненья. 1969

"Я как будто несколько столетий…"{402}

Я как будто несколько столетий Не писал стихов. И вновь берусь. Промелькнуло, я и не заметил, Несколько веков. Иная Русь. И на ней совсем иная осень, И над ней иные облака. И как будто бы перо я бросил Только сутки, а прошли века, Будто за ночь что-то обновило Землю и над нею небеса. Если бы всё было, как и было,— Я бы за перо и не брался! 1969

Бессилье стариков{403}

Да, Это, разумеется, Бессилье! Но, черт возьми, совсем не худо впасть В бессилье и отдать себя во власть . Бездействию, в бессилье хладной пылью Рассеяться, в бессилье не украсть Еще хоть гроздь из мира изобилья Плодов земных, в бессилие пропасть Бесследно иль, бессильно свесив крылья Среди других бессильных мотыльков, В эфире на булавке оказаться… Бессилие — рыча не огрызаться, Как старый волк от молодых волков. Бессилие бессильным оказаться — Вот мощное бессилье Стариков! (1970)

"Свои стихи Я узнаю…"{404}

Свои стихи Я узнаю В иных стихах, что нынче пишут. Тут всё понятно: я пою, Другие эту песню слышат. Сливаются их голоса С моим почти в единый голос. Но только вот в чем чудеса: Утратив молодость, веселость, Устав пророчить горячо, Я говорю всё глуше, тише, И всё, что только лишь еще Хочу сказать, от них я слышу. Не дав и заикнуться мне, Они уж возглашают это. И то, что вижу я во сне, Они вещают в час рассвета. 1970

Хваткий черт[343]

Опять Вокруг меня летает Какой-то черт, И на лету За сердце он меня хватает, Но жизнь моя еще в цвету, И хваткому посланцу ада Я возглашаю на ходу Всё то, за что мне взяться надо Не нынче — в будущем году, И восклицает он: "Недурно!" — В восторге от моих затей, И сердце, бьющееся бурно, Он выпускает Из когтей. 1970

"Ты видишь? Через реку вброд…"{405}

Ты видишь? Через реку вброд Упорный человек идет С ведром огромным и пустым К заречным зарослям густым. И снова Через реку вброд Обратно человек идет С ведром огромным, и оно Иной водой полным-полно. Вода реки Ему горька, И он несет издалека Ведро воды Из родника. 1970

Конверт{406}

Я стихи писал В период гроз, Ночью, полон внутреннего жара. И однажды Ветер их понес Будто бы вокруг земного шара. Я забыл их… Шел за годом год, И однажды в сумерках рассветных Почтальонша Мне конверт сует, Полный всяких вырезок газетных. Вижу: Снова он в моих руках, Результат трудов моих полночных, Но теперь на разных языках, В переводах, Пусть не очень точных. 1970

Судьба{407}

Я о тебе Гораздо больше знаю, Чем о себе ты ведаешь сама, О, милая обыденность земная, Стучащаяся пальчиком в дома! И о земле не меньше мне известно, Чем знает о себе сама земля,— Не я ли сам, пришлец из звездной бездны, На ней возделал хлебные поля. Да и о небе знаю я побольше, Чем это небо знает о себе, И потому-то не могу я дольше Ждать и гадать о собственной судьбе. О ты, судьба моя, не чья иная, Я о тебе гораздо больше знаю, Чем о себе ты ведаешь сама! 1970

Вечерняя звезда{408}

Я видел Много звезд: Не только стаи, А табуны их, целые стада, Скакали, пыль межзвездную взметая. И звездные я видел поезда, И звездные я видел города, Что громоздились, в бездне вырастая. Но есть такой вечерний час, Когда Лишь ты, моя счастливая звезда, Одна-единственна, плывешь, блистая В закате, что не весь еще погас, Когда еще во тьму не утащились Седые туши тучевидных масс, Тебя затмить неправомерно силясь, И серый месяц в дырку неба вылез, Сиять над миром безнадежно тщась. 1970

"Поэзия Отчаянно сложна…"[344]

Поэзия Отчаянно сложна, И с этим очень многие боролись, Крича, что только почвенность нужна, В виду имея только хлебный колос. Но иногда, в словесном щебне роясь, И там, где не восходит ни зерна, Ее мы обнаруживаем, То есть Она везде, и не ее вина, Что, и в земле и в небе равно кроясь, Как Эребус[345], венчая Южный полюс, Поэзия не ребус, но вольна Звучать с любого белого пятна, Как длинная и средняя волна, И на волне короткой весть и повесть! 1970

Часы и весы{409}

Обманывают невольно Меня и добрые друзья, Но мне от этого не больно: Обманываюсь, но не я. Фальшивящими голосами Поют какую-нибудь чушь, А я вооружен весами, Чтоб гири снять с их грешных душ. Себя обманывают сами Они, а я готов простить! Владея верными часами, Могу их то быстрей пустить, То чуть замедлить, чтоб успелось Всему свершиться на земле И впору наступила зрелость Плодов и дружбы в том числе. 1970

Книги{410}

А красноречивей всех молчат Книги, славно изданы, честь честью Переплетены, чтоб до внучат Достояться с Достоевским вместе И затем поведать всё, о чем Написавший не сказал ни слова, Но как будто озарил лучом Бездну молчаливого былого. 1970

Ангелы спора{411}

Ангел мира есть И ангел мора, Ангелы молчания на сборищах… Я любуюсь Ангелами спора, Охраняющими бурно спорящих: У единоборцев за плечами Вьются эти ангелы-хранители, От неясных доводов в печали, Справедливых доводов ценители. Бдят! Но улетают, Словно мухи, Если пахнет спорами напрасными, Потому что только злые духи Притворяются на всё согласными. 1970

Воспоминанье{412}

Юнец, Недели две Я в Ленинграде жил. Купаючись в Неве, Ее я переплыл. Был верить я готов: Бросают мне цветы Девицы с высоты Прославленных мостов. Пусть всадник на коне[346] Увидит, кто плывет! Был это я. А мне Шел двадцать первый год. Шатался я везде, Музеи посетил, И Тихонов[347] в "Звезде" Стихи мои пустил. Их встретили тепло, Не зная, может быть, Что в голову пришло Неву мне переплыть. Но сколько ни живу, А помню я о том, Как переплыл Неву Году в двадцать шестом[348]. 1970

Бык воспоминаний{413}

Где-то Крикнул петел, Дятел застучал, Что-то им ответил, сонно замычал В утреннем тумане, высунув язык, Бык воспоминаний, крутолобый бык. Это бык видений. Подойду к нему И без рассуждений за рога возьму: Мол, хвостом помашем, ухом шевеля, Да и перепашем памяти поля. Луг воспоминаний Глухо шелестит, Плуг воспоминаний на лугу блестит. Утренние пташки подымают крик, Но ходить в упряжке не желает бык. Пусть уж Трактористы, Сидя у руля, Перепашут чисто памяти поля, Чтоб с лицом эпохи слить природы лик. А в чертополохе Водит оком бык… Бык воспоминаний, выйдя на луга, Ворошит в тумане памяти стога. 1970

Слова{414}

Слова! Сова И та способна вымолвить: "Угу!" В рычанье льва Услышать можно голос естества. У каждого Свои права В своем кругу — И у кузнечика и у кита. И только я Ни слова не могу Сказать порой, замкнув себе уста, Совсем как лютому врагу, Как будто только молча я не лгу. Но Неспроста Хитрей Зверей И птиц, Не то чтобы следами на снегу Я испещряю белизну листа, И от молчанья в письмена бегу И, ощущая рыхлый дерн страниц Безмолвным когтем острого пера, В них все слова я ставлю на места. Всё выразить пришла моя пора, И совесть Вдруг Становится Чиста! 1970

Две тени{415}

Две тени За тобой летели, Как бы охвачены борьбой. "Смотри! — я закричал в смятенье.— Как две соперницы, две тени, Две тени мчатся за тобой!" И как ты на меня ни сетуй, И как ни топай ты ногой И убедиться ни советуй, Что тень одна от лампы этой, А тень другая — от другой, Но что бы там ты ни хотела И что за пляску ни пляши,— Две тени за тобой летело: Одна казалась тенью тела, Была другая — Тень души. 1970

"Букет Валялся посреди стола…"{416}

Букет Валялся посреди стола. Я видел: по цветку вечерняя пчела, Как будто ничего и не подозревая, Медлительно ползла, последний сок пила, Заботливо верша текущие дела, Как будто бы цвела Действительность живая. 1970

Дети природы{417}

Природа Нам родная мать, И мы ее, как дети, сердим, И ухитряемся ломать Мы всё кругом со всем усердьем. И, рассердив ее до слез, Мы глаз своих не подымаем, Но молнии за розги гроз Мы шаловливо принимаем. А вдруг иссякнет даже гнев И вдруг на иждивенье к детям Она захочет, одряхлев? Что мы на это ей ответим?! 1970

Лисенок{418}

Не то ребенок, а не то бесенок, Из леса выйдя, преградил мне путь, И это был малюсенький лисенок, Меня не испугавшийся ничуть. Он понимал, что я его не трону Хотя бы потому, что так он мал, Что это исключает оборону,— Он всё это прекрасно понимал! Вот и глядел он на меня подобно Тому, как дети на большого пса, Присев на корточки, глядят беззлобно. Но тут его окликнула лиса. Он скрылся. В чаще что-то затрещало. Должно быть, мать в норе, в лесном жилье, Его учила, мучила, стращала Рассказами о модных ателье. 1970

Изобразительные средства{419}

Изобразительные средства, Неисчислимо их богатство — Внезапное добрососедство, Свобода, равенство и братство. И в необыденность земную Неправды вовсе не внесу я, Коль белым мелом тьму ночную Я вам умело нарисую. И сажей черною печною, А если нужно — даже углем Изображу вам полный зноя День, озаренный солнцем круглым. 1970

"Еще шалят, По-летнему одеты…"{420}

Еще шалят, По-летнему одеты, Без сандалет меж многолетних трав Несовершеннолетние поэты, Пятидесятилетних осмеяв. И, блеском поседения согреты, Еще бредут тропой меж тучных нив Семидесятилетние поэты, Шестидесятилетних оценив. Но ни в кого не брошу я ни камня, Осенним солнцем до того согрет, Что кажется, бывает иногда мне Не только сто, а много тысяч лет! 1970

"Решение Уйти в монахи…"{421}

Решение Уйти в монахи, Забиться во святую щель От хохота кнута и плахи — Вот смысл, вот истинная цель Ухода в тихую обитель. Но лишь переведешь ты дух, Как снова, рясы теребитель, Жужжит,— ведь ты не слеп, не Мир про свои мирские страхи, Про колдовство и ведьмовство… Решение уйти в монахи Не упасет ни от чего! 1970

Завет Верлена{422}

Мне На заре Верлен приснился И, чтобы сон мой объяснился, Сказал мне русским языком: "Поэзия — не что иное, Как похождение шальное, Когда ты крадешься, объятый Передрассветным ветерком, Чтоб мяты аромат и тмина — Ничто не пролетело мимо. Всё остальное — писанина! Скажи им русским языком!" 1970

Явленье Тютчева{423}

Когда Твердят заученно Чего-нибудь из Тютчева, Я чую: мне поручено Проникнуть в чувства Тютчева. Кому нужны стихи твои? Не лаврами, Не миртами, А серой и селитрою — Остывшим пахнет выстрелом В лесу бумажно-лиственном, Где с Пушкиным покончено. С тех пор Как с ним покончено, Кому нужны стихи твои, Звучащие утонченно! Затучило, затучило… Кто выступит за Тютчева? Еще не грянул час его, И острый глаз Некрасова Средь сумрака зыбучего Хотя и видит Тютчева, Но не провозгласил еще Некрасов, что за силища Творения могучего, Хотя и с ним несхожего, Еще для мира божьего Неявленного Тютчева! 1970

Баллада о Федоре Достоевском{424}

Невский Остается просто Невским, Отвергая переименованья. Достоевский[349] Остается Достоевским, Отвергая перетолкованья. Быть бессмертным Тяжкая повинность! Бытие мыслителя один из Самых фантастических романов. "Расскажите, милый Валиханов[350],— Попросил Чокана Достоевский,— Что теперь творится в Петербурге?" И сказал Чокан, на запад глянув: "Друг мой, Невский остается Невским, Как и Достоевский Достоевским, Даже если загнан к черту в турки!" Впрочем, был ли сей ответ столь резким? Мне проконсультироваться не с кем, Так ли точно средь степных курганов Выразился славный Валиханов. Но ведь Невский Остается Невским, Как и Достоевский Достоевским, Точно так же, как и Валиханов, Хоть и много разных великанов И живых и всяких истуканов За сто лет Исчезло, В Лету Канув! 1970

Дар воображенья{425}

Вы знаете, Что значит быть поэтом, Но молодым еще, и с этой целью Печататься по маленьким газетам Без подписи, петитом, нонпарелью[351], Быть репортером — и на том спасибо: Ведь для стихов в газетах мало места! — Описывать открытие Турксиба[352], Строительство совхозов Зернотреста, Не спать ночей, торчать на телеграфе, Затем засесть без всякого зазнайства За оформленье автобиографий Орденоносцев сельского хозяйства, Не только правя знаки препинанья, Но и цитируя постановленья… И дерзко написать воспоминанья Упорного борца за становленье Советской власти, будто бы при этом Ты сам участник каждого сраженья,— Всё потому, Что, будучи поэтом, Имеешь чудный Дар воображенья! 1970

Мы с тобой{426}

Мы были Точно свет с небес, Но от себя не утаим: Ослабевает интерес К моим блистаньям и твоим. А почему? А потому, Что, излучающие свет, Мы оба озаряли тьму, Которой нынче больше нет. А почему? А потому, Что нашей милостью она Рассеяна, озарена, Хоть мы с тобой и не рассвет! 1970

"Лечу во времени…"{427}

Лечу во времени, Скрестивши на груди Живые руки, жадно наблюдая Лёт встречных тел, И звездные дожди, И всё, что остается позади, И всё, что создается впереди. Вот так лечу во времени, Среди Лучей и туч. Затея не худая, И не шепчу себе я: "Погоди!" 1970

Прошлое{428}

О Прошлое, Снегами запорошенное! Зачем и вновь ты грезишься, ответь? И Прошлое, Об этом ясно спрошенное, Вдруг на дыбы восстало, как медведь. Я выстрелил, И пало как подкошенное Оно, чтоб дикой кровью багроветь. О Прошлое, Пожарами окрашенное, колючими стожарами[353] украшенное, Медвежья шуба, сброшенная с плеч, Не ты ль висишь, На вешалку повешенное, о Прошлое и грешное и бешеное! Но можно ли тобою пренебречь?.. 1970

"А, это ты, В мечтах своих витатель…"{429}

А, это ты, В мечтах своих витатель, Скрывающийся в эпос, словно в крепость, Срывающийся в прозу, словно в пропасть, Кидающийся в лирику, как в реку, Не слыша ни ку-ку, ни кукареку! Да, это я — Эпох соприкасатель В тоске по галактическому млеку[354], Пером неутомимый потрясатель, Бессонный предрассветный облетатель Миров, которых надо человеку! 1971

Безбожница{430}

Сегодня вечером, как дьявол, Безбожнице я толковал, Кто был Христос, кто Савл, кто Павел[355] И кто во храме торговал[356], И многое еще иное, Что атеистки не поймут, Давно осмысленное мною, А ей чужое, как талмуд. Внимала речи о былом Она, невинная, как ангел, Который будто по рогам бил Меня сияющим крылом. 1971

Газетная тема{431}

Газетных тем В стихах мне не простят, Но не нотаций жду и не оваций, И нет поблизости ни муз, ни граций, Лишь на антеннах ласточки гостят, И листья, как газеты, шелестят, И слышен писк каких-то дальних раций, И ясно всё без всяких иллюстраций: В природе вновь какой-то перепад. И ночь. И снова ветрено и сыро. И вихри так сшибаются с листвой, Как будто бы над самой головой Плывет не лайнер в бездне буревой, А мечется, как смуглый ангел мира, Индира Ганди[357] в шубке меховой. 1971

Тайный друг{432}

Ты, мой друг, На одной из бушующих рек Мне, тонувшему, бросил спасательный круг, Чтобы выбрался я на спасительный брег, Одинок, никого не увидев вокруг, Потому что моих благодарственных рук Постеснялся, неласковый ты человек! 1971

Вообразить себя созвездьем{433}

В кромешной тьме Студеной ночки Мерцают звезды-одиночки: "А что нам прятаться за тучкой? Столпиться бы Могучей кучкой!" И дикий вихрь летит с известьем: "Решили Звезды-одиночки Вообразить себя Созвездьем!" 1971

Земная ноша{434}

Пронзят Меня лучами, И в свете их огня Вдруг крылья за плечами Увидят у меня, Но не заметят ношу, Которую тащу И никогда не сброшу: Она Мне По плечу! 1971

"Со смерти Всё и начинается…"{435}

Со смерти Всё и начинается, И выясняется тогда, Кто дружен с кем, Кто с кем не знается И кем земля твоя горда. И всё яснее освещается, Кто — прав, кто — прах, Кто — раб, кто — знать… А если смертью всё кончается, То нечего и начинать! 1971

Будничность{436}

О, Будничность Мудрее мудреца! Она и помечтать не в состоянье. Я шел, как в фантастическом романе, А Будничность стояла у крыльца, И я сказал ей: "Обрати вниманье: Гуляют в космосе два храбреца, Топча ногами лунное сиянье". Но Будничность не подняла лица: "А что смотреть? Отсюда их не видно!" —"Нет! Видно их!" — я закричал бесстыдно. Но Будничность ответила: "Ясней Покажут на экранах их поздней". И, как бы это ни было обидно, Была права. Не стал я спорить с ней. 1971

Эфир{437}

Я был В эфире. Там игра на лире, Но чем она кончается — известно! В эфире тесно, Бесконечно тесно… Там стонут струны, стянутые туго, И вышибают игроки друг друга Щелчками, кулаками и локтями Во мгле, где звезды сыплются горстями, Похожи на разменную монету. Я говорю: В эфире нету мира, Да и эфира никакого нету И не было. С его благоговейным Дыханием отвергнут он Эйнштейном[358]. 1971

Король{438}

Вы знаете, что в Омске жил король, Король писателей — Антон Сорокин[359], И пламенно играл он эту роль, И были помыслы его высоки. Сам выйдя из купеческой семьи, Он издавна боролся с капиталом И манифесты выпускал свои, И колчаковских бардов обличал он. Колчак хотел его арестовать, Но не успел… О, призраки былого! Я начал у Сорокина бывать В компании Уфимцева, Жезлова, Шебалина[360], а также и других Художников, артистов и поэтов Году в двадцатом. Гром войны затих, Восстановилась власть Советов, Но, не ценя спокойствия ни в грош, Антон Сорокин собирал, неистов, Вокруг себя шальную молодежь — Мечтателей, фантастов, футуристов, И нос куда не надо он совал; Всё так же полупризнан, как и прежде, По-прежнему писал и рисовал, По-прежнему неряшлив был в одежде, И счетоводом, как и встарь, служил Он в управленье железнодорожном. И с королем, конечно, я дружил, Но попрекать его считал возможным, Что он жену свою не бережет, И на изданье книг не шлет заявки, И всяким графоманам выдает О гениальности пустые справки. И как-то раз, ему за что-то мстя, А именно за что, увы, не помню, Но написал я, у него гостя, Стих едкий. Вот что в голову пришло мне: "На кухне чад, На окнах лед, А на стене часы остановились. Антон Сорокин, Что вас ждет? Антон Сорокин, вы остановились!" А он сказал: "Признанье ждет меня, А не судьба какая-то иная". Отчетливо я это вспоминаю, Как он сказал, спокойствие храня: "Признанье ждет меня!" И скорбь и боль — Всё было тут, хоть и ошибся в сроке Он, памфлетист, художник и король Писательский, Антон Сорокин! 1971

Старый грех{439}

Пьер Мартин де ля Мартиньер[361], корабельный врач Датской коммерческой экспедиции, Посетил Лапландию[362], Колу[363], Урал, Вайгач, Описал экономику, быт, и традиции, И езду на собаках, и блещущий снег, И зверобойные промыслы,— Словом, всё, чем далекий семнадцатый век Занимал деловитые помыслы. И между прочим, вскользь, Мартиньер упомянул, что с Новой Земли, На которую рейс был удачен их, Мореплаватели увезли Аборигенов захваченных[364]. Правда, сказано: датский король Фридерик, Видя пленников этих страдания, Приказал, чтоб они изучали датский язык И не скучали в Дании. Но что с ними сделалось в конце концов — Ни про живых, ни про мертвецов Не говорят мне предания. А Пьеру Мартину де ля Мартиньеру Ученые до сих пор читают мораль, Обличают его, что не врач он, а враль: Покупал у лапландцев За несколько крон и за фунт табака Узелки попутного ветерка, И в неправдах других, малозначащих, Забывая его самый главный грех, Что участвовал он в похищении тех Беззащитных людей, Горько плачущих! 1971

"Ветер С юга на север…"{440}

Ветер С юга на север Повернул флюгера И сомненья посеял, И признаться пора: Я устал, я недужен, И, покорный судьбе, Никому я не нужен, В том числе и тебе. Этот жребий заслужен: Лишь в упорной борьбе Всем на свете я нужен, В том числе и тебе. Ветер северный южен, Унывать — сущий грех: Всем на свете я нужен, А тебе — Пуще всех! 1971

Семь пар{441}

До чего мы стандартному рады, Будто разных не хватит всем чар! Над рекою у балюстрады Появилось семь пар. Где тонул в излученьях прозрачных Стадион за рекой в Лужниках, Появилось семь пар новобрачных С одинаковыми цветами в руках. На красавицах были одинаковые Длинные-длинные белые платья Неотличимой красы. С одинаковыми стрелками на циферблате Тикали на запястьях часы. Словом, всё было в совершенно одинаковых формах, Будто вплоть до сиянья в зрачках. Но не всё! У одних были туфельки на платформах, А у других — на тонюсеньких каблучках. И от разницы той невеликой Вдруг послышалась песнь соловья: "Как там часики ровно ни тикай, А у каждой доля своя!" 1971

Орех{442}

В эти годы Небо было вьюжно, А снега кой-где еще в крови, И слезу роняющим жемчужно Жизнь кричала грубо: "Не реви!" Вот и помню я слова твои: "Не в чести любовь и соловьи, Ничего доказывать не нужно, Неудавшихся стихов не рви. Наша радость — вписанный в окружность Треугольник чувственной любви". Ну а дальше как? Восстанови! "Это символ непроизносимый, Но немые жалящий уста,— Так писал ты, юноша, спроста,— Это тот орех нераскусимый, Сердцевина коего пуста". О юнец, святая простота, Знал бы ты, сколь Будущее емко, Так не раскричался бы столь громко! Ну уж ладно, бог с тобой, живи. Ничего утаивать не нужно, Неудавшихся стихов не рви И не переделывай натужно! 1922, 1972

"Дождь Подкрался неожиданно…"{443}

Дождь Подкрался неожиданно, Незамеченно почти, Будто не было и выдано Разрешения пойти. И, препятствия возможные Осторожно обходя, Он петлял. Шаги тревожные Были ночью у дождя, Чтоб никто не помешал ему Вдруг по пыльному крыльцу Заплясать, подобно шалому Беззаботному юнцу. 1972

"Снежинка-горожанка…"{444}

Снежинка-горожанка, Слезинка с влажных крыш, Снежинка-гаражанка, На фарах ты висишь. Тебя мне даже жалко, Снежинка с мерзлых клумб, Снежинка-театралка С афишных пышных тумб. Сорвись, умчись за город, Во тьме чтоб твой кристалл, Попав зиме за ворот, Как крестик, заблистал. Крестьянка, христианка, Языческий божок, Под валенком хрустянка, Снежок под сапожок. Лети, нагое тельце, Причастное к судьбе Полей, где земледельцы Мечтают о тебе, Мерцающей на клумбах, Перильцах и столбах И на афишных тумбах Седых, как И. С. Бах. 1972

Моховая{445}

Тебя Я помню, Моховая[365], В первоначальном естестве От дрог и дровен до трамвая С Охотным рядом в кумовстве. Исчезли сани, скрылись кони, И разве только ты сама Вдруг объявляешься на склоне Библиотечного холма[366], Громадой Университета Взбираясь к Ленинским горам[367], И шпиль, блестящий, как ракета, К соседним тянется мирам, Хотя и здесь всё выше, выше, Фотонно-звездною тропой, С высот библиотечной крыши Идут философы толпой[368]. 1972

Стоглав{446}

Стоглав[369] Писала тьма седин, Когда-то при Иване Грозном, А я пишу еще один. Но, может быть, давно уж поздно: Опричников нет у застав, Лампады гаснут, отблистав, И свечи не мигают слезно, И что мне до церковных прав. Не благочиния устав[370] Пишу, а повесть в сотню глав, Дабы, ее перелистав, Вы призадумались, кто прав, И кто судил, и кто судим, И кто остался невредим, И кто не познан, не опознан. Москва уже не Третий Рим[371] И Новгород не господин[372], Но горизонт необозрим, И средь степей, полей, дубрав, Как встарь, под этим небом звездным Раздумий час необходим. Стоглав Не пишется Стремглав! 1972

Стихи и проза{447}

Становятся Совсем бессвязны Стихи, лиричны до отказа… А не поддаться ли соблазну Засесть за прозу, за рассказы, Чтоб, вымышленными именами Действительных не заменяя И, как это бывает с нами, Ничем себя не опьяняя И без лирического зуда, Изобразить за дивом диво, Нагромоздить на чудо — чудо Еще правдивей, Чем правдиво! 1972

Гусенок{448}

Вот ведь, поди, разберись ты В облике гитариста С гривою львиной почти! В юности я не таким был,— Видел в гитаре я символ Пошлости. Не по пути Были мне гитаристы… Коротко говоря, Гитаристами были канцеляристы, Семинаристы И писаря! "Что ж ты любил? Пианино? Клавишей белый оскал?" Нет! У меня была окарина[373], Я в кармане ее таскал. Была окарина черной, Полая, в дырочках вся, Напоминая формой Браунинг и гуся. Голос ее был звонок: Окарина по-итальянски — гусенок! 1972

Гром и молния{449}

"О, только в молодости снится То, что позднее наяву Объявится и объяснится!" Я так и думал: "Доживу!" Когда усталость кровь не студит, Забот сосульки не висят, Дерзаешь видеть то, что будет Лет, скажем, через пятьдесят. Ведь только молодым глазищам И удается разглядеть, Что в старости мы тщетно ищем, Давно успев им овладеть. Поэты, дерзкие, как дети, Так мечут молнии пером, Что только лишь через столетья До мира донесется гром. 1972

Борьба{450}

Сколько раз я говорил себе, Что стихи писать я перестану, Но одумывался: как же стану Разбираться в собственной судьбе, В непрерывной внутренней борьбе Отличая правду от обмана? Это — как борьба Добра и Зла, И не помню, чтобы верх взяла Рифма-кривда, брякнувшая ложно, Просто так, для красного словца, Не жалея своего творца. Слава богу, это невозможно! 1972

Ветви{451}

Эти ветви, Ветви голые, Нависают с высоты, Будто мокрые, тяжелые, Сыромятные кнуты. Будто бы, Угрюмо заткнуты За тугой кушак ночей, Змеевидные висят кнуты Наподобие бичей. Виснут, Чтоб с немым проклятием Неприятелям грозить. Но не надо быть мечтателем, Чтоб себе вообразить, Как среди Весенней зелени Вспыхнут добрые цветы На ветвях, Хоть и висели они, Будто злобные Кнуты! 1972

Пошлость{452}

А если вновь восторжествует пошлость? "А кто сказал, что не побеждена Постылая вчерашность, позапрошлость? Подать сюда мне этого лгуна!" Чтоб замахнуться, в руки ты берешь трость. Но, если вновь восторжествует пошлость, Узнаем, какова тебе цена! 1972

Автопортрет{453}

Мне Мечталось, Будто, роясь В сонном оползне горы, Я нашел пещеру, то есть Рукотворный свод норы, И проделанный анализ Показал, что пеплы в ней На проверку оказались На мильоны зим древней, Чем считалось вероятным По расчетам прежних лет, Ибо стало мне понятным: Смутный свой автопортрет, Сытый мясом, кровью пьяный, На камнях нарисовал Тот, чей предок обезьяной Никогда и не бывал. 1972

Встану рано{454}

Встану рано, Очень рано, Рукавицы натяну, В белой шубе из бурана Выйду, глядя на луну; На Двину взглянув, надвину Шапку пышную на лоб, Сделаюсь наполовину Сам похожим на сугроб, На сугроб, на гору снега, Наметенную зимой На Двину и на Онегу Будто вечностью самой, Чтоб по истеченью сроков Не истечь пустой слезой, А над живостью потоков Грянуть майскою грозой! 1972

"Ты у меня, Я у тебя в объятьях…"{455}

Ты у меня, Я у тебя в объятьях, Одни и те же часто видим сны, Но одинаково истолковать их Мы не вольны. И дышим мы с тобой одним покоем, Но никогда его мы не храним, Как будто бы себя мы успокоим Лишь беспокойством, только им одним За этот мир, который не подарен Друг дружке, а совместно сотворен, Не буду я покорно благодарен, А буду непокорно благодарен, Доволен, волен и непокорен! 1972

Сугробы{456}

Мне зимою легче пишется, Потому что легче дышится. Ночь, суровая сподвижница, Воздвигает белый храм, Но стремительно, как лыжница, Память мчится по горам Над несмелыми страницами, Как над белыми границами Достоверности немой… Так привольно я зимой Прыгаю через сугробы Аж до неба высотой! 1972

Клонятся деревья{457}

Не понять, К чему деревья клонятся! Что такое действует на них?! Кто дотронется? Чего сторонятся? Дело вот в чем: Ветер был, затих, Но боятся — вновь на них накинется Он, уже промчавшийся давно… И хоть листик ни один не двинется, Клонятся деревья Всё равно! 1972

Вступившему в литературу{458}

Ты с умилением читаешь Страницы книг, своих же книг, И сам от умиленья таешь: В какие тайны ты проник, Как будто в облаках витая… Но где-то под тобой возник И леденеет, нарастая, Не кто иной, как сам ледник! О умиленных поколенья, Не всех ли ваших вздохов взлет И все слезинки умиленья Преображает небо в лед! Пусть разум, трезвый, Как диспетчер, Следит, и — не спуская глаз, Дабы с высот не рухнул глетчер На вас самих В недобрый час! 1972

Бакены{459}

Дни Всё короче Становятся ясные, И на реке, отходящей ко сну, Бакены белые, бакены красные Сонно столпились в компанью одну. Ждут, вероятно, буксирного катера, Чтоб, за него уцепившись потом, Тихо уплыть с голубого фарватера Прочь на зимовку в какой-то затон. Но неужели же прямо на целую Зиму они уберутся с реки, Конусы красные, конусы белые, И, звездочетские сняв колпаки, Отяготятся земными заботами, И, на шуршащую глядя шугу, Сгорбятся над годовыми отчетами Там, в канцеляриях на берегу! 1972

Элегия{460}

А как тут зимой?.. Ветер крутит снегами, Такими снегами, такими кругами, Как будто бы пляшут богини с богами, Крылатую вечность влача за плечами. Но это зимой и, конечно, ночами, А в летнее время такими вещами Никто и не грезит здесь в чаще. Сейчас в ней, Конечно, спокойней, теплей, безопасней С шатрами, с долбящими лес топорами, С кострами, которые вздуты ветрами, Пылают, вия огневые спирали, В чащобе… Но как ты ни благостен здесь в ней, Мечтая о сладостном птичьем хорале, Июль со своей комариного песней — Зимой здесь пристойней, прекрасней, прелестней! 1972

"На детские твои нападки…"{461}

На детские твои нападки В ответ скажу я лишь одно: Ребята делают рогатки И в яблочко стреляют, но При этом и сшибают с веток И певчих птичек всех расцветок, И это вовсе не смешно… Ты, яростная, как зенитчик, В запальчивости бьешь в окно, И так открытое давно, Но продолжай — Мне всё равно! 1972

Зори{462}

Так медленно В мае смеркается, Как будто под бледной звездою В купель со святою водою Земля опускается… Ей хочется В чем-то раскаяться, Чтоб всякая скверна отверглась, Но надо сначала, чтоб смерклось, А нет, не смеркается… С рассветной зарею смыкается Закатная зорька. И некогда каяться горько! Хитро и премудро Истории зори Смыкаются. Свыкается С вечером Утро! 1972

Белый сад{463}

И снова Эти споры о верлибре[374] И о тщете созвучий невпопад… А белый стих[375] похож на белый сад, В котором отпорхавшие колибри — Опавшие созвучья не летят, А на ледок прудов они налипли, И всех их без метелок и лопат Снега прикроют, но и снегопад Не вечен тоже, и не вечно сед Сад, в коем тьма беседок для бесед О том, что вихрь затем и сучья вздыбил, Чтоб вешней ночью над любым кустом Зашелестели листики о том, Что вновь родятся На свою погибель! 1972

Черный шар{464}

На Черном море Этот черный шар, Шершавый шар мне с гор свалился в дар. Чем он богат? Таится в нем агат, Который миллионы лет назад Сварила вулканическая печь! А может быть, когда здесь, бородат, Всевластвовал Евпатор Митридат[376] Среди аркад и белых колоннад, Шар черный вытесал каменотес? А может быть, турецкая картечь, Ища с картечью генуэзской встреч, В Понт плюхнулась? Чтоб истину извлечь, Над головой я этот шар вознес И навернул с размаху об утес. Ба! Это просто глиняный комок Окаменел. Но я ему помог Расторгнуться на множество частиц, Из коих смысл извлек я кой-какой, Собрав их вместе собственной рукой В подобья неких туловищ и лиц. И вот перед тобою, посмотри, Стоят скульптурки эти, счетом три: Грек, генуэзец, турок-янычар!.. Так моего воображенья жар, Руки движенье, об утес удар Преобразили этот Тусклый шар. 1972

Ноктюрн{465}

Я темноты ищу. Она Как будто прячется куда-то… С обратной стороны заката Вдруг выявляется луна Сквозь марево городское, Окрашивающее небеса… Я темноты хочу, покоя… А, тучи! Дождик начался. Но, крупный дождь, прошел и ты, И звезды вспыхнули все сразу, И снова не хватает глазу Всё той же самой темноты. Да можно ли ее желать: Спит ночь такой чердачной кошкой, Что хоть чуть-чуть ее погладь — Запляшут искры под ладошкой! 1972

Уменье{466}

Взвыл ветер: "Лампу потушу!" И потушил. Но тем не менее При вспышках молний я пишу. Осваивается уменье Писать, когда гроза пришла, Чтоб в яростном потоке токов Могла домчаться, как стрела, Мысль до бумаги. У пророков, Мне кажется, расчет был прост: Свечам и факелам не веря, Творить при вспышках новых звезд И новых гроз, По крайней мере! 1972

Содержимое того или иного ящика{467}

Содержимое Того или иного ящика Письменного стола… На живую повесть нет заказчика, А сама собой она росла. На такую повесть нет заказчика — Это не заказ и не приказ, Да и сам похож не на приказчика Я, творящий без прикрас. Но и то, что и само выращивается От больших до маленьких вещей, Часто ускользает, словно ящерица В щель. А я ведь не Кащей! Ищется — так, значит, и обрящется! На тебе! Попробуй откажись, Наша общая душеприказчица, Ты большая растеряха, Жизнь! 1972

Классика{468}

Я вторгся в чужой мирок — Вновь перевел сто строк Доброго своего знакомого, классика,— Вторгся в дом его, в храм его. Дома его не застал, Но всё по-иному там, заново, Необычайно для глаз, словно не в прошлый раз. Всё по иным местам, новые звуки, краски, Даже — и пьедестал! Жизнь не застыла и там, В классике! 1972

Бой колоколов{469}

Читатели Моих трудов, На книжных складах не лежащих, Вы собиратели плодов В садах, нам всем принадлежащих! Любители моих стихов, Вы и поныне остаетесь Носителями тех мехов, Что с вами я добыл, охотясь. Умельцы виноград срывать, Потребный на такие вина, Которые я пировать Оставлю вам наполовину, Коль даже выплеснуть вино В порыве трезвости из чаши Задумаете — всё равно Едины упованья наши! И точно так же, как весной Закат сливается с рассветом И с грозами июльский зной, Мы будем вместе в мире этом, Где уповает зверолов В одно не слиться с лютым зверем, Как смутный бой колоколов В одно сливается С безверьем! 1972

Пастораль{470}

Я думаю О молодых талантах И вспоминаю старые стихи, Которые в позднейших вариантах Я, выправив, конечно, мастерски, Тисненью предал в толстых фолиантах… Друзья! Не изменяйте ни строки! Конечно, изменил я пустяки, И цело всё — и плоть и костяки, Но будто молодые пастухи В почтенных пастырей преобразились, Хотя и не читающих мораль Пастве своей, но златорунных скрылись Стада овец, и кислый месяц вылез, Брюзжащий с неба: "Вот так пастораль!" 1972

Дом отчий{471}

Строительства Не ладятся без планов, Хотя бы мысленных… И в дебрях диких, В грибную осень с головою канув, В блистании росинок сердоликих На главах трав, я вижу, что, воспрянув Среди сморчков слепых и безъязыких, Вы, подосиновики, на Великих Иванов, крутобоких великанов, Походите: столь бел, столпообразен Ствол, что за ножку счесть его негоже! И может быть, Внимательный Бон Фрязин[377], О златоглавцы, в буйных травах лежа, Пленился вами и, премудрый зодчий, Структуру вашу Внес в свой план рабочий! Природы храм Для зодчего — Дом отчий! 1973

Дух творчества{472}

Есенин Беседовал с Блоком: "А вот посмотрели бы вы, Как в омуте мечется окунь, Сам пленник плененной плотвы! В луну через льдистую настудь Стремится всосаться налим. От жажды схватить, заграбастать Дух творчества неотделим! Но в клетке сидящая птица,— Скажу я, чтоб стало ясней,— Стремится поглубже забиться, Коль тянете руку вы к ней. А вас,— вы не поняли, что ли? — Хватает благая рука, Чтоб выгнать из клетки на волю, На волю, под облака!" А Блок улыбался, рассеян… Но это движенье руки И как волновался Есенин — Всё внес он в свои дневники 1973

На смерть Пикассо{473}

Не солнечными ли протуберанцами, А также не в связи ли с ними, Весной пожарами лесными, Возникшими на юге Франции, Отмечен смертный час Пикассо? Оплакать Лермонтова гибель В горах Кавказа Хлынул ливень. И полным солнечным затменьем Была смерть Горького отмечена… Чем это было? Совпаденьем? Тогда число их бесконечно! Но надо подлинно возвыситься, Чтоб на печаль бы отвечали Не только вздохи летописца!.. 1973

Новости{474}

Как с Голгофы[378], Где, глазея на носителя креста, Хохотала чернь спроста, Как с арены Колизея[379], что и ныне не пуста, Как с ганзейского[380] Ост-Зее[381] до морозной Мангазеи По увалам волн-голгоф к берегам ее снегов, Как позднее пароходик Добежал взамен стругов до заморских берегов,— Так и новости доходят От соседских очагов до соседских очагов Без Британского музея[382] и промышленных кругов, И без фар автомобильных, Грозных, как глаза богов, Без уловок меркантильных И бокалов собутыльных, И без пыльных Семимильных Скороходов- Сапогов. 1973

"О, Сибирь, В летах своих и зимах…"{475}

О, Сибирь, В летах своих и зимах, В каланчах пшеничных калачей И в звериных рыках, доносимых С Васюганья[383] и еще дичей! Но в пушных я кипах не копался, А ужасно был мне по душе Тот смельчак, что яростно купался В проруби зимой на Иртыше. Он во мне восторженность немую Возбуждал, отважный человек, По-июльски пламенно зимуя, Где от стужи млело тело рек. Впрочем, я потом купался тоже, Не однажды, в ледяной воде, Но, пожалуй, расскажу я позже, По какому случаю и где. 1973

Перчатка{476}

Сперва Бросается намек, Затем бросается упрек — Зверек на мелкую добычу, Но чаще в этом что-то птичье: Бросок — ив клюве стрекоза! Сперва бросается в глаза Усмешка, а затем — слеза. Авось ее и не заметим, Как бы нажав на тормоза, Чтоб не сказать, во что мы метим, Бросаясь тем, швыряясь этим И отрясаясь, и затем Касаясь вновь запретных тем И опасаясь, Ужасаясь, Что остывающий упрек Взорваться может, как взрывчатка, А вызывающий намек Бывает брошен, Как перчатка. 1973

Плащ{477}

Гроза Гуляла по лесам. Так грохотало, будто сам Господь ходил по небесам Средь молний блещущих, и дождь Сек Саваофа во всю мощь По бороде и по усам. И я сквозь сон подумал: "Плащ Длиннейший, чуть ли не до пят, Попавшему под дождь и град Отдам, чтоб, сед и бородат, Укрылся бы под капюшон!" И, чувствуя: вопрос решен,— Я в мирный погрузился сон… На плащ Взглянул я утром. Он Был мокр, блестящ… Им в мире снов Воспользовался Саваоф. 1973

Узел бурь{478}

Сквозь Северо-восточный день, Взирающий на юго-запад, Как волхв, присев на мшистый пень, Развязываю я не лапоть, А древний узел бурь. Листва Во всем своем великолепье Жужжит, желта от волшебства, И вслед за ней лечу я степью, Как будто журавлиный крик Уже давно за морем Черным, Где тонет византийский лик В Босфоре фосфорно-просфорном. Но, темный Понт[384], бровей не хмурь,— Спокойствие всему основа. Завязываю узел бурь. Довольно колдовства лесного! И снова тишина окрест… И волны на морях не стонут, И бури царств и королевств В лазури александроневств Бесследно тонут!..{479} 1973

Секрет пустот{480}

В пространстве есть пустоты: птиц галдеж В нем тонет, а порой и самолеты. И поступи атлантов не найдешь В глубинах вод, где глохнут эхолоты. И также есть во времени пустоты, И если в них невольно попадешь — Уже нигде ты и уже ничто ты, И место занимает молодежь. Но это ложь! Пусть этот день, пусть тот Казался пуст — нет никаких пустот, Зияющих во Времени — Пространстве. Но за спиной несет оно пестерь[385] Не пуст, а полон найденных потерь. И весь секрет лишь в длительности странствий 1973

Кусок небес{481}

Меня томили Сложные вопросы, Которые поставить я взялся, И улетел я от житейской прозы В поэзию, как будто в небеса. Но не могу смотреть как на чужую На эту Землю, близкую вдали, И вот с высот небесных нисхожу я В поэзию, как будто в глубь Земли. И не вини меня в непостоянстве, О небо грез, с чьих грозных круч я слез В предел Земли, которая в пространстве Не что иное, как комок небес! 1973

"К чему Глубокое молчание…"{482}

К чему Глубокое молчание, Угрюмое, в своем углу, Как будто бы ищу в колчане я, Стрелок, последнюю стрелу? А может быть, она уж пущена Недавно, как давным-давно, И жертва на земле расплющена, Упав с высот? Но всё равно. В одервененье закоснения Висит узорчатый колчан, И кажется, нет объяснения Таким загадочным вещам. А может быть, и обнаружится Неулетевшая стрела, И над полями птица кружится, И я тебе не сделал зла! 1973

Полярная ночь{483}

Когда, вставая солнцем ясным, Я странствую по небесам,— Молниеносным и подвластным Моим лишь солнечным часам,— Не остаюсь я безучастным К полям, болотам, и лесам, И к людям белым, черным, красным И золотистым, как я сам. Но более, чем кто другая, Ты, ночь полярная нагая, Всегда мила моим лучам, Лишенным яростного зноя. И летом лишь с тобой одною Не расстаюсь и по ночам! 1973

Пан{484}

Заблуждаюсь Я всё реже, Что внимать мне будут рады, Выхлынув на побережье, Не тритоны, так наяды. Призрачно то и другое, А реально только третье: Самое мне дорогое — Люди, как большие дети. Ибо в сквере либо в роще Окружают всё теснее Всё равно — пою я проще Или несколько сложнее. Но забыл о самом главном, Что кажусь я очень многим — Как ни странно — то ли фавном[386], То ли Паном козлоногим! Вот потеха, елки-палки! Это всё не без причины: Думаю, что из пучины Снова вынырнут Русалки. 1973

Глаза юнцов{485}

Глаза юнцов — Ворота Космоса: В одних — звездовороты Космоса, В других как бы пустоты Космоса, И где ни глянь,— в палатах каменных, Но то же самое и в избах,— Одни в мечтах витают пламенных, Другие тонут в слезных брызгах. И некоторые на экзаменах По математике проваливаются, Другие же на русском срежутся, А третьих подведет история, Но снова держат, не печалятся. И всё же вижу в каждом взоре я, Кому какие зори брезжутся. Глаза юнцов — Ворота Космоса: В одних еще пустоты Космоса, Другим как будто сразу ясно всё От Демокрита и до Асмуса[387]. 1973

"Ненаписанное мной…"{486}

Ненаписанное мной Вдруг встает — и не ложится На бумажные страницы, Формы требуя иной Даже, чем воспоминанья, В коих всё имеет вес — Вплоть до знаков препинанья И зачеркнутых словес… Нет! Не изменяю быль, Но, как будто конь подкову, Я безмолвия оковы Наконец роняю в пыль! 1973

Завещание{487}

Мы, Отстранившие Старого бога на веки веков И самодержцев земных в иллюзорных узорных коронах И превратившие всяких рогатых и даже крылатых быков В ряжевых гидробыков[388] или даже железобетонных; Мы, ощущая ущербность старинных ветшающих лун, Чтоб реактивно кружащихся лун породить нарожденье, Сим завещаем тому, кто действительно юн,— Наши владенья! Наши владенья мы смело вверяем рукам Тех, кто, владея наследством по полному праву, Вновь возвратит воды — рекам, цветенье — цветам, небеса — облакам, И рога и копыта — быкам, И луга, чтоб исправно они зеленели у них по бокам, Чтоб однажды Земля не спеклась во единый потухший вулкан, Не извергающий даже и Лаву! 1973

Рисунок на бересте{488}

Как мне уверить вас, что вы не живописец, А зрители — не люди без сердец, Как убедить? Ведь всё это зависит Не от меня же, наконец! В конце концов, и я не живописец, И даже не маляр, не богомаз, И это не унизит, не возвысит Друг перед дружкой ни меня, ни вас. Но вовсе я не говорю вам: "Бросьте!" Порою не по целым ли часам И я, совсем как мальчик, по бересте Чего-то выцарапываю сам. Как новгородский мальчик по бересте, В далеком прошлом, лет пятьсот почти: Авось, когда истлеют наши кости, И это может Ценность Обрести! 1973

С некоторых пор{489}

С некоторых пор Я гляжу как будто С высоченных гор, чьи утесы круты, На земной простор, чьи равнины гладки С некоторых пор, ибо всё в порядке С некоторых пор. Звезды, как лампадки, Радуют мой взор, будто все загадки Разгадал И спор Кончен, Сны так сладки, Только очень кратки С некоторых пор. 1973

"Я писал, переводил…"{490}

Я писал, переводил, В мутную кидался воду, Будто бы не зная броду. А теперь перебродил — Всё скупее год от году, Никому теперь в угоду Не пишу. Не угодил? Ну и пусть не угодил — Не дал яду вместо меду. 1973

Явленья людей{491}

Я людям внимаю: И вижу, как малы Бывают познанья людей. И я понимаю, Какие провалы Бывают в сознанье людей. Волнений смерчи И неведенья тучи Гнетут поколенья людей. Но я понимаю, Насколько могучи Бывают веленья людей. И я понимаю, Насколько опасны Бывают стремленья людей. Но я понимаю, Насколько прекрасны Бывают явленья людей. 1973

Исказители{492}

Подобно тому как Александр Третий[389] Сделал три ошибки в двухбуквенном слове щи, Написав "стчи",— Есть такие люди на свете, всё искажающие, как ты их ни учи. Дашь им в руки венок, а они превратят его в лучшем случае в веник; Зелень для них не что иное, как только приправа для рыбных и мясных блюд; Лира известна только в виде турецких или еще каких-нибудь денег, Словом — одна из иностранных валют. А перо! Спросите у них, что такое перо? Это для них что-то вроде подушечного пуха, А вовсе не инструмент для выражения своих настроений, надежд и идей. Вот что характерно для далеко не бессмертного духа Этих людей! 1974

Старый Пушкин{493}

Если Пушкина вообразим Лет семидесяти или старше — Ни Державин и ни Карамзин Не проступят в нем по-патриарши, А скорее общие черты У него с Некрасовым нашлись бы, Если б не с гранитной высоты На дворцы он глянул и на избы. А позднее бы приобрелось (Что и есть в нем!) с Александром Блоком Сходство, если б век свой перерос Он, отнюдь не старцем став глубоким. Потому что Пушкина нельзя В облике представить стариковском, Ибо сходен, грезя и грозя, Он с Есениным и Маяковским. И такая общность что ни час, Что ни день становится заметней. Этим он и привлекает нас, Пушкин стосемидесятипятилетний! 1974

Дублон{494}

Среди хоромов-теремов Гуляет самосвал,— О, это множество домов, В которых я бывал! Среди поверженных колонн, В обломках кирпича, Нашли дублон[390]! Лежал дублон, Средь мусора блеща. А в этом доме я бывал И прежде и потом, Но даже не подозревал Об этом золотом! Не догадаться, что таят, Не приложить ума, Пока недвижимо стоят Старинные дома. Лишь вскакивая в самосвал, На свалку по пути, Кричат: "А знал ты, сознавал, Что можно в нас найти?" 1974

Рисунок пером{495}

Милостивый государь, Облик свой небрежно был подарен Вами, Пушкиным, когда-то встарь Взорам милостивых государынь. Это ваша видимость живая! Профиль свой вы, что-то бормоча И бессмертья в этом не ища, Начертали, что-то напевая. Вот таким вы и дошли до нас — Весь в чернилах, будто солнце в тучах, Но желанней в сотни тысяч раз, Чем портреты живописцев лучших! 1974

Притязанья{496}

Я не спал С открытыми глазами, А закрыл глаза и вдруг увидел Всех, кого невольно я обидел: "Вот он, наш невольный оскорбитель!" И тогда с закрытыми глазами Я взглянул открытыми глазами: "Справедливы ваши притязанья: Мой покой Не тихая обитель!" 1974

"А многие В первые годы бессмертия…"{497}

А многие В первые годы бессмертия Побыть в одиночестве предпочитают. Точнее: Труды их так редко читают, Что можно отчаяться. Да и случается, Что даже забыты, Покрытые пылью, Фамилия, имя и отчество. Но вдруг прорывается Будто звоночек В страну одиночек: "А где тут изрекший пророчества?" — "Ну, здесь я, сыночек!" А вслед за звоночком, Глядишь, и здоровый лавровый веночек-венок Возлег На чело лобачевское! 1974

Тибетская медицина{498}

О тибетской медицине[391]: Всех болезней четыреста четыре,— Сто одну из них лекарства лечат, Сто одну — врачи и заклинанья, Сто одна проходят сами, Остальные — неизлечимы, И предвестник смерти — гнев больного На врачей, лекарства и на близких. Следовательно, Чтобы излечиться, Надо научиться не сердиться На врачей, лекарства и на близких. Это, вообще говоря, не ново, Но, как видно, такова основа Даже не тибетской медицины. 1974

Узел бурь{499}

Развязываю узел бурь.

"Земная ноша"

Предсказательницы погоды На волнующемся экране Что ни вечер, то в новых платьях Появляются вечерами. Почему они в новых платьях, Укротительницы погоды, Появляются? Чтоб с ветрами Побороться и обуздать их? Нет! Наоборот: ветра завывают И переодевают согласно сезону Своих повелительниц то в белоснежное платье, То в золотое, а то в цвет газона, То в цвет озона — по времени года, Отнюдь не казенно, и это резонно! А старые платья, меняя фасоны, Срывают рогами, как будто бизоны, Веселые вихри с хозяек погоды, Когда развязывается узел бурь. И, конечно, только в угоду Непогрешимым и властным, Невыразимо прекрасным Управительницам погоды, Обуздав свои дикие ласки, Вопреки предсказаньям неверным Вихри мчатся, как по указке, По извилистым Изотермам, Когда развязывается Узел бурь! 1974

Радужность{500}

Краски Являются элементарными, Но и оттенки не могут казаться утраченными. Ласточки — И те на закате Становятся вовсе прозрачными, будто янтарными… И не только грачи, но и вороны вовсе не черными, мрачными Кажутся на рассвете, Так же как радужность, Свойственная вовсе не только лишь уткам зеркальным, Но даже и попросту всяческим кряквам. И человек — То же самое — вовсе не может казаться всегда одинаковым, Либо извечно тоскующим, либо всегда беспечальным, А если и кажется так вам, То знайте: Вы бредите! 1974

Баллада о Николае Рерихе{501}

Я думаю О Рерихе[392], О том, как он попал Проездом из Америки в Гоа[393] и Каракал[394] Путем, судьбой измеренным, в Москву на тридцать дней, Чтоб встретиться с Чичериным и Луначарским в ней. В нем было что-то детское, как часто — в силачах. Он в консульство советское явился в Урумчах[395], Чтоб знали все и видели, кто враг кому, кто друг… И по дороге к Индии в Москву он сделал крюк. О, был он вольной птицею, художник — и большой, Но, числясь за границею, он рад был всей душой С любезными наркомами, назло лихой молве, Как с добрыми знакомыми увидеться в Москве. Так, в Индию стремящийся упорно с малых лет, Мятущийся, томящийся, отнюдь не домосед, В заокеанском городе оставив небоскреб, Он, меж гигантских гор идя, с крутых увидел троп Над водами над быстрыми алтайца и коня, А на какой-то пристани, быть может, и меня… 1974

Я не говорю про цветы{502}

Ты Хмуришься, Не тая Своих опасений, Что я Играю под вечер осенний Весеннюю роль соловья. Я не говорю про цветы. Но я докажу, что ты В одежду из темноты Оделась И вся зарделась От собственной красоты. 1974

"Одни стихи Приходят за другими…"{503}

Одни стихи Приходят за другими, И кажется, Одни других не хуже: Иные появляются нагими, Другие — сразу же во всеоружье… Одни стихи — высокие, как тополь,— Внушают сразу мысль об исполинах, Другие — осыпаются, как опаль, Сорвавшаяся с веток тополиных. Одни стихи — как будто лось с рогами, Ах, удалось! — встают во всем величье, Другие зашуршали под ногами Охотника, вспугнувшего добычу. И хорошо: Лось жив-здоров, пасется, И ничего дурного не стрясется! 1974

Даты{504}

Даты Расставляются Не без труда! Есть стихи, что написаны много раньше, а напечатаны позже когда-то… И приходится не столько догадываться, сколько докапываться, где и когда эта, как будто таившаяся где-то в недрах, руда вдруг превратилась во что-то вроде булата, либо в колокол для возглашения набата, либо в грохочущие железнодорожные поезда. А иногда вместо семечка, павшего где-то на тощую, нищую почву, видишь ствол, под корою таящий в таком удивительном множестве годичные кольца, точно старше в сто крат, чем ты сам, это чудо-растеньице, из которого тесаны и новгородская звонница, и донкихотская мельница либо терем, в котором таится прекрасная красная девица, да еще и притом рукодельница… Вот оно и ее рукодельице: полотенце, конечно, льняное, всё в солнцах с луною, и даже в сиянье рассвета там утопает комета-примета. Но кем и когда отбелен и какою весной посеян он был, этот лен,— проверяй хоть каким хитроумнейшим методом, всё равно не датируешь точно: просчет на столетье-другое нередок! И ты впопыхах напоследок Расставляешь лишь только примерные даты в стихах. Будто даже не ты их писал, а твой собственный предок! 1974

Душа{505}

И далекого и близкого, И высокого и низкого сочетанье воедино, Так ли ты необходимо? Или от меня ты требуешь одного стремленья в небо лишь Будто бы на звездолете? Или надо успокоиться лишь на том, что в недрах кроется, О душа моя во плоти? Нет! Гляди хоть с неба звездного на огни Баку и Грозного, На Тюмени и Надымы, на горенья и на дымы, И туманы на болоте, и осенних туч лохмотья, О душа моя в полете! Только так и разглядишь его — Всё от низшего до высшего, О душа моя в заботе! 1974

Мартынов день{506}

Нет, это не день моего рожденья! И если б даже было и так, то это было лишь совпаденьем,— я родился весной, а про это осеннее торжество даже не было мне никакого виденья, и я даже не слыхивал ничего и ни от кого про этот день, когда снежинки, витая, серебрили, как и теперь серебрят, всё подряд от Урала и до Алтая… Это теперь я в книжках читаю про Мартынов день и присущий ему обряд! Теперь я знаю: в католических странах это был день поминания епископа Мартина Турского[396], во времена Реформации перенесенный в честь дня рождения Мартина Лютера[397] с 11-го на 10-е ноября… Но мне вспоминается просто сибирское морозное утро, и в это утро — для нас юлианского[398], а для них, лютеран, григорианского календаря[399],— может быть, не в городе, где скрипели мои ребяческие салазки, а где-нибудь в снежной мгле переселенческих деревень, и случались тогда нищебродства в снегах, бубенцы, и шутейные розги, и ритуальные маски и пляски, но в городе я ничего такого не видел, и нечего фантазировать зря! И никто не кутался в вывернутые тулупы или в какие-нибудь другие дорогие или недорогие меха, и со снежками не мешалась соломенная труха, и никто не восклицал: "Ха! козлиную шкуру надень, как полагается в Мартынов день!" Нет! Но эстонцы[400], переселенцы с дальних западных побережий, ничего не вещая, а просто меня в этот день колбасой угощая медвежьей, говорили: "А вот и бисквит тебе свежий, вкусней, чем калач и пельмень!" И я говорил "спасибо", ибо не был невежей. Вот что могу я сказать про Мартынов день! 1974

Мир рифм{507}

Рифм изобилие Осточертело мне. Ну, хорошо, я сделаю усилие И напишу я белые стихи[401]! И кажется, что я блуждаю вне Мне опостылевшего мира рифм, Но и на белоснежной целине Рифм костяки мерцают при Луне: "О, сделай милость, смело воскресив Любовь и кровь, чтоб не зачах в очах Огонь погонь во сне и по весне, Чтоб вновь сердца пылали без конца!" 1974

Историк{508}

А если бы историк наших дней Не в современном жил, а в древнем Риме, Тогда, конечно, было бы видней Всем древним римлянам, что станет с ними! Но почему бы не предположить, Что ныне между нами, москвичами, Грядущей жизнью начинает жить, Работая и днями и ночами, Он, будущий историк наших дней, И эта книга плачется, поется, Лепечется, хохочется… И в ней Проставить только даты остается. 1974

Рубикон{509}

В Китеже я взошел на потонувшую колокольню и увидел оттуда не только подводный мирок, но и Волхов, я волок, и где-то за Волгою вольницы вольной войлок юрт, и за Киевом буйный днепровский порог. И еще я увидел за морем — город Стекольный[402], то есть старый Стокгольм, за былинною гранью моих новгородских дорог. А если взглянуть с другой колокольни,— что-то вроде осколков античных колонн ощутил под копытом мой конь позади Померании, около города Кёльна, где блистает, всемирною славой гордясь монопольно, благовонное озеро Одеколонь. О, благоуханное озеро, в котором тонут античные тени Рима, незримого по ту сторону Альп! Пусть ни на Рейне, ни в Рурском бассейне в химической пене не иссякнет веками твое ароматное веяние, пусть больше никогда не грянет ни один залп! А затем я очутился за Альпами, где-то в Милане, в Турине, в Болонье и Флоренции дантовской. И вообще я сказал себе: "О, человече в болонье, то есть в тусклом и узком, давно уж не модном, как будто и вправду подводном плаще! Ты, потомок московских послов от царей, восседавших на троне в дорогих соболиных мехах и парче, ты, забывший о том, каковы были бубны, и трубы, и кони,— помнишь ли ты, как и сам ты оказался однажды на Рубиконе?" Помнишь, спросил ты: "А это что за речка такая?" — глядя на мост, по которому грузовик за грузовиком везли бидоны, полные молоком. Шли они по направлению к Равенне, грузовики с парным молоком. И тебе, как собрату-поэту, глазами сверкая, объявили поэты: "А это и есть Рубикон!" Будь доволен! Пусть близкий Стокгольм остается граненостекольным, хоть давно уж и сам позабыл об обличье таком! Пусть одеколоном пахнет над Кёльном, а над Рубиконом — парным молоком! Пусть звезды Галактик мерцают над лоном земным, зеленым-зеленым, а не летят кувырком! Пусть любой затонувший колокол с доброжелательством благосклонным говорит своим языком: "Сколько в мире чудес! Разве всё предвосхитишь, даже глядя через волшебно-озерную тишь, если ты и действительно явишься в Китеж и колокольню его посетишь!" 1974

Намедни{510}

А что Так медово Плывет — Не звезда ль? Нет! Медное слово Звенит, как медаль. Ушли Дни былые, Они далеки: И злыдни, и злые на зло добряки. Их складни, Их бредни, Их бродней ремни — Всё было намедни, намедни, намедни…[403] Намедни! Похоже на мед и на медь, Поет это слово, успев онеметь И кануть в такую глубокую даль, Что помнят о нем только Фасмер[404] и Даль[405], И Преображенский — Настолько стара Суть слова, чей смысл означает: Вчера! 1974

"Всё происходит лишь однажды!.."{511}

Всё происходит лишь однажды!.. Но если честно говорить, Всё происходит лишь от жажды Случившееся повторить. Тебя иное окружает, И стала ты сама другой, Но он тебя изображает, Как прежде, юной и нагой: С полуденного неба в алый Закат нисходишь ты, бела, Такой прекрасно-небывалой, Какой и прежде не была. 1974

Честь{512}

Лет через сто, А то и через двести, А то и через тысячу почти, Поэты, не пропавшие без вести, Вновь удостоимся мы быть в чести. Нас воскресят, изучат, истолкуют, Порой анахронизмами греша… Но что-то не особенно ликует От этого бессмертная душа. И мы не лопнем от восторга, ибо Нас разглядеть и опыт наш учесть И раньше, разумеется, могли бы! Но вообще — Благодарим за честь! 1974

Певец{513}

Перепевая самого себя, Перебивая самого себя, Переживая самого себя,— Так петь умеет только человек И этим отличается от птиц, Певец И сочинитель Небылиц! 1975

Небо{514}

Какое Спокойствие В полном Вестей, предсказаний, примет И только по виду безмолвном Пристанище звезд и комет! 1975

Венок{515}

Снова С неба Сброшен вьюжный вьюк, Но у леса масса черных рук, Чтоб вокруг шумящей головы Удержать венок сухой листвы. А быть может, не венок — парик? Нет! Парик — это последний крик Моды. Лес же все-таки старик И, чураясь брать пример с химер В шубах из химических пантер, Меж древес стремится, одинок, Над челом удерживать венок Гордо, как Державин и Вольтер! 1975

Туманы и туманности{516}

Туманы В мантиях Ходили по земле, И тихо реяли в небесной мгле Туманности в мантильях, как на крыльях И о земных деяниях злодейских Туманы в одеяниях судейских Взывали к небесам, и в том числе К туманностям, закутанным в вуали, Туманы — в мантиях, как доктора наук, К туманностям, которые едва ли Внимали им: гигантшам недосуг Услышать гномов! Слишком велико Различье было. Плыли высоко Над сирым миром воздыханий слезных Туманности в своих мантильях звездных. 1975

"Демоны! А из чего они сделаны?.."{517}

Демоны! А из чего они сделаны? Не из того ли самого теста, Что и мы, Но только что — Из протеста! 1975

Дымы{518}

Едучи мимо, Всегда Вижу я их — Черных, как будто гряда туч грозовых, Белых, как будто стада шуб меховых… О, как когда! Белые эти пары, Черная мгла — Целые эти миры Блага и зла. Дымы клубятся над ТЭЦ Целую ночь. Вырастил черный отец Белую дочь. Пышная, выше всех крыш В тысячу раз, Будто бы лунный голыш В тысячу фаз. Выследил белый стрелец Черную дичь. Выпечет черный чернец Белый кулич. Выпечет черная ночь Белый калач — Бед и забот не пророчь, Черный трубач. А быть может, это даже и вовсе не ТЭЦ, А какие-то другие кирпичные трубы Вырядили небо в черные тучи из белых овец. 1975

Рождение дня{519}

О нет, Я не принадлежу к числу их, Мечтавших лишь о нежных поцелуях Небесных звезд и шепоте дубрав, Но кто шпынял их, тот едва ли прав. Вопрос о содержательности хлеба И о бессодержательности неба Давно свои границы перерос, Как и вопрос об аромате роз. И шепот звезд, и рев могучего светила, Рождающего день без повитух, Действительность давно уж докатила До слуха тех, кто отроду не глух. 1975

"До повторения охочи…"{520}

До повторения охочи, О, день за днем одно и то ж Твердят они с утра до ночи, И ты, их слушая, поймешь: Как хорошо не повторяться И с повтореньями в борьбе Как хорошо не покоряться, Пусть даже самому себе, И знать, что, им противореча, Как будто ты и одинок, Но, глядь, летит тебе навстречу Снег с неба, сбивший всех их с ног! 1975

Турбулентность{521}

Почему изогнут рог маралий И рогата круглая луна? Очертанья Африк и Австралий Камни принимают. Суждена та же участь тучам… Не стара ли Истина, что на манер вьюна Мысль стремится ввысь, Как по спирали. Это жизнь! И не ее вина, Что ни в камне, ни в огне, ни в глине, Ни в воде, ни в берегах морских И ни в судьбах птичьих и людских, И ни в гноме, и ни в исполине Мы прямых не обнаружим линий Никогда, нигде и никаких! 1976

Смысл слов{522}

Мы Дружно Общими усильями Докапываемся до смысла слов: Эскадры, Обрастая крыльями, Становятся эскадрильями… Докапываемся до смысла слов! Докапываемся до смысла слов, И книги шелестят нам листьями О том, как стрелы стали выстрелами Надсмотрщики — епископами, Земля — небесным телом… Вновь И вновь всё глубже, всё неистовей Через Стоглав и Часослов[406] Докапываемся до смысла слов. Докапываемся до смысла снов, Докапываемся до основ, Докапываемся до истины! 1976

Преображенья{523}

На хруст песка Не свысока гляжу я, Как на судьбу мне вовсе не чужую. Известняка мне повествуют глыбы, Что в рыбака я превращен из рыбы, И в моряка я превращен из моря… Издалека пришли мы, я не спорю, На облака и тучи, очи хмуря, Из ветерка Преображаясь В бурю! 1976

Стихотворения, не входившие в прижизненное собрание сочинений

Суббота{524}

Суббота бегала на босу ногу, Чтоб не стоптать воскресных каблучков, Кой-кто еще хотел молиться богу И делал книгу целью для очков. Но вообще рождалось опасенье У всех, кто бросил думать о труде, Что будет жарким это Воскресенье И даже пламень грянет кое-где! 1919

"Бегут вассалы Колчака…"{525}

Бегут вассалы Колчака, В звериные одеты шкуры, И дезертир из кабака Глядит на гибель диктатуры. А ты, Пьеро, манерный плакса, Ты слышишь орудийный гром, Ты слышишь, бьет тревожный "максим"[407] Там, на холмах за Иртышом! Неяркий свет лежал в равнинах, А в городе он был багров, И, путаясь в одеждах длинных, Толпа крикливых Арлекинов[408] Выматывалась со дворов. И лес лилов, и снег стал розов, И розовая ночь была, И с отступающих обозов Валились мертвые тела. За взрывом взрыв над полем боя Взлетал соперником луне, И этот бой покрыл былое, И день настал В другой стране. 1919

"Ты — нерва спутанный комок…"{526}

Ты — нерва спутанный комок, Волнения распространитель! Не потому ли слишком строг Печальный ангел — твой хранитель? Не потому ль во дни тревог, Когда весь мир дрожал от страсти, Он под крылом тебя берег, Да также и себя отчасти? 1921

"Сахарин — Это горькие слезы…"{527}

Сахарин — Это горькие слезы, Истолченные в порошок. На великий базар кто принес их, Упакованные хорошо? "Я подделок вам не продам, О прекраснейшая из дам, Ваши слезы всего дороже, Ваши слезы всего пригоже, Предлагайте случайным прохожим: "Сахарину полный грамм!"" 1921

"Как много странного, как много пестрого…"{528}

Как много странного, как много пестрого У балаганного кривого остова! "Сбегайтесь, девки, Сбегайтесь, детки! Актеру в шляпу бросать монетки И слушать писк марионетки!" Разрушим стены балаганные, Сожжем скелеты деревянные! "Сбегайтесь, девки, Сбегайтесь, детки! За вход в зверинец платить монетки!" В зверинце силы, скорбь и труд, Там с девяти в стеклянной клетке Щебечет птица Ундервуд[409]! 1921

"Дебатам, прениям, стычкам…"{529}

Дебатам, прениям, стычкам Приходит желанный конец. Я роздал себя по частичкам В усладу лукавых сердец. Ложится за складкою складка На гладь моего лица, Но было так сладко, так сладко Ложиться в чужие сердца! 13 ноября 1922

Ревматизм{530}

Допытывал я у шаманов: Как научил вас бог Ульгень Среди морозов и туманов Предвидеть оттепели день? Теперь барометра не хуже Я чувствую приход весны, И чую я прихода стужи С определенной стороны. Мои испытанные кости Так сильно ноют в эти дни, Что, вероятно, на погосте Не успокоятся они. И буду знать, в какие краски Окрасилась вверху заря… А вы живете по указке Бездушного календаря. 1922

Бросьте!{531}

Я противник лютых зим — Тяжко севера проклятье, Разве девушка и пим — Совместимые понятья? Знаю, заработок мал — Вечно по урокам рыскай,— Но стремиться на Ямал Радиотелеграфисткой?! Бросьте! Вечные снега Только издали вам любы. Беспощадная цинга Расшатает ваши зубы. На галете взмокнет след Отвердевших, вспухших десен, И во тьме сойдут на нет Девятнадцать ваших весен. Птицы — осенью на юг, Травы — никнут, увядая… Что вам даст Полярный круг, Фантазерка молодая?! 1922

"Всё это было так знакомо…"{532}

Всё это было так знакомо: Играли Моцарта и Листа На вечере у военкома Военные специалисты. У военкома из рабочих Была чудесная супруга, В чьих взорах матерински-отчих Два мира видели друг друга. За окнами костры, дозоры, На стеклах снежные узоры, На рауте у военкома Нашлись певцы, нашлись танцоры. Военспецы, проборы, шпоры, Танцоры… Завивала вьюга На окнах снежные узоры, Январский снег хрустел упруго. 1922

Мартыны{533}

Черные воды пустынны, Глухо ревет прибой, Братья мои мартыны[410] Кружатся над тобой. Белые сытые птицы, Жалобы, стоны их — ложь. Тот, кто в меня вглядится, Скажет, что я похож. Тонкие руки раскинув, Падаешь ты на песок. Видишь летящих мартынов? Путь их высок, высок! Белые сытые птицы, Ветру друзья и волнам, Тот, кто в меня вглядимся, Скажет, что весело нам! Начало 1920-х гг.

"Нещаден Для усталых и отсталых…"{534}

Нещаден Для усталых и отсталых, Как будто сам безглазый поводырь, Поволжский голод[411] вел через Урал их В суровую, но сытую Сибирь. Волжане, Обескровленная плоть их Мне помнится, и ребра, и хребты, Я помню хилых девушек в лохмотьях, Съедобной глиной пахнущие рты. Ребят босых Я видел, полуголых, Когда, изъяв из всяких нор и дыр, Иной чекист в санобработку вел их, Как сам Дзержинский[412], грустный командир. Начало 1920-х гг.

"О неведомом и о таинственном…"{535}

О неведомом и о таинственном Говорить без смеха бы не мог Я, рожденный в племени воинственном, Покорившем Северо-Восток. Ну и плыл с товарищами рослыми Бить зверей на ледяной земле, Молодые заправляли веслами, Старики сидели на руле. У речного устья волны пенятся, Завывает ветер низовой, Кто навстречу там скакать не ленится, Свищет, машет шапкой меховой? Помню, в Мангазее и в Березове[413] Нас вводили под уютный кров Девушки, прельстительны и розовы, Говорили: "Пей да будь здоров!" И не рву я с древнею отчизною, Помню юных дорогих подруг, А встречая нудную, капризную, Говорю: "Тебя изнежил Юг!" День придет, и снова ясно вспомнится Дикий вихрь пустыни ледяной, И равно, капризница ли, скромница, Сделаешься верною женой! Середина 1920-х гг.

"На берегу под плакучими ивами…"{536}

На берегу под плакучими ивами Головни от костра Тускло мерцают, что людям счастливыми Стать уж давно пора. Видишь ты розовый Тополев мыс[414] вдали, Пристань Арбузогрузи? Знаешь ли: то, что заманчиво издали, Всё ж не такое вблизи. Ты понимаешь: просторы — просторами, Но и — скрипенье колес! Видишь ты сорные травы, которыми Низменный берег порос, Видишь, сверкают степными озерами Очи сверкающих слез, Видишь ты город, который заборами, Как чешуею, оброс! Вот погляди! Убедившись воочию, Что утопают в грязи, Вынь поскорее свои полномочия, Всё это преобрази, Чтоб над крапивно-едучими гривами Вновь воссияла звезда, Сделай, чтоб жители стали красивыми Без исключенья всегда! Конец 1920-х гг.

"Чему грозят Сухие днища…"{537}

Чему грозят Сухие днища Вчерашних барж на отмелях, Покинутые пепелища В ломающихся ковылях? А ничему! Что в чем погрузло Исчезнет в древности седой, Наполнятся сухие русла Шарообразною водой. И сквозь молекулярный воздух, Весь в полумесяцах, в крестах, Воскреснет небо, только в звездах Уже не на былых местах! 1929

Сомненья гоня{538}

И пришло Подходящее время Для того, чтобы сесть на коня И ногою почувствовать стремя И помчаться, сомненья гоня. Но коня не случилось, А были Только пыльные автомобили, С жидким топливом вместо огня, Чтобы мчаться, сомненья гоня. Предлагали Еще эскадрилью, Чтобы мчаться, сомненья гоня. Я не взял. Это всё для меня Было лишним… В течение дня Зной палил и дожди моросили. Сесть в карету меня не просили, И, уверенный в собственной силе, Шел вперед я, сомненья гоня. 1930

Старая Русь{539}

Нет! Картина для меня ясна: Даже и в твои еще, допустим, Лермонтов, былые времена Русь была отнюдь не захолустьем, А кипела, чувствами полна, Жизнь не только лишь над невским устьем, И когда читал ты наизусть им Сам себя — внимала вся страна: Тракты, постоялые дворы И трактиры, где мигали свечи, Да и бильярдные шары Прыгали отчаянной картечью В дни, когда ты гибели навстречу Поспешал к подножью Той горы[415]! 1933

"Из молодца синеокого…"{540}

Из молодца синеокого, Ярого шутника, Он превратился в глубокого, Старого старика. Мудро глаза его щурились, Множились ордена. И безобразницы хмурились, И улыбалась Она! 1945

"Я Вас Люблю!.."{541}

Я Вас Люблю! Поэтому Весь мир творю я заново. Он стар. Мильоны лет ему. В нем очень много странного, Смешного, старомодного И никуда не годного. Вот Горны Разгораются, И под блестящим молотом Различие стирается Меж оловом и золотом. Окупится богато нам Всё, что рукой мы тронули. Клянусь разъятым атомом И всеми электронами! Но Вы Не улыбаетесь! Чему-то огорчаетесь. Чему? Не знаю, право, я. А, хитрая-лукавая, Зачем не превратил еще Вот эти Ваши серьги я В два крохотных вместилища Космической энергии! Терпение! Терпение! Сначала исцеление Бедняги прокаженного, Сначала превращение Изгоя окаянного В наследника законного, Сначала воскрешение Неправедно казненного… Весь мир творю я заново! 1953

"Я С классикой…"{542}

Я С классикой Был вечно не в ладу — На статую взгляну и отойду. Зевесы не будили интереса, Минервы действовали мне на нервы, Венеры мне казались так же серы, Как буры все Амуры, их младенцы. И вышло, что не зря их сторонюсь, А так диктует мне хороший вкус: Чуждаюсь копий и реминисценций. Об этом Лишь недавно я узнал, Как, впрочем, и другие догадались, Что чаще на глаза нам попадались Лишь копии. А где ж оригинал? Его давным-давно уже не стало — Оригиналы были из металла. Низвергнуты могучие тела, Их расчленили, их перепилили, Расплавили, на утварь перелили И на церковные колокола. И не в музеях я ищу твой след, О олимпиец с тугоплавким телом! Ты слишком ценный, чтоб остаться целым, Но слишком цельный, чтоб сойти на нет, Живешь не только в колокольном гуде, Порою превращаемом в набат, Не только лишь в поту олимпиад И в олимпийских позах всяких судей. И не в одном лишь мире киностудий, Где мощные юпитеры горят. Но чуют люди, понимают люди, Что суть не в том, о чем мелькнет экран, А в том, о чем летят из разных стран Через пустыни, через океан Известия хрипучей чередою — Что, весь багрян от незаживших ран, Колдует над тяжелою водою, Ворочает урановой рудою Седой родитель Времени Уран[416]. И бездна не исчерпана до дна; Ведь, как Сатурн[417], и в наши времена Своих детей эпоха пожирает, Но молодая жизнь не замирает, Хоть и она, о, даже и она, Лишь в новое одно и влюблена, Античных жестов всё ж не презирает. Вот Это всё, Что я имел в виду, И, кажется, я в общем не ошибся, А по музеям снова не пойду: От юности моей я не в ладу С подобьями из мрамора и гипса. {1962)

"Искусство часто путают с искусственностью…"{543}

Искусство часто путают с искусственностью, А между тем оно — сама естественность: В него мы вкладываем всё, что есть у нас И быть должно. Всё это так естественно И натурально. В этом-то и есть она, Искусства истина. Но тем не менее Искусство часто путают с искусственностью. (1963)

Я не прощаюсь{544}

Я не прощаюсь, Ибо недаром Не возвращаюсь В облике старом. Да, и ручаюсь: Видеть дано вам, Как возвращаюсь В облике новом. Не обольщаясь Верою сладкой, Я возвращаюсь Горькой догадкой И исключаюсь, Будто бы ересь;; И возвращаюсь, Силою мерясь,. . И воспрещаюсь, И, не смущаясь, Я возвращаюсь; И, возвращаясь, Быть обещаюсь Лучше и лучше. Осенью поздней Движутся тучи. Осенью поздней Листья умчались, Будет морозней — Я не печалюсь. Веткой качаясь Ранней весною, Я возвращаюсь В братство лесное. И, не прощаясь Все-таки с вами И не прельщаясь Даже словами, Я не прощаюсь Рукопожатьем, Я возвращаюсь Крепким объятьем! (1963)

Людские имена{545}

Сыпучее песка Людские имена, И Вечности рука, Длинна и холодна, Играет их горой, Перебирает их, Чтоб вознести порой Одно за счет других. Потоки крови, мчась, Смывают имена, Но и со дна подчас Всплывают имена, Но всё ж на старый лад В другие времена Никак не прозвучат Былые имена. Иная или та Сотрется пелена, Что в прошлые лета Легла на имена. 1965

Любовь{546}

Она заблудилась В лесу полосатых столбов. Она находилась Среди величавых гербов. Как Красная Шапочка, Шла она, путь свой держа К ощеренной пасти, Где остры клыки рубежа. "Ты кто?" — Вопросил ее серый недремлющий волк. Она отвечала: "Сама не возьму еще в толк! Любовь я. Но только сама я еще не пойму, К чему я Любовь и Любовь я сегодня к кому? Я эту загадку боюсь разгадать, Ваша Пасть! Любовью к порядку зовет меня твердая Власть. Любовью к доходам меня называют дельцы, Любовью к походам считают меня удальцы, Любовью к милому я в девичьих песнях зовусь, Любовью к былому зовет меня бабушка Грусть, Любовью к природе меня называет мудрец, Любовью к свободе я вечно зовусь, наконец!" И это последнее Вдруг прозвучало как гром! Любовью к свободе восстала Любовь во весь рост "Прожорливый волк, убирайся отсюда добром!" И волк убежал, Поджимая свой дьявольский хвост. (1966)

"Не Пожаловал Деревни мне…"{547}

Не Пожаловал Деревни мне Никакой великий князь, Но пожаловал в деревню я, За спокойствием гонясь: Жаждал я резьбы по дереву На бревенчатой стене, Но деревня мне отмерила И пожаловала мне Вместе с ликом богородицы С византийских образов И жучка, который водится Меж бревенчатых пазов. Да в пудах металла ржавого Свалок битое стекло — Всё, что выброшено к дьяволу, Всё, чье время истекло. За деревней В куче мусорной Я нашел кусок резьбы Деревянной от избы. Эту вещь я заберу с собой, Но возьму и глаз мерцание По осенним вечерам При ревнивом созерцании Телевизорных программ. (1966)

Единая стезя{548}

Что говорить, Я видел города. Будь житель их латинянин, германец, Порой глядишь: седая борода, А на лице пылающий румянец. Да то же самое и молодежь… Зачем всё время на нее сердиться? Куда ни глянь, повсюду ты найдешь Живые, человеческие лица. Всегда найдется Некий круг людей, Связуемых порукой круговою, В конечной степени, за всё живое, Каким бы ты наречьем ни владей. Так Маркс и Энгельс были заодно Не только с Дарвином, но и с Ван-Гогом[418], И с Герценом, и с Уитменом[419], но Совсем по разным идучи дорогам Навстречу бедам, радостям, тревогам, Как будто Мир Един Давным-давно! (1966)

Стачка{549}

Воображение бастует: Полна словами голова, Но сердятся и протестуют Встревоженные слова. Они взывают: "Добываем Себе права. А у кого? Не ты ли сам себе хозяин? Не у тебя ли самого?" Но забастовщикам на смену Слова-штрейкбрехеры спешат, Но нет, готовы на измену, Они вопроса не решат! Не кланяйтесь, голов не гните, Угодничеством не помочь! И вы, пикетчики, гоните Их, унижающихся, прочь! И в результате свалки, схватки Штрейкбрехеры побеждены. Бегут. И добрые порядки д Решительно наведены. И вновь колеса закрутились, И, все сомнения поправ, Слова работают. Добились Они своих законных прав! (1966)

"О великие начала Девятнадцатого века!.."{550}

О великие начала Девятнадцатого века! Помню, как меня встречала, молодого человека, старая библиотека. Пыль. Ветшающая мебель. А на полках Кант и Гегель. "Кант и Гегель, да и Шеллинг[420], ни к чему тебе, бездельник!" Нет, бездельником я не был, ибо через быль и небыль, Через ветхие страницы старых энциклопедистов, Через призрачные лица мистиков и утопистов Намечался облик Чарльза Дарвина и Карла Маркса; Шарль Фурье[421] и князь Кропоткин[422], Из противоречий соткан,— Вот что книжникам под утро вдохновенно и премудро серый петел[423] кукарекал! И таился за колонной, за колеблющейся шторой, В пиджачок свой облаченный, удивительный ученый — Федоров-библиотекарь[424], человек в лучистой форме, В превеликом увлеченье говоря о возвращенье К жизни тех, что в здравье добром жить с Грядущим приспособлен, Сделав плоть свою нетленной! И глупцам не помешаем тем, что мудрых воскрешаем,— Места хватит во Вселенной! (1966)

Жили-были{551}

Жили-были На одной планете Гегель, Гоголь и Ван-Гог[425], Но не встретились они на белом свете, А ведь были как отцы и дети Гегель, Гоголь и Ван-Гог. Умер Гегель, но уже трудился Гоголь, не познав еще невзгод, И смирением еще он не гордился. Умер Гоголь, а Ван-Гог родился Не поздней чем через год. Так и мы. Живем в соседних странах, Может быть, в соседних городах, И совсем без разницы в годах, И встречаемся в аэропланах, На катамаранах, в поездах, Ах, везде блуждая как в туманах! И возможность выявить всё то, что Составляет близость наших дней, Не сулят ни телеграф, ни почта, Ни "Спидола", толку нет и в ней,— Это выявится лишь поздней! (1966)

"Язычники, христиане…"{552}

Язычники, христиане, Буддисты, магометане, Оставьте бомбометанье На суше и в океане. Мне кажется, Слышу давно я Вот эти стихи без названья, А может быть, просто воззванье, Простое воззванье земное: О люди. Оставьте раздоры, Довольно таиться и красться! Об этом взывают просторы, Долины взывают и горы, И авто- и авиатрассы. И громче торжественной мессы Звенят магазинные кассы: О люди, умножьте запасы Пшеницы, маиса и риса! Мир зябнул, от голода трясся, Авось он напьется, наестся, Ведь мы же не звери, чтоб грызться Об этом молчат вершины, Об этом вопят провалы, Об этом гремят машины, Об этом скрипят штурвалы, Об этом сердец трепетанье: Язычники, магометане, Евреи и христиане, Да близятся дни процветанья, Да кончится бомбометанье На суше и в океане! (1968)

Чужая душа{553}

В потемках Иду чуть дыша С мерцающим фонарем в руке… Эта местность — чужая душа. Чужая душа — потемки. И если кого впущу Я в душу свою, то сначала Поярче еще освещу, Чтоб там не свеча трещала И чтоб ни нетопыря Не тыкалось там осовело, А утренняя заря — Аврора там розовела! (1968)

"Чего Вам надо От меня!.."{554}

Чего Вам надо От меня! Того, что надо от коня Наездницам вертоголовым С дыханием, как свист хлыста! Иль то, что надо от скита Монахиням, а богословам От пожелтевшего листа Писания, а китоловам От добродушного кита, Чтоб под гарпун он шел спроста! Как это в голову пришло вам, Чтоб стать добычей и уловом Я вздумал бы В мои лета! (1968)

Девушка и охотник{555}

Старую песню спой ты мне, Старый охотник! Но рассмеялся верхом на коне Старый охотник: "Приехала девушка, ой, хороша. "Я, говорит, среди озерного камыша Желаю поймать Розовое фламинго!" — "Это что за розовое фламинго!" — "А вот Эта самая птица — Зиму в Африке живет, Летом на Кургальджин-Тенисе[426] гнездится". А я говорю ей: "Ты сама Розовая фламинго". А она говорит: "Ты спятил с ума — Я научный работник!"" (1969)

Ленин{556}

Льстецы изображать его готовы Едва ли не угодником святым… Нет! Ленин был характера крутого И не сулил мечтателям пустым Чуть ли не завтра века золотого, Но, гениальный критик Льва Толстого, Он даже и с крестьянином простым Так говорил, как будто с Львом Толстым. И с каждым добросовестным умельцем Беседовал любезней, чем с Уэллсом[427], Он, вождь, мыслитель, автор мудрых книг, Рожденных в буре не того ли ради, Чтоб даже "Философские тетради"[428] Усвоил позже каждый ученик. (1970)

Нахал{557}

Не трогайте меня, не торопите. Никто, ни человек, ни селенит[429]! Но вдруг звонок полночный: "Вы не спите? Простите. Это юность вам звонит. Нет! Вовсе не из "Юности", журнала, А к вам из вашей юности звоню!" И трубку я бросаю, и нахала Из своего спокойствия гоню. Но всё же в трубке не смолкает шорох, Как будто я ее и не бросал. Стервец стихи читает мне, которых Я сорок лет назад не дописал! (1970)

Ночные птицы{558}

Клювы острые И перья пестрые Есть у них, и крылышки, но всё ж Гамаюнами[430] и Алконостами[431] Этих птиц никак не назовешь, А скорее, попугаи мечутся Либо говорящие грачи — Сущая бессмыслица лепечется Птицами, особенно в ночи. Иногда Оказываются утками, Но ведь существует всё равно Перевариваемое их желудками Истины незримое зерно. Ведь и шелуха не что-то ложное, Ибо прячется и в каждой лжи Что-то ей и противоположное, Только всё как следует свяжи! И ловлю я Правду всеми клетками Мозга, да, пожалуй, и грудной, Там, где сердце. И сухими ветками Лес ночной скрежещет надо мной От чужого гомона тяжелого, От всего, что кроется в речах… Разберусь в них! Для того и голову Я имею на своих плечах! 1970

Если слепо верить Геродоту{559}

Если слепо верить Геродоту[432], Эти парусные корабли Шли по Меотийскому болоту[433] — Амазонок пленных на работу Греки-корабельщики везли. Амазонки узы теребили, А когда случился ураган, Амазонки греков перебили И пристали к скифским берегам, Если слепо верить Геродоту. И, оставив всякую охоту Затевать со скифами войну, В скифских банях до седьмого поту, Если слепо верить Геродоту, Амазонки мылись на Дону. (1971)

"Это верно?.."{560}

"Это верно? — Так без гнева И не тоном увещаний Прозвенел мне голос с неба.— Сотворили на земле вы И соборы для венчаний, И моторы для вещаний, И, в конце концов, Женеву[434] — Круглый стол для совещаний. Вам, конечно, всё под силу: Вы тесали древесину, Секли мрамор, сталь ковали, Тексты все истолковали И соткали парусину, Вы моря переплывали, Целый мир исколесили, Раздобыли керосину, Создали огонь без дыму, А потом и Хиросиму". И внезапно как бы нищим Стал весь мир. Полна криница — Только чем? Таким винищем Очень горько опьяниться. "Это верно! Вот и ищем, Вот и ищем, Как бы нам договориться. Дальше так невыносимо!" (1971)

"Как разгадаешь — кто вокруг?.."{561}

Как разгадаешь — кто вокруг? А если настоящий друг? В ответ на крик: "Не подходи!" — Подумал бы: "Нет! Погоди! Кого ты гонишь, как в бреду? Я выясню! Я подойду!" А если это тайный враг? Подумал бы совсем не так: "И ладно! Гибни одинок!" - И побежал бы со всех ног, Чтоб заказать тебе венок. 1971

Эолова арфа{562}

Арфу слышали Эолову[435]? Приходило ли вам в голову, Что над нивами бескрайними, Над полями и равнинами Небеса звучат былинами, У морей янтарных — дайнами[436], У быстрин карельских — рунами[437]? Слышали ночами лунными — За аулами и селами, За озерами солеными Небеса звучат элёнами[438], Да еще и ероолами Над песками раскаленными! Это песенное полымя Полыхает ореолами Над грядами каменистыми. Вы, о люди со спидолами, Арфу слышали Эолову? Гул ее я слышал исстари, Знать не зная О транзисторе! (1972)

Дар Прометея{563}

Был Огонь Прометеем Человеку подарен, Но опасным затеям Мир предался, коварен. И дневной воздух меден, И ночной воздух лунный То же самое вреден, Ибо он как чугунный. Кружевной воздух съеден, Смят покров златорунный. Если тучи рассеем — Будет мир благодарен… Был огонь Прометеем Человеку Подарен! (1972)

Сирень{564}

Корявая сирень, Я из твоих ветвей Не выдолблю свирели: Нет ничего кривей Сиреневой сирени! Нет ничего немей Ветвей твоих скрещенья! Зато цвести умей До звездоизлученья — Нет ничего прямей Прямого назначенья! (1972)

"Что-то Крикнули…"{565}

Что-то Крикнули Вещие птицы, Но умолкли, слыхать, и они, Потому что не может продлиться Их вещание целые дни. Но поскольку они не вещают, Не вещают они, не поют, Видно, пищу они поглощают, Видно; что-то такое клюют. Чтобы, как на капустном кочане, Будто червь для сгрызенья сердец, Величаво не висло молчанье, А склевалось оно Наконец! 1972

"Безголовый мальчик…"{566}

Безголовый мальчик: Только два крыла Да в руке отбитой тетива цела. Как ни обезглавишь — всё равно крылат И звучанье клавиш всё на тот же лад! Безголовый мальчик, для любовных мук Вновь тебе подарен будет меткий лук, И рука, чьих пальцев просит тетива, И, удел страдальцев, даже голова! 1972

А может быть…{567}

А может быть, всё позади — И пыль, и дорожная слякоть, И пепельные дожди, И цепи, уставшие звякать. Но делать привал погоди! Авось и поверишь в иное, Что, может быть, всё впереди — И солнце, и звезды с луною! (1973)

Ответ{568}

Знаешь, Не жду я ответа Ни от гадальных бобов И ни от мудрости где-то В мире наморщенных лбов. Да и от лунного света, Даже взглянув на звезду, Я никакого ответа, Как и когда-то, не жду. Даже не от рассвета Под истомленной луной, А ожидаю ответа Лишь от тебя от одной. И не посмей ошибиться, Слишком вверяясь уму, Иначе сердцу не биться Не моему одному! (1973)

Старый театр{569}

В этом Старом Северном театре, В деревянном северном театре, Чей фасад от ветра побурел, В балаганном северном театре, Где на древе плод запретный зрел, В снежно-санном северном театре, Где Амур с колчаном, полным стрел, От голландской печки угорел, Я бывал! А вы бывали вряд ли В том театре, что столетья за три До рожденья моего сгорел. (1973)

При жизни Ленина{570}

Я еще при жизни Ленина Строки первые в печать Сдал, хотя и неуверенно, Чтобы что-то освещать и кого-то просвещать. И хотя мечтал я Ленина хоть случайно, Ненамеренно, а однажды повстречать, Но не стал бы в двери к Ленину я просительно стучать И петиции вручать, Но еще при жизни Ленина стал, хотя и неуверенно Ложь от правды отличать, взор от скверны отвращать Эта песня, и теперь она тоже сможет прозвучать. Это всё при жизни Ленина было Лениным навеяно. Что же было мне молчать! (1973)

Облик народа{571}

Я знал в лицо землевладельца И видел у его крыльца Жнеца, беднягу земледельца… Недружно бились их сердца! При слове "золотоискатель" Мне вспоминается тропа, И он, усталых ног таскатель, И злых соперников толпа. Ловцов, купцам попавших в сети, Я видывал. Да всех не счесть, Кто бедовал тысячелетья, Свою вынашивая месть. Кровавился над Волгой парус, Разбойничали соловьи... Народа молодость и старость, Они не чьи-то, а мои! И жив с народом воедино — Его мне ноша по плечу! — Свои морщины и седины В его я облике ищу, Ищу, но тщетно! Чем скорее Я старюсь, тем его черты Всё краше! Это я старею. Народ бессмертный, а не ты! (1973)

Старые вопросы{572}

Старые колеса Заскрипели вновь. Старые вопросы — Петь ли про любовь, Либо не пристало Вновь об этом петь, Ибо отсвистала Мук любовных плеть! Темные колеса Светлых колымаг Будто бы с откоса Канули во мрак, Но не хорониться Повалились ниц Лунные возницы Звездных колесниц. И сомнений стражи В собственных гробах Понесли себя же На своих горбах, Чтоб волнений стражи, С песней на устах, Вознесли себя же На своих крестах. Старые вопросы… Росы на кустах, Осы на цветах… Старые колоссы На своих местах! (1973)

Ледяная свирель{573}

А можно ли Хотеть зимы, В ее мехах потеть, ее Снега месить, носить пимы И скрипом лыж бесить зверье? Но вот она пришла ко мне, "Желай, сказала, не желай-, А как мурашки по спине, Я пробегу под песий лай! Ужо вгоню тебя в озноб Я под Полярную звезду!" …Видали мы таких зазноб! А ну-ка, дай свою дуду! И на мучительнице губ, Твоей свистульке ледяной, В косматом царстве вьюжных шуб Я засвищу про летний зной. Зима, зима! Моя свирель Твоих зверей повергнет ниц, И хлынет смутная капель С твоих сосульчатых ресниц! (1973)

Ледниковое озеро{574}

Из Ледникового озера Речка сочится небыстро. У ледникового озера Даже не слышно транзистора, И ледникового озера ни пейзажист не рисует — Нет, ледниковое озеро их не интересует. У ледникового озера Днем, как и ночью, прохладца, И ледникового озера люди как будто боятся — У ледникового озера даже травы не скосили. О ледниковое озеро, глубже тебя нет в России О ледниковое озеро, там, где редеют колосья, Белоголовое озеро, разве что козье да лосье, Ты — ледниковое озеро, знаю такие озера, Бледные, точно молозиво, холодноватые взоры Тракторы ходят, бульдозеры Где-то за горизонтом. Ты, ледниковое озеро, хочешь остаться нетронутым "Брось ты, не жду никакого я Гостя — ни мотоциклиста, Ни пастуха!" Ледниковое Озеро пусто и мглисто. Холодно. Ночь приближается. Что же! Единственный вывод Сделать пора: продолжается Межледниковый период! Нет, Он, конечно, кончается. Холод, довольно, не властвуй! Озеро улыбается: "Всё же явился ты! Здравствуй!" (1973)

Две тучи{575}

Две тучи Заприметил я. Одну — Сжирающую солнце на закате, Другую — хмуро взявшую в объятья С востока выглянувшую луну. И я прекрасно понял, отчего Столь злобны тучи! Темных возмутило, Что нам сияют сразу два светила… Довольно! Хватит с вас и одного! 1973

Баллада о Северной Пальмире{576}

В гордой Северной Пальмире[439] Властвовал еще всесильный Император… А в Сибири Обитал мыслитель ссыльный. Где железная дорога Обрывалась у порога Деревянного острога И, еще восточней много, В хвойном мире низких кровель, За далеким Енисеем,— Ленин отповедь готовил[440] Книжникам и фарисеям!.. В бездне снежного беззвездья, Друг обиженных и сирых, Он готовил день возмездья Звездоносцам в вицмундирах, Плутократам, казнокрадам, Бюрократам — всем им вместе! И пронизывал он взглядом Чуть не целые полмира — От Таймыра до Памира, Чтоб покончить с мором, гладом, Чтобы рухнуть всем преградам. Чтобы стала Ленинградом Северная Пальмира… В небесах и Над Минусинским округом, Где надеждам будто нет и места, Маем веяло. Всё расцвело кругом. К жениху приехала невеста. Не одна приехала, а с матерью! Хлопотали! Удалось им! Звать Надеждой. Надо понимать ее. Время к лету. Вслед за лётом осень. Проплывал, сияя, над Саянами Ясный месяц, месяц их медовый. И урядник толковал с крестьянами: "Эти ссыльные — народ бедовый! Чем он занят?" — "В лес ходил охотиться. Утром пишет, вечером читает". — "А она?" — "Она о нем заботится…" Лето прочь. Зима. И вновь снег тает. И сама Российская империя В драной мантии из горностая Хмурым взором, полным недоверия, Зорко смотрит, их дела листая Полицейскою ручищей, шарящей В кипах книг и в переписке личной Этих двух и многих их товарищей. Так и длится жизни ход обычный. Мир еще не знает об Ульянове — Ленине, который обитает Где-то там, за темными Саянами… Лето прочь. Зима. И вновь снег тает, И в последний раз ложится заново… Время! Под луною ледяною Он возник — пути отрезок санного Перед мужем и женою. И о том, что им сулит грядущее, В эти дни еще не понимая И чего-то будто только ждущая. Будто бы еще полунемая, Им Сибирь устраивает проводы Шелестеньем кедров, елок, сосен, Потому что оба они молоды — Чуть побольше, чем за тридцать Весен! (1974)

Преддверье дня{577}

Преддверье дня. Трава в росе. Я встану, в сапоги обуюсь — Восходом солнца полюбуюсь. Петух в деревне не поет, Спят псы, спят птички-попрыгуньи. А солнце что-то не встает. Должно быть, очень устает — Пересияло накануне! Лишь чья-то голова в овсе, Как будто и не солнце вовсе. Да нет — оно во всей красе: "Я — здесь! И вы на месте все",— И в колею свою вошло всё. 1974

За языческим бугром{578}

За языческим бугром Что-то ищут два солдата, То привстанут, то прилягут… В стойку вытянулись "смирно": "Здравия желаем!" Я им: "Что вы ищете, ребята?" — "Ягод!" Мирно ищут ягод, Да находят маловато. Подевались все куда-то. Их всё меньше с года на год За языческим бугром, За которым так эфирно, Эфемерно, но пунктирно Зыблется аэродром! 1974

"Конечно, При первом знакомстве…"{579}

Конечно, При первом знакомстве Мы искренней были гораздо Во время бессвязных признаний, Но вслед за весенними снами Не то что становится с нами Природа всё скрытней и скрытней, Но, видимо, жажда познаний Становится всё ненасытней, Чтоб истине быть самобытней! (1975)

Открытие{580}

Парусная каравелла В океане целый месяц, Яростная Изабелла[441] Думает: "Проклятый генуэзец[442]!" Будь спокойна, Изабелла! Точно там, где мы предполагали, Чтобы ты, смеясь, их разглядела, Антиподы[443] ходят вверх ногами! И летит Колумб, как сизый голубь, Дружелюбней всех посланцев божьих, А закат алеет, словно желоб, Полный кровью грустных краснокожих. Анды еще не Анды, Кордильеры еще не Кордильеры, И еще не вышли на веранды Прохлаждаться кавалеры… (1975)

Мгновенье{581}

"О, не зевай!" — Мне Время говорит, И ночь светла становится, как будто С натуры я пишу метеорит, Летящий с неба целую минуту. Нет, не минуту — что я говорю! — А будто замирает он на месте На целый век, и вместе с ним горю Я в небесах, И гасну С ним я вместе! (1975)

"Старость Восседала молодая…"{582}

Старость Восседала молодая, Гордая за письменным столом, Будто бы ничуть и не седая, Потому что вся она В былом! (1975)

Цветочек{583}

Цветочек! Откуда взялся этот чудный цветочек по имени "роза"? Угроза грозы намечалась, Но мне надоело: всё грозы и грозы, довольно об этом! К тому же и сам я грозился, что этим сверкающим летом Написана будет громоздкая книга грохочущей прозы. Но вместо того получилась лишь скромная книжка ритмических строчек Как будто заглавную букву "Грозе" отрубил я,— И вместо грозы оказалась одна только роза — Цветочек! (1975)

"Как Тихо, чинно, постепенно…"{584}

Как Тихо, чинно, постепенно, Медлительно и тяжело Шипучая венчает пена Волны могучее чело, Так До сознания, до слуха Труднее, чем на небо взлезть, Подобно колоколу, глухо Глубинная доходит весть. (1975)

"Галилей Ослеп от старости…"{585}

Галилей[444] Ослеп от старости Или от трубы подзорной? Галилей Ослеп от ярости, Ибо жил как поднадзорный. (1976)

Латынь{586}

Все Исходы Всё летальней[445], Всё тотальней все бои, Всё печальней и печальней Дни мои и дни твои. Всё печальней и печальней Этих слов звучит латынь. Всё летальней, всё тотальней В мире кладбищ и пустынь. (1976)

"Под старость…"{587}

Под старость Все становимся мы странными: Нам подавай Евангелья с Коранами, Затем перекликаемся с перунами, Все инструменты кажутся нам струнными, И снова ночи делаются лунными Под облаками пенно-златорунными… Под старость вновь становимся мы юными! (1976)

Вдохновенный слепец{588}

Возле устья Двины, Где причалили англичане,— Монастырь деревянный, и там при дверях Славной церкви, наполненной иконами и свечами, Ровно двадцать монахов, Порядочных неучей, пьяниц, нерях. А в заливе напротив, о господи, Розовый остров С изобилием алых и красных прекрасных роз И отменных фиалок, и славен трав буйный покос там, Но уже с сентября снегопад, Чуть не в ярд снежный пласт и мороз, И мороз, и мороз!.. Вот как отлично начал свое описание Московии Вдохновенный слепец Мильтон Джон[446], И никто не сумел бы точней и толковее Это сделать, чем он. Будто сам, самолично он ездил к царю Иоанну[447], Но не с Ченслером[448], Боусом[449], Флетчером[450], а в толмачи Брал сам Демон его, сам его Демон, летавший по меридиану[451] От Студеного моря До самой Керчи! (1976)

Страна Лебедия{589}

Страна Лебедия[452], о коей сведения почти потеряны… Прочел недавно я у Дьюлы Ийеша[453], Что в годы древние, во восьмисотые,— гласит история,— Мадьярам, идущим с востока к западу вдоль моря Черного, От Дона доброго к Днепру упрямому, в их междуречии На полстолетия приютом сделалась страна Лебедия. Страна Лебедия, где в белом трепете — как мне пригрезилось — Порхали лебеди над Черноморием, белея крыльями, Страна Лебедия, наверно, схожая своим обличием В далеком будущем с мечтою Врубеля — царевной-Лебедью[454], Страна Лебедия, а если правильней, в иной транскрипции — страна Леведия. Так на Украине, как и в Болгарии, звались левадами[455] луга и рощицы, Луга с левкоями… Страна Леведия, страна Лебедия, страна Ливадия[456]. О, что за славное у нас наследие! Ведь мы соседи — я И ты, Лебедия! Сгинь прочь, безлюдная страна неведенья, Воскресни, чудная страна Лебедия! {1976)

Маркиз и матрос{590}

"Ужас Что за стужа, Дай бы бог нагнал тепла Ветер с Маркизовой лужи…[457]" В городе Пушном, как горб верблюжий, снега копытом рыла, и клубила, и мела Серая кобыла Тюкала, Будто тайны степи хоронила Белая могила Акмола[458]. "Закрывайте туже ставни! — на ночь глядя говорила Бадя[459] — Прямо ужас что за стужа. Дай бы бог нагнал тепла Ветер с Маркизовой лужи…" Дело в том, Что в Петербурге, Где Адмиралтейская игла[460], В Петербурге, где-то в Гавани[461], Эта девочка росла, И с дождем играла в жмурки эта девочка, чтоб вырасти Где вздымал дыханьем сырости над Невою вымпела Ветер с Маркизовой лужи… Так рассказывала мне — Чтобы видел я во сне, Как за брызжущим закатом в белых брыжжах[462] при луне Он, маркиз какой-то, вброд где-то там по мелководью Меж столицей и Кронштадтом парусный гоняет флот, Сам при этом что-то вроде ветра с Маркизовой лужи… Так рассказывала Бадя. Много позже, В Ленинграде, Я задумал: Обнаружу, где тут девочка жила… Гавань… Линии… Подлетает кто-то сзади: "Доброй девушкой была Ваша бабушка по материнской линии, Бадя!" — "Да! Но скажите бога ради, Кто вы?" — "Я? Что за вопрос!" Не с Маркизовой ли лужи Этот ветер, ветер дюжий, Ветер дюжий, как матрос! (1976)

Белая ночь{591}

В белую ночь Целую ночь кто спит? Всё бело — И пески, и чешуйки трески. Всё бело до последней доски от "Святого Фоки" капитана Седова…[463] Всё бело — Белый скит, белый радиошпиль, Твой, Мелвилл[464], "Белый кит" в белых-белых руках!.. Всё бело, Даль Времен, Как твоих циферблатов эмаль! Всё бело, Как бела твоя белая-белая шаль, И не надо тоски, И чего тут худого, Что белеют виски Человека, душой молодого! (1976)

Смысл сна{592}

Я видел сон: Исчезли не миры И даже не часы остановились, Но из большой собачьей конуры Медлительно цепной тигренок вылез, Лесной котенок, чьи глаза-шары Из полнолуний живо превратились В два новолуния, два лезвия… И понял я смысл сна: мои друзья Не изменили мне, но изменились, А впрочем, точно так же, как и я! (1976)

На моей планете{593}

И брожу я меж соленых луж, И как будто вижу я, блуждая, Что блуждаю, как ученый муж, Зарожденье жизни наблюдая На тебе, планета молодая! О, твоя еще взойдет звезда, Поостынет дикая вода, Кровь и мед появятся и млеко! Но когда еще? Еще когда! Высшая премудрость иногда Преждевременна для человека, Как железная руда для питомца каменного века! Но ее, Чтоб подковать коня, Цепь сковать и зубья для капкана, В недрах зарождают для меня Великаны дыма и огня, Боги металлургии, Вулканы! (1977)

Закат{594}

Когда В лесу уже темно, Бывает дерево одно Зеленопламенным закатом Оранжево озарено. Вот так и ты давным-давно, Когда кругом темным-темно, В лесу блуждающим закатом Остался будто бы объятым. (1977)

Не за помыслы меня вини{595}

Допустимо ли Средь бела дня Звезд пыланье? Не за помыслы кори меня И не за желанья, Не за бредни ты меня гони И не за грезы, И не за поэзию цени И не за прозу, Потому что если б стал смотреть, Стал бы ждать я, Только думая тебя согреть, А в объятья Не схватил тебя бы, грубоват, С кровью в теле,— Вот когда бы был я виноват В самом деле! (1977)

На лайнере благоразумия{596}

На лайнере благоразумия Мы плыли в мире полных лун. Слегка похож был лик Везувия В тумане на гору Ахун За Сочи, у того гигантского Серпа, где море наяву Залива Неаполитанского Напоминает синеву. И, полная благоразумия, Шла речь о том, что жить в жилье Учиться надо у Витрувия[465], А не у Райта[466] с Корбюзье[467], Но, впрочем, древними преданьями Мы не насытимся, увы, И новыми похожи зданьями Предместья Рима и Москвы, Хоть вдалеке едва заметная Еще и видится в бинокль Сицилия с несытой Этною, В чей кратер прыгнул Эмпедокл[468], И дарит нам расчет утонченный Проектов всяческих и смет Бессмертный, будто не приконченный Над чертежами, Архимед[469]. (1977)

"Но если бы вы все-таки спросили…"{597}

Но если бы вы все-таки спросили, Как выглядела старая Россия, Сказал бы я: "А в чем бы ни ходила, А все-таки она не походила На разные свои изображенья В новейших книгах либо в кинофильмах: Все эти свечи в дозах изобильных, Все эти дуги, бубенцы и вожжи, И все эти подкованные блохи, И бороды, как при царе Горохе, На современность Более похожи!" (1977)

Оборона{598}

"Я не ласточка, А я — ворона!" — Закричала девочка Алена — До того ей надоели Все ласкательные имена. "Карр!" — воскликнула она, и ввысь Руки, словно крылья, поднялись. Это начиналась оборона, Дни сознательности начались. (1977)

"Есть книги…"{599}

Есть книги — В иные из них загляни И вздрогнешь: Не нас ли Читают Они! (1977)

Млечный Путь{600}

Пусть не обсохло молоко еще, а говорю про материнское, На розовых устах ребяческих, а вовсе не про Млечный Путь[470]! Но так дразняще-беспокояще волнует жажда исполинская, Когда, в своих мечтах захватнических, дитя губами ищет грудь. Все превращения, все стадии ребячье выражает личико, И кажется, в зрачках ребяческих всё успевает промелькнуть: От грез пастушеской Аркадии[471] до хлопотливости добытчика Пусть далеко еще не радия, но медных руд каких-нибудь, Чтоб всё хитрее, бестолковее меж всякими словами громкими Рождались здравые суждения, продуманные глубоко, Как через мрак средневековия с его античными обломками До мраморного Возрождения добраться было нелегко. Так чередуются с потемками Рассветы наши от рождения, От лет младенческих, студенческих До старческих. Но далеко Не всем дается это чувствовать, Не всем дано плечом к плечу вставать Как с предками, так и с потомками, Хоть и обсохло молоко! (1977)

Богоборец{601}

И в гневе На землю и небо Я понял, как умер Зевес, Меча свои молнии гнева На головы наши с небес. Те молнии грозно блистали, Но был им поставлен предел: Зевесу доспехи из стали Сковали, достали, надел… И молниями своими Он сам был убит наповал, Чтоб ими не убивал. (1977)

Тьма вопросов{602}

И если Никому не нужный, Ни с кем не согласован, Дождь, кутаясь в свой плащ жемчужный, В дневной ландшафт врисован, И осень в облачной одежде в туманах нас купает, И сумерки приходят прежде, чем вечер наступает, То, несмотря на это, всё же К нам ночь прийти мы просим позже и не спешим ложиться На предназначенное ложе, а ляжешь — не лежится, Не спится от висков, стучащих От грез о песнях, с неба спетых, О завтрашних в почтовый ящик опущенных газетах И о недремлющих комбайнах на нивах предрассветных… Вопросов тьма! Больших! Глобальных! Почти междупланетных! (1977)

Естественность{603}

Вечером, Как только шум уляжется, Слышу: речь идет о тишине И спокойствии и, как мне кажется, Даже, может быть, и обо мне. "Да, едва ли что-то еще есть у него!" — "Разумеется. И от него Надо ждать чего-то сверхъестественного Или уже больше ничего". И, быть может, не во мне, но есть в ином Сверхъестественная мощь борца, Позволяющая ему Естественным Быть И оставаться До конца! (1977)

Ночь звездочетства{604}

Как чужды Мне эти рыданья, Что нынче уже не вчера И осень — пора увяданья И самосгоранья пора. Нет, Осень, просторы очистив, Исчезнет под видом зимы В день самосожжения листьев И в ночь звездочетства… А мы Не верим беседам в беседках О том, что деревья мертвы, Хотя и осталось на ветках Лишь десять процентов листвы. (1978)

"Холодный ум Одолевают думы…"{605}

Холодный ум Одолевают думы, Что, от благоразумья далеки, Не рассуждают леопарды, пумы И пауки. Но как к числу бессмысленных причислить Я не могу тебя, цветок в цвету, Вот так и Землю неспособной мыслить Я не сочту. И неразумными Считать не будем Мы тонны книжек, проданных на вес, И хорошо понятен добрым людям Зов звезд с небес! (1978)

"Я побывал У смерти в лапах…"{606}

Я побывал У смерти в лапах, Но уцелел наперекор И чувствую, как острый запах Из всех моих исходит пор,— Не запах ли коры ореха, Что ей разгрызть не удалось, И запах смеха,— Вот потеха,— Похожий и на запах слез! (1978)

"А, собственно говоря…"{607}

А, собственно говоря, О чем спор? Мне кажется, Человек создавался не благодаря Чему-то, а скорее — наперекор, А его творенья во всей своей красоте Становятся явны, пожалуй что, лет через сто, А самые лучшие стихи — те, Которые написаны, несмотря ни на что. (1978)

Сопротивляемость{608}

Бывает, Сердце так колотится, точь-в-точь Как будто сам себя и день и ночь Толчешь в ступе. Но нет, не растолочь, И как бы ни была крепка, О ты, ступа, служившая века, Я не могу столочь себя, силач,— Сопротивляемость столь велика! (1978)

"В тот день Работал я давно…"{609}

В тот день Работал я давно, С рассвета я трудился, но Решился в девять без пяти Внимательней взглянуть в окно. А там, крылатые почти, Как лебеди, летели люди На службу ровно к девяти. Я крикнул: "Добрый люд! Лети! И я спешу не без пути! Мое перо — мое орудье!" (1978)

"Где мы находимся?.."{610}

Где мы находимся? Астрономически — Мы, разумеется, в небесах. А краеведчески и следопытчески Мы — в городах, и в полях, и в лесах. Веря с природой в права наши равные, То, как в зерцало, глядим в водоем, То в объективах, такие забавные, Чуть ли не вниз головою встаем. Всяко бывает! А самое главное: Ты в моем сердце, А я в твоем — Вечно вдвоем! (1978)

Он и Елена{611}

Вдруг Он стал горячиться: "А какой романист Мог бы из меня получиться, Елена! А какой математик! Ведь артиллерист Есть уж сам по себе математик, Елена! А теперь я не больше чем тусклый мемуарист И на страже суждений своих оловянный солдатик, Елена!" Так Елене, своей собеседнице, мне он казнился без слов, Сам глубоко презрев мемуаров своих недомолвки. "Ты видишь, Елена, Как гребни валов, Набегая на скалы, преображают оскалы в осколки, Чтоб не вычислил ветер, Чему не равняется сумма углов Пресловутой моей треуголки, Елена!" (1978)

Зять и тесть{612}

О ветер, Дуя издалека, Моих видений не развеивай! Я вижу Александра Блока С его Любовью Менделеевой[472]. И слышу голос Менделеева: "Он бедный, Люба, пожалей его!" "Отец! — я слышу голос дочери.— Как вы ужасно напророчили!" А может быть, и не последовало Ответа, и не собеседовала Так дочь с отцом своим, мыслителем. Он не был лирики хулителем, Ученый, взорами пророка Глядевший в недра недр глубоко, Идущий с веком рука об руку. Но всё же как-то одиноко Он видел Александра Блока, Юнца совсем иного облика, Творца с иной совсем судьбою, Чем это видим Мы с тобою! (1978)

Мачты{613}

Как сосны, Превращаясь в мачты, Ждут парусов сто лет подряд, Так и стихи, порою начаты Лет пятьдесят тому назад, Точь-в-точь как выросшие в мачты, Ждут ветра, и дождя, и туч, А нынче хоть сиди всю ночь ты, А делу этим не помочь! (1978)

"Давным-давно уж ясных дней нет…"{614}

Давным-давно уж ясных дней нет. Луна, коль ввысь она всплыла, И та как будто бы краснеет За чьи-то грустные дела. Леса горят. И не с корней ли, Где не кусает и пила, Деревья будто почернели За чьи-то черные дела. И, видно, потому и к ночи, Какой бы светлой ни была, У фонарей тускнеют очи За чьи-то темные дела. (1978)

"Обманутый, Не мысля об обмане…"{615}

Обманутый, Не мысля об обмане, Ни на секунду сам себе врагом Не кажется. Он бегает бегом, Не обращая ни на что вниманья. А необманутому Всё кругом Неясно и опасно, Как в тумане. Недешево дается пониманье, Блеск истин в их величии нагом. (1978)

У дверей вечности{616}

Весной, Особенно при свете Могучих солнечных лучей, От наблюдающих очей На волю убегают дети. Но снова Там, где соловьями Полночный воздух освежен, Мужья мерещатся для жен Их будущими сыновьями. И знал Поэта я собрата: Шептал своей любимой он, Что дочерью ему когда-то Она была во мгле времен. О страсть, Кого ни повстречай, От ввысь взлетающих до падших, Рассматривать как будто младших Знай — пестуй, Нянчи, Поучай! И я, В дверь Вечности стучащий, О жизнь моя, чем я старей, Тебя отождествляю чаще И чаще с матерью своей! (1978)

Поздний час{617}

Рабочий день Уже лежал в постели, От сдержанной усталости зевая. Я вышел. Тротуары опустели, Часы показывали что хотели: Одни — вперед, другие — отставая. Прошла старуха, лихо напевая. Какие-то младенцы пролетели — Возможно, что Амуры. Надевая Непроданные всякие вещицы — Пальто, колготки, кофточки и платья, В безлюдных магазинах продавщицы Плясали. Что еще могло случиться, Какие провести мероприятья Задумал кто — не мог предугадать я! (1978)

Крест{618}

Я на многом ставлю крест, Но от вычеркнутых мест Дополняется весьма Биография моя. Ибо, как и жизнь сама, Не таясь, стараюсь я, Чтоб из умолчаний, из Недоговоренных фраз, Как откуда ни возьмись, Пламенный возник рассказ. (1978)

"Грибы мигрируют…"{619}

"Грибы мигрируют,— сказал мне жук с рогами,— Они уходят с троп, где топчут их ногами, В лес, где деревья, для защиты леса Касаясь неба лиственными лбами, Своими шелестящими губами Сосут космическое звездное железо". (1978)

Страж{620}

Я, когда нахожу черепки чаш в чистом поле, Думаю: "Кто же им страж? Вечность, что ли?" Я не говорю уж о многих еще не взятых под охрану государства древних могильных буграх, То есть о том, что кто-то не занят спасеньем Тех курганов, где предков своих беспокоим мы прах По субботам и воскресеньям Так, что сучья трещат средь дубрав и в соседних мирах! О, довольно пылать браконьерским кострам, И, конечно, теперь уж никто Не стремится разрушить старинный храм, Но на радужном озере Видится мне Монастырь, Превращенный когда-то в маяк, А теперь и на месте маячных развалин Остается, печален, лишь черный пустырь и пожравший и камень и пламень очаг. Словом, Есть у Вечности что-то Всепожирающее В ясных ее очах, Будто Вечность такой преотчаянный весельчак, Что порой и заплакать от смеха охота. (1978)

"Люди ревнивы…"{621}

Люди ревнивы, Будто они Либо огниво, Либо кремни, Либо, как в засуху Ветка и прут, Трутся в пространстве, Чтоб тлеть, будто трут, Либо, как листья, иссохшие в зной, Вспыхнуть готовы от искры одной, Либо как нива в осенние дни, Нивы ленивы, но лишь зарони Пламень в их гривы — Так вспыхнут огни. Люди ревнивы. (1978)

Мнимая незавершенность{622}

Нет предела Зависти и козням. В этом мире порицают чуть не каждого! Говорилось же о том, что поздним Старческим твореньям Микеланджело[473] Свойственна незавершенность, Что рука слабела постепенно… Но лениво усмехался Хронос[474], И преобразилась вдохновенно Эта мнимая незавершенность Поздних озарений Микеланджело В будущее мастерство Родена[475]. И лениво усмехался Хронос, Хронос, усмехающийся хмуро, Видя, как роденовская юность, А затем роденовская зрелость — Эта мнимая незавершенность — Порождала железобетонность Генри Мура[476]! (1978)

Вне себя{623}

Когда мне было восемнадцать, мне Мерещились как въявь средь бела дня Миры, которые создать я лишь во сне Дерзал, ночных соблазнов не гоня. А Будничность творилась будто вне Меня, юнца. Но и ее любя, Я день и ночь бывал как вне себя! (1978)

"Нередко Бессмертия ищем…"{624}

Нередко Бессмертия ищем Мы только лишь в прошлом своем, И молимся мы корневищам И пнищам осанну поем, Чтоб после кричать: "Мы не мы! Я Не я! Ты не ты! Он не он!" И озаряет немые И странные сцены Неон. (1978)

"Эй, старик, Ты можешь петь…"{625}

Эй, старик, Ты можешь петь Про свободных и рабов, Про скитальцев-моряков, Про наяд, попавших в сеть, Про сирен и про химер, Но не надо про любовь Напевать, старик слепой! Впрочем, если хочешь, пой, Если вправду ты — Гомер[477]! (1978)

Дальние звезды{626}

Как ни давно Живу на свете, К чему глаза бы ни привыкли, Но не обрел я даже трети Мне предназначенных реликвий И не прочел и половины Тех книг, что должен прочитать я, Хотя и в этом не повинны Их авторы, мои собратья, А что касается полотен, Подобных неоткрытым звездам, Их в бездне столько тысяч сотен, Что и каталог их не создан! (1978)

"Овидий В Рим писал в тоске…"{627}

Овидий[478] В Рим писал в тоске: "Творя на гетском языке, Я сделался понятен им, Наивным гетам!" Древний Рим Пал. И давно не стало гетов. Забыто множество поэтов. Но не забыт Овидий, ныне Звуча не только по-латыни, А всюду, близко и далече! По-видимому, Овидий Не только гетское наречье Усвоил! (1978)

Шостакович{628}

При немеркнущей луне В мире сумрака лесного Ночь показывала мне Шостаковича больного, Вспоминавшего свои юные произведенья. И венчали соловьи эти лунные виденья. В бранном небе при огне катаклизма мирового Ночь показывала мне Шостаковича живого! (1978)

Золотой запас{629}

Свои виденья записать Мне никогда не лень, Поскольку надо запасать Фонд грез на черный день. Но этот золотой запас Не выставляю напоказ, Его не трачу зря, А берегу его для вас, Раз не пишу я на заказ, Точнее говоря! (1978)

Луч{630}

Нет, Не горячный баламутчик, Хоть и невзрачен и не жгуч, Скольжу по мрачным кручам туч, Пусть даже не весьма могуч, Но никакой не лизоблюдчик, Дичок, колючий без колючек, Я никакой не лучик — Луч! (1978)

Пловец{631}

Как будто Бухту в час отлива Переплываю. Цель близка, И выхожу я горделиво На отмель серого песка. И не плывет за мною сзади Никто, хоть многих я увлек. Отстали! Возвратились! Глядя На тень свою, смеюсь: "Высок!" Но, тело, на ветру ты стынешь, И тяжелеет голова… Так неужели это финиш? Нет, Вечность, ты не такова! 1923, (1979)

Считайте: это — я!{632}

Я виноват, Что душ не потрясал! И сколько бы стихов ни написал, Я виноват, что не солоноват Весь мир от слез, разбрызганных в былом Чувствительностью! Да, я виноват, Что стих мой не настолько суховат, Чтоб затрещать, как истый бурелом, Под всем котлом бурнокипящих слез, И из колодца этих слез бадья Мной поднята, но их не выпил я. Их пить? Совсем не так борюсь со злом! И не моя в юдоли слез ладья Идет ко дну. Нет, выплывет авось, Чтоб с ней побольше гибнущих спаслось. Ах, сколько туч над нами пронеслось, Рассеялось! Но если говорят, Что где-то кто-то в чем-то виноват, Пожалуйста, считайте: это — я! 1974, (1979)

Гонец{633}

Вот скачет гонец! Заныло в груди. "Так, значит, конец?" — "Да нет, погоди…" — "А что прискакал?" — "Другого ищу!" Кого б ни искал, А я трепещу, Кричу ему вслед, Что их не найдешь, Что дома их нет… О, мелкая ложь! (1979)

Небесные письмена{634}

Ветер — звать его Мефодий — Мне окно приотворил: "Я пришел к сухой погоде, А за мной идет Кирилл[479]!" Сняли рясы, хохотали, Ибо выпили вина. По-славянски начертали В синем небе письмена. Письмена на небесах — Здесь, Над третьим Этим Римом,— О великих чудесах! Посмотри И разбери, Если ты Горазд Читать: В этом Мире Рима Три, А четвертому Не встать! (1979)

Таится смысл во всем{635}

На наших улицах Не день ли ото дня Ужасней и ужасней суетня, Как будто бы машины без людей Туда-сюда, как люди без идей, Лишь тычутся бессмысленно с утра До ночи нынче, завтра и вчера! Но это вздор! Таится смысл во всем: В машинном газе, в девушке со псом И в мальчике, идущем колесом… В толченье атомов как будто смысла нет, Но соразмерен стройный бег планет, И кто дерзнет, тот станет невесом! (1979)

В старом отеле{636}

В старом римском отеле Старый коричневый пол, Пахнущий воском пчел, Старенькие постели, Старенький римский шкап, И внутри у него, не пустого, Много старше всех римских пап, Старый-старый седой римский раб Всё-то ждет Рождества Христова! (1979)

Чернильница Лютера{637}

Вновь Адский гром Забормотал о чем-то, И просятся проклятья на уста. Чернильница, Которой Лютер в черта Швырнул{638}, она прольется неспроста! Чернильница, Которой в черта Лютер Сердито запустил в полубреду, Чтоб не паскудил бес, не баламутил Благочестивым людям на беду! Очнулся Лютер, И чернила вытер Он с пола, со стены и со стола. Изгнал он дьявола, И гнев он свой насытил, Чтоб добродетель сладко не спала! (1979)

Профили{639}

Почему На западе Востока В дни, что безвозвратно миновали, Человека, зверя, птицу, бога Только сбоку, в профиль, рисовали? Потому что Малы иль велики, Но двоятся облики и лики И обличья! В том-то и морока, Что одно бывает скорбно око, А другое будто и смеется! Но такие вещи удается Не увидеть разве только сбоку. Видеть Разве не было бы дико Губы справа — громкие от крика, Слева — молчаливые глубоко! Правая рука дарами дарит, Левая — отымет и ударит, И жестоко, Ибо если в ней не меч, то — пика! Вот в чем штука! Двойственность такую Надо ли показывать людскую — Думали художники Востока, К делу подходя Не однобоко. (1979)

Второе бытие{640}

Я к жизни возвратил немало мертвецов, И встретиться помог я им, живые, с вами, Затем чтоб наконец и о земле отцов Хотя бы несколькими перекинуться словами. Но торопитесь же! Подозреваю я: О первом бытии своем, негладком часто, Спешат они забыть, второго бытия Прекраснодушные энтузиасты! (1979)

Халкидский лев{641}

У блаженного Иеронима[480], Удалившегося в Халкидскую пустыню, Был в его рабочем кабинете Лев, лежащий в глубине пещеры возле письменного стола. Это было необходимо. И когда у облаженного Иеронима телефон трещал, бренчал и верещал Лев рычал, Чтоб телефон замолчал. (1979)

Художник Милашевский{642}

О Милашевском[481]: знайте, это был Отнюдь не только книжный иллюстратор Но и великолепный портретист, Трудившийся, чтоб мир не позабыл Ни Бабеля[482], ни Клюева[483], ни Грина, Ни Мандельштама[484], ни Анри Барбюса[485], Ни Гидаша[486], ни Азии с Европой, Так чудно сочетавшихся в прекрасном Лице Сейфуллиной[487], когда на нас Она глядит любезно-дерзким взором Центростремительных своих очей… …Еще он мне рассказывал о том, Как в юности с таинственною маской Он танцевал, допытываясь: "Кто Вы, маска?" И загадочная маска С усмешкой полумаску сорвала И оказалась самой лучшей в мире, Прекрасной поэтессой Анной А…[488] Но, впрочем, это только пересказ, А главы подлинных воспоминаний Прочтем и жадно перечтем не раз Мы в книгах, что издательствам должна Представить для изданья Жизнь сама! (1979)

Университет{643}

Университет На закате красив: В алое платье одет Университетский массив на закате, Будто бы в мантию, Став фиолетовым с головы и до пят, Ибо когда люди спят, Даже не только Москва-река, Сетунь[489] и Но точно так же и Сена, и Темза Даже ночному университетскому его силуэт , Дружно присваивают Звание доктора Honoris causa[490]! (1979)

Елей{644}

Я шел по аллее, И воздух был сух, И вдруг я елея Почувствовал дух. Не ветер с полей я Вдохнул и с болот, А будто елея Какой-то налет. И всё тяжелее, И всё тяжелей Идти по аллее Мне было. Елей Подобием клея Налип на стогах, И клейкость елея Лежала в лугах, И клейкость елея Хвалили клещи: "Милее елея Веществ не ищи!" И пели во мгле им Гнилушки из пней: , "Покрыты елеем, Мы тлеем сильней!" И, сил не жалея, Шагнул я смелей В завесу елея, И лопнул елей. (1979)

"Мне чудилось, Что все дороги…"{645}

Мне чудилось, Что все дороги, Откуда бы ни ждать гонца, Должны сходиться на пороге Моем, у моего крыльца. За солнцем и луна садится В моих лесах, в моих горах, И только Сатана гнездится В своем аду, в иных мирах. Так было всё, как на иконах, На освещенных образах, Но постоянства нет в законах, Меняется всё на глазах. И всё спокойней год за годом Внимаю даже и речам, Что Солнце в гости к антиподам Гулять уходит по ночам. (1979)

"Снег Идет за туманами вслед…"{646}

Снег Идет за туманами вслед, Кроя волчий и кроличий след, Он идет, будто в воздухе нет Никаких ни тарелок, ни дисков, Ни частиц, причиняющих вред, Ни пришельцев с планет явно близких. Явно близких… И, словно гоня Все видения, тени, миражи, Никого не дразня, не казня, Так идет он не мимо меня, Звездный снег не вчерашнего дня, А, быть может, грядущего даже! (1979)

Эпилог{647}

Ищут Медвежьих берлог, В каждый глухой уголок Жадно заглядывая. Чуешь, отрада моя! Вот в чем блаженства залог Райских птиц радуя, Свеж ветерок Рая за адской оградою. А за райской оградою — Чуешь, милок! — Банный полок, Келья с лампадою. А у икон — Присмотрись! — О, бородища лопатою! — Ризы богатые, А из-под риз — Черти рогатые. То-то, милок,— вот эпилог: Черти рогатые! (1979)

"Надоели Эти примитивы…"{648}

Надоели Эти примитивы, Но попробуй по-иному спеть Эти три известные мотива: Голод, Любовь, Смерть! Он До новизны был очень падок, Целый мир перевернуть готов, И навел совсем иной порядок: Жизнь, Голод, Любовь! Может быть, Что-то изменилось? Взвизгнула Эротова стрела! Смерть с приятным смехом извинилась Отступила и свое взяла. (1979)

"От соприкосновения Художника с Жизнью…"{649}

От соприкосновения Художника с Жизнью Рождаются крылатые образы — Икары, Пегасы, Победы, Эроты. А от соприкосновения Пустопорожника с жизнью Получаются слизни, Уроды, мордовороты. (1979)

Приходит время{650}

Проходит время уверять, Что нету равных мне по силе, Приходит время умерять Свои могучие усилья. Приходит время убирать Сеть паутины в доме отчем, Приходит время умирать, Но и оно проходит, впрочем! (1979)

"Кому останутся Колдобины и пни …"{651}

Кому останутся Колдобины и пни, Когда не станет нас? Тому, Кому останутся одни Пленительные праздничные дни, И блюз[491], и джаз. Кому останутся шальные вечера И лунной ночи месяц-голова? Тому, кому забыть давным-давно пора На кой-то черт созвучные слова. Кому останутся торцы, дворцы, Зубцы бойниц, прославленных в былом? Кому достанутся терновые венцы, А то и шелест лавров над челом? Кому останутся и лавры и костры, Кому достанется весь этот ад и рай И этот и соседние миры? Тебе, дитя! Что хочешь выбирай! (1979)

Оглядываясь на былое{652}

Оглядываясь на былое, Мать я увидел и отца И оперенною стрелою Пронизанные сердца. Оглядываясь на былое, На сонный дом, на лунный сад, Я вижу племя пожилое, Оглядывающееся назад. Я вижу хладною пилою Распиленные на дрова, Оглядывающиеся на былое Классические дерева. Оглядываясь на былое В равнинах безголовых пней, Я вижу ставшие золою И пеплом стружки прошлых дней. Но столько зноя в этом слое. Где кенарь, соловей и чиж, Что, в пепел глядя на былое, Грядущее ты различишь! (1979)

"Я думаю, Что на Земле…"{653}

Я думаю, Что на Земле, В ее пыли, в ее золе, Книг много больше, чем людей, И это что-нибудь да значит… Над безднами библиотек Они как маяки маячат, Стоят как стражи на часах. Такой уж нынче, видно, век: Книг больше, чем озер и рек, Книг больше, чем грибов в лесах, И разве только в небесах, Где солнце тусклое маячит, Заезд все-таки не меньше книг И в переплетах и без них — И это что-нибудь да значит! (1979)

Поля у дороги{654}

Поезд Мчался и мчался, Так что вовсе не виделось даже, Чей пейзаж отличался От какого иного пейзажа. Пастухи И пастушки Читали журналы и книжки, И в любой деревушке В астронавтов играли мальчишки. Через Радужный воздух Привлекал удивленных пилотов Залетевших в наш мир звездолетов Небосвод в кинозвездах. И в гостиничном холле Гостили певцы, напевая, И ржала в чистом поле Лошадка живая. Это всё Было летом, В конце его самом (я точен!), Но когда-то мечтал я об этом Как о будущем, близком не очень. (1979)

"Ты пишешь так мелко о том, что прошло…"{655}

Ты пишешь так мелко о том, что прошло, Что даже сквозь выпуклое стекло Твоих не рассмотришь идей, Как будто бы след от пера и чернил Кишит миллионами всяких бацилл, А вовсе не делом людей. А я всё крупней и крупнее пишу, Как будто бы сам и себя отношу И тех, с кем бывал я знаком, К гигантам: уж так всё я вижу кругом! А кто дальнозорок и кто близорук — Пускай установят потом! (1972), (1980)

"И вдруг Затихли Лир бряцанья…"{656}

И вдруг Затихли Лир бряцанья И самопишущие перья. "Ты кто? Не Дух ли Отрицанья? А может быть, и Дух Безверья? Прочь! Отвяжись! Прими гоненья! Усвой запрет сюда соваться!" А он в ответ: "Я — Дух Сомненья, Но можешь ты не сомневаться, Что никому не воспрещаюсь И никому я не навязан!" Так он воззвал. И, не смущаясь, В одно мгновенье скрылся с глаз он, Как дьявольское наважденье, Дух Отрицанья с мглистым ликом, Но с чистым Духом Утвержденья Почти близнец, Коль не двойник он! (1980)

"На прозу навалился я, кляня…"{657}

На прозу навалился я, кляня Ее невероятное упорство. Стихи же, будто позади меня, Стоят и смотрят на единоборство. Они ничем не могут мне помочь, Но с ними и во сне и наяву я Содружествовать буду день и ночь, Над прозою победу торжествуя! (1980)

"Ну, вот И снова я в унынье…"{658}

Ну, вот И снова я в унынье И снова на себя грешу, Что затерялся как в пустыне, Где ничего не воскрешу. Слова куда-то улетели, И, если реют вдалеке, От них я вижу только тени, Мелькающие на песке. Я перелистывал поэмы, Как будто их писал не я… Вот так и улетаем все мы В неведомые края, Где, сказанные, не годятся Для повторения слова И только новые родятся — Лишь в этом сущность мастерства. (1980)

Знаки препинания{659}

Я старых записей густую вязь Перебираю в грустном удивленье, Своей неаккуратности дивясь. Но так писал я вовсе не из лени, А, говорю без ложного стыда, Что отроду не знал я этих правил, И там, где это надо, никогда Я знаков препинания не ставил. Не соблюдал ни точки с запятой, Ни просто запятых, ни многоточий, А всё подряд лепил я, как простой Необразованный чернорабочий, Ошибки делая то тут, то там. Ну, ладно, напишу воспоминанья, И в них-то уж расставлю по местам, Как следует, все знаки препинанья! И вот пишу, и мечется рука По запятыми полному листочку, Но всё же сил достаточно пока, Чтоб не поставить там, где должно, точку, Подобную Могильному Цветочку! (1980)

"Есть поэмы, не закончены…"{660}

Есть поэмы, не закончены Сорок лет и пятьдесят, Будто, немы, колокольчики Нерасцветшие висят, Всё-то что-то ожидающе И ничуть не увядающе, На упругих стебельках, Будто в будущих веках. Значит, это не беда еще, Если есть перо в руках! (1980)

"О, литература Осьмнадцатого столетья…"{661}

О, литература Осьмнадцатого столетья, Будто она существует без меня — что за вздор,— Разве не я с рыбацкою сетью Помогал Ломоносову близ Холмогор[492]? А литература Будущего столетья — И она, как мне кажется, немыслима без меня! Но еще существует нечто третье: Литература Вчерашнего дня! (1980)

"О ты, Бумага несмятая…"{662}

О ты, Бумага несмятая, На всё, что уже печатаю, Смотрю как на полузабытое! Былое мое богатое Огромною и рогатою за мною ползет улитою, Но птицей летит крылатою, Волнующе и бушующе, Всё то, что я напишу еще! (1980)

Всё чаще и чаще{663}

Всё реже и реже, В дверь сердца стучащий, Ты слышишь: "Открыто! Войди!" Всё чаще и чаще Слова не одни ли и те же В окошко стучат как дожди. Всё чаще и чаще Ничем не венчается день, Всё чаще и чаще Ничем не кончается ночь. И что ни надень, А ничем не помочь! Хоть тогу надень, хоть медвежью доху, хоть навыпуск рубаху Хоть шапку напяль Мономаха[493] затем, чтоб усилить родство,— Всё чаще и чаще, Всё пуще и пуще молчащий Всё реже и реже Похож на себя самого! (1980)

"Это я, может быть, превращусь в горстку пепла…"{664}

Это я, может быть, превращусь в горстку пепла, Которая развеется на ветру, Но, чтоб он не попал тебе прямо в глаза и от слез, хоть на миг, ты не слепла, Может быть, даже я, даже я не умру, не умру, А останусь на белом свете пусть даже тенью, Потому что надеяться может даже и тень — На неувядающее соприкосновенье Со сладчайшим дыханьем твоим в светлый день! И не знаю, какой тебе нужен крест — из камня, или металла, Но твердо знаю только одно: Я тебя видел, как ты прилетала Из Нескучного сада Тогда В окно! (1980)

"Прилетел в окошко мотылек…"{665}

Прилетел в окошко мотылек И у рук моих доверчиво прилег. Прилетела вслед за ним пчела,— Может быть, Тобой она была! И покуда сам я не исчез, Я не трону никаких живых существ! А ручьи? Вы воплощенья чьи? А цветы? Ведь это тоже Ты! (1980)

С улыбкой на устах{666}

Унылые места, Где в небе пустота И вся земля в крестах, А солнце и луна Валяются в кустах. Но так не навсегда! Настанут времена — И станут на места И солнце и луна. А облаков стада С цветами на рогах, С кометами в хвостах Пойдут пастись в лугах С улыбкой на устах! (1980)

Оглянувшись назад{667}

"Хватит Перья кусать!" Молвит Время, летя: "Поспеши записать, хоть вчерне набросать Всё, что помнишь, грустя, полстолетье спустя. Оглянувшись назад!" Опасенья грозят: "Всё ли сможешь связать Во единый отчет?" Да, ты должен дерзать! Всё ты должен сказать на столетье вперед, Оглянувшись назад На Семнадцатый год! (1980)

"Весною ранней…"{668}

Весною ранней Смутно раздраженный, Иду я, безвозвратно погруженный В разгадыванье словосочетаний, Рождаемых умом моим усталым, Медлительно, как сани и телега, Когда клубится над вербой и талом Дым, пахнущий не печью, не металлом, А просто снегом, Падающим с неба.

Сатир и нимфа{669}

Околдованная его дудой, Очарованная песней-басней (Он назвал тебя звездой!), Ты, забыв, что он сатир седой, Ошибиться не могла прекрасней! А обнять себя ты не дала И его ручищу отвела, Несмотря на нежность песни прежней, Истина была (ты поняла!) Злее всякой лжи и безнадежней! Но недолго, злейшая из злых, Эта истина торжествовала в мире: Дикий хрип дуды его затих… А певцы уже гремят на лире Вновь и вновь да всё о вас двоих — Лишь о нимфе песнь да о сатире!

Мир искусства{670}

А кому какое дело До оставшихся здесь книг, Изваяний и полотен, Хоть у всех душа и тело, И неповторимый лик Страшен, дик, жемчужно-потен От желанья стать понятным, Исказив свои черты! О, желанье стать понятным, Не становишься ли ты Чем-то вовсе и обратным!

"Из мира Облачных Страниц…"{671}

Из мира Облачных Страниц, Разрозненных Двадцатым веком, Одна из прилетевших птиц Вдруг обернулась человеком И там, где лунное ведро Ушло в небесные чернила, Свое летучее перо О серп Венеры очинила: "Всё станет на свои места, Уход твой назовут утратой В год от рождения Христа Две тысячи девятьсот пятый, А до тех пор доволен будь И безмятежностью забвенья, Ложась своей же гордой тенью На собственный свой торный путь!" "А! Предрекать одно и то ж Мы любим: лишь в Грядущем слава А вдруг придет скорей, чем ждешь, Своя удача, величава!.." Но с валуна вспорхнул он вдруг, Как будто вовсе обессилел Не я, а мой пернатый друг, Которому я опостылел!

"Такое иногда бросишь…"{672}

Такое иногда бросишь, Что и не разберет никто, Если даже и сам ты попросишь, А лет через сто Глядишь — совершенно понятный Рассказ это был или стих, И тут не пойдешь на попятный, Если ты автор их!

"Кто нынче читает Парни́?.."{673}

Кто нынче читает Парни́[494]? Покажите мне, Где эти пушкинообразные па́рни? Неужели это они Патрулируют парами На фестивале? Я встречал атеистку, которая уверяла, Что католики — не христиане, А вы еще что-то толкуете о Шатобриане[495] И слышал об экономисте, Который об Адаме Смите[496] Знал из "Евгения Онегина". О, покажите его мне немедленно! Все пути На Парнас так извилисты и каменисты.

Невзгоды{674}

Неспокойно Доживаю Остающиеся годы. Так волнуют, оживая, Отошедшие невзгоды… Что же, их я не скрываю — Я всегда хотел свободы!

"Кто Сроду Сочинял за одой оду…"{675}

Кто Сроду Сочинял за одой оду, Кто годы погружался в переводы, Кто замыкался в эпос, точно в крепость, А кто срывался в прозу, будто в пропасть! Но с более обрывистого брега Я без оглядки со всего разбега Всегда кидался в лирику, как в реку, И плыл, и плыл по этому потоку, Как будто с грустью уносимый к устью, А все-таки добрался до истока, Наперекор плывя — Навстречу Веку!

Королевна{676}

Как королевна, Спать ложась, корону Снимает сонно и на коврик рядом ставит, Вот так же и надменная осина В траву роняет яркие листочки Своей закатом озаренной кроны В осенний вечер, И кричат вороны Вокруг Ея Высочества осины.

"Разрешаю одиночеству…"{677}

Разрешаю одиночеству Рано утром приходить, будить, Называть по имени и отчеству, Комнаты в порядок приводить. Как откажешь одиночеству Быть моим секретарем! "День настал! Осуществим пророчества, Деловую почту разберем! А теперь уйди!" Но одиночество Мне в ответ: "А если я уйду, И тебе остаться не захочется?" — "Нет! Свою любимую я жду! Провожать я не люблю. А встречею Дорожу я ныне только с Ней И Ее, недалеко ушедшую, Вижу всё яснее и ясней!"

"Зачем тайник?.."{678}

Зачем тайник? При чем тайник? Нет, не по тайникам рассовано Всё множество картин и книг, А люди в большинстве своем И знать не знают, что о них Написано и нарисовано. Нам некогда! Мы устаем, Внимаем только песнопеньицам, Напетым в славу нам и в честь! А книги не подобны пленницам, Да только некогда прочесть!

"Я покупал газеты и журналы…"{679}

Я покупал газеты и журналы И накупил их целый килограмм, Чтоб не забыть и чтобы ты узнала, В чем смысл стихов, статей и телеграмм, И как кого порою величают, И как кого порой разоблачают, И как кого еще не замечают До неких пор!

"Увы, отнюдь не вся Вселенная…"{680}

Увы, отнюдь не вся Вселенная Приятным запахом охвачена, Преобладает нечто тленное, На изгниванье предназначено. Не корчи из себя наивника, Но будь и к смертным благосклоннее И запах мертвого противника Не выдавай за благовоние!

За исключеньем исключений{681}

В чем смысл вечерних передач? В угрюмом мире неудач Всё состоит из злоключений, За исключеньем исключений. Здесь каждый господин — палач, За исключеньем исключений, И слуг своих он гнет в калач, За исключеньем исключений. И черств почти любой богач, За исключеньем исключений, И всюду стон стоит и плач, За исключеньем исключений. Ты это всё переиначь! Пускай везде без исключенья Людские кончатся мученья — Нет у тебя иных задач!

Нечто третье{682}

Делали одно, А получалось Неизменно что-нибудь другое, Но и этим дело не кончалось… Откровение благое Отзвучать еще не успевало, Но с отцами в спор вступали дети_ Волновало их уж нечто третье. Новую ли веру порождали Или вдохновенно возрождали Невозвратные тысячелетья — Вечно получалось Нечто третье. Думаю об этом и чужие Расшифровываю размышленья И заглядываю в чертежи я, И разгадываю вычисленья. И одно хочу предусмотреть я: Чтоб прямая, выгнувшись дугою И пространство одолев тугое, Не свилась бы ни петлей, ни плетью, Где, одно сменяя на другое, Снова возникает Нечто Третье!

ПОЭМЫ

Адмиральский час{683}

1 Парад. Толпы нестройный гул. Бомонд[497] вокруг премьер-министра. "Шеренги, смирно! На к'раул!.." Колчак идет, шагая быстро. И помнишь — рейд. Республиканцы. "Колчак, сдавай оружье нам!" Но адмирал спешит на шканцы[498] Оружье подарить волнам. И море страшно голубое: "Жить, умереть, не всё ль равно? Лети, оружье золотое, Лети, блестящее, на дно[499]!" А после — Омск. И пыльный май. Киргиз трясется, желт и глянцев. Его узорный малахай — Экзотика для иностранцев. Моторов шум, торговцев крик… Капризничают интервенты. Коверкать английский язык Пытаются интеллигенты. Самарцы[500] в каждом кабаке Свой "шарабан"[501] горланят хором. И о "великом" Колчаке Бормочет пьяный под забором. 2 Над зданиями флаги ярки, Но город сер и немощен. За кладбищем, в воздушном парке, Французских аппаратов стон. Идут белогвардейцев взводы, Перекликаясь и шумя; Сторожевые пароходы Плывут по Иртышу, дымя. Вот к набережной мирный житель Спешит, сопутствуем женой, Смотреть, как черный истребитель, Шипя, вползает в Омь кормой. Стремительный автомобиль Сбегает с наплавного моста. Соленая степная пыль Покрыла город, как короста… И всюду — беженская тля. Сенсации ей надо громкой: "Вечерний выпуск! Близ Кремля Пристрелен Троцкий незнакомкой!" "Мсье Нулланс[502] царскую семью Увез в автомобиле крытом" — Так уверяет интервью С архангельским митрополитом… А в общем — гниль. Эсерский вздор. Конец бы этому кагалу[503]! И вот крадется, словно вор, Посол казачий к адмиралу. О том узнавшие •— молчат. Лишь шепчут старые вояки, Что волк морской степных волчат Готовит к предстоящей драке. 3 А в "Люкс", "Буффало" и "Казбек"[504] И в залы дорогих гостиниц Глядит прохожий человек С таким же чувством, как в зверинец. Возможен ли народный гнев, Дерзнут ли выступить повстанцы, Когда туземок, опьянев, Взасос целуют иностранцы? Таков неписаный закон! И коль француз угоден даме, То русский хоть и возмущен, Но удаляется задами… Жара. И в дорогих мехах Сопят красотки, как зверухи. Делец хлопочет, впопыхах Жилет не застегнув на брюхе. Купить-продать он всё готов: Валюта, спирт, медикаменты, Не покупает лишь домов,— Спокойней есть апартаменты. Какие? — Например, экспресс. Вы помните судьбы уроки? В Самаре сел, а после слез Ну, скажем, во Владивостоке… Ах, стала б Хлоя[505] в этот час Беспутнее, чем Мессалина[506]! Ведь плата страсти: первый класс От Омска прямо до Харбина. А те, кто, честью дорожа, Удобный пропускают случай, Пусть путешествуют, дрожа, В теплушке вшивой и вонючей. 4 Вот юноша (неловок он В шинели длинной, офицерской), Насилует здоровый сон Он по ночам в таверне мерзкой. Но юноша идет туда Не пить и не забавы ради — Поэтов сонных череда Там проплывает по эстраде И песенка у всех одна — Читают медленно и хмуро, Что к гибели присуждена Большевиками вся культура… Вот девушка, она мила. Из Мани превратилась в Мэри. Она присуждена была Чекой Московской[507] к "высшей мере". За что? — Не всё равно ли вам! И тень на личике невинном: Она недоедала там И… торговала кокаином. Теперь: наряды, хлеб в избытке, Театр, купанье в Иртыше, Наикрепчайшие напитки И жуть какая на душе. 5 Но алый пламень не погас,— Он в хижинах мерцал нередко. Угрюмых слов и дерзких глаз Не уследила контрразведка. И ночь была, и был мороз, Снега мерцали голубые, Внезапно крикнул паровоз, Ему ответили другие. На паровозные гудки Откликнулся гудком тревожным Завод на берегу реки В поселке железнодорожном. Центральный загудел острог. Был телефонов звон неистов: "Приказ: в наикратчайший срок Прикончить пленных коммунистов!" И быстро стих неравный бой. Погибла горсть нетерпеливых. И егеря трубят отбой. У победителей кичливых Банкеты, речи и вино. И дам, до ужасов охочих, Везет гусар в Куломзино[508] Смотреть расстрелянных рабочих. 6 Был день последний бестолков. "Падет ли Омск?" — кипели споры Пьянчуг, а внутрь особняков Уж заглянули мародеры… А вечером, часам к восьми, Просторы степи стали мглисты, И, чтоб под Омском лечь костьми, Вооружились гимназисты. Но мягким снегом замело Иртышский берег — поле боя. И боя не произошло[509]. Без боя отдали былое. Киргиз-погонщик закричал, Затерянный в лохмах метели. И, потянувшись на вокзал, Обозы четко заскрипели. Бегут вассалы Колчака, В звериные одеты шкуры, И дезертир из кабака Глядит на гибель диктатуры. Морозным утром город пуст. Свободно, не боясь засады, Под острый, звонкий, снежный хруст Вступают красные отряды. Буржуй, из погреба вылазь! С запасом калачей и крынок, Большевиков слегка страшась, Идут молочницы на рынок. Обосновавшись у лотка, Кричит одна, что посмелее: "Эй, красный, выпей молока, Поди-кось нет его в Расее!" 1924

Правдивая история об Увенькае, воспитаннике азиатской школы толмачей в городе Омске{684}

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1 Поручик отставной Петров с учениками был суров, Не уставал напоминать: "Политику извольте знать!" Вот и сейчас, вошел он в класс: "Испытывать я буду вас… Я говорил вам много раз — Владыки сопредельных стран давно покорствуют России. Так вспомним же: кокандский хан нам отправлял дары какие В тысяча восемьсот тридцать первом году? Ну-ну! Скорей ответа жду! Ты отвечай, Нур Мухамед! Молчишь? Не можешь дать ответ. Не помнишь? Спросим Увенькая. Ответствуй". Увенькай встает и тотчас же ответ дает: "Даров тех опись есть такая: Бухарской сто локтей парчи, джюнгарской свиток чесучи[510], Джелалабадские шелка[511], песку златого два мешка, Монголы, взятые в полон, и элефантус, сиречь — слон"[512]. — "Ты прав! Ведом был белый слон. Скажи — дошел докуда он?" — "Не доходя и до Тобольска, сдох элефант на Иртыше: Слону студено было, скользко идти по первой пороше"- — "Ты прав! Здесь нет слонам дорог. Садись. За твой ответ пятерка. А кто не выучил урок, тому сегодня будет порка!" Истории учитель строг. 2 Полковник Шварц, угрюм с лица, имел отзывчивое сердце. Для мальчугана-иноверца полковник заменил отца. За стол садилися один простой обед делить по-братски — Раб молодой и господин. Текла их жизнь по-холостяцки. Спросил полковник: "Ну, дружок, какой сегодня был урок? Чему учили нынче вас?" И начал Увенькай рассказ… Воскликнул Шварц: "Петров дурак! Он учит вовсе вас не так,— Таит он, что кокандский хан в вышеозначенном году Затеял дерзостный обман, себе, конечно, на беду. "Глаза, мол, русским отведу, слона, мол, русским приведу!" России в подданство просясь, сказав "покорствовать желаем", Переговоры вел с Китаем о том же самом хищный князь. Вот и послал послов-пройдох… Но их назад мы завернули. Не от мороза, а от пули индийский слон в степи подох! Теперь ты понял, милый друг? Учиться кончишь ты когда,— Пошлем тебя туда, на юг, во туркестански города. Разведывать ты будешь там, ходить за ханом по пятам. Его повадки изучи. Тебя готовим в толмачи. Но, если в дебрях той страны годок побудешь ты не зря, Тебе и большие чины мы исхлопочем у царя!" Шварц, речь закончивши, зевнул, лег на кушетку и заснул. Раб потихоньку встал, идет из горницы на огород. В траву он ляжет на обрыв и будет отдыхать, дыша Прохладным ветром Иртыша. И книжку вынет и, раскрыв, Займется чтеньем не спеша. Та книга очень хороша! 3 Прекрасна книжка! Как-то раз в воскресный день, после обедни, Шел Увенькай в полдневный час из крепости в аул соседний, Где жил приятель Садвокас. Шел и мечтал, что Садвокаска нацедит четверть кумыса. Вдруг видит: некая коляска стоит в степи без колеса Пошел обратно с кумысом толмач дорогою прибрежной И видит, что ямщик небрежный всё возится над колесом. Вот два солдата трубки курят. Сверкают острия штыков Седок поодаль брови хмурит и книжкой гонит мотыльков. "Скажи, джалдас[513], он кто таков? Из ссыльных, что ли, поляков?" Спросил толмач у ямщика. И был ответ его таков: "Сей барин не из поляков, из русских он бунтовщиков. Его, должно быть, года три не выпускали из оков. В Ялуторовск[514] из Бухтармы[515] на поселенье из тюрьмы Его везем в коляске мы. С ним осторожней говори! Его пугалися цари, страшилися государи! Чтоб свергнули государя, Сей барин подстрекал солдат Четырнадцатого декабря Двенадцать лет тому назад. Вот он каков. Иди-ка, брат! Сюда приблизился ты зря". 4 Пошел толмач. Вдруг слышит крик. То окликает бунтовщик: "Эй, друг киргиз, остановись! Продай, пожалуйста, кумыс!" Подходит Увенькай, дает бутылку путнику. И барин Из горлышка прежадно пьет. Он говорит: "Спасибо, парень! То не кумыс, а чистый мед!" А книжку сунул он под мышку, не закрывая. В эту книжку Глядит толмач. Там есть портрет. Изображает он парнишку пятнадцати, не больше, лет. Он, щеку подперев рукой, сидит, парнишка толстогубый, Курчавый парень, белозубый… Узнать бы, кто это такой? "Напился! Больше не хочу! — промолвил путник толмачу.— От жажды гибнул я. Ты спас. Возьми двугривенный, джалдас!" Толмач ответил: "Полдень жарок, песок в степи кругом горяч. Пусть будет, что тебе в подарок я дал кумыс!" — "Я не богач! — Воскликнул путник.— Но с лихвою Я твой подарок отдарю!" — И трубку с львиной головою он протянул. "Я не курю!" — "Так что же дать знакомства ради? Ну, вот — серебряная брошь". Увенькай, на книжку глядя, молчал и думал: "Сам поймешь!" Так получил он эту книжку в обмен на чашку кумыса, И всё узнал он про парнишку, чьи так курчавы волоса. Воскликнул пылко бунтовщик: "Мой друг, хочу тебя обнять За то, что ты любитель книг!" Смеялись конвоиры. Гнать Им мальчугана было лень,— Был зноен, душен этот день, Смерчи клубились на дорогах… 5 "В ауле, на своих порогах[516], Черкесы праздные сидят. Сыны Кавказа говорят О бранных, гибельных тревогах…" Но что это? Шуршат шелка. И чья-то нежная рука, Легка, душиста, горяча, вдруг промелькнула у плеча. Кто обнимает толмача? Кто говорит: "Бонжур, мой друг! Ах, как забавен твой испуг! Как ты краснеешь, ай-ай-ай! Что ты читаешь, Увенькай?" Молчит толмач. А к книге тянется девическая рука, Алеет нежная щека за кружевом воротника… Архиерейская племянница, как ты стройна и высока! Девица спрашивает ласково: "О Увенькай! Давно ль ты глух? Я вижу — "Пленника кавказского" Читаешь ты. Прочти же вслух! Я знаю: "…на своих порогах, черкесы праздные сидят", О чем черкесы говорят? Ну-ну! Читай мне всё подряд, о чем черкесы говорят. Но обожди… Последний лист в сей книжице почти что чист, Здесь окончание стишка…" Метнулась девичья рука, и нет последнего листка. "У, ити-бала, собачья дочь, листок ты рвешь из книги прочь Зачем листы ты рвешь из книг?" — Хотел толмач промолвить вслух, Но стал горяч, шершав и сух неповоротливый язык, От злобы захватило дух. А дева прячет за корсаж посеребренный карандаш. "Вот письмецо! Не мни, не мажь. Полковнику его отдашь!" 6 Чертополох прильнул к полыни, лопух обнялся с беленой. Бушует зелень на вершине стены старинной крепостной. Бушует зелень. Ветер жарок. Он южный, он жужжит и жжет Врывается под своды арок старинных крепостных ворот. Его гуденье, шелестенье заполнило ночную мглу. Шумя, колышутся растенья на старом крепостном валу. Такие ночи лишь в июле случаются в краю степном. Казак стоит на карауле на бастионе крепостном, И вдруг он слышит: кто-то дышит, вот вздох и снова тихий вздох. "Эй, кто там ходит, кто там бродит, гнет на валу чертополох?" — Казак вскричал: "Ау, ребята! То не сержантова ль коза? Лови ее! Пошла куда-то!" Молчи, казак! Протри глаза! Не выйдешь ты из-под аресту, а то и выдерут лозой,— Как смел полковничью невесту назвать сержантовой козой! 7 На бруствере сух хруст песка, тропиночка узка. И слышится издалека, как плещется река. Раздался голос: "Не споткнитесь. Поберегите глаз. Здесь карагач[517]". — "Не беспокойтесь. Была я здесь не раз". — "Любовь моя, вы не боитесь гулять здесь в поздний час?" — "Я не боюсь, мой храбрый витязь. Надеюсь я на вас!" — "Любовь моя, вы знаете — в степях опять мятеж!" — "Ах, вечно у кочевников мечты одни и те ж!" — "Верны нам ханы. Но на ханов чернь ополчается везде. Бунтовщик Исатай Тайманов восстал в Букеевской орде, А также Утемисов[518] некий творит преподлые дела. Молва об этом человеке по всем аулам проплыла". — "Они ж далёко!" — "За Уралом. Но и у нас найдешь таких. Из Каратау[519] мне доносят о подлых шайках воровских. Там есть в горах один мятежник. Воззвал: "Страшитесь, я приду! Веду я бедных на богатых, я счеты с крепостью сведу". Мятежник сей наказан будет, в большую попадет беду — В тысяча восемьсот тридцать шестом году Не может быть нападенья на Омскую крепость!" — "Ведь это ж наглость и нелепость! — в ответ невеста говорит.— Коль сунется мятежник в крепость, ему жестоко нагорит! Где ж он теперь, кайсак[520] мятежный?" — "Близ укрепленья Каралы! Но вы не бойтесь, друг мой нежный, ему куются кандалы. Для супротивного кайсака уже куются кандалы. Я сам их кузнецам заказывал, они крепки и тяжелы!" Тут южный ветер из пустынь дохнул, пахуч, горяч. Шарахнулись ковыль, полынь, и дрогнул карагач. И девушки раздался вздох,— вдруг вспомнила она, Что цепок здесь чертополох, дурманит белена. "Сколь сладко пахнет здесь травой! Лопух — и тот расцвел!" На бастионе часовой глаза во тьму отвел. Блуди, коза, блуди, коза, смущай народ честной, Близка военная гроза над крепостной стеной! Близка гроза иль далека — тоска у казака. На бруствере уже замолк тяжелый хруст песка. Замолк песка тяжелый хруст, и бруствер как бы пуст И лишь чертополоха куст дрожит в горячей мгле. Папахи мех курчав и густ. Уста коснулись уст. Скрипит трава, трещат стебли, прижатые к земле… 8 Устроил бал полковник нынче. Гостей ведет в парадный зал Мечи, изогнутые клынчи[521], кольчуги, шлемы показал. "Коллекция моя прекрасна, живу я в Омске не напрасно — Люблю я Азию ужасно, ее мне будущее ясно! Эй, Увенькай, подай бокал!" Созвездия сияют свеч в высоких медных канделябрах Полковник произносит речь: "Друзья, подымем тост за храбрых, Что супротив бунтовщиков в немирные уходят степи. Бунтарь закован будет в цепи! Здесь не Коканд[522], здесь не Кашгар[523]! Пошлем две сотни казаков,— тяжелый нанесем удар Эй, Увенькай, сними со свеч нагар!" Исполнил приказанье раб и возвращается на место. Глядит — наряднее всех баб сидит хозяйская невеста. Звать на казахском языке таких красавиц "Айналаин"[524],— Браслет сверкает на руке, румянец пышет на щеке. А сколько ласки в голоске! Красива. Молодец хозяин! "Эй, Увенькай, подай вина для госпожи!" И пьет она, И молвит важно, как хозяйка: "Спасибо, милый Увенькайка! Ты жив, кавказский пленник наш? Ты будешь мне любимый паж! Полковник, раб ваш — милый парень, вид расторопный у него. Но не пойму я одного — он куплен или кем подарен?" 9 "О, это дело было так,— сказал полковник.— Есть у Тары[525] Екатерининский маяк. Там торг. Киргизы и татары, Калмыки и джюнгарцы даже порой съезжаются туда. Там производится всегда рабов свободная продажа. Мальца купил я у монгола за три с полтиной серебром Крестил мальчишку, отдал в школу — пусть вспомнит он меня добром. И знаете, к нему не строг. В жестокости не вижу прока. Случается, что дам щелчок, когда не выучит урока, Но обижать — помилуй бог! Нет! Он оплачен серебром, ему забот нет ни о чем, Пусть вспомнит он меня добром, он будет бойким толмачом. Он уже и теперь не только по-русски, Но и по-арабски и по-китайски хорошо читает и пишет…" Всю Увенькай беседу слышит. Стоит потупившись, не дышит… Всё знает Увенькай, всё помнит: родной аул, войну, разгром, Монгольский плен и путь на рынок, маяк, стоящий за бугром, Приезд полковника… Полковник платил казенным серебром. Раб знает, для чего он куплен и отдан в школу толмачей: Чтоб, с виду будучи не русским, знать тайну всех чужих речей. Он знает: выучат законам, да и пошлют потом шпионом Разведывать в Кокандском царстве, где не смолкает звон мечей, Где не смолкает свист камчей[526], где камень гор еще ничей. Там убивают толмачей… А ведь в Коканд пошлют, ей-ей! Затем и обучают смеяться, хитрить, кланяться. "Он сколько лет у вас останется?" — "Покуда в школе толмачей". Заулыбалась, вся румянится архиерейская племянница. К полковнику прижалась. Тянется шлейф ее платья. И они уходят в глубину зала, где тускло млеют созвездия свечей.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1 По воле юной новобрачной преобразился дом невзрачный: Фарфор в столовой, бархат в спальной, Блестит в гостиной пол зеркальный. Преображенная квартира для Увенькая не мила, Она до свадебного пира куда уютнее была. Былой уют, о, где ты, где ты? Табак, бутылки, пистолеты Валялись в куче под столом… Так, размышляя о былом, Толмач сидит один на кухне. Он грустен. Холода пришли. Вся крепость в ледяной пыли, снега дорогу замели. "Эх, гасни, печь, свеча, потухни, Казенный дом, рассыпься, рухни, Исчезни, Омск, с лица земли!" — Так он колдует про себя. Вдруг сзади подошла хозяйка- "Давно хочу спросить тебя, О чем грустишь ты, Увенькайка?" Он вздрогнул. Юной госпоже без размышленья дал ответ он, Как будто он давно уже хотел ей рассказать об этом- "Ой, Айналаин! Тяжко мне. Грущу я по родной стране Когда на степь в окно взгляну, в родную хочется страну' О, в ту страну, что я по праву Считаю родиной. На славу Сары-Ишик-Отрау[527], Страна "Тулуп-носить-кончай" Прекрасный, дальний, теплый край! Когда-то я вернусь туда?!" Сказала Айналаин: "Да? Ах, бедненький! Ты — омский пленник? Поди и принеси сюда Березовый мне тотчас веник. Ну, живо, знатный иностранец! Кому хозяйка говорит!" Разгневалась она. Румянец багровый на щеках горит. Схватила веник. И, спеша, за листиком сдирает листик. "Вот розга будет хороша! Вот это будет добрый хлыстик! Ты захотел в родимый край? Тебе, наш пленник, с нами скучно?" И был наказан Увенькай полковницей собственноручно. 2 Из Петербурга к Омску возок казенный Летит в сопровожденье охраны конной. Трубит над степью ветер неумолчный, Метет он снег по степи, сухой и колкий. В оврагах завывают степные волки. И съёжился в кибитке чиновник желчный, Весь тонет в шубе волчьей, до треуголки. А позади кибитки драгунов трое. Они перекликаются между собою: А ну, успеть бы, братцы, До крепости добраться! К двадцатому бы марта". — "Уж надо постараться". — "Поспеть бы хоть к апрелю!" — "Успеем раньше, братцы, До крепости домчаться! Ведь мчимся, аж взопрели!" Беседуют драгуны: "Везем предмет чугунный, Тяжелый очень. Он в ящик заколочен". — "Вот бы узнать, что это такое!" Им не дает покоя знать, что это такое,— Пули, бомбы, таможенные пломбы? Черт его знает, что это такое! И вот на остановке, распив бутыль перцовки, драгуны стали прытки Идут к кибитке: "Что это такое мы везем в подводе В Омск из Петербурга, ваше благородье?" Слышно из кибитки: "Всего тут есть в избытке — Кнуты, колодки, орудия для пытки, свинец лить в глотки. Бунтовщикам проклятым, киргизцам злобным Да болтунам-солдатам, тебе подобным!" 3 "Тебя сегодня в школу не отпускаю,— полковница сказала Увенькаю.— Мне на базар сходить сегодня нужно, боюсь, что завтра будет и вовсе вьюжно. Пойдёшь и ты со мной нести покупку. Возьми корзинку и подай мне шубку". Трубит восточный ветер, метель пророча. Он мучит, жжет и колет, летя навстречу. Из труб нисходят дымы обратно в печи. Еще жесточе Вьюга будет к ночи. Она исщиплет веки, залепит очи. Так злы зимы восточной последние потуги. Ну, что же! В час урочный взвивайтесь, вьюги! Метет буран, но торг идет горячий на площади. Шумит базар казачий[528]. В рядах мясном, молочном, рыбном, птичном Идет хозяйка с видом безразличным. И в лавочках свечных, мучных и хлебных Не слушает она речей хвалебных, Что произносят на степных наречьях Торговцы в шубах козьих и овечьих И в малахаях песьих, лисьих, волчьих. Полковница везде проходит молча. Какое ей дело до всякой базарной сволочи! Тут Увенькай увидел Садвокаса. Привез дружок продать сыры и мясо. Сказал он тихо: "Увенькай, здорово! Сырым-Батыр[529] в степи явился снова. В орде Букея[530] позади Урала На хан Джангира[531] вольница восстала!" …Но говорить им удалось немного,— Полковница на них взглянула строго. Во взоре том угроза и острастка. Сказал толмач: "Прощай, о Садвокаска!" А Садвокас: "Прощай, о Увенькайка! Как вижу я — строга твоя хозяйка!" И скрылся Садвокас среди кайсаков. Он затерялся, с ними одинаков. Домой идут. Сеть кружев вьюжных Опутала редут. Со стен наружных Свисают на форштадт гирлянды снеговые. Но что это кричат на вышках часовые? "Гей! Тройки степью мчат!" — "Наверно, из России!" 4 Полковник, отобедав молча, Встает. "Я снова должен в полк!" Откинул кучер полость волчью. Бич свистнул. Скрип полозьев смолк В проулочке… "О боже, боже! — Полковница вздыхает.— Ах! Так каждый день одно и то же…" В окно взглянула. Ну, и что же? Да то же самое! В снегах Вся крепость тонет. Ветер гонит На бастионы снежный прах. Полковник скрылся в зданье штаба. Домой вернется он не скоро. По карте крупного масштаба Он реки, горы и озера Страны киргизской[532] изучает. Он в штабе. А жена скучает! Ничто его домой не манит. Полковник занят, очень занят! О, неужели выстрел грянет на бастионе крепостном? Когда ж, когда ж покой настанет В стране киргизской, в краю степном? Когда? Об этом мы не знаем. Все лживы. Никому не верь. И вот беседу с Увенькаем ведет хозяйка через дверь: "Эй, Увенькай!" — "Я слышу вас". — "О чем беседовал в тот раз Ты на базаре целый час с киргизом? Кто он?" — "Садвокас". "Мне наплевать, что Садвокас. О чем беседа шла у вас? Ты бормотал: "Сырым-Батыр"". — "Нет, я спросил: "Что стоит сыр?" Сыры он продавал овечьи". — "Не головы ли человечьи?" — "Нет, госпожа. Овечий сыр! Я говорил: "Твой сыр хорош!"". — "Ложь! Я не верю! Всё ты врешь. Беседа не о том была!" О, подлый раб! Он полон зла. Он, верно, рад, что Карала[533] на крепость Омскую восстала! В степях, где мрак, в степях, где мгла, Свистит аркан, гудит стрела — Его сородичей дела! У, подлый раб! Его б драла весь день, раздевши догола! Всю ночь бы провела без сна, его драла бы докрасна. Всего бы плетью исхлестала! Полковница с кровати встала И медленно выходит в зал. Там, на стене, среди забрал, Кольчуг, шеломов и щитов Висит коллекция кнутов, камчей, бичей, плетей, хлыстов. Есть у полковника хлысты — одни толсты, другие гибки О подлый раб, узнаешь ты, как строить за дверьми улыбки! Вот что-то ощупью взяла и медленно к дверям пошла. Был смутен, беспокоен взор. Но до порога не дошла — В окошке всколыхнулась мгла И дрогнул ледяной узор на изморози стекла. То грянули колокола. К вечерней службе звал собор. 5 Гудят, гудят колокола! Пустынна улица была. Спала. Но вот из-за углов вдруг появляются солдаты Хруст снега. Гром колоколов, как орудийные раскаты Идут саперы, и стрелки, И пушкари, и казаки. Идут толпой, идут не в ногу, спешат, бегут через дорог ' И тени их, мелькнув в окне, скользнув по каменной стен Напоминают о войне. Тогда, почувствовав тревогу, Кричит хозяйка: "Увенькай! Скорее шубу мне подай: Пойду и я молиться богу!" Она готова в путь. Но вдруг во все окошки слышен стук. "Хозяйка дома, казачок?" Влетают девы на порог И, не снимая шубок даже, лишь распахнув их на груди, Бегут к полковнице: "Куда же идти ты хочешь? Погоди! Из Петербурга весть пришла!.." …Вотще звонят колокола. Великопостные напевы вотще в соборе тянет хор. Теперь уж не поспеть в собор… Взволнованно щебечут девы: "Он был курчавый, как араб!" — "Он был ревнив. Поэты пылки!" — "Его убить давно пора б!" — "Он яд развел в своей чернилке!" — "На грех вернулся он из ссылки!" — "Он неискусный был стрелок!" — "Ну, вот! Палил он даже сидя!" — "Ах, как ужасно!" — "Некролог прочтете в "Русском инвалиде""[534]. И долго девы лепетали про Николя, про Натали[535]. Но наконец они ушли. И стало пусто в темном зале. И снова вьюжный вечер длится. Одна полковница томится. Столица! Шумная столица! В кавалергарда[536] на балу Эрот пустил свою стрелу. Ну что ж! Дуэль! Извольте биться, Коль захотелось вам влюбиться. А здесь? От мужа не добиться, Чтоб приласкал. Здесь счастье снится. Что делать? Плакаться, молиться, Рычать, как лютая волчица? В опочивальне на полу на волчью шкуру опуститься И в мех коленьями зарыться и лбом о волчий череп биться Перед иконами в углу? Какая жалкая судьба! Зовёт полковница раба: "Эй, Увенькайка! На дуэли, ты слышал, Пушкин твой убит? Предерзок этот был пиит. Его остроты надоели!" Раб Увенькай в дверях стоит. "Ты слышал — Пушкин твой убит? Да. Он убит. А ты, калбит[537], сегодня мною будешь бит. Рассказывай, о чем ты шептался на казачьем базаре со своим Садвокаской?" 6 Он, окровавлен, бос и наг, был выброшен на солончак. Соль проникала в поры, жглась. Всё тело облепила грязь. А ноги связывал аркан. Так присудил кокандский хан — Чтоб был мучительно казнен с поличным пойманный шпион. Кончалась служба толмача. Он задыхался. Саранча вокруг носилась, стрекоча и крылышками щекоча Ему лицо. Томился он. И вдруг он понял — это сон, Бред, вздор, предутренний кошмар. Здесь не Коканд, здесь не Кашгар — Он в Омске. Свешиваясь с печи, Томит иссеченные плечи овечья шуба горяча. И тараканы, шеборча, бегут от первого луча, Проникшего через оконце. Неяркое, но всё же солнце В окошко светит, трепеща. В халате и без шаровар из спальни вышел злой хозяин. Он в ссоре, видно, с Айналаин. "Эй, Увенькай, ставь самовар!" Раб выскочил из-под овчин. Раб быстро наколол лучин. Проворен раб. Всему учен. Вот самоварчик вскипячен. "Извольте пить, пока горяч". — "Подай-ка, кстати, сухарей". Всё выполнено. Из дверей толмач выходит поскорей. 7 Толмач выходит поскорей, по снежной улице идет. Вдруг видит: у штабных ворот толпа веселых писарей Они тяжелый ящик через ворота тащат, А сзади в шубе волчьей чиновник злой и желчный Бежит, крича тревожно: "Эй! Легче! Осторожно! На снег углом не опускай!" …Промолвил тихо Увенькай: "Что тащите вы, писаря?" — "Подарок от государя". — "Какой?" — "А видишь ли, убит один столичный житель, Пиит, что всюду знаменит, Прекрасный сочинитель. И некого печатать там, И потому отправлен к нам Печатный новенький станок! Понятно ли тебе, сынок?" Хитро злословят писаря, между собою говоря: "Ах, как я рад! Доволен ты?" — "Уж отдохну теперь я!" — "Гусиные до темноты Скрипеть не будут перья,— Циркуляры, формуляры, постановленья, уведомленья, приказы, указы — Всё на станке теперь будем печатать!" Полковник допивает чай. "Чего ты хочешь, Увенькай! Скажи скорее. Я спешу!" — "Я вас о милости прошу". — "Какую милость просишь ты?" — "Хочу я изучить шрифты. Я с русской грамотой знаком, с арабской грамотой знаком, с китайской грамотой знаком. Хочу работать за станком, Печатанье мне любо книг". — "Добро придумал, баловник! Что ж! После школы каждый день в печатню будешь ты ходить. Учись, когда тебе не лень. Я разрешаю. Так и быть! Позови ко мне правителя канцелярии — Я отдам распоряжение, чтоб не забыть!"

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1 "Работы много, друг, у нас,— сказал правитель канцелярский.— Перепечатай сотню раз правительственный указ, Да пожирней, указ-то царский! И губернаторский приказ. Вон тот: "Бий-Чоп с ордой дикарской в степи ворует атбасарской…"" — "Так точно. Слушаю я вас!" Чиновник, кашляя, ворча, всё ходит возле толмача. "Ты молод. Потрудись и ночью. А я устал. Вздремнуть не прочь я". И вот ушел. Чадит свеча, и мышь, за шкапом шеборча, Грызет бумаги грязной клочья. Тоска. Работа без конца. Но пальцы гибки, руки ловки. Хватают цепко за головки тяжелых литер из свинца. Текст, подписи и заголовки. Итак: "Мы, милостию божьей". Приступим к делу. Дальше как? Вот, на мыслете непохожий, попался в руки легкий знак. Рцы[538]. Рцы и надо! Эти строки с рцы начаты. Звучали так: "Редел на небе мрак глубокой…"[539] Ну да! Редел на небе мрак… "О, Пушкин! Ночь еще темна. Еще темна над степью ночь. Есть баба в крепости одна. Полковница, собачья дочь. Из книги вырвала она последний лист, сказала — "чист"' Пусть ночь я проведу без сна — восстановлю я этот лист. Я не забыл прекрасных строк. Звенят подобно серебру- Я отпечатаю листок и в книгу вклею поутру". 2 Толмач трудился три часа, на окна и на дверь не глядя. Светало. Искрилась роса. Птиц зазвучали голоса. …Чиновник хитрый, как лиса, тут к толмачу подкрался сзади И вдруг схватил за волоса. "А ну-ка, дай мне, Увенькай, Что отпечатал за ночь. Ну-ка! Быстрее оттиск мне подай! Э! Что такое? Вот так штука! Я занемог, я спать прилег, Тебе доверился я сдуру, А ты печатаешь стишок… Ты предъявлял его в цензуру?! Ну, раб, с тебя мы спустим шкуру!" Зловеще звякнул ключ в замке. Крича, бежит чиновник в город. И мыслит Увенькай в тоске: "Теперь жестоко буду порот. Ах, жизнь моя на волоске! Но, впрочем, нет, не буду порот". Толмач рубаху быстро снял, Перетянул бечевкой ворот, и рукава перевязал Он тонким крепким ремешком. "Рубашка! Сделайся мешком! Все литеры возьму себе. В мешок скачите, "а" и "б", "В", "г", "д", "е", "ж", "з", "и", к" — Ложитесь все на дно мешка! Фита и ижица и "я", И твердый знак, и мягкий знак.. Вся типография моя! Давно бы надо сделать так. Так надо сделать бы давно!" И бросил он мешок в окно. 3 Весь день полковника жена Пытала: "Где же Увенькай? Твоя вина, твоя вина. Мальчишку ты не распускай! Наказан будет Увенькай, коль скоро он придет назад. В свечной завод его отдай — пускай узнает, что за ад! Ещё чернильный есть завод, свечному тоже он под стать: Пусть поработает там год. Мальчишку надо наказать! Вот шубный есть еще завод, А также фабрика сукна[540]. Пусть поработает там год!" — "Довольно! Не учи, жена! Сам знаю". Сумерки. Луна. Полковник смотрит из окна На Омск. За гарнизонным садом Где берег выгнулся речной, Гнилым, горячим дышат смрадом Заводы — шубный и свечной. 4 На юг, через солончаки, по направленью к Каратау Идут сибирские стрелки, драгуны скачут, казаки С кайсаками чинить расправу. Сверкают пики и штыки. Всё глубже в степь идут полки. Видна из-за реки Сары[541] вершина голубой горы, А дальше — розовые горы. И офицеру офицер кричит: "В горах среди пещер Барантачи[542] таятся, воры!" На берегу реки Сары, Вблизи понтонных переправ, Среди степных колючих трав, Сегодня ставятся шатры. И ходит около шатров Подтянутый, как на параде, Поручик отставной Петров — историограф при отряде "Скажите, прав я иль не прав?" — спросил Петрова юный лекарь "А? Что такое, друг аптекарь? Что вам угодно, костоправ? — "Хочу спросить я — от Сары верст десять есть до той горы? Она насколько далека?" Петров ответил свысока: "Верст десять есть наверняка, Коль ехать, а пешком идти — Так верст сто двадцать есть пути! — Добавил он, захохотав.— Бунтовщиков в горах застав, суд учиним мы по уставу — Одних кнутами исхлестав, других на дыбу, чтоб суставы Хрустели б? Верно, костоправ? Ведь вы потом любой сустав обратно вправите на славу!" Ответил робко костоправ: "Нетрудно вывихнуть сустав, Нельзя на это сделать ставку… От просвещения отстав, Недаром вышли вы в отставку!" — "Как так?" — "А так. Не палачей, Иль, говоря грубее, катов[543], А нужно в степи толмачей Да просвещенных дипломатов. Понятен смысл моих речей? Владычить нужно, розгу спрятав!" — "Э, лекарь! Всё чудишь ты, брат. Вознесся ввысь! Взыграл на лире! Пойдем-ка лучше к штаб-квартире. Там можно выпить, говорят". — "Вы ж пили, господин Петров". — "Хочу еще!" И меж шатров Они идут. А ковыли кругом трепещут у дороги. И лекарь снова: "Степь в тревоге! А нынче к бунту привели Весьма тяжелые налоги". — "Нет, лекарь! Порете вы чушь. Не приобыкли вы к востоку". — "Помилуйте. Не палачу ж творить политику высоку! Не государственный вы муж… И пьяны вы, Петров, к тому ж!" — "Что, милостивый государь? Свободомыслие вы бросьте!" — "Идите прочь!" — "А ну, ударь! Тебе я поломаю кости!" — "Ого! Отведаешь ты трости!" — "Под глаз получишь ты фонарь!" Звенят кузнечики в траве. Белеют лагеря шатры, А у Петрова в голове гуляют винные пары. "О! У меня прекрасный слух и голова есть на плечах Учуял я мятежный дух в безумных лекарских речах! Успел наш лекарь прошлый год в Ялуторовске побывать[544] Не зря Апостол там живет, Апостол учит бунтовать Якушкин там, и Пущин[545] там. Злодеи это! Целы дни За Муравьевым по пятам разгуливают они. Там весь мятежничий совет, еще крамола там жива! Ентальцев пушечный лафет в завозне прячет за дрова[546]. Я знаю, лекарь, ты злодей. Ты нахватался там идей! Я донесу, уведомлю!" — кричит поручик во хмелю. 5 С гор, как из каменной печи, дохнули ветры горячи. А на степи озера блещут. И в душном воздухе трепещут Солоноватые лучи. С солончаков идут смерчи. "Забудь про лекаря, дружок! — Сказал Петрову есаул.— Вернемся в Омск на долгий срок. Его возьмут под караул. Ну, а пока что развлеченье Устроить я тебе хочу — Артиллерийское ученье, Пальбу из пушек по смерчу!" Раздался первой пушки гром, И смерч, пронизанный ядром, Горячую обрушил пыль В трепещущий степной ковыль. И выстрел делают второй. Поплыла над рекой Сарой Пыжей воспламененных гарь. "Пошто ж промазал ты, пушкарь!" Смерч убегает невредим, Пороховой клубится дым. "А ну-ка, раз еще ударь!" Они палят. А с дальних гор, от смеха прикусив губу, Лихой джигит глядит в упор на пушечную стрельбу через подзорную трубу. Приобретенная в Китае труба имеет золотая драконовидную резьбу. 6 С гор, как из каменной печи, дохнули ветры горячи А на степи озера блещут. И в душном воздухе трепещут Солоноватые лучи. Скачи, беглец, на юг скачи! В степях рождаются смерчи. Вихрь налетит — темно в глазах. Скачи сквозь вихрь, скачи, казах! Приедешь ты в мятежный стан На склоны гор в гнездо туманов. "Эй! Уметис, эй, друг Тайман, Где вы? Мятежных много станов…" — "А ты откуда, мальчуган?" — "Моя поклажа тяжела: В мешке трепещут у седла Шесть тысяч из свинца литых Тяжелых букв. Тут весь алфавит! Теперь полковник не расставит Ни точек, ни запятых! Постановленье и приказ, Уведомленье и указ Они не наберут сейчас. Все буквы здесь. У нас! У нас!" — "Ого! Вот это — баранта[547]! Их канцелярия пуста. Бездействует станок печатный. А эти буквы из свинца Взамен курьера и гонца Мы скоро пустим в путь обратный! Из букв рождаются слова, Из слов рождается молва. Но что молва? В Баян-Ауле[548] оружье нужно, а не речь, Мы эти буквы бросим в печь, И буквы превратятся в пули". 7 Стоит в горах Баян-Аул. Оттуда слышен смутный гул — мятежники шумят в ауле. "Переливайте буквы в пули! Переливайте буквы в пули!" — "Где гость-толмач?" — "Толмач уснул". — "Ты отдохнул ли, Увенькай?" — "Я отдохнул". — "Тогда вставай! Мы просим, с нами побеседуй, о городе Омбы поведай Что нового там есть, в Омбы[549]? Казахские там есть рабы в крепости на Оми? Их много ль? Торговать людьми, Мы слышали, давным-давно правительством запрещено[550]. Но ведь торгуют всё равно!" — "Скажи, почем в Омбы сукно? Там можно ли купить сукна?" — "Мы не бывали там давно: Война!" Война! Наточены клинки, и приготовлены арканы. Из юрт выходят старики — седобородые бояны. Поют. И песнь у них одна: Война. 8 День зноен был. Ночь — холодна. Так водится в краю степном. Над скалами встает луна. Былое показалось сном. Виденье — крепость у реки, и типография, и школа. Хозяйка, что кнутом порола, и книги рваные листки. Но нет! Не побороть тоски. Увы! Не побороть тоски, не залечить сердечной раны. Ну, погодите, старики, седобородые бояны! Недаром в школе толмачей учился Увенькай три года. Недаром он не спал ночей… Постиг искусство перевода. Был раб. Теперь пришла свобода! О русский! Я тебя люблю. Ты слышишь, о тебе скорблю! Я, упиваясь гордой речью, ее созвучья уловлю И на восточные наречья переведу всё, что люблю. Я песнь твою переведу, В большую, в малую орду с твоими песнями пойду. Идёт война. Но с кем она? Тот, кто свободу, вольность славил,— Тот не сказал нам о войне, Кузнец воинственный в огне Свинцовый тяжкий шрифт расплавил. Постановленье и приказ они не наберут сейчас. Все буквы здесь. Они у нас! Бездействует станок печатный. Все эти буквы из свинца мы скоро пустим в путь обратный! А песни вольного певца — из серебра, не из свинца… В ущельях рокот барабана. Зловещий блеск ружейных дул. Но песни вольного бояна услышишь ты, Баян-Аул! 1935-1936

Рассказ о русском инженере{685}

1 В центре города Знойного, в Александровском сквере Храм огромный стоит{686}. В высочайшие двери Мог бы, крылья раскинув, влететь небожитель. Свод просторен, широк. Постарался строитель! Похоронен он тут же, поблизости храма; Беспокойные руки скрестил он упрямо На широкой груди, чтоб вовек не разжать их; Он ни в чьих не нуждался рукопожатьях. …Это было во дни Александра Второго. Над пустынями полымя плыло багрово. Шло к востоку российское войско. И вскоре Вышло к стенам Хивы[551], за Аральское море, И грозило Коканду[552] из Южной Сибири. …Деревянное зданье, крупнейшее в мире, Победители, в память законченным войнам, Вознамерились выстроить в городе Знойном. 2 Инженер из столицы явился весною. Прибыл он не один,— с молодою женою, И, оставив жену на заезжей квартире, Едет сам инженер в голубом вицмундире[553] К старику генерал-губернатору прямо. Происходит беседа по поводу храма: "Деревянным то здание будет недаром,— Здесь подвержена местность подземным ударам. Рухнет каменный свод. По условьям природы Здесь гораздо надежней древесные своды". И сказал генерал: "Принимайтесь за дело, Чтобы церковь крестами за тучи задела. Воссияет сей крест на востоке и юге… До свиданья. Поклон передайте супруге!" 3 За работу он взялся. И года в четыре Деревянное зданье, крупнейшее в мире, Деревянный собор, величайший на свете, Он воздвиг. И жена располнела. И дети Появляются в доме. Их нынче уж двое, И резвятся они, золотые от зноя. Мальчик с саблей в ручонках, в казачьей папахе, Лихо ездит по дворику на черепахе. Длится теплое, светлое южное лето. В сарафан из китайского шелка одета, Белокурая дочка идет горделиво По аллеям садочка. Там яблоки, сливы Ей денщик преподносит. Зовут его Ванька. Он и повар, и дворник, и детская нянька. И к тому ж обладает тончайшим он слухом. Он туземцами прозван "Внимательным ухом". Всё способен Иван разузнать на базаре: Как дела в Фергане, что творится в Кашгаре[554], Знает горы, где снег даже летом не тает, Знает степь, где воды и зимой не хватает… Нет житья без воды кочевому народу! …И сказал инженер: "Мы добудем им воду!" 4 Впереди экспедиции гнали баранов. По широкой тропе меж песчаных барханов Мясо, блея, бежало на собственных ножках, И соленая пыль оседала на рожках. А вода, пленена в преогромных посудах, В путь пошла, холодна, позади на верблюдах. Пересекли пустыню, в аулы приходят, Держит речь инженер, а денщик переводит. Говорит инженер: "Господа аксакалы[555]! Мы в безводной пустыне пророем каналы. Вам понятно? Пророем большие канавы! Их устроим для славы Российской державы. Будет много воды, сейте рис и пшеницу, Пусть никто не идет кочевать за границу!" …Чтоб никто не ушел кочевать за границу, Инженер рапорта направляет в столицу, Излагает мечтания пылкие эти, Прилагает чертеж оросительной сети. …Но закончился замысел тот неудачей — Был ответ: "Вы не справитесь с этой задачей. Инородцы немирны и любят безделье, И едва ль они примутся за земледелье. Посему, инженер молодой и горячий, Потрудитесь вы госпиталь строить казачий. Чтоб, в карательных кто пострадает походах, В госпитальной палате обрел себе отдых!" 5 Не хватало железа, кирпич воровали. Где-то слышал денщик, что стекло продавали Неизвестные люди кому-то за складом. Инженер к губернатору ездил с докладом. Не застал генерала. В то ясное лето В город Знойный приехала оперетта. В силу этих причин старику генералу От утра до утра было хлопот немало: Он устроил катанье актрис на верблюдах, Звал на ловлю форели в горных запрудах, И тончайшими блюдами кухни джюнгарской[556] Всех певиц угощал он со щедростью царской. А строитель писал рапорта и доклады… Толк какой! Пустовали по-прежнему склады. Но однажды явился военный чиновник. Он сказал: "Да, я знаю, кто бедам виновник! Виноваты не вы. Но случились просчеты. Не вполне оправдалися наши расчеты, Потому и в снабжении нету порядка. Возводимое нами строение шатко! Подпишитесь, пожалуйста, под донесеньем, Что постройка разрушена землетрясеньем!" Отвечал инженер: "Нет, заведомо стойки Возводимые мною древесны постройки! То, что строю, едва ли разрушит стихия. Знайте, сударь, что шутки со мною плохие!" 6 Возвратился домой и жене говорит он: "Был сегодня мной гнев величайший испытан. Мне известно, кто вор! Воровал не подрядчик. Явно вижу теперь я, кто вору потатчик! О! Не только брильянты милы для певичек — Впрок для них и стекло, и казенный кирпичик. К. их ногам недостроенный госпиталь бросим, А потом преспокойно в столицу доносим: Что построено было в сезоне весеннем, То разрушено к осени землетрясеньем! Неужель, интенданты, вы так небогаты, Что воруете ныне гроши у солдата? Нет, друзья сослуживцы! Нет, так не годится!.." И за письменный стол он тотчас же садится, Что-то пишет и пишет весь день неустанно, А под вечер кричит: "Позовите Ивана!" Но Ивана нет дома. 7 Несчастье с Иваном: В кабаке он повздорил, напился он пьяным, И его, в наказанье за дерзость и пьянство, Повели почему-то в подвал интендантства. Офицеры явились сюда со спектакля. Вот засунута в горло Иваново пакля, Денщика интенданты пинают, ругают, А потом огнестрельным оружьем пугают. Говорят: "Эх ты, Ванька! Ты тюха-пентюха, Слишком острый язык, слишком длинное ухо, С инженером ты ездил смущать инородцев, Вам, мол, надо каналов да новых колодцев! В бунтовские проделки, денщик, ты замешан. Коль не будешь расстрелян, так будешь повешен!" Тут взмолился Иван: "Отпустите, простите! казните! И жизни моей не губите!" — "Не погубим, коль будешь во всем ты покорен, Коли нам иссык-кульский добудешь ты корень!" …Не имеет он запаха, вкуса и цвета, Корешок иссык-кульский. Но каждое лето Добывают его каракольские люди[557] И хранят осторожно в стеклянной посуде. Если дать ту приправу в еде иль в напитке, Сохнет враг, подвергаемый медленной пытке. 8 Врач сказал: "Непонятны мне эти припадки, Что-то вроде тропической лихорадки. Господин инженер! Не вставайте вы с койки. Подождут возводимые вами постройки". А больному всё хуже становится. Бредит, Повторяет он часто: "Кто едет? Кто едет? Ревизор это мчится. Он скачет на тройке. Послан он для ревизии нашей постройки. Что ж, начните ревизию! Сделайте милость. Ах, исчезла! Сквозь землю она провалилась. Провалилась сквозь землю курьерская тройка, Провалилась сквозь землю вся наша постройка! Значит, должно теперь подписать донесенье, Что постройку разрушило землетрясенье?" …Тихо в доме. Прохладно в покинутой детской. Сын давно в Оренбурге. Он в корпус кадетский Принят нынче. И с лета туда он направлен. Дочь сдана в пансион. А отец их — отравлен. 9 Раз остался денщик при больном. Он дежурит, Сидя возле дверей. Хмуро трубку он курит. Он сидит, всё вздыхая, о чем-то тоскуя, И внезапно он исповедь слышит такую: "Государи мои! Не был я легкомыслен. Я к военному ведомству с детства причислен. Верьте, некогда было резвиться на воле, В кантонистской, в суровой учился я школе[558]. Говорю вам — не нянчились много со мною! Знайте: я, инженер ваш, воспитан казною. И казна — утверждаю — довольно богата! Ей постыдно гроши воровать у солдата. Жажда, жажда томит! В окна смотрят калмыки, Говорят: "Обманул! Не провел ты арыки!" Умеревши, и то не найду я покоя — В деревянном соборе деревянной рукою Пригрозит инвалид, искалеченный воин, Спросит он: "Где же гошпиталь? Что ж не достроен?" Тут поднялся денщик. И, как дикая кошка, Он усы ощетинил и прыгнул в окошко. Не посмел проводить инженера к могиле! …Денщика-дезертира заочно судили. И была коротка с дезертиром расправа: Был изъят он из списков живого состава, Как без вести пропавший в горах Алатава[559], Где клокочет под почвой кипящая лава. 1936

Тобольский летописец{687}

1 Соймонов[560] тосковал с утра,— во сне увидел он Петра. Царь дал понюхать табаку, но усмехнулся, говоря: "Просыплешь, рваная ноздря!" Сон вызвал острую тоску. Март. Отступили холода. Но вьюги вьют. До самых крыш в сугробах тонут города — Тобольск, Ялуторовск[561], Тавда[562]. А через месяц, поглядишь, пойдет и вешняя вода. …Соймонов едет на Иртыш, дабы измерить толщу льда. "Потопит нынче, говоришь?" — кричит он кучеру. А тот: "Уж обязательно зальет! Отменно неспокойный год!" 2 У прорубей шумит бабье. Полощут грубое белье из домотканого холста. …Вода иртышская желта, Как будто мылись в ней калмык, Монгол, джюнгарец[563], кашкарлык[564], Китаец и каракиргиз[565], И всё течет к Тобольску вниз. Зрит Азия из прорубей. "Нет, не затопит. Не робей!" — Соймонов кучеру шепнул, Осколок льда легонько пнул, румяной бабе подмигнул. "Ты, тетка, кланяться оставь! На лед корзиночку поставь да расскажи: мутна вода?" А бабы хором: "Ох, беда!" Тут вышла женка молода, собою очень хороша, Да прямо на колени бух посередине Иртыша Перед Соймоновым на снег, Как будто ноги кто подсек: "Спаси девиц и молодух! Старух спаси! Година злая на Руси! С полуденных-то линий, знать, орда встает на нас опять. Беда! Так было и всегда. Идет вода, за ней — орда!" С трудом преодолевши гнев, Соймонов молвит, покраснев: "Ты! Встань. Какая там орда?" — "На пограничны города орда задумала напасть, Нас взять под басурманску власть!" Вскричал Соймонов: "Враки! Чушь! Кто нашептал тебе? Твой муж?" — "Не муж! Матросы на судна́х". — "Так о подобных шептунах мне доносите в тот же час, Не то казнити буду вас!" Передразнил: ""Орда! Орда!" Нам ли бояться дикарей?" Но бабы снова: "Ох, беда! Пускай бы наш архиерей служил молебен поскорей!" 3 Крут взвоз. ""Орда!" А что — орда? С ордою справимся всегда, Вот как бы не пришла беда теперь с другого к нам угла. С гнилого не пришла б угла, с норд-веста. Вот что, господа!" Метель. Архиерейский дом чуть виден в сумраке седом. "К архиерею?" — "Нет! Отстань! Зачем к нему в такую рань…" — "Назад прикажете? Домой?" Соймонов: "Вот что, милый мой! Ты поезжай себе домой, А я назад вернусь пешком. Пройдусь я, братец, бережком". Такой ответ не нов. Знаком. Бормочет кучер со смешком: "Он на свидание с дружком поплелся, губернатор наш. Придет же в ум такая блажь — затеял дружбу с мужиком". 4 Есть дом поблизости реки. Над крышей — пестрые коньки. В том доме, около реки, живут лихие ямщики. Не разбитные кучера, красавцы с барского двора, А ямщики! Совсем простые мужики, природные тоболяки живут в хоромах у реки. Тут ям[566]. Тут кони горячи. Тут конской запахом мочи пропитан ноздреватый снег. Вот бородатый человек на вилы поднял пласт назьма[567]. Остановившись у ворот, Соймонов сумрачно зовет: "Здорово, господин Кузьма!" Заходят вместе на крыльцо. А кто там смотрит из окна? Довольно милое лицо. Голубоока и нежна. "Кузьма! Не скажешь, кто она?" — "Она? Ильюшкина жена". — "Так что ж он прячет? Сколько раз я, милые, бывал у вас, А не видал его жены. Вы показать ее должны". — "Скромна!" — ответствует Кузьма. Соймонов входит в хорома. Вздохнув, садится на скамью. "Ну, ладно! Позови Илью". Покой в хороме. Образа. Великомучениц глаза огромные глядят с икон. Кругом икон со всех сторон сияние цветных лампад, А ниже, выстроены в ряд, на полках книжицы стоят[568]. Их много. До четырехсот. Иные взяты в переплет, иные трепаны весьма. Те книги приобрел Кузьма. По математике труды, определители руды… Да многое найдется тут. Ночами между книжных груд Кузьма таится, бородат. Сидит, следит, что пишет брат. Немало трудится Илья. Необычайная семья. Сыны простого мужичья, а грамотней иных господ. Ну, где ж Илья?" — "Сейчас придет!" 5 Илья не так могуч, как брат. Он несколько сутуловат, глаза печальней и темней… "Илья! Оставь своих коней. Побудь-ка с нами, свет Илья! Готова рукопись твоя{688}? Хочу я поглядеть, когда была высокая вода". — "Сие узнаем без труда!" Довольно рукопись толста. Сто девяносто два листа в ней переписано уже. Рука, привычная к вожже и к сыромятному кнуту, историю писала ту. Перо по белому листу вела ямщицкая рука. Тут начато издалека: есть родословия Ермака И о прибытье россиян на Ледовитый океан, И о добыче серебра и золота из горных недр; Указы царского двора, который на угрозы щедр; И о восточных есть послах, и о звериных промыслах. А вот и о разлитье вод. "Вот видишь, тысяча семьсот семнадцатый помечен год. Неужто нынче так зальет?" Соймонов молвит, помолчав: "Иртыш могуч и величав! Стихию трудно побеждать… Из Омска надо ожидать Фрауэндорфа{689} в эту ночь: Он едет, чтобы нам помочь". — "Фрауэндорфа? Ждете?" — "Да. Он скажет, высока ль вода. Начальник крепости степной — Карл Львович — человек чудной, Ио всё же он сообразит — грозит беда иль не грозит, Он нам ответит без труда, насколько высока вода там, на верховиях реки. …Ну, до свиданья, ямщики! Будь здрав, Кузьма! Будь здрав, Илья! Занятна рукопись твоя. Пиши и впредь — вот мой совет!" Но тут вздохнул Илья в ответ! "Эх, губернатор, сударь мой! Позвольте отвезти домой сейчас на собственном коне. Скажу кой-что наедине". 6 Несутся кони по реке. Чуть виден город вдалеке. К Соймонову оборотясь, заговорил ямщик в тоске: "Я, генерал, хочу бросать сибирску летопись писать!" — "А почему?" — "Не говорил я никому, тебе скажу я одному… Пойми, Соймонов-господин. Ты мудр! Ты дожил до седин Терпел ты лютую беду. С тобой я душу отведу! Премудрый звездочет-монах живет в монастыре у нас. Он о старинных временах рассказывал мне много раз. Но что монашеский рассказ! Толкую с духами! Во сне они являются ко мне. Мерещатся мне все, о ком я размышляю. С Ермаком Беседовал я глаз на глаз, да и с Кучумом[569] в тот же час, С обоими теперь знаком! Являются мне казаки, дьяки, бояре, мужики… Мне всё одно — что раб, что князь,— Мне все толкуют, не таясь, Чтоб знал их повесть я один — Ильюшка, Черепанов сын. Ермак мне говорит: "Зерно посеял я!" — "Взошло оно!" — я отвечаю Ермаку. Честь воздаю я казаку. Да вот, по правде говоря, колосьев много гибнет зря…" Соймонов хмурится: "К чему иносказанья?.. Не пойму. О ком ты речь свою ведешь?" — "А ты кого из Омска ждешь? Как с холуями он сойдет в форштадт[570] из крепостных ворот, Весь разбегается народ". — "Фрауэндорф?" — "Вестимо, да! Злодей назначен был туда Хранить окрайны города, чтоб не тревожила орда. Но задирает и орду — раз по двенадцати в году Отряды шлет — аулы жжет! Их мужиков в полон берет. Вот он каков! Тревожит мирную орду, а те — обратно — казаков!" — "Да. Так недолго до беды… Вот и бабье насчет орды. Дошел слушок и до бабья". Соймонов морщится: "Илья! А ты подумав, говоришь? А под присягой повторишь?" — "И повторю! Хоть самому государю". — "Да, ты упрям! Все, Черепанов, знаю сам, но за рапорт благодарю!" Соймонов щупает ноздрю. Слегка болит она. Нет-нет Да и кольнет. Там нерв задет. Когда-то вырвали почти ее палачески клещи. Пришили ловко лекаря, Но всё же знать дает ноздря, хотя не видно и рубца. Домчали кони до дворца, остановились у крыльца. Тут полость отстегнул ямщик. Соймонов вышел из саней. Он говорит еще мрачней: "Илья! Попридержи язык!" 7 Не прекращается метель. Ночь надвигается снежна. В соседней горнице постель готовит ямщику жена. "Илья! Бросай-ка ты писать. Довольно. Всё не описать!" Молчит. Жена берет свечу. Подходит сзади. По плечу погладила. И над плечом склонилась. "Пишешь-то о чем? А ну-ка брось. Давай прочти". Она неграмотна почти, но разум — не откажешь — есть. Всё понимает, коль прочесть. "Про Федьку повесть варнака". — "Про Федьку? Повесть? Варнака?" Вот здесь жена… Стоит, близка. Но только, словно издали, Илья ответствует: "Внемли". 8 " "Жил небогатый дворянин[571]. Феодор — у него был сын. Подрос. Забота у отца латыни обучить юнца. А тут как раз великий Петр всем недорослям вел осмотр. "Сынок,— сказал,— не глуп у вас. Пойдет он в навигацкий класс, ваш сын!" Был в Сухаревой башне[572] он, в Москве, наукам обучен и флота стал гардемарин[573]. А вскоре ходит в мичманах. Уже и в маленьких чинах отличный был он офицер. В Варяжском море[574] как-то раз царя великого он спас, близ финских шхер. И был Соймонову указ по Волге-матушке поплыть, Хвалынско море[575] изучить, на карту берег нанести, глубин промер произвести. И лучше выполнить никто не смог бы порученье то, поплыв на юг. Рек Петр: "Ты доброе творишь! Искусен в деле ты, мой друг!" И карты те послал в Париж, в дар Академии наук чтоб знал весь свет — с Каспийских вод летят двуглавые орлы туда, где Индия встает, как марево из жаркой мглы Когда ж великий Петр помре, скорбя о том государе Соймонов Федор продолжал его труды. Теченье вод изучал, полет звезды. Своею опытной рукой "Светильник" поднял он морской, чтоб просвещала моряка сей книги каждая строка. И тот "Светильник" посейчас для мореходов не погас, столь он хорош! И моря Белого чертеж[576] Соймонов Федор сделал тож. Изобразил сии моря впервой не кто-нибудь, а он. И от великого царя достойно был бы награжден. Увы! Великий Петр помре. И учинилось при дворе в те годы много воровства и всяческого плутовства. "Как поживиться можно тут!" Является за плутом плут, за вором вор! И не стерпел такой позор Соймонов — генерал-майор, сената обер-прокурор. Сказал: "Я есмь еще не стар! Пред вами я не задрожу. Я — генерал кригс-комиссар[577] — вам покажу!" И точно, будучи упрям, он не молчал. Ревизии то тут, то там он назначал… Манкировать, мол, не люблю и воровства не потерплю. Но не дремала мошкара, что, осмелевши без Петра, российский облепила трон. "Соймонова,— сказал Бирон[578],— казнить пора!" Предлог нашли. К чужому делу приплели. "Соймонов-де, поносну речь об Анне слыша, не донес!" Ведут под стражей на допрос. Был приговор: нещадно сечь того Соймонова кнутом и ноздри вырвати потом! И тот, кем славен русский флот, кто спас великого Петра,— в Сибирь на каторгу идет! Иные дунули ветра. Елизавета, дщерь Петра, взошла на трон. "Соймонов! — вспомнила.— Где он? Сей муж доподлинно учен, зело отважен! Как-то раз отца мово от смерти спас! Найдите!" — отдала приказ. В Сибирь был послан офицер. Один острог, другой острог царицын посетил курьер. Соймонова найти не смог. "Пожалуй, ищете вы зря!" — так офицеру говорят. Уж вовсе собрался назад он ехать в Петербург, но вот в Охотск он прибыл на завод, где каторжные варнаки, ополоумев от тоски, в расчесах, в язвах, мерзких столь, что описать не можно их, в чанах вываривают соль из окаянных вод морских. На кухню каторжной тюрьмы, как будто просушить пимы, зашел он. Садят хлебы в печь бабенки каторжные там. Так офицер заводит речь: "Соймонов не известен вам?" — "Как звать?" — "А Федор его звать: Федор Иванович. Моряк". — "Нет! Про такого не слыхать. Соймонова как будто нет" — бабенки молвили в ответ. "Ну, до свиданья, коли так. Искать, как видно, труд пустой". Прислушивалась к речи той старушка некая: "Постой! Какой-то Федька есть варнак. Да вот гляди-кося, в углу там в сенцах, прямо на полу, тот, в зипуне". Седой, в морщинах, полунаг, тут поднял голову варнак. "Вы обо мне?" — "Как имя?" — "Имя не забыл. Соймоновым когда-то был, но имя отняли и честь, лишили славы и чинов. И ныне перед вами есть несчастный Федор Иванов!" Конец истории таков: освобожденный от оков, Соймонов — губернатор наш. Сполняют флотский экипаж и сухопутные войска приказы Федьки-варнака. С церковных говорят кафедр попишки часто про него, что злее беса самого он — выходец острожных недр. Неправда! Милостив и щедр. Хотя горяч. На то моряк. К тому вдобавок и старик. А на Байкале он воздвиг Посольску гавань и маяк. В Охотске, в каторге где был, морскую школу он открыл[579]. И знает сибиряк любой: проклятие над Барабой[580], и вся сибирская страна той Барабой разделена как надвое. И долог путь, чтоб те трясины обогнуть. Туда Соймонов поспешил, обследовал он ту страну. Сибири обе слить в одну — Восточну с Западной — решил. Соединить Сибири две, приблизить обе их к Москве и верстовые вбить столбы в грудь Барабы! Дорогу через степь найти, по ней товары повезти, отправить на Восток войска, коль будет надобность така. То сделал губернатор наш. Невольно честь ему воздашь. Но был бы вовсе он герой, коль совладал бы с мошкарой. Опять воспрянула она. Взять Карла Львова, шалуна… Иль Киндерман[581] — шалун второй. Кормить сосновою корой своих задумал он солдат. Премного сделался богат от экономии такой. Торгует выгодно мукой…" 9 Ночь за окошками снежна. "Ильюша! — говорит жена.— Остановись-ка, помолчи Слышь, кто-то ходит у окна". Встает ямщик. Не оглянувшись на жену, идет к окну. Но в тот же миг жена бросается к печи. "Хотя бы пожалел детей ты, грамотей! — кричит жена. — Тебя учить еще должна! Ужо дождешься ты плетей! Елизавета померла. Соймонова плохи дела. Слова, какие пишешь ты,— на всех начальников хула! А коли рукопись найдут? Тебе дыба и первый кнут. Узнаешь, каковы клещи!" И свиток ежится в печи, где угли пышут, горячи. Он вспыхивает. Точно вздох или дальний выстрел, тих и глух, Та вспышка. Милосердный бог! Всё пеплом стало. Он потух! "Ах, дура! Как могла посметь! Сего тебе я не прощу,— Кричит Илья. Схватил он плеть.— Тебя я, дура, проучу!" — "Проучишь? Ну, давай учи! Уж лучше ты меня хлещи, приму побои на себя, Да не желаю, чтоб тебя пытати стали палачи!" — "Ну, баба! С бабами беда. Сколь, норов бабий, ты упрям!" Бросает плеть, идет к дверям. "Куда?" — "В царев кабак пойти хочу". — "Вот что задумал! Не пущу!" И, в душегрее меховой, пряма, румяна и гневна, Как неприступный часовой, склад сторожа пороховой, стоит в дверях его жена. 10 Соймонов дома, во дворце. С ожесточеньем на лице доклады выслушал чинуш, стяжателей, чернильных душ. Вот, кабинет на ключ замкнув и уши ватою заткнув, Облокотился на бюро. Схватил гусиное перо. Его немножко покусал. Распоряженья подписал. Другие отложил дела. Берет тетрадку со стола. Воспоминанья о царе, об императоре Петре, Историк Миллер[582] попросил. Что ж, услужу по мере сил! То сделать… И еще одно. Сей труд кончать пора давно: "Сибирь есть золотое дно"[583]. …"Сибирь есть золотое дно". Один нырнуть сюда готов, яко ловитель жемчугов, Другой в цепях идет на дно… Но нет! Писать не суждено. Скребется кто-то у дверей. "Что надо? Говори скорей!" — "Из Омска!" — крикнул казачок, Соймонов отомкнул крючок. В передней хохот громовой. Там некто в шубе меховой. Косматая над головой папаха. Рыжий лед с усищ. Ух! От подобных голосищ избави бог! "Погода очень много плох! Испорчен много переправ! Федор Иванович! Будь здрав!" Соймонов сумрачно в ответ: "Прошу, Карл Львович, в кабинет пройти ко мне". 11 Вошли. Взглянувши на портрет, что здесь повешен на стене, Гость вымолвил: "Елисавет?" — "Она!" Ночь за окошками снежна. "То дочь Петра… А где же внук[584]?" — "А внук… Повешен будет…" — "Как?" Негодованье и испуг. "Я понимаю не вполне!" — "Ну да! Повешен на стене портрет сей будет. В полный рост. (Что, милый друг? Не так я прост. Ответ каков?)" Ночь. За окошком снег и мгла. Елизавета умерла. Сварлива к старости была, а всё ж могла вершить дела, На небесах она теперь, Петра пленительная дщерь. А хилый внук взошел на трон. Что дед воздвиг, то рушит он! "Карл Львович! В Омске как дела? Вода в верховьях прибыла?" — "Есть! Прибыла". — "Зима суровая была?" — "О, да! Она была суров. Нам много не хватало дров. Шпицрутены[585] пришлось пожечь, чтобы топить в казармах печь. Ха! Даже нечем было сечь — вот сколько не хватало дров!" — "Что ж ты с солдатами суров,— Соймонов молвит.— Всё бы сек! Скажи, что ты за человек? Большой любитель ты наук, но человечеству не друг. Ты поступаешь, как злодей! Ты мучаешь своих людей. Что задираешь ты орду! Большую натворишь беду.— Кричит Соймонов сам не свой.— Что думаешь ты головой?" 12 Пыхтит в передней бледный гость. Он еле сдерживает злость. "Ауфвидерзейн! Спокойна ночь!" Кричит Соймонов: "Пшел ты прочь, злодей, палач! Ишь выбежал. Помчался вскачь!.." Соймонов в кабинет идет. Пожалуй, волновался зря. Пожалуй, до государя Карл Львович дело доведет. Да и защиту там найдет. …Болит ноздря. Залечена, а всё ж нет-нет да и кольнет. То нерв задет. Грехи. Ругаться не к лицу. Всё ж дал острастку наглецу! И долго бродит по дворцу Соймонов. Подошел к окну. Сибирь! Ты у снегов в плену. Вот голый куст, как хлыст, торчит из снежной мглы. А здесь, в дворце, скрипят полы. Так душны темные углы- Ах, только сердце не молчит! Томительно оно стучит. Идет Соймонов. Тяжелы его шаги, ох, тяжелы, Как будто всё еще влачит он каторжные кандалы. 13 Вот с божьей помощью в Притык, в кабак, приткнувшийся к горе, добрался все-таки ямщик, Кто лается там на дворе? Казак как будто. Вовсе бос. Ишь выкинули на мороз. Спросил Илья: "А ты, дружок, босой не отморозишь ног?" Кричит казак: "Друг, помоги! Во целовальников[586] сундук мои попали сапоги. С какими-то ворами пить черт дернул. А пришло платить: "За нами, говорят, беги!" А я бежать не захотел. Ну, целовальник налетел: "Давай в уплату сапоги!" Сапог в сундук, меня — за дверь. Не знаю я, как быть теперь. Ни в чем не виноват, поверь! Как взять обратно сапоги? Хоть ты советом помоги!" "Ты кто?" — "А я Игнатий Шпаг, из Омской крепости казак. Фрауэндорф нас взял в конвой". Илья качает головой: "Зело несчастный ты, казак. Ну, ничего! Идем в кабак!" В избе дымище, духота. Как пекло адское точь-в-точь. Вот целовальникова дочь раскрыла пухлые уста. Накинулась на казака. "Вернулся? Прочь из кабака!" Илья ей молвит: "Не реви! Свово папашу позови. Эй, целовальник!" — "Что, Илья?" — "Обижены мои друзья. Страдает здесь Игнатий Шпаг, из Омской крепости казак. Над ним строжиться не моги. Отдай Игнашке сапоги!" — "Сейчас!" — "Ну вот. Давно бы так!" С Ильей целуется казак: "Ямщик, я друг тебе навек! Ты справедливый человек!" Шумит Притык, ночной кабак. Сам целовальник льет вино: Илья, мол, не бывал давно. Он редкий гость у нас — Илья "Готова рукопись твоя?" Молчит Илья. Он, морщась, пьет. Глядит, каков кругом народ: бродяги и посадский люд А вон хитрец — искатель руд… Семинаристы тут как тут студенты школьные[587], а пьют! Увидели Илью, орут: "Аз, буки, веди, глаголь, добро, яко медведи страшны Ведро "Винум крематум" выпей, Илья! Готова летопись твоя?" Прислушался Игнашка Шпаг: "А что за летопись, Илья?" — "Да ничего… Болтают так". — "О летописи о какой их речь?" Махнул Илья рукой. "Студентов школьных кто глупей? Давай, Игнаша, лучше пей!" И глупы пьют, и мудры пьют! Тут поднялся искатель руд. Магический волшебный прут показывает: "Господа! Сей прут вонзается туда, где под землею есть руда. Всё видит в недрах он земли. Продам его за три рубли!" Толпится вкруг посадский люд. Взглянуть охота им на прут. Толкуют люди так и сяк. Шумит Притык, ночной кабак. Сказал казак Игнашка Шпаг: "Коль прут сей видит в глубь земли, так стоит он не три рубли, А коль он стоит три рубли, так он не видит в глубь земли! Нет, не пойду искать руду! Друг! Нам рублей из серебра не даст уральская гора- А вот железа для ядра…" — "Не шумствуй!" — "В Омске генерал на хлебе держит и воде. Я убежал бы за Урал. Да там помещики везде". — "Не шумствуй! Больно уж ты резв! Я вижу, ты зело нетрезв". "Ты грамоте учен, ямщик? Что ведомо тебе из книг?" Шумит кабак ночной, Притык. "Что ведомо из старых книг? Чему быть ныне суждено? — Тут головой Илья поник.— Что ж ведомо из старых книг! Едва ль их мудрость я постиг. Бывает многое от книг, а многое и от плутыг… Непостижимо для ума на свете многое весьма". Ого! В дверях стоит Кузьма. "Илья! — кричит.— Ты здесь, Илья? Послала женушка твоя сказать, чтоб шел домой на ям. Тебя курьеры ищут там. Ямщик им надобен хорош. Фрауэндорфа повезешь!" 14 Тобольск проснулся на заре. Кремль розовеет на горе. Как будто в беличьи меха укутан город весь до крыш. Звон ведер. Пенье петуха. "Пой! Весну раннюю сулишь! Не за горами и апрель. Сосульки. Будет днем капель. Через недельку развезет". Фрауэндорфа повезет Илья, как сказано, с утра. Что не гостишь? Примчал вчера, а нынче утром и назад? И отдохнуть у нас не рад? Была баталья, говорят? Чуть свет — уже в обратный путь! "К дворцу подашь, да не забудь, кто твой седок! — сказал Кузьма.— Фрауэндорф-то зол весьма, Свой экипаж-то не готов. Дал кучеру он сто кнутов. Потребовал — вынь да положь: "Ямщик мне надобен хорош!" Вот ты его и повезешь…" Кремль розовеет на горе. Кресты сияют на заре… Дворец… Ворота… Шумный двор. Соймонов вышел. Мутен взор. С Фрауэндорфом разговор, брезгливо морщась, он ведет Вот кончили. К Илье идет. "Везешь?" — "Так точно". — "Ну, вези. Смотри не вываляй в грязи. Иль вверх тормашками на лед не выверни. Он зол. Прибьет". — "Прибьет? А если я прибью?" Соймонов смотрит на Илью: "Что? Стал ты вовсе сущеглуп? Ты вежлив должен быть, не груб". Сух генеральский голос, тих: "Марш! Чтобы жалоб никаких!" 15 Лохматых фырканье коней… Гарцуют позади саней Фрауэндорфа казаки. На них папахи высоки и нахлобучены до глаз. Болят головушки у вас? Что, казаки,— охота спать? Не удалось вам отдохнуть. Вчера явились и опять сегодня утром в дальний путь. А вот и сам Игнашка Шпаг! Ну, как дела твои, казак? Притык понравился — кабак? Фрауэндорф брюзглив и зол, В тяжелой шубе меховой садится в сани. "Живо! Пшел!" По деревянной мостовой несутся кони. Казаки, качаясь в седлах, как спьяна, Рванули следом. У реки на яме свищут ямщики. О, дом родимый! Из окна кто выглянул? Никак — жена. "Бог свят! Дорога далека. Храни Ильюшу-ямщика, Владычица, мать преблага!" — наверно, молится она. Крут взвоз. Отвесны берега. Подтаивают снега. Мост. Перевоз. У прорубей дерьмо, навоз. Кой-где видна уже вода поверх лысеющего льда. Татарский движется обоз. "Айда! — кричат.— Айда, айда!" Орда! Товар везет издалека. Иртыш — великая река. 16 Но вдруг брезгливая рука толкнула в бок. "Живей! Гони! — кричит седок.— Гони живей! Вот мой приказ, чтоб этот город скрылся с глаз!" Просить не надо ямщика. Бич щелкнул. Кони понеслись. Но снова голос седока: "Поторопись! Поторопись! Ты сочиняешь летопись! Аннал строчит твоя рука[588]. Вожжу держать не разучись!" Как знает он? От старика, от губернатора узнал. "Ты, сочинитель! Твой аннал ты много долго сочинял. Но препаршивый твой Пегас, он хуже водовозных кляч!" Ага! Галопом хочешь? Вскачь? Ужо узнаешь ты сейчас. Уважим, коли просишь нас. Хулишь ты коней? Кони — львы! Узнаешь — кони каковы! 17 Лед блещет неба голубей, но мутны очи прорубей… Глух сзади топот казачья. "Отстали, милые друзья!" Дорога… Прорубь… Полынья… Рвануло. Встал горбом сугроб. Плеснуло. Брызнуло. В галоп! В галоп несутся казаки. Но, друг от друга далеки, один отстал, другой отстал… Обрывы. Берег дыбом встал… Крут яр. Там свищет гибкий тал[589]. Ага! Ожгло? Пригнись! Вот так! Ну. пронесло! Теперь овраг. Перелетим на всем скаку? Уж треуголка на боку! Слетит, пожалуй, с головы! Узнал ты — кони каковы? Руками ветер не лови! На помощь стражу не зови. Не радуйся, что тот казак других опередил людей, Ведь это же Игнашка Шпаг! Ты думаешь, тебя, злодей, Игнашка хочет отстоять? На сабельную рукоять Игнашка руку положил, клинок он полуобнажил, Но не меня рубить, Илью, а голову отсечь твою! Уразумел? Завыл, как волк? Ага! Откинулся. Замолк. Смерть! Смерть близка! Но тут, на счастье седока, выносит леший мужика из придорожного леска Дерьма навстречу целый воз. Везут навоз на перевоз. Мелькнула, издали видна, сарая ветхая стена. Куда дорога завела? Пес выскочил из-за угла. И мчится тройка, как стрела, по шумной улице села. 18 Аж в пене морды лошадей. Крут поворот. К саням сбегается народ. Тревожны голоса людей. Вот наконец нагнал казак. Конечно, он: Игнашка Шпаг. Он мчался, шашку обнажив! "Седок-то жив? Я думал — вывалишь в овраг!" Глядит казак на ямщика, глядит ямщик на казака, Седок согнулся и молчит. "Подымется, как закричит, ударит…— думает Илья.— Прощай, головушка моя!" Но нет. Сидит недвижен, нем. "Да он без памяти совсем!" Нет. Притворяется. Хитер! Начать он медлит разговор- Вот смотрит, жалобно стеня, Промолвил: "Подыми меня! Ямщик! О, помогай мне слезть! Мне очень много дурно есть. Ямщик! Веди меня в избу!" Ты слаб. Испарина на лбу. Теперь веди тебя в избу! Вошли. Ложится, истомлен, на бабьи шубы. Говорит: "Ох! Внутренность совсем горит. Отбита внутренность моя. О! Ты злодей, ямщик Илья! Ты захотел меня убить… Я не велю тебя казнить, Мне сам Христос велел прощать. Ни слова больше! Замолчать!" А! Чуешь, для чего клинки вытаскивали казаки на всем скаку в глухом лесу. "Воды!" — "Сейчас я принесу". — "Скорее". Из-под шуб и дох тяжелый раздается вздох. 19 На шумной улице села толпа гудит невесела. А всё ж смеются казаки, довольны чем-то мужики. Глядят они на ямщика. "Намял ты барину бока! Он, слышно, очумел слегка". — "Злодей бы вовсе околел, да губернатор не велел!" …Соймонов стар, Соймонов сед. Не хочет он держать ответ. И так уж на своем веку он претерпел немало бед. Отставку скоро старику дадут за выслугою лет. И мирно доживет свой век птенец петровского гнезда. Эх, господа вы, господа! Орлы! Кто ж крылья вам подсек? На шумной улице села толпа гудит невесела. И липнет теплый вешний снег к подошвам стоптанных сапог. О, села у больших дорог! К вершинам гор, к низовьям рек Пути на запад, на восток, пути в столицу и в острог… Трудна дорога, далека. Но ведомы для ямщика Все полосатые столбы с Кунгура[590] вплоть до Барабы. …Теплом пахнуло из избы. Лучина дымная горит. С полатей смотрит мужичок. Задумчивый, он говорит: Фрауэндорф-то занемог! Плашмя уляжется в возок. Сенца бы надо подостлать… А то тебе несдобровать!" — "Не сомневайся. Довезу… И не таку тяжелу кладь перевозили на возу!" 1937

Домотканая Венера{690}

1 Гусиное перо подайте, я шепчу. Вам о судьбе своей я рассказать хочу, Глядящая на вас с любого гобелена. Вы ведаете ли: Прекрасная Елена[591], И Венус[592], и Сафо[593], и Нимфа у ручья,— Не кто-нибудь иной, но — я, и только — я! Оборотилась в них кому-то я в угоду. Но русскую свою мне не забыть природу! Так дайте ж мне перо, прошу я, поскорей, Пока ничьих шагов не слышно у дверей, Покуда еще есть бумага и чернила, Хочу я наконец всё рассказать, как было. * В Тобольске, если вам случится побывать, Несчастную мою вы помяните мать. Погребена она на том погосте дальнем, За валом городским, на кладбище Завальном[594], Над коим шелестят густые древеса, Как будто мертвецов звучат там голоса На разных языках, и речь бояр надменных Там слышится, и ропот шведов пленных[595], И всех, кого судьба к нам привела сюда, Кто за наживой шел, кого гнала беда. Все, все приют нашли на дальнем том погосте, Их там, в сырой земле, соприкоснулись кости. И простолюдины лежат там, и князья. Вот там погребена и матушка моя. Ушла она, презрев сей жизни огорченья, Оставивши меня отцу на попеченье, И нянчиться со мной родитель был бы рад, Да только отнимал досуги магистрат[596] — Все дни он проводил в палатах магистратских, Избранник от людей торговых и посадских. Но вот, из Питера однажды возвратясь: "Довольно вышивать,— сказал он мне,— да прясть, На задний двор глядеть в оконце слюдяное! Ты нынче, дочь моя, возьмешься за иное: В столице побывав, я, дочь, видал виды, И ты уразумей: там девы молоды, Графини да княжны, принцессы ангальт-цербтски[597], Они себя ведут совсем по-кавалерски! А почему у нас, у добрых сибирян, Не может это быть? Нам тоже разум дан!" — "Отец,— я говорю,— ученье к лицу знати". — "Нет. Я вот из простых, а — ратман[598] в магистрате! Незамедлительно учиться ты пойдешь, Наставник для тебя находится хорош, Наставит он тебя премудрости заморской!" — "А кто же он?" — "Шабер, кухмистер прокурорский". — "Отец,— я говорю,— ведь этот повар плут: Его, и на базар когда приходит, бьют". — "Нет. Чтоб не плутовал, я с ним имею сговор". И начал обучать меня французский повар… Училась языку неплохо я весьма, Но затруднения пришли насчет письма. Шабер нам говорит: "Науку знаю устно, А в каллиграфии рука, мол, неискусна!" Расстались с поваром. Попала к чудаку, Лекарем состоял при драгунском полку. Но как угнали полк на Иртыша верховья, А лекарь от своих отстал по нездоровью, То дал ему отец квартиру и харчи, "За то,— сказал,— мне дочь наукам обучи", И начал лекарь тот учить меня латыни… Но, боже! Не могу забыть я и поныне, Как лекаря сего отец погнал мой прочь: "Чему ты обучил невинную мне дочь? Зачем ей показал язычески соблазны[599]? Преследуют ее виденья неотвязны,— То некий римлянин, то обнаженный грек. Кто в этом виноват? Ты, дерзкий человек, Понеже вздумал ей гекзаметры читати. Забыл ты, кто я есть? Я — ратман в магистрате!" Отец заботится, а толку нет никак. Соседи говорят: "Упрямый он казак, Задумал дочь свою наукам обучати, Не знает только он, с какого конца начати",— Так люди говорят, что вхожи в магистрат, В полицейместерской конторе говорят. Которые скорбят, которые смеются, Мол, замыслы его никак не удаются. * А время между тем всё движется. Не ждет. Семнадцать мне уж лет, осьмнадцатый пойдет. Не девочка теперь, но зрелая девица. Отец задумался: "Не поздно ли учиться?" И помню, как-то раз сказал мне наконец: "Послушай. Не пора ли, дочка, под венец? О прелести твоей заводит речь подьячий, Не прочь бы взять тебя и сотник наш казачий… Да, кстати, дочь моя, художник-то, Антон, В соборе приступив к писанию икон, Тебя изобразил как деву пресвятую…" — "Ах! — говорю.— Как смел. Вот в голову пустую Пустая лезет блажь. Пошто ж так дерзок он? Мне,— говорю,— отец, не нравится Антон, Пришлец из дальних стран, оттуда убежавший, Убивший ли кого, кого ли обокравший". — "Нет,— отвечал отец,— прибыв из-за Карпат, Весьма он человек неглупый, говорят. К какой-то, верно, там был схизме[600] он причастен. Но он раскаялся. И снова в ересь впасть он Не собирается. Повинен был бы в чем, Не стали бы его в архиерейский дом Впускать, как доброго, и не был с ним столь близок, б,- Заметь-ка, дочь моя,— сам наш архиепископ!" — "Архиепископ наш и сам из поляков"[601],— Отцу я говорю. "Ну что ж? Зато толков! И за примером, дочь, ходить недалеко нам: Он похвалу дает Антоновым иконам. И надо понимать, что, в Кракове учен[602], Не токмо малевать умеет сей Антон,— Мечтает некую открыть мануфактуру[603], Неутомимую имеет он натуру. Стать фабрикатором решил. И, например, Сравниться ль может с ним хотя б дурак Шабер. Есть иноземцы разные, я вижу. Сей выехал Шабер из города Парижу, Чтоб, ездя по миру, в ступе воду толочь. По бедности им жить на родине невмочь — Бродягами они становятся, ворами, Иные ж, как Шабер, в Тобольске поварами. Антон же не таков. Будь униат[604], будь грек[605], Добро пожаловать, коль мудр ты человек, Способный сотворить любое рукоделье. Бывает, что и росс дичает от безделья, А сей пришлец готов к полезному труду!" — "Нет! — закричала я.— Я замуж не пойду!" Перед родителем ударилась я в слезы. Тогда печально так, хотя и без угрозы: "Смотри, в девицах ты останешься навек!" — Ответствовал отец. Нехитрый человек, Все дни он проводил в палатах магистратских, Избранник от людей торговых и посадских. Судьбу мою решить имел ли он досуг! Он в ратуше, а я резвлюсь среди подруг,— То в церковь мы пойдем, то мыться ходим в бани, По ягоды идем речными берегами, Являюсь на базар — торгую что хочу: Бухарские шелка, московскую парчу Иль рухлядь мягкую[606], везомую с Ял-Мала…[607] В Тобольске-городе всего у нас немало! А как вернусь домой — скрипят во тьме полы, Лампады по углам мерцают среди мглы. Этих древних стен бревна ноздреваты Девства моего вдыхают ароматы. * Суровая весьма приспела тут зима. Казалось, что стучится в наши терема Татарска бабушка, сама падера вьюга[608], Несуща вьюжный вьюк, что стужей стянут туго. Говорит отец: "Тысяча семьсот Шестьдесят первый год у городских ворот Нелюбезно стучит. Ходят глупы толки. Перепугалися все наши богомолки, Тревожатся купцы в гостином ряду, Господин Павлуцкий, тот вовсе ждет беду[609] — Трепещет прямо весь, как жук на булавке, Стал вовсе сущеглуп чиновник сей в отставке!" — "Болтает он про что?" — спросила я отца. "Про то же самое! Всё мира ждет конца, Антихриста приход пророчит нынче летом[610], Да только, дочь моя, вздор, враки! Суть не в этом. А будут хлопоты! Из Питера гонец Известье подтвердил". — "А что?" Молчит отец. Нахмурился, суров: "Неважно это, дочка!" Но поняла и я: как наступает ночка, Простого званья люд и губернатор сам, Все головы дерут, я вижу, к небесам. Муллы татарские, из юрт придя окрестных, О том же говорят — о знаменьях небесных. А что за знаменья, каков их будет вид, Кого я ни спрошу — никто не объяснит. Отец же мне опять: "Неважно это знати. Что надобно, о том мы знаем в магистрате!" Вот мимо башни я иду монастыря И вижу: меж собой о чем-то говоря, Нил и Галактион, ученых два монашка, Глядят на небосклон, вздыхают оба тяжко. Тут с башни сходит Нил. Меня благословил. Сказала: "Отче Нил, хоть ты бы разъяснил Про сей небесный знак немудрой мне девице!" Нил отвечает так: "Тебе, отроковице, Не нужно поднимать к зениту головы!" А я ему опять: "Всё ж знаки каковы? К чему они? К войне? Взбунтуются калмаки?" — "Нет! — отвечает Нил.— Совсем другие знаки. Не должно знать про них девице молодой!" Ушел лукавый мних[611]. Уж верно, знак худой. И сердце тут мое сказало: "Берегись!" Всё ж запрокинула головушку я ввысь Так круто, что на снег боброва пала шапка. Гляжу на небеса. Мерцают звезды зябко. Нет знака. Подняла я шапку и опять Гляжу, как дура, ввысь, стараюсь разгадать, Каков небесный знак, что он сулит. Однако Я никакого там не усмотрела знака. * Минуло Рождество. Гадать пришла пора. А я кидать башмак не стала со двора,— Пес башмак унесет — вот и конец гаданью! Для ворожбы хочу уединиться в баню. Няня мне говорит: "Туда я не пойду, Баня наша стоит далеко во саду, До потолка она в снегах-сугробах тонет, Над крышею сосна вершину низко клонит…" И не пошел никто со мною из подруг. Вот в бане я одна. Очерчиваю круг Мелом на полу, а на приступе печки Зеркало ставлю я и по бокам две свечки. Пред зеркалом сажусь, от робости дрожу, Но в зеркало меж тем я пристально гляжу. Покажется ли мне в зеркале кавалер мой, Придет ли он в сей год, семьсот шестьдесят первой? Боже мой! Слышу я: где-то вдруг хрустнул снег, Будто бы за окном топчется человек. Нет! То не за дверьми снега я скрежет слышу — Прямо над головой! Кто-то взошел на крышу. Сажа шуршит в трубе, как будто кто залез. То нечисть банная[612]? Глух сад наш, точно лес. Снега да темнота. Забилось мое сердце. Ну, ладно! Будь что будь! Вскочив, открыла дверцу. "Эй, кто на крыше там? — я закричала.— Прочь! Приказываю вам я, ратманская дочь!" Ах! Это же Антон. Вот кто на крыше банной! А рядом с ним предмет таинственный и странный, Напоминающий огромна паука На членистых ногах, идущих от брюшка. Сие чудовище, на крыше стоя банной, В отверстие трубы вперило глаз стеклянный. О, господи! Весьма Антон хитер! Но не решился бы пристойный кавалер Ночью на баню влезть и сей предмет поставить. Кричу: "Как смел, Антон, ты на меня направить Чрез банный дымоход подзорную трубу? Расстроил ты, Антон, всю мою ворожбу. Папаше на тебя я жаловаться стану!" — "Не для тебя совсем взошел на крышу банну,— Нимало не смутясь, ответствует Антон И тычет ввысь перстом: — Взошла на небосклон Венус — любви звезда. Ее воспел Гораций[613], Воспел ее Назон[614]. А я для обсерваций Имею телескоп. На бане я сидел Часа, пожалуй, два — всё в небо я глядел. Не знал, кто в бане есть, как ты вошла — не видел. Тому порукой — честь! Пардон,— когда обидел!" От смеха говорю я, закусив губу: — "Что ж в зрительную ты увидеть мог трубу?" — "Венус пройдет, звезда, на расстоянье близком,— Сказал он,— меж Землей и Гелиоса диском[615]. В июне месяце то нужно ожидать. Явление сие приедут наблюдать К нам академики, весьма учены мужи. А я уже готов. Я их ничем не хуже!" — "Лжешь! — говорю ему.— Тут что-то да не так!" "Но,— думаю сама,— теперь понятен знак, О коем не хотел мне объявлять родитель". "Про Венеру стишок послушать не хотите ль? — Спрашивает Антон.— Прочту тебе, позволь!" — "Нет,— говорю,— Антон, от этого уволь! Латинского чтеца уж выставил за двери Папаша как-то раз!" — "Тому я не поверю. Он мудрый человек!" — "А вот поди спроси,— Смеясь, я говорю,— Венерам на Руси Не поздоровится. Иди-ка восвояси! Для Венус места нет у нас в иконостасе. Великомучениц усерднее пиши!" А он: "Конечно, в том спасение души, Но я изображать умею и натуру,— Хвою вот, например, сладчайшую фигуру, Твой лик, что для меня священнее икон!" Чуть слышно я шепчу: "Прочь уходи, Антон!" Прелестные его не слушаю я речи, От бани прочь бегу, не потушив там свечи И зеркальце забыв. И вот уже одна Я дома. Из окна я в сад гляжу, бледна. А в бане та свеча долго еще мерцала, Как будто б чья-то тень гляделась там в зерцало. 2 Он не солгал, Антон! Так вышло по весне: Соседка-попадья вбегает раз ко мне. "Магус[616], астролог,— кричит,— волшебник едет!" "Что,— думаю я,— с ней? Она наяву бредит". "О магусе каком, соседка, говоришь?" — "Голубушка моя! Знашь город ты Париж? Оттуда прибыл гость, негадан и непрошен. Французский звездочет. Зовется Дотерош он"[617]. Тут подоспел отец: "Что ж, попадья, ты врешь? Совсем не магус он, аббат сей Дотерош. Духовное лицо. Как твой супруг. Понятно? Ученый астроном. На солнце ищет пятна. А нынче,— этого не стоит уж скрывать,— Венеру он звезду прибыл обозревать, Которая пройдет по солнечному диску!" Я вижу — звездочет уже подъехал близко, И мой родитель тут в окошко поглядел. Заторопился он, регалии надел. "Пойдем-ка, дочь моя, добрых гостей встречати! Там я обязан быть. Я ратман в магистрате. А ты с французского нам всё переведешь, Коль разговаривать захочет Дотерош!" Тем временем ямщик подвозит гостя к дому. Выходим мы, спеша навстречу астроному. Вокруг его саней уж толпится народ. Но всё посадский люд. Не вижу я господ. По-видимому, их предупредить заранье Не преуспел гонец, и спят еще дворяне. Чуть оробела я. Но зов мово отца Мгновенно мне помог сойти на двор с крыльца. Вот гость! Откинул он кибитки волчью полость, Воззрился на меня. В глазах его веселость, Лицо духовное, но брит и моложав. Тут кланяется он. И, губы вдруг поджав: "Хочу я,— говорит,— стаканчик русской водки!" Вот, думаю, и верь соседушке-трещотке! На магуса ничуть сей путник не похож. Не в остром колпаке явился Дотерош. Магическа жезла в руках нет никакого. Француз он как француз. Приветственное слово Любезно говорит. Но кто ж тебя поймет, Кроме меня одной, заморский звездочет! Милый ты мой, никто не разберет твой говор. Ну, что ж! Не зря учил меня лукавый повар! Я говорю: "В наш дом пожалуйте, аббат". — "Спасибо! — он в ответ.— Я буду очень рад!" Вот вылез. На меня глаза свои таращит. Отец зовет людей — пускай, мол, перетащат Его пожитки в дом — сумы да сундуки, Довольно тяжелы они и велики. Тут на его багаж все навалились скопом. "А вы,— кричит аббат,—полегче с телескопом! Боюсь я, что труба попортилась в пути, Прошу ее за мной в апартамент внести. Сибирская езда страшней землетрясенья — За свой я телескоп имею опасенье!" И опасения те были неспроста. Снимаючи с вещей футляры из холста, Бормочет Дотерош: "Проклятая дорожка! Погнулася, увы, у телескопа ножка". Вот, наконец, труба. Наверно, пуда три Весит сия труба. Шепнул отец: "Смотри! Сей телескоп длиной, пожалуй, в двадцать футов. Его аббат дурной вез, кошмами укутав, И, говорю тебе,— погнулася труба, Ибо красная медь тут для заклепок слаба! Венус как будет зрить в трубу сию горбату? Задай-ка, дочь, вопрос об этом ты аббату". Но и астроном сам, однако, понял тож, Сел, пригорюнившись. Папаша молвит: "Что ж! Непоправимыя беды я в том не вижу. Приехавши сюда из города Парижа, Он догадаться б мог, что красна медь мягка, Но телескоп, даст бог, поправим тут слегка. Пусть господин аббат сомненья бросит тяжки — Дуньку-лудильщицу возьмем из каталажки[618], Куда заключена за блуд и воровство!" Перевожу я речь папаши моего. "Так, господин аббат! — я говорю.— А ножки Получим для трубы у некого Антошки". Тем временем, гляжу, астронома встречать Является, спеша, вся городская знать. Сам губернатор наш, я вижу, шлет майора, Во двор к нам экипаж въезжает прокурора, Архиепископ тож к нам служку посылат: "Французский, мол, у вас находится аббат? Впоследствии пусть к нам заглянет благосклонно!; И живописца я увидела Антона. "Антон! — его зову.— Поди-ка ты сюды! Аббата Дотерош ты выручь из беды — Для телескопуса отдай ему треножник! Вот,— говорю,— аббат, церковный наш художник. Венеру наблюдать он начал прежде вас…" Полицеймейстерский я вижу тарантас, В нем баба дерзкая поводит красным носом, Сопровождаема не кем-нибудь — профосом[619], Лудильщица въезжает к нам во двор. "Ну, Дунька, не подгадь! — кричит ей прокурор.— Вот прежде поклонись аббату-звездочету, А вслед за тем берись за важную работу. На зрительну трубу ты погляди-ка, Дунь!" А Дунька, осмотрев: "Тут даже не латунь, Обыкновенна жесть тут надобна, как вижу. А что до мастеров из городу Парижу, Так это прямо срам — поставить сплав таков! Как видно, есть и там немало дураков! Глаза,— она ворчит,— где ж были у аббата?" — "Ну ладно, не дерзи, преступница проклята, Не то сейчас в острог препроводим назад!" С дворянами знакомится аббат. "Вам,— говорят,— уже готовим мы покои". Но Дотерош на них замашет как рукою: "Нет,— говорит он,— нет! Всё это ни к чему! В котором я живу, в том буду жить дому, С гостеприимным сим приютом не расстанусь. Естественность люблю. У ратмана останусь!" * И то ли потому, что жить у нас он стал, А может быть, чего он лишнего болтал, Но только слух прошел про нашего аббата: Натура, мол, его весьма чудаковата И вовсе он не поп французский никакой,— Не монастырский, мол, аббат он, а мирской,— Во Франции, мол, есть аббаты разной масти, И будто бы аббат он по научной части, Затем и простоват. Так люди говорят. Однажды утречком пьет кофий наш аббат, Как вдруг увидела я повара Шабера. "Где здесь,— он вопросил,— аббатская квартера? Ему-де редкостей принес я кой-каких". — "Ну-ну! — кричит аббат.— Показывайте их!" Тут скорчил наш кухмистр гримасу воровату, И что-то в пузырьке он предъявил аббату. "Вот! Насекомое редчайшее одно. В Китае,— молвит плут,— лишь водится оно, И кормится оно одним зеленым чаем!" Тут рассмеялась я: "Такую редкость знаем! О, господин аббат! Пойдемте в огород — Подобных рыжих мух у нас невпроворот. Гоните, мой аббат, вы повара подале! Мы редкостей таких во множестве видали". Уходит этот плут, но дней так через пять К аббату он тайком является опять. Такую он еще проделать вздумал шутку: Продать за три рубля обыкновенну утку, Которая у нас копейки стоит две. "Заметьте,— говорит,— к змеиной голове Чудесно приросло всё туловище птичье!" — "Уйди! — я говорю.— Не то возьмусь за бич я! И вслед ему еще я выкрикнула так: — Единоверец твой и все-таки земляк! Зачем обманывать?" А плут и в ус не дует: "Аббата не надуй, так он тебя надует!" Я поняла: Шабер француз хоть, а мужик И к благородной он компанье не привык. К учености питал он зависть нехорошу. А вскорости я так сказала Дотерошу: "Коль редкостей искать — пойдемте на базар, Там отовсюдова встречается товар". — "Готов!" — сказал аббат. И на гостиный двор[620] мы Приходим как-то раз. Заводим разговор мы С торговыми людьми… Китайские чаи, Морошка северная, курски соловьи Для тех любителей, из Курска кои родом. Орехами базар богат и медом. Бухарцы[621] привезли в тот раз каракульчу. Чего тут только нет! Всё показать хочу. Вот рухлядь мягкая с Обского Лукоморья[622],— Об этом завожу с аббатом разговор я. "Там молятся, мол, бабе золотой[623]!" — "Та баба,— он спросил,— блистает красотой?" — "Сама не видела, а коли верить слухам, Она — скуластая да с выпученным брюхом, А чиста золота пудов в ней есть до ста, Но, впрочем,— говорю,— в глухие те места Не проникал никто, а проникали кабы, Там бы давным-давно не уцелело бабы". — "Да,— молвил Дотерош,— нет слов, ваш край богат. Олень тут, говорят, у вас вдвойне рогат, И всевозможных руд не трудно тут сыскати. Град чуден ваш Тобольск[624], что на восточном скате Стоит Уральских гор уже двухсотый год. Империи незыблемый оплот, Воздвигнут город сей Востока при пороге. Всё, всё я опишу, что видел по дороге!" Откуда ни возьмись явился тут Антон, К аббату подбежав, всё кланяется он: "Исправлена ль труба, сгодится ли треножник, В порядке ль окуляр?" — "Да-да, мосье художник. А что купили вы, сказать будьте добры?" — "Я,— говорит Антон,— присматривал ковры". Я ж слушаю: присматривал ковры ты! Рассказывай, дружок, да ничего не ври ты. Антон же между тем ведет в ковровый ряд Аббата. Меж собой они тут говорят. "Заняться я решил мануфактурой ткацкой,— Антошка говорит,— к работе азиатской Приглядываюсь я, чтоб кое-что понять…" Ковровщик тут ковры как начал расстилать, Ковров за пять минут сто развернул, не мене. Бухарские ковры и наши из Тюмени[625]. Вдруг закричал аббат: "Я по Европе всей Проехал, но ковер тюменский дивный сей Напоминает мне весьма неотдаленно Изделья самого папаши Гобелена[626]!" — "Да,— говорит Антон,— фигур лишь не хватат". — "Магометанский стиль[627],— ответствует аббат.— Но коль сих мастеров заставить ткать бы шелком Да производство то, мой друг, наладить с толком,— Что, господин Антон, тужить насчет фигур!" Антошке на ухо шепнул тут балагур, А что, не поняла,— негромок был сей шепот. "Да,— говорит Антон,— такой и мыслю опыт". Беседуя, они весь обошли базар. Кишмишу накупил аббат наш у бухар, Ягушку[628] женскую он из гагачьих перьев Купил, по простоте ее к себе примерив. "Да это женская!" — ему я говорю. "Ах так,— он отвечал.— Что ж, дамам подарю. В Париж я привезу диковинных новинок…" "Да, да! — я думаю.— Видать, что ты не инок, Но бравый кавалер,— к любезности привык!" Еще он приобрел себе моржовый клык, Да стерляди живой, да туесок[629] морошки. Поклажу ту нести велела я Антошке. Вот так, покудова приготовленья шли, Чтоб Венус наблюдать меж солнца и земли Величественный путь, и телескоп покуда Лудильщице лихой был отдан для полуды, Всё хлопотала я, чтоб гость наш не скучал, Чтобы плохих людей пореже он встречал, А то ведь груб народ в углу у нас медвежьем И посмеяться всяк мечтает над приезжим. * Успело лето тут вступить в свои права. В зеленую листву оделись дерева… Вечером как-то раз в сад я зову аббата. А сад наш точно лес. Плывет луна щербата Среди густых древес. Час поздний. Уж темно… Каков весной Париж,— про игры в Рампоно[630] Болтает мой аббат да про бульварны фарсы, Про то, какой парад видал на поле Марса[631], Про шумства школяров в тавернах у застав, Да, кстати, и каков в Сорбонне[632] был устав, С аптекарями как иезуиты спорят, Как короля Луи[633] министры с чернью ссорят,— О чем только аббат не толковал в тот раз! С вниманием его я слушала рассказ — Все любопытные известия на диво, И излагает их аббат красноречиво,— О многом он сказать умеет заодно. Вот подле бани мы садимся на бревно. Тут, тростью банных стен исследовавши гнилость, Аббат вдруг вопросил: "Скажите мне на милость — А вам, сибирякам, живется каково?" А я ему в ответ: "Живется ничего… Конечно, уж не столь резвимся на гуляньях". — "А что,— он вопросил,— вы делаете в банях?" — "Мы в бани,— говорю,— приходим, мыться чтоб". — "Я слышал: нагишом кидаются в сугроб, Из бани выбежав, люди в мороз трескучий". Я говорю: "Таков бывает редко случай. Идут на этот риск, кто слишком уж здоров… Архиепископских спросите кучеров… А те же,— говорю,— кто воспитаньем нежны, Едва ли нагишом в сугробы скачут снежны". — "А прутьями там бьют?" — вновь вопросил аббат. "Нет,— говорю,— мосье. Ошибочен сей взгляд. Вениками — да, парятся, кто хочет, Березовый букет в воде горячей мочат И парятся затем". — "И польза велика?" — "Вы это,— говорю,— прибыв издалека, Извольте испытать. Вы попросите веник". — "Так что ж,— ворчит аббат,— мне врал Шабер-мошенник?" — "Известно,— я смеюсь,— что вздор он говорит". — "А всё ж,— заметил Шапп,— сих бань причудлив вид Гравюру закажу[634], Антона как увижу. Гравюру ту смотреть сбежится пол-Парижа!" * И наступил тот день… На городской крут вал Всё население Шапп Дотерош позвал. И губернатора со всем его советом, И жены ихние, чтоб были бы при этом Великом торжестве, как через солнца лик Венус пройдет звезда. Свой телескоп велик Поставил на валу на городском высоком Аббат Шапп Дотерош… Толпа течет потоком. Тут горожане, тут и мужики. Татары скопищем пришли из-за реки… "Алла! — кричат.— Алла[635]! Что в небе там?" — пытают. "Ничто! — им говорят.— Там гурии[636] летают". Павлуцкий тут как тут, безумный господин. "Конца, мол, мира ждав, я дожил до седин. Я Апокалипсиса[637] знаю откровенья: Меж солнцем и звездой возможно столкновенье!" Смеются все над ним. Сам губернатор наш Стал выговаривать: "Оставьте эту блажь!" Мол, женщины, вразнос торгующие репой[638], Не верят уж во бред Павлуцкого нелепый. Приехал, наконец, архиепископ сам, К аббату подошел, дивится чудесам, Латинску речь завел тотчас архиепископ: "Венера не пришла б к нам, грешным, слишком близко б, Да не упасть бы ей на женский монастырь. И так уж нравами прославилась Сибирь, Особливо, аббат, все пригородны лавры — Монахи тут у нас доподлинно кентавры! Подобных им, аббат, едва ли где найдешь". — "О нет! Повсюду так",— ответил Дотерош. — "Всё ж вы, мой друг аббат, жалеючи народа, Прелестную звезду гоните с небосвода!" Да захохочет как! Смеется и аббат. Как будто бы они о деле говорят, А если разобрать,— так уноси святыни. Но кто же тут учен церковной их латыни? Ведь даже не поймут, о чем толкует он, Премудрых мниха два — Нил и Галактион. Обоих вижу я: стоят в соседстве тесном, Знамением себя лишь осеняют крестным. Смешно и поглядеть на этаких святош. Вниманием меня не дарит Дотерош, Среди он знатных лиц, а я всё ж не дворянка. Вдруг замешательство в толпе и перебранка. Расталкивает всех, немало горд собой, Антошка со своей оптической трубой. Ее он укрепил на деревянны ножки. Мальчишество резвится вкруг Антошки. А между ними и Павлуцкий-господин. "Позвольте поглядеть в трубу хоть миг один!" — "Нет,— говорит Антон.— Для вас тут нету места. А будет Венус зрить со мной моя невеста!" И тянет он меня, проклятый, за рукав. И говорит он мне, хитер, весьма лукав: "Твой господин аббат забыл тебя, драгая! Смотри в мою трубу!" Но я, его ругая, Зардевшись от стыда, отшатываюсь вспять. Тут, дерзкий, за рукав цепляется опять. И вот, уже без сил, смущаясь и робея, Как он меня просил, приблизилась к трубе я. И, как Шапп Дотерош стоит среди господ, Так малый телескоп наш окружил народ. "Ты, ратманская дочь,— я слышу восклицанья,— Получше различи планетное мерцанье!" — "Уж ладно!" — говорю… И в этот самый миг Венера наплыла на Гелиоса лик. Всем возвестил сие аббата голос звонок. Вдруг замер весь народ. И лишь грудной ребенок Заныл среди толпы у бабы на руках. Я помню вал, людей и небо в облаках. И закопченные мерцают тускло стекла. На солнце я гляжу. Нет! Солнце не поблекло. Что вижу я? Ничто! Лишь огненную мглу. Ах! Словно чья-то тень проходит по стеклу. Ах, черная! Ах, пламень вспыхнул красный! Не девы ль силуэт вдруг вижу я неясный? Конечно, Венус то! "Антон,— шепчу,— Антон! Взгляни!" Лицо свое с моим тут сблизил он. "Ты видишь?" — "Вижу!" — "Что?" — "Каку-то красну блошку!" Я оттолкнула прочь презренного Антошку. "Дурак,— шепчу,— болван. Гляди в трубу один!" Но тут припал к стеклу Павлуцкий-господин, Он чмокает, пыхтит, он напирает задом. "Что делать,— думаю,— с такой фигурой рядом? Мне надобно уйти!" — И боком, кое-как Тут пробиваюсь я через толпу зевак. Виденья своего я необыкновенность Навеки сохраню. Я лицезрела Венус! * Был вечер. Городской уж обезлюдел вал. Аббат же как ушел, так дома не бывал. Отец мне говорит: "В честь обсерваций оных Сегодня будет бал в палатах во казенных, И обещал прибыть туда часам к восьми Сам губернатор наш с женой и дочерьми. Профосиха туда пойдет в античной маске. Там будет фейерверк, каки-то игры, пляски, И гостя ты домой не жди, пожалуй, дочь, Поскольку, пиршество продливши целу ночь, Поедут допивать на архирейску дачу". Тут спать пошел отец. Сижу я, чуть не плачу,— Обидно всё же мне — свет до чего спесив, Что гостя увезли, меня не пригласив. Хотя, конечно, мой папаша не из знати, А всё же ратманом он в нашем магистрате. Хоть из городовых он родом казаков[639], Но обходителен довольно и толков, Избранник от людей торговых и посадских. Нуждаются в его услугах магистратских, А коли пиршество — не пустят до дверей! Я губернаторских не хуже дочерей! Французскую я речь не меньше разумею, И танцы я плясать не хуже их сумею… Ах, вижу, в небесах взметнулся фейерверк. Он, тысячами искр рассыпавшись, померк. Гляжу в оконце, жду другого фейерверка. Вдруг вижу: во саду приотворилась дверка. "Антон!" — я думаю. Шалишь ты! Не войдешь! Нет! Вовсе не Антон. Аббат мой Дотерош! В шинели голубой одетый он парадно, Приблизился. Вином пахнуло преизрядно. И, глянув на меня, мечтательно он рек: "Чрез Вену ехал я, Брюнн[640], Никольсбург[641], Фридек[642], Австрийских видел дам, прельстительных полячек, Но только никого нет краше сибирячек! Прелестнее тебя я, дева, не видал! Сегодня в телескоп Венеру наблюдал, Но, чтоб Венеры путь видеть чрез диск солнца, Лишь надо заглянуть в сей дом через оконце!" О, боже! Таковы услышавши слова, Бегу в сад, трепеща. Кружится голова. У бани на чурбан бессильно опускаюсь, За некий стебелек рукою я хватаюсь, И, сей цветок сорвав, дрожит моя рука… И звездочета речь звучит издалека: "О! "Киприпедиум иль Башмачок Венерин[643]! Небесный в этом знак, хоть я не суеверен". Вот каковой тогда я сорвала цветок. Он называется "Венерин Башмачок", Таежный сей цветок, расцветший подле бани, Как будто бы судьбу свою он знал заране! 3 Осталось рассказать немного мне сейчас, Подходит он к концу, подробный сей рассказ, Хоть повествую я, быть может, и нескладно… Есть сочинители ученые изрядно, Но на французский лад да на латинский лад, Как эхо мертвое, их голоса звучат,— Я ж повести моей лишь в том и вижу ценность, Что смело я иду на полну откровенность. И, строги критики, мне дела нет до вас! * Прошло уж года три, как Шапп покинул нас,— Всё замуж не иду. Архиепископ сам уж Рек: "В нынешнем году дочь, ратман, выдай замуж! Я ж думаю — придет еще моя пора! Живу и не тужу. Сегодня что вчера: Схожу в господен храм, схожу помыться в баню, То набелюся я, то щеки нарумяню Да очи подведу, чтоб стал приятней взор, Зимою с ледяных катаемся мы гор, Как девам следует, на легоньких салазках И святки, как всегда, проводим в играх, в плясках. А замуж не хочу — спокойней так душе. Как лето подойдет, купаюсь в Иртыше Среди других подруг. Я в камышах разденусь И, отраженная зеркальной гладью Венус, Июльскую в реке затею ворожбу. Я знаю: зрит на нас в подзорную трубу, За кручей скрыт, Антон, поклонник мой упорный. Что мне? Пускай мечтой себя он тешит вздорной. Ведь многие еще, во мгле по вечерам, Речного берега по глинистым горам, Из бурсы школяры да гвардии сержанты — Блуждают в поздний час, когда поют куранты Над башней ратуши, предвозвещая ночь. "Купается сейчас, мол, ратманская дочь, Венера здешняя!" Иртышски волны плещут, Над яром же в кустах, что волчьи, очи блещут… О, люди добрые! Обычай вам хорош — Венеру наблюдать — оставил Дотерош. Как обсерваторов клеймила я подобных! Немало им я слов презрительных и злобных, Бывало, говорю, коль явятся в наш дом. Родитель, не поняв иль разобрав с трудом, К чему мои слова, корит: "Ты злая дева! Во власти ты всегда презрения и гнева!" Нет, мой отец, была во власти я мечты, Но тайную мечту не смог понять бы ты! Я думала, что цел мой Башмачок Венерин, Его в Париже след, я мнила, не потерян- Мне снился всё еще чудесный этот сон. Раз, помню, прибежал к родителю Антон: "Ну вот, из Питера имею разрешенье Я фабрику открыть за городом Тюменью! Поможет выполнить мне это магистрат? Довольно уж теперь я сделался богат. Архиепископ сам мне оказал вниманье. Я фабрикантом стать давно имел желанье — Хочу производить я некие ковры. Ткачих купить помочь мне будьте вы добры, Как следует сие обдумав в магистрате. Вы можете моим компанионом стати, Коль скоро ваша дочь захочет то, отстав От милых для нее девических забав. А то останется она ведь стара дева!" Затрепетала я от горя и от гнева, Услышав, как сие выкрикивает он. Я вышла, говорю: "Послушайте, Антон, Персона ваша вся мне до того отвратна, Что где вы сядете, там вижу грязны пятна, И, как уходите, там всё еще пятно… Когда ты прочь пойдешь, и дверь я и окно Стараюсь распахнуть, Антон, сколь можно шире Подлей тебя никто не проживал в Сибири!" * А дальше вышло так. Угрюм, потупив взор, Пришел к отцу писец: "Зовет, мол, прокурор!" — "А для чего, дружок?" — "Да так… По делу, лично. Каку-то смотрит он картинку неприличну". Ушел отец. Домой вернулся через час. Глядит он на меня, ах, не спуская глаз. Зовет к себе в покой. Дверь запер на задвижку, Дрожащею рукой выхватывает книжку. "Читай-ка, дочь!" Едва губами шевеля, Шепчу: "Вояж в Сибирь по воле короля В год тысяча семьсот шестьдесят первый… Которое в себе отчет содержит верный…" — "Отец! Да это ж труд аббата Дотерош[644]!" — "Да. Правильно! —отец сказал мне.— Ты не лжешь . В Париже куплено у книжника Дебюра[645]! — Взял книгу тут отец.— А вот сия гравюра! Рисуночек хорош? Фигуры узнаешь, Которы поместил в сей книжке Дотерош? Вот на гравюре сей знакома ли фигура? То вымысел, скажи? А может быть, натура?" О, боже! Какова мерещится мне дрянь! Гравюра такова: изображенье бань, Каких в Сибири мы не видывали сроду[646]. Он, дымный, адскому весьма подобен своду, Свод этих мнимых бань. Взобравшись на полки, Торжественно сидят нагие мужики, А рядом — девушки и маленькие дети… "Где ж бани таковы сумел он подглядети?" — "Ты подожди-ка, дочь,— родитель молвит мой,— Ужель не узнаешь ты здесь себя самой? Ужель самой себя не можешь ты узнати? Признал ведь прокурор, признали в магистрате…" * Так в величайшую попала я беду. "Отец,— кричу,— отец! Я в монастырь уйду! Чтоб скрыться от стыда, иное есть ли место? Пусть буду я, отец, Христовая невеста!" — "В монашки хочешь?" — "Да! — безумно я кричу.— Я ж опозорена. Покой найти хочу. За грешны помыслы приму я наказанье, А мне помогут в том посты и бичеванья. Отец,— кричу ему,— иди же поскорей! И всё ты разузнай насчет монастырей, Как принимают в них, устав в котором строже… О, боже! Помоги мне, всемогущий боже!" Спровадивши отца, за книжку вновь берусь. О, злой Шапп д'Отерош! Приехав к нам на Русь Зрить через солнца лик Венеры прохожденье, Премудрые весьма ты сделал вычисленья, Чтоб с достоверностью все люди бы могли Знать расстояние от солнца до земли. Вот для сего, аббат, и книгу публикуешь, Европа рада вся, и ты, аббат, ликуешь, ту солнца параллакс[647] решил определить. Затея доблестная, что и говорить! Почто же, д'Отерош, служа своей науке, Людей ты оболгал, меня обрек на муки? Кому в угоду, Шапп, так опоганил ты Невинные мои девически мечты? Венерин Башмачок зачем ты брал в подарок? …Ах, помню: был июль не по-сибирски жарок, А осень — холодна. Осталась я одна. Бывало, у окна сижу всю ночь без сна, Одною лишь мечтой напрасною согрета: Придет, мол, день златой позднего бабьего лета! Что сделала тебе плохого я, аббат? Зачем изобразил? Теперь ведь засрамят! Бесстыдницей меня соседи все закличут. И засмеют меня, и пальцами затычут. Ах, опозорена! На рынок по утрам, И в праздничные дни молиться в божий храм, И на берег речной я выйти не посмею — Все засмеют меня! Но кто, подобно змею, По древу за окном взбирается? Кто он? Ах, кто же мог другой быть, кроме как Антон! Не кто другой, как он, вернейший мой поклонник, С древесного ствола ползет на подоконник. Я вижу, из листвы, обрызганной росой, Антон явился вдруг с напудренной косой, В кафтане, в треухе. "О, Венус! Люба Венус!" — "Отворотись,— шепчу,— и жди, пока оденусь". — "А что,— он говорит,— мы медлить будем тут Да ждать, когда тебя в монашки постригут. На древе добрый час сидел я. Ноет тело. Весь слышал разговор. В монашки захотела! Сей замысел оставь. Архиепископ прав, Что во монастырях злой дух вдвойне лукав. Доверься моему, о люба, разуменью: На фабрику ко мне уедем под Тюменью". — "Постой! — я говорю.— Опять ты что-то врешь! Тебе… заказывал гравюру д'Отерош? , Я говорю, ты бань писал изображенье?" А он в ответ: "Спешим! За городом Тюменью…" — "Нет,— говорю,— ответь: чертеж ты делал бань? Ощерился Антон. "Эй,— он кричит,— отстань! Пусть даже бы и я… Случайно это сходство". — "Нет в вас,— я говорю,— ни капли благородства! А он в ответ: "Меня преследовал твой лик. Свой искуплю я грех, хотя он и велик. Что хошь со мной твори!" — "Ах, так,— и, улыбнувшись,— Вот получи за то!" — сказала. Размахнувшись, Антону нанесла удар я по лицу, И вслед за тем пинок дала я подлецу, Да так, что сапожка носок воткнулся острый Сквозь треснувший кафтан, и вмиг от крови пестрой Одежда сделалась. "Что? Получил, подлец!" Тут на переполох является отец. Я думала: в окно Антон захочет скрыться. Но нет! Родителя нахал сей не страшится. "О, ратман! — крикнул он.— Хоть дочь у вас глупа, Хоть ранен ею я — давайте нам попа! Немедленно прошу нас с девой обвенчати, Извольте дать попа. Вы ж ратман в магистрате! Пусть дела,— он кричит,— не будет никому, Что опозоренную замуж я возьму! Положим тем конец мы недоразуменью. На фабрику к себе под городом Тюменью Супругу юную хоть завтра увезу. Три ткацкие станка лежат уж на возу. Поедем напрямик мы по лесным дорогам!" — "Ну, дочь,— сказал отец,— давай решайся. С богом!" — "Я не хочу!" — кричу. Вдруг вижу: покраснев, Как будто б обуял его великий гнев, Пошатнулся отец, рухнул на пол со стоном. И оба тут к нему мы бросились с Антоном. Ах, чем помочь? Хрипит. Неужто смерть близка? За отставным лечу драгунского полка Лекарем, что меня латыни учил когда-то. (Поблизости он жил у старого солдата.) "Сейчас бежите к нам! Папаша занемог!" — "Нет, опасаюсь я,— бормочет старичок.— Мне ратман не простит язычески соблазны!" — "Оставьте,— говорю,— вы шутки эти праздны!" И в дом наш лекаря тяну я за полу. По-прежнему лежит родитель на полу. Склонился лекарь тут. Промолвил, вздохнув тяжко: "Да. Апоплексия. По-русскому — кондрашка!" * Колоколов еще печальный звон не смолк,— Он всё мне слышался,— но, чую, шуршит шелк… И погребальные еще чадили свечи — фату венчальную несли уже навстречу. На церемонию не стали звать людей. Но на конюшнях уж готовят лошадей. Архиепископ сам пособник был Антонов,— Венчали впопыхах, таясь, в обход законов. И ночью старый дом покинула я наш — Каки-то господа втолкнули в экипаж. Куда везут? Что мне! Хоть в монастырь на Конду[648]! Я, в бархатну закутана ротонду, Дрожу. А мой супруг бормочет во хмелю: "Ты — Венус! Я тебя без памяти люблю! Везу во храм лесной, в волшебные хоромы". Мрак, гари черные, седые буреломы… Но вот и фабрика. Кругом ее леса. Приветственные я не слышу голоса. Цепные воют псы. Распахивает кто-то Все червоточиной изрытые ворота. Вот тут-то я впервой и вижу этих дев… "О, боже,— думаю, на них я поглядев,— Как девушки сии унылы и несчастны! Как лица их бледны, а взоры — безучастны!" "Откуда,— говорю,— девицы таковы?" Антон же мне в ответ: "Привез из-под Москвы". — "И не бегут?" — "Зачем! Им жизнь така в привычку. А, впрочем, мы сейчас устроим перекличку". …Колоколов еще печальный звон не смолк,— Он всё мне чудился… Но выл таежный волк За фабрикой в лесах. Ах, откликались девы. Девически мечты, я спрашиваю, где вы? * О муж, постылый муж, домой вернулся ты! На ненавистные гляжу твои черты. Ты спишь. Лицо твое и сыто и усато. А ведь любил меня и ты, Антон, когда-то! Давно любовником ты быть мне перестал. Иное на уме. Негоциантом стал. В Санкт-Петербург себе ты проложил дорогу. Кто знает про твою сибирскую берлогу? Тюмени около, в урмане[649] ты сидишь, А люди думают: уехал ты в Париж, В Берлине побывал, не миновал и Вены, В дворцах ветшающих скупая гобелены. Так люди думают. Уехал, мол, в Париж За гобеленами. А ты вот здесь храпишь. Кто догадается, что вовсе не в Париже Товар находишь ты, а кое-где поближе. Любители ковров! Платите не скупясь. Княгиня Дашкова[650] и вы, великий князь[651], Сим рукоделием обейте хладны стены! Но не в Европе те добыты гобелены. Есть баня. Тут, в лесу, на берегу речном. Есть баня, говорю, со слюдяным окном. Поверьте! Вот она таится за заплотом[652]. Нетоплена она, но истекают потом Здесь девы пленные. И в карцере таком Висят тринадцать люстр под низким потолком. Ах, множество свечей струят потоки света, Чтоб девы пленные трудились до рассвета. Да! Знают только лишь дремучие леса, Какие среди них творятся чудеса,— Отнюдь не для мытья, совсем не для гаданья Стоит на берегу таинственная баня. Ее б изобразил презренный д'Отерош, И, верно бы, таков рисунок был похож, Как сими парками[653] сибирскими лесными Иль девками, сказать вернее, крепостными Плетется нить судьбы, и властвует, суров, Над подневольными ткачихами ковров Не Зевс, но мой супруг — хитрейший спекулятор. Архиепископ сам и даже губернатор Содействуют ему. Права он получил, Тринадцать бедных дев он в баню заточил, рисунки сочинив, чтоб эти девы пленны Не уставали ткать поддельны гобелены, А между них и я хирела, пленена. Все думают: "Париж! Французская казна Мануфактуру сих ковров имеет только". Не верьте никому: в том правды нет нисколько! Тут вовсе ни при чем французская казна! Мужичек-мастериц сокрыты имена, Но догадаться всем нетрудно об обмане, Узнавши, чье лицо глядит с роскошной ткани. Искусниц-мастериц, каких не знал Париж, О муж, ты тростью бьешь и голодом моришь, Чтоб девушки сии, прикованные к бане, Одно мое лицо сумели ткать по ткани! Замыслил негодяй — ткачихи ткать должны Венер, Юнон, Минерв с лицом твоей жены. Не захотел другой изображать фигуры, Не пожелал иной ты подыскать натуры. И так уж сотни раз меня ты продаешь, Как продал в первый раз аббату д'Отерош В уплату, может быть, и дал совет он дельный — В лесах производить сей гобелен поддельный. Для всех обнажена, Антон, твоя жена, Блудливых стариков я радовать должна, Чужих любовных ласк я вижу откровенность, В альковах у вельмож пригвождена я, Венус! А здесь? Ах, боже мой, и здесь покою нет! Со злобою глядят ткачихи мне вослед. Ка к убедить мне их, что злоба их напрасна. Не менее рабынь хозяйка их несчастна. Меж всех его рабынь я первая раба — какова моя несчастная судьба! Мне не уйти из пут искусной этой пряжи, Меня ткачихи ткут на рынок для продажи, И так за годом год, за годом год идет. Ценитель сих Венер ответа не найдет, Откудова и как родился призрак странный — Из пены ли морской, из сырости ли банной? Так думала сама вчера еще. Но нет! Ценители Венер, получите ответ! Сего не разъяснив, в могилу я не лягу. Подайте ж мне, прошу, чернила и бумагу! Гусиное перо подайте, я прошу,— Вам о судьбе своей я повесть напишу. Будете если вы повесть сию читати,— Знайте — жесток Эрот, да и насмешлив, кстати. Где Венус? Где звезда? Я вспомнить всё хочу. Вот, взявши со стола оплывшую свечу, Ладонью заслоню, чтоб пламя не мерцало, И, крадучись, к тебе я подойду, зерцало. Я пристально гляжу. Неужто отекло И дышишь тяжело ты, хладное стекло? Зерцало! Трепеща, стою перед тобою, Как дева молода, что, тешась ворожбою, Стояла, ах, не раз в отеческом дому. О хладное стекло! Туманишься к чему? Нет, нет! Не может быть, чтоб ты не захотело Бесстрастно отразить еще живое тело! Еще не гаснет нимб вокруг моих волос, Еще глядят глаза, зеленые от слез. Глядят ли? Боже мой! В зерцале, полном света, Лишь тусклый огонек я вижу… Только это! Оплывшую свечу, и больше ничего! Оплывшую свечу, и больше никого! Где Венус? Где звезда? Где женщина раздета? Оплывшую свечу я вижу. Я ли это? Гусиного пера не надо! — я кричу.— Свою свободу я вернуть себе хочу, Покудова свеча еще не догорела, Покуда есть душа, покуда дышит тело. Так мсти же за звезду, оплывшая свеча! Пусть сизый язычок рванется, трепеща. Он скачет. Он растет. Пусть ринется на стены! Пожрет он пусть и вас, прокляты гобелены! Столб пламени затмит холодный лик луны, Проснитесь, девушки, что здесь заточены! Вас, безымянных дев, вас, безнадежных узниц, Зову на помощь я, как мстительных союзниц! О, боже! Дым густой валит через окно, Трещит под потолком тяжелое бревно, Но дымовая вмиг развеется завеса — Вас, девы пленные, я выведу из леса! Навстречу пламени вей, ветер ледяной! Ах, небо звездное открылось надо мной. Незримою тропой из темного урмана Иду на белый свет — Венера домоткана! 1939

Поэзия как волшебство{691}

1 Известно, что в краю степном, в старинном городе одном жил Бальмонт — мировой судья. Была у Бальмонта семья. Все люди помнят этот дом, что рядом с мировым судом стоял на берегу речном, в старинном городе степном По воскресениям семью судья усаживал в ладью, Вез отдыхать на островки вверх по течению реки за железнодорожный мост. А то, в своих желаньях прост, вставал он утром в три часа! свистал охотничьего пса И, взяв двустволку, ехал в степь. Но в будни надевал он цепь И, бородат, широкогруд, над обвиняемыми суд, законам следуя, творил, И многих он приговорил. Тот город Омб[654] тонул в пыли. Сквозь город непрерывно шли стада рогатого скота к воротам боен. Густота Текущей крови, скорбный рев ведомых на убой быков, биенье трепетных сердец закалываемых овец— Вот голос Омба был каков. И в губернаторский дворец[655], в расположение полков, В пассаж, что выстроил купец, к жене чиновничьей в альков. В архиерейский тихий сад — повсюду крови терпкий смрад, несомый ветерком, проник. И заменял он аромат, казался даже сладковат для тех. кто к этому привык. Такая жизнь уже давно шла в Омбе. И не мудрено, не удивительно, что здесь, Где город кровью пахнет весь, и человечья кровь текла. Раз Бальмонт разбирал дела, Спокоен, справедлив и строг, десятка два гражданских склок с утра до полдня разобрал. …Тот оскорбил, другой украл. Одна свирепая свекровь невестку исщипала в кровь, Ей скалкою рассекла бровь, и до сих пор сочится кровь. Вот из предместья Волчий Лог[656] домовладелец приволок другого мещанина в суд. Друг другу в бороды плюют. Лишь у судейского стола унять их удалось с трудом, разнообразные дела решались мировым судом. И думал Бальмонт: "Что же в суд мне заявлений не несут Бедняги-пастухи о том, как их вчера лупил кнутом В воротах боен гуртоправ, всю кожу им со спин содрав? Кто прав из них и кто не прав? Виновный уплатил бы штраф!" И тут, усмешку подавив, он объявляет перерыв. И двери закрывает он. Оставшись в камере один, он на машинке "Ремингтон"[657] выстукивает: "Константин! В Америке ты побывал, ты таитянок целовал, на Нил взирал ты с пирамид. Талантлив ты и знаменит. Но не видал ты гекатомб[658]! Так приезжай же в город Омб. Закалывают здесь у нас по тысяче быков зараз. Забрызган кровью город весь. Сочится кровь людская здесь. И думаю, что в том я прав: ты горожан жестокий нрав смягчить сумеешь, чтоб воскрес к возвышенному интерес. Ведь ты — поэт, целитель душ, родня пророкам! И к тому ж,— такая мысль приходит мне,— что по провинции турне тебе, наверно, принесет весьма значительный доход. В том помогу по мере сил. Целую крепко! Михаил". 2 Свершилось, как судья желал. Встречать он едет на вокзал. С экспресса сходит на перрон, носильщиками окружен, рыжебородый господин. Да! Это братец Константин! Приехавший проговорил: "Привет, о брат мой Михаил!" — "Здорово, братец Константин! Ну, вот до наших палестин добрался ты!" И был ответ: "С востока свет, с востока свет! Коммерческого клуба зал по телеграфу заказал я для доклада своего "Поэзия как волшебство"" К пролетке следует поэт, но кланяются, догнав, Два представителя газет — газеты "Омбский телеграф" И "Омбский вестник". Воробей один зовется, Соловей — другого звучный псевдоним. Остановились перед ним. Но Бальмонт крикнул: "Не даю я никакого интервью Вам до доклада своего "Поэзия как волшебство"!" — "Ты прав, ты прав! — сказал судья.— И Воробья и Соловья Я привлекал за клевету. Подхватывая на лету Слова, коверкают их суть. Ты с ними осторожней будь! Одна газета полевей, другая несколько правей, но я ни эту и ни ту, по совести, не предпочту. И Воробей и Соловей насчет тебя писали вздор!" — "Пустое! Больше будет сбор!" И вышло так, как он сказал. В коммерческого клуба зал людская хлынула волна, всё затопила дополна. Явилась городская знать, чтоб смысл поэзии познать. Наряды самых важных дам чернели строго здесь и там. Пришли купцы-оптовики — кожевники и мясники. А стайки городских блудниц, напоминая пестрых птиц, защебетали в гнездах лож. Учащаяся молодежь на галерее замерла. И выглянул из-за угла провинциальный анархист, уволенный семинарист, Что парой самодельных бомб мечтал взорвать весь город Омб. Все были здесь. И не был тут, пожалуй, лишь рабочий люд. Он появляться не дерзал в коммерческого клуба зал. На кафедре — посланец муз. Свой рот, алевший как укус, Презрительно он приоткрыл, медлительно проговорил: "Вам, господа, я очень рад прочесть обещанный доклад. Вы тему знаете его: "Поэзия как волшебство". Стара как мир простая мысль, что слово изъясняет смысл. Но все ли ведают о том, что буква — это малый гном, Творящий дело колдовства? Гном, эльф[659], заметные едва! Их чарами живут слова. Волшебен каждый разговор…" "Идея эта не нова,— решил судья, потупив взор,— Но вероятно, с давних пор сокрылись гномы в недра гор. Не танец эльфов те слова, которые я в приговор, закону следуя, вношу. Брат! Это я учесть прошу". "Я букву эль вам опишу! — вскричал поэт.— Любовный хмель рождает в мире буква эль!" "Пожалуй, не попал ты в цель! — судья подумал.— Буква эль, входящая в глагол "люблю", Вошла в другой глагол "скорблю", а также и в глагол "скоблю", В словечки "плут" и "колбаса". Так в чем же, в чем тут чудеса?" Так, покачавши головой, судья подумал мировой. Он глухо прошептал: "О брат! Необоснован твой доклад! Ужель поверит в эту ложь учащаяся молодежь? Нет! От поэзии я жду совсем иного волшебства. Нет! Не у букв на поводу идут разумные слова. Не музыки я жду! Идей! Глаголом жечь сердца людей[660], Развратность обличать, порок. Вот что обязан ты, пророк! Брат! В людях зверское смягчать обязан ты через печать!" Так мыслил он, провинциал. Едва следить он успевал, Как брат, поведав о судьбе и буквы А и буквы Б, соображения свои высказывал о букве И. Но, видимо, докладчик сам вдруг понял, что господ и дам не покоряет волшебство. Не понимают ничего. Там скука ходит по рядам, Что за народ! У слушателя одного стал рот похож на букву О — зевота округлила рот. И, объясненья прекратив, на колдовской речитатив внезапно перешел поэт. Тут про волшебный лунный свет заговорил он нараспев, Про томных обнаженных дев, Про то, как горяча любовь, Про то, как жарок бой быков И, как от крови опьянев, приходят люди в буйный гнев Любить! Убить! Дерзать! Терзать![661] И не успел он досказать, как понял: это — в самый раз, Сверкают сотни жадных глаз. Все люди поняли его. …И сотворилось волшебство. 3 Но хмур на следующий день проснулся Бальмонт Михаил Сказал себе: "Что ж! Цепь надень! Суди, как прежде ты судил". Пошел он в камеру свою. Тут сторож, встретивши судью ему газеты подает! Ого! Уж помещен отчет! Газеты "Вестник" рецензент вещает: "Бальмонт — декадент", А "Телеграф", наоборот, хвалу поэту воздает. Но кто это ломает дверь? Зачем, рыча, как дикий зверь, Провинциальный анархист, уволенный семинарист, ворвался в камеру судьи? Он завопил: "Здесь все свои!" С размаху бьет он по плечу окаменевшего судью. "Горящих зданий я хочу! Хочу и это не таю! Хочу я пышных гекатомб. Взорву я бомбой город Омб, Чтоб брызнула под облака кровь разъяренного быка! Осуществлю,— мой час придет,— экспроприаторский налет На казначейство. Казначей пускай не спит теперь ночей!" — "Безумец вы! — сказал судья.— Вы где? Здесь камера моя. Как вы посмели, не тая, такую дерзость здесь кричать? Приказываю замолчать." И тотчас в собственный он дом увел бесстыдника с трудом, Поскольку лично был знаком с отцом его, со старичком, весьма почтеннейшим дьячком. Вот наградил же бог сынком! 4 Тогда приходит старший брат. Он спрашивает: "Как доклад?" — "Доклад? Ну что ж, хорош доклад! Но что же будет, милый брат, Коль станут жить, как ты зовешь? Пойдут любить и убивать, одежды с дев начнут срывать, как низменных страстей рабы. До поножовщины, стрельбы дойдут. И кто же виноват? Их приведут ко мне на суд. И что ж сказать смогу я тут? "Так проповедовал мой брат!" Одежды с дев срывать… А в суд вдруг заявленья принесут! Тогда увертки не спасут, хоть и поэт! Даже в похвалах газет нет доказательств, что ты прав! Вздор пишет "Омбский телеграф"! И Соловья и Воробья Я, скромный мировой судья, судил не раз. Платили штраф!" Нахмурившись, ответил брат: "О Михаил! Я сам не рад. Они не слушали доклад, они могли и освистать, и должен был я перестать Серьезно с ними говорить, но нужно ж было покорить аудиторию свою!" Такой ответ поверг судью в невыразимую печаль. "Как жаль! — сказал судья.— Как жаль! Теперь я понял наконец! Нет! Не тому учил отец". Но крикнул Бальмонт Константин: "О ты, законник, семьянин! Послушай, что тебе скажу. Тебя я строго не сужу… Ну, что же? Кто же наш отец[662]? Помещик он, и, наконец, Управы земской избран был он председателем. Забыл Ты это? Я же, старший сын, кто я? Я — русский дворянин! Но в Шуе, городе родном[663], еще в гимназии учась, с подпольным связан был кружком… Об этом вспомнил ты сейчас? И дальше: в восемнадцать лет пошел я в университет, и беспорядки учинил, и по этапу выслан был. Ты помнишь это? Ну так вот! Ты помнишь, брат мой, пятый год? Ведь был с народом я, поэт! Я эмигрировал[664]. Семь лет Скитался я… Объехал свет. Пойми же: славы ореол есть над моею головой! Я Перси Шелли[665] перевел, я Руставели[666] перевел, Я разговаривал с травой, с волной я говорил морской, с толпой я говорил людской.' Толпа базаров и таверн своеобразна и пестра, Но там передо мной вчера сидела низменная чернь. Пойми, мой брат! Сидела чернь. Не чернь трущоб, не чернь таверн, О нет! Иная чернь. На ней я видел даже ордена. И потому была она раз в тысячу еще черней. Такими именно людьми,— пойми, мой милый брат, пойми,— Гонимы были Байрон, Дант[667], Оскар Уайльд[668] стал арестант Но я решил: перехитрю! Гонителей я покорю. Всё темное, что есть во мне, я сам сознательно вполне им предъявил. Хитер я был! И, что бы ты ни говорил, гонителей я покорил. Да! Если букв волшебный звук до их ушей дошел не вдруг, Так сочетаньем темных слов я этих покорил ослов! Вот доказательство того, о чем докладывать не смог: Пусть это будет всем урок. Поэзия есть волшебство! Но вообще я — одинок. И горек, брат, мне твой упрек.— Тут шляпу взял поэт и трость.— Я в пыльном Омбе только гость! Веди же ты меня, о брат! Стихи иные буду рад прочесть с высоких эстакад Вокзалов или пристаней! О, там поэзия нужней! С народом встретиться я рад. Иду! Пойдешь со мною, брат?" — "Я занят! — отвечал судья.— Пустует камера моя, дела не могут долго ждать. Смогу ль тебя сопровождать?" 5 В полуденный то было час. На бойнях Омба кровь лилась. С колбасной фабрики как раз большую партию колбас Переносили в магазин, И жир сочился из корзин. Над улицами пыль плыла, Она багровая была. Взглянул судья из-за угла: Где Константин? И видит: Он поклонниками окружен. Вот встали на его пути и не дают ему уйти. "Простите! Дайте мне пройти!" Но нет. Проходу не дают. Альбомчики ему суют. Лель[669] — лидер местных мясников — кричит: "Я без обиняков скажу: поэзию люблю. Я книги ваши все скуплю!" — "Но пропустите! Я спешу!" — "Нет, я почтительно прошу: извольте посмотреть, каков есть настоящий бой быков". И все кричат наперебой: "На бойню!" — "Там идет забой!" Вот дама. Взгляд ее лукав. Поэта тянет за рукав. И вздрогнул Бальмонт. Свысока взглянул бы он на мясника, Но дама — взгляд ее лукав — так нежно трогает рукав. "Вы любите ли бой быков?" О, фея в царстве мясников! 6 И было так: до эстакад и в глубь кирпичных катакомб, какими славен город Омб, Он не добрался, старший брат. Но был банкет, и добрых вин отведал Бальмонт Константин. Он чернь умел перехитрить, обезопасить, покорить. Всех: варвара-оптовика, что выпучен из сюртука, и даму, скрывшую уста в пыланье лисьего хвоста. Другую даму, что толста, и третью даму, что тонка,— Всех покорить он был готов… Покуда лидер мясников вино поэту подливал в неиссякаемый бокал, Судья угрюмо взял свое испытанное ружье И глухо, как в полубреду, сказал жене: "Ну, я пойду!" И вышел за город он, в степь. В болоте глухо выла выпь. И ветер пел: "Ты носишь цепь! Рассыпь ее, скорей рассыпь!" "Брат! Старший брат! — воззвал судья.— Я мнил, что совесть ты моя, Но, милый брат, о старший брат, по совести, я даже рад, Что ты не праведней, чем я!" — Так он решил, захохотав. Среди цветов и сочных трав он весело пошел назад. "Возлюбим солнце. То-то, брат!" Покой в природе. Сытый шмель на вьющийся садится хмель, Как эльф! Тихонько хохоча и непонятно бормоча, никто не ведает о чем, К полуночи в свой тихий дом вернулся Бальмонт Михаил Наутро он уже судил. За это время, говорят, дел накопился целый ряд Об откушении носов, о выдирании усов, о кознях мелкого жулья. Без отдыха судил судья. Истцы вопили у стола, тесна им камера была, толпою окружали дом. Разнообразные дела решались мировым судом! 1939

Комментарии

1

Настоящее издание включает в себя около половины оригинальных стихотворных произведений Леонида Мартынова, вошедших в прижизненные книги его стихов. За пределами издания остаются многие стихотворения, напечатанные в авторских сборниках, в журналах и газетах, а также неопубликованные произведения из архива поэта. Не отражена в этом сборнике и обширная переводческая деятельность Л. Мартынова. Кроме коллективных сборников переводов, хрестоматий, антологий, в которых участвовал поэт, издано семь книг его переводов произведений поэтов Советских республик и зарубежных стран. (Такташ Х. Стихи/Пер. с татар. Л. Мартынова. М., 1948; Мадач Имре. Трагедия Человека: Пьеса/Пер. с венг. Леонида Мартынова. М., 1964; Поэты разных стран/Стихи зарубежных поэтов в пер. Л. Мартынова. М., 1964. Вып. 2. (Мастера поэтического перевода); Такташ X. Письма в грядущее: Стихотворения и поэмы/Перевод с татар. Л. Мартынова. Казань, 1971; Ади Э. Стихи/Перевод с венг. Л. Мартынова. М., 1975; Межелайтис Э. Голос/Стихи в пер. Л. Мартынова, Вильнюс, 1977; Вёрёшмарти М. Чонгор и Тюнде: Пьеса-сказка/Перевод с венг. Л. Мартынова. М., 1984.)Работа Мартынова-переводчика — специальная тема, выходящая за пределы данного издания.

Свою задачу составители видели в том, чтобы познакомить читателей с наиболее яркими и характерными образцами оригинального творчества поэта в различные периоды его литературного пути. При жизни Л. Мартынова на русском языке было издано 23 сборника стихов, двухтомник и трехтомное Собрание сочинений. Первая книга Л. Мартынова — "Стихи и поэмы" — вышла в Омске в 1939 г. В 1940 г. в Москве и Омске почти одновременно выходят два сборника под заглавием "Поэмы".

В годы Великой Отечественной войны Л. Мартынов, систематически выступая в периодической печати, выпустил в Омском книжном издательстве три книги стихотворений: "За Родину" (1941), "Мы придем" (1942), "Жар-цвет" (1944). В 1945 г. в Москве вышла книга стихотворений "Лукоморье", вскоре — в 1946 г. в Омске — сборник стихов "Эрцинский лес". В 1955 г. в Москве был издан сборник "Стихи", вызвавший много положительных откликов в нашей стране и за рубежом. С этого времени стихотворения Л. Мартынова начинают гораздо чаще публиковаться персональными сборниками преимущественно московскими издательствами.

Особо следует отметить книгу стихов "Первородство" (1965), удостоенную Государственной премии РСФСР 1966 г., и книгу "Гиперболы" (1972), удостоенную Государственной премии СССР 1974 г. В 1965 г. издается двухтомник, а в 1976—1977 гг. — Собрание сочинений в трех томах (первые два тома — стихотворения и поэмы, третий том — новеллы "Воздушные фрегаты"). В 1979 г. появилась книга новых стихов "Узел бурь". В 1981 г. издательство "Советский писатель" выпустило посмертно книгу новых стихотворений Л. Мартынова "Золотой запас", задуманную и сданную в издательство самим автором. В 1983 г. вышла книга "Река Тишина", которую составили стихотворения и поэмы написанные Л. Мартыновым до 30 лет (книга эта открыла в издательстве "Молодая гвардия" новую серию "В молодые годы"). Подготовка этой книги была начата автором, отобравшим для нее ранние стихотворения, указавшим даты их написания и определившим композицию книги'

В основу настоящего издания положены произведения, вошедшие в трехтомное Собрание сочинений Л. Мартынова, а также стихотворения из книг "Узел бурь" и "Золотой запас", вышедших после Собрания сочинений.

В сборнике три раздела: в первый входят стихотворения, во второй — поэмы. В разделе "Другие редакции и варианты" представлены наиболее интересные и показательные для творческой лаборатории поэта тексты.

Первую часть первого раздела составляют стихотворения из трехтомного издания, расположенные в хронологическом порядке в соответствии с замыслом автора. Сюда же вошли стихотворения "Завещание", "А многие В первые годы бессмертия...", "Узел бурь" ("Предсказательницы погоды..."), входившие в Собрание сочинений, но в позднейших редакциях включенные автором в книги "Узел бурь" и "Золотой запас".

Вторую часть первого раздела составляют стихотворения, не входившие в трехтомное издание. Это стихотворения из книг: "Первородство", "Голос природы" (М., 1966), "Гиперболы", "Земная ноша" (М., 1976), а также стихотворения из книг "Узел бурь" и "Золотой запас", вышедших после Собрания сочинений, и несколько ранних стихотворений из книги "Река Тишина". Стихотворения этой части раздела также помещены в хронологическом порядке. Ряд стихотворений из книги "Золотой запас" не датирован автором. Эти стихотворения помещены в конце второй части первого раздела.

Второй раздел составляют избранные поэмы, входившие в трехтомное Собрание сочинений. Из трехтомного издания не вошли в данное издание поэмы: "Бусы", "Искатель рая", "Найду я дорогу в Москву", "Иванов", "Северное сияние", "Баллада об Алексее Кольцове". За пределами издания остались также поэмы, не включенные в Собрание сочинений ["Зверуха", "Золотая лихорадка", "Патрик" ("Сибирские огни". 1925, № 1; 1926, № 1/2; 1935, № 2), "Встреча", "Сестра", "Рассказ про мастерство", "Волшебные сады", "Исповедь Елтона", "Сказка об атамане Василии Тюменце" (Мартынов Л. Поэмы. Омск, 1940), "Зима в Багдаде", "Сказ о Ферапонте" (Мартынов Л. Жар-цвет. Омск. 1943, на обложке: 1944).] и известные в более ранних публикациях.

Все произведения, публикуемые в настоящем издании, печатаются по последним прижизненным редакциям автора. В процессе работы произведено уточнение текстов по печатным изданиям и автографам из семейного архива поэта. Однако некоторые автографы Л. Мартынова хранятся у частных лиц. Выявленные в печатных текстах опечатки исправлены по автографам, в примечаниях оговариваются лишь смысловые опечатка.

Каждое примечание начинается со ссылки на первую публикацию, затем, через точку и двойной дефис, указываются публикации, содержащие смысловые изменения, вплоть до той, после которой текст не подергался авторской правке. Таким образом, последняя из указанных публикаций служит источником текста, по которому произведение печатается в данном издании. Если же примечание содержит ссылку только на первую публикацию, это означает, что текст стихотворения либо не перепечатывался, либо воспроизводился без авторских изменений.

Серьезные затруднения возникли с датировкой произведений. Л. Мартынов почти не указывал времени начала и окончания работы над стихотворением, не датировал он не только черновики, но и законченные, готовые к печати произведения. Постоянная, годами не прекращавшаяся работа поэта над совершенствованием своих произведений, в ходе которой нередко коренным образом менялся первоначальный замысел, часто не дает возможности установить точную дату создания произведения. Необходимо иметь в виду, что первая публикация далеко не всегда близка по времени к дате создания стихотворения. Нередки случаи, когда стихотворения появлялись в печати спустя много лет после их написания. В Собрании сочинений даты установлены самим автором, но некоторые из них при проверке оказались ошибочными. Так, в ряде случаев дата первой публикации предшествовала дате, указанной автором в Собрании сочинений, при этом текст стихотворения либо не менялся, либо изменения были незначительными. В этих случаях авторская дата заменена на дату первой публикации (выделяемую угловыми скобками). Все даты, помеченные в автографах, приводятся в примечаниях. Двойные авторские даты через тире заменены двойными датами через запятую, из которых первая означает год создания ранней редакции, вторая — переработанной. В отдельных случаях автор при повторных публикациях менял или снимал заглавие, порой возвращаясь к нему при последующих публикациях. Эти случаи оговорены в примечаниях.

Библиография произведений Л. Мартынова в периодике за первые послереволюционные годы, включая особенно печатные органы, выходившие на территории Зауралья, где публиковались ранние произведения писателя, до настоящего времени полностью не разработана. Исключение составляет только библиографическая опись журнала "Сибирские огни" ("Сибирские огни". Указатель содержания. 1922—1964 гг. Новосибирск, 1967). Просмотреть все газеты и журналы, издававшиеся в Сибири в 1920-х гг., составители не имели возможности. В связи с этим не исключены пробелы в сведениях о первых публикациях стихотворений поэта.

В примечаниях даются сведения библиографического и текстологического характера, историко-литературный комментарий, а также некоторые биографические данные, способствующие более глубокому пониманию того или иного стихотворения.

Настоящее издание является первым комментированным собранием произведений Леонида Мартынова.

Звездочка перед заглавием стихотворения означает, что к нему есть материал, публикуемый в разделе "Другие редакции и варианты".

Условные сокращения, принятые в примечаниях и в разделе "Другие редакции и варианты"

АП — альманах "Поэзия".

БО-64 — Мартынов Л. Стихи. М.: "Правда", 1964 (Б-ка "Огонька № 11).

БСП-61—Мартынов Л. Стихотворения. М.: Гослитиздат, 1961 ("Б-ка сов. поэзии").

вар.— вариант.

ВВВ-72 — Мартынов Л. Во-первых, во-вторых и в-третьих. Стихи разных лет. М.: "Молодая гвардия", 1972.

ВЛ — "Вопросы литературы".

ВМ — "Вечерняя Москва".

Г-72 — Мартынов Л. Гиперболы: Стихи. М.: "Современник", 1972.

Г-78 — Мартынов Л. Гиперболы: Стихи. М.: "Современник", 1978.

ГП-66 — Мартынов Л. Голос природы: Стихи. М.: "Сов. писатель", 1966.

ДН — "Дружба народов".

ДП — "День поэзии" (Москва).

др. ред. — другая редакция.

ЗЗап-81 — Мартынов Л. Золотой запас: Книга стихов. М.: "Сов. писатель", 1981.

Зв — "Звезда".

Зн — "Знамя".

ЗН-76—Мартынов Л. Земная ноша: Стихи. М.: "Современник", 1976.

Изв — "Известия".

Изд-64 — Мартынов Л. Поэмы. Новосибирск: Зап.-Сибирское книжное изд-во, 1964 ("Б-ка сибирской поэзии").

Изд-67 — Мартынов Л. Стихотворения. М.: "Худож. литература", 1967 ("Б-ка рус. сов. поэзии в 50-ти книжках").

ИЛ-73 — Мартынов Л. Избранная лирика. М.: "Детская литература", 1973 ("Поэтическая б-ка школьника").

КПр — "Комсомольская правда".

Л-45—Мартынов Л. Лукоморье: Стихи. М.: "Сов. писатель", 1945.

Л-58 — Мартынов Л. Лирика. М.: "Сов. писатель", 1958.

ЛГ — "Лит. газета".

ЛИ-69 — Мартынов Л. Людские имена: Книга стихов. М.: "Молодая гвардия", 1969.

"Лит. Москва" — "Лит. Москва", М.: Гослитиздат, 1956, № 1 (Лит.-худож. сб. московских писателей).

ЛиЖ — "Литература и жизнь".

ЛО — "Лит. обозрение".

ЛР — "Лит. Россия".

М — "Москва".

МГв — "Молодая гвардия".

МК — "Московский комсомолец".                                .

МП-42 — Мартынов Л. Мы придем: Книга стихов. Омск: Обл. гос. изд-во, 1942.

НиЖ — "Наука и жизнь".

НК-62 — Мартынов Л. Новая книга. М.: "Московский рабочий", 1962.

НМ — "Новый мир".

НС — "Наш современник".

ОА — "Омский альманах".

Ог — "Огонек".

Ок — "Октябрь".

ОП — "Омская правда".

П-40 — Мартынов Л. Поэмы. М.: "Сов. писатель", 1940.

Перв-65 — Мартынов Л. Первородство: Книга стихов. М.: "Молодая гвардия", 1965.

ПО-40 — Мартынов Л. Поэмы. Омск: Гос. изд-во, 1940.

Пр — "Правда".

РП — газета "Рабочий путь" (Омск).

РТ-83 — Мартынов Л. Река Тишина: Стихотворения и поэмы. 1919 — 1936. М.: "Молодая гвардия", 1983 ("В молодые годы").

С-55 — Мартынов Л. Стихи. М.: "Молодая гвардия", 1955.

СиП-39 — Мартынов Л. Стихи и поэмы. Омск: Обл. изд-во, 1939.

СиП-1, СиП-2 — Мартынов Л. Стихотворения и поэмы: В 2-х т. М.: "Худож. литература", 1965.

СО — "Сибирские огни".

СС-1, СС-2, СС-3 — Мартынов Л. Собрание сочинений: В 3-х т. М.: "Худож. литература", 1976—1977.

ст.— стих.

ст-ние — стихотворение.

Тр — газета "Труд".

УБ-79 — Мартынов Л. Узел бурь: Стихи. М.: "Современник", 1979.

УГ — "Учительская газета".

ЧСх — Мартынов Л. Черты сходства: Новеллы. М.: "Современник", 1982.

ЭЛ-46 — Мартынов Л. Эрцинский лес. Омск: Гос. изд-во, 1945 (на обложке: 1946).

Юн — "Юность".

(обратно)

2

* "Выдвинутые подбородки...". СиП-1. Два беловых автографа: первый — под загл. "Архангел", без ст. 13—16, с вар., дата: 1919; второй — под загл. "Прочь, в ночь!", др. ред., дата: 1920. Одно из первых известных ст-ний Л. Мартынова. Навеяно газетными сообщениями и рассказами очевидцев о революционных событиях в России, в частности в Петрограде, на который намекают слова о "гранитном борте реки",— на Иртыше, где вырос поэт, набережных в то время не было.

(обратно)

3

Провинциальный бульвар. СиП-1. Четыре беловых автографа: два — без загл., три — с вар., с датами: 1921, 1922. В содержании журнала СО. 1922, № 5 указывалось, что на с. 70 напечатано это ст-ние. Однако, свидетельствовал Мартынов в новелле "Как я начал печататься в "Сибирских огнях"" (СС-3. С. 163), "один из членов редколлегии ударил в набат и добился изъятия моих стихов, перепечатки этого листа, но в оглавлении мое имя и название стихотворения остались". Писатель А. Итин (1894—1945) в статье "Есть ли у нас критика" полностью публикует это ст-ние, сопровождая публикацию таким комментарием: "Стихотворение было вырезано из готового номера, получив, разумеется, еще большую известность, все читали и думали над эдиповской загадкой: "где же здесь эта самая контрреволюция?" Возможно, все это делается из лучших побуждений, но глупости от этого не убывает. Так политика является не выпрямлением партийной линии, а в корне противоречит ей" (вырезка без даты, по-видимому из новосибирской газеты "Сов. Сибирь", из архива Л. Н. Мартынова.)

(обратно)

4

* "Мы — футуристы невольные...". "Футуристы. Сборник 1. Походная типография агитпарохода III Интернационала". 1921, др. ред _ "Искусство" (Омск). 1922, № 2, др. ред. - - СиП-1. Два беловых автографа: один — с вар., с датами: 1920, 1921. Весной 1920 г. Мартынов сблизился с группой молодых литераторов и художников Омска и пережил кратковременное увлечение футуризмом. Сб. "Футуристы" — первый и единственный, издан художником В. И. Уфимцевым (1899 —1964) во время рейса агитпарохода по Иртышу и Оби. В сб., напечатанный на грубой желтой бумаге, вошли произведения членов омских творческих групп — "Червонная тройка" и "Артель поэтов и писателей". Среди ил. портрет Л. Мартынова, исполненный Уфимцевым (линолеум).

(обратно)

5

* Алла. СС-1. Три беловых автографа: первый — под загл. "Сонет Алле", второй — без загл., оба — др. ред., с датами: 1922, третий — с вар В новелле "Студия стужи" (ЧСх. С. 38—45) Мартынов рассказывает как было написано это ст-ние.

(обратно)

6

"Позднею ночью город пустынный...". Юн. 1958, № 6, под загл. "1918". - - Л-58. Три беловых автографа: первый — под загл. "Девушка", дата: 1920, второй — под загл. "Сумерки", др. ред., третий — без ст. 5—8, с вар., дата: 1920.

(обратно)

7

Серый час. СиП-1. Два беловых автографа: один — без загл., с вар., дата: 1920.

(обратно)

8

"Между домами старыми...". М. 1957, № 1, под загл. "Семнадцатый год", дата: 1921. - - Л-58. Беловой автограф —др. ред., дата: 1919.

(обратно)

9

Воздушные фрегаты. СО. 1923, № 5/6, с вар. -- Перв-65. Пять беловых автографов: четыре — с вар., один из них с датой: 1923. В одноименной новелле поэт рассказывает о возникновении этого ст-ния (Мартынов Л. Воздушные фрегаты: Новеллы. М., 1974. С. 149—157).

(обратно)

10

Рассмейтесь. СиП-1. Три беловых автографа: два — с вар., один — с датой: 1921.

(обратно)

11

*Сонет. СиП-1. Два беловых автографа: первый — без загл., др. ред., дата: 1920, второй — под загл. "Сонет, позднее посвященный Дьюле Ийешу".

(обратно)

12

*Балхаш. "Советская Сибирь". 1925, 18 янв., др. ред. - - ЗН-76, под загл. "Я помню...". - - СС-1. Беловой автограф — под загл. "Эпитафия", др. ред. Ст-ния "Сонет" и "Балхаш" навеяны впечатлениями поездок автора летом 1918 и 1919 гг. по Иртышу в Семипалатинск, выездами казахские селения (аулы) под Омском, участием в Балхашской экспедиции Уводстроя в 1921 г. и командировкой в 1923 г. в район Прибалхашья от газеты "Советская Сибирь".

(обратно)

13

* Нежность. РП. 1927, 3 апр., с эпиграфом: "Вы не ошиблись, стихи посвящены вам" (Марлоу), с вар. ст. 8. - - ЭЛ-46, без строфы 3. - - кСП-61, с вар. ст. 12. - - СиП-1. Три беловых автографа: два — с вар., датами: 1921, 1922, третий — под загл. "То, чего не будет", др. ред., дата: 1922. Авториз. машинопись — с вар., дата: 1924.

(обратно)

14

Элегия. СиП-1. Три беловых автографа: все — без загл., с вар., один — первое ст-ние из цикла "Сартлам", с датой: 1928, Томск. Авториз. машинопись — под загл. "Стихи, написанные в Томске", с вар.

(обратно)

15

Сирены. СиП-1. Беловой автограф — без загл., с вар., дата: 1922.

(обратно)

16

"Наш путь в тайгу...". "Сибирь" (Новосибирск). 1926, № 2, под загл. "Там, в недрах...", с вар,- -Перв-65. Беловой автограф. О возникновении ст-ния Мартынов писал так: "Став деятельным сотрудником газет и журналов и разъезжая по заданиям редакций в деревенские командировки, я лицом к лицу столкнулся со всем тем, что Маркс называл идиотизмом сельской жизни. Путешествуя по не столь бедному, сколь дикому и грязному Зауралью двадцатых годов, я однажды до того рассердился на трахоматозность и дизентерийность этих хлебных краев, что написал небезызвестное стихотворение "Наш путь в тайгу..."" (СС-3. С. 374). Ст-ние вызвало отклики в печати. В.А. Итин в статье "Новый Джек (О Леониде Мартынове)" писал: "Мартынов в стихотворении "Там, в недрах..." дал прекрасную поэтическую отповедь всей той сусально-лазурной стряпне, которую венчает в нашей поэзии Иван Ерошин" (РП. 1927, 23 апр.). О конфликте, возникшем у Мартынова с Ерошиным из-за этого ст-ния, см. новеллу "Из пламени рубашка" (СС-3. С. 371—378).

(обратно)

17

*Голый странник. СО. 1925, № 6, др. ред.- -БСП-61. Три беловых автографа: первый — с вар., дата: 1925, второй — без ст. 33—36, др. ред. Авториз. машинопись — др. ред.

(обратно)

18

Грусть. "30 дней". 1939, № 1.

(обратно)

19

*Гипнотизер. ЭЛ-46.- -"Смена". 1980, № 18, под загл. "Отставной моряк", др. ред.- -Печ. по СС-1 (ред. ЭЛ-46). Два беловых автографа: первый — под загл. "Отставной моряк" (текст "Смены"), второй — под загл. "Кто зовет", др. ред.

(обратно)

20

*Сахар был сладок... ЭЛ-46. Два автографа, оба — под загл. "Сахар, соль, снег": правленый — без ст. 28—29, др. ред.; беловой — др. ред.

(обратно)

21

Норд-ост. ЭЛ-46, с вар,- -СиП-1. Авториз. машинопись — без с вар.

(обратно)

22

*Торговцы тенью. "Сов. Сибирь". 1927, 9 янв., др. ред.- -ЭЛ-46. Беловой автограф — др. ред. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

23

Оттепель. СО. 1927, № 1,- -СиП-1. Четыре беловых автограф три — с вар., один — четвертое ст-ние из цикла "Ночные странники", без загл.

(обратно)

24

*"О, люди, Ваши темные дела...". РП. 1927, 17 апр., под загл. "Тело платит", др. ред.- -Перв-65. Три беловых автографа: один — под заг. "Холера, пуля, яд, удар ножа ль...", два — др. ред.

(обратно)

25

*Море было. СО. 1924, № 3, без ст. 25—29, др. ред.- -СиП-39.

(обратно)

26

Путь революционера. СС-1. Три беловых автографа: два — без загл два — с вар., один — др. ред., один — с датой: 1926. В ст-нии выражены чувства, владевшие молодым Мартыновым, активно участвовавшим в переустройстве зауральской действительности на новых социалистических началах (см. в СС-3 новеллу "Смертельный мошка", в ЧСх — новеллу "Балхашская экспедиция" и др.).

(обратно)

27

*"Писатель слов и сочинитель фраз...". РП. 1927, 23 апр., под загл. "Писатель", без ст. 13—15, др. ред.--ЭЛ-46, без ст. 1—3, др. ред,- Перв-65. Два беловых автографа: один — под загл. "Писатель слов", с вар.

(обратно)

28

Корреспондент. "Сов. Сибирь". 1927, 8 мая, под загл. "Безумный корреспондент",--Зв. 1927, № 9. Беловой автограф — с вар. Авториз. машинопись. Первое ст-ние Мартынова, опубликованное за пределами Сибири. В 1927 г. поэт побывал вместе с В. А. Итиным в Ленинграде, где Н. С. Тихонов взял для журнала "Звезда" это ст-ние (см. СС-3. С. 165).

(обратно)

29

Скоморох. НМ. 1945, № 11/12, без загл., с вар,- -ЭЛ-46,- -БО-64, без загл,- -Печ. по Перв-65, где восстановлено загл. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

30

Летописец. ЭЛ-46. Беловой автограф — под загл. "Букинист", др. ред. В одном из крупных сел севернее Омска на Иртыше жил крестьянин, собиратель книг и редкостей, которые он хранил в подвале своего дома. Мартынов бывал у него.

(обратно)

31

Река Тишина. Л-45,- - ЭЛ-46, без ст. 79—88, с вар,- -Л-58, без загл.- -Печ. по БСП-61, где автор вернулся к ред. Л-45. Беловой автограф и авториз. машинопись без ст. 80—89. В новелле "Аллея причуд" поэт рассказывает, что замысел этого ст-ния возник у него в начале 1920-х гг.; написано оно в середине того же десятилетия. Появилось в печати ст-ние только лет через двадцать и дало "столько хлеба критикам и литературоведам", вызвало "столько нареканий, восхищения и даже возмущения" (СС-3. С. 125). Некоторые исследователи усматривают в реке Тишине конкретную реку — Омь, Иртыш — и на этом пытаются строить свои умозаключения. Формальный повод для этого имеется: название реки Омь в переводе с татарского означает: Тихая. Некоторые реалии, упомянутые в ст-нии, тоже относятся к реке Оми — предместье Волчий хвост расположено на ее берегу, один из мостов через реку Омь в те годы был наплавным и, в отличие от другого моста — железного, назывался Деревянный мост. Упоминание об островах и ширине реки можно отнести к Иртышу и т. п. Однако смысл поэтического произведения нельзя выводить из его, пусть даже вполне реалистических, деталей. Ст-ние после публикации вызвало разноречивые суждения критиков (см.: Дементьев В. Леонид Мартынов: Поэт и время: 2-е изд. М., 1986. С. 64—68; Никульков А. Книга о поэтах. Новосибирск, 1972. С. 37; Урбан А. В настоящем времени. Л., 1984. С. 217).

(обратно)

32

Май. ЛГ. 1957, 8 июня, с вар.--БСП-61. Шесть автографов: пять черновых, беловой — с вар.

(обратно)

33

Ермак. СиП-39.

(обратно)

34

Подсолнух. ОП. 1936, 18 янв., под загл. "Спор с живописцем" (главы из повести), подпись: Мартын Леонидов, др. ред.- -СиП-39, с вар. - -Л-45, с вар.- -БСП-61. Авториз. машинопись — с вар. (текст СиП-39). Машиопись — др. ред.

(обратно)

35

Сон подсолнуха. ЭЛ-46. Беловой автограф — под загл. "Подсолнух", без ст. 30—35, с вар. Авториз. машинопись — без ст. 13—16, с вар.

(обратно)

36

Рассвет. СиП-39. Верстка СиП-39 с авторской правкой.

(обратно)

37

Вологда. НМ. 1944, № 11/12, с вар.--СиП-1. Беловой автограф, др. ред.

(обратно)

38

Деревья. Л-45. Беловой автограф.

(обратно)

39

В мире сорных трав... ЭЛ-46.--Перв-65,--СиП-1. Беловой автограф — под загл. "Древние машины", с вар.

(обратно)

40

Утешитель. ЭЛ-46. Машинопись— с вар.

(обратно)

41

Храм Мельпомены. Г-72. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

42

Пленный швед. НМ. 1938, № 7.- -СиП-39. Верстка СиП-39 с авторской правкой.

(обратно)

43

Гиперборея. Л-45, с вар.- -СС-1. Два беловых автографа: первый — под загл. "Скоморохи", второй — под загл. "Старый город", оба — др. ред. Гиперборея (греч.) — крайний север, в переносном смысле Заполярье.

(обратно)

44

Нюренбергский портной. СиП-39. Верстка СиП-39 с авторской правкой, с вар. Стихи, статьи, очерки Мартынова, появившиеся в печати того времени, говорят о том, что он хорошо понимал звериную сущность фашизма и точно выразил ее в таких ст-ниях, как "Нюренбергский портной", "Муза" и др. Его творчество в предвоенные годы свидетельствует о том, что "внутренне Мартынов был уже отмобилизован, был готов к неминуемой схватке с фашизмом" (Дементьев В. Леонид Мартынов: Поэт и время: 2-е изд. М., 1986. С. 133).

(обратно)

45

*Наяды. ОП. 1941, 2 февр., под загл. "Баллада о трехэтажном доме", др. ред.--СО. 1946, № 3,--ЭЛ-46,--Изд-64,--СС-1. В конце 1930-х гг. в Омске было построено здание Обь-Иртышского пароходства, в ведении которого находились все большие и малые реки бассейна. "Баллада о трехэтажном доме" — доме, в котором и размещалось пароходство,— подверглась незаслуженно разгромной критике: автор обвинялся ею в мистике и искажении действительности. Это одно из первых ст-ний поэта на тему об ответственности человека за состояние окружающей природы.

(обратно)

46

"Вот лес. Он был густ...". ЭЛ-46. Беловой автограф, др. ред.

(обратно)

47

"В промежутках Между штормами...". Юн. 1959, № 2, под загл. "О промежутках...".--СиП-1. Три автографа: два черновых и беловой.

(обратно)

48

Муза. "Огневые дни" (Новосибирск). 1942, кн. 2. Беловой автограф — с вар. Отклик Мартынова на события в Греции — установление в авг. 1936 г. в Греции фашистской диктатуры, вторжение в Грецию фашистской Италии в 1940 г. и фашистской Германии в апр. 1941 г.

(обратно)

49

Дым отечества. МП-42, др. ред.- -Л-45. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

50

Страна-холодырь. ЭЛ-46. Беловой автограф — под загл. "Так вот ты какая", с вар.

(обратно)

51

*Кружева. "Красный Север" (Вологда). 1935, 24 июня, Др. ред.- -"Звезда Севера". 1935, № 9, др. ред.- -СиП-39, без ст. 27—39, ДР- ред.--НМ. 1944, № 11/12, с вар,--Л-45.--БСП-61. Беловой автограф — с вар. Работу поэта над ст-нием можно условно разделить на два периода: к первому относятся ред. "Красного Севера" и "Звезды Севера"; Ред. СиП-39 как бы промежуточная, она ближе к предыдущим ред., но в ней уже есть элементы последующей ред. НМ. Позже в текст ст-ния вносились лишь незначительные изменения, что дает основание датировать ст-ние двойной датой. С мастерством кружевниц Мартынов познакомился, работая корреспондентом вологодских газет.

(обратно)

52

Ключ. НМ. 1945, № 11/12, под загл. "Любовь",- -ЭЛ-46.- -БСП-61, Та: 1939,--СиП-1, дата: 1946,--СС-1, дата: 1946.

(обратно)

53

Тоска. НМ. 1945, № 11/12,--Перв-65,--ВВВ-72, под За "Грусть",--Печ. по СС-1, где восстановлено загл. НМ. Беловой ав^' граф — с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

54

Эрцинский лес. Л-45, без загл., без ст. 27—42, с вар. - -ЛГ 1945, 1 дек., с_ вар,--ЭЛ-46,--БСП-61, дата: 1933—1946.--Изд-64, дата: 1946.- -СиП-1, дата: 1933—1946,- -Изд-67, дата: 1933—1946,- -СС-1, дата: 1933—1946. Дата уточнена по подписанию в печать ЭЛ-46 — 3) 1945 г. Два беловых автографа, оба — с вар. Авториз. машинопись с вар.

(обратно)

55

* "Замечали— По городу ходит прохожий?..". Л-45.--ЭЛ-46, под загл. "Гость",- -Печ. по Л-58, где автором снято загл. Три автографа- черновой; два беловых: первый — под загл. "Крысолов", др. ред.; второй — с вар. ст. 30, 48, 86—87. Машинопись — под загл. "Гость", Об истории создания этого ст-ния см. новеллу Мартынова "Лукоморье" (СС-3. С. 336—344).

(обратно)

56

"От печки Я оттер бы Гоголя...". ЗН-76. Беловой автограф —с вар.

(обратно)

57

Путешественник. ЭЛ-46. Беловой автограф.

(обратно)

58

След. Ок. 1955, № 4. Четыре беловых автографа: один — без загл., с вар. Положено на музыку М. Мильманом (вокальный цикл "Праздник").

(обратно)

59

Ночь. Зн. 1945, № 12, др. ред.- -С-55.- -Перв-65, без загл.- -Печ. по СиП-1, где восстановлено загл. Два беловых автографа: первый — др. ред., второй — с датой: 1945. Авториз. машинопись — др. ред.

(обратно)

60

Правда. Л-45, др. ред.--ЭЛ-46. Два автографа: правленый — без загл., др. ред; беловой — под загл. "Мы вместе", др. ред. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

61

Народ-победитель. ЭЛ-46.- -С-55, без загл., с вар.- -Перв-65. Беловой автограф — без загл., без ст. 13—26, с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

62

"Пластинок хриплый крик...". Зн. 1957, № 4, под загл. "После войны".- -БСП-61. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

63

Облака. ЭЛ-46. Беловой автограф — с вар. Авториз. машинопись с вар.

(обратно)

64

Баллада про Великий путь. ОП. 1945, 2 сент., с вар - -С-55,- -БСП-61, дата: 1947.- -Изд-64 (возврат к ред. ОП).- -Печ. по Перв-65, где автор вернулся к ред. текста С-55. Черновой автограф.

(обратно)

65

"Мне кажется, что я воскрес...". С-55. Шесть автографов: два черновых; четыре беловых: два — под загл. "Геркулес", с перестановкой ст. 5—6.

(обратно)

66

Лукоморье. НМ. 1944, № 11/12, под загл. "Дивная страна", с вар --Л-45, под загл. "Дивная страна", без ст. 1 —19, с вар.--ЭЛ-46. Беловой автограф — с вар. Тема Лукоморья, сказочной страны, не покидала поэта с детских лет. В одноименной новелле он писал, что в зрелые годы "интерес к Лукоморью,— уже не к сказочному и не журнальному, да и вообще не к далекому, а к близкому,— вернулся ко мне или возник заново в связи с газетной моей работой, помноженной на чтение историко- экономических источников и материалов... Лукоморье новгородских летописных преданий естественно сливалось в моем представлении с рассказами геологов о красотах пьезокварцевого кристаллически мерцающего Приполярного Урала, о старых "чрескаменных" путях с Печоры на Обь, о морских дорогах златокипящей Мангазеи былых времен, то есть о местах деятельности моряков Убекосибири и Карских экспедиций Комсеверопути, хорошо мне знакомых по зимним своим омским квартирам" (СС-3. С. 337). Интерес к северному сибирскому Лукоморью углубился у Мартынова после поездки в 1939 г. в Тобольск и работы над книгой "Повесть о Тобольском воеводстве" (Омск, 1945; второе изд.— Новосибирск, 1970). В военные годы тема Лукоморья как собирательного образа Родины была раскрыта поэтом в ряде ст-ний и в статье "Лукоморье" ("Красная звезда", 1942, 16 сент.). Статья получила много откликов и в дополненном виде была издана вместе с письмами фронтовиков отдельной брошюрой (Омск, 1942).

(обратно)

67

Царь природы. ЭЛ-46. Беловой автограф — с вар. Авториз. машинопись.

(обратно)

68

"И, по земле моей кочуя...". ОП. 1945, 23 сент., под загл. "Желанья",- -ЭЛ-46. Два беловых автографа: один — под загл. "Желанья", с вар.

(обратно)

69

Любовь. ЭЛ-46. без загл,--С-55. Два беловых автографа: один — под загл. "Ты права", с вар. Авториз. машинопись — под загл. "Ты жива", с вар. Положено на музыку М. Мильманом (вокальный "Праздник") и С. Касторским.

(обратно)

70

Северная сказка. ЭЛ-46, с вар,--СиП-1, с вар,--СС-1. Бел автограф под загл. "Старый город", др. ред.

(обратно)

71

"Еще черны и ус, и бровь...". ЭЛ-46. Беловой автограф. Автор. машинопись — под загл. "Танцор". Положено на музыку М. Мильман (вокальный цикл "Праздник").

(обратно)

72

Переправа. ЭЛ-46. Беловой автограф — под загл. "Харон", др. ред. Ст-ние было начато поэтом под впечатлением поездки в Тобольск в сент 1939 г., а окончено в последний год войны. Оно неоднократно привлекало внимание исследователей творчества Мартынова, подвергалось детальному рассмотрению, анализу, толкованиям (см.: Дементьев В. Леонид Мартынов: Поэт и время: 2-е изд. М., 1986. С. 154—158; Павловский А Советская философская поэзия. Л., 1984. С. 100—107; Утков В. "Где оно твое Лукоморье?"//Л О. 1981, № 6. С. 95—99).

(обратно)

73

Первый снег. С-55. Беловой автограф — с вар. Две авториз. машинописи, обе — с вар. Положено на музыку А. Лепиным.

(обратно)

74

Слон. Юн. 1961. № 11, с вар.- -СиП-1. Беловой автограф — под загл. "Слоны", с вар.

(обратно)

75

*"Уйдя, Вы дверью хлопнули...". "Смена". 1964, № 15. Семь автографов: два черновых; пять беловых: один — под загл. "Всепрощенье", один — под загл. "Да, будет так!", два — с вар., два — др. ред. Две машинописи, одна — под загл. "Апостол", с вар. Положено на музыку А. Лепиным.

(обратно)

76

Гномы. Перв-65. Два беловых автографа: один — под загл. "Бред", с вар.

(обратно)

77

Мороз. С-55. Два автографа: черновой и правленый.

(обратно)

78

Печаль-путешественница. СиП-1. Беловой автограф — с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

79

"Ты Без меня...". С-55. Два автографа: черновой и беловой. Положено на музыку М. Мильманом (вокальный цикл "Праздник") и Л. Афанасьевым.

(обратно)

80

Вода. Ок. 1955, № 4. Три беловых автографа: один — без загл., два — с вар. Тал — кустарниковая ива, тальник. Положено на музыку М. Таривердиевым.

(обратно)

81

*Проходные дворы. Ок. 1956, № 6, без ст. 13-15.- -Л-58.- -БСП-6 (возврат к ред. Ок.).- -Печ. по СС-1, где автор вернулся к ред. текста Л-58. Три беловых автографа: два — с вар., один — др. ред. Авториз. Машинопись — др. ред.

(обратно)

82

Семнадцатый год. ЛГ. 1957, 27 авг.

(обратно)

83

Кувшинка. НК-62. Три автографа: два черновых; беловой — с вар. Положено на музыку Б. Кравченко.

(обратно)

84

*"С осторожностью птицелова...". М. 1957, № 1, с вар. --Л-58. Шесть автографов: черновой; пять беловых: три — под загл. "Птичий рынок", все — др. ред.

(обратно)

85

Даритель счастья. СиП-1. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

86

"Я понял!..". С-55. Пять автографов: правленый — под загл. "Я понял", с вар.; четыре беловых: два — под загл. "Мир", один — под загл. "Действительность", все — с вар.

(обратно)

87

Праздник. ЛГ. 1957, 5 нояб. Беловой автограф — с вар. Авториз. машинопись. Положено на музыку М. Мильманом (вокальный цикл "Праздник") и Т. Коргановым.

(обратно)

88

Камин. С-55. Два автографа: черновой; правленый — под загл. "Больной богатырь", с вар.

(обратно)

89

"На черном Красные слова...". Зв. 1966, № 7. Семь автографов:

Четыре черновых; три беловых: два — под загл. "Выход", один — с вар. Ст-ние написано поэтом в сложный период его творческой жизни, когда справедливой критике подвергались многие его произведения

(обратно)

90

Равноправье. "Сельская молодежь". 1963, № 4. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

91

Пиретрум. Перв-65. Черновой автограф.

(обратно)

92

"Из смиренья не пишутся стихотворенья...". С-55. Пять автографов: правленый — под загл. "Прозренье", с вар.; четыре беловых: три — под загл. "Прозренье", два — с вар.

(обратно)

93

Туча. СиП-1. Четыре автографа: черновой; три беловых: один —- под загл. "Зной и холод", др. ред., один — с вар.

(обратно)

94

В цирке. СиП-1. Два автографа: правленый; беловой — под загл. "Представленье", с вар.

(обратно)

95

"Я вижу твои страданья...". НК-62. Два беловых автографа: оба — под загл. "Зло", с вар.

(обратно)

96

"Ты относишься ко мне...". Юн. 1958, № 6, под загл. "Песенка".- -НК-62. Пятнадцать автографов: десять черновых; пять беловых: один — под загл. "Идол", четыре—др. ред. Положено на музыку Я. Фрейдлиным.

(обратно)

97

"Завершился листопад...". ЛГ. 1957, 22 янв. Шесть беловых автографов: три — под загл. "Действующие лица", без ст. 1 — 14, др. ред., три — с вар.

(обратно)

98

Балерина. С-55. Четыре автографа: три черновых; беловой — с вар.

(обратно)

99

*"В чем убедишь ты стареющих...". С-55. Шесть автографов: правленый — с вар.; пять беловых: один — под загл. "Мужество", один под загл. "Зрелость", четыре — др. ред., один — с вар.

(обратно)

100

Август. СиП-1. Четыре автографа: правленый; три беловых: все— др. ред.

(обратно)

101

Морское дно. Зн. 1957, № 4. Четыре беловых автографа: все — с вар.

(обратно)

102

Март. С-55, с вар,- -БО-64. Три беловых автографа: все — с вар.

(обратно)

103

"Мне кажется — стихи твои...". Зн. 1961, № 3, под загл. "Гроза".--СС-1. Четыре автографа: два черновых; два беловых: первый — под загл. "Судьба", без ст. 13—80, др. ред., второй — под загл. "Гроза", без ст. 1 — 14, др. ред.

(обратно)

104

"Из года в год...". Зн. 1957, № 4, под загл. "В век атома".- -БСП-61- Правленый автограф — с вар.

(обратно)

105

Солнце и художник. "Лит. Москва". Два автографа, оба — под загл. "Солнце": правленый — с вар.; беловой.

(обратно)

106

Чары. Юн. 1964, № 3. Беловой автограф и авториз. машинопись.

(обратно)

107

Ива. Юн. 1957, № 1. Семь автографов: три черновых; четыре беловых: один — под загл. "Апрель", второй — под загл. "Эва", третий — под загл. "Ева", все — др. ред. Положено на музыку М. Мильманом (вокальный цикл "Праздник") и В. Баснером (входит в ораторию "Весна, Песни, Волнения").

(обратно)

108

Костер. Юн. 1957, № 1, без ст. 17-24,- -СиП-1. Пять автографов: четыре черновых; беловой — без ст. 21—24.

(обратно)

109

* "И вскользь мне бросила змея...". С-55. Два беловых автографа: первый — с вар., второй—др. ред.

(обратно)

110

* "В эту душную ночь...". Перв-65. Пять автографов: три черновых; правленый — др. ред.; беловой — под загл. "Беседа с богом", др. ред.

(обратно)

111

Богатый нищий. "Лит. Москва". Шесть беловых автографов: четыре — под загл. "Нищий", один — без загл., пять — с вар.

(обратно)

112

Переходное мгновенье. ДП. 1967, под загл. "Ноль часов". - - ЛИ-69.

(обратно)

113

Ночью по Замоскворечью. "Смена". 1970, № 6.- -ВМ. 1973, 9 июня, под загл. "Замоскворечье", без ст. 1 и строф 3 и 4,- -Печ. по Г-78, где автор вернулся к ред. "Смены". Тридцать один автограф: двадцать девять черновых; два беловых: один — под загл. "Замоскворечье", др. ред.

(обратно)

114

Удача. С-55. Три автографа: черновой; два беловых: оба —с вар. Положено на музыку М. Мильманом (вокальный цикл "Праздник").

(обратно)

115

Усталость. С-55. Два автографа: правленый; беловой — с вар.

(обратно)

116

*"Такие звуки есть вокруг...". С-55. Два автографа: правленый — с вар; беловой — под загл. "Совершенство", др. ред.

(обратно)

117

"Мы — как мы!..". С-55. Два беловых автографа: один — с вар.

(обратно)

118

31 декабря 1950 года. С-55,--Л-58, без загл.--Печ. по СиП-1, где восстановлено загл. Пять беловых автографов: два — под загл. "Наступленье", один — под загл. "Перелом", один — с вар.

(обратно)

119

Ночные звуки. С-55.

(обратно)

120

"У ночи — мрак...". С-55. Беловой автограф.

(обратно)

121

"Это — Не по моей и не по вашей вине...". Юн. 1962, № 4. Беловой автограф.

(обратно)

122

"Ночь Становилась Холодна...". С-55. Правленый автограф — с вар.

(обратно)

123

Листья. С-55. Два беловых автографа. Положено на музыку М. Таривердиевым и Е. Адлером.

(обратно)

124

Ложь. МГв. 1963, № 7, дата: 1949,--СиП-1, дата: 1951,- -СС-1, дата: 1951. Пять автографов: правленый — без загл., с вар.; четыре беловых: один — без загл., два — с вар.

(обратно)

125

Песня. Ог. 1951, № 16.- -С-55. Четыре автографа: три черновых: два — под загл. "Певец", с вар.; правленый. Ст-ние было прочитано Мартыновым на встрече с П. Нерудой в окт. 1961 г.

(обратно)

126

"Ночь. Где-то там, на страшной вышине...". Ок. 1956, № 12. Три черновых автографа: один — под загл. "Сон", с вар.

(обратно)

127

Птицы. МГв. 1964, № 4. Правленый автограф.

(обратно)

128

"И снова осень...". ДП. 1962. Беловой автограф, с вар.

(обратно)

129

"Я опять тебя обидел...". МГв. 1964, № 4. Черновой автограф.

(обратно)

130

"Кто следующий?..". Юн. 1957, № 1. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

131

*"Никого, Ничего...". Юн. 1956, № 6. Восемь автографов: три черновых; два правленых: оба — др. ред.; три беловых: один — под загл. "Никого, ничего...", второй — др. ред.

(обратно)

132

"Примерзло яблоко...". С-55. Беловой автограф с вар.

(обратно)

133

Седьмое чувство. Ок. 1955, № 11. Три беловых автографа: два— с вар. Ст-ние Мартынова послужило своеобразным толчком Н.Н. Асееву для создания следующей строфы в его "Звездных стихах" (1958—1959): Шестое? Девятое чувство?/ Двенадцатое? Не запомнишь!/ Подай же нам руку, Искусство,/ приди нам скорее на помощь. (Асеев Н. Собр. соч.: В 5-ти т. М., 1964. Т. 4. С. 211).

(обратно)

134

"Событье Свершилось...". С-55.

(обратно)

135

"Я помню: Целый день...". "Лит. Москва". Три автографа: два черновых; беловой — с вар. Авториз. машинопись.

(обратно)

136

Мир. С-55. Два автографа: черновой и беловой.

(обратно)

137

"Что-то Новое в мире...". С-55.- -БСП-61, дата: 1954,- -СиП-1, дата: [948— 1954.--Изд-67, дата: 1948— 1954.--СС-1, дата: 1948—1954. Черновой автограф. Авториз. машинопись — с вар. Положено на музыку В. Баснером (входит в состав оратории "Весна, Песни, Волнения").

(обратно)

138

Страусы. С-55.

(обратно)

139

Двадцатые годы. Ок. 1955, № 11. Беловой автограф — под загл. "Помню двадцатые годы", с вар.

(обратно)

140

"Звонят в Елоховском соборе...". ЛР. 1965, 21 мая. Четыре автографа: черновой; три беловых: первый — под загл. "Птицы", второй — под загл. "Продавщица птичек", все — др. ред.

(обратно)

141

Музыкальный ящик. С-55,- -БСП-61, дата: 1952.- -СС-1, дата: 1954. Два правленых автографа: оба — под загл. "Песня", с вар. Ст-ние написано в начале 50-х гг. после прогулки Мартынова по Лефортовскому району и посещения Бауманского рынка, который в то время своими очертаниями напоминал неравнобедренный треугольник — косой треух; в комиссионном магазине рынка поэт обратил внимание на старинный музыкальный ящик, неясно исполнявший различные мелодии. Ст-ние было высоко оценено Н. Асеевым, который давно внимательно следил за творчеством Мартынова, а в 50-е и 60-е гг. часто общался с ним. Асеев в своем ст-нии "К другу-стихотворцу", обращенном к Мартынову, писал: Вы самый удивительный рассказчик;/ мы помним все ваш "Музыкальный ящик",/ в котором вы восстановили время,/ осуществив былое в близкой теме.

(обратно)

142

"Закрывались магазины...". Ок. 1955, № 11. Два автографа: черновой; правленый — др. ред.

(обратно)

143

Голоса. Зн. 1957, № 4, с подзаг.: "(Зарубежным радиоклеветникам)", с вар.--СиП-1.- -ВВВ-72 (возврат к ред. Перв-65).- -Печ. по СС-1 где автор вернулся к ред. СиП-1. Семь автографов: шесть черновых- беловой — с вар. (текст Перв-65).

(обратно)

144

"По существу ли Эти споры?..". С-55. Положено на музыку В. Баснером (входит в состав оратории "Весна, Песни, Волнения").

(обратно)

145

Никогда. С-55.- -Перв-65.

(обратно)

146

Градус тепла. С-55. Три автографа: два правленых: первый — с вар., второй — др. ред.; беловой.

(обратно)

147

Снег тает... С-55. Два правленых автографа, оба — с вар. Положено на музыку Е. Адлером.

(обратно)

148

"Вечерело... Луч закатный...". С-55. Шесть автографов: пять черновых и беловой. Положено на музыку М. Таривердиевым и Е. Адлером.

(обратно)

149

Сон женщины. Ок. 1955, № 11.

(обратно)

150

Художник. Юн. 1957, № 1, без загл.- -СиП-1. Пять автографов: два правленых: один — др. ред.; три беловых: все — с вар.

(обратно)

151

Вьюги. М. 1957, № 1. В загл. ст-ния исправлена по автографу опечатка СС-1. Пять автографов: три черновых; два беловых: один— с вар. Положено на музыку М. Мильманом (вокальный цикл "Праздник").

(обратно)

152

"Хочется Сосредоточиться...". Ок. 1956, № 12. Четыре черновых автографа.

(обратно)

153

"Да, Многое исчезло без следов...". ЛГ. 1957, 22 янв,- -БСП-61, дата: 1953,- -СС-1, дата: 1955. Три беловых автографа: два — без загл., один под загл. "Памятник", один — с вар., два — др. ред.

(обратно)

154

Нагая истина. Зн. 1957, № 4. Два беловых автографа: один — с вар.

(обратно)

155

Шквал. С-55. Два автографа: беловой и черновой.

(обратно)

156

*Заводы. "Лит. Москва". Четыре автографа: два черновых; правленый — без загл., др. ред.; беловой — без загл., с вар.

(обратно)

157

Первооткрыватель. ЛиЖ. 1959, 25 марта,- -Изд-64, под загл. "Подземные моря",- -Печ. по Перв-65, где восстановлено загл. ЛиЖ. Четыре автографа: черновой; правленый — под загл. "Подземные моря", с вар.; два беловых: оба — под загл. "Подземные моря", с вар. Содержание ст-ния перекликается с ранними произведениями поэта ("Море было", "Путь революционера", "Корреспондент" и др.), навеянными его поездками по Сибири и Казахстану.

(обратно)

158

Дедал. Ок. 1956, № 9,- -НК-62. Черновой автограф.

(обратно)

159

Ночью. ДП. 1956.

(обратно)

160

"Нет, Тени За людьми не гонятся!..". НМ. 1957, № 4. Шестнадцать автографов: четырнадцать черновых; два беловых: оба — с вар.

(обратно)

161

"Будто Впрямь по чью-то душу...". С-55. Два автографа: черновой; беловой — без строф 5 и 8.

(обратно)

162

"О, годовщины, Годовщины...". С-55,- -КПр. 1973, 1 янв., без ст. 1 — 12.- -"Книжное обозрение". 1975, 1 янв., под загл. "Грядущим днем", без ст. 1 —12.- -Печ. по СС-1, где автор вернулся к ред. текста С-55. Четыре автографа: три черновых; беловой — под загл. "Вчерашний день", др. ред.

(обратно)

163

"В белый шелк по-летнему одета...". С-55. Правленый автограф — под загл. "Полночь", с вар. Положено на музыку В. Баснером (входит в состав оратории "Весна, Песни, Волнения").

(обратно)

164

Неподвижность. ДП. 1956,- -СиП-1. Шесть автографов: два черновых; три правленых: все — с вар.; беловой.

(обратно)

165

Эхо. С-55.--БСП-61, дата: 1956.--СиП-1, дата: 1955.--СС-1, дата: 1955. Пять автографов: два правленых: оба — с вар.; три беловых: все — с вар.

(обратно)

166

"Всё Обрело Первичный вес...". "Лит. Москва", под загл. "На ВСХВ",- - Л-58.- -БСП-61, под загл. "На выставке", дата: 1954.- -Перв-65, где вновь снято загл,- -СС-1, дата: 1956.

(обратно)

167

Дуб. ДП. 1956. Два автографа: правленый — с вар.; беловой.

(обратно)

168

"Троллейбус рванулся из мрака...". Ок. 1956, № 12. Два автографа: черновой; беловой — с вар.

(обратно)

169

"Будьте Любезны...". ДП. 1956.

(обратно)

170

Чистое небо. Л-58.--Перв-65, дата: 1947,--СиП-1, дата: 1945— 1956. -СС-1, дата: 1945—1956. Два беловых автографа: один — др. ред. Авториз. машинопись — др. ред.

(обратно)

171

Первородство. Ок. 1956, № 12.--"Журналист". 1967, № 11 без загл,- -Печ. по ВВВ-72, где восстановлено загл. Четыре автографа: три черновых и беловой.

(обратно)

172

"Как всё это случилось, в самом деле?..". НМ. 1957, № 4, под загл. "Начало".- -Л-58, под загл. "Начало века".- Перв-65. Четыре автографа: два черновых; два беловых: один — под загл. "Начало века".

(обратно)

173

Самокатная. Юн. 1957, № 10. Девятнадцать черновых автографов.

(обратно)

174

Итоги дня. ДП. 1956, без строф 10, 11, 13, с вар.- -СиП-1. Беловой автограф, др. ред.

(обратно)

175

Время. М. 1960, № 1.

(обратно)

176

"Короче, Короче, короче!..". Юн. 1961, № П.- -Перв-65. Три автографа: два черновых и беловой.

(обратно)

177

* "Забыто Суеверие былое...". М. 1957, № 1. Четырнадцать автографов: тринадцать черновых: один — др. ред.; один беловой.

(обратно)

178

Олива. Юн. 1957, № 10, с вар,- -Л-58, с вар,- -БСП-61. В ст. 44 исправлена по автографу опечатка. Три автографа: два черновых и беловой. Положено на музыку В. Баснером (входит в состав оратории "Весна, Песни, Волнения").

(обратно)

179

*Антарктида. Ок. 1956, № 6,--БСП-61, дата: 1955.--СС-1, дата: 1956. Беловой автограф — без загл., с вар.

(обратно)

180

"В темноте Притаился злодей...". Зн. 1957, № 4, под загл. "Люди".- -Л-58. Шесть автографов: два черновых; четыре беловых: все с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

181

"О вы, которые уснули...". ДП. 1957, под загл. "Поэт", с вар,- -Перв-65. Семь автографов: шесть правленых: два — под загл. "Старшинство", с вар.; беловой — под загл. "Старшинство". Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

182

Дрема луговая. Юн. 1961, № 4, без ст. 1—2,- -БСП-61. Семь автографов: пять черновых; два беловых: один — без ст. 1—2 (текст Юн. 1961).

(обратно)

183

"Отцокало Пегасово копыто...". ЛГ. 1957, 8 июня, под загл. "Вдохновенье",- -Л-58. Три беловых автографа: один — под загл. "Вдохновенье".

(обратно)

184

Свобода. Ок. 1957, № 9,- -СС-1, дата: 1948—1958. Правленый автограф — с вар.

(обратно)

185

"Душа беспокоится...". Юн. 1957, № 1,- -БСП-61, дата: 1953,- -СС-1, дата: 1957. Три автографа: два черновых; беловой — с вар.

(обратно)

186

"Есть стихи, Что тотчас увядают...". Зн. 1962, № 1, под загл. "Это Я...", с вар,- -НК-62.

(обратно)

187

"Я знаю, чем была...". Юн. 1961, № 11. Двадцать один автограф: девятнадцать черновых; два беловых: один — под загл. "Россия", с вар.

(обратно)

188

Вас не было еще... ЛГ. 1957, 5 нояб. Девятнадцать автографов: восемнадцать черновых; беловой — под загл. "Мы знаем не из книг", без ст. 36—37, др. ред.

(обратно)

189

"Кругом Звучали выхлопы...". БСП-61. Три автографа: черновой; два беловых: первый — без ст. 21—25, с вар., второй —др. ред.

(обратно)

190

Рыбинское море. Ок. 1957, № 4, с вар,- -БСП-61. Два автографа: черновой; правленый —- с вар.

(обратно)

191

Дети. ЛГ. 1957, 27 авг.- -Л-58, без загл.- -Печ. по ИЛ-73, где восстановлено загл. Три автографа: два черновых; правленый — без загл., с вар.

(обратно)

192

Шаг. НМ. 1957, № 4. Три автографа: два черновых и правленый.

(обратно)

193

"Я вспоминаю Средние века...". "Неделя". 1962, 26 авг.— 1 сент. Семь автографов: три черновых; два правленых: один — под загл. "Средние века", с вар.; два беловых: оба — с вар.

(обратно)

194

"О, земля моя!..". Сб. "День русской поэзии". М., 1958. Двадцать пять автографов: двадцать четыре черновых; беловой — с вар.

(обратно)

195

"Тень Телевизорной Антенны...". ЛГ. 1965, 2 февр. Два автограф.

(обратно)

196

Птенец. НМ. 1957, № 9, под загл. "Птенец голубки",- -БСП-61 Правленый автограф — под загл. "Птенец голубки", с вар.

(обратно)

197

Шаги. Юн. 1965, № 7. Беловой автограф, с вар.

(обратно)

198

*Новое поколенье. Зв. 1968, № 1. Три автографа: черновой; два беловых: один — под загл. "Увлеченье", др. ред.

(обратно)

199

*"Еще Боятся Высоты...". Зн. 1961, № 3. Одиннадцать автографов: девять черновых; два беловых: первый — с вар., второй — др. ред.

(обратно)

200

"Что делается В механике...". ЛГ. 1959, 9 апр. Четырнадцать черновых автографов.

(обратно)

201

Люди. Юн. 1959, № 10. Пятнадцать черновых автографов.

(обратно)

202

"Когда раскапывали Помпею...". МГв. 1960, № 5, под загл. "Пустота", с вар.- -НК-62, без загл., с вар,- -СиП-1.- -ВВВ-72 (возврат к ред. НК-62).- -Печ. по ИЛ-73, где автор вернулся к ред. текста СиП-1.

(обратно)

203

"Да здравствуют Искатели дорог!..". ЛГ. 1959, 24 окт., под загл. "Дороги", с вар,- - НК-62.- - СС-1. Двенадцать автографов: одиннадцать черновых и беловой.

(обратно)

204

"Невозможно Жить на белом свете...". Пр. 1965, 23 мая, под загл. "Невозможно...".- -ГП-66. Четыре автографа: два черновых; два беловых: один — с вар. Авториз. машинопись.

(обратно)

205

Песни. Юн. 1962, № 2, без ст. 3—5, с вар,-- НК-62, без ст. 3— 5,- - СиП-1,- - ВВВ-72 (возврат к ред. НК-62).- - Печ. по СС-1, где автор вернулся к ред. СиП-1. Три черновых автографа.

(обратно)

206

Весна. Зн. 1961, № 3.--СС-1. Три автографа: два черновых; беловой — с вар.

(обратно)

207

Граница. ЛГ. 1960, 18 окт. Пять автографов: четыре черновых и беловой.

(обратно)

208

Небо и земля. М. 1960, № 1. Восемь автографов: семь черновых и один правленый.

(обратно)

209

"Он Перед нами Открывает душу...". Пр. 1960, 19 июня, под загл. "Поэт".- - БСП-61.

(обратно)

210

*Ленинские горы. М. 1960, № 1. Девять автографов: пять черновых; четыре беловых: один — без загл., др. ред., один — под загл. "Лазоревая станция", др. ред., три — с вар. Ленинские горы — здесь: станция Московского метрополитена, представляющая собой остекленный каркас из дюраля, без каких-либо украшений.

(обратно)

211

"Намеренья. Легко ли разгадать их!..". М. 1960, № 1,- -СиП-2. Правленый автограф — под загл. "Среди потока", с вар.

(обратно)

212

Пан. МК- 1963, 31 дек., с вар,- -ДП. 1964. Два автографа: черновой; правленый — с вар.

(обратно)

213

*В девятьсот девяносто седьмом. ДП. 1967. Три беловых автографа: первый — под загл. "Скупая запись", без ст. 30—34, др. ред., второй — др. ред. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

214

Тоху-во-боху. ВЛ. 1966, № 6. Одиннадцать автографов: девять черновых, два беловых: первый — с вар., второй — без ст. 27—32.

(обратно)

215

* "Трава Никудышная, сорная...". ЛГ. 1963, 23 мая, под загл. "Разговор с небесами", др. ред.- -ВВВ-72. Правленый автограф — под загл. "Разговор с небесами", др. ред. (текст ЛГ).

(обратно)

216

*Воспоминанья. Юн. 1962, № 4. Беловой автограф — др. ред.

(обратно)

217

*Воспоминанья. Юн. 1962, № 4. Беловой автограф — др. ред.

(обратно)

218

Обвал. Юн. 1963, № 3. Черновой автограф. Авториз. Машинопись

(обратно)

219

*Корень зла. ДП. 1962. Четыре беловых автографа: три — с вап четвертый — без загл., др. ред. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

220

Лжете. ДП. 1962.

(обратно)

221

"Сколько ты ни шевелись там...". СиП-2. Семь автографов: четыре черновых; правленый; два беловых: оба — с вар. Авториз. машинопись —_ с вар. В ст-нии преломились впечатления детства поэта, проведенного в Омске, который "представлял собой скопище людей не двух, но по крайней мере двенадцати национальностей" (СС-3. С. 8—9).

(обратно)

222

Декабрь. ЛГ. 1960, 18 окт. Четыре автографа: три черновых и правленый.

(обратно)

223

"Я разговаривал С одним врачом...". ДП. 1966. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

224

"Я провожал Учительницу средней...". "Смена". 1963, № 1,- - СиП-2.

(обратно)

225

"Стихотворцы Говорят стихами...". Пр. 1967, 22 мая, под загл. "Поэт".- - ЛИ-69. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

226

"Рукава, Острова...". Юн. 1962, № 4,- -СиП-2. Пять автографов: три черновых; правленый — др. ред., беловой — с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

227

Ленинский проспект. Зн. 1961, № 3.- - Перв-65, без загл.- - Печ. по СиП-2, где восстановлено загл. Три автографа: черновой; два беловых: один — без загл.

(обратно)

228

"Отмечали Вы, схоласты...". Юн. 1962, № 4. Три автографа: черновой; два беловых: оба — под загл. "Схоласты", один — с вар., второй — др. ред.

(обратно)

229

"Где-то там Испортился реактор...". НК-62. Черновой автограф.

(обратно)

230

"Я видел, Как он борется со львом!..". ЛР. 1964, 10 янв. Три автографа: Два черновых; один правленый.

(обратно)

231

"Мы Правдой Мир вооружаем...". Зн. 1962, № 1.

(обратно)

232

Вознесся в космос человек. Зв. 1961, № 5. Три автографа: правленый — с вар.; два беловых: один — без загл., с вар.

(обратно)

233

Курский выступ. ВЛ. 1966, № 6. Курский выступ (Курская дуга) — расположение в районе Курска и Белгорода советских войск зимой н летом 1942—1943 гг., создавших на линии фронта глубокий выступ. Немецкое командование планировало ударами с севера и юга окружить и уничтожить советские войска. В развернувшейся битве 5 июля — 23 авг. 1943 г. войска вермахта потерпели поражение. Курская битва знаменовала собой коренной перелом в ходе войны. Орел. В честь освобождения 5 авг. 1943 г. Орла и Белгорода в Москве был дан первый победный артиллерийский салют.

(обратно)

234

Неуязвимость. Г-72. Двадцать шесть автографов: двадцать четыре черновых; два беловых: один — без загл., с вар.

(обратно)

235

"Я с Музою Глубокой ночью...". ДП. 1961, под загл. "Белый диск", с вар.- - НК-62.- - Перв-65 (возврат к загл. ДП).- - Печ. по СС-1, где автор вернулся к загл. НК-62. Шесть автографов: два черновых; два правленых: первый — под загл. "Белый диск", с вар. (текст ДП), второй— др. ред.; два беловых, оба — под загл. "Барометр": первый — др. ред., второй — без ст. 1 —13, др. ред. Две авториз. машинописи.

(обратно)

236

Во-первых, во-вторых и в-третьих. Юн. 1962, № 4. Три автографа: два черновых и правленый.

(обратно)

237

Весна. МК. 1965, 28 марта. Правленый автограф.

(обратно)

238

Терриконы. Л Р. 1963, 1 янв.

(обратно)

239

Проблема перевода. Юн. 1963, № 3,-- СС-1. Беловой автограф (текст Юн).

(обратно)

240

"Я куплю себе усы и бороду...". Перв-65. Черновой автограф.

(обратно)

241

Томленье. "Неделя". 1963, 6—12 окт,- - БО-64.

(обратно)

242

Круги по воде. СиП-2.

(обратно)

243

*Над философским словарем. Зн. 1964, № 9. Беловой автограф — без загл., с вар.

(обратно)

244

"Мир, Тот, которым мы владеем...". ЛГ. 1963, 14 нояб. Три автографа: черновой; два беловых: один — с вар.

(обратно)

245

"Много еще неясности...". ЛГ. 1963, 24 янв. Авториз. машинопись.

(обратно)

246

Настоящее мгновенье. ЛГ. 1962, 23 окт. Беловой автограф.

(обратно)

247

"Знаешь, Почему мне удаются...". Зн. 1964, № 9.- - Перв-65, с вар.- - Печ. по СиП-2, где автор вернулся к ред. Зн. Двадцать девять автографов: двадцать семь черновых; правленый — с вар., беловой — с вар. В ст-нии поэт обращается к воспоминаниям своего детства, проведенного в Омске (см. новеллу "Детские грезы"//СС-3. С. 7—17).

(обратно)

248

Небесный купол. ЛГ. 1963, 14 нояб. Четыре автографа: три черновых и беловой.

(обратно)

249

Простота. ГП-66. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

250

Старые времена. Ог. 1965, № 20. Правленый автограф — без загл.

(обратно)

251

"Сначала В облачный сосок...". СиП-2. Три автографа: два черновых; правленый — с вар.

(обратно)

252

"Одни Ворчат мне...". "Смена". 1963, № 1. Правленый автограф-

(обратно)

253

В ядре. УГ. 1966, 1 янв., под загл. "Земля",- - ГП-66,- - ВВВ-72 (возврат к загл. УГ).- - Печ. по СС-1, где восстановлено загл. ГП-66. Беловой автограф.

(обратно)

254

Успокоился воздух. Зн. 1963, № 12, с вар.- - СиП-2. Три автографа: черновой; два беловых: один — без загл., с вар.

(обратно)

255

Сила тяжести. МГв. 1963, № 7, без ст. 16—20, дата: 1963,- - Перв-65, без ст. 16-20,- - СиП-2, дата: 1962,- - ВВВ-72 (возврат к ред. Перв-65).- - И Л-73 (возврат к ред. СиП-2).- - СС-1, дата: 1962. Черновой автограф.

(обратно)

256

Взрыв. "Смена". -1963, № 1. Правленый автограф.

(обратно)

257

Камни. Зн. 1963, № 12, под загл. "Поле".--ГП-66. Авториз. машинопись.

(обратно)

258

"Мои Товарищи, Поэты...". ЛГ. 1963, 14 нояб. Разлив — поселок в 34 км от Ленинграда, в районе которого летом 1917 г. скрывался В. И. Ленин от преследований буржуазного Временного правительства.

(обратно)

259

Стикс. ЛГ. 1964, 29 авг. Беловой автограф.

(обратно)

260

На берегу. Юн. 1964, № 3. Беловой автограф.

(обратно)

261

Перевод с греческого. МГв. 1964, № 4, с вар,- - Перв-65.- - СиП-2. Правленый автограф — с вар.

(обратно)

262

"Тысяча девятьсот пятый...". Юн. 1963, № 3, под загл. "Год рожденья моего", с вар,- - ГП-66. Два черновых автографа.

(обратно)

263

Абрамцево. "Неделя". 1963, 15—21 дек. Абрамцево — усадьба близ Загорска (Моск. обл.). С 1843 г. принадлежало Аксаковым, с 1870 г.— С. И. Мамонтову, с 1918 г.— музей. В Абрамцеве у писателя С. Т. Аксакова гостили Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев, Ф. И. Тютчев, В. Г. Белинский, Г. Н. Грановский и др. В конце XIX в. здесь возник центр русской художественной жизни, с которым связаны имена многих крупных художников и артистов — В. Д. Поленова, В. А. Серова, В. М. и А. М. Васнецовых, И. Е. Репина, М. В. Нестерова, И. И. Левитана, М. А. Врубеля, Ф. И. Шаляпина, К. С. Станиславского и др. С 1882 г. в Абрамцеве существовала мастерская художественной резьбы по дереву.

(обратно)

264

"Не грозят мне Ни топор, ни плаха...". ЛР. 1964, 10 янв.

(обратно)

265

Деревня. ДП. 1965.

(обратно)

266

"Я, конечно, тоже недоволен...". УГ. 1964, 28 июля. Два беловых автографа: один — под загл. "Недовольство", с вар.

(обратно)

267

"Накапливается масса дел...". НК-62. Девятнадцать автографов: восемнадцать черновых; правленый — под загл. "Труд", с вар.

(обратно)

268

Я поднял стихотворную волну. МГв. 1963, № 7, без загл., с вар,- -СиП-2.- -ВВВ-72 (возврат к ред. МГв).- -Печ. по СС-1, где автор вернулся к ред. СиП-2. Шесть автографов: черновой; три правленых- все — без загл., один — с вар., два — др. ред.; два беловых: первый — без загл., с вар. (текст МГв), второй — с вар. Авториз. машинопись без загл., с вар. (текст МГв).

(обратно)

269

Великие. Юн. 1964, № 3, под загл. "Богомазы",- -Перв-65, без загл,- -СиП-2.

(обратно)

270

Старые поэты. ДП. 1965.

(обратно)

271

"Есть горы, Что остались до сих пор...". ЛР. 1964, 10 янв., под загл. "Горы" - -Перв-65. Два автографа: черновой и правленый.

(обратно)

272

Не по прописи. ЛР. 1964, 10 янв. Пять автографов: четыре черновых и беловой.

(обратно)

273

"Я Тебя Не умею беречь...". СиП-2. Три автографа: два черновых и беловой.

(обратно)

274

"Был Дождь как дождь...". ЛГ. 1965, 2 февр.- -Г-72, без ст. 1 — 21,- -Печ. по Г-78, где автор вернулся к ред. Л Г.

(обратно)

275

Время. СиП-2. Пять автографов: четыре черновых; беловой — с вар.

(обратно)

276

Ровесник. УГ. 1964, 28 июля. Беловой автограф.

(обратно)

277

Спиной к спине. ВЛ. 1966, № 6.--Г-72. Шесть автографов: четыре черновых; два беловых: первый — текст ВЛ, второй — без загл., с вар.

(обратно)

278

Доклад. СиП-2.

(обратно)

279

Двенадцать цезарей. ЛГ. 1964, 19 дек. Три автографа: два черновых; беловой — с вар.

(обратно)

280

Мать математика. ЛИ-69. Правленый автограф.

(обратно)

281

"Чувствую я, Что творится...". ЛГ. 1965, 2 февр.

(обратно)

282

*Поэты. ЛГ. 1965, 2 февр. Три автографа: черновой; правленый; беловой — без загл., др. ред.

(обратно)

283

Сухие крылья. Зн. 1965, № 7. Черновой автограф.

(обратно)

284

"Кто вы, Сочинители былин?..". Зн. 1965, № 7.

(обратно)

285

*Закат. ЛГ. 1965, 27 мая. Пятнадцать автографов: одиннадцать черновых; четыре правленых: все — под загл. "Метаморфозы заката" др. ред.

(обратно)

286

*На фоне облаков. "Смена". 1965, № 22. Три автографа: два черновых; беловой — под загл. "Челнок", др. ред.

(обратно)

287

"Империя, Я видел твой закат!..". ЗН-76. Шесть автографов: три черновых; три правленых: первый — под загл. "Сонет", второй — др. ред.

(обратно)

288

Видимое и невидимое. Зв. 1966, № 1. Правленый автограф — под загл. "Чудеса", с вар.

(обратно)

289

"Мы С Минского шоссе...". ЛР. 1965, 21 мая, под загл. "Чудесное местечко", с вар,- - ГП-66. Ст-ние навеяно впечатлениями поездки летом 1964 г. на дачу к знакомой Мартыновых, профессору-психологу Марии Семеновне Певзнер-Рейснер.

(обратно)

290

Лунный внук. МК. 1965, 27 июня. Черновой автограф.

(обратно)

291

*"Месяц-Отрок Льет...". Ог. 1965, № 20, под загл. "Месяц-отрок из старых есенинских строк".- -ЛИ-69. Четыре автографа: два черновых; правленый; беловой — др. ред.

(обратно)

292

Башкирская пещера. ЛГ. 1964, 29 авг., без ст. 23-32.- -СиП-2. Черновой автограф.

(обратно)

293

"О, если бы писали мы...". ЛГ. 1965, 2 февр. Правленый автограф.

(обратно)

294

Хлебников и черти. Зв. 1965, № 1.--СиП-2. В 20-е гг. Мартынов некоторое время жил в Москве, надеясь поступить в Высшие художественно-технические мастерские (ВХУТЕМАС), недавно организованные в Москве. Первое время он остановился у своего друга художника Николая Мамонтова (1897—1963) в общежитии на Мясницкой (ныне ул. Кирова). В этом доме жил и поэт В. Хлебников (1885—1922). Об эпизоде, рассказанном в ст-нии, Мартынов упоминает в новелле "Маски по-вхутемасски" (СС-3. С. 284).

(обратно)

295

"Наступает Утро с ветром...". СиП-2. Четыре автографа: три черновых; беловой — под загл. "Утро", с вар.

(обратно)

296

Мемуары. "Кругозор". 1964, № 5. Шесть автографов: три черновых; три правленых: один — без загл., два — др. ред.

(обратно)

297

Оборотная сторона. ЛГ. 1965, 2 февр. Два автографа: правленый; беловой — без загл., др. ред.

(обратно)

298

Надежда. Зв. 1965. № 1. Беловой автограф.

(обратно)

299

Какие вам стихи прочесть? СиП-2. Правленый автограф.

(обратно)

300

Петербургская баллада. Зв. 1965, № 1. Авториз. машинопись.

(обратно)

301

У трамплина. ДП. 1965. Черновой автограф. Авториз. машинопись, с вар.

(обратно)

302

"Я брежу Только тем...". СиП-2. Правленый автограф — с вар

(обратно)

303

Ленин. Изд-67. Беловой автограф — без загл., с вар. Положено н музыку А. П. Петровым, входит в шестую часть патетической поэмы "Бессмертие правды".

(обратно)

304

"Воспоминания зловещи...". Юн. 1969, № 3. Шесть автографов: пять черновых и беловой.

(обратно)

305

*Ушедший в землю. "Смена". 1969, № 12, под загл. "Древний океан", с вар,- - ЛИ-69. Пятнадцать автографов: одиннадцать черновых- два правленых: первый — с вар., второй — без загл., др. ред.; два беловых: первый — под загл. "Древний океан", с вар. (текст "Смены") второй — под загл. "Недра", др. ред.

(обратно)

306

Силуэты пней. ЛР. 1966, 21 окт. Четыре автографа: два черновых-

(обратно)

307

Мягкая рухлядь. Юн. 1966, № 11. Три автографа: два правленых, оба — с вар., и беловой.

(обратно)

308

Виденья Босха. ДН. 1976, № 1. Тринадцать автографов: одиннадцать черновых; два правленых: один — без загл., оба — др. ред. Авториз. машинопись.

(обратно)

309

Голос природы. ГП-66. Два автографа: правленый; беловой — без загл.

(обратно)

310

"Мир не до конца досоздан...". НиЖ. 1966, № 3, под загл. "Если бы открыл звезду я...".- - ГП-66. Две авториз. машинописи: первая — под загл. "Если бы открыл звезду я..." (текст НиЖ), вторая — под загл. "Планета Фридман".

(обратно)

311

Венера. "Моск. правда". 1966, 28 янв. Правленый автограф.

(обратно)

312

В Париже. Зн. 1966, № 2. В Париж Мартынов ездил с делегациями советских поэтов в 1964 и 1965 гг.

(обратно)

313

Подмосковье. Зн. 1965, № 7. Восемь автографов: пять черновых; Два правленых: оба — с вар.; беловой — под загл. "Деревня", др. ред. Авториз. машинопись.

(обратно)

314

Внутренний мир. ЛР. 1965, 21 мая. Три автографа: два черновых; беловой — без загл., др. ред.

(обратно)

315

Верви. "Смена". 1965, № 22. Авториз. машинопись.

(обратно)

316

"В метрополитене, В универмаге...". Зв. 1966, № 7.

(обратно)

317

"О, Россия!..". ЛР. 1966, 21 окт., под загл. "Русь".-ЛИ-69.-ЗН-76 (возврат к загл. ЛР).--Печ. по СС-2.

(обратно)

318

Два облика. Зв. 1966, № 7. Беловой автограф.

(обратно)

319

Черные тучи. Зв. 1973, № 12, под загл. "Тучи".- -ЗН-76.

(обратно)

320

"Есть люди: Обо мне забыли...". Юн. 1966, № 1, с вар.--СС-2. Два автографа: правленый — с вар.; беловой.

(обратно)

321

Идиллия. Зв. 1966, № 1. Черновой автограф — под загл. "Блеск росы".

(обратно)

322

Библиотека Грозного. В Л. 1966, № 6. Библиотеку Ивана IV ищут многие годы в Москве, в г. Александрове (Владимирской обл.) и других местах, поиски пока не дали результата.

(обратно)

323

"Небо Вновь набито сероватой...". Зв. 1966, № 7. Черновой автограф.

(обратно)

324

Много прежде. Зн. 1966, № 2. Двадцать шесть автографов: двадцать пять черновых; беловой — без загл., др. ред.

(обратно)

325

Чет и нечет. Юн. 1971, № 4.--Г-72. Правленый автограф.

(обратно)

326

Отчизна. "Пионер". 1966, № 9, с вар.--Г-72.

(обратно)

327

Воры времени. МК. 1966, 22 июня. Пять автографов: два черновых; Два правленых: один — под загл. "Воры", оба — с вар.; беловой.

(обратно)

328

Сверлящий взор. "Смена". 1969, № 2, без загл.--ЛИ-69. Два правленых автографа: один — без загл., с вар.

(обратно)

329

Дневники. Юн. 1968, № 5. Два автографа: правленый — под загл. "Дневник", с вар.; беловой.

(обратно)

330

Алтай. "Смена". 1969, № 12. Три автографа: черновой; правленый — под загл. "Алтайская явь", с вар.; беловой.

(обратно)

331

"Я осенью Немного раздражен...". Зв. 1968, 1, под загл. "Осень".--ЛИ-69. Беловой автограф — под загл. "Осень".

(обратно)

332

Погасшая молния. Юн. 1966, № 11. Два черновых автографа.

(обратно)

333

Я научился сочинять стихи. ЛИ-69. Правленый автограф.

(обратно)

334

*Вечный путь. ДП. 1966. Два автографа: правленый — без загл др. ред.; беловой.

(обратно)

335

* Ошибка Гершеля. МК. 1966, 22 июня. Семь автографов: пять черновых; два беловых: один — с вар. Авториз. машинопись — под загл. "Ошибка", др. ред.

(обратно)

336

"Какого цвета Ранняя весна?..". Юн. 1967, № 7, под загл. "Какого цвета ранняя весна",- - ЛИ-69.

(обратно)

337

Проза Есенина. ГП-66.- - СС-2. Авториз. машинопись. Мартынов первым из поэтов обратил внимание на космические мотивы в статье- трактате С. Есенина "Ключи Марии" (Собр. соч. М., 1979. Т. 5. С. 167— 191). Кроме процитированных Мартыновым в ст-нии отрывков С. Есенин пророчески писал: "Пространство будет побеждено... Воздушные рифы глазам воздушных корабельщиков будут видимы так же, как рифы водные... человечество будет перекликаться с Земли не только с близкими ему по планетам спутниками, а со всем миром в его необъятности" (Там же. С. 182).

(обратно)

338

Случается. Зв. 1966, № 7. Два беловых автографа: один — без загл., с вар.

(обратно)

339

Классики. ДП. 1967.

(обратно)

340

Как Добролюбов с Герценом, И поспорить. В конце 1850-х гг. вспыхнула полемика между А. И. Герценом, с одной стороны, и Н. А. Добролюбовым и Н. Г. Чернышевским,— с другой, по поводу оценки "лишних" людей. Революционные демократы подчеркивали пассивность этого типа русской жизни, широко отразившегося в литературе. Герцен же указывал на исторические заслуги "лишних" людей в мрачную эпоху последекабрьской реакции, видя в них предшественников революционных деятелей современности.

(обратно)

341

Точно Гончаров с Тургеневым, препирается. Причиной натянутых отношений И. А. Гончарова и И. С. Тургенева была мнительность первого, подозревавшего Тургенева в том, что он использует в своем творчестве темы и мотивы романа "Обрыв".

(обратно)

342

Встреча с Таном. ДП. 1967. В середине 20-х гг. Мартынов вместе с писателем В. А. Итиным поехал в Ленинград, где встретился с профессором Ленинградского университета Владимиром Германовичем Таном-Богоразом (1865—1936), этнографом и писателем. Мартынов пытался поступить на географический факультет, но Тан отказал ему, посоветовав продолжать писать стихи. Об этой встрече Мартынов рассказывает в новелле "Как я начал печататься в "Сибирских огнях"" (СС-3. С. 165).

(обратно)

343

Во дни переворота. Пр. 1967, 9 нояб., вместе со ст-нием "Октябрь был подобен не только бойцу...", под общим загл. "Октябрь".- - ЛИ-69. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

344

Тетрадь. Юн. 1968, № 5. Два правленых автографа.

(обратно)

345

Тяга к солнцу. Пр. 1967, 22 мая. Правленый автограф.

(обратно)

346

Баллада о композиторе Виссарионе Шебалине. В.Я. Шебалин. Статьи. Воспоминания. Материалы. М., 1970, под загл. "Музыка", с посвящением А.М. Шебалиной, с вар., дата: 1965, Москва.- - Г-72. Двенадцать автографов: одиннадцать черновых; беловой. Авториз. машинопись — под загл. "Музыка".

(обратно)

347

"Не будь Увядшим гладиолусом...". Зв. 1968, № 1, с вар,-- Г-72. Черновой автограф.

(обратно)

348

"Он залатан, Мой косматый парус...". Изв. 1967, 20 мая, под загл. "Парус", с вар,- - Г-72.

(обратно)

349

*Лета. Юн. 1969, № 3, с вар,- - СС-2. Два автографа: правленый — Др- ред.; беловой — с вар. (текст Юн).

(обратно)

350

Вятичи. "Смена". 1971, № 2, с вар,- - Г-72.

(обратно)

351

Лето. "Смена". 1969, № 12. Беловой автограф — под загл. "Мирный гул", с вар.

(обратно)

352

Еще не всё я понимал глубоко. Л Г. 1967, 1 мая. Мартынов высоко ценил творчество В.В. Маяковского: "С помощью Маяковского, — писал он,— я понял, что такое поэзия вообще" (СС-3. С. 27).

(обратно)

353

Прятки. ДП. 1968. Правленый автограф.

(обратно)

354

Евразийская баллада. Юн. 1967, № 7. Два правленых автографа: один — с вар.

(обратно)

355

Поэзия. Юн. 1967, № 7, под загл. "Мед Одина",- - ЛИ-69. Девять автографов: шесть черновых; два правленых: оба — др. ред.; беловой – вар. Ст-ние представляет собой вольный пересказ легенды об Одине — верховном боге скандинавского пантеона.

(обратно)

356

Дневник Шевченко. Зн. 1968, № 1. Два черновых автографа.

(обратно)

357

Имена мастеров. ЛИ-69. Правленый автограф. Аториз. машинопись— без. ст. 18—21, с вар.

(обратно)

358

Птица Сирин. ДП. 1968.- - ЛИ-69. Два автографа: правленый — под загл. "Русский стих", с вар.; беловой (текст ДП). Сирин — птица-дева, традиционный сказочный образ в русском искусстве.

(обратно)

359

Драгоценный камень. ЛГ. 1968, 6 нояб. Правленый автограф. В основе ст-ния — реальное событие: в окрестностях села Степановское, близ впадения Истры в Москва-реку, где Мартынов начиная с конца 60-х гг. проводил каждое лето, поэт нашел камень, удивительно напоминающий голову быка. Камень хранится в московской квартире Мартынова.

(обратно)

360

Двенадцатое колено. "Журналист". 1967, № 4, с вар,- - ЛИ-69.

(обратно)

361

"Обращаются, Как с пятилетним...". ЛИ-69. Два автографа - правленый — с вар.; беловой.

(обратно)

362

Яблоко. Л Г. 1968, 5 июня. Беловой автограф.

(обратно)

363

Когда стихотворенье не выходит. ЛГ. 1967, 1 мая.

(обратно)

364

Печать молчанья. ЛИ-69. Правленый автограф.

(обратно)

365

У телевизора. ЛГ. 1967, 1 мая. Девять автографов: семь черновых; два правленых: первый — под загл. "Телевидение", др. ред., второй — под загл. "Интервиденье", др. ред. Машинопись — др. ред.

(обратно)

366

*Чувство полета. ЛИ-69. Беловой автограф — без загл., др. ред.

(обратно)

367

Диодор Сицилийский. УГ. 1968, 9 янв. Два беловых автограл один — др. ред. Диодор Сицилийский (ок. 90—21 до н. э.) — древнегреч. историк, автор "Исторической библиотеки" в 40 томах, частично дошедшей до наших дней.

(обратно)

368

Вчерашний дождь. Зв. 1968, № 1.

(обратно)

369

"В садах За университетом...". "Смена". 1968, № 3.

(обратно)

370

"Незаменимых нет?..". "Сельская молодежь". 1966, № 4,- - ЛИ-69 Беловой автограф (текст "Сельской молодежи").

(обратно)

371

"Весна, Как незримая птица...". ЛГ. 1969, 1 янв., под загл. "Любовь", с вар,- - ЛИ-69. Два правленых автографа.

(обратно)

372

Письмо. "Филателия". 1968, № 2. Правленый автограф.

(обратно)

373

Среди редеющего леса. ЛГ. 1968, 24 апр. Два автографа: черновой; беловой — с вар.

(обратно)

374

Черт Багряныч. ЛГ. 1968, 24 апр. Три автографа: правленый — с вар.; два беловых: один — без загл., др. ред.

(обратно)

375

"Год Двадцатый был...". Юн. 1969, № 3. Четыре автографа: два черновых; правленый — под загл. "В красных красках", с вар.; беловой.

(обратно)

376

Ленин и Вселенная. Зн. 1969, № 5. Два автографа: черновой; беловой — с вар.

(обратно)

377

Гиперболы. АП. 1968, вып. 1, с вар.--Г-72. Беловой автограф.

(обратно)

378

Красота. Юн. 1969, № 3. Правленый автограф — с вар.

(обратно)

379

Земные блага. ДП. 1969, с вар.--Г-72. Правленый автограф.

(обратно)

380

*С пути на путь. "Смена". 1970, № 6.-- Г-72. Три автографа: черновой — под загл. "Стрелочник ты сам"; правленый — без загл., с вар.; беловой — под загл. "Старый стрелочник", др. ред.

(обратно)

381

"На одном Конце Москвы...". Юн. 1969, № 3.- - Г-72. Положено на музыку Е. Адлером.

(обратно)

382

"Где-то, Может быть, во Мстере...". Зн. 1970, № 9. Два автографа: черновой и беловой.

(обратно)

383

"Вижу: Подымающийся выше всё...". ДП. 1969, под загл. "Как ты пишешься".- - Г-72. Правленый автограф, под загл. "Как ты пишешься" (текст ДП).

(обратно)

384

Насильно мил не будешь. Юн. 1970, № 3. Беловой автограф.

(обратно)

385

Есенин. Ог. 1973, 1 янв., с вар.--ЗН-76. Беловой автограф.

(обратно)

386

Келья летописца. "Смена". 1969, № 2.--СС-2. Беловой автограф.

(обратно)

387

Я знаю, какова Любовь. Л Р. 1969, 27 июня. Пять автографов: три черновых; два беловых: один — под загл. "Любовь", с вар.

(обратно)

388

Капля крови. Юн. 1969, № 10. Четыре автографа: черновой; правленый — без загл., с вар.; два беловых: один — без загл., др. ред.

(обратно)

389

"Лесной Массив Красив..." ЛГ. 1969, 15 окт. Пять автографов: три черновых; правленый — под загл. "Сонет с кодой", с вар.; беловой.

(обратно)

390

Натура. ЛГ. 1969, 15 окт., под загл. "Жизнь",- - Г-72. Шесть автографов: три черновых; правленый — под загл. "Портрет", др. ред.; два беловых: один — под загл. "Жизнь", др. ред.

(обратно)

391

*Знак. "Сельская молодежь". 1970, № 1. Четыре автографа: черновой; три беловых: два — под загл. "Запятая", оба — др. ред., третий — под загл. "Знак", с вар. Авториз. машинопись — под загл. "Запятая", др. ред.

(обратно)

392

*Двойник. "Смена". 1970, № 6. Четыре автографа: два черновых; правленый — с вар.; беловой — без загл., др. ред. Авториз. машинопись.

(обратно)

393

Забытый цветок. "Памир". 1971, № 4.

(обратно)

394

Полет над Барабой. Юн. 1969, № 3. Правленый автограф.

(обратно)

395

*От жажды к песням. ДП. 1971, без загл.-- ВВВ-72. Четыре автографа: черновой; три правленых: первый — с вар., второй —. загл. "Когда я вижу, как взбухают тучи", др. ред., третий — под заг. "Когда я вижу тучи в небе ясном", др. ред.

(обратно)

396

Пегас. Юн. 1970, № 3. Четыре автографа: черновой; три правленых- два — с вар.

(обратно)

397

"И спросил я у кукушки...". Юн. 1969, № 3. Беловой автограф.

(обратно)

398

Ревность. Зн. 1970, № 9. Два автографа: черновой и правленый.

(обратно)

399

Сон. Юн. 1970, № 3.- - Г-72. Три автографа: черновой; два правленых: один — с вар.

(обратно)

400

Творчество. Юн. 1970, № 3, с вар,- - Г-72. Четыре автографа: три черновых; правленый — с вар.

(обратно)

401

Волненье. ЛР. 1969, 27 июня. Два автографа: черновой; правленый — под загл. "Сердечное волненье", без ст. 6, др. ред.

(обратно)

402

"Я как будто несколько столетий...". Зн. 1970, № 9. Три автографа: два черновых и беловой.

(обратно)

403

Бессилье стариков. "Сельская молодежь". 1970, № 1. Беловой автограф.

(обратно)

404

Свои стихи Я узнаю...". НМ. 1971, № 7, под загл. "Бард".- - Г-72,- - ВВВ-72, под загл. "Старый бард",- - Печ. по Г-78, где автором снято загл. Правленый автограф — под загл. "Старый бард".

(обратно)

405

"Ты видишь? Через реку вброд...". Зн. 1971, № 7.

(обратно)

406

"Ты видишь? Через реку вброд...". Зн. 1971, № 7.

(обратно)

407

Судьба. Зв. 1971, № 1, с вар,- - Г-72. Авториз. машинопись — с вар- (текст Зв.).

(обратно)

408

Вечерняя звезда. Г-72. Два автографа: черновой и беловой.

(обратно)

409

Часы и весы. Г-72.

(обратно)

410

Книги. Зн. 1971, № 7. Правленый автограф — без загл., с вар.

(обратно)

411

Ангелы спора. Юн. 1971, № 4. Беловой автограф.

(обратно)

412

Воспоминанье. Зв. 1971, № 1. Беловой автограф. О поездке молодого Мартынова в Ленинград см. примеч. к ст-ниям "Корреспондент" и "Встреча с Таном".

(обратно)

413

*Бык воспоминаний. Зн. 1970, № 9. Пять автографов: три правленых: все — с вар.; два беловых: один — с вар.

(обратно)

414

Слова. НМ. 1971, № 7. Три черновых автографа.

(обратно)

415

Две тени. ЛГ. 1971, 1 янв. Беловой автограф.

(обратно)

416

"Букет Валялся посреди стола...". Зв. 1971, № 1,-- Г-72. Авториз. машинопись — под загл. "Наивная пчела", с вар.

(обратно)

417

Дети природы. "Смена". 1971, № 2.

(обратно)

418

*Лисенок. Зн. 1971, № 7, под загл. "Ребенок".--Г-72. Семь автографов: два черновых; два правленых; один — без загл., оба — др. ред.; три беловых: два — др. ред.

(обратно)

419

Изобразительные средства. Зн. 1970, № 9, с вар. -Г-72.

(обратно)

420

"Еще шалят, По-летнему одеты...". ЛГ. 1974, 1 мая. Два автографа: черновой и беловой.

(обратно)

421

"Решение Уйти в монахи...". СС-2. Правленый автограф — под загл. "Решение".

(обратно)

422

Завет Верлена. Юн. 1973, № 4, с вар.- - ЗН-76. Пять автографов: четыре черновых и беловой. Последняя строфа ст-ния — сжатый вольный пересказ известного ст-ния П. Верлена "Искусство поэзии".

(обратно)

423

Явленье Тютчева. ВЛ. 1972, № 9, без ст. 13—16, с вар.- - СС-2. Первый сборник ст-ний Тютчева вышел только в 1854 г., когда Федору Ивановичу Тютчеву (1803—1873) исполнился 51 год; за четыре года до этого в "Современнике" выступил Н. А. Некрасов (1821 —1877/78) с первой развернутой оценкой творчества Тютчева-поэта, однако это было признанием таланта Тютчева только в литературных кругах, более широкий интерес к поэзии Тютчева начался с середины 90-х гг.

(обратно)

424

*Баллада о Федоре Достоевском. "Кодры" (Кишинев). 1972 V Семнадцать автографов: пятнадцать черновых; два беловых: первый под загл. "У черта в турках", без ст. 19—32, второй — под загл. "Гость" др. ред. Авториз. машинопись — под загл. "Возможный разговор", без ст. 12 и 26—32, др. ред.

(обратно)

425

*Дар воображенья. Юн. 1973, № 4, с вар,- - ЗН-76. Два автографа: правленый — без загл., с вар.; беловой — без загл., др. ред. Мартынов начинал литературную деятельность и продолжал ее, уже будучи известным поэтом, как очеркист и репортер газет. В середине 30-х гг. в Омске он готовит сб. автобиографий орденоносцев сельского хозяйства и рабо-тает вместе со старым коммунистом П. А. Россомахиным (1886—?) над книгой воспоминаний о гражданской войне на Северном Урале. Обе книги, законченные Мартыновым, к сожалению, не увидели света.

(обратно)

426

Мы с тобой. ЗН-76.

(обратно)

427

"Лечу во времени...". НС. 1974, № 9,- - ЗН-76, с вар,- - Печ. по СС-2, где автор вернулся к ред. НС. Беловой автограф — с вар. (текст ЗН-76).

(обратно)

428

Прошлое. НМ. 1971, № 7, с вар,- - ЗН-76. Два беловых автографа: один — др. ред.

(обратно)

429

Стожары — ряд шестов или кольев, поставленных конусообразно или клеткой для просушки сена; второе значение — народное наименование созвездия Плеяд.

(обратно)

430

Безбожница. Юн. 1971, № 4.

(обратно)

431

Газетная тема. Юн. 1972, № 6,- - СС-2. Два автографа: правленый — без загл., с вар.; беловой.

(обратно)

432

Тайный друг. ДП. 1973, без загл.- - СС-2. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

433

*Вообразить себя созвездьем. Зн. 1972, № 7. Одиннадцать автографов: четыре черновых; семь беловых: три — под загл. "Созвездья", один — под загл. "Одиночки", два — др. ред., пять — с вар.

(обратно)

434

*Земная ноша. Зн. 1972, № 7. Беловой автограф — без загл., с вар.

(обратно)

435

"Со смерти Всё и начинается...". Г-72. Два автографа: правленый — с вар.; беловой.

(обратно)

436

Будничность. НМ. 1971, № 7. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

437

Эфир. НМ. 1971, № 7. Два автографа: правленый — с вар.; беловой.

(обратно)

438

Король. НМ. 1971, № 7, с вар,- - Г-72. Черновой автограф, под загл. "Король писательский".

(обратно)

439

Старый грех. НМ. 1971, № 7. Восемь автографов: семь черновых; правленый — с вар.

(обратно)

440

"Ветер С юга на север...". НМ. 1971, № 7. Три автографа: правленый — с вар.; два беловых: один — с вар.

(обратно)

441

Семь пар. НС. 1974, № 9,- -СС-2. Орех. СС-2.

(обратно)

442

Орех. СС-2.

(обратно)

443

"Дождь Подкрался неожиданно...". АП. 1974, вып. 11. Два автографа: черновой и беловой.

(обратно)

444

"Снежинка-горожанка...". Зв. 1973, № 7, под загл. "Мерцающее тельце".- - ЗН-76. Два автографа: черновой и беловой.

(обратно)

445

Моховая. Ог. 1973, № 1. Пять автографов: три черновых; правленый — под загл. "Баллада о Моховой", др. ред.; беловой. Две авториз. машинописи: одна — под загл. "Баллада о Моховой", др. ред.

(обратно)

446

Стоглав. СС-2. Четыре автографа: черновой; правленый — др. ред. два беловых: один — без загл., др. ред.

(обратно)

447

Стихи и проза. Л Г. 1973, 21 нояб., с вар,--ЗН-76. Черновой автограф.

(обратно)

448

Гусенок. "Смена". 1973, № 2, с вар.- - СС-2. Четыре автографа: три черновых; беловой — с вар.

(обратно)

449

*Гром и молния. МК 1972, 1 сент. Семь автографов: четыре черновых; два правленых: один — с вар.; беловой — без загл., др. ред.

(обратно)

450

Борьба. ВЛ. 1972, № 9. Четыре автографа: два черновых; два правленых: один — без загл., с вар.

(обратно)

451

Ветви. Юн. 1973, № 4,- - ЗН-76, под загл. "Голые ветви", с вар,- - Печ. по СС-2, где автор вернулся к ред. текста Юн. Три автографу два черновых; беловой — под загл. "Голые ветви", с вар. (текст ЗН-76).

(обратно)

452

Пошлость. Ог. 1973, № 1. Два беловых автографа: один — с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

453

*Автопортрет. "Смена". 1973, N2 2. Девять автографов: семь черновых; два правленых: первый — под загл. "Слезы бусин", второй — под загл. "Охранный пояс", оба — др. ред.

(обратно)

454

Встану рано. АП. 1974, вып. 11. Беловой автограф.

(обратно)

455

"Ты у меня, Я у тебя в объятьях...". Зв. 1973, № 7.

(обратно)

456

Сугробы. НС. 1974, № 9,- - ЗН-76, с вар,- - Печ. по СС-2, где автор вернулся к ред. текста НС. 1974. Черновой автограф.

(обратно)

457

Клонятся деревья. НС. 1974, № 9. Беловой автограф.

(обратно)

458

Вступившему в литературу. ЛГ. 1974, 1 мая. Девять автографов: восемь черновых; беловой — под загл. "Умильность".

(обратно)

459

Бакены. Юн. 1974, № 3. Черновой автограф.

(обратно)

460

Элегия. Юн. 1974, № 3.

(обратно)

461

"На детские твои нападки...". Юн. 1974, № 3.

(обратно)

462

Зори. Юн. 1974, № 3. Правленый автограф.

(обратно)

463

Белый сад. Юн. 1974, № 3.

(обратно)

464

Черный шар. Юн. 1974, № 3.

(обратно)

465

Ноктюрн. НС. 1974, № 4. Беловой автограф.

(обратно)

466

Уменье. АП. 1974, вып. 11. Правленый автограф—с вар.

(обратно)

467

Содержимое того или иного ящика. ЗН-76.

(обратно)

468

Классика. НМ. 1974, № 6. Беловой автограф. Две авториз. машинописи, обе — с вар.

(обратно)

469

Бой колоколов. Юн. 1973, № 4, без загл., с вар.- - СС-2. Два автографа: черновой и правленый. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

470

Бой колоколов. Юн. 1973, № 4, без загл., с вар.- - СС-2. Два автографа: черновой и правленый. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

471

Дом отчий. Зв. 1973, № 7. Беловой автограф.

(обратно)

472

Дух творчества. "Смена". 1972, № 2.- - ЗН-76. Два правленых автографа: один — др. ред. А. А. Блок записал 4 янв. 1918 г. в дневнике о посещении его С. Есениным и о разговоре с ним. Речь шла о судьбах интеллигенции в новых революционных условиях: "Интеллигент — птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ), он бьется, кричит от страха. А его возьмут... и выпустят..." (Блок А. Собр. соч.: В 6-ти томах. Л., 1982. Т. 5. С. 229).

(обратно)

473

На смерть Пикассо. Тр. 1973, 29 апр. Черновой автограф. В ст-нии перечислены действительные события, происходившие в день смерти испанского художника Пабло Пикассо (1881 —1973), Михаила Юрьевича Лермонтова (1814—1841) и Алексея Максимовича Горького (1868—1936).

(обратно)

474

Новости. СС-2. Три беловых автографа: один — др. ред. Авториз машинопись — без ст. 13, с вар.

(обратно)

475

"О, Сибирь, В летах своих и зимах...". Зн. 1973, № 7, с вар,- - ЗН-76. Правленый автограф — с вар.

(обратно)

476

Перчатка. Зв. 1973, № 7. Беловой автограф.

(обратно)

477

Плащ. НМ. 1974, № 6, с вар,- - ЗН-76. Беловой автограф — под загл. "Дождевой плащ", с вар.

(обратно)

478

Узел бурь. НМ. 1974, № 6, с вар,- СС-2. Семь автографов: шесть черновых; беловой — с вар. Авториз. машинопись — др. ред.

(обратно)

479

И бури царств и королевств В лазури александроневств Бесследно тонут — сложный поэтический образ, весьма характерный для творчества Мартынова, построенный на конкретной основе — месте захоронения крупных государственных деятелей на кладбищах Александро- Невской лавры в Ленинграде.

(обратно)

480

Секрет пустот. НМ. 1974, № 6. Восемь автографов: семь черновых; правленый — под загл. ["Косарь"], др. ред.

(обратно)

481

Кусок небес. ЛГ. 1974, 1 мая.

(обратно)

482

"К чему Глубокое молчание...". НМ. 1974, № 6.

(обратно)

483

Полярная ночь. ЛР. 1974, 7 июня. Семь автографов: шесть черновых; беловой.

(обратно)

484

Пан. ЛР. 1974, 7 июня. Четыре автографа: три черновых и правленый. Две авториз. машинописи: одна — с вар.

(обратно)

485

Глаза юнцов. "Пионер". 1973, № 4, с вар.-- СС-2.

(обратно)

486

"Ненаписанное мной...". Л Р. 1974, 7 июня. Правленый автограф.

(обратно)

487

Завещание. СС-2.- - ЗЗап-81. Семь автографов: шесть черновых; беловой.

(обратно)

488

Рисунок на бересте. Зв. 1973, № 7. Два правленых автографа: один — с вар.

(обратно)

489

С некоторых пор. НС. 1974, № 9.

(обратно)

490

"Я писал, переводил...". НС. 1974, № 9. Беловой автограф.

(обратно)

491

Явленья людей. Пр. 1975, 26 февр. Беловой автограф.

(обратно)

492

Исказители. ДН. 1975, № 1. Три автографа: два черновых; правленый — с вар. Опечатка в загл. СС-2 исправлена по автографу.

(обратно)

493

*Старый Пушкин. Зв. 1974, № 6. Три автографа: два черновых; правленый — без загл., др. ред.

(обратно)

494

Дублон. НС. 1974, № 9.

(обратно)

495

Рисунок пером. Спец. выпуск ЛГ и ЛР, посвященный восьмому Всесоюзному Пушкинскому празднику поэзии. 1974. 30 мая — 6 июня,- - ЗН-76. Шесть автографов: четыре черновых; два беловых: один — др. ред.

(обратно)

496

Притязанья. СС-2. Правленый автограф.

(обратно)

497

"А многие В первые годы бессмертия...". СС-2, под загл. "Одиночество".-- ЗЗап-81. Авториз. машинопись — под загл. "Одиночество" (текст СС-2), дата: 1974. Работы Н. И. Лобачевского не получили признания современников и были оценены значительно позже.

(обратно)

498

Тибетская медицина. ДН. 1976, № 1. Шесть автографов: два черновых; три правленых: первый — с вар., второй — без загл., др. ред.; беловой — др. ред. Авториз. машинопись.

(обратно)

499

Узел бурь. СС-2, под загл. "Предсказанья", без эпиграфа, без ст. 18, 28, 29,- - УБ-79. Авториз. машинопись — под загл. "Узел". Эпиграф взят автором в несколько измененном виде из одноименного ст-ния (ЗН-76. С. 170).

(обратно)

500

Радужность. СС-2. Три автографа: черновой; два беловых: один — с вар.

(обратно)

501

Баллада о Николае Рерихе. Зв. 1975, № 1. Три автографа: два черновых; беловой — с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

502

Я не говорю про цветы. Зв. 1975, № 1.

(обратно)

503

"Одни стихи Приходят за другими...". ЛР. 1975, 3 янв., под загл "Стихи".- - СС-2. Беловой автограф — др. ред. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

504

Даты. ДН. 1975, № 1. Правленый автограф — с вар. Авториз. машинопись.

(обратно)

505

Душа. НС. 1975, № 6. Авториз. машинопись.

(обратно)

506

Мартынов день. ДН. 1975, № 1,- - СС-2. Беловой автограф — с вар. Авториз. машинопись.

(обратно)

507

*Мир рифм. ДН. 1975, № 1. Два беловых автографа: первый — под загл. "Белый гриф", второй — под загл. "Писать без рифм", оба — др. ред. Авториз. машинопись.

(обратно)

508

Историк. Ог. 1975, № 21.

(обратно)

509

Рубикон. НС. 1974, № 9,- - СС-2. Двадцать два автографа: двадцать черновых; два правленых: первый — под загл. "Окрестности Китежа", второй — с вар.

(обратно)

510

Намедни. ДП. 1975.

(обратно)

511

*"Всё происходит лишь однажды!..". НС. 1974, № 9. Два правленых автографа: один — под загл. "Рука творца", др. ред.

(обратно)

512

Честь. СС-2. Черновой автограф.

(обратно)

513

Певец. Ог. 1975, № 21. Авториз. машинопись.

(обратно)

514

Небо. СС-2.

(обратно)

515

Венок. НС. 1975, № 6. Авториз. машинопись.

(обратно)

516

Туманы и туманности. Ог. 1975, № 21.

(обратно)

517

"Демоны! А из чего они сделаны?..". ЛР. 1975, 21 нояб., под загл. "Демоны".--СС-2. Беловой автограф — под загл. "Ангелы и демоны", с вар.

(обратно)

518

Дымы. ДН. 1976, № 1. Авториз. машинопись.

(обратно)

519

*Рождение дня. Пр. 1975, 26 февр. Пять автографов: два черновых; два правленых: оба — без загл., первый — с вар., второй — без ст. 1—5, др. ред.; беловой — под загл. "Тьма вопросов", без ст. 1—5, др. ред.

(обратно)

520

"До повторения охочи...". Ог. 1975, № 21. Авториз. машинопись.

(обратно)

521

Турбулентность. "Сельская молодежь". 1976, № 8. Турбулентность — состояние жидкости или газа, характеризующееся хаотическим движением частиц вещества по сложным траекториям.

(обратно)

522

Смысл слов. МК. 1976, 18 июня. Пять автографов: два черновых; правленый — с вар.; два беловых: оба — с вар.

(обратно)

523

Преображенья. МК. 1976, 18 июня.

(обратно)

524

Суббота. ДП. 1981, дата: 1919. Три беловых автографа: один — с вар.

(обратно)

525

* "Бегут вассалы Колчака...". "Искусство" (Омск). 1922, № 2, третье ст-ние из цикла "Мулен руж" (первые два: "Это начало поэмы..." и "Мы — футуристы невольные..."), с вар.- -ДП. 1980, дата: 1919. Беловой автограф — без ст. 1 —13, др. ред. Две авториз. машинописи: первая— под загл. "В иной стране", дата: 1920, вторая — без ст. 1 —13, с перестановкой ст. 18—19, др. ред., дата: 1921. В основе ст-ния впечатления молодого Мартынова от изгнания колчаковцев из Омска Красной Армией в нояб. 1919 г. Впоследствии первое четверостишие ст-ния вошло в заключительную часть поэмы "Адмиральский час".

(обратно)

526

"Ты — нерва спутанный комок...". Зн. 1983, № 2. Беловой авто граф — дата: 1921.

(обратно)

527

* "Сахарин — Это горькие слезы...". Зн. 1983, № 2. Беловой авто граф — др. ред., дата: 15 сент. 1921. Машинопись.

(обратно)

528

"Как много странного, как много пестрого...". РП. 1922, 26 марта под загл. "Цирк".--РТ-83. Два беловых автографа: один — под загл. "Марионетки", оба — с вар., в одном дата: 1921.

(обратно)

529

"Дебатам, прениям, стычкам...". ЗЗап-81. Беловой автограф—, с вар., дата: 13 нояб. 1922.

(обратно)

530

Ревматизм. "Сов. Сибирь". 1926, 20 июня, с вар.- -ДП. 1981, дата: 1922. Ульгень — верховное божество у алтайцев и шорцев.

(обратно)

531

Бросьте! "Сов. Сибирь". 1927, 1 янв.--РТ-83. Два беловых автографа: один — с вар., второй — др. ред. Газетная вырезка с авторской правкой. Дата: "1922" взята из авторского наброска содержания книги ранних ст-ний. В новелле "Дом на Почтовой" Мартынов писал, что эти "насмешливые стихи" были написаны по случаю того, что его знакомая Галина Хлебникова, "к ужасу больной матери своей, задумала покончить с пыльной омской житейской прозой, уехать на работу в экзотически-сказочное царство Комсевморпути в Арктику" (СС-3. С. 143).

(обратно)

532

"Всё это было так знакомо...". РТ-83. Черновой автограф. Машинопись с датой: 1922.

(обратно)

533

Мартыны. РТ-83. Четыре беловых автографа: один — без загл., три — с вар. Дата: нач. 20-х гг. взята из авторского наброска содержания книги ранних ст-ний.

(обратно)

534

"Нещаден Для усталых и отсталых...". Зн. 1983, № 2. Машинопись.

(обратно)

535

"О неведомом и о таинственном...". СиП-39, др. ред.- -РТ-83. Правленый автограф — под загл. "Воспоминанье", с вар. Машинопись. Дата: сер. 20-х гг. взята из авторского наброска содержания книги ранних ст-ний.

(обратно)

536

"На берегу под плакучими ивами...". Зн. 1983, № 2. Два беловых автографа: один — с посвящением Вс. Ив(анову), с вар. Дата: конец 20-х гг. взята из авторского наброска содержания книги ранних ст-ний.

(обратно)

537

"Чему грозят Сухие днища...". Ок. 1980, № 4. Три автографа: черновой; правленый — под загл. "Былые места", с вар.; беловой. Авториз. машинопись с датой: "1929".

(обратно)

538

Сомненья гоня. ЛГ. 1975, 8 окт., без ст. 18, с вар,--ЗЗап.-81. Три автографа: два черновых; правленый — под загл. "Время", без ст. 16— 20, с вар. Дата: "1930" взята из авторского наброска содержания книги ранних ст-ний.

(обратно)

539

Старая Русь. ЛГ. 1978, 25 янв., под загл. "В те времена...".- -УБ-79. Семь черновых автографов. Две авториз. машинописи: одна — под загл. "В те времена...", дата: 1933.

(обратно)

540

"Из молодца синеокого...". УБ-79. Авториз. машинопись с датой: 1945.

(обратно)

541

"Я Вас Люблю!..". ДП. 1956, с вар --НК-62,--СиП-1, дата: 1953. Четыре автографа: черновой; два правленых: один — под загл. "Сотворение мира", др. ред.; беловой — под загл. "Сотворение мира", с вар.

(обратно)

542

"Я С классикой...". Зн. 1962, № 1, с вар.--Перв-65. Три черновых автографа.

(обратно)

543

"Искусство часто путают с искусственностью...". ЛГ. 1963, 5 дек. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

544

Я не прощаюсь. ЛГ. 1963, 14 нояб. Авториз. машинопись.

(обратно)

545

Людские имена. ГП-66. Авторская дата на экземпляре книги: 1965. Четыре автографа: три черновых; беловой — с вар.

(обратно)

546

Любовь. Юн. 1966, № 11. Два автографа: правленый — без загл., др. ред.; беловой — с вар.

(обратно)

547

* "Не Пожаловал Деревни мне...". "Смена". 1966, № 21, под загл. "Новости и древности", др. ред.- -ЗН-76. Два черновых автографа. Авториз. машинопись — под загл. "Новости и древности", др. ред. (текст "Смены").

(обратно)

548

Единая стезя. Юн. 1966, № 1. Три черновых автографа.

(обратно)

549

Стачка. Зв. 1966, № 7. Два автографа: черновой; беловой — под загл. "Переворот", др. ред.

(обратно)

550

"О, великие начала Девятнадцатого века!..". ДП. 1966.- -ЗЗап-81. Семь автографов: пять черновых; два правленых, оба — под загл. "Старая библиотека", др. ред.

(обратно)

551

Жили-были. ВЛ. 1966, № 6, под загл. "Близость", др. ред.- -ЗЗап-81 Четыре автографа: два черновых; два беловых: первый — под загл. "Близость", др. ред. (текст ВЛ.), второй — под. загл. "На одной планете" с вар. Две авториз. машинописи: одна — под загл. "На одной планете" с вар.

(обратно)

552

"Язычники, христиане...". Юн. 1968, № 5. Пять автографов: два черновых; два правленых: один — др. ред.; беловой — др. ред.

(обратно)

553

Чужая душа. Зв. 1968, № 1. Авториз. машинопись.

(обратно)

554

"Чего Вам надо От меня!..". "Смена". 1968, № 3. Два беловых автографа: один — с вар.

(обратно)

555

Девушка и охотник. Юн. 1969, № 3. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

556

Ленин. Зн. 1970, №3.

(обратно)

557

Нахал. Юн. 1970, № 3, под загл. "Звонок из юности",- -Г-72. Четыре автографа: три правленых; два—с вар.; беловой — с вар.

(обратно)

558

Ночные птицы. ДН. 1975, № 1. Два черновых автографа. Авториз. машинопись с датой: 1970.

(обратно)

559

Если слепо верить Геродоту. ЛР. 1971, 16 июля. Три автографа: правленый-—с вар.; два беловых: один — под загл. "Скифские бани", с вар.

(обратно)

560

"Это верно?..". НМ. 1971, № 7. Правленый автограф — с вар.

(обратно)

561

"Как разгадаешь — кто вокруг?..". ЗЗап-81. Беловой автограф — под загл. "Нет, погоди!", др. ред. Четыре авториз. машинописи: две — под загл. "Нет, погоди!", др. ред., одна — под загл. "В ответ на крик", др. ред., одна — с датой: 1971.

(обратно)

562

*Эолова арфа. Зн. 1972, № 7, др. ред.--ЗН-76. Пятнадцать автографов: двенадцать черновых; два правленых: первый — под загл. "Мир песен", др. ред., второй — под загл. "Песни", без ст. 7—9, др. ред.; беловой — с вар.

(обратно)

563

Дар Прометея. ЛГ. 1972, 26 апр. Машинопись — под загл. "Аргонавты", др. ред.

(обратно)

564

Сирень. ЛГ. 1972, 26 апр., с вар,--ЗН-76. Три автографа: правленый — с вар.; два беловых: первый — с вар. (текст ЛГ), второй — с вар.

(обратно)

565

"Что-то Крикнули Вещие птицы...". УБ-79. Черновой автограф. Авториз. машинопись с датой: 1972.

(обратно)

566

"Безголовый мальчик: Только два крыла...". Ог. 1973, № 1, под загл. "Эрот", др. ред.--ЗЗап-81. Два автографа: правленый — под загл. "Эрот", др. ред. (текст Ог); беловой.

(обратно)

567

А может быть... Ог. 1973, № 1. Беловой автограф.

(обратно)

568

Ответ. Зв. 1973, № 7. Беловой автограф.

(обратно)

569

Старый театр. Юн. 1973, № 4, с вар,- -ЗН-76. Девять автографов: два правленых: оба — с вар.; семь беловых: все — с вар.

(обратно)

570

При жизни Ленина. "Смена". 1973, № 1, с вар.- -ЗН-76. Два правленых автографа: оба — с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

571

Облик народа. Ог. 1973, № 1. Шесть автографов: четыре черновых; правленый; беловой — без загл.

(обратно)

572

Старые вопросы. Зв. 1973, № 7. Четыре черновых автографа.

(обратно)

573

Ледяная свирель. "Смена". 1973, № 2. Три автографа: черновой; правленый — под загл. "Зимняя свирель", с вар.; беловой.

(обратно)

574

Ледниковое озеро. Зв. 1973, № 7. Беловой автограф — с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

575

Две тучи. ДН. 1975, № 1. Авториз. машинопись — дата: 1973.

(обратно)

576

Баллада о Северной Пальмире. НС. 1974, № 9. Двенадцать автографов: девять черновых; два правленых: один — под загл. "Баллада", др. ред.; беловой — без загл., др. ред. Авториз. машинопись — др. ред.

(обратно)

577

Преддверье дня. ЗЗап-81. Шесть автографов: черновой; два правленых: один — с вар.; три беловых: все — без загл.; один — с вар., два — др. ред. Авториз. машинопись — под загл. "Вопрос", др. ред., дата: 1974

(обратно)

578

За языческим бугром. НС. 1975, № 6, без ст. 4.--ДП. 1976, без загл. без ст. 4,- -ЗЗап-81. Три автографа: два черновых; правленый — с вар. Две авториз. машинописи: одна — с вар., дата: 1974.

(обратно)

579

*"Конечно. При первом знакомстве...". Зн. 1975, № 11, без ст. 10 с вар,- -УБ-79. Три автографа: черновой; два правленых: один — под загл. "При первом знакомстве", др. ред.

(обратно)

580

Открытие. Зв. 1975, № 1. Восемь автографов: шесть черновых; два беловых: первый — под загл. "Баллада", с вар., второй — без загл., др. ред. Авториз. машинопись.

(обратно)

581

Мгновенье. ЛР. 1975, 21 нояб. Беловой автограф и авториз. машинопись.

(обратно)

582

*"Старость Восседала молодая...". ЛР. 1975, 21 нояб. Правленый автограф — под загл. "Старость", др. ред. Авториз. машинопись.

(обратно)

583

Цветочек. ЛГ. 1975, 8 окт,- -Ок. 1980, № 4, с вар,- -Печ. по ЗЗап-81, где автор вернулся к ред. ЛГ. Два беловых автографа: первый — без ст. 1—2, второй — без ст. 1—3, с вар.

(обратно)

584

"Как Тихо, чинно, постепенно...". ЛР. 1975, 21 нояб., с вар.- -ЗЗап-81. Три автографа: два черновых; беловой — с вар.

(обратно)

585

"Галилей Ослеп от старости...". ЗН-76. Беловой автограф — с вар.

(обратно)

586

Латынь. ЗН-76. Беловой автограф

(обратно)

587

"Под старость Все становимся мы странными...". ЗН-76. Правленый автограф.

(обратно)

588

Вдохновенный слепец. "Аврора". 1976, № 11. Беловой автограф и авториз. машинопись.

(обратно)

589

Страна Лебедия. ЛГ. 1976, 26 мая, с вар,- -УБ-79. Два правленых автографа.

(обратно)

590

Маркиз и матрос. "Аврора". 1976, № 11. Двенадцать черновых автографов. Авториз. машинопись.

(обратно)

591

Белая ночь. ЛГ. 1976, 26 мая, № 21. Одиннадцать автографов: десять черновых; беловой — др. ред.

(обратно)

592

Смысл сна. "Сельская молодежь". 1976, № 8, с вар.- -ЗЗап-81. Авториз. машинопись.

(обратно)

593

На моей планете. ДП. 1977, под загл. "Боги металлургии".- -УБ-79. Машинопись — под загл. "Боги металлургии", с вар.

(обратно)

594

Закат. ЛГ. 1977, 16 февр,- -"Сельская молодежь". 1978, № 6, с вар,- -Печ. по УБ-79, где автор вернулся к ред. текста ЛГ.

(обратно)

595

Не за помыслы меня вини. ЛР. 1977, 29 апр., с вар.--УБ-79. Два автографа: черновой; беловой — с вар.

(обратно)

596

На лайнере благоразумия. Зн. 1977, № 6. Черновой автограф Авториз. машинопись.

(обратно)

597

"Но если бы вы все-таки спросили...". ДН. 1977, № 1. Четыре автографа: два черновых; два беловых: один — с вар.

(обратно)

598

Оборона. ЛГ. 1977, 16 февр., № 7, без загл., с вар,- -УБ-79. Авториз машинопись.

(обратно)

599

"Есть книги...". ДН. 1977, № 1. Два автографа: черновой и беловой.

(обратно)

600

Млечный Путь. Зн. 1977, № 6. Три черновых автографа.

(обратно)

601

Богоборец. "Нева". 1977, № 4, под загл. "Смерть Зевеса".- -УБ-79. Авториз. машинопись.

(обратно)

602

Тьма вопросов. АП. 1977, вып. 20, без ст. 17, с вар.- -УБ-79. Черновой автограф — под загл. "Под сводом хладного покоя". Авториз. машинопись.

(обратно)

603

Естественность. ДН. 1977, № 1. Четыре автографа: два черновых; правленый; беловой — под загл. "Мощь", с вар.

(обратно)

604

Ночь звездочетства. "Сельская молодежь". 1978, № 6. Беловой автограф.

(обратно)

605

"Холодный ум Одолевают думы...". Л Р. 1978, 3 марта. Беловой автограф — под загл. "Зов звезд". Авториз. машинопись — под загл. "Зов звезд".

(обратно)

606

"Я побывал У смерти в лапах...". Л Г. 1978, 25 янв. Два правленых автографа: оба — под загл. "Испарина", один — с вар.

(обратно)

607

"А, собственно говоря...". ЛГ. 1978, 25 янв. Черновой автограф. Авториз. машинопись — под загл. "Наперекор".

(обратно)

608

Сопротивляемость. ЛГ. 1978, 12 июля. Черновой автограф — под загл. "Силач".

(обратно)

609

"В тот день Работал я давно...". Зв. 1978, № 6.

(обратно)

610

"Где мы находимся?..". ЛР. 1978, 3 марта. Беловой автограф и авториз. машинопись.

(обратно)

611

Он и Елена. "Смена". 1978, № 19, под загл. "Наполеон и Елена".- -УБ-79. Шесть автографов: пять черновых: два — под загл. "Сумма углов", третий — под загл. "Беседа с Еленой", четвертый — без загл.; правленый — под загл. "Мемуары Елены", с вар. Речь идет о сосланном на остров Св. Елены Наполеоне Бонапарте.

(обратно)

612

Зять и тесть. "Смена". 1978, № 19. Два правленых автографа: один — под загл. "Семья", др. ред.

(обратно)

613

Мачты. "Смена". 1978, № 19. Два автографа: правленый и беловой: оба — без загл., с вар. Авториз. машинопись — с вар.

(обратно)

614

"Давным-давно уж ясных дней нет...". АП. 1978, вып. 22. Три автографа: черновой; правленый — с вар.; беловой.

(обратно)

615

"Обманутый, Не мысля об обмане...". Зв. 1978, № 6.

(обратно)

616

У дверей вечности. ЛР. 1978, 3 марта.

(обратно)

617

Поздний час. "Смена". 1978, № 19, с вар,- -УБ-79.

(обратно)

618

Крест. ЛР. 1978, 3 марта, без загл,- -УБ-79. Два беловых автографа: один — без загл., др. ред.

(обратно)

619

"Грибы мигрируют...". Зв. 1978, № 6. Беловой автограф, под загл. "Грибы", др. ред. Авториз. машинопись.

(обратно)

620

Страж. ДП. 1978. Две авториз. машинописи: одна —др. ред.

(обратно)

621

"Люди ревнивы...". ЛГ. 1978, 25 янв. Правленый автограф — под загл. "Всюду огни", др. ред.

(обратно)

622

Мнимая незавершенность. АП. 1978, вып. 22, без ст. 17,- -УБ-79. Три автографа: два черновых; беловой — с вар. Поэт высказывает здесь свой взгляд на движение искусства во времени, на взаимосвязанность стилей художников различных эпох.

(обратно)

623

Вне себя. Зв. 1978, № 6, под загл. "Юность".- -УБ-79, под загл. "Ясность белого дня".- -ЗЗап-81. Опечатки в УБ-79 и ЗЗап-81 исправлены по беловому автографу. Две авториз. машинописи: первая — под загл. "Ясность белого дня", вторая — под загл. "Вне себя".

(обратно)

624

"Нередко Бессмертия ищем...". Зв. 1978, № 6. Авториз. машинопись — под загл. "Калитки", др. ред.

(обратно)

625

"Эй, старик, Ты можешь петь...". ЛР. 1978, 6 окт., с вар.- -ЗЗап-81.

(обратно)

626

Дальние звезды. ЛР. 1978, 3 марта, Правленый автограф и авториз. машинопись.

(обратно)

627

"Овидий В Рим писал в тоске...". ЛГ. 1978, 12 июля, с вар.--ЗЗап-81 Правленый автограф и авториз. машинопись.

(обратно)

628

Шостакович. ЛО. 1978, № 11. Три автографа: правленый — под загл. "Смелое виденье", с вар.; два беловых: первый — под загл. "Виденье", с вар., второй — под загл. "Виденье Шостаковича". Авториз машинопись — под загл. "Виденье", с вар.

(обратно)

629

Золотой запас. ЛО. 1978, № 11. Два черновых автографа.

(обратно)

630

Луч. ЛР. 1978, 3 марта. Два автографа: правленый и беловой.

(обратно)

631

*Пловец. "Сов. Сибирь". 1926, 11 июля, под загл. "Спортсмен" др. ред.- -Зн. 1979, № 4. Дата: "1923" взята из авторского наброска содержания книги ранних ст-ний. Два беловых автографа: один — под загл. "Спортсмен", др. ред.

(обратно)

632

Считайте: это — я! Ог. 1975, № 21, без загл., др. ред.--3н. 1979, № 4, с вар,- -ЗЗап-81. Семь автографов: шесть черновых; правленый — под загл. "Это — я", с вар. Две авториз. машинописи: одна — без загл., с вар.

(обратно)

633

Гонец. УБ-79. Три черновых автографа.

(обратно)

634

Небесные письмена. УБ-79. Две авториз. машинописи: одна — с вар.

(обратно)

635

Таится смысл во всем. УБ-79. Беловой автограф.

(обратно)

636

В старом отеле. УБ-79. Беловой автограф. Ст-ние навеяно впечатлениями поездки Мартынова в Италию в составе делегации советских писателей в 1957 и 1958 гг.

(обратно)

637

Чернильница Лютера. УБ-79. Три автографа: два черновых и беловой.

(обратно)

638

Чернильница, Которой Лютер в черта Швырнул. После осуждения Лютера в мае 1521 г. папой римским как еретика он пробыл полтора года в Вартбурге, уединенном замке немецкого князя (ныне в ГДР, близ г. Эйзенаха). Лютер занимался переводом Библии на немецкий язык и писал воззвания и памфлеты. Напряженная работа довела его до галлюцинаций. На этой основе и существует предание о чернильнице, брошенной Лютером в дьявола, искушавшего его. Посетителям Вартбурга еще в прошлом веке показывали в одной из комнат замка чернильное пятно на стене, якобы оставшееся после этого случая. Сам Лютер нигде не упоминал об этом.

(обратно)

639

Профили. УБ-79. Правленый автограф.

(обратно)

640

Второе бытие. Зв. 1979, № I. Правленый автограф.

(обратно)

641

Халкидский лев. УБ-79. Черновой автограф и авториз. машинопись.

(обратно)

642

Художник Милашевский. УБ-79. Правленый автограф и авториз. машинопись — под загл. "Милашевский", с вар.

(обратно)

643

* Университет. УБ-79. Три беловых автографа: все — без загл.; первый — с вар., второй — др. ред. Авториз. машинопись.

(обратно)

644

Елей. УБ-79. Два черновых автографа.

(обратно)

645

"Мне чудилось, Что все дороги...". УБ-79. Черновой автограф и авториз. машинопись.

(обратно)

646

"Снег Идет за туманами вслед...". УБ-79. Авториз. машинопись.

(обратно)

647

Эпилог. УБ-79. Пять автографов: четыре черновых; правленый.

(обратно)

648

"Надоели Эти примитивы...". "Сельская молодежь". 1979, № 11. Авториз. машинопись.

(обратно)

649

"От соприкосновения Художника с Жизнью...". "Смена". 1979, № 11. Два правленых автографа: оба — под загл. "Образы", с вар.

(обратно)

650

Приходит время. ЛР. 1979, 6 июля, без загл.--ЗЗап-81. Четыре автографа: три черновых и беловой. В ЗЗап-81 в ст. 1 опечатка. Исправлена по автографу.

(обратно)

651

" Кому останутся Колдобины и пни...". Зн. 1979, № 4. Три автографа: черновой; правленый — под загл. "Наследство", с вар.; беловой — с вар. Авториз. машинопись.

(обратно)

652

Оглядываясь на былое. Ок. 1979, № 8.

(обратно)

653

"Я думаю, Что на Земле...". Зн. 1979, № 4. Правленый автограф — под загл. "Четыре-пять миллиардов", с вар.

(обратно)

654

Поля у дороги. Зн. 1979, № 4. Шесть черновых автографов.

(обратно)

655

* "Ты пишешь так мелко о том, что прошло...". Юн. 1972, № 6, под загл. "Процесс письма", др. ред.- -ДН. 1980, № 10. Беловой автограф — под загл. "Волшба букв".

(обратно)

656

* "И вдруг Затихли Лир бряцанья...". Ог. 1980, № 1. Семь автографов: пять черновых; правленый — под загл. "Дух утвержденья", др. ред.- беловой — под загл. "Дух споров", др. ред. Три авториз. машинописи- одна — под загл. "Пресвятая троица", две — под загл. "Дух споров", обе — др. ред. Опечатка в ЗЗап-81 исправлена по автографу.

(обратно)

657

"На прозу навалился я, кляня...". Ог. 1980, № 1.

(обратно)

658

"Ну, вот И снова я в унынье...". Ог. 1980, № 1.

(обратно)

659

Знаки препинания. Ок. 1980, № 4.

(обратно)

660

"Есть поэмы, не закончены...". Ог. 1980, № 1.

(обратно)

661

"О, литература Осьмнадцатого столетья...". Зв. 1980, № 2.-ЗЗап-81.

(обратно)

662

"О ты, Бумага несмятая...". Ог. 1980, № 1. Правленый автограф — с вар.

(обратно)

663

Всё чаще и чаще. Ог. 1980, № 1. Четыре автографа: три черновых; беловой. Авториз. машинопись.

(обратно)

664

"Это я, может быть, превращусь в горстку пепла...". Ог. 1980, № 1. Два автографа: черновой и беловой. Это ст-ние и ст-ние "Прилетел в окошко мотылек..." написаны поэтом в дни после смерти первой жены, Нины Анатольевны Поповой (1902—1979).

(обратно)

665

"Прилетел в окошко мотылек...". Ок. 1980, № 4. Два черновых автографа. Машинопись.

(обратно)

666

С улыбкой на устах. Зв. 1980, № 2. Два автографа: правленый; беловой — с вар. Авториз. машинопись.

(обратно)

667

Оглянувшись назад. Ок. 1980, № 4. Три автографа: черновой; правленый — с вар.; беловой.

(обратно)

668

"Весною ранней Смутно раздраженный...". ДН. 1980, № 10, под загл. "Снег",- -ЗЗап-81.

(обратно)

669

Сатир и нимфа. ЗЗап-81. Авториз. машинопись.

(обратно)

670

Мир искусства. ЗЗап-81. Четыре автографа: черновой; два правленых: первый — без загл., второй — с вар.; беловой — без загл., др. ред.

(обратно)

671

"Из мира Облачных Страниц.,.". ЗЗап-81. Шесть автографов: пять черновых; правленый — под загл. "Друг", др. ред.

(обратно)

672

"Такое иногда бросишь...". ЗЗап-81.

(обратно)

673

"Кто нынче читает Парни?..". Зн. 1980, № 7, под загл. "Вы их встречали?".- -ЗЗап-81. Два черновых автографа.

(обратно)

674

Невзгоды. ЗЗап-81. Два автографа: правленый — под загл. "Закон природы", с вар.; беловой — под загл. "Свобода", с вар. Авториз. машинопись.

(обратно)

675

"Кто Сроду Сочинял за одой оду...". ЗЗап-81. Три правленых автографа: один — под загл. "Лирика", др. ред., два — с вар.

(обратно)

676

Королевна. ЗЗап-81. Две авториз. машинописи: одна — под загл. "Ея высочество". Машинопись — с вар.

(обратно)

677

"Разрешаю одиночеству...". ЗЗап-81. Три автографа: два черновых и правленый.

(обратно)

678

"Зачем тайник?..". ЗЗап-81. Два беловых автографа: один — с вар.

(обратно)

679

"Я покупал газеты и журналы...". Зн. 1980, № 7.

(обратно)

680

"Увы, отнюдь не вся Вселенная...". ЗЗап-81.

(обратно)

681

За исключеньем исключений. ДН. 1980, № 10. Два автографа: черновой и беловой. Опечатка в ЗЗап-81 исправлена по автографу.

(обратно)

682

* Нечто третье. ЗЗап-81. Четырнадцать автографов: одиннадцать черновых; три беловых: первый — с вар., второй — без загл., др. ред. Две авториз. машинописи: одна — с вар. Две опечатки в ЗЗап-81 исправлены по автографу.

(обратно)

683

Адмиральский час. СО. 1924, № 5. В неопубликованной новелле "Домик на колесах" Мартынов пишет, что поэма "Адмиральский час" "формировалась у меня в сознании летом 1920 года". Одним из этапов ее созревания явилась юношеская неопубликованная поэма "Арлекинада" (1920—1922), авторизованная машинопись которой хранится в домашнем архиве поэта. Строки из этой поэмы вошли в "Адмиральский час", а также публиковались как отдельные ст-ния.

(обратно)

684

Правдивая история об Увенькае, воспитаннике азиатской школы толмачей в городе Омске. СО. 1937, № 4, без ст. 783—835, с вар.- -ПО-40, с вар,- -П-40.- -Изд-64.- -СС-2. В поэме преломились впечатления молодого Мартынова от общения с казахами, жившими в ауле Каржас на левом берегу Иртыша, против Омска. Родиной жителей Каржаса считались Баянаульские горы, к югу от Омска, где они проводили зимовки, на лето откочевывая по левобережью Иртыша к Омску. В заметке Мартынова, посвященной классовой борьбе в ауле Каржас, "Братья Байбатыровы" (РП. 1927, 16 февр.) впервые появляется имя казахского юноши с трагической судьбой — Увинькай (в поэме Мартынов изменил имя на Увенькай). Изучение истории Омска, Омской крепости, Казахстана, извлечение из нее конкретных эпизодов и событий позволили создать поэму на реальной основе, сюжет которой сплавился воедино с судьбами декабристов в Западной Сибири, столетием открытия первой типографии в Омске (1837 г.), гибелью Пушкина. Азиатская школа толмачей. В 1789 г. в Омске было открыто "азиатское училище" для подготовки переводчиков с восточных языков (татарского, монгольского, маньчжурского), просуществовавшее до 1836 г.

(обратно)

685

Рассказ о русском инженере. ОА. 1939, кн. 1, под загл. "Баллада о русском инженере", с вар.- -СиП-39, под загл. "Поэма о русском инженере", с вар,- -П-40.- -Изд-64 (частичный возврат к ред. СиП-39), дата:И 1932,- -Печ. по СиП-2, где автор вернулся к ред. П-40, дата: 1936. В поэме много точных деталей из быта, социальной обстановки, служебных взаимоотношений деятелей Семиречья конца XIX в., почерпнутых автором из семейных воспоминаний и литературных источников. Существует взгляд, что основой поэмы явилось строительство Алма-Атинского деревянного собора, существующего и в наше время, а прототипом инженера-строителя — архитектор Андрей Павлович Зенков, строивший этот собор (см. Боровкова Г. Две поэмы Леонида Мартынова // "Труды кафедры русской и зарубежной литературы Казахского гос. университета им. С. М. Кирова". Алма-Ата, 1961. Вып. 3. С. 24—42). В новелле "Семейные предания" Мартынов опровергает эту версию. Он пишет, что в основу поэмы легли воспоминания его бабушки, Марии Васильевны Збарской, о ее муже, военном инженере, Григории Збарском, который строил госпиталь, вел предварительные работы по постройке собора, замышлял орошение степи каналами: "Вступив при строительстве госпиталя в борьбу с лихоимцами- интендантами, он не то был отравлен каким-то медленно действующим азиатским ядом, не то просто впал в тяжелое нервное расстройство. Перед смертью своей он бредил звоном колокольчика фельдъегерской тройки, которая несется с курьером, везущим из столицы правительственный указ разоблачить воров и лихоимцев... Как бы там ни было, но я писал поэму по семейным преданиям..." (СС-3. С. 19—20).

(обратно)

686

В центре города Знойного, в Александровском сквере, Храм огромный стоит. Эти и дальнейшие строки позволяли отдельным исследователям творчества Мартынова совместить действие "Рассказа о русском инженере" со строительством собора в Алма-Ате, не учитывая времени действия поэмы. В Алма-Ате (ранее г. Верный) в Центральном парке им. 28 гвардейцев-панфиловцев стоит деревянный храм, построенный инженером А. П. Зенковым в 1904—1907 гг. в ознаменование победы русского оружия над Хивой и Кокандом. По величине и сейсмоустойчивости (выдержало катастрофическое девятибалльное землетрясение 1910 г.) это строение является уникальным. Сейчас в нем размещен Республиканский музей. Дело о строительстве этого храма началось еще при Александре II (император с 1855 по 1881 г.).

(обратно)

687

Тобольский летописец. СО. 1939, № 3, под загл. "Рассказ про Федьку-варнака и про Ильюшку-ямщика", с вар.- -П-40,- -Изд-64 (частичный возврат к ред. СО).- -Печ. по СиП-2, где автор вернулся к ред. Г1-40. Первоначальный вар. поэмы был создан Мартыновым в 1937 г., о чем он поведал в интервью (ЛГ. 1974, 1 янв.). Автор остался неудовлетворен этим вар. текста и продолжал работать над накоплением фактического материала и более глубоким осмыслением исторических событий, затронутых в поэме. В местной печати он публиковал отдельные историко-краеведческие заметки о прошлом Омской обл. (до 1944 г. в ее состав входила и территория нынешней Тюменской обл.), тематически связанные с поэмой, привлекал дополнительные материалы о времени, отраженном в ней, о ее исторических персонажах. Богатейшие фонды библиотеки Омского краеведческого музея предоставляли ему для этого большие возможности. (Об источниках, послуживших Мартынову для создания поэмы, см.: Петрова 3. А. Исторические источники поэмы Леонида Мартынова "Тобольский летописец" // "Рукописная традиция XVI—XIX вв. на востоке России". Новосибирск, 1983. С. 149—163). Когда после опубликования поэмы Мартынов впервые побывал в Тобольске (сент. 1939), он не нашел каких-либо погрешностей в своем описании города. Ознакомление с редкими печатными и рукописными материалами Тобольского архива и музея помогли ему при переиздании поэмы (1940 г.) внести в нее некоторые изменения, уточняющие обрисовку основных героев — Ф. И. Соймонова и ямщика Черепанова, переработать ряд ее мест, изменить концовку.

(обратно)

688

Илья! Готова рукопись твоя? В конце XVIII в. в Тобольске жила семья ямщиков Черепановых — Илья, Иван и Кузьма Леонтьевичи. Один из них, Иван, был автором "Летописи Сибирской", существующей в нескольких списках (ГБЛ, ЦГАДА). Мартынов познакомился с рукописью "Летописи" в Тобольском музее. Она была "в деревянном, обтянутом кожей переплете, с металлическими застежками" (Мартынов Л. Труд ямщика Ильи Черепанова // "Омская область" (Омск), 1939, № 11/12 С. 102). Мартынов в поэме переадресовывает авторство рукописи Илье Черепанову. Фрауэндорф Карл Львович — генерал-майор, командир Омской крепости. Инженерный капитан, один из строителей Омской крепости, И. Г. Андреев так писал о нем: "Он, Фрауэндорф, столько был жесток и немилосерд, а лучше сказать мучитель, что не устыдился одного дня дообеда пересечь плетьми, кошками при своем присутствии, где должен был слушать вопль и невинных, до 110 человек. Ходя за ним, ординарцы всегда имели с собой кошки, плетки, палки, грабли, вилы и тому подобное нелепое" (Домовая летопись, писанная Иваном Андреевым в 1789 году // "Чтения Общества истории и древностей российских". 1870, кн. 1. С. 77— 78).

(обратно)

689

Фрауэндорф Карл Львович — генерал-майор, командир Омской крепости. Инженерный капитан, один из строителей Омской крепости, И. Г. Андреев так писал о нем: "Он, Фрауэндорф, столько был жесток и немилосерд, а лучше сказать мучитель, что не устыдился одного дня до обеда пересечь плетьми, кошками при своем присутствии, где должен был слушать вопль и невинных, до 110 человек. Ходя за ним, ординарцы всегда имели с собой кошки, плетки, палки, грабли, вилы и тому подобное нелепое" (Домовая летопись, писанная Иваном Андреевым в 1789 году // "Чтения Общества истории и древностей российских". 1870, кн. 1. С. 77— 78).

(обратно)

690

Домотканая Венера. П0-40, с вар,- -СиП-2. Написана после поездки Мартынова в сент. 1939 г. в Тобольск. Однако замысел поэмы созревал у автора ранее — в ходе изучения литературы по истории Сибири, особенно тех лет, когда в Тобольске губернатором был Ф. И. Соймонов (см. примеч. к поэме "Тобольский летописец"), знакомства с сочинением Екатерины II "Антидот" (противоядие), направленным против книги аббата Шаппа д'Отероша "Путешествие в Сибирь" (Париж, 1768), розысков редких изд. о тюменском ковроткачестве и пр. Конкретными источниками отдельных эпизодов поэмы послужили рисунки художника Ж. Лепренса, опубликованные в парижской книге Шаппа д'Отероша; с двумя из них — "Публичная баня в Сибири" и "Внутренность сибирской избы ночью" — Мартынов познакомился задолго до начала работы над поэмой по публикации их в первом томе "Сибирской Советской энциклопедии" (М., 1929. Стб. 729 и 730). Большое значение для насыщения поэмы историко-бытовыми реалиями имели знакомство Мартынова с Тобольском, в котором он ранее не бывал, с материалами тобольского краеведческого музея, поездка из Тобольска в Тюмень по старинному сибирскому тракту. Поэма "Домотканая Венера" — последнее крупное стихотворное произведение Мартынова, посвященное прошлому Сибири.

(обратно)

691

Поэзия как волшебство. П-40. Поэт К Д. Бальмонт (1867—1942), в 1915 г. вернувшись на родину после более чем семилетнего вояжа по заграничным странам, совершил поездки по России, выступая в городах с чтением доклада "Поэзия как волшебство". Судя по газетным сообщениям, омская публика принимала его весьма сдержанно. Мартынов не был на выступлениях Бальмонта, ему шел всего одиннадцатый год, он знал о них со слов своих знакомых и родных, скорее всего от своего старшего брата Николая Николаевича Мартынова (1899—1966), который в эти годы начинал пробовать свои силы в лит. творчестве.

(обратно)

Примечания

1

Фараон — презрительная кличка полицейских.

(обратно)

2

Старых архангелов стаю. Архангелами называли до революции служащих полиции, занимавшихся слежкой за населением и доносами.

(обратно)

3

И спускаясь в долину голодных смертей. Речь идет о голоде в Поволжье.

(обратно)

4

При бертолетовых вспышках зимы. Елочные украшения обычно посыпали бертолетовой солью (хлорноватокислый калий), блеск кристаллов которой напоминал сверкание снега.

(обратно)

5

Лотлинь — ручной прибор для измерения глубины моря.

(обратно)

6

Киргизы — в данном случае дореволюционное наименование казахов.

(обратно)

7

Европейский брат. Речь идет, вероятно, о венгре Миклоше, бакенщике на Иртыше, с ним Мартынов познакомился в нач. 20-х гг. после своих первых поездок на юг Казахстана.

(обратно)

8

В далеком прошлом тоже азиат. В конце IX в. венгры (народ угро-финского происхождения) пришли из-за Урала в придунайские степи.

(обратно)

9

Тарбагатай — горный хребет в Казахстане к югу от Семипалатинска.

(обратно)

10

Леониды — метеорный поток, наблюдаемый ежегодно в середине ноября.

(обратно)

11

Шишига — нечистая сила, по поверьям обитающая в сельской местности.

(обратно)

12

Твердь — здесь: небо.

(обратно)

13

Новый порт — порт на восточном берегу Ямала, в Обской губе, место перегрузки товаров с морских судов на речные и наоборот.

(обратно)

14

Кули — переносчик тяжестей в некоторых странах Азии.

(обратно)

15

Стонут выпи — призраки тритонов. Тритон — морской демон (греч миф.) — имел в руках раковину, трубя в которую, он, по приказу своего отца Посейдона, успокаивал или волновал море. Голос выпи отдаленно напоминает трубный глас.

(обратно)

16

Гепеу — ГПУ, т.е. Главное политическое управление.

(обратно)

17

Расстегай — старинный распашной сарафан.

(обратно)

18

Даниил Заточник (настоящее имя не установлено) — автор выдающегося произведения древнерусской литературы XII в. "Слово Даниил Заточника".

(обратно)

19

Ванька-ключник — герой лубочного издания песни о слуге, разлучившем князя с женой.

(обратно)

20

Князь Урусов — автор "Книги о лошади", выдержавшей до революции несколько изданий.

(обратно)

21

Граф Толстой — Лев Николаевич Толстой.

(обратно)

22

Волюм (фр.) — том.

(обратно)

23

Боярка — народное название дерева (кустарника) боярышника семейства розоцветных, распространено в Сибири.

(обратно)

24

Поярки — устаревшее название животноводов-овцеводов.

(обратно)

25

Кольцо Иван — один из атаманов войска Ермака Тимофеевича (ум. 1585).

(обратно)

26

Пачули — здесь: духи с резким запахом, в их состав входит эфирное масло, добываемое из листьев растения пачули, душистого полукустарника сем. губоцветных.

(обратно)

27

Алагам (Алегам) — казанский владыка, взятый в плен войсками Ивана III в 1478 г. и сосланный на заточение в Вологду.

(обратно)

28

Ойль-Пул — американский колесный трактор, работавший на керосине, небольшое количество тракторов этой марки было закуплено нашей страной у США в 20-х гг.

(обратно)

29

Твердь — здесь: земля.

(обратно)

30

Кольдкрем — ароматизированная эмульсия воска, спермацета и миндального масла с прибавлением воды; употребляется для смягчения кожи.

(обратно)

31

Папесса — Иоанна, легендарная личность, дочь английского миссионера, будто занимавшая в середине IX в. папский престол под именем Иоанна VIII.

(обратно)

32

"Мистерия-буфф" — пьеса В. В. Маяковского, поставленная к первой годовщине Октября в театре музыкальной драмы в Петрограде.

(обратно)

33

Пермень — искаженное: пельмень.

(обратно)

34

Карлус — Карл XII (1682—1718), король Швеции, воевавший с Россией, потерпел поражение в Полтавской битве (1709 г.).

(обратно)

35

Пфенниг — мелкая германская монета (одна сотая марки).

(обратно)

36

Тоболка — дощатая лодка, распространена в среднем течении Иртыша.

(обратно)

37

Гагарин Матвей Петрович — князь, сибирский губернатор, в 1721 г. казнен за злоупотребление властью.

(обратно)

38

Эркеть (Яркент) — город в Средней Азии, близ которого, по ложному донесению джунгарских купцов, имелись большие залежи "песошного золота"; Гагарин, не проверив донесения, сообщил об этом Петру I, по распоряжению которого из Тобольска был отправлен отряд подполковника И. Д. Бу хольца (1671 —1741) вверх по Иртышу, в джунгарские владения. После неудачной зимовки в районе озера Ямышева (недалеко от нынешнего Павлодара) Бухольц с остатками отряда отступил к устью Оми, где в 1716 г. заложил Омскую крепость.

(обратно)

39

Цеван Роптан — джунгарский владыка.

(обратно)

40

Плавень (местн.) —хвост рыбы.

(обратно)

41

Мангазея — город на р. Таз, через который в XVII в. (до 1672 г.) осуществлялись крупные торговые операции с северными и южными народами Сибири, отсюда и прозвище — златокипящая.

(обратно)

42

Кусок эбенового неба с чешуйчатых джунгарских крыш. Джунгарское (ойротское) ханство, феодальное государство на территории современного Сев.-Зап. Китая, существовало с 1630-х гг. до середины XVIII в., когда было захвачено империей Цин; для крыш храмов и дворцов в Джунгарии употребляли пластины отполированного эбенового дерева (темно-зеленого или черного цвета).

(обратно)

43

Тара — город на Иртыше южнее Тобольска, основан в 1594 г.

(обратно)

44

Черные татары (точнее — черневые татары) — сибирское название тюркских племен, живших в черни (густых хвойных лесах).

(обратно)

45

Цейсовской работы. В 1846 г. в г. Йене оптиком-механиком Карлом Фридрихом Цейсом (1816—1888) была основана фирма по производству оптических приборов (в наст, время "Карл Цейс Йена" в ГДР).

(обратно)

46

Брем Альфред Эдмунд (1829—1884) — немецкий зоолог, свершил путешествие по Сибири; в апр. 1876 г. был в Омске.

(обратно)

47

Камышловка, Чаир, Атмас — притоки Иртыша, еще в XVIII в. полноводные, ныне от них остались сухие долины и цепи озер.

(обратно)

48

Таволга — многолетнее травянистое растение, распространенное в Сибири по берегам рек.

(обратно)

49

Иппокрена (греч. миф.) — ключ на горе Геликон, появившийся от удара копытом коня Пегаса, источник вдохновения поэтов.

(обратно)

50

Что сладок бывает отечества дым...— измененная цитата из "Горя от ума" Грибоедова.

(обратно)

51

Кунцево — подмосковное селение, известное с XV в., ставшее затем городом, ныне район г. Москвы. В 1920-е гг. Мартынов жил некоторое время в Кунцево, в районе которого находится одно из древних городищ на р. Москве; ранний культурный слой его относится к VI— V вв. до н.э.

(обратно)

52

Татаровка — местность на правом берегу р. Москвы в Кунцевском р-не, ранее село Татарово, известное с 1417 г.

(обратно)

53

Серебряный Лог — овраг близ Татаровки, глины его берегов насыщены органическими веществами, способны гореть, издавая ароматические запахи.

(обратно)

54

Юрский слой — наслоения среднего периода мезозойской эры.

(обратно)

55

Домострой — свод правил общественного, религиозного и особенно семейно-бытового поведения, памятник русской литературы XVI в.

(обратно)

56

Сильвестр (ум. ок. 1566) — священник Московского Благовещенского собора, автор особой редакции "Домостроя", духовник Ивана IV Грозного.

(обратно)

57

Кружевной союз — артель, объединившая кружевниц-кустарей.

(обратно)

58

Эрцинский лес. Спафарий Николай Гаврилович (Милеску Николае Спэтарул) (1636—1708) —молдавский писатель, ученый, дипломат — на пути с русским посольством в Пекин описывал лесные богатств Сибири: "Лесъ тотъ, который идетъ и по Обе реке, и по всему Сибирскому государству до самого Окiянского моря, который лесъ преславной есть и превеликой, и именуется отъ земнописателей по-еллински "Эркинiосъ или", а по-латынски "Эрцынiосъ сильва", се есть Эркинскiй лесъ..." Эта цитата из Спафария предпослана автором к сб. ЭЛ-46. Замысел ст-ния окончательно созрел и оформился после поездки Мартынова осенью 1939 г. из Омска в Тобольск по Иртышу.

(обратно)

59

Молнировать — сообщать телеграммой-"молнией".

(обратно)

60

В карболовом зале. В годы войны дезинфекция вокзальных помещений производилась раствором карболовой кислоты.

(обратно)

61

Отец твой. Николай Иванович Мартынов (1876?—1943?), отец поэта, техник-строитель железнодорожных сооружений. Поэт писал в своих воспоминаниях: "Я провел первые годы жизни в служебном вагоне отца" (СС-3. С. 12).

(обратно)

62

Золотой рог — бухта, на берегу которой стоит г. Владивосток, конечный пункт великого сибирского железнодорожного пути.

(обратно)

63

Сиам — официальное название Таиланда до 1939 г. и в 1945—1948 гг.

(обратно)

64

Югра (Югорская земля) — старинное название Северного Урала и сибирских земель до р. Таз; иногда югрой называли сибирские северные народы.

(обратно)

65

Дева-идол золотая. На многих старинных картах северного Приобья указывались владения так назыв. Золотой бабы; она изображалась одетая в меха и с копьем в руке.

(обратно)

66

Обдорье — старинное название северной территории, примыкавшей к г. Обдорску (ныне Салехард).

(обратно)

67

Куракин Иван Семенович — князь, тобольский воевода, по сообщению которого в 1616 г. был наложен запрет на вывоз пушнины с сибирского морского побережья северным путем.

(обратно)

68

Покров — христианский праздник 1 октября (ст. ст.); по народному календарю начало зимы.

(обратно)

69

Кабестан — судовая лебедка с барабаном на вертикальном валу.

(обратно)

70

Харон (греч. миф.) — перевозчик душ умерших через реки подземного царства.

(обратно)

71

Стикс (греч миф.) — одна из рек подземного царства.

(обратно)

72

Эреб (греч. миф.) — олицетворение одного из начал мира: вечного мрака.

(обратно)

73

Февральская метель. 23— 27 февр. (ст. ст.) в России произошла буржуазно-демократическая революция, свергнувшая царизм.

(обратно)

74

Март с красным бантом. После Февральской революции в России установилось своеобразное двоевластие: буржуазного Временного правительства и Советов рабочих и солдатских депутатов.

(обратно)

75

Место дать апрелю. Речь идет об "Апрельских тезисах" В. И. Ленина и о массовой демонстрации рабочих и солдат Петрограда 20—21 апр. 1917 г. в знак протеста против империалистической политики Временного правительства.

(обратно)

76

И августу, когда не от прохлады, А без пощады листья пламенели. После июньской демонстрации революционных масс и событий июльских дней 1917 г. в Петрограде, когда по приказу Временного правительства была расстреляна мирная демонстрация рабочих, солдат и матросов, положение в стране коренным образом изменилось — кончилось двоевластие и установилось единовластие буржуазии. Партия Ленина взяла курс на вооруженное восстание. После разгрома корниловского контрреволюционного мятежа в конце авг. (ст. ст.) произошло нарастание революционного процесса, приведшее в итоге к победе революционного народа.

(обратно)

77

Коломенское — старинная подмосковная усадьба на берегу р. Москвы, первоначально великокняжеская, затем царская (ныне в черте города), историко-архитектурный заповедник, музей.

(обратно)

78

Домик Петров — домик Петра I, перевезенный в Коломенское из Архангельска.

(обратно)

79

Рублев Андрей (ок. 1360—1427, по др. источникам ок. 1430) — крупнейший представитель московской школы живописи.

(обратно)

80

Врубель Михаил Александрович (1856—1910) — рус. живописец; в Коломенском есть один из вариантов камина с росписью по эскизу Врубеля на сюжет "Микула Селянинович".

(обратно)

81

Пиретрум. Перв-65. Черновой автограф.

(обратно)

82

Базилика — один из главных типов христианского храма: прямоугольное в плане здание, разделенное внутри рядами колонн.

(обратно)

83

С библиотечного холма. Старое здание Библиотеки СССР им. В. И. Ленина (бывший дом П. Е. Пашкова) расположено на холме.

(обратно)

84

Каменный мост — Большой каменный мост через р. Москву около Боровицких ворот Кремля.

(обратно)

85

Позлащенный крест Ивана — крест, венчающий колокольню Ивана Великого в Кремле.

(обратно)

86

Старый университет — здания МГУ на проспекте Маркса, построенные в конце XVII начале XVIII в.

(обратно)

87

Черторой (Черторий) — ручей, протекавший вдоль Гоголевского бульвара и впадавший в р. Москву в районе Соймонова проезда, в конце XIX в. взят в подземную трубу.

(обратно)

88

Перепалкино, Елкино, Палкино, Колкино-Иголкино — вымышленные названия селений.

(обратно)

89

Фраза музыкальная над башней — звук курантов на Спасской башне Кремля.

(обратно)

90

На плечах Василия — храм Василия Блаженного на Красной площади (Покровский собор).

(обратно)

91

Якиманка — улица в Замоскворечье, с 1957 г. носит имя Димитрова.

(обратно)

92

Тепловозная Коломна, Циолковская Калуга. В подмосковном г. Коломне имеется тепловозостроительный завод; в Калуге жил (с 1892 г.) и скончался сов. ученый, основоположник современной космонавтики Константин Эдуардович Циолковский (1857—1935).

(обратно)

93

И ружейная планета, в золотых медалях Тула. Тула с XVII в. известна как центр оружейного производства, на выставках неоднократно получала медали за свою продукцию.

(обратно)

94

В небе внуковского гула. Подразумевается аэропорт Внуково.

(обратно)

95

В ржавом сквере на Болоте — низменная местность в Замоскворечье, против Кремлевского холма, в XV—XIX вв. называлась Болото, часть ее ныне застроена, на другой части разбит сквер.

(обратно)

96

Неруда Пабло (наст. имя Нефтали Рикардо Рейес Басуальто, 1904—1973) — чилийский поэт, прогрессивный общественный деятель, лауреат Международной премии Всемирного Совета Мира (1950), Международной Ленинской премии (1953), Нобелевской премии (1971).

(обратно)

97

И девушка, которая в кино Играла чеховскую Анну — артистка А.Д. Ларионова, исполнительница роли Анны в кинофильме "Анна на шее" по одноименному рассказу А.П. Чехова.

(обратно)

98

Спасская башня — главная башня Московского Кремля на восточной стене, выходит на Красную площадь, в 1625 г. на ней смонтированы часы — кремлевские куранты.

(обратно)

99

Китайская стена. Московский посад, примыкавший с востока к Кремлю, назывался Китай-город, от слова "кита" — связка жердей, применяемая при укреплении,— в 1535— 1538 гг. деревянная изгородь была заменена каменной стеной, получившей название Китайской.

(обратно)

100

Конструктивная сцена — направление в театральном искусстве 20-х гг., стремившееся сблизить искусство с производством по чисто формальным признакам.

(обратно)

101

Мутность прудов Патриарших. В Москве в районе бывш. Патриаршей слободы (М. Бронная ул. и М. Козихинский пер.) существовали три пруда, называвшиеся Патриаршими, два из них засыпаны в конце XIX в., а третий остался и переименован в 1932 г. в Пионерский.

(обратно)

102

И богатырские шлемы. Приказом Реввоенсовета Республики в янв. 1919 г. был учрежден головной убор для красноармейцев, получивший неофициальное название "богатырка".

(обратно)

103

Елоховский собор — патриарший собор в Москве на площади Баумана (бывш. Елоховской).

(обратно)

104

ЦАГИ — Центральный аэрогидродинамический институт им. Н. Е. Жуковского.

(обратно)

105

Золотой Рожок — ручей, правый приток р. Яузы, ныне заключен в трубу.

(обратно)

106

Фанданго — испанский народный танец.

(обратно)

107

Лефорт Франц Яковлевич (1655/56—1699) —адмирал, швейцарец; с 1678 г. на русской службе, сподвижник Петра I, полк его был расквартирован за р. Яузой

(обратно)

108

Полонез, менуэт, гавот — старинные (XVII в.) бальные танцы, возникшие на народной основе.

(обратно)

109

"Во саду ли, в огороде" — плясовая народная песня.

(обратно)

110

Вавилонская башня. По библейской легенде, после всемирного потопа жители Вавилона пытались построить башню до небес, однако бог разгневался на них, "смешал языки", и люди, перестав понимать друг друга, рассеялись по земле.

(обратно)

111

Я лабиринт воздвиг на Крите Неблагодарному царю. Дедал (греч. миф.) по поручению Миноса, царя Крита, построил на острове для чудовища Минотавра лабиринт, в который Минос заключил Дедала с сыном.

(обратно)

112

Садовая — общее название Садового кольца в Москве, проложенного на месте Земляного вала и рва, окружавших ранее город; делится на ряд улиц: Большая Садовая, Садово-Каретная, Садово-Кудринская и т. п.

(обратно)

113

Яуза — левый приток р. Москвы, большая часть его протекает по г. Москве.

(обратно)

114

Елисавета (1709—1761/62) — императрица с 1741 г., дочь Петра I.

(обратно)

115

Екатерина II (1729—1796) — императрица с 1762 г.

(обратно)

116

Самокатная — бывшая улица Новоблагославленная, названа в 1922 г. в честь батальона самокатчиков, участников боев с контрреволюционерами в 1917 г.

(обратно)

117

Брандмауэр — противопожарная огнестойкая стена, разделяющая строения.

(обратно)

118

Устьинский мост — мост через р. Яузу близ впадения ее в Москву-реку.

(обратно)

119

Фата-моргана — мираж с искаженными, быстро меняющимися изображениями предметов.

(обратно)

120

Петролеум — нефть.

(обратно)

121

Спермацет — воскоподобное вещество, содержащееся в полостях головы кашалота, используется как основа для кремов и мазей.

(обратно)

122

Антикит. Французский утопический социалист Шарль Фурье (1772—1837) в своем капитальном труде "Теория четырех движений" говорит, что человечество просуществует 80 000 лет и за это время переживет 32 периода. В восьмом периоде родится Северное светило, благодаря которому в северных землях установится благоприятный климат и наступит "заря счастья", при которой все враждебные человеку природные силы приобретут противоположные качества. Так, вместо кита появится антикит, который станет помогать человеку в движении кораблей по морям, вместо льва будет антилев, мирное животное, которое добровольно предложит человеку свои услуги для верховой езды, и т. п.

(обратно)

123

Шелли Перси Биш (1792—1822) — английский поэт.

(обратно)

124

Сирано де Бержерак Савиньен (1619—1655) — французский писатель.

(обратно)

125

Публий Вергилий Марон (70—19 до н.э.) — римский поэт.

(обратно)

126

Руза — районный центр на р. Рузе, притоке Москвы-реки.

(обратно)

127

Таруса — районный центр Калужской обл. на берегу р. Оки.

(обратно)

128

Дрема луговая — растение сем. гвоздичных.

(обратно)

129

Белокрыльник — корневищное растение сем. ароидных.

(обратно)

130

Скетинг-ринг — площадка с асфальтовым или деревянным покрытием для катания на роликовых коньках.

(обратно)

131

Страстная — площадь в Москве (ныне Пушкинская).

(обратно)

132

Керенка — бумажный денежный знак, выпускавшийся при Временном правительстве Керенского.

(обратно)

133

Рыбинское море — водохранилище на Волге, образованное плотиной Рыбинского гидроузла.

(обратно)

134

Стадий — древнегреч. мера длины, колебавшаяся от 150 до 190 м.

(обратно)

135

Ли — мера длины в Китае; большое ли — от 576 до 664 м, малое ли — от 0,32 до 0.35 мм.

(обратно)

136

Крест соборный. Вблизи станции метрополитена "Бауманская" находится Елоховский собор.

(обратно)

137

Пентаграмма — пятиугольник, на каждой стороне которого построены равные по высоте равнобедренные треугольники; в средние века использовался как магический знак.

(обратно)

138

Помпея — античный город в окрестностях Неаполя, засыпанный пеплом при извержении Везувия в 79 г. н. э.

(обратно)

139

Лютеция — поселок до IV в. н.э., из которого вырос Париж.

(обратно)

140

Урга — до 1924 г. название Улан-Батора.

(обратно)

141

Христиания — так до 1924 г. называлась столица Норвегии.

(обратно)

142

Новый Амстердам — первоначальное, до 1664 г., название Нью-Йорка.

(обратно)

143

Геркулесовы столбы — древнее название Гибралтарского пролива; дойти до Геркулесовых столбов — в переносном смысле: дойти до предела.

(обратно)

144

На циклопической арене — на громадном пространстве.

(обратно)

145

"Цеппелины." — дирижабли жесткой конструкции.

(обратно)

146

Расширяющаяся Вселенная — следствие нестационарности Вселенной, проявляющееся в увеличении расстояния между двумя ее "точками" (скоплениями галактик). Красное смещение — смещение линий спектра источника излучения в сторону его красной части, при астрономических наблюдениях рассматривается как следствие космологического расширения Вселенной. Разбегание галактик — эффект, вытекающий из космологического расширения Вселенной.

(обратно)

147

Демокрит (ок. 460 — ок. 370 до н. э.) — древнегреч. философ-материалист, один из основателей античной атомистики.

(обратно)

148

Эпикур (341—270 до н. э.) — древнегреч. философ-материалист, последователь атомистики Демокрита.

(обратно)

149

Лукреций (ок. 99—55 до н. э.) — римский поэт и философ, сторонник атомистического материализма Демокрита и Эпикура, автор поэмы "О природе вещей", в которой излагал материалистическую философию древности.

(обратно)

150

Архипелаг. Речь идет о Греческом архипелаге в Эгейском море.

(обратно)

151

Пан (греч. миф.) — божество стад, лесов, полей; обычно изображался покрытым шерстью, с рогами и козлиными копытами. Выражение "Умер великий Пан!", восходящее к древнеримской легенде I в., употребляется иносказательно: оно означает и смерть великого человека, и конец целой эпохи.

(обратно)

152

Терем на земле Замоскворечья — фасад старого здания Третьяковской галереи, соору-женной по проекту В. М. Васнецова, напоминает сказочный терем.

(обратно)

153

Врубель. Картина Врубеля "Пан" находится в Третьяковской галерее.

(обратно)

154

Второе пришествие. По христианской мифологии, со вторым пришествием Христа на землю настанет время Страшного суда.

(обратно)

155

Ноев ковчег. По библейской легенде, праведник Ной спасся во время всемирного потопа в построенном им ковчеге.

(обратно)

156

Буги-вуги — современный американский танец свободной композиции.

(обратно)

157

Енох — по Библии, легендарный потомок Адама, живым взятый на небо.

(обратно)

158

Циклотрон — ускоритель элементарных частиц, используется для изучения ядерных реакций.

(обратно)

159

Голубка Пикассо — рисунок художника Пабло Пикассо (1881 — 1973) "Голубь мира" (1947), ставший эмблемой борьбы за мир.

(обратно)

160

Фата-моргана —. см. ст-е "Итоги дня".

(обратно)

161

Датский телеграф. До революции от Владивостока до зап. границы России вдоль линии железной дороги существовала международная телеграфная линия, принадлежавшая датской кампании, в просторечии называемая "Датский телеграф".

(обратно)

162

Тито — Иосиф Броз-Тито (1892—1980) —деятель югославского и международного коммунистического движения, с 1915 г. по 1920 г. был в России как военнопленный, участвовал в гражданской войне.

(обратно)

163

Кун Бела (1886—1939) — венгерский интернационалист, во время первой мировой войны попал в русский плен, был отправлен в Сибирь, участвовал в гражданской войне на Восточном фронте, был в Омске.

(обратно)

164

В магазине изотопов. В начале 60-х гг. на Ленинском проспекте, недалеко от дома, где жил Мартынов, был открыт магазин "Изотопы".

(обратно)

165

Птолемей Клавдий (ок. 90 — ок. 160) —древнегреч. астроном, создатель геоцентрической системы мира.

(обратно)

166

Галилей Галилео (1564— 1642) — итальянский ученый, активно защищавший гелиоцентрическую систему мира, был предан суду инквизиции.

(обратно)

167

Бежин луг — место, описанное Тургеневым в одноименном рассказе, оно находилось в тринадцати верстах от Спасского-Лутовинова, бывшей усадьбы матери писателя, где Тургенев провел детство и бывал в зрелые годы.

(обратно)

168

Ясная Поляна — музей-усадьба Л. Н. Толстого в 14 км от Тулы, была захвачена немецко-фашистскими войсками с 30 окт. по 15 дек. 1941 г.

(обратно)

169

"Националь" — гостиница на проспекте Маркса в Москве.

(обратно)

170

Блеснул из мрака диск, повисший На стенке университета. На здании Московского университета, выходящем на проспект Маркса, установлен барометр.

(обратно)

171

Всё это началось тогда. Поэт говорит о 12 апр. 1961 г., когда Ю.А. Гагарин (1934—1968) впервые в истории человечества совершил полет в космос.

(обратно)

172

Норд-Кап — скалистый мыс на севере Европы (в Норвегии).

(обратно)

173

Вийон Франсуа (1431? — год смерти неизвестен) — французский поэт, проживший бурную, полную приключений жизнь; был приговорен к повешению за убийство, помилован и изгнан из Парижа. Мартынов перевел ряд ст-ний Вийона.

(обратно)

174

Нордау Макс (1849—1923) — псевдоним немецкого писателя Макса Зидфельда.

(обратно)

175

Верлен Поль (1844— 1896) — французский поэт-символист, участник Парижской коммуны; подвергался преследованиям реакции, сидел в тюрьме. Под влиянием тюремного священника написал книгу религиозных стихов. Умер в глубокой нищете.

(обратно)

176

Рембо Артюр (1854—1891) — французский поэт, обличал в стихах мещанство, религию, режим Второй империи; сочувствовал Парижской коммуне, посвятил ей стихи, после ее поражения отошел к символизму. Последние годы жизни был агентом торговой фирмы в Абиссинии. Мартыновым переведены некоторые ст-ния Рембо.

(обратно)

177

Большая Марго — вставная баллада в "Большом завещании" Ф. Вийона.

(обратно)

178

Данс макабр — пляска мертвецов.

(обратно)

179

Контрданс (фр.) — искаженное английское: сельский танец (country-dance), в XIX в. бальный танец, слился с кадрилью.

(обратно)

180

Какаду — вид австралийских попугаев.

(обратно)

181

Антокольский Павел Григорьевич (1896—1978) — сов. поэт, переводил на русский язык ст-ния многих поэтов советских республик.

(обратно)

182

Словацкий Юлиуш (1809—1849) — польский поэт, переводы ст-ний которого, сделанные Мартыновым, признаны одними из лучших.

(обратно)

183

Город азиатский — Омск.

(обратно)

184

Феокрит (конец IV — первая половина III в. до н. э) — древнегреч. поэт, известный своими идиллиями — стихотворными описаниями сельской природы, на фоне которой изображаются идеализированные образы пастухов и пастушек.

(обратно)

185

Дафнис и Хлоя — персонажи одноименного любовно-буколического романа древнегреч. писателя Лонга (II—III вв. н. э.).

(обратно)

186

Шатобриановские дикари — персонажи повести "Ата- ла, или Любовь двух дикарей" французского писателя Франсуа Рене де Шатобриана (1768—1848), недолгое время жившего в Америке.

(обратно)

187

Архимед (ок. 287—212 до н. э.) — древнегреч. ученый, известно его выражение: "Дайте мне, где стать, и я сдвину землю".

(обратно)

188

"Взрыв" — картина "Взрыв турецкого корабля" Ивана Константиновича Айвазовского (1817—1900) осталась незавершенной. В г. Феодосия (на Крымском берегу) находится картинная галерея Айвазовского.

(обратно)

189

Рублево, Барвиха, Петрово, Петрово-Дальнее — подмосковные селения, к западу от Москвы.

(обратно)

190

Харон (греч. миф.) — перевозчик душ умерших через реки подземного царства.

(обратно)

191

Стикс (греч миф.) — одна из рек подземного царства.

(обратно)

192

Рубикон — река, в древности служившая границей между Римом и его провинцией — Цизальпинской Галлией; в переносном значении — важный рубеж.

(обратно)

193

Перикл (ок. 490—429 до н. э.) — вождь афинской демократии в период ее расцвета.

(обратно)

194

Рушилась Империя. Наибольшего развития Византийская империя достигла к VI в., став могущественной средиземноморской державой, в состав которой входили Балканский полуостров, Малая Азия, юго-вост. Средиземноморье. Захваты ее земель в VII—IX вв. арабами, славянами, лангобардами свели территорию империи к части Балканского полуострова и Малой Азии. В 1204 г. крестоносцы захватили Константинополь, что привело к падению Византийской империи и к образованию Латинской империи, а на не завоеванной крестоносцами территории — греческих государств.

(обратно)

195

Себаст (греч.) — почтенный, уважаемый.

(обратно)

196

Акоминат Михаил (ок. 1140—1220) — византийский писатель, автор гимна Афинам, архиепископ Афинский.

(обратно)

197

Акрополь — укрепленная часть древнегреч. города, располагавшаяся на возвышенности; особенно известен акрополь Афин, где находились важнейшие общественные здания и храмы.

(обратно)

198

Эон (греч.) — персонификация времени.

(обратно)

199

Иксион (греч. миф.) — царь лапифов, мифического племени, обитавшего в горах и лесах; добивался любви Геры, супруги Зевса; Зевс создал призрак Геры, от которого рождались кентавры. Иксион был наказан Зевсом — прикован к вечно вращающемуся огненному колесу.

(обратно)

200

Лен — земельный надел, пожалованный королем вассалу в пожизненное владение.

(обратно)

201

Оттон де ля Рош — представитель бургундской фамилии, владевший афинским герцогством во время господства в Греции франков (с 1205 г.).

(обратно)

202

Неопатры, Коринф и Фивы — города и местности Византийской империи, отошедшие к франкам после завоевания Византии крестоносцами во время четвертого похода.

(обратно)

203

Ленин целился в махистов. Сочинение В. И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", направленное против субъективно-идеалистической философии Э. Маха и Р. Авенариуса, вышло в мае 1909 г.

(обратно)

204

Пикассо — см. примеч к ст-нию "Тоху-во-боху".

(обратно)

205

Циолковский вычислял ракету. В начале 900-х гг. Циолковский работал над трудом "Исследование мировых пространств реактивными приборами" (1-я часть работы опубликована в 1903 г., 2-я — в 1911 г.).

(обратно)

206

Эйнштейн Альберт (1879—1955) —один из основателей современной физики, создатель теории относительности.

(обратно)

207

Славянофилы. — представители одного из направлений рус. общественной мысли XIX в., которые доказывали исключительную самобытность исторического пути России, противопоставляемого ими капиталистическому развитию Запада; идеализировали патриархальные обычаи старины и православие.

(обратно)

208

Западники — оппозиционное славянофильству направление рус. общественной мысли, приверженцы которого признавали необходимость развития России по западноевропейскому капиталистическому пути.

(обратно)

209

Майолики Врубеля. Врубелем были изготовлены в Абрамцеве замечательные образцы майоликовых скульптур (Мизгирь, Купава, Весна и др.). Ольга —дочь писателя В. Г. Уткова, друга поэта.

(обратно)

210

Глаголица — одна из двух древних славянских азбук с более сложным начертанием букв, чем в кириллице.

(обратно)

211

Кювье Жорж (1769—1832) — выдающийся французский ученый, зоолог, известный трудами в области палеонтологии и систематики животных.

(обратно)

212

О состоянии наук Пришел докладывать Наполеону. В 1808 г. Кювье докладывал Наполеону о прогрессе наук с 1789 до 1808 г.

(обратно)

213

Давид Жак Луи (1748—1825) —французский художник.

(обратно)

214

Фуше Жозеф (1759—1820) — министр полиции Франции в 1799—1802, 1804— 1810 и 1815 гг., беспринципный карьерист.

(обратно)

215

Рекамье Жюли (1777— 1849) — хозяйка модного в Париже политического и литературного салона.

(обратно)

216

Вселенная вихреобразна. Речь идет о так назыв. теории катастроф, изложенной Кювье в его сочинении "Исследование ископаемых костей у четвероногих" (Париж, 1812). Согласно этой гипотезе, в "геологических катастрофах" гибнет вся наличная фауна, заменяемая в дальнейшем новой.

(обратно)

217

Вандомская колонна — установлена в Париже в 1806— 1810 гг. в честь побед Наполеона; в 1871 г. по декрету Парижской коммуны разрушена; восстановлена в 1875 г.

(обратно)

218

"Жизнь двенадцати цезарей", сочинение Гая Транквилла Светония (ок. 70—ок. 140), римского историка, было издано в 1964 г. в серии "Литературные памятники". Некоторое время издание плохо раскупалось.

(обратно)

219

Проскрипции — список лиц, объявленных вне закона (в Древнем Риме).

(обратно)

220

Не выскочит в наполеоны Артиллерийский лейтенант. Наполеон начал службу в чине мл. лейтенанта артиллерии.

(обратно)

221

Бионика — наука, изучающая структуры и функции живых организмов с целью воспроизведения этих структур и функций техническими средствами для создания новых приборов. Книжечка о бионике. Авторы этой книги: В. Я. Долятовский и И.Д. Пономарева. Ее название: "От живых организмов к автоматам" (Киев, 1967); цитата воспроизводится в ст-нии дословно.

(обратно)

222

Гаусс Карл Фридрих (1777—1855) — немецкий ученый, математик, физик, астроном.

(обратно)

223

Конфедераты — участники конфедераций, временных оппозиционных сообществ польского дворянства — шляхты.

(обратно)

224

Багратион Петр Иванович (1765—1812) — генерал рус. армии, происходивший из княжеского грузинского рода Багратиони, герой Отечественной войны 1812 г.

(обратно)

225

Павел I (1754—1801) — русский император.

(обратно)

226

Распутин (Новых) Григорий Ефимович (1872—1916) — авантюрист, фаворит Николая II и его жены Александры, из крестьян Тобольской губернии; имел неограниченное влияние на царя, царицу и их окружение. Убит в дек. 1916 г. монархистами. "Распутинщина" — синоним крайнего разложения правящих верхов царской России.

(обратно)

227

Иловайский Дмитрий Иванович (1832—1920) —автор учебников по истории для гимназий.

(обратно)

228

Кроманьонец — человек эпохи позднего палеолита, относящийся к европеоидной расе современного вида человека.

(обратно)

229

Катехизис — изложение основ христианского вероучения в форме вопросов и ответов.

(обратно)

230

Требник — книга, содержащая тексты церковных служб и изложение порядка совершения треб — богослужебных обрядов (крестины, венчание, панихида и пр.).

(обратно)

231

Ольга Сократовна Чернышевская (урожденная Васильева) (1833—1918) — жена (с 1853 г.) Н. Г. Чернышевского, умерла в Саратове.

(обратно)

232

Ненюфара (фр.) — кувшинка.

(обратно)

233

Воронеж, ты снова Кольцова хоронишь. Кольцов Алексей Васильевич (1809—1842) родился и умер в Воронеже.

(обратно)

234

Тверская-Ямская — улица в Москве, с 1932 г. носит имя Горького.

(обратно)

235

Боливар — широкополая шляпа, модная в 1820-х гг.

(обратно)

236

И.М. Филиппов (1824—1878) — известный в дореволюционной Москве владелец пекарен, булочных и кондитерских.

(обратно)

237

Филиппов Михаил Михайлович (1858—1903) — ученый, писатель, журналист, изобретатель, основатель и первый редактор-издатель журнала "Научное обозрение", изд. в Петербурге с янв. 1894 по май 1903 г. В журнале сотрудничали В. И. Ленин, Д.И. Менделеев, К.Э. Циолковский, Г.В. Плеханов.

(обратно)

238

Измышлял он генератор света. М. М. Филиппов работал над проблемой передачи электротока на расстоянии и достиг в этом успеха — зажег из Петербурга люстру в Царском Селе. Изобретения Филиппова остались нереализованными, так как после смерти его архив исчез.

(обратно)

239

Романов — царь Николай II.

(обратно)

240

Лазер — оптический квантовый генератор, источник излучения, обладающий направленностью и большой плотностью энергии.

(обратно)

241

Мазер — квантовый усилитель, используется в физических исследованиях, технике и космической связи.

(обратно)

242

Университет — высотное здание Московского гос. университета, построенное на Ленинских горах в 1949— 1953 гг.

(обратно)

243

Трамплин — речь идет о трамплине на Ленинских (бывш. Воробьевых) горах, сооруженном в 1953 г.

(обратно)

244

Воробьевское шоссе — ныне улица А. Н. Косыгина.

(обратно)

245

"Былое и думы" — книга мемуаров А. И. Герцена.

(обратно)

246

Он здесь бродил с Огаревым. Юные Герцен и Огарев, как рассказывается в "Былом и думах", на Воробьевых горах поклялись посвятить свою жизнь борьбе против само-державия.

(обратно)

247

Витберг Александр Лаврентьевич (1787—1855) — русский архитектор, автор неосуществленного проекта грандиозного памятника- ансамбля на Воробьевых горах в честь победы России в Отечественной войне 1812 г.; одной из главных частей его был храм Христа Спасителя. Впоследствии по проекту архитектора К А. Тона в память Отечественной войны 1812 г. был возведен храм Христа Спасителя на берегу р. Москвы в районе современной Кропоткинской набережной; в 30-х гг. взорван и разобран для строительства на этом месте Дворца Советов; оно было прервано Великой Отечественной войной. Ныне здесь находится плавательный бассейн "Москва".

(обратно)

248

Эрьзя (наст, фамилия Нефедов) Степан Дмитриевич (1876—1959) — сов. скульптор, в 1906—1914 и 1925—1950 гг. жил и работал за рубежом, часто использовал для своих произведений редкие породы деревьев (квебрахо и альгароббо из тропических лесов Аргентины), живописные наросты, наплывы, пни.

(обратно)

249

Триптих — три произведения искусства (здесь: ст-ния), объединенные общим замыслом.

(обратно)

250

Босх Иеронимус (ок. 1460—1516) —нидерландский живописец.

(обратно)

251

"Мир искусства" — рус. художественное объединение, существовавшее в 1898—1924 гг.

(обратно)

252

МОСХ — Московское отделение Союза художников РСФСР.

(обратно)

253

Фридман Александр Александрович (1888— 1925) — сов. математик и геофизик, один из основателей современной космологии.

(обратно)

254

"Каравелла" — пассажирский самолет, выпускаемый во Франции с 1958 г.

(обратно)

255

Нестор — рус. летописец XI — нач. XII в.

(обратно)

256

Полуустав — графическая разновидность письма в греческих и славянских рукописях, обеспечивающая большую скоропись.

(обратно)

257

Пьеха Эдита Станиславовна — певица, народная артистка РСФСР.

(обратно)

258

Исполать — слава, хвала.

(обратно)

259

Древлянский князь — глава союза восточнославянских племен в VI—X вв., обитавших к северу до р. Припяти, между реками Случь и Тетерев.

(обратно)

260

Эльф (герм.-скандии, миф.) — дух природы, благожелательный к людям.

(обратно)

261

Пяндж — река в Азии, по которой проходит граница СССР с Афганистаном.

(обратно)

262

Зороастр (Заратуштра) — пророк и реформатор древнеиранской религии, живший ок. X—VI вв. до н.э., основатель зороастризма.

(обратно)

263

Ницше Фридрих (1844—1900) — немецкий философ, поэт, автор книги "Так говорил Заратустра" (1883—1884); проповедовал культ сильной личности — "сверхчеловека"; с 1889 г. душевнобольной.

(обратно)

264

Эдды — Эдда Младшая и Эдда Старшая — древнеисландские и скандинавские мифические сказания и героические песни.

(обратно)

265

Кьеркегор Серен (1813—1855) —датский теолог, философ, писатель, один из предшественников экзистенциализма.

(обратно)

266

Китеж — легендарный город. Согласно народной легенде, он находился в районе озера Светлояр (ныне Семеновский район Горьковской обл.), был захвачен Батыем и с тех пор стал невидим. По другой версии, Китеж непокоренный погрузился на дно озера Светлояр.

(обратно)

267

Номады — кочевники.

(обратно)

268

Гершель Уильям (1738—1822) — английский астроном. Гершель считал, что Солнце состоит из темного холодного ядра, на котором обитают живые существа; ядро окружено двумя оболочками — внешней (раскаленной) и внутренней (малопрозрачной), защищающей солнечных жителей от нестерпимого жара первой оболочки.

(обратно)

269

Саламандра — хвостатое земноводное, по средневековым поверьям, не сгорала, так как являлась духом огня.

(обратно)

270

Черно-бурая жертва. ВЛ. 1966, № 6. Правленый автограф, с вар. Авториз. машинопись.

(обратно)

271

Чагин (наст, фамилия Болдовкин) Петр Иванович (1898— 1967) — сов. литературный деятель, издатель, близкий знакомый Есенина.

(обратно)

272

Дункан Айседора (1878—1927) — американская танцовщица; в 1921 — 1924 гг. жила в Советском Союзе, в 1922 г. вступила в брак с Есениным.

(обратно)

273

"Я написал стихотворение И, напечатав его в "Звезде". См. примеч. к ст-нию "Корреспондент"

(обратно)

274

Алеша — жена Шебалина, Алиса Максимовна, которую близкие люди звали Алешей.

(обратно)

275

Рона — уменьшительное от Виссариона.

(обратно)

276

Композитора Виссариона Яковлевича Шебалина (1902—1963) Мартынов знал еще в юные годы, в Омске (см. новеллу "Омские озорникн"//СС-3. С. 104—112).

(обратно)

277

И собор — наискосок костела, возвышавшийся вблизи мечети. Здесь и далее реалии старого Омска.

(обратно)

278

Кирка (кирха) —лютеранский храм.

(обратно)

279

Ремингтон — марка пишущей машинки, распространенная с 1874 г. по нач. XX в.

(обратно)

280

Истра — левый приток Москвы-реки.

(обратно)

281

Неопалимая купина — по библейской легенде, горящий, но не сгорающий куст терновника.

(обратно)

282

Новый Иерусалим. Новоиерусалимский (Воскресенский) монастырь под г. Истра, основан в XVII в. патриархом Никоном; в дек. 1941 г. разрушен немецко-фашистскими захватчиками.

(обратно)

283

Бурлюк Давид Давидович (1882—1967) — рус. поэт и художник, один из основателей русского футуризма, с 1920 г. в эмиграции.

(обратно)

284

На Польшу пал шрапнельный град. Речь идет о начале первой мировой войны 1914 — 1918 гг.; шрапнель — снаряд, корпус которого заполнялся свинцовыми сферическими пулями.

(обратно)

285

Северянин (наст. фамилия Лотарев) Игорь Васильевич (1887 — 1941) — рус. поэт; с 1918 г. жил в буржуазной Эстонии, в 1940 г. стал советским гражданином.

(обратно)

286

И Питер превратился в Петроград. После начала войны Петербург был переименован в Петроград.

(обратно)

287

Георгиевский крест — знак военного ордена, которым награждались в дореволюционной рус. армии военнослужащие за выдающуюся храбрость, имел 4 степени.

(обратно)

288

Грин (наст. фамилия Гриневский) Александр Степанович (1880—1932) — рус. сов. писатель.

(обратно)

289

Гимназический мундирчик жал. В на чале 1920 г. Мартынов ушел из 4-го класса Омской мужской 1-й гимназии, на чем и закончилось его школьное образование.

(обратно)

290

В тревожном взоре Александра Блока. Мартынов писал: "Блока я называю своей второй после Маяковского, любовью... Блок как бы приобщил меня к ощущению России, многое прибавив к моему представлению о ней, которую, в сущности, я так мало знал из своего зауральского далека. Блок дал мне ощущение Куликова поля, ощущение Руси. Он одарил меня, пожалуй, не меньше, чем Маяковский, и предчувствием надвигающихся событий, и я не преувеличу, сказав, — предощущением близкой революции" (СС-3. С. 31—32).

(обратно)

291

Мадьяры — венгры.

(обратно)

292

Буда — часть Будапешта на правом берегу Дуная.

(обратно)

293

Юлиуш (Юлиан) — монах, проповедовавший христианство венграм в начале монголо-татарского нашествия на Русь.

(обратно)

294

Пешт — низменная часть Будапешта на левом берегу Дуная.

(обратно)

295

Анонимус (Аноним) — летописец XIII в., автор труда "Деяния венгров"; его статуя работы Миклоша Лигети (1903 г.) находится во дворе крепости Вайдахуняд. В знак того, что имя его осталось неизвестным, его лицо скрыто капюшоном.

(обратно)

296

Вамбери Арминий (1832—1913) — венгерский тюрколог и путешественник; в 1864 г., переодетый дервишем, он путешествовал по Средней Азии, побывал в Хиве, Бухаре, Самарканде.

(обратно)

297

Слил Секешфехервар с Ханты-Мансийском. Речь идет о лингвистических изысканиях Вамбери; языки ханты, манси и венгров относятся к финно-угорской группе языков.

(обратно)

298

Больяй Янош (1802—1860) — венгерский математик, самостоятельно пришедший к основам неэвклидовой геометрии.

(обратно)

299

Лобачевский Николай Иванович (1792—1856) — рус. математик, создатель неэвклидовой геометрии.

(обратно)

300

Темешвар (Тимишоара) — город на западе Румынии.

(обратно)

301

Эвклид — древнегреч. математик (III в. до н. э.), создатель основ античной математики.

(обратно)

302

Кошут Лайош (1802—1894) — организатор борьбы венгерского народа за независимость в 1848—1849 гг., был дружен с Герценом.

(обратно)

303

Петефи Шандор (1823—1849) венгерский поэт, революционный демократ, его отец, родом серб, носил фамилию Петрович.

(обратно)

304

Асгард (скандин. миф.) — небесное селение, крепость богов.

(обратно)

305

Асы — основная группа богов, возглавляемая Одином (отцом большинства асов).

(обратно)

306

Сменил он глаз на утреннее зренье. В одной из легенд Один отдает свой глаз великану Мимиру, хозяину источника мудрости, текущего у корней Мирового Древа.

(обратно)

307

И, жертвенно пронзив себя копьем. Один приносит себя в жертву, пронзая себя копьем, и девять дней висит на Мировом Древе, после чего утоляет жажду священным медом и получает руны — носители мудрости (по другим данным, утоляет жажду из источника мудрости).

(обратно)

308

Древо Мировое — характерный для мифоэпического сознания образ, воплощающий универсальное единство мира.

(обратно)

309

Шевченко Тарас Григорьевич (1814—1861), освобожденный благодаря настойчивым хлопотам друзей из Новопетровского укрепления (ныне г. Форт-Шевченко), где он отбывал ссылку, 22 авг. 1857 г. выехал на пароходе "Князь Пожарский" из Астрахани в Нижний Новгород. В "Дневнике" он подробно описывает этот путь и своих спутников (Шевченко Т. Собр. соч. М., 1956. Т. 5.).

(обратно)

310

Хомяков Алексей Степанович (1804— 1860) — рус. поэт и публицист, славянофил. Его ст-ние "Россия" (в "Дневнике" Шевченко оно названо "Кающаяся Россия") написано в 1854 г. и распространялось в списках; напечатано после смерти поэта.

(обратно)

311

Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807—1873) — поэт и переводчик.

(обратно)

312

Певец кудряшек. В "Дневнике" Шевченко называет Бенедиктова "поэтом кудрей", имея в виду его ст-ние "Кудри".

(обратно)

313

"Собачий пир" Барбье. Барбье Огюст (1805—1882) — фр. поэт, автор революционных стихов, его ст-ние "Собачий пир" получило широкое распространение в списках, в переводе Бенедиктова, о котором с похвалой отозвался Шевченко.

(обратно)

314

Не стало Тормоза. Тормозом называл Николая I Герцен.

(обратно)

315

И в Пиунову Катеньку влюбился. Екатерина Борисовна Пиунова, в замужестве Шмидтгоф (1843— 1909) — актриса, которой увлекся в Нижнем Новгороде Шевченко.

(обратно)

316

Баженов Василий Иванович (1737 или 1738—1799) — рус. архитектор.

(обратно)

317

Веснины — сов. архитекторы, братья: Леонид (1880—1933), Виктор (1882—1950) и Александр (1883—1959) Александровичи.

(обратно)

318

Древней глыбе придал вид Европы И укравшего ее быка. Европа (греч. миф.) — дочь финикийского царя, была похищена Зевсом, превратившимся в быка.

(обратно)

319

Колено — поколение, род.

(обратно)

320

Хлыстовская богородица — праведная сектан- тка в секте хлыстов (духовных христиан), в которую во время радений якобы воплощается бог.

(обратно)

321

Лилиенталь Отто (1848—1896) — немецкий инженер, изобретатель планера.

(обратно)

322

Цезарь Кай Юлий (102 или 100—44 до н. э ) — римский диктатор, полководец.

(обратно)

323

Вайгач — остров на границе Баренцева и Карского морей.

(обратно)

324

Коч — морское однопалубное парусно-гребное судно, применялось в XVI—XVII вв. на севере России.

(обратно)

325

Галич — город в Костромской обл.

(обратно)

326

Котельнич — город в Кировской обл.

(обратно)

327

Свеча — поселок городского типа в Кировской обл.

(обратно)

328

Свислочь — поселок городского типа в Гродненской обл.

(обратно)

329

Птичь — река в Белоруссии, левый приток Припяти.

(обратно)

330

Маныч — общее название озер и рек Кумо-Манычской впадины в Предкавказье.

(обратно)

331

Остоженка — улица в Москве.

(обратно)

332

Мстера (Владимирская обл.) и Хохлома (Горьковская обл.) — селения, известные художественными промыслами.

(обратно)

333

Нестор — летописец XI — нач. XII в., монах Киево-Печерского монастыря, считается автором первой ред. "Повести временных лет".

(обратно)

334

Нарцисс (греч. миф.) — прекрасный юноша, отвергший любовь нимфы Эхо, за что был наказан Афродитой — влюбился в собственное отражение в воде и умер от неразделенной страсти.

(обратно)

335

Полет над Барабой. Юн. 1969, № 3. Правленый автограф.

(обратно)

336

Речь Посполита — старинное название объединенного польско-литовского государства (1569—1795).

(обратно)

337

Святой Витт — точнее Вит; собор его имени находится в Праге (в Пражском граде).

(обратно)

338

Траттория (ит.) — ресторан, трактир.

(обратно)

339

Равенна — город и порт в Сев. Италии на берегу Адриатического моря, славится памятниками искусства V—XV вв.

(обратно)

340

Химеры Нотр-Дама. Нотр-Дам — собор Парижской богоматери, богато украшенный скульптурными изображениями, среди которых различные фантастические чудища, в частности химеры.

(обратно)

341

А над Дунаем с круч паннонской Буды. Буда — правобережная часть Будапешта — ранее (в VIII в.) входила в римскую провинцию Паннонию, занимавшую частично территорию современных Венгрии, Югославии и Австрии.

(обратно)

342

Еще копытцами о камень он не бил, Чтоб опьяняющий забушевал поток. Источник поэтического вдохновения — Иппокрена (греч миф.) образовался после удара копытом коня Пегаса на горе Геликон.

(обратно)

343

* Хваткий черт. "Памир". 1971, № 4. Четыре автографа: черновой; три беловых: один — под загл. "Черт", с вар.

(обратно)

344

*"Поэзия Отчаянно сложна...". Зв. 1971, № 1, под загл. "Поэзия".--СС-2. Десять автографов: семь черновых; правленый — под загл. "Поэзия"; два беловых: оба — под загл. "Поэзия", др. ред.

(обратно)

345

Эребус — действующий вулкан в Антарктиде, высота 3794 м.

(обратно)

346

Всадник на коне — памятник Петру I (Медный всадник) на площади Декабристов (бывш. Сенатской).

(обратно)

347

Тихонов Николай Семенович (1896—1979) — рус. сов. писатель, во второй половине 20-х гг. был заведующим отделом поэзии в ленинградском журнале "Звезда".

(обратно)

348

Году в двадцать шестом. Даты в ст-нии указаны неточно: поэт был в Ленинграде в 1927 г., когда ему шел 23-й год.

(обратно)

349

Федор Михайлович Достоевский (1821—1881) был приговорен по делу петрашевцев в 1849 г. к четырехлетней каторге, которую отбывал в Омском остроге, после чего был зачислен солдатом в Сибирский линейный батальон. В 1859 г. уехал из Сибири в Тверь.

(обратно)

350

Валиханов Чокан Чингисович (1835—1865) — казах, просветитель-демократ, этнограф, исследователь истории и культуры народов Средней Азии, Казахстана. Был дружен с Достоевским, встречался с ним в Омске после освобождения Достоевского из каторги, а затем в Семипалатинске, где писатель служил солдатом. В Петербурге Валиханов побывал только в 60-х гг.

(обратно)

351

Нонпарель — один из самых мелких типографских шрифтов.

(обратно)

352

Турксиб — железная дорога, соединяющая Среднюю Азию с Сибирью, идет от Семипа-латинска через Алма-Ату до станции Луговая. Одна из крупных строек Первой пятилетки (1929—1932). Мартынов неоднократно бывал на Турксибе как корреспондент; он напечатал в журналах и газетах ряд очерков о строительстве дороги, некоторые из которых вошли в его первую книгу очерков "Грубый корм" (М., 1930).

(обратно)

353

Стожары — ряд шестов или кольев, поставленных конусообразно или клеткой для просушки сена; второе значение — народное наименование созвездия Плеяд.

(обратно)

354

В тоске по галактическому млеку. В данном случае речь идет о просторах Млечного Пути, представляющих собой собственно галактику.

(обратно)

355

Кто был Христос, кто Савл, кто Павел. По библейской легенде, иудей Савл был яростным противником христианства, но после того, как услышал с неба голос Христа, стал проповедником его учения — апостолом Павлом.

(обратно)

356

И кто во храме торговал. Согласно евангельскому рассказу, Иисус, увидев однажды в храме толпу торговцев, покупателей и менял денег, изгнал их оттуда бичом.

(обратно)

357

Ганди Индира (1917—1985)—прогрессивный гос. деятель Индии, дочь Джавахарлала Неру (1889—1964).

(обратно)

358

Работы Эйнштейна опровергали теорию эфира — универсальной сплошной среды, заполняющей мировое пространство, которую долгое время разделяли многие ученые.

(обратно)

359

Сорокин Антон Семенович (1884—1928) — рус. сов. писатель, один из близких знакомых молодого Мартынова. Ему посвящено немало строк в новеллах Мартынова, в частности в новелле "Омские озорники" (СС-3. С. 104—112). В 1926 г. Мартынов напечатал в новосибирской газете очерк о Сорокине "Дон Кихот сибирской литературы" ("Сов. Сибирь". 1926, 23 мая). Сорокин называл себя королем писателей.

(обратно)

360

В компании Уфимцева, Жезлова, Шебалина. Члены омских творческих групп в начале 20-х гг. "Червонная тройка" и "Артель поэтов и писателей", друзья молодого Мартынова: художник Уфимцев Виктор Иванович (1899—1964), впоследствии Народный художник Узбекской ССР (о нем см. примеч. к ст-нию "Мы — футуристы невольные..."), поэт Жезлов Борис Павлович (1904—1963) и музыкант Шебалин.

(обратно)

361

Пьер Мартин де ла Мартиньер — французский врач, в 1653 г. совершил путешествие на корабле Датского торгового общества судовым врачом вдоль сев. берегов Европы до Новой Земли, а затем до Гренландии (описание экспедиции издано в 1671 г., рус. перевод — в 1911 г.).

(обратно)

362

Лапландия — название природной области, в которую включается север Швеции, Норвегии, Финляндии и Мурманской обл. СССР.

(обратно)

363

Кола — древнее селенье в устье одноименной реки (Мурманская обл.).

(обратно)

364

Увезли Аборигенов захваченных. Книга ла Мартиньера много раз переиздавалась с многочисленными вставками, дополнениями, нелепыми выдумками о северных народах. Эти дополнения, как пишет М. П. Алексеев, "принадлежат не автору, а издателям, исказившим первоначальный текст, или же переводчикам, не понявшим подлинника" (Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей. XIII—XVII вв. Иркутск, 1941. С. 315). История с увезенными аборигенами одна из таких выдумок.

(обратно)

365

Моховая и Охотный ряд — прежние названия улиц до 1961 г., составивших ныне проспект Маркса.

(обратно)

366

Библиотечный холм — см. примеч. к ст-нию "Мне кажется — стихи твои...".

(обратно)

367

Громадой Университета Взбираясь к Ленинским горам. См. примеч. к ст-нию "У трамплина".

(обратно)

368

С высот библиотечной крыши Идут философы толпой. На крыше нового корпуса Библиотеки им. В. И. Ленина установлены скульптуры философов и ученых.

(обратно)

369

Стоглав — сборник решений Стоглавого собора 1551 г., состоящий из ста глав.

(обратно)

370

Благочиния устав — основные нормы церковного культа и обрядности на Руси, утвержденные Стоглавым собором.

(обратно)

371

Третий Рим. Старец Филофей, монах Псково-Печерского монастыря, около 1524 г. написал "Послание на звездочетцев", в котором говорил о греховности католического мира и о том, что "первый Рим" и "второй Рим" (Константинополь) перестали быть центрами христианского мира, на смену им приходит "третий Рим" — Русское государство.

(обратно)

372

Новгород не господин. Господин Великий Новгород — так называли столицу феодальной новгородской республики (1136— 1478 гг.).

(обратно)

373

Окарина — род свистковой флейты, обычно из керамики.

(обратно)

374

Верлибр — свободный стих, характерный отсутствием регулярной стопной основы в строках, необязательностью рифмы.

(обратно)

375

Белый стих — стих без рифм.

(обратно)

376

Митридат Евпатор (132—63 до н. э.) — царь Понта, прозванный Великим, в его государство входили берега Черного моря, часть Крымского полуострова. Понт — Понт Эвксинский, т. е. Черное море.

(обратно)

377

Бон Фрязин — итальянский архитектор, один из строителей в 1505—1508 гг. колокольни Ивана Великого в Московском Кремле.

(обратно)

378

Голгофа — возвышенность вблизи Иерусалима, где будто бы был распят Христос.

(обратно)

379

Колизей — амфитеатр, служивший для гладиаторских боев и других зрелищ в древнем Риме.

(обратно)

380

Ганзейский союз — торговое и политическое объединение немецких городов в XIV—XVI вв.

(обратно)

381

Ост-Зее — немецкое название Балтийского моря.

(обратно)

382

Британский музей — Британский национальный музей в Лондоне, один из крупнейших музеев мира, основан в 1753 г.

(обратно)

383

Васюганье — таежно-болотистая местность в Обь-Иртышском междуречье, к северу от Барабинской степи.

(обратно)

384

Понт — Черное море.

(обратно)

385

Пестерь — лубяная, плетеная или шитая из бересты корзина, которую носят обычно на спине.

(обратно)

386

Фавн (рим. миф.) — бог лесов и полей, покровитель стад и пастухов.

(обратно)

387

Асмус Валентин Фердинандович (1894—1975) — рус. сов- философ.

(обратно)

388

Ряжевые гидробыки — срубы из бревен, заполненные камнями или песком, устанавливаемые на реке перед мостом для предохранения его от льдин во время ледохода.

(обратно)

389

Александр III (1845—1894) — император (с 1881 г.).

(обратно)

390

Дублон — старинная золотая монета, чеканилась в Испании, Швейцарии и Италии.

(обратно)

391

Тибетская медицина — древняя отрасль народной медицины, истоки которой находятся среди коренного населения Тибета.

(обратно)

392

Рерих Николай Константинович (1874—1947) — рус. живописец, археолог, писатель. С 1923 г. жил в Индии. В 1923—1928 гг. вместе с женой и сыном Юрием совершил большое путешествие по Центральной Азии и через Синьцзян приехал в Советский Союз. На пути в Москву побывал в Омске (с 8 по 10 июня 1926 г.). В Москве встречался с народным комиссаром иностранных дел Георгием Васильевичем Чичериным (1872—1936) и с народным комиссаром просвещения Анатолием Васильевичем Луначарским (1875—1933).

(обратно)

393

Гоа — до 1961 г. португальская колония, с 1962 г. союзная территория в составе Индии на зап. побережье Индостанского полуострова.

(обратно)

394

Каракал — вероятно, описка автора, подразумевавшего Карашар: оазис и населенный пункт на северо-восточной окраине пустыни Такла Макан, у южного подножья Тянь-Шаня; Рерих побывал в Карашаре на пути из Аксу в Урумчи.

(обратно)

395

Урумчи — главный город Синьцзянской провинции, резиденция китайского генерал-губернатора. В Урумчи пришла телеграмма Г. В. Чичерина, разрешающая Рерихам посещение СССР.

(обратно)

396

Турский Мартин (336—401) — французский епископ в г. Туре, канонизирован святым. В конце осени проводится праздник, посвященный ему. В празднике сохранилось много обрядов языческого происхождения, превративших его из религиозного торжества в народный праздник.

(обратно)

397

Лютер Мартин (1483—1546) — деятель Реформации в Германии, основатель лютеранства.

(обратно)

398

Юлианский календарь — существовал с 45 г. до н. э. (ст. ст.).

(обратно)

399

Григорианский календарь — введен папой Григорием XIII в 1582 г., более точный, чем юлианский; в нашей стране введен с 14 февр. 1918 г. (новый ст.).

(обратно)

400

Эстонцы, переселенцы. Близ Омска, по р. Оми есть несколько сел эстонских переселенцев; Мартынов в молодости бывал у них.

(обратно)

401

Белые стихи — стихи без рифм.

(обратно)

402

Стекольный — так в старину на Руси называли Стокгольм.

(обратно)

403

Намедни — это слово имеет много вариаций: намеднись, намеднича, надысь, анадысь, ономня, онамедни и т. д.— все они означают: недавно, незадолго, считая не часами, а днями (оными днями).

(обратно)

404

Фасмер Макс (1886—1962) и Преображенский Александр Григорьевич (1850—1918) — языковеды, создатели этимологических словарей русского языка.

(обратно)

405

Даль Владимир Иванович (1801 — 1872) —-создатель "Толкового словаря живого великорусского языка"

(обратно)

406

Часослов — богослужебная книга у православных, содержащая молитвы и песнопения суточного круга, в т. ч. служб, называемых "Часами".

(обратно)

407

Максим — название станкового пулемета по имени его конструктора Хайрема Максима (1840—1916).

(обратно)

408

Арлекин — традиционный персонаж итальянской комедии масок, слуга-шут.

(обратно)

409

Ундервуд — конторская пишущая машинка американского производства.

(обратно)

410

Мартын — название крупной чайки на Иртыше.

(обратно)

411

Поволжский голод. В 1921 г. от засухи пострадали Поволжье, юг Украины и Северный Кавказ; в результате этого стихийного бедствия голод охватил территорию с населением свыше 25 млн. человек.

(обратно)

412

Дзержинский Феликс Эдмундович (1877—1926), будучи народным комиссаром внутренних дел (с 1919 по 1923 г.), являлся и председателем Комиссии по улучшению жизни детей (с 1921 г.).

(обратно)

413

Березово — поселок городского типа на р. Сосьве, притоке Оби.

(обратно)

414

Тополев мыс (точнее — Топольный) — на южной оконечности озера Зайсан.

(обратно)

415

К подножью той горы. Речь идет о горе Машук под Пятигорском, где Лермонтов был убит на дуэли.

(обратно)

416

Родитель Времени Уран. Сыном Урана (греч. миф.) и Геи был титан Крон (Кронос), имя которого народная этимология сблизила с наименованием времени — Хроносом.

(обратно)

417

Сатурн — один из древнейших римских богов, впоследствии стал отождествляться с Кроносом — пожирателем своих детей.

(обратно)

418

Ван-Гог Винсент (1853—1890) — голландский живописец, представитель постим-прессионизма.

(обратно)

419

Уитмен Уолт (1819—1892) — американский поэт.

(обратно)

420

Кант Иммануил (1724—1804); Гегель Георг Вильгельм (1770—1831); Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775—1854) — крупнейшие представители немецкой классической идеалистической философии.

(обратно)

421

Фурье Шарль — см. примеч. к ст-нию "Антарктида".

(обратно)

422

Кропоткин Петр Алексеевич (1842—1921) — князь, революционер, теоретик анархизма, географ, геолог.

(обратно)

423

Петел (уст.) — петух.

(обратно)

424

Федоров Николай Федорович (1828—1903) — рус. мыслитель-утопист, выдвинул "проект" всеобщего воскрешения умерших, преодоления смерти средствами современной науки; автор труда "Философия общего дела" (1913).

(обратно)

425

Ван-Гог — см. выше примеч. к ст-нию "Единая стезя".

(обратно)

426

Кургальджин-Тенис — соединенное название двух озер в Центральном Казахстане: Кургальджин (пресное) и Тениз (соленое), северная граница обитания фламинго.

(обратно)

427

Уэллс Герберт (1866—1946) — английский писатель, в 1920 г. встретился в Москве с В. И. Лениным.

(обратно)

428

"Философские тетради" — конспекты и выписки, сделанные Лениным в 1914—1916 гг. из философских и других работ, содержат ценнейшие мысли по различным проблемам философии.

(обратно)

429

Селенит — обитатель луны в научно-фантастической литературе.

(обратно)

430

Гамаюн — сказочная птица-вещунья с человеческим лицом.

(обратно)

431

Алконост — райская птица в русских и византийских легендах.

(обратно)

432

Геродот (между 490 и 480 — ок. 425 до н. э.) — древнегреч. историк, прозванный "отцом истории".

(обратно)

433

Меотийское болото (Меотиды) — мелководное Азовское море, которое Геродот представлял уходящим далеко на север.

(обратно)

434

Женева — город в Швейцарии, в котором проходили многие международные совещания по различным вопросам, касающимся мирных взаимоотношений народов.

(обратно)

435

Эолова арфа (древнегреч.) — струнный музыкальный инструмент, звучащий от дуновения ветра.

(обратно)

436

Дайна — литовская народная песня.

(обратно)

437

Руны — народные карельские, финские и эстонские эпические песни.

(обратно)

438

Элен — от имени Элёна (греч. миф.), сына Приама и Гекубы, обладавшего даром пророчества.

(обратно)

439

Северная Пальмира — поэтическое название Петербурга, появившееся в рус. литературе с конца XVIII в. (Пальмира — богатый и красивый город в древней Сирии, крупный центр торговли и ремесел).

(обратно)

440

За далеким Енисеем Ленин отповедь готовил. В авг. 1899 г. В. И. Ленин, находясь в сибирской ссылке, собрал в присаянском селе Ермаковском на нелегальное совещание семнадцать своих соратников. На этом совещании был принят документ, известный под названием "Протест российских социал-демократов", представляющий собой отповедь вредным и ошибочным взглядам "экономистов".

(обратно)

441

Изабелла (1451 —1504) — королева Кастильская, утвердившая вместе со своим мужем королем Арагонским Фердинандом проект морского путешествия Колумба для открытия новых земель (договор в Санта-Фе в апр. 1492 г.).

(обратно)

442

Генуэзец. Колумб родился в Генуе, в семье небогатого шерстяника Доменико.

(обратно)

443

Антиподы — обитатели диаметрально противоположных пунктов поверхности земного шара.

(обратно)

444

Астроном Галилей Галилео (1564—1642) — сторонник гелиоцентрической системы Коперника, был подвергнут церковному суду и объявлен "узником инквизиции", ему было запрещено вести беседы о движении Земли и печататься; в 1637 г. Галилей ослеп.

(обратно)

445

Летальный — смертельный.

(обратно)

446

Мильтон Джон (1608—1674) — английский поэт, автор монументальных поэм "Потерянный рай" (1667) и "Возвращенный рай" (1671). Находясь на государственной службе, составил компилятивный труд "Краткая история Московии и других малоизвестных стран к востоку от России до Китая", изданный уже после смерти Мильтона.

(обратно)

447

Царь Иоанн — Иван IV Грозный (1530—1584), установивший торговые связи с Англией.

(обратно)

448

Ченслер Ричард (ум. 1556) —английский мореплаватель, в поисках северо-восточного прохода достиг устья Сев. Двины, был принят Иваном IV, оставил записки о Московском государстве.

(обратно)

449

Бойс Иеронимус — глава английского посольства в России во второй половине XVI в.

(обратно)

450

Флетчер Джайльс (ок. 1549—1611) — английский дипломат, посол в Москве (1588—1589), автор книги "О государстве русском..." (1591).

(обратно)

451

Демон, летящий по меридиану. В девятой песне "Потерянного рая" Мильтон, описывая странствия Сатаны, изгнанного из рая, говорит о его полетах от Эдема до низовий Оби и далее к Северному полюсу.

(обратно)

452

Лебедия (Леведия) — территория в низовьях рек Дона и Днепра в IX—X вв.

(обратно)

453

Ийеш Дьюла (р. 1902) — венгерский поэт.

(обратно)

454

Царевна- Лебедь. На одноименной картине М.А. Врубеля изображена сказочная девушка-птица с загадочными прекрасными глазами.

(обратно)

455

Левада — лиственный лес из ольхи, вербы, тополя, вяза в сырых поймах рек юга Украины.

(обратно)

456

Ливадия — поселок и курорт на Южном берегу Крыма.

(обратно)

457

Маркизова лужа — часть Финского залива от Кронштадта до устья Невы, это ироническое название она получила в 1811 —1828 гг., когда морским министром был маркиз Жан- Франсуа (Иван Иванович) Траверсе.

(обратно)

458

Акмола — местность на правом высоком берегу р. Ишим, где находилась старинная казахская могила (ак — белый, мола — могила), в 1830 г. здесь возник торговый форпост, ставший затем г. Акмолинском (с 1961 г. — Целиноград).

(обратно)

459

Бадя — Мария Васильевна Збарская, бабушка Л.Н. Мартынова с материнской стороны, урожденная Васильева (см. новеллу "Семейные предания" в СС-3. С. 18—26).

(обратно)

460

Адмиралтейская игла — позолоченный шпиль, венчающий Главное здание Адмиралтейства в Ленинграде.

(обратно)

461

Гавань — часть Петербурга — Ленинграда на Васильевском острове, прилегающая к морской гавани.

(обратно)

462

Брыжжи (брыжи, брызжи) — воротник или выпуск на груди в сборках, манжеты (уст.).

(обратно)

463

Седов Георгий Яковлевич (1877— 1914) — рус. гидрограф, полярный исследователь, организовал экспедицию к Северному полюсу на судне "Св. Фока" (1912), умер близ острова Рудольфа (архипелаг Земля Франца-Иосифа).

(обратно)

464

Мелвилл Герман (1819— 1891) — американский писатель, автор социально-философского романа "Моби Дик, или Белый кит" (1851) и др. произведений.

(обратно)

465

Витрувий — римский зодчий второй половины I в. до н. э., автор труда "Десять книг об архитектуре".

(обратно)

466

Райт Франк Ллойд (1869—1959) — американский архитектор.

(обратно)

467

Корбюзье Шарль Эдурд (1887—1965) —французский архитектор.

(обратно)

468

Эмпедокл (ок. 490—430 д^ н. э.) — древнегреч. философ, врач, поэт, политический деятель; по одной из версий Диогена Лаэртского, Эмпедокл покончил с собой, бросившись в кратер Этны, чтобы убедить современников в том, будто он сделался богом.

(обратно)

469

Архимед (ок. 287—212 до н. э.) — древнегреч. ученый; существует легенда о его смерти от меча римского воина.

(обратно)

470

Млечный Путь — название неярко светящейся полосы, пересекающей звездное небо, древние греки считали ее следом от пролившегося молока Геры, супруги Зевса.

(обратно)

471

Аркадия (греч.) — легендарная страна патриархальной простоты нравов и мирного счастья.

(обратно)

472

Менделеева Любовь Дмитриевна (1882—1939), дочь Д. И. Менделеева, стала в 1903 г. женой поэта А. Блока.

(обратно)

473

Микеланджело Буонарроти (1475— 1564) — итальянский скульптор, живописец, архитектор, поэт.

(обратно)

474

Хронос (римск. миф.) — олицетворение времени.

(обратно)

475

Роден Огюст (1840—1917) — французский скульптор.

(обратно)

476

Мур Генри (р. 1898) — английский скульптор.

(обратно)

477

Гомер — легендарный древнегреч. поэт, которому приписывается авторство "Илиады", "Одиссеи" и др. произведений.

(обратно)

478

Публий Овидий Назон (43 до и. э.— 18 н. э.) — римский поэт, автор поэм "Метаморфозы", "Наука любви" и др. В конце 8 г. был сослан императором Августом, в г. Томы (порт Констанца в Румынии), где в то время обитали фракийские племена — геты.

(обратно)

479

Кирилл (ок. 827—869) и Мефодий (ок. 815—885) — братья, создатели славянской азбуки.

(обратно)

480

Иероним (330—419) — церковный деятель, автор многих религиозных сочинений и канонизированного перевода Библии, некоторое время жил в Халкидской пустыне, по преданию, вместе со львом.

(обратно)

481

Милашевский Владимир Алексеевич (1893—1976) — рус. сов. художник, знакомый Мартынова, талантливый иллюстратор многих книг, известны также портреты писателей, рисованные им; часть из них опубликована в книге воспоминаний художника "Вчера, позавчера" (Л., 1972), экземпляр которой с дарственной надписью автора имеется в библиотеке Мартынова.

(обратно)

482

Бабель Исаак Эммануилович (1894— 1941) — рус. сов. писатель.

(обратно)

483

Клюев Николай Алексеевич (1887—1937) — рус. сов. поэт.

(обратно)

484

Мандельштам Осип Эмильевич (1891 —1938) — рус. сов. поэт.

(обратно)

485

Барбюс Анри (1873— 1935) — французский писатель и общественный деятель.

(обратно)

486

Гидаш Антал (1899—1980) — венгерский писатель, близкий знакомый Мартынова.

(обратно)

487

Сейфуллина Лидия Николаевна (1889—1954) — рус. сов. писательница.

(обратно)

488

Анна А.— Ахматова Анна Андреевна (1889—1966).

(обратно)

489

Сетунь — правый приток р. Москвы.

(обратно)

490

Honoris causa — ученая степень, присуждаемая без защиты за научные и другие заслуги.

(обратно)

491

Блюз — песенно-танцевальная негритянская музыка, обычно грустного содержания, сложилась в XIX в.; один из жанров джазовой музыки в XX в.

(обратно)

492

Холмогоры — село, районный центр Архангельской обл.; близ Холмогор в деревне Денисовка родился Ломоносов.

(обратно)

493

Шапка Мономаха — отделанный золотом и украшенный драгоценностями головной убор с собольей опушкой, регалия русских великих князей и царей.

(обратно)

494

Парни Эварист (1753—1814) — французский поэт, популярный в России первой трети XIX в.

(обратно)

495

Шатобриан Франсуа Рене де (1768—1848) — французский писатель, защищал богословие от научной критики, см. также примеч. к ст-нию "Старые времена".

(обратно)

496

Смит Адам (1723—1790) — шотландский экономист, философ, виднейший представитель буржуазной классической экономии. В "Евгении Онегине" Пушкина есть строки, иронически характеризующие героя: "Бранил Гомера, Феокрита, зато читал Адама Смита и был глубокий эконом..."

(обратно)

497

Бомонд — здесь иронически: высший свет.

(обратно)

498

Шканцы — часть верхней палубы, где на военных судах совершались официальные церемонии — встречи почетных гостей, парады и т. д.

(обратно)

499

Лети, оружье золотое, Лети, блестящее, на дно! Колчак А. В. (1873—1920) за участие в обороне Порт-Артура был награжден золотым оружием; сторонники Колчака сочинили легенду о том, что во время разоружения революционными матросами командного состава Черноморского флота он будто бы бросил золотое оружие в море, говоря: "Море мне его дало — морю я его и отдаю"; очевидцы не подтверждают это (см: Болдырев В. Г. Директория. Колчак. Интервенты. Новосибирск, 1925. С. 515—516).

(обратно)

500

Самарцы. После занятия белочехами 8 июля 1918 г. Самары, эсерами был организован "Комитет членов учредительного собрания" (сокращенно Комуч) — антисоветское эсеровское правительство; в сент. Красная Армия заняла Казань, а вскоре Симбирск и Самару, власть Комуча прекратилась, но остатки организованной им т. н. "Народной армии", получив ироническое название "самарцы", бежали на восток.

(обратно)

501

Шарабан — шансонетка, распевавшаяся отступавшими белогвардейцами от Волги до Владивостока.

(обратно)

502

Нулланс Жозеф (1864—1939) —посол Франции при Временном правительстве, один из организаторов борьбы против Советской власти.

(обратно)

503

Кагал — здесь: шумное крикливое сборище.

(обратно)

504

"Люкс", "Буффало", "Казбек" — названия ресторанов, открывшихся в Омске во время колчаковщины.

(обратно)

505

Хлоя — героиня пастушеского романа древнегреч. писателя Лонга "Дафнис и Хлоя", образ чистой девушки.

(обратно)

506

Мессалина — жена римского императора Клавдия (10 до н. —54 н. э.), в переносном смысле — распутная женщина.

(обратно)

507

Чека Московская. В 1917—1922 гг. существовала Всероссийская Чрезвычайная Комиссия (ВЧК) — специальный орган по борьбе с контрреволюцией и саботажем. До янв. 1919 г. существовали губернские и уездные Чрезвычайные комиссии, в просторечии называемые Чека.

(обратно)

508

Куломзино — станция и рабочий поселок на левом берегу Иртыша, пригород Омска, где началось в дек. 1918 г. восстание рабочих, жестоко подавленное колчаковцами.

(обратно)

509

И боя не произошло. Омск был занят на рассвете 14 нояб. 1919 г. 27-й дивизией 5-й Красной Армии. Остатки колчаковских войск не оказали серьезного сопротивления.

(обратно)

510

Джюнгарской свиток чесучи. Джунгария — Джунгарское (ойротское) ханство, феодальное государство на территории современного Сев.-Зап. Китая, существовало с 1630-х гг. до середины XVIII в., когда было захвачено империей Цин. Чесуча — плотная шелковая ткань.

(обратно)

511

Джелалабадские шелка. Джелалабад — город в Афганистане, известный шелковыми тканями и другой текстильной продукцией.

(обратно)

512

Элефантус, сиречь — слон. В 1831 г. кокандский хан Мадали направил в Россию посольство с дарами для царя, в числе даров был слон. Посольство было выслано из пределов Западной Сибири, так как хан вел двуличную политику, затеяв интригу против России.

(обратно)

513

Джалдас (жолдас) — товарищ (казахск.).

(обратно)

514

Ялуторовск — город в Зап. Сибири на р. Тобол.

(обратно)

515

Бухтарма — Бухтарминская крепость, основанная в устье р. Бухтармы, правого притока Иртыша.

(обратно)

516

"В ауле на своих порогах" и т. д. Начало первой части "Кавказского пленника" Пушкина.

(обратно)

517

Карагач — буквально: черное дерево, вид вяза (ильма).

(обратно)

518

Тайманов Исатай (1791 —1838) и Утемисов Мохамбет (1803— 1846) — вожди антифеодального восстания казахов Букеевского ханства (междуречье Урала и Волги) в 1833—1838 гг.

(обратно)

519

Каратау — южная оконечность Мугоджарских гор (продолжение Урала).

(обратно)

520

Кайсак (устар.) — казах.

(обратно)

521

Клынч (клыч) — сабля.

(обратно)

522

Коканд — город в Средней Азии, центр Кокандского ханства (1710—1876).

(обратно)

523

Кашгар — город в Зап. Китае, центр провинции Синьцзян.

(обратно)

524

Айналаин (казахск.) — ласковое обращение к девушке, молодой женщине.

(обратно)

525

Тара — город на Иртыше южнее Тобольска, основан в 1594 г.

(обратно)

526

Камча — нагайка, плеть.

(обратно)

527

Сары-Ишик-Отрау — песчаная пустыня к югу от Балхаша.

(обратно)

528

Шумит базар казачий. Название Казачий базар (рынок) сохранилось в Омске до настоящего времени, оно происходит от слова "казах", ибо торговлю там осуществляли преимущественно степные казахи. Мартынов в Омске жил недалеко от этого базара.

(обратно)

529

Сырым-Батыр в степи явился снова. В конце XVIII в. восстание казахов против царизма, хана и султанов в приуральских степях возглавлял Срым Датов (ум. 1802), которого в народе звали Сырым-Батыр.

(обратно)

530

Орда Букея (Внутренняя орда) — казахское ханство (1801 —1876) на территории между реками Уралом и Волгой, названо по имени султана Букея Нуралимова.

(обратно)

531

Джан- гир — сын Букея, возглавлял ханство с 1824 по 1845 г.

(обратно)

532

Страна киргизская. В царское время казахов называли киргизами.

(обратно)

533

Карала — условный топоним, не имеющий реальной привязки.

(обратно)

534

Некролог прочтете в "Русском инвалиде". Единственное сообщение о смерти Пушкина появилось в газете "Литературные прибавления к "Русскому инвалиду"".

(обратно)

535

Натали — Наталья Николаевна Пушкина.

(обратно)

536

Кавалергард — Дантес.

(обратно)

537

Калбит — слово, оскорбительное для казахов.

(обратно)

538

Рцы — старинное название буквы "р".

(обратно)

539

"Редел на небе мрак глубокой..." — начало последней строфы "Кавказского пленника" (перед Эпилогом).

(обратно)

540

Фабрика сукна. В 1822 г. в Омске была построена суконная фабрика, вырабатывавшая сукно для сибирского казачества. Были в Омске и другие мелкие предприятия, перечисленные в поэме, как правило, на них работали провинившиеся солдаты.

(обратно)

541

Сары. Гидроним, часто встречающийся в Казахстане, в переводе означает "желтый", "желтая". Здесь речь идет скорее всего о реке Сары-Тургай, которая находилась юго-западнее Атбасара, на пути к южной части Мугоджарских гор.

(обратно)

542

Барантач — разбойник, точнее: угонщик скота.

(обратно)

543

Кат (уст.) — палач.

(обратно)

544

Успел наш лекарь прошлый год в Ялуторовске побывать. В ялуторовской ссылке (Тобольская губ.) было девять декабристов, в том числе упомянутые в поэме; они находились под особо строгим надзором полиции.

(обратно)

545

Муравьев-Апостол Матвей Иванович (1793—1886), Якушкин Иван Дмитриевич (1793—1857), Пущин Иван Иванович (1798— 1859) — декабристы, отбывавшие ссылку (поселение) в Ялуторовске и других городах Зап. Сибири.

(обратно)

546

Ентальцев пушечный лафет в завозне прячет за дрова. А. И. Дмитриев-Мамонов в своей книге "Декабристы в Западной Сибири" (Спб., 1905. С. 85) приводит донос губернского секретаря Портнягина на декабриста Ентальцева Андрея Васильевича (1788—1845): "У государственного преступника Ентальцева хранятся в завозне четыре пушечных лафета, а в амбаре, в который вход эапрещен..., должно полагать, есть спрятанные пушки и порох..." Донос оказался ложным, автор его был наказан. Завозня (сибир.) — сарай для экипажей.

(обратно)

547

Баранта — уворованная добыча (казахск.).

(обратно)

548

Баян-Аул — селение, основанное у подножья красивейших, поросших сосновым лесом, гранитных гор (ныне райцентр Павлодарской обл.). В данном тексте речь идет о территории Баянаульских гор, где находились казахские аулы.

(обратно)

549

Омбы — казахское название г. Омска.

(обратно)

550

Торговать людьми, Мы слышали, давным-давно правительством запрещено. В 1825 г. был принят закон, запрещающий покупать или выменивать детей кочующих народов.

(обратно)

551

Хива — центр феодального государства в Средней Азии, в 1873 г. признало протекторат России, сохранив внутреннюю автономию.

(обратно)

552

Коканд — город в Средней Азии, центр Кокандского ханства (1710—1876). С 1876 г. Кокандское ханство вошло в состав Российской империи в качестве Ферганской обл.

(обратно)

553

Вицмундир — в дореволюционной России форменный фрак чиновника.

(обратно)

554

Кашгар — город в Зап. Китае, центр провинции Синьцзян.

(обратно)

555

Аксакал (казахск.) — буквально: белобородый; в переносном значении: старый, уважаемый, мудрый человек.

(обратно)

556

Джюнгарский (джунгарский) — Джунгарское (ойротское) ханство, феодальное государство на территории современного Сев.-Зап. Китая, существовало с 1630-х гг. до середины XVIII в., когда было захвачено империей Цин.

(обратно)

557

Каракольские люди — жители города Каракол, расположенного на вост. берегу озера Иссык-Куль, с 1889 г. по 1921 г. и с 1939 г.— г. Пржевальск.

(обратно)

558

В кантонистской, в суровой учился я школе. В России с 1805 по 1856 г. существовали низшие военно-учебные заведения для солдатских детей — кантонистские школы (от нем. слова Kantonist — новобранец). Дед Мартынова Г. Збарский был кантонистом (СС-3. С. 19).

(обратно)

559

В горах Алатава. Речь идет о горах Заилийского Алатау, района повышенной сейсмичности.

(обратно)

560

Соймонов Федор Иванович (1692—1780) — гос. деятель, соратник Петра I, гидрограф, исследователь Каспийского и Балтийского морей, автор трудов по истории, экономике, географии Сибири. При Анне Иоанновне (императрица с 1730 по 1740 г.) был осужден по "делу" А. П. Волынского, приговорен к смертной казни, замененной лишением всех чинов и привилегий, наказанием плетьми и ссылкой в Охотский острог. В 1740 г. освобожден Елизаветой Петровной (императрица с 1741 по 1761/62 г.). С 1757 по 1763 г. Соймонов — сибирский губернатор, с 1763 по 1766 г. — сенатор.

(обратно)

561

Ялуторовск — город в Зап. Сибири на р. Тобол.

(обратно)

562

Тавда — селение в вост. Приуралье, с 1937 г.— город, райцентр Свердловской обл.

(обратно)

563

Джюнгарец (джунгарец) — Джунгарское (ойротское) ханство, феодальное государство на территории современного Сев.-Зап. Китая, существовало с 1630-х гг. до середины XVIII в., когда было захвачено империей Цин.

(обратно)

564

Кашкарлык — самоназвание среднеазиатских тюрков по городу, где они живут.

(обратно)

565

Каракиргиз — старое название киргиза, коренного жителя Киргизской ССР, в отличие от казаха, которого неправильно называли киргизом.

(обратно)

566

Ям — ямская часть города (улица), где жили ямщики.

(обратно)

567

Пласт назьма (сиб.) — навоза.

(обратно)

568

А ниже, выстроены, в ряд, на полках книжицы стоят. Их много. До четырехсот. Путешественник И. П. Фальк (1727—1774), посетивший в 1772 г. Тобольск, писал, что у тобольского ямщика Кузьмы Леонтьевича Черепанова он видел библиотеку из 400 книг по математике, механике, истории, др. наукам (см.: Записки путешествия академика Фалька. Спб., 1824.

(обратно)

569

Кучум (ум. ок. 1598) — степной феодал, временно захвативший в 1563 г. власть над частью Зап. Сибири.

(обратно)

570

Форштадт — поселение, находящееся вне крепости, но примыкающее к ней.

(обратно)

571

Жил небогатый дворянин. Гл. поэмы повествует о судьбе Ф. Соймонова на основании различных лит. источников, данные которых в настоящее время уточнены и дополнены другими. В рассказе о жизни Соймонова имеются авторские домыслы, оправданные особенностями жанра, не всегда основанные на исторически точных сведениях. В частности, упоминание о "рваных ноздрях" Соймонова и о поисках его по каторжным местам офицером, посланным Елизаветой Петровной, восходят к преданиям тоболяков, записанным сибирским историком И.А. Абрамовым (1812—1870).

(обратно)

572

Сухарева башня находилась в Москве на Садовом кольце при пересечении его с улицей Сретенкой, в ней помещалась (с 1701 г.) созданная Петром I Школа математических и навигацких наук, в которой обучался Соймонов (с 1711 г.) около трех лет.

(обратно)

573

Гардемарин — в данном случае чин в русском флоте (ниже мичмана); мичманом Соймонов стал в начале 1716 г.

(обратно)

574

Варяжское море — Балтийское море.

(обратно)

575

Хвалынское море — старинное название Каспийского моря. В 1719—1720 гг. Соймонов вместе с капитан-лейтенантом К.П. Верденом составил карту Каспийского моря. "Светильник". До 1730-х гг. не существовало русской лоции Балтийского моря. Моряки пользовались голландской публикацией шведского атласа. В 1738—1739 гг. выходит "Светильник морской" ("Светильник моря") — атлас и лоция Балтийского моря на русском языке, составителем и редактором был Соймонов.

(обратно)

576

И моря Белого чертеж. В 1713 и 1714 гг. Соймонов совершал рейсы в Голландию и оттуда через Архангельск плавал по Белому морю.

(обратно)

577

Кригс-комиссар. Полное наименование высокого административного звания, полученного Соймоновым в начале 1733 г.,— обер-штер-кригс-комиссар, в его обязанности входило инспектирование флотских экипажей и портов, руководство финансированием морских учреждений, укомплектование штатов.

(обратно)

578

Бирон Эрнест Иоганн (1690—1772), граф, фаворит императрицы Анны Иоанновны, инициатор реакционного режима, известного под названием "бироновщина" (засилье иностранцев, жестокое преследование недовольных и пр.); Бирон был фактическим правителем страны.

(обратно)

579

В Охотске, в каторге где был, морскую школу он открыл. Сведения о том, что Соймонов остался добровольно в Охотске после ссылки, ошибочны. Освобожденный из ссылки в 1741 г. и сразу увезенный из Охотска, он в конце февр. 1742 г. приехал в свою деревню под Москвой, где жил до 1753 г. В дек. 1753 г. Соймонов получил от Сената поручение продолжить работу Камчатской экспедиции, возглавив Нерчинскую экспедицию. Соймонов проделал большую работу в Вост. Сибири по картографированию и описанию рек, земель, организовал поиски железных руд, руководил составлением планов устья Амура и устья Аргуни и т. п. К середине 1755 г. осложнившаяся дипломатическая обстановка приостановила работу Нерчинской экспедиции.

(обратно)

580

Бараба — местное название Барабинской степи к югу от железной дороги.

(обратно)

581

Киндерман X.X. (ум. 1752) — генерал-майор, командующий войсками вновь организуемой сибирской линии укреплений для отпора агрессии маньчжурских феодалов. Линия намечалась от Омска до станицы Звериноголовской (т.н. Горькая линия). Пытался начать земледелие силами казаков и солдат линии.

(обратно)

582

Миллер Герард Фридрих (1705—1783) — рус. историк, академик, уроженец Вестфалии; с 1725 г. жил в России. Совершил в 1733—1743 гг. путешествие по Сибири, автор "Истории Сибири". Соймонов был в дружеских отношениях с ним, посылал ему свои рукописи для публикации, выполнял просьбы ученого.

(обратно)

583

"Сибирь есть золотое дно". С помощью Г. Ф. Миллера Соймонов опубликовал в 1761 г. в "Ежемесячных Сочинениях, к пользе и увеселению служащих" начало своей статьи "Древняя пословица: Сибирь — золотое дно", в которой говорил о природных богатствах края и хозяйственной деятельности его жителей.

(обратно)

584

То дочь Петра... А где же внук? После смерти Елизаветы Петровны императором стал внук Петра I, немецкий принц Карл Петр Ульрих (1728—1762), сын герцога голштейн-готторпского Карла Фридриха и Анны Петровны, царствовавший под именем Петра III.

(обратно)

585

Шпицрутены (нем.) — длинные прутья для телесных наказаний в армии.

(обратно)

586

Целовальник — продавец вина в питейном заведении, в кабаке.

(обратно)

587

Студенты школьные. В XVIII в. в Тобольске существовали различные специальные военные и духовные школы, учащихся в них обычно называли школярами, студиозами.

(обратно)

588

Аннал строчит твоя рука. Анналы (от лат. annus, т. е. год) — погодная запись наиболее значительных событий, летопись.

(обратно)

589

Тал — кустарниковая ива, тальник.

(обратно)

590

Кунгур — город на Урале, где заканчивался сибирский тракт, ныне в Пермской обл.

(обратно)

591

Елена Прекрасная (греч. миф.) — дочь Зевса и Леды, жена Менелая, царя Спарты, необыкновенная красавица.

(обратно)

592

Венус (рим. миф.) — Венера.

(обратно)

593

Сафо (Сапфо) — древнегреч. поэтесса (VI в. до н. э.), писавшая о женской красоте, о любви.

(обратно)

594

Кладбище Завальное — старинное тобольское кладбище на окраине верхнего города за оборонительным валом, возведенным в XVII в.

(обратно)

595

Ропот шведов пленных. С 1711 г. по разным городам Сибири, преимущественно Западной, стали расселять пленных шведов. В 1722 г. им было разрешено вернуться на родину.

(обратно)

596

Магистрат — судебно-административное учреждение, введенное в городах России Петром I в начале XVIII в., ведало преимущественно торгово-промышленным и гражданским населением города.

(обратно)

597

Принцессы ангальт-цербтски. Речь идет о дочерях правителей Ангальт-Цербтского герцогства в Германии, откуда была родом и Екатерина II.

(обратно)

598

Ратман — член городского магистрата или ратуши.

(обратно)

599

Язычески соблазны — здесь: искусство и мифология древних греков.

(обратно)

600

Схизма — термин, обозначающий раскол в христианской церкви.

(обратно)

601

Архиепископ наш митрополит и сам из поляков. Главой сибирской церкви с 1758 по 1768 г. был Павел II Конюскевич (Конюшке- вич).

(обратно)

602

В Кракове учен. Речь идет об одном из старейших польских университетов в г. Кракове.

(обратно)

603

Мечтает некую открыть мануфактуру. В данном случае речь идет о передовом для того времени предприятии, основанном на разделении труда и ручной ремесленной технике.

(обратно)

604

Униат — сторонник объединенной католической и протестантской церкви, возникшей вследствие Брестской унии 1596 г.

(обратно)

605

Грек — здесь: приверженец православной церкви.

(обратно)

606

Рухлядь мягкая — пушнина, меха.

(обратно)

607

Ял-Мал — старинное наименование полуострова Ямал.

(обратно)

608

Татарска бабушка, сама падера вьюга — сибирские выражения, означающие ненастье, бурю со снегом, с дождем; падера — вьюга при сильном ветре, буря с вихрем.

(обратно)

609

Господин Павлуцкий, тот вовсе ждет беду. Речь идет об одном из братьев Павлуцких, военных деятелей Сибири XVIII в., к тому времени вышедшем в отставку.

(обратно)

610

Антихриста приход пророчит нынче летом. Слухи о пришествии антихриста, врага Христа и христианства, появлялись в разное время по самым различным поводам. Так, приход антихриста ожидали в 1000 г. (круглая цифра), в годах кратных т. н. "звериному числу" — 666, антихриста видели в Нероне и в Наполеоне и т. п. Возникали слухи о приходе антихриста и при различных небесных явлениях — появлении кометы, климатических перепадах и пр. В данном случае пророчество о приходе антихриста было вызвано слухами о прохождении планеты Венеры через диск солнца в 1761 г.

(обратно)

611

Мних — монах.

(обратно)

612

Нечисть банная — общее название темных сил, обитавших, по народным поверьям, в банях, устраивающих разные мелкие пакости людям.

(обратно)

613

Гораций — Квинт Гораций Флакк (65 до н. э.— 8 до н. э.) — римский поэт.

(обратно)

614

Назон — см. примеч. к ст-нию "Овидий В Рим писал в тоске…".

(обратно)

615

"Венус пройдет... — Сказал он,— меж Землей и Гелиоса диском". В 1761 г. наблюдалось редкое астрономическое явление — прохождение планеты Венеры перед диском Солнца, предсказанное астрономом Галлеем (1656—1742) и важное для уточнения расстояния от Солнца до Земли.

(обратно)

616

Магус — маг, чародей.

(обратно)

617

Зовется Дотерош он. Член Парижской академии астроном Шапп д'Отерош (1722—1769) принял поручение поехать в Тобольск, где имелись наиболее благоприятные условия для наблюдения прохождения планеты Венеры через диск Солнца.

(обратно)

618

Каталажка — место заключения.

(обратно)

619

Профос — армейская должность; на профоса возлагались наблюдение за чистотой и порядком в расположении войск, полицейские функции, исполнение телесных наказаний и пр. В русской армии введена Петром I, упразднена в 1868 г.

(обратно)

620

Гостиный двор — комплекс строений, предназначенный для торговли и хранения товаров. В Тобольске каменный Гостиный двор был построен по проекту С. У. Ремезова (1642—после 1720) в 1703—1706 гг.

(обратно)

621

Бухарцы. Тобольск в те годы был крупным торговым центром, куда приезжали купцы из Средней Азии, в городе имелась колония бухарских жителей.

(обратно)

622

Обско Лукоморье — старинное название местности, прилегающей к низовьям Оби.

(обратно)

623

Там молятся, мол, бабе золотой — см. примеч. к ст-нию "Лукоморье".

(обратно)

624

Град чуден ваш Тобольск. Основанный в 1587 г., Тобольск длительное время был центром рус. государственности, экономики и культуры на востоке страны. В XVII—XVIII вв. в городе было построено много каменных строений, в том числе первый в Сибири каменный кремль.

(обратно)

625

Бухарские ковры и наши из Тюмени. Тюмень и ее окрестные деревни издавна славились в Сибири своими коврами.

(обратно)

626

Папаша Гобелен. Красильщик шерсти Жилл Гобелен основал в XVI в. близ Парижа красильню, ставшую впоследствии ковровой ткацкой, изготовляющей тканые ковры ручной работы, по имени основателя фабрики их называли гобелены.

(обратно)

627

Магометанский стиль. Вост. ковры, изготовленные в мусульманских странах, лишены изображений людей, т. к. это запрещалось религией ислама.

(обратно)

628

Ягушка — женская шуба, сшитая из шкур мехом наружу.

(обратно)

629

Туесок — берестяный круглый короб с тугой крышкой, предназначен для переноса ягод.

(обратно)

630

Рампоно — популярный кабачок в Париже, названный по имени хозяина Жана Рампоно (ум. 1765).

(обратно)

631

Поле Марса — в Париже плац для учений и парадов воспитанников Военной школы.

(обратно)

632

Сорбонна — с XVII в. распространенное название Парижского университета.

(обратно)

633

Король Луи — король Франции Людовик XV (1710—1774).

(обратно)

634

Гравюру закажу. Шаппа д'Отероша сопровождал в поездке художник Жан Лепренс (1734— 1781), живший с 1758 по 1762 г. в России.

(обратно)

635

"Алла!—кричат. — Алла!" — призыв мусульман к богу — Аллаху.

(обратно)

636

Гурии — девы, услаждающие правоверных мусульман в раю.

(обратно)

637

Апокалипсис — одна из книг Нового завета, содержащая пророчества о "конце света".

(обратно)

638

Женщины, вразнос торгующие репой. Бытовая деталь, весьма характерная для старого Тобольска.

(обратно)

639

Из городовых он родом казаков. Городовые казаки несли гарнизонную службу и получали от государства денежное и хлебное жалованье.

(обратно)

640

Брюнн — ныне Брно, город в Чехословакии.

(обратно)

641

Никольсбург — город в Юж. Моравии.

(обратно)

642

Фридек — точнее Фридек-Мистек — город в Чехословакии.

(обратно)

643

"Киприпедиум" иль "Башмачок Венерин" — растение сем. орхидных, распространенное в Сибири.

(обратно)

644

Труд аббата Дотерош. Шапп д'Отерош, вернувшись в Париж из Сибири, издал в 1768 г. книгу о своем путешествии с богатыми иллюстрациями художников Ж. Лепренса и Жан-Мишеля Моро (Младшего) (1741 —1814), французского рисовальщика, гравера, живописца. В книге д'Отероша рус. действительность была представлена в мрачных тонах; с целью парализовать влияние книги Екатерина II издала "Антидот" (противоядие).

(обратно)

645

Дебюр Гильом Франсуа (1731 —1782) —французский издатель.

(обратно)

646

Изображенье бань, Каких в Сибири мы не видали сроду. Одна из гравюр в книге д'Отероша изображала "публичную баню", в которой моются вместе мужчины, женщины и дети.

(обратно)

647

Солнца параллакс — видимое изменение положения Солнца вследствие перемещения наблюдателя.

(обратно)

648

В монастырь, на Конду. В низовьях Оби, почти в тысяче километров от Тобольска, был основан в 1657 г. Кондский, или Кондинский, монастырь, в просторечии — Конда.

(обратно)

649

Урман (сиб.) — темнохвойный лес (пихта, кедр, ель) в Зап. и Средней Сибири.

(обратно)

650

Княгиня Дашкова Екатерина Романовна (1744—1810) — с 1783 по 1794 г. директор Академии наук и президент Российской академии, объединявшей тогда крупные лит. силы страны.

(обратно)

651

Великий князь — наследник престола, сын Петра III и Екатерины II, будущий император Павел I (1754—1801).

(обратно)

652

Заплот (обл.) — забор из досок или плах.

(обратно)

653

Парки (рим. миф.) — богини судьбы, прядущие нить жизни.

(обратно)

654

Омб — казахское название г. Омска.

(обратно)

655

Губернаторский дворец — в центре Омска стоит дом генерал-губернатора, построенный в 1859—1862 гг., теперь в нем размещается Омский музей (краеведческий и картинная галерея).

(обратно)

656

Волчий Лог — имеется в виду омское предместье Волчий Хвост, см. примеч. к ст-нию "Река Тишина".

(обратно)

657

Ремингтон — см. примеч. к ст-нию "Баллада о композиторе Виссарионе Шебалине".

(обратно)

658

Гекатомбы. В Древней Греции так называлось жертвоприношение, первоначально состоящее из 100 быков (hecaton — сто, bus — бык); в переносном значении — любое общественное жертвоприношение.

(обратно)

659

Эльфы — по немецким народным поверьям, духи природы, благожелательные к людям.

(обратно)

660

Глаголом жечь сердца людей. Измененные слова А. С. Пушкина из ст-ния "Пророк": "Глаголом жги сердца людей".

(обратно)

661

Любить! Убить! Дерзать! Терзать! Пародируются известные ст. Бальмонта из сб. "Будем как солнце" (1903): "Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, Из сочных гроздий венки свивать. Хочу упиться роскошным телом, Хочу одежды с тебя срывать!".

(обратно)

662

Кто же наш отец? Бальмонт родился в деревне Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губ. в семье небогатого помещика, полвека прослужившего в шуйском земстве, на различных должностях.

(обратно)

663

В Шуе, городе родном. В городке Шуя Бальмонт учился в гимназии и потом был исключен из нее за принадлежность к кружку, распространявшему нелегальную литературу. Впоследствии, уже будучи студентом Московского университета, он был выслан в Шую за участие в студенческих беспорядках.

(обратно)

664

Я эмигрировал. Революционные события 1905 г. в Москве захватили Бальмонта. Он писал обличающие самодержавие стихи, сотрудничал в большевистской газете "Новая жизнь", участвовал в митингах. Избегая нависшей над ним угрозы расправы, он уехал за границу, где пробыл семь с лишним лет.

(обратно)

665

Шелли — см. примеч. к ст-нию "О вы, которые уснули…".

(обратно)

666

Руставели. Бальмонту принадлежит первый неполный перевод на рус. язык поэмы Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре".

(обратно)

667

Данте Алигьери (1265—1321) — итальянский поэт, автор "Божественной комедии".

(обратно)

668

Уайльд Оскар (1854—1900) — английский писатель, поэт, критик; по обвинению в безнравственности был осужден на два года тюремного заключения (1895— 1897).

(обратно)

669

Лель М.И.— владелец колбасной и большого колбасного магазина в дореволюционном Омске.

(обратно)

Оглавление

Поэзия Леонида Мартынова

СТИХОТВОРЕНИЯ

  Стихотворения, вошедшие в прижизненное собрание сочинений

    "Выдвинутые подбородки…"{2}

    Провинциальный бульвар{3}

    "Мы — футуристы невольные…"{4}

    Алла{5}

    "Позднею ночью город пустынный…"{6}

    Серый час{7}

    "Между домами старыми…"{8}

    Воздушные фрегаты{9}

    Рассмейтесь{10}

    Сонет{11}

    Балхаш{12}

    Нежность{13}

    Элегия{14}

    Сирены{15}

    "Наш путь в тайгу. И этот дальний путь…"{16}

    Голый странник{17}

    Грусть{18}

    Гипнотизер{19}

    Сахар был сладок…{20}

    Норд-ост{21}

    Торговцы тенью{22}

    Оттепель{23}

    "О, люди…"{24}

    Море было{25}

    Путь революционера{26}

    "Писатель слов и сочинитель фраз…"{27}

    Корреспондент{28}

    Скоморох{29}

    Летописец{30}

    Река Тишина{31}

    Май{32}

    Ермак{33}

    Подсолнух{34}

    Сон подсолнуха{35}

    Рассвет{36}

    Вологда{37}

    Деревья{38}

    В мире сорных трав…{39}

    Утешитель{40}

    Храм Мельпомены{41}

    Пленный швед{42}

    Гиперборея{43}

    Нюренбергский портной{44}

    Наяды{45}

    "Вот лес…"{46}

    "В промежутках…"{47}

    Муза{48}

    Дым отечества{49}

    Страна-холодырь{50}

    Кружева{51}

    Ключ{52}

    Тоска{53}

    Эрцинский лес{54}

    "Замечали — По городу ходит прохожий?.."{55}

    "От печки Я оттер бы Гоголя…"{56}

    Путешественник{57}

    След{58}

    Ночь{59}

    Правда{60}

    Народ-победитель{61}

    "Пластинок хриплый крик…"{62}

    Облака{63}

    Баллада про великий путь{64}

    "Мне кажется, что я воскрес…"{65}

    Лукоморье{66}

    Царь природы{67}

    "И, по земле моей кочуя…"{68}

    Любовь{69}

    Северная сказка{70}

    "Еще черны и ус, и бровь…"{71}

    Переправа{72}

    Первый снег{73}

    Слон{74}

    "Уйдя, Вы дверью хлопнули…"{75}

    Гномы{76}

    Мороз{77}

    Печаль-путешественница{78}

    "Ты Без меня…"{79}

    Вода{80}

    Проходные дворы{81}

    Семнадцатый год{82}

    Кувшинка{83}

    "С осторожностью птицелова…"{84}

    Даритель счастья{85}

    "Я понял!.."{86}

    Праздник{87}

    Камин{88}

    "На черном Красные слова…"{89}

    Равноправье{90}

    Пиретрум{91}

    "Из смиренья не пишутся стихотворенья…"{92}

    Туча{93}

    В цирке{94}

    "Я вижу твои страданья…"{95}

    "Ты относишься ко мне…"{96}

    "Завершился листопад…"{97}

    Балерина{98}

    "В чем убедишь ты стареющих…"{99}

    Август{100}

    Морское дно{101}

    Март{102}

    "Мне кажется — стихи твои…"{103}

    "Из года в год…"{104}

    Солнце и художник{105}

    Чары{106}

    Ива{107}

    Костер{108}

    "И вскользь мне бросила змея…"{109}

    "В эту душную ночь…"{110}

    Богатый нищий{111}

    Переходное мгновенье{112}

    Ночью по Замоскворечью{113}

    Удача{114}

    Усталость{115}

    "Такие звуки есть вокруг…"{116}

    "Мы — как мы!.."{117}

    31 декабря 1950 года{118}

    Ночные звуки{119}

    "У ночи — мрак…"{120}

    "Это — Не по моей и не по вашей вине…"{121}

    "Ночь Становилась Холодна…"{122}

    Листья{123}

    Ложь{124}

    Песня{125}

    "Ночь. Где-то там, на страшной вышине…"{126}

    Птицы{127}

    "И снова осень…"{128}

    "Я опять тебя обидел…"{129}

    "Кто следующий?.."{130}

    "Никого, Ничего…"{131}

    "Примерзло яблоко…"{132}

    Седьмое чувство{133}

    "Событье Свершилось…"{134}

    "Я помню…"{135}

    Мир{136}

    "Что-то Новое в мире…"{137}

    Страусы{138}

    Двадцатые годы{139}

    "Звонят в Елоховском соборе…"{140}

    Музыкальный ящик{141}

    "Закрывались магазины…"{142}

    Голоса{143}

    "По существу ли Эти споры?.."{144}

    Никогда{145}

    Градус тепла{146}

    Снег тает…{147}

    Вечерело… Луч закатный{148}

    Сон женщины{149}

    Художник{150}

    Вьюги{151}

    "Хочется Сосредоточиться…"{152}

    "Да, Многое исчезло без следов…"{153}

    Нагая истина{154}

    Шквал{155}

    Заводы{156}

    Первооткрыватель{157}

    Дедал{158}

    Ночью{159}

    "Нет, Тени За людьми не гонятся!.."{160}

    "Будто Впрямь по чью-то душу…"{161}

    "О, годовщины…"{162}

    "В белый шелк по-летнему одета…"{163}

    Неподвижность{164}

    Эхо{165}

    "Всё Обрело Первичный вес…"{166}

    Дуб{167}

    "Троллейбус рванулся из мрака…"{168}

    "Будьте Любезны…"{169}

    Чистое небо{170}

    Первородство{171}

    "Как всё это случилось, в самом деле?.."{172}

    Самокатная{173}

    Итоги дня{174}

    Время{175}

    "Короче, Короче, короче!.."{176}

    "Забыто Суеверие былое…"{177}

    Олива{178}

    Антарктида{179}

    "В темноте Притаился злодей…"{180}

    "О вы, которые уснули…"{181}

    Дрема луговая{182}

    "Отцокало Пегасово копыто…"{183}

    Свобода{184}

    "Душа беспокоится…"{185}

    "Есть стихи, Что тотчас увядают…"{186}

    "Я знаю, чем была…"{187}

    Вас не было еще…{188}

    "Кругом Звучали выхлопы…"{189}

    Рыбинское море{190}

    Дети{191}

    Шаг{192}

    "Я вспоминаю Средние века…"{193}

    "О, земля моя!.."{194}

    "Тень Телевизорной Антенны…"{195}

    Птенец{196}

    Шаги{197}

    Новое поколенье{198}

    "Еще Боятся Высоты…"{199}

    "Что делается В механике…"{200}

    Люди{201}

    "Когда раскапывали Помпею…"{202}

    "Да здравствуют Искатели дорог!.."{203}

    "Невозможно Жить на белом свете…"{204}

    Песни{205}

    Весна{206}

    Граница{207}

    Небо и земля{208}

    "Он Перед нами Открывает душу…"{209}

    Ленинские горы{210}

    "Намеренья. Легко ли разгадать их!.."{211}

    Пан{212}

    В девятьсот девяносто седьмом{213}

    Тоху-во-боху{214}

    "Трава Никудышная, сорная…"{215}

    Воспоминанья{216}

    Гора{217}

    Обвал{218}

    Корень зла{219}

    Лжете{220}

    "Сколько ты ни шевелись там…"{221}

    Декабрь{222}

    "Я разговаривал С одним врачом…"{223}

    "Я провожал Учительницу средней…"{224}

    "Стихотворцы Говорят стихами…"{225}

    "Рукава, Острова…"{226}

    Ленинский проспект{227}

    "Отмечали Вы, схоласты…"{228}

    "Где-то там Испортился реактор…"{229}

    "Я видел, Как он борется со львом!.."{230}

    "Мы Правдой Мир вооружаем…"{231}

    Вознесся в космос человек{232}

    Курский выступ{233}

    Неуязвимость{234}

    "Я с Музою Глубокой ночью…"{235}

    Во-первых, во-вторых и в-третьих{236}

    Весна{237}

    Терриконы{238}

    Проблема перевода{239}

    "Я куплю себе усы и бороду…"{240}

    Томленье{241}

    Круги по воде{242}

    Над философским словарем{243}

    "Мир, Тот, которым мы владеем…"{244}

    "Много еще неясности…"{245}

    Настоящее мгновенье{246}

    "Знаешь, Почему мне удаются…"{247}

    Небесный купол{248}

    Простота{249}

    Старые времена{250}

    "Сначала В облачный сосок…"{251}

    "Одни Ворчат мне…"{252}

    В ядре{253}

    Успокоился воздух{254}

    Сила тяжести{255}

    Взрыв{256}

    Камни{257}

    "Мои Товарищи, Поэты…"{258}

    Стикс{259}

    На берегу{260}

    Перевод с греческого{261}

    "Тысяча девятьсот пятый…"{262}

    Абрамцево{263}

    "Не грозят мне Ни топор, ни плаха…"{264}

    Деревня{265}

    "Я, конечно, тоже недоволен…"{266}

    "Накапливается масса дел…"{267}

    Я поднял стихотворную волну{268}

    Великие{269}

    Старые поэты{270}

    "Есть горы, Что остались до сих пор…"{271}

    Не по прописи{272}

    "Я Тебя Не умею беречь…"{273}

    "Был Дождь как дождь…"{274}

    Время{275}

    Ровесник{276}

    Спиной к спине{277}

    Доклад{278}

    Двенадцать цезарей{279}

    Мать математика{280}

    "Чувствую я, Что творится…"{281}

    Поэты{282}

    Сухие крылья{283}

    "Кто вы, Сочинители былин?.."{284}

    Закат{285}

    На фоне облаков{286}

    "Империя, Я видел твой закат!.."{287}

    Видимое и невидимое{288}

    "Мы С Минского шоссе…"{289}

    Лунный внук{290}

    "Месяц-Отрок Льет…"{291}

    Башкирская пещера{292}

    "О, если бы писали мы…"{293}

    Хлебников и черти{294}

    "Наступает Утро с ветром…"{295}

    Мемуары{296}

    Оборотная сторона{297}

    Надежда{298}

    Какие вам стихи прочесть?{299}

    Петербургская баллада{300}

    У трамплина{301}

    "Я брежу Только тем…"{302}

    Ленин{303}

    "Воспоминания зловещи…"{304}

    Ушедший в землю{305}

    Силуэты пней{306}

    Мягкая рухлядь{307}

    Виденья Босха{308}

    Голос природы{309}

    "Мир не до конца досоздан…"{310}

    Венера{311}

    В Париже{312}

    Подмосковье{313}

    Внутренний мир{314}

    Верви{315}

    "В метрополитене, В универмаге…"{316}

    "О, Россия!.."{317}

    Два облика{318}

    Черные тучи{319}

    "Есть люди: Обо мне забыли…"{320}

    Идиллия{321}

    Библиотека Грозного{322}

    "Небо Вновь набито сероватой…"{323}

    Много прежде{324}

    Чет и нечет{325}

    Отчизна{326}

    Воры времени{327}

    Сверлящий взор{328}

    Дневники{329}

    Алтай{330}

    "Я осенью Немного раздражен…"{331}

    Погасшая молния{332}

    Я научился сочинять стихи{333}

    Вечный путь{334}

    Ошибка Гершеля{335}

    "Какого цвета Ранняя весна?.."{336}

    Черно-бурая жертва[270]

    Проза Есенина{337}

    Случается{338}

    Классики{339}

    Встреча с Таном{342}

    Во дни переворота{343}

    Тетрадь{344}

    Тяга к солнцу{345}

    Баллада о композиторе Виссарионе Шебалине{346}

    "Не будь Увядшим гладиолусом…"{347}

    "Он залатан, Мой косматый парус…"{348}

    Лета{349}

    Вятичи{350}

    Лето{351}

    Еще не всё я понимал глубоко{352}

    Прятки{353}

    Евразийская баллада{354}

    Поэзия{355}

    Дневник Шевченко{356}

    Имена мастеров{357}

    Птица Сирин{358}

    Драгоценный камень{359}

    Двенадцатое колено{360}

    "Обращаются, Как с пятилетним…"{361}

    Яблоко{362}

    Когда стихотворенье не выходит{363}

    Печать молчанья{364}

    У телевизора{365}

    Чувство полета{366}

    Диодор Сицилийский{367}

    Вчерашний дождь{368}

    "В садах За университетом…"{369}

    "Незаменимых нет?.."{370}

    "Весна, Как незримая птица…"{371}

    Письмо{372}

    Среди редеющего леса{373}

    Черт Багряныч{374}

    "Год Двадцатый был…"{375}

    Ленин и Вселенная{376}

    Гиперболы{377}

    Красота{378}

    Земные блага{379}

    С пути на путь{380}

    "На одном Конце Москвы…"{381}

    "Где-то, Может быть, во Мстере…"{382}

    "Вижу: Подымающийся выше всё…"{383}

    Насильно мил не будешь{384}

    Есенин{385}

    Келья летописца{386}

    Я знаю, какова Любовь{387}

    Капля крови{388}

    "Лесной Массив Красив…"{389}

    Натура{390}

    Знак{391}

    Двойник{392}

    Забытый цветок{393}

    Полет над Барабой{394}

    От жажды к песням{395}Через вечерние летел я зори,

    Пегас{396}

    "И спросил я у кукушки…"{397}

    Ревность{398}

    Сон{399}

    Творчество{400}

    Волненье{401}

    "Я как будто несколько столетий…"{402}

    Бессилье стариков{403}

    "Свои стихи Я узнаю…"{404}

    Хваткий черт[343]

    "Ты видишь? Через реку вброд…"{405}

    Конверт{406}

    Судьба{407}

    Вечерняя звезда{408}

    "Поэзия Отчаянно сложна…"[344]

    Часы и весы{409}

    Книги{410}

    Ангелы спора{411}

    Воспоминанье{412}

    Бык воспоминаний{413}

    Слова{414}

    Две тени{415}

    "Букет Валялся посреди стола…"{416}

    Дети природы{417}

    Лисенок{418}

    Изобразительные средства{419}

    "Еще шалят, По-летнему одеты…"{420}

    "Решение Уйти в монахи…"{421}

    Завет Верлена{422}

    Явленье Тютчева{423}

    Баллада о Федоре Достоевском{424}

    Дар воображенья{425}

    Мы с тобой{426}

    "Лечу во времени…"{427}

    Прошлое{428}

    "А, это ты, В мечтах своих витатель…"{429}

    Безбожница{430}

    Газетная тема{431}

    Тайный друг{432}

    Вообразить себя созвездьем{433}

    Земная ноша{434}

    "Со смерти Всё и начинается…"{435}

    Будничность{436}

    Эфир{437}

    Король{438}

    Старый грех{439}

    "Ветер С юга на север…"{440}

    Семь пар{441}

    Орех{442}

    "Дождь Подкрался неожиданно…"{443}

    "Снежинка-горожанка…"{444}

    Моховая{445}

    Стоглав{446}

    Стихи и проза{447}

    Гусенок{448}

    Гром и молния{449}

    Борьба{450}

    Ветви{451}

    Пошлость{452}

    Автопортрет{453}

    Встану рано{454}

    "Ты у меня, Я у тебя в объятьях…"{455}

    Сугробы{456}

    Клонятся деревья{457}

    Вступившему в литературу{458}

    Бакены{459}

    Элегия{460}

    "На детские твои нападки…"{461}

    Зори{462}

    Белый сад{463}

    Черный шар{464}

    Ноктюрн{465}

    Уменье{466}

    Содержимое того или иного ящика{467}

    Классика{468}

    Бой колоколов{469}

    Пастораль{470}

    Дом отчий{471}

    Дух творчества{472}

    На смерть Пикассо{473}

    Новости{474}

    "О, Сибирь, В летах своих и зимах…"{475}

    Перчатка{476}

    Плащ{477}

    Узел бурь{478}

    Секрет пустот{480}

    Кусок небес{481}

    "К чему Глубокое молчание…"{482}

    Полярная ночь{483}

    Пан{484}

    Глаза юнцов{485}

    "Ненаписанное мной…"{486}

    Завещание{487}

    Рисунок на бересте{488}

    С некоторых пор{489}

    "Я писал, переводил…"{490}

    Явленья людей{491}

    Исказители{492}

    Старый Пушкин{493}

    Дублон{494}

    Рисунок пером{495}

    Притязанья{496}

    "А многие В первые годы бессмертия…"{497}

    Тибетская медицина{498}

    Узел бурь{499}

    Радужность{500}

    Баллада о Николае Рерихе{501}

    Я не говорю про цветы{502}

    "Одни стихи Приходят за другими…"{503}

    Даты{504}

    Душа{505}

    Мартынов день{506}

    Мир рифм{507}

    Историк{508}

    Рубикон{509}

    Намедни{510}

    "Всё происходит лишь однажды!.."{511}

    Честь{512}

    Певец{513}

    Небо{514}

    Венок{515}

    Туманы и туманности{516}

    "Демоны! А из чего они сделаны?.."{517}

    Дымы{518}

    Рождение дня{519}

    "До повторения охочи…"{520}

    Турбулентность{521}

    Смысл слов{522}

    Преображенья{523}

  Стихотворения, не входившие в прижизненное собрание сочинений

    Суббота{524}

    "Бегут вассалы Колчака…"{525}

    "Ты — нерва спутанный комок…"{526}

    "Сахарин — Это горькие слезы…"{527}

    "Как много странного, как много пестрого…"{528}

    "Дебатам, прениям, стычкам…"{529}

    Ревматизм{530}

    Бросьте!{531}

    "Всё это было так знакомо…"{532}

    Мартыны{533}

    "Нещаден Для усталых и отсталых…"{534}

    "О неведомом и о таинственном…"{535}

    "На берегу под плакучими ивами…"{536}

    "Чему грозят Сухие днища…"{537}

    Сомненья гоня{538}

    Старая Русь{539}

    "Из молодца синеокого…"{540}

    "Я Вас Люблю!.."{541}

    "Я С классикой…"{542}

    "Искусство часто путают с искусственностью…"{543}

    Я не прощаюсь{544}

    Людские имена{545}

    Любовь{546}

    "Не Пожаловал Деревни мне…"{547}

    Единая стезя{548}

    Стачка{549}

    "О великие начала Девятнадцатого века!.."{550}

    Жили-были{551}

    "Язычники, христиане…"{552}

    Чужая душа{553}

    "Чего Вам надо От меня!.."{554}

    Девушка и охотник{555}

    Ленин{556}

    Нахал{557}

    Ночные птицы{558}

    Если слепо верить Геродоту{559}

    "Это верно?.."{560}

    "Как разгадаешь — кто вокруг?.."{561}

    Эолова арфа{562}

    Дар Прометея{563}

    Сирень{564}

    "Что-то Крикнули…"{565}

    "Безголовый мальчик…"{566}

    А может быть…{567}

    Ответ{568}

    Старый театр{569}

    При жизни Ленина{570}

    Облик народа{571}

    Старые вопросы{572}

    Ледяная свирель{573}

    Ледниковое озеро{574}

    Две тучи{575}

    Баллада о Северной Пальмире{576}

    Преддверье дня{577}

    За языческим бугром{578}

    "Конечно, При первом знакомстве…"{579}

    Открытие{580}

    Мгновенье{581}

    "Старость Восседала молодая…"{582}

    Цветочек{583}

    "Как Тихо, чинно, постепенно…"{584}

    "Галилей Ослеп от старости…"{585}

    Латынь{586}

    "Под старость…"{587}

    Вдохновенный слепец{588}

    Страна Лебедия{589}

    Маркиз и матрос{590}

    Белая ночь{591}

    Смысл сна{592}

    На моей планете{593}

    Закат{594}

    Не за помыслы меня вини{595}

    На лайнере благоразумия{596}

    "Но если бы вы все-таки спросили…"{597}

    Оборона{598}

    "Есть книги…"{599}

    Млечный Путь{600}

    Богоборец{601}

    Тьма вопросов{602}

    Естественность{603}

    Ночь звездочетства{604}

    "Холодный ум Одолевают думы…"{605}

    "Я побывал У смерти в лапах…"{606}

    "А, собственно говоря…"{607}

    Сопротивляемость{608}

    "В тот день Работал я давно…"{609}

    "Где мы находимся?.."{610}

    Он и Елена{611}

    Зять и тесть{612}

    Мачты{613}

    "Давным-давно уж ясных дней нет…"{614}

    "Обманутый, Не мысля об обмане…"{615}

    У дверей вечности{616}

    Поздний час{617}

    Крест{618}

    "Грибы мигрируют…"{619}

    Страж{620}

    "Люди ревнивы…"{621}

    Мнимая незавершенность{622}

    Вне себя{623}

    "Нередко Бессмертия ищем…"{624}

    "Эй, старик, Ты можешь петь…"{625}

    Дальние звезды{626}

    "Овидий В Рим писал в тоске…"{627}

    Шостакович{628}

    Золотой запас{629}

    Луч{630}

    Пловец{631}

    Считайте: это — я!{632}

    Гонец{633}

    Небесные письмена{634}

    Таится смысл во всем{635}

    В старом отеле{636}

    Чернильница Лютера{637}

    Профили{639}

    Второе бытие{640}

    Халкидский лев{641}

    Художник Милашевский{642}

    Университет{643}

    Елей{644}

    "Мне чудилось, Что все дороги…"{645}

    "Снег Идет за туманами вслед…"{646}

    Эпилог{647}

    "Надоели Эти примитивы…"{648}

    "От соприкосновения Художника с Жизнью…"{649}

    Приходит время{650}

    "Кому останутся Колдобины и пни …"{651}

    Оглядываясь на былое{652}

    "Я думаю, Что на Земле…"{653}

    Поля у дороги{654}

    "Ты пишешь так мелко о том, что прошло…"{655}

    "И вдруг Затихли Лир бряцанья…"{656}

    "На прозу навалился я, кляня…"{657}

    "Ну, вот И снова я в унынье…"{658}

    Знаки препинания{659}

    "Есть поэмы, не закончены…"{660}

    "О, литература Осьмнадцатого столетья…"{661}

    "О ты, Бумага несмятая…"{662}

    Всё чаще и чаще{663}

    "Это я, может быть, превращусь в горстку пепла…"{664}

    "Прилетел в окошко мотылек…"{665}

    С улыбкой на устах{666}

    Оглянувшись назад{667}

    "Весною ранней…"{668}

    Сатир и нимфа{669}

    Мир искусства{670}

    "Из мира Облачных Страниц…"{671}

    "Такое иногда бросишь…"{672}

    "Кто нынче читает Парни́?.."{673}

    Невзгоды{674}

    "Кто Сроду Сочинял за одой оду…"{675}

    Королевна{676}

    "Разрешаю одиночеству…"{677}

    "Зачем тайник?.."{678}

    "Я покупал газеты и журналы…"{679}

    "Увы, отнюдь не вся Вселенная…"{680}

    За исключеньем исключений{681}

    Нечто третье{682}

ПОЭМЫ

  Адмиральский час{683}

  Правдивая история об Увенькае, воспитаннике азиатской школы толмачей в городе Омске{684}

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Рассказ о русском инженере{685}

  Тобольский летописец{687}

  Домотканая Венера{690}

  Поэзия как волшебство{691} Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg