Ольга Вячеславовна Нацаренус Иная вечность: Избранное
Я приглашаю вас читать!
В этой книге чуть более ста страниц – это совсем немного. Совсем немного памяти, любви, сомнений, поиска ответов на вопросы, которые мы задаём себе каждый день. Я не обещаю вам приятных, позитивных эмоций на каждой странице. Я хочу, чтобы вы подумали вместе со мной, порассуждали о происходящем внутри и вокруг нас в этом уникальном, бесконечном мире, называемом Вечностью. Мы все – частицы этой Вечности, и для каждого из нас она – иная…
Благодарю, что выбрали эту книгу!
Автор,
Ольга Вячеславовна Нацаренус.
г. Москва, 2015 год.
Об авторе:
Финалист премии «Писатель года 2012» (проект сайта Проза. ру)
Лауреат международного поэтического фестиваля в Македонии 2013 г.
Победитель Первого альтернативного международного конкурса «Новое имя в фантастике» 2013 г., Крым.
Лауреат конкурса журнала «Российский колокол» 2013 г.
Финалист конкурса альманаха «Литературная республика», 2013 г, МГОСП России
Финалист конкурса «Лучшие поэты и писатели России», 2013 г, МГОСП России
Победитель Всероссийского литературного конкурса «Бумажный ранет» (издательство, радио «Московская правда») 2014 г.
Лонг-лист Франкфуртской литературной премии (Франкфурт-на-Майне, 2014 г)
Участник 27-й Московской международной книжной выставки, 2014 г. Интернациональный Союз Писателей.
Проза
Крест
…Тогда зима была. Земля российская под снегами белыми, всем своим множеством городов, деревень, природ дивных. Стужа многодневная, ветром ледяным приправленная. Иная птица – с ветки замертво и душа вон. Ели по лесам роскошные, распоясанные, дразнят алмазами на уборах своих. Ни зайца не видать, ни белку шалую – мороз крепкий! Солнце грустное, бледное такое, то и дело сквозь него грязные облака спешат. И никакой радости в сердце. Ноет сердце и щемит, будто печаль-тоска уже за спиной стоит, часа своего дожидается, зубы стискивая. А может это хандра обычная, беспричинная. Холод за окном, замерло все, остановилось, вот и не лежит приложить себя к делу какому-то. От того и маета…
Как-то к полудню обрушился гром с неба. Страшными звучными раскатами наполнял он звенящий воздух и достигал каждого уха. Вот тут-то и появился в облаках Он, крест. Высоко-высоко возник и повис торжественно, большой такой, золотым свечением сильный. И началось в умах. Вопросами все наполнились, думами. Заботы привычные второстепенность обрели. Когда глаза в небо, какие уж там заботы! Кто за Писание схватился, а кто в магазин, за водкой побежал. С горькой проще осмысление, да покаяние произвести…
С наступлением сумерек крест начал стремительно снижаться. И к моменту захода солнца решительно погрузился в болото, на окраине города, как раз между психиатрической больницей и опушкой леса. И легко прожег он ледяную кору топкой жижи… будто словом каким обидным, но важным.
К утру аномалия особое благолепие приобрела: болото преобразилось, растаяло, воды его изумрудный оттенок заимели, и свечение над ними установилось. Снег по берегам оплавился, размяк, черные торфяные кочки, да камышовый сушняк обнажив. Цветочки вокруг возникли, меленькие такие, голубенькие. Стужа повсюду, мороз, а тут – цветочки! Чудо же! Как еще назвать?
Народ к этому чуду дорожку протоптал скоро. И множество мыслей и рассуждений тогда повисло над болотом. Думали много, и часто: думали в одиночестве, наперевес со своим укромным, от посторонних глаз спрятанным. И толпой думали, среди подобных, неравнодушных к событию. Понять хотели, к чему сей знак? Отчего именно в этом регионе случился? Предвещает он события добрые, или пора готовиться к окончанию дней земных? Может знак это, что каяться следует чаще, молиться сердечнее, чтобы чистоту небесную обрести? А с другой стороны – не было инструкций конкретных вместе с крестом сброшено, чего выдумывать-то, и привязывать события к факту? Серой липкой дымке отрицания тоже нашлось место над изумрудными водами. Думы эти были тяжелы, но пусты и удобны – не было никакого креста, не было. Безусловно, упало что-то. Метеорит, например, или другой какой элемент космический. Но то, что форму креста он имел – спорно и явно искажено человеческим сознанием, либо представляет собой оптические причуды атмосферы…
А дальше все по расписанию Вселенскому покатилось: ночь сменяла день, день за ночью спешил, Ауна на месте, как прежде, во всех своих фазах замечена была. Времена года не попутались никак, все, как раньше, как испокон века. Дожди льют, ветры дуют, солнце светит, бабы рожают… А думы те, да рассуждения всякие над изумрудной гладью так и висят, коробятся. Иногда движение тихое имеют, иногда цвет и очертание меняют. Но там они, там, точно – все знают об этом! Так и будет навек теперь… В болото-то… никто не осмелится… вдруг там и вправду…
Зимний эскиз
Утром темно. Зимним утром всегда подолгу темно и от этого немного жутко. Ночь неохотно покидает завоёванные вчера территории. Морозно… За окном, внезапно возникшим и тут же растаявшим гудком паровоза пронёсся случайный испуг – вдруг не взойдёт солнце? Вдруг не наступит день, несущий привычное продолжение?..
А улицы города уже вовсю дышат морозной суетой. Тяжёлые, угрюмые трамваи поглощают на остановках недовольных, зевающих граждан. Цветные пятна на мачтах светофоров собирают в пробки машины. Те – сигналят. В резких, раздавленных звуках – вопрос и возмущение. Возмущение и вопрос…
У входа в метро две собаки. Ищущие участия глаза, дрожащие серые спины. Сквозь них – нескончаемый поток чёрных пальто, мёртвых шуб и человеческих запахов… Напряжение и безысходность – не нужно хлебной корки, лучше позови с собой, в свой мир… Там покой, и тёплая ладонь между ушей…
В положенный час небо начинает прятать звёзды. Цвет его холодного полотна медленно меняется, становится насыщенным, синим, затем ярко-голубым. На заснеженных крышах города словно ниоткуда возникают голуби. Души их взъерошены, переполнены терпением, и надеждами на раннюю весну…
Забродила жизнь, задвигалась – не остановить. К полудню по церквям колокола языками зашевелили, раскидали свои голоса бронзовые по мёрзлым переулкам, по сердцам раскрытым. Лейся истина о славе Господа!..
Всё перемешалось: чужое, родное, известное, неинтересное, маленькое, сладкое, нужное…
Заиграла палитра людского многоголосия: звонкий смех, шёпот, плач… А руки! Сколько рук вокруг несут действие, участвуют в происходящем, просят. Листают книги, дают пощёчины, щедро ласкают, забивают гвозди… Сколько неповторимых взглядов! Глаза, смотрящие в даль. Глаза сердящиеся, весёлые, равнодушные, лукавые, задумчивые, ненавидящие. Карие, зелёные, мокрые…
Переполненные судьбами вокзалы и аэропорты. Встречи, расставания, аккорды нерастраченных эмоций, необходимость. Надкусанная плитка шоколада, коньяк в бокале… Бокал к бокалу, бокал к губам, губы к губам… Обледеневшая взлётная полоса, самолёты. Много самолётов… Вздох облегчения у стекла иллюминатора… Замершие проблемы…
Двери старой трёхэтажной школы распахнулись, выпустив на волю стайку первоклашек. Ярко освещенная солнцем улица в тот же миг наполнилась неутомимым движением, весёлым криком, искренностью. Вверх портфели и шапки! Долой смирение и правила! Только бы подольше катиться по ледяной дорожке! Только бы побольше поймать колючих от мороза снежков, жадно хватая ртом звенящий искрящийся воздух!..
Зимой смеркается рано. День короткий совсем. Будто солнце зимой особенно быстро устаёт и уходит на покой. Серебряные тени на сугробах стремительно темнеют, расширяют свои границы, и постепенно превращают пушистую, искрящуюся белизну в серые каменные глыбы…
Город ещё не скоро пропитается сном. Примеряя на свои плечи мерцающий чёрный бархат ночи, он обнажает причудливую геометрию долговязых фонарных столбов, освещающих скользкие дороги идущим, опаздывающим, возвращающимся. Многочисленные рестораны и кафе зажигают свои неоновые имена, притягивая, предлагая поиграть с действительностью, забыть о всепроникающем холоде, отдаться иллюзии…
Из ещё недавно скучающих окон льётся тепло. В том тепле – уют и любовь. Розовый цикламен в горшочке, на подоконнике. Навязчивая болтовня включённого телевизора и запах жареных котлет. Старая, потрёпанная записная книжка на комоде – пожелтевшие страницы не отдадут номера телефонов тех, кто навсегда остался «вне зоны действия сети»…
Вот и ещё один день близок к завершению…
Иная вечность
Ты берёшь Настоящее и выливаешь его в прохладу стакана. Глоток…
Уже через мгновенье густая зелёная жидкость в стакане начинает шевелиться, плясать большими и малыми пузырями. Начинает дымиться и негромко бурлить, преобразовываясь, таким образом, в полупрозрачные, облака. Вытекая наружу, облака бледнеют, смешиваются с потоками холодной, чистой Реальности, и быстро растворяются. Настоящее смело исчезает в Прошлом, не обронив, даже случайно, чёткого, понятного следа. Для тебя остаётся лишь только призрачное, вечно поющее послевкусие на губах. Оно заставляет сердце – биться, разум – работать, душу – любить… Или не любить…
…За левым плечом у тебя – старая стена из красного кирпича. Высокая, правильной кладки. За ней – Зло: пристально смотрящие чёрные глаза и чёрные крылья – ты видел… Ты знаешь – одно небрежное движение – и кирпичи рассыпаются так, будто сделаны из бумаги, будто нет между ними прочно связующего, удерживающего элемента. Многие, долгие дни потом приходят с печалью и раскаянием. Многие, долгие дни ты пытаешься строить стену заново – собираешь и ровно укладываешь кирпичи, под уверенными ударами гнилых клыков, отмахиваясь от властных, зловонных перьев…
…Справа – чудесное, лесное озеро – правильный овал на ладони думающего, понимающего Мира, не принадлежащего тебе никогда. Озеро – Зеркало. Ты встаёшь над ним на колени и с удовольствием различаешь на водной глади быстро бегущие облака, замерших в охоте стрекоз и ликующее Солнце. Его, разрезающие Пространство нити-лучи устремляются в покой вод, щедро одаривая колышущиеся водоросли, стебли кувшинок и играющих маленьких рыбок великой Радостью и Благословением. Там же ты видишь своё лицо. Изо дня в день, из года в год оно меняется, а в чертах рождаются непредсказуемые, посторонние мотивы, безукоризненно подчиняясь законам Мира, игнорируя твои желания и возмущение…
Озеро – большое светлое Око, смотрящее изнутри, из глубины строгой Действительности. Бережно обрамлённое по берегам зарослями высокого камыша и раскидистых ив, иногда, во владении Ночи, путём отражения, оно приобретает зрачок. Яркий, всепроникающий зрачок – Луну…
Нет в Мире существа, умеющего не впустить Око в свою плоть и Душу…
…За твоей спиной – Прошлое. Горы. Высокие, неподвижные беспорядочные нагромождения огромных камней, лишённые бесценных даров – Изменения и Развития. Фрагменты близкого и дорогого тебе бытия там замершие, холодные, и подобны неумелым мазкам акварели по мокрой бумаге. Нет чётких линий, хорошо различимых деталей, образов, и правильного распределения цвета. Окаменевшее осознание происшедшего, содеянного Навсегда, щедро используемое Памятью, выстраивающей прочный мост между Прошлым и Будущим…
…Тебе уже приходилось чувствовать над своей головой ладони Вечности? От них – Тепло и Свет, сильный и бесконечный. От них – Любовь. Когда-то, много лет назад, они бережно принесли тебя в Реальность, и, так же бережно заберут тебя в Вечность, когда завершатся дни, подаренные тебе в Мире. Не поднимай голову слишком высоко – свет Вечности обожжёт твою Душу. Не опускай голову слишком низко – утратишь возможность получать прикосновения ладоней Вечности…
…Вечность… У каждого Существа она Иная, неповторимая… Чудесными, изумрудными потоками Понимания, она пронизывает твой уникальный Мир, наполняя его Движением, Разумом и материнской Заботой…
…Ты берёшь Настоящее и выливаешь его в прохладу стакана… Настоящее смело исчезает в Прошлом, а для тебя остаётся лишь только призрачное, вечно поющее… Оно заставляет Сердце – биться, а Душу – любить… Или не любить…
Картина
Старая картина на стене. Золочёная пыльная рама, и от неё – вывязанные пауком нити, через всё полотно, к неразборчивой подписи автора в нижнем правому углу. Таинственное слияние грубого холста с гибким противоречием масляных красок. За видимым результатом воплощённого – идея, замысел, давно истлевшее пережитое…
Раннее утро, песчаный берег моря. Женщина, смотрящая вдаль, туда, где дикая природа волн касается свободной лазури неба. Холодное ещё, но уже яркое, дерзкое солнце. В его прямых, смелых лучах – завораживающая игра длиннокрылых альбатросов, и беспокойство.
Застывший на века взгляд. Застывшая печаль – беззвучное отражение, испытавшего когда-то нестерпимую боль, сердца. Недосказанное о радости, о счастье, и о восхитительном, конечно. Недосказанное о ранах, и о потерянном.
Печать непрекращающихся порывов ветра: край невесомой такни белого платья обнажил тонкие щиколотки, распущенные русые волосы разметались по худым плечам. В повороте головы – заметное напряжение. Неоконченное движение рук– как готовность к началу молитвы…
А за пределами сюжета – жизнь, живое, текущее беспорядочно и непредсказуемо. Текущее в постоянстве, бесконечно, бесконечно и независимо…
Листается настольный календарь, аисты хлопочут над гнёздами, забываются обиды и растраченное…
Крик становится смирением…
В распахнутое окно – запах надвигающейся грозы…
Усталость великодушно позволяет задуматься, осознать…
Затяжные осенние дожди смывают обиды и зовут, зовут кочующую по чужим постелям, память…
Сны объясняют происшедшее, обманывают, предупреждают о будущем…
Каждый шаг, каждый вздох порождают скромный человеческий путь, дорогу к себе, к пониманию…
Повсюду – ежемоментное чудо рождения новой реальности: в первом глотке воздуха, и в самом последнем…
Танец пёстрых бабочек среди изящных веток пышно цветущих яблонь…
Обрывки недописанных писем в мыслях…
Поцелуй – как болезненная необходимость настоящего…
Поезд, отходящий от серого перрона строго по расписанию…
Молчание далёких звёзд…
Давай, закроем глаза?..
Регент
Ослепительное пламя тяжёлого осеннего солнца пробивалось сквозь густую крону осин и клёнов, наполняя аллею восхитительным безумством красок. Смелые потоки свежего ветра непринуждённо подхватывали с влажной дорожки опавшие листья, поднимали их в воздух, играя и раскидывая беспорядочно по кружевным спинкам блестящих чугунных лавочек. Пурпурные, золотые, изумрудные волшебства этого маленького земного праздника, словно обезумевшие бабочки, вращаясь, ловили каждый короткий лучик, как отчаянный поцелуй уходящего надолго тепла. Стайка маленьких серых птичек, непослушных и гомонящих наперебой, рассыпалась по холодному ковру увядающей ныне травы, и затихла…
Где-то, в опустевшей гостиной, часы пробили полдень, и брошенный фрагмент её скупого бытия остался неизменным: немые, пыльные книги, сквозь мутное стекло дубового шкафа, исписанные нотными знаками листы мягкой белой бумаги по письменному столу, смятый клетчатый плед на диване, и кот, удобно устроившийся на широком подоконнике, между горшочками с геранью. Утром из этого нехитрого мира вышел человек. Наспех облачившись в серое сукно старого пальто, укутав тонкую шею объёмным шерстяным шарфом, он долго рассматривал начищенные до блеска ботинки, но надел совсем другие, не по сезону, из тонкой замши. Истинно желающий проявить заботу зонт, безупречно служивший хозяину так же и в качестве трости, остался стоять у ножки кабинетного рояля, демонстрируя выпавшую из чёрных складок ленточку с надписью «Вернуть регенту костёла св. Павла, пану Шикуль-скому».
Двери парадного закрылись за узкой, сутулой спиной, и через некоторое время, минуя бесцельное шатание по узеньким, грязным улицам, Юзеф Шикульский, волей неведомых сил, оказался в аллее городского парка… Утром он решил, что никогда более не вернётся к своей работе. Никогда! Решение это было безвозвратным, и исключало сомнения. Сегодня, впервые за последние восемнадцать лет, рассерженный будильник не стучал своими металлическими молоточками, призывая к утренней молитве. Впервые не был заварен крепкий чёрный кофе, и холодное лезвие бритвы не коснулось мягкого подбородка. Впервые за долгую, тёмную ночь Регент не увидел снов…
…Ах, какие же прекрасные сны рождались в его далёком детстве! Исполненные фантазий, сокровенных желаний, тайн и необъяснимых страхов. Цветные, вкусные, свободные по своей сути от железных ограничений и запретов!.. А ещё в том далёком детстве была мама – маленькая, худая женщина с несчастным, болезненным выражением лица, проводящая бессонные ночи за круглым, обеденным столом, бесконечно проверяя, и проверяя тетради учеников. Довольствуясь крошечным жалованием, принимая с великим смирением женское одиночество, и бегающих по полу крыс, она исправно посещала воскресные мессы, дарящие скорее не радость и облегчение, а немую серую грусть. В рваной, остывшей памяти Юзефа не осталось даже следов от её улыбки и смеха. Видимо потому, что эти явления были крайне редки и малозначительны. Зато он хорошо запомнил тепло её рук на своём колючем затылке, равно как и тепло, ощущаемое маленькой, детской ладонью, по дороге на занятия музыкой, или в костёл… Отчётливым фрагментом далёкой ныне действительности, в архивах памяти застыла ваза на старом комоде.
Дешёвая ваза толстого стекла из крупных граней. А в ней – неуклюжая, тяжёлая ветка облепихового дерева, с острыми зелёными листьями, венчающими ярко-рыжие шарики ягод…
…Тогда всё оборвалось внезапно. Изнемогающая от многодневной горячки женщина совсем напрасно пыталась уговорить опустившего глаза доктора: «Нельзя мне сейчас на тот свет… Сын…». Но ровно в положенный срок Юзеф увидел свою мать в последний раз, в засыпанном скромными полевыми цветами, гробу. Тонкие мёртвые пальцы неестественно удерживали длинную жёлтую свечу, а родное до стона лицо приобрело черты некой угловатости и возмущающего равнодушия. Подталкиваемый в спину родными, и случайными сочувствующими, Юзеф не смог подойти и поцеловать…
На следующий день ему исполнилось шестнадцать…
…Отрешённо вышагивая в тенистых полутонах аллеи, пан Шикульский что-то невнятно бормотал себе под нос, то громко сморкаясь в клетчатый носовой платок, то поглядывая на часы, манерно вскидывая левую руку до уровня глаз. Найдя наконец-то свободную от отдыхающих лавочку, он удовлетворённо присел, приняв телом положение вольное, почти домашнее. Только сейчас, случайно обратив к небу бледное лицо, он заметил проникающие сквозь ветви деревьев солнечные блики, непринуждённо играющие с листопадом. Сердце его внезапно сжалось. Больно застучало в висках: «Ave, Ave Maria…». Как же мелок и ничтожен человек во всех ежедневных мыслях своих, в своих намерениях и действиях! Как же отличается он по существу своему от задуманного и погружённого Господом в плоть изначально! Все эти… Все эти скверно исполняющие свои партии, перевирающие и выкручивающие ноты прощения на свой манер. Подсознательно несущие желание ублажить небеса, отвлечь их от греховности своей и скотского страха. Кто они? Кто из них на самом деле был бы готов пролить кровь за Христа? Может быть пани Ядвига, исправно посещающая репетиции хора? Прокуренный голос, яркая помада на губах и порванные под утро чулки… Или пан Войцех, никогда не выпускающий из рук томик Катехизиса? Этот благовидный пожилой мирянин совсем не умеет испытывать чувства стыда, приходя в костёл после двух-трёх опрокинутых рюмок… Или, может, пан Радмирский – надменный, угрюмый банковский служащий из Старого города? За всю жизнь он не удосужился выучить хотя бы одну молитву! Вечно многозначительно молчит или, невпопад песнопению, шевелит маленькими узкими губами…
Кажется, Ангелы Господни отвернулись от настоятеля костёла, отца Аркадия, так как не осталось у них терпения поддерживать смирение этого воистину святого человека, проживающего жизнь свою на коленях, в усердных молитвах за паству…
Нет сил, нет сил, смотреть на всё это! Изо дня в день, из года в год стараться не повысить голос, не сорваться на крик, не высказать своего мнения. Не осуждать в глаза, прилюдно, и отчаянно стараться не стать таким же, как все, не приобрести кривизну в душе своей… Ну почему, почему лоно Святой Церкви заполнено самодовольными и равнодушными, живущими по своим законам, не желающими перемен, не имеющими даже малую потребность к вопрошению внутрь себя? Почему сердце человеческое более волнует грязь под ногами, нежели свет небесный? А мысли вокруг таковы, что воняет от них нестерпимо, и вьются над умами мухи… жирные и довольные!
«Ave, Ave Maria…» пресвятая Дева, обернись на меня, протяни руки материнской любви и помощи! Дай почувствовать, доступны ли тебе молитвы людские, произнесённые сквозь суету мирскую, привычки ради. Не подкрепленные раскаянием, не прошитые натянутыми до предела жилами смирения и благодарности?.. Мир уходит прочь, мир стал чужим, наполненным ледяной отрешённостью и уничтожающим самообманом…»
– Пан Шикульский, вы? Божечки мои, пан регент! – внезапно перед коленями Юзефа возник нетвёрдо держащийся на ногах мужчина в военной форме.
– Не регент уже… С сегодняшнего дня не служу.
– А… да и дьявол с этим… Разрешите? – мужчина протянул руку с недопитой бутылкой водки в сторону лавочки и сел. – Мне как раз и надо вас сейчас, видимо. Такое на душе творится, преисподне подобно, честное слово…
– Сомневаюсь, что мои уши подходят сегодня для исповеди, пан офицер. Разрешите сделать глоток?
Юзеф, съёжившись, жадно отпил из бутылки, не отказавшись так же от учтиво предложенной шоколадной конфеты в яркой голубой обёртке. Его случайный собеседник заметно оживился, глаза его заблестели, а руки извлекли из-под кителя наградной позолоченный портсигар:
– Однако, вижу, пан регент, и вам нелегко этим сол нечным осенним утром, а? – вспыхнувшая спичка стреми тельно таяла, облизываемая волнующимся от ветра пламе нем. – А хотите, угадаю причину вашего душевного недо могания? Хотите?
Юзеф повернул голову и подумал о том, что ранее никогда не видел лица этого человека так близко, со всем, присущим каждому лицу, откровением. Густые, широкие брови, серые глаза, идеальная по форме полоска усов над чуть припухшей губой и отвратительный, совсем свежий ещё, шрам. От виска к подбородку, через всё поле мужественной, гладко выбритой левой щеки. Юзеф смутился и опустил глаза:
– Не хочу…
– Отчего же? В этой причине нет ничего зазорного! Причиной, конечно же, является женщина! – следующий за смелым высказыванием глоток из бутылки, был произведён уже победителем, а никак не растоптанным тайными обстоятельствами мужчиной.
Юзеф хотел возразить. Но горячая волна возмущения молниеносно прокатилась от сердца в простуженное горло, наполнила голову и на удивление быстро утихла, не сумев родить слово. То ли согласно многолетней привычке, то ли от бессилия…
– Жен-щи-на! – уже гораздо громче повторил собеседник. – И вы меня не переубедите, пан регент! Вот скажите, любезный, имеется ли у вас жена? Кто она? Может быть, докторша? Или учительница? Впрочем… – не дождавшись ответа, был воспроизведён следующий, то ли исцеляющий, то ли убивающий, глоток спиртного:
– Тошно мне. Ох, как тошно, пан регент! Осознание того, что нет в жизни более подлого существа, чем женщина, окончательно разрушило меня! Гадкие, омерзительные твари, способные принимать любые образы, вселяться в самые неимоверные оболочки! И все ради одной цели – завладеть нашим разумом, нашей душой, получить желаемые блага и удовольствия. Вот кто с благословения самого дьявола по-настоящему управляет миром! Самое ценное, самое сокровенное и дорогое бросается нами к их ногам! Мы называем их загадочными, феерическими, божественными! Мы, как безумные, ловим их запахи, взгляды, жесты, осыпаем цветами и поцелуями… А они играют нами, нами развлекаются и смеются!.. Души этих чудовищ прочно закрыты – невозможно угадать их помыслы и планы. Все грехи человечества рождаются ради них и из-за них!.. Сердце моё с завидным достоинством выдержало лишения, отсутствие денег, голод, ужасы войны и потерю близких мне людей. Но раздавила, искалечила и надругалась над ним никто иная, как женщина!.. Любовь, страсть, чувство… Сколько же пылающего, чистого чувства, капля за каплей, вздох за вздохом, день за днём я отдал ей! Сколько надежд и безграничных желаний она поселила во мне – обаянием и плотью, тонким умом и совсем, казалось бы, детскими, наивными капризами! И вот… Бессовестно предала, бросила, ничего не оставив, ушла… Уползла змеёй… под чужое одеяло. Как жить теперь? Как? И главное – зачем?.. Пустота вокруг…
И в тот же момент ловким, привычным движением офицер извлёк из потёртой кожаной кобуры револьвер и опустил его на лавочку, совсем близко к руке Юзефа. Тот вздрогнул, быстро посмотрел по сторонам и прошептал:
– Вы что же это надумали, дорогой мой?.. Вы и в мыслях не смейте держать подобное! Я не могу допустить такое! Я не позволю!..
– Что? Не позволите? Чего вы не позволите? Не позволите облегчить мои страдания? Не позволите избавиться от никому не нужной жизни? От обмана, измен и поганой лжи? Да имеете ли Вы представление о том, пан регент, что такое одиночество? – пан офицер громко, истерично захохотал, поднялся на ноги, снял испачканный грязью китель и швырнул его на колени Юзефа. Сжав кончиками пальцев виски и прищурившись, он зарыдал, заходил, задвигался взад-вперёд по аллее… Жалкий и лишённый… Чужой…
Оглушительный возглас выстрела обрушился в широкие, растопыренные лапы кустарников. Листва содрогнулась и зашумела. Лопнули зеркала серебряных луж и поток свежего ветра испуганно охнул, разбив замершее пространство на множество безликих осколков, составляющих ещё совсем недавно восхитительное торжество дыхания жизни. Неведомо откуда впорхнули гортанные вороньи хрипы, будто силой отчаянного, раскалённого желания выдавливаемые из общего, отвратительного чрева, из-под густоты чёрных, блестящих перьев. Крылья. Страшные, влекущие крылья повсюду. Сильные мрачным безрассудством и важностью происходящего…
…Пламя свечи перед значительного размера Распятием волновалось, становясь то вытянутым, узким жалом, то еле заметной, совсем крошечной бусиной. Ничтожно малым, вызывающим сожаление и грусть, казался перед белым мраморным Иисусом отец Аркадий, упирающийся худыми коленями в дощатый крашеный пол лона церкви. Закрыв лицо влажными ладонями, он беззвучно плакал, стискивая зубы и невольно подёргиваясь спиной. Шелестя крупными складками красного широкого плаща, совсем рядом, припала на колено пани Ядвига. Сняв с руки тонкую перчатку и, как положено, трижды наложив на себя размашистый крест, она, чуть вскинув подбородок, поспешила тихо произнести:
– Позвольте узнать, отец, когда состоится отпевание пана Регента?
Священник испуганно вскинул голову и строго прищурился, всматриваясь в лицо женщины:
– Вы что же это… М-да… Разве вы не знаете отношение Святой Церкви к самоубийцам?
Женщина испуганно раскрыла глаза:
– Как к самоубийцам? Что вы говорите? Разве пан Юзеф не стал жертвой…
– Не стал, дочь моя, не стал. Свидетели имеются… Молитесь о душе его, да поусерднее. Ему сейчас ох как это требуется!
Растерянная, оглушённая неожиданным известием, пани Ядвига выбежала из костёла. Лицо её было взволновано, тоненький белый шарфик сполз с белокурых локонов и беспорядочно метался на шее, увлекаемый порывами холодного ветра. Пытаясь остановить внезапно настигшее головокружение, женщина вонзила изящные пальцы в кружево чёрного кованого забора и закрыла глаза: «Ave, Ave Maria…», пресвятая Дева… Что же это… Как же это… Зачем?..»
Совсем недалеко, на городской ратуше, часы исправно пробили полдень. Вдоль набережной, не спеша, прополз старый жёлтый трамвай, важно разбрасывая грубый, металлический грохот по залитым солнцем улицам и подворотням. Где-то совсем рядом восторженно закричала детвора, и десятки разноцветных воздушных шаров радостно взмыли к облакам, к самой синеве распахнутых небесных владений…
– Что с Вами? Пани, вам плохо?.. Боже мой, вы же сейчас упадёте… – сильные мужские руки невольно заключили ослабшую женщину в объятия, и ярко-накрашенные губы совершенно случайно коснулись безобразного свежего шрама на небритой щеке:
– Видимо, зла беда ваша, пани… Да всё проходит… Уж поверьте мне, всё…
Дождь
Дождь, дождь, дождь… С раннего утра. Он родился на призрачной, немыслимой грани тьмы и света, смыв с черной скатерти ночи остатки играющих звезд. Когда первые капли робко достигли стекла окна – неведомое эхо сразу перенесло их ко мне в сердце. Несколько безликих мгновений и капли набрали силу, стремительно превращаясь в зычный поток, в неукротимый тяжелый ливень. Небо исчезло, его заменило темно-серое слепое полотно, выпускающее из себя неутомимую грусть истекающей из него воды. Мир в моем окне обрел мрачность и безнадежную пустоту. Кажется, нет возврата в его прежнее состояние, в звонкую благоухающую радость. Кажется, не прекратится холодный ветер, не будет солнца, смеха и птичьего пения. Будет только дождь, дождь, дождь…
Дождь, дождь, дождь… Подлым ознобом, ненавистным повелителем, беспощадным судьей. Потоки, нескончаемые потоки воды, которые не позволят себя унять. Не разглядеть сквозь них смысл завтрашнего дня. Душа потерялась, заблудилась в равнодушных монотонных звуках пространства и искренне заплакала. Так плачет ребенок, проживающий страшный сон в ночи, и не умеющий из него выйти. Спящий младенец, который не в силах открыть глаза, безнадежно тянущий руки навстречу долгожданной помощи.
Дождь, дождь, дождь… Он выдергивает из души питательную основу, суть. Распадающееся близкое прошлое утихает безвозвратно, обнажив безобразное естество текущего момента. Внезапно возникший сквозняк распахивает настежь мое окно. Фиалки на письменном столе дрожат, пригнувшись от раскатов торжествующего грома, обратив на меня лиловые лики наивной растерянности. Я не знаю, что произнести им в ответ. Маленький заколдованный мир моего бытия молчит.
Дождь, дождь… Поскорее бы Господь перевернул эту страницу…
Солдату
Собирайся, солдат! Время и за тобой пришло. Неслышно пришло, крадучись, диким ветром злым, с чужой стороны.
Рассвет – бешенным красным конём через степь. Не остановится, не взбрыкнёт играючи и не возьмёт зерна с тёплой ладони. Вслед за ним – весть печальная крылом ворона. Женщины от вести той воют протяжно, а дети немтырями растут.
Пыль дорог повсюду: в разлитом по столу молоке, на чёрно-белой фотографии у свечи, на мокрых щеках. Пыль да кровь человечья. Сквозь пелену надежд, обещаний, сквозь пылающие церквушки по сёлам.
Небо будто пополам разорвали, земля родная стонет от кулаков и от стыда перед Богородицей. Дождями косыми её плач проливается: по берёзовым рощам, васильковым лугам, по плоти, растерзанной зверем поганым. Не уймёшь, не успокоишь…
Бьют барабаны, кувыркается сердце за рёбрами. Стиснутые зубы и холодный пот со лба.
А как оно дальше-то?
Придут ли денёчки чередой привычной?
Мил ли будет этот свет птице певчей?
Наполнятся ли родники правдой живою?
День и ночь молоток о гвозди. День и ночь. То – гробы заколачивают, да кресты к ним наспех справляют. Разливается горе багровыми реками, ни единого порога не пропустит, в каждое окошко заглянет. Нет никакого исцеления от него.
Время за тобой пришло, солдат! Посидим, вздохнём на дорожку. А ждать тебя будем так сильно, с такой любовью, что не примет твоё тело железа поганого. Ну, а если… если уж худо что – крестик нательный покрепче в кулак зажми, да глаза матери вспомни – силу особую через это получишь.
Собирайся, солдат!
Бабочка
– Бутылку «Бордо», пожалуйста, и что-нибудь лёгонькое на закуску… На ваше усмотрение, дорогой мой, на ваше усмотрение… Я уже много лет уважаю кухню этого ресторана, так что намерен полностью подчиниться вашей импровизации…
…Одесса, Аркадия, маленький ресторанчик на берегу моря. Я снова здесь, я в который раз вернулся… Раскалённая плазма солнца начинает медленно погружаться в бездну чёрных густых вод, растворяя голоса назойливых чаек. Теплый солёный ветер приятно касается моего лица и шёлково обволакивает шею… В эти вечерние часы, как обычно, здесь сложно отыскать свободный столик. Переполненные яркой курортной жизнью отдыхающие стремятся на побережье, с великим удовольствием втягивая в себя сменяющую дневной зной прохладу, принимая нелепые расплавленные позы в плетёных креслах. Они плотно и жадно вкушают дымящееся на шампурах мясо, разноцветные заморские салаты и нежные розовые тельца креветок… Одна за другой звучат живые джазовые композиции. В густом табачном тумане хрипит саксофон, простуженный голос которого тут же смешивается с беспорядочными аккордами звона наполненных бокалов и громкой размытой речью.
Я стараюсь навещать Одессу при любой образовавшейся возможности, независимо от времени года. Мне обычно хватает четырёх-пяти дней у моря для того, чтобы немного ослабить накопившееся напряжение, посетить любимые места, безрассудно повалять дурака и, оставив за незримой чертой обнажённую реальность, погрузиться в череду фантазий и бесконечных воспоминаний… Есть в этом какой-то кайф, удовольствие – перебирать пожелтевшие страницы памяти, оживляя вновь и вновь волнительные эпизоды прошлого, заставляя сердце учащённо биться.
Незначительное количество минут и на моём столике возникает желаемая бутылка зелёного стекла и высокий, на длинной, тонкой ноге, бокал. Официант виртуозно заполняет его рубиновым… Да-а-а уж, рубиновым волшебством, и на некоторое время оставляет меня…
…Пожалуй, уже около десяти лет отделяет меня от одного незабываемого эпизода. Зима, первое января, поезд Москва – Одесса, вечерний поезд…
Купе. Привычный грохот колёс. Чёрное слепое окно. Короткими вспышками погружённые в сон станции. Фляжка с коньяком. Раскрытый ноутбук. Холостяцкие бутерброды и целая ночь впереди… Первый обжигающий глоток оставляет восхитительное послевкусие на губах… Шумная хмельная компания в соседнем купе, через стенку… Пальцы послушно извлекают сигарету из пачки…
Полумрак тамбура. Недолгий всполох зажигалки и длинная затяжка. И мысли, мысли, мысли…
Внезапно распахнутая дверь. Томный запах дорогих французских духов. Женщина, нет – девушка… Не-е-т, женщина… Изящные тонкие пальцы. Кольцо-бабочка в рубинах на безымянном, и потухшая сигарета. Немой вопрос в больших чёрных глазах. Реагирую:
– Огонь? Конечно есть… секунду…
Пламя на мгновение выхватывает из темноты её лицо… Тридцать пять, не больше. Красива… Чертовски, или божественно красива – сложно сообразить, как правильно.
Красива так, что страшно… Черты совершенны, будто рисованы на заказ. Не видел подобного… Голос её тих и чуть ниже ожидаемого:
– Благодарю. А то, знаете ли, ни у кого из наших… Не курят… Не модно это сейчас.
– Вы, видимо, из той шумной компании?..
Молчит. Неуверенным жестом поправляет копну рыжих волос. Я замечаю в её руке небольшую книгу – хороший повод для дальнейшего общения!.. Нет, скорее её, непредсказуемое содержание может выставить меня полным идиотом… Пауза затягивается. Спрашиваю первое, что приходит на ум:
– Вот смотрю на вас и гадаю, какое у вас может быть имя? У вас наверняка необычное, вероятно даже несовре менное имя! Вы не можете быть Еленой, Юлией, Татья ной…
Она приятно улыбается, опускает глаза. Успеваю рассмотреть её более внимательно. Узкие чёрные джинсы, мужская рубашка навыпуск. Несколько верхних пуговиц расстёгнуты на грани дозволенного… Поезд резко тормозит, и наши руки неожиданно на мгновенье соприкасаются. Пытаюсь прервать нелепую ситуацию:
– Вы случайно не знаете, до которого часа работает ре сторан? Хотелось бы перекусить…
Уже через полчаса мы беседуем за столиком в вагоне-ресторане. Горячий украинский борщ, котлеты по-киевски, шампанское и прекрасное настроение на двоих. Моя случайная попутчица приятна манерами, интересна в общении и буквально переполнена очарованием. Она охотно отвечает на мои вопросы, рассказывает о своей жизни, шутит и замечательным откровенным смехом реагирует на мои анекдоты. Я начинаю чувствовать, что увлечён, что веду себя, словно мальчишка в свои сорок два: говорю чушь, в порыве позволяя себе вольные выражения, умышленно касаюсь её холодных ладоней, произношу дурацкие тосты. Она никуда не спешит, она не противится моему поведению, не отталкивает, и я каким-то немыслимым образом проникаю в неё и чувствую запах её свободы, запах воли и независимости. Призрачный запах безмятежного солёного ветра.
– А верите ли вы в любовь, Андрей?
– Ну… это…
– Нет, нет, Андрей, я имею в виду сейчас любовь человеческую, настоящую взаимную любовь между мужчиной и женщиной. В такую светлую, знаете ли, и обязательно честную! Честную до самых сокровенных глубин души, до самой-самой потаённой клеточки мечущегося естества. В такую, чтобы раз и навсегда, чтобы повсюду вместе, чтобы глаза в глаза все отведённые Богом дни, и чтобы сердце в сердце! И чтобы даже в конце пути… Чтобы…
Замечаю, что голос её слегка дрожит. Она берёт в руки книгу и поднимает на меня свои удивительные оленьи глаза. Моментально мой лоб покрывается испариной, а сердце замирает…
– Андрей, вы читали когда-нибудь Эмиля Верхарна?
– Нет, признаюсь честно, даже не слышал о таком авторе…
– Ну, тогда разрешите, я вас с ним познакомлю? Сейчас найду что-нибудь эдакое, чтобы запомнилось вам…
Её тонкие пальцы бережно перелистывают затёртые страницы. Беспорядочно прыгает золотая бабочка, и я любуюсь бордовым наполнением рубинов на её тонких причудливых крылышках. На секунду мне кажется, что это капли свежей крови… Бабочка замирает.
– Вот, пожалуй… Слушайте, Андрей…
Некоторое время между нами висит тишина, затем после глубокого вздоха медленно, таинственным шёпотом звучит обещанное:
«Когда мои глаза закроешь ты навек, Коснись их долгим-долгим поцелуем — Тебе расскажет взгляд последний, чем волнуем Безмерно любящий пред смертью человек. И светит надо мной пусть факел гробовой. Склони твои черты печальные. Нет силы. Чтоб их стереть во мне. И в сумраке могилы Я в сердце сохраню прекрасный образ твой. И я хочу пред тем, как заколотят гроб, С тобою быть, клонясь к подушкам белым. И ты в последний раз прильнешь ко мне всем телом И поцелуешь мой усталый лоб. И после, отойдя в далекие концы, Я унесу с собой любовь живую, И даже через лед, через кору земную Почувствуют огонь другие мертвецы…»И вот уже рука в руке, и глаза в глаза… И вот они, сумасшедшие минуты триумфа растерянности и неопределённости. И вот оно, тёплое кричащее сердце, зовущее в несуществующий чужой мир, в омут нескончаемой щедрой нежности, и родившейся внезапно вдруг привязанности. И наплевать на завтра! Главное то, что происходит сейчас! Я не желаю отпускать возникшее волшебство случайности! Я пытаюсь изо всех сил схватить его покрепче и удержать для себя, для своего будущего, для достижения состояния некоего необъяснимого благополучия, внутреннего комфорта и уверенности. Я уже совершенно непреодолимо желаю чувствовать так, как чувствует и верит женщина, находящаяся сейчас передо мной, совсем близко. К чёрту всё, что происходило вчера! Уехать, убежать от прошлой жизни, всё равно куда, абсолютно всё равно! Бросить, оставить всё, избавиться наконец от опостылевшей оскомины скупых серых будней! Любовь… Любовь… Видимо она всё-таки есть, видимо существует! Вот такая, как у Верхарна, такая, чтобы навсегда и чтобы один воздух на двоих. И чтобы до сладкой боли, до испепеляющего истощения в душе. Чтобы диким криком ночной птицы при каждой недолгой разлуке. Чтобы честно, честно до слёз…
Далеко за полночь. Приближается время таможенного контроля, и мы вынуждены вернуться в свои купе. Томик стихов теперь мой, а его милая хозяйка обещает вернуться утром…
…Утром я нахожу соседнее купе пустым… Проходящий мимо проводник, заметив моё недоумение, спешит учтиво разъяснить сложившуюся ситуацию:
– А зийшли вони пид ранок, вси зийшли, и дивчинка ваша з ними. Я те увечери подумав, що знайома це ваша, що давно ви её знаете – вже крепко за руки ви её… Ех, хороша дивчина! Имя еле прочитав в её документах. Сложное имя – Елеонора. Мени здаеться, не можна такими именами називати, не по-людськи якось, чудно…
…Да, лет десять с тех пор прошло. Запомнилась мне та поездка, запомнилась. Я тогда весь отпуск места себе не находил. Часами отрешённо бродил по заснеженному пляжу, возвращался в гостиницу и, лёжа на диване, отчаянно хлестал коньяк и читал Верхарна. Я тогда сильно заблудился сам в себе. Я будто бы заболел сердцем. Потом почти умер, утратил желание существовать. Вернулся я в Москву обессиленным, слабым, равнодушным ко всему человеком, дав себе клятву никогда более не бывать в Одессе…
…Ну вот, с ужином я очень даже удачно справился. С воспоминаниями, кажется, тоже. Надо отметить, что ужин был потрясающе вкусным! В этом ресторанчике всегда была особенная, можно сказать, домашняя кухня.
Уже глубокая ночь, отдыхающие вяло покидают побережье и растворяются в старых уснувших улицах, освещенных редкими ленивыми фонарями. В городе совсем не слышно моря, и великих размеров каштаны и акации изо всех сил стараются исправить данную несправедливость при каждом, даже несущественном движении ветра. Их пышная, густая листва шелестит незабываемо смело, некой тревожной печалью и напряжением, звуком, подражающим дыханию вечности.
Кажется, и мне следует теперь оставить море и вернуться в отель. А по дороге обязательно помечтать о завтрашнем дне, о пеших прогулках по любимым местам Одессы. Завтра меня ждёт и Дерибасовская, и Греческая, и Ришельевская, и бесподобная архитектура оперного театра, и ступени Потёмкинской лестницы и… солнце, много-много щедрого южного солнца!..
А вот и мой, добрейшей души, официант: – Дорогой мой, а принесите-ка мне бокальчик бордо! Пожалуй, посижу у вас ещё немного…
Про аркадия
В ту весну Аркадий случайно поймал себя на мысли, что исполнилось уже двадцать пять лет, как служит он в сельской школе учителем литературы… Из семьи городских интеллигентов, окончив университет, попал он по распределению, учить детишек в места далёкие, да так там и прирос. Много денёчков с тех пор утекло, а вот как был Аркадий сам по себе – одинок, нелюдим, скромен – таким и остался. Семьёй не получилось обзавестись, хозяйства не держал. Живущие по соседству селяне понятия не имели про уклад жизни его – в гости к себе он не звал, и кроме почтальона никто дальше калитки к нему не ходил. Исключением был разве что дед Василий, добрый десяток лет тому схоронивший свою жену и на этой благоприятной почве редко просыхающий. Именно после первого гранёного влекло деда на прекрасное – о культуре поговорить, об искусстве, о науке, международное положение обсудить. Вследствие этого непреодолимо тянуло его к школьному двору, чтобы выловить закончившего уроки Аркадия и сопроводить его до дома, наслаждаясь беседой с «умным человеком – единственным, с кем в селе можно общаться»…
Май такой тёплый выдался тогда, солнечный, многоптичный! Такая нежность по всему краю! Такая благодать для души! В ту пору ворон чёрный зачастил на крыльцо к Аркадию. Прилетит, взъерошится весь, перья растопырит и давай кричать истошным голосом во всю глотку! Покричит, потаращится на окошко, душу взбаламутит и был таков… А там уж скоро бумага пришла из района, постановление, школу закрыть по причине малого количества учеников. То малое количество теперь должно было ездить на автобусе в школу городскую за семь километров, ну или пешком ходить – это уж кому как… Всех учителей, в том числе и Аркадия, за ненадобностью сократили…
На выходное пособие – понятное дело, зубы на полку. Стал Аркадий думать, как жить дальше. Нет, отчаяния на себя не зацепил. Земля к дому приложена, значит, вырастить еду на ней можно, хоть занятие и непривычное для учительских рук. Решил он участок свой обработать, вспахать под картошку, ну и так, пару-тройку грядок обозначить для огурцов, для зеленушки. На тот момент ничего лучше, приемлемее для себя найти не смог, как пойти к местному батюшке, отцу Феодору, и попросить культиватор, на немного, на денёк всего. Может, пришёл Аркадий не вовремя, может не под настроение попал, или молитву прервал невзначай, а получен был отказ от священника, дабы культиватор куплен на пожертвования прихожан, является собственностью церкви и передаче в третьи руки не подлежит – «мало ли что!»… Пришлось лопатой довольствоваться – ценой кровавых мозолей на ладонях, дней за пять, земля была ухожена и готова принять семена… Дед Василий, конечно, был неизмеримо восхищён действиями Аркадия, вследствие чего припёр ему поллитру самогона, лучка, капустки квашеной, да предложил отметить данный подвиг. И… Аркадий не отказал… Можно сказать, с радостью согласился…
Труд Аркадия радовал. С первыми лучами солнца впрягался он то в хлопоты по дому, то в работу на участке: копал, окучивал, полол, удобрял. Научился крутить банки с соленьями и доить козу, неизвестно откуда добытую дедом Василием. При появлении же излишков продуктов питания Аркадий благополучно сумел договориться об их сбыте, здесь же, дачникам, за небольшое денежное вознаграждение. К завершению каждого дня душа его пела от гордости за проведённую работу! Пела душа, пела… Вот тут-то оно и началось… Стал Аркадий эти песни души своей записывать, в рассказы перекладывать, в прозу, значит… И неимоверная тяга к этому у него обнаружилась! В скором времени и дня не стало проходить, чтобы он хоть пару строчек, а не записал! Так и потекло…
В этой связи дед Василий стал чаще навещать Аркадия. Придёт, бывало, вечерком и просит зачитать свеже-написанное. Сам не мог уже, зрение не позволяло. Читает Аркадий, а дед сидит на табурете, пыхтит беломори-ной, ногу на ногу закинув и слушает внимательно, чуть вперёд подав правое ухо… Дослушав до конца, молчит с минуту – переваривает мозгами, а потом тряхнёт головой, будто муху отгоняет и прокряхтит по-стариковски: «Ну ты дал, сынок… Ну и рассказец… Сюжетик тока эвон нервный шипко! Но уж шо поделаешь – шо родилось, то родилось – обратно не засунешь! Понравилось мне, Ар-кашка, неча боле сказать, понравилось! Далеко пойдёшь, сынок!»
И решил Аркадий пойти далеко! И когда накопилась большая толстая тетрадь всевозможных сочинений, он выбрал оттуда лучшее, потратил три долгие ночи, переписывая всё это набело, и отправил на конкурс, в местную газету, заказным письмом. Ждать долго не пришлось, литературный труд был надлежаще оценен, опубликован и даже поощрён неплохим гонораром! Более весомого стимула для дальнейшего творчества и быть не могло!
Дела двинулись в гору. Аркадий был замечен на литературном Олимпе, периодически приглашаем печататься различными издательствами и позитивно рецензирован самыми строгими критиками. В селе своём он стал узнаваем как писатель после шумного визита к нему журналистов из известной городской газеты. Они приехали двумя джипами, шумно брали интервью, щёлкали вспышками фотоаппаратов, нагнав тем самым удивление и недоумение у соседей.
После того начала захаживать к Аркадию Тамарка, продавщица из сельпо. Хоть женщина она былая яркая и смелая, но отвалилась от Аркадия быстро, поняв, что не того поля ягода она для писателя, что не выйдет у них ничего путного. Аркадий, же в свою очередь, не сумел забыть Тамаркины неправильные сдачи в магазине, хоть и молчал об этом всю долгую четверть века.
На фоне быстро разлетевшихся по селу слухов не заставил себя долго ждать и отец Феодор – появился он у калитки Аркадия как-то после полудня, предложив освятить недавно приобретённую старенькую Волгу и внести посильные пожертвования на ремонт храма… Аркадий не отказал…
Дед Василий с гордостью и пафосом рассказывал интересующимся дачникам про местного писателя. Правда на экскурсии к месту проживания народ не водил, чуял, что не понравится это Аркадию. Принимать на душу дед стал значительно реже, дабы не пропустить чего важного в своей теперешней общественной жизни… Так и было…
Однажды к вечеру возник Аркадий на пороге избы деда Василия. Посидели, поговорили, пригубили чуть, как положено, с огурчиком малосольным, и обратился Аркадий с просьбой. Надумал он отъехать в город, могилы родителей посетить, на денёк, не больше… Просил деда козу к себе взять на это время, приглядеть: накормить, выгулять. Договорились. Условились, что если успеет Аркадий вернуться вечерним поездом, ближе к полночи, то деда беспокоить не будет, животину свою утром заберёт… На этом и расстались тогда…
Вышел срок, и наступило то утро. И озарён был рассвет его страшным заревом, чёрным удушливым дымом и пламенем высоким. То горел дом Аркадия… Когда селяне спросонок гарь почувствовали, хорошо он уже горел. Дед Василий, конечно же, сразу к пожару прибежал, шибко народ тормошил, чтобы тушили живее, чтобы пожарных вызвали. Большими нервными шагами передвигался он вокруг горевшего дома, вытирая слёзы, то и дело вскидывая руки свои и причитая: «Ох, да что же это такое! Ох, да как же теперь! Да как же оно случилось то! Да что ж теперь делать то?»… И самое страшное деду Василию было то, что никто ему не смог ответить, был ли Аркадий в доме на момент пожара? Вернулся ли он последним поездом из города?
С той поры не один год сменился… А только приходит каждый день дед Василий на пепелище то, садится на скамеечку возле родного забора и сидит подолгу, за поводок козу подёргивая… Беломорину запалит, да то и дело через плечо себе косит на огород Аркадия, будто ожидает чего-то там увидеть… Или вдаль уставится неотрывно, на тропинку, что от железнодорожной станции ведёт, и хрипит тихонечко: «Эх, Аркаша, сынок, хоть бы весточку мне дал, хоть бы намекнул как… Я б ужо тогда…»
Сны моего сердца
Сны… Сны моего сердца… Острова превосходного обмана и нежных воспоминаний, хрупких мистификаций и чудесного откровения. Дверь в иное, таинственное и недосягаемое, хотя и находящееся совсем близко, безгранично сложно наполняющее своим содержанием… Бесконечная, великая борьба Необратимости, неизбежно заканчивающаяся победой над гордым Разумом. Дикая неимоверность слияния бешеных красок происходящего ныне с фатальными аккордами Ограниченности и Завершённости. Мнимый триумф Мысли, рождающейся то тёплым весенним ветром, то шёлковым крылом белоснежной птицы, то терпким благоуханием ядовитой магнолии… Мысли, возникающей вдруг из Пустоты, прорастающей алмазными каплями дождя и стремительно погружающейся в слепую Вечность, находя условное отражение в зеркалах уставшего Сознания…
Сны моего сердца… Горделивые южанки пальмы, трепещущие широкими пластами листьев под нежными ласками солнечных лучей… Великолепие ярких, сказочных растений и цветов, обвивающих мои ноги… Скромный шелест извилистого ручейка, несущего свою малую Правду в лоно большой Воды… Стая разноцветных попугаев, единым, долгим потоком проплывшая над головой и растерявшая множество громких неряшливых звуков… Внезапный порыв густого холодного ветра, появившегося ниоткуда… Ветер заставляет меня крепко закрыть глаза и сжаться в комок от страха перед неизвестностью следующего мгновения…
Напряжение исчезает, покидая тело постепенно, размеренно, горячими раскидистыми волнами, заставляя забыть тревогу и предлагая следующему эпизоду осуществить себя… Здесь две высокие старые сосны, надёжно держащие меж собой хрупкие детские качели… Сколько раз касалась моя рука жёстких шершавых стволов, измазанных липким пахучим соком! А вот и два окна нашего дачного дома, вот терраса, игриво обвитая плеядами ярко-красных ладошек дикого винограда. Возле калитки синеют заботливо посаженные в рядок люпинусы, бережно обрабатываемые басистыми шмелями… Из-за пышных кустов чёрной смородины причудливо выглядывают рваные шапки розовых махровых пионов… Рядом с соснами накрыт длинный стол, лиц гостей мне разглядеть не удаётся… Все шумно разговаривают, обсуждают что-то, то и дело переходя на смех и наполняя бокалы вином… А вот и мама моя, совсем молодая ещё – жёсткий уверенный взгляд больших тёмно-зелёных глаз… Она поворачивает голову, смотрит на меня и застывает в роскошной улыбке… Затылком ощущаю чьё-то горячее дыхание и слышу неровный шёпот: «Только не думай, что ты сможешь что-то изменить…» Резко оглядываюсь назад. Никого. Пустота. Ощущение невесомости… Густые клубы голубого тумана… И вот кажется они уже рассеиваются…
Родная Москва моя, Аефортово, тяжёлая готика врат Немецкого кладбища… Мне не больше семи, я крепко держу за руку деда – ладонь в ладонь, в нерушимый замо́к. В другой руке у него коричневый кожаный портфель и картонная коробка из-под обуви с множеством пробитых дырочек в крышке. Мы гордо идём выпускать воробья, подобранного на улице и выхоженного нами. Мы решили, что на кладбище птице будет несложно… Сначала мы движемся прямо, до часовни, затем налево, потом ещё раз налево… Это последний маршрут родных и близких мне кровью своей… Дошли. Страшный чёрный гранит с застывшими навек лицами на долю секунды схватывает блик серых птичьих крылышек… Дед… Тяжёлая одышка, хриплый лёгочный кашель, солёная испарина на лбу… Небрежно, с ухмылкой кидает в мою сторону: «Ко мне скоро сюда ходить будешь!.. Вот так-то, мартышка…» Невыразимая, разрывающая боль в груди, слёзы нахлынувших воспоминаний, отчаяние и бесконечная тоска, тоска, тоска… До состояния необходимой тупости, до непонимания происходящего, до неистовой яркой электрической вспышки в сознании, перемещающей в иную точку мою душу…
…Высокий рост, сияющие белые полотна по диковинно сложенному телу, бездонные печальные глаза и удивительные крылья… Невообразимая ширина их размаха и тяжёлое, густое оперение. Протягиваю руку в попытке дотянуться, дотронуться, но Ангел останавливает меня незримым бессловесным запретом… Он садится на ступени крутой изумрудной лестницы, ведущей бесконечно высоко, вверх, и показывает мне свои мраморные ладони… Голос его громок и сердит:
– Почему не записываешь то, что приходит в твою голову? Мир всегда нуждается в признании сущности Господа!
Я смущена, скована и не в силах внятно ответить:
– Но… я не готова пока… к выражению подобных тем… Мой собеседник вежливо улыбается глубокими морщинками вокруг глаз и расправляет прекрасные крылья:
– Абсолютно любая тема является признанием сущности Господа…
…Сны… Сны моего сердца… Острова превосходного обмана и нежных воспоминаний, хрупких мистификаций и чудесного откровения… Единожды рождённые, они имеют своё, неповторимое и уникальное существование в пространстве Времени. Они способны изменяться, играя прелестными красками Бытия, способны искажать восприятие жизни, влияя на расстановку действий и событий, способны возвращаться. Они заставляют думать, погружаться в иллюзию Мечты и не забывать Прошлое, настойчиво выдёргивая из него нетлеющие с годами фрагменты неисправимости.
Меня разбудил дождь…
Меня разбудил дождь… Неистовый, металлический, он барабанил в мутную пелену окна моей комнаты. С трудом приоткрыв глаза, толком не приведя своё сознанье в надлежащий порядок, я обнаружил на часах половину пятого. Хмурый октябрьский день подходил к концу, покорно предоставляя свои права серому промозглому вечеру…
Я справился… Мысль об этом родила сладкую, тёплую волну в моём теле. Похороны отца, а затем затянувшаяся церемония поминок с подобающим ей бредом душеиз-лияний родственников, друзей и просто сочувствующих скорбному моменту, превратили ушедшую ночь в настоящий кошмар и повергли меня в бесстыдное бегство на необитаемый остров детства моего, в старый загородный дом. Я вспомнил, как, переступив порог и миновав сонную тишину коридора, я надёжно запер свою душу в обшарпанных стенах безграничной независимости и покоя, насильно влил в себя полстакана горькой и, преодолевая мерзкую тошноту, свалился на диван…
Я всегда любил своего отца. Любил, когда не умел принять его жизненных взглядов, когда не мог смириться с его равнодушием ко мне. Любил, даже когда ненавидел.
Он был непостижимо сложный! Интеллигентный, благородный человек, посвятивший всю свою жизнь служению хирургии и спасший не одну тысячу жизней человеческих, он, казалось, абсолютно не принимал во внимание моё существо.
Помню, как ребёнком я трепетно ожидал возвращения отца с дежурства. Я всегда чувствовал его заранее, как-то навязчиво бессознательно, по-собачьи. Уже за момент до поворота ключа в замке сердце моё вдруг начинало радостно биться, я срывался с места и летел по коридору, сопровождаемый звонким лаем престарелого дворянина Бимки. Я горел желанием броситься к отцу на шею, как бы невзначай задеть нежной детской щекой колючую седую бороду, крепко схватить его за руку, утащить в гостиную и говорить, говорить, говорить…
Но он возникал на пороге, вручал грустную потёртую шляпу и пальто матери моей, холодно целовал её в лоб и молча проходил в свой кабинет.
Позже, играя на полу в прихожей, я мог украдкой, через забытую дверь, наблюдать, как отец подолгу сидит за своим письменным столом, то внимательно что-то читая, то делая записи, аккуратно касаясь губами краешка дымящегося стакана, наполненного крепким чаем.
Так мы и общались. И лишь изредка, в присутствии гостей, отец позволял себе опустить тяжёлую сильную ладонь на мой затылок и тихо спросить: «Ну что, детёныш, каковы успехи на пути постижения истины?»
И я терялся, распадался на множество мельчайших частичек, выскальзывал из-под его руки и тут же исчезал за дверью своей спальни, вызывая тем самым чувство холодного недоумения у присутствующих…
* * *
Меня называли странным мальчиком, причём странности мои трактовались абсолютно различными мнениями. Одни считали меня гениальным ребёнком, другие – не вполне удачным экспериментом перезревших по возрасту родителей. Я был замкнут, молчалив, много, но с толком читал, сумасшедше вымазывал акварелью мистические сюжеты, дерзко сочинительствовал. Я очень любил свою собаку и не имел более друзей. Окружающий мир казался мне сложным, загадочным, но вполне понятным. Единственное, чего я не мог объяснить в этом мире – это отец. Он словно жил в другой, неведомой мне стихии и всячески не желал моего туда вторжения. Особенно болезненно это воспринималось в те минуты, когда он по непонятным мне причинам уединялся на нашем чердаке, и все мои попытки перейти границу этой территории заканчивались строгим «нечего здесь делать!»
Я вырос и ушёл. Болтался по свету таким же странным мальчиком, каким был много лет назад. Теперь вернулся-Вернулся, когда узнал, что отца не стало… Он умер, и уже не сумел воспротивиться моему желанию прижаться щекой к его колючей седой бороде. Правда, разговора, как и прежде, не случилось…
Но это было вчера. Теперь же меня разбудил дождь. Теперь я существовал сегодня, сейчас, в объятиях нового дня, взявшего своё начало под тихой тенью дубового могильного креста.
И я зажёг свечу и покорил чердак! Я нагло проскрипел к нему всеми ветхими его ступеньками, изо всех сил шарахнул маленькой подгнившей дверцей и уже через момент оказался внутри неведомого, мрачного лона.
Прямо перед собой я увидел узкое окно с выбитым, будто обкусанным стеклом и вольно развевающейся душой, ситцевой, в клеточку. Остальное пространство купалось в изысканном хламе: старые книги, журналы, фотографии, предметы домашней утвари, давно засохшие цветы – всё это было насмешливо разбросано и тщательно покрыто слоем серой липкой пыли.
Пламя свечи моей чуть не погасло от внезапно налетевшего сквозняка, когда среди всей этой груды изысканного хлама я едва различил небольшую, резного дерева, шкатулку. Я долго держал её в остывших руках.
Держал, как можно, наверное, держать только чьё-то сердце, прекрасно понимая, что это – всего лишь орган, всего лишь физика, лишённая ныне совокупности с таинственным, неведомым духом. Пальцы мои напряглись, силясь приподнять упрямую крышечку, и в тот же миг за моей спиной раздался до боли знакомый с детства голос: «Ну, детёныш, и каковы же успехи на пути постижения истины?»…
В милом детстве…
В далёком милом детстве каждые летние каникулы мои проходили за две тысячи вёрст от родной Москвы, в селе Никоновское, у бабушки Нюры. С наступлением очередного июня месяца моя мама начинала поспешно собирать многочисленные сумки, содержимое которых обязано было сделать мой отдых наиболее полноценным, покупала билеты на поезд и с великой радостью везла меня «дышать чистым воздухом и набираться сил», в благословенную глушь…
После двух суток утомительного пути в плацкарте мы наконец-то прибывали на безымянный полустанок, покидали надоевший до тошноты вагон и легко отыскивали узенькую тропку, ведущую в самую чащу леса. Долгое движение по тропке этой всегда было для меня самым приятным эпизодом во всём нашем путешествии! Густые, непроходимые дебри деревьев и кустарников обнимали нас справа и слева, тысячи скрывающихся от человечьего глаза птичек наперебой выводили замысловатые трели, а под ногами моими происходила жизнь особая, муравьино-жучиная. Лес казался мне непреодолимо высоким, стройным, упирающимся макушками своими аж в само небо, туда, откуда яркие лучики солнца пронизывали собой весь этот зелёный, серьёзный, таинственный мир.
Лес заканчивался, и дальнейшая наша дорога стремилась на васильково-ромашковый луг, со всем его разнообразием пёстрых бабочек, стрекоз и мошек. Ну а там уж и до бабушкиного Никоновского было рукой подать…
Бабушка давно жила одна… Женщиной она была необыкновенно сильной и очень красивой, да, видимо, по-другому и быть не могло… Нехитрое хозяйство её состояло из двух коз, полдюжины гусей, старого кобеля Шарика, сидевшего всю свою собачью жизнь на цепи по причине дурного характера, и множества приблудных кошек, которые попеременно то неистово мяучили, требуя еду, то спали, разложив большие свои животы вокруг крыльца…
По приезде нам с мамой никогда не приходилось открывать калитку. Бабушка всегда шла навстречу по широкой пыльной дороге, подгадав время прибытия поезда дальнего следования, указанного в телеграмме. Увидев её издалека, я начинал двигаться бегом, вприпрыжку, пока не попадал в родные, радушно расставленные руки – тогда уж макушка моя тут же покрывалась десятком крепких горячих поцелуев. Мне казалось это забавным, и я от души смеялся, невольно касаясь то одной, то другой щекой о бабушкин фартук, с удовольствием и жадностью втягивая носом запах свежеиспечённых пирожков.
Нет ничего полезнее для ребёнка, чем любовь! И каждое лето я получал её с избытком, добрую, сладкую, не лишённую вседозволенности и не имеющую отказов. Весь бабушкин мир был направлен в мою сторону и становился одной большой заботой…
Разве возможно стереть из памяти долгие прогулки вдвоём по берёзовой роще со старой корзинкой в руке? А пухлые оладушки по субботам, подправленные душистым земляничным вареньем или сметанкой, под чашечку горячего чая с мятой? А тёплые летние вечера под яблоней, на скамеечке, с душевными бабушкиными рассказами и прибаутками? Бывало танцуют спицы в руках её, а я только успеваю клубок разматывать и слушаю, слушаю молча, как заворожённый…
Стоп! О чём это я? Придёт же такое в голову! У меня и бабушки-то в деревне никогда не было…
Когда-нибудь я напишу смерть
Когда-нибудь я напишу смерть… Возможно, так:
«…Вот время вздрогнуло и остановилось. В тонких чувственных пальцах застыл изящный карандаш, а чуть приоткрытое окно перестало впускать птичьи голоса, сопровождаемые майским прохладным ветром. Секундная стрелка старинных часов в деревянной рамке натужилась, но не смогла совершить свой следующий шаг.
Теперь спешить больше некуда… Потеряна актуальность всех на свете расписаний, обещаний и просьб…
И беспокоиться не о чем… Не зазвонит сумасшедший телефон и не выпустит из себя истошный возмущённый голос, бывший когда-то самым близким на свете. Старый кот не вспрыгнет на мои колени и не заглянет печальным тёмно-зелёным взглядом мне в глаза…
Уже не нужно с волнением прислушиваться к ритму своего сердца – оно не откликнется на мой внезапный испуг и не застучит бешено от смоченного ядом поцелуя…
Тишина… Есть лишь бесшумная беспорядочная пульсация маленького комочка раскалённой плазмы – это душа, здесь моё всё. Здесь страхи и сомнения, постигшие меня ещё во чреве матери, и дерзкий крик, венчающий первый несмелый вдох земного воздуха. Здесь мальчишка с соседней парты, обидно до слёз дёрнувший меня за косичку. Здесь старый зонт, забытый в раскачивающемся от ветра гамаке. Здесь любовь, нет, не первая любовь, не единственная, а просто любовь, наполняющая сияющей бездной восторженности до краёв, до пьяного блаженства, до искупления… А вот галерея памяти прикосновений: колючая хвоя Рождественской ёлки и обжигающий крепкий кофе на губах, ледяная сталь порывистой белой вьюги и тепло давно пожелтевших страниц томика Блока, упругие клавиши гармоничного естества старого немецкого рояля и влажная прохлада обожаемых мною ладоней… И ещё здесь люди, люди, люди… Нескончаемой вереницей по моим дням и ночам, бурным потоком через радость, пыль, грязь, через всё расстояние моего пути. Родные, близкие, дорогие, чужие, странные, ненавидимые и любящие… То с ликованием изгоняющие меня, то бесповоротно вычеркнутые мной. То нежно сочувствующие, то лукаво предлагающие мне помощь…
Пустота… Теперь невозможно взять в руки и прижать к груди. Реален лишь комочек раскалённой плазмы, предвкушающей приближение большого путешествия.
Больше не будет завтра… Откровеньем прочитанной книги тихо всплакнёт память, ветхим тряпьём одежд своих колышущая недолгую мрачную скорбь моего прошлого мира… Несовершенство человеческого восприятия, ошибка сознания называет всё это смертью…
Сцена опустела. Ей не удалось удержать зрителей ещё на один акт. Пьеса окончена. Актёр покинул старый театр и готов к самому главному своему перевоплощению. Занавес…»
…Когда-нибудь я напишу смерть… Или смерть напишет меня…
Если бы…
Как хотелось жить! Господи, как же хотелось жить!.. Если бы тогда произошло чудо! Если можно было бы всё исправить…
Как мечтал я наслаждаться чудесным миром, познавать его, верить ему! Многоликость стран, неповторимость характеров людских, разнообразие семей животных и растений, уникальность водных глубин и величие гор – всё это покоится на тёплых ладонях Всевышнего. Всё это было заботливо приготовлено им и для меня: для глаз моих, для рук, для отзывчивого нежного сердца, для торопливых шагов по утренней росе, для нетленной памяти…
Я помню и поэтому знаю, что мир прекрасен! Любая человеческая попытка выразить его великолепие – скудна и примитивна. Слова и краски оказываются малодостаточными, вычурными, не умеющими достойно восхвалить образец безукоризненного Творения. Но… если бы тогда произошло чудо – я безусловно пробовал бы выразить своё отношение к миру, несомненно пробовал бы, раз за разом, день за днём, с великой совестью и уважением, класть на полотна мазок за мазком, играть созвучиями фраз и образов, и любить, любить, любить… Как же это прекрасно – любить! Откровенно, честно любить, не задумываясь, не оглядываясь на условности и обстоятельства, вне зависимости от настроения и возраста. Как же печально, что человек не всегда осознаёт это! Миллиарды крохотных частичек пространства разумно несут ему семена того, что он производит в душе своей, влекомый мыслями своими. Отеческая забота Всевышнего и серебряный ветер благословения навсегда прочно сплетены с хрупкими веточками жизни его. Свободный, навсегда свободный человек обязан всего-навсего сделать выбор: принять или не принять, поверить или отвернуться… Всего-то! И никаких промежуточных состояний! По-другому не можно…
Как же хотелось мне жить! Если бы тогда было возможным изменить безысходность событий!.. С каким несказанным наслаждением ощутил бы я на щеках своих холодные капли дождя, влажным лбом почувствовал бы движение свежего воздуха, вдохнул бы полной грудью и поднял глаза в далёкое небо! И совсем не важно для меня было бы, увижу ли Солнце, или над головой моей будут проплывать тяжёлые серые облака. Не важно потому, что помню и поэтому знаю – Солнце есть, его присутствие неизменно, видим мы его или не видим, и… хотим ли мы его видеть…
…Ах, если бы тогда… если бы тогда произошло чудо!.. Если можно было бы всё исправить, изменить…
…Если бы… Если бы ты родила меня, мама…
Затмение
– Алло, Иришка, это я… Прости, что так поздно беспокою. Не спишь ещё? Да, да, я уже доехал домой. Мы прекрасный вечер с тобой сегодня провели, правда? Ты вообще у меня замечательный человечек! Мне всегда очень хорошо с тобой, спокойно как-то… Я… поговорить с тобой хотел… Точнее, высказаться… Мне очень надо высказаться, понимаешь? Да ничего не случилось… вернее, случилось, но давно уже… Ох, Господи, да как же начать-то? Все слова куда-то сразу подевались… Ириш, я в последнее время много думаю о нас с тобой, очень много, поверь мне! И вот сейчас, пока ехал от тебя, все два часа непрерывно думал, думал, думал… Я думал о том, какая же ты необыкновенная, фантастически необыкновенная женщина! Умная, красивая – мужики вон на тебя шеи сворачивают на улице, а подруги закипают от зависти. К своим тридцати трём ты имеешь два высших, английским владеешь свободно, карьеру сделала успешно… Я уже молчу о недавно приобретённой двушке в центре Москвы и твоём любимом «мерине» оливкового цвета! Вот всё у тебя на пять баллов, только вот личной жизни нет ни хрена!.. Что?.. Я?.. Да какая я личная жизнь? Да я волоса с твоей головы не стою! А потом… ты же знаешь, Ира, что я не свободен!.. Ты с самого начала знала… Просто ты как бы приняла условия игры на время, вот и всё. Почему на время? Да потому что рано или поздно наши отношения закончатся… И ты это прекрасно понимаешь. Ты же должна чувствовать, что я никогда не уйду… не смогу уйти от жены, от сына… Все мои обещания тебе – враньё!.. Вырастет? Да когда он вырастет, Ира? Через пятнадцать лет? А сможет ли моя жена тогда, в сорок пять, начать жизнь заново? И что станет с нами за это время? Ира, я твёрдо уверен, что нам необходимо срочно расстаться, ты слышишь меня? Я не имею права дальше осложнять тебе жизнь, отнимать твоё драгоценное время – его у тебя не так много, как у женщины. Я уверен, что ты найдёшь достойного человека, полюбишь, и всё у тебя сложится отлично! Просто тебе надо как можно быстрее выкинуть меня из своей жизни! Ира, милая, очень прошу, выслушай меня… Не перебивай! Ира, я – полное ничтожество, я ничего не добился в своей жизни! Знаешь, это со мной происходит с самого детства, с юности – я никогда ничего не мог доделать до конца, не мог завершить. Я постоянно недоучивал уроки, не прочитал ни одной книги до конца, поступал в институты, но ни одного не закончил полностью! Я всю жизнь придумываю всему этому какие-то нелепые оправдания, нахожу ложные причины, объясняющие мою несостоятельность как мужчины и как человека. Я постоянно кого-то обманываю… Мне так удобно, даже, можно сказать, комфортно существовать. Я обманываю свою маму, жену, тебя… И этому не будет конца!.. Я сейчас курю на своём балконе, объявив жене, что мне необходимо сделать телефонный звонок одному из поставщиков нашей фирмы в Питер, а сам разговариваю с тобой… А помнишь тогда, перед новогодними праздниками, я приезжал к тебе на дачу? Помнишь? Да, мы засиделись с тобой тогда, заговорились, забылись – чудесный вечер был… После, поехав домой, я значительно превысил скорость… Я спешил, я элементарно трусил, представляя себе предстоящие нелепые оправдания перед женой… Ира, в ту ночь я сбил человека… И не остановился, нет… Я не смог… Я испугался, очень испугался последствий, ответственности, всего того, что может из этой ситуации вылиться. Я просто приехал домой и напился до чертей! На этом всё и закончилось… Знаешь, я не помог, наверно, ни одному живому существу в этой жизни. Я не умею впускать в себя чужие проблемы – мне всегда казалось, что всё обойдётся и решится само собой, без моего вмешательства. Я ни одну бабушку не перевёл через пешеходный переход, ни одному нищему милостыню не подал у храма… Ира, я врал тебе, что я коммерческий директор компании… Я – менеджер среднего звена, причём довольно посредственный менеджер. Солнышко, я даже цветы и подарки для тебя покупаю на деньги родителей жены… Да, да, так оно и получается. Мы уже год дачу строим… вернее, они… строят… Мне на закупку материала деньги выделяют… Тесть доверяет мне полностью… Запутался я, Ира, потерялся. Вот всю жизнь свою окинул взглядом, и тошно мне стало, хоть вой! И ничего, и никогда я уже не поменяю в себе, Ира, прочно на мне шкура эта гнилая сидит! Не отдерёшь! Да и надо ли?..
– Милый мой, единственный, самый дорогой и самый любимый мой человек! Да что ты такое говоришь? Как расстаться? Как выкинуть тебя из жизни? Да ближе тебя у меня никого нет, понимаешь? Если бы ты только мог знать, как я люблю тебя! Забыть тебя? Нет, невозможно… Нет! Я не желаю думать о том, что ты мне сейчас расска зал, расставлять всё по своим местам, анализировать про исходящее… Всё гораздо проще – я не смогу прожить без тебя ни дня, я задохнусь, мне дышать будет нечем, понима ешь? Нет такой силы, милый мой, чтобы оттолкнула тебя от меня сейчас… И плевать на твои неудачи, на твой ха рактер и на твою несвободу! Оставим всё как есть… Видит Бог – я искренна в своих словах и чувствах…
…Господь Бог лукаво, по-стариковски, прищурил глаз, почесал давно поседевший затылок и прошептал:
– Да-а-а-а-а… Ну и сюжетик! Ну и ситуация! Интерес но, чем всё это закончится?..
В метро
Метро… Я произвожу шаг и оказываюсь внутри вагона… Теперь я делаю это каждый вечер, потому что уже близок мой час, потому что время торопит покинуть прошлое и устремиться в будущее… Здесь, в метро, я напряжённо, уверенно и терпеливо ожидаю встречи, которая стремительно изменит мой исключительный мир. Неопределённым остаётся пока лишь точное время этой встречи. Именно в это время сойдутся в одной точке пространства широко расставленные сети решающих обстоятельств, основополагающих причин и уникальных казусов непредвиденных взаимодействий моего бытия…
Кольцевая линия. Её станции уже давно научились узнавать меня таким, каким бы я ни возникал в их холодных пределах. Сегодня я хочу, чтобы меня видели так: светловолосый, голубоглазый юноша среднего роста, пёстрая спортивная куртка, кроссовки, рюкзак. Вчера же путешествовал я в образе пожилой женщины с полосатой хозяйственной сумкой и маленькой белой собачкой на руках – этот вариант мне показался несколько утомительным и невообразимо скучным…
Вагон наполовину пуст. День близится к завершению своих дел, намерений и причуд. Вокруг меня уставшее, зевающее, спящее…
Металлический женский голос в который раз безразлично объясняет:
«…Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Краснопресненская…»
Я присаживаюсь и открываю книгу, осознавая, что несусь с грохотом по чёрному тоннелю благодаря неистовой силе поезда, примитивно отнимающей мою независимость.
…Тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х…
…Размышления не останавливаются ни на мгновенье: каким предстанет гость моей блуждающей души? Смогу ли я распознать его, почувствовать?.. Пытаюсь гасить своё волнение рассуждением – встреча не может не состояться, она не может не быть, она неизбежна, а следовательно, всё произойдёт правильно… Ошибка исключена!
Поезд тормозит и вскоре останавливается на следующей станции… Я внимательно всматриваюсь в разинутые двери моего вагона и невольно обращаю внимание на вошедшего только что мужчину средних лет. Где я мог видеть его раньше? Нет, бесспорно, его внешность мне знакома. Вот только никак не могу вспомнить, где мы могли встречаться? Электрический импульс больно пронзает моё естество… Чуть смуглое лицо, широкий лоб, волнистые тёмные волосы, небрежно спадающие на плечи… И глаза… Конечно же, такие глаза невозможно было забыть! Удивительной доброты глаза, наполненные великой густой печалью и тёплой мудростью… Вне всякий сомнений, мы раньше где-то встречались…
«…Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Белорусская…»
Толчок, поезд начинает разбег, мужчина, хватаясь за поручни, движется в мою сторону. Его длинный чёрный плащ распахнут, мне удаётся разглядеть под ним строгую белую рубашку с пятнами свежей крови… Я вздрагиваю… Нет, нет, в конце концов это не моё дело… Он может выглядеть так, как ему угодно, но лишь с одним условием – я должен понять, узнать, обратить внимание… Встреча состоялась! И это самое главное для меня сейчас…
…Тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х…
Мужчина садится рядом со мной, несколько секунд мы смотрим друг на друга. Его взгляд плавно меняется от насмешливого приятельского до тяжёлого скорбного… Я опускаю глаза – мне сложно… Мужчина показывает мне свои руки: прекрасные длинные пальцы в крови – нежная паутина линий на ладонях осквернена страшными сквозными ранами…
«…Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Новослободская…»
…Тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х…
Больше я не чувствую скорости поезда, стук его колёс не беспокоит моё возбуждённое сознание… Внутри меня возникает голос, и он несомненно принадлежит природе моего попутчика…
– Придёт время, и ты появишься на свет! Громким вопрошающим криком разбудишь непознанный мир, изо всех сил зажмурив большие серые глаза от внезапного вторжения в твою душу солнечного света. Слёзы незыблемой радости упадут на грудь твоей матери – и это будет самым прекрасным моментом в её жизни! Замечательный муж и отец собьётся с ног, разыскивая для неё самые прекрасные розы в вашем городе… Но может случиться иначе… На грудь твоей матери упадут слёзы отчаяния и безысходности, потому что она будет совершенно одинокой, не имеющей средств к существованию, равно как и понятий о морали. Она не будет рада твоему появлению на свет, не будет знать, как дальше жить. Чёрное сердце её наполнится самыми страшными намерениями…
…Помни, что я всегда буду молиться за тебя!..
«…Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Проспект Мира…»
…Тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х…
– Придёт время и отчаянно зацветёт сирень, пьяным ароматом проникая в самую глубину твоей хрупкой натуры! Любовь… Ты узнаешь, что такое любовь к женщине. Прочувствуешь нелепость возвышенности болезненного состояния своей души, ощутишь восторг от игры предсказуемых прикосновений, поймёшь зависимость от голоса, от взгляда, от доступности. Любовь сумеет вдохнуть в тебя блаженное счастье, наградить сказочными крылья ми, подарить незабываемые минуты волшебства отношений… Но может оказаться так, что любовь принесёт тебе лишь страдания. Ты потеряешь сон, будешь лишён покоя, приобретёшь ненависть и ревность и навсегда распрощаешься с доверием и открытостью…
…Помни, что я всегда буду молиться за тебя!..
«…Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Комсомольская…»
…Тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х…
– Придёт время, и ты познаешь ремесло. Твои исключительные возможности найдут своё отражение в музыке. Какое чудо, волшебство, воспринимать гармонию звуков кончиками пальцев, ритмом сердца, дыханием! Какое наслаждение ловить приходящее извне и упорядочивать в сотни великолепных аккордов-соцветий!.. Но ты можешь распорядиться своей жизнью иначе… Твоим ремеслом станет причинять боль, отнимать, переходить границы дозволенного, сеять вокруг себя зло. Ты будешь отвержен родными, проклят близкими, но уважаем подобными себе, то ли от безысходности, то ли от фатального надрыва сущности своей сбившимися в серые стаи, навсегда оста вившие белый свет…
…Помни, что я всегда буду молиться за тебя!..
«…Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Курская…»
…Тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х…
– Придёт время, и ты вспомнишь, что такое ждать. Да, да, я не ошибся, именно вспомнишь, потому что будешь хорошо знаком с этим чувством. Абсолютно любой душе на том ли, на этом ли свете, никогда не удастся из бежать ожидания. Оно может быть приятным или утоми тельным, безликим или тягостным, может придавать раз личную окраску твоему настроению, но всегда будет под водить черту в твоём существовании. Так выражает себя время осмысления текущего, происходящего сейчас. Не зримая грань – объяснение ошибок и предшествующих ожиданию поступков. Это – предоставленное тебе время для размышления, поиска нового и понимания надобности давно забытого и брошенного…
…Помни, что я всегда буду молиться за тебя!..
«…Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Таганская…»
…Тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х…
– Придёт время, и, блаженно улыбаясь, ты подставишь лицо каплям тёплого весеннего дождя. Кропотливо со тканная из радужных чувств, ярких событий и благополу чия, жизнь будет нести тебе миллионы радостных минут. Большая, дружная семья, надёжные соратники, удачно по строенная карьера, достаток – ощущение незыблемой постоянности и уверенности в завтрашнем дне… Но может случиться так, что в ту весну ты будешь буквально пропитан болезнью и, попав на улицу после длительного заточения в клинике, поймав несколько капель дождя на из мученное лицо, ты нелепо улыбнёшься и еле слышно про шепчешь: «Ничего, ничего, всё ещё наладится… Я сильный, я справлюсь, обязательно справлюсь…»
…Помни, что я всегда буду молиться за тебя!..
«…Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Павелецкая…»
…Тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х…
– Придёт время, и… время для тебя закончится. Ты благополучно уйдёшь от глубокой старости, в окружении нежно любящих потомков, давно уже проводив из жизни милую жену и верных друзей. Уйдёшь тихо и спокойно, в глубоком безмятежном сне, достойно завершив череду поступков, событий, свершений и многогранных эмоций… Но нелепость обстоятельств и великое зло человечества – война, могут распорядиться твоим временем совсем иначе… Твой сорок второй день рождения… Горящий самолёт стремительно несётся к земле. И нет никакой возможности ничего изменить, исправить, отредактировать… Реальна лишь неистовая сила твоих рук, держащих штурвал и твой безумно страшный крик, разрывающий глухое пространство чужого неба: «Мама-а-а, я жить хочу-у-у!»…
Последняя секунда легко соскользнёт по стеклянному конусу песочных часов и сольётся с вечностью…..Помни, что я всегда буду молиться за тебя!..
«…Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Добрынинская…»
…Тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х, тата́ – тата́х-х…
– Теперь же мы должны расстаться. Ты выйдешь на следующей станции и покинешь метро. С последней ступенью, ведущей вверх, ты окажешься в ином, и тут же утратишь способность воспринимать твой нынешний мир. Долгих сорок недель надлежит провести тебе в полной темноте, содержащей в себе лишь тёплые воды и доносящиеся извне незнакомые ранее звуки. Новая жизнь разбудит в тебе желания, любовь, страх и заключит все эти чудесные цветы бытия в венок великого терпения.
…Помни, что я всегда буду молиться за тебя!..
«…Станция Октябрьская. Осторожно, двери закрываются…»
Я стремительно вылетаю из вагона, двери за мной с грохотом смыкаются. За спиной уже начинает разбег неутомимый поезд, увлекая моего спутника в тёмный тоннель неизвестности… Поправив на плечах рюкзак и убрав книгу во внутренней карман куртки, я направляюсь сквозь пустоту станции туда, к лестнице вверх… Не оборачиваюсь, уверенно набираю темп. Вот они, обещанные ступени: первая, вторая… седьмая… одиннадцатая… Внезапно волна холодного свежего ветра проносится совсем рядом: «Помни, что я всегда буду молиться за тебя!..»
Реквием
Я ждал, я слишком долго ждал… Теперь всё смято, скомкано и разрушено… Разрушено даже то, чему только предстояло случиться, что нелепо зарождалось хрупким зёрнышком и имело право на жизнь. Я сломлен, раздавлен и уничтожен. И не отыскать в целом мире той ниточки, до которой дотянуться бы рукой. Не схватить, а просто дотянуться, чтобы кончиками пальцев суметь услышать небо, чтобы познать снова и снова обжигающую мудрость Солнца, восходящего из глубин Океана, чтобы ощутить биение своего сердца так, как это было раньше, когда была другая Вечность…
Сегодня, прежде чем уйти от Тебя, я хочу говорить. Говорить, а не молчать, как это было долгие годы. Мир обрушился мне на плечи, и не суждено найти уже более сил, чтобы выползти из-под этих обломков…
Помнишь ли ты наши первые встречи? Я робко выводил твой профиль карандашом, смущаясь и краснея, будто ребёнок. А Ты при этом улыбалась, отводя большие серые глаза прочь. Я брал тебя за руку, и это было высоким пределом моих мечтаний! Несколько секунд безграничного счастья, и твои пальцы исчезали из моей ладони, выскальзывая тёплым шёлком, выбираясь крохотным тельцем лесной птички, не признающей надёжности человеческих рук… И тогда рождалась пауза, разделяющая нас бездной непонимания и отчуждения.
А потом ты пила жизнь допьяна, азартно, без тени стеснения и условностей. Более всего ты дорожила свободой, свободой во всём и всегда. Как мне было обратить тебя в иное? Как было научить слушать своё сердце, закрыть душу от бытия легкомысленных наслаждений?
Я обнимал твои колени, а ты самозабвенно смеялась, раскидывая по мраморным плечам каштановые локоны. Ты была далеко… И я ждал, ждал бесконечно и мучительно, истощая себя ночным сумасшествием обид, ревности и злости. И лишь в изнуряющей пытке рассвета снова и снова рождалась иллюзия надежды на взаимность…
Потом появился тн. Откуда? Зачем? И куда с его появлением исчезла твоя блажь свободы? Твои глаза наполнились слезами, ты поместила в своё сердце камень боли и с гордостью стала называть всё это любовью. Мы стояли под летним дождём, и я не понимал происходящего! Я сходил с ума! Я слушал тебя о тем, продолжая трепетать перед каждым твоим жестом, словом, взмахом ресниц… Кем я был для тебя тогда? Могла ли ты понять, что я чувствую? Тем не менее, я продолжал ожидать чуда с надеждой, что скоро всё изменится.
Исчез он так же внезапно, как и появился. Ты, как и прежде, не избегала встреч со мной. Впрочем, эти встречи продолжали дарить мне только лишь безысходность моего положения, несмотря на безграничную радость видеть тебя.
Я жил только тобой, каждый день, каждый час, каждую минуту своего бытия в этом мире. Каждая мысль о тебе заставляла бешено биться моё изувеченное сердце.
Так проходили тысячи дней… День ликовал, но по сроку гасил свои свечи, приглашая Ночь. Ночь смело входила в его объятья, но уже скоро таяла в нежных ладонях ласкового Солнца, и не было завершения этой бесконечной карусели времени…
Мне порой казалось, что мука любить тебя не будет иметь границ, что не дано мне уже испытать в своей жизни иное, светлое чувство. Злая улыбка судьбы! Тебе не нужен был мой тёплый бархатный ветер, играющий в первых лучах Солнца, мои кричащие стоном чайки, парящие над глубокой Водой, моё пламя костра, рождающееся в диких тайнах Заката… Ты отвергала всем своим естеством мой мир – мир моего постоянства и преданности…
Случилось так, что через некоторое время я потерял тебя из виду. Настойчивые расспросы твоих бесчисленных друзей не оставляли мне ни малейшего шанса отыскать твои следы. Я обрывал телефонные линии, я бестолково бродил по тёмным переулкам твоего города, заглядывая в чужие стеклянные глаза случайных прохожих. Витрины магазинов настойчиво отражали мою беспомощность, равнодушно смотря мне в след нелепо наряженными манекенами… Потом Я возвращался в свой дом и писал тебе письма, много-много длинных писем, писем в никуда, рождённых только для того, чтобы безмолвно погибнуть в беспощадном пламени старого камина.
Теперь всё завершилось, закончилось… Сейчас я рядом с тобой, я принёс тебе розу. Большой белый бутон венчает шипы и изящные изумрудные листья… Она одна – такова всегда была негласная условность наших с тобой дней, некий ритуал, по которому никогда не имел я права на кричащий пышный букет, вмещающий в себя шквал признаний и страсти. Эта роза, как и прежде, для тебя. Холодный серый гранит твоего надгробия надёжно сохранит её нежность в твоей, иной Вечности. Я слишком долго ждал… Я уничтожен…
Холод
Ты помнишь тот вечер, когда Холод впервые проник в твой дом? Мерзкими влажными змеями выполз он из-под кожи обоев комнаты, по дощатому полу, застеленному ковровой дорожкой устремился к старинному креслу и уверенно обвил твои ноги, моментально забрав тепло и комфорт мягких вельветовых тапочек. Ты не испугался, не удивился, не прогнал его – ты был готов принять его, и принял сердцем, душой…
Когда закончились сигареты и коньяк, лунный свет уже вовсю лизал твой письменный стол, вырывая из полутьмы очертания распахнутого ноутбука и множество разметавшихся страниц законченного романа. Ты подошёл к окну и попытался прочитать ночь: чёрное безоблачное небо в бриллиантовой россыпи недостижимости, пушистые хлопья увлекаемых ветром снежинок, голубые тени сугробов, тянущиеся от калитки, по обе стороны расчищенной дорожки, а за забором – дачный посёлок, дышащий глубоким зимним сном, покинутый своими обитателями до ранней весны, ежегодно приносящей в застывший летаргический мир игривое щебетание крылатых, разнообразие оттенков зелёного и помпезную сочность раскалённого солнца…
Рано утром раздался телефонный звонок… Вероника… Ты не ответил, ты не хотел ни с кем говорить. Холодная смятая постель пленила твоё расслабленное тело, сдерживая импульсы воли и желаний. Вероника не будет названивать долго. Она из той категории женщин, которая в подобной ситуации может воспроизвести лишь одну мысль: «Всё понятно, он сейчас не один… Новая подружка…» Ты лежал и вспоминал историю отношений с ней. Вспоминал спокойно, не утомляемый биением растревоженного болью сердца. Абсолютно ровно… Неожиданно её имя разложилось надвое – Вера и Ника. Это вызвало скупую улыбку: вполне земная Вера, чистящая перед сном зубы, постоянно опаздывающая на работу в издательство, в бигуди творящая у грязной плиты мутный борщ, раскидывая при этом куда попало пепел с тонкой сигареты… И Ника – кокетливая, с загадочным взглядом, шикарной улыбкой и раскрепощёнными движениями рук, не знающих отказа. Прелестная бабочка, Ника – тонкое, эфемерное существо на высоких неустойчивых каблуках, легко вселяющее дьявола в расплавленную плоть самоуверенных самцов… Вне всяких сомнений тебе не нужна ни та, ни другая. Вперемешку с хриплым кашлем из тебя вырвалось лишь шипящее: «дурь какая-то…», и мобильный телефон полетел в стену…
Ближе к полудню приехал Меерсон. Вечером ты не вспомнил про открытую настежь калитку и ключ, торчащий в двери твоего дома, поэтому твой гость беспрепятственно донёс рыхлый снег на своих сапогах до мрачных пределов зашторенной комнаты, до плоскости твоего лежбища. Меерсон долго размахивал длинными худыми руками, грязно возмущался, что не смог дозвониться до тебя, что следует выкинуть хандру к чёртовой матери, наплевать на всё и продолжать жить дальше, не копаясь и не ковыряясь в мусоре, прилипшем к уставшему мозгу. В грубой форме прозвучало напоминание, что через три дня надлежит сдать законченный роман, а ты непозволительно раскис и выпал из темы… Но ни одно действие, ни одно слово голоса незваной совести не смогло поколебать тебя в эти минуты, ты не выдавил из себя ни одного звука, через край переполненный вязким безразличием и отрешённостью… Бросив на письменный стол начатую пачку «Мальборо», Меерсон процедил через плечо безнадёжное «шлимазл!» и удалился прочь…
Приближался вечер. Комната твоя наполнилась множеством седых завитков едкого табачного дыма. Вероятно, мысли выглядели точно так же. Немые рассуждения плотно наполнили воздух. Это были размышления о завершённости, пронизывающей твой маленький хрупкий мир. О фатальной двуликости её смысла. С одной стороны, ты видел великолепный, сияющий триумфом результат воплощения идей, мыслей, образов… Завершённость, как отражение максимальной наполненности, законченности… Как венец любому творению, поступку… Другая же сторона её была еле уловима разумом, но легко читаема душой. В который раз ты осознал то, что завершённость проявляется сразу же по окончании магии произведённого действия и несёт в себе трагический оттенок. Полная реализация и окончательная сформированность замысла, помимо удовлетворения, влечёт за собой покой, отрешённость, а иногда отвращение и безразличие. Творческая энергия, обретя форму, навечно застывает в неизменности, словно капля янтаря под щедрым солнцем, небрежно омытая водами прибоя. Завершённость навсегда разлучает автора с результатом воплощения его замысла. Они перестают находиться друг в друге, взаимодействовать, и каждому уготована своя дорога…
Ты размышлял и анализировал свою жизнь. И конечно же, проекция завершенности ложилась не только на плоды твоего литературного опыта… Ты вспоминал как завершались многие отношения, чувства, жизни близких тебе людей. Как завершались дни, месяцы, годы непрерывного стремления к теплу, к пониманию и любви, то и дело принося за собой апатию, ощущение никчёмности и покинутости. Бесконечный бег за собственным хвостом, за тем, что оставлено позади, что прожито, пе-ре-жи-то… Зачем? Если каждый новый эпизод твоего бытия мгновенно становится прошлым, легко минуя своё завершение…
Ледяная вода, оплавив изящные грани хрустального бокала, больно обожгла горло и вызвала омерзительный страх. Тонкие белые пальцы Холода тронули твою спину и нежно сомкнулись на шее… Что-то оборвалось внутри тебя, закончилось. Казалось, стоит только потянуть за свисающую с рукава твоего свитера ниточку, и тут же, петля за петлёй, ты будешь распущен весь, без остатка, и смотан заново, вполне логично превратившись в мёртвый чёрный клубок…
Ты устал, парень, просто устал, и колючий Холод отвратительно настойчиво жрёт твою душу! Долгие годы скитаний по неизвестности, поиски смысла происходящего, невольное обучение смирению и покорности перед высокими стенами обстоятельств, суета повседневности – это твой путь. Путь в бесконечность, оставляющий в тебе только истинное, имеющее право на жизнь, главное. Без уроков завершённости не может произойти ни одно рождение нового. И это надо уметь понять и принять. Боль, потери, уныние, бездействие – не смерть, а лишь инструмент для перехода по ступеням твоего бытия. И во многом зависит только от тебя, ведут ли эти ступени вверх, или уходят вниз, в темноту… А теперь просыпайся! Эй, слышишь? Просыпайся! И не смей хватать меня за крылья! Я так же, как и ты, умею испытывать боль!.. Советую почаще просить Всевышнего о том, чтобы я не устал от тебя…
Человек открыл глаза, заслонил ладонью искажённый зевотой рот и потянулся, стараясь поскорее выгнать чувство онемения, неприятно сковавшее его руки и ноги. Сон совершенно неожиданно овладел Человеком в салоне его автомобиля, припаркованного недалеко от издательства. Именно к этому месту каждую пятницу, ровно к восемнадцати ноль ноль, спешила молодая женщина, игриво выстукивая тонкими нервными каблучками в направлении обнажённого мужского сердца. До запланированной встречи оставалось ровно семь минут, когда Человек уверенным движением вошёл ключом в замок зажигания, выжал до пола педаль газа и вперемешку с хриплым кашлем тихо прошептал:
– Вера… Ника… Нет, безусловно, не та, и не другая…
Осень
Кажется, что всё ещё так же, как летом. Кажется, что так… Только чуть прохладнее от земли, чуть влажнее. Не видно бабочек и стрекоз, загадочно танцующих в золотых солнечных нитях, пронизывающих стекло моего окна. Вслед за жаркими днями улетели звонкие птичьи голоса, оставив после себя печаль пустых холодных гнёзд. Небо нахмурилось, отяжелело и мрачно нависло над лесом, строго сторожащим жёлтую брошенность уснувшего поля… Незнакомый голос тихонько, нараспев произнёс моё имя… Нет… Показалось…
Воды озера сделались чёрными и густыми, и не плещутся уже в них дикие утки, не видать уже изумрудной головушки красавца-селезня у мостков. Чуть слышный скрип доносится из могучих, мускулистых ветвей старого дуба. Тысячи красных и рыжих листиков его зашептали, забеспокоились и вмиг выпустили из своих объятий несмелый случайный ветерок. По дорожке, между оставленными теперь дачными домиками, уверенно расхаживает ворона, то и дело роняя небрежность доставшегося ей громкого резкого голоса. И вот уже первые капли дождя на её перьях… Ещё тёплые капли…
Ос-се-нь-нь…
В междувременье
– Полина, я попрошу вас рассказать нам о себе и о том дне, когда всё произошло. Каким тот день был для вас? Что удалось запомнить?.. Присядьте в это кресло, Поли на, здесь вам будет удобно. И прекратите дрожать, словно осиновый лист! Нет никакого смысла нервничать.
Доктор аккуратно дотронулся до плеча молодой женщины, та вздрогнула, опустила глаза и поспешила накинуть на голову синий шерстяной платок:
– Думаю, что утро того дня было самым обычным. Ничего такого. Никакой тревоги и никаких фатальных знаков. Ровно в шесть я вышла на прогулку со своей любимой таксой. Было прохладно, ветрено, моросил дождь, что, впрочем, свойственно для сентября… Но, знаете ли, я наслаждалась Москвой и при такой погоде, поэтому с удовольствием обошла несколько близлежащих Таганских дворов, вышла к театру, и уже оттуда засобиралась домой. Москва только ещё просыпалась, улицы медленно заполнялись прохожими, автомобилями, автобусами…
– Хотелось бы уже покороче и попонятнее, дамочка, – высокий небритый мужчина средних лет присел на стул напротив Полины и достал из кармана чёрного кожаного плаща пачку сигарет. – Кто вы? Что за профессия у вас была до того самого дня? Вот я, к примеру будет сказано, вор… конечно, бывший уже теперь. А вы чем занимались?
– Не перебивайте женщину, Арсений, – как бы останавливая его речь, доктор поднял вверх правую руку.
В это время в комнату с беседующими вошёл старик. Шаркая большими старыми ботинками без шнурков, громко сморкаясь в грязный платок, он подошёл к окну, совсем не замечая гостьи.
Арсений поспешил объяснить:
– Не пугайтесь, дамочка. Это – наш профессор. Он сумасшедший, но тихий, и ест совсем немного. Продолжайте уже, а то стемнеет скоро.
Сделав несколько глотков воды из любезно предложенного Доктором стакана, Полина глубоко вздохнула, расстегнула несколько верхних пуговиц пальто и обхватила руками худые колени:
– В общем, когда это всё произошло, я, то есть мы с собакой стояли у светофора, собирались переходить улицу. Я уже спешила, мне в школу к восьми, я учитель… И вдруг – вспышка, яркая, белая, огромная, поглотившая на какое-то время всё вокруг. Я была больно ослеплена, закрыла ладонями глаза, и тут мне стало плохо. Нестерпимая головная боль и тошнота. В этот момент я различала лишь нарастающий гул повсюду, страшный и проникающий, казалось, до самого мозга. А после – меня словно отключили. Я уже ничего не слышала и не чувствовала. Очнулась на платформе Курского вокзала, лежащей на лавочке, застеленной газетами. Я даже не смогла понять впоследствии, сколько по времени продолжалось моё отсутствие: минуту, несколько часов, или несколько дней? Все часы в городе остановились, не работали телевизоры, радио, интернет. Вокруг меня никого не было. Абсолютно никого. Ни души! Люди исчезли каким-то образом. Пустые улицы, пустые трамваи, мёртвые окна жилых домов… Тишина… В первые дни этой, новой жизни, мне казалось, что я сошла с ума…
– Помните, Арсений, вы тоже описывали своё состояние, как близкое к помешательству? – доктор раскрыл красную спортивную сумку и положил в неё несколько старинных книг.
– Помню, док, конечно, помню! Такое невозможно за быть, док! Разом всё потерять: мать, друзей, Нинку, мою стерву! Я тогда боялся страшно, что вообще остался один в Москве. Ходил, ходил, много ходил, целыми днями ходил, пока темно не станет. Кричал, звал… Всё людей искал, но бесполезно – ни людей, ни ментов. Никого! Собаки в стаи собираются, да вороны глотку дерут… А на ночь я какую-нибудь квартиру занимал. Там была еда и возможность спать… На всю оставшуюся мне жизнь я запомню то чувство, когда больше не испытываешь соблазна взять чужое! Когда не тянутся руки к золоту и деньгам, оставленным хозяевами в комоде. Ну, Вы меня понимаете, док…
Темнело. Осенний вечер быстро наполнился прохладой, тревогой и голодом. В колодце старого московского двора, в заброшенной детской песочнице, был разведён костёр. Доктор заботливо раздал всем бумажные салфетки, ложки и протянул профессору вскрытую банку с тушёным мясом. Тот, в свою очередь, вежливо передал её сидящей рядом с ним на лавочке Полине:
– Что вы, девочка, думаете по поводу всего происшедшего? Находите ли какие-либо причины всему случившемуся?
Полина пожала плечами, глаза её расширились и тут же наполнились слезами:
– Может, кара Божья… А может, инопланетяне… Не знаю, что думать. Да и вы все, наверно, не знаете, что произошло. Чего уж тут можно надумать, если понять невозможно, куда все исчезли? Живу только надеждой, что все живы. Что всё вернётся, всё будет как прежде. Как прежде буду ранним утром с таксой своей на прогулку выходить… Только поводок от неё в руке остался у меня в тот день. Я его по сей день в кармане таскаю…
– Вернётся ли всё… Для того ли тот день случился, чтобы потом вернулось всё? – доктор почесал затылок, вскрыл следующую банку и снова передал профессору. – Инопланетяне, говорите… Может, и они. А может, какие-то существа из так называемого параллельного мира замутили эксперимент. За три года новой, этой уже, жизни я несколько раз их видел. В тоннелях метро их предостаточно – я туда спускался, когда людей искал. А вы как думаете, Арсений?
– Да что думать-то? Я на всё проще смотрю – видимо, были в том сентябре испытания какие-то секретные государственной важности. Мож, бомбу какую взорвали, но ошибку допустили в расчётах, мож ещё что… взорвали… Чего теперь думать? Спросить пока не у кого. Так и будем жить. На наш век консервов в магазинах хватит. В радость теперь то, что не стало холодных зим, ниже плюс пяти градусник не показывает. Только вот почему механические часы не работают… Почему волосы не растут, и по утрам туманы стелятся по асфальту жёлтые-жёлтые… Давайте лучше сбегаю за шампанским в магазин? Отметим прибавление в нашем семействе?
Подняв воротник пальто, съёжившись, Арсений большими быстрыми шагами направился в темноту подворотни. Внезапно налетевший ветер принёс капли холодного дождя, зашевелил опавшую листву на асфальте, заныл в водосточных трубах. Где-то совсем рядом истошно заорал кот. Пламя костра задёргалось, заплясало в неистовом танце, надевая на лица беседующих искажённые, отвратительные маски. Полина заметила в руках профессора толстую помятую тетрадь и тут же направила на неё указательный палец:
– Позвольте спросить…
– Конечно, милая барышня, конечно… – ловким движением профессор извлёк из внутреннего кармана пиджака очки, которые тут же привычно уселись на крупный, с горбинкой, нос. – Вот, пытаюсь не разучиться думать, при всей случившейся с нами хрени. Пытаюсь что-то анализировать, записывать. Это не просто мысли, я чувствую, что открываю нечто тайное, истинное! Параллельные миры – они как бы наслаиваются на нас, просто мы не умеем видеть это. Но есть те, кто в этих мирах живёт и даже путешествует по ним. Получается, что мы должны научиться менять наше сознание, нашу призму восприятия. Наше сознание ограничено элементарщиной – это «да» и «нет», на самом деле не так всё примитивно в этом мире. Думаю, надо плясать от квантовой механики, и мы допрём, в чём тут прикол… В конце своей жизни Эйнштейн признался, что ошибался во многих своих утверждениях и что продолжать свои работы не будет, так как дошел до черты, у которой кончается физика и начинается Бог. Возможно, нам предстоит вплотную заняться… Ну да ладно… Мне бы вот только разрешение получить у Владимира Владимировича. Разрешение на научный эксперимент, на разработку теории, относительно всего происшедшего. Надо подумать, куда мне ему написать, адрес нужен… У физиков всё замудрено с зарядами, с электронами, и мыслят они только на уровне материи… Американцам, кстати, недавно удалось телепортировать атомы. Может, и до молекул уже дело дошло?.. Господь Бог создал бесконечность эфира и из него потом лепил материю… Я уверен в этом… Как ни крути, весь этот мир, со всеми его измерениями, создан только для совершенствования душ…
– Я предупреждал, что дед – сумасшедший. Не обращайте внимания, Полина. – Арсений легко откупорил бутылку с шампанским и оправдался. – Взял то, что подороже, по-другому я в шампанских не ориентируюсь… Давайте стаканы… А где же доктор?
Конец мая был очень жарким. Подскочил спрос на мороженое и холодное пиво. Измученные зноем москвичи с красными, влажными от пота лицами лениво передвигались по улицам, заглядывая в кафе и небольшие магазинчики, оборудованные кондиционерами. Городские фонтаны ближе к полудню наполнялись радостно барахтающимися детьми и похмелившимися. В душных вагонах метро участились случаи обмороков. Но жизнь не остановить! Учителя – учили, стоматологи – сверлили и пломбировали, работники ЗАГСов – регистрировали браки и рождение новых граждан. Жаловались, конечно же, друг другу на жару – но так вроде легче было её всем переносить.
В субботний день доктор приехал на свою дачу, в Подмосковное Михнево. В силу странностей своего характера, он предпочитал одиночество и с особым вожделением окунался в него при первой же возможности, будь то свободные от дежурств дни или отпуск.
Пожарив на мангале заблаговременно замаринованный кусочек нежирной баранины, постругав на тарелку овощи и зелень, он несколько часов не выходил из гостиной, наслаждаясь вкусом элитного виски, созерцая развешенные на стенах старинные иконы, аккуратно перелистывая страницы ветхих фолиантов.
Особым украшением коридора в доме являлось большое старое зеркало. В тот день, подойдя к нему, в очередной раз видя своё отражение в полный рост, доктор погладил ладонью богатую сюжетами инкрустированную раму, засмеялся и скорчил рожу. Через секунду тело зеркала задрожало, запело, стекло заполнилось муаровыми волнами, а потом и вовсе растворилось. Бросив беглый взгляд на камин, на циферблат чугунных часов, поставив недопитый бокал на пол, доктор шагнул в зеркало и тут же исчез…
Память
…Не откажусь от чашки твоего горячего, душистого чая.
Позволишь мне завести вон те часы на письменном столе? Не люблю, когда стрелки не показывают движений – это заставляет вспоминать, вспоминать…
Память… Да, несомненно, она сильнее времени. Она – живая. Она имеет свою собственную продолжительность существования в этом мире. Это проверено идущими впереди нас…
Хочешь ты того или нет – ты запоминаешь, помнишь…
Дай мне свою руку… Поразмышляем вместе…
Память – словно орган твоего тела. И нетлеющий спутник души.
Ты думаешь, что люди или события способны изменить твою жизнь? Ты ошибаешься. Твою жизнь способна изменить только память. Только она умеет объяснять твоё отношение к происходящему, рождать бесконечные потоки эмоций и чувства.
Память может служить лекарством. Оно утешает, приятно волнует, вызывает улыбку, располагает к творчеству. Рождает мечты снова и снова окунуться в пережитое…
В твоём чае слишком много имбиря – это отвлекает, мешает…
Дай мне холодной воды и посмотри в открытое окно… Первая четверть Луны…
Прислушайся. Замечательное сопрано в ветках акации, шелест морского прибоя. Где-то совсем рядом – мир ушедших: их дыхание и тихие шаги…
Тёплая сегодня ночь, верно?..
Память… В пьяном ветре безумства, в интенсивном движении вперёд. Вперёд так сильно, осознанно! Заведомо осознанно тобой. Даже если следующий шаг будет принадлежать чёрной пропасти… Даже если ты…
Память… Любит ли она тебя? А это не важно. Ты кормишь её с руки, позволяешь касаться груди и приближаться к тебе, когда ей вздумается. Когда ты уйдёшь – она верно последует за тобой. Не бросит. Только обронит несколько живых, красочных лепестков из своего букета на обложку твоего любимого фотоальбома.
Иногда достаточно закрыть дверь, остаться одному в полусонной, холодной комнате, как память закопошится, закричит, забьёт в висок – не выдернешь. Она не примет взятку за то, чтобы замолчать, отойти в сторону, оставить тебя в покое шерстяного пледа.
С хорошим она приходит не всегда, приходит редко.
С плохим – в любое время, особенно когда не зовёшь. Плохое воспоминание – это совесть, это голос Бога в тебе. Плохое – это вина, незавершённость, ненависть, нежелание. Это отчаянная невозможность, теперь уже исправить потерянное навсегда… Память за это, в который раз, умело искусает в кровь кожу на твоих пальцах. Ты будешь терпеть, принимать боль, жалеть себя и удивляться – зачем? Зачем это именно сейчас? За что?
Мучительным последствием – невесомая паутинка сожаления – заметил? Её иногда приносит ледяной сквозняк, и она, цепляясь за твои мокрые ресницы, пытается отчаянно сопротивляться, не закончиться вот так…
Слышишь лай бродячих собак на побережье? Рассвет совсем рядом…
Мне пора…
А ты закроешь за мной дверь и останешься один в полусонной, холодной комнате.
И вот тогда…
Попутчик (По воспоминаниям отца)
Ветеранам Космических войск посвящается…
Смеркалось… Фирменный поезд «Жигули» лениво вздрагивал на стрелках Казанского вокзала.
Моим попутчиком был мужчина лет пятидесяти, чуть выше среднего, чуть полнее нормы, чуть лысее со лба, в стареньком потёртом костюме, но при идеально отглаженной белой рубашке и галстуке. Типичный представитель командированного технаря, подумала я, исходя из опыта бесконечного количества времени, прожитого на колёсах… Он приветливо поздоровался, забросил познавший жизнь портфель в поддиванный сундук и вышел из купе, закрыв за собой дверь, предоставив мне таким образом несколько минут для обустройства, размещения нехитрого багажа и приведения себя в порядок. Через четверть часа этот ритуал в обоюдном варианте исчерпал себя, и сосед мой с юношеской сноровкой извлёк из дорожной сумки свёрток с нарезанной заранее докторской колбасой, хлебом и зелёным луком, а также необходимое дополнение ко всему этому – чекушку «Русской».
– Вы до конца? – заговорил он первым, справедливо решив, что пора разрядить некоторую напряжённость.
Я кивнула, не выдёргивая взгляда из разинутой брошюры модного в те времена чтива.
– Вот вырвешься из-под тотального контроля женушки, так почему-то в первую очередь возникает желание разрядиться, спустить пар, как говорят, – пробурчал он неназойливо, несколько извиняющимся тоном, откупоривая бутылку с заветным зельем. – Я немного, для сна, так сказать… Вы возражать не будете?
Я равнодушно пожала плечами и улыбнулась.
– А… может, компанию составите? – не унимался со сед.
Я со вздохом отложила книжку и полезла в рюкзак за своими скромными закусками:
– Ну-у-у… только если чуть-чуть, помощник из меня плохой в этом вопросе! Давайте хоть повод придумаем для мероприятия? Или пресно, за знакомство употребим? – я поняла тогда, что предстоит беседа, а это значит, что по обыкновению пора доставать мне свой походный блокнот для записей и карандаш… Сосед по-дружески прищурился:
– Праздник у меня завтра, хотя заранее и не положено отмечать, но как повод для выпивки – вполне подойдёт!
– Вы имеете в виду День космонавтики, или что-то личное? – не удержалась я.
– Вот в самую точку, можно сказать, вы попали! Да День космонавтики я и считаю своим личным праздником! Уже тридцать пять лет как! Ровно в шестидесятом году, сразу по окончании школы, я поступил работать под крыло господина Пилюгина, в военную приёмку, на объект секретный, обзываемый по тем временам «почтовым ящиком». Я не уверен в глубине вашего образования, поэтому уточню, что Николай Алексеевич Пилюгин был в то время правой рукой известного Вам Сергея Павловича Королёва, он был главным конструктором по системам управления, так сказать, ракетно-космических изделий. А на работу туда меня пихнул отец. Он служил в Центральном аппарате Министерства обороны и пытался устроить меня сначала в какой-то ракетный вычислительный центр, находящийся глубоко в подвале одного из особняков на Кропоткинской. Но с этим сватовством мы только время потеряли, так как оказалось, что лицам, не достигшим восемнадцатилетнего рубежа по закону работать под землёй нельзя. И тогда он устроил меня в ту самую, как мы тогда называли, «императорскую», приёмку. Почему императорскую? На подобные придумки и сравнения мы были горазды! Народ молодой, самоуверенный, языкастый до грани, а иногда и за гранью дозволенного в те времена! Так вот, императорскую потому, что там служили сыновья главнокомандующего полигоном в Капустином Яре, там служил сын командующего Байконуром, и там служил бывший адъютант самого́ главкома, добровольно попросившийся с бумажной работы на технику. Ну, короче, много блатных… Кстати, к слову, названия Байконур тогда не было! Были номерные площадки в районе станции Тюра Там, которая на Турксибе. Говорили, что Тюра Там переводится как «один дом», но, боюсь, что это одна из командировочных легенд… Да, в то время Байконур был просто «двойкой», площадкой номер два, центром полигона. Город Ленинск – «десятка», аэродром Крайний – «семёрка» и так далее… Но об этом я узнал позднее, когда стал мотаться по командировкам. А в приёмку попал в ноябре, повторюсь, шестидесятого года, в кабельный цех. Представляете, двести тридцать монтажниц, а я один – семнадцатилетний мальчишка! Краснеть не успевал! То халатик у кого-нибудь распахнётся, то шуточки всякие скользкие в мою сторону – девки «зубастые» были!..
…Двенадцатого апреля шестьдесят первого, когда по радио передавали полёт Гагарина, столпились мы все у «колокольчика», рты разинули… Подходит ко мне командир, подполковник Павловский… Ты, говорит, помнишь, кабели СПО принимал, на доработку приходили? Так вот они сейчас в гагаринском корабле летят!
Вот поэтому, дорогая моя визави, этот день я всю жизнь считаю своим личным праздником! Свою первую ракету, их всегда называли изделиями, я увидел в городе Подлипки, ныне Королёв он зовётся. Ежели ездили по Ярославке, могли за загадочным забором видеть очень высокое здание, фигурно выложенное кирпичом. Это КИС – Контрольно-испытательная станция. Она такой высокой строилась для того, чтобы ракету можно было на неё поместить и проверять в стоячем положении. Когда КИС уже был построен, кто-то из учёных мужей неожиданно додумался, что ракету при наземных испытаниях можно и положить, а приборы на кабелях вынести наружу и установить, как нужно и в каком нужно положении… Ну да ладно… Сейчас-то там всё по-новому! «Буран» и «Мир» стоят уже в усовершенствованном КИСе! «Буран»? Да, да, тот самый… Но врать не буду, по «Бурану» я не работал. Но лазить – лазал, в кабине сидел даже, пока кресла не демонтировали. В ночную смену в них ребята покемарить, подремать устраивались… Что вы так смотрите? Так и было! Когда готовили первый спутник, Королёв говорил, что работа, настоящая работа, начинается, когда заканчивается восторженность!.. За тридцать пять лет вот такой вот работы восторженность моя давным-давно… Но не гордость за эту работу! Гордость – это у меня до могилы! На площадке КИСа, на стапелях стоят и семьсот тридцать вторые, и шестьсот пятнадцатые, – это «Союзовские», «Про-грессовские», «Мировские» блоки, навороченные электроникой. Здесь прошли годы моей жизни! В проекте одного только «Мира» я проторчал более двух лет! Причём безвылазно! Не каждая жена такие разлуки выдержит… Ну да это уже отдельная тема… Ровно сто электронных блоков прошло через мои руки! На нас работали два завода в Ижевске, три в Харькове, Киев, уж не говоря о Москве и ближнем и дальнем Подмосковье! Первый технологический комплект так быстро доделали, что не успели изготовить для него контрольно-проверочную аппаратуру, и изделия, несущие сложнейшие электронные схемы, шли на объекты без проверки. В день, когда всё это хозяйство отправили на полигон, у меня случилось прободение язвы, и о пуске космического корабля я узнал по радио, в больнице… Это был февраль восемьдесят шестого…
В разговоре время летело незаметно, ночь перевалила за ноль часов. Мы потихоньку закусывали, откуда-то появилась ещё одна чекушка «Русской»… Я уже не стеснялась своего любопытства, но и перебивать рассказчика мне не особо хотелось:
– А сейчас вы в какие Палестины?
– А сейчас, милая барышня, я впервые в жизни еду в славный город Самару! В Самару – впервые, хотя в городе Куйбышеве, как она раньше называлась, я прожил в общей сложности более трёх лет, по двести двадцать суток в году! Тридцать дён в командировке, дома отмоешься, переоформишься, и опять… на тридцать дён… В общаге на Юбилейной улице даже своя комната была, крошечная: две кровати, две тумбочки, но зато ключ от этого счастья уже кроме нас никому не давали! Привезёшь, бывало, апельсинчиков килограмма два, мясца, ребятам, которые на объекте… время-то было голодное для командированных. Ну и спиртику! Спирт мне на нашем «почтовом ящике» давали без официальных бумаг, естественно – такое отношение тоже заработать нужно уметь было! Но я не злоупотреблял, в месяц бутылочку возьмёшь – пустячок, а приятно! А вообще-то на объектах, в командировках, всё больше к «бормотухе» обращались, это разливной портвейн такой, это вам для информации… так сказать…
…Знаете, я на всю жизнь запомнил майора Андрейко Петра Николаевича, «хозяина» сооружений на «двойке»… Этот человек готовил пуски практически всех наших космонавтов, стоя на подножке мотовоза, вывозил ракеты-носильщики на стартовую, где и дневал и ночевал последние предстартовые двое суток. Во всём этом огромном хозяйстве, включая и кислородно-азотный завод, и складские площадки, он чувствовал себя едва ли не уверенней, чем на собственной кухне! Потом Петра Николаевича повысили, произвели в командиры части, по-моему, на девяносто пятой площадке. А уж там случилось несчастье: подрались солдаты разных национальностей… Дело дошло до того, что одни других заперли в бане и подожгли, а выскакивающих из огня били до смерти пряжками солдатских ремней, намотанных на кулак… Такое командиру не прощают… Он был конкретно понижен в должности и в звании и снова появился на «двойке»… Мужик, скажу я вам, – слуга царю, отец солдатам! Остёр на язык, строг, но без грубости. Повышал голос только при громко работающей рядом технике. Не дурак был выслушать анекдотец, хотя лично от него я анекдотов не слышал…
…Помню, как работали над спутником в Красноярске двадцать шестом. Сейчас его обозвали Железногорском почему-то. Какие там железные горы? Бред! Вот плутоний там обогащают, это да, это я знаю, да ещё говорят, что тоннель там под Енисеем на левый берег, вроде бы как хранилище ядерных отходов… Американцы со своей космической техники засекли, когда радиация в речной воде появилась… Городок небольшой, но очень симпатичный, за колючей проволокой правда… Пропуск туда в Москве через министерство мы каждый год переоформляли, порядок такой, секретность особая. Город новый, нет и пятидесяти лет, от прошлого только условные географические названия остались: «элка», «эмка»… Это раньше лагеря да зоны там были: объект «Л», объект «М»… А красотища там! Не передать! Сопки вокруг такие живописные!.. Как-то по осени, в октябре месяце, ярко-жёлтые от листвы сопки в один миг стали чёрными. А как ветер поднялся, как дунул хорошенько, так всю листву и скинуло напрочь, только ёлки одетыми остались. Это когда при очередном пуске экипажа на долговременную орбитальную станцию на старте неожиданно включился двигатель второй ступени. Вторая ступень прожгла первую, всё полыхнуло, но экипаж благополучно взлетел километра на три, и был отнесён системой ещё километра на четыре в сторону… Космонавты обо всём сообразили только в момент приземления, всё думали, что полёт проходит нормально. Даже умудрились доложить в центр управления полётом, что пролетают Ленинск… Вот такой казус… Так вот к чему это я? Октябрь считается проклятым месяцем для Байконура! Двадцать четвёртого октября шестьдесят четвёртого года при запуске изделия погиб маршал Неделин, и… ещё многие с ним. На месте его гибели, говорят, только золотая капелька от медали Героя Советского Союза осталась… В Ленинске, в братской могиле больше пятидесяти человек после того неудачного пуска… Рядом, в такой же братской – восемь… Это уже двадцать четвёртого октября шестьдесят седьмого произошло… Можно, конечно, продолжить этот трагический список, только вот не хотелось бы пугать вас на ночь глядя… Скажу только, что есть приказ, запрещающий пуски двадцать четвёртого октября…
…Несколько объектов мы пускали со знаменитой ныне Плесецкой. Вообще-то это название станции, а сам город называется Мирный. Там по тайге много стартовых площадок разбросано под разные типы ракетоносителей. Как пуск, так всех сгоняют в убежище, в подвал монтажно-испытательного корпуса. И вот вам пример российских контрастов! Пуск ракеты, какой нет ни у кого в мире, можно сказать, на острие науки и техники, а строй солдат, обслуживающих площадку, идёт с керосиновыми лампами «летучая мышь»! Так вот о чём это я… А! Вот… займёшь обычно место у двери убежища перед пуском, и как только ОНА загрохочет – выскакиваешь, чтобы увидеть происходящее действо! Это, скажу я вам, зрелище! Особенно ночной пуск! Ради этого стоит жить! Вот только представьте себе: среди чёрной ночи лучами прожекторов выхвачена стартовая площадка… Где-то, по границе света и тьмы, стоят пожарные машины… Фермы обслуживания космического корабля уже откинуты в стороны и ракета, освобождённая от этих коряг, сияет, будто ёлочная игрушка! Резкий всплеск красноватого огня… Несколько секунд ничего не меняется… И вот потихо-оньку, сни-изу появляется рыжий гептиловый дым, который постепенно начинает заволакивать ракету… И, будто не желая утонуть в этом дыму, она ме-едленно начинает из него выползать… Ме-едленно, потом быстрее, ещё быстрее, и вот уже она пошла в сторону…
– А почему, кстати, в сторону?
– Ну, то, что в сторону – это нам только так кажется! Ракета отрывается от Земли и летит вертикально в своей системе координат, а мы, вместе с Землёй, под ней вращаемся со скоростью тридцать км в секунду. Поэтому так нам и кажется… Так вот… потом хорошо видно отделение первой ступени, свечение двигателей… И вскоре всё это хозяйство в виде звёздочки уходит за горизонт… Да-а-а-а, есть, что внукам рассказать на старости лет… Ну всё! Заговорил я вас совсем, заболтал! Простите уж… Спать пора давно, скоро рассвет…
Рано утром, уже на самарском перроне, мой попутчик достал из портфеля сложенный вчетверо листок:
– Это вам, милая барышня, довесок к моему рассказу… Много лет в портфеле катается со мной эта бумажка. Для жены писал, а отдать как-то, знаете ли, не сложилось…
Как оказалось, это были стихи…
* * *
На го́ре мне пустыни сей проклятье, Что мне мороз, Бабая завыванье, В очаровании твоих объятий Объятья твоего очарованья… Ракетный рёв – не шёпот милых уст, А память не покой несёт – страданья, И вместо ожидания безумств — Безвыходность безумства ожиданья… А в полумраке МИКовской потерны[1] Тоска любви сродни тоске погоста! Я без тебя не стану слабонервным, Я сильно нервным стану – очень просто… Не даст уснуть проклятая забота, Терзает сон видением чудесным: То крылья ангела с московским самолётом, То крылья ИЛа с ангелом небесным… Площадка 113,1984 г.* * *
Я хочу рассказать вам, ребята, Что тайга не зелёная вовсе, Она цвета погона солдата, Будь весна это, будь это осень. ………………. Какие чувства властвуют сердцами? Сухой приказ на всё даёт ответы. Как командиры здесь командуют бойцами, Так командирами командуют ракеты. ………………. То день работы, то неделя роздыха, То мотовоза геморрой настырный, Автобусы, что тяжелее воздуха Дробят нам зубы по дороге в Мирный. …………… Я хочу рассказать тебе, милая, Не пускай ты в Плесецк мужика! Хуже счастья, до боли унывного Не придумали люди пока! Плесецк, 06.2004.Узел
– Скорая! Ну наконец-то! Как хорошо, что вы быстро приехали! Доктор, доктор, это я её нашла! Я! Я вот… тут… с собачкой… как обычно… вечером вышла, смотрю – лежит… ну женщина эта… Её уж снегом начало заносить, метель-то какая на дворе! Даже прям и не знаю, как увидела я её? Подошла ближе-то, гляжу – кровь, кровь на руках у ней, и пальтишко в крови, и стонет она тихохонько… Ну так я сразу звонить и стала, вас вызывать, мобильник-то завсегда у меня с собой, в кармане… – Что вы ещё видели, бабуля? Ничего? Совсем ничего? Точно? Отойдите в сторону, не мешайте, мне нужно осмотреть женщину срочно, срочно, понимаете?.. Ч-чёрт, да помогите же пальто ей расстегнуть… Та-ак, ребята, похоже, ножевое, брюшная полость, кровотечение… Женщина! Ау! Меня слышим?.. Говорить можем?..Ясно… Сознание спутанное – рассказа в деталях мы от дамочки не добьёмся! Быстро носилки!.. Загружаем в машину!.. Михал Иваныч, в полицию набери, криминал… Бабуля, до приезда наряда полиции сможете на месте происшествия покараулить?.. Отлично!.. Таня, быстро салфетки с физраствором на рану! Таня, Вы сколько фельдшером? Уже полгода??? Где оперативность, Таня? Катетер срочно в вену! Да в любую, в любую, которую хорошо видно! Промедол в капельницу, физраствор… медленно, полиглюкин… Всё по схеме… Медленно капаем, Таня, медленно, иначе усилишь кровотечение… Попробуем потянуть время… Попробуем… Большей помощи мы не окажем, таких в машине не спасают… Поехали, Михал Иваныч, времени у нас в обрез… вернее, у неё… Так что по возможности побыстрее уж, сам понимаешь… ситуация критическая… – Понимаю, доктор, не первый день с вами в одной упряжке катаемся… Минут за 15 долетим до больницы, пробок нет, время позднее…
– Сестрички, какое, на хрен, Приёмное отделение??? Дамочку в Экстренную операционную надо! Где дежурный хирург по Экстренной? Анестезиолог ответственный где? Реаниматолога нужно! Таня, сопроводите каталку! Я догоню! Бегом, Таня! Бегом, я сказал! Лифт слева по коридору, второй этаж, дорогу помните, Таня, в опер-блок? Ну точно курица, блин, варёная! Ну никому ничего не надо! Сестрички, заводим историю болезни! Пишем, быстро… быстро можем писать? Дай вам бог не болеть никогда! Пишем… Пишем быстро… Все в сопровождающих бумагах… Неизвестная, пол женский, возраст… возраст примерно 40–45, без документов, доставлена нарядом Скорой помощи № 633467 подстанция № 10, район обслуживания САО, с адреса: Бескудниковский бульвар, около дома № 25. Диагноз: ножевое ранение брюшной полости… Записали? Дайте мне историю болезни, я сам поднимусь и передам… Вы пока раскачаетесь… мать вашу… Ох, дай вам Бог не болеть никогда!
– Сергей Андреевич, разве вы оперировать будете? Вы же смениться должны были вечером? А где дежурный хирург? Сегодня же Овчинников дежурит!
– А вы его видели сегодня, Лидочка? Нет? А я видел! И не один раз! Сейчас его уже не поднять с дивана в ординаторской, во второй хирургии… Не, ну я понимаю, всё понимаю, можно позволить себе выпить, но работа есть работа, нельзя же так опускаться!.. Зато находиться у стола рядом с вами, Лидочка, – это просто подарок судьбы! Более грамотного анестезиолога в жизни не встречал!
– Однако это не даёт вам права щипать меня за задницу при первом удобном случае, Сергей Андреевич!.. Бригада на месте, больная подготовлена, на столе, пару раз приходила в себя, пыталась говорить, анализы уже отправили в лабораторию, с результатами УЗИ сейчас вас ознакомлю, нейрохирург осмотрел – пациент не его…
– Всё понял, моюсь и бегу! Морозов будет ассистировать… Подключайте пациентку к мониторингу…
– Как зовут вас? Как вас зо-вут? Имя помните своё? Посмотрите мне в глаза! В гла-за! Как ва-ше имя? Как? Мария? Маша, значит… Очень хорошо, Маша. Всё будет отлично, Маша, вот увидите! Я ваш анестезиолог, Маша… сейчас спать будем… спать… Девочки, дормикум пять кубов на физрастворе… Дексазон двенадцать… Где хирурги? Моются? Маша, спим… За-сы-па-ем… Катетер в под-ключичку срочно!.. Фентанил ноль два, на физрастворе… Ардуан – один… Сатурация восемьдесят… Ч-чёрт!.. Чё за хр-рень происходит?.. Диприван сто!.. Еще пятьдесят!.. Листенон сто!.. Интубируем! Быстро! Клинок… Трубка восемь!.. Не вижу, не вижу… Стоп! Вижу! Та-а-а-ак… та-а-а-ак, дышим… переключаем на искусственную вентиляцию лёгких… Ардуан три куба еще, фентанил повторить! Дальше пойдём на севоране… Зонд в желудок… Мочевой катетер… Наконец-то, Сергей Андреевич! Заждались!
– Лида, что, давление падает? Не спим! Начинаем… идём на лапаротомию и ревизию… Скальпель… Коагуляция…зажим… Кровит… е…тут печень… Давление какое? Семьдесят? А чё так мало?.. А поднять? Поднять срочно! Крови-и-и-ит… салфетки, салфетки, больше салфеток, физраствор горячий! Что там с кровью?
– Плазму заказали, третья плюс… Сейчас будет! Что там у вас?
– Воротная вена… хр-реновая ситуация, девочки-мальчики! Это ж надо так войти! Это ж расхреначить можно так только профессиональным охотничьим ножом, мля! Сколько кровопотеря? Два? Это, по-вашему, два! Тут больше трёх литров, точно! Салфетки… ещё салфетки… ещё! Коагуляция… зажим…быстрее, мать вашу! Спим???
– Давление падает, Сергей Андреевич! Плазма пришла, размораживаем! Частота сердечных сокращений сорок! Сорок… Срочно атропин! Готовим адреналин! Пока в шприце пусть будет!.. Быстрее, девочки! Есть адреналин?.. Атропин ушел?.. Еще атропин!.. Сергей Андреевич, сердце шалит… Фибрилляция на мониторе… Ну началось!.. Давление падает… вазопрессоры идут… Увеличим! Снова падает… падает… Дефибриллятор быстро!!! Катя, тащи сюда! Морозов, да помогите же!.. Сергей, фигня какая-то… происходит… Фигня…
– Фигня – это у тебя в лифчике, Аида… Вот там фигня – точняк!..
– За лексиконом следим, Сергей Андреевич! Рапорт захотели? Давно не было?.. Катюша, датчики есть? Начинаем дефибрилляцию! Хирурги, руки убрать! Отошли все! Разряд пятьдесят! Руки, на́ хрен, убрали! Чё, жить надоело??? Адреналин! Ещё! Ещё! Отошли все! Разряд сто!.. Гормоны!.. Двести разряд!.. Датчик слетел, овцы!!! Не вижу ЭКГ уже минут пять! Быстро! Не тянет, не тянет… Адреналин ещё!.. Да, три куба в минуту! Катя, ответственному набери срочно!.. Нет, всё… всё… Остановка… Пробуем ещё! Руки от поля!..Разряд триста! Нет… не тянет… Не хочет… Всё… конец… конец… Вылечили, мать вашу за́ ногу… Сколько прошло?.. Тридцать минут?.. И три литра!.. Ох-хр-енеть!.. Сигареты есть у кого-нибудь?.. Который час?.. Ноль сорок?.. Констатируем… Отключаем, Катя… Ушивайте поле, Морозов… Вылечили…
– Морг. Да, морг, Мезенцев слушает!.. Что хотели?.. Что?.. Фамилия! Да не ваша, трупа фамилия!.. Да, можете приехать завтра, с двенадцати до шестнадцати… да, заключение будет…
– Константин Михайлович, разрешите?
– А, Лёша, приветствую! Вы сегодня в ночную подрабатываете? Похвально, похвально… Как ваши успехи в институте? Очень рад за вас, искренне и от души рад!
– Бумаги, историю болезни куда положить?.. Я с дамочкой, собственно… Из экстренной хирургии сопровождаю… Шума там наделала дамочка… Да ещё Овчинников обожрался некстати! Следователь пришёл, а он, как ответственный хирург, вообще не в теме!..
– Красивая хоть дамочка-то? Весь шум обычно от красивых бывает, Лёша! Та-а-ак… почитаем историю… что тут у нас… Всё понятно, криминал… ножевое… Не наш клиент, на завтра отложим, до судмедэксперта… Так красивая?
– Константин Михайлович, если честно, я лица её не видел… Я как-то… Пока сложно мне в таких ситуациях… Не привык, понимаете? Вот каждый раз везу к вам на каталке покойника, и вроде не один я, санитар рядом на подхвате, так всё равно… не по себе мне, будто жду чего-то…
– Лёша, лирика у тебя эта пройдёт скоро! Ждать чего-то надо от живых красивых баб, а не от зажмуренных! Лёша, за свою яркую мужскую жизнь ты не раз убедишься в этом! Ну-ка, давай посмотрим на… Да подойдите же, студент, не бойтесь! Ну, ближе, ближе… Не встанет она уже, Лёша, исключено! После экстренной хирургии ещё никто не вставал в моей вотчине! Ну смелее… простынку… во-о-от… Ох, мать её!.. Вот это номер!.. Вот это поворот!.. Не могу сообразить… коньяк у меня остался?., или допили в прошлую смену?..
– А собственно что случилось, Константин Михайлович? Что с вами? Почему вы так смотрите на её лицо?.. Вам плохо??. Что происходит???
– Лёша, я, кажется, знаю эту женщину… Да… да… точно, абсолютно точно, знаю… Отойдите-ка, дайте пройти в мой кабинет… Ох… коньяк… остался ли?.. Да, есть, вот он, почти полная бутылка! Родственники одного трупа принесли… вознаградили, так сказать, за работу… Лучше бы в денежном эквиваленте вознаградили… Ну да ладно… Проехали… Вы выпьете со мной, Алексей? Ну тогда разливайте… Из закуски только сигареты… там, на столе моём… Нет, вру, кажется есть ещё кусок торта, в холодильнике…
– Спасибо, конечно, но… кушать в морге я ещё тоже пока не научился… Не очень корректно с моей стороны, но вы бы не могли рассказать подробнее, кто эта женщина? Почему вы так отреагировали? Константин Михайлович, может давление вам померить? Я же вижу, что не в порядке вы…
– Наливайте, Алексей… Какое ещё давление вы мне собрались мерить?.. Абсурд какой-то получается… Выпьем, без тостов, просто выпьем… Просто надо так… сейчас… Бр-р-р-р… тяжело пошла что-то… первая… Дайте зажигалку…
– Так кто она, та женщина?
– Лет двадцать пять назад её звали Мария Грубер… Редкой красоты женщина была…
– …Д-д-да она и сейчас вроде… ничего… очень даже ничего…
– Для её возраста – да, для своих лет очень хорошо выглядит… выглядела… хм… Лёша, вы кстати, на будущее запомните, что между первой и второй рюмкой пуля не должна успеть пролететь, вы меня понимаете?
– Абсолютно согласен, приму во внимание, Константин Михайлович! Будьте здоровы!
– Ага, вот здесь, среди уже отживших, самое место для подобных тостов… Опять телефон разрывается, не спится кому-то, мать их… Да, слушаю, да, Мезенцев… Доброй ночи!.. И что? Ну и что, что дознаватель? Да хоть Папа Римский! Ну хороший вы мой, я ж не вижу, дознаватель вы, или… Ну должны же знать, что только по письменному запросу! Приезжайте с запросом, и всё будет! Ну не в первый же раз!.. Да, всего хорошего… Лёша, можете ли вы себе представить, что я писал стихи? Нет? Понимаю… Теперь это сложно уложить с моим родом деятельности… и образом жизни… Однако ж было такое со мной!.. Только вот времени до хрена прошло с тех пор… Двадцать пять лет, как один день! Хренак – и нету этих годков! Не… ты не поймёшь пока, молодой ещё… Налей лучше по пять капель… Во, это дело!.. Теперь закурим… Так вот, роман у меня тогда случился, ещё в институтские годы. С этой… ну кого привёз ты мне сейчас… ну ты понял вобщем… Зацепило меня конкретно тогда, скажу я тебе! Красивая, умная еврейка, начитанная, рисовала прекрасно… В театральном училась… А как она умела нравиться! Я был сопляк совсем… Молодость вообще всегда обаятельна и чудовищно глупа! И поступки глупы, и решения… Время ненужных подвигов, обесцененных побед и скотских наслаждений! Время – ноль, некая точка отсчёта, раскрытие бутона, взлом скорлупы яйца изнутри… Ничего не знаешь, ничего не умеешь, но уже намерен брать этот мир решительно и дерзко! Вот представь: солнце, снег искрится под ногами, снегири с ветки на ветку… От этого ли всего настроение зашкаливает? Ни фига, Лёша! Не солнце важно, и не день! Важен грядущий вечер, точнее даже его предвкушение! Только лишь вечер манит загадками и обещает безграничную свободу! Институт, лекции, зачёты, семестры, анатомия, физиология… Скучная, пахнущая плесенью физиология пыльных библиотечных учебников. И томная, легко податливая юному мозгу физиология, принадлежавшая только твоему телу, заставляющая познавать мир исключительно опытным путём!.. Девочки, девушки… Нет, сокурсницы меня мало интересовали, не довелось, знаете ли. Нет, ну попытки были, конечно… Только более тесный контакт с ними незамедлительно приносил разочарование! «Послушайте, у вас удивительно красивые глаза!..»
И вот уже она улыбается тебе, её щёки стыдливо краснеют, а руки трепетно перебирают розочки на мамином шарфике… Скучные дуры! В перерыве между лекциями я написал одной такой:
«Вчера казалась ты мне птицей, Подобно ласточке наивной… Но оказалась лишь синицей, Не романтичной, примитивной!» За что немедленно схлопотал пощёчину, избежав таким образом пресного и ненужного выяснения отношений… Видишь, Лёша, я даже помню кое-что из своих сочинений! Давай… по чуть-чуть… За память человеческую! Это, пожалуй, самое уникальное изобретение Господа Бога, способное принести человеку как ослепительное счастье, так и непреодолимое ощущение горя… на всю жизнь!
– Трезвая мысль, Константин Михайлович! Золотые слова!
– А то!.. Бр-р… А неплохой коньячишка-то, согласен?.. Подай-ка сигареты, Алексей!.. Так вот… Маша Грубер была на пару лет старше меня. В юные годы подобная разница в возрасте кажется очень даже существенной! Тем более, что девочки по природе своей развиваются несколько быстрее… Мы встречались каждый день, вернее, каждый вечер. Мы быстро стали близки, не желая лгать друг другу и не желая сопротивляться бешеной страсти. Маша была для меня взрослой женщиной! Взрослой женщиной со сложившимся характером, всегда уверенной в своих желаниях и в своих действиях. Она никогда не флиртовала со мной, не заигрывала, не дразнила. Она брала меня горячо, полностью, всей своей большой женской душой, и выпивала всего, всего меня, без остатка! Крылья её зрелости были основательно выросшими, окрепшими, всегда готовыми уверенно сомкнуться на моей спине… Я не принадлежал себе, но этот факт никоим образом не угнетал меня! Скорее, наоборот! Во мне регулярно завязывались клубочки четверостиший, нутро моё ликовало и пело! Вот… сейчас попытаюсь вспомнить что-нибудь… Сейчас… Вот, слушай! «Вы были в чёрном норковом манто… Лицо, как мрамор, губы – акварель… Я так боялся вам сказать не то, И вы меня не пустите в постель…» Непристойно немного, но зато честно! Знаешь, душа моя, Лёша, я ведь ни одну лет не отрекаюсь я от того своего женщину не любил так, как её! И по прошествии многих чувства, и не мешаю его с похотью и страстью в мыслях и воспоминаниях своих…
– Я не очень понимаю, Константин Михайлович… Вы же, насколько я в курсе, женаты?
– Совершенно верно, Лёша, женат, женат уже много лет.
– А как же…
– Всё прозаично, друг мой, и до тошноты просто. Забрали меня по Скорой, с аппендицитом, прямо из института. Ну прооперировали, как полагается… А на третий день приходит Она, странная такая, с ухмылками нелепыми, в глаза не смотрит мне и объявляет, что так мол и так, встретила друга старого своего, первую любовь и намерена принять его предложение расписаться и уехать с ним за границу…
– Ни фига себе, стерва, мать её!!! Да как она могла так кинуть вас, Константин Михалыч! Что ж получается, поиграла и бросила? И не любила совсем? Разрешите-ка налью я, прям, нервы одни мне сегодня с вами, блин…
– Лёш, ты это, аккуратнее, утро уж на дворе, выветришься? Ну да ладно, давай ещё по одной… Ох, хорошо пошла, зараза!.. Я, конечно, Лёха, тогда сразу по-быстрому и женился, на девочке одной, мама познакомила… Зачем? А хрен его знает! Что-то доказать себе хотел, наверно… Но только ничего из этого брака не сложилось, живём, как соседи, каждый сам по себе, у каждого своя биография. Даже детей у нас не родилось, Лёха! Хотя, может, и к лучшему, что не родилось… А три года назад, Лёха, тяжело заболела матушка моя, ох тяжело-о-о… Долго промучилась, рак её жрал, ме-едленно жрал, знаешь ли… с особым наслаждением жрал, которое присуще только самой поганой нечисти! Что я только не делал, чтобы сначала спасти её, потом чтобы облегчить её страдания! Сам понимаешь, связей в медицинской теме у меня предостаточно накопилось за многие годы. В общем, тщетны оказались усилия мои… Не захотел Господь… Так вот, умирала она у меня на руках, друг мой. Ну и решила передо мной исповедоваться напоследок. И… рассказала она мне, Лёха, как много лет назад уговорила Машу оставить меня, чтобы жизнь мне не «портить», так как из разных социальных слоев мы с ней, видите ли, были, да в придачу на «актёрку» Маша училась… Конечно, мой папа – профессор, заслуженным человеком был, «трёшка» у нас на Фрунзенской имелась… А Машу мою бабушка одна воспитывала, с хлеба на воду перебивались… Да и ремесло Маша выбрала бл. дское, как мама любила выражаться…
– Ну, Михалыч… Ну и история! Даже не знаю, что сказать… Ну и угораздило же тебя!.. Врагу не пожелаешь!.. Ну и подсуропил я тебе подарок, и главное – в твою смену, блин! Вот ведь как сложилось! Вот ведь бывает как в жизни! Не знаю прямо, что сказать, не знаю… честно…
– Ну да ладно, Лёха, смену мы с тобой с пользой отдежурили, ночь быстро пролетела. Сколько там? Без четверти восемь уже? Сходи, открой дверь… Сходи, новому дню открой… дверь… Сколько горя и потерь принесёт этот день… Никто пока не знает… Что, уже кто-то пришёл? С кем ты там разговариваешь?
– Да девушку на опознание трупа какого-то дознаватель привёз, зарёванная вся – смотреть страшно! Еле на ногах держится! Вас спрашивает она, по имени отчеству спрашивает… Видимо, вопросы имеются лично к вам, вы же в курсе всего, что здесь происходит…
– Да… иду, уже иду… Кто меня спрашивал здесь? Да, здравствуйте! Да, я Константин Михайлович. А вы по поводу какого трупа собственно? Кого опознавать будем? Женщину убитую? С ножевым? Что ж… пройдёмте, милая девушка… Ну вот, смотрите внимательно только, чтобы не возникло потом всяких… Что, узнали?…Вижу, вижу, что узнали… Вижу… Значит, можно оформлять бумаги… Вы должны будете подписать кое-какие документы… Вы меня слышите?.. Вы понимаете меня???.. Бумаги нужно подписать вам! Возьмите в руки себя, в конце концов!!! Давайте слёзы на потом оставим, а? А то на похороны не хватит слёз… вдруг… вам… Да, кстати, а зачем лично я вам понадобился?
– Вы Константин Михайлович?.. Вы точно Константин Михайлович?
– Ну-у-у-у… По крайней мере, до сегодняшнего утра был им! А что?
– Вы… мой отец…
Стихи
Мысли во вторник
Вот смачивают ангелы бинты В вечерних росах, в тишине небес, И нежно прячут их в своих волшебных перьях. Молитвы звук сквозь струи пустоты Стремится в мир, исполненный чудес, Прикосновеньем отторгая от безверья. И каждому земному существу Дано познать, дано стремленье – быть, И каждый чувствовал кровящей плотью рваной, Отчаяньем, присущим большинству — Что те бинты способны исцелить Ладонью ангела приложенные к свежим ранам.Зима
Исчезли листья, лес уснул, Спит муравейник под сосною, Ручей покрылся сединою, Когда холодный ветер дул, Когда с рассвета до звезды По пашням снегом засыпа́ло, И солнце вечное дремало, И конь не правил борозды. Зима по всей святой земле, На много долгих дней и мыслей, И на устах собьются числа, Не дав покоя голове. Березы голые дрожат, Мир замер, полон нежной грусти. Зима не каждого отпустит, Надежно за руку держа…Монолог (Отрывок из романа «Шурка»)
Как жаль, что я – не смерть! Мне не суметь однажды Нарушить ваш покой в момент какой-то важный. Не выбить из-под ног земли тепло, надежность, Не вычеркнуть одну, последнюю, возможность: Возможность говорить, от счастья тихо плакать, Читая книгу-жизнь, с избытком скрытых знаков, Отчаянно любить, надеяться на чудо И слушать пенье птиц, когда весна повсюду, Вскочить не в свой трамвай, забыть перчатки дома, Поздравить с Рождеством случаянных знакомых… Мне суждено одной в несчастных снах сгореть — Не будем вместе мы… Как жаль, что я – не смерть!От Высоцкого
Вот опять пошла с утра работа — Заполненье чистого листа, И неуемной совестью, до рвоты, Бичевать и вкладывать в уста. Праведной грозою, в понедельник, Выжигать дорогу к небесам… Я не умер, нет! Ведь в самом деле Кто-то должен штопать паруса! Ждите! Я приеду в эту среду, Как всегда, небритый и родной. Не готовьте пышного обеда, Поднесите мне стакан с водой! Да приведите лошадь – ох, как нужно Мне увидеть добрые глаза! Души лошадей всегда простужены, И уздечки мокрые, в слезах. Сухожилья телефонных линий Пусть наполнит нежность. Ну, а боль Мне оставьте с правдой четных лилий— Им на камне – в наслажденье роль. Дни недели – путь земной, без срока, Шрамы от ошибок и тревог. Жить, ребята – суета, морока! Выжить – непокорности итог!«Опять сгорело прахом чье-то лето…»
Опять сгорело прахом чье-то лето, Опять кричат в полете журавли, Во снах я вижу умерших поэтов, Ушедших с улиц плачущей Земли. Осенним покрывалом листопада Закроюсь, и, как в детстве, задремлю. В молитве, что от Господа наградой, Мне вспомнить бы всех тех, кого люблю. Осыплются оскалов ликования — Не их я в этой повести боюсь. Я не стремлюсь к всеобщему признанию, Я к слога узнаванию стремлюсь. Пусть будет все, как сон в часы рассвета, В начале тайном праведного дня, А если оборвется строчка где-то — За голос чтобы помнили меня.Мысли в среду
Спроси у листьев, медленно летящих,
Где скрыта тайна солнечного света?
И если осень вежливо позволит,
Расскажут правду и дадут ответ —
Меж мудрых гор, в краю ручьёв звенящих,
В прохладе диких роз поющих, где-то
Уставший дремлет Бог в объятьях воли —
Источник тайны там, других ответов нет…
Осенний каприз
Сказочным рябиновым огнем Обожгло рассеянную осень, И душа опять покоя просит, Плачет темной ночью, светлым днем. Где же вы, былые миражи — Блики искаженного пространства? С вами я теряла постоянство, Раны исчезали, не зажив. Ливней нерастраченную суть Сердце отрешенно принимает, Облака фантазий в лужах таят, Может, позвонить кому-нибудь?Ночь
Ночь дрожит, Объятьем – одеяло, Крик совы, а может, сердца крик. Не спешит Душа начать сначала, Пересечь условный материк. Материк Тревоги и сомнений, Рук дрожащих и холодных губ, Пыльных книг, Молитв прикосновений, Музыки водопроводных труб. Не спешит Душа хотеть рассвета… Кот мурлычет, остывает чай. Город спит, И лишь тихонько где-то Полусонный тронулся трамвай.Читателю
Стелет ли снег, долгосрочной зимою рождённый, тающий в тёплой ладони открытой, Манят ли солнца палящие нити, порочно дарящие свет, закрывающий глаз, обжигая, Ветра ль поток фиолетово-лёгкой вуалью небесной коснётся волос и исчезнет в реальном грядущем, Гулкими брызгами дождь ли по лужам вприпрыжку, как в детстве, прольётся небрежно, нечаянно — Нежно, с блаженством и негой, в себе ощущаю присутствие сущности вечного Бога, Наивно, по-детски стараясь запомнить и вникнуть в прочтённые образы мудрого взгляда. Внимательно слушая музыку голоса струн-водопадов неистовых мыслей поющих, Склонна бываю к распаду на множество дышащих мелких частичек, разумных и красочно смелых, И к воплощению слова, с вызовом жадным от каждой из них, независимо, непринуждённо — Это внезапно рождает плеяды нелепых желаний отнять белизну у случайной пугливой страницы, И дерзко, для вас, нанести на неё отраженья янтарных зеркал океана земного пространства…Миражи
Я. Н.
Я касаюсь рукой миражей изо льда — Так замёрзли мечты, это – просто вода, Это просто хотелось цветов полевых, Неподаренных в мае, волшебных, других. Это просто привиделось ночью, во сне, Что лечу воробьём по звенящей весне, Что распахнута дверь, на вопрос есть ответ — Я касаюсь руками того, чего нет…Весна
Как замечательно летает Царица-утка над болотом! А снег ещё не весь растаял, И сердце снова ждёт кого-то. Река проснулась, в ней купаясь, Поёт луч солнца и смеётся. И дышит лес, небес касаясь, И в поле тропка змейкой вьётся. Нет больше мук, что дарит холод, Нет скучных тем в плену камина — Застывший мир весной расколот, Долой унынье ночи длинной! Долой тревогу и смущенье! Грядёт пора тепла и света — Пора чудесных превращений, Целующих ладони лета.Маме
Девушка в платочке горошком Смотрит с фотографии старой, Сзади с занавеской окошко, И какой-то парень с гитарой. Взгляд её открытый и чистый, А душа не знает покоя. Время пролетит очень быстро И виски лизнёт сединою… Будут и усталость, и слёзы, Вялых серых будней рутина, Будут в дни рождения розы, И ромашки, так, без причины. Радужной влюблённости пена, Череда страданий и грусти. Постучится в двери измена — Не поймёт, дурёха, и впустит… Чёрно-белых лет откровенье В сердце навязалось упрямо. Прошлое не терпит забвенья, С фото намекает мне мама…Пальто
Серое пальто из кашемира — заблуждений летопись живая, Помнит, как увидело полмира, Бережно хозяйку согревая. Помнит нелюбимых рук касанье, И петлёй на шее шарф-зануду, Поезд, что отстал от расписанья, Мокрую, промозглую простуду. Капельку оброненной «Шанели», И букетов скучные рулады, Брошенность и смятость на постели, На чужой постели – так и надо! Рукавом погашенные слёзы, И перчатки нежные из лайки, Зонт нелепый с ливнями, и грозы, Грозы на душе своей хозяйки. Облако от чьей-то сигареты, Книги, несвободные от пыли, Злые разноцветные береты, Что к лицу совсем не подходили… И не хочет дама с сединою Прикасаться к складкам материала, Видимо, обижена судьбою, Видимо, от прошлого устала…Ангелу
Мой призрачный поющий ангел, Ромашки белые роняя, Садится у моих подушек, Лишь время близится к нулю. Ночь в тишине танцует танго, А я молчу, я понимаю, Что до утра очищу душу И с облегченьем задремлю. И будет в чутком сне забвенье, Прохлада ветра и свобода, Благие мысли, солнце, дети, В руках хранящие покой. И водопад стихотворений, И нежности река без брода, И поцелуи на рассвете, И ветер ласковый такой… Мой ангел призрачный, поющий Во мне рассыпавшемся, диком, Познавшем боль и стыд сомнений— Прошу, не покидай мой сон! Открой дороги в день грядущий, Я сталью стану, стану криком, И крыл твоих прикосновенье Погасит сердца слабый стон…Завтра
ЗАВТРА будет, оно обязательно будет, Солнцем теплым сквозь елей макушки пробьется, Заспешат по делам своим добрые люди, И конечно же, кто-то из них улыбнется. ЗАВТРА будет в разбуженных веточках сада, В свежем ветре, не знающем сна и покоя, В бурных водах ревущего львом водопада, И в окошке, которое утром открою. ЗАВТРА будет, оно непременно случится И послышатся звуки любви отовсюду— Их подхватят на крылья волшебные птицы. ЗАВТРА будет! Ну разве же это не чудо?Есенину
Меж полей, по тропинке, под тучами серыми, Принимая на плечи дождя одиночество, Я вернусь в отчий дом… Как вернуться мне хочется, В те места, что дарили святую веру мне! В те места, где небрежно ласкал я стволы берез, Щедро пьяной росой на заре умывал коня, Где рябиновый плен алой гроздью манил меня, А кресты на погостах – ответ на любой вопрос. Я вернусь, я вернусь в этот мир обязательно, Ветром праведным, что познал миллион дорог, Оземь брошусь и расцелую родной порог, Может, в дымке рассветной, а может быть, затемно. Дерзким ворона криком сольюсь с грозой. Прочь, тревога! Как прежде душа вразнос! Но появится вдруг предо мной Христос, И на вечность грядущую стану его слезой…О любви
В мире сентиментальных пространств, Условностей, как постоянств, Есть место любви великой, Сложной и многоликой. Эхом она среди горных вершин, На столе твоем – загляни в кувшин! В бабочке, пьющей цветок, В солнце, родящем восток. В море дыханием волн поутру, А вот лиса ее понесла в нору, В мае грозой, дождем, А в сорок, бывает, ждем. Сейчас – поклоняется она звездам, А завтра – рукой достать ее просто, Позволь ей тебя обнять, Так легче ее понять…Тебя рисую
Тебя рисую трепетно, нежно, Едва бумаги кистью касаясь, В рисунке том все мои надежды, Стараюсь я, над столом склоняясь. Глаза – озера, в них лет движенье, Тепло и вера, любовь, вопросы, Осенних листьев под дождь круженье, И летом жарким рассвета росы. Вот губ любимых манит загадка — То звонкий смех, то печать страданий. Ах, сколько в них поцелуев сладких! Под звездным небом шепот признаний. Тебя рисую, любовь вдыхая, А раньше счастье мне только снилось… Вот акварель уже подсыхает, Смотри, что у меня получилось!Высоцкому
Уж год, как ты приходишь по ночам, Приносишь нерастраченные встречи, Изящной спичкой зажигаешь свечи, Рукой коснувшись моего плеча. Садового кольца немая грусть, Догнавший нас скитающийся дождик — Об этом ты в стихах расскажешь позже, Их не услышат люди – ну и пусть. Мы бродим по скучающей Москве, Рифмуя переулки и фонтаны, Я ждать тебя теперь не перестану, Слагая стихобредья нараспев. Но лишь коснётся солнца дерзкий луч Раскаявшихся звёзд кремлёвских башен, Приходит завершенье встрече нашей — Ночь спрячет от моей квартиры ключ…Может быть…
Луна сливалась с небом в поцелуе, И надо мной желала тихо плыть. Он спрашивал, одна ли я ночую? Я с грустью отвечала: «Может быть…» Пустынный пляж, прибой и пьяный ветер, Волненье, что мешает говорить… Сказал Он, что счастливей всех на свете, Я тихо прошептала: «Может быть…» Холодные, уверенные руки… Он обещал вернуться, я – простить, — Но это лишь бессмысленные звуки, Ах, мама, я исправлюсь, может быть…Не надеюсь
Не надеюсь… Благословляю Каждый день, что тебе отпущен. Жажду пить тебя утоляю, Ворожа над кофейной гущей. Нет шагов моих в коридорах Твоего земного пространства, Не участвую в тихих спорах Изменений и постоянства. Серой тенью на пыль дороги Я следы твои собираю. Растворяю мечты, тревоги, Понимаю, люблю, скучаю…С первыми лучами…
С первыми лучами солнца заходи в мой дом остывший, Лишь с тобой так незаметна дней усталых череда. Сизарей обрывки смеха соскользнут с блестящей крыши, И сольются с тайной в лужах, и растают навсегда. Заходи и будь уверен, что душистый чай заварен, Что в твоей любимой чашке мяты бархат, липы цвет. Нам с тобой для восхищенья этот мудрый мир подарен, Принимай его объятья и благословляй рассвет! С первыми лучами солнца, взявшись за руки, пройдёмся Переулками седыми, гимн трубящими о нас. Город встретит тёплый дождик, и по-детски рассмеётся. Заходи ко мне почаще, и не нужно лишних фраз!Я читаю ему стихи
Я читаю ему стихи Полушёпотом, монотонно, Начала, как всегда, с плохих, А закончу сердечным стоном. Он в окно пустое грустит, Размышляет сквозь дождь упрямо. Он готов мою боль нести, Как реальности телеграммы. Он блуждает в моих глазах, Застывает над чашкой чая, Понимая то стыд, то страх, То любовь в виде птичьей стаи. Звуки тянутся в пустоту, Приводя сотни слов в движенье. Я читаю стихи коту — Избегаю в душу вторжений.Письмо ребёнку
…От нищеты, от зыбкой пустоты, Пусть охранит тебя Господь всесильный, В пучине вод, и на дороге пыльной, Пусть будут твои помыслы чисты! В краю чужом от горя и обид Пусть отведёт тебя рука Пророка, Избавит от сомнений и упрёков, Минуя одиночество и стыд! Пусть не услышат стона небеса, Разорванного болью искушений! Пусть хватит сил на тягости лишений! А с остальным, ребёнок, справься сам!Лавочка
Мам, пойдём посидим на лавочке Под сосной зелёною, вечною, Там ты в детстве кричала считалочку, И казался мир бесконечностью. Там родительский дом твой, брошенный, И качели по ветру маются, Боль полыни вокруг нескошенной, И деньки, как минуты, таят все. А когда-то здесь шум, да праздники, Да любовь по бокалам, крепкая, Ледяной водой стирка в тазиках, И подсолнухи машут кепками. Помнишь яблонь цвет, помнишь, как сейчас, Все мосточки и все канавочки. Брось свои дела, вытри слёзы с глаз — Мам, пойдём посидим на лавочке!Акация
Акация просилась в окно, Но так душа её не выносила Твой смех, твоё хмельное вино, Что веточки стучали без силы. Она любила руки мои, Стихи мои читала и слёзы, Она мечтала – мир на двоих, Без сердце леденящих вопросов. Ну вот такое, в общем, кино, Где третьему счастливым быть – сложно. Акация просилась в окно, Ругая легкомысленный дождик…Когда уйду… (из романа «Шурка»)
Когда уйду я – ты узнаешь срок, Что был отпущен щедро небесами, Который мы, родясь, не знаем сами, Он – жало, у виска слепой курок. Когда уйду – расхнычутся часы, Дойдя до моего больного края, И стрелками слезинки с щёк стирая, Замрут в преддверье утренней росы. Переступив последний мой порог, Ты только не запомни губы, плечи, Всё то, что прежде было человечьим, И спальни мёртвой белый потолок…«Моих фантазий аметистовые лужи…»
Моих фантазий аметистовые лужи Сольются в реки замечательных желаний. Мне этот мир безумный, Господи, так нужен— Пересеченье разрушений с врачеваньем: Миниатюры недозволенных романов, Блокноты пыльных, неисполненных пороков, Кораллы мыслей, вереницы караванов Из неродившейся поэзии уроков. Сполна ли чудом я насытилась душою, Неутомимым колдовством ночных полётов? Дождь затаится пред рассветом… «Я – с тобою!»— Мне словно шепчет за спиною тихо кто-то…От Высоцкого
Отдавая тепло тела, Разрываю в куски душу. Вам, скажите, какое дело До того, кто свой мир рушит? До того, кто, открыв кавычки, Растерял по крупицам счастье… Дайте лучше, ребята, спички — На ветру сигарета гаснет! Это мой эшафот – сцена, А на нём торжество тризны. Что, скажите, для вас ценно В пьесе той, что зову жизнью? Отдавая тепло тела, Снова каюсь и воскресаю… Ах, как хочется губ спелых Да беспечности птичьей стаи!Девять Дней
Отцу…
Не подойдёт, не спросит, не оставит, Как прежде, сигарету докурить… К его годам мне больше не прибавить, К своим ещё прибавлю, может быть. Не захотел осточертевших споров, Сомнений, что терзают душу зря — Махнул рукой и вышел коридором Туда, где начинается заря. Оттуда ни вернуться, ни окликнуть, Аортой рваной в крике мир застыл… Я не сумею к этому привыкнуть, Благодаренье Богу, что ты был!Не любит
Ты приходишь – она читает, Ты целуешь – она молчит, Равнодушно журнал листает, Отрешённо в окно глядит. Ни к чему ей твои объятия, И скажи мне, ну отчего Исказилось её восприятие Мироздания твоего? Было время – она скучала, Были годы – она ждала, Свитера и шарфы вязала, Чтоб хватало тебе тепла… Знаешь – больше тебя не любит, Хочет – гладит, а хочет – бьёт. И за что твоё сердце губит? И за что твою душу пьёт?..Мы расстались…
Вот и кончились фантазий акварели, И обиды между строчек в СМС, Мы едва ли познакомиться успели, И едва ли проявили интерес… Мы, конечно, не желали тех объятий, Что на шаг от полноценного греха, Две души, не признающие понятия О любви. А остальное – чепуха. Мы расстались, и как будто стало легче, И как будто снова радуют друзья. Не опустится печаль к тебе на плечи, И ночами не с тобою буду я…Босиком по асфальту…
Босиком по асфальту мокрому, А на небе – печали проседи, Запастись тихим счастьем впрок бы мне, Не искать его в прозе осени. Босиком по асфальту шлёпаю — Пусть прохожие улыбаются! Память – рвёт меня, время – штопает, Виртуозно с иглой справляется. Плюсы-минусы чёрно-белые В лужи капая, растворяются — Ничего уже не поделаешь, Если реже мечты сбываются…Сидя птицей на ветке…
В незамеченном кем-то раю, Незастигнутой кем-то врасплох, Сидя птицей на ветке, пою, Хоть мой голос неточен и плох. Здесь под утро шумят камыши, Дремлет тихо в озёрах печаль, Здесь отмеренный век не спешит Меж лопаток толкнуть невзначай. Лишь замается дождь иногда Отголоском недобрых фраз. Дождь – да это же просто вода, Что бывает порой из глаз. Сидя птицей на ветке, пою Под лучами благих небес. Не тревожьте душу мою, Не ходите в райский мой лес.Как бывает обычно…
Как бывает обычно? Очень долго – без писем, А потом понимаешь, Что не будет их, нет. Исчезают привычки, От которых зависим, И сквозь пальцы роняешь На вопросы ответ. Как же это выходит? Не умея заметить, Отвернёшься от мокрых, Доверчивых рук. А в душе непогода, И с ливнями лето. Собирает по крохам Ветер горечь разлук. Как бывает обычно? Затрубят пароходы, Заволнуется море, Толкая причал. И немного о личном Загрустишь мимоходом, И закончатся споры В сердце – центре начал…Перечитываю…
Что-то стало дальним, что-то – близким, А на что-то даже зубы стискиваю — Перечитываю свои записки, Иногда удивляюсь написанному. Иногда в душе поют метели, И пишу о том, что мне привиделось — Вы меня обидеть не хотели, Ну, а я вот взяла и обиделась. Камнем с сердца – прошлые печали И сомненья, о которых не узнаете. Раньше вы меня не замечали, А теперь мои стихи читаете…Примечания
1
МИКовская потерна – технический коридор (галерея) в теле Монтажно-Испытательного Корпуса. (Примеч. авт.)
(обратно)
Комментарии к книге «Иная вечность», Ольга Вячеславовна Нацаренус
Всего 0 комментариев