«Лузитанская лира»

Лузитанская лира (fb2) - Лузитанская лира (пер. Сергей Филиппович Гончаренко,Александр Сергеевич Богдановский,Юрий Борисович Корнеев,Инна Михайловна Чежегова,Майя Залмановна Квятковская, ...) 2025K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Луиш де Камоэнс - Антонио Перейра Нобре - Автор неизвестен -- Европейская старинная литература - Жил Висенте - Бернардин Рибейро

Лузитанская лира

МАЛАЯ КОПИЯ ВСЕЛЕННОЙ (Португальская поэзия XII — начала XX века)

…Богиня молвит: «Вот мой лучший дар: Узреть ты можешь образ Мира малый…» Л. де Камоэнс. Перев. А. Косс

В одном из знаменитых эпизодов «Лузиад» (песнь X) богиня Фетида возводит Васко да Гаму — уже возвращающегося с триумфом на родину и задержавшегося со своей командой на волшебном Острове Любви — на вершину высокого холма, над которым парит огромный сияющий шар. Это — малая копия вселенной, вполне соответствующая тогдашним представлениям об устройстве мироздания: Земля — центр, вокруг которого вращаются сферы-оболочки. Потрясенный да Гама внимает Фетиде, читающей ему на языке уходящих в небытие античных богов — на языке мифа, тут же разлагаемого на аллегории и поэтические символы, — что-то вроде лекции по астрономии. Современного читателя этот эпизод великой поэмы поражает не только органичным сплавом «научного» описания и пластической образности, но и универсальностью мировосприятия, тем, что сегодня называют «космовидением»: откуда оно у небольшого народа, живущего на дальней западной окраине Европы? От близости моря, вечно манившего предков и потомков да Гамы?

…В Лиссабоне стало веселей — Началась постройка кораблей: Теперь в далекие края Со мной поедет дочь моя! (Жоан Зоро. Перев. Е. Витковского)

От томительного желания вырваться за очерченные судьбой пределы?

Впрочем, что рассуждать о «загадочной душе» того или иного народа? Не лучше ли попытаться научиться языку, на котором он на протяжении многих веков пытался выразить — высказать — самого себя, языку его поэзии? И не лучший ли для этого способ создать что-то вроде «малой копии вселенной» (ведь поэтическое наследие Португалии поистине огромно!) — антологию? В этой вселенной будет свой «центр» — поэзия, наиболее к нам по времени близкая (символисты, реалисты), будут и сферы, от нас удаленные, — галисийско-португальская лирика средневековья, поэзия Возрождения, барокко, классицизма. И сферой-перводвигателем тогда следовало бы назвать обширный и вместе с тем гармонически в себе замкнутый мир галисийско-португальской лирики, точнее, лирики на галисийско-португальском, ибо на этом языке в XII — начале XIV века слагали стихи почти все, включая кастильцев, народы Пиренейского полуострова.

До нас дошло большое число записей произведений галисийско-португальских лириков (по некоторым подсчетам — 1685 текстов), так как еще во время расцвета этой поэзии она была собрана в своеобразные «песенники» — «кансьонейро». Галисийско-португальские трубадуры были, как правило, людьми, принадлежавшими к феодальной знати: среди них мы встретим и португальских королей Дона Саншо I (XII в.) и Дона Диниса (1261–1321), и кастильского правителя Альфонса X Мудрого (1221–1284). Естественно, что свое творчество они адресовали прежде всего рыцарскому кругу. Но их стихотворения-песни распространялись и в народной среде при посредничестве жонглеров-«жограэс», людей незнатного происхождения, профессиональных певцов и музыкантов, состоявших у поэтов-трубадуров на службе. Сохранилось немало стихотворений-диспутов между трубадуром и жонглером, в которых трубадур обвиняет жонглера в самовольной переделке его творения, а жонглер отвечает, что благодаря его соавторству стихотворение стало значительно лучше. В этих «спорах» как бы смоделирована та культурно-историческая ситуация, в которой сложилась галисийско-португальская лирика — ситуация взаимодействия, творческого диалога двух равноправных традиций — фольклорной и учено-книжной поэзии, которую для поэтов Иберии представляли провансальские поэты и латинские писатели средних веков.

В трактате о трубадурском искусстве из «Кансьонейро да Библиотека Насьонал» говорится о трех жанрах-родах галисийско-португальской поэзии: «песнях о милом друге», «песнях о любви» и «хулительных песнях» (образец последних — стихотворение Альфонса X «Кто в горах искал удачи…», где король обвиняет знать в уклонении от исполнения своего долга). Между первыми двумя жанрами автор трактата проводит простое разграничение: «песни о милом друге» слагаются от лица женщины (девицы или замужней), «песни о любви» — от лица самого поэта-трубадура. Ученые XIX–XX веков нашли между ними и более глубокое различие. Композиция «песен о милом друге» основана на использовании в качестве основной стихотворной единицы не строфы, а пары строф, точнее, пары дистихов (двустиший).

О фольклорном происхождении параллелистических дистихов наглядно свидетельствуют и припев, и варьирующиеся повторы строк — отголосок импровизационной манеры сочинения-исполнения песни. Наконец, простота и известное однообразие их содержания говорят о том, что слово в них неотделимо от ритма, мелодии, движения, что в основе своей это были песни, включенные в народное обрядовое действо, например, в «майский» обряд, когда девушки водят хороводы вокруг «майского» дерева (в Португалии — сосны) и поют:

Ах, цветы-цветики средь зелена луга, Мне весточки нет ли от милого друга?              Ах, боже мой, где он? Ах, цветы-цветики в зеленом лесочке, Мне весточки нет ли о милом дружочке?             Ах, боже мой, где он?.. (Дон Данис. Перев. А. Садикова)

Как естественно вживается португальский король-поэт в архаический мир «песен о милом друге»! А ведь воссоздают они вовсе не придворную среду. В «пасторелах» — жанре, стоящем как бы на границе «песен о милом друге» и «песен о любви», — крестьянская девушка идет за водой к ручью, стирает в реке белье, моет в ней волосы. Конечно, вода, ручей здесь не просто пейзажный элемент, а образ — символ плодотворящей жизни, и волосы девушки (недаром в стихотворении Жоана Зоро до них есть дело некоему королю!) — символ ее целомудренного цветения, и ветер, который у того же Дона Диниса играет сорочками, что пришла полоскать у брода девица, — символическое воплощение мужской эротической силы (в этом своем значении ветер сохранится в иберийской поэзии на века — вспомним знаменитый романс Гарсиа Лорки «Пресьоса и ветер»). Такое же значение имеет в галисийско-португальских «песнях о милом друге» образ оленя («раненый олень» — распространенная в позднейшей поэзии метафора «влюбленного»). Поэтому героиня «охотничьих» «песен о милом друге» Перо Меого взывает к горным оленям… Создатели «песен о милом друге» никогда природу не описывают: описывать можно только глядя со стороны, а в этой поэзии человек ощущает себя неотъемлемой частицей природного мира.

В крестьянской полуязыческой среде даже церковные праздники имеют свою «низовую», языческую сторону. И вот во дворе церкви в Виго свершается чисто языческий ритуал:

В Виго, там, где двор церковный,— Танец радости любовной!                   Ах, любовь! (Мартин Кодаш. Перев. Е. Витковского)

В отличие от фольклорных по духу и происхождению «песен о милом друге» «песни о любви» создавались преимущественно с ориентацией на поэзию Прованса, расцвет которой пришелся на последнюю четверть XII века. Это понимали и сами галисийско-португальские лирики.

Хотел бы я на провансальский лад Провозгласить любви благую весть И госпоже моей хвалу вознесть,— (Перев. А. Садикова)

писал Дон Динис. Галисийско-португальские поэты заимствуют у провансальцев и отдельные слова, и целые «поэтические формулы», а главное, концепцию любви, очень отличной от древней страсти-тоски «песен о милом друге». Они придерживаются куртуазного любовного кодекса, тщательно разработанного их предшественниками — провансальцами. Если лирическая героиня «песен о милом друге» обвиняет милого в измене, пытается приворожить его своим чувством, то лирический герой «песен о любви» исповедует принципиально безответную любовь, любовь — преклонение перед недоступной госпожой, любовь-служение. Такая любовь — предельное напряжение всех душевных сил влюбленного, не имеющее разрешения, развязки. Точнее, разрешиться она может только в творчестве, в стихотворстве. Исповедуя «любовь издалека», провансальские поэты считали, что объектом поклонения-служения может быть только замужняя дама, выступающая в роли его сюзерена, сеньора. И галисийско-португальские лирики, обращаясь к возлюбленной, именовали ее только «сеньор», сохраняя за этим словом мужской род. Но, отступая от провансальской куртуазии, в качестве «сеньоров» они избирали и незамужних девиц.

Для галисийско-португальского трубадура возлюбленная не только «сеньор», но и земное воплощение Совершенства, Блага, Добра, некая земная ипостась Богоматери. Конечно, это Добро оказывается источником страданий, мучений влюбленного, но истинный влюбленный принимает их радостно — как судьбу, как веление небес. «Песни о любви» интроспективнее, самосозерцательнее «песен о милом друге», но и несколько риторичнее.

Историки литературы называют разные причины начавшегося с середины XIV века упадка галисийско-португальской поэзии. Главная из них заключается, по-видимому, в том, что с развитием внутри феодализма раннебуржуазных отношений, с усилением городов, началом заморской экспансии, в результате которой к XVI веку Португалия становится крупнейшей колониальной державой, происходит распад того, по-своему органичного, мира, который являла собой Португалия XII — начала XIV века, где при всем противостоянии основных сословий сохранялись предпосылки их духовного контакта.

После смерти Дона Диниса пройдет немного времени, и традиция составления «песенников» прервется. Только в 1516 году Гарсия де Резенде издаст собрание произведений португальских поэтов второй половины XV века, включив в него и некоторые стихотворения своих современников. Читая этот сборник, названный составителем «Всеобщий кансьонейро», видишь, что португальская поэзия позднего средневековья не забыла «песен» галисийско-португальских лириков. И подхватывается, продолжается прежде всего тема перемен.

Все суета сует, Мир в суете лежит! Былых страстей уж нет, И их предмет забыт…— (Перев. А. Садикова)

начинает Луис да Силвейра свое поэтическое рассуждение-глоссу (вариацию) ветхозаветной книги Екклезиаста. Тема — та же, что у Жоана Айреса де Сантьяго («добро пременно так же, как и зло…»), и она перейдет дальше — к Са де Миранде, к Камоэнсу, к Бокаже, к Кенталу… Философско-дидактическое размышление выдвигается у Силвейры на первый план, заслоняя лирическую эмоцию. Возникает ощущение некоторой монотонности: все 286 поэтов «Всеобщего кансьонейро» предпочитают один, заимствованный ими у испанцев размер — семи- или восьмисложную редондилью (ее еще называли «большой редондильей», чтобы отличить от «малой», пяти- или шестисложной). Редондильи легко усваивались на слух, даже при не очень внимательном прослушивании. Ведь поэтам второй половины XV столетия часто приходилось читать свои «строфы» во время придворных увеселений, где тон задавали дамы, увлеченно обсуждавшие различные любовные «казусы». «Суды любви», на которых решалось, какая из ее разновидностей выше (ответная — безответная, тайная — явная, рассудительная — неразумная и т. д.), — составная часть дворцовых празднеств, — часто воспроизводятся поэтами «Всеобщего кансьонейро», превращаясь тем самым в жанр, равно причастный и поэзии, и быту. Диалог с дамами, эта социо-культурная предпосылка творчества поэтов, включенных Гарсия де Резенде в свое собрание, вполне обнаруживается в стихах Луиса Анрикеса, красноречиво названных: «Поэт ответствует женщинам, говорившим дурно о даме его сердца, — что ей, мол, угождает другой воздыхатель». Название стихотворения Анрикеса свидетельствует и о другом — о явном усилении в поэзии «Всеобщего кансьонейро» повествовательно-драматического начала. Поэты «Кансьонейро» любовь анатомируют, описывают, изображают, разыгрывают — не живут ею. Им важно не переживание, а обрамляющая его ситуация. Или двусмысленно-трагикомическая, как в «Вилансете своей собственной невольнице» Жоана де Менезеса (к ним, очевидно, восходят редондильи Камоэнса «Барбаре-пленнице…»[1]). Или трагически-ужасающая, как в «Строфах на смерть доны Инес де Кастро…» Гарсия де Резенде. Во «Всеобщем кансьонейро» большое место занимают сатирические произведения, хотя, конечно, социальной критики как таковой в поэзии позднего средневековья мы не найдем: «беспорядки» в стране оцениваются авторами «Кансьонейро» как проявление всеобщей закономерности — движения мира к Страшному суду. Философско-эсхатологическая тональность их стихотворений предваряет знаменитые октавы Камоэнса «О несправедливом устройстве мира»[2]. Таким образом, «Всеобщий кансьонейро» является как бы репертуаром тем и мотивов португальской поэзии грядущих веков.

Среди авторов «Кансьонейро» есть и поэты, причастные к рождению португальской ренессансной культуры: Жил Висенте, Бернардин Рибейро, Франсиско Са де Миранда. Но и Рибейро, и Са здесь еще никак не выходят за границы средневековой традиции. Что касается Жила Висенте (1465? —1536), великого португальского поэта и драматурга, то его португалоязычная лирика[3] кажется сошедшей со страниц «Кансьонейро да Библиотека Насьонал»: вновь свежо зазвучавшие параллелистические дистихи, народная эротическая символика («В розане цветущем мне любовь открылась…»), мирно соседствующая с библейской образностью. Конечно, Висенте воспринял и традиции поэзии позднего средневековья (см., например, его вариации на тему «серранильи» — «горной песни»), и приемы любовной казуистики поэтов «Всеобщего кансьонейро» (это видно и в его редондильях «Госпожа моя не хочет…», и в песенке-«вилансете» «Не смотрите на меня…»). Но шедевры Висенте — его параллелистические дистихи, в которых соединились природность и простодушие народной песенной стихии с благородством и строгостью латинского гимна. И в мироощущении поэта органично слиты народно-языческое ощущение бессмертия жизни и благоговейно-мистическое переживание присутствия бога, открывающегося человеку в красоте земного мира — в горах, рощах и дубравах. Поздний Висенте, Висенте 20–30-х годов, принявший близко к сердцу и уму учение нидерландского гуманиста Эразма Роттердамского с его проповедью свободы совести и «разумной» веры, этот безусловно ренессансный Висенте значительно грустнее Висенте раннего, средневекового. С печалью и тоской вспоминает он «старую» Португалию (так напоминающую шекспировскую «старую Англию»):

…Все, что радовало взор — Неизвестно стало ныне. (Перев. Е. Витковского)

Пафос культуротворчества, открывший для самоопределяющегося индивида новый способ обретения бессмертия, культ возрожденной античности и упорядоченной, преобразованной творческим усилием человеческого духа Природы, неоплатоническое «вероисповедание», уничтожившее средневековый дуализм бога и мира, — все эти характеристики Ренессанса вполне проявились и в португальском Возрождении. Однако открытие «я» оказалось сопряженным с чувством утраты себя, с самоотчуждением, самораздвоением.

«Чужд я стал себе и странен»: эта тема проходит через все творчество Бернардина Рибейро (ум. до 1545 г.). Она объединяет его стихи, написанные в «старой» манере (см., например, его «Вилансете»), с его эклогами — Рибейро был первым португальским поэтом, начавшим сочинять лирические произведения в этом жанре (его первая эклога датируется 1524 г.). Эклога обычно представляет сценку — стихотворный диалог двух «пастухов», происходящий на фоне идиллической природы. В эклогах Рибейро диалог чаще всего трансформируется в монолог — исповедь страдающего от неразделенной любви «пастуха» («пастух» здесь — своего рода жанровая «маска», обозначающая влюбленного). Поэтому эклоги Рибейро отмечены фатальной сосредоточенностью на себе, на собственных переживаниях.

Лирический герой Рибейро — замкнувшаяся в своей тоске-одиночестве (португ. saudade) личность — несомненно свидетельствует о ренессансной природе его поэзии. Однако в его стихах и в прозе нет целостного образа античной культуры. Рибейро не выступает и как прямой продолжатель поэзии Петрарки, Саннадзаро, Ариосто, других итальянских поэтов Возрождения. Поэтому первым подлинно ренессансным поэтом Португалии считают не его, а Франсиско Са де Миранду (1481–1558), который вполне узаконил существование в португальской поэзии сонета, ренессансной эклоги (рибейровские эклоги были еще тесно связаны со средневековыми «кантигами» — песнями). Он ввел в португальское стихосложение также заимствованные у итальянских поэтов одиннадцатисложную строку, рифмованную октаву и терцет, первый в Португалии начал писать канцоны, элегии, послания. Впрочем, послания Са писал «старым» размером — редондильями, причем в них он наиболее полно и легко высказывал свое отношение к окружающему миру: в отличие от Рибейро, из своего сельского «далека» (а Миранда с 1530 г. и до конца дней живет в своем поместье в Верхнем Миньо) автор «Послания к сеньору Басто» внимательно наблюдает за происходящими в стране переменами и весьма скептически оценивает их ход.

Ведь и сельское уединение не давало поэту ощущения прочности, устойчивости бытия. Сквозные мотивы лирики Са де Миранды — воздушные замки, уносимые ветром, замки, воздвигаемые на песке, пустые сны, «изменчивый и сложный мир» вещей. И как символ внешней неустойчивости и внутренней смуты — корабль, застигнутый бурей. И вот солнце — классический неоплатонический символ Блага, изливающего на землю свои жизнетворящие лучи, — в знаменитом сонете Са «Огромно солнце, птицам невозможно…» холодным шаром повисает в пустоте зимнего неба. А в последнем терцете сонета резко обрывается созвучие, согласие жизни человеческой души и жизни природы — то, на чем в значительной степени зиждилась ренессансная гармония:

…Но знаю я, природа обновится. Моим же переменам нет спасенья. (Перев. А. Косс)

В лирике ученика Са, автора книги «Лузитанские стихотворения» Антонио Феррейры (1528–1569), этот наметившийся в поэзии Миранды трагический разлад человека и мира, иллюзий и реальности сглаживается, снимается усилением чисто риторического начала: красота и слаженность поэтической речи должны преодолеть неупорядоченность переживания, даже столь естественного и, казалось бы, неисцелимого, как скорбь об ушедшем близком человеке. Поэтому и в сонетах, в которых Феррейра оплакивает раннюю смерть первой жены, нет резко безутешных, надрывных интонаций, все смягчено, подчинено поэтике «общих мест», заимствованных то из античной, то из итальянской, то из христианской риторики (тело — «печальная тюрьма», мир — «глухая пустыня», возлюбленная — «вожак»). Так что признание Феррейры в том, что один только «звук стихов» его друга поэта Перо де Андраде Каминья (см. «Элегию», адресованную Каминье) рассеял сумерки, в которые была погружена его душа после смерти любимой, вовсе не следует считать поэтической гиперболой.

Феррейра был еще более последовательным, чем Са де Миранда, реформатором португальской поэзии: в его лирике — сплошь «итальянские» жанры и ни одной «вилансете» или «песни». И в то же время он рьяно защищал «достоинства» португальского литературного языка, который стремился возвысить до латыни и всячески отторгнуть от еще очень близкого ему испанского. Во многих стихах Феррейры легко услышать и призыв к созданию португальской героической эпопеи в духе «Энеиды» Вергилия. Такого рода призывы и отдельные попытки их осуществления не раз имели место в среде поэтов-гуманистов Италии, Франции, Испании… Но ни одному из них не удалось создать подлинно великое творение в этом роде — ни одному, кроме португальца Луиса де Камоэнса (1524/5?—1580).

Камоэнс-лирик достаточно хорошо известен у нас в стране[4]. Поэтому, занимая в этой книге место, быть может, и несоразмерное его гению, оказавшись в ней одним из ряда поэтов XVI века, именно благодаря этому Камоэнс открывается перед нами с новой стороны: лучше видно, в чем он «архаист» и в чем «новатор». Его «Стансы», «Редондильи на чужое двустишие», другие «философические» редондильи очевидно продолжают традицию «Всеобщего кансьонейро». Судя по оптимистической концовке «Стансов» («…но если я жив, любовь не смертельна!»), это — ранний Камоэнс. И скептическая умудренность «Лабиринта, в коем сочинитель жалуется на мир» — из книг, а не из горького опыта жизни. Но «чистый, радостный во дни былого» голос поэта резко ломается, срывается до хрипоты в строках од, где — несмотря на ренессансную «исчисленность» формы и обилие учено-мифологических аллюзий — обнаруживается подлинно трагедийное, совсем нехристианское ви́дение бытия как ада, от «коего нет избавленья».

Конечно, Камоэнс — как всякий подлинный преобразователь поэтической традиции — точно ощущал границы и требования сложившихся до него жанров и… легко им подчинялся, утверждая свое поэтическое «я» не вопреки традиции, а в радостном согласии с ней. Это особенно заметно в его «рыбацкой» эклоге, где смягченные жанровыми условностями стенания поэта утишаются, голос вопреки утверждению: «хриплый хор скорбей моих нестроен», вновь обретает чистоту. И тут же мы слышим совсем другие интонации:

…В тумане спят Арра́бидские горы, И слеп их камень, солнцем не согрет… (Перев. А. Косс)

Перед нами — не страдающий влюбленный в обличье «бедного рыбака», а поэт, голосом которого говорит само Бытие. В этих двух строках — все будущее великолепие земного мира во всем многообразии его форм, красок, звуков, вся его красота, расплавленная и перелитая в чеканные октавы «Лузиад». Языческий пантеон богов и богоравные мореплаватели во главе с Васко да Гамой, тени великих португальцев, их предков, — все эти персонажи «Лузиад» не просто расселены поэтом в трех «мирах»: на Олимпе, на борту кораблей, держащих путь в Индию, и в исторических отступлениях. Они живут в едином художественном времени-пространстве поэмы, где между землей и небом, прошлым и настоящим, сушей и морем, европейскими народами и «язычниками» нет непереходимых границ.

Но где же здесь сам поэт, измученный многими невзгодами изгнанник, тот, что являлся перед нами в элегии «Овидий грустный, сосланный певец…»? Где его человеческое горе и его судьба? Неужели все растворилось в триумфе бытия? Нет, Остров Любви, на котором свершается символический брак португальцев и моря и на котором Камоэнс в последней песне «Лузиад» оставит мореплавателей, оставит в «стоп-кадре» (Фетида, повествующая да Гаме об устройстве мироздания), — только остров. В последних строфах «Лузиад» сам поэт выйдет на авансцену, чтобы «во весь голос» воззвать к юному португальскому монарху Дону Себастьяну, напомнить ему о героическом прошлом страны и ее жалком настоящем.

Продолжать творца «Лузиад» было невозможно. Можно было существовать рядом с Камоэнсом, на продолжение не претендуя, а идя старыми — теперь уже старыми — путями, проложенными Са де Мирандой и Феррейрой. Только так можно было сохранить свою творческую индивидуальность. Этот путь и избрал Диого Бернардес (1530–1605), предпочитавший оперировать петраркистскими «клише», обновляя их за счет своего тонкого чувства природы.

Франсиско Родригес Лобо (1591? —1621) также смог выделиться из толпы камоэнсовских эпигонов. Внешне следуя Камоэнсу, которого он называл просто Поэтом, Лобо совсем не близок Камоэнсу по духу. Если Камоэнс из бездны своих личных страданий стремился вырваться к надличностному — к эпосу, то Лобо, автор пасторальных романов «Весна» (1601), «Пастух-странник» (1608), «Разочарованный» (1614), принципиально антиэпичен, эпос он растворяет в личностно-субъективном, сиюминутном и лишает пасторальный роман даже того не столь уж значительного повествовательно-авантюрного начала, которое присутствовало в нем, начиная с «Дианы» (1558) Хорхе де Монтемайора. Бо́льшую часть места в романах Лобо занимают стихи.

В описаниях природы Лобо деловит и конкретен. Читая их, нельзя не почувствовать, что эти «пасторали» сочинены горожанином, который не говорит с природой на ее языке, а природу описывает. Эта же известная отчужденность отличает и его обращение с фольклорно-песенной традицией, становящейся для Лобо предметом изысканной игры. Нет, охрипший от стенаний голос, свирепость морей, тревожащая душу мгла ночи вовсе не удел Лобо: им поэт-маньерист предпочитает «изящество, красоту и приятство».

Маньеризм, появившийся в португальской поэзии во второй половине XVI века и вполне развившийся в лирике Лобо, — стиль эклектичный и переходный, — во многом предваряет поэзию барокко. Главное его отличие от барокко в том, что он тяготеет к субъективному, а барокко — к реальности. Великим барочным певцом реального мира стал испанец Луис де Гонгора-и-Арготе[5], в свою очередь многое заимствовавший у Камоэнса. Под их «двойным» влиянием и развивалась португальская поэзия XVII — первой половины XVIII века. В 1716–1727 годах в Лиссабоне вышла пятитомная антология, в которую вошли творения большинства португальских барочных поэтов. Сокращенное название антологии «Воскресший Феникс». Среди чаще всего встречающихся в ней имен — имена Антонио Барбозы Баселара, Жеронимо Баи́я, Франсиско де Васконселоса, Жасинто Фрейтас де Андраде… Представлены в ней и стихотворения крупнейшего португальского прозаика и драматурга этой эпохи Франсиско Мануэла де Мело (1608–1666). Вместе с тем в «Фениксе» фигурирует и немало произведений, авторство которых до сих пор не установлено, да и многие из произведений названных поэтов помещены без имени автора. Создается впечатление, что составитель антологии Матиас Перейра да Силва воображал поэзию XVII века плодом вдохновения некой одной безымянной личности, своего рода коллективным творением. И в таком представлении была своя правда.

Барочной поэзии чуждо исповедально-личностное начало. Поэт барокко стремится не столько раскрыть свою душу, сколько скрыть, замаскировать личностное переживание всеми доступными ему поэтическими средствами, главным из которых для барочной поэзии стала метафора — образ, основанный на сдвиге, переносе значения с одного предмета на другой, на подмене одного предмета другим. Метафора всегда таит в себе некую загадку, которую читатель и должен разгадать, изощрив свое воображение, натренировав свой ум на умение сочетать несочетаемое. Поэтому поэзия барокко не только антиисповедальна, но и рациональна. К тому же метафоры барочных поэтов часто содержат в себе аллюзии на мифологические сюжеты, на произведения великих поэтов прошлого. Так, сонет «Косе золотых волос» Франсиско де Васконселоса весь построен на развертывании метафоры «горделивая красавица» — «лавр» (в оригинале усиленной омонимией: lauro — белокурый, lauro — лавр), расшифровать которую сможет только тот, кто помнит миф о Дафне, отвергшей бога солнца Аполлона. Так, сонет Мануэла де Мело «Аллегорическая метафора» становится ясным только при соположении его (мысленном, разумеется) с «рыбацкой» эклогой Камоэнса.

Временами при чтении поэзии «Воскресшего Феникса» возникает ощущение, что все эти метафоры, метаморфозы, перифразы попросту… несерьезны. Оно подкрепляется и многочисленными бурлескными, сатирическими стихотворениями, стихами «на случай», которые занимают в этом собрании большое место. Классический их образец — обширное стихотворное послание Жасинто Фрейтас де Андраде, адресованное… москиту. Но представление о том, что для барочных поэтов их творчество было чем-то вроде игры в бирюльки, неверное, обманчивое представление. Они вполне всерьез (хотя и в меру шутливо) описывали любовные деяния москитов и блох, воспевали страдания красавиц, уколовших палец булавкой или шипом розы… И тут же писали о смерти, о вечности, о суетности и скоротечности земного бытия, о «комедии» человеческого существования, о величии природы, о великолепии творений человеческого гения. Малое и грандиозное, мимолетное и вечное, низкое и высокое, жизнь и смерть, страдания и наслаждения, свет и слепота — все эти и другие противоположности равно присутствуют в барокко, которое их сталкивает, сопоставляет, превращает друг в друга, извлекая в конечном счете из хаоса бытия своеобразную барочную гармонию, гармонию не статического равновесия, а гармонию движения. Эта движущаяся, неустойчивая гармония вполне отвечала тому состоянию, в котором находилось португальское общество и государство в XVII — первой половине XVIII столетия.

Португальская аристократия периода Реставрации (в 1640 г. Португалия наконец избавляется от шестидесятилетней зависимости от испанской короны) существовала в иллюзорно-процветающем, но лишенном твердой экономической основы мире: заокеанские копи истощались, торговые пути переходили в руки других государств… Лиссабонское землетрясение 1755 г. как бы поставило последнюю точку в картине надвигающейся катастрофы. В этой ситуации при короле Жоане VI (1751–1777) фактическим единовластным правителем страны становится Себастиан де Карвальо-и-Мело, маркиз де Помбал, который пытается под эгидой королевской власти осуществить в стране реформы, направленные на контролируемое сверху развитие промышленности и торговли. Одновременно осуществляется и культурно-реформаторская политика. Все эти деяния освящаются авторитетом Разума. Так Португалия вступает в свой век Просвещения.

Новая интеллигенция — потеснившие аристократию выходцы из финансово-бюрократической элиты — обращает взоры к Франции, которая отныне и надолго становится для Португалии главным культурным ориентиром. Эстетическое кредо новых интеллектуалов — просветительский классицизм, в основе которого лежат подражание идеализированной природе, правдоподобное изображение должного, ясность и прозрачность высказывания, твердая очерченность рисунка. Естественно, «гонгоризм» оказывается главным противником классицистов. Через год после землетрясения в Лиссабоне создается сообщество поэтов, критиков и драматургов, пропагандировавшее новый путь развития искусства — «Лузитанская Аркадия». Каждый из «аркадийцев» брал себе какое-нибудь имя-прозвание: под этими именами многие из них и вошли в историю. Один из членов сообщества Педро Антонио Коррейя Гарсан (1724–1774) так формулировал задачи «Аркадии»: «Изгнать из португальской поэзии бесполезные украшения, напыщенные слова, заумные образы, безудержные гиперболы, придать нашим стихам привлекательный облик, суть коего благородная простота»[6]. А под «благородной простотой» «аркадийцы» понимали нравы и обычаи буколических пастухов Золотого века и пытались поставить на подмостках жизни спектакль, в котором каждый играл бы роль поэта-пастуха.

Теоретически полностью подчиненная законам «высокого» классицизма, в своем реальном существовании «Лузитанская Аркадия» является характерным плодом культуры рококо. Рококо — это классицизм в его домашнем обличье, чиновник, вернувшийся из присутствия и забравшийся… ну не в халат, так в пастушескую тунику. Так все-таки благороднее. Решавший на службе дела государственной важности, теперь он услаждает взор лицезрением милых мелочей, безделушек, украшающих его кабинет. Ублажает себя простыми, но изысканными радостями земного бытия:

Утеха мандарина и брамана — Над светлым чаем вьющийся дымок, Пиленый сахар — снежных искр поток, Блеск молока, налитого из жбана… (Перев. В. Резниченко)

К нему соберутся друзья и подруги (эротическая тема в рококо очень распространена), и они будут веселиться, отгороженные от враждебного мира за окнами, где ярится буря, где все быстротечно: «У золотых чертогов та же участь,// Что и у хижин ветхих». Так лучше наслаждаться жизнью, не заглядывая в грядущее: ведь «все то, что обещала нам Фортуна,//Развеется как дым…». (Благополучно устроенный лиссабонский чиновник Дома Индий Коррейя Гарсан словно предчувствует поджидающие его на склоне лет разорение, сельскую «ссылку» и заточение в тюрьму, где он и окончит свои дни… Причины? Они неведомы, впрочем, как и во многих других случаях: во второй половине XVIII века в Португалии бросали в тюрьму и без всяких причин.)

Рококо, воспевающее мирные, скромные радости бытия, всячески отталкивалось от героики «высокого» классицизма, изображая военные подвиги и кровопролитные деяния в лучшем случае в комическом ракурсе. Тому свидетельство — «Четверостишия» одного из самых значительных поэтов-сатириков второй половины XVIII века Николау Толентино (1741–1811). Толентино формально в «Аркадию» не входил, но был «аркадийцем» по всем приметам, кроме одной: пасторальный маскарад вытеснен в его поэзии бытом, изображаемым несколько шаржированно, но с явной приязнью. И уж кто вовсе был чужд всякой буколической идилличности, так это проживший всю жизнь в провинции Паулино Антонио Кабрал (1719–1789). Культивируемым «аркадийцами» пасторальным жанрам — эклоге, идиллии — Кабрал предпочитал сонет. Может быть, поэтому в его творчестве яснее проступает связь рококо со столь поносимой классицистами барочной поэзией. Откуда, как не из барокко, проникли в поэзию рококо и тема быстротечности жизни, и все «милые мелочи», которые в барокко были уравновешены тягой к грандиозному, к гиперболе? И не из барокко ли перешло в рококо игровое начало, которое упасет португальскую поэзию классицизма от рассудочности и ригоризма, сообщит ей дух мятежной неофициальности?

Этот протест против закабаления личности приобретет более серьезный, конкретно-исторический смысл в годы, воспоследовавшие за Французской революцией 1789 года. Стихийно сложившаяся в это время «французская партия», к которой принадлежали многие португальские литераторы, связывала с Францией торжество просветительских идеалов, низвержение монархической деспотии. Их противники, сгруппировавшиеся вокруг принцессы Жоакины Карлоты, представители самых реакционных слоев, стремились к сохранению любой ценой старых феодальных порядков.

Вторжение в 1807 году в Португалию наполеоновских войск, вызвавшее в конце концов ожесточенное сопротивление народа, повергло страну в семилетнюю опустошительную войну. Трагический парадокс португальской истории этого периода состоял в том, что патриотизм был тогда «спутан», по словам прогрессивного современного историка Жозе Эрмано Сарайвы, «с антилиберализмом и эта, возникшая в конкретный момент, связь понятий пустила глубокие корни в сознании португальцев».

Разгром Наполеона и изгнание оккупантов оказались поэтому прологом к репрессиям, обрушившимся на всех противников феодального строя. Многие свободомыслящие португальцы вынуждены были эмигрировать из страны. В такой исторической ситуации в португальской литературе начал складываться романтизм.

Франсиско Мануэла до Насименто (1734–1819), вошедшего в историю литературы под псевдонимом Филинто Элизио, критики называют то «последним поэтом аркадизма», то предтечей романтизма. Как и Толентино, как и Антонио Кабрал, Филинто Элизио был далек от официально исповедуемого буколизма. Классицистическая риторика сочетается у Филинто Элизио с фактографичностью дневниковой записи, так что его биография — необходимый комментарий к его стихам (см. наши примечания). Фактографичность, а также не раз возникающее в стихах Филинто Элизио обращение к ночи, этой главной героине сентименталистской лирики, и позволяют говорить о нем как о поэте-предромантике.

«Ночная» и «кладбищенская» топика сентиментализма широко представлены и в лирике ученицы Филинто Элизио — доньи Леоноры де Алмейда, маркизы де Алорна (1750–1839).

Совершенно особое место в плеяде поэтов-предромантиков занимает Мануэл Мария Барбоза ду Бокаже (1765–1805) — один из самых великих португальских лириков. Конечно, Бокаже во многом оставался человеком XVIII столетия с его тягой к игре, стилизации. Так, ранний Бокаже стилизует себя то под аркадийского «пастуха», то под прожигателя жизни, завсегдатая салонов и кофеен, зрелый — под шекспировского Отелло, поздний — под «изгнанника» Камоэнса. Впрочем, стилизует не без доли иронии, насмешки над самим собой, известного дистанциирования от избранной «роли». И все же сквозь эту стилизацию прорывается боль души, пребывающей в разладе со всем миром. Именно с миром, со вселенной, а не только с португальским обществом конца XVIII века. В этом отличие Бокаже от Филинто Элизио. А ведь и Бокаже, как и Элизио, как и многие другие португальские поэты, не избежал преследований инквизиции: в 1797 г. молодой офицер португальского флота, прослуживший несколько лет в Индии и в Китае (Макао и Гонконге), не столь давно вернувшийся в Лиссабон и нашедший свою невесту замужем за собственным братом, был арестован и препровожден в лиссабонскую тюрьму как либерал, враг отечества и трона (еще бы! воспевать в стихах французскую революцию и казнь Марии-Антуанетты!). Для «исправления» Бокаже был переправлен из тюрьмы в один из монастырей. Выйдя из заключения, он мало изменил прежнему образу жизни дуэлянта и гуляки, хотя и поступил на службу в управление картографии. Поэт умер после долгой мучительной болезни, когда ему не исполнилось и сорока лет.

Все эти события отразились в лирике Бокаже — в его одах, четверостишиях, сонетах (лучшей части его поэтического наследия). Но дело не в отражении отдельных фактов и в порождаемых ими всплесках эмоций. Великого поэта-лирика может создать только универсальное всеобъемлющее мироотношение, сплавляющее его судьбу и поэзию в единое целое. Им Бокаже был наделен вполне, и суть его в неискоренимом вольнолюбии, отвергающем какие бы то ни было компромиссы с окружающей действительностью. И хотя в последних сонетах Бокаже проскальзывают ноты смирения и самоотречения («Я больше не Бокаж… В могильной яме//Талант поэта, словно дым, исчез…»), они не могут заглушить вызова, которым для современников Бокаже стали и его жизнь, и его стихи.

Ранняя смерть Бокаже, вышедшего «до звезды», может создать впечатление временно́го разрыва между португальским предромантизмом и периодом его расцвета, относящимся уже к 1840–1850-м годам. На самом деле разрыва не было, а был долгий процесс вызревания новой — романтической — эстетики. Творческий путь Алмейды Гаррета (1799–1854), открывшийся в 1821 году поэмой «Портрет Венеры», написанной в стиле игривого рококо, полностью воспроизводит основные этапы этого процесса: от классицизма, ставшего художественным языком первой португальской буржуазной революции (1820 г.), — к созданию романтической поэмы, еще очень зависящей от классицистической риторики («Камоэнс», 1825), затем — к попытке воскресить романсную традицию. И только отдельные произведения из сборника «Бесплодные цветы» (1843), такие как «Мои крылья», а также весь сборник «Опавшие листья» (1853), открывают нам Гаррета — романтического певца любви-страсти, окруженной романтическими аксессуарами (бесплодные дикие скалы, чахлая сосна), «разыгранной» типично романтической парой (она — ангел, он — падший ангел, сатана) на типично романтической сцене — в мире, разделенном на небо и грешную землю. В романтической любви двое соединяются против всех, но любовь эта оказывается фатально-обреченной… Здесь, если вспомнить открывающий нашу статью образ, мы оказываемся в «сфере», уже очень близкой к «центру»: читателю Лермонтова и Байрона растолковывать законы поэзии Гаррета нет необходимости.

Впрочем, нет, Гаррет — «не Байрон»… Главное, что выделяет его среди поэтов-романтиков, — пронизанное щемящей ностальгией по «безумствам юности» (романтизм — всегда юность, даже если поэту 50!) осознание того, что и романтическая страсть не вечна, что и она подчинена законам расцвета и увядания, что и в ней звучит шорох опадающих листьев («Каскайс»). В противоборстве с окружающим миром есть свое упоение, но как горько наблюдать неисцелимые перемены в себе самом! Как тут не вспомнить Са де Миранду: «Моим же переменам нет спасенья». Португальский романтизм окрашен в присущие только ему одному «саудозистские», меланхолические тона, тона мудрого примирения и всепонимания. Поэтому у Гаррета вместо традиционно-романтических обличений и приговоров, адресованных миру, вершится суд поэта над самим собой: «Не плачь! Я с тобою вместе себе самому судья…» («Прощай»).

«Белый парус» Гаррета и «Счастливый рыбак» Алешандре Эркулано (1810–1877), другого «столпа» португальского романтизма, свидетельствуют еще об одном, очень плодотворном пути обновления поэтического языка, который был предложен романтиками, — обращении к народной песенной традиции. Однако португальские поэты 50–60-х, так называемые «ультраромантики», пошли по другому пути — по пути усиления в поэзии описательно-повествовательного начала. Здесь могли быть и отдельные поэтические удачи, такие как «Цветы света» Жоана де Лемоса (1819–1890) или «Свадьба в склепе» Соареса де Пасоса (1826–1860)… И все же это — романтизм, уже опускающийся в буржуазно-мещанские «низы», переставший быть искусством «бури и натиска», романтизм, весь ушедший в «слова, слова, слова», повисшие в безвоздушном пространстве «я», слова, переставшие обозначать конкретные, наделенные земной тяжестью, обладающие формой, цветом, запахом предметы. Надо было вернуть в поэзию этот объективный предметный мир, однако португальская литература 70–80-х годов была еще не вполне готова к тому, чтоб принять в качестве такового мир «грубой», обыденной действительности. По примеру французских поэтов группы «Парнас» (1866) — Теофиля Готье, Леконта де Лиля, Франсуа Коппе — португальские «парнасцы» начали воспевать действительность, уже преломленную в творениях искусства, эту «вторую реальность», созданную человеком по законам красоты. Первый и самый талантливый из них — Гонсалвес Креспо (1846–1883). Главная новация Креспо, мулата, родившегося и выросшего в Рио-де-Жанейро, — включение в число поэтических объектов тропической природы и бразильского быта, кажущихся на расстоянии, из-за океана (с 60-х годов Креспо живет в Лиссабоне), столь же совершенными образцами прекрасного, как и эмалевый пейзаж на крышке старинного брегета (сонет «Часы»).

Многое перенял у «парнасцев» Франции и Гомес Леал (1848–1921), лучшие произведения которого относятся к середине 1870-х годов. Однако, кроме «парнасцев», особое влияние на Леала оказал Шарль Бодлер: столь последовательного «бодлерианца», как Леал, пожалуй, не найти во всей истории европейской поэзии! Леал точно воспроизводит бодлерианское богоборчество, его жажду красоты, гармонии и сознание невозможности их обретения в отравленной «цветами зла» душе поэта.

Но не на «парнасском» и не на бодлерианском пути португальская поэзия могла обрести самое себя. Ей нужен был поэт, который вывел бы ее на камоэнсовский путь — путь приобщения индивида к целому, к человечеству, движущемуся — через все исторические катаклизмы — в будущее. Таким поэтом и стал Антеро де Кентал (1842–1891). Конечно, Кентал — португалец второй половины XIX века, социалист, член португальской секции Первого Интернационала, современник Дарвина и Ренана, восторженный читатель Гегеля и Гюго, Прудона и Мишле, восхищенный свидетель подвигов Гарибальди, мечтатель, познавший горечь разгрома Парижской коммуны, с тоской наблюдавший медленное разложение португальского общества на стезе буржуазного прогресса. Поэт, обладавший таким духовным и жизненным опытом, не мог стать творцом мифопоэтической вселенной, подобной «Лузиадам». Он говорил о месте человека в мироздании на своем языке, стремясь вдохнуть жизнь в, казалось бы, совершенно непоэтические абстракции — Возможное, Сущее, Всемирный Дух, Материя, Добро, Равенство… И самое поразительное — то, что ему это удавалось!

Даже в молодости Кентал мало писал о любви к женщине, а если и писал, то по-дантовски преображал ее в ясновидицу сущего (его юношеская поэма 1863 г. так и называлась «Беатриче»). Кентал был влюблен — трагически неразделенной любовью — в Жизнь, в обладающую бессмертной душой Природу, как истинный влюбленный, жаждал полного с любимой слияния — а ведь оно могло означать только его собственную гибель! Эта сверхличностная — сверхчеловеческая — любовь продиктовала Кенталу лучшие строки его «Современных од» (1865) и сонетов, которые он писал на протяжении всей жизни. И она же увлекла поэта в «океан ночи», «где нет сознанья, хоть и есть бессмертье»: в 1891 году тяжело душевнобольной Кентал покончил жизнь самоубийством.

Титаническая фигура Кентала заслоняет собой тех, по-своему очень значительных португальских лириков, которые творили в одно с ним время. А ведь среди них был и Жоан де Деус (1830–1896), которому Кентал посвятил первую книгу своих сонетов (именно де Деус открыл Антеро тайну неувядаемости этого традиционного жанра). Рядом с Кенталом, надолго Кентала пережив, создавал свою реалистическую летопись современности Герра Жункейро (1850–1923), посвятивший свою музу тем, кого в XIX веке именовали «простым людом». Наконец, современником Кентала был и Сезарио Верде (1855–1886), поэт, по-новому открывающийся читателям и исследователям португальской поэзии только в наши дни. Как и Леал, Верде многому научился у Бодлера, но сумел от Бодлера «оторваться». Он полностью отвратил взор от «цветов зла», произрастающих в сатанинской душе гения, обратив его на зло окружающей жизни. Поэтический язык Сезарио Верде возникает как полифонический синтез разных, вроде бы несовместимых социальных речений: голосов улиц, контор, газет, книг, «загаженных кварталов», фешенебельных особняков…

Неудивительно, что у Верде — поэта-постсимволиста — не было последователей. Логика литературного развития еще только вела португальскую поэзию к символизму, утвердившемуся в ней на рубеже 1880–1890-х годов. Символизму, программа которого выражена в знаменитых строках Верлена:

За музыкою только дело. Итак, не измеряй пути! Почти бесплотность предпочти Всему, что слишком плоть и тело… (Перев. В. Пастернака)

Герценовская стихия музыки буквально захлестнула португальских поэтов конца XIX — начала XX века. Она ощутима в стихах Антонио Нобре (1867–1900) и Эуженио де Кастро (1869–1944). Она разлита в мелодичнейших и нередко написанных на музыкальные «сюжеты» строфах Камило Песаньи (1867–1926). Наконец, пределом движения символизма к бесплотности, к развеществлению мира в краски и оттенки красок (алость и белизна, тусклость и блеск, зелень и золото Песаньи), звуки и туманности, пределом его воспарения над миром стала поэзия Тейшейры де Паскоаэса (1877–1952), теоретика так называемого «саудозизма» (от saudade). Создавая свой «саудозистский» миф, объявляя глубокую меланхолию, тоску, ощущение заброшенности в мироздании извечным свойством португальского духа, Паскоаэс как бы «национализировал» символизм, ставший к началу XX века вполне космополитическим литературным направлением. И только огромный лирический дар поэта — в лучших стихах — удерживает его от сентиментальных банальностей.

К началу первой мировой войны португальская поэзия являла собой, перефразируя слова В. Брюсова, сказанные по другому, но близкому поводу, достаточно тусклую картину: «Центр ее занимали символисты… Но в лагере символистов уже чувствовалась усталость; движение вперед остановилось, сменилось застоем, который явно грозил превратить мятежный поток 90–900-х годов в загнивающее болото»[7].

Из этого застоя ее вывели Марио де Са-Карнейро и Фернандо Пессоа… Но здесь мы вплотную приблизились к «центру», это — совсем иная эпоха истории Португалии, вместившая в себя и две мировые войны, и долгую ночь фашистской диктатуры, и Апрельскую революцию 1974 года, это — и новая глава в истории португальской поэзии, знакомство с которой советский читатель уже начал[8].

С. Пискунова

ГАЛИСИЙСКО-ПОРТУГАЛЬСКАЯ ЛИРИКА

Дон Жоан Перес де Абоин © Перевод Е. Витковский

«Матушка, могло ль такое статься…»

Матушка, могло ль такое статься, Что дружок не хочет возвращаться?         Может быть, он все-таки придет? Клялся он, что, коль меня обидит, То вовек пускай добра не видит.         Может быть, он все-таки придет? Говорил, что не придет мой милый Разве из тюрьмы да из могилы.         Может быть, он все-таки придет? Матушка, он так усердно клялся И прийти наверно обещался.         Может быть, он все-таки придет?

«По проселкам, по опушкам…»

По проселкам, по опушкам Проезжал я на коне, И проказницам-пастушкам Повстречаться вышло мне На французской стороне. Плакалась одна подружкам, Трем милашкам и простушкам: «Сколь бы милый ни лукавил,        Девушки, держитесь честных правил,        Мой-то вот меня дружок оставил». «Это ль горе, право слово,— Повела другая сказ: — В том не вижу я дурного, Будет следующий раз: Друг придет в урочный час, На тебя посмотрит снова — Уж не будешь ты сурова, Скажешь, против прежних правил:       „Ах, дружок, ты путь ко мне направил —        И такую радость мне доставил!“»

Дон Альфонсо X © Перевод А. Садиков

«Роза из роз и из зарниц зарница…»

       Роза из роз и из зарниц зарница,        Гроза из гроз и из цариц царица. Роза лицом, ласкающая взгляд, Цветок веселья и венец услад. Глаза, что состраданием дарят И лечат тех, кто чахнет и томится.        Роза из роз и из зарниц зарница… Такую даму можно ль не любить! Она от зла сумеет оградить, Спасти нас грешных и грехи простить Ее рукой лишь доброе творится.        Роза из роз и из зарниц зарница… Пусть будет каждый ей служить готов, И нас спасет любви высокой зов, И отвратит от грешных дел и слов, От коих нам бы ввек не отмолиться.        Роза из роз и из зарниц зарница… Она царит, а скромный мой удел — Ей быть певцом; но если бы посмел Надеяться и взгляд любви узрел, Всем, что люблю, сумел бы поступиться.        Роза из роз и из зарниц зарница…        Гроза из гроз и из цариц царица.

«Кто в делах не знал удачи…»

Кто в делах не знал удачи, Тот, когда король назначит, Мавров воевать поскачет?        Что ж остановился? Иль от нас дружину прячет,        Чтоб он провалился! Просит он за труд награды, Но не шлет свои отряды, Чтоб помочь нам у Гранады[9];        Что ж остановился? Иль войска служить не рады,        Чтоб он провалился! Деньги взял с нас, куль бездонный, Но не видим рати конной, Или в роще где зеленой        Он остановился? Или пал на землю сонный,        Чтоб он провалился! Хвастать он умеет броско, Нарядить умеет войско, Сколько блеска, сколько лоска.        Что ж остановился? А душонка — мягче воска,        Чтоб он провалился!

Дон Аафонсо Лопес де Байан © Перевод Е. Витковский

«Решила нынче в церковь я пойти…»

Решила нынче в церковь я пойти, Не помолиться, нет, но для того, Чтоб там дружка увидеть моего,— Но не пришел он, — господи, прости.           И вот, подруги, плачу, потому           Что не любезна другу моему. Не поднимала выплаканных глаз И зажигала за свечой свечу: Я все-таки найти его хочу, Пусть мне господь помог бы в том сейчас!           И вот, подруги, плачу, потому           Что не любезна другу моему. И вот опять я господа молю, И свечи жгу, и не иду домой: Пусть все-таки придет неверный мой, Так бесконечно я его люблю.           И вот, подруги, плачу, потому           Что не любезна другу моему.

Жоан Бавека © Перевод А. Садиков

«Те, кто живет, не ведая любви…»

Те, кто живет, не ведая любви, Для любящих — причина всех утрат; Смотрите-ка: когда они стоят Пред дамой и клянутся ей в любви, То знает дама: их слова обман, А я и все, кого любовь томит, В убытке мы, так разум мне гласит. Ведь дамы с состраданием глядят На мучеников истинной любви, Ты взгляд такой с надеждою лови; Но столько тех, кто всуе клясться рад, Что мнится даме: все мы таковы; А я и все, кого любовь томит, В убытке мы, так разум мне гласит. И тот, кто всуе восторгаться рад, Кто не изведал горестей любви, Не хуже речи поведет свои, Чем тот, кто страстью истинной объят; Не знает дама, верить или нет, А я и все, кого любовь томит, В убытке мы, так разум мне гласит. И те, кто чужд страданиям любви, Клянутся, что их жизнь есть сущий ад, И всякий ложью забавляться рад; Когда ж приходит мученик любви, То мнится даме, что и этот лжет; А я и все, кого любовь томит, В убытке мы, так разум мне гласит.

Жуиан Болзейро

«В несчастный день господь мое рожденье…»  © Перевод И. Чежегова

В несчастный день господь мое рожденье Предрек: в несчастный день родился я. В несчастный день, как дивное виденье, Явилась мне владычица моя В несчастный день узрел я в первый раз Блеск ослепительный прекрасных глаз, И красоту постиг в несчастный день я. В несчастный день открылось мне значенье Доселе скрытой тайны бытия; В несчастный день по воле Провиденья Погиб я от любви, мои друзья! Увы, в несчастный день, в недобрый час К любви призвал меня господний глас, И превратилась жизнь моя в мученье… В несчастный день заговорил я с ней, В несчастный день она мне отвечала, В несчастный день огонь ее очей В моих очах зажег любви начало. В несчастный день любезными словами Как не зажечь во мне ей было пламя — Красавиц в мире нет подобных ей! В несчастный день я госпожой моей Возлюблен был — любовь предел узнала, Но с каждым днем пылала все сильней, И сердце все сильнее изнывало… Зачем не умер я в тот миг блаженства, Познав высокой страсти совершенство, В несчастный день — счастливейший из дней?! Но вот навеки разлучен я с ней, И не одна, а тысяча смертей Меня уничтожает ежечасно… Корить меня безумием — напрасно: Как не сойти с ума — ведь столь прекрасна Она и в мире нет подобных ей.

 «Длится ночь, как долгий день…» © Перевод Е. Витковский

Длится ночь, как долгий день, И не хочет стать короче,— Ибо я без сна лежу: Ах, как были кратки ночи, Те, в которые, бывало, Друга принимала! В эту ночь печаль моя Все огромней, все безбрежней. Я печалюсь до утра: Где утехи ночи прежней, Той, в которую, бывало, Друга принимала! В эту ночь печаль моя Надо мною полновластна. Я не в силах задремать. Ах, как ночь была прекрасна, Та, в которую, бывало, Друга принимала!

Перо Гарсия Бургалес © Перевод Е. Витковский

 «Увы мне, бедному, увы!..»

Увы мне, бедному, увы! Прошу, владычица, пощады! Но вы любви моей не рады, Но вы к молящему черствы, Вы мне цепей куете звенья И жаждете усекновенья Моей злосчастной головы! О, сколь ко мне жестоки вы! Ни в чем не нахожу услады,— На плачи, иеремиады[10] Ответы ваши таковы: Что я достоин сожаленья, Могильного, быть может, тленья, Наверняка — худой молвы. На сердце руку положа, Я знаю: мой удел — не шутка. Страдаю ревностно и чутко, Себя вконец уничижа; Ни ласки не прошу, ни взора, Ни в чем не допущу раздора. Тоску мою в узде держа. Взываю к господу, дрожа: Скорей лиши меня рассудка,— Мне горько, господи, мне жутко! Живу, ничем не дорожа,— Пусть мне бы стать добычей мора Не пощадят меня коль скоро Ни божий перст, ни госпожа.

Фернан Родригес де Кальейрос © Перевод И. Чежегова

«Повстречала, матушка, я рыцаря однажды…»

Повстречала, матушка, я рыцаря однажды, И теперь я сохну от любовной жажды…             Ах, в любви мне, матушка, поклялся он;                         Что мне было делать: он                         Сердце взял мое в полон,                         Мой унес покой и сон;             Ах, в любви мне, матушка, поклялся он. Повстречала, матушка, я знатного сеньора, От любви несчастной я зачахну скоро…             Ах, в любви мне, матушка, поклялся он;                         Что мне было делать: он                         Сердце взял мое в полон,                         Мой унес покой и сон:             Ах, в любви мне, матушка, поклялся он. Ах, зачем он, матушка, заехал к нам в селенье И обрек мне сердце на горькое мученье!             Ах, в любви мне, матушка, поклялся он;                         Что мне было делать: он                         Сердце взял мое в полон,                         Мой унес покой и сон:             Ах, в любви мне, матушка, поклялся он.

Нуно Эанес  Серзео © Перевод Е. Витковский

МИР ЧУЖДЫЙ

Отыду днесь от сей земной юдоли, Все связи с жизнью и с людьми разрушу: Нет силы зрить все то, что ныне зрю. Уйду, врачуя собственную душу,— Я пребывать в миру не мыслю доле И господа за все благодарю. Отсель меня тропа ведет благая, Ничто меня не сдержит и не свяжет, Уйду, печаль смиря и затая,— Однако пусть вовек никто не скажет, Что подло поступаю, избегая Всего, чем зиждима юдоль сия. Но как забыть о радостях земли, О тех, с которыми прощаюсь ныне, Как не ценить природной благостыни, Не влечься к очевидному добру? Однако решено: меня в миру Ни женщине не видеть, ни мужчине. И в бегстве — упрекнет меня ужли Любой, кто жив средь видимого мрака? Иду, — и нет ни знаменья, ни знака, Что мне земля вослед бы подала: От суеты и от мирского зла Я отхожу и стану жить инако. О, где года, Со мной когда Была нужда Безблагодатности мирской; Беда, вражда, Обид чреда — Сгинь без следа, Да низойдет ко мне покой. Хочу вдохнуть В больную грудь Живую суть, Сомненья мира отреша,— Уста замкнуть,— Хотя чуть-чуть Увидеть путь, Которым движется душа. Не лгу: Слугу Смогу Врагу Вовеки не явить собой,— Добра, Мудра, Щедра Пора, Что мне дарована судьбой. Итак: Кто благ, Дай знак: Мой шаг Благослови, я кротко жду С мольбой: Мне бой Любой С судьбой — Сулит лишь горечь и беду. Так наяву Не лгу Мольбой: Сподоблюсь горнему родству И мир, мне чуждый, изживу.

Руй Мартинс до Казал © Перевод И. Чежегова

«Молю тебя, Любовь, со мною вместе будь…»

Молю тебя, Любовь, со мною вместе будь, Пока любимый мой в Гранаду держит путь,            В Гранаду. Молю тебя, Любовь, живи, меня храня, Пока любимый мой далеко от меня,            В Гранаде. Не оставляй меня, пока любимый мой В Гранаде с маврами ведет жестокий бой,            В Гранаде. Не оставляй меня, пока в той битве он Всех мавров не сразит иль не возьмет в полон,            В Гранаде.

«О как, Любовь, тебя я славить рада…»

О как, Любовь, тебя я славить рада За то, что не оставила меня, Дала дожить мне до благого дня: Со мною вновь мой свет, моя отрада — Любимый мой, что с маврами в бою В Гранаде защищал любовь мою! Хвалу тебе воздам я за участье: Когда любимый мой уехал вдаль, Тебе меня покинуть было жаль. И вот со мною вновь мой свет и счастье, Любимый мой, что с маврами в бою В Гранаде защищал любовь мою! Ни в чем ты от меня не жди укора: Ведь ты была со мной, моя Любовь, Пока мой милый не вернулся вновь. И вновь он здесь — мой свет, моя опора, Любимый мой, что с маврами в бою В Гранаде защищал любовь мою. Была со мной ты в яви и во сне: Не дай бог без тебя остаться мне!

Мартин Кодаш © Перевод Е. Витковский

«В Виго, там, где двор церковный…»

В Виго[11], там, где двор церковный,— Танец радости любовной!         Ах, любовь! Где, как не в священном месте, Должно танцевать невесте?         Ах, любовь! Танец радости любовной Для невесты безгреховной!         Ах, любовь! Должно танец длить невесте, Чистой, не терявшей чести!         Ах, любовь! Для невесты безгреховной Словно создан двор церковный!         Ах, любовь! Чистой, не терявшей чести — Танцевать в священном месте!         Ах, любовь!

«Приходи ко мне, милая сестра…»

Приходи ко мне, милая сестра, На церковный двор, — вместе со двора          Поглядим на море! Ах, на вал морской бурною порой Любо поглядеть с милою сестрой!          Поглядим на море! Милая моя, посреди двора Матери тебя показать пора,—          Поглядим на море! Ах, моя сестра, — бурною порой Ты свое лицо матери открой!          Поглядим на море!

«Мчит волна издалека…»

Мчит волна издалека: Не привет ли от дружка?        Скоро ль я его увижу? Не встречался ли волне Милый в дальней стороне?        Скоро ль я его увижу? Не привет ли от дружка? По нему в душе — тоска.        Скоро ль я его увижу? Он в далекой стороне. Отчего так грустно мне?        Скоро ль я его увижу?

«Все, кто любит, — не жалейте мига…»

Все, кто любит, — не жалейте мига, Соберитесь возле моря, в Виго:           Пусть омоет нас волна морская! Всех, кому огонь любви понятен. Друг мой ждет, — уж так он мне приятен!           Пусть омоет нас волна морская! Друг мой ждет вас возле моря, в Виго, Собирайтесь, не жалейте мига!           Пусть омоет нас волна морская! Ждет мой друг, и нежен и приятен, Всех, кому огонь любви понятен!           Пусть омоет нас волна морская!

Пайо Гомес Шариньо © Перевод И. Чежегова

«Те, кто встречался с бурей в море…»

Те, кто встречался с бурей в море, Твердят: беды страшнее нет Из всех известных в мире бед, Чем смерть в пучине, с бурей в споре. Но я и смерть в глуби морской С любовной не сравню тоской, Ужаснейшим из всех страданий, Что посылает нам творец; Любовь ужасней, чем конец От грозной бури в океане… Нет, я и смерть в глуби морской С любовной не сравню тоской, Ужаснейшей из всех напастей, Что были, есть и будут впредь. Лишь те, кому ее терпеть Не довелось, мнят из несчастий Страшнейшим — смерть в глуби морской… Сравню ль с любовною тоской — Страшнейшей карою людской — Я смерть, что сердцу даст покой!

Дон Жоан Соарес Коэльо © Перевод А. Гелескул

«Волосы я мыла, косу за косою…»

Волосы я мыла, косу за косою, И залюбовалась, мама, их красою       И собой, пригожей. Волосы я мыла, в заводь окуная, И залюбовалась косами, родная,       И собой, пригожей. И залюбовался косами моими Тот, кому позволю властвовать над ними       И собой, пригожей. Сговориться милый приходил в дуброву, И была я рада сказанному слову       И себе, пригожей.

Айрас Корпаншо © Перевод И. Чежегова

«Меня в Сантьяго отпустить я мать просила…»

Меня в Сантьяго отпустить я мать просила[12]: Там помолюсь, и там меня ждать будет милый —         В Сантьяго с милым встречусь я. Коль мать со мною не пойдет, то мне приволье: С веселым сердцем поспешу на богомолье —         В Сантьяго с милым встречусь я. Пораньше выйду, чтобы час приблизить встречи, А до нее перед святым зажгу я свечи…         В Сантьяго с милым встречусь я.

Дон Динис © Перевод А. Садиков

«Хотел бы я на провансальский лад…»

Хотел бы я на провансальский лад Провозгласить любви благую весть И госпоже моей хвалу вознесть, Что чистою красой ласкает взгляд; Да, стольким наделил ее творец, Что этот добродетели венец Ни с кем на свете не поставишь в ряд. Ей бог сулил бесчисленно наград, Когда на свет задумал произвесть; Ее достоинств нам не перечесть, Ее беседа — лучше всех отрад. Ее уста — всеведенья ларец; Кого другого создал бог-отец, Кто был бы столь же мудростью богат? Не дал ей бог грехов, что дух томят, Но дал ей прелесть скромную и честь, Позволил красноречье приобресть, Дал смех, что слуху слаще всех услад; Найдется ли достойный, наконец, Воспеть сей дивных качеств образец, Что прочих совершеннее стократ?

«Под сенью цветущих крон…»

Под сенью цветущих крон Любви я услышал напев И был весьма удивлен, В саду пастушку узрев; Прекрасен был ее лик, И я сказал напрямик: «Сеньора, я в вас влюблен». Но гневен стал ее взор, И в ответ услыхал я вдруг: «Подите-ка прочь, сеньор! Зачем вы бродили вокруг? Нелишне б вам стыд иметь, Дайте же песню допеть, Что сложил мой любезный друг». «Коль меня усылаете прочь, Уйду, — я сказал ей, — что ж; Но вас мне забыть невмочь, Как забудешь то, чем живешь? Лишь о вас я буду тужить, Вам одной я буду служить И, быть может, вам стану пригож». А она: «Слова ни к чему; То, что вы мне сказали, — вздор, И слуху не льстит моему, И в душе вызывает отпор; Ибо сердце мое давно Лишь тому одному отдано, Кто всех мыслей моих сеньор». «А мое, — я ответил ей,— Сохранит и на склоне дней Красоты вашей дивный свет». «Моему же, — сказала она,— Лишь одна любовь суждена, А до вас мне и дела нет».

«Пастушка о любви рыдала…»

Пастушка о любви рыдала Без устали, за часом час, Тоскою сердце надорвала, И боль слезами пролилась; Она к любимому взывала: «Явился ты в недобрый час, Ах, любимый мой!» И плакать не переставала Девица о своем несчастье, Ведь от рождения не знала Она такой большой напасти; И только, плача, повторяла: «О, ты один мое несчастье, Ах, любимый мой!» Ей боль любви казалась пуще Любой другой и хуже смерти; И пала ниц на луг цветущий И так она сказала, верьте: «Тебя накажет всемогущий За то, что жизнь мне хуже смерти, Ах, любимый мой!»

«Ах, мама, любимый ко мне не мчится…»

Ах, мама, любимый ко мне не мчится, А сроку клятвы сегодня сбыться! Ах, мама, умру от любви я! Ах, мама, вернуться он не желает, А срок назначенный истекает! Ах, мама, умру от любви я! Срок истекает неумолимый, Зачем же лгал мне мой друг любимый? Ах, мама, умру от любви я! Срок истекает, а друг далеко, Зачем же лгал мне он так жестоко? Ах, мама, умру от любви я! Зачем жестоко шутил со мною, Ведь я терзаюсь чужой виною? Ах, мама, умру от любви я! И пуще плачу о том весь день я, Что он солгал мне без принужденья! Ах, мама, умру от любви я!

«Встала дева спозаранок…»

Встала дева спозаранок, Встала до восхода, Шесть сорочек тонкотканых Постирать у брода. Вышла до восхода. Яснолика как цветочек, Встала до восхода, Чтоб полдюжины сорочек Постирать у брода. Вышла до восхода. Постирать их, черноока, Встала до восхода; Ветер поднял их высоко И кружит у брода. Вышла до восхода. Ветер поднял их высоко, Встала до восхода И бранит она жестоко Ветер возле брода. Вышла до восхода.

«Ах, цветики-цве́ты средь зелена луга…» 

Ах, цветики-цве́ты средь зелена луга. Мне весточки нет ли от милого друга?       Ах, боже мой, где он? Ах, цветики-цве́ты в зеленом лесочке, Мне весточки нет ли о милом дружочке?       Ах, боже мой, где он? Не знаете ль, где он, друг мой желанный, Меня заманивший клятвой обманной?       Ах, боже мой, где он? Не знаете ль, где он, друг мой сердечный. Меня обманувший клятвой беспечной?       Ах, боже мой, где он? — Ты знать хотела, где твой любимый? Живет он целый и невредимый.       Ах, боже мой, где он? О милом друге ты знать хотела? Твой друг далеко, но жив и цел он.       Ах, боже мой, где он? Живой-здоровый к тебе примчится — И клятвы срок не успеет сбыться.       Ах, боже мой, где он? Живой и здоровый придет издалека, Придет и станет твоим до срока.       Ах, боже мой, где он?

Фернандо Эскио © Перевод А. Гелескул

«Над озером, сестры, устроим привал…»

Над озером, сестры, устроим привал В зеленом лесу, где мой друг зоревал,        Мой лучник любимый. В зеленом лесу заведем хоровод Над озером, сестры, где бродит у вод        Мой лучник любимый. В зеленом лесу, где мой друг зоревал, Где птицу пугает и бьет наповал        Мой лучник любимый. Над озером, сестры, где бродит у вод И птицу пугает и бьет ее влет        Мой лучник любимый. Он птицу пугает и бьет наповал, Но ту, что запела, еще не сбивал        Мой лучник любимый. Он птицу пугает и бьет ее влет, Но в ту, что запела, стрелу не пошлет        Мой лучник любимый.

Руй Фернандес © Перевод А. Гелескул

«Когда я вижу волны…»

Когда я вижу волны В расселине туманной, Бегут по сердцу волны При мысли о желанной. Проклятие прибою За то, что полнит болью! Едва завижу волны В теснине безотрадной, Прихлынут к сердцу волны В тоске по ненаглядной. Проклятие прибою За то, что полнит болью! Я вглядываюсь в волны С вершины рассеченной, И бьют по сердцу волны В угоду нареченной. Проклятие прибою За то, что полнит болью!

Жоан Лобейра © Перевод С. Гончаренко

ЛЭ[13]

Жду, сеньора, Приговора Я от Ваших ясных глаз. Если скоро Я, сеньора, Встречу свой последний час — Это будет из-за Вас. Ах, сеньора Леонора! Господи, благослови! Из-за вас, сеньора, Скоро Я погибну от любви. В целом свете За столетье Не отыщешь краше Вас. В целом свете Нет соцветья Ярче Ваших ясных глаз: Это правда без прикрас. Ах, сеньора Леонора, Вы прекрасней всех цветов! Я, о Флора- Леонора, Ради Вас на смерть готов! Жизни судно Безрассудно — Как велели соловьи — Безрассудно Жизни судно Вверил Вашей я любви, Господи, благослови! Вы — как Флора, Леонора! Я люблю одну лишь Вас. И, сеньора, Приговора Жду от Ваших ясных глаз.

Мендиньо © Перевод А. Гелескул

«В Симеонов скит я дождалась пути…»

В Симеонов скит я дождалась пути, Но волна прилива начала расти,          А ждала я друга,          А ждала я друга! У скита не милый поспешил ко мне, Но волна прилива подошла к стене,          А ждала я друга,          А ждала я друга! Но волна прилива начала расти, И ни докричаться и ни догрести,          А ждала я друга,          А ждала я друга! Но волна прилива подошла к стене, Ни челна не видно, ни гребца в челне,          А ждала я друга,          А ждала я друга! И ни докричаться и ни догрести, И меня, младую, некому спасти,          А ждала я друга,          А ждала я друга! Ни челна не видно, ни гребца в челне, И меня, младую, не найти на дне,          А ждала я друга,          А ждала я друга!

Перо Меого © Перевод А. Гелескул

«Я весенней ранью…»

Я весенней ранью Повстречалась с ланью,             Мой желанный. На заре весенней Встречу я оленей,             Мой желанный. Косы окуну я В быстрину речную,             Мой желанный. В косы заплету я Ленту золотую.             Мой желанный. Косы окунаю, Друга вспоминаю,             Мой желанный. Косы окунула, Лентою стянула,             Мой желанный. Косы окунала — Друга заклинала,             Мой желанный. Ленту заплела — Друга закляла.             Мой желанный.

«Вставала подруга…»

Вставала подруга С косой расплетенной И волосы мыла Водою студеной.             Любуясь красою,             Красуясь любовью. Вставала подруга С косою развитою И волосы мыла Студеной водою.             Любуясь красою,             Красуясь любовью. Кропит она косу Водою студеной, Торопится милый Тропой потаенной,             Любуясь красою,             Красуясь любовью. Кропит она косу Студеной водою, Торопится милый Заветной тропою,             Любуясь красою,             Красуясь любовью. Торопится милый Тропою зеленой, Олень к водопою Спешит истомленный,             Любуясь красою,             Красуясь любовью. Торопится милый Зеленой тропою, Олень истомленный Пришел к водопою,             Любуясь красою,             Красуясь любовью.

«От меня, хваленой…»

— От меня, хваленой, Милый сам не свой, Как олень, каленой Раненный стрелой. Платит мукой жгучей За мою красу Мой олень могучий, Раненный в лесу. Мой олень горючий, Раненный в лесу, Он сорвется с кручи, Если не спасу. — Бойся козней, дочка, Не пригрей змею. Я спасла однажды На беду свою. Эти козни, дочка, У мужчин в ходу. Я спасла однажды На свою беду.

«Пригожа я, затем и зла…»

Пригожа я, затем и зла На просьбу друга, чтоб зашла        В лесной приют, Где из ручья олени пьют. И мнил он, к моему стыду, Что я, пригожая, приду        В лесной приют, Где из ручья олени пьют. Меня почел он за дитя, Сам не пришел и звал шутя        В лесной приют, Где из ручья олени пьют.

«Ах, лани лесные, сбегите к воде…»

Ах, лани лесные, сбегите к воде — Мой милый ушел и неведомо где.          Что будет, подруги? Ах, лани лесные, сбегите с холма — Мой милый ушел и не знаю сама,          Что будет, подруги.

Айрас Нунес де Сантьяго © Перевод И. Чежегова

«Какую радость дарит лето…»

Какую радость дарит лето: Цветы, что расцветают вновь, И птицы, что поют любовь! Иду, весельем озарен,— Меня поймет тот, кто влюблен И весел был в младые лета. Один другого вид прелестней: Луга и рощи… С вышины Птиц трели томные слышны; И, внемля птичьим голосам, На тысячу ладов я сам Любовные слагаю песни. Во мне восторг и вдохновенье Рождает летом птичье пенье!

«Подружки милые мои, я приглашаю вас…»

Подружки милые мои, я приглашаю вас Под сень орешника в цвету втроем пуститься в пляс; А та, что прелестью своей равна любой из нас           И тоже влюблена, Под сень орешника в цвету пуститься с нами в пляс           Пусть поспешит она. Сестрицы милые мои, на зов придите мой Под сень орешника в цвету в тени плясать густой; А та, что с каждою из нас поспорит красотой           И тоже влюблена, Под сень орешника в цвету плясать в тени густой           Пусть поспешит она. Зову, подруги, отдохнуть от бремени забот Под сень орешника в цвету: затеем хоровод; А та, что юностью, как мы, и красотой цветет           И тоже влюблена, Под сень орешника в цвету вступить в наш хоровод           Пусть поспешит она.

Жоан Айрес де Сантьяго © Перевод Е. Витковский

«Так бесконечно много перемен…»

Так бесконечно много перемен Случается во всякий час в миру: Кто склонен был всегда, во всем к добру — Теперь иной (такая уж пора!),— Но лишь одно не знает перемен:             Мой друг всегда желает мне добра. Премену может обрести душа: Кто добрым был — теперь погряз во зле, Любивший землю — изменил земле, Стал скуповат, чья длань была щедра. И лишь в одном уверена душа:             Мой друг всегда желает мне добра. Пременно все, что зрится нам в миру, Земных премен неведомо число. Добро пременно так же, как и зло, Меняются теченья и ветра,— Но лишь в одном опора есть в миру:             Мой друг всегда желает мне добра.

Нуно Фернандес Торнеол © Перевод Е. Витковский

«Почивать, мой друг, негоже, встать, мой друг, пора…»[14]

Почивать, мой друг, негоже, встать, мой друг, пора. О любви все птицы мира нам поют с утра.             Приходи, веселье. Друг, вставайте: день наступит и придет жара. О любви поют все птицы нынче, как вчера.             Приходи, веселье. О любви все птицы мира нам поют с утра. Сладкозвучна эта песня и как мир стара.             Приходи, веселье. О любви поют все птицы нынче, как вчера, Говорят о нашем счастье волны и ветра.             Приходи, веселье. Сладкозвучна эта песня и как мир стара. Пусть поют ее средь веток птицы-мастера.             Приходи, веселье.

Жоан Зоро © Перевод Е. Витковский

«Возле лиссабонского причала…»

Возле лиссабонского причала Корабли поставил я сначала,           Госпожа моя! В Лиссабоне славном корабелы Выстроили чудо-каравеллы,           Госпожа моя! Корабли поставил я сначала, Чтобы их волной морской качало,           Госпожа моя! Пусть отсюда чудо-каравеллы Поплывут в заморские пределы,           Госпожа моя!

«В Лиссабоне, волей короля…» 

В Лиссабоне, волей короля, Началась постройка корабля:           Теперь в далекие края           Со мной поедет дочь моя! В Лиссабоне стало веселей — Началась постройка кораблей:           Теперь в далекие края           Со мной поедет дочь моя! Началась закладка корабля, Сердце португальца веселя:           Теперь в далекие края           Со мной поедет дочь моя! Началась постройка кораблей — В море пусть плывут они смелей:           Теперь в далекие края           Со мной поедет дочь моя!

«Что за дело до моих волос…»

— Что за дело до моих волос Королю, и кто о них донес?           Отвечай мне, мать, молю!           — Дочь, отдай их королю. — Что за дело до девичьих кос Королю, ответь на мой вопрос!           Отвечай мне, мать, молю!           — Дочь, отдай их королю.

«Вдоль реки по тропке смело…»

Вдоль реки по тропке смело Шла девица, шла и пела:           «Вдали По реке плывут неспешно           Корабли». Тропка вдаль вела кривая, Шла красотка, напевая:           «Вдали По реке плывут неспешно           Корабли».

ПОЭЗИЯ «ВСЕОБЩЕГО КАНСЬОНЕЙРО»

Дон Жоан де Менезес © Перевод Е. Витковский

ГЛОССА НА РЕЧЕНИЕ

«Помни, смертный, что прах еси»

Помни, ты, от персти взятый, Что опять пребудешь в ней; Череда спешащих дней Завершаема расплатой. Изначально виноватый, Сострадания проси: Ибо, смертный, прах ecu. Суетой не будь тревожим, На нее не трать трудов: Убеганию годов Мы противиться не можем. На суде последнем божьем Милосердья да вкуси — Ибо, смертный, прах ecu.           ВЫВОД: Чуток будь к сему глаголу,— Все, чем искушает плоть, Постарайся обороть; Преклони колена долу! К божьему придя престолу, Милосердья да вкуси; Сострадания проси.

ВИЛАНСЕТЕ СВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ НЕВОЛЬНИЦЕ

Я рабом рабыни стал: Воспылал я, бедный, ныне Страстью к собственной рабыне. Горше всех иных судеб — Пребывать в двойной неволе. Плачу я в душевной боли: О, сколь жребий мой свиреп! О, могильный лучше склеп, Чем покорствовать судьбине И рабом служить рабыне. Мне горчайшую невзгоду Претерпеть придется впредь: Не могу ни умереть, Ни рабыне дать свободу. Где найти тропу к исходу? Страждь и мучься, господине, Услужай рабом рабыне! Я иной не знаю жажды, Чем к стопам ее припасть. Миг меня терзает каждый — О, безжалостная власть! Сколь моя печальна страсть — Страсть несчастного, что ныне Стал рабом своей рабыни!

Алваро де Брито Пестана © Перевод С. Гончаренко 

ПЕСНЯ

Что может быть нелепее Стремления к регалии? Но все ж без раболепия Не выжить в Португалии. Тут без подобострастия, Без доброй воли случая Вас ждут одни несчастия И гибель неминучая. Земного ли, небесного,— Но заводи радетеля. Тут умного и честного Не кормят добродетели.

Дон Жоан Мануэл © Перевод Е. Витковский

СТРОФЫ К ВИЛАНСЕТЕ

За хребтом, вдали, Край родной земли. Кряж высокий, горный, Взнесший скалы ввысь,— Пылью распадись, Далью стань просторной. Дни печали черной Для меня пришли: Край родной — вдали. Волны океана, Пусть тоска моя Схлынет, как струя Вешнего тумана,— В берег бейтесь рьяно, Вести чтоб дошли Мне с родной земли. Дни смутней, короче. Близится зима, Наползает тьма, Угасают очи. О наставшей ночи Знают ли вдали, Средь родной земли?

Франсиско де Соуза © Перевод Е. Витковский

ПЕСНЯ И ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Память, память, не томи, Пусть меня тоска не гложет,— Силу плакать отними У того, кто меж людьми Плакал больше всех, быть может. Память скорбная моя, Боль, попутчик непритворный, Пусть в пучине бытия Хоть просвет бы взвидел я, В жизни тяжкой и позорной. Но, восплакавший, пойми: Скорбь ничто не уничтожит,— Гордый дух в себе сломи — Плачь, затем что меж людьми Плакал больше всех, быть может.

Диого Брандан © Перевод Е. Витковский

ПЕСНЯ

В мире столько новизны, Разве все охватишь глазом — Все, чем жизни дни полны? Отдохнуть не хочет разум, Смотрит горестные сны. Если сердце жаждет воли — Устремляется мечта В бестревожные места, Где не мучит маета, Где ни скорби нет, ни боли. Но в мгновенье тишины Зло приходит вновь — и разом Мы блаженства лишены: Отдохнуть не хочет разум, Смотрит горестные сны.

Луис Анрикес © Перевод Е. Витковский

ПОЭТ ОТВЕТСТВУЕТ ЖЕНЩИНАМ, ГОВОРИВШИМ ДУРНО О ДАМЕ ЕГО СЕРДЦА — ЧТО ЕЙ, МОЛ, УГОЖДАЕТ ДРУГОЙ ВОЗДЫХАТЕЛЬ

Не томит обман того, Кто желает быть обманут,— Для желанья моего Поперек пути не станут Ни навет, ни шаловство. Мне любезны все препятства, И судьба моя легка: Что ж, страданье — не богатство? Чем сильней моя тоска, Тем сильней ее приятство. Горькая моя судьба Такова: при сем отметим,— Воля пусть моя слаба, Пусть душа моя — раба, Но она довольна этим. Подвожу засим итог: Каждый — жребий свой приемлет. Счастье любящим не впрок, Тот, кто выбрал горький рок, Слухам тягостным не внемлет.

Луис да Силвейра © Перевод А. Садиков

РАССУЖДЕНИЕ, СЛЕДУЮЩЕЕ ТОМУ, ЧТО ГОВОРИТ СОЛОМОН В КНИГЕ ЕККЛЕЗИАСТА[15]

Все суета сует, Везде суета царит! Страсти былой остыл и след, И повод давно забыт. Да, все уже желалось. Всего казалось мало; Все трудно достигалось, И все — надоедало. И от всех трудов и забот Что́ пользы ждать человеку? Приходит род и уходит род, А земля все та же от веку. Мир взвешен и измерен, Исчислен по счетам; Здесь больше? Будь уверен, Что меньше будет там. Какой провидец вещий Найдет, что́ в мире ново? Все были прежде вещи,— Нет вывода иного. Былых времен не зная. Мы истины не обрящем, Но тот не увидит рая, Кто счастлив настоящим. Кто жил, ушел не помянут, И молва, отшумев, улеглась; И о нас вспоминать не станут Те, что будут после нас. Мгновенье уйдет за мгновеньем, А с ними — дни и года; Время богато забвеньем, Но памятью — никогда. Я на свете немало прожил. В Иерусалиме носил венец, И богатства имел и множил, Но всему приходит конец. И во всем я достиг вершины И блеском насытил взор, Но я видел слезы невинных, И тех слез никто не отер. И услад я искал невозбранно И всяческих благ мирских, И во всем находил обманы И печаль от трудов своих. Ведь трудом добро собираем, Трудом прирастает оно, И не спим — его сберегаем, Но сберечь его нам не дано. Открылось духовному зренью То, что сокрыто от глаз, И я сказал наслажденью: Зачем ты прельщаешь нас? Вотще почитали веселье Стеною от бурь и бед; И ум оказался на деле Одной из великих сует. И мудрые, и невежды Придут к роковой черте; Нет разницы, нет надежды, Смертны и эти, и те. В единый конец уверуй, Вставая к смерти лицом; Одной отмерено мерой Глупому с мудрецом. Никто друг другу не ведом, Добрый злому под стать, Равно удачам и бедам Тех и других настигать. И разум гложут сомненья, И недовольных не счесть, И в душах царит смятенье, Гибнут и стыд и честь. Ни праведник-пилигрим, Ни ученый мудрец, ни воин Не знает, чего он достоин, Ненавидим он или любим. Но веру терять не спеши: О, скольких поспешность сгубила! Кто случаю вверит кормило, Утратит величье души. Есть время на свет рождаться, И время — покинуть свет, И злу, и добру свершаться; Есть время для «да» и «нет». Есть время полям засеваться И время зерну поспевать, Есть время повиноваться И время повелевать. Я видел: сильный не вечен, Сеньору не верен вассал; Богатый умом не отмечен, А умный достатка не знал. В мире доброй не сыщешь воли, И рассудок здравый иссяк, Есть событья и вещи — не боле, Хоть верти их и так, и сяк. Я бывал у тирана на тризне, Я слышал злословье людей: Но знайте: мертвый злодей Святым почитался при жизни. И грязная ложь в позолоте Казалась как правда чиста; Подумайте — и поймете: Все в мире есть суета. Что́ мечты о житье вольготном? Наша жизнь — томленье души; Труд малый достаток дает нам, А труд великий — гроши. Дни труда в забвение канут, Дни веселья скроет туман; И я видел тех, кто обманут, И знаю, как ранит обман. Кто богатому враг — не сыщем, А бедняк друзей не обрел; И я был свидетель тысячам Притеснений, безумств и зол. Видел много в делах прилежанья, А плодов его нет как нет; Видел я, что страстным желаньям Недоступен желанный предмет. У иных сундук на запоре, А приказчик мошной трясет, И скупцу унаследует вскоре Праздный глупец и мот. Фортуне, капризной даме, Угодней те, кто убог; Их ставит она господами Чужих трудов и тревог. И мир простерся, покорен Воле ничтожных владык, И рубят правду под корень, И к кривде разум привык. И вижу: никто не свободен, Быть в рабстве людской закон; Человек для свободы не годен И любовью к ней обделен.

ВЫВОД

И довольных, увы, не бывает В этом мире, юдоли невзгод; Тот о дне минувшем вздыхает, Тот о нынешнем слезы льет; Тем в заботах и свет постыл, А без заботы — и пуще, И несчастлив всякий живущий, Блажен лишь тот, кто не жил.

Гарсия де Резенде © Перевод А. Садиков

СТРОФЫ НА СМЕРТЬ ДОНЫ ИНЕС ДЕ КАСТРО, КОТОРУЮ КОРОЛЬ АФОНСО IV ПОРТУГАЛЬСКИЙ УБИЛ В КОИМБРЕ ЗА ТО, ЧТО ПРИНЦ ДОН ПЕДРО, ЕГО СЫН, ЖИЛ С НЕЙ КАК С ЖЕНОЮ, НО, ПРИ ВСЕЙ ЛЮБВИ К НЕЙ, НЕ ХОТЕЛ СОЧЕТАТЬСЯ БРАКОМ. ПРЕДНАЗНАЧАЮТСЯ ДАМАМ[16]

Сударыни, если рыцарь Ждет слова от вас и взгляда И вам услужить стремится, То знать вам заранее надо, Чем чувство вознаградится. Хотите ль узнать сейчас, Чем страсть опасна для вас? Внемлите одной сеньоре, Любившей себе на горе, Услышьте ее рассказ.

ГОВОРИТ ДОНА ИНЕС

Ужель на свет рождены Люди, столь дикие нравом, Что не были возмущены Деянием сим кровавым — Казнью моей без вины? И вот я о чем тоскую: За ту ли любовь неземную, За тот ли сердечный пыл, Что принцу счастье дарил, Сгубили меня, младую. За то и кляну судьбину, Что, словно свирепый кат, Казнила меня, безвинну, Сперва вознеся на вершину, Чтоб после низвергнуть в ад. Ведь если б не погубил Меня мой любовный пыл, Я б ныне в огне не сгорала, О чадах своих не страдала, И слез бы никто не лил. Девицей была благородной По имени дона Инес Де Кастро, была я свободной, Умом с мудрейшими сходной, Чиста как хрусталь небес. Тогда я любви не знала, Другим ее не внушала, Жила как в райском саду; Но принца судьба мне послала Ему и мне на беду. Исполнился он влеченья. Мне стал как рыцарь служить; Судило нам провиденье Сложить двух сердец биенье, Две жизни вместе сложить. И полюбили друг друга Мы вопреки всему, И погубили друг друга; Вина ли моя иль заслуга, Что сердце вручила ему? Ему отдала я свободу, О чести своей позабыв; Его желаньям в угоду Потомство дала его роду, Своей красотой наделив. Беспечен был принц и удал, Меня под венец не звал; Король же, узнав об этом, К дурным снизошел советам И смерти моей пожелал. Тогда я была на вершине Почета, мне гранды служили; В Коимбре, в цветущей долине, В мечтах о моем господине Все дни мои проходили. Я лести придворной внимала, Жила, не тревожась нимало, Вкушая роскошь и негу; Но как-то вдали за Мондего Я конный отряд увидала. И встала я на пороге, Предчувствие сжало грудь; Следя их бег по дороге, Промолвила я в тревоге: «Куда они держат путь?» Сказала — и в тот же миг Король предо мной возник; От скачки его проворной Повеяло вестью черной, И мой онемел язык. И пресеклось дыханье При мысли о страшной встрече; Проникнув в его желанья, Я стала себе в оправданье Готовить слезные речи. С детьми посредине зала, Дрожа, перед ним я стала, И, грустный подъемля взор, Так я ему сказала: «Сжальтесь, о сжальтесь, сеньор! О, гневен ваш взор орлиный, Но ваша душа чиста ль? Покрыв позором седины, Над женщиной — и невинной — Взнесете ль разящую сталь, Беря правосудье в руки? То — казнь убийству сродни. Детей обречете на муки; Но дети мои — вам внуки, И в чем повинны они? Не будьте же так жестоки, Сеньор, к их юности нежной: Сгинут они, одиноки, В мире, где правят пороки, Умрут в тоске безнадежной. И принцу какое горе Придется изведать вскоре! И в том, что с ним приключилось, Он обвинит Вашу Милость; О, быть между вами ссоре! Подумайте о любви вы, Что сын ваш ко мне питал: Как были мы с ним счастливы! И речи мои не лживы, И совесть моя чиста. Если же в чем согрешила, Пусть будет мне карой могила, А детям — изведать сиротства, Чужого ища доброхотства; Сама бы о том просила! Но коли ни в чем не грешна я И законы у нас в чести, То вот я стою, рыдая И вас, государь, призывая Ваш же закон соблюсти. Сеньор, я молю вас страстно Явить милосердье несчастной; Пусть воли монаршей твердь Сулит мне жизнь, а не смерть, Ибо я грехам не причастна». Услыша сие признанье, Король, сколь ни был сердит, Исполнился состраданья, Узнав, что я и в желаньях Ему не чинила обид. Узрел он, словно впервые, Мои устремленья благие, Узрел, сколь чувства нежны; И были помыслы злые Жалостью побеждены. Когда б была под запретом Моя и принца любовь И слышали все об этом, Король бы пред целым светом Был прав, проливая кровь. Карой за преступленье. Но в то роковое мгновенье Он вспомнил, что мне дотоле Не сообщал своей воли; Вспомнил — и вышел в смятенье. С придворными вышел прочь он, Грустный, главу опустив; Он сердцем был беспорочен, И в добродетели прочен, И истинно благочестив. Но рыцарь один из свиты, Храбростью знаменитый, Душою же — лютый пес, Такие слова произнес, На слабость монарха сердитый. «О сударь, ваше смиренье Для чести монаршей — срам; Меняете вы решенье, Поверив без тени сомненья Женским лживым слезам. Хотите ль, чтоб впредь, прилюдно, Жил сын ваш с семьей приблудной? Он глуп, потому что влюблен, Но вы, король, а не он, Ведете себя безрассудно. Претендовать на корону Ублюдки Инес не достойны; Не венчан принц по закону, Не даст он наследника трону, И будут смуты и войны. И ваше, сударь, бессилье Несет нам бед изобилье: Известно, как принц упрям, Не женится он — и нам Объявит войну Кастилья. Казнью одной отвратите Смерти, раздор, лихолетье, Мир королевству дадите И, принца женив, решите Вопрос о престолонаследье. Принц вам убийство простит, Едва отслужив панихиду; Законных детей народит; Погневается, погрустит, А там и забудет обиду». И от речи той от лукавой Смутился монарший дух; Он должен был, правя державой, Суд правый свершить иль неправый, Выбрать одно из двух. Хотел бы явить мне милость, Ведь в жизни мне не случилось Презреть королевский закон, И жестоко мучился он, Ибо черное дело вершилось. Но, справившись с мукой своею, При всей многочисленной свите Сказал он тому злодею: «Убийства я не содею. Вы станьте, если хотите, Вершителем дела злого, Не говоря мне ни слова. Я вам приказать не смею, Не зная вины за нею, И пути не вижу иного».

КОНЕЦ

Услыша слово такое, Два рыцаря, гневны и злобны, Ворвались в мои покои, Утратя обличье людское, Диким зверям подобны. Не дав помолиться как надо, Железом, исчадья ада, Пронзили нежное тело; И вот такова награда, Что я за любовь имела.

ПОЭЗИЯ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Жил Висенте © Перевод Е. Витковский

«Царствуй, дивно блистая…»

Царствуй, дивно блистая,          Дева святая. Расцвела средь Белена[17] Роза, чуждая тлена.          (Царствуй, дивно блистая,          дева святая.) Розан нежный, прекрасный, Тлению непричастный.          (Царствуй, дивно блистая,          дева святая.) Розан, светлою сенью Давший путь ко спасенью.          (Царствуй, дивно блистая,          дева святая.) Розан нежный, пригожий, Человеческий, божий.          (Царствуй, дивно блистая,          дева святая.)

«Дочь моя, ответь мне смело…»

              Дочь моя, ответь мне смело,               Отчего похорошела? Матушка, брела я по прибрежным пущам, Мне любовь открылась в розане цветущем.               (Видано ль такое дело?               Дочь моя, скажи мне смело,               Отчего похорошела?) Матушка, поверьте, окажите милость, В розане цветущем мне любовь открылась.               (Ах, невиданное дело!               Дочь моя, ответь мне смело,               Отчего похорошела?)

«Горный кряж — холодный, неприступный, снежный…»

Горный кряж — холодный, неприступный, снежный. Повстречался как-то я с горянкой нежной. (Холоден, заснежен кряж высокогорный. Встретился я с девой нежной, непокорной.) Повстречался как-то я с горянкой нежной. (Ласковостью деву обольщал безбрежной.) (Встретился я с девой нежной, непокорной.) Подступиться вздумал с речью уговорной. (Ласковостью деву обольщал безбрежной, Предлагал спознаться страстию мятежной.) Подступиться вздумал с речью уговорной, Ей сулил любовный пламень благотворный. (Предлагал спознаться страстию мятежной, Но в ответ увидел только жест небрежный.) Я сулил любовный пламень благотворный. «Уходи, — сказала, — рыцарь необорный».

«Госпожа моя не хочет…»

Госпожа моя не хочет Быть со мной наедине: Как безмерно грустно мне! Мне она любовь и ласку Обещала очень внятно. На меня, что стал неверен, И взглянуть ей неприятно.           Госпожа моя не хочет           Быть со мной наедине:           Как безмерно грустно мне! Нежную любовь и ласку, Знал я, взор ее пророчит,— Обо мне, что стал неверен, Слышать госпожа не хочет!           Госпожа моя не хочет           Быть со мной наедине:           Как безмерно грустно мне! На меня, что стал неверен, И взглянуть ей неприятно. Я пойду по белу свету И погибну, вероятно.           Госпожа моя не хочет           Быть со мной наедине:           Как безмерно грустно мне!

«Милый друг, что мной и доныне чтим…» 

Милый друг, что мной и доныне чтим, Одарил меня яблоком златым.         О, любви наука! Друг, какого чту я и посейчас, Яблок золотых для меня припас.         О, любви наука! Одарил меня яблоком златым: Только день былой к нам невозвратим.         О, любви наука! Яблок золотых для меня припас — Только уж не тех, что в минувший раз.         О, любви наука!

«О, тростник любви, тростник…»

О, тростник любви, тростник, О, тростник любви. Вдоль струящейся реки Протянулись тростники, Тростники любви. (И по краю озерка Тоже гуща тростника, Тростника любви.)

ВИЛАНСЕТЕ

Речение:

Восхвалите, горы, Долы и дубравы, Бога вышней славы.

Вариации:

Пребывайте, горы, С господом слиянно, Пусть летит в просторы Мощно, неустанно, Вечная осанна Делателю славы Всей земной державы. Шлите ввысь молебны, Вы, луга и чащи, Пойте гимн хвалебный Божьей чести вящей,— Пойте звонче, слаще, Вы, стада и травы, Богу вышней славы.

ПЕСНЯ

Не смотрите на меня! Жизнь моя, моя отрада, Умоляю вас, не надо! Для меня ваш нежный взор — Величайшая помеха, Взят я вами на измор! Мне, клянусь вам, не до смеха — Опасаюсь неуспеха! Где же милость, где пощада? Умоляю вас, не надо!

ТРИУМФ ЗИМЫ[18]

Поселенья лузитанцев Веселы с далеких пор,— Но, всему наперекор, Вот уж двадцать лет, как танцев Не видал ни дом, ни двор. Всё, что радовало взор, Неизвестно стало ныне, Танцевать отвык танцор: Превеликое унынье Нам теперь — тамбурмажор. Сколько видано танцоров В Баркарене[19] лишь одной! Нынче — вид совсем иной, Мрачен стал селянский норов, Скорби властвуют страной. Песни с прежними сравни, К ним прислушайся построже — Проберет мороз по коже. Наши тягостные дни На былые непохожи. Песня миновавших дней Побуждала к буйным танцам, Нынче стали мы бедней: Остается лузитанцам Лишь воспоминать о ней.

Бернардин Рибейро

ЖАНО ЭКЛОГА (фрагменты) © Перевод Л. Цывьян

Я сам спугнул (струитесь, слезы!) Ту, что вселенной краше всей, Ту, что для глаз прекрасней розы, А сердцу злых шипов страшней. И лишь прелестный башмачок (Я на него гляжу смятенно) Остался, словно мне в залог. Ах, столь неравного обмена Я и представить бы не смог! В двадцатый раз встречаю лето, Пасу овечек и ягнят, Но столь мучительных, как эта, Еще не ведал я утрат. Рассудок горем отуманен: Случилась страшная беда. Которой так я в сердце ранен Неизлечимо, навсегда, Что чужд я стал себе и странен. Теперь я понял непреложно, Чуть это горе испытал, Как были малы и ничтожны Все горести, что прежде знал. Я за грехи несу ответ, В себя гляжу и понимаю: Ужаснее несчастья нет; Своих тревог не постигаю, Хоть из-за них постыл мне свет. Я сам себе противоречу, У мыслей с чувствами раздор, Своим желаниям перечу, Иду себе наперекор, Живу в жестоком помраченье, Не разумею сам себя. Но где найду я исцеленье? Опасность вижу, но, губя Себя, я не ищу спасенья. Чьей волею, чьим настояньем Пришел я в этот край чужой, Где жив туманным упованьем И к самому себе враждой? В моей душе царит разлад, Стою, собою пораженный. Как мог я знать, что отомстят Мои глаза мне за влюбленный И столь неосторожный взгляд? Нет, я страдаю не безвинно, И боль тем горше и острей. Что я источник и причина Немыслимой тоски своей. Ах, если бы я не поднялся Внезапно, нимфу напугав, Ах, если б недвижим остался, То до сих пор, сокрыт средь трав, Виденьем дивным наслаждался. А я-то мнил: конец напастям, Нашел я новые края И здесь спознаюсь с новым счастьем… Как страшно заблуждался я! Казалось мне: сюда приду, Пасти спокойно буду стадо И радость наконец найду. Увы, обрел я не отраду, А неизбывную беду! Но та, что бед моих причина, Моих смягчить не хочет бед! И взор терзает мне картина, Мучительней которой нет: Бежит волна, с волною споря, И воды плавные реки Текут величественно в море — Свидетели моей тоски, Незаживающего горя.

ПЕСНЯ © Перевод Л. Цывьян

Живу я, как во тьме кромешной. Куда с бедой своей пойду? Отчаявшийся, безутешный, Я только новых бедствий жду. Где я смогу сыскать забвенье? Когда овец пригнал сюда, То мнил: спасительную сень я Себе нашел здесь навсегда, Но не узнать мне утешенья В чужом неласковом краю. Теперь страшусь я искушенья Своей рукой в одно мгновенье Прервать жизнь горькую свою. Я потерял в ночи цевницу, Но как пред Селией моей Смогу я в этом повиниться, Коль я навек в разлуке с ней? И вот везде брожу, унылый, Везде ищу подарок милой, Стенаю: «Где свирель моя?» Ай, ройте мне скорей могилу, На свете жить не в силах я! И пусть поставят на могилу Надгробье с надписью такой: «Теперь спокоен он душой». Когда ж разлуки минут сроки И нам придет свиданья день, Про то, как я страдал жестоко, Моя поведает ей тень. И если, вняв повествованью Про безысходное страданье, Слезинку обронит она, Моя душа иль тень той данью Будет утешена сполна. Но коль не встречу состраданья, То что ж, — я знал страшней удел, При жизни горше боль терпел. Ведь для того, кто брошен милой. Померк навеки свет дневной, Став беспросветной тьмой ночной.

ВИЛАНСЕТЕ © Перевод Л. Цывьян

Не знаю, что со мной случилось, Но, разделенный сам с собой, Охвачен я к себе враждой. Собою полон, в обольщенье Я прожил долгие года, Но ныне грозная беда Сулит мне лютые мученья. Сколь стоит дорого прозренье: Я дорогой плачу ценой За то, что долго был слепой! Себя уже не понимая, В тревоге тягостной живу, Великим злом ее зову, Вершину зол в ней прозревая. И чувствую, что скорбь иная И страх иной владеют мной, Став ношею моей земной.

РОМАНС ОБ АВАЛОРЕ[20] © Перевод С. Гончаренко

Поводья выпустив, едет, В свое погрузившись горе, По берегу он, вдоль речки, Чьи воды впадают в море. Он едет медленным шагом, Вернуться назад не чая. Уносит река всю радость, Оставив одни печали. Когда раздирает сердце Пронзительная утрата, Одно лишь спасенье: ехать С восхода и до заката. Но вот закатилось солнце И сумрак навис, густея,— А рыцарь еще печальней, А рыцарь еще грустнее. Он видит: челны рыбачьи Отчалили, уплывая, И слышно, как плещут весла, И песня слышна такая: «Речная черна пучина! Кто справиться с нею сможет?» «Лишь тот, кто любить умеет, Лишь тот, для кого дороже Любви ничего нет в мире… Лишь тот, кто сумеет волей Своей одержать победу Над пагубой и недолей!» Хорошая песня… Только Хорошее — скоротечно, И голос певца растаял, Быть может, увы, навечно. И вновь Авалор вздыхает, Объятый сердечной грустью. А волны реки струятся, Спеша от истоков к устью. Он думает о началах, Гадает он о причинах Печалей, которых больше, Чем в дюне любой — песчинок. Он едет медленным шагом Вдоль речки, бегущей в море, И очи его — как будто Два горьких и долгих горя. И вот он верхом въезжает В ночные речные струи. И черные волны шепчут, Над сердцем его колдуя: «Казалось бы, скорбь тщедушна, А рыцаря одолела. Кто душу печали продал, Подарит пучине тело». Но вдруг Авалор увидел У берега челн рыбачий, Хозяином в этот вечер Покинутый, не иначе. И вот выбирает якорь, За весла садится рыцарь, И лодка во мрак ныряет, Чтоб в полночи раствориться. Никто ничего не знает С той ночи об Авалоре. Был слух, что нашел погибель Он в черной пучине моря. Но можно ли верить слухам? Смешно и подумать даже! Все знают одни лишь волны. Все знают — да нам не скажут.

Франсиско Са де Миранда © Перевод А. Косс

ПРИНЦУ ДОНУ ЖОАНУ[21] ПРИ ВТОРИЧНОЙ ПОСЫЛКЕ ЕМУ НЕКОТОРЫХ БУМАГ

Средь стольких доблестей, вам данных богом, Одна есть: пусть не высшая, она Всегда была властителям нужна, И состоит она в уменье строгом Открыть искусству путь к своим чертогам И тем на будущие времена Остаться в памяти людской сполна И уподобиться богам во многом. Камен ведет на битву Сципион[22]: Хоть их оружье — не мечи, но лиры, Подмога их любой другой мощней. Досель поется песнь былых времен, Меж тем как пали медные кумиры. Что ждать иного от немых вещей?

«Шлю поздно я стихи — и жду суда…» 

Шлю поздно я стихи — и жду суда: Корят меня, что порчу, правя рьяно, Но, Государь, страшусь самообмана: К своим строкам пристрастны мы всегда. Любому дорог плод его труда. И вот отделываю неустанно. Гляжу-то в оба, да в глазах туманно, Иной же крив, а зренье — хоть куда. Сражаюсь я со словом, полон пыла,— В том взять пример с Горация посмел[23], В ином тягаться с ним мне не под силу. Из множества боев кто выйдет цел? Одним одно, другим другое мило: Разноголосье мнений — наш удел.

«Та вера, истова, чиста кристально…»

Та вера, истова, чиста кристально, Та воля, что себя не опороча, Познала испытанья всех жесточе В огне, меж молотом и наковальней; Та преданность, с которой беспечально Сносить все беды мне хватало мочи, Грудь полнившая жаром, влагой — очи, — Вина моя поднесь и изначально — Что принесли они мне? Лишь прозванье; И мне клеймом на лоб словцо пустое Легло — и жизнь клеймом мне омрачило. Во власть молвы я отдан суетою. Коль нет душе погибшей состраданья, Мне лишь прощенье душу б излечило!

«В жестоких муках, в боли неустанной…»

В жестоких муках, в боли неустанной, Ни в чем не находящей облегченья, Смерть призывать — а смерть все длит мученья, Смеется свысока над старой раной. И убеждаться, мучась: разум, данный От неба нам, во власти помраченья И нет для сердца воли, нет леченья — Как тут не счесть, что все — лишь ветр обманный. Я знаю очи, что всему виною, И взглядом я ищу их взгляд ответный, Чтоб оправдать себя их чистым светом. О сны мои, возвышенны и тщетны! Кто вас не видит, смейся надо мною, Но я один вас вижу в мире этом.

«Надежду, что напрасно муки множит…»

Надежду, что напрасно муки множит, Отбросил я — зачем пустые сны Вернулись вновь? Зачем, превращены В ничто, до дна испиты, ум тревожат? Ужель слепой мальчишка[24] превозможет Все доводы, что здравы и ясны? Иль он моей не видит седины? О жизни срок, растрачен ты, не прожит! Душа, обман познавшая стократ, Ужели не опомнится? Ужели В расчет не примет зноя, мук, утрат? Так странники, что в бурях уцелели, Клянут моря — и с берега кричат: — Эй, корабельщики! Доставьте к цели!

«Не греет Солнце, птицам невозможно…»

Не греет Солнце, птицам невозможно Распеться над холодными полями, И пробужден я шумными дождями, Нет, не от сна — от дум, что так тревожны. О мир вещей, изменчивый и ложный, Кто вверится тебе, пленившись снами? Уходит время, дни идут за днями, Как корабли под ветром, ненадежны. Я помню: все цвело здесь, пели птицы; И помню: шли дожди, смолкало пенье; Мой цвет волос успел перемениться. Сейчас все немо здесь, все скрыто тенью, Но знаю я: природа обновится, Моим же переменам нет целенья.

«Сей дух, и чистый, и нелицемерный…»[25]

Сей дух, и чистый, и нелицемерный, По праву удостоясь славной доли. Ушел охотно из земной юдоли, Всем виденным здесь удручен безмерно. Сей дух, освободясь от дольной скверны, От жизни бренной, бурь ее и боли, Избавлен небом от земной неволи. Здесь — нам в наследье — путь разметил верный. Пришел ты к нам — и вот наш век железный Стал золотым, познал преображенье, Покуда ты повелевал умами. И клад твой навсегда остался с нами. О, суета! Что с кладом тем в сравненье Златой песок, дар Тежо бесполезный?

НА ДВУСТИШИЕ ИЗ СТАРОГО ВИЛАНСЕТЕ

О свет моих глаз, увижу ли вас? Все прахом распалось, Горьки испытанья, К чему же осталось Со мной упованье, А воспоминанье Живет посейчас И по́лно прикрас? К чему в помраченье Мечтать о награде, Коль тщетно влеченье? Томлюсь — чего ради? — С собою в разладе И в рассветный час, И в закатный час! Тоска, подозренья, — Верны иль обманны — Уйдете ль, как тени, Коль тенью я стану? Дышать перестану, Прервется мой глас, Но звать буду — вас.

НА ПЯТИСТИШИЕ ИЗ УЛИЧНОЙ ПЕСЕНКИ, КОТОРУЮ ПОЮТ, ЧЕРЕДУЯСЬ, ДВА ЖЕНСКИХ ГОЛОСА

Я в горы уйду, Там тишь, благодать. А кто меня любит, Кто любит меня, Сумеет сыскать.

ПЕРВАЯ:

Праздники в предгорье, Радостны селенья; Мне уделом — горе, Вам — увеселенья. Где уединенье, Лес, морская гладь, Там мне горевать.

ВТОРАЯ В ОТВЕТ:

Тень, прохлада, воды Манят, коли жарко,— Под вечер, товарка, Манят хороводы. Вспомни, мчатся годы, Их не удержать, Не вернутся вспять.

ПЕРВАЯ:

По себе не надо О других судить: Сердцу угодить — Лучшая награда; Мне была отрада — Коль ее познать, Нечего желать.

ВТОРАЯ:

Верностью хвалиться По́лно, право слово: Любо то, что ново, Будем веселиться, Сон пустой не длится — Облаку под стать, Улетит опять.

ПЕРВАЯ:

В сей тенистой чаще Я найду приют, Буду ждать я тут Для верности вящей. Если ж преходяща Эта благодать, Буду смерти ждать.

ПЕСНЯ, СОЧИНЕННАЯ В БОЛЬШИХ ПОЛЯХ, ЧТО ЛЕЖАТ ОКРЕСТ РИМА[26]

Что увидеть мне дано В этой шири бесконечной, Если мне в тоске сердечной Видеть вас запрещено? Эти римские поля Для меня полны печали, И спасет меня едва ли Сердцу чуждая земля, Небеса ее и дали. Боль тяжка, боль бесконечна, И постичь лишь мне дано: Даль осилить суждено Вашей власти бессердечной!

ПЕСНЯ

У себя я не в чести, И наказан я судьбою: Не ужиться мне с собою, От себя мне не уйти. Я бежал людей, скорбя; Скорбь росла — и вот в тревоге Рад бежать я от себя, Да не сыщется дороги. Чем лечить мне боль свою, Маясь в муке бестолковой, Если недруга такого я в самом себе таю?

ДЕСЯТИСТИШИЕ

Все, что я обрел средь мук, Причиненных давней раной, Унеслось по ветру вдруг: Видно, занемог я рано, Поздно распознал недуг. И, не обольщаясь боле, Худших бед отныне жду. До какой я дожил доли! Я печаль в печаль введу, Так что больно станет боли!

ВИЛАНСЕТЕ

Мой бедный замок воздушный,         Что радость мою сгубил,          О, как ты непрочен был! Шепнула судьба бесстрастно, Когда его я воздвиг: — Как выдержишь ты, злосчастный, Коль замок твой рухнет вмиг? О, я, глупец слабодушный! Где жалкий мой разум был, Что мне он не пособил? Едва надежда ушла, Исчез и замок летучий: То не был горестный случай — То гибель моя была. О замок, ветру послушный! Как много ты мне сулил, Как много ты мне сгубил!

ПОСЛАНИЕ К АНТОНИО ПЕРЕЙРЕ, СЕНЬОРУ БАСТО, ПО СЛУЧАЮ ЕГО ОТЪЕЗДА В СТОЛИЦУ ВМЕСТЕ СО ВСЕМ ЕГО ДОМОМ

Как заметил я, что в Басто В ход пошли пардау[27] всюду, Глядь: луга в ограде частой, На дорогах же, — хоть грязь-то! — А полно возов и люду. Посмотрел я на строенье Древнее под славной сенью Башни и промолвил так: «Да пошлет нам бог спасенье, Нам грозит опасный враг». Что Кастилии страшиться — Не придет оттоль война. Нет, меня страшит столица: Ведь от запаха корицы Обезлюдеет страна[28]. Вдруг и здесь, нам в наказанье, Приживется ложь любая (Не сбылось бы предсказанье!) Про Нарсингу[29], про Камбайю[30] Да про золотые зданья! Погляди, о Вириат[31], Разве с предками мы схожи? Тут кадят, а там кропят, Свечи, и столы, и ложа Источают аромат. Кто сейчас хвалить бы стал То пастушье одеянье, В коем — славное деянье! — Против римлян ты восстал! Не в чести сие преданье. Яд проник в наш край, увы! Он незрим, нам на беду, И целебной нет травы: Эти спят, а те мертвы, Кто-то грезит на ходу. Бедность — вот что нас влекло К цели — ветрам, и пучине, И природе всей назло; Я страшусь богатства ныне: В плен бы нас не завело! Здесь, в лесах, горах, долинах, Вам и жизнь — не в жизнь; в деревне Вы кривитесь в кислых минах. Что ж, скажу о терпких винах То, что древле молвил древний: Кинеас[32], вкусив вина И узрев лозу — с ветвей Вяза свесилась она,— Молвил: «Висельник-злодей Казни заслужил сполна». Вы в ответ: «Но как избыть Деревенской жизни скуку? Певчих птиц в силки ловить? Зверя гончими травить, Хоть ушам оно в докуку? Не собрать в согласный хор Поселян в одежке рваной, Поселян, что в ссорах рьяны И — что хуже всяких ссор — Неумны, непостоянны!» Это ваше мненье. Что ж, Мненье у меня такое: Мир наш с полем брани схож, Вряд ли место в нем найдешь, Где возможно жить в покое. Здесь вас слушают и чтут, В Лиссабоне так не будет: Коли что случалось тут, Сами вы вершили суд — А ведь там другие судят. Но в столице яства — чудо: Редкие, из дальних стран. С риском их везли оттуда Чрез бурливый океан, И загадка, что ни блюдо! Объедалам — объеденье, А заглянешь в лавки — страшно: Расточенье, разоренье! Жизнь вам сгубят эти брашна, А тем более — именье! Если внове мало-мальски Цвет приправы, аромат, За ценой не постоят. Чудеса по-португальски: Взглянешь — яство, вкусишь — яд! Ужины — невесть кому! Зря уходят горы снеди. После пира не пойму: Разорваться ль самому Или разорвать соседей? Пресыщайся поневоле! Вот и маешься потом От оскомины и боли. Раньше звали радость в дом, Нынче зависть — царь в застолье. Просидите до утра Вы на трапезе столичной За едою необычной, Внемля новостям двора, Болтовне разноязычной. Раньше родичи, соседи В дружбе, в простоте, без злобы За столом сбирались, чтобы Душу услаждать в беседе, А не набивать утробы. Ведь «convictus» изначала Жизнь совместную и пир По-латыни означало: Пища гостя насыщала, Жизнь даря ему и мир. Та царица, столь надменна, Что решилась растворить Жемчуг в уксусе[33] бесценный, Чтоб на празднестве царить Своевольно, дерзновенно, При угрозе римской мести Вздумала на пир собрать Всех друзей старинных рать, Но не с тем, чтоб жить всем вместе, — С тем, чтоб вместе умирать. Помню я и посейчас Воду — снега холоднее! — Из ключа в Барроке: с нею Летом за столом у вас Было все стократ вкуснее. Были там просты порядки, Остро, но приветно слово. Не водилось покупного: Ваши были куропатки, Ваш — запас питья хмельного. Были фрукты — искони Их в краю сбирают этом Осенью, весною, летом; Не обманут вкус они Ни названием, ни цветом. Праздник, лишь в раю возможный! Полный смеха изначально, Искренний и бестревожный, Мудростью не скован ложной, Не замаран шуткой сальной! Усладившись угощеньем, — Все здорово, вкусно, просто! — Душу услаждали чтеньем: Вслух читали Ариосто И с восторгом, и с почтеньем. Иль «Беседы» Бембо[34] брали: Редкий ум пленит всегда. Саннадзаро пасторали[35] Мы для чтенья избирали Все последние года. Гарсиласо[36] и Боскана[37] — Слава их вовек нетленна — Чтили и читали рьяно; Шел я к нашим постепенно — Их перечислять не стану. Коль осталось бы доселе Это все у вас в чести, Было бы нам по пути; Но часы те пролетели, И попробуй — вороти! Что взамен вам даст столица? Пасквили — им счету нет,— В коих всячески хулится Книг священных чистый свет? Как же тут не распалиться! То, что и сказать-то можно, На колени пав в смиренье, Со слезами, в сокрушенье,— Исказят, толкуя ложно Низкой страсти в угожденье. Потеряли люди стыд, Потеряли совесть ныне — Верно, ими позабыт Тот завет, что нам велит: «Не давайте псам святыни!»[38] О любители мечтать, Сделок хуже вашей нет: Много за ничто отдать. Перед свиньями не след Перлы редкие метать. Вдруг на вас к игре накатит Страсть? Игру бранил всегда я: Суток на нее не хватит; Жалок тот, кто время тратит, Из-за карт, костей страдая. Люди всякого покроя, От бродяги до вельможи, Заняты одним — игрою: Богохулы, что порою С братией бесовской схожи! Нет губительнее зла, И не зря король, что нами Правил, за сии дела Повелел спалить дотла Дом игорный с игроками[39]. Тот, кто старым друг заветам, А к новейшим полн презренья, Чуток к пагубным приметам: Мучится на свете этом, Чтоб на том принять мученья. К прочим играм перейдем, В сей огонь всяк прыгнуть рад — Саламандры все подряд; Есть контракты, есть наем, Кто не Ирод, тот — Пилат. Барабана грохот ярый На войну сзывает люд, Молодой идет и старый, Ждут их муки, казни, кары, Чуть от брега отплывут. Сколь достойней — знать бы им! — Селянина жизнь простая: По́том праведным своим Жив он, пищу добывая И себе, и остальным. Ведь кормилица и мать — Вечная в ней скрыта сила — Так щедра на благодать, Что готова нам отдать Более, чем получила! Наши предки — нам на диво — Были славны простотою, Были цельны и правдивы, Грубы грубостью святою, Как стада их, незлобивы. Ими правила природа, А не уложений ложь; Ныне же полно святош — Молятся весь день с восхода, А зачем — не разберешь. Век златой не знал невзгод, Но пришел за ним, обильным, Век серебряный — и вот Век железный настает: Меч владыкой стал всесильным! Мир потемками объят! Нет, зажмите рот мне, други! Лучше уж вернусь назад: Хоть водились встарь недуги, Воздух чище был стократ. Мудро древние судили Обо всем, и посему Богу здравья возводили Храм за городом; ему Там и жертвы приносили. Вот и Вирбий, что воскрес Божества сего заботой[40], Города обходит что-то: Любит он зеленый лес, Вечно занят он охотой. Если ж прибредет медведь, Если лев во всем величье Явится, готов взреветь, Псов придержит Вирбий: ведь Им с такой не сладить дичью. Коль о сущности опасной Видимость сама вещает, Мы на страже; нас прельщает Кротость: девы лик прекрасной Змий с картин к нам обращает. Коль кого-нибудь хвалили Древние, не нрав надменный, Не богатство возносили: «Трудолюбец» говорили Или «человек отменный». Да и наши подражали Древним — ведь в былые дни Те слова не унижали: Саншо[41] и Диниса звали Трудолюбцами они. Вспомним: коль нуждался Рим На войне или в собранье В Цинциннате[42] иль в Серране[43], То в поместие за ним Посылали горожане. Не один знатнейший дом Горд фамильным был прозваньем, Связанным своим звучаньем С земледельческим трудом, Не с богатством иль стяжаньем. Вот во Франции доныне Сей уклад старинный чтут: Поселян там кормит труд, И они не на чужбине, А в родном селе живут. Чуть петух пропел — кузнец Угли в кузне раздувает, Нить в иглу портной вдевает И ворчит, коль сын-юнец Трет глаза или зевает. Не сидят дворяне праздно По домам: те волка травят (Чем стада от бед избавят), Те в безлюдной и опасной Местности дозоры ставят: Коль захочет кто-нибудь, Чтоб на ярмарку поспеть, Затемно пуститься в путь, По дороге может петь, Может и верхом соснуть. Век, не ведавший забот! Темным вечером погожим Всяк, где хочет, там уснет: Мать-земля служила ложем, Пологом — небесный свод. Воду черпали рукою, Чтобы жажду утолить Или грудь себе омыть: Здоровей питье такое, Чем из чаш чеканных пить! Шел Иаков[44] в путь далекий, Гневом братним устрашен; Посохом пастушьим он Брод отыскивал в потоке, К жизни в поле приучен. Скрылось солнце в многоводном Море, смыл с чела он пыль, Пищу взял в мешке походном, Спал на камне он холодном, Место же нарек: Вефиль. Чуть Природа нам открыла Очи, как немедля нас Всем, что нужно, одарила, Все дала нам в тот же час, Лишнего же не творила. Нас мудрей щегол простой: В сытости живя и холе, Он из клетки золотой Рвется прочь — к Природе, к воле, В поле или в лес густой. Если нас недуг долит, Отравляя дни и годы, Тяжкие страданья длит,— Что надежней исцелит, Чем всесилие Природы? Как бы вас еще пронять? От речей успел устать я! Где тут смысл? С какой вам стати, Вечную покинув мать, К мачехе спешить в объятья? Пусть про долг напомнят вам Славные кресты на плитах Ваших предков именитых: Можно ль их оставить там Без призора, мхом покрытых! Вам ли жить с такой виной, С бременем сего примера, Коль у вас и честь, и вера Есть, и коли вам родной — Нуно Алварес Перейра! Это имя неспроста Род Форжазов носит с честью: Ведь была фамилья та Не у мавров им взята — От старинного поместья. И оттоле родом был Тот архиепископ Браги[45], Что кастильский штурм отбил: Рясу подоткнув, при шпаге, Воинский явил он пыл. Тем, кто о стране болеет, Должно по стране селиться, А не жить себе в столице: Коль корабль отяжелеет, Может носом завалиться. Вы-то для двора созрели: Так вам хочется всего! Слышал я не раз доселе: Не отговорить того, Кто упрямо рвется к цели. Вот придворной жизни суть: Можно там беседой сложной И изысканной блеснуть, А от проповеди можно Преизящно улизнуть. Впрочем, в мыслях у придворных Не турниры, не амуры: Множество дорожек торных К морю их ведет, проворных,— Там о чем-то шепчут хмуро. Там узрите вы суда, Что бегут под парусами, Словно их несет вода Иль они несутся сами, Хоть движенье — плод труда. Лазят по снастям легко Моряки, народец странный, Что ловки, как обезьяны, Ценят жизнь невысоко, Дальние видали страны. Вижу: все слова — не впрок. Что ж, не в тягость мне труды, Лишь бы сердцу дать урок! Но скажите: кто бы мог Молча ожидать беды? Там ведь и на самом деле Ждут вас беды и невзгоды, Здесь для вас поют свирели, Здесь для вас снуют форели, Ваши земли здесь и воды!

Кристобан Фалсан © Перевод Л. Цывьян 

ПИСЬМО ПЛЕННИКА КРИСФАЛА[46]

Пленники дням ведут счет, Каждый день им — что год, Радости он не несет. Полон любви неизменной, Дни я считаю, пленный, Ибо, свидетель бог, В плену вконец изнемог, Здесь без вас пребывая И в тоске изнывая. Нету ужаснее муки, Нежели мука разлуки! Жизнь моя — вся! — искупленье, Хоть нет на мне прегрешенья; Мир стал подобием ночи, Слепнут от слез мои очи, Но коль нету рядом вас, На что им смотреть сейчас! Мне опостылел свет: Пять прошло уже лет, Как разлучен я с вами, Но с вами всегда я мечтами. Верности этой верней Нет, и сравниться с ней Ничто не сумеет, наверно, Ибо она безмерна, И столь же безмерно она Скверно награждена. Но не допустит бог, Чтоб я измениться мог. Кто вас увидел, тот Недаром на свете живет; Жизни всей стоит час, Проведенный возле вас, Счастье в нем неземное, Что вечно пребудет со мною, Коль даже в рай попаду Иль буду гореть в аду. Никто вам сказать не в силе, Что беды меня изменили И что мой преданный пыл От вас вдалеке остыл: Сердце затем и дано, Чтоб вас любило оно, Доколе есть в жилах кровь. Мою, сеньора, любовь Любой назовет небывалой, Хоть платы, пусть самой малой, Я за нее лишен. С вами я разлучен, И от любимой вдали Всю душу мне извели Горькие воспоминанья Про скорбный день расставанья, Когда я пред вами рыдал И вас в слезах увидал,— День, что на долгие годы Обрек меня на невзгоды. Верьте же, горше дня Не было у меня! Я утешения чаю, Но от вас не встречаю, Ибо писал вам, но нету Мне до сих пор ответа. Неужто лживым словам, Что в уши вложили вам, Верите вы, сеньора? Иль позабыли так скоро Клятвы, данные вами? Иль обольстились речами, Что, мол, другой вам сужден, Что, мол, богаче он? Богаче? Вполне возможно… Помните лишь непреложно: Не сможет никто другой Дать вам любви такой! Помните также: чревато Любовь предать ради злата, Как бы, сеньора, вскоре Хлебнуть не пришлось вам горя. Отдайте ж любви предпочтенье! Но если хоть на мгновенье Вы от меня вдали Другого мне предпочли. Клятвам своим изменили, Мне лучше б лежать в могиле. Знайте, жить я не стану, Жертвою став обмана! Но память счастливых дней Не гаснет в душе моей, Меня наделяет силой; Не взят я еще могилой И верю, что вы мне верны, Прежней любви полны, И мечтами о вас Полон мой каждый час. Мечты, что лелеять смею, Хотел описать в письме я, Но предо мной в тот же миг Облик ваш милый возник, Дивные ваши глаза, И нежданно слеза Мне на глаза набежала И дальше писать помешала. На сем кончаю письмо, Вам оно скажет само, Что я достоин награды, А мне и всего-то надо, Чтоб я утешиться смог, Несколько ваших строк. Утешить меня поспешите И поскорей напишите Не то, что вам долг укажет, А то, что сердце подскажет.

Антонио Феррейра © Перевод Л. Цывьян

«Когда бы пламя, что мне разум жжет…»

Когда бы пламя, что мне разум жжет, Лучом однажды вырваться сумело, Ночная тьма тотчас бы просветлела И озарился темный небосвод; Когда бы слезы, что незримо льет Моя душа по счастью без предела, Которое судьба отнять успела, Смогли хотя бы раз найти исход, Я мукой не терзался бы такою, Амур, горя в том сладостном огне, Что в сердце исстрадавшемся таю, И люди, сжалясь, плакали б со мною И умоляли, видя боль мою, Чтоб небеса скорее вняли мне.

«Струитесь, слезы! Мне поток ваш мил…»

Струитесь, слезы! Мне поток ваш мил, И не хочу его остановить я. Кому смешно, что вас не в силах скрыть я, А кто-то, вас заметив, загрустил. Где от себя найти смогу укрытье? Ужели бы себя я победил? Ужели у меня достанет сил, Чтоб от себя — себя смог защитить я? И если кто захочет посмотреть В глаза ко мне, увидит непременно, Что некий дух владычествует в них. Велит он плакать мне и, плача, петь Ту боль, что да пребудет неизменна И не оставит душу ни на миг!

«Когда мой дух, ночной объятый тьмой…»

Когда мой дух, ночной объятый тьмой, Заметил в вас то пламя неземное, Что жжет меня, вмиг небо надо мною Зажглось путеводительной звездой, И вмиг тиран жестокий и слепой Оружье бросил, ощутив, что к бою Готов я, ибо с вашею душою Отныне слился радостной душой. И вот я иго сбросил, торжествуя, Тяжелые сорвал оковы с рук, «Свобода!» — победительно вскричал. Теперь в огне так радостно горю я, Теперь любовь ответную познал, И мне теперь не страшен грозный лук.

«Катились слезы из ее очей…»

Катились слезы из ее очей, Их пил Амур сладчайшими устами И со своими смешивал слезами. Тот миг навеки в памяти моей. В момент разлуки, добрый чудодей, Он чудо из чудес содеял с нами И наши души поменял местами: Мне — дал ее, мою — оставил с ней. Все нежные слова, слова прощанья, Что из-за жарких слез произнести Мы не смогли при грустном расставанье, И встречи радостное ожиданье Безмолвно следуют со мной в пути, Хранимые до верного свиданья.

«Мондего, вновь пришел к твоим струям…»

Мондего, вновь пришел к твоим струям Я, телом и душою обновленный, Здесь я бродил, безумьем опаленный, И слез поток катился по щекам. Застыв от горя, по твоим брегам Скитался я, и жалобные стоны Тревожили покой долины сонной. Что было так, уже не верю сам. Теперь бежал я из бесплодной сени Обманов сладких, что Амур творит; К блаженной цели дух сыскал ступени. Во мне рассвет прогнал ночные тени, Взор не слезами — радостью горит, Мир на душе, и позабыты пени.

«Чистейшая душа, теперь одета…»

Чистейшая душа, теперь одета Ты в ризы белоснежной чистоты. Скажи, зачем меня презрела ты И принесла иной любви обеты? Скажи, как я могу поверить в это, Коль ты сулила мне, что, до черты Дойдя, из сей кромешной темноты Согласно внидем мы в обитель света? Как жить в темнице этой без тебя? Как мог я дать уйти тебе одной? Здесь, словно тело без души, немею. Венец пресветлый ты несешь, скорбя О том, что недостоин и не смею Пойти твоей дорогой за тобой.

«О тело, жалкий прах, источник боли…»

О тело, жалкий прах, источник боли, Мой тяжкий гнет и мрачный мой острог, Когда ж, скрипя, откроется замок, Когда я вырвусь из твоей неволи? Когда душа из горестной юдоли Взовьется птицей и настанет срок Со счастьем, что похитил злобный рок, На небесах не расставаться боле? Недолговечный, временный сосуд Моей души — вот что ты значишь, тело, И только ею на земле ты живо. Что тебя держит, как в темнице, тут? Ужель ты свет увидеть не сумело? Не слышишь к жизни подлинной призыва?

«Чуть только нежное произнесу…»

Чуть только нежное произнесу Я ваше имя, все возвеселится — Земля, вода, утесы, море, птицы, Зефир, цветы и дерева в лесу. И людям жизнь не кажется темницей, И тучи не мрачат небес красу, И солнце, крася искрами росу, Над светлым Тежо радостно лучится. Природа ликования полна, И вновь Фортуна к миру благосклонна, И вновь планет благоприятен ход. Одна моя душа всегда грустна. Вот гибельное чудо Купидона: Что всем приносит жизнь, мне смерть несет!

«Мгновения, часы и дни считаю…»

Мгновения, часы и дни считаю, Что до свидания остались мне; В цветах, деревьях и речной волне — Везде разлуки письмена читаю. В тропинках полевых и птичьей стае, В стадах, полях, туманной пелене, В дыханье ветра, солнце и луне — Во всем живет моя тоска немая. Печаль тем горше, чем она нежней, И неизменно предо мной виденье Той, в чьих руках ключи судьбы моей. Но слезы, что струятся все сильней, И в шторм душе несут успокоенье: Штиль вспоминать без них еще больней.

«Та, что казалась духу моему…» 

Та, что казалась духу моему Подобной солнцу, жизнь мне освещала И верный путь на небо указала, Покинула печальную тюрьму, Где я остался, погружен во тьму. Я — словно путник, что бредет устало В глухой пустыне, зная изначала: Без вожака не выйти одному. С тоскою в мыслях и с душой унылой Ее следы ищу, исполнен муки, В лесах, в полях и на отрогах гор. Мне чудится повсюду образ милый: Она ко мне протягивает руки, И к ней сквозь слезы тянется мой взор.

«Отшельник, ты тернистою и трудной…»

Отшельник, ты тернистою и трудной Идешь стезей, которая ведет Из ночи к дню, где, сбросив смерти гнет, Жив человек, где свет струится чудный. Так вырви же из спячки беспробудной Мой дух, и пусть с тобою он взойдет На небеса, хотя, слепой, как крот, О них забыть хотел я безрассудно. Доселе жизнь моя была пустой, Унылой, скудной, вся — сплошные пени, Вся — вожделенья тщетные и страх, Но наконец мой дух обрел покой. Оплаканы и преданы забвенью Дни, что прошел я без пути, впотьмах.

ОДА

Перо дʼАндраде Каминья[47]

Годом сменяется год[48], Дни мчатся легкой чредою. Что нам несут они — радость, невзгоды? Кто прежде первым был, тот Ныне последним слывет. В горестях между собою Сходны, сойдем под могильные своды. Вновь возродится природа, Снова настанет весна, Яркое солнце взойдет, но ужасна Участь адамова рода! Мы не увидим восхода И из могильного сна Встать не сумеем на свет этот ясный. О, сколь безмерно несчастны Люди, попавшие в плен К грезам, что стольких ввели в заблужденье. Кто относился бесстрастно К счастью и видел всечасно Ужас земных перемен? Сколь же себе мы вредим в ослепленье! Мнится мне, происхожденье Бед, угрожающих нам, В нашей тщете, в них виновны мы сами: Суетные вожделенья Душам несут оскверненье И предают нас врагам, А уж потом не спасешься слезами. Дни пролетают за днями, Вечно меняется свет. Греция, Рим где? И где те державы, Что во вселенной веками Высились гордо главами? Пали. Остался ль хоть след Власти великой и силы кровавой, Прежде такой величавой, Кроме печали по ней? Вот оно мощи былой увенчанье! Воспоминания славы, Нежные песни, забавы Некогда живших людей Горечь оставили нам в назиданье. Вспомни, как на отпеванье Плакали мы без конца, Как мы с тобой убивались жестоко! Что же нам дали стенанья? Разве способны рыданья К жизни вернуть мертвеца, Противостать повелению рока? Души, бежав из острога Плоти, блаженны, зане Ярко они в небесах заблистали. Сколь же блаженство высоко Их, победивших в жестокой, Низменной нашей войне: Плотские путы они разорвали. Что им земные печали! Воль их уже не мрачит. К свету небесному ныне причастны, Души величье познали, Дан им прочней, чем из стали, Новый бессмертия щит. Что же по брату ты плачешь напрасно?

ЭЛЕГИЯ

Перо дʼАндраде Каминья в ответ на его элегию

Я солнца свет не видел в скорбный день, Когда мое любимое светило Навек сокрыла черной ночи тень. Отчаяние разум мой затмило. Безумью он противиться не мог, Душа утех ни в чем не находила, И ей существования острог Несносен стал, тайком она мечтала Прервать ненужной жизни горький ток. И все же выжить силы ей достало, Хоть на себе кровавый след несет, Как от алмаза или от металла. Но вновь передо мной горит восход, И над землей поднялся свет безбрежный, От мрачных туч очистив небосвод. И я в себе услышал сладкий, нежный Напев стихов сочувственных твоих, Что тихо повторял зефир прилежный. Я взор отверз, и вот в очах моих Вновь заблистало солнце, чье сиянье Во мне смело следы теней ночных. Ведь ты, Анраде, подарил мне знанье, Как победить извечной скорби жуть, И вышел я на бой без колебанья. О друг, ты указал мне торный путь, Но слабый дух не жаждал исцеленья, Он на мятеж осмелился дерзнуть: Отверг природы он установленья И общий человеческий закон, Посмев мне оказать сопротивленье, Безмерным горем был измучен он: Коль разделяет любящих могила, Живой двойною болью уязвлен. Ужель в искусстве иль в словах есть сила, Чтобы сумела мой смягчить удел И мне мою утрату возместила? Погас огонь, в котором я горел, Гордясь своей счастливою судьбою, Огонь, который я стократ воспел! Тот узел, что связал ее со мною И в сладостном плену меня держал, Разрублен был безжалостной рукою! Кто, так страдая, смерти б не алкал, Не призывал ее к себе как милость? Его за слезы кто бы упрекал? Чье сердце бы с потерею смирилось, Коль скоро не железное оно, И под ударом страшным не разбилось? Ужель, Марилия, не суждено С собою рядом зреть мне дух твой ясный И сердце, что любовию полно? Мне не ловить уже твой взор прекрасный, Что ярче солнца для меня блистал, Но вдруг погас, словно закат ненастный, Уже не видеть дивных уст коралл, В чьей мелодичной сладостной теснине Жил голос твой, что бури усмирял. Красы твои, достойные богини Бессмертной, а не женщины земной, Под гробовой плитой сокрыты ныне! Но как поверить мог рассудок мой, Что для любви, которой нет предела, Уже предел назначен роковой? Скорбь жгучая, язви мне мозг и тело И пережги скорее эту нить, Что Парка перервать не захотела! Андраде, не спеши меня винить За то, что я поддался вновь страданью И твердость не способен сохранить. Я поднял взор и увидал сиянье, И прочитал я неба посреди Все то, что ты писал мне в назиданье. И я вскричал: «О боже, пощади! Велик мой грех, но сжалься надо мною, Мой дух ослабший силою снабди И огради терпения стеною, Чтоб разум жажду смерти победил И истиной проникнулся святою!» Писал ты: «Тот, кто вечность сотворил, Дает и стойкость в жизни быстротечной». Мне горе превозмочь достало сил, Я слезы стер и принял вид беспечный, Хоть изнутри все так же пламя жжет, И эта пытка будет длиться вечно. Смерть не зову. Душа покорно ждет, Когда из этой горестной темницы Ей на свободу выйти срок придет. Чуть для меня на небе загорится Мой добрый знак, счастливая звезда, Тотчас душа взовьется, словно птица, И полетит стремительно туда, Где наконец с возлюбленной смогу я В любви небесной слиться навсегда. Я вижу, как она с небес, тоскуя, Зовет меня последовать за ней, И на нее с надеждою гляжу я, Но ранит взор мне блеск ее лучей, И отвожу глаза я, ослепленный: Сей горний свет не для земных очей. Она мне молвит: «Предопределенной Дорогою пойдет, отринув плоть, Душа и в небо внидет обновленной. Коль любишь ты, старайся побороть Соблазн тщеты, и встретимся с тобою, Когда тебя решит призвать господь. Что на земле считал ты красотою, То было тень, а ныне стало тлен. Тщись обрести блаженство неземное И лживых благ земных отвергни плен».

ПОСЛАНИЕ

Перо дʼАндраде Каминья

Тебя прославил твой, Андраде, труд: В нем поколенья, что придут на смену, Пример для подражания найдут. Твоим талантом почтены Камены, За что уже ты награжден от них И дале будешь взыскан непременно; Таблицы золотой твой каждый стих Достоин, и парнасские царицы Являют нам в писаниях твоих, Что в нас античность может возродиться, И посему я с вольной простотой Спешу к тебе с посланьем обратиться. Любить и почитать язык родной. Дабы он не заглохнул в небреженье, Для пишущих — издревле долг святой; Готов был каждый ради украшенья Родимой речи не щадить труда И тем ее добиться возвышенья. Обязана, Эллада, навсегда Ты песням величавого Омира[49]. С тех пор ты языком своим горда. И твой язык, о Рим, владыка мира. Прославила средь всех племен и стран Звучаньем чистым мантуанца[50] лира. А ныне Гарсиласо и Боскан Столь ясным, гибким сделали испанский, Что стал он благозвучен, как орган. А кто отшлифовал так итальянский? Да сами итальянцы! Чист, высок, Изящен стал их диалект тосканский. Ему теперь любой доступен слог, И я скажу, не усомнясь нимало. Что в том его бессмертия залог. С любовью пылкой сметливые галлы Очистили французский свой, и вот Достиг теперь он силы небывалой. Но обречен на гибель тот народ, Что знать не хочет языка родного И у других слова взаймы берет. Не сыщешь и средь варваров такого, Кто б отвергал язык земли своей, Прельстясь высокой звучностью чужого. Любой народ — араб, сармат, халдей — Родимого наречья был ревнитель И обучал ему своих детей. Сейчас у нас есть доблестный воитель, Что в трепет повергает мусульман, Но этот многославный победитель Почел, что регламент быть должен дан Для португальских войск на чужестранном. Достоин осмеянья этот план. Тебе он тоже показался б странным: Подскажет он чужим, как нашу рать Способней одолеть на поле бранном. И потому лишь пользу может дать Наречия родного изученье, А от невежд вреда нам должно ждать. Тягчайшее меж прочих преступленье (Так почитают с древности седой) — Питать к земле, где ты рожден, презренье. И лишь злодей порочит край родной, Кует измену, сговорясь с врагами, Или грозит гражданскою войной. Но будут мудрым словом и делами Способствовать величию страны Все те, что чтут себя ее сынами. Здоровы в государстве быть должны И дух, и тело. Счастлива держава, Где оба равно крепки и сильны. Пусть тело не страшит ни бой кровавый, Ни вражеская сталь, ни зной, ни хлад, И пусть его влечет одна лишь слава. А дух пусть будет мудростью богат И в беспредельной верности отчизне Единственный найдет исток услад, Пусть будет чист, не слышит укоризны, Что родине советом не служил, Не ставил честь ее превыше жизни. Когда господь всесильный нас творил, То горстку праха бренного земного Недаром он душою наделил. Коль меч не можешь взять, используй слово: Оно порой разит врага больней, Опаснее оружия любого. Насколько. Спарта, ты была сильней, Когда Ликург[51] тобою словом правил! Но вот, о пользе позабыв твоей, Народ в изгнанье мудреца отправил И проявил себя твоим врагом, Неблагодарностью в веках ославил. Бессмертье добывается пером (И этому примеров много было) Куда вернее, нежели мечом. Когда Омира забрала могила, То для Эллады больший был урон, Чем гибель им воспетого Ахилла! И я, поверь, безмерно удручен, Что так неблагодарен ты, Андраде, К своей стране, в которой ты рожден: Ты ей жестоко отказал в усладе[52] Внимать звучанию стихов твоих, Как будто оказался с ней в разладе. Ужель не понял ты, что пишешь их. Столь высоко твое вознесших имя, Не для соотчичей, а для чужих? Так отчего почтить не хочешь ими Родной язык? Зачем чужой даришь Стихами сладкозвучными своими? Но чем сильней язык наш обеднишь Своей неблагодарностью безмерной, Тем больше ты чужих обогатишь. Сверни, Андраде, со стези неверной И скоро (ты увидишь это сам) Увенчан будешь славой беспримерной. Неужто враг ты и себе и нам? Так развивай наречие родное, Чтоб мог идти я по твоим стопам. Чужим твой служит дар, за что страною Своей презрен ты будешь, и на суд, Обремененного такой виною, Тебя сурово музы призовут. Мы пред страной в задолженности давной, Так посвяти на благо ей свой труд. Да процветает сладостный и славный Язык наш португальский! Ныне он Грядет победной поступью державной, Хотя унижен с давних был времен, И только мы виновны, что в забвенье Он впал и не был нами оценен. Еще у многих он в пренебреженье, Служи ему — они вслед за тобой Раскаются в постыдном заблужденье. Коль будет процветать язык родной, Потомки, наше оценив старанье, Пойдут, уверен, тою же стезей. Когда суровым ты сочтешь посланье, Прости, но все ж себя надеждой льщу, Что ты мое исполнишь пожеланье. Иного я не жду и не ищу.

Луис де Камоэнс

«Мондего тихий, ясная вода…» © Перевод В. Левик

Мондего тихий, ясная вода, Воспоминаний край, для сердца чудный, Где, ослеплен надеждой безрассудной, Я шел за ней, но шел я… в никуда. Я ухожу от милого гнезда, Но памятью в мой путь глухой и трудный Я уношу твой берег изумрудный. Чем дальше ты, тем ближе, — так всегда. Орга́н души, о родине скорбящий, Судьба в чужие земли унесет, К чужим ветрам, в неведомые чащи. И все ж душа направит свой полет На крыльях мысли, в прошлое летящей,— Вновь погрузиться в глубь прозрачных вод.

«Воспоминанья горькие, вы снова…» © Перевод В. Левик

Воспоминанья горькие, вы снова Врываетесь в мой опустелый дом. Я так придавлен, так опутан злом, Что не надеюсь и не жду иного. Мне видеть гибель всех надежд не ново, И, сотни раз обманутый во всем, Я с примиренным сердцем и умом Терплю вторженье образов былого. Терплю и цепи горестной судьбы. Но пусть в несчастьях век мой горький прожит, Я милосердья от нее не жду. Нет больше сил для жизни и борьбы, Так пусть паду — падением, быть может, Я от себя страданье отведу.

«Над прожитыми днями размышляя…» © Перевод В. Резниченко

Над прожитыми днями размышляя, Свою судьбу предвидел я давно: Грядущее былым предрешено, И, значит, горю нет конца и края. Амур жестокий и Фортуна злая, Вам это сердце скорбное дано, Чтобы, пока еще живет оно, Его терзать и мучить, умерщвляя! Но пусть любовь, наслышавшись молвы Про бедствия мои, в преддверье казни Мне шлет мечты, которые мертвы, Пусть рок свиреп и полон неприязни — Пока в душе моей, сеньора, вы, Смотрю в глаза Фортуне без боязни.

«Пускай враждебный рок, моя сеньора…» © Перевод В. Левик

Пускай враждебный рок, моя сеньора, Закрыл, мой смертный приближая час, От глаз моих сиянье Ваших глаз, В котором сердца скорбного опора,— Моя душа не слышит приговора, В огне сражений, в море — всякий раз Она напоминает мне о Вас, Дабы союз наш кончился не скоро. Ей не прикажет и всесильный рок! Пусть голод, холод, бури, вражий ков — В ней вечно вы пребудете живая, Чтоб мой дрожащий, хриплый голос мог Все отогнать — и бури, и врагов, Одно лишь имя Ваше называя.

 «Блажен, чья жизнь лишь тем омрачена…» © Перевод В. Левик

Блажен, чья жизнь лишь тем омрачена, Что он гоним красавицей надменной. Он все же мнит в надежде неизменной, Что лучшие настанут времена. Блажен, кому в разлуке суждена Лишь боль о прошлом. Он в душе смиренной Таит лишь страх пред новой переменой, А боль уж в нем и уж не так страшна. Блажен и тот, кого грызет досада, В ком гнев кипит, бушует возмущенье, И кто не знает, что такое смех. Но жалок тот, чье сердце было б радо Любой ценою вымолить прощенье За те дела, которых имя — грех.

«Как лебедь умирающий поет…» © Перевод В. Левик

Как лебедь умирающий поет На зыбкой глади озера лесного, Когда впервые, скорбно и сурово, На жизнь глядит уже с иных высот,— О, если б он часов замедлил ход, О, если бы расправил крылья снова! Но славит он конец пути земного, Освобожденье от земных забот,— Так я, сеньора, здесь, в пути далеком, Уже смирясь пред неизбежным роком, Не в силах жить, берусь за лиру вновь И снова славлю горькими словами Мою любовь, обманутую вами, И вашу изменившую любовь.

«Итак, судьбы узнал я благодать!..» © Перевод В. Левик

Итак, судьбы узнал я благодать! Лежу в пыли, и мне уж не подняться. Все изменилось, так чему ж меняться? Все потерял я, что еще терять? Расстался с лучшим — значит, с худшим ладь Жить прожитым я буду впредь пытаться. Но в мире зла, где злу и не дивятся, На что и жить, чего от жизни ждать? Пускай же смерть приходит, торжествуя. Надежды нет, желаний больше нет. Так пусть умру, хоть сердцу легче будет. Ведь от добра уже добра не жду я. Но средство есть от этих зол и бед, И за него пусть мир меня не судит.

«О, непорочная душа, так рано…» © Перевод В. Резниченко

О, непорочная душа, так рано Ушедшая от суеты мирской, Тебе на небе вечный дан покой, Мне на земле — мучительная рана. Но если в горних сферах невозбранна Живая память о любви былой, Ты вспомнишь взгляд воспламененный мой, В котором и поныне страсть сохранна. И если ты услышишь боль мою. И если ты поймешь, как безутешно Я, по тебе тоскуя, слезы лью, Молись, чтоб столь же скоро и поспешно Соединил нас бог в святом раю, Сколь рано мы расстались в жизни грешной.

«Печали полный радостный рассвет…» © Перевод В. Резниченко

Печали полный радостный рассвет, Смешавший краски нежности и боли, Пусть будет людям памятен, доколе Есть в мире скорбь, а состраданья нет. Чертившее на небе ясный след, Лишь солнце соболезновало доле Двух душ, разъединенных против воли, Чтобы погибнуть от невзгод и бед. Лишь солнце видело: обильной данью Наполнилась могучая река, Взяв у влюбленных слезы и рыданья. И слышало: мольба их столь горька, Что может и огонь смирить, страданья Уменьшив осужденным на века.

«Быть запертым в позорную тюрьму…» © Перевод В. Резниченко

Быть запертым в позорную тюрьму — Итог моих пороков и гордыни. Смерть разрубила цепи, но поныне Прикован я к несчастью моему. Амур не примет агнца — потому Я в жертву жизнь принес его святыне. Судил мне рок скитаться на чужбине И нищенскую в руки дал суму. С тех пор, не веря радости обманной, Считая наслаждение зазорным, Живу я, крохи малые ценя, Наученный звездой моей туманной, Безглазой Смертью, Случаем притворным Страшиться счастья пуще, чем огня.

«Печаль и страсть исчезнут без следа…» © Перевод В. Резниченко

Печаль и страсть исчезнут без следа, Желанья и мечты уйдут в былое, Мир ни минуты не стоит в покое, Меняя все, проносятся года. Изменчива мгновений череда, Ждешь одного — появится другое, Но вспоминать о счастье горше вдвое, Чем о беде, ушедшей навсегда. Растаял снег, и распустились розы, Вновь зелен луг, а я не в силах петь: Не льется песня, льются только слезы. Все перемены я готов стерпеть, Но скоро жизнь — страшнее нет угрозы Изменится, чтоб не меняться впредь.

 «Как только ночь, сменяя день превратный…» © Перевод В. Левик

Как только ночь, сменяя день превратный Измученного погружает в сон, Мне душу той показывает он, Кто мне как сон явилась благодатный. И я бегу пустыней необъятной За нею вслед, виденьем ослеплен, Но призрак, вставший из былых времен, Уходит прочь дорогой невозвратной. «Красавица, помедли!» — я кричу, Но, улыбаясь нежно из тумана, Она как будто молвит: невозможно. Ей «Дина», — крикнуть, — «мене» я хочу И просыпаюсь. Кровь стучит тревожно, А я лишен и краткого обмана.

«Когда брожу я по лугам зеленым…» © Перевод В. Левик

Когда брожу я по лугам зеленым, Везде за мной летит пичужка вслед. Она забыла счастье прежних лет И наслажденье счастьем обретенным. Я от людей бегу к речным затонам, Она и здесь мой спутник, мой сосед. Друг другу мы дарим забвенье бед, Обоим легче в горе разделенном. И все ж она счастливей! Пусть навек Она былое благо утеряла,— Ей не мешают в чаще плакать сиро. Куда несчастней создан человек! Чтобы дышать — и воздуха мне мало, А чтобы жить — мне мало даже мира.

«Дожди с небес, потоки с гор мутят…» © Перевод В. Левик

Дожди с небес, потоки с гор мутят Речную глубь. В волнах не стало брода, В лесах не стало лиственного свода, Лишь ветры оголтелые свистят. Сменил весну и лето зимний хлад, Все унеслось в круговращенье года. Сама на грани хаоса природа, И умертвил гармонию разлад. Лишь время точно свой блюдет порядок. А мир… а в мире столько неполадок, Как будто нас отверг всевышний сам. Все ясное, обычное, простое, Все спуталось, и рухнули устои. А жизни нет. Жизнь только снится нам.

«Исчезни, память о былом, дозволь…» © Перевод В. Резниченко

Исчезни, память о былом, дозволь Забыть счастливый миг, что мною прожит И нынешние муки только множит, На раны сердца просыпая соль! Но если наперед известно, сколь Печален жребий мой, тогда, быть может, Удача мне в последний раз поможет, Чтоб умер я и прекратилась боль? Пусть жизнь, затмившись, сгинет без возврата, И вместе с ней воспоминанья сгинут — Тогда и скорбь отхлынет от груди. Какая может быть страшна утрата Тому, кто счастьем навсегда покинут И ждет одних несчастий впереди?

«О светлый сон, сладчайший, своевольный…» © Перевод А. Косс

О светлый сон, сладчайший, своевольный, Продли еще обман блаженный свой! Он в забытьи владел моей душой, И пробудиться было б слишком больно. Тобой бы кончить путь мой в жизни дольной, О ложь прекрасная, мираж благой! Когда бы смерть в тот миг пришла за мной, Я, насладившись, умер бы, довольный. Я счастлив был, хоть разлучен с собой, Обрел во сне все, чаянное в яви — Судите же, сколь взыскан я судьбой. Нет жребия печальней и лукавей: Ведь явь ко мне всегда была скупой, Я лишь от вымысла ждать счастья вправе.

«Да сгинет день, в который я рожден!..» © Перевод В. Левик

Да сгинет день, в который я рожден! Пусть не вернется в мир, а коль вернется, Пусть даже Время в страхе содрогнется, Пусть на небе потушит солнце он. Пусть ночи тьма завесит небосклон, Чудовищ сонм из ада изрыгнется, Пусть кровь дождем из туч гремящих льется И сын отца убьет, поправ закон. Пусть люди плачут и вопят, не зная, Крепка ль еще под ними грудь земная, Не рушится ли мир в бездонной мгле. Не плачьте, люди, мир не заблудился, Но в этот день несчастнейший родился Из всех, кто был несчастен на земле.

«Что, смерть, несешь? — Я солнце унесла…» © Перевод В. Резниченко

— Что, смерть, несешь? — Я солнце унесла. — Когда оно затмилось? — В час рассвета. — Из-за чего? — Мне не узнать секрета. — Кто знает? — Тот, кто все вершит дела. — Где тлеть ему? — В земле, где вечно мгла. — А как же пламя? — Сникнет, тьмой одето — Что скажет Лузитания? — Лишь это: «Марии недостойна я была». — Где тот, кто видел свет? — Скончался вскоре. — Что говорит Амур? — Молчит в смятенье. — Кто смог уста замкнуть ему? — Беда. — А королевский двор? — Померк от горя. Что там осталось? — Мрак, и запустенье, И слезы по ушедшей навсегда.

«О вы, кто честным изменил дорогам…» © Перевод В. Левик

О вы, кто честным изменил дорогам, Чья цель одна: довольство и покой, Вы блага жадной ловите рукой, И Беспорядок — ваш кумир во многом. А мир меж тем идет в Порядке строгом. Вы жертвуете совестью, собой, Но божий суд карает грех любой, И даже Случай тоже создан богом. Наказан будет тот, кто лишь в судьбу Да в случай верит разумом кичливым,— Есть в опыте опасности зерно. Бог не простит упрямому рабу, Но то, что он считает справедливым, Для нас несправедливо и темно.

«Влекомы ветром, сквозь морские дали…»[53]  © Перевод В. Резниченко

Влекомы ветром, сквозь морские дали Несите, волны, боль мою туда, Где скрылась та, что, скрывшись без следа, Не может утолить моей печали. Скажите ей, что дни пустыми стали, Но все полней, скажите ей, беда, Скажите: горе будет жить всегда, Но я, скажите, выживу едва ли. Скажите ей: смертелен мой недуг, Скажите: радость скрылась без возврата, Скажите: вы — причина этих мук. Скажите ей, сколь велика утрата, Но, ей скажите, все утратив вдруг, Любовь, скажите ей, храню я свято.

РЕДОНДИЛЬЯ НА ЧУЖОЕ ДВУСТИШИЕ © Перевод А. Косс

О, свет моих глаз, Увижу ли вас? Время мчит, гоня Дней суетных стаю, Для всех пролетая, Но не для меня: Не дождусь я дня, Чтобы выпал час Мне увидеть вас. Хоть и долгий срок В этой жизни краткой Дан надежде шаткой, Мне она не впрок! Но страдать мне сладко, Лишь бы только раз Мне увидеть вас. О мои мученья, Ваш смысл постигаю; Хоть изнемогаю, Но искать спасенья — Любви в оскорбленье: Чту ее приказ И приемлю вас. Боль моя и счастье, Все, чем дорожу, Кому расскажу Об этой напасти? Будь то в моей власти, Я бы и на час Не покинул вас.

ЛАБИРИНТ, В КОЕМ СОЧИНИТЕЛЬ ЖАЛУЕТСЯ НА МИР © Перевод А. Косс

Без руля, без парусов Наудачу время мчится, Ветер буйствует и злится; Тот, кто к бедам не готов, Должен многому учиться. Держит тот бразды правленья, Кто не видывал узды; Ненасытные хотенья, Честолюбье, вожделенье Суть источники беды. Вот корабль ко дну идет, С ним погибнут упованья. Вижу: злому — власть, почет, Вижу: от беды падет, Кто не чует испытанья. Кто не сиживал в седле, Тот в седле расселся ныне. Властвуют по всей земле — Купно с дьяволом в зачине — Все, кто закоснел во зле. Что нас в этом мире ждет? Без препятствий зло ярится. Всяк рискует ошибиться, Коль дурной тропой идет: Может сам к дурным прибиться. Праведным удел — мученья, Злые властию горды, Злые скроют преступленья; Всё ж от кар им нет спасенья, Коль раскаянью чужды! Ни руля, ни парусов! Глянь — за валом вал катится! Всяк погибели страшится: Жребий наш людской суров — Наудачу время мчится. Нет злодействам искупленья! Принесет свои плоды Лишь раскаянье в смиренье; Злые множат ухищренья, Злым неведомы труды. В час ненастья и невзгод Нет надежд, тяжки страданья, Тяжек испытаний гнет; Лишь хитрец от бед уйдет, Тщетны слезы и стенанья. Этот мир погряз во зле. Наказание гордыни Все ж затеплит свет во мгле; Добрые страдают ныне, В тягость зло самой земле. Если читатель перенумерует строки десятистиший, а затем соединит вместе строки, соответствующие друг другу по номеру, у него получится десять пятистиший, — в этом и состоит хитрость лабиринта: Без руля, без парусов Вот корабль ко дну идет. Что нас в этом мире ждет? Ни руля, ни парусов В час ненастья и невзгод! Наудачу время мчится, С ним погибнут упованья: Без препятствий зло ярится! Глянь — за валом вал катится! Нет надежд, тяжки страданья. Ветер буйствует и злится! Вижу: злому — власть, почет! Всяк рискует ошибиться, Всяк погибели страшится, Тяжек испытаний гнет. Тот, кто к бедам не готов, Вижу: от беды падет, Коль дурной тропой бредет. Жребий наш людской суров: Лишь хитрец от бед уйдет. Должен многому учиться, Кто не чует испытанья: Может сам к дурным прибиться. Наудачу время мчится, Тщетны слезы и стенанья. Держит тот бразды правленья, Кто не сиживал в седле. Праведным удел — мученья, Нет злодействам искупленья, Этот мир погряз во зле. Кто не видывал узды, Тот в седле расселся ныне. Злые властию горды; Принесет свои плоды Наказание гордыни. Ненасытные хотенья Властвуют по всей земле. Злые скроют преступленья. Лишь раскаянье в смиренье Все ж затеплит свет во мгле. Честолюбье, вожделенье — Купно с дьяволом в зачине. Все ж от кар им нет спасенья. Злые множат ухищренья, Добрые страдают ныне. Суть источники беды Все, кто закоснел во зле, Коль раскаянью чужды. Злым неведомы труды, В тягость зло самой земле.

СТАНСЫ © Перевод А. Косс

Счастье быстролетно, Живучи невзгоды, Ложь мечты бесплотной Являют нам годы. Радость не продлится, А любовь — тем паче. Жалок, кто прельстится Дарами удачи. Счастью, что нестойко, Грозят испытанья: Неизменна только Скорбь воспоминанья. Кто живет в покое, Тот живи с опаской: Зло пагубней вдвое, Коль прикрыто маской. Кому злой рок ведом, Тот учись страшиться: По минувшим бедам Суди, что свершится. Жил в радости я — В печали живу я, И душа моя Стенает, тоскуя. Не могу не клясть я Мои заблужденья: Длилось годы счастье, Ушло во мгновенье. Что вам, мои очи, Увидеть пришлось! Плачьте дни и ночи, Горе стоит слез! Отныне для вас Пусть солнце не светит, Пусть денницы час Взор в ночи не встретит. Пусть луга цветут, Пусть журчит река, Меня ж пусть гнетут Печаль и тоска. Мне б сказать о боли. Чтоб вздохнуть вольготней, — Кто виной неволи, Воли не дает мне! С унылою думой Живу я уныло: И дума угрюма, И жизнь мне постыла. Верил я удаче, Неудачу встретил: Блаженно незрячий, Беды не заметил! Горек мой удел, Судьба моя зла: Все, чем я владел, Мигом отняла! О воображенье, С явью не в ладу! Увижу ли день я, Которого жду? В этот век усталый Все так быстротечно: Еще не настало — И скрылось навечно! Надежды обманны: Мелькнули — умчали; Только постоянны Вы, мои печали. Любовь слепит взор нам, Царя на просторе: Горе непокорным И покорным — горе! Знаю: Амур лжив, Мучит нас бесцельно, Но если я жив, Любовь не смертельна!

ПИР, КОТОРЫЙ АВТОР ЗАДАЛ В ИНДИИ НЕСКОЛЬКИМ ФИДАЛГО, СВОИМ ДРУЗЬЯМ © Перевод А. Косс

Первое угощенье предназначалось для Васко де Атаиде и гласило:

Коль, по чести, вы не рады Грустный вечер провести, Знаете, что сделать надо? Повернуться и уйти: Здесь утробе нет отрады. Вам стишок по вкусу мой? Если да, то, мне сдается, Вкусу в этом прок прямой, Ибо здесь вам не придется Ублажать свой вкус едой.

Второе — для дона Франсиско де Алмейды:

Древле Гелиогабал[54] Изощрялся в злых причудах: Если пир он задавал, Яства для гостей на блюдах Раб-искусник рисовал. Не страшитесь сих проказ: Скучно то, что уж не ново; Ожидает в этот раз Ужин не из красок вас — Вам на ужин будет Слово!

Третье — для Эйтора да Силвейры:

Здесь жаркого вам не есть, Здесь не пить вам капарики, Но зато что есть, то есть, Именно: бумаги десть И чернил запас великий. Вы кривите рот, дружище? Тут поэзии вина: Предлагает вместо пищи Вам она бумаги писчей И чернил взамен вина.

Четвертое — для Жоана Лопеса Лейтана, коему Автор сочинил стихотворение об индийском покрывале, поднесенном означенным сеньором одной даме:

Дабы вашему желудку Пир подобный не был вреден, Пищу предложу рассудку: Коли ужин не был съеден, Переваривайте шутку! Вам налог плачу немалый: Все подряд зарифмовать, Вас при том не задевать. Обойдусь без покрывала: Мне ведь нечего скрывать!

Воображаемый ответ Жоана Лопеса Лейтана:

Сто чертей! Пятьсот! Мильон! Поклянусь я горним миром, Коль не даст нам пищи он: Я вам не хамелеон, Чтобы жить одним зефиром!

Воображаемый ответ Автора:

По́лно, друг мой, не сердитесь, Пропитанье вам пошлет Небо от своих щедрот; Есть, что́ есть, вы убедитесь, Гляньте-ка на оборот.

На оборотной стороне листка значилось:

Дичи у меня в достатке, Мне нести ее не лень: Вот вам перепела тень, Вот виденье куропатки, Вот приснившийся олень; Есть вино — самообман, Сладкое — воспоминанье; Будь подливою туман, Будь приправою мечтанье: Вам отменный ужин дан!

Пятое, и последнее, предназначалось для Франсиско де Мело и гласило:

Тот, кто дал «Метаморфозы» Миру[55], с детства был пиит, Сам о том он говорит: Хочет молвить что-то прозой — Невзначай стихи творит. Я свершу почище дело, Не останусь я в долгу! Об заклад побьюсь я смело, Что для вас и ужин целый Претворить в стихи могу!

ОДА III © Перевод А. Косс

            Когда бы мысль дарила Мне повод к радости — как повод к пеням             Мне горе сотворило,—             Я лирою и пеньем Утешился б, вооружась терпеньем.             И голос мой усталый, Столь чистый, радостный во дни былого,             Ничто б не омрачало,             И не звучало б слово Столь горестно, столь хрипло и сурово.             Будь я таков, как прежде, Я мог бы ваши заслужить хваленья,             И вам, моей надежде,             Вознес бы я моленья, Любовь воспел бы и ее томленья.       Счастливые печали, Блаженнейшие дни и упованья!             Как сладостны вы стали,             Мои воспоминанья, Теперь, во дни суровые страданья!             О радости былые! О рай — тебя на миг мне подарили!             Что вы, невзгоды злые,             Мне с жизнью сотворили — Разрушили ее и разорили!             К чему так долго длится Жизнь, тяжкой удрученная напастью?             И мне не исцелиться             Твоей, о Время, властью, И нет исхода моему злосчастью!             Но все ж, томясь, горюя, Осиливаю искус сей постылый,             А лишь заговорю я —             Мне изменяют силы, Слабеет голос мой, звучит уныло.             Увы! Орфей счастливый! Мольбам твоим и лире сладкострунной             Внял Радамант гневливый[56],             И ты с супругой юной Увиделся, покинув мир подлунный.             В сердца самих Эриний[57] Проникли эти сладостные трели.             И грозные богини,             Что яростью горели, Втроем притихли вдруг и присмирели.             И несравненным звукам Внимала преисподняя в молчанье,             Далась отсрочка мукам,             И замерли стенанья, Сменилось наслаждением страданье.             Сизиф свой тяжкий камень Вверх в гору не катил по кручам склона,             И колесо, чей пламень             Жег вечно Иксиона[58], Застыло по велению Плутона.             И скорби сострадая, Душой богиня гордая[59] смутилась,             И нимфа молодая,             Что с жизнью распростилась, К тебе из царства мертвых возвратилась.             Но сила не дана мне Смутить хотя бы душу человечью             И сердце тверже камня             Растрогать грустной речью — В жестокой я сочувствия не встречу!             Ведь ты, моя царица, Бесчеловечней, беспощадней втрое[60]             Гирканской злой тигрицы             И девы Каллирои[61], И льва, что притаился за горою!             Но с кем я тщетно спорю, Кому я сетованья шлю напрасно?             Лишь вас, о девы моря,             Что чисты и прекрасны, Молю я: троньтесь долею злосчастной!             И над лазурной влагой Вы злато влажное кудрей взметните,             Веселою ватагой             Из пенных волн шагните На брег морской и на меня взгляните.             И с песнями сбирая Цветы, что по лугам цветут зеленым,             Глядите — умираю;             Внимайте скорбным стонам, Сочувствуйте потокам слез соленым!             Предстанет перед вами Тот смертный, что несчастней всех на свете.             Исходит он слезами:             К любви попал он в сети, И живы в нем одни лишь муки эти.

ОДА IX © Перевод А. Косс

            Холодные снега, Растаяв, с гор сбегают в дол ручьями,             И зелены луга,             Что затканы цветами, И вновь оделись дерева листами.             Зефир подул несмело, И стрелы меткие вострит Эрот;             Рыдает Филомела[62],             А Прокна дом свой вьет; Влюбился в землю ясный небосвод.             Проходит средь полей Киприда[63] в окруженье резвой свиты,             И пляшут, всех милей,             Три юные Хариты[64], Обнажены и розами повиты.             Покорствуя Гефесту[65], Вершат циклопы свой нелегкий труд,             А нимфы, выбрав место,             В траве ромашки рвут, Венки плетут и сладостно поют.             Диана в дол с высот Спускается, лесной наскучив сенью,             Ко брегу светлых вод,             Где по ее веленью Охотник дерзкий принял смерть оленью[66].             Уйдет сухое лето Вслед за весной зеленой в свой черед,             И хладная, как Лета,             Затем зима придет, Положенный верша круговорот.             Посыплет белый снег, Нагие склоны гор запорошатся,             От ливней воды рек             Прозрачности лишатся, И мореходы моря устрашатся.             Все в мире быстротечно: Неверно Время, власть его грозна.             Печальна иль беспечна,             Нам жизнь на миг дана — Едва начавшись, кончится она.             Где гордый Илион[67], Его герои, славные когда-то?             Где Крёз? Ушел и он             Дорогой без возврата: Перед всевластьем лет бессильно злато.             Ты думал, ослепленный, Что лишь богатство — счастия залог?             Не внял речам Солона[68],             От истины далек: Постичь ее ты лишь в страданье смог!             Недолговечных благ Не удержать ни силой, ни казною,             И пусть стремится всяк,             Идя стезей земною, Для смерти благо обрести иное.             Ведь из ночи Аида Нам избавленья нет и путь закрыт,             И даже Артемида             Тебя, о Ипполит, Из тьмы на свет вовек не возвратит[69].             И как Тезей[70] ни смел, Ни хитростью, ни силою десницы             Он все же не сумел             Раскрыть врата темницы, Где Пирифой закованный томится.

ЭКЛОГА VIII (Рыбацкая) © Перевод А. Косс

Пылает к Галатее белокурой Рыбак Серено: бедный обречен На медленную смерть судьбою хмурой. В тот час, когда, трудами увлечен, Всяк невод свой из глубей Тежо тянет, Беспечным ветрам жалуется он: — Когда ж, о Нимфа, день благой настанет И обратишь ты слух к моим речам? Иль жалкое меня безумье манит К твоей улыбке, голубым очам? Но нет без них душе моей покоя, Хоть всю тщету упорства вижу сам. Коль милосердье есть в тебе людское, Коль чья-то трогает тебя беда, Со сделкой согласись, молю, такою: Тебе я душу отдал навсегда — Дай мне взамен хотя бы взгляд небрежный. А коль моя злосчастная звезда В сей милостыне мне откажет нежной, Тебе крыла Эрота подарю, Упавшие в погоне безнадежной За девою, что я боготворю. Ее красот и жемчуг недостоин. Но тщетно я вздыхаю и горю: Коль ветер стих, морской простор спокоен, А у меня в душе покоя нет, И хриплый хор скорбей моих нестроен. Покуда не зардеется рассвет, В тумане спят Арра́бидские горы[71], И слеп их камень, солнцем не согрет. Меня же ослепляет свет, что взоры Твои струят: голубизну свою Им отдали небесные просторы. Шлю вздохи ветрам, втуне слезы лью, Хоть замирают трепетные волны, Когда о скорби и любви пою При всплесках весел под луною полной, И добрые дельфины вслед за мной, Плывут, внимая, свитою безмолвной, И море тихо, кроток час ночной. Так провожу я жизнь в тоске и плаче, А ты, смеясь, проходишь стороной. Или немил тебе удел рыбачий — Сеть жалкая, да утлый мой челнок, Да бедность, да погоня за удачей? Как знать, быть может, минет малый срок, И я вернусь с добычею богатой — Иным от моря был немалый прок. Но чистой красоте противна плата, Что Тежо прячет в токе светлых вод: Цена ей — вечная любовь, не злато. Так пусть, о нимфа, взор твой упадет На берег ближний: имя Галатеи На шелковистом он песке прочтет[72]. Ветр и волна щадят его, не смея Коснуться букв, что я три дня назад Чертил — Амур водил рукой моею. С его же помощью нашел я клад Из редких раковин, больших и малых, И для тебя сорвал в стране наяд Коралла ветвь; известно о кораллах — В воде мягки они, как те слова, Что жажду я из уст услышать алых: Надежда, вопреки всему, жива!

СЕКСТИНА © Перевод А. Косс

Уходят от меня дни краткой жизни, Коли могу еще сказать, что жив я; Сколь время быстротечно, видят очи. Скорблю о прошлом — и покуда в слово Я скорби претворяю, дни проходят: Минуют годы, остается горе. О горькое мучительное горе! Назвал я краткой жизнь — нет, в долгой жизни Мне муки суждены, что не проходят. Мне все едино, мертв я или жив я. К чему я плачу? И на что мне слово. Коль обмануться не дают мне очи? О светлые и ласковые очи! В разлуке с вами я изведал горе, И передать его бессильно слово. Коль в этой долгой, в этой краткой жизни Меня ваш взгляд коснется, значит, жив я И все во благо, скорби же проходят. Но вижу я, что скорби не проходят И прежде грустные сомкну я очи, Чем у́зрю ту, чьей светлой властью жив я; Перо, чернила мне помогут в горе, Чтоб я поведал о докучной жизни: В невзгодах верность мне хранит лишь слово. Да полно обольщаться, лжет и слово! Чредою мысли, спор ведя, проходят, И столько грусти выпало мне в жизни, Что, если б не дарили радость очи, Не мог бы я себе представить горе Сильней, чем то, во чьих тенетах жив я. Огнем объят, в огне и в муках жив я: Когда б дышать не помогало слово, Меня дотла б испепелило горе; Но в муках огненных, что не проходят, Потоки слез мне увлажняют очи И не дают сгореть несчастной жизни. Я умираю в жизни, в смерти жив я, Незрячи мои очи, немо слово; Проходят купно радости и горе.

ЭЛЕГИЯ III © Перевод А. Косс

Овидий грустный, сосланный певец, Вдали и от Сульмона[73], и от Рима, Супруг скорбящий, горестный отец, Уже не чая край узреть родимый. По неприютным Понта берегам Скитался, одиночеством томимый. Холмам и водам, людям и богам Слал жалобы на свой удел печальный И ужасался хладу и снегам. Созвездья, что обходят свод хрустальный, Он созерцал: веленья их — закон, Земля им, воздух, небо подначальны. И рыб, плывущих в море, видел он, И хищников — велением природы Был родиной им лес и горный склон. Он видел, как берут начало воды Печальных рек из тайных недр земли: Есть и у них отчизна и свобода: А он, от милой родины вдали, Жил на чужбине в муке постоянной — Нет в мире мук, что эту превзошли. Одна лишь Муза спутницей желанной Была ему, когда свою беду В стихах оплакивал он неустанно. Сдается мне, такую жизнь веду И я теперь в печали и в изгнанье И возвращенья благ былых не жду. Здесь вглядываюсь я в воспоминанья О прежнем счастье — тот, кто им владел, Потом всегда хранит его в сознанье. Здесь вижу, как изменчив мой удел, Как я ошибся, почитая вечным Блаженства срок, что мигом пролетел. Здесь мыслю в сокрушении сердечном, Сколь мало виноват; и грустно мне, Что карам обречен бесчеловечным: Ведь тот, кто страждет по своей вине, Хотя бы заслужил свои мученья; Но невиновный мучится вдвойне. Когда зари румяное свеченье Окрасит небо, и роса падет, И вновь раздастся Филомелы пенье, В мой сон, прервавший на ночь власть невзгод, Печаль виденья шлет, я в муках снова: Что людям отдых — мне пора забот. И вот, восстав от сна (некстати слово: Устав от снов, где сил восстать возьму!), Неверною походкою слепого Я ухожу к высокому холму, Сажусь и предаюсь своей печали, Под светом солнца погружен во тьму. И вижу в мыслях я родные дали, Но взор вотще б услады в них искал: Они былую прелесть потеряли. Я вижу лишь нагие глыбы скал. Поля иссохшие я вижу — те же. Где прежде каждый цветик взор ласкал. И вижу я хрусталь чистейший Тежо, И резво крутогрудые суда Скользят по влаге ласковой и свежей, Которая уносит их туда, Куда — на веслах иль под парусами — Желание влечет их иль нужда. Следя за ними грустными глазами, Молю я воду, хоть глуха она К скорбям души, что изошла слезами: Остановись, не убегай, волна! Коль не уносишь в порт меня желанный, Хоть слезы унеси мои сполна, Покуда день и радостный, и жданный Меня, счастливого, не приведет Туда, куда спешишь ты невозбранно. Увы! Едва ли этот день придет: Жизнь кончится быстрее, чем изгнанье, Смерть начеку — не милует, не ждет. Но коль меня в печали и в стенанье Застигнет смерть — куда душе идти Во власти нетерпенья и незнанья? Ведь если в Тартар приведут пути, Боюсь, и Лете ведома едва ли Боль горше той, что у меня в груди. Когда бы и Тантал[74], и Титий[75] знали Про эту боль, свою в сравненье с ней Они бы наслажденьем почитали. При этой мысли стражду я сильней: Питая жизнь мою, воображенье Мне думы шлет, одна другой грустней. Но раз удел мой — скорби и лишенья, Осталось мне, чтоб муку превозмочь, Воображать былые утешенья, Пока меня навек не примет ночь Иль день благой не встречу я, ликуя, Когда Фортуна сможет мне помочь, Коль ей дано менять судьбу такую.

ЛУЗИАДЫ (фрагменты) © Перевод А. Косс

Из песни IX («Остров Любви»)

51. Итак, плывут по морю корабли; Им запастись бы надо влагой пресной — Ведь долог путь до отческой земли По шири волн, под твердию небесной. Вдруг видят мореходы, что вдали Над морем остров высится безвестный. То было в час, когда на небосклон Выходит та, кем был рожден Мемнон[76]. 52. Тот остров, и приветный, и зеленый, Гнала Венера по кристаллу вод (Так ветер гонит парус отбеленный) Туда, где видела могучий флот. Богинею всесильной окрыленный, Судам навстречу остров сам плывет, Чтоб мимо второпях не пролетели: Цитера[77] не отступится от цели. 53. Когда ж к нему направились суда, Она остановила остров властно: Так Делос замер недвижим, когда Приютом для Латоны[78] стал злосчастной, Что двойнею божественной горда. Там был залив, удобный, безопасный, И пестрые ракушки средь песка Рассыпала Венерина рука. 54. Там три холма вздымались горделиво, Густою зеленью лаская взгляд: Казалось, изумрудов переливы Одели остров в радостный наряд. С холмов ручьи стекают, их извивы Средь белоснежных камушков блестят Прозрачной влагой, быстрой и певучей, И брызги радужной взлетают тучей. 55. В долине, что промеж холмов легла, Слились ручьи, струи соединили: Гладь озера недвижна и светла, Над ней деревья головы склонили — Глядятся в воды, словно в зеркала. Как будто прихорашиваясь или Как будто созерцая свой портрет, Чтоб сходства полного постичь секрет. 56. Как пышны, как благоуханны кроны И как прекрасны спелые плоды: Под тяжкой ношей клонятся цитроны И все же ношею своей горды; И схожи с грудью девичьей лимоны: Так дивно вылеплены, так тверды! И блещут апельсины налитые, Как будто кудри Дафны золотые! 57. Украсили вершины трех холмов Алкидов тополь[79], лавр, что Аполлоном Любим вдвойне; почетней нет венков! Кипридин мирт[80] растет везде по склонам, В сосне Кибелы оживает вновь[81] Фригийский бог, что умер оскопленным, И кипарис верхушкой, как перстом. Указывает ввысь, где горний дом. 58. Все, чем дарит Помона[82] садовода, Здесь без труда растит и без хлопот Могучая и щедрая Природа: Вкуснее здесь и вишни рдяный плод, И персик, что, не требуя ухода, Здесь лучше, чем в краю родном, растет, А ягода душистой шелковицы, Иссиня-черная, как шелк, лоснится! 59. От спелости растрескался гранат, И зернышки его пурпурней лала[83], И с вяза свесил гроздья виноград: Те — зелены, те — сок наполнил алый; А груши пташек-лакомок манят, Им прятаться средь листьев не пристало, Ведь жадный клюв отыщет их везде: Что ж, чтобы жить, покорствуйте беде! 60. Ковер, которым устлан дол тенистый, Ни пышностью своей, ни красотой Персидским не уступит: мягкий, чистый, Он — украшение долины той. Чело Нарцисс склоняет остролистый Над безмятежной ласковой водой, Сын-внук Кинира венчик в травах прячет[84]: Доселе по нему Киприда плачет. 61. И не сказать, сравнив земли наряд И благолепье горнего простора,— Цветы ль Авроре красоту даря́т Иль красоту дарит цветам Аврора. Зефир и Флора чудеса творят: Гордятся нежной прелестью убора Ромашка, ирис; роза взор мани́т Румянцем свежим девичьих ланит. 62. Бледны левкои, как влюбленных лики, Росой омыты лепестки лилей, Вот майоран, а вот средь повилики Являет гиацинт, краса полей, Две буквы — и роняет солнце блики На сей цветок, что всех ему милей[85], А в небесах поют и вьются птицы, А на земле тварь всякая резвится. 63. Глядит олень в стекло прозрачных вод. Среди ветвей распелась Филомела. И, вторя ей, по озеру плывет Красавец лебедь, гордый, снежно-белый: Вот заяц быстрый промелькнул, а вот Лань глянула из чащи оробело. Пичуга ко гнезду стремит полет И в клюве корм птенцам своим несет. 64. И вот пристали к сей земле блаженной Усталые от странствий моряки, А по лесу бродили, совершенны Красою, беззаботны и легки, Богини: те играли вдохновенно На флейтах, арфах: те плели венки; Те — словно для охоты — взяли луки. Но тетиву не напрягали руки. 65. Так Афродита научила дев: Бродить поодиночке, в отдаленье, Чтоб, легконогих ланей сих узрев, Мужи сперва познали вожделенье. Иные, сняв наряд, в тени дерев Свершали в чистых водах омовенье, Гордясь природной властью наготы И явной, неподдельной красоты. 66. Но юноши, что на берег ступили, Соскучась по земле за столько дней, Хотели дать в ловитве выход силе, Все помыслы свои стремили к ней — Они б за дичью прошагали мили, Меж тем как без ловушек, без сетей Иная дичь покорно ждет их ныне, Подстрелена пафосскою богиней[86]. 67. В чащобу смело ринулись одни, Кто с аркебузою, кто с арбалетом: Намеревались выследить они Оленей, что в лесу водились этом. Другие предпочли бродить в тени, Смягчавшей зной, столь нестерпимый летом, Вдоль звонкоструйных и прозрачных рек, Стремивших к морю свой веселый бег. 68. Но видят вдруг: средь зелени мелькают Цветные пятна; постигает взгляд — То не цветы красой его ласкают, То нежностью тонов его манят Шелка, и шерсть, и лен, что облекают — Искусством умножая во сто крат — Красу цветов в обличье человечьем: Пред ними розам похвалиться нечем! 69. Велозо в изумлении вскричал: «Сеньоры, вот восьмое чудо света! Никто подобной дичи не встречал — Посвящена богиням роща эта. Досель ничьих мечтаний не венчал Успех столь редкий, явная примета, Что мир немало дивного припас Для человеческих бесстрашных глаз! 70. Но, может быть, не явь они, виденье! Догоним их, чтоб истину узнать!» И, как борзые, прытки, в нетерпенье Бегут, стремясь проворных нимф догнать. Те ускользают, словно бы в смущенье, И за стволами прячутся опять, Прикидываясь, что изнемогают, И тут-то их борзые настигают. 71. У той взвевает ветер шелк кудрей, У той приподнимает лен покрова, При виде белизны летит быстрей Ловец, исполнен пыла молодого. Та, будто бы споткнувшись средь корней, Упала, но нисколько не сурова С тем, кто упал немедля близ нее, Благословляя счастие свое. 72. А юноши, что шли тропой прибрежной Вдоль речки, нимф-купальщиц видят там. Те вскрикивают жалобно и нежно, Бегут, нагие, к деревам, кустам, Восторг даруя плотью белоснежной Глазам, хоть отказали в нем устам: Про стыд они как будто позабыли, Страшась — притворно! — подчиниться силе. 73. Иная тщится спрятать под водой Красы нагие, вспомнив о Диане, Иная, словно ей грозят бедой, Рукой неверной ищет одеянье, И в воду прыгает моряк младой, Ни платья, ни сапог не сняв заране — Упустишь дичь, коли не поспешить,— Дабы в воде свой пламень утишить. 74. Так пес бесстрашный, что охотой занят И брать подранков из воды привык, Едва лишь ствол пищали в небо глянет, Одним прыжком влетает в воду вмиг, Не в силах ждать, покуда выстрел грянет,— И вот, глядишь, он утицу настиг. Так юноша, пылая, к той стремится, Что Фебу не доводится сестрицей[87]. 75. Был Лионардо воин удалой, Младой, смышленый, рыцарски учтивый; Не раз он больно ранен был стрелой — Амур его преследовал ретиво; И полагал он в сей недоле злой, Что не сподобится любви счастливой; Но все же верить юноша хотел, Что может измениться сей удел. 76. И вот изнемогает он в погоне За юною Эфирой, полной чар: Она упорней прочих в обороне Того, что ей дано Природой в дар, Дабы дарить: нет нимфы непреклонней. И молит он: «Пусть мой сердечный жар Тебя растрогает! Ты завладела Моей душой — не отвергай же тела! 77. Сдаются все вокруг, лишь ты одна Стремишься скрыться здесь, в лесу высоком. Иль ты заране предупреждена Моей Удачей, что гоним я роком? Коль то поведала тебе она, Держащая меня в плену жестоком, Не верь ей — ведь когда я верил ей, Обманывался я всего больней! 78. Мне и себе ты даришь усталь, пряча Красы свои; поверь мне, если б ты Остановилась, то моя Удача Мне б не дала достичь моей меты. Постой — увидишь, как, меня дурача, Она погубит вновь мои мечты. И убедишься — в том клянусь я мессой — „Tra la spica е la man qual muro he messo“[88][89]. 79. Остановись! И пусть бы время так Для красоты твоей остановилось! Ведь если ты замедлишь легкий шаг — Осилишь тяжкую судьбы немилость. Фортуна — вот необоримый враг, Нет рати, что пред нею б не склонилась, Лишь ты, мне сердце подарив свое, Сумела бы перебороть ее. 80. Иль ты — на стороне моей недоли? Но низко тех держаться, кто сильней. Ты сердце вольное лишила воли? Верни его мне, чтоб бежать вольней. Тебе оно не в тягость? Не оно ли Запуталось в силках златых кудрей? Но, может, коль его ты полонила, То участь злую этим изменила? 81. Ну что ж — из двух дождусь я одного: Расстанешься ты с ношей сей докучной Иль от прикосновенья твоего Удел ее, доселе злополучный, Изменится — вот было б торжество! Остановись — и будем неразлучны: Ведь если изменился мой удел, Амур стрелою и тебя задел!» 82. Остановилась нимфа молодая, Сей песнью сладостною пленена, И, воину-пииту сострадая, Без страха на него глядит она. Его с веселым смехом ожидая, Стоит бесхитростна, чиста, нежна,— И вот к нему в объятия упала, И полон он любовью небывалой. 83. О, что за стоны слышатся вокруг, Как поцелуи жадны, вздохи нежны, И возглас гнева переходит вдруг В негромкий смех, блаженный, безмятежный! Венере храмом стали лес и луг, Но слаще познавать восторг безбрежный, Чем описанья оного читать; Кто не познал, тот волен помечтать. 84. Так примирились нимфы с моряками, И, заключив любовный сей союз, Из роз и лавров свитыми венками Они венчают тех, чей пращур — Луз, И за руки их белыми руками Берут богини в знак священных уз, И обещают быть навеки вместе — На жизнь и смерть, в веселье и по чести.

Из песни X («Малая копия Вселенной»)

74. Так пела нимфа; в лад звучали струны, Рукоплеща, ей подпевали в лад Ее товарки, радостны и юны, С восторгом брачный празднуя обряд. «Как ни вертится колесо Фортуны (Согласно пели голоса наяд), О храбрецы, стяжали вы по праву На веки вечные и честь, и славу». 75. Когда же утолен был наконец Телесный голод пищею отменной И в нежном единении сердец Вкусили все гармонии блаженной, Богиня — та, кому Уран отец[90],— Красой и мудростию совершенна, Чтоб славен был вдвойне сей день и благ, К счастливцу Гаме речь держала так: 76. «Ты величайшей чести удостоен: По воле Высшей Мудрости святой Узришь ты смертным оком, славный воин, То, что досель неведомо пустой Науке смертных; тверд, силен, спокоен, Иди за мной сквозь этот лес густой». И всех ведет она глухою чащей, Непроходимой, грозной и молчащей. 77. И вскоре на высокий холм взошли: Мерцали там рубины, изумруды, Что райскою красою взор влекли, Но люди новому дивятся чуду — Над тем холмом, но близко от земли Парит огромный шар, пронизан всюду Чистейшим светом, так что виден он Внутри, снаружи и со всех сторон. 78. Но из чего он создан, непостижно, Хоть видно, что вкруг центра одного Немало сфер вращаются, подвижны,— Их явно сотворило божество, А не мудрец, в науке сведущ книжной: Один и тот же вид и вещество Являют взору сферы-оболочки, Начало и конец их — в каждой точке. 79. Един, всецел и совершенен шар, Как тот, чья длань сей образ создавала, И Гаму обуял познанья жар И трепет изумленья небывалый. Богиня молвит: Вот мой лучший дар: Узреть ты можешь образ Мира малый, Дабы постичь, куда твои пути Ведут и что ты можешь обрести. 80. Перед тобой — подобие Вселенной, Его же Высший Разум сотворил; Не знающий начала и нетленный, Присутствием своим он озарил Сей шар, чьей форме — гладкой, совершенной — Субстанцию эфира подарил. То — бог; но что есть бог, ум человека Постичь не властен до скончанья века. 81. Вот эта сфера — первая; она Всем прочим сферам оболочкой стала, Такого света ясного полна, Что слепнет взор и меркнет ум усталый: То — Эмпирей, та горная страна, Где чистым душам обитать пристало И где такое благо им дано, Что в мире сем немыслимо оно. 82. Здесь пребывают истинные силы Верховные: ведь Гера, Зевс и я — Всего лишь вымысел, поэтам милый, Но в мире не дано нам бытия. Вы именами нашими светила Зовете: олимпийская семья Среди людей живет в стихах чудесных Да в именах далеких тел небесных. 83. Еще мы не забыты потому, Что правящее миром Провиденье — Зевеса имя дали вы ему — Осуществляет все свои веленья Чрез многих духов (вашему уму Издревле ведомы сии явленья: Нам духи добрые творят добро, А злые нам вредят, и прехитро). 84. Поэзия — для пользы и услады Живописуя словом — им дала Те имена, которыми Эллада Богов в своих преданьях нарекла; Но тут при чтенье поразмыслить надо, Возносится ли ангелам хвала, Коль речь о божествах идет: возможно, Что так и демонов зовут, хоть ложно. 85. Бог правит миром, ангелам своим Труды свершения препоручая. Но прерванный рассказ возобновим: Здесь, в сфере Эмпирея, — кущи рая, Недвижен сей эфирный мир; под ним Вращаясь, сфера движется другая, Легка, почти что оку не видна; Зовется Перводвигатель она. 86. Сей Перводвигатель дарит вращенье Всем прочим сферам, что под ним, внутри; Приемлет Солнце от него движенье — Отсюда мрак ночной и свет зари. Под этой сферою, но в замедленье, Хрустальная вращается — смотри: За двести оборотов бога света На шаг переместится небо это. 87. Под сферой медленной — еще одна, Усыпана блестящими телами (Движенье сообщает им она, По собственной оси водя кругами) И Поясом златым окружена: Двенадцать знаков вписаны звездами В тот Пояс, и живет в них Аполлон: В год столько раз свой дом меняет он. 88. Смотри, какие дивные узоры Звездами по небу наведены: Вон две Медведицы пленяют взоры. Вон сам Цефей сверкает близ жены И дочери; вон Орион, который Рождает бури; вон светлы, ясны, Сияют Заяц, Псы, Корабль и Лира И плачет, умирая, Лебедь сирый. 89. Под Твердию Небесной в добрый час Узришь ты небо древнего Сатурна; Под ним — Юпитер, что карает нас, Под этим — Марс, воинственно пурпурный. В четвертой сфере — неба ясный Глаз[91], Венера в третьей льет свой свет лазурный; Затем Меркурий — власть его сильна — И, ниже всех, — трехликая Луна[92]. 90. Заемное движенье им присуще, Но и свое даровано навек: Все движутся дорогой, их несущей, У тех быстрей, у тех неспешней бег: Так повелел Отец наш всемогущий, Что создал огнь и воздух, ветр и снег,— Их место ниже, на земном просторе: Ведь средоточье их — земля и море.

Диого Бернардес © Перевод Л. Цывьян

«Дни сладких нег и радости счастливой…»

Дни сладких нег и радости счастливой Мелькнули, как зарницы зыбкий свет, Дни горестей явились им вослед Терзать меня жестоко, терпеливо. Зачем манили суетно и лживо Слепые обольщенья прежних лет? Уже в груди огня былого нет, Остывший пепел — вся моя пожива. Лишь пепел, прах — младые заблужденья: У юности моей плодов иных, Признаюсь с болью, не было и нету; Добавлю к ним от зрелых лет моих Пустые страхи, пени, вожделенья, И пусть развеет ветер их по свету!

«За все печали, муки, сожаленья…»

За все печали, муки, сожаленья, За все страдания, жестокий Купидон, За горе, на какое обречен Тобою я, за жалобные пени, За пролитые слезы, за сомненья, За каждый вздох, за каждый горький стон — За все, за все отныне ты прощен, И пусть уйдет вина твоя в забвенье. Все горести ты возместил сполна, Затем что самой дивной, несравненной, Прекраснейшей я награжден стократ. Мне не забыть вовек сей миг блаженный! О чем теперь скорбеть, когда она Мне бросила украдкой нежный взгляд?

«Из кротких, нежных, ласковых очей…»

Из кротких, нежных, ласковых очей, Исполненных сладчайшего привета, На путь мой, милосердная, пролей, Молю, лучи божественного света, И станет для меня сиянье это Спасительной звездой во тьме ночей. В бурливом море для ладьи моей Ты — верный порт, единственная мета. Чуть доплыву, на алтаре святом Сложу свои измокшие одежды И стану тебя славить без конца… Жена и дщерь предвечного отца, Плывущим в бурю ты придашь надежды, Меня спасая в плаванье моем!

«Пречистая, в светлейшем одеянье…»

Пречистая, в светлейшем одеянье, Венчанная звездами и луной, В юдоли мрака, точно свет дневной, Твое солнцеподобное сиянье! Источник жизни, мира упованье, Надежды брег, маяк во тьме ночной, Цветущий сад за крепкою стеной, Избранная с начала мирозданья! За грешников предстательствуешь ты, Раскаявшимся вечное спасенье Дарует кротость дивная твоя. Я полн, сосуд греховный, сокрушенья: Увидь, о воплощение доброты, Что на тебя одну надеюсь я!

«Дотоле я тебя, жестокий рок…»

Дотоле я тебя, жестокий рок, В злосчастиях винить не перестану, Тебе припоминая неустанно Напасти, что терпеть меня обрек, Дотоле не иссякнет слез поток, Дотоле буду клясть тебя, тирана, Перечислять все беды, все обманы, Что были и еще придут в свой срок, Дотоль всем слышать жалобные звуки Стенаний, знаки боли неизбывной, Дотоль всем видеть, как я изнемог, Как стражду я, пока от нимфы дивной Не получу я утоленья муки, Пока она не даст любви залог!

«Луга над Тежо, не своею волей…»

Луга над Тежо, не своею волей В отчаянье я покидаю вас, Печалуюсь, не осушая глаз, И вы — свидетели жестокой боли… Но покорился я суровой доле И выполню безжалостный приказ, Хотя умру от скорби, коль у нас Увидеться надежд не будет боле. Увы, не знать ни ночью и ни днем Покоя мне и памятью томиться — Порукою тому любовь моя… И вечно будет сердце жечь огнем, Пока мне не дозволят возвратиться, Тоска по счастью, что покинул я.

«Дни радости умчались навсегда…»

Дни радости умчались навсегда, А я-то мнил: им бесконечно длиться, Но зрю теперь, как длинной вереницей Идут на смену горестей года. Моих воздушных замков череда Исчезла, как пролетных птиц станица; Я строил на тщете, так что ж крушиться: Чуть ветер дунул — нет их и следа. Любовь с лицом и нежным, и прекрасным Опять счастливый мне сулит удел, Клянясь блаженством одарить навечно, Но чуть я в сердце царственном и властном Нашел взаимность, как тотчас узрел, Сколь призрачна она, сколь быстротечна.

«Внимают вновь бесчувственные скалы…»

Внимают вновь бесчувственные скалы, Как горестно опять стенаю я, Внимает Лимы[93] звонкая струя, Что много тайн моих уже узнала. Мне Ваша так мучительна опала, Что я брожу, потоки слез струя, Что мне теперь былая скорбь моя Казаться счастьем и блаженством стала. Ведь прежде, о своей кручинясь доле, Терзаясь ночью и тоскуя днем, Я думать смел, что муки нету боле. Увы, слепец, постиг я лишь потом: То было только предвещеньем боли, Что стерегла меня в краю чужом.

ПОЭЗИЯ XVII–XVIII ВЕКОВ

Франсиско Родригес Лобо

ПЕСНЯ («Босиком идет к ручью…») © Перевод М. Квятковская

Босиком идет к ручью Леонора торопливо, и пригожа, и пуглива. С ней кувшинчик расписной, ковш, из дерева точенный, в юбке девушка лимонной и в косыночке простой; с тихой песней пред зарей по цветам идет стыдливо, и пригожа, и пуглива. Жгут на голову навьет, на него кувшин поставит, правой рученькой поправит, левой — фартук подберет, белой ноженькой блеснет — снег темней, чем это диво! — и пригожа, и пуглива. Рядом с девушкой цветы хвастать свежестью не смеют и от зависти бледнеют пред сияньем красоты; ароматы разлиты там, где ступит боязливо, и пригожа, и пуглива. Видеть солнышку не след, как прекрасна Леонора,— не снесет оно позора, причинит бедняжке вред! Оттого спешит чуть свет на ручей она бурливый — и пригожа, и пуглива.

ПЕСНЯ («Мне в любви клялась Инес…») © Перевод М. Квятковская

Мне в любви клялась Инес, Все обманом оказалось: Я любил, она — смеялась. Знакам не было числа, Что я дорог ей безмерно; Я любил нелицемерно, В плен она меня взяла, Ум и волю отняла; Пусть любить мне дозволялось, Я любил, она — смеялась. Как ее я ублажал! Нам завидовали с нею, Я ей верил тем сильнее, Чем сильнее обожал; И в уме я не держал, Что двуличная менялась: Я любил, она — смеялась. Друга вышутила всласть, А сгубила не на шутку; Я ж любил не по рассудку — Отняла рассудок страсть. Велика любимой власть, Что влюбленной притворялась! Я любил, она — смеялась. — Не губи себя, Жоан,— Пастухи твердят мне снова. — Влюблена Инес в другого, А тебя ввела в обман.— То ль нашла во мне изъян, То ли прогадать боялась? Я любил, она — смеялась.

ПЕСНЯ («Я пропащий человек…») © Перевод Е. Витковский 

Я пропащий человек — Ни живу, ни умираю. Беспокойствует душа, Горько ввержена в заботу; Я терзаюсь, не реша: То ли проторей без счету, То ль без счету барыша? Я бы сей разброд пресек, Я бы твердо стал на страже,— Но не разберусь вовек С тем, что сам — предмет пропажи И пропащий человек. Шла душа к своей мечте, Радуясь любовным бурям, Заплуталась в темноте И повисла в пустоте, В худшей из возможных тюрем. Выиграю, проиграю — Бесполезно длю года, Ничего не выбираю И бреду, бог весть куда: Ни живу, ни умираю.

СТАНСЫ © Перевод Е. Витковский

Прочь Любовь уходит По морской волне. О верните, воды, Все былое мне. Мчится от земли, Чтобы в беспокойных И жестоких войнах Пребывать вдали,— Мили пролегли Ныне между нами,— Движет ветр волнами К чуждой стороне,— О верните, воды, Все былое мне. Ты, моя тоска, Я шепчу уныло, Тоже изменила Мне исподтишка, И тебе легка Скорбь моя немая,— Ты живешь, внимая Голубой волне, И находишь прелесть В водной быстрине. Столько пролил слез, Стоя на причале! Но мои печали Ветер не унес. Столько странных грез Навевает влага, Позабудешь благо, Вверившись волне, Пребывать возжаждешь Там, в голубизне. Чистые ветра, Мчите в край неведом, За любовью следом; Бывшее вчера — Позабыть пора. Все мои невзгоды Поверяю, воды, Вам наедине: Только возвратите Все былое мне.

«Чего ищу? Чего желаю страстно?..» © Перевод И. Чежегова

Чего ищу? Чего желаю страстно? Любовью иль пустой мечтой томим? Что я утратил? Кем я был любим? Кто враг мой? С кем сражаюсь ежечасно? Желанье, расточенное напрасно, Ушло. И радость вслед ушла за ним… В любви узрел я мир, что был незрим, С тех пор я слеп: мне темен полдень ясный. Но вновь мне, то ль во сне, то ль наяву, Упрямое дарит воображенье Лик красоты неведомой, иной… И пусть она — химера, тень, виденье,— Из-за нее в мученьях я живу, И смерть лишь разлучит ее со мной.

«Прекрасный Тежо, сколь же разнородный…»  © Перевод Е. Витковский

Прекрасный Тежо, сколь же разнородный Мы оба в жизни обретали вид: Мы вместе исцелялись от обид, Тоской обуревались безысходной. Твое лицо менял избыток водный, Высокий берег временем размыт. И я меняюсь: жизнь меня стремит Тропою то утешной, то невзгодной. О, мы вкусили злобы и тщеты. Вкусим ли счастья? Кто залечит рану, Несходства сгладит нашего черты? Теперь весна везде, куда ни гляну: Опять таким, как прежде, станешь ты. Но я таким, как был, уже не стану.

ТЕМНАЯ НОЧЬ © Перевод Е. Витковский

Ночь, темная, но явная врагиня Всего, в чем жизнь моя и в чем свобода, Пришла — теперь меня до света мучь. Созвездия, чело твое морщиня, Пророчат злое, глядя с небосвода — И сколь недобротворен каждый луч В разрывах бурых туч,— О, как царишь ты люто! Будь проклята минута, Что мне открыла твой манящий лик,— О, как я не постиг, Что ты громадой темной Меня замкнешь в ловушке вероломной. Души моей властительница, Ночь, Ты мне была настолько дорога, Что Солнце ввергнуть я мечтал в пучины,— Коль скоро в силах ты любви помочь, Зачем во мне ты обрела врага И мне теперь отмщаешь без причины, Моей взалкав кончины, Предназначаешь тьму Рассудку моему, Опутать хочешь мрежами обманов,— Но вдруг, сама отпрянув, Не совладав с судьбой, В рассвет спешишь виновною рабой. Я столько раз молил повозку Феба Не возлетать поутру к синей бездне,— Чтоб мне помедлить в обществе твоем; Я часто заклинал дневное небо От полюса до полюса: «Исчезни!» — Скорее пусть ночным небытием Затмится окоем! Бывало, каждый день я Ждал твоего явленья. Рожденья тьмы из-за дневной межи. Праматерь всякой лжи! Я посылаю ныне Проклятие тебе, моей врагине! Воистину — вконец лишен ума Тот, кто способен верить от хандры, Что ты пространна, выспренна, алмазна; Чем оделить людей могла бы тьма Помимо лжи, одетой до поры Прикрасами Протеева соблазна?[94] Черна и безобразна, Угрюмство в мир лия, Царишь: ворожея, Усталости не знающая пряха Страдания и страха,— Ты, в ком во все года Плодятся только злоба и вражда! Изящества, красоты и приятства В тебе теряют благостную силу,— И трудно сквозь тебя познать весьма Садов цветущих дивное богатство, Хрусталь реки, чей блеск — упрек светилу, Равно как зелень поля и холма; Ты сумрачна, нема, В тебе — тоска, забота, И множатся без счета Смущенье, страх, томление, беда; Нам даст сия чреда Постигнуть поневоле: Ты — худший ужас, данный нам в юдоли. Нет мира для зверей и нет для птах, Тем паче нет для пастухов, для стад — Они, забившись в угол самый дальний, Не пребывают в сладостных мечтах — Но в хижинах, в пещерах, в гнездах спят: Нет в жизни часа горше и печальней. Чем час опочивальни. Ты светлые дела Преисполняешь зла,— О да, добро ты сотворить способна, Но лишь тому подобно, Как нищих горемык От жизни избавляет смертный миг. Ночь, темная, враждебная и злая, Тебе хулу произнести желая, Я тоже зло творю — Тем, что о зле столь долго говорю.

ПОХВАЛА СЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ © Перевод Е. Витковский

Кому завидный жребий в жизни выпал? Любой хулит средь суеты сует Все, что ему на свете богоданно: Одним — отвратно зло, другим — желанно: Ни в чем опоры нет,— Мы ропщем, тем не мене, Хотя и сами в мире — только тени. Мечтает о дворе Воитель жалкий в перерывах боя, Врагу готовя гибель и разгром,— А взысканный двором, Уставший лгать придворный, Деревню хвалит мыслью непритворной. Вздыхает земледел Под тяжестью оброка, Не видя в жизни прока, Как водится, с судьбою не в ладу: Клянет свою несчастную звезду, И чает лучшей доли, Повинностей терпеть не в силах доле. Печален мореход, Себя провидя тонущим в пучине, Вздыхает, вспомянув родимый дом, Но чуждая земля Вдали полоской малою маячит, Манит его, суля Иль серебро и злато, Иль путь туда, откуда нет возврата. Когда бы в смуте сей Я жребий выбрать мог, хотя на время, И обрести покой — То жить в селе, в глуши Почел бы я тысячекрат блаженней: О, сколь утешней доля поселян, И сколь же зря кичится Законами столица: В ней правят алчность, злоба и обман, И неуместны свойства Такие, как воздержность и спокойство. И Марсу может надоесть булат, Коль много лет подряд, Ярясь и алча крови, Держать его подъятым наготове; В Нептуновой стране Не вечно же скитаться По зыбкому кладбищу смельчаков: Зачем не отдохнуть бы Тому, кто искушал ветра и судьбы. Церере услужать — Такой удел желанен. Служи Дионису, Диане, Фебу, В заботах сельских упражняй свой ум. Сошник вонзая в пласт родного поля, Шагает аккуратно, не спеша, Поющий поселянин, Гоня волов, — а после, за труды, Скотине даст барды́. Приходят сроки сева: Направо и налево Ложатся зерна в тучный чернозем; Пшеницу нежно принимает лоно Кормилицы-земли, И в ней, взлелеяно теплом и влагой, Пускает корни цепкие зерно, И к небу шлет оно Ростка зеленый высверк: Пшеница вновь выходит на поля, Веселая, живая, Надежды земледелу подавая. Вот — возникает из земли росток, Выходит, рвется вверх упрямый стебель, Настойчивый, как трудное дитя,— Все силы к небу бросив, Метелками колосьев Топорщатся ростки; Колосья соком полнятся молочным Под панцирем, — непрочным, Но отвращающим и хлад, и зной; Затем приходит летнее бездождье, Теперь уже зерно Спасти от птичьих клювов мудрено, И затвердевший колос Блюдет природа-мать, Ему творя защитою — щетину; Колючие и твердые усы; Пусть птахи непокорно Атаку длят на лакомые зерна — Ущерб для урожая невелик; Колышется под нежным ветром нива, И только ждут поля, Когда пшеницы злато Серпом крестьянским будет чисто сжато. Тому же, кто пасти берется стадо В долине, на лугу,— Ручаться я могу, Тому иного ничего не надо. Отрады пастуха Равнять ни с чем не должно,— Занятие какое Столь умножает мысли о покое? Узри: среди полей Козлятки веселятся, Топча цветы жестоко На берегу хрустального потока, Поблизости от юных ивняков, Без нежных чьих отростков Воспитывать не следует подростков. Увидь, как бродят овцы Вблизи своих ягнят.— И сильные, откормленные овны Ведут бои бескровны За право старшинства; Пастух бряцает на несложной лире И, чужд мирских забот, Об Амариллис ласково поет. Узри жеманство тёлок, Столь резвых по весне, Узри быка, что защищает стадо, Который, если надо, Готов вонзить рога В любого ненавистного врага. Узри в другое время, Как поединком заняты тельцы, Свирепые бойцы, И, кто уступит в битве, Тот спрятаться готов, Стыдом терзаем, в зарослях кустов. Доволен поселянин Спокойным созерцаньем сих забав; Его придворный блеск ничуть не манит, В нем чист и ясен дух,— Ему не ранит слух Наушник, замышляющий коварство Противу всех и вся; И Зависть на него не обращает Свой ядовитый зрак, А также — тягостная жажда злата Ему не отравляет каждый шаг, Напротив, он спокоен, весел, благ. Доступная для зрения округа — Предел его мечты; Он с родиной разлуки бы не вынес, Он рек чужих вовеки не видал — Но знает свой ручей. Что лижет серебристою волной Зеленый берег заливного луга. Он влагу Вакха не приучен пить Из золотых, причудливых сосудов; Его сосуд — ладонь, Он пьет пригоршней влагу родника; Еще — парное млеко Полезно для желудка человека. Сбирает он плоды С дерев, своей насаженных рукою, И сих плодов ему угоден вкус; Он засыпает в древней сени дуба, Уютно убаюкан пеньем птиц. На травы легши ниц,— И в грезах беспечальных Под песню вод хрустальных Спокойно спит, пока реки струя Меж галек мчит то жалостно, то гневно, Прекрасна повседневно,— А средь листвы древес Влюбленный ветер дышит, Ласкает ветви, гладит и колышет. Его не будят горны поутру, И криков капитана Он над собою слышать не привык,— Ему приход рассвета Вещают петухи, Когда Аврора, о Тифоне плача[95], Покроет сладким жемчугом росы Леса, луга и долы,— И селянин, восстав, бредет на всполье, Там тяжкий труд, но там же и приволье. Из сердца песня льется у него, И он поет нередко; Он большего коварства не творит, Чем по лесам на птиц ловушки ладить, Капканы на зверей, На рыбу ставить верши у затонов; Он так ведет дела, Чтоб не касаться и не ведать зла. Живет он, — не затем ли, Чтоб дедовские земли, Подвигшие его на жизнь и труд, Последний предоставили приют. В начале дней я жил подобной жизнью, Не ведая любви, И, сельскому обычаю в угоду, Еще хранил свободу,— Теперь, приявши жребий городской, Я утерял покой, Я ныне стал скитальцем, Изгнанником, отверженцем, страдальцем. Но сравнивать себя С собой нельзя, пожалуй: Днесь — взрослый муж, а прежде — мальчик малый. Увы, мы не равны; День Лета не подобен дню Весны.

Жеронимо Баия © Перевод С. Гончаренко

БОГОМОЛКИ (Сатирический романс)

В доме набожной сеньоры Вечно больше богомолок, Чем москитов на болоте Или у сосны — иголок. Только набожной сеньоре, Столь со всех сторон хорошей, Невдомек, чем промышляют Эти ушлые святоши. Вот однажды повстречались, В церкви службу отбывая, Две из них: одна — юница, А другая — вся седая. Отхлебнув вина из фляги, Так промолвила старуха: «Не пекись, сестра, о теле Главное — величье духа! В пище будь неприхотлива. Прячь в рукав свои запасы: Мягкий хлеб, головку сыра, Масло, скажем, или мясо. Все, что под руку попало, В рукаве пускай исчезнет: Чем разнообразней пища, Тем оно душе полезней. Ты неопытна, сестрица, И еще не знаешь толка В том, как снискивает благость Истинная богомолка. Быстрой на руку должна быть И умом должна быть острой Та, которая желает, Чтоб ее мы взяли в сестры. Что ж касаемо одежды, Здесь о вкусах мы не спорим, Но рукав у богомолки Должен быть всегда просторен. Ибо как иначе спрячешь Ты на ужин помидоры, Если принести попросит С рынка их твоя сеньора? А куда сложить жаркое И украденное сало? Не за пазуху же, право! Вот еще недоставало! Каждый день с собою зонтик Не носи, но помни все же: Зонтики нужны нам, чтобы Прятать лица от прохожих. Но клюка — еще важнее! Пусть грохочет без умолку, И, конечно, люди скажут: Вот шагает богомолка. Четки же накинь на шею И перебирай проворно: Мол, от них твои молитвы В самом деле чудотворны. Но не вздумай чистить обувь! Будь к навозу благосклонней, Ибо набожные люди Не чураются зловонья. А поэтому запомни: Ноги тоже мыть не надо. В общем, чем чернее пятки, Тем благочестивей взгляды. Мажь лицо гусиным жиром Пред молитвою ночною; Ежедневно умывайся Поутру своей слюною. Можно даже надушиться, Будь ты юной или дряхлой: Всем приятно, чтоб от дамы Одуряюще запахло. Красить ногти нам не надо, Ну а коль пришла охота — Покрупнее взяв напильник, Над ногтями поработай. Бойся вдов. Коль с ними знаться, Можно помереть от скуки,— Знай, клянут мужей усопших: Все, мол, пьяницы и злюки. Научись беседе скромной. Знают в этом толк сегодня Лучше всех у нас, пожалуй, Лишь золотари и сводни. Но при этом выраженья Все же выбирай при дамах… Чтоб святых не перепутать, Не зови по именам их. Францисканцы, капуцины — Тут сам дьявол сломит ногу. Говори: „Отцы святые“, И почаще: „Слава богу!“ Не пытайся разобраться В сонмище святых Жоанов[96], Но запомни поименно Самых важных капелланов. Да не путай: самых важных — Это значит жирных самых Изо всех, кто столь усердно Надрывает глотку в храмах. Пусть они визжат фальцетом, Но, как будто обмирая От восторга, ты воскликни: „Так поют лишь в кущах рая!“ Пусть у всех вокруг завяли От такого пенья уши, Ты тверди: „Ах, этот голос Просветляет грешным души!“ Потакай духовным лицам, Льсти в глаза им что есть мочи, Ибо до похвал и лести Очень все они охочи. Ублажай и прихожанок И не лезь в карман за словом, Чтобы угодить замужним, Старым девам или вдовам. Дескать, столь они пригожи И при этом благочинны, Что вздыхают, глядя вслед им, Безутешные мужчины. Лесть и масленые речи Взяв, сестрица, за обычай, Всякий раз домой из церкви Возратишься ты с добычей. Правда, есть такие дамы, Что, явившись на обедню, Самой утонченной лести Все ж предпочитают сплетню. Потому на всякий случай Потчуй всех и тем, и этим И, лукавому на зависть, Расставляй силки и сети. Лишь затворница какая В них не попадется разве. Но затворничество — это Злой недуг, подобный язве. Чтобы щедрой стать, вращаться В обществе необходимо. Так не вздумай поселиться У хозяйки нелюдимой! Чтоб не обращались с нами, Словно с челядью последней, Собираем для хозяйки Мы всегда усердно сплетни. Только лишь она попросит, Вмиг, надевши что попроще, Выхожу среди народа Потолкаться я на площадь. Соберу усердно все я Пересуды, перетолки, И глядишь — хозяйка сыщет Колбасы для богомолки. А не то еще добавит Сыра или же омлета И велит своей кухарке: „Принеси-ка из буфета Что осталось от печенья…“ Ну и та несет, конечно. Что еще, скажи на милость, Надобно душе безгрешной? Кое-что, однако, надо. Так что прояви лукавство И скорее все что можно Незаметно суй в рукав свой. В рукаве и след простынет Приглянувшейся вещицы. Не нужна она хозяйке, А тебе она сгодится! Угощенья принимай же Вроде без большой охоты, Говоря: „Воздай, всевышний, Вам, сеньора, за щедроты! Только я такие яства Не вкушаю. Видит небо: Укрощая плоть, живу я Лишь водой и коркой хлеба… Впрочем, ныне мне, быть может Вправду подкрепиться, что ли? Я ведь завтра спозаранку Ухожу на богомолье!“ „Путь мой будет многотруден И, наверно, очень долог…“ И за сим прими подачку, Опустивши очи долу. Поклонись хозяйке низко И, покуда не дубасят, Поскорей со всей поживой Отправляйся восвояси. Глупо продолжать судачить — Это накрепко запомни,— Если твой рукав добычей До краев уже заполнен. Будь приветлива не только С госпожой, но и с прислугой. Пусть тебе служанка станет Закадычною подругой. Не откладывай запасов, Положась во всем на бога: Бог велик; его раденьем Дурачья на свете много. Будет день, и будет пища. Глупость ближних — наше счастье. Покажи им, сколь исправно Ходишь в церковь ты к причастью. Бей поклоны поусердней: Слышат справа пусть и слева, Как ты шепчешь: „Правый боже!“ Или: „Пресвятая дева!“ Если ж проповедь наскучит, В рукаве нащупай флягу И соси себе украдкой Упоительную влагу. Прошепчи, унявши жажду: „Всех, кто истинно безгрешен, Да утешит наш Спаситель, Как меня сейчас утешил!“ Впрочем, успокой соседку,— Вдруг она что подглядела? — Дескать, пьешь святую воду Для души, а не для тела. Осмотрительность уместна, Ибо будет некрасиво, Если усомнятся люди В том, что ты благочестива. После ж праздничной вечерни Загляни к хозяйке вдовой: Вот увидишь, что съестного У нее найдется вдоволь. Я по этому рецепту Не однажды угощалась, В башмаки пихая все, что В рукаве не умещалось. Церковь поит нас и кормит. В храм заглядывай почаще — И полезные знакомства Обязательно обрящешь. Ну, а вдруг во время службы В животе начнутся схватки — Тут используй как затычки Ты по очереди пятки. А коль все же пустишь ветры, Не смущайся этим пуком, А покашляй, подражая Неблагочестивым звукам. Многогрешно наше тело, Но благой душой ведомо. Потому ты после службы К новой загляни знакомой. Славная она стряпуха И, благодаренье богу, С нею вместе таз варенья Уплетешь ты понемногу. Но коль впрямь ты богомолка, То сумеешь изловчиться И украдкой у хозяйки Позаимствуешь мучицы. Ведь самой приятно дома Выпечь что-нибудь такое, Ежели мука найдется Да и масло под рукою. Кстати, не забудь и маслом Где-нибудь разжиться тоже, Да и сахаром, пожалуй: Стряпать без него негоже. То-то выйдут чудо-пышки! Ешь их прямо с жару, с пылу И глотком вина не брезгуй, Чтоб еще теплее было! Съешь на завтрак все до крошки, Не заботясь об обеде: На обед и у соседки Для тебя достанет снеди. Пусть треской, тушенной в яйцах, Угостит тебя — и ладно, Ведь об этаком обеде Говорить — и то приятно. Коль на сладкое — цукаты, Ссыпь в рукав себе полблюда, Ибо сладости с портвейном — Средство верное от блуда. Не побрезгуй ни каштаном, Ни засахаренной сливой — Лучше нет услады, если Выпал вечерок дождливый. Сласти, пряности в буфете Складывай за кучей кучу. Добывай их у соседей, Запасай на всякий случай! Не ленись ни в дождь, ни в бурю, А, в свою удачу веря, Понахальней к домоседам Колоти клюкою в двери. Чем ты более промокнешь, Чем продрогнешь ты сильнее, Тем твоя добыча будет Больше, слаще и жирнее. Не беда, что ночью бродишь С мокрыми ты волосами: Любят сахар богомолки, Но не сахарные сами. Хорошо и спозаранок Захватить врасплох соседей: Мол, идешь ты с богомолья… Нет ли в доме лишней снеди? Ну а ежели стемнело, Истинная богомолка В дом один и тот же дважды Постучит — и не без толка. Называй любые земли, Ври, что мол издалека ты, И мечи в рукав просторный Сало, фрукты и цукаты. В доме же над изголовьем У себя прибей распятье, А к тому же хлыст и плети Понавешай над кроватью. И молитвенник, пожалуй, Раздобудь… Но ни иголки, Ни веретена не может В доме быть у богомолки. Труд нам противопоказан. Глупо в юности трудиться. В старости же всех нас примет Монастырская больница. Таковы — на первый случай — Несколько советов дельных. Следуй им — и вскоре станешь Богомолкой неподдельной. По глазам лукавым вижу: Есть в тебе к тому задатки, И поэтому с тобою, Верю, будет все в порядке. Если руки загребущи, Если бредишь ты жратвою, Дураки в тебя поверят И провозгласят святою. На стезе избранниц бога Поводырь тебе не нужен. Ну, прощай! Сегодня в десять Я приглашена на ужин. Распоследнейшее дело Приходить к столу последней. Опоздать к обеду хуже, Чем не выстоять обедни». «Благодарствую, сестрица, За науку, — так сказала Молодая богомолка, Низко кланяясь бывалой.— В богомольном деле нашем Я неопытна, конечно, Но у вас учиться стану, Подражая вам прилежно». «Ну и ну, — сказал, подслушав Речи их, один прохожий.— От подобной ученицы Упаси нас, правый боже Если вдруг ко мне однажды Богомолка постучится, Тут же с лестницы спущу я Эту хитрую волчицу!»

Антонио Барбоза Баселар

СОЛОВЬЮ, ПОЮЩЕМУ В КЛЕТКЕ © Перевод В. Резниченко

Нежнейший соловей, любви певец, Лелея рощу, услаждая поле, Ты заливался трелями, доколе Иной судьбы не дал тебе творец. Твоей свободе наступил конец, Но и в плену ты весел, как на воле, И вопреки страданиям и боли Поешь о счастье любящих сердец. Есть и в невзгодах место для отрады; Предавшись грусти, ты погибнешь вскоре, Но выживешь, прогнав унынье прочь. Пусть и в тюрьме звучат твои рулады: Кто, не отчаиваясь, терпит горе, Свою беду сумеет превозмочь.

МНОГООБРАЗИЕ МИРА © Перевод В. Резниченко

Кто родился, кто чахнет от недуга, Там речка шелестит меж берегов, Тут слышен соловья влюбленный зов, Здесь ревом льва оглашена округа, Вон зверь бежит, вот малая пичуга Летит в свое гнездо кормить птенцов, Тот сносит дом, а этот строит кров, Кто ставит сеть, кто гонит стадо с луга, Кто сыт войной, кто рвется на войну, Кого влечет высокий сан министра, Кого — придворной дамы красота, Кто в десять дев влюблен, а кто в одну, Кто обнищал, кто богатеет быстро… О мир, о мрак, о тлен, о суета!

ПРИМИРЕНИЕ С ГОРЕМ © Перевод В. Резниченко

С моей тоской я свыкся навсегда, Дойдя до безразличия такого, Что мне не в радость ласковое слово, Что мне не в тягость злоба и вражда. Я жив, пока жива моя беда; Так обошлась со мной судьба сурово, Что я бегу от празднества любого, Лишь скорбь не причиняет мне вреда. Моим несчастьям нет конца и края, Вся жизнь — несчастье. Горе бесконечно, И, значит, бесконечна жизнь моя. Ведь если боль живет, не умирая, То вместе с болью буду жить я вечно; Но если боль умрет, умру и я.

ГЛОССА НА СОНЕТ ФРАНСИСКО РОДРИГЕСА ЛОБО[97] © Перевод Е. Витковский

I

Прекрасный Тежо мой, купель печали, Обитель вздохов моря и сердец; О, эти слезы, кроткие вначале, Столь скорбные порою под конец: Они спешат в лазоревые дали, И я спешу — своей тоски беглец. О, разнородный друг мой полноводный, Прекрасный Тежо! Сколь же разнородный.

II

Смеясь, навстречу жизни и борьбе Мы вышли, преисполнены отваги,— Терзаемым случалось быть тебе, Случалось мне терзаться в передряге; Послушен ты — погоде, я — судьбе, Я — раб тоски, ты — раб избытка влаги. То радостей, то горестных обид Мы оба в жизни обретали вид.

III

И я менял свой облик, и река, Приемля все, что нам судьба назначит: Меня слезами полнила тоска, И видел я, что Тежо тоже плачет; Но понимал, что скорбь — не на века, Что все равно ее могила спрячет. И вправду — скорбный час бывал забыт, Мы вместе исцелялись от обид.

IV

О Тежо мой, ни серебром, ни златом Светилу дань твоя не дорога,— Но мчал ты, приношением богатым Невольно озаряя берега; Не чая воздаяния затратам, Нанизывал в просторе жемчуга,— И мы с тобой, без цели путеводной, Тоской обуревались безысходной.

V

Все то, что есть — не то, что было прежде, Добро и зло живут, сомкнув края; О, как легко наивному невежде Беззлобной мнится чистая струя! Отчаянием должно стать надежде, Пременчив Тежо и пременчив я — Меня огонь палил, Светилу сродный, Твое лицо менял избыток водный.

VI

Да, но печаль судьбою мне дана, Чтоб жить во мне, страданьем душу нежа,— Ее вовек не ведает волна. И, безмятежен, вдаль струится Тежо; Речной воде нимало не страшна Тоски моей добычливая мрежа; О нашей розни скорбь меня томит. Высокий берег временем размыт.

VII

С благого Солнца ты не сводишь глаз, Тогда как я — слепец, наперсник тени; Что ни волна — то радужный алмаз, И что ни мысль — то череда мучений. Ты горним светом приводим в экстаз, А мне, судьбу влачащему во тлене, Жизнь предстает чредою панихид: И я меняюсь — жизнь меня стремит.

VIII

Но для чего прельстительные речи, Когда покоя мне не обрести; Покуда с ним столь страстно алчу встречи, Я остаюсь без сил на полпути; Покой и тишь — на севере, далече, До них почти немыслимо дойти, Но я бреду, томясь в тоске бесплодной, Тропою то утешной, то невзгодной.

IX

О нежный Тежо, сам себе не лги, Мы связаны — куда уж неразрывней: Чем будут горестней мои шаги, Тем скорбь твоя — темней и неизбывней; Лучи Светила суть мои враги, Твои враги — бушующие ливни; Нам суждено оплакивать мечты — О, мы вкусили злобы и тщеты!

X

Рыдание возведено в обычай, Тоска ложится тяжестью оков; — Каких она ни принимай обличий, Исход всегда один, и он таков: Нас отпоет хорал капеллы птичьей, Оплачут нас слезинки родников, Нас предадут коварству и обману. Вкусим ли счастья? Кто залечит рану?

XI

Но нет, мой Тежо! Как не воспою Спокойствия и суводи потока, Многообразность вечную сию? А я, отшельник, сгину одиноко. Ты устремляешь к западу струю, На север путь ведет меня далёко. О кто, во имя высшей правоты. Несходства сгладит нашего черты?

XII

Я вижу, как жестокий пламень лета Тебя влечет под землю, в царство тьмы; Приходит осень, лживо разодета, Смущает наши чувства и умы; Мы понимаем — песня года спета, Но, переждав злосчастие зимы, Вдыхаем снова мощную моряну: Теперь весна, везде, куда ни гляну.

XIII

Меня ли сделай влаги холодней, Вбери ль мое страдание живое! Что смерть! Я мыслю с радостью о ней, Я за двоих да выстрадаю вдвое! Но воском станет медь куда верней, Чем сбудется мечтанье таковое,— Нет, все мои моления пусты: Опять таким, как прежде, станешь ты.

XIV

Пусть розны мы, пусть мы живем особо — Однако путь у нас с тобой один; Я бытие влачу в преддверье гроба, Ты жаждешь тишины морских пучин; Несходным судьбам покоримся оба, Умру — ты вновь родишься, исполин: Будь славен, ты, спешащий к океану! Но я таким, как был, уже не стану.

Жасинто Фрейтас де Андраде © Перевод А. Богдановский

МОСКИТУ

Соперник мой удачливый, москит, Неуловимый, наглый, бестелесный, Как некий дух, от глаз людских сокрыт, В чертог ворвался к Делии прелестной, Не дав мечте исполниться моей, Взлелеянной в теченье стольких дней. И дрогнули алмазные врата Для прочих неприступной цитадели, Куда ни мысль, ни дерзкая мечта До сей поры проникнуть не посмели, И ты влетел, с жестоким торжеством Глумясь над растерявшимся врагом. А Купидон, покой ее смутив, Стрелой избрал язвительное жало; Он в цель попал и, весел и счастлив, Ждет, чтоб о том и Делия узнала: Красавицы напрягшаяся грудь Есть первый знак того, что верен путь. Тебе, москит, лишь в том отрада есть, Что не страшат тебя ни месть, ни кара, Что рану можешь метко ты нанесть И избежать ответного удара: Как извести подобную напасть, Когда не видишь, на кого напасть? Любовь бы тяжко ранила тебя, Когда б ты поступил не против правил, Когда б Амур, проказы возлюбя, Копье твое в иную цель направил! Да, видно, не судьба! И я утешен: Москит, ты перед Делией безгрешен. Одно тебе скажу, соперник мой: Чтоб незаметно к Делии пробраться, Ты выбрал час, когда, объятый тьмой. Весь мир уснул. Но нечего бояться Таким, как ты. Оставь же страхи эти, Тебя не разглядеть и в ярком свете. Москит, раздутый как от водяной! Ты жертву бедную язвишь жестоко, Но наделен лишь алчностью одной И страстного не ведаешь порока. Набьешь утробу так, что станешь охать. Куда ж в тебя еще вместится похоть? Так потрудился ревностно господь, Что мне ясна безгрешности причина: Твою названьем не означит плоть И лексикон Амброзьо Калепино[98] Не хватит уменьшительных частиц — Куда ж тебе еще прельщать девиц? Акафисты, приняв смиренный вид, Возносишь молча, как тебе пристало. Зато без умолку молва твердит О том, что бог не тратил матерьяла, Когда тебя творил. Что ж, без труда Тебя опять отправим в никуда. Ты создан был, москит, в счастливый миг, Ты вышней воли слепок горделивый, И совершенства бог в тебе достиг, А, скажем, не в орясине спесивой. К чему скорбеть, что плоть твоя убога: В ничтожестве твоем — всесилье бога. Твое проворство восхищает нас, Не устаем глядеть на это чудо, Но и дивясь, в догадках всякий раз Теряемся все как один покуда. Не разглядеть, как ни были б мы зорки, Ход шестеренок в крошечной каморке. Ты невидимка, маленький москит, Ты так легко теряешься из виду! Весь цех стекольный на тебя сердит, Всем оптикам наносишь ты обиду, И не под силу им создать стекло, Чтоб нам тебя увидеть помогло. Вы жрете нас, москиты, без вины, Вы нашу кровь сосете без пощады, Нам муки ада в жизни суждены. Останется ли что на долю ада? За что мученья? Принесут они Одни убытки, бедствия одни. Лишений тяжких ваша жизнь полна: И мы не спим — и вам ведь не до сна. Помиримся! Пусть безмятежно спит Весь мир, пока не зажужжит москит.

Франсиско де Васконселос © Перевод А. Садиков

О БРЕННОСТИ ЖИЗНИ

Обломок сей, влекомый вдаль отливом, Нарциссом был средь бурного простора; Сей светоч, что затменьем скрыт от взора, Был позолотой гор, отрадой нивам; Сей прах в апреле цвел пурпурным дивом, Пленявшим очи прелестью узора; Везувьем жарким обернулся скоро Тот день, что был Зефиром шаловливым; Коль судно, роза, солнце, день весенний — Обломок, прах, затменье, летний зной, Как дерзких устремлений завершенье, То, смертный, вот предлог для размышлений: Ты — свет, корабль, весна, цветок живой — Добыча тени, волн, жары и тленья.

СОНЕТ КОСЕ ЗОЛОТИСТЫХ ВОЛОС

Свет солнца в небе хмурится, сердит, Дана ему загадка непростая: Бежит его лучей коса златая, Но пуще солнца блеск ее слепит! Но если здесь беглянки дух сокрыт Той, что его отвергла, убегая; Подобно лавру, прядь волос витая Легко тщеславье солнца уязвит. И солнца неотмщенная обида Ветвями лавра светлыми струится, И светлый день тускнеет изумленно; Так пусть блистает вечно, о Филида, Коса, что над златым лучом глумится, Бросая вызов власти Аполлона.

Франсиско Мануэл де Мело © Перевод В. Резниченко

ГОРЕЧЬ РАЗЛУКИ

Увидеть бы, за скорбь мою в награду, Как пряди, из которых мне силок Сплела любовь, ласкает ветерок, Несущий в мир веселье и прохладу! Увидеть бы глаза, души отраду, В которых зори зажигал восток, Хоть взгляд их непреклонен и жесток Был к моему страдальческому взгляду! Увидеть бы лицо, чей блеск затмить Не удалось бы и самой Авроре, И зубы — драгоценных перлов нить! Увы, моим мечтам не сбыться вскоре: Чтоб краткий миг блаженства оплатить, Не хватит и веков, прожитых в горе!

СТРАХ И ПОКОРНОСТЬ

Решив, что страсть моя — в преддверье краха, Томлюсь, не зная, что мне предпочесть: Покинуть вас? Терпеть обман и лесть? Нет, лучше узел разрубить с размаха! Но вновь тревожусь: вдруг любовь из праха Восстанет, надо мной свершая месть? Всегда для чувства в сердце место есть, И, значит, вечно повод есть для страха. Брожу вслепую, покорясь судьбе — Ведь все равно в любви, в надежде, в смерти, Куда ни ступишь, всюду западня. Понятен лучше вам, чем сам себе, Я в ваши руки жизнь отдам, поверьте, Но прежде научите жить меня.

ЖЕСТОКОЕ ЛЕКАРСТВО, ИСЦЕЛЯЮЩЕЕ ГОРЕ

Родник смеялся; речки берега Дарили столько зелени и света, Что не способен и смарагд на это; Был лес тенистым, тучными луга. Но вот роняет слезы ключ; нага Поляна; речка белым льдом одета; Увяли листья — солнечное лето Зима сменила, высыпав снега. Увидев, как от лютой непогоды Страдают ключ, река, деревья, луг, Я радуюсь мучениям природы. Ужасен жребий мой: поверить вдруг, Что можно облегчить свои невзгоды За счет чужих несчастий, бед и мук!

АЛЛЕГОРИЧЕСКАЯ МЕТАФОРА

На камни выросших из моря скал Аррабиды, вздымая брызги роем, Неистовые волны, строй за строем, Обрушил налетевший с юга шквал. Когда грохочущий разбился вал О белый берег, вымытый прибоем, В утесах эхо взвыло диким воем, И в гротах страшный вихрь забушевал. Рыбак, влюбленный в нимфу безнадежно, Воскликнул, видя буйство океана И трепет скал, готовых в бездну пасть: — Любовью и упорством сдвинуть можно И горы, отчего же, Далиана, Одну тебя смягчить не в силах страсть?

АПОЛОГ О СМЕРТИ

Смерть, злобствуя, среди людей блуждала. Увы, подобны зрячие слепцу! Старик, столкнувшись с ней лицом к лицу, Не видел хищного ее оскала. А юноше, тому и дела мало До будущего: невдомек глупцу, Что неизбежно жизнь придет к концу… И всех их Смерть перстом пересчитала. А после выстрелила наугад, Глаза зажмурив. «До чего нелепы Твои злодейства!» — вслед я крикнул ей. «Таков закон, — взглянув на миг назад, Ответила она, — раз люди слепы, Вслепую поражаю я людей».

ЖИЗНЬ — КОМЕДИЯ

Чур, чур меня! Смотрю вокруг с опаской: Невежество, Умом назвавшись, вмиг Болтливый распустило свой язык — И люди сбиты с толку вздорной сказкой; Распутство, спрятавшееся под маской, Мир принимать за Нравственность привык; Слывет Радушьем Злоба, черный лик Слегка подкрасившая белой краской. С троянцами, поверившими в ложь, Расправились наперсники Паллады[99]: Наивность не доводит до добра. Жизнь — как театр, в ней правды ни на грош! Пусть простаки обманываться рады, Но мне давно ясна ее игра.

СМУТНЫЙ МИР

Есть множество нехоженых дорог, Чтобы достичь желанного порога; И есть одна, известная дорога, Протоптанная тысячами ног. Пойти по ней? Но горестный урок Людских невзгод предупреждает строго: Неторных троп опаснее намного Путь, что на вид удобен и широк. Я полон страха — каждую минуту Подстерегает странника беда. Быть может, не искать пути к приюту? Земной стезей не выйдешь никуда: Мир смутен и рождает в сердце смуту. Лишь в небе — путеводная звезда.

Виоланте до Сеу © Перевод И. Чежегова

ДЕСИМЫ

О сердце! Есть предел печали, Предел страданьям должен быть… Обид, что мы с тобой познали, Не в силах боле я сносить. Довольно мук мы испытали: Давно уж пыткой стала страсть… Не дай же вновь мне в плен попасть К меня презревшему тирану, И душу вновь предать обману, А жизнь любви предать во власть. От сей угрозы спасена, Как я свободе буду рада! Любовь — не дар и не награда, Страшней, чем казнь, для нас она. О сердце, без тебя, одна, Не справлюсь я с такой напастью: И пусть, не совладав со страстью, Меня ты ввергнуло в беду, Я знаю, что всегда найду В тебе я друга по несчастью. Он стал холодным изваяньем, Тот, с кем меня связало ты: Сменились клятвы и мечты Презреньем, скукой и молчаньем. О, положи конец страданьям, Иль нас они убьют с тобой… Но, коль мне суждено судьбой Моей любовью быть убитой, Пусть женщиной умру забытой, А не презренною рабой!

«Бояться смерти — общего удела…» 

Бояться смерти — общего удела Для всех живых, кто населяет свет,— Естественно, но все ж наносит вред Сей страх здоровью и души и тела. Воображать, едва ты заболела, Себя на смертном ложе в цвете лет К чему? И позволенье и запрет Смешны для смерти, коль она приспела. Не встречу одобренья у того, Кто, веселясь у смертного порога, Не должен никому и ничего. Моя ж, господь, оправдана тревога: Ведь смерти я боюсь лишь оттого, Что жизни я еще должна так много!

«Вы — чародей, сознайтесь, а иначе…» 

Автору книги, названной «Скорбные песни о страстях господа нашего Иисуса Христа»

Вы — чародей, сознайтесь, а иначе Как вы смогли бы, с помощью каких Искусных средств в творениях своих Достичь столь ослепительной удачи? Но нет, смог редкий ум ваш и тем паче Ваш редкий дар достичь высот таких: Здесь скорбный плач закован в звучный стих И скорбный стих звучит в искусном плаче. Скорбите в песнях! Блеска звучных фраз Довольно, чтоб прославить вас по праву; Творцу ж достанет скорби без прикрас. И пойте в скорби! Труд ваш не в забаву: Скорбь милостью небес одарит вас, А песни вам дадут земную славу.

Мария де Сеу © Перевод И. Чежегова

НАРЦИСС

В себя влюбившись, красоту свою Нарцисс пожертвовал ручью. Нарциссам нынешним судьба дала Возможность всласть глядеться в зеркала. Мужчине, что навеки приковал Свой взор к поверхности зеркал,— Ему возлюбленная не нужна; Ее заменит зеркало любое: Пусть обнимается с самим собою! При этом я замечу все же: Мужчине быть цветком — негоже; Чтоб жизнь его не обернулась фарсом, Пусть будет не Нарциссом он, а Марсом.

Педро Антонио Коррейя Гарсан © Перевод В. Резниченко

«Утеха мандарина и брамана…»

Утеха мандарина и брамана — Над светлым чаем вьющийся дымок, Пиленый сахар — снежный искр поток, Блеск молока, налитого из жбана; На углях хлеб поджарился румяно, Лоснится масла желтого брусок, И Ганимед, собрав подруг в кружок[100], За девами ухаживает рьяно. Готово угощение. Спеши, Сарменто, к нам — за стол садиться надо! Нас шутками своими посмеши! Ни мрак, ни дождь, ни ветер не преграда Для тех, кто веселится от души. Пусть ночь темна — у нас в сердцах отрада.

«Храм Януса, где войны и раздоры…»[101]

Франсиско Жозе Фрейре — с просьбой прислать испанского табаку

Храм Януса, где войны и раздоры Бушуют взаперти, — моя ноздря. В носу бесчинства дикие творя, Дрянной табак закупорил все поры. Страшны мои гримасы, гневны взоры… Понюшку за понюшкою беря, Вдохнуть хочу — но трачу силы зря; Хоть палец суй, не сдвинешь пальцем горы. Зловонный ком ноздрю мою забил Подобно пробке, в хрупкую бутылку Вколоченной тяжелым молотком. Чтоб обойтись без сверл и без зубил, Ты моему гонцу вручи посылку С испанским светлым, мягким табаком.

ОДА III

Будучи приглашен на пунш, автор написал оду, которую и принес с собой на следующий день.

Зима, отряхивая с шумом крылья, На землю иглы сыплет ледяные. Пусть, Лидия, израненные руки        Согреет нам огонь! Покрыты горы белыми снегами, И старческая седина деревьев Отсвечивает искрами на солнце —        Так некогда сверкал Игривый взгляд Марилии коварной… Иди же, Лидия, сюда, где пламя Вылизывает языком поленья        Сухих трескучих дров! Мы будем пить, беседовать, шептаться. Ты Граций привела. Со мной Амуры Пришли — и сушат вымокшие крылья,        Присев у очага. Уставшие от полуночных бдений, Они зевают и роняют луки И вскоре, головы склонив к колчанам,        Уснут глубоким сном… Вскипает пунш душистый, прочь гонящий Мучительную грусть, пустые страхи, Чтоб воспаряла ввысь на крыльях счастья        Раскованная мысль. О Лидия, наполнены сосуды, Прельщающие взор хрустальным блеском! Пригубим же! Пусть участь нашу звезды        Определят за нас! Зачем, тоскуя, вглядываться в дали Грядущего, затянутые дымкой, Не лучше ли быстротекущей жизни        Ловить за мигом миг? Мечты лелеять бесполезно: время Воздушные ниспровергает замки; Все то, что обещала нам Фортуна,        Развеется, как дым. Едва успело сердце насладиться Марилии чарующей улыбкой, Как вдруг в глазах затмился образ, бывший        Отрадой глаз моих. Все лучезарные мои надежды Внезапно обернулись черным пеплом. Ах, почему так низко поступила        Марилия со мной! Пускайте тучи стрел в нее, Амуры, Чтобы она к кому-нибудь прониклась Любовью безответной и страдала,        Как я по ней страдал! Прости мне, Лидия, проклятья эти. Кто пьян, тот искренен… Неблагодарна Марилия, но как мила!.. Лишь время        Мою излечит боль.

ОДА VI

Сеньору Мануэлу Перейре де Фария, члену «Аркадии»

Ты видишь, Силвио[102]: зима над миром Свои зловещие простерла крылья; С них дождь просыпался, завесив горы        Густым туманом. Как разъяренный зверь, взревело море; О камни скал прибрежных ударяясь, Гремят валы, клокочут клочья пены        На черных гребнях. Ломает вязы, изгороди сносит Свирепый Нот[103]. В разрушенном загоне Дрожащие друг к дружке жмутся овцы,        Трусливо блея. Замерзший Коридон[104], отрепьем драным Укутав нос и щеки, в деревянных Нескладных башмаках бежит по снегу        К себе в лачугу. Берет лозы засохшие обрезки И раздувает свой очаг убогий, Зовя к огню оборванных детишек        Погреть ладони. Глаза его наполнены слезами, Он жестким рукавом их утирает И силится забыть свои невзгоды,        Печаль и горе. Но вдруг свистящий ветер с шатких петель Срывает дверь… Бедняга, ослепленный Сверканьем красных вспышек, прочь из дома        Бежит в испуге. И видит: мечутся по небосводу, Неистовствуя, огненные змеи. И слышит гулкие раскаты грома        В громадах горных. Попала молния в корабль британский И палубу ему разбила в щепу. Сто пушек нес корабль, грозя французам…        Что толку в пушках? Разорван бурей королевский вымпел, Проломлен борт волной. Кричат матросы, Рыдают, воздевая к небу руки…        Но все напрасно. У золотых чертогов та же участь, Что и у хижин ветхих. Кто же вправе Пощады ждать, мой Силвио любезный.        От злой Фортуны? Лепные своды, пышные колонны. Старинные холсты, резная мебель — Все в смертный час затмится, обратившись        В горгон и фурий.

ОДА XXVII

Безбедно, весело живет крестьянин,        В своем домишке утлом От зимней укрываясь непогоды.        Лишь небольшое поле Отцом ему оставлено в наследство.        Коровы и телята. Себя он кормит сам: растит пшеницу,        Заботится о стаде. Устав, на голую ложится землю        И, убаюкан нежным Журчаньем речки, спит себе спокойно.        Печали и тревоги Ему не омрачают сновидений.        Чужд замыслов корыстных, Он в дальний путь — за мыс, где свищут бури,—        Корабль не снаряжает: Плывя по морю, под дождем не мокнет,        От холода не стынет, В испуге не дрожит ненастной ночью —        Когда луна скрывает Свой бледный лик в надвинувшихся тучах —        И рева волн не слышит, Везя товар индусам смуглолицым,        Китайцам хитроумным. Его не гонит гибельная алчность        На поиски сокровищ В дремучие леса к зеленым кобрам        И полосатым тиграм. Какая польза в золоте, скажи мне,        Мой мудрый друг Соэйро, Когда стремительно несутся годы        И смерть не дозволяет, Чтоб дряблая морщинистая старость        Являлась к нам неспешно, Виски венчая снежной сединой?..        Богатому сеньору, С крестьянином живущему в соседстве,        На пажитях бедняцких Дворец роскошный вздумалось построить.        Велев срубить оливы И виноград, он вместо них сажает        Пахучие растенья С цветами, от которых мало проку.        Ухоженную ниву, Где созревали хлебные колосья.        От солнца заслонили Густые ветви кедров, кроны лавров.        В утехах и усладах Богач беспечно дни свои проводит.        Увы, он знать не может, Что три сестры — безжалостные Парки,        Веретено вращая, Обрезать нить его судьбы решили.        И вот к постели пышной Уже крадется смерть, неумолима;        Сквозь мрак больной увидит Костлявую убийственную руку        И, в судорогах корчась, Испустит свой последний вздох, прощаясь        С бесплодной, жалкой жизнью, Которая ему казалась вечной…        Лишь ты, о Добродетель, Возлюбленная Небом, злобной смерти        В лицо глядишь без страха!

КАНТАТА О ДИДОНЕ[105]

Вот, забелев на пурпурном востоке, Тугие паруса судов троянских Меж волн лазурных искристого моря Уносятся на быстрых крыльях ветра.        Злосчастная Дидона, Крича, блуждает по чертогам царским, Померкшим взором ищет понапрасну        Энея-беглеца. Увы! Сегодня улицы безлюдны И площади пустынны в Карфагене. Лишь с грохотом на опустелый берег Трепещущие волны набегают;        На флюгерах злаченых        Высоких куполов Кричат зловещие ночные птицы.        Из мраморного склепа        Она в смятенье слышит Тысячекратно повторенный вздох Усопшего Сихея[106], слышит стоны, Зовущие; — Элисса[107]! О, Элисса! —        Она в священном страхе Готовит Орку жертвоприношенье        И видит с содроганьем — Вокруг курильниц в чашах драгоценных Пред нею черная клокочет пена И растекается кровавым морем        Пролитое вино.        Бледна, прекрасна.        В неистовстве безумья, С разметанными прядями волос, Она неверною стопою входит        В чертог счастливый, Где вероломному она внимала        И таяла, склоняясь К печальным жалобам и нежным вздохам. Там ей суровые укажут Парки На плащ илийский, с золотого ложа Свисающий, что ей приоткрывает Зеркальный щит и меч красавца тевкра[108]. Дрожащею рукою вырывает Царица из ножон клинок блестящий И упадает нежной белой грудью        На острие стальное; И хлынула из раны, клокоча, Дымящаяся кровь струей фонтана, И, пурпурной росой окроплены, Дорические дрогнули колонны. Она пытается подняться трижды —        И трижды упадает Без сил на ложе, к небу возводя        Страдальческие очи. Затем, на светлые доспехи глядя        Дарданца-беглеца, Она в последний раз заговорила, И полные печали причитанья, Взлетая к озаренным небесам, Со стонами мешаясь, замирали: «Милые латы, Взор мой жестоко Вы ослепили Волею рока, Волею бога; Орк непреклонный! Душу прими Горькой Дидоны, Освободи От плоти тленной — Полно мне жить, Счастьем забвенной, Стены возведшей Вкруг Карфагена! Ныне нагая Тень той Дидоны, Переплывая В лодке Харона Черный, бездонный Ток Флегетона, К мертвым спешит!»

Паулино Антонио Кабрал © Перевод А. Богдановский

НАСЛАЖДАТЬСЯ, ПОКА ЕСТЬ ВРЕМЯ

Оспаривать возьмется кто едва ли, Что португальцы просветились всласть: В театре негде яблоку упасть, Толпа на рауте и в бальной зале. Довольно мавры нас в узде держали, Как сон, прошла безбожная напасть. Над нами парижане взяли власть,— Они наш вкус вполне образовали. Дух времени диктует моралистам: Коль слишком нежно прозвучит дуэт Прекрасной дамы с щеголем речистым, Не принимай на веру злой навет, Не верь словам об умысле нечистом, Господь свидетель, тут худого нет!

ФИЛОСОФИЯ И…

Когда без сна лежать мне надоест, Я груз земных тягот проворно скину, А вслед за ним — и душную перину, И ввысь взлечу навстречу сонмам звезд. И, воспаряя, огляжусь окрест, И взглядом всю вселенную окину, Не нагляжусь на дивную картину, Дивясь разнообразью новых мест. Влекомый ввысь фантазией своею, Декартом возомню себя вторым, Мечтой послушной уносясь за нею, Названья дам галактикам иным… Но тут как раз блоха вопьется в шею — И сгинет философия как дым.

ВСЕ ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНЕЙ ЖЕНИТЬБЫ

Немало мир чудес бы увидал, Когда б собой любой распорядился: Царь в пастуха бы тотчас превратился, А свинопас — владыкой грозным стал. Презрел бы скромник лесть и шум похвал, А честолюбец — почестей добился, Кто вверх пошел, кто под гору скатился, Свершил бы третий то, что в юности мечтал. Вот я доволен жребием своим, Хоть есть резон считать его проклятым, Но будь я снова парнем молодым, Пошел бы в монастырь иль стал солдатом: Так или сяк остался б холостым, Провековал бы век свой неженатым.

ПОРТРЕТ УЧЕНОГО

Вот, опершись о груды толстых книг, И череп лысый обвязав фуляром, В домашних туфлях и в халате старом На низкий табурет присел старик. Архивной пылью он дышать привык И на нос нацепил очки недаром: Листает «Свод законов» с юным жаром, Встряхнет звонок — слуга примчится вмиг. Чернильница сияет и блестит, Истертою обиты кресла кожей, Ждет посетителей, в окно глядит, Не вовремя прийти — помилуй боже! — Такой он тотчас примет строгий вид… Вот вам портрет ученого. Похоже?

ПРЕЗРЕНИЕ К МИРУ

Прошу запомнить раз и навсегда: Ни в грош не ставлю я ни власть, ни славу Не верю тем, кто мне кадит лукаво, Кто льстит и лжет, не ведая стыда. Судиться я не стану никогда: Пусть пропадет наследственное право! Мне не к лицу, не к чести, не по нраву Все, что вас так прельщает, господа. Сбежать бы мне, пройдохи и лгуны! Хочу прибиться к берегу иному, А лучше бы добраться до луны. Вот там бы дал я волю чувству злому: Проворно расстегнул бы я штаны Да свел бы счеты с миром по-простому.

Филинто Элизио © Перевод В. Максимов

ПАРИЖ, ЧЕТВЕРТОЕ ИЮЛЯ ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ШЕСТОГО ГОДА[109]

В один из дней, такой же, как сегодня, Пришел за мной священник-инквизитор, С издевкой спрашивал он, усмехаясь,        О чем священники толкуют, И на допрос меня они водили, Тюрьмой и пытками мне угрожали, Когда ж терпение мое иссякло,        Костром мне пригрозили. Какая радость! День ведь тот же самый: Июль, четвертое число сегодня, Но, вместо инквизитора, друзья        Спешат меня поздравить. Какой побег! Какое вдруг везенье! Позорный суд, устроенный врагами, Друзья мои жестоко проклинают,        Меня встречая с ликованьем. Прошел я, Саншес, много дальних стран, С родной земли бегу, как враг заклятый. Моим друзьям и близким угрожают        Огнем и пытками. В компании таких же вот бездомных, Приговоренных мрачным трибуналом К костру, (Какой позор для всей Европы!)        Крик гнева вырвался из уст: Еще живет и царствует поныне Для оскорбленья королей и издевательств Над миром мудрецов и просвещенных        Умов естественных наук, Притон убийц, введенных в сан духовный, В кровавых пытках раздирают Невинные тела прекрасных дев        И кляпом затыкают рты? Когда придет Геракл, чтобы очистить У Авгия жестокого конюшни Водой кристально чистой и прозрачной        Полезных всем наук? Когда придет Геракл, чтоб уничтожить Всех поджигателей, в отмщенье отрубив Все головы проклятой, мерзкой        Лернейской гидры? Отмстить за Анастасио с Лоренсо[110], За Саншеса, Филинто и других, Которые прославили б отчизну,        Коль не платила бы она убийцам, Отмстить за преступленье тех невежд, Кто родину сиих светил лишает, Чтоб только укрепить могущество свое        Насильем грубым и жестоким? Приди, приди, король мой справедливый. Рассудком мудрым храброго владыки Ты счастье королевству принеси,        Чудовище убив. Довольный я умру, когда пред смертью Узнаю новость, что Какуса пещеру[111] Заполнили весельем шумным        Ликующие португальцы.

«Сомкнитесь, волны ночи, надо мною!..»

Сомкнитесь, волны ночи, надо мною! Оденьте в траур блеск веселый дня, Оставьте в горькой темноте меня, Наедине с несчастною судьбою. Не озаряйтесь, небеса, луною И колыханьем звездного огня: Мне будет легче, черный рок кляня, Рыдать в ночи, объятой черной мглою. Греми же, гром, земле пророча горе! Вскипай штормами, роковое море! Затмись бедою, грозовая даль! Тем легче мне, чем все вокруг чернее. О мрак, быть может, утопить сумею В твоей печали я свою печаль!

Николау Толентино © Перевод В. Максимов 

ЧЕТВЕРОСТИШИЯ

Госпоже Катарине Микаэле де Соуза после войны 1801 года[112]

Когда я в памяти сегодня Перебираю все, что было, Мне представляется, что в прошлом Все скучно, серо и уныло. Обид и бед я знал немало: Да, жребий выпал мне не сладкий, Да, было много столкновений, Но ни одной серьезной схватки. Не раз, борясь за сердце дамы, Я строил из себя героя, Но если был соперник бравым, То покидал я поле боя. И говорил себе: не дрогну Я в битве даже самой ярой. Но раздавал и получал я Лишь тумаки, а не удары. Взгляните! Вот он перед вами Отважный рыцарь и воитель, Солдат, о чьей лихой отваге Сеньора сами посудите. Война! Позорное искусство, (искусство или же уродство?) Где беспощадное убийство Рядится гордо под геройство! Не видел я на поле брани Сверканья сабли или шпаги, Не видел, как палят из ружей В солдат, исполненных отваги. Я «воевал» в родных пенатах, А настоящие сраженья Я видел разве что ночами, Благодаря воображенью. Солдатом в армии служивший, Ружьем вооруженный ржавым, Лишь самому себе казался Непобедимым я и бравым. Предотвращая расхищенье, А также и людскую давку, Я на часах стоял геройски У входа в мелочную лавку. Порою вражеские силы Меня и впрямь атаковали И требовали, чтоб съестное Я поискал для них в подвале. Я видел, как мою сестрицу Судебный пристав взял под стражу: Она, мол, утащила вилку И отвечать должна за кражу. Потом к нам в дом опять явился (вот ненасытная акула!) И в возмещение урона Конфисковал осла и мула. Племянник мой, хороший малый, Пришел, когда его не ждали, И объявил, что тоже нынче Его, мол, в армию призвали. Стоял он в выгоревшей шляпе, Почти еще совсем безусый, И почему-то горько плакал, Хоть я его не знал за труса. Еще в бою и не бывал он, Еще не видел поля брани, А уж казалось, что смертельно Он пулею шальною ранен. Я вскоре, тоже против воли. В Галисию с полком был послан, Чтоб смерть нести себе подобным: И детям и тем паче взрослым. Но, слава богу, провиденье Наш полк в пути остановило, И все, чего я так боялся, Так все же и не наступило. Вдруг мир нам даровало небо И взвился голубь белокрылый Над полем брани, осеняя Живых и свежие могилы. Сеньора, обнимите мужа, Ведь это же его советы Остановили поступь мрака И возвратили праздник света. Ведь велика его заслуга В том, что умолкли залпы ружей, И в том, что злой стервятник смерти Над нами более не кружит. Златой оливковою ветвью Супруг ваш награжден по праву. Сеньора, обнимите мужа! Объятья ваши слаще славы! Бог Мира вместе с Гименеем Свои усилья воедино Соединили и подарят Вам замечательного сына. Сеньора, обнимите мужа! Он взыскан милостью монаршей, Но слаще ордена любого Ему всегда объятья ваши. Бряцают сладостные лиры, И дружно славят миротворца Дворцы и хижины, селяне, И воины, и царедворцы. А я каменами покинут, И мне, наверно, так и надо, Но, как Гораций, все же кубок Я за здоровье Мецената[113] С вином шипящим поднимаю В разгар веселья и разгула. Раз ныне мир, так, может, все же И мне вернут осла и мула. Они мне очень пригодятся. Нам очень худо друг без друга. Тогда я, может быть, и оду Сложу в честь вашего супруга.

Маркиза де Алорна © Перевод И. Чежегова

ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ

О ты, жестокий день, когда покой Смущают горько прожитые годы,— Сияй победно, все забудь невзгоды Иль нынешнюю скорбь хотя б сокрой! Зачем я жалуюсь? И голос мой Небесные воспламеняет своды? Ведь ни одно из благ земной природы Мы не возьмем с собою в мир иной. Так пусть уж лучше длится эта мука, Невыносимей коей в мире нет, Чем безгреховной жизни злая скука… Я все снесу, смиренья дав обет, И я благословлю тебя, наука Невзгод душевных и сердечных бед!

К СВЕТЛЯЧКУ

Ах, светлячок любезный, Весенняя примета, Затеплись в моей песне Хоть капелькою света! Тебе неведом ужас, Неведомо страданье… Дай жизнь весне, бутонам Дай новое дыханье! Но не умрешь — уснешь ты, Когда ветра́ на воле Выть станут среди буков, Ломать колосья в поле. Ах, если б мне укрыться Во сне, подобном смерти, От непогоды бедствий, Терзающих мне сердце… Ах, пусть бы сроки жизни С тобой мы обменяли… Жить столько дней — зачем мне? Все дни полны печали.

К СОВЕ

Птица мрачная! Сколь скорбны Уханья твои в ночи… Но твои понятны стоны Тем, кто страждет и молчит. А едва Феб лучезарный Возвестит нам новый день, Ты, смолкая, ждешь, когда же Вновь сойдет ночная тень. Вот и я, как ты, стенаю, Избегая света дня… Что мои страданья людям? Им нет дела до меня. Но лишь властная Геката Населит тенями ночь, Днем таимые стенанья Мне сдержать уже невмочь. И часы мои ночные Стонов, жалоб, слез полны,— Те часы, когда счастливцы Видят сладостные сны. Я, как ты, ночная птица, Не делюсь с людьми тоской: Лишь еще острее в сердце Боль от жалости людской.

«Как чистую струю ждет помутненье…»

Как чистую струю ждет помутненье, Когда она подхвачена рекой, Так замутнен моей души покой И слезы не дают ей облегченья. Я по утесам вечного смятенья Влекома безысходною тоской, И с ужасом взор различает мой Вдали рассвета нового рожденье. Тоска, откуда ты? Мне в грудь глубоко Проникла ты и не уходишь прочь… Ужель навек любовь ко мне жестока? Любовь моя — моей печали дочь, И сердце бесприютно, одиноко… Лишь ты, господь, ты можешь мне помочь!

СОН

Сны мои, о сны благие! Радость дарите вы мне: Наяву я так несчастна И так счастлива во сне! Ты, Любовь, во сне приходишь, Счастья и надежд полна: Но все то, что ты сулишь мне,— Лишь обман благого сна. Этой ночью мне приснился Голос твой, тиранка, — он На лугу, в траве душистой, Навевал мне тихий сон. Говорил: «Усни, родная, В сонный погрузись мираж, Не страшись судьбы-злодейки: Я, Любовь, твой верный страж…» И во сне двойном взошла я В сказочный златой дворец, И златым ключом открыла Счастья моего ларец.

ОДА (Во время бессонницы ночью 8 октября 1824 года)

О горестная ночь! С безгласной смертью, Увы, не схожа ты в своем смятенье: Да, смерть — ничто в сравненье с мукой смертной.         Терзающей мне сердце. Какую тьму скорбей нагромождает Фантазия в видениях ужасных, Рисует огненными письменами         Она мои злосчастья!.. Супруг и сын, родители и братья — Все те, с кем я навеки разлучилась,— Чудовищный распад их пожирает         В безвременных могилах!.. Достойного родства живые узы И сладостные узы нежной дружбы Разорваны навеки безрассудно         Холодным равнодушьем! Невинных, милых радостей алтарь — Мой дом, очаг — он разорен Печалью, И вытоптан пятой моих страданий,         И перед Роком — в страхе… О, сжальтесь, фурии тоски и гнева! Не рвите грудь мою… Иль уж прервите Дыханье, что еще питает жизнь         И длит мои мученья! Виденья воскресают предо мною Из прошлого: одно страшней другого… И время, что чужую боль излечит,         Мою — в сто крат умножит. Когда б хоть видеть Родину счастливой, Чтоб знанья, благонравье в ней царили,— Предсмертный вздох мой возблагодарил бы         Господню милость! Святое слово — Родина! Терзаюсь Предчувствием дурным я неустанно: Рок тщетно шлет ей предостереженья —         Землетрясенья, бунты! Земля дворцы и башни поглотила[114], Смерть отняла бесчисленные жизни, Но не вняла сим знамениям грозным         Наивная беспечность! Мы тщимся подражать другим народам: То мы — французы, то мы — англичане… Куда девалась мудрость португальцев?         О ней мы позабыли… Коль слава Родины не возродится И Нравственность, Науки, Правосудье, Промышленность от спячки не очнутся,—         Мы рухнем в бездну!

Мануэл Мария Барбоза ду Бокаже 

«Моим пером отчаянье водило…» © Перевод А. Богдановский

Моим пером отчаянье водило, И потому стихи так горестно звучат, Что изначально их печали яд Лишил навек и прелести, и пыла. Ступайте в мир! Не верю, что могила Дарует вам покой, — небрежный взгляд На вас судьбы любимцы обратят, Но рад вам будет тот, чья жизнь уныла. Ступайте же на смех и поруганье: Пристрастны будут суд и приговор, И есть одно всего лишь оправданье Тому, что стих не звучен, не остер: В груди, которую гнетет рыданье, Не может жить волшебных звуков хор.

«Томиться обречен в тюрьме сырой…»  © Перевод В. Резниченко

Томиться обречен в тюрьме сырой, Приговорен к мучительным оковам, Подвергнут испытаниям суровым, Бесстыдной обесчещен клеветой, Униженный, оплеванный, нагой, Вручен врагам, сгубить его готовым, Не видя никого, кто нежным словом Утешил бы его в недоле злой, Когда палач, свирепый и кровавый, Заносит свой смертельный меч над ним, Грозя ему безжалостной расправой, Он, оставаясь гордым и прямым, Не ропщет на судьбу и суд неправый, Как прежде, стоек, мудр, неустрашим.

«В былые дни вы на меня глядели…» © Перевод А. Богдановский

В былые дни вы на меня глядели, Глаза ее! Доныне счастлив я, Что, душу мне пронзив, достигли цели Глаза ее — два сладостных копья. Моих скорбей бездонные купели! Любви кумирни! Пламень свой лия, Вы камень бы воспламенить сумели И озарили мрак небытия. Теперь со мной разбойный свист ветров, Летит над морем их лихая стая, И вспененное бешенство валов Горой грядет, до неба доставая. Теперь со мною ужас тяжких снов… Увы! Обман! Ошибка роковая!

«Всё тщишься ты с надменностью слепою…» © Перевод А. Богдановский

Всё тщишься ты с надменностью слепою Забыть, что сам из праха сотворен? Все хочешь грозный обойти закон? Все тешишься несбыточной мечтою? Летишь, как лист, подхвачен суетою, Хоть быстротечный век тебе сужден, А деньги, власть, блеск родовых имен — К чему они за гранью роковою? Припомни-ка любимые черты Того, кто спит под гробовою сенью. Ужели ход судеб не понял ты? Ужели глух к его остереженью? Все — пища тлена, жертва пустоты. В урочный час и сам ты станешь тенью.

«Пусть не дозволит беспощадный рок…» © Перевод В. Резниченко

Пусть не дозволит беспощадный рок, Чтоб, меч подняв, победами своими На поле Марса, в пламени и дыме, Себе лавровый я стяжал венок; Чтобы на трон я в царский сел чертог И, обласкав деяньями благими Народ, свое увековечить имя На пьедесталах памятников смог; Пускай судьба разрушит ожиданья, Что люди воспоют меня в стихах, Мой подвиг оплатив посмертной данью; Пускай плачевный потерплю я крах В борьбе с невзгодами — мои страданья Оставят память обо мне в веках.

«Ненастный сумрак над землей навис…»  © Перевод В. Резниченко

Ненастный сумрак над землей навис, Еще чернее ночь от черной тучи; Шторм, обгрызая каменные кручи, С унывным ревом ударяет в мыс; Свистящий вихрь, то взвив, то бросив вниз, По воздуху несет песок сыпучий; Ночная птица жалобно, тягуче Кричит, взлетев на темный кипарис; Ужасный вид! Но он, по всем приметам, Созвучен сердцу, сникшему от бед, Окрашенному тем же скорбным цветом. Природа хочет воссоздать портрет Моих невзгод, но тщетно — в сердце этом Такая грусть, какой в природе нет.

 «Олен! Настала полночь. Жабьи кости…»  © Перевод В. Резниченко

Олен! Настала полночь. Жабьи кости Спали над синим пламенем дотла, Обжарь вербену в перьях из крыла Глухой вороны, жившей на погосте, А я магическим движеньем трости, Пока дымятся пепел и зола, Велю горгонам, бросив все дела, Из преисподней к нам явиться в гости. Свершись, о чудо! Колдовской отвар На славу вышел. Пусть две девы злые Познают силу приворотных чар. Вчера вкушали горечь мы, впервые Пригубим завтра сладостный нектар: Ты — с Низой, я — в объятиях Арми́и.

«Прочь, гадина, прочь, злобная волчица…»   © Перевод В. Резниченко

Прочь, гадина, прочь, злобная волчица, Отвергшая возвышенную страсть! Неужто ж я сумел так низко пасть, Чтоб сердцем ледяным твоим прельститься? Пусть люди от тебя воротят лица, Пусть фурии тебя измучат всласть, И пусть тоска свою оскалит пасть, Чтоб в грудь твою бесчувственную впиться! Пускай, в отместку за твои дела, Тебя отравят, яд смешав с напитком В бокале из тончайшего стекла! Пускай тебе достанутся с избытком Все муки, чтоб счастливцем ты сочла Меня, тобой подвергнутого пыткам!

«Пусть полководец, выиграв войну…»  © Перевод В. Резниченко

Пусть полководец, выиграв войну И в лаврах возвратившись из похода, Горд, что молва о нем в устах народа Мгновенно облетела всю страну; Пусть, у порока низкого в плену, Скупец богатства множит год от года, Везде ища корысти и дохода, Чтоб золотом набить свою мошну; Пусть самодержец, одурманен славой И лестью, у его простертой ног, Над самой мощной властвует державой,— Марилия, я б стать счастливым смог Лишь близ тебя и лишь имея право Занять в твоей душе хоть уголок.

«Когда, одевшись утра дымкой алой…» © Перевод А. Богдановский

Когда, одевшись утра дымкой алой, Волшебный день земле улыбку шлет, Уходит скорбь, но солнечный восход Отрады не сулит мне, как бывало. Когда же тьма набросит покрывало, И звездами заблещет небосвод, Воображение терзать начнет То ужасом, то скорбью запоздалой. И я взываю из последних сил — Не слышит бог иль услыхать не хочет — Впустую тратится молитвы пыл, Вершится казнь, которой нет жесточе: За что, за что всевышний мне судил Пустые дни, мучительные ночи?

«Мечтаний, мнимостей, пустых химер…» © Перевод А. Богдановский

Мечтаний, мнимостей, пустых химер Легко мы поддаемся ослепленью, Летим, не внемля предостереженью, Не учит ничему чужой пример. Навстречу смерти мчим во весь карьер, Маячит нам удача смутной тенью, Разбивши лоб себе, кричим в смятенье, Пеняем на суровость горних сфер. Но если впрямь мы господа рабы, Зачем он в нас возжег рассудка пламя? К чему столь мощны прихоти судьбы?.. И кто тогда так злобно шутит с нами? Помочь не могут пени и мольбы Погубленным своими же страстями.

«Здесь, где склонясь перед всевластной силой…» © Перевод В. Резниченко

Здесь, где склонясь перед всевластной силой Закона, изнуренный, в кандалах, Я ощущаю, как тоска и страх Укореняются в душе унылой, Не воет бурный Нот, и легкокрылый Зефир не веет, не звенит в цветах Пчела, не слышно трелей нежных птах, Не досаждает крик совы постылой. Я человечеством отвергнут; мгла Вокруг меня, и солнце с небосвода Не шлет мне ни сиянья, ни тепла. Лишь привиденья кружатся у входа… О мрак! О ужас! Будто умерла Или лишилась языка природа.

«Сколь, о Камоэнс, мы с тобой едины!..» © Перевод Е. Витковский

Сколь, о Камоэнс, мы с тобой едины! Похожей мы отмечены судьбой: Один и тот же случай нас с тобой Забрасывал на дальние чужбины. Я видел Ганг в недобрые годины, Измучен нищетою и борьбой; Терзаем был любовною алчбой: Как не узнать твоей судьбы картины? Не взыскан жизнью и не обогрет, От неба жду последнего удара,— О да, различий между нами нет, Похожи мы… Но лишь в одном не пара: Ведь если мы равны по части бед, То где мне до тебя по части дара!..

«Голубоглазый, смуглый, исхудалый…» © Перевод Е. Витковский

Голубоглазый, смуглый, исхудалый, Не великан, однако не мозгляк; Глаза — с грустинкой, как у всех бедняг, С горбинкой — нос, притом весьма немалый; Ценящий больше страсть, чем идеалы, Оседлости неумолимый враг, Отравы ада пьющий, как маньяк, Сколь ни темны от сих питий бокалы; Поклонник сразу тысячи божков (Девиц, прошу прощения покорно),— Спешащий в церковь реже, чем в альков,— Таков Бокаж[115] — в нем есть таланта зерна. Точней, он сам решил, что он таков, Пока терзался ленью непритворно.

«Уже Зимы растаяла короста…» © Перевод Е. Витковский

Уже Зимы растаяла короста, Оделись юной дымкой дерева; Луга полны ромашек, и в права Весна вступает ласково и просто. Повеяло дыхание норд-оста, Амурам срок пришел для баловства, В прохладном Тежо светит синева, И видно в травах ускоренье роста. Марилия, любезно соизволь Взглянуть на эти листья, эти всходы,— Со мною вместе им хвалу глаголь! Зачем Двору слагать пустые оды? Нам быть с тобой приятнее насколь, Любуясь вешней благостью природы!

«И Солнца диск, и золотые блестки…» © Перевод Е. Витковский

И Солнца диск, и золотые блестки, Что иногда сгорают на лету, И та, что для влюбленных в темноту, Как лицедей, восходит на подмостки,— И вал морской, что бьется в берег жесткий, И снег, присущий горному хребту, Родник, что служит людям и скоту, И на полях — колосья-недоростки,— Зеленый лист, и жалящий москит, И муравей, и жук, чуть зримый глазом, Мне всё в Природе ясно говорит: Поверить обстоятельным рассказам О том, кто в мире всё животворит, Помимо Веры — помогает Разум.

«Напрасно Разум мерит бездну рока…»  © Перевод Е. Витковский

Напрасно Разум мерит бездну рока, И жаждет, мраку противостоя, Знать о грядущих вехах бытия: В предположеньях не бывает прока. Я полагал (солгав себе жестоко), Что есть во мне хотя бы гран чутья, Я полагал, что ты, Любовь моя, Дождешься предназначенного срока! О Небо! О Земля! В какую тьму Я скорбь мою о сем обмане спрячу? Во слепоту так просто впасть уму! Все те, кто уповает на удачу, Вы, чей удел подобен моему: Учитесь у меня хотя бы пла́чу.

«Луна-пастушка на простор небесный…» © Перевод Е. Витковский

Луна-пастушка на простор небесный Выводит звезды, как заведено: Безумный Алкмеон[116] давным-давно В такую ночь спасался тьмой древесной. Меня снедает ужас повсеместный, И от него сокрыться не дано: На ком лежит преступное пятно, Тому весь мир тюрьмой предстанет тесной. Спасенье — мрак… Но нет! В моем мозгу Уже лучи Рассвета засквозили: Я никуда от них не убегу! О где, Судьба, сияющих воскрылий Я, наконец, не созерцать смогу? Не отвечай, — я знаю, что в могиле.

«Уже в чужих краях пускавший корни…»  © Перевод Е. Витковский

Уже в чужих краях пускавший корни, Уже не раз бывавший на мели — Я всех бедней из бедняков земли: Что может быть печальней и бесспорней? Фортуне грозной — можно ль быть покорней? Желания из сердца истекли, Но умереть от родины вдали — Я ведаю, удела нет позорней. Ах, не поступишь Року вопреки. Пресечь мои страданья и болезни Лишь Смерть могу просить я по-мужски: Взываю — будь же в мире всех любезней, Спаси меня от гибельной руки, Столь беспощадно волочащей к бездне.

«О Смерти лик! О Ночь, которой ведом…» © Перевод Е. Витковский

О Смерти лик! О Ночь, которой ведом Страдалец, возрыдавший, трепеща! Поплакать дай с тобою сообща, Наперсница моим старинным бедам! Велит Любовь — лишь за тобою следом Брести, средь складок твоего плаща Стенанью моему приют ища — О той, что душу поразила бредом. Вы, чудища, лелеемые тьмой, Немые привидения и совы, Скорей ко мне найдите путь прямой — Откликнитесь на стоны и на зовы, Чтоб, наконец, смутив рассудок мой, На душу Ужас наложил оковы.

«О дней моих печальных вереница…» © Перевод Е. Витковский

О дней моих печальных вереница, Скорей подобная чреде ночей! Я снадобья не испивал горчей, Чем то, которым вынужден опиться. Угрюма и незыблема темница, Почти парализован свет очей. Я слышу лишь тоскливый звон ключей, Тюремщиков одни лишь вижу лица. За мной решительно закрыта дверь: Кто заточен — тот возражать не властен. Страдание — попробуй-ка измерь. Но плачу я, бессилен быть бесстрастен: Любовь и Дружба — где же вы теперь? Вы столь же далеки, сколь я несчастен.

«Ты, кем на свод небесный невесомо…» © Перевод Е. Витковский

Ты, кем на свод небесный невесомо Армады звезд ведо́мы ввечеру, Пред кем владыки — пепел на ветру, Пред кем Земля — ничтожнее ато́ма; Господь, рекущий людям гласом грома, Склоняя их к терпенью и добру — Увы, о Благолюбии в миру Теперь его печаль неизрекома. Ты, смертный, молишь, токи слез лия, О нисхождении к своей особе — Но провещает высший судия: Творивший зло — не ведай сна во гробе! И облечется, знай, душа твоя Возмездным адом — воздаяньем злобе.

«В узилище, где мне пришлось так туго…» © Перевод Е. Витковский

В узилище, где мне пришлось так туго, Где я — почти в могиле — смерти жду, Однако грежу и томлюсь в бреду; Где бытие — подобие недуга; Где тягота чрезмерного досуга Ведет рассудок смутный в поводу — Мою смягчают горькую нужду Предупредительные руки Друга. В наш гнусный век, когда для всех вполне Уместно обходиться внешней формой,— Ужели чудо Дружбы — не во сне?.. Ты утешаешь изможденный взор мой, О добрый гений… Как же странно мне Смотреть на то, что быть должно бы нормой.

«Я расточил отмеренные годы…» © Перевод Е. Витковский

Я расточил отмеренные годы, Одной любви служа и день, и ночь. Себе, слепцу, я грезился точь-в-точь Бессмертным, причастившимся свободы. Увы, меня влекли капризы моды, Тщеславие… О прочь, соблазны, прочь! Пред изначальным злом не изнемочь Немыслимо для нищенской Природы. Отрады жизни праздной и пустой, Томление, несытый пламень в жилах — Всё сгинет за последнею чертой. О Господи… Избавь от пут постылых, Скорей достойной смерти удостой Того, кто жить достойно был не в силах!

«Я больше не Бокаж… В могильной яме…» © Перевод Е. Витковский

Я больше не Бокаж… В могильной яме Талант поэта, словно дым, исчез. Я исчерпал терпение Небес И быть простертым обречен во сраме. Я осознал, что жил пустыми снами, Несмысленным плетением словес — О Муза! Если б ждать я мог чудес, То ждал бы от тебя развязки к драме! Язык от жалоб закоснел почти, Однако, сетуя, учет подробный Страданиям пытается вести: Сравняться с Аретино[117] неспособный, Рыдаю… Если б только сил найти — Спалить стихи, поверить в мир загробный!

ПЕРЕМЕНЧИВОСТЬ ФОРТУНЫ (написано в тюрьме) © Перевод Е. Витковский

Ласкаемая ветром благотворным,       Спешит на небосвод Рассветная заря, даря природе       С распущенных волос Летящие живительные капли,       Столь милые цветам, Жасмин бутоны нежно отворяет,       А страждущий Зефир Среди колючек обретает розу;       Коней разгоряча, Взлетает Феб, держа златые вожжи,       На синюю тропу,— И небесами день завладевает;       Но влажный пар земли, Нагретой солнцем, рвется ввысь клубами,       Все большими в числе; Они всплывают, грузно разбухают       И застят солнца свет, Чтоб снова наземь рухнуть тяжким ливнем       И оросить луга, Просторы пастбищ и холмов зеленых;       О, мощная струя Столь ясного, столь сладостного Тежо,       Что средь песков бежит, Однако же в конце пути вливаясь       В священный Океан, Теряет самое свое названье.       Пронзая облака, Вздымается незыблемая башня,       Могучую стопу Опершая на выю преисподней:       Титанов пленных так Гнетет громада звездного Олимпа,—       Но возникает гром, Нутро земли взрывается внезапно,       Фундаменты трещат, И рушится твердыня Вавилона:       Падением во прах Безмерная исчерпана гордыня.       Огромная скала Легко атаки моря отражает,       Бушующим валам Противостав, остервенелой бездне.       Но, сколь ни яр напор, Скала стоит над морем невредимо.       Но вот из лона туч, Рождаемая пароксизмом бури,       Летит стрела огня, Вонзается в скалу — и вот громада       Разбита на куски,— Чего не сможет море — тучи смогут.       Могучий авангард Лихих, отваги полных эскадронов       Летит, как бог войны,— Здесь смертные бросают смерти вызов       Под огненным дождем Свистящих пушечных, тяжелых ядер;       Бойцы громят, крушат. Ломают, рубят, — наконец, победа —       И вот чем кончен бой: Ползет печальный воз останков жалких,       Который волокут Те из бойцов немногие, кто живы       Остались под конец — В пыли, в стыде, стеная от печали.       Безжалостна судьба И одинакова для всех живущих.       Тот, кто задумал зло, Заранее ощупывает лавры,       Но понесет урон, Затем что несть коварному удачи.       Военный рок таков: Воитель-варвар нападает яро,       Идет на вражий строй, Взмахнув клинком, победы алчет скорой;       Убийца, дан кому Молвой священный сан героя, — видишь       Посланцем мира тьмы, Что за тобою следует всечасно?       Уже ты взят в кольцо Противником безжалостным, — удары       Чувствительны тебе, Ты бранный меч роняешь в лужу крови       И через миг падешь — Ликуй, Природа: чудище издохло!       Изменчив мир земной, Послушен мановению Фортуны.       Как много нежных муз, Прелестных граций, ласковых амуров       Несли отраду мне; Я воспевал божественную Низу,       Восторгом нежным полн, Я голос единил и звуки лиры;       Я гарпиям беды Отпор давал, был лебедям защитой;       Теперь, от всех сокрыт, В темницу ввержен, в тяжкие оковы,       Не знаю: жив ли я? Меня клеймит молва за преступленья,       На мне лежит позор; Я Низу потерял, и с нею славу,       И право жить в миру; Но сохраняю высшую свободу:       Как прежде, быть собой!

ПОЭЗИЯ РОМАНТИЗМА

Алешандре Эркулано © Перевод С. Гончаренко

СЧАСТЛИВЫЙ РЫБАК

Багровое солнце Садится за море. Вселенную вскоре Окутает мрак. А в утлой лодчонке, Качаясь на зыби, Поет не о рыбе Счастливый рыбак. Поет о любви он, О сладкой болезни, И крыльями песни Касается волн Дыхание бриза — И тихо на волнах, Сочувствия полных, Качается челн. Пусть даже б отныне Цветы не цвели бы, Осыпало б липы Неистовство бурь, Луга почернели И Тежо бы даже На грязь и на сажу Сменил бы лазурь, Пусть звезды померкли бы На небосводе, Пусть все бы в природе Вдруг сдвинулось с мест, Пусть летнее солнце бы Не пламенело И все побелело От снега окрест, Пусть ветер пронизывал Нас бы до дрожи, И все-таки, все же, Средь хлада и тьмы В убогой лачуге, Горянка, с тобою Довольны судьбою Остались бы мы. Пусть злится зима, За окошком лютуя,— Тепло обрету я В любимых очах. Пусть ливень и ветер Ревут, сатанея: Ведь греет вернее Любовь, чем очаг. Я был дворянином, Обласканным светом. С университетом Я тоже знаком. Но счастье узнал я, (И рад чрезвычайно) Лишь ставши случайно Простым рыбаком. Пока был я знатен, Пока был богатым, Я властью и златом Владел — но при том Я вечно боялся Навета, разбоя, Не зная покоя Ни ночью, ни днем. Удел мой высокий, Мне душу увеча, Ложился на плечи Мои тяжело. А ныне с улыбкой Живу я на свете: Латаю ли сети, Вздымаю ль весло. Легка мне нелегкая Эта работа. От честного пота — Покой на душе. Доволен и счастлив Я тем, что имею. С любимой моею Мне рай — в шалаше. Мечты о богатстве Меня не тревожат. Любовь мне дороже Сокровищ любых. Родная! Что нам Драгоценные камни? И гибель сладка мне В объятьях твоих! И если мне рок Оборвет ненароком Ударом жестоким Счастливые дни, Не плачь обо мне. У часовни над морем, Объятая горем, Меня схорони. Под сенью креста Я почию в покое, Уйдя с головою В разверзшийся мрак. Но даже в могиле Тебя не забудет И счастлив пребудет Твой верный рыбак.

Алмейда Гарретт

СВОБОДЕ НА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ АВГУСТА[118] © Перевод С. Гончаренко

Разбиты цепи? Сброшены оковы? Отныне мы свободны? Мы не рабы бесправные отныне, А граждане отчизны? И родина нам родиною стала, И зваться человеком Отныне может гордо каждый смертный? Священные законы Свободы, данной людям от рожденья, Открыто торжествуют, И не грозят зловонные застенки Тому, кто призывает Невольников вчерашних встать с коленей, Расправить гордо плечи: «Эй, люди, распрямитесь! Вы же — люди!» О светлый час! О счастье! О благороднейший из всех порывов, Сердца объединивший! О светлая и сладкая свобода, Ты оживила души, Ты помыслам позволила взлететь, Надежды воскресила, Ты озарила мрачный горизонт Животворящим светом. И вот уже редеют злые тени, Редеет мрак зловещий Тупого ханжества и фанатизма И диких предрассудков, И рушатся устои тирании! Священные законы Самой природы громко восклицают: «Для полнокровной жизни Вы родились. Вы — люди. Вы — свободны!»

ИЗГНАНИЕ[119] © Перевод С. Гончаренко

На banishment? be mersci- ful, say — «death»; For exile has more terror in his look, Much more than deat. Shakespeare[120] Приди ко мне, о Делия! Сядь рядом, Подруга дорогая. Видишь, этот Густой туман укутал небеса, Сокрыв лазурь и солнце, чтоб острее Отверженность почувствовал изгнанник, Живущий на земле холодных бриттов. О, сколь печальна ты, земля чужбины! Печальна, как пески пустыни голой, Печальна, как унылый листопад Бесцветной осени… Мне одиноко И в людном городе, и в тихом поле. Иду я вслед за призрачной надеждой, Оставив родину, друзей и отчий кров, Чтоб избежать несправедливой кары. О если бы услышать здесь хоть раз Родные звуки португальской речи! Но мой язык здесь людям непонятен, И отвечает жалобе моей Мое лишь сердце, горестно сжимаясь. О горе мне! Часами я смотрел На воды Темзы, что скользят уныло Вдоль грозных башен и дворцов, чьи стены, Забрызганные кровью королей. Покрылись мхами затхлого величья. Тяжелые громады древних замков Хранят воспоминанья о героях, О праведных делах и преступленьях… О сколько раз бродил я среди этих Колонн и портиков, покрытых пылью. Еще острее ощущая, сколь Я одинок… Душа моя витала Так далеко от этих горьких мест, Где не дано мне было встретить друга, Где не было возлюбленной, чья ласка Смягчила бы страдания мои. О Делия! Тебя послало небо, Чтобы меня утешить на чужбине. Мне стали родиной твои объятья, И зря отныне потирает руки И радуется низменный тиран. Меня изгнавший из моей отчизны. Хотя бы он в пустынную Сибирь Сослал меня, где среди льдов и снега Царит полярная глухая ночь И никогда не всходит наше солнце — Не страшно мне, коль ты со мною рядом. Своей улыбкой ты рассеешь мрак, И отчий кров, и родину, и счастье Подарят снова мне твои объятья.

БУРЯ © Перевод С. Гончаренко

I

В полумгле, На скале, Что стоит, Как стена, Где гремит О гранит, Закипая, волна, О несчастной любви, Ликом бледен, как мел, Как поют соловьи, Бедный юноша пел:

II

«Дуй свирепей, борей, Море, громче греми! Расплещи поскорей Все печали мои! Где все ветры земли, Где вы, вихри и гром, Чтоб сравниться смогли С бурей в сердце моем! Раскачай, водоверть, Сотряси, водокруть, Разом хляби и твердь, Как рыданья — мне грудь. Волны, бьющие в брег, И грохочущий гром Не сравнятся вовек С бурей в сердце моем!»

III

Но солнца луч Внезапно пал Из черных туч На пенный вал. За окоем Умчался вихрь, Унялся гром, И шторм утих. Арми́я, так Могла бы ты Рассеять мрак, Вернуть мечты Улыбкой, чтоб На сотни миль Вокруг не шторм Я зрил, а — штиль.

МОИ КРЫЛЬЯ © Перевод С. Гончаренко

Воздушные крылья ангел Мне некогда подарил. На них я взвивался в небо, Безгрешен и белокрыл. Легки были эти крылья И были белым-белы. Меня они избавляли От суетной кабалы. Вползала мне в душу алчность, Шипящая, как змея, Но все же за все богатства Ей крылья не отдал я. Меня соблазняла слава На грешную землю пасть, Но крылья не променял я На лавры, почет и власть. Всем жалким земным желаньям Всегда неподвластен был Я, в небе паря высоком, Безгрешен и белокрыл. Но как-то под вечер (звезды Только лишь расцвели), Когда уже оторвался В полете я от земли, Заметил я свет в долине, И был он столь чист и прост, Что с ним не сравнится даже Свечение ясных звезд. И странное дело — крылья, Что прежде стремили ввысь, Меня увлекли на землю И с этим огнем слились. Магическая, наверно, Была в нем сила и власть: Ведь это любовь пылала, Костром пламенела страсть. И сладкая боль печали Меня обняла огнем, И в нем я изведал счастье, И гибель нашел я в нем. Скользнула по белым крыльям Огненная струя… И больше ни разу в небо Уже не поднялся я.

ПРОЩАЙ! © Перевод С. Гончаренко

Прощай! Навсегда прощай! Казни меня этой мукой! Безжалостно покарай Заслуженною разлукой. Всю жизнь, о тебе скорбя, Пускай проживу бескрыло. Ведь я не любил тебя, А ты меня так любила! Столь мало теряешь ты От будущего разрыва. Секирою пустоты Казни меня справедливо! Уйди же и казнь ускорь! Мы будем с тобою квиты. Еще ты не знаешь, сколь Моя душа ядовита. Прощай! Этот черный яд Пусть в буйстве своем и раже Теперь с головы до пят, Как пламя, сожжет меня же. Одним лишь моя вина Страданием искупима: Увидеть, что влюблена В другого ты и — любима. Уйди и захлопни дверь! Хлынь в душу мне, тьма ночная! Наверно, я лишь теперь Тебя любить начинаю. Не медли! Обрушь удар Без всякого снисхожденья. Пусть вспыхнет во мне пожар Свирепей огня в геенне, Которого не задуть, Пока вздымается грудь. Как? Ты не ушла и снова Все зло мне простить готова? Пойми, своими руками Ты губишь судьбу свою. Да, сердце мое — не камень: В груди я ношу змею! Наказана слепотою Недаром душа моя. Ни грусти твоей не стою, Ни малой слезинки я. Пойми, что не стоит вздоха Души моей мертвый лед. На поле чертополоха Лилия не взойдет. В груди твоей — между нами — Ведь тоже былое пламя Угасло, оставив дым. И все же, поверь мне, снова Полюбишь ты, но — другого, И счастлива будешь с ним. Ведь в этом миру жестоком Я проклят навеки роком, И если вдруг ненароком Я сам окажусь в огне, И если вдруг — бог помилуй! — Вдруг вспыхнет с такой же силой Пожар любви и во мне, Сгоришь ты рядом со мною, Как бабочка над свечою. Прощай! Уходи! Уйди же! Не сделалась ты мне ближе, Хоть были мы и близки. Презренный! Тебя лобзая, Душой не любил тебя я! Признаниям вопреки, Был сердцем я равнодушен. Союз наш мне был не нужен, И клятвы я все нарушил, Бесчестный! Но ты не плачь. Наказан и я жестоко. Конечно, ты жертва. Только Я тоже себе — палач! Не плачь! Я с тобою вместе Себе самому — судья. Не ты обесчещена. Чести Лишился навеки я. Но только прощать не вздумай Отныне меня. Я — враг. Не сможет наш мир угрюмый Одобрить подобный шаг. Ни милости, ни прощенья Не знает наша среда, Прощая любое мщенье, Прощенье же — никогда. Прощай навсегда! В обиде Не будь на меня. Иду Во тьме я, слепец, не видя Сверкающую звезду. Иду я во мгле устало, И лучшее из светил Увидеть мне не достало Ни сердца, ни глаз, ни сил. Светящая с небоската, Над миром вознесена, Наверно, столь высока ты, Что смертному не видна. Ты в небе. Ты — в ореоле Божественного огня. Прощай же. Земной юдоли Оставь навсегда меня. Оставь меня миру мрака, Где жил я до этих пор. Гляжу на тебя — однако Не видит тебя мой взор. Не вижу света. Не вижу, Как мрак мой ни освещай. Не станем с тобой мы ближе. Уйди же. Прости. Прощай.

ПАДШИЙ АНГЕЛ © Перевод С. Гончаренко

Этот ангел, с неба павший, С нами жил в юдоли нашей, Ибо некогда он злою В небе ранен был стрелою И летать уже не мог. Горний свет сменился мглою, И забыл о падшем бог. Отвернулся бог, не внемля Стонам павшего на землю. Пыль и прах уже покрыли Опустившиеся крылья: Он летать уже не мог. Все об ангеле забыли, В том числе и злой стрелок. Этот ангел, с неба павший, С нами жил в юдоли нашей. То, что мы зовем весельем, Было мрачным подземельем Для него… Среди зеркал Пил он чашу с нашим зельем И от этого страдал. Обреченным был он, ибо Лишь любовь могла спасти бы Ангела в миру греховном, Столь в беде его виновном, Но ведь в этом мире злом Я лишь зрением духовным Ангела и видел в нем. Я ж, с остывшей кровью в жилах, Был уже любить не в силах… Но манили синевою Небеса над головою Херувима во плоти. Полюбить решил его я Всей душою и — спасти! «От мирской тщеты и злобы Мы в любви спасемся оба,— Так я думал в упоенье…— Я, подняв его с коленей, Снова небу возвращу И себя в его спасенье Тоже, может, отыщу». И душа моя воспряла И его душою стала. Но — проклятье! — было мало На двоих души одной. Встрепенулась и погасла, Как в лампаде — капля масла… Оказалось все напрасно: Умер я — и он со мной.

ЭТА МУКА ЛЮБВИ © Перевод С. Гончаренко

Эта мука любви — если это любовь,— Это счастье страданиям наперекор, Это празднество жизни, повергнувшей смерть, Этот жизнь пожирающий жадно костер, Эта вспышка, затмившая светом зарю, Это пламя, в котором дотла я сгорю,— Где истоки твои, где начало твое? Где я, как и когда был тобой полонен? Я до этой поры просто, видимо, спал. Да, не жил, а вкушал безмятежный я сон. Ах, как сладко я спал! Я был счастлив во сне! Кто, когда разбудил это пламя во мне? Помню только, что был очень солнечный день. Больше не было в жизни столь солнечных дней! Шел по улице я. Шла навстречу она. И глазами случайно мы встретились с ней. Я не помню, сказал ли ей что-нибудь я. Знаю только, что жив я лишь с этого дня.

БЕЛЫЙ ПАРУС © Перевод С. Гончаренко

Опусти свой парус белый! Слышишь? Глупостей не делай! Слишком смелый Ты, рыбак! Возвращайся! Тучей грозной Вдруг покрылся купол звездный! Будет поздно, Эй, рыбак! Там, вдали, поет сирена! Распростишься с жизнью бренной Ты мгновенно Там, рыбак! Ты утонешь, словно в море, В голосе ее и взоре, Вот ведь горе- То, рыбак! Парус не доверь борею! Прочь плыви и поскорее! Будь мудрее, О рыбак!

КАСКАЙС © Перевод И. Чежегова

Земля достигла там предела; Там взор напрасно бы искал Отдохновенья: вкруг чернела Гряда бесплодных диких скал, И лишь печальная, одна, Росла там жалкая сосна. В ее ветвях ветра гуляли, Сосны сгибая тонкий стан, Над нею тучи нависали, Под ней ярился океан… Там явен был — суров и дик — Природы первозданный лик. В ущелье сумрачном шуршали Сухие стебли тростника, И родники там не журчали, И пересохла там река… Но был суровый этот край Для нас — благословенный рай. О, как мы счастливы там были Наш каждый день, наш каждый час, Весь мир мы с нею там забыли, Весь мир друг в друге был для нас! И тихо наша жизнь текла Вдали от суеты и зла. Глаз не сводили мы друг с друга, Страсть набегала, как волна: Лишь мной жила моя подруга, Всем для меня была она. И пела счастье бытия В ее душе душа моя. И, нас узрев из райских кущей, Поведал ангел небесам: Часы любви быстротекущей Равны векам, равны векам… В тысячелетье каждый час Господь преображал для нас. Я пил любовь — и в упоенье Длил сладость каждого глотка; Но скоро чашу наслажденья Я выпил… И была горька На дне ее печаль моя. Но кто еще любил, как я! Никто! И кто был столь любимым? Любимой кто дарил себя В блаженстве столь невыразимом? И чьи сливались так, любя, В одно и души и сердца, Не ведая любви конца?.. Кто знал, что горестные годы Нас неотвратно стерегут И что сердечные невзгоды Разрушат мирный наш приют?.. Ах, рай наш на краю земли, Увы, сберечь мы не смогли. Но я не тщусь, в пустой надежде, Вновь зреть те милые места: Ведь я уже не тот, что прежде, И та, кого любил, не та… И мне чужие те края, Где был когда-то счастлив я. Земля достигла там предела, И рая нет на той земле; Под ветром чудом уцелела Сосна на вздыбленной скале… И ныне сумрачен и дик Покинутой природы лик.

Соарес де Пасос © Перевод И. Чежегова

СВАДЬБА В СКЛЕПЕ (Баллада)

Взошла луна! Часы уж полночь били… Надгробья спят, под ними спят гробы. Мир и покой! Лишь тот, кто спит в могиле, Свободен от превратностей судьбы. Но что за грохот? Кто это с размаху Могильную плиту вдруг отвалил? Подобный в белом саване монаху, Встал бледный призрак посреди могил. Встал… И в зловещем лунном свете тонет, Разлившемся в небесной высоте; И ветер в скорбном кипарисе стонет, Сыч ухает на мраморном кресте. Встал призрак, глядя в мрачном изумленье На кладбище… Кругом глухая ночь… Нет никого… Стряхнул оцепененье И, саван волоча, пошел он прочь Туда, где над безвременной могилой Белеет в гуще кипарисов крест… Там замер он, и глас его унылый, Повторен эхом, зазвучал окрест: «О ты, кого любил и буду вечно Любить в загробной жизни, как в земной! Меня ты обманула бессердечно, Когда клялась навеки быть со мной… Любовь — обман… Но все же не обманет Смерть зоркую наивная мечта: Кто из живых еще меня вспомянет, Меня, сошедшего под сень креста? Три дня лежу я под землею пыльной, Но нет тебя, все нет тебя со мной… Сколь тяжко сердцу под плитой могильной: Оно ведь билось для тебя одной!» «Сколь тяжко!» — повторил, как заклинанье, Лицо руками закрывая, он, И грудь его исторгла сквозь рыданья Неразделенной страсти скорбный стон. «Ужель, меня предав, ты наслажденье Вкушаешь ныне с кем-нибудь другим? И одному мне пребывать в забвенье И истлевать под камнем гробовым?..» «Нет, никогда! Ужель могу предать я?» — Раздался голос вдруг и в нем — укор; Глядит: пред ним невеста, и объятья Жених-мертвец со страстью к ней простер. Вся в белом, мертвая пред ним стояла: Струились пряди золотых волос, И над смертельно-бледным лбом сияла Корона из невинно-белых роз… «Пусть умерло и хладно мое тело, Пусть в моем сердце смерть царит давно, Но в нем любовь к тебе не охладела, К тебе любовью все живет оно…» «Сколь счастлив я, что тоже взят могилой, Что за твоим мой пробил смертный час, Что я покинул мир, тот мир постылый, Мир сумрачный, где свет любви угас…» «Взгляни, луна!» — «Ах, как она прекрасна!» — «Как в ту счастливейшую из ночей: Она светила нам вот так же ясно, Когда тебе клялась я быть твоей… С тобой судьба нас в жизни разлучила, И не настал желанной свадьбы час: Так пусть отныне хладная могила Соединит с тобой навеки нас!» В лучах луны, под крик зловещей птицы, Возле креста, в густой тени его Их сочетало таинство гробницы, И обрела любовь их торжество! Когда ж заря кладбище озарила, Единственной приметой свадьбы той Осталась лишь разверстая могила С отброшенной могильною плитой… Но много позже, когда смыла Лета Преданье о любви той роковой, Обнявшие друг друга два скелета В могиле были найдены одной.

Жоан де Лемос © Перевод И. Чежегова

ЦВЕТЫ СВЕТА

Закат лучи свои простер,          И тени с гор Сползают медленно по склонам… Во мраке растворившись, лес          Из глаз исчез, А тени в поле залегли зеленом. Лучом закатным зажжена,          Едва видна Деревня, заревом объята, Цветами звезд уже цветет          Небесный свод В последних отблесках заката. По руслу гладкому река          Скользит, легка, На волю из долины тесной… Но зеркалу из серебра          Пришла пора Проститься с синевой небесной. И птицы больше не вспорхнут,          Найдя приют В чащобе, где их тьма укрыла. Молчит многоголосье дня          Вокруг меня, Лишь в небе говорят светила. В желанной тишине ночной          Побудь со мной, Любовь, внемли любви поэта: Коль нравятся тебе цветы,          Увидишь ты Цветы, что сотканы из света. В саду темнеет водоем;          Ты видишь: в нем — Все звезды неба — с нами рядом; Ты головой ко мне склонись,          Ко мне прижмись, И к звездам обратимся взглядом. Взгляни, любимая, сюда:          Цветет звезда, Сияя лепестками ало… Ты розу видела ль в саду,          Чтоб ту звезду Сиянием напоминала? Как описать ее? Нет слов!          О, сколь багров И переливчат блеск светила: То Марс, чтобы тебя узреть,          Готов сгореть, Чтоб лик твой пламя осветило! Твоей красой воспламенен,          Венерой он Тебя избрал. Звезда-богиня Перед сиянием лучей          Твоих очей От ревности бледнеет ныне. О, как тебе Юпитер рад:          Его наряд Блестящ, его горит корона; К тебе он лебедем, быком,          Златым дождем Явиться мог во время оно. И тянутся к тебе в ночи          Всех звезд лучи — В воде дрожит их отраженье. Бросает их то тут, то там          К твоим ногам Любовное изнеможенье. В цветы, что нам являет высь,          Вглядись. Вглядись В игру небесного букета… Цветы земные хороши,          Но для души Прекраснее цветы из света. Нет, не найдешь в цветке земном          Ты ни в одном Игры лучей — столь дивной, тайной… И лишь гранат или алмаз          Потешат глаз С звездою схожестью случайной. Коснешься розы ты едва,          И голова Кружится от благоуханья… И предсказать тебе готов          Язык цветов Любовь, надежды и страданья. Но тебе дарит Аполлон,          В тебя влюблен, Весь жемчуг звезд в подлунном мире… Тоскуя, станет вновь и вновь          Он петь любовь, Бряцая на небесной Лире. И осенит тебя Венец,          И наконец, Чтоб разглядеть тебя поближе, Сама Полярная Звезда,          Хоть и горда, С высот опустится пониже. О, восхитись же, сколь могуч          Надежды луч, Что к нам несется из Вселенной: Ужель, пав у твоих колен,          Взять сердце в плен Не в силах он, навеки пленный? О, пусть уловит чуткий слух          Высокий дух Гармонии… Горят заветом Для нас они — любви цветы,          Цветы мечты, Нас озаряющие светом! Сей свет пронзает нам сердца          И мощь творца Являет нам своим гореньем… И коль из света звезд возник          Твой светлый лик — Он лучшим божьим стал твореньем! А ночь бежит… И вот заря          Встает, горя: Нет бегу времени преграды… Срывает за цветком цветок          Златой восток, И звезд бледнеют мириады. Но не жалей! В году лишь раз          Весна для нас Цветет прекрасными цветами… Пусть звезды поглотит рассвет,          Лишь ночь грядет, Вновь звезды расцветут над нами! О, скройся поскорее, день!          Ночная тень Знак даст для звездного расцвета. И ты, прекрасна, как звезда,          Взойдешь тогда — Созвездием цветов из света!

ПОЭЗИЯ ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XIX — НАЧАЛА XX ВЕКОВ

Гонсалвес Креспо © Перевод Е. Витковский

СЬЕСТА

В гамаке, подобном пенной колыбели,              С шорохом чуть слышным, Негр качает плавно спящую креолку, И служанка рядом машет втихомолку              Опахалом пышным. В гамаке уютно — тень лежит густая              Посреди бамбуков. Длится сьеста, зноем полнясь и молчаньем,— Юную креолку ласковым качаньем              Плавно убаюкав. Но гамак застынет иногда — поскольку              Негр, стоящий рядом, Медленно зевает, черный и блестящий, И бесстыдно гладит грудь креолки спящей              Похотливым взглядом. И гамак качаем на высоких ветках              Вновь без остановки,— В нем креолка дремлет, ни о чем не зная, Скачет обезьянка, нежная, ручная,              По цветной циновке. В гамаке креолка шевелит губами:              Повторяет строки,— Ей во сне, похоже, нежно вторят струны: Как-то пел под вечер поселенец юный              Тот романс жестокий. Вновь гамак взлетает в такт далекой песне:              Нет конца кручине Тех, кто здесь измучен горькими судьба́ми: Черных африканцев, что давно рабами              Стали на чужбине. В гамаке так тихо: пусть поспит креолка,              Пусть подремлет сладко,— Ты качай прилежней, парень чернокожий, Овевай нежнее госпожу на ложе,              Верная мулатка! Пролетает ветер через ветки сейбы,              Просьбе стихнуть внемлет. Разве есть на свете счастье лучезарней? Пусть, забыв немолчный гул сахароварни,              Госпожа подремлет!

«Вот — воскресенье. Знаю, горожанин…» 

Вот — воскресенье. Знаю, горожанин              С подругою влюбленной Идет в поля из города и странен              Ему их вид зеленый. Он облегченно дышит на свободе,              И тысячи обличий С восторгом созерцает он в природе,              Внемля капелле птичьей. А я не выхожу: во мне клокочут              Приливы черной злости И призраки средь бела дня морочат              Меня, являясь в гости. И самая любимая из теней,              Как прежде, дорогая, Придя, рыдает у моих коленей              И ждет, изнемогая.

МЕНУЭТ

Гостиная светла, роскошна, велика. Пленяет роскошью отделка потолка. Широкая софа, козетки, гобелены: Пейзажи гор, нолей, пастушеские сцены. На алый гобелен хотя бы мельком глянь: Там тигр почти догнал испуганную лань. Портретов — целый ряд. Вот — основатель рода, Как видно — дворянин крестового похода. Вон тот — монахом стал, гранд-дамою — вон та: Сколь чувственны ее карминные уста! В ее глазах лазурь — и в их разрезе узком Прародич видится, который был этруском. Да, шея, голова — во всем заметен след Едва ль не королей… Но — вот еще портрет: Вот этот, в Африке, видать, хлебнул немало, Он изгнан был туда велением Помбала, Бедняга, что вдали от мест родных зачах: Немыслимая скорбь стоит в его очах. Напротив — девушка, — о, как она прекрасна! Она изгнанника любила, это ясно. О грозный бег годов, о бренность, о тщета — Как быстро рухнула венчальная мечта! Ты, знаю, молодость отвергла и веселье И обрела покой в уединенной келье. Еще — вельможа здесь, большой придворный чин: Он улыбается и нюхает жасмин. Вот — доктор в мантии, придворный, знаменитый. Весьма гордились им отцы-иезуиты. А вот еще один: в войне далеких лет, У врат Байоны он добился эполет. Он зорко смотрит вдаль, он рвется в бой упрямо, Он гордо на щеке несет полоску шрама,— Мы дышим радостью воинственной судьбы, И мнится вдалеке победный зов трубы… В старинном зеркале — увидишь поневоле Сияние свечей старинных жирандолей. Под зеркалом стоит наборный клавесин, Всеобщий баловень, след канувших годин,— Левей — из ящика выглядывает робко Старинных партитур пергаментная стопка. И мне пригрезилось, что ожил старый зал, Очнулся клавесин — и нежно зазвучал, Проснулись клавиши, дремавшие устало, Исчезло прошлое — и настоящим стало; От гаснущих свечей сгустилась темнота, И дама — видел я — тогда сошла с холста, Широкий кринолин оправила небрежно, Ступила на ковер, заулыбалась нежно И под мелодию давно минувших лет Изящно начала изящный менуэт.

НА ФЕРМЕ

Терраса: плавно движутся метиски, Хозяйка молодая смотрит вдаль: Меж тем пейзажа каждую деталь Уже туманит ночи полог низкий. В траве — жуков светящиеся снизки, Неспешно стадо тащится в кораль, И тянет песни древнюю печаль Погонщик мулов, длящий путь неблизкий. За бурою высокой городьбой Раздетые работницы гурьбой Шумят еще и возятся в купальне. Уже луна встает по-колдовски, И птичий крик все глуше, и быки Бредут, мыча в потемках все печальней.

В ПОСЕЛКЕ

Два пополудни. Жжет неимоверно Тяжелая и душная жара. Однако в кузне с самого утра Вздыхает наковальня равномерно. Стоит без посетителей таверна — Недаром у хозяина хандра. Жужжит в дверном проеме мошкара,— В подобный час всему живому скверно. Прядет старушка, севши на порог, Сын — где-то в поле: он до дела строг И занимать трудом умеет руки. В ручье невестка стирку развела, За огород, раздеты догола, На солнцепек повыползали внуки.

ЧАСЫ

В него заложены солидность и комфорт — Брегет внушителен и служит безотказно. Быть может, циферблат немного и потерт, Однако же эмаль — нежна и куртуазна. Там обрисованы и зал, и клавикорд, Дворяночка — и хлыщ, предмет ее соблазна,— Он, кажется, поёт и держится развязно, Победой легкою уже заране горд. Широкое окно; за ним блистают ярко Деревья строгого, подстриженного парка; Как пена, облака всплывают в небосвод; Поглубже — озерцо, и роща апельсинов В нем отражается, — а выше, крылья вскинув, Из белых лебедей белейший длит полет.

Антонио Дуарте Гомес Леал © Перевод Е. Витковский

СОБОРЫ

Люблю смотреть на вас, старинные соборы, Вы в небо взвихрены, как стая голубят, Аркады пламени, взметенные в просторы, Соборы гордые, глядящие в закат. Вы, ангелы идей, ласкающие взгляд, Мысль, камнем ставшая, бессветные затворы, Где в углублениях, скрестивши руки, спят Святые, герцоги, принцессы, командоры. Но понапрасну вы стремитесь в небеса, Сосуды ладана, спасений паруса, В рассвет одетые, как в радужную тогу,— Я знаю: иноки, святые, короли, Напрасно вы года в молитвах провели, Затем что плакали — придуманному богу!

ОКНО

Когда в полночных улицах — покой, Когда они от суеты устали — К окну иду, заглядываю в дали, Ищу луну с тревогой и тоской. Нагою белой тенью колдовской Она скользит почти по вертикали — Как розан, поднимаемый в бокале, И как греха пленительный левкой. Чарующая ночь проходит мимо, Меня же вдаль и ввысь неумолимо Мистические манят купола… Я хохочу, а ты плывешь все выше, Всходя над гребнем черепичной крыши: — Какой соблазн в тебе, Соцветье Зла!

СТАРИННЫЕ ЗАМКИ

О замки древние, стоящие на скалах, Громады дряхлых стен и башен изветшалых, Вы, гипнотически пленяющие взгляд Фамильной славою портретных анфилад,— О чем вы грезите, вздымаясь из туманов, Оплоты рыцарства, подобья великанов? О, населяет вас одна немая грусть!.. Но древняя душа еще помедлит пусть, Напоминает пусть волненья бранных хроник! По стенам плющ ползет, вдоль рвов искрится донник,— Но разрушенье — всем грозит, в конце концов, Пусть хоть цветы растут в расселинах зубцов. В плюще невидима замшелая бойница. Удушливая цвель в сырых углах гнездится, Навек уснуло все в миру отшедших лет,— Однако в садике, где роз давно уж нет, — Где дали место ей рассеянные предки — Венера мрамором глядит сквозь плющ, сквозь ветки. Везде забвение, печаль и тишина, Здесь все застелено великой тенью сна О жизни рыцарей прекрасной прежней эры,— И ветер шевелит незримые портьеры, И кажется — на них под отсветом луны Былых кровавых драм следы еще видны. Поэту внятно всё: любой чуть слышный шорох, Любой намек на жизнь в просторных коридорах,— И в окнах стрельчатых — извечная игра! — Следить созвездия отрадно до утра… Он полон завистью — о нет, отнюдь не страхом — К тому, что отжило, что ныне стало прахом!

В ТАВЕРНЕ

Сердце ранит корочка льда. Стоят холода. Знаю, скоро зима. Франсиско Мануэл Одни храпят, склонясь на край стола, Облапив опрокинутые кубки, Другие — рассуждают про дела. Еще какой-то, хворый, длинный, хрупкий, Амурную бормочет ерунду, Пуская дым из почерневшей трубки. Бредет по стенке пьяный, на ходу Шатаясь, разобиженный, с досадой, Плешивый тип клянет свою нужду, Что, мол, отцу о смерти думать надо, Бубнит: мол, жизнь не стоит ни гроша, И просит дать совет насчет подряда. Темна таверны ветхая душа, Продымлена. И полуночный ветер Свистит снаружи, по стеклу шурша,— Способен вызвать жалость и насмешку Любой из тех, кто здесь печально пьет, Кому осталось меж мирских забот Глотать вино и слезы вперемешку.

ПЫТКА ХИМЕРАМИ

Красноречивые строенья…

Бальзак Заснувши в час безветренный, вечерний, Иль, может быть, в ночной, дождливый час — Мы видим, как, в венках из роз и терний, Встает былое призраками в нас! В комедии мирской изнемогая, Самим себе смирение внуша, Мы ждем — и в нас встает совсем другая, Бессмертная, но страстная душа! Ненужные средь бела дня картины: Монастыря щербатый силуэт, Восход луны, забвенные руины — Для тонких душ — как радужный рассвет. О, кто не знал такого беспокойства, Кому не грезилась в пучинах сна Элегия мистического свойства — Над кладбищем плывущая луна! О, колыбель сентиментальной жажды, О, этот Юг, где грезят наяву Химерами, — как не познать однажды Жестоких меланхолий синеву? О, сколько раз, мечтаньем вечным хворый, Почти в конце пленительного дня Я размышлял о ней, о той, которой Дано, быть может, излечить меня! Чем глубже ночь, тем очертанья резче: Туман… Все гуще, ниже, голубей… Мох на стене… Бессмысленные вещи, Причины фантастических скорбей! О, кто бы от такой тоски не высох, Кто не узнал бы горький вкус беды, Следя закатный луч на кипарисах, И лунный диск на скатерти воды? О грезы, о шатер ветвей зеленых — Рабовладельцы, пусть на свой манер! О, прочь, скорее прочь от рощ лимонных, Прочь от тропы, ведущей в край химер!

ГРЕЗИТЕЛЬ, ИЛИ ЖЕ ЗВУК И ЦВЕТ

Эсе де Кейрошу

I

Я слушал музыку земных растений. Я — грезитель, мудрец, каменьями побитый, Я коротаю дни средь мысленных химер, Покуда Океан ярит свой гнев несытый И бог с палитрою выходит на пленэр. Средь жизни нынешней, и чуждый, и забытый, Брожу, как человек давно минувших эр. О, дух иронии! Ты мне один — защитой От возлетания в предел нездешних сфер. Кинжал теории, мышления тяжкий пресс. Не в силах все-таки явить противовес Способности и петь, и грезить на свободе… Былой любви служить по-прежнему готов, Повсюду я ищу звучание цветов И позабыл число отысканных мелодий.

II

Я видел образы и формы, Я видел разум бытия. Бальзак Я знаю, в мире все — одна игра ума: Светило нас убьет, коль в нас лучи направит, Лазурью властвует, я ведаю, чума, А жемчуг, зародясь, моллюска тяжко давит. Увы, Материя — моей души тюрьма. Покуда лилия Луну собою славит И аромат струит, — уже рождает тьма Цветок, что плоть мою безжалостно отравит. О, все известно мне! Но в дебрях бытия Так побродить люблю без всякой цели я, Растений музыку в душе своей лелея,— Мне в розах виден лик едва ли не Христа, Мне звонкие цветы — суть чистые цвета. И бога для меня в себе хранит лилея.

ДОЖДЛИВЫЕ НОЧИ

Вот — осень, все угасло, все поблекло. Откуда мне узнать, о милый мой, Ты любишь ли, чтоб дождь стучал о стекла, Закрытые сырой, тяжелой тьмой? Я точно знаю: сладостно безмерно Мечтать вдвоем дождливою порой: Пусть греза и нелепа, и химерна, Но ей пределом — кипарисный строй. Мы воскрешаем блеск минувших лилий И вызываем к жизни без конца Печальные часы былых бессилий, Навеки погребенные сердца! В такие ночи, с ливнем или градом, Так хорошо отбросить жребий свой И слушать, затаясь с тобою рядом, Как долгий дождь шуршит по мостовой. Как сном осенним нас бы укачали, Рождаясь, вырастая ввысь и вширь, Чудовищные образы печали, Немые, как дорога в монастырь! В такие ночи — лишь мудрейшим душам Дано на грезы наложить узду,— В такие ночи суждено кликушам Метаться в экстатическом бреду,— В такие ночи к разуму поэта Нисходит свыше лучшая строка, И он ее бормочет до рассвета,— А жизнь — так далека… Так далека!

Антеро де Кентал © Перевод Ю. Корнеев

ПАНТЕИЗМ

Стремление… Желанье, что раскрылось В реторте мук, претерпленных сполна. Жизнь для меня в нем олицетворялась — Какой бы вид ни приняла она, Равно стремится к свету и простору В цветке, во мне, в звезде душа одна. Зверь, по лесу к себе скользящий в нору, — И тот ведь чует бога оттого, Что постигать его присуще взору И красоты, и блеска волшебство И что тоску природы бесконечной Передает рычание его. В рычанье этом — голос жизни вечной, Неистощимость силы той святой, Что птаху побуждает петь беспечно; Порыв, что ввысь ведет тропой крутой И сердце хищника, и сердце, кое Пленяет нас своею чистотой. Всеобщий побудитель, враг застоя, Куда б ни вторгся самовластно он — В эфир, где все безмолвствует в покое, Иль в грозный океан, чтоб, им взметен. Тот к небу поднялся стеною пенной, Иль в неподвижный безысходный сон Материи глухой и довременной, Иль к нам в сознанье, чтобы там сквозь мрак Зарделся луч свободы дерзновенный… Жизнь вечна, и ее исток — очаг, Затерянный в бездонности астральной. То блещет он, то тлеет кое-как. Жизнь — семя, что мало и колоссально. Оно взрастает в толще бытия, И вихри вкруг клубятся изначально. Под тысячью личин свой лик тая, Восходит по спирали созиданья Всемирный Дух в надзвездные края. О формы жизни, руны мирозданья, Вы тайнописью света и теней Слагаете пеан[121] существованью! Так полните ж безбрежностью своей, С войною чередуя мир бесстрастно, Моря, долины, горы, ширь степей. Из тигеля Возможности неясной К многообразью Сущего пробить Себе дорогу сильтесь ежечасно. Цветок, ты должен лепестки раскрыть! Скала, пусть вкруг тебя валы седеют! Орел, спеши к далеким тучам взмыть! Идите смело в мир. Не оскудеет Та вечная душа, что в вас кипит: Горячий ключ и в стужу не хладеет. В любую форму Дух нетленный влит. Он, богоравный, хоть пьянится снами И неподвижен иногда на вид, Всегда в пути, и под его стопами Росток вослед ростку, за всходом всход Становятся густыми зеленями. Дыханья жар и безразличья лед В себе он, непостижный, сочетает И в посвист ветра и в журчанье вод Напев свой и рыдания вплетает.

ИСТОРИЯ

I

Хоть человек и впрямь к заветной грани Грядущего сквозь мглу судеб и лет Идет, покорен бестелесной длани. Которой жизнь дают любовь и свет; Хоть, странный путник, чей пролег в тумане От Прометея к Иисусу след, На ощупь он бредет неустрашимо,— Не ведает он, кем ведом незримо, Не знает, как именовать свой рок, Своих проводников не видит лица И думает, что гнев богов навлек, Коль обречен в дороге заблудиться, И свет ему не мил, и груз тревог Пред смертью сбросить он с проклятьем тщится. Кто вправе поклоняться и молить, Тот вправе проклинать и слезы лить. Да, знать, куда идешь, — в пути не худо… Песчинка, что самум с собой унес,— И та себе, как ей подобных груды, В растерянности задает вопрос, Куда она летит, взялась откуда И где ей кануть суждено в хаос; А человеку вовсе уж невместно В волнах судьбы быть каплей бессловесной. Как бурею разбитые суда, Нас выбросила вечность вероломно На отмели времен, где навсегда Мы беззащитны, наги и бездомны. Мы — здесь, но не постигнем никогда, За что же стали жертвой силы темной, Случайность это иль небес закон. Вот чем наш разум вечно поглощен. О берега песчаные и скалы, Как мы, в плену и вы томитесь тут. За что судьба нас с вами покарала, Заслав в такой безрадостный приют? Ответь, о море, ибо хоть ты стало Тюрьмой для волн, что от тоски ревут, Но в рабстве страждешь и само от века, К лицу ли прозябать здесь человеку. Так остр он взглядом и высок челом, Как будто излучающим сиянье, Что представляет — нет сомненья в том — Чистейшую из форм существованья, И, вспыхивая, дух, живущий в нем И охватить способный мирозданье, В движение, как солнце — хор светил, Приводит мысли, кои породил. Но, духом царь вселенной в полной мере, Он жалче птахи, чье гнездо с ветвей Смел ветер иль смахнула лапа зверя: Чем больше им непознанных вещей Он видит на хрустальной нашей сфере, Тем вожделеньем уязвлен сильней, А светлый круг его ума и воли — Лишь пыточная камера, не боле. Судьбу сфинксоподобную кляня, Мечтая о Земле обетованной, Бредет с восхода до заката дня По миру он, шатаясь, словно пьяный. К нему, его прельщая и маня, Природа льнет любовницей желанной, Но он, угрюмый под ярмом забот, Вослед мечте, закрыв глаза, идет. Закрыв глаза — затем что сновиденье Бесследней ветра ускользнет сейчас… Остановись, о путник, на мгновенье И, если смеешь, оглянись хоть раз. От жизни, от надежд, от вожделенья — От сна о славе, мучившего нас, Нам только горстка праха остается, И этот прах Историей зовется. …………………………………

VI

Ужели суждено достигнуть нам Желанной суши в океане вечном, И отдых изъязвленным дать телам, И жажду успокоить соком млечным? Мне сердце говорит мое, что там Придет конец страданьям бесконечным, Обман и ложь рассеются, как дым, И небо снова чистым мы узрим. Блажен, кто плачет! Близок миг заветный, Когда умолкнет в мире стон людской. Орел слетит к нам с неба в час рассветный И наши скорби унесет с собой, И взгляд наш возликует беззаветно, И деспоты, кем попран круг земной И чьи стопы железа тяжелее, Надломятся соломинок быстрее. Нет счета этим деспотам слепым — Нас леденящим верованьям старым. Чем глубже мы могилу роем им, Тем с большим восстают оттуда жаром Виденья давних снов, что нам, живым, Стесняют и поныне грудь кошмаром,— Надменный сонм злодеев и глупцов, Царей без чести и богов-лжецов. В них, а не в человеке зла истоки. Оно не от его души — от них, Вселяющих в нее свои пороки, Терзающих ее в когтях своих. Так пусть сожжет, когда наступят сроки, Их молния, упав из туч ночных, И пусть Добро из мрака, что растает, Светилом Правосудья возблистает! А коль решит тот, чья душа робка, Что этих древних призраков крушенье Пустым оставит небо на века И Землю обречет на разрушенье, Пусть напряжет он зренье хоть слегка И убедится сам без промедленья: Просторней стали небеса стократ, И нам они теперь принадлежат. Все наше, что прекрасно, — вся природа От тех краев, где пальмы вознеслись, До тех, где не стихает непогода И в плащ из мхов утесы облеклись, От недр, которых нерушимы своды, И до миров заоблачных, что высь Сиянием нетленным озаряют И мысль людскую оплодотворяют. Храм веры и любви, где никому Не возбранит запрет святош придверных, Деливших — этих к свету, тех во тьму — У входа нас на верных и неверных, Стать равным Иегове самому Величьем помыслов нелицемерных И в алтаре со всеми вместе вновь Вкусить причастье — братскую любовь! О братская любовь! С ней несравнимы Ни поцелуй невинный, ни нектар. Она — роса, которою кропимы Поля, дабы пила лилея пар, Потоп, который мощно, хоть незримо Захлестывает весь наш бедный шар И возвращает широту былую Сердцам, что ловят гул его, ликуя. Лишь братская любовь сплотит ряды Тех, кто алтарь воздвигнет терпеливо Во храме, где творить на все лады Молитву сможет всяк миролюбиво… Единый ствол, но разные плоды, В едином сердце — многие порывы! Ведь город наш — всем хватит места в нем! — Мы на холме Равенства возведем. Любовь я эту славлю, уповая, Что вскоре принесет она с собой Росу, без коей чахнет, изнывая, Лилея, сорной скрытая травой, И, скорлупу былого разбивая, Наш род-птенец в единый станет строй, И полетит Свобода перед нами, Нас осенив орлиными крылами.

ВОСТОЧНОЕ ВИДЕНИЕ

Мне часто мнится, будто стал царем Я на каком-то острове Востока… Прозрачна ночь. Луна стоит высоко, Окрашивая воды серебром. Ванили и магнолии кругом Благоухают в тишине глубокой. Опушку леса лижет издалека Волна морская длинным языком. Слоновой кости стиснул я перила, И мысль моя неспешно воспарила, И, погрузись в раздумье, я затих. А ты, любовь моя, проходишь садом Иль отдыхаешь с гибкой пальмой рядом, И прирученный лев — у ног твоих.

СУЛАМИТА

Ego dormio, et cor meum vigilat[122].

Кто бродит в винограднике у дома, Когда вокруг все залито луной И полон мрак звенящей тишиной? Чьи легкие шаги мне так знакомы? Спала я, но сменила сон истома, Когда приснилось мне, что друг со мной. Его почуять в темноте ночной Той, кто любима, не мешает дрема. Пусть, дочери моей земли, от вас Услышит поскорее мой желанный, Что жду его я, хоть спала сейчас, И что, как ни глубоко забытье, Оно всего лишь отдых недреманный, Затем что сердце бодрствует мое.

ПРИЗРАК

Настанет день — его недолго ждать, Как возвещает мне сердцебиенье,— Когда ты, друг мой, вспомнишь в сокрушенье Обеты, что тебе дерзнул я дать. Тогда, чтоб снова пред тобой предстать, Расстанется мой прах с могильной сенью, И в твой альков войду я, привиденье, Заставив твой ночник затрепетать. А ты, мой ангел, застонав от муки, Мне скажешь: «Погоди! Прости!» — и руки Протянешь к одеяниям моим. Но уклонюсь я от твоих объятий, Не слушая молений и заклятий, И в воздухе растаю, словно дым.

СОН

Мне снилось — в снах есть тайный смысл порою,— Что предо мной просторы раздались И неким вихрем увлечен я ввысь, В эфир, горящий вечною зарею. Из звездного бесчисленного роя, Тревогой наполняя даль и близь, Вослед мне голоса светил неслись: «Друг, где же та, что нам была сестрою?» Но глаз поднять я не дерзал затем, Что знал: ты предала меня глумливо. Так сквозь миры и пролетал я, нем, От чистых звезд, сестер твоих, тая, Насколько ты безжалостна, фальшива И недостойна их, любовь моя.

ПОЭТУ

Surge et ambula![123]

Столетних кедров тенью осененный, Ты спишь, как подле алтаря левит, Хотя уже по всей Земле летит Упорной битвы гул ожесточенный. Проснись! Зажегся день, и, ослепленный, Дрожит могильных призраков синклит… Мгновение еще — и хлябь вскипит, На свет изринув мир новорожденный. Ты слышишь голос толп? Восстал наш род, И в бой твоих собратий песнь ведет. Ей вторят бранный клич и зов набатный. Так встань же, воин Будущего, в строй И перекуй недрогнувшей рукой Лучи святой мечты на меч булатный!

ТЕЗИС И АНТИТЕЗИС

I

Я весь от недоверья холодею, Коль в облике вакханки баррикад — Растрепанные космы, мутный взгляд — Является мне новая идея. Там, где дома, в дыму пожара рдея, Как факелы на оргии, горят, Та, что была богиней час назад, Становится неистовей Медеи. Как озверел наш раздраженный век! Он мыслью эпилепсию нарек, Глаголом — пушек бас и пуль фальцеты. Идея же не на земле живет, А там, где звезд расчислен горний ход. Мысль — не огонь. Она — источник света.

II

Быть может, бог и есть на небесах, Где бытия вселенского картины Пред ним чредой, раздельны и едины, Проходят в долгих и бесстрастных снах. Но человеку жить не в облаках, А на земле назначила судьбина, Чтоб из земной он вылеплен был глины, Хулу и гимн слагал в земных словах. Нет без него идее воплощенья, И пульс ее мы мерим по кипенью Той страсти, что, как солнце, в нас горит. Идем же в бой здесь, на земле суровой, И кровь героев, словно дождь багровый, Сухую почву оплодотворит.

БОЛЬШЕ СВЕТА!

Гильерме де Азеведо[124]

Пусть любит ночь распутник похотливый, Иль тот, кто удалился от людей, Иль тот, кто, чужд желаний и страстей, Склоняется над бездной молчаливой. Направь на них, луна, свой взор стыдливый, Окуй им душу холодом лучей, Чтоб больше властны не были над ней Ни груз волнений, ни порок кичливый. Мне ж милы утро с суетой трудов, И полдень, изнывающий от зноя, И тишь послеполуденных часов. Чтоб жить, мне нужен полный свет, и в миг, Когда уйду, пусть блещет надо мною Твой, друг героев Солнце, ясный лик!

ГИМН РАЗУМУ

Я вновь к тебе, о разум, старший брат Любви и справедливости, взываю. Взыскует лишь тебя душа живая, Твой голос всех других слышней стократ. Ты движешь мириады мириад Светил, их по вселенной рассевая, Венчаешь, кровь героев проливая, Их подвиг славой, высшей из наград. Ты устремляешь целые народы В горнило битв на поиски свободы, А тем, кто бой еще не в силах дать, Ты помогаешь сохранять терпенье, Чтоб на щитах успели до сраженья Сыны их слово «Разум» начертать.

ДВОРЕЦ УДАЧИ

Мне снилось, будто ко Дворцу Удачи Я странствующим рыцарем влачусь, Но не найти его мне, как ни тщусь,— Он кем-то заколдован, не иначе. Пустить коня уже бессилен вскачь я, Устал, ослаб, едва-едва тащусь… Но вдруг из мрака он встает, и мчусь Я к зданию, какого нет богаче. По золоту ворот я бью ногой, Крича: «Я — обездоленный изгой! Откройтесь мне в награду за страданья». И поддается золото ворот, И под роскошный я вступаю свод, И только тьму встречаю да молчанье.

NOX[125]

Когда при беспощадном свете дня Я вижу лишь бесцельные страданья, Сперва борьбу, а после — умиранье, Ночь, властно ты к себе влечешь меня. Зло, палача в темнице мирозданья, И тех, кто вечно страждет в ней, стеня От голода, железа и огня, Ты принуждаешь хоть на миг к молчанью. О, если бы на нашу скорбь в ответ Судьба к нам оказалась благосклонней, Чтоб не на миг, а до скончанья лет На мир упала мантия твоя И он уснул в твоем приютном лоне, Ночь без предела, ночь небытия!

В ВИХРЕ

Жайме Баталье Рейсу[126]

Сквозь сны мои летит чреда видений, Как стая птиц, что вихрь уносит вдаль. Кто вызвал эти призраки? Не я ль? И не моих ли мыслей это тени? Свиваясь в конвульсивную спираль, Откуда слышны жалобы и пени, Их рой кружится в непрерывной смене И разливает вкруг меня печаль. О призраки моей души и сути. Зачем глаза, бесстрастные до жути, Вперять в меня понадобилось вам? Кто вы, мои мучители и братья? Чем должен вас, кошмарные, считать я, И кто такой — о, горе мне! — я сам?

НИРВАНА

Герре Жункейро

За гранями вселенной, что полна И форм, и жизни, и борьбы, и пыла, Простерлась пропасть без краев и дна. Немая, как разверстая могила. Туда стремится наша мысль, волна, Которую ветров слепая сила По океанам сущего носила; Там и уйдет в забвение она. А коль всплывет случайно, чтоб проститься С тем миром, где, как в воздухе для птицы, Был для нее естествен ход вещей, Сквозь пелену предсмертного тумана Лишь миражи вселенского обмана Да пустота предстанут перед ней.

LACRIMAE RERUM[127]

Томмазо Канниццаро[128]

Ночь, разума и смерти дочь родная, Толмачка и наперсница судьбы, Сколь часто я стремил к тебе мольбы, Оракул твой священный вопрошая! Куда спешат просторами без края Светила, как полки на зов трубы? Зачем мятутся люди, от алчбы И от сомнений вечных изнывая? Но на вопросы мне ответа нет От грозной ночи, на кладби́ще лет Безмолвно и торжественно идущей Вослед за катафалком бытия, И, затерявшись в сне безмерном, я Ловлю лишь горький вздох всей твари сущей.

МУЧИТЕЛЬНЫЙ ИДЕАЛ

Я красоту нетленную познал И впал в унынье, ибо, взор с вершины Бросая вниз на море и долины, Ты видишь, сколь предмет огромный мал И сколь бесцветны яркие картины В потоке света, что на них упал… Вот серым для меня весь мир и стал, Как туча, чуть блеснет закат карминный. Прекрасны мысли чистые мои, Да форма не покорствует мне, и Свою ничтожность чувствую я всюду. Я тоже посвящен в поэты, но Достичь мне совершенства не дано, И вечно этим мучиться я буду.

ГОЛОС ОСЕНИ

О сердце, внемли голосу природы, Когда он шепчет мне: «Уж лучше б ты Влачил с рожденья бремя нищеты, Все мыслимые испытал невзгоды, Жил впроголодь, стыдился наготы И в чащах кров искал от непогоды, Чем позволял иллюзиями годы Тебя баюкать фее красоты! Уж лучше бы тебе изгоем сирым Пройти меж пестрою толпой и миром, Который ты врагом своим считал, И взор вовек не радовать цветами, Которые любил, чем жить мечтами О тех мечтах, что ты перемечтал!»

НОКТЮРН

О зыбкой ночи нелюдимый сын, Дух, реющий в безветрии незримо, Когда луною море серебримо, Мои мученья знаешь ты один. Подобен песне, в сумраке равнин Едва возникшей и скользнувшей мимо, Даришь ты сердцу, что тоской томимо, Забвенье, как прохладу в зной — затин. Тебе я поверяю сон, в котором Вослед за светом рвусь из тьмы к просторам На поиски добра и красоты. Хворь, что меня нещадно истерзала,— Горячечную жажду идеала Смягчаешь, гений ночи, только ты.

MORS-AMOR[129]

Луису де Магальяэнсу[130]

Конь вороной, который мне во снах Является, чуть мрак падет на землю, И топоту которого я внемлю На запредельных призрачных тропах, Кому беду сулит он? Мне ли? Всем ли? Возник в каких неведомых краях И отчего такой внушает страх, Какого я рассудком не объемлю? Зато на нем наездник, хоть слепит Его доспех глаза стальным сияньем, Столь милостив и дружествен на вид, Что я надеждой загораюсь вновь. «Я — смерть!» — скакун вещает грозным ржаньем, Чуть слышно молвит Всадник: «Я — любовь!»

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ ДУШ

Какие сны слетаются толпой К вам после оргий, жрицы наслажденья? Ужели даже в мыслях на мгновенье Не обрести вам прежний облик свой? В каком ином телесном воплощенье Вы жили там, где блещет день иной, И косный лед материи какой Согрело жизнью ваших душ кипенье? Зверьми бродили прежде вы в лесах, И кровь у вас алела на плечах, Истерзанных, о хищницы, любовью. Теперь, пантеры, вы одеты в газ, Но плоть моя, как древле, — корм для вас: Ее вам отдаю без прекословья.

ЭВОЛЮЦИЯ

Я был скалой, над хлябями торчащей, Или в лесу раскидистым стволом, Или волной зеленой, день за днем В гранит прибрежный яростно стучащей, Иль хищником, чей грозный рык, как гром, Раскатывается в дремучей чаще, Иль первобытной тварью, возлежащей В болотном иле, теплом и густом. Теперь последней я достиг ступени На бесконечной лестнице свершений, Что извилась спиралью подо мной. С нее на мир как человек взирая, Вновь руки в пустоту я простираю, И мне свободы хочется одной.

СПИРИТУАЛИЗМ

I

Как ветер смерти, но грозней стократ, Сомнение дохнуло над вселенной, И погрузился мир во тьму мгновенно, Туманом, в дрожь бросающим, объят. Цветы не улыбаются блаженно, Не блещут звезды, птицы не звенят: Убил неодолимый тонкий яд Все, что от сотворения нетленно. Холодный саван труп земли облек Немая тишина и мрак стоокий Над нею бдят, и только одинокий, Смиренный и таинственный цветок, Протест от имени существованья, Еще взрастает в глубине сознанья.

II

Свой венчик непорочный протяни С мольбою к солнцу, чтобы озарило Конечной вспышкой древнее светило Тебе, цветок, оставшиеся дни. Нет, поздно! Не затеплятся огни, Когда разверзлась бездна, как могила, И звезды до единой поглотила, Навек их утопив в густой тени. В ночи, сковавшей бытие победно, Умрешь ты тоже, распустись едва, И по просторам ледяным бесследно Рассеется твой аромат забвенный, Последний вздох живого естества, Последнее дыхание вселенной.

OCEANO NOX [131]

Азеведо Кастело Бранко

У моря, где трагические шквалы Быстрее мысли нижут небосвод И бездна хрипло им вослед ревет, Взметаясь ввысь со злобой запоздалой, У моря сидя, грустный и усталый, Я слушал безнадежный голос вод И думал, что во всем тоска живет — И в людях, и в природе одичалой. Чем вы томитесь, темные стихии? Снедают вас желания какие? Какая вас идея единит? Но мне в ответ под необъятной твердью, Где нет сознанья, хоть и есть бессмертье, Лишь рев да стон возносятся в зенит.

СОЗЕРЦАНИЕ

Франсиско Машадо де Фариа и Майа

Нет, я не грежу наяву, когда Ищу не форм, не кажимости зримой, А вижу сути лик неповторимый, В недвижности застывший навсегда. Что мир вокруг? Видений череда, Минувшего обломки, клубы дыма, Туман обмана и бессилья, мимо Над пустотой проплывший без следа. И слышны только мне в ночи бездонной Глухое бормотанье, вздохи, стоны И жалобы материи слепой, Что алчет вновь и не находит снова Иного света и конца иного: Она их лишь предчувствует порой.

С УСОПШИМИ

Где вы, кого любил я? Мрак годов Увлек вас в океан свой бесконечный. Вы затерялись в круговерти вечной Рожденья и крушения миров. Я тоже стал игрушкою ветров И лишь порой, борясь с волною встречной, Смотрю, как тех, кто был мне мил сердечно, Проносит мимо на гребне валов. Но коль глаза я хоть на миг закрою И задержаться мне на миг дано, Любимые мои, вы вновь со мною. Друг друга видим мы, друг другу внемлем И вместе все причастие одно — Любви к добру нетленному приемлем.

SOLEMNIA VERBA[132]

Я молвил сердцу: «Сколькими путями Шло в никуда со мною вместе ты! Взгляни теперь с холодной высоты В пустыню, что поили мы слезами. Там прах и пепел, где росли цветы. Там ночь, где свет лучился жемчугами. Отринь же мир, лежащий под ногами. Что есть в нем, кроме скорби и тщеты?» Но, закаленное ценой страданий, В которых вера им обретена, Сказало сердце мне без колебаний: «Там с высоты любовь я вижу ясно. Коль это жизнь — не зря прошла она, А скорбь и муки были не напрасны».

Жоан де Деус © Перевод В. Максимов 

ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ

Не дура я, чтобы Идти под венец. Замужнею станешь — Свободе конец.              Жить с мужем, навек покорившись судьбе? Сама выбираю Я друга себе! Впервые, когда Целовали меня, Была от стыда я Сама не своя.              Но очень понравился Мне поцелуй. Я другу сказала: «Еще поцелуй!» Друзьями своими Верчу, как хочу. Меняю поклонников И хохочу.              Всей жажды объятий Нельзя побороть. Иначе зачем же Дал руки господь? Ведь он все продумал, Когда нас творил, Когда красотою Меня одарил.              Неужто без толку Завянуть должна Весна, что мне богом На время дана? Вовсю веселюсь я! Будь весел и ты. Затем чтоб их рвали, Бог создал цветы.              Всей жажды объятий Нельзя побороть. Зачем нам, скажите, Дал руки господь?

ЖИЗНЬ

Растаял, понемногу угасая, Живых очей животворящий свет, Который озарял мне мир… И нет Со мной души, что мне дороже рая. Померкло солнце, и, не разбирая Пути, бреду я по юдоли бед. Пустыней мнится мне теперь весь свет; Ни зги не зрит душа моя слепая. Душа, которой не было роднее,— Неужто навсегда рассталась с нею Моя душа? О, бренной жизни путь! Неужто счастье коротко настолько?! Со мной вы согласитесь — если только Оплакали уже кого-нибудь.

«Жизнь — это краткий день…» 

Жизнь — это краткий день, Чей беспощаден бег. Жизнь — мимолетная тень, Облако или снег. Легок ты, жизни шаг, И неостановим. Так же ты таешь, как Тает летучий дым. Жизнь, скоротечней ты Мысли. Быстрей молвы. Тленная, как цветы, Вянешь скорей листвы. Хрупкая, как цветок, Легкая, словно «ах»! Утлый в реке челнок. Облачко в небесах. Вспененная волна, Что набрала разбег, Бурею взметена, Чтобы упасть на брег. Перышко из крыла, Разбитого об утес. Вот и сомкнулась мгла. Ветер тебя унес.

СПОКОЙНОЙ НОЧИ

К реке, где прачка стирала И белье с мостков полоскала, Подходит веселый сеньор: — Добрый вечер! — сказал игриво. Вечер добрый, милый сеньор! На охоте собака сбежала, Такого еще не бывало,— Начал он с ней разговор,— Ты здесь ее не видала, Когда белье полоскала? — Спрошу я вас для начала, Мой дорогой сеньор, А если б ружье пропало, Вы тоже б несли этот вздор? — Ну и пусть бы оно пропало! Денег у меня немало, Они для меня — просто сор, Ведь я — богатый сеньор. Душа вдруг затрепетала, Когда я увидел с гор, Как ты белье полоскала!.. — Не лучше бы было, сеньор… Чтоб душа по швее страдала, Тогда б из любви не стала Ваша милость спускаться с гор, Чтоб увидеть, как прачка стирала И белье на реке полоскала… Не тратьте время, сеньор! — Спокойной ночи… — сказал он вяло. — Спокойной ночи, сеньор!..

НИЩЕТА

Всю ночь очей не смыкая, Сын, обращаясь к старушке, Сказал: «Не волнуйся, родная, Сегодня я спал как убитый!» Слова оживили слепую, Счастьем лицо засветилось. Ее по дорогам, босую, Водил он, надеясь на милость. Возле усадьбы богатой Слышится лай собачий: Это хозяин проклятый Псов натравил на незрячих. И снова бредут горемыки. Да разве поймет их кто-то? Как вдруг услышали крики, Рожок королевской охоты. Бледнеет от страха слепая, Но сын утешает снова: «Прошу, не волнуйся, родная, Поищем другого крова». «О, только бы псы замолчали»,— Шептала старушка в тревоге. Тут стражники вдруг закричали: «Прочь! Уносите ноги!» Лишившись последней надежды, С мольбой обращаясь к богу, Едва лишь рассвет забрезжил, Слепые пустились в дорогу.

ЭПИТАФИЯ

Лежит здесь португальский дворянин.          Всем дворянам господин!          Он разве умер? Нет, живет! И будет жить не в прошлом, в настоящем.          Вкусил герой наш славы мед          И обладал заслугою блестящей: Он миром, словно лошадью, вожжами управлял.          Шумят вокруг: «Какой бахвал!»          А я — свое: «Он был дремучий Чванливый первоклассный кучер!»

«С рассветом тает в небесах звезда…»

С рассветом тает в небесах звезда, И ты ушла с уходом темной ночи. Уже твои сомкнувшиеся очи Мне не подарят света никогда. Не знаю, есть ли небо… Но куда, Как не на небеса взлетела, впрочем, Твоя душа? Разорван роком в клочья Мой парус… Я несчастен навсегда. Разбит хрустальный кубок. И над нами Плывут и золотятся облаками Трепещущие локоны твои. Звезда, мерцая, вдруг с небес скатилась. Разбилась чаша. И ладья разбилась, И я горюю на краю земли.

Герра Жункейро © Перевод И. Чежегова 

НИЩИЕ

Убогие и нищие! Бредете вы… Куда? Вы — души бесприютные, вы — птицы без гнезда! Бредете вы толпою по деревням и селам Путем своим бескрайним, нелегким, невеселым… Зимой дожди зарядят со снегом пополам: Тогда спаси вас, боже, дай где согреться вам! Плащ ветхий укрывает вас в стужу и метель, А ночью заменяет и крышу и постель. Но плащ дыряв, как сито: сквозь каждую дыру Хлад обжигает тело на ледяном ветру. О вы — Христовы дети, Адамовы потомки: Скитаетесь, сбирая куски в свои котомки… Каких только убогих средь братьи вашей нет: Слепцы — кому с рожденья невидим белый свет; А у других — другие телесные изъяны: Чесоточные язвы, гноящиеся раны… Иной бредет с дубиной, а голос сипл и груб: Кто знает, может, был он разбойник-душегуб? А тот бредет покорно, лишь тронуты уста Смиренной и печальной улыбкою Христа… Отверженным и сирым — живется вам несладко: Вам голодно и зябко, трясет вас лихорадка… Поля и виноградники! Сады в цвету стоят… Сколь счастлив тот, кто может возделывать свой сад! Дымок в деревне вьется над каждым очагом; Ах, как красив он — белый — на небе голубом! Повсюду двери хлопают, в заботах все и всяк: Ребячий визг, и женский крик, и громкий лай собак. И унесут отсюда, кто нищ и кто убог, Глоток вина в желудке, хлеб, собранный в мешок. Похлебкой или салом, всем, чем в тот день богат он, Бедняк всегда поделится с беднейшим своим братом; Убогому он язвы целебной мазью смажет, Настоем трав напоит и раны перевяжет; Увидит он с ногами, в кровь стертыми, бродягу, Оливкового масла нальет ему во флягу; И нищих для ночлега препроводят в загон, Где лягут все вповалку и вмиг сразит их сон. А поутру толпа их по деревням и селам Вновь побредет путем своим нелегким, невеселым… В богатое поместье зайдя не без опаски, Слуг тешат песнопеньями, рассказывают сказки… Стеная, петь, молиться в слезах — вот их удел: Лишь смерть одна положит страданьям их предел. Но их господь утешит, к себе взяв в мир иной, Постелью белоснежной и пищей неземной; Их ангелы в небесные перенесут чертоги, Святые им омоют израненные ноги, Натрут их благовонием для довершенья чуда, Налитым из златого заветного сосуда… О, как преобразятся уродливые лики! И чистым, облаченным в белейшие туники, За муки удостоенным господних благостынь — Отныне в славе вечной им пребывать… Аминь!

ВОЗВРАЩЕНИЕ К РОДНОМУ ОЧАГУ

Уж сколько лет прошло, как я, рыдая, Покинул отчий дом, где был взращен. Тому уж двадцать? Тридцать лет? Не знаю… Ах, няня! На меня ты, как живая, Глядишь и пеньем навеваешь сон. Скитался я по жизни и по свету, Враждою и нуждою был сражен, И все оставило на сердце мету… Ах, няня! Как я радуюсь привету Из прошлого, которого лишен! Мне горечь жизни душу отравила: Лишь горе да беда со всех сторон… Зачем я бросил все, что было мило? Ах, няня! В детстве ты меня вскормила, Утешь — я стар, я жизнью истомлен! Сияя над гнездом былым, так много Дарил алмазных звезд мне небосклон! Все отняла житейская дорога… Ах, няня! Не смотри, родная, строго, Ты лучше спой, чтоб заглушить мой стон! Дай ощутить тепло гнезда родного, Пусть страх пред смертью будет укрощен. Ты не узнала бы меня такого: Измученного жизнью и седого… Ах, няня! Времени жесток закон! Ах, няня! Пой! И твой напев, тоскливый, Как океан, что тьмою поглощен,— Баюкает меня пусть терпеливо: Чтоб обрела душа покой счастливый В мой смертный час, когда наступит он.

МЕЛЬНИЧИХА

По дороге пыльной: Но! Но! Но! Ослик и старушка поспешают дружно; Торопись, мой ослик, скоро уж темно, Торопись, родимый: Но! Но! Но! Засветло добраться нам до дома нужно. Но! Но! Но! Старушка прожила Восемьдесят лет уж: вся жизнь за плечами… Но при том она, как птичка, весела. Но! Но! Но! Хоть голова бела, Словно холст, что выбелен жаркими лучами. Ни уздечка ослику, ни сбруя не нужна: Нет упрямства в нем — ослиного порока; И хозяйка старая с осликом нежна. Но! Но! Но! — ласково она Погоняет ослика цветущей веткой дрока. Но! Но! Но! Я вижу, как седая Мельничиха потный утирает лоб… Вспоминаю бабушку: она была слепая, Восемьдесят было ей, ребенком был тогда я,— Кто мне делал люльку, сколотил ей гроб. Но! Но! Но! На свете не бывало Осликов, как мой — послушен и пригож; Он — подарок дочек: с ним мне горя мало… Ослик, на котором в Египет путь держала Пресвятая дева, — знать, с моим был схож! Но! Но! Но! — Уже совсем стемнело… Но! Но! Но! — Прибавь-ка, ослик, шаг! Но! Но! Но! — До ночи хватит дела, А с первым петухом, как спать бы ни хотела, Внучат я подниму и разожгу очаг… Но! Но! Но! Ослик, пыль вздымая, По дороге к мельнице мчится во всю прыть! В нем такая мудрость, кротость в нем такая, Что его, дай волю мне, в церковь бы свела я, Чтоб по христианскому обряду окрестить! Но! Но! Но! Хозяйке уж давно На мельнице пора быть: без муки нет хлеба… Любо ей смотреть. — Но! Но! Но! — Как жернова дробят пшеничное зерно И сыплется в лоток мука, как манна с неба! Но! Но! Но! При звездах и луне Веселей за осликом старушке торопиться. В детстве моя бабушка рассказывала мне, Что божьего младенца в его невинном сне Дыханьем согревали в пещере вол с ослицей. Но! Но! Но! Шевелись, родимый! Пробили уж полночь вдали колокола… Изливают звезды блеск неутолимый: Словно нежным взором божьи херувимы Провожают мельничиху и ее осла. Но! Но! Но! У бога кладовая Богата: блеск сокровищ у ослика в глазах; Чудится ему: мука там золотая — Но кто же ее мелет, щедро рассыпая, Жерновами яшмовыми там, на небесах?

ЗЕМЛЕКОП

Декабрь, рассвет… Петух поет, Во тьме, хрипя, петух поет.             Пот и озноб! Проснись, бедняк! Нужда зовет, Встань: черная нужда зовет!             Пот и озноб! Стучится в дверь, оскалив рот, Велит тебе, оскалив рот: Бери мотыгу, землекоп! Злой ветер воет. Лоб исколот, Крупою ледяной исколот…             Пот и озноб! Метет метель и волчий холод, Ни зги не видно… Волчий холод.             Пот и озноб! Но по дорогам гонит голод, Тебя с мотыгой гонит голод, О, черный призрак, землекоп! Бледна рассветная звезда, Как труп — рассветная звезда.             Пот и озноб! И горы под покровом льда, Как бронза под покровом льда…             Пот и озноб! Мотыгу взять велит нужда, Копать велит тебе нужда, О, черный призрак, землекоп! С рассвета до ночи ни мига, Не тратя попусту ни мига,—             Пот и озноб! Влачишь ты тягостное иго, Твое бессмысленное иго…             Пот и озноб! Лишь в полдень брошена мотыга, Ты молишься, но ждет мотыга Конца молитвы, землекоп! Всю жизнь я склоны диких скал, Копал я склоны диких скал,—             Пот и озноб! Мне бог за труд похлебку дал И шестерых детей мне дал…             Пот и озноб! Звонят к вечерне. Как устал Я, господи, как я устал! Молись, о призрак, землекоп! Вскопал я сотню гор… И что же? Родил еще шесть ртов… И что же?             Пот и озноб! Все тот же голод всех нас гложет, И плоть мою Смерть злая гложет…             Пот и озноб! Прими же душу мою, боже, Прими же душу мою, боже! — Сказал и умер землекоп.

Сезарио Верде © Перевод Ю. Корнеев

ЮЖНОЕ (Волосы)

О волосы, как схожи вы с вольными волнами! Вы — зеркало, в котором удел мой отражен. Вы — озеро, где воды сверкают хрусталями. Вы — океан, что мраком ночным заворожен. О волосы любимой, о кудри проливные, Руками погрузиться мне дайте в ваш поток, Чтоб в нем, студеном, видел горячечные сны я И мглу его рассеять их звездным светом мог. Плыть по нему мне дайте, как по морю, неспешно, Когда оно безбурно, и кроткий плеск зыбей Смягчает одинокость гармонией утешной, А лунное сиянье целит от всех скорбей. Разбиться в щепы дайте мне на подводных скалах, Сокрытых в этой хляби, что цветом — как эбен, И сладостней рейнвейна, кипящего в бокалах, И плещет, словно в берег, в старинный валансьен. Волшебница, владеешь ты несравненным кладом — Такими волосами, что краше всех венцов, И можешь равнодушно, с высокомерным взглядом Внимать банальным гимнам толпы своих льстецов. Позволь же надышаться мне странным ароматом, Струящимся победно вкруг твоего чела, Тем запахом, что разум мутит скупцам богатым И в гроб до срока сводит безумцев без числа. Я знаю: беспощадно томят тебя желанья, Ты гнаться за любовью всю жизнь обречена, Но вот пройдешь, и слышу я горних сфер звучанье, И вновь душа истомой и нежностью полна. Кудрей твоих лавина, что дерзко разметалась, Пусть подголовьем станет в счастливый час и мне, И летними ночами, когда сморит усталость, Откидываться буду я на него во сне. Пусть вихрем сумасшедшим вокруг меня обвиться Придется этим косам, дабы придать мне сил И заменить то масло, которым умаститься Обязан гладиатор, на смерть идущий, был. О мантия, твой бархат чернее тьмы беззвездной! Я из пучины этой, быть может, не вернусь, Но что мне в том, коль прежде, чем буду пожран бездной, Я в волнах наслажденья блаженно захлебнусь!

МОЛИТВА

I

По замку, где ни звука, ни души, Она проходит в черном одеянье, И кутается в саван, и в тиши Рыдает, словно каясь в злодеянье. Будь кружевом я на платке у ней, Ей плакалось бы во сто раз вольней.

II

С шотландкой юной сходственная с виду — Воздушна, белокура и нежна, Она меланхоличней Артемиды И в вечную печаль погружена. Стань платьем я, ее облегшим тесно, Мне были бы грехи ее известны.

III

Ночами серебристый звездный рой Стремит украдкой ласковые взоры В ее глаза, омытые слезой, Прозрачной, как окрестные озера. Будь я луной, что лик свой прячет в тень, На землю вовсе не вернулся б день.

IV

Стервятники клекочущие вьются Над рвами замка вкруг его зубцов, А в темных залах вздохи раздаются, Беспомощные, как мольба слепцов. Стань я из человека хищной птицей, Я мог бы над ее челом кружиться.

V

Монархиней, утратившею трон, Скитается она, гневна, упорна, По берегам, и взгляд ее вперен В гондолы, освещенные a giorno. Будь гондольером я, к ногам ее Всегда бы вел суденышко свое.

VI

Днем, в шелковом иль бархатном наряде, Аллеями, где шелестит листва, Бредет она, слегка мимозы гладя И горестные бормоча слова. Стань деревом я, ветками неслышно Касался бы ее одежды пышной.

VII

Порой она, упав на камень плит В часовенке, пришедшей в запустенье, Молитву громким голосом творит Под плеск зыбей и ветра дуновенье. Будь морем я, лишь одного б желал — Чтоб брызгами я ноги ей лобзал.

VIII

Скользя по парку в сумерках тоскливо, Пройдет она очередной боскет, И предков изваянья молчаливо Из-за дерев кивают ей вослед. Стань я гранитом, я бы непрестанно Внимал ее молитве покаянной.

IX

Тот замок, словно скит, уединен — Лишь души давних грешников там бродят Да моряков, на дно пошедших, стон, До суши долетая, жуть наводит. Ах, будь дано туда и мне доплыть, Чтоб дух у ног прекрасной испустить!

X

В молчанье монастырском холодея, Она рыдает о злосчастных днях, И плещутся, как волны, кровью рдея, Пурпурные шпалеры на стенах. Стань саваном моим шпалеры эти — Теплее саван не найти б на свете.

XI

Так жизнь влачит прекрасная, и сны, Горячечно-бредовые, ей снятся, А в стрельчатые окна с вышины Светила безымянные глядятся. Ах, будь дано мне вместе с ней мечтать И с ней в одной могиле прахом стать!..

XII

В забытом гулком замке безнадежно Она печалуется о былом, И только эхо вторит ей тревожно В лесу соседнем, мрачном и нагом. Одной судьбы желаю — и давно — я С хозяйкой замка, выдуманной мною!

НЕПРИЯТНОСТИ

Сегодня я упрям, капризен, зол, как пес. Мне в книжных залежах наскучили раскопки. Не может быть! Скурил уже я три коробки               Крепчайших папирос. Виски трещат. Как все невыносимо это! Продажно общество. Мир тесен. Жизнь плоха… Нейдут из головы кислоты, пороха               И острые предметы. Сажусь за стол. Живет насупротив одна Больная девушка в чулане полутемном. Родители мертвы, вот глаженьем надомным               И кормится она. Вокруг чахоточной белья теснятся груды. Присесть — и то нельзя ни на минуту ей. Тут уж не до лекарств, лечебниц и врачей —               Похлебки б тут не худо. В нас трудности должны энергию вселять, А у меня в душе лишь злобу разжигает Тот факт, что некая газета отвергает               Мои стихи опять. Как скверно на душе! Порвал я эпопею, Что в ящике хранил. У нас не ценят труд! Не раз в редакциях, где всякий хлам берут,               Меня турили в шею. Не читан критиками Тэн[133] у нас пока, И рукописи мне приходится доныне Охапками сжигать с отчаянья в камине.               Как, пресса, ты жалка! Ты эпиграмм моих — и тех не стоишь, шлюха… Бьет полночь. От дождя лоснится тротуар, Но веселится чернь. Плеск луж и звон гитар —               До-соль! — мне ранят ухо. Артистам и друзьям стихи я посвящал, А не какой-нибудь там очень важной птице… Я — независимый. Вот мне и не пробиться               В газету иль журнал. Такого дикаря пустив в литературу, Спугнешь подписчика, а вкус его — закон. Искусство? С ним к тому, кому милей Заккон,               Лезть и не думай сдуру. Прозаику легко. Повсюду он в чести, Вербует coterie[134], срывает гонорары, А мне стократ страшней наигорчайшей кары               На прозу перейти. Лесть мерзостна всегда, вдвойне — в устах мужчины. И я с собратьями водиться не хочу. Я занят лишь одним: шлифую и точу               Свои александрины[135]. А что с чахоточной? По-прежнему утюг Мелькает у нее в руках, покрытых потом. Когда-нибудь она еще разок махнет им               И дух испустит вдруг. Сидит без воздуха и чахнет в тесной клетке На хлебе и воде. Но, уши навострив, Я слышу, как она мурлыкает мотив               Из новой оперетки. Отлично. Все-таки сдаваться подождем. Настанет день, и я войду, быть может, в моду, И опусов своих, включая эту оду,               Издам солидный том. Уменья у меня на все маневры хватит. Пущу интриги, blague[136], réclame[137] и связи в ход И наконец найду издателя, а тот               Мои труды оплатит. Мне лучше. Злость прошла… Что у соседки там? Свет не погас. Еще работает больнушка, Чтоб лечь, не евши, спать. К тому ж, она — дурнушка…               Пусть все идет к чертям!

В СОВРЕМЕННОМ КВАРТАЛЕ

Мануэлу Рибейро

Бьет десять. Солнце шпарит, как шальное. Маркизы тень дают домам-дворцам, Но сякнут родники в садах от зноя, И взоры раскаленной белизною Прохожим обжигает макадам[138]. Rez-de-chaussee[139] в покой погружены, Хоть кое-где уже открылись шторы, И к завтраку хозяева званы, И через окна на столах видны Сверканье хрусталя и блеск фарфора. Довольство и комфорт — какое счастье! Как я по ним тоскую и томлюсь! К себе в контору шел не торопясь я — Ведь я стремлюсь на службу, большей частью Так, словно там в параличе свалюсь. Внезапно я на лестнице одной Растрепанную увидал девчонку, Что тихо препиралась со слугой, На мрамор, сходный с шахматной доской, Поставив с разной зеленью плетенку. Потом она с колен сердито встала, И разглядел я, солнцу вопреки, Ее одежду, где заплат немало, Лицо, что красотою не блистало, И синие бумажные чулки. «Бери иль уходи и впредь не смей За гниль такую требовать с запросом»,— С площадки бросил холодно лакей, Швырнув медяк заплесневелый ей, И тот хлестнул по спелым абрикосам. Тогда нежданно в голову пришло мне (По-своему на мир художник зрит!): «Вдруг солнце колорист столь неуемный, Что зелень у разносчицы наемной Возьмет и в плоть живую претворит?» Хлеб булочник клиентам разносил И под тяжелой ношею сгибался, И ноздри сдобный аромат дразнил, И, выбиваясь из последних сил, Придверный колокольчик заливался. А мне меж тем все так же рисовалось, Что в неживое жизнь я смог вдохнуть, И дикая мечта моя сбывалась: В арбузе голова мне открывалась, В кочне капусты я провидел грудь. В маслинах (масло жмут из них у нас), Поблескивавших средь листков зеленых, Извивы кос мне грезились подчас, А в гроздьях винограда — четки глаз, Меж реп-костей, от мяса оголенных. Плодов напоминали очертанья Лицо иль щеку, плечи или рот, И, словно этой пышности венчанье, Струя вокруг себя благоуханье, Торчала дыня, как большой живот. Я думал: «Схожа с пальцами морковь, В томатах сердце доброе таится, А в вишнях сок напоминает кровь. В материи — и в той живет любовь, Зародыш каждый силится развиться». Сияло солнце. Небо золотилось. За ношу, полегчавшую вдвойне, Рукою зеленщица ухватилась И в сторону мою поворотилась: «Клиентов нет… Не пособите ль мне?» Едва она на помощь позвала, Я в свой черед за ручку взялся тоже, И от земли, к которой, тяжела, Корзина разве что не приросла, Ее с трудом мы оторвали все же. «Спасибо! Да хранит вас провиденье!..» — И это дало мне такой заряд Восторга, сил и самоуваженья, Какой лишь крепкое пищеваренье И добродетель стойкая сулят. И в разные мы стороны пошли. Бедняжка в юбке чересчур цветастой Шагала, узкобедрая, в пыли И гнулась под плетенкой, а вдали Стук экипажей раздавался часто. Из лейки поливал горшок с вьюнками Малыш в окне, от солнца голубом, И брызги, подсиненные лучами, Казались драгоценными камнями И звездной пылью сыпались кругом. Шел от плетенки свежий дух в простор, Свистела канарейка где-то рядом, За жалюзи ménages[140] вступали в спор, И апельсинный свет почти в упор Разбрасывало солнце по фасадам. Торговка удалялась, выхваляя Товар свой, нераспроданный пока, И мне она понравилась такая: В дешевом ситце, дерзкая, худая, С руками, подпиравшими бока. И высились надменно с двух концов Набитой сельской зеленью корзины, Откуда не повысыпать плодов Девчонке многих стоило трудов, Две тыквы, словно ноги исполина.

УТРЕННИЕ ЗАМОРОЗКИ

Мороз… Хоть шли дожди дней пять иль шесть подряд,          А небо все ж успело проясниться.          Дорожники — тут целый их отряд —          В двух направленьях улицу мостят,          На корточки усевшись вереницей. Что? Зябко? Двигайтесь быстрей, и все тут дело!          Суша росу ночную с вышины,          Светило дня уже забагрянело,          И в лужах, где земля остекленела,          Промокшие дома отражены. Торговки рыбою, босые, вкруг снуют,          Под ношею дрожа от напряженья,          И к животворным струйкам света льнут          Лачуги, где теснится бедный люд,          И богачей просторные владенья. А здесь грохочет так, что молкнут песни птичьи,          Здесь пешеход сворачивает вбок:          Меняют мостовые здесь обличье —          После дождей их чинят по обычью,          И звон железа тверд, певуч, жесток. Нет, не замерзнешь тут! Как ходят молотки,          Как мышцы вздуты и движенья ловки          У тех, что валуны дробят в куски!          Как у других в руках на вид легки          Немыслимо тяжелые трамбовки! Какие бороды! А колпаки какие —          Шерсть да с подкладкой!.. Тут земля — кремень.          Так прочь жилеты, пояса тугие:          Должны владельцы их полунагие          Кирками искры высекать весь день. О месяц скудости и скорби всеземной,          Когда цветы — и те не расцветают!          Стоят деревья, словно флот зимой —          Пустые реи, такелаж немой.          С лопат у землекопов грунт слетает. На Север, мнится, я перенесен нежданно,          Хотя вокруг все тех же тачек скрип —          Сюда подвозят гравий непрестанно,          Все тот же город, меркантильный, чванный,          Все те же зданья, толпы, крыш изгиб. Но стали наконец и камни просыхать.          Проходит наваждение ночное,          И краски неба взор слепят опять          Так яростно, что хочется вскричать:          «Озера бриллиантов предо мною!» Пусть тех, кто послабей, страшит похолоданье,          А я здоров, доволен и стремлюсь          Исполнить радостью существованья          Свои пять чувств, иначе: обонянье,          Слух, осязанье, зрение и вкус. Горит от холода все тело у меня,          И силы потранжирить мне охота.          Бежит дорога вдаль, с собой маня;          Мне любы запах пота и огня,          Соленый вкус железа и работы. Глядит мне парень вслед, угрюмый и чернявый,          А двое — горы мускулов стальных —          Насвистывают тихо и лукаво,          И промеряет глубину канавы          Толстяк, что за десятника у них. Не жизнь, но ад! Они не люди — тяглый скот,          Ярмо свое влачащий до могилы.          На землю заступ землекоп кладет          И осторожно на руки плюет,          Чтоб рукоять в ладонях не скользила. Народ! Пускай на нем тряпье в потеках винных —          Цвета иные не идут никак          К рубахам белым на простолюдинах:          Потеки те — не пятна на холстинах,          А лозунги, украсившие стяг. Но появляется тут меж канав и ям          Изящная фигурка в шубке русской —          Ни дать ни взять зверек, что по утрам,          Глазами поводя по сторонам,          Высовывается из норки узкой. Как занесло сюда актрису, с коей взора,          Что, словно навощенный пол, блестит,          Я не свожу в театре месяц скоро?          Замешкалась она — ах, эти сборы! —          И вот на репетицию летит. Как хрупок стан ее средь мощных плеч и спин!          Тут труженики есть любого сорта,          И ясно, кто какого края сын:          Высок и строен — значит, ты с низин,          А кряжист и приземист — значит, с гор ты. Всем обликом своим — богатыми мехами,          Воздушностью, утонченным лицом          Она — контраст и с этими парнями,          И с этими убогими домами,          И с этим лаконичным декабрем. Стоят мостильщики с желанием в глазах,          Как гурт быков, ужаленных стрекалом;          Она ж, боясь споткнуться на камнях          В ботиночках на острых каблучках,          Приблизиться не смеет к грубым малым. Но, наконец, поняв, что публика упорно          Не хочет расступиться перед ней,          Она, бесенок с миною задорной,          Пускается, как козочка, проворно          По мостовой меж грудами камней.

УВЯДШИЕ ЦВЕТЫ

Вчера забрел я в сад, где в прежние года Луна лобзала нас, где ты меня любила, Свободна, как полет, как солнца лик, горда, И где напомнило мне все о том, что было. Во всем еще вокруг поэзия жила, Рифмуя звездный свет и ожиданье ласки, И над лавандою еще вилась пчела. И тени бабочек сплетались в легкой пляске. Еще дышал тобой тот запустелый сад, Что встарь высокие внушил мне мадригалы, И в сердце у меня его увялость ряд Неувядающих идиллий воскрешала. Повествовало все мне здесь еще о том, Как свой неспешный взор, застенчивости полный, На мне в промчавшемся, но радостном былом Остановила ты близ этих роз безмолвно. О чистая душа, что свой природный жар Под бледной кротостью Клариссы[141] маскирует, Я не сумел испить до капли весь нектар, Который женщина нам нежностью дарует! И все, что братская беседа ветерка Способна передать цветам благоуханным, Все-все о нас с тобой услышал я, пока Уныло размышлял о нашем прошлом странном. Казалось мне, пройдет мгновение едва — И сад, приют любви, что создал для тебя я, Вновь огласят твой смех и пылкие слова, Которые к тебе я обращал, мечтая. О символ святости, ты мне вернула вновь Дни вдохновения, когда, слиясь устами, Мы пили эликсир душистых вечеров Под небом этим же, меж этими цветами. Меня заставила ты вновь перечитать Роман наш сладостный и более печальный, Чем розы и ваниль, что люди увядать Приносят к холмику над ямой погребальной. Но не сидеть тебе, мой незабвенный друг, Вовеки на скамье кирпичной и замшенной, А мне не целовать, когда все спит вокруг, Твоей руки, как кость слоновая, точеной. За то, что я над всем поставить не сумел Любовь, гармонии неизреченной чудо, Отчаяние мне назначено в удел И сходен стал мой смех с улыбкою Иуды. Исчезло все быстрей, о лилия моя, Пылинки, что с земли унесена муссоном, И встарь изведанную сладость бытия Вкусить еще хоть раз уже не суждено нам. Когда вчера ступил, подруга юных лет, Я на песок, где встарь с шуршаньем волочился Край платья твоего, который, как рассвет Пурпурно-золотой, передо мной лучился, Тоска мне в сердце так вонзила острие, Самообман достиг такого напряженья, Что одиночество я позабыл свое И обрести крыла вновь дал воображенью. Воспоминаньям дверь на волю я открыл, В мечтах воздушные, как прежде, замки строя, И в водоем глаза, как прежде ты, вперил, Любуясь лунного сияния игрою. Я даже чувствовал, как твой небесный взор, Пленитель давний мой, смягчать способный камни, Надеждою меня питает до сих пор И сохранить ее поможет навсегда мне. Я, мнилось мне, опять твоих коснулся ног, В ладонях грея их среди кустов тенистых, И в птичьем щебете мне слышался намек На пенье ангелов, твоих собратий чистых. Свет у меня в душе заполыхал зарей, И ветер так дохнул на сад, тобой любимый, Что до меня донес он звучный голос твой, А с ним и аромат твой непреоборимый.

МИР ЧУВСТВ ЗАПАДНОГО ЧЕЛОВЕКА

I

ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

            Не успевают сумерки настать, На улицы у нас нисходит грусть такая, Что мне толпа и шум, река и ширь морская Внушают дикое желанье зарыдать.             Желтеют в низком небе пятна газа, До тошнотворности им воздух заражен, И, мнится, город наш, хоть встал над Тежо он, С промозглым Лондоном сходнее раз от раза.             К вокзалу катят те, кого умчит Стремительный экспресс из этого тумана. Приходят в голову мне выставки и страны: Весь мир — Париж, Берлин, Санкт-Петербург, Мадрид.             Со строек, подведенных лишь под крыши, Уходят плотники — на балку с балки прыг, Как вспархивает рой мышей летучих в миг, Когда смолкает день, вечерний звон заслыша.             Вон, куртки за плечом, валит орда — То конопатчики спешат в трактир, толкаясь; А я по улочкам брожу или таскаюсь По набережным, где швартуются суда.             Я вспоминаю хроники морские. Все воскресает вдруг — герои, мавры, флот; Не отдает свой труд Камоэнс бездне вод, И корабли плывут наперекор стихии.             На нервы все мне действует кругом. Вон шлюпку с крейсера английского спускают, А вон за окнами в гостинице сверкают — Час ужина настал — приборы серебром.             На площади галдят два зубодера И, на ходули встав, хромает арлекин; Зевает лавочник у входа в магазин; На тротуар с веранд матроны мечут взоры.             С работы все торопятся домой, Блестит река, и вот, массивных, словно глыбы, Полуподенщиц и полуторговок рыбой Выплескивает порт на Лиссабон ночной.             На голове у каждой по корзине, Где у одних товар, младенец — у других: Они должны таскать с собой детей своих, Что сгинут — дайте срок! — как их отцы, в пучине.             Босые, все в угле́, по целым дням Они работают на рейде и причалах, Ночуя с кошками в загаженных кварталах, Где тухлой рыбы вонь восходит к небесам.

II

ТЕМНОТА СГУЩАЕТСЯ

            Я — словно узник; все меня изводит — И часовых шаги, и по решетке стук; Вот только лишь старух да девочек вокруг, А не преступников мой скорбный взор находит.             Во тьме томлюсь я, но огни зажгут — И вовсе взбесится мой аневризм бесчинный. Предстанут мне тюрьма, кресты, собор старинный, И сердце схватит так, что слезы побегут.             Уже в квадратах света мостовая — Из окон льют его кафе и кабаки, Жилые этажи, табачные ларьки. Луна слепит — точь-в-точь арена цирковая.             Меж двух церквей, немного в стороне, Кружок духовных лиц стоит в одежде черной, И мысли — как моя фантазия ни вздорна — Об инквизиции на ум приходят мне.             Там, где дома смело землетрясенье, Возводят новые — везде один шаблон, Но колокольни вновь торчат со всех сторон, Крутые спуски вновь препятствуют движенью.             В общественном саду на пьедестал Меж крашеных скамей и перцев худосочных Эпический поэт при шпаге, в латах прочных, Угрюмый, бронзовый, монументальный, встал.             Что будет, коль беда плеснет крылами И мор пойдет косить недужных бедняков?.. Чу, горн! К поверке ждут солдат-отпускников. Посереди лачуг блестит дворец огнями.             Вот из казарм, что в средние века Странноприимными монастырями были, Пехота с конницей неспешно запылили — Им патрулировать, не рассветет пока.             Тебе, о город, где всем нам так сиро, Я страсть угасшую разжечь во мне не дам. Свет фонари струят на траур модных дам, Словно приклеенных к витрине ювелира.             Вот и статистки, примадоннам вслед — Швеи, цветочницы, девчонки из passages[142], Так за рабочий день уставшие, что даже У них и голову поднять-то силы нет.             Чем более реальность хаотична, Тем интересней мне сказать о ней в стихах, И я вхожу в своих надтреснутых очках В brasserie[143], где в домино играют, как обычно.

III

ПРИ СВЕТЕ ГАЗА

            Вновь выхожу. Как давит ночь! Идешь, А вкруг шатаются веселые девицы И разливается дыхание больницы, Их плечи голые бросающее в дрожь.             Везде фасады лавок равнодушных, А чудится мне строй соборов вековых, И свечи, и цветы, и статуи святых, И люди — скопище овец богопослушных.             Вон горожанка семенит шажком, На взрытой мостовой лавируя с опаской, Но представляется мне эта буржуазка Монашкой лет былых, измученной постом.             Под молотом кузнечным искры к небу Из тесной мастерской ножовщика летят. Плывет целительный и честный аромат В печь булочниками загруженного хлеба.             В действительность стараюсь я врасти, Чтоб сборник мой задел поглубже за живое. От магазина мод — замедлил близ него я — Юнец-карманник глаз не в силах отвести.             О спуски нескончаемые эти! Как описать стихом, свободным от прикрас, Мне ваших фонарей хлорозно-бледный газ И романтический ваш облик в лунном свете?             Вон женщина, нет, сытая змея, Чьи формы пышные с трудом корсет смиряет, Себе капризно шаль с рисунком выбирает Из неисчерпных груд заморского тряпья.             А вон карга в бандо и с длинным traineʼom[144], Что сходен с веером старинным. У дверей Два мекленбуржца ждут владелицы своей И бьют копытами со ржанием надменным.             Роскошных тканей на прилавках тьма, Но нечем зелени дышать декоративной. От пудры рисовой во рту у вас противно, Зато приказчики — услужливость сама.             Но постепенно, словно мавзолеи, Становятся ряды торговые темны. Лишь выкрики еще кой-где в ночи слышны — Там кто-то продает билеты лотереи.             «На хлеб подайте! Сжальтесь надо мной!» — Мне этот стон всегда во мраке сердце ранит: То руку с робостью за милостыней тянет Мой школьный латинист, учитель отставной.

IV

МЕРТВЫЕ ЧАСЫ

            Над океаном крыш — простор без меры И свет небесных тел течет, как струи слез. По счастью, верю я, что есть метампсихоз! Что может слаще быть столь голубой химеры?             Как бесконечен улиц лабиринт, Как кровью налиты глаза у шарабана, Как ставни хлопают во мраке непрестанно, Как звякнул выпавший при их закрытье винт!             А я шагаю, как по строчке нотной, Меж двух шеренг домов шикарных и лачуг, И флейта дальняя — о пасторальный звук! — В ночном безмолвии пронзает воздух плотный.             Когда бы жить мне вечно, с каждым днем Все новых совершенств и радостей взыскуя!.. И я стеклянные дворцы себе рисую, Что мы для наших жен в грядущем возведем.             О наши сыновья, осуществится В ваш век так много снов, нам снившихся всегда, Что ваши матери и сестры никогда Не будут в мерзости и тесноте гнездиться!             А мы, кочевники грядущих лет, Рыжеволосые праправнуки да Гамы, По континентам всем проложим путь упрямо, По океанам всем прочертим пенный след.             Ну, а пока нас жизнь замуровала В ущельях каменных без трав и без цветов. Чу! Мне сдается, нож блеснул в тени домов И жертва сдавленно о помощи воззвала.             Меня мутит: я, мнится, сам пропах Миазмами глухих проулков, полных скверны, И сторонюсь пьянчуг, что вышли из таверны, Горланя и держась нетвердо на ногах.             Не страшен мне сомнительный прохожий: Ограбить нищего — какой в том вору толк? И все ж во тьме всегда тревожно. Что там? Волк? Нет, лишь бродячий пес со струпьями на коже.             То вверх, то вниз по спускам городским Чины полиции плетутся с фонарями, И, папиросными сверкая огоньками, Глядят веселые девицы в спину им.             И, надвигаясь гневно и глумливо На здания-гробы, встающие из мглы, Скорбь человеческая желчные валы Стремит за горизонт, как море в час прилива.

Антонио Нобре © Перевод В. Максимов

ПРОЩАЙ! Размышления о буре у Британских островов

Прощай! Прощай же! Я уплываю, Но возвращусь я к тебе назад. И летним солнцем однажды, знаю, И летним солнцем однажды, знаю, Осенний сменится листопад. Прощай! В разлуке — иное время: День — словно месяц, а месяц — год. Да, я расстался с мечтами всеми, И все же смело плыву вперед. Печальный ветер поет, вздыхая… На путь, родная, благослови! Ты за молитвой соткешь, я знаю, Ты за молитвой соткешь, я знаю, Наш белый парус большой любви. Прощай! Сегодня удел наш — горе, Но снова встретимся мы с тобой. Волна и ветер… Ах море, море! Одною связаны мы судьбой. Я уплываю, смятенья полный. Ответь мне, море, смотря в глаза: Что солонее: твои ли волны? Что солонее: твои ли волны? Или, быть может, моя слеза? Прощай! Команда: «Отдать швартовы!» Сильней швыряет корабль волна. Не скоро встречусь с тобой я снова, Но будешь сердцем ты мне верна. Прощай! Уносит меня из дому Осенний ветер, предвестник вьюг. Шепчу беззвучно я рулевому, Шепчу беззвучно я рулевому: «Забудь про север! Держи на юг!» Мы развернулись кормою к югу. Меня не слышит наш рулевой. Не забывай же меня, подруга, Не забывай же меня, подруга! В моем ты сердце всегда со мной! Прощай! Все дальше уходим в море, И лик отчизны исчез вдали. Спаси же, кормчий, нас всех от горя! Спаси же, кормчий, нас всех от горя! И зову предков скорей внемли! Прощай! Крепчает соленый ветер. Мой ангел, где ты, где ты сейчас? Застигла буря нас на рассвете И беспощадно терзает нас. Я не достану до дома взглядом, А до Британии — тридцать миль. Но ветер — вот он, и гибель — рядом, Но ветер — вот он, и гибель — рядом, И не спешит к нам на помощь штиль. Прощай! Наверно, уже ты знала, Чем завершится мой горький путь, Когда, прощаясь со мной, рыдала, Слезой разлуки кропя мне грудь. Нас гонит буря! Воды и хлеба Всего осталось лишь на два дня. Зачем упорно так хочешь, небо, Зачем упорно так хочешь, небо, Ты юной жизни лишить меня. А дни проходят… Зачем однажды Решил уплыть я от злой беды? Затем ли, чтобы сгорать от жажды Среди ревущей вокруг воды? Эй, с добрым утром! Как лют, однако, Сегодня ветер, мой капитан! Скрипит зловеще «Святой Иаков», Скрипит зловеще «Святой Иаков», Рычит свирепее океан. Эй там, на мачте! Увидел, может, Ты, юнга, землю — хотя б вдали? — Вода и небо! Одно и то же! Как будто в мире и нет земли! Нас гонит буря. За нас, скитальцев, Луна, грехи наши отмоли! О море! Разве для португальцев, О море! Разве для португальцев Не стали хляби добрей земли? О горе всем, кто выходит в море! Напрасно ждет их назад родня! Эй, курс на Данию! В Эльсиноре Тоскует Гамлет и ждет меня! Прощай, родная! Умру тоскуя! По нашей встрече… Спасенья нет! Со всеми вместе иду ко дну я, Со всеми вместе иду ко дну я И погибаю в расцвете лет! Но что такое? Мираж пред нами За миг до смерти из тьмы возник: Святая дева вдруг над волнами Идет и волны стихают вмиг. И ярость шторма уже угасла. Вокруг — затишье на много миль, Как будто кто-то на море масло, Как будто кто-то на море масло Пролил и бурю сменил на штиль. Ты так усердно за нас молилась, Моя родная, — и потому Спасенье вовремя к нам явилось, И луч надежды рассеял тьму. Остались в прошлом былые страхи. Луна сияет нам, как маяк. На парус наши пойдут рубахи, На парус наши пойдут рубахи, Луна над мачтами — словно флаг. Терзала буря нас. Но, однако, Мы живы все-таки до сих пор. Разбитый штормом «Святой Иаков» Уже вплывает в английский порт. Прощай! Прощай же! Я уплываю, Но возвращусь я к тебе назад. И летним солнцем однажды, знаю, И летним солнцем однажды, знаю, Осенний сменится листопад.

Эуженио де Кастро © Перевод Е. Витковский

ИЗ ТОЛЕДО В МОРЕ

Река из стекла и стали. Вдоль холмистых прибрежий стоя, Зданья смотрятся в зеркало вод. Белокурые барышни шутят С зеленоглазым седым стариком. — Тежо! чаичий предок! Золотое, словно ковчежец, Солнце ныряет в речную струю: — Тежо! купальня солнца! На палубах — эмигранты: — Тежо! тропа честолюбцев! Вот эмигранты отплыли. На пристани матери плачут. — Тежо! боль материнства! Эмигранты плывут из бразильской земли, Огрубели сердца и заржавели души… К матерям подойти стыдятся: — Тежо! боль материнства! Угрюмый военный транспорт Ссыльных увозит в ссылку. — Тежо! сон казематов! Ссыльных увозят, Невесты их горько плачут На берегу реки: — Тежо! тоска несчастных невест! Сигнальные фонари, Золото, зелень, багрец, Звезды причальных огней Россыпью самоцветов: — Тежо! мечта ювелира! Двести гребцов королевской галеры, Вызолоченной галеры Для дочерей короля: — Тежо! дорога принцесс! Луна, игуменья неба, Среди питомиц бессчетных,— Все вместе глядят в серебристые воды: — Тежо! зеркало звезд и луны! Ночь нежна… Старик пришел утопиться: — Тежо! отдых отчаявшихся! И благая река, сотворенная Из стекла и расплавленной стали, Входит в море — так боязливо, Как невеста в брачный чертог…

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ

Я родился на свет в назначенный срок: Был пожар у нас в околотке; Вскрыл вены, продувшись, сосед-игрок — Мол, долги пусть платят сиротки. Вслед за мной родилась, бедняжка, Сестра-близняшка. Пришла — и снова ушла во тьму. Мне жизнь пришлось начинать одному. Хотя родились мы двойней, Но ей-то теперь поспокойней. Умерла. Разговор короткий. Полыхал пожар в околотке. В силу этих причин, почин получивши такой, Я смирился со всем, этой жизни присущим: С обидою, злобой, обманом, ненавистью и тоской — С тем, что есть, и что было, и что лишь маячит в грядущем.

ОТВЕТ ЛУНЫ

Кто-то умер там, в вышине. Тьма и скорбь в небесной стране. Средь болот и вересняка Кровью плачет моя тоска. Средь пустошей темных и вересняка Кровью плачет моя тоска. Мечты мои — коноводы, привычные К бегу лихому — лежат, параличные… В душах садовников — боль, тоска: Лилии гибнут среди песка… Морякам умирать так странно Без моря, без океана… Пастух — служитель при богадельне, Мельник — при свалке, а не при мельне… Королева с хрустально-чистой душой Бредет босиком, покрыта паршой… Преследует девушек жуткий старик, Свесив сочащийся гноем язык… И зловещие во́роны все смелей Орут, пожирая глаза королей… Кто-то умер там, в вышине. Тьма и скорбь в небесной стране. — О Луна, я тебя прославить готов, Муза гнезд и крестная мать цветов, Лампада, смягчающая вечера, Для рек встревоженных просфора, Оплот и пристанище белых лилий, Ты, что ведешь слепцов без усилий, Взываю к тебе, к Луне, Дорогу высвети мне, Ибо я заблудился в пути, Как ребенок, не знаю, куда идти… Меня состраданьем порадуй, Будь во мраке моей лампадой! Луна, служительница богадельни, Есть ли владенья твоих беспредельней, Укажи, укажи мне края, Где утихнет усталость моя! И вот Луна Плывет В небосвод, Целомудренно обнажена, Появляется в свите звезд, Леса, и утесы, и реки светом ее залиты, И я не могу не увидеть венка и темной плиты́: Погост.

Камило Песанья © Перевод Е. Витковский

«Жестокий страх томит меня во сне…»

Жестокий страх томит меня во сне, Вольна душа и мается раздором: Дрожу перед грядущим приговором И сетую о проходящем дне. Страх безысходный, совладать с которым, Сколь ни терзаюсь, не под силу мне: Я лишь могу в вечерней тишине Пространства проницать печальным взором. Затем, что, эту боль забыть спеша, Безумною становится душа, Негармонической, а это значит, Что без страданья — сердца просто нет. Так неделимы солнце и рассвет, Который, наступая, тяжко плачет.

«Ты повстречался посреди дороги…» 

Ты повстречался посреди дороги И показался чем-то мне сродни. Я произнес: — Приятель, извини, Отложим-ка на час-другой тревоги: И путь далек, и так истерты ноги. Я отдохнул — ты тоже отдохни: Вином одним и тем же искони Здесь путников поит трактир убогий. Тропа трудна,— да что там, каждый шаг Невыносим, и жжет подошвы, как Последняя дорога крестных пыток... По-своему толкуя об одном, Мы пили, каждый плакал над вином — И в кружках наших был один напиток.

«Орнаментальные кирасы, шлемы…»

Орнаментальные кирасы, шлемы — Татуировки на моей груди... Два льва крылатых, щит, а посреди — Букет фиалок, главный знак эмблемы. Таков мой герб... На четверти одной, На красном поле в золоте — лилея, А на другой, серебряно белея, Та дева, что повелевает мной. Цель: дерзновение и жажда чести... Девиз: рыданье бесконечной вести О вечности в кладбищенской тени... Орлы чернеют, крылья гордо вскинув, Пифоны[145] борются — и все они Обрамлены гирляндой безантинов[146].

ФОНОГРАФ

Покойный комик произносит спич, В партере — хохот... Возникает сильный Загробный запах, тяжкий дух могильный — И мне анахронизма не постичь. Сменился валик: звуки баркаролы, Река, нимфеи на воде, луна, Мелодия ведет в объятья сна И уплывает в тинистые долы. Сменился валик снова: трелью длинной Живой и терпкий аромат жасминный Рожден,— о, эта чистая роса... Завод окончился,— и поневоле Ушли в туман кларнетов голоса. Весна. Рассвет. О, дух желтофиолей!

«Опавшая листва еще нежна…»

Опавшая листва еще нежна, Покуда вянет по холмистым склонам, Гася последним отсветом зеленым Моих очей несытых пламена... Приди, из белизны — под полог брачный: Недаром ветви сбросили наряд; Приди! Мои глаза тебя хотят Запечатлеть невинной и прозрачной. Так обезумел ежевичный куст, Стремящийся нежнейшей из иголок Твоих коснуться ярко-алых уст!.. Одежды плещут, на ветру шурша… Приди! Из белизны! Ко мне под полог… Камелия, воздушная душа…

«Стройнейшая встает из лона вод…»

Стройнейшая встает из лона вод И раковиной правит, взявши вожжи. О, эта грудь желанна мне до дрожи… И мысль о поцелуе к сердцу льнет. Я молод, я силен, — ужели мало? К чему же стыд? Как грудь твоя бела… Ты Смерти бы противостать могла, Когда б ее достойною считала. О гидра!.. Удушу тебя… Когда Падешь ты, мной повержена в буруны, И потечет с твоих волос вода,— То, от любви спеша к небытию, Я наклонюсь, как гладиатор юный, И дам тебе познать любовь мою.

«Окончен бой, и вот моя отрада…»

Окончен бой, и вот моя отрада: Я наконец один, на островке. Сплошную зелень вижу вдалеке, Все зелено — пока хватает взгляда. И вы, мои былые корабли, Зачем пускались прежде в путь неблизкий? Скажите мне — алмазов звездных снизки И слитки лун златых! — куда везли? Зачем несчастья хлынули лавиной? Кто дерзким штурмом крепость взял мою — И покорил ее с отвагой львиной? Сколь счастливы погибшие в бою! Вам снятся берега, вам нет возмездья, В глазах открытых ваших спят созвездья…

«Кто изорвал мое льняное полотно…»

Кто изорвал мое льняное полотно, Что я берег себе для смертного обряда? Кто вытоптал мои цветы у палисада И повалил забор с цветами заодно? Кто злобно разломал (о, ярость обезьянья!) Мой стол, к которому привык я так давно? Кто разбросал дрова? И кто разлил вино Мое, не дав ему дойти до созреванья? Мать бедная моя, шепчу я со стыдом, В могиле пребывай! Руиной стал мой дом… Тропа ведет меня к последнему ночлегу. Не надо более входить ко мне под кров, О, призрак матери… О, не бреди по снегу Ночною нищенкой под окна хуторов.

«Расцвел зимой шиповник по ошибке…»

Расцвел зимой шиповник по ошибке, Но холод быстро заявил права. Ты беспокойна? Где твои слова, Что были так обманчивы, так зыбки? Вот мы бредем неведомо куда,— Воздушному стоять недолго замку. Твои глаза в мои вошли, как в рамку,— Как быстро стала в них видна беда! Снежинки над тобой и надо мной Меж тем акрополь строят ледяной, Мир одевая пологом печальным,— О, этот снег, похожий на фату!.. Зачем сегодня небеса в цвету И хмелем осыпают нас венчальным?

«Был в этом дне пустых страданий след…»

Был в этом дне пустых страданий след. День солнца, солнцем залитый до края!.. Сиял холодным пламенем стилет… День солнца, солнцем залитый до края!.. День ложной радости, дарившей свет. С улыбкой доцветали георгины… Шли пилигримы, давшие обет. С улыбкой доцветали георгины… О день, которому подобных нет! Блестящий… Тусклый… Все-таки блестящий!.. День, сохранивший знанья стольких лет… День, пустотой какому — равных нет! Спокойный, ироничный менуэт… Блестящий… Тусклый… Все-таки блестящий!..

«Уходит осень, скоро холода…» 

Уходит осень, скоро холода… Ветра, листву последнюю листая, Смеются, осень! Синева густая, И свет, и солнце, и в реке вода… Беги, речная, светлая вода, От взгляда моего, в пространстве тая; Куда влечешь меня, тоска пустая? Скажи, пустое сердце, ты куда? Колышьтесь же, волос бессмертных пряди, Сверкайте же, средь синевы излук Ее глаза на чистой водной глади… Куда спешишь, тоски моей недуг? И долго движутся в речной прохладе Видения ее прозрачных рук…

«Плачьте, о ноты…» 

Плачьте, о ноты Виолончелей! Вспышки, длинноты, Долгие взлеты Дремных качелей… Вспыхнули струны — Белые дуги… Прямо в буруны Дикие шкуны Рвутся в испуге. В резком стаккато Срывы все чаще… Это расплата: У водоската Омут кипящий!.. Звездные тайны Веют прохладой… — Стеньги да райны[147]… Воздух бескрайный Над балюстрадой! Тяжесть дремоты… Бездны ущелий… — Плачьте, о ноты Горькой заботы Виолончелей.

ВДАЛИ КОРАБЛИ ЦВЕТОВ

Вдали, я слышу, флейта плачет снова, Утишенная в горести вдова, Мелодия звучит едва-едва, Но в ней таится нежный зов былого… Бесчестье той, что ныне стала вдова: Губам — кармин, и векам — синева… Вдали, я слышу, флейта плачет снова, Утишенная в горести вдова. Оркестр… Лобзанья… Длится ночь, готова Весь мир держать на грани волшебства. А флейта… Кто узнает, какова Печаль ее, в которой нет ни слова? Вдали, я слышу, флейта плачет снова…

УМИРАЮЩАЯ ВОДА

Il pleure dans raon coeur Comme il pleut sur la ville. Verlaine [148] Тягостны для ока, Всех скорбей надрывней, Слезы водостока, Влага долгих ливней. Слезы водостока, Влага ливней шалых, Тягостна для ока, Для зрачков усталых. Сердцу — сгинуть благо В грустной водоверти, Изойти, как влага, Жаждущая смерти.

БЕЛИЗНА И АЛОСТЬ

Ожог внезапным всплеском Возник в порыве резком, Возник, безумным всплеском Явился, на лету Лишая зренья блеском, Меня дурманя блеском, Неумолимым блеском Ввергая в слепоту. В сияющей пустыне, В чудовищной пустыне, В немыслимой пустыне, В просторной вышине Я пребываю ныне, Я плаваю в пучине, И быть свободным ныне Безмерно сладко мне. Однако щель прищура — Как камера-обскура: Смотрю сквозь щель прищура Туда, в простор песка: Фигура за фигурой Бредут чредой понурой (Фигура за фигурой Во глубине зрачка). Там, в пламенной юдоли, Бредут, не зная воли, Вовек не зная воли, Приняв ярмо судьбы — Рабы стыда и боли, Невыразимой боли, Невыносимой боли — Бредут, склонивши лбы. Устало, изнуренно, Согбенно, изнуренно, Бессильно, изнуренно Бредут по одному: Невольничья колонна На фоне небосклона Плетется отчужденно На горизонт, во тьму. Унижены и кротки, Рабы страшатся плетки, И каждый взмах короткий Рождает боль во мне. Удар! Звенят колодки, Хрипят и стонут глотки, Протяжный стон из глотки Чуть слышен в тишине. Под плеткой сердце стынет: Ударит, опрокинет, Из плоти душу вынет. Всесилен только страх,— Покуда боль не минет: Ее душа отринет И наконец покинет Пустыни скорбный прах. И от земли, от тленья, От горестного тленья, От мерзостного тленья Отторгнуться спеша,— В блаженные селенья, Легко, без промедленья, В блаженные селенья Возносится душа. Ожог — и вот, в пустыне, В чудовищной пустыне, В сияющей пустыне Пылинкой легкой мчу: Я здесь покинут ныне, Я плаваю в пучине, И быть свободным ныне — Вот все, чего хочу. О смерть, лишь ты осталась, Чтоб исцелить усталость, Уврачевать усталость Мою в последнем сне: Исполни эту малость, Яви к живому жалость, И пусть наступит алость На смену белизне.

Тейшейра де Паскоаэс © Перевод Л. Цывьян

ОДНООБРАЗНЫЙ НАПЕВ

Однообразно… И облик мира давит, словно груз… Цвет радости все так же ало-красный… Все так же в светотени тонет грусть… Жизнь! — в том же теле все та же извечная мания… И элегичность все та же в звучаньях печали… И неизменные замерших гор очертания, Где, словно радуга, слезы зимы заблистали… То же дыханье тоски, напоенное ядом… Ночь неизменная присно, и вечно, и ныне… Черная бездна, все так же разверстая рядом, Скорбь, что застыла в душе — неоглядной пустыне… Память, бредущая той же глухою тропою… Ночью и днем плач источника около дома… То же окошко раскрыто, и в нем предо мною Тот же простор окоема… Перед глазами все та же картина… Тот же пейзаж, и все так же молчание длится… И неизменная роз неизменных куртина… Тот же восход, и все так же поющая птица… И неизменно улыбка исполнена той же печалью… В глади зеркальной лицо отразилось привычно… И над безжизненной далью Тот же закат, что обычно… В голосе моря, в привычном гуденье прибоя Слышен о жизни и смерти извечный рассказ… Вечное то же кладбище под вечной луною… Жизнь, что не прожита нами, все теплится в нас… Штилем объятое море привычно застыло… Люди все так же теряют себя в Алентежо… Время, что в нас погрузилось, проснуться забыло… В нас неизменно все то же, и мы неизменно все те же!

ВЕЧНАЯ РАЗЛУКА

Все, что на свете красками блистало И что прекрасным на земле слывет, Померкло вмиг, едва тебя не стало. Благословен вовеки твой приход, Такой недолгий, в этот мир суровый! С тобой расцвел лазурью небосвод, Ты одарила мир душою новой, Ты форму придала ему и цвет, И стала жизнь твоя его основой. Теперь, когда тебя навеки нет, Мир в прежнее вернулся состоянье, Он стал пустыней, в нем померкнул свет. В природе холод, мрак и умиранье, Навек оцепенели дом и сад И погрузились в черное молчанье. Смотрю в окно: встречает зиму взгляд, И под луной нагих деревьев тени, Как будто души, вверженные в ад. Плывут из мрака зыбкие виденья, Неявно, смутно сходные с тобой, Что милосердно в час ночного бденья Творимы сострадательною тьмой. Я жду: быть может, облик твой рассветный Появится, как солнце, предо мной. Но вижу свет угрюмый, неприветный, Неясность, зыбкость — в ней я обречен Тебя искать в надежде безответной. Тревожит тишину мой скорбный стон И в пустоте опять к тебе взывает. Как бог жесток! Мольбам не внемлет он И каменные уши закрывает. Но вновь и вновь в бездонной тишине Тоскующий мой голос оживает. Кричу тебя! Но нет ответа мне. (Стал этот мир бездушней истукана.) В нем нет тебя! И в самой глубине Моей души разлука — словно рана. Твой образ, что ищу все время я, Разлука скрыла за стеной тумана. Разлука — это сущность бытия. Пласты земли пробив неукротимо, О ней звенит источника струя. Кто этот сад оглохший ввергнул в зиму? Кто пламя в очаге убил золой? Кто жизнь наполнил скорбью нестерпимой? Все, все разлука! Радости былой Не ведать мне, не видеть в ослепленье Крыл ангельских на тверди голубой! Разлука — солнца яростное жженье, Разлука — эта тусклая луна. Вся жизнь моя разлукою полна, Она — мой дом, мои стихотворенья.

ПЕЧАЛЬ

Кто я такой? Я — облик, превращенный Печалью в облако на солнечном закате… Я — брат печали, брат родной теней Деревьев, что, от ветра обезумев, Танцуют хороводом под луной. Я — брат печали. Потому скитаюсь По этим обезлюдевшим горам, Когда трезвучья сумерек пустынных Золотозвонными колоколами Как будто вызывают вновь из мрака Виденья, тени, призраки былого… Я под луной среди лесов сосновых Брожу один, когда зефир, проснувшись, Свои крыла прохладные расправит, И в шуме темных листьев слышу смутный Печальный ропот голосов И сумеречный ритм стихов чеканных — То братья строк, которые слагаю Я в миг божественный, когда навек Мне сердце наполняет бесконечность Неясной дивной грусти, порожденной В немыслимых глубинах ночи. Грусть детства! В ней неведомая тайна Зари желаний, облаченной дымкой Загадочной, в которой вдруг всплывают То лики ангелов, то лица женщин, То зыбкие, неясные обличья, И тают вновь в таинственном томленье… Я — брат печали. Оттого я в братстве С деревьями, мне внятен их язык, Весною смех цветов я слышу, Но ликование деревьев, приникая К моей печали, вянет и желтеет И опадает жухлою листвой… Внимаю стону, горестному плачу… Его хочу я превратить в стихи, Изобразить понятным четким словом, Написанным чернильной чернотой Теней под этой бледною луною… О, стать бы голосом природы неживой, Чтоб подражать и сумеркам, и ветру, И горному великому молчанью… Безмолвье вечных гор! Оно таится На недоступных высочайших пиках, Сгущаясь там до плотности утесов, И обретает форму изваянья, Едва отделанного. Ведь молчанье — бог, И в свете звезд его извечный образ Вознесен на гигантском алтаре… Благословляю именем печали Молчанье горних бездн! О тишина Божественная Серры-де-Маран[149], Ты разрастаешься, и полнишь дали, И в бесконечность всходишь — ощущаю, Как бронзовою тяжестью своей Ты пригнетаешь долы и холмы И окружаешь мой печальный дом, Что изумленно окна распахнул.

Примечания

1

См. перевод М. Квятковской в кн.: Камоэнс Луис де. Лирика. М., Художественная литература, 1980.

(обратно)

2

См. перевод А. Косс в указ. изд.

(обратно)

3

В XV–XVI вв. многие португальские поэты писали как по-португальски, так и по-испански и португальская культура была по сути двуязычной, что отражало теснейшие политические и культурные контакты обеих стран в этот период.

(обратно)

4

См.: Камоэнс Луис де. Лирика. Указ. изд.

(обратно)

5

См.: Гонгора-и-Арготе Л. де. Лирика. М., Художественная литература, 1976.

(обратно)

6

Цит. по изд.: J. Gaspar Simões. História da poesia portuguesa. Lisboa, v. II, 1956, p. 32.

(обратно)

7

Брюсов В. Я. Собр. соч., т. 6. М., 1975, с. 496.

(обратно)

8

См.: Португальская поэзия XX века. М., Художественная литература, 1974; Пессоа Фернандо. Лирика. М., Художественная литература, 1978.

(обратно)

9

Речь идет о войне Альфонсо X с гранадским эмиром, в которой Альфонсо удалось завладеть Хересом и внести тем самым свой вклад в реконкисту — отвоевание полуострова у арабов (мавров), вторгшихся на него в 711 году.

(обратно)

10

Иеремиады — жалобы, жалобные песни (от назв. книги Ветхого завета «Плач Иеремии»).

(обратно)

11

Виго — город в Галисии (совр. Испания, пров. Понтеведра) на побережье Атлантического океана, в средние века — традиционное место паломничества к священной оливе, росшей во дворе церкви св. Марии. Можно думать, эта олива была предметом культового поклонения и в дохристианские времена (в древности на месте Виго существовало иберийское поселение). Об этом свидетельствует и описываемая у Кодаша пляска: переосмысленная в духе христианства (дерево девы Марии), олива оставалась в памяти народа языческим Древом Жизни.

(обратно)

12

«Меня в Сантьяго отпустить я мать просила…» — В этой песне, относящейся к циклу «песен о паломничестве», речь идет о традиционных и самых популярных в Европе в XII–XIII вв. паломничествах в город Сантьяго-де-Компостела на севере Испании (совр. пров. Корунья). Согласно церковному преданию, в Сантьяго (досл. городе святого Яго — Иакова) находится гробница апостола Иакова — крестителя народов Пиренейского полуострова.

(обратно)

13

В данном случае «лэ» — обозначение короткой песни любовного содержания. Перевод этого «лэ» на испанский язык фигурирует в знаменитом рыцарском романе «Амадис Галльский» (1508).

(обратно)

14

Это стихотворение — блистательный образец «альбы» — «рассветной песни».

(обратно)

15

Екклезиаст — греческое название одной из книг Ветхого завета, приписываемой царю Соломону.

(обратно)

16

Первая литературная обработка истории, произошедшей в годы правления Афонсо IV (1325–1356) и отразившейся в португальских хрониках XIV–XV вв. Инес де Кастро — знатная галисийка, связанная узами родства с кастильскими королями и кастильской знатью, долгие годы была возлюбленной, а потом и тайной женой сына Афонсо — дона Педро, наследника португальского престола. Португальская знать опасалась, что Инес может втянуть дона Педро в испанские междоусобные распри и привести к столкновению с Кастилией. Поэтому Афонсо IV приказал казнить Инес, что и было осуществлено 7 января 1355 г. с жестокостью, потрясшей воображение современников.

Трагическая судьба Инес де Кастро привлекала внимание многих португальских поэтов, прозаиков, драматургов: о ней писал Камоэнс в «Лузиадах»; А. Феррейра посвятил ей свою классическую трагедию в античном стиле — «Инес де Кастро» (см. перевод А. Шараповой в кн. «Португальская драма». М., Искусство, 1984).

(обратно)

17

Белен (португ.) — Вифлеем, город в Палестине, согласно преданию, место рождения Иисуса Христа.

(обратно)

18

Триумф зимы — Под этим условным названием публикуется отрывок из «ауто» (аллегорической пьесы) Висенте «Триумф зимы» (1529).

(обратно)

19

Баркарена — старинное поселение неподалеку от Лиссабона, где во времена правления Мануэла I (1495–1521) была создана оружейная мануфактура.

(обратно)

20

Романс об Авалоре. — Этот романс входит в текст авантюрно-сентиментального романа Рибейро «Одиночества» («Saudades»; другое назв. «Menina e moça»), опубликованного вместе со всеми другими произведениями Рибейро в итальянском городе Ферраре в 1554 г. Одним из персонажей романа является рыцарь Авалор. В одном из эпизодов Авалор, разыскивающий свою возлюбленную Ариму, подъезжает к реке и видит лодку, увозящую Ариму. В отчаянии Авалор по берегу реки преследует уплывающую лодку. «Романс Авалора» — один из первых португальских образцов жанра, возникшего и расцветшего в Испании в XIV–XV вв.

(обратно)

21

Дон Жоан — наследный принц, по просьбе которого Са де Миранда составил собрание своих стихотворений. Принц умер шестнадцатилетним в 1554 г.

(обратно)

22

Камены — Музы. Сципион Африканский Младший (ок. 185–129 гг. до н. э.) — римский полководец, которого предание изображало ревностным поклонником эллинской культуры.

(обратно)

23

Квинт Гораций Флакк (65–8 гг. до н. э.) — автор «Послания к Пизонам (Науки поэзии)» и других стихотворений, посвященных назначению поэта; был одним из главных духовных авторитетов для Са де Миранды.

(обратно)

24

Слепой мальчишка — Амур-Купидон.

(обратно)

25

 Сонет написан в связи с кончиной принца дона Жоана.

(обратно)

26

В 1521 г. Франсиско Са де Миранда отправился в Италию, откуда вернулся — проехав Испанию — во второй половине 20-х гг.

(обратно)

27

Пардау — золотые или серебряные монеты разного достоинства, чеканившиеся в португальских владениях в Индии.

(обратно)

28

Са де Миранда резко отрицательно относился к имперской политике португальских королей, к открытиям и захвату новых земель в Азии и Южной Америке, к вывозу оттуда ценностей, в том числе и дорогих восточных пряностей. Результатом такой политики была и массовая эмиграция португальцев в колониальные владения.

(обратно)

29

Нарсинга — легендарное горное царство в Индии, поисками которого занимались на протяжении XVI–XVII вв. португальцы и голландцы.

(обратно)

30

Камбайя — небольшой султанат в Индии, над властителем которого султаном Бадуром португальцы не раз одерживали победы, что и создавало миф о непобедимости португальского войска.

(обратно)

31

Вириат — предводитель племени лузов, оказывавших упорное сопротивление Риму. Вириат, которого предание изображало простым пастухом, возглавил восстание против римского владычества и в 139 г. был убит своими приближенными, подкупленными римским наместником.

(обратно)

32

Кинеас — приближенный кипрского царя Пирра (ум. в 272 г. до н. э.).

(обратно)

33

Этот поступок легенда приписывает египетской царице Клеопатре (69–30 гг. до н. э.).

(обратно)

34

Имеется в виду книга диалогов итальянского поэта и прозаика Пьетро Бембо (1470–1547) «Азоланские беседы» (1505).

(обратно)

35

Речь идет о пасторальном романе Якопо Саннадзаро (1456–1530) «Аркадия» (1504), состоящем из двенадцати книг, центральное место в которых занимают стихотворные эклоги.

(обратно)

36

Гарсиласо — испанский поэт-гуманист Гарсиласо де ла Вега (1501–1536), роль которого в испанской поэзии сходна с ролью Са в португальской. Возможно, что во время пребывания в Испании Са встречался с Гарсиласо.

(обратно)

37

Хуан Боскан (1487/92? — 1542) — испанский поэт, друг и сподвижник Гарсиласо де ла Веги.

(обратно)

38

От Матф., 7,6.

(обратно)

39

Португальский король дон Жоан II приказал сжечь дом некоего Дього Пиреса де Пе в Лиссабоне, где собирались картежники.

(обратно)

40

То есть усилиями легендарного врача Асклепия-Эскулапа (о Вирбии см. примеч. к строке Л. де Камоэнса: «И даже Артемида тебя, о Ипполит, из тьмы на свет вовек не возвратит»).

(обратно)

41

Саншо — португальский король Саншо I (XII в.).

(обратно)

42

Цинциннат — римский патриций, консул и диктатор с 458 по 439 г. до н. э. Почитался как образец скромности и доблести.

(обратно)

43

Серран — К. Регул Серран — римский консул.

(обратно)

44

Об этом повествуется в ветхозаветной книге Бытие (28, 10–22).

(обратно)

45

Речь, по-видимому, идет об архиепископе Браги доне Гонсало Перрейре (XIV в.).

(обратно)

46

Письмо пленника Крисфала — отрывок из эклоги «Крисфал», изданной в 1554 г. в одной книге с произведениями Б. Рибейро и приписываемой издателем некоему Кристобалу Фалсану, о котором не сохранилось никаких других сведений. Существует гипотеза, что Кристобал Фалсан — либо псевдоним самого Рибейро, либо имя его ближайшего последователя, перенявшего у Рибейро сюжет его буколических поэм (тоску о недосягаемой возлюбленной).

(обратно)

47

Перо дʼАндраде Каминья (1520–1586) — поэт, ученик и друг Феррейры.

(обратно)

48

Цитата из Горация: Оды, кн. II, ода 14.

(обратно)

49

Омир — Гомер.

(обратно)

50

Мантуанец — Вергилий.

(обратно)

51

Ликург — легендарный спартанский законодатель (IX–VIII вв. до н. э.).

(обратно)

52

Феррейра укоряет Каминью в том, что некоторые его стихи написаны по-испански.

(обратно)

53

Сонет, написанный по-испански: Камоэнс свободно владел этим языком и создал на нем немало произведений, прежде всего редондилий.

(обратно)

54

Гелиогабал — римский император (218–222 гг.) сирийского происхождения, пытавшийся внедрить в Риме сирийские культы и игры, чем заслужил славу «развратника».

(обратно)

55

Имеется в виду Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. — 17 г. н. э.), римский поэт, к судьбе и к духу творчества которого Камоэнс ощущал особенную близость (см. Элегию III). «Метаморфозы» Овидия были главным источником сведений Камоэнса об античных мифах. Вслед за Овидием Камоэнс использует материал античной мифологии для сотворения многочисленных поэтических метафор-метаморфоз.

(обратно)

56

Радамант (греч. миф.) — один из судей над мертвыми в Аиде-Орке, подземном царстве умерших.

(обратно)

57

Эринии  (греч. миф.) — богини мести, обитающие в Аиде.

(обратно)

58

Иксион, царь лапифов, отец Пирифоя, за оскорбление Геры прикованный в Аиде к горящему вращающемуся колесу.

(обратно)

59

Богиня гордая — Персефона, жена Аида (Плутона), властителя царства умерших.

(обратно)

60

Гиркания — область древней Персии, славившаяся обилием тигров.

(обратно)

61

Дева Каллироя (греч. миф.) — калидонская девушка, отвергшая любовь Кореса, жреца Диониса. По просьбе оскорбленного жреца Дионис поразил жителей страны безумием, излечить от которого калидонцев смогло бы только принесение Каллирои в жертву. Однако Корес заколол себя вместо любимой, а Каллироя покончила с собой возле источника, который стал носить ее имя.

(обратно)

62

В одной из версий мифа о Прокне и ее сестре Филомеле, изнасилованной мужем Прокны Тереем, Филомела была обращена в соловья, а Прокна — в ласточку.

(обратно)

63

Киприда (греч. миф.) — Афродита, богиня плодородия, вечной весны и жизни.

(обратно)

64

Хариты (греч. миф.) — благодетельные богини, воплощающие юное радостное начало жизни.

(обратно)

65

Гефест — муж Афродиты, самый некрасивый среди богов и самый из них искусный. Пока Афродита в опочивальне расчесывает свои золотые волосы (Камоэнс подменяет этот образ другим: нимфы, вьющие венки), хромоногий Гефест трудится в кузнице. Вергилий в «Энеиде» (песнь восьмая) изображает в качестве его подручных одноглазых великанов — циклопов.

(обратно)

66

Имеется в виду Актеон, мифический охотник, увидевший случайно во время охоты купающуюся Артемиду-Диану: разгневанная богиня превратила Актеона в оленя, и он был растерзан собственными собаками.

(обратно)

67

Илион — Троя.

(обратно)

68

В «Истории» Геродота (484–431/25 гг. до н. э.) рассказывается о том, как последний царь лидийцев Крез (595–546 гг. до н. э.) принимал в своем дворце в Сардах афинянина Солона (640/35— ок. 559 гг. до н. э.) — одного из семи греческих мудрецов (факт — баснословный, поскольку путешествие Солона «с целью повидать свет» относится к 594–584 гг., а Крез правил с 560 г.). Крез, славившийся своим богатством и почитавший посему себя счастливейшим из смертных, приказал слугам провести Солона по царским сокровищницам. В ответ Солон рассказал Крезу несколько поучительных историй, смысл которых сводится к тому, что счастливым может почитать себя только тот, кто удостоится блаженной кончины. Крез счел Солона глупцом, а вскоре на него обрушились многочисленные беды (гибель сына, поражение от руки персидского царя Кира, позорный плен).

(обратно)

69

Ипполит (греч. миф.), сын афинского царя Тезея и царицы амазонок, презирал любовь и славился как охотник и почитатель богини девы-воительницы Артемиды, за что испытал на себе гнев Афродиты, внушившей его мачехе Федре преступную страсть к Ипполиту. Федра оклеветала Ипполита перед Тезеем, и разгневанный Тезей обратился к своему отцу Посейдону с просьбой покарать сына. Когда Ипполит мчался на колеснице по берегу моря, морской бог выгнал на поверхность вод свирепого быка. Испуганные кони понесли, и выброшенный из колесницы Ипполит нашел смерть под их копытами. Согласно одному из мифов, Артемида при помощи Асклепия воскресила Ипполита, вывела его из подземного царства мертвых и перенесла в Италию, где Ипполит — под именем Вирбия — стал царем города Ариция и жрецом храма Артемиды, построенного в священной роще на берегу озера Неми.

(обратно)

70

Согласно мифу в молодости герой Тезей (Тесей) пытался помочь своему другу Пирифою добыть в жены богиню царства мертвых Персефону. В наказание Пирифой был прикован богами к скале в Аиде, а Тезея от подобной участи избавил Геракл, который спас Тезея и отправил его в Афины.

(обратно)

71

Арра́бидские горы — горы неподалеку от Лиссабона.

(обратно)

72

В греческой мифологии Галатея — морское божество, нереида. Здесь это поэтическое имя-прозвание возлюбленной лирического героя эклоги, однако не утратившее и мифической окраски.

(обратно)

73

Сульмона — родина Овидия.

(обратно)

74

Тантал (греч. миф.) — герой, приговоренный богами за совершенные им преступления на вечные мучения в Аиде, где он, стоя по горло в воде, не может напиться, так как вода тотчас отступает от его губ, где, мучимый голодом, он не может сорвать плодов со свисающей над ним ветви и где над его головой нависает постоянно готовая на него обрушиться скала.

(обратно)

75

Титий (греч. миф.) — великан, рожденный от Зевса и Элары в недрах земли, куда Зевс упрятал свою возлюбленную от гнева Геры. За попытку обесчестить Латону (см. примеч. к строке «Так Делос замер недвижим…») Титий был поражен Зевсовой молнией и свергнут в Аид, где два коршуна постоянно терзают печень распростертого Тития.

(обратно)

76

Богиня утренней зари Эос (греч. миф.).

(обратно)

77

Цитера — одно из прозваний Афродиты-Венеры.

(обратно)

78

Латона (Лето) — дочь титанов Коя и Фебы, родила от Зевса Аполлона и Артемиду. Рождение божественных близнецов было сопряжено с немалыми трудностями. Опасаясь гнева Геры, ни один клочок суши, кроме острова Делоса, не согласился принять Лето.

(обратно)

79

Алкид — Геракл; тополь (наряду с оливой и плющом) был растением, посвященным Гераклу.

(обратно)

80

Мирт считался растением, посвященным Афродите-Венере.

(обратно)

81

Речь идет о фригийском божестве Аттисе, возлюбленном богини Кибелы. По одному из мифов, в наказание за измену Кибела насылает на Аттиса безумие, и тот оскопляет себя и умирает. Из крови Аттиса вырастает сосна.

(обратно)

82

Помона (римск. миф.) — богиня плодов.

(обратно)

83

Лал — драгоценный камень алого цвета (разновидность шпинели), высоко ценившийся на Востоке.

(обратно)

84

…Сын-внук Кинира венчик в травах прячет… — метафорическая перифраза, обозначающая розу, так как согласно мифу именно этот цветок вырос из крови растерзанного диким вепрем Адониса, рожденного от кровосмесительной связи сына Аполлона, кипрского царя Кинира, с собственной дочерью.

(обратно)

85

То есть на гиацинт, поскольку этот цветок вырос из крови юноши Гиацинта, возлюбленного бога солнца Аполлона-Феба и нечаянно убитого самим Аполлоном, метнувшим диск в голову Гиацинта.

(обратно)

86

Пафосская богиня — Афродита.

(обратно)

87

То есть отнюдь не отличается чистотой и недоступностью Артемиды.

(обратно)

88

Между колосом и рукой встала стена (ит.).

(обратно)

89

«Между колосом и рукой встала стена» — цитата из CCCVII сонета Петрарки.

(обратно)

90

Афродита-Венера.

(обратно)

91

Солнце.

(обратно)

92

Трехликая Луна — она же — трехликая Диана-Геката, одна богиня в трех ипостасях: Луна — на небе, Диана — на земле, Геката — в преисподней.

(обратно)

93

Лима — река, берущая начало в Испании, протекающая через Португалию и впадающая в Атлантический океан в районе г. Виана-де-Кастело.

(обратно)

94

То есть привлекающая переменчивой внешностью: Протей (греч. миф.) — морское божество, обладавшее способностью принимать любой облик.

(обратно)

95

Аврора (Эос), супруга божества света Титона (Тифона), испросила для него у Зевса бессмертие, но забыла о вечной молодости, и, хотя она давала Титону нектар и амврозию, он состарился и превратился в сверчка.

(обратно)

96

Существует по крайней мере восемь католических святых, носящих имя Иоанн (португ. Жоан).

(обратно)

97

См. сонет Лобо «Прекрасный Тежо, сколь же разнородный…».

(обратно)

98

Знаменитый «Словарь латинского и итальянского языков» (1502), составленный итальянским гуманистом и лексикографом Амброзьо Калепино (1435–1511).

(обратно)

99

То есть греки, на стороне которых в троянской войне была Афина-Паллада.

(обратно)

100

Красавец Ганимед был похищен Зевсом и стал его виночерпием на Олимпе.

(обратно)

101

Храм этого римского божества закрывался в мирное время.

(обратно)

102

Силвио — «аркадийское» имя адресата сонета.

(обратно)

103

Нот — южный ветер, несущий в страны Средиземноморья дожди и туманы.

(обратно)

104

Коридон — имя одного из персонажей «Буколик» Вергилия. Здесь: крестьянин.

(обратно)

105

Кантата о Дидоне. — Эта стихотворная, рассчитанная на чтение нараспев в сопровождении музыкальных инструментов, перифраза четвертой песни «Энеиды» Вергилия входит в комедию Коррейя Гарсана «Ассамблея», где Гарсан высмеивает нравы и вкусы буржуа. «Кантата о Дидоне» — карфагенской царице, оставленной вероломным Энеем, в XVIII в. считалась вершиной творчества Гарсана.

(обратно)

106

Сихей — муж Дидоны.

(обратно)

107

Элисса — второе имя Дидоны.

(обратно)

108

Красавец-тевкр — Эней.

(обратно)

109

Париж, четвертое июля тысяча восемьсот шестого года. — Стихотворение сочинено в годовщину бегства поэта, преследуемого инквизицией, в Париж.

(обратно)

110

Анастасьо — поэт Жозе Анастасий да Кунья (1744–1787), приговоренный инквизицией к публичному покаянию на аутодафе и проведший три года в тюрьме. Лоуренсо — по-видимому, Лоуренсо де Гусман, священник, парижский друг Филинто Элизио, обреченный на изгнание из Португалии. Саншес — Антонио Нунес Рибейро Саншес, известный врач, также эмигрировавший из Португалии.

(обратно)

111

Какус — в римской мифологии сын Вулкана, чудовище, предававшееся разбою, похитившее коров Геркулеса (Геракла) и спрятавшее их в своей пещере.

(обратно)

112

В этом году испанские войска вторглись в Португалию, однако война была недолгой и вскоре был заключен мир.

(обратно)

113

Меценат (74/64–8 гг. до н. э.) — знатный римлянин, покровитель поэтов.

(обратно)

114

Намек на лиссабонское землетрясение 1755 г.

(обратно)

115

Бокаж — «исконное» произношение второй фамилии поэта, доставшейся ему от матери-француженки.

(обратно)

116

Алкмеон (греч. миф.) — герой, убивший свою мать Эрифилу и впавший в безумие, от которого был затем исцелен богами.

(обратно)

117

Пьетро Аретино (1492–1556), итальянский писатель и публицист, стяжавший своими сатирами славу «бича государей».

(обратно)

118

Стихотворение посвящено революции 1820 г.

(обратно)

119

Стихотворение написано в эмиграции в Англии, куда Гарретт отправился после государственного переворота 1823 г., отменившего первую португальскую конституцию, принятую в 1822 г. Эпиграф к стихотворению взят из «Ромео и Джульетты» В. Шекспира (акт III, сцена III). Перев. Т. Щепкиной-Куперник).

(обратно)

120

Ромео: К изгнанью? Нет, о нет, будь милосерден. Скажи, что к смерти. Страшный лик изгнанья Страшней, чем смерть. (обратно)

121

Пеан — в греческой поэзии ритуальный гимн в честь Аполлона. Здесь иноск.: хвала.

(обратно)

122

Я сплю, а сердце мое бодрствует (лат.).Эпиграф к стихотворению взят из библейской «Песни песней».

(обратно)

123

Встань и иди! (лат.).  Эпиграфом к стихотворению служат слова Иисуса Христа, обращенные, согласно христианскому преданию, к воскрешенному Христом Лазарю.

(обратно)

124

Гильерме де Азеведо (1839–1882) — португальский поэт и журналист.

(обратно)

125

Ночь (лат.).

(обратно)

126

Жайме Баталья Рейс (1847–1935) — португальский дипломат и журналист.

(обратно)

127

Плач всего сущего (букв.: слезы вещей) (лат.).

(обратно)

128

Томмазо Канниццаро (1838–1912) — итальянский поэт-гарибальдиец.

(обратно)

129

Смерть-любовь (лат.).

(обратно)

130

Луис де Магальяэнс (1835–1935) — португальский писатель и политик, опубликовавший в 1880 г. том своих стихотворений с предисловием Эсы де Кейроша.

(обратно)

131

(Встает) с океана ночь (лат.).

Название сонета намекает на строку из «Энеиды» (песнь вторая, 250): «Встает с океана ночь».

(обратно)

132

Торжественные слова (лат.).

(обратно)

133

Тэн — Ипполит Тэн (1828–1893), французский литературовед и философ-позитивист.

(обратно)

134

Котерия (фр.).

(обратно)

135

Александрины — то есть александрийские стихи; этот размер традиционно связан с героической тематикой. Здесь ирония.

(обратно)

136

Шутовство (фр.).

(обратно)

137

Реклама (фр.).

(обратно)

138

Макадам — утрамбованный щебень.

(обратно)

139

Первые этажи (фр.).

(обратно)

140

Брачные пары (фр.).

(обратно)

141

Кларисса — героиня сентименталистского романа английского писателя С. Ричардсона «Кларисса» (1747–1748), олицетворение женственности и стыдливости.

(обратно)

142

Пассажи, торговые галереи (фр.).

(обратно)

143

Пивная (фр.).

(обратно)

144

Трен, шлейф (фр.).

(обратно)

145

Пифоны (греч. миф.) — чудовищные змеи.

(обратно)

146

Безантины — византийские золотые монеты, часто использовались как элемент в гербах.

(обратно)

147

Райны — Реи.

(обратно)

148

Сердце тихо плачет. Точно дождик мелкий.

Умирающая вода. — Эпиграф взят из стихотворения П. Верлена «Сердце тихо плачет…». (Перев. И. Эренбурга.).

(обратно)

149

Серра-де-Маран — гора в провинции Трас-ос-Монтес.

(обратно)

Оглавление

МАЛАЯ КОПИЯ ВСЕЛЕННОЙ (Португальская поэзия XII — начала XX века)

ГАЛИСИЙСКО-ПОРТУГАЛЬСКАЯ ЛИРИКА

  Дон Жоан Перес де Абоин © Перевод Е. Витковский

    «Матушка, могло ль такое статься…»

    «По проселкам, по опушкам…»

  Дон Альфонсо X © Перевод А. Садиков

    «Роза из роз и из зарниц зарница…»

    «Кто в делах не знал удачи…»

  Дон Аафонсо Лопес де Байан © Перевод Е. Витковский

    «Решила нынче в церковь я пойти…»

  Жоан Бавека © Перевод А. Садиков

    «Те, кто живет, не ведая любви…»

  Жуиан Болзейро

    «В несчастный день господь мое рожденье…»  © Перевод И. Чежегова

     «Длится ночь, как долгий день…» © Перевод Е. Витковский

  Перо Гарсия Бургалес © Перевод Е. Витковский

     «Увы мне, бедному, увы!..»

  Фернан Родригес де Кальейрос © Перевод И. Чежегова

    «Повстречала, матушка, я рыцаря однажды…»

  Нуно Эанес  Серзео © Перевод Е. Витковский

    МИР ЧУЖДЫЙ

  Руй Мартинс до Казал © Перевод И. Чежегова

    «Молю тебя, Любовь, со мною вместе будь…»

    «О как, Любовь, тебя я славить рада…»

  Мартин Кодаш © Перевод Е. Витковский

    «В Виго, там, где двор церковный…»

    «Приходи ко мне, милая сестра…»

    «Мчит волна издалека…»

    «Все, кто любит, — не жалейте мига…»

  Пайо Гомес Шариньо © Перевод И. Чежегова

    «Те, кто встречался с бурей в море…»

  Дон Жоан Соарес Коэльо © Перевод А. Гелескул

    «Волосы я мыла, косу за косою…»

  Айрас Корпаншо © Перевод И. Чежегова

    «Меня в Сантьяго отпустить я мать просила…»

  Дон Динис © Перевод А. Садиков

    «Хотел бы я на провансальский лад…»

    «Под сенью цветущих крон…»

    «Пастушка о любви рыдала…»

    «Ах, мама, любимый ко мне не мчится…»

    «Встала дева спозаранок…»

    «Ах, цветики-цве́ты средь зелена луга…» 

  Фернандо Эскио © Перевод А. Гелескул

    «Над озером, сестры, устроим привал…»

  Руй Фернандес © Перевод А. Гелескул

    «Когда я вижу волны…»

  Жоан Лобейра © Перевод С. Гончаренко

    ЛЭ[13]

  Мендиньо © Перевод А. Гелескул

    «В Симеонов скит я дождалась пути…»

  Перо Меого © Перевод А. Гелескул

    «Я весенней ранью…»

    «Вставала подруга…»

    «От меня, хваленой…»

    «Пригожа я, затем и зла…»

    «Ах, лани лесные, сбегите к воде…»

  Айрас Нунес де Сантьяго © Перевод И. Чежегова

    «Какую радость дарит лето…»

    «Подружки милые мои, я приглашаю вас…»

  Жоан Айрес де Сантьяго © Перевод Е. Витковский

    «Так бесконечно много перемен…»

  Нуно Фернандес Торнеол © Перевод Е. Витковский

    «Почивать, мой друг, негоже, встать, мой друг, пора…»[14]

  Жоан Зоро © Перевод Е. Витковский

    «Возле лиссабонского причала…»

    «В Лиссабоне, волей короля…» 

    «Что за дело до моих волос…»

    «Вдоль реки по тропке смело…»

ПОЭЗИЯ «ВСЕОБЩЕГО КАНСЬОНЕЙРО»

  Дон Жоан де Менезес © Перевод Е. Витковский

    ГЛОССА НА РЕЧЕНИЕ

    ВИЛАНСЕТЕ СВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ НЕВОЛЬНИЦЕ

  Алваро де Брито Пестана © Перевод С. Гончаренко 

    ПЕСНЯ

  Дон Жоан Мануэл © Перевод Е. Витковский

    СТРОФЫ К ВИЛАНСЕТЕ

  Франсиско де Соуза © Перевод Е. Витковский

    ПЕСНЯ И ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  Диого Брандан © Перевод Е. Витковский

    ПЕСНЯ

  Луис Анрикес © Перевод Е. Витковский

    ПОЭТ ОТВЕТСТВУЕТ ЖЕНЩИНАМ, ГОВОРИВШИМ ДУРНО О ДАМЕ ЕГО СЕРДЦА — ЧТО ЕЙ, МОЛ, УГОЖДАЕТ ДРУГОЙ ВОЗДЫХАТЕЛЬ

  Луис да Силвейра © Перевод А. Садиков

    РАССУЖДЕНИЕ, СЛЕДУЮЩЕЕ ТОМУ, ЧТО ГОВОРИТ СОЛОМОН В КНИГЕ ЕККЛЕЗИАСТА[15]

  Гарсия де Резенде © Перевод А. Садиков

    СТРОФЫ НА СМЕРТЬ ДОНЫ ИНЕС ДЕ КАСТРО, КОТОРУЮ КОРОЛЬ АФОНСО IV ПОРТУГАЛЬСКИЙ УБИЛ В КОИМБРЕ ЗА ТО, ЧТО ПРИНЦ ДОН ПЕДРО, ЕГО СЫН, ЖИЛ С НЕЙ КАК С ЖЕНОЮ, НО, ПРИ ВСЕЙ ЛЮБВИ К НЕЙ, НЕ ХОТЕЛ СОЧЕТАТЬСЯ БРАКОМ. ПРЕДНАЗНАЧАЮТСЯ ДАМАМ[16]

ПОЭЗИЯ ВОЗРОЖДЕНИЯ

  Жил Висенте © Перевод Е. Витковский

    «Царствуй, дивно блистая…»

    «Дочь моя, ответь мне смело…»

    «Горный кряж — холодный, неприступный, снежный…»

    «Госпожа моя не хочет…»

    «Милый друг, что мной и доныне чтим…» 

    «О, тростник любви, тростник…»

    ВИЛАНСЕТЕ

    ПЕСНЯ

    ТРИУМФ ЗИМЫ[18]

  Бернардин Рибейро

    ЖАНО ЭКЛОГА (фрагменты) © Перевод Л. Цывьян

    ПЕСНЯ © Перевод Л. Цывьян

    ВИЛАНСЕТЕ © Перевод Л. Цывьян

    РОМАНС ОБ АВАЛОРЕ[20] © Перевод С. Гончаренко

  Франсиско Са де Миранда © Перевод А. Косс

    ПРИНЦУ ДОНУ ЖОАНУ[21] ПРИ ВТОРИЧНОЙ ПОСЫЛКЕ ЕМУ НЕКОТОРЫХ БУМАГ

    «Шлю поздно я стихи — и жду суда…» 

    «Та вера, истова, чиста кристально…»

    «В жестоких муках, в боли неустанной…»

    «Надежду, что напрасно муки множит…»

    «Не греет Солнце, птицам невозможно…»

    «Сей дух, и чистый, и нелицемерный…»[25]

    НА ДВУСТИШИЕ ИЗ СТАРОГО ВИЛАНСЕТЕ

    НА ПЯТИСТИШИЕ ИЗ УЛИЧНОЙ ПЕСЕНКИ, КОТОРУЮ ПОЮТ, ЧЕРЕДУЯСЬ, ДВА ЖЕНСКИХ ГОЛОСА

    ПЕСНЯ, СОЧИНЕННАЯ В БОЛЬШИХ ПОЛЯХ, ЧТО ЛЕЖАТ ОКРЕСТ РИМА[26]

    ПЕСНЯ

    ДЕСЯТИСТИШИЕ

    ВИЛАНСЕТЕ

    ПОСЛАНИЕ К АНТОНИО ПЕРЕЙРЕ, СЕНЬОРУ БАСТО, ПО СЛУЧАЮ ЕГО ОТЪЕЗДА В СТОЛИЦУ ВМЕСТЕ СО ВСЕМ ЕГО ДОМОМ

  Кристобан Фалсан © Перевод Л. Цывьян 

    ПИСЬМО ПЛЕННИКА КРИСФАЛА[46]

  Антонио Феррейра © Перевод Л. Цывьян

    «Когда бы пламя, что мне разум жжет…»

    «Струитесь, слезы! Мне поток ваш мил…»

    «Когда мой дух, ночной объятый тьмой…»

    «Катились слезы из ее очей…»

    «Мондего, вновь пришел к твоим струям…»

    «Чистейшая душа, теперь одета…»

    «О тело, жалкий прах, источник боли…»

    «Чуть только нежное произнесу…»

    «Мгновения, часы и дни считаю…»

    «Та, что казалась духу моему…» 

    «Отшельник, ты тернистою и трудной…»

    ОДА

    ЭЛЕГИЯ

    ПОСЛАНИЕ

  Луис де Камоэнс

    «Мондего тихий, ясная вода…» © Перевод В. Левик

    «Воспоминанья горькие, вы снова…» © Перевод В. Левик

    «Над прожитыми днями размышляя…» © Перевод В. Резниченко

    «Пускай враждебный рок, моя сеньора…» © Перевод В. Левик

     «Блажен, чья жизнь лишь тем омрачена…» © Перевод В. Левик

    «Как лебедь умирающий поет…» © Перевод В. Левик

    «Итак, судьбы узнал я благодать!..» © Перевод В. Левик

    «О, непорочная душа, так рано…» © Перевод В. Резниченко

    «Печали полный радостный рассвет…» © Перевод В. Резниченко

    «Быть запертым в позорную тюрьму…» © Перевод В. Резниченко

    «Печаль и страсть исчезнут без следа…» © Перевод В. Резниченко

     «Как только ночь, сменяя день превратный…» © Перевод В. Левик

    «Когда брожу я по лугам зеленым…» © Перевод В. Левик

    «Дожди с небес, потоки с гор мутят…» © Перевод В. Левик

    «Исчезни, память о былом, дозволь…» © Перевод В. Резниченко

    «О светлый сон, сладчайший, своевольный…» © Перевод А. Косс

    «Да сгинет день, в который я рожден!..» © Перевод В. Левик

    «Что, смерть, несешь? — Я солнце унесла…» © Перевод В. Резниченко

    «О вы, кто честным изменил дорогам…» © Перевод В. Левик

    «Влекомы ветром, сквозь морские дали…»[53]  © Перевод В. Резниченко

    РЕДОНДИЛЬЯ НА ЧУЖОЕ ДВУСТИШИЕ © Перевод А. Косс

    ЛАБИРИНТ, В КОЕМ СОЧИНИТЕЛЬ ЖАЛУЕТСЯ НА МИР © Перевод А. Косс

    СТАНСЫ © Перевод А. Косс

    ПИР, КОТОРЫЙ АВТОР ЗАДАЛ В ИНДИИ НЕСКОЛЬКИМ ФИДАЛГО, СВОИМ ДРУЗЬЯМ © Перевод А. Косс

    ОДА III © Перевод А. Косс

    ОДА IX © Перевод А. Косс

    ЭКЛОГА VIII (Рыбацкая) © Перевод А. Косс

    СЕКСТИНА © Перевод А. Косс

    ЭЛЕГИЯ III © Перевод А. Косс

    ЛУЗИАДЫ (фрагменты) © Перевод А. Косс

      Из песни IX («Остров Любви»)

      Из песни X («Малая копия Вселенной»)

  Диого Бернардес © Перевод Л. Цывьян

    «Дни сладких нег и радости счастливой…»

    «За все печали, муки, сожаленья…»

    «Из кротких, нежных, ласковых очей…»

    «Пречистая, в светлейшем одеянье…»

    «Дотоле я тебя, жестокий рок…»

    «Луга над Тежо, не своею волей…»

    «Дни радости умчались навсегда…»

    «Внимают вновь бесчувственные скалы…»

ПОЭЗИЯ XVII–XVIII ВЕКОВ

  Франсиско Родригес Лобо

    ПЕСНЯ («Босиком идет к ручью…») © Перевод М. Квятковская

    ПЕСНЯ («Мне в любви клялась Инес…») © Перевод М. Квятковская

    ПЕСНЯ («Я пропащий человек…») © Перевод Е. Витковский 

    СТАНСЫ © Перевод Е. Витковский

    «Чего ищу? Чего желаю страстно?..» © Перевод И. Чежегова

    «Прекрасный Тежо, сколь же разнородный…»  © Перевод Е. Витковский

    ТЕМНАЯ НОЧЬ © Перевод Е. Витковский

    ПОХВАЛА СЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ © Перевод Е. Витковский

  Жеронимо Баия © Перевод С. Гончаренко

    БОГОМОЛКИ (Сатирический романс)

  Антонио Барбоза Баселар

    СОЛОВЬЮ, ПОЮЩЕМУ В КЛЕТКЕ © Перевод В. Резниченко

    МНОГООБРАЗИЕ МИРА © Перевод В. Резниченко

    ПРИМИРЕНИЕ С ГОРЕМ © Перевод В. Резниченко

    ГЛОССА НА СОНЕТ ФРАНСИСКО РОДРИГЕСА ЛОБО[97] © Перевод Е. Витковский

  Жасинто Фрейтас де Андраде © Перевод А. Богдановский

    МОСКИТУ

  Франсиско де Васконселос © Перевод А. Садиков

    О БРЕННОСТИ ЖИЗНИ

    СОНЕТ КОСЕ ЗОЛОТИСТЫХ ВОЛОС

  Франсиско Мануэл де Мело © Перевод В. Резниченко

    ГОРЕЧЬ РАЗЛУКИ

    СТРАХ И ПОКОРНОСТЬ

    ЖЕСТОКОЕ ЛЕКАРСТВО, ИСЦЕЛЯЮЩЕЕ ГОРЕ

    АЛЛЕГОРИЧЕСКАЯ МЕТАФОРА

    АПОЛОГ О СМЕРТИ

    ЖИЗНЬ — КОМЕДИЯ

    СМУТНЫЙ МИР

  Виоланте до Сеу © Перевод И. Чежегова

    ДЕСИМЫ

    «Бояться смерти — общего удела…» 

    «Вы — чародей, сознайтесь, а иначе…» 

  Мария де Сеу © Перевод И. Чежегова

    НАРЦИСС

  Педро Антонио Коррейя Гарсан © Перевод В. Резниченко

    «Утеха мандарина и брамана…»

    «Храм Януса, где войны и раздоры…»[101]

    ОДА III

    ОДА VI

    ОДА XXVII

    КАНТАТА О ДИДОНЕ[105]

  Паулино Антонио Кабрал © Перевод А. Богдановский

    НАСЛАЖДАТЬСЯ, ПОКА ЕСТЬ ВРЕМЯ

    ФИЛОСОФИЯ И…

    ВСЕ ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНЕЙ ЖЕНИТЬБЫ

    ПОРТРЕТ УЧЕНОГО

    ПРЕЗРЕНИЕ К МИРУ

  Филинто Элизио © Перевод В. Максимов

    ПАРИЖ, ЧЕТВЕРТОЕ ИЮЛЯ ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ШЕСТОГО ГОДА[109]

    «Сомкнитесь, волны ночи, надо мною!..»

  Николау Толентино © Перевод В. Максимов 

    ЧЕТВЕРОСТИШИЯ

  Маркиза де Алорна © Перевод И. Чежегова

    ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ

    К СВЕТЛЯЧКУ

    К СОВЕ

    «Как чистую струю ждет помутненье…»

    СОН

    ОДА (Во время бессонницы ночью 8 октября 1824 года)

  Мануэл Мария Барбоза ду Бокаже 

    «Моим пером отчаянье водило…» © Перевод А. Богдановский

    «Томиться обречен в тюрьме сырой…»  © Перевод В. Резниченко

    «В былые дни вы на меня глядели…» © Перевод А. Богдановский

    «Всё тщишься ты с надменностью слепою…» © Перевод А. Богдановский

    «Пусть не дозволит беспощадный рок…» © Перевод В. Резниченко

    «Ненастный сумрак над землей навис…»  © Перевод В. Резниченко

     «Олен! Настала полночь. Жабьи кости…»  © Перевод В. Резниченко

    «Прочь, гадина, прочь, злобная волчица…»   © Перевод В. Резниченко

    «Пусть полководец, выиграв войну…»  © Перевод В. Резниченко

    «Когда, одевшись утра дымкой алой…» © Перевод А. Богдановский

    «Мечтаний, мнимостей, пустых химер…» © Перевод А. Богдановский

    «Здесь, где склонясь перед всевластной силой…» © Перевод В. Резниченко

    «Сколь, о Камоэнс, мы с тобой едины!..» © Перевод Е. Витковский

    «Голубоглазый, смуглый, исхудалый…» © Перевод Е. Витковский

    «Уже Зимы растаяла короста…» © Перевод Е. Витковский

    «И Солнца диск, и золотые блестки…» © Перевод Е. Витковский

    «Напрасно Разум мерит бездну рока…»  © Перевод Е. Витковский

    «Луна-пастушка на простор небесный…» © Перевод Е. Витковский

    «Уже в чужих краях пускавший корни…»  © Перевод Е. Витковский

    «О Смерти лик! О Ночь, которой ведом…» © Перевод Е. Витковский

    «О дней моих печальных вереница…» © Перевод Е. Витковский

    «Ты, кем на свод небесный невесомо…» © Перевод Е. Витковский

    «В узилище, где мне пришлось так туго…» © Перевод Е. Витковский

    «Я расточил отмеренные годы…» © Перевод Е. Витковский

    «Я больше не Бокаж… В могильной яме…» © Перевод Е. Витковский

    ПЕРЕМЕНЧИВОСТЬ ФОРТУНЫ (написано в тюрьме) © Перевод Е. Витковский

ПОЭЗИЯ РОМАНТИЗМА

  Алешандре Эркулано © Перевод С. Гончаренко

    СЧАСТЛИВЫЙ РЫБАК

  Алмейда Гарретт

    СВОБОДЕ НА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ АВГУСТА[118] © Перевод С. Гончаренко

    ИЗГНАНИЕ[119] © Перевод С. Гончаренко

    БУРЯ © Перевод С. Гончаренко

    МОИ КРЫЛЬЯ © Перевод С. Гончаренко

    ПРОЩАЙ! © Перевод С. Гончаренко

    ПАДШИЙ АНГЕЛ © Перевод С. Гончаренко

    ЭТА МУКА ЛЮБВИ © Перевод С. Гончаренко

    БЕЛЫЙ ПАРУС © Перевод С. Гончаренко

    КАСКАЙС © Перевод И. Чежегова

  Соарес де Пасос © Перевод И. Чежегова

    СВАДЬБА В СКЛЕПЕ (Баллада)

  Жоан де Лемос © Перевод И. Чежегова

    ЦВЕТЫ СВЕТА

ПОЭЗИЯ ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XIX — НАЧАЛА XX ВЕКОВ

  Гонсалвес Креспо © Перевод Е. Витковский

    СЬЕСТА

    «Вот — воскресенье. Знаю, горожанин…» 

    МЕНУЭТ

    НА ФЕРМЕ

    В ПОСЕЛКЕ

    ЧАСЫ

  Антонио Дуарте Гомес Леал © Перевод Е. Витковский

    СОБОРЫ

    ОКНО

    СТАРИННЫЕ ЗАМКИ

    В ТАВЕРНЕ

    ПЫТКА ХИМЕРАМИ

    ГРЕЗИТЕЛЬ, ИЛИ ЖЕ ЗВУК И ЦВЕТ

    ДОЖДЛИВЫЕ НОЧИ

  Антеро де Кентал © Перевод Ю. Корнеев

    ПАНТЕИЗМ

    ИСТОРИЯ

    ВОСТОЧНОЕ ВИДЕНИЕ

    СУЛАМИТА

    ПРИЗРАК

    СОН

    ПОЭТУ

    ТЕЗИС И АНТИТЕЗИС

    БОЛЬШЕ СВЕТА!

    ГИМН РАЗУМУ

    ДВОРЕЦ УДАЧИ

    NOX[125]

    В ВИХРЕ

    НИРВАНА

    LACRIMAE RERUM[127]

    МУЧИТЕЛЬНЫЙ ИДЕАЛ

    ГОЛОС ОСЕНИ

    НОКТЮРН

    MORS-AMOR[129]

    ПЕРЕСЕЛЕНИЕ ДУШ

    ЭВОЛЮЦИЯ

    СПИРИТУАЛИЗМ

    OCEANO NOX [131]

    СОЗЕРЦАНИЕ

    С УСОПШИМИ

    SOLEMNIA VERBA[132]

  Жоан де Деус © Перевод В. Максимов 

    ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ

    ЖИЗНЬ

    «Жизнь — это краткий день…» 

    СПОКОЙНОЙ НОЧИ

    НИЩЕТА

    ЭПИТАФИЯ

    «С рассветом тает в небесах звезда…»

  Герра Жункейро © Перевод И. Чежегова 

    НИЩИЕ

    ВОЗВРАЩЕНИЕ К РОДНОМУ ОЧАГУ

    МЕЛЬНИЧИХА

    ЗЕМЛЕКОП

  Сезарио Верде © Перевод Ю. Корнеев

    ЮЖНОЕ (Волосы)

    МОЛИТВА

    НЕПРИЯТНОСТИ

    В СОВРЕМЕННОМ КВАРТАЛЕ

    УТРЕННИЕ ЗАМОРОЗКИ

    УВЯДШИЕ ЦВЕТЫ

    МИР ЧУВСТВ ЗАПАДНОГО ЧЕЛОВЕКА

  Антонио Нобре © Перевод В. Максимов

    ПРОЩАЙ! Размышления о буре у Британских островов

  Эуженио де Кастро © Перевод Е. Витковский

    ИЗ ТОЛЕДО В МОРЕ

    ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ

    ОТВЕТ ЛУНЫ

  Камило Песанья © Перевод Е. Витковский

    «Жестокий страх томит меня во сне…»

    «Ты повстречался посреди дороги…» 

    «Орнаментальные кирасы, шлемы…»

    ФОНОГРАФ

    «Опавшая листва еще нежна…»

    «Стройнейшая встает из лона вод…»

    «Окончен бой, и вот моя отрада…»

    «Кто изорвал мое льняное полотно…»

    «Расцвел зимой шиповник по ошибке…»

    «Был в этом дне пустых страданий след…»

    «Уходит осень, скоро холода…» 

    «Плачьте, о ноты…» 

    ВДАЛИ КОРАБЛИ ЦВЕТОВ

    УМИРАЮЩАЯ ВОДА

    БЕЛИЗНА И АЛОСТЬ

  Тейшейра де Паскоаэс © Перевод Л. Цывьян

    ОДНООБРАЗНЫЙ НАПЕВ

    ВЕЧНАЯ РАЗЛУКА

    ПЕЧАЛЬ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg