«Сонеты»

Сонеты (fb2) - Сонеты (пер. Ариадна Сергеевна Эфрон,Сергей Александрович Ошеров,Евгений Михайлович Солонович,Вильгельм Вениаминович Левик,Алексей Васильевич Парин, ...) 1046K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Франческо Петрарка

ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА Сонеты

ПИСЬМО К ПОТОМКАМ

Коли ты услышишь что-нибудь обо мне — хотя и сомнительно, чтобы мое ничтожное и темное имя проникло далеко сквозь пространство и время, — то тогда, быть может, ты возжелаешь узнать, что за человек я был и какова была судьба моих сочинений, особенно тех, о которых молва или хотя бы слабый слух дошел до тебя. Суждения обо мне людей будут многоразличны, ибо почти каждый говорит так, как внушает ему не истина, а прихоть, и нет меры ни хвале, ни хуле. Был же я один из вашего стада, жалкий смертный человек, ни слишком высокого, ни низкого происхождения. Род мой (как сказал о себе кесарь Август) — древний. И по природе моя душа не была лишена ни прямоты, ни скромности, разве что ее испортила заразительная привычка. Юность обманула меня, молодость увлекла, но старость меня исправила и опытом убедила в истинности того, что я читал уже задолго раньше, именно, что молодость и похоть — суета; вернее, этому научил меня Зиждитель всех возрастов и времен, который иногда допускает бедных смертных в их пустой гордыне сбиваться с пути, дабы, поняв, хотя бы поздно, свои грехи, они познали себя. Мое тело было в юности не очень сильно, но чрезвычайно ловко, наружность не выдавалась красотою, но могла нравиться в цветущие годы; цвет лица был свеж, между белым и смуглым, глаза живые и зрение в течение долгого времени необыкновенно острое, но после моего шестидесятого года оно, против ожидания, настолько ослабло, что я был вынужден, хотя и с отвращением, прибегнуть к помощи очков. Тело мое, во всю жизнь совершенно здоровое, осилила старость и осадила обычной ратью недугов.

Я всегда глубоко презирал богатство, не потому, чтобы не желал его, но из отвращения к трудам и заботам, его неразлучным спутникам. Не искал я богатством стяжать возможность роскошных трапез, но, питаясь скудной пищей и простыми яствами, жил веселее, чем все последователи Апиция с их изысканными обедами. Так называемые пирушки (а в сущности, попойки, враждебные скромности и добрым нравам) всегда мне не нравились; тягостным и бесполезным казалось мне созывать для этой цели других, и не менее — самому принимать приглашения. Но вкушать трапезу вместе с друзьями было мне так приятно, что никакая вещь не могла доставить мне большего удовольствия, нежели их нечаянный приезд, и никогда без сотрапезника я не вкушал пищи с охотою. Более всего мне была ненавистна пышность, не только потому, что она дурна и противна смирению, но и потому, что она стеснительна и враждебна покою. От всякого рода соблазнов я всегда держался вдалеке не только потому, что они вредны сами по себе и не согласны со скромностью, но и потому, что враждебны жизни размеренной и покойной.

В юности страдал я жгучей, но единой и пристойной любовью и еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя. Я хотел бы иметь право сказать, что был вполне чужд плотских страстей, но, сказав так, я солгал бы; однако скажу уверенно, что, хотя пыл молодости и темперамента увлекал меня к этой низости, в душе я всегда проклинал ее. Притом вскоре, приближаясь к сороковому году, когда еще было во мне и жара и сил довольно, я совершенно отрешился не только от мерзкого этого дела, но и от всякого воспоминания о нем, так, как если бы никогда не глядел на женщину; и считаю это едва ли не величайшим моим счастием и благодарю Господа, который избавил меня, еще во цвете здоровья и сил, от столь презренного и всегда ненавистного мне рабства. Но перехожу к другим вещам. Я знал гордость только в других, но не в себе; как я ни был мал, ценил я себя всегда еще ниже. Мой гнев очень часто вредил мне самому, но никогда другим. Смело могу сказать — так как знаю, что говорю правду, — что, несмотря на крайнюю раздражительность моего нрава, я быстро забывал обиды и крепко помнил благодеяния. Я был в высшей степени жаден до благородной дружбы и лелеял ее с величайшей верностью. Но такова печальная участь стареющих, что им часто приходится оплакивать смерть своих друзей. Благоволением князей и королей и дружбою знатных я был почтен в такой мере, которая даже возбуждала зависть. Однако от многих из их числа, очень любимых мною, я удалился; столь сильная была мне врождена любовь к свободе, что я всеми силами избегал тех, чье даже одно имя казалось мне противным этой свободе. Величайшие венценосцы моего времени, соревнуясь друг с другом, любили и чтили меня, а почему — не знаю: сами не ведали; знаю только, что некоторые из них ценили мое внимание больше, чем я их, вследствие чего их высокое положение доставляло мне только многие удобства, но ни малейшей докуки. Я был одарен умом скорее ровным, чем проницательным, способным на усвоение всякого благого и спасительного знания, но преимущественно склонным к нравственной философии и поэзии. К последней я с течением времени охладел, увлеченный священной наукою, в которой почувствовал теперь тайную сладость, раньше пренебреженную мною, и поэзия осталась для меня только средством украшения. С наибольшим рвением предавался я изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе, что, если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век и, чтобы забыть этот, постоянно старался жить душою в иных веках. Поэтому я с увлечением читал историков, хотя их разногласия немало смущали меня; в сомнительных случаях я руководствовался либо вероятностью фактов, либо авторитетом повествователя. Моя речь была, как утверждали некоторые, ясна и сильна; как мне казалось — слаба и темна. Да и в обыденной беседе с друзьями и знакомыми я и не заботился никогда о красноречии, и потому я искренне дивлюсь, что кесарь Август усвоил себе эту заботу. Но там, где, как мне казалось, самое дело, или место, или слушатель требовали иного, я делал некоторое усилие, чтобы преуспеть; пусть об этом судят те, пред кем я говорил. Важно хорошо прожить жизнь, а тому, как я говорил, я придавал мало значения: тщетна слава, приобретенная одним блеском слова.

Я родился от почтенных, небогатых, или, чтобы сказать правду, почти бедных родителей, флорентийцев родом, но изгнанных из отчизны, — в Ареццо, в изгнании, в год этой последней эры, начавшейся рождением Христа, 1304-й, на рассвете в понедельник 20 июля.

Вот как частью судьба, частью моя воля распределили мою жизнь доныне. Первый год жизни, и то не весь, я провел в Ареццо, где природа вывела меня на свет, шесть следующих — в Анцизе, в усадьбе отца, в четырнадцати тысячах шагов от Флоренции. По возвращении моей матери из изгнания восьмой год я провел в Пизе, девятый и дальнейшие — в заальпийской Галии, на левом берегу Роны; Авиньон — имя этому городу, где римский первосвященник держит и долго держал в позорном изгнании церковь Христову. Правда, немного лет назад Урбан V, казалось, вернул ее на ее законное место, но это дело, как известно кончилось ничем, — и что мне особенно больно, — еще при жизни он точно раскаялся в этом добром деле. Проживи он немного дольше, он, без сомнения, услышал бы мои попреки, ибо я уже держал перо в руке, когда он внезапно оставил славное свое намерение вместе с жизнью. Несчастный! Как счастливо мог бы он умереть пред алтарем Петра и в собственном доме! Ибо одно из двух: или его преемники остались бы в Риме, и тогда ему принадлежал бы почин благого дела, или они ушли бы оттуда — тогда его заслуга была бы тем виднее, чем разительнее была бы их вина. Но эта жалоба слишком пространна и не к месту здесь. Итак, здесь, на берегу обуреваемой ветрами реки, провел я детство под присмотром моих родителей и затем всю юность под властью моей суетности. Впрочем, не без долгих отлучек, ибо за это время я полных четыре года прожил в Карпантра, небольшом и ближайшем с востока к Авиньону городке, и в этих двух городах я усвоил начатки грамматики, диалектики и риторики, сколько позволял мой возраст или, вернее, сколько обычно преподают в школах, — что, как ты понимаешь, дорогой читатель, немного. Оттуда переехал я для изучения законов в Монпелье, где провел другое четырехлетие, потом в Болонью, где в продолжение трех лет прослушал весь курс гражданского права. Многие думали, что, несмотря на свою молодость, я достиг бы в этом деле больших успехов, если бы продолжал начатое. Но я совершенно оставил эти занятия, лишь только освободился от опеки родителей, не потому, чтобы власть законов была мне не по душе — ибо их значение, несомненно, очень велико и они насыщены римской древностью, которой я восхищаюсь, — но потому, что их применение искажается бесчестностью людского. Мне претило углубляться в изучение того, чем бесчестно пользоваться я не хотел, а честно не мог бы, да если бы и хотел, чистота моих намерений неизбежно была бы приписана незнанию.

Итак, двадцати двух лет я вернулся домой, то есть в авиньонское изгнание, где я жил с конца моего детства. Там я уже начал приобретать известность, и видные люди начали искать моего знакомства, — почему, я, признаюсь, теперь не знаю и дивлюсь тому, но тогда я не удивлялся этому, так как, по обычаю молодости, считал себя вполне достойным всякой почести. Особенно был я взыскан славным и знатнейшим семейством Колонна, которое тогда часто посещало, скажу лучше — украшало своим присутствием, Римскую курию; они ласкали меня и оказывали мне честь, какой вряд ли и теперь, а тогда уж без сомнения, я не заслуживал. Знаменитый и несравненный Джакомо Колонна, в то время епископ Ломбезский, человек, равного которому я едва ли видел и едва ли увижу, увез меня в Гасконь, где у подошвы Пиренеев в очаровательном обществе хозяина и его приближенных я провел почти неземное лето, так что и доныне без вздоха не могу вспомнить о том времени. По возвращении оттуда я прожил многие годы у его брата, кардинала Джованни Колонна, не как у господина, а как у отца, даже более — как бы с нежно любимым братом, вернее, как бы с самим собою и в моем собственном доме. В это время обуяла меня юношеская страсть объехать Францию и Германию, и хотя я выставлял другие причины, чтобы оправдать свой отъезд в глазах моих покровителей, но истинной причиной было страстное желание видеть многое. В это путешествие я впервые увидал Париж, и мне было забавно исследовать, что верно и что ложно в ходячих рассказах об этом городе. Вернувшись оттуда, я отправился в Рим, видеть который было с детства моим пламенным желанием, и здесь так полюбил великодушного главу той семьи, Стефано Колонна, равного любому из древних, и был так ему мил, что, казалось, не было никакой разницы между мною и любым из его сыновей. Любовь и расположение этого превосходного человека ко мне остались неизменными до конца его дней; моя же любовь к нему доныне живет во мне и никогда не угаснет, пока я сам не угасну. По возвращении оттуда, будучи не в силах переносить долее искони присущее моей душе отвращение и ненависть ко всему, особенно же к этому гнуснейшему Авиньону, я стал искать какого-нибудь убежища, как бы пристани, и нашел крошечную, но уединенную и уютную долину, которая зовется Запертою, в пятнадцати тысячах шагов от Авиньона, где рождается царица всех ключей Сорга. Очарованный прелестью этого места, я переселился туда с моими милыми книгами, когда мне минуло уже тридцать четыре года.

Мой рассказ слишком затянулся бы, если бы я стал излагать, что я делал там в продолжение многих и многих лет. Коротко сказать, там были либо написаны, либо начаты, либо задуманы почти все сочинения, выпущенные мною, — а их было так много, что некоторые из них еще и до сих пор занимают и тревожат меня. Ибо мой дух, как и мое тело, отличался скорее ловкостью, чем силою; поэтому многие труды, которые в замысле казались мне легкими, а в исполнении оказывались трудными, я оставил. Здесь самый характер местности внушил мне мысль сочинить «Буколическую песнь», пастушьего содержания, равно как и две книги «об уединенной жизни», посвященные Филиппу, мужу всегда великому, который тогда был малым епископом Кавальонским, а теперь занимает высокий пост кардинала-епископа Сабинского; он один еще в живых из всех моих старых друзей, и он любил и любит меня не по долгу епископа, как Амвросий Августина, а братски. Однажды, бродя в тех горах, в пятницу Святой недели, я был охвачен неодолимым желанием написать поэму в героическом стиле о старшем Сципионе Африканском, чье имя по непонятной причине было мне дорого с самого детства. Начав тогда же этот труд с большим увлечением, я вскоре отложил его в сторону, отвлеченный другими заботами; тем не менее поэма, которую я, сообразно ее предмету, назвал «Африкою», была многими любима еще прежде, нежели стала известна. Не знаю, должно ли приписать это моему или ее счастию. В то время как я невозмутимо жил в этих местах, странным образом получил я в один и тот же день два письма — от Римского сената и от канцлера Парижского университета, которые наперерыв приглашали меня, одно в Рим, другое в Париж, для увенчания меня лавровым венком. Ликуя в юношеском тщеславии, взвешивая не свои заслуги, а чужие свидетельства, я счел себя достойным того, чего достойным признали меня столь выдающиеся люди, и только колебался короткое время, кому отдать предпочтение. Я письмом попросил совета об этом у вышепомянутого кардинала Джованни Колонна, потому что он жил так близко, что, написав ему поздно вечером, я мог получить его ответ на следующий день до трех часов пополудни. Следуя его совету, я решил предпочесть авторитет Рима всякому другому, и мои два письма к нему, в которых я высказал свое согласие с его советом, сохранились.

Итак, я пустился в путь, и хотя я, по обычаю юноши, судил свои труды крайне снисходительным судом, однако мне было совестно опираться на мое собственное свидетельство о себе или на свидетельство тех, которые приглашали меня и которые, без сомнения, не сделали бы этого, если бы не считали меня достойным предлагаемой почести. Поэтому я решил отправиться сперва в Неаполь и явился к великому королю и философу Роберту, столь же славному своей ученостью, как и правлением, дабы он, который один между государями нашего века может быть назван другом наук и добродетели, высказал свое мнение обо мне. Поныне дивлюсь тому, сколь высокую он дал мне оценку и сколь радушный оказал мне прием, да и ты, читатель, думаю, дивился бы, когда бы знал. Узнав о цели моего приезда, он необыкновенно обрадовался, отчасти, польщенный доверием молодого человека, отчасти, может быть, в расчете на то, что почесть, которой я домогался, прибавит крупицу и к его славе, так как я его одного из всех смертных избрал достойным судьею. Словом, после многочисленных собеседований о разных предметах и после того, как я показал ему мою «Африку», которая привела его в такой восторг, что он, как великой награды, выпросил себе посвящение ее, в чем я, разумеется, не мог и не хотел отказать ему, он наконец назначил мне определенный день на предмет того дела, ради которого я приехал. В этот день он держал меня с полудня до вечера; но так как круг испытания все расширялся и времени не хватило, то он продолжал то же еще два следующих дня. Так он три дня исследовал мое невежество и на третий день признал меня достойным лаврового венка. Он предлагал мне его в Неаполе и многими просьбами старался вынудить у меня согласие. Но моя любовь к Риму одержала верх над лестными настояниями великого короля. Итак, видя мою непреклонную решимость, он дал мне письмо и провожатых к Римскому сенату, чрез посредство которых изъяснял с большим благоволением свое мнение обо мне. Эта царственная оценка в то время совпадала с оценкою многих и особенно с моею собственной; нынче же я не одобряю ни его, ни моего суждения, ни суждения всех, кто так мыслит; им руководило не столько стремление соблюсти истину, сколько его любовь ко мне и снисхождение к моей молодости. Все-таки я отправился в Рим и там, хотя недостойный, но твердо полагаясь на столь авторитетную оценку, принял, еще несведущий ученик, лавровый венок поэта среди великого ликования римлян, которым довелось присутствовать при этой торжественной церемонии. Об этом событии существуют и письма мои как в стихах, так и в прозе. Лавровый венок не дал мне знания нисколько, но навлек на меня зависть многих; но и об этом рассказ был бы более долог, нежели допускает здесь место. Итак, оттуда я отправился в Парму, где некоторое время прожил у владетельных синьоров Корреджо, которые не ладили между собою, но ко мне относились в высшей степени милостиво и любезно. Такого правления, каким пользовалось тогда это княжество под их властью, оно никогда не знало на памяти людей и, полагаю, более в наш век не узнает. Я не забывал о чести, выпавшей мне на долю, и беспокоился, как бы не стали думать, что она оказана недостойному. И вот однажды, поднявшись в горы, я чрез речку Энцу невзначай дошел до Сельвапьяна в округе Реджо, и здесь, пораженный необычайным видом местности, я снова принялся за прерванную «Африку»; угасший, казалось, душевный пыл снова разгорелся; я немного написал в этот день и в следовавшие за тем дни ежедневно писал понемногу, пока, вернувшись в Парму и отыскав себе уединенный и покойный дом, позднее купленный мною и до сих пор принадлежащий мне, в короткое время с таким жаром не довел это произведение до конца, что и сам ныне дивлюсь тому. Оттуда я вернулся к источнику Сорги, в мое заальпийское уединение.

Долгое время спустя, благодаря молве, разносившей мою славу, я стяжал благоволение Джакомо Каррара-младшего, мужа редких достоинств, которому едва ли кто из итальянских государей его времени был подобен, скорее, я уверен, никто. Присылая ко мне послов и письма даже за Альпы, когда я жил там, и всюду в Италии, где бы я ни был, он в продолжение многих лет не уставал осаждать меня своими неотступными просьбами и предложениями своей дружбы, что, хотя я ничего не ждал от великих мира сего, я решил наконец посетить его и посмотреть, что означает эта необыкновенная настойчивость столь значительного, хотя и незнакомого мне человека. Итак, хотя и поздно, и задержавшись по дороге в Парме и Вероне, я отправился в Падую, где этот славнейшей памяти муж принял меня не только человечески-радушно, но так, как в небесах принимают блаженные души, с такою радостью, с такой неоценимой любовью и нежностью, что, не надеясь вполне изобразить их словами, я принужден скрыть их молчанием. Между прочим, зная, что я с ранней юности был привержен к церковной жизни, он, чтобы теснее связать меня не только с собою, но и со своим городом, велел назначить меня каноником Падуи. И если б его жизни было суждено продлиться, моим блужданиям и странствиям был бы положен конец. Но увы! Между смертными нет ничего длительного, и если случается что-нибудь сладостное, оно вскоре венчается горьким концом. Неполных два года оставив его мне, отечеству и миру, Господь призвал его к себе, потому что ни я, ни отечество, ни мир — говорю это, не ослепляемый любовью, — не стоили его. И хотя ему наследовал его сын, муж редкого ума и благородства, который, следуя примеру отца, всегда оказывал мне любовь и почет, но я, потеряв того, с кем меня более сближало особенно равенство лет, опять вернулся во Францию, не в силах оставаться на одном месте, не столько стремясь снова увидеть то, что видел тысячи раз, сколько с целью, по примеру больных, переменою места утишить мою тоску.

На жизнь Мадонны Лауры

I

В собранье песен, верных юной страсти, Щемящий отзвук вздохов не угас С тех пор, как я ошибся в первый раз, Не ведая своей грядущей части. У тщетных грез и тщетных мук во власти, Мой голос прерывается подчас, За что прошу не о прощенье вас, Влюбленные, а только об участье. Ведь то, что надо мной смеялся всяк, Не значило, что судьи слишком строги: Я вижу нынче сам, что был смешон. И за былую жажду тщетных благ Казню теперь себя, поняв в итоге, Что радости мирские — краткий сон.

II

Я поступал ему наперекор, И все до неких пор сходило гладко, Но вновь Амур прицелился украдкой, Чтоб отомстить сполна за свой позор. Я снова чаял дать ему отпор, Вложив в борьбу все силы без остатка, Но стрелы разговаривают кратко, Тем более что он стрелял в упор. Я даже не успел загородиться, В мгновенье ока взятый на прицел, Когда ничто грозы не предвещало, Иль на вершине разума укрыться От злой беды, о чем потом жалел, Но в сожаленьях поздних проку мало.

III

Был день, в который, по Творце вселенной Скорбя, померкло Солнце… Луч огня Из ваших глаз врасплох настиг меня: О госпожа, я стал их узник пленный! Гадал ли я, чтоб в оный день священный Была потребна крепкая броня От нежных стрел? что скорбь страстного дня С тех пор в душе пребудет неизменной? Был рад стрелок! Открыл чрез ясный взгляд Я к сердцу дверь — беспечен, безоружен… Ах! ныне слезы лью из этих врат. Но честь ли Богу — влить мне в жилы яд, Когда, казалось, панцирь был ненужен? — Вам — под фатой таить железо лат?

IV

Кто мирозданье создал, показав, Что замысел Творца не знал изъяна, Кто воплотил в планетах мудрость плана, Добро одних над злом других подняв; Кто верный смысл ветхозаветных глав Извлек из долголетнего тумана И рыбаков Петра и Иоанна На небе поместил, к себе призвав, — Рождением не Рим, но Иудею Почтил, затем что с самого начала Смиренье ставил во главу угла, И ныне городку, каких немало, Дал солнце — ту, что красотой своею Родному краю славу принесла.

V

Когда, возжаждав отличиться много, Я ваше имя робко назову — ХваЛА божественная наяву Возносится от первого же слога. Но некий голос Умеряет строго Мою РЕшимость, как по волшебству: Вассалом сТАть земному божеству — Не для тебя подобная дорога. Так будь просЛАвлен, несравненный лик, Услышь, к тебе с хвалою восхищенной, Как все кругом, стРЕмлюсь я каждый миг, Ведь Аполлон не менее велик, Когда его листве вечнозеленой Хвалу досТАвит дерзостный язык.

VI

Настолько безрассуден мой порыв, Порыв безумца, следовать упорно За той, что впереди летит проворно, В любовный плен, как я, не угодив, — Что чем настойчивее мой призыв: «Оставь ее!» — тем более тлетворна Слепая страсть, поводьям не покорна, Тем более желаний конь строптив. И, вырвав у меня ремянный повод, Он мчит меня, лишив последней воли, Туда, где лавр над пропастью царит, Отведать мне предоставляя повод Незрелый плод, что прибавляет боли Скорей, чем раны жгучие целит.

VII

Обжорство, леность мысли, праздный пух Погубят в людях доброе начало: На свете добродетелей не стало, И голосу природы смертный глух. На небе свет благих светил потух — И жизнь былую форму потеряла, И среди нас на удивленье мало Таких, в ком песен не скудеет дух. «Мечтать о лавре? Мирту поклоняться? От Философии протянешь ноги!» — Стяжателей не умолкает хор. С тобой, мой друг, не многим по дороге: Тем паче должен ты стези держаться Достойной, как держался до сих пор.

VIII

Среди холмов зеленых, где сначала Облечена была земною тканью Красавица, чтоб к новому страданью Она того, кто шлет нас, пробуждала, Свобода наша прежняя блуждала, Как будто можно вольному созданью Везде бывать по своему желанью И нет силков, нет гибельного жала: Однако в нашей нынешней неволе, Когда невзгоды наши столь суровы, Что гибель неизбежна в нашей доле, Утешиться мы, бедные, готовы: Тот, кто поймал доверчивых дотоле, Влачит наитягчайшие оковы.

IX

Когда часы делящая планета Вновь обретает общество Тельца, Природа видом радует сердца, Сияньем огненных рогов согрета. И холм и дол — цветами все одето, Звенят листвою свежей деревца, Но и в земле, где ночи нет конца, Такое зреет лакомство, как это. В тепле творящем польза для плода. Так, если солнца моего земного Глаза-лучи ко мне обращены, Что ни порыв любовный, что ни слово — То ими рождено, но никогда При этом я не чувствую весны.

X

Колонна благородная, залог Мечтаний наших, столп латинской чести, Кого Юпитер силой грозной мести С достойного пути столкнуть не смог, Дворцов не знает этот уголок, И нет театра в этом тихом месте, Где радостно спускаться с Музой вместе И подниматься на крутой отрог. Все здесь над миром возвышает разум, И соловей, что чуткий слух пленяет, Встречая пеньем жалобным рассвет, Любовной думой сердце наполняет; Но здешние красоты меркнут разом, Как вспомню, что тебя меж нами нет.

XII

Коль жизнь моя настолько терпелива Пребудет под напором тяжких бед, Что я увижу вас на склоне лет: Померкли очи, ясные на диво, И золотого нет в кудрях отлива, И нет венков, и ярких платьев нет, И лик игрою красок не согрет, Что вынуждал меня роптать пугливо, — Тогда, быть может, страх былой гоня, Я расскажу вам, как, лишен свободы, Я изнывал все больше день от дня, И если к чувствам беспощадны годы, Хотя бы вздохи поздние меня Пускай вознаградят за все невзгоды.

XIII

Когда в ее обличии проходит Сама Любовь меж сверстниц молодых, Растет мой жар, — чем ярче жен других Она красой победной превосходит. Мечта, тот миг благословляя, бродит Близ мест, где цвел эдем очей моих. Душе скажу: «Блаженство встреч таких Достойною ль, душа, тебя находит? Влюбленных дум полет предначертан К Верховному, ея внушеньем, Благу. Чувств низменных — тебе ль ласкать обман? Она идти к пределу горних стран Прямой стезей дала тебе отвагу: Надейся ж, верь и пей живую влагу».

XV

Я шаг шагну — и оглянусь назад. И ветерок из милого предела Напутственный ловлю… И ношу тела Влачу, усталый, дале — рад не рад. Но вспомню вдруг, каких лишен отрад, Как долог путь, как смертного удела Размерен срок, — и вновь бреду несмело, И вот — стою в слезах, потупя взгляд. Порой сомненье мучит: эти члены Как могут жить, с душой разлучены? Она ж — все там! Ей дом — все те же стены! Амур в ответ: «Коль души влюблены, Им нет пространств; земные перемены Что значат им? Они, как ветр, вольны».

XVI

Пустился в путь седой как лунь старик Из отчих мест, где годы пролетели; Родные удержать его хотели, Но он не знал сомнений в этот миг. К таким дорогам дальним не привык, С трудом влачится он к заветной цели, Превозмогая немощь в древнем теле: Устать устал, но духом не поник. И вот он созерцает образ в Риме Того, пред кем предстать на небесах Мечтает, обретя успокоенье. Так я, не сравнивая вас с другими, Насколько это можно — в их чертах Найти стараюсь ваше отраженье.

XVII

Вздыхаю, словно шелестит листвой Печальный ветер, слезы льются градом, Когда смотрю на вас печальным взглядом, Из-за которой в мире я чужой. Улыбки вашей видя свет благой, Я не тоскую по иным усладам, И жизнь уже не кажется мне адом, Когда любуюсь вашей красотой. Но стынет кровь, как только вы уйдете, Когда, покинут вашими лучами, Улыбки роковой не вижу я. И, грудь открыв любовными ключами, Душа освобождается от плоти, Чтоб следовать за вами, жизнь моя.

XVIII

Я в мыслях там, откуда свет исходит, Земного солнца несказанный свет, Затмившего от взора белый свет, — И сердце в муках пламенных исходит. Отсюда и уверенность исходит, Что близок час, когда покину свет. Бреду сродни утратившему свет, Кто из дому невесть зачем исходит. Но, смерти на челе неся печать, Любовную храню от смерти жажду, И, чтоб людей сочувственному плачу Не обрекать, безмолвия печать Уста мои сомкнула: я не жажду, Чтобы другие знали, как я плачу.

XIX

Есть существа, которые глядят На солнце прямо, глаз не закрывая; Другие, только к ночи оживая, От света дня оберегают взгляд. И есть еще такие, что летят В огонь, от блеска обезумевая: Несчастных страсть погубит роковая; Себя недаром ставлю с ними в ряд. Красою этой дамы ослепленный, Я в тень не прячусь, лишь ее замечу, Не жажду, чтоб скорее ночь пришла. Слезится взор, однако ей навстречу Я устремляюсь, как завороженный, Чтобы в лучах ее сгореть дотла.

XX

О вашей красоте в стихах молчу И, чувствуя глубокое смущенье, Хочу исправить это упущенье И к первой встрече памятью лечу. Но вижу — бремя мне не по плечу, Тут не поможет все мое уменье, И знает, что бессильно, вдохновенье, И я его напрасно горячу. Не раз преисполнялся я отваги, Но звуки из груди не вырывались. Кто я такой, чтоб взмыть в такую высь? Не раз перо я подносил к бумаге, Но и рука, и разум мой сдавались На первом слове. И опять сдались.

XXI

Не раз, моя врагиня дорогая, Я в знак того, что боя не приму, Вам сердце предлагал, но вы к нему Не снизошли, гордыне потакая. О нем мечтает, может быть, другая, Однако тщетно, не бывать тому: Я не хозяин сердцу своему, Отринутое вами отвергая. Когда оно, отторгнутое мной, Чужое вам, не может быть одно, Равно как предпочесть другие двери, Утратит путь естественный оно, Мне кажется, и этому виной Мы будем оба — правда, в разной мере.

XXIV

Когда бы мне листвою горделивой, Которая для молний под запретом, Днесь был венец дарован, как поэтам, Увенчанным хвалою справедливой, Богинь почтил бы верностью счастливой Я сам, хоть грешный век враждебен в этом, Но мой недуг перечит всем заветам, Запечатленным первою оливой; Не столь горюч песок в пустыне знойной, Небесными расплавленный лучами, Как я в моей печали недостойной: Утрат моих не скрою перед вами: Ищите влаги более спокойной, Чем слезный ток, отравленный очами.

XXV

Амур скорбел — и ничего другого Не оставалось мне, как плакать с ним, Когда, найдя, что он невыносим, Вы отвернулись от него сурово. Но вот я вижу вашу душу снова На истинном пути, так воздадим Хвалу Тому, кто внял мольбам моим, Кто слышит наше праведное слово. И если, как нарочно, там и тут Вершины или пропасти опять Топтаться вынуждают вас на месте, То лишь затем, чтоб вы могли понять, Не отступая, сколь тернист и крут Подъем, ведущий смертных к высшей чести.

XXVI

Я счастлив больше, чем гребцы челна Разбитого: их шторм загнал на реи — И вдруг земля, все ближе, все яснее, И под ногами наконец она; И узник, если вдруг заменена Свободой петля скользкая на шее, Не больше рад: что быть могло глупее, Чем с повелителем моим война! И вы, певцы красавиц несравненных, Гордитесь тем, кто вновь стихом своим Любовь почтил, — ведь в царствии блаженных Один раскаявшийся больше чтим, Чем девяносто девять совершенных, Быть может здесь пренебрегавших им.

XXVII

Благой король, на чьем челе корона Наследная, готов громить врага И обломать поганые рога Безжалостным сатрапам Вавилона. И с нетерпеньем ждет родное лоно, Что Божий самый ревностный слуга На тибрские вернется берега, Не претерпевши на пути урона. Не бойся, что тебе готовят ков: Твой нежный агнец истребит волков — Пусть каждый хищник станет осторожен! Так воплоти мечту сегодня в явь И Рим в его надеждах не оставь: Христу во славу меч достань из ножен!

XXXI

Высокая душа, что свой уход До времени в иную жизнь свершает, Получит сан, какой ей подобает, И в лучшей части неба мир найдет; Мне Марсом и Венерой ли взойдет Она звездою, — солнце утеряет Свой блеск, узрев, как жадно обступает Ее блаженных духов хоровод; Четвертую ли сферу над главою Она увидит, — в троице планет Не будет ей подобных красотою; На пятом небе ей приюта нет, Но, выше взмыв, она затмит собою Юпитера и звезд недвижных свет.

XXXII

Чем ближе мой последний, смертный час, Несчастий человеческих граница, Тем легче, тем быстрее время мчится, — Зачем же луч надежды не погас! Внушаю мыслям: — Времени у нас Не хватит о любви наговориться: Земная тяжесть в землю возвратится, И мы покой узнаем в первый раз. В небытие, как плоть, надежда канет, И ненависть и страх, и смех и слезы Одновременно свой окончат век, И нам при этом очевидно станет, Как часто вводят в заблужденье грезы, Как может в призрак верить человек.

XXXIII

Уже заря румянила восток, А свет звезды, что немила Юноне, Еще сиял на бледном небосклоне Над полюсом, прекрасен и далек; Уже старушка вздула огонек И села прясть, согрев над ним ладони, И, помня о неписаном законе, Любовники прощались — вышел срок, Когда моя надежда, увядая, Не прежнею пришла ко мне дорогой, Размытой болью и закрытой сном, И как бы молвила, едва живая: «Не падай духом, не смотри с тревогой. Твой взор еще увидит жизнь в моем».

XXXIV

Коль скоро, Аполлон, прекрасный пыл Досель в тебе не знает оскуденья И золотые кудри от забвенья Поныне ты любовно сохранил, — От стужи, от других враждебных сил, Что твоего трепещут появленья, Защитой будь священного растенья, Где цепкий клей, как видишь, не застыл. Любовной грезой вдохновись, как в пору, Когда ты жил среди простого люда, Прогнав туман, яви погожий день, И чудо нашему предстанет взору: Она сидит на травке — наше чудо, Сама сплетая над собою сень.

XXXV

Задумчивый, медлительный, шагаю Пустынными полями одиноко; В песок внимательно вперяя око, След человека встретить избегаю. Другой защиты от людей не знаю: Их любопытство праздное жестоко, Я ж, холоден к житейскому до срока, Всем выдаю, как изнутри пылаю. И ныне знают горы и долины, Леса и воды, как сгорает странно Вся жизнь моя, что недоступна взорам. И пусть пути все дики, все пустынны, Не скрыться мне: Амур здесь постоянно, И нет исхода нашим разговорам.

XXXVI

Поверить бы, что смерть меня спасет От злой любви, и не давать поруки, Что на себя не наложу я руки И не сложу любовных мыслей гнет! Но знаю — это был бы переход От слез к слезам, от муки к новой муке, И, с жизнью приготовившись к разлуке, Я — ни назад ни шагу, ни вперед. Для роковой стрелы пора приспела, И я ее за счастие почту, Не сомневаясь в точности прицела. О чем еще Любовь просить и ту, Что для меня белил не пожалела? И как пробить мольбами глухоту?

XXXVIII

Нет, Орсо, не рекам, бегущим с гор, Не веткам, что густую сень соткали, И не туманам, застелившим дали, И не озерам, не холмам в укор Я начинаю этот разговор, — Они б моим глазам не помешали, Не в них моя беда, но в покрывале, Которое сокрыло милый взор. И то, что долу, волею гордыни Иль скромности, опущен вечно он, Влечет меня к безвременной кончине. И, наконец, на боль я обречен Рукой лилейной, чуждой благостыни, — Препоной взгляду меж других препон.

XXXIX

Меня страшит немилосердный взгляд, Где, надо мною власть себе присвоив, Живет Амур, — и, как шалун побоев, Бегу очей, что смерть мою таят. И нет вершин, и нет таких преград, Какие воля не возьмет, усвоив, Что незачем изображать героев, Когда свести в могилу нас хотят. Из страха вновь себя подвергнуть казни, Я отложить пытался нашу встречу И, несомненно, заслужил упрек. Но в оправдание свое замечу, Что если я не уступил боязни, То это — верности моей залог.

XL

Когда Амур иль Смерть в средине слова Начатой мною ткани не порвут, Когда, освободясь от цепких пут, Рассказы сочетать сумею снова, Быть может, с речью времени былого Речь наших дней сплетет искусный труд И люди весть до Рима донесут — Страшусь сказать! — о том, как это ново. Но часто мне для моего труда Недостает благословенных нитей, Которые мне Ливий мог бы дать. По-дружески мне руку протяните (Вы не бывали жадны никогда), Чтоб мог и я прекрасное создать.

XLI

Когда из рощи Дафна прочь уйдет — Горнило вспыхнет в кузнице Вулкана: За тяжкий труд кузнец берется рьяно И стрелы для Юпитера кует. Бушует снег, и намерзает лед, Померк июль под натиском бурана, — Спустился Феб за пелену тумана И вдалеке свою подругу ждет. Злокозненные звезды Ориона В открытом море губят корабли. Сатурн и Марс ярятся распаленно. Трубит Эол во всех концах земли, Нептун встревожен, мечется Юнона — Когда Она скрывается вдали.

XLII

Но стоит улыбнуться ей, нежданно Явив пред нами тысячи красот, — В глубинах Монджибелло труд замрет Хромого Сицилийца-великана. Юпитер стрелы кузнеца Вулкана В колчан миролюбиво уберет; Восходит Феб на ясный небосвод, И с ним Юнона вновь благоуханна. Цветы и травы землю облекли, Зефир к востоку реет неуклонно, И кормчим покоряются рули, — Уходят злые тучи с небосклона, Узнав Ее прекрасный лик вдали, Той, по которой слезы лью бессонно.

XLIII

Латоны сын с небесного балкона Высматривал уже в девятый раз Ту, по которой, как другой сейчас, Вздыхал напрасно он во время оно. Но тщетно. И несчастный сокрушенно Нахмурился, напоминая нас, Когда не видим мы любимых глаз И нам не удержать разлуки стона. И, предаваясь горю без границ, Он не заметил, как явилась снова Достойная бесчисленных страниц. И слезы сострадания живого Блестели на печальнейшем из лиц, И твердь осталась, как была, сурова.

XLIV

Кто, проявив неумолимый нрав, Не пощадил сограждан при Фарсале, Всплакнул над мужем дочкиным в опале, Помпея в мертвой голове узнав; И тот, кто был сильней, чем Голиаф, Над мертвым сыном волю дал печали, Когда сполна бунтовщику воздали, И над Саулом плакал, в горе впав. А вы, которой чуждо состраданье, Вы с вашей осторожностью предельной, Когда Амур за вами лук ведет, Виновница беды моей смертельной, В глазах несете лишь негодованье, И ни слезы из них не упадет.

XLV

Мой постоянный недоброжелатель, В ком тайно вы любуетесь собой, Пленяет вас небесной красотой, В которой смертным отказал Создатель. Он вам внушил, мой злобный неприятель, Лишить меня обители благой, И сени, что достойна вас одной, Увы! я был недолго обитатель. Но если прочно я держался там, Тогда любовь к себе самой внушать Вам зеркало едва ль имело право. Удел Нарцисса уготовлен вам, Хоть нет на свете трав, достойных стать Цветку неповторимому оправой.

XLVI

И золото, и жемчуг, и лилеи, И розы — все, что вам весна дала И что к зиме увянет без тепла, Мне грудь язвит жестоких терний злее. И все ущербней дни, все тяжелее, Не может быть, чтоб долго боль жила, Однако главный бич мой — зеркала, Которые для вас всего милее. Амура их убийственная гладь Молчанью обрекла, хотя, бывало, Вы соглашались обо мне внимать. Их преисподняя отшлифовала, И Лета им дала свою печать: Отсюда — моего конца начало.

XLVII

Я чувствовал — оправданна тревога, Вдали от вас не властен жизнь вдохнуть Никто в мою хладеющую грудь, Однако жажда жизни в нас от Бога, — И я желанье отпустил немного, Направя на полузабытый путь, А ныне вновь кричу ему: «Забудь!» И — дёрг поводья: «Вот твоя дорога!» Я знал, что оживу при виде вас, Которую увижу вновь не скоро, Боясь, что ваши очи оскорблю. Отсрочку получив на этот раз, Боюсь, недолго проживу, коль скоро Желанью видеть вас не уступлю.

XLVIII

Огню огонь предела не положит, Не сякнут от дождя глубины вод, Но сходным сходное всегда живет, И чуждым чуждое питаться может. А ты, Амур, чья власть сердца тревожит, Вещей привычный нарушаешь ход, И чем сильней к любимым нас влечет, Тем большее бессилье душу гложет. Как жителей окрестных деревень Струей в верховьях оглушает Нил, Как солнца не выдерживают взоры, Так и с душою несогласный пыл, Должно быть, убывает что ни день: Горячему коню — помехой шпоры.

XLIX

По мере сил тебя предостеречь Старался я от лжи высокопарной, Я славу дал тебе, неблагодарный, И сам теперь готов тебя отсечь. Когда мне нужно из тебя извлечь Мольбу к любимой, ты молчишь, коварный, А если не молчишь, язык бездарный, То, как во сне, твоя бессвязна речь. И вы, мои мучители ночные, Ну где ж вы, слезы? Нет чтобы излиться Перед любимой, жалость пробудив. И с вами, вздохи, не хочу мириться, Затем что вы пред нею — как немые. Лишь облик мой всегда красноречив.

LI

Когда б моим я солнцем был пригрет — Как Фессалия видела в смущенье Спасающейся Дафны превращенье, Так и мое узрел бы дольный свет. Когда бы знал я, что надежды нет На большее слиянье (о, мученье!), Я твердым камнем стал бы в огорченье, Бесчувственным для радостей и бед. И, мрамором ли став, или алмазом, Бросающим скупую жадность в дрожь, Иль яшмою, ценимой так высоко, Я скорбь мою, я все забыл бы разом И не был бы с усталым старцем схож, Гигантской тенью застившим Марокко.

LVI

Отсрочив милосердную отраду, Слепою жаждой сердце поражая, Мгновенья бередят мою досаду, И речь моя вредит мне, как чужая. Какая тень расти мешает саду, Плодам обетованным угрожая? Что там за зверь грозит в загоне стаду? Кто не дает собрать мне урожая? Подобным упованием строптивым Амур меня казнит не без причины: Надеяться больней нетерпеливым; И нахожу совет я справедливым: Пока не дожил смертный до кончины, Не называйте смертного счастливым.

LVII

Мгновенья счастья на подъем ленивы, Когда зовет их алчный зов тоски; Но, чтоб уйти, мелькнув, — как тигр, легки. Я сны ловить устал. Надежды лживы. Скорей снега согреются, разливы Морей иссохнут, невод рыбаки В горах закинут, там, где две реки, Евфрат и Тигр, влачат свои извивы Из одного истока, Феб зайдет, — Чем я покой найду иль от врагини, С которой ковы на меня кует Амур, мой бог, дождутся благостыни. И мед скупой — устам, огонь полыни Изведавшим, — не сладок, поздний мед!

LVIII

На первый дар, синьор мой, отдохнуть Склоняйтесь вы щекой, от слез усталой, И на Амура сердце как попало Не тратьте, сколь суров он к вам ни будь. Вторым вы прикрывайте слева грудь От стрел его, которых здесь немало И летом и зимою пролетало, Один и тот же пролагая путь. Чтоб утолить сердечные печали, Из третьего травы вкушайте сок: Он сладостен в конце, горчит вначале. И — дерзости б вы тут не увидали! — Стигийский не страшит меня челнок, Питай лишь вы приязнь ко мне и дале.

LX

Мой слабый дар в тени своих ветвей Питало благородное растенье, Хотя ко мне не знало снисхожденья И мукой не тревожилось моей. Жестокостью я ранен тем сильней, Что в доброте его не знал сомненья, — И вот я устремляю помышленья К тому, чтоб горе высказать полней. Ужель меня помянет добрым словом, Кому мой стих в любви опорой был, Но кто утратил все свои надежды? Тот лавр не наградит поэта пыл, От молний не послужит он покровом, И солнце жжет ветвей его одежды.

LXI

Благословен день, месяц, лето, час И миг, когда мой взор те очи встретил! Благословен тот край и дол тот светел, Где пленником я стал прекрасных глаз! Благословенна боль, что в первый раз Я ощутил, когда и не приметил, Как глубоко пронзен стрелой, что метил Мне в сердце Бог, тайком разящий нас! Благословенны жалобы и стоны, Какими оглашал я сон дубрав, Будя отзвучья именем Мадонны! Благословенны вы, что столько слав Стяжали ей, певучие канцоны, — Дум золотых о ней, единой, сплав!

LXII

Бессмысленно теряя дни за днями, Ночами бредя той, кого люблю, Из-за которой столько я терплю, Заворожен прекрасными чертами, Господь, молю — достойными делами, Позволь, свое паденье искуплю И дьявола немало посрамлю С его вотще сплетенными сетями. Одиннадцатый на исходе год С тех пор, как я томлюсь под гнетом злым, Отмеченный жестокою печатью. Помилуй недостойного щедрот, Напомни думам сбивчивым моим, Как в этот день ты предан был распятью.

LXIV

Когда, являя знаки нетерпенья, Смыкая взор, качая головой Иль торопясь быстрей любой другой Избавиться от даней преклоненья, Могли бы вы бежать без сожаленья Из груди, где разросся лавр младой Листвой любви, — я б счел побег такой Естественным итогом отвращенья. В сухой земле изысканный росток Не может жить — и тянется законно Куда-нибудь, где край не так суров; Но так как вам не позволяет рок Уйти отсюда, — постарайтесь, Донна, Не вечно ненавидеть этот кров.

LXV

Я не был к нападению готов, Не знал, что пробил час моей неволи, Что покорюсь Амуру — высшей воле, Еще один среди его рабов. Не верилось тогда, что он таков — И сердце стойкость даже в малой доле Утратит с первым ощущеньем боли. Удел самонадеянных суров! Одно — молить Амура остается: А вдруг, хоть каплю жалости храня, Он благосклонно к просьбе отнесется. Нет, не о том, чтоб в сердце у меня Умерить пламя, но пускай придется Равно и ей на долю часть огня.

LXVII

Завидев левый брег в Тирренском море, Где стонут волны неумолчным стоном, Листву, давно мне ставшую законом, Там распознал я вдруг с тоской во взоре. Напомнив кудри, светлые на горе, Амур повлек меня к заветным склонам, Там был ручей, невидимый в зеленом, И я в него, как мертвый, рухнул вскоре. Среди холмов, не знающих тревоги, Ожить мне стыд помог в моем уделе, И я бы не хотел другой подмоги. Я жил, не осушая глаз, доселе, А лучше было промочить мне ноги, Когда бы только мне везло в апреле.

LXVIII

Священный город ваш, любезный Богу, Меня терзает за проступок мой, «Одумайся!» — крича, и мне прямой Путь указует к светлому чертогу. Другая дума тут же бьет тревогу И говорит: «Куда бежишь? Постой, Давно не видясь с нашей госпожой, Ты что — нарочно к ней забыл дорогу?» Речами душу леденит она, Как человеку — смысл недоброй вести, Когда внезапно весть принесена. И снова первая уже на месте Второй. Когда же кончится война? Кто победит из них на поле чести?

LXIX

Я понимал, Амур, — любовь сильней, Чем осмотрительность с любовью в споре, Ты лгал не раз со мною в разговоре, Ты цепкость доказал твоих когтей. Но как ни странно, это мне ясней Теперь, когда, несчастному на горе, Ты о себе напомнил в бурном море Меж Эльбой и Тосканою моей. Под странника безвестного личиной Я от тебя бежал, и волн гряда Вставала за грядою над пучиной, И вдруг — твоих посланников орда И дружный хор над бездною пустынной: «Стой! От судьбы не скрыться никуда!»

LXXIV

Я изнемог от безответных дум — Про то, как мысль от дум не изнеможет О вас одной; как сердце биться может Для вас одной; коль день мой столь угрюм И жребий пуст — как жив я; как мой ум Пленительной привычки не отложит Мечтать о вас, а лира зовы множит, Что брег морской — прибоя праздный шум. И как мои не утомились ноги Разыскивать следы любимых ног, За грезою скитаясь без дороги? И как для вас я столько рифм сберег? — Которые затем порой не строги, Что был Амур к поэту слишком строг.

LXXV

Язвительны прекрасных глаз лучи, Пронзенному нет помощи целебной Ни за морем, ни в силе трав волшебной. Болящему от них — они ж врачи. Кто скажет мне: «Довольно, замолчи! Все об одной поет твой гимн хвалебный!» — Пусть не меня винит, — их зной враждебный, Что иссушил другой любви ключи. Творите вы, глаза, непобедимым Оружие, что точит мой тиран, И стонут все под игом нестерпимым. Уж в пепл истлел пожар сердечных ран; Что ж день и ночь лучом неотвратимым Вы жжете грудь? И петь вас — я ж избран.

LXXVI

Амур, прибегнув к льстивому обману, Меня в темницу древнюю завлек И ключ доверил, заперев замок, Моей врагине, моему тирану. Коварному осуществиться плану Я сам по легковерию помог. Бежать! — но к горлу подступил комок, Хочу воспрять — и страшно, что воспряну. И вот гремлю обрывками цепей, В глазах потухших можно без запинки Трагедию прочесть души моей. Ты скажешь, не увидев ни кровинки В моем лице: «Он мертвеца бледней — Хоть нынче по нему справляй поминки!»

LXXVII

Меж созданных великим Поликлетом И гениями всех минувших лет — Меж лиц прекрасных не было и нет Сравнимых с ним, стократно мной воспетым, Но мой Симоне был в раю — он светом Иных небес подвигнут и согрет, Иной страны, где та пришла на свет, Чей образ обессмертил он портретом. Нам этот лик прекрасный говорит, Что на Земле — небес она жилица, Тех лучших мест, где плотью дух не скрыт, И что такой портрет не мог родиться, Когда художник с неземных орбит Сошел сюда — на смертных жен дивиться.

LXXVIII

Когда, восторгом движимый моим, Симоне замышлял свое творенье, О если б он, в высоком устремленье, Дал голос ей и дух чертам живым. Я гнал бы грусть, приглядываясь к ним, Что любо всем, того я ждал в волненье, Хотя дарит она успокоенье И благостна, как Божий херувим. Беседой с ней я часто ободрен И взором неизменно благосклонным. Но всё без слов… А на заре времен Богов благословлял Пигмалион. Хоть раз бы с ней блаженствовать, как он Блаженствовал с кумиром оживленным.

LXXIX

Когда любви четырнадцатый год В конце таким же, как вначале, будет, Не облегчит никто моих невзгод, Никто горячей страсти не остудит. Амур вздохнуть свободно не дает И мысли к одному предмету нудит, Я изнемог: мой бедный взгляд влечет Все время та, что скорбь во мне лишь будит. Я потому и таю с каждым днем, Чего не видит посторонний взор, Но не ее, что шлет за мукой муку. Я дотянул с трудом до этих пор; Когда конец — не ведаю о том, Но с жизнью чую близкую разлуку.

LXXXI

Устав под старым бременем вины И тягостной привычки, средь дороги Боюсь упасть, боюсь, откажут ноги И попаду я в лапы сатаны. Бог низошел мне в помощь с вышины, И милостив был лик, дотоле строгий, Но он вознесся в горние чертоги, И там его черты мне не видны. А на земле гремит глагол доныне: «Вот правый путь для страждущих в пустыне, Презрев земное, обратись ко мне!» Какая милость и любовь какая Мне даст крыла, чтоб, землю покидая, Я вечный мир обрел в иной стране?

LXXXII

Моей любви усталость не грозила И не грозит, хотя на мне самом Все больше с каждым сказывалась днем — И на душе от вечных слез уныло. Но не хочу, чтоб надо мною было Начертано на камне гробовом, Мадонна, ваше имя — весть о том, Какое зло мой век укоротило. И если торжества исполнить вас Любовь, не знающая пытки, может, О милости прошу в который раз. А если вам другой исход предложит Презренье ваше, что же — в добрый час: Освободиться мне Амур поможет.

LXXXIII

Пока седыми сплошь виски не станут, Покуда не возьмут свое года, Я беззащитен всякий раз, когда Я вижу лук Любви, что вновь натянут. Но вряд ли беды новые нагрянут — Страшнее, чем привычная беда: Царапины не причинят вреда, А сердце больше стрелы не достанут. Уже и слезы не бегут из глаз, Хоть им туда, как прежде, ведом путь, И пренебречь они вольны запретом; Жестокий луч еще согреет грудь, Но не воспламенит, и сон подчас Лишь потревожит, не прервав при этом.

LXXXIV

«Глаза! В слезах излейте грех любовный: От вас на сердце смертная истома». «Мы плачем, нам тоска давно знакома, Но больше страждет более виновный». «Допущен вами недруг безусловный, Амур, туда, где быть ему, как дома». «Не нами, в нас любовь была влекома, И умирает более греховный». «Покаяться бы вам в грехе злосчастном! Вы первые виденья дорогого Возжаждали в порыве самовластном». «Мы понимаем: ничего благого Ждать не пристало на суде пристрастном Нам, осужденным за вину другого».

LXXXV

Всегда любил, теперь люблю душою И с каждым днем готов сильней любить То место, где мне сладко слезы лить, Когда любовь томит меня тоскою. И час люблю, когда могу забыть Весь мир с его ничтожной суетою; Но больше — ту, что блещет красотою, И рядом с ней я жажду лучше быть. Но кто бы ждал, что нежными врагами Окружено все сердце, как друзьями, Каких сейчас к груди бы я прижал? Я побежден, Любовь, твоею силой! И, если б я не знал надежды милой, — Где жить хочу, там мертвым бы упал!

LXXXVI

О эта злополучная бойница! Смертельной ни одна из града стрел Не стала для меня, а я хотел В небытие счастливым погрузиться. По-прежнему подлунная темница Обитель мне — ведь я остался цел, И невозможен горести предел, Пока душа в моей груди ютится. Понять, что время не направить вспять, — Извлечь достойный опыт из урока Давно душе измученной пора. Я пробовал ее увещевать: — Не думай, что уходит прежде срока, Кто слезы счастья исчерпал вчера.

LXXXVII

Отправив только что стрелу в полет, Стрелок искусный предсказать берется, Придется в цель она иль не придется, Насколько точен был его расчет. Так вы, Мадонна, знали наперед, Что ваших глаз стрела в меня вопьется, Что вечно мне всю жизнь страдать придется И что слезами сердце изойдет. Уверен, вы меня не пожалели, Обрадовались: «Получай сполна! Удар смертельный не минует цели». И горькие настали времена: Нет, вы не гибели моей хотели — Живая жертва недругу нужна.

LXXXVIII

Со мной надежда все играет в прятки, Тогда как мне отпущен краткий срок. Бежать бы раньше, не жалея ног! Быстрее, чем галопом! Без оглядки! Теперь трудней, но, сил собрав остатки, Я прочь бегу, прижав рукою бок. Опасность позади. Но я не смог Стереть с лица следы неравной схватки. Кто на пути к любви — очнись! Куда! Кто ж не вернулся — бойся: одолеет Безмерный жар, — как я, беги, не жди! Из тысячи один спастись сумеет: Моя врагиня как была тверда, Но след стрелы — и у нее в груди.

LXXXIX

Я после долгих лет бежал из плена Любовного — и, дамы, без конца Рассказывать могу, как беглеца Расстроила такая перемена. Внушало сердце мне, что, несомненно, Одно не сможет жить, как вдруг льстеца Встречаю, кто любого мудреца Предательством поставит на колена. И вот уже, вздыхая о былом, Я говорил: «Был сладостнее гнет, Чем воля», — и цепей алкал знакомых. Я слишком поздно понял свой просчет И, пленник вновь, теперь с таким трудом Невероятный исправляю промах.

XC

В колечки золотые ветерок Закручивал податливые пряди, И несказанный свет сиял во взгляде Прекрасных глаз, который днесь поблек, И лик ничуть, казалось, не был строг — Иль маска то была, обмана ради? — И дрогнул я при первой же осаде И уберечься от огня не смог. Легко, как двигалась она, не ходит Никто из смертных; музыкой чудесной Звучали в ангельских устах слова. Живое солнце, светлый дух небесный Я лицезрел… Но рана не проходит, Когда теряет силу тетива.

XCI

Красавица, избранная тобою, Внезапно нас покинула — и смело, Как я надеюсь, в небо улетела: Жила столь милой, тихою такою. Тебе ж пора, взяв крепкою рукою Ключи от сердца, коими владела, За ней — прямой стезею — до предела. Пусть не тягчим ты ношею земною; От главной ты избавлен, хоть нежданно, Теперь легко от прочих отрешиться, Как страннику, обретшему свободу. Ты видишь ныне: к смерти все стремится, Что создано; душе идти желанно Без груза к роковому переходу.

XCII

Рыдайте, дамы. Пусть Амур заплачет. Влюбленные, последний пробил час Того, кто на земле прославил вас, Кто сам любил и знал, что это значит. Пусть боль моя стыдливо слез не прячет, Пускай сухими не оставит глаз: Умолк певца любви волшебный глас, И новый стих уже не будет начат. Настройтесь, песни, на печальный лад, Оплакивая смерть мессера Чино. Пистойцы, плачьте все до одного! Рыдай, Пистойя, вероломный град, Что сладкогласного лишился сына! Ликуйте, небеса, приняв его!

XCIII

— Пиши, — Амур не раз повелевал, — Поведай всем по праву очевидца, Как волею моей белеют лица, Как жизнь дарю, сражая наповал. Ты тоже умирал и оживал, И все же мне пришлось с тобой проститься: Ты знал, чем от меня отгородиться, Но я настиг тебя, не сплоховал. И если взор, в котором я однажды Предстал тебе, чтобы в груди твоей Создать редут, построить чудо-крепость, Сопротивленье превратил в нелепость, Быть может, слезы из твоих очей Исторгну вновь — и не умру от жажды.

XCIV

Едва допущен в сердце пылким зреньем Прекрасный образ, вечный победитель, Сил жизненных растерянный блюститель Всегда врасплох застигнут выдвореньем; Усугубляя чудо повтореньем, Изгнанник во враждебную обитель Вторгается, неумолимый мститель, И там грозит он тоже разореньем; Влюбленные похожи друг на друга, Когда в обоих жизненная сила Обители свои переменила И смертный вред обоим причинила; И распознать невелика заслуга Печальный признак моего недуга.

XCV

Когда бы чувства, полнящие грудь, Могли наполнить жизнью эти строки, То, как бы люди ни были жестоки, Я мог бы жалость в каждого вдохнуть. Но ты, сумевший мой булат согнуть, Священный взор, зачем тебе упреки Мои нужны и горьких слез потоки, Когда ты в сердце властен заглянуть! Лучу неудержимому подобен, Что в дом заглядывает поутру, Ты знаешь, по какой томлюсь причине. Мне верность — враг, и тем сильней Петру Завидую в душе и Магдалине, И только ты понять меня способен.

XCVI

Я так устал без устали вздыхать, Измученный тщетою ожиданья, Что ненавидеть начал упованья И о былой свободе помышлять. Но образ милый не пускает вспять И требует, как прежде, послушанья, И мне покоя не дают страданья — Впервые мной испытанным под стать. Когда возникла на пути преграда, Мне собственных не слушаться бы глаз: Опасно быть душе рабою взгляда. Чужая воля ей теперь указ, Свобода в прошлом. Так душе и надо, Хотя она ошиблась только раз.

XCVII

О высший дар, бесценная свобода, Я потерял тебя и лишь тогда, Прозрев, увидел, что любовь — беда, Что мне страдать все больше год от года. Для взгляда после твоего ухода Ничто рассудка трезвого узда: Глазам земная красота чужда, Как чуждо все, что создала природа. И слушать о других, и речь вести — Не может быть невыносимей муки, Одно лишь имя у меня в чести. К любой другой заказаны пути Для ног моих, и не могли бы руки В стихах другую так превознести.

XCVIII

Любезный Opco, вашего коня Держать, конечно, можно на аркане, Но кто удержит дух, что рвется к брани. Бесчестия чураясь, как огня? Не жалуйтесь, бездействие кляня. Вы здесь, а он давно на поле брани, И пусть вы недвижимы — на ристанье Он — впереди, всех прочих обгоня. Гордитесь тем, что он на людном месте В урочный час и с тем вооруженьем, Что кровь и возраст и любовь дарует, Глася, что он горит желаньем чести, А господин, его воображеньем С ним слитый, в одиночестве горюет.

XCIX

Надежды лгут, и, в торжестве обмана Уверясь не однажды, как и я, Примите мой совет — ведь мы друзья — О высшем благе помнить непрестанно. Земная жизнь — как вешняя поляна, Где прячется среди цветов змея: Иные впечатленья бытия Для наших душ — подобие капкана. Чтоб раньше, чем придет последний час, Душа покой нашла, чуждайтесь правил Толпы: ее пример погубит вас. Меня поднимут на смех: Позабавил! Зовешь на путь, что сам терял не раз И вновь — еще решительней — оставил.

C

И то окно светила моего, Какое солнцу в час полдневный мило, И то, где злой борей свистит уныло Среди зимы, когда вокруг мертво; И камень — летом на него Она присесть одна всегда любила; И все края, где тень ее скользила И где ступало это божество; И место и пора жестокой встречи, Будящая живую рану снова В тот день, который муку мне принес; И образ дорогой, и слово в слово Отпечатленные душою речи, — Меня доводят каждый раз до слез.

CI

Увы, любого ждет урочный час, И мы бессильны изменить природу Неумолимой той, кому в угоду Недолго мир скорбит, лишившись нас. Еще немного — и мой день погас, Но, продлевая вечную невзгоду, Амур не отпускает на свободу, Привычной дани требуя у глаз. Я знаю хорошо, что годы кратки, — И сила чародейного искусства Едва ли больше помогла бы мне. Два семилетия враждуют чувства И разум — и победа в этой схватке Останется на лучшей стороне.

CII

Когда поднес, решившись на измену, Главу Помпея Риму Птолемей, Притворно Цезарь слезы лил над ней, Так воплотило слово эту сцену. И Ганнибал, когда он понял цену Чужих побед, обманывал людей Наигранной веселостью своей, И смех его был страшен Карфагену. Так чувства каждый человек таит, Прибегнув к противоположной маске, Приняв беспечный или мрачный вид. Когда играют радужные краски В моих стихах, то это говорит О том, что чувства не хотят огласки.

CIII

Успеха Ганнибал, победе рад, Не смог развить, на лаврах почивая, — Так пусть его ошибка роковая Научит вас не опускать булат. Медведица, лишившись медвежат При памятной пастьбе под небом мая, Рычит, клыки и когти обнажая, Что местью нам кровавою грозят. Она не успокоится, поверьте, Не погребет себя в своей берлоге, Спешите же туда, куда зовет Вас воинское счастье — по дороге, Что на тысячелетья после смерти Вам по заслугам славу принесет.

CIV

Пандольфо, и в неопытные лета, Когда еще не пробил славы час, Кто близко видел вас хотя бы раз, С надеждой ждали вашего расцвета. И я, у сердца попросив совета, Чтоб образ ваш вовеки не погас, Спешу прославить на бумаге вас, Не зная средства лучшего, чем это. Кто Цезарю бессмертный дал венец? Кто Африканца, Павла и Марцелла Увековечил? Кто? Какой Творец? Доныне слава их не отгремела, Так пусть перу завидует резец, — Ведь только наших рук бессмертно дело.

CVII

От этих глаз давно бежать бы прочь — Бессмысленны надежды на пощаду, На то, что прекратят они осаду, Что сердцу можно чем-нибудь помочь. Пятнадцатый уж год, как день и ночь Они сияют внутреннему взгляду, Слепя меня куда сильней, чем смладу, И мне сиянья их не превозмочь. Повсюду предо мной горит упорно, Куда ни гляну, этот свет слепящий Или другой, зажженный этим, свет. Единый лавр разросся пышной чащей, Где заблудился я, бредя покорно За недругом моим Амуром вслед.

CVIII

Благое место, где в один из дней Любовь моя стопы остановила И взор ко мне священный обратила, Что воздуха прозрачного ясней (Алмаз уступит времени скорей, Чем позабуду я, как это было: Поступок милый никакая сила Стереть не сможет в памяти моей), К тебе вернуться больше не сумею Я без того, чтоб не склониться низко, Ища следы — стопы прекрасной путь. Когда Амуру благородство близко, Сеннуччо, попроси при встрече с нею Хоть раз вздохнуть или слезу смахнуть.

CIX

Предательскою страстью истомленный, Я вновь спешу туда — в который раз! — Где я увидел свет любимых глаз, За столько лет впервые благосклонный. И, в сладостные думы погруженный О нем, который в думах не погас, Я от всего иного тот же час Освобождаюсь, умиротворенный. Поутру, в полночь, вечером и днем Я внемлю нежный голос в тишине, Которого никто другой не внемлет, И, словно дуновенье рая в нем, Он утешение приносит мне — И сердце радость тихая объемлет.

CX

Опять я шел, куда мой Бог-гонитель Толкал, — куда приводит каждый день, — Дух в сталь замкнув, с оглядкой, — как воитель, Засаду ждущий, скрытых стрел мишень. Я озирал знакомую обитель. Вдруг на земле нарисовалась тень Ее, чей дух — земли случайный житель, Чья родина — блаженных в небе сень. «К чему твой страх?» — едва сказал в душе я, Как луч двух солнц, под коим, пламенея, Я в пепл истлел, сверкнул из милых глаз. Как молнией и громовым ударом, Был ослеплен и оглушен зараз Тем светом я — и слов приветных даром.

CXI

Та, чьей улыбкой жизнь моя светла, Предстала мне, сидящему в соборе Влюбленных дум, с самим собой в раздоре, И по склоненью бледного чела — Приветствию смиренному — прочла Всю смуту чувств, и обняла все горе Таким участьем, что при этом взоре Потухли б стрелы Зевсова орла. Я трепетал; не мог идущей мимо Я благосклонных выслушать речей И глаз поднять не смел. Но все палима Душа той новой нежностью очей! И болью давней сердце не томимо, И неги новой в нем поет ручей.

CXII

Сеннуччо, хочешь, я тебе открою, Как я живу? Узнай же, старина: Терзаюсь, как в былые времена, Все тот же, полон ею лишь одною. Здесь чуткою была, здесь ледяною, Тут мягкой, тут надменною она; То строгости, то благости полна, То кроткая, то грозная со мною. Здесь пела, здесь сидела, здесь прошла, Здесь повернула, здесь остановилась, Здесь привлекла прекрасным взором в плен; Здесь оживленна, здесь невесела… Все мысли с ней — ничто не изменилось, Ничто не предвещает перемен.

CXIII

Итак, Сеннуччо, лишь наполовину Твой друг с тобой (поверь, и я грущу). Беглец ненастья, здесь забыть ищу И ветер, и кипящую пучину. Итак, я здесь — и я тебе причину С великою охотой сообщу Того, что молний здесь не трепещу, — Ведь сердцем не остыл (и не остыну!). Увидел я любезный уголок — И ожил: в этих родилась местах Весна моя — смертельный враг ненастья. Амур в душе огонь благой зажег И погасил язвивший душу страх. Лишь не хватает глаз ее для счастья.

CXIV

Безбожный Вавилон, откуда скрылось Все: совесть, стыд, дел добрых благодать, — Столицу горя, прегрешений мать Покинул я, чтоб жизнь моя продлилась. Один я, как Амуру полюбилось, Хожу то песни, то цветы сбирать, И с ним беседовать, и помышлять О лучших днях: тут помощь мне и милость. Мне до толпы, мне до судьбы нет дела, Ни для себя, ни до потребы низкой; И внутренний и внешний жар упал. Зов — лишь к двоим: одна бы пожалела, Ко мне пришла бы умиренной, близкой; Другой бы, как защитник, твердо стал.

CXV

Чиста, как лучезарное светило, Меж двух влюбленных Донна шла, и с ней Был царь богов небесных и людей, И справа я, а слева солнце было. Но взор она веселый отвратила Ко мне от ослепляющих лучей. Тут не молчать — молить бы горячей, Чтобы ко мне она благоволила! Я ревновал, что рядом — Аполлон, Но ревность мигом радостью сменилась, Когда соперник мой был посрамлен. Внезапно туча с неба опустилась, И, побежденный, скрыл за тучей он Лицо в слезах — и солнце закатилось.

CXVI

Неизъяснимой негою томим С минуты той, когда бы лучше было, Чтоб смерть глаза мои навек смежила И меньшей красоты не видеть им, Расстался я с сокровищем моим, Но лишь оно воображенью мило И в памяти моей весь мир затмило, Что было близко — сделало чужим. В закрытую со всех сторон долину — Предел, где я не так несчастлив буду, Вдвоем с Амуром возвратился я. Среди пустынных этих скал — повсюду, Куда я взор задумчивый ни кину, Передо мною ты, любовь моя.

CXVII

Когда б скала, замкнувшая долину, Откуда та прозванье получила, По прихоти природы обратила На Рим лицо, а к Вавилону спину, — Все вздохи бы надежду и причину Свою настигли там, где жить ей мило, Быстрей по склону. Врозь летят. Но сила В любом верна — и милой я не мину. А там к ним благосклонны, — так сужу я: Ведь ни один назад не прилетает, — Им с нею пребыванье — наслажденье. Вся боль от глаз: чуть только рассветает, Так, по красе мест отнятых горюя, Мне слезы шлют, ногам — изнеможенье.

CXVIII

Вот и шестнадцатый свершился год, Как я вздыхаю. Жить осталось мало, Но кажется — и дня не миновало С тех пор, как сердце мне печаль гнетет. Мне вред на пользу, горечь — майский мед, И я молю, чтоб жизнь возобладала Над злой судьбою; но ужель сначала Смежить Мадонне очи смерть придет! Я нынче здесь, но прочь стремлюсь отсюда, И рад, и не хочу сильней стремиться, И снова я в плену былой тоски, И слезы новые мои — не чудо, Но знак, что я бессилен измениться, Несметным переменам вопреки.

CXX

Узнав из ваших полных скорби строк О том, как чтили вы меня, беднягу, Я положил перед собой бумагу, Спеша заверить вас, что, если б мог, Давно бы умер я, но дайте срок — И я безропотно в могилу лягу, Притом что к смерти отношусь как к благу И видел в двух шагах ее чертог, Но повернул обратно, озадачен Тем, что при входе не сумел прочесть, Какой же день, какой мне час назначен. Премного вам признателен за честь, Но выбор ваш, поверьте, неудачен: Достойнее гораздо люди есть.

CXXII

Семнадцать лет, вращаясь, небосвод Следит, как я безумствую напрасно. Но вот гляжу в себя — и сердцу ясно, Что в пламени уже заметен лед. Сменить привычку — говорит народ — Трудней, чем шерсть! И пусть я сердцем гасну, Привязанность в нем крепнет ежечасно, И мрачной тенью плоть меня гнетет. Когда же, видя, как бегут года, Измученный, я разорву кольцо Огня и муки — вырвусь ли из ада? Придет ли день, желанный мне всегда, И нежным станет строгое лицо, И дивный взор ответит мне как надо.

CXXIII

Внезапную ту бледность, что за миг Цветущие ланиты в снег одела, Я уловил, и грудь похолодела, И встречная покрыла бледность лик. Иных любовь не требует улик. Так жителям блаженного предела Не нужно слов. Мир слеп; но без раздела Я в духе с ней — и в мысль ее проник. Вид ангела в очарованье томном — Знак женственный любовного огня — Напомню ли сравнением нескромным? Молчанием сказала, взор склоня (Иль то мечта?), — намеком сердца темным: «Мой верный друг покинет ли меня?»

CXXIV

Амур, судьба, ум, что презрел сурово Все пред собой и смотрит в жизнь былую, Столь тяжки мне, что зависть зачастую Шлю всем, достигшим берега другого. Амур мне сердце жжет; судьба готова Предать его, — что мысль мою тупую До слез гневит; вот так, живя, воюю, Мученьям обречен опять и снова. Мечта возврата нежных дней поблекла, Худое к худшему прийти грозится; А путь, мной проходимый, — в половине. Надежд (увы мне!) не алмазы — стекла Роняет, вижу, слабая десница, И нить мечтаний рвется посредине.

CXXX

Нет к милости путей. Глуха преграда. И я унес отчаянье с собою Прочь с глаз, где скрыта странною судьбою Моей любви и верности награда. Питаю сердце вздохами, и радо Оно слезам, катящимся рекою. И в этом облегчение такое, Как будто ничего ему не надо. И все же я прикован всем вниманьем К лицу, что создал ни Зевксис, ни Фидий, Но мастер с высочайшим дарованьем. Где в Скифии, в которой из Нумидий Укроюсь, коль, не сыт моим изгнаньем, Рок отыскал меня, предав обиде!

CXXXI

О, если бы так сладостно и ново Воспеть любовь, чтоб, дивных чувств полна, Вздыхала и печалилась она В раскаянии сердца ледяного. Чтоб влажный взор она не так сурово Ко мне склоняла, горестно бледна, Поняв, какая тяжкая вина Быть равнодушной к жалобам другого. Чтоб ветерок, касаясь на бегу Пунцовых роз, пылающих в снегу, Слоновой кости обнажал сверканье, Чтобы на всем покоился мой взгляд, Чем краткий век мой счастлив и богат, Чем старости мне скрашено дыханье.

CXXXII

Коль не любовь сей жар, какой недуг Меня знобит? Коль он — любовь, то что же Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!.. Так злой огонь?.. А сладость этих мук!.. На что ропщу, коль сам вступил в сей круг? Коль им пленен, напрасны стоны. То же, Что в жизни смерть, — любовь. На боль похоже Блаженство. «Страсть», «страданье» — тот же звук. Призвал ли я иль принял поневоле Чужую власть?.. Блуждает разум мой. Я — утлый челн в стихийном произволе. И кормщика над праздной нет кормой. Чего хочу — с самим собой в расколе, — Не знаю. В зной — дрожу; горю — зимой.

CXXXIII

Я выставлен Амуром для обстрела, Как солнцу — снег, как ветру — мгла тумана, Как воск — огню. Взывая постоянно К вам, Донна, я охрип. А вам нет дела. Из ваших глаз внезапно излетела Смертельная стрела, и непрестанно От вас исходят — это вам лишь странно — Вихрь, солнце и огонь, терзая тело. От мыслей-стрел не спрятаться. Вы сами Как солнце, Донна, а огонь — желанье. Все это колет, ослепляет, глушит. И ангельское пенье со словами Столь сладкими, что в них одно страданье, Как дуновенье, жизнь во мне потушит.

CXXXIV

Мне мира нет, — и брани не подъемлю, Восторг и страх в груди, пожар и лед. Заоблачный стремлю в мечтах полет — И падаю, низверженный, на землю. Сжимая мир в объятьях, — сон объемлю. Мне бог любви коварный плен кует: Ни узник я, ни вольный. Жду — убьет; Но медлит он, — и вновь надежде внемлю. Я зряч — без глаз; без языка — кричу. Зову конец — и вновь молю: «Пощада!» Кляну себя — и все же дни влачу. Мой плач — мой смех. Ни жизни мне не надо, Ни гибели. Я мук своих — хочу… И вот за пыл сердечный мой награда!

CXXXVI

Что ж, в том же духе продолжай, покуда Небесного огня не навлекла! Ты бедностью былой пренебрегла, Ты богатеешь — а другому худо. Вся мерзость на земле идет отсюда, Весь мир опутан щупальцами зла, Ты ставишь роскошь во главу угла, Презренная раба вина и блуда. Здесь старики и девы Сатане Обязаны, резвясь, игривым ладом, Огнем и зеркалами на стене. А ведь тебя секло дождем и градом, Раздетую, босую на стерне. Теперь ты Бога оскорбляешь смрадом.

CXXXVII

В мех скряга Вавилон так вбил громаду Зол, мерзких преступлений и порока, Что лопнул он; богов стал чтить высоко: Венеру с Вакхом, Зевса и Палладу. Жду правых дел, — нет сил, нет с мукой сладу: Вот нового султана видит око, — Придет и оснует (дождусь ли срока?) Един престол и даст его Багдаду. Кумиров здесь осколки в прах сметутся, Чертогов тех, что небесам грозили, Вельможи алчные огнем пожрутся. А души те, что с доблестью дружили, Наследят мир; тогда узрим — вернутся Век золотой, деяний древних были.

CXXXVIII

Исток страданий, ярости притон, Храм ересей, начетчик кривосудам, Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гудом, Весь — ложь и зло; был Рим, стал Вавилон. Тюрьма — обманов кузня, где закон: Плодясь, зло пухнет, мрет добро под спудом; Ад для живых; великим будет чудом, Христом самим коль будешь пощажен. Построен в чистой бедности убогой, Рог на своих строителей вздымаешь Бесстыдной девкой; в чем же твой расчет? Или в разврате? Или в силе многой Богатств приблудных? Константина ль чаешь? Тебя спасет бедняк — его народ.

CXXXIX

Когда желанье расправляет крылья, Которым к вам я, о друзья, влеком, Отвлечь Фортуна рада пустяком И делает напрасными усилья. Но сердце, хоть от вас за много миль Летит туда, где море языком Вдается в дол, где солнечно кругом. Я слез моих не удержал обилья, Позавчера опять расставшись с ним: Оно — свободно, я же — под конвоем, В Египет — я, оно — в Ерусалим. И расставанье тяжело обоим: Давно мы убедились, что двоим Нам наслаждаться не дано покоем.

CXL

Амур, что правит мыслями и снами И в сердце пребывает, как в столице, Готов и на чело мое пробиться, И стать во всеоружье над бровями. Но та, что буйно вспыхнувшее пламя Терпеньем и стыдом унять стремится, Чей разум — неприступная граница, За нашу дерзость недовольна нами. И вот Амур показывает спину, Надежду потеряв, бежит, горюя, Чтоб затвориться в оболочке тесной. И я ли повелителя покину? И час последний с ним не разделю я! Ах, умереть, любя, — конец чудесный!

CXLI

Как в чей-то глаз, прервав игривый лёт, На блеск влетает бабочка шальная И падает, уже полуживая, А человек сердито веки трет, — Так взор прекрасный в плен меня берет, И в нем такая нежность роковая, Что, разум и рассудок забывая, Их слушаться Любовь перестает. Я знаю сам, что презираем ею, Что буду солнцем этих глаз убит, Но с давней болью сладить не умею. Так сладостно Любовь меня слепит, Что о чужих обидах сожалею, Но сам же в смерть бегу от всех обид.

CXLIII

Призыв Амура верно вами понят, — И, слушая любви волшебный глас, Я так пылаю страстью каждый раз, Что пламень мой любую душу тронет. Я чувствую — в блаженстве сердце тонет Я снова оторвать не в силах глаз От госпожи, что так добра сейчас, И страшно мне, что грезу вздох прогонит. Сбывается, сбылась моя мечта, Смотрю — движенье кудри разметало, Любимая навстречу мне спешит. Но что со мной? Восторг сковал уста, Я столько ждал — и вот стою устало, Своим молчаньем перед ней убит.

CXLIV

И солнце при безоблачной погоде Не так прекрасно (я к нему привык!), И радуга, другая что ни миг, Не так светла на чистом небосводе, Как в день, что положил предел свободе, Был светел и прекрасен милый лик, Перед которым беден мой язык, Не зная слов достойных в обиходе. Внушал любовь ее прелестный взор, И я, Сеннуччо мой, с тех самых пор Яснее на земле не видел взгляда. Она сжимала грозный лук в руке — И жизнь моя с тех пор на волоске И этот день вернуть была бы рада.

CXLV

И там, где никогда не тает снег, И там, где жухнет лист, едва родится, И там, где солнечная колесница Свой начинает и кончает бег; И в благоденстве, и не зная нег, Прозрачен воздух, иль туман клубится, И долог день или недолго длится, Сегодня, завтра, навсегда, навек; И в небесах, и в дьявольской пучине, Бесплотный дух или во плоть одет, И на вершинах горных, и в трясине; И все равно, во славе или нет, — Останусь прежний, тот же, что и ныне, Вздыхая вот уже пятнадцать лет.

CXLVI

О чистая душа, пред кем в долгу Хвалебное мое перо недаром! О крепость чести, стойкая к ударам, — Вершина, недоступная врагу! О пламя глаз, о розы на снегу, Что, согревая, очищают жаром! О счастье быть подвластным этим чарам, Каких представить краше не могу! Будь я понятен с песнями моими В такой дали, о вас бы Фула знала, Бактр, Кальпа, Танаис, Олимп, Атлас. Но так как одного желанья мало, Услышит край прекрасный ваше имя: От Альп до моря я прославлю вас.

CXLVII

Я Страстью взнуздан, но жестокость шпоры И жесткие стальные удила Она порой ослабит, сколь ни зла, И только в этом все ее потворы; И к той приводит, чтобы въявь укоры И муки на челе моем прочла, Чтобы Любовь ответные зажгла Смятенные и грозовые взоры. Тогда, как будто взвидев гнев Зевеса, Страсть-помыкательница прочь отпрянет, — Всесильной свойствен равносильный страх! — Но столь тонка души моей завеса, Что упованья робость зрима станет И снисхожденье сыщет в тех очах.

CXLVIII

Тибр, Герм, По, Адидж, Вар, Алфей, Гаронна, Хебр, Тезин, Истр и тот, что Понт разбил, Инд, Эра, Тигр, Евфрат, Ганг, Альба, Нил, Ибр, Арно, Танаис, Рейн, Сена, Рона; Плющ, можжевельник, ель и ветки клена Палящий сердца не угасят пыл; Лишь Дафны лист и берег, что судил Сквозь слезы петь, — одна мне оборона. В мучительном и пламенном бою С Любовью — только в них исток отваги, Хоть время понукает жизнь мою. Расти ж, мой Лавр, над плеском тихой влаги, Садовник твой, сокрытый в тень твою, В лад шуму вод поверит мысль бумаге.

CL

— Душа, что деешь, мыслишь? Будет с нами Покой и мир иль вечной жить борьбою? — Что ждет — темно; сужу сама с собою: Взор дивный скорбен нашими бедами. — Что в том, раз ей дано творить очами Средь лета лед и пыл огня зимою? — Не ей, — тому, кто правит ей самою. — Пусть! Но все видеть и молчать годами! — Порой язык молчит, а сердце стонет Пронзительно; лицо светло и сухо, Не виден плач стороннему вниманью. — Ум все же не спокоен, ропщет глухо, Но боли — острой, стойкой — не прогонит; Несчастный недоверчив к упованью.

CLI

Так не бежит от бури мореход, Как, движимый высоких чувств обетом, От мук спасенье видя только в этом, Спешу я к той, чей взор мне сердце жжет. И смертного с божественных высот Ничто таким не ослепляет светом, Как та, в ком черный смешан с белым цветом, В чьем сердце стрелы золотит Эрот. Стыжусь глядеть: то мальчик обнаженный. И он не слеп — стрелок вооруженный, Не нарисован — жив он и крылат. Открыл он то мне, что от всех таилось, И все, что о любви мной говорилось, Мне рассказал моей Мадонны взгляд.

CLII

О смирный зверь с тигриною повадкой, О ангел в человеческой личине, — Страшась, надеясь, в радости, в кручине Я скручен так, что и живу украдкой! Отпустишь ли, удавишь мертвой хваткой, Пожить ли дашь в когтях своей дичине, — Всё к одному — обречены кончине, Кого Любовь поит отравой сладкой. И не под силу обомлевшей силе, Страдая, выстрадать двоякость эту — Остуду льда и пламена в горниле. И хочет сжить она себя со свету, Как та, которой и следы простыли; Но нету сил. И смерти тоже нету.

CLIII

Горячий вздох, ступай к твердыне-сердцу, Пусть ото льда оттает Состраданье; Лети, небес достичь, мое рыданье — Пусть смерть иль милость явят страстотерпцу. Мысль пылкая, ступай и одноверцу Несведущему дай мое познанье. О, если страсть не помутит сознанье, Мы от надежд найдем к спасенью дверцу. Ты помоги мне, мысль, чтоб молвить можно, Что наше бытованье — бесприютно. Ее же — и светло и бестревожно. Ты поспешай любви моей сопутно, И мы несчастья убежим, возможно, Коль светоч мой мне знак подаст несмутно.

CLIV

Сонм светлых звезд и всякое начало Вселенского состава, соревнуя В художестве и в силе торжествуя, Творили в ней Души своей зерцало. И новое нам солнце возблистало, И каждый взор потупился, предчуя, Что бог любви явил ее, ликуя, Чтоб изощрить на дерзком злое жало. Пронизанный очей ее лучами, Течет эфир пылающей купиной, И может в нем дышать лишь добродетель. Но низкое желание мечами Эдемскими гонимо. Мир свидетель, Что красота и чистота — едино.

CLV

Юпитер разъяренно, Цезарь властно Разили ненавистные мишени; Но вот Мольба упала на колени, — И злость владык ее слезам подвластна. Мадонна плакала, меж тем пристрастно Властитель мой явил мне эти пени: И скорбь и страсть, не знающие лени, Меня сразили гневно и злосчастно. Любовь рисует плачущего чуда Виденье мне, иль тихими речами Изгравирует сердце, — вот причуда! — Как адамант, иль с хитрыми ключами К нему подступит, дабы из-под спуда Возник тот плач, и я рыдал ночами.

CLVI

Я лицезрел небесную печаль, Грусть: ангела в единственном явленье. То сон ли был? Но ангела мне жаль. Иль облак чар? Но сладко умиленье. Затмили слезы двух светил хрусталь, Светлейший солнца. Кротких уст моленье, Что вал сковать могло б и сдвинуть даль, — Изнемогло, истаяло в томленье. Все — добродетель, мудрость, нежность, боль — В единую гармонию сомкнулось, Какой земля не слышала дотоль. И ближе небо, внемля ей, нагнулось; И воздух был разнежен ею столь, Что ни листка в ветвях не шелохнулось.

CLVII

Тот жгучий день, в душе отпечатленный, Сном явственным он сердцу предстоит. Чье мастерство его изобразит? Но мысль лелеет образ незабвенный. Невинностью и прелестью смиренной Пленителен красы унылой вид. Богиня ль то, как смертная, скорбит? Иль светит в скорби свет богоявленный? Власы — как злато; брови — как эбен; Чело — как снег. В звездах очей угрозы Стрелка, чьим жалом тронутый — блажен. Уст нежных жемчуг и живые розы — Умильных, горьких жалоб сладкий плен… Как пламя — вздохи; как алмазы — слезы.

CLVIII

Куда ни брошу безутешный взгляд, Передо мной художник вездесущий, Прекрасной дамы образ создающий, Дабы любовь моя не шла на спад. Ее черты как будто говорят О скорби, сердце чистое гнетущей, И вздох, из глубины души идущий, И речь живая явственно звучат. Амур и правда подтвердят со мною, Что только может быть один ответ На то, кто всех прекрасней под луною. Что голоса нежнее в мире нет, Что чище слез, застлавших пеленою Столь дивный взор, еще не видел свет.

CLIX

Ее творя, какой прообраз вечный Природа-Мать взяла за образец В раю Идей? — чтоб знал земли жилец Премудрой власть и за стезею Млечной. Ее власы — не Нимфы ль быстротечной Сеть струйная из золотых колец? Чистейшее в ней бьется из сердец — И гибну я от той красы сердечной. В очах богинь игру святых лучей Постигнет ли мечтательной догадкой Не видевший живых ее очей? Целит любовь иль ранит нас украдкой, Изведал тот, кто сладкий, как ручей, Знал смех ее, и вздох, и говор сладкий.

CLX

Амур и я — мы оба каждый раз, Как человек, перед которым диво, Глядим на ту, что, как никто, красива И звуком речи восхищает нас. Сиянью звезд сродни сиянье глаз, И для меня надежней нет призыва: Тому, в чьем сердце благородство живо, Случайные светила не указ. Как хороша, без преувеличений, Когда сидит на мураве она, Цветок средь разноцветья лугового! Как светел мир, когда порой весенней Она идет, задумчива, одна, Плетя венок для золота витого!

CLXI

О шаг бесцельный, о расчет заочный, О маета, о гордое пыланье, О сердца дрожь, о властное желанье, О вы, глаза, — источник слезоточный; О ты, листва, — венчатель правомочный, Единое двум доблестям признанье; О сладкий плен, о тяжкое призванье, Меня вовлекшие в сей круг порочный; О дивный лик! Не пылких благодуший Амурова стезя, но слез и страха: Строптивца там заездят, больно шпоря. О чистые и любящие души, Вы — сущие, и вы — добыча праха, Воззритесь же на эту бездну горя!

CLXII

Блаженные и радостные травы Ложатся под стопы моей Мадонны, Прельстительным речам внимают склоны, Оберегая след благой потравы. Фиалочки и бледные купавы, Пускай незрелый лист зеленой кроны Живому солнцу не чинит препоны, Ласкающему вас лучами славы. Округа нежная, река живая, Лелейте дивный лик и эти очи, Живого солнца пылкий блеск впивая; Сколь мысли с вами сладиться охочи! Отныне и скала окрест любая Вспылает мне подобно, что есть мочи!

CLXIII

Амур, любовь несчастного пытая, Ты пагубным ведешь меня путем; Услышь мольбу в отчаянье моем, Как ни один другой в душе читая. Я мучился, сомненья отметая: С вершины на вершину день за днем Ты влек меня, не думая о том, Что не под силу мне стезя крутая. Я вижу вдалеке манящий свет И никогда не поверну обратно, Хотя устал. Беда, что крыльев нет! Я сердцем чист — и был бы рад стократно Влачиться за тобой, крылатым, вслед, Когда бы знал, что это ей приятно.

CLXIV

Земля и небо — в безмятежном сне, И зверь затих, и отдыхает птица, И звездная свершает колесница Объезд ночных владений в вышине, А я — в слезах, в раздумиях, в огне, От мук моих бессильный отрешиться, Единственный, кому сейчас не спится, Но образ милый — утешенье мне. Так повелось, что, утоляя жажду, Из одного источника живого Нектар с отравой вперемешку пью, И чтобы впредь страдать, как ныне стражду, Сто раз убитый в день, рождаюсь снова, Не видя той, что боль уймет мою.

CLXV

Она ступает мягко на траву — И дружно лепестки цветов душистых, Лиловых, желтых, алых, серебристых, Спешат раскрыться, как по волшебству. Амур, в своем стремленье к торжеству Берущий в плен не всех, — лишь сердцем чистых, Струит блаженство из очей лучистых — И я иной услады не зову. Походке, взору должное воздав, Скажу: нельзя и речью не плениться; Четвертым назову смиренный нрав. Из этих искр — и из других — родится Огонь, которым я охвачен, став Как при дневных лучах ночная птица.

CLXVI

Быть верным бы пещере Аполлона, Где он пророком стал, — как знать? — для света Флоренция бы обрела поэта, Как Мантуя, Арунка и Верона. Но как не мечет из сухого лона Моя скала струи, так мне планета Иная: терн, репей велит мне эта Кривым серпом жать с каменного склона. Олива сохнет. Для русла иного С Парнаса ток течет, а им когда-то Она жила, ему цвела богато. Злой рок таков иль за вину расплата — Бесплодье, коль Юпитерово слово Мне в милость не пошлет дождя благого.

CLXVII

Когда она, глаза полузакрыв, В единый вздох соединит дыханье И запоет, небесное звучанье Придав словам, божественный мотив, Я слушаю — и новых чувств прилив Во мне рождает умереть желанье, И я реку себе: «Когда прощанье Столь сладко с жизнью, почему я жив?» Но, полные блаженства неземного, Боятся чувства время торопить, Чтоб не лишиться сладостного плена. Так дни мои укоротит — и снова Отмеренную удлиняет нить Небесная среди людей сирена.

CLXVIII

Амур приносит радостную весть, Тревожа сердце мысленным посланьем, Что скоро сбыться суждено желаньям И счастье мне заветное обресть. В сомнениях — обманом это счесть Иль радоваться новым обещаньям, И верю и не верю предвещаниям: Ложь? правда ли? — чего в них больше есть? Тем временем бессильно скрыть зерцало, Что близится пора — заклятый враг Его посулам и моей надежде. Любовь жива, но юность миновала Не только для меня, — печальный знак, Что счастье много призрачней, чем прежде.

CLXIX

Лелея мысль, что гонит одиноко Меня бродить по свету, я грущу О той, кого мучительно ищу, Чтобы, увидя, каяться глубоко. И вот опять она чарует око. Но как себя от вздохов защищу? Та, перед кем душою трепещу, — Амуру недруг и со мной жестока. И все же, если не ошибся я, То проблеском живого состраданья Согрет ее холодный, хмурый взгляд. И тает робость вечная моя, И я почти решаюсь на признанья, Но вновь уста предательски молчат.

CLXX

Перед чертами добрыми в долгу, Я верил столько раз, что я сумею Смиреньем, речью трепетной моею Дать бой однажды моему врагу. Надеялся, что страх превозмогу, Но всем благим и злым, что я имею, И светом дней, и смертью связан с нею, Увижу взор ее — и не могу. Я говорил, но только мне понятен Был мой бессвязный лепет — ведь недаром Амур в немого превратил меня: Язык любови пламенной невнятен, И тот, кто скажет, как пылает жаром, Не знает настоящего огня.

CLXXI

В прекрасные убийственные руки Амур толкнул меня, и навсегда Мне лучше бы умолкнуть — ведь когда Я жалуюсь, он умножает муки. Она могла бы — просто так, от скуки — Поджечь глазами Рейн под толщей льда, Столь, кажется, красой своей горда, Что горьки ей чужого счастья звуки. Что я ни делай, сколько ни хитри, Алмаз — не сердце у нее внутри, И мне едва ли что-нибудь поможет. Но и она, сколь грозно ни гляди, Надежды не убьет в моей груди, Предела нежным вздохам не положит.

CLXXII

О Зависть, о коварное начало, Как ты вошла, какой нашла ты путь В прекрасную доверчивую грудь? Как ловко ты в нее вонзила жало! Ты чересчур счастливым показала Меня любимой, и, тебя не будь, Расположенье мог бы я вернуть Той, что вчера мольбы не отвергала. Пусть плачущего ей отраден вид, Пускай она, когда я счастлив, плачет, Она любви моей не охладит. Пускай она намеренья не прячет Убить меня, Амур мне говорит, Что это ничего еще не значит.

CLXXIII

На солнца чудотворных глаз взираю, Где тот, кем жив и кем слеза точится; Душа от сердца ищет отлепиться, Дабы припасть к сему земному раю; Но сласть и желчь тому присущи краю, И нить судьбы там паутинкой мнится; Амуру жалуясь, душа казнится — Узды крутой избегнуть, мол, не чаю. Так в крайностях плутая изначально, Вся — мертвый лед и жаркое пыланье, Живет она, то низменна, то горня. Воспряв на миг, сто раз вздохнет печально, Но чаще — пребывает в покаянье: Таков был плод от такового корня.

CLXXIV

Жестокая звезда — недобрый знак — Отражена была в моей купели, В жестокой я качался колыбели, В жестоком мире сделал первый шаг, И рок жестокой даме лук напряг — И взор ее обрадовался цели, И я взывал к тебе: «Амур, ужели Не станет другом мне прекрасный враг?» Ты рад моим терзаниям всечасным, Тогда как ей моя печаль не в радость, Затем что рана не смертельно зла. Но лучше быть из-за нее несчастным, Чем предпочесть других объятий сладость, Порукою тому — твоя стрела.

CLXXV

Лишь вспомню миг сей или сень предела, Где мне Амур хитро измыслил узы, Где стал рабом я дорогой обузы, Где горя сласть всей жизнью завладела, — Я — снова трут, и, словно встарь, зардела Былая страсть, с кем не разъять союзы, И вспыхнул огнь, и полегчали грузы — Тем и живу. До прочего нет дела. Но светит теплоносными лучами Мне явленное солнце ежеденно, На склоне дней, как поутру, сияя. Оно одно и есть перед очами, По-прежнему светло и сокровенно Благую сень и миг благой являя.

CLXXVI

Глухой тропой, дубравой непробудной, Опасною и путникам в броне, Иду, пою, беспечный, как во сне, — О ней, чей взор, один, как проблеск чудный Двух солнц, — страшит желанье. Безрассудный Блуждает ум — и нет разлуки мне: Я с ней! Вот сонм ее подруг: оне — За ясеней завесой изумрудной. Чей голос — чу! — звучит, слиян с листвой Лепечущей, сквозь шум вершин зыбучий, И птичий хор, и говор ключевой?.. Милей дотоль мне не был лес дремучий, — Когда б лишь солнц моих игры живой Не застилал от глаз зеленой тучей!

CLXXVII

Являл за переправой переправу Мне в этот долгий день среди Арденн Амур, что, окрыляя взятых в плен, Влечет сердца в небесную державу. Где Марс готовит путнику расправу, Я без оружья ехал, дерзновен, И помыслы не знали перемен, Одной на свете отданы по праву. И памятью об уходящем дне В груди тревога поздняя родится, Однако риск оправдан был вполне: Места, где милая река струится, Покоем сердце наполняют мне, Зовущее меня поторопиться.

CLXXVIII

Мне шпоры даст — и тут же повод тянет Любовь, неся и отнимая свет, Зовет и, прочь гоня, смеется вслед, То обнадежит, то опять обманет; То сердце вознесет, то в бездну грянет, — И страсть в отчаянье теряет след: Что радовало, в том отрады нет, И разум дума странная туманит. Благая мысль ему открыла путь Не по волнам, бегущим из очей, — Путь к счастью, но другая прекословит, И разум, принужденный повернуть Навстречу смерти медленной своей, Один удел себе и мне готовит.

CLXXIX

Да, Джери, и ко мне жесток подчас Мой милый враг — и для меня бесспорна Смертельная угроза, и упорно В одном ищу спасенье каждый раз: Она ко мне не обращает глаз, А выражение моих — покорно, И действует смиренье благотворно — И нет стены, что разделяла нас. Иначе бы она в моем уделе Медузою безжалостной была, Перед которой люди каменели. Один лишь выход нам судьба дала, Поверь, бежать бессмысленно: тебе ли Не знать, что у Амура есть крыла!

CLXXX

Ты можешь, По, подняв на гребне вала, Швырнуть мою кору в водоворот, Но душу, что незримо в ней живет, И не такая сила не пугала. Лавировать в полете не пристало: Золотолистый лавр ее влечет — И крылья быстры, и ее полет Сильней руля и весел, волн и шквала. Державная, надменная река, Ты, лучшее из солнц оставя сзади, К другому держишь путь издалека. Уносишь плоть, но ты же и внакладе: Душа стремится, взмыв под облака, Назад — в любимый край, к своей отраде.

CLXXXI

Амур меж трав тончайшие тенета Из злата с жемчугами сплел под кроной, Боготворимой мною и зеленой, Хоть сень ее — печальная щедрота. Рассыпал зерен — хитрая забота! — Страшусь и жажду я приманки оной; С начал земли, Предвечным сотворенной, Нежней манка не слышала охота. А свет, с кем солнцу проигрышны встречи, Слепил. Шнурок шел от сетей к запястью Пречистому, как снежное сиянье. Так завлекли меня заманной властью И мановенья дивные, и речи, И нежность, и надежда, и желанье.

CLXXXII

Сердца влюбленных с беспощадной силой Тревога леденит, сжигает страсть, Тут не поймешь, чья пагубнее власть: Надежды, страха, стужи или пыла. Иных бросает в жар под высью стылой, Дрожь пробирает в зной, что за напасть! Ведь жаждущему просто в ревность впасть И дев считать вздыхателями милой. Я ж обречен лишь от огня страдать И лишь от жажды гибну ежечасно, Слова бессильны муку передать. О, что мне ревность! Пламя так прекрасно! Пусть видят в нем другие благодать, Им не взлететь к вершине — все напрасно.

CLXXXIII

Но если поражен я нежным оком, Но если ранят сладкие слова, Но если ей любовь дала права Дарить мне свет улыбки ненароком, Что ждет меня, когда, казнимый роком, Лишусь я снисхожденья божества, В чьем взоре милость теплится едва? Неужто смерть приму в огне жестоком? Чуть омрачен моей любимой лик, Весь трепещу, и сердце холодеет, Страшусь примеров давних каждый миг, И этих страхов разум не развеет. Я женскую изменчивость постиг: Любовь недолго женщиной владеет.

CLXXXIV

Амур, природа, вкупе со смиренной Душой, чья добродетель правит мной, Вступили в сговор за моей спиной: Амур грозит мне мукой неизменной, В сетях природы, в оболочке бренной, Столь нежной, чтобы справиться с судьбой, Душа любимой, прах стряхнув земной, Уже от жизни отреклась презренной. Готовится душа отринуть плоть, Чьи очертанья были так прекрасны, Являя средоточье красоты. Нет, милосердью смерть не побороть. И если так — надежды все напрасны И безнадежны все мои мечты.

CLXXXV

Вот птица Феникс в перьях из огня, И этих ожерелий позолота На белой шее — силой приворота Чарует всех, мой бедный дух казня. Лучи ее венца как светоч дня, Амур в стекло их ловит, как в тенета, Сочится пламя струйкой водомета И даже в лютый холод жжет меня. Окутал пурпур царственные плечи, С лазурной оторочкою убор, Усыпанный пунцовыми цветами. Уносит слава далеко-далече, К богатым недрам аравийских гор Сокровище, парящее над нами.

CLXXXVI

Когда б Гомер великий и Вергилий Узрели ту, что ярче всех светил, Ее воспели б, не жалея сил, В единый стиль свои сливая стили, Энея бы хвалою обделили, Померк бы Одиссей и сам Ахилл, И тот, кто пятьдесят шесть лет царил, И тот, кого в Микенах погубили. Сей доблести и древней мощи цвет Теперь обрел еще одно светило, Где чистота в единстве с красотой. Блеск древней славы Эннием воспет, А я — о новой. Только б не претила Ей похвала моя, мой дар простой.

CLXXXVII

Пред ним Ахилла гордого гробница — И Македонец закусил губу: «Блажен, чья слава и поныне длится, Найдя такую звонкую трубу!» А чистое созданье, голубица, Кому слагаю песни в похвальбу, Моим искусством жалким тяготится, — Что сделаешь! Не изменить судьбу! И вдохновить Гомера и Орфея Достойной, той, кого бы мог по праву Петь горячо из Мантуи пастух, Рок дал другого, кто, пред ней немея, Дерзает петь о лавре, ей во славу, Но, кажется, его подводит слух.

CLXXXVIII

О солнце, ты и в стужу светишь нам, Тебе была любезна эта крона С листвой, зеленой, как во время оно, Когда впервые встретил зло Адам. Взгляни сюда. Склонись к моим мольбам, Не уходи, светило, с небосклона, Продли свое сиянье благосклонно, Желанный вид являй моим глазам: Я вижу холм и тень его косую, На тихий мой огонь она легла, На пышный лавр, он был тростинкой малой. Но тень растет, покуда я толкую, Заветный дол уже заволокла, Где госпожа живет в душе усталой.

CLXXXIX

Забвенья груз влача в промозглый мрак, Ладья моя блуждает в океане Меж Сциллой и Харибдой, как в капкане, А кормчий — господин мой, нет! мой враг. На веслах — думы. Сладить с ними как? Бунтуют, позабыв об урагане. Извечный вихрь страстей и упований Ветрила рвет в пылу своих атак. Под ливнем слёз, во мгле моей досады Сплетенная из неразумья снасть Вся вымокла: канаты как мочала. Два огонька погасли, две отрады, Уменье гибнет, разуму пропасть. Боюсь: не дотянуть мне до причала.

CXC

Лань белая на зелени лугов, В час утренний, порою года новой, Промеж двух рек, под сению лавровой, Несла, гордясь, убор златых рогов. Я все забыл и не стремить шагов Не мог (скупец, на все труды готовый, Чтоб клад добыть!) — за ней, пышноголовой Скиталицей волшебных берегов. Сверкала вязь алмазных слов на вые: «Я Кесарем в луга заповедные Отпущена. Не тронь меня! Не рань!..» Полдневная встречала Феба грань; Но не был сыт мой взор, когда в речные Затоны я упал — и скрылась лань.

CXCI

Свет вечной жизни — лицезренье Бога, Не пожелаешь никаких прикрас, Так счастлив я, Мадонна, видя вас, Притом что жизнь — лишь краткая дорога. Как никогда, прекрасны вы, коль строго, Коль беспристрастно судит этот глаз. Как сладок моего блаженства час, В сравненье с коим и мечта убога. Он пролетит — и это не беда. Чего желать? Кого-то кормят звуки, Кого — растений сладкий аромат, Кого живит огонь, кого — вода, А мне от них ни радости, ни муки, Мне образ ваш дороже всех услад.

CXCII

Амур, вот светоч славы яснолицей, Той, что царит над естеством земным. В нее струится небо, а засим Она сама дарует свет сторицей. Взгляни, какой одета багряницей, Каким узором блещет золотым, Стопы и взор направя к тем крутым Холмам, поросшим частой медуницей. И зелень трав, и пестрые цветы Под сенью темной падуба густого Стопам прекрасным стелют свой ковер, И даже ночь сияет с высоты И вспыхнуть всеми искрами готова, Чтоб отразить сей лучезарный взор.

CXCIII

Вкушает пищу разум мой такую, Что и нектар меня бы не привлек, Река забвенья в душу льет поток, Лишь лицезренья красоты взыскую. Слова моей возлюбленной смакую, Записываю в сердце чернью строк, Для воздыханий нахожу предлог, При этом сладость чувствую двойную: Так эта речь волшебная нежна, Звучит подобьем райских песнопений, О, этот голос — чудо из чудес! В пространстве малом явлено сполна, Сколь всемогущи мастерство и гений Природы животворной и небес.

CXCIV

Любимого дыханья благодать Живит пригорки, рощи и поляны, Зефир знакомый, нежный, мой желанный, Возвыситься велит мне и страдать. Спешу сюда, чтоб сердцу отдых дать. Скорее! Прочь от воздуха Тосканы! Тоска гнетет, как серые туманы, Но мне уже недолго солнца ждать. Оно мое, в нем сладость в изобилье, Мне без него на свете жизни нет, Но слепну я, приблизившись вплотную. Укрытья не найти, мне б только крылья, Погибелью грозит мне яркий свет: Вблизи него горю, вдали — горюю.

CXCV

Года идут. Я все бледнее цветом, Все больше похожу на старика, Но так же к листьям тянется рука, Что и зимою зелены и летом. Скорее в небе не гореть планетам, Чем станет мне сердечная тоска Не столь невыносима и сладка, Не столь желанна и страшна при этом. Не кончится мучений полоса, Пока мой прах могила не изгложет Иль недруг мой ко мне не снизойдет. Скорей во все поверю чудеса, Чем кто-то, кроме смерти, мне поможет Или виновницы моих невзгод.

CXCVI

В листве зеленой шелестит весна, Но как ее дыханье жалит щеки, Напомнив мне удар судьбы жестокий: Ее мученья я испил до дна. Прекрасный лик явила мне она, Теперь такой чужой, такой далекий, Сияли золотых волос потоки, Нить жемчугов теперь в них вплетена. О, как ложились эти пряди мило, Распущенные — как они текли! — Воспоминанье до сих пор тревожит. В жгуты тугие время их скрутило, Не избежало сердце той петли, Которую лишь смерть ослабить может.

CXCVII

Дохнул в лицо прохладой лавр прекрасный: Здесь рану Фебу бог любви нанес. Я сам в его ярме, влеку свой воз. Освобождаться поздно — труд напрасный. Как некий старый мавр — Атлант несчастный, Тот, что Медузой превращен в утес, И сам я в путах золотых волос, В чьем блеске меркнет солнца пламень ясный. Я говорю о сладостных силках, О той, что стала мукою моею. Покорствую — не в силах дать отпор. В ее тени пронизывает страх, Как мрамор, я от холода белею. Я камнем стал, увидев этот взор.

CXCVIII

Колеблет ветер, солнце освещает Литые нити пряжи золотой, Их плел Амур и, сетью их густой Опутав сердце, дух мой очищает. Кровинкой каждой сердце ощущает, Предвосхищает приближенье той, Что над моею властвует судьбой И всякий раз ее весы качает. Узрев огонь, в котором я горю, Сиянье уз, благодаря которым Я связан по рукам и по ногам, Уже не помню, что я говорю, Теряю разум перед ярким взором, От нежности своей страдаю сам.

CXCIX

Прекрасная рука! Разжалась ты И держишь сердце на ладони тесной, Я на тебя гляжу, дивясь небесной Художнице столь строгой красоты. Продолговато-нежные персты, Прозрачней перлов Индии чудесной, Вершители моей судьбины крестной, Я вижу вас в сиянье наготы. Я завладел ревнивою перчаткой! Кто, победитель, лучший взял трофей? Хвала, Амур! А ныне ты ж украдкой Фату похить иль облаком развей!.. Вотще! Настал конец услады краткой: Вернуть добычу должен лиходей.

CC

О эта обнаженная рука, Увы, ее оденет шелк перчатки! Так эти две руки смелы и хватки, Что сердце в плен берут наверняка. Смертелен лук крылатого стрелка, Но и ловушек у него в достатке, Столь дивные привады и подсадки Опишешь ли посредством языка? — Прекрасные глаза, ресницы, брови, А этот рот — сокровищница роз, Певучих слов и редкостных жемчужин. Тут надо быть, однако, наготове, А вот чело и золото волос, Таких, что солнца жар уже не нужен.

CCI

Судьба смягчилась, наградив меня Бесценным даром — шелковой перчаткой, Чтоб я достиг вершин отрады сладкой, Далекий образ в памяти храня. Не вспоминал я рокового дня, Забыл позор и той минуты краткой, Когда богатство я обрел украдкой И сразу нищим стал, свой стыд кляня. Не удержал я драгоценной дани, Безволен, безъязык и безголос, Я уступил без боя поле брани. Мне крылья бы — добычу б я унес, Чтоб отомстить той несравненной длани, Из-за которой пролил столько слез.

CCII

Из недр прозрачных дива ледяного Исходит пламень, жар его велик, Он сушит сердце, в кровь мою проник, Руиной становлюсь, жильем без крова. Со мною смерть расправиться готова, Ее небесный гром, звериный рык Беглянку, жизнь мою, уже настиг, И трепещу, не в силах молвить слова. Любовь и сострадание могли б Меня спасти — две каменных колонны — Встать вопреки крушенью и огню. Но нет надежды. Чувствую: погиб. О враг мой нежный, враг мой непреклонный, Я не тебя, а лишь судьбу виню.

CCIII

Но я горю огнем на самом деле. Никто не усомнится, лишь одна, Та, что мне всех дороже, холодна, Не замечает мук моих доселе. Краса и недоверье! Неужели В глазах моих душа вам не видна? Когда бы не звезды моей вина, Меня бы пощадили, пожалели. Мой жар, совсем ненужный вам сейчас, Мои хвалы божественности вашей, Возможно, сотни душ воспламенят. Тоска моя, когда не станет нас, Моя немая речь, твой взор погасший Еще надолго искры сохранят.

CCIV

Душа моя, которая готова Все описать, увидеть и прочесть, Мой жадный взор, душе несущий весть, Мой чуткий слух, ведущий к сердцу слово, Неужто дали времени иного Вы нашим дням хотите предпочесть, Где два огня, два путеводных есть, Где след любимых стоп я вижу снова. Тот след и путеводный яркий свет Ведут вас в этом кратком переходе, Помогут вечный обрести покой. О дух мой, вознесись в тумане бед, Встречая гнев, подобный непогоде, К божественному свету — по прямой.

CCV

Как сладки примиренье и разлад, Отрадна боль и сладостна досада. В речах и в разумении — услада И утешение и сладкий ад. Терпи, душа, вкушая молча яд, Бояться сладкой горечи не надо, Тебе любовь — как высшая награда, Возлюбленная всех милей стократ. Спустя столетья кто-нибудь вздохнет: «Несчастный, что он пережил, страдая, Но как его любовь была светла». Другой судьбу ревниво упрекнет: «Такой красы не встречу никогда я. О, если бы она теперь жила!»

CCVIII

С альпийских круч ты устремляешь воды И носишь имя яростной реки, С тобою мы бежим вперегонки, Я — волею любви, а ты — природы. Я отстаю, но ты другой породы, К морской волне без роздыха теки, Ты ощутишь, где легче ветерки, Где чище воздух, зеленее всходы. Знай: там светила моего чертог, На левом берегу твоем отлогом Смятенная душа, быть может, ждет. Коснись ее руки, плесни у ног, Твое лобзанье скажет ей о многом: Он духом тверд, и только плоть сдает.

CCIX

Холмы, где я расстался сам с собою, То, что нельзя покинуть, покидая, Идут со мной; гнусь, плечи нагнетая Амуром данной ношей дорогою. Я самому себе дивлюсь порою: Иду вперед, все ига не свергая Прекрасного, вотще подчас шагая: К нему что дальше — ближе льну душою. И как олень, стрелою пораженный, — Отравленную сталь в боку почуя, Бежит, все больше болью разъяренный, — Так со стрелою в сердце жизнь влачу я, Томимый ею, но и восхищенный, От боли слаб, без сил бежать хочу я.

CCX

От Эбро и до гангского истока, От хладных до полуденных морей, На всей земле и во вселенной всей Такой красы не видывало око. Что мне предскажут ворон и сорока? Чьи руки держат нить судьбы моей? Оглохло милосердие, как змей, Прекрасный лик меня казнит жестоко. Любой, кто видит эту красоту, Восторг и сладкий трепет ощущает, Она дарует всем свой чистый свет, Но, охлаждая пыл мой и мечту, Притворствует иль впрямь не замечает, Что я, страдая, стал до срока сед.

CCXI

Хлысту любви я должен покориться, У страсти и привычки в поводу Вослед надежде призрачной иду, Мне на сердце легла ее десница. Не видя, сколь коварна проводница, Ей верит сердце на свою беду, Во власти чувств рассудок как в бреду, Желаний бесконечна вереница, Краса и святость завладели всем, В густых ветвях я пойман был нежданно, Как птица, бьется сердце взаперти. В то лето — тыща триста двадцать семь, Шестого дня апреля утром рано Вступил я в лабиринт — и не уйти.

CCXII

Во сне я счастлив, радуюсь тоске, К теням и ветру простираю длани, Кочую в море, где ни дна, ни грани, Пишу на струях, строю на песке. Как солнце мне сияет вдалеке, И слепнет взор, и словно все в тумане, Спешу я по следам бегущей лани На колченогом немощном быке. Все, что не ранит, привлечет едва ли. Нет, я стремлюсь во сне и наяву К Мадонне, к смерти, к роковому краю. Все эти двадцать долгих лет печали Стенаньями и вздохами живу. Я пойман, я люблю, я умираю.

CCXIII

Такой небесный дар — столь редкий случай: Здесь добродетелей высоких тьма, Под сенью светлых прядей — свет ума, Сияет скромность красотою жгучей. Чарует голос ласковый, певучий, Осанка так божественно пряма, Во всех движеньях — чистота сама, Пред ней склонится и гордец могучий. Способен взор окаменить и сжечь, И тьму, и ад пронзят его сполохи, Исторгнув душу, в плоть вернут опять. А этот сладкий голос, эта речь, Где полны смысла и слова и вздохи! — Вот что меня могло околдовать.

CCXV

При благородстве крови — скромность эта, Блестящий ум — и сердца чистота, При замкнутости внешней — теплота, И зрелый плод — от молодого цвета, — Да, к ней щедра была ее планета, Вернее — царь светил, и высота Ее достоинств, каждая черта Сломили бы великого поэта. В ней сочетал Господь любовь и честь, Очарованьем наделя под стать Природной красоте — очам на радость. И что-то у нее во взоре есть, Что в полночь день заставит засиять, Даст горечь меду и полыни — сладость.

CCXVI

Весь день в слезах; ночь посвящаю плачу; Всем бедным смертным отдыхать в покое, Мне ж суждено терзаться в муках вдвое: Так я, живя, на слезы время трачу. Глаза во влаге жгучей с болью прячу, Тоскует сердце; в мире все живое Нужней меня: от стрел любви такое Терплю гоненье, муку, незадачу. Увы! Ведь мной с рассвета до рассвета — Днем, ночью — полупройдена дорога Той смерти, что зовут жизнью моею. Моя ль беда, вина ль чужая это, — Живая жалость, верная подмога, Глядит — горю; но я покинут ею.

CCXVII

Я верил в строки, полные огня: Они в моих стенаньях муку явят — И сердце равнодушное растравят, Со временем к сочувствию склоня; А если, ничего не изменя, Его и в лето ледяным оставят, Они других негодовать заставят На ту, что очи прячет от меня. К ней ненависти и к себе участья Уж не ищу: напрасны о тепле Мечты, и с этим примириться надо. Петь красоту ее — нет выше счастья, И я хочу, чтоб знали на земле, Когда покину плоть: мне смерть — отрада.

CCXVIII

Меж стройных жен, сияющих красою, Она царит — одна во всей вселенной, И пред ее улыбкой несравненной Бледнеют все, как звезды пред зарею. Амур как будто шепчет надо мною: Она живет — и жизнь зовут бесценной; Она исчезнет — счастье жизни бренной И мощь мою навек возьмет с собою. Как без луны и солнца свод небесный, Без ветра воздух, почва без растений, Как человек безумный, бессловесный, Как океан без рыб и без волнений, — Так будет все недвижно в мраке ночи, Когда она навек закроет очи.

CCXIX

Щебечут птицы, плачет соловей, Но ближний дол закрыт еще туманом, А по горе, стремясь к лесным полянам, Кристаллом жидким прыгает ручей. И та, кто всех румяней и белей, Кто в золоте волос — как в нимбе рдяном, Кто любит Старца и чужда обманам, Расчесывает снег его кудрей. Я, пробудясь, встречаю бодрым взглядом Два солнца — то, что я узнал сызмала, И то, что полюбил, хоть нелюбим. Я наблюдал их, восходящих рядом, И первое лишь звезды затмевало, Чтоб самому затмиться пред вторым.

CCXX

Земная ль жила золото дала На эти две косы? С какого брега Принес Амур слепительного снега — И теплой плотью снежность ожила? Где розы взял ланит? Где удила Размерного речей сладчайших бега — Уст жемчуг ровный? С неба ль мир и нега Безоблачно-прекрасного чела? Любви бог! кто, ангел сладкогласный, Свой чрез тебя послал ей голос в дар? Не дышит грудь, и день затмится ясный, Когда поет царица звонких чар… Какое солнце взор зажгло опасный, Мне льющий в сердце льдистый хлад и жар?

CCXXI

Какое наважденье, чей увет Меня бросает безоружным в сечу, Где лавров я себе не обеспечу, Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет: Настолько сладок сердцу ясный свет Прекрасных глаз, что я и не замечу, Как смертный час в огне их жарком встречу, В котором изнываю двадцать лет. Я чувствую дыханье вечной ночи, Когда я вижу пламенные очи Вдали, но если их волшебный взгляд Найдет меня, сколь мука мне приятна — Вообразить, не то что молвить внятно, Бессилен я, как двадцать лет назад.

CCXXII

«О донны, почему, сходясь в часы бесед, Так одиноки вы и смех звучит уныло? Где жизнь моя теперь, о, где моя могила? Ну почему средь вас моей любимой нет?» «Смеемся и грустим, желанный вспомнив свет, Подругу милую, которой нас лишила Ревнивая родня, завистливая сила, Чьи радости растут по мере наших бед». «Но душу угнетать дано каким законом?» — «Душа — она вольна, здесь плоть в тиски взята, Мы сами эту боль испытываем ныне. Подспудную печаль подчас прочесть легко нам: Ведь мы же видели, как меркла красота, Как влагой полнились глаза твоей святыни».

CCXXIII

Когда златую колесницу в море Купает Солнце, — с меркнущим эфиром Мрачится дух тоской. В томленье сиром Жду первых звезд. Луна встает — и вскоре Настанет ночь. Невнемлющей все горе Перескажу. С собой самим и с миром, Со злой судьбой моей, с моим кумиром Часы растрачу в долгом разговоре. Дремы не подманить мне к изголовью; Без отдыха до утра сердце стонет, И, слез ключи раскрыв, душа тоскует. Редеет мгла, и тень Аврора гонит. Во мне — все мрак!.. Лишь солнце вновь любовью Мне грудь зажжет и муки уврачует.

CCXXIV

О, если сердце и любовь верны, Желанья чисты, пламенно томленье, И пылко благородное влеченье, И все дороги переплетены; И если мысли на челе ясны, Но сбивчивы и тёмны выраженья, А вспыхнувшие стыд или смущенье Смывает бледность до голубизны; И если с болью, гневом и слезами Любить другого больше, чем себя, Я осужден, вздыхая сокрушенно, Пылать вдали и леденеть пред вами, — О, если я от этого, любя, Терплю урон, — на вас вина, Мадонна.

CCXXV

Двенадцать звезд, двенадцать светлых жен, Веселых и пристойных в разговоре, И с ними — солнце — в лодке на просторе Я увидал — и был заворожен. Нет, ни отплывший за руном Язон, Ни пастырь, что навлек на Трою горе, Такой ладьей не бороздили море, Хотя о них шумят со всех сторон. Мне встретилась потом их колесница. Стыдливая Лаура, ангел тихий, Чудесно пела, сидя в стороне. Не всякому подобное приснится. Кто б их ни вез — Автомедонт иль Тифий, — Завиднее удел не ведом мне.

CCXXVI

Единственный на крыше воробей Не сиротлив, как я: одна отрада — Прекрасные черты — была для взгляда, Других не признающего лучей. Все время плачу — счастья нет полней, Мне смех — мученье, яства — горше яда, Сиянье солнца — тусклая лампада, На смятом ложе не сомкнуть очей. Недаром люди говорят, что Лете Сродни теченье сна, ведь он, предатель, Несет сердцам покой небытия. О край благой, счастливей нет на свете, Чем ты, моей отрады обладатель, Которую оплакиваю я!

CCXXVII

Как распускает вьющиеся косы Летучий ветерок за прядью прядь И реет в них, стараясь вновь собрать И заплести их жгут светловолосый, Я вижу ясно, и в глаза мне осы Любовные впиваются опять, И я мое сокровище искать Бреду в слезах, обильных, словно росы. То рядом цель, то снова далека, То пламень мой, то мир перед очами. Я падаю. Дорога нелегка. Счастливый воздух, светлыми лучами Пронизанный, бегучая река, Зачем не поменялись мы путями?

CCXXVIII

Амур десницей грудь мою рассек И сердце обнажил и в это лоно Лавр посадил с листвою столь зеленой, Что цвет смарагда перед ним поблек. Его омыл сладчайших слез поток, Он из земли, страданьем разрыхленной, Превыше всех дерев вознесся кроной, И к небу аромат его востек. Растенья благороднейшего корни С тех пор ношу я в сердце неизменно — Добро и славу, честь и красоту, И целомудрие в одежде горней — И, перед лавром преклоня колена, Его с молитвой чистой свято чту.

CCXXIX

Я пел, теперь я плачу, но едва ли Так сладостны бывали песни мне. Я обращен всем сердцем к вышине И дорожу источником печали. Превратности терпенье воспитали — И с униженьем, с гневом наравне Приемлю милость, и моей броне Презренье не опасней острой стали. И пусть ведут обычную игру Амур и Госпожа и Рок со мною, — Я буду счастлив мыслями о ней. Останусь жить, исчахну иль умру, — Блаженней нет удела под луною: Так сладок корень горечи моей.

CCXXX

Я прежде плакал, а теперь пою. Мое живое кроткое светило От глаз моих лица не отвратило: Амур явил мне доброту свою. Уж я давно рекою слезы лью, И пусть мой век страданье сократило, — Ни мост, ни брод, ни весла, ни ветрило, Ни крылья не спасли бы жизнь мою. Так глубока пролитых слез струя, Так широко пространство их разлива, Что переплыть его не в силах я. Не лавр, не пальма — мирная олива, Вот дар, что мне несет любовь моя И жить велит, нежна и терпелива.

CCXXXI

Я жил, довольный жребием своим, Считая зависть чувством вне закона, И пусть судьба к другому благосклонна, — От мук моих мой рай неотделим. Но те глаза, чьим пламенем палим, Страданья все приемлю я без стона, Мне более не светят с небосклона, Туман застлал их пологом густым. Природа, сострадательная мать, Ужель ты так превратна и жестока, Чтоб свой побег прекраснейший сломать? Вся мощь твоя из одного истока. Но ты, Отец Небесный, отнимать Свой дар зачем позволил силе рока?

CCXXXII

Был македонский вождь непобедим, Но гневу под удар себя подставил: Вотще Лисипп его победы славил И с кистью Апеллес стоял пред ним. Тидей, внезапным гневом одержим, Кончаясь, Меналиппа обезглавил, И Суллы дни все тот же гнев убавил, Не близоруким сделав, но слепым. Был гнев известен Валентиниану, Аяксу ведом, что, повергнув рать Врагов, потом с собою счеты сводит. Гнев равносилен краткому дурману, И кто его не может обуздать, Позор подчас, когда не смерть, находит.

CCXXXIII

Себе на счастье видел я светило — Одно из двух прекраснейших очей — Недужным и померкшим, без лучей; И свой недуг в мой глаз оно внедрило. Амура чудо пост мой прекратило, Явив мне вновь предмет мечты моей; Ни разу небо не было добрей, — Хоть вспомню все, что мне оно дарило, — Чем нынче, когда в правый глаз мой вдруг Боль, излетевшая из ока Донны, Проникла, дав отраду вместо мук. Природа направляла окрыленный И разума исполненный недуг, В полет свой состраданьем устремленный.

CCXXXIV

Приют страданий, скромный мой покой, Когда не ведала душа надрыва, Ты был подобьем тихого залива, Где ждал меня от бурь дневных покой. Моя постель, где в тишине ночной Напрасно сон зову нетерпеливо, О, до чего рука несправедлива, Что урны слез подъемлет над тобой! И не от тайны я уже спасаюсь, Себя и мыслей собственных бегу, Что крыльями бывали для полета, И в страхе одиночества бросаюсь К толпе презренной, давнему врагу, За помощью — чтоб рядом был хоть кто-то.

CCXXXV

Увы, Амур меня неволит снова, И я, не верный долгу, сознаю, Что повод к недовольству подаю Царице сердца моего суровой. Хранит не так от рифа рокового Бывалый мореход свою ладью, Как я скорлупку утлую мою От признаков высокомерья злого. Но вздохов ураган и ливень слез Мой жалкий челн безжалостно толкнули Туда, где он другому досадил И снова лишь беду себе принес, Когда пучина бурная в разгуле, Разбитый, без руля и без ветрил.

CCXXXVI

Амур, я грешен, но для оправданья Скажу, что сердце злой огонь палит, А разум слаб, когда оно болит, И верх над ним легко берут страданья. Держал в узде я пылкие желанья, Боясь, что дерзость ясный взор смутит, Но сил уж нет, узда из рук летит, Отчаянье сильней, чем колебанья. Ты сам велишь, в меня вонзив стрекала, Рубеж привычный в страсти перейти, И Донна красотою небывалой Влечет меня по грешному пути, — Так молви ей, чтоб и она узнала: «Самой себе грехи его прости».

CCXXXVIII

Все сочеталось в нем: высокий гений — С природой царственной, небесный разум И явность духа — с острым рысьим глазом, И прозорливость — с быстротой суждений. Пришли на праздник в блеске украшений Избранницы, красой равны алмазам, Но он одну из всех приметил разом — Ту, что других красавиц совершенней. И тех, что были старше и знатней, Он отстранил движеньем горделивым, Привлек ее — и светочи очей, И щеки, рдевшие огнем стыдливым, Поцеловал. Все ликовали с ней, Лишь я губам завидовал счастливым.

CCXL

Молю Амура снова я и снова, О радость горькая моя, у вас Испрашивать прощенья всякий раз, Когда я уклонюсь с пути прямого. Что спорить с этим? Соглашусь без слова: Страсть над душою верх берет подчас, И я, за нею точно раб влачась, Теряю меру разума благого. Но вы, чей дух от неба награжден Покоем, милосердьем, чистотою, Чье сердце безмятежно, взоры ясны, Скажите кротко: «Что тут может он? Моею истомленный красотою, Он алчен — но зачем я так прекрасна?»

CCXLI

Мой господин, чьей власти необорной Противиться не хватит смертных сил, В меня стрелу горящую пустил И жар любви зажег в душе покорной; А после, в злых делах своих упорный, Хоть первый выстрел смертью мне грозил, Он жалости стрелой меня пронзил, Предав двойным мученьям дух мой скорбный. Одна огнем палящим пышет рана, Другую рану ваш удел жестокий Слезами растравляет все больней, Но не погасят мой пожар потоки, Что из очей струятся непрестанно: Жалея, сердце жаждет вас сильней.

CCXLII

Взгляни на этот холм, взгляни вокруг, О сердце, не вот здесь ли, не вчера ли Мы жалость и участье повстречали, — И вновь ей не до нас и недосуг? Останься здесь, где мы теперь сам-друг, Дай выждать время, может быть, из дали Покажутся нам легче все печали, О ты, пророк и спутник наших мук! Ты к сердцу обращаешься, несчастный, Как будто не расстался с ним давно, В тот час, когда, томим тоскою страстной, Ты ею любовался — и оно Покинуло тебя, ушло к прекрасной И кануло в глазах ее на дно.

CCXLIII

Здесь, на холме, где зелень рощ светла, В задумчивости бродит, напевая, Та, что, явив нам прелесть духов рая, У самых славных славу отняла, Чье сердце за собою увлекла: Оно решило мудро, покидая Меня для склонов, где трава густая Следы ее любовно сберегла. К ней льнет оно и ей твердит всечасно: «Уставший жить, от долгих слез больной, Когда бы здесь он мог побыть, несчастный!» Но гордая смеется надо мной. Счастливый холм, ты — камень безучастный И ты же — недоступный рай земной.

CCXLIV

Я сам в беде и злейших бедствий жду. Куда уйду, коль злу везде дорога? Мутит мне разум сходная тревога, В одном мы оба мечемся бреду. Я обречен страданью и стыду. Войны иль мира мне просить у Бога? Пусть дастся нам, чья слабость так убога, Все, что угодно высшему суду. Не по заслугам честью столь большою Меня по дружбе ты не награждай: Пристрастье многим взоры ослепляло, Но мой совет прими: стремись душою Достичь небес и сердцу шпоры дай: Ведь путь далек, а времени так мало!

CCXLV

Позавчера, на первом утре мая, Возлюбленный, годами умудренный, На память подарил чете влюбленной Две свежих розы, взятых им из рая. И смеху и словам его внимая, Дикарь бы мог влюбиться, укрощенный, А он смотрел им в лица, восхищенный, Их обжигая взглядом и лаская. «Таких влюбленных больше нет на свете», — Промолвил он, даря сиянье взгляда, И обнял их, вздохнув с улыбкой ясной. Так он делил слова и розы эти, Которым сердце боязливо радо. О, что за речь! О, майский день прекрасный!

CCXLVI

Смотрю на лавр вблизи или вдали, Чьи листья благородные похожи На волны золотых волос, — и что же! Душа превозмогает плен земли. Вовеки розы в мире не цвели, Что были бы, подобно ей, пригожи. Молю тебя, о всемогущий Боже, Не ей, а мне сначала смерть пошли, Дабы не видеть мне вселенской муки, Когда погаснет в этом мире свет, Очей моих отрада и в разлуке. Лишь к ней стремятся думы столько лет, Для слуха существуют только звуки Ее речей, которых слаще нет.

CCXLVII

Возможно, скажут мне, что, славя ту, Кому я поклоняюсь в этом мире, Преувеличить позволяю лире Ум, благородство, тонкость, красоту. Однако я упреки отмету, Петь недостойный о моем кумире: Пусть скептики глаза откроют шире, Они поймут свою неправоту. Не сомневаюсь в их суде едином: «Он вознамерился достичь того, Что трудно Смирне, Мантуе, Афинам». Недостижимо это божество Для песен: будь себе я господином, О ней бы не писал я ничего.

CCXLVIII

Нельзя представить, сколь щедра Природа И Небеса, ее не увидав, Кто, солнцем для меня навеки став, Затмила все светила небосвода. Не следует откладывать прихода: Оставя худших, лучших отобрав, Их первыми уносит Смерть стремглав, — Увы, за нею выбора свобода. Не опоздай — и ты утешишь взгляд Соединением в одном творенье Всех добродетелей и всех красот И скажешь, что стихи мои молчат, Что мой несчастный разум в ослепленье. Кто не успеет, много слез прольет.

CCXLIX

Я вспомню этот день — и цепенею: Я вижу вновь прощальный скорбный взгляд Мадонны — и отчаяньем объят. И рад бы все забыть, да не умею. Печальный образ слит с душой моею, И кроткий взор навеки будет свят. Я чувствовал: забавы ей претят, И страх неясный властвует над нею. Привычной живости исчез и след, Цвета одежд печальны и бледны, Цветы и песни преданы забвенью. Я это помню — и покоя нет. Мрачны предчувствия, тревожны сны. Дай Бог, чтоб их питало заблужденье.

CCL

В разлуке ликом ангельским давно ли Меня во сне умела утешать Мадонна? Где былая благодать? Тоску и страх унять в моей ли воле? Все чаще сострадания и боли Мне мнится на лице ее печать, Все чаще внемлю то, что согревать Надеждой грудь мою не может боле. «Ты помнишь, не забыл вечерний час, — Мне говорит любимая, — когда Уход поспешный мой тебя обидел? Я не могла сказать тебе тогда И не хотела, что в последний раз Ты на земле меня в тот вечер видел».

CCLI

Сон горестный! Ужасное виденье! Безвременно ль родимый свет угас? Ударил ли разлуки страшный час — С тобой, мое земное провиденье, Надежда, мир, отрада, огражденье? Что ж, не посла я слышу грозный глас? Ты ж весть несешь!.. Но да не будет! Спас Тебя Господь, и лживо наважденье! Я чаю вновь небесный лик узреть, Дней наших солнце, славу нам родную, И нищий дух в лучах его согреть. Покинула ль блаженная земную Прекрасную гостиницу — ревную. О, смерти, Боже! Дай мне умереть!

CCLII

Смущенный духом, то пою, то плачу, И маюсь, и надеюсь. Скорбный слог И тяжкий вздох — исход моих тревог. Все силы сердца я на муки трачу. Узнают ли глаза мои удачу И светом звезд насытится зрачок, Как прежде, — или нет назад дорог И в вечном плаче я мученье спрячу? Коль звездам слиться с небом суждено, Пусть мой удел их больше не тревожит — Они мне солнцем будут все равно. Я мучаюсь, и страх мученья множит. С дороги сбился разум мой давно И верного пути найти не может.

CCLIII

О сладкий взгляд, о ласковая речь, Увижу ль я, услышу ли вас снова? О злато кос, пред кем Любовь готова Заставить сердце кровию истечь! О дивный лик, с кем так страшусь я встреч, Чья власть ко мне враждебна и сурова! О тайный яд любовного покрова, Назначенного не ласкать, но жечь! Едва лишь нежный и прелестный взор, Где жизнь моя и мысль моя пьют сладость, Пристойный дар пошлет мне иногда, — Как тотчас же спешит во весь опор, Верхом и вплавь, отнять и эту радость Фортуна, мне враждебная всегда.

CCLIV

Я о моей врагине тщетно жду Известий. Столько для догадок пищи, Но сердце упований пепелище Напоминает. Я с ума сойду. Иным краса уж принесла беду, Она же их прекраснее и чище, И, может, небо прочит ей в жилище Господь, чтоб сделать из нее звезду, Нет, солнце. И тогда существованье Мое — чреда неистощимых бед — Пришло к концу. О злое расставанье, Зачем любимой предо мною нет? Исчерпано мое повествованье, Мой век свершился в середине лет.

CCLV

Любовникам счастливым вечер мил, А я ночами плачу одиноко, Терзаясь до зари вдвойне жестоко, — Скорей бы день в свои права вступил! Нередко утро лаской двух светил Согрето, словно сразу два востока Лучи свои зажгли, чаруя око, И небо свет земной красы пленил, Как некогда, в далекий день весенний, Когда впервые лавр зазеленел, Который мне дороже всех растений. Я для себя давно провел раздел — И ненавистна мне пора мучений, И любо то, что ей кладет предел.

CCLVI

О, если бы я мог обрушить гнев На ту, чей взгляд меня разит и слово, И кто, явившись, исчезает снова, Бежит, чтоб я скорбел, осиротев, И кто, душой усталой овладев, Ее казнит и мучит столь сурово, Что в бедном сердце вместо сна благого Вдруг просыпается жестокий лев. Успел стократ погибель испытать я, Но, сбросив плоть, мой дух стремится к той, Чье равнодушье тяжелей проклятья. Непостижимое передо мной: Когда он с плачем тянет к ней объятья, Увы, невозмутим ее покой.

CCLVII

Прекрасные черты, предел моих желаний, Глядеть бы и глядеть на этот дивный лик, Не отрывая глаз, но в некий краткий миг Был образ заслонен движеньем нежной длани. Мой дух, трепещущий, как рыба на кукане, Привязанный к лицу, где блага свет велик, Не видел ничего, когда тот жест возник, Как не узреть птенцу тенета на поляне. Но зрение мое, утратив свой предмет, К виденью красоты, как бы во сне, открыло Дорогу верную, без коей жизни нет. Передо мной лицо и длань как два светила, Какой невиданный, какой волшебный свет! Подобной сладости непостижима сила.

CCLVIII

Искрились ясных глаз живые свечи, Меня касаясь нежностью лучей, Из недр глубоких сердца, как ручей, Ко мне струились ласковые речи. Теперь все это далеко-далече, Но жгут воспоминанья горячей: Был переменчив свет ее очей И всякий раз иным бывал при встрече. С привычным не разделаться никак: Двойных услад душа не знала прежде И не могла соблазна побороть. Она, отведав незнакомых благ, То в страхе пребывала, то в надежде, Готовая мою покинуть плоть.

CCLIX

Всегда желал я жить в уединенье (Леса, долины, реки это знают), Умов, что к небу путь загромождают, Глухих и темных душ презрев общенье. Пришло б не там желаньям исполненье, Где сны Тосканы негу навевают, А где холмы сочувственно внимают В тени у Сорги плач мой или пенье. Но вот судьба враждебна постоянно, В плену томит, где вижу, негодуя, Сокровище в грязи, а грязь бездонна. И пишущую руку так нежданно Балует — и права; ей заслужу я: Амур то видит, знаю я — и Донна.

CCLX

Мне взор предстал далекою весною Прекрасный — два Амуровых гнезда, Глаза, что сердце чистой глубиною Пленили, — о счастливая звезда! Любимую нигде и никогда Затмить не сможет ни одна собою, Ни даже та, из-за кого беда Смертельная обрушилась на Трою, Ни римлянка, что над собой занесть Решилась в гневе благородном сталь, Ни Поликсена и ни Ипсипила. Она прекрасней всех — Природы честь, Моя отрада; только очень жаль, Что мир на миг и поздно посетила.

CCLXI

Той, что мечтает восхищать сердца И жаждет мудростью себя прославить И мягкостью, хочу в пример поставить Любовь мою — нет лучше образца. Как жить достойно, как любить Творца, Не подражая ей, нельзя представить, Нельзя себя на правый путь наставить, Нельзя его держаться до конца. Возможно говор перенять, звучащий Столь нежно, и молчанье, и движенья, Имея идеал перед собой. И только красоте ее слепящей Не научиться, ибо от рожденья Она дана иль не дана судьбой.

CCLXII

— Жизнь — это счастье, а утратить честь — Мне кажется, не столь большое горе. — Нет! Если честь несвойственна синьоре, То в ней ничто нельзя за благо счесть. Она мертва — пусть даже пламя есть В ее измученном и скорбном взоре. Дорога жизни в тягостном позоре Страшней, чем смерть и чем любая месть. Лукрецию бы я не осуждала, Когда б она без помощи кинжала В великой скорби казнь свою нашла. — Подобных философий очень много, Все низменны, и лишь одна дорога Уводит нас от горечи и зла.

CCLXIII

Высокая награда, древо чести, Отличие поэтов и царей, Как много горьких и счастливых дней Ты для меня соединила вместе! Ты госпожа — и честь на первом месте Поставила, и что любовный клей Тебе, когда защитою твоей Пребудет разум, неподвластный лести? Не в благородство крови веришь ты, Ничтожна для тебя его цена, Как золота, рубинов и жемчужин. Что до твоей высокой красоты, Она тебе была бы неважна, Но чистоте убор прекрасный нужен.

На смерть Мадонны Лауры

CCLXV

Безжалостное сердце, дикий нрав Под нежной, кроткой, ангельской личиной Бесславной угрожают мне кончиной, Со временем отнюдь добрей не став. При появленье и при смерти трав, И ясным днем, и под луной пустынной Я плачу. Жребий мой тому причиной, Мадонна и Амур. Иль я не прав? Но я отчаиваться не намерен Я знаю малой капли образец, Точившей мрамор и гранит усердьем. Слезой, мольбой, любовью, я уверен, Любое можно тронуть из сердец, Покончив навсегда с жестокосердьем.

CCLXVI

Синьор, я вечно думаю о Вас, И к Вам летит мое любое слово; Моя судьба (о, как она сурова!) Влечет меня и кружит каждый час. И жар любви все так же не угас — Я жду давно конца пути земного, Два светоча я призываю снова, Как призывал их прежде много раз. Мой господин, моя благая Донна, Свободы мне на свете больше нет, Собою сам навеки я наказан: Зеленый Лавр — и гордая Колонна, — К одной прикован я пятнадцать лет, К другому — восемнадцать лет привязан.

CCLXVII

Увы, прекрасный лик! Сладчайший взгляд! Пленительность осанки горделивой! Слова, что ум, и дикий, и кичливый, Смиряя, мощным жалкого творят! Увы и нежный смех! Пускай пронзят Его струи — была бы смерть счастливой! Дух царственный, не в поздний век и лживый Ты властвовал бы, высоко подъят. Пылать мне вами и дышать мне вами: Весь был я ваш; и ныне, вас лишенный, Любую боль я б ощутил едва. Вы полнили надеждой и мечтами Разлуки час с красой одушевленной: Но ветер уносил ее слова.

CCLXIX

Повержен Лавр зеленый. Столп мой стройный Обрушился. Дух обнищал и сир. Чем он владел, вернуть не может мир От Индии до Мавра. В полдень знойный Где тень найду, скиталец беспокойный? Отраду где? Где сердца гордый мир? Все смерть взяла. Ни злато, ни сапфир, Ни царский трон — мздой не были б достойной За дар двойной былого. Рок постиг! Что делать мне? Повить чело кручиной — И так нести тягчайшее из иг. Прекрасна жизнь — на вид. Но день единый, — Что долгих лет усильем ты воздвиг, — Вдруг по ветру развеет паутиной.

CCLXXI

Горящий узел, двадцать один год За часом час меня сжимавший яро, Рассекла смерть, — не знал я злей удара; Но человек с печали не умрет. Опять Амур мне воли не дает: Другой силок в траве — и, сердцу кара, Вновь искра разожгла огонь пожара Так, что с трудом сыскал бы я исход. Не помоги мне опытностью сила Бывалых бед, сгорел бы я, сраженный, Мгновенно вспыхнув, словно сук сухой. Вторично смерть меня освободила, Расторгнут узел, огнь угас, сметенный, Пред ней и сила — в прах, и дар прямой.

CCLXXII

Уходит жизнь — уж так заведено, — Уходит с каждым днем неудержимо, И прошлое ко мне непримиримо, И то, что есть, и то, что суждено. И позади, и впереди — одно, И вспоминать, и ждать невыносимо, И только страхом Божьим объяснимо, Что думы эти не пресек давно. Все, в чем отраду сердце находило, Сочту по пальцам. Плаванью конец: Ладье не пересилить злого шквала. Над бухтой буря. Порваны ветрила, Сломалась мачта, изнурен гребец, И путеводных звезд как не бывало.

CCLXXIII

Зачем, зачем даешь себя увлечь Тому, что миновалось безвозвратно, Скорбящая душа? Ужель приятно Себя огнем воспоминаний жечь? Умильный взор и сладостная речь, Воспетые тобой тысячекратно, Теперь на небесах, и непонятно, Как истиною можно пренебречь. Не мучь себя, былое воскрешая, Не грезой руководствуйся слепой, Но думою, влекущей к свету рая, — Ведь здесь ничто не в радость нам с тобой, Плененным красотой, что, как живая, По-прежнему смущает наш покой.

CCLXXIV

Покоя дайте мне, вы, думы злые: Амур, Судьба и Смерть — иль мало их? — Теснят повсюду, и в дверях моих, Пусть мне и не грозят бойцы иные. А сердце, — ты, как и во дни былые, Лишь мне ослушно, — ярых сил каких Не укрываешь, быстрых и лихих Врагов моих пособник, не впервые? В тебе Амур таит своих послов, В тебе Судьба все торжества справляет, И Смерть удар свой рушит надо мною — Разбить остаток жизни угрожает; В тебе и мыслям суетнейшим кров; Так ты одно всех бед моих виною.

CCLXXV

Глаза мои! — зашло то солнце, за которым В нездешние края пора собраться нам… Мы снова будем с ним, — оно заждалось там, — Горюет, судит нас по нашим долгим сборам… О слух мой — к ангельским теперь приписан хорам Тот голос, более понятный небесам. Мой шаг! — зачем, за той пускаясь по пятам, Что окрыляла нас, ты стал таким нескорым? Итак, зачем вы все мне дали этот бой? Не я причиною, что убежала взгляда, Что обманула слух, что отнята землей, — Смерть — вот кого хулить за преступленье надо! Того превознося смиренною хвалой, Кто разрешитель уз, и после слёз — отрада.

CCLXXVI

Лишь образ чистый, ангельский мгновенно Исчез, великое мне душу горе Пронзило — в мрачном ужасе, в раздоре. Я слов ищу, да выйдет боль из плена. Она в слезах и пенях неизменна: И Донна знает, и Амур; опоре Лишь этой верит сердце в тяжком споре С томленьями сей жизни зол и тлена. Единую ты, Смерть, взяла так рано; И ты, Земля, земной красы опека, Отныне и почиющей охрана, — Что ты гнетешь слепого человека? Светил любовно, нежно, осиянно Свет глаз моих — и вот угас до века.

CCLXXVII

Коль скоро бог любви былой завет Иным наказом не заменит вскоре, Над жизнью смерть восторжествует в споре, Желанья живы, а надежда — нет. Как никогда, страшусь грядущих бед, И прежнее не выплакано горе, Ладью житейское терзает море, И ненадежен путеводный свет. Меня ведет мираж, а настоящий Маяк — в земле, верней, на небесах, Где ярче светит он душе скорбящей, Но не глазам, — они давно в слезах, И скорбь, затмив от взора свет манящий, Сгущает ранний иней в волосах.

CCLXXVIII

Она во цвете жизни пребывала, Когда Амур стократ сильнее нас, Как вдруг, прекрасна без земных прикрас, Земле убор свой тленный завещала. И вознеслась горе без покрывала, — И с той поры я вопрошал не раз: Зачем не пробил мой последний час — Предел земных и вечных дней начало, С тем чтобы радостной души полет За ней, терзавшей сердце безучастьем, Освободил меня от всех невзгод? Однако свой у времени отсчет… А ведь каким бы это было счастьем — Не быть в живых сегодня третий год!

CCLXXIX

Поют ли жалобно лесные птицы, Листва ли шепчет в летнем ветерке, Струи ли с нежным рокотом в реке, Лаская брег, гурлят, как голубицы, — Где б я ни сел, чтоб новые страницы Вписать в дневник любви, моей тоске Родные вздохи вторят вдалеке, И тень мелькнет живой царицы. Слова я слышу… «Полно дух крушить Безвременно печалию, — шепнула, — Пора от слез ланиты осушить! Бессмертье в небе грудь моя вздохнула, Его ль меня хотел бы ты лишить? Чтоб там прозреть, я здесь глаза сомкнула».

CCLXXX

He знаю края, где бы столь же ясно Я видеть то, что видеть жажду, мог И к небу пени возносить всечасно, От суеты мирской, как здесь, далек; Где столько мест, в которых безопасно Вздыхать, когда для вздохов есть предлог, — Должно быть, как на Кипре ни прекрасно, И там подобный редкость уголок. Все полно здесь к любви благоволенья, Все просит в этой стороне меня Хранить любовь залогом утешенья. Но ты, душа в обители спасенья, Скажи мне в память рокового дня, Что мир достоин моего презренья.

CCLXXXI

Как часто от людей себя скрываю — Не от себя ль? — в своей пустыне милой И слезы на траву, на грудь роняю, Колебля воздух жалобой унылой! Как часто я один мечту питаю, Уйдя и в глушь, и в тень, и в мрак застылый, Ее, любовь мою, ищу и чаю, Зову от властной смерти всею силой! То — нимфа ли, богиня ли иная — Из ясной Сорги выходя, белеет И у воды садится, отдыхая; То, вижу, между сочных трав светлеет, Цветы сбирая, как жена живая, И не скрывает, что меня жалеет.

CCLXXXII

Ты смотришь на меня из темноты Моих ночей, придя из дальней дали: Твои глаза еще прекрасней стали, Не исказила смерть твои черты. Как счастлив я, что скрашиваешь ты Мой долгий век, исполненный печали! Кого я вижу рядом? Не тебя ли, В сиянии нетленной красоты Там, где когда-то песни были данью Моей любви, где плачу я, скорбя, Отчаянья на грани, нет — за гранью? Но ты приходишь — и конец страданью: Я различаю по шагам тебя, По звуку речи, лику, одеянью.

CCLXXXIII

Ты красок лик невиданный лишила, Ты погасила, Смерть, прекрасный взгляд, И опустел прекраснейший наряд, Где благородная душа гостила. Исчезло все, что мне отрадно было, Уста сладкоречивые молчат, И взор мой больше ничему не рад, И слуху моему ничто не мило. Но, к счастью, утешенье вновь и вновь Приносит мне владычица моя — В другие утешенья я не верю. И если б свет и речь Мадонны я Мог воссоздать, внушил бы я любовь Не то что человеку — даже зверю.

CCLXXXIV

Столь краток миг, и дума столь быстра, Которые почиющую в Боге Являют мне, что боль сильней подмоги; Но счастлив я — судьба ко мне добра. Амур, все тот же деспот, что вчера, Дрожит, застав Мадонну на пороге Моей души: черты ее не строги, И роковою негой речь щедра. Величественной госпожой, живая, Она вступает в сердце — и тогда Оно светлеет, вновь открыто свету. И ослепленная душа, вздыхая, Ликует: «О великий час, когда Твой взор открыл пред ней дорогу эту!»

CCLXXXV

He слышал сын от матери родной, Ни муж любимый от супруги нежной С такой заботой, зоркой и прилежной, Преподанных советов: злой виной Не омрачать судьбы своей земной — Какие, малодушный и мятежный, Приемлю я от той, что, в белоснежный Одета свет, витает надо мной В двойном обличье: матери и милой. Она трепещет, молит и горит, К стезе добра влечет и нудит силой — И, ей подвигнут, вольный дух парит; И мир мне дан с молитвой легкокрылой, Когда святая сердцу говорит.

CCLXXXVI

Коль скоро вздохов теплую волну, Знак милости ко мне моей богини, Что пребывает на земле поныне, Ступает, любит, если верить сну, Я описать сумел бы, не одну Зажгла бы душу речь о благостыне, Сопутствующей мне в земной пустыне, — А вдруг назад иль влево поверну. На истинный, на правый путь подъемлет Меня призыв ее благой и нежный, И я, высоким попеченьем горд, К совету преклоняю слух прилежный, И если камень ей при этом внемлет, И он заплачет, как бы ни был тверд.

CCLXXXVII

Сеннуччо мой! Страдая одиноко, Тобой покинут, набираюсь сил: Из тела, где плененным, мертвым был, Ты, гордый, поднялся в полет высоко. Два полюса зараз объемлет око, Дугообразный плавный ход светил; Зришь малость, что наш кругозор вместил, Раз за тебя, скорблю не столь глубоко. Скажи, прошу усердно, в третьей сфере Гвиттоне, Чино, Данту мой поклон — И Франческино; прочим — в равной мере. А Донне передай, сколь удручен, Живу в слезах; тоска, как в диком звере; Но дивный лик, святыня дел — как сон.

CCLXXXVIII

Моих здесь воздух полон воздыханий; Нежна холмов суровость вдалеке; Здесь рождена державшая в руке И сердце — зрелый плод, и цветик ранний; Здесь в небо скрылась вмиг — и чем нежданней, Тем все томительней искал в тоске Ее мой взор; песчинок нет в песке, Не смоченных слезой моих рыданий. Нет здесь в горах ни камня, ни сучка, Ни ветки или зелени по склонам, В долинах ни травинки, ни цветка; Нет капельки воды у ручейка, Зверей нет диких по лесам зеленым, Не знающих, как скорбь моя горька.

CCLXXXIX

Свой пламенник, прекрасней и ясней Окрестных звезд, в ней небо даровало На краткий срок земле; но ревновало Ее вернуть на родину огней. Проснись, прозри! С невозвратимых дней Волшебное спадает покрывало. Тому, что грудь мятежно волновало, Сказала «нет» она. Ты спорил с ней. Благодари! То нежным умиленьем, То строгостью она любовь звала Божественней расцвесть над вожделеньем. Святых искусств достойные дела Глаголом гимн творит, краса — явленьем: Я сплел ей лавр, она меня спасла!

CCXC

Как странен свет! Я нынче восхищен Тем, что вчера претило; вижу, знаю, Что муками я счастья достигаю, А за борьбой короткой — вечный сон. Обман надежд, желаний, — кто влюблен, Тот сотни раз испил его до краю. С той радость как ущерб я постигаю, Чей нынче в небе дух, прах — погребен. Амур слепой, ум злостный — все сбивало Меня с пути, я влекся дикой силой Туда, где смерть меня одна ждала. Благословенна ты, что, берег милый Мне указав, надеждой обуздала Пыл буйной страсти — и меня спасла.

CCXCI

На землю златокудрая Аврора Спускается с небесной высоты, И я вздыхаю с чувством пустоты: «Лаура — там». И мыслям нет простора. Титон, ты знаешь каждый раз, что скоро Сокровище свое получишь ты, Тогда как мне до гробовой черты Любезным лавром не лелеять взора. Счастливый! Чуть падет ночная тень, Ты видишь ту, что не пренебрегла Почтенными сединами твоими. Мне полнит ночь печалью, мраком — день Та, что с собою думы увлекла, Взамен оставя от себя лишь имя.

CCXCII

Я припадал к ее стопам в стихах, Сердечным жаром наполняя звуки, И сам с собою пребывал в разлуке: Сам — на земле, а думы — в облаках. Я пел о золотых ее кудрях, Я воспевал ее глаза и руки, Блаженством райским почитая муки, И вот теперь она — холодный прах. А я без маяка, в скорлупке сирой Сквозь шторм, который для меня не внове, Плыву по жизни, правя наугад. Да оборвется здесь на полуслове Любовный стих! Певец устал, и лира Настроена на самый скорбный лад.

CCXCIII

Коль скоро я предвидеть был бы в силе Успех стихов, где я вздыхал о ней, Они росли бы и числом скорей И большим блеском отличались в стиле. Но Муза верная моя в могиле, — И, продолженье песен прежних дней, Не станут строфы новые светлей, Не станут благозвучнее, чем были. Когда-то не о славе думал я, Но лишь о том мечтал, чтоб каждый слог Биеньем сердца был в составе слова. Теперь бы я творить для славы мог, Но не бывать тому: любовь моя Зовет меня — усталого, немого.

CCXCIV

Она жила во мне, она была жива, Я в сердце жалкое впустил ее — синьору. Увы, все кончено. Где мне найти опору? Я мертв, а ей дано бессмертье божества. Душе ограбленной утратить все права, Любви потерянной скитаться без призору, Дрожать от жалости плите надгробной впору, И некому их боль переложить в слова. Их безутешный плач извне услышать трудно, Он глубоко во мне, а я от горя глух, И впредь мне горевать и впредь страдать от ран. Воистину мы прах и сиротливый дух, Воистину — слепцы, а жажда безрассудна, Воистину мечты в себе таят обман.

CCXCV

Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз Они лишь об одном предмете толковали: «Она корит себя за наши все печали, Она тревожится и думает о нас». Надежды этой луч и ныне не погас: Она внимает мне из поднебесной дали С тех пор, как дни ее земные миновали, С тех пор, как наступил ее последний час. Счастливая душа! Небесное созданье! Чудесная краса, которой равных нет! — Она в свой прежний рай вернулась, где по праву Блаженство ей дано за все благодеянья! А здесь, в кругу живых, ее безгрешный свет И жар моей любви ей даровали славу.

CCXCVI

Я прежде склонен был во всем себя винить, А ныне был бы рад своей былой неволе И этой сладостной и этой горькой боли, Которую сумел потайно сохранить. О Парки злобные! Вы оборвали нить Единственной судьбы, столь милой мне в юдоли, У золотой стрелы вы древко раскололи, А я для острия был счастлив грудь открыть. Когда она жила, мой дух отверг свободу, И радости, и жизнь, и сладостный покой, Все это обрело и смысл и образ новый. Напевам, сложенным кому-нибудь в угоду, Я стоны предпочел во имя той, одной, И гибельный удар, и вечные оковы.

CCXCVII

В ней добродетель слиться с красотою Смогли в столь небывалом единенье, Что в душу к ней не занесли смятенья, Не мучили присущей им враждою. Смерть разделила их своей косою: Одна — навеки неба украшенье, В земле — другая. Кротких глаз свеченье Поглощено могилой роковою. Коль вслед любви, почиющей во гробе, Ее устам, речам, очам (фиалам Небесным, что досель мой дух тревожат) Отправиться — мой час пока не пробил, То имени блаженному, быть может, Я послужу еще пером усталым.

CCXCVIII

Оглядываюсь на года былого: Их бег мои развеял помышленья, Смел пламень леденящего горенья, Смел след покоя, горького и злого. Любовным снам я не поверю снова: Разбиты оба жизни утоленья: То — в небесах, а то — добыча тленья; Приятью мук утрачена основа. Я потрясен и зрю себя столь нищим, Что в зависть мне нижайшая судьбина: Сам пред собой я в жалости и страхе. Звезда моя! Судьба моя! Кончина — И белый день над жалким пепелищем! Низринут вами, я лежу во прахе.

CCXCIX

Где ясное лицо, чей взгляд мне был приказом? — Я следовал за ним всему наперекор. Где озаряющий мою дорогу взор, Две путевых звезды, подобные алмазам? Где благочестие, где знание и разум, Где сладостная речь и тихий разговор? Где чудо красоты, чей образ с давних пор Преследовал, и влек, и удалялся разом? Где ласковая сень высокого чела, Дарившая в жару дыхание прохлады, И мысль высокую, и обаянье грез? Где та, что за руку мою судьбу вела? Мир обездоленный лишен своей услады, И взор мой горестный, почти слепой от слез.

CCC

Завидую тебе, могильный прах, — Ты жадно прячешь ту, о ком тоскую, — Ты отнял у меня мою благую, Мою опору в жизненных боях. Завидую вам, духи, в небесах, Вы приняли подругу молодую В свой светлый круг, которого взыскую, И отказали мне в ее лучах. Завидую, в блаженной их судьбе, Тем избранным, что созерцают ныне Святой и тихий блеск ее чела. Завидую, Врагиня-Смерть, тебе, — Ты жизнь ее в предел свой унесла, Меня ж оставила в земной пустыне.

CCCI

Дол, полный звуков пеней повторенных, Река, где токи есть моей слезницы; Лесные звери, стаи вольной птицы И рыбок, пленниц берегов зеленых; Струи моих вздыханий воспаленных; Мест, милых мне, обидные границы; Холмов, теперь досадных, вереницы, Где ждет Амур, как прежде, дум влюбленных, — Ваш вид все тот же, что давно мне ведом, Но я не тот: где радостью все было, Живут во мне безмерные страданья. Тут счастье зрел воочью. Прежним следом — Туда, где бестелесной воспарила, Отдав земле всю роскошь одеянья.

CCCII

Восхитила мой дух за грань вселенной Тоска по той, что от земли взята; И я вступил чрез райские врата В круг третий душ. Сколь менее надменной Она предстала в красоте нетленной! Мне руку дав, промолвила: «Я та, Что страсть твою гнала. Но маета Недолго длилась, и неизреченный Мне дан покой. Тебя лишь возле нет, — Но ты придешь, — и дольнего покрова, Что ты любил, будь верен; я — твой свет». Что ж руку отняла и смолкло слово? Ах, если б сладкий все звучал привет, Земного дня я б не увидел снова!

CCIII

Амур, что был со мною неразлучен На этих берегах до неких пор И продолжал со мной, с волнами спор, Который не был никому докучен; Зефир, цветы, трава, узор излучин, Холмами ограниченный простор, Невзгод любовных порт под сенью гор, Где я спасался, бурями измучен; О в зарослях лесных певцы весны, О нимфы, о жильцы кристальных недр, Где в водорослях можно заблудиться, — Услышьте: дни мои омрачены Печатью смерти. Мир настолько щедр, Что каждый под своей звездой родится!

CCCIV

Когда любовь, как червь, точила ум И дух мой жил надеждою подспудной, Петлистый след искал я, безрассудный, На гребнях гор, покинув жизни шум. Не выдержав невзгод, я стал угрюм И в песнях сетовал на жребий трудный. Но нужных слов не знал, и дар мой скудный В те дни невнятно пел смятенье дум. Под скромным камнем пламень скрыт огромный. Когда б, стихи слагая, вслед за всеми Я к старости степенной путь держал, То слог мой хилый силой неуемной И совершенством наделило б время — И камень бы дробился и рыдал.

CCCV

Душа, покинувшая облаченье — Такого вновь Природе не создать, — На миг отринь покой и благодать, Взгляни, печалясь, на мои мученья. Ты встарь питала в сердце подозренья, Но заблужденья прежнего печать Твой взгляд не будет больше омрачать. Так влей мне в душу умиротворенье! Взгляни на Соргу, на ее исток — Меж вод и трав блуждает одиноко, Кто память о тебе не превозмог. Но не смотри на город, где до срока Ты умерла, где ты вошла в мой слог — Пусть ненавистного избегнет око.

CCCVI

Светило, что направило мой шаг На верный путь и славы свет явило, Вступило в круг верховного светила, И, взят могилой, светоч мой иссяк. Я диким зверем стал, бегу во мрак, Мой шаг неверен, сердце боль сдавила, Глазам, склоненным долу, все постыло, Пустынен мир, и ум мой миру враг. Ищу места, где некогда Мадонна Являлась мне. Светило прежних лет, Любовь, веди из тьмы мой дух смятенный! Любимой нет нигде — знакомый след, Чураясь Стикса глубины бездонной, Ведет к вершинам, где сияет свет.

CCCVII

Я уповал на быстрые крыла, Поняв, кому обязан я полетом, На то, что скромная моя хвала Приблизится к моим живым тенетам. Однако если веточка мала, Ее к земле плоды сгибают гнетом, И я не мог сказать: «Моя взяла!» — Для смертных путь закрыт к таким высотам. Перу, не то что слову, не взлететь, Куда Природа без труда взлетела, Пленившую меня сплетая сеть. С тех пор как завершил Природы дело Амур, я не достоин даже зреть Мадонну был, но мне судьба радела.

CCCVIII

Той, для которой Соргу перед Арно Я предпочел и вольную нужду Служенью за внушительную мзду, На свете больше нет: судьба коварна. Не будет мне потомство благодарно, — Напрасно за мазком мазок кладу: Краса любимой, на мою беду, Не так, как в жизни, в песнях лучезарна. Одни наброски — сколько ни пиши, Но черт отдельных для портрета мало, Как были бы они ни хороши. Душевной красотой она пленяла, Но лишь доходит дело до души — Умения писать как не бывало.

CCCIX

Лишь ненадолго небо подарило Подлунной чудо — чудо из чудес, Что снова изволением небес К чертогам звездным вскоре воспарило. Любовь стихи в уста мои вложила, Чтоб след его навеки не исчез, Но жизнь брала над словом перевес, И лгали, лгали перья и чернила. Не покорилась высота стихам, Я понял, что они несовершенны, Что тут, увы, отступится любой. Кто проницателен, представит сам, Что это так, и скажет: «О, блаженны Глаза, что видели ее живой!»

CCCX

Опять зефир подул — и потеплело, Взошла трава, и, спутница тепла, Щебечет Прокна, плачет Филомела, Пришла весна, румяна и бела. Луга ликуют, небо просветлело, Юпитер счастлив — дочка расцвела, И землю, и волну любовь согрела И в каждой Божьей твари ожила. А мне опять вздыхать над злой судьбою По воле той, что унесла с собою На небо сердца моего ключи. И пенье птиц, и вешние просторы, И жен прекрасных радостные взоры — Пустыня мне и хищники в ночи.

CCCXI

О чем так сладко плачет соловей И летний мрак живит волшебной силой? По милой ли тоскует он своей? По чадам ли? Ни милых нет, ни милой. Всю ночь он будит грусть мою живей, Ответствуя, один, мечте унылой… Так, вижу я: самих богинь сильней Царица Смерть! И тем грозит могилой! О, как легко чарует нас обман! Не верил я, чтоб тех очей светила, Те солнца два живых, затмил туман, — Но черная земля их поглотила. «Все тлен! — поет нам боль сердечных ран. Все, чем бы жизнь тебя ни обольстила».

CCCXII

Ни ясных звезд блуждающие станы, Ни полные на взморье паруса, Ни с пестрым зверем темные леса, Ни всадники в доспехах средь поляны, Ни гости с вестью про чужие страны, Ни рифм любовных сладкая краса, Ни милых жен поющих голоса Во мгле садов, где шепчутся фонтаны, Ничто не тронет сердца моего. Все погребло с собой мое светило, Что сердцу было зеркалом всего. Жизнь однозвучна. Зрелище уныло, Лишь в смерти вновь увижу то, чего Мне лучше б никогда не видеть было.

CCCXIII

О ней писал и плакал я, сгорая В прохладе сладостной; ушло то время. Ее уж нет, а мне осталось бремя Тоски и слез — и рифм усталых стая. Взор нежных глаз, их красота святая Вошли мне в сердце, словно в пашню семя, — Но это сердце выбрала меж всеми И в плащ свой завернула, отлетая. И с ней оно в земле и в горних кущах, Где лучшую из чистых и смиренных Венчают лавром, Славой осиянным… О, как мне отрешиться от гнетущих Телесных риз, чтоб духом первозданным И с ней и с сердцем слиться — меж блаженных?

CCCXIV

Душа, свой путь утрат ты предвещала, В дни радости задумчива, уныла, Ища среди всего, что в жизни мило, Покоя от скорбей, точивших жала. Слова, черты, движенья покрывала И, с болью, жалости нежданной сила — Тебе в прозренье это все гласило: Сей день — последний, счастье миновало. О бедная душа! О обаянье! Как мы пылали здесь, где взглядом жил я Очей — последним, сам того не зная! Им, двум друзьям вернейшим, поручил я Сокровищ благороднейших деянье, — Дум дивный клад и сердце оставляя.

CCCXV

Преполовилась жизнь. Огней немного Еще под пеплом тлело. Нетяжел Был жар полудней. Перед тем как в дол Стремглав упасть, тропа стлалась отлого. Утишилась сердечная тревога, Страстей угомонился произвол, И стал согласьем прежних чувств раскол. Глядела не пугливо и не строго Мне в очи милая. Была пора, Когда сдружиться с Чистотой достоин Амур, и целомудренна игра Двух любящих, и разговор спокоен. Я счастлив был… Но на пути Добра Нам Смерть предстала, как в железе воин.

CCCXVI

Я гнал войну, я бредил скорой встречей С покоем, мчался к цели напрямик. Но брошен вспять — меня в пути настиг Перст миротворицы противоречий. Нагрянет вихрь — и тучи гибнут в сече. Явилась Смерть — и жизнь пресеклась вмиг, И глаз прекраснейших иссяк родник, И я томлюсь в тоске нечеловечьей. Меняют нрав лета и седина. Подоле во плоти она живи, От сердца подозренья б отвратила. Поведал бы о горестях любви Мой чистый вздох, к которому она, Я знаю, в небе с болью слух склонила.

CCCXVII

Амур меня до тихого причала Довел лишь в вечереющие годы Покоя, целомудрия — свободы От страсти, что меня обуревала. Не потому ль душа любимой стала Терпимее к душе иной породы? Но Смерть пришла и загубила всходы. Все, что растил, — в единый миг пропало. А между тем уж время приближалось, Когда она могла б внимать сердечно Моим словам о нежности, что длится. В ее святых речах сквозила б жалость… Но стали бы тогда у нас, конечно, Совсем иными волосы и лица…

CCCXVIII

Когда судьба растенье сотрясла, Как буря или как удар металла, И обнажились корни догола, И голая листва на землю пала, Другое Каллиопа избрала С Эвтерпой — то, что мне потом предстало, Опутав сердце; так вокруг ствола Змеится плющ. Все началось сначала. Красавец лавр, где, полные огня, Мои гнездились прежде воздыханья, Не шевельнув ни веточки в ответ, Оставил корни в сердце у меня, И есть кому сквозь горькие рыданья Взывать, но отклика все нет и нет.

CCCXIX

Промчались дни мои быстрее лани, И если счастье улыбалось им, Оно мгновенно превращалось в дым. О сладостная боль воспоминаний! О мир превратный! Знать бы мне заране, Что слеп, кто верит чаяньям слепым! Она лежит под сводом гробовым, И между ней и прахом стерлись грани. Но высшая краса вознесена На небеса, и этой неземною Красой, как прежде, жизнь моя полна, И трепетная дума сединою Мое чело венчает: где она? Какой предстанет завтра предо мною?

CCCXX

Как встарь, зефир над нежными холмами; Да, вот они, где дивный свет явился Очам моим, что небу полюбился, Смяв пыл и радость горем и слезами. Тщета надежд с безумными мечтами! Меж сирых трав источник помутился, И пусто гнездышко. Я с ним сроднился, Здесь жив, здесь лечь и бренными костями Да изойдут и сладкие рыданья, Не жгут и очи сердца прах остылый, И отдых обретут мои страданья. Владыка мой был щедр нещадной силой: Лицом к лицу с огнем — я знал пыланья! Оплакиваю ныне пепел милый.

CCCXXI

Тут не гнездо ли Феникса живого? Здесь перья злато-рдяные слагала И под крылом мне сердце согревала Та, что поныне внемлет вздох и слово. Здесь и страданья сладкого основа: Где то лицо, что, все светясь, вставало, Жизнь, радость, пыл и мощь в меня вливало? Была — одна, едина — в небе снова. Покинут, одиноко изнываю И все сюда влачусь, исполнен боли, Твои святыни чту и воспеваю; Холмы все вижу в полуночном доле И твой последний взлет к иному краю Здесь, где твой взор дарил рассвет юдоли.

CCCXXII

Нет, не читать без судорог ума, Без дрожи чувств, глазами без печали Стихи, что благостью Любви сияли — Их сочинила Доброта сама. Тебе претила зла земного тьма — И ныне светишь из небесной дали; Стихи, что Смертью преданы опале, Ты всыпал снова в сердца закрома. Ты б наслаждался новыми плодами Моих ветвей. Какая из планет Завистливо воздвигла Смерть меж нами? Кто скрыл тебя, чей неизбывный свет Я вижу сердцем и пою устами, Тебя, чьим словом я бывал согрет?

CCCXXVI

Теперь жестокой дерзости твоей Я знаю, Смерть, действительную цену: Цветок прекрасный гробовому плену Ты обрекла — и мир теперь бедней. Теперь живому свету наших дней Ты принесла кромешный мрак на смену, Но слава, к счастью, не подвластна тлену, Она бессмертна, ты ж костьми владей, Но не душой: покинув мир суровый, Ей небо радовать своим сияньем, И добрым людям не забыть ее. Да будет ваше сердце, ангел новый, Побеждено на небе состраданьем, Как в мире вашей красотой — мое.

CCCXXVII

Дыханье лавра, свежесть, аромат — Моих усталых дней отдохновенье, — Их отняла в единое мгновенье Губительница всех земных отрад. Погас мой свет, и тьмою дух объят — Так, солнце скрыв, луна вершит затменье, И в горьком, роковом оцепененье Я в смерть уйти от этой смерти рад. Красавица, ты цепи сна земного Разорвала, проснувшись в кущах рая, Ты обрела в Творце своем покой. И если я недаром верил в слово, Для всех умов возвышенных святая, Ты будешь вечной в памяти людской.

CCCXXVIII

Последний день — веселых помню мало — Усталый день, как мой остатний век! Недаром сердце — чуть согретый снег — Игралищем предчувствий мрачных стало. Так мысль и кровь, когда нас бурей смяло, Как в лихорадке, треплет жизни бег. Был радостей неполных кончен век, Но я не знал, что время бед настало. Ее прекрасный взор — на небесах, Сияющий здоровьем, жизнью, светом. А мой убог — пред ним лишь дольный прах. Но черных искр я ободрен приветом: «Друзья! До встречи в благостных краях — Не в вашем мире горестном, а в этом!»

CCCXXIX

О час, о миг последнего свиданья, О заговор враждебных мне светил! О верный взор, что ты в себе таил В минуту рокового расставанья? Я твоего не разгадал молчанья. О, до чего я легковерен был, Решив, что часть блаженства сохранил! Увы! рассеял ветер упованья. Уже тогда была предрешена Ее судьба, а значит — и моя, Отсюда и печаль в прекрасном взоре; Но очи мне застлала пелена, Не дав увидеть то, что видел я, О большем не подозревая горе.

CCCXXX

Прекрасный взор мне говорил, казалось: «Меня ты больше не увидишь тут, Как вдалеке твои шаги замрут, — Смотри, чтоб сердце после не терзалось». Предчувствие, зачем ты отказалось Поверить, что мучения грядут? Значение прощальных тех минут Не сразу, не тогда, потом сказалось. Ее глаза безмолвные рекли Моим: «Друзья, которых столько лет Мы были вожделенное зерцало, Нас небо ждет — совсем не рано, нет! — Мы вечную свободу обрели, А вам, несчастным, жить еще немало».

CCCXXXIII

Идите к камню, жалобные строки, Сокрывшему Любовь в ее расцвете, Скажите ей (и с неба вам ответит, Пусть в прахе тлеть велел ей рок жестокий), Что листья лавра в горестном потоке Ищу и собираю; листья эти — Последние следы ее на свете — Ведут меня и близят встречи сроки, Что я о ней живой, о ней в могиле — Нет, о бессмертной — повествую в муке, Чтоб сохранить прелестный образ миру. Скажите ей — пусть мне протянет руки И призовет к своей небесной были В мой смертный час, как только брошу лиру.

CCCXXXIV

Коль верности награда суждена И горе не осталось без ответа, Я жду награды: вера ярче света И в мир, и в Донну мной соблюдена. Мои желанья ведает она. Они все те же, только не примета — Лицо иль слово — ей сказали это, Но вся душа пред ней обнажена. Следя с небес за мной, осиротелым, Она себя являет нежным другом, Вздыхая обо мне со мною вместе. И верю, что, расставшись с бренным телом, Я снова встречусь с ней и с нашим кругом Воистину друзей Христа и чести.

CCCXXXV

Средь тысяч женщин лишь одна была, Мне сердце поразившая незримо. Лишь с облаком благого серафима Она сравниться красотой могла. Ее влекли небесные дела, Вся суета земли скользила мимо. Огнем и хладом тягостно палима, Моя душа простерла к ней крыла. Но тщетно — плоть меня обременяла; Навеки Донну небеса призвали, И ныне холод мне сжимает грудь: Глаза — ее живой души зерцала, — О, для чего Владычица Печали Сквозь вас нашла свой беспощадный путь?

CCCXXXVI

Я мыслию лелею непрестанной Ее, чью тень отнять бессильна Лета, И вижу вновь ее в красе расцвета, Родной звезды восходом осиянной. Как в первый день, душою обаянной Ловлю в чертах застенчивость привета. «Она жива, — кричу, — как в оны лета!» И дара слов молю из уст желанной. Порой молчит, порою… Сердцу дорог Такой восторг!.. А после, как от хмеля Очнувшийся, скажу: «Знай, обманула Тебя мечта! В тысяча триста сорок Осьмом году, в час первый, в день апреля Шестый — меж нас блаженная уснула».

CCCXXXVII

Мой лавр любимый, ты, с кем не сравнится Благоуханной роскошью восток И кем вчера по праву запад мог Как редкой драгоценностью гордиться, Любовь — твоя великая должница: Красы и добродетели чертог, Ты властно моего владыку влек Под сенью благородной опуститься. Тебя избрав навеки для гнезда Высоких дум, — пылая, трепеща, Я счастлив был, я в жизни знал блаженство. Был мир тобою полон, и тогда, Стократ украсить небеса ища, Господь прибрал тебя, о совершенство!

CCCXXXVIII

Ты погасила, Смерть, мое светило, Увял нездешней красоты цветок, Обезоружен, слеп лихой стрелок, Я тягостен себе, мне все постыло. Честь изгнала, Добро ты потопила, Скорблю один, хоть всех постигнул рок. Растоптан целомудрия росток, И что, какая мне поможет сила? Мир пуст и дик. Земля и Небеса Осиротевший род людской оплачут — Луг без цветов, без яхонта кольцо. Кто понимал, что в ней — земли краса? Лишь я один да Небеса, что прячут От нас ее прекрасное лицо.

CCCXXXIX

С тех пор как небо мне глаза раскрыло И подняли меня Амур и знанье, Я видел сам, как в смертное созданье Свой блеск вливало каждое светило. Иные мне, бессмертные явило Высокие обличья мирозданье, Которых ни земное созерцанье, Ни робкое сознанье не вместило. Вот почему для той, что ныне Бога Ко мне склоняет, все мои писанья Из бездны бездн добыли так немного: Перо не обгоняет дарованья, И человек, чье зрение убого, На солнце глядя, видит лишь сиянье.

CCCXL

Мой драгоценный, нежный мой оплот, Который скрыла от меня могила И благосклонно небо приютило, Приди к тому, кто состраданья ждет. Ты посещала сны мои, но вот Меня и этой радости лишила. Какая останавливает сила Тебя? Ведь гнев на небе не живет, Что пищу на земле в чужих мученьях И сердцу доброму несет подчас, Тесня Амура в собственных владеньях. Ты зришь меня, ты внемлешь скорбный глас, Утешь — не наяву, так в сновиденьях, Сойди ко мне, сойди еще хоть раз.

CCCXLI

Чья доброта на небо вознесла Мою печаль и мой укор судьбине, Чтобы моя владычица поныне Являться мне во всей красе могла, Исполнена душевного тепла И кротости, чужда былой гордыни? И, обретая силы в благостыне, Я вновь живу — и жизнь моя светла. Блаженна та, кто благость льет в другого Доступными лишь им — ему и ей — Видением и тайным смыслом слова. Я слышу: «Верный мой, не сожалей О том, что я была с тобой сурова», — И меркнет солнце от таких речей.

CCCXLII

Питаю сердце тем, чего довольно От господина моего имею. Зальюсь слезами, вздрогнув, побледнею, — Так от глубокой раны сердцу больно. Но часто мне, простертому безвольно, Является она. Нет схожих с нею! И у моей постели — я не смею Взглянуть! — она садится, сердобольна. Лицом горячим чувствую прохладу Руки, которой сердце так желало, И речь ее приносит мне отраду: — Не плачь по мне. Ужель ты плакал мало? С отчаяньем и знанью нету сладу. Будь жив и ты, как я не умирала.

CCCXLIII

Ни взгляда, ни лица, ни золотого Сиянья головы ее склоненной. Из уст ее, на небо вознесенной, Никто не слышит ангельского слова. Как я живу? — я удивляюсь снова. Да я б и не жил, если б истомленной Душе ниспослан не бывал Мадонной Свиданья миг средь сумрака земного. И как она внимательна при этом К словам того, чьи муки так жестоки, Под утро приходя к нему с приветом. Когда же день забрезжит на востоке, Она уходит, вспугнутая светом, И влажны у нее глаза и щеки.

CCCXLIV

Быть может, сладкой радостью когда-то Была любовь, хоть не скажу когда; Теперь, увы! она — моя беда, Теперь я знаю, чем она чревата. Подлунной гордость, та, чье имя свято, Кто ныне там, где свет царит всегда, Мне краткий мир дарила иногда, Но это — в прошлом. Вот она, расплата! Смерть унесла мои отрады прочь, И даже дума о душе на воле Бессильна горю моему помочь. Я плакал, но и пел. Не знает боле Мой стих разнообразья: день и ночь В глазах и на устах — лишь знаки боли.

CCCXLV

Любовь и скорбь — двойная эта сила Толкнула мой язык на ложный путь: Сказать о милой то, что, правдой будь, Кощунством бы невероятным было! В том, что безмерных мук не облегчила, Что утешеньем не согрела грудь, Блаженную жестоко упрекнуть, Чья плоть навеки хладным сном почила! Слезам предел стараюсь положить… Да будет в этот ад пред ней дорога Закрыта! Жажду умереть и жить. Она прекрасней, чем была, намного И рада в сонме ангелов кружить У ног всемилостивейшего Бога.

CCCXLVI

Когда она почила в Боге, встретил Лик ангелов и душ блаженных лик Идущую в небесный Град; и клик Ликующий желанную приветил. И каждый дух красу ее приметил И вопрошал, дивясь: «Ужель то лик Паломницы земной? Как блеск велик Ее венца! Как лен одежды светел!..» Обретшая одну из лучших доль, С гостиницей расставшаяся бренной, Оглянется порою на юдоль — И, мнится, ждет меня в приют священный. За ней стремлю всю мысль, всю мощь, всю боль… «Спеши!» — торопит шепот сокровенный.

CCCXLVII

О Госпожа, с началом всех начал Над нами ныне сущая по праву. Там, в небесах, твою земную славу Не пурпур и не жемчуг увенчал. Я редкостнее чуда не встречал, И, Бог свидетель, не одну оправу Я так любил, но и уму и нраву Я слезы и чернила расточал. С небесной высоты тебе заметней, Что одного я жажду неизменно: Всегда встречать лучи прекрасных глаз. Для примиренья распри многолетней С отринутой ради тебя вселенной — Моли, чтоб я скорее был у вас.

CCCXLVIII

От облика, от самых ясных глаз, Которые когда-либо блистали, От кос, перед которыми едва ли Блеск золота и солнца не угас, От рук ее, которые не раз Строптивейших Амуру покоряли, От легких стоп — они цветов не мяли, От смеха — с ним гармония слилась, — Я черпал жизнь у той, с кем ныне милость Царя небес и вестников его. А я стал наг, и все вокруг затмилось. И утешенья жажду одного: Чтоб, мысль мою прозрев, она добилась Мне с нею быть — для счастья моего.

CCCXLIX

Я поминутно, мнится мне, внемлю Послу Мадонны; шлет его, взывая; И вот — во мне, вокруг — вся жизнь — иная, А годы столь смирили мысль мою, — Что сам себя едва я узнаю, Все издавна привычное меняя, Срок был бы счастлив знать, но роковая Грань, чую, близко: я уж на краю. О день блажен, когда тюрьму земную Покину, свой покров раздранный сброшу, Тяжелый, утлый, смертный; воспарю — И, в черной тьме покинув жизни ношу, Такой чистейшей выси возревную, Что я Творца и Донну там узрю.

CCCL

Богатство наше, хрупкое как сон, Которое зовется красотою, До наших дней с такою полнотою Ни в ком не воплощалось, убежден. Природа свой нарушила закон — И оказалась для других скупою. (Да буду я с моею прямотою Красавицами прочими прощен!) Подлунная такой красы не знала, И к ней не сразу пригляделись в мире, Погрязшем в бесконечной суете. Она недолго на земле сияла И ныне мне, слепцу, открылась шире, На радость незакатной красоте.

CCCLI

Суровость неги, мягкость отклоненья, Вся — чистая любовь и состраданье, Изящна и в презренье, — страсть; пыланье Во мне умерить мнила, нет сомненья; Речей ее светились выраженья Достоинством и тонкостью — вниманье; Цвет чистый, ключ красы, что в обаянье Все низкие смывает помышленья; Взор неземной, творящий персть блаженной, То гордый, весь — запрет надежд и пыла, То быстрый, мощь дарящий жизни бренной; В чудесных этих измененьях было Мне явлено, где корень неизменный Спасенья, в коем иссякала сила.

CCCLII

Блаженный дух, ко мне, средь дум своих, Склонявший взор, светлей, чем луч небесный, Давая жизнь словам и вздохам песней (Моя душа не забывает их), Проходишь ты в видениях моих Среди фиалок, рощицей прелестной, Не женщина, но ангел бестелесный, В своем сиянье сладостен и тих. К Зиждителю ты возвратилась вновь, Отдав земле прелестнейшее тело, Твоя судьба в том мире высока. Но за тобой ушла с земли Любовь И Чистота, — и Солнце потускнело, И Смерть впервые стала нам сладка.

CCCLIII

Пичужка, ты поешь ли, улетая, Или оплакиваешь то, что было, Зимы и ночи близкой ждешь уныло, Минувшей неги пору вспоминая; Ты, как свои живые муки зная Все, что меня не меньше истомило, На грудь бы к безутешному склонила Полет, с несчастным горестно стеная. Не ведаю, равны ли мы в потере; Оплакиваешь, мнится, ты живую; Мне ж смерть и небо, жадны в равной мере. Ввек уделили ночь и зиму злую, — И вот с тобой в одной тоске и вере О сладостных и горьких днях горюю.

CCCLIV

Амур, благое дело соверши, Услышь меня — и лире дай усталой О той поведать, кто бессмертной стала, На помощь бедной музе поспеши. Уверенность моим строкам внуши, Чтоб в каждой правда восторжествовала: Мадонна равных на земле не знала Ни в красоте, ни в чистоте души. Он: «Дело не из легких, скажем прямо. В ней было все, что любо небесам, И ею горд недаром был всегда я. Такой красы от первых дней Адама Не видел мир, и если плачу сам, То и тебе скажу — пиши, рыдая».

CCCLV

О время, ты в стремительном полете Доверчивым приносишь столько зла! О быстрые — быстрее, чем стрела, — Я знаю, дни, как вы жестоко лжете! Но я не вас виню в конечном счете: Природа вам расправила крыла, А мне глаза, несчастному, дала, И мой позор и мука — в их просчете. Надежный берег есть — к нему привлечь Давно пора вниманье их, тем боле Что вечных бед иначе не пресечь. Амур, не ига твоего, но боли Душа моя бежит: о том и речь, Что добродетель — это сила воли.

CCCLVI

В мой угол аура веет — и впиваю Священную, и в сновиденье смею Делиться с нею всей бедой моею, Как пред живой, бывало, не дерзаю. Со взгляда нежного я начинаю, Мне памятного мукой долгой всею; Потом — как, рад и жалок, полон ею, За часом час и день за днем страдаю. Она молчит; от жалости бледнея, Мне в очи смотрит и вздохнет порою И лик слезою чистой украшает. Моя душа, терзаясь и болея, Себя корит и плачет над собою И, пробудясь, сознанье обретает.

CCCLVII

Мне каждый день — длинней тысячелетий Без той, кого на землю не вернуть, Кто и сейчас мне указует путь В иную жизнь из этой тесной клети. Не в силах мира суетного сети Меня поймать — я знаю мира суть! Я должен годы долгие тянуть И черпать силы в лучезарном свете. К чему страшиться смерти? Ведь Господь На муку и на гибель шел смиренно, Терпел, в ничтожество ввергая плоть; Ведь смерть, оледенив Мадонне вены, Величья не посмела побороть, — И светлый лик сиял без перемены.

CCCLVIII

От смерти горьким сладкий лик не стал, Но смерть пред сладким ликом стала сладкой. Могу ли длить мгновенья жизни краткой, Коль шаг любимой путь мне указал? И тот, кто наших праотцев подъял Из преисподней, на злодейства падкой, Благою смерть явил, не супостаткой. Приблизься, смерть! Тебя давно я ждал. Не медли, смерть! Тебя я вожделею. Пусть мой не пробил час — я был обязан Уйти в тот миг, когда она ушла. С тех пор и дня без мук я жить не смею — Я с нею в жизни, с нею в смерти связан, И день мой смерть Мадонны прервала.

CCCLXI

Глас моего твердит мне отраженья, Что дух устал, что изменилось тело, Что сила, как и ловкость, ослабела: Исчез обман: старик ты, нет сомненья. Природа требует повиновенья; Бороться ль? — время силу одолело Быстрей воды, гасящей пламень смело; За долгим тяжким сном — час пробужденья. Мне ясно: улетает жизнь людская, Что только раз дана, свежа и здрава: А в глуби сердца речь внятна живая — Той, что, теперь вне смертного состава, Жила, единственная, столь сияя, Что, мнится, всех других померкла слава.

CCCLXII

На крыльях мысли возношусь — и что же: Нет-нет и к тем себя почти причту, Кто обрели, покинув суету, Сокровище, что всех земных дороже. Порою стынет сердце в сладкой дрожи, Когда уверен я, что слышу ту, О ком скорблю: «Люблю тебя и чту, — Ты внутренне другой и внешне — тоже». Меня к владыке своему она Ведет, и я молю позволить впредь Мне оба лика зреть — ее и Бога. В ответ: «Твоя судьба предрешена. Лет двадцать — тридцать нужно потерпеть. Не падай духом — разве это много!»

CCCLXIII

Смерть погасила солнце. Легче глазу От стрел слепящих отдыхать впотьмах. Кто жгла и леденила — стала прах. Увял мой лавр, оставив место вязу. Есть в этом боль и облегченье сразу: Сегодня мысли дерзкие и страх Мне чужды, и росток надежд зачах, И скорбь не полнит сердца до отказу. Ни ран, ни исцеленья нет ему, И я опять свободою владею И сладостной и горькой, и к тому, Кто небо движет бровию своею, Я возвращаюсь — к Богу моему, — Устав от жизни, но не сытый ею.

CCCLXIV

Лет трижды семь повинен был гореть я, Амуров раб, ликуя на костре. Она ушла — я дух вознес горе. Продлится ль плач за грань десятилетья? Страстей меня опутавшую сеть я Влачить устал. Подумать о добре Давно пора. Твоей, Господь, заре Я старости вручаю перволетья! Зачем я жил? На что растратил дни? Бежал ли я змеи греха ужасной? Искал ли я Тебя? Но помяни К Тебе мой вопль из сей темницы страстной, Где Ты меня замкнул, и чрез огни Введи в Свой рай тропою безопасной!

CCCLXV

В слезах былые времена кляну, Когда созданью бренному, беспечный, Я поклоняться мог и жар сердечный Мешал полет направить в вышину. Ты, видящий паденья глубину, Царю небес, невидимый Предвечный, Спаси мой дух заблудший и увечный, Дай милосердно искупить вину, С тем чтобы если я предела войнам Не видел в тщетном вихре бытия, Хотя бы сделать мой уход пристойным. Да увенчает доброта Твоя Остаток дней моих концом достойным! Лишь на Тебя и уповаю я.

СОДЕРЖАНИЕ

Письмо к потомкам

НА ЖИЗНЬ МАДОННЫ ЛАУРЫ

I. «В собранье песен, верных юной страсти…» Перевод Е. Солоновича

II. «Я поступал ему наперекор…» Перевод Е. Солоновича

III. «Был день, в который, по Творце вселенной…» Перевод Вяч. Иванова

IV. «Кто мирозданье создал, показав…» Перевод Е. Солоновича

V. «Когда, возжаждав отличиться много…» Перевод Е. Витковского

VI. «Настолько безрассуден мой порыв…» Перевод Е. Солоновича

VII. «Обжорство, леность мысли, праздный пух…» Перевод Е. Солоновича

VIII. «Среди холмов зеленых, где сначала…» Перевод В. Микушевича

IX. «Когда часы делящая планета…» Перевод Е. Солоновича

X. «Колонна благородная, залог…» Перевод Е. Солоновича

XII. «Коль жизнь моя настолько терпелива…» Перевод Е. Солоновича

XIII. «Когда в ее обличии проходит…» Перевод Вяч. Иванова

XV. «Я шаг шагну — и оглянусь назад…» Перевод Вяч. Иванова

XVI. «Пустился в путь седой как лунь старик…» Перевод Е. Солоновича

XVII. «Вздыхаю, словно шелестит листвой…» Перевод Е. Солоновича

XVIII. «Я в мыслях там, откуда свет исходит…» Перевод Е. Солоновича

XIX. «Есть существа, которые глядят…» Перевод Е. Солоновича

XX. «О вашей красоте в стихах молчу…» Перевод Е. Солоновича

XXI. «Не раз, моя врагиня дорогая…» Перевод Е. Солоновича

XXIV. «Когда бы мне листвою горделивой…» Перевод В. Микушевича

XXV. «Амур скорбел — и ничего другого…» Перевод Е. Солоновича

XXVI. «Я счастлив больше, чем гребцы челна…» Перевод Е. Солоновича

XXVII. «Благой король, на чьем челе корона…» Перевод Е. Витковского

XXXI. «Высокая душа, что свой уход…» Перевод А. Эфроса

XXXII. «Чем ближе мой последний, смертный час…» Перевод Е. Солоновича

XXXIII. «Уже заря румянила восток…» Перевод Е. Солоновича

XXXIV. «Коль скоро, Аполлон, прекрасный пыл…» Перевод Е. Солоновича

XXXV. «Задумчивый, медлительный, шагаю…» Перевод Ю. Верховского

XXXVI. «Поверить бы, что смерть меня спасет…» Перевод Е. Солоновича

XXXVIII. «Нет, Орсо, не рекам, бегущим с гор…» Перевод Е. Солоновича

XXXIX. «Меня страшит немилосердный взгляд…» Перевод Е. Солоновича

XL. «Когда Амур иль Смерть в средине слова…» Перевод З. Морозкиной

XLI. «Когда из рощи Дафна прочь уйдет…» Перевод Е. Витковского

XLII. «Но стоит улыбнуться ей, нежданно…» Перевод Е. Витковского

XLIII. «Латоны сын с небесного балкона…» Перевод Е. Солоновича

XLIV. «Кто, проявив неумолимый нрав…» Перевод Е. Солоновича

XLV. «Мой постоянный недоброжелатель…» Перевод Е. Солоновича

X LVI. «И золото, и жемчуг, и лилеи…» Перевод Е. Солоновича

XLVII. «Я чувствовал — оправданна тревога…» Перевод Е. Солоновича

XLVIII. «Огню огонь предела не положит…» Перевод Е. Солоновича

XLIX. «По мере сил тебя предостеречь…» Перевод Е. Солоновича

LI. «Когда б моим я солнцем был пригрет…» Перевод В. Левика

LVI. «Отсрочив милосердную отраду…» Перевод В. Микушевича

LVII. «Мгновенья счастья на подъем ленивы…» Перевод Вяч. Иванова

LVIII. «На первый дар, синьор мой, отдохнуть…» Перевод З. Морозкиной

LX. «Мой слабый дар в тени своих ветвей…» Перевод З. Морозкиной

LXI. «Благословен день, месяц, лето, час…» Перевод Вяч. Иванова

LXII. «Бессмысленно теряя дни за днями…» Перевод Е. Солоновича

LXIV. «Когда, являя знаки нетерпенья…» Перевод А. Эфроса

LXV. «Я не был к нападению готов…» Перевод Е. Солоновича

LXVII. «Завидев левый брег в Тирренском море…» Перевод В. Микушевича

LXVIII. «Священный город ваш, любезный Богу…» Перевод Е. Солоновича

LXIX. «Я понимал, Амур, — любовь сильней…» Перевод Е. Солоновича

LXXIV. «Я изнемог от безответных дум…» Перевод Вяч. Иванова

LXXV. «Язвительны прекрасных глаз лучи…» Перевод Вяч. Иванова

LXXVI. «Амур, прибегнув к льстивому обману…» Перевод Е. Солоновича

LXXVII. «Меж созданных великим Поликлетом…» Перевод В. Левика

LXXVIII. «Когда, восторгом движимый моим…» Перевод В. Левика

LXXIX. «Когда любви четырнадцатый год…» Перевод Е. Солоновича

LXXXI. «Устав под старым бременем вины…» Перевод В. Левика

LXXXII. «Моей любви усталость не грозила…» Перевод Е. Солоновича

LXXXIII. «Пока седыми сплошь виски не станут…» Перевод Е. Солоновича

LXXXIV. «Глаза! В слезах излейте грех любовный…» Перевод В. Микушевича

LXXXV. «Всегда любил, теперь люблю душою…» Перевод Ю. Верховского

LXXXVI. «О эта злополучная бойница!..» Перевод Е. Солоновича

LXXXVII. «Отправив только что стрелу в полет…» Перевод Е. Солоновича

LXXXVIII. «Со мной надежда все играет в прятки…» Перевод Е. Солоновича

LXXXIX. «Я после долгих лет бежал из плена…» Перевод Е. Солоновича

XC. «В колечки золотые ветерок…» Перевод Е. Солоновича

XCI. «Красавица, избранная тобою…» Перевод Ю. Верховского

XCII. «Рыдайте, дамы. Пусть Амур заплачет…» Перевод Е. Солоновича

XCIII. «Пиши, — Амур не раз повелевал…» Перевод Е. Солоновича

XCIV. «Едва допущен в сердце пылким зреньем…» Перевод В. Микушевича

XCV. «Когда бы чувства, полнящие грудь…» Перевод Е. Солоновича

XCVI. «Я так устал без устали вздыхать…» Перевод Е. Солоновича

XCVII. «О высший дар, бесценная свобода…» Перевод Е. Солоновича

XCVIII. «Любезный Орсо, вашего коня…» Перевод З. Морозкиной

XCIX. «Надежды лгут, и, в торжестве обмана…» Перевод Е. Солоновича

C. «И то окно светила моего…» Перевод Е. Солоновича

CI. «Увы, любого ждет урочный час…» Перевод Е. Солоновича

CII. «Когда поднес, решившись на измену…» Перевод Е. Солоновича

CIII. «Успеха Ганнибал, победе рад…» Перевод Е. Солоновича

CIV. «Пандольфо, и в неопытные лета…» Перевод Е. Солоновича

CVII. «От этих глаз давно бежать бы прочь…» Перевод Е. Солоновича

CVIII. «Благое место, где в один из дней…» Перевод Е. Солоновича

CIX. «Предательскою страстью истомленный…» Перевод Е. Солоновича

CX. «Опять я шел, куда мой Бог-гонитель…» Перевод Вяч. Иванова

CXI. «Та, чьей улыбкой жизнь моя светла…» Перевод Вяч. Иванова

CXII. «Сеннуччо, хочешь, я тебе открою…» Перевод Е. Солоновича

CXIII. «Итак, Сеннуччо, лишь наполовину…» Перевод Е. Солоновича

CXIV. «Безбожный Вавилон, откуда скрылось…» Перевод Ю. Верховского

CXV. «Чиста, как лучезарное светило…» Перевод В. Левика

CXVI. «Неизъяснимой негою томим…» Перевод Е. Солоновича

CXVII. «Когда б скала, замкнувшая долину…» Перевод Ю. Верховского

CXVIII. «Вот и шестнадцатый свершился год…» Перевод Е. Солоновича

CXX. «Узнав из ваших полных скорби строк…» Перевод Е. Солоновича

CXXII. «Семнадцать лет, вращаясь, небосвод…» Перевод В. Левика

CXXIII. «Внезапную ту бледность, что за миг…» Перевод Вяч. Иванова

CXXIV. «Амур, судьба, ум, что презрел сурово…» Перевод Ю. Верховского

CXXX. «Нет к милости путей. Глуха преграда…» Перевод З. Морозкиной

CXXXI. «О, если бы так сладостно и ново…» Перевод В. Левика

CXXXII. «Коль не любовь сей жар, какой недуг…» Перевод Вяч. Иванова

CXXXIII. «Я выставлен Амуром для обстрела…» Перевод З. Морозкиной

CXXXIV. «Мне мира нет — и брани не подьемлю…» Перевод Вяч. Иванова

CXXXVI. «Что ж, в том же духе продолжай, покуда…» Перевод Е. Солоновича

CXXXVII. «В мех скряга Вавилон так вбил громаду…» Перевод Ю. Верховского

CXXXVIII. «Исток страданий, ярости притон…» Перевод Ю. Верховского

СXXXIX. «Когда желанье расправляет крылья…» Перевод З. Морозкиной

CXL. «Амур, что правит мыслями и снами…» Перевод З. Морозкиной

CXLI. «Как в чей-то глаз, прервав игривый лёт…» Перевод В. Левика

CXLIII. «Призыв Амура верно вами понят…» Перевод Е. Солоновича

CXLIV. «И солнце при безоблачной погоде…» Перевод Е. Солоновича

CXLV. «И там, где никогда не тает снег…» Перевод Е. Солоновича

CXLVI. «О, чистая душа, пред кем в долгу…» Перевод Е. Солоновича

CXLVII. «Я Страстью взнуздан, но жестокость шпоры…» Перевод А. Эппеля

CXLVIII. «Тибр, Герм, По, Адидж, Вар, Алфей, Гаронна…» Перевод А. Эппеля

CL. «Душа, что деешь, мыслишь? Будет с нами…» Перевод Ю. Верховского

CLI. «Так не бежит от бури мореход…» Перевод В. Левика

CLII. «О смиренный зверь с тигриною повадкой…» Перевод А. Эппеля

CLIII. «Горячий вздох, ступай к твердыне-сердцу…» Перевод А. Эппеля

CLIV. «Сонм светлый звезд и всякое начало…» Перевод Вяч. Иванова

CLV. «Юпитер разъяренно, Цезарь властно…» Перевод А. Эппеля

CLVI. «Я лицезрел небесную печаль…» Перевод Вяч. Иванова

CLVII. «Тот жгучий день, в душе отпечатленный…» Перевод Вяч. Иванова

CLVIII. «Куда ни брошу безутешный взгляд…» Перевод Е. Солоновича

CLIX. «Ее творя, какой прообраз вечный…» Перевод Вяч. Иванова

CLX. «Амур и я — мы оба каждый раз…» Перевод Е. Солоновича

CLXI. «О шаг бесцельный, о расчет заочный…» Перевод А. Эппеля

CLXII. «Блаженные и радостные травы…» Перевод А. Эппеля

CLXIII. «Амур, любовь несчастного пытая…» Перевод Е. Солоновича

CLXIV. «Земля и небо — в безмятежном сне…» Перевод Е. Солоновича

CLXV. «Она ступает мягко на траву…» Перевод Е. Солоновича

CLXVI. «Быть верным бы пещере Аполлона…» Перевод Ю. Верховского

CLXVII. «Когда она, глаза полузакрыв…» Перевод Е. Солоновича

CLXVIII. «Амур приносит радостную весть…» Перевод Е. Солоновича

CLXIX. «Лелея мысль, что гонит одиноко…» Перевод Е. Солоновича

CLXX. «Перед чертами добрыми в долгу…» Перевод Е. Солоновича

CLXXI. «В прекрасные убийственные руки…» Перевод Е. Солоновича

CLXXII. «О зависть, о коварное начало…» Перевод Е. Солоновича

CLXXIII. «На солнца чудотворных глаз взираю…» Перевод А. Эппеля

CLXXIV. «Жестокая звезда — недобрый знак…» Перевод Е. Солоновича

CLXXV. «Лишь вспомню миг сей или сень предела…» Перевод А. Эппеля

CLXXVI. «Глухой тропой, дубравой непробудной…» Перевод Вяч. Иванова

CLXXVII. «Являл за переправой переправу…» Перевод Е. Солоновича

CLXXVIII. «Мне шпоры даст — и тут же повод тянет…» Перевод Е. Солоновича

CLXXIX. «Да, Джери, и ко мне жесток подчас…» Перевод Е. Солоновича

CLXXX. «Ты можешь, По, подняв на гребне вала…» Перевод Е. Солоновича

CLXXXI. «Амур меж трав тончайшие тенета…» Перевод А. Эппеля

CLXXXII. «Сердца влюбленных с беспощадной силой…» Перевод А. Ревича

CLXXXIII. «Но если поражен я нежным оком…» Перевод А. Ревича

CLXXXIV. «Амур, природа, вкупе со смиренной…» Перевод А. Ревича

CLXXXV. «Вот птица Феникс в перьях из огня…» Перевод А. Ревича

CLXXXVI. «Когда б Гомер великий и Вергилий…» Перевод А. Ревича

CLXXXVII. «Пред ним Ахилла гордого гробница…» Перевод Е. Солоновича

CLXXXVIII. «О солнце, ты и в стужу светишь нам…» Перевод А. Ревича

CLXXXIX. «Забвенья груз влача в промозглый мрак…» Перевод А. Ревича

CXC. «Лань белая на зелени лугов…» Перевод Вяч. Иванова

CXCI. «Свет вечной жизни — лицезренье Бога…» Перевод А. Ревича

CXCII. «Амур, вот светоч славы яснолицей…» Перевод А. Ревича

CXCIII. «Вкушает пищу разум мой такую…» Перевод А. Ревича

CXCIV. «Любимого дыханья благодать…» Перевод А. Ревича

CXCV. «Года идут. Я все бледнее цветом…» Перевод Е. Солоновича

CXCVI. «В листве зеленой шелестит весна…» Перевод А. Ревича

CXCVII. «Дохнул в лицо прохладой лавр прекрасный…» Перевод А. Ревича

CXCVIII. «Колеблет ветер, солнце освещает…» Перевод А. Ревича

CXCIX. «Прекрасная рука! Разжалась ты…» Перевод Вяч. Иванова

CC. «О эта обнаженная рука…» Перевод А. Ревича

CCI. «Судьба смягчилась, наградив меня…» Перевод А. Ревича

CCII. «Из недр прозрачных дива ледяного…» Перевод А. Ревича

CCIII. «Но я горю огнем на самом деле…» Перевод А. Ревича

CCIV. «Душа моя, которая готова…» Перевод А. Ревича

CCV. «Как сладки примиренье и разлад…» Перевод А. Ревича

CCVIII. «С альпийских круч ты устремляешь воды…» Перевод А. Ревича

CCIX. «Холмы, где я расстался сам с собою…» Перевод Ю. Верховского

CCX. «От Эбро и до гангского истока…» Перевод А. Ревича

CCXI. «Хлысту любви я должен покориться…» Перевод А. Ревича

CCXII. «Во сне я счастлив, радуюсь тоске…» Перевод А. Ревича

CCXIII. «Такой небесный дар — столь редкий случай…» Перевод А. Ревича

CCXV. «При благородстве крови — скромность эта…» Перевод Ю. Верховского

CCXVI. «Весь день в слезах; ночь посвящаю плачу» Перевод Ю. Верховского

CCXVII. «Я верил в строки, полные огня…» Перевод Е. Солоновича

CCXVIII. «Меж стройных жен, сияющих красою…» Перевод Ю. Верховского

CCXIX. «Щебечут птицы, плачет соловей…» Перевод В. Левика

CCXX. «Земная ль жила золото дала…» Перевод Вяч. Иванова

CCXXI. «Какое наважденье, чей увет…» Перевод Е. Солоновича

CCXXII. «О донны, почему, сходясь в часы бесед…» Перевод А. Ревича

CCXIII. «Когда златую колесницу в море…» Перевод Вяч. Иванова

ССXXIV. «О, если сердце и любовь верны…» Перевод З. Морозкиной

CCXXV. «Двенадцать звезд, двенадцать светлых жен…» Перевод З. Морозкиной

CCXXVI. «Единственный на крыше воробей…» Перевод Е. Солоновича

CCXXVII. «Как распускает вьющиеся косы…» Перевод З. Морозкиной

CCXXVIII. «Амур десницей грудь мою рассек…» Перевод З. Морозкиной

CCXXIX. «Я пел, теперь я плачу, но едва ли…» Перевод З. Морозкиной

CCXXX. «Я прежде плакал, а теперь пою…» Перевод З. Морозкиной

CCXXXI. «Я жил, довольный жребием своим…» Перевод З. Морозкиной

CCXXXII. «Был македонский вождь непобедим…» Перевод Е. Солоновича

CCXXXIII. «Себе на счастье видел я светило…» Перевод С. Ошерова

CCXXXIV. «Приют страданий, скромный мой покой…» Перевод Е. Солоновича

CCXXXV. «Увы, Амур меня неволит снова…» Перевод Е. Солоновича

CCXXXVI. «Амур, я грешен, но для оправданья…» Перевод С. Ошерова

CCXXXVIII. «Все сочеталось в нем: высокий гений…» Перевод С. Ошерова

CCXL. «Молю Амура снова я и снова…» Перевод С. Ошерова

CCXLI. «Мой господин, чей власти необорной…» Перевод С. Ошерова

CCXLII. «Взгляни на этот холм, взгляни вокруг…» Перевод З. Морозкиной

CCXLIII. «Здесь, на холме, где зелень рощ светла…» Перевод С. Ошерова

CCXLIV. «Я сам в беде и злейших бедствий жду…» Перевод С. Ошерова

CCXLV. «Позавчера, на первом утре мая…» Перевод З. Морозкиной

CCXLVI. «Смотрю на лавр вблизи или вдали…» Перевод Е. Солоновича

CCXLVII «Возможно, скажут мне, что, славя ту…» Перевод Е. Солоновича

CCXLVIII. «Нельзя представить, сколь щедра Природа…» Перевод Е. Солоновича

CCXLIX. «Я вспомню этот день — и цепенею…» Перевод А. Парина

CCL. «В разлуке ликом ангельским давно ли…» Перевод Е. Солоновича

CCXLI. «Сон горестный! Ужасное виденье!..» Перевод Вяч. Иванова

CCLII «Смущенный духом, то пою, то плачу…» Перевод А. Парина

CCLIII. «О сладкий взгляд, о ласковая речь…» Перевод А. Эфроса

CCLIV. «Я о моей врагине тщетно жду…» Перевод Е. Солоновича

CCLV. «Любовникам счастливым вечер мил…» Перевод Е. Солоновича

CCLVI. «О, если бы я мог обрушить гнев…» Перевод А. Ревича

CCLVII. «Прекрасные черты, предел моих желаний…» Перевод А. Ревича

CCLVIII. «Искрились ясных глаз живые свечи…» Перевод А. Ревича

CCLIX. «Всегда желал я жить в уединенье…» Перевод Ю. Верховского

CCLX. «Мне взор предстал далекою весною…» Перевод Е. Солоновича

CCLXI. «Той, что мечтает восхищать сердца…» Перевод Е. Солоновича

CCLXII. «Жизнь — это счастье, а утратить честь…» Перевод Е. Витковского

CCLXIII. «Высокая награда, древо чести…» Перевод Е. Солоновича

НА СМЕРТЬ МАДОННЫ ЛАУРЫ

CCLXV. «Безжалостное сердце, дикий нрав…» Перевод Е. Солоновича

CCLXVI. «Синьор, я вечно думаю о Вас…» Перевод Е. Витковского

CCLXVII. «Увы, прекрасный лик! Сладчайший взгляд!..» Перевод Ю. Верховского

CCLXIX. «Повержен Лавр зеленый. Столп мой стройный…» Перевод Вяч. Иванова

CCLXXI. «Горящий узел, двадцать один год…» Перевод Ю. Верховского

CLXXII. «Уходит жизнь — уж так заведено…» Перевод Е. Солоновича

CCLXXIII. «Зачем, зачем даешь себя увлечь…» Перевод Е. Солоновича

CCLXXIV. «Покоя дайте мне, вы, думы злые…» Перевод Ю. Верховского

CCLXXV. «Глаза мои! — зашло то солнце, за которым…» Перевод Н. Матвеевой

CCLXXVI. «Лишь образ чистый, ангельский мгновенно…» Перевод Ю. Верховского

CCLXXVII. «Коль скоро бог любви былой завет…» Перевод Е. Солоновича

CCLXXVIII. «Она во цвете жизни пребывала…» Перевод Е. Солоновича

CCLXXIX. «Поют ли жалобно лесные птицы…» Перевод Вяч. Иванова

CCLXXX. «Не знаю края, где бы столь же ясно…» Перевод Е. Солоновича

CCLXXXI. «Как часто от людей себя скрываю…» Перевод Ю. Верховского

CCLXXXII. «Ты смотришь на меня из темноты…» Перевод Е. Солоновича

CCLXXXIII. «Ты красок лик невиданный лишила…» Перевод Е. Солоновича

CCLXXXIV. «Столь краток миг, и дума столь быстра…» Перевод Е. Солоновича

CCLXXXV. «Не слышал сын от матери родной…» Перевод Вяч. Иванова

CCLXXXVI. «Коль скоро вздохов теплую волну…» Перевод Е. Солоновича

CCLXXXVII. «Сеннуччо мой! Страдая одиноко…» Перевод Ю. Верховского

CCLXXXVIII. «Моих здесь воздух полон воздыханий…» Перевод Ю. Верховского

CCLXXXIX. «Свой пламенник, прекрасней и ясней…» Перевод Вяч. Иванова

CCXC. «Как странен свет! Я нынче восхищен…» Перевод Ю. Верховского

CCXCI. «На землю златокудрая Аврора…» Перевод Е. Солоновича

CCXCII. «Я припадал к ее стопам в стихах…» Перевод Е. Солоновича

CCXCIII. «Коль скоро я предвидеть был бы в силе…» Перевод Е. Солоновича

CCXCIV. «Она жила во мне, она была жива…» Перевод А. Ревича

CCXCV. «Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз…» Перевод А. Ревича

CCXCVI. «Я прежде склонен был во всем себя винить…» Перевод А. Ревича

CCXCVII. «В ней добродетель слиться с красотою…» Перевод А. Эфрон

CCXCVIII. «Оглядываюсь на года былого…» Перевод Ю. Верховского

CCXCIX. «Где ясное лицо, чей взгляд мне был приказом?..» Перевод А. Ревича

CCC. «Завидую тебе, могильный прах…» Перевод А. Эфроса

CCCI. «Дол, полный звуков пеней повторенных…» Перевод Ю. Верховского

CCCII. «Восхитила мой дух за грань вселенной…» Перевод Вяч. Иванова

CCCIII. «Амур, что был со мною неразлучен…» Перевод Е. Солоновича

CCCIV. «Когда любовь, как червь, точила ум…» Перевод А. Парина

CCCV. «Душа, покинувшая облаченье…» Перевод А. Парина

CCCVI. «Светило, что направило мой шаг…» Перевод А. Парина

CCCVII. «Я уповал на быстрые крыла…» Перевод Е. Солоновича

CCCVIII. «Той, для которой Соргу перед Арно…» Перевод Е. Солоновича

CCCIX. «Лишь ненадолго небо подарило…» Перевод Е. Солоновича

CCCX. «Опять зефир подул — и потеплело…» Перевод Е. Солоновича

CCCXI. «О чем так сладко плачет соловей…» Перевод Вяч. Иванова

CCCXII. «Ни ясных звезд блуждающие станы…» Перевод Вяч. Иванова

CCCXIII. «О ней писал и плакал я, сгорая…» Перевод А. Эфрон

CCCXIV. «Душа, свой путь утрат ты предвещала…» Перевод Ю. Верховского

CCCXV. «Преполовилась жизнь. Огней немного…» Перевод Вяч. Иванова

CCCXVI. «Я гнал войну, я бредил скорой встречей…» Перевод А. Парина

CCCXVII. «Амур меня до тихого причала…» Перевод А. Эфрон

CCCXVIII. «Когда судьба растенье сотрясла…» Перевод Е. Солоновича

CCCXIX. «Промчались дни мои быстрее лани…» Перевод Е. Солоновича

CCCX. «Как встарь, зефир над нежными холмами…» Перевод Ю. Верховского

CCCXI. «Тут не гнездо ли Феникса живого?..» Перевод Ю. Верховского

СССХ XII. «Нет, не читать без судорог ума…» Перевод А. Парина

CCCXXVI. «Теперь жестокой дерзости твоей…» Перевод Е. Солоновича

CCCXXVII «Дыханье лавра, свежесть, аромат…» Перевод В. Левика

CCCXXVIII. «Последний день — веселых помню мало…» Перевод В. Левика

CCCXXIX. «О час, о миг последнего свиданья…» Перевод Е. Солоновича

CCCXXX. «Прекрасный взор мне говорил, казалось…» Перевод Е. Солоновича

CCCXXXIII. «Идите к камню, жалобные строки…» Перевод А. Эфрон

CCCXXXIV. «Коль верности награда суждена…» Перевод З. Морозкиной

CCCXXXV. «Средь тысяч женщин лишь одна была…» Перевод Е. Витковского

CCCXXXVI. «Я мыслию лелею непрестанной…» Перевод Вяч. Иванова

CCCXXXVII. «Мой лавр любимый, ты, с кем не сравнится…» Перевод Е. Солоновича

CCCXXXVIII. «Ты погасила, Смерть, мое светило…» Перевод В. Левика

CCCXXXIX. «С тех пор как небо мне глаза раскрыло…» Перевод З. Морозкиной

CCCXL. «Мой драгоценный, нежный мой оплот…» Перевод Е. Солоновича

CCCXLI. «Чья доброта на небо вознесла…» Перевод Е. Солоновича

CCCXLII. «Питаю сердце тем, чего довольно…» Перевод З. Морозкиной

CCCXLIII. «Ни взгляда, ни лица, ни золотого…» Перевод З. Морозкиной

CCCXLIV. «Быть может, сладкой радостью когда-то…» Перевод Е. Солоновича

CCCXLV. «Любовь и скорбь — двойная эта сила…» Перевод Е. Солоновича

CCCXLVI. «Когда она почила в Боге, встретил…» Перевод Вяч. Иванова

CCCXLVII. «О Госпожа, с началом всех начал…» Перевод З. Морозкиной

CCCXLVIII. «От облика, от самых ясных глаз…» Перевод З. Морозкиной

CCCXLIX. «Я поминутно, мнится мне, внемлю…» Перевод Ю. Верховского

CCCL. «Богатство наше, хрупкое как сон…» Перевод Е. Солоновича

CCCLI. «Суровость неги, мягкость отклоненья…» Перевод Ю. Верховского

CCCLII. «Блаженный дух, ко мне, средь дум своих…» Перевод А. Эфроса

CCCLIII. «Пичужка, ты поешь ли, улетая…» Перевод Ю. Верховского

CCCLIV. «Амур, благое дело соверши…» Перевод Е. Солоновича

CCCLV. «О время, ты в стремительном полете…» Перевод Е. Солоновича

CCCLVI. «В мой угол аура веет — и впиваю…» Перевод Ю. Верховского

CCCLVII. «Мне каждый день — длинней тысячелетий…» Перевод А. Парина

CCCLVIII. «От смерти горьким сладкий лик не стал…» Перевод А. Парина

CCCLXI. «Глас моего твердит мне отраженья…» Перевод Ю. Верховского

CCCLXII. «На крыльях мысли возношусь — и что же…» Перевод Е. Солоновича

CCCLXIII. «Смерть погасила солнце. Легче глазу…» Перевод З. Морозкиной

CCCLXIV. «Лет трижды семь повинен был гореть я…» Перевод Вяч. Иванова

CCCLXV. «В слезах былые времена кляну…» Перевод Е. Солоновича

Оглавление

ПИСЬМО К ПОТОМКАМ

На жизнь Мадонны Лауры

На смерть Мадонны Лауры

СОДЕРЖАНИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg