«Морская ода »

Морская ода (fb2) - Морская ода (пер. Наталья Михайловна Азарова) 76K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фернандо Пессоа

Алваро де Кампуш (Фернандо Пессоа). Морская ода

Перевод с португальского Наталии Азаровой

Один на пустынном причале этим утром Лета, Я смотрю в сторону устья, смотрю в Бесконечность, Смотрю и радостно различаю Крошечный черно-белый пароход заходящий. Он приближается там вдали, четкий, классика в своем роде. Тянет за собой в дальней дымке полый след дыма. Он заходит постепенно, и утро заходит с ним, и на реке Тут, тут же пробуждается все морское, Подымаются паруса, продвигаются буксиры, Среди кораблей, стоящих в порту, возникают маленькие лодки. С моря дует рассеянный ветер. Но душою я с тем, что вижу не так близко, С пароходом, заходящим в устье, Так как он там — Расстоянием, Утром, Морскими смыслами этого Часа, Болезненной сладостью, она ноет во мне тошнотой, Подымающейся рвотой, но духовной. Я смотрю на пароход вдали, моя душа абсолютно независима, И во мне начинает вращаться маховик, медленно. Пароходы, входящие утром в устье, Тянут мой взгляд с собой Грустной и радостной тайной тех, кто приплывает и отплывает. Тянут с собой память других причалов и событий, Других проявлений той же человечности в других местах. Всё в швартовке, всё в отплытии, И — как кровь ощущаю-это-в-себе — Бессознательно символическое, ужасающе Угрожающее метафизическими смыслами, Они тормошат во мне то, кем я был... О весь причал, одиночество страстное камня! И когда корабль отходит от причала И вдруг отделяется, так что раскрывается пространство Между кораблем и причалом, Ко мне возвращаются недавние тревоги Неким туманом грусти, Сверкающим солнечными каплями на порослях моих тревог, Первым окном, в котором пробивается рассвет, И обволакивает, как воспоминания другого человека, Которые таинственным образом были моими. О, кто знает, кто знает, Не отплыл ли я как-то раз до себя От причала; не оставил ли на солнце Косом рассвета Порт какой-то другой? Кто знает, не оставил ли я до времени Внешнего мира, как я вижу его Рассаженным для меня, Большой причал, заполненный горсткой людей, Большого полупроснувшегося города, Огромного, торгового, разросшегося, разгоряченного города, Ведь столько же может быть вне Времени и Пространства? Да, до причала, до причала, до реальных причальных камней Настоящего, зримого причалом, причалом на самом деле — Абсолютный Причал, по образу которого, бессознательно подражая, Вызывая его исподволь, Мы, люди, строим Наши причалы из действительного камня на всамделишной воде, И они, уже построенные нами, вдруг объявляются Реальными-Вещами, Произведениями-Духа, Каменными-Сущностями-Душами В наши мгновения чувства-начала, Когда во внешнем мире как будто открывается дверь И, ничуть не меняясь, Всё является разным. О Великий Причал, откуда мы отплываем на Кораблях-Нациях! О Великий Прошлый Причал, вечный, божественный! Из какого порта? В каких водах? И почему я об этом думаю? Великий Причал как другие причалы, но Единственный. Полный, как они, перед рассветами шумной тишиной, И раскрываясь, как утро за утром, в грохоте кранов, И прибытие караванов товаров, И под облачком, черным, и случайным, и легким, Из недр труб близлежащих заводов, От которого тень на угольной крошке пирса Подобна тени облака, плывущего над темной водой. О, эта сущностность тайны и смысла, застывшая В дивном восторге раскрытия В часы цвета тишины и тревог, Всё же не мост между причалами и Причалом. Причал, чернотой отражаясь в застывшей воде, Суматоха на борту кораблей. Блуждающая, изменчивая душа тех, кто совершает посадку, Людей-символов, что проходят и не продолжаются, И когда корабль возвращается в порт, Всегда что-то изменчиво на борту! О бесконечные бегства, отплытия, опьянение Разным, Вечная душа мореплавателей и мореплаваний! Корпуса судов отражением медля в воде, Когда корабль выходит из порта! Плыть по волнам как жизнь, исходить как голос, Проснуться к дням настоящим, не то что дни Европы, Видеть чудесные порты на одиночестве моря, Огибать удаленные мысы к пейзажам внезапно открытым Изумительных берегов без числа... О дальние побережья, гавани, видные вдалеке! А после — близкие побережья, гавани, видные вблизи! Тайна каждого отплытия и каждого прибытия, Мучительное непостоянство и непостижимость Этой невозможной вселенной В ее морское время, ощутимые разве что кожей! Нелепые вздохи о том, что наши души рассеются Над пространствами разных морей с островами вдали, Над отдаленными островами затерянных берегов, Над возрастанием портов, с их домами и людьми, Видимым с приближающегося корабля. О утр прибытия свежесть, И утр отплытия белесость, Когда наше нутро сжимается, И смутное чувство, похожее на страх, Архаический ужас ухода и начала, Мистическая древняя боязнь Прибытия и Нового Стягивает нам кожу, терзая. И все наше тревожное тело дышит, Как будто оно наша душа, Необъяснимым стремлением почувствовать то же по-другому: Тоской по любой вещи, Путаницей привязанностей к неясно какой родине? К какому берегу? кораблю? к какому причалу? Ведь нас точит мысль И оставляет внутри одну пустоту, Дыру пресыщения морем, И смутное томление, что стало бы болью или застыло, Если бы знать как. Все еще утро Лета свежо. Все еще в расторможенном воздухе невесомым оцепенением ночь. Маховик во мне слегка ускоряется. И пароход приближается, потому что ему положено приближаться, несомненно. А не так, чтоб я видел, что он продвинулся, сократив расстояние. В моем сознании он уже видимо возле Всей протяженностью линий своих иллюминаторов, И во мне все дрожит, вся плоть и вся кожа Из-за того создания, которое никогда не приплывет ни на каком корабле, И я сегодня пришел ждать на причал, повинуясь некоему распоряжению. Суда, что заходят в гавань. Суда, что отправляются из порта. Суда, что проплывают вдали. (Себя-представляю смотрящим-на-них с пустынного берега.) Все эти мыслимые суда, вот-вот готовые отплыть, Все эти суда меня трогают так, как будто они нечто другое, А не всего лишь корабли, корабли, которые приходят и отходят. А если смотреть на корабли вблизи, даже если на них не садиться, Смотреть снизу, из шлюпок — высокие стены из стального листа, Смотреть внутрь, сквозь каюты, салоны, трапы, Обоняя близкие мачты, заостренные в высоту, Задевая канаты, спускаясь по неудобным трапам, Вдыхая все это слоеной смесью металла и моря, Корабли вблизи — они и другие, и те же, В них одиночество то же, и томление то же, но по-другому. Вся жизнь морская! всё в морской жизни! Все это тонкое искушение проникает в кровь, И я погружаюсь в неопределимо-неопределенное плавание. О линии дальних берегов, растянутые по горизонту! О мысы, острова, песчаные пляжи! Моменты морского одиночества, как в Тихом океане, Прописная истина, усвоенная в школе, Что это самый большой океан, ощутимо давит на нервы, И мир, и вкус вещей внутри нас обращаются в пустыню! Более обитаемая, более запятнанная протяженность Атлантики! О Индийский, самый загадочный из всех океанов! О Средиземное море, сладкая, без малейшей тайны, классика, море, чтобы биться о Белые статуи на променадах с ароматами ближних садов! Все моря, все проливы, все заливы, все бухты! Я хотел бы прижать вас к груди, в себе ощутить вас и умереть! А вы, мореходные вещи, мои старые снов игрушки! Вне меня составьте то-что-я внутри! Кили, мачты и паруса, штурвалы, карданные валы, Трубы, винты, марсы, вымпелы, Тросы, люки, котлы, коллекторы, клапаны, Я попадал из себя грудами, как попало, Беспорядочным содержимым ящика стола, вываленного на пол. Да будьте сокровищем моей лихорадочной алчности! Да будьте плодами с дерева моего воображения! Бойтесь моих песен, крови в венах моего ума! Пусть будет вашей эстетикой моя с внешним миром связь! Оснастите меня образами, метафорами, словами, Ведь по-настоящему, на самом деле, дословно Мои ощущения — корабль с килем в воздух, Мое воображение — якорь, наполовину погруженный в воду, Мое томление — сломанное весло, Мои нервные ткани — сеть, разложенная сушиться на берегу. Только один вдруг на реке гудок. Содрогается тут же твердь моей психики. Ускоряется и ускоряется во мне маховик. О пароходы, мореплаватели, неизвестность-места-конца Имярека-такого-то, моряка, нашего приятеля! О славное известие — тот, кто был с нами рядом, Погиб, утонув у какого-то острова в Тихом океане! Мы, знавшие его, будем всем рассказывать об этом С законной гордостью, с тайной уверенностью, Что в этом может быть больше значимого и прекрасного, Чем просто упустить проплывающий корабль И пойти ко дну оттого, что вода набралась в легкие! О пароходы, сухогрузы, парусники! В морях — да что это я! — парусники все реже и реже! И я, приверженец современной цивилизации, я, обожающий механизмы, Я, инженер, я, образованный, я, учившийся за границей, Хотел бы видеть лишь парусники и деревянные корабли И из всех морских жизней знать лишь старинную жизнь морей! Ведь моря в старину — это Абсолютное Расстояние, Чистая Даль, свободная от груза Действительности… О, как тут все напоминает мне эту лучшую жизнь, И эти моря, большие, ведь плавали в них медленно. И эти моря, загадочные, ведь знали о них меньше. Всякий вдали дымок приближается парусником. Всякий корабль, различимый сейчас вдали, — кораблем из прошлого рядом. Все моряки на горизонте, невидимые на борту, Это моряки старинных времен, видимые, Времен парусных и медленных, времен опасных плаваний, Времен дерева и брезента многомесячных путешествий. Мало-помалу я впадаю в горячку морских вещей, В меня проникает причал телесно и то, что на нем, Поверх моих ощущений скачет шум Тахо, И я начинаю грезить, заворачиваясь в грезы воды, Приводные ремни моей души понемногу притираются, И размах маховика меня встряхивает, явно. Призывом воды ко мне, Призывом моря ко мне, Призывом ко мне дали, во весь свой телесный голос, Морские времена, все превращенные в прошлое, призывом. Ты, английский моряк, друг мой Джим Барнс, именно ты Обучил меня этому старому английскому кличу, Который пагубно сосредоточивает В столь сложных душах, как моя, Смутный призыв воды, Нераскрытый невоплощенный голос морских вещей, Кораблекрушений, длительных плаваний, опасных переходов. Этот твой крик английский, в моей крови ставший всеобщим, Непохожий по форме на крик, вне человеческих очертаний голоса, Этот ужасный крик, кажется, звучит Внутри некой пещеры, у которой сводом небо, И будто бы говорит обо всем зловещем, Что может случиться в Дали, в Море, Ночью. (Ты обычно представлял, что окликаешь шхуну, И выкрикивал так, складывая ладони по обе стороны рта, Соорудив из больших загорелых рук рупор: Aho-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o — yyyy... Schooner aho-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o — yyyy.) Я слышу-тебя отсюда, сейчас, и пробуждаюсь к любому всему. Порывами ветер. Продвигается утро. Жар открывается. Ощущаю, как розовеют щеки. Сознанием расширяются глаза, Восторг трогается, поднимается, растет, И слепым животным ревом отмечается Живой поворот маховика. Надрывный призыв. Его жар, его ярость кипят во мне Взрывной смесью страстных тревог, Собственные мои застылости срываются с места, все! Крик, запущенный в кровь, О прошлой любви, где, не знаю, она возвращается, Еще способная привлекать и тащить за собой, Еще способная заставить меня ненавидеть эту жизнь, Что я провожу в телесной и сознательной непроницаемости Реальных людей, среди которых живу! О будь что будет, будь куда будет, отбыть! Убраться туда, прочь, по волнам, по опасности, по морю, Идти в Даль, во Вне, в Абстракцию Расстояния, Неопределимо-неопределенно, таинственными глубокими ночами, Подобно пыли подняться ветрами и ураганами! И уйти, и идти, и уйти тут же! Все во мне бешено жаждет крыльев! Все тело броском вперед передо мной! Я перепрыгиваю через свое воображение в потоки, вовне! Переваливаю за себя, реву, ускоряюсь!.. Тревоги лопаются пузырьками, И моя плоть — это волна навстречу скалам! Думать об этом — о бешенство! — думать об этом — о ярость! Думать об этой узости жизни, полной тревог, Порывисто, с дрожью, вынесенно-во-вне, Порочной, широкой, грубой вибрацией Живого маховика моего сознания. Через меня, со свистом, гиканьем, головокружением, открывается Темная садистская течка стрекочущей морской жизни. Эй, моряки, вантовые! Эй, команда, боцманы! Штурманы, матросы, искатели приключений! Эй, капитаны кораблей! Люди штурвала и мачт! Люди, спящие в грубых каютах! Люди, спящие с Опасностью, подступающей к иллюминаторам! Люди, спящие со Смертью на подушке! Люди на юте, люди на мостике, откуда смотреть Безмерность безмерную безмерного моря! Эй, машинисты грузовых кранов! Эй, вантовые, стюарды, кочегары! Люди, загружающие трюмы! Люди, сворачивающие швартовы на палубе! Люди, начищающие латунь люков! Люди штурвала! люди котла! люди мачт! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Люди в беретах! Люди в вязаных фуфайках! Люди с якорями и флажками, крест-накрест вышитыми на груди! Люди с татуировками, люди с трубками, впередсмотрящие! Люди с кожей темной от постоянного солнца, дубленой от постоянных дождей, С глазами чистыми от этой безмерности впереди, С лицами отважными от ветров, изрядно их потрепавших! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Вы, видевшие Патагонию! Вы, проплывшие вдоль Австралии! Ваш взгляд весь наполнен берегами, которых мне не увидеть! Вы сходили на землю в землях, где мне никогда не высадиться! Вы, скупавшие топорные товары, вторгаясь в дикую глушь колоний! И все это как ни в чем не бывало, Как будто это самые обычные вещи, Как будто жизнь такая и есть, И даже предназначение тут ни при чем! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Люди теперешнего моря! люди прошлого моря! Коммивояжеры на борту! галерные рабы! солдаты при Лепанто! Пираты времен Рима! Мореплаватели Греции! Финикийцы! Карфагеняне! Португальцы, выпущенные из Сагреша В безмерное плавание, в Абсолютное Море, в достижение Невозможного! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Вы, те, кто расставлял вехи, давал мысам имена! Вы, те, кто первым начал торговлю чернокожими! Вы, продававшие рабов из новых земель! Вы, выдавшие первый европейский оргазм потрясенным негритянкам! Вы, те, кто тюками тащил золото, бисер, копья, ароматную древесину С зеленых берегов, взорванных буйством растений! Вы, грабившие тихие африканские селения, Вы, кто пушками обращал эту расу в бегство, Вы, кто убивал, разорял, пытал, первым Схватил Новизну, отбирая ее трофеи у тех, Кто упрямо шел к тайнам новых морей! Эй-эй-эй-эй-эй! Вас всех в одном, вас всех в вас как в одном, Вас всех вперемешку, скрещенных, Вас всех кровожадных, ненавистных, насильников, страшных, святых, Я приветствую вас, я приветствую вас, приветствую вас! Эй-эй-эй-эй эй! Эй-эй-эй-эй эй! Эй-эй-эй эй-эй-эй эй! Эй-лахб-лахб ла ХО-лаха-а-а-а-а! Я хочу идти с вами, я хочу идти с вами, В то же самое время со всеми вами, Куда бы вы ни пошли — повсюду! Я хочу лоб в лоб встречать опасности ваши, Мое лицо подставить ветрам, от которых морщинисты ваши, Сплевывать с моих губ соль морей, целовавших ваши, Руку тянуть на помощь, разделяя с вами шторма, И, как и вы, до удивительных портов добраться! С вами бежать от цивилизации! С вами утерять представление о морали! Ощутить там, во что превратилась моя человечность! С вами в морях Юга пить Новые свирепости, новую неразбериху души, Новые сигнальные огни моего взбудораженного духа! С вами идти, от себя оголиться — о! поэт-ты вынувший вон Свой цивильный костюм, своих манер мягкость, Врожденный свой страх закованного, Свою мирную жизнь, Свою сидячую, неподвижную, определенную, прозрачную жизнь! В море, в море, в море, в море, Эй! В море, на ветер, на волны положить Мою жизнь! Просолить несомой ветрами пеной Мой вкус к великим путешествиям. Высечь водной плетью плоть моего любопытства, Пронзить океанским холодом кости моей экзистенции, Бичевать, резать, дубить ветрами, брызгами, солнцами Мою циклонную атлантическую суть, Мои нервы, выставленные снастями, Лирой в руках ветров! Да, да, да. Распните меня в плаваньях, И мои плечи насладятся моим крестом! Привяжите меня к плаваньям как к столбам, И дрожь столбов пройдется по позвоночнику И отзовется во мне сильным пассивным оргазмом! Делайте со мной, что хотите, только чтобы в морях, На палубах, под шум волн, Рвите меня, колите, убивайте! Я хочу в Смерть донести Душу, чтобы ей перелиться в Море, Пьяной упасть любыми морскими вещами, Как матросами, так и мысами, якорями, Как далекими берегами, так и шумом ветров, Как Далью, так и Причалом, кораблекрушениями И мирной торговлей, Как мачтами, так и волнами, Донести в Смерть со сладостной болью Банку, полную пиявок, чтобы сосали, сосали, Странных зеленых абсурдных пиявок, сосущих-из моря! Делайте снасти из моих жил, Канаты из моих мускулов! Сдирайте с меня кожу, крепите ее на кили. Пусть мне от гвоздей будет больно, и боль эта будет всегда! Сделайте из моего сердца адмиральский вымпел Времен старых военных кораблей! Давите на палубах ногами мои вырванные глаза! Крушите мне кости прямо о борт! Секите меня привязанным к мачтам, секите меня! На все ветра всех долгот и широт Пустите мою кровь по бурлящей воде, Перехлестывающей через корабль от борта к борту В рвотных судорогах штормов! Быть ответным ветру брезентом парусов! Быть свистом ветров как высокие марсы! Старой гитарой Фаду в полных опасностей морях, Мелодией, услышанной моряками, которую им не повторить! И те восставшие матросы, Что вздернули капитана на рее. А другого высадили на необитаемый остров, Marooned! Тропическое солнце заражает натянутые жилы Лихорадкой старого пиратства. Ветра Патагонии оставляют в воображении Татуировки трагические и непристойные. Огонь, огонь, огонь внутри! Кровь! кровь! кровь! кровь! Взрывается мой мозг! Мир раскалывается-в алое! Лопаются с треском швартовы жил! И прорывается во мне дикая хищная Песенка Великого Пирата. Смерть поет, ревет Великим Пиратом, Пока не засядет в костях людей — там, внизу — ужас, Там с кормы умереть, реветь, петь: Fifteen men on the Dead Man's Chest. Yo-ho-ho and a bottle of rum! А потом кричать уже невозможным взорванным в воздухе голосом: Darby M'Graw-aw-aw-aw-aw! Darby M'Graw-aw-aw-aw -aw-aw-aw-aw! Fetch a-a-aft the ru-u-u-u-u-u-u-u-u-um, Darby! Эх-ма, вот это жизнь! это жизнь была, эх-ма! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Эй-лахб-лахб-лаХо-лаха-а-а-а-а! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Разбитые кили, тонут корабли, море в крови! Палубы полные крови, части растерзанных тел! По бортам обрубленные пальцы! Ребячьи ручки валяются тут же, тут! И эти с глазами наружу от крика, от вопля! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Я в это все как в теплое пальто закутываюсь! Я обо все это трусь, как в течку об стенку кошка! Я ненасытным львом рыкаю на все это! Я бешеным быком кидаюсь на все это! Я вонзаю ногти, ломаю когти, кровоточу зубами на это! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Вдруг в уши врывается, Как будто рядом рожок, Тот самый старинный крик, но теперь холодный, жесткий, Призывом уже различимой жертвы, Шхуны, которую скоро захватят: Aho-о-o-o-o-o-o-o-o-o-о-o — yyyy... Schooner аho-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o — yyy... Мира больше не существует! Я жажду алого! Я рычу в пылу абордажа! Старшой-пират! Цезарь-Пират! Я хватаю, бью, убиваю, рву! Слышу лишь море, захват, жертву! Слышу лишь пульс, как пульсируют Мои височные вены! Мое чувство горячей крови застилает глаза! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! О пираты, пираты, пираты! Меня любите и ненавидьте меня, пираты! Меня смешайте с собой, пираты! Ваша ярость, ваша свирепость занозой в крови. Того женского тела, что было когда-то моим и дает знать о себе течкой! Мне бы быть зверем, в котором все ваши движения, Зверем, вонзающим зубы в обшивку и кили, Грызущим мачты, с палуб слизывающим кровь и деготь, Жующим паруса, вёсла, блоки и такелаж, Морской змеей, чудовищной, женской, питающейся преступлениями! И есть ощущений симфония подобных и несовместных, Есть оркестровка в моей крови! гомона преступлений, Грохота спазмы оргий крови морей, Ожесточенно, как южный ветер раскаленный духом, Туман из горячей пыли мне туманит ясность ума, Меня принуждая бредить и видеть венами только и кожей! Пираты, пиратство, корабль, время, То время моря, когда застигают жертву, И страх жертв стремится к безумию, это время Во всем своем — бесчинствах, страхе, кораблях, людях, облаках, небесах, Легком бризе, широте, долготе, воплях, — Я бы хотел в этом вашем Всём быть телом моим — в вашем Всём страдая, Чтобы тело мое и моя кровь — мое существо составили в алом, Чтобы цвело раной, нереальную плоть моей души разъедая! О, быть в преступлении всем, быть всеми его составляющими, Нападением на корабли, и бойнями, и насилием! Стольким быть, что было в самом захвате! Столькими выжившими или павшими на месте кровавых трагедий! Быть обобщеньем-пиратом в своем апогее пиратства И синтезом-жертвой, но из костей и мяса, всех пиратов на свете! Быть телом пассивным, женщиной-всеми-женщинами, Которых насиловали, ранили, убивали, терзали пираты! Покорной частью меня быть той женщиной, что достанется им! И предвкушать это — все это разом — хребтом! О мои грубые волосатые гении авантюр и преступлений! Мои морские хищники, супруги моей фантазии! Случайные любовники двусмысленности ощущений! Я хотел бы быть Той, ждущей в портах Вас, ненавистных любимых кровью снов о пиратах! Ведь она бы с вами бесилась, хотя бы сознанием, Над голыми трупами жертв ваших в морях! Ведь она в зверствах неизменно незримо с вами, и в разгуле океана Ведьмой невидимой плясала б вокруг оргии Ваших душителей-тел, ваших ножей, ваших режущих рук! А она, вас ожидая на суше, когда вы вернетесь, если вы и вернетесь, Глубоко бы вдыхала в рычаниях вашей любви густой Смутный зловещий запах ваших побед И сквозь ваш оргазм развязала б шабаш в желтом и алом свистом! Разодрана плоть, плоть вспорота, выпотрошена, потоками кровь! И тут в самом разгаре грез о ваших деяниях Я теряю себя в себе, и я уже не ваш, я-вы, А моя женственность, сопровождающая вас, бытие ваших душ! Быть внутри каждой вашей жестокости в самом ее совершении! Изнутри присосаться к сознанию ваших чувств, Когда вы окрашиваете кровью открытое море, В те моменты, когда вы швыряете акулам Еще живые раненые тела, розовое детское мясо, А матерей тащите к борту, чтоб видели, что стало с их детьми! Быть с вами в бойне, в резне! С вами сплестись в оркестровке симфонии грабежа! О не знаю, не знаю, скольким я бы хотел быть в вас! Не то чтобы только быть-вами женщиной, быть-вами женщинами, быть-вами жертвами, Быть-вами жертвами — мужчинами, женщинами, детьми, шхунами, — Не то чтобы только быть временем, и кораблями, и волнами, Не то чтобы только быть вашими душами, телами, вашей яростью, вашей мочью, Не то чтобы быть конкретно вашим абстрактным действием оргии, Не то чтобы только этим я хотел быть — большим, чем это, Бог-это! Быть именно Богом, Богом от обратного, Зверским сатанинским Богом, Богом с пантеизмом в крови, Чтобы собой занять по полной ярость моего воображения, Чтобы не исчерпались никогда мои стремления отождествиться С каждым, со всем и больше-чем-со-всем в ваших свершениях! О терзайте меня, чтобы излечить! Мою плоть — сделайте из нее воздух, и его рассекают ваши тесаки, Перед тем как упасть на головы и на плечи! Пусть мои вены будут одеждой, и их вспарывают ваши ножи! Мое сознание — телом насилуемых женщин! Мой ум — палубой, на которой вы стоите, убивая! Вся моя жизнь в ее нервной, абсурдной, истеричной целостности Огромным организмом, в котором каждое действо пиратства Было бы сознающей клеткой — а я весь толповоротом, Как необъятное развратное колыхание, и был бы тем всем! С такой непомерной пугающей скоростью Вращается механизм лихорадки моих зашкаливающих Видений, что мое сознание, маховик, Теперь едва намечено кругом, свистящим в воздухе. Fifteen men on the Dead Man's Chest. Yo-ho-ho and a bottle of rum! Эй-лахo-лахo-лаХО — лаха-а-ааа — ааа... О свирепое этой свирепости! В дерьмо Любую жизнь, похожую на нашу, в ней всего этого нет! Я вот тут инженер, принужденный работать, подверженный всему, Тут вот застыл по сравнению с вами, даже если иду; Вялый — даже если я действую; слабый — даже если навязываюсь; Статичный, разбитый, трусливый отступник от вашей Славы, От ваших великих движений, резких, горячих, кровавых! К черту быть неспособным действовать согласно собственному бреду! К черту жить, вцепившись в нижние юбки цивилизации! Фланировать с douceur des moeurs по набережным, упакованным в кружавчики! Мальчики на побегушках — вот кто мы все — у современного гуманизма! Ступор чахоточных, неврастеников, сердечников, Без храбрости людей насилия и отваги, С куриной душой жертвы, привязанной за ногу! О пираты! пираты! Томление по запретному слито со зверством, Томление по вещам абсолютно свирепым и мерзким, Как будто гон, оно гложет наши хрупкие тела, Наши женские изнеженные нервы И бешеной лихорадкой заполняет наши пустые взгляды. Поставьте меня перед собой на колени! Унижайте меня и бейте! Сделайте из меня раба, вашу вещь, И пусть никогда не оставит меня ваше презрение, О мои господа! о мои господа! Всегда принимать как славу участь покорных В кровавых делах и в чувственностях распростертых! Обрушьтесь на меня тяжеленными стенами, Варвары старинного моря! Раздирайте-меня, режьте-меня! Располосуйте мое тело С востока до запада моей кровью! Исцелуйте плетьми, тесаками и злобой Мой радостный плотский ужас принадлежать вам, Мое мазохистское желание отдаться вашей ярости, Быть предметом, податливым и чувствующим, вашей всеядной свирепости. Властители, господа, императоры, корсары! О мучьте-меня, Разорвите-меня, вскройте-меня! И, уже разделанного на сознательные кусочки, Разбросайте-меня по палубам, Развейте-меня по морям, раскидайте По алчным пляжам островов! Откармливайте мной мою мистическую связь с вами! Гравируйте по телу мою душу, Кроите, накалывайте, О татуировщики моего телесного воображения! Обожаемые живодеры моей постели унижения! Унижайте-меня как добивают пинками пса! Сделайте из меня кладезь вашего чувства превосходства! Как Христос страдал за всех людей, я хочу страдать За всех жертв, попавших в ваши руки, В ваши мозолистые кровавые руки с пальцами, обрубленными В ожесточенных абордажах! Делайте из меня некую вещь, как будто бы меня Волочат — о наслаждение, о поцелованная боль! — Волочат привязанного к лошадям, а вы их хлещете плетью. Но это в море, это в мо-о-оре, это в МО-О-О-ОРЕ! Эй-эй-эй-эй-эй! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ! В МО-О-О-О-ОРЕ! Эх! Эй-эй-эй-эй-эй! Эх-эй-эй-эй-эй-эй! Эх-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Всё — криком! кричи — всё! ветра, волны, лодки, Моря, марсы, пираты, моя душа, кровь, и во-о-оздух! Эй-эй-эй-эй! Эх-эй-эй-эй-эй! Эх-эй-эй-эй-эй-эй! Всё поет криком! FIFTEEN MEN ON THE DEAD MAN'S CHEST. YO-HO-HO AND THE BOTTLE OF RUM! Эй-эй эй-эй эй-эй-эй! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! Эй эй-эй эй-эй-эй-эй! Эй-лаб-лахб- лаХО-Оаха-а-а-а — ааа! AHO-O-O О O-O OOOOO — yyy!... SCHOONER AHO-O-O-O-O-O-O-O-O-O — yyyy! Darby M'Graw-aw-aw-aw-aw! DARBY M'GRAW-AW-AW-AW-AW-AW-AW! FETCH A-A-AFT THE RU-U-U-U-U-UM, DARBY! Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй! ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ! ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ! ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ! ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ! Что-то во мне рвется. Смеркается алое. Я перечувствовал слишком, чтобы чувствовать дальше. Моя душа исчерпалась, точно внутри меня только эхо. Скорость маховика ощутимо гаснет. Мои грезы убирают руки с моих глаз. Внутри меня пустота, лишь пустыня, ночное море. И стоило ощутить внутри это ночное море, Как из его дали поднимается, из его молчания рождается Снова, снова безмерный древнейший крик. Вдруг — как молния звука — в ней нет грохота, только нежность — Внезапно охватывая весь морской горизонт, Волглый темный ночной человеческий рокот, Голос дальней сирены, плачущей, зовущей, Из глубины Дали, из глубины Моря, из души Бездны, И в такт ему, как водоросли, болтаются мои разобранные грезы… Aho-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o — yy... Schooner a Aho-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o — yy... О роса, выпавшая на мое возбуждение! О ночная свежесть моего внутреннего океана! Вот все во мне предстоит этой морской ночи, Полной глубоко человеческой тайны ночных волн. Луна всходит на горизонте, И просыпается, как слеза, счастливое детство во мне. Прошлое восстает, как будто этот морской крик Был запахом, голосом, эхом мелодии, Призывающей в моем прошлом То счастье, которое больше ко мне не вернется. Это было в спокойном старом доме на берегу реки... (Окна моей спальни, как и окна столовой, Выходили поверх низких крыш на ближнюю реку, На Тахо, эту самую Тахо, но в другом месте, подальше. Если сейчас подойти к тем самым окнам, к тем окнам не подойдешь. То время прошло пароходным дымом в открытом море…) Добавляется необъяснимая нежность, Трогательные слезливые угрызения совести По всем тем жертвам — особенно детям, — О которых я грезил, представляя себя пиратом, Трогательное сочувствие, ведь они были моими жертвами; Нежное и легкое, ведь на самом деле они ими не были; Путаная нежность, синеватая, как потускневшее стекло, Поет старые песенки в моей бедной больной душе. О как я мог воображать, грезить о таких вещах? Как я далек от того, кем я был только что! Истерия ощущений — то таких, то обратных! Белесое утро встает забвением, отбирающим Лишь вещи определенного ощущения — шума воды, Легкого плеска речной воды о причал. Парусник проплывает у того берега реки. Дальние горы цвета японского синего, Домики Алмады, И то, что есть от легкости и от детства в этом утреннем часе!.. Ласточка пролетает, И нежность моя растет. Но все это время ничто ни в чем не воскресло. Все это было лишь легкой лаской по коже. Все это время я не отводил глаз от моей дальней грезы, От моего дома рядом с рекой, От моего детства рядом с рекой, От окон моей спальни, выходящих на ночь на реке, И лунное сияние, рассеянное по воде… Моя старая тетя, она меня так любила, из-за сына, которого потеряла… Моя старая тетя обычно перед сном мне пела (Хоть я и был слишком взрослым для этого)… От воспоминаний слезы капают мне на сердце и отмывают его от жизни, И во мне поднимается легкий морской ветерок. Иногда она пела «Корабль Катрина»: Плывет там Корабль «Катрина», По водам морским плывет... А иногда такую тоскливую и такую средневековую мелодию, Это была «Прекрасная Инфанта». Я вспоминаю, и во мне поднимается бедный старческий голос И напоминает о том, как мало я вспоминал о ней, а она меня так любила! Каким неблагодарным я был — и вот что я сделал с жизнью! Это была «Прекрасная Инфанта». Я закрывал глаза, а она пела: Как-то Прекрасная Инфанта В саду своем была допоздна... Я приоткрывал глаза и видел окно, полное светом луны, А потом опять закрывал глаза, и во всем этом было счастье. Как-то Прекрасная Инфанта В саду своем была допоздна Золотой свой гребень держала Расчесывала косы она О мое детское прошлое, игрушка, которую мне разломали! Невозможность отплыть в прошлое, в тот дом и ту привязанность, И остаться там навсегда, всегда ребенком, всегда всем довольным! Но все это было Прошлое, уличный старый фонарь на углу. Эта мысль несет холод, голод, столь это недостижимо. От этой мысли мне как-то странно неловко, О медленный водоворот расходящихся ощущений, Легкое головокружение, путаница в душе, Разломанные злости, нежности, как тележки на веревочке, с которыми играют дети, Огромные обрушения воображения на глаза ощущений. Слезы, бесполезные слезы, Легкие ветерки противоречия, чуть задевающие поверхность души. Я, чтобы выйти из этого состояния, усилием вызываю в памяти, Безнадежным усилием, увядшим, пустым, вызываю Песенку умирающего Великого Пирата: Fifteen men on the Dead Man's Chest. Yo-ho-ho and a bottle of rum! Но песенка — это прямая линия, плохо прочерченная во мне… Новым усилием мне удается вызвать перед глазами души Который раз, но уже используя почти литературную фантазию, Ярость пиратства, резни, позыв к грабежу, почти ощутимый на вкус, К бессмысленной резне женщин и детей, К бездумным издевательствам над пассажирами, чтоб нам только развлечься, И чувственное наслаждение ломать и портить самое дорогое для других, Но мне страшно грезить об этом, как будто что-то мне задышит в затылок. Я вспоминаю, что было бы забавно Вздернуть сыновей на глазах их матерей (Но я невольно ощущаю себя их матерями), Закопать живьем на необитаемом острове четырехлетних детей, Подогнав к берегу лодки с родителями, чтобы смотрели (Но я содрогаюсь, вспоминая о сыне, которого у меня нет, и он спокойно спит дома). Я подстрекаю холодную страсть морских преступлений, Инквизиции без оправдания Верой, Преступлений, не объяснимых даже злобой и яростью, Хладнокровных, ни чтобы карать, ни чтобы творить зло, Даже и не для нашего развлечения, просто чтобы провести время, Как тот, кто раскладывает пасьянсы где-то в провинции на обеденном столе Со скатертью, сдвинутой к краю стола после обеда. Лишь для легкого послевкусия от мерзких преступлений и не считая их чем-то особенным Видеть страдания на грани безумия и смерти-от-боли, но не давать себе оказаться там. Все же моя фантазия отказывается следовать за мной. Меня трясет от озноба, И внезапно, еще более внезапно, чем в тот раз, из большей глубины, из большей дали, Внезапно — о страх по всем моим жилам! — Внезапно холод двери в Тайну, что открывается во мне, и в нее врывается поток воздуха. Я вспоминаю о Боге, о Трансцендентном жизни, и внезапно Старый голос английского моряка Джима Барнса, с которым я говорил, Ставший во мне голосом таинственной нежности, мелкими вещицами — материнским подолом и лентой в волосах сестры, Но поразительно идущий из-за той стороны яви, Отдаленный глухой Голос, ставший Абсолютным Голосом, Голосом-Безо-Рта, Идущий поверх и изнутри ночного одиночества морей, Призывает меня, призывает меня, призывает меня… Он доносится глухо, как будто бы был упущен, а слышится Издалека, как будто звучит в другом месте, а здесь его не слышно, Как приглушенное всхлипывание, гаснущий свет, тихое дыхание, Из никакого места пространства, из никакой точки времени, Ночной вечный крик, долгий нечеткий выдох: Aho-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o — yyy... Aho-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o — yyy… Schooner aho-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o-o — yy… Я дрожу душевным холодом, пробегающим по телу, И вдруг открываю глаза, которые я не закрывал. О, что за радость разом выйти из грез! Вот снова реальный мир, он так полезен для нервов! Тот самый утренний час, час ранних пароходов, заходящих в порт. Меня больше не волнует заходящий пароход. Он все еще далеко. Теперь лишь ближайшее мне омывает душу. Мое здоровое сильное практичное воображение Теперь занято лишь тем, что современно и полезно, Грузовыми судами, пароходами и их пассажирами, Всем сильным, непосредственным, деловым, современным, настоящим. Маховик во мне усмиряет свое вращение. Чудесная современная морская жизнь, Вся — чистота, механизмы и здоровье! Всё так хорошо устроено, так ненавязчиво прилажено, Все части механизмов, все суда в морях, Все составляющие экспортно-импортной деловой активности, Так чудесно организованные, Что все идет как будто по законам природы и Ничто ни на что не натыкается! Поэзия ничего не потеряла. А теперь еще есть механизмы Тоже со своей поэзией и новый образ жизни, Деловой, мирской, интеллектуальной, чувственной, Который эпоха машин привнесла в души. Сегодняшние путешествия так же прекрасны, как раньше, А корабль всегда будет прекрасен, просто потому, что он корабль. Путешествовать — все еще путешествовать, и даль останется там, где была, — В нигде, слава Богу! Порты, полные разнообразных пароходов! Больших, маленьких, разных цветов, с разным расположением иллюминаторов, Такого изумительного множества пароходных компаний! Пароходы в портах, столь особенные в заметной раздельности стояния-на-якоре! Как приятна их спокойная грация деловой жизни, идущей в море, В старом море, все еще в море Гомера, Одиссея! Человеколюбивый взгляд маяков далеко в ночи. Или вдруг ближний маяк из ночной тьмы («Ведь мы подошли так близко к берегу!» И в ушах стоит шум волн!)… Сегодня всё это — как было всегда, но есть деловая жизнь; И деловое предназначение больших пароходов моего времени Будит во мне тщеславие! Пестрота людей на борту пассажирских судов Наполняет меня гордостью жить в современности, когда так легко Мешаются расы, превозмогаются пространства и легко смотреть на все вещи И получать удовольствие от жизни, воплощающей множество грез. Чистые, правильные, современные, как рабочий стол с сетчатыми лотками из желтой проволоки! Теперь мои ощущения, естественные и умеренные, как gentlemen, Далекие от безумия, практичные, наполняют морским воздухом легкие, Будто люди, прекрасно знающие, как следует правильно дышать морским воздухом. День уже полностью вошел в рабочий график. Все неуклонно оживляется, упорядочивается. Я с неподдельным наслаждением просматриваю душой Все необходимые для отправки грузов деловые операции. В мое время на всех накладных есть печать, И я чувствую, что письма со всех рабочих столов, Наверное, посланы мне. У коносамента груза столько особенностей, А подпись капитана судна столь красива и современна! Деловой этикет начала и конца писем: Dear Sirs — Messieurs — Amigos e Srs., Yours faithfully — ...nos salutations empressees... Все это не только ясно и человечно, но и красиво, И направлено по морскому адресу, на корабль, куда грузят Товары, о которых идет речь в письмах и накладных. Многомерность жизни! Накладные написаны людьми Со своей любовью, ненавистью, политическими пристрастиями, порой преступлениями — И так хорошо написаны, выстроены так независимо от всего этого, что Можно смотреть на накладную и всего этого не ощутить. Ты, Цезарио Верде, точно это чувствовал. А я это чувствую до слез человечески-человечно! Мне скажут, что в бизнесе, в рабочих столах нет поэзии! Теперь она проникает через все поры. В этом морском воздухе я ее вдыхаю, Но это приходит благодаря пароходам, современной навигации, Потому что деловая переписка и накладные — начало истории, А корабли, транспортирующие грузы по вечному морю, — ее конец. О, путешествия, чтобы отдохнуть, и другие путешествия! Морские круизы, в которых мы особым образом сопровождаем Друг друга, как будто морская тайна Приблизилась к душам и на мгновение сделала нас Временными патриотами одной и той же неизвестной родины, Вечно перемещающейся по безмерности вод! Великие отели Бесконечного, о мои трансатлантические лайнеры! Полные, безупречные космополиты, никогда не задерживающиеся в одной точке, Насчитывающие всевозможные виды одежды, лиц, рас! Путешествие, путешественники — их столько видов! Столько наций на свете! Столько профессий! Столько людей! Столь несходными судьбами их наделяет жизнь, Жизнь в основе своей всегда все та же! Столько лиц необычных! Лица все необычные, И самое религиозное чувство — много смотреть на людей. Братство на самом деле — это не идея революции. И это то, чему учит людей их обычная жизнь, принуждая терпеть всё, И часто встречает готовность тех, кто должен терпеть, И наконец они плачут от нежности к тому, что надо терпеть. О! Это красиво, это человечно и привязано так К человеческим чувствам, таким уживчивым и буржуазным, Так усложненно простым, так метафизично печальным! Жизнь, качаясь и расходясь, наконец приводит нас к человечному. Бедные люди! Бедные все они все! Я отделяюсь от этого часа с корпусом этого другого парохода, Он прямо сейчас отходит. Это английский tramp-steamer, Такой грязный, как будто бы был французским, Привлекательного вида морского пролетария, И объявленный, конечно, на последней странице газеты. Бедный пароходик, столь жалкий и столь настоящий, умиляет меня. Ему, кажется, присуща особая щепетильность, персональная ответственность За исполнение заданий, что бы ни поручили. Вот он там — освобождает свое место у причала, где стоял. Вот он там — спокойно отходит, минуя места, где стояли корабли. В тот раз, в тот раз… На Кардифф? На Ливерпуль? На Лондон? Не имеет значения. Он исполняет задание. Так и мы исполняем наши. Жизнь прекрасна! Хорошего плаванья! Хорошего плаванья! В добрый путь, мой бедный случайный друг, ты любезно Забрал с собой лихорадку и грусть моих грез, И вернул меня к жизни, чтобы смотреть на тебя и видеть, как ты проходишь. В добрый путь! В добрый путь! Такова жизнь… Такая естественная, столь неизбежно утренняя поправка Сегодня в твоем выходе из лиссабонского порта! Я к тебе благодарно и странно привязан за это… За это что? Кто знает это что!.. Проходя... Просто… С легким содроганием, (Т—т—–т–––т––––т––––––т––––––т…. ) Маховик во мне останавливается. Проходи, медленный пароходик, не останавливайся… Отходи от меня, уходи из моего взгляда, Убирайся из моего сердца, Потеряйся в Дали, в Дали, в тумане Бога, Потеряйся, следуй по назначению и оставь меня… Кто я такой, чтобы плакать и вопрошать? Кто я такой, чтобы тебя любить? Кто я такой, чтобы смущаться при виде тебя? Он отдаляется от причала, солнце все выше, золото разрастается, Здания на причале блещут крышами, Город с этой стороны весь сверкает… Уходи, оставь-меня, стань Сперва кораблем посреди реки, отдельным и четким, Потом кораблем, выходящим из устья, крошечным, черным, Потом точкой, размытой на горизонте (о моя тревога!), Точкой все более блеклой на горизонте… Потом ничем, и только я и моя грусть, И большой город, теперь весь залитый солнцем, И голое реальное время, как причал, но уже без кораблей, И медленный разворот крана, как поворот компаса, Очерчивает черный полукруг не знаю какого чувства В тронутом молчании моей души…

«Морская ода» Фернандо Пессоа: О КРИТЕРИЯХ ОПОЗНАНИЯ ПРЕЦЕДЕНТНОГО ТЕКСТА

Исследование выполнено в рамках гранта Российского научного фонда (проект № 14-28-00130).

Фернандо Пессоа [1] (1888—1935) — ключевой автор португальской литера­туры Новейшего времени, по существу создавший португальскую поэзию ХХ века как таковую. Пессоа выступал под большим количеством гетерони- мов; их общее число чаще всего оценивается как 72 (хотя в настоящее вре­мя, с учетом архивных исследований, выявлено больше ста); основные — это Альберто Каэйро, Алваро де Кампуш, «лично Пессоа» и Рикардо Рейс. Тексты Пессоа, и прежде всего его знаменитая «Морская ода», написанная в 1915 году Алваро де Кампушем, стали прецедентными для современной ев­ропейской поэзии начиная с 1950-х годов. Пессоа билингв: английский и пор­тугальский — родные языки поэта, воспитывавшегося в Южной Африке и написавшего значительное количество стихов на английском.

Тексты Пессоа выступают как прецедентные по отношению не только к поэтическим, но и к философским текстам. В своей знаменитой работе «Ма­нифест философии» (1989) Ален Бадью вводит формулу «Век поэтов» [2] и дает «список поэтов», которых считает главными выразителями века, так как они принимают на себя миссию философов. Именно их тексты чаще всего комментируются философами, влияют на язык и даже на струк­туру философских произведений. Это Гёльдерлин, Малларме, Рембо, Тракль, Пессоа, Мандельштам и Целан. Тексты именно этих поэтов рассматриваются как эталонные и вводятся в философский оборот в качестве прецедентных.

Общим параметром прецедентных текстов считается узнаваемость и от­сутствие необходимости при цитировании ссылки на текст или авторов, то есть опознаются прежде всего слова; кроме того, поэтический текст может опознаваться также по формально-стиховой модели [3]. Пример Пессоа позволяет расширить диапазон параметров, которые обычно служат для выявле­ния прецедентных текстов в культуре. Актуальными становятся модели кон­струирования субъекта и саморепрезентации личности поэта в литературе. Особое значение приобретает языковая (дискурсивная) модель отношения к языку, выстраивания образа языка.

Возможно, роль триггера в превращении «Морской оды» в прецедентный текст сыграл новый тип субъективации. Под термином субъективация я имею в виду возможность конструирования внутритекстового субъекта читателем и те средства, которые способствуют реализации этой возможности.

Драматический нарратив поэмы начинается, иногда прерывается и закан­чивается фигурами одиночества и тоски (saudade): персонаж поэмы, то есть внутритекстовая репрезентация гетеронима Алваро де Кампуша, на лисса­бонском причале смотрит вдаль, туда, где Тахо (Tejo) впадает в океан. Затем нарратив, ненадолго трансформируясь в представление платонических идей (причал становится идеей Причала, то есть эманацией Единого), тут же рас­сыпается во множественность, нарастающую вместе с напряжением ритма поэмы. Однако в поэтике Пессоа процесс абстрагирования подразумевает не только привычный и ожидаемый переход от конкретного к абстрактно­му, но и обратную процедуру — наделение идеи (выражаемой абстрактны­ми именами, некоторые из которых даже представляют собой популярные философские термины) чувственными, телесными предикатами: Высечь вод­ной плетью плоть моего любопытства, / Пронзить океанским холодом кости моей экзистенции... [4] Подобная поэтика оказывается чрезвычайно актуальной для поэзии конца XX века, в том числе русской (ср.: «Легчайшая ссадина еди­ницы, расцветающая в зрачке» [5], «приторный запах лавра и обобщающей категории» [6]).

Но и субъект, смотрящий на причал, уже не идентичен сам себе — он од­новременно телесный (ощущающий) субъект и мыслящая (видящая) идея без тела. Это первоначальное раздвоение по ходу поэмы сменяется множе­ственностью субъекта (вернее, множественным субъектом): декларируется и воплощается стремление стать всем, то есть стать любой вещью — как лю­бой вещью в ее отдельности, так и вещами в их совокупности или любыми возможными комбинациями этих вещей. Именно поэтому названия (имена) одних и тех же вещей в тексте поэмы, например морские термины или назва­ния профессий, появляются неоднократно и в разных комбинациях, образуя нечеткие множества, которые собираются и тут же рассыпаются. Характерно, что равноположенными «вещами» становятся не только одушевленные и не­одушевленные предметы, но и абстракции: Быть-вами жертвами — мужчи­нами, женщинами, детьми, шхунами / <...> быть временем, и кораблями, и волнами... Двадцатью годами позже на сходном приеме будет основано зна­менитейшее стихотворение «Мне жалко, что я не зверь...» Александра Вве­денского, которое сам поэт назвал «философским трактатом»: «Мне жалко что я не чаша, / мне не нравится что я не жалость...» [7]

Множественность субъекта воплощается в неопределенности и транзи­тивности я и мы, мы и вы. Субъект «Морской оды», с одной стороны, обозна­чает себя как того, кто объединяет себя с пиратами, участвуя в их зверствах (здесь, казалось бы, явно прослеживаются ницшеанские мотивы), и в этом смысле предлог «с» концептуализируется как «объединение-с» иным, дру­гим: Я хочу идти с вами, я хочу идти с вами... С другой стороны, он сам и есть пираты, а также покорное пиратам существо, полностью растворившееся в том, что происходит. Однако подобная, казалось бы, противоречивая субъективация не разворачивается в тексте как бинарная оппозиция. В этом со­существовании противоположностей в субъекте можно усмотреть и женскую идею, не позволяющую смоделировать субъект как непротиворечивое целое, недаром женские метафоры очень значимы в тексте поэмы.

Совмещение противоположностей в субъекте, не структурирующееся как бинарные оппозиции и не требующее выбора, снятия или синтеза, — сама эта возможность, заявленная «Морской одой» Пессоа, звучит удивительно со­временно. Феномен множественной субъективации — отличительная черта современной поэзии, в том числе русской поэзии последнего десятилетия.

В последней части поэмы субъект, проходя через «очищение» воспомина­ниями детства, предстает перед множественностью иного типа — множест­венностью лиц, имен, торговых компаний, продуктов, профессий, демонстри­рующих так называемые преимущества современного «гуманистического» общества, в котором поэзия ничего не потеряла. Это тоже множественность, подразумевающая терпимость, толерантность, право быть разным — Пессоа называет эти чувства «уживчивыми и буржуазными». Однако эта множест­венность диктует необходимость выбора своей идентичности, что сущест­венно отличается от конструирования субъекта в центральной части поэ­мы. У Алваро де Кампуша для того, чтобы я сознательно подчинило себя мы, растворилось в мы пиратов, субъекту нужно отказаться от самоидентифика­ции — социальной, возрастной, национальной, половой. И в этом смысле мо­дель множественной субъективации Пессоа оказывается актуальной для со­временности, уже пережившей «смерть автора» и совмещающей сохранение авторства с отказом от самоидентификации. Не случайно Пессоа — любимый и часто цитируемый автор «органического интеллектуала» субкоманданте Маркоса, множественная субъективация которого, во многом транслирую­щая модель Пессоа, подразумевает отказ от индивидуализма любого рода, горизонтальную коммуникацию разнородных элементов, концептуализиро­ванных как биологические сущности. Женская идея отражается и в его сколь­зящей идентичности, как в процессе множественного «двойного перевода» (с языка индейской культуры на западный язык и обратно — со своего поня­тийного политического языка левых на концептуальный язык коренного на­селения, тоже свой); женская идея присутствует и в плавающем «мы», кото­рое даже внутри одного текста не может быть собрано в единый субъект [8].

«Морская ода» увидела свет в 1915 году, непосредственно после того, как в 1914 году были изобретены четыре основных гетеронима Пессоа (до этого он пользовался псевдонимами). Внутритекстовый субъект «Морской оды» тесно связан с внешним субъектом — одним из гетеронимов Пессоа и с прин­ципом гетеронимии как таковым; иными словами, множественная внутри­текстовая субъективация параллельна феномену гетеронимии и во многом предопределена этим последним. Как невозможно собрать множественный субъект «Морской оды» в единый конструкт, так и сумма всех гетеронимов поэта не способна смоделировать целого «Пессоа» («лично Пессоа» — такой же гетероним, как и остальные), поэтому, строго говоря, даже в рамках этой статьи использование фамилии Пессоа как автора текста(-ов) нельзя считать корректным.

Действительно, гетеронимия как новая саморепрезентация личности поэта в литературном процессе — это то, что прежде всего ассоциируется с именем поэта у авторов и транслируется филологами. Не случайно Татьяна Щербина посвящает Пессоа свою книгу «Размножение личности», а «Б. Констриктор» и «Борис Ванталов» в послесловии к «Запискам неохотника» называются гетеронимами [9].

Гетеронимию Пессоа можно рассматривать и как преодоление положения отдельного поэта маргинальной страны. В этом смысле для Пессоа преце­дентным автором является Камоэнс: Камоэнс важен для Пессоа как фигура, наполняющая собой все пространство португальской литературы до XX века. Гетеронимия — это не только способ множественной субъективации, но и пример единоличного создания целой национальной литературы, конкурент­ной Камоэнсу [10]. Это способ заселить пустое пространство литературы и иной способ обретения эпичности. Любопытно характерное безразличное отноше­ние испанских литераторов-современников к Пессоа, например Мигеля де Унамуно, оставлявшего его письма без ответа. В Испании для введения в ли­тературный обиход текста из соседней романской страны потребовалось ав­торитетное подтверждение из-за океана — перевод Пессоа в 1962 году нобе­левским лауреатом Октавио Пасом. В этой связи небезынтересна полемика Пессоа с Унамуно по поводу испанского языка. Пессоа оспаривает тезис культурной продуктивности португало-испанского или каталано-испанского билингвизма: если основываться на расширении аудитории, то тогда более эффективным, чем язык соседнего большого государства, оказывается анг­лийский и национально-английский билингвизм. Хотя англоязычные стихи Пессоа менее известны, однако само наличие их в сознании англоязычных читателей позволяет им воспринимать текст перевода на английский как ва­риант оригинального текста. Поэзия Пессоа становится прецедентным текс­том не только для романской, но и для англоязычной литературы.

Пессоа также автор доктрины Пятой культурной империи (иберизма), ба­зирующейся на греко-романско-арабском (в другом варианте — европейско- атлантическом) культурном синтезе, а первым шагом в ее создании должны стать новая философия и новая литература. Космополитический национа­лизм Пессоа подразумевает, что маргинал-националист (националист мар­гинальной страны), чтобы осуществить национальную идею, должен быть космополитом. Подобная культура формируется путем оригинальной пере­работки и синтеза импортируемых (заимствуемых) принципов, без чего она рискует превратиться в интеллектуальное ничто. С другой стороны, именно космополитизм дает поэту возможность заявить всемирно о существовании своей маргинальной страны и транслировать выработанный им синтез в мет­рополию.

Фигура Пессоа выступает не только как эталон субъективации и саморе­презентации в истории литературы, но и как эталон модернистского подхода к межъязыковому взаимодействию. Именно Пессоа задает модель множе­ственной субъективации в связи с разными языками. Его билингвизм и вы­ход за пределы одного языка функционирует как модель прецедентного текста. Каждый раз создается новый образ языка — принцип гетеронимии предполагает более высокую метаязыковую рефлексию и наличие межъязы­кового и метаязыкового сознания как такового.

В «Морской оде» актуализируется целый ряд прецедентных текстов: Уит­мен, Стивенсон, Гонгора и даже португальская поэма неизвестного автора XVI века о морском плавании. Характерно, что все эти тексты написаны на разных языках: португальском, испанском и английском, задавая ситуацию многоязычия. Saudade (страстное стремление, тоска) обычно комментиру­ется как не переводимое на другие языки, чисто португальское чувство, не имеющее эквивалента в испанском. Для Пессоа же saudade — это и порту­гальский, и надъязыковой концепт, созданный с опорой на текст «Soledades» («Одиночества») Гонгоры, это некий одинокий, страстный вектор движения. Если португальское чувство saudades ассоциируется с сушей и взглядом в море, то английский связан с другим опытом, прежде всего — длинных мор­ских путешествий, которые были у Пессоа в детстве. Английский язык в ка­кой-то степени противопоставляет векторному взгляду взгляд, открытый миру (морю), пусть даже жестокий.

Английский язык в метаязыковой рефлексии поэта мыслится как язык универсальный, всеобщий: Этот твой крик английский, в моей крови став­ший всеобщим. Но, несмотря на то что английский предстает как универсаль­ный, он, будучи «своим», парадоксальным образом не перестает быть чу­жим и предстает как «странный», таящий в себе неизвестные возможности. Иноязычная инкрустация служит своеобразной ступенью к зауми: поэт вы­ходит не только за пределы одного национального языка, но и за пределы конвенционально мыслимого человеческого языка как такового: Непохо­жий по форме на крик, вне человеческих очертаний голоса. Пессоа добивает­ся максимального остранения, снабжая гласные различными диакритичес­кими знаками.

Текст билингва Пессоа имеет больше шансов стать эталонным в усло­виях глобальной культуры. По следам Пессоа написан целый ряд современ­ных испанских текстов, так или иначе использующих в своей структуре ино­язычные инкрустации, причем влияние Пессоа можно даже опознать по английским цитатам из Стивенсона, например у Фелипе Бенитес Рейеса. У Леопольдо Мария Панеро межъязыковая модель Пессоа приобретает ан­тинационалистический характер, направленный против франкистского им­перского диктата самодостаточности одного национального языка, а межъ­языковое взаимодействие преследует цель преодоления диктата родной языковой картины мира.

Для всего верлибра XX века в качестве основного прецедентного текста безусловно признается Уолт Уитмен, который опознается по формально-сти­ховой модели. Длинная строка свободного стиха, длина которой опреде­ляется дыханием (и шире — телесностью человека), получила название уитменовской строки. По мысли Пессоа, создание Блейком свободного стиха, усовершенствованного затем Уитменом, дало литературе симфонический ин­струмент и сделало возможной идейно-словесную оркестровку [11]. Заметим, что оркестровка является и одним из ключевых слов «Морской оды».

Можно ввести такое понятие, как «проводники прецедентных текстов», причем часто тексты проводников в свою очередь становятся прецедент­ными: если Пессоа — проводник Уитмена в романскую поэзию, то Аллен Гинзберг, саморепрезентация которого во многом строится на объявлении себя первым (главным) проводником прецедентного текста Уитмена, — про­водник Уитмена не только в американскую, но и в русскую поэзию. Знаме­нитейшему тексту Гинзберга «Вопль» приписывали прецедентность Пессоа, в ответ на что он написал «Salutations to Fernando Pessoa» (1988), транслируя португальский текст Алваро де Кампуша «Sauda§ao a Walt Whitman». Его полемика и полуироническая конкуренция с Пессоа подразумевает встраи­вание себя — «от обратного» — в ряд прецедентных текстов Уитмена—Пессоа—Гинзберга. Гинзберг пытается оспорить значимость и влияние Пессоа на свою собственную поэзию именно на основании маргинальности порту­гальского языка и Португалии как страны, а его стихотворение, обращенное к Пессоа, — это борьба за утверждение своих стихов в качестве основного прецедентного текста XX века.

В заключение — несколько слов о фамилии Пессоа, происходящей от ла­тинского persona; но это и еврейская фамилия азорских корней, вернее, фа­милия португальских марранов, так называемых новых христиан [12] . Фамилия не только провоцирует автора на представление себя разными личностями, но и заставляет читателя (особенно следующих поэтов) осмыслять связь имени и поэтики. Анаграммы фамилии появляются в самом конце «Морской оды», что, безусловно, очень трудно передать в переводе: Бедный парохо­дик... / Ему, кажется, присуща особая щепетильность, персональная ответ­ственность / За исполнение заданий, что бы ни поручили. Фамилия Pessoa способна концептуализироваться и как персонажность, маски, различные лики, и как person (персона) — индивидуальность как таковая, чистая инди­видуальность без примесей. Фамилия дает возможность осознания себя и персонажем, и одинокой индивидуальностью одновременно. Мимо фамилии Пессоа не проходят и поэты, например, Гинзберг заканчивает свое посвя­щение дразнилкой «Пессоа Шмессоа» (Pessoa Schmessoa), по модели, как и в русском языке, заимствованной из идиша. Но этой иронией невольно транс­лируется и утверждается надъязыковой статус текстов Пессоа.

ЛИТЕРАТУРА

Азарова 2013 — Азарова Н.М. Межъязыковое взаимодействие в современной испан­ской и мексиканской поэзии. Вопросы иберо-романистики // Сб. статей. Выпуск 12. М.: МАКС Пресс, 2013.

Азарова 2014 — Азарова Н. Об адресате, дискурсивных границах и субкоманданте Маркосе // Транслит. 2014. № 14. С. 66—70.

Бадью 2003 — Бадью А. Манифест философии / Пер. с фр. В.Е. Лапицкого. СПб.: Machina, 2003.

Бадью 2011 — Бадью А. Век / Пер. с фр. М. Титовой, Н. Азаровой. М.: Логос; Гнозис, 2011.

Введенский 2000 — Введенский А. Мне жалко, что я не зверь. // «.Сборище друзей, оставленных судьбою»: «чинари» в текстах, документах, исследованиях: В 2 т. М.: Ладомир, 2000. Т. 1.

Драгомощенко 2011 — Драгомощенко А. Тавтология: Стихотворения, эссе. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

Зингер 2005 — Зингер Г.-Д. Часть Це: Книга стихов. М.: Арго-риск, 2005.

Максимов 2008 — Максимов В. Романы и двойники Бориса Ванталова // Ванталов Б. Записки неохотника: Неполное собрание текстов. Киев: Птах; СПб.: Алетейя, 2008.

Pizzaro 2013 — Pizzaro J. Alias Pessoa. Valencia: Pre-Textos, 2013

Симон М. «Двигаться вопрошая»: сапатисты на пути к транскультурному диалогу // Левая политика. 2013. № 20. С. 57—79.

Balso J. Pessoa, le passeur metaphysique. Paris: Seuil, 2006.

Montejo E. Terredad. Sevilla: Sibilina, 2008.

Monteiro G. The Presence of Pessoa: English, American, and African Literary Responses. Lexington, KY: The University Press of Kentucky, 1998

Nevins A., Vaux B. Metalinguistic, shmetalinguistic: the phonology of shm-reduplication // .

Pessoa F. Iberia. Introduccion a un Imperialismo Futuro. Valencia: Pre-Textos, 2013.

Pessoa F. Antologia poetica. Lisboa: Biblioteca Ulisseia de Autores Portugueses, 2008.

Sadlier Darlene J. An Introduction to Fernando Pessoa: Modernism and the Paradoxes of Autorship. Cainsville, Florida: UP of Florida, 1998.

Southern M. Contagious Couplings: Transmission of Expressives in Yiddish Echo Phrases. Westport: Greenwood, 2005.

Subcomandante Ins. Marcos. Our Word is Our Weapon: Selected Writings. New York: Se­ven Stories Press, 2002.

The Best of the Best American Poetry: 1988—1997 / H. Bloom (Ed.). New York: Simon & Schuster, 1998.

Whitman W. The Measure of His Song / J. Perlman, E. Folsom, D. Campion (Eds.). Min­neapolis: Holy Cow! Press, 1997 (2nd edition).

Примечания

1

Имя Фернандо Пессоа мало знакомо широкому русскому читателю. Существует некоторое количество переводов на русский язык. В частности, в 1989 году вышла книга с пе­реводами Е. Витковского, Б. Дубина, А. Гелескула, Ю. Левитанского, Б. Слуцкого и других. Однако наиболее значи­мые и новаторские произведения, именно те его тексты, которые можно считать эталонными (точнее, прецедент­ными) для современной европейской поэзии, и в первую очередь «Морская ода», написанная от имени его гетеронима Алваро де Кампуша, не были переведены из-за труд­ности текста, большого объема и в какой-то степени из-за «эпатажного» содержания.

(обратно)

2

Ба­дью 2003

(обратно)

3

Например, четырехстопный ямб неизбежно сообщает рус­скому читателю о «Евгении Онегине».

(обратно)

4

Здесь и далее перевод мой. — Н.А.

(обратно)

5

Драгомощенко 2011: 73

(обратно)

6

Зингер 2005: 63

(обратно)

7

Введенский 2000: 322

(обратно)

8

Ср.: [Азарова 2014]. См. также: Симон М. «Двигаться во­прошая»: сапатисты на пути к транскультурному диало­гу // Левая политика. 2013. № 20.

(обратно)

9

Максимов 2008: 302

(обратно)

10

Похоронен Пессоа по его завещанию рядом с Камоэнсом, Васко да Гама и королевскими особами в монастыре Свя­того Иеронима.

(обратно)

11

См.: [Pizarro 2013].

(обратно)

12

Пессоа — фамилия отца поэта Хоакина де Сеабра Пессоа (Juaquin de Seabra Pessoa). Прямой предок Пессоа — Sancho Pessoa de Cunha — марран, выявленный инквизи­цией как продолжающий практиковать иудейство и со­жженный на костре в XVII веке. Но и Алваро де Кампуш, морской инженер по профессии и наиболее радикальный поэт из всех гетеронимов Пессоа, описывается им как пор­тугалец еврейского происхождения, которого выучил ла­тыни его дядя, католический священник из Бейры.

(обратно)

Оглавление

Алваро де Кампуш (Фернандо Пессоа). Морская ода

«Морская ода» Фернандо Пессоа: О КРИТЕРИЯХ ОПОЗНАНИЯ ПРЕЦЕДЕНТНОГО ТЕКСТА

ЛИТЕРАТУРА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg