«Стихи и хоры последнего времени»

Стихи и хоры последнего времени (fb2) - Стихи и хоры последнего времени 776K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Александрович Юрьев

Олег Юрьев Стихи и хоры последнего времени

Это его тишина

«Стихи и хоры последнего времени» – книга, составленная из книг и охватывающая десять литературных лет; но в каком-то смысле вневременная, поскольку явных примет времени любознательный читатель здесь не найдет. Никаких острых и актуальных тем – тоже. С петербуржцами такое случается. Здесь можно было бы поговорить о петербургских поэтах-метафизиках, но рассуждать об этой школе дело слишком благодарное, и именно поэтому я за него не возьмусь (скажу только, что у Юрьева к плеяде отсылки есть, и немало). Замечу также, что эта книга вневременна еще и в некотором другом смысле. Об этом, собственно, и пойдет речь.

* * *

Чтобы прояснить, о чем я, обратимся к поэтическому словарю Юрьева (начинают обычно не с этого, но кто нам указ?). Одно из самых частотных в книге слов, «облако», встречается около четырех десятков раз, часто в сопровождении облака созвучий, словесного эха (облысый, покоробленный, облетают, облый, облитый) и таких сопутствующих слов, как «шар» (облачный шар, светящийся шар, шар огня, небо шар, кристальный шар, шарахающиеся огни, шарахающийся свет), «холм», «лед», «река», «сад», «роза», «огонь», «вода», «стекло»… «Стекло» и его производные встречается ненамного реже «облака» – более трех десятков раз. Но самое частотное – «свет»: вместе с производными оно встречается свыше восьмидесяти раз – в том числе и в оксюморонном, но неоднократном сочетании «светло-черный» и в связке с «ослепительный», «ослепленный», «слепой», что может косвенно свидетельствовать об интенсивности этого света. Первое, что тут естественно приходит на ум, – фотография с фотовспышкой (по-украински фотография так и называется – «світлина»), камера-обскура; еще – ландшафт, увиденный при вспышке молнии, но в любом случае – светопись. «Стекло», «лед», «облако», «вода», «хрусталь» – все это акторы лучепреломления, предъявляющие нам в пространстве стиха менее, но тоже частотные «холм», «сад», «розу», «деревья». Словно бы автор задался целью продемонстрировать читателю серию световых картин, отделенных друг от друга, если речь идет о книге, пробелами на бумаге/зонами молчания. Их можно собрать в одно целое – ну, скажем, в книгу стихов «Франкфуртский выстрел вечерний» (2004–2006); это будет как бы нецелое целое, но все-таки целое, целостное, но каждый текст может существовать и отдельно, самодостаточно, и его можно уподобить своего рода осколку голограммы; известно ведь, что каждый осколок разбитой голограммы воспроизводит целостное изображение. Или, как это нынче модно, – фрактальной поверхности; поскольку «Франкфуртский выстрел вечерний», сам по себе будучи сложной структурой, объединяется со «Стихами и другими стихотворениями» (2007–2010), «О родине» (2010–2013), «10x5 (Cтихи и пр.)» (2013–2014) и с последним разделом, о ко-тором еще будет сказано, в одну над-структуру, а может быть еще и над-над-структура, и пр. (пр. в смысле «и прочее», а не в смысле «и проза», хотя в названии последнего раздела книги мерцает этот двойной смысл).

* * *

В каждом отдельном фрагменте вроде бы все время что-то происходит – «волна, уплотняясь, вращается», «пляшут… вугленные яблоки огня», «во мрак ступают через крыж / дымы в краснеющих кирасах», «кислой прелью виснет дым, / просыпанный в воздух бренчащий», «литую шиповника пулю / обливают по всем желобам», «всплывают света пузыри». Но именно «вроде бы»: внутри каждого текста автор приглашает нас побыть наблюдателями этого чего-то как раз в тот момент, когда это что-то либо вот-вот начнется, либо вот-вот закончится, либо уже закончилось.

Ослепительным воздухом дут, ослепленной водою спринцован, облаков стеклянеет редут, поджидая, когда подойдут те – под знаменем сизо-пунцовым и с шар-бабой каленой луны. Ночью будут руины смутны в чистом поле под бабой каленой, и лыжнею – кривой и зеленой — мимо них побегут бегуны.

Облачная гряда настоящего времени после неких проделанных над ней операций (дута, спринцована), после обработки светом и небесной водой застыла (остекленела), превратившись в крепость в ожидании еще не начавшейся осады. Осада начнется на закате, когда некие неназванные силы подойдут со стороны закатного неба (под знаменем сизо-пунцовым) со стенобойным орудием, которое вообще-то используется скорее в мирном деле, хотя и не менее разрушительном (шар-баба). Луна (стенобойное орудие) и закатное небо выступают разрушителями неба дневного, водяного, светящегося – ночью дневные облака превратятся в руины на горизонте, и по зеленому в лунном свете снегу побегут лыжники; автор словно бы обещает продемонстрировать нам что-то наподобие картины Брейгеля, где бегут куда-то под огромной луной маленькие человечки, облитые зеленым светом, но именно что обещает; это случится ночью, а сейчас только-только вечереет. Но вместе с тем ночь как бы уже состоялась во второй строфе, хотя формально она еще только будет. Внезапное смещение фокуса, переброс из времени настоящего в будущее, вдруг раздвигающее, распахивающее ландшафт – или накладывающее на этот ландшафт, на эту светлину, еще одну, полупрозрачную… Собственно, почти каждый текст здесь так или иначе строится на одномоментном совмещении уже прошедшего или еще предстоящего действия.

* * *

Элементы такого ландшафта вроде бы активны, но их активность закончилась буквально только что («деревья дóпили луну» и ушли «во тьму, на зимнюю войну»; «шмеля шарабан» к «кипящему в облаке улью» уже подогнали; ворон, «врага архистратиг» только что «откаркался семь раз») или вот-вот начнется: («пробуждаются бойцы / чешут клювами о бурки / вороненые щипцы / извлекают из кобурки»; «сырые птицы в кожах сводчатых / как пистолеты в кобурах – / вот – подвигáют дула синие»)… Но пока – полная неподвижность, балансировка на краю события – а уж если что-то движется, то всё сразу – холмы, деревья, облака, словно передвигаемые невидимой огромной рукой (пейзаж, видимый человеком расстающимся, человеком оставляющим из окна поезда?).

Отмечу, что деревья здесь оказываются неожиданно агрессивны – их неподвижность застигнута в движении, причем у Юрьева они то и дело идут на войну («Последние полки в заречье уходили – / За грабом липа и за вязом бук – / И под занавес огневой угодили: / Хлюп над рекой, плюх, бах, бух! / Полетел с папахи пух, / Дым сверкающий набух…»); а птицы и того агрессивней, да еще и малоприятны – за исключением, пожалуй, «ластоньки милой», насельницы нежной литературы – но ласточка, эта проводница в подземный мир, здесь сама всякий раз умирает. Людей же, помимо наблюдателя, здесь почти нет (люди появляются в этой книге очень странным и характерным манером, к этому мы еще вернемся) – нет и челове-ческой речи, что понятно: последовательное высказывание развернуто во времени, а в том промежутке, куда помещает нас автор, времени слишком мало или несоразмерно много. Зато здесь все время что-то звенит, щелкает, стучит, трещит, улей в облаке шипит (как громкокипящийкубок?), опять щелкает (если молчит, значит, испортилось, поломалось). Свистят, чпокают, плачут, стучат и кричат…

Неотменимо парадоксальная ситуация: пра-речь, до-речь («чревовещанье гор») описывается речью – а чем же еще?

* * *

Вообще – можно ли передать, скажем, понятие Бога – словом «Бог»? У Юрьева на месте Бога зияние, окруженная всяческим воздухом пустота, лучи и тени обливают пустоту, в которой помещается Бог, как бы изымая его из видимого пространства (Бог, как известно, облекается в свет, чтобы сокрыть себя от наших глаз). Стихи если не религиозные, то теологические, строящиеся вокруг изъятой из пейзажа фигуры Бога – как вот могут быть «Три шестистишия со словом “вода”», а могут быть «Три шестистишия без слова “вода”», но все равно о воде.

Свеча не шевéлится, свет затекает за обшлага. Тучнеют и распускаются облака. Это Его тишина. А за нею негромкий гром. Это Он говорит, собственно говоря. В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.

Остановившийся свет свечи перед бурей, предгрозье – свет перед концом света, но конца света, возможно, и не будет, потому что «пришли чинить». Полной тьмы тоже не будет – вместо шторки фотоаппарата молния, фиксирующая череду последовательных картин («В ночных колесиках огня / Зияет колбочка зрачка…»; «Где гром был кругл, там бегл стал блиц»; «Где холм был обл, там шпиль стал длинн»), а если не молния, то ночные, то небесные шары или подразумевающиеся фары («К машине, едущей с горы / (хворост небесный растворя) / во мглы сияние дождевое, / зачем приделаны шары / из выщелоченного хрусталя / со смятой сеточкой в обвое?»), – что-то все время светится. Светящиеся шары, облака, холмы, насекомые (одно стихотворение так и называется – «Весенний пролет жуков»), птицы, ежи и белки (иногда мертвые насекомые и мертвые белки), сокрытый в свете Бог – но не люди.

Человек в этой картине – один, и он наблюдатель. Причем с хитро устроенной оптикой – он то смотрит изнутри картины, то разглядывает ее снаружи, как бы выводя себя за ее раму; не столько смена планов, сколько смена ракурсов, отчего крупные формы (холм, облако, тень, свет, луна, огонь) оказываются сопоставимыми с мелкими (птицы, насекомые). Но вот люди как-то не очень укладываются в эту картину, поскольку при появлении еще одного человека в пейзаже координатную сетку пришлось бы утягивать, сжимать до пропорционального человеку мира, а его-то – среднего, средневзвешенного, антропофильного, тут как раз и нет. Впрочем, иногда люди все же появляются. И если (когда) они появляются, то они…

* * *

…они уже не совсем люди, а мертвецы или боги (что, впрочем, в каком-то смысле одно и то же): то «Лев Толстой, худой и пьяный» летает над тополями, то «Жуковский опарный <…> из сада из черного женихам мужиковским грозит», то прилетает «мертвый сокол Галактион Автандилович Сулухадзе».

Аронзон теперь ангел. Шварц ушла туда, где «Остановлены страданья, / Остановлена вода». Туда, где остальные. Время остановилось.

По мостý грохочет фура в сияньи дымных кристаллид, а у мóста кротко и хмуро швабский Батюшков стоит — швабский Батюшков-Безбатюшков, со шваброй пасынок Харит. Как поднимешься по Неккару, так закончится гора, и расплакаться будет некому, оттого что уже вчера.

Бессловесный, но шумящий, стучащий, жужжащий, катящийся куда-то, застигнутый в минуту изменения мир означает жизнь; мир остановившийся, застигнутый в безвременьи – не столько смерть, сколько посмертие, конец всему. Безвременье – вечное скольжение «осьмикрылой стрекóзы хромой», которой уже «никогда не вернуться домой» – «а всегда ей лететь, прижимаясь к Земле, / И всегда ей идти на последнем крыле, / И всегда ей скользить, исчезая во мгле / Над Цусимой». Здесь остановленные солдаты из «Солдатской песни в Петербурге», которые «были эхом и молчаньем», призывают озвученное яростное действие, хотя бы и дословесное («В седые клочья рвись, сирена, – / Екатерина, плачь, как выпь!»), хотя бы и ведущее к гибели.

Так вот, почти все «петербургские стихотворения», которых довольно много в последних книгах, – это такой вот застывший мир, безвременье: «Спустился сон еще до тьмы / на сад, закрывшийся руками / своих смутнобелеющих камней. // Мы засыпали стариками, а просыпаемся детьми…»; «блестят убитые ручьи – / и каждый вечер в час назначенный / под небом в грыжах грозовых / заката щелочью окаченный / на стан вплывает грузовик»; литературная аллюзия в последнем случае слишком бросается в глаза, она – как заигранная пластинка, где и само явление незнакомки, которая «каждый вечер в час назначенный», – такая же заигранная, затертая пластинка… Летейское небытие, существование по ту сторону («Та Лета русская, Фонтанка черная, / Литейным расплавом втекает в Неву»).

Литературные аллюзии – а их тут немало, – появляются именно в таких, летейских текстах – возможно даже, что появляются неосознанными, как в «Цы́ган, цы́ган, снег стеклянный, / Ты растаял в свете дня, / Черный блеском штык трехгранный / Под лопаткой у меня» прячется отсылка к «Песням невинности» Блейка (в переводе Маршака). Что естественно – там, где речь идет о мгновенном снимке, не существует увековеченной в литературе длительности, есть только впечатление, запечатление, колеблющийся отпечаток на сетчатке.

* * *

Книга называется «Стихи и хоры последнего времени». Впрочем, Юрьев, с его вниманием к жанровой терминологии, обозначает в ней еще и Оды, и Гимны, и Пэаны, и Элегии, и Эпиграммы, и Эпитафии, и Баллады, и Причитания, и Романсы, и Песни, и даже Песеньки, и совсем уж странные структуры, например «Шесть стихотворений без одного». Почему тогда именно – «Стихи и хоры»? Наверное, потому, что стихи – это вообще стихи, любая ритмически организованная структура – стихи, а хоры – неотъемлемый элемент Трагедии. Иными словами, перед нами на сцене книги разыгрывается античная и притом безгеройная трагедия. Ну и все умерли, конечно, – чем ближе к концу книги, тем больше эпитафий, тем определенней время, застигнутое в движении, превращается в безвременье, в летейский пустой холод, где застыли любимые тени.

Мария Галина

Раздел первый Из книги Франкфуртский выстрел вечерний (2004–2006)

Шестистишие

Из-под купола ночи, заросшей черно-полою мшарой огня, вышли мы в это поле за рощей, где холмы голубеют, звеня, — чтобы не было дня беззарочней, и нежнее, и длительней дня.

* * *

Дали в госстрахе гривенник сдачи, с ним и живи до конца… Плачут волы на майдане, чумаче, искры летят от лица. Бачилы очи, шо купувалы — блесен последний наплыв под полосными, под куполами двоякодышащих ив.

Ласточке

черточкой-тенью с волнами ты сплавлена дугами воздух кроя ластонька милая ластонька славная ластонька радость моя чье чем твое обниканье блаженнее на поворотах лекал чье заполошней круженье кружение между светящихся скал чья чем твоя и короче и медленней тень говорящая не просто что эти зигзаги и петли не больше чем штрих на волне

Война деревьев и птиц

кто откаркался семь раз не врага архистратиг ли? вязкий дуб и зыбкий вяз кругло вздрогнули и стихли пробуждаются бойцы чешут клювами о бурки вороненые щипцы извлекают из кобурки блеклый бук и тусклый тис с деревянными руками вам от этих ли спастись с воронеными курками? потемнел под солнцем клен пальцы свисшие ослабя граб качнулся ослеплен пересвеченный ослябя чья вина – ничья вина (что б оно ни означало) что проиграна война каждый божий день сначала

* * *

Что ночью щелкает, когда не дождик черный, что щелкает всю ночь кристальный свой орех? Но что это за звук – другой! – за щелкой шторной: чревовещанье гор? столоверченье рек? Так тихо прожил ты дождя десятилетье — на лапках беличьих в колючем колесе, в фонарной прожелти, в воздушном фиолете, в графите, меркнущем по круглому шоссе, но что-то дернулось и стукнуло; подуло в земле – очнувшейся, как ты, в чужом поту; и реки сдвинулись; и поползли от гула холмы далекие, колебля темноту.

* * *

О. что уже… ладно… раз занесло нас на разогнавшем созвездья валу в этих долин голубую наклонность в этих хребтов лиловатую мглу ну так пойдем – поглядим нелюдимо как облаков подтлевают копны и выступает из гладкого дыма пепельный шарик ранней луны.

* * *

Чтоб не слышна была тишина от половины восьмого и до десьти, швейные машинки придумал Бог, к винограду пристрачивающие лозу. Но если сломается хотя бы одна, других без механика не завести — на иголку накручивается клубок, гроздь на грозди́ громоздится внизу. Раз на пятнадцать лет рвется, бывает, нить (что-нибудь в августе или в первые дни сентября, пропахшие виноградным дымом и дождевым серебром). Свеча не шевéлится, свет затекает за обшлага. Тучнеют и распускаются облака. Это Его тишина. А за нею негромкий гром. Это Он говорит, собственно говоря. В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.

* * *

Но цвет вдохновенья печален средь будничных терний Былое стремленье далёко, как выстрел вечерний… А. А. Фет. «Как мошки зарею…»(Франкфурт на Майне, 11 августа 1844 г.) О белых полях Петербурга рассеянней сны и неверней, чем поздние жалобы турка и франкфуртский выстрел вечерний, и тиса тисненая шкурка из плоских затупленных терний. А черных лесов Ленинграда, шнурованных проволкой колкой, под звездами нижнего ряда и медленной лунной двустволкой еще и сновидеть не надо – они за защелкой, за щелкой.

Зимний поход деревьев

Когда разлили на горé Луну в граненые стаканы, Деревьев черные каре Сверкнули смутными штыками. Пришел указ для смертных рот: Под граммофонный треск музы́ки По двести грамм на каждый рот, На каждый рот, на безъязыкий. Деревья дóпили луну И капли отряхнули с веток, Во тьму, на зимнюю войну Они ушли – и больше нет их. Застыла в проволоках связь, Сломалась мýзыки пружина. И, паче снега убелясь, Бежало небо, недвижимо.

23.03.2001 [1]

Осьмикрылой стрекóзе хромой, Отраженной в себе же самой, Никогда ей уже не вернуться домой, В пустоту от себя уносимой, — А всегда ей лететь, прижимаясь к Земле, И всегда ей идти на последнем крыле, И всегда ей скользить, исчезая во мгле Над Цусимой.

Два шестистишия

…вдруг проснется веранда – от стекол, заскрипевших в полдневном свету, и взлетит паучок, что отштопал половину окна на лету, и, смахнувши проржавленный стопор, стукнет створка в околицу ту, где уже засыпают июлю августóвского пороху в жбан и литую шиповника пулю обливают по всем желобам, и к шипящему в облаке улью подогнали шмеля шарабан.

Снег, одиннадцатистишие

Сын обделенной чужбины, Муж иноземный, куда? В бездне лазурной пучины Теплится искра-звезда… В. К. Кюхельбекер. «Оссиан» (1835) Житель подоблачных кочек, нéжитель вздыбленных сот — снег, распылившийся летчик, кинувший свой самолет, чтó на златом карабине ты зависаешь в ночи? — дали криле голубине, так улетай и почий где-нибудь там, на чужбине, в чьей-то зеленой печи. Всё; исчезает; молчи.

Стихи с Юга (III – Смерть Вергилия; запоздавшие новости)

1

От Италии холерной до Далмации-чумы слышен мерный шлеп галерный — – Это мы или не мы?

2

Всё алмазней, всё лазурней, всё тесней к себе самой под небесною глазуньей, подпузыренною тьмой, с вёсел звездами стекая, уносящая с ума ночь деньская, персть морская — Адриатика сама.

3

По искрóй прошитой слизи распускается мазут — из заморского Бриндизи вздох Вергилия везут — – Это мы на веслах плачем, вести ветхие везем, и в мехах облысых прячем чернозем и глинозем.

4

От Апульи суховейной к Адрианову столбу прорезает плеск хорейный Адриатику-скобу — Бог не охнет, гром не грохнет, не просыпется Гомер, пусть луна на веслах сохнет и меняется размер.

5

– Мы гекзаметру враги ли? – Это мы, а не они! – Умер, кажется, Вергилий? – Умер, Бог оборони!

Облака

Ослепительным воздухом дут, ослепленной водою спринцован, облаков стеклянеет редут, поджидая, когда подойдут те – под знаменем сизо-пунцовым и с шар-бабой каленой луны. Ночью будут руины смутны в чистом поле под бабой каленой, и лыжнею – кривой и зеленой — мимо них побегут бегуны.

Дерево. Ночь

какой-то шурх и треск в колодках стволовых как если бы в них жил коротковолновик как если бы эфир под купой завывал но только чмок и фырк приемник издавал какой-то жалкий блеск в коробках столбовых исчезновенье жил темнеющее в них как если бы фонарь над купой воспарил и фосфорную пыль в тумане растворил как если бы сбежал по лесенке стальной какой-то белый жар короткою волной

Поезд / поезд

…А над глиняным Дунаем по заболоченному мосту, черной пеной поддуваем, поезд скатывается в пустоту. И, разбужен полым звуком, ты вдруг очнешься в купейном углу: виадук за виадуком назад шагают, в злаченую мглу. Сквозь сквозные их опоры без сожаления оглянись на разрезанные горы с жилистым дымом, сходящим вниз. На подкóпченные шпалы и столбцы непонятных вех, на подточенные скалы с перистым паром, всходящим вверх, где над выгнутым Дунаем по заоблачному хребту, снежной пылью подымаем, воздух втягивается в темноту.

Игорю Булатовскому песнь благодарственная на присылку изображения Кузнечика, оказавшегося Саранчой

– Саранча, саранча, где твоя епанча? – У сада Пал Палыча упала с плеча. Я летала к Пал Палычу в том году на Крит. Стол у Пал Палыча в том саду накрыт. – А что подают у Пал Палыча, алычу? Может, и я туда полечу по лучу? Может, чего получу? – У Пал Палыча в том саду стол накрыт. Подают у Пал Палыча в меду акрид. Коль не хочешь, саранча, потерять епанчу, не летай к Пал Палычу по лучу!

Три семистишия

В горы́ тучнеющее тело наискосок – к зерну зерно — двуклонной россыпью влетело двууглых ласточек звено, и – молниею пронзено — (как бы в бутылке, зеленó) мгновенно – облако – сотлело. Прощай, гора. С двуклонных крыш — с твоих чешуйчатых террасок — во мрак ступают через крыж дымы в краснеющих кирасах (за дымом – дым, за рыжим – рыж, и нити на хвостах саврасых горят, как и сама горишь). Гора, прощай. По одному огни сухие, пепелимы, со склона скатятся в потьму, как пух сожженный тополиный (у павшей ласточки в дому сомкнутся крыльев половины, и сны – приснятся – никому).

Марш «Прощание деревьев»

Все багряные ладони Ветер клену пережал И к осиновой колонне, Уходящей в полупоклоне, В полунаклоне перебежал И маленький закат дымился на погоне у дуба – Как погашенный пожар Последние полки́ в заречье уходили — За грабом липа и за вязом бук — И под занавес огневой угодили: Хлюп над рекой, плюх, бах, бух! Полетел с папахи пух, Дым сверкающий набух… – Проводили!

Пробор / пруд

– Видишь? –   разобранный надвое гребнем светящимся пруд… – Вижу. Как будто со дна твое сердце достали и трут. – Слышишь? –   плесканье надводное бедных кругов золотых… – Слышу. Как будто на дно твое сердце сронили – бултых —

Простые стихи об Одессе

глинистые голуби одесские головы их голые и детские душная волна из-под крыла над горелым морем заболоченным за холерным парком заколоченным кукуруза дымная цвела слава богу с этим все покончено желтизна чулочная истончена до запаутиненной дыры кувырнулись голуби расстрелянные и собаки прыгнули растерянные в море со ступенчатой горы палевое море взбаламученное сгреб с причала в небо замазученное дед в тельняшке перержавым Ψ и давно закрылись все столовые и давно расплылись все полóвые на ступенях дрыхнувшие псы.

Пробор / река

Что ж с того, что луна возвращается, вещи неба в чехлах находя, и волна, уплотняясь, вращается, на зубцы фонарей находя, — все под мост уходящие полосы косо-накосо не исчесать: нам – вдыхать эти гладкие волосы, кораблям в эту мглу исчезать.

Хор на дым

строфа (в саду)

сладкой слизью пахнет дым кладкой глиняной захоложенный не в упад и невподым сада клиньями загороженный а липы дрожат как осины им накосо сдуты меха цвéта измерзшейся глины и изотлевшего мха

антистрофа (в лесу)

горькой гнилью пахнет дым между голых стволов перевернутый в неупад и в неподым доннерветтером передернутый а сосны ложатся как ели ужé засыпáть им пора на гладкой холодной постели из старого серебра

эпод (в небе)

пресной пылью кружит дым дрожащий над сизою чащей кислой прелью виснет дым просыпанный в воздух бренчащий льдом золотым-голубым над лесом и садом летящий

Раздел второй Стихи и другие стихотворения (2007–2010)

Первые стихи года

Отдаляясь, меркнет снег — подожди, пока не смерк и не сделался дождем – Хорошо. Подождем — Отделяясь, меркнет снег — подожги, чтобы не смерк и не сделался дождем – Хорошо. Подожжем —

На набережной

…а едва из башенки мы сошли в те накатанные из мягкого дымного льда небеса, что так сизо-розовы и покаты, как всё и опять мы увидели, но не так, как с земли: Цыгане, поклевывающие с моста. Цыганки, поплевывающие на карты. Утки, поплавывающие в пенной пыли. Собачки, курчавые, как борозда. Младенцы, щекотаны и щекаты. (И низкие покоробленные корабли.) (И черные опаздывающие поезда.) (И белые ослепительные закаты.)

Февраль на холме

Ольге Мартыновой

Три шестистишия со словом «вода»

Из небес, как баночка, пустых с толстыми гранеными боками на дуршлаг откинута вода. Все затычки-марлечки невстык — проползают медленно, пока не валятся в брусчатый снег, сюда. Мы живем, как водоросль, на дне смутностенного пустого неба, где на ситах носится вода. И со вжиком – бритвой на ремне — облетают нас по краю недо — переправленные поезда. А когда колесный перестук замерзает где-то за краями, в капле каждой гасится вода. И тогда выводит нас пастух поглядеть с холма, как в черной яме дышат золотые города.

Песни зимних высот (1)

О холмы, облитые брусчаткой, Лязгнул быстрый луч и был таков, И пропал – над смотровой площадкой, В набеленных лицах облаков. Луч зеленый, новый штык трехгранный, Бескозырка – ленточки до пят… – Облака, не спите под охраной, Под охраной облакá не спят. – И не жмите к холодящей грани Ваши щеки, вспухлы и нежны, Ведь уже в ущелья за горами Узкие откинуты ножны. Сизый дым взвивается по мачте… Ржавый пар на куполе – как йод… – Вы его, бессонного, не прячьте. Вот он выйдет и вас всех убьет.

Песни зимних высот (2)

– Не по склону, а по небо-склону, По скрипящей звездной шелухе, Побежать бы тополю и клену, И сосне, и вязу, и ольхе… — …Ах, куда ж там… Да и по площадке Им не разбежаться смотровой, Где в своей железной плащ-палатке Каменеет тенью часовой. – Не по своду, а по небо-своду, Чтоб получше звезды полущить, Вон на том Шляху на ту подводу Хорошо бы лучик получить… — Но куда ж там… Замер свилеватый Постовой – приклад у каблука, И, сияя броненосной ватой, Над холмом сомкнулись облака.

Песни зимних высот (3)

Поглядишь со смотровой площадки Пóд гору, в тускнеющую мглу — Там, надевши черные перчатки, Замерзают óльхи на углу, Там, на мельничном плече повесясь, Зеленеет в сыпких облаках Утлый месяц, захудалый месяц В каменных железных башмаках, Там по раскореженному шляху Розлит позолоченный мазут, И по расхоложенному шлаку Мотоциклы черные ползут, A за вахтой пляшут, за корчмарней, Прыгая, вертясь и семеня Все быстрей, кромешней и кошмарней, Вугленные яблоки огня.

Три шестистишия без слова «вода»

Как двойная водоросль в окне меж двойным стеклом, попеременно изгибаясь и прямясь, мы спим, но – одновремéнно видно мне — черной лестницей одновремéнно мы сбегаем изгибаньем спин. …А когда мы вышли за порог и, вступивши в фосфорный аквариум, побрели (мерцанье – по глаза), черный порох обходных дорог вспыхивал зигзагами по хмарям — стало быть, готовилась гроза. Все, что в облаках оттиснено, вся ручная азбука ночная, все насечки с блеском голубым — все на край земли оттеснено (вспыхивать и пухнуть начиная там, где ствольный чад неколебим).

Простой зимний хор

строфа

сдутая марля и… сбитая вата и… небо в расплоинах зеленовато и… снег вычищается шнеком – наверх ночь освещается снегом и одноцветный ее фейерверк гаснет с набегом

антистрофа

взбитая вата и… вздутая марля и… небо в проплоинах – йоду не мало ли? — снег воспаленный подтлело померк персть полетела и – сквозь нее проступает наверх города темное тело

Утро

1

…между проволок нежно колючих и беззвучно поющих колечек проскакал – по вздыхающим ярусам – лучик, одноногий кузнечик — для теней их кольчáтых и клетчатых льющих он сверкающий метчик

2

…клен, и липа, и ясень в золотых и серебряных сталях, уколясь им, расхристались, как если бы враз расхлестали их — в потных складках очнулся, протерся, стал ясен поддымлённый хрусталик

3

…из бесслезно горючих облаков, что сверкают, зерцáла раззямши, на листочек весь в рубчик из зеленой и дырчатой замши ну зачем же так падать, голубчик, ведь преломишься сам же

4

отвечает отпрыгнувший лучик тьме и свету летающий метчик: – ну и что же, преломлюся – и навеки поселюся – среди проволок нежно колючих – и беззвучно поющих колечек

* * *

полетели из дóму по литейному дыму по сухому седому голубому поды́му и до тьмы долетели где лишь звезды в засаде и назад поглядели и увидели сзади реку полную блеску переплеску и лоску вон к тому перелеску подтянувшую лёску — за литую железку золотую желёзку

Баллада

1

Запах потопа былого. Запад подводный в огне. Выпукло, криво, лилово облако всплыло в окне… …выпукло-криво, лилово облако с пыла в окне… … выпукло, криво-лилово облако стыло в окне… …выпукло-криво-лилово облако с тыла в окне…

2

Плачет под облаком ива, в стёкла ногтями скребет — зелено, выпукло-криво дрожит ее жидкий хребёт… …зелено-выпукло, криво дрожит ее, рыбки, хребёт… …зелено-выпукло-криво лежит ее, рыбки, хребёт… …зелено, выпукло, криво плавник ее зыбкий гребет…

3

…Выпукло, криво и сине в слезы вливается мгла… — Скажи мне, в каком керосине последнее море ты жгла? …и что ж ты так плачешь?

4

– Одна я на краешке неба стою, погашенной пеной пятная зажженную кóсу свою… …влагой небесной пятная светлую кóсу свою… …подвижною тенью пятная кóсу косую свою…

5

Это последняя старость, это последний костер — уже никого не осталось с косыми косáми сестер — уж нас ни одной не осталось с сырыми косáми сестер —

6

вся растворилась аллея, все утонули пруды, одна погибаю во мгле я, в пожаре небесной воды — одна волосами белея в разгаре небесной воды.

Франкфурт, 1840-е гг

Над рекою над Майном Жуковский опарный живет. Он из сада из черного женихам мужиковским грозит, Он из лука из лунного обложных паразитов разит — И дрожит под халатом его бело-холодный живот. За рекою за Майном на осевших во мглу теремах Свет блуждает болотный в становищах тех половчан, И черкасскими стрелами полный колчан Ему Гоголь подносит, голубой Тилемах. А из бледно-блестящей листвы, со стремянки простой, Из пробирки из лунной, из лопнувшей стклянки пустой Им хохочет и кычет свой двоюродный брат холостой — Алексей Константиныч Толстой.

Элегии на перемены состояний природы

* * *

Ein verweintes Pferd sah mich aus Linsen an.

Arno Schmidt, „Das steinerne Herz“ Из-за стеклянных наклонных стрел конь заплаканный посмотрел сквозь чечевички огня и сна туда, где сырная ночь ясна. По наклону из облачных тел клен заплатанный полетел, платан заклеенный побежал туда, где синий лежал пожар гнутой гаснущей полосой, а ночь по склону всходила босой, и, разгораясь, сырая мгла сквозь черевички ее росла.

Мы поглядели с ночного дна:

1

…весь скат небeсный был, как одна нетуго скатанная папироса — полурассыпана, полуполна; и тонкого дыма ползла волна, разноизогнутая равнополосо, а сверху падали искры на…

2

Или нет:

…весь сад небесный был ветвь одна, равноизогнутая разнополосо, на ней разрозненная роза – разоблачённая луна — лежала, изнутри темна. И жала падали сверху на.

Три трехстишия перед грозой

И клены с лапками, и липы с лапоткáми и хлопали, и топали на лестнице с лотками, и нагибались, будто их толкали. И в свете медленном, дошедшем недосюда, и пéтли нам, и полосы чертила мгла-постуда и поворачивалась посуда. И воздух поднялся́ и щелкнул плетью óб стол, и клены окружил, и плотно липы обстал, и где был неба тыл – там лоб стал.

Двустишие с невидимой частью

Воздух в межгорьях грузнеющий — Так начинается ночь (чтоб показаться грозней – еще ей надо его подтолочь в вывороченно зияющей стоптанной ступке-луне а чтоб оказаться грозней еще – ей надо его разволочь по мягкой сырой и сияющей низкопарящей луне — но эта земля не своя еще ей, и весь этот сад еще не).

Внизу, у дороги

К машине, едущей с горы (хворост небесный растворя) во мглы сияние дождевое, зачем приделаны шары из выщелоченного хрусталя со смятой сеточкой в обвое? Зачем искрится головой (раствор надземный раздвоя на пресное и дрожжевое) дождик дорожный угловой из вышелушенного хрусталя? …или же нет, и их тоже двое?

В декабре пополудни

будто ниоткуда вынутый через тлеющий прожог в смутной линзе опрокинутый появляется снежок подпускает пара чуточку в бело-черный фейерверк распускает парашюточку и спускается наверх в небо ветхое господнее а под тем еще одно под исподним подысподнее а под ним еще – свободнее и светлее и безводнее и – последнее оно.

Облака, март

Латынский небосвод латунный Шелестит как колокол без языка — Чем ослепительнее луны, Тем ослепленнее облака. Но чем слепее облака те, Тем слепленнее огня шары, Что на подпрыгивающем самокате Взлетают в гору, как с горы.

Три раза о грозе

1

Где гром был кругл, там бегл стал блиц. И небо вспыхнуло, oгрузло… И глина, сметена с таблиц, Кусками застучала в русло.

2

Где холм был обл, там шпиль стал длинн. И в облаках померкли соты… И по краям ночных долин Огней обрушились высоты.

3

Где небо шар, там дело швах. И свет шарахался в аллее… И сердце скрипнуло на швах И, может быть, еще левее…

* * *

загород черный светом зарос в форме наклонно-ходящих полос ростом с нас пригород белый тенью прирос как на желéзе подтек купорос просто снясь подгород желтый прахом подрос как от надпоротых папирос ростом с нас город незримый в воздухе рос весь наплоенье невидимых роз просто снясь

Солдатская песня в Петербурге

<…>

Мы были отблеском и тенью, Багровой пылью полутел, Когда к небесному растенью По тучных волн переплетенью Безвидный всадник полетел. Греми, река. Мигай, зарница. Неси, сова, лицо свое. Свисти, подводная цевница, Стучи, стучи, пороховница О запотевшее цевье!

<…>

Мы были эхом и молчаньем Над костяного блеском льда, Когда под знаменем мочальным В огне молочном и печальном Сирена выла никуда. Слезись, заря. Дымись, Селена. Река, седые клочья дыбь! Не в силах вырваться из плена, В седые клочья рвись, сирена, — Екатерина, плачь, как выпь!

Виноградные песеньки

Песенька

…hier wächst der Wein…

На ходу вино растет, Уцепясь за посошок, По нему везде растерт Золотильный порошок, Но везде ли он везде И всегда ли он везде — То при той видать звезде, Что видать при той звезде: Чуть взойдут они на склон неба, Как заведено, Так серебряным стеклом И нальется то вино; Чуть сойдут они за скат неба, Перейдет, дрожа, Постоянный ток цикад В переменный ток дождя, Потому что не всегда, Не всегда и не везде Та звезда не та звезда И вода не в той воде.

Песенька (II)

Виноградною тенью тмим Поутру-поутру Кориандр, анис и тмин На-ветру-на-ветру, Лезвьем свищущим обрит Под ребром, под ребром И синеющим облит Серебром. Мы выходим на заре, на заре В наклоненный, как в дыму, вертоград, И в зеленом и лиловом дому Пленный брат – в сентябре – синебрад. И на этом-то златом серебре Столько тлеющих полос и полос, Что в тумане на горящей горе Что-то – вроде – во тьму сорвалось.

Песенька (III, осенняя)

Шел одноногий виноград Склоненными рядками, Но многорукий винокрад Украл его руками. Что же осталось? – Ничего. Так тихо отчего-то: Не слышно свиста ничьего, Ни посвиста чьего-то, На безызвестные кусты В рядках обезветвлённых Известки падают куски С небес обызвествленных.

Песня, песенька (IV, или Вторая осенняя) и хор (скрытый)

<…>

в солнечном тумане в ослепительной мгле маленький соколик стоит на крыле раззолóченное варево над горою дымный лед: разволоченное зарево — раскуроченное влет — посередке пересолено по краям – пережжено распускает парасоль оно и спускается оно

<…>

маленький соколик на крыле висит вот сейчас вот повернется и совсем улетит засвистали и зачпокали ласточки врезаясь в чад: ворон на вóроне сокол на соколе плачут стучат и кричат птичий колокол почат — где это? близко? далёко ли? и кто – во рту кривой свисток неся – несется на восток?

<…>

* * *

…золотая, залатала…

Дм. Закс Если бы не из ржавеющей стали сделаны были бы эти кусты, так до зимы бы они и блистали из искривлённой своей пустоты, так бы они до зимы и блестели, перемещая косые края, и неподвижные птицы б летели на растроённые их острия, так и сопели из них до зимы бы черных цикад золотые свистки, так и ползли бы подземные рыбы тихо под ними, круглы и жестки, так и плыла бы из пыльного света тихо над ними луна-госпожа, если бы только не ржавчина эта, эта в три цвета горящая ржа.

* * *

         В ночных колесиках огня Зияет колбочка зрачка, Сияет полбочкá волчка —          И все это едет на меня.          Но скрип земной и хрип ночной, И шаг дождя в глухом саду, Его дыхание на ходу —          Это все мимо, стороной.

Платаны в ящеричной коже

Платаны в ящеричной коже, Но посветящееся и поглаже, С таким кручением в крупной дрожи Культей всперённых, воздетых в раже, С такой курчавой детвой в поклаже, С такой натугой в нагнýтом кряже, Что кажется: мы взлетаем тоже — Что, кажется, мы взлетаем тоже, Как будто бы тоже и нам туда же — Туда, где спят на наклонном ложе Большие птицы в пуху и саже, И ложе горит изнутри, похоже, А в верхних подушках снаружи даже… Так что же, что же, и нам того же? – И вам того же, и вам туда же… Постой, не стоит – себе дороже.

Осень в Ленинграде (80-е гг.)

Ане, на прощанье и – как ветер ее сентябрьский ни полоскай — реке напрягающейся, но все еще плоской чаечка светлая под Петропавловской темной отольется полоской и – как их октябрьский дождик ни полощи — на крыше мечети в ее голубом завороченном желобе горлышком потускнеют от спеси и немощи полумертвые голуби и – будут деревья сверкающей пыли полны что полки уходящие в небо натопали одни только будто из жести синеющей выпилены будут тополи и – трещать будет весело и в ноябре еще им крылушком кратко стригущим воробей на бреющем над «Стерегущим»

Ночные женщины в очках

ночные женщины в очках как у медузы на очах шагают в света облачках как темный каждого очаг — в пылу их волосы нежны губы их сложены в щипок и вложены – будто в ножны — их ноги в черноту сапог ру́ки их – черноты алей — из блеска тянутся за мной из треугольников аллей они выходят в круг земной и гаснут

Толстый Фет

Толстый Фет идет вдоль сада; ночь сквозь прутья палисада с трех концов подожжена; и выходит, полосата, женщина за Шеншина, оттого что он печален. И пока она без сна светит скулкой, как блесна, в круглой комнате без дна, — в антрацит ночных купален насыпается луна.

Осень в полях (80-е гг.)

а там – в горах перегородчатых в темнобородчатых борах сырые птицы в кожах сводчатых как пистолеты в кобурах — вот – подвигáют дула синие и черным щелкают курком и прямо по прицельной линии летят в долины – кувырком — а там – на тушах замороженных сады вздыхают как ничьи и в поворотах загороженных блестят убитые ручьи — и каждый вечер в час назначенный под небом в грыжах грозовых заката щелочью окаченный на стан вплывает грузовик —

Стихи с Юга

волна наклонённых растений в наклонное море ушла и что же светлей и растленней чем узкие эти тела? и что же темнее и тленней и ниже – длинней и темней чем отблески – нá море – тéней и блески – на небе – тенéй?

По эту сторону Тулы

Сквозь неясные поляны и поплывшие поля Лев Толстой, худой и пьяный, над тупыми колоколами — под крылами – под полами — пролетает тополя. Тютчев тучный, ты не прядай серным пледом на ветру — гром грохочет сивобрадый: граф пролетом над тусклым прýдом осыпает тухлым трутом сиволапую ветлу.

Звени, звени, маяк-гора

Звени, звени, маяк-гора — гора обратная, дыра близнечная под шатким пологом голым-гола шатра небесного – бесследно-млечная; над валким порохом, поднятым с тла костра безместного, – мгла бесконечная. С твоих ли звуков страшной прелести гудит на черном желтизна? Засну ли я, и в моря спелом шелесте поет, звенит вся жизнь из сна!

An die Freier [2]

пока мы были на войне край новомесячья в окне тугой как слово о полку перетолкнул по потолку косые полосы вовне а косы полые в шелку до толокна перетолок и заволок до поволок пока мы плыли в облаках сгоревшим порохом дыша они на утлых каблуках по острию карандаша бежали млея и шурша в распотрошенных клобуках и сколько было их во мгле никто не знает на земле когда я милый твой приду и облаком оболоку по пóдволоку подволокý косые волоса в шелку кривые голоса в саду тогда поднимется ура как поднебесная гора а вы пока быкуйте фраера. никто не знает на земле и облаком оболоку по пóдволоку подволокý косые волоса в шелку кривые голоса в саду тогда поднимется ура как поднебесная гора а вы пока быкуйте фраера.

Стихи с Юго-Запада

1

Дымы распались на горах распотрошенным гинекеем, и пеший грак, как некий Гракх, кричал на мéртвом языке им. И слушал, копья наклоня, наклонный лес над влажным склоном, и два огня – как два коня — летели в воздухе зеленом.

2

За боярышник под дождем, сам себя на себя облокачивающий, на другой горе подожжен колкий газ, облака поднакачивающий. А за выжженный дочерна грозный куст – до последнего терния! — на иных горах дочтена книга ветреная, вечерняя. От нее ж летит на ветру глухом строчка выветренная, слепая, самый дальний, последний и светлый холм мглой дочернею засыпая.

3

Когда сказал зеркальный пух, протершийся сквозь неба купол, что свет зерцаемый попух, что свет зерцающий потух и в вишнях искрами захрупал, что пал боярышник, что пал с горы туман – как между стекол разъятых капель накопал —, что пар погас и газ попал в жерло небес и там зачпокал, что крылья длинные свернул короткий ястреб – и свернулся, и тенью выгнутой сверкнул, как будто сверху бездну ткнул и к верху, в бездну, вертанулся… — сейчас же знали мы: ага, ночные зеркала прорвало — вторая армия врага, поднявши тучи на рога, уже стоит у перевала.

4

Ильме Ракузе солнца сушеная жёлчь, неба прожженная синь; лавровишенье – бело-пронзительный блеск; дуболиственье – мелкозýбчатый плебс в золотых париках, как Расин; богумильские сосны в рыжей полуистлевшей золе; лигурийского войска соломенный строй, пóд гору лёгший окровавлéнной махрой; розоперстье прованское, сладкое, как керосин, — все отливается в сизомолочном стекле поперечного воздуха; и если долго глядеть на скалу, то из окон в скале выйдут ласточки-люди и поползут по стеклу — направо и в рост, а лодочки-птицы, голýбки, сестра за сестрой, крыльями быстро скрипя, полетят под горой на ущерб и налево – во мглу виноградных борозд; и провожатый жужжащий замолкнет.

Стихи с Севера

полусумраком полны полусомкнутые купы снизу – вдоль заострены сверху – поперечно тупы снизу – хлещут второпях длинноплечие мотала сверху – блещут в тополях искры белого металла снизу косная вода в прорезиненных прорезах сверху – полыханье льда и негромкий гром железок едем-едем в полумгле по сверкающей дороге снизу – небо на земле сверху – море на пороге.

Петербург

Спустился сон еще до тьмы на сад, закрывшийся руками своих смутнобелеющих камней. Мы засыпали стариками, а просыпаемся детьми и даже лучше, кажется, – умней. Над садом шелк небесный туг и солнечно круглеет боком над твердым шевеленьем вод — последний щелк, последний стук, и вот, как в выдохе глубоком, корабль, шар и сад и небо поплывет — тогда очнемся и начнем, гудя свежеподдутой пневмой, о человечестве ночном и о России полудневной.

Зима 2008

1

изгибаясь как пила река в небо заплылá и где она заплы́ла пыльной пеленой вылеплен из пыла алый шарик ледяной и где ракета взмыла — ускользая вслед вырезан из мыла оплывающий свет как бездымный порох как бездомный прах пар парит вращающийся на двойных ветрах

2

и никуда не деться от бездыханных вьюг даже если с дамочками улететь на юг — на мазутных пляжах не пересветить мрáмористость ляжек известковость тить даже и на поезде даже из ума потому что тьма везде и везде зима вставшая на два угла зима в море заплылá

Два стихотворения о Павловске

1. В Павловском парке – выходя

как в оплетенные бутыли в деревья розлили луну а чуть оглянешься – не ты ли скользишь перекошенный по дну? и свет сквозь ветки заголенный и ветер в дереве пустом и вечер белый и зеленый и скрип и шорох и стук и стон

2. Павловск – во сне

за полоненною луной в слезах – бежать – в одной сорочке в заполоненное луной тьмы облако без оболочки остановиться не дойдя до круга света и распада и в черных пóлосах дождя среди – застыть – глухого сада и засыпая до весны свежо и горько пахнуть тленом в зеленых волосах луны плечом смутнея и коленом

Двадцать лет спустя

Д. Ю. Я забыл эту зиму, слюдяную грозу, от нее даже дыму не осталось в глазу, даже в горле – намокшего меха. Двадцать лет я не помнил ни сон, ни слезу, ни растущую в сердце ледяную лозу, ни под сердцем жужжащее эхо. Двадцать лет я не помнил и столько же зим этот сладкий, прозрачный и плачущий дым, этот запах прощанья и страха. Двадцать лет мы – почти что незримо – кружим и над садом седым, и над рядом чужим в плотном небе слоистого праха. Что ж, пчела дорогая, теперь ты – сама, оттого что кончается эта зима, оттого что исполнились сроки. Неслучайно опять зазвенело ледком незнакомое небо, чей холод знаком — скоро в сердце подтает иззубренный ком, скоро снова откроется путь над летком — и свободы шажок неширокий.

Стихи с эпиграфами

Дождь, тринадцатистишие

В ужасных тех стенáх, где Иоанн, В младенчестве лишенный багряницы… В. К. Кюхельбекер. «Тень Рылеева» (1827) где лишéнный багряницы сквозь пустые провода парк чернеет в никуда взяв перо у голубицы с разгромлённого гнезда быстрым почерком убийцы пишет пóд ветер вода пишет пишет не допишет от земли и до небес жухлым паром не додышит пухлым жаром не допышет провода не доколышет и не с тенью и не без

Последняя весна, одиннадцатистишие

…Как бедный нищий мимо саду… Ф. И. Тютчев. «Пошли, Господь, свою отраду…» (июль 1850 г.) Вдоль той ограды копьеносной над тенью костно-полостной своею – плоской и полóсной — по мостовой мясной и косной как бы полоской папиросной лететь последнею весной… Но вам, где вам знать ту ограду, тот свет, хладнеющий в горсти? И ту, последнюю отраду — богатым нищим мимо саду на солнце жидкое брести.

Холод, пятнадцатистишие

В снегах отечества лелеять знобких муз…

К. Н. Батюшков, из письма к А. Н. Оленину от 4 июня 1817 г. сыпкий ссы́пался графит в реку с высохшей доски зыбкий луч сумрак графит полосует на куски зря мы сердце леденим леденим хоть изрезан ледерин ледерин свод небесный неделим лучше выйти покурить в юный дым к нелюдимым звездáм молодым попросить у сонных мурз сердцу вылечить озноб пожелать у знобких муз в спелом небе белый сноп белый сноп что ж мы сердце леденим свет над бездной неделим

Луна, четырнадцатистишие

На шаровидной колеснице Хрустальной, скользкой, роковой… Г. Р. Державин. Ода «На Счастье» (1790) Гляди-ка, у луны соосной Подбито нижнее крыло — По набережной светоносной, В траве нескошенной стоостной, Оно волóчится тяжело. И все волóчится и волóчится, И волочи́тся по мостовой, Пока не всклочится и не всклокочется, Не скособочится вниз головой, Пока до остова не раскурочится Стоостой тенью мостовой, До острого пока не сточится, Над остановленной Невой — Хрустальной, скользкой, роковой.

Песня о Пеке Дементьеве [3]

Жуковский, время все поглотит — Тебя, меня и славы дым… К. Н. Батюшков. «Жуковский, время все поглотит…» (1821) Слава слáвна, мгла заглавна, Вспухл над нею алый шар — Пребудет наше время плавно, Пока в реке плывет пожар У сада Летнего, где вскипяченная Та Лета русская, Фонтанка черная, Литейным расплавом втекает в Неву, Но – с лавы дым не тонет наплаву! Но – слабый дым плывет уже три века, И кто на нем плывет, как в облаках? — Великий Петр и Петр малый, Пека. И кто еще, с коробочкой в руках? Пусть эта песня и надсадна, Ее споют, хоть не своя, Два Петра, два Александра, Два Иосифа и я.

Стихи

Истолченная мгла просыпается сквозь решетку в стеклянном огне — это птица-игла просыпается и летит к истончённой луне. Растворяется блещущий зрак — растворяется свищущий мрак. Здравствуй, мгла моя, ясная, зимняя, здравствуй, ночи светящийся шар, — это птица-игла-Полигимния возвращается в белый пожар. Зелен ветер на снежном плацу — ловит волк роковую овцу.

В Америке

1

Мы пóлночи обведены стеной, а в ней дощатый дождь, заборы повторяющий — дощатый дождь, сжигаемый луной и алюминьевой золою воспаряющий. Парящий сад в смятении своем скачет пред Г-дом все полоумнее — в Америке полночной мы живем где полный месяц полнолунье. В саду прозрачных коников скачки́ И призрачные скáчки конников, А мы глядим, как дети и зрачки — столетники с горящих подоконников.

2

в америке где грыжеваты и дрожжеваты облака вспенённый крест из жидкой ваты на небе ширится пока из каменного перелеска где смертью поят зеркала не вылетит кусочек блеска и не дожжет его дотла — – в америке где полудённый огонь сжижается в дыму и крыж вспенённый полутемный над ней снижается во тьму и перелесок шлакоблочный весь в искрах гаснет надо мной — – в америке светло-полночной во тьме ее полудневной

На вечере международной поэзии (три эпиграммы)

старое остекленевшее мясо из пустоты надутого пуза восхищенно попaхивает по-французски старый обызвествленный разум из пестроты надутого паха возмущенно попыхивает по-итальянски старая окостеневшая совесть из простоты надутого сердца воспрещенно попукивает по-кастильски

Три песни

Волжская песня

вышли девушки нá реку в полосатом своем полусне их – подобны фонарику — полыхают пустые пенсне с их папах позолоченных облетает горючая цвель в их пахах заболоченных шевелится щавель а в глазах их безжалостных и не пыл и не жар и не блеск — жалкий лоск побежалостных уходящих под землю небес

Песня о соколе

как посмотришь в сад небесный с поднебесного холма — там под бездною асбестной не кончается зима там раскромсанный под тучей как попал над вертолет круглый куб воды падучей — западного ветра лед сквозь него лежит на север в жидкой ночи полосу сонный сокол – змеевеер с круглым носом на весу в море солнечном и черном не кончается пурга и стеклом своим снотворным не скрепляет берега под стеклянною могилой эта мгла недозажглась… сокол сокол змей воскрылый с желтым когтем между глаз

Песня о коне

нет все отпрянули не зря мы что-то мимо нас неслось впереди лицо с ноздрями позади пучок волос впереди огня полоска догорала до горы а по краям светло и плоско качала ночь свои шары слева облако чернело подзолотой меловой а справа туча червенела изжелта-синей головой и когда всем этим блеском стали мы ослеплены ветр глухой с посвистом резким налетел из-за спины

Трамвай девятый номер (Ленинград, 60-е гг.)

у трамвая девятого номера разноцветные гаснут глаза поскольку с Колокольной улицы он сворачивает за снег льется по проволке как соль по ножу я еще пока маленький я на раскладушке под окошком лежу а когда сквозь переднюю дверь его воздух выдыхается весь по ступенькам в потухшее черево всходит снежная взвесь и чернеет трамвайное красное дерево снег скользит по проволке кровью по лезвию ножевý я еще пока маленький я еще поживу

О зиме

в России где уже леса полны полупрозрачным салом заподлицо к сырым сусалам звезда летит из-под лица больших и плоских облаков к ней черный лыжник поднялся́ две искры вычиркнул кресалом отхаркался и был таков поди-ка поищи по мраку где был и не был бедный дух где прахом возвратили праху сырые перья черный пух сигналят звезды пассажирам на самом верхнем этаже зимы полупрозрачным жиром земля накормлена уже

Стихи Елене Шварц

1. Осокорь

С пóдвывом, будто гармоника Долго сползает с плеча, Во тьме, на холме, в голове у громовника Сипло кричит саранча. Во мгле, на горе, в головне света серого Дробно горит серебро… Осокорь, осокорь, райское дерево — Черное в сердце ребро.

2. С любовью и надеждой

Шуршащий гром почти замолк, Столь нестерпимый человеку, И, чтобы дождик не замок, Уже замкнули на замок           Огнем замощённую реку. Прощай, прощеная зима И запах смертного карбида, Спускающийся на дома, И ты, светящаяся тьма, —           Мы свидимся, дева-обида. Мы были блеском без тепла, Мы были теплотой без тела, Когда на западе блестела Обледенелая пила           И птица в падении пела. Теперь мы дождик на весу, Зеленый снег шестиугольный, И воздуха укол небольный, И Бог, смотрящий на лису,           И грохот шуршащий над Школьной…

3. Прощание

Под искрящейся лещадкой Черная вода лежит. У реки возок с лошадкой — Кто там, цы́ган или жид? Кто там, попик или барин, Петушок или бекас, Астраханский ли татарин, Чигиринский ли черкас? Кто там, ворон или мельник, Или древний, глупый цверг? Что там – черный понедельник Или каменный четверг? Почему с тоской нещадной Он глядит из-под руки На серебряный и чадный Черный свет из-под реки? Отчего уже не режет Этот свет, и стар и нов, Отчего не слышен скрежет, Стук и скрежет жерновов? Остановлены страданья, Остановлена вода. До свиданья, до свиданья, До свиданья навсегда.

Платан-позвоночник

на платан-позвоночник что до пястьев истёкших облез с облаков подзолоченных осыпается шелковый блеск там где низкое облако в кислоту обращенного льда там в колючья разодрана проволка и стекает руда как вода там где мгла просыпается там где мга протирает стекло до того там протерто стекло что и солнце стекло по платану полуголому что сдирает последний кушак и – на мертвую голову с морозной осокой в ушах

Простые стихи о снеге (Ленинград, 80-е гг.)

М. Н. Айзенбергу

*

снег скрипит свежепросольный на немеющих губах снег садится парасольный на сугроба карабах в смутный садик двуугольный среди утлых калабах снег везут по колокольной в скарабеях-коробах

*

едут едут скарабеи жвалой гнутою гребут всё слабее и слабее этот скрежет этот гуд всё грубее и грубее тьмы светящейся скорбут

*

снизу прах зимы последней сверху зрак ночной слюды всё бесследней и бесследней наши круглые следы

Хор «Полежаев»

строфа

золотой оселедец расслоён о колодец положён на порожек как мерцающий ножик на порожек полóжен из темнеющих ножен из ножон подлужённых и затем погружённых ВСЕ ТЕМНЕЙ ОКОЛОДОК В ОБЛАКАХ — ОГОРОДАХ ГОР

антистрофа

золотой запорожец из отслóенных кожиц положён полужженный а вокруг полужёны соложён да посолен хоть бы вытек из штолен посолён но солодок встал бы хоть из колодок А НЕ ЛЮБО НЕ НАДО СПИ В УГЛÉ ПОЛУСАДА — ВОР

эпод

спит в углу палисада ВОР тень горы как глиссада ГОР в ней мерцают кинжалы ГОР а он лежит полежалый ВОР

Через два года, романс

Куда ушли нагие зимы? Их больше нету Ни в невском воздухе, ни в рейнском. В бумажном садике еврейском Вновь пишет снег неугасимый, Как свет по свету. Вгорает след неугасимый Слюдою – в воздух В бесследном дворике еврейском. И в невском проблеске, и в рейнском Вновь: только снега шаг гусиный. И в ватных звездах.

Дождик во Флоренции: снаружи и внутри (ранняя весна 2007 года)

– Мы вышли из ворот под синий дождь флоренский, В жемчужной сеточке жужжащий на весу — Как туча пчельная, как воздух полуженский, Как вдох, которого уже не донесу, — Так пело олово, расплескано меж облак, Так ныли головы деревьев под мукой, И сердца голого летел веселый отблик Над телом свернутым реки полумужской, Так твердь творожная свой дождик отрояла — остановившийся чтоб подождать пока вдохну архангел с крыльями как крышка от рояля наклонно реющий по итальянскому окну.

Оды и гимны непременным состояньям природы

Ода ночи

Я хотел бы звезд зеленых, вздыхающих в ночном пуху, и я хотел бы гор, сожженных зыбкой нитью наверху, но сыпкой тенью черный порох ссыпается с заоблачных корон: мир этот с верху покорён, где горний гул, и дальний шорох, и самолеты в сияющих шорах, и горны ночных похорон. Луны подотъеденный твóрог, звезд огурецкий орех застревают в решетчатых створах неподъемно-ступенчатых рек: подрагивают колосники, подпрыгивают колесики, и чей-то поезд поперек реки сквозь облый мрак летит по просеке; река же, створы затворя, углом уходит в горькие моря.

Ода рассвету

хоть небосвод насквозь померк сквозит из его дуг и падуг какой-то страшный фейерверк зеленый блеск и белый сверк как сад где только дуб и падуб по скользким лестницам зари как за медузою медуза сплывают света пузыри ночное мужество замри дневному ужасу обуза

Гимн весне

Смертью горло полоскали Дуры-горлинки во сне, Из пылающих клёвов плёскали В голые глаза весне — Золотыми полозками По воспаленному стеклу И вспылёнными полосками На расплавленном полу. Вот сад, где ртутная вода Стекала всю ночь тройным уступом В темнеющее никуда По темно-голубиным купам — Сквозь пыль и пыл стекла, сюда; И ночь за ночь ее труда Оплачена тройным сюркупом: Медведки скрылись, и волчцы Шипы зеленые надели, Седеют в гробе мертвецы, Когда еще не поседели, И смертью дурни-горлецы Полощут горло в самом деле.

Ода из поезда

в речках медных нечищенных изгибается медленный ток а со сгибов посколото у лещинок у нищенок меди старой пятак на пяток но зато сколько золота на плечах у дубовых мужчин выбегающих молодо из лощенных закатом лощин самолеты бескрылые нас несут над склоненной страной тени белые милые расплоясь от небесного холода оплывают за нашей спиной но зато сколько золота набегает у нас на стекле и ссыпается смолото к уходящей под землю земле

Прогноз на лето

Я вижу синие дворы, Где стены сложены из дыма. На камни Иерусалима Ты положи свои дары. Владимир Шенкман (1955–2002) Лето будет красное, как поезд-стрела. На застывших колесиках, перестуженных добела, на колесиках золотых-раскаленных пролетит – от стрекоз черно-желтых и до сине-зеленых. Лето будет белое, встанет снег золотой. Станет ветр обратный дуть рот в рот пустотой, и, чернее зеленого, муравьиные львы вылетят из иерусалимской Невы. Лето будет черное, а в нем золотые фонарики. По разлившейся пóд небом иерусалимской Москва-реке метеором подкачанным вперекос перелетит – от зéлено-синих и до желто-черных стрекоз.

А как я вышел, был полон сад

…а как я вышел, был полон сад огней сдвоений, теней строений; был сразу клетчат, затем полосат, и пáром из облачных строений окачен с краю, где неба скат… …когда б я знал, что уже пора, что в яблоке юном достанет воска на тающий в небесах укус, я в дом бы вернулся, что был как куст, кем-то срубленный без топора у предпоследнего перекрестка. …но кто у въезда на нéбо стоял средь ягод бело– и чéрноплóдных и был как столиц небесных столяр и как плотвиц стоместных плотник? — стамеской он тьму от тьмы отслоял… …когда б я знал, что уже июль, что сада счетверена занавеска свеченьем со всех небесных сторон, я вышел бы и́з дому, сел в паром и пó небу, белому как от пуль, поплыл бы – в забытой руке стамеска.

* * *

Что будет музыкой в аду? Пила в разветвьях голотелых И колоченье оголтелых Косилок на холостом ходу? Что будет золотом в аду? Ветчи́ны узкие магнолий? А злотым медным – не стегно ли Медведки, вытомленной во льду? Что будет пóтом в полом сне? Что будет Тютчевым и морем? Что – истомлением, что – горем? И что потóм, куда и мне..?

Май

Дóждь был. Деревья отжали с острых воскрылий крахмал. Шершень споткнулся на жале и тяжело захромал по опаленной ступеньке на опыленную тьму — шёлка лоскутья, как деньги, розы роняют к нему. Здравствуй, пустая природа — мытые мая сады, древ золоченая рота у серебреной воды, осы, и красные шершни, и моховые шмели, черви, латунные стержни, выросшие из земли… мертвые в каплях стрекозы… крыльев потерянный шелк… дикие майские розы… …Дóждь был. И снова пошел.

* * *

О. в россии маленькой двойной в ее волне сверкальной мы были сном и довойной и завойнóй зеркальной мы спали в кованой воде в ее литом завое в огнях пружинных и везде где падали мы двое где два окна и довойна и завойна за воем ночных машин – и чашка сна под солнечным завоем и где – невидимы чужим ни локтем ни коленом — мы и сейчас еще лежим в огне военнотленном

О звездках

О звездках – о жужелах еле живых, О плачущих крыльями в черных коробках, Облитых мерцаньем ночных ежевик — Оттекшим, померкнувшим; или же в их Осевшим подблескивать крыльях коротких, — О тех облаках, да – об их животе, О розово-синем и желтом сысподу, О мраке крученом в его пустоте, О тьме, где вращаются тени не те, О свете, сбегающем в гулкую воду, — О свете другом, из другого угла, О черно-зеленом, как лавр или падуб, Оттуда идущем, где полая мгла, Оттуда, где голая полночь кругла, Откуда ни света, ни мрака не надо б, — О небе другом на другой стороне, О серо-сухом, как ежовая шерстка, О полой луне, да – о полой луне, О полуиссохшей, о той, где на дне Огонь наддвоённый глядит из наперстка. —

* * *

Иппокрена… выцветшая рана У сухого неба на краю… Пьет больная птица из-под крана Ржавую небесную струю. Спит больная птица под лоскутным — Шевелящим листья – потолком… Музы, музы… скудным и паскудным Задыхаясь вашим ветерком.

Стихи с дырочкой в смерть Александра Миронова

Подплáкнули товарищи, подплыли господа, Подкапнула на клавиши сгущенная вода — Сгущенная, сыченая, свяченая вода. Подплакнули товарищи, сушеные сычи, Свящённые опарыши, ночные усачи, Как бархатные парусы вздыхая у свечи. Не плакайте, не плакайте, скажу я господам, Ни сýхоты, ни слякоти врагу я не отдам — Не плакайте, не клапайте, а позовите дам! Пусть выпрыгнут из баночек на ножке небольшой, Похожи на испаночек, но с русскою душой: С орляночкой начищенной и с решкой небольшой — В морозном небе высвещенной орешкой небольшой!

Два стихотворения

1. Там, тогда (Ленинград, ноябрь 1981 г.)

Мой друг! я видел море зла И неба мстительного кары… К. Б. (1813) Там рвет себе тельник беглый бук, гатчинский бухой голштинец, — он камню райского града внук; и на плече твоем, смотри, треугольный его гостинец с мéртвой семечкой внутри. Там на углу ланских равнин дробно дрожит под наши скрипы крученый тополь-дворянин и, распустивши тыщу губ, на плечике у сдутой липы заснул с рассветом барыга-дуб. Там светит ветер к ноябрю все заведеннее и безгрешней, и в ту кромешную зарю ты, мимо всех этих господ (чернореченской черешней натрудивши губ испод), едешь – как кесарь к косарю, летишь – как русский Гельдерлин, плывешь – как в море зла, мой друг, по каменно острóвскому проспекту пока-еще-домой…

2. Здесь, теперь(Гейдельберг, октябрь 2010 г.)

Wie der Vogel des Walds über die Gipfel fliegt, Schwingt sich über den Strom, wo er vorbei dir glänzt, Leicht und kräftig die Brüke, Die von Wagen und Menschen tönt. F. H. (1800)[4] Под горою безводный Неккар через расчесочки течет, над горою взводный пекарь звезды хлебные печет — звезды хлебные бесследные у него наперечет. Под мостóм несет поноску неподвижную река, а нас с тобою несут по мóсту четыре срезавшихся каблука и сыплют искрами над нами остывающие облака, По мостý грохочет фура в сияньи дымных кристаллид, а у мóста кротко и хмуро швабский Батюшков стоит — швабский Батюшков-Безбатюшков, со шваброй пасынок Харит. Как поднимешься по Неккару, так закончится гора, и расплакаться будет некому, оттого что уже вчера. Скрипят на морозце ночном флюгера в прошло-будущем у столяра, еще-пока-не-дóма…

Гимн

О клене клеёном, О склоне слоеном, О дождике сонном, что летя пересох, О свете каленом, О лете соленом, О белой воде, что летит, как песок, О рое, парящем над райским районом, О небе, снижающемся наискосок Ласточки кричат на выдохе И срываются над рекой: Раскрываются на выходе И скрываются под рукой; А река – вся дым зеркальный, Над ней заря – вся зеркала, Из них змеею пирамидальной Тьма выезжает, как юла… На вдохе ласточка молчит, На вдохе дождик не стучит, И темнота над раем, И мы не умираем.

Раздел третий О родине (2010–2013)

Два стихотворения с одним эпиграфом

Бог – это коробочка.

D. J.

1

и там где неба вток и там где света выток — слитного снега свиток размотанный в листок а там где мрака вдох и там где праха выдох — светлого снега слиток раскатанный в ледок но там где справа мрак и там где слева морок какой-то все странный шорох в светящихся шарах и если снизу прах то значит сверху порох взрывается на гóрах на белых – на горáх

2

пусть будет проклята звезда рассýченная в провода пронизанная сквозь кристаллы недопроявленного льда пусть будет проклята вода не долетевшая сюда недосиневшая до снега недолютевшая до льда пусть будут прокляты огни ночей и не они одни и неба склонное Онего с пустыми башнями в тени пусть будут прокляты и дни что в дымном воздухе сини́ и тени что во тьме привстали неразличимые в тени

Зима/весна 2011

город сверху вниз продут — здесь они больше не пройдут: эта тьма пылать устала но есть над нею иная тьма — так со стального пьедестала осыпается зима — белым облаком слоеным над дорогой костяной черным выдохом соленым над тобой и надо мной: дым сыпной снег треугольный, тём слоящихся кочан теплый падубок нагольный с голым лоском по плечам полудýбок полушубок полукубок золотой на обочинах сугубых занесенных сволотой: город снизу вверх продут — сюда они больше не придут

* * *

…туда и полетим, где мостовые стыки Сверкают на заре, как мертвые штыки, Где скачут заржавелые шутихи По мреющему мрамору реки, Где солнцем налиты́ железные стаканы, Где воздух налету как в зеркале горит, И даже смерть любимыми стихами Сквозь полотенца говорит.

Гантиади, отрывок баллады

(1984)

1

… юшкой ткемальною пахла косоворотная мгла мокла табачная пакля лунная кукла плыла бухла небесная капля зеленую чачу пила двигала тени навырост над затемненной горой (будто бы папа сатырос черного моря герой) пухла табачная сырость кáпель невидимый рой (это утоплый ставраки плакал неслышно с песка) (это сырые собаки рылись внутри табака) (это ходила во мраке с армянами дочь рыбака)…

2

… (это соседская галька ее голубая спина) щелкала теплая галька плыла над горою луна будто бы в облаке талька белый младенец смутна гаснули волосы в хатках тухла морская слюда море в железных заплатках высохло без следа жизнь повернулась на пятках и заскользила сюда лязг проводов над дорогой в смутных колоннах вокзал из темноты косорогой выглянул мент и сказал я дорогу к милой искал но найти ее нелегко…

* * *

Каучук в сердечной мышце Толсто гнется, твердо лит — О земновидце, о небослышце Ночное дерево скулит. Kорона eго уже домеркла И ломкий посох дотрещал, И снег бежит, как водомерка, По скалистым его хрящам.

Был город…

I’ve never seen an ugly bridge [5]

(из стихов Мерилин Монро) Был город, который почти улетел, Стал дутыми гроздами облачных тел, Перетек в темноты́ колоннады. Лишь подледные тени на жидкой земле, Лишь подлетные птицы в небесной золе — Пали цепи, сотлели канаты. Его колокольни сквозили костьми, И голые кони горели из тьмы, И ангелов бычились лица, Когда над нощными мостами не здесь В мерцающих шариках промзглая взвесь В решетки пыталась налиться. Мы и́з дому вышли, он еще был, В подшерсток деревьев вмерзающий пыл, — И сизые контуры рая… Но чуть оглянулись – пространства пусты, Лишь только ползут над рекою мосты, Сыромятную ночь растирая.

Март во Франкфурте

Снова топчутся по стойлу Клены – плетеные коньки, Снова пахнут теплой солью Дождички из-за реки, Пролетают облаками Ножички из-под руки, Снова двигают боками Буки – клееные быки, За горы́ горящим ложем Щелкнул веер костяной… …Здесь будет город сейчас заложен Мглы стремящейся стеной.

Весенний пролет жуков

Сквозь полый лес летят жуки, руля пологими рогами, их синеватые жидки́ глаза, не видимые нами, их приторочены к крылам в смолу залитые пожитки, их, обращенные к не нам, глаза невидимые жи́дки, восток по ним коси́т косой, пылая на прозрачных шляпах, с-под них косою полосой по склону сходит косный запах, крупинки высохшей смолы с их отпадают переносиц: сквозь ослепленные стволы из смерти в смерть их переносит.

Шесть стихотворений без одного

* * *

… … … … … … … … 13. IV.11

* * *

Слетай на родину, – я ласточке скажу, — Где Аронзонов жук взбегает по ножу В неопалимое сгорание заката, И Вольфа гусеница к листику салата Небритой прижимается щекой, И ломоносовский кузнечик над рекой Звонит в сияющую царскую монету; — Ты можешь склюнуть их, но голода там нету, Там плачут и поют, и кто во что горазд, И Лены воробей того тебе не даст. 18. IV.11

* * *

…по берегу тому, вдоль ив меловолосых На шелестящих, но с пристрекотом, колесах Одни, без спутников, по воздуха волнам Летим невысоко, куда – не видно нам, Вдвоем опутанным литой из солнца сетью… …Нет, сна не назову я маленькою смертью, Он – маленькая жизнь: разрыв, отрывок, тень, А маленькая смерть – наш каждый божий день. 22. IV.11

* * *

О чем, о родине? О тайном свете моря? О тайной тьме реки? о выговоре горя В бесстрастном шопоте оцепленных садов? О вздохах в глубине погашенных судов, Которым снятся сны ужасные? Об этой Печальной родине, льдом облачным согретой? Я больше не о ней – ты знаешь почему: Иную родину возьму с собой во тьму… …О ком, о родине? 24. IV.11

* * *

Ты просыпаешься, когда от тиса хрящик Смутнеет за стеклом и весь небесный ящик Слегка приоткрывается в окне, — Ты видишь серый свет, рассыпанный по мне: Как бы сухой песок упал на лоб, на веки, В ушную раковину, будто порох некий — То времени труха, секунд мельчайший бой; Ты наклоняешься, и темнота с тобой; И чувствую во сне, в бессонном сне бесслéзном, Касанье с дуновеньем бесполезным: Нет, этот прах не сдуть. Но счастье – этот стих: И губ твоих тепло, и холод губ твоих. 6. V.11

* * *

Мы вышли и́з дому, был город странно пуст И небывало тих – лишь осторожный хруст Наших шагов по гравию аллеи Висел, не двигаясь. И был закат алее Себя, горящего в последних стеклах дня. И догадался я, чтó это для меня: Сирени вялые, как спящих сонм голубок, И розы, вырезанные из гигантских губок, Блаженством душащий акаций сладкий смрад — Все это был мой рай. И я тому был рад, Что мне до срока был он – для чего? – показан: Любимой улицей под падубом и вязом Идти с тобой вдвоем всю вечность дотемна… — Так вот какая жизнь мне может быть дана. 16.V.11

В трамвае (Ленинград, 60-е гг.)

В трамвае плачущем и кáчком, Как зыбка деревянной тьмы, Поедем к озерецким дачкам На край земли, на край зимы. Под ухом кротиковой шапки Саднит озябшaя щека. И лампы подымают лапки В стекле, продышанном слегка. Еще ты не проснулось, лише, Ничей еще не пробил час, И нет людей на свете тише, Исплаканней и спящей нас.

* * *

Слишком гладкая река — как закатана в закат… …Два счастливых старика мертвых слушают цикад, где у ивы борода поседела в два ряда… …Где небесная слюда почернела, как снега, два счастливых старика покидают берега: – До свидания, рога ветряного творогá! Слишком гладкая вода! …И дорóга дорогá.

Садам

Холодные сады мигают над рекою И шепчут из воды, где их зеркальный дом: Ты, ветер мимо нас, не утекай с такою Бездушной скоростью за августовским льдом. За августовским льдом со скоростью бездушной, Сады, не утекать никак я не могу — Я – ветер мимо вас, я порослью воздушной Перегибаю вас на вашем берегу. Я вас любил, сады. Когда вы кротко пели Из затекающих наречных облаков, Как вырезные вы из каменной купели Вставали страшные в усах своих жуков. Сады, любил я вас. И вы меня любили И пели подо мной из всех последних сил, Пока я в ледяном автомобиле Себя по берегу, смутнея, уносил.

Смерть Ахилла

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл, Прекрасный, мощный, смелый, величавый… В. К. Кюхельбекер.«19 октября 1837 года» (1838) Воздуха спихни доху — Пусть на Шлях сползает с Воза И броненосная стрекóза Тебе вонзается в требуху; И пусть – безуханна, как на духу — Во мху чадит ночная роза И одногрудая стервоза Слез роняет шелуху! Пусть эти псы едят твой пах, Пусть на губах взбухает мыло… …Тьма-голубушка-кобыла — С утра весь берег ею пах: Все, что было, все, что сплыло, В ночных нагнило черепах. Тебе растет звезда из паха — Тебя нагнáла черепаха!

* * *

Под жиром солнечным река, как полотно Пилы изогнутой, что вздрагивает óстро. Не то ли музыка, что в ней дрожит темно, Не то ли музыка, что слушаем мы с мóста, Когда прощаемся с почти ушедшим днем? Да, это музыка, закованная в нем. Да, это музыка, что нам еще слышна, Пока горят глаза последних рыб бессонных, И эта музыка, в затопленных кессонах, Навеки с нами будет, дотемна.

Из поезда, два стихотворения

1. В степях Баварии подгорной

…в степях баварии подгорной где облако вечернее ползет пыля и задевает о поля трубою свернутой военною ль подзорной из раструба искрóю ало-черной подшерсток перелеска опаля — так избегая изгибается земля… …труба на западе а на востоке лира в степных аллеях темные дубы… и каменных овец мрачнеющие лбы и все томительное совершенство мира сейчас взовьется как полито с пыра вколотится в воротные столбы и общей не уйдéт судьбы!

2. Чем ближе к северу

Чем ближе к северу, тем тишина яснее, Тем треугольней бледная вода, И искры звонкие в небесном самосее, Как тыщи зябликов, летящих не туда. Чем ближе к северу, тем плечи серебрее У ив, глядящихся в пустые зеркала, — Тем ближе к острову, где дуб Гипербореи Скалу последнюю опутал в два ствола. Чем ближе к северу, тем зябче рты свирели У губ закушенных, сочащих белый йод, И пальцы бедные дрожат, засеверели, На скользких дырочках, откуда смерть поет.

Осень во Франкфурте 2011

на дырявых облачкáх подбрюшья чем-то сизым запачканы на корявых каблучках барышня идет с собачками в направлении зари — как диана но подпоясанней — под разрезные фонари лип и тополей и ясеней а ей навстречу от реки шажками злыми и короткими бегут стальные старики тряся железными бородками в мехах а дрожит аккордеон косит цыганскими курсивами так кто ж тут меж нами актеон меж стариками некрасивыми

Метро

Пахнет снова детским пóтом В тесных улицах метро, И за каждым поворотом Электричество мертво, И на вихре криворотом Из небесной пустоты Опускается к воротам Ангел чистый – это ты, А из тьмы, что век не тает, Из подземного дранья, К тем воротам возлетает Грязный ангел – это я.

Осень/зима 2011

Сколько бы ни было райского снега На парусах молодого моста Хлопают в липе гладкие крылья Птичьи, воды́ и ее Птицы в дожде остаются сухими Встав на крыло и утратив объем Как обучали в Óсoáвиахи́ме В полунелетном тридцать четвертом году Сколько ни падает райского снега И затекает огнем на мостах Птицы в окне остаются глухими Ветер потерт на пожженных местах Рыбы в воде остаются сырыми Встав на перо и удвоив глаза Снова зима занимается ими Снова огонь занимается за Снова взлетают бензинные осы В белое небо где едет гроза Осы Всевобуча в Óсoáвиахи́ме В бело-небесном рыдающем льду

Есть город маленький как птичья переносица

есть город маленький как птичья переносица на светло-черной и сверкающей реке чей шелк просвеченный не переносится на свет прищелкнутый мостами на руке и плывут напоминая сами полуутонувшие мосты корабли с подводными усами под мостов коробчатые животы и вздыхает тишина похожа на воротника сухую ость… шурши шурши раскрóшенная кожа, гуди гуди продóлбленная кость

Стихи о родине

…Все, что только может дать любовь! Все, что только могут взять войска! А. И. Ривин. «Дроля моя, сколько стоит радость…» (конец 30-х гг.)

1

Это родина – тьма у виска, Это родина – здесь и нигде, Это ближнего блеска войска Погибают в колодной воде, Но загранного неба луна Над колодой стоит с булавой — Эта родина тоже одна, И уйти бы в нее с головой.

2

Это родина – свет на щеке, Это запах подушки сырой И стрекочущий ток на щитке За дырой, за норой, под горой, Но сохранного неба луна Наливает в колоду свой воск. Эта родина тоже одна. – И последняя родина войск.

В эту ночь

В эту ночь сгорит вода Вплывшего в луну прудá, Облачного прýда — От ночного трута. Чтоб растлелся это трут, Его птицы в гнездах трут Из кривого прута — И взмывают круто (Чтоб расплелся этот прут, Скоро в небе отопрут Облачные двери — Но каждому по вере ) Во вторые небеса, Где лежит, как колбаса, Кривое солнце ада — Но нам туда не надо. Мы останемся с тобой Там, где молнии пробой Говорит без коды, Что есть иные входы.

Романс

Когда я, милый твой, умру, Пропел счастливый Аронзон: Он слышал цитру, и домру, И барабаны погранзон. Настал апрель, и станет май, Но ты меня не обнимай Ветвями, полными услады. — Я тоже слышал те рулады, Я тоже слышал этот гром За тем ручьем, за тем бугром: Так тишина гремит, и цитра Звенит, как синий пламень спирта. Пройдет апрель, пройдет и май, Меня, прошу, ты обнимай Руками, полными прохлады — Пускай я слышу те рулады, Пускай луна в лимонном льду, Но не скажу, когда сойду Под шум листвы и Аронзона Во мглу, исполненную звона.

Я был во Фьезоле

Если завтра будет солнце, мы во Фьезоле поедем… М. А. Кузмин. «Если завтра будет солнце…» (1910) Я был во Фьезоле и вниз глядел с горы На облаков морозные шары Что над долиной розовеют шкварно И блеск стальных озер и смерти острия из Ада лезущи С откоса видел я И сеть дождя кипящую над Арно Прощай Флоренция ты сердце ты зима На полдороге вниз где пышет та чума Я бы и заперся в хибаре С любимой плачущей о небе голубом Но что ж теперь Вода кипит столбом Ад подымается как на опаре

Апрельские ямбы

Всю жизнь я слушал, как шуршит вода, Подскакивая в маленьких фонтанах И осыпаясь в черноту пруда, Как облетают свечи на каштанах И с чирком осыпаются туда же, в пруд, Как зыбкая звезда Огни роняет на путях расстанных. Всю жизнь я смерти говорил: приду. И вот пришел знакомиться – в апреле, В том ледяном и солнечном году, Когда луна сопела еле-еле сквозь зелень туч, И звезды на ходу В туманных стеклах плыли и горели, Как будто горе пели не беду. И год прошел, и, может быть, прошла Вся эта жизнь с улыбкою стальною, Но эта смерть, разъявшая крыла, Еще их не замкнула за спиною, Еще звезда расстанная мала, Еще плывут над елью и сосною Беззвучных лун колокола.

Боги смертной весны

о боги сколько же вы огня вложили в косые стёкла зданий и вéтра полного рыданий расположили вокруг меня и белизною без следа вы лестницы замели как порошей снегом сдутым с небесного льда и мглой небесной огнем поросшей вот света вышнего смеется волна вот цвета ви́шнева змеятся тени и ваша смертная весна как ледяная тишина ложится на круглые ступени

Стихи о родине (2)

1

Наша родина – вода. Ее черпáют невода, Вычерпывают неводы. Мы живем на дне воды. Наша родина – земля. Ее, корнями шевеля, Жрет ночное дерево. Мы заходим в дверь его.

2

Наша родина – кино, Где и сыро, и темно, И на стенном квадратике Падают солдатики В реку, черную, как кровь. Ты слегка сдвигаешь бровь: – Это наша родина? – Это наша родина.

3

На стене горит река, У губ моих твоя рука Без перстнéй и без колец… Но вроде и это не конец

Хор на розы и звезды

строфа 1

– Розы, розы, чем ночами пахнете вы, Чем опрыскан жатый ваш муслин, На кустах – как сухонькие Пахмутовы, Над кустами – как сырой Муслим?

антистрофа 1

– Мы пропахли смердью невещественною, Мылом дамским, кельнскою водой, В морге панихидою общественною, Незнакомою звездой.

строфа 2

– Звезды, звезды, отчего скитальцы вы — С клюшками алмазными в руке Мчитесь, как Харламовы и Мальцевы, Краем неба на одном коньке?

антистрофа 2

– Оттого скитальцы мы и странники По небесному пустому льду, Что горят ночные подстаканники У тебя в саду.

эпод

Облака горят по вырезу, Заползая за гряду. Остановите вагон, я вылезу И домой по рельсам пойду. Будет сад шелестеть светлеющий, Будут тускнуть звезды на льду, Будут пахнуть розы сильней еще, Чем в том проклятом году.

Песенька о розах и звездах

та ли песенька ночная сыпется как соль с ножа смертью розы начиняя, звезды жизнью творожа. но обход свой начиная ее не слышат сторожа розы áнглийские мокнут в рое райского дымка звезды ангельские блекнут и бегут под облака звонкой молнией надкокнут зрачок хрустальный маяка виноградник вертоградник слушай песеньку мою скачет в небе тучный всадник звезды плачут на краю а на земле огней рассадник в черных розах палисадник ждет чего я еще спою

Июнь 2012

Вот и запахло бузинным дождем, Падубным дымом, черемушьим прахом, Вот и червец за горою рожден, Страшный закат выпекающий пахом. Вот мы выходим из наших дверей, Вот мы встречаем родных и знакомых, Гладим холодные губы зверей И обнимаем пустых насекомых. Вот мы бежим по аллеям к реке, Бабочек облако бьется на сворке, Вот загорается мрак вдалеке И разъезжаются ржавые створки: Страшен заката дымящий кармин, Страшен убитый червец поднебесный… Кем наш чернеющий город храним? – Ночью одной – всесмиряющей бездной.

Песенька провансальская

полузвёзды-полуоблака полуптицы-получервяки так подгорная кипит река под нагорной глиною реки полугоры-полугорода полубиты-полугородки так угарная горит вода под бугорным оловом реки в замедленьи оловянных рек в заголеньи раздвоённых глин так и исчезает человек золотою темнотою мглим и на парапетах золотых спят цикады черным мертвым сном …как старцы троянские на теплых стенáх Илиона…

Маленькая элегия на смешение времени суток

с тихим фр-р-р пролетела ночница обезумев от сока луны чтобы солнечной тьмой начиниться приспустили деревья штаны в этот час золоченый но черный двум стихиям грозит укорот и воробушек смертью смягченный улетает от наших ворот

Холмы. Уход

где вы́ где мы́ сквозь пар не вижу я кровяный — одни сизо-синие холмы их зачехленные караваны зачем? куда? и здесь быть небу синю и сизу и здесь фыркнет звездная вода и двинется сквозь землю снизу мы с-подо льда напьемся гибельной и звёздной воды – и станем как звезда и вы бы с нами… – но поздно, поздно: еще до тьмы они шатры свои скатали и в небо тронулись – с детьми и домочадцами и скотами

Цыганская полевая кухня

Ложки и плошки дрожат-дребезжат, Глина и сало исходят парáми, Ужас с дороги бегущих ежат В черное небо уходит шарами. В ночь виноградную катит возок, Парой цикад запряженный с зарею, Узок проезд и разнуздан вязок, Где я последнюю шкурку зарою. Сало скворчит на ходу, на лету, Сколько еще до французской границы? Дым виноградный течет в темноту, Тихо скрипят на вожжах рукавицы.

Природа осени

…И пугливый кабан — Пустотелых лесов господин… С. Е. Вольф. «Вот тупая река…» (70-е гг.) В лесах зеленых золотых у белки мертвой лыс затылок, и мертвый лис на свой салтык ползет на косточках застылых. Ему навстречу, бел и волгл, но лоб прожарен, как оладья, выходит из оврага волк, наискосок глазами глядя. А мертвый ласковый кабан прильнул к реке кровавым боком, и снулой щуке по губам мазнуло в омуте глубоком. Mедведь-мертвец гремит кольцом средь запахов не мировейных, и мертвый человек лицом ложится к белке в муравейник.

О сарыче

Кто в облаке живет, повисшем над холмами, Чей в слюдяном окне смутнеется ночник? — Не желтый ли сарыч с заточкою в кармане И оловом перстней на кулаках ножных? В зависшем облаке себе устроил дом он, Где с сарычихою они вдвоем молчат, И лишь сквозь трубочку услышать можно гомон В пуху растерзанном дрожащих сарычат.

Песенька

НЕ́ЩЕЧКО.

1. Нечто, что-то, кое-что (обл., устар.). <…>

2. в знач. сущ., ср. Дорогой предмет, сокровище, любимое существо (разг., фам.).<…>

Толковый словарь Ушакова. 1935–1940. Не казнись, не кручинься ты, нещечко, Я и сам почти не казнюсь… Я скажу тебе начисто нещечко, Когда я приснюсь. Будут полные щеки заплаканы, Как тогда, на том берегу. И у книги страницы повырваны и оторваны клапаны, Но я ее и там берегу.

Новый гоп со смыком

1

В черной баночке вина Тишина серебряна И по кантику под вдох Кислый ходит холодок. Ой ты русское вино, Я не пил тебя давно, Хладный дух не выдыхал От поднёбных полыхал, Не засасывал грибца[6], Не кусал от голубца, Не хлебал горячий суп, Потому что был я глуп, Не впивался в холодец, Так как был не молодец, Был я, бедный, трусоват, Зажигал на сорок ватт. Но я больше не боюсь, Перед смертью похмелюсь, Как со Смыком древний Гоп, И пойду ложиться в гроб.

2

Босоногий голеган Десять девок залягал [7], А самую лучшую Я этой песней мучаю. Ты не плачь, не плачь, жена, Елочка наряжена. Елочка наряжена, Рюмочка налажена. В этой рюмочке вина Темнота разрежена, Так пригуби же за Аленькой Свой стаканчик маленькой. Ты не плачь, не плачь, жена, Это все моя вина, Но пока я весь живой Под звездой сторожевой, Под звездой сторожевой, Под луной оранжевой Испускаю тихий крик, Будто с Гопом древний Смык.

Владимирский сад

Я был когда-то маленький, Насупленный и хороший, С Кузнечного рынка валенки, Из ДЛТ галоши. Во лбу шаровидной ушаночки Красной Армии звезда, А за спиною саночки, Всё едущие не туда. Я шел гулять во Владимирский сад Сквозь ограды пролом с Колокольной, В этот сад не смеет зайти снегопад И уличный свет малахольный. И нагло моргающий свет площадной Останавливается перед решеткой, И все пахнет неместной ночной тишиной И счáстливой тьмою нечеткой. Там сугробы немы, там деревья слепы, Но меня туда больше не тянет — Там заделан пролом, там гуляют попы. Больше нет его… но и меня нет…

Коробочка

Здравствуй, коробочка рейнской сожженной зимы!.. Птица-воробушка не выбегает из тьмы, Страшная птица-воробушка пулей тебя стережет, Ходит по кругу, косо глядит, клю́ет снежок-творожок, Правое, левое выворачивая плечо. Паяна-клеена крыжечка и зáлита чем-то еще, Паяна-клеена, чем-то еще залитá, Но трогать не велено… да какие уж там золота? Раз мне дозволили: что уж там, нá, посмотри. Полупрозрачные лица смутно ходили внутри, Сыро и смутно светилась полупрозрачная тьма. Хватит, – буркнула птица. – Не то скосопыришь с ума!

Новый год в зоопарке и над

бродский тучный – за тучей в засаде — сеет перхоть на волглый карниз обезьянка поет в зоосаде каучуковым личиком вниз в протекающих круглых галошах пляшет чертом жираф по двору сыплет солнечный мелкий горошек аронзон в золотую дыру лиска крутит по клетке колена будто заяц она или бес ну а вы – что вы шлете нам лена из высоких и черных небес

Январские ямбы

I

Горит воздушная вода В ночных фонариках летучих: Они туда, они сюда, Пока не пыхнут в низких тучах И не исчезнут без следа. Мы вышли рано, на заре: Вода воздушная горела Пунктирной сетью на горе, Луна, как плоский глаз мингрела, Не освещала и не грела, И море пело на заре. О чем, скажи мне, море пело? Об августе? о январе?

II

О январе.

На поле брани. Ария

Подымается протяжно В белом саване мертвец, Кости пыльные он важно Отирает, молодец. С чела давнего хлад веет, В глазе палевый огонь, И под ним великой конь. Н. В. Гоголь.«Ганц Кюхельгартен. Идиллия в картинах» (1827) Уже все умерли, как оглядеться… Пред кем гордиться тебе, гордец? Где голос трубный? где грандецца? Где сокрушение сердец? Лежат навалены, в коротких юпочках, И стынут волосы на голых бутылках ног. Перья веют на шлемах разрубленных, Вóроны щиплют лавровый венок. Где голос трубный? где грандецца? Где сокрушение сердец? Лишь запах трупный, куда ему деться, И конь великий, молодец! Лежат навалены, все смертью спешены, Лишь ты – и конь, сирота-горбунок! И перья веют на шлемах разрубленных, И вóроны щиплют лавровый венок. И все уже умерли, и чем тут гордиться? Один остался ты, молодец! Где голос трубный? где грандецца? Где сокрушение сердец?

* * *

Сойти придется всем – а мне скорее, чем многим, — По льдом оглýшенным мосткам четвероногим В ночную лодочку, что снегом всклень полна И ледяной луной, но, кажется, без дна. Брести придется всем – и мне не хуже прочих — По речке ледяной, средь рыб чернорабочих, Глазами лупающих в сорной темноте. И звезды в высоте, но, кажется, не те.

Хор на прощанье

строфа 1

Кто ты, товарищ бессонный, ночной, вздыбленный дым у стены зоопарка? Кто ты, на полой подушке свечной льнущая к стеклам ночная товарка? – Липа и дуб потрясают мошной, но не собрать им на прощанье подарка.

антистрофа 1

Кто ты, бессонная тень за углом, тенью на полой простынке, на белой? Кто ты, засвеченный снег за стеклом комнаты круглой, заиндевелой? – Спит человек за наклонным столом — без липовых рваных и без жёлуди прелой.

эпод 1

Кто-то на росстанях машет рукой, кто-то вопит над трехцветной рекой, прижав треугольные ушки, кто-то пылит в заголенном окне, кто-то выбрасывает во сне полушки из-под подушки. – Липа и дуб подставляют мошны. – Кто-то влетает во тьму, как в ножны.

строфа 2

Что ты, бессонная совка-сова, что ты на росстанях ухаешь адом? Чьи ты в ночи повторяешь слова, девка-сорочица над зоосадом? – Тьма и река различимы едва, шопот и шорох осыпаются рядом.

антистрофа 2

Что ты, бессонный, во сне увидал, что ты сквозь сон услыхал, непробудный? Долго ли свет твой в окне увядал? Горько ли гаркал твой филин простудный? – Встал человек, и простился, удал, с совкой бессонной и сорочицей чудной.

эпод 2

Что-то на росстанях крутится тьма, что-то летит через реку чума, чтобы спрятаться в дубе и липе. Что-то вопит над зверинца стеной — голос свободный, прощальный, родной — пенье воронье, вóпленье выпи. – Белая птица летит в колесе. – Все ли простились? Нет, как будто не все.

Раздел четвертый 10x5 (2013–2014)

Стихи о русской прозе

1

Когда природе опостылим И станем пыль, и станем тлен, Взойдем, как Жилин и Костылин, К чечену ласковому в плен. Кавказ, России остров адский С чертями в пыльных газырях… — Крест офицерский, крест солдатский И мизер в пятых козырях.

2

Ветер с моря жмет затылок В шапке черной ко столу. Рой летучий искр застылых Рассевается во мглу. Ой тумане, что туманишь? – Фыркнул конь, как пьяный еж — Не обманешь, не подманишь, Не подманишь, не убьешь. – Я, туман, тебя туманю, Сизопер, красноочит… …Над невидимой Таманью Птица серая кричит.

3

– Бабушка, бабушка в чепчике белом, Чтó шепчете вы тре шарман? – Цыц, шалопутный! Я занята делом: Диктую, диктую роман! – Бабушка, бабушка, зачем ваша челюсть Зубами торчит изо рта? – Раб нерадивый построил не целясь, Каретник Базиль, простота! – Бабушка, бабушка, не спрыгнёт ли на столик С вашей щеки паучок? – Тише, дурак… доведет же до колик… Тоже нашелся внучок!

4

Сто тысяч вырванных ноздрей Плывут по Яику, как цвет весенний. Тулупчик заячий все мездрей. Гаврила Романыч все вдохновенней. Кумысный жалостный алкоголь В крови щекотится, в горле прыгает… Глядит сощурясь на глаголь, Где пугачевец ногами дрыгает.

5

Порскнет дрофка над хазарским шляхом. Гавкнет перемотанный бердан… Солнце жарит по чумацким ряхам, Пáрит по поповским бородам. Жарко рясам, потно шароварам, Рушничок под салом намолён. Где же задевался с самоваром Дерзкий жид, безмолвный Соломон?

Городовые стихи

1. Жлобин

– Дух наш бездомен, дух наш беззлобен, Но мы зовем тебя горячо в Гомель-Гомель, Жлобин-Жлобин, Рогачев-Рогачев-Рогачев! Мы ж тебя выженим, мы ж тебя выщеним, Мы ж тебя в небочко наше упрем За этим подъяблонным, за этим подвишенным, Звездами высушенным Днепром-Днепром. – Дух ваш бездомен, дух ваш беззлобен, Что ж вы зовете меня горячо в Гомель-Гомель, Жлобин-Жлобин, Рогачев-Рогачев-Рогачев? Плачь, моя девочка, плачь, моя бабочка, Вот я, твой дерзкий внучок — Гретая колбочка, битая баночка, Жизни на ломаный пятачок. В банке с колоннами маком рублевым Ты нá ночь меня опои, Но не взойти мне, ибо изблеван И прадеда не вернут мне паи.

2. Бамбергская элегия

Копченые розы дымятся сквозь ливня сквозной изумруд; ужé им не домыться, ужé им не домяться, они раньше ночи умрут, но пока облетают по низким аллеям в жующие щеки крольчат. сейчáс мы оголеем, сейчáс мы околеем, — их безмолвные губы кричат; смеются над ними безмолвные боги, на полых дорожках дрожа, блестят их треуголки, трезубцы, треноги в полуполосках дождя, животы их и груди лоснятся сквозь небес полосной изумруд: пусть лéстницы им снятся, ужé им не подняться: они никогда не умрут.

3. Улисс вернулся в Лиссабон

I

Над гранью мира облака Взошли, кроваво-сини, И звéзды, бледные пока, С усишками косыми, Пошли двоиться и нырять Над расслоённой бездной, И сбросил ветер свой наряд Нá руки мглe бесслéзной, Когда же месяц-салобон Пристроился к кортежу, Улисс вернулся в Лиссабон По дну сожженной Тежу —

II

Жует вино, грызет рачков, Глядит в огни ночные, Тени выходят без очков На паперти речные, Но он не слышит тишины, Сочащей скорбь мирскую, Из черных пальцев сатаны Сосет он соль морскую, И все лилóвее вода Под ало-сизым валом… Что ж, он вернулся не туда, Откуда уплывал он.

4. Ленинград, речной порт

пахнет ворванью пышет вырванью прыщет взвесью мазутной с Невы слюнку выроню слезку выровню по углу обливной синевы по-над кранами черны вороны по-над вранами месяц младой облака ими заполночь ораны и засеяны мертвой водой запалю сигаретку овальную стрéльну спичкой в небес уголок бог возьми нас на баржу навальную рассевать по реке уголек

5. Вагнер в Иерусалиме

Косный Вагнер над Геенной В люльке огненной когтист: Дым слажёный, сор сожженный Ноздри жадные коптит, Гул разглаженный, шум разлаженный Трубной тишиною мгновенной В жёрло падает, как птиц. Над воротами Давидовыми Тихий Вагнер пролетал, Над воротами над Иродовыми С диким Гоголем гоготал, В жолтых сумерках над Яффскими Клейкой тенью клокотал И над Новыми, халявскими, С серым кайзером витал. Над Дамасскими воротами Изгибался с поворотами, И у Львиных в пар подлунный Вдруг взмывал, как лунь бесшумный. Над Златыми, над забитыми, Пролетал, туманя взор, Над Навозными сворачивал И домой – в палимый сор, В трубную тишину военную Над невидимой Геенною. …И так он второй уже век кружи́т — И слева жид, и справа жид.

Элегии и песеньки

1. Вечерняя песенька

вечер спел ветер спел веспер выспрь не успел

*

Я не умер, но я и не сплю — Я лежу на спине у окна: Птица в клёве везет соплю — Вероятно, это луна. Ветер спелости восковой Нажимает крючок спусковой: Распускается над Москвой Вечер сахарный, кусковой. Эта песенька – тишина, Но сегодня она слышна, Потому что у ней в зобу Спелось смертное бу-бу-бу.

*

ветер спел вечер спел веспер выспаться успел

2. Элегия

качение воды качание огней похоже на следы светящихся саней — светящихся саней сшивающих брега — сшивающих брега по манию врага хождение воды каждение огней похоже на следы обкорнанных корней — обкорнанных корней взошедших из реки — взошедших из реки как ногти из руки что остается – голь бессонной пустоты шагающие вдоль бездомные мосты кто расстается: день — гора – огонь за ней — и тающий елень у тех ночных саней

3. Песенька о шиповниках

вдоль виноградной пустоты стоят шиповники-павлины их опаленные хвосты в пóлдня пылу неопалимы их раздвоённые шипы сияют только что из кузен великолепны и слепы пластинки их сребреных гузен их расслоённые глаза опушены́ слоеной хною гóрла щекочет им лоза своею тению стяжною в них осы мертвые жужжат вонзаясь в раны их пустые и – хвостик судоржный прижат — их лижут кролики простые

4. Песенька о птичьем пении

неба склон закрýжен облаками – зáворот зáворот заворóт — моря склад загружён клобуками и развеванием бород панночка бежит щебечет каблуками – зá город зá город в огород! — пеночка летит щекочет голосами – пиррихий пиррихий пиррихий хорей — а ямбов мы не знаем сами их только совы знают из зверей где звезды ни́зки и вязки́ на ни́зке тихо веющей двойные сиплые свистки в листве ночной – и в траве еще морская брынза в небесах бронза небесная в море бормочет филин на басах о гóре гóре гóре – на горé на горé на заборе — – на лугу на лугу на лугу — – гу гу гу – угу —

5. Элегия на смерть тишины

Я забыл тишину – на каком языке, Говорите, она говорила? То ли русскую розу сжимала в руке, То ли твóрог немецкий творила? То ли ножик еврейский в межпальчьях мелькал, Как дежурный обшлаг генерала? Говорите, она была речью зеркал, Говорите, она умирала? Как я вышел из дóму к поклонной реке И потек в направлении света, Все слабела она в темноте, тишина, Вся под сеткой светящейся лета. Ускакал я в огонь на зеленом жуке, Обнуздавши рогатое рыло… Я забыл темноту – на каком языке, Говорите, она говорила?

Осенне-зимние элегии

1. Сентябрьская элегия

…тьм и мгл…

М. Ф. Еремин Я был твоим ночным песком И шел по стеклышку пешком В песок земной. А ты не уходи за мной По блеску надлóмленных игл В сухое море тьм, в глухое небо мгл, Сквозь корневищ осклизлых промежутки Шутить со смертью шутки.

2. Ноябрьская элегия

я был твоим нощным песком бегущим пó небу пешком (скребущим окна что подстыли свечением двойным) – в пустые коры коробочки лежать — да и куда же еще бежать в том небе – спящем? одно там золото ночей горит горé как бы огнь ничей там птицы дохлые на сворках там звезды в раздвоённых свертках и я и я – нощной песок во мгле этих стёкол и досóк по склонам тех стекóл и дóсок трухою соря из папиросок горящей – бегу а ты не спи моя душа я швыдко пробегу шурша простым песком в двойном окне и ты забудешь обо мне

3. Другая ноябрьская элегия

что-то сделалось с глубиной с тёмно вздыхающей голубизной между холмами — вечер склубляется лубяной ветер сглубляется ледяной и месяц поблескивает стальной в подгрудном кармане и резать он будет и будет он бить а все равно тебе любить сколько хватит жидкого сердца плоской луны вздымленной крови едкой слюны пока глаза твои солоны и ветр на одном коньке катит

4. Декабрьская элегия

Перо мое, пиши, пиши. Скрипи, скрипи в глухой тиши. Т. В. Чурилин Где воду белую прядут И вьивым ивам подают, Туда плохие не придут И серебра не подольют. Прядясь, прядись, вода, вода! А ива сивая, присядь! Но нет, плохие никогда Не будут серебром писать По золотому серебру Среди прозрачных, вьивых зал, Когда я, милый твой, умру, Как ангел Аронзон сказал.

5. Вторая декабрьская элегия

И этот просквожённый лес, Как много лет назад в Сосновке, И этот лоск, и этот блеск, И мертвый снег на остановке, И этот всхлип, и этот взрыд, И враны, что стоят строями, И неба склон, что взбит и взрыт Плечистых елей остриями, Все это так, и все не так, И так оно уже не будет… И смертный снег в ночных кустах Меня скрипеньем не разбудит.

Стихи о русских песнях

1. Пароходная песня

сколько бы к дому ни плыли ближе не делался дом стлались железные пыли над антарктическим льдом слались тревожные радио и зависали в ночи над океаном индейским будто бы смерти лучи сколько мы к дому ни плыли дальше все делался дом красными крыльями крыли желтое море как дым сплавленной крови корица стлалась в железных морях сами взорвали «Корейца» нами затоплен «Варяг»

2

братское небо обратная твердь утлые волны как облые горны эй господин пошевеливай смерть парус потягивай чорный я угодил из гудящих афин с круглого театра избитых ступеней в братское поле где филин и финн дрогнут в сугробах взаимных сопений и убежал по заржавой лыжне к снулым русалкам на братское море и надо мной выдыхали в огне горние горны последнее горе

3

за морской и за тверской за елисейскими полями ворон едет воровской на раздымленной д-на паяльне тьма засияла за старой белой ночью, спелой водой — где-то за нарвской заставой парень идет молодой далека ты путь-дорога а проедешься за миг дорогá ты недотрога но мы дотронемся за них

4. Вторая пароходная песня

постой пароход не плещите колеса улыбнитесь капитан капитан за сохатым китом да за скатом-скотом перестаньте ходить по пятам далеко на севере растет велия рыба изольда но ее вы не сеяли не вам собирать ее сó льда постой пароход не плещитесь колеса не дымися не дымися труба раз пятнадцать он тонул но никто его по-дружески не пнул ведь все равно уже дело труба

5

утро туманно пурпурен закат — белый брокат сопряженный с зарею ночка тесна – и звезды́ не запхать в белую тень над горящей горою ты не зови меня жено на брег чаячьи тени качающей невки жук из одессы бакинский абрек хохлик блатной и закобзанный грек там разъезжают от девки до девки тьмы батальоны из стали вышли на бéрег из зон тучи над городом встали в воздухе смерть и озон

Стихи о русских пьесах

1

…что в клоб, что в колбу…

Чернеет сад. Белеет мéртвый фавн. Луна висит позолочённым блюдом. В людской рыдает Чацкий-Митрофан, Испепелéн софийным блудом. Ах, маменька, твой дитятко не люб Змее приблудной, суке подколодной, Ее и Скалодум, и Старозуб Дурманят мудростью холодной! Не знают люди – трубку раскурить?.. Накапать в ложку валерьян котейкин?.. …О Боже мой, что будут говорить В Собрании Цыфиркин и Кутейкин?!

2

Это не образ земного рая. Это та самая Смерть Вторая — Бегство в ничто от края до края Дантова круга… А. Н. Миронов. «Осень Андрогина» (1978) Боже, как наша Россия грустна! Боже, как наша Украйна скушна! Боже, как наша Европа стыдна — Белая мышь из яйца Велиарова. Спи, городничий, – живем однова! Плачь, Земляничий, – полна ендова! Ну ж, посеки себя, душка-вдова, Душу спасешь от пытания ярого! Боже, как ваша Россия грустна! Боже, как ваша Украйна смешна! Боже, как ваша Европа грешна, Сытая дымом из ада Овидова! За Хлестаковым, за ложным Христом, Блудным хлыщом, голощеким хлыстом, Жирным прыщом на заду холостом При́дет Мессия из дома Давидова!

3

Тому известию лучинкою мерцать В избе курной под слово злое: Засыпан и́звестию пламенный Моцáрт, Как ты и я, в последнем слое — Чума, чума… Везде одна чума, От чорной Вены до одесского Привоза, Но мы-то не сошли с ума, Не правда ли, о Донна Роза? Я на тебе качаюсь соловьем, Не помешать разбойничьей потехе, Пока папá, проклятый Соломон, Свои червонцы нюхает в аптеке.

4

кто сердцем бьется слабым и простым в твою лопатку пышущую жаром кто увлажнение твоих простынь кто аспид дивный с распаленным жалом о как пышна ты кинешёмска ночь от круглых яблонь треугольных вишней о как спешна ты кинешёмска дочь ты погоди последний день не лишний кипи кипи о яблоневый цвет река стучи по лапчатым колесам гори звезда которой больше нет шипи незрима волга под откосом еще земчужен пышный небосклон лишь чуть на крае света бронзовеет неровно дышит тускнущим стеклом усни душа еще не грозовеет

5

В буфете лопнул пузырек. Полковник взял под козырек. Упала с ветки вишенка. – Какой вы грубый, Мишенька! Синеет в горлышке луна. Так начинается война. – С медвежьими задатками Иди шути с солдатками! Приехал устричный вагон. В зубах у Тузика погон Сияет тусклым золотом. Смерть пахнет льдом и солодом.

Причитания

1

Россия древняя, Россия молодая — Корабль серебряный, бабуся золотая… С. Г. Стратановский Голубка беленькая, белка голубая. Скорлупка меленькая, волны колупая, во тму влекомая, – Великая скорлýпа. К тому ли вóлку волокущаяся глупо, К волкý ли издыхающему, вóлку, Что валится на тульскую двустволку, — Свинцовые неся ему орешки Во тму корявую, куда отрыты брешки, Во тму дырявую летит-летит голубка И по скупой реке сплавляется скорлупка. Прощай, бессчастная!

2

То ли кошки, то ли дети, То ли что-нибудь еще Появляются на свете Через левое плечо. Ночью выйдешь на дорогу В паре света нищего, Глянешь наискось – славa богу! Никого и ничего: Ни безмолвного детсада По веревочке за мной, Ни холодных кошек стáда, Ни сырых окошек ада, Ни прочей гадости земной.

3

Я плáчу, как река, Подпрыгивая рыжими слезами. И в небе намокают облака, Пока их слизни не слизали. Я плáчу, как леса, Свистя сращенными печами, И в небе набухают небеса, Пока в них червяки не запищали. Я плáчу, как себе Дышать зрачками помогаю, И в небе или лучше: нá небе До слез смешно ночному попугаю.

4

Где ты был, орел зеленый? – Я летал на склон соленый, Где скворчит-горчит ручей, Выскользая из печей! Где ты был, лиловый сокол? – Я пустые яйца кокал, Их спуская по скале В сковородки на столе! Где была ты, сыть-неясыть? – Мир хотела опоясать, Но вошла к тебе в окно, И закончилось кино.

5

смерть нас дома не застала смерть же насекомое слепое она и не знает куда идти знает московская застава знает пулковское поле мы в дороге мы в пути смерть сползает с речки черной слюдяными крыльями хромая она ссыхающаяся стрекоза кроет кроет тьмою просторной солнце марта солнце мая летчик-летчик лучше ты не жми на тормоза

Стихи и перечни

1

Слитный лесик подня́лся с коленей И, прозрачный, на корточки сел. Стали видимы дуги ночных раскалений И холодные черточки тел. Птица свистнула – мелкий разбойник соловый — Над листом, над кустом, над мостом. Черный поезд, сияя столовой, Повернулся в пространстве пустом. Самолет наклонился тупеющим носом И исчез за горёнкой малóй. Куст прозрачный уселся над черным откосом И залился сырою смолой.

2. Комарово, лето 1977

Кволых лип шевелёные волосы, Полых ив наклоненные полосы, Половины огней на воде… Кто заехал из города голого, Чтоб допить окаленное олово, Полустекшее по бороде донных лип, Расшевéленных вздохами донных ив, Сотрясаемых охами красных сосен, Летящих, как дым, По вечернему зерклу маркизову, Где, заснувши по скорому вызову, Хорошо умереть молодым?

3. Перечень (лето во Франкфурте, 2014)

липы перемещают прищемлённые кривизны кипарисы покачивают спрессованной вермишелью падубы коченеют шипами над пологой рекою вызелены глаза бузины там галки зовут с золоченых дубов к веромщенью и сжимаются елки точно их общипали в синюю воду нагибается голубая ветла искры бегут по боярышнику содрогая а где моя девочка ветрена и светла кругломордая дорогая ах успеть бы досчитать эти выстроенные тополя инвалидные роты каштанов дождать на подмогу плачет – на ежевику наколота – тля золотоголов болиголову подмаргивает через дорогу

4. Еще перечень (зимой по дороге из Мюнхена в Бамберг, 2013)

…старый след по фирну и высокий клен… Б. В. Дубин (1946–2014). «Загорянская» бор черный фирн сырный блеск сорный плеск жирный клуб лунный сыч клунный цык желчью в тьму волчью сом донный сдул скулы был сонный стал снулый клен в тесте сон вместе спи зыбко моя рыбка

5. В стране широколобых тепловозов

В стране широколобых тепловозов Звезда звенит, за провод задевая, И пар съедает бледную луну. Закат обледенелый звонко-розов, Над ним звезда жужжит как неживая И вертится монеткой на кону. Я вышел в ночь. Закат вдруг стал багровый. Под кроликом намокшим стыли уши. Такси кричали: едем, командир? Широкоствольные наклонные дубровы Стояли, как взведенные катюши, И целили в задымленный надир. В стране широкополых чернобурок И на века построенных шинелей Я счастлив был, но этого не знал. Сухой стучит по наледи окурок, Плывет из общепита запах кнелей, Синеет Грибоедовский канал.

Пэаны и хоры

1. Из Сапфо. Пэан

о сколько мýскулистых груш и сколько смертно сверкающих синеньких сколько небритых задымленных кукуруз сколько сала в газетке но не ходи на тот конец обойдись продмагом номер четырнадцать (директор сарра ефимовна штырь соленые помидоры мятные конфетки) девкам не дари колец все равно их отымет папаша-балагула и зафинтилит в кабачковое небо тополя задрожат и вожмут свои ветки плачут девоньки трое игруш анимула вагула бландула истощается вязнущий свет как будто его как вяз подвязали а ты не ходи на базар не ходи с зажатыми подмышкой кошелками там стригут гречонки кошельки молдаваны пердят во сне под возами на тот привоз не ходи там торгуют из-под мышки котенками в золотом лишае с выдавленными глазами сколько тьмы сколько звéзд сколько роз ну зачем же настырничать море шуршит как крепдешин у щеки сходи-ка лучше выкупайся

2. Хор на юго-восточный ветер

строфа 1

Евроклидон! Евроклидон! Где ж он, сияющий башнями дом? Дхни в паруса, льдины размой, Плыли мы, плыли – пора и домой!

антистрофа 1

Бедный гребец! Бедный гребец! Сядь у весла, раскинь погребец, Остатнюю пыльную флягу допей, Я подзвучу тебе звяком цепей!

эпод 1

Катит кораблик, не вемо куда, Спящие мимо ползут города, Компас разбит, сломан секстан, В снежную мглу глядит капитан.

строфа 2

Евроклидон! Евроклидон! Парус облей немеркнущим льдом! Вёсла окуни в золотую смолу! — Мы не вернемся на родную скалу.

антистрофа 2

Бедный моряк! Бедный моряк! В дыме изшел последний маяк! Мачта скрыпит и вздвигаются льды, Вóлны восставляют халды на балды!

эпод 2

Катит кораблик в огня полосý, Шкипер с пушчонкой стоит на носу, Пахнет спущенкой снежная мгла, Где ты, Адмиралтейска игла?

3. Пэан вакханок

Мы Орфеюшку и́з лесу выманим, На кайдане на майдан уведем — Будем сердцем торговать, будем выменем, Темным печенем, светлым мудём. Ах мы скверные мы девки базарные, Мы буханочки, подпаханочки мы, Мы Диóниса хилосýчки светозарные, Выползающие, тявкая, из тьмы. Ой, быть беде, быть беде, Не берут куркулины Орфеево муде! Вой, сестрва, пой, сестрва, Падай, вода нежива-немертва! Купи, мужи́чка, мозжечка, Вот-ко, попробуй с ножичка — Будет сладко, как цы́гану еж! А мудей отъешь – запоешь!..

4. Пэан русскому богу

Бог грудей и ж… отвислых…

П. А. Вяземский Славься, славься, русский бог, Бафомета ты потрёс И ушел на тихий час, Передых и передох. Бафомет ревéт, как бык, Лапой держится за бок, Чернокровью облегчась На качающийся утес. Русский бог лежит в теньке, Пьет из ковшичка кумыс, Бог в особенности ненцев, Кумыков и черемис. Бафометчики бегут, Бафометчину несут: Где ты, где ты, русский бог, Мы тебя согнем в дугу! Русский бог отвел губу, Груша падает – бу-бу, Разгибается дуга, В тапке дрыгает нога. Дико стонет Бафомет, Потрясает буздыган. Русский бог лежит в теньке С «Медным всадничком» в руке. Славься, славься, русский бог… И сквозь сон слеза по щеке!..

5. Пэан наутилусу

Есть морское небольшое животное, называемое Nautilus, или корабле-образец, который при хорошей погоде выплывает на поверхность воды, вытягивает из своей спины некоторый род природного паруса и по ветру как бы едет на воде.

С. С. Бобров. Авторское примечание к ст. «Херсонида, или Картина лучшего летнего дня в Херсонисе Таврическом» (1798, 1804) Рыбы пели, и рыдали, И вытягивали краткие крыла. Сверху тени полудённые рядами Морей полосовали зеркала. Рыбы-рыбы толстогубы, Только вы не плачьте и не пойте! Облаков оплавленные кубы Спят, как радуга в брандспойте. Рыбы-рыбы краткокрылы, Только вы не пойте и не плачьте! Облаков заплеванные брыли Оползают по скрыпящей мачте. Выплывай, немо-кораблик наутилус, Выдвигай мясной из тела парус, Кабы этому и рыба научилась, Взорвалóсь бы море и распалось!

Эпиграммы и эпитафии

1. Эпитафия

кто звенит а кто поет кто в зенит а кто под лед кто по юному ледку катит пушечку легкý кто хрипит а кто мычит кто молчит многоочит кто маячит на меже у плетня из м и ж кто в подлет а кто с полка где ты грозный комполка кто – сражения в пылу — потерял тебя в тылу в царской даче под горой по(от)дыхает наш герой за светящимся стеклом за вертящимся столом прибегали денщики зажигали ночники черноящики лесов задвигали на засов плачет волк вздыхает вол полон страстным треском ствол заяц усиком звенит кто в надир а кто в зенит кто в зенит а кто в надир спи качалок командир на террасе в мертвый час кто когда а ты сейчас

2. Эпиграмма

Что споешь, старик, хазарин, Желтолобый, как валуй, Белой нéночи хозяин, Черной немочи холуй? А окрест попы и попки Наводняют решето, Быковатые Европки Наполняют шапито, И кружатся, осиянны Дымным паром пустоты, Девки, карлы, обезьяны, И шутихи, и шуты. Что споешь, войдя в предбанник, Не нашедши свой билет, Раскабáненный кабальник, Холощеный кобылет!?

3. Вторая эпиграмма

и финн и гунн и сарт и черт и ныне дикий еврей с гитаркою и солнышком лесным не разбирают глас безгласной Евридики: я не хочу наверх – во мрак и смрад и дым и лях и чех и чук и гек и ныне дикий не знают тишине не говорят на ней вот и не слышат слов безмолвной Евридики не мучь меня – оставь среди теней! Орфеи праздные базарные герои над жерлом адовым бормочущие чушь к вам в тело смрадное больное и сырое не внидут призраки немых любимых душ

4. Еще эпитафия

…куда ж нам плыть? Волна горька, И у нее глаза хорька — Сужающиеся блики, И шум от нее великий. Куда лететь? Свод недвижим — То облако, то недожим Воздутой воздушной ткани, И на горах бьют молотками. Куда идти? В лесу война, В реке шуршащая волна, А в небе страшные стуки И разные другие штуки. Бьют молотками на горах, Огни шарахаются – шарах! А мы лежим, как смерть золотая, Не уплывая, не улетая…

5. И последняя эпитафия

И ворон, и огонь, и ветер над рекою, И звéзд холодный сонм, и пыльная луна, И ты, прекрасная, с рыдающей рукою, Не плачьте обо мне, забудьте имена. Во дни безрадостные речи одичалой Пытался я продуть дырявые меха, И через шип и треск мне раз иной кричало Бездомное растение стиха. И ворон на ветру, и город за оградой, И тин соленых сом, и папортников сон, И гром, грохочущий за тучей сизогрядой, И золотой трамвай на мостике косом Не вторгнутся в пузырь, молчанием налитый И чуть вздыхающий, как бражник на руке, С могилой маленькой, в чужой земле отрытой, И камнем на нерусском языке.

Раздел пятый Стихи и хоры последнего времени (2014–2015)

Баллада

лети быстрее облаков взв/битым снегом снизу ползущих трещи вострее каблуков вб/пивающихся в ночи битум лежи кружнее кривизны во мгле парящей но мглы не слушающейся и голубее голубизны под нею дышащей за нею рушащейся прощай голубушка-земля всё полстолетье мы были в ссоре твои туманные поля — морозец соли на пистолете чей черный угол с алмазным курком нынче не стрéльнет так завтра выпалит и помесь голубя с хорьком тебя с фанерки – лобзая – выпилит

Балладка

Я из комнатки тмы не вынесу, выду сам по кружным полосáм, по луны треугольному вырезу, по часам, их усам, по лесам, по тугим небесам в дутых колбочках, что зеленым огнем темны, по истóченному на óблачках треугольному лезвью луны —

На смерть В. С

В чугунных Миргородах мы умрем, Где вьется Вий, а может, кто и хуже, Где ветер вертится угрем В остроугольно-вертикальной луже, Где в реках прыгает карась, Пуляя в глаз зверообразной белке, И та улыбка, что была вчерась, Расходится слюнями по тарелке. Прощай, прощай – прощай, червовый свет, Прощай, зима над червоточным садом, Тебя уж нет, меня почти уж нет, Как солнца, что стекает по фасадам Дворцов зелено-желтых и с коней, Взметнувшихся над бездной. Судьба нам умирать еще смешней, Еще печальнее, чем над рекой железной.

Звездная лузга померкла

*

скорые сверкнули стекла на мосту или где-то около у ветлы коза помекала звездная лузга померкла съехала из круга водна но вот уже и снова вот она

*

вот уже и снова вот она и к сердцу подступает: вот на хотя почти уже затухла ан нет огнями во тму затукала и время бедное затикало и сердце медное затихло

Снег, песня

Как на маленький лужок Выпал беленький снежок – Здравствуй, снег, бессонный цы́ган, Погоди, не каменей! Кем твой уголь-чуб обцыкан? Где побросил ты коней? – В поле я оставил кóней Пообчухаться слегка, Опоганены погоней Их стеклянные бока, Заворочены под пузы Их зеленые хвосты, А под ними спят, кургузы, Цыганенки темноты. Я, цыгáн, пополз по лугу, Острый сверк из сапога — Ты́ украл мою подругу, Нахаркáл в мои снега. Больно я тебя зарежу, Кровь дурную отворю!.. – Цы́ган, цы́ган, в мглу заезжу Плюнул я, а не в твою! Цы́ган, цы́ган, снег стеклянный, Ты растаял в свете дня, Черный блеском штык трехгранный Под лопаткой у меня.

Январская ода

Где русский шопот шелестел, Где плыл – в полýмраке кружася – крин, Где скалы финские, где Крым, кристальный шар, Где воздух шел из тел на топчанах – Топтучий газ сырой, Где всякий путник – спутник и герой! — Гори, гора, мори моря Янтарным ядом января! Я пью за русские огни, За сладость роз туберкулезных, За эти выхарканы дни В прозрачных шариках морозных, Сползающих в жерло, как виноград в давильню. За Корсунь русскую и за жидовску Вильну! За Океан, где каплют якоря Янтарным ядом января! Я пью за храм колхидского колхоза, Где хмуро пышет Дева-Роза! За белой Балтики скалы́! Байкала алые валы! Оставьте, это спор славян с собой… Я пью за шопот, за прибой, — За крин кружащий, за дрожащу тварь, За яд янтарный, за январь!

* * *

Что мне сказать, не говоря, Что (п)лохи н/ваши лекаря? — – Ни в русский, ни в еврейский ад Меня не пустят, брат, Я буду там, где ничего И нету никого — В немецком мглиняном раю, У ночи на краю, Где в линзах вздымленных огни И светятся одни — Из мглы моргают, из глины маячат… …Но все же пусть она не плачет.

Стихи на смерть Виктора Iванiва

Бедный шарик, бедный пьяный шарик С черной речью, бьющей из пупа, Кто в твоих теперь карманах шарит? Никого. Так стала ночь скупа. Ты теперь не бедный и не шарик, Ты летящий левый крайний бог… Кто теперь докурит твой чинарик? Никого. Но и никто не плох. 25.02.2015

Песня

ветер маленький поет бородою подводной веет весь зеленый полулед в битых баночках лелеет полупьет и полульет и болеет и белеет          ветер ветер ветерок          ты не узок не широк          ты бежишь не уходя          от подводного дождя ветер меленький сипит выгибая блескучий перед безголовый лебедь спит водомерка воду мерит золотой фиал распит выжми каплю кто не верит          ветер ветер ветерок          ты гоняешь катерок          по черствеющей воде          ходишь всюду и нигде ветер миленький не плачь почему же ты все-тки плачешь и сипишь как сдутый мяч как слепая тень маячишь сколько голову ни прячь без крыла ее не спрячешь         ветер ветер ветерок         лебединый ешь творог         может вздуются крыла         как у лебедя-орла

Ария

Это все о луне Только небылица, — В этот вздор о луне Верить не годится. О. Э. Мандельштам. «У меня на луне» (1914, 1927) Все, что похерено, все, что потеряно, Все, что посеяно в гнилое глиньё, — Разум Роландов и девство Венерино, Зренье кротовье, ухо тетерино, Черных копеек, расчесок немеряно И сердце мое, и сердце мое, —              Все, что потеряно и не находится,              Все на луне, как известно, находится! Сесть на копье ли из старого ясеня, Чье адамантом горит острие, И полететь в это иссиня-синее Небо ночное в облачном инее Прямо по линии к полной луне, Где у светящейся пыли на дне Медленно плещут страницами Плинии… Но не воткнется ли эта орясина В сердце мое, прямо в сердце мое?              Может, и черт с ним, с тем, что потеряно!? —              Сапфины строфы, ятрышки мерина,              Злые болонки, что хнычут растерянно,              Пусть остаются на этой луне,              У пухло светящейся пыли на дне…                                  …Сердце мое, ты не вернешься ко мне!

Еще хор

строфа I

ой не спи не спи касатка за раскуренной трубой ходит пó двору кошатко голубой а хвост трубой

антистрофа I

я касатка сплю и вижу темный сон бессонный сон сом усóм качает рыжу воду по-за колесом

строфа II

ох с гнезда лети касатка в жирный дым заволокись всходит лестницей кошатко фыры-фыр и киси-кись

антистрофа II

я касатка сплю и слышу клокчет рыжая вода я усами чуть колышу в дальнем небе невода

строфа III

ну тогда загинь касатка бог с тобой и черт с тобой по коньку ползет кошатко вот-вот будет за трубой

антистрофа III

я касатка сплю и чую крови соль из-под ручья где я днюю и ночую я касатка я ничья

эпод

(отсутствует)

Дальневосточная песня

Обникают поезда на мостах взвывающих, над звездой висит звезда, — кто их вывесил, мастак? — на местах взмывающих. Кто раздрызгал пустоту по надлунному кусту — ярус за ярусом, ярус за ярусом! — кто напрыскал в облака голубого молока и зеленым побрызгал стеклярусом? Кто щуренка и сома затворяет во тьму коряг, кто сводит ласточек с ума и танцует на курях, кто надменную овцу шлет в тайгу на смерть ловцу? Самолет лежит на дне, погнýтый клевер на носу поскрежётывает, полуотваленный. С черной сумкой на ремне, с круглыми очками на носу, он во мху, а возле – синий пакет окровавленный. Это он, это он, это же он – или другой! К нам приехал, к нам приехал, к нам приехал дорогой! Это он, это же он, в небесах бог радио он, к нам приехал, к нам приехал мертвый сокол Галактион Автандилович Сулухадзе.

* * *

сквозь виноградные ряды видать висячие гряды с изнанки розовы и сини а ниже праздный ястребок кладет себя на пестрый бок и исчезает в паутине тесно сияющих лучей и он уже никто ничей сияюще-незрим двумерен и вылетает из нигде по виноградной борозде черкнувши треугольным зверем и выскочивши вдалеке мышь обомлелая в руке гул возмущенный ос рабочих вот так ложатся на крыло кого дугою повело соколик орлик ястребочек

Последний уход Персефоны

В пять утра замолчат смертефоны, В шесть засеются снегом экраны: То последний уход Персефоны — Без цветов, без плодов, без охраны. Тишина с тишиною не дружит, Не дает ей ни сна, ни покою, Как последняя ласточка, кружит Над сползающей в бездну рекою. Тишина тишины не осудит, Ей не выклюнет смуглого глаза — Как последняя бабочка, будет Плакать крыльями в куполе газа. Обломил бы я веточку дрока И за ней бы ушел, тишиною, Но не знаю последнего срока И хожу у нее за спиною. …В семь исчезнут с морей теплоходы И споткнутся почтовый и скорый, И сомкнутся последние воды Над венцом кипарисовым Коры.

* * *

Ничего не осталось, только ветер горит в золотых волосах погибающих верб, только мыльную реку из тяжелых корыт наливает какой-то молдовалах или серб; ничего не осталось – ни себя ни тебя, только поезд стоит, уносясь по мосту, только жизнь незаметная, нас погубя, отступает, еще не сыта, в темноту.

Осень

о звёздках каменных и белых о блестках ангелов ночных о желтизне подлодных белок о черноте подводных шмыг есть песни дивные не пел их еще никто ни гоп ни смык ни мы гигантские креветки мы выйдем нá реку пройтись тут жолклым светом свищут ветки и звёздки валятся под тис тут в сломанных корнях медведки сосут сердца подземных птиц тут сóвки слизывают слезки загнившие с собачьих глаз и круглый розовый и плоский мосты окутывает газ и раздвоённые полоски горят в сухих усах у нас когда по берегу по брегу с дерёв слетают янтари и фонари ползут по древу с погасшей ниточкой внутри к вину морозному и хлебу на дне зари на дне зари идем и мы

Колокол коня

кто сердцу нашему не сын тому не жить среди осин в их жолтой и пелёсой дрожи тому не пить того вина но это не его вина просто мы стали пóд вечер строже вино осинное гори в стаканах каменных зари рéку вполблеска на скóс мусоля редеет роща средь огня и влажный колокол коня раскачивается на крае поля теки осеннее вино куда – не все ль тебе равно всюду вечер белесый и ветер пелесый кто сердцу нашему не брат тому я и в раю не рад в аду не дам огня для папиросы листы дрожат в продутой мгле шуршат по выжатой земле по палубам чиркают и по трапам где нет тебя и нет меня погасший колокол коня гудмя гудит захлебываясь храпом

Желание быть воином

когда б я мог я встал бы в строй российской армии чудесной стоял бы на ветру (оркестр бы вытряхивал прощанье славянки льдом просодическим из труб) и скоро был бы труп простясь с сестрой в шубейке ледяной чешуистой и шапочке прелестной с пером когда б имел сестру вдоль эшелона шел бы наклонивши лоб с прыщами под фуражкой и был бы мужествен и груб и скоро был бы труп ах товарищ лейтенант о господин поручик перекрещенный портупеей как женщина какой-то сбруей планшет с военной тайною внутри колотит по ноге (прощанье славянки падает последней слюнкой льда) и поезд отправляется туда о как я не люблю коварных и ползучих клеветников россии послужу к добру ей отдам ей жизнь ненужную бери красавица как пахнет овощами тушеными дым паровозный его отогнутая борода и поезд отправляется – куда?

Здравствуй, снег

Здравствуй, снег, русскому друг, немцу страх, Б-жия хохма евреину! Неба круг, белый мрак, сеет прах в шерстку бурую Маину, в черную – Реину. То был я, я был маг, вы́кликал снег первыми двумя строчками вышестоящего четверостишия! Первый раз и последний за весь мой дурацкий век смог я так. Здравствуй же, снег! Ты так тих, но скоро буду тише я.

Элегия последняя

Quid mihi uobiscum est, infelix cura, libelli…

Ovid, Tristia, II, 1

(Разве до вас мне сейчас, до стихов и книжек злосчастных?

Овидий. Скорбные элегии. Кн. II, 1. Пер. З. Морозкиной) Ну что же, прощай, книжечка моя бедная! Оставляю    тебя шелестеть страничками, раздуваясь и сдуваясь, как легкое или как мехá баяна;    сиротой среди братцев и сестриц, как и ты, горьких си́рот, листьями шелестящих на этом береге Леты    в роще из óсокорей и осин. Долго мне плыть на тот берег в скрежещущей плоскодонке —    пока не забуду, как тебя и звали, и братцев твоих с сестрицами, родных и приемных;    пока не спрыгнý с лодочки, черным сéребром сердце oбрызгав, и не скажу: не шелестите, проклятые книги,    я вас никогда не писал! А ты – ты не грусти, и не плaчь, и не поминай лихом.    Ты забудь меня, дрожа в вечнозакатной роще среди сестриц и братцев дрожащих, – как и ты, горьких си́рот…   …Но скоро, скоро зима станет, спадут листья, в их ворохáх волглых зашуршат зайцы и лисы,    все белым покроется сном.

Примечания

1

Дата затопления станции «Мир».

(обратно)

2

Женихам (нем.)

(обратно)

3

Дементьев Петр Тимофеевич. Родился 29 ноября (12 декабря по новому стилю) 1913 г. в Петербурге. Умер 6 октября 1998 г. «Шаровая молния». «Маленький виртуоз». «Игрок, делавший с мячом всё что угодно». «Ни на кого не похожий из футболистов своего времени и не нашедший преемников в будущем». «Гений в нашем футболе был один – Дементьев Пека».

(обратно)

4

Как птица лесов перелетает вершины гор, Так перемахивает через реку, сверкающую мимо тебя, Мост, легкий и сильный, Звучащий повозками и людьми. Ф. Г. (1800) (обратно)

5

Никогда не встречала некрасивых мостов.

(обратно)

6

Хорошо засоленный белый гриб есть русская устрица.

(обратно)

7

Говорила нянька, баба Надя, когда купала.

(обратно)

Оглавление

Это его тишина

Раздел первый Из книги Франкфуртский выстрел вечерний (2004–2006)

  Шестистишие

  * * *

  Ласточке

  Война деревьев и птиц

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Зимний поход деревьев

  23.03.2001 [1]

  Два шестистишия

  Снег, одиннадцатистишие

  Стихи с Юга (III – Смерть Вергилия; запоздавшие новости)

  Облака

  Дерево. Ночь

  Поезд / поезд

  Игорю Булатовскому песнь благодарственная на присылку изображения Кузнечика, оказавшегося Саранчой

  Три семистишия

  Марш «Прощание деревьев»

  Пробор / пруд

  Простые стихи об Одессе

  Пробор / река

  Хор на дым

Раздел второй Стихи и другие стихотворения (2007–2010)

  Первые стихи года

  На набережной

  Февраль на холме

    Три шестистишия со словом «вода»

    Песни зимних высот (1)

    Песни зимних высот (2)

    Песни зимних высот (3)

    Три шестистишия без слова «вода»

  Простой зимний хор

  Утро

  * * *

  Баллада

  Франкфурт, 1840-е гг

  Элегии на перемены состояний природы

    * * *

    Мы поглядели с ночного дна:

    Три трехстишия перед грозой

    Двустишие с невидимой частью

    Внизу, у дороги

    В декабре пополудни

    Облака, март

    Три раза о грозе

    * * *

  Солдатская песня в Петербурге

  Виноградные песеньки

    Песенька

    Песенька (II)

    Песенька (III, осенняя)

    Песня, песенька (IV, или Вторая осенняя) и хор (скрытый)

    * * *

    * * *

  Платаны в ящеричной коже

  Осень в Ленинграде (80-е гг.)

  Ночные женщины в очках

  Толстый Фет

  Осень в полях (80-е гг.)

  Стихи с Юга

  По эту сторону Тулы

  Звени, звени, маяк-гора

  An die Freier [2]

  Стихи с Юго-Запада

    1

    2

    3

    4

  Стихи с Севера

  Петербург

  Зима 2008

  Два стихотворения о Павловске

    1. В Павловском парке – выходя

    2. Павловск – во сне

  Двадцать лет спустя

  Стихи с эпиграфами

    Дождь, тринадцатистишие

    Последняя весна, одиннадцатистишие

    Холод, пятнадцатистишие

    Луна, четырнадцатистишие

    Песня о Пеке Дементьеве [3]

  Стихи

  В Америке

    1

    2

  На вечере международной поэзии (три эпиграммы)

  Три песни

    Волжская песня

    Песня о соколе

    Песня о коне

  Трамвай девятый номер (Ленинград, 60-е гг.)

  О зиме

  Стихи Елене Шварц

    1. Осокорь

    2. С любовью и надеждой

    3. Прощание

  Платан-позвоночник

  Простые стихи о снеге (Ленинград, 80-е гг.)

  Хор «Полежаев»

  Через два года, романс

  Дождик во Флоренции: снаружи и внутри (ранняя весна 2007 года)

  Оды и гимны непременным состояньям природы

    Ода ночи

    Ода рассвету

    Гимн весне

    Ода из поезда

  Прогноз на лето

  А как я вышел, был полон сад

  * * *

  Май

  * * *

  О звездках

  * * *

  Стихи с дырочкой в смерть Александра Миронова

  Два стихотворения

    1. Там, тогда (Ленинград, ноябрь 1981 г.)

    2. Здесь, теперь(Гейдельберг, октябрь 2010 г.)

  Гимн

Раздел третий О родине (2010–2013)

  Два стихотворения с одним эпиграфом

    1

    2

  Зима/весна 2011

  * * *

  Гантиади, отрывок баллады

  * * *

  Был город…

  Март во Франкфурте

  Весенний пролет жуков

  Шесть стихотворений без одного

    * * *

    * * *

    * * *

    * * *

    * * *

    * * *

  В трамвае (Ленинград, 60-е гг.)

  * * *

  Садам

  Смерть Ахилла

  * * *

  Из поезда, два стихотворения

    1. В степях Баварии подгорной

    2. Чем ближе к северу

  Осень во Франкфурте 2011

  Метро

  Осень/зима 2011

  Есть город маленький как птичья переносица

  Стихи о родине

  В эту ночь

  Романс

  Я был во Фьезоле

  Апрельские ямбы

  Боги смертной весны

  Стихи о родине (2)

  Хор на розы и звезды

  Песенька о розах и звездах

  Июнь 2012

  Песенька провансальская

  Маленькая элегия на смешение времени суток

  Холмы. Уход

  Цыганская полевая кухня

  Природа осени

  О сарыче

  Песенька

  Новый гоп со смыком

  Владимирский сад

  Коробочка

  Новый год в зоопарке и над

  Январские ямбы

  На поле брани. Ария

  * * *

  Хор на прощанье

Раздел четвертый 10x5 (2013–2014)

  Стихи о русской прозе

    1

    2

    3

    4

    5

  Городовые стихи

    1. Жлобин

    2. Бамбергская элегия

    3. Улисс вернулся в Лиссабон

    4. Ленинград, речной порт

    5. Вагнер в Иерусалиме

  Элегии и песеньки

    1. Вечерняя песенька

    2. Элегия

    3. Песенька о шиповниках

    4. Песенька о птичьем пении

    5. Элегия на смерть тишины

  Осенне-зимние элегии

    1. Сентябрьская элегия

    2. Ноябрьская элегия

    3. Другая ноябрьская элегия

    4. Декабрьская элегия

    5. Вторая декабрьская элегия

  Стихи о русских песнях

    1. Пароходная песня

    2

    3

    4. Вторая пароходная песня

    5

  Стихи о русских пьесах

    1

    2

    3

    4

    5

  Причитания

    1

    2

    3

    4

    5

  Стихи и перечни

    1

    2. Комарово, лето 1977

    3. Перечень (лето во Франкфурте, 2014)

    4. Еще перечень (зимой по дороге из Мюнхена в Бамберг, 2013)

    5. В стране широколобых тепловозов

  Пэаны и хоры

    1. Из Сапфо. Пэан

    2. Хор на юго-восточный ветер

    3. Пэан вакханок

    4. Пэан русскому богу

    5. Пэан наутилусу

  Эпиграммы и эпитафии

    1. Эпитафия

    2. Эпиграмма

    3. Вторая эпиграмма

    4. Еще эпитафия

    5. И последняя эпитафия

Раздел пятый Стихи и хоры последнего времени (2014–2015)

  Баллада

  Балладка

  На смерть В. С

  Звездная лузга померкла

  Снег, песня

  Январская ода

  * * *

  Стихи на смерть Виктора Iванiва

  Песня

  Ария

  Еще хор

  Дальневосточная песня

  * * *

  Последний уход Персефоны

  * * *

  Осень

  Колокол коня

  Желание быть воином

  Здравствуй, снег

  Элегия последняя Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg