«Сборник: стихи и письма»

Сборник: стихи и письма (fb2) - Сборник: стихи и письма 883K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Павлович Бобров

Публикация Дмитрия Кузьмина Вавилон : вестник молодой литературы. Вып. 2 (18). – М., 1993

Сергей БОБРОВ

Сергей Павлович Бобров (1889-1971) жил долго и несчастливо. Успел побывать участником кружка по изучению поэтического ритма под эгидой Андрея Белого, руководителем литературной группы "Центрифуга", в которой начал творческий путь Пастернак, автором исследований по теории и истории (Пушкин, Языков) русского стиха - и одной из первых в России антиутопий ("Восстание мизантропов"), крупным специалистом по экономической статистике, ссыльнопоселенцем под Кокчетавом (попал рано, в 1934-м, потому и уцелел), переводчиком Вольтера, Стендаля, Шоу, Диккенса, известным популяризатором математических знаний (до сих пор не потеряли значения его книги для детей "Волшебный двурог" и "Архимедово лето"), мемуаристом и даже "старейшим советским писателем" (в издательской аннотации к автобиографической повести "Мальчик"). Но прежде всего Сергей Бобров был выдающимся поэтом.

Начав с не лишенных изящества символистских опытов:

Мечта стоит, как облако, в эфире, И страж-поэт пред ней влачит свой плен; Не сосчитать прерывистых измен, Не обуздать плененной духом шири... -

он довольно быстро расходится с Белым, которого вначале боготворил (письма Боброва Белому опубликованы К.Постоутенко в альманахе "Лица", 1993, вып.1), отдает дань ортодоксальному футуризму:

Барновинные дерева, заростинные, Ручьеватые передождики, клюхоть... -

и уже к 1916 году приходит к вполне индивидуальному стилю, явному в третьей и последней поэтической книге "Лира лир" (1917). В последующее пятилетие - годы наиболее активного творчества - окончательно складывается поэтический облик Боброва, со свойственными ему легкой деформацией синтаксиса, исчезающей рифмой, своеобразной ритмикой на грани метрического и свободного стиха (а подчас, как, например, в "Силе мученья", позволяющей поставить вопрос о русском логаэде)... И в эти же годы Бобров постепенно исключается из литературы. "Я бился как рыба об лед, ... чувствовал себя никому не нужным, еле терпимым, презираемым, чувствовал, что все, на что я убил свою жизнь, было диким и бессмысленным фантазерством, все было без толку и невпопад," - напишет он об этом периоде своей жизни в 1940 году (РГАЛИ, ф.631 оп.15 ед.503 л.10-11).

          Стихи Боброва 1930-50-х гг. по форме становятся как будто более традиционными - а вернее будет сказать, что экспериментальная их сторона уходит вглубь, становится незаметной беглому взгляду. Как и произведения 20-х, почти все они никогда не публиковались - кроме наименее, на наш взгляд, интересной поэмы "Евгений Делакруа". И в последние годы о Боброве не вспомнили: один текст в антологии "Огонька", составленной Е.Евтушенко, три стихотворения в сборнике "В Политехническом вечер новой поэзии..." (М.: Мос.рабочий, 1987, сост. Вл.Муравьев) да еще в репринтной антологии Ежова и Шамурина 16 текстов символистского периода, не дающие о поэте никакого представления. Объяснять такую забывчивость, как это сделал как-то (в частной беседе) Лев Озеров, вечной неуживчивостью поэта, который успел поссориться со всеми, с кем только можно, нам кажется излишним. Скорей всего, виновата просто короткая память.

Д.К.             

     

Из неопубликованного (РГАЛИ: ф.2554 оп.2)

* * *

По сю пору недостаточно ясно,

Но точней - и быть нельзя;

Что за холод колючий и дикий!

Шарманка моя, шарманка,

Коричневая ручка и чернила:

Немыслимо нам с Вами сыграть ничего

Ни приятнее, ни веселей.

Когда все спокойные рыла

Отдыхают в тепле:

Мое беспокойство - извольте - смыло

Мой профиль на голосе моем.

Только один мог бы, один,

Только один...

Мог бы догадаться: что я и как,

Но он... не знаю, не знаю,

Уж не помер ли милый мой друг.

1916

* * *

Как и чем рассказать это,

Эту гладь, свободу и тоску.

Мне кажется: помнил некогда

Теперь же припомнить. - мне -

Так вот - каждая минута несет

Отдельный отчетливый упрек,

Ясное страстное имя,

Которому имени нет.

Что до того, искренно ли, я ли

Представил себе всего страха боль,

Нет, все пришло сурово и равнодушно,

Я только могу за душой следить.

1917

* * *

Уста кровавы и пламень суровый

Кантемир

Ударится в колокол птица

И мертвая упадет,

И ей отвечает важный,

Отдаленный, глубокий звук.

Не так ли в это сердце,

Вспыхивавшее при огне

Далеких пожаров и криков

И выстрелов ночных,

Теплый, в воздухе со свистом

Стрижом игравший взгляд

Ударяет неистовой

Ласке таинственно рад.

И вот он лежит, как птичка,

В моих жадных руках,

Как месяц, обходит кругом

И тонет в моих глазах,

Над ним загорается важная

И темная мысль моя,

Ему отвечает нежная

Жалобная свирель стиха.

1920

* * *

Мира горим негасимым громадам

В пляс странный руки,

Цветы глубиною,

Бурно и звонко тонет утро

В глаз изменяющийся простор.

Сердце бросая отроги замира,

О, пронзительнейшая ясь.

Мир невозможно падает в губы,

Струи огня, языки дождя.

Это - творения единое кипенье,

Птицы единственной долгий свист:

Румянец услышишь ли,

Тонкие пени,

Губ неприметный

Ломкий очерет.

Входишь, дрожа, радуясь: - влага,

Чуть колеблется вечерней мглой,

Простирай нагие руки

Над колеблемой чертой.

1922

* * *

Ты - раздвигаешь золото алоэ,

Ты - горишь улыбкой, ты -

В пляс цветающих плечей,

Ты - бежишь в очи ключом студеным,

Замолкая тусклым блеском обломок речей.

Я только дрозд журчливых слов потока,

Надо мною - безмолвится

В солнце горящий лист,

Я гляжу на праздник небесных Ориноко,

Где режет чистоту ласточки клич.

О, прозрачных столбов воздушных

Целящая пустыня,

Блаженных и одиноких слов про тебя,

Милый танец солнца нежной пыли,

Сладкий, глубокий, как уста.

Нет, повторить ли очарованье,

Эти заливающие синью глаза,

В этом море мира - мир и воля,

Хрустальный берег радужного холма.

1922

(Опубликовано в сб. "В Политехническом вечер новой поэзии...", с разночтениями)

* * *

Этот нежный отдых в долине, едва колеблемой ветром,

В этой слезной и радостной очищающей глубине,

Где плывет райский тигр с золотыми зубами,

Шелковистый и тихоречивый, почти нерасслышанный тигр.

Он восходит лучам, и большие крылатые рыбы,

Словно медленный запах, расходятся по воздушным волнам,

Превращаясь из нежного сумрака в ярко горящую розу

И в мелодию уклончивых и невыразительных трав.

Дай устами испить этот ветер горячего мира,

Невозможный, неверный полет догоравших ресниц,

Где смеется и плачет лучистая, звонкая лира

Изумрудных и исчезающих томным весельем зарниц.

1931

* * *

Серое одиночество

Трав и замерзших камней,

Прячась от ясного месяца,

Редкие звезды блеснут.

Слабо Медведица точит

Семь драгоценных огней

В тихое звездное время,

Тронув туманную глубь.

1934

Из цикла "Глоссарий к словам Гете"

Как раз то, что несведущий человек

принимает за природу, не есть природа

(с внешней стороны), а человек (природа изнутри).

Открывается дверь - и тихий

Свет расцветает в тиши.

Путник прощается с домом

И исчезает во мгле.

Как бы узнал я о свете,

Если бы ныне не он

Осторожно в него облекся,

Вырос и вышел вон.

1937

Из цикла "Подражание старинной Музе Росской"

 В.К.

Дыханье милой розы

Я в тишине узнал,

Невольны сладки слезы,

Вздохнувши, не сдержал:

О, путеводец чистый,

О, жизнедавец мой!

Мой ангел серебристый,

Любимец мой родной.

1945

* * *

Чего боишься, сердце, ты?

- Всего-всего-всего...

Пред кем таишься и молчишь

В уюте тишины?

- Таюсь - боюсь - едва взмолюсь,

- Не зная никого,

- Мольбу не смею повторять,

- Не смею очи поднимать,

- Всё жжет мне очи, всё!

Но если жизнь твоя прошла

И ждет тебя земля -

Чего страшиться в пустоте

В безмолвной наготе?

- Чего? не знаю. Не могу

- Сказать, куда бегу,

- Но лучше мрак и пустота,

- Чем черная мечта -

- На перекрестке, на углу,

- В стенах и на полу.

1950

* * *

День сегодня был весь чистый.

                                              Прозрачный - обиженный - гордый,

Весь в алмазинках, весь в искроплещущих слезах.

Пойдем на террасу!.. Темно. - И как только...

Ветра всклокоченная морда

Сунется пушистая ласково в рукав.

Еле внимательно взглянув и улыбнувшись: "Это ты ли?

Что ты хочешь в моей громопобедной мгле?

Видишь - а вон там синезоркие звезды всплыли

И, пронзая душу негасимым блеском, стоят в вышине?

Сладко образуя серебряные узоры,

Синеватое сиянье... сапфирных племен...

А не хочешь тучу? такая огромная серолиловая мгла -

Вслед за ней табуны молний, змеевидный огонь?

Мигом пригоню!.."

                                           И летит в просторы,

Горяча березы, увлекая тени.

                                           Снова - тишина.

И никого. Прохлада и пахучий лист.

Тихий сосновый переливчатый хвойный свист.

1953

Архив творчества поэтов «Серебряного века» Сергей Бобров - /

Биография

Сергей Павлович Бобров (1889-1971) родился в дворянской семье; отец — чиновник Министерства финансов и известный шахматист, издатель журнала «Шахматное обозрение», мать — детская писательница.

Получил образование в Катковском лицее и Училище живописи, ваяния и зодчества, откуда ушел в Московский археологический институт. Участвовал в выставках «левого» искусства.

Литературным отцом считал В. Брюсова — ему посвящено первое напечатанное стихотворение в журнале «Весна» (1908).

В 1913 возглавил издательство кружка «Лирика», выпустил там свою первую поэтическую книгу — «Вертоградари над лозами» (1913), иллюстрированную замечательными рисунками Н. Гончаровой.

Влияние Брюсова и А. Белого уравновешивалось в ней оглядкой на французских «проклятых» поэтов, которых Бобров тогда переводил. Большее внимание в эти годы он привлекал к себе как острый критик, в пылу полемики не боящийся использовать самые рискованные средства.

Когда в 1914 группа «Лирика» раскололась и из ее состава вышла группа радикально настроенных поэтов во главе с Бобровым, он организовал футуристическое объединение «Центрифуга» (вместе с одноименным издательством оно просуществовало до 1918).

В альманахе «Руконог» Бобров выступал не только как автор футуристических стихов и издевательских статей, но и как художник. «Страстная догматичность» и безапелляционность тона идеолога «Центрифуги» порой раздражала даже близких его соратников. В стихах же Бобров оставался удивительно эклектичным.

В 1917 он издает две книги, вызвавшие недоумение у современников: «Алмазные леса» — сборник традиционных, спокойно-взвешенных стихотворений и провокативную футуристическую «Лиру Лир». Двойственность эстетической позиции Боброва носила демонстративный характер: и в творчестве, и в жизненном поведении он культивировал «скандальность».

Печальную известность получила его журнальная рецензия 1921 г. на «Седое утро», где он за несколько дней до реальной смерти А. Блока назвал его «поэтическим мертвецом».

После революции писал фантастические романы, переводил с французского, сочинял для детей занимательные книжки по математике.

Его стиховедческие штудии с попыткой использования точных математических методов оказались продуктивными для современной науки.

Стихи

За Москвой

Башенки больничного сада,

Заброшенный завод,

Поломанная ограда,

Далекий пароход.

И холод земной пустыни,

Как говоры горних трав!

Погрузись в простор темносиний

От былых и знакомых отрав.

Забыть, забыть обо всем,

Умереть с холодным деньком!

Прими же днесь мои пени,

Неясная мира весна,

Успокой страстный бег мгновений,

Весенняя волна.

Забыть, забыть обо всем,

Умереть с холодным деньком! —

Не видно башенок сада,

Угрюмо повис мост —

Холодная отрада!

Холодные блески звезд.

Игорю Северянину

Тебе, поэт, дано судьбою

Извечный звон перелагать:

Над зацветающей зарею

Наш горизонт пересекать: —

— Как огнедышащего кубка

Горит таинственный упрек!

— Не только — белизною юбка

Взметнет на небывалый рок!

Когда отверзнет с Эмпирея

На нас слетающий глагол

Жизни простор! — лишь два лакея

Кофе, шартрез несут на стол. —

Своей косметикой космичной

Аллитерацией смеясь,

Рукою белой, непривычной

Разметывешь злую грязь!

Но оксюморон небывалый

Блеснет — как молния — сгорит, —

Рукою — отчего же алой? —

Мелькнет и вот — испепелит!

Но осторожнее веди же

Метафоры автомобиль,

Метонимические лыжи,

Неологический костыль!

Тебя не захлестнула б скверна

Оптово-розничной мечты,

Когда срываешь камамберно

Ты столь пахучие цветы. —

Певцам — довлеет миг свободы,

Позера — праведен излом:

Предупредить не должен годы

Ты педантическим пером.

x x x

Над глубиною небосклона

Уже не чуждая страна!

Душа — какого перезвона

Напоена, упоена.

Как виснет, тянет, отлетает

Свод невозможно голубой,

Как — обольститель! — изжигает

Он дух, стесненный сердцем мой,

Иль первых листьев золотеет

Обетование: — «опять!» —

Как улетает, холодеет

Земли пленительная гладь.

Дай сердце мне! ужель устами,

Кому восторг — тебя хвалить,

Приму ночей такое пламя,

Такую трепетную нить.

Несись, избыток жизни чудный,

Обетовании глубина!

За глубиною изумрудной

Уже не чуждая страна.

x x x

Не робость нежная играет

Над бедной, жалостной душой!

Не в бесконечность улетает

Взор ясный, близкий и живой,

Так кто же здесь воспламеняет

Приют разоблаченный мой!

К какому ведомому брегу

Меня прибьет моя волна,

К какому истому ночлегу,

Благословляет тишина!

И как терзанья думы смутной

Меня тревожат и разят —

Так этой радости минутной

Я сердцем молчаливым рад,

Дни, словно стансы, убегают;

Но, нет, — теперь печальный час.

А ожиданья расстилают

Свиданий ласковый атлас.

По тверди чистой и жемчужной,

Взор опрокинув в выси мглу,

Звезды идут толпою дружной —

На ту — алмазную иглу.

Осенние печали Н. Н. Асееву.

Там, в садах лазури холодной,

Звенят, улетая, стрижи.

Ты о скорби нашей свободной

Расскажи.

Нас осыпали пурпуром клены,

Мы одни.

Как далекие смутные звоны

Наши тихие, бедные дни.

Там зеленые тянутся тучки

Над закатным огнем,

Над сгорающим днем.

Протяни мне холодные ручки,

Мы теперь отдохнем.

Там устали безмолвные тучки,

Отдохнем.

Осень, 1911.

Петровский парк, у дворца.

Предчувствие Сергею Раевскому

Цветет земля рукою нежной музы! —

Качнется над водами очереть.

На яблоню взлетит звеня удод,

А над рекою тянут черногузы; —

И с ней поют и пену мечут шлюзы,

И комаров мятется хоровод,

И пышнолиственный ведут черед

Зеленые фонтаны кукурузы;

Там топот отразит певучий мост,

Турбина мельницы ведет извивы;

А здесь ютится у родимой нивы

Господней нивой серенький погост —

И кто-то говорит мне издалека,

Что и к нему приду я одиноко.

Раб

Я раб греха.

Вл. Соловьев

О, в этом топоте и шепоте

Все новое здесь для меня:

Шум площади и эти лошади

И бешеная пляска дня.

Как сон, как сон вы, пальмы милые,

Поля и хижины мои

И хищники ширококрылые,

И рек тяжелые струи. —

Цепями режущими сдавленный

Перед толпой я обнажен —

Я — солнцем яростным отравленный,

И всем, что было — явь и сон!

Сосед с прогорклыми оливками

Протягивает руку мне.

И мысли пробегут обрывками

В бунтующей нетишине,—

И странен знак сторожу поданный —

И я бледнею от стыда:

Обманом пойманый и проданный

Иду, иду, — куда? куда?

Розовый сад

Где небом дышит сельный крин,

Разоблачится сад небес

Вяч. Иванов

Розовый сад

В яблоневом цвету —

Оглянись назад

В твою высоту —

Примет твои мечты,

Твою печаль

Золотая как ты

Небесная даль.

И мелькнет, и блеснет река

За лугами синими — там,

Плывет рука

Среди трав — к цветам.

И ты окружен, оглушен

Пением, игрою пчел —

Куда ты пришел!

— В розовый сад, в зеленый сон.

Ты земное в земном покинь,

Негодуя, терзаясь, любя!

— Небесная синь

Примет тебя.

Публикация -v-leyden.livejournal.com/152111.html СТИХОТВОРЕНИЯ СЕРГЕЯ БОБРОВА: забытое, неизданное, несобранное.

Сергей Павлович Бобров

Сергей Павлович Бобров[1], проживший большую часть своих восьмидесяти двух лет в негромкой и недоброй славе (непонятно, какое из этих обстоятельств было для него чувствительнее), был по психологическому типу ожившим героем Достоевского. Для своего мучительно-мазохистического жизнеописания, просочившегося в советскую печать под невиннейшим именем «Мальчик. Лирическая повесть»[2] он взял названия глав, как будто из «Братьев Карамазовых» - «Вот теперь в больницу попала», «Да уж больно боек, стервец» - и т.д.; все содержание ее – сплошная слезинка ребенка, растянутая на четыреста страниц – и лишь в конце – немного о знакомстве с московскими символистами. Сохранившиеся документы этих лет, лишенные и мемуарного глянца, и ретроспективной аффектации, лишь усугубляют эти психологические параллели: страницы его дневника полны честолюбивых надежд, а письма – особенной дребезжащей почтительности:

«Еще есть у меня к Вам, Борис Николаевич, одна просьба, которая, - боюсь, - Вам покажется смешной: не моги бы Вы мне подарить Вашу карточку фотографическую! В продаже есть Ваш портрет, но уж очень мало он Вас напоминает»[3]!

Сын известного шахматиста, воспитанник Строгановского училища, вдохновленный посетитель балета (где – по воле случая – запросто мог вкушать блаженство бок о бок с другим юным поклонником Терпсихоры – Владей Ходасевичем), Бобров был исключительно – до неистовства – предан поэзии, причем в символистском ее изводе. Следуя заветам из собственных ювенилий («Но, опровергнув наши кущи - / Как некий тяжкий катаклизм, / Открыл нам берега и пущи / Благословенный символизм»[4]), он стремился – и не без некоторой даже навязчивости – не только напечататься в «Весах», но и делом доказать свою беззаветную преданность движению: «Для меня будет огромным счастьем – сделать что-нибудь для символизма, для Искусства. До чего я был рад, когда Вы мне сказали прошлый раз у Эллиса, что я скоро понадоблюсь Вам в качестве сотрудника! Борис Николаевич! Ведь это счастье – самое настоящее – быть хотя бы привратником в Доме Искусства! Для меня больше ничего не существует в жизни, кроме Него. Оно – лучезарное, оно – божественное, оно – прекрасное! Оно – убивает, оно – воскрешает! Это Оно есть жизнь вечная»[5] и т.д.

Невезение его было исключительным. Всем сердцем стремясь к литературной славе и мучительно переживая каждую неудачу, он раз за разом попадал в совершенно водевильные ситуации, болезненно разрушавшие его честолюбивые помыслы – то поневоле оказавшись в эпицентре конфликта между Брюсовым и Белым[6], то выбрав себе последнего в конфиденты для того, чтобы глумливо обсуждать московскую моду на теософию[7], то безрезультатно взывая о предисловии, протекции или хотя бы издательской марке для дебютной книги стихов[8]. В результате, к закату героической эпохи символизма наш герой пришел в статусе совершеннейшего неудачника – «поэт малюсенький, захудалый декадентишка»[9] (по собственному определению), спорадически печатавшийся в мелкотравчатых еженедельниках и завистливо взиравший на успехи условных ровесников (среди которых почему-то особенно не выносил П. Потемкина). Но фортуна ненадолго – даже не улыбнулась ему, а как-то осклабилась – и в ближайшие годы его честолюбие не раз оказывалось удовлетворено.

Тяга к печатной полемике была у него едва ли не наследственной – отец издавал шахматный журнал (а мечтал – если верить сыну – о литературном); в юношеском дневнике среди самых лучезарных грез фиксируется следующая: «Я сейчас неизбежно мечтаю о том, чтобы редактировать ... журнал. О, это звучит гордо - "С. П. Бобров, редактор журнала - ну хотя бы - "Новые песни" — принимает по делам редакции по средам и пятницам от 5 до 7 вечера". О! Это, черт возьми, не шутка! С каким наслаждением изругал бы я тогда и Шебуева, и Арцыбашева, и иных, иных прочих!»[10]. В выборе объекта для будущей диффамации, кстати сказать, видна фирменная, так сказать, бобровская струя (каламбур неловкий, но он бы, думается, оценил) – ибо именно предназначенный к закланию Шебуев исправно давал в своей «Весне» место для его поэтических и критических дебютов. В 1913 году во многом тщанием Боброва было организовано издательство «Лирика»; меньше года спустя из числа девятерых его учредителей вышли трое, среди которых наш герой – и союз беглецов был запечатлен его строками:

Но, втекая — стремись птицей, Улетится наш легкий, легкий зрак! — И над миром высоко гнездятся Асеев, Бобров, Пастернак[11].

В организованном ими издательстве «Центрифуга»[12] основные хозяйственно-типографические хлопоты принял на себя наш герой, отчасти в награду за это узурпировавший определение полемических стратегий группы. Левый фланг русской литературы на этот момент напоминал север Италии периода феодальной раздробленности: по всему региону велись ожесточенные бои, не сулившие преимуществ ни одной из сторон. Накал взаимной воинственности был самый ожесточенный: «В номере гостиницы русской литературы, который только что покинула «тяжкая армада старших русских символистов», остановилась переночевать компания каких-то молодых людей. И вот они уже собирают разбросанные их предшественниками окурки, скучно сосут выжатый и спитой лимон и грызут крошечные кусочки сахара» - это «Первый журнал русских футуристов» пишет о «Лирике»[13]. «После долгих обещаний вышел в свет № 1-2 «Первого журнала русских футуристов». За чем смотрит городское управление? – это уже не первый случай, как в Москве лопается канализация и зловоние покрывает богоспасаемый наш город»[14], - отвечает им Бобров. Так ковалась слава – в памяти многих современников остались «зловонные морды», покрытые «пеной бешенства» [15] и другие запоминающиеся образы литературных противников, выходившие из-под его пера (и живо напоминающие – по кинической ассоциации – «цепную собаку «Весов» - «кусательнейшего Ptyx'a» - Бориса Садовского, который, кстати сказать, присоединился к юной компании пару лет спустя).

Не понаслышке знакомые с теоретическим багажом венской делегации объясняли накал его полемики компенсацией безрадостных дебютов: «Идейный руководитель «Центрифуги» попросту ненавидел молодежь. Сам неудавшийся стихотворец, он избрал своей профессией желчность. Молодых он «уничтожал» с усердием, достойным царя Ирода. «Слишком много развелось футуреющих мальчиков», - высказывался он напрямик. С искривленным лицом, держась за щеку, словно у него болят зубы, вгрызался он в прочитанные ему стихи. Оглушить, облить едкой кислотой, заставить человека разувериться в своих силах. Вероятно, он воспретил бы поэзию, если б это было в его силах»[16].

Другой современник, эпизодически наезжавший из провинции в самом начале 1920-х годов, вспоминал о нем так: «В «Кафэ поэтов» мэтрствовал Сергей Бобров, поэт-эрудит, литературный неудачник, специализировавшийся на цукании молодых поэтов. Желчи в Боброве было много, и если после бобровской дружеской критики молодой поэт не давал себе слова бросить писать, то уж ничто не могло спасти несчастного любителя стихов от галлюцинирующего шаманства, от прилипчивой болезни, которую многие в ту пору склонны были именовать поэзией.

Впрочем, у Боброва, у этого царя Ирода российского Парнаса, было одно положительное свойство – бездонная литературная память. Пытаясь установить чье-либо влияние, он извлекал тысячи уличающих примеров, цитировал множество различных поэтов. Все когда-либо читанное хранилось им в глубинах памяти и в соответствующую минуту извлекалось на свет божий. Но этот дар был роковым для Боброва-поэта. Все прочитанное ложилось тяжелым грузом на каждую написанную им строку. Так Бобров-поэт тщетно боролся с Бобровым-эрудитом, Бобровым-критиком. Пока кто-то не пригвоздил его метким определением: «мечтательная гиря»!»[17]

Большинству он запомнился таким: «желчный, саркастичный и оскорбленный непризнанием, преследовавшим его»[18], с «острым, язвительным и злым умом»[19], «садист»[20], «умный человек»[21], «сноб, футурист и кокаинист, близкий к ВЧК и вряд ли не чекист сам»[22], «завистливая бездарность»[23], «человек недобрый, но с большими лингвистическими способностями»[24], «человек наивный и чистый»[25], «всегда взъерошенный»[26] «поэт-математик»[27] и т.д.

Он называл «союз поэтов» - СОПО - «сопаткой», собаку Шарика – Трехосным Эллипсоидом, а несостоявшийся сборник подруги под названием «Звонок в пустую квартиру» - «Звонком впустую»[28]. Мать своих дочерей он именовал «Варвара-корова», а она его – «Бобр»[29]. Гумилев говорил о нем: «Сергей Бобров только настроение испортит»[30]. Скверные сплетни следовали за ним: Георгий Иванов считал его чекистом и передавал его (вероятно, полностью сочиненный) рассказ о последних минутах Гумилева[31]. Ходасевич, внимательно и опасливо следивший за Бобровым[32], описывал его антисемитскую выходку в адрес Гершензона[33] , реальная подоплека которой была выявлена совсем недавно[34].

Самый известный – болезненно преследовавший его всю жизнь и дотянувший до наших дней - слух о том, что именно Бобров во время последнего выступления Блока в Москве громогласно назвал его мертвецом, чем ускорил течение его предсмертной болезни[35]. Эта ошибочная идентификация оратора сейчас полностью опровергнута; более того, Бобров действительно в этот вечер выступал – но с прямо противоположных позиций:

«И тогда на трибуну вышел Сергей Бобров. Он даже не вышел, а выскочил, как черт из табакерки. Он был совершенно разъярен. Усищи у него торчали угрожающе, брови взлетели куда-то вверх, из-под очков горели желтые, как у кота, глаза с вертикальным зрачком. Сильно размахивая руками и с топотом шагая вдоль края эстрады, как пантера в клетке зоологического сада, он кричал:

— Смею вас уверить, товарищи, Александр Блок отнюдь не герой моего романа. Но когда его объявляет мертвецом этот,— и тут Бобров сильно ткнул кулаком в сторону предыдущего оратора,— этот, с позволения сказать, мужчина, мне обидно за поэта, понимаете,— вопил Бобров, потрясая кулачищами,— за по-э-та!..» [36] .

В 1920-е годы ближайшие его соратники – Асеев и Пастернак – становились знаменитыми, отдаляясь от него все больше. Пастернак, плотно опекаемый им в 1913 – 1914 году (кстати сказать, если б не Бобров, вторая книга его называлась бы не «Поверх барьеров», а «Осатаневшим»[37] - и, мнится, русская литература пошла бы по другому пути), все больше тяготился его покровительством, хотя бы и былым – и чрезвычайно обидно отозвался о нем в «Людях и положениях»[38]. Асеев, возмещавший слабость поэтического голоса административными талантами, также мягко чурался былого знакомства. Кажется, Бобров находил утешение в расширении пространства своих возможностей[39], издавая фантастические романы[40], складывая статистические таблицы «Индексы Госплана»[41], сочиняя математические книги для юношества[42], разыгрывая шахматные партии вслепую, и предаваясь стиховедческим элукубрациям, на почве которых он сошелся с юным М. Л. Гаспаровым, оставившим прекрасные воспоминания о нем[43].

Ниже я печатаю сорок пять стихотворений Боброва – из нескольких сотен, написанных им и по большей части сохранившихся.

(№ 1 – 6: Бобров С. Вертоградари над лозами. М. 1914 (смысл, явно наличествующий в стихотворении № 5, от меня ускользает);

№ 7: Руконог. М. 1914. С. 24 – 25;

№ 8, 10, 11, 12, 19: РГАЛИ. Ф. 2554. Оп. 2. Ед. Хр. 9;

14 – 15: Центрифуга. Сборник второй. М. 1916. Стлб. 21, 24;

16 – 17: Бобров С. Алмазные леса. М. 1917. С. 12, 27 – 28;

20 – 23: Бобров С. Лира лир. М. 1917;

25: Маковец. 1922. № 1. С. 12;

остальные: РГАЛИ. Ф. 2558. Оп. 2. Ед. хр. 1729).

Стихи

<1> ТАПИРЫ

                        Т<ихону> Ч<урилину>

Раздвинулись сухие тростники,

Луна ущербная свой лик скрывает;

Чей топот осторожный возникает

У ила мягкого моей реки? –

- Завыл шакал, исполненный тоски,

Там быстрой точкой птица приплывает,

Там сонною волной плавник играет,

Серебряные бросив угольки… -

Вот тяжкий хрип и облик кажет мрачный

Угрюмый, сумрачный вожак – чепрачный –

И, хрюкая, другие вслед за ним –

У вод, дробя холодные сапфиры,

Поднявши хобота в воздушный дым,

Посапывая, влагу пьют тапиры.

<2> LES BIENFAITS DE L’AMOUR

Старинные опять зовут прогулки!

Будь милый снова, незабытый друг –

Вот брошены дорожки, закоулки

И скошенный нас принимает луг.

Не повторять прекрасные сонеты,

Не слез узнать неотвратимый путь

Идем сюда; - вот дальних птиц приветы

И радости ты не избудешь, грудь.

Посещены места далекой встречи,

Узор тропинок нами не забыт, -

Орешинки твои ласкают плечи,

Приветно небо меж ветвей горит.

Вот парк с подстриженными деревами,

Разваливающийся павильон…

Беспечно бьет узорными крылами

Смеющийся и легкий летний сон.

<3> ДЕНЬ

О, Ночь! В твоем небе и в твоем свете – Любимая!

Новалис

Под взором печали старой

Истекает закатом день,

Пораженный весенней хмарой,

Он медлит спуститься в тень.

Что медлишь? – исчезни! Сладко

Погибнуть в омут времен:

За притином таится загадка:

Ночь, томление, сон.

Опрокидывая безбольно тени,

Розовое солнце! – ты ль –

Бросаешь связки мгновений

В свою золотистую пыль!

Весна, заключенная в выси,

В стеклянном, желтом гробу,

Не знает, отверстую с высей,

Судьбы молчаливой трубу, -

Что ведет по прорезям мрака

И голос мне подает, -

Чьей рукой засинела Итака

Пред царем Одиссеем за гранями вод!

И встретила с ясной улыбкой,

И сверкает, темнеет мне.

Плещет золотою рыбкой

В весеннем ручье.

<4> PRO DOMO MEA

Рука поднимется губительная

С ее блестящим топором

И овладеет ночь томительная

Моим болезненным стихом.

Как поле затопляет рисовое

Вода, плодотворя посев,

Поэт молчит, строфу дописывая,

Обожествляя свой напев,

Но я смеюсь, свой труд оканчивая,

Встречая новую зарю: -

Мне радостна судьба обманчивая

Туманского и Деларю.

<5> ПОСЛАНИЕ К ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ

                        Н. Н. Асееву

Тебе целителем да будет

Мой голос от иных отрав!

Ах, сердце вечно не забудет

Анафорических забав,

Эмблематических скитаний

Апострофический возглас!

- Все предугадано заране

На каждый миг, на каждый час, -

И нам неверную дорогу

Рок сокрыватель указал:

Гиперболической тревогу

Не раз наш разум называл,

Горите, зорь таких пожары,

В жизнь, обездолившую нас!

Но наш напев еще не старый

И с ним, и в нем – аврор атлас.

Отвергнем хилого невежду,

Высокозвонных болтунов,

Зане нам ясную надежду

Подать однажды был готов…

Ты знаешь кто! – чье гостья имя,

И в чей суровый сон кудрей

Влеком я розами моими

От хитрых кознодеев дней; -

Но в бедной буре, в алчном горе

И ей весь мир – один призрак,

Далеко уходящий в море,

Из «Снежной Маски» полумрак.

Но, сберегая эту лиру

Искусства радуги, - нам петь

Родному, золотому миру

И в тяжкий сумрак улететь, -

И пусть «нутра» глашатай – ворон –

Кричит, что мир наш – в два шага:

Анаколуф и оксюморон

Тогда воздвигнем на врага.

<6> К ПОРТРЕТУ Ф. И. ТЮТЧЕВА

Горделивый и свободный

Чудно пьянствует поэт!

Н. Языков

Вы, древле пламенные мифы

Души светили горний снег!

На склоне италийских нег,

Каких не ведали калифы,

Возрос и в ясный прянул день

Такой напев высокопарный!

В небес громаде лучезарной

Ты, дням ревнующая тень,

Ширяясь и над нами нынче

В лучах стареющих зениц –

И под оплотами границ

Как искусительный да Винчи; -

Подъяв неведомый венец,

Ты бросила в истомы света:

Непокоренного поэта

Неизгладимый образец.

<7>

По воздушному тротуару

Ниспускается бегучий лимузин,

Пригибаясь в жизненную амбру,

Расточая свои триста тысяч сил.

Радуги возносятся, как дуги,

Круги их – как барабаны динамо,

Плуги кругов – пронзая, легки;

Ввысь опрокинута воздушная яма.

И сие богоприобретенное пространство –

Могила призраков и мечт,

Мертвого корсара долгожданство

И неуловимый метр. –

Кругом кружит любовное веселье

(У меня нет времени все описать!),

Гиперболы, эллипсы – взвивают кольца,

Над которыми летучая рать.

Протянуты в дикую бесконечность

Безвоздушные, не–сущие пути:

Их млечность, точность, извивность, глыбность

Приглашают пить нашу песню и идти

<8> В АЛЬБОМЕ

Не вам ли лучше, чем кому другому,

Я рассказать могу все тайны мира!

Но не угодно ли принять вам брому

И быть мишенью золотого тира!...

Придем ли мы к решению какому

У литер серебреных эльзевира –

Бросайте в печку книги! томик к тому,

Ведь в комнате у вас ужасно сыро.

Но что за чушь написана в катрэнах <так> ?

Читали ли вы что-нибудь глупее?

Однако и на этих даже стенах

Рога прелестной бонны-Амалфеи

Но вот секрет мой: было бы страннее,

Когда бы в вас я не увидел феи.

27 ноября 1915

Москва

<9>

Е. М.

Облокотясь в шербетовый закат,

Лаская пальцами иные степи,

Забрасывает кто смешные цепи,

Кто льет сироп, а уверяет – яд?

Кто спать ложится розовой долине <так>,

Украсив веки серебром ручья?

Кто сладко нежится: - Люблю тебя,

Мой принц, мой милый колокольчик синий...

Пуста разгадка, пуст был и вопрос;

Не ветер, просто я его принес,

На подоконник бросил, словно кепи.

И он лежит, послушный, неживой,

И цвет его – лесной глуши и крепи,

Да запах, сладкий, тихий и густой.

Да тот глазок с уснувшею слезой.

Окт. 1916

Железноводск

<10>

Над самой низменной пятою,

Где маки якобинят луг,

Замерзший мамонтовый бивень

Впился в ветровый известняк.

Над звонкоустою водою

Невзнузданный локомотив, -

И звезд индейских трепетанье

Ласкает очей углы серпа.

И тыквы гор – лежат долине,

И бешено сворачивает рельс, -

Внизу быстрейшей треплет пене,

Восемь сажен – пестрейшей клокочет пене,

«Шиповник» - III т. Уэллс,

А Эссентукский пассажир

Разводит руками сожалений жир.

23.IV.1916

Кисловодск

<11> ЭЛЬБРУС

Халат китайских вдохновений

Оставлен халую <так> на чай,

И лысый кланялся картинно.

Уже вдали паровозы рычат.

Тверда бездонно галерея,

Набита яблоками морд,

Вагон отплывающий хватаю ручку,

Снисходительный влечет меня.

О деловитейший обманщик.

Пестро раскрашен и умыт –

Кто быстро стыки прогибает,

Кто рысью чисто рельс стучит –

На истом, чистом миста <так> поле,

На голубой груди этого утра –

Один надеждил необманно

Мое пристальное пенснэ. –

О пресветлый света исполине,

Снегоризый утра великане.

Чистый царь засолненных долин.

Хрустальных дружин

Один,

На кручи неба глядящий слева.

19.9.1916

Минеральные воды.

<12> ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ (нравоучение)

Желая и понятным и певучим

Представиться патрону моему,

Взамен пенсне надену по бельму

На каждый глаз; «прощай!» моим качучам

Скажу: спиною стану ко всему, чем

Я заперт был в столь твердую тюрьму,

И судорожный вопль в сонет сожму

И скрежетами ямб мы с ним навьючим! –

Но тут – возникнет недоразуменье:

Да быть не может! ямб? - способен скрежетать?

Куда ему! – любовь-кровь, очи-ночи,

Или иное славное соленье

Ему удел. Но ведь пора кончать;

Куда ж годится ямб без многоточий!

16.XII.1916

<12а>

Но с одиночеством в петлице

Луны орбиту обойдя –

К себе я вызвал эти лица

И мира лопнула чреда.

Тогда мой Геликон кудрявый

Взошел, налился, сжат и снят –

Но мести желчной архитравы

Под тем же зодиаком спят;

И был я принужден им сделать –

Не замечанье – реверанс,

И стал я, будто древний Мелос,

Втекать в их долгий кемня <так> транс,

Тогда то лопнули преграды,

Огонь из окон выл и бил

В честь той скрежещущей услады,

Которой я напиться мнил,

В честь нецелованного тела,

Что обещало все и вся,

Загнутым взором зацепило

Меня за щеку (карася).

Мой вой, мой крик лежит гробнице

(По славной тишине сужу),

так с одиночеством в петлице

Я здесь недаром прохожу.

13 ноября 1916

<14> КОНЕЦ СРАЖЕНИЯ

Воздушная дрожь – родосский трактор.

О, темь, просветись, лети!

Земля дрожит, как раненый аллигатор,

Ее черное лицо – изрытая рана.

Валятся, расставляя руки, -

Туже и туже гул и пересвист,

Крики ломают брустверы,

Ржанье дыбится к небу.

О, сердце, крепче цепляйся

Маленькими ручками за меня!

Смотри: выбегают цепи

В полосы бризантного огня.

И чиркают пули травою;

Еще минута – и я буду убит.

Вчера контузило троих, сегодня… что такое?

Нечего и вспоминать, надо стрелять, -

Это я – просто так.

Но сегодня – какое-то странное…

И даже, - странные тики у рта!

Как вниз уносится земли полоса –

В мрак! в мрак!

- Да этого быть не может!

Это просто так.

1914

<15>

И я когда-то жил в тумане

И полной тихих мук бурде;

И тот туман я вспоминаю,

Как недостижные краи.

О, скрежет зубов – не легче ль? –

И руки сами вот в край стола…

Зеленое сукно вырвать,

Крови покраснее,

На белую шею, волос, прилипни.

И еще вспоминаю (не так далеко!) –

………………………….

- И тот туман я вспоминаю,

Как недоступные края.

1916

<16>

Там, над восторгом дум случайных

Тропа пленительных судеб, -

Шагов неузнанных и тайных

Отдохновительный Эреб.

- Но нет печали упоенней,

Нет – золотее тайника: -

Когда моей судьбою темной

Чужая молится рука.

Беги, забудь свои стремнины,

Свои счастливые труды:

Не на твоей земле единой

Оставь тяжелые следы.

<17>

Как в уксус блеклую жемчужину,

В весну бросаю сердце я:

И мысли в круг привычный сужены,

И отмирает жизнь моя.

О, сердце милое! не тебе ли

Пропели ровные часы!

Не пред тобой ли охладели

Сказанья ровныя росы!

Что жизни яростная пажить, -

Зов потревоженного дня:

Здесь легким роем звуков ляжет

Жатва немеркнущего огня.

Воспламенись в нежданный полдень!

Взыграй над кручами озер!

И пусть весна плакучая помнит

Слепящий, огненный простор.

Покинь спасительную дубраву

И радостно переходи…

Так что же делать! – брошу славу,

Те: руки, мысли и пути, -

И я поверю, что не иссякнет

Мне молчаливая глубина,

А только новой каплей капнет

Моя жемчужная весна. –

Как в уксус блеклую жемчужину

Весну я в сердце уронил!

И жизни милые очи сужены

На блеск весенних паникадил.

<18>

Проходит под пристань, молча,

негодуя курьерский вал:

Балки и рельсы дрогнут,

Скамеечка запоет.

Вздымает и на берег бросит

Семь сотен стеклянных пуль. –

Поет перебором море,

Циклопа радужный пульс.

Кто встанет, молу подобен,

На твой сапфир, изумруд, -

И вопли умрут, как закатом

Череп сгорит голубой.

Планирующая чайка,

Красные ножки вверх –

Крыла чисто-резаной решеткой

Брызг ловит налету.

О плещись, мой восторг синий, пламя!

Я и ты – мы живем....

Готово!

За шиворотом полтора стакана

Холодной – чорт! – воды.

Очевидная антиномичность

Философической судьбы.

1917. Ялта

<19>

Вот почерк, как костыль усталый,

Бумага твердая. И я.

Ландшафт микроскопично малый,

Но в нем струится песнь моя.

Не хочешь ли, мой брат, проведать,

Кто проходил бумажный грот,

Кто теплоту, усмешки, беды

Своею жизнью назовет.

Нанижет, регистратор мрачный,

На взора нить: стихи, огни

И вызовет на бой кулачный

Тень, разрисованную в дни.

Удар. – Отбит. И череп треснул.

Он гибнет, гибнет милый мой.

Хоть этот поединок честный

Не был похож на смертный бой.

Лежит – и рот открыл бедняга, -

Поэт! влюбленный! стань, иди!

Но нет, очей клокочет брага

И кости взломаны руки.

Над трупиком присев, вздыхаю:

Тогда он отряхнулся, встал

И мне сказал: - А я не знаю,

- Я, кажется, не опоздал,

- И я не хуже вас могу ведь

Жить, развлекаться и писать,

И лет, сказать примерно, девять

Я знал, как жить и как страдать.

Я не нашелся, что ответить,

Действительно, когда он прав:

И этот год утонет в Лете,

Как тот девятый костоправ.

1918

<20> ИСПОЛНЕНИЕ

Ах, если б праздник неземной потребы,

Как пастырь, что благословляет хлебы,

И пестрых будней игры осенил.

Ив. Коневской

Исполнена молитва Коневского;

Потреба ровная родной земле –

Созвездьем тянется в надзвездной мгле,

В туманности вращения живого.

И возвращение сие - так странно ново –

Иль мы живем с улыбкой на стебле?

Или на старом родины челе

Живописуется другое слово!

Но пестрых буден благостна игра,

Воскликновениям пришла пора:

И пастырь сребролукий для потребы

Нам с явною улыбкой говорит,

Благословив метафорные хлебы:

- Лирическое действо предстоит.

1913

<21> ДЕНЬСКОЕ МЕТАНИЕ

                        Б. Л. Пастернаку

На столе колокольчики и жасмины,

Тютчев и химера с Notre Dame,

Да, но в душе годины, как льдины,

И льдины, как разломанный храм.

Ты войдешь в комнату. – Да, все то же:

Море потолка и ящерица-день;

Жизни пустынное ложе

Трепет и тень.

Принимай же холодную ласку эту –

Васильков и жасмина;

Тебе, поэту,

Одна, все горюет година.

1913

<22> БЛАГОДЕНСТВИЕ

Благоухай, земли денница,

Остров пальм и белоногих зверей!

Не ассирийских херувимов

Каменнодушная чреда, -

Нет, эти голубые лица

Воздвигли звонкие города,

Поднимая на плечах неуловимых

Стебли египетских степей.

Человеческий мир! Не ты ль затерян, -

Вспомни тех заветный завет:

Одной старинною пылью верен

Дней твоих слабый свет.

Ты – лики демонов жалкие разрушишь,

Утвердив сказаний пентаграмму;

Перед блеском непомерклым твоей души

Падет их армада.

1913

<23> НЕОБЫЧАЙНАЯ ЛОВЛЯ

                        Е. Г. Лундбергу

День мутными растрескивается речами,

Грозной чернью обветренных слов.

Несутся их толпы за толпами,

Собирая свой темный улов.

В сетях их пресветлые рыбы,

Чешуей они – блестками блекнут:

На руках их – раны, изгибы,

Глаза – горькие слезы исторгнут.

Невозможно их бег прекрасный

Живой рукой остановить, -

А яростные вои, рыданья

Бросают они по пути.

Кто сбирает их – королевич,

Ему не плакать ни о чем;

Он ложится на свое ложе

И повторяет их беглый гул.

С ним одним говором бессмертным

Говорит живое небытие.

По щекам его тихо стертым

Скатывается слеза его.

1913

<24>

                        В. М<ониной>

Чуть затоны зари замрут и повянут,

Прохрипит товарный,

Потускнеет золотой перстенек

В отчизне янтарной.

Лучше бы не надо!.. в дали непостижимой

Затеплился полувоздушный

Древний облик, лукавое небо,

Непонятный и непослушный.

Но зовет он, прямой и строгий,

Как египетские изваянья,

Как обнять мне милое тело,

Как запомнить его очертанья.

Древний рог, матовый камень,

Боюсь и не дождусь, он растает:

Подарить его другу на память –

Смотрите, не потеряйте.

Июнь Сенеж 1920

<25>

Он мчался беззаботный, качая мягкий дым,

Походкой неисчетной по рельсам голубым.

И ветер, накаленный о плечи рычагов,

Носился упоенный и масла и цветов.

И мелкий, пылкий, жарки, несносный и сквозной

Песок вметался в яркий вагонный душный зной.

В прохладную клеенку проход свой завернув,

Впивался в эту жженку вагонный пышный пуф.

Но гладил желтый ворс ты и с ветром вел ты торг,

Ты, кушающий версты и полдень и восторг.

Ты мчался беззаботный, высокий великан

Походкой неисчетной в полдневный океан.

Март 1920

<26>

Уста кровавы и пламень суровый

Кантемир

Ударится в колокол птица

И мертвая упадет,

И ей отвечает важный,

Отдаленный, глубокий звук.

Не так ли в это сердце,

Вспыхивавшее при огне

Далеких пожаров и криков

И выстрелов ночных,

Теплый, в воздухе со свистом

Стрижом игравший взгляд

Ударяет неистовой

Ласке таинственно рад.

И вот он лежит, как птичка,

В моих жадных руках,

Как месяц, обходит кругом

И тонет в моих глазах,

Над ним загорается важная

И темная мысль моя,

Ему отвечает нежная

Жалобная свирель стиха.

Март 1920

<27>

Будто жизнь сама....

Блок

Выходишь. Тотчас за стенкой,

Над спиной черепичных крыш,

Поднимается линия моря

И синий мира шалаш.

Кипарис завивается в ветре,

Холод сквозь солнечную речь,

Острые крылья кустарник

В воздух замерший мечет.

Издали видишь: катится,

Вот он громовый: бы-ббах!

Ему откликаются травы,

Повисшие на камнях.

Тепло в лабиринте тропок,

Горы закрыли север.

Синей дорогой, топкой

На Босфор улетает ветер.

Дек. 1921

<28>

                        Борису Лапину

Я учился природе у грабов бульвара,

Удивляя минутным взглядом ровный

И беспечный трамвая крик,

Я рассказывал глыбе льда и камню,

Мрачно хватавшему пальчики струй,

Как в родном городе ночью,

Приопуская радиатор, сердитый,

Бегает и вскрикивает авто.

И внимательный глаз преданно тонет

В маленький мир у корня бульварных тополей,

Его тонкие травинки, серой земли клочок,

Лист прошлогодний и пыль на корню,

Вскинутая давешним дождем –

Все незаметно, незабвенно уводит

К воркующим дубков Кавказа шалашам.

Да и ты, черномазый охотник пространства,

Несущий вперед пыльное золото лучей,

Убегаешь какой-то природе мира,

Вскинутой сюда через туманы веков.

Брожу между вами, перебирая мыслях <так!>,

Непонятную симфонию памяти,

У которой влагой дальней –

Рассвета цветы.

Не скажу, что видел этих водах <так!>,

Ясную, отчетливую тишину,

Даже сам не смею прикасаться

Этому благодатному огню.

1922

<29>

Данте! это имя только раз, но как ясно,

Вышедший от огненных городов,

В киновари и злате апостольских заставок,

В дымной умолитвенности витро <так>.

Чистых вод гармонические очи:

О, Флоренция! этот горький крик

Падает в канцоны, как рубины

Потухающего площади костра.

Смуглый лоб давно любует <так> лавром,

Глухой голос подземелий огня,

Он ревнует чистым горам неба,

Буквам райского венца.

И витрину гляну: богомольный Джотто,

Мира заглянувший бурную кровь,

Ты, хиатусы твоего имя

В сердце заносят: «Я – Любовь»

1922

<30> РЕКВИЕМ

Трамвай ли улицей бежит,

Афиша ли корежится –

Все тот же голос говорит! –

Все так же сердце ежится...

Зачем о мертвых вспоминать,

О их уединении,

Завидовать и укорять

В блаженном их успении...

...Трава на кладбище свежа,

Снежок к могилкам валится,

Простого неба синева

Сердечным счастьем хвалится...

Перо бумагою горит;

Кричит рожками улица.

А тот, кто мало говорит,

Тот долго ждет и щурится,

Встречают лужи. В эту гладь

Больные лица падают,

А им – пожарные трубят,

Их – в госпитали складывают;

Тебя – жилая площадь жмет,

В Лаокооны жалует,

То телефоном обожжет,

То водкою побалует

...В пустые амбразуры стен

Лазурь, сияя, светится,

Зима, чуть отвечая ей,

Весной промозглой лечится –

- Ты сам об этом говорил! –

Судьба тоскливо кликает.

Ложится снег окрай могил,

Воробышек чирикает.

Седеют в камнях имена:

Поминки да наследники –

И через горькие места

Гуляют привередники;

И некуда им подевать

Зари клочочек аленький,

Который может расцветать

Над этой жизнью маленькой;

И этот был ведь человек

Характерный, рачительный,

А догнивает он свой век

В безвестности мучительной...

И щуришь вечер напролет,

А ночью сон измучится,

Душа и плачет и зовет

И снова горю учится;

И утро дхнет. И жизнь встает.

Кричит рожками улица.

Прислушиваясь, он идет,

Прижавшись к стенке, щурится.

1928

<31>

Бог дал ее речам уверчивость и сладость

А. П.

Звезда мерцает тишиной

Играющих очей,

Она проходит предо мной,

Как гибкий танец фей.

Как флейта утренних лесов,

Как свежий отзвук дня,

Она выходит из цветов,

Чтобы ласкать меня.

Почти неуловимых уст

Дыханием звеня –

И мир прозрачен, чист и пуст,

Он смотрится в меня

Почти рыданием – и нет,

Нет, не рыданьем, нет!

Он изливает в пропасть лет

Свой диафанный свет.

1931

<32> ВСТРЕЧА

И мы вошли; все было так спокойно...

Ф. Т.

Шуршит трава. И тонкий голос меда

Играет с ветром, сладок и певуч,

Над ним дрожит звенящий бронзой луч,

И тишина ложится и свобода.

Лазурный час, топазы небосвода,

Неясный бег и превращенья туч,

Закат недвижен, странен и горюч,

На завтра собирается погода.

Навстречу странник. Тихие глаза,

Одежда порвана, худые руки.

Остановился. Медленные звуки

Печальной речи. Плачут небеса.

Их скорбь цветет в сияньи нашей муки

И тают в воздух наши голоса.

Янв. 1933

<33>

Ты говорила мне: «Немного лет

Пройдет и ты ко мне приедешь тоже.

Такой же добрый, на стихи похожий,

Немножко сумасшедший и – поэт.

И ты не должен огорчаться, нет;

Ты будешь там стихи писать. Ну что же...

А под окошком розы в день погожий

И небо милое и тихий свет.

А, может быть, у нас детеныш будет,

Мне так всегда хотелось. Вот и все.

Кто любит, тот ведь верит, а не судит».

Ушли тяжелые года и что

Прошло тогда, то тихо и мертво,

И только горький страх ту память будит.

Янв. 1933

<34> ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА

Хочу человеком я быть

Державин

На людной площади полезно увидать

Глухую муть страстей и голос полудикий,

Чтоб рассудить потом о точности великой,

С какою мир себя нас учит понимать.

О, эти призраки, живые, как видать,

Как говорить о них, о смерти их безликой,

Торчащей тут и там зловещею уликой,

Пожарище страстей – как их еще назвать.

И ты один из них над той же бурной бездной

И знаешь, что и ты несешь ужасный знак,

Которым метит времени полет железный,

И что они тебя читают точно так,

Как ты читаешь их; что через серый мрак –

Кто скажет, что тебе сияет голос звездный.

Февр. 1933

<35>

Лежит широкий холм, как дивный зверь преданий.

Он грузно на бок лег и лапы подвернул,

Вздохнул глубоко и недвижным сном уснул

В воздушной ясности недвижном океане.

Пушистым сумраком огнистое перо

Над ним парит, горя на синеве заката,

И красным золотом и пышной тьмой объято,

Так сильно, пристально, цветисто и легко.

А к северу идет томительным покоем

Почти бесцветная, бледнея, тишина –

Узорчатый покой, он расцвечен егда,

Едва цветет, едва закатом беспокоим.

Сент. 1934

<36> ГЕТЕ В СИЦИЛИИ

                        (Этна пылает)

Я тебя не увижу,

Но из сумрака – не дыша...

Исчезает призрак закатный,

Дней задумчивая душа,

Тихий, звонкоустый, невозвратный,

Как Гомеровская строка.

Грозный сумрак сокрушен,

Слава кличет перед нами,

Над развалинами града

Реет медленный орел.

Вот он на берег ступил, мужественный и грозный,

Сладко шумит за ним пенистая струя.

Сумрак ложится невинно и робко,

Нежно звучали, едва расцветая, уста,

Трепетный стан скользнул

И мелькнули гибкие руки.

Гений уснувших страстей распахнул темноту.

Ставень качнулся, запел и ушел.

Очи ты хочешь мне сжечь,

Мои звезднобездонные очи!

Плещет пламенем река

Посреди полей Аида,

Невозможна и черна,

Бурным пламенем одета.

Лавой дышит вулкан огнеустый,

Дымный над ним стоит, золотясь, туман,

Грозно бушует гора, громадною грудой,

Дымом и молнией скрывая потрясенную высь.

Мирные воды и скалы! – к ним

Медленно пламя плывет.

Солнцем вторым – луна.

Скал раскаленных обломки

Пляшут в глухой тишине

Над кратером страшным.

Синяя тьма, серебро. Золотая порфира.

Светлые очи сияют и нежат уста.

Ты в великой тишине

Говоришь, как призрак мира,

Сердце разрывает мне

Переполненная лира.

Дек. 1935

<37>

Идем. Пошли. Встают холмы,

Пустыня, сосны, озеро,

Крутые беркута круги

И берег темно-розовый.

Я где-то видел эту тишь,

Сосновый сумрак ветренный,

И изумрудный мой камыш,

И тот ковыль серебряный.

Как просто дышит вышина,

А небом сине-огненным

Блестит сухих степей душа,

Раскалена, не согнута.

Над серым серебром горчит,

Полынь лениво светится,

А жаворонок говорит

И в воздух чистый мечется.

И в каждой звездочке цветка,

В крылах, кругом стрекочущих –

Горит душа, полна огня

От этих дней рокочущих,

От изумрудной тишины,

От шири аметистовой.

Ну вот. Садись и отдохни.

Рисуй. Пиши. Насвистывай.

Июль 1937

<38>

Я различаю: Тютчева пыланье

Волнуется в полуденном лесу;

Воздушных струй живое колыханье

Томит и манит. Дай – я унесу.

Омоюсь им. И встану в дальней сини,

Как призрак чистой пропасти небес –

Прозрачный пыл зияющей пустыни,

Который появился – и исчез,

Как радуги стыдливая громада,

Обмана вспыхнувшее торжество! –

За ним клубится серой розой ада

Угрюмых туч взлохмаченное дно...

Вот он каков, огонь воспоминанья.

Покойся, Тютчев, в пылкой вышине,

Как бы ее блаженное рыданье

Раздавшись в пламенной голубизне.

Окт. 1937

<39> ВИРГИНИЯ

Уютный корень был могуч,

Утес сосны так крут,

Он, хвоей скользкою колюч,

Усаживал... вот тут;

Он в переливчатой тиши,

Застывши, как волна,

Опаловые огоньки

Перебирал едва –

И в лунный сонный светопад

Роняя сердце нас –

Он лился, пел, и плыл, и гас –

И тих – и нем – и рад!...

Поникла в синих кружевах

Серебряная сонь,

Блаженствуя в ночных слезах –

Томительный огонь –

И вдруг... пронизывает мел

Неверной темнотой

Ты разорвала тишину

Стремительной чертой

Затрепетала – понеслась –

Вот новый круг крутой! –

И в сердце яростно впилась,

И в тьму ушла со мной:

Вся от неистовства дрожа –

Цвет одиноких нег –

Летучей мыши скользкий бег

Через узор лучей –

Туманно-лунной бледноты,

Обманчиво-глухой –

Почти приманчивой (как ты)

Обманывающей, словно ты! –

Жестокой и чужой (как ты) –

Чертовски-нежной и глухой,

Задумчивой и злой.

1949

<40> НОКТЮРН

                        В. К.

Давай сойдем с ума! – ты будешь речкой,

А я – глухим столетним бором... Нет,

Давай я буду облачком закатным,

Зеленовато-розовым, а ты

Затеплишься вечернею звездою,

Пронзая чистый и лазурный сон

Свой <так!> стрелою пристально-чудесной.

И ночь войдет. Огромная – как мир!

И с ней исчезну я. А ты, блистая,

Пойдешь по своду чудному ее

Среди подруг бесчисленно-далеких,

Едва лия таинственную нежность

И сладостную сеть воспоминаний.

Иль, может быть, я буду трелью дальней

Пастушьего рожка, в тиши, под вечер –

А ты... овечкой. Оторвешься, глянешь

Туда, где вечер мчит мои лады –

Простые, неискусные, живые,

Как очи материнской простоты,

Участливой и счастливой заботы.

<41>

Ресницы опустились. Тишина

В сиянии забывчивой улыбки –

Как будто знала, помнила, ждала.

И дождалась – и так легко вздохнула,

Так улыбнулась, словно это сон,

А не любовь живая и простая.

Идем, мой друг! как ясен темный свод,

Сияющий блаженством и покоем,

Узором звезд, великой тишиной,

Лампадами возлюбленного мира...

А мы здесь просто дети, мы – пылинки,

Мелькающие в легкой чистоте

Его великих дум... мы арабески,

Как легкий миг, как шутка, как улыбка.

Ты, милый друг, останешься в душе,

Как этот тихий миг, когда перо

С небрежной нежностью наносит здесь

Твой образ сладостный, твой милый вздох,

Твой легкий шаг и тихое касанье.

<42>

Опояшет ночь город мертвый,

Розовый потухнет закат,

Ветра всклокоченная морда

Сунется в рукав.

(Тень оглашается злобой пугливой,

В грязный шарф подбородок уйдет,

Как расставленными крепко ногами

Свистнет жилистая пятерня).

По полям, перекусывая стыки,

Рассвистываясь под семафор,

Понесется великой походкой

Быстрокрикий дымящий вор.

(И рука на лету поймает

Позабытое с детства «дышу» -

Громада сквозь ночь прошагает

Вскинув в плечи находку свою).

Он уносит легонькое тело,

Любовь его, страсть и страх,

Сердце, которое пело

В нежных моих губах.

<43>

Вся земля наделена рогами,

Чуть великолепней всех систем,

Кроткий утонченник свиснет в зиму

Гулко садится пушкой гранат.

Твердо крякая, темь разболтавши,

Непередаваемый коктайль <так>;

Ореол кружевного веера земли –

Ниже падаль, дрожь, визг

И – не жаль.

Серая голова – глаза недоразуменьем

Живы. Спрашивается – почему?

Ответ упрощает землю и папаху –

Не о чем уж спросить.

Сшибок неба горек и плэнэрен,

Ляжки бутафорят галифэ,

Черный бинокль, доносится владельцу:

«Скука и смерть».

Он уносит в вечер города

Губ дрожанье:

Присевшую сосну, папахи ком.

<44> ХЛЕБНИКОВ

Вот и этот каменный осколок

Скифа степного зорь, сокола и ковыля,

Горько бросает любезное время.

Под его рукой штурвал дрожал.

Он, ополчившись, каждое слово

Мечником диким сторожил.

Он, опростивший распри и боли

До нежной и ленивой ручья молвы,

Вечный меткий охотник за солнцем,

Зверю верный и тайный друг.

Он, обладающий, богатея одиноко,

Неисчислимой коллекцией миров –

Падает в какие-то черные тени

И погибает в развалинах их.

Как осудить его шаг циклопа,

Руку ласкающую каменное копье,

Мамонта, скучливо глядевшего

Вдаль, через головы нам.

<45> НОВОЕ ЗАМБЕЗИ

На дороге гиппопотама

Совершенство из совершенств,

Львиный след слепо метит землю,

Предвкушая грозных блаженств.

Ветер антилоп бега, витые

Рога, в ужасе лежа на спине,

Тяжкий храп, пена ноздрей, рот

Вскрыт и частый крик копыт –

И:

Башен неподвижный ночью сарказм,

Карфагенской ночи развалина та,

На которой цепью роет вздох

Неповторимое лицо.

Жгуч дышит воздух круга ландшафт,

Умирай – глубине невольных волн,

Остановишься, едва мольба,

И на темя ложится тяжела

Матери великая рука.

С.П. Бобров. Письма к Андрею Белому 1909-1912. К.Ю. Постоутенко

Вступительная статья

Письма, предлагаемые вниманию читателя, по многим обстоятельствам необычны. Главное противоречие коренится в несоответствии формы и сущности их коммуникативной структуры: принято считать, что переписка — прежде всего — диалог, а в нашем случае отсутствуют даже формальные признаки диалогичности — адресант практически не предполагает какого-либо ответа. С этим связана и жанровая трансформация — эпистолярий начинает включать в себя элементы дневника, обращенного не только к формальному адресату, но и к себе. Поэтому поиск необходимой формулировки, подчас занимающий не одну страницу, оказывается важнее соблюдения эпистолярных канонов.

Автор публикуемых писем — Сергей Павлович Бобров (1889-1971) — не слишком хорошо известен современному читателю. Из осколков его разнообразного творчества — поэтического, прозаического, критического, живописного, научного, помеченного разнообразными псевдонимами{1}, трудно составить цельный образ — слишком уж велик разброс тем и мнений. То немногое, что написано о Боброве, представляет его деятельность прежде всего в качестве редактора основанных им издательств — недолговечной «Лирики» (1913) и боевитой «Центрифуги» (1914-1922){2}. Предшествующий период неизменно оказывается вне поля зрения. Но именно он отражен в публикуемых письмах и требует от нас нескольких поясняющих штрихов.

Первое из писем датировано маем 1909 г. К этому времени Бобров уже дважды напечатал в журнале «Весна» свои стихи{3} и, вероятно, имел все шансы продолжать свое сотрудничество с изданием, обложку которого украшал нарочито демократический девиз: «В политике — вне партий, в литературе — вне кружков, в искусстве — вне направлений». Однако существование в полулитературе, где под маской объективизма скрывался незамысловатый коммерческий цинизм издателя журнала Н.Г.Шебуева, уже не вполне удовлетворяло честолюбивого стихотворца. Задним числом Бобров припоминал свои тогдашние размышления так: «Конечно, я кое-как догадывался, что весь секрет Шебуева заключался в его полнейшем равнодушии к качеству присылаемых ему со всех сторон стихов — в расчете на то, что все эти крошечные пигмеи-стихоплетики будут теперь на последние гроши покупать у газетчиков его неразборчивый журнальчик»{4}. С особой силой противоречие между «беспристрастностью» редактора и постоянных сотрудников «Весны», с одной стороны, и бунтарской, по их понятиям, тенденциозностью Боброва — с другой, обнаружилось на встрече редакции журнала и его московских авторов: «Мне казалось, — начал я, сбиваясь и ненавидя себя за это, — когда я шел сюда, — что здесь пойдет разговор... живой разговор о той любимой нами поэзии, которой посвящен наш журнал... поэзии, которая так дорога нам всем, кто действительно ценит новую возродившуюся поэзию, кто любит замечательные стихи Брюсова, Блока, Белого, поэтов, к которым сами собой влекутся мечты молодого начинающего стихотворца... а вот вместо этого мы сидим и слушаем унылые рассказы о литературных нравах <... >. «Искушенные» слушали мои кипучие речи с худо скрываемыми усмешками, а Шебуев старательно что-то чертил на своей бумажке»{5}.

«Панегирик новому искусству»{6}, прозвучавший в редакции журнала «Весна», с достаточной откровенностью обнаружил литературные пристрастия Боброва. Однако частично ему удалось реализовать свои символистские устремления уже в рамках «Весны», куда в 1909 г. была отдана рецензия на сборник В.Я.Брюсова «Все напевы» (М., 1909). Трудно, впрочем, назвать рецензией этот неумеренно восторженный отзыв с нотками нехарактерного для Боброва иррационализма: «альманахи «Шиповник», пресловутые сборники «Знания», сотни книг «сегодняшнего дня» — Чулкова, Куприна, Тетмайера, Муйжеля, Андреева, Каменского и т.д. до бесконечности, разные «Литературные распады», скверные переводы Уайльда, «Современные миры» и т. д. и т. д. Тянется, тянется эта серая армия безнадежных, и не предвидится ей конца. И как вспыхивает душа, когда среди этих кричащих обложек с такими загогулинами, что и не разберешь названия книги, — увидишь магическое имя «Валерий Брюсов»{7}. Но так же несправедливо сводить содержание заметки к безотчетному восхищению, игнорируя та кие, например, строки: «На наших глазах из всеми изруганного, оплеванного «декадента» вырос громадный утес мысли и мечты. Раньше ожесточенно ругали, теперь — говорят с уважением и раболепием или с затаенной злобой»{8}.

Обеспокоенный тем, что лишенная эстетического чутья журнальная критика стремится поместить новую литературу в прокрустово ложе нормативных представлений, Бобров пишет и «возражения на критику» — отклик на книгу Т.Ардова (В.Тардова) «Отражения личности. Критические опыты», где та же мысль проводится с еще большей настойчивостью: По <... > удобному и покойному пути — филистерского приспособления к символизму — ползут все эти господа Ардовы, Абрамовичи, Измайловы, Ляцкие, Айхенвальды и т.д. вплоть до Шебуева. Вчера еще они кричали: «да, теперь мы знаем, что такое символизм: это все, перед чем можно воскликнуть — черт знает, что такое!» — сегодня они пресерьезно рассказывают Вам, что «Брюсов — революционер формы» (великое открытие), у Белого в стихах-де видится «самая ясная, пежная поэзия», а потом вдруг совсем неожиданно для них прорывается вчерашняя ругань»{9}. Итоговый вывод столь же неутешителен: «Книга г.Ардова — тягчайшее оскорбление символизма. Мы кичимся тем, что наша литература — всеобщее достояние; скорее падо бы плакать об этом! Все захвата, но грязными руками эпигонов»{10}. Разумеется, эта рецензия не могла (и не рассчитывала, как видно из упоминания Шебуева) появиться на страницах «Весны»; своей неприкаянностью она фиксировала переходность момента. К этому же времени, вероятно, была написана и не дошедшая до нас рецензия на «Урну» А.Белого, вышедшую в том же году"{11}. Устав от беспорядочной рассылки собственных стихотворений и рассказов, лимитировавшейся лишь финансовыми возможностями, и прекратив бесплодные попытки создания вокруг «Весны» группы единомышленников, Бобров отложил на время мечты о собственном журнале{12} и решил попытать счастье в личном знакомстве с боготворимыми кумирами, о чем и записал, слегка испуганный собственной дерзостью, в дневнике: «Еще я хочу выкинуть совсем гениальную вещь — снести Брюсову на просмотр мои стихи! Если завтра достану денег, то куплю тетрадь, спишу избранные стихотворения и с подобающим письмом снесу Брюсову. А потом еще Белому и Сергею Соловьеву. Может быть, из этого что-нибудь выйдет»{13}.

Знакомство с Брюсовым, однако, в это время не состоялось: после шестого визита на Цветной бульвар Бобров получил от его прислуги тетрадку своих стихов с короткой вежливой надписью: «К глубокому сожалению, не имею времени читать»{14}. Тем более неожиданным оказался результат встречи с Белым: «Расхвалил меня Белый. Обещал в «Весы» (!) снести мои стихи. Грр! Грр! Я готов прыгать от радости. Никогда я еще не слыхал ни от кого, что что-нибудь сделанное мной имело какую-нибудь цену. А тут...! Ах, как я рад. Если меня напечатают в «Весах», то, значит, поместят в список сотрудников. Итого «Map Иолэн», сотрудник журнала «Весы». О!{15}»

Едва ли Андрей Белый, известный крайней переменчивостью настроений (и, следовательно, оценок), был неискренен в своих похвалах; едва ли, по той же причине, можно было хоть отчасти рассчитывать на выполнение данного обещания. Но Бобров, разумеется, рассудил иначе. Вхождение в круг символистов, санкционировавшееся публикацией в «Весах», казалось ему почти свершившимся отрывом от прежней окололитературной среды: «О, если бы меня взяли в «Весы»! У меня за спиной крылья бы выросли! Я бы тогда ни в какие «Лебеди» и т.п. ни одной строчки не давал»{16}.

Отношения с Белым рисовались в этот момент в чрезвычайно идиллических тонах: «С Белым я очень сошелся. Т.е., лучше сказать, он удивительно хорошо ко мне относится. Я с ним откровенен, как ни с кем. Я его сразу полюбил. < ... >Глаза у него — до того ясные и чистые — что просто удивительно. Они всегда горят поистине светом мысли гения — и, вместе с тем, такая прелесть и нежное приятие мира — глядят в них. До сих пор я не встречал более удивительного человека. Он подарил мне свою «Урну». — III-ю книжку стихов — удивительно прелестную — с милой надписью: «Дорогому Map Иолэну в знак искреннего расположения». Милый человек!»{17}

Бобров, однако, не избежал общей участи, окружавшей издательство «Мусагет» молодежи{18}, которая видела в Белом не только непревзойденного поэта, но и духовного наставника и жестоко обманулась в своих надеждах на подлинную духовную близость"{19}. «Весы», закрывшиеся в конце 1909 г., так, разумеется, и не напечатали его стихов, а приблизительно через год, в 1910 г., неожиданно вышла в свет более чем полтора года назад отданная в «Весну» рецензия на «Все напевы» Брюсова. Вышла — и сразу попала в эпицентр разгоравшегося конфликта между Белым и Брюсовым{20}. Намного позднее Бобров характеризовал испытанные им тогда ощущения так: «Одно из самых поразительных, диких и совершенно сбивающих с панталыку явлений с молодым автором происходит как раз тоща, когда он волею судеб (по стечению обстоятельств или по собственной неосведомленности в литературной «ярмарке тщеславия») попадает как раз в ту тоненькую «нейтральную полосу», которая отделяет друг от друга враждующие литературные группы различного рода честолюбия»{21}. Л вот как описывается сама оценка ссоры с Белым в тех же воспоминаниях: «Я как-то однажды под вечер забрел в «Мусагет». Там было непривычно тихо, и я сейчас же заметил, что там как будто никого нет. Но, заглянув в дверь из передней, я увидел, что за столиком направо < ... > сидит, как-то нарочито нагнувшись над рукописью со страннохмурой физиономией, чем-то очень недовольный Белый; я вошел:

Добрый день, Борис Николаевич!

Он не поднял головы, помолчал несколько минут и сухо бросил:

Здрассте...

Чуя, что явился совсем не вовремя, что он сильно не в духе, не представляя себе, в чем тут дело, я промямлил смущенно:

Извините, Бога ради, Борис Николаевич, я вижу, Вы очень заняты, и я совсем не вовремя...

Вы? Не вовремя??

— автоматически и на истерически-высоких нотах повторил Белый без выражения, впившись вдруг в меня осатаневшим взглядом,

— а что Вы хотите, Вы, фельетонист?

Я?.. Фельетонист?

Да! Да! Вы — фельетонист!

Не сразу я смог ему что-нибудь ответить. И, собравшись с силами, еле-еле выговорил:

Прощайте, Борис Николаевич!

Повернулся и ушел»{22}.

Как можно заметить из текста публикуемых писем, похожие сцены происходили между Белым и его преданным учеником еще не раз, ослабляя и без того недостаточное взаимное доверие. В 1910 г., видимо, наступило определенное охлаждение отношений: косвенное свидетельство тому — перерыв в переписке вплоть до начала 1911 г. Разумеется, о полном разрыве речи не шло — достаточно лишь напомнить, что с апреля 1910 г. Бобров активно работает под руководством Белого в Ритмическом кружке{23}, найдя применение своему поэтическому рационализму. В то же время неизменно корректный, доброжелательный, ровный в общении Брюсов становился для Боброва (несмотря на эпизодичность контактов) важным ориентиром не только в поэзии, но и в жизни. Создававшаяся двойственность своеобразно формировала поэтическую манеру Боброва: в позднейшей (1946) автобиографии он подчеркивал, что вышедшая в 1913 г. первая книга его стихов «Вертоградари над лозами» была «написана под влиянием символистов и поэтов Пушкинской школы, которыми я усердно занимался, интересуясь русским стихом (по примеру Белого) и Пушкиным (по примеру Брюсова)»{24}. Активно (и небезуспешно) развивая историко-литературные потенции Боброва, Брюсов устроил его на работу в «Русский архив»{25}, где когда-то работал сам. Он же, снабдив Боброва литературой вопроса, заказал ему для «Русской мысли» статью об А.Рембо{26}, став ее внимательным редактором{27}. Наконец, благодаря В.Я. и И.М.Брюсовым Бобров в конце все того же 1912 г. стал секретарем Общества Свободной Эстетики.

И все же сказанное — лишь дальние подступы к объяснению того безразличия, с которым Белый отнесся к письмам, посылавшимся ему во время путешествия на Восток 1910-1911 гг. В известной мере отсутствие писем к Боброву объясняется тем, что, ведя постоянную (как деловую, так и дружескую) переписку с А.С.Петровским и Э.К.Метнером, Белый по просьбе самих же «мусагетцев», оберегавших его от переутомления, вовсе не стремился давать ответ на каждое из полученных писем{28}. Главное, однако, заключалось и не в этом: пе имея вразумительной информация о делах «Мусагета», с большим трудом и крайне нерегулярно получая оттуда письма и деньги{29}, Белый чувствовал себя отстраненным от дел издательства и досадовал на незначительность сообщаемой ему информации: «Вот уже три с половиной месяца я не имею ни одного официального сведения о «Мусагете». Пять раз мне писали об одном и том же: в середу такую-то С.Соловьев читал в «Мусагете» о Дельвиге. И по крайней мере па пять вопросов моих, о том, какие фельетоны получены, не получал ответа. Хоть бы десять раз мне писали о реферате Соловьева, все-таки 10 уведомлений о Соловьеве не равны одному уведомлению о том, должен ли Бугаев 1000 рублей или 150 из реально отработанных, но пока находящихся в рукописях деньгах»{30}, — писал Белый 14 марта 1911 г. А.С.Петровскому. В том же письме приводится составленный Белым полусерьезный реестр новостей, полученных из Москвы: «Вот компендиум того, что знаю о «Мусагете». Сергей Соловьев читал реферат о Дельвиге (корреспонденты: Сизов, Киселев, Эллис, Соловьев, Бобров, Ахрамович (кажется и еще кто-то). Далее — «Мусагет шествует спокойно и гордо» (корреспонденция Соловьева). Что спокойно, то знаем (выпустили за 4 месяца лишь Стигматы) <Stigmata — поэтический сборник Эллиса. — К.П>, что гордо... Боюсь: не гордость ли успокоения. Далее «Эллис бунтует» (я тоже бунтую) (Сизов). Далее Штейнер-Штейнер Штейнер-Штейнер (Бобров). Было судилище бедной Станевич (Станевич). Ритмический кружок в пятый раз переделывает работу о ямбе (Дурылин), в Москве носится безмерно-радужный блеск (корреспондент Сизов). Летим — обратно, к августу (корреспондент Сизов). Педерасты укрепились в эстетике (Соловьев). Иванов торжествовал (Сизов). Иванов ушел несолоно хлебавши (Соловьев). Эрн читал «О введэнском и дэыонах (sic!)» (Соловьев).

Все это очень интересно, но, право, понять того, что делается в «Мусагете», по этим сведениям нельзя».{31}

В этом перечне роль написанного Бобровым, как видно, не очень-то велика и значима: отчасти он повторяет уже сказанное другими, отчасти — противоречит самому Белому, о чем хотелось бы сказать подробнее.

Один из наиболее существенных парадоксов, характеризующих пребывание Боброва в кругу символистов, состоял в том, что, едва попав в «Мусагет» и всеми силами стремясь приблизить свои поэтические опыты к символистскому канону (прежде всего по образцам Белого), в теории он с самого начала вступил в осторожную, но непреклонную борьбу с символистской доктриной. Первая же предназначенная для «Трудов и дней» статья — «О лирической теме» — скорее представляла из себя программу новой поэтической школы (не замедлившей вскоре появиться), нежели варьировала символистские тезисы, что, впрочем, заметил и сам Бобров: «Пишу статью < ... > о лирике. Она выходит все же очень искусственной и априорной. И боюсь, что отдаляюсь от символизма»{32}.

Опасения оказались вовсе не напрасными: зыбкий, окруженный религиозно-мистическим ореолом символ заменялся почти строгой и подчеркнуто-эстетической (разве что с элементами неизбежной риторичности) метафорой. На страницах мусагетского альманаха статья выглядела задорной, но вовсе не полемической, отправляясь от выдвинутой в «Символизме» идеи символизации: «Символ дается в символизме. Символизм дается в символизациях. Символизация дается в ряде символических образов»{33}. Фактически же статья «О лирической теме» подготовляла новую и вполне самостоятельную эстетическую платформу, заявляя, например, что «единственный пафос, которым живет и которым творится поэзия, — лирический»{34}. Неудивительно, что, когда статья обсуждалась 9 декабря 1912 г. в студии К.Ф.Крахта, из «мусагетцев» докладчика поддержали «только <А.А.>Сидоров и <С.Н.>Дурылин»{35} — будущие участники книгоиздательства «Лирика», для которого статья стала теоретическим манифестом.

Наконец, переписка фиксирует не только эстетическую, но и мировоззренческую противопоставленность позиций. Поворот к теософии наименее литературного из символистов — Эллиса{36}, а затем, к ужасу и недоумению Боброва, и самого Белого воспринимался Бобровым, изначально чуждым какой бы то ни было мистики, как поражение «Мусагета» в борьбе с альтернативным символистским крылом, олицетворявшимся для него в первую очередь В.Я.Брюсовым: «А Брюсов-то оказался умнее и тоньше всех. А мы оказались просто дураками и коровами в сравнении с ним. О, если бы нам кто-нибудь тогда сказал: «...Что Вы! Ведь Белый-то Ваш через два года уедет к Штейнеру — теософии учиться!» — как бы смеялись над этой нелепицей, как корректно старались бы разъяснить идиоту его ошибку: «Штейнер, вероятно, приедет к Белому учиться... А, скажите, Вы читали Белого?»{37}

Последние из писем к Белому, окрашенные в полемические тона, не могли приостановить размежевания недавних учителя и ученика, стремительно удалявшихся в своих воззрениях друг от друга. Больше их переписка никогда не возобновлялась.

• • •

Письма С.П.Боброва к А.Белому печатаются по автографам, хранящимся в Отделе рукописей ГБЛ (ф. 25, карт. 10, ед. хр. 2). При публикации восстановлен хронологический порядок переписки, а также целостность одного из писем (№ 5). Из дошедших до нас текстов не публикуется лишь короткая записка, текстуально почти полностью совпадающая с письмом № 10. Примечания в тексте принадлежат автору писем.

* * *

За помощь в работе с иноязычными текстами комментатор сердечно благодарит В.А.Мильчину и М.Л.Гаспарова.

1

5.V.<1>909

Москва

Дорогой Борис Николаевич!

Был сегодня у Вас и сидел долго — но, очевидно, не Судьба, — не дождался.

Принес Вам Tristan Corbière. Очень Вам благодарен за него! Так чудно, так нежно! — Немного он походит на Бодлэра, но чуть-чуть. A «Gens de mer»{38} — это сильнее Верхарна! «Маяк» удивителен. Вообще — новый мир — свет глянул на меня из этой книги. Очень Вам благодарен за нее. Мне, конечно, жаль, что я не застал Вас, но — все же — я должен благодарить Вас за минуты, которые я провел в Вашем кабинете. Сидел я, читал — Бодлэра, Роденбаха, Фета, Песнь Песней (надеюсь — Вы не рассердитесь на меня за это?) Такой <нрзб> и миром охватило меня у Вас. Тысячу раз благодарю я Вас.

Получили ли Вы мои стихи? Я принес Вам их в воскресенье. Как Вам понравились они? Произвела ли хоть какое-нибудь впечатление «Повесть без названья?»{39}Я писал ее с любовью.

Кстати — присылаю Вам мой адрес — может быть, он по­надобится для «Весов» — Пречистенка, уг<ол> Штатного пер. д.Архипова, кв. 20 (Тел.248-41) (С.П.Бобров).

Не знаете ли Вы, какова судьба моей «Мертвой подруги»? Я звонил в «Весы», но Ликиардопуло{40} довольно резко ответил мне, что я смогу прочесть в «Весах» об условиях приема и неприема{41}.

Еще — я попрошу Вас, Борис Николаевич! Будьте добры, напишите мне открытое письмо — когда к Вам можно прийти, а также адрес Эллиса. Я бы и к нему сходил.

Глубоко чтущий Вас

Сергей Бобров.

2

<Москва>. 25.V.<1>909

Дорогой Борис Николаевич!

Я сегодня был у Вас — принципиально не застал и оставил две рукописи. Сказочку — «Город, погубленный дьяволом»{42} и маленькую заметку о Вашей «Урне». Сказочка моя мне раньше очень нравилась, а теперь я в ней все разочаровываюсь. Прочел я ее тут двум <нрзб> и они очень расхвалили, но они ничего не понимают и в силу этого получается двойственность («но двойственно нам приказанье Судьбы!»): или моя сказочка — гениальная вещь, способная увлечь всякого, — или она никуда не годится. Я лично стою за второе. Первые главы терпимы — в остальных ужасно много такой — знаете — все губящей Ауслендеровщины{43}. Откуда она у меня взялась — не знаю, кажется, я стараюсь всеми силами приблизиться к Уайльду. И самое главное — я не знаю, где она находится. Это — мучительно — не знаешь, откуда взяться.

Заметка моя об «Урне» ужасно слаба. Один из се недостатков — это громадная необъективность. Но — я уже писал Вам — меня так чарует Ваша «Урна», что я не смогу писать о ней совершенно спокойно! Потом — о, Боже — в ней главный недостаток тот, что ни одного достатка нет! Искренность? — но искренность, как сказал Уайльд — «поза и самая раздражающая из поз»{44}. Я в конце концов в ней запутался и пришлось вылезать при помощи таких пошлостей, как: «велик, <нрзб> путь поэтов!» — это — в конце концов — безвкусица.

Борис Николаевич! Будьте так добры — исчеркайте ее ради Бога по всем направлениям — укажите мне, что в ней есть, — я сам ее зачитал и уже не могу совсем разобраться.

Вообще у меня сейчас ужасно глупо и пусто на душе — достал я себе маленькое место — прихожу домой часов в 5, а то и в 7, и моя голова отказывается работать. Где уж тут быть изящным! Хотя эта жалоба нелепа — но я не могу выдумать ничего лучше.

Читал сейчас — в сотый раз — «Землю в снегу», потом «Нечаянную радость»{45} — и знаете — мне «Нечаянная радость» все же больше нравится. Книги, которые отошли от нас на несколько лет — лучше воспринимаются. Был недавно у Эллиса — он уехал до 1-го. Говорят, он заболел — что с ним?

Борис Николаевич! Я к Вам заеду в четверг — часов в 7 вечера. Я боюсь Вас вызывать по телефону — ужасная у Вас лестница.

Пока до свидания.

Всегда Ваш С.Бобров.

P.S. — Между прочим — купили вы себе клякс-папира?

С.Б.

3

 <Москва> 18.VI.<1>909

Дорогой Борис Николаевич!

Был у Вас много раз в Москве и ни разу мне не удалось Вас застать. Это меня ужасно тяготит. Я Вам снес мою сказочку, заметку об «Урне» и теперь не знаю, какое они произвели на вас впечатление. Особенно мне интересно узнать по поводу заметки — что скажете Вы — понял я Вашу «Урну» или нет?

Был я раза два у Эллиса, — он уехал. Так что его тоже не видал.

И я сейчас совсем растерялся — не знаю, куда броситься. У меня много новых стихов — очень хотелось бы показать Вам. Знаете, Ваша «Урна» дала мне много — мои стихи стали как-то угрюмей-серьезнее. У Блока — Вы, вероятно, замечали — иногда прорывается беспочвенность, иногда проглядывает — что отчаянно печально — ерунда. Вспомните его «Мещанскую жисть» и «Землю в снегу»! И безвкусица. «Ты перед ним, что стебель гибкой...» — перл безвкусицы. «Песельник» — право, я не могу придумать для этого стихотворения другого определения, кроме как ерунда{46}. А он оказал на меня больше влияние во всех своих проявлениях.

У Вас же нету ни безвкусицы этой, ни пустячков — за что я преклоняюсь перед Вами — и «Урна» меня вылечила от такого бесшабашного, развихляйного письма. И теперь я переживаю кризис. Иногда блоковский пустячок столкнется у меня с тяжелым Вашим символом — и получается вещь крайне неудобоваримая. И обилие неудачных вещей.

Видели ли Вы «Остров»{47}? Хотя первому блину полагается по штату быть комом — но все же я не ожидал, что петербуржцы дадут так бессовестно мало! Волошин — только приличен. Гумилев — ужас! — безвкусица невероятная. Потемкин — .. .боюсь писать! А.Толстой кое-где мил, но (не знаю почему) его стихотворения производят на меня впечатление большой несерьезности. Но Вячеслав Иванов — великолепен! —

Вей, пожар! Идут герои От опальных очагов Плен делить и клады Трои И сокровища богов.

Кажется, так — цитирую на память. Только странно — до чего похоже это на «Торжество победителей» Жуковского. Но все же это великолепно. Какая острота, какая мощь!

Еще Кузмин. Кое-что прелестно — «Одигитрия» — очень хорошо. А «Благовещенье» (правда?) очень похоже на «Noli ше tangere Maria» Брюсова{48}. Но это сходство не возмущает (меня по крайней мере), а наоборот — как-то даже радуешься, — знакомый мотив встретил! Прелестно по своей милой глупости «Успение» (между прочим, Кузмин тут, кажется, не за свое дело взялся — не «Успение Богородицы созданием Фомы нам открывается», а Вознесение, насколько я знаю). Очень понравилось еще «Вступление» — в нем проглядывает хорошая серьезность.

Достал я тут «Золотое Руно» за нынешний год — удивительно пустой журнал. Слов невероятное количество — но все так водянисто, так бесцветно! «Пепел» Ваш — Вы читали, конечно — очень они расхвалили, а вот «Урна» им, вероятно, не понравится{49}. Только немножко неприятно читать, когда Вас расхваливает Городецкий — право, он не особенно компетентен и его апломб шокирует — отзывает нахальством. Неприятный писатель. Есть там «Нежный Иосиф» Кузмина{50}. Не знаю, чем кончится, но пока он меня совсем не удовлетворяет. Похоже — знаете — на «Крылья». Хотя гораздо серьезнее. Говорят они там, что кто-то из «газетчиков» изругал Бальмонта за такую фразу:

«И смеющаяся и сияющая, тронув детский стебелек, она зажгла в детской душе огонь... и т.д. ...»{51}

Что Вы про это скажете? — знаете — как хотите — я человек очень терпимый — но этого «приять» я не могу. Какая-то <нрзб> sensiblerie{52} и право — чуть-чуть полоумное мычанье. Я готов принять чистое пакостничество Кузмина в «Крыльях»{53}, но только не это. Это прямо злит. И как это не умно!

Недавно небезызвестный психиатр Чиж (см. А.Белый. «Возврат» — стр. 51 — «Гриф», Москва, 1905) напечатал (кажется, в «Вопросах Психологии и Философии») статью о современных помешательствах. Говорит там, между прочим, что помешательство на революционной почве часто переходит в мистическое. И помешанные такого рода склонны объяснять все печали России по Апокалипсису{54}. И при сем саркастически замечает, что идеи этих помешанных весьма близки к идеям «современных богостроителей»... Трогательно! Появись-ка в наше время Франциск Ассизский{55}! Угодил бы он с своей Дамой Нищетой прямо в «палату № 6»{56}.

Ну я заболтался.

Но у меня к Вам просьба, Борис Николаевич! И очень большая. Не разрешите ли Вы мне приехать к Вам в Крюково, хотя бы часок с Вами поговорить{57}?! (Я не знаю — отдыхаете Вы или работаете. — Точка зрения очень эгоистическая). Напишите мне, Борис Николаевич, два слова — можно или нельзя. А если можно, то когда.

Примите мой сердечный Вам привет —

Ваш С.Бобров.

Мой адрес: М., Пречистенка — 33 — кв. 20 — С.П. Бобров.

4

26.VII.<1>909 Москва, Пречистенка, 33, кв. 20.

Дорогой Борис Николаевич!

Сегодня я узнал от Эллиса Ваш адрес и ужасно рад, что могу написать Вам. Я Вам писал, но не знал точного адреса, написал просто «Крюково». Письмо Вы, думается мне, не получили, но если оно Вас хоть немного интересует, Вы, вероятно, достанете его в Крюкове, на станции. Я, знаете, эти дни ужасно мучался неизвестностью — Эллиса нет — Вас тоже нет, на письмо к Вам никакого ответа. Я ужасно боялся, что Вы разочаровались во мне окончательно и молчите, чтобы не убить меня, так сказать, откровенным признанием в моей пустоте.

Я был прямо в ужасе последнее время! Вяч.Иванов ничего мне не отвечает (теперь узнал, что его просто нет в Петербурге) ; написал Брюсову. Тоже молчание (он за границей). «Остров» стихов моих принципиально не берет. «Лебедь», на который я возлагал столько надежд, скоропостижно закрылся. Одним словом, пустота полнейшая и горчайшая. Стихи выходят горькие и вялые — самому совестно. Но теперь я воспрянул духом! Вчера захожу в «Дон»{58} — ура! — Эллис в Москве. Сегодня прихожу утром — он, конечно, спит. Начали говорить о том, о сем, петербуржцев поругали, поплакали о нашем глупом времени. Я тоща весной ругал Эллиса — но теперь был ужасно рад его видеть{59}. Как пиит он настоящий честный человек. А теперь таких ужасно мало. Дал он мне Гюисманса{60} и Бодлэра{61}. Хорошая вещь «A rebours», но «Là-bas»{62} мне больше почему-то нравится. Или это перевод уж очень плох?

Эллис сегодня был очень мил, и я ему очень за это благодарен. Его рассуждения о мерзости и ужасе современности, собственно говоря, имеют под собой твердую почву. В последнем № «Золотого Руна» напечатана поэма (?!) Потемкина! От чтения оной поэмы прямо можно в ужас прийти! Вот красоты из нее:

Милый облик не мой, и она не моя, Лишь во сне я весной, зной (??), во сне лишь мой рай Лишь во сне вижу я — поцелуев роя (?){63}

Черт знает что! Прямо не знаешь, что на это сказать, что возразить. И это печатается в одном номере с тончайшими рисунками Врубеля. Эллис говорит, что «Золотое Руно» существует последний год. В «Весах» у Вас неурядица — вдруг и они кончатся? Ведь это будет прямо ужасно — ни одного порядочного журнала! Волошин собирается с осени начать в Петербурге «Аполлона», но как-то не верю я в петербургские «зачинания». Начинаются они все с гулом и громом, а кончаются — ничем. Яркий пример — «Остров». Видели Вы его. Там тоже — увы! — Потемкин! Скоро он будет российской знаменитостью, напечатает его «следящая очень чутко за молодыми силами» «Речь», «Сатирикон» карикатуру поместит — и готов новый «маститый». Это глупо так брюзжать — но меня ужасно злит эта история!

Прочли ли Вы, Борис Николаевич, мою сказочку и заметку об «Урне»? Что вы про них скажете? Милый Борис Николаевич, умоляю Вас! Напишите мне о них два словечка! Хоть обругайте! Мне ужасно хочется от Вас хоть слово услышать. Вы — единственный человек, которому я могу отдать свою душу «на просмотр» искренно — ничего не боясь. Каждое Ваше слово для меня — драгоценность. У меня сейчас много новых стихов — если Вы позволите (если нельзя, то не позволяйте, прошу Вас), я пришлю Вам. Свою «повесть» я почти всю переделал. Все, что Вы указывали весной, — исправил. Помните, может быть, строфу:

Сойду на пустынную дамбу, Удивлюсь равнодушию дня, Пойду — и про Белую Даму Стихи просвищу — прозвеня...

Это было безобразно, некрасиво и глупо. Теперь я исправил:

Сойду на пустынную дамбу Удивлюсь равнодушию дня — И в листьев зеленую раму Влюбленность уводит меня!

Правда — ведь тут что-то есть! Конечно, еще много нужно поработать над повестью моей, но все же теперь она лучше. Эпиграф я тоже изменил. Теперь Ваше: «О, голос любви безрассудной!»{64} Это гораздо лучше. Кстати, «Урну» Вашу милую я отдал в переплет — мягкая оранжевая кожа и серая бумага. Мне думается, это будет очень хорошо. Я ее все больше начинаю любить. А она все больше отражается в моих стихах. И я, знаете, очень рад этому. Впрочем, я Вам это в двухсотый раз пишу!

Итак, до свидания, Борис Николаевич, прошу Вас еще-еще раз напишите мне два словечка!

Преданный Вам С.Бобров

P.S. Перечел сейчас письмо. Ужасно пусто и неинтересно. Простите меня, Борис Николаевич! Но право, кругом-то уж очень пусто!

С.Б. 

5

20.VIII.<1>909 Москва, Пречистенка, 33, кв. 20

Дорогой Борис Николаевич!

Это уже третье — и, вероятно, последнее письмо, которое я Вам пишу в Дедово. Я заходил к Вам и мне сказали, что Вы вернетесь через неделю. Я очень рад этому! — Бог даст, мне удастся увидеть Вас. На мои письма я ничего не получил от Вас... Это очень печально. Но теперь я немного с этим примирился — что делать? — нельзя!

Я тут много раз был у Эллиса. Весной тогда он меня ужасно возмущал, но теперь, поговорив с ним «по сердцам», я примирился с ним. Он все-таки очень чуткий и даже нежный человек. И потом — это очень мило с его стороны! — он мне подарил свои «Цветы зла»{65}. Много там дефектов можно отыскать, но есть строки, которые выкупают, за которые прощаешь многое — очень многое. Вот — может быть, Вы помните:

...Свершая танец свой красивый,

— Ты приняла, переняла

— Змеи танцующей извивы

На тонком острие жезла{66}.

Это безупречная строфа! Слово «красивый» великолепно. Но вот что я заметил, сличая перевод с подлинником — не знаю только, верно это или нет. Бодлэр (мне кажется, знаете, что вернее писать Бодлэр) такой удивительно не от мира сего человек. В нем все нравится, но и странный запах (смесь гашиша и мускуса) исходит от него. Это до того замкнутый поэт, что даже в самых интимных стихах он ни разу не говорит — кто он. Но все слова необычайно тверды и вместе с тем таинственны, многосложны; в чем заключается их аромат, я думаю, никто не разгадает. А у Эллиса не то. И если очень шаржировать впечатление от его перевода, то можно сказать про «Цветы зла», что это сборник стихов Эллиса, где, как и всегда, есть хорошие стихи, плохие и посредственные. Хорошие стихи принадлежат целиком Эллису, плохие — пересказ Бодлэра, посредственные — перевод Бодлэра. Конечно, это страшно шаржировано. Я никому не сказал бы этого. Но я знаю! — Вы поймете, в чем суть. Тут все-таки довольно — как мне кажется — тонкая мысль, а их — Вы сами знаете — нельзя прямо сказать, они, так сказать, таинственны и боятся сильного света и громкого говора — их нужно облекать в одежду власяницы. Кому нужно, тот угадает, что под этой одеждой.

И вот посмотрите: Бодлэр говорит (ради Бога, простите за орфографию? «...Tes beaux yeux sont baissés, pauvre enfante», a Эллис — :«...Ты очи свои опустила...»{67}

Конечно — спора нет — это прекрасная строка, но разве это Бодлэр? Это совсем не то! Это может быть конгениально, но это совсем не относится к делу. Потом в другом стихотворении Эллис говорит, что «рыжая нищенка лукавой уловкой обнажает свою нищету и красоту»{68} у Бодлэра никакой нищенки, а тем паче лукавой уловки (ужасный моветон!) нет. Потом: в этом же стихотворении Эллис говорит:

«...Много сонетов Белло совершенных...»{69}, а Бодлэр просто — стихи maître Belleau, невыразимую прелесть слова maître Эллис совсем упустил.

Нет-нет! Я не согласен с переводом Эллиса. Одну только действительно переведенную фразу я встретил:

«Смерть! Капитан стар»{70}

у Бодлэра:

«О, mort! Vieux capitaine»

и все-таки это не то! Нет звенящего колоколом «mor», и острого, как шомпол, «taine»*Нет — «Цветы зла» отличная книга, я с удовольствием буду ее читать, но Бодлэр в этой книге, право, неповинен.

Но какая прелесть настоящий Бодлэр! Я несколько раз не заставал Эллиса, сидел у него и читал французов. Но Бодлэр — право, у меня слов нет! Эти чудные, божественные строки:

« ....... la pauvre té

Et la beaute...»{72}

Боже мой! Как удивительно поет эта серая птичка, этот невзрачный господин в длинном фраке с мягкими манжетами. Этот угрюмый сатанист, гашишист. Что за удивительная вещь человек! Только он мог соединить в себе того, кто написал «Balcon», и того, кто написал «Литании Сатане»! Когда у меня будут деньги, я обязательно куплю «Fleurs du mal» и переплету их в парчу и сделаю застежки у кнйги. Право — я буду прав! Вы помните у Брюсова:

«Книгу ль тайн не облечете

В пышный бархат и атлас?

— Пусть блестит на переплете

В ясном золоте — алмаз!...»{73}

Еще я читал «Paradis artificiels» (что за нелепое заглавие у русского перевода: «Искания (?!) рая»? Умнее Бодлэра захотел быть!){74}. Какая там чудная фраза в предисловии: «я хотел бы писать для мертвых!»... Нельзя рассказать всей безмерной грусти этого восклицания. И вся книга — что-то удивительное! Какой странный тип, — сухого, научного, ученого исследования — и из-за серых строк брызжет настоящий, живой огонь гения. Я никогда не читал ничего лучше.

Какая странная и удивительная вещь гашиш! Эти невероятные видения{75}!

Вода — вода и вода. (Простите, что кончаю на другой бумаге. Но больше нет!) Мне кажется, что «Парижский сон» Бодлэра, где он говорит о «monotonie» (а не о «картине монотонной»{76}, как у Эллиса) золота, воды и гранита, навеяно грезами гашишиста. Сравните описания в стихах и в «Paradis artificiels» (еще раз прошу Вас, извините меня, если навру во французской орфографии) — ужасно похоже. Именно слово «monotonie» непостижимо подходит к гладям воды, непрестанно струящимся фонтаном, который оживляют (т.е. скорей «омертвляют») пейзаж гашишиста. Знаете, Борис Николаевич, мне бы хотелось увидеть эти «Paradis». Когда я спросил у Эллиса, не принимал ли он гашиш, он тонко улыбнулся и сказал:

—    Это неизвестно...

Хитрый.

Но как ужасны видения несчастного Квинси! Это море, с каждой волной выплескивающее голову, лицо. Это ужасно!

Потом я читал и других (ах, как мне не хватает Вашего Корбьэра!) Читал Верхарна (в «Энциклопедическом словаре» он почему-то назван Вергарном), но особого ничего не заметил. Верхарн, как Верхарн{77}. Потом Мюссэ. Вот это прелесть!

«...Mais j'aime trop, pour que je dis Qui j'ose aimer Je veux mourir pour ma mie Sans la nommer»{78}

Это решительно хорошо. Но вот его «Nuit d'Octobre» мне не понравилось. Кое-что прелестно, но все эти громы и молнии, сыпящиеся на голову любовницы поэта, изменившей ему, меня только удивляют. Что-то похоже на «благородное негодование». Я понимаю короля Лира, коща тот кричит: «Дуй, ветер! Дуй! — пока не лопнут щеки!..» Но ведь у короля были достаточные причины, чтобы кричать, а у Мюссэ если и были, то довольно странного свойства. Ну посудите сами — если кто-нибудь будет говорить так:

—    Меня? Такого умного, такого талантливого, такого красивого и бросить! — А? И прийти потом ко мне? Громы небесные, разразите сие несчастное существо!

Ну что Вы ему скажете? Ужасно дешевая мания величия.

Борис Николаевич! Что такое за поэт Роллина{79}? Я сегодня открыл его у Эллиса и натолкнулся на такую дичь, что прямо руками развел. «Entre les fils de télégraphe», потом«M-lle "Скелет"», котораялюбит«la rouge côtelette». Что за околесица? Прямо юмористика. Есть у нас в Петербурге Петр Потемкин... но ведь то в Петербурге! Я что-то ничего не понимаю. А все-таки талантливо и, пожалуй, интересно.

Слышали ли Вы о истории с Эллисом в Румянцевской библиотеке: Бог мой, как его ругали в газетах! Но он ужасно некорректен{80}!

Потом я еще читал Леконт-де Лилля. Его «Midi», который спускается с неба, — прекрасен{81}.

Еще — «Так говорил Заратустра». Об этом я не знаю, каким языком и говорить! Нашел я там одну фразу: «я хотел бы, чтобы брачующиеся посвящали себя на служение таинственному Богу, а большей частью я вижу, что два зверя узнают друг друга...» Сличите эту фразу и «Пол и характер». Что от последнего останется{82}?

А вчера я слушал Шопена. Вы знаете, Борис Николаевич, его «фантазию»? Там, во второй части, есть мотив, который можно изобразить так: <...>и на него очень хорошо можно петь Вашу строку: «поет и плачет клавиш»{83}.

Ну до скорого свидания, Борис Николаевич. Я надеюсь Вы мне позволите прийти поговорить к Вам в Москве.

Весь Ваш С.Бобров

P.S. Простите за ужасно глупое второе письмо! Но на душе было ужасно скверно, а очень хотелось Вам написать.

Ваш С.Б.

_________________________

*) — кстати: я сам начал переводить. Вы мне тогда дали H.de Régnier («Premières Poèmes») и все перевожу оттуда. Попробовал было из Верлэна («Avant que tu ne t'en ailles — pâle étoile du matin»), но получилось нечто невероятное. Вообще с переводами туго{71}

6

29.VIII.<1>909 Москва

Дорогой Борис Николаевич!

Я знаю, что через несколько дней увижу Вас — я хочу подойти к Вам во вторник вечером — но все-таки мне хочется написать Вам два слова (кстати — получили ли Вы мое последнее письмо Вам в Дедово, где я говорил о переводе «Fleurs du Mal» Эллиса?{84}

Приняты ли мои стихи в «Весах»? Эллис мне обещал наверно, что они будут в сентябрьском, т.е. в следующем № (Два стихотворения — «Безумный» («Узнаю, узнаю неизбежность надо мной проплывавшей мечты...») и «Обреченный» («Взнесен твой меч над крутизною моих усталых плеч...»){85}.

Оба эти стихотворения Вам понравились — Вы их хвалили мне весной. Они мне и самому нравятся, но все же я боюсь, что в «Весах» они не имели успеха. Моя звезда — очень ненадежная особа! Я почти уверен, что их не взяли — в голове что-то кружится — не знаю, что сказать. Ведь это моя единственная надежда! Но если они приняты — то я счастлив безмерно! Мне как-то даже дико подумать — что вот выйдет сентябрьский № литературного и критического ежемесячника «Весы» и там в «содержании» будет напечатано:

MapИолэн. Два стихотворения!

Я буду абсолютно рад. Когда я в первый раз увидел «Весы», мне сразу, раньше всего захотелось хоть как-нибудь притулиться около них. Я чувствовал тут живое, святое Дело. Теперь же я это чувствую острее, чем когда-либо. Все начинания нашего общества пропитаны или ужасной, гнетущей пошлостью, либо глупостью, от которой хочется бежать хоть к черту на рога, либо подлостью и гнусностью. Такая беспросветность — уходи, куда хочешь — она всюду постигнет. И вот Оазом в пустыне кажутся мне «Весы». Мне как-то Эллис тут говорил про немецкий журнал «Blâtter fur die Kunsi», руководимый Ст.Георге, которого Эллис — не знаю, насколько правильно — величает первым поэтом мира в настоящее время{86}. Вот таким же журналом, по-моему, и должны быть «Весы». Ведь, не правда ли, это изящнейший идеал. И это можно назвать (отогнав скверный запах этого слова) соборным индивидуализмом{87}. Мне «Весы» всегда казались одним большим «Я». А ведь это великолепная задача!

И если бы Вы только знали, Борис Николаевич, как хочется — прямо болезненно — приобщиться к этому «Я»! Мне будет очень тяжело, если «Весы» не возьмут моих стихов. Я все лето жил надеждой на это. Для меня будет огромным счастьем — сделать что-нибудь для символизма, для Искусства. До чего я был рад, когда Вы мне сказали прошлый раз у Эллиса, что я скоро понадоблюсь Вам в качестве сотрудника! Борис Николаевич! Ведь это счастье — самое настоящее — быть хотя бы привратником в Доме Искусства! Для меня больше ничего не существует в жизни, кроме Него. Оно — лучезарное, оно — божественное, оно — прекрасное! Оно — убивает, оно — воскрешает! Это Оно есть Жизнь Вечная. С 1904 года я кроплю над моими стихами и вместе с этим над моей душой, и вот наконец-то она понадобилась! Я, кажется, до сих пор еще никому не был надобен. Я Вам прошлый раз очень глупо ответил на Ваш милый призыв, — сказав, что у меня денег нет. Не думайте, Борис Николаевич, умоляю Вас про меня, что я хочу работать для денег — нет! Но у меня ужасные экономические условия! — я служу у отца в редакции и получаю за это — 15 рублей и стол. А ведь у меня широкие потребности — я не могу жить без книг — без поэтов! Покупать их не имею возможности, а не покупать не могу. И получается черт знает что: ведь в нынешнем месяце купил себе Бодлэра и Корбьэра, а теперь не хватает заплатить за комнату, и взять негде. Ведь это ужасно, Борис Николаевич! Идешь домой и думаешь: ведь я сейчас попробую «Le crépuscule» Роденбаха{88} перевести, и вдруг останавливаешься и даже на лице холодный пот выступает — вспомнишь: дома нет керосина. Ведь Вы только подумайте! — сочетание: Роденбах — и керосин! «Вывозит» меня только то, что я еще молод — что есть у меня в кармане двугривенный, так я богач и ни о чем не думаю. А как все же тяжело. Я поэзию люблю страстно — больше, по-моему, и любить нечего, а истратить на нее больше 2 рублей в месяц не могу, а не выдержишь — купишь рубля на 4 и прощай — весь месяц вертишься, как карась на сковородке — берешь вперед жалованье, а на следующий месяц все туже и туже. Поэтому-то я и прошу Вас — со страшной болью в сердце — дать мне кроме работы в «Весах» плату за эту работу. Ведь как бы хотелось мне уехать куда-нибудь на север или на юг — подальше — в глушь — читать поэтов и работать. Я бы не соскучился. Позапрошлое Рождество я жил так: ложился в 8-9 часов утра и вставал в 7-8 вечера. Я почти не видел людей. И это нисколько мне не мешало жить. И массу стихов написал я за это время. А на самом деле приходится сидеть в редакции и думать о том, хватит ли мне завтра денег на папиросы. Все это глупо, пошло, мелко, но я вынужден с этим считаться. И я надеюсь, что Вы простите меня за то, что я заставил Вас всю эту гадость читать. Мне все равно рано или поздно пришлось бы Вам это объяснить, а в письме все же как-то легче. Эллис мне сказал, чтобы я попробовал написать заметку о последних альманах<ах> «Шиповника», что ее, вероятно, можно будет поместить в «Весы». Но «Шиповников» у меня нет и достать негде, нельзя ли достать в «Весах» — там, вероятно, есть — «для отзыва»? Я надеюсь, что для «Шиповников» у меня хватит силы и образованности. Потом еще вот вышли недавно два сборника стихов молодых петербуржцев — Дикса и Пяста{89}. Я думаю, что я мог бы об них написать. Ведь моя заметка об «Урне» все же более-менее прилична?

Теперь я кончаю. Простите за уж очень длинное послание — напишу Вам напоследок недавние мои стихи. Они еще совсем не отделаны:

Сумерки

...Comme un homme mort sourit le crépuscule...

(G.Rodenbach){90}

<I>

Пахнет кладбищем ветер осенний, Умирает безропотно мир — И в кольце золотом, без движений — Уясняется неба потир. Ах, душа — позолотой измучена! — Голубая — безмолвная — смерть! Протянулась ты — облак излучина Чрез смиренную, тихую твердь. О, печаль — невозвратная — белая — ! Грустным лебедем движешься ты — Опустись, моя Смерть онемелая, Погаси, исчезая, мечты. О, мой ветер! Тоскою заливистой Над очами моими кружи! Голос резкий — и тихий — отрывистый Пролетает средь длинной межи. ... Слезы душат и взор заволакивают, И в душе — отцветают мечты, — Жизнь печальную тени оплакивают, Тени — бедной, земной красоты.

<II>

Тишина. Издалека встаешь, Угрожающе — Смерть! Попирая — неистово — ложь, Рассекают твердь. Ты приди! Я приму тебя, друг! Нам с тобой будет сладко во мгле! А потом — мановением рук — Ты потушишь мой свет на земле. Ты приди, чтобы я не узнал, Чтобы ветер тебя не слыхал, Чтобы тайно погаснул мой свет, Чтоб Любовь не сказала мне «нет...» Чтобы слез я сдержать не успел, Но увидел себя, — Чтобы только мне воздух запел — Про тебя.

Тут много, очень много дефектов, но все-таки мне они нравятся. Хотя лучше всего написать их сначала, снова.

Ну пока до свидания. Я надеюсь, что мы с Вами скоро увидимся.

Ваш С.Бобров.

P.S. Борис Николаевич! Что, согласился Ликиардопуло меняться с «Шахматным обозрением»? Мне ужасно хочется иметь «Весы». Ведь я ни Вашего «Серебряного голубя» не читал, ни «Подвигов Александра» — ничего{91}.

Получили ли Вы № «Шахматного обозрения» с некрологом Вашего отца? Я вам его послал{92}.

С.Бобров.

7

2.1Х.<1>909 Москва

Дорогой Борис Николаевич!

Сегодня утром я был у Эллиса — всего две-три минуты, так как он очень поздно лег и страшно хотел спать, и он мне сказал, что наверно устроит, чтобы мои стихи были напечатаны в сентябрьском N? «Весов». Сначала он меня очень испугал, сказав, что сентябрьский № уже занят, но потом вспомнил, что занят августовский, который еще не выходил, а не сентябрьский. Так что я теперь немного успокоился — хотя все же не совсем. Право — Борис Николаевич — у меня есть основания трепетать и ужасаться — я Вам про них говорил в прошлом письме и вчера (т.е. собственно третьего дня — сегодня 3-е — я начал письмо к Вам вчера, но не мог кончить, т.к. очень устал), когда был у Вас.

Я очень прошу Вас извинить меня за мое прошлое посещение! Я хорошо понимаю Ваше негодование — я очень остро его понимаю, но и Вы (я очень прошу Вас об этом) должны чуть-чуть понять меня. Когда я пришел к Вам узнать, приняты ли мои стихи в «Весы» — уверяю Вас — это не так уж было похоже на тетюшинского обывателя, который идет купить ситцу на кофточку свояченице — в аптеку... Во-первых, я думал, что в «Весах» уже было заседание комитета — на котором должны были присутствовать и вы, а во-вторых — самое главное то, что стихи, строго говоря, были для меня лишь предлогом, чтобы увидеть Вас. Вы мне сказали тогда у Эллиса, что я могу прийти к Вам — именно на этой неделе — но явиться к Вам просто «в гости» мне казалось уж очень неловким. Вы не знаете, Борис Николаевич, как я ценю минуты, проведенные в Вашем обществе! Для меня — каждое Ваше мнение — слово — это драгоценность. Я надеюсь — Вы поверите мне! — когда Вы мне третьего дня сказали:

—    ...Но во всяком случае — раз навсегда я Вам скажу — у Вас есть талант, — Вы не можете себе представить, как я был Вам признателен и как горд! Ведь все, что есть у меня — душу, мои крошечные знания, время и жалкие гроши, что я зарабатываю — я отдаю, я несу, весь трепеща от радости — этому странному богу «с узкими глазами» — Поэзии! Для меня это единственная цель — и единственное средство жить, — я не знаю, чем жил бы я, если бы не было этого бога. И в глубине души чувствуешь, что не может быть ничем — слишком много энергии вложено сюда. А энергия ведь не может пропасть. И тем ужаснее для меня, что мне некому отдать то, что я делаю! Ведь это не пустячки, Борис Николаевич, это истинная трагедия. Вы мне говорили:

—     Все мы никому не нужны и все нужны...

Может быть. Да ведь пока-то, сейчас — что же делать? Вот слушайте: я ходил к Брюсову, к Вам, посылал стихи в «Остров», в «Золотое Руно», в «Весы», в «Северное сияние», в «Образование», в «Современный мир», в «Журнал для всех»... еще десяток изданий можно насчитать — и что же — только Вы откликнулись! Брюсов говорит: мне некогда, Гумилев говорит, что ему «кажется, что мое творчество не имеет внутренних мотивов для своего существования», «Золотое Руно», что у моей поэзии «своего лика нет», остальные просто бросают в корзину, «без объявления причин» и восклицают, по Чехову:

«— Опять этот сукин сын чепуху написал!»{93}

Что же делать? Брать веревку и вешаться? Ведь и глас народа — глас Божий! ясно, что я никуда не гожусь. И кричишь, как Лесковский поп:

—    Куда деться? Куда деваться?{94}

Ведь я — стыдно признаться — в «Сатирикон» стихи посылал! Но и там, и в «Острове» предпочитают мне г.Потемкина. Ведь это оскорбление, Борис Николаевич!

Вы мне прошлый раз говорили (до сих пор мое сердце дрожит от радости — я всегда Вам буду за это благодарен!):

— Ведь я люблю Ваши стихи!

Я Вам бесконечно благодарен за это! Поверьте мне, Бога ради, Борис Николаевич! Я хотел бы Вам писать своими слезами...

Но ведь вот двое: Вы и Эллис могут «без скуки» читать мои стихи. Потому-то я так и надоедаю Вам обоим своими произведениями, письмами и посещениями. Не к кому пойти, некому сказать даже такую маленькую фразу: «как прелестен «Fin de journée» Бодлэра!»{95} Вы простите меня, Борис Николаевич, за мои длиннейшие послания и посещения, но поймите меня, я делаю это только потому, что искренно люблю Вас, и как Б.Н.Бугаева, и как Андрея Белого.

Я ужасно разнервничался у Вас прошлый раз — но я ужасно издергался за последние дни, ожидая «да» или «нет» из «Весов». И к тому же я (с больной ногой) бежал к Вам от Казанского вокзала, все время думая, что придется от Вас уйти ни с чем. Вбежал в подъезд, бегу что есть сил наверх — в верхний этаж — о, ужас — на двери какой-то «М.Гальцер» или «Мальцер». Голова закружилась — сбегаю вниз — швейцар говорит, что Вы теперь в № 5-м. Бегу туда — отворяют — дома. И вдруг — ведь это ужасно — Вы говорите, что не можете меня принять! Я хотел сдержаться, ничего не говорить и поскорей убежать. Если бы я ничего не говорил, то Вы, вероятно, и не заметили бы, что у меня на душе все прыгает и мечется, что в голове все перепуталось! Но я не мог! — Борис Николаевич — уверяю Вас! Вы не представляете себе, что я пережил. Когда Вы вышли достать мне воды, я подошел к Вашему шкапу, прижимая платок ко лбу — посмотрел — увидел «Стихи о современности» (почему-то в голову пришла дикая мысль, что у меня этой книги нет), я мог только шептать: «Боже мой! Боже мой!» Ничего в душе не осталось. Вы мне говорите, что Вы не можете быть сразу и «техником», и писателем, и критиком, и поэтом, и т.д. и т.д. — говорите об отношении общества, — ведь все это я понимаю очень-очень хорошо, но все-таки, но все-таки — наступит угрюмый октябрь и я опять притащусь к Вам, надеясь, что Вы позабудете на полчаса об «отношении общества». Но все же — оно ужасно. Уже я, поэт малюсенький, захудалый декадентишка, и меня люди почти со мной не знакомые считают возможным и нужным за это ужасно оскорблять. Что на Вас они ополчаются — это не диво — Вы — сила, но я? И тут приходишь к старому выводу — обществу Искусство не нужно и противно. Где-то — у психолога В.Джсмса сказано: «Все узкие люди обносят окопами свое я и отвлекают его от области того, чем просто завладеть не могут. Люди, которые на них не похожи или к ним относятся без уважения, — люди не доступные их влиянию — оказываются в их глазах субъектами, к самому существованию которых они относятся с холодным отрицанием, если не с положительной ненавистью...»{96}.

Это, конечно, «eine alte Geschichte»{97}, но от этого, к несчастью, не легче. Между прочим — Эллис говорил тогда, что он хочет написать, что вот он имел дело с охранным отделением, с сыщиками, но что ужаснее их всех — газетные репортеры кадетской печати, и провести параллель между теми и другими. Эллис думает, что он Америку открыл, но ведь это очень старый и затасканный «Московскими ведомостями» прием — упоминание о «либеральном сыске»1 Вы бы как-нибудь намекнули ему об этом, — это ведь может потопить статью!

Потом я Вам хотел сказать о «Весах». Вы мне говорили, что собираетесь их «прикрыть» с января. Неужели это неизбежно? Ведь если главным скорпионом в «Скорпионе» является Ликиардопуло{98}, то я думаю, что общий Ваш коллективный протест против него, с угрозой уйти из «Весов», должен его вымести оттуда! Я понимаю, что у Вас это превратилось в мечту, от которой Вам невозможно отказаться, но Вы подумайте о том вое, который поднимут газеты, когда Вы уйдете из «Весов» и они кончатся! Что это будет! «Наконец-то — завопят и ученые мужи, и фарисеи и хулиганы — лопнул сей зловредный нарыв! Мы надеемся, что правительство (у нас ведь всякий готов побить городовому физиономию, но пользоваться им он очень любит!) обратит на сие свое просвещенное внимание и рассадит по желтым домам весь этот Бэдлам...» и т.д. строк на 400 умных, благородных слов! И потом — кроме этого — ведь это внесет разруху и в самую семью декадентов, а уже разрухи, кажется, более чем достаточно.

Все-таки, Борис Николаевич, «Весы» надо пожалеть! Сколько они сделали! Кузмин, Эллис, Соловьев не увидали бы без них света. Вот и меня они (т.е. собственно-то Вы и Эллис) хотят приютить.

Вчера — я старые «Весы» читал. Прелестные «Парижские фотографии» Гиппиус, Ваши статьи, — «Любовь этого лета» Кузмина{99}. Что за прелестная вещь:

— На сервизе миловатом Будто с гостем, будто с братом Пили чай, не снявши маски. Тени «Фауста» играли Будто ночи мы не знали Те — ночные, те — не мы.

Это прелестно! Интересно бы мне узнать, что он за человек Кузмин. Я думаю, что это очень интересная личность.

Теперь я кончаю. Простите меня за длиннейшее письмо и посещение не вовремя. Дай Бог, чтобы поскорее прошел Ваш бронхит.

Ваш С.Бобров.

P.S. Сейчас перечел письмо. Оно в середине сломано. Я немножко увлекся.

С.Бобров.

8

I1.IX.<1>909 Москва

Дорогой Борис Николаевич!

«Autout qu'un roi je suis heureux»{100} — вчера был y Эллиса и он сказал мне, что мои стихи окончательно «принципиально приняты», а сегодня, наконец, получил из Парижа «Fleurs du Mal». Вспоминаю по этому поводу гениального маэстро Хлестакова:

— Приехал прямо из Парижа! Откроете крышку — аромат!..

Цитируя — вру — так как нет под руками «Ревизора». Да и сравнение немножко (!) пошловато, но я так счастлив, что этого совершенно не замечаю. Я так рад, что вот — протяну руку и «Fleurs du Mal» — тут. Смешно несколько хвалить эту «книгу тайн», но я не могу — сколько мощи, сколько лени! Мне кажется (хотя, может быть, я и ошибаюсь), что в строфе

... A te voir marcher en cadance,

Belle d'abandon,

On dirait un serpent qui dance

Au bout d'un bâton..{101}

Бодлэр прямо нарисовал свой портрет! Разве он не «serpent au bout d'un bâton, qui marche en cadance»? Блестит золотой-изумрудной чешуей и внезапно — розовые в ней мерцают света! Нет! у меня не хватает слов! — все замечательно в этой удивительной книге! Вспомните «Albatros'a», «Examen de Minuit», «Balcon»{102}, равного которому я еще ничего не видел в поэзии! Почти все шедевры. О, удивительный человек, свою горькую веру с утонченностью дэнди и плачем меланхолика так нежно совокупивший! Ведь это удивительные строки:

«...Jette ce livre saturnien,

Orgiaque et mélancholique»{103},

— «Orgiaque et mélancholique» — кто мог бы сказать проще и сильнее этого? Есть у Брюсова (на эту аналогию мне указал Эллис) строка:

... Мы с дрожью страсти и печали...{104}

но разве это можно сравнить с Бодлэром. Но я могу Вам указать более близкие строки — и это очень странно — ! — :

... Сижу ль меж юношей безумных —

Я предаюсь моим мечтам...{105}

Всмотритесь, Борис Николаевич, повнимательней в подкладку — в самую мрачную глубь этих двух стихотворений — Вы ясно увидите, что горькие слезы двух поэтов действительно друг друга одинаково светятся. Пушкин мог подписаться под строками Бодлэра, как и он не задумался бы подписаться под стихами Пушкина. Конечно, я чувствую, что у меня не хватает сил достаточно обосновать эту гипотезу, но я надеюсь, что Вы поверите мне и поймете меня.

Видели ли Вы, Борис Николаевич, новую книгу Брюсова: «Французские лирики XIX века»{106}? Я ее недавно видел у Вольфа, довольно долго просматривал и — знаете! — остался неудовлетворен. Переводы тех стихотворений, которые я видел в подлиннике, меня просто изумили. Почему, напр., «Avant que tu me t'en ailles — pâle eloile de matin» Верлена переведено хореем? У Верлена все что угодно, только не хорей (нельзя же

в самом деле считать это стихотворение хореическим на основании того, что одна — если не ошибаюсь — коротенькая строчка «Mille Cailles»{107} представляет из себя хорей?). Если Брюсов на это ответит (как он и сделал в предисловии к «Елене» Верхарна — но там на это имелись более веские основания), что — мол — и Жуковский изменял размер{108}, то, во-первых — чужими грехами свят не будешь, а, во-вторых, Жуковский еще не то проделывал со своими переводами, прямо заменяя эллинскую мораль своей собственной{109}. Мне такое оправдание совсем не нравится — оно, раньше всего — ничего и никого не оправдывает, а — потом — от него отдает небрежностью. И ведь так Бог знает куда можно зайти и в конце концов перевести Верленовскую «Etoile» как:

«Когда ты от нас улетишь

Яркая утра звезда!

(Перепелки услышать ведь тишь —)

(Замолчать навсегда!)

Почему нельзя? Я — свободный поэт?! И получается — о, ужас! — «что Гекубе до меня?» Конечно, это не относительно Брюсова, но ведь — согласитесь — он — человек, метод работы которого крайне тщательно исследуется молодыми и для многих представляет канон\ Кто-кто, а Брюсов не имеет права быть небрежным.

Потом — из Бодлэра дано три (!) стихотворения. К этому, кажется, никаких комментарий не требуется. Из этих трех «Красота» переведена не лучше, чем у Эллиса — прямо — неинтересно. — Хотя зато хорошо взято восклицание «Race d'Abel» — переведенное очень сильно: «Авеля дети»! Это очень хорошо! Но я все-таки должен протестовать против книги Брюсова, что это — когда из Бодлэра дано 3 стихотворения! и если и другие стихотворения переведены таким же образом, то это очень и очень печально. Из Р.Гиля — (поэта у нас совершенно неизвестного) — дано тоже три стихотворения! — последнее, между прочим, очень похоже на Ваши стихи из «Урны»{110}.

Видел я сегодня в окне у Вольфа новую книгу «Валериан Бородаевский» (кажется, так!). Стихотворения издания «Ор» с предисловием Вячеслава Иванова{111}. Некогда было зайти посмотреть ее. Я еще об этом Бородаевском ничего не слышал. Обидно мне на это смотреть. Все печатаются, выпускают сборнички, а мне — не дано.

Я давно хотел Вас спросить, Борис Николаевич, не является ли у Вас когда-нибудь желания написать по-французски?

У меня это желание является очень часто, и недавно я написал. Правда, стихи идиотские, но все-таки французские:

О la belle fille, qui j'appelle ma fleur,

La plus belle fleur du monde

Comprends — tu le sourire de mon coeur —

D'un vase — sonore et ronde (!?)

Aujourd'hui — c'est mardi. Je me sens heureux.

Tes beaux yeux sont tendres et tristes,

Tout — autour est mort et silencieux

L'automne est un beau artiste{112}.

Это очень идиотские стихи, но я надеюсь, что вторые будут получше!

Между прочим, у меня в душе шевелится маленькая мысль, о коей я собираюсь Вам поведать: у меня, кажется, рождается метод! Я ужасно рад этому открытию и — кажется — теперь пишу гораздо легче и сознательней! И за это я должен быть бесконечно благодарен — Вам. Вообще я Ваш неоплатный должник.

Теперь я стараюсь усовершенствовать мою форму — перевожу, пишу сонеты, а сегодня написал даже секстину. Правда, секстина весьма плохенькая и «лядащая», но все же секстина. Правда, понимающие люди говорят, что уж лучше не писать вовсе секстин, чем писать дрянь, но ведь учиться никому не возбраняется{113}.

И поэту учиться метрике, кажется мне, вовсе не зазорно!

Пока я кончаю... Сегодня у нас 11-е и недели через три мне разрешено увидеть Вас... (Как, между прочим — изменился и похудел Эллис! На него очень очевидно подействовала эта мерзкая история).

Ваш С.Бобров.

P.S. Борис Николаевич! Я опять к Вам буду приставать с моими просьбами: — достаньте мне Бога ради рецензию! черкните — (простите, что я прошу этого) мне одну (!) строчку на открытом письме или скажите по телефону 151-68 — нужно вызвать Сергея Павловича, а то, если попросите «Боброва», то вызовут отца. Если меня не будет — скажите — мне передадут и я схожу за книгой куда угодно. Мне очень совестно просить Вас в сотый раз об этом, но, знаете, мне это очень нужно.

Преданный Вам С.Бобров.

9

19.IX. <1>909 Москва

Дорогой Борис Николаевич!

Я написал длинную-длинную стишину — вроде моей «Повести» — (надеюсь, что Вы не забыли еще ее?). Называется она «Осенний фестиваль». Не правда ли — это очень милое название (почти такое же милое, как«Madrigal Triste{114}? — Борис Николаевич! Когда же я буду совсем самостоятельным?) Он («фестиваль») мне ужасно нравится — больше, чем все, что я писал до него! Знаете — как мило и трогательно сидеть в темной, полуосвещенной комнате и «évoquer les minutes heureuses»{115}— золотыми (!) стихами. Ведь это никогда не умрет! Для меня, по крайней мере! И я об этом сказал в «заключении» вот такими «золотыми» словами:

...И бегите вы, месяцы И года, и века — Пусть нахмурится, свесится, Голодая, тоска — Все нежней и таинственней Будет петь «фестиваль», Золотой и единственный, Как любовь и печаль!..

Дорогой Борис Николаевич! — я знаю, у Вас много дела — но будьте добры — будьте милостивы — прочтите мой «фестиваль»! Вы мне говорили, что Вы (как я Вам благодарен за это!) любите мои стихи, я буду бесконечно рад доставить маленькую радость моим «фестивалем»! — право, он очень мил: — я писал его с большой любовью — а ведь это не может пропасть даром!

Ваш С.Бобров.

2.Х.<1>909

Я носил «фестиваль» Эллису и он очень похвалил его — и сказал, что я сделал большие успехи за лето. Я зайду к Вам, Борис Николаевич, так, через неделю приблизительно. Я надеюсь, что Вы к тому времени прочтете мой «фестиваль».

Ваш С.Бобров. 

10

19.Х.<1>909 Москва

Дорогой Борис Николаевич! Мне внезапно очень занадобился мой «фестиваль» — простите — Бога ради — что беспокою Вас! — но мне он очень нужен! Я зайду к Вам за ним завтра (20-го). Вы отдайте его вашей прислуге, чтобы мне не беспокоить Вас. Я тихонько приду и возьму{116}.

Пожалуйста, Борис Николаевич!

Между прочим, Эллис мне вчера говорил, что мои стихи попадут в сентябрьский №.

Ваш С. Бобров.

11

14.1.1911 Москва

Дорогой Борис Николаевич!

Давно — очень давно уже собирался написать Вам большое настоящее письмо, но все время мучился мыслью, что, быть может, Вам не очень хочется иметь от меня письма — но теперь решаюсь, надеясь, что Вы не будете очень строги ко мне. Уже я послал Вам одно письмо в Палермо — на праздники, — не знаю, получили ли Вы его, быть может, Вы к этому вре<мени> уже уехали дальше{117}.

Сегодня был у Эллиса, он мне сказал Ваш адрес и показал маленький африканский колокольчик, который Вы ему прислали. Он совсем простой — этот африканский цветочек — но было так странно на него смотреть — ведь с словом «Африка» ассоциируются гиппопотамы, львы, бушмены и еще невесть какие ужасы — как же — ему, маленькому цветочку, не было там страшно! Невольно проникаешься к нему уважением. Как Вы там живете, Борис Николаевич? — видали ли гиппопотамов и прочих африканцев? У нас в Москве все идет полным ходом — но пожалуй, все так же — не хуже, не лучше. «Мусагет» страшно бодрит. Ритм идет: — пока еще не собирались после Рождества, но в понедельник (17-го) будет собрание{118}. Статистический лист предполагается отложить и заняться морфологией, т.к. там масса запутанных вопросов. Рубанович представил <нрзб> Фета. Но канитель с Лермонтовым, с которым Нилендер{119}, собственно, ничего не сделал. Придется делать все сначала. Кстати — у Городецкого 5-стопного ямба не оказалось — это жаль — ведь разбор Ваш его четырехстопного ямба произвел очень сильное впечатление. (Между прочим — что же Вы не шлете Вашего — Тютчева, Баратынского и Пушкина?){120} Шестистопный ямб заканчивается. Сидоров сейчас разбирает Бальмонта — и говорил мне, что у него очень хороший ритм. Прения о счете фигур и о паузных формах понемногу улеглись, но еще не совсем — Шенрок{121}, по обыкновению, бунтует. Сам я много занимаюсь своим анапестом (с сестрой){122}, у нас уже разобрано 14 поэтов (в том числе — все модернисты). Лучший ритм пока (из разобранного) у Фета, отношение числа замедлений к числу фигур{123} у него = 1,54. Число недосягаемое для модернистов — из них лучший Брюсов — 1,73, потом Бальмонт и Вы. Самые плохие Сергей Соловьев и Городецкий. Заметно большое влияние не модернистов Владимира Соловьева. Интересен (но не особенно) Анненский. Блок против ожиданий дал слабый результат, его «число» = 2,061 (у Соловьева — 2,66!!). Но, по-моему (возможно, что это вполне субъективно), Блок стоит в анапесте не на замедлениях, а на словесной инструментовке — я это думаю потому, что блоковские анапесты на меня, производят более сладкозвучное впечатление, чем чьи- либо другие и — думается мне — мой метод — учет замедлений — слишком груб для него. Теперь я внес в мои чертежи некоторые изменения — именно в чертеже разреза стоп (Вы помните?) я отмечал раньше так (I), а теперь (II).

Второй способ, хотя и менее нагляден, но гораздо удобнее подсчитывать модуляции, выражающиеся фигурами: Б<ольшой> и мал<ый> угол, Б<ольшая> и м<алая> корзина, и т.д. Эти чертежи дают очень много. Разберите Ваше стихотворение из «Пепла» — «В лодке», посмотрите, какой там интересный разрез и как он тесно связан с содержанием. Не буду писать, как связан, Вы это увидите сами. Кстати, насчет разреза стоп: в ямбе. Вы совершенно игнорируете это — и совершенно несправедливо. Вот пример: две строки:

«Когда бегущая комета Улыбкой ласковой привета...» в той и в другой полуударения на третьей стопе и паузная форма «с», но они звучат ясно различно. И вот отчего: первая строка =«U- | U - UU| U—», вторая: = «U-U | -UU|U-», т.е. первая = ямб + пеан второй + ямб, а вторая = амфибрахий + дактиль + ямб. Это зависит от разреза стоп. Многие стихотворения с плохим ритмом имеют прекрасный (т.е. я говорю, конечно, относительно; хорошим разрезом называю — богатый фигурами) разрез{124}. По-моему, об этом нужно подумать. Мне кажется, мой пример очень ясен. Еще и здесь сделано кое-что насчет словесной инструментовки: т.е. насчет мелодий гласных. То же, думаю (за недостатком времени не мог делать), можно сделать и с согласными. Делал я так: брал одну строку по числу слогов (т.е. 9 для четырехстопного ямба) и отмечал точкой места отдельной гласной. Для каждой гласной отдельный чертеж. Пример:

(Тютчев)

«Тени сизые смесились, Цвет поблекнул, звук уснул; Жизнь, движенье разрешились В сумрак зыбкий, в дальний гул».

А знаете, Борис Николаевич, в «Всех напевах» у Брюсова гораздо лучше ритм, чем в «Urbiet Orbi» и в «Στεφανοζ'e».

Думаю, Вы понимаете, как это делается. Теперь маленькое исследование: больше всего «и» (10 раз = 33%), потом «е» и «у» (6 р. = 20%), потом «а» — (3 р. = 10%)*, потом «ы» — (2 р. = 6% приблизительно) и «о», «я», «э» по 1 разу, т.е. по 3 [приблизит<ельно>] % —ну и наконец «ю» 0%. Это необычайно интересно! (Вам, я думаю, понятно, почему я «ы» помещаю под «и», «ё» под «о» и т.д.). То же самое возможно безусловно и с согласными. Вспомните стихотворение Блока из «Снежной маски» — «...Темный рыцарь вкруг девицы заплетает вязь»{125} — все оно построено на свистящих и шипящих — з, с, у, щ и т. д.{126}. Если построить гамму гласных (исходя из того, что «у» равняется приблизительно, если не ошибаюсь, si bemol по опытам Гельмгольца){127}, то возможно строго объективное исследование гармонии гласных и согласных. Не знаете ли Вы, Борис Николаевич, какого-нибудь сочинения на эту тему, т.е. о музыкальном смысле согласных и гласных. Был бы Вам благодарен, если бы Вы мне про него сообщили.

Литературная жизнь в Москве все такая же, все по-старому. Брюсов, говорят, болел и теперь еще не совсем здоров. Вчера Ремизов читал в «Эстетике» — очень интересно. Читал А.Толстой, но, говорят, очень плохо. В январьской «Русской мысли» напечатана брюсовская «психодрама», очень ритмический пятистопный ямб, но абсолютно нехорошо{128}. Сам я еще не читал: передаю с чужих слов. Эллис пишет, через 5 дней должны выйти «Stigmata». Вчера вышла книжка Сергея Клычкова в «Альционе» — «Песни» — я прочел все, но мельком — что-то я ожидал большего. Доведя отрицательную оценку до крайности, можно сказать, что это Ершов, густо удобренный Вяч. Ивановым и Блоком**. Но возможно, что все это лишь первое впечатление. Завтра должны выйти, как говорят, «Арабески»{129}, «Музыка и модернизм»{130} и «Записки вдовца» в переводе Рубановича{131}. В «Русском слове» недавно был фельетон Философова о «Русской Камене» Садовского, где он называет эту книжку «отрыжка критиками»{132}. Но я думаю, что, как ни относись к Садовскому, нельзя признать, чтобы Философов имел право на такие определения. В «Русских Ведомостях» недавно <была> статья о Рейсбруке, которая, кажется, превосходит все сделанное газетчиками в этой области. Между прочим, там говорится, что «недавно основанное кн-во «Мусагет» поставило себе целью издавать разные непонятные книги»...{133} Говорить об этом не приходится. Вышли — только это уж давно — «Куранты любви» — Кузмина, второе издание «Земной оси» с рисунками Мартини, «Вечерний альбом» Марины Цветаевой — очень милая книжка, но не больше.

Ну, кажется, больше новостей нет. Простите, если был слишком многоречив. Страшно был бы рад хотя бы двум строчкам от Вас (Мой адрес: — Москва, Пречистенка, 33, кв. 20). Передайте мой самый искренний привет Анне Алексеевне{134} — мы с ней два раза виделись — может быть, она вспомнит.

Ваш С.Бобров.

P.S. Борис Николаевич, если будете писать, напишите, что Вы думаете о докторе Р.Штейнере{135}.

С.Б.

P.S.S. Через неделю думаю кончить моего Римбо. Вспоминаете ли Вы его в Африке — хотя он в Тунисе бывал лишь проездом. Бедный он!{136}

______________________

*но «а» по-другому интересней «у» — она образует фигуру— «у» нет.

**Не сердитесь, что я так о Клычкове пишу — ведь я не настаиваю на моей оценке. А тон у меня плохой всегда — Вы не обращайте на него внимания, пожалуйста.

12

27.1.1911 <Москва>

Дорогой Борис Николаевич!

Сегодня 27 — и по моим расчетам сегодня Вы должны были получить мое письмо. Какой ужасный день!

Ритм у нас начался — в понедельник прошлый заседание, как мне известно, не отличалось особым интересом. Вчера должно было быть второе (в нынешнем году), но его не состоялось — пришло слишком мало народу. У наших главных ритмиков: Сидоров, Шенрок и т.д. заготовлена масса ритмических законопроектов — их будут рассматривать в следующий понедельник. Вводится довольно много нового — результат будет несколько печальный — придется снова переделывать все чертежи. Сейчас я плохо осведомлен о всех этих новшествах, а на той неделе я напишу Вам подробно.

Вчера же вечером в «Мусагете» Эллис делал маленький доклад об отношении католицизма к символизму — собственно, это предисловие к «Stigmala», которые все еще не вышли (как и Ваши «Арабески»...). Был Бердяев, Степпун. Степпун возражал Эллису — очень остроумно и весьма ядовито. И хоть на него набросились Эллис, Бердяев и Топорков, они с ним сделать ничего не могли{137}. Я думаю, Вам знакомо положение Льва Львовича «Poesia est ancilla theologiae.. .»{138}, он сам говорил, что Вы с этом вполне согласны, чему как-то не верится. Странным также кажется: в его «Русских символистах» — говорить о кризисе символизма невозможно{139}, а теперь он о нем говорит, как о чем- то уже свершившемся. Да, много он очень нехорошего говорит!

Дорогой Борис Николаевич, у нас — у меня и у Сидорова — зародилась мысль — нам очень дорогая и интересная. Мы думаем, что Вы нас поддержите: мы думаем некогда выпустить книгу переводов из новых немецких поэтов! У нас намечены: George, Rilke{140}, Hofmannsthal{141}, Mombert{142}, Dauthendey{143}, Schauckal{144} и Dehmel{145}. У нас уже переведено около 25 стихотворений. А к весне антология будет готова — предполагаем около 100 стихотворений. Что вы об этом скажете{146}?

Ваш С.Бобров.

13

16.11.<1 >911 <Москва> Пречистенка, 33, кв. 20.

Дорогой Борис Николаевич!

Страшно Вам благодарен за Ваше письмецо — сегодня я получил его! Спасибо Вам, спасибо, что Вы меня не забыли{147}. Уж я боялся, что мои письма не дошли. Каждое Ваше письмо для нас для всех радость — как сойдемся — первый вопрос: кто следующий получил от Бориса Николаевича письмо? — немного ведь у нас пусто в «Мусагете» без Вас — Метнер бывает довольно редко, а Эллис... — тот совсем ушел в теософию и кроме как о Штейнере ни о ком и ни о чем не говорит и старается взять «Мусагет» приступом, дабы обратить его в гиблую квартиру теософов. У Крахта на лекциях он Бодлэра с теософской точки зрения комментирует и куда ни придешь — является Эллис и только и слышишь: «Акаша-Хроник — следующее воплощение — Девахон — астральное число» и так без конца! — Доктор Штейнер сказал так-то, доктор думает так-то, доктор любит то-то и то-то... доктор равен Франциску Ассизскому... Доктор пять часов в день беседует с иными существами и видит Христа...» Вы себе не можете представить, что это такое! Везде у Эллиса возникают постоянные перепалки из-за этого — это так неприятно! Сам он под влиянием этой — простите меня — абракадабры — странно разнервничался и производит впечатление человека психически нездорового. И от всего этого идет прескверный запах мертвечины и податливость... Эртелей{148}. Постоянное кивание назад — что там-де знают, а им дано доходить до изложения «тайных» доктрин, которые, к слову сказать, может узнать всякий, — сыпется такая околесица, что хоть святых вон неси! Беспрестанное, нелепое, никчемное кощунство («доктор Штейнер, который все знает...»), постоянное смешивание теософии с христианством, объявление манихейства истинной религией, что не случайно{149}! — связь с магией, захватывание всего в мире и — ах, из этого всему конец! Недавно у Крахта — К.Ф. выступил против Эллиса — говорил довольно горячо, упрекал его в том, что он подменяет символ аллегорией, в мистическом позитивизме его, в подмене понятия бесконечное (для Эллиса в конечном счете нет бесконечности) и во многом другом. Эллис решил, что он в следующее воскресенье прочтет лекцию об отношении Штейнера к искусству. Но 13-го (в последнее воскресенье) вместо обещанного был прочтен им довольно длинный и бессвязный акафист Штейнеру, который во многом напоминал книжку Морозова об апокалипсисе{150}. Если бы Вы знали, Борис Николаевич, какое это на всех производит гнетущее впечатление! Недавно Эллис говорил мне и Рубановичу, что Вы ему признавались, будто бы и для Вас Штейнер есть идеал и т.д., я не верю этому совершенно, во-первых, Эллис очень любит говорить неправду, во-вторых, я помню Ваши замечания о теософии и теософах в «Символизме» и в «Весах». Мне бы очень хотелось, Борис Николаевич, чтобы Вы написали мне, что Вы думаете об этом «движении». Весной прошлого года у меня были очень тяжелые личные дела, кроме того, я не мог ходить в «Мусагет». У Эллиса я начал читать в первый раз «Божественную комедию» (простите, Борис Николаевич, что я исповедуюсь!!), потом купил себе и прочел. Вы понимаете — она произвела на меня колоссальное действие. Приблизительно в это время Эллис узнал о существовании Штейнера. Он дал мне его книжку «θεοσοφία»и убедил меня отчасти, ссылаясь на католическую символику Данте, что Штейнер ясновидящий, посвященный, розенкрейцер и т.д. В то время я был совершенно разбит, только что перенес тяжелый приступ сердечной неврастении и не мог защищаться влияниям извне — я стал искренно и пламенно верить в теософию, в ее назначение спасти мир и т.д. Как будто я воспрянул духом — но потом — уж не стану Вам описывать, что со мной сделала теософия — это очень длинно — только одно скажу — больше я никогда не мучился. Стало мне ясно в конце концов — что теософия не есть миросозерцание или религия — это — провал, небытие, дыра, могила!! Она как бы дает все, а на самом деле превращает все в ничто. Теперь мне удалось выкарабкаться из этого, и Эллис считает меня ренегатом и т.д. Все это печально, и в одном письме этого не расскажешь. Да я уж сейчас не могу об этом больше писать — очень все это уж тяжело.

Об ритме я Вам не буду писать — скоро Вы получите, если уже не получили, большое письмо Дурылина об ритме, одобренное ритмической секцией{151}. В нем описано все — все наши ритмические новости Вы там узнаете.

В прошлую среду в «Мусагете» Сергей Соловьев читал статью о Дельвиге. Статья оказалась очень маленькой и достаточно поверхностной. Было очень много народу. Был Вячеслав Иванов, Брюсов. После лекции Иванов говорил с Сергеем Михайловичем и совершенно уничтожил его (это не было прениями). Потом читали стихи. Вяч.Иванов (хорошие стихи, но немного холодные), Бородаевский (слабо), Эллис, Любовь Столица (прекрасные стихи, но очень бесстыжие, «шалые» и «простоволосые»), потом великолепное стихотворение прочел Брюсов. Давно уж мы от него таких стихов не слыхали! Эпиграфом к стихотворению служит последняя строфа тютчевского стихотворения «Самоубийство и любовь» — Вы, конечно, его помните, только оно, кажется, не так называется{152}. После лекции произошел довольно неприятный инцидент: Вяч. Иванов подошел к Эллису и стал хвалить ему его стихи; на что Эллис неожиданно ответил: — К сожалению, не могу того же сказать и о Ваших стихах (т.е. похвалить, — С.Б.), — сплошная риторика{153}!

Иванов, кажется, был очень обижен. Это было 9-го, а 10-го в Политехническом музее был вечер, посвященный памяти Владимира Соловьева. Говорили Эрн, Бердяев, В.Иванов, Блок (собственно, он не говорил, а читали его доклад, сам он не приехал); я на этом вечере не был, a vox populi говорит приблизительно следующее: Эрн — бессодержателен был, Бердяев длинноват и больше о себе, чем о Соловьеве, Вяч.Иванов очень интересен, Блок тоже.

Вчера вышли наконец «Stigmata», очень приятная книга с внешней стороны, о внутренней не могу говорить, плохо знаю, одно скажу — в католических терцинах слишком много риторики. Вообще-то все это еще не окончательно я говорю — слишком мало литературы — а «так что-то». Ритм хороший. Ваши «Арабески» совсем готовы, но на последние листы не хватало бумаги и теперь задержка. В последней «Русской мысли» — февральской: продолжение прекрасной «Чертовой куклы» Гиппиус, чепуха Эртеля{154}, очень слабые стихи Бальмонта, переводы — интересные — из Даутендея (проза), длинная рецензия Брюсова о 16 (!) поэтах (между прочим, о Сидорове, Клычкове и Цветаевой), довольно любопытная, но сухая и с кадетизмом{155}. В «Современнике» хулиганская статья Амфитеатрова о ритме{156}.

Ну, кажется, все покамест. Остальное все по-старому. Очень недостает Вас, Борис Николаевич! Заели нас теософы! Караул! И жаловаться некому! Ходят везде, бродят, о поэзии чепуху говорят и все шипят: Ш... Ш... Шт... Шт... Штейнср...!

Кончил я моего Римбо. В прошлое воскресенье читал его биографию (составленную мною) у Крахта. Кажется, все были довольны, но были упреки в академизме, — но это у меня нарочно, я ждал этих упреков. Это будет маленькая книжка — там будет статья о жизни и творчестве Римбо, и переводы: 1) стихотворений, 2) поэмы в прозе и его «Saison en Enfer»{157}. Очень похожий на Ваши ранние симфонии и странным образом напоминающий... не пугайтесь, Бога ради, Борис Николаевич!.. Ницше — «Заратустру»{158}. Очень я боюсь об этом говорить, ибо Эллис и Нилендер, как я только скажу об этом слово, кричат, что это хулиганство... Очень простой метод отделываться...

Эту книжечку согласился издать Кожебаткин, но, к несчастью, это случится не раньше осени. Сейчас я работаю над Маллармэ, так фатально и нелепо забытым{159}.

Ну, до свиданья, милый Борис Николаевич, желаю Вам всего доброго и светлого. Передайте мой привет Анне Алексеевне.

Ваш С.Бобров.

P.S. Кожебаткин говорит, что слово «Map Иолэн» нельзя напечатать в альманахе! Как это обидно{160}!

С.Б.

14

2.VII.<1>911 Москва, Б.Афанасьевский, 17, 2.

Дорогой Борис Николаевич!

Очень мне жаль и очень перед Вами совестно, что не писал столько времени, обещав писать регулярно, но в жизни моей столько перемен и пертурбаций за последнее время случилось, что не мог я совсем никому писать. Говорю «за последнее время», так как я не писал Вам не очень уж долго: дело в том, что два мои письма не были Вами получены, — я их послал в Каир — Вы уже уехали, и они вернулись ко мне в Москву с прелестными египетскими штемпелями. А теперь уже не хочется посылать их Вам снова: теперь они мне не нравятся, да и новости, которые я Вам в них сообщал, уже утеряли свою свежесть. Так что в неисполнении своего обещания я уже не так виноват.

Сейчас в Москве тихо и пусто, все замерло — наши все разъехались — Сидоров в Курской губ., Шенрок в Греции, Дурылин на Севере, в Архангельской губернии. Тихо, никого нет.

На осень проектов у нас много — самых разнообразных. Позвольте Вам изложить один — принадлежащий мне: видите ли, Борис Николаевич, как Вам известно, о наших ритмических работах ходят самые фантастические слухи, как и о самом ритме; в этом я очень основательно убедился во время зимнего в Москву приезда Вяч. Иванова. Он говорил о ритме (нашем) и работах наших с полным незнанием дела. Такое, по крайней мере, получилось впечатление — у нас — ригмистов. Говорил он о «ритме» как-то не так, не то. Припутывал совершенно обстоятельства посторонние{161}. — Так вот, мне и кажется, что для преуспения ритма, для ознакомления с ним публики, кружков и т. д. необходимо что-либо предпринять. Вами было предложено весной издать наш учебник «на правах рукописи». Но не говоря о том, что это лишь паллиатив и что к учебнику необходим том комментариев, без чего он совершенно непонятен будет рядовому «интересующемуся», у нашего учебника такая масса слабых сторон и совершенно не разработанных пунктов, что он скорее запугает кого угодно, чем разрешит ему что-нибудь! Сразу вводя читателя inmédiasres{162}, он годен только для нас самих, а так как кое-где он расходится с «Символизмом», тот не может быть ему подспорьем. Все это, Борис Николаевич, привело меня кмысли, что лучшим будет: заманить публику (и Петербург) исподволь, мне кажется, нам для этого необходим журнал. И не большой журнал вроде «Весов», который должен следить за всем и отзываться на все, а небольшой журнал: орган ритмической секции! Журнал, где будут стихи и о стихах, — журнал, посвященный поэзии в самом широком смысле слова и ритму в частности! Эту идею мою я излагал нашим и очень меня поддержали Сидоров и Дурылин; Ларионов{163} не сказал ни да, ни нет, Шенрок, который, как Вам известно, соглашается лишь с тем, что он сам скажет, отнесся скептически, но, в конце концов, и он не представил ни одного серьезного возражения.

Средства для такого издания (ежемесячного) нужны небольшие, и они у нас будут. Все мы очень надеемся на поддержку в приветственном смысле от «Мусагета» и от Вас, Борис Николаевич, в частности!

Мне помнится, Вы не раз говорили, что Вам было бы интересно и казалось бы ценным видеть воплощенными на бумаге импровизированные рефераты, читавшиеся у нас на ритмических собраниях. — Вот для них и ими будет жить наш журнал, если ему суждено когда-либо увидеть свет.

Кроме «ритма» и «ритмической» критики новых стихов, исследований о поэтах и т.д. и стихи сами просят своего журнала. «Остров» шел не по той дороге — никто не знал — о чем он? Стихам предполагается уделять около 1/4 каждого №. Да и нужно продолжить дело нашей «Антологии» — продолжать говорить, что стихи, хорошие стихи ценность представляют огромную, а то у нас скоро, кажется, вновь будут считать моветоном хорошие стихи писать.

Вот что я Вам хотел сообщить, Борис Николаевич, — страшно буду Вам благодарен, если Вы черкнете мне несколько строк, скажете, что Вы об этом прожекте думаете! Сам я — всего себя этому делу отдам, если оно не остановится в его теперешнем положении.

Как вам понравилась «Антология», Борис Николаевич? Мне думалось, почему-то, что она будет хуже, так что я ей был обрадован. Только тяжело мне: зачем там этот гаер Потемкин? Будь эти его стихи о теткином портрете в «Сатириконе», они были бы прекрасны, здесь же они лишь шокируют. Не хороши Сизов и Волошин. Стыдно мне очень за первое мое стихотворение!

Блока «То не ели, не тонкие ели...» и Ваши стихи, Борис Николаевич, по-моему, лучшие вещи в альманахе. Кузмин прекрасен, как всегда. Очень, очень утешил меня Сергей Соловьев. Какая простота — и как хорошо! Из молодых Клычков, Рубанович — оба прекрасны. Да много хорошего!

В «Речи» недавно была статья Сергея Городецкого об «Антологии» под названием «Праздник поэзии»{164}. Он очень хвалит Кузмина, Рубановича и Клычкова. Статьи этой я не видал — это все, что я о ней знаю — мне это рассказывал Кожебаткин, который тоже ее не читал.

По-моему, это так мило со стороны Городецкого! Да! — забыл — еще Волошина (?) и Вячеслава Иванова он очень хвалит.

Вот так и все. До свидания, Борис Николаевич! Напишите мне, хоть немного.

Ваш С.Бобров.

P.S. Простите, пожалуйста, пишу на каймах — совсем бумаги приличной нет!

Еще есть у меня к Вам, Борис Николаевич, одна просьба, которая, — боюсь, — Вам покажется смешной: не могли бы Вы мне подарить Вашу карточку фотографическую! В продаже есть Ваш портрет, но уж очень мало он Вас напоминает! Не сердитесь, ради Бога, Борис Николаевич, на меня за это!

С.Бобров.

15

22.Х.<1>912 <Москва>

Дорогой Борис Николаевич!

Через несколько дней Вы получите из «Мусагета» мою статью «О живописи современной»{165}. Она предложена мной для «Трудов и дней». В статье этой мной изложены довольно пространно причины, заставившие меня ее написать, и я не стану Вам их повторять. — Но, независимо от того, будет ли статья моя принята для «Тр<удов> и дн<ей>», мне было бы крайне интересно и нужно Ваше мнение о ней. Задача моя, как Вы сами увидите, была чрезвычайно сложная. И ниоткуда я ничего почерпнуть не мог.

Далее, Борис Николаевич, мне очень бы хотелось бы сказать кое-что о статье Вашей «Круг, линия и точка», которую не-- давно читали у Крахта{166}. Говорю «кое-что» потому, что могу сказать очень немногое; статья чрезвычайно сложная, часто приходилось напрягать свое внимание на отдельные фразы и сказать что-либо вообще — не могу. Когда она будет напечатана, ее можно будет разобрать на столе, — тогда другое дело.

Вот — о примере, которым Вы подтверждаете одно из главных своих положений (я думаю, «точных», ибо оно из стоящих в середине между «геометрическим» подходом и примером). Вы говорите о пирамиде и Венере Милосской. Мне кажется, пример Вы выбрали неудачный. Конечно, пирамида, в конце концов — только стереометрическое тело, это так; но (не странно ли?) оно имеет потомство, это «только тело», вся готика — его потомок и почти непосредственный (и примеров можно было бы привести много) и один из его потомков... Венера Милосская! Но не чистой крови, но по боковой линии!* {Ведь Вы живете с С.Соловьевым{167}? Покажите ему, пожалуйста, стихотворение «Venus», посвященное ему.} У Венеры — где ее потомки — <нрзб>? — Венера всегда представляется точкой, от нее некуда идти. Потом: где у пирамиды символ, там у Венеры риторическая метафора. У пирамиды Вам нечего бояться; около Венеры Вас испугает мысль — а вдруг это — танагрэтка? Вы никогда не сможете пересказать, что говорит пирамида; о Венере Вам придется прибегнуть к лирике; чтобы спасти тему, Вы объявите себя творцом Символики личных переживаний, объявите Венеру венцом этой Символики и только так удастся Вам выгородить ее. Таким образом, Вам придется поступать совсем неправильно: придется Символику объявить детищем Символики личных переживаний (раз Вы признаете Венеру), а эту Символику объявить единой; отчасти, значит, придется лирику свою объявить Символикой. — Далее Вы говорите — «сфинкс — символ звериного прошлого». Почему так? Сфинкс — женщина с телом льва, лев был посвящен солнцу, разве солнце — звериное прошлое? О женщине долго говорить, но, в конце концов, разве она — звериное прошлое? А не божественная ли гармония сфинкс? — солнце и луна? Впрочем, может быть, я здесь несколько механичен.

Одно удивительное я вынес впечатление от Вашей статьи, собственно, от конца ее. Ясной и бесконечной славой пахнули на меня эти слова! Не геральдическим великолепием, о котором столь много говорят, нет (этих говорунов легко, конечно, поймать, слово «геральдическое» тут — «epitheton ornans»{168} и сильней!), но великою славой (не мог подобрать другого слова), которую хотелось бы почувствовать в пышных намеках Вилье де JIиль-Адана{169} и еще кое-где. В несказанной Вашей <статье> апофеоз блеска, блеск был еще нигде мной не замечаемый (так ясно), но — (дорогой Борис Николаевич, я ничего не утверждаю, я только спрашиваю) — не люциферически<й> ли? Помните, как Вы негативно определяли Символ в «Символизме»? — т.е. даже не Символ, а понятие о нем? Вы говорили, что он не Символ религиозный! (Символ можно ведь поставить рядом с Символом религии, разве он не символ.) Теперь Вы говорите: «теософия есть философия символизма». По отношению к «я» Символ есть вечнотворимое (к «я», становящемуся Логосом), на образе Логоса базируется теософия (значит, на образе образа «я»), но дальше Вы говорите, что, познавая, мы подымаем всякую форму и всякое содержание символическим путем. Но теософия утверждает это бытие реальным. Если мы не подменим просто слово реальный словом символический (есть же между ними разница!), то — Символ рождается от образа «я», теософия от образа образа «я»; Символ раскрывается в символизациях, он суть цепь символов, утверждаясь в себе, они наделяют себя своим бытием, теософия санкционирует это бытие — результат самоутверждения. Человек утверждает себя в природе, скажем, но «земля есть подножье ног Моих», а, следовательно, он утверждает себя в Божестве. Или: его пафос: «Как ты прекрасно (напр.), Божество!» Но утверждать себя в себе, утверждать как Ding an Sich{170} можно или символически, или реально, но тогда — люциферизм, бунт. И совсем не нужный. И далее: мои символы обладают реальным бытием, в них раскрывается Символ, значит, он от этого самоутверждения в себе зависит, а если так, то он тоже бунт.

Мне так хотелось бы <знать>, Борис Николаевич, что Вы об этих мыслях моих скажете! Может быть, я где-нибудь спутался, но я не знаю, где. Да я не могу совершенно верно это выяснить, но я приведу Вам одно мое стихотворение, где я высказал, как мог, что знаю и думаю о символизме; рассказывая, мне этого никогда так не выяснить. Мне очень стыдно, что затрудняю Вас такими длинными письмами, но если Вы поверите в его искренность, Вам будет понятно оно. Вот стихотворение.

ЗАВЕТ

Душа! вотще ты ожидала В своей недремлющей молве, Любовь холодная сияла В ее нетленном торжестве, — Но, опровергнув наши кущи — Как некий тяжкий катаклизм, Открыл нам берега и пущи Благословенный символизм. Всечасно изменяя лица Над ярым грохотом зыбей, Он орлии вперял зеницы, Тать богоравный, Прометей! Воздвигнулась над городами Его единственная длань, И длань его была как пламя, Его таинственная дань. Он, возлюбивший, возрастивший Сердце беспечное мое, Он, в смертной буре приютивший Мое ночное бытие, Он, неисповедимой тучей Наш озаривший небосклон, Он непокорный, он могучий Он — жизнь, — любовь, — мечта и сон, Над ясной старицей вселенной Он сердце жаркое открыл И огнекрылый, и блаженный, Как оный вестник Гавриил! Душа! ты дней печальных — слово, Перегори в его огне, И жадно трепета ночного Вкуси — и встань в томящем дне!{171}

(«Воздвигнулась над городами» etc. — т.е., как осуждение. «Сердце» на первой стопе — хориямб{172} паузн<ой> формы «с»).

Мне очень, очень хочется получить от Вас ответ, дорогой Борис Николаевич.

Ваш Сергей Бобров.

Лопухинский, 7, кв. 14.

16

11.XI.<1 >912 <Москва>

Дорогой Борис Николаевич!

Неоднократно пеняли Вы мне во время Вашего знакомства за желание печататься, со всеми доводами к пеням и с самыми Вашими пенями я всегда согласен. Но одно лишь возражение имею: если я пишу, — в конце концов, я утверждаю, что имею право писать, тем самым, заявляю, что мое творчество (конечно, может быть, это только «творчество» — этого я знать не могу) кому-то нужно, — и обратно: говоря, что мое творчество кому-то нужно, говорю, что имею право писать. Так: но неизменно всегда приду к алканию читателя, ко взысканию его, ибо я не писатель; если никто меня не читает, если нет читателя, который меня сотворит, который меня в моей лирике утвердит. Тогда, значит, я не писатель, тоща, значит, не имею права писать. Писание «для себя», поскольку оно выполнимо, есть безумное в себе самоутверждение. — Все эти рассуждения, может мне кто-либо возразить, очень хороши, но одно дело какой-либо писатель, другое дело я. И тут весь вопрос в том: осмелюсь ли я себя признать писателем. И я, с бесконечным количеством поводов (между прочим, я думаю про себя, что я не поэт, а только стихотворец), это делаю. И сделав это, я уже не могу отрекаться от печати.

Еще нам могут возразить (как не раз уж повторяли) фразу Ломоносова — если не ошибаюсь — о Хераскове: «Жалкое твое рифмачество!»{173}, не пускаясь в критику рифмачества, отвергать его как таковое, как стишки. И стишкам противопоставлять научную какую-либо работу. И будут правы до известной степени. Но не правы потому, что грань между стишками и «работой» никто не сумеет провести. И потом, в ответ на обвинение это, могу показать груды чертежей ямба, трехдольника, χροδοι μεδοι{174}, инструментовки, строчных коэффициентов, строения образов, знаков препинания, — (весьма возможно, и недостойные) попытки мои теорий живописи и лирики. И еще мои переводы. (— Что могу, то и делаю! Другого не люблю и на каторгу бесконечную обречь себя не могу!). И поэтому думаю, что стишками (а они в моем понимании есть не стишки, стихи) смею заниматься.

И далее: себя выразить, свое выразить и мир во мне отраженный выразить могу я только стихами, — во всей остальной работе верно указание «мысль изреченная есть ложь», — лирика же меня от этих пут освобождает. Поэтому думаю, что могу заниматься поэзией.

И, все (вместе): думаю, что 1) могу заниматься поэзией, 2) могу заниматься стишками, 3) могу желать печати.

И теперь думаю выпустить книжку стихов. Для меня еще хорошенько неизвестно, случится это в скором времени или нет, т.к. не знаю, будут ли для этого в достаточном количестве у меня деньги, — но кажется, что будут. И вот, обращаюсь к Вам, первому приветившему мою Музу, — с бесконечной (для меня) просьбой. Как только стихи будут набраны, я пришлю Вам корректуру, попрошу Вас ее прочесть (это займет немного времени, — в книжке 60 стихотворений) и решить: может ли «Мусагет» дать мне свою марку. И еще — одна просьба: — бесконечно, несказанно я был бы Вам благодарен, если бы Вы написали для книжки моей две, три странички в виде предисловия, Вами мне когда-то обещанного{175}.

Примите, Борис Николаевич, лучшие мои пожелания и извините за длинное письмо.

Ваш Сергей Бобров.

Москва, Лопухинский, 7, кв. 4.

Примечания

1

Биографию его см. прежде всего в статье: Гельперин Ю М. Бобров Сергей Павлович // Русские писатели. Биографический словарь. Т. 1. А – Г. М. 1989. С. 293 – 294; о поэтической эволюции его см.: Безродный М. Между двух антологий: (Поэтическая карьера Сергея Боброва) // Модернизм и постмодернизм в русской литературе и культуре. Helsinki, 1996. (Slavica Helsingiensia, 16; Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia, V). С. 189 – 202; важные соображения содержатся в: Постоутенко К. Об одном псевдониме С. П. Боброва (Мар Иолэн) // Темы и вариации. Сборник статей и материалов к 50-летию Лазаря Флейшмана. Stanford. 1994. С. 276 – 282.

(обратно)

2

Бобров С. П. Мальчик. М. 1966; Бобров С. П. Мальчик. Лирическая повесть на правах разговора с читателем. М. 1976

(обратно)

3

Письмо к Андрею Белому от 2 июля 1911 года. – Письма С. П. Боброва к Андрею Белому. 1909 – 1912. Вступительная статья, публикация и комментарии К. Ю. Постоутенко // Лица. Биографический альманах. Т. 1. М. – СПб. 1992. С. 163

(обратно)

4

Там же. С. 165

(обратно)

5

Из письма Андрею Белому 29 августа 1909 года // Там же. С. 136

(обратно)

6

См. об этом в предисловии К. Ю. Постоутенко // Там же. С. 117

(обратно)

7

« … Эллис… - тот совсем ушел в теософию и кроме как о Штейнере ни о ком и ни о чем не говорит и старается взять «Мусагет» приступом, дабы обратить его в гиблую квартиру теософов»; «Стало ясно мне в конце концов – что теософия не есть миросозерцание или религия – это – провал, небытие, дыра, могила!!»; «Заели нас теософы! Караул!» и др. (Там же. С. 156, 157, 158)

(обратно)

8

См. прежде всего в письме Боброва С. Дурылину от 8 декабря 1912 года:

«Видите ли какая история, Сергей Николаевич, - мне весьма необходимо Ваше содействие для издания книжки. И я надеюсь, что Вы не откажетесь это сделать. ... Рукопись находится в переписанном, читабельном виде. ... На сей предмет надо около 200 рублей. Н. С. Гончарова бесплатно делает мне иллюстрации – литографии. Напечатать как будто стоит недорого. Метнер сказал, что, если Борис Николаевич Белый не будет против, он даст мне марку «Мусагета». Думаю, что, благодаря иллюстрациям и марке, можно надеяться немного и распродать. Кроме того Б. Н. давно уж обещал мне предисловие написать. Может быть напишет. Это тоже плюс»

(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 438. Л. 6 об.).

(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 438. Л. 6 об.). Вероятно, деньги от Дурылина (или от С. Рубановича, также бывшего спонсором молодого С.Б.) были получены, но череда отказов идеологов «Мусагета» привела к тому, что первая книжка Боброва, «Вертоградари над лозами», вышла хоть и с предполагавшимися иллюстрациями, но под другой маркой.

(обратно)

9

Из письма к Белому 2 сентября 1909 года // Письма С. П. Боброва к Андрею Белому. С. 139

(обратно)

10

Цитируются по статье К. Ю. Постоутенко // Там же. С. 115; ср. также в письме к С. Дурылину – предполагаемому пайщику проекта: «Меня мучает мечта о журнале, Сергей Николаевич! Он должен быть строгий, совсем не должно быть пустяков» (письмо 23 июня 1911 года // РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 438. Л. 2).

(обратно)

11

Бобров С. Турбопэан // Руконог. М. Первый турбогод. 1914. С. 28

(обратно)

12

О коем см. прежде всего: Флейшман Л. История «Центрифуги». – В его кн.: От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М. 2006. С. 521 - 543

(обратно)

13

Первый журнал русских футуристов. 1914. № 1 – 2. С. 140 - 141

(обратно)

14

Руконог. М. Первый турбогод. 1914 . С. 40; ср. также его непубличную реакцию: «Меня очень порадовали Ваши новости. Приятно, что «Руконог» заметили. В Москве появление его сопровождалось охами и ухами в кружке символистов и совершенно непристойным скандалом «гилейцев» и Шершеневича, которые явно испугались конкуренции» (письмо к Рюрику Ивневу 19 июня 1914 года // РГБ. Ф. 629. Карт. 5. Ед. хр. 13. Л. 2 об. – 1).

(обратно)

15

Бобров С. Лира лир. М. 1917. С. 64

(обратно)

16

Спасский С. Д. Маяковский и его спутники. М. 1940. С. 48; среди оскорбленных рецензиями нашего героя была, в частности, Цветаева (см. подробный комментарий: Миндлин Э. Л. Необыкновенные собеседники. М. 1979. С. 75 – 76); случалось жертвам и испытывать запоздалую благодарность к мучителю: «Ну что это за критики. Пусть ругают, как мою первую книгу ругал Бобров, умно, тонко и деликатно, пусть ругают за несозвучие эпохе, я того ждала, но так — ужасно обидно и противно» (Письмо В. Звягинцевой к Н. Гудзию от 28 августа 1926 года. – Овчинкина И. В. Из архива Н. К. Гудзия. «…Любовь моя сильнее моего дарования» (О наследии Веры Звягинцевой) // Рукописи. Редкие издания. Архивы. Из фонда Отдела редких книг и рукописей. М. 2004. С. 141. Неразысканная публикатором рецензия Боброва на первую книгу Звягинцевой – Печать и революция. 1922. № 2 (подп.: Э. П. Бик).

(обратно)

17

Лугин Г. Московские ночи. Публикация Р. Тименчика. Предисловие Ю. Абызова // Даугава. 1988. № 11. C. 108 – 109. Прозвище «мечтательная гиря» - точнее: ««замечтавшаяся гиря» - придумал И. Грузинов: Грузинов И. [Рец. на:] Московский Парнас. Второй сборник. 1922 // Гостиница для путешествующих в прекрасном. 1923. № 2. С. 19

(обратно)

18

Каверин В. Литератор. Дневники и письма. М. 1988. С. 27

(обратно)

19

Черняк Е. Из воспоминаний // Вопросы литературы. 1990. № 2. С. 53

(обратно)

20

Мочалова О. Голоса Серебряного века: Поэт о поэтах. М. 2004. С. 68

(обратно)

21

Адамович Г. Темы // Воздушные пути. Альманах. Т. 1 . Нью-Йорк. 1960. С. 47

(обратно)

22

Иванов Г. Собрание сочинений. Т. 3. М. 1994. С. 168

(обратно)

23

Письмо А. А. Барковой к С. А. Селянину 3 мая 1922 года // Баркова А. …Вечно не та. М. 2002. С. 387

(обратно)

24

Мацкин А. Просветитель по призванию // Между сердцем и временем. Воспоминания об Александре Дейче. Киев. 2009. С. 73

(обратно)

25

Мандельштам Н. Я. Вторая книга (отсюда).

Примечателен еще один тамошний пассаж, касающийся нашего героя: «Недавно я услышала, что Бобров, умный человек, к концу жизни затосковал, сообразив, что ничего не сделал. Насколько это достойнее, чем идти на непрерывный самообман, как делают другие. В молодости они метили в гении, но слишком рано иссякли. Униженные и замученные люди, запутавшиеся, утратившие способность мыслить, непрерывно делали открытия и держали хвост трубой, чтобы не увидеть собственную пустоту. Ошметки рационализма, которыми они питались, страсть к новаторству и фейерверк двадцатых, а в значительной степени и десятых годов, плохая пища для мысли».

(обратно)

26

Одоевцева И. На берегах Невы (отсюда)

(обратно)

27

Черняк Е. Из воспоминаний // Вопросы литературы. 1990. № 2. С. 53

(обратно)

28

«Шарик» - из воспоминаний М. Л. Гаспарова (отсюда); остальные сведения: Мочалова О. Голоса Серебряного века: Поэт о поэтах. М. 2004. С. 69

(обратно)

29

Ср. в письме В. А. Мониной к О. А. Мочаловой от 17 июля 1931 года:

«Нам Бобр хотел устроить лето в 3 верстах от станции Фирсановки, я нагрузилась моими детьми и поехала было смотреть, но попала в страшный туман и дождь, сильно вымокла, издрогла, дети висли грузом и 3 версты мы не одолели, вернулись ни с чем»

(РГАЛИ. Ф. 273. Оп. 3. Ед. хр. 37. Л. 2 об.).

 Обстоятельства многолетних отношений Мониной и Боброва чрезвычайно эмоционально описаны Мочаловой; см. также отрывочные следы этих чувств в переписке Мониной, напр.:

«На Лире Лир Боброва воспитывались: Левит, Златопольский, Шишов. Не зная вовсе книги «Дышу» (которая будет по-моему первой и последней книгой) один не-поэт даже – недавно в Литературном Особняке к моему удивлению (потому что все-таки С.Б. мало читали) назвал его одним из интереснейших мастеров»

(ее письмо к И. Н. Розанову // РГБ. Ф. 653. Карт. 35. Ед. хр. 40. Л. 28). (обратно)

30

Мочалова О. Голоса Серебряного века: Поэт о поэтах. М. 2004. С. 39

(обратно)

31

Иванов Г. Собрание сочинений. Т. 3. М. 1994. С. 168 - 169

(обратно)

32

«Сплетен, сплетен, ради Аполлона! Что меценат? Чем дует из Петербурга? Жив ли Бобров? Садовской не затеял ли какого скандала?» (письмо к Б. Садовскому 14 августа 1916 года // Письма В.Ф.Ходасевича Б.А.Садовскому (1906-1920). Послесловие, составление и подготовка текста И.Андреевой. Ардис. Анн Арбор. 1983. С. 36); «Не черкнете ли мне: в Москве ли и что делает, где служит, где пишет Сергей Павлович Бобров? Но ему не говорите, что я им интересуюсь» (письмо к А. И. Ходасевич 1926 года // Там же. С. 95).

(обратно)

33

«Однажды некий Бобров прислал ему свою книжку: "Новое о стихосложении Пушкина ". Книжка, однако ж, была завернута в номер не то "Земщины", не то "Русской Земли" - с погромной антисемитской статьей того же автора. Статья была тщательно обведена красным карандашом. Рассказывая об этом, Гершензон смялся, а говоря о Боброве всегда прибавлял :

- А все - таки человек он умный» (отсюда)

(обратно)

34

Богомолов Н. А. Ходасевич, Бобров, Гершензон. – В его кн.: Сопряжение далековатых. М. 2011. С. 166 - 168

(обратно)

35

См., например: Алянский С. Встречи с Александром Блоком. М. 1969. С. 135-136; Белое С. В. Мастер книги. Очерк жизни и деятельности С. М. Алянского. Л. 1979. С. 104-105

(обратно)

36

Антокольский П. Из очерка «Александр Блок» // Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 2. М. 1980. С. 139—140; ср. также:

«На голос Блока вышел солдат и хамски громил не совсем известного ему и совсем непонятного поэта. Выскочил Сергей Бобров, как будто и защищая поэзию, но так кривляясь и ломаясь, что и в минуту разгоревшихся страстей этот клоунский номер вызвал общее недоумение. Председательствовал Антокольский, но был безмолвен»  

(Мочалова О. Голоса Серебряного века: Поэт о поэтах. М. 2004. С. 34);

«В памяти этот вечер остался лучше, чем предыдущий. Было нечто вроде скандала. Появился на эстраде Михаил Струве, автор книги стихов «Пластические этюды», где воспевалась хореография, и стал говорить, что Блок исписался, Блок умер. Тогда выступил Сергей Бобров и резко отчитал Струве: какое право имеет такая бездарность, как Струве, судить о Блоке? Что он понимает в поэзии?»

(Розанов И. Н. Об Александре Блоке: (Из воспоминаний) // Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 2. М. 1980. С. 386 – 387). (обратно)

37

См. придуманные автором варианты, не без гордости перечисленные в письме к Боброву 16 – 18 сентября 1916 года:

«Вот предположительные заглавия:

Gradus ad Parnassum

44 упражения

Поверх барьеров, Налеты, Раскованный глосс, До четырех, Осатаневшим и т.д. и т.д.»

(Борис Пастернак и Сергей Бобров: Письма четырех десятилетий. Публикация М. А. Рашковской. Stanford. 1996. С. 67).

Ответное письмо не сохранилось, но неделю спустя Пастернак переспрашивает: «Итак, «Поверх барьеров»?» (Там же. С. 73).

(обратно)

38

См. также выразительный диалог, записанный современником:

«- Чудесные стихи!      

- А кому я их в свое время посвятил?      

- Боюсь, что Сергею Павловичу Боброву. Хотя он того совсем не заслуживает.      

- А второй?      

- Тот, кого я должен был назвать первым,

- вы сами.      

- Самому себе стихов не посвящают. Но вы правы. Я и себя имел в виду. А третий?      

- Не могу угадать.      

- И правда

- угадать невозможно

- Аксенов... Но и то, что вы назвали Боброва,

- чудеса в решете.      

- Ну, Бобров «все же не дурак»; ум его покидает, только когда он начинает стихотворствовать.      

- Ха-ха-ха! Это вы здорово сказали! Хорошо, что он не слыхал вас,

- тут же бы умер от огорчения и злости.      

- Ошибаетесь. Он предпочел бы счесть меня круглым идиотом.      

- Да, это бескровнее. Ха-ха-ха!      

- Но Аксенов? У него дело обстоит еще хуже. Он бегает по литераторам и объявляет вас «дачником»: «пишите-де о природе».      

- Это и до меня дошло. Но то, что я посвятил им стихи, по моему тогдашнему положению понятно. Они оба неусыпно следили за моей «футуристической чистотой»

(Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М. 1989. С. 221 – 222; не исключено, что вместо И. Аксенова подразумевается Н. Асеев). (обратно)

39

См., в частности, в воспоминаниях Шемшурина: «Бобров Сергей Павлович. По своей потенции в стремлении к футуризму, Бобров почти равен Бурлюку. Бобров известен как издатель футуристических книг. Однако, Бобров выступал и своими стихами. И Боброва следует считать больше поэтом, чем издателем. Издательство свое он назвал «Центрифугой». Тогда было в моде выдумывать для названия издательств что-нибудь почуднее: «Скорпион», «Гриф», «Центрифуга», «Стрелец». Бобров был бы более известен, чем Бурлюк или Маяковский, но его стремление к футуризму было слишком потенциально, освободиться ему мешало образование. У него был слишком дисциплинированный ум. Во время революции я встретил Сергея Павловича преподавателем высшей математики в одном из высших советских училищ. Я познакомился с Бобровым случайно. Мне понадобилось клише, оттиск с которого я видел в одном из изданий «Центрифуги». Сергей Павлович стал развивать передо мною программу своей издательской деятельности: ему хотелось бы издать кучу старинных книг, все интересных и нужных русскому обществу. И меня удивляло: откуда только он мог откопать все эти названия? Когда наше теперешнее госиздательство развернуло свою деятельность, то я думал, что Бобров будет там со своими редкими названиями. Однако, Бобров издал какую-то книгу по статистике и только. Стихи он тоже бросил, а перешел на приключенческие романы, которые шли у него, будто бы, очень хорошо, но под псевдонимом» (РГБ. Ф. 339. Карт. 6. Ед. хр. 11).

(обратно)

40

Бобров С. П. Спецификация идитола. Берлин. 1923; Бобров С. П. Восстание мизантропов. Роман. М. 1922

(обратно)

41

Бобров С. П. Индексы Госплана. Предисл. проф. С. А. Первушина. М. 1925. Ср. в письме С. Буданцева А. Кусикову: «Стихов у нас мало, хороших вовсе мало (хотел написать: вовсе нет). Я могу читать (сам стихов не пишу, но люблю по-прежнему) только, — кроме Пастернака, Маяковского, тобою упомянутых, — Асеева, Казина (с пониженным интересом), да вот и все!... Проза у нас лучше: Всев. Иванов (некоторые рассказы — чудесные), Белый, Замятин, Грин, Пастернак, даже Бобров пишет прозу лучше, чем стихи. Впрочем он ударился в сугубую прозу, выпустил книгу «Индексы Госплана», каково! Тебе, старик, в самом деле пора показать твой горбатый нос на родине» (Nivat Georges. Trois correspondants d'Aleksandr Kusikov // Сahiers du monde russe et soviétique. 1974. V. 15. № 1. Р. 208). Двумя годами позже он издал книгу: Бобров С. П. Математические методы в статистике. М. 1927 и еще несколько смежных работ.

(обратно)

42

Бобров С. П. Архимедово лето, или История содружества юных математиков. М. 1959; М. 1962; Бобров С. П. Волшебный двурог, или Правдивая история небывалых приключений нашего отважного друга Ильи Алексеевича Камова в неведомой стране, где правят: Догадка, Усидчивость, Находчивость, Терпение, Остроумие и Трудолюбие и которая в то же время есть пресветлое царство веселого, но совершенно таинственного существа, чье имя очень похоже на название этой удивительной книжки, которую надлежит читать, не торопясь. М. 1949; М. 1967

(обратно)

43

Впервые напечатаны в приложении к изданию: Неизвестная книга Сергея Боброва. К. Бубера. Критика житейской философии. Oakland. 1993 (и в том же году – в «Блоковском сборнике»); позже вошли в «Записи и выписки».

(обратно)

Комментарии

1

Данная тема представляет вполне самостоятельный интерес, далеко вы ходящий за рамки нашей заметки: укажем, что список, представленный И.Ф.Масановым (И.Ф.Масанов. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. М., 1960. Т. 4, с. 71), даже с учетом позднейших дополнений (см.: Ю.М.Гельперин. Бобров Сергей Павлович. — В кн.: Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. T. I. А-Г, с. 294), покрывает не более половины использовавшихся Бобровым псевдонимов.

(обратно)

2

При этом даже в лучших статьях (к коим, несомненно, относится «История "Центрифуги"» Л.С.Флейшмана: Л.С.Флейшман. Статьи о Пастернаке. <Bremen>, 1977, с. 63-101) различим отчетливый «пастернаковский» уклон, не способствующий объективности: написанное же о «Лирике», несмотря на ряд интересных наблюдений, зачастую лишено историко-литературной основательности (см., напр.: С.Я.Казакова. Творческая история объединения «Центрифуга» (за метки о ранних поэтических взаимосвязях Б.Пастернака, Н.Асеева и С. Боброва). — Russian Literature (1990), v. XXVII, p. 459-482).

(обратно)

3

С.Яншин. Spiritus. Посв<ящается> Валерию Брюсову. — «Весна», 1908, №9, <с. 7>; С.Химик. Соната. — «Весна», 1908, №14, <е. 5>.

(обратно)

4

С.Бобров. Записи о прошлом. — ЦГАЛИ, ф.2554, оп.2, ед. хр. 266, л. 24.

(обратно)

5

Там же, л. 28-29.

(обратно)

6

С.Бобров. Записи о прошлом. — В кн.: Воспоминания о Николае Асееве. М.. 1980, с. 8.

(обратно)

7

И.Трумф. «Все напевы». — «Весна», 1910, №10, <с. 6>.

(обратно)

8

Там же, <с. 7>.

(обратно)

9

Орфик <Рец.>: Т.Ардов <В.Тардов>. Отражения личности. Критические опыты. М., 1909. — ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 98, л. 5.

(обратно)

10

Там же, л. б.

(обратно)

11

Кроме публикуемых писем, о ней сообщает лишь дневниковая запись: «Вышла новая книга Андрея Белого. Видел ее в книжных магазинах. Пролистывал. Теперь вознамерился кое-что написать о ней. Кое-что написал. Но остановился за неимением ее у меня» (С.П.Бобров. Дневник (запись от 15 марта 1909 г.). — ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 273, л. 24).

(обратно)

12

«Я сейчас неизбежно мечтаю о том, чтобы редактировать < ... > журнал. О, это звучит гордо — «С.П.Бобров, редактор журнала — ну хотя бы — "Новые песни" — принимает по делам редакции по средам и пятницам от 5 до 7 вечера». О! Это, черт возьми, не шутка! С каким наслаждением изругал бы я тогда и Шебуева, и Арцыбашева, и иных, иных прочих!» (С.П.Бобров. Дневник, запись от 8 апреля 1909 г., л. 21).

(обратно)

13

С.П.Бобров, Дневник (запись от 12.4.1909 г.), л. 24.

(обратно)

14

Там же (запись от 30.4.1909 г.), л. 26.

(обратно)

15

Там же.

(обратно)

16

Там же (запись от 19.5.1909 г.), л. 28-28 об.

(обратно)

17

Там же.

(обратно)

18

«Кружок работал под общим руководством Л.Белого нац. теорией стиха, занимался исследованиями ритма русских поэтов и вел правильную кружковую работу, собираясь еженедельно для сообщений и докладов о работе членов. Кружком велась также работа по изучению творчества французских символистов, а отдельные члены кружка занимались переводами стихов из изучаемых поэтов. Эта работа велась под руководством Эллиса <ЛЛ.Кобылинского. — КП.>, прочитавшего в кружке < ... > целый курс по Ш.Бодлеру. Кружок работал также над теорией символизма и ставил общие вопросы искусства. В этот кружок входили: Ю.Анисимов, Н.Асеев, С.Бобров, С.Дурылин, П.Зайцев, С.Клычков, Б.Пастернак, Дм.Рем <А.А.Баранов. — К.П.>, С.Рубанович, А.Си доров, В.Станевич, М.Цветаева, С.Шенрок и др. Из более известных тогда поэтов там бывали: Б.Садовский, С.Соловьев и В.Ходасевич. Кружок существовал до 1913 года < ... >» (Зайцев П.Н. Молодая московская поэзия. — ИМЛИ, ф. 15, on. 1, ед. хр. 4, л. 5).

(обратно)

19

Показательно в этом смысле письмо к Белому В.О.Станевич, написанное, вероятно, годом позже: «Ведь разве Вы не видели, что к Вам пришла молодежь, как к писателю, как к мыслителю, который успокоит и поймет и даст ответ на те вопросы, с которыми мы так доверчиво приходим к нему. Мы сказали Вам: «учи нас, мы так хотим знать...» И неужели Вы прошли мимо, неужели еще раз подчеркнули пропасть между "избранными" и "толпой"» (ГБЛ, ф. 25.23.6, л. 68об. 71 об.).

(обратно)

20

Его идейный подтекст вкратце охарактеризован С.С.Гречишкиным и А.В.Лавровым во вступительной статье к переписке двух поэтов (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976, с. 344).

(обратно)

21

С.П.Бобров. Записи о прошлом, л. 97.

(обратно)

22

С.П.Бобров. Записи о прошлом, л. 102.

(обратно)

23

См.: С.С.Гречишкин, А.В.Лавров. О стиховедческом наследии А.Белого. — Ученые записки Тартуского ун-та. Вып. 515. (Труды по знаковым системам. Т. 1). Тарту, 1981, с. 101.

(обратно)

24

ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, сд. хр. 660, л. 20.

(обратно)

25

Через год после этого, освоившись с секретарской должностью, Бобров напечатал в «Русском архиве» несколько анонимных рецензий.

(обратно)

26

«На другой день мы сидим с ним в той же комнате — одни. Он разговаривает со мной спокойно, дружески, приветливо < ... >. Вот что, — говорит он, как-то странно поглядывая вверх, — напишите нам статью о Рембо». А ведь у меня столько о нем написано!» (С.Бобров. Мальчик. М., 1976, с. 485).

(обратно)

27

Как явствует из письма Боброва к Брюсову (ГБЛ, ф. 386.77.46, л. 1), статья была доставлена в редакцию 18 февраля 1912 г. 6 октября того же года Брюсов писал секретарю «Русской мысли» А.П.Татариновой: «При всем добром желании сократить статью более чем на 100-120 строк я не сумел: в ней все факты, и факты любопытные <...>. О Рембо по-русски нет почти ничего; статья Боброва, вероятно, надолго будет единственной для знакомства русских писателей с этим поэтом. Она основана на достоверных данных, и мне было жаль лишить ее деталей, так как именно детали и есть то, что в ней ценно» (ИРЛИ, ф. 444, ед. хр. 46, л.8). Подробнее о статье см. в комментариях к письмам.

(обратно)

28

«Не надо писать часто и тем более отвечать на письма, ибо все, написанное Мише <М.И.Сизову.— КП.>, или Льву <Л.Л.Кобылипскому.— К.П.>, или Метнеру, или Кожебаткину, становится до известной степени достоянием общим»,— писал ему 15 января 1911 г. А.С.Петровский (ГБЛ, ф. 25.21.16, л. 52).

(обратно)

29

Эта неудовлетворенность прорывается даже в восторженных описаниях Востока (см.: Путешествие на Восток. Письма Андрея Белого. Вступит, ст., публ. и коммент. Н.В.Котрелева. — В кн.: Восток и Запад. Исследования. Переводы. Публикации. М„ 1988, с. 143-177).

(обратно)

30

ГЛМ, ф. 7, on. 1, ед. хр. 33а, л. 62, 65 (пагинация ошибочна).

(обратно)

31

Там же.

(обратно)

32

С.П.Бобров. Дневник (запись от 8.11.1912 г.), л. 35.

(обратно)

33

А.Белый. Символизм. М., 1910, с. 139-140.

(обратно)

34

С.Бобров. О лирической теме. — Труды и дни, 1913, №1-2, с. 119.

(обратно)

35

С.П.Бобров. Дневник (запись от 9.12.1912 г.), л. 58.

(обратно)

36

Словно предчувствуя аналогичный поворот в собственной философии. Белый относился к увлечению Эллиса не слишком последовательно: «Все мы в ужасе от "Штейнерьяды" Эллисовского кружка. Впрочем, может быть, оно и к лучшему», — писал он в апреле 1911 г. В.И.Иванову (ГБЛ, ф. 109.12.29, л. 36 об.).

(обратно)

37

С.П.Бобров. Дневник (запись от 8.12.1912 г.), л. 57 об.

(обратно)

38

«Роды моря» — стихотворный цикл французского поэта-символиста Тристана Корбьера (1845-1875) из книги «Желтая любовь» (1873). Августом 1909 г. отмечены первые попытки перевода Бобровым стихов Корбьера (см.: ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 236, л. 24-27).

(обратно)

39

Данный текст, очевидно, не сохранился.

(обратно)

40

Михаил Федорович Ликиардопуло (1883-1925) — критик, переводчик, секретарь журнала «Весы».

(обратно)

41

Речь идет о публиковавшемся в каждом номере объявлении «От редакции», в котором сообщалось о невозможности вступать в какие-либо объяснения с авторами по истечении условленного срока рассмотрения рукописей «ввиду значительного наплыва случайного материала».

(обратно)

42

Сохранились автограф и беловая машинопись (за подписью «Map Иолэн»): ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 37, л. 8-30.

(обратно)

43

Сергей Абрамович Ауслендер (1886-1943) — прозаик, критик, драматург. «Ауслендеровщиной» автор письма мог называть его неглубокое стилизаторство, делавшее связь писателя с символизмом не более чем внешне литературным альянсом (что, в свою очередь, подтвердилось метаморфозой ауслендеровского творчества пореволюционного периода; см.: М.Чудакова. Без гнева и пристрастия (формы и деформации в литературном процессе 20-30-х годов). — Новый мир, 1988, № 9, с. 243-244).

(обратно)

44

Оскар Уайльд (1854-1900) — английский писатель и теоретик искусства, оказавший значительное влияние на Боброва.

(обратно)

45

«Нечаянная радость» (М.,1907), «Земля в снегу» (М., 1908) — вторая и третья книги стихов А.А.Блока.

(обратно)

46

«Мещанская жисть» — иронический перифраз заглавия одного из разделов («Мещанское житье») в книге стихов «Земля в снегу». «Девушке» («Ты перед ним, что стебель гибкий...»), «Песельник» — стихотворения из той же книги.

(обратно)

47

Имеется в виду «ежемесячный журнал стихов» «Остров», первый номер которого вышел в Санкт-Петербурге в 1909 г. В журнале были помещены стихотворения М.А.Волошина, Н.С.Гумилева, В.И.Иванова, М.А.Кузмина и А.Н.Толстого. Нижеследующая цитата — из стихотворения В.И.Иванова «Суд опт», помещенного в «Острове» (с. 10).

(обратно)

48

Стихотворение В.Я.Брюсова из сборника «Все напевы».

(обратно)

49

Характеристика поэтического сборника А.Белого «Пепел» (М., 1909) содержится в статьях В.И.Иванова (Вячеслав Иванов. О русской идее. — Золотое руно, 1909, № 1, с. 89) и С.М.Городецкого (Сергей Городецкий. Идолотворчество. — Там же, с. 96).

(обратно)

50

Повесть М.А.Кузмина «Нежный Иосиф» публиковалась в семи номерах «Золотого руна» за 1909 г. (№ 1, 2-3, 4, 5, 6, 7-9 и 10).

(обратно)

51

Цитата из рассказа К.Д.Бальмонта «Васенька» («Золотое руно», 1909, № 11-12, с.45). В анонимном обзоре «Золотого руна» («Слово» <Спб.>, 27.11.1909 г., № 633, с. 5), который имеет в виду Бобров, говорится об «откровенном цинизме» рассказа.

(обратно)

52

sensiblerie — притворная чувствительность (фр.).

(обратно)

53

«Роман из современной жизни» «Крылья» («Весы», 1906, № 11), явившийся одной из первых публикаций М.А.Кузмина и «содержавший своего рода опыт гомосексуального воспитания» (А.Лавров, Р.Тименчик. «Милые старые миры и грядущий век» (штрихи к портрету М.Кузмина). — М.Кузмин. Избранные произведения. М., 1990, с. 6; ср.: Клаус Харер. «Крылья» М.А.Кузмина как пример «прекрасной ясности». — Михаил Кузмин и русская культура XX века. Тезисы и материалы конференции 15-17 мая 1990 г. Л., 1990, с. 37-38), был воспринят многими, в т.ч. и просвещенными читателями, как «пакостничество».

(обратно)

54

В.Ф.Чиж, неоднократно печатавшийся в указанном журнале (правильное название — «Вопросы философии и психологии»), не публиковал там статьи на данную тему. Учитывая то, что сам Белый неоднократно склонялся к апокалиптическому толкованию исследуемых им явлений (см., напр.: Андрей Белый. Апокалипсис в русской поэзии. — «Весы», 1905, № 4, с. 11-28, ср.: D.Bethea. The Shape of Apocalypse in Modem Russian Fiction. Paris, 1989, p. 105-144 и др.), замечание Боброва обретает неожиданный подтекст.

(обратно)

55

Франциск Ассизский (1181-1226) — итальянский проповедник, основатель Ордена францисканцев.

(обратно)

56

«Палата № 6» — название одного из рассказов А.П.Чехова (1892), исследующего границу между свободомыслием и помешательством. О философских подтекстах рассказа, небезынтересных для данной параллели, см. комм. А.П.Чудакова (А.П.Чехов. Полн. собр. соч. Т. 8. М„ 1977, с. 447-449).

(обратно)

57

Письмо адресовано Белому в имение Дедово (близ ст. Крюково Николаевской ж.д.).

(обратно)

58

Меблированные комнаты на Сенной площади, где после ссоры с семьей жил Эллис.

(обратно)

59

Ср. «весеннюю» запись в дневнике Боброва: «Познакомился с Эллисом. Этот <... > груб, мелочен и не особенно умен» (С.П.Бобров. Дневник, запись от 19.5.1909 г., л. 28 об.).

(обратно)

60

Жорис-Карл Гюисманс (1848-1907) — французский писатель декадентской, в зрелом творчестве — мистической ориентации.

(обратно)

61

Шарль Бодлер (1821-1867) — французский поэт-симво- лист, оказавший существенное влияние на Боброва, о чем см. ниже. Многократные отсылки Боброва к главной поэтической книге Бодлера «Цветы Зла» (1857) — цитаты, перифразы и пр. в дальнейшем специально не оговариваются.

(обратно)

62

Имеются в виду романы Гюисманса: «Наоборот» (1884) и «Там, внизу» (1891).

(обратно)

63

Лирическая поэма П.П.Потемкина (1886-1926) «Ее венки», цитируемая Бобровым, была напечатана в № 5 «Золотого руна» за 1909 г.

(обратно)

64

Неточная цитата из стихотворения А.Белого «Роскошная дева» (1908). — А.Белый. Урна. М. 1909, с. 135.

(обратно)

65

 Речь идет об издании «Цветов Зла» в переводах Эллиса, вышедшем в издательстве «Заратустра» с предисловием В.Я.Брюсова в 1908 г.

(обратно)

66

 Ш.Бодлер. Цветы Зла. Пер. Эллиса... с. 108 («Танцующая змея»).

(обратно)

67

Там же, с. 199 («Фонтан»).

(обратно)

68

 Там же, с. 219 («Рыжей нищенке», цитата неточна).

(обратно)

69

 Там же, с. 220 (цитата неточна).

(обратно)

70

Там же, с. 299 («Путешествие», цитата неточна).

(обратно)

71

В архиве С.П.Боброва сохранились переводы шести стихотворений французского поэта-неоклассика А. де Ренье (1864-1936) (ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 238, л. 4-9), датированные соответственно 8, 11, 15, 17, 19 и 21 августа 1909 г., т.е. почти одновременно с написанием данного письма. Первые строки из перевода названного стихотворения французского поэта-символиста П.Верлена (1844-1896) см. в письме от 11 сентября 1909 г.

(обратно)

72

 Бедность // И красота (фр..).

(обратно)

73

 Строки из стихотворения «Маргерит» (сб. «Στεφανοζ»).

(обратно)

74

 Речь идет о кн.: Ш.Бодлер. Искания рая. Пер. В.Лихтенштадт. СПб., 1908.

(обратно)

75

Литературным источником подобных экспериментов над собой является прежде всего упомянутый Бобровым поэтический цикл «Творимые рая» Бодлера, в особенности — «Поэма гашиша». Наряду с Рембо (о котором в данном контексте см. ниже) и отчасти Уайльдом Бодлер своей поэтической философией оказывал серьезное влияние на Боброва, формировавшего в себе не только художественный, но и жизненный облик «проклятого поэта».

(обратно)

76

Ш.Бодлер. Цветы Зла. Пер. Эллиса, с. 244.

(обратно)

77

 Эмиль Верхарн (1855-1916) —бельгийский поэт и драматург, оказавший значительное влияние на русских символистов (в особенности на В.Я.Брюсова). Упомянутое Бобровым написание фамилии Верхарна было распространено в первые годы знакомства с его творчеством (см.: З.Венгерова. Эмиль Верхарн. — Петербургская жизнь, 1900, 9 июля, № 436, с. 3444-3446.), но в энциклопедических словарях подобное написание не фиксируется.

(обратно)

78

 «Но я слишком люблю, чтобы сказать, Кого я осмеливаюсь любить, Я хочу умереть для моей милой, Не называя ее»

— строки из стихотворения французского поэта-романтика Альфреда де Мюссе (1810-1857) «Песня Фортунио» (1836).

(обратно)

79

Морис Роллина (1846-1903) — французский поэт. Бобров цитирует (не вполне точно) названия стихотворений «Телеграфный столб» (M.Rollinat. La Nature. Paris, 1892. P. 189) и «Мадемуазель Скелет» (M.Rollinat. Les Neuroses. Paris, 1907. P. 259).

(обратно)

80

 Краткое и беспристрастное изложение этой истории находим в письме А.С.Петровского Э.К.Метнеру от 28 августа 1909 г.: «Работая < ... > над историей символизма, он приносил с собою <в библиотеку Румянцевского музея. — К.П.> свои книги для вырезок. Это разрешалось ему как постоянному читателю. И вот, по рассеянности он вырезал однажды и вклеил в рукопись две страницы из музейных экземпляров «Симфоний» <А.Белого. — К.П> (1<-й> и 4<-й>), когда это выяснилось, он тотчас же принес новые книги на место испорченных, но все же был лишен на будущее время доступа в читальный зал. Каким-то образом весь инцидент стал известен газетам и поднялась травля, жестокая и хамская. Переполошилось министерство и потребовало, чтобы Эллис был предан суду по обвинению в порче книг, что и сделано. Дело, думается, будет прекращено прокурором или следователем. Если же нет, то Эллис, конечно, будет оправдан» (ГБЛ, ф. 167.14.35, л. 2-3). Сам Эллис по обыкновению был склонен придавать данному событию чрезвычайное значение, квалифицируя его в письме к Белому как «сознательно организованный поход сволочи на последние оплоты культуры» (ГБЛ, ф. 25.25.31, л. 7об.). По первому впечатлению Белый не склонен был оправдывать коллегу, называя поведение Эллиса в письме к Метнеру «чудовищным хулиганством» (ГБЛ, ф. 167.2.3, л. 1), но уже в следующем письме признавался: «Все еще я не представлял себе, что Левин инцидент так ничтожен: судя по газетной травле, я полагал Бог знает что» (ГБЛ, ф. 167.2.4., л. 1); ср. объективно-сочувственный пересказ этих событий в позднейших мемуарах (А.Белый. Между двух революций. М., 1990, с. 328-334); см. также подробный комментарий А.ВЛаврова (там же, с. 535-538), с достаточной полнотой иллюстрирующий перипетии «газетной травли» Эллиса.

(обратно)

81

Ш. Леконт де Лекль (1818-1894) — французский поэт, глава группы «Парнас», оказавшей свое влияние на русскую поэзию XX в.

(обратно)

82

Неточная цитата из упомянутого произведения Ф.Ницше (Собр.соч. Т. 1. Так говорил Заратустра. М., <1900>, с. 75). Далее речь идет о книге: О.Вейнингер. «Пол и характер», пер. с нем. В.Лихтенштадта под ред. А.Л.Волынского. СПб., 1908, с изложением которой Бобров, возможно, познакомился по статье Белого: Б.Бугаев. На перевале. XII. Вейнингер о поле и характере. — «Весы», 1909, № 2, с. 77-81.

(обратно)

83

Строки из стихотворения «Сантиментальный романс» (А.Белый. Урна, с. 49).

(обратно)

84

Речь, видимо, идет о предыдущем письме.

(обратно)

85

Стихотворения находятся в составе подборки, перепечатанной Бобровым в двух экземплярах для вручения Белому и Эллису, что, очевидно, н было исполнено весной 1909 г. (см. сохранившийся в фонде Эллиса экземпляр: ЦГАЛИ, ф. 575, on. 1, ед. хр. 46).

(обратно)

86

Стефан Георге (1868-1933) — видный немецкий поэт-символист, один из основателей упоминаемого Бобровым журнала.

(обратно)

87

Ср. название книги М.Л.Гофмана (М.Гофман. Соборный индивидуализм. СПб., 1907).

(обратно)

88

Жорж Роденбах (1855-1898) — бельгийский писатель-мистик.

(обратно)

89

Речь идет о книгах: Б.Дике. Стихотворения. <СПб>, 1909; Вл.Пяст. Ограда. Книга стихов. <СПб>, 1909.

(обратно)

90

Как мертвец, улыбаются сумерки (фр.). — Вероятно, ошибка памяти Боброва: в поэтическом наследии Ж.Роденбаха подобной строки не обнаружено.

(обратно)

91

Повесть в IV книгах М.А.Кузмина «Подвиги великого Александра» публиковалась в «Весах» в 1909 г. (№ 1,2), первая публикация «Серебряного голубя» А.Белого в «Весах» состоялась также в 1909 г. (№ 3, 4, 6, 7, 10/11 и 12).

(обратно)

92

См: П.Б.<П.П.Бобров>. Бугаев Николай Васильевич. — Шахматное обозрение, 1903, № 60-61, с. 242-244.

(обратно)

93

Цитата из рассказа А.П.Чехова «Весной» (1886) (сообщено А.Л.Соболевым).

(обратно)

94

Вероятно — перифраз некоторых высказываний Тубсрозова из романа Н.СЛескова «Соборяне» (указано А.М.Ранчиным).

(обратно)

95

«Конец дня» — стихотворение Бодлера из книги «Цвета Зла».

(обратно)

96

Не совсем точная цитата из книги: У.Джемс. Психология, (пер. И.И.Лапшина). СПб., 1905, с. 156.

(обратно)

97

Старая история (нем.).

(обратно)

98

М.Ф.Ликиардопуло, будучи секретарем «Весов», «начиная приблизительно с 1907 г., приобретал в редакции < ... > все более ощутимое влияние» (К.М.Азадовский, Д.Е.Максимов. Брюсов и «Весы» (К истории издания). — Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976, с. 282), но, конечно, его роль в деятельности журнала не была столь значительна, как представлялось Боброву. Можно предположить, что его мнение о Ликиардопуло было сформировано самим Белым, высмеивавшим претензии секретаря «Весов» на лидерство. «Он так умел подставить, где нужно, себя ответственным лидером, сшив для этого сногсшибательный фрак, что и в прессе, и в «Художественном театре» вообразили: он и есть «бесовская» линия (был же он только техник редакции» (Андрей Белый. Между двух революций. М., 1990, с. 282).

(обратно)

99

Стихотворный цикл М.А.Кузмина «Любовь этого лета» (цитируется Бобровым с неточностями) был напечатан в «Весах» в 1907 г. (№ 3), «Парижские фотографии» З.Н.Гиппиус в том же году (№ 2).

(обратно)

100

«Я счастлив, как король!» (фр.).

(обратно)

101

См. перевод данной строфы Эллисом, цитируемый в письме от 20 августа 1909 г.

(обратно)

102

«Альбатрос», «Полночный экзамен», «Балкон» (фр.)— стихотворения из книги «Цветы Зла».

(обратно)

103

«Брось эту книгу сатурналий, бесчинных оргий и скорбей» (пер. П.Ф.Якубовича).

(обратно)

104

Первая строка стихотворения «После пира».

(обратно)

105

Строки из стихотворения А.С.Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» (1829).

(обратно)

106

Речь идет о книге: Французские лирики XIX века. Переводы в стихах и био-библиографические примечания Валерия Брюсова. СПб. <1909>. Как и другая составленная им антология (Французские лирики XVIII века. Сборник переводов, составленный И.М.Брюсовой под редакцией и с предисловием Валерия Брюсова. М., 1914), в которой в качестве переводчика принимал участие и С.П.Бобров, критикуемое им издание отличалось определенной пристрастностью в отображении французской литературы, отражавшей, в свою очередь, поэтические склонности самого В.Я.Брюсова (подробнее см.: К.Ю.Постоутенко. К истории неопубликованной книги Б.В.Томашевского «Пушкин и французские поэты». — Русская литература, 1990, № 4, с. 189-191).

(обратно)

107

«Тысяча перепелок» (фр.).

(обратно)

108

Основным доводом Брюсова, однако, служила не ссылка на авторитет Жуковского, а идея передачи французского стиха функционально эквивалентными средствами русской версификации: «Я принимал во внимание, что александрийский стих столь же обычен для французской драмы, как белый пятистопный ямб — для русской» (Валерий Брюсов. От переводчика. — Весы, 1908, № 8, с. 39). С учетом того, что французская поэзия во все эпохи своего существования оставалась силлабической, не будучи «затронута силлабо-тоническим соблазном» (М.Л.Гаспаров. Очерк истории европейского стиха. М., 1989, с.247), претензии Боброва, равно как и отыскание в силлабике «хорея», представляются не слишком состоятельными.

(обратно)

109

Данный вопрос (с учетом полуторавековой полемики) рассматривается в работе: С.С.Аверинцев. Размышления над переводами Жуковского. — Зарубежная поэзия в переводах В.А.Жуковского. М., 1985. Т. 2, с. 555.

(обратно)

110

Рене Гиль (наст. фам. Гильбер, 1862-1925) — французский поэт, теоретик и практик т.н. «научной поэзии», оказавшей большое влияние, в частности, на творческое мироощущение В.Я.Брюсова. О неизвестности в России Гиля, регулярно выступавшего со статьями и обзорами на страницах «Весов», «Русской мысли», «Аполлона», говорить, конечно, не приходится.

(обратно)

111

В.Бородаевский. Стихотворения. Элегии, оды, идиллии. Предисл. Вяч. Иванова, СПб., 1909.

(обратно)

112

О прекрасная дева, которую я зову моим цветком, Самым красивым цветком в мире, Понимаешь ли ты улыбку моего сердца — Чаши — звучной и круглой (?) Сегодня — вторник. Я чувствую себя счастливым. Твои прекрасные глаза нежны и грустны, Все вокруг тихо и мертво. Осень — прекрасный художник.(фр.). (обратно)

113

Секстина — шестистишная строфа.

(обратно)

114

«Грустный мадригал» — одно из стихотворений Бодлера из сборника «Цветы Зла».

(обратно)

115

«воскрешать золотые минуты» (фр.).

(обратно)

116

Судя по всему, просьба не была выполнена: тетрадка, озаглавленная «MapИолэн. Осенний фестиваль», сохранилась в архиве Белого (ГБЛ, ф. 25.32.5).

(обратно)

117

Данное письмо, очевидно, утрачено.

(обратно)

118

Отчет об этом собрании был послан Белому 17 января 1911 г. В.Ф.Ахрамовичем (ГБЛ, ф. 25.8.19).

(обратно)

119

Владимир Оттонович Нилендер (1883-1965) — филолог- классик, переводчик, поэт.

(обратно)

120

Вероятно, имеются в виду исследования пятистопного ямба Пушкина, Баратынского и Тютчева, которые были обсуждены по приезде А.Белого на заседании Ритмического кружка 18 мая 1911 г. (см. С.С.Гречишкин, А.В.Лавров. О стиховедческом наследии Андрея Белого. — Ученые записки Тартуского ун-та. Вып. 515 (Труды по знаковым системам. Т. 12). Тарту, 1981, с. 102).

(обратно)

121

Сергей Владимирович Шенрок (1893-1918) — студент-филолог, активный участник Ритмического кружка.

(обратно)

122

Речь идет о Нине Павловне Бобровой: см. ее письмо к брату от 1 июля 1911 г.: «Занимаешься ли ты ритмом? Помнишь, как мы на рождестве по ночам им занимались?» (ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 486, л. 3).

(обратно)

123

«Замедлением» (в «Символизме» А.Белый использовал термин «полуударенис») именуется (в соответствии с античной терминологической традицией, опиравшейся на квантитативное стихосложение) пропуск метрического ударения в строке. «Фигурой» А.Белый называл несовпадение ритмического строения соседних строк. Опыт квалификации ритма при помощи отношения числа замедлений к числу фигур также впервые предпринят Белым в «Символизме» (с. 275).

(обратно)

124

Фактически Бобров, солидаризируясь с В.Я.Брюсовым (В.Брюсов. Об одном вопросе ритма (по поводу книги Андрея Белого «Символизм». — Аполлон, 1910, № 11, с. 52-60) и Б.В.Томашевским (см. публикацию его писем к В.Я.Брюсову, осуществленную Л.С.Флейшманом: Ученые записки Тартуского ун-та. Вып. 284 (Труды по знаковым системам. Т. 5). Тарту, 1971, с. 531-544), обогащает собственно ритмологические штудии Белого изучением словораздельных вариаций, существенно дополняя тем самым программу Ритмического кружка.

(обратно)

125

Цитата из стихотворения Блока «Бледные сказанья» (А.Блок. Снежная маска. СПб., 1907, с. 53).

(обратно)

126

См. обобщение этих наблюдений в статье «Согласные в стихе» (С.Бобров. Записки стихотворца. М., 1916, с. 82-92), далекое, однако, от научной фонологии по причине оперирования «буквами».

(обратно)

127

Возможно, эта идея навеяна статьей Г.Гельмгольца «О физиологических основаниях музыкальной гармонии» (Г.Гельмгольц. Популярные научные статьи. СПб., 1866, с. 67-114), где, в частности, представлена упоминаемая Бобровым гамма гласных. Звуку «си-бемоль», однако, в ней соответствует гласный «о».

(обратно)

128

Речь идет о психодраме в одном действии «Путник».

(обратно)

129

Книга статей А.Белого.

(обратно)

130

Имеется в виду «Модернизм и музыка» — книга музыковедческих статей Вольфинга (псевд. Э.К.Метнера, редактора-из- дателя «Мусагета»).

(обратно)

131

П.Верлен. Записки вдовца. Пер. С.Я.Рубановича. Вступит, ст. В.Брюсова, М., 1911.

(обратно)

132

Бобров неточно цитирует название статьи Д.Философова «Отрыжка фиалками» («Русское слово» <М>, 11 (24) января 1911 г., № 7, с. 2).

(обратно)

133

Неточная цитата из статьи JI.Козловского «Отклики жизни. Нарисованный огонь» (Русские ведомости <М.>, 6 января 1911 г., № 6, с. 3).

(обратно)

134

Анна Алексеевна Тургенева (1890-1966) — художница, состоявшая с 1910 г. в гражданском браке с А. Белым.

(обратно)

135

Рудольф Штейнер (1861-1925) — философ, историк культуры, основатель антропософии, оказавшей жизнеполагающее влияние на судьбу А. Белого после 1912 г.

(обратно)

136

А.Рембо (1854-1891) — французский поэт-символист, оказавший на Боброва значительное творческое влияние (о его переводах из Рембо см. ниже). Бобров имеет в виду, очевидно, его африканское путешествие 1880 г.

(обратно)

137

См. прямо противоположную оценку исхода прений в письме А.С.Петровского Г.А.Рачинскому от 30 января 1911 г.: «В среду было собрание в «Мусагете». Лев читал о символизме и католичестве, очень складно. Затем беседа между Степпуном, Львом, Бердяевым и отчасти Топорковым, прекрасно резюмированная Львом. Ваше сердце порадовалось бы: сильно Степпуна пощипали, и в то же время очень элегантно» (ЦГАЛИ, ф. 427, on. 1, ед. хр. 2843, л. 17). Степпун Ф.А. (1884-1965) — философ, литературный критик, активный деятель издательств «Логос» и «Мусагет».

(обратно)

138

Поэзия — служанка теологии (лат.).

(обратно)

139

Бобров не совсем точно передает точку зрения Эллиса, пи­савшего: «Что же такое «кризис современного символизма», вре­менное самопротиворечие или вырождение? Судорога или агония? Мы определенно заявляем, что именно — самопротиворечие по­нятное, неизбежное, временное и вполне условное» (Эллис. Рус­ские символисты. Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Андрей Белый. М., 1910, с. 325).

(обратно)

140

Р.М.Рильке (1875-1926) — выдающийся австрийский поэт, интенсивно воспринятый современной ему русской культурой.

(обратно)

141

Г. фон Гофмансталь (1874-1929) — австрийский писатель и драматург, близкий по эстетическим взглядам к С.Георге.

(обратно)

142

А.Момберт (1872-1942) — немецкий поэт и драматург символистско-мифологической ориентации.

(обратно)

143

М.Даутендей (1867-1918) — немецкий поэт, прозаик-неоромантик.

(обратно)

144

П.Шаукал (1874 — после 1928) — поэт, переводчик, драматург.

(обратно)

145

Р.Демель (1863-1920) — немецкий писатель, поэт декадентской ориентации.

(обратно)

146

Вероятно, реализация этого замысла возлагалась по преимуществу на Л.А.Сидорова, более сведущего в немецкой литературе, — у Боброва к этому моменту было переведено лишь по одному стихотворению Георге и Рильке (см.: ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 237, л. 27; ед. хр. 238, л. 13). В 1913 г. вынашивавшийся Бобровым замысел был осуществлен В.Ю.Эльснером (см.: Современные немецкие поэты в переводах В.Эльснер<а>. М., 1913).

(обратно)

147

Данный текст до нас не дошел.

(обратно)

148

Речь идет, скорее всего, о М.А.Эртеле, активном участнике Теософского общества.

(обратно)

149

Манихейство — виднейшее еретическое учение, возникшее в III в. и подвергавшееся ожесточенным гонениям со стороны ортодоксального христианства.

(обратно)

150

Речь идет о книге известного деятеля революционного движения, ученого и поэта Н.А.Морозова (1854-1946) «Откровение в грозе и буре. История возникновения Апокалипсиса» (СПб., 1907), трактующей указанную тему с астрологических позиций.

(обратно)

151

Вероятно, речь идет о письме С.Н.Дурылина от 15 февраля 1911 г. (ГБЛ, ф. 25.15.5, л. 1-2об.).

(обратно)

152

Имеется в виду стихотворение В.Я.Брюсова «Демон самоубийства». Любопытно, что в мемуарных возвращениях к этому эпизоду Бобров в число присутствовавших при чтении включил и самого Белого, а «Демон самоубийства» считал обращенным персонально против него: «Казалось, что Брюсов прочел приговор "Мусагсту" — а, верней, самому Белому, — то есть бросать Белому в лицо, что тот мало что изменник по отношению к искусству... но что он — еще хуже того — он самоубийца, он человек, который повесил за дверью на веревке того самого поэта, Андрея Белого, которого так старательно растили и пестовали не один год в "Весах" и "Скорпионе"» (С.Бобров. Записи о прошлом. II. — ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 266, л. 12; ср.: С.Бобров. Мальчик. М., 1976, с. 481-482).

(обратно)

153

О данном происшествии Белый был также извещен М.И.Сизовым и Э.К.Метнером и попытался принести Иванову за Эллиса свои извинения: «Только что получил от Метнера обстоятельное и негодующее на Эллиса письмо о его поведении в "Мусагете". Верь и знай, что этой выходкой и рядом других «сумасшедших» поступков он себя как бы ставит вне "Мусагета"» (ГБЛ, ф. 109.12.29, л. 35). Эксцентричная выходка Эллиса, возможно, коррелирует с резким неприятием Эллисом в этот период личности В.Иванова и его роли в «Мусагете». «Иванов доказал 3 раза, что не заслуживает доверия. Никто ему не доверяет. Он возможен только как гастролер», — писал Эллис Э.К.Метнеру в начале февраля 1911 г. (ГБЛ, ф. 167.7.31, л.2).

(обратно)

154

Речь идет о продолжении романа Александра Ивановича Эр теля (1855-1906) «Урожденная Тибякина».

(обратно)

155

Намек на партийную принадлежность главного редактора журнала — Петра Бернгардовича Струве (1870-1944), видного конституционалиста-демократа.

(обратно)

156

Речь идет о статье А.Амфитеатрова «Литературные впечатления («Современник», 1911, № 1, с. 319-349), в которой несколько страниц посвящены разбору стиховедческих глав «Символизма» с принципиально нигилистических позиций: «Нет ничего более не математического, как условное пользование внешними математическими приемами вне области точных исследований и наук. Насколько строга и безусловна математика у себя дома, настолько она податлива и уступчива в гостях. Хватило бы только букв в латинском и греческом алфавите, а то, при произвольности заданий, свободе допущений и капризе коэффициентов, ими можно вывести и утвердить все что угодно» (указ. соч., с. 322).

(обратно)

157

«Сезон в аду» (фр.).

(обратно)

158

В архивах Боброва сохранился практически полный перевод поэтических произведений Рембо (ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 239-241, ИМЛИ, ф. 429, on. 1, ед.хр. 2-4); в это же время писалась и статья, о творческой истории которой сказано в предисловии (С.Бобров. Жизнь и творчество А.Римбо. — Русская мысль, 1913, N9 10, с. 127-154). Как уже отчасти оговаривалось выше, жизнестроение Боброва в большей степени ориентировалось на Уайльда, Бодлера и Рембо; но даже в этом неслучайном сочетании Рембо играл особую роль (тема поэтически-биографического параллелизма обыгрывается и в воспоминании Б.Л.Пастернака о том, что увертюрой к его знакомству с Бобровым были «слухи, будто это новонародившийся русский Рембо» (Б.Л.Пастернак. Люди и положения. — Избр. в 2-х тт. Т. 2. Проза. Стихотворения. М. 1985, с. 246), и в строках мадригального стихотворения-акростиха А.А.Сидорова, обращенного к Боброву — «MapИолэну»: «Мой милый друг, тебя узнал я сразу //Алмазности не умалишь небес — // Рождающий смертельную заразу// Jean-Nicolas- ArthurRimbaudвоскрес» (ГММ, № 30348). В «Мусагете» идея издания Рембо не встретила поддержки: «Что касается Рембо — затрудняюсь что-либо сказать, почти совсем не знаю его, а то, что знаю, мне не нравится», — писал 15 сентября 1912 г. Боброву А.С.Петровский (ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед.хр. 569, л.2).То же мнение было высказано Э.К.Метнером А.Белому в письме от 17.11.1912 г. «Бобров предлагает свой переводСезона в АдуРимбо; книжка небольшая, гонорара не требует. Но мне не понравилась эта вещь; т.к. я французов и не люблю, и не понимаю, то, запрашивая Вас и Эллиса, поступлю сообразно с вашим отзывом» (ГБЛ, ф. 167, 13.6, л. 51 (копия)). Вероятно, на этом обсуждение планов издания А.Рембо в «Мусагете» закончилось.

(обратно)

159

В архиве Боброва сохранился перевод стихотворения французского поэта-символиста С.Малларме (1842-1918) «Появление», помеченный 10 февраля 1911 г. (ЦГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 236, л. 37).

(обратно)

160

Речь идет о публикации стихов Боброва в «Антологии» книгоиздательства «Мусагет» (М., 1911), где ему поневоле пришлось воспользоваться псевдонимом «С.Рюмин».

(обратно)

161

Ср. письмо С.Н.Дурылина к Белому от 15 февраля 1911 г.: «В минувшую среду в «Мусагете» был реферат С.М.Соловьева о Дельвиге; после реферата мне довелось беседовать с Вяч. И.Ивановым о ритме. Вяч. Ив<анови>ч указывает, что мелодия в стихе создается не одними ускорениями, но и замедлениями и даже чисто метрическими строками» (ГБЛ, ф. 25, карт. 15, ед. хр. 5, л. 2об.).

(обратно)

162

В сердцевину темы(лат.).

(обратно)

163

Арсений Иванович Ларионов — один из участников Ритмического кружка.

(обратно)

164

Речь идет о статье: С.Городецкий. Пир поэтов («Антология» Мусагета). — Речь, 27.6/10.7/ 1911, № 173, с. 3.

(обратно)

165

Сохранился беловой автограф статьи (ГММ, № 30253; датировка — 15.Х. 1912) с редакторскими пометками неизвестного лица. В редакционном портфеле «Мусагета» (ГБЛ, ф. 190) статья, однако, отсутствует, и, насколько известно, вопрос об ее издании не обсуждался. Статья отражает кратковременное увлечение Боброва теорией и практикой живописи, пик которого пришелся на 1912 год (подробнее см. комментарий к репринтному воспроизведению книги: С.Бобров. Вертоградари над лозами. М., 1913 — в печати).

(обратно)

166

Бобров неточно указывает название статьи: цитатно-тематический комплекс, приводимый им при пересказе, соответствует статье «Линия, круг, спираль — символизма», написанной, по воспоминаниям Белого, как раз в октябре 1912 г. (см.: А.В.Лавров.Андрей Белый. Хронологическая канва жизни и творчества. — Андрей Белый. Проблемы творчества. М., 1988, с. 787) и опубликованной несколько позднее («Труды и дни», 1912, № 4-5, с. 13- 22).

(обратно)

167

Сергей Михайлович Соловьев (1885-1942) — поэт, прозаик, переводчик, долгое время — один из ближайших друзей Белого. С 1893 г. семья Соловьевых жила в том же доме, что и семья Бугаевых, но, находясь в Швейцарии, Белый, разумеется, был лишен возможности исполнить просьбу корреспондента.

(обратно)

168

Украшающий эпитет(лат.).

(обратно)

169

Филип Опост Матиас Вилье де Лиль-Адан (1838-1889) — французский писатель.

(обратно)

170

Вещь в себе (нем.).

(обратно)

171

Данное стихотворение было опубликовано дважды (Лирика. Первый альманах. М., 1913, с. 33-34. С.Бобров. Вертоградари над лозами. М., 1913, с. 96-97).

(обратно)

172

Хориямб — «противоестественное» столкновение в стихе ямбической и хореической стоп, дающее неожиданный ритмический эффект.

(обратно)

173

Источник цитаты не выявлен.

(обратно)

174

В греческой стиховедческой терминологии — пауза.

(обратно)

175

Письмо явилось следствием разговора с Э.К.Метнером, зафиксированного Бобровым в дневнике. «Был Метнер. Спрашивал я его, даст ли марку. Он говорит, — как Белый. Написал я сейчас Белому письмо об этом. Боюсь, что в фельетонизме упрекнет. Попросил предисловие. И хочется и колется. Напишет он там. Штейнер, Штейнер, Штейнер etc. — хорошо будет, нечего сказать» (С.П.Бобров. Дневник, запись от 11 ноября 1912 г., л. 38 об.). Впоследствии Бобров еще раз напомнил Метнеру о своей просьбе (письмо от 22 января 1913 г. — ГБЛ, ф. 167, карт. 13, ед. хр. 18, л. 2); но она, по-видимому, была оставлена без последствий — первая книга стихов Боброва («Вертоградари над лозами») вышла весной 1913 г. в издательстве «Лирика».

(обратно)

Оглавление

Сергей БОБРОВ

Из неопубликованного (РГАЛИ: ф.2554 оп.2)

(Опубликовано в сб. "В Политехническом вечер новой поэзии...", с разночтениями)

Из цикла "Глоссарий к словам Гете"

Из цикла "Подражание старинной Музе Росской"

Биография

Стихи

  За Москвой

  Игорю Северянину

  x x x

  x x x

  Осенние печали Н. Н. Асееву.

  Предчувствие Сергею Раевскому

  Раб

  Розовый сад

Сергей Павлович Бобров

Стихи

  <1> ТАПИРЫ

  <2> LES BIENFAITS DE L’AMOUR

  <3> ДЕНЬ

  <4> PRO DOMO MEA

  <5> ПОСЛАНИЕ К ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ

  <6> К ПОРТРЕТУ Ф. И. ТЮТЧЕВА

  <7>

  <8> В АЛЬБОМЕ

  <9>

  <10>

  <11> ЭЛЬБРУС

  <12> ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ (нравоучение)

  <12а>

  <14> КОНЕЦ СРАЖЕНИЯ

  <15>

  <16>

  <17>

  <18>

  <19>

  <20> ИСПОЛНЕНИЕ

  <21> ДЕНЬСКОЕ МЕТАНИЕ

  <22> БЛАГОДЕНСТВИЕ

  <23> НЕОБЫЧАЙНАЯ ЛОВЛЯ

  <24>

  <25>

  <26>

  <27>

  <28>

  <29>

  <30> РЕКВИЕМ

  <31>

  <32> ВСТРЕЧА

  <33>

  <34> ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА

  <35>

  <36> ГЕТЕ В СИЦИЛИИ

  <37>

  <38>

  <39> ВИРГИНИЯ

  <40> НОКТЮРН

  <41>

  <42>

  <43>

  <44> ХЛЕБНИКОВ

  <45> НОВОЕ ЗАМБЕЗИ

Вступительная статья

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg