A moongate in my wall: собрание стихотворений

Жанр:

Поэзия

Автор:

Мария Генриховна Визи

«A moongate in my wall: собрание стихотворений»

801

Описание

Мария Визи (1904-1994) – поэтесса «первой волны» русской эмиграции. Данное собрание стихотворений, изданное в США, под редакцией Ольги Бакич, наиболее полное на данный момент собрание ее поэтических произведений и переводов. Издание состоит из 4 частей и включает в себя: 1. Три опубликованных сборника М. Визи: 1929, 1936 и 1973 гг. 2. Стихотворения, не вошедшие в сборники, написанные на русском языке. 3. Стихотворения, не вошедшие в сборники, написанные на английском языке. 4. Неопубликованные переводы Вступительная статья и комментарии на английском языке.

читать постранично

Настроики

Фон текста:

Текст
Текст
Текст
Текст

Аа
Roboto
Аа
Garamond
Аа
Fira Sans
Аа
Times

A moongate in my wall: собрание стихотворений (fb2) - A moongate in my wall: собрание стихотворений 865K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мария Генриховна Визи

Мария Визи. A moongate in my wall: собрание стихотворений

Boris Thomson. Foreword

Mary Custis Vezey is a little-known poet of the Russian post-1917 diaspora. She is unusual among emigre writers for two reasons: first, that she spent most of her life in China or the United States, and so did not consider herself an emigre; and second, that she wrote in both Russian and English (indeed her first book contains poems in both languages). She comes from the Chinese branch of the Russian diaspora; its work is much less well-known than those of the European and North American emigre communities.

Mary Vezey published three books of lyric poetry in her lifetime, and many individual poems in a variety of journals and occasional collections. She was also a translator into both Russian and English. Most of her poems are less than twenty lines long, and only a few run to more than fifty. Like many Russian poets who grew up in the 1920s, she chose to follow the more conservative styles of Blok (1880–1921), Gumilev (1886–1921), Akhmatova (1889–1966), and Esenin (1895–1925) — indeed she translated poems by the first three of these — as representatives of a culture that seemed under threat from the Revolution. This allegiance takes the form of themes (in particular, nostalgia and escapism), imagery, rhymes and rhythmic preferences. In her first collections (1929 and 1936) her own individuality is often obscured by these more powerful voices, but her work of the 1950-1980s is more independent. She displays a great interest in technique; several poems exhibit a new rhyming virtuosity, while quite a few are unrhymed, which was unusual in the tradition which she had previously followed. An unexpected development of this period is the attempt to work in the conventions of classical Chinese poetry, which she also translated in these years. In her translations, she shows a widening of interests, not just in the favourite poets of her youth, but also in such difficult poets as Marina Tsvetaeva, of whom she produced some of the best translations in English known to me.

Dr Bakich has performed a valuable service in assembling this collection from a host of rare and almost inaccessible literary journals. It will introduce readers to a new voice in Russian poetry, quiet, perhaps, but once one has caught its tone, individual and memorable. Mary Vezey may be a minor poet, but she is a real poet, none the less.

Boris Thomson

Professor Emeritus

University of Toronto

Ольга Бакич. Введение(на англ. языке)

This book will bring belated recognition and appreciation to a bilingual poet, Mary Custis Vezey (1904–1994), who has left us a fine heritage of published and unpublished works.

Born in New York of a Russian mother and an American father, she lived in Russia, China, and the USA. Her three collections of predominantly Russian poetry came out in the cities of Russian emigration — Harbin (1929), Shanghai (1936), and San Francisco (1973) — and some of her poems appeared in Russian emigre periodicals. Her Russian poetry belongs to the splendid literature created by the first-wave emigres, forced to leave Russia after the 1917 Revolution and the Civil War. In the Russian diaspora in China, her contemporaries included lustina Kruzenshtern-Peterets (19031983), Marianna Kolosova (1903–1964), Nikolai Peterets (1907–1944), Olga Skopichenko (1908–1997), Natalia Reznikova (1908–1998?), Nikolai Svetlov (1908–1970?) and Sergei Sergin (1908–1934). In Europe and the USA, she belongs to the generation of Nina Berberova (1901–1993), Vladimir Smolenskii (1901–1961), Boris Poplavskii (1903–1935), Sofia Pregel' (1904–1973), Gertruda Vakar (1904–1973), Jurii Ivask (1907–1986), Jurii Mandel'shtam (1907–1943), Lazar' Kel'berin (1907–1989), Anatolii Shteiger (1907–1944), Lidila Alekseeva (1908–1989), and Igor' Chinnov (1909–1996).

At the same time, Mary Vezey was an American poet: both the Russian and the English language were native to her. All her life she felt that she had “two homes»[1].I In 1990, she wrote: "In Russia my poems are now published as emigre poetry, but I am not an Emigre at all. Although I write in Russian, I am an eleventh-generation American! Recently, a wonderful (though terrifying) series 'The Civil War' was shown on television, and I felt it very keenly. I saw several of my relatives (southerners) there. When my schoolmates in a Russian school had asked me who I was, a Russian or an American, I had proudly answered that I was hundred per cent Russian and hundred per cent American»[2]. She also deeply loved China, the home of her youth; the images of these three countries intertwine in a dreamy surrealist image in a late, unfinished poem (poem 486)[3]. "Even if I'll never sail / in my tiny boat, / neither in dreams, nor awake, / on the Amazon, / yet I will always, / as long as I live,/keep the memory of the Neva River/on a Chinese junk-boat."

Mary Custis Vezey, or Mariia Genrikhovna Vizi (as she was known in Russian), was born on 17 January 1904 in New York. Her father, Henry Custis Vezey (1873–1939) was an American. His ancestors moved from England to the USA at the beginning of the 17th century and became related to the American family Custis, to the first American president George Washington, and to General Lee, the leader of the Confederates in the American Civil War. As a young man, Henry Custis Vezey went to Europe, studied languages, and worked in Paris. At the end of the 19th or in the early 20th century, he worked at the American Embassy in St. Petersburg, becoming a Vice-Consul in 1914. During the First World War, he edited and published an English-language newspaper Russian Daily News, and later a bulletin Russkih News Letter (Translations from Russian Newspapers)[4]. Genrikh Genrikhovich Vizi, as Russians called him, came to speak perfect Russian. He married Mariia Platonovna Travlinskaia (1974–1950), granddaughter of an archpriest of the lsaakievskii Cathedral, M.F. Raevskii, and they had two children: Vladimir (12 July 1902) and Mary (17 January 1904).

Mary Vezey was four weeks old, when the family returned to Russia from a visit to New York. In St. Petersburg, Vladimir and Mary grew up bilingual, if not trilingual: Russian, English, and French. Her French was such that she wrote poems in French as well, but they were not preserved, as she modestly felt that they "should be first shown to a person who knows the language properly, not the way I do."[5] Her Russian childhood was happy: a good school, theatres, ballets, concerts, vacations at Kuokkala on the shores of the Gulf of Finland, Finland then being a part of the Russian empire. Known as "the Northern Riviera," Kuokkala was a resort popular among Russian artistic and literary circles, and several prominent writers and painters had cottages there.

After the 1917 Revolution in Russia, Henry Vezey was transferred to the American Consulate in Harbin. The family thus settled in China, but Harbin, a major railway junction of the Chinese Eastern Railway built by Russia in 1898–1903, was in many respects a Russian city. By 1917, the junction had grown into a large city of some 70 thousand Russian and Chinese inhabitants. In the early 1920s, the population rapidly increased with the arrival of some 200 thousand Russian emigres. For some time after the Russian Revolution, the Chinese Eastern Railway retained its old, predominantly Russian administration, and Harbin had Russian churches, clubs, theatres, schools, and several post-secondary institutions. In spite of the drastic political changes of the 1920s and 1930s, the diminishing population of Harbin Russians succeeded in maintaining a semblance of Russian pre-revolutionary life until the end of the Second World War.

In the early 1920s, Henry Vezey became editor-publisher of the Harbin English newspaper Russian Daily News, soon renamed Harbin Daily News, registered at the American Consulate-General in Harbin. The newspaper had supplements in Russian. The forced move from St. Petersburg (renamed Petrograd in 1914) across Russia on the brink of the devastating Civil War to distant and unknown China was a great change for his fourteen-year-old daughter. In a poem written in 1921, she addressed the poet A.S. Pushkin, saying that had "the great Russian genius" been alive, "your heart would have constricted with a terrible pain,/You would have burned with pain and shame/For that Russia, which always / Seemed holy" (poem 268).

She started writing poetry at the age of six. Her first efforts were in Russian, and a teacher, impressed by a poem submitted in class, began her encouraging comment with the words "To the Future Poet."[6] At sixteen, Mary Vezey wrote: "I don't want to be a poet / In order to enjoy poetic laurels, /And not in order to shine /With an empty glory in this world," foreseeing a life guided not by the approval of others, but by inspiration and by "one glorious realization / That I am a poet, for that's what happiness is!" (poem 247). In an early English poem, "A Prayer" (poem 493), she said: "Give me the soul of a poet,/That's filled with music and love…" At the same time, the seventeen-year old poet observed with a touch of humour: "Alas, the languages of all the world's nations / Are so poor that the word "poet" / Is a definition of Shakespeare / And … (oh, innocent satire!) / Of me; there is no other" (poem 270).

Favourite poets of her childhood were A.S. Pushkin and M.lu. Lermontov. Adolescence and youth brought admiration for the Silver Age of Russian poetry, particularly for Alexander Blok, Nikolai Gumilev, and Anna Akhmatova. Blok was seen as the very essence of poetry: "in our youth we were 'discovering' Blok on our own, we fell in love with him, and this love stayed with us for the rest of our lives. (…) There will be no other Blok for us."[7]

In Harbin, Mary Vezey continued her education at the prestigious Girls' School of the Harbin Commercial Schools. Musia, as Russian friends called Mary, retained fond memories of this excellent Russian school and formed several lifelong friendships there. In 1921–1922, she studied at the North China American School run by the American Presbyterian Mission for children of American missionaries and other English-speaking foreigners, in the city of Tongzhou near Beijing. Her English poems of these years (poems 500, 501) and an imaginary diary of her future life as a painter appeared in the school annual N.C.A (The North China American)[8]. In the spring of 1922, Mary Vezey graduated from both the North China American School and the Harbin Commercial Schools[9], and worked for a couple of years as a secretary to Howard Lee Haag, Chief Secretary of the Harbin branch of the YMCA. The branch, opened in the early 1920s, maintained a Russian gymnasium, various professional evening courses for Russian emigres, and several sport and cultural organizations and activities.

In 1925, Mary Vezey sailed, via Japan, to the USA to study at Pomona College (presently one of the six Claremont Colleges) in Claremont, California; her major was Languages and Literatures. In her two academic years at Pomona, she participated in the YWCA, Le Cercle Franca is, the Daubers Art Club, and the Cosmopolitan Club, the latter promoting friendship and understanding between Americans and foreign students. She also worked on Metate, an annual publication by the junior class. Her poetry in English gained recognition, and she was invited to join the Scribblers Society, founded in 1913 by Professor William Sheffield Ament. Membership, limited to twelve, was by invitation only and based on writing ability. The Society's journal, Scribblers Magazine, renamed Manuscript in 1925, published her article "Chinese Poetry during the T’ang Dynasty" and two poems, one of which, "Chinese Serenade" (poem 69), was awarded an honourable mention by the journal Inter-Collegiate World and reprinted.[10]

Returning to Harbin, Mary Vezey worked for her father's newspaper and at various firms which required knowledge of both Russian and English. She continued to write poetry, but did not participate in the "Young Chu-raevka," a Harbin literary circle established at the YMCA by its Russian secretary, Harbin poet Aleksei Achair (Aleksei Alekseevich Gryzov, 1896–1960). Its young members (future Harbin and Shanghai poets Larissa Andersen, Georgii Granin, Valerii Pereleshin, Nikolai Peterets, Sergei Sergin, Nikolai Shchegolev, Vladimir Slobodchikov, Mikhail Volin, and others, most a little younger than she was) held literary and cultural evenings, invited guest speakers, and formed a poetry workshop to read and discuss their works. Henry Vezey was on the Board of Directors of the Harbin YMCA, and it is noteworthy that it was not one of the many Harbin Russian newspapers, but Henry Vezey's American Harbin Daily News that published six weekly issues of the circle's literary newspaper as a supplement.[11]

As one Harbin poet and journalist recalled, "Mary Vezey, slim Musia, American by father, Russian by mother, by-passed 'Churaevka/ She knew many of its members; she had attended the same school with many of them. Her family was well known in the city; everyone knew her father, the editor of the only American newspaper in the city. Musia, had she wished, could easily have caused a sensation, but she did not strive to publish or to recite her poetry, she was 'hiding/ and only a few had a chance to appreciate her musical, pure lyrics. Finally, she was talked into publishing a book of poetry. It came out in Harbin and was quickly sold out."[12]

This book was her first collection, simply entitled Stikhotvoreniia (Poems), with an epigraph from Anna Akhmatova; "The body cannot live / without the sun, the soul — without a song."[13] Among many Russian books published in Harbin at the time, it stood out by being bilingual. The cover in Russian was followed by two title pages, in Russian and in English. The book contained 127 poems in Russian, 13 poems in English, 11 translations from Russian into English, 8 translations from English into Russian, and one poem in two versions, Russian and English. Many poems are dedicated to Blok who is presented as a heavenly genius, a teacher, a leader: "I would have given half of my life /just to know definitely / that my song is at least a weak reflection / of his broken reed" (poem 134).

The collection was well received. Arsenii Nesmelov (Arsenii Ivanovich Mitropol'skii, 1889–1945), a most prominent older poet in Harbin, called Mary Vezey "an artist who has fully integrated the technique of Russian symbolism" and continued: "Those strings of Blok's lyre that sound like imitations of Gypsy songs or romances are still easily and eagerly understood by mass consumers of poetry. But Blok as a mystic, Blok as a poet, with his unique feeling for Russia, is disappearing, retreating further and further, and with each passing year becoming harder and harder to understand. That's why this book of poetry, addressed to Blok, and, moreover, written by an American, deserves special attention. The book is interesting in its orientation towards Russian symbolism. The poems to Blok are the best in the collection. (…) The entire book is an echo of Blok (…) though sometimes one can hear Akhmatova and Gumilev. As a student of Russian symbolism, the poet excels." Nesmelov, however, warned: "With her talent, which is definitely felt in some poems, the poet cannot for long follow this path that will inevitably lead her to a creative dead-end— Sooner or later she will have to pave her own way."[14] He later inscribed an offprint of his poem "Cherez okean" (Across the Ocean)[15]: "To Mary Vezey — to a great poet. 25/XI/1931. Arsenii Nesmelov."

All her life she kept both the offprint and the envelope in which it was sent to her.

Another review, by Harbin poet Vasilii Loginov (1891–1946), criticized her poetry for "unusual, perhaps excessive, grammatical correctness" and argued that some sentences did not sound quite Russian. Further shortcomings, in his opinion, were "the youthful insignificance of the majority of poems," "the almost complete absence of sexuality," and "almost no lyrics and erotica." On the other hand, Loginov praised an "almost Levitan-like feeling for landscape" and "the great significance and force" of some poems. His conclusion was that "a certain poetic and artistic taste (…) was apparently formed by such perfect masters as Blok and Gumilev, who stretched a blessing hand over all Vezey's poems."[16] Not knowing English, neither Nesmelov, nor Loginov mentioned the English poems and translations.

The collection was welcomed in Claremont; a reviewer particularly noted that "one poem is entitled 'Claremont/ though it is in Russian, a tantalizing combination which was a great disappointment to everyone who wanted to read it." The translation of the poem (poem 28) into English by Professor Dietrich Neufield of Pomona College and Linda Schroeder, completed the review.[17]

At the end of the 1920s and beginning of the 1930s, Mary Vezey turned to translating Russian emigre poetry. Responding to her translations of his poems, a Paris poet Lazar' Kel'berin wrote: "You translate with surprising precision, retaining naivete, meaning and style; you are very talented. Moreover, you are doing a valuable cultural work by translating Russian poets who write in foreign lands and introducing them to English readers." The praise was combined with advice: "That's why, Miss Mary, 1 believe that it is better to give English readers samples of true and great poetry, that of Blok and Gumilev; add O. Mandel'shtam, A. Akhmatova, N. Otsup, G. Adamovich, Vladislav Khodasevich, but not us, the young ones, the beginners, who might give uninitiated readers a false impression of Russian poetry. Of course, what young poet would not be flattered to be published, translated! But one cannot publish Blok and, for example, me together. Under one cover one should publish poetry of an approximately equal value. If you like, send me a few translations of Blok and Gumilev."[18] Another Paris poet, Vladimir Smolensk», wrote that although he did not know English, "people who know English tell me that the translations were done very well. Therefore, I ask you to accept my most sincere gratitude. As for including my poems in the collection which you want to publish, of course I shall be very glad and I give you my full permission."[19] Both Kel'berin and Smolenskiy asked the same question: "Do you write poetry in Russian?"

By the end of 1920s, the political situation in northeast China (called Manchuria by the foreigners) had changed. Since 1924, the Chinese Eastern Railway had been operated jointly by the USSR and the Chinese Republic, but their relations steadily worsened. In 1929, a serious conflict led to military action on the west border, easily won by the USSR. In autumn 1931-winter 1932, Japan occupied the three northeast provinces of China and in March 1932 established the puppet state of Manchukuo. Two years later, Manchukuo was transformed into the Great Manchu Empire with the puppet emperor Pu Yi on the throne. The USSR was forced to sell its share of the Chinese Eastern Railway to Japan in 1935 and pull out of the area.

Henry Vezey's newspaper Harbin Daily News closed in 1932, and in 1933 the Vezey family moved to Shanghai, as many Harbin Russians did in the 1930s. Shanghai was too international to allow for the creation of the Russian atmosphere typical of Harbin, but nevertheless there was some Russian cultural and literary life, including publication of books, newspapers, and journals. In Shanghai, Mary Vezey worked for foreign firms and continued to write poetry and some short stories, the latter published under a pseudonym of A. Raevskaia.[20]

Her second collection of poetry came in 1936. Entitled as simply as the first one, Slikholvoreniia (Poems), but numbered II, it contained 52 poems, all in Russian. Most copies of this collection were allegedly "eaten by rats" during the 1937 Japanese attack on Shanghai, as Mary Vezey was later informed by the publishers V.P. Kamkin and Kh.V. Popov,[21] Like the first collection, it became a bibliographical rarity.

Reviewing the second collection, Harbin poet Natalia Reznikova wrote that in Vezey's poetry "the influences of A. Blok and Anna Akhmatova are organically intertwined. (…) However, Blok's motifs provide relief from the concrete, earthly, sensual "Akhmatova style" and impart transparency, detachment, and a seraphic quality to her current poems. M. Vezey's own independence is felt in precisely this combination of almost incompatible elements. (…) It's true that the metre is not always strictly observed, and some poems are technically weak, but this lack of technique in Vezey's poetry does not irritate. There is something of wildflowers, of unmowed meadows, in these inconsistent lines, broken like intakes of breath."[22] An anonymous reviewer admired "the purest lyricism" and "the melancholic mood of the author," while in another unsigned review it was pointed out that "her main inspiration is Blok and Gumilev" and she was praised for her "poetic competence," "lines impeccable in their rhythm and metre" and "noble simplicity."[23]

The collection was noticed in Europe. In 1937, the Shanghai-Paris journal Russkie zapiski (Russian Notes) reviewed several books published in Shanghai. The reviewer, concealed under the initials I.F., commented on Mary Vezey's poetry: "in the first collection, the Russian poems seemed like a translation from English, and the English poems a translation from Russian." This second collection, he continued, shows hard work, but new poems "lack independence. One feels the influence of Blok, of the lyrical poetry of Gumilev, and most of all of Akhmatova. These are real 'women’s' poems. Most of them are sad love lyrics."[24]

At the end of the 1930s, the Si no-Japanese War was raging in China, and the Second World War was about to engulf the world. In 1939, the Vezey family left China for San Francisco, a city favoured by many Russians from China. Mary Vezey's father, who had fallen seriously ill in Shanghai, died soon after their arrival in 1939; her mother in 1950. In September 1940, Mary Vezey married Evgenii Fedorovich Tourkoff (1908–1981), a Harbin Russian, a graduate of the Harbin Polytechnic Institute, an engineer, and soon they had a daughter Olga. In the 1960s, Mary Vezey worked as an assistant secretary to Professor Edwin B. Boldrey, a prominent neurosurgeon and Chairman of Neurological Surgery at the University of California Medical Center.

She continued to write and translate, and her poems appeared in emigre periodicals in the USA and Europe. Eight poems were included in Sodruzhestvo (Concord) (Washington, 1966), a significant collection representing the work of 75 living Emigre poets. In the 1960s, she offered a collection of her translations of the emigre poets Dmitrii Klenovskii and Vladimir Smolenskii to the Wesleyan University Press, Connecticut, explaining in the proposal: "Klenovsky (now living in Germany) is regarded as the most important of the Russian emigre poets. (…) He is quite unknown in English, although represented in an anthology published by Edinburgh University, as well as in an important German anthology. Smolensky, who died in Paris in 1961, was another Emigre who attained lasting fame among readers of Russian poetry. Both men will be read and admired long after Evtushenko and Voznesensky are forgotten."[25] At the time, however, there was not much interest in emigre poets, and no publisher was found.

In 1973, her third collection, Golubaia trava (Blue Grass), dedicated to her husband, came out in San Francisco. It contained 47 poems in Russian; sixteen came from the second collection, one had already appeared in the Paris journal Vozrozhdenie (Resurrection), and another both in Vozrozhdenie and in the collection Sodruzhestvo. All are undated, and only the reader familiar with the second collection can see what is new.

Iu.V. Kruzenshtern-Peterets, a former Harbin poet and journalist, praised the poet in her review for "powerful and beautifully polished" poems, for "mystical," "Blok-like" pictures, and for Gumilev's motifs, reserving special praise for the poem "Etiud" (Etude) (poem 233). She had reservations about the key poem "Ostrova" (Islands) (poem 214): it lacked "the music inherent in the poet's works, and the precision of line," and 'suffered from rhetoric."[26] In a radio broadcast for "The Voice of America," Iu.V. Kruzenshtern-Peterets said that in Mary Vezey's poetry "one can trace some influence of the symbolists as is evident from the very title of the book. 'Blue grass' grows on an island yet unseen by man; perhaps it is a magical country, perhaps a paradise. At the same time, in Mary Vezey's poetry one can find an affinity with acmeism: dislike of formal pretentiousness, fineness of line, genuine lyricism, and, the main thing, melodiousness. Her poems sing."[27]

Another reviewer, the priest A. Pavlovich, praised "the exceptional sincerity of the poet," "the fine cast of her heart," "the high personal expectations," "the exemplar)' form of her presentation," "her simplicity" and "her serenity,"[28] while in the opinion of the emigre poet lu. Terapiano the poems "bear evidence of great experience: they are not only sincere, but also well reasoned, inwardly focused, and concentrated. In her poetry, ordinary pictures of nature, urban landscapes, and daily surroundings common to us are always related to personal feelings and are perceived both here, on earth, and on a higher plane. I… J With short broken lines and the simplest images she can give a picture filled with inner content and great concealed meaning."[29]

Emigre poet Valerii Pereleshin thought very highly of Vezey's poetry, writing to her about the poem "Как strashno odinoki my na svete" (How terribly lonely we are in this world) (poem 244): "Harbin can be proud of you as a poet. The poem is beautiful and technically perfect. 1 must say that I am waiting for your book with impatience. And 1 foresee that 'the universal scale' of ЈmigrЈ poetry will shift as soon as this future book comes out. (…) And another special praise: your rhymes are precise, taken from the living language, not composed."[30] In another letter, he defined her poetry as "poems with 'reticence' which have to be thought through. I love such poems. (…) I always welcome 'reticence': this is partly the influence of the Chinese classical poets who never dotted their 'i's. The reader was a participant in the creation. Poems with 'reticence' are far from 'nonsense.' They are also justified by the fact that poetic feeling is always irrational to some degree, not fully expressible. (…) It is great that you are sparing and laconic in your poems. I regard this as an ideal of poetic architecture. I think that Soviet poets are so long-winded because they are paid per line. No one pays emigre poets anything for their poetry."[31]

His review, however, expressed his contentious view of "women poets." On the one hand, he characterized Golubaia trava as "a collection of pure, good poetic quality, written by a woman-poet (zhenshchina-poet \." For him, many poems exhibit the style of "a poet, not a poetess" (poet, a ne poetessa) and in them "Pegasus takes flight, and the spirit touches the outlines of the beyond. I…) In spite of its purely feminine emotionality, Golubaia trava is an excellent book." On the other hand, he stated: "M. Vezey dedicates her third book to her husband, and this places her among the followers of Akhmatova. (…) As a poetess (poetessa J, M. Vezey is very strong, but for me personally, poetry begins at the place where the poetess ends and the poet begins. Mary Vezey has quite a few poems which are already free from emotionality which is hard to overcome, and one is extremely pleased by the poems where she speaks simply as a person, and not as a woman."[32] This chauvinistic prejudice and confusion of issues are reflected in Pereleshin's poem "Nochnie proletaiut poezda" (Night trains rush on), dedicated to Mary Vezey, where Pereleshin speaks of her "sadness with its enormous eyes," her barely audible voice, almost a whisper, and her "impersonal," "asexual" signature "M. Vezey."[33] Her surname, indeed, does not indicate gender in the way many Russian surnames do, but what he failed to understand was that this signature, instead of "Mary Vezey," meant that to a true poet gender did not matter.

In the 1970s and 1980s, Mary Vezey continued to write and translate in Russian and in English. In the summer of 1985, Mary Vezey and Valerii Pereleshin began working on an anthology of Russian poetry of China, tentatively entitled "U dobrogo drakona" (In the Home of a Kind Dragon).[34] The work took a lot of time and effort. Pereleshin soon bowed out, hoping that Leiden University would supplement his forthcoming memoirs "Dva polustanka" (Two Wayside Stations) with an anthology He informed Mary Vezey that the joint compilation was now hers alone and in the further correspondence kept calling it "your anthology." When Pereleshin's death on 7 November 1992 ended his indirect participation, Mary Vezey did not abandon the project: "1 hope to complete my literary work, no matter how insignificant it was, with this anthology.”[35] (…) The main desire and goal were to save this 'lost generation' and its valuable heritage from disappearance."[36]

In 1991, when Mar)' Vezey was asked about her next collection of poems, the answer was: "I have little time left, and I won't be able to accomplish much. I am not as strong as I used to be. But I would still like to publish three little books of mine: one of poetry (the last one), one of translations into English, and one more (a special one). But before that — not my poetry, but that of colleagues and friends who can no longer do it.[37] (…) I can't allow myself to publish something of mine; my goal is to preserve the unpublished works of my compatriots and colleagues."[38]

Mary Vezey died on 18 October 1994 in San Francisco.

In one early poem she wrote: "This is not a poem, this is the music of the soul" (poem 275), and musicality is inherent in her poetry, as it is for many romantics and symbolists who considered music the highest form of art. The tonality of her music is sadness; Blok's "heavy flame of sadness"[39] is the key to her entire poetry: "great sorrow is given to us, / and we carry it as a banner" (poem 180). Its root lies in the contrast between the crude, gray life on earth and the vision of the other, beautiful world: "the soul did not have enough words / to tell of the sadness of dreams" (poem 468). One of the key symbols of this other, invisible world is a star, and her first collection opens with a poem where a white star falls down "to a cold, dry reality" (poem 1). In a poem dedicated to her brother, the poet says: "We both came not from this world, / but from a different star /(…) we live with a blessed hope / to see that star again" (poem 54).

Sad love lyrics are prominent in her early poetry: "I wrote my poems not for you at all, / but for my dream" (poem 295). Over the years, this "sadness with its enormous eyes"[40] focuses on the sorrows of contemporary life: "there is so little warmth and joy in the world—/God, save and have mercy on people and animals!" (poem 441). The poet sees homeless, sick, old people, lost in a big city, hears an abandoned dog howling by locked gates, mourns the victims of the Civil War in Biafra and of the Vietnam War. Ten terse lines of "Nalet" lAir Raid) (poem 4B1) describe the bombing of a shipyard, the death of thirty-five children in an orphanage nearby, and the shooting down of an airplane. This dispassionate narrative is broken twice: in the second line, a woman's voice begs the pilot: "Take care! God be with you!/' and in the last line the same voice is barely able to contain its grief; "Only one did not come back — mine." The children in the enemy city perished, and so did the beloved who bombed it.

Compassion is powerfully expressed in the poem "Zhena Lota" (Lot's Wife), written in two versions, first in Russian and a year later in English. The theme had already been explored by Anna Akhmatova in her 1924 poem "Lotova zhena" (Lot's Wife), where Lot's wife becomes an image of an exile, ready to give her life for her loyalty to the past. Mary Vezey gives her last glance a different interpretation: Lot's wife tells how, unlike her "God-fearing and brave Lot," she ("And I–I am a woman,") could not walk away without looking back. For her, "sweet was the knowledge, even for a moment, / that at least one, perhaps an enemy or a friend, / on the brink of death, in semi-consciousness, felt the final farewell, / having seen the tremble of my powerless arms" (poem 377). The English poem (poem 533) expresses this with an even greater power and clarity:

I couldn't run away: I stopped and turned— What matter that the price I paid was life, was immortality? Perhaps in that brief moment some friend or enemy before he died breathed easier because he glimpsed, half-blinded, through fire and smoke, beneath a fallen pillar, my shaking arms stretched in a last farewell?

Loneliness is another key theme; "and no one will hear your voice in the night, / whether you shout or not" (poem 223).[41] Her third collection ends with a poem which says in part: "How frighteningly lonely we are in this world! / In a crowd of people such as us / we wander like lost children, / over the precipice of despair and darkness. / We are fated to face the solitary absence of a path/and an occasional impotent sadness…" (poem 244). Death condemns the living to loneliness; "You have left this world… but where to?/The earth is covered with darkness./(…) What am 1 going to do now / on my cold earth?" (poem 453). She sees her own death as sailing away: "My ship will depart in the same way / for unknown seas, in a desolate night,/and there will be no lighthouse on the rocks,/and not a single star will shine/in the sky, but the helm will turn quietly,/and the hum of the earth will grow quiet behind the stern" (poem 335). This last voyage will lead to those who have already left: "There we'll furl our sails. / The morning of meetings is not tar away!" (poem 457). An angel from an early poem who "opened the black gates of the quiet night" and "sad, sad, stood on guard" (poem 332), appears as a welcome image in one of the last poems: "the quiet angel over my shoulder / unlocks the door with his key, / and I enter where 1 need to / and find those I need" (poem 491).

Her poetry is filled with a deep awareness that "you are also a part / of this very life, and grass, and sky, / that the sky is quietly blue above you; / that you are the grass, the tiny insect, the sky, the sun, / the clump of earth by the roots of grass" (poem 229). People "in huge / cement and asphalt tombs / on the bottom of deep, stone wells" forget about "the gold of fallen leaves/' the autumn smell of mushrooms and wet earth, the rustling of wind in a large garden, and the simple beauty of nature (poem 376). Poems grieve the destruction of nature by urban sprawl: houses are built, paths disappear under the cement, small animals run away, and "only the clouds in the sky / remind of the perished miracle" (poem 433).

She paints with a beautiful symbolist palette. One of the dominant colours is white and its derivatives and compounds; frequent use of black and derivatives provides a powerful contrast Some poems resemble paintings done in black ink on white paper. In "Saleve" (poem 220), touches of silver and gold are added to a black and white landscape. Another colour of great importance is the light blue \goluboi) of the title of her third collection, the beloved colour of romantics and symbolists. Gray is reserved for cities with their enormous buildings, street hospitals, fences, dusty streets, and crowds.

Her poems tend to be short, mostly untitled, and resemble inner monologues. In some, the final line throws a new light on the entire poem. The "Byl okean surovyi tsveta stali" (The severe ocean was the colour of steel) (poem 482), describes a ship which makes it safe to harbour during a storm and the sailors happy that the emergency is over, and then culminates with the words: "But what the night promised, no one knew»." In another, recollection of a night walk through a forest and of coming to a river where "the quiet stretch of sand lay pink and golden" and fishermen greeted the sunrise, suddenly ends on the line: «At that time we did not even dream of the whirlpool of tears» (poem 483).

Her Russian poems generally follow traditional metrics and rhyme patterns, though her later poetry displays some most interesting departures from tradition. She admitted: «Many write without rhymes, but I am old fashioned and like music in poetry, but sometimes I love 'free verse' and write like that myself. But I have one self-imposed rule: either free verse, or rhyme, but if it is rhyme, then the entire poem is rhymed.»[42]

Mary Vezey's poems in English form about a quarter of her poetic heritage-As her translations from English show, she was interested in the American poetic renaissance at the beginning of the 20th century, particularly in the imagists Amy Lowell, John Fletcher, H.D., Carl Sandburg, Sara Teasdale, and others, and was the first to translate Edna St. Vincent Millay into Russian. Her English poetry is dominated by the same themes as the Russian: recollections of childhood vacations in Finland, dreams of becoming a poet, longing for a higher reality, alienation and loneliness, contrast between city and beloved nature, and the search for a path in life. However, her English voice tends to be more independent and assertive and sometimes displays touches of irony, rare in her Russian poetry. An interesting aspect of several later English poems is surrealism, evident in such poems as "Come to the classroom, padre, while the students" (poem 534) and "Night Dance" (poem 531).

The unfinished cycle "My China" occupies a unique place in her English poetry. Though she had lived in China for 21 years, there is but a little trace of China in her Russian poetry, which is generally typical of most Russian poets in China. She did not know Chinese, but was interested in Chinese poetry in English translations. At Pomona College, she published an article on the poets of the Tang dynasty, where she stressed that Chinese poems "are simple and seldom overburdened with useless words. Every word gives a concrete idea, and as a whole, the poem creates a brief, clear picture around which the reader's mind is left to build up the details. Impressionism is the keynote of Chinese poetry. (…) East meets West in the poetical mind."[43]

Most poems in this beautiful cycle begin with an epigraph composed in the style of a quotation from a Chinese poem, though one is taken from an actual poem by Bo Juyi. The poems present loving and attentive glimpses into Chinese nature and people. The cycle begins and ends with poems about poetry. The first (poem 543) describes the loving preparation of brushes, ink tablet, and a "small thick volume," where "the ivory-white rice paper page / is blank," for writing a poem. In the last (poem 561), the poet imagines how, centuries later, her "beautiful polished white bone" will be found in the Gobi desert by a child who "will take it to her father / to make her a flute / to sing a song."

Mary Vezey once wrote: "I know that I translate well (I can judge), and I love it very much."[44] She had an exceptional feel for languages and the gift of fully retaining lexical and semantic precision, rhythm, rhyme, and structure. On one draft, she scribbled that her translations were actually "transmutations — that's what these should really be called." She has the honour of being the first to traaslate Gumilev and Blok into English, and continued to translate Russian symbolist and acmeist poets throughout her life. She also translated many emigr6 poets. In the 1960s-1970s, she turned to translating some contemporary Soviet poets, such as P. Antokol'skii, E. Evtushenko, N. Zabolotskii, B. Okudzhava, N. Sidorenko, V. Soloukhin, as well J. Brodskii, but these translations have not been preserved. Her translations from French (Paul Verlaine, Blaise Cendrars), German (Heinrich Heine, R.M. Rilke), and Italian (Tosti) into Russian did not survive either, except for Paul Verlaine's poem "La ciel est, par-dessus la toit" (poem 570).

She also translated Korean poems of the XIII–XIX centuries into English from Russian translations in the collection Koreiskie shestistishiia (Korean Six-line Poems), published in Alma-Ata in 1956. These six-line poems (sidjo) appealed to her, because, as is pointed out in the Russian introduction to the original collection, they "present an aphorism expressed in images (…), paint a picture of nature in which the main thing is the mood, the feeling of the lyrical hero (…), (and) combine utmost laconism with exceptionally fine poetic instrumentation."[45] To some extent, this observation applies to her poetry as well.

The poetry of Mary Custis Vezey, which evolved from Russian symbolism, American imagism, and some thematic closeness to Chinese poetry, sings with the quiet and sad voice of an exceptional poet who saw life as a tragic contrast between the possibility of a different life and reality. The title of the present collection is chosen from a poem in the cycle "My China," where the poet describes strong, barred, and guarded gates, and says: "But I prefer a moongate in my wall— / an open gate that has no use for looks. / Come, let us walk right through and see the pines / shedding dark needles on the moonlit steps!" (poem 550). This truly reflects the essence of her personality and poetry.

This collection presents all the poems and translations by the poet that I succeeded in finding. They are numbered; the dates are Mary Vezey's, occasionally followed by her own question mark. In undated, unpublished poems, if the dating is my guess, it is given in square brackets.

Part One reproduces her three books: Stikhotvoreniia (Poems), Harbin, 1929; Stifdiotvoreniia II (Poems II), Shanghai, 1936; and Golubaia trava (Blue Grass), San Francisco, 1973, in their entirety. In Golubaia irava, the poems reprinted from the two earlier collections are omitted, but indicated in the appropriate places with the number assigned to them in this book and the first line.

Part Two presents unpublished poems written in Russian and not published in any of her collections, They are given in chronological order, and their publication in Emigre periodicals and collections, whenever known, is listed in the footnotes.

Part Three presents unpublished poems in English in chronological order and includes the cycle "My China."

Part Four consists of unpublished translations. It is divided into five sections: translations from English into Russian, from French into Russian, from Russian into English, from English translations of Chinese poetry into Russian, and from Russian translations of Korean poetry into Russian.

I thank Olga Tourkoff for materials from her mother's archive and for permission to publish the poetry.

I also thank Philippa Wallace Matheson for her excellent work on the typography of this book, and for many improvements in the Introduction and in the notes.

I am also grateful to Veronica Ahrens-Pulawska, Globus Bookstore, San Francisco, for her support and help in collecting and copying Mary Vezey's poems; to Jean Beckner, Special Collections Librarian, Pomona College, and to Beverly-Jene Coffman, Office Manager of the Office of Public Relations, Pomona College, Claremont, for materials on Mary Vezey's education and publishing at Pomona College; to Elena Chernyshev, Sydney, Australia, for the artwork in this book; to Dr. T. Jelihovsky-Wisely, Sydney, Australia, for materials about her friend, Mary Vezey; to Boris Thomson, Professor Emeritus, University of Toronto, for his help in working on this publication and for his Foreword; and to Steve Upton, USA, specialist on foreign education in China, for materials on the North China American School in Tongzhou.

Olga Bakich Toronto March 2005

Часть I. Стихотворения, опубликованные в сборниках

СТИХОТВОРЕНИЯ (ХАРБИН, 1929)

Невозможно жить Без солнца телу и душе без песни.

Анна Ахматова

1. «Туда, где острая гряда…»

Туда, где острая гряда на взморье есть утесов черных, метнулась белая звезда среди закатных туч узорных. Алмаз скатился с неба в пыль и умер, небо вспоминая. В холодную, сухую быль упала сказка неземная.

1928

2. «Я дивный храм построю в небе…»

Я дивный храм построю в небе — и будет в нем алтарь и трон — пока любовь в печальной требе еще умеет верить в сон. Пусть все, что мне могло светиться за черным краем пустоты, порывом воли воплотится в великий памятник мечты, и лучший зодчий не постигнет красы слепительной такой, как то, что мне мечта воздвигает своей невидимой рукой. И скажут все: «Нездешний гений, сильней какого только Бог, над нашим миром зол и тени такой дворец возвысить мог! Его небесное творенье, — то белый мрамор или сон?» И замолчат в оцепененье и золотой услышат звон.

7 июня 1928

3. «Проходи своей дорогой…»

Проходи своей дорогой и скрывайся в ночь, ведь народу встретишь много — промелькнут, и прочь… Я иду, шагов не слышу, не гляжу кругом, пусть садится день за крышу — не грущу о нем. Были тысячи прохожих в долгой череде, только не было похожих на тебя — нигде.

1928

4. «Есть темный грот в лесной глуби…»[46]

Есть темный грот в лесной глуби, куда не все смогли б добраться; и если любишь, то люби, но не проси меня остаться. Бывает слишком не понять ни лиц чужих, ни впечатлений, как будто нужно убежать от человеческих селений. Пусти меня. Я отойду от грубого людского гама затем, что я люблю звезду и песню рыцаря Вольфрама.

1927

5. «Луна — сегодня вечером рано…»

Луна — сегодня вечером рано (сегодня я все, что хочу, смогу) на небо, на синюю твою поляну, как только выйдешь, я прибегу! Рядом с тобою, на тихом поле, где звезды выросли — камыши, будет все меньше, все меньше боли в кувшинке белой земной души.

1927

6. «На дне глубоких призрачных озер…»

На дне глубоких призрачных озер, горящих блеском звездного пожара, мой город Китеж спрятан с давних пор. Я там живу. И я тебе не пара. Ты не поймешь: ведь это не дворцы тебе знакомой южной Атлантиды; издревле вдохновенные отцы туда скрывались от мирской обиды. Там поднялись высоко купола, и звон колоколов летит, играя, и ангельского светлого крыла ложится отблеск от конца до края. Там голоса людей звенят мечтой и светятся глаза бессловной песней, и нету жизни, радостнее той, и нету в мире стороны чудесней. Ты смотришь на меня, — а я стою, где ветер на воде играет тенью, и ухожу в холодную струю, к тебе недостижимому владенью. И песнями призывными тебе, пришедшему от чуждых мне скитаний, нельзя переменить в моей судьбе старинных чар и золотых преданий.

1926

7. «Ты пришел и постучался в дверь…»

Ты пришел и постучался в дверь, в домик мой, стоявший на пути. Я открыла. Что же делать мне теперь, если ты готовишься уйти? Ты забрел случайно; ты не знал, кто с приветом выйдет на крыльцо. Улыбнулся на прощанье, и пропал. — Мне твое запомнилось лицо.

1925

8. «Когда в открытое окно…»[47]

Tito

Когда в открытое окно вечерних улиц шум влетает бывает грустно и темно, — но сердце что-то ждет и знает. Его не трогает испуг от грубого людского тона и повторяющийся звук испорченного граммофона. Оно задумалось и ждет, и в темноте своей таится, и оттого еще живет, что верит: песня повторится, и позже, вдруг, затихнет все, и будет лишь звучать красиво «сон» кавалера des Grieux взамен трактирного мотива.

1928

9. «Красный колпак с зеленым…»[48]

(Your jester, Eva)

W.F.

At night I see the barges on the ocean, each light a spectre, every hull a ghost, and doubt within me stirs a strong commotion wonder if it's the sea or you I love the most. Far in the blackness, breaking loose its tether one after one, launches a fishing crew. Here on the beach where we have sat together, speechless, the sands keep footprints made by you. What can I know? I feel the whitecaps reaching only to quench the need of you in me. Coldheartedly the sea is always teaching that men are midgets. And I love the sea.

1926

16. «За рекою — отдаленный…»

За рекою — отдаленный медный звон монастыря… На курган посеребренный рассыпает свет заря. Долгим стоном звон несется из-под старческой руки… Скоро ль белый день проснется над остывшим льдом реки? Старичок веревку тянет, раз потянет да вздохнет, он не первый раз устанет, он не первый раз зовет чернецов поторопиться к ранней службе поутру, о несчастьях помолиться, что гуляют по миру. День за днем, тихонько всходит но ступенькам винтовым, дряхлым взором долго водит но курганам снеговым, сядет тяжко на колоду и, напрягши сил, что есть, к христианскому народу зазвонит Господню весть.

1922

17. «Я уйду, где холоден песок…»[51]

Гале Ивановой

Я уйду, где холоден песок, где лишь ночь назад была с тобою. Там, где говор праздничный далек, можно тихо встать лицом к прибою. Вот такой же черный океан и такой же месяц остророгий нас с тобою из далеких стран привели изменчивой дорогой. Ты была частицей моего, только что-то ярче и светлее. Ты ушла, — не знаю, для чего. И туман поднялся, холодея. Пусть туман! Ведь лунный блеск не мне, лунный блеск — сияньям черным взгляда. Я не знаю, что шепнуть волне, я сегодня ничему не рада.

1926

18. «Стою в пыли и слышу снизу…»

Блоку

Стою в пыли и слышу снизу твои молитвы и мечты. Твою серебряную ризу мои украсили цветы. Твое лицо теперь — икона, твоя в сиянье голова, и медного не нужно звона, когда звенят твои слова. Ты далеко, но я спокойна, пусть никогда не взглянешь ты — мое кадило недостойно твоей слепящей высоты.

1927

19. Water Lillies. Sara Teasdale («Возможно, ты забыл, как лилии стояли…»)[52]

Возможно, ты забыл, как лилии стояли по темному пруду, в вечерних гор тени, как сонным и сырым они благоухали: тогда вернись туда, не бойся, и взгляни. Но если помнишь ты — то лучше отойди в равнины, что лежат далеко от озер — там лилий водяных случайно не найти, — и на сердце тебе не ляжет тень от гор.

1926

20. «Меня к неласковой судьбе…»[53]

Gladys Willman

Меня к неласковой судьбе зовут изменчивые дали, — зачем же я приду к тебе, тебя тревожить и печалить? Ведь если б письма те дошли, что я тебе не посылала, до солнечной твоей земли. — тебе бы сразу грустно стало, и океан бы даже стал тебе враждебным и немилым, за то, что он меня украл к таким чужим и странным силам.

1928

21. «Мне сказали, что я побледнела…»[54]

Леле Мосоловой

39. «You camе from quite a distant land…»[63]

То Eva Doyle

47. «Тех ландышей, что ты вчера мне подарила…»[67]

Леле Мосоловой

Блоку

Из камня белого Каррары твой профиль вы сечет рука, сереброструнные гитары передадут тебя в века. Ты будешь юный и певучий, певцы живые не затмят ушедший твой печально-жгучий и гордый и глубокий взгляд. Твой будет свет — лучом от Бога, тебя мы чудом назовем и самой трудною дорогой к своим святилищам пойдем.

1926

83. «When the heat has fallen and the skies are calm…»[77]

М.А.Z.

When the heat has fallen and the skies are calm and the desert sands are turning black from red, I can see your image in the drooping palm, w here the smoke goes upward in a silver thread. Then I leap and call you in a pleading tone, and forget — Great Allah — that you cannot come, for your fairy dust on many winds is blown, and your lute is broken, and your hands are numb.

1925

84. God's World. Edna St. Vincent Millay («О, мир, я упиваюсь так тобой!..»)[78]

О, мир, я упиваюсь так тобой! Твой ветер, серый неба свод, туман, что встанет и плывет! В осенний этот день твой яркий лес и той скалы чернеющий навес, и тот утес, поднявшийся дугой! Мир, как налюбоваться всласть тобой! Извечно чудо: но вот этот год во всем такая страсть видна, что душу трогает она и тянет прочь. Бог, я боюсь, что Ты дал миру слишком много красоты. Как рвется сердце! Пусть не упадет горящий лист; пусть птица не зовет.

1929

85. «Как только я умру и светлый надо мной…»[79]

Как только я умру и светлый надо мной тряхнет Апрель дождем промытое руно, пусть даже ты придешь, изломанный тоской, — мне будет все равно. Со мною будет мир, как в зелени ветвей, когда побеги дождь на землю приклонил. — и сердце замолчит и будет холодней, чем ты со мною был.

1926

86. «Твои глаза — две быстрых птицы…»[80]

Гале Ивановой

Твои глаза — две быстрых птицы, они проснулись и летят, и видевшим однажды снится твой крыльями взмахнувший взгляд. Твои глаза — две ярких птицы, что прямо с солнца принесли его целебную частицу для нищей и больной земли. Твои глаза — две певчих птицы, и звуки райской песни в них; кто этой песни приобщится, тот не пойдет искать других.

1927

87. «Мы видели твою зарницу…»

Блоку

Мы видели твою зарницу у вод священного пруда, и нам, я знаю, не приснится прекрасней скажи никогда. За синие лесные воды ты отошел, и больше нет того, что ждали все народы безропотно так много лет. Для чьей страны ты нас покинул, мы не видали. Нам темно. Прощальным пологом задвинул свое блеснувшее окно.

1927

100. «There was a message from a passing ship…»

There was a message from a passing ship, a clamor through the darkness, like a whip that tore my senses, bringing them again back to the dreamlessness of earthly men. It was at sunset. And there was no light aboard that ship. I watched her out of sight, and as she vanished, I forgot her tone without regret. I, too, have been alone.

1926

101. «Я в самом темном отдаленьи..»

Блоку

132. «Ты глядишь на меня из своей тишины…»

Ты глядишь на меня из своей тишины, из своей сокровенной ушедшей весны, ты глядишь, и ты знаешь, что в смертном краю я пою повторенную песню твою. И до солнечной, грешной до этой земли светлым духом бесплотным слетя, ты поймешь, отчего, бесконечно грустя, я на небо смотрю из пыли — отчего так похожи молитвы мои на умолкшие песни твои.

1929

133. «Змеиными бликами билась вода…»[93]

Володе Визи

Змеиными бликами билась вода, ты помнишь, в далеком порту, где бросили якори наши суда, и мы отошли в темноту. В вечерней толпе мы бродили одни, и нас не окликнул никто. Сияли вверху небоскребов огни, ревели тревожно авто. О, полночь, и холод чужих площадей, о, блески витрин и реклам, о, многие тысячи встречных людей, идущих к себе по домам! И после — весь ужас безмерной тоски, когда мы, простившись, дошли по докам пустынным, до шаткой доски на ждавшие нас корабли…

1928

134. «О, неужели в синем свете…»

Блоку

1929

154. «Кармен! «Как много в этом слове…»[101]

М.А. Зыряновой

162. «Дуют, дуют белые метели…»

Дуют, дуют белые метели, заметают след твоей судьбы. Поднялись высоко за неделю белые, тяжелые гробы! Мертвому тревожный сон не снится, мне — живой — мятель сковала грудь. Здесь еще недавно пели птицы, зеленел и золотился путь. Что же помнить солнечные дали в той стране, где вечный май блестит, где в оправе розовых азалий голубое озеро лежит?

163. «Не смотри на меня, не смотри!..»

Не смотри на меня, не смотри! Я идти по земле не умею далеко позади фонаря городской и знакомой аллеи. Зимней вьюгой я сбилась с пути — злая, темная выдалась вьюга — мне теперь никогда не найти ни дороги, ни дома, ни друга! Отчего в непогодную ночь ты, сказавший великое слово, не сумел прибежать и помочь, довести до надежного крова?

164. «Прости, что я еще не верю…»

Прости, что я еще не верю и песни не хвалю твоей — твои глаза пустынней прерий, росы вечерней холодней! Я даже рук твоих не трону. О, я с тобой — совсем одна… За гранью синего каньона невидящая глубина…

165. «На севере стоят большие скалы…»

На севере стоят большие скалы, на севере растут высоко ели, озера серые в лесах лежат — зеркала, куда глаза людские не глядели. Лиловый вереск длинными коврами в далекой расстилается просеке, отсвечивает солнце вечерами и не скучает, нет, о человеке. Я помню звезды в черном небосклоне — и млечный путь, как тонкой ткани шарф, раскаты неоконченных симфоний, неповторимые аккорды арф… Но у меня пути теперь другие: в огромных городах, где ходят люди, я видела глаза одни — людские — и я не брежу об уснувшем чуде.

166. «Над Тобою голубь белый вьется…»[104]

Над Тобою голубь белый вьется, благостен Твой лик и речи сладки. Вот, я пью от Твоего колодца и Твоих одежд целую складки. Даже в самый страшный час. в пустыне, где земная тварь едва жива, я Тебя запомню, и отныне утолят меня Твои слова. Только, Боже, для чего Ты создал нам глаза печальные такие, вместо сердца положил нам звезды и велел нам песни петь людские?

167. «У тебя на солнце зреют фиги…»

У тебя на солнце зреют фиги в островном тропическом саду. Я к тебе на легком белом бриге по морям серебряным приду. Оттого, что слишком ты мне нужен, брошу якорь в золотое дно самой тихой бухты, где жемчужин, как любви в душе моей, полно. И когда в стремительной пироге на песок швырнет меня волна, о, твои глаза не будут строги! Ты поймешь: и я тебе нужна.

168. «Возьми меня в аэроплан…»

Возьми меня в аэроплан и подымись со мною выше, над пестрой картой здешних стран, до самой до небесной крыши. Ты будешь опытный пилот, и я тебе доверюсь смело, с тобой отправившись в полет до осиянного предела. В холодных, белых облаках мы будем оба — точно птицы, нам непонятен будет страх и не захочется спуститься. Вон, там, зеленая, земля, а выше — небо, смерть и слава, неосторожная петля — и мы, как камни, канем в травы! И людям, с болью на лице рыдающим внизу над нами, не знать, что о таком конце взмечтали души наши сами.

169. «Ушел, блистая парусами…»[105]

Ушел, блистая парусами, и я одна на берегу пустыми, долгими часами свою лачугу стерегу. Луна взойдет — и не укажет своим лучом, что ищет зря корабль, который тенью ляжет на слишком дальние моря, и даже думать я не смею, что можно птицей белой пасть к нему на дрогнувшую рею и на обрызганную снасть.

170. «Иду одна. Большое поле…»[106]

Иду одна. Большое поле, кругом цветы, трава, трава. И нет в душе привычной боли, лишь пустота и синева. Как будто кто-то тронул тихо, промолвил: «Ты теперь в раю, не поминай, — не надо, — лихом нечаянную жизнь свою!» И я поверила; не стала; сдержала бурю горьких слов. Но — Боже! — как ужасно мало пустого поля и цветов…

171. «На синем небе белая звезда…»

На синем небе белая звезда горит, не меркнущая никогда, а на земле — ненужные труды и вечный призрак страха и беды. Оставь твоих друзей, забудь свой дом, взмахни своим слепительным крылом, — вон, там зовет звезда твоя: она светлой мечты, великолепней сна!

172. «Самарянин, меня ты поднял в поле…»[107]

Самарянин, меня ты поднял в поле, остановившись на пути своем, елей целебный мне на раны пролил и внес меня в благословенный дом. Цветут поля, поют в деревьях птицы, и с ласкового неба смотрит Бог. И я живу, — чтоб о тебе молиться за то, что ты пришел и мне помог.

173. «Ты от меня уехал снова…»[108]

Ты от меня уехал снова, тебе с другими веселей: ты в шуме города большого не слышишь песенки моей. В тени своих бетонных зданий в лучах неонова огня, я знаю — ты в воспоминанье недолго сохранишь меня. Но я почти что не тоскую: вон звезды новые зажглись! Как наглядеться на такую бездонную ночную высь!

174. «Я слышу странные мотивы…»

Я слышу странные мотивы, и сны мне видятся, когда дрожат серебряные ивы на грани синего пруда. О, я в глуши пустого сада, где месяц — шелковый фонарь, бываю так тревожно рада подумать о тебе, как встарь! Там травы ласковые встали, цветы взросли со дна болот, там тише боль людской печали и голоса дневных забот. И там, где тонких ив побеги, в холодной и зеленой мгле поют слова твоих элегий, сладчайших на моей земле.

175. «Зачем ты помнишь обо мне?..»

Зачем ты помнишь обо мне? Мой путь одет глубоким мраком, и я не верю светлым знакам, встающим в этой тишине. Туда, где юкка, как алмаз, горит на солнце блеском ровным, я не приду в часу условном — как приходила столько раз. Я стала реже повторять твои любимые мотивы… Здесь слишком тяжко никнут ивы в пруда серебряную гладь! И слишком грустно я пою — твоих садов, что близки к раю. о, я давно не вспоминаю в своем задумчивом краю.

176. «Я не знаю, по чьему указу…»

Я не знаю, по чьему указу, от каких морей пришли суда, неожиданно так много сразу благодати принося сюда! Вероятно, это все — ошибка, и, должно быть, ветер их завлек на пути изменчивом и зыбком посетить мой дикий уголок. Только даже если это случай, и серебряные крылья их унесутся в розовые тучи от убог их берегов моих — я не стану плакать, сожалея: пусть ушли — они ведь были тут, — вот, и небо сделалось светлее, и цветы душистее цветут.

177. «В Великий пост я буду в черном…»[109]

В Великий пост я буду в черном, верна обряду своему, молитвы петь в хору соборном — и глаз к тебе не подыму. Я буду спать на голых досках и жить на хлебе и воде, — и стану вся прозрачней воску, тростинки ивовой худей. И если не случится дива, и вдруг не победит мечта, ты скажешь: как я некрасива, угрюма и совсем проста!

178. «Мне черной ночью снится иногда…»

Мне черной ночью снится иногда, в глубоком сне, на самом дне сознанья, холодная, зеленая вода и кораблей высоких очертанья, и я дышу и чувствую в груди соленый, острый ветер океана, и в сером небе вижу впереди одну звезду, поднявшуюся рано, и, кажется, что счастье — в той звезде, что можно перестать просить о чуде и что никто, никто уже. нигде мне больше нужен никогда не будет.

179. «Да, я зову тебя в бреду…»

Да, я зову тебя в бреду: мне сон приснившийся отраден — хоть Бог берет большую мзду с того, кто так упрям и жаден. Ведь если дни мои скупы на то, что мне всего милее, и надо браться за шины из-за цветка, что в них алеет, я все отдам, что мне велят, не дрогну перед высшей платой, — за тень, за звук шагов, за взгляд — и буду все-таки богата.

180. «Нам скорбь великая дана…»[110]

Нам скорбь великая дана, и мы ее несем, как знамя, дорогами слепыми сна, который тянется веками. Настанет мир, взойдет зерно, в лесах родится дичи много, все будет людям прощено, и станут люди славить Бога. Но мы останемся одни: за серым пологом тумана горят огромные огни земли, не нам обетованной.

181. «Слишком рано. Боже, повяли…»[111]

Слишком рано. Боже, повяли голубые в саду цветы — слишком рано звезды опали с голубой Твоей высоты! На кусту, что обнят печалью, соловей замолчал во мгле, — точно Ты железной скрижалью заповедал горе земле… Боже, Боже, темно в долине, опустел сиреневый сад — неужели никто отныне ничему на свете не рад?

182. «В твоих глазах — высокие хоромы…»[112]

«… Only thine eyes remained: they would not go — they never yet have gone.»

Edgar Alan Poe

В твоих глазах — высокие хоромы, несчитанных сокровищ подземелья, цветущие сады, моря и реки, и голубых далеких гор вершины, далеких гор отроги и ущелья, где сладко пахнет медом и цветами. И дно великолепное морское в твоих глазах: к нему ни разу солнце не снизошло, не трогало жемчужин и белых анемон не золотило. И лес старинный… И звездой зеленой огромное окрашенное небо, и шепот трав вечерних, и в оврагах бегущая серебряным потоком вода — в глазах твоих. А часто у людей бывают глаза — стеклянные шары пустые, в которых отражаются снаружи дома, глядящие рядами окон, идущие толпой другие люди, и блики электрической рекламы.

183. «Случайный взгляд куда-то вбок…»

Случайный взгляд куда-то вбок, минута — встреча — в сердце пенье, и вот, уже готов предлог, чтоб загорелось вдохновенье, О, как наивна я, смотри! Мне, взрослой, скучной и серьезной, уже приснились фонари какой-то фьесты грандиозной. Но если даже я смешна, ведь разве не завидно это, какая малость мне нужна, чтоб целый день заполнить светом!

184. «У тебя миндальные сады…»[113]

У тебя миндальные сады по краям берилловой воды, у тебя цветные фонари освещают праздник — до зари. Для тебя у девушки любой вспыхнет сердце искрой голубой. Знаю: волны на море зеленом не докатятся к тебе со стоном и, ласкаясь у твоей руки, не передадут ничьей тоски. Ты сейчас не помнишь никого, ты сейчас не слышишь ничего, в эту томную глухую ночь ты не можешь мне помочь.

185. «Ты, Лилит, спустилась по ступеням…»

Ты, Лилит, спустилась по ступеням, ты, Лилит, себя не пожалела, ты сошла туда, где жили тени, чтобы обрести, кого хотела. Отдала светящиеся крылья, звездную тиару, что сверкала, сделала последнее усилье — опустила даже покрывало. Все — по приказанью тех, оттуда, чтобы только увидать, что надо, и стояла, все еще — как чудо, и ждала желанную награду. Ну и что же, ты его узрела, своего архангела во плоти, у него изломанное тело, крылья потемневшие в лохмотьях. Ты, сама ушедшая из рая, бросившая небо добровольно, что же, от тоски своей сгорая, ты не скажешь, что теперь довольна?

186. «Из тишины, из темноты…»[114]

Из тишины, из темноты вздохнули сладкие цветы, где капли белые луны на венчиках видны. В глубокой дреме старый сад, и черных лип усталый ряд недвижен, точно строй солдат, и даже птицы спят. И только белая луна сползла туда, где два пятна — две клумбы белые взросли из дремлющей земли, и от упавшего меча, от лунного луча блаженно дрогнули цветы из темноты.

187. «Луч заката играет на пальме…»

Луч заката играет на пальме, в игрушечном хуторе между гор. Старый японец в серой тальме вышел гулять в свой двор. Рядом в окошко глядит японка, глаза у ней — вишенки, ротик ал, точно художник очень гонко куколку разрисовал. Смотрят на речку, зеленый берег, смотрят, как день сменяет мгла, — и Бог их не тронет, — Он им верит: они никому не сделают зла.

188. «Лес лиственный и вместе хвойный…»[115]

Лес лиственный и вместе хвойный и, затерявшись между скал, пруда зеленого провал, такой глубокий и спокойный. А дальше, — так за десять миль, — есть город с серыми домами, и весь он — сталь, бетон и камень, и весь он грязь, и дым, и пыль.

189. «Тамара, Тамара, зачем в тиши…»[116]

Тамара, Тамара, зачем в тиши ты ждешь опять лиловых сумерек? Ведь князь не приедет, он ведь умер, молись о спасенье его души! Зачем ты смотришь на гребни скал, и страх и надежда в сердце спорят? Кто это, высокий, слетел и встал, высокий и темный, — с огнем во взоре? Тамара, беги, он так силен, забудь про звезды, про тех, кто выше, забудь, что видишь, забудь, что слышишь, ведь это призрак, ведь это сон, — Тамара! Снежных вершин высока громада… Замок молчит и ночь темна… Если он призрак — жизни не надо, — что же в жизни прекраснее сна?

190. «Поцелуешь горестные веки..»

Поцелуешь горестные веки, скажешь, «дорогая, улыбнись!» в час, когда засеребрятся реки и подернется туманом высь. В далеко ушедшем кватроченто так писали небо мастера: облака развившаяся лента, звездная кайма из серебра. Что же делать, если счастье зыбко, и последний луч дневной зачах, — если неразгадана улыбка у мадонны Лизы на губах?

191. «Пролетали пули мимо, мимо…»

Пролетали пули мимо, мимо, вспыхивали красные цветы, — что же я осталась невредима, если защитил меня не ты? Думала, не будет утешенья, думала, живой не убегу, если бросил на поле, мишенью самому свирепому врагу… Сжалились другие, видно, силы, там, где ты не захотел спасти! Для чего же я тебя любила, как же о тебе могла грустить?

192. «Унес меня — в ночи туманной…»

Унес меня — в ночи туманной — от сонма лютого врагов, — а я не знала раньше, странно, не думала, что ты таков. За то, что я жила без веры, что встанешь ты, светлее дня — ты, чьи глаза ясны и серы, — прости незнавшую меня.

193. «Когда потухнут на пути огни…»[117]

Когда потухнут на пути огни, я верю: наклонись ко мне, взгляни, и будут дни мои озарены лучами удивительной весны: у солнца не настолько ярок свет, и у ночи таких созвездий нет, и надо мной, когда ты бросишь взгляд, чуть видимые крылья прошумят.

194. «За окном раскрывались сиявшие дали…»

За окном раскрывались сиявшие дали. Люди несли убитого прах, и они не видали, ах, они не видали, что кто-то вошел и встал в дверях. Только видала одна Тамара, и черные косы дрогнули вдруг. Что это — радость? Божья кара? Кто же он, кто же он? враг? друг? Господи, Боже, как ответить, где ей найти довольно сил? Даже вратарь не мог заметить, даже ангел его впустил. Даже молитвы звон и хора бедному сердцу не могут помочь. Темная келья. Как пламя, взоры. Темные крылья. Черная ночь.

195–201

«Мимоходом встретить и на век уйти, лишь стихом отмстить на своем пути».

Андрей Блох

195 I. «За твой привет и ласковость твою…»[118]

За твой привет и ласковость твою тебе я песню лучшую спою, и, свечку восковую теребя, я помолюсь о благе для тебя. Но ты, нашедший лучшие пути, не вспоминай меня и не грусти. На синем небе много жарких звезд, и мир земной прекрасен, тих и прост. и отражает ночью океан светящийся вверху Альдебаран. Гляди на эти звезды и забудь, что я тебя благословила в путь.

196. II. «За твой привет и ласковость твою…»

Уехал. Я одна стою. Мне этот мир и чужд и тесен. Я больше песен не пою, когда моих не просят песен. Пускай другие, что звончей, на золотых играют струнах, и в тишине твоих ночей тебе поют о желтых лунах. Мне только жаль, что в чарах мглы, которые моих чудесней, ты не поймешь, как странно злы у женщин тех глаза и песни!

197. III. «Любить тебя? Я вовсе не люблю…»

Любить тебя? Я вовсе не люблю: ушедшему чужому кораблю смотрю вослед и вспоминаю, — так, на миг один приснившийся пустяк. Морские птицы кружатся гурьбой над белым кораблем и над тобой, и черные шумящие валы вокруг тебя вздымаются из мглы. Еще пройдет неделя или две, и на сердце моем и в голове, конечно, не оставит и следа ушедший темным морем навсегда.

198. IV. «Вот, ты ушел, и ты забыл, конечно…»[119]

Вот, ты ушел, и ты забыл, конечно, мое лицо и глаз моих вопросы. Есть много лучше: смех у них беспечней, алее губы и пушистей косы. Но отыщи, где выберешь, иную, и говори, о чем захочешь, с ней, — я не боюсь ее и не ревную: меня она не может быть нежней. Ведь неужели хоть одна на свете из женщин самых сказочных земных тебе подарит песни лучше этих, — певучее и ласковей моих?

199. V. «Ты стоишь в священном храме Пара…»

Ты стоишь в священном храме Пара, в ароматной темной тишине, Бог за радость посылает кару: Он не возвратит тебя ко мне. Долго смотришь на большого Будду… Мне бы на тебя смотреть вот так! Но и с тем, что было, не забуду ни единый о тебе пустяк. Там поют под «самисен» японки, с ними веселее, чем со мной. Хризантемы там на стеблях гонких нежно позолочены луной. Синих сосен странные изгибы четко отражаются в воде, и блестят серебряные рыбы в голубом искусственном пруде. Ты не встретил чуда, я ведь знаю, в дикой той степи, где я живу, ты, ушедший к сказочному краю, где и сны бывают наяву; оттого в пустом и темном храме ты не вспомнишь, в лунной тишине, о мгновеньях, проведенных с нами, и не пожалеешь обо мне.

200. VI. «Глубокой ночью мне приснились сны…»[120]

Глубокой ночью мне приснились сны… Кончался день тропический и длинный над городом, где белые слоны носили золотые балдахины. В толпе людей, крикливых и чужих, я шла одна, беднее всех одета. Под синим небом жаркий ветер стих, и я ждала… какого-то ответа. И вдруг толпу прорезал странный свет, упавший от сияющего взгляда, и стало ясно: «вот тебе ответ, ты больше ничему не будешь рада. Зеленый взгляд, берилловая нить, в твоей судьбе пронижет дни и ночи, и ты поймешь, что нечего просить, и лучшего блаженства не захочешь!» О, будь благословенна власть Будды, которая земным его послала!

201. VII. «Художник написал с меня портрет…»

Художник написал с меня портрет и своему искусству придал весу, и мне свои стихи дарил поэт, и для меня артист поставил пьесу. И уходя на край чужой земли (теперь жалею — focolare spento!), блистательные рыцари пришли, Но ты, но ты, мой милый, не был щедр: я бросила к твоим ногам корону. — ты на меня взглянул, как гордый кедр на бедную лесную анемону. И потому, — вот горести предел, как будто без нее печали мало, — ты даже никогда не посмотрел на те стихи, что я тебе писала!

202. «О жизни призрачной моей…»

О жизни призрачной моей, о жизни странной и крылатой, в глубокой тьме твоих ночей тебе приснился сон когда-то. С тех пор тебе забрезжил свет великого очарованья, и прежней веры больше нет в мои обиды и страданья. Обманут солнечной мечтой, что ж, ты идешь своей дорогой, но ты не видишь слез простой, земной души моей убогой.

203. «Уйди в дремучий лес, ложись…»

Уйди в дремучий лес, ложись на мох зеленый, под сосною, — там встанет ночь совсем иною, когда звездой зажжется высь. Пусть ты — отшельник и бродяга, не помнишь своего жилья,— зато ты слышишь у оврага ночные трели соловья. Что ж, если на тебя укажут. «Вот нищий, что от нас ушел», они, — не видевшие даже, как в полночь папоротник цвел!

204. «Блестят коричневые лики…»

Блестят коричневые лики, им много свечек зажжено. Приду к тебе Постом Великим и постучусь в твое окно. Коснусь твоей двери кленовой,— легко ли гордость принести? «Прости неласковое слово, глаза недобрые прости!» Такая вышла, видно, злая, упрямая моя мечта. Но видишь, как свеча пылает сияньем тайного поста?

205. «В далекий путь уехал воин…»

В далекий путь уехал воин — уже назад не повернет; он беззаботен, он спокоен, он песню весело пост. А позади, в тени часовен рука лампаду подняла: и путь далек, и час неровен — «Спаси его, Господь, от зла!»

206. «Мы недоброй сказке не поверим…»

Мы недоброй сказке не поверим, старую прогоним прочь Ягу. Подойди! Высок и весел терем, я тебе навстречу прибегу. Пусть узнает мир, как мы богаты, как нестрашно нам и как светло: видишь, крылья красного заката бросили огонь в мое стекло!

207. «Беленькое платьице…»[121]

Беленькое платьице, белая кровать, больше никогда тебя мне не целовать. Белый венчик матовый, белая свеча, белы губы сжатые навсегда молчат. Плачет сердце, есть о ком,— помер человек… Падай мелким крестиком, мертвый белый снег…

208. «Чем выше и блистательней полет…»[122]

Чем выше и блистательней полет, тем человек больнее упадет, и чем великолепней свет сиял, тем жальче тот, кто в темноту попал. Дай, Боже, ровный путь и тихий свет, — спокойнее житья для сердца нет!

209. «Я сделана из песен и огня…»

Я сделана из песен и огня, но ты не знаешь, не поймешь меня. В моих стихах старинный отражен тебе — увы! не видевшийся сон, и музыку любимую свою я в голосе твоем не узнаю. Вот отчего тот путь, где прохожу, я никогда тебе не укажу.

210. «По небу тучи серые ползут…»[123]

По небу тучи серые ползут, садится солнце, день осенний тает. Ах, если грустно делается тут, об этом никогда никто не знает, никто не взглянет и не подойдет, никто улыбкой ласковой не встретит и нежным именем не назовет, как раньше, как когда мы были дети. Все как-то иначе, совсем не так, как начиналось. Только небо то же, и так же пахнет вечером табак в саду, немножечко на наш похожем. Пусть улетают в край, где вечный зной, куда-нибудь на Яву или в Ниццу, расставшиеся с северной страной еще во что-то верящие птицы. Но звезды опадают, как мечты, которым стало в небе не под силу, которые упали с высоты в свою земную жалкую могилу, и сердце человеческое вдруг так горько знает, что оно устало, что солнца нет, что замкнут вечный круг и что звезда — последняя — упала.

211. «Нелепы в жизни перемены…»

Нелепы в жизни перемены… Друзей уносят поезда, и прочь уходят морем пленным большие серые суда. И города сейчас не те же, в которых раньше я жила, и ночью сны бывают реже, и неба синь не так светла. Лишь сердце перемен не знает: оно растет, уходит вдаль. но в глубине своей ласкает все ту же радость и печаль, и самых ранних лейт-мотивов не изменят в его струне паденья в пропасти с обрывов и взлеты снизу — к вышине.

212. «Я не Мария больше: только Марфа…»

Я не Мария больше: только Марфа. Свои мечты я продала за труд. Покрыта пылью золотая арфа, ослабленные струны не поют. Способно и к труду привыкнуть тело, и может сердце, кажется, забыть о том, как раньше бредило и пело и не умело по-земному жить. Но только иногда далеким звуком давнишний сон напомнит о себе; о, иногда — нет равных этим мукам в железной человеческой судьбе, — и сердце опустевшее, земное, познавшее работу и покой, мучительно забьется и заноет и до краев наполнится тоской. и долго будет рваться к тем планетам, которые оставило давно, — не зная, что отвергнутого света ему уже увидеть не дано.

213. «Не уложишь в ларец драгоценный…»

Не уложишь в ларец драгоценный золото деревьев на закате, взлет волны серебряной и пенной, жемчуг слез, которые растратил. Не найдешь и не услышишь снова звуки раскатившиеся песни, не подымешь брошенного слова, будешь тщетно говорить — «воскресни!» Кто отверг — того судьба страшнее, спохватился — да уж будет поздно; будешь горько вспоминать, жалея, что пошли дороги наши розно. Ну, а я тебя забуду скоро: станет зренье радовать мое солнечная в поле сикамора, месяца на небе острие, и тебя, измученного раной, нанесенной сердцу моему, я в своей весне благоуханной никогда уж больше не пойму.

ГОЛУБАЯ ТРАВА (Сан Франциско, 1973)

Моему мужу

214. Острова[124]

Говорят, что на свете остались еще острова, которые нам, городским, еще могут сниться, где высоко растет голубая, густая трава, и, качаясь на ветках, поют золотые птицы. От тех островов в жемчугово-искристый прибой протянулись серебряной нитью песчаные косы, и, может быть, там получили б и мы с тобой желанный ответ на больные свои вопросы! Но в гавани нашей еще не стоят корабли, еще человек не построил таких самолетов, которые нас бы с тобою туда унесли от будничной прозы окрестной и серой заботы. (193) Когда потухнут на пути огни…

215. Шаги

Отцу и Матери

Под звездным небом, за краем села блестят церковные купола. Поднявшись вглубь ночной темноты, горят и светятся их кресты. А улица зимняя ночью бела, перекрестки молчат, пусты. В домах на улице все темно. Закрыли ставни мое окно, заперта крепко входная дверь, никто не стукнет в нее теперь. В поле, что снегом занесено, воет голодный зверь. Чудится вдруг, что издалека, снегом поскрипывая слегка, знакомой тенью ложась на снег, идет вдоль улицы человек… И снова на сердце моем тоска, предсказанная на век. Все ближе будут скрипеть шаги оттуда, где не видно ни зги, вдали, поднявшись из темноты, все ярче будут гореть кресты… Но в жизни замкнуты все круги, и это не будешь ты.

216. Встреча[125]

Е.Л.

Ловила приметы, искала следы на шумных дорогах, у края воды, в глуши, где терялась лесная тропа, какой не касалась людская стопа… Бывала свирепая в жизни пора, казалось, вовек не дождаться добра, в пыли городов, в суете площадей — следов не найти среди толпищ людей. Но в детстве, бродя по опушке лесной, я встретилась как-то с цыганкой одной, и та предсказала мне все о тебе, когда о моей погадала судьбе. И все эти годы я в сердце несу ту детскую память о встрече в лесу: спасибо цыганке! Она не лгала… Но что если я бы тебя не нашла? (166) Над Тобою голубь белый вьется… (186) Из тишины, из темноты… (177) В Великий пост я буду в черном… (181) Слишком рано. Боже, повяли… (170) Иду одна. Большое поле… (126) Тихий отблеск далекой зари… (86) Твои глаза — две быстрых птицы… (169) Ушел, блистая парусами… (207) Беленькое платьице… (172) Самарянин, меня ты поднял в поле… (184) У тебя миндальные сады… (173) Ты от меня уехал снова… (180) Нам скорбь великая дана… (195) За твой привет и ласковость твою … (182) В твоих глазах — высокие хоромы…

217. Легенда[126]

Дочке

Он от Ганга пришел в Европу по сплетеньям лесных дорог, по извилинам горных тропок, — снежно-белый единорог. Говорили о нем вначале, что такой, мол, он и такой, и как будто даже встречали, если верить молве людской. А потом он скрылся из виду, — очень скромен был он и тих. Посмотрю на опушку, выйду, — не мелькнет ли в елях густых? Где-то в мире привольно дышит, бьет копытом в мягкой траве; и портрет его славно вышит белым гарусом по канве. Но когда-нибудь (так сказали), далеко от сборищ людских, он появится, как вначале, — очень ласков и очень тих, и увидев девушку в поле, ту, что проще всех и нежней, навсегда распростится с волей и приклонит голову к ней.

218. Кижи[127]

Е. Мосоловой

Когда-то — давно ли? — мы слушали ветер весенний…

Андрей Блох

На севере есть просека и церковка под сосной, сколоченная до века в моей стороне родной. До церковки этой малой, бревенчатой, что в лесу, я песни своей усталой последний звук донесу. Пусть колокол слит на пушки, и свечи все сожжены — я лягу там на опушке, у корня старой сосны. и будет бережно небо окутывать купола, и места не будет, где бы легче была земля.

219. Год 1937-й[128]

Е.Т.

Душной ночью, погодой майской, под огромной луной шанхайской, где блестела речная гладь, мы гуляли, ты помнишь, вместе, — это было назад лет двести, или день один? Не понять. К терпкой радости, к сладкой боли расцветали купы магнолий в дальнем прибрежном саду; у причала спали шаланды, и никто не слышал команды, предвестившей злую беду. А потом посыпались бомбы, люди прятались в катакомбы, напоилась кровью земля… И нельзя мне простить сегодня, что вошла без тебя на сходни отходившего корабля.

220. Saleve[129]

В.В.

Мы смотрели с высоты Saleve'a: где отрогов Альп чернели склоны, далеко внизу, немного влево, обнимала озеро Женева, в месте, где оно теряет Рону. В золотых огнях, как в ожерелья, выглядело озеро нарядно. Темные кругом толпились ели, сзади нас вершины гор белели; было тихо и чуть-чуть прохладно. А когда назад спускались снова, пахло лесом, пахло горным лугом… Очень тонкий белый месяц новый встал, очерчен серебристым кругом. Мы молчали. Мы с тобой друг друга понимали так всегда: без слова.

221. Звезда[130]

Е.Т.

Горела звезда кристаллом в небесных ночных просторах и на шаре земном, на малом, отражалась в земных озерах. Бесконечно, милю за милей, и несчитанных лет пространства голубые лучи скользили, чтоб украсить земли убранство, — чтобы лет через тысяч двести в темном парке одни с тобою мы могли любоваться вместе вот такой звездой голубою.

222. «Вот бредем пустым суходолом…»

Вот бредем пустым суходолом, но во сне или наяву? Слышим, ветер рваным подолом по верхам ворошит листву. Здесь когда-то река бежала, но источник давно иссох… Только месяца острое жало и пустыни бездонный вздох. Мы из дедовых побасенок твердо знаем — текла вода, но не можем вспомнить спросонок — откуда? Куда? Когда? Потерялись. Дорогу ищем. А сердце полно тоской, бедней, чем голодный нищий на площади городской.

223. Ноктюрн 2(«Кричи, не кричи…»)[131]

Кричи, не кричи — за горами погасли лучи, купола облаков потускнели над верхушкой чернеющей ели, потемнела на озере зыбь, у коряги заплакала выпь, облетевшие отзвуки песен потонули в болотную плесень, и никто не услышит твой голос в ночи, кричи, не кричи…

224. Пейзаж[132]

Е. и В. Сумбатовым

Помнишь такое местечко: станция — поле — речка — дорога шла через мост… Вид, что не мог быть проще: справа — редкие рощи, слева — старый погост. Жизни разбитой осколок — тихий за рощей поселок Улица — пыль — забор. Вдоль забора — канава. Второй поворот направо — мостик — калитка — двор. Помнишь? Я очень рада. Только входить не надо: горек обратный путь. Домик. Четыре ступеньки. Гроздья лиловой сирени. Вспомнил? Теперь забудь.

225. Дерево[133]

For Eva Doyle

Здесь дерево высокое росло. Одна торчала ветка, как весло, упавшее в голубизну пруда, и вечером на ней цвела звезда кувшинкой, зацепившейся за лист. И воздух был прозрачен, синь и чист. Бог дереву послал хороший рост; в нем сотни приютились птичьих гнезд, и радостно звучал крылатый хор — я помню это пенье до сих пор — когда вверху рассеивался мрак, и дерево светилось, как маяк. Но человек пришел. Построил дом И сам с семейством поселился в нем. Он дерево срубил, и в холода топил камин и печку иногда. Он жить хотел. Нельзя же помнить вечно торчавший сук, звезду на нем, и птичьих песен звук… Нельзя, конечно…

226. «Ни изменником не был, ни вором…»[134]

Памяти Осипа Мандельштама

Ни изменником не был, ни вором, ни убийцей не был в ночи, но не знаем, в году котором, за каким колючим забором, неповинного доконали, под какой сугроб закопали, сапогом пихнув, палачи. Так расстался с тюремной вонью на снегах кровавых Сибири приморожен грязной ладонью к золотой, невидимой лире, в снег последнюю песню бросив, раб Господень, поэт Иосиф. Ни мятель не ревела пьяно, не клонились кедры от горя, не извергли огня вулканы, не вставали цунами с моря… Только в небе сером, далеком, плакал ангел горестноокий, потому что редко на суше от конца ее до начала, так жестоко пылают души,

227. «Тушились люстры, завешивались окна…»[135]

Тушились люстры, завешивались окна, как паутина, шепот повис в углах. Обрывков мысли спутанные волокна вела в мозгу незнакомой боли игла. Рождался день — над городом, над деревней, над безначальной, бегущей мимо рекой, как песня — извечно новый, извечно древний, — сверкал и плыл над бедной землей людской. Большие деревья сутулил, проснувшись, ветер, стремились вдаль самолеты и корабли, в восторге кричали птицы, и чьи-то дети, играя, топтали чужие слезы в пыли. А в старом доме раскрылись широко двери, как будто встречая кого-то, ловя и ждя: и всем улыбнувшись, вдруг во что-то поверя, человек помахал в дверях рукой, уходя.

228. Дача в Куоккала[136]

В конце зеленого забора калитка хлопала, и были шаги

В. Визи

Горько пылают рябины прощальные кисти в забытом саду, где бессильно сбиваются в кучи поржавевшие, желтые, черные, рваные листья, и тускнеют вверху ко всему равнодушные тучи. Опадают в канаву иссохшие, рыжие ворохи ягод. где заборы поломаны вдоль непрохожих, заросших тропинок, умирают на клумбах левкои, бесцельно отцветшие за год, и поник можжевельник, как тщетно о чем-то ушедшем молящийся инок. Не послышится стук так давно отскрипевшей садовой калитки, только шорох дождя по обшарпленной крыше на даче будоражит сквозь дрему левкои и маргаритки, точно кто-то вернувшийся тихо у клумбы вздыхает и плачет.

229. В траве

Мягкая трава в ложбине, у оврага, и в траву вкрапились мелкие цветы, едва синея. Какими великолепными они бы были, если б широко в клумбе распустились, огромные, или в хрустальной вазе! Но здесь не нужно этого, когда лежишь лицом в траву, вдыхая запах легкий; кругом тебя по стеблям тонких трав торопятся букашки по делам микроскопической, но важной жизни, и с благодарностью такой смиренной что голубеет тихо над тобою; что ты — трава, букашка, небо, солнце, комок земли у корня трав… О, радость непостижимая! Восторг предельный — быть только малой частью в этом целом, как синий цвет, потерянный в траве…

230. Ночные поезда[137]

… Largos trenes quo se marchan hacia ninguna parte.

Marco Aguilar

Течет под мост и вдаль бежит вода. Ночные пролетают поезда в края, которых нет нигде на карте, из темноты — в слепое никуда. И те, что в них умчались, не найдут той станции, где отдых и уют, где тает снег и греет солнце в марте, и голубым подснежники цветут. Протяжно рельсы гулкие звенят, как будто их назад вернуть хотят… Но над равниной стелятся туманы, и мутно светят звезды и молчат. Далеко за рекой темнеет лес, и золоченый месяца обрез, тускнея, пропадет за тучей рваной. И поезд не вернется, что исчез.

231. Будет дождь[138]

Подожди немного: будет дождь, чаши листьев переполнит влага, прежняя вернется лесу мощь, и ручей забьет на дне оврага; из-за камня робко выйдет уж, громко птицы запоют спросонок, к омуту, забыв жару и сушь, побежит купаться медвежонок. Только нужно верить, нужно ж дать — засуха не может быть навеки — ведь должна же вера в благодать сохраниться как-то в человеке!

232. Лестница

Есть лестницы — по ним взойдешь нескоро, — как в колокольне бернского собора, которую я видела воочью, — такие лестницы мне снятся ночью. Поднимешь взгляд — и все в глазах мутится: там, где-то, небо в облаках клубится, и верх ступеней спрятан облаками — ты лезешь вверх и держишься руками, но надо лезть. Как будто ты была на дне колодца и вот, должна за жизнь свою бороться. Все дальше дно — но все конца не видно, и делается гибель очевидна — так круто поднимаются ступени, сорваться так легко — и нет спасенья, не вырваться из этого кошмара и не понять, за что такая кара, как чья-то месть… Но вдруг — твоя рука коснулась края, блеснуло солнце, весело играя, и лестница кромешная исчезла, как будто бы по мановенью жезла! Когда чуть-чуть ты не лишилась веры, кошмар пропал, попрятались химеры, и плачешь ты, поняв в оцепененьи. что есть цветы, трава и птичье пенье — и солнце есть!

233. Этюд[139]

Ю. Крузенштерн

С океана надвигался туман, заволакивал небо, белесый, лишь по дальнему краю блестел горизонта карниз. Серебрились у взморья песчаные узкие косы, и навстречу прибою насупленный горбился мыс. Пеликаны, поднимая крыло, точно острые топсели шхуны, пролетали в кильватер, четыре, беззвучно, легко, и почти задевая курчавые гребни бурунов, как кочующий парус, скрывались за мыс, далеко. А у камня, на песке, где волна вырезает узоры по краю, где богатства глубин оставляет небрежно вода, розовея во мгле и бессильно лучи простирая, потерявшая блеск, умирала морская звезда.

234. О луне[140]

М. Маринич

Если ты уедешь на луну, что же, я тебя не упрекну: дальние прекрасны берега, и земля не так уж дорога. Голубые камни на луне — ты таких не знаешь и во сне, и серебряный, холодный свет — на земле такого света нет; и, быть может, даже там живут девушки, невиданные тут, у которых души, как хрусталь, чьи глаза не трогает печаль… Но едва ли там цветет сирень в тихий, ласковый весенний день, и едва ли пахнут так поля, как твоя — привычная — земля. и в лесу, уж если есть такой где-нибудь над высохшей рекой, ты найдешь ли тропку на луне, чтобы привела тебя ко мне?

235. Шквал

В сумерки ветер с моря вставал. Шквал набежал, трепал и рвал деревья, как перья. Ощерясь, звери забились в норы, в окнах людских спустились шторы, смолкли случайные разговоры, двери закрылись на все запоры… Чья-то рука, бела, бледна свечку зажгла в темноте угла, чтоб сберегла от всякого зла, чтоб не вошла в душу тоска, чтобы ночь была не так страшна.

236. Старуха

Колокола звонили долгим звоном, тяжелым гулом заполняли небо, по улицам текли и доплывали до всех глухих, пустынных переулков; тревожили и звали и будили, и сонные кругом вставали люди, и чья-то совесть, трудно пробуждаясь, о чем-то вспоминая, тосковала. И люди шли, встречались, говорили на каменных ступенях, перетертых столетьями идущего народа, на этот гул зовущий собираясь от мраморных дворцов и от подвалов, по улицам текли и доплывали до всех глухих, пустынных переулков; тревожили и звали и будили, и сонные кругом вставали люди, и чья-то совесть, трудно пробуждаясь, о чем-то вспоминая, тосковала. И люди шли, встречались, говорили на каменных ступенях, перетертых столетьями идущего народа, на этот гул зовущий собираясь от мраморных дворцов и от подвалов. А на одном забытом перекрестке, придавленная этим медным звоном, в большом платке, в убогом, черном платье, согнулась безымянная старуха и долго, молча, горько, безутешно под этим небом плакала о чем-то.

237. Борису Пастернаку

Никогда не жила в Подмосковье, в Переделкине не была, но вино за Ваше здоровье — и в память Вашу — пила. Немало ночей бездонных — безлунных, бессонных часов над книжкой золотозвонных сидела — Ваших — стихов. И горя мне было много, что, крутясь по лицу земли, моя и Ваша дорога к перекрестку не привели. Но ревниво храню на полке единственное письмо: оно перевязано шелковой малиновою тесьмой.

238. «Как черна душа моя сегодня!..»[141]

Как черна душа моя сегодня! Ни весна, ни солнце не нужны. Отвернулись ангелы Господни от моей зияющей вины. Даже подойти к тебе не в силах. Не зови меня теперь, не жди. На моей дороге — как могила, пропасть расступилась впереди. Видно, радость я ценила мало, неприветно встретила весну. Те слова, что я тебе сказала, не стереть, не смыть и не вернуть.

239. Попутчики

Идут по большой дороге. Платья рваны, потерты шубы, глаза у них хмуры, лица строги, опущены губы. Проходят полем, оврагом, лесом, горный поток переходят вброд. Серого неба завеса прячет солнца восход. Боятся ли волка, спугнут ли зайчат, где черные ели торчат — все равно молчат. И ты, идя за ними, не можешь, поверь, заглянуть в их лица, как в закрытого тома страницы, как в закрытой комнате дверь, давно забытой, гвоздями забитой, в опечатанном доме оплаканных кем-то потерь. Как испуганный зверь шмыгнет в берлогу, так беглые взгляды от тебя отвернут, и спрашивать их не надо, как попали на эту дорогу, из какого изгнаны рая, какого сторонятся ада, под каким предлогом через все преграды надежду еще берегут, от давней печали сгорая. Не тронь. Не задень. Не вспугни. Тебя не зовут они. Их пугают горелые пни, им далекие снятся огни. С тобою они — одни, и если ночь — все равно им нельзя помочь. Не волнуй, не тревожь, оставь. Не нарушь их последнюю явь. Пусть река: через реку вплавь, в чащи леса предзимнюю ржавь. А если в конце пути поднимутся вдруг ресницы, если небо на миг озарится, и солнце в глазах отразится — Загляни им в душу нежней, даже если тебе грустней, — успокой, обнадежь, защити, — не скажи им, что незачем было идти, что того, что искали, нигде не найти.

240. Об ангелах[142]

А. Васильковской

Об ангелах, идущих вереницей за золотой воздушной колесницей, о звуках тонких и звенящих труб, касающихся нежно и любовно изогнутых бесстрастных губ, — бескровных не знающих земного горя, губ… О детях в серой городской больнице, где бедности и боли не укрыться, где лейтмотив то жалостлив, то груб здесь, на земле, где нет дороги ровной, где крылья ангелов в пустой часовне еще не тронули чуть теплый труп.

241. Падал снег[143]

На заборе сидели и каркали черные вороны, падал хлопьями снег, и одни только птицы чернели. Запорошенный белым, согнувшийся, шел человек по какой-то дороге, в какую-то дальнюю сторону до какой-то невидимой цели. Падал снег на панели пушистым белеющим ворохом, заполнял колеи, заметая следы человечьи. Торопились прохожие в теплые норы свои. Тот один не спешил и в толпе среди скрипа и шороха никуда не глядел, не ища ни уюта, ни встречи. А потом повернул от вечерней белеющей улицы за последней чертой, где последние птицы вспорхнули, и пропал неизвестно куда и слился с темнотой, отойдя от домов, что друг к другу придвинувшись, тулятся — в пустоту, в темноту ли… Дорога была бела, белее белело поле, молчали колокола, никто не услышал боли ушедшего от тепла. Только в глухом углу, где кто-то еще не забыл, какой-то голос завыл, где-то отчаянно плакали — по другу ли? По теплу? Но кто это был — ребенок? больной ли? собака ли?

242. Улица забытых шагов[144]

The street of forgotten footsteps.

John Dos Passos

В городских переулках глухих разговор человеческий стих, и ночного, последнего смеха в подворотни попряталось эхо, и за крышей погасла звезда, что уже не взойдет никогда… Только долго еще в темноте шелестели одинокие чьи-то шаги по панели, будто ждали чего-то, кого-то искали и должно быть под самое утро устали, замолчав за углом, где серела заря, проискавши всю ночь безнадежно и зря. А утром забылись усталые эти шаги, в трущобы забились, где не было видно ни зги … Точно чьи-то надежды не сбылись, не выплатились долги.

243. Луна над Клермонтом

Пусть ты умер давно, я знаю, только стоит прийти весне, я опять тебя вспоминаю и с тобой говорю — во сне. На тебя смотрю, не мигая, как на солнечный свет в окно: даже то, что была другая, я простила тебе давно. Ранний вечер июньский помню: пахло жимолостью в саду, и луна всходила огромней, чем когда-либо в том году. Над сиреневыми горами поплыла в серебристой мгле, и второй такой панораме не бывать на моей земле. Ты позвал меня попрощаться, я ответила — «занята»… Для чего же все еще снятся та луна и жимолость та?

244. «Как страшно одиноки мы на свете!..»[145]

Как страшно одиноки мы на свете! Среди толпы таких же, как и мы, бредем, как заблудившиеся дети, над пропастью отчаянья и тьмы. Нам суждено глухое бездорожье и иногда бессильная печаль глядеть в окошка узкое острожье на реки, убегающие в даль. Бывает, на пути встречаешь друга — но только миг на сердце брезжит свет, — и снова ночь, и снова воет вьюга, и ты один, и друга больше нет. Несутся с гор и пенятся потоки, шумят леса, румянятся плоды. И мы бредем, извечно одиноки, и в пустырях теряются следы.

Часть II. Стихотворения, не вошедшие в сборники

245. «Громады серые высоко к небесам…»[146]

I Громады серые высоко к небесам Вершины подняли, покрытые снегами; Искрится синий снег в сияньи бледном звезд Под месяца холодными лучами. II Деревья, от ветра вершины качая И листьями землю вокруг осыпая, В лесу опустевшем шумят. Осеннего солнца лучи, уж прощально Сквозь легкий туман прорываясь, — печально На лес и на поле глядят. III Вечер спустился; Кругом тишина… Первая в небе Блеснула звезда. IV У брега на гладкой воде трепетал Разломанный бурею челн: С ним ветер недавно жестоко играл. Он сделался жертвою волн. Луч солнца играет на светлых струях. Осока в воде шелестит. Волна зашумит, набегая на мель, И дальше спокойно бежит. V Средь мрачных серых скал В долине небольшой Сверкало озеро прозрачною водой; И тишью делало и дикостью своей Те дикие места оно еще страшней. Там в полночь при луне Из лона спящих вод Русалок выплывал веселый хоровод, И пели тихо все про озеро свое. Жемчужный свой дворец, коралловое дно. Их песнь смолкала лишь пред утренней зарей: Ныряя быстро вниз, скрывались под водой. Носился, словно бес, красавец белый конь. Как жемчуг, он сверкал На фоне темных скал И, вихрем проносясь, чрез них легко скакал. Он дико, громко ржал и длинной гривой тряс, И молнии метал из страшных черных глаз; Главою гордою он воздух рассекал, Копытом золотым он землю ударял. VI Высоко снежная вершина В небесный купол поднялась; Под нею с ревом волн и с пеной Река к ущелию неслась. Внизу — долина зеленела. Днем с выси ясно-голубой Уж солнце вешнее глядело, Но на вершине снеговой Все снег… как великан, стояла Под шапкой снежною она, И гордо глядя вниз, молчала: Ведь для нее — ничто весна! VII Я на камне сижу На морском берегу… Предо мною — шумящее море. VIII Синие волны к берегу мчатся, В камнях прибрежных шумят и пенятся.

(1910-е гг.)

246. Черные лебеди[147]

Касаясь главою нависших ветвей. Под тенью прохладной куста Там плавала мирно чета лебедей У мраморной арки моста. То алая лапка случайно мелькнет. То черные шейки блестят. Спокойно по сонному зеркалу вод Два лебедя черных скользят. То в воду головку один окунет, И струи кругом шелестят; Иль сильными быстро крылами взмахнет, И брызги, как жемчуг, летят. Как светел, прекрасен родной уголок. Где счастливо мчатся их дни, Как тих, когда вечер уже недалек, И дремлют, качаясь, они. Никто не нарушит покоя их дней, И счастья никто не возьмет У этой счастливой четы лебедей, Что в озере в парке живет.

Павловск,(1910-е гг.)

247. «Не для того я быть поэтом…»[148]

Не для того я быть поэтом Хочу, чтоб лавры пожинать, Не для того, чтоб перед светом Пустою славою блистать; Но потому, что вдохновенье Со мною издавна живет, Я полюблю свои творенья. Хоть не одобрит их народ. Не для него мои созданья, Ведь я пишу самой себе. Одно чудесное сознанье, Что я — поэт, вот счастье где!

11 февраля 1920 г.

248. В альбом Клаве Морозовой[149]

Что желаю тебе? Ведь неведомо мне, Что предписано Клаве судьбой… Пусть же совесть твоя будет вечно чиста. Как подснежник весенней порой; Будь же счастлива ты; пусть дурные мечты Не коснутся головки твоей, И пусть ангел Христа защищает тебя И хранит от недобрых людей.

23 марта 1920 г.

249. «Я любила в чудесных мечтаньях…»

Я любила в чудесных мечтаньях Забываться вечерней порой, Чтоб не думать о вечных страданьях. Отдохнуть утомленной душой. Чудной песни волшебные звуки Долетали неясно ко мне. И смирялись душевные муки, Я сидела, как будто во сне. Мне на крыльях виденья слетали Из неведомой дальней страны. И уставшие очи ласкали Мне таинственной сказкою сны…

29 марта 1920 г.

250. «Я живу, потому что живется…»

Я живу, потому что живется, Потому что нельзя умереть, И когда умирать мне придется. Я о жизни не буду жалеть. Но не стану ее проклинать я. Она много мне счастья дала, — Ведь страдают же все мои братья, Я счастливее многих была. В непогоду спокойно несется Без руля над пучиной челнок; Я беру, что мне в жизни дается. Не кляну и не славлю свой рок. И когда, пред последним мгновеньем, Я почувствую, что ухожу, Я на жизнь не взгляну с сожаленьем, Но за все ей спасибо скажу.

10 мая 1920 г.

251. «Я жить хочу вдали от мира…»[150]

Барим, лето 1924 г.

П.

Разве можно именем назвать Призраки полуночного света? Разве можно словом перервать Песню, что осталась недопета? Я не знала, что так много сил В имени придуманном таилось, — Так, что первый звук его закрыл Дверь, в которой счастье появилось.

12 июня [1926 г.]

296. «Ты унесла с собою столько шуму…»[162]

Гале

Ты унесла с собою столько шуму. С тобой такие песни унеслись! И желтый месяц мне навеял думу. Что нам с тобою больше не сойтись. Как стало холодней — как низки тучи — Как потускнел над океаном свет! Я знаю: никогда не будет лучше С тобою вместе проведенных лет.

15 августа [1926 г.]

297. «Мы с тобой бывали — как одно…»

Гале

Мы с тобой бывали — как одно, Нас одним узлом судьба скрепила, И теперь не будет все равно, И нельзя забыть того, что было. Я боюсь — не помнится, чего, Точно призрак мне велит бояться…….

[Август 1926 г.]

298. «Ты не плачь…»

Ты не плачь — Куплю тебе калач. Ты не сетуй, Дам тебе конфету. Не тоскуй — Получишь поцелуй! Не тужи — Что хочешь, укажи. Что имею, Все не пожалею… Но за то уж, сколько ни реви, — Не видать тебе моей любви!

3 декабря [1926 г.]

299. «Золотые самокаты сани…»

Золотые самокаты сани, Где конем зарница впряжена. Унеслись в темнеющем тумане В даль, что порошей заметена. В небе темном звезды выходили. Путаясь под млечной пеленой. Точно корабли куда-то плыли, Призрачной влекомые волной; Застонали голой степью птицы. Будто примириться не могли. Видя, как последний взгляд зарницы Отошел надолго от земли, И опять своей дорогой трудной. Возвращалась по снегу душа, И над ней, как степь зимой, безлюдной Звездная немела пороша.

4 декабря [1926 г.]

300. «Я помню тебя, Руслан…»[163]

Я помню тебя, Руслан. Взойдет луна молодая, и льется песня былая, и будит старый дурман. Углы улыбки твоей меня давно укололи, мне памятны в каждой роли изгибы нервных бровей. Зеленый шитый кафтан затмить действительность хочет, и Риголетто хохочет над болью призрачных ран.

1925-26 г.

301. «На дне души своей ваш образ берегу…»[164]

На дне души своей ваш образ берегу. Люблю вас, хоть в любви глубокая тоска; и не смотреть на вас совсем — я не могу, хоть грустно так смотреть издалека. В углу, на ящике каком-то, в темноте, я села вечером. Все думала о вас. Улыбка ваша долго снилась мне, взгляд ваших серых глаз. Потом мне снился Бог, — высоко где-то там, в пространстве, где едва ль Он стал бы мне внимать, где духи высшие, где свет, где фимиам. Как мне хотелось взгляд Его очей поймать! — Он увидал меня. Успела я сказать, чтоб счастья, — на земле и после, — дал Он вам. Бог далеко. Вы — там всегда, где он. Не знаю, где. Бог так глубок, как водопад времен. Но только Вас я вижу в глубине. Бог слышит ли меня? Язык молитв могуч, и милосердью Божью нет конца, но между Ним и мною слишком много туч, — Ему не видно моего лица. Открыта для молитв Господня высота? Бог, я зову Тебя! Внемли словам моим! Источник всех молитв — любовь, моя мечта, а цель их — благодать тому, кто мной любим.

[1927 г.]

302. «Отчего ты не здесь, когда верба цветет…»[165]

Гальке

Отчего ты не здесь, когда верба цветет, распускаются почки на ивах? Что так держит тебя, мне тебя не дает, от твоих берегов от счастливых? Помнишь, в пыльные дни — в желтом ветре степном, на Страстной мы ходили к собору, — под окошком стрельчатым с узорным стеклом сердце с жадностью вторило хору? Помнишь черных передников стройный рядок и свечей чуть дрожавшее пламя в наш Великий Четверг, как он страшно далек, как неласково отнят годами! Помнишь, помнишь апрель, утра свет голубой, дни счастливой Пасхальной недели, садик с только успевшей родиться травой и крылечко твое — и качели? Плачь! Тоскуй! Я утешить тебя не берусь, плачь у пальм у своих и лимонов, вспоминая родную далекую Русь и напевы умолкшие звонов.

16 апреля [1927 г.]

303. Ghost Dance

Духи гор по сопкам бродят ночью темной, хороводы свои заводят ночью темной. Спят в ложбине дома людские, замолчали поля пустые, звезды блещут золотые в небе черном. Духи гор поползут по склонам вниз, в долину, песни дрогнут печальным стоном, вдруг застынут. Было время, что в сопках жили только духи подзвездной пыли, хороводом в горах бродили, днем и ночью. С дальних стран от чужих селений враг нагрянул, стал единым царем владений горной сети. Тихо-тихо и так печально по хребтам и верхушкам дальним духи к звездам уйдут кристальным на рассвете.

Май, кажется 1927 г.

304. «Из дальних стран какой-то добрый случай…»[166]

К.Н.М.

Из дальних стран какой-то добрый случай, какой-то дух привел тебя сюда. Есть в мире земли ласковей и лучше, и есть заманчивее города! В твоих глазах так много отражалось, в них море плещет и цветы растут. Тебе, конечно, жалким покачалось простое все, что ты увидел тут. На берегах луной залитых Нила, где ты скитался год тому назад, о, не одна египтянка пленила лицом и станом твой зеленый взгляд. В салонах Вены, в улицах Парижа ты, может быть, везде искал следы таких, к которым сердце рвалось ближе, и не были напрасны те труды. (Я глаз твоих во веки не увижу, что были холодней морской воды…) Признайся, что не только колоколен готических, палаццо и церквей ты вид любил: что был мечтами болен от тонких рук и вы гнутых бровей. цыганок смелых или нежных фей. Где Гималаи снегом в небо поднялись круто, ты блуждал, — не знаю, где ты только не был, чего не видел и кого не знал. И золотом без меры и без веса ты все достал, чего ни захотел, с базаров Анкары и Бенареса, и весь твой дом, как сказочный, блестел. О, ты провел чудеснейшие годы и лучшие пути исколесил и любовался досыта природой, волшебнее которой не просил; и не прошли без твоего вниманья десятки женщин, полных обаянья, красавиц смуглых, рыжих, белокурых, оставивших в твоем воспоминаньи мимозы Капри, пальмы Сингапура и блики звезд, глядевших на свиданья. Так для чего же к краю скуки, где никого тебе не надо, ты протянул случайно руки, сверкнул аквамарином взгляда и бросил розу в день разлуки, отравленную каплей яда? И не промолвив ласкового слова, ушел искать пристанища иного, в сокровищнице памяти, на дне, не унося и мысли обо мне!

28 июля [1927 г.]

305. «Знаешь, кто мы были за завесой…»

Леле

Знаешь, кто мы были за завесой многих лет, в иные времена? Я была варяжская принцесса, ты была — монгольская княжна. Мой отец в серебряные латы был закован с ног до головы; твой носился на конях крылатых по просторам голубой травы. Я любила сосны и утесы, тени кораблей и моря всплеск, голубые ленты в светлых косах и оружья северного блеск. А тебе — в степи твоей далекой был милей веселый бег коней, песнопенья томные востока и наряды ярче и пышней. Но в пустыне раскаленной Гоби и в краю, где вечно стынут льды, тихой ночью мы смотрели обе на один и гот же луч звезды. И, мечтая о своих героях, мы тогда не знали, я и ты, что столетья унесут и скроют эти наши древние мечты и поставят рядом нас с тобою, сотворенных из одной земли, чтобы мы, сведенные судьбою, так друг дружку полюбить смогли.

3 августа [1927 г.]

306. «Нет, я тебя уже не вспоминаю…»

П.

Нет, я тебя уже не вспоминаю. Не позову тебя и не приду. Хоть дикой, темной полночью, я знаю, Ты иногда стоишь в моем саду. Где синие ночных деревьев тени. Где сорная косматая трава. Ты как-то опустился на колени, И так без сил висела голова… Не надо — пусть кустарник у порога Твоей щеки не тронет острием. Мы были, но не надо, ради Бога. Нам больше никогда бывать вдвоем! В июне, год назад, за океаном — И год спустя, сегодня, здесь в саду — Я знаю, это призрак над бурьяном… Но если даже ты — я не приду.

Начало сентября или конец августа [1927 г.]

307. «Есть такое сильное горе…»

Есть такое сильное горе, Что и смерть его не мирит. Смертной ночью в темном просторе Черный ангел за ним слетит. Нежно-нежно рукой погладит И родным своим назовет. Если с жизнью кто не поладит, Т о вражду за гроб унесет.

12 сентября 1927 г.

308. «Когда от серой пыли тротуара…»

Когда от серой пыли тротуара И от людей на миг я убегу. Мне слышится гавайская гитара В тени лиловых пальм на берегу, Холодная волна ложится с шумом. И берег дрогнет от такой волны. И льет огонь моим мечтам и думам Твой нежный, звучный, твой напев струны. Бездонный, черный холод океана Так странно согласован, гак родной Бессловной песне южного дурмана, Как будто он и песня — ты со мной. И не уйдут из памяти, не сгинут Ни океан, ни пальмы тень, ни ты, Ни остров тот, что мной давно покинут Для дальней золотящейся черты.

29 сентября [1927 г.]

309. «Вижу ночью — черная долина…»

Вижу ночью — черная долина. А за ней — лиловая гора, У которой, будто середина, Выложенный крест из серебра. И не знаю, надо ли, не надо. До креста до этого долезть, В нем ли скрыта тихая отрада. Или в том, что где-то звезды есть… Черные орлы крылом тяжелым Бровь мою заденут. Упаду. Протяну устало руки долу И нигде отраду не найду.

29 сентября [1927 г.]

310. «Меня тянет, тянет снова в горы…»

Меня тянет, тянет снова в горы, где по склонам облака ползут. где кругом лесистые просторы разговор со звездами ведут.

[1927 г.]

311. «Не гадай по моим рукам…»

Не гадай по моим рукам, я и так все черточки знаю, знаю всех, кто подходит сам и кого на пути встречаю. Лучше я тебе объясню про судьбу твою про такую и последнюю песню мою, непонятную, растолкую.

[1927 г.]

312. «Не смотрю напрасно на иконы…»

П.

Не смотрю напрасно на иконы И на ум молитва не идет: Ни тебя, ни синие каньоны Даже Бог мне больше не вернет. Под огнями злыми Холливуда Разве счастье дал тебе удел? Глупый, глупый, — ты не понял чуда, Приобщиться солнцу не хотел! Если ты и встретишься со мною (Нелюбимый и ненужный, нет), — Я пройду спокойно стороною И не обернусь тебе вослед. Ведь тебя сманил к себе двуликий Мишурой украшенный обман; Ты не знал, что волны так велики И что так безгранен океан. А теперь ты помнишь всей мечтою — Всей душой, которой снятся сны, — Девочку со светлой головою — Из чужой, далекой стороны.

26 февраля [1928 г.]

313. «Я помню желтые узоры…»[167]

Helen Stanley

Я помню желтые узоры, Что осень южная плела, И на заре — немые горы, — И эта память мне мила. У наших ног была долина Туманной шалью повита. Дымок крутился нитью длинной, И с ним струилась в даль мечта. И холод рос, и холод тени Бодрили дух и тело нам, И были горы — как ступени К высоко скрытым чудесам. Ты говоришь, «мы были боги» — Пусть это был нездешний сон, Но разве больше нет дороги Ведущей в тихий тот каньон?

6 марта [1928 г.]

314. «Золотые краски умирали…»

Золотые краски умирали На верхушках сказочного леса. В золотой, узором шитой шали Бледная задумалась принцесса Приходили дамы посмеяться, — «Верно, принц баллады пел искусно», Но никто не мог и догадаться. Отчего принцессе было грустно. Ей не принц веселый вовсе снился, — Молодой, в доспехах и с забралом, — А горбун, что ночью удавился Глубоко под бальным белым залом.

7 июня [1928 г.]

315. «Зачем так ясно-ясно-ясно…»[168]

Р.J.

Зачем так ясно-ясно-ясно сейчас ты снился мне опять? Зачем так ласково-участно пришел со мною постоять? Ведь мне казалось, я забыла, ведь я тебя уж не зову, когда ничья на свете сила тебя не даст мне наяву.

Воскресенье, 1 июля 1928 г.

316. «Ты видел инфузорий…»

Ты видел инфузорий — светившихся от фосфора, ночами, за кораблем? Их было очень много, они куда-то за волной стремились, как будто им куда-то было нужно, за черным кораблем, в чужие земли. Так, может быть, на нас глядят — на маленьких, которых много, — откуда-нибудь сверху и не знают, куда нам нужно, для чего мы бьемся и для чего горим такими беспокойными огням и…

Харбин. 27 сентября [1928 г.]

317. «Свечи вспыхнули, зажжены…»

Свечи вспыхнули, зажжены, Ярким венчиком, У меня колпак зеленый. Да с бубенчиком, Я в толпе бреду-гуляю, Да побрякиваю. Только что-то вспоминаю Поплакиваю.

[1928 г.]

318. «Есть малый ларчик у меня…»

Есть малый ларчик у меня. Я в этот ларчик сердце скрою, Пусть будет дальше от огня Под крышкою его резною. Замкну на ключик золотой И брошу в струи голубые Тот ключ, который не был твой — Чтоб не нашли его другие.

Числа 14 января [1929 г.]

319. «Я закрыла створки окна…»

Я закрыла створки окна, я опять осталась одна. Пусть заката огненный змей поползет по шторе моей, пусть шумит толпа за стеной, я к окошку стану спиной, я в свою пустынную ночь не смогу тоски превозмочь.

16 февраля [1929 г.]

320. «Оттого ли я не знаю цену…»

Оттого ли я не знаю цену многолюдных здешних городов, что меня зовет морская пена и нельзя бежать на этот зов — Оттого ли жутко мне в спокойных человеческих чужих домах, что во мне не умер сон о стройных отошедших в море кораблях — Только знаю, лучше песни нету и властнее всякой надо мной, это та, которая пропета ударяющей о борт волной, и которую, летя, повторит белопарусный корабль, чья грудь незнакомым и холодным морем одинокий рассекает путь.

20 февраля [1929 г.]

321. «Ты на троне высоком сидишь…»

Ты на троне высоком сидишь, И одежда Твоя — из порфира, И в покоях великая тишь Твоего недоступного мира. Где верхушки холмов в вышину Подымаются стройным узором. Ты глядишь на людскую страну Только небо приемлющим взором. На Твоем утомленном челе Тонкий обруч блестящий положен. Мы не видим Тебя на земле, Хоть и знаем, что Ты непреложен. И мучительных дней колея Лишь тогда забывается нами. Если мы Твоего бытия Ощущаем священное знамя, — О, тогда мы горим о Тебе, И следы Твои ищем дорогой, И в своей сиротливой судьбе Мы Тебя принимаем за Бога. Но на самом последнем конце. За согретыми солнцем реками. Ты один в сокровенном дворце. Все о чем-то мечтаешь веками. Видишь, мне оттого и печаль. Что зеленой и ясной весною Мне тяжелая Божья скрижаль Начертала блаженство иное, Что, пройдя голубую гряду, Одолев неприступные годы. Твоего недостойная взора. Я Тебя все равно не найду.

10 марта [1929 г.]

322. «Высоко над землей вечерней…»

Высоко над землей вечерней летели в небе журавли. Холодные ложились тени на лик смолкающей земли. В восторге журавли кричали, что светел юг и мир велик, но люди их не замечали и не слыхали этот крик. И только небо серым светом прияло дань бездомных птиц, как будто чуя в этом крике родную ширь своих границ.

31 марта [1929 г.]

323. «Я в шали, шитой серебром…»

Я в шали, шитой серебром, уйду и отвернусь куда-то. Ты помянешь меня добром, — не я, ты знаешь, виновата. В холодных залах замка ты молитву оборвешь укором, и будут силы темноты бродить по длинным коридорам. И в блеске дальнего дворца я гордо надсмеюсь над горем, я не пошлю к тебе гонца, и мы веселья не повторим. И вот, за го мы не поймем, что за лиловой гранью далей на солнце сад цветет, и в нем людские сгладятся печали.

21 апреля [1929 г.]

324. «Голые ветки колотят по крышам…»

Голые ветки колотят по крышам. В келье своей мы сидим, чуть живы, слушаем ветра глухие порывы, тихо на пальцы остывшие дышим. — Господи бурь, сохрани, помилуй, — Синие губы тревожно шепчут. Ветер не внемлет, ветер все крепче, снежную в поле сметает могилу.

25 апреля 1929 г.

325. «Я помню ласковые рощи…»

Я помню ласковые рощи, где пело солнце на траве, но нет давно бывалой мощи в моем привычном колдовстве. Видений старых вереницы толпятся в тихий мой приют, и золотые колесницы меня от них не унесут. И я не знаю, сон ли милый, что болью память мне мутит, иль дней последних ход бескрылый душа Всевластным не простит.

25 апреля 1929 г.

326. «Иди, — ты хочешь, и я пойду…»

Иди, — ты хочешь, и я пойду, мы станем в далеком глухом саду на желтой дорожке, где солнце дрожит на зеленом пруду, постоим немножко. Будет над липами день потухать, и будут птицы свистать; в последнем оконце среди деревьев исчезнет солнце. Мы будем камешки в пруд бросать и будем петь. О, в темноте холодной той, в темноте пустой, ярким оком взглянет на нас вода, если мы придем туда. И в высокой, сырой траве, в небывалом ночном колдовстве, до бровей завернувшись в ночь, кто-то серый и страшный, кто-то слепой навсегда прибрежной тропой отойдет — прочь.

5 апреля 1929 г.

327. «Холодный и сырой рассвет…»[169]

Холодный и сырой рассвет какой-то новый день приносит. Бог сохранит тебя от бед и даст, чего душа попросит. Я знаю; я молилась так. В моих молитвах были стоны, не дрогнул благовонный мрак, и слушали меня иконы. Луч, неявленный до сих пор, прорежет день, пустой и сирый, и запоет незримый хор, и на тебя падут порфиры. Великий, ты взойдешь на трон, твоя ладонь коснется жезла, и по земле прольется звон, что ты пришел! что тьма исчезла! А я — в глухом своем скиту я в этот час свечу поставлю, облекшись в тишь и темноту, твоей победы праздник справлю. Сунгари.

4 часа утра. 18 мая [1929 г.]

328. «Я к тебе приду в сильную грозу…»

В.В.

Я к тебе приду в сильную грозу, Я тебе и ласку и покой везу. Где дрожащих молний отблеск голубой, будем долго-долго мы сидеть с тобой, Будем молча слушать над рекою гром, точно в целом мире мы одни живем, и никто под этот твой уютный кров не придет из серых городских домов. Слышишь, в даль ночную грозы унеслись? Видишь гладь речную? Видишь неба высь? Чуешь запах луга от сырых кустов? Мы поймем друг друга, как всегда, без слов.

5 июня 1929 г.

329. «Мой древний прародитель был Нептун…»

Мой древний прародитель был Нептун, и ранних игр участники — дельфины, и даже желтых прибережных дюн я не видала из своей пучины. Прошли века, и я осуждена бродить одна вдали от океана, и жемчугов покинутого дна рукой уже отвыкшей не достану. Что ж, есть веселье ведь и на земле, и чудеса не хуже есть, чем в море, в котором ночью катятся во мгле горящие мильоны инфузорий. Здесь даже солнце светит иногда, и нежит аромат земных растений, но в море — бирюзовая вода, и запах соли, и буруны в пене… И только в море синем и седом, где белых кораблей проходит стая — мой настоящий и любимый дом, и вся земля вокруг него — чужая.

20 июня [1929 г.]

330. «Русь, вдали мы Тебя вспоминаем…»

Русь, вдали мы Тебя вспоминаем, Твое имя пресветлое чтим и, чужим обогретые краем, только живы дыханьем Твоим. Кровь сердец наших больно сочится, но помочь Тебе — сил не найти… О, когда Твой народ возвратится на свои вековые пути? Мы ушли — и, быть может, неправы, но прими — и с восторгом придем целовать Твои мягкие травы, рубежа Твоего чернозем!

5 ноября 1929 г.

331. «Русь, в полях Твоих кроется сила…»

Русь, в полях Твоих кроется сила, души мерзлые песней согрей! Но зачем Ты тоску породила на кручину своих дочерей? Нет народов, как Твой ведь, печальных, но дороже и нет голосов, чем степей Твоих, рек безначальных и Твоих нерушимых лесов. Голубые мятели летали, Русь, глаза застилали Тебе; загорались зловещие дали, покоряясь Твоей ворожбе. Русь, прости, что ушли и забыли красоту Твоей черной земли — это вражьи тревожные были нас в чужие края унесли. Знаем все: «Дорогую потерю в самых недрах души сбереги». Научи нас надеяться, верить! Уповать на Тебя помоги!

5 ноября 1929 г.

332. «Бледных звезд мелькнула позолота…»

Бледных звезд мелькнула позолота, умер день земных тревожных сил. Тихой ночи черные ворота безглагольный ангел отворил. Вниз взглянул и видит Божьи земли, грустный-грустный стал на страже сам, человечьим стонам молча внемлет, доносящимся к его стопам. Оттого, что на земных могилах не смолкают вопли ни на миг, в небесах скорбит, помочь не в силах, распротершийся архистратиг.

23 ноября 1929 г.

333. «В небе лазурном высилась башня…»

В небе лазурном высилась башня. Белая башня в небе лазурном. Башню разбило в хаосе бурном — Ту, от которой жилось бесстрашней. — Господи Боже, Ты ведь всесильный. Ты освети на минуту потемки. Дай подобрать на дороге обломки — Белые камни у кучи могильной!

[1929 г.]

334. «Когда-нибудь — я брошу этот город…»

Когда-нибудь — я брошу этот город, уйду куда-то, где меня не ждут, и постучусь, хоть, может быть, не скоро мне новые ворота отопрут.

[1929 г.]

335. «Вот также отойдет и мой корабль…»

Вот также отойдет и мой корабль в моря неведомые, в ночь глухую, и на скале не будет маяка, и ни одной звезды не будет в небе светить, но тихо повернется руль и гул земной затихнет за кормой. Все будут также на твоей земле, в твоем саду цвести настурции и георгины и сладко пахнуть на заре трава. И ты ни разу не посмотришь вдаль, туда, где нет ни точки, ни пятна на горизонте голубого моря; и ни один маяк, и ни одна звезда не бросят светлый луч в туман и пену и не укажут, где прошел корабль.

[1929 г.]

336. «Как высоки бывают…»

Как высоки бывают в лесу деревья — толсты е стволы и далеко уходят ввысь верхушки, и веток много, и не видно неба, и кажется, что нет на свете солнца. А разве можно жить, когда поверишь, что пропало небо, что нет его, ни жарко-голубого, ни серого, — холодного, большого в туманный день, — ни звездного ночного? Разве можно жить, когда поверишь, что где-то в мире не мигают звезды и не горит в огромном небе солнце?

Харбин, 6 октября [1930 г.]

337. Смерть[170]

В голубом гробу тебя похоронили, поставили цветы и прочь ушли. И ты одна осталась. Плыли звезды, и светлые неслись по небу тени. И долго твоя душа качалась между землей и небом, и потом ушла отсюда…

7 сентября 1935 г.

338. «Не надо…»[171]

Не надо так много думать о себе… Смотри, какие широкие серебряные реки текут в степи… Ведь это ничего, что степь пуста, что ветер дует, дует и что небо молчит, стеклянное и неживое. Иди, не думай; ты услышишь совсем медвяный запах от полыни, увидишь бабочку в траве и птицу, летящую под этим самым небом стеклянным…

7 сентября 1935 г.

339. «А я видала дольней ночью…»

А я видала дольней ночью — и не забыть последний свет — звезду, разорванную в клочья, звезду, которой больше нет.

Шанхай, 22 июня 1936 г.

340. «Как страшно знать, что в старом доме…»

Как страшно знать, что в старом доме, в котором я жила — давно — откроет кто-то незнакомый мне, постучавшейся в окно, — что скажет: «Вы ошиблись, видно — их нет уже с таких-то пор», и щелкнет грубо и солидно скрипучий, как тогда, запор. И вечер, полон черной болью, придет и встанет на часах, и вспыхнут звезды в темном поле, как в мягких чьих-то волосах. И я уйду. Куда, не знаю. Замолкнет даже сердца стук: его так просто убивает давно ожиданный испуг.

Шанхай, 6 июня 1936 г.

341. Не о себе

Помилуй, Боже! Очень трудно нам. Мы — старики и старые старухи, больные, нищие, слепы и глухи, и нет предела нашим именам. Нас очень много. Мы толпой идем, но одинок в огромном мире каждый, томимый горем, голодом и жаждой, и так давно забытым словом — «дом». Помилуй, Боже! Ты один за нас. Но даже Ты не знаешь. Боже правый, весь этот страх забора и канавы в холодный, зимний предвечерний час. когда последний свет дневной погас…

Шанхай, 5 августа 1936 г.

342. «Ты — моря блеск; я — ботик бренный…»[172]

Ты — моря блеск; я — ботик бренный. Плыву, плыву и вдруг — тону в твою смеющуюся пену, в поющую твою волну. Но мне не жаль, что солнца мало в холодной и зеленой мгле — таких жемчужин и кораллов я не встречала на земле.

6 ноября 1936 г.

343. «Ранний снег спокойно и лениво…»

Ранний снег спокойно и лениво, словно вишня, опадает в пруд, — тот, зеленый, где нависли ивы и кувшинки мирные цветут. Не бывает ярче и крупнее, чем звезда, которая взошла в полутемном небе, цепенея на краю задумчивом села. И отрадно, сев на мостик старый, видеть в нежном и ленивом сне, как цветет большая ненюфара в опрокинувшейся высоте.

Шанхай, 10 ноября 1936 г.

344. «Черной бурей, далеко, тонут…»

Черной бурей, далеко, тонут непришедшие корабли. Пусть приснится, что звезды тронут тонким светом края земли! Черной ночью, в предсмертной муке, в час, когда не видно ни зги, подыми свои легкие руки, в сердце легкую искру зажги! Пусть потом опустятся вежды, потеряются все тропы, и у мыса Доброй Надежды разобьется корабль в щепы.

Шанхай. 15 декабря 1936 г.

345. «Девочка плачет…»

Девочка плачет в белом саду — верно. Господь послал беду. День серебристый стоит такой — беленький в клумбе расцвел левкой — Белое облачко, белая даль… — Боже, за что Ты придумал печаль?

Шанхай, 15 декабря 1936 г.

346. «Мальчик с улицы, худой и жалкий…»

Мальчик с улицы, худой и жалкий, нес серебряную звезду на палке, стукнул в дверь, просунул звезду и спросил: «Можно, я войду?» Мальчик бледный, в глазах — мечта, тоненьким голосом славил Христа. — один, в чужом, незнакомом доме, пел о Ребеночке на соломе. У милого мальчика милый голосок; сунули пряников ему в мешок, но никто не видел в голубой пыли худеньких крылышек, что за спиной росли, и никто не видел, у его плеча, от звезды серебряной тонкого луча.

Шанхай, 14 января 1937 г.

347. «Здесь слишком долго было тяжело…»

Здесь слишком долго было тяжело, здесь слишком долго будут помнить зло, здесь никому не захотят простить, кто смеет весело и просто жить. Что ж, если у тебя цветет сирень! К нам от нее упала только тень, на нашем поле сожжена трава, и неприветливы у нас слова. И потому — вот мой тебе ответ: я не ищу спокойной жизни, нет! Пусть там у вас ровнее неба свет, цветы душистей и теплей вода: я не уйду отсюда никогда!

Шанхай, 13 октября 1937 г.

348. «Иди за мной. Пусть горы, реки…»

Иди за мной. Пусть горы, реки и дебри встали на пути: к далекой и священной Мекке тебя могу я привести. Зову тебя, чтобы отныне, оставив отдых и покой, ты шел великою пустыней за верною моей рукой, затем, чтобы, устав от жажды, губами, ранеными в кровь, сумел ты обрести однажды мою целящую любовь.

Шанхай, 1 ноября 1937 г.?

349. Китайский пейзаж[173]

Над зеленым каналом и над рощей бамбука, в небе сонном и алом ни дыханья, ни звука. Там, где сгустилась предвечерняя мгла, остановилась звезда, взошла; в объятую сном воду канала белым пятном упала…

Шанхай, 1937 г.

350. На китайском хуторе

Точно кружевом, одетый тиной, на закате тихо спит канал. Высоко над хаткой и плотиной желтый месяц остророгий встал. Вот покойный и приятный жребий — как сказать, «неласкова судьба»? В фиолетовом вечернем небе тонких листьев черная резьба.

Шанхай, 1937 г.

351. «Туда, где берега канала…»

Туда, где берега канала покрыты ивой и осокой, чуть слышно тишина упала, повисла над травой высокой. Как желтый гонг, всплыла устало луна большая от востока.

Шанхай, 1933–1939 гг.?

352. «Огромное, презрительное небо…»[174]

Огромное, презрительное небо, холодная и белая дорога, а у дороги выросли торчками голодные, оборванные елки, протягивают руки в это небо и шевелятся, и идут куда-то. Такое белое, пустое небо — и на белой земле — вот эта стая черных елок, тощих и черных и торчащих в небо.

26 сентября 1938 г.?

353. «Пристала к сердцу моему…»

Пристала к сердцу моему тоска репейником колючим. Луна, как чей-то давний сон, зажглась над синими лугами, ночь подошла со дна времен своими легкими шагами.

Шанхай, [1938 г.]

354. «В луне, как в зеркале, видны…»[175]

В луне, как в зеркале, видны все грешные земные сны — отражены, искажены в весеннем зеркале луны. Вглядись в туманные края, где туча вьется, как змея, где света лунного струя, — не тень ли то твоя? И там, где мрак пугает взор, не сон ли твой ползет, как вор, — тот сон, что ты давно забыл, но тот, который был?..

Сан-Франциско, 4 февраля 1939 г.

355. «Где скат косогора так зелен и ровен….»

Где скат косогора так зелен и ровен, Где ветки березы нежны и тонки. П оставить простую избушку из бревен У заводи тихой и сонной реки. Не ждя ничего, ни о чем не тоскуя…

Около 1945 г.

356. «Очень низко радуга стояла…»

— Очень низко радуга стояла, сыпал дождь последний через сито, шелковое неба покрывало было светлым бисером исшито.

3 сентября 1945 г.

357. Город

В.В.

Золотые звезды с сучьев клена на асфальте ковриком легли, и туман, серебряный и сонный, скрыл шероховатости земли. Помнишь город? Или ты в нем не был? — Вечером усталым и немым горестно заплаканное небо, столько лет висящее над ним, площадь возле старого вокзала, и фонарь, зажженный над мостом — помнишь ли, как я тебя встречала и куда мы шли с тобой потом? Если вечером таким прозрачным, трогательно тихим, кружевным, сон, который издавно утрачен, неожиданно встает — живым, если ж ветер, если солнце светит, голубеет в озере вода, этот город, где мы были дети, я не вспоминаю никогда.

10 ноября 1949 г.

358. «За городским голодным сквером…»

За городским голодным сквером, одета в серое тряпье, она стояла утром серым, — забывшая жилье свое. Ложился снег вуалью белой на прошлогодние листки, на тряпки рваные и тело, и на ладонь ее руки. И мнилось людям, что веками она стояла точно так, хватая грязными руками чужой протянутый пятак и никогда не вспоминая, что в дальнем, ласковом краю растаял снег от солнца мая, и птицы синие поют.

15 марта 1951 г.

359. Офелия

Нет предела царственной печали, Мертвые не встанут из могил. Безутешный принц идет по зале, будто плети, руки опустил. Не клади поклонов у обеден, девушка, — любви твоей не цвесть, посмотри, твой принц, как призрак, бледен, страшную обдумывает месть. Маленькая нимфа в белом платье, не горюй, что ты умрешь ничья! Разве не милы тебе объятья ласково журчащего ручья? Опустись в серебряное ложе, платье подвенечное разгладь; ведь тому, оставленному, тоже будет очень горько умирать.

5 апреля 1951 г.

360. «…было небо…»

…было небо светлое, и вдруг потухло солнце, ни затменья не было, ни тучи, просто вдруг погасло и пропало. Все большое небо потемнело, все живое поукрылось в норы, все цветы поникли и завяли, замолчали на деревьях птицы, и деревья опустили ветви; даже рыбы отошли в глубины, и поверхность моря почернела. Что же делать? Что же делать дальше? Как же можно жить теперь без солнца?

8 октября 1951 г.

361. «Судьба от жизни унесла…»[176]

Судьба от жизни унесла людей без счету и числа, и даже звон давно затих о славных подвигах людских; в щепы разбиты, города давно пропали без следа, и гордо к небу росший бор гниет в земле с давнишних пор. Одни лишь звезды в тишине не гаснут в вечной вышине за тем, чтоб мы с тобой могли во что-то верить на земли.

10 октября 1951 г.

362. Наступление зимы

В позднем небе бледность опала. Отражается на снегу. Золотая вуаль упала с тихой рощи на берегу. Скоро белой, лохматой гривой уберутся ветви ракит, и ручей, недавно игривый, на полслове вдруг замолчит.

Декабрь 1951 г.

363. Весна[177]

Потела мягкая земля, трава дышала, прорастая, гляделись в небо тополя, задетые осколком мая. И тучи мелких серых птиц, чуть возвратясь из теплой дали, из бирюзовой выси, ниц на землю ждущую упали.

22 января 1952 г.

364. Приближение грозы

Светло, уютно, тихо и удобно; листаешь книжку, в кресле развалясь. Вдруг — крупный дождь застукал в крышу дробно, и в воздухе его повисла вязь. Сереет небо над углами дома, чернеют туч волнистые низы… Ты слышишь вдалеке раскаты грома? Ты чуешь приближение грозы?

8 марта 1952 г.

365. Романс

Я голос твой забыла так давно — И цвета глаз твоих давно не вспоминала, Закрыто наглухо в тот старый сад окно. Не все ль равно, что в нем черемуха в июне расцветала! Там путь назад навеки запрещен. С тех пор мы выросли, видали жизни много. Ведь то был сон — простой и детский сон — Да был ли он? И не в такой мы милости у Бога.

Март 1952 г.

366. «Внезапно вышла в жизни перемена…»

Внезапно вышла в жизни перемена, не стало вдруг ни солнца, ни тепла. Закрыл глаза. Играли марш Шопена, его везли, за ним семья брела. Вот позади и города шумиха, и церкви золотое острие. Он не спешил; он ехал очень тихо на новоселье тихое свое.

1 мая 1952 г.

367. В толпе

Простые люди, серою толпой и друг на друга все чуть-чуть похожи, — идут по свету общею тропой — и радость есть у всех, и горе тоже. И только иногда блеснут глаза, и странная от них лучится сила — как будто где-то дрогнула гроза и из-за тучи солнце засветило.

2 мая 1952 г.

368. «Он был, наверно, самый ловкий…»

Он был, наверно, самый ловкий — один, среди мильонов тел. он спасся от бомбардировки и долго под землей сидел. Как звери ночью роют норы, спасаясь от дождя и зла, прорыл глухие коридоры дневного не ища тепла. И так как был иных проворней, то он ловил и ел мышей и грыз в земле деревьев корни и так и жил — один. Ничей. И успокоилась планета. Никто не бегал, не кричал, и души всех погибших где-то нашли последний свой причал. Тогда он вылез осторожно. Был воздух светел, пуст и нем. Он посмотрел кругом, ничтожный, — и тихо вдруг спросил: «Зачем?»

9 мая 1952 г.

369. «Закинув в небо голубое…»[178]

Закинув в небо голубое высокой мачты острие стоит, укрытый от прибоя корабль, отплававший свое. Его пути пересекались, ведя от самых дальних мест, из-под Авроры Бореалис в края, где светит Южный Крест. Легенды северного снега он, белокрылый, доносил до самой Тьерра-дель-Фуего и возвращался, полный сил. Стоит. Один. Давно ржавеет. Тяжелый якорь врыт в песок. В пустых каютах ветер веет. Последний сон его глубок.

9 мая 1952 г.

370. Ноктюрн («Было тихо, так тихо печальное синее небо…»)

Было тихо, так тихо печальное синее небо, только белые птицы парили, тоскуя и плача, потухала заря, совершалась последняя треба, и грустила земля обо дне, что навеки утрачен. Обнимали туманы дышавшую грудь океана и на дюны ползли, где пески серебром отливали; был белеющий месяц, как шрам заживающей раны, и огромные звезды на люстре небесной кивали. В океан безвозвратно, бесшумно впадают потоки, в бесконечности звезд умолкают аккорды ноктюрна, забываются песни, теряются давние сроки, горсти стылого пепла в последнюю сыплются урну.

27 мая 1952 г.

371. «Высоко на какой-то горе…»

Высоко на какой-то горе, на весенней веселой заре, ты найдешь очарованный цвет, ты услышишь желанный ответ, только верь, не устань, не отстань, — перейди через реку Иордань, потому что нельзя отступать, засосет ненасытная падь, — только лезь, добивайся, иди, видишь, светится луч впереди. Не теряй же надежды, поверь, что откроешь заветную дверь, и войдешь, и воскликнешь: «Не зря обещала так много заря, и звала, и манила вперед, в этот край, где подснежник цветет!»

Май 1952 г.

372. «Засверкал остроконечный месяц…»

Засверкал остроконечный месяц. Фонари зажглись вечерних улиц, И лучи неощутимых лестниц От земли на небо протянулись. Вот, взойти — увидеть, что такое, И назад не возвращаться снова. А проснуться в золотом покое Золотого утра неземного.

Май 1952 г.

373. «Живи себе, живи… Войны не надо…»

Живи себе, живи… Войны не надо: опасность не грозит, — помилуй Боже. И не нужна вокруг избы ограда — убийц на свете нет. И нищих тоже. Никто не нападет, не бросит в прорубь и не убьет. Смотри: играют дети, над ними вьется белокрылый голубь, и ласковое солнце мирно светит.

6 июня 1952 г.

374. «Люблю тебя. Ты будь со мной всегда…»[179]

Люблю тебя. Ты будь со мной всегда. Не надо даже думать о разлуке, ты нужен мне, как воздух и вода, как солнце и как хлеб и песни звуки. А если вдруг разлюбишь — убегу и под ничем неозаренным небом я буду жить, хотя б пока могу без воздуха — без песни — и без хлеба.

5 августа 1952 г.

375. «Огромный мир… моря, леса и горы…»[180]

Огромный мир… моря, леса и горы, известные с неисчислимых лет, и в то же время скрытые от взора мильоны неизведанных планет. Так много раз с востока солнце встало и так же встанет много тысяч раз; а мы с тобой тревожимся о малом — как будто в мире нет важнее нас! Цветет багульник. Небо сине очень. Пускай одна из многих, — но весна. Забудь тревогу, — то, что мир непрочен. Я здесь. С тобой. И жизнь твоя ясна.

6 октября 1952 г.

376. «В огромных…»[181]

В огромных бетонных и асфальтовых гробницах на дне колодцев каменных, глубоких мы все почти забыли, что значит осенью идти дорогой, покрытой мокрыми слоями листьев, — шагать по золоту опавших листьев, где пахнет грибами и землей осенней, мокрой… Почти забыли, как ветер осенью шумит в большом саду, верхушки сосен крутит, — шумит в густых, высоких, мокрых ветках в большом саду…

1952 г.

377. Жена Лота[182]

Богобоязненный и смелый Лот, оставив дом, родных, друзей без спора, забыл Содом, забыл Гоморру, забыл о прошлом и ушел вперед. А я? — Я женщина. Я не могла, услышав грохот, треск и чуя пламень, покинуть вдруг уют того угла, где был овеян лаской каждый камень; топча ногой узоры чуждых трав, душа рвалась назад, где Божья кара настигла гневом тех, кто был неправ, — жестоким трусом и огнем пожара. И страшно сердце дрогнуло во мне… Я не послушалась, остановилась, — я не подумала о той цене, которой я за это поплатилась! Что ж! Жизнь оборвалась нежданно, вдруг, но сладко было на минуту знанье, что хоть один, быть может, враг иль друг, на грани гибели, в полусознаньи, почувствовал предсмертное прощанье, увидя дрожь моих бессильных рук.

6 марта 1957 г.

378. Весна[183]

К городскому голому скверу, где собрались, возле скамей, потерявшие в счастье веру и не помнящие семей, где, угрюмо сгорбясь, сидели не имеющие домов, те, что, верно, давно не ели, не слыхали ласковых слов, — к обездоленной нищей братье, незамеченная, одна, подошла в сиреневом платье, босиком ступая, весна, и на фоне камня и сажи с улыбнувшейся высоты золотые всплыли миражи, голубые раскрылись цветы. Потому что не только юным, у которых печали нет, ударяет смычок по струнам и находит в сердце ответ — даже самым старым и жалким и с трясущейся головой зацветает сирень на палке, прорастает асфальт травой.

[1950-е гг.]

379. «Далеко от миров стоит священный трон…»

Далеко от миров стоит священный трон. Нарушить ли покой святого из святых? Господь, кто любит всех, ужель не видит он всю боль молитв моих? Он бесконечно добр. Он все давно простил. Страдая за меня, я знаю. Он сейчас своим святым крестом мне душу осенил… И в ней увидел — вас.

[1950-е гг.]

380. «Ах, этот дождь — зачем в июле льет?..»

Ах, этот дождь — зачем в июле льет? Стучит (как будто в сердце!) мне в окно. Каким-то жутким холодом несет, когда кругом должно быть так светло! Моей мечте безжалостный ответ… О, перестаньте. Вы совсем не злой,— зачем же в полумраке ваш портрет смеется надо мной?

[1950-е гг.]

381. Память

Вдруг — пахнет ягодами… и года, как лента кинематографа, бегут назад, и я одна в лесу. Кругом большие сосны вверх розовыми тянутся стволами и тихо, ровно, глухо шелестят. Иду или стою — неважно. Мягко лежит ковром пушистая черника; мох полузакрывает пни, и вереск свой розово-сиреневый отсвет бросает ласково в зеленом мраке. Свежо и тихо и совсем неслышно совсем ненужного людского шума, всей суеты годов, идущих мимо — о, хорошо, так сладко потеряться в таком лесу, — еще стоящем где-то! — где тишина, и мягкий мох, и сосны, — таком далеком и неповторимом!

8 апреля 1960 г.

382. «Горек хлеб разлуки и утраты…»

Горек хлеб разлуки и утраты, и мотив прекрасен, что утих; вот, зияют черные заплаты на хитоне светлом дней моих. Но зачем печально на пороге четки прошлого перебирать? Видишь, розовеют гор отроги, трогает заря морскую гладь? Видишь, чайка, пролетая мимо, на песок метнула крыльев тень? — Осторожно и неотвратимо подошел какой-то новый день. Для него оставь свои хоромы! Даже спотыкаясь и скользя, не пойти дорогой незнакомой с ним, таким единственным, нельзя. — Он одарит за такую встречу: это море! этих гор хребты! Даже грусти трепетные свечи не частица разве красоты?

29 декабря 1960 г.

383. Туман

Сегодня город мой покрыт туманом. Играют в прятки люди и дома, И в парке по деревьям и полянам голубоватая струится тьма. Какой-то отблеск серебристый реет над очертаньем крыши и стены И лица встречных делает добрее, И улицы — похожими на сны, ведущие в неявленные дали, в ненайденный, давно искомый сад, который мы когда-то загадали так много городов тому назад. И в сутолоке синей предвечерья вдруг чудится, что близко, за углом, торжественно откроется преддверье, обещанное каждому в былом; и можно так легко простить обиды; и грязь, и камень, и цемент, и дым скрываются дорогой Атлантиды под этим сном туманно-голубым.

12 января 1961 г.

384. Стихи

Вода в ручье струится. А на дне ничем не тронуты и мглой одеты, от шума дня скрываясь в тишине, упрятаны каменья-самоцветы. Так дни мои струятся. И тихи, песком и илом мелочей прикрыты, как галька, в глубине лежат стихи, еще не писаны и не изжиты. Но если быстро вынуть камень тот из-под воды, что так блестя бежала, он потускнеет и почти умрет, и красок всех его — как не бывало.

19 января 1961 г.

385. Nocturne[184] («Спустилась ночь легко и глухо…»)

Спустилась ночь легко и глухо. Надраил месяц острие. Сосна, косматая старуха, глядится в прошлое свое. Как черные, немые змеи ползут равниной струи рек, и в небо глаз поднять не смеет земле подвластный человек. Так. Нет конца, как нет начала, и месяц света не прольет, когда к последнему причалу докатится разбитый бот.

25 января 1961 г.

386. Отцу

Над улицей серой нависла туча. На японскую ширму похожий, шелк дождя закрывал дома вдалеке и прохожих. Пожилой мужчина в дождевике и в шляпе, чуть нахлобученной, ждал трамвая у остановки… Так странно похожий, — совсем как тот, давнишний, близкий: руки в карманах, немного неловкий; из-под шляпы, надвинутой низко, седые виски видны. Профиль мелькнул сквозь серые нити осеннего дня: как будто годы — целая четверть века — не сумели его изменить! В память кольнуло — и канул в воду. Так просто. Стоял человек невысокого роста, и дождь, точно ширма, закрыл человека и дома с другой стороны.

30 января 1961 г.

387. Шань шуй[185]

За серым рукавом залива, где ветер — вечный дирижер, где он бурунов лейт-мотивы несет к отрогам дальних гор, где звезд туманно-белых трассы родятся за плечом скалы,— встают лиловых гор террасы из сумеречной и холодной мглы. В тени глубокой, черной щели, в дичи разлоговин глухих, приморский шторм ломает ели, ползучие съедает мхи; и там, в затерянных каньонах, под сенью скромных очагов живут, кто любит эти склоны, аккорды волн и ветра рев. Вот этих диких гор подножья и хмурый этот океан всего на свете им дороже и им других не нужно стран. И в день, когда для них настанет назначенный им час уйти за дальнюю из граней сиреневых террас — они поднимутся по круче, туда, где льется свет, и скажут — там, наверно, лучше… но гор и моря нет.

10 февраля 1961 г.

388. С натуры[186]

For Max Angell, a patient at UC Hospital

У окна зацветала белая слива. В учебной больнице, за стеной, пищали крысы, собака выла тоскливо, и где-то в недрах кричал попугай — больной. Лабораторию, где микротомы, крутясь, гудели, и густо висел формалин, наполнил дух голубой весенней истомы с окрестных садов и зеленых дальних равнин. В конце раскинувшейся больницы, в сером переднике, в маске по самый лоб, хирург вырезал людского тела частицы, отправлял к патологу, под микроскоп. А тот, в котором теплилась сила после наркоза и ножа, в окно от края своей могилы на белую сливу смотрел, дрожа.

20 апреля 1961 г.

389. «Я слышу мелодию песни так ясно…»

Я слышу мелодию песни так ясно, каденцию нот, голубые бемоли, но только слова вспоминаю напрасно, и думать о них не умею без боли. Закат розовеет, бледнеет и тает: как занавес, ночи спустились порфиры, и память одни за другими листает страницы раскрытого в сердце клавира… Но слов не найти… Одинок неизменно, несется мотив в темноту сиротливо, и кажется, где-то в орбитах вселенной замолкнут, остынув, слова без мотива.

23 августа 1961 г.

390. Nocturne («Встревоженная тишиной…»)

Встревоженная тишиной глухой, глубокой, долгой ночи, я часто слышу sotto voce мотив, поющий мне одной. Я знаю: он меня зовет, и ухожу за ним, без спора, за изумрудные озера, в страну нетронутых высот, куда еще никто не взлез и где еще не дрогнет эхо людского говора и смеха сквозь девственный молчащий лес. Там звезды клонятся в кусты, и на опушке, у поляны, дурманят запахом медвяным полураскрытые цветы. Я долго там одна брожу, и звуков ночи слышу много, но где лежит туда дорога, я никому не укажу. И знаю: — ранним утром пусть я возвращусь в свой шумный город, но в легкой памяти не скоро растает радостная грусть.

[1961 г.]

391. Сон («В твоем саду зеленый пруд…»)[187]

В.В.

В твоем саду зеленый пруд, над ним ракитовые ветки, и птицы синие поют у входа мраморной беседки. Куртины дышат резедой, левкоем и гелиотропом, и ты, — веселый, молодой, — по золотым шагаешь тропам. Но это — сон: разбит фонарь, не видно вех на поле мглистом, и не найти тебя, как встарь, в саду зеленом и душистом.

3 мая 1962 г.

392. «Белая апрельская луна…»[188]

Белая апрельская луна, и, остановившись в этом миге, кружевом курчавилась волна, точно на пейзаже Хирошигэ. Там, где горизонта полоса, лунный луч своей рапирой тонкой осторожно тронул паруса уходящей на ночь в море джонки. Мы следили, стоя там, одни, как в воде у самого причала инфузорий вспыхнули огни; слушали, как тишина молчала, И за то, что мы стояли там, нам присуждено хранить навеки в памяти, как нерушимый храм, эту ночь в порту Шимоносэки.

9 мая 1962 г.

393. Lac Leman («Есть сон: в нем все перемешалось…»)[189]

В.В.

Есть сон: в нем все перемешалось — озера, улицы, мосты, давнишняя ребячья шалость, и много встречных лиц, и ты. Как будто я, совсем другая, забыта всеми и одна, под эхо гулкое шагаю в безлунную трущобу сна. Детьми мы бегали по полю — но резко оборвался путь… Законы жизни не неволю и не прошу тебя вернуть. Друг друга раньше мы встречали: ты помнишь — ярко бил фонтан в тот день, когда корабль отчалил на светлом озере Леман! Дома поплыли, взмылись горы, аэропланное крыло неотвратимо и без спора тебя, как тень заволокло. Ушли деревья, берег, крыши, фонтан, мосты и фонари. Одни часы на башне слышу у перекрестка Корратри, и стихшей чернотой ночною лечу, иду ли — не понять, лишь в памяти передо мною озерная пустеет гладь.

Женева, 20 сентября 1962 г.

394. Последнее свидание («Мы куда-то шли и говорили…»)

В.В.

Мы куда-то шли и говорили в городе, в котором мы росли; звезды те же самые светили, что когда-то начали светить, но не помнится, куда мы шли. Было времени ужасно мало — разве можно все обговорить? Где толпа крутилась и мешала, я на площади большой отстала, не смогла тебя остановить. Я тебя по улицам искала, вдоль решетки длинного канала, облако зловещее вставало, как огромный гриб, с конца земли. Я звала тебя и догоняла, в переулке темном и пустом, только эхо гулко отвечало и само с собой перекликалось, а потом даже эхо где-то потерялось за мостом.

Женева, 1962 г.

395. «Так всем и говорю: „Не спорьте”…»

В.В.

Так всем и говорю: «Не спорьте». Я знаю, в тот короткий час на лондонском аэропорте мы виделись в последний раз. Текла, серея, Темза где-то, вздымались древние мосты. Через Ламанш твоя корветта тебя спустила с высоты. Друг друга долго мы искали в многоязычной толкотне… Крылатая махина стали прицеливалась к вышине. Конечно, и тебя встречала не раз в чужих портах, — но тут хотелось вспомнить все сначала, всю жизнь, в те несколько минут. Мы обнялись. И слов не надо, и слез не вытереть с лица… Вокруг взметнувшейся громады пустеет небо без конца.

Женева, 1962 г.

396. Моим друзьям («В жизни надо быть очень твердой…»)

В жизни надо быть очень твердой, упрямой, такой, как вол, иначе кто-нибудь мордой треснет тебя об стол. Надо также быть очень храброй, не нужно бояться пугал, иначе выметут шваброй с мусором в дальний угол. Но если ты не такая, а просто — какая есть, то тем, кто тебя приласкает, совсем особая честь!

13 февраля 1963 г.

397. For Dr. Boldrey («Скажите, доктор, вы не устали?..»)[190]

Скажите, доктор, вы не устали? Вы режете десять часов подряд! Как видно, нервы у некоторых из стали. Не устают. Не едят иногда. Не спят. Ваше призванье — нейрохирургия. В пальцах ваших — чуткость и сила. Пусть устают иногда другие. Другие. Вас, очевидно, судьба наделила силой, совсем ни на что непохожей, какой-то совсем особой способностью. Волшебная палочка, ваш хирургический ножик, вы знаете мозг до мельчайших подробностей. Режьте. Вырезывайте анжиомы, расправляйте запутанные артерии. Но те, что ближе с Вами знакомы, знают, из какой Вы выкроены материи. Знают, что каждая смерть и Вам несет расплату, хоть Вы непричастны к неудаче, что сердце Ваше, под синим халатом напрасно прячась, тоже кровавые слезы теряет и плачет.

21 февраля 1963 г.

398. В госпитале («Коридоры в палатах еще пусты…»)

Коридоры в палатах еще пусты. Цвета солнца — желтые стены. Последний час тишины, темноты, перед утренней дежурной сменой. Кое-кто из больных всю ночь не спал, кое-кто из них всю ночь стонал, кто-то молился — помилуй Бог! О чем-то плакал, кого-то звал… А один, молодой, курил, не курить не мог. Тихонько сестры сновали по коридору, два санитара шушукались у окна, и интернист, отдернув белую штору, торопился взглянуть на ту, что кончалась, одна. И в этот час, неожиданно, просто, тот, молодой, которому резали мозг, у которого только что высохла шрама короста, закрыл глаза и сделался весь — как воск.

21 февраля 1963 г.

399. Этакая чушь…

Вы не слышали ли мифа? Только высохла олифа в тронной зале у халифа, два воинственные грифа на ножах подрались вдруг. Сам халиф, — потомок скифа, чуть не умерший от тифа, — не допив аперитифа, страшный пережил испуг… Он воскликнул: «Разве ж можно?!» Очень, очень осторожно он велел своей надежной, самой ловкой, чернокожной, самой преданной из слуг, принести его дорожный, медью кованый сундук — был халиф ужасно сложный: не любил он драки звук; и достав кинжал старинный (свой подарок именинный) очень острый, очень длинный, кровью политый невинной (тут не ножик перочинный!), не боясь запачкать рук, как сверкнул изгибом стали — даже стены задрожали — на полу, в дворцовой зале, грифы мертвые лежали… Слуги тотчас подбежали и забрали грифов в тюк… Торжествующий халиф, жажду мести утолив, допивал аперитиф: «Пусть не лезет в драку гриф!»

8 ноября 1963 г.

400. Женьке («Отворила сердца ворота…»)[191]

Отворила сердца ворота и впустила тебя без спора — жить такая была охота, что казалось — конец нескоро. Небо всплыло облаком белым, блещет полдень над океаном, нам с тобой ведь не надоела красота земли осиянной. Этот кубок, что полным налит, я дала тебе без возврата. Отчего же с мачты сигналят, что пора уплывать куда-то?

4 августа 1964 г.

401. «Ни поездом, ни вплавь, ни на верблюдах…»[192]

Володе

Ни поездом, ни вплавь, ни на верблюдах, ни на ракете пущенной стальной ты не вернешься никогда оттуда и больше не увидишься со мной. А помнишь — мы в глуши финляндских сосен построили себе уютный сруб? Мы верили, что мир довольно сносен, что даже бури вой не гак уж груб. Мы думали, что розовые бревна для нас с тобой продержатся тогда, что путь назад к опушке будет ровным и тучей не закроется звезда! Мы поняли теперь, что все — ошибка: все наши бревна недруг растаскал, где путь пролег — болото было зыбко. Устала я… и, знаю, ты устал.

4 августа 1964 г.

402. «Пролетали птицы высоко…»

Пролетали птицы высоко, уверенно правя лет, в сторону юго-востока от самых верхних широт, над руном октябрьских деревьев, над прудом, где темнеет сталь, и над дымом лесных кочевьев в им одним знакомую даль. Проносились, как парус серый, над волной голубой взметнут, преисполнены твердой веры, что дорогу свою найдут. Не завидуй. Не знай корысти. Не жалей, что здесь на земле — золотые падают листья в налетевшей осенней мгле. Не мечтай. Не моли о чуде. Пусть не тронет сердце испуг. Как положено, так и будет: только птицы летят на юг.

22 октября 1964 г.

403. «В предрассветном розовом свете…»[193]

В предрассветном розовом свете под зов буддийского гонга рыбаки расставляют сети у берега Bai-d'AIong'a. Восход полосою тонкой освещает острые скалы… У мола джонка за джонкой снимаются от причала. И сигналом долгой разлуки бросив парус коричневый в небо, к океану идут фелуки из пролива Баб-Эль-Мандеба; и на севере дальнем тоже отшвартовываются шхуны с белой птицей огромной схожи в Белом море искать фортуны. Мы не знаем, будет ли море с вами ласково или нет… Или, сбиты в неравном споре, вы уснете на темном дне — но маячьте всегда, маячьте, бередите сердца мечту, золотые огни на мачте, гордо поднятой в высоту…

22–23 октября 1964 г.

404. Чужому страннику («Глаза у тебя — стальные…»)

Глаза у тебя — стальные, точно бляхи стальные две, точно спрятаны мысли дурные под замком в твоей голове. На губах у тебя — улыбка, но во взгляде совсем не смех. Ах, судьба изменчива, зыбка, взгляд холодный пугает всех. Все же очень хочется верить, что, быть может, ошиблась я, что не прячешь ты образ зверя и в душе твоей — не змея.

23 октября 1964 г.

405. «Вот и август уже растрачен…»[194]

Вот и август уже растрачен — золотые розданы дни — ничего не получишь сдачи, как назад теперь ни мани. За рекой, над рыжей осокой птичья стая клином на юг в белом небе взвилась высоко от налета северных вьюг. Не смотри в окно исподлобья ожиданьем темным томим, что дожди непробудной дробью застучат по окнам твоим. Самой черной, пустынной ночью возле складок спущенных штор не забудь: ты видел воочью летних дней золотой узор!

28 октября 1964 г.

406. Именины («В воскресенье, к старой гостиной…»)

В воскресенье, к старой гостиной, где накрыто шалью старинной желтозубое пианино, отыгравшее долгий срок, опершись на толстые трости, собирались званые гости — кто пешком, а кто — на metro. Было все нарядно и чинно, был большой пирог именинный (как положено, с осетриной), были водки и были вина и парадное серебро. Разговор затянулся длинный, анекдоты, смех беспричинный, demi-tasses, бенедиктины, а потом, ублажив нутро, вспоминали, порой не без злости (под романсы Паоло Тости), тех, кто жив и кто на погосте, и судили зло и добро. И не слушая «хватит, бросьте!», перепив на последнем тосте, хоть и чувствуя, что de trop. баритон о руслановом росте спел про поле и мертвые кости и закончил… песней Пьеро. А потом, в тишине полночной, кто вдвоем, а кто — одиночный, расходились в час неурочный, когда холодно и серо, под белесой луной восточной и пешечком и на metro. И как символ совсем невинный суеты людской именинной, задохнулся окурок — в длинной в тонкой рюмочке Cointreau.

11 марта 1965 г.

407. «Ты не знаешь, куда ты идешь…»

Ты не знаешь, куда ты идешь, для чего свою песню поешь, и не знаешь, куда ты придешь и какую утеху найдешь. Наливается золотом рожь, изумрудная в зелени дрожь, одинаково полдень хорош для бродяг, для детей, для вельмож. Но когда ты до грани дойдешь, ты увидишь и сразу поймешь, что надежды твои были ложь, что потерянных дней не вернешь, — что ж, ты обратно опять повернешь и понуро назад побредешь, не узнав, для чего и живешь За полями, где сжатая рожь где овраг на могилу похож, с болью на сердце, острой, как нож ты почувствуешь, что устаешь, и печально итог подведешь и, быть может, подумаешь: «Все ж, Божий мир, вероятно, пригож, есть и правда, не все только ложь…» И свернувшись в комок, точно еж, в свою темную нору нырнешь, и усталые веки сомкнешь, и умрешь…

16/17декабря 1965 г.

408. Поэту («Затерялась, забылась где-то…»)

Затерялась, забылась где-то нежная юность поэта — не осталось следов, где прошла когда-то, где поляна была примята среди белых майских цветов. Смолк последний аккорд сонета. Выпал ландыш давно из петлицы. Ночь в окно — затуманились лица, и под желтым, скупым фонарем этим темным, глухим ноябрем никто не споет о нем, не придет о нем помолиться. Все не верили знакам, слезам, не видали, как стлался туман по низам, вот, мол, только воскликнуть «Откройся, Сезам» — ждали чудо увидеть в пещере. А оттуда глазом недобрым их встречали гадюки и кобры и клыкастые, смрадные звери — а потом, убегая по кочкам, пескам. прижимая беспомощно руки к вискам — не заметили — тот на пути отстал, не слыхали последнего крика, и когда оглянулись дико при финале звериного скерцо, увидали, как кровью дымилась гвоздика вместо ландыша возле сердца.

18 февраля 1966 г.

409. Ноктюрн («Далеко паруса уходили…»)

Далеко паруса уходили. Голубые туманились воды. Голоса вечерних идиллий отзвучали da capo al coda. Языки огневые заката прибрежные камни лизали День отошел куда-то, покидая кусты азалий. И пусто. Только лениво, будто нехотя расставаясь, холодные губы отлива трогали мокрые сваи. И черного мола торса силуэт от мели до мели в темноту глухую простерся до уже невидимой цели.

2 марта 1967 г.

410. «Облака бульвар обложили ватой…»

Облака бульвар обложили ватой, высоких кленов тревожа чуб. Месяц мартовский бесноватый поднял рога над тенью груб. Чопорной яви дневной на смену призраки ночи вставали разом, путались с лунным мерцаньем пенным, висели над улицей, как миазм.

2 марта 1967 г.

411. Мотив

… и ах, не видят, идут, слепые, как вол, что тащит ярмо на вые, тяжелую голову опустив…

2 марта 1967 г.

412. Иная заря

Проходили высокой тенью, как Масаи с границы Кеньи, странным говором говоря, и звучали их барабаны, точно зов в далекие страны, где горит иная заря, где закон времен неподвижен над соломенной крышей хижин, где мираж блеснул и пропал, где над выжженной солнцем степью пронесется летучей цепью молодое стадо импал.

19 апреля 1967 г.

413. Пропавшее племя[195]

Здесь народы в древности жили; глубоко под слоями пыли их жилищ исчезли следы. На песке, на пустынном поле, начертали песни о боли — первый ветер унес слова. На снегу написали снова — не осталось и там ни слова, в талом снеге взошла трава… Мир вокруг и чужд и чудесен, и никто не запомнил песен, тех, что ветер веков унес. Лишь миллениум и поныне нерушимо в сердце пустыни бессловесный стоит утес.

1 мая 1968 г.

414. Заметка с фронта[196]

Ребенок племени Ибо (вернее, ребенка тень) жевал тухлую рыбу, не евши четвертый день. В лианах рвались снаряды — в кровавом центре атак спускался, точно из ада, тропический черный мрак, и чтобы забыть обиду туземный раненый вождь цитировал Энеиду ночью, в кромешный дождь, как будто от древней латыни, что в сердце его цвела, поверит вдруг, что отныне в мире не будет зла.

12 ноября 1969 г.

415. «Ни покоя, ни отдыха нет…»

Ни покоя, ни отдыха нет. Над горой зажигается свет, разгорается яркое пламя, на ветру развевается знамя, в поле битвы уходят полки. Пули смерти часты и легки.

[1960-е гг.]

416. Ноктюрн («В каньоне высокая пальма…»)[197]

В каньоне высокая пальма: поникший венчик зачах, висит, как черная тальма на женских худых плечах, и будто огромная астра, в петлице ее видна точеная из алебастра белеющая луна. Потом и луна погасла, и мраком каньон объят, как будто кончилось масло на дне небесных лампад; И только в углу долины темнеющей горной стене далекие мандолины поют о чьей-то весне.

[1960-е гг.]

417. Обо мне?[198]

Тень осенняя тихо ляжет на загородный приют. «До свиданья» никто не скажет, и песню тебе не споют. Фонари проезжей дороги, что от города к полю нить, на ползущие мимо дроги равнодушно будут светить. Не будет дружеской встречи, только ветер и листопад, и созвездий мутные свечи в сумерках невпопад. А люди будут все те же, и будет толпа весела. На случайный вопрос: «А где же…?» «Да вот, недавно была…»

[1960-е гг.]

418. «Я ушла по чужим дорогам…»

Я ушла по чужим дорогам, ты теперь за мной не иди. Будет встречных радостей много, как и горестей, впереди. Но не будет ни слез, ни истерик, ни упреков, ни горьких слов, если выйду на дикий берег и скудный будет улов. Только песни будут со мною, только память о светлых днях. Буду спать под ущербной луною, отдыхать на корявых пнях, буду слушать шумы прибоя и не стану считать потерь. Не смогла остаться с тобою — не ходи за мною теперь.

[1960-е гг.]

419. «Ты меня корил, а я смеялась…»

Ты меня корил, а я смеялась, раз уж было все равно теперь: ведь любовь, не глядя, удалялась в широко распахнутую дверь. У кустов сиреневых запнулась и в калитку дальнюю прошла. Так ни разу и не обернулась, не кивнула и не позвала… Шелестя прощально, осыпались листья в отцветающем саду. Мы жалеть не будем, что расстались в этом незадачливом году: ты мою ладонь губами тронешь, я слегка коснусь твоей руки. Ты ее, ушедшей, не догонишь, и увижу я — не без тоски — как далеко на большой дороге, в отблеске закатного луча, мне махнет, слетев к тебе под ноги, пестренький платок с ее плеча.

[1960-е гг.]

420. «Улетала душа, покидая ненужное тело…»

Улетала душа, покидая ненужное тело, оставляя земных городов неприютность и грязь; на заре веселилась, летя, и звенела и пела и к обещанным солнцам далекого рая рвалась. Ни о чем не жалела она и тоски не хранила о забытых внизу человеческих трудных путях, на листе ее жизни внезапно истерлись чернила, точно все, что написано было, — писалось шутя. Осыпались деревья, горела багряная осень, леденевшего моря темнел прибережный карниз; среди клочьев тумана блеснула последняя просинь, журавлей треугольник, как нить ожерелья, повис. Не понять, почему этих птиц пролетающих клекот, прикоснувшись случайно к какой-то молчавшей струне вдруг напомнил душе о давнишнем и очень далеком, — о какой-то улыбке? О слове каком-то? О сне? И она встрепенулась и дальше лететь не хотела, отказалась от неба, не зная сама, почему, и упала, как камень, где взморье внизу холодело, вечный свет променяв на земную последнюю тьму. И высоко над ней потускневший задернулся полог, и, как тонкие свечи, дрожали вокруг камыши… И прощального счастья лучом осветился осколок так восторженно вовремя вспомнившей что-то души.

[1960-е гг.]

421. «Мечусь совсем нелепо, не пойму…»

Мечусь совсем нелепо, не пойму, куда ведут, запутавшись, дороги, смотрю вокруг и вижу только тьму, и вязнут впопыхах в болоте ноги. Свернув с болота, попадаю вдруг в дремучий лес, где груды бурелома, — царапает лицо колючий сук, и я все дальше от пути и дома. И, падая, споткнувшись, на траву вниз головой, как в смертный час на плахе, кого-то вдруг на выручку зову в последнем черном ужасе и страхе. Ведь есть же чья-то сильная рука, которая, минуя дебри ночи, протянется ко мне издалека, когда уже моей не будет мочи — почувствует — протянется — найдет, как только я позвать ее готова из чащи леса, из глубин болот на верный путь меня направить снова.

18 марта 1970 г.

422. «Туман, туман … и нет ему просвета…»

Туман, туман … и нет ему просвета в моем суровом, пасмурном краю, твоя судьба, потерянная где-то, тревожит мысль вечернюю мою.

22 апреля 1970 г.

423. Гибель

Бежали в дождь, в слякоть, продолжали кричать и плакать, умирали глазами ввысь. Снаряды, как ананасы, рядом, за ними, в насыпь, рикошетом скакали пули, попадали в того ли, в ту ли… Кой-кому удалось спастись. Что случилось, никто не понял. На коленях, лицом к иконе, простояли, ища ответа. Запирались двери в передней. Выстрел умолк последний, потухла, взвившись, планета. И от дальних гор, задрожав, стекая по склонам, ближе — ближе — растущим стоном доплыл похоронный хор.

24 июня 1970 г.

424. Старик (с натуры)

Старик стоит на дорожке парка. Над ним деревьев желтеющих арка. Старик стоит — идти тяжело. Небо блестит голубое стекло. Седой. Нестриженый, чуть косматый. На нем рыжий сюртук в заплатах. Выполз, расстался с домашним смрадом, вспомнить, как воздух осенний чист, впиться давно помутневшим взглядом в золотой октябрьский лист. Деревья древней старика поднялись ввысь. Неожиданно, точно чья-то рука тряхнула деревьев верхи, как будто из очень большого мешка осенние листья, желты и сухи, посыпались на землю стаями. будто бабочки кем-то сметаемы, запестрели, заполнили воздух на миг. И тихо. Ни лист не шуршит В октябрьской тиши на дорожке старик стоит.

24 июня 1970 г.

425. Круги на воде[199]

Бросишь круглый камешек в пруд И круги по воде пойдут, до краев доплывут пруда и потом пропадут навсегда. Постоишь на сыром песке, поглядишь на воду в тоске, погрустишь, что блеснувший след просиял, расплылся, и нет. И пойдешь бесцельно шагать Через рощу, просеку, гать. Пустота, полумрак и тишь. Грустно песенку просвистишь.

9 июня 1971 г.

426. Клошары

Где встает Триумфальная арка, в толпе бродили, одни. На дорожках печального парка проводили пустые дни. За мостом, у ограды чугунной, склонясь над бликом реки, ночью темной, голодной, безлунной от глухой скрывались тоски. И уставившись в звездные дали с колеи, по которой брели, на все поезда опоздали, упустили все корабли. То солнце их жгло без предела, то ветер над ними гудел. И миру не было дела до их несвершенных дел.

[1971 г.]

427. «За бездомных, нелюбимых, сирых…»

За бездомных, нелюбимых, сирых я зажгу высокую свечу. Для себя ведь на дорогах мира ничего уж больше не хочу. В раннем детстве, на лугу душистом, мне цыганка, весело маня и играя золотым монистом, нагадала счастья для меня. Так и вышло. Миновало горе. Есть любовь, и хлеб насущный есть, есть друзья, и музыка, и море — никогда всего не перечесть. Но одно всегда меня смущало в этой светлой, ласковой судьбе: почему на свете слишком мало кто вот также скажет о себе?

31 марта 1972 г.

428. Ангел[200]

Голубая луна поднимается круче и выше, мутно-белые звезды свершают положенный путь. На высокий чердак залетают летучие мыши и бесшумно садятся усталым и сонным на грудь. В этот час умолкают далекие звуки гитары, затухает последний фонарь в опустевшем саду, из-под темных стропил опускаются в душу кошмары, из-под черных деревьев сова предрекает беду В этот час просыпается, вздрогнув, дремавшее сердце, и молитва пронзает чердачную темень и тишь — ожидая, что где-то откроется светлая дверца что сова замолчит, что исчезнет летучая мышь И уносится страх, будто ветром влетевшим гонимый, так становится вдруг нестерпимо и дивно светло: возникая внезапно, как пламенный щит нерушимый, над лежащим простершись, блеснет золотое крыло.

2 февраля 1973 г.

429. В веселом саду[201]

В веселом саду серебрятся фонтаны, высоко растут золотые тюльпаны, рассажены чинно и стильно на клумбах, на пестрых куртинах и мраморных тумбах. Сгибая для важности синие спины, хвосты распустив, выступают павлины, и гости нарядные ходят, по парам, по светлым аллеям и по тротуарам. От дальней площадки, с открытой эстрады оркестра веселые льются рулады, и сад наполняется звуками гимна, и вечер спускается томно и дымно. А если коснется кого-нибудь горе, ни в слове его не поймут, ни во взоре, и если кого-то настигнет беда, о ней не услышит никто… никогда.

16 февраля 1973 г.

430. Апрель

Бывает тихий день такой в апреле, когда висит прозрачной сеткой дождь, и только что едва зазеленели на косогоре силуэты рощ. Идешь один проселочной дорогой. По сторонам — канавы и кусты. И не боишься вымокнуть немного, когда кругом так много красоты, Не торопись! Утра такие редки. Дымок селенья виден вдалеке, а над канавой протянулись ветки пушистой белой вербы в ивняке. Забудь свои дела, заботы, скуку и город с человеческой гурьбой — здесь на полях — ни голоса, ни звука, и тихий, тихий дождик над тобой.

22 марта 1973 г.

431. Солдат[202]

Солдат возвратился с фронта, здоровый и молодой, с далекого горизонта, где кровь смешалась с водой, где плещут пеной кровавой ручьи тропических рощ, где в поле выжжены травы и пахнет порохом дождь. Там боги в кумирне древней бессильны были и злы, там хаты бедной деревни упали в кучи золы. Один только он из роты в тот страшный день уцелел, ушел живым от болота, принявшего груду тел. Вернулся снова в объятья родной семьи и страны. Зачем же будят проклятья его молодые сны?

29 марта 1973 г.

432. Тихий омут

У нас на лужайке цветут васильки, кругом на холмах молодые дубки, довольные в поле пасутся стада, и сладкая в наших колодцах вода. Привольно и мирно у нас на селе; спокойней житья не найти на земле. В речонке у нас за селом детвора полощется в летнее время с утра; ей каждый изгиб и порожек знаком, обросший зеленым, густым ивняком, и омут под ивами светел и тих… Но бойся ты омутов тихих таких!

13 августа 1973 г.

433. Стройка

Растут дома на склонах наших гор. Их зелени не видно будет скоро, и там, где пели птицы до сих пор, шумят машины и гудят моторы. Была тропинка… Но ее уж нет, она сменилась мертвой панорамой: цементом скрыт ее последний след, который раньше вел к верхушке самой. В горах ютилось мелкое зверье. Лишенное насиженного дома, нашло ль оно пристанище свое в какой-нибудь ложбинке незнакомой? И тишина царила здесь, пока ее отсюда не спугнули люди. Вот только в небе те же облака напоминают о пропавшем чуде.

22 августа 1973 г.

434. Письмо к дочери[203]

Я теряю тебя, — понемногу, но верно теряю. Светлым солнцем пройдя, с моего ты свернула пути: ты ушла к своему золотому, далекому раю, и в оставшийся срок мой тебя мне едва ли найти. У тебя под окном караваном проходят верблюды, купол древнего храма сияет тебе вдалеке, и толпа незнакомого, мимо идущего люда говорит на чужом, непонятном тебе языке. Ты глядишь на волну своего голубого Босфора, где с высот минарета зовет на молитву мулла. Ты довольна теперь и сюда возвратишься нескоро. Ты упорно мечтала отсюда уйти… и ушла.

22 августа 1973 г.

435. Цветы (Прямая дорога, Куоккала)[204]

Был сад. Мы проходили мимо, когда купаться к морю шли той улицей, неповторимой, босыми, по ее пыли. По левой стороне — канава, стена деревьев и ручей, и дачи всю дорогу — справа, и у одной, не знаю, чьей, цветник — картинка! Но на свете не может быть таких картин, что пахли б также, как от этих незабываемых куртин! Табак — гвоздика — георгины — гелиотропы — резеда — левкои — розы… список длинный не перечислишь никогда. Мы быстро шли; спеша купаться, на пляж морской держали румб, но не могли не задержаться у ароматных этих клумб. Теперь, когда бывает надо вдруг отдохнуть от суеты, я ухожу к ограде сада, где все еще цветут цветы, и, стоя у калитки милой, мне радостно бывает знать, что им дана такая сила — всю жизнь мою не отцветать.

2 ноября 1973 г.

436. Отверженность[205]

Бездомна ты? Войди в мой дом, Пусть и тебе приютом станет! Темно и страшно под мостом Осенним вечером в тумане. Здесь крыша, стены и тепло, И хлеба хватит — будем сыты! Пусть ветер ломится в стекло — Ведь окна наглухо закрыты. Но ты не хочешь? Почему? Ты ночью, в холод, в непогоду, Предпочитаешь — не пойму — Свою опасную свободу? Как жаль… Я чувствую теперь, Что буду жить всегда в тревоге. Раз ты, мою отвергнув дверь. Осталась там в своей берлоге, И будет горько мне вдвойне Что, выбрав с волей мрак и муку. Ты и не вспомнишь обо мне Тебе протягивавшей руку…

2 ноября 1973 г.

437. «Я ранена была, но встала…»

Я ранена была, но встала. Еще в крови, еще в бреду, еще отваги очень мало, — с трудом, но все-таки иду. Когда проснулась в сердце вера, что слабость можно превозмочь, сумела выйти из пещеры, в которой пролежала ночь. Хромая, выйду на проселок среди распаханных полей, уйду от тени черных елок дорогой стройных тополей, и вдруг увижу в блеске алом, где солнце только что взошло, на горизонте за каналом свое знакомое село… О, у меня найдется силы дойти до этого села — упала, да, — но видишь, милый, я поднялась и добрела!

2 ноября 1973 г.

438. Парад[206]

Смотрели дети жадными глазами, как чудо проходило у ворот: что магараджа, правящий в Низаме, задумал позабавить свой народ. Как будто вдруг волшебники и маги внушив ему такую из затей, пустили золотые колымаги процессией для нищих и детей. Блестели ярко на охране формы, сверкали аксельбанты и мечи, толпа кричала выше всякой нормы, бравурный марш играли трубачи. Парад прошел. Народ валил оравой. И все исчезло за углом. И нет. А дети у решетки за канавой стояли долго и смотрели вслед. И позже, в темном и сыром подвале, под шорох крыс, закутавшись в тряпье, еще так долго все переживали чудесное видение свое.

22 марта 1974 г.

439. В парижском кафе (Баллада о двух друзьях)

Давид Рубинчик и Яша Иоффе берут графинчик и черный кофе, и вспоминают, как было дома, над кружкой кофе и жю-де-помма. В далекой юности, до Парижа, один был черный, другой был рыжий, любили маму, блины и кашу, и жизнь казалась куда уж краше! Один жил в Пинске, другой жил в Минске, встречались оба однажды в Двинске. Но оказалось все в жизни ломко: и вот осталась пустой котомка… Они попались и отсидели по десять лет и по две недели и одном из жутких местечек в мире, и залитых кровью снегах Сибири. И много позже, уже в Париже, сойтись случилось гораздо ближе. Один весь лысый, другой весь белый: бывает в жизни такое дело! Давид Рубинчик берет графинчик, а Яша Иоффе пьет черный кофе. И вспоминая, как было дома, над кружкой кофе и жю-де-помма, склоняет каждый свою ермолку, и слезы капают втихомолку.

22/23 марта 1974 г.

440. Старуха[207]

Старая старуха с палкой шла по дороге пыльной вдоль села. Старая старуха утомилась, отдохнуть на лавочку садилась. Старую старуху тут спросили: «Далеко ли, бабушка, ходили?» Старая старуха отвечала: «Далеко… до самого начала! У меня дороги больше нет я до дому потеряла след…»

4 февраля 1975 г.

441. Ноктюрн («Гроздья рябины краснели над серым забором…»)

Гроздья рябины краснели над серым забором, каркало хрипло в осеннем саду воронье, нищие прятались с улицы в темные норы, кутаясь тщетно в подбитое ветром тряпье. Город вечерний устал от работы и замер. Выла собака у чьих-то закрытых ворот, путались в сумерках капли дождя со слезами сирых, голодных, больных, стариков и сирот. Только в часовне еще догорали лампады, кто-то молился у полузакрытых дверей. В мире так мало бывает тепла и отрады — Боже, спаси и помилуй людей и зверей!

16 мая 1976 г.

442. Память о Пекине[208]

Открывали маленькие лавочки под старинной городской стеной. Продавали нитки и булавочки, торговали чаем и ханой. На закате, побренчав гитарами, рано спать ложились старики; молодежь прогуливалась парами, и в садах пестрели цветники. Так трудились, обрастали внуками, наживали денежки порой, отдыхали в праздник под бамбуками возле желтой речки за горой. А потом зарделось в небе зарево, донеслась до города беда — отобрали новые хозяева нажить многолетнего труда. Вот и все. Позакрывались лавочки под разбитой городской стеной, где цветы цвели — повяли травочки. и гитар не слышно… ни одной.

10 октября 1976 г.

443. «Бродили у башни древней…»

Бродили у башни древней под мартовским, злым дождем, сидели в старой харчевне за кружкой пива, вдвоем чужие песни звучали, цветы краснели в окне; все было так, как в начале в чужой, холодной стране.

18 апреля 1977 г.

444. Бессонница

Ночные мысли… Пришли… ушли… вернулись снова. Как клочья легкого тумана, поднявшегося утром рано, что в ветках ивняка речного застряли, спутались, повисли. Уйти куда-то… Ближайшая к земле планета, блестящая среди созвездий от всех обид и всех возмездий.

18 июля 1977 г.

445. «Всходила луна, было небо жемчужно…»

Всходила луна, было небо жемчужно, закрывалась какая-то тихая дверь. Не пробуй молиться о том, что не нужно, — ведь Богу виднее, что нужно, поверь. Были в чем-то грехи, были где-то ошибки, непрощенное кем-то давнишнее зло. Лед на озере тонкий — путь болотистый зыбкий — в каждой жизни не может быть вечно светло!

13 октября 1977 г.

446. «Мне сообщили, — кто-то приходил…»

Мне сообщили, — кто-то приходил (а я не знала, я закрыла двери и тихо с книжкой у себя сидела) — и спрашивал меня (я не слыхала, погрузившись в книгу, — не слышала звонка, не отворила, на зов и на звонок не отвечала!) А после мне сказали, что меня искали и как будто ждали встречи. И я теперь не помню даже имя, кто это был; я так и не узнала, и был ли человек разочарован… Но только я жалею до сих пор.

Ночью 28 октября 1977 г.

447. «В деревенской церковке темно…»[209]

В деревенской церковке темно, холодно, запущено, бедно. Ни одна не теплится свеча, и колокола давно молчат. Сквозь оконца пестрого узор только месяц светит до сих пор В уголках заброшенного храма не один уже десяток лет не витает запах фимиама, и молящихся, конечно, нет. Только, если приоткроешь двери, ты услышишь у налоя, верно, кто-то тихо плачет на духу, и давнишние молитвы реют где-то там, под куполом, вверху.

1 декабря 1977 г.

448. «Женщина в больнице умирала…»

Женщина в больнице умирала. Попрощаться не пришел никто. Эхо похоронного хорала под осенним небом проплывало.

1 декабря 1977 г.

449. «Полощатся деревья на ветру…»

Полощатся деревья на ветру, и только тихо здесь на дне, в овраге. Растрепанные облака, как флаги, пестреют и белеют ввечеру.

Июль? август? 1978 г.

450. Heard the Owl Call My Name («Сияет звездной ночью высота…»)[210]

Сияет звездной ночью высота, сияет на гранитном склоне голом, по очертаньям горного хребта туман метет прозрачнейшим подолом. И слышу я: меня зовет сова — по древнему индейскому поверью — теперь мне больше ни к чему слова — я подошла к последнему преддверью!

24 ноября 1978 г.

451. «Кружевные фонтаны били…»

Кружевные фонтаны били у серебряного дворца, голубые стрекозы плыли мимо мраморного крыльца; тихо тренькали мандолины за колоннами галерей, аромат цветущей долины наполнял изгибы аллей. Но сновали серые тени, завернувшиеся в плащи, у парадной белой ступени направляли свои пращи. Закончились дни веселий, и не стало невинных тех. И никто в полумраке келий не замолит смертельный грех.

В ночь на 12 декабря 1978 г.

452. Вскоре

Поставят крест, пропоют «Аминь» и заторопятся прочь. А вечер будет беззвездно-синь, и вскоре наступит ночь. И больше птицы не будут петь в березе, что у ворот. И все мне будет казаться впредь как будто наоборот. Я буду где-то лететь вверху, забыв земные пути, и Господа Бога, на духу, буду молить: «Прости!»

В ночь на 14 января 1979 г.

453. На смерть друга[211]

Гале (Ивановой) Гороховой

Никогда не пройдет обида… Днем и ночью, ночью и днем, каждый день по тебе панихида в незабывшем сердце моем. Ты ушла отсюда… куда же? Вся земля подернулась тьмой. Ты ведь часть моей жизни… даже ты частица меня самой! Разве лучше райские розы, что вокруг тебя — навсегда — белостволой твоей березы в старом садике, у пруда? Ветер ветви треплет, как перья, в предосенней вечерней мгле. Что же делать буду теперь я на холодной моей земле?

21 июля 1979 г.

454. Память

Долго брели мимо чуждых становищ, кров находили в чужом шалаше, много в пути растеряли сокровищ, только одно сохранили в душе. Вот, посадили горчичное семя в нас приютившей далекой стране, даже за это короткое время первый росток появился к весне. Если ж теперь вспоминаем при встрече прошлые горькие наши пути, Боже, прости нам тоску человечью, память жестокую нашу прости!

В ночь на 3 февраля 1980 г.

455. «Ветер, ветер, печаль развей…»[212]

Ветер, ветер, печаль развей… В городе Козельске было сорок церквей, а теперь все, что есть, — шесть. В одной еще можно молиться, стоять, забиты, забыты другие пять. Давно в дверях не стоит толпа, давно к дверям заросла тропа. А в Оптиной Пустыни кирпичи разбросанные лежат, нигде не горит ни одной свечи, и колокола молчат — молчат, потому что разнесены по дальним концам большой страны, и древних икон потерялся след — там, где были, их больше нет. Только один в лесу стоит брошенный, старый, намоленный скит. И расцветают, как прежде, весной цветы за разбитой церковной стеной.

4 августа 1980 г.

456. У озера[213]

Светилось озеро тихим светом послезакатного торжества. С низким поклоном и приветом к самой воде сошла трава. Еще по воде ходили блики, еще розовела поверхность вод, еще последние птичьи клики сзывали к вечерне свой приход. Но кто-то песню запел людскую на дальнем краю лесной глуши, как будто хотел рассказать, тоскуя, великую скорбь земной души, и птичьи клекоты замолчали, и стало тихо по всей земле, и только эхо людской печали, дрожа, катилось в озерной мгле.

7 августа 1980 г.

457. «Шлю поклон дорогим крестам…»

Шлю поклон дорогим крестам, что остались в далеких странах. Будет скорая встреча нам — на нездешних меридианах. Через звезды и облака, сквозь тумана легкую проседь донесет нас жизни река в бухту общую якорь бросить. Там свернем свои паруса. Утро встреч уже недалеко! В небе тонкая полоса розовеет уже с востока.

7 августа 1980 г.

458. Прощанье[214]

Полустанок. Лесная просека, железнодорожный путь. Платформа. Два человека. Осенних сумерек муть. Возле стойки чьи-то пожитки. Едва освещен вокзал. Буфет. Самовар. Напитки. Третьего класса зал. Уже не помогут слезы, уже ни к чему упрек. Тяжелый лязг паровоза. И последний слышен звонок. И снова пуста просека, исчез последний вагон. Одинокая тень человека покидает пустой перрон.

8 или 9 августа 1980 г.

459. На берегу

Высохли ветки чахлых осин. Выросли детки тяжких годин. Взором окинув, простились к утру. Крона осины дрожит на ветру. В палевом свете сонной земли в даль на рассвете лодки ушли. Годы забыты. Сны отцвели. Корыто разбито лежит в пыли.

Ноябрь 1980 г.

460. «У горы, у самого подножья…»

У горы, у самого подножья, над лозой зеленой вырастая, малая ютится церковь Божья, белая, дощатая, простая. Если приведет туда дорога, посмотри на голубую высь, задержись минуту у порога, на святую дверь перекрестись. И войдя, где клубы фимиама путаются с сумеречной мглой, не забудь поставить свечку прямо, где посередине аналой. Все. И больше ничего не надо. Ты минуту постоишь в раю. Пусть теперь вечерняя прохлада легче ляжет на душу твою.

2 февраля 1981 г.

461. «В городах столичных и уездных…»

В городах столичных и уездных и в далеких, бедных деревнях потонули в сумеречных буднях призраки оконченного дня. Радости недолго золотились. Размоталась спутанная нить. Люди засыпали, точно силясь горе и заботы отстранить. Добрый ангел, крыльями своими принеси благословенье сил пусть легко прокатится над ними голубая, светлая весна! Пусть для сердца, что за день устало от тревоги или суеты, на краю глубокого провала голубые расцветут цветы.

8 апреля 1981 г.

462. В парке

Женьке

Блестят облака все так же жемчужно, и их отражает пруд, и птицы взлетают, как прежде, дружно, и так же звонко поют. Все так же спокойна лесная дорога, где мы ходили… давно. Только сердце бьется глуше немного, и к вечеру раньше темно.

16 мая 1981 г.

463. Октябрь

Лес золотится вечерней зарей в октябре. Маковки церкви за лесом блестят на горе. Легкий, как шарф, наползает с болотца туман. Вдруг вереницей с поля взвиваются птицы в дальний полет, на зимовку, до солнечных стран. Отблеск холодный. И бледное солнце садится. Осень. Темнеет и меркнет небесный экран.

7 октября 1981 г.

464. Бессонница («Страшные звезды, огромные белые звезды…»)

Страшные звезды, огромные белые звезды сыпятся, сыпятся — белые искры в глазах. Ночь, и ни звука, и птицы попрятались в гнезда… Белый туман от болота лежит на низах. Там, за забором, по краю глубокого лога Мимо напрасно широко открытых ворот, ясно белея, змеится до леса дорога, та, по которой никто никогда не придет. Лес силуэтом чернеет вдали за болотом. Ах, не дождаться ни сна, ни рассвета, ни дня! В темный пустырь, на безлюдье открыты ворота… Где же ты, где ты? Зачем ты покинул меня?

12 октября 1981 г.

465. «Уже не будет в жизни чуда…»[215]

Уже не будет в жизни чуда, и дни мои теперь тихи. Я больше никогда не буду писать веселые стихи. В певучей тьме тосканской ночи теперь, печальна и проста, одна сойду от Santa Croce глядеть на Arno у моста.

8 декабря 1982 г.

466. Верба

Третий год у моих ворот белая верба весной цветет. Что б я ни делала, все нет-нет взглянешь на этот пушистый цвет. Бывают дни, и не так редки, — что сердце мается от тоски, и вдруг увидишь ее в окно, и будто сразу не так темно. А есть ведь люди — таков наш свет — что любят вербу — а вербы нет…

8 мая 1984 г.

467. «Все вехи пали…»

Все вехи пали на талом льду — верно, едва ли я путь найду. Далекий берег туман закрыл. Назад — не верю, что хватит сил. Казалось, было на целый век — переходилось так много рек! Но эта-таки пошире всех — в вечернем мраке не видно вех… Зажги мне. Боже, одну звезду! Тогда, быть может. я путь найду…

23 марта 1984 г.

468. «Убегала дорога вдаль…»[216]

Убегала дорога вдаль. Западала в душу печаль. По краям дороги синели уходящие в небо ели. А над ними парил орел, там, где солнечный ореол благодать струил неустанно на земные дольние страны. И душе не хватало слов рассказать о печали снов, что прошли чередой картинной по дороге жизненной длинной, о парившем в небе орле, о залитой солнцем земле, о вдали синеющих елях, о давно прошедших неделях…

20 апреля 1984 г.

469. «Пусть никто не увидит слезы…»

Пусть никто не увидит слезы, никому их не покажу… Только ветку свежей мимозы у креста тебе положу. Я пришла сюда поклониться, здесь, на месте этом святом, где простые серые птицы поют над твоим крестом.

28 июня 1984 г.

470. «Облака бродили, как белые овечки…»

Облака бродили, как белые овечки, по широкому полю травы голубой. Маленькие девочки на своем крылечке мирно разговаривали между собой. Стройная березка над ними развесила легкую, курчавую крону свою. Девочки болтали мирно и весело, на солнышке сидя, как будто в раю. О чем говорили, никому не известно, но вдруг, неожиданно, как тучка нашла, и вдруг, как будто им стало тесно, одна вскочила и прочь ушла. А другие нахмурились и замолчали. И разошлись, не попрощались.

4 ноября 1984 г.

471. В Западных горах (Western Hills)[217]

Гроздья красных предосенних ягод, сосен серебристые стволы, золотые крыши дальних пагод, пряный запах хвои и смолы. Вьется тропка под гору крутая, а внизу, в ложбине, монастырь. Жарко солнце моего Китая, ярко небо, — синева и ширь. Тан-чже-сы… Приветливые ламы путнику выносят свежий чай. Ностальгия — расставанья драмы — разве сердцу скажешь — «Не скучай»?

30 января 1985 г.

472. В приемной

В белой комнате сидели люди, от беды пришедшие туда, думали о том, о сем, — о чуде — том, что не случится никогда. А в соседней, за закрытой дверью, тихо говорили доктора в дружеской среде, без лицемерья: «Тех подлечим, а вот той — пора». И попозже вышла молодая, прикусила бледную губу и прошла, глаза не подымая, горькую встречать свою судьбу.

9 августа 1985 г.

473. «Сегодня солнца не было совсем…»[218]

Сегодня солнца не было совсем, и сад, почти безветреный, был нем, и птицы все попрятались в гнезде, и было тихо на земле везде. И только полусонная сова, глазища приоткрыв едва-едва, метнулась с ветки, услыхав сквозь тишь в пустой траве скребущуюся мышь.

5 сентября 1985 г.

474. «Мне что-то грустно. Посидим вот здесь…»[219]

Мне что-то грустно. Посидим вот здесь. Дневное солнце за горы зашло, и неба полог в ясных звездах весь, но на душе не ясно, не светло. Ночная не пугает темнота. Пусть люди говорят: «Не дремлет ворог». Я осенила знаменьем креста того, кто дорог мне и кто не дорог.

В ночь на 22 сентября 1985 г.

475. Контрабандисты[220]

У них мешки за плечами. Их манят чудные сны. О ни проходят ночами границу чужой страны. Они крадутся, как воры. Река — через реку вплавь. Им снятся золота горы — их ждет свирепая явь. А там, в далекой деревне, где дерзкий рождался сон, уже с колокольни древней плывет погребальный сон.

[1985 г.]

476. Ночное[221]

Ночь бесконечная тащится. Ах, далеко до восхода… Звездное небо таращится, бликами падает в воду. Гаснут костры у становища, пахнет полынью и мятой. Из лесу вышли чудовища тенью ночною, косматой. Вот он, предел одиночества — эхо последнего стона! Давнему сбыться пророчеству здесь, на реках Вавилона.

[1985 г.]

477. Поминки[222]

На равнине черной печали, что крылом задела война, полевые цветы молчали, и на них глядела луна. Где вчера корежились танки, там сегодня из-под земли красно-огненные саранки, будто капли крови взошли. А под ними — белые кости, где разгар атаки утих. Прилетайте, вороны, в гости — громким граем плачьте о них!

[1985 г.]

478. «Вставали облака с востока…»

Вставали облака с востока, темнели и на город шли — звезда сияла одиноко над краем дремлющей земли. Причалив, отдыхали боты пришедших с моря рыбаков, уставших от дневной работы, дневных усилий и оков.

7 февраля 1986 г.

479. Brahms Symphony No.1 inС-minor, opus 68[223]

[Начало 1990-х гг.]

491. «Тихий ангел за моим плечом…»

Тихий ангел за моим плечом отпирает дверь своим ключом, и куда мне надо, я вхожу, и кого мне надо, нахожу. Шелестят вечерню тополя. Засыпает мирная земля. На душе — смиренье и покой, ласковый и радостный такой.

Why do you leave me, when I loved you so? Where did you come from? Whither you go? And, far outside the lives and worlds of men, Tell me, my friend, may we not meet again?

[1922 г.]

498. «She said, when she had read his book…»[231]

Frances Johnson

She said, when she had read his book, That he was fickle; Rupert Brooke, So full of soul, so rich with thought, So near the beauty he had sought… Was «fickle» all that she could see? And for his depth she did not care? — Then what he wrote was not for her… And, maybe, not for me.

[1922 г.]

499. My Star

In the sunset's orange glowing How I loved to watch my star— How I loved to watch it growing, Coming nearer from afar! It was brilliant, it was winking, Shining straight upon my soul, While the sun's red glove was sinking Swiftly to'rds its daily goal. Oh, my sapphire now deserts me! It has left the Summer skies, Now a vacant darkness hurts me When I seek it with my eyes. Ever northward falling, drowned Past the gray horizon line— Star of hope, that I had crowned For a destiny of mine!

[1923 г.]

500. To a Stink-bug[232]

One day I saw a stink-bug small А-sitting near me on the wall. I said: «Tray tell me, Stink-bug dear, What makes you suddenly appear And light when no one wants you to, As if the place belongs to you? Will you not answer me?» I cried. And, hark! The dirty bum replied, As he looked up: «What did you think? — I love to fly around and stink, Because I know it makes you sore To see me lighting on the floor, Or watch me floating o'er your bed, Or smell my presence near your head». With this the grinning bug had flown And left me, wondering, alone.

1923 г.

501. Homeward Bound

Oh, school's as great as great could be, And all my friends around, But it's Harbin and home for me, And I am northward bound. So hurry up, you lazy train, And Farewell, old Tungchow! Another day — and home again. Oh, engine, why so slow? Above North China's wheat and corn The mists rise thick and white. Oh, hurry on towards day, sweet morn, For I'll be home tonight. A happy winter this has been, I love to live at school; But now it's home, and it's Harbin, — Enough of life by rule! I want my home, and I am glad That ere another day I'll see my Mother and my Dad, And Kitty at his play; I'll have my chum again to kiss, And I w on't work at all, And never, never will I miss The school outside the wall. There won't be any rising bell, With which the school awakes; Instead of that there'll be a smell Of homemade griddlecakes. And I can stay in bed all day Without that dose of oil, And I can let my tired head Rest from a Junior's toil. And, Caesar, I'll forget you soon, Though you have been my friend. When will you cease, oh, engine's tune? When will this journey end?

1923 г.

502. «Alone, when once so many were around…»

Alone, when once so many were around, Who loved me so, and left me now alone! And now, though once my sleep had been so sound, I dream all night of faces I have known. I talk to them of all I saw and learned, I tell them all I have been thinking of; I take such pride in praises I have earned, i take such joy to see again their love! But w hen the snow is melting on the range Beneath the heated rays of coining day Each morning brings too soon the loathsome change And makes my lonely vision fade away.

Claremont, 12 Oct. [1924]

503. Masterpieces

Snow clouds came to rest on Baldy mountain, When the sun had hidden in his den, — After lights were low and voices quiet In the valley cottages of men. With a treasure they were heavy laden, With the crystal blessings of the fr ost — Such of which Old Baldy had been dreaming. Which it loved and months ago had lost. Only pictures of a Perfect Artist… Wakened by the morning's early gleam, Baldy stood majestically crowned, — And the clouds were floating down their stream What though passing clouds sent down their shadows? Baldy's smile was deeper than before For the soothing, purifying freshness Which the falling snow had held in store.

Claremont, 17 Nov. [1924]

504. «The world is but a dancing hall…»

The world is but a dancing hall, Where all the people dance; and all Can foxtrot, but a mighty few Can waltz, — and one of them is you.

17 Feb. [1925]

505. ««Expectantly?» Suppose, you little fool…»

П. No. 2

«Expectantly?» Suppose, you little fool, A hunchback (but there are none in the school)… Suppose a wench of some four feet and two Would, since you ask, decide to visit you … Or some gaunt giantess above six feet, Such as the people laugh at when they meet… Suppose she is bow-legged, and her hair, Like that of ancient Furies, stands in air? And let her face be harsh as mortal sin, Belying any sparkle from within. She winks an eye, distorts a ghastly cheek, And then you hear, instead of voice, — a squeak! Will you at that be able to disguise The true interpretation of your eyes? And generously willing to forget The shock that you from such a sight would get? But after all, you may be far amiss And I may be Mister, not a Miss. I really always hate to disappoint, But «dazzling, flashing» are beside the point. «Expectantly»… — You know not what you say! Yet you may hear from me another day.

15 May [1926]

506. «…This funny game — this life — is full of things…»

П. (Отрывок)

…This funny game — this life — is full of things We guess not of. A mocking bird that sings At dawn, in June, above your windowsill, Charming your waking fancies with its trill — Will fly away, and you will never see Why it had landed on the neighbor tree. Better to keep things hidden than unmasked, Lest answers startle, if the truth be asked; Kinder to let the goldfish float below, Than, having caught it, watch its life-light go; Safer to leave the morning star unfound, Than, having held it, shatter on the ground… — Leave, and be gone along the open trail, Don't watch the sun until its glories pale. So I will wander on, and so will you, Our feet still wet with early morning dew, A endless day still glimmering ahead— That speaks of warmth and often burrs instead. … We both are humans. That's where really lies My sympathy for you; and though our eyes Have never met, we many times have seen The other's eyes, not knowing what they mean. Another life, passed by along the way, Forgotten in a week, yet near today. Let us be merry; though the blissful hours May be but few in this here life of ours. Let us be happy; though the fairy wand Touches but seldom each unfailing hand…

31 May [1926]

507. Parting

The cold waves, and the light underneath the waves, — Is anything grayer — is anyone's welcome colder? Yet dimmer and dimmer grows The shadow of love's graves, And barely my conscience saves The parting touch of your shoulder. In the ocean I seek repose. Not even grief can mar The beauty — when waters close To silence love's echo. And you are forgotten and far.

24 Sept. 1926

508. «They took me to the door and showed…»

They took me to the door and showed A narrow and a winding road, Leading to wondrous things, that may Be mine, if I but go that way. I went, for I had naught to lose, And saw no other road to choose. And much the Powers freely gave That I was fool enough to crave. Beauty and Love and Youth I had, And many friends who made me glad That Higher Powers long ago Had shown me just that way to go. Yet often, oh, how often now I want — if they but told me how — To find that first wide-open door And beg for just a little more.

June 1927

509. «It's eye for eye, and tooth for tooth…»

It's eye for eye, and tooth for tooth, And even the Eternal Truth For every cruel word I've said Breathes vengeance on my head.

16 Apr. 1929

510. «I cast a rock into the well…»

I cast a rock into the well And stood to listen how it fell. How it went shooting through the deep. Where frogs and water-serpents creep. And as it reached the bottom black I heard it give a sullen whack And saw the bubbles at the top And circles w’here 1 let it drop. And now — I see the sky and sun And I regret what I have done And wonder if the silent stone Remembers, where it lies alone Among the creatures of the slime, Its happier and brighter time — And if it longs to see above The sun, which I deprived it of.

17 Apr. 1929

511. «Like colored glass is fair…»

Like colored glass is fair when the porch is gray, so all my days were till you went away. Like rainbows in the sky following after rain, so is the thought that I may meet you yet again. But, oh, the endless years that I don't see your face are cold and lonely years in a lonely place.

6 Dec. 1929

512. «Oh, tender dawn above the sombre pond…»

Oh, tender dawn above the sombre pond, where great, green drooping weeping willows crowd to touch the sleeping water; and beyond — the golden turrets of a rising cloud. Oh, gentle wind, sweet scented breath that stirs this silent waking water, — and the lace of willows, and green saplings, and brown burrs framing its face! What can the heart within a human breast — what can it do with that taut golden string calling for all the agony and unrest which make men sing? Weep in such hours of ecstasy, oh heart! Be silent, oh dark heart, — you cannot cool your burning thirst from that deep, glittering pool, or reach that sky light where the willows part! Nothing there is that you can do. Lie low, hide on the soft black earth, in the wet grass, breathe not when this mild wind begins to blow, hear not, nor watch how the green ripples go, that, seeing you — helpless and suffering so — those stirring hours take pity on you and pass!

Shanghai, [Sept. 1934]

513. Dawn

So dawn creeps to dark waters, and so hope to still, sick, sombre hearts, that vainly grope throughout the night, not knowing that a day is near, to end their sorrow and dismay. How bright the ripples in the sudden glare of morning, and the waking trees how fair! Even my wingless heart can so forget that it alone has not been lighter yet…

Shanghai, [Sept. 1934]

514. «If I had but a little common sense…»

If I had but a little common sense, I would forsake you, 1 would travel hence and maybe see, in lovely places, far, that you were not the sky's most brilliant star. Perhaps on lofty mountains I would seek the flaming flower of the snow-clad peak, or on some island in the sunny sea forget the words that you have said to me. There are so many wonders I could find, that life would yet be bountiful and kind, and going so I should not drop a tear, — if I had sense… But I have none, my dear.

Shanghai, 23 Oct. 1934

515. «It's not because you leave me that I weep…»

It's not because you leave me that I weep, nor am I broken just because we part, — but that the coin of friendship proved so cheap, and that your word meant nothing in your heart. Leave me now, go; I will not need you more. Travel your way, while I shall walk my own; Let not your conscience worry on my score: I may be even stronger so, alone. But should I ever meet you later on — tired and sick and begging me for bread with all your luck and earthly glories gone — better for you if one of us were dead, for I may turn and give a stone instead.

Shanghai, [1934]

516. To a Man Named Smith

Once in this world of mountain, wood and plain my road crossed yours. We will not meet again. But as a dawn breaks open sunlit skies — so once we looked into each other's eyes. In that brief hour the words we spoke were few, and when you went, and I lost sight of you still all the birds were trilling, and the day shone just as golden as I walked my way. Poor foolish heart — why should it cry and cry because you crossed the verv hour as I?

Shanghai, [1934]

517. «Quiet the waters were, — do you recall?..»

Quiet the waters were, — do you recall? — quietly did the waters rise and roll in low and gentle swells, when one fine day you dropped your anchor in my slumbering bay. Softly the breezes from the western sky swept over silent sands where you and I gazed at the sea — and not a shadow fell, nor came a cloud to break the golden spell. How can I wonder now, with you no more, that black the waters rise, and roar, and roar?

23 Feb. 1936

518. «High in the mountains, where the grass is cool…»

High in the mountains, where the grass is cool, we tied our horses by an emerald pool, and as they drank, as they neighed in glee, we two sat motionless, and speechless, — we. Upon the shining flanks of your black steed you watched the water flicker, bead by bead; you never raised your eyes, yet well you knew — that all the while 1 only thought of you. Dear dream forgotten, dream that was so frail! The evening sky was cloudless, calm and pale — could I have guessed, as we resumed that trail, that every star would wane, and every stream run dry and silent, as in a by-gone dream?

23 Feb. 1936

519. Falling Star

Star as you fell through the blue evening air when I stood watching you, silent and thrilled, I was supposed to have breathed a word of prayer that some deep wish I had might be fulfilled. But, star, oh, — white, round star, — I saw you fall, breathlessly saw the light behind you trailed, and I forgot the earth I trod, and all earthly desires and wishes, — and I failed… Bitter my sorrow now, and sore regret not to have grasped the chance the day it came! But such was your swift sudden spell, that yet if others fell — I still would do the same!

Shanghai, [1936]

520. «I'm often dreaming…»

I'm often dreaming that I unfurl my tall wings, gleaming like mother-of-pearl, and cut my tether, and take to flight, with each small feather glistening white; but, oh, I waken, and, to atone, breathless and shaken fall, like a stone, and see — a token of earthly things — they're broken — my shining wings!

[1936]

521. «I am a stranger here. Leave me alone…»[233]

I am a stranger here. Leave me alone. My eyes are tired of your streets of stone, your tower houses; I am used to wood and hill and meadows and to solitude. All now is ended — all the wild birds flown, and stars burnt out which had so brightly shone — all the tall stately firs stand bare and dead and silent lies each empty riverbed. Only the still brown rocks, moss-covered, keep their watch where silver wavelets curl and creep, and that same sky, sunless and cold and grey, hangs, — as the morning when I sailed away.

Shanghai, 1936–1937

522. «I hope from where you sit or lie…»[234]

Norma Jean

I hope from where you sit or lie that you can see a patch of sky at night, with angels flitting by, each lighter than a sigh. I hope that thru your window pane you see trees, dripping in the rain, or stooping low as under strain where heavy snow has lain. That you can watch a billowy cloud sailing, like some white galleon proud, and birds around it, crying loud, ever a joyous crowd; I hope that you may never tire of watching sunlit skies on fire.

27 Nov. 1951

523 Nocturne(«White clouds…»)[235]

White clouds Remote Like little explosions Climb the sky and float Above the black erosions Of the castle moat. Behind the grey parallelogram Of his castle wall The aged knight Snores, for he doesn't really give a damn At all For the beauty of the night. But in her tower The knight's young daughter Forgetful of the hour, Silently watches The silver splotches Upon the water.

29 Mar. 1955

524. Impressions at the Opera (a true story)

Three dowagers with silver tresses and silver foxes over pale-blue dresses floated into their box, fox after fox, and settled down, like pillows stuffed with eiderdown. And Salvatore Baccaloni, as Bartolo up on the stage, though usually quite the rage, seemed not as fat, nor half as funny.

21 Feb. 1956

525. «It is usually very still on that day…»

It is usually very still on that day, which comes at different times in different places; came in the end of October in the place where I lived. Very still and cold, and then, toward evening, the air is suddenly warmer. Nature stands still, you can hear the earth breathe, the trees reach out and wait. Stars that had been very brilliant all at once turn opaque. It is then that the first snowflake of the winter, always large and slow, is wafted, like a small parachute, down upon the expectant earth, in hushed silence.

27 Feb. 1956

526. «With folded wings he sat and took a rest…»

With folded wings he sat and took a rest upon a branch not far from where his nest was hidden in the thicket from sharp eyes and sharper claw and long, deep in a wood of aspen and of beech where sunrays rarely reach, where stillness lies and shadows hang. Quietly he sat, small, gray and soft, colorless lump of life, alone, aloft, seen and admired by no one. Then he spread his wings, most powerful among such minute things, and, gray no more but golden in the sun, he rose to soar, and then he sang…

February 1956

527. «Nothing is left to write of any more…»[236]

Nothing is left to write of any more, all that there is to say was said before: all is recorded — every human breath. The poets have discussed God, love and death, the seasons and the land and water here, cities around us, and the atmosphere, creatures from the amoeba to the auk, including beings that can sing and talk. All you need do is listen, gratefully, to Swinburne, or Verlaine, or Po Chu-i.

7 Mar. 1956

528. Nocturne («Late twilight in October…»)

Late twilight in October. Stillness hangs above primeval marshes like spun glass. Escaping lightly from the reaching arms of scrawny birch, the moon, opaque and naked, drops her seventh mist. No rustle stirs the elderberries. Sorrowful, a loon raises his pointed head among the blades of marsh grass; even he does not invade the silence with habitual complaint. This is when suddenly, passing high above, departing cranes cry out between the earth and moon urgently, clearly, for a rapid moment; the marshes bear their soft provocative and wistful voices, high in the air, yet ultimately close; then they are gone. And in their wake the first large timid snowflakes dim the moon.

15 Feb. 1957

529. «There is something you want to say…»[237]

There is something you want to say — thoughts gurgling in your brain, words choking your throat. Say them, say them before you stop breathing, see the darkness converging upon you from the sky — from the shore — from the water — The circles upon the water grow large and flat and disappear altogether, and the surface is silent. Speak out — call loudly and say all those turbulent words, cry lustily so that the shores will echo, then whisper softly those last compassionate words, and all will be dark, dark.

1 Mar. 1957

530. «There was hoarfrost on the lawn this morning…»

There was hoarfrost on the lawn this morning at dawn. The seagulls were flying inland from the ocean, to the warm earth and the grass. They were gray in the early light against the November sky.

1957

531. Night Dance

Little dead children, candles in their eyes, uprooting earth, and clanging through staid skies, remembering their ermine-mantled days, all guillotined too soon, dance on the lawn where night dreams spawn unmindful of the gaze of the thick-skulled mongol cheek-boned moon. Dance, slithering sprites in this transparent trance through all your promised perfumed nights with well-earned mirth which sly time pilfered on your withering earth! Dance in the tear-soaked grass dangling each tinkling somewhere-living heart as void eyes dart to where the stolid unbelieving old grow by the snarling oak roots in a silent mold buried en masse. Disdain and disregard the sod-bound throng. There is a song composed about you and your life goes on dancing long nights upon a moonstained lawn.

30 Oct. 1958

532. «Suddenly, I'm awake…»

Suddenly, I'm awake — now, when my heart is sagging and when my death, set for the take, creaks round the nearest hill in her sure wagon. Quite unexpectedly, the sky blows warm as when cold day breathes sudden fire instead after a powerful and all-uprooting storm risen from its day bed. And as I stand groping and reaching with my lips and hand, mouth open in an agony of wanting to fling long smouldering words that have been haunting my loosely used, oh, many-wasted lips, — I see the sun that dips into the catchall of horizon and I flay the sunless air to hold the night at bay and rise and leave the rock I stand on as I reach the eave of the lowering, blackening sky above my head — and I am dead.

30 Oct. 1958

533. Lot's Wife[238]

I am Lot's wife. I couldn't walk away up foreign sands, away from that poor land where every stone was warm from my own touch and every door and window held my shadow, where I had walked those narrow streets of Sodom. There I had lived among familiar people and talked and had my various human dealings with neighbor women and with men who traded and knew me well and knew my husband Lot. Though truly they had differed with our thoughts and knew not God as Lot and I had known Him and wouldn't listen to His words of warnings, — they weren't worse than I: I didn't listen. I couldn't follow Lot on that safe trail hearing the wrath of vengeance on my town, hearing the fall of rocks and quake of hillside, hearing the roar of all-devouring flame, the crying agony of men and women: I couldn't run away: I stopped and turned — What matter that the price I paid was life, was immortality? Perhaps in that brief moment some friend or enemy before he died breathed easier because he glimpsed, half-blinded, through fire and smoke, beneath a fallen pillar, my shaking arms stretched in a last farewell?

1958

534. «Come to classroom, padre, while the students…»

Come to classroom, padre, while the students are not yet gathered for their next assignment. Come with me, padre, I will show you something for which I beg you to donate a moment. Your brothers, padre! See, — upon the tables — laid out and all prepared to be dissected. Oh, yours and mine. Just shut the door now, quiet… The overburdened, very good professor is right now having one last cup of coffee within the fold of his distinguished household. There — long, grey-white ones. How they must have worried and how they must be cold in this dank classroom. This is my thought (— will you forgive me, padre, for buttonholing you between the wardroom s where you disseminated consolation —) — This is my thought: perhaps they had no kinfolk to say goodbye and tuck them in for sleeping. Perhaps you missed them as they lay there dying. You and your colleagues; stand here in the doorway and make a sign above these proud dead people, say a few words, — because you have connections — to make it dignified, this their departure, as their last bell rings and their train pulls out. (This is not the beginning:) The quiet one are lying on their tables, all wrapped in white, all swaddled white like babies (born just a life ago, just a life, — whither is it gone now, that they are speechless, motionless, sightless, loveless, selfless?) Suddenly a fire alarm sounds. Noiselessly then the people wrapped in white, white-swaddled, shoeless, soundless, faceless, warily step one by one onto the fire escape and slither down, procession wise, to safety one after one, pouring from out their window winding lightly down, white sheets that wrap them trailing; down the black crooked iron stairway comes the procession, in disorted angels showing no faces — to escape the fire. piched the ground, the earth, the safety, And, having reached the ground, the earth, the safety they stop and stand and stare in scared amazement — What do they do now? Whither do they slither? Now they are safe, in what direction do they turn?

1958

535. Imitation[239]

A rose quartz vase shone on her dresser, and the sandalwood immortals stood, all seven, imported from a pine and dragon land once governed by the Son of Heaven. Upon her cold blue wall was hung a single silken-tasseled scroll brush-painted on parchment, with craggy mountains and a waterfall — the prized possession of her studio apartment. And, head benignly bowed, Kwan-Yin in jade graced her teak night stand and her mystic soul. Yet somehow this decor forever made the impression of stage props for a miscast role. As if these things were images in a glass that traveling by reflect their face and pass — a hollow echo's alien report from a forbidden city's empty court.

536. «Once on the Moika lived a man…»[240]

Once on the Moika lived a man — an oldster — who had stacks of books, and knew this one, that one. Yet that's not the reason why my friend would urge me — on the run — to come and meet him, but because he thought that meeting would bring joy to both. We'd grasp each other in a flash, we share one sorrow, speak one tongue, the shade of a forgotten bard! I planned to go so many times, but rain, some business, or «too late», «not in the mood», «he's indisposed» — and next I heard it: «He has died». My visit cancelled now, for good, and who can tell me «it's put off?»

[1950s]

537. The Snake

Silent all its life, it produces beautiful music after death. The earth is dry, the summer has been hot. Dead russet stubble bristles in the rocks of my small garden, few and pale the blooms on gently tended shrubs. The air is still. Without a rustle over sand and clay, graceful and grey, slithers a winding snake and disappears between the cracks of stone, small silent creature, harmless, in its home. Night smoothes away day's blemishes and scars, and grasses reach to feel her cooling hand. I pick a banjo from my wall, to strum. Its tightly covered snakeskin body sings.

[1950s]

538. Goodbye for Now[241]

For V.V.

You swerved from the road and you went away. I said goodbye to you, but that was for now; We will meet again, though we do not know yet where or how. Perhaps in this room where I write. You will open the door — oh you won't need to knock, you can hurry in as you have before because I will always wait. Or on some roseate bridge as I cross a golden strait at sunset when over the bar the white fog enters warily into the bay you will ride in the other direction and I will see a sudden glimpse of your face rushing toward me expected and unexpected, as in a dream… Or perhaps very far in the hill of Manchuria covered with cedars and grapes on the lower slopes, where the tiger lilies (remember those tiger lilies?) grow thick on the valley floor you will wade toward me across the shallow mountain stream — as before? We shall meet again. You will see. Someday our lives will find a pattern familiar to us, a pattern so designed as to bring us close somewhere in this vast world — oh, yes, vast still though almost all discovered and charted, brook, tree and hill. You and I will catch up with one another walking perhaps outside Shanghai in a field near the Temple of Horrors where the purple idols stare with bulging eyes… And it may be too as I turn the corner off Corraterie around the fountain where geraniums flame that you will be doing the same and you and I will meet where the old watchmaker keeps his crack-in-the-wall on that cobblestone street. For every wall has a door. I shan't despair. In Viipuri at Christmas I don't yet know what year (or even century if we're still living here) as I watch the skaters circle the pond blue frozen when the stars begin to ring from the frost at some hour chosen you will appear somehow somewhere in what shape? — even that is not given me to know. Over the globe bright miniature flags pinned, saying that we have stood, lived, walked together long ago at each pricked point. We will meet again because 1 know that you, not only I, visit them often nor ever will cease to fly to all these places or cross the sea by ship or earth by train and even jog by donkey on covered cart over the parched and unpaved China plain… And someday under one such miniature marker grown to be a banner swaying in the blue wind across the entire sky you will meet with me and then… after th at… only then we will say goodbye.

7 June 1963

539. «My dear, my dear…»

My dear, my dear, Now that I have to go, and know I'm going, There are so many things I have to say — So many things that, without knowing. I've left unfinished here Till this last day — Sit near me, listen, and perhaps together We will recall, before I break the tether, questions unanswered, prayers unspoken, And if there is no time, perhaps my eyes Will leave for you a token Of sunlit skies That we have watched together, and of dreams That I have shared with you, and you with me! This is a very vast and lonely sea That I am set to sail, and yet it seems That I am not afraid. The guiding hand Of a wise Pilot comes to beckon me Across the blue expanse to a far land Of peace and calm and beauty. You, my dear, Staying behind, you must not ever fear This life! If I could only tell As clearly, somehow, as a silver bell Might ring through the clear air of a bright day, That I will never really be away From you; not ever… Will you try To walk on, bravely, though a clouded sky May threaten, though above a barren field Thunder may roll, please promise not to yield To doubt — remember always, as you grope In darkest thickets — there is always hope. — I am a little weary. Will you bring A glass of water for me? Make it cold. Thank you. That's better… There's another thing You must remember — that I've always told: There is no white or black or yellow race, But only Human. All are made the same, For it is not the color of the face Or the variety of given name That shape the heart and educate the mind; It is not what you see, but what you find. — Oh, love, it seems I'm only getting started, And yet I feel that we will soon be parted, 1 tire so fast. Forgive me if I gasp, Here, let me have your little hand to clasp In mine for yet a little longer. Stay. I have to finish what I want to say. Because you are more generously blessed Than most, you are not better than the rest, Only more fortunate. So if you can, Be kind and gentle to your fellow man, As we are taught to be. And oh, my dear, Enjoy the wealth that you are offered here — Sunrise — and music — and the shape of trees — Soft growing grass — and world-encircling seas — Love for a man — the work you have to do — Friends travelling the very road as you — I hope that you will live and toil and play With all your heart, and all the time obey Your faith in the great Presence over all, Whether you win, or whether for a time Your footsteps falter in the slime Of difficulties, even if you fall, Remember, dear, that with your faith and will In days of darkness you are victor still. It s getting late, and you should be in bed, And surely there will be one more tomorrow — When I am gone, don't think of me as dead, Remember me with happiness, not sorrow … But we shall talk again … Good night, good night!

[1967]

540. «Somewhere…»

Somewhere there is a gate that I must find and open, take out the bolt and lilt the latch and push, and then the road ahead will stretch away smooth, clear and safe for me to walk at leisure; a small white gate, wrought in a low white fence, along the outskirts of this great dense wood. There must be somewhere in the tall brush and thicket on my trail a mark, a sign, perhaps a broken twig, a tree peculiarly bent, a stone lying against another; there must be somewhere an indication, maybe even arrow pointing that way, so that I may follow; it cannot be that I have not remembered those previous markings, and have lost the trail.

[1960s]

541. «High in the air, the high blue air above us…»[242]

High in the air, the high blue air above us, where birds and men fly peacefully together, for endless centuries, the long lost notes of many songs have floated by, unheard to living ears. We have not yet become quite strong enough to catch those songs and hear and tame them for the world to know, but they are there, for they were never lost completely. And if sometimes, in the haze along the fringes of this life we think we meet a sudden melody that we have never known, barely distinguished words, perhaps a rhyme that we reach out to touch — we vainly strain, but all that we can feel is some vague sense of beauty created somewhere once, and waiting for us, not quite completely lost, nor yet recaptured.

[1960s]

542. «Can it be true, in hours of grief and anger…»

Can it be true, in hours of grief and anger that all one's past will disappear afar just like the soft sound of some forgotten music, like in the dark of night a fallen star?

[1980s]

543–561 My China[243]

543. «I put my brushes carefully, one by one…»

Arranging the brushes, and picking the right

one to write a poem.

I put my brushes carefully, one by one, into their respective cones in the brass brush stand, meticulously smoothing each sensitive tuft with my fingers, to make a pinpoint end. I pull out the small white bone latch of my ink box, lifting its black and gold silk lid. The ink tablet, half covered with carved inscription, lies before me. I pull out the two white bone pieces latching the powder-blue silk covers of a small thick volume. The ivory-white rice paper page is blank. The moon has set over the western horizon and night fragrance is drifting into my window. I pick a brush of the needed thickness, touch the surface of water in a porcelain cup and caressing the ink tablet gently, write down a poem.

544. «Two ladies stand on an open marble surface…»

A favorite scroll on the east wall of my room.

Two ladies stand on an open marble surface, and the mist of the April morning swirls at their silken feet; the verdure of the white-barked pines, almost black against the still white sky, clouds over the bright blue tiles of the small pavilion. Far in the distance, all sense of perspective lost in the subtleties of the mist, hang the curling cliffs of the mountains, without top or bottom, wrapped in the twisting and winding scarves of the April mist.

545. «In early spring, bright blossom liven…»

In early spring, bright blossom liven

the clay walls of Tung-Chow-fu.

Around the ancient town of Tung-Chow-fu

a great grey wall of brick and earth was built some centuries ago. A deep, wide moat was dug and filled with water. None but friends could enter through the barred and guarded gate. Now peace hangs sweetly over Tung-Chow-fu. The wall has crumbled down in many spots, and only kingfishers disturb the sleep of aged willow trees that, drooping, touch the lazy curling wavelets of the moat. All there is green and quiet. In the spring it is a joy to cross the stepping stones and climb the wall, and see the almonds bloom scarlet against the background of the grey.

546. «At Wu-Chih-Mi the little local train…»

Listening to the evening stillness

at Wu-Chih-Mi.

At Wu-Chih-Mi the little local train stops. I step off and breathe the summer warmth. At Wu-Chih-Mi there aren't many dwellings. It dozes lying in its quiet valley in summer twilight as the hills around it turn rose and violet and transparent blue before the night. I walk across the green and soundless meadow and soon I see the lanterns of the sky reveal their silken brilliance one by one. Alone I stand and listen to the stillness at Wu-Chih-Mi and watch the silver dipper above the northern hilltops as it tips to quench the thirsting of my day-parched soul with the beatitude of simple peace.

547. «Around the bend of the Yalu…»[244]

A field of wild iris, that few people know about.

Around the bend of the Yalu where the cliffs come close to the sparkling, chattering water, suddenly you come to an open meadow all purple with wild iris. This meadow is like a green jade bowl held by cliffs on three sides with a grove of birches framing the river bank on the fourth. Tie your horse to a birch trunk; let him nibble on the sweet wild strawberries at his feet. Look: What peace, what silence! No one here to pluck these myriad blooms of deep purple, more plentiful than the grass, evidently so carefully tended by a kind gardener.

548. «We sailed in a small river boat…»

A grey town, full of people very busy living.

We sailed in a small river boat up the wide canal on the way to Zo-Ssu one April day. We passed through a town and sailed under its bridge, a high curved stone bridge, linking two halves of the town. The bridge was grey, like the walls of the houses on either side, but a very busy life was evident everywhere, people selling their wares and walking about the streets, meeting above on the bridge to enjoy the sun and to engage in conversation, women washing their clothes at the edge of the stream below, and several naked children, happy to be near water, jumping in for a swim from the sampans anchored ashore.

549. «Ching-pu is an elderly man and all his chores are completed…»

Watching the river boats, having nothing else to do.

Ching-pu is an elderly man and all his chores are completed, the tilling of fields, the raising of crops and of sons. Ching-pu sits back on his heels on the sunny terraced knoll smoking his long-stemmed pipe filled with bitter tobacco, holding his slender pipe with withered yellow hand, watching the river below hurrying round the bend, watching the river sampans swiftly propelling themselves, prow to the muddy current, around the bend of the river, towards the city beyond.

550. «Your gate is heavy, strong, and always barred…»[245]

Some are closed, and some are open;

I like the latter.

Your gate is heavy, strong, and always barred. Its face is bright vermilion touched with brass. A stout kai-meng-de guards it day and night and just a chosen few may step inside. But I prefer a moongate in my wail — an open gate that has no use for locks. Come, let us walk right through and see the pines shedding dark needles on the moonlit steps!

551. «The white sands on the sloping shore of the river…»

He was almost as old as the river,

and he made more noise than the river itself

The white sands on the sloping shore of the river lie silent, except for the lapping, continuous lapping of the yellow water against the edge of the slope, — the great mass of water poured powerfully down the deep trough of its old bed. liven the water grasses, crashing close to the current, hold the wav'es of their surface silently toward the sun. Suddenly, a heavy splash disturbs the silence, as the aged bulk of a huge river tortoise turns swiftly near the top of the yellow water, to snatch a minnow.

552. «It was a lazy summer noon, as I sat in the stern of a flat-bottomed boat…»[246]

The blue parasol may have been becoming.

I do not know; I hope it was.

It was a lazy summer noon, as I sat in the stern of a flat-bottomed boat, holding a blue parasol over my head and back. My boatman rowed unhurriedly through the rushes, the tall rushes crowding a narrow stream across the Sung-Hwa-kiang. I sat enjoying the blue of the sky, the gold of the sun, the green of the grass and the ripples, and I did not know whether I was pretty or not, in my light summer gown, against my light blue parasol — I did not know whether I wras pretty or not, I had not expected to meet you rowing towards me, swiftly slicing the rushes with the sharp prow of your boat, as you returned from your early morning fishing.

553. «He was a shepherd and he spent his hours…»[247]

A person encountered in the Western I lills near

Beitsing

He was a shepherd and he spent his hours upon a hillside taking care of sheep. He slept in his small hut of mud and straw and ate his rice and sometimes drank his tea. His hands were gnarled and grimy and his clothes he hardly ever changed from month to month for he was one of the unwashed who lived so many li from rivers or a spring. In early morning, when some stranger chanced, dangling his dusty legs, on donkey back to pass his hut, the friendly shepherd called by way of greeting, — «Have you had your rice?»

554. «At daybreak, as the skies lighten…»

Early morning in Beitsing: a sound fondly recalled.

At daybreak, as the skies lighten, I roll up my window and listen to my city. The summer heat has not yet choked the perfumed breath of night; the dust in the street lies unwaken by pattering feet, but the jingle of peddlers' wares begins to reach my ears, and then, what I await: the whistling pigeon in the sky above Beitsing.

555. «When I was small I had a great vain dream…»[248]

Only the waters of the Ch'in and Wei

Roll green and changeless, as in years

gone by.

Po Chu-i

When I was small I had a great vain dream, a kind of game just with myself alone: because the fathers of my little playmates were wrapped far more than mine in worldly riches, I played that one fine day I would invite them to my poor shabby door and they would knock and through that creaking door in that grey alley, awestruck, would tiptoe into sparkling halls bedecked with wealth and of surpassing beauty. This never happened, nor did I regret it for still they came, and still we played together. Now years have passed and we have ail been scattered. And all these many years I have been toiling and have it seems at last built quite a palace behind that gate, and have assembled in it great wealth and beauty far belittling those which once I dreamed of as a foolish child; — So much to show, with humble pride and grateful, to share and to enjoy, if they would knock upon my gate, those small remembered playmates… But I can hear the echo of their footsteps running, then silenced far down winding alleys, and in the myriad distant streets and cities they cannot find the gateway to my house.

556. «The temple halls are musty; daylight never…»[249]

Om mani pad me kum.

The temple halls are musty; daylight never disturbs the corridors or narrow stairs. Blackened by dust and incense smoke and years the ancient tapestries along the walls from high carved vaulted ceiling to the floor breathe not a ripple in the stifled air. When nightfall stills the last long wailing chant and joss smoke mingles with the stale burnt oil, then once again the tapestries awake with rats that live behind them, galloping, galloping all night long, like a division of cavalry on a parade, or rushing to mortal combat with an enemy.

557. «We had walked many li over the flat autumn fields…»[250]

A winter storm starts suddenly over

lake Hanka.

We had walked many li over the flat autumn fields and had reached the marshes skirting the great lake. Wild fowl were flying all over under a blackening sky and settling down urgently among the clumps of grass seeking a refuge. The vast expanse of lake was before us, with nothing but tall grass growing profusely as far as the eye could see on all sides and behind us; grass swaying like a continuation of the lake surface. Suddenly, without warning, a sheet of wet white flakes fell from the sky, and more followed, and more, hurrying, swirling and joining the wind and the grass in their frightening dance. A storm.

558. «Swathed in its lace of slime…»

Swathed in its lace of slime, the pond sleeps at sunset. High above the adobe hut and the boat landing rises a sharp-horned yellow moon. What a comforting and pleasing lot — Who can say fate is unkind? The delicate filigree of willow' leaves is black against the violet evening sky.

559. «Early snow falls…»

Early snow falls, like wafted cherry blossoms — peaceful and lazy — into the pond, the green one, where willows drop and late water lilies are blooming. There could not be a brighter or a larger star than the one climbing the partly darkening sky, and hesitating over the edge of the pensive village.

560. «San Shu was a boatman. He lived on an island…»

San Shu was a boatman. He lived on an island in the middle of the great Sung-Hwa river, in the north. He rowed his flat-bottomed boat very skillfully across the wide yellow grey expanse from the shore of the city to the grassy flatlands on the other side, where lay the villages and the farms. The Sung-Hwa was a pleasant sunny stream and it earned the boatman's bread all summer.

561. «From the direction of Mai Mai Cheng…»[251]

From the direction of Mai Mai Cheng, rising over the Gobi desert, across the Great Wall, came a wind. It picked up the sands of the desert and became thick and brown as the sands themselves, as it hurled its destructive phalanges into battle, row upon powerful row. I got up in the morning with a brown blanket about me brown sand in my eyes and ears and gritting between my teeth and but a white spot on the bed where my head had rested. But many centuries this Gobi wind has blown covering with its sands myriad human bones and ancient dwellings. Some far-off day a child, playing in the swift sand, will take a beautiful polished white bone that will have been me, and will take it to her father, to make her a flute, to sing a song.

Часть IV. Неопубликованные переводы

English into Russian

562. Maxwell Bodenheim (1893–1954). A Poet to his Love[252]

Серебряная церковь в чаше леса — Моя любовь к тебе. Кругом деревья, Украденные от тебя слова И колокол, твоя последняя улыбка. Дарованная мне, — повешен наверху. Тот колокол звонит, когда ты входишь в лес. Когда ты станешь около него. Но звон его ненужный замолкает, Когда ты начинаешь говорить.

28 ноября [1924 г.]

563. Abbie Huston Evans. A Niche from the Blast. Dell Concert.[253]

Здесь, где в одном пятне освещена поверхность темная земного шара, когда спускается на землю ночь и яркая звезда на запад тонет, тускнеют краски и темнеет небо огромное, в то время как земля неторопливо крутится, и небеса воротятся, как колесо, — впервые как будто, вижу я сегодня ночью, что небосвод, действительно, повсюду вокруг нас, и что сами мы летим в пространство, хоть о том и забываем. Везде вокруг — стремленье, шторм и крики всего оркестра вместе; человек свой голос собственный так страстно ищет; день шелуху свою роняет; птица ночная, вспугнутая, встрепенется, в борьбе царапаясь сквозь бурю звуков. И в нише освещенной среди тьмы, как в найденном убежище минутном, средь солнц несущихся, окружены толпою сил неведомых и княжеств, здесь тысячи обретших вдруг свободу, почувствовавших близость с этим светом.

1960-е гг.

564. Edna St. Vincent Millay (1892–1950). То the Not Impossible Him[254]

Как знать, не съездивши самой в Каир или Китай, во всем ли так прекрасен мой благословенный край? Быть может, вот из этих трав цветок и мне возрос, но как же знать, не повидав и карфагенских роз? Моя любовь верна, тверда, она не помрачится, пока я здесь, — но что когда уехать мне случится?

14 января 1930 г.

565. Edna St. Vincent Millay (1892–1950). Tavern[255]

Я домик-таверну открою на горном далеком пути, где все б сероглазые люди могли себе отдых найти. Там было бы много тарелок и кружек, затем чтобы греть озябших людей сероглазых, идущих по этой горе. И сладко бы путники спали, им снился б дороги конец, а я бы вставала и в полночь, подкладывать в печку дровец. Смешно ведь? Но все, что мне в жизни хорошего было дано, мне дали два серые глаза — когда-то давно.

14 января [1930 г.]

566. Edna St. Vincent Millay (1892–1950). Love is not all: it is not meat nor drink[256]

Любовь — не все: не хлеб и не вода, не даст тебе ни сна, ни в бурю — крова, ни снасть, волной несомую, когда всплываешь, тонешь и всплываешь снова. Любовь, как воздух, грудь не оживит, кровь не очистит и не вправит кости, — но много есть людей, что без любви вот в этот самый час лишь смерти просят. Возможно, что и я в тяжелый год, страдая и моля об избавленьи, когда нужда без проблеска гнетет, твою любовь сменяю на спасенье иль память о тебе — на хлеб и свет, быть может — да. Я думаю, что нет.

28 июля 1961 г.

567. Carl Sandburg (1878–1967). Fog[257]

Туман приходит на маленьких кошачьих ножках. Сидит на корточках, молчит и смотрит на гавань и на город и двигается дальше.

16 ноября [1920-е гг.]

568. R.L. Stevenson (1850–1894). I will make you brooches and toys for your delight[258]

Я сделаю игрушки для радости твоей Из птичьих песен утром, из солнечных лучей. Дворец для нас с тобою я дивный вознесу Из синих дней на море, зеленых дней в лесу. Себе устрою угол и для тебя покой, Где яркий куст желтеет за вьющейся рекой; Ты будешь там одежды и руки мыть свои Дождем поутру свежим и каплей рос в ночи. И будет самой лучшей песней, какой не знал никто, Милее всех мелодий нам будет только то, Что мы одни видали и помним до сих пор Широкую дорогу и вспыхнувший костер.

16 ноября [1920-е гг.]

569. William Wordsworth (1770–1850).Ode. Intimations of Immortality (V)[259]

Рожденье наше — это сон, забвенье, душа, что с нами поднялась, звезда всей жизни, встала в отдаленьи, издалека пришла сюда; но мы, не все забыв в мгновенье, не в совершенном обнаженьи, а славы облака влача, идем от Бога, где наш дом. Ведь в детстве небо окружает нас: стена тюрьмы уж мрак бросает свой на отрока, но тот все ж видит свет, откуда свет такой, он в счастьи сознает. Идущий от востока вдаль юнец, еще природы жрец, идет в сопровожденьи прекрасного виденья, и только взрослый видит, как оно умрет, в обычный день обращено. (end of IX) Вот отчего и спокойную погоду хоть и далеко от краев земли, бессмертные душа увидит Воды, которые сюда нас принесли и возвратиться мы туда б могли — и увидать резвящихся детей и услыхать могучий гул морей!

22 апреля [1929 гг.]

French into Russian

570. Paul Verlaine (1844–1896). La ciel est, par-dessus la toit[260]

Небо над крышей так сине, спокойно. Ветка над крышей качается стройно. Птица на ветке песню поет. Колокол в небе нежно зовет. Боже мой! Жизнь так проста и светла… Мирные звуки летят из села… Что же ты сделал, что плачешь над ней? Что же ты сделал с жизнью своей?

Once a golden cloudlet spent the night on a giant cliff's great rugged breast; than at daybreak speeded on its quest, gaily playing in the azure light. But a spot of moisture lingered, traced in a wrinkle on the ancient stone; lost in thought, the giant stands alone, weeping softly in his barren waste.

10 Jan. 1961

628. Юрий Мандельштам (1908–1943). «Еще я беспокойнее иного…»

То V. Smolensky

I am more restless than another still, — a word that's said with casual caress, a furtive glance — still send through me a thrill, alike a tender glance or vivid dress. And even yet to me it is a pleasure to… a fancy, strange and far away to suffer from a rime, at times to measure emotion, caught by chance upon the way But every day the soul does stricter get, obeys the ray that moves not, and I feel that I will teach that same emotion yet, though that same rime to be of sadless zeal And soon, I know, — thanks to the God who takes us onward with a wisdom-guided palm, — we will exchange anxiety that aches for heavenly and light-abounding calm.

11 June 1930

629. Юрий Мандельштам (1908–1943). «К чему стихи? Уже и так от них…»

More verse? What for? Already from their curse the soul is sad, as unsuccessful verse. Already, when I barely close my eyes — comparisons to you before me rise. You are w o ndrous than a rose, and, too, more tender than my tenderness for you, or you are sad, a drooping willow tree, or toiling, as a love-abounding bee, or else you dream — and in that mood you stay to me more puzzling than a gloomy day. Our life is plain, less visible by far: and you are worse — yet better loved you are.

ca. 20 Aug. [1930]

630. Юрий Мандельштам (1908–1943). «За окном морозная луна…»

То Katherine Garon

Out-of-doors — the murky winter light, frosty moon, and stillness of the night. Hut your window has been covered long with a screen, reliable and strong. Out-of-doors, above the house and tower fearful is the moon this chosen hour. Yet you sleep, the moon you do not heed: you are dreaming other dreams indeed. Out-of doors, beneath the moonlight glow, stubborn guard, I wander to and fro. But it is not joys of love that fill your illusions in the midnight still.

[1930]

631. Ирина Одоевцева (1895–1990). «Скользит слеза из-под усталых век…»[288]

649. Василий Сумбатов(1893–1977). Видение[305]

To Mary Vezey

All night a snow-storm raged, but day broke calm and clear. A Sunday laziness pervades my body still, the Sunday service in the nearby church is not yet over. As I step outside into my yard, how small things are: the house, the smoke that curls above the roof! The rose — — and-silver of the frosty air — it lifts its pillars over houses towards the sky's high cupola, like wings of giant angels. Sergei Ivanych, my fat neighbour, too, all of a sudden seems so very small. In high felt boots and lumber-jacket. Firewood is scattered all around him in the snow. As with both hands, and obviously straining, he lifts his heavy ax above his head, and yet the striking of his hits is not too loud: the sky, the snow, the cold absorbs the sound … «A happy Sunday, neighbour». Says, «Ah, greetings». So I too set out my firewood in my yard. He hits, I hit! But soon I tire of chopping and 1 straighten up and say to him: «Hold on a minute, now, — I hear some music?» Sergei Ivanych stops working, lifts his head a little way and listens, though he doesn't hear a thing. «You just imagined it», he tells me. «Really — just listen hard. To me it sounds quite clear!» Again he listens. «Could it be perhaps a military funeral? Yet truly I still hear nothing». But I don't give up: «Good gracious, now it's perfectly distinct. The music seems to come from up above. Violoncello… and perhaps a h arp … How beautifully played! Please stop that noise». And once again my poor Sergei Ivanych stops splitting wood. He doesn't hear a thing but doesn't want to interfere with me and doesn't wish to show me his annoyance. Amusing: stands there in his yard, afraid to interrupt the silent symphony. I finally take a pity and declare: «It's over». And again we both pick up our axes. Bang! And bang again! The sky is still as high above, and as before feathery angels shine and glimmer in it.

Заря за зарею — последнюю ближе несет. О, так бесполезен весны этой робкий приход! Достань же вина, и сегодня — бокал наливай. Пусть розы и ночь упадают, А ты — забывай.

29 марта [1929 г.]

Chinese into English (from Russian translations)

670. «The Great Mercy, Great Pity, Goddess of the Southern Seas…»

The Great Mercy, Great Pity, Goddess of the Southern Seas Kuan Yin, о compassionate light that enlightens the world, Wisdom that pierces all shadows, subduing all evils! Kuan Yin, who protects us in danger, in suffering, pain, and in death — O, Thou of the purest regard that watches all beings below, Hears all the sounds of the world and extinguishes hatreds and discords, Kuan Yin, may I think of thee always, so saintly, so pure and so kind, Be my support and my strength, and help me fulfill all my duties, See — I am kneeling before thee, invoking thee, Ocean of Pity!

English

«College Graduate Writes Book of Poems in Russian», Claremont Courier, Claremont, California, 20 March 1930.

Olga Bakich and Carol Ueland, «The Eastern Path of Exile: Russian Women's Writing in China», A History of Women's Writing in Russia, edited by Adele Marie Barker and Jehanne M. Gheith (Cambridge University Press, 2002), pp. 153–174.

Russian

Бакич. Ольга, «Мария Визи». From the Other Shore, No. 4,2004, p. 73–91. (Olga Bakich, «Mary Vezey»)

Бакич. Ольга. «Мария Визи. Творческий путь поэта России. Китая и США». Новый журнал. No. 227.2002. с. 219–243. (Olga Bakich, «Mary Vezey. Creative Path of the Poet of Russia, China, and the USA», Novyi zhurnal (New Review), New York, No. 227, 2002, p. 219–243.)

Бакич, Ольга, «Мария Визи — поэт России. Китая и США», Revue des Etudes Slaves, Paris, LXXIII/2-3, 2001, p. 373–386. (Olga Bakich, «Mary Vezey — a Poet of Russia, China, and the USA.»

«Библиография. М. Визи. Стихотворения т. II», Эмигрантская мысль. Шанхай, No. 3, 1936. («Bibliography. М. Vezey. Poems, v. II», Emigrantskaia mysl (Emigre Thought), Shanghai, No. 3, 1936.)

Голенищев-Кутузов. Илья, «Русская литература на Дальнем Востоке», Возрождение. Париж. 21 января 1932 г. (Il'ia Golenishchev-Kutuzov, «Russian Literature in the Far East», Vozrozhdenie (Resurrection), Paris, 21 January 1932.)

И.Ф., «Эмигрантские писатели на Д.В.», Русские записки. Шанхай-Париж, No. I. 1937, с. 322–330. (I.F., «Emigre Writers in the Far East», Russkie zapiski (Russian Notes), Shanghai-Paris, No. 1, 1937, pp. 322–330.)

Крузенштерн-Петерец, 10., «Чураевский питомник (О дальневосточных поэтах)», Возрождение, Paris, No. 204, 1968, с. 45–70. (lu.V. Kruzenshtern-Peterets, «Churaevka Nursery (On Far Eastern Poets)», Vozrozhdenie (Resurrection), Paris, No. 204, 1968, p. 45–70.)

Крузенштерн-Петерец, Ю… «Третья книга Марии Визи», Новое русское слово, Нью-Йорк, 23 сентября 1973 г. (Iu. Kruzenshtern-Peterets, «Third Book of Mary Vezey», Novoe russkoe slovo (New Russian Word), New York, 23 September 1973.)

Логинов. Василий. «Книжные новинки. М. Визи. Харбин, 1930», Рубеж, Харбин, недатированная вырезка, 1930. (V. Loginov, «New Books. М. Vizi. «Poems». Harbin. 1930», Rubezh (Border), Harbin, undated cutting, 1930.)

«М. Визи. Стихотворения. II». Новый путь. Шанхай. 24 мая 1936 г. («М. Vezey. Poems. II," Novyi put'( New Way), Shanghai, 24 May 1936.)

Несмелов. А. «Интересная книга. Стихотворения М. Визи» Рупор, Харбин, 15 августа 1929 г. (A. Nesmelov, «An Interesting Book. Poems. М. Vezey» Rupor (Mouthpiece), Harbin, 15 August 1929.)

H. P. (H. Резникова), «Книжные новинки. М. Визи. «Стихотворения. II», Рубеж No. 27. 27 июня 1936 г. (N.K. (N. Reznikova), «New Books. М. Vezey. «Роеms II», Rubezh (Border), Harbin, No. 27, 27 June 1936.)

Павлович. А., священник. «Книжная полка. М. Визи. Голубая трава. Третья книга стихов». Русская жизнь. Сан-Франциско, 10 августа 1973 г. (Priest A. Pavlovich «Bookcase. М. Vezey. Blue Grass. Third Book of Poems», Russkaia zhizn (Russian Life), San Francisco, 10 August 1973.)

Перелешин, Валерий, «М. Визи. «Голубая трава». Новый журнал, Нью-Йорк, No. 114. 1974 г., с. 248–249. (Vaerii Pereleshin, «М. Vizi. «Blue Grass», Novyi zhurnal (New Review), New York, No. 114, 1974, p. 248–249).

Петров. Виктор, «Памяти Муси Турковой (поэтессы Мэри Визи)», Русская жизнь. Сан Франциско, 9 ноября 1994 г. (Victor Petrov, «In Memory of Musia Turkova (Poet Mary Vezey)» Russkaiazhizn (Russian Life), San Francisco, 9 November 1994.)

Moika Street is in St. Petersburg. Variants in the manuscript: in the second line «an oldster — he had loads of books», in the third line «and knew so many people. Yet», and in the eighth line «We'd grasp each other just like that».

(обратно)

241

Por V.V. see nole on poem 54. Variants in (he manuscript: in the first line of (he first stanza «You turned from the road and w ent away. I said goodbye to you, but that was for now"; in the first line of the third stanza «Or on some bridge as I cross a golden strait"; in the fourth and fifth lines of the third stanza «I will suddenly see / a glimpse of your face rushing toward me». Temple of Horrors: a temple in Shanghai. Corraterie: see note on poem 393.

Войти

Аа

Аа

Аа

Аа

«A moongate in my wall: собрание стихотворений»

Описание

Аа

Аа

Аа

Аа

Мария Визи. A moongate in my wall: собрание стихотворений

Boris Thomson. Foreword

Ольга Бакич. Введение(на англ. языке)

Часть I. Стихотворения, опубликованные в сборниках

СТИХОТВОРЕНИЯ (ХАРБИН, 1929)

1. «Туда, где острая гряда…»

2. «Я дивный храм построю в небе…»

3. «Проходи своей дорогой…»

4. «Есть темный грот в лесной глуби…»[46]

5. «Луна — сегодня вечером рано…»

6. «На дне глубоких призрачных озер…»

7. «Ты пришел и постучался в дверь…»

8. «Когда в открытое окно…»[47]

9. «Красный колпак с зеленым…»[48]

10. «Есть остров в океане. Ни коралл…»

11. «Слышишь ли ты, море…»

12. «Рапсодия спустившихся планет…»[49]

13. «Тихие, лесистые ручьи…»

14. «В высоком, тихом ивовом саду…»

15. «At night I see the barges on the ocean…»[50]

16. «За рекою — отдаленный…»

17. «Я уйду, где холоден песок…»[51]

18. «Стою в пыли и слышу снизу…»

19. Water Lillies. Sara Teasdale («Возможно, ты забыл, как лилии стояли…»)[52]

20. «Меня к неласковой судьбе…»[53]

21. «Мне сказали, что я побледнела…»[54]

22. «Есть встречные немые корабли…»[55]

23. «Скелеты эвкалиптов на заходе…»

24. «Я сломала немые заставы…»[56]

25. «Твоя таинственная сила…»[57]

26. «Верно, долго жить я не буду…»

27. «Ведь в мире может быть уютно…»

28. Claremont («Серый сумрак, холоден и злобен…»)[58]

29. You Did Not Go (Alexander Blok)[59]

30. Voice from the Chorus (Alexander Blok)[60]

31. «Я — полярный медведь за железным забором…»

32. «Ты мне вручил сосуд с зарею…»

33. «Ведь огни только в сказках горят…»

34. «Где опушкой кусты всколыхнутся…»[61]

35. «Иду болотной дорожкой…»

36. «Я тебе не дам своей руки…»[62]

37. «В хрустальный гроб, с цепочкой драгоценной…»

38. «От луны до солнца протянула…»

39. «You camе from quite a distant land…»[63]

40. Чортово озеро (Терриоки. Финляндия)[64]

41. «Мой бог — таинственная замкнутость лесов…»

42. «Когда посыплет снег, мелькая…»

43. You Will Remember Me Forevermore (N. Gumilev)[65]

44. «Стукнув дверью, кто-то вошел…»

45. «I used to wear a crown…»

46. «Вы пленять всегда способны…»[66]

47. «Тех ландышей, что ты вчера мне подарила…»[67]

48. «Боже, той игры, что Ты мне задал…»

49. «Я стою на высоком холму…»

50. «Ночью на земле гуляют гномы…»

51. «Были песни твои веселы…»

52. «От горы блестящая дорога…»

53. «На мне юбчонка в три вершка…»

54. «Мы с тобой пришли не отсюда…»[68]

55. «Есть короли заморские — седые…»

56. I Shall Go Back. Edna St. Vincent Millay.(«Я отойду к угрюмым берегам…»)[69]

57. «Выдь на дорогу…»

58. «Есть тихий пруд в глубоких дебрях бора…»

59. «Я спрячусь от всевидящей луны…»

60. «You are not you; you are an ancient dream…»[70]

61. «От коричневых северных гор…»

62. Молитва («Есть Господь. Сердце ведает, молится…»)

63. Сон («Старуха гадалка седая…»)[71]

64. «Розово-коричневые клубы…»