«Полет Жирафа»

Полет Жирафа (fb2) - Полет Жирафа 8863K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Феликс Давидович Кривин

Феликс Кривин Полет Жирафа

Людмила Бородина Отрешиться от эмоций

Иногда, когда возникает необходимость установить логику событий или отношений, человеку надо отрешиться от эмоций. Представить, что он камень, или дерево, или пустыня. И все становится на свои места.

В молодости этому нужно учиться, потому что эмоции захлестывают. А если ты камень, тебе не больно. Так думает человек.

В старости уход от эмоций — это часто способ выживания. Потому что больно почти все. Время, над которым человек не властен, пространство, которое все труднее преодолевать. Люди, которые нуждаются в любви, жалости и сострадании, но общение превращается в непосильный труд. Оказывается, что эмоции тоже больно ранят: чаще всего того, кто их испытывает. Память также вызывает боль. Вот почему мудрый человек владеет искусством подмены: живого — неживым, конкретного — абстрактным. Он уходит из мира эмоций в мир философских категорий. Так он становится мудрецом.

Феликс Давидович Кривин знал тайны этого искусства давно. С годами именно такая особенность его творческого стиля определилась как основная.

Он мастер сатирической миниатюры — стихотворной и прозаической.

Он владеет всей палитрой сатиры — от тонкого юмора до сарказма.

Он мастер парадокса — что является у Кривина и особенностью стиля, и свойством интеллекта.

Он настоящий гуманитарий-энциклопедист, великолепный знаток истории, он познал «время перемен», он историю знает не по историческим очеркам, а изучил и осмыслил её практически.

Он много думал над психологией характера, и умеет видеть как его национальные, так и общечеловеческие черты.

Столь же виртуозно Ф. Кривин владеет знанием человеческой натуры и как сатирик видит слабые стороны человека — в этом его учителями были сатирики далекого прошлого и современности.

Феликс Давидович Кривин родился 11 июня 1928 года в г. Мариуполе в семье военнослужащего. Он работал мотористом, был корректором в газете «Придунайская правда», работал редактором в Измаильском областном радиокомитете. В 1951 году он закончил Киевский пединститут и три года работал учителем в Мариуполе. В 1955 году приехал в Ужгород и стал редактором Закарпатского областного издательства.

Излюбленный жанр писателя — жанр басни. Впервые свои басни он опубликовал в январе 1946 года в мариупольской газете «Придунайская правда».

Одними из первых книг Кривина, привлекших внимание читателя, были «Вокруг капусты» (1960), «В стране вещей» (1961), «Вещие вещи» (1961) и «Славные вещи» (1961). В них писатель говорил о самых обычных вещах, которые служат человеку: это и карандаш, и картина, и часы, и стул, и копилка, и гвоздик, и чернильница. Но, повинуясь воле писателя, они вдруг оживают и начинают поступать совсем как люди, в то же время оставаясь стулом, копилкой, фонарным столбом. Замысел этих книг возник раньше, когда в 1958 г. появились его сказки и миниатюры «Гвоздик», «Кружка», «Невинная бутылка», «Печная труба», «Картина», «Фонарный столб», «Форточка» и др.

Вещи Ф. Кривина отнюдь не безобидны, они имеют свой характер, и их поступки способны серьезно изменить судьбу человека: «Тюремная Решетка знает жизнь вдоль и поперек, поэтому она легко все перечеркивает. Конечно, к ней тоже нужно иметь подход. Если вы подойдете к ней снаружи, она перечеркнет свою камеру, а если, не дай бог, подойдете к ней изнутри — она перечеркнет весь мир, и с этим вам нелегко будет примириться. Удивительно устроена эта Решетка: она может перечеркивать все, что угодно, и при этом твердо стоять на своих позициях» («Решетка»), Так простая метафора перерастает в сложное философское обобщение явления, враждебного человеку, обладающего своей позицией и мировоззрением, способного негативно влиять на окружающий мир.

В 1961 году в Москве вышла книга Ф. Кривина «В стране вещей».

Героями его произведений стали не только вещи, животные, но и жители страны Грамматики, Математики, Физики («Карманная школа», 1962). И живут там скромная Черточка и кровожадный Минус, Самодовольный Ноль и унылые, скучные Параграфы. Школа, названная автором карманной из-за того, что «с точки зрения школьной науки» в ней не все правильно, рассказывает о жизни, делится, по словам автора, «жизненным опытом», учит читателя быть мудрее, добрее и лучше.

«Но, как бывает в жизни, — пишет Кривин в «Автобиографии», — было много и такого, что сказки было рано писать, и я стал писать полусказки».

В «Полусказках» (Ужгород, 1964) прослеживается интерес писателя к «мелочам жизни», сплав иронии и лиризма, а прозу жизни он запечатлевает в стихах. В «сказках с моралью» известное качество персонажа доводится автором до логического предела, что позволяет увидеть явление с иной стороны, по-новому оценить его морально-этическую сущность и философское значение. И, наконец, пьеса-сказка, завершающая эту книгу, — все свидетельствовало об окончании определенного творческого поиска, о сложившейся жанрово-стилевой манере автора.

В «Божественных историях» (Москва, 1966) Ф. Кривин, используя мифологические и библейские образы, продолжил одну из лучших традиций русской литературы, избрав для сатирических новелл-притч известные сюжеты. В них он обличает фанатизм, ханжество, лицемерие, жестокость по отношению к инакомыслящим.

Вот почему лучшие из поэтических сатир («Сократ», например) выдержали длительную проверку временем и сегодня звучат так же злободневно:

— В споре рождается истина! — Что ты, Сократ, не надо! Спорить с богами бессмысленно, Выпей-ка лучше яду! — Пей, говорят по-гречески! — Просят как человека! Так осудило жречество самого мудрого грека. Праведность — дело верное. Правда карается строго. Но не боялись смертные Выступить против бога. Против его бессмысленных, бесчеловечных догматов. В спорах рождались истины. И умирали сократы.

Начиная с середины 60-х годов произведения Ф. Кривина публиковались в издательствах «Молодая гвардия», «Правда», «Библиотека Крокодила», «Советский писатель», «Художественная литература», закарпатском издательстве «Карпаты».

Это «Ученые сказки» (1967), «Несерьезные Архимеды» (1971), «Шутки с эпиграфами» (1971), «Подражание театру» (1971). Критики отмечали всевозрастающую популярность писателя, указывали на то, что его творчество лишено схематизма и формалистических предрассудков; говорили, что писатель глубоко чувствует природу слова, язык его произведений прост и ясен, а образы живые и зримые. И все же книга «Подражание театру» была пущена под нож, так как оказалась слишком смелой для своего времени.

Только через семь лет в Москве вышла книга Кривина «Гиацинтовые острова» («Советский писатель», 1978), а ещё через год «Библиотека «Крокодила» пополнилась книгой «Слабые мира сего» (1979).

Откликаясь на книги Ф. Кривина 80-х годов («Принцесса Грамматика», 1981, «Круги на песке», 1983, «Изобретатель вечности», 1985, «Миллион лет до любви», 1985, «Хвост павлина», 1988), критики утверждали, что в его творчестве нашли своё продолжение лучшие традиции мировой и отечественной классики, таких её представителей, как Эзоп и Вольтер, Гоголь и Салтыков-Щедрин. Только ссылка на цикл «Прогулка со Свифтом» («Круги на песке») подтверждает, что этот список может быть продолжен. Энциклопедические знания Кривина, интерес к истории, вопросам мировой культуры, проблемам цивилизации привлекает внимание к его творчеству самый широкий круг читателей, сумевших оценить связь «вечных тем» с острейшими проблемами современности.

По его сюжетам на Центральной и республиканской студиях снят ряд мультфильмов, а также короткометражных фильмов в популярном как в советское время, так и сегодня (как в среде школьников, так и взрослых) сатирическом киносборнике «Ералаш». Миниатюры, прочитанные автором, записаны на грампластинки фирмой «Мелодия».

Смех — его стихия, а важнейший инструмент исследования мира — юмор. «Фейерверк юмора напоминает павлиний хвост. Человек острит, вызывая восхищение окружающих. Когда этим хвостом начинают хлестать налево и направо, юмор становится сатирой…» («Хвост павлина»).

В книгах начала 90-х годов «Завтрашние сказки», «Я угнал машину времени» (1992) писатель отдаёт предпочтение фантастике, позволяющей свободно расширять пространство и время повествования. В них отчетливо прослеживаются темы, определившиеся в последнее десятилетие: философские рассуждения о времени и вечности, об ответственности человека перед современностью и историей, о тенях прошлого в настоящем, о свободе и несвободе, о способности к самопожертвованию и равнодушии, о чертах будущего, которые проглядывают в сегодняшнем дне.

В первой половине 90-х годов вышли ещё три книги, связанные между собой общей проблематикой и стилевой манерой: «Всемирная история в анекдотах» (1993), «Плач по царю Ироду» (1994), «Тюрьма имени свободы» (1995).

Образно их содержание можно было бы определить, как новейший политический ликбез или уроки нашей демократии.

Свой манифест нового времени он выразил как «Могу молчать» («Завтрашние сказки», 1992): «Когда мне говорят, что нам нужна не та демократия, я понимаю, что никакая демократия нам не нужна». И там же: «Гласность наша в бою, но не на коне, а в тачанке. Она несётся вперёд, а стреляет назад. По задним целям. По прошлым. По пройденным».

Отчётливо просматривающейся чертой стиля Ф. Кривина стала публицистичность. Он по-прежнему тяготеет к философским обобщениям, но теперь они в большей степени имеют историко-политический характер; он верен прежним своим персонажам, таким, например, как Пифагор, Архимед и Коперник, но теперь их сопровождают Фифагор, Архивед и Пуперник. В одном сатирическом контексте стоят имена Ивана Грозного, Сталина и Ленина, Врангеля и Махно, а демократия прибавила себе новое приложение и стала «Чингиз-демократией».

Важнейший прием комического у Кривина — это ирония и самоирония, рационально-скептический взгляд на вещи, историю и человека в сочетании с лирическим отношением к нему. Так, последняя, четвертая часть книги «Тюрьма имени свободы» называется «Четыре действия любви, или эволюция продолжается!». «Как чужую женщину, ту, что недоступна, от которой ничего не ждёшь, прошлое и будущее полюбить не трудно, потому что с ними не живёшь. Как родную женщину, близкую, как воздух, тот, каким попробуй надышись, прошлое и будущее разлюбить не просто, потому что между ними — жизнь».

Сатирическую миниатюру в прозе сменяют миниатюры лирико-философские, и, таким образом, происходит и смена ритма. Кривин по-прежнему любит афоризмы: «Когда человек поднимает одну руку, он отдаёт только голос, а когда две руки — он отдаёт всё». Используя жанр притчи и эссе, переосмысливая народные пословицы и поговорки, «Слова, выкинутые из песен» и извлеченные из советского «поэтического» контекста, переосмысливая советский лексикон, историю и законы, Кривин-сатирик ставит вопросы о власти, народе, свободе, эволюции и пародирует современные проекты. Так же стремительно, как современность очерчивает новые острова смеха, Кривин создаёт художественные формы осмысления нового времени.

В 1996 году Ф. Кривин издал сборник под названием «Дистрофики». Маленькие стихотворения из двух строф — иронические, лирические, сатирические — о юных, счастливых, о просвещенных, о жизни и смерти, о государстве, о времени, о свободе слова, о поэтах — стали для писателя той современной формой, которая позволяет поставить вопрос и ответить на него, высказать законченную мысль.

Что сказать нашей памяти, ожиданию нас томящему, Что сказать нетерпению: когда, наконец, когда? На суде над прошлым все голоса принадлежат настоящему, А будущее томится за дверью, и его не пускают в залу суда. И пока настоящее все рассмотрит, изучит и вызнает, И пока сбалансирует шансы возможных побед и потерь, Гадает за дверью будущее: вызовут или не вызовут? И смотрит с надеждой будущее на закрытую дверь.

Потом были опубликованы «Брызги действительности» (1996), «Полусказки и другие истории» (1997). А в 1999 году в Тель-Авиве вышла книга Ф. Кривина «Избранное», в которую писатель включил лучшее из того, что было написано в пятидесятых, шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых и девяностых годах. Здесь он напомнил о том, например, «откуда взялась национальность», что такое «Власть и оппозиция» (как смешно это звучит сегодня!), что значат «слова, выкинутые из песни», и дал новое толкование «уточненной классике». Через год в Иерусалиме вышла книга «Пеший город» (2000), куда вошли не только сказки, но и притчи, отдельные мысли. Здесь много юмора, шуток, здесь человек предстает в своем первородном виде, что сближает его с остальным биологическим миром; просто мужчины и просто «женщины палеозоя и других геологических эпох» идут пешком по воображаемому городу, рассуждая о любви, браке и просто жизни: «В любви не может быть все тютелька в тютельку. Может быть либо дяденька в тетеньку, либо тетенька в дяденьку».

Книга «Жизнь с препятствиями» (Екатеринбург, 2002) имеет три раздела: «Ньютоново яблоко» (1950-1960-е); «Чучело муравья» (1970—1980-е); «Сервиз на одну персону» (1990-е).

В книгу вошли рассказы, сказки, стихи, а заканчивается она рассуждением Ф. Кривина о юморе: «…поистине умный человек, как правило, гуманен и не лишен чувства юмора. Ну, а то, что юмор непременно предполагает ум (даже острый ум — остроумие), а также гуманность (ведь все бесчеловечное юмора лишено), это очевидно.

Вот он, общий корень этих трех слов, корень жизни, а по-галеновски — главный жизненный сок».

Лучшие произведения Ф. Кривина составили том «Антологии Сатиры и Юмора России XX века» (М: Эксмо, 2005). В него вошли уже хорошо известные читателю произведения, и совсем новые. Тему юмора Ф. Кривин развивает так: «Черный юмор — это не смех сквозь слезы. Это смех вместо слез». Хочется лишь добавить следующее. Всю свою жизнь Кривин изучал палитру юмора. Он испробовал все краски — от светлого юмора до сарказма. Он хорошо знает, что значит эзопов язык — когда смысл высказывания переведен в подтекст, но при этом отчетливо виден и ясен. Нет, это не фига в кармане — это боевое оружие сатиры, которая сражается с глупостью, пошлостью, самодурством, безвластием и насилием, со всем тем, что мешает человеку радоваться жизни. Он знает вкус юмора и научил читателя пить эту живительную влагу.

Новая книга Ф. Кривина называется «Полет Жирафа». В ней читатель найдет уже привычное для него смешение стихов и прозы, юмора и сатиры, рассуждения о вечности и мгновении, о власти и славе, и о том, что наступает после них.

«Полет Жирафа» — это мудрая и грустная сказка о том, кто наверху, «кому видней», о вертикали власти. Эта сказка не так проста, как может показаться с первого взгляда: она не только о том, как тайный советник Жукарес подводит к пропасти Короля Жирафа, засмотревшегося в небо. Это сказка о полете. Жираф летит в пропасть, а думает, что — в небо. Он летит в прошлое — в страну, «пока еще не приспособленную для жизни. Но лететь в прошлое хорошо, по крайней мере, знаешь, что не разобьешься». Мудрый Кривин снова смешал грустное и смешное, лирическое и гротескное, а к едкой иронии добавил немного романтики.

А как хороша кривинская Пустыня! («Пустыня сказала…»). Такая одинокая и гордая, рельефная, женственная и лысая, мудрая и немного скандальная, к тому же русскоязычная…

Стосковавшиеся по новым произведениям Кривина сердца ужгородцев забьются сильнее, когда они вдруг увидят на страницах книги знакомые до боли слова Рафанда, Кальвария, Театральная площадь… Кривин вспоминает доктора Фединца, и доктора Борю Рыжова, а это значит, что свой город он не забыл. Да, были «стоятельства» и были «обстоятельства», но есть нечто, что оставляет глубокий след в сердце — и это навсегда.

Людмила Бородина,

кандидат филологических наук

Пришло мгновенье в гости к вечности

Рисунок

Там, где контуры горы и луны окружность, жили-были две сестры — Внешность и Наружность.  жили — просто никуда: грубо, косо, криво, — то ли веник и скирда, то ли хвост и грива. Не лепился к штриху штрих, всё не так, как надо. Но уставились на них два пунктира взгляда. И впервые понял мир красоты ненужность, глядя, как один пунктир пронизал Наружность, и впервые ощутил красок неуместность, глядя, как другой пунктир врезался во Внешность. И исчезли без следа бледность и недужность. Что случилось, господа? Не узнать Наружность. Неприятные для глаз вялость и небрежность оказались в самый раз — подменили Внешность! Загляденье для души, лёгкость и воздушность, — до чего же хороши Внешность и Наружность! Две подружки, две сестры, две берёзки в поле… Это всё видней с горы, а с луны — тем боле.

Песчинка и гора

I.

Жила-была песчинка под горой, трудилась добросовестно и честно. Жила-была песчинка под горой, совсем немного занимала места. Жила-была песчинка под горой и ничего другого не желала. Она стояла за гору горой,  все силы ей, всю душу отдавала. И где теперь песчинка? Вот вопрос, который надо рассмотреть всерьёз, чтоб на него ответить без заминки. А у горы, наверное, склероз: ну, где ей помнить верную песчинку!

2.

Жила-была песчинка на горе. Какая сила, красота и смелость! Жила-была песчинка на горе и снизу очень хорошо смотрелась. Жила-была песчинка на горе, и вся гора вокруг неё вертелась. Жила-была песчинка на горе. Жила, была… И вдруг куда-то делась. Куда она девалась? Вот вопрос! Наверно, ветер дунул и унёс, — такое нам не в редкость, не в новинку. А у горы — ликующий склероз: какое счастье — позабыть песчинку!

Слово

А слава — дым, а слово — дом, и в этом доме я живу. Под вечер за моим окном садится солнце на траву, а утром, выспавшись, встаёт и отправляется в полет — вокруг столиц и деревень, с весёлой тучкой набекрень. Приходят Прежде и Потом, в мою стучатся дверь, интересуясь, где живёт прекрасная Теперь. А я на это: вот так да! А лучше: вот те на! Да где ж ей жить ещё, когда Теперь — моя жена. Я приглашаю в дом гостей, прошу испить вина. И входит в комнату Теперь, садится у окна. Я Прежде знаю с давних пор, мы даже с ним на ты. И потянулся разговор до самой темноты. И ночь стояла у окна, вздыхая о былом… Но где Теперь, моя жена? Она ушла с Потом. Как много у меня потерь! И вот — ещё одна. Ушла она, моя Теперь, неверная жена. Ушла, покинула мой дом, а я кричал: «Вернись!» Проснулось солнце за окном и устремилось ввысь, и на пути его крутом кружилась голова… Но слава — дым, а слово — дом. Слова, слова, слова… И просыпалась жизнь вокруг, как водится, с утра. И Прежде, мимолётный друг, промолвил: «Нам пора». И я поднялся, чтоб идти, но отворилась дверь, и встала на моем пути прекрасная Теперь. Другая, новая Теперь, она вошла в мой дом. И другу я сказал: «Иди. Я как-нибудь потом».

Памятник

Смеялось море и грустило, а там, на самой глубине, скала гранитная застыла — посмертный памятник волне. И как же было сохранить ей, в смятенье вод продлить себя? Но продолжается в граните её короткая судьба. Её упрямая беспечность, её неистовый каприз… Гранит холодный — это вечность, порыв мгновенный — это жизнь. Какая быль! Какая небыль! Какая огненная стать! Волна себя взрывает в небо, но ей до неба не достать. Оно не встретит, не полюбит, не приголубит в вышине… И только там, в смертельной глуби, бессмертный памятник волне.

Туман над городом

Встал над городом туман, помолился Богу: «Не введи меня в обман, укажи дорогу. Что-то вдруг произошло в мире, очевидно: всё вокруг заволокло, ничего не видно». Бог решил: куда ни шло! И помог туману. Всё вокруг разволокло, видно, как с экрана. Солнышко насквозь небес разметало хмури, и — с туманом или без — всё вполне в ажуре. Но из недр небытия вопль истошный брызжет: «Господи? А где же я? Я ж себя не вижу?» Бог на это с ВЫСОТЫ: «Не рядись со мною. Делай выбор: либо ты, либо остальное. Меньше думай о себе, вот твоя задача». И в ответ небытие разразилось плачем.

* * *

Вылетали из памяти вместе: город, улица, речка и сад. Ни привета от них, ни известий, ни надежды вернуться назад. Голоса и знакомые лица, и пожатия дружеских рук, — все они, как осенние птицы, потянулись на солнечный юг. Потянулись — и канули в воду. Где-то ждёт их другая страна… Вылетают из памяти годы, видно, память для них холодна.

Точечки-тирешечки

Говорил лилипут с лилипуточкой, перепутывая шуточку шуточкой, перехихивая хиханьку хаханькой, называя лилипуточку махонькой и щелкая слова, что орешечки, выбивая за строчечкой строчечку, — Как в морзянке, точечку за тирешечкой и опять за тирешечкой точечку. А над ними деревья огромные потупляли свои взгляды нескромные: ах, какие, мол, они у нас махонькие, Всё им хиханьки, мол, всё им хаханьки, и склонялись небеса солнцеликие перед их любовью великою.

Белое и черное

Как различить, где белое, а где чёрное? Как распознать, где чёрное, а где белое? К белой вершине тропинка взбегает горная, к чёрной земле снежинка жмется несмелая. Чёрные дни тоскуют о белых ночах, белые ночи вздыхают о чёрной темени. И голова, что белеет на ваших плечах, видится чёрной в каком-то далёком времени… Белым по чёрному — это времени след. Чёрным по белому — это листы газеты. Буквы спешат. И тоскует вопрос по ответу — так же, как где-то по вопросу тоскует ответ.

Простая история

Один счастливый человек не знал, что он счастливый. Ему казался чёрным снег и небо некрасивым. И обвинял он в этом всех, судьбу, жену, соседа. Но был счастливым человек, хоть сам о том не ведал. Когда совсем не стало сил от этих горьких мыслей, счастливый человек решил покончить счеты с жизнью. Поглубже пропасть отыскал и бросился с обрыва… Но и тогда ещё не знал о том, что он счастливый. И все осталось позади, не мучит, не тревожит… Раздайся, небо! Он летит, хоть он летать не может. Но он летит, но он летит, так просто и красиво, что птицы на его пути завидуют: счастливый! И замедляет время бег, чтоб посмотреть на это. Летит счастливый человек, летит над белым светом, летит он выше облаков, над лесом, над заливом… Не верите? Летать легко. Труднее быть счастливым.

* * *

Звук не дошёл до тишины, он где-то пал на полдороге, и были больше не слышны его сомненья и тревоги. Но улица не знала сна, и вот тогда, молчать не в силах, заговорила тишина над звука павшего могилой. Она над городом плыла, надежда наша и порука… И это музыка была, что в мире недоступна звуку.

Я шагаю в молодость

И пошёл я в молодость. Шёл и шёл. Чтоб не заблудиться, спрашивал дорогу. А вокруг смеются. Это хорошо. Значит, моя молодость где-то недалёко. Я шагаю в молодость. Прибавляю шаг. Иногда звоню жене, чтобы не грустила. Только одного я не пойму никак: по дороге в молодость убывают силы. По дороге в молодость горбится спина, по дороге в молодость ноет поясница. Кудри осыпаются. Даже седина из почтенья к лысине склонна расступиться. Я шагаю в молодость. Замедляю шаг. Что-то эта молодость выглядит, как старость… Эх, дорога в молодость, всем ты хороша! Но кому готовилась, а кому досталась.

Пришло мгновенье в гости к вечности

* * *

Равнодушно стелется дорога, только прямо, прямо — и вперёд. Прошлое кричит вдогонку: «С богом!» будущее терпеливо ждёт. Время, время, это неспроста ведь мы в тебе, как узники в тюрьме: стоит только буквы переставить — и уже не ВРЕМЯ, а В ЯРМЕ.

* * *

Прошлое сжимается — горе уходящим! Очевидно, прошлому зябко в настоящем. Но и в прошлом прошлому неуютно, плохо, то не те ему века, то не та эпоха. Только годы моросят, пролетают мимо… А о будущем мечта неосуществима.

* * *

Покой, покой, откуда ты такой? Чего ты ищешь здесь, на белом свете? Тебе, наверно, нужен свет другой, а может, даже не другой, а третий. Но ты молчишь, и всё вокруг молчит. Какая безутешная картина! Стоят надгробья в белом, как врачи… Опять запаздывает медицина.

* * *

Пришло мгновенье в гости к вечности, расправив пышные усы. Сидеть бы им до бесконечности и не смотреть бы на часы. И ничего, что вечность старая. Какая старость! Раз живём! Они б отличной были парою, но им недолго быть вдвоём.

* * *

Изгибы ли это, изломы пути, фантазия времени или усталость, но то, что манило тебя впереди, в какой-то момент позади оказалось. А ты не заметил. Нелепый финал нарушил святые законы природы. Так быстро ты гнался, что всё обогнал: и лучшие чувства, и лучшие годы. Они неподвижно стоят позади, а ты всё уходишь, уходишь куда-то… Пора возвращаться на круги свои, но круги не круги уже, а квадраты.

* * *

Не грусти, что минуты одна за одной и секунды, и даже мгновения вырастают стеной у тебя за спиной, отрезая пути к отступлению. Пусть и годы проходят, а ты не грусти, не печалься о прошлом напрасно. Лишь бы время не встало стеной впереди, то, что сзади, — оно не опасно.

* * *

Что сказать нашей памяти, ожиданию, нас томящему, Что сказать нетерпению: когда наконец? Когда? На суде над прошлым все голоса принадлежат настоящему, А будущее томится за дверью, и его не пускают в залу суда. И пока настоящее всё рассмотрит, изучит и вызнает, И пока сбалансирует шансы возможных побед и потерь, Гадает за дверью будущее: вызовут или не вызовут? И смотрит с надеждой будущее на закрытую дверь.

Первые леди

У славного рыцаря Чингисхана супруга была по прозванию Хана. Минуя железный еврейский закон, её подарил ему царь Соломон. А у Соломона в роскошном серале жила чужестранка по имени Галя. Была эта Галя, преданье гласит, презент Соломону от Древней Руси. У Чингисхана не нравилось Хане, она кипятилась: «Эх вы, мусульмане! Наверное, совесть у вас не чиста. Почто вы, иуды, распяли Христа?» Татаро-монголы, в ответ багровея, кричали, что всё это ваши евреи. Пришли лиходеи в святые места и первым же делом распяли Христа. «Ну, гады! Ну, нехристи? Антисемиты! — кричала Ханюта, — Вы будете биты! Пождите, ублюдки! Над Вежей-рекой покажет вам, ироды, Дмитрий Донской!» Татаро-монголы опомнились быстро. Они, мол, и сами почти сионисты. Не надо их, матушка, сильно корить, супругу плохое про них говорить. И Хана смягчилась: «Эх вы, дуралеи, у вас завсегда виноваты евреи. Евреи ж спокойный и тихий народ, — внушает им Хана (конечно же, врёт). А что же у Соломона в серале? Для русской боярышни жизнь не сера ли? Да где там! Как рек праотец Авраам, Там круглые сутки сплошной тарарам. Не видано в мире такого базара. На этот базар приезжают хазары, торгуются, вроде чего бы купить. Им главное дело — еврея убить. И русская женщина пани Галина с тоской вспоминает свою Украину, свою незабвенную Древнюю Русь (как правильно молвить — судить не берусь). Меж тем Чингисхан, молодой и влюблённый, отправился в гости к царю Соломону и лучшую женщину, Хану из Хан, с собой прихватил благородный пахан. А царь их не понял: хорошие гости! Таких бы гостей привечать на погосте. Но Галя вскричала: «О, нет! То есть, да! Ведь это же наша родная орда!» Объятия, слёзы. Татаро-монголы, от вечных набегов и босы и голы, веселой ордою садятся за стол, уже не поймёшь, где еврей, где монгол. Все интер такие националисты! Но время летит удивительно быстро. Подуло оно в милицейский свисток и прибыло тотчас на Ближний Восток. Да что ж это вы учинили, уроды? Вы всё перепутали веки и годы. Невежды, бездельники! Стыд вам и срам! А ну, окаянные, брысь по местам! И в ту же секунду царя Соломона шугнуло во время по имени Оно, а хана Чингиза — в тринадцатый век, где много сплелось исторических вех. Где Марко живал, по прозванию Поло, где пламенный Джотто был дьявольски молод, где Данта блистал величавый талант на фоне бездарных Батыевых банд. Где князь Александр, величаемый Невским, военачальник отважный и дерзкий, во всенародно известном году гонял супостатов по Чудскому льду. Где некий Пизано, пизанец бесстрашный, бесстрашно взлезал на Пизанскую башню, которую сам же воздвиг перед тем. Какое соцветье открытий и тем! А первые леди, Ханюта и Галя, которых случайно века проморгали, живут себе скромно, у всех на виду аж в целых две тыщи четвёртом году. И даже не могут помыслить соседи, что эти две тётушки — первые леди, они им, случается, даже грубят. Мужья беспардонно под боком храпят. Где ты, Соломончик? Где ты, Чингисханчик? Где Юлинька Цезарь? Откликнись, мой мальчик? Постойте, а как сюда Цезарь попал? Ну, это не леди, а я бы сказал! Но я не скажу, поимев на примете и об этикете припомнив простом, что каждая женщина — первая леди… Лишь надо её посадить на престол.

Пустыня сказала…

— Какие часы самые счастливые?

— Ну, не знаю. Золотые? Платиновые? С изумрудными стрелками и бриллиантовым циферблатом?

— Самые счастливые часы те, которые стоят. Потому что пока часы идут, ни одно положение стрелок их не устраивает.

Русскоязычная пустыня

В трёх домах от меня пустыня Негев. Лысенькая такая. Когда мы впервые встретились, я даже удивился:

— И это ты, — говорю, — пустыня?

— Пустыня, — говорит. — Только я по-русски не разговариваю. Ты меня по-бедуински спроси.

— По-бедуински, — говорю, — я, ни бельмеса.

Призадумалась Пустыня. Наморщила лысину, что ей заменяла лоб. Это бывает. Старого Януса называли двуликим, а он был просто лысый человек, лицом смотрел вперед, а лысиной оглядывался. Такие были времена. Живи да оглядывайся, чтоб сзади по голове не врубили.

Так о чём я? Ну да, наморщила Пустыня лысину и говорит:

— Ни бельмеса — это не по-бедуински. Это по-татарски.

Во даёт!

— Да ты откуда татарский знаешь? — спрашиваю. — Ты кто по образованию?

— По образованию я никто, — говорит она с такой важностью, будто по образованию она профессор. — Тут один татарин репатриировался, ни бельмеса не понимал. Ну, я и научилась.

Способная.

— И это ты так по-русски не разговариваешь! А по-какому мы с тобой говорим?

— Ну и что? — небрежно обронила она. — Я же не говорю, что никогда не разговариваю. Когда не разговариваю, а когда и разговариваю. Тут у нас одни русские живут. В смысле евреи.

— А почему русские в смысле евреи, а не евреи в смысле русские?

Пустыня задумалась. Она плохо разбиралась в национальном вопросе.

— Не морочь голову, почему да почему. Допочемукались там у себя, что здесь оказались.

— Ты не груби, — попросил я её. — Я тебе по-русски так нагрублю, что ты и бедуинский, и татарский забудешь.

— Ладно, чего раздухарился, — сказала она на слишком даже русском языке. — Давай, рассказывай, что там у тебя, а я послушаю.

И я стал рассказывать, а она стала слушать.

Необитаемый остров

Я расскажу тебе, Пустыня, о маленьком городе на маленькой реке, усеянной маленькими необитаемыми островами. Река их бережно обтекала, чтоб они не потонули чего доброго, хотя там было неглубоко. Вокруг был зелёный город, то ли спустившийся с гор, то ли, наоборот, на гору восходящий, но так медленно, что создавалось впечатление, будто он стоит на месте.

И был там один островок, как раз напротив дома по имени Рафанда…

— Красивое название, — сказала Пустыня. — Вот бы мне такое. Пустыня Рафанда. Красиво, а?

— Пожалуйста, не перебивай. Река журчала, обтекая остров, и остров что-то шуршал в ответ. Или остров шуршал, а река ему отвечала.

«Куда ты течёшь, река?» — спрашивал остров. И река отвечала: «Я теку в океан. Не сразу, конечно. Сначала будет большая река, потом ещё большая река. Потом море. А потом уже океан».

«А не боишься утонуть?» — спрашивал остров. И река отвечала: «Боюсь. Утонуть все боятся. Но у меня нет другого пути. Я должна отдать себя океану».

«Смелая ты, — сказал остров. — Я бы так не смог. У меня на это решимости не хватает».

«Течь — это очень просто», — сказала река.

Остров промолчал. Он не умел течь. Правда, он никогда не пробовал.

«Возьми меня с собой в океан», — попросил он реку. «Там глубоко, ты утонешь».

«А если попробовать? Может, там я кому-нибудь пригожусь. Кто-то будет тонуть, а тут как раз остров». «Ну, тогда поплыли», — сказала река.

Остров поднатужился и — не двинулся с места.

«Ты меня только подтолкни, — просил он. — Сильней! Ещё сильней. Или у тебя силы не хватает?»

«Не хватает, — призналась река. — Я же маленькая река, не какой-нибудь Дунай или Тиса».

Но она продолжала его толкать. Если его так толкать до самого океана, это ж можно совсем высохнуть из сил.

Она продолжала его толкать, но он не двигался. Наверно, за что-то зацепился, может быть, за землю. Всё-таки родная земля. За родную землю зацепишься, потом не отцепишься.

— Это я понимаю, — сказала Пустыня.

Складчатые горы

Когда-то территория гор была большой. Она была ровной и гладкой. Но на неё стали напирать соседние территории, с откровенным намерением её захватить. И они сжимали её всё тесней и до того досжимались, что она пошла складками. Так образовались складчатые горы.

В сущности, территория осталась та же самая, но теперь занимала меньше места, потому что частично распространялась вверх. Территории на земле много, а места мало, земли не хватает на всю территорию. Поэтому у нас на земле столько гор.

Но территория этих гор, хоть и потеснилась вверх, продолжала считаться спорной территорией, то захваченной кем-то, то кому-то отданной, а теперь впервые освобождённой, хотя и это понятие не бесспорное. Между спорным и бесспорным отношения сложные. Лучше быть человеком спорного ума, чем бесспорной глупости, спорного достатка, чем бесспорной нищеты. Но спорной территорией быть плохо. Потому что время от времени приходят чужие войска, чтобы навязать спорной территории чуждую ей и нежелательную бесспорность.

За спорную территорию спор идёт не только внешний, но и внутренний. Внешний спор, мужской, за право ею обладать, а внутренний, женский, — кому территории принадлежать. Даже в публичных домах, где достаточно свободные нравы, не ведётся спор о том, кому принадлежать, что, конечно, говорит об ограниченной свободе.

— А что такое публичный дом? — спросила Пустыня. Откуда ей было знать. Пустыне всегда не хватает публичности.

— Тебе это рано знать.

— Ты хочешь сказать, что я ещё молодая? — спросила она, прихорашиваясь.

Я не хотел этого сказать, но не хотел и её обидеть. Поэтому я продолжил рассказ.

Когда мы туда приехали, там уже были горы. Это было красиво, потому что горы поднимались до самых небес и до небес поднимали красоту земли — леса, луга и озёра. И небу это нравилось. Оно любило зацепиться за вершину горы, посидеть на ней, глядя на землю вблизи, потому что с высоты её не очень хорошо видно. И мы поднимались по склону горы к небу в гости и оттуда смотрели на землю, и сравнивали небо с землёй, и к радости своей убеждались, что земля выглядит красивее.

А земля была красивой не от хорошей жизни, ей было неудобно и тесно в складках гор, и от этого неудобства рождалась красота.

Для нас это было утешением, потому что наша жизнь тоже складывалась из неудобств, а значит, должна со стороны выглядеть красивой.

Но кто посмотрит на неё со стороны? Кому будет дело до нашей жизни? У каждого хватает своих неудобств и неприятностей, из которых впоследствии — может быть — сложится красота. Жизнь — она ведь тоже складчатая, и никогда не знаешь, где тебя шмякнет, придавит, а где вознесёт.

Складчатые горы, складчатые годы… Годы идут складками, потому что им тесно в отведённых днях, площадь их велика, но под площадью не хватает места. И мы удивляемся: почему наши годы такие коротенькие. А они не коротенькие, просто под их временем не хватает места.

Но земля поднимается к небу, и мы поднимаемся вместе с ней. Маленькие травы — пешком и ползком, высокие деревья прямиком устремляются в небо, взлетают, распластав крылатые кроны, но долететь до небес у них не хватает полёта.

— Вот так и наши верблюды взлетают к небу горбами, а на всего верблюда полёта недостаёт, — удачно подметила Пустыня.

Рельеф как таковой и не только

Она спросила:

— Тебе нравится мой рельеф?

— Нравится, — сказал я, потому что правда здесь была неуместна.

— Он всем нравится. У кого ни спрошу, все говорят: очень красиво. Вежливый народ.

— Я себе ещё кое-что подправлю, кое-что уберу, смягчу очертания. Ты на меня тогда посмотришь.

— А ветер тебе не мешает? Не сдувает прелести?

— Ой, что ты! Ветер меня ещё лучше делает. Убирает все лишнее, наносное.

— Но он же и наносит?

— Бывает и так. Но в общем он относится ко мне с пониманием.

Она застеснялась, что так много говорит о себе, и сказала:

— Твой рельеф мне тоже нравится.

— Мой рельеф? Откуда у меня рельеф?

— Не скромничай. У каждого человека свой рельеф. Я это сразу схватываю. В чём, в чём, а в рельефах я разбираюсь.

— И какие рельефы у людей?

— Есть люди равнинные, спокойные, с ними никаких проблем. Но в общении бывает скучновато. Есть холмистые, ухабистые, с ними постоянно трясёт, но это придает общению некоторую живость. А есть крутые, обрывистые, с ними то карабкаешься по отвесным уступам, то летишь в пропасть вниз головой. Но только это дает ощущение полёта.

— И какой же рельеф у меня?

— Я не могу тебе сказать. Человек не должен знать своего рельефа, иначе это будет мешать общению. Местности между собой не общаются, поэтому у них рельеф откровенный, открытый, предельно выраженный. Вот у меня, например…

Она опять перевела разговор на себя.

— А что тебе во мне больше нравится: впадины или выпуклости?

— Выпуклости, — признался я, думая уже не о ней.

Простая жизнь

Пустыня сказала:

— Смотрю я на вас — безалаберно вы живёте. Бегаете туда-сюда, на автобусах ездите для большей суеты. Когда-то давно жили проще.

— Когда-то! А когдатей когдатого жили ещё простей. Простейшие мы были, одноклеточные, все до одного. И социалисты одноклеточные, и капиталисты одноклеточные. И националисты тоже. Все ходили в клетчатых пальто в одну клетку (что это мне пришло в голову?), в одноклеточных шляпах и смокингах (а это ещё откуда?), играли в одноклеточные шашки (ну да!) и жили не в домах, не в хижинах, не во дворцах, а просто-напросто в клетках, как дикие звери.

— Ну да!

— А то! Это ж когдатей когдатого! И дикие звери, кстати, были одноклеточные. И домашние тоже. Все были простейшие. И все проблемы — простейшие. И все заботы — простейшие.

— Как хорошо! — позавидовала Пустыня.

— Сравнила! А в семейной жизни — и того проще. Не нужно жениться, сходиться характерами. Сам с собой разделился — тут тебе и семья. Холостяков — не было. Старых дев — не было. А главное — старости не было. Ещё в молодости впадаешь в детство, даже в два детства, а из них — опять расти в молодость. Дорос — опять впадаешь в детство, и опять пошёл расти в молодость.

— Как же это можно?

— Когдатей когдатого всё было можно. Это потом всё стало нельзя.

Потому что сам по себе живёшь, сам на себя делишься — и никаких тебе посторонних.

— А как с автобусами? — поинтересовалась Пустыня. — Неужто всюду пешком?

— Когдатей когдатого вообще не ходили. Только плавали. Вся земля — сплошная вода, и в воде жили мы, одноклеточные.

— Какой ужас! Я бы так не смогла! Я бы там утонула! — запаниковала Пустыня.

— Ничего, привыкла бы. Мы же привыкли. И одноклеточными привыкли, и многоклеточными. И совсем без клеток надо будет — тоже привыкнем.

— Ты думаешь? — Она помолчала, успокаиваясь. — А эта шляпа в одну клетку мне бы пошла. С шарфиком в одну клетку, а? Ты бы на меня посмотрел. Ты бы на меня смотрел, не отрываясь.

Поживающие и проезжающие

— Тебя любили, Пустыня?

— Много раз. Я делю людей на проживающих и проезжающих, так, мне кажется, проезжающие любили меня больше.

— А ты?

— И я тоже много раз. Но как-то так получалось, что я не могла ни на ком сердцем остановиться.

— Как это — сердцем остановиться?

— Ну, полюбить надолго, на всю жизнь. Жизнь у меня, понимаешь, длинная, а у них — короткая.

— И это ты называешь — сердцем остановиться? Остановиться сердцем это значит умереть.

— А я что говорю? Полюбить до смерти.

— Но у тебя получается не до смерти, а до смерти.

Она затуманилась — то ли от мыслей о смерти, то ли о своей неудачной любви.

— У меня как получалось? Полюблю проезжающего — хочется, чтоб он стал проживающим. Полюблю проживающего — хочется, чтоб он стал проезжающим. Ни на ком не могу сердцем остановиться. Из проезжающего никак не получается проживающий, а из проживающих проезжающий получается слишком быстро. Не задерживаются ни те, ни другие возле меня.

— Может, они тебя не любили?

— Да нет, любили. Очень любили. Но — не задерживались. Был у меня один проезжающий. Проезжающий рыцарь, как он себя называл. Он так меня любил, что готов был в мою честь другие земли превратить в пустыни. Я его отговаривала: не нужно это, там же люди живут, и зачем тебе другие пустыни, когда у тебя есть я. Останься, просила, будь моим проживающим!

Но он отвечал: никогда! Не может проезжающий рыцарь стать проживающим.

Потом я о нем слыхала. Столько он после себя оставил пустынь. Я даже его к ним ревновала.

— И напрасно. Нехороший он был человек.

Она вся просветлела, растуманилась.

— Нехороший, но любимый.

Видно, любовь останавливает не только сердца.

Возраст пустыни

О возрасте женщин говорить не принято, но я всё же не удержался.

— Сколько тебе лет, Пустыня?

— Сколько по сколько?

— Как это?

— Не понимаешь? Тут у нас когда-то, давным-давно, жил один человек. Не помню уже, как звали. Так ему было отведено прожить девятьсот шестьдесят девять лет.

— Ну, это Мафусаил.

— Во-во! Но ему предоставили выбор: прожить пятьдесят раз по семнадцать или семнадцать по пятьдесят семь. Ну, он, понятно, выбрал по семнадцать. Пятьдесят семь молодостей все же лучше, чем семнадцать старостей, ты как считаешь?

— Наверное, лучше.

— Вот и он так считал. И стал жить, как договорено; доживет до семнадцати — и опять начинает с нуля. Опять до семнадцати — и опять с нуля. Ровесники его остепенились, набрались ума — девать некуда, семьями обзавелись, а он всё никак школу не кончит. И жениться не может по молодости, а хочется — ну, сам знаешь, как

Взмолился наверх: лучше я буду по пятьдесят семь, сколько осталось. А ему сверху: на пятьдесят семь уже не осталось. Всего три по семнадцать осталось, обшей суммой пятьдесят один. Хочешь пятьдесят один?

А что ему выбирать? Он уже от этих молодостей согнулся, сгорбился, еле ноги волочит. И когда его знакомые спрашивают: «Ты отчего так постарел?» — он отвечает: «От молодости этой проклятой, черт бы её побрал!»

Вообще-то все стареют от молодости. Но от одной молодости — это куда ни шло, а от пятидесяти четырёх молодостей постареть — это ж какой надо быть развалиной!

«Я согласен, — говорит, — лучше один раз по пятьдесят один, чем три раза по семнадцать».

И стал жить, сколько осталось. Получил образование, женился, детей завёл. За пятьдесят один год много чего можно успеть при желании.

— Ну, а тебе сколько по сколько? — спрашиваю.

— Мне-то? Я уже давно перестала считать. Но сколько б ни было — всё по семнадцать.

Театральная площадь

Бывает так, что котёнка назовут Васькой, а потом переименуют в Мурку, потому что у котят мальчиков от девочек с первой попытки не отличишь. Детей между тем отличают с первой попытки, если у детей не отличить мальчика от девочки, это большая неприятность.

Была в Киеве улица Жертв Революции. В честь кого она была названа? Сначала жертвами революции были помещики и капиталисты. Возможно, революция из чувства вины перед ними решила увековечить память о них в названии улицы. Но потом стали появляться всё новые и новые жертвы революции. Хлеборобы, писатели, научные работники. Командиры и комиссары Красной Армии. Тут их расстреливают, а тут в их честь улицу называть? Переименовали улицу Жертв в улицу Героев Революции. Теперь уже ничего не понять. Героев революции вроде бы всех уже расстреляли. Но теперь выясняется, что были они расстреляны не как жертвы, а как герои революции. Естественно было улицу переименовать.

А Театральную площадь называют обычно в честь театра. При этом не имеет значения, маленький театр или большой, хороший или плохой. От него требуется одно: чтобы он стоял на Театральной площади. Если, допустим, на площади стоит ресторан, это хорошо, это никому не мешает, но площадь Ресторанной не назовут, даже если в ресторан ходят больше, чем в театр и даже больше, чем к себе на работу.

Как ни прискорбно это признать, в ресторан на нашей Театральной площади ходили больше, чем в театр, хотя в театре когда-то играл знаменитый артист Садовский, а посещал ли он ресторан, никому не запомнилось. Театр уважают, но меньше посещают, а ресторан посещают вовсю, но без всякого уважения.

Когда-то ресторан назывался «Корона» — с намёком на то, что его посещали коронованные особы. Но потом коронованных особ раскороновали и ресторан назвали «Верховина» — в честь высокогорных районов Карпат, чтобы любой человек, придя в ресторан, мог почувствовать себя на верху блаженства.

Впрочем, посетители на это не отреагировали. Они ходили в «Верховину» так же охотно, как в «Корону» и допивались до вершины блаженства, особенно при наличии средств и хорошей компании. Правда, это были уже не те посетители. Прежние посетители, отпив своё, лежали на кладбище под названием Кальвария. Можно было, конечно, кладбище переименовать, дать ему более понятное и современное название. Ну, хотя бы кладбище Советское или тех же Жертв революции… Правда, с жертвами революции потом разбирайся.

— А мне нравится это название, — мечтательно сказала Пустыня. — Кальвария… Ты меня, пожалуйста, так и называй. Пустыня Кальвария.

— Ну вот ещё! Ты и без этого почти не живёшь, так ещё давать тебе название кладбища.

— Интересно! — повысила голос Пустыня до голоса торговой площади. И что это за манера у вашего брата — считать, что только он живёт-поживает, а остальные почти не живут. Ещё неизвестно, кто живёт больше. Я б тебе показала, как живут по-настоящему!

— Ну и скандальная баба, — упрекнул я её. — То-то с тобой никто не может ужиться.

— С тобой сильно уживаются. Тогда почему ты здесь, а не там, откуда приехал?

Действительно, почему я здесь, а не там?

— Ты знаешь, что такое обстоятельства?

— А что тут знать. Если кто-то стоит, это стоятельство, а если, допустим, об него треснуться, это уже обстоятельство.

Треснуться! Ну и жаргон. Но в общем-то она была права. Такое у нас было стоятельство, что об него постоянно все ударялись.

Я сказал, что она права. Она просияла, как наша Театральная площадь, когда на ней не выключают электричество.

— А ты ничего, хороший. С тобой можно жить.

Этого ещё не хватало! Стоит женщине сказать, что она права, как она предъявляет права на твою свободу.

Но пришло время, и переименовали Театральную площадь. И не потому, что население плохо ходило в театр, а потому, что нашлось более звучное, ёмкое, выразительное название. Такой выразительной площадь Хрущёва не приходилось видеть ещё вам. Вы заметили? Это уже стихи. Стоило Хрущёву оказаться наверху, как внизу появилась его площадь. Он только что покончил с культом личности, разыменовал всё, что было связано с культом, — и вот уже первые ростки его преобразыменований. Приедет Хрущёв, спросит: а где моя площадь? А ему — пожалуйста. Площадь Хрущёва, бывшая Театральная. Вот это настоящий театр!

Да, теперь жертвы революции уже умней, они знают, как себя с ней вести, чтоб не попасть под её колёса. У революции столько колёс, что только успевай уворачиваться. Но все колёса едут назад. И вот уже площадь Хрущёва распереименовали в Театральную, ресторан «Верховина» — в ресторан «Корона». А парикмахерскую тут же на площади — что с неё взять? Парикмахерская держалась в стороне от политических бурь, поэтому она как была, так и осталась безымянной.

Бельчонок Бельчик

Жила у нас в Невицком белочка. В международном молодёжном лагере, как раз рядом с замком, хотя какая из неё молодежь, да ещё международная. Муж её бросил, ушёл к другой, и она одна воспитывала детей, а с детьми в молодёжный лагерь не пускают. Поэтому жила она не в самом корпусе, а на дереве по соседству.

Так шло время, дети росли, но пока оставались маленькие. Время быстрей летит, чем растут дети. Оно ведь бежит налегке, а детей приходится тащить на себе, и чем больше они растут, тем тащить тяжелее.

И однажды ударила в дерево молния, вся белочкина семья погибла, только одного бельчонка Бельчика молния пожалела, осторожно сбросила с дерева, чтоб его скорей люди нашли.

Лежит Бельчик на земле, а мимо ходят отдыхающие. Ну, думают, лежит, значит, отдыхает. Только двое усомнились: какой же он отдыхающий, кто ж ему выдаст путёвку?

Эти двое были из московской юмористической редакции, и они отнеслись к бельчонку серьёзно, потому что юмор им уже на работе надоел. Они сразу сообразили, что с бельчонком произошло несчастье. (Юмор и несчастье крепко связаны, между ними двусторонняя связь: от несчастья к юмору и от юмора к несчастью).

И вот эти юмористы подняли бельчонка с земли, приласкали, поцеловали, и он, конечно, сразу пришёл в себя. От такого каждый придёт в себя. А юмористы из московской редакции позвонили своему знакомому, Борису Васильевичу Рыжову, который работал в районной больнице в двадцати километрах от города и два раза в день проезжал мимо молодёжного лагеря на мотоцикле. Между прочим, работал в больнице, жаль, что не в скорой помощи.

Услышав о бельчонке, доктор Борис Васильевич разволновался и позвонил своему другу, доктору Атаназию Александровичу Фединцу. Атаназий тоже расстроился и сказал:

— В этом деле медлить нельзя. Я уже сижу на мотоцикле.

И помчались они на своих мотоциклах в ненастную ночь, за двенадцать по ночам неезженных километров. При виде аж двух мотоциклов у бельчонка загорелись глаза: он ещё никогда не ездил на мотоцикле. И он рассеянно попрощался со своими спасителями и отдался в руки спасателей.

У доктора Бори на балконе был домик, небольшой, но уютный и устроенный так, чтобы из него не хотелось выходить. А бельчонок как раз собирался выйти, погулять, съездить куда-нибудь на мотоцикле. И, дождавшись, когда все с балкона ушли, он выпел из домика, походил по балкону. Заглянул в комнату: где же у них мотоцикл? Мотоцикла нигде не было.

Глянул вниз с балкона, а там Ленинградская набережная. Если по ней прямо идти, можно дойти до города Ленинграда. Но вниз на неё не прыгнешь — третий этаж И ходит бельчонок по балкону из угла в угол, как Ленин в картине «Ленин в Октябре». Правда, картины он не видал, просто сравнение напрашивается.

Походил, посидел. Смотрит вниз с балкона, как прохожие идут по Ленинградской набережной, и думает: почему они все там ходят, а не сидят у доктора на балконе? Почему собаки бегают, а не сидят у доктора на балконе? Умный был: с балкона, а так глубоко в жизнь проникал.

Проникал, проникал, а потом и прыгнул на соседний балкон, в надежде допрыгать до мотоцикла. Так и прыгал с балкона на балкон, пока они кончились. Куда деваться? Прыгнул на дерево, а там ворона с длинным носом, который она всюду суёт.

— Что, пацан, на свободу вырвался? Только зря старался, на свободе свободы нет. Захлопал бельчонок глазами. При таких мудрёных словах не только глазами захлопаешь.

А ворона, не подбирая доступных его возрасту выражений, сказала по-взрослому:

— Твоя свобода внутри тебя.

Попытался бельчонок заглянуть внутрь себя, но не получилось. Тогда он прошёлся взглядом по своей поверхности и вздохнул:

— Маленький я какой-то. В таком маленьком разве большая свобода поместится? У нас на балконе и то поместится больше свободы. У меня в домике — и то поместится больше свободы.

И попрыгал обратно, чтоб в домике на свободе пожить.

Но не допрыгал. Свобода, которая не внутри, очень запутанная, попробуй в ней найти правильную дорогу. В картине «Ленин в Октябре» Ленин ходил из угла в угол, но правильной дороги так и не нашёл.

— У нас тут один сорок лет водил народ из угла в угол, а нашёл ли дорогу правильную, до сих пор неизвестно, — сказала Пустыня.

Встречный ветер

— Летит время… — вздохнула Пустыня. — Не успеешь оглянуться, тысячи лет как не бывало. Ты не знаешь, почему оно так быстро летит?

— Это всё от скорости жизни. Там, где я жил, была такая история. Ехала Скорость на велосипеде, а Время неизвестно на чём. Но тоже быстро.

Не нравилось это Скорости. И чего ему надо? Путается под ногами, ехать спокойно не даёт.

Поехала быстрей, чтоб оторваться от Времени, а оно тоже припустило. Неизвестно на чём. По крайней мере, Скорости с её велосипеда не видно.

Пересела на автомобиль. И сразу в несколько раз выросла. Ну, теперь-то, думает, Время её не догонит.

Едет на автомобиле. Выжимает самую большую скорость. Но и Время выжимает неизвестно из чего. Скорость прибавит газу — и оно прибавит столько же. Откуда у него что берётся.

Пересела на поезд. Самый быстрый, курьерский. На котором курьеры ездят. И что ты думаешь? Время тоже поехало на курьерском неизвестно чём. Неизвестно что, но что-то явно курьерское.

Полетела на самолёте — а куда денешься? Самолёт — это не только быстро, но и высоко. Пускай её Время на такой высоте достанет. Да и сама она в небе уже не та: выросла так, что в самолёте еле помещается.

Но и Время, вы только на него посмотрите, тоже откуда-то в небе взялось. И летит без ничего, вот-вот на землю шмякнется. Откровенно говоря, у Скорости на это вся надежда.

Нет, не шмякается Время, летит.

И тут уже Скорость не смогла сдержать любопытства:

— Послушайте, Время, на чём это вы летите?

Усмехнулось Время на полном ходу.

— Я, — говорит, — лечу на твоей скорости.

— Как это на моей? Почему на моей?

— Потому что потому. Ты разве не заметила? Я же лечу тебе навстречу. Чем ты быстрей, тем я быстрей навстречу. Сбавь скорость — и я полечу медленней. А то пересаживайся на велосипед, и опять двинемся медленно, как бывало.

Вздохнула Скорость: где он, тот велосипед! Хорошо на нём ездилось, но обратно не пересесть. Теперь на нём давно внуки ездят.

— А что оно такое — время? — спросила Пустыня.

Спросила бы что полегче… Время — это встречный ветер, который по песчинке сдувает жизнь, — ответил я, как умел.

— Это понятно. Это у нас каждый день, — сказала Пустыня.

Рассвет заката

— А чём я тебе нравлюсь? — спросила Пустыня.

Я не говорил, что она мне нравится, но, очевидно, это подразумевалось. На такие вопросы нужно отвечать быстро, колебание может быть воспринято как ответ.

— Мне нравится, что у тебя такие широкие горизонты. Что хорошо видны восход и закат.

— А что ты больше во мне любишь, восход или закат?

Я сказал, что больше люблю закат. Чтоб любить восход, надо рано вставать, а на закате можно хорошо выспаться.

Она спросила: почему закат и восход никогда не встречаются? Да, сказал я, они не встречаются в силу определённых обстоятельств, но они тянутся друг к другу. Рассвет к закату, закат — к рассвету.

— Я тебе даже больше скажу. Можно, я тебе больше скажу?

— Да, да, скажи больше, — пылко сказала Пустыня.

И я сказал.

У нас один Закат говорил, что в другой жизни будет рассветом. Он очень на это рассчитывал.

Над ним смеялись: в какой жизни, чудак! Ты посмотри, куда уходишь. Ты же уходишь в ночь. Понимаешь? В ночь!

Но он твердил, что в другой жизни будет рассветом.

Ему говорили: слыхали мы эти разговоры. Самокат уверяет, что в другой жизни будет самолётом, телефон — что в другой жизни будет телевизором. А тут ещё этот малахольный. В рассветы наладился. Видать, на старости с катушек поехал. Сказал бы спасибо за прожитое и не замахивался на добавку, добавка может быть такая, что и этой жизни не обрадуешься.

Но он говорил: а душа? Пускай он уйдет в ночь, но душа его пойдёт дальше и переселится — во что бы вы думали?

Это он намекал на рассвет. На то, что душа его переселится в рассвет. Видали придурка?

Закат не обижался на такие слова. Пусть себе говорят. Все равно он будет рассветом. Светлым, утренним. Вы знаете, какая она, утренняя жизнь? В ней всё время утро. Как начнётся с утра, так и пойдет: утро, утро, утро. А когда же вечер? Вечера не будет совсем. От него только звёзды останутся. Утро — и по нему звёзды. Знаете, как это будет красиво?

Откуда им знать. Они же все вечерние, сумеречные. И при этом оправдываются: такое наше время. И смотрят на часы. Ничего не поделаешь, раз время вечернее. И не надо им морочить голову переселением душ, тут на земле не знаешь, куда переселиться. Одно переселение равно двум пожарам.

И Закат начинает сомневаться. Он уже сидит на чемоданах, у него всё готово к переселению, но, может, действительно лучше не переселяться? По крайней мере — пока. А там посмотрим, подумаем. Мы и в этой жизни ещё не разобрались, так запутались, что не скоро распутаемся.

А когда? Чтобы выпутаться из этой жизни, одной жизни недостаточно. Надо ещё хотя бы одну…

И это значит — надо переселяться. Пусть переселение равно двум пожарам, пусть оно равно трём, четырём пожарам, это не беда. Мы что, не видели пожаров? И кроме того, вы заметили: в каждом пожаре есть что-то от рассвета.

— Я не заметила, — сказала Пустыня, — я никогда не видела пожара. У меня, — она смутилась, — нечему гореть. Это так плохо, когда нечему гореть. Хочется быть зажигательной, пламенной, огненной — не получается. Нечему гореть.

Она вздохнула. Я тоже вздохнул. Мне тоже хотелось многого, но не получалось. Ни рассветом, ни пожаром мне определённо не стать.

Лесная пыль

— Извини, Пустыня, за нескромный вопрос: ты всегда была такая лысенькая? Не в том смысле, что это некрасиво, у нас некоторые женщины бреют голову, это такой крик моды о помощи, когда мода — единственное прибежище некрасивых.

— А что, у вас небритых лысин не бывает?

— Ну почему же. Но это больше у стариков.

— Не надо о возрасте, — попросила она. — Ты уже и сам далеко не мальчик, да и я далеко не девочка. Неужели далеко не мальчик и далеко не девочка не могут найти другой темы для разговора?

Я с ней согласился и вернулся к вопросу, была ли она всегда такой лысой. И получил ответ: нет, не всегда. Когда-то она была вся в деревьях, её даже называли Густыня, а потом в Пустыню переделали. Так случилось, что люди из деревни явились на беду, пошли рубить деревья у неба на виду. Такая незадача, такой кромешный ад. Кричат деревья, плачут, а небеса молчат…

— Стихи сама сочинила?

— Какие стихи? Это я просто так разговариваю.

Ты посмотри на неё! Просто стихами разговаривает. Цветаева нашлась. Ахмадулина.

А Пустыня разговаривала дальше:

— Деревне на потребу деревья повезли. Эх небо, что ж ты, небо, они ж к тебе росли. Они ж к тебе тянулись, не замышляя зла… А жизнь не оглянулась и дальше побрела.

И до чего складно рассказывает! Ну прямо тебе стихи. Жизнь не оглянулась и дальше побрела. Мне бы так не сказать. И с небом разговаривает, как за кружкой пива.

— И что дальше?

— А ничего. Деревья вырубили, оставив пни, как надгробья. (Во образ, а?) Приземистые, угрюмые и все поголовно лысые. (Поголовно лысые — это надо запомнить). Это тоже крик моды, но неслышный, больше похожий на молчание. И не потому, что нечем кричать, нечем шуршать, шелестеть, а просто потому, что неинтересно.

Она замолчала, уже не в силах говорить. Я тоже расстроился. И она продолжала, словно ободряя меня:

— Но умные потомки решение нашли: пошли расти негромко, не видно от земли. Приходит в лес деревня, как встарь, в былые дни, глядит: а где ж деревья? Вокруг сплошные пни. Уже никто их не рубит, а они всё равно не растут. Из предосторожности.

— И где они теперь?

— А где ж им быть? Дожди их вымочили, солнце высушило, ветры развеяли в пыль. Видишь, на мне сколько пыли? И каждый пылёнок, махонький, лысенький, воображает себя развесистым деревом. Такие лысые времена. (Какой образ!)

Она заплакала.

— Ты бы там поспрашивал, когда они кончатся, лысые времена. Чтоб мне опять зазеленеть, лесом к небу подняться. Сколько можно, сил уже нет никаких.

Я пообещал. А у кого я узнаю? Наши пни позалазили на такие вершины, что до них никому снизу не дотянуться. Да они никого и не видят — с такой высоты.

— Так я буду ждать, — сказала Пустыня.

Автобиографические сказки

Театр

Лунная ночь.

Апрель.

В парке на скамейке мужчина и женщина.

ЖЕНЩИНА (почти безысходно): И того кот наплакал, и этого кот наплакал. (Целуются).

МУЖЧИНА (саркастически, гневно): Но не всем одинаково. У нас одному кот столько наплакал, что ими обоими занялась прокуратура. (Целуются).

Луна заходит за тучу. Больше ей некуда заходить. Где-то вдалеке плачет кот, что-то кому-то наплакивая.

А может, он и не плачет, может, он так смеётся над нашей жизнью.

Биографические сказки

Смешная жизнь

Всё, о чём рассказано в этих сказках, в той или иной мере имело место в биографии автора. Мера может быть ничтожно мала, но смысл содержать большой. Если же смысл ничтожно мал, в этом вина не сказки, а не дотянувшей до неё биографии.

Рабинович всюду рассказывал этот анекдот, и все смеялись, какая смешная была у Рабиновича жизнь, потому что у них самих жизнь была не очень смешная. Но там, где не видят ничего смешного, потому что не смотрят, а усматривают, вдруг резко перестали смеяться и вынесли Рабиновичу выговор по партийной линии.

Тогда Рабинович стал рассказывать другой анекдот. Потому что он был такой человек, ему непременно нужно было, чтоб вокруг него смеялись. И опять получилось, что он рассказывает автобиографический анекдот, хотя жизнь была не его, а совсем другого Рабиновича.

И там, где не видят ничего смешного и не смотрят, а усматривают, опять резко перестали смеяться и исключили Рабиновича из партии.

Это был для Рабиновича удар ниже пояса, и это опять оказалось смешно. Но там, где не смотрят, а усматривают, до того не увидели ничего смешного, что посадили Рабиновича не на стул. И потом, когда его подняли с ненастула, он стал про это рассказывать так смешно, что все буквально падали от смеха, а те, которые падали с высоты, даже разбивались. Оказывается, они потому и старались не смеяться, чтоб не разбиться от смеха с высоты. И тогда Рабиновича не стали сажать не на стул, а отправили в противоположные места, где можно было удобно сидеть, но не было ничего смешного.

И теперь Рабинович стал рассказывать сказки. Это было уже не так смешно, но люди, которые смеялись на русском языке, смеялись, как над анекдотами, внутренне добавляя что-то своё, запретное, крамольное, и удивлялись, как этот Рабинович с такими сказками ещё остался жив, и они смеялись от не смешного так, как смеются от смешного, а Рабинович не смеялся, потому что он уже прожил жизнь и научился относиться ко всему, что в ней было, серьезно.

Вы ж понимаете! Кому это нужно? Поэтому некоторые даже начинали терять к Рабиновичу интерес, но потом задумывались и опять находили интерес, потому что задумываться тоже бывает интересно.

Муравей и Корова

Один Муравей, козёл по национальности, полюбил Корову, по национальности муху. Корова немножко стеснялась своей национальности, но Муравей был по своим убеждениям интернационалист и прощал Корове её национальность.

Это было с его стороны великодушно, и Корова полюбила Муравья. Её даже не смущало, что он такой маленький, потому что чем мы меньше, тем большей в нас выглядит душа.

— Ну что ты, глупая, — говорил Муравей, утешая Корову в её национальности. — Ну подумаешь, муха. И не такие бывают национальности. У нас одна собака по национальности блоха и, представь себе, живёт, никто её за это не притесняет.

Корова немножко утешалась, но не до конца. Она мечтала, что, когда они поженятся, она всех детей запишет на национальность мужа. И сама запишется, если разрешат.

Но пока они только начинали ходить на свидания, причём ходила одна Корова, а Муравей ехал на ней, так что, ещё не дойдя до свидания, его можно было уже начинать. И она бы не шла, а летела на свидание, если б не боялась выдать свою национальность.

Они резвились, как дети, которые от этого могли появиться в любой момент, играли в прятки, которые Корова называла жмурками, потому что жмурилась она замечательно, а спрятаться никак не могла. А Муравей прятался просто великолепно.

Они играли в перегонялки, и муравей всегда Корову перегонял, забираясь на самый кончик её носа, и торчал вперед, а Корова вся торчала назад, и как бы быстро она ни неслась, она не могла перегнать кончик своего носа.

Муравей гулял по Корове, как по парку или проспекту, забредая в самые отдалённые места. У Коровы много отдалённых мест, потому что вся она состоит из больших расстояний. И, конечно, ей было щекотно, от муравья всем щекотно, некоторые так и валятся на землю от смеха, создавая у муравья впечатление, что он такой большой юморист, балагур, душа общества. И Корова падала на землю и визжала:

— Перестань, противный! Перестань, хулиган! Что ты себе позволяешь?

И всё у них могло бы быть хорошо, и Муравей женился бы на Корове, и у них на свадьбе гулял бы целый муравейник козлов и целое стадо мух, и после свадьбы они уехали б на корове, — нет, улетели бы, пускай думают, что хотят, — в свадебное путешествие, и Корове было бы не тяжело нести на себе Муравья, потому что любимого нести не тяжело, даже любимого слона нести на себе не тяжело, и у них была бы здоровая, дружная семья, и они были бы счастливы, и дети их были бы счастливы, и внуки их были бы счастливы, и все, все у них в семье были бы счастливы…

Если б не этот проклятый национальный вопрос.

Театр

Двое на скамейке. Вечер.

Неспешный, задумчивый разговор.

ПЕРВЫЙ: Разделённая любовь со временем делится на расчёт и привычку, и лишь неразделённая способна себя сохранить.

ВТОРОЙ: И как вы её сохраняете?

ПЕРВЫЙ: Мне помогает одна женщина. Потом другая женщина. Они у меня не задерживаются, но если б не приходящие женщины, как бы мы сохраняли непреходящую любовь?

Плач по несбыточному

Один Заяц очень хотел стать медведем. Начитался, что перед каждым открыты пути. Ну, а если открыты, то почему не стать? Заодно по этому пути можно уйти от Зайчихи к медведице.

Приходит к Медведю.

— Мишаня, расскажи, как ты стал медведем.

— Медведем? — призадумался Медведь. — Я уже и не помню. Такое ощущение, что я всегда был медведем. Хотя, возможно, я ошибаюсь. Что-то у меня с памятью.

Заяц говорит:

— Понимаешь, хочу стать медведем. Сколько можно в зайцах ходить? Медведь — это как-то солидней, крупней по большому счёту

— Я бы тоже не прочь стать медведем, — говорит Медведь, — но, боюсь, у меня не получится.

— Почему?

— Потому что я уже медведь, — сказал Медведь и заплакал. Видно, очень ему хотелось стать медведем.

Глядя на него, и Заяц заплакал. От сострадания. Ему-то, зайцу, хорошо, он ещё может стать медведем. А Медведь не может. Перед ним в медведи отрезаны пути.

Но за себя Заяц радовался, и слёзы сострадания к Медведю мешались у него со слезами радости за себя.

Стал он утешать Медведя:

— Ты не переживай, может, обстановка переменится, и ты сможешь стать медведем.

— Нет, не смогу я, — плакал Медведь.

— Ну почему, почему?

— Потому что я уже медведь.

И что это в мире делается? — думал Заяц. — Уже медведю медведем стать нельзя. Кому-ж ещё становиться медведем, как не медведю?

И поехал Заяц домой, горюя и радуясь.

Пришёл — и прямо с порога:

— А у меня, жена, радость. Собираюсь медведем стать.

— Медведем? — ужаснулась Зайчиха. — Этим толстым? Мохнатым? Неповоротливым? Только попробуй стать медведем, можешь домой не приходить.

Она бы предпочла, чтоб он стал горным козлом. Она давно на горных козлов заглядывалась.

— А ты о семье подумал? — продолжала Зайчиха. — Станешь медведем, мы тут все будем лапу сосать. Он же по полгода спит без просыпа.

А тут и Ворона постучалась соли одолжить.

— Вы чего, зайцы, такие кислые? Опять муженёк дома не ночевал?

— Хуже, — говорит Зайчиха. — Он, видишь ли, в медведи наладился. Заляжет на полгода, а мне детей поднимать.

— С кем заляжет? — подкинула Ворона.

— С кем хочет, только не со мной. Чтоб я с медведем жила? Не будет этого!

А Ворона умная была — ух! От её ума все мужья поразбегались. И сказала Ворона:

— Хочет стать медведем, ну и пускай. А будет ли — это другой вопрос. В жизни важно хотеть, а не быть. Вот я, например, всю жизнь хочу стать вороной. Но не могу стать вороной. И знаете, почему?

— Почему?

— Потому что я уже ворона, — сказала Ворона. И заплакала.

Г-н удав и тов. Кролик

Г-н Удав и тов. Кролик жили по соседству, но по-разному. Г-н Удав жил крупно, размашисто, по большому счёту, а тов. Кролик более бесхитростно, заурядно. У него была семья, которая не давала ему сидеть сложа руки: жена, та ещё стерва, дети выродки, тёща, старая шлюха, тесть, алкоголик и хулиган, и надо было кормить всю эту ораву. Не может быть, чтобы Кролик в одиночку столько детей нарожал, наверно, тут кто-то со стороны прикладывается.

А у г-на Удава всё было по-другому. Жена — красавица, дети — вундеркинды, тёща — родная мать, тесть — интеллигент в четвёртом поколении. Конечно, у жены не было таких стройных ножек, как у Крольчихи, зато шея, она же бюст, она же талия и бедра, — с ума сойти! Поэтому тов. Кролик заглядывался мимо своей жены на жену Удава. И на детей его заглядывался, и на тёщу с тестем, и на их гостей.

И заслушивался. Ему нравилось, как тесть, интеллигент в четвёртом поколении, говорил: «Алё!». Прямо так, без телефона. Когда его красавица-дочь обращалась к нему: «Папа!», он отзывался: «Алё!» — баритональным басом, а не матерным, как тесть Кролика.

А г-на Удава тёща называет «мой мальчик». — Он уже давно взрослый и при этом довольно гнусный субъект, а она его — мой мальчик Это надо послушать!

Кролик не только слушал, он даже немножко подсматривал. В их кругу это считалось нехорошо, но он подсматривал из своего круга. И всё чаще появлялась мысль устранить Удава и завладеть его семьёй, а свою пожертвовать в фонд бедных родственников. И гостями Удава завладеть, а своих пожертвовать в фонд бедных знакомых. Но как это сделать?

Первое, что пришло в голову, — проглотить Удава, как это между соседями делается. Стал готовиться. Заказал растопырки, чтоб рот пошире раскрывать, недрожалки, чтоб не дрожать от страха. Главная трудность — от взгляда Удава не цепенеть. И это сосед называется. С таким соседом только в гробу лежать и то не в одном, а в разных и на приличном расстоянии.

Когда наступило время Икс, стал подбираться к Удаву. Со спины ползёт и морду воротит, хотя на носу взглядозащитные очки, чтоб не цепенеть от взгляда соседа. И всё-таки оцепенел. Морда отвёрнута, уши прижаты, рот на растопырках, хвост на недрожалках, но привычка цепенеть — вторая натура.

Расцепенел — Удава нет. Неужели, думает, проглотил в бессознательном состоянии?

И сразу в нём что-то заколотилось. Ну, конечно, Удав. Колотится, пытается вырваться наружу.

Совсем запаниковал товарищ Кролик. Плохо, когда Удав снаружи, но ещё хуже, когда он внутри. Он же проглотит изнутри, от него не спрячешься.

Бросился домой предупредить об опасности. Узнав, что отец проглотил Удава, дети закричали «ура!», тесть выпил на радостях, но женщины отнеслись к этому иначе. Жена упала в обморок, тёща лишилась чувств. Но обе быстренько пришли в себя и, собрав монатки и бросив пожитки, пустились наутёк. Вместе с проглоченным Удавом, который, конечно, был недоволен, что его уносят от любимой семьи.

И зажило на новом месте семейство Кролика с Удавом внутри.

По утрам Кролик пытался убежать от Удава, что воспринималось окружающими как утренняя зарядка. Потом он бегал от Удава за продуктами и по другим делам, а вечером прибегал от Удава домой. Иногда не вечером, а утром. И когда жена спрашивала, где он провёл ночь, Кролик отвечал, что бегал от Удава. Жена интересовалась, куда и к кому он бегал от Удава, но на эти вопросы товарищ Кролик отвечал уклончиво. И кончилось тем, что эта стерва жена заявила, что не желает спать с Удавом, отделённым от неё лишь тонкой прослойкой Кролика, и стала сама бегать от Удава с вечера до утра. И даже тёща, старая шлюха, хорохорясь перед зеркалом, посматривала по сторонам, прикидывая, куда бы ей сбежать от Удава.

Но в разговорах с детьми они строили планы на будущее. Вот убежит папа от Удава, и заживут они дружной семейной жизнью. Купят сервант и ещё кое-что из мебели. Детям письменный стол для уроков… ну ладно, не для уроков. И не письменный стол, а футбольный мяч.

А Кролик между тем всё бегает от Удава. Удав у него внутри колотится с перепуга, а он от этого перепуга пытается убежать.

Ну зачем ему чужой перепуг? И нам зачем чужой перепуг?

— Алё, вы слышите? Зачем нам чужой перепуг?

— Завтра перезвоните.

Rак медведь Hабинович и медведь Воскрекасенко охмуряли белочку Раису Михайловну

Медведь Рабинович и медведь Воскрекасенко рыли берлогу на двоих, чтоб не разбивать компанию. Тут же ошивался и хорёк Геннадий Павлович, подбивая Воскрекаса:

— Закопай Рабиновича! Ты что, не видишь? Это же Рабинович!

Медведь Воскрекас даже не оборачивался на эти слова. Не от неповоротливости, а просто не считал нужным. Если на такие слова оборачиваться, будешь не переставая вертеться волчком.

Тогда хорёк заходил со стороны Рабиновича и голосил:

— Ах ты Рабинович! Скажешь, не Рабинович? У меня на Рабиновича глаз — алмаз. Вот я тебя, Рабиновича! Тогда будешь знать!

Медведь Рабинович только отдрыгивался ногами.

Но вот медведь Воскрекасенко поднял глаза к небу и увидел на дереве белочку Раису Михайловну.

— Ото дивка! — воскликнул он, потирая лапы.

— Ничего особенного, — сказал медведь Рабинович, потирая лапы у себя за спиной.

Геннадий Павлович тоже искоса кинул глаз и остался доволен.

— Гей, дивчина, а ну подь до нас, — пригласил медведь Воскрекасенко.

— Ах, оставьте, я замужем, — отмахнулась белочка Раиса Михайловна, кокетничая хвостом.

На самом деле она не была замужем. Просто ей не нравились медведи с коротенькими хвостами. Она мечтала о медведе с большим, пушистым хвостом, но такие медведи ей пока не встречались.

Вздохнул медведь Воскрекасенко, вздохнул медведь Рабинович, и хорёк Геннадий Павлович тоже вздохнул. Такая была эта белочка: от неё за километр воздуха не хватало.

Медведь Рабинович поинтересовался, где её муж, и оказалось, что муж её в командировке. На самом деле это она была в командировке — за орехами и впечатлениями, в том числе и от медведя с большим, пушистым хвостом.

То, что муж белочки в командировке, понравилось всем. Медведь Воскрекасенко потирал лапы, медведь Рабинович для приличия потирал лапы за спиной, а хорёк Геннадий Павлович уже представлял, как он полезет по дереву и долезет до белочки, но потом вспомнил, что не умеет лазить по деревьям, и огорчился.

— А пошли его знаешь куда, — сказал Геннадий Павлович, имея в виду белочкиного мужа, нисколько не смущаясь, что разбивает семью.

Из всех троих у него был самый большой и пушистый хвост, но именно его белочка не замечала, поэтому на его конкретное предложение не отреагировала. Она представляла себе этих медведей с большими пушистыми хвостами и пыталась определить, какой бы из них ей больше понравился. Ей бы понравились оба и ещё несколько с хвостом, — у белочки Раисы Михайловны было большое, вместительное сердце. Но когда медведь Воскрекасенко опять обратился к ней с какими-то словами, она вернулась из воображаемой действительности в реальную и отрезала, как отрубила:

— Вы что, ослепли? Не видите, что я замужем?

Как будто можно увидеть, что женщина замужем, если при ней нет мужа и она не предъявляет документ.

— Ну, раз так, передай привет своему мужу, — сказал медведь Воскрекасенко, разводя лапами.

— Будьте счастливы, — сказал медведь Рабинович, разводя лапами за спиной.

А хорёк Геннадий Павлович ничего не сказал. Он был зол на белочкиного мужа, — который так нахально вмешался в его личную жизнь, и на белочку Раису Михайловну был зол за то, что она не отстояла себя для него от мужа, и он подумал, обозлевая всех: надо, надо закопать Рабиновича!

Не плачь, девчонка!

Старый Попка не дурак, в чём, в чём, а в жизни он разбирается.

И он говорит молоденькой курочке, провожая её в вечную жизнь:

— Закон вечности что гласит? Каким ты был, таким ты и остался. Каким из этой жизни уйдешь, таким навсегда останешься в вечности.

Умеет говорить старый Попка. Каким ты был, таким остался! Такое надо не говорить, а петь. Но Попка мастер разговорного жанра.

— Твои года — твоё богатство, — говорит он, и эти слова тоже в песню просятся. — Мне по моим годам и на том свете помирать, а тебе по твоим обеспечена вечная молодость.

А Курочке не хочется в вечную молодость, она ещё в этой молодости не нажилась. У неё тут есть петушок, она ему обещала снести яичко. Вы когда-нибудь сносили яичко любимому петушку?

— Не плачь, девчонка! — утешает её старый Попка. — Ты же уходишь в вечную молодость. А что говорить мне, старому индюку? Меня спросят: где ты прогулял свою молодость? Где ты её промотал, профинтил? И что я отвечу? Может, меня вообще не пустят в вечную жизнь. — Старый Попка всхлипнул. — Конечно, молодым везде у нас дорога (петь это надо, петь!) в том числе и дорога на скотобойню, а куда старикам деваться? — Он заплакал: — Увяданьем старости охваченный, я не буду больше молодым…

Ну откуда, откуда он берёт такие слова?

И Курочка его утешает. Говорит, что для него ещё тоже не всё потеряно. Его опыт, его знания могут пригодиться и там…

Так говорит Курочка. И забывает про яичко. И про петушка забывает. И бодрым, весёлым шагом уходит в вечную молодость.

Лестница с обратным ходом

Когда плотник влюбится, он становится столяром. Когда столяр влюбится, он становится резчиком по дереву. Невлюблённый человек — это самая низкая квалификация.

И вот жил в одной стране плотник. Скучно ему было без любви. А где взять любовь? Любовь на дороге не валяется, а если валяется, то она называется иначе.

Ходил, искал женщину, которую примерно можно полюбить. Не до печёнок, а хоть до радужной оболочки, не задевая зрачка. Одни сапоги стоптал, другие, а на третьих — стоп! А кто это у нас на втором этаже в окошке? Сидит, мордочку выставила, подперла кулачками и смотрит мимо всего, будто её не касается.

Но добраться до неё — проблема. Второй этаж. Можно, конечно, в дверь, но в дверь у нас ходят законные мужчины, а просто влюбленные — только в окошки.

В этом суть вопроса. Лестниц в то время ещё не изобрели. Выйдешь вечером из дома — по всей улице прыгает народ. Кто такие? Они и есть, влюблённые. Подпрыгивают, чтоб до нужного этажа допрыгнуть.

Некоторые допрыгивали. До второго этажа, до третьего реже. А уж до четвёртого, до пятого — только в мечтах. Чем выше любовь, тем до неё труднее допрыгнуть.

А плотнику много не надо. Второй этаж. Но он и до второго не влюблен, чтоб прыгать своими ногами.

Пошёл домой, изобрёл лестницу. Притаранил под второй этаж. А тут и девица высунулась из окна до лучшей половины. Она давно мечтала, чтоб до неё кто-нибудь допрыгнул. Сядет у окна, подопрёт кулачками головку, чтоб не сильно кружилась от мужчин, и замрёт в ожидании. Но никто до неё не допрыгивал, все пропрыгивали мимо. До третьего, некоторые до четвёртого, — эти насмерть влюблённые, смерть внизу их уже поджидала.

Перед девицей со второго этажа только пятки мелькали. А тут — глядь! Какой-то ханурик сунется по стене на двух костылях, с перекладинами. И прямо к ней в окно.

Она, конечно, отвернулась для приличия, только время потеряла. Не успел он примоститься на подоконнике, чтоб ноги вовнутрь переметнуть, как в комнату входит мужчина. Возможно, это отец хотел благословить дочку на серьёзные отношения, но, поскольку отца от мужчины отличить трудно, плотник от страха вообразил, что это муж. Дернулся вниз — не получается. У лестницы одностороннее движение, чтоб спускаться, нужна другая, с обратным ходом.

Куда деваться? Подтянул лестницу и дальше вверх пополз. А на третьем своя девица замерла в ожидании, а в комнату уже кто-то сунется — с благословением или по мордасам. Он на четвёртый, — а там та же картина.

Где-то его все же звезданули. Хряснул на землю, пришиб пару прыгунчиков, но не сильно, не до больницы, а до амбулатории или медпункта. Подхватился и скорей домой, изобретать лестницу с обратным ходом.

И что вы думаете? Изобрёл. Вышел из плотников в столяры, женился у себя на втором, теперь ходит в дверь, как законный мужчина.

И всё же тянет его на лестницу, шмыгать туда и назад. А как намотается по лестнице туда и назад, уходившись, выдохшись, упыхавшись — сунется в дверь, как законный мужчина.

Театр

Операционная. На столе пациент. У стола профессор, ассистенты, сёстры.

Поздняя осень. За окном гул большого города.

ПРОФЕССОР: Так на кого меняем пол? На женщину, мужчину или вам по душе что-то среднее?

ПАЦИЕНТ (мечтательно улыбается).

Вечер тихо встает за окном. Издалека доносится гудок паровоза.

Первые умники

Когда появился человек разумный, он первым делом умылся, женился и пошёл устраиваться на работу. Надо же как-то кормить семью.

На работе говорят: надо написать биографию. А какая у него биография? Он только что в человека произошёл.

Тут на работе насторожились: от кого произошёл? Может, от какого-нибудь крокодила?

Написал человек разумный, от кого произошёл, но они на этом не успокоились. Интересуются, кто от него произошёл. Потому что, говорят, надо дальше передать эстафету. В целях дальнейшего развития. А какое развитие, какое может быть развитие, если он и так человек разумный?

Стал доказывать, какой он разумный. Сослался на генетику, на роль труда в процессе очеловечения. На работе все почувствовали себя дураками. Ну, и попёрли человека разумного, чтоб не слишком умничал.

Приходит человек разумный к жене. Не берут, говорит, на работу, им непременно нужно, чтоб от меня кто-то произошёл.

И мне нужно, говорит жена. Я уже и сама смотрю: почему от тебя никто не происходит? От всех происходят, а от тебя одни тангенсы и котангенсы. Лучше б, говорит, я вышла за питекантропа.

А человек разумный давно ревновал её к питекантропу. Ну и, конечно, получился скандал. Сбежались соседи, приняли участие — и все почему-то на стороне жены. Эмансипация человека человеком.

Приехала скорая помощь, отвезла человека разумного в травматологию. И лежит он без сознания, только бредит никому не понятно: про естественный отбор, эволюцию видов, ну и, конечно, про эту самую эстафету, которую он непременно должен кому-то передать. Он бредит, а специальный медбрат фиксирует этот бред и передаёт по инстанциям. А оттуда, из инстанций, на квартиру с обыском. Подавай им эстафету.

Жена говорит: знаю я его эстафету. От его эстафеты вообще ничего не может произойти. Лучше б, говорит, я вышла замуж за питекантропа.

Подлечили человека разумного, вправили суставы, зарастили переломы, остановили кровотечения — и в тюрьму на допрос: кому и какую он должен передать эстафету?

Допрашивали, допрашивали, опять в травматологию перевели. Зашили, зарубцевали — и опять на допрос.

И уже сколько времени прошло, а человека разумного всё таскают из тюрьмы в травматологию и обратно.

Жена давно вышла замуж, за питекантропа, у них двое деток, мальчик и девочка, питекантроп на хорошей работе. Дача у них, машина, отдых на Лазурном берегу… А человека разумного всё перекидывают из тюрьмы в травматологию и обратно.

Карьера киномеханика

Один киномеханик работал киномехаником, но ему почему-то постоянно кричали: «Сапожник!» Поэтому его перевели на должность сапожника.

Киномеханик добросовестно работал сапожником, но обувь его не покупали, и его перевели на должность продавца.

Киномеханик с большим усердием продавал обувь, но, хотя ни одной пары продать не удалось, ревизия обнаружила крупную недостачу.

Чтоб выяснить, откуда она взялась, киномеханика назначили ревизором.

Киномеханик отлично работал ревизором, но в ресторане, куда он явился с ревизией, обнаружилось хищение продуктов, и его определили туда шеф-поваром.

Работа киномеханику нравилась, он отдавал ей всего себя и даже уже немного научился готовить, но тут случилось массовое отравление, и киномеханика перевели в больницу ведущим врачом.

Смертность сразу резко возросла. Прежде такая смертность была только на кладбище.

Поэтому киномеханика назначили директором кладбища.

Но вы же знаете этих могильщиков, они вам кого хочешь закопают. И однажды они закопали директора кладбища, хотя покойник был не он, а другой.

Родственники покойного возмутились, учинили скандал, кричали, что на этом кладбище закапывают только своих, по знакомству, по занимаемой должности, по телефонным звонкам из вышестоящих инстанций.

Приехала полиция, которая не раз заявляла, что она любого преступника из-под земли достанет. Правда, пока не получалось из-под земли, а тут как раз подвернулся случай.

Достала полиция преступника из-под земли, и хотя он был не преступник, а киномеханик, временно работавший директором кладбища, но отступать было некуда, о добытом из-под земли преступнике уже было сообщено. К тому же полиция должна доставать из-под земли только преступников, а не честных граждан.

Поэтому киномеханика не взяли на работу в полицию, как он мог надеяться, а посадили в тюрьму в качестве арестанта.

Ни себе, ни вам не пожелаю такого качества.

Форменная дырка

Есть два вида собственности: дыра — собственность штанов и штаны — собственность дыры. Каждый сам выбирает, кем ему быть, дырой или штанами. Хотя, конечно, хотелось бы иметь в собственности штаны, а не пустое место.

Это мудрость жизни. А дальше идет сама жизнь. И в жизни этой обретались штаны, а в штанах обреталась Дырка.

Штаны были форменные, и Дырка ими очень гордилась. Да и сама она не на помойке нашлась. Окончила школу с медалью, поступила в институт. Ей всюду штаны помогали. Как узнают, от каких она штанов, сразу: садись, отлично.

В институте народного хозяйства дырка была на хорошем счету. В народном хозяйстве столько дыр, счёт уже шёл не на десятки, не на сотни, а на тысячи, но и при этом Дырка была на хорошем счету.

А тут война. Короткая переподготовка, и отправляется Дырка на фронт пробоиной.

В детстве все дырки мечтают стать пробоинами, чтобы плавать на кораблях. Но пробоиной долго не поплаваешь. Сколько наши пробоины в войну кораблей перетопили! Правда, не вражеских, своих. Куда ни направят пробоину, тому кораблю уже не выйти в открытое море.

Окончила войну с орденами, с медалями. За взятие того и сего. И пошла работать по специальности, в народное хозяйство. Не один дом затопила, тоже свои дома, не вражеские. Нет порядка в этом народном хозяйстве.

Опять пошла учиться. Фронтовичка же, энергии хоть отбавляй. Получила квалификацию буровой скважины, но была принята на должность замочной. В кабинет главного бурового начальника. Этот буровой начальник был на войне танкистом и стал использовать замочную скважину как смотровую щель. В результате поувольнял половину подчинённых.

И что это за профессия такая — людей топить? И зарплата за это хорошая, и боевые, и трудовые награды.

Так и проработала до пенсии. И на пенсии ещё пожила.

Зашивали её при большом стечении народа, лежала она на глазах у народа в форменных штанах, при всех регалиях, играл военный оркестр, а её зашивали, зашивали, пока не зашили совсем. Только шов от неё остался. Каждый должен оставить в жизни какой-то след, иначе наша жизнь не имеет смысла.

Трагедия в жанре анекдота

Некая Актиния, весьма аппетитная бабёнка, и не только в смысле внешних данных, но и внутренней потребности чего-нибудь пожевать, имела привычку разевать рот даже тогда, когда он у неё ещё не прорезался (обычное явление у актиний).

Тычется красотка лакомым кусочком туда, где у неё по внутреннему ощущению должен быть её симпатичный ротик, а ротик отсутствует, сплошная целинная гладь. Тут бы крикнуть что-то подходящее случаю, но чем кричать? Может, оно так специально устроено, чтоб, когда нет возможности чего-то пожрать, и покричать не было возможности?

Ну, ладно. Приходит с работы муж (стандартное начало для анекдота), мужа встречает его цыпочка, но он проходит прямо на кухню, лезет в кастрюлю немытым щупальцем, подносит кусок ко рту, но рта на месте не оказывается. Тут, естественно, все претензии жене: не то сварила, даже не знаешь, куда совать, но чем высказать претензии? Жена пытается оправдаться, но чем оправдываться?

И в такой напряжённой ситуации из ванной выходит незнакомый мужчина. Из ванной гость хуже татарина, но это не татарин и вообще не гость, а черт знает кто, какой-то посторонний. Мужу от удивления разинуть бы рот, но разевать нечего. Мужчина от смущения улыбается во весь рот (дурацкая, должно быть, улыбка), но рта не видно, и улыбки не видно. А жена начинает что-то доказывать с пеной у рта, а поскольку рта нет, то с пеной совсем у другого места.

А если б они все трое раскрыли рты? Это ж какой бы получился скандал! А так всё обошлось тихо, мирно, без оскорблений и сквернословия.

От этого рта, между прочим, одни неприятности. То ешь лишнее, то говоришь лишнее. То тебе вообще не дают рта раскрыть. Лучше б он вообще не прорезался.

Если жизнь борьба

Млекопитающие появились во времена пресмыкающихся. Вышли из этого народа, поскольку другого народа не было.

Во главе народа стояли динозавры, самое высокое начальство за все предшествующие и последующие времена. Его высокое положение позволяло ему вообще никого на земле не замечать, даже тех, кого оно глотало, и это было самое обидное. Ты проглоти, проглоти, но перед этим с ним посиди, поговори о жизни, порасспрашивай, как жена, как детки, а потом уже глотай, никто же против этого не возражает.

Но были и такие, что возражали. Настоящие мужчины. Они ещё пресмыкались, но уже с элементами сопротивления: терлись животами о землю, выбирая самые загаженные, самые занавоженные места и доводя себя до такой степени омерзения, что их было противно взять в рот. (Пассивный метод сопротивления).

Начальству противно, а жене не противно? Он же в таком виде является домой, что у жены перегорает молоко, нерожденные дети боятся на свет появиться. А потом, уже в постели, куда он заваливается с немытыми ногами, принимается рассказывать, как его принимал динозавр, как от него ехал в Ригу (самого города тогда ещё не было). Хорошо посидели, а динозавр даже полежал в обмороке.

Герой занюханный. Забыл, как его глотали и в последний момент выплевывали, да так далеко, что он только через год возвращался, да и то не в свою, а в чужую семью.

Не понимает жена, что жизнь есть борьба. И пресмыкание — один из видов борьбы (пассивный способ сопротивления). Она считает, что замужество — это когда выходят за мужество, но если бы все дожидались мужества, половина осталась бы в девках. По нынешним временам сойдет и заневежество, заубожество, заничтожество. Когда живёшь среди динозавров, главное мужество — чтоб тебя было противно взять в рот.

Мерка

Жил один сапожник. Хороший человек и мастер хороший, но слепой.

И это ничуть ему не мешало, у слепого человека зрячий весь организм, и свою работу он видит так, как её не всегда зрячий увидит.

И вот приходит к нему женщина, красивая, молодая. И заказывает модельные туфли. Сапожник наощупь снимает мерку и — можете себе представить — наощупь влюбляется. Причем что интересно: щупает только ступню, а влюбляется в целую женщину.

Приходит клиентка за туфлями, а он выносит две пары. И денег не берёт. Это он так неотрывно думал о женщине, что сам не заметил, сколько сшил.

Мужу клиентки понравилась такая работа. Ты, говорит, ещё ботинки модельные закажи. Умный был человек, всё на лету схватывал, ничего мимо не пролетало. Даже в тюрьме сидел пару раз за свою смекалку.

Приходит женщина к сапожнику с новым заказом. Тот обрадовался, кинулся мерку снимать. И теперь уже щупает не только ступню, но и щиколотку. А щиколотка такая, что прямо никаких сил.

Три пары сшил, хотя ботинки более трудоёмкая работа. И денег не взял. Любовь и деньги вещи несовместимые, хотя некоторые пытаются их совместить.

Муж говорит: будем открывать магазин. Только надо сапоги заказать, сейчас сапоги больше по сезону.

Когда сапожник снимал мерку на сапоги, дважды терял сознание, может, оттого, что не спал ночами, а скорее от любви. Любовь и сознание тоже не совместимы. Сапоги у него вылетали, как тапочки на конвейере.

Муж тем временем открыл магазин. Сапоги продаёт, туфли, ботинки. А покупательницы ботфорты спрашивают. Такие, чтоб до самого, извините, бедра.

Посылает муж жену за ботфортами. Жена стесняется. Это ж какую мерку надо снимать! Но муж говорит: прежде всего интересы покупателя. О личном забудь. Бизнес не терпит ничего личного.

Сапожник, услышав про заказ, заплакал от радости. Боже, какая мерка! Он такую мерку никогда в руках не держал.

Клиентка под его меркой тоже ожила. Хоть и не слепая, но зрение кое-где имеется.

А муж тем временем ждёт в магазине. Ждал, ждал, так и не дождался. Пришлось закрывать магазин.

А вы говорите — любовь слепая. Слепая-то она слепая, но видит, где что плохо лежит. Обычно зрячие водят слепых, а тут — полюбуйтесь — слепой увёл жену зрячего.

Организованная преступность

Жил-был мальчик И жила-была у него бабушка. Но в том-то и дело, что жила она не у него, а в другом городе, и мальчик по ней очень скучал.

И надумал мальчик послать бабушке фотографию. Но фотографии у него не было, и он послал бабушке зеркальце со своим изображением, кстати, очень удачным.

Посмотрела бабушка на изображение и думает: что-то тут не то. Какой же это внучек? Внучек у неё мальчик, а здесь девочка, причем далеко не первой молодости. Наверно, фотографию подменили на почте.

Пошла на почту. Что ж это вы, скандалит, мне принесли? Я ожидаю мальчика, а здесь какая-то старая баба.

Девушка, которая выдаёт посылки, глянула и обиделась. Какая ж это старая баба? Это барышня весьма приятной наружности.

Позвали почтальона. Ты что ж это носишь по квартирам? Тебе дали мальчика, а ты кого принёс?

Посмотрел почтальон — так это же мальчик! Правда, уже в пожилом возрасте и с усами, но пусть кто-то скажет, что это девочка.

На шум явилась начальница почты. Она бы, конечно, сказала, кто, но глянула, а там один нос. Лицо у начальницы почты было рассчитано на стенное зеркало, расположенное горизонтально, а тут всего лишь карманное зеркальце. Нос — и тот весь не поместился.

Пошли на станцию, куда фотографию привезли на поезде. Сбежалась вся станция, плюс транзитные пассажиры. Все рассматривают фотографию, одни говорят мальчик, другие — девочка, но каждый восклицает: какое впечатляющее, запоминающееся лицо!

Кончилось тем, что всех забрали в милицию за нарушение общественного порядка. Милиция смотрит — и ничего не понимает. Тебе нужен мальчик, бабуля? Так вот же он! Да ещё какой боевой! Он тебе переловит всех преступников!

Идёт бабушка домой и плачет. Вот такая у нас, плачет, милиция, такая, плачет, почта, такая железнодорожная станция. Да это же всё одна бражка, одна шайка-лейка, шатия-братия, организованная преступность. У всех рыльца в пушку.

Пришла домой, вынула из конверта своего мальчика, а там опять старая баба. И ревёт в три ручья. Ишь, расчувствовалась. Совесть бы имела. Бабушка внучка ждёт, своего любимого мальчика, а она вылезла, старая корова. Думает, кто-то поверит её слезам.

Хвост русалки

Полюбил рыбак русалку. Хорошенькую такую русалочку. В верхней части хорошенькую девушку, а в нижней — хорошенькую рыбку. Главное — интересы общие: он при море, она при море, так почему бы не пожениться?

Поженились и живут. Когда русалка уходит в море, рыбак ожидает её на берегу. И так осторожно закидывает удочку, чтоб не подцепить на крючок супругу. Ему и в голову не приходит, что кто-то может подцепить её без крючка.

Проходит какое-то время, и рыбак начинает замечать: изменяет ему жена хвостовой частью, лицевой она с ним нежная, внимательная, а хвостовой бьет по воде, прямо море ходуном ходит. То у неё карась, то сазан, то даже лосось, рыба редкая, на крючке бы ему цены не было, но зачем же лезть в чужую семью?

Отбила хвостом мужа у акулы. За такие дела акула может в том числе и рыбака — с пионерским приветом, не хватало ему этих неприятностей.

Повел рыбак жену к господину доктору. Так, мол, и так, изменяет жена, что вы на это скажете?

Посмотрел доктор — всё нормально. Как для русалки, никаких отклонений нет.

— Как вы говорите? Изменяет? — и лезет в справочник. В большой медицинский справочник на букву «и». Полистал, полистал. — Нет, — говорит, — такой болезни не знает медицина.

Выписал порошки, примочки, советует получше жену кормить. А дома рассказывает жене: была у меня сегодня одна русалка. Какой-то у неё не то рефлекс, не то синдром: изменяет мужу хвостовой частью.

Докторша удивилась, лицевой частью она и сама была не промах, так по сторонам стреляла глазами, что перед собой дороги не видела, но чтоб стрелять хвостовой — это извините, такого за ней никогда не водилось. Может, стоит попробовать?

И попробовала, хотя и не русалка. А эти русалки, думает, ничего живут, неплохо устраиваются.

Рассказала подружкам, а те не верят. Сроду никогда такого не видели. Сами попробовали, рассказали соседкам. Соседки рассказали приятельницам. И пошли бить хвостами — никакая суша не устоит. И хвостов-то нет, а они, понимаешь, лупят во все стороны.

Всё перемешалось — земля, вода. Рыбак развёлся с русалкой, акула ушла от мужа и вышла замуж за господина доктора. А у русалки ухажёры подчистую отъели хвост, лишив её высокого звания вертихвостки.

Высокие гости

Цари, короли, императоры, ханы, султаны, павианы (извините!) всегда любили внешнюю политику. Внутренняя их тяготила, утомляла, порой даже пугала и наводила на самые серьёзные размышления. Поэтому они пользовались любой возможностью куда-то сбежать, улизнуть, слинять из страны, — не на совсем, конечно, чтоб не лишиться должности, — а с каким-нибудь государственным визитом, транзитом, залётом на государственный счёт, казённый кошт, средства налогоплательщиков.

Выезжали они в сопровождении адъютантов, консультантов, комедиантов (разве?), а также референтов, корреспондентов и лично близких людей для выполнения государственной, общественной и просто личной работы. При этом они говорили: в гостях хорошо, отлично, превосходно, недурственно, а дома лучше, краше, великолепней, даже сравнить нельзя.

Но на самом деле им было лучше в гостях, дома на них постоянно охотились, устраивали набеги, налёты, наскоки, засады с прошениями, воззваниями, петициями и взрывными устройствами, а в чужой стране к ним никто не имел претензий, лицензий, рецензий, кроме разве что гортензий в букетах и без.

Когда цари, короли, императоры, богдыханы, тираны и бонвиваны (а почему бы нет?) спускались по трапам самолётов, пароходов, вездеходов, тарантасов, слонов и верблюдов, им под ноги стелили ковры, дабы смягчить прикосновение к неродной земле, — и не только им смягчить, но и земле этой злосчастной, горемычной, многострадальной. Тут же в аэропорту, на вокзале, на автобусной станции, возле юрты, вигвама, яранги выстраивался почётный караул с обнажёнными саблями, обрезами, бумерангами, пулемётами и гранатомётами. Дома с таким арсеналом к ним и на пушечный выстрел не подпускали.

Дома они обедали в узком, тесном, домашнем кругу семьи, родни, послушников, приспешников, соучастников и личной охраны, — в гостях же любой приём пищи принимал межгосударственное, международное значение, звучание и содержание. Всё, что елось, пилось, жевалось, глоталось, уминалось, лопалось, трескалось (уф, больше не лезет!), — уплеталось, уминалось (как, опять?) при огромном стечении высокопоставленного народа, который жрал, рубал, уписывал, наворачивал в полной уверенности (а почему не умеренности?), что укрепляет этим международные отношения. И всё это в честь гостей, хотя никакой чести там и близко не было.

В чужой стране им не кричали: «Долой!», «В отставку!», «На свалку!», «На помойку!», «К чертовой (как минимум) матери!». А если и кричали, то это было всё равно непонятно, потому что кричалось, оралось, вопилось на непонятном языке, зато каждое слово гостя тут же переводилось на иностранный язык, на который дома их никто не переводил, потому что дома у них не говорили по-иностранному.

Но больше всего царям, королям, богдиханам, болванам, хулиганам и уркаганам нравилось, что в чужой стране их называли: высокие гости.

Даже если они были совсем маленькие, низенькие, коротенькие, с-пальчик, с-мизинчик, от горшка два вершка, их всё равно называли: высокие гости.

Высоким можно быть только гостем, и никак нельзя быть высоким хозяином, аборигеном, автохтоном, домоседом. Любой недоросток, заморыш, мозгляк становится высоким в чужой стране, а едва ступив на родную землю, опять становится мозгляком, хотя мозгов это ему не прибавляет.

Театр

Венеция. Туристы, туристы…

ПЕРВЫЙ: Это собор святого Маркса?

ВТОРОЙ: Святого Марка, болван!

ПЕРВЫЙ: Сам болван! Я в эту Венецию ездил чаще, чем ты в свою Шепетовку.

ВТОРОЙ (смотрит на него внимательно): Да, да, я вас припоминаю. Тогда каждой группе туристов полагался один гид и один гад, а потом гида сократили и ещё одного гада добавили.

Тормоз Матросова

Все знают, что Матросов закрыл своим телом пулемёт, но представим себе, что он этого не сделал. Что он подумал: зачем я буду закрывать своим телом пулемёт? Он же стреляет, может насмерть застрелить. И что за привычка затыкать собой каждую дырку?

В общем, пробежал бы Матросов мимо этого пулемёта, остался бы жить. Сейчас уже был бы давно на пенсии. И когда он, знакомясь с людьми, говорил бы, что он Матросов, некоторые спрашивали бы: что за Матросов? Случайно не тот, который изобрёл тормоз Матросова, о чём сообщается на всех товарных вагонах? О том, кто изобрел колесо, не написано, о том, кто изобрёл паровоз, не написано, и только про тормоз пишут: «Тормоз Матросова».

Но Матросов, который не закрыл бы своим телом пулемёт, не изобретал тормоз Матросова, и он затруднялся бы сказать, что он за Матросов. Так, просто себе Матросов? Даже как-то неудобно. Кто-нибудь, из самых дотошных, ещё спросит: «И вы даже не закрыли своим телом пулемёт?»

Какой умный! Пусть сначала сам закроет, а потом спрашивает. Как будто это такое простое дело: захотел — закрыл, захотел — открыл. Это же пулемёт! Даже Чапаев старался держаться подальше от пулемёта, переплывая реку Урал, но его всё равно застрелили. А если самому лезть на пулемёт, да ещё закрывать его своим телом… Тебе что, некуда тело девать? Лучше б выучил его, женил, устроил на хорошую работу. Ну, допустим, тормоз Матросова уже изобрели, так изобрёл бы что-нибудь другое. Это же тело! Голова, руки, ноги, полный комплект. Им же можно горы ворочать! Чёрт с ним, с пулемётом, как будто в жизни нечем уже заняться. Кстати, один Матросов, который не лез на пулемёт, стал даже генералом госбезопасности, всю страну обезопасил, в том числе и себя. Ему даже дали за это героя. Не посмертно, как тебе, а прижизненно.

Тормоз Матросова на товарных вагонах предупреждает всех Матросовых: не лезьте куда ни попадя, особенно на пулемёты, потому что пулемёты — это дело дохлое. Не для пулемёта, конечно. Что ему, пулемёту? Он себе та-та-та, а вокруг живые люди. Или уже не живые? У них же, у пулемётов, нет тормозов. Стоит одному начать, и потом их уже не остановишь.

Письмо на родину

Василь, ты не поверишь, я проплакал всю ночь, когда узнал, что у нас есть историческая родина. Это……[1] государство всю дорогу вбивало нам, что у нас родина только одна, хотя для нормального человека одной родины мало. Ему надо или уехать на какую-то родину, или какую-то родину присоединить к своей. Прибалтику, Абхазию или Курилы. А зачем нам эта…… [2] Прибалтика? Зачем нам эти…… [3] Курильские острова? Удивляюсь, как мы ещё не присоединили Израиль. А что? Могли бы присоединить и Израиль, если б эти……[4] евреи не отгородились от нас Турцией и Сирией (я смотрел по карте). Конечно, Турция и Сирия не проблема, мы присоединяли и не таких, но если присоединить Израиль, у нас же не будет исторической родины. Родина опять получится одна — от Египта до Курил (я смотрел по карте). А одной родины нам с тобой недостаточно. Сейчас мы можем уехать в Израиль, а если б его присоединили, пришлось бы уезжать из Израиля.

Вася, с тех пор как я получил твоё письмо, я не перестаю думать о нашей исторической родине. Ты её почему-то называешь Эрец-Исраэль. А что такое этот…… [5] Эрец-Исраэль? Я немножко догадываюсь, но не хочется думать.

Ты вспоминаешь, как вы исходили из Египта. Мы тоже исходим, уже сил никаких. Исход — будь здоров, а выхода не видно. Потому что народ исходит из этой…… [6] страны в другие страны, причем что интересно: евреи исходили из других стран в свою, а наши исходят из своей, причём куда угодно, лишь бы исходить. Я это объясняю тем, что в нашей стране жить невозможно. Присоединили Прибалтику — теперь в Прибалтике жить невозможно. Присоединили Карелию — теперь в Карелии жить невозможно. А теперь вот исходим. Мы хоть и не карелы, и не прибалты, а тоже жить хочется.

А может, это евреи? Была у нас такая версия. Наши говорят, что это они довели нас до того, что у нас жить невозможно. Так они довели когда-то Египет, Вавилон, доведут и этот…… [7] Эрец……[8] Исраэль, чует моё сердце. Напиши, что ты думаешь по этому поводу. Доведут эти…… [9] евреи этот…… [10] Израиль или не доведут?

Остаюсь (пока ещё остаюсь, но скоро уже двину)

твой Иван.

Переход потенциальной энергии в кинетическую опасность

Известный физик-теоретик, исследовавший проблему перехода потенциальной энергии в различные виды кинетических последствий, пришёл к неопровержимому выводу, что любая потенциальная энергия таит в себе кинетическую опасность.

Даже у себя дома мы не защищены от опасностей, можно прищемить себе голову дверью, сесть на зажженную газовую плиту. Увлекшись очередным сериалом, можно уронить на себя телевизор. Ночью, даже укрывшись с головой, можно провалиться к нижним соседям. А уж врезаться головой в шкаф, затянуть на шее электрический шнур с оголенным проводом — этого на каждом шагу сколько угодно.

А газета? Сколько опасностей таит в себе газета, которую вы так неосторожно выписываете! Случайно забившись в раковину при случайно не закрытом кране, она вам устроит в квартире потоп, дотянувшись до случайно зажжённой спички, она подожжёт вашу квартиру. А если вы случайно её прочитаете, она устроит у вас в голове такое, что в лучшем случае можно будет повеситься.

А из дома хоть не выходи. Опасности подстерегают даже там, где ещё не ступала нога человека. Сто лет нога ступать не будет, двести лет ступать не будет, и всё это время опасности будут терпеливо ждать, чтоб накинуться на вас при первом же вашем появлении.

Допустим, вы живёте в маленьком городе, где о вас не знают даже на расстоянии километра. Но в далёком городе Нью-Йорке на сто двадцатом этаже великолепного небоскреба вас уже подстерегает опасность вывалиться из окна. Но туда ещё нужно попасть, в Америку вас не пускают, да и билет на самолёт стоит дорого (кстати, в самолёте вас подстерегает сразу несколько опасностей: столкнуться с другим самолётом, выпасть из самолёта при случайно не закрытых дверях, быть угнанным в такую страну, даже языка которой вы не знаете, не говоря уже о других неудобствах).

И надо ещё в этом Нью-Йорке найти нужный небоскреб, подняться на сто двадцатый этаж, отыскать то единственное окошко… Но вы упорно оформляете документы, собираете деньги на билет, терроризируете все инстанции, добиваясь разрешения на выезд. И наконец, по прошествии многих месяцев, а возможно, и лет, вы наконец осуществляете свою мечту, прилетаете, поднимаетесь, высовываетесь и летите вниз, теперь уже своим ходом. И приземляетесь на голову своему соотечественнику, которого тоже мурыжили, не выпускали из страны, понимая, что это добром не кончится.

Всё. Теперь можно быть спокойным, никакие опасности вас больше не подстерегают, они навсегда вычеркнули вас из числа своих подопечных.

Между прочим, вы никогда не бывали в Африке? Там тоже вас ждут. Нужно только найти того крокодила и попасть к нему в обеденное время. После этого обеда у вас навсегда исчезнет опасность быть съеденным.

По местам, где вас подстерегают опасности, можно путешествовать всю жизнь, но для этого желательно не выходить из дома. Запаситесь атласами, альбомами, справочниками, энциклопедиями и путешествуйте на здоровье. Только когда будете класть справочник в холодильник, помните что холодильник нужно закрывать с внешней, а не с внутренней стороны, иначе опасность заживо замёрзнуть будет для вас навеки ликвидирована.

Мы ведь живём до тех пор, пока нас подстерегают опасности. И плохо наше дело, когда они перестают нас подстерегать.

Проблемы в пути

Театр

Отчётно-торжественное собрание.

ДОКЛАДЧИК: На магистральном пути ко всеобщему равенству мы добились огромных успехов. Дважды два у нас уже равно четырём.

Аплодисменты.

Действие у нас уже равно противодействию.

Продолжительные аплодисменты.

На погруженное в жидкость тело действует у нас выталкивающая сила, уже равная весу вытесненной жидкости.

Бурные аплодисменты, переходящие в овацию.

Все встают и, постояв, встают ещё больше.

РЕПЛИКА ПОД ЗАНАВЕС: Аплодисменты, переходя в овацию, оглянитесь по сторонам!

Однажды

Я начал сказку так: «Однажды Заяц…» Потом чуть-чуть помедлил, сомневаясь. Потом, сомнения преодолев, Я начал сказку так: «Однажды Лев…» Потом сравнил я эти два «однажды», сообразил, что так бывает с каждым, кто, в чём-то струсив, в чём-то осмелев, однажды — заяц, а однажды — лев. Конечно, львом нетрудно стать, когда ты устроился на львиную зарплату и гаркаешь на всех не хуже льва, употребляя львиные слова. Конечно, зайцем можешь стать легко ты, когда тебя грозятся снять с работы, соседи травят, у жены мигрень и в школу вызывают каждый день. Всё это так знакомо… Но однажды… «Однажды» труса делает отважным, из робких зайцев делает мужчин… И это — сказки доблестный зачин. Однажды в сказке может всё случиться. А кто за остальное поручится? Ведь даже сказка — в этом весь секрет — однажды — сказка, а однажды — нет.

Герой нашего времени

Любит заяц детектив, чтоб кидало в дрожь, чтобы страх в него входил, как под сердце нож Любит он читать о том, распаляя страх, как под каждым под кустом притаился враг. И в такой-то час невзгод видит он себя, как по лесу он идёт, кобурой скрипя. Волк петляет впереди, путая следы. Ну, бандюга, погоди, мать твою туды! И ныряет волк во мглу, в лоно тишины, прижимается к стволу вековой сосны, а другие два ствола на него в упор. Волк басит: «Твоя взяла, гражданин майор!» Пасть приходится закрыть и потупить взор. — «Разрешите погодить, гражданин майор?» А майор ему: «Шалишь, ну тебя совсем! Погодишь, как загудишь этак лет на семь!» Любит заяц детектив, чтоб под сердце нож Там он смел и справедлив, там он всем хорош. Ну, а в жизни он другой, сам себе не люб. Выбивает дробь ногой, зубом бьёт о зуб. Не вписать ему в актив выправку и стать… Дайте зайцу детектив, чтоб героем стать.

Глупая сказка

Без завязки нельзя нам никак, а завязка приводит к развязке. Два барана и третий — дурак — забрели в эту глупую сказку. На широком речном берегу среди знойного душного лета два барана паслись на лугу, а дурак находился при этом. Что тут может случиться? И как? Не сгущайте, пожалуйста, краски! Но решил искупаться дурак, и тогда появилась завязка. Он верёвкой баранов связал, чтоб они сторожили друг друга. «Попаситесь покуда», — сказал, прыгнув в речку с зелёного луга. А баранам хватало травы, но, почуяв на шее завязку… В этом месте опасном, увы, не кончается глупая сказка. Соблазнившись таким пустяком — и верёвкой, и властию данной, — каждый мыслит себя пастухом, а другого считает бараном и заботится только о том, чтобы сделать товарищу хуже… А веревка-то с каждым рывком и на собственной шее всё туже. Каждый шепчет себе: не робей! Ну-ка дёрни ещё — для острастки! А рывки всё слабей и слабей… И тогда наступает развязка. Эта глупая сказка, увы, началась и кончается глупо… Среди сочной, высокой травы: дурака ожидали два трупа.

Похороны

Иногда муравьи по ошибке хоронят живых товарищей.

Биологический эксперимент Приходят к муравью друзья, печально хмурят брови: «Хотим тебя похоронить, прости на этом слове». «Да что вы, братцы, я живой, зачем вы сняли шапки?» Качают братцы головой, заламывают лапки. «Наш милый брат! Наш добрый друг! Нам бесконечно жалко!» И муравья они берут, влекут его на свалку. Но он не мёртвый, он живой, во здравии и силе, а потому идёт домой, а не лежит в могиле. Приходят к муравью друзья: «Старик, ты нас не понял. Мы выплакали все глаза, а ты не похоронен». И, высказав такой упрёк, берут его под ручки: «Да, кстати, мы тебе венок купили в счёт получки». И вслед за этим без труда, без лишней проволочки они ведут его туда, где можно ставить точку. Но он не мёртвый, он живой и жить ещё способен, а потому идёт домой, а не лежит во гробе. Приходят к муравью друзья: «Да что ж это такое? Уже протоптана стезя к молчанью и покою. Будь другом! Не сочти за труд!..» И, к уговорам глухи, Они опять его берут… Ну, словом, в том же духе. Из всех гробниц, из всех могил сбегал домой покойник, покуда не сообразил, что там лежать спокойней. Никто тебя не теребит, никто не докучает, и все живые муравьи в тебе души не чают. С тех пор упрямый муравей лежит вдали от дома. И кто-то из его друзей, смеясь, сказал другому: «Как будто парень не дурак, а главного не понял. Других хоронят разве так?! А он — взаправду помер!»

Сказка о вилке по имени Ложка

Жила-была вилка по имени Ложка. Быть может, судьба засмотрелась в окошко, а может, она заглянула в бутылку, когда вместо ложки состряпала вилку. И так это вышло нелепо и глупо, что бедная вилка не может без супа, на щи и борщи проглядела гляделки, ночуя и днюя в глубокой тарелке. И всё ж постепенно, от супа к окрошке, освоила вилка профессию ложки. Трудилась на совесть. Одно неприятно, что всё из неё выливалось обратно. И тут разыгрались вокруг аппетиты: да что ж это, братцы? Едим, а не сыты! И даже, стремясь накалить обстановку, один аппетит объявил голодовку. Такая вот вилка по имени ложка. Из ложки такой не накормишь и кошку. На эту бы ложку накалывать мясо, она была б вилкой высокого класса. Она даже внешне похожа на вилку. Но просто судьба заглянула в бутылку, а может, она замечталась немножко, когда создавала несчастную ложку. Но — ложка не ложка, — а всё же при деле. Она от работы уже на пределе. И, если покуда не все ещё сыты, то, братцы, умерьте свои аппетиты. А время беспечно бежит по дорожке и черпает годы не вилкой, а ложкой, и черпает счастье не ложкой, а вилкой… Ну просто не может судьба без бутылки!

Песни без музыки

ОБ ИСПОЛНЕНИИ ЖЕЛАНИЙ

Жила-была температура, незаурядная натура. Мечтая жизнь прожить недаром, она росла и стала жаром. А жар, высокой цели предан, таил мечту, что станет бредом… Но тут, могильщик всех удач, явился участковый врач.

КЕНГУРИНАЯ ПЕСЕНКА

В эвкалиптовом бору, экзотической сторонке так и тянет кенгуру прикарманить кенгурёнка. Прогуляться тет-а-тет, повести игриво бровью… Этот криминалитет называется любовью.

ВЕЧЕРНИЙ ПЕЙЗАЖ С СОБАКОЙ

Нет ни дуба, ни осины, ни сухого стебля нет, и собака по пустыне ходит, ищет туалет. Вот и вечер на исходе, зажигают звёзды свет… Так устроено в природе: что-то есть, чего-то нет.

БАТАЛЬНЫЙ ПЕЙЗАЖ БЕЗ СОБАКИ

Вылетал собачий лай, как с цепи сорвался, но в полёте присмирел, даже растерялся. Где его бойцовский пыл, чтоб рвануться в драку? Что-то дома он забыл… Он забыл собаку.

ПЕСЕНКА СТАРОЙ ТЕЛЕГИ ПОД ЦОКОТ КОПЫТ

Те, что сами любили, поймут, вы послушайте, как это было: подцепила оглобля хомут, а хомут приголубил кобылу. А в кобылу влюблён тарантас, разбитной, непоседливый малый. Если б ими не двигала страсть, всё бы это на месте стояло.

МОЛЕНИЕ ИРОДУ

Любят слабых гордые сердца, оттого любовь и правит миром. Пуще сына, брата и отца возлюбил младенцев грозный Ирод. Он над ними и вздыхал, и млел, государством правил — им в угоду, Взрослым людям на его земле от младенцев не было проходу. Но однажды почта принесла всю в слезах и подписях бумагу: «Ирод, Ирод, отойди от зла, сотвори какое-нибудь благо!» Грозный Ирод на расправу лих, и, не видя в мягкости резона, он для блага подданных своих объявил младенцев вне закона. Побрели младенцы по земле, сирые, без крова и призора. За последних десять тысяч лет не было подобного позора. И опять моленьям нет числа, за бумагой следует бумага: «Ирод, Ирод, отойди от зла, сотвори какое-нибудь благо!» Ирод всё же царь, а не злодей, хоть и срывы у него не редки. Перестал преследовать детей, приказал им выдать по конфетке. И — дабы в дальнейшем избежать толков и досужих разговоров, он младенцев приказал держать в специальном доме — под запором. Но опять моленьям нет числа, от просящих не ступить и шага: «Ирод, Ирод, отойди от зла, сотвори какое-нибудь благо!» Никуда не спрятаться от просьб, от петиций никуда не деться… Вот тогда оно и началось, это избиение младенцев. Тяжела ты, шапка, тяжела! Снова все клянут и укоряют: «Ирод, Ирод, отойди от зла, ничего взамен не сотворяя!»

Театр

Правда и Неправда пишут историю одним пером.

НЕПРАВДА (тянет перо к себе, пишет долго, обстоятельно, все больше увлекаясь).

ПРАВДА (тянет перо к себе, пишет торопливо, нервно, поминутно оглядываясь).

НЕПРАВДА (тянет перо к себе).

ПРАВДА (тянет перо к себе).

ИСТОРИЯ: О Господи!

Демосфен

На греческой площади людно. Усталый и спавший с лица, какой-то оратор приблудный тревожит умы и сердца. Афинское жаркое лето, его не отыщешь, оно давно уже кануло в Лету, куда-то на самое дно. Кольцом окружая столицу, столетья над нею встают. А там, у подножья, толпится афинский рассеянный люд. А в центре, как огненный кратер, как пламя, что рвётся из тьмы, грохочет, клокочет оратор, тревожа сердца и умы. Но что-то не видно тревоги, скучает афинский народ и прямо оратору в ноги оливки лениво плюёт. И зря вдохновения реки струит исступлённый пророк… Эх, греки, эх, древние греки, вам даже и древность не впрок

Революционный сдержите шаг![11]

* * *

Вот и рухнули преграды, воссиял свободы дух. Разбрелось по полю стадо, Каждый сам себе пастух. Но не одолел природы возвышающий обман. Так устроена свобода: каждый сам себе баран.

* * *

Государство никак не уляжется так, чтоб было удобно народу. А народ всё никак не отважится свой характер явить и природу. Так всегда и водилось и водится: правит бал то тиран, то урод. А народ все никак не народится, только делает вид, что живёт.

* * *

Насилие, насилие, смешны твои усилия скрывать своё бессилие, пуская силу в ход. Построивший Бастилию окончил жизнь в Бастилии, разрушивший Бастилию взошёл на эшафот.

Мечта верховного главнокомандующего

Ходят люди по планете — Ать-два! Ать-два! Ходят взрослые и дети — Ать-два! Ать-два! Это главные слова. Слушай общую команду! Твёрже шаг! В затылок глянь! Вдарь по нотам, музыканты! Запевалы — песню грянь! А иначе дело — дрянь. Чижик-пыжик-забияка на Фонтанке водку пил. У попа была собака, знаем, кто её убил. Шире грудь! Металл во взоре! Подтяни живот и зад! Как там десять негритят? Утонули на просторе? Ать-два! Ать-два! Остальное трын-трава. Убирайся, лень, с дороги! Прочь, тоска! Сомненье, брысь! У кого устали ноги, тот на руки становись! Громче маршевые звуки! Зорче глаз! Чётче шаг! У кого устали руки, следуй дальше на ушах! Патриоты, диссиденты, Все на марше — и вперед! Есть мечта у президента так построить весь народ.

Совет да любовь

Жил на свете султан по прозванью Карем. У султана Карема имелся гарем: шестьдесят четыре персоны, все крикливы, блудливы и сонны. Настоятель гарема красавец Селим, называвший гарем не гарем, а «горим!», умолял султана Карема отпустить его из гарема. Он учиться хотел. Но султан отвечал: «Что такое, Селим? Почему заскучал? Ты, что предан работе всецело, оставляешь любимое дело? Каждый хочет учиться, — промолвил Карем, но не это от нас ожидает гарем. Об учении думать не время: посмотри, что творится в гареме». А в гареме такое, что бедный Селим наводил бы порядок до самых седин. Но собрал он сознательных женщин и нарёк их советом старейшин. Эти мудрые женщины, знавшие толк в чувстве долга и в том, чего требует долг, неусыпно и неустанно направляли желанья султана. Только тех отбирал для султана совет, кто имел и заслуги, и выслугу лет, кто был сдержан, уравновешен, в мыслях скромен и в страсти безгрешен. И султан загрустил от порядков таких: «Что-то стал ты, Селим, затирать молодых. Правда, старость почтенна, но все же ты дорогу давай молодёжи». А Селим бы и рад продвигать молодёжь, только где молодую такую возьмешь, чтоб она подошла по заслугам и годами была, как старуха? И всё чаще султан уходил в кабинет, говоря, что для радостей времени нет, что в его, государевой, власти не своё, а народное счастье. Но заметил, заметил учёный совет: он впускал посторонних к себе в кабинет Стоит только окну раствориться, как в окошко сигает девица. Что тут можно добавить? Гарем под рукой, а супруг изменяет гарему с другой. Тут — открыто сказать не пора ли? — возникает вопрос о морали. Был с султаном серьёзный, большой разговор, пригласили его на персидский ковёр, попросив напрямик объясниться: что он делает с этой девицей? От такого вопроса увяла трава, что-то мямлил султан, подбирая слова, и о чём-то смущенно просил он… Но любовь придала ему силы. «Я люблю эту женщину! — крикнул Карем, — и любить её буду до гроба!» И султан распустил нелюбимый гарем, а Селима послал на учёбу.

Стансы

Нужны жилетке рукава, чтоб быть счастливой вместе с ними. А то случится одева-, а — ться якшается с другими. Нужны галошам сапоги, они в сомненье и тревоге: не знаешь, встать с какой ноги, чтоб лихо шлёпать по дороге. Закату хочется в рассвет, рассвету — в сумрак и ненастье, и да упрямо рвется в нет, предполагая в этом счастье. Но счастьем нам не угодить, одно мы в жизни знаем твёрдо: едва научишься ходить, как говорят: иди ты к чёрту!

Элегия

 А морда просит кирпича отнюдь не для беседы о Тициановых холстах, о ритмах Дебюсси. Нас окружает странный мир, который нам неведом, его услышать и понять едва ли хватит сил. Но морда просит кирпича. Не для высоких истин, не для задумчивых страниц, что выстрадал Монтень, Уходит солнце в облака, и опадают листья, и стынут жаркие слова, и мысль уходит в тень. А морда просит кирпича. Безмолвно, безнадёжно. Откуда в мир она пришла? Куда она уйдёт? Но просит морда кирпича… Когда-нибудь… возможно. Жизнь продолжается. Всему настанет свой черёд.

Обед для майора

Майор Иванов, хорошо пообедав, случайно попал на обед к людоедам. Смутился, конечно. И даже хотел признаться, что он уже плотно поел. Но было бы это едва ли уместно, поскольку ему приготовили место не за столом — в самом центре стола. Гордыня майора была польщена: ведь был он пока ещё только майором и даже полковником станет не скоро, майорство его остаётся при нём, а тут — почитай генеральский приём. Майору в майорах уже не сидится, но что за причуда — на стол громоздиться? Кому это нужно? Хорош этикет! Ведь так из майоров дойдёшь до котлет. И вдруг — словно что-то раздвинуло шторы в смятенном и тёмном сознанье майора: внезапно он понял, что это лишь сон. Придётся, ребята, сменить рацион! И надо же было вам так промахнуться! Учтите: лишь стоит майору проснуться, и ваш, мироеды, исчезнет и след. Накроется ваш генеральский обед. Так думал майор, беспощадно и едко. И вдруг он осёкся, узрев людоедку. Ах, как на майора смотрела она! Ещё голодна, но уже влюблена. У женщины связано то и другое, и это в ней самое дорогое, — так мнилось майору. Наверное, он был тоже и голоден, и влюблен, хотя перед сном хорошо пообедал. И он бы проснулся назло людоедам, за их людоедство воздал им сполна… Но мысль промелькнула: а как же она? Она же исчезнет, развеется, сгинет, её не останется и в помине, нигде для неё не отыщется мест… Пускай перед этим хотя бы поест. Как стало застолье за вилки хвататься, он было подумал: пора просыпаться. Но как тут проснёшься? Он просто без чувств от этих бездонно разинутых уст. Пусть ест дорогая. Куда торопиться? В другой раз ведь может она не присниться. Его уже режут, шматуют, едят, а он всё храбрится; ни шагу назад! и так хорошо на душе у майора! Теперь он, конечно, проснётся не скоро, и, может случиться, вообще никогда… А что если это не сон, господа?

Театр

На скамейке в парке Лысый и Курносый.

ЛЫСЫЙ: Моя жена ужас как не любит, чтоб ею командовали. А я так люблю командовать.

КУРНОСЫЙ: Командуй так, чтоб она не слышала. Я в войну так командовал Вторым Украинским фронтом.

ЛЫСЫЙ: Ну и как?

КУРНОСЫЙ: А то ты не знаешь! Победа была за нами.

* * *

Выхожу из раздумья глубокого, шевелю неживые слова. Столько мыслей вокруг да около, посредине — моя голова. Возвращаюсь в раздумье снова я, а в раздумье — темно и серо. Подставляю под мысли голову, как под кран пустое ведро. Нет, не капает. Что-то испорчено. Надо срочно что-то чинить. Надо вызвать водопроводчика, но не знаю, куда звонить.

Проблемы в пути

ПРОБЛЕМА НАЧАЛА

Отошло начало от причала, потихоньку движется к концу. Но конец началу не к лицу. Разве нет у нас других маршрутов?

ПРОБЛЕМА ВЫХОДА В ШИРОКИЙ СВЕТ ИЗ ЗАКРЫТОГО ОБЩЕСТВА

Шёл по улице кирпич, кланялся знакомым и всё дальше уходил от родного дома, от родных кирпичных стен, отчего порога… До чего ж ты хороша, дальняя дорога!

ПРОБЛЕМА ШАТАНИЯ ПО ГОСТЯМ В УСЛОВИЯХ КРИМИНАЛЬНОЙ ОБСТАНОВКИ

Крыша поехала в гости к забору, в дом её лазили все без разбору. Крыша вернулась и горько рыдает: «Господи, клёпок опять не хватает!»

СЛУЧАЙНЫЕ СВЯЗИ — БЕЗ ПРОБЛЕМ

То ли в шутку, то ль всерьёз, в щёчку или в ручку целовал утес взасос голубую тучку. И теперь она о нём слезы проливает, а утесу хоть бы что, говорит: «Бывает!»

ПРОБЛЕМА ДЛИННОГО И ГОРБАТОГО НОСА

Тычешься, тычешься вечно куда-то, не утихает тыканья зуд, — но если длинный ты и горбатый, как доказать, что ты не верблюд?

ПРОБЛЕМА УСИЛЕННОГО ПИТАНИЯ НА ФОНЕ ОСЛАБЛЕННОГО СОЗНАНИЯ

Даётся немало полезных советов, как сбрасывать вес и годами поститься. Задача нехитрая — сесть на диету, но как похудеть, чтоб на ней поместиться?

ПРОБЛЕМА КАТАСТРОФИЧЕСКОГО БЛАГОПОЛУЧИЯ

Ремень не в силах разгадать: ну почему так в жизни водится? В семье достаток, благодать, а у него концы не сходятся.

ПРИВИЛЕГИИ — БЕЗ ПРОБЛЕМ

Хотя у зайца мал авторитет, но у него свои приоритеты: медведем едешь — покупай билет, коровой едешь — покупай билет, лягушкой едешь — покупай билет… И только зайцем едешь без билета.

ПРОБЛЕМА В ЧУЖОМ ПИРУ ПОХМЕЛЬЯ

Встретились селёдочка с огурцом солёным, поклялись они в любви, преданной и вечной, но на свадебном столе не везло влюбленным… Ненадёжное оно — счастье с первым встречным.

ПРОБЛЕМА САМОПОЗНАНИЯ НА ОБЕДЕННОМ СТОЛЕ

Всем хорош вареничек, но ему не видно, что там у него внутри: фарш или повидло? Чтоб узнать наверняка, каков он на деле, надо, чтоб вареничек непременно съели.

ПРОБЛЕМА САМОПОЗНАНИЯ ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

У зеркала нет своего отражения, с ним было бы в жизни намного труднее: оно б не имело того уважения, какое имеет, его не имея.

ПРИСПОСОБЛЕНИЕ — БЕЗ ПРОБЛЕМ

Он был не гений, не герой — и это жаль, — поскольку был он при дворе — и в этом соль, — не только больше роялист, чем сам король, но даже больше роялист, чем сам рояль.

ПРОБЛЕМА ВЫДАВЛИВАНИЯ ИЗ СЕБЯ РАБА ПО РЕЦЕПТУ ДОКТОРА ЧЕХОВА

Мораль голуба, а реальность груба, не всякий рецепт для неё пригодится. Ну, выдавишь ты из себя раба, а как потом без него обходиться?

ПРОБЛЕМА ДЕТСКОЙ СКАЗКИ В УСЛОВИЯХ ВЗРОСЛОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Дела шьются быстро, надежды малы, уже вспоминаются грозные были, — и храбрый портной бежит впереди иглы, опасаясь, как бы его не пришили.

ПРОБЛЕМА ПЕРЕХОДА КОЛИЧЕСТВА В КАЧЕСТВО

И смелые порой живут с оглядкой, трусливым уступая торжество: они хотя и робкого десятка, но всем десятком прут на одного.

ПРОБЛЕМА КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XVI НА ФОНЕ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Французский король объявил голодовку, народ известив, как король и мужчина, что в рот не возьмёт ни салат, ни перловку, пока не прикажут убрать гильотину.

ПРОБЛЕМА РОДА ГРАММАТИЧЕСКОГО И ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО

Жизнь — женщина, смерть — женщина и женщина — судьба, бесполое их опекает время. Как человеку жить в таком гареме? О чём тут говорить! Ему труба.

ПРОБЛЕМА ТАЛАНТОВ НА ФОНЕ ПОКЛОННИКОВ

Дождались счастливого момента, распахнули щедрые сердца. Слушают себя аплодисменты, позабыв и песню, и певца.

ПРОБЛЕМА КОНЦА

Кончен путь от причала к причалу, но звенит и звенит бубенец. Полюбило серёдку начало, а конец уволок под венец.

Эхо классики

Театр

Плоскость в пространстве. Параллельно друг другу движутся Прямая и Отрезок. Прямая движется прямо, а Отрезок петляет, доращивая себя собой.

ПРЯМАЯ (капризно): Ну когда же, когда наступит эта хвалёная бесконечность?

ОТРЕЗОК (петляет): И что тогда?

ПРЯМАЯ: Уже забыл? Мы же с тобой в бесконечности — что? Пере — что?

ОТРЕЗОК: Понятия не имею! (Петляет).

ПРЯМАЯ: Глупый! Все параллельные пересекаются в бесконечности. А мы с тобой пара — что? Значит, мы в бесконечности пере — что?

ОТРЕЗОК: Запудрили тебе мозги. Наобещают золотые горы — и всё в бесконечности. Но до неё ещё доживи.

ПРЯМАЯ (пылко): Мы доживём, доживём! Я тебе помогу! Я всегда буду рядом.

ОТРЕЗОК (в страхе): Ты? Рядом? До самой бесконечности? Ну, нет! Извини!(Разворачивается и петляет обратно).

ПРЯМАЯ (ему вдогонку): Ты опять забыл!

Мы же с тобой в бесконечности — что? Пере — что? Пересе — что?

Нет ответа.

РЕПЛИКА ПОД ЗАНАВЕС: Бесконечность — сказочная страна. В бесконечности пешеход пересечётся с трамваем, и оба будут счастливы.

Спящая красавица

Дело было в одной из воинских частей. Командовал частью полковник, и у него была жена, невероятная красавица. Вылитая мёртвая царевна из сказки Пушкина, только живая.

Правда, недолго. Была, была живая, а потом хлоп — и умерла.

Стоит полковник над мёртвой женой и не знает, что делать. А майор, человек бывалый, советует:

— Вы её поцелуйте, товарищ полковник. Некоторые от этого оживают.

Полковник — всё равно прощаться — поцеловал. А она не оживает. Ещё раз поцеловал — никакого впечатления. Не понравилось это полковнику. Говорит майору:

— Сам целуй, если такой умный.

Удивился майор: раньше от полковника таких распоряжений не поступало. Раньше бы он с удовольствием. Но мёртвую целовать не хотелось. Хорошенькое занятие — чужих покойников целовать. Но приказ командира не обсуждают. Пришлось поцеловать покойницу. Осторожненько так, чтоб случайно не прикоснуться. От такого поцелуя женщина принципиально не оживёт.

Позвал майор капитана. Капитан красивый, статный. От одного его вида любая женщина оживёт. А уж от поцелуя — какие могут быть разговоры.

Поцеловал капитан. Он так много женщин перецеловал, что уже не отличал живых от мёртвых. Крепко поцеловал, а покойница ноль внимания. Будто её не целуют, а в гроб заколачивают.

Конечно, это обидело капитана. Такого с ним ещё ни одна женщина себе не позволяла. Если ты полковница, думает, так тебе всё можно?

Позвал лейтенанта. От собственной жены оторвал.

К лейтенанту жена приехала, они между собой то-сё, в том числе и целуются, а почему бы нет в свободное время? И тут приказ: целовать жену полковника, жена, конечно, в слёзы. И не потому, что полковница умерла, а совсем по другой, личной причине.

Лейтенант, чтоб только поскорей отделаться, отбарабанил несколько поцелуев — и скорей к жене. Даже не оглянулся на полковницу, хотя раньше, не при живой жене говоря… Лейтенант есть лейтенант, ему лишь бы женщина была живая.

Позвали сержанта. Тот чуть сам не умер от радости, что ему доверили такое дело. Жену товарища полковника целовать. Щёлкнул каблуками, но приложиться не осмелился. Ещё раз щёлкнул каблуками, но этого оказалось мало, не оживает полковница, ну кто для неё сержант. Хоть режь её, хоть убей — не оживает.

Позвали солдата. Прибежал солдат. От усердия даже не заметил, что женщина мёртвая. Он вообще женщин давно не видел, забыл, как ихнего брата целовать, так вцепился в полковницу — не оторвешь. Какая женщина выдержит такое?

Ну, жена полковника не выдержала, ожила. А он, подлец, продолжает целовать. Живую! И она его не отпускает, вот что главное. Будто хочет с собой в могилу утянуть.

Еле-еле оторвали солдата. Повесили на грудь медаль. Майор уже губы нацелил на живую, ну и остальной офицерский и сержантский состав выстроился в очередь.

Полковник счастлив. Вот оно, братство воинское! Если дружно взяться, всем полком, всей дивизией, перед нами ни одна женщина не улежит.

Правда об Оловянном солдатике

Это сказка, что Оловянному солдатику на вторую ногу олова не хватило. В нём вообще не было ничего оловянного, кроме добродушного оловянного взгляда. Но при всём своём добродушии он умел за себя постоять. Другие бегали, суетились, а он твёрдо стоял на ноге, пока не достоялся до генерала.

Генерал у всех на виду, на него все обращают внимание. И тут некоторые стали замечать: чего-то генералу не хватает. То ли ему выправки не хватает, то ли мужественности. Присмотрелись — да ему же ноги не хватает! Уж не на фронте ли потерял?

Оказалось, не на фронте. Просто такая служба солдатская: приказ получен, и одна нога здесь, другая там. Так у него и вышло: одна здесь, а другая где? Вот к чему приводит буквальное исполнение приказов.

Но что дозволено солдатику, не дозволено генералу. Генерал должен двумя ногами стоять на земле, — если он, конечно, не сидит на лошади.

Попробовали пришить ему ногу, да никак не могли подобрать подходящую: то по длине, то по размеру обуви не подходит. Главный хирург очень сердился. Я, говорит, шью уже двадцать лет, бывало так, что ниток не хватало, иголок не хватало, но чтоб не было пришиваемого материала, — такое со мной случается в первый раз.

Это он так ногу обозвал генеральскую — пришиваемым материалом. Хорошо, что генерал был под наркозом, а то бы этот хирург из операционной ни одной ноги не унёс. А так, воспользовавшись тем, что начальство под наркозом, хирург заявил:

— Всё! Я умываю руки. Пусть этим терапевты занимаются.

И что вы думаете? Умыл. Чужие ноги дядя будет пришивать, а о своих руках вон какая забота.

Главный терапевт говорит: возможно, это от недостатка питания. Одна нога просто не выросла. Надо, говорит, побольше кушать. Но не переедать. Очень много кушать. Но не переедать. Возможно, нога отрастёт от питания.

Стал генерал выполнять предписание терапевта. Ел как не в себя, ему даже дополнительный стол поставили. Потом ещё один стол. А четвёртый поставили и убрали — чтоб не получилось переедания.

Но нога не отрастает. Всё отрастает: живот, щёки, подбородки один за другим, и даже единственная нога отрастает, — правда, не в длину, а в ширину, — и только недостающая нога — не отрастает.

Терапевт говорит: это оттого, что вы переедаете. Я же говорил: надо есть много, как можно больше, но не переедать.

Посоветовал обратиться, к невропатологу. Возможно, нога не отрастает на нервной почве.

Словом, умыл руки. Хотя чего их мыть? Ничего не делал, а руки грязные?

Пришел невропатолог, постучал по колену. А где, спрашивает, второе колено? Мне, говорит, надо постучать.

Ему объяснили: второго колена нет. Всей ноги нет, откуда ж тебе колено возьмётся.

Упёрся невропатолог, ничего не хочет знать. Он иначе не может, он непременно должен постучать по второму колену, это у них такая методика.

И, как у них водится, умыл руки.

Потом приходило много других врачей: урологи, кардиологи, стоматологи. Даже гинеколог пришёл, но этот просто из уважения к начальству. В кране уже вода кончилась, а они всё, идут и идут. Каждый с полным ведром, раз такое дело.

А когда все хорошо умыли руки, положили генерала под капельницу. Лежит он под капельницей, и никто о нём не вспоминает. Генерал под капельницей — не такое большое начальство.

А когда случайно вспомнили — зачем-то им капельница понадобилась — смотрят: исчез больной. Лежит под капельницей генеральский мундир, а сам солдатик, в чём был, вернулся обратно в сказку.

Сказка о князе Гвидоне Салтановиче

Жизнь идёт тяжёлым шагом прямо, криво и зигзагом, чтобы тяжестью своей не всегда давить людей. Только к острову Гвидона жизнь не слишком благосклонна: плачет мать, грустит жена, не отходят от окна. Как уплыл по океану князь Гвидон — и в воду канул. Сколько лет прождали зря — нет ни князя, ни царя. Гонит юная супруга мысли чёрные про друга: может, болен? Может, пьян? Может быть, Гвидон Жуан? А мамашу мучат мысли, что Гвидон не знает жизни: он добряк, он доброхот, он такой, Гвидон, Кихот! Белка, старая пройдоха, между тем живёт неплохо, но орешки не грызёт, а на рынок их везёт. Там дают за них скорлупки — и не нужно портить зубки. С рынка белка на базар, закупает там товар и опять спешит на рынок, волоча вагон корзинок. Словом, вертится, как все, в нашем общем колесе. А ребята Черномора не выходят из дозора: что увидят, то упрут — вот и весь дозорный труд. И тоскует производство, и клянет своё сиротство: на десятки верст вокруг не найдешь рабочих рук. Если молвить без обмана, руки все в чужих карманах, где куют и стар и мал оборотный капитал. А Гвидонова супруга от тоски и перепуга так худа и так бледна, словно в лебедя она начинает возвращаться… Только б с мужем попрощаться. Где он, милый? Где же он? Нет, не едет князь Гвидон. А давно ли было дело, что во лбу звезда горела и под пышною косой плавал месяц золотой? И звезда, и месяц в скупке за проклятые скорлупки. Тридцать три богатыря не теряли время зря, поработали на суше, потрясли людские души и нырнули в моря гладь капиталы отмывать. Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, на кораблике купцы приготовили концы. И на острове Гвидона их встречают благосклонно: пушки с пристани палят, но не точно, не впопад, все тяжёлые снаряды с кораблём ложатся рядом, не в гостей, а в честь гостей в ожиданье новостей. И рассказывают гости, перемыв знакомым кости: в мире есть страна одна, издалёка не видна и вблизи, пожалуй, тоже, разве только в день погожий, но хватает места всем, кто приехал насовсем. А вокруг другие страны, так обширны, так пространны, их объехать — тяжкий труд. Но народ живёт и тут, мужики, а также бабы, называются арабы, ходят в шёлковых штанах, да поможет им Аллах. И у них посередине, между небом и пустыней, между сушей и водой государство Божежмой. Много званых и незваных в той земле обетованной, среди прочих там, пардон, поселился князь Гвидон. Рассказав такие вести, поклонившись честь по чести, корабельщики-купцы дружно отдали концы. А ребята Черномора для большого разговора тот же час легли на дно с Черномором заодно и пустились строить планы о земле обетованной. Хороша она, земля, особливо издаля. Волны катятся на берег из Европ и из Америк Да, пустил он здесь росток, этот ближний всем восток. Даже гордые арабы к этим землям сердцем слабы, так и смотрят — глядь-поглядь, где бы тут обетовать. Эта жуткая картина в сказке только середина. Но зачем смущать сердца? Обойдемся без конца.

Принцесса на горошине

Принцесса на горошине, и нечего скрывать: горошина подброшена в принцессину кровать. Ну что же тут хорошего? Опаснейший сюжет. Горошина подброшена на шёлк и креп-жоржет. Но поутру прохожие вдруг стали замечать: горошина подброшена в принцессину кровать. Была б она подброшена в кастрюлю или в таз, как это ей положено, тогда бы в самый раз. А чтобы сытой задницей поверх продукта спать — уж ты прости, красавица, как это понимать? Ругаются прохожие: в стране гороха нет, ещё не огорошены детсад и горсовет, и ничего похожего в сельмаге не сыскать, они ж её, горошину — подумайте! в кровать! С кого за это спрашивать? Кому держать ответ? За каждую горошину, которой в супе нет, за каждую картошину, что разлетелась в дым, за каждую галошину, в которой мы сидим. Ругаются прохожие и поминают мать: принцессы на горошинах, а мы не можем спать!

Исповедь тигра

Не жалею, не зову, не плачу, что живу я так, а не иначе, что, войдя в преклонные лета, прожил жизнь не тигра, а кота. Что дрожал и умирал от страха, что ни день давал я мах за махом, что к начальству ластился, как кот, чтобы слопать лишний бутерброд. Извините, зайцы и бараны, что ушли из жизни слишком рано! Обращаюсь к мертвым и живым: всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

Ну, Пушкин!

Ах этот Пушкин! Он тогда моложе, он лучше был, и мне не позабыть Его слова: «Любовь ещё, быть может…» Конечно, может. Как же ей не быть! И я твержу, я лезу вон из кожи, свои года пытаясь превозмочь, В надежде, что любовь ещё быть может. Конечно, может. Как же ей не мочь? Слова, слова… Такая вроде мелочь, но их коварным смыслам нет числа. Не мочь, не мочь… А там, глядишь, и немочь. А там и немощь… Страшные дела. Ах этот Пушкин! Наважденье наше. Тягаться с ним — кому достанет сил? Хотел сказать я просто: «Свет Наташа!» но он и тут меня опередил. Довольно слов. Куда я лезу сдуру! Я промолчу и буду пить вино. Ах эта русская литература! Что ни скажи — всё сказано давно. На этом фоне мне похвастать нечем, и ты меня, подруга, не суди. Я просто говорю: ещё не вечер. Что? Каково? Ну, Пушкин, погоди!

Сокращение классики

СОКРАЩЕНИЕ БАСНИ

Ворона каркнула во всё воронье горло, сыр выпал, и его лисица спёрла. Теперь её не сыщешь, не догонишь… Чем больше каркаешь, тем больше проворонишь.

СОКРАЩЕНИЕ ПЕСНИ

Далека ты, путь-дорога, но, не ведая другой, мы идём, шагаем в ногу со своей второй ногой.

СОКРАЩЕНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ЕСЕНИНА

Один поэт, надвинув шляпу, сказал в вечерней тишине: «О, дай мне, Джим, на счастье в лапу, дай, Джим, на лапу счастье мне!»

СОКРАЩЕНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ МАЯКОВСКОГО

Ну как же город будет, ну как же саду цвесть, когда такие люди, что страшно рядом сесть?

СОКРАЩЕНИЕ ГИМНА

Мятежной, бурною порою воскликнул вдохновенный скиф: «Мы наш, мы новый мир построим!» Но где тот скиф? И где тот миф?

СОКРАЩЕНИЕ РОМАНА «АННА КАРЕНИНА»

Аня! Поезд!

Полет жирафа

Театр

В купе поезда Инта-Воркута конвоир и его подконвойный.

ПОДКОНВОЙНЫЙ: Русский человек — широкий человек. До того широкий, что уже в стране не помещается.

КОНВОИР: А почему, вы думаете, такая великая русская литература? Потому что в другой литературе не поместился бы русский человек.

Вечер тихо встает за окном.

Возникает песня: «Слышен звон кандалов издалёка», но сама песня не издалёка, а из соседнего купе.

Дремлет конвоир, дремлет подконвойный, дремлет огромная родная страна.

Полёт Жирафа

Король Жираф жил ногами на земле, а головой в небе. Граждане задирали на него голову и рычали, ржали, лаяли, мяукали, хрюкали, блеяли восторженные слова. Речевой аппарат так устроен, что, когда голову задерёшь, рот раскрывается и из него вылетают восторженные слова, а когда голову наклонишь, рот закрывается до узенькой щёлочки, шквожь которую прошачиваютшя ишключительно шипящие жвуки. Шердитые. Жлые. Жачаштую швирепые. И шкладываютшя в ошкорби-тельные шлова.

При таком высоком положении небо стало Жирафу ближе, чем земля. Ему надоел этот восторженный рык, хрюк, мяук, показалось мало жить в небе только головой, захотелось целиком в него переселиться. Он подпрыгивал, но задержаться в небе не мог и всякий раз возвращался обратно на землю. И он говорил своему тайному советнику:

— Что-то меня тянет вниз, что-то не отпускает.

Тайный советник Жук, страдая маленьким ростом, удлинял себя за счет фамилии: Жукарес де ля Жук. Получалось красиво. Он собирал для короля информацию, заползая в личную жизнь граждан, поскольку личная жизнь представляла главный объект государственных интересов. Если б не личная жизнь, государство бы процветало, все граждане были бы счастливы, но они не были счастливы, потому что им мешала личная жизнь.

— Я думаю, вас не отпускают дела, — отвечал королю тайный советник. Надо кому-то передать дела, и тогда вас ничто не будет удерживать.

— А как вы, Жукарес? Вы не могли бы? Я только туда и назад.

«Назад» Жукарес пропустил мимо ушей, но «только туда» его заинтересовало. И он дал согласие.

Лишь только Жираф представил народу своего заместителя и отгремели, отревели, отхрюкали и отмяу-кали почести, Жукарес повел короля туда, где кончались все дела и земля обрывалась в небо. Они остановились над пропастью, и тайный советник сказал:

— Прощайте, ваше величество! Счастливых вам небес.

И Жираф полетел в небо.

Он летел пока ещё вниз, летать вверх ему ещё предстояло научиться. А Жукарес полетел к месту своей новой должности. Оказывается, он умел летать, а ползал только по роду службы.

Он старался лететь высоко, чтоб его было хорошо видно, но чем выше он поднимался, тем хуже был виден с земли. И тогда придворный Блох, блоха с амбициями мужского рода, посоветовал королю построить Вертикаль Влазьте, на которую можно будет влезть и сидеть.

Вертикаль строили изрядную, влазить было высоко. Многое пришлось разрушить на горизонтали, чтоб построить такую вертикаль: с кабинетами, букетами, конференц-залами, домами и дамами отдыха. И высоким троном, чтоб ещё шире раскрывать рты, задирая голову.

А Жираф летел в пропасть, которая выглядела, как небо: такая же глубокая пустота. И он думал, что это небо, что надо будет здесь научиться жить, потому что в небе, наверно, живут по-другому.

Он вдохновенно летел, орудуя ногами, как крыльями, но вдруг, на полном лету, его подхватила птица Археоптерикс, о которой известно лишь то, что она давно вымерла. А она не вымерла, потому что очень сильно молодилась и так, молодясь, дожила до нашего времени.

Жираф летел ей навстречу, и она за него ухватилась, потому что он летел так красиво на фоне небесной пустоты, а она летела из глубины веков и цеплялась за всё, что поднимало её на поверхность.

И Жираф за неё ухватился. Она была такая молодая в своей ослепительной древности, что пролететь мимо не было сил.

А птице Археоптерикс понравилась шея Жирафа, она ей напомнила шею Птеродактиля, которую она обнимала в своей легкомысленной древности, и она обхватила Жирафа, а Жираф ещё крепче обхватил её, — потому что как бы ни были крепки объятия летящего вверх, им не сравниться с объятиями летящего в пропасть.

И так они замерли на стыке времен, и Жираф уговаривал птицу лететь в его страну, где она будет королевой, но она не могла туда лететь, потому что там она давно вымерла.

И они расстались. Птица Археоптерикс полетела вверх, к вершинам науки палеонтологии, а Жираф — вниз, к глубинам всех пропастей и бездн, которые мы называем прошлым.

Между тем в королевстве, которое он оставил, один за другим сменялись великие; Букаш Великий, Мураш Великий и наконец Великий Никто.

И по мере того, как уменьшались великие правители, требовалась все более высокая Вертикаль Влазьте. И всё рушилось в государстве, освобождая строительный материал…

А Жираф Великий всё летел и летел в прошлое. Прошлое — огромная страна, правда, пока ещё не приспособленная для жизни. Но лететь в прошлое хорошо; по крайней мере, знаешь, что не разобьёшься.

Туфляк Ботинкер

Следы обычно куда-то ведут, а этот не вёл, потому что крепко увяз в камне. След ботинка или туфли на камне — такого ещё не видели. Туфляк по матери, Ботинкер по отцу. Туфляк Ботинкер, имя и фамилия. Вполне.

Конечно, на камне след не оставишь. Это он от жизни окаменел.

Сначала всё было хорошо. Туфляк Ботинкер мечтал вырасти большим, стать рвом или оврагом, но ему не хватало пустоты. Тот, у кого много пустоты, может подняться вверх, как на воздушном шаре.

Был у Ботинкера сосед Окоп, старший товарищ. Герой войны. Сколько наших солдат укрыл от вражеских пуль и снарядов. Но когда армия отступила, остался на оккупированной территории. А куда ему деваться? Армия спешно уходила, всё побросала, в том числе и его. Он же сам за ней не побежит, у него не то что бежать, но и просто двинуться с места проблема. Так и остался в оккупации. Столько всего пережил, врагу не пожелает. А потом, когда армия вернулась, его же и обвинили, что остался на вражеской территории, что противник вёл из него огонь по нашим войскам. А разве мог он сопротивляться? Он же по природе своей укрытие.

В общем, закопали его, героя войны. Тут, рядом с Туфляком, его могила. Просто забросали землей, без всяких почестей. Ни обелиска, ни холмика — ровная земля. Хоть бы слово доброе сказали: спи, мол, дорогой товарищ, мир твоему праху. Песню бы спели: вы жертвою пали в борьбе роковой. Даже могилы не обозначили.

Когда Окоп закапывали, Туфляк кричал: «Закопайте меня, я тоже был на оккупированной территории!» Но его не услышали, не заметили. Он вообще по природе своей незаметный.

С тем и живёт. Война давно кончилась, а сколько наших уже в мирное время закопали. Там, на вражеской территории, наши воронки-десантники так и остались, не вернулись на родину. И правильно, что не вернулись. Здесь бы их ещё не так закопали.

Вспомните тёзку Окопа, Акопа Григоряна… Боевой сержант, попал в плен, в концлагерь. Несколько раз пытался бежать. И убежал всё-таки. А куда добежал? До Колымы добежал, до самого Магадана. Там его и закопали. Ботинкер его не знал, только слышал, как рассказывали.

Тут старик один приходит. Семью его частью убили, частью разбросали по лагерям — уже не упомнит, кого в чужие, кого в свои. Могил не осталось, вот и приходит старик, — получается, что на могилу Окопа. Хотя и этой могилы нет. Столько смертей… могил не напасёшься. Сидит старик, в никуда рассказывает. Про жизнь свою, про своих умерших и убитых. Он и не знает, что след его слушает. Незаметный он, Ботинкер, хотя и каменный. В его сторону и не посмотрит никто.

Посидит дедушка, порассказывает и дальше пойдёт. А следы его бегут за ним, как собаки.

Хороший, видно, человек. Ботинкер и сам бы за ним побежал, но не может оставить могилу. Он — как надгробие на могиле солдата. Нет другого, так пусть будет хотя бы он.

Трое в пустом городе

Жизнь ушла из города. Только в окошке свет. Старая женщина хлопочет по хозяйству.

Входит солдат.

Старуха думает, что он из тех, кто вывозил из города население, и говорит, что никуда не уедет.

Солдат считает, что надо ехать, здесь оставаться опасно, здесь даже он, солдат, не сможет её защитить.

Старуха говорит, что не нуждается в его защите. Это огорчает солдата, потому что раньше в его защите нуждались многие.

Старуха машет рукой. Она старая, в ней жизни так мало, что нечего защищать. А вот солдат пусть себя побережет, он молодой, ему вредно здесь оставаться.

Нет, ему не вредно. Неприятно, но не вредно. Он любит эту землю, но она теперь стала другой. Какой-то холодной, чужой, мертвящей.

При этих словах появляется смерть. Она пришла за старухой, но услышав, что та не одна, затаилась за чем-то из мебели и прислушалась к разговору.

Старуха приглашает солдата сесть, но он отказывается. Солдатская служба — либо стоять, либо лежать.

— Я бы тебя покормила, но у нас все продукты вредные, — говорит старуха. — Мне-то они не вредные, а молодому могут повредить.

Интересно, почему это? — заинтересовалась в своём укрытии смерть.

— Мне тоже не вредные, — усмехнулся солдат. — Просто я не хочу есть. Не проголодался ещё. И, наверно, уже не проголодаюсь.

Старуха не верит. Солдатики наши всегда голодные, их плохо кормят, жалуется она.

Солдат с ней не согласен. Солдат не могут плохо кормить, их всегда кормят досыта.

Старуха и тут ему не верит. Их чернобыльские ребята служили в армии, рассказывали.

— Ну, — говорит солдат, — это, может, сейчас кормят плохо.

— А ты разве служишь не сейчас?

— Не сейчас, меня ещё в сорок третьем убило. Я лежу здесь неподалёку… вернее, лежал. А теперь что-то стало с землей, совершенно лежать невозможно.

Старуха не удивилась. Их много, солдатиков, лежало в земле, а теперь, видно, стало невмоготу. Как же тут улежать при такой радиации?

Солдат не знает, что такое радиация. Чувствовать чувствует, а знать — не знает. Не подумали о мертвых, сокрушается старуха, испоганили землю, а людям лежать.

Смерти это тоже не понравилось. Она пришла за старухой, а теперь не знает, куда её забирать. Надо подумать, что тут можно сделать.

— Сам-то откуда? Не чернобыльский? — спрашивает старуха.

— Чернобыльский. Раньше был не чернобыльский, но это только первые восемнадцать лет. А всё остальное время чернобыльский. — Он помолчал. — Да я тут рядом лежу, сразу за городом. Правда, адреса у меня нет, там сверху ничего не написано. Меня как убило, так я и лежу. Верней, лежал, пока было можно.

Он был солдат. Солдаты воюют между собой, а не с окружающим миром. Они умирают, но земля остаётся жить. Потому что надо же мертвым куда-то уходить, как жить живим, если мертвым уходить будет некуда?

Вот именно, подумала смерть.

Старуха тоже этого не знала. Она как раз собиралась уходить и была уверена, что ей есть куда уйти. Она потому и не уехала, чтоб уйти в эту, а не в какую-нибудь другую землю.

— Что же нам делать? — спросила она.

— Я пока не знаю, бабушка, — сказал он, хотя по земному возрасту она была не старше его. Но если земля стала другой, то и возраст земной, наверное, изменился.

Она поставила на стол помидоры и огурцы. Хлеб поставила. Пусть поест, раз ему это не вредно. Но солдат есть не стал. Он смотрел на еду, будто видел её впервые. Вот какой она стала, её и узнать нельзя.

— Уходите отсюда, — сказал солдат. — Я уже уйти не могу, мне поздно уходить, а у вас ещё есть немного времени. Поищите себе другую землю, более пригодную для смерти.

Вот оно как получилось. Раньше наша земля была непригодна только для жизни, а теперь и для смерти непригодна, оказывается.

— Сыночек, — сказала старуха, — уж теперь-то я никуда не уйду. Раньше мне некого было здесь оставлять, а теперь у меня появился ты. Как же я тебя оставлю?

Они сидели друг против друга, — верней, она сидела, а он стоял, потому что за столько лет совсем сидеть разучился, — и им было хорошо вдвоем, хотя «хорошо» было для них давно забытое слово. Им было хорошо на этой земле, не пригодной не только для жизни, но и для смерти, потому что немножко-то жизни в них осталось, совсем немножко старухиной жизни — на двоих.

— Помню, когда я была молодой, — рассказывала старуха, — у меня был солдатик вроде тебя. Такой потешный. Я его спрашивала, хорошо ли их кормят, хватает ли им еды, а он говорил: «Хватает, ещё и остается!» — «А что же вы делаете с тем, что остается?» — «Доедаем, — говорит, — ещё и не хватает!»

Это был старый анекдот, но старухе казалось, что это с ней случилось в жизни. Она хотела развеселить солдата, а то он там, наверно, совсем заскучал.

За шкафом послышался смех.

— А вот когда я была молодая, — сказала смерть, выходя из укрытия, такая была легкомысленная, просто беда. Всё у меня, бывало, хиханьки да хаханьки.

— Знаем мы твои хаханьки, — сказал солдат.

— Ну откуда ты можешь знать? Мы же с тобой только раз виделись.

— Разве этого мало? — сказал солдат.

— Это много, — сказала старуха.

Так они сидели и разговаривали. Женщины сидели, а солдат стоял.

— Вот когда я была молодая… — говорила старуха.

— А когда я была молодая… — вспоминала смерть.

И солдат вспоминал, как он был молодой…

Он и сейчас ещё молодой, но тогда он был молодой по-другому.

Игра в любовь

Они вместе росли, но пока ещё мало выросли, поэтому родители их просили присматривать друг за другом. У мальчика был бинокль, и он присматривал за девочкой в бинокль, а иногда давал бинокль ей, чтоб и она за ним присмотрела. Потому что если смотреть на него в бинокль, он выглядел не таким маленьким.

И так они присматривали друг за дружкой в бинокль, и однажды, рассмотрев мальчика в увеличенном виде, девочка предложила:

— Давай играть в любовь.

И они стали играть в любовь, популярную игру взрослых. Но у них был один бинокль на двоих, поэтому большими они могли быть только по очереди. А для настоящей игры в любовь большими нужно быть одновременно.

Потом началась война. Мальчик со своей мамой уехал в эвакуацию, а девочка осталась. Осталась навсегда. Потому что её вместе с мамой убили враги, пришедшие в город. И мальчик не мог за ней присмотреть, ему из эвакуации не было её видно.

Но игра в любовь продолжалась. И когда мальчик настолько вырос, что его можно было полюбить без бинокля, он встретил девочку, тоже уже большую, и она стала его женой.

Теперь игра в любовь стала трудной. Порой она даже переставала быть увлекательной, — может, этим и отличается увлечение от любви. И однажды, когда им было особенно трудно, девочка тихонько шепнула:

— Это я.

Мальчик сначала не понял. Разве не ясно, что она — это она?

Девочка просила присмотреться получше. Ему же поручили за ней присматривать.

— Не может быть, — сказал мальчик.

— Тогда посмотри на меня в бинокль. Если я в него помещусь, потому что теперь я стала большая.

— Но тебя же убили, ты же давно умерла!

— Как же я могла умереть, если я за тобой присматриваю?

Но он точно знал, что её давным-давно нет на свете. Её убили.

— Не совсем, сказала она. — Если б её убили, как бы они теперь встретились?

Утром она даже не вспомнила об этом разговоре. И мальчик решил, что всё это ему приснилось, — мало ли что бывает у человека во сне.

И он забыл об этом сне. У них рождались дети, доставляли им немало хлопот, очередь на квартиру почти не двигалась, на работе неприятностей тоже хватало. И всё реже мальчик вспоминал ту девочку, с которой они играли в любовь и которую он в войну оставил без присмотра.

Когда человека нет на свете, о нём невольно забываешь и можешь даже совсем забыть.

И однажды она сказала:

— Ты совсем меня забыл. В последнее время ты так плохо за мной присматриваешь.

А он ей напомнил, что она умерла, что её давно нет на свете. Когда человек умирает, он не должен об этом забывать. Он сказал, что уже много лет живёт с другой женщиной, что у них не игра, а семья, но она на это только улыбнулась. Потому что она-то и была этой женщиной, и они продолжали игру в любовь.

А утром опять — как будто ничего не было. Девочка готовила завтрак, собирала в школу детей, а мальчик спешил на работу, чтоб ещё до работы заплатить за свет и газ, а по дороге подготовиться к выступлению на планёрке. И никто не обернулся на прошлое, не кивнул ему, не помахал рукой, и оно побрело прочь, уже больше не оборачиваясь.

Дети выросли, стали рождаться внуки. Потом и они выросли. И однажды она сказала:

— Это я.

— Да, это ты, — сказал мальчик. Он так постарел, что был совсем не похож на мальчика. — Как хорошо, что это ты! Жизнь была такая трудная. Если б тебя тогда убили, как бы я без тебя прожил?

— Я бы тоже не прожила, — сказала девочка — Без тебя б меня навсегда убили, а так я вон сколько ещё прожила. До самой старости прожила. Потому что ты хорошо за мной присматривал.

— Ты не старая, — сказал мальчик, — ты ещё молодая.

— Женщина и должна умирать молодой. Не в детстве, конечно, а так, как я.

Мальчик сказал, что ей рано ещё думать о смерти. Зачем думать о смерти? Это не по правилам, они же играют в любовь.

— Это не страшно, — сказала девочка — Умереть — это не страшно. Я и так слишком долго жила. Потому что — ты только не обижайся, не сердись, не переживай — меня ведь тогда убили по-настоящему.

Вечность

Вечность. Куда ни глянешь, нигде ничего нет.

Даже темноты нет. Полное отсутствие чего бы то ни было.

И вдруг из этого отсутствия возникает женский ГОЛОС:

— Где ты? Ты здесь?

— Я здесь, — мужской голос.

Женский голос умолкает. Потом возникает вновь:

— Жаль, что у меня нет красоты… Я была бы красивая…

— А какая ты?

— Какая! Если б я была какая, я была бы красивая. На меня бы даже можно было смотреть.

— Я бы смотрел…

Молчание, женский голос:

— А ты? Ты красивый?

— Наверно, был бы красивый. Но у меня нет красоты.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (после паузы): Мужчине не нужна красота. Мужчине нужны грубые черты, они придают ему мужественность.

Мужской голос вынужден признать, что у него нет мужественности. Она могла бы быть, но её нет, о чём он сожалеет. При этом он погружается в отсутствие темноты, пытаясь отыскать облик женщины.

Но облика нет.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Тебе нравится загадочная улыбка? Я всегда мечтала о загадочной улыбке, но у меня её нет.

— Это ничего, — успокаивает мужчина.

— У меня ничего и нет, — вздыхает женский голос. — Как может нравиться женщина, у которой ничего нет? Может, и меня самой нет.

— Ну почему же… — отзывается мужчина без всякой уверенности.

— Но если ничего нет…

МУЖЧИНА: Это ничего не значит. У меня тоже ничего нет, так, значит, и меня нет?

— Ты есть, — убеждённо говорит женщина.

— Значит, и ты есть, — заверяет мужчина, вглядываясь в отсутствие темноты и не находя в нём даже подобия женщины.

— Как хорошо! — вздыхает женщина — Тебе хорошо?

— Мне хорошо, — говорит мужчина, сомневаясь.

— И мне хорошо, — доносится из отсутствия темноты. — Мне бы только хотелось быть красивой. И загадочной. Хотелось бы, чтоб у меня в глазах прыгали чёртики, это так нравится мужчинам.

— Мне бы нравилось…

— Они бы прыгали специально для тебя, — сказала женщина.

И тут, в отсутствии всего, что только возможно, что-то промелькнуло, как будто запрыгало. Специально для мужчины.

Вечность вздрогнула, стряхнула с себя промельки и голоса и продолжалась дальше.

Театр

Светлое будущее.

Гаснет свет.

Будущее становится настоящим.

Урок рисования

Встали, дети. Сели, дети. Начали урок Не забудьте, что на свете жил Винсент Ван Гог. Карандаш вот так возьмите, сделайте вот так. Айвазовский, наш учитель, это был мастак. Кто там пишет на скамейке? лист вам, что ли, мал? Ну-ка вспомните Ван Дейка, он на чём писал? Вот и вы бы так старались, каждый сколько мог. Встали, дети. Попрощались. Кончили урок.

-

Примечания

1

Определение Государства;

(обратно)

2

Определение Прибалтики;

(обратно)

3

Определение Курильских островов;

(обратно)

4

Определение евреев;

(обратно)

5

Определение Эрец-Исраэля;

(обратно)

6

Определение страны;

(обратно)

7

Определение Эреца;

(обратно)

8

Определение Исраэля;

(обратно)

9

Определение евреев;

(обратно)

10

Определение Израиля.

(обратно)

11

Известные слова Маяковского, с небольшим добавлением.

(обратно)

Оглавление

Людмила Бородина Отрешиться от эмоций

Пришло мгновенье в гости к вечности

  Рисунок

  Песчинка и гора

  Слово

  Памятник

  Туман над городом

  Точечки-тирешечки

  Белое и черное

  Простая история

  Я шагаю в молодость

  Пришло мгновенье в гости к вечности

  Первые леди

Пустыня сказала…

  Русскоязычная пустыня

  Необитаемый остров

  Складчатые горы

  Рельеф как таковой и не только

  Простая жизнь

  Поживающие и проезжающие

  Возраст пустыни

  Театральная площадь

  Бельчонок Бельчик

  Встречный ветер

  Рассвет заката

  Лесная пыль

Автобиографические сказки

  Биографические сказки

    Смешная жизнь

  Муравей и Корова

  Плач по несбыточному

  Г-н удав и тов. Кролик

  Rак медведь Hабинович и медведь Воскрекасенко охмуряли белочку Раису Михайловну

  Не плачь, девчонка!

  Лестница с обратным ходом

  Первые умники

  Карьера киномеханика

  Форменная дырка

  Трагедия в жанре анекдота

  Если жизнь борьба

  Мерка

  Организованная преступность

  Хвост русалки

  Высокие гости

  Тормоз Матросова

  Письмо на родину

  Переход потенциальной энергии в кинетическую опасность

Проблемы в пути

  Однажды

  Герой нашего времени

  Глупая сказка

  Похороны

  Сказка о вилке по имени Ложка

  Песни без музыки

  Демосфен

  Революционный сдержите шаг![11]

  Мечта верховного главнокомандующего

  Совет да любовь

  Стансы

  Элегия

  Обед для майора

  Проблемы в пути

Эхо классики

  Спящая красавица

  Правда об Оловянном солдатике

  Сказка о князе Гвидоне Салтановиче

  Принцесса на горошине

  Исповедь тигра

  Ну, Пушкин!

  Сокращение классики

Полет жирафа

  Полёт Жирафа

  Туфляк Ботинкер

  Трое в пустом городе

  Игра в любовь

  Вечность

Урок рисования

- Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg