«Чтоб знали! Избранное (сборник)»

Чтоб знали! Избранное (сборник) (fb2) - Чтоб знали! Избранное (сборник) 3483K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Армалинский

Михаил Израилевич Армалинский Чтоб знали! Избранное. 1966-1998

© О.Г. Воздвиженская. Предисловие, 2002.

© M.I.P. Company. Фото, тексты, 1998.

Соитие Ленинграда с Миннеаполисом, или преодоление несовпадений (О сочинениях Михаила Армалинского)

…Думаю, что надрыв, который Вы почувствовали, характерен не только для русской литературы. Этим я не хочу сказать, что я не русский писатель. Я – интернациональный писатель.

М. Армалинский[1]

Лучше позже, чем никогда.

Лет пятнадцать назад в отечественном литературоведении возник термин «возвращенная литература». Именно тогда к русскому читателю с запозданием пришли сочинения многих и многих еще живых и уже – увы! – умерших русских писателей, в разное время покинувших СССР. И оказалось, что русская литература есть нечто слегка иное и уж, по крайней мере, существенно большее, чем мы, тогдашние читатели, привыкли о ней думать. И процесс постижения «возвращенной литературы» продолжается, хотя насильственное разделение на патриотов и эмигрантов, слава Богу, уже в прошлом. За рубежами «просторов Родины советской» писатели оказывались (добровольно или не вполне) по внешне разным, но по сути схожим причинам – в поисках свободы, в чем бы она ни выражалась.

И вот еще одно имя, до сей поры мало знакомое современному россиянину, – Михаил Армалинский, тоже искатель свободы, причем в той сфере, где запреты и слежка особенно привычны и особенно губительны, – в интимной жизни человека.

Сама эта тема для русского читателя также малоизвестна. Не то чтобы «про это» никогда раньше по-русски не писали. Писали, конечно, но чаще тайком, и эти тексты обычно если и печатались, то или мелким шрифтом в примечаниях к посмертным собраниям сочинений, или уж по советской традиции самиздатом. Последний, кустарный способ размножения невольно порождал искажения (что, кстати, весьма затрудняет атрибуцию таких произведений). Потому и книжная серия, очередной том которой отдан произведениям Михаила Армалинского, называется «Русская потаенная литература». Но впервые в этой серии помещаются тексты, вышедшие из-под пера (а также в более поздние годы сошедшие с компьютера) живого и активно работающего автора. Тем не менее его творчество – более четверти века литературных занятий – до настоящего времени оставалось потаенным для России. В отличие от прочих – знаменитых, известных или забытых, но извлеченных из небытия – писателей русского зарубежья, Армалинский как самостоятельный автор почти неизвестен на родине[2]. К сожалению, в России до сих пор были изданы лишь несколько его рассказов и отрывков из романа, и все эти публикации были, опять же к сожалению, пиратскими. Кроме того, покинув эту страну, Михаил с тех пор ни разу сюда не наведывался и пока что наведываться не собирается, а потому судить о нем надлежит только по написанному им. Потому и знакомство с этим писателем – своего рода «вынужденная переписка».

Стало быть, русскую эротику писали и раньше, и неплохую, и даже очень хорошую, и занимались этим весьма известные в отечественной литературе персонажи – от Пушкина до Лимонова. Но эротические экзерсисы в творчестве классиков и современников – поэтов ли, прозаиков ли – чаще всего оставались явлением периферийным, своего рода «шуткой гения». Единственный русский классик жанра легендарный Иван Барков – личность виртуальная. По вполне очевидным причинам, родная словесность не породила ни своего маркиза де Сада, ни своего Леопольда фон Захер-Мазоха, ни изысканных дам-сочинительниц вроде Анаис Нин или Эмманюэль Арсан. И пожалуй, единственный, кто эту культурную прореху заполняет, – это как раз Михаил Армалинский. Неустанно, в стихах и в прозе, вне литературных школ, не будучи ничьим последователем и не породив учеников, продвигает он в сознание читателей свою тему, свои взгляды, свои убеждения, имеющие для него силу заповедей.

Этот автор принял на себя неблагодарную роль русского эротописца, секс-описателя (или сексо-писателя), а поскольку русская литература всегда литература социальная, общинная, идейная, манифестная, то Армалинский – вольно или невольно – превратился в раздавателя пощечин и плевателя в глаза общественному вкусу. Главной своей темой он избрал Соитие[3] во всех мыслимых ипостасях. Но, как известно, секса в Советской стране не было (хотя блядство процветало повсеместно), и ясно, что литератор, ориентированный на всесторонний показ и анализ сексуальных переживаний, имел в Стране Советов в перспективе одни неприятности. А уж автор-еврей, публикующий в Ленинграде времен Г. В. Романова поэтические сборники самиздатом, – тем более. Потому, как пишет сам Армалинский, «я уехал 17 ноября 1976 года и ступил на святую американскую землю 22 февраля 1977 года»[4]. (Новую родину Армалинский на свой лад отблагодарил, в частности, тем, что переосмыслил в генитальном духе символику американского флага, о чем подробно рассказано в романе «Добровольные признания – вынужденная переписка»[5].) По приезде Михаил переиздал ленинградские сборники своих стихов, а потом создал в Миннеаполисе собственное издательство «М.I.Р. Company» и более поздние свои сочинения издавал уже в нем наряду со многими книгами и других авторов. В общей сложности Армалинский является автором 12 книг стихов и прозы, а в последнее время, согласно новейшим веяниям, перешел на публикации в Интернете. Писатель также выступил как составитель сборников детского эротического фольклора, нецензурных поговорок и пословиц, уже упомянутого альманаха «Соитие». Кроме того, на сайте издательства[6] регулярно выходит в свет «Литературный журналец Михаила Армалинского General Erotic», а с весны 2001 года открылся и виртуальный «Храм Гениталий»[7]. Так что на «святой американской земле» вовсю расцвел талант русского (или, точнее, русскоязычного) писателя, для которого, как может показаться иным ханжам, нет ничего святого. Такая последовательность в действиях и верность своей теме в творчестве и жизни создали нашему герою устойчивую репутацию чуть ли не главного современного русскоязычного автора-эротиста, возмутителя спокойствия и почти что графомана-извращенца. Но и пишет Армалинский не для ханжей, и свои святыни у него есть. Чтобы оценить всю силу и непростую прелесть его сочинений, надо знать, в чем состоят эти святыни и под каким углом зрения смотрит этот писатель на мир и людей, в нем живущих. Вот потому том избранных произведений, впервые публикующихся в России, сам автор так и назвал – «Чтоб знали!».

Читать Армалинского – занятие не для всякого. По первому прочтению, когда утихнут рвотные спазмы от «Безотходного производства любви», уймется дрожь жути от «Свежесрезанных голов», высохнут слезы от «Попытки разлуки», стихнет острая жалость к героине «Пустой почты» и перестанет рябить в глазах от слов, более привычных на заборе, чем в книге, хочется потрясти головой и забыть поскорее, что вообще брал в руки такую книжку.

Но забыть не удается. Тогда начинаешь перечитывать эти тексты заново и понимаешь, что путем мастерских описаний генитальных (оральных, анальных, инцестуальных, зоофильных и т. д.) приключений трактуется единственная тема, главная тема человеческой жизни – поиски любви.

Люди разделены и одиноки, и никто никого не может понять, и никто ни с кем и ничто ни с чем не совпадает, и мир разъят и наполнен тоской. И в таком мире, с такими душами герои напряженно, мучительно, порой бестолково пытаются избавиться от одиночества, найти друг друга и хоть какой-то просвет. Эти герои живут в состоянии непроходящей разорванности, и всякий на свой лад старается ее преодолеть. Единственным мостом над пропастью, лежащей между людьми, между человеком и миром, оказывается любовь, тепло прикосновения другого существа, совместно пережитый миг соития. Только он примиряет героев с кошмаром существования.

В «Безотходном производстве любви» главная героиня должна выбрать между чистотой и комфортом своего дома с извергом-мужем, с одной стороны, а с другой – женской востребованностью, бесконечным восхищением мужчин-бродяг, каждый из которых хорошенечко стукнут жизнью и потому бесконечно добр и терпим. И героиня выбирает трущобы, где она – Королева. Уродливый врач-гинеколог и неудовлетворенная пациентка соединяются спиной к спине, хоть таким образом обретая друг друга. Именно уродство циркачей Лохматого и Косматой делает столь уникальным и неразрывным их союз, и их гибель на арене – высший миг их любви. Героиня со знаковым именем Любовь («Женщина, говорящая “Давай ебаться!”») разрывается между уютом и надежностью американской жизни и русской чувственной стихией – и выбирает Россию. Герой «Трусиков» готов уподобиться собаке в поисках хозяйки, героиня «Собачьей радости» именно с собаками обретает свою грешную радость. Любовь цветет в неожиданных местах и возникает между неожиданными партнерами, и проявляется всеми способами, и каждый раз она – чудо. «Гонимое чудо» – так обозначает Михаил Армалинский миг торжества любви, преодоления любой отъединенности, иными словами – оргазм.

А «по обе стороны оргазма»[8] – жизнь и смерть, и разделяет их только миг высшего наслаждения, доступного человеку. И потому так часто истории в этой книге имеют трагический конец. Кен и Натали в «Попытке разлуки» не могут ужиться вместе и не могут жить друг без друга. Их примиряет и воссоединяет смерть. «Героя» из одноименного рассказа только смерть сближает с сыном. Культурист из «Мускулистой смерти», всю недолгую жизнь проведший в поисках кого-нибудь, кто его полюбит, тайно и неосознанно влюбленный сам в себя, умирает после соития с собой. Между смертью и любовью проводит несколько часов у постели умирающей бабушки юноша из рассказа «…И от бабушки ушел», и со смертью играют в любовную игру страшноватые персонажи «Свежесрезанных голов». Скелет мертвой женщины видится идеальной возлюбленной герою «Сделки». Жизнь и смерть как две равнозначные стороны бытия – вечная тема литературы!

Секс в мировоззрении Армалинского – Абсолют, помогающий преодолению несовпадений, пусть момент соития (момент истины!) краток и преходящ. И даже миф о зачатии Сына Божьего оказывается возможным пересказать как историю светлой и чувственной любви, особенно остро ощущаемой героями перед бегством («Радужный знак»).

Очередную свою поэтическую книгу – первую, целиком составленную из стихов, написанных в Америке, – Михаил назвал «После прошлого», тем самым как бы подводя черту под старой жизнью в СССР. Но тема России отнюдь не ушла из его снов и мыслей, а опыт жизни в советской действительности уникален, хотя и достается весьма дорогой ценой. Потому и местом издания своих первых книг Армалинский ставит Ленинград (хотя настоящим тиражом они, конечно, вышли в США вторыми изданиями) и настаивает, что его тексты должны рассматриваться именно в хронологической последовательности: «мне чужда некрасовская охота за первым сборником и уничтожение книги “в стыде за прошлое”, мне также неприемлемо пастернаковское “усовершенствование” юношеских стихотворений в зрелом возрасте. Все это есть попрание и уничтожение себя в прошлом»[9]. Чем дальше лирический герой Армалинского существует в англоязычном окружении, тем более – и это особенно заметно по поздним стихам – обостряется чувство родного языка, причастности к русской культуре и стремление воссоединить разорванные концы в своей душе и своем творчестве. Об этом же и главное произведение, вошедшее в этот том, – роман «Добровольные признания – вынужденная переписка», впервые изданный в теперь уже легендарном 1991 году.

Главный герой во многом напоминает автора. Борис – еврей по национальности, русский поэт по призванию и американский гражданин. Такой набор качеств порождает своего рода «двойственные отношения» с миром. Какая-то часть души этого героя осталась на питерских улицах и на берегах Финского залива, хотя реализация Бориса как зрелого мужчины и писателя, нашедшего свой стиль и тему, наступила именно в США. Два главных литературных авторитета называются в романе, и опять между ними океан во времени и пространстве: Федор Достоевский – там (т. е. здесь, в России), а Иосиф Бродский – здесь (т. е. с нашей точки зрения там, в Америке). Все та же раздвоенность, разорванность, и оттого летят из N-ска через океан в Санкт-Петербург бесконечные письма другу-художнику обо всем на свете: о любовных поисках и встречах, о разлуках и разочарованиях, о свадьбах и разводах. Прошлое живет рядом с настоящим, и Борис (иногда себе в ущерб) всячески способствует перетаскиванию в свою новую жизнь тех людей, что окружали его в старой. Новые встречи со старыми знакомыми зачастую приводят к переоценке прежних человеческих связей, но и нынешние не лучше, в чем у героя – и автора – хватает смелости признаться во всеуслышание. Признания – добровольные, а ближе к концу романа лирические или иронические исповеди все чаще сменяются манифестами – политическими, философскими, эстетическими. По ним легко представить себе мировоззрение героя, во многом созвучное с авторским.

К жанру манифестов относятся и два эссе, также включенных в книгу, – «Гонимое чудо» и «Спасительница», где основные постулаты мировоззрения Армалинского обрели законченность чеканных формулировок. А в «Храме Гениталий» те же принципы – божественность оргазма, святость соития, жреческая миссия проституции – возведены в заповеди. По-своему Армалинского можно даже считать религиозным мыслителем, по крайней мере, неустанным проповедником символов своей веры.

Эмоциональный спектр писаний Армалинского вообще широк: от кропотливого бытописания в «Герое» до философских раздумий «О чем думает человек в минуту… день… год… жизнь своей смерти», от фантасмагорий «Света в окошке» и «Самораскопок» до хлесткого сарказма «Сказки о русско-французских связях». Так что, по советскому военно-кафедральному выражению (коих сам Армалинский большой любитель), наш автор «где человек, а где и беспощаден». Утонченный анализ отстраненного исследователя сочетается в его творчестве с пристрастностью лично заинтересованного участника (и как же иначе – ведь автор сам по себе живой и здоровый человек, интересный мужчина пятидесяти с небольшим лет), а пронзительный лиризм иных описаний – с готовностью к непрекращающейся борьбе с ханжеством. Неустанно творимый Армалинским собственный имидж охальника позволяет ему резать всю правду-матку (и потому, наверное, столь часта в его писаниях тема аборта), а иногда и возвещать очевидные, но замалчиваемые истины, невзирая на лица, но пристально рассматривая те части тела, от коих принято стыдливо отводить глаза. Но кажущееся иногда чрезмерным эпатирование почтенной публики – лишь избранный им и его героями путь поисков любви, единства, совпадения, и все, что разобщено, может слиться в бесконечно повторяющемся вселенском Соитии. Ибо оно – божественное Чудо (не боюсь повторений), наперекор всем гонителям. А любой путь к Богу приемлем, недопустимы только ложь и насилие, кои суть порождения дьявола.

Нелегко было готовить и нелегко будет читать эту книгу – прежде всего потому, что сама тема требует от читателя пересмотра многих прежних «ценностей», считающихся непременной частью отечественной словесности, – ханжества, выдаваемого за целомудрие; страха перед так называемой табуизированной лексикой (хотя других русских слов для описания гениталий и актов просто-напросто нет, а все эвфемизмы – «новояз» по Оруэллу); традиционного разделения «высокого» и «низкого» (все бы им разделять, чтобы властвовать – над нами!); презрительного отношения к естественным (пусть даже непривычным) проявлениям человеческой чувственности (советую читателям обратить особое внимание на антитолстовские высказывания в романе – тоже весьма необычная, но правда). К тому же автор и его читатели разделены чисто географически. Михаил счастливо живет у себя в Миннеаполисе и не собирается оттуда никуда двигаться, хотя мыслями во многом обращен к русской действительности. Электронная почта сокращает расстояния и опять же помогает преодолевать разделения и прояснять несовпадения, чаще всего оказывающиеся мнимыми.

Может быть, и хорошо, что этот том выходит в свет именно сейчас, в начале нового века, в обновляющейся России, продолжающей освобождаться от навязанных многовековой традицией псевдонравственных запретов и страхов. Одинокий и замороченный человек управляем и беспомощен, а один из главных лозунгов тоталитаризма – «Незнание – сила». Так вот, чтоб знали!

Ольга Воздвиженская

Рассказы

Из книги «Мускулистая смерть» 1984

Сделка

То Brian Kvasnik

Городок, куда я ехал, находился в необозримой глуши, или, в переводе с английского, «посередине нигде». Вокруг распластались бескрайние поля, засеянные какими-то злаками. Я ехал со скоростью 110 миль в час, незаметно набрав её с шестидесяти. Я хотел, увеличивая скорость, прогнать сонливость, но тело не откликалось на возрастание опасности и по-прежнему клонилось ко сну, угрожающему превратиться в вечный.

Целью моей поездки было познакомиться и совершить небольшую сделку с человеком, который владел практически всем этим городком с населением в 50 000 душ. Этот своего рода помещик был чрезвычайно богат, и ему принадлежали два банка, земли и в том числе склады лома цветных металлов. Я был знаком с ним уже больше года, но все дела мы вели по телефону или по почте и никогда не видели друг друга.

Недавно он позвонил мне после нашей ссоры и предложил купить остатки бомбардировщика, который когда-то потерпел аварию и разбился, а теперь был куплен Рэлом (так звали этого человека) для продажи на переплавку. Ссора у нас произошла после того, как он отменил заказ на высококачественный алюминий, который выплавляется на моём заводе. Заказ был солидный, и, когда груз был готов к отправке, Рэл позвонил и сказал, что ему в настоящий момент невыгодно принимать такую большую партию металла. Когда же я стал настаивать и, разозлясь, сказал, что приеду и вывалю весь груз перед порогом его дома, он ответил с издёвкой: «Вы что, хотите, чтобы я плавал в этом никчёмном мусоре?» «Ничего не имею против, если его температура будет пару тысяч градусов», – ответил я. На это Рэл повесил трубку, и более месяца мы с ним не разговаривали. И вот он позвонил мне, что согласен забрать и оплатить большую часть заказа, и пригласил меня приехать посмотреть на остатки самолёта. С чувством гадливости на душе я согласился, так как не было у меня сил отказаться от бизнеса во имя чудной свободы говорить и делать то, что хочется. Я утешался тем, что продам завод, когда он станет достаточно большим, и этих денег мне хватит до конца жизни. Но я никак не мог определить, что значит «достаточно большой» – он всегда продолжал казаться мне маленьким, как сын – матери.

К вечеру я приехал на место и остановился в гостинице, располагавшейся в стандартном, нарочито весёленьком даун-тауне. Портье передал мне просьбу Рэла позвонить ему сразу как приеду.

«Тоже мне – “сразу”», – неприязненно подумал я и, войдя в номер, сразу открыл кран в ванной.

Раздался телефонный звонок, это был Рэл.

– Вы уже приехали? Как поживаете? Вам передали, что я просил вас позвонить? Когда вы будете готовы – я хочу пригласить вас обедать в ресторан и показать вам город.

Он не дожидался моих ответов – для него всё было и так ясно. Договорились встретиться через час в лобби.

Я всё гадал, как он выглядит. Темперамент у него был южный, правда, без акцента.

Он поджидал меня, прохаживаясь взад-вперёд. Ему было лет пятьдесят пять, лысина позволяла волосам расти в форме подковы, что явно приносило ему счастье. Улыбка не сходила у него с лица, как только он понял, что я – это я. Однако глаза его не умели смеяться. Рэл хлопал меня по плечу (ох, уж мне эта симуляция дружбы) и изъявлял невероятную радость. Я тоже всячески улыбался, но чувствовал, что и моим глазам не до смеха.

Пожимая мне руку, он заметил мой перстень с небольшим, но очень чистым бриллиантом.

– О, какой замечательный перстень, – сказал он и задержал мою руку в своей, разглядывая камень. Я осторожно высвободил руку из его цепких пальцев, и мы поехали в китайский ресторан на его новеньком «линкольне».

Мы ехали по центральной улице, и моё знакомство с городом Рэл комментировал следующим образом:

– Это мой банк, не правда ли, красивое здание?

– Эти многоквартирные дома я построил два года назад, теперь они стоят впятеро дороже.

– В этом магазине вы можете купить лучшую одежду, продающуюся в Нью-Йорке. Моя торговая политика – слово «провинция» не должно существовать в сфере потребления.

И так далее.

Китайский ресторан оказался тоже его собственностью, и еда была превосходной. Повара он привёз из Гонконга и в жёны ему сосватал местную красавицу, чтобы того не тянуло обратно на родину. В течение обеда я несколько раз замечал взгляд Рэла, направленный на мой перстень, и, когда мы заканчивали десерт, он опять выразил своё восхищение им. Я почувствовал, что скоро начнётся торговля.

– Сколько вы хотите за этот перстень? – спросил он, очередной раз припав к нему глазами.

Мне не хотелось расставаться с перстнем – слишком много было с ним связано, – и я назвал сумму, раз в пять превышающую его действительную стоимость.

Рэл улыбнулся и не стал продолжать, но я почувствовал, что надежды он не потерял. После обеда Рэл повёз меня в свой особняк, в котором он жил один, разведясь с женой много лет назад. Оказывается, в качестве хобби Рэл собирал меха и шкуры различных зверей. Одна из комнат была полностью отделана шкурами: пол – тёмными, стены – шкурами посветлее, а потолок – белыми. Он вытащил откуда-то огромную рыжую лисицу с болтающимся безвольно хвостом и сказал:

– Давайте меняться на ваш перстень.

Я подержал тёплую лисицу за горло и, улыбнувшись, сказал «нет». Мне было любопытно, как высоко в денежном отношении он способен оценить свои желания.

Рэл покорно сказал «о’кей» – и лиса исчезла. Мы пошли в гостиную, где у камина стояло чучело орла. Крылья орла были распахнуты – размах составлял не менее двух метров. Заметив мой восхищённый взгляд, Рэл сказал мимоходом:

– Так уж и быть, отдаю в придачу к лисе.

Я отрицательно покачал головой, машинально погладив перстень ладонью.

– Не беспокойтесь, – сказал Рэл, – я его заберу мирными средствами.

– Это что же, намёк на военные? – спросил я.

– Нет, что вы, вы меня не так поняли, – заверил меня Рэл.

Когда я уже собирался уходить, он показал мне шкуры кенгуру, медведя и леопарда, но уже больше не предлагал мне меняться. Однако, показывая их, он смотрел на меня так выразительно-вопросительно, что смысл этого вопроса не оставлял никаких сомнений.

На следующий день я приехал в его огромный склад, где лежали остатки самолёта, больше напоминавшие скелет. Я рассчитывал, обсудив все дела, уехать прямо оттуда домой. Осматривая самолёт, я заметил, как Рэл шепнул что-то одному из рабочих, указав глазами на мою машину. Рабочий кивнул и продолжал заниматься своими делами. Закончив осмотр, мы пошли в кабинет Рэла и за час договорились о цене за самолётные останки. Пожимая его руку в знак завершения сделки, я снова заметил сверкнувший взгляд, направленный на перстень, а может быть, мне показалось и просто сверкание камня отразилось в его глазах.

Пора было уезжать, и мы вернулись в склад, где я оставил свою машину.

Я всё ожидал последней атаки на мой перстень, но Рэл держался безразлично. И вот прощальное рукопожатие с похлопыванием по плечу. Я открываю дверцу машины – и отшатываюсь, ещё не успев открыть: на переднем сиденье – ярко-белый скелет, с черепом, повёрнутым в сторону водителя, и рукой, вернее костью руки, положенной на спинку водительского сиденья. Я, наверно, беспомощно оглянулся на Рэла, и он, смеясь, похлопал меня по плечу:

– Не бойтесь его, он мёртвый. Я подумал, что вам будет скучно одному в такой долгой поездке, вот и достал вам попутчика.

– Это мужчина или женщина? – спросил я, стараясь прийти в себя от неожиданности.

– Женщина. Посмотрите, какой у неё широкий таз.

Я посмотрел. Бесплотный, он мне казался поразительно узким.

– Это хорошо, что женщина, – я люблю худощавых, – попытался я улыбнуться, но улыбка далась с трудом.

Сначала у меня был позыв сказать: «Ну, ладно, пошутили и будет – забирайте товар». Но я не хотел проявлять этой инициативы, которой он, наверно, от меня и ждал, чтобы не оказалось, будто он забирает у меня то, что уже дал, а якобы лишь уступает моей просьбе. И к тому же я не хотел, чтобы он думал, будто напугал меня.

Поэтому я сел в машину, ожидая, что Рэл вот-вот остановит меня и распорядится забрать скелет. Но он только наклонился, чтобы помахать мне рукой в окошко машины, и мне ничего не осталось, как выехать из склада, развернуться и поехать. У выезда из склада стоял рабочий, которому Рэл шептал что-то, когда я только приехал, и который, по-видимому, занимался доставкой скелета. Он был одет в джинсы, и одна штанина была темно-синяя, а другая – голубая. Он помахал мне рукой не улыбаясь.

Я выехал на дорогу, стараясь не смотреть на мою костлявую спутницу. «Хорошо хоть, что у неё нет косы в руках», – почему-то без облегчения думал я. Когда на дороге попадались неровности, её кости бряцали, а на одном из поворотов она стала заваливаться на меня. Я инстинктивно придержал её, и рука упёрлась в её пустые бёдра. Кости таза были холодными и твёрдыми, столь противореча привычным ощущениям при касании плоти. Я заметил, что сгнившие суставы были заменены проволочками, аккуратно скрепляющими составные части скелета. Фаланги пальцев особенно притягивали взгляд.

Обгонявшие меня машины чуть притормаживали, и все из них пялили глаза, махали мне руками и жестами пытались выспросить – ну, мол, каково со скелетом ездить? – и я снисходительно улыбался и складывал колечком большой и указательный палец, и все в ответ смеялись.

Когда я подъехал к придорожному ресторану перекусить, пожилая пара выходила из дверей и, увидев мою пассажирку, шарахнулась в сторону. Они, бедные, даже стали креститься. Я запарковался и на всякий случай запер машину. Сидя в ресторане, я услышал полицейскую сирену, но не обратил на неё внимания. Когда же я вышел на улицу, то увидел полицейскую машину с грозно посверкивающими глазами. У моей машины шевелилась небольшая толпа, сквозь которую маслеными пятнами проступали двое полицейских. Я подошёл ближе и увидел пожилую парочку, что-то докладывающую полицейским. Видно, опасаясь надеяться только на Бога, они решили подстраховаться полицией.

Полицейские поинтересовались моими водительскими правами и моей спутницей. Я сказал, что это подарок Рэла. Имя его было хорошо известно в этих местах, но полицейским хотелось подтверждения, так что я дал им номер его телефона, и они позвонили ему. По счастью, он был у себя в конторе и подтвердил (как они мне передали), что это его собственность, данная в пользование другу. Мне до сих пор был не ясен статус моей спутницы – подарок ли это, – так что теперь всё стало понятно.

Полицейские, прощаясь, попросили меня постараться не пугать людей. Я пообещал, что еду прямо домой и, приехав, запру её в комнате, чтобы, чего доброго, не убежала. Последняя фраза произвела задуманный эффект, вызвав смех, который прозвучал как вздох облегчения.

– Ну, что, Мэри, – обратился я к скелету, отъехав от ресторана, – заставили мы с тобой кое-кого вспомнить о смерти?

И в этот момент от толчка (я наехал на выбоину в дороге) нижняя челюсть её отвисла. Челюсти были полны белых ровных зубов, и это означало, что спутница моя закончила свою жизнь молодой и, быть может, красивой. Нижняя челюсть её тоже крепилась к верхней проволочкой.

Приехав домой, я взял её на руки, как невесту, думая, где бы расположить. Был тёмный вечер, и в дом я её вносил из гаража, так что благодаря этому избежал соседских глаз. Я понёс её в спальню для гостей и положил на кровать. Я было пытался поначалу поставить её на ноги, прислонив к стене, но она рушилась на пол, и я подхватывал её в последний момент, опасаясь сломать ей рёбра.

Я посмотрел на скелет, лежащий на кровати, согнул ей ноги в коленях, раздвинул их, невесело усмехнулся и пошёл спать.

Ночью мне снилось множество снов, что со мной бывает крайне редко.

Проснулся я с головной болью, которая для меня является первым признаком высокой температуры. Я очень хотел пить, и, когда я встал и пошёл на кухню, меня зашатало от слабости. Напившись воды, я пошёл обратно и почувствовал такой отлив сил, что свернул в первую же дверь, чтобы скорей куда-то лечь. За первой дверью была спальня для гостей. Чувствуя, что вот-вот упаду от слабости, я свалился на кровать рядом со скелетом и закрыл глаза. Сердце билось, как после долгого бега, и тело повлажнело от пота. Сбоку я чувствовал прикосновение прохладной берцовой кости.

Раздался телефонный звонок. Я с трудом протянул руку к телефону, стоявшему на столике у постели. Моя секретарша спрашивала, как я съездил и когда я приду в контору. Я сказал, что у меня температура и что сегодня не появлюсь.

– Может, приехать к тебе помочь, посидеть с тобой? – спросила она, и я вспомнил, что мы – любовники.

– Нет, я в порядке, занимайся своими делами.

– Я приеду после работы, хорошо?

– Ладно, только тут у меня уже есть одна.

– Что ты имеешь в виду? – встрепенулась она.

– Приедешь – увидишь, – сказал я.

– Что, у тебя женщина?

– Как тебе сказать… бывшая.

– Я не понимаю, что ты говоришь.

– Я повторяю, приедешь – увидишь. Прости, я устал, – сказал я и повесил трубку.

Я заснул и проснулся от вскрика. Я поднял тяжесть век и увидел мою секретаршу Мэри, которая стояла над кроватью, не зная, что сказать, что сделать.

Я через силу улыбнулся.

– Что это такое? – проговорила она дрожащими губами, и голос у неё был дрожащий. Я подумал: дрожащие губы делают голос дрожащим или дрожащий голос заставляет дрожать губы?

– Сколько времени? – спросил я.

– Час дня, – сказала она, взглянув на часы, и снова скелет приковал к себе её взгляд.

– Ты же хотела прийти после работы.

– Что это такое? – снова повторила она.

– Это тоже Мэри – мне очень нравится это имя.

– Где ты это взял? – спросила она, видно, уже поняв, что это.

– Подарок. Сделай мне крепкого чаю, пожалуйста.

– Тебе плохо? – озабоченно спросила она и положила ладонь мне на лоб. Мне показалось, что её кожа покрыта инеем.

– Держи так, – попросил я её, и она села на кровать.

Я приоткрыл глаза и увидел её взгляд, по-прежнему устремлённый на скелет. Её рука быстро нагрелась о мой лоб, и я опять попросил её сделать мне чай. Выходя из комнаты, она оглянулась не то на меня, не то на Мэри.

Стоило мне закрыть глаза, как в голове начиналось вращение, оставляющее после каждого оборота болезненную инерцию.

Живая Мэри вернулась с чаем на подносе.

– Ты не хочешь пойти к себе в спальню?

– Нет, это хорошо, что вас двое, – сказал я.

Чай возвращал мне силы, и лимон, который она догадалась положить, был как нельзя кстати.

Что мне нравилось в ней, так это то, что, спросив о чём-то раз и не получив ответа, она больше не спрашивала, а ждала, когда я сам решу рассказать. Правда, иногда это раздражало меня, так как мне хотелось, чтобы она меня поупрашивала. Я рассказал ей о моей костлявой попутчице. Мэри выслушала это равнодушно и спросила:

– Что ты теперь будешь с ней делать?

– Любить, – ухмыльнулся я.

– Что ж, прекрасный выбор, – сказала Мэри. – Я, кстати, должна тебе сказать, что я уезжаю во Флориду.

«Даже не дождалась, пока я выздоровею, чтобы сообщить мне такую новость», – подумал я. Я посмотрел на её маникюр – единственное, что у неё было поистине красивым, – и сказал:

– Желаю счастья. Это Джон?

Джон был её возлюбленный, с которым она жила четыре года и от которого она уехала сюда, нанялась ко мне, бескорыстно стала моей любовницей, а я ничего не имел против, так как мои связи с подчинёнными не отражались на деловых отношениях.

– Да, Джон, – не скрывала она.

– Передай ему привет, – сказал я и, повернувшись к скелету, добавил: – Прости, я хочу спать, спасибо, что зашла.

– Хорошо, я пойду, – сказала Мэри.

– Ты до какого дня работаешь?

– Я могу доработать две недели, но, если ты не возражаешь, хотела бы уйти раньше.

– Можешь уходить через неделю, – сказал я, зная, что смогу найти ей замену за это время.

Она поблагодарила меня и холодно ушла.

Я смотрел перед собой, прямо в череп Мэри. Она не шевелилась, и зубы без губ представлялись оскаленными в постоянной улыбке. Она была настолько близко к глазам, что все очертания были зыбкими. Я положил руку на грудную клетку, и её рёбра скрипнули – я отдёрнул руку, опасаясь поломать ей кости, и улыбнулся фразе «поломать кости» по отношению к скелету, который обнимаешь.

«Уж ты-то не уйдёшь ни к какому Джону, – подумал я и упёрся лбом в её холодную ключицу. – Мужчины, что спали с тобой, не имеют никакой власти, ибо нет у тебя больше ни памяти, ни плоти, а всё, что осталось, принадлежит мне».

Я провалился в живое небытие сна, где пробыл до вечера.

В комнате было темно, и рука моя лежала в её пустом животе, опираясь на корявый ствол позвоночника. Я убрал руку под одеяло и заснул опять.

Проснулся я утром от птиц, голосивших за окном. Жара не было, я потряс головой, которая не откликнулась болью, в теле было радостное чувство выздоровления. Под боком лежала жесткая прохлада скелета. На свежую голову мне как-то стало не по себе, и я поднялся с кровати. Пересиля слабость, обосновавшуюся в теле, я пошёл в ванную, но, принимая душ, всё-таки сел в ванну, не устояв на ногах от слабости. Однако нужно было идти в контору, чтобы разгребать дела, превращавшиеся в невыносимый камень на шее, чуть стоило дать им залежаться.

Я вспомнил, что Мэри объявила о своём уходе из моей компании, а также из моей жизни. И оба ухода вызвали грусть, которая, впрочем, была уже привычной из-за стольких разлук, что я перетерпел. Мэри была исполнительной секретаршей и любовницей, что вносило определённые удобства в мою замкнутую изнутри жизнь.

В конторе я разгрёб налетевшую почту, ответил на звонки, короче, сделал всё, чтобы наверстать упущенное. Я чувствовал слабость во всём теле, однако на вежливые или заискивающие вопросы о здоровье я, конечно же, отвечал, что всё прекрасно, как это и принято с чужими людьми.

Со второй половины дня я ушёл домой, поймав взгляд Мэри, явно похолодевший после принятого ею решения. Но всё-таки взгляд.

Когда я подъезжал к дому, он мне показался очень большим. И действительно, он был большим. Мне всегда было приятно знать о потенциальном пространстве, которое я не использую, но которое всегда ждёт меня. В связи с этим я вспомнил, что меня ждёт и пустое пространство скелета. Пространство, слегка ограждённое костями. Я вошёл к ней в комнату, она лежала на кровати с р аз двинутыми костями ног. Череп скалился. Вот как выглядит абсолютно голая женщина, когда не останавливаешься на снятой одежде и продолжаешь женщину раздевать, снимая с неё плоть.

– Знаешь, – сказал я ей, – я одинок, как твои кости без мяса.

Мой голос прозвучал странно, так как я не ждал, что услышу голос в ответ. Сквозь её рёбра просвечивала простыня. Я подошёл к ней и погладил там, где должна была быть грудь. Потом я просунул руку под рёбра, где должно было быть сердце. Но сердца не было. Такая бессердечность меня не трогала.

Мне нравилась её молчаливость и открытость. Мне было спокойно с ней, как со всеми, кого я не любил. Я сел рядом с ней на кровать и погладил её по черепу: уж по крайней мере, ты будешь всегда рядом, готовая выслушать меня, многоопытная, познавшая жизнь и смерть, и кто знает, быть может, я полюблю тебя за твою естественную преданность.

Раздался звонок в дверь. Не люблю я незваных гостей, ибо нет никого у меня, кому бы я мог обрадоваться.

Я с раздражением резко распахнул дверь. Передо мной стоял мужчина в джинсах и куртке.

– Добрый вечер, извините за вторжение, – начал он мягко, что не соответствовало его грубому, где-то виденному лицу. – Меня босс прислал за скелетом.

И тут я заметил его джинсы с брючинами разных цветов и узнал в нём рабочего со складов Рэла, который, видно, и свёл меня с Мэри.

– Что вы сказали? – переспросил я, и мне стало больно, будто у меня отнимают последнее.

– Босс послал меня забрать скелет, – повторил он.

– А я думал, это подарок, – попытался я вяло сопротивляться.

Рабочий ничего не ответил, а только пожал плечом.

Я пригласил его в гостиную, и он, опасливо сняв ботинки, последовал за мной. Я предложил ему выпить, но он отказался. Я налил себе чего-то и отпил большой глоток. Стало теплее.

– Где он лежит, давайте я возьму его, – приступил рабочий прямо к делу.

– Подожди, – я хочу купить его… её. Сколько Рэл хочет?

– Босс сказал, что он его не продаёт, но может обменять.

– На что?

– На перстень.

Волна облегчения прошла по моему телу сверху вниз. Я снял перстень и протянул его гостю.

Он улыбнулся победно и всезнающе, зажал перстень в кулаке и повернулся уходить.

– Подожди, – остановил я его.

Он посмотрел на меня с удивлением.

– Напиши расписку, – сказал я.

Герой[10]

Младенца решили назвать Героем. Такое необычное имя указывало на отчаянное честолюбие родителей, которые использовали рождение сына как общепринятый предлог для того, чтобы махнуть рукой на свою собственную жизнь и перенести все свои несбывшиеся надежды на ребёнка. Когда Герой подрос настолько, чтобы понять смысл своего имени, он почувствовал, что люди ждут от него постоянного подтверждения этого смысла. А так как подтверждения он не давал, то имя его вызывало сначала смех, а потом – насмешки. В школе, например, он пытался отличиться на уроках физкультуры, но в движениях его не было ни силы, ни ловкости, и после очередного невыполненного упражнения часто гремел голос учителя: «Эх ты, Герой!» Стараясь избежать насмешек, Герой при знакомстве называл себя Герой, но все вскоре каким-то образом узнавали, что он не Гера, а Герой. Чем больше он взрослел, тем безнадёжнее убеждался, что ему не выполнить обязательств, накладываемых на него именем, и к тому времени, когда он поступил в институт, чтобы стать инженером, он оказался сутулым молодым человеком с язвой желудка. Однако он считал себя писателем и на лекциях вместо конспектов писал стихи, но ему не хватало того геройства, которое в искусстве называют талантом. В его любовных приключениях тоже не хватало чего-то подобного, и, так как женщины, угадывая это, не дарили его особым вниманием, он выработал в себе, что называется, возвышенное отношение, которое позволяло ему сторониться инициативы.

Однажды в компании друзей происходил традиционный обмен любовным опытом, и каждый рассказывал о подробностях ощущений своих партнерш. После окончания одного красочного повествования все повернулись к Герою, так как настала его очередь. Герой с брезгливой миной на лице объявил следующее: «Лучше выпить водки литр, чем лизать вонючий клитор».

На этот поэтический экспромт кто-то под общий смех отпарировал: «Мы знаем, что ты не способен ни на один из этих героических поступков». И действительно, Герой не пил спиртного, боясь бередить свою язву.

Он очень любил в одиночестве ходить по городу, любуясь старинными зданиями и дивясь интересным мыслям, приходящим ему в голову.

Когда же он возвращался домой и садился за стол, чтобы записать их, Герой вдруг обнаруживал, что все мысли беспробудно забыты, и он начинал думать, что, может, они ему лишь померещились.

Окончив институт, он женился по любви. Его избранница скрепя сердце согласилась выйти замуж. Предложений ей не делали, а мать подталкивала её на проторённую дорожку замужества – пора, мол, – да и сама девушка устала ждать, боялась, что упустит случай, а ведь Герой был явно влюблён.

Вот так и поженились. На свадьбе новоиспечённая жена уже держала бразды правления и отдавала Герою приказы, которые были ещё в мягком и нежном тоне и умилённым гостям казались воркованием. К свадьбе невеста заставила Героя отрастить бороду, чтобы скрыть отсутствие у него подбородка, – ей всегда нравились подбородки волевые, торчащие вперёд. По велению жены они танцевали, чего Герой никогда себе не позволял из-за отсутствия у него чувства ритма. Он переминался с ноги на ногу, сквозь его густую бороду просвечивала добрая и слабая улыбка, и жена смотрела в его счастливые глаза и жизнерадостно думала: «А ведь он совсем ничего».

Через год у них родился сын, и ему жена отдала всё своё чувство любви, которое у неё так и не смог вызвать Герой. Так что ему в удел осталось презрительное безразличие. Герой тоже почувствовал безразличие, с удивлением обнаружив, что любовь его необратимо ушла. В студенческие годы, разглагольствуя о любви, он утверждал, что нужно разрывать отношения тотчас, как исчезает любовь, и бросаться на поиски новой. Однако теперь, глядя на ребёнка, к которому он тоже не испытывал любви, а лишь увидел в нём новую пожизненную обязанность, Герой открыл для себя реальность и своё бессилие в ней. Однажды после особо громкого скандала с женой он уехал к матери и переждал у неё ночь. Мысль о разводе внушала ему ужас, ибо в нём он видел не освобождение, а неизбежность действий и усилий, необходимых для совершения этой процедуры. Кроме того, его страшило одиночество, от которого он попросту отвык. Поэтому после работы он вернулся домой как ни в чём не бывало. Жена обругала его матом, что стало унылой нормой в их отношениях, а Герой сделал вид, что игнорирует её. Он утешал себя тем, что он якобы уступает ей в мелочах, а в серьёзных вопросах настоит на своём. В глубине души он знал, что это ложь, и поэтому ему, выпровоженному на улицу гулять с сыном, было кисло.

Он вспоминал первое время после свадьбы, когда по утрам его будил долгий поцелуй жены. Ею владела тогда утренняя страсть, и она просыпалась раньше Героя. Он чувствовал её жадный рот, пахнущий только что использованной зубной пастой. Он же старался не открывать своего рта и лишь высовывал язык между сжатыми губами, пока она объезжала его, ещё полусонного. Через пару месяцев она перестала чистить зубы, прежде чем начинать целовать его по утрам, и он не скрывал более своего запаха, так что к концу первого года они совсем забыли стыдиться друг друга и могли звучно выпускать газы, лежа в постели, ставшей больше ложем сна, нежели ложем любви.

Постепенно Герой утратил всякий интерес к телу своей жены, да и она уже не просыпалась по утрам раньше него. Часто он, с обжигающим холодом в сердце, смотрел на её спящее блеклое лицо с плохо смытой краской на глазах и ужасался чужести этого человека. Во время сна жена клала руку на подушку, рядом с головой, и её большой палец, ноготь которого она постоянно сгрызала, вызывал у него тошноту. В период менструаций, которые длились у жены удручающе долго, Герой всегда испытывал жгучий стыд, когда они бывали среди знакомых или в общественном месте, – ему казалось, что все чувствуют запах, источаемый женой, который она никак не могла утаить, а вернее, мало об этом заботилась.

Подвыпив в компании знакомых, жена любила прозрачно намекать на сексуальное безразличие к ней Героя. Знакомые понимающе хихикали, а он снисходительно улыбался, будто речь идёт о ком-то другом. В такую минуту ему очень хотелось заиметь любовницу, но случай всё никак не подворачивался, и он опять забывал о своём желании.

Герой часто задавал себе вопрос, изменяет ли ему жена, и после анализа её поведения приходил к желаемому «нет». Однако этот вопрос возникал снова и снова, и в конце концов Герой перестал пытаться найти ответ, а просто смотрел на него сторонним взглядом, пока его вопрошающая сила не иссякла от безразличия к той, к которой обращалась.

Единственным, что зыбко связывало его с женой, был сын, но он вырастал злобным зверьком, и Герой не умел к нему подступиться.

Герой считал себя талантливым поэтом, но у него не находилось времени на работу, чтобы продемонстрировать свои возможности. Его ежедневные служебные обязанности сводились к ремесленничеству, в котором он либо не умел, либо не хотел отыскать место для творчества. Понукаемый постоянными упрёками жены из-за его маленькой зарплаты, он время от времени делал вид, что ищет работу по совместительству. Но если такая возможность появлялась, он предпринимал всё, чтобы она осталась неиспользованной.

Досуг свой он тщательно берёг. Герой отгораживал его для книг, кино и телевизора. Он бывал рад случаю поговорить об увиденном или прочитанном, но в речи его не было ни тонкости, ни красок, и лишь по тому, как он верно подмечал отдельные удачные детали, можно было догадаться, что в душе у него существует невыраженная глубина. Любимой мечтой Героя была мечта отснять фильм: перед его глазами стояли кадры, потрясающие зрителя своей значительностью и операторской работой. Стоит ли говорить, что Герой не делал и малейшей попытки для реализации своей мечты.

Так длилась жизнь.

Ещё с детства он испытывал огромное внутреннее сопротивление пробуждению утром, когда звонил будильник или мать трясла его за плечо. Приходилось громко включать радио, кричать ему в ухо, брызгать холодной водой, чтобы поднять его с кровати. Повзрослев, он приучился преодолевать неприязнь к принудительному пробуждению, подниматься сразу, как зазвонит будильник, но зато он стал размышлять об этой неприязни. Размышления не приводили пока ни к каким выводам, но работа мысли расходовала энергию, которая образовывалась каждым утром после ненавистного пробуждения. Он иронически называл себя «спящим некрасавцем», вспоминая время, когда утренние поцелуи жены делали его пробуждение радостным. В выходные дни Герою тоже не удавалось проснуться самому – то начинал шуметь сын, то жена гремела на кухне, а то и просто будила, раздражённо напоминая, что ему нужно успеть сделать те или иные домашние дела.

Самое большое удовольствие в жизни он испытывал от естественного пробуждения, в его первые моменты, когда ещё нет памяти и всё перед тобой неузнаваемо, и только через несколько секунд вспоминаешь, где ты, кто ты и что у тебя за жизнь. Это ощущение было особо прекрасно летом, когда подталкиваемые ветром ветви деревьев заглядывали в окно, а солнечные лучи, просеиваясь через листья, превращались в мутные качающиеся тени на стене, перемешиваясь с ботаническим рисунком на старых обоях. За окном слышны были птицы, говорящие наперебой. Иногда влетала громкая навозная муха и с остервенением носилась по комнате, пока наконец не вылетала в окно, оставляя после себя тишину пробуждения. Мысли в такое время отличались большой подвижностью, которая с лихвой компенсировала отсутствие у них глубины. В теле, как флаг, развевалось состояние радости и покоя, словно благополучно вернулся домой после дальней поездки.

Герой давно не испытывал этого состояния и остро тосковал по нему каждый раз, оказавшись бесцеремонно разбуженным жизнью, которой ему приходилось жить. И чем острее была эта тоска, тем больше он думал о её сути.

Нет ни одного надругательства над человеческой природой, которое было бы столь повсеместно, а потому и воспринималось бы столь естественно, как принудительное пробуждение. Сотни миллионов людей пробуждаются от звона будильника, от сигнала трубы, от крика или удара. А ведь сон, думал Герой, – это квинтэссенция духовной жизни, возможной в материальном мире. Тело продолжает выполнять минимум необходимых физиологических функций, чтобы оставаться несожжённым мостом между иным миром, куда отправляется душа, и этим миром. Однако еженощные путешествия души с неведомой, но с чрезвычайно важной миссией небрежно прерываются под любым благовидным предлогом. Ежедневная, ненавистная для большинства людей работа считается самым угодным обществу предлогом, а следовательно, и самым естественным для принудительного пробуждения. Люди мазохистски нацеливают будильник на определённый час своего сна или просят кого-нибудь их разбудить. Более того, проснувшись, они будут подставлять своё тело под холодную воду, заставлять его двигаться, то есть делать всё то, что изгоняет сон из их тела. Таким образом, люди живут добровольными рабами, которым общество за их послушание и самоуправление даёт звание «свободных». Так размышляя, Герой мечтал о бунте.

Иногда ему представлялось, что его сын силой своей молодой жизни сможет вывести его на какие-то новые просторы бытия. И он неуклюже пытался найти контакт с сыном, принимаясь за его воспитание. Но если Герой грозным голосом запрещал ему что-то, тот бежал к матери и получал то, что хотел, или сразу, или после истерики, которая прекращалась в тот же миг, как он получал требуемое. Жена в процессе рёва сына кричала, что убьёт его, перечисляя разные злодейские способы, вроде «голову оторву», но вскоре сдавалась и целовала его со страстью, не нашедшей лучшего применения. Если Герой возмущался, что жена позволила сыну то, что сам он только что запретил, жена обрушивала на него всегда изобильное раздражение, называя Героя то «скотиной», то «пустым местом», то ещё как, в зависимости от того, что ей казалось наиболее оскорбительным в данный момент. Сын победно взирал на отца, держась за мамину юбку. Герой, сверкнув глазами, уходил к себе в комнату с отчаянной верой в сердце, что когда-нибудь он найдёт выход из этого положения каким-то необыкновенным способом, который не потребует сил на развод и начинание новой жизни.

Однажды он сидел вместе с сыном и смотрел телевизор. Сын обожал серию фильмов про чудовищ, но в то же время очень боялся, когда они появлялись на экране. Поэтому, смотря эти фильмы, он требовал, чтобы кто-нибудь из взрослых сидел рядом и держал его за руку. Это сохраняло в нем чувство безопасной реальности. Герой сидел в кресле чуть позади сына, который расположился на стуле, поближе к телевизору. Фильм только что начался, и монстры ещё не появились. Через несколько минут они выползли на экран, и сын, не оборачивая головы, протянул руку назад, ожидая, что отец возьмёт её в свою. Но Герой неожиданно сам увлёкся фильмом и не заметил протянутой руки сына. И тогда сын, не сводя глаз с экрана, сказал нетерпеливо: «Дай руку, скотина». Герой вздрогнул и автоматически повиновался. Через секунду его разобрал смех от этого «жениного» слова, так уютно устроившегося в сыновней головке. А потом он почувствовал бешенство и выкрикнул его: «Как ты смеешь так разговаривать с папой?!» Сын бросил: «Не мешай смотреть». Герой опять повторил свой риторический вопрос, и тут он услышал открывающуюся входную дверь – пришла жена. Сын с плачем кинулся к матери, и отцовский гнев перестал быть страшен. После этого случая Герой ясно понял, что сын для него недосягаем и с каждым годом будет отдаляться всё больше и больше.

На работе, которая поглощала значительную часть жизни Героя, у него друзей не было. Говорить с коллегами ему было не о чем, так как общие темы, благодаря которым поддерживаются разговоры, были ему противны, а о вещах сокровенных он не любил говорить ни с кем. Работа его не требовала усилий для выполнения и увлекала его своей монотонностью. После работы он приходил домой и обедал с женой и сыном. Еда, приготовленная женой, была всегда невкусной, но он привык и к этому. Во время обеда жена рассказывала ему о том, как прошёл её рабочий день, как её опять хвалил начальник, и рассказ этот она прерывала поцелуями, которыми осыпала сына. «Как я по тебе соскучилась!» – восклицала она, прижимая его к себе, и тут же: «Не ешь руками, возьми вилку – слышишь, я сейчас тебя убью!»

Герой уже не обращал на это внимания, как живущий на берегу моря не замечает шума волн. Обеденный разговор, как правило, сводился к одному и тому же: жена попрекала Героя его маленькой зарплатой и многозначительно заключала, что он ни на что не способен. Герой откликался гневным или усталым: «Прекрати!», вставал из-за стола, что было очень кстати, так как еда к этому моменту уже была закончена, и скрывался в своей комнате. Раньше он старался писать, но вскоре стал больше заниматься чтением, а в последнее время не мог оторвать себя от телевизора. В былые времена он с презрением отзывался о тех, кто ежевечерне и подолгу смотрел телевизор. Но теперь он легко убедил себя, что есть очень познавательные передачи, которые могут заменить книги. Но даже тогда, когда передача была неинтересная, он не мог заставить себя выключить телевизор и смотрел допоздна, пока сон не закрывал ему глаза.

День ото дня Герою становилось тяжелее подниматься по будильнику. Весь протест, накопившийся к ведомой им жизни, выплёскивался гневом на эту адскую машинку. Одним утром он так рассвирепел, что швырнул будильник об пол. Жена накинулась на мужа с руганью, замешанной на её гнилостном утреннем дыхании.

В тот день на работе, машинально делая бесконечные вычисления, он наблюдал в себе незаживающее чувство оскорблённости от принудительного пробуждения. Никогда раньше это не было так сильно. Возбуждение постепенно спадало, но мысли не уходили в сторону от мечты о свободе пробуждения. Герою казалось, что, обрети он эту свободу, он сможет быть свободным во всём остальном. А ведь требует он так мало – девять часов сна, но не приуроченных к нужному времени подъёма, то есть обязывающих ложиться в десять вечера, если надо вставать в семь утра, а всегда находящихся в его распоряжении в любое время суток. Каждое утро, каждое пробуждение виделось ему новым рождением в мир. И, продолжая сравнение пробуждения с рождением, преждевременное пробуждение представлялось ему преждевременными родами. Девять часов сна – девять месяцев беременности. Недоношенный ребёнок – семичасовой сон – может вырасти в здорового ребёнка (полноценный день), но только если за ним ухаживают с особой любовью. Так же и день после семичасового сна может оказаться достаточным, если два нед о спайных часа компенсируются любовью к женщине или к делу. Если же сон ограничен двумя-тремя часами, то пробуждение после такого сна уподобляется аборту. И не будет тебе жизни, пока не восполнишь этот недостаток в другое время.

В течение дня происходит совокупление тела и души, так что к вечеру происходит зачатие. Сон вынашивает тебя для новой жизни, и каждое утро ты рождаешься заново, новым человеком, умудрённым опытом предыдущего дня – предыдущей жизни. Сон – это мать, из которой ты родился, и от того, как ей позволят тебя выносить, зависит твоя жизнь – жизнь следующего дня.

Теперь Герой с особым чувством ждал выходных дней и праздников, не чтобы долго спать, а чтобы просыпаться самому. Добровольное пробуждение стало для него чем-то святым, и, когда жена в одно из воскресений грубо растормошила его, требуя начать что-то делать по хозяйству, он изо всех сил влепил ей пощёчину. Жена очень испугалась, так как раньше он никогда на неё даже не замахивался. Он любил в себе холить чувство вымученной гордости, что он никогда не бил женщину. Теперь же, после первой пощёчины, Герой обрадовался потере этой обременительной невинности, а жена некоторое время не заводила ссор, но, видя, что муж не отвечает на бросаемые пробные камни, снова вошла в прежний режим оскорблений и криков, и только свободное пробуждение в выходные дни осталось неприкосновенным.

Одержав первую победу над внешним миром, Герой стал пристально задумываться о буднях. Чем слаще было свободное пробуждение в воскресные дни, тем унизительней и нетерпимей становилось принудительное пробуждение в будни. Его работа виделась ему изощрённым орудием, с помощью которого общество вторгалось в его духовную жизнь. Только во время болезни общество соглашается дать человеку свободу спать и пробуждаться, как того требует его душа, да и то в корыстном соображении, что сон в данном случае будет служить лекарством, и, следовательно, вернёт человека в строй трудоспособных.

Герой вспоминал, как, бывало, ему хотелось проснуться к какому-то определённому часу. Так было в то утро на втором месяце их женитьбы, когда он хотел встретить жену в аэропорту после её недельной командировки. Он поставил будильник на пять утра, но проснулся сам – без одной минуты пять. И так случалось всегда, когда душа стремилась участвовать в его телесной жизни. И только бездуховная жизнь делала его пробуждение принудительным.

Чтобы оправдать пренебрежительное отношение ко сну, его низводят до якобы элементарного отдыха тела от трудов праведных. В действительности же сон – это необходимый «отдых» души от невыносимой материальности мира. Тело, на примере сердца, постоянно доказывает, что оно может работать без всякого отдыха в течение всей своей жизни.

Как смешон может показаться бунт человека, не пожелавшего просыпаться по команде и не реагирующего на попытки разбудить его. Но если представить, что все люди решат просыпаться свободно, придётся перестраивать всю систему взаимоотношений в человеческом обществе, ибо она станет основываться на духовных отношениях. Это значит, что произойдёт сортировка людей на вкладывающих свою душу в дело, которым они занимаются, а значит, и пробуждающихся для своего дела свободно и самостоятельно, и на людей, душа которых не лежит к делам, что им навязаны. У таких людей, решившихся на свободу пробуждения, душа не позволит растрачивать свою жизнь на чуждое ей дело – она будет клонить их тела в сон в самое ответственное для этого неугодного дела время или медлить с возвращением в тело, когда ненавистное дело требует к себе внимания. Вот тогда и обнаружится, какое огромное большинство людей не пожелало бы проснуться, если бы их не будили.

Эта мысль ошеломила Героя. Он вдруг увидел сон как надёжное убежище от жизни, часто такой нежеланной.

Однако стоило возникнуть у него чувству протеста, как мозг Героя спешно анализировал и разрушал силу этого протеста. И единственный раз, когда мозг не успел включиться, произошёл в полусне, когда он ударил жену из-за того, что она его разбудила. «Значит, я смог обрести силы на чувства из области сна, и, значит, область сна была недоступна для уничтожающей работы мозга. И если суметь не реагировать ни на шум, ни на боль во время сна, а просыпаться только по желанию души – это было бы самым серьёзным шагом в моей жизни», – подумал Герой.

Когда, придя с работы домой, он не включил телевизор, жена спросила с издёвкой, не заболел ли он. Герой ничего не ответил и ушёл в спальню. Он разделся, лёг в кровать и долго лежал, обдумывая принятое решение, которое не ослабело, как всегда бывало с его решениями, но лишь укреплялось.

Он слышал, как жена укладывает спать сына. Это был ежевечерний ритуал плача, угроз, рассказывания сказок, опять угроз и опять плача, который занимал не меньше часа. Сын требовал, чтобы в комнате горел свет – боялся засыпать в темноте, – и всегда настаивал на своём. Жена не выдерживала истерического плача сына и возвращалась включить свет.

«Заснуть так, чтобы и его крик не смог разбудить меня», – мечтал Герой. Вошла жена, разделась и легла. Движение воздуха от её укладывания в постель донесло до него запах пота. Он лежал к ней спиной и притворялся, будто спит. «Ты что, уже дрыхнешь?» – спросила жена, но Герой ничего не ответил. Этим вопросом у них в последнее время исчерпывалось общение в постели. Но теперь Герой думал только об одном – как уйти в сон. Он услышал, как жена открывает ящик тумбочки, вытаскивает вибратор и настраивает его на любимую скорость. Жужжание вибратора погрузило Героя в желанный сон.

Когда он проснулся – он увидел склонённое над ним лицо мужчины. Мужчина был одет в деловой костюм, и на шее у него висел стетоскоп. Рядом появилось испуганное лицо жены.

– Как вы себя чувствуете? – спросил мужчина, и Герой понял, что это врач, но не мог понять, зачем он здесь. Врач потряс Героя за плечо и повторил вопрос.

– Прекрасно, – ответил Герой и сел в кровати, – а, собственно, в чём дело?

Врач было открыл рот, но жена перебила его:

– Я не могла тебя разбудить, ты спал, будто мёртвый.

– Сколько времени? – спросил Герой.

– Три часа дня, – ответил врач.

Герой победно улыбнулся. Его мечта сбывалась – он становился неуязвимым.

– Ты чего улыбаешься? – тревога на лице жены быстро сменилась раздражением. – Ты ведь работу проспал. Я уже тебя и трясла, и водой обливала, и щипала – ничего не помогало.

– Папа, ты живой? – спросил сын, приоткрыв дверь в спальню.

– Спроси у мамы, – сказал Герой.

Врач тем временем кончил измерять пульс. Затем он стал исследовать глаза Героя, прослушивал сердце и наконец глубокомысленно объявил, что Герой вполне здоров, однако он хотел бы его исследовать более подробно в больнице. В заключение он заверил, что случаи летаргического сна крайне редки и столь крепкий сон Героя можно объяснить нервным переутомлением. Врач ушёл с плохо скрываемым недоумением на лице.

А в сердце Героя клокотала радость победы. Он чувствовал в себе небывалую силу. «Вот почему крепкий сон называют в сказках богатырским», – думал Герой. Ему не терпелось ещё раз испытать силы своей души, которые так успешно противостояли напору чужого мира. Визит врача придал ему статус больного, несмотря на диагноз абсолютного здоровья, поэтому Герой решил не вставать с постели. Он взял книжку, но читать не мог и положил её рядом с собой. Он смотрел в окно, в котором покачивались стареющие деревья.

– Так и будешь весь день валяться? – спросила жена, входя в комнату. – Я ведь из-за тебя тоже на работу не пошла.

– Я спать хочу, – сказал Герой, по-прежнему глядя на деревья.

– После смерти выспишься, – ответила жена. Она хотела сказать что-то ещё, но закричал сын, и жена выбежала из комнаты.

Он смотрел на деревья и думал о том, как безразличен он людям и как люди безразличны ему. Вот они рождаются, проходят все стадии жизни, и для тебя это представляется таким естественным, и чувства этих людей не трогают тебя. Когда же они умирают, ты просто переводишь взгляд на других, ещё молодых, и жизнь для наблюдателя продолжается непрерывно. Но когда-то поймёшь, что ты не наблюдатель, а участник, а значит, смерть придёт и к тебе и кто-то другой так же легко переведёт свой взгляд с тебя на кого-то другого. И никто не поймёт предсмертных чувств твоих, пока не умрёт сам, но будет уже поздно и для него, и подавно – для тебя. Так, непониманием друг друга, люди ограждены от преждевременного знания смерти.

Героя стало клонить в сон, и он обрадовался этому мягкому, но властному ощущению. Он заснул ранним вечером и не слышал ни шума телевизора, ни плача сына, ни крика жены. Он лишь чувствовал растущую глубину покоя, который заполнял его.

Утром жена обнаружила, что тело Героя холодно. Вызванный врач констатировал смерть. Жена, напуганная и растерявшаяся, плакала без всхлипываний и мучилась кощунственным чувством облегчения, которое она опознала среди своих ощущений горя, ужаса и беспомощности. Приехала тёща и, бегло взглянув на нелюбимого зятя, увезла внука к себе. Когда на вопрос мальчика: «Что случилось с папой?» тёща ответила: «Он умер», – мальчик ринулся к телефону.

– Ты кому звонишь? – удивилась тёща.

– Я хочу попрощаться с папой, – сказал сын.

Мускулистая смерть

Его огромные мускулы прельщали женщин.

Зная об этом, Нар всегда ходил напрягаясь, чтобы мышцы выступали рельефнее. Он никогда не держал руки, что называется, «по швам», а присгибал их в локтях, выпячивая грудную мускулатуру. Это влекло за собой и поднятие плеч, которые хоть и были от природы покаты, но, обросшие мышцами, казались широкими. Постоянное напряжение так вошло у него в привычку, что даже во сне он поигрывал бицепсами.

В семнадцать лет он уехал из маленького городка в столицу, поступил в институт и взялся за изучение наук с настырностью и усидчивостью провинциала. Но не меньше усилий он посвящал спорту. Увидев однажды фотографию знаменитого культуриста, Нар раздобыл журналы и книги по культуризму, и стены в его комнате быстро украсились фотографиями, но не женских, а мужских тел, состоявших из гипертрофированных сгустков мышц, за взращивание которых культуристы получали международные призы.

Чем больше мышц появлялось на теле Нара, тем больше он проникался к нему любовью. Особенно ценил он своё тело за способность привлекать внимание женщин. Правда, это удавалось не со всеми. Вернее, внимание обращали практически все, но то тёплое внимание, которое так легко переходит в нежность, доставалось ему не всегда. Некоторые девушки иронически смотрели на его топорщащийся на мышцах пиджак и спрашивали:

– Ты что, туда вату подкладываешь?

– Можешь потрогать – всё настоящее, – серьёзно отвечал Нар.

– Как-нибудь в другой раз, – говорили девушки, предпочитая верить ему на слово.

На одной из первых студенческих вечеринок некая любознательная девушка попросила его показать ей мышцы воочию. Она провела Нара в другую комнату, где никого не было, и попросила его раздеться до пояса. Пока он аккуратно укладывал пиджак и рубашку на стул, девушка успела раздеться полностью, бросив одежду на пол, так что, когда он повернулся к ней, ему предстало зрелище, которое он увидел впервые в жизни.

– Какая у тебя большая грудь, как у женщины, – воскликнула она и поцеловала его в сосок.

Он рефлекторно напряг мышцу, и грудь подпрыгнула. Девушка рассмеялась и поцеловала его в губы.

Несмотря на то, что мозг его норовил отключиться и предоставить телу свободу, всё-таки Нар успел связать два факта: начальный интерес девушки к его атлетической фигуре и получаемое наслаждение. И впоследствии Нар замечал, что все любовные испытания, которым он подвергал своё тело, происходили по одной и той же схеме: женщина, восхитившись его телом, предлагала своё. Усвоив эту закономерность, Нар стремился, чтобы она срабатывала как можно чаще.

Лето он старался проводить на пляже, даже если дни были пасмурные. Он ходил вдоль берега, заговаривая с девушками. Иногда он играл в волейбол, но из-за обилия мышц движения Нара оказывались скованными и недостаточно быстрыми, так что некоторые худощавые игроки, которых он про себя называл «бегунами», играли живей его. Поэтому, сделав несколько ударов, чтобы продемонстрировать мускулатуру в движении, он выходил из круга, будто бы разочаровавшись в квалификации остальных. Зимой Нар с бравым видом выходил во двор натираться снегом и старался никому не показать вида, что ему холодно. Он также ходил на реку, где в определённом месте плавали «моржи». С каменным лицом он окунался в большую прорубь и отталкивал от себя льдины. Вокруг собиралась толпа зрителей, постукивающая ногу об ногу от мороза, и Нар вылавливал из неё восторженные взгляды. Ничего удивительного, что зимой Нар обыкновенно ходил простуженный.

Однако, к его величайшему сожалению, большую часть времени приходилось носить одежду, и, уж коль одежда скрывала его мускулатуру, он старался перенести на одежду ту функцию привлечения внимания, которую выполняло бы тело, будь оно обнажено. Посему цвета он выбирал в гамме от ярко-зелёного до оранжевого, а фасоны изобиловали выточками, хлястиками, кармашками, окантовками и прочими ухищрениями. Увидев Нара в очередном наряде, один из приятелей сказал ему:

– Уж ты бы лучше разделся, был бы хоть вид попристойнее.

А когда ему кто-нибудь говорил в лоб, что он одевается безвкусно, Нар требовал логических доказательств, которых, конечно, ни у кого не находилось, и он чувствовал себя победителем.

Иногда, разглядывая своё тело, Нар вспоминал, что он должен когда-то умереть и что столько трудов, положенных на выращивание таких красивых мышц, пропадут бесследно вместе с самими мышцами. В ужасе отшатнувшись от этой мысли, Нар запихивал её в тёмный угол сознания и направлялся на тренировку. Проходя по улице мимо витрин магазинов, он смотрел на своё отражение и радовался, что ещё молод и ему предстоит долгая жизнь с таким красивым и сильным телом.

Как-то он увидел объявление о приёме в студию пантомимы. Нар записался в тот же день и с радостью купил себе униформу мимов – чёрное трико. На первом занятии правый рукав лопнул по шву, когда он резко согнул руку. Но одна из студенток вызвалась зашить его. Когда через несколько дней они оказались в постели, девушка поведала ему о своих опасениях забеременеть и наотрез отказалась принимать всерьёз противозачаточное средство, которое он стал было напяливать неумелыми пальцами. В качестве компромисса девушка повернулась к нему спиной.

Поначалу Нар был шокирован, так как у него возникли ассоциации с педерастией, но потом желание взяло верх, и он с грехом пополам от него избавился. Нар чувствовал, что девушка ожидает от него какого-то компромисса, чтобы получить ту долю ощущений, которые по законам природы причитались и ей, но, оказавшись в удовлетворённом состоянии, он уже не хотел о ней думать и любовался мышцами своего брюшного пресса. Девушка с нежностью рассматривала тело Нар а, послужившее ей объектом эстетического восхищения, которого у неё хватило лишь на ещё одну встречу.

Отзанимавшись мимическим искусством около месяца, Нар решил продемонстрировать приятелям свои успехи. Он не поленился переодеться в чёрное трико и объявил название номера – «Хищная птица». То, что он пытался изобразить, перегибаясь в талии и оттопыривая руки назад, более походило на упражнение для косых мышц спины. Некоторые зрители высказали мнение, что если уж это птица, то никак не хищная, а скорее всего домашняя, под названием «индюк». И действительно, в том, как он пыжился, определённое подобие наблюдалось, но его он легко достигал и вовсе без всяких занятий, о чём ему без обиняков поведала благодарная аудитория. После этого дебюта Нар прекратил свои занятия в студии пантомимы.

Все растущая любовь Нара к собственному телу постоянно вызывала у его знакомых желание над ним подтрунивать, и Нар воспринимал это стоически. Однако многих он просто раздражал, и, когда, бывало, ему говорили грубости, он, вместо того чтобы ответить тем же или просто прекратить с этим человеком общаться, начинал «выяснять отношения» и добросовестно удивлялся: «Ну, что я тебе сделал?», – так что на него махали рукой и отходили в сторону.

Несколько раз, когда назревала драка из-за совсем уж невыносимых оскорблений, Нар раздувал мышцы и сверкал глазами в направлении обидчика, чем ему удавалось устрашить противника и заставить его совершить примирительные действия, за которые Нар охотно хватался.

Как-то раз он шёл по улице с девушкой и проходящий мимо парень толкнул его. Нар остановил его за рукав и потребовал извинения. Тот послушно остановился, будто прикидывая, извиниться или нет, и вдруг сильно ударил Нара в лицо. Нар на секунду потерял сознание, но удержался на ногах. Придя в себя, он увидел, что парень бежит, быстро удаляясь. Нар бросился за ним, но очень скоро почувствовал, что парня ему не догнать – Нар бегал медленно, да тот уже и скрылся из виду. Нар вернулся к плачущей от испуга девушке, крови на лице не было, а боль быстро прошла. Девушка в этот вечер была очень ласкова, а Нар вслух негодовал на «подлеца», внимательно изучая своё неповреждённое лицо в зеркальце её пудреницы.

Приходя «качаться» в спортивный зал, Нар приносил с собой литр молока в картонном пакете, который он ставил рядом со штангой и выпивал за время тренировки. В каком-то журнале он вычитал, что именно таким способом резко ускоряется рост мышц. В один из дней в зале проходила тренировка волейболисток, и к нему часто забегали девушки забрать залетевший мяч, так как в то время Нар самозабвенно выжимал штангу. Одна из девушек, забирая мяч, спросила его, зачем он пьёт молоко. Нар объяснил, а она глупо захихикала. Вскоре у волейболисток начался перерыв, и они расселись неподалеку от Нара. Он же старался не обращать на них внимания, будучи уверен, что большинство девушек наблюдает за ним. Поотжимав штангу, он принимался попивать молоко очень маленькими и медленными глотками – так было указано в журнале. В то же время он как бы невзначай поворачивался к девушкам разными сторонами своего тела. Та, что подбегала за мячом, спросила его издали, давно ли он занимается культуризмом. Нар ответил ей, напрягая голос, чтобы она, да и все остальные, услышали его.

– А правда ли, что культуристы бреют тело?

– Да, это необходимо для соревнований, – подтвердил Нар, вспоминая, что ему пора подбрить грудь и под мышками.

– И сколько вы молока выпиваете? – спросила любознательная девушка.

– Один литр за тренировку, – с готовностью ответил Нар и, чтобы поддержать разговор, добавил, сделав очередной глоточек: – Ну и молоко теперь делают – настоящая вода.

Все девушки вдруг покатились от хохота. Оказалось, что, когда Нар отлучался в туалет, девушки выпили почти всё молоко и налили вместо него воду, а Нар, вернувшись, продолжал её пить, ничего не подозревая. Когда девушки рассказали ему об этой шутке, Нар снисходительно посмеялся вместе с ними, хотя на душе у него было неприятно – впервые над ним смеялось столько женщин и именно тогда, когда он был во всеоружии, то есть с обнажённым телом.

Этот случай увеличил его копящуюся неудовлетворённость женщинами. Вообще говоря, больше всего ему нравилась завязка отношений, которая состояла в восхищении его телом. Однако связь быстро утомляла Нар а, потому что женщинам приходилось потакать, вынуждая себя на ответное восхищение. Впрочем, и женщины почему-то быстро охладевали к нему. Кроме того, тренировки и занятия в институте отнимали у Нара много энергии, и чем рельефнее становились мускулы и глубже знания по предметам, тем реже просыпался у него интерес к женскому телу. Потому он стал воспринимать как назойливый укор постоянную готовность женского тела к совокуплению, о которой некоторые женщины осмеливались ему намекать. Самое большое удовольствие он получал, когда женщина делала ему массаж, так как он знал, что в это время она любуется его телом. А во время объятий ему всегда казалось, что женщине безразлично, он это или кто-либо другой – ведь чем крепче объятия, тем меньше она может видеть его тело. Нар также опасался, что продолжительное движение бёдрами, которого от него так жадно ждали женщины, приводит к непропорциональному развитию мышц, опоясывающих талию, и таким образом нарушается силуэт его фигуры. Поэтому он предпочитал посадить женщину на себя, чтобы его тело было всегда ей видно, да и двигаться ему тогда почти не приходилось.

С одной девушкой он встречался около года и даже продумывал возможность женитьбы. Но однажды она упомянула, что у неё было воспаление придатков, и Нар насторожился и стал её подробно расспрашивать, как долго длилась болезнь, как девушку лечили и лежала ли она в больнице.

– Что ты так забеспокоился? – удивилась она. – Ведь всё давно прошло.

– Но я читал, что женщина может стать от этого стерильной, – пояснил Нар. Иногда ему нравилось представлять себе будущего сына, с восхищением смотрящего на своего сильного отца. И чем больше он об этом думал, тем яснее он понимал, что не может поставить на карту свою жизнь так легкомысленно – если девушка не сможет забеременеть, придётся разводиться и ломать всю жизнь.

Но встречаться с этой девушкой он продолжал, так как жила она рядом, что было очень удобно. Наступил день её рождения, и Нар подарил ей очень красивую открытку. Преподносил он её в конверте, да так церемонно и торжественно сдобрил её столькими витиеватыми пожеланиями, что девушка вынуждена была его прервать.

Нар допытывался у неё весь вечер, почему у неё такое плохое настроение, а когда на следующий день он ей позвонил, она сказала, что больше не хочет его видеть.

– Почему? – искренне удивился Нар. – Может быть, я сделал что-нибудь не так, ты скажи мне.

Но она не пожелала ничего объяснять и попросила больше ей не звонить. Сначала он решил пойти к ней и потребовать объяснений, но потом подумал, что это не гордо, и сел писать обстоятельное письмо, где на пяти страницах логически доказывал, как важно им оставаться вместе. «Уж если это письмо её не убедит, то я не намерен больше унижаться», – сказал он себе, очень точно предчувствуя, что она ему не ответит.

Самой большой статьёй расхода в бюджете Нара была еда.

Тучные мышцы нужно было содержать – они нуждались в хорошем и обильном питании. Желудок его неохотно принимал рубленое мясо и настоятельно требовал грудинку, филейные и прочие мясные части. Фрукты вызывали у него особое вожделение. Если перед ним ставили вазу с фруктами, он не мог остановиться, пока не съедал всё. Поэтому в гостях он себя вёл демонстративно непринуждённо, будто бы и все вокруг обладают таким же аппетитом. На предложение поесть он соглашался тотчас, но всегда добавлял: «Только, пожалуйста, чуть-чуть». В ожидании супа он выбирал самый большой кусок хлеба, который он тщательно намазывал жирным слоем масла, так что поверхность хлеба не просвечивала, затем он укрывал этот слой несколькими кусками колбасы или мяса – сыра он не любил, считая его малокалорийным. Потом Нар милостиво принимал тарелку супа, соглашался на добавку, досконально очищал тарелку со вторым и был готов к десерту. Шоколад он хоть и любил, но старался много не есть, опасаясь испортить зубы. Так как безостановочно есть фрукты ему было неудобно, Нар вставал из-за стола и, разговаривая с тем или другим, старался проходить мимо вазы с фруктами и как бы невзначай брать то яблоко, то грушу, то ещё что-то. Благодаря таким пищеварительным способностям, мышцы Нара прямо рвались из-под тонкой плёнки кожи, которая кое-где напоминала даже не плёнку, а сеть, накинутую поверх мускулов кровеносными сосудами.

В одни из летних каникул Нар поехал отдыхать на взморье со своим другом. Все дни они проводили на пляже, где старались познакомиться с каждой миловидной девушкой. Наметив очередную разомлевшую на солнце жертву, Нар возглавлял атаку. Его друг был чуть позади, а Нар, потрясая мышцами, произносил, заслоняя собой солнце, что-нибудь глубокомысленное официальным басом:

– Надеюсь, мы вам не помешаем, если расположимся поблизости от вашей очаровательной спины.

Каждый раз его друг внутренне морщился от фальшивости такого вступления, тем более когда девушка откликалась с явной иронией, и заговаривал сам, спасая положение. Его собственное тело выглядело щупленьким на фоне Нара, но он мог разговаривать с любой девушкой так легко, будто знает её с раннего детства. Нар никак не мог понять, почему девушки часто отдавали предпочтение его другу, и, чувствуя себя задетым, старался не подавать вида и до упора расправлял плечи.

Раз в день они ели в ресторане и договаривались для удобства платить одному за двоих по очереди раз в день. Так получалось, что когда платил Нар, он съедал в два раза больше, чем друг, а когда была очередь платить другу – больше в три раза. Друг заметил, но ему было неудобно заводить об этом разговор. Нечто аналогичное происходило и с едой, которую они готовили дома, так как расходы они договорились делить пополам.

Как-то вечером, готовясь отправиться на прогулку, Нар сидел у зеркала и, жестоко расправившись с незваным прыщом, залеплял образовавшуюся воронку некоей мазью. К нему подошёл друг и попросил дать этой мази, так как у него треснула кожа между пальцами ног от ежедневного пребывания на пляже. Нар, не отрываясь от зеркала, сказал:

– Не могу, это очень дорогая мазь, которую я с трудом достал. Я её использую только для лица.

– Ну и дерьмо же ты, – потрясённо протянул друг.

– Ты думай, что говоришь, – грозно обернулся к нему Нар, держа двумя пальцами тюбик с мазью.

До самого отъезда друг с ним больше не разговаривал, хоть Нар и обращался к нему несколько раз с фразами типа: «Не понимаю, что ты сердишься на меня», пока друг не пояснил, что знать его больше не желает. После такого откровения Нар тоже самолюбиво замолчал.

Вместо дружбы Нар чувствовал вокруг себя что-то другое. После тренировок, моясь в душе, Нар часто замечал восхищённые взгляды мужчин, и он отгонял смущение, неизвестно почему появлявшееся. Однажды в раздевалке, когда он тщательно вытирался после душа, с ним заговорил мужчина. Спина у него была густо волосата, а грудь совсем безволосая. Нар замечал его и раньше, так как они обычно тренировались в одно и то же время. Нар обращал внимание, что тот пристально наблюдает за ним во время тренировок, и воспринимал это как естественное восхищение любителя профессиональной мускулатурой. И действительно, мужчина стал хвалить его телесные достижения и похлопал Нара по плечу. Потом его рука скользнула на талию, и затем он коснулся ягодиц Нара и выразительно посмотрел ему в глаза. Тут Нара осенила догадка об истинной подоплёке восхищения, и он резко отшатнулся от мужчины. И когда тот протянул руку опять, Нар изо всех сил оттолкнул его, и мужчина ударился спиной о шкафчик.

– Проваливай! – с угрозой в голосе, но не чувствуя злобы, крикнул Нар.

– Дурак ты, дурак! – примирительно сказал мужчина и, держась рукой за ушибленное место, отошёл к своему шкафчику в другом конце раздевалки. Нар поспешно оделся и в смятении вышел на улицу. Шагая, он думал, что, наверно, и раньше то, что он воспринимал как дружеское мужское восхищение его тренированным телом, было далеко не дружеским. Он вспоминал, как несколько раз в душевой мужчины заговаривали с ним, восхищаясь его телом, и в их глазах был уж слишком яркий огонёк. Раз какой-то мужчина похлопал его по заду, но это было как бы в шутку – мол, даже здесь у тебя столько мышц, – и Нар, хотевший было уже рассердиться, вмиг успокоился от общученного прикосновения.

Нар у вспомнились и насмешки приятелей по поводу его походки. Он старался выработать у себя мужественную походку, однако шутники утверждали, что он виляет задом, как женщина. Нар прохаживался перед зеркалом, и то, что другим представлялось вилянием, Нар называл чёткой работой ягодичных мышц. И теперь, идя по улице, он пытался представить себя со стороны, но и не намеревался менять походку, а лишь силился определить, глядя на прохожих, кому из них его походка может показаться соблазнительной. Эти мысли казались ему неприличными, но он вразумлял свою смущённую совесть тем, что он не может отвечать за чувства посторонних людей, если его тело настолько красиво.

Нар постоянно возвращался в мыслях к случаю в раздевалке и вынужден был признаться себе, что отвращения он не испытывал, а только рефлекторный страх. Более того, ему пришлось по вкусу это агрессивное восхищение его телом, которое никогда не исходило от женщин. В женском восхищении он всегда чувствовал излишнюю нежность и скрытую корысть, которая заключалась в желании получить ответное восхищение. Женское же тело восхищало его постольку, поскольку оно оказывалось приспособленным сопрягаться с его телом. Последнее время он часто ловил себя на мысли, что женское тело всё сильнее ощущалось им как чуждое. Он сравнивал его со своим телом, и своё ему нравилось значительно больше, поэтому, когда он неожиданно для себя вдруг представил себе тело того мужчины, оно ему показалось более близким, потому что более походило на его собственное.

Нар уже два месяца не встречался с женщинами, так как интенсивно готовился к ответственным соревнованиям. Он был твёрдо убеждён, что половые сношения наносят вред спортивной форме. Замеряя сантиметром свою талию, грудную клетку, икры, шею, он с радостью убеждался, что размеры приближаются к идеальным, выведенным в специальных таблицах. Видя на тренировках своего агрессивного почитателя, Нар его демонстративно не замечал, а тот лишь улыбался, но не подходил и не заговаривал.

На соревнованиях Нар занял четвёртое место, что, вообще говоря, было неплохо, но оно не принесло тех аплодисментов и наград, которыми были одарены первые три призёра. Поэтому Нар был не в духе. Самое обидное было то, что его не вызвали на сцену при объявлении победителей и он не получил поцелуя и цветов, которые дарили хорошенькие девушки. Погружённый в эти невесёлые мысли, Нар не заметил, как к нему кто-то подошёл. И только когда он почувствовал чью-то руку на своём плече, он резко обернулся. Перед ним стоял его мужчина.

– Чего надо? – грубо сказал Нар и напряг мышцы.

– Они засудили тебя, – с пылким вдохновением сказал мужчина. – Я был в зале и всё видел. Первое место должно было быть твоим. Ни у кого нет прекрасней тела, чем у тебя.

Нар невольно почувствовал горячую приятность этих слов и привычно бросил взгляд на своё отражение в зеркале, висевшем на стене напротив. «Ничего страшного, если я поговорю с ним немножко», – подумал Нар и произнёс вслух:

– Я тоже был уверен в первом месте. У меня идеальные параметры.

– Вот именно, идеальные, – подхватил тот. – Послушай, я давно хотел предложить сфотографировать тебя. Я – профессиональный фотограф, и у меня дома маленькая студия. Я считаю, что тебе нужно послать свои фотографии в несколько журналов. Только через прессу ты сможешь получить настоящее признание.

Сердце Нара забилось быстрей обычного. «Признание» – какое точное слово. Его идеальная мускулатура заслуживает всеобщего признания. Нар представил себе, как люди раскрывают журнал, смотрят на его огромные мышцы и загораются безысходной завистью и непреодолимым восторгом.

– Хочешь, я сделаю несколько пробных фотографий? – услышал Нар.

– Когда? – вырвалось у него.

– Да хоть сейчас.

Нар подумал, что это первый раз в жизни, когда он ощущает такой настойчивый интерес по отношению к себе, и это было так сладко. «Наверно, женщины испытывали то же, когда я уговаривал их», – подумал он.

И хотя он знал, что предложение сфотографироваться не безгрешно, Нар пытался отогнать это знание железной палкой логики, говоря себе, что если тот будет приставать, то он свернёт его в бараний рог.

– Хорошо, но только недолго, – согласился Нар и снова вспомнил, что так часто отвечали ему женщины, которых он зазывал к себе домой. Мужчина не обманул – его квартира представляла собой нагромождение фотоаппаратуры, среди которой стоял большой диван, единственный предмет, который указывал, что это жильё. Фотограф вытащил откуда-то бутылку, но Нар отказался пить. Нара всё время не отпускала мысль, что он находится в положении женщины, и ему нравилось, что за ним ухаживают, обхаживают, прельщают.

Фотограф развернул большой экран, включил яркие лампы и сказал Нару, чтоб он разделся. Нар послушно снял тренировочный костюм, кеды и остался в трусиках. Фотограф, у которого оказались очень длинные и ловкие пальцы, оценивающе посмотрел на Нара, и пальцы его, охватившие и поглотившие в себе камеру, замерли на мгновенье.

– Снимай всё. Слышал про «обнажённую натуру»?

– Слышал, – сказал Нар и, подумав: «А почему бы и нет», снял трусы.

Впервые он чувствовал такое острое смущение перед мужчиной, и уши у него покраснели.

– Иди сюда, – позвал его фотограф, и в голосе его прозвучала нежность.

Он расположил Нара перед экраном, найдя неопровержимый предлог для лёгких прикосновений к его телу, и нырял под кусок чёрного бархата, накинутого на камеру, оставляя на поверхности свои пальцы, прикасающиеся к различным её частям. Нар вставал в различные позы, а фотограф щёлкал затвором.

– Ну, пожалуй, хватит на сегодня, – сказал фотограф, и яркий свет потух.

Нар почувствовал себя неловко в наступившем полумраке и направился к своей одежде. Но мужчина оказался рядом с ним и, обняв Нара за талию, молящим голосом произнёс: «Дай мне дотронуться до твоего божественного тела. Пожалуйста, не уходи. Я сделаю из тебя знаменитость – все будут мечтать посмотреть на тебя. Ты будешь богат и знаменит, а я буду охранять и лелеять твою красоту».

Нар живо нарисовал в своём воображении картину своей жизни в богатстве и знаменитости, чувствуя телом не руки мужчины, а каждый его палец в отдельности. Нар понял, что он никогда бы себе не простил, если бы упустил такую возможность, и постарался расслабиться.

Через час Нар, встревоженный и разочарованный, шёл домой. Встревожен он был болью, которую ему причинил мужчина, и боль эта не проходила. Нар взял такси, но и сидя он чувствовал боль. Страх охватывал его, что телу его нанесён непоправимый ущерб, телу, на красоте и здоровье которого строится вся его жизнь. Нар хотел было поехать в больницу, но стыд удержал его, и он решил подождать до утра.

А разочарован он был равнодушием мужчины к его телу, которое наступило сразу после утоления желания. Нар чувствовал себя обманутым, ведь он на какое-то время поверил, что нашёл человека, который по-настоящему восхитился красотой его тела.

Наутро боль почти прошла. Нар твёрдо решил больше никогда не встречаться с фотографом. Три дня он из предосторожности не ходил тренироваться, ожидая, чтобы боль прошла совершенно. Когда он пришёл в спортивный зал, он сразу увидел фотографа. Во время тренировки они оставались в разных концах зала, и тот не подходил к Нару, будто чувствуя себя виноватым. В раздевалке он появился перед Наром с длинным рулоном в руках.

– Это тебе, – сказал он. – Твоя фотография, на всю стену. Потрясающе получилось. У меня дома остались другие фотографии, если хочешь, зайдём.

Нар взял рулон:

– Спасибо за фото, но больше ничего подобного не повторится, – сказал он и подумал, что эту фотографию он честно заработал. Фотограф почему-то не стал настаивать и лишь смотрел на походку удаляющегося Нара.

Придя домой, Нар развернул рулон на полу. По углам он разложил книги, чтоб фотография не сворачивалась, и его взору открылось идеальное тело. Игра светотени на мышцах была сделана так умело, что они выглядели ещё больше и рельефнее, чем на самом деле. Нар поднял фотографию с пола и прикрепил её к стенке. «Надо будет сделать красивую раму», – подумал он, отойдя к противоположной стене и не в силах оторвать восхищённого взгляда. Он изучал каждый участок своего тела на фотографии и не находил ни малейшего изъяна. Он был запечатлён с очень серьёзным выражением лица, которое у него всегда появлялось, лишь стоило ему напрячь мышцы рук или брюшного пресса. Нар считал, что это выражение придаёт лицу вид красивого благородства. Его руки на фотографии были согнуты в локтях и подняты на уровень плеч, одна нога чуть выставлена вперёд – классическая поза культуриста – и единственное, что было необычно: он был не по-спортивному голый. Остановив взгляд на своём детородном органе, Нар вдруг подумал, что и он так же красив, как остальные части его тела. Думая об этом, он почувствовал растущее вожделение к себе. Его рука инстинктивно потянулась к брюкам и расстегнула их. Так, не сводя глаз со своей фотографии, Нар привёл себя к наслаждению, которое потрясло его своей силой. То, что он испытывал к женщинам, не шло ни в какое сравнение. И что больше всего его обрадовало – это восхищение, которое не перестала вызывать у него фотография после его облегчённого вздоха. Ему показалось, что восхищение даже упрочилось. Через несколько минут его желание возродилось вновь, чего тоже не бывало с ним раньше – обыкновенно ему требовалось на это около часа. Нар ликовал, глядя на своё огромное изображение, и то отождествлял его с собой, то видел в нём сказочного полубога. Только теперь он понял, что кроется под словом «любовь». Она наполняла всю его душу великой радостью просветления, которое понималось его телом как нескончаемая страсть. Пожирая глазами своё изображение и пытаясь уже в какой раз выплеснуть свой восторг, Нар вдруг почувствовал острую боль в груди и, не успев даже испугаться за своё тело, рухнул на пол.

Когда обнаружили его тело и непристойную причину его смерти, было решено похоронить Нара как можно быстрее и без шума. Быть может, из-за такого решения на похоронах, кроме несчастных родителей, прилетевших из своего городка, было лишь два официальных представителя из института. Когда на следующий день после похорон родители пришли, чтобы посадить на могиле цветы, они, к своему изумлению, обнаружили, что на ней уже цветёт одинокий белый цветок на длинном стебле.

Пустая почта

То A. S.

Почтальон появлялся около трёх часов. Но уже после завтрака Сэнди садилась напротив окна с книжкой и миской попкорна и ждала. Книга лежала на коленях на случай, если по телевизору окажется неинтересная программа, но обыкновенно передачи увлекали её больше, чем книга. Однако полностью сосредоточиться ей было трудно – слишком сильны были фантазии о том, что может оказаться в сегодняшней почте. Ещё с детства у неё были предчувствия, что почта принесёт ей большую радостную новость. Когда Сэнди была маленькой девочкой, не умеющей читать, у неё замирало сердце от шуршания брошенных почтальоном писем о металлические стенки почтовой щели. Сэнди удивлялась, почему мать не только не торопится взять почту, но, наконец подняв её с пола, кладёт конверты на стол в гостиной и не распечатывает их, пока не кончит свои дела на кухне. «Быть может, в письмах сообщалось о чём-то важном и замечательном», – думала Сэнди. Позже она поняла, что вовсе не обязательно вскрывать конверт, чтобы узнать, что это счёт или непрошеная реклама. Но и для повзрослевшей Сэнди даже самый ненавистный счёт таил в себе некую загадочность и особенное содержание, поскольку присылался по почте. Сэнди вскрывала конверт ножом из слоновой кости, на который она потратила свой недельный заработок в суеверной мечте, что такой красивый и дорогой нож должен магическим способом привлечь счастливую корреспонденцию. Это напоминало жертвоприношение божеству. Она внимательно рассматривала конверт, марку, штемпель с указанным днём отправки, затем вынимала счёт, изучала, от кого он, на какую сумму, за что, каков срок оплаты, есть ли штраф за задержку, и откладывала его в папку с копящимися счетами.

Сэнди уже месяц как не работала. Она разругалась с хозяйкой, забрала все свои инструменты и ушла, хлопнув дверью. Сэнди закончила школу собачьих парикмахеров и еле сдерживалась, когда хозяйка, не имевшая специального образования, делала ей замечания. Наконец Сэнди взорвалась, когда хозяйка стала показывать ей, как нужно подстригать шерсть на ногах у пуделя:

– Стригите сами! И нечего меня поучать! – крикнула ей в лицо Сэнди и оставила хозяйке достригать удивлённую собаку.

За время отдыха у Сэнди зажили руки от собачьих укусов, и кожа исторгла маленькие кусочки шерсти, которые въедались клещами, вызывая зуд и боль.

Сэнди томилась своим досугом. Мать с утра уезжала на работу, ворча, что Сэнди опять будет целый день бездельничать. Сэнди старалась промолчать – ведь мать не требовала денег ни за еду, ни за жильё.

Плотно позавтракав, Сэнди убирала дом, заполняя своим большим телом маленькие комнаты. «Что же будет сегодня в почте?» – сладко волновалась она. С месяц назад к ней пришло предложение о подписке от распространителей различных журналов. Одновременно с подпиской происходило участие в лотерее. Сэнди подписалась на «Плэйгёрл» и с трепетом ждала теперь не только первый номер журнала, но и возможный выигрыш. Она планировала, как бы она потратила эти деньги: прежде всего она купила бы машину и сняла бы квартиру в центре города. Теперь ей приходилось ехать около часа на автобусе, чтобы добраться до центра. Впрочем, в последнее время у неё редко появлялось желание куда-нибудь ехать развлекаться. Если она сидела в баре, к ней никто никогда не подходил. Часто она замечала, как косятся на её тучное тело. Две подруги, которые у неё были со времён школы, повыходили замуж, нарожали детей и жили миль за двести в маленьких городках. Так что одной ходить было неловко, и лишь иногда она выбиралась в кино.

Но большое тело Сэнди порождало большие желания, удовлетворить которые жизнь не предоставляла возможности. Свою девственность она с готовностью потеряла в 18 лет с 15-летним неразборчивым мальчиком, и с тех пор судьба улыбалась ей считанные разы, да и улыбки эти были мгновенными и далеко не очаровательными.

В один из дней почта упала на пол тяжелее, чем обычно. Это был долгожданный журнал. Сэнди подпрыгнула от радости, и дом дрогнул от её веса. Она раскрыла вспотевшими пальцами скользкие страницы. О, сколько бы она отдала, чтобы хоть минуту провести с одним из этих мужчин!

Прежде чем уединиться с ними в спальне, она просунула руку в почтовую щель, проверить, не застряло ли там письмо.

Однажды там действительно застряло письмо, и с тех пор Сэнди проверяла несколько раз в день, пуста ли щель, удлиняя таким способом жизнь надежды.

Она заказала по почте приглянувшийся вибратор, который рекламировали в журнале, и стала ждать получения посылки трепетно, как свидания. А пока она привычно заманивала наслаждения пальцем.

Однажды утром, натягивая на себя джинсы, Сэнди не смогла застегнуть молнию – они стали невыносимо малы. Сэнди обрадовалась, что теперь у неё есть предлог, чтобы погулять по торговому центру и купить новые джинсы. Она любила уходить из дома, чтобы отвлечься от ожидания почты и чтобы ко времени возвращения домой почта уже лежала в ожидании её.

Однако купить джинсы не удалось – не оказалось достаточно большого размера, и нужно было ехать в специальный магазин, где продают одежду только больших размеров. Но этот магазин находился на другом конце города, так что Сэнди решила вернуться домой – почта должна была уже прийти к её возвращению. Сэнди вспомнила своё ощущение, когда несколько лет назад она уезжала на неделю в отпуск. И всё одинокое время отпуска украшалось предвкушением разбора недельной почты. «В шесть раз больше писем», – подсчитывала Сэнди, невидящим взглядом смотря в раскрытую книгу. Сколько радости и надежды вскрывать один конверт и видеть, как другие в стопке поджидают тебя, – у неё было такое ощущение, будто мир со всеми неисчерпаемыми и непредвидимыми возможностями проскользнул в отверстие почтовой щели.

Дома её ждала посылка с вибратором. Она набросилась на него, и начался её медовый месяц. Но потом холодная механическая исполнительность ей приелась, и Сэнди пользовалась его услугами с удовольствием, но без трепета. И только фотографии из «Плэйгёрл» придавали её ощущениям романтическую окраску. Потом на неё находила меланхолия от одиноко проходящей жизни, и она плакала навзрыд – тише у неё не получалось. Сэнди догадывалась, что, будь она не такой толстой, жизнь её значительно изменилась бы: она бы стала привлекать мужчин, так как лицо её было хорошеньким. У Сэнди скопилась целая библиотечка книг по всевозможным диетам, и она с увлечением следовала очередной из них в течение недели. По несколько раз в день Сэнди взгромождалась на весы и следила за стрелкой, которая еле удерживалась, чтобы не зашкалить. Однако ей никогда не удавалось сбросить вес более чем на 10 фунтов, после чего она уставала от диеты и набрасывалась на еду с новыми силами. Причём оказывалось, что после каждой диеты она набирала вес ещё больший. Однажды она обратилась в специальную клинику для похудения. Её посадили на диету, и Сэнди должна была каждый день ездить в клинику взвешиваться. Условия были такими, что, если она не укладывалась в рассчитанную шкалу уменьшения веса, Сэнди должна была платить штраф. Получалось так, что каждый раз ей приходилось выкладывать деньги. Поэтому, заплатив несколько раз штраф, она предпочла больше денег не тратить.

Больше всего Сэнди не любила воскресенье, так как в этот день не было почты. Да ещё мать сидела дома, поэтому Сэнди уходила в близлежащий торговый центр и глазела на витрины и на мужчин, проходящих мимо. Сквозь облегающие джинсы легко угадывался пол, и Сэнди не могла оторвать взгляда от мужских разнообразных бёдер. «А что, если подойти к кому-нибудь, – мечтала она, – и сказать: давайте проведём вместе ночь, – или: – давай переспим, – или…» Но Сэнди знала, что у неё никогда не хватит духу это сделать.

Однажды она увидела по телевизору рекламу о компьютерном бюро знакомств. Сэнди отправила запрос и в один из дней получила по почте анкету. Это был для неё поистине праздничный день, открывший время надежд. Сэнди несколько раз перечитала анкету и в графе «отношение к сексу» поставила крестик на «очень либеральное». В остальные графы она не помнила, что вписала. Сэнди отправила анкету и деньги, и ей стали ежемесячно приходить списки мужчин с именами, адресами и телефонами. Звонить самой ей было неловко, но этого, как оказалось, и не требовалось – телефон стал звонить вечерами почти не переставая. Мать подозрительно смотрела на Сэнди, забиравшую телефон в свою спальню, и спрашивала Сэнди, когда та, возбуждённая от разговора, возвращалась в гостиную:

– Кто это звонил?

– Не твоё дело, – отвечала Сэнди.

– Нет, это моё дело. Вот когда будешь зарабатывать деньги и жить отдельно, тогда мне будет наплевать.

– А тебе и сейчас наплевать!

– Нет, не наплевать – вот занесёшь в дом ещё какую заразу. Кто это звонил!?

– Знакомый, – уступала Сэнди, не желая злить мать, так как чувствовала свою финансовую зависимость. Но Сэнди не хотела рассказывать, откуда она взяла столько знакомых, ей было стыдно своей беспомощности. Поэтому каждый раз она придумывала, что звонит один и тот же знакомый, чтобы не вызвать подозрения их обилием. Но материнских подозрений было и так предостаточно, так что Сэнди не раз с ненавистью смотрела на мать, смущаясь и наслаждаясь этим чувством.

Большинство мужчин спрашивали, сколько она весит, и, когда она называла вес, не проявляли желания встретиться.

Тогда она перестала называть свой вес, а просто говорила, что она полная. Таким образом, ей удалось встретиться с тремя, которые постарались сократить встречу до минимума, после того как увидели её. Один раз ей позвонил парень и, почти ни о чём не спрашивая, пригласил на обед. Он сказал, что заедет за ней. Сэнди кокетливо уложила свои густые чёрные волосы, надела платье с блёстками. Лицо своё она укрыла многослойными цветами косметики. Но никто не появился. Ехидный вопрос матери: для кого это она так разрядилась – дал выход её слезам, которые не принесли облегчения. Сэнди изучила себя и знала, что только оргазм может ослабить любое напряжение, будь то гнев, тоска или тревога. Поэтому она пользовалась вибратором не только чтоб притушить похоть, но и в терапевтических целях. Она заперлась у себя в спальне, и дрожь вибратора прекратила дрожь её тела.

Когда ей в очередной раз позвонил новый голос и договорился о встрече, Сэнди уже представляла, чем это может кончиться, и решила встретиться в баре, чтобы, во-первых, мать не оказалась бы свидетельницей ещё одного фиаско, если этот парень не придёт, и, во-вторых, чтобы хоть послушать музыку, после того как парень, увидев Сэнди, скажет, что ему срочно нужно куда-то уходить. Парень назвался Биллом и сказал, что будет в кожаной куртке. Сэнди сказала, что у неё коричневые глаза и чёрные волосы и что на кофточке у неё будет фарфоровая брошка, изображающая конверт.

Сэнди просидела за столиком в баре минут двадцать, наблюдая за тремя парнями, один из которых был в чёрной кожаной куртке. Она сосала свой коктейль и думала, Билл ли это и решится ли он подойти к ней. Парни пили пиво и громко смеялись. Сэнди заметила, что они поглядывают на неё. Она была уверена, что они смеются над её толщиной, и Сэнди было стыдно, будто она голая. То внимание, которое привлекало её толстое тело, всегда вызывало у Сэнди ощущение обнажённости. И ей пришла в голову мысль, что красивая женщина, на которую все смотрят, тоже должна себя чувствовать, будто она голая. То есть равноценное по силе внимание обыкновенная женщина могла бы привлечь, только если бы она действительно появилась голой в общественном месте. А уродство и красота нейтрализуют одежду. Эти мысли отвлекли её, и она не заметила, как перед ней оказались трое, среди которых был парень в кожаной куртке. Он сказал под гогот остальных:

– Эй, милашка, давай заниматься штангой вместе.

– Какой штангой? – не поняла задрожавшая Сэнди. – Ты Билл?

Через секунду до Сэнди дошла шутка, и девушка снисходительно улыбнулась. Билл отхлебнул из кружки, заливая смех пивом, и сказал:

– А ты Сэнди.

Сэнди кивнула.

– Хочешь с нами прокатиться на машине? – спросил Билл.

– Можно, – согласилась Сэнди, удивлённая продолжением знакомства. Билл шепнул что-то своим приятелям, и они опять засмеялись. Сэнди почувствовала сыромятный запах кожи, который шёл от куртки Билла.

– Пошли, – сказал Билл, и Сэнди поспешно допила свой коктейль.

Когда она поднялась, приятели Билла опять загоготали, увидев тучность Сэнди во всей её красе.

– Езжай сам, – услышала Сэнди, как один из приятелей сказал Биллу, когда они подошли к машине.

– А вы что? – удивился Билл.

– А мы тебя здесь подождём, – сказал другой приятель. – Смотри не потеряй голову, – давясь от смеха, добавил он.

Сэнди покорно села в дряхлую машину.

– Ты где живёшь-то? – спросил Билл, когда они отъехали от бара. Сэнди назвала адрес. Билл молчал, и Сэнди ждала, что же будет дальше. Потом она не выдержала и спросила:

– Куда мы едем?

– К тебе.

– Ко мне нельзя, я живу с матерью, – спокойно сказала Сэнди.

– О чёрт, ко мне тоже нельзя. Чего же ты сразу не сказала? – раздражённо бросил Билл.

– А ты не спрашивал, – удивилась Сэнди и робко предложила: – Мы можем в мотеле остановиться.

– Ты что, смеёшься? Может, у тебя деньги есть?

– Нет, – сказала Сэнди и пожалела, что у неё нет этих проклятых двадцати долларов, из-за которых срывается приключение.

Они подъехали к дому Сэнди.

– Мать уже спит, – сказала Сэнди, увидев тёмные окна. Мимо проезжали машины, освещая фарами напряжённое лицо Билла и накрашенные губы Сэнди.

«Даже поцеловать не пытается», – привычно констатировала она. В этот момент Билл положил руку ей на плечо, а другой расстегнул молнию на джинсах. Сэнди с радостью раскрыла рот. «Хоть так», – подумала она, с жадностью вдыхая уже ставший забываться запах. Наконец Билл оттолкнул её голову и застегнул молнию.

– У тебя это хорошо получается, – сказал Билл и добавил: – Ну, мне пора.

Сэнди молча вышла из машины и направилась к дому. Она слышала, как Билл, не дожидаясь, пока она откроет дверь, завёл машину и, громко газанув, уехал. Войдя в дом, она залезла рукой в почтовую щель, проверяя, не застряло ли там что-либо из почты, которую она сегодня уже вынимала. Но щель была пуста.

Как-то почта ей принесла программу курсов, предлагаемых в городском культурном центре. Ей бросилось в глаза объявление о курсах по обучению танцам живота. Сэнди подумала, что это было бы прекрасным применением её обширному животу. Курсы были недорогие и начинались через месяц. Сэнди записалась и стала мечтать, как она сможет привлекать мужчин своим искусством. Перед глазами стояли кадры из какого-то фильма, где «животная» танцовщица вызывала восторженные вопли мужского зрительного зала. Но чем ближе подходил день начала занятий, тем больше понимала Сэнди, что на неё нашло какое-то затмение – ну, кому и где она сможет продемонстрировать своё умение, да и не вызовет ли она отвращение своим животом вместо вожделенного желания. И в конце концов её обуял обыкновенный стыд показать своё тело.

Так что Сэнди решила потратить деньги, отложенные на курсы, на что-нибудь другое и купила себе красный шёлковый халат. Хоть полы его еле сходились на ней, Сэнди удавалось очертить талию, затянув пояс.

В один из дней Сэнди, как всегда, сидела у окна, поджидая почтальона. Он появился неожиданно и, поднимаясь по лестнице к двери, споткнулся и чуть не упал. Тут Сэнди впервые пришло в голову, что почтальон – мужчина, а не существо, разносящее почту. Он был бородат и с обширной лысиной, хотя ему было не больше сорока.

В почте были рекламы, и Сэнди подумала, что единственно, кто думает о ней, это те, кто хочет ей что-либо продать.

Была ещё открытка от подруги, которая сообщала, что она опять беременна. Сэнди представила её вздувшийся живот и сразу вспомнила лысину почтальона.

«А что, если с ним заговорить? – стала фантазировать Сэнди. – Нет, я не успею – он бросает письма и сразу уходит. Интересно, женат он или нет? А что, если пригласить его в дом? Нет, он откажется, небось торопится разнести все письма, чтобы скорей – к жене и деткам». Черт лица Сэнди не разглядела под густой бородой и гадала, обрезанный он или нет.

На следующий день она ждала почту с ещё большим нетерпением. Ко времени, когда он должен был появиться, Сэнди подкрасила глаза и губы, вышла во дворик со складным стулом и уселась с раскрытой книгой.

Подъехал почтальон на своём джипе и стал возиться, сортируя почту. Наконец он вывалился из машины с тяжёлой сумкой и, не глядя на Сэнди, стал подниматься к её дверям. «Добрый день», – крикнула она ему. «Добрый день», – буркнул он и зашагал к соседнему дому. У Сэнди было ощущение, будто она пришла на свидание, но никто не явился. И тут у неё мгновенно возник в голове план, будто она давным-давно подготавливала его, но скрывала от самой себя, дожидаясь, пока он станет совершенным и готовым для воплощения в жизнь.

На следующий день Сэнди утром пошла на почту и послала себе заказное письмо, вложив туда листок чистой бумаги. Ей сказали, что письмо может быть доставлено в тот же день. Придя домой, Сэнди устроила себе ранний обильный ленч, потом пошла в ванную и стала приводить себя в порядок – косметика сделала её лицо ярким. Потом Сэнди вспомнила, что надо почистить зубы. Она старалась не задеть помаду, но всё равно губы пришлось перекрасить. Она смотрела на себя в зеркало и видела не лицо, а лишь свои горячие глаза. Затем Сэнди покрыла ногти ярким лаком и с трудом сделала педикюр – очень мешал живот. Потом она подмылась, злясь на себя, что с этого надо было начинать, и тут же иронически говоря себе, что всё равно это ей не понадобится. Наконец она надела на голое тело свой новый красный халат и затянула покрепче пояс. Но полы халата она оставила полураспахнутыми, так, чтоб её огромная грудь ясно просматривалась. Сэнди села к окну и потянулась было за картофельными чипсами, но нашла в себе силы остановиться, чтобы не стереть помаду. Потом ещё одна идея сверкнула в её голове, и опять Сэнди удивилась, откуда она могла к ней явиться, – Сэнди стала играть пальцами со своими сосками, и они сразу зашевелились и стали чётко вырисовываться на шёлке халата.

И вот Сэнди увидела идущего по двору почтальона, который направлялся к её двери. Сэнди оцепенела в ожидании звонка. Всё ещё не веря своим ушам, Сэнди услышала его слабый звук и открыла дверь – перед ней стоял бородатый почтальон, держа в руке конверт.

– Вам заказное письмо, – сказал он мрачно.

– Заходите, пожалуйста, – произнесла Сэнди и подумала, что соски её, наверно, обмякли со страха, – ощущала она только колотящееся сердце.

Лысый почтальон переступил порог и протянул Сэнди квитанцию, на которой надо было расписаться. Беря из его руки квитанцию, Сэнди увидела его острый взгляд, но выражение лица было скрыто бородой. Она приложила квитанцию к стенке и расписалась. Поднятые руки высвободили её грудь ещё больше. Расписавшись, она протянула квитанцию почтальону, а он, передавая ей в обмен письмо, придержал его в своих руках. Сэнди удивлённо вскинула на почтальона глаза, и их взгляды совокупились.

– Очень хорошо наложена косметика, – произнёс почтальон, и в глубине бороды шевельнулась улыбка, так и не показавшая зубов.

– Спасибо, – в счастливом предчувствии сказала Сэнди.

– Ты дома одна? – спросил он и захлопнул за собой дверь ногой. Сэнди улыбнулась ему и кивнула головой. Он протянул руку и коснулся её груди. Почувствовав, что его рука уместна, он положил сумку с почтой на пол и сгрёб Сэнди в охапку. Борода кололась, как собачья шерсть. Сэнди высвободила губы и прошептала: «Пойдём в спальню». Однако, не расцепляя объятий, они повалились на ковёр в гостиной, не дойдя до спальни. Почтальон явно спешил – он только приспустил брюки. Сэнди же чувствовала себя победительницей, выталкивая языком изо рта его волосы и стараясь добраться до языка. Натянуть брюки заняло у него ещё меньше времени. «Он так торопится, – подумала Сэнди, – будто он работает не на обыкновенной доставке, а на срочной». Когда он ушёл, Сэнди вспомнила, что они даже не спросили имени друг друга. Она включила вибратор, но на этот раз не раскрыла «Плэйгёрл» – ей хватало свежих воспоминаний и живого запаха.

На следующий день, поджидая почтальона, она боялась, что он не захочет её, и все фантазии о том, как она без первой суматохи просмакует каждое движение, пойдут насмарку.

Сэнди особенно ясно прочувствовала, как прекрасно-тревожно жить ожиданием события, которое желаешь: это ожидание так заполняет твою жизнь, что всё прочее становится незаметным.

Вчера, когда мать пришла с работы и стала ворчать, что Сэнди сидит все дни дома и не ищет работу, Сэнди ничего не ответила, а днём раньше, перед приключением с почтальоном, из-за того же замечания матери разгорелся спор, который, даже утихнув, продолжал тлеть весь вечер. Мать плакала, кляня судьбу, отнявшую у неё мужа и наградившую её такой никчёмной дочерью. Сэнди зло огрызалась, запихивая в рот какую-то еду.

Теперь Сэнди приоткрыла дверь, чтобы облегчить решение для почтальона, если он заколеблется. Рисковать она не могла себе позволить, и Сэнди маячила у полураскрытой двери в своём огненном халате. Почтальон появился, и она раскрыла дверь шире, так что он не мог уже не заметить её. Он бросил письма в щель, и глаза их встретились.

– Хэлло, – позвала его Сэнди.

Почтальон не ответил, но вошёл в дверь.

«Теперь у нас много времени, – подумала она, – не надо расписываться в квитанции, не надо ждать, пока он решится ко мне прикоснуться». И действительно, почтальон прямо с порога схватил её за грудь.

– Как тебя зовут-то? – спросила Сэнди, улыбаясь его быстроте.

– Грег, – ответил он нехотя.

– А я – Сэнди.

– Ты что, всегда одна дома сидишь?

– Почти всегда. А ты совсем разденься.

– Нет, не могу, – отказался Грег, – мне спешить надо.

И он спешил, да ещё как. Но Сэнди не роптала – она уже давно призналась себе, что ей выбирать не приходится и нужно быть довольной тем, что посылает судьба.

– Хочешь встретиться вечером? – осмелилась предложить Сэнди, когда почтальон взялся за ручку двери.

Он оглянулся, посмотрел на неё как на зарвавшуюся нахалку и сказал:

– У меня жена и дети, да и как тебе могло такое в голову прийти?

Сэнди испугалась, что это может оттолкнуть его, и покорно пояснила:

– Да ты не подумай чего, я как для тебя лучше хотела, а мне так тоже хорошо.

– Ну, пока, – ухмыльнулся Грег.

Сэнди хотела сказать «До завтра», но вовремя сдержалась и сказала: «До свиданья».

Теперь Сэнди была небывало счастлива. Грег заходил почти каждый день, и эта регулярность была для неё чудом. В субботу мать обычно уезжала к своей незамужней подруге, и оставалось только воскресенье, которое Сэнди возненавидела ещё больше.

Однажды Сэнди наткнулась на статью в газете, в которой обсуждалась возможность перехода почты на два выходных – субботу и воскресенье. Это так взбесило Сэнди, что она написала гневные письма в почтовое управление и в газету. Ожидание ответов на эти письма составляло особое время в её жизни, когда жажда получения письма смешана со страхом перед его содержанием. Вскоре это волнение улеглось, так как она разуверилась, что ей ответят. Но больше ей не встречались упоминания о посягательстве на один из дней надежды и любви, да и Грег успокоил её, что до такой радости – быть выходным по субботам – ему не дожить.

Как ни старалась Сэнди затянуть пребывание Грега, оно не длилось дольше минут десяти. Она знала, что и эти минуты ей удаётся получить только из-за своей доступности и удобства. Да и все предыдущие краткие связи происходили по тем же причинам. Никто не приглашал её на люди – появиться с ней было стыдно. И только её искренняя готовность к совокуплению склоняла некоторых мужчин, заметивших это в её огромной непривлекательной плоти. Сэнди часто мечтала о муже как гарантии постоянного мужчины, для которого она бы готовила еду и о котором она бы всячески заботилась, чтобы он каждую ночь заполнял её собой. Перспектива иметь детей казалась ей ужасной – дети её подруг раздражали её постоянной демонстрацией своего присутствия, которое явно отвлекает внимание мужчин, и без того столь быстро ослабевавшее к Сэнди.

Несмотря на то, что Грег заходил к ней уже более месяца, Сэнди всё не успевала рассмотреть его – так наслаждалась каждой минутой, что, когда Грег отстранялся, Сэнди ещё находилась в иных мирах и приходила в себя полностью после того, как за ним закрывалась дверь. Потом она принималась за почту, которую Грег, входя, клал на столик в прихожей. Теперь конверты имели особый смысл – их приносил Грег. Сэнди даже нюхала их, перед тем как вскрыть, чувствуя запах Грега. Но этот запах стоял в гостиной повсюду, и Сэнди даже опасалась, что мать, придя с работы, сможет унюхать его. Но мать ничего не замечала.

В один из дней Грег, натянув брюки, не отправился тотчас к двери, а потряс Сэнди за плечо, приводя её в себя, и спросил:

– Хочешь сегодня пойти со мной на вечеринку?

Сэнди обомлела от неожиданности и вдруг заметила, что усы и борода вокруг его рта мокрые от её поцелуев.

– Конечно, хочу, – оживилась Сэнди. – А как же твоя жена?

– Это не твоё дело, – резко сказал Грег. – Я заеду за тобой около восьми.

– А как мне одеться? – поинтересовалась Сэнди.

Грег смерил её взглядом, в котором ясно просматривалось безразличие.

– Как хочешь, – бросил он и ушёл.

Сэнди сидела на полу ошеломлённая, с расстёгнутым халатом и почувствовала, что она течёт на ковёр. Сэнди спохватилась и побежала в ванную за губкой, чтобы его вытереть. Сэнди не подмывалась после ухода Грега, чтобы подольше сохранять его запах и ощущение его присутствия, и только на следующее утро она принимала ванну, предвкушая его скорое появление. На этот раз она подмылась, теряясь в догадках, что же может означать приглашение Грега. О, это была огромная область для предположений, каждое из которых казалось правдоподобным и фантастичным одновременно: «Может, он поссорился с женой и хочет провести вечер со мной, но тогда зачем идти на люди, когда можно было бы побыть вдвоём больше, чем десять минут. А может, он стал что-то чувствовать ко мне и хочет показать, что ему интересно взять меня с собой к своим приятелям. Конечно, раз он не стесняется меня показать своим друзьям, значит, он заинтересован не только в сексе. А вдруг он пошутил и не придёт или просто передумает? Нет, он ведь сам предложил и, наверно, всё взвесил, прежде чем предлагать мне пойти с ним».

Непрерывная череда подобных размышлений заполняла голову Сэнди, пока она готовилась к вечеру.

– Это ты куда собралась? – спросила мать, посмотрев на Сэнди, которая вышла из ванны с ярким лицом и в платье с блёстками.

– На свиданье, – с удовольствием ответила Сэнди. Что бы она ни надела, всё сидело на ней в обтяжку, и казалось, вот-вот лопнет по швам. Вообще-то говоря, она умышленно покупала всё в обтяжку, считая, что так она будет выглядеть менее толстой. Но, как бы то ни было, чтобы войти в дверь, ей приходилось поворачиваться боком.

– С кем же это у тебя свидание? – недоверчиво спросила мать, звучно ставя чайник на плиту.

– Ты его не знаешь, – бросила Сэнди и уселась у телевизора. Через десять минут наступало восемь часов, и её волнение усиливалось.

– Небось, не явится, – ухмыльнулась мать.

– А тебе-то какое дело? – взорвалась Сэнди. – Бесишься, что на тебя уже никто никогда не посмотрит?

– Замуж надо выходить, а не бегать там с разными, – нудно выступила мать.

– А ты мне жениха-то нашла?

– Самой искать надо.

– Вот я и ищу, тебя не спросясь.

– Не там ищешь.

– А ты что, адреса знаешь?

– Никакого из тебя толку не будет, – заключила мать и ушла к себе в спальню.

«Опять будет рыться в шкафу», – зло подумала Сэнди и действительно услышала, как мать открыла дверцу стенного шкафа.

У матери вошло в привычку перебирать вещи рано умершего мужа. Она хранила их все, не продавая и не выбрасывая ничего, более двадцати лет. Она снимала вещи с вешалок и раскладывала на кровати, вспоминая день, когда муж надевал тот или иной костюм, и что они делали в тот день. И хоть прошло так много лет, вещи хранили запах мужа. И особенно шляпы – потемневшие шёлковые подкладки пахли его запахом, смешанным с запахом его любимого одеколона. Сэнди знала, что мать сидела над вещами и плакала. Это то раздражало Сэнди, то вызывало липкую жалость. Сэнди совершенно не помнила отца и знала только, что он оставил достаточно денег, чтобы выплатить за дом.

Сэнди услышала, как у дома остановилась машина. Она подбежала к окну. В машине сидел Грег. В лучах заходящего солнца было особенно заметно, как грязна машина. Сэнди ужасно хотелось, чтобы Грег вошёл в дом и чтобы можно было представить его матери – он ведь выглядел вполне прилично. Но Грег сидел в машине, явно не желая выходить. Он нетерпеливо гуднул два раза. Сэнди вышла на улицу, зная, что мать смотрит из окна своей спальни. Сэнди осторожно спускалась по ступеням в туфлях на высоких каблуках, которые она последний раз надевала два года назад, когда шла на вечер встречи в свою бывшую школу. Грег открыл ей дверь изнутри, и она уселась рядом с ним. Он посмотрел на её платье и туфли и хмыкнул. Сэнди в свою очередь оглядела его «непочтовую» одежду – джинсы и рубашку; его волосатая грудь заставила Сэнди издать утробный звук восторга.

– Что это с тобой? – удивился Грег.

– Обожаю волосатую грудь, – хихикнула Сэнди.

– Скоро насмотришься, – сказал Грег, выезжая на автостраду и набирая скорость.

– Это где же?

– На вечеринке. Кстати, это не обычная вечеринка, там все будут голые.

– Зачем? – спросила Сэнди и тут же поняла, что вопрос – дурацкий.

– А ты догадайся, – засмеялся Грег. Сэнди впервые видела его смеющимся. С правой стороны у него не хватало одного верхнего зуба.

– А почему ты не сказал мне заранее, что это за вечеринка? – спросила Сэнди.

– Хотел сделать тебе сюрприз. Ты разве ещё не устала от меня? Там будут красивые ребята.

Сэнди вспомнила фотографии из «Плэйгёрл», и надежда на прикосновение красивого тела шевельнулась в ней.

– Но ты будешь там со мной тоже? – спросила Сэнди.

– Куда же я денусь? – заверил Грег.

– А почему ты не взял свою жену вместо меня?

– Ей этого не полагается, – объяснил Грег.

– А может быть, ей бы понравилось, – ехидно предположила Сэнди и узнала в себе интонации своей матери.

– Эй, не лезь не в своё дело, – зло сверкнул глазами Грег.

«А глаза-то у него совсем малюсенькие», – заметила про себя Сэнди.

– А почему ты не поехал один? – спросила Сэнди.

– Эта вечеринка только для пар, – сказал Грег.

«Ах, вот оно что, – осенило Сэнди, – значит, он берёт меня с собой как пропуск, а я ему иначе и не понадобилась бы вообще». От этой мысли ей стало так грустно, как уже давно не было.

– Я не хочу туда ехать. Отвези меня домой, – твёрдо заявила Сэнди.

И тут Грег, словно почуял, каким способом нужно уговорить Сэнди. Он обнял её за плечо, притянул нежно к себе и, не спуская глаз с дороги, поцеловал её в голову.

– Ты знаешь, мне ведь очень хорошо с тобой, – сказал он.

Сэнди вздрогнула – ещё никто так нежно не целовал её и не говорил таких слов – на глаза навернулись слёзы. Она вытащила платок из кармана и промокнула глаза.

– Ну почему мы не можем побыть где-нибудь вдвоём хотя бы час? – всхлипнула Сэнди, размякая.

– Обязательно побудем, детка, но сегодня давай уж поедем на вечеринку. Тебе понравится, вот увидишь.

– Но ты обещаешь, что мы побудем потом вдвоём?

– Обещаю, детка, – сказал Грег и положил руку ей на ляжку.

Сэнди было не по себе – она очень редко бывала на вечеринках, и это были вечеринки либо с родственниками, либо со старыми, еще школьными знакомыми. А тут – все незнакомые, да ещё голые. Впрочем, чужая, да ещё мужская нагота её не смущала – она стыдилась своей наготы, своего толстого тела, вернее, её удручал факт, что мужчины не интересуются ее телом, а само по себе тело – что ж, ей было в нём вполне удобно.

Они подъехали к большому двухэтажному дому. Окна были зашторены. Идя по дорожке к дому, Сэнди чуть не подвернула ногу из-за своих каблуков. Она рассердилась, сняла туфли и понесла их в руке. Дверь была не заперта, и Грег вошёл в дом, а за ним и Сэнди. Со второго этажа доносилась музыка. К ним навстречу уже спускался по лестнице хозяин дома. Это был высокий стройный парень в очках и с пренебрежительной ухмылкой на губах. Две вертикальные морщины ставили его рот в скобки.

– Привет, Грег, как зовут твою красавицу?

Сэнди в первый момент оскорбилась, а потом уговорила себя, что, может быть, она ему понравилась и он назвал её красавицей серьёзно – есть же мужчины, которые обожают толстых женщин.

– Это Сэнди, – вяло представил её Грег.

– А я Джордж, – сказал хозяин, всё ещё возвышаясь над ней на ступеньках лестницы. – Добро пожаловать во Дворец Наслаждений. Поднимайтесь наверх, там уже все собрались и смотрят видео.

Сэнди стала подниматься, и лестница под ней заскрипела.

– Поднимайся быстрей, – сказал ей вслед Джордж, – а то лестница может обвалиться.

Сэнди приняла эту шутку всерьёз, заторопилась и услышала, как Грег и Джордж засмеялись. Сэнди поднялась на второй этаж и посмотрела вниз, почему Грег задержался. Она увидела, что Грег отсчитывает Джорджу деньги, а тот что-то говорит ему. Она прислушалась.

– …всех ребят распугает. Мы же договаривались – только смазливых девочек.

– Вкусы разные бывают, – пытался отшутиться Грег.

– Послушай, здесь идиотов нет. В следующий раз с такой вовсе не приходи.

– Ладно, ладно, – примирительно согласился Грег, и они стали подниматься наверх.

Сэнди стояла с колотящимся сердцем, делая вид, что она ничего не слышала. По сути говоря, она ничего нового не услышала, просто судьба почему-то старалась лишить её приятных иллюзий.

– Не стесняйся, входи, – сказал Джордж, открывая перед Сэнди дверь, за которой слышалась музыка и стоны.

Сэнди очутилась в комнате, где у дальней стены стоял видеомагнитофон с большим экраном. На экране в самом разгаре происходило совокупление. Сэнди всего два раза была в порнокинотеатре, куда её водили случайные мужчины, не осмеливаясь сразу вести в постель. Последний раз это было года два назад, поэтому Сэнди уставилась на экран, чувствуя быстрое появление готовности принять участие в подобном действе.

Наконец она заметила слева и справа от себя пять-шесть пар, сидящих на ковре. Все были стройные – это сразу бросилось Сэнди в глаза. Большинство были раздеты, а полураздетые не отставали от них в активности. Кое-кто поднял на вошедших голову, но сразу вернулся к прерванным занятиям. Грег быстро разделся, сложив вещи в углу, и кивнул ободряюще Сэнди. Одна пара разомкнулась и вышла в дверь, ведущую в другую комнату. Сэнди щёлкнула замком лифчика, и её груди выплеснулись на простор. С раздеванием же она решила повременить, пока в этом не появится необходимость. Грег сказал, что он сейчас вернётся, и вышел. «Наверно, в туалет», – подумала Сэнди. Она полулежала у стены и смотрела, как пары менялись партнёрами, объединялись в живописные группы. Сэнди хотела подойти поближе, надеясь, что ей предложат присоединиться, но у неё не хватало духа сделать первый шаг. Вернулась пара, которая выходила из комнаты. Мужчина прошёл мимо Сэнди, даже не взглянув на неё, и объединился с другой парой, а его партнёрша стала целовать женщину, над которой трудился мускулистый молодой человек. Сэнди заворожённо смотрела на зрелище перед собой и чувствовала, как в ней горит нутро. Она заметила, что Грег вошёл в комнату с какой-то женщиной, держа руку на её заду. «Он никогда так не держал меня», – ревниво подумала Сэнди и огляделась в надежде увидеть незанятого мужчину. Один мужчина как раз отделился от скопления тел и направился к Сэнди. А Грег тем временем поблескивал лысиной, вызывая чьи-то стоны. Мужчина уселся рядом с ней на ковёр. «Привет», – без воодушевления сказал он. Сэнди молчала, напрягаясь от его равнодушия к ней. Но с какой жадностью она бы бросилась на него, если бы он хоть к ней прикоснулся – он был копией фотографий из «Плэйгёрл».

– Красивая картинка, не правда ли? – сказал он, указывая на композицию, которую создали две пары посередине комнаты. Ему просто хотелось поговорить.

– Ничего, – выдавила из себя Сэнди.

– Нет, я с вами не согласен, я считаю, что очень даже чего, – с ироническим глубокомыслием произнёс он и добавил: – Надо им помочь.

Он поднялся и гармонично вписался в группу.

«Даже не захотел до меня дотронуться», – подумала Сэнди, и слёзы потекли у неё по лицу, размывая результаты часового труда перед зеркалом.

Сэнди чувствовала, будто её оскорбили, надругались над ней. Она подумала, что, наверно, подобное чувство испытывает изнасилованная женщина. От этой мысли она всхлипнула и, застёгивая на спине лифчик, услышала, как треснуло её платье по шву. Сэнди нащупала свои туфли и быстро спустилась по скрипящей лестнице.

Никто не заметил её ухода, и последнее, что она услышала, выходя из дома, – это торжествующий стон какой-то женщины, добившейся своего. На улице было совсем темно.

И вдруг она ясно вспомнила картину «Лукреция». Она видела её в музее, когда ещё в школе их водили на экскурсию. И опять вспыхнула непостижимость причины самоубийства. Сэнди часто представляла, что её насилуют, и эта фантазия удручала её только тем, что не может сбыться. Сэнди шла по улице, испытывая полную безнадёжность. Даже мысль о завтрашней почте не приносила ей никакого успокоения, так как она ощутила отвращение к Грегу, а он теперь неразрывно связывался с мыслями о почте. Сэнди испугалась, что её отрадные надежды на почту больше не будут с нею. А почтовая надежда была прекрасна тем, что, будучи разрушенной, она мгновенно восстанавливалась. Происходило ежедневное возрождение надежды, и это было удобно, так как оно обуславливалось не усилиями со стороны Сэнди, а всего лишь почтовым ритмом. Теперь вторжение Грега в безличную почтовую поставку ставило под угрозу автоматизм возрождения надежды.

Сэнди пыталась остановить машину, но никто не останавливался. Всё-таки одна машина замедлила скорость, но сидевший в машине мужчина разглядел её и проехал мимо, не останавливаясь. Сэнди опять заплакала.

Наконец какая-то машина остановилась. На переднем сиденье рядом с водителем сидела красивая девушка.

– Вам куда? – перегибаясь через девушку, спросил мужчина, который был ей под стать.

Сэнди назвала адрес. «Спят вместе», – сразу подумала она, заметив, как мужчина уверенно держал руку на колене своей спутницы.

– Садитесь, нам по пути, – сказал он и открыл ей изнутри заднюю дверцу.

Сэнди сидела и смотрела на ухоженные волосы мужчины и вдруг чётко вспомнила баночку с таблетками для сна, которые часто принимала мать. И Сэнди оказалась перед решением, принятым помимо её воли. Конечно же, этой баночки должно хватить. Так легко покончить с этим толстым телом. У Сэнди просто появилось желание избавиться от бесполезной плоти, и страха смерти не было, только острое любопытство. Думая об этом, Сэнди удивлялась, что умудряется отвечать на вежливые вопросы парочки впереди, но что это никак не отвлекает её от всё более глубокого погружения в бездну принятого решения.

Сэнди подсказала мужчине несколько последних поворотов, что оставались до её дома. Было поздно, но в гостиной и в спальне матери горел свет. Обыкновенно мать всегда тушила свет на ночь, экономя каждый цент. Сэнди подумала о ней с неприязнью – своим бодрствованием мать может помешать. Входная дверь оказалась незапертой. Войдя в гостиную, Сэнди замерла, поражённая увиденным – за столом сидела мать, одетая в один из костюмов отца, в отцовской шляпе и в галстуке, повязанном вокруг голой шеи. Мать сидела неподвижно и смотрела перед собой. На лице кривилась улыбка.

– Мама, что с тобой? – выкрикнула Сэнди.

Мать не шелохнулась и не отвела взгляда от того, что ей так приглянулось.

Сэнди осторожно подошла к ней и потрясла за плечо. Тело матери было напряжено и стойко сопротивлялось руке Сэнди.

Сэнди бросилась к телефону, стала набирать номер полиции 911, набрала 9 и стала искать на циферблате 11. Она никак не могла понять, почему она не может найти эту цифру. Потом она вспомнила, что надо позвонить оператору. Разъединила, дождалась гудка и набрала 0. Обычные несколько секунд задержки перед соединением оказались невыносимыми, и она снова разъединила и неожиданно для себя набрала с ходу 911. А мать всё не шевелилась. Сэнди с трудом объяснила, что это не ранение, не сердечный припадок и не удушье, и не кровотечение. «Что же это?» – спросили в трубке.

– Она сошла с ума! – крикнула Сэнди и разрыдалась.

Полицейский вбежал в дом, за ним санитары. Они попытались говорить с матерью, но быстро поняли, что тут не до разговоров. Поднять её со стула на ноги не удалось, так как она словно окаменела в сидячем положении. Когда санитары брали её на руки, шляпа упала с её головы, покатилась к ногам Сэнди и улеглась у её ног, как собака. Мать вынесли на улицу, где стоял медицинский фургон с распахнутыми дверьми и полицейская машина.

– Вы можете поехать с нами в больницу, – предложил полицейский.

Сэнди отрицательно покачала головой.

– Тогда вам позвонят из больницы, чтобы выяснить анкетные данные, страховку, ну, и всё остальное.

Сэнди кивнула.

– Всё будет хорошо. Вы не расстраивайтесь, – сказал полицейский и вышел, осторожно прикрыв за собою дверь.

Машины отъехали от дома, и наступила резкая тишина.

Вдруг громко включился холодильник, и Сэнди вздрогнула от неожиданности. Это вернуло ей чувство голода. Она открыла холодильник и засунула что-то в рот. Сэнди жевала и вспоминала мать, которая всегда была так далека от неё, что ей казалось, будто отсутствие матери длилось всю жизнь.

Сэнди заглянула в комнату матери – на кровати лежала одежда отца. «По этому адресу ничего хорошего не может случиться, – подумала она. – Сюда приходит только безразличие и равнодушие мира».

Она стала ходить по маленькой гостиной, так как не могла сидеть от волнения. Машинально, как это она всегда делала, Сэнди подошла к почтовой щели и проверила, не застряло ли там чего. Её пальцы ощутили бумагу. Сэнди схватила её и вытащила конверт. Он был адресован ей, но почерк был незнакомый и обратного адреса не было. Она судорожно вскрыла конверт. Но в конверте ничего не оказалось, он был пустым.

Попытка разлуки

Э. С.

Первое, что почувствовал Кен, сходя с трапа самолёта в бомбейском аэропорту, – это запах дерьма. Взлётное поле было обнесено колючей проволокой, вплотную к которой подступали лачуги, а вернее, развалины лачуг, слепленные из ржавых листов железа, обломков дерева и невесть из чего ещё. Эти поселения кишели людьми, и для их запахов колючая проволока не являлась преградой.

Индийские таможенники и чиновники эмиграционной службы стояли надменные, как магараджи, снисходительно взирая на толпу пассажиров. Кен затосковал по вежливым улыбкам на лицах. Он вспомнил, как Натали не хотела больше ехать за границу после того, как побывала за океаном.

Все люди – чужие, а там они ещё и чуждые, – объяснила она ему.

Чиновник с грозным, но тусклым лицом долго изучал паспорт Кена. Наконец он решился – ляпнул печать и поставил в ней загогулину. Не глядя на Кена, он протянул ему паспорт и качнул отрицательно головой.

– В чём дело? – спросил Кен.

Чиновник поднял на него свои пустые глаза, опять отрицательно покачал головой и нехотя произнёс:

– Идите на таможенный досмотр.

Впоследствии Кен узнал, что в знак согласия в Индии не кивают, а покачивают головой из стороны в сторону.

Таможенник сладострастно копался в огромном чемодане молодой индианки. Следующим был Кен. Вокруг бегали и кричали обильные дети индийских пассажиров, мешавшие Кену спать в самолёте. Родители время от времени делали заведомо безуспешные попытки приструнить их. Индианка старалась запихнуть свои яркие тряпки в чемодан, а Кен засмотрелся на смуглую талию, которую сари оставляло открытой. Таможенник окликнул Кена и попросил раскрыть чемодан. Кен очнулся и щёлкнул замками. Таможенник погрузил руки в нутро чемодана и остался удовлетворённым. Он отметил документ и качнул головой. На этот раз Кен решил не задавать лишних вопросов и направился к выходу.

Автоматические двери нехотя расползлись, и Кен отшатнулся – шумящая черноволосая толпа индийцев жаждала всосать в себя всё выпускаемое аэропортом. Толпа состояла из говорливых людей, которые высматривали своих знакомых среди выходящих, а также из очень или не очень грязных подростков и взрослых: одни были шофёрами такси, а другие – носильщиками, профессионалами или любителями. И те и другие хватали пассажиров за руки, привлекая к себе внимание в ажиотаже конкуренции, пытались завладеть чемоданами.

Кен сам донёс чемодан до длинной вереницы такси. Шофёры призывно махали ему руками, а он старался выбрать среди машин ту, которая бы не развалилась по дороге – все они были «фиаты» одной и той же древней модели.

Наконец он сделал выбор, но не по машине, а по шофёру, лицо которого показалось Кену симпатичным.

Узкие улицы были настолько грязны и многолюдны, что казалось, по ним невозможно ехать.

Но навстречу неслись такие же развалюхи-»фиаты», беспрерывно сигналя неповоротливой толпе. Многие машины ехали по стороне встречного движения, и, когда лобовое столкновение было почти неминуемо, они лихо отворачивали и чудом разъезжались. Проделывая такие трюки, шофёр Кена сидел без всякого напряжения и лишь усердно жал на гудок. Кен решил внести предложение изготовлять сигналы в индийских машинах постоянно включёнными, чтобы, лишь изредка нажимая их, можно было бы прекращать гудение. Он усмехнулся этой мысли, но на душе у него было невесело.

После третьего расставания с Натали, которое, как он окончательно для себя решил, должно было быть последним, Кен принял предложение одной крупной компании и стал менеджером по торговле с азиатскими странами. Работа эта была связана с частыми командировками, и это больше всего привлекало Кена возможностью быть подальше от Натали, чтобы опять не поддаться соблазну её преданной любви. Впрочем, преданной её любовь можно было бы назвать с оговоркой – помимо Кена она любила наркотики. Эту любовь Натали по возможности скрывала от Кена, но он об этом знал, ревновал и даже использовал это как предлог для окончательного разрыва. Вот уже год, как они не виделись, и это был самый тяжёлый год для Кена – он всё ждал, что со дня на день он перевалит через пик и станет легче. Но легче не становилось.

Гостиница оказалась вполне приличной по сравнению с улицей. Дверь такси заискивающе открыл длинный индиец в высокой чалме с павлиньими перьями. Бой подхватил чемодан, и вскоре Кен осматривал большую, но неуютную комнату с гудящим кондиционером. По сравнению с жаром улицы в комнате стоял мороз. Кен покрутил регулятор температуры, но быстро обнаружил, что он не работает. Оставалось только выключить кондиционер. Однако через полчаса стало невыносимо душно. Кен распахнул окно, и в комнату ворвался шум людей и машин. Пришлось закрыть окно и снова включить усердный кондиционер. Кен позвонил администратору, и тот обещал немедленно прислать техника.

День приезда предназначался для отдыха от смещения времени, и первая деловая встреча была назначена на завтра. Кен принял душ, задёрнул шторами назойливое солнце и лёг в кровать. Ему снилась Натали. С тех пор, как они расстались, она постоянно присутствовала в его сновидениях. Раньше ему сны снились редко, и, когда Натали, постоянно видевшая сны и придававшая им большое значение, рассказывала их Кену, он подтрунивал над ней. «Важно не то, что тебе снится, а какие ощущения ты при этом испытываешь», – серьёзно объясняла Натали. Тогда Кен приписывал курению её нескончаемые сновидения, но теперь он будто бы перенял от неё эту способность еженощно видеть сны. Странным было не то, что он видел сны, а то, что он помнил их в течение дня, а часто и по нескольку дней. На этот раз ему снился их первый разрыв. Натали стояла у окна полураздетая, только линия раздела проходила не горизонтально по талии, а вертикально, оставляя открытой одну грудь и одно бедро, как у Ричарда Линднера[11]. Кен ещё успел удивиться, как же одежда держится на одной вертикальной половине и не сваливается. Кен произнёс давно задуманную фразу, что им пора расстаться, так как их отношения исчерпали себя. «Исчерпали себя», – несколько раз повторило эхо, и Кену стало неловко от бессмысленности этой фразы. Тогда, в прошлом, произнесённая твёрдым голосом, эта фраза казалась ему очень точной и значительной. «Почему?» – с ужасом в глазах спросила Натали, и по её лицу потекли слёзы. Она не всхлипывала, и черты её лица не исказились в плаче – то же застывшее выражение ужаса и обильные слёзы, которые она не пыталась вытереть. И тут Кену стало сниться, что и он заплакал от душераздирающей жалости. Но он твёрдо помнил во сне, что наяву у него не было слёз и что он тогда сам удивлялся окостенелости своей души. Но теперь, во сне, он чувствовал такую радость облегчения от слёз, что он бросился к Натали, встал на колени перед её лоном и уткнулся в него мокрым носом. Он проснулся от урчания, которое он услышал в её животе, но оказалось, что кто-то стучит в дверь.

Это был техник, пришедший чинить кондиционер. Кен посмотрел на часы и увидел, что проспал два часа.

В номере по-прежнему стоял холод. «Высокоскоростной сервис», – зло ухмыльнулся Кен и лёг в кровать, наблюдая, как техник ковыряется в регуляторе. Кен уснул опять, а когда проснулся, техник уже ушёл, но было по-прежнему холодно. Он позвонил в ресторан и заказал лёгкую закуску. Официант откликнулся гораздо быстрее – в комнате пряно запахло едой.

– Послушай-ка, – сказал Кен, – ты можешь достать мне девочку?

– Кого? – переспросил официант.

– Женщину, – пояснил Кен.

– О сэр, это очень тяжело, – заулыбавшись, вступил в торговлю служитель отеля.

– Я тебе хорошо заплачу, – пообещал Кен.

– Семьсот рупий, – хватил официант.

– О’кей, только она должна быть красивой и стройной.

– Да, она киноактриса, очень красивая, – зауверял он, видно кляня себя, что так мало запросил.

– И это на ночь.

– Да, да, сэр.

– И в семьсот рупий входят твои чаевые, – сказал Кен твёрдым голосом, как о деле решённом.

– О’кей, – согласился официант и попросил в задаток половину.

– Нет, получишь всё через неё, когда она придёт.

– Хорошо, – легко согласился официант.

Договорились, что она должна появиться в течение часа.

Единственным эффективным средством против мыслей от Натали были другие женщины. Но все они, как болеутоляющее, действовали лишь временно.

«Киноактриса, – усмехнулся Кен, – небось снялась раз в любительском порнофильме. Но цены явно доступные. Что ж, здесь гораздо легче быть, что называется, финансово независимым». Кен называл независимостью наличие таких денег, которые позволяют покупать желаемых женщин, но и не наносить этим ущерб своему бюджету.

Кен стоял у окна и смотрел вниз на подъезжающие к отелю такси. Но одинокие женщины из них не выходили. Кен пытался представить, как снимается сари – нужно ухватиться за край, перекинутый через плечо, и потянуть, и женщина начнёт вращаться вокруг своей оси, разматываясь, словно кокон.

Проезжая утром среди толпы, Кен видел огромное количество статных, красивых индианок с голыми пупками, глазеющими на прохожих. Многие женщины несли на головах различные грузы: кувшины, узлы, а на стройках даже корзины с камнями. И казалось, чем тяжелее груз, тем изящнее он делает несущую его. «Если их помыть, – прикидывал Кен, – прилично одеть и наложить чуть косметики, то каждая из них сошла бы за кинозвезду. Так что официант, быть может, и не солгал».

Час уже давно прошёл, и Кен заметил, что думает о том, что делает сейчас Натали. Эта мысль всегда приходила ему в голову, когда он ждал чего-то, а теперь, на другом конце Земли, вопрос этот казался возмутительно неразрешимым. Фантазия услужливо представила ему Натали, сцепившуюся с мужчиной, и он потянулся за телефонной книгой.

В телефонной книге не оказалось ни массажных заведений, ни эскорта. Отсутствие саун не удивило Кена, принимая во внимание местные климатические условия. Но отсутствие прочих услуг было дурным знаком государственного невежества. Оставались таксисты – люди, наиболее осведомленные о достопримечательностях своего города.

Раздражённый своей первой деловой неудачей в Индии, Кен спустился в холл. Швейцар распахнул перед ним дверь в тёмную улицу. На почтительном расстоянии от входа толпился люд, в основном состоящий из поджидающих шофёров такси. Обыкновенные странники жизни не допускались в оазис гостиницы. Кен отказался от предложения швейцара подать такси и пошёл по улице вдоль стены отеля. Улица вползала на холм, и по ней ехали велорикши, привставая на педалях и виляя задами. Сбоку, на той части улицы, которую едва ли можно было назвать тротуаром, сидели и лежали люди. Улица была их домом. Кен почувствовал, как кто-то сзади дотронулся до его руки. Он оглянулся. Это была красивая девчонка лет пятнадцати с грязным, но упитанным малышом на руках. Она произнесла что-то на своём языке и мимически продублировала, поднеся сложенные щепотью пальцы ко рту. Кен дал ей монету, и девчонка с младенцем пропали в темноте улицы. «Переход греховности зачатия в святость материнства. Переход этот полнится беременностью, которая поначалу, невидимая для посторонних, оправдывает грех только для забеременевшей, а потом, становясь очевидной, вызывает оправдание и в глазах окружающих, ибо она – доказательство подступающего материнства. Что же касается незаконнорожденных… Теперь общество побезразличело к внебрачным детям и не пытается отнимать радость материнства, как бывало». И тут Кен подумал о Натали, которая сделала от него три аборта. Совесть Кена всегда давала о себе знать при этой мысли, и он в какой уж раз старался уговорить себя, что он практически не виноват. Натали не желала принимать таблетки, так как была убеждена, что они очень вредят здоровью. Механические средства она отвергала, так как считала их либо опасными, либо уничтожающими значительную часть ощущений, которыми она не хотела жертвовать, несмотря на то, что Кен великодушно соглашался жертвовать своими. Она считала дни, и ей это казалось надёжным. Первый раз Натали забеременела, потому что она ощутила с Кеном такое яркое наслаждение, что решила отдаться на волю судьбы. Кен, не ведая об этом решении, несколько раз осведомлялся, не хочет ли она, чтобы он предохранялся, но она просила его не волноваться об этом. Кен решил, что она знает, что делает. Но вскоре Натали поведала ему, что у неё задержка, и, когда она призналась, что никак не предохранялась, Кен спросил:

– Почему?

– Потому, что я люблю, – сказала она, не глядя на него.

Это был первый раз, когда она ему сказала это слово. Кен подумал, что она хочет его разжалобить этим и получить согласие на ребёнка. Но Натали читала его мысли. Посмотрев Кену в глаза, она сказала:

– Я знаю, что ты не хочешь от меня ребёнка, не волнуйся – я сделаю аборт.

Кену стало неловко от её прозорливости, и он лишь сказал, что возьмёт все расходы на себя.

– Хорошо, – согласилась она. – Деньги – это по твоей специальности.

С тех пор она стала считать дни и продержалась полгода, пока не сбилась со счёта. В третий раз они были настолько пьяны, что были неспособны к каким-либо вычислениям. Они вдвоём встречали Новый год в доме Кена, настроение у обоих было тусклое в точном предчувствии близкой разлуки, и они выпили бутылку шампанского, бутылку коньяка, а потом ещё чего-то. За первые два раза Кен признавал свою вину наполовину. Но что-то у него внутри не принимало этой логики. Когда он вспоминал её провалившееся лицо, с которым она вышла от гинеколога, Кену становилось не по себе. Он и сейчас чётко слышал её стон от боли – анестезия почему-то не подействовала, и возникли эти страшные звуки. Кен сидел в приёмной и клялся себе, что теперь-то уж он обязательно расстанется с Натали – это единственное, что он может сделать, чтоб не быть причиной её боли впредь. И жутко было ему, слыша Натали, замечать, что боль вызывает стон, так похожий на стон наслаждения.

Кен высматривал таксиста поприличнее, но все они были чрезвычайно похожи друг на друга – чёрные жирные волосы, смуглые лица мелких мошенников и грязная одежда. «Один чёрт», – подумал Кен и подошёл к тому, что стоял поближе. Тот жевал какую-то жвачку, и зубы у него были покрыты чёрным налётом.

– Куда ехать, сэр? – подался к нему таксист.

– Ты можешь достать мне красивую девочку? – поинтересовался Кен.

Шофёр заулыбался и, с трудом подбирая английские слова, сказал, что для этого нужно куда-то ехать, где много женщин, там Кен выберет ту, что понравится, и её можно будет привезти обратно в отель.

– Сколько времени туда ехать? – спросил Кен.

– Двадцать минут, – пообещал таксист.

«Значит, все сорок», – прикинул Кен.

– Послушай-ка, я не хочу никуда ехать, ты привези девушку сюда.

Тут Кен заметил, что другие таксисты обступают их и обмениваются мнениями на своём тарабарском наречии. Шофёр стал что-то обсуждать со своими коллегами. Кену начинала надоедать вся эта кутерьма.

– Так что, можешь привезти сюда девушку или нет? – прервал их Кен.

Таксист повернулся к Кену, как раз закончив совещаться.

– О’кей, четыреста рупий.

– На сколько времени?

– На всю ночь, – заулыбался таксист.

«Работают только по полной программе», – подумал Кен и сказал вслух своё заклинание:

– Только она должна быть стройной и красивой.

– Да, сэр, очень красивая, – заверил таксист.

Договорились, что через полчаса он позвонит Кену в номер, чтобы Кен вышел и принял товар, так как одинокие индийские женщины не допускаются в отель.

Кен вернулся в номер и не раздеваясь лёг в постель. Надежду он запрятал поглубже, зная, что всю свою силу она израсходует на саму себя, чтобы оставаться прекрасной. Он не заметил, как заснул, и обнаружил это, услышав резкий телефонный звонок. Таксист оповещал, что он ждёт внизу. Кен, полусонный, спустился в холл, но там никого, кроме служителей отеля, не было. Он вышел на улицу и увидел таксиста, манящего его рукой. Женщиной и не пахло. Таксист двинулся к своей машине, стоявшей рядом, продолжая делать зазывные жесты. Кен подошёл и увидел девушку, сидящую в машине. В темноте трудно было разглядеть её, но одно было ясно, что она не красавица.

– О’кей? – с надеждой спросил таксист.

– О’кей, о’кей, – сказал Кен устало и подумал, что доступность в какой-то мере восполняет недостаток красоты.

Таксист что-то резко сказал девушке, и она резво вылезла из машины. Она была одета в белое сари, полновата, с гроздью белых цветков, воткнутой в конечно же чёрные волосы, собранные на затылке в узел.

Кен взял её под руку, но это выглядело неуклюже, и он, обняв её за талию, подтолкнул ко входу в отель. На свету Кен увидел, что она держит свои губы в улыбке. Ад министр атор окинул девушку всезнающим взглядом и окликнул Кена. Кен подошёл к нему и узнал, что по правилам он должен заплатить сто рупий за привод гостьи. Кен не стал спорить и расписался в ведомости в знак согласия. Девушка ждала его у лифта, не поднимая глаз от пола. Оказавшись с ней в лифте, Кен наконец взглянул на неё в упор. Запах цветка в её волосах напоминал запах жасмина. Она по-прежнему услужливо улыбалась. «Зубы белые и ровные», – удовлетворённо отметил Кен. Он спросил её имя – она пожала плечами и произнесла что-то нечленораздельное. Кен понял, что она не знает ни слова по-английски. Тогда он ткнул себя пальцем в грудь и сказал: «Кен». Её тёмные глаза просветлели пониманием, и она ткнула себя в большую грудь и произнесла своё имя, которое Кен тотчас забыл. «Да и зачем мне оно?» – подумал Кен. Лифт остановился, и Кену показалось, что двери не открывались целую вечность. Наконец они разъехались, и Кен, взяв девушку за руку, заспешил к своему номеру. Закрыв дверь на замок, он не медля стал раздеваться и через несколько секунд стоял голый перед всё улыбающейся девушкой. Ей было лет семнадцать. Кен требовательно потянул за край сари, и девушка стала его распелёнывать. Под ним оказался несвежий лифчик.

Груди были крупные, но некрасивые. Трусиков на ней не было, и лобок её был почти что лысым. Нет, он не был выбрит. Видно, не хватало мужских гормонов. Кен вспомнил лобок у Натали, который представлял из себя наиправильнейший треугольник, состоящий из густых тёмных волос – прямо как в учебнике по анатомии. Кен хотел было сполоснуть девушку в ванне, но потом нетерпение взяло своё, и он подтолкнул её к кровати. Однако нетерпение не лишило его предосторожности – уж очень непрофессионально грязной выглядела девушка. Кену показалось, что её кожа не только тёмная, но и нечистая. Поэтому он решил развернуться к её наиболее безопасному месту и, чтоб вывести её из нерешительности, подал ей пример. Через минуту она размякла и ответила Кену взаимностью. Кен был разочарован полным отсутствием у неё запаха. Сильный и полный достоинства запах Натали служил ему образцом, которого не могла достичь ни одна из его последующих женщин. Эта же избирательно следила за чистотой своего тела, уделяя всё внимание «рабочей» его части и небрежно относясь ко всему остальному, и всё тех же гормонов не хватало, чтобы поддерживать запах на ощутимом уровне даже при идеальной чистоте. В мыслях об этом Кен радостно высвободил свою жизнеутверждающую жидкость. Индианка отпрянула, села на кровати и стала отплёвываться с таким остервенением, будто это был яд кобры. «Такое пренебрежение основами любви недопустимо, когда тебе за неё платят», – возмутился Кен и, поднявшись с кровати, швырнул индианке лифчик, показывая, чтобы она убиралась. Девушка виновато улыбнулась, и Кену стало жаль её. Он протянул ей денежную бумажку местного производства. Она уже нацепила лифчик и, сложив бумажку, запихала её меж грудей. Ещё не вполне понимая сложившуюся ситуацию, она была явно удивлена скорым окончанием дела. Она вопросительно посмотрела на Кена и, сложив ладони вместе, поместила их под ухо и склонила набок голову, показывая, что она не прочь предаться сну. «Наглая баба, – разозлился Кен, – вместо бардака норовит устроить ночлежку». Нет, она его явно не вдохновляла.

Спускаясь с ней в лифте, Кен решил не платить полной суммы. Когда они вышли на улицу, Кен стал оглядываться, пытаясь найти таксиста-сводника. Но девушка лучше разбиралась в ночной улице и сразу отыскала машину, перекочевавшую в сторону от места высадки. Таксист спал на заднем сиденье и, когда Кен открыл дверцу, сразу вскочил, готовый отправиться в путь. Девушка стала что-то говорить ему, а Кен протянул ему двести рупий и сказал: «Она плохо себя вела, и я был с ней только полчаса, поэтому я тебе плачу половину». Таксист деньги взял, но стал требовать всю сумму. Кен решил не вступать в дискуссию, повернулся и пошёл обратно в гостиницу. Таксист засеменил за ним, продолжая требовать, но не посмел приблизиться к дверям гостиницы и отстал. Кен вернулся в номер, принял душ и быстро заснул. Ему снилась Натали, которая многократно проезжала мимо по кругу на такси. Она махала ему рукой, а он всё ждал, когда же она остановится. Наконец это ему надоело, и он решил остановить кружащееся такси. Он почему-то был уверен, что, если он перегородит ему дорогу, машина обязательно остановится. Но когда он выбежал наперерез и расставил руки, к его изумлению и страху, такси не остановилось, а, набирая скорость, ринулось на него, громко гудя. Он проснулся от телефонного звонка – по его просьбе его будила телефонистка отеля. На полчаса позже назначенного времени.

Утром за Кеном заехал сотрудник индийского представительства его компании. Это был невысокого роста толстоватый парень с галстуком, который ни в коем случае не подходил ни к костюму, ни к рубашке. Парня звали Рамачандра, и он был очень доволен собой. Он подобострастно улыбался и часто облизывал губы. Рамачандра должен был отвезти Кена на совещание, на котором ожидалось подписание договора на поставку оборудования, изготовляемого на фирме Кена. Когда они сели в такси и отъехали от гостиницы, дорогу преградил какой-то человек. Таксист затормозил, и машину окружили галдящие индийцы. Среди них Кен узнал вчерашнего сводника, который суетился рядом с дверью Кена и, размахивая грязными руками, что-то выкрикивал. Рамачандра возмущённо приказывал шофёру ехать, не понимая, что происходит, а тот, с испугом оглядываясь на бушующих коллег, беспомощно разводил руками и что-то объяснял, указывая на Кена. Рамачандра с удивлением повернулся к Кену и перевёл требование толпы – двести рупий. Зубы у скалящихся в окно кредиторов были покрыты чёрным налётом. Кен обратил внимание, что все они жуют какую-то жвачку. Вот почему вечно жующая корова – их священное животное.

– Вы должны им деньги? – спросил Рамачандра.

Кен подумал об удобстве автоматического огнестрельного оружия и, не отвечая, вытащил две бумажки и дал их Рамачандре. Тот сунул их в чью-то руку, протянувшуюся в окно. Толпа в удовлетворении отхлынула, и дорога освободилась. Кену не удалось сдержать вздох облегчения. Рамачандра тактично начал разговор о бизнесе, будто ничего не произошло. Кен старался сосредоточиться на предстоящих переговорах и просматривал папку с документами, чтобы освежить в памяти все детали переписки, шедшей на протяжении двух лет.

На каждом перекрёстке, где машина останавливалась из-за скопления движения, к ним подходили, ковыляли, подползали нищие с протянутой рукой. Помимо замызганных мадонн с младенцами и просто шкодливых ребятишек, которые стали раздражать Кена своими иждивенческими настроениями, среди попрошаек было много калек с экзотическими уродствами. Если у одного не было ног, то культи имели жуткие отростки. Если у другого была сухая рука, то кости были выгнуты против всяких законов анатомии. Увидев у окна калеку, Кен давал ему монету – уж слишком это тяжёлое испытание для души: жить в ущербном теле.

Светофоры в основном не работали, а если и работали, то на красный свет никто не обращал внимания. Кое-как разгребал движение регулировщик-полицейский, который дул в свисток, как в трубу. Машины ехали в наиболее удобном направлении, поворачивая и разворачиваясь где придётся. В самый последний момент они тормозили, чтобы объехать корову или пешехода. У Кена создавалось впечатление, что водительские права в Индии выдаются не тем, кто сдал экзамен на вождение, а тем, кто провалил его.

Наконец они подъехали в обшарпанному зданию, где должно было проходить совещание. У входа слонялись охранники в смотрящейся по-военному униформе, вялые в движениях, но с выражением значительности на лицах. Рамачандра и Кен вошли в комнату начальника охраны, где гулял ветерок от вентилятора в потолке. На грозящем развалиться столе лежали кипы бумаг с облохматившимися от старости краями. Чтобы их не развеяло ветром, на каждую стопку были положены грузы в виде стеклянных разноцветных шаров.

Один из охранников, изучая визитные карточки Кена и Рамачандры, минут пять пытался дозвониться куда-то, чтобы выяснить, заказан ли пропуск. Телефон плохо работал, и охранник кричал в трубку, повышая интонации в конце каждой фразы.

Покричав пять минут, он получил подтверждение и старательно вписал имена посетителей в две бумажки, которые служили пропуском. Когда Кен и Рамачандра протянули пропуск стражу у ворот, тот даже не посмотрел в него, а лишь махнул рукой – проходите, мол, чего уж там. В приёмной было много народу. На стене висел плакат на хинди, который Рамачандра стыдливо перевёл после настоятельной просьбы Кена: «Спать воспрещается!» Кен еле сдержался, чтобы не расхохотаться. И действительно, из-за долгого ожидания и жары посетители в приёмной легко впадали в сон. Босой старик, исполнявший роль Вергилия в этом чиновничьем аду, повёл их по коридору мимо больших комнат, заставленных столами, на которых лежали всё те же рыхлые кипы бумаг. Старик раскрыл перед ними тяжёлую дверь, и они оказались в большом кабинете, где работал кондиционер.

Ощущение прохлады было первым приятным ощущением Кена. Из-за необъятного письменного стола встал человек в чалме и протянул руку ему, а потом Рамачандре. Человека звали Сингх, и он был директором этого учреждения. После недолгого вступительного разговора выяснилось, что он защитил диссертацию в Америке, и это явно чувствовалось в его манерах и движениях. Через несколько минут пришли три его заместителя, в Америке явно не бывавшие, и директор, извинившись, что ему необходимо присутствовать на срочном совещании, ушёл, оставив своих заместителей торговаться.

Кен знал, что они отклонили предложения конкурентов по техническим соображениям, и теперь всё сводилось к цене покупаемого оборудования. Между тем Рамачандра напомнил о технических преимуществах их машин, так что, когда заместители стали жаловаться на высокую цену, Кен тут же обосновывал её, акцентируя то или иное преимущество. Заказчики стали просить скидки то под одним предлогом, то под другим. Кен вспомнил попрошаек, которые протягивали свои грязные ладони в окошко такси, и почувствовал в себе отчётливое нежелание идти на какие-либо уступки.

Один из трёх был явно выше по положению, и он в основном вёл разговор, повелительно бросая указания двум остальным, которые записывали ход совещания для протокола. Когда они предприняли основной нажим, чтобы получить скидку, вдруг отключился кондиционер и проступила тишина. Ведущий переговоры заместитель смущённо объяснил, что отключилось электричество и что это происходит иногда до четырёх раз в день из-за маломощности электростанции. И тут Кену вспомнились не просто нищие, а калеки, при взгляде на которых у него переворачивалось сердце, и Кен решил чуть уступить и предложил в дополнение к продаваемому оборудованию техническое обслуживание. Эти услуги, как правило, предоставлялись всем заказчикам за небольшую плату, но специально не оговаривались в контракте, чтобы воспользоваться этим как резервом в переговорах и, если потребуется, предложить их бесплатно. Предложение Кена решило дело. Все оказались довольны.

Был сделан перерыв на ленч, и Кена с Рамачандрой отвели в столовую для начальства. Скудность рациона старательно заменялась обилием специй. В потолке кружилось несколько вентиляторов, которые не только создавали прохладу, но и отгоняли толпы мух. Все блюда были вегетарианскими, а Кен хотел мяса.

После ленча был отпечатан протокол совещания и подготовлен контракт для подписи. Пришёл директор в чалме, и его первый заместитель подобострастно подал ему бумаги. Директор бегло просматривал контракт и небрежно задавал вопросы своим подчинённым, а те бросались к нему с объяснениями, привставая со своих мест. Наконец Кен и директор подписали контракт и обменялись рукопожатиями. Кен был очень доволен – после заключения этого контракта его престиж в компании очень укреплялся, да и деньги, которые теперь ему причитались, тоже были немалые.

Сидя в баре гостиницы, он уже более холодно думал о своём сегодняшнем успехе. Ощущение пустоты в сердце становилось более важным, как это часто бывало по вечерам.

«Если бы напротив сидела Натали и держала меня за руку», – подумал Кен. Где бы они ни бывали – шли по улице, ехали в машине или были в гостях, – Натали всегда держала его за руку, стараясь подтвердить прикосновением неисчезающую близость. Кен так привык к этому теплу, что и с другими женщинами он в счастливой привычке пытался поддерживать близость постоянными прикосновениями. Но и женщины, и он быстро начинали тяготиться этим непреходящим напоминанием своего присутствия и с облегчением отстранялись друг от друга.

С Натали он никогда не испытывал абсолютного пресыщения. У него всегда оставалось желание прикоснуться к ней. Кен вспомнил свой ответ на вопрос Натали. Ответ этот теперь казался ему поразительно глупым, но тогда почему-то представлялся естественным и самоочевидным. Натали открыла дверь, и лицо её было светло. Помимо запаха еды – она пригласила Кена на обед – он сразу почувствовал запах зелья, которое она курила. Она жадно поцеловала его и сказала: «Я еле дождалась, пока ты придёшь». В начале их близости Натали бывала шокирована, когда Кен начинал раздевать её, чуть ступив на порог. Но вскоре и она уже не могла себе представить, как это можно иначе. Они научились одновременно замыкать круг любви. Натали объяснила ему:

– Я так люблю тебя, что, когда я чувствую твой выплеск, моё тело сразу же начинает сигналить тебе в ответ: «Да, да, и я счастлива с тобой».

Когда они сидели голые за столом и заканчивали обед, Натали спросила:

– Скажи, что для тебя важнее всего в жизни?

– Успех в моей работе, – не задумываясь ответил Кен.

– Почему? – удивлённо и разочарованно протянула Натали.

Кен пожал плечами, не зная, как это объяснить.

– Что же самое важное для тебя? – спросил Кен.

– Любить, – тихо и убеждённо произнесла Натали и добавила: – Ещё никто мне не сказал, что любовь для него – самое важное.

Кена тотчас кольнула ревность и заработала фантазия, рисуя аналогичную ситуацию, при которой Натали задаёт этот вопрос очередному мужчине. Натали сразу почувствовала это, встала из-за стола, подошла к Кену и обняла его.

– Но ты единственный, кто своим ответом причинил мне боль.

Кен потянулся к ней, и её маленькие груди, как два зверька, доверчиво тыкались носами ему в лицо.

Размышляя о своей ревности к Натали, Кен подумал, что ревность является критерием любви потому, что её испытываешь только к той, к которой «прижился». Причина ревности – страх смерти. Страх, что, по большому счёту, женщине безразлично, существуешь ты или нет, так как наслаждение можно получить и с другим, забыв о тебе, будто ты умер. Но ведь ты прижился (как на Земле) и хочешь жить в памяти возлюбленной вечно (жить на Земле вечно), вернее, чтобы тебя любили вечно, тем самым даруя тебе вечную жизнь. Ревность к женщине как ревность к жизни, которая может продолжаться без тебя.

Кен заказал ещё один коктейль и подумал, с какой бы готовностью он теперь променял свой относительный успех в бизнесе на безотносительное ощущение чуда, когда он обнимал Натали.

Он оглянулся – бар был немноголюден, и одиноких женщин не было вообще. «Проклятье!» – вслух произнёс Кен.

– Да, сэр, – подошёл расторопный официант.

– Счёт, – сказал Кен.

В эту ночь ему снился долгий разговор с Натали. Она стояла к нему спиной, и две ямочки над ягодицами смотрели на него, как два глаза.

– Зачем ты куришь эту дрянь? – спрашивал Кен, и Натали, не оборачиваясь, отвечала ему:

– Потому что это расковывает меня и я могу тебе сказать, что люблю тебя. А без моего, как ты говоришь, зелья я буду молчать.

– Почему? – удивился Кен.

– Потому, что ты не любишь меня так, как я люблю тебя.

Тут Натали обернулась, и он увидел трубку у неё во рту. Он бросился к ней, чтобы вырвать трубку, и раскрыл рот, чтобы закричать: «Неправда! Я люблю тебя больше всего на свете!» Но звуки не выходили наружу.

Ещё три дня прошло в совещаниях, встречах и переговорах. К вечеру Кен бывал так измотан, что с трудом досиживал на деловых обедах с заказчиками и, придя в номер, сваливался как убитый.

Перед отлётом Кена в Токио Рамачандра спросил, как бы он хотел провести последний вечер.

– Есть здесь где-нибудь место, где бы я мог познакомиться с индийской девушкой? – взялся за своё Кен.

– Я знаю, что многие ходят в диско, – неуверенно сказал Рамачандра.

– А какое диско считается лучшим?

– Я не знаю, я в них никогда не был.

– Почему? – полюбопытствовал Кен.

– Это для меня очень дорого, да и женат я… уже около трёх лет.

– А это правда, что в Индии до сих пор родители устраивают браки детей? Вас познакомили родители?

– Да, как правило. Но мы познакомились сами, и мои родители были против нашего брака. А когда они поняли, что мы всё равно поженимся, они попросили меня пойти с ними к астрологу.

– Ну, и что он предсказал?

– Что наш брак будет счастливым, но что ребёнок у нас будет только через два года после женитьбы.

– И он был прав?

– Да, мои родители согласились, и у нас всё хорошо.

– А ребёнок?

– Моя жена забеременела ровно через два года, – сказал Рамачандра таким спокойным тоном, будто точность такого рода предсказаний является чем-то само собой разумеющимся.

Кен никогда не относился серьёзно к предсказаниям, гаданиям, считая, что всё это спекуляция на теории вероятности.

Натали, напротив, постоянно читала книги по астрологии, чёрной магии, телепатии, а когда Кен, подшучивая над ней, просил её продемонстрировать знания на практике, Натали отказывалась, говоря, что гадатели становятся несчастными и потому она предпочитает не рисковать. «Хорошо, тогда не надо», – с шутливым великодушием соглашался Кен. «Ты напрасно смеёшься», – озабоченно говорила Натали, будто Кен совершил кощунство. Кен обнимал её, как ребёнка, от которого нельзя требовать здравомыслия, и Натали, так легко отгадывавшая его мысли, однажды сказала: «Ты думаешь, что у меня нет здравого смысла? Но помнишь, что сказал твой любимый Гегель: “Здравый смысл – это предрассудок своего времени”». Способность Натали узнавать, о чём думает Кен, настораживала его, так как угрожала независимости, которой он так дорожил. Но в то же время он с радостью принимал объяснения Натали: она утверждала, что может узнавать его мысли только потому, что любит его.

– Я знаю, что я хочу делать сегодня вечером, – сказал Кен Рамачандре, – пойдём к твоему предсказателю.

Рамачандра удивлённо уставился на Кена.

– Да, да, – подтвердил Кен. – Ты сможешь позвонить ему и договориться, что мы придём?

– У него нет телефона, но он, наверное, будет вечером дома. А зачем это вам?

– Любопытно. И это, пожалуй, интереснее, чем диско.

Астролога звали Шарма, и жил он один в одноэтажном каменном домике. Мебель в комнатах отсутствовала. Астрологу было за шестьдесят. Белая длинная рубаха оставляла открытыми лишь его босые ступни. В углах комнаты, куда он провёл Рамачандру и Кена, лежали стопкой толстые книги. В нескольких местах курились какие-то травы, воздух в комнате был пряным, как бывало у Натали. Астролог не говорил по-английски, и Рамачандра был за переводчика. Где-то неподалеку проходила железная дорога – Кен услышал сопение поезда, а потом гудок, который всегда вызывал в нём смутную тревогу. Казалось, что гудок говорит ему: «Ну, пора!», но куда «пора» – оставалось щемящей тайной.

Астролог не выказывал особого дружелюбия.

Он даже не улыбался, как всякий торговец улыбается покупателю. Он указал гостям на коврик и сам уселся в углу комнаты, вывернув ноги в одну из йоговских поз. Кен не пытался подражать и сел, вытянув ноги вперёд, а Рамачандра без труда уселся в ту же позу, что и астролог.

– Он говорит, что гороскоп будет стоить триста рупий, – перевёл Рамачандра.

«О’кей, это не место для торговли», – подумал Кен и отсчитал деньги. Астролог взял бумажки длинными красивыми пальцами, спрятал их где-то в своей рубахе и попросил Кена назвать дату, место и как можно точнее время своего рождения. Он достал лист бумаги, уже расчерченный на квадраты, нанёс карандашом точки, а потом стал соединять их линиями. Затем он потянулся за фолиантом, лежащим в стопке книг рядом с ним, раскрыл его, что-то усмотрел в нём и снова вернулся к листу с начерченными линиями. Прошло минут двадцать. Кен подмигнул Рамачандре, и тот вежливо полуулыбнулся, но весь его вид был полон благоговения перед действом, вершимым астрологом. Опять невдалеке прокричал поезд.

…За год разлуки Натали никак не давала о себе знать. Прежде, когда Кен не раз пытался положить конец их отношениям, она не позволяла разлуке свершиться. Один раз он уехал на месяц в командировку и решил использовать свой отъезд, чтобы избежать устных объяснений. Он написал ей короткое письмо, где говорил, что им пора расстаться. Через несколько дней он столкнулся с Натали в коридоре гостиницы – получив письмо, она сразу села на самолёт и прилетела к нему. Письмо было написано на фирменной бумаге отеля, и ей не стоило никакого труда найти Кена.

– Что это такое? – спросила она неверящим голосом, держа в руке письмо.

И он не знал ответа на этот вопрос. Он почувствовал, что у него нет ни сил, ни желания настаивать на разлуке. Натали осталась у него на несколько дней, и они были счастливы, стараясь не думать, что причиной этого счастья была попытка разлуки…

Астролог наконец заговорил, водя пальцем по линиям, начертанным на листе бумаги. Рамачандра внимательно слушал и переводил.

Поначалу было много общих мест, которые можно было с успехом отнести на счёт многих жизней, на вскоре началось то, что Кен счёл поразительным совпадением.

Астролог сказал, что Кен пытается отвлечься, вернее, планеты пытаются отвлечь его от большой любви, но, несмотря на это, самое сильное влияние оказывает планета, охраняющая эту любовь. Более того, до конца жизни это чувство будет преобладать над всеми. А дальше он сказал такое, от чего Рамачандра запнулся и долго переговаривался с астрологом, прежде чем перевести.

– Он спрашивает, хотите ли вы знать всё, что говорят звёзды, или, может быть, лучше не заглядывать в будущее?

– А за что же я деньги платил? – пытался пошутить Кен, предчувствуя недоброе, и решил, что нелепо прятаться от судьбы, если она соблаговолила выйти тебе навстречу. – Пусть договаривает.

– Он видит, что жизнь ваша скоро оборвётся, потому что вы пренебрегли этой любовью.

– Как это «скоро»? Завтра? Или через год? – спросил Кен, втягиваясь в эту игру и в то же время подсмеиваясь над собой за это.

Пока Рамачандра переводил вопрос и астролог отвечал, сердце Кена билось, как при взгляде на кружащийся шарик рулетки, но выигрыша тут не существовало, а была только возможность уменьшить проигрыш. Сердце каждым своим ударом вгоняло в тело всё больше и больше слабости.

– Он не может сказать точно. Единственное, что он видит, это – скоро.

Рамачандра явно воспринимал всё всерьёз и смотрел на Кена с испугом. Кен поднялся:

– Ну, спасибо на добром слове.

Он не желал позволять себе принимать эти предсказания близко к сердцу.

Рамачандра и астролог поднялись тоже и направились к выходу. Старик сложил свои ладони вместе и поднёс их к лицу в традиционном индийском жесте. Кен посмотрел в его глаза и в страхе отвернулся, но тут же одёрнул себя и улыбнулся старику на прощанье. На обратном пути они словили рикшу на мотороллере. Позади водителя был приделан фургончик, куда они втиснулись. Их подкидывало на ухабах, и мотор так трещал, что разговаривать было невозможно. Кен смотрел в тёмную улицу, мелькавшую редкими огнями, и чувствовал усталость, которую хотелось как можно скорее утопить во сне. Рамачандра вылез из фургончика, чтобы попрощаться с Кеном у гостиницы. Кен планировал приехать в Индию через полгода и, пожимая руку Рамачандре, сказал:

– До встречи через полгода! – и он видел, как Рамачандра старается скрыть своё сомнение, а может быть, даже неверие во встречу.

Перелёт в Японию прошёл в полусне-полубодрствовании. Кен летел в первом классе, пил бесплатные коктейли, смотрел кинофильмы и не снимал наушники, переполненные музыкой. Кормили часто и чрезмерно. Иногда открывалась дверь пилотской кабины, и пилот выходил размяться. Кен успевал увидеть в открытую дверь бескрайние пульты управления, лампочки, кнопки и думал о том, что он вручил свою судьбу в руки механизмов и приборов и в течение полёта никак не в состоянии повлиять на что бы то ни было. «Я понял, почему первый класс называется первым – потому что в случае катастрофы пассажиры первого класса погибают первыми», – сострил он вслух, и его сосед натянуто улыбнулся.

День и ночь перемешались, и Кена постоянно клонило в сон – не то от выпитого, не то от того, что действительно была ночь. Он наблюдал за покачиванием зада стюардессы, проходившей между рядами, и думал, что если произойдёт катастрофа, то нужно будет сразу прыгнуть на неё, чтоб успеть умереть в поцелуе. Но пока полёт проходил нормально, и он опять дивился чуду женского тела, которое ухитряется своё поступательное движение вперёд совмещать с покачиванием бёдер из стороны в сторону.

Кен проснулся, когда объявили посадку, и первым его ощущением пробуждения было удивление тем, что ему не снилась Натали. Затем он вспомнил о предсказании, будто о диагнозе смертельной болезни, и сердце его сжалось и долго не хотело разжиматься. Вскоре он уговорил себя, что нельзя принимать всерьёз слова какого-то шарлатана, и отвлёкся на яркие огни вечернего Токио.

Аэропорт светился порядком и чистотой. Насекомообразные иероглифы услужливо дублировались на английском, так что Кен быстро оказался у стоянки такси. Машины блестели, будто они только что сошли с конвейера, а шофёры выглядели весьма чистоплотно и вели себя с достоинством профессионалов. Дорога до гостиницы заняла около часа. Кен пытался было расспрашивать шофёра про достопримечательности, но тот едва говорил по-английски, так что Кен лишь смотрел по сторонам на вьющиеся автострады, на целеустремлённо движущихся людей и на аккуратные здания, плотно приставленные друг к другу. К великому удивлению Кена, шофёр отказался взять у него чаевые. Электронный счётчик в такси оказался нравственным законом. Забронированный отель был в центре города и подчёркнуто высокого класса. Бой раскрыл перед Кеном просторный и ухоженный номер. В шкафу лежал халат-кимоно, который пришёлся Кену впору. У Натали был японский халат, в котором она выглядела по-восточному со своими широкими скулами и раскосыми, но большими глазами. Кен включил телевизор, и по экрану забегали женщины с голыми грудями – шёл фильм из японского средневековья. Он полистал программы и вернулся к той, что включил первой. На следующий день была назначена встреча с Ичи, менеджером фирмы, которая хотела представлять интересы компании Кена в Японии. Кен по телефону запрограммировал компьютер-будильник, и утром его разбудил телефон. В трубке запели птицы, заиграла ласковая музыка и сладкий женский голос объявил время и пожелал доброго утра.

Ичи вошёл в вестибюль точно в назначенное время. Кену предстояло решить, заключать ли контракт на представительство с фирмой Ичи или с другой компанией. Фирма, в которой работал Ичи, была одной из старейших в Японии и имела заслуженно высокую репутацию. Но прежде чем принять решение, Кен хотел лично познакомиться с людьми, которые предназначались для ведения дел в Японии.

Кен считал пунктуальность одним из важнейших человеческих достоинств, его всегда бесила непунктуальность Натали. Но теперь, вспоминая об этом, он чувствовал нежность. Она опаздывала на свидания, но не было случая, чтобы она отказалась с ним встретиться, когда бы он ни захотел – в любое время дня и ночи.

Ичи спросил, какую еду предпочитает Кен, японскую или американскую. Кен выбрал японскую, чем явно обрадовал Ичи. Кен всегда предпочитал кухню той страны, где он находился. Людям приятно, что иностранец не воротит носа от их еды. Кен заказал сырую рыбу, отказался от вилки, предложенной официанткой, и ел палочками, ловя одобрительные взгляды Ичи. За обедом договорились, что Кен возьмёт с собой Ичи и его помощника-инженера на запланированные встречи с заказчиками. Кен рисковал, соглашаясь раскрывать детали переговоров до того, как будет подписан контракт о представительстве, но это был единственный способ проверить Ичи и его сотрудника в деле, а без такой проверки было бы ещё рискованней принимать решение. Рыба была непривычно вкусна, о чём Кен сказал Ичи и этим вдохновил его на маленькую лекцию о японской кухне. Ичи обратил внимание Кена на обилие маленьких чашечек и тарелочек, в которых подавались различные овощи и кусочки чего-то неузнаваемого. Каждая чашечка была своего цвета и формы – красота посуды придаёт дополнительную радость трапезе. Пища приготовляется так, чтобы максимально сохранить её естественный вкус и не искажать его, смешивая одну пищу с другой, или не обезображивать её вкус соусами. Потому еда и должна происходить при свете, чтобы видеть красоту пищи и посуды и получать зрительное наслаждение в дополнение ко вкусовому. В связи с этим Ичи, побывавший несколько раз в Штатах, с иронией отозвался о непроглядном мраке в американских ресторанах. «Быть может, это способ скрыть однообразие американской пищи?» – подыграл ему Кен, и оба рассмеялись. Кен даже не вспоминал о предсказании астролога. Ичи заплатил по счёту, а когда Кен сказал, что оставит чаевые, Ичи пояснил, что чаевые не приняты в Японии.

После ленча они поехали в центральный офис фирмы, где их прибытия ожидали президент компании и два вице-президента. Они расположились в комнате для совещаний на двадцать первом этаже.

Натали очень боялась высоты и не подходила к окнам, если ей случалось бывать в высотных зданиях.

Кен изложил условия, которые он хотел положить в основу контракта. Главной задачей было максимально ограничить доступ к техническим секретам и позволить агентству быть лишь пассивным посредником в продаже, а не активным участником процесса изготовления оборудования, которым в конечном итоге каждая японская компания стремится стать.

Кен упомянул имена их конкурентов, которые горели желанием представлять компанию Кена в Японии. Это упоминание заметно повлияло в пользу Кена, и его требования были приняты практически без изменений.

Кен обратил внимание, что на стене висел подлинник Миро. Он похвалил картину, и разговор потёк более оживлённо. Лицо у президента было сонным, за исключением глаз. Костюм сидел безукоризненно на его щупленькой фигуре. Кен не мог определить его возраста точнее, чем между тридцатью пятью и пятьюдесятью. Два вице-президента напоминали близнецов, крепких ребят, которые умеют постоять друг за друга. Президент извинился, что не может уделить Кену больше времени, так как улетает в командировку, и выразил уверенность, что коллеги без труда заменят его. Коллеги улыбнулись, но без всякого подобострастия.

Они обсуждали детали договора до вечера. Была пятница, и решили, что в понедельник и вторник Кен, Ичи и его помощник посетят нескольких заказчиков, а в среду будет готов окончательный вариант контракта и состоится его подписание.

После окончания совещания Ичи предложил Кену зайти пообедать, и Кен очень обрадовался этому, так как не хотел оставаться один. За обедом, захмелев от сакэ, Ичи спросил, чем Кен хочет заняться вечером.

– Пойти к гейшам, – не задумываясь сказал Кен.

Но Ичи объяснил, что гейши очень дорогие, да и секс для них – дело вовсе не главное. Последнее смутило Кена гораздо больше, чем дороговизна, и он согласился на турецкие бани, которые, по словам Ичи, являлись тем, что надо.

– Я надеюсь, там не турчанки, а японки, – решил заранее уточнить Кен.

– О, конечно, конечно, – закивал Ичи. Он решил тоже кутнуть за компанию с Кеном.

Ичи остановил такси, и они поехали по огненным улицам, запруженным людьми. Однако, в отличие от Индии, создавалось впечатление, что в толпе каждый преследует свою чёткую цель, которая соразмерна с целями остальных, а посему не возникают грязь и хаос.

Такси подвезло их к многоэтажному зданию. Широкие стеклянные двери напоминали гостиницу. У двери не было стражей, и они вошли в холл.

Кен вспомнил гостиницу в Чикаго, где они останавливались с Натали и он записал её под своим именем как жену. Кен тогда постоянно представлял себе, что они муж и жена, и это придавало их близости особую значимость и дополнительную окраску. Но в то же время он помнил, что в действительности он свободен от Натали, и испытывал лёгкость от возможности расстаться в любое время, что тогда казалось ему таким простым.

Они подошли к типично гостиничному прилавку, за которым стояла очень милая и немолодая японка с лицом, красноречиво говорящим, что в свои юные годы она не тратила времени зря. Справа в глубине холла на креслах сидели пять девушек. Они смотрели телевизор. Две оглянулись на вошедших и улыбнулись, а остальные три даже не обернулись. Кен одним взглядом охватил всех – три профиля и два фаса. И лицо одной сразу же остановило на себе все помыслы Кена. Он скользнул взглядом по фигуре этой девушки – она была из тех, что не обернулись. Она курила сигарету, глубоко затягиваясь, и не отрывала глаз от телевизора.

Что-то в её облике было от Натали – широкие скулы, форма губ, а скорее всего это была манера курить – быстрая и глубокая затяжка, положение пальцев, которыми она держала сигарету. Девушки были в очень коротких юбочках и красных майках на голое тело.

Тем временем Ичи объяснялся с хозяйкой, которая наконец закивала головой. Ичи поманил Кена. Кен радостно вздрогнул. Хозяйка поклонилась ему и спросила на понятном английском, какую девушку он хочет. Кен указал. Ичи перенял эстафету у хозяйки и сообщил, что за семьдесят минут нужно отдать 35 000 йен. Кен прикинул, что тариф примерно такой же, как дома, но почему семьдесят минут, а не час? Но в тот момент было не до вопросов. Хозяйка произнесла имя девушки, та с готовностью вскочила, притушила сигарету и подбежала к хозяйке.

Кен вытащил деньги и вручил хозяйке нужную сумму. Она отсчитала около половины и отдала девушке. Та зажала деньги в кулачок, непринуждённо улыбнулась Кену и поклонилась. Зубы у неё были с червоточиной – вроде белые и ровные, а что-то не то. После идеальных зубов Натали Кен стал очень привередлив к зубам.

Девушка взяла Кена за руку и повела его по лестнице на второй этаж. Влево и вправо от лестницы шли коридоры с дверьми, ведущими в рай, разбитый на комнатные участки. Она подвела Кена к одной из дверей в начале коридора, у которой уже стояла другая девушка, кого-то поджидая. Кен с удовлетворением отметил, что его девушка значительно привлекательней. Она жестами указала Кену на дверь. В тот момент, когда Кен взялся за ручку, дверь раскрылась и японец вышел из туалета. Кен посторонился и улыбнулся ему, но тот потупил глаза и хмуро прошёл мимо. «Наверно, обременён мыслями о греховности», – ухмыльнулся Кен, устраиваясь у писсуара.

Запах Натали после проведённого дня гулянья по городу – запах глянцевых внутренностей.

Кен вышел из туалета, и девушка, взяв его за руку, повела дальше по коридору. Она открыла одну из дверей и вошла первой. Кен очутился в крохотной квадратной прихожей, отделённой от комнаты ступенькой, поднимающейся вверх. Кен занёс уже было ногу на ступеньку, но девушка остановила его жестом и показала, что он должен снять туфли. Кен быстро сбросил их и поднялся за ней в комнату.

Комната состояла из двух частей. Первая являлась маленькой площадкой, покрытой ковром, где у одной стены стоял диван, а у другой – комодец с зеркалом. Вторая часть этой комнаты опускалась ступенькой на уровень прихожей и представляла из себя отделанную кафелем ванную. У стены переливалась через края большая прямоугольная ванна из нержавеющей стали. Кран был затоплен водой, так что шума льющейся воды не было слышно, и ванна, заполненная до самых краёв, выглядела как воплощение чего-то чрезмерного. Рядом на полу лежал резиновый надувной матрас зелёного цвета.

Кен стал раздеваться, чтобы не терять времени. На комоде стояли часы, и Кен заметил время. Часы были окружены маленькими бутылочками кока-колы и прочими явно безалкогольными напитками. Кроме того, там были баночки и бутылочки с парфюмерией или гигиеническими химикалиями да несколько пачек сигарет. Пока Кен всё это рассматривал, быстро освобождаясь от одежды, девушка тоже успела сбросить с себя символическую одежду, открыла ящичек, вытащила сложенную вчетверо бумажку, развернула её и дотронулась до Кена, привлекая его внимание к её лицу. Старательно вглядываясь в бумажку, она произнесла две английские фразы, изрядно коверкая слова и звуки: «Делайте, что я покажу. Не спешите». Кен кивнул головой в знак согласия в трепетной надежде, что она не станет этим злоупотреблять. Тело у неё было не желтое, а смуглое, крепкое и округлое. Волосы на лобке были густыми. Девушка поманила Кена в ванну. Он с наслаждением погрузился в горячую воду, выплеснув поток воды на кафельный пол. Девушка знаком спросила, не горячо ли, и Кен сказал своё «о’кей», которое она поняла, и, улыбаясь, закивала. Она села в ванну лицом к нему, и Кен обнял её благодарно и нежно, но через секунду она мягко отстранилась, вылезла из ванной и поманила Кена за собой. Он послушно вылез, и она посадила его на низкую скамеечку, которую он поначалу не заметил. Сделана она была таким образом, что оставляла доступ к его паху, чем девушка немедля и воспользовалась. Откуда-то появилась мыльная пена, и девушка, присев перед ним на корточки, стала добросовестно мыть Кена. Он решил ответить ей взаимностью, и она восприняла это благосклонно. Затем они опять залезли в ванну, чтобы смыть пену. Следующая процедура происходила на матрасе, и девушка исполнила её с таким энтузиазмом, который можно было бы принять за великую страсть, не будь денежной предыстории их отношений.

Потом они снова окунулись в ванну, и она тщательно обтёрла Кена полотенцем. Кен заботливо прошёлся полотенцем по всем закоулкам её тела. Они уселись на диван. Над диваном висела репродукция с известной не то эротической, не то порнографической японской картины. Сравнивая эротическую живопись Японии и других азиатских стран, Кен поражался невероятной разнице в подходе. У японцев – это обетованная похоть с искренним бесстыдством, а следовательно, и с любовью к деталям, телесным и эмоциональным. В Индии же, к примеру, акт любви изображался исполняемым стереотипными куклами, которые механически ставятся в серию поз. Их лица и тела безэмоциональны, и максимальный намёк на какие-либо ощущения изображается художниками в виде закрытых глаз. Короче, изображается не совокупление, а однообразная стилизация совокупления.

Девушка предложила Кену сигареты и прохладительные напитки. Кен не желал тратить время не по назначению. Она села на край дивана и закурила – как она напоминала ему Натали! Кен сел позади неё, обняв её руками и ногами, и стал целовать ей шею, разгребая тяжёлые волосы. Японка среагировала так же, как Натали, – она притушила сигарету и с мутными глазами повернулась к Кену, ловя его губы. Второй раз быстро превратился в третий, и Кену показалось, что в заключение она прикасалась к нему с искренней нежностью.

Кен всегда испытывал прилив тепла и благодарности к женщинам, которые не мучили его нудным процессом соблазнения, каким бы коротким он ни был. Посему многие небезразличные проститутки ощущали в нём больше нежности, чем благопристойные женщины, которые уступали наконец, а не сразу.

Девушка пыталась что-то ему объяснить, тыча пальцем ему в грудь, но он никак не мог понять смысла её жестов.

Когда она привела его в холл, там уже сидел Ичи. Девушка подсеменила к нему и стала что-то щебетать. Ичи удивлённо качал головой и смеялся. Потом он перевёл Кену, что она восхищается тем, что Кен умудрился использовать отпущенное время в три раза эффективнее, чем японский мужчина. «Что ж, хоть здесь Америка впереди Японии», – заметил Кен. И пока Ичи смеялся этой шутке, Кен подумал, что за весь этот вечер он не вспомнил о предсказании астролога. Девушка чмокнула Кена в щёку, прощаясь, так как её по-хозяйски взял за руку какой-то мужчина – видно, было уже уплачено.

Когда они вышли на улицу, Ичи всё продолжал изумляться подвигу Кена, а Кен перевёл разговор на девушек из турецких бань. Ичи рассказал, что они могут выдержать не больше пяти лет, так как их кожа из-за постоянного использования мыла и воды резко портится. Однако эти пять лет могут их обеспечить на всю жизнь.

Кен с облегчением высадился из такси у своего отеля и помахал рукой Ичи, как бы отмахиваясь.

Когда он проснулся на следующее утро, он не мог вспомнить, чтобы ему что-нибудь снилось. Была суббота, и он купил билет на автобусную экскурсию по Токио. Первая остановка была в парке напротив императорского дворца: курчавые крыши строений и деревья со стволами, обёрнутыми в соломенные маты, в которые насекомые забирались зимовать. Ранней весной эти соломенные маты снимались и сжигались вместе с насекомыми. «Бедные доверчивые насекомые, – думал Кен, – они верят, что там, где тепло, им будет хорошо. И я хочу к Натали, потому что мне с ней тепло, а быть может, это ловушка судьбы».

В конце экскурсии автобус остановился у древнего храма, и экскурсантов отпустили погулять на полчаса. У храма стояли просящие подаяния – их нельзя было назвать нищими, которые кишели в Индии. Эти люди стояли с достоинством в бедных, но чистых одеждах. Некоторые из них ударяли во что-то громкое, типа бубна, чтобы привлечь к себе внимание. Кен увидел двух инвалидов – один слепой, а другой без рук, с блестящими крючками протезов. Оба были в белых комбинезонах. Перед храмом, посередине площади, горел костёр, над которым была возведена невысокая крыша, чтобы спасать его от дождя. Со всех сторон к нему подходили люди, старались дотронуться до косматого огня и быстро отдёргивали руку.

Кен вошёл в сумрачный храм. В центре восседал жирный Будда. Постояв несколько минут и понаблюдав за сосредоточенными людьми, Кен вышел. У внешней стены были установлены деревянные шкафы с маленькими ящичками, которые напоминали маленькие сейфы в банках, предназначенные для индивидуальных вкладчиков. У этих шкафов толпилось много людей. Кен подошёл поближе и увидел, как люди выдвигают ящички, на которых стояли номера, вынимают из них бумажки, свёрнутые в трубочку, и, разворачивая, читают их с большой серьёзностью. Когда они с Натали бывали в китайских ресторанах и она вытаскивала предсказание, спрятанное в печенье, её лицо всегда становилось очень тревожным, хоть всем известно, что предсказания в ресторанах всегда доброжелательные. Но однажды Натали вытащила бумажку, которая оказалась пустой. Натали побледнела и глубоко задумалась, будто пустая бумажка сказала ей много больше, чем стандартные обещания скорых успехов. Она сидела, забыв о Кене, и крутила в руке бумажку, пока Кен не вырвал её и не разорвал на мелкие части. Натали подняла на него удивлённые глаза и с облегчением вздохнула, будто он спас её от неминуемой гибели.

«Она немножко ненормальная», – подумал тогда Кен, глядя на неё с нежностью, и почувствовал, что мысль об этом не огорчает его, а делает счастливым.

Теперь, глядя на людей, разворачивающих бумажки и явно принимающих всё всерьёз, Кен ясно понял, что ему надо пойти и вытащить бумажку со своей судьбой.

Иногда Кен чувствовал в себе назревание какого-нибудь неотвратимого решения, и если разум противился ему, приводя различные доводы, он знал, что ничего уже не поможет и он должен будет выполнить это решение, каким бы абсурдным оно ни казалось. Он даже внутренне посмеивался над усилиями разума что-то изменить. Решение, созрев, представало таким чётким и сильным, что он тотчас бросался на его выполнение, ибо становилось физически невозможно удерживать его в себе. И Кен почувствовал знакомую неотвратимость принятого решения.

Он подошёл к одному из японцев в толпе и спросил, указывая на людей у ящичков, что они делают. Кен только сейчас осознал, что он, по сути дела, даже не знает, что обозначают эти бумажки – может быть, это вовсе и не предсказания судьбы, а, к примеру, кулинарные рецепты или лотерея. Но в глубине души он был уверен, что предчувствие не обманывает его. И действительно, японец сказал мелодично-ломано: «Будущая судьба». Оказалось, нужно было заплатить сколько-то там йен за право подступиться к своей судьбе, и Кен подошёл к ящичку с номером, указанным на бумажке, которую он вытащил в обмен на деньги. Кен открыл ящичек. В нём оказалось несколько бумажек, свернутых в трубочку, и с колотящимся сердцем Кен вытащил одну. Он тут же развернул её и увидел иероглифы. Люди подталкивали его, жадные до своей судьбы, и Кен отошёл в сторону. Он шагнул навстречу проходящему японцу и протянул развернутую бумажку. Тот остановился, взглянул в бумажку, внимательно посмотрел на Кена и что-то сказал по-японски. Потом опять проговорил что-то непонятное и ушёл. Кен направился к автобусу, решив показать бумажку экскурсоводу, тем более что отпущенные полчаса истекали.

Он шёл сквозь толпу и думал, что судьба уже предрешена и он только ждёт теперь её откровения. И даже не важно, узнает он о ней или нет – она всё равно свершится. И если существует судьба, то зачем люди так стремятся её узнать? Чтобы ужаснуться? А быть может, откровение, которым иногда обнаруживает себя судьба человеку, это последний шанс изменить её? Но обычно, завороженный увиденным, человек лишь движется ей навстречу. «Вот я и стал фаталистом, Натали», – сказал Кен вслух, подходя к автобусу.

Экскурсовод, стоя на входных ступеньках, вытягивал шею и подсчитывал своих подопечных. Кен, видимо, сбил его со счёта, протянув ему бумажку и попросив перевести. Экскурсовод взглянул на иероглифы сквозь пузатые очки и, будто укоряя кого-то, покачал головой.

– Это вы в храме из ящичка взяли?

– Да. Что там написано?

– Не обращайте внимания, это суеверная чепуха, – старательно улыбнулся экскурсовод.

– А что там написано? – резко переспросил Кен и ткнул пальцем в иероглифы.

Экскурсовод замялся и пробормотал:

– Там написано: «Жить осталось немного дней».

Сердце у Кена споткнулось и упало, но тут же поднялось и ринулось с удвоенной скоростью. Он взял из рук японца бумажку и сел на своё сиденье. «Что ж, – стал он пытаться рассуждать хладнокровно, – два предсказания, сделанные в разных концах Земли, совпали. Для простого совпадения слишком мала вероятность». И он вдруг ясно осознал, что он не может рисковать, пренебрегая этими предсказаниями. Если предположить, что они верны, то, значит, он умрёт, не увидав Натали. И если действительно ему осталось жить считанные дни, то он должен провести их с нею. Более того, ему сейчас открылась простая истина – вне зависимости от того, когда он умрёт, он хочет быть с Натали. Он теперь признался себе, что все это время он только и ждал предлога, чтобы вернуться к ней, – а какой найти лучший предлог, чем скорая смерть. Если смерть близка, то ничто не имеет смысла, кроме любви к Натали. А смерть – она всегда близка. Ему вдруг стало необычайно смешно от этой мысли, и он громко рассмеялся. Пассажиры оглянулись на него и снова уткнулись в окна. Кен испытывал ощущение, будто он решил головоломку, которая представлялась невероятно сложной до тех пор, пока одно правильное движение не превращает её в простые составные части. И превращение это вызывает смех просветления. Какими ничтожными казались ему теперь все его заботы о карьере, его обязанности, работа – всё, что не было связано с Натали. «Так вот оно что! – тихо смеялся Кен. – Только ясно увиденная смерть может придать подлинность нашей жизни. И любовь». Сосед Кена с тревогой наблюдал за ним. «Наверное, решил, что я помутился рассудком, а ведь я просветлился», – подумал Кен. Вдруг он услышал, что экскурсовод объявляет название его гостиницы. Он очнулся и увидел в окне яркие двери, теребимые входящими и выходящими. Кен вскочил и легко выбежал из автобуса. Он бросился к лифту, краем глаза наблюдая за собой и удивляясь себе. Он ворвался в номер и схватил телефонную трубку. Он набрал код выхода на Америку и номер Натали, который не позволял себе набирать целый год. Несколько секунд – и через океан пронеслась автоматическая запись, что этот номер отключён. Кен бросил трубку – он почему-то был уверен, что Натали ждёт его звонка у телефона. Он снова схватил трубку и позвонил в авиакассу гостиницы. Ближайший самолёт в Америку отлетал через четыре часа, и ещё были свободные билеты. Через два часа Кен уже шёл по залу аэропорта. Он послал телекс к себе на фирму, что по состоянию здоровья он сокращает свою командировку. В гостинице он оставил записку Ичи с тем же содержанием. Теперь Кен в нетерпении ждал отлёта, надеясь, что предсказанная скорая смерть – это не смерть в авиационной катастрофе.

Когда самолёт взлетел и стюардессы стали развозить напитки, Кен попросил три «кровавые Мэри». Стюардесса поставила ему на столик три бутылочки с водкой. Она хотела налить ему тройную порцию томатного сока, но Кен остановил её на первой: «Моя Мэри малокровная», – пояснил он стюардессе. Напряжение чуть спало – Кен смотрел в окошко на покачивающееся крыло самолёта. Вдруг самолёт стало резко подбрасывать. Создалось впечатление, что самолёт летит благодаря взмахам крыльев. Голос пилота сообщил пассажирам, что они пролетают через потоки восходящего воздуха. Стаканчик Кена упал, хорошо, что уже всё было выпито. «Только бы долететь», – взмолился Кен. Он почему-то был уверен, что сразу же разыщет Натали. Наконец-то самолёт выплыл из воздушных ям. Одно из облаков напомнило Кену картину Натали.

Натали занималась живописью, и её картины всегда тревожили Кена. Он вспомнил ту, что она ему подарила в начале их близости, – голая женщина, сидящая на ветке безлиственного дерева и воющая на луну. Под деревом стоит голый мужчина с виновато-дурашливым лицом, и мимо него проносится яблоко, брошенное на землю то ли женщиной, то ли веткой. Раза два Натали устраивала выставку у себя на квартире, и Кен пригласил своих деловых знакомых, которые, как он надеялся, купят картины. Но Натали не горела желанием продать свои труды за бесценок. Она справедливо считала, что вдохновение стоит дорого. Поэтому продать ничего не удалось.

Кен закрыл глаза и с привычной лёгкостью вызвал образ Натали. Часто он испытывал неуместное чувство опасения перед беззаветностью Натали. Полюбив, она следовала исключительно чувствам, которые всецело поглощали её. Она говорила, что разум всегда подгаживает в любви и может принести только материальную пользу, но духовную – никогда. Поэтому она всегда с отвращением относилась к противозачаточным средствам – воплощению вмешательства разума в запретную для него область любви. Было ею сказано и такое: «Большинство сентиментальных романов написано наивными мужчинами. Герой ухаживает за героиней, и ему не терпится сблизиться с нею. И она, судя по всему, согласна, но вместе с тем всё оттягивает, откладывает, переназначает. И герой негодует на её коварство или повергнут в смятение таинственностью её поведения. А ведь она просто старается приурочить свидание к безопасным дням». Кен тогда спросил: «Что же, ты считаешь, что она должна иметь ребёнка за ребёнком, а если у неё подворачивается приключение, то и от любовника, которого, может быть, она никогда больше не увидит?»

– В идеале, то есть следуя чувствам, женщина должна хотеть иметь ребёнка от того, кому она отдаётся. Это Бог решает, зачать ей или нет. Не всем женщинам дано иметь много детей, даже если они того и хотят.

Кен воспринял это как упрёк в том, что он не позволяет ей следовать своим чувствам, и опять в который раз уже подумал, что пора расставаться. По Натали, оказывалось, что любовь между мужчиной и женщиной – это лишь первый, несовершенный шаг по направлению к истинной любви – любви матери к ребёнку.

Что стоит любовь, основанная на корысти оргазма, – она то исчезает, то появляется вновь, то набрасывается на других, доступно подвернувшихся или недоступно отвернувшихся. Но в результате суетных любовных потуг рождается любовь, которая может длиться без всякой стимуляции всю жизнь. Похоть – это уловка для возникновения любви, ибо любовь, будучи явлением духа, не может прийти в материальный мир без посредника. Исключение возможно лишь в религиозном откровении, но оно, произойдя, отстраняет человека от материальной жизни. А для большинства людей половая любовь – это компромисс между материальным и духовным миром. Потому-то женщина тяготится бездетным существованием, в котором она всегда одинока.

Натали не походила на образ жены, который нарисовал себе Кен. В ней не было той домовитой женственности, которая поддерживает огонь в семейном очаге. Если отрывалась пуговица – у неё портилось настроение. Затем, она имела слишком много мужчин до него, Кен не знал, сколько, но их было больше одного, что уже много. В движениях Натали не было врождённой грации, которая так завораживала Кена в других женщинах. Она была порывиста, а говоря точнее, её пришлось бы назвать неуклюжей. И самое главное – её пристрастие к наркотикам. В начале их знакомства, когда Кен узнал об этом, ему было безразлично, но потом, сближаясь всё больше и больше и рефлекторно примеряя её на место будущей жены, он стал пытаться протестовать против её привычки, убедив себя, что она – главное препятствие. Натали согласилась пойти на жертву, и она не курила недели две, и Кен с трудом узнавал Натали – её постоянная жажда прикосновений иссякла, или что-то не выпускало её наружу. Она стала стыдиться слов, исчезли темы для разговоров. Когда Кен смотрел ей в глаза, она стала их отводить. И в постели она умолкла, и, хотя тело её говорило всё тем же языком, губы её были плотно сжаты и не выпускали ни звука.

– Ты чувствуешь, какая во мне стена, – виновато говорила она, садясь в постели.

Она опускала голову, и длинные прямые волосы тяжело падали вниз, закрывая её лицо и груди.

– Ведь то, что я курю, приближает меня к тебе, а не отдаляет, как ты думаешь.

– Но ты без этого не сможешь жить, – ужаснулся Кен.

– Но без еды и ты тоже не сможешь жить.

– Еда – это естественно, – вяло парировал Кен, а Натали зажигалась от этой темы разговора.

– Скажи, а умереть от любви – естественно?

– Не думаю.

– А любить – естественно? – продолжала Натали.

– Говорят, что и это жизненно необходимо, – улыбнулся Кен и обнял её, но она отчуждённо сидела, сосредоточившись на ходе своих мыслей.

– Как же тогда не умереть, если у тебя отнимают то, что естественно и жизненно необходимо. Как продолжать жить без любви?

– Можно найти другую любовь – как тебе нравится этот выход?

– Не нравится, – твёрдо сказала Натали и замолчала.

– Но мы отвлеклись от темы. Мы говорили о твоём курении. – Кен старался не употреблять слово «наркотик», которое звучало слишком грозно и обвинительно.

– Нет, мы не отвлеклись, – возразила Натали таким тоном, будто весь этот разговор, вопросы и ответы были ей давно известны. – Естественным становится всё то, что по-настоящему любишь. Но, увы, это естественно только для того, кто любит.

– Но так можно оправдать и убийство.

– Да, если оно совершается по любви, а не по ненависти.

Кен стал томиться её отстранённостью, и когда она, видя это, начала опять курить, Кен внутренне облегчённо вздохнул, ибо узнал в ней прежнюю близкую Натали.

Самолёт устало опустился на вечернюю землю. Выйдя из таможни, Кен сразу бросился к телефону и позвонил в справочную. Телефона на фамилию Натали не значилось. Кен решил немедленно ехать к ней на квартиру. Сердце его нервно засуетилось, когда такси подъехало к её дому. На её почтовом ящике значилась чужая фамилия. Кен позвонил смотрителю здания, представился в микрофон и сказал, что разыскивает Натали. Замок щёлкнул языком, и Кен с влажным чувством предвкушения распахнул дверь. Квартира смотрителя была в самом начале мёртвого коридора. Дверь квартиры была услужливо приоткрыта. Смотритель вышел из квартиры с письмом в руках:

– Вам письмо, только тут написано: «Передать только в случае затребования адресатом и по предъявлению удостоверения личности. По почте не отсылать. Уничтожить, если не будет затребовано до…».

Кен с удивлением увидел, что срок истекает через неделю. Он вынул паспорт и дал смотрителю. Тот стал внимательно сверять имя на конверте с именем в паспорте. Руки у него слегка тряслись. Наконец он как бы нехотя отдал письмо, вложив его в паспорт.

– Где живёт Натали? – спросил Кен.

– Я не знаю, она не живёт здесь больше полугода, – ответил смотритель и отвёл глаза.

Кен вышел за дверь и стал распечатывать письмо. Он слышал, как за его спиной смотритель закрывает дверь на замок и навешивает цепочку. В конверте лежала квитанция на сейф в банке, выписанная на имя Кена. Кен недоумённо разглядывал эту квитанцию и никак не мог придумать, что бы это значило. Он сел в поджидавшее его такси и дал шофёру адрес банка, который оказался в трёх кварталах. Банк был уже закрыт. Только теперь Кен заметил, что стемнело, и почувствовал, как он устал.

Шофёр помог Кену внести чемодан в дом и спросил озабоченно:

– У вас всё в порядке?

Кен удивлённо посмотрел на него:

– Конечно. А в чём дело?

– Извините, сэр, мне просто показалось, что вы плохо себя чувствуете.

Кен поблагодарил его и дал хорошие чаевые. Он взглянул на себя в зеркало – лицо было чужим.

В ванной на полу лежало полотенце, которое он бросил, собираясь в командировку. Он подумал о том, что одиночество – это когда приходишь домой и все вещи лежат на прежних местах. Кен наполнил ванну горячей водой, и пар быстро затуманил зеркало. Его взгляд опять упал на лежащее полотенце. В голову одно за другим лезли возможные объяснения происшедшего.

Натали оставила письмо с новым адресом. Но тогда зачем его класть в сейф? Можно было прямо оставить у смотрителя. Драгоценности? Но у неё их почти и не было, да и не умерла же она, чтобы оставлять их кому-то. А если умерла? Но конверт надписан её рукой. Она могла надписать, а затем покончить жизнь самоубийством. Кен вздрогнул от мысли, что её нет в живых, и от гаденького тщеславия, что она могла покончить с собой из-за него. Он опять стал думать, как бы разыскать её.

Родители её умерли, оставив ей наследство, достаточное, чтобы не заботиться о хлебе насущном. Натали была единственной дочерью. С родственниками она связей почти не поддерживала, и Кен не знал никого из них. Несколько раз он встречал её знакомых, но он не знал их по фамилиям. Близких подруг у неё не было. Ничего не оставалось, как ждать до утра. Кен думал, что проведёт бессонную ночь, но, к своему удивлению, быстро заснул.

Полчаса он ходил перед дверьми ещё закрытого банка. Кена допустили к сейфу только после тщательного изучения его водительских прав, кредитных карточек и после телефонных звонков каким-то менеджерам. Наконец Кен раскрыл дверцу сейфа и вытащил плоскую коробку – это была видео-магнитофонная кассета. Больше в сейфе ничего не было. Кен ринулся к машине и погнал к дому. Он вбежал к себе в кабинет, бросился к видеомагнитофону и вставил кассету.

На экране вспыхнула Натали – она сидела в кресле голая, в руке у неё дымилась трубка, и глаза её смотрели прямо в глаза Кена.

– Я знала, что ты вернёшься ко мне. Вернёшься навсегда, – заговорила она. – Ведь то, что случилось с нами, было от Бога. Мы расстались три месяца назад, но это ничего не значит – мы всегда теперь будем вместе. Я тебя не вижу, не ощущаю, не слышу твоего голоса, не чувствую вкуса и запаха твоего тела – но ты рядом. Я устала ждать, нет, мне больно ждать этих ощущений, и я отправляюсь в бесконечное путешествие. Помнишь, какая я (Натали развела ноги), мы могли иметь детей, а они бы сохранили память о нас, о том, как мы любили (Натали затянулась). Я дала тебе возможность забыть обо мне. Я сомневалась и верила, что ты – мой. А я всегда была твоей, даже ещё до нашей встречи – я видела тебя во сне, но твоё лицо было неотчётливо. И когда я впервые увидела тебя, я тебя сразу узнала. И всё поняла. Теперь и ты понял многое. И раз ты пришёл, ты сам решил свою судьбу, и я забираю тебя с собой.

Экран потух. Кен задержал дыхание в твёрдом предчувствии чего-то, и действительно, раздался взрыв, разметавший по комнате куски тела Кена. Его душа в то же мгновение соединилась с душой Натали, и они образовали единое целое, безмерно совершенное в своём инобытии.

Из книги «Двойственные отношения» (Излюбленные рассказы) 1993

Страстная дружба

Я не хотел с ней жить, и подавно я не хотел на ней жениться. А вот Джил именно этого и хотелось. «Чтобы меня кто-нибудь дома ждал», – такого минимального, но необходимого эффекта от замужества или сожительства она нетерпеливо ждала. В этом желании много логики, и я ему сочувствовал, поскольку не возражал бы и сам пожить с женщиной, но совершенно иного склада, чем Джил. Я тоже хотел бы прийти в каменный дом на берегу озера или океана, где бы меня ждала красивая, как Джил, женщина, которая уже приготовила мне обед, но не, как Джил, ненавидящая готовить; чтобы дом был чистым, чтобы женщина служила мне, счастливо засматриваясь мне в глаза.

Жизнь с Джил происходила бы в вечно неубранной дешёвой квартирке, жрали бы мы всухомятку, её настроение менялось бы десять раз на дню, и ебля – главная радость наших долгих отношений – превратилась бы в разовые перепихивания наспех. Нет, в жёны она не годилась. Как, наверно, и я – в мужья. На последнее я напирал сильнее всего, чтобы не оскорблять достоинство Джил указанием на её никчёмность в этом деле. Если бы я ей сказал, что она не годится в балерины, то она согласилась бы с этим безо всяких обид, но не дай Бог сказать женщине, что она не годится в жёны, – больнее удара не нанести, хотя талант здесь требуется побольше, чем у балерины.

В отношениях с каждой любовницей наступает такой момент, когда никакие подарки, никакое внимание её не радует, и единственное, чего она желает, и единственное, что её излечит от недовольства и сварливости, – это замужество – тотальное свидетельство любви, которое она принимает всерьёз и с тайным ощущением победы над сопротивлявшимся любовником.

С каждым месяцем недовольство Джил усиливалось. После нескольких оргазмов – хорошо хоть, что не «до», а то они могли бы и вовсе не возникнуть (у неё) – между нами неизбежно начинался разговор о безысходности наших отношений, и её настроение становилось беспросветным. Я одевался и уходил. С чувством великого освобождения и счастья я нёсся по автостраде домой и поздравлял себя с очередной победой, ибо если мужчина выеб женщину без денег и без наложения на себя обязательств по продвижению в сторону брака, значит, он выиграл бой. Ведь в глубине души женщина всегда презирает мужчину, который женился на ней, поскольку женитьба для мужчины – это акт слабости. Он уступает требованиям общества вместо того чтобы следовать требованиям своих желаний. Итак, если мужчина не женится на женщине, то она его начинает ненавидеть, а если женится, то она его начинает презирать. Но, как известно, до любви гораздо ближе от ненависти, чем от презрения.

Я дружески посоветовал Джил искать мужчину, который бы исполнил её брачные мечты, а пока ебаться со мной. Мне с ней было сладко, и, признаться, я представлял со страхом, что я когда-нибудь буду без неё, но мне было ещё страшнее представить, что когда-нибудь я буду только с ней.

Наши прежние отношения строились на презумпции моногамии (как Джил того желалось). Я же ей внушал, что моногамия и прочая верность вовсе не являются доказательством любви. Ведь теперь уж все признались-перепризнались, что в фантазиях измены всякого рода процветают, как в тропиках. Задача общества в том, чтобы не позволить фантазиям превратиться в реальность. А раз есть желание, то разве не является самым естественным попытаться удовлетворить его для того, кого любишь. Истинная любовь будет стремиться моногамию уничтожить, ибо моногамия противоречит фантазиям возлюбленных, а значит, и их сексуальной жизни. Так что, если ты требуешь верности от партнёра, то это эгоизм. Если же ты принуждаешь к верности себя, то это самоистязание. Истинная моногамия уже заложена в мужчине природой, и она заключается в том, что, если перед тобой лежит десяток голых баб, то ты выбираешь одну, в которую хочешь кончить. В этом и состоит «единственность» женщины, ибо ты не можешь кончить одновременно в нескольких. Вот в чём настоящая суть моногамии.

Джил в ответ на мою теорию пыталась уничтожить меня словом «циник». «Что ж, – думал я, но вслух не говорил, – женщины ненавидят цинизм, потому что с его помощью мужчине удаётся избежать женитьбы».

Джил была исключительно ревнива и бесилась от одной только мысли, что я могу совокупляться с кем-либо ещё. Я же не тревожился, представляя, что она с кем-нибудь спит, – главным для меня было, чтобы она была готова раздвигать ноги, когда бы я этого ни захотел. А что она делает в промежутках, меня мало волновало. Более того, я испытывал не ревность, а неожиданный восторг, представляя её с другим мужчиной, мысленно глядя на неё со стороны, на наслаждение, ею поглощаемое, на её столь знакомые движения бёдер, стремящихся к оргазму. И я испытывал от этих фантазий вполне законное наслаждение. В психоаналитических анналах такие чувства диагностируются как латентный гомосексуализм. Что ж, пущай диагностируют, пока я наслаждаюсь.

Джил постоянно подозревала меня в неверности, и не без оснований, хотя я тоже спал с ней всегда, когда ей этого хотелось, но в промежутках у меня имелась, по меньшей мере, ещё одна любовница. Женщины требуют верности, потому что тогда им легче управлять партнёром, шантажируя пиздой, а если нет другой пизды, ты становишься более зависимым от единственной.

Самое мучительное чувство у Джил, как, впрочем, и у многих женщин, возникало от предположения, что я хочу её только ебать. Женщины чувствуют себя несчастными в двух случаях: когда их никто не хочет ебать или когда их хотят только ебать.

И ничто не могло убедить Джил в противном: ни моя безотказная помощь в её бытовых делах, ни наши общие интересы в искусстве и совместная и, что самое главное, успешная работа в нём – ничто не убеждало её в моей заинтересованности, выходящей за пределы её половых органов. Единственным доказательством моей любви для неё была женитьба.

После того как Джил стало совершенно ясно, что я на ней не женюсь, она начала стараться (а я её подначивал) наши отношения прервать, чтобы быть свободной для другого мужчины. Ведь по традиции, если женщина начинает совокупляться с другим, то получается нечестным продолжать ебаться с прежним любовником. А Джил хотела быть честной. Я же говорил, что не ревную, что я остаюсь ей другом, желающим ей всего наилучшего, а значит, и наслаждения, пусть не обязательно со мной. Но со мной – тоже. Главным для меня было, чтобы она перестала смотреть на меня как на потенциального мужа, а то я хочу посадить бабу на хуй, а она хочет сесть мне на шею.

Отношения любовников состоят в том, что требования женщины к мужчине постоянно возрастают и доходят до требования брака. В результате женщина остаётся либо с разбитым, либо с новым, но всё равно – корытом. Значит, чувствами женщины руководит вовсе не любовь, ибо при любви должно существовать одно желание – быть с любимым при любых условиях. Но если эти растущие требования женщины не выполняются, то она решительно похерит эту не нужную ей любовь.

Вот мы и стали встречаться вместо нескольких раз в неделю – один, чтобы у неё было время на поиски. Я выспрашивал о её похождениях. Джил сначала было неловко рассказывать о них, да ещё – мне, но потом она решилась и, увидев, что моя реакция не болезненная, а эротически заинтересованная, совсем раскололась. Любовница стыдлива ровно настолько, насколько ей позволяет любовник.

Сначала было вроде не о чем рассказывать – мужики были малоинтересные, и дальше поцелуев не доходило. Но вот она мне объявила, что познакомилась с Тэдом, богатым мужчиной сорока пяти лет, который к ней замечательно относится и который после нескольких встреч стал планировать, через сколько недель они съедутся жить вместе, а через сколько месяцев – поженятся. «То, чего я не могла добиться от тебя в течение лет, я получила от него за две недели, – сказала она, торжествуя. – Моя уверенность в себе была нулевая, а теперь она взметнулась до небывалых высот». Она рассказывает, как Тэд шлёт ей на работу открытки, цветы, подарки и прочие знаки внимания. «Он очень старается», – говорит Джил. И в этой фразе столько холодной наблюдательности за развитием чувства у жертвы, попадающей в капкан пизды.

– Ну, а что он за любовник? – спросил я.

Тут Джил замялась:

– Странно мне как-то говорить об этом с тобой…

– А ты не смущайся, мне же не может быть безразлично, как удовлетворяют мою девочку. Ты кончила с ним?

Я знал, что ей трудно кончить с новым мужчиной и что ей нужно к нему приспособиться, приноровиться. У мужчины направление – от оргазма к комфорту, а у женщины – от комфорта к оргазму. Несчастные женщины: одна может кончать, только лёжа на спине, другая – только лёжа на животе, третья – только лёжа на боку и т. д., а мужик – хоть вниз головой, хоть на бегу, и всё – без всякого труда.

– Нет, ещё не кончила, – призналась Джил.

– Но он хоть знает, что делает?

– Я ещё не разобрала. Мы были вместе только три раза, и первые два раза я была совсем пьяная.

– Теперь ты понимаешь, почему испокон веков считалось для женщины неприличным напиваться?

– Почему?

– Да потому, что пьяной женщине трудно кончить. Вот мужчины, заботясь об экономии собственных сил, и установили удобные для себя моральные нормы.

– И по той же причине для мужчины пить – признак мужества, потому что у него, когда хорошо выпьет, стоит, и он кончить не может, – продолжила мою мысль Джил.

– Вот видишь, какая ты молодец – всё понимаешь. Но у Тэда этот закон, как мы знаем, не сработал. Давай встретимся, ты небось голодная, да и расскажешь всё поподробнее. Ты сегодня не занята?

– Нет, не занята. Да, я хочу с тобой встретиться, я ведь ему ничего не обещала, и мы ни о чём не договаривались, – сказала Джил, чтобы оправдать для себя совокупление со мной.

Я испытывал острейшее возбуждение и желание, поджидая нашу встречу. Причиной такого возбуждения было знание, что другой мужчина ебёт Джил, что она не может с ним кончить и находится во взведённом состоянии, несмотря на мастурбацию, которой, я был уверен, она, как всегда, снимала излишнее возбуждение. Я так ясно представлял её с распростёртыми ногами, прижимающую к себе за зад этого мужика и делающую свои любимые движения бёдрами, засовывающую язык ему в рот, как она это делает со мной. Мне слышались её усиливающиеся стоны и потом его скороспелый оргазм, и виделось лицо Джил, разочарованное и злое, каким я никогда не видел его в постели, но навидался при наших разговорах о нашем будущем, вернее, об его отсутствии. И вот ентот Тэд отваливается, беспомощный и бессильный, и тут я бросаюсь на неё по свежим, мокрым следам любви, и Джил, радостная, хватается уже за мои ягодицы и ритмично прижимается клитором к основанию хуя, и я чувствую особую влажность во влагалище от спермы отработавшего мужика, который сидит и наблюдает за нами – учится. Наконец я чувствую, как Джил напрягается, вытягивается в струнку и со стоном облегчения начинает поддавать бёдрами, знаменуя покорение вершины, и тут кончаю я, и она изо всех сил прижимает меня к себе. Я не вытаскиваю хуй, а держу внутри, пока не закончатся сокращения стенок, которые становятся всё реже, и вот наконец последнее. Джил открывает глаза, в которых светится благодарное счастье, и тогда я выскальзываю из неё, а мои сперматозоиды продолжают борьбу со сперматозоидами того мужика, и если одерживают победу, то пиррову, так как Джил принимает противозачаточные таблетки.

И вот я у её дверей. Она открывает мне со смущённым лицом – первый раз мы встречаемся с точным знанием, что у неё есть другой любовник, а у меня – другая любовница. Я сказал ей об этом, чтобы она поревновала. У Джил маниакальная структура ума. Бросишь слово, а она будет вокруг него строить фантазии без конца, которые разгоняют её по кругу навязчивой идеи, принося боль и неуверенность в себе. И никак ей из этого круга не выскочить, пока не появится новое слово, за которое она схватится.

Переступив порог, я, обделённый её верностью, бросился на её тело – губы, шею, уши, грудь, живот и нижеследующее. Страсть наша теперешняя была сильнее, чем даже при первых встречах. Тогда в ней был акцент на познании друг друга, на пробах и ошибках в принесении друг другу наслаждения, а потому в страсти был привкус неуверенности, сомнения в правильности ласк. Теперь же, после стольких лет, мы точно знали, что нужно друг другу, и наши движения и ласки были меткими, выверенными и вызвали сильнейшие наслаждения. Вот оно, преимущество длительности нашей связи, которую я хотел сохранить, несмотря ни на каких новых любовников и любовниц, что для Джил было так странно, но что она теперь тоже ценила.

Мы отбросили одежду и легли в пахучее месиво ласк. Её анус был особо чувствителен, и я уделял ему трогательное внимание.

Во время передышки она мне рассказала, что при первом совокуплении с Тэдом он сразу вошёл ей в зад, что обрадовало её как обещание изощрённости в любви. Но потом он, видно, почувствовал что-то не то, вытащил и переместился во влагалище. («Хуй даже не вымыл, – возмутился я, – ещё занесёт тебе микробов!») Однако ни разу после он не проявлял интереса к её анусу, а ведь для того, чтобы первое совокупление с женщиной сотворить в жопу, надо быть, как де Сад, с довлеющим анальным уклоном. Посему я сделал глубокомысленное заключение, с которым Джил с усмешкой согласилась: она слишком высоко задрала ноги, а Тэд промахнулся и всунулся в зад, благо он у неё такой разработанный, что войти в него легко. Тэд быстро кончил, не заботясь о Джил, и заснул.

Они встречались целых четыре раза до того, как лечь в постель. В последний раз три часа разговаривали у неё в квартире, и он заключил разговор обнадёживающим заявлением, что скоро им нужно будет решиться на половую жизнь. На этом он встал и, к великому разочарованию Джил, ушёл. На следующий раз Джил взяла инициативу на себя, и они оказались в постели, но для этого ей пришлось хорошенько выпить.

И тут я бросаю невзначай, что моя новая, двадцативосьмилетняя, замужняя, с ребёнком, впервые в жизни испытала оргазм со мной и теперь рвётся совокупляться днём и ночью, предпочтительно без всяких перерывов. Я вижу, как Джил улыбается, но улыбка её кривится от боли. Я вижу, как эта мысль, мною подброшенная, подхватила огонь её воображения и понеслась по мозгу. А я подливаю в него масла и говорю: моя любовница была настолько невинной, что считала, что испытала оргазм, когда становилась мокрой. Джил смеётся дрожащими губами.

И вот мы тешим друг друга в четвёртый раз. А Тэд кончает только раз за ночь, а утром даже не пытается – быстро вскакивает с постели и бежит мыться. Джил спросила Тэд а, кончает ли он больше одного раза за ночь. Он не ответил ни да, ни нет, но стал юлить, мол, должно пройти время, чтобы они привыкли друг к другу. Когда он кончил, а Джил не успела, он заявил ей: «Я вижу, что ты мне сопротивляешься». Мол, это её вина.

– Да, он не по этому делу, – заметил я соболезнующе.

Джил деловито и одновременно мечтательно сказала:

– Если бы я с ним кончила, тогда можно было бы развивать отношения. А так никаких усилий прикладывать не хочется.

Теперь при моём самом незначительном подталкивании она рассказывает мне детали, меня и её возбуждающие. Говорит, что хуй у Тэда совершенно гладкий, шёлковый, не то что у меня – шершавый. Во рту его держать, мол, удобней, а в остальных отверстиях шершавость помогает. «Ещё бы, – поясняю я ей, – он свой хуй и не использовал почти, потому он у него как новый, а мой работал не покладая рук, весь в трудовых мозолях».

Тэд во время ебли норовит задрать ноги Джил повыше. А она может кончить, только опустив и вытянув ноги. Тэд, когда она опускала ноги, думал, что ей больше не хочется, и со спокойной совестью кончал. Никак он не мог разрешить парадокс, что положение наибольшей женской доступности – широко разведённые ноги, согнутые в коленях – вовсе не обязательно является положением наибольшего наслаждения для женщины.

Звонит телефон. Джил не хочет снимать трубку. Включается ответчик. Она всегда прослушивала ответчик при мне, когда мы приходили к ней домой после гульбы, – тем она демонстрировала, что ни один мужчина ей не может звонить с компрометирующими словами. И действительно, это были либо подруги, либо деловые звонки. А теперь она не скрывает, что у неё есть другой любовник. И он наговаривает на ответчик: «Джил, это Тэд, я очень хочу тебя видеть, я буду звонить тебе каждые полчаса».

Мы оба приостанавливаемся в движениях, слушая это важное сообщение, потом понимающе улыбаемся друг другу и продолжаем продвижение к оргазму, который не медлит совершиться сначала с Джил, а потом со мной. Теперь ей будет трудновато кончить с Тэдом. Я не сомневаюсь, что она его пригласит после моего ухода, да я и хочу, чтобы она его пригласила. Пусть она тщетно потужится и повспоминает обо мне.

Я встаю с кровати и одеваюсь. Джил начинает застилать постель, чего она никогда не делала перед моим уходом. Значит, точно пригласит Тэда и потому хочет, чтобы у него не появилось никаких подозрений из-за смятой постели. Прощаясь, Джил говорит, желая уязвить меня: «Счастливой ебли», а я отвечаю: «И тебе – того же: позови сейчас Тэда, поебись с ним», – поощряю её известное мне намерение искренне доброжелательным голосом. Пусть она чувствует мою дружескую заботу, чтобы их связь сохранилась, чтобы Тэд на ней женился и чтобы Джил получила всё, недополученное от меня, – поджидающего её дома мужчину.

У гинекологического кресла

Единственный путь к пизде Глен отыскал в медицине, а именно, в гинекологии. Он потерял веру в то, что какая-либо женщина когда-нибудь заинтересуется им. С детства лицо его было покрыто мерзостными пятнами экземы, и люди избегали смотреть ему в глаза, а смотрели в лоб – единственное место, которое оставалось почему-то чистым. Вот из-за чего до тридцати пяти лет он и остался девственником. Проституток он панически боялся, потому что они были воплощением доступности женщин, которой он вожделел, но и в такой же степени страшился. Свой страх по отношению к проституткам Глен объяснял себе опасностью заражения венерическими заболеваниями. Ему уже вполне хватало экземы, и всякая иная болезнь, даже обыкновенная простуда, вызывала в нём непомерный ужас.

Последние несколько лет Глен в общественных местах всегда носил белую маску. Носил он её и на приёмах в поликлинике, объясняя это гигиеническими соображениями. Маска прятала его лицо, оставляя на виду только лоб. Таким способом он скрывал от пациенток свою болезнь.

Из-за своей профессии и постоянного голода Глен воспринимал женщин прежде всего как гениталии. Женщина для него была символом пизды. Например, когда он видел идущих по улице женщин, он думал так: «Выгуливают пизды».

Гэйл, пациентка Глена, обожала ходить к гинекологам. Почувствовав такое влечение, она сначала убеждала себя, что причиной его является забота о собственном здоровье. Но постепенно ей пришлось признаться, что наслаждение, которое она получает при осмотре врачом её нутра, является единственной, но вполне основательной причиной. Гэйл не шла на приём к женщине-гинекологу. Она не ходила подолгу к одному и тому же гинекологу-мужчине, а меняла одного на другого, разочаровываясь в них, как в обыкновенных мужчинах. Мужчина влёк Гэйл, только если он был гинекологом. Ибо только гинеколог смело давал ей указание раздеться ниже пояса и лечь на гинекологическое кресло, а иными словами – раздвинуть ноги, и тем очаровывал её своей мужской бесцеремонностью и самоуверенностью. Гэйл сразу становилась мокрой и поначалу стыдилась этого, но потом, наоборот, хотела, чтобы врач заметил её влажность и по-мужски отреагировал на это.

Её влёк профессиональный опыт обращения с женскими половыми органами, которым обладал всякий гинеколог. Она знала, что он не будет отводить глаза от её разведённых ног, как это делали многие мужчины, перед которыми ей приходилось оказываться в подобной позиции. И, как следствие такого опыта и бесстыдства, ей предвосхищалось в гинекологе сексуальное мастерство: уж он-то знает, где находится клитор и сколько наслаждения он приносит женщине. Каждый раз, когда она ложилась на гинекологическое кресло, она ждала, что врач, находящийся в такой удобной позе, прильнёт к её распахнутости ртом и точным попаданием языка доведёт её до оргазма. Однако этого не происходило, и Гэйл записывалась на приём к следующему гинекологу.

Глен был вполне возможным воплощением её мечты. Он обладал неоспоримой властью над женщинами, и перед ним любая женщина расщепляла ноги. Но на этом, увы, всё и останавливалось. Изощрённее пытки было придумать невозможно. Для большинства мужчин главным препятствием при овладении женщиной являются одежда и её сдвинутые ноги, но после того, как она раздета и ноги раздвинуты, совокупление гарантировано. Для Глена же всё было наоборот: женщина раздевалась и раздвигала ноги без всякого сопротивления, но именно после этого для врача совокупление с пациенткой становилось преступлением.

Глен воображал каждую пациентку своей любовницей. Он возненавидел резиновые перчатки, которые он обязан был надевать при исследовании. Он избегал смотреть на лица женщин, поскольку не хотел, чтобы привлекательность или непривлекательность лица оказывала на него влияние и меняла отношение к половым органам женщины. Когда пациентка расслаблялась, развалясь в гинекологическом кресле, её тело и лицо не были видны, и только пизда открывалась его глазам, носу, губам, языку. Каждая женщина была для него красива благодаря своей пизде. И не только в красоте было дело, а в нежности, мягкости, то есть во всех тех атрибутах самки, которыми сама-то женщина, выше пояса, быть может, и не обладала.

Он с наслаждением вводил два пальца во влагалище, проверяя его консистенцию, и нажимая другой рукой ей на живот, обласкивал ими матку. Его ноздри расширялись, стараясь уловить запах влагалища, который был, как правило, прибит тщательным подмыванием, которое женщины совершали, к его величайшему сожалению, перед визитом к нему. Он всегда исследовал матку через анальное отверстие, даже когда такой осмотр с медицинской точки зрения не требовался. Это оказывалось неожиданным для многих женщин, не опорожнивших желудок. И поэтому он часто упирался пальцем в фекалии, скопившиеся в прямой кишке. Тут он всегда быстро подносил к носу палец и делал несколько коротких вдохов. После осмотра он делал одно и то же заключение, не высказывая его, конечно, вслух: «К ебле пригодна».

В течение всего приёма член его находился в состоянии эрекции, и после последней пациентки он уходил в туалет и там онанировал. Часто он делал это по два-три раза за время приёма. Именно в работе Глена и состояла его половая жизнь.

В первый раз Гэйл пришла на приём к Глену по рекомендации подруги. Одной из самых важных тем в разговорах с подругами для Гэйл была, разумеется, тема о гинекологах. Начать такой разговор всегда оказывалось легко: она спрашивала, довольна ли подруга своим гинекологом, и тут же рассказывала о недовольстве своим, которое заключалось в его непрофессионализме, – в детали Гэйл не вдавалась. Она расспрашивала о возрасте, привлекательности и врачебном мастерстве гинеколога подруги и без труда получала его телефон. Глен не только заинтересовал её, как всякий гинеколог, но и заинтриговал, поскольку подруга, которая дала Гэйл его телефон, рассказала, что она никогда не видела его лица, потому что врач постоянно был в маске.

Гэйл приходила к гинекологам с одной и той же жалобой: боль в придатках из-за неспособности достичь оргазма. Она утверждала, что у неё слишком маленький клитор и это является причиной её страданий. Врач исследовал её и утверждал, что клитор у неё вовсе не маленький, а даже изрядных размеров. Тогда она просила гинеколога помассировать клитор и показать, как это надо делать, потому что она, мастурбируя, явно делает что-то не то. Тут гинеколог задавал вопросы, на которые у Гэйл были подготовлены ответы, дающие гинекологу моральное право провести эксперимент. Не все этим правом пользовались, но некоторые начинали массаж в попытке обучить Гэйл тому, что она прекрасно знала сама. Было несколько врачей, которые предлагали ей использовать вибратор, от чего она отказывалась. Стоило гинекологу начать массировать клитор, как она сразу кончала, привычно подавляя рвущиеся из неё стоны, чтобы не услышала сестра или пациентки за дверью. Но ни один гинеколог не осмелился приникнуть к ней языком. Следует сказать, что Гэйл была красивой женщиной, и они утаивали своё восхищение, как она – свои стоны. Но для неё не проходило незамеченным их восхищение. Были случаи, когда гинекологи пытались назначить ей свидание после приёма. Но она отказывалась, потому что вне гинекологического кабинета они становились для неё обыкновенными мужчинами и не могли возбудить её.

Когда она пришла к Глену, он, как и все, был впечатлён её красотой. Однако маска скрыла кровь, бросившуюся к его щекам. Лоб же его был по-прежнему безмятежен и бледен.

После снятия анамнеза он дал привычные для себя и для Гэйл указания раздеться ниже пояса и лечь в гинекологическое кресло. Она возбуждённо повиновалась. Эта была первая пациентка Глена с такими симптомами, и он затрепетал. Когда же Гэйл попросила его помассировать клитор, у Глена закружилась голова от вида её гениталий, которые просили у него наслаждения.

– Вы хотите испытать оргазм от моего массажа? – спросил он как можно более холодным голосом.

– Я была бы вам очень благодарна, – как ни в чём не бывало произнесла Гэйл.

Перед глазами Глена было раскрыто чудо, на которое накладывалось увиденное им красивое лицо Гэйл.

Он вдруг подумал, что если он будет массировать клитор не пальцем, смазанным в лубриканте, а языком, то пациентка, быть может, и не заметит разницы, если не касаться её губами и лицом. Решение было принято мгновенно – это была первая и, скорее всего, единственная такая возможность. Но для совершения задуманного ему надо было снять маску. И вот он приблизился к чуду на длину своего языка. Гэйл сразу почувствовала, что это не палец, и восхитилась смелостью гинеколога и наслаждением, которое он ей давал. Она схватила его голову руками и прижала к себе так, что Глен не успел убрать язык в рот, и тот у него прижался к верхней губе. Всё его лицо, покрытое пятнами экземы, утонуло в вожделенном волшебстве, и Глен кончил одновременно с Гэйл.

Он ещё не пришёл в себя, как услышал крик Гэйл, – она села в кресле и увидела страшное лицо Глена. Он поспешно натянул маску.

– Извините меня за уродство, – сказал он с горечью.

В кабинет заглянула сестра и вопросительно посмотрела на Глена, а потом на Гэйл.

– Ничего страшного, – сказала Гэйл, – доктор просто нажал на болезненное место.

– Всё в порядке, – подтвердил Глен сестре, и та скрылась за дверью.

Гэйл слезла с кресла и стала одеваться.

– Спасибо, и простите меня, – сказал Глен.

– И вы простите, – тихо сказала она, не глядя на Глена.

Гэйл оделась и, не говоря больше ни слова, ушла.

Глен стал в ужасе думать: если она начнёт жаловаться, то у него отнимут врачебную лицензию, а с ней и всю его жизнь.

Он провёл бессонную ночь, раздумывая, как убедиться в том, что Гэйл не подаст на него жалобу, – прийти ли к ней домой и предложить деньги или просто убить. Эти мысли перемежались у него с острым наслаждением от воспоминаний первого мужского, а не врачебного контакта с пиздой. Если бы можно было уговорить Гэйл на настоящее совокупление! Как склонить её на встречу?

Гэйл тоже не спалось. Страх от ужасного лица Глена быстро улёгся, и воспоминания о наслаждении, ею полученном, стали преобладать. Она наконец нашла нужного гинеколога, и если бы она не увидела его лица, то всё было бы прекрасно. «Что это за болезнь у него, заразная ли?» – думала Гэйл, но с любопытством, а не со страхом.

Когда на следующий день Глен заглянул в карточки больных, записавшихся к нему на приём, он увидел карточку Гэйл. Она была назначена последней, на самый конец его времени приёма.

Глен обрадовался и испугался одновременно: либо она захотела продолжать «лечение», либо будет собирать на него материал, чтобы подать в суд. Может быть, она придёт с полицейским, или с детективом, или с магнитофоном.

Когда она вошла в кабинет, Глен, так и не решив, как начать с ней разговор, привычно произнёс свою команду:

– Разденьтесь ниже пояса и ложитесь в кресло.

Гэйл боялась, что Глен снова начнёт извиняться, затеет бесполезный разговор, но то, что он сказал, снова покорило её. Она улыбнулась ему и радостно повиновалась. Ей показалось, что он улыбнулся тоже, но маска не позволяла ей в этом убедиться. Гэйл не просто лежала, раздвинув ноги, но чуть двигала ими взад-вперёд, будто это было гинекологическое кресло-качалка.

– Я больше не напугаю вас, – сказал Глен. – Вы хотите повторить процедуру?

– Да, – решительно сказала Гэйл.

Всё произошло так же восхитительно для обоих. Глен сразу же натянул маску, так что на этот раз Гэйл не увидела его лица.

– Я хочу пригласить вас к себе на обед, – сказала Гэйл, одеваясь.

– Спасибо, – задрожал Глен, – когда?

– Вы свободны завтра вечером?

– Свободен.

Когда Глен пришёл в назначенное время по указанному адресу, его встретила Гэйл и провела в комнату.

В столовой было накрыто два маленьких стола. У каждого из них стоял пуфик, но так, что, сев, Глен и Гэйл оказались спиной друг другу и спины их соприкасались.

– Ваша маска возбуждает меня и напоминает мне, что вы мой гинеколог, и я не хочу поэтому видеть вас без маски, – объяснила Гэйл такую странную сервировку столов.

Глен воспринял это как утончённую тактичность. Гэйл принесла еду, и Глену пришлось снять маску, но Гэйл не видела его лица, а лишь прижималась к нему спиной. Когда трапеза была закончена, Гэйл поднялась и спросила:

– Вы не возражаете быть моим домашним врачом?

– Это будет для меня большой честью! – восторженно отозвался Глен.

– Тогда приступим, – умилённо сказала Гэйл и показала рукой, чтобы Глен следовал за ней.

Она открыла дверь смежной комнаты и вошла, приглашая своего врача.

Посередине просторной комнаты стояло гинекологическое кресло.

Мечта матросика

Бывший матросик Ник пригласил меня к себе в дом на обед. Я жил в Америке всего лишь месяц, и глаза мои постоянно находились в широко раскрытом состоянии. Матросик недавно демобилизовался и жил в крохотном домике, который показался мне хоромами. Я ещё плохо понимал разговорную речь и сам изъяснялся через пень-колоду. Но я точно понял, что к нам присоединится его знакомая девушка, о которой он говорил с причмокиванием.

Она приехала на своей машине и вошла в домик. Яркая, выше меня и матросика на голову, с длинными ногами и волосами. Решили отправиться за продуктами в магазин. Сели и поехали вместе. Они о чём-то тараторили, а я сидел сзади и смотрел в её шею, проглядывавшую иногда сквозь волосы, когда она поворачивала голову.

Приехали. Ошарашенный изобилием еды, я иногда отвлекался от девушки на кое-какие товары, но быстро возвращал своё внимание к ней. Ник купил пакетик чего-то и спросил, ел ли я «Твинкис». Чего я, конечно же, нет. Он разорвал обёртку и дал мне что-то вроде мягкого эклерчика. Вкуснота этого изделия на мгновенье опять отвлекла меня от Джейн. Так её звали. Вспомнил.

С полными мешками еды мы быстро вернулись в дом. Джейн поставила пластинку Боза Сгагза под названием нечто «Шёлковое»[12]. И стала танцевать, излучая стройные бёдра и ноги. Музыка женских сфер.

Ник возился на кухне, поглядывая на Джейн с восхищением и причмокивая мне за её спиной. Я попытался пристроиться к ней в танце, но у меня ничего не получилось – она держалась, вернее танцевала, независимо. Она танцевала одна, плывя в музыке и отдаваясь тому, кто был в её мечтах. Когда песня кончилась, Джейн пошла на кухню и стала быстро и ловко резать овощи, постепенно оттесняя Ника. Он подошёл ко мне и шёпотом поделился своим восторгом – вот наконец они договорились вместе пообедать. Он также поведал мне, что у неё есть парень, который якобы ею пренебрегает. Я тотчас зашёлся злобой (про себя) – такой девкой пренебречь! Сволочь. Да я б не знаю, что сейчас сделал, чтобы поиметь её. С момента приезда в Штаты у меня не было бабы. Я бросался на каждую, которая улыбалась мне, а улыбались практически все, если наши взгляды встречались, пока я не понял, что улыбка здесь – лишь знак вежливости, а не согласия.

На плите уже что-то призывно дымилось, и Ник снова пошёл на кухню к Джейн. Теперь что-то должно было вариться, нужно было ждать, и Джейн снова вышла на середину комнаты. Танцевать. Она заново поставила пластинку Сгагза. И я опять пускал слюни, поспешно сглатывая их. Наконец обед сварился. И мы сели за стол. И съели обед – сложно сочинённое мясо.

Покрутившись вокруг грязных тарелок, Джейн пошла звонить по телефону. Ник заговорщически объяснил, что она звонит своему парню. Я слышал её интонации, не понимая, о чём она говорит. Но я точно слышал слёзы в её голосе, я слышал мольбу. Потом раздалось радостное восклицание. Она повесила трубку и стала собираться – он позвал её наконец. И она застремилась к нему. Было завидно, конечно, но больше всего меня поразило другое – на хуя Ник затеял с ней этот унизительно невинный обед? Какого пениса встречаться с бабой, которая в открытую ебётся с другим, а на тебя ей откровенно наплевать, что по-американски называется: «она с тобой дружит»? Кормить её обедом, виться вокруг неё. Ублажать. Нет, слишком жирно. А Сгагз пел: «Вот кэн ай сэй?» Ник же чувствовал себя счастливым, будто он выеб её раз десять, похлопывал себя по ляжкам и победно посмеивался. Я, может быть, и сильнее поприставал бы к Джейн, но сдерживало меня то, что она как бы мечта Ника, и я чувствовал, что встревать не следует.

Когда Джейн уехала, Ник предложил показать мне злачные места. Я сразу согласился, и мы сбросили грязные тарелки в раковину.

Он привёз меня в даунтаун. Было холодно, и на улицах – пусто. Мы долго ездили, стараясь отыскать бесплатное место для стоянки. Наконец мы запарковали машину в каком-то тёмном закутке, и Ник повёл меня по улицам. Над одним из домов сияла голая неоновая баба. Мы вошли и сели за столик. Я всё ждал, что к нам начнут подходить женщины. Но вокруг были только мужчины. Бар был тёмный, а на сцене ходила женщина под музыку – опять пел Боз Сгагз. А по-русски его бы, наверно, звали Бозя Закс. У женщины была голая грудь, но бёдра содержались в трусиках. И явно не намеревались выйти наружу. Официантка в нижнем белье приняла у Ника заказ на два пива. Мне не хотелось пить, мне не хотелось смотреть на женщину, мне хотелось иметь живую пизду перед собой, которую можно нюхать, лизать, в которую можно погружаться хуем, пальцами, носом.

Меня это раздражало прежде всего потому, что я умышленно избегал всяких «холостых» возбуждений. Приятели-эмигранты тащили меня в порнокинотеатры, но я не желал идти, не имея бабы, на которую мог бы излить своё возбуждение. Сначала баба, а потом порнография. А тут он меня всё-таки затащил на зрелище, которое шло вне установленной мной очерёдности.

К нам попыталась подсесть девица, от которой я бы не отказался. В тот момент я бы ни от какой не отказался. Разборчивость означает сытость.

Я не знал, что делать, но Ник сказал ей что-то, и она отвалила. Он пояснил, что она просила купить ей выпить, а это является только началом траты больших денег, которых у него нет, а у меня и подавно. Я слушал Боза Сгагза и представлял Джейн, с кем-то вовсю уже колыхающуюся.

Мы тянули пиво, стараясь не опустошать стаканы слишком быстро. На сцене менялись гологрудые бабы, имитирующие нимфоманию.

– А чего они штаны не снимут и ног не разведут? – спросил я Ника. Он буйно расхохотался, будто я рассказал самый остроумный анекдот, когда-либо им слышанный. Но так как он ещё и покраснел, то я понял, что хохочет он от смущения.

– В нашем городе закон такой – не разрешается при всех штаны снимать, только лифчики.

– Ну, а сколько стоит бабу купить? Без штанов?

Он опять расхохотался и сказал, что у него денег нет и что коль я хочу, то надо посмотреть в «Жёлтые страницы» телефонной книги в раздел под названием «Эскорт-сервис». «Посмотрел в раздел и бабу раздел», – скаламбурилось автоматически.

Я допил своё пиво и поблагодарил Ника. Мне не терпелось заняться делом. Ник нехотя поднялся, ибо официантка в нижнем белье сразу подбежала к нашему столику, предлагая пополнить мой стакан. Покупать мне ещё пиво за пять долларов Ник себе позволить не мог, поэтому он стоя допил своё пиво, прощальным взглядом окидывая очередные груди, которые были подвижны, как шарики ртути, и которые так же невозможно было взять в горсть.

Ник отвёз меня в мою квартиру, пустую, но с кроватью. Я раскрыл «Жёлтые страницы» и отыскал раздел «Эскорт-сервис». Там было только три телефона под следующими названиями: «Страстные ноги», «Сладкие игрушки» и «Мечта». Дрожащей рукой я набрал первый номер. Включился ответчик и попросил оставить мой телефон. Я не оставил. Второй номер оказался отключён, и о новом подсоединении не сообщалось. Третий номер сработал.

– Добрый вечер. Чем могу быть вам полезен? – спросил у меня вкрадчивый мужской голос.

Я замялся от удивления, что голос не женский. Голос повторил свой вопрос.

– Это эскорт-сервис? – на всякий случай спросил я.

– Да, – сказал голос и пришёл мне на помощь. – Вы хотите познакомиться с женщиной?

– Да. Хочу.

– В какой гостинице вы остановились?

– Я не в гостинице, я дома.

– Наши услуги – пятьдесят долларов за час.

– А что это за услуги?

– Об этом вам надо договориться с девушкой. Какую вы хотите?

– Я хочу молодую, высокую, стройную, нежную.

– У нас есть такие девушки. Специально рекомендую вам Сузи. Если вы дадите мне свой телефон, она вам сразу перезвонит.

Я продиктовал телефон. Через минуту мне позвонила Сузи с приятным и опять же вкрадчивым голосом. Она спросила, что я хочу с ней делать. Я не знал, как это объяснить по-английски красноречиво, и мне пришлось воспользоваться недвусмысленным словом «фак». Сузи меня прекрасно поняла и, записав адрес, сказала, что приедет в течение часа. Я отложил пятьдесят долларов из тех денег, что заработал за неделю, помогая маляру красить стены и потолки.

Через час в дверь постучали. Я лежал на кровати и слушал на своём транзисторе вездесущего Боза Сгагза. Я подошёл к двери и посмотрел в глазок. На плохо освещённой площадке я увидел женщину, искажённую увеличивающими силами глазка. Когда я открыл дверь, я не поверил своим глазам и решил больше не полагаться на глазок: передо мной стояла Джейн, а за ней громоздился громила. Он не увидел её широко распахнувшиеся глаза, так как стоял за её спиной, а удивление на моём лице он, по-видимому, отнёс на свой счёт. Убедившись, что я не представляю опасности, он сказал, что будет ждать её в машине, повернулся и стал спускаться по лестнице. Я узнал мужской голос, с которым я вёл переговоры. Я сделал шаг назад, Джейн вошла, и я закрыл дверь. На ней было облегающее пальто, и её длинные волосы были забраны в узел на затылке.

– Ну, что, старый знакомый? – спросила она иронично, осилив своё удивление.

– Да, – подтвердил я.

Она прислушалась к музыке, струящейся из транзистора, и мне показалось, что она снова начнёт молча и одиноко танцевать посреди моей комнаты.

– Выключи! – резко сказала она.

Я повиновался и заткнул рот Бозу Сгагзу.

– Только имей в виду, Нику – ни слова. А то мой друг тебе покажет. Сколько у тебя есть денег на развлечение? – сказала Джейн, обводя глазами мою пустую комнату с кроватью.

– У меня только сорок долларов, – сказал я, оставив десятку для торговли.

– Ты что, охуел? – спросила она. – Тебе ведь было сказано, что за час – пятьдесят долларов.

– А мне целый час не нужен, – сказал я, постепенно приходя в себя. Сказал и взял её за зад.

Джейн сбросила мою руку и по-деловому предложила:

– Слушай, никакой ебли за пятьдесят быть не может. Мне деньги надо зарабатывать, ты думаешь, я могу прожить на секретарские гроши? Я тебе отсосу за сорок. По знакомству. Я с других за это меньше ста не беру.

В дверь громко постучали.

– Это мой друг, – сказала Джейн-Сузи, подбежала к двери и приоткрыла её.

Я увидел мощную фигуру её дружка.

– Не волнуйся, милый, я буду через пять минут. Жди меня в машине, – услышал я её сладкий голос.

– Ну, давай деньги, – сказала она мне нетерпеливо.

Я решил не торговаться за вид услуг, вытащил из кармана сорок долларов и расстегнул ширинку.

Женщина встала на колени и умело принялась за дело. До оргазма я лишь успел подумать, что матросик и я – оба потратили деньги, чтобы её накормить. Но я знал, что мы так и не смогли её насытить. Ни её, ни себя.

Женщина, говорящая: «Давай ебаться!»

Любовь считала себя женщиной необыкновенной, и все мужчины, которые имели счастье с ней общаться, полностью разделяли её мнение. Если ей нравился мужчина, а понравиться ей было не так уж и трудно, то она после минутного разговора с ним, а иногда и без всяких предисловий говорила: «Давай ебаться!»

В России мужчины сразу ухватывались за это предложение и за саму Любовь обеими руками, и она опорожняла партнеров до последней капли. Она делила мужчин на тех, кто в жизни хочет только ебаться, и на тех, кто хочет не только ебаться. Но как те, так и другие всегда жаждали встретиться с ней снова и просили её дать номер телефона. Она давала им неверный номер и побыстрее сматывалась. Уж так получалось, что в большинстве случаев ей не хотелось видеть этих мужчин по второму разу. А если хотелось, то она звонила им сама, по телефону, который те ей диктовали всегда совершенно правильно.

В передовой же Америке наступательное предложение Любови заставляло мужчин пятиться. И дело было не в плохом произношении Любы, ибо слово «фак» она сразу научилась произносить без акцента. Дело было в психологии американцев, чрезвычайно напоминающей Любе женскую. Стоило ей изъясниться, как американцы начинали мямлить чисто женский текст: «Нам нужно сначала лучше познакомиться», «Я должен сначала полюбить» и даже: «Я с первого свиданья любовью не занимаюсь». Бедная Любовь стала терять уверенность в себе, а это пострашнее, чем терять красоту, чего она боялась больше всего на свете.

Однажды в школе английского языка, где училась Любовь, устроили вечер, на который пришли спонсоры. Она сразу почувствовала на себе горячий взгляд черноволосого красавца лет сорока. Любовь спикировала глазами в область хуя и своим особым зрением определила параметры. У каждого ученика и спонсора на груди была нацеплена бумажка с именем. Красавца звали Джон. По телу Любы прокатилась сладкая волна, и ей безумно захотелось Джона. Но подойти к нему она не решалась из-за своего плохого английского. Тут он сам заговорил с ней: «Как давно вы приехали?», «Что у вас за профессия?». И прочие вопросы, ответы на которые Люба уже заучила. На ней было надето элегантное платье и не менее элегантные туфли. Люба чувствовала, что выглядит прекрасно. Её глаза, горящие нескрываемой страстью, делали её до неприличия очаровательной. Приложив все свои англоязычные усилия, она сказала Джону:

– Джон, мы взрослые люди. Зачем нам играть в игры? Давай ебаться!

– Что вы сказали? – отшатнулся Джон и оглянулся, не слышал ли кто. Никого рядом не было, все были увлечены своими разговорами. Да и Люба была не дура, она сказала заветное слово полушёпотом.

– Я хочу вас ебать! – гордо повторила Любовь.

– Давайте выйдем на улицу, – предложил Джон, и они вышли в разгулявшуюся весну.

– Вы же меня совсем не знаете, – укоризненно сказал Джон по пути.

– А мне не надо ничего о вас знать.

– Вы первая женщина, которая так разговаривает со мной.

– Да, я необычная женщина, – сказала Люба и добавила: – И очень красивая женщина!

– Вы обворожительны! – не смел перечить Джон. – Только нельзя же так сразу, мы должны сначала лучше узнать друг друга.

– Вы женаты?

– Нет. А вы замужем?

– Нет, конечно. Послушайте, Джон. Мы же взрослые люди, ну, зачем нам притворяться? Ведь так редко случается, когда мужчина и женщина сразу хотят друг друга.

– Знаете, – предложил Джон, – вот моя машина. Хотите, поедем в ресторан, поужинаем?

– Нет, я сыта, спасибо. Я хочу с вами спать.

– Тогда давайте покатаемся вокруг озера, – заключил Джон, не обращая внимания на более заманчивое предложение Любы.

Перед ними стояла машина с открытым верхом. По эмблеме – кружок с тремя лучиками внутри – Люба узнала, что это «мерседес». Джон распахнул перед ней дверцу, дождался, пока Люба уселась, и аккуратно закрыл. Если бы он пожелал, то Люба отдалась бы ему прямо на улице, не садясь в машину. Давно она так не хотела мужчину.

Когда они подъехали к озеру, уже стемнело. Люба положила руку ему на колено и увидела, как в нужном месте у него топорщатся брюки. Джон и Любовь взялись за поцелуи. Джон засовывал ей в рот язык, и она радостно пыталась его проглотить, не жуя. Потом она отвечала ему тем же.

– Давай выйдем из машины, – предложил Джон.

Люба радостно повиновалась, она бы выполнила любое его желание. При первой встрече она испытывала тем большее удовольствие, чем сильнее было наслаждение, испытанное от неё мужчиной.

Джон посадил её на капот и стал ласкать грудь, восхищаясь попутно остальными частями её тела. Он гладил Любовь поверх колготок, но не пытался их снять или залезть в них рукой. Люба не настаивала на его руке внутри, потому как знала, что некоторые мужчины испытывают отвращение от прикосновения рукой к мокрой пизде. Она соскочила с капота. И встала перед Джоном на колени. Перед разрывающейся молнией на ширинке.

– Я хочу тебя поцеловать, – сказала Любовь.

Вместо того чтобы извлечь наружу свой наружный половой орган, Джон тоже опустился на колени и подставил ей свои губы.

Люба не могла поверить в происходящее. Впервые мужчина, желающий её, а в этом у неё не было сомнений, не хотел проникать ни в одно из её отверстий.

– Что с тобой? Может, ты болен? – заботливо, без всякого раздражения в голосе спросила Люба.

– Я здоров, и я не гомосексуалист, – сказал Джон, поднимаясь с колен. – Но я не могу так сразу броситься на женщину. Я джентльмен. А у тебя есть мужчина?

– Сейчас нет.

– Ты что, всем тоже так сразу предлагала?

– Нет, не сразу. Но я же хочу, чтобы у нас всё было честно, – старалась уйти Люба от его изысканий прецедентов. – Ты же хочешь меня, правда?

– Да, очень хочу, – сознался Джон.

– И я тебя ужасно хочу. Почему же ты меня обнимаешь и целуешь, а ебать не хочешь?

– Мы ещё с тобой будем заниматься этим много раз. У нас будет замечательная любовь. Но я ещё не готов для романа. Давай поедем.

И тут, конечно, Любовь сделала ошибку, за которую потом корила себя. Надо было быстро расстегнуть ему ширинку, засунуть туда руку, вытащить член – и в рот. Уж тут бы он никуда не делся. Но она согласилась сесть в машину, и он повёз её домой, не к себе, как она надеялась, а к ней. Только теперь Люба поняла, что находится в совершенно другой стране, где магазины переполнены товарами, а мужчины – предрассудками.

Пока они ехали, Джон ласково наставлял Любу, что нельзя так быстро и бездумно заводить отношения. Люба перебила его и спросила, когда же он хочет встретиться. Договорились на послезавтра. Джон дал ей свою визитную карточку и подтвердил, что Люба прекрасна.

Две ночи Люба представляла себе каждую деталь их будущей встречи, как она наконец берёт его хуй в рот, как мужчина в неё послушно кончает. Джон, вспоминала Люба, прервал один из поцелуев вопросом, как она предохраняется. На что она сказала, что никак, – знает, мол, опасные дни. «Может быть, это его напугало?» – анализировала Любовь.

Две ночи она почти не спала, утешая себя пальцем и дилдо, который ей прислал по почте бывший россиянский любовник, осевший в другом городе; у этого любовника не хватало денег, а скорее всего желания прилететь к Любе и выебать её, как она ему неоднократно предлагала по телефону. Он прислал ей своего наместника, и Люба им усердно пользовалась.

За час до назначенной встречи Джон позвонил и сказал, что у него будут заняты ближайшие три месяца и сегодня встретиться с ней он не сможет, но что он обязательно будет Любе звонить и чтобы она тоже обязательно звонила ему. Люба сказала как можно спокойнее, что ему она звонить не будет, а он, когда передумает, может ей позвонить.

Любовь никогда не падала духом. Она твёрдо знала, даже не делая подсчётов, что мужиков на земле – как рыб в океане. И эта мысль неизменно утешала её при всех немногочисленных неудачах с мужчинами, случавшихся у нее. Однако в Америке эти неудачи следовали впритирку друг за другом, густо.

«Увы, его только зовут Скотт, – подумала Любовь, когда за ним закрылась дверь, – а от животного у него даже запаха не осталось».

А дело было так. Познакомились они в магазине. Она пыталась изъясниться с продавщицей, а он помог.

– Какой у вас милый акцент, вы из Франции? – совершенно искренне спросил Скотт, демонстрируя тем самым полное отсутствие лингвистического чутья, но являя собой весьма крупного мужчину.

– Я из России, – радостно ответила Люба, ибо это был американский мужик.

Люба достала бы языком до его соска, но подступиться к нему было нелегко из-за выпирающего живота. От этого Скотт понравился Любе ещё сильнее. «У него должен быть большой хуй», – подумала Любовь и не ошиблась. Но прежде чем убедиться в правильности своего предположения, ей ещё пришлось потрудиться.

Скотт предложил выпить кофе, и они зашли в кафе.

– Хотите попить кофе у меня дома? – спросила Люба Скотта.

Слово «ебаться» она решила оставить на закуску. Но тот, к сожалению, куда-то торопился, и, посидев с полчаса в кафе, они договорились встретиться следующим вечером. Люба утешала себя тем, что хотя бы попрактикуется с ним в английском. Она разработала фантастический план для упрощения английского языка до такой степени, чтобы он стал почти русским. Происходить это должно было приблизительно так: она начнёт разговаривать со Скоттом и вставит русское слово. Американец спросит, что оно означает. Она даст английский перевод этого слова, не говоря, что это русское слово, а утверждая, что оно английское, просто этот синоним Скотту неизвестен. Тот в разговоре с другими американцами употребит это русское слово, которое ему представили как английское, и на естественный вопрос, что оно означает, объяснит вопрошающим его смысл. Те по невежеству начнут его использовать в разговоре. А она тем временем использует больше и больше русских слов, давая их перевод и называя их английскими, и, будь она уважаемой интеллектуалкой, все подхватили бы эти слова, чтобы заимствовать их из её почитаемой речи. Таким образом, всё большее количество русских слов внедрится в английский, и в конце концов английский станет понятен русскому человеку.

На следующий день Скотт поднялся к ней в квартиру, держа в руках букетик гвоздик. Когда Люба благодарственно уткнула в них нос, она не почувствовала никакого запаха. Он хотел повезти её куда-то развлекаться. «Ох уж эти мне американские мужики!» – вздохнула про себя Люба.

И тут она произнесла свою вещую фразу. Скотт сделал вопросительную гримасу, и Люба с готовностью повторила своё заклинание. Скотт привлёк-таки Любовь к себе, а она расстегнула-таки ему ширинку. Пошли поцелуи, и в итоге любовники оказались голые в постели. Член у Скотта стоял хорошо, поэтому Люба положила мужчину на спину и взобралась на него. Направив пальцами его кончик в нужную точку, она одним движением утопила его в себе, сказав себе: «Наконец-то». Но тут она почувствовала, что хуй уходит из-под неё. Скотт снял с себя Любу, встал с кровати и начал натягивать на стоящий хуй трусы.

– Что случилось? – совершенно ошеломлённая произнесла Люба.

– Всё слишком быстро происходит. Я ещё не готов для серьёзных отношений.

– А я и не хочу серьёзных отношений с тобой, я хочу ебаться! – в отчаянии воскликнула Люба.

– Ты прости, что так получилось. Ты мне действительно нравишься, – сказал уже в дверях Скотт и ушёл.

Люба сидела голая на кровати, не зная, что и подумать. Почему-то первой реакцией было обвинить себя. Но в чём? В том, что она опять была честной? Но с другой стороны, она не могла себе представить, что на свете может существовать мужчина, который, войдя в неё, да ещё в первый раз, не захочет в неё кончить. Она вообще не представляла, что такие мужчины существуют на этом, пусть Новом, свете. Она знала, что существуют импотенты, которые ей ещё не попадались, но такое?..

Ей стало страшно – неужели большинство американцев живут с женоподобной психикой?

Россия стала восходить в её мечтах землёй обетованной. Но лишь одной своей яркой стороной – обилием сексуально энергичных мужчин. Грузины были неиссякаемым и самым надёжным, хоть и не самым приятным, горячим источником. По слухам, подобным источником в Америке ей представлялись негры. Но она их боялась. Боялась их преступности, их наркотиков, их СПИДа.

Но сломалась Люба на негре-малолетке, он ей показался, по крайней мере, чистым и приличным. Это произошло опять же в каком-то магазине. Пока магазины были для неё самым завлекательным местом и предоставляли наиболее доступный живой контакт с американцами. Негритянский юноша вывозил продукты в тележке к машинам покупателей.

– Сколько тебе лет? – спросила Люба прежде всего.

– Восемнадцать, – сказал курчавый, как Пушкин, мальчик.

«Ну, тут уж должно быть наверняка», – подумала Люба, давно уже оглядев его с ног до головы поэтическим взглядом.

На груди мальчика висела этикетка без цены, но с именем «Билл». Люба сказала, что у неё нет машины и что она сама докатит тележку до дома, который напротив магазина. Но ей нужно помочь передвинуть мебель, и если Билл хочет заработать, то он может заскочить после работы ей помочь. Деньги его сразу соблазнили. Но ещё более влекла Билла белая женщина. Смена кончалась через два часа. У Любы было достаточно времени, чтобы принять душ, подкраситься и одеть халатик на голое, огнедышащее тело. Пришёл Билл и спросил: «Что двигать, мэм?»

Он старательно отводил глаза от её распахивающегося халатика. Любовь решила не пугать его своей сакраментальной фразой «Давай ебаться!», а повела его в спальню, где она нарочно отодвинула кровать от стенки и оставила посреди комнаты.

– Подвинь её к стене, – попросила она.

Билл нагнулся, взялся за кровать, а Люба зашла сзади и упёрлась лобком в его выпятившийся зад. Билл одним движением придвинул к стене кровать, но боялся повернуться. Люба завела спереди свою руку, расстегнула ему ширинку и засунула внутрь все пальцы. Хуй сопротивления не оказал, ибо был вялый. Люба развернула Билла лицом и толкнула его на кровать. Он упал на спину, а Люба – на него и впилась в его нижнюю губу, так как она одна полностью заполнила Любин рот. Руки Билла ожили и стали мять Любу. Любовь стаскивала с него джинсы. Он приподнял зад, как приподнимала она свой, когда ею руководили мужчины.

– Сними кроссовки, – скомандовала Люба, и Билл снял их дрожащими руками. Носки его пахли не потом, как ожидала Люба, а сладким дезодорантом. Член всё ещё не был готов к трудам праведным, но его чёрный цвет завораживал Любовь и распалял. Она поглотила знакомую форму и стала её обрабатывать. И здесь запах был не мужским, а фруктово-ягодным. Она уже привыкла к благообразности запахов в Америке: «Если резко запахло клубникой, значит – поблизости туалет», – научилась узнавать она. Любовь, конечно, не жаждала российской нечистоплотности или грязи, но мужского запаха ей определённо хотелось. А член всё не твердел и не рос.

«Чуждый чарам чёрный член…», – продекламировала про себя Любовь. Билл лежал и глубоко дышал, держась руками за её голову. Усилия Любы привели к неизбежному извержению семени из по-прежнему мягкого хуя. Люба от удивления раскрыла рот, и семя вылилось на живот Билла.

И такого с ней ещё не бывало! Билл смущённо сел на кровати, вытер живот простынёй и молча стал натягивать трусы. Люба не стала его останавливать. Билл подошёл к дверям и промямлил: «Спасибо, мэм. До свиданья». Это была его первая белая женщина.

Тут Любу действительно охватила паника. Что же это за мужики в Америке?

Любовь вспомнила, как она устраивала себе частые командировки. Ехала она всегда в двухместном купе. С каким трепетом и предвосхищением она ждала появления попутчика. Им, как правило, оказывался мужчина, и часто весьма интересный. И если ей не везло в одну сторону, то уж обязательно везло в обратную.

Другим любимым ею способом обретать любовников было ловить такси на улице, а ещё лучше частную машину. Если она видела в ней привлекательного шофёра, она садилась и давала свой адрес. Когда они подъезжали к её дому, она предлагала шофёру ебаться. Каждый, кому это предлагалось, радостно следовал за ней в её роскошную квартиру и уходил не раньше времени, а лишь когда Любовь указывала на дверь. Однажды вечером её прихватили прямо на улице двое парней, затащили в парадняк и стали угрожать ножом, чтобы она побыстрее обнажилась.

– Пойдёмте ко мне домой, я вам дам так сладко, а что здесь на батарее корячиться?

– Обманешь! – не поверили своему счастью насильники.

И, решив, кто куда, использовали её одновременно с двух сторон, поставив на колени. Любови было жалко новых колготок, которые она надела первый раз и которые сразу разодрались на коленях.

«Мужчина встаёт на колени в мольбе, а женщина в готовности эту мольбу исполнить», – так она думала, удовлетворяя их и всё-таки испытывая некоторое удовольствие, несмотря на страх. Когда они кончили и оставили её одну, Люба вышла из парадного, только теперь ощутив стоявший там запах мочи. Она словила такси и заспешила домой отмываться. Ей было противно прежде всего потому, что парни ей не поверили и не захотели устроиться не спеша, по-человечески. Но даже об этом приключении она теперь вспоминала с трепетом.

– Если б ты знал, какие мужики в России грязные. Я их как к себе приведу, прежде всего под душ, – делилась воспоминаниями Любовь с Владом, её первым любовником-соотечественником, который вполне американизировался, по меньшей мере в своих запахах.

Влад жил в Америке уже более десяти лет. Американки обрыдли ему своей феминистичностью, закомплексованностью и обыкновенной глупостью. Кроме того, ему хотелось в постели болтать с женщиной по-русски. Посему он через знакомых узнавал о приезде очередной гостьи или эмигрантки и знакомился с ней. Его американский опыт, скромные деньги, представлявшиеся огромными для наивных россиянок, машина, казавшаяся им роскошной, производили неизгладимое впечатление на вновь прибывших. Влад продавал машины, был в этом весьма успешен, а потому магазин ежегодно предоставлял ему в пользование новую модель. Влад был мягок в обхождении и многозначителен в разговорах. Он любил производить впечатление богача и человека, вхожего в бог весть какие высшие общества. Это ему легко удавалось только с ошалелыми от первых американских впечатлений россиянками. Он мог показать свою чековую книжку, от которой женщина просто отпадала, хотя бы потому, что раньше никогда не видела чековой книжки. Но на этом Влад не останавливался и указывал:

– Видишь, в каком банке я держу деньги?

Женщина робко прочитывала по-английски: «Фёрст Банк».

– Точно, – подтверждал Влад, – Первый банк. А в Первом банке не открывают счёт кому попало, на то он и Первый.

Женщина мгновенно проникалась к нему почтением. Влад любил свежих россиянок за чистоту. Не то что СПИДа, а обыкновенного триппера можно не опасаться, каждая перед отъездом проверяется вовсю у врачей, чтобы ехать здоровой. И поначалу им спать не с кем. Вот он и лишает их американской девственности.

Любовь делала постоянные усилия, чтобы не брать в любовники эмигрантов. Она избегала эмигрантских вечеринок, русскоязычных гостей, устремляясь только на американцев. Пыль, которую Влад хотел пустить в глаза, Любовь легко сдула. Но неудачи с американцами и воспоминания о родных мужиках настроили её на соглашательский лад, и тут Влад пригласил Любовь в бар. Когда они подняли бокалы, Влад спросил:

– За что пить будем?

– За еблю! – предложила Любовь.

Влад от удивления раскрыл рот и, чтобы оправдать этот жест, влил в рот содержимое бокала. Затем он полез через стол с поцелуем, который Люба приняла на язык.

Они быстро свернули вступительную часть и поехали к Владу домой. Там свершилось совокупление, по которому Любовь так тосковала. Но по пути Влад приобщил её к новому для неё. Русские женщины не развращены в России обилием частных машин, и поэтому большинство не делало минет в машине, как американские женщины, занимавшиеся этим со школьной скамьи. Поэтому русскую женщину можно приятно удивить новизной, дав ей сосать хуй во время движения. Это придаёт её ощущениям американский колорит, до которого они так жадны в первое время.

Для Любы её собственный оргазм был не важен. Его она достигала сама. Любу восторгало чувство наполненности мужчиной. Любовь стремилась принести мужчине максимальное наслаждение и тем закабалить его, чтобы он рвался встретиться с нею опять, а там уж она возьмёт своё, если сама захочет увидеть его снова.

Влад впервые встречал женщину с такой явно мужской психикой. С одной стороны, он радовался лёгкости и простоте отношений, а с другой стороны, испытывал тревожную неудовлетворённость от её полной независимости от него, а значит, полной заменимости самого Влада. Влад продолжал ей намекать на важную позицию, которую занимает в некоторой огромной компании, о названии коей он таинственно умалчивал. По опыту он знал, что ему трудно поддерживать долгие отношения с какой-либо россиянкой, потому что они скоро начинали понимать, чего стоит Влад. Он чувствовал, что бесцеремонная Любовь сдерёт с него личину гораздо быстрее, чем остальные. Но именно с Любовью ему хотелось связь продлить. Поэтому он всячески льстил ей и делал комплименты её внешности в ответ на её комплименты его хую.

– Понимаешь, – говорила Любовь Владу, – я обожаю мужиков, но каждого из них я запросто могу переломить пополам. В том числе и тебя. Всем им я говорю одно и то же и потому не верю, когда ты мне говоришь разные приятности. Ты тоже лжёшь.

Влад попытался убедить Любовь, что он восхищается ею совершенно искренне, но Люба взяла его за член и тем направила ход мышления Влада на его собственные ощущения.

Вскоре Люба почувствовала себя одинокой. Она пыталась разобраться в смысле этого чувства и приходила к выводу, что она испытывала одиночество только тогда, когда ей хотелось быть с мужчиной, но такового не оказывалось рядом. Влад был не в счёт. В России после совокуплений, когда мужчина покидал её, она никогда не чувствовала себя одинокой. Ей никогда не бывало грустно оттого, что мужчина уходил, это приносило ей только радость. Женщины, которым требовался мужчина утром, вызывали у неё презрительную ухмылку. Любу окружала музыка, она была певицей. «Кто ебёт и поёт – тот два века живёт». Это была её любимая поговорка. В России она пела в опере, а в Америке где придётся: в ресторанах, в синагогальном хоре, в церквах, на вечеринках богатых американцев.

После Влада она дала себе зарок не совокупляться с эмигрантами, хотя они и вились вокруг неё. Она поняла, что будущее можно строить только на американцах, а не на кичащихся болтунах-соотечественниках. Без году неделя в Америке, а уж торопятся давать исчерпывающие советы по любому вопросу, по каждой стороне американской жизни. Никто ни на один из её многочисленных вопросов ни разу не ответил ей: «Не знаю». Все знали всё. Из-за постоянных американских улыбок и вежливости у свежего эмигранта, взращённого на советском хамстве, возникало мнение, что он приносит счастье и радость каждому американцу, с которым он ни заговорит, что еще более убеждало его в абсолютности своих знаний и мнений.

Инвалиды советского мышления лепили своё представление об Америке с помощью простой экстраполяции. Например, приходит в магазин самоуверенный, самовлюблённый, самолюбивый эмигрантишко, эдакая самость. И не может он найти там какую-то жратву, запавшую в сердце. Вернее, в желудок. (Потому-то Любовь и называла их про себя: «желудочники».)

С готовностью он экстраполирует: раз сей жратвы нет в этом магазине, значит, заключает он, в Америке «такого» нет. А раз в Америке «такого» нет, то она недостойна того почитания и любви, в которой принято было лелеять свою мечту о ней. А раз Америка недостойна той любви, то и пошла она на хуй – у нас, на прошпекте Жертв Революции в Санкт-Ленинграде и получше было.

Любовь восхищалась Америкой и потому была очень чувствительна ко всякого рода проявлениям пренебрежения со стороны соотечественников к её новой родине. Её любовь к Америке как раз и была той основной причиной, по которой она избегала бывать в эмигрантской среде. Ей, женщине с железной логикой, был отвратителен парадокс: бежать из ненавистной России в Америку, чтобы, будучи в ней, опять оказаться в России, то есть среди тех же людей, только с ещё сильнее проступившими омерзительными чертами нового советского человека. Ехала-ехала, летела-летела, «а с платформы говорят: “Это город Ленинград”». Нет, ей были нужны только американцы.

В России слову «Израиль» оправдательно предпосылали определение: историческая родина. Люба называла Россию своей физиологической родиной. А зато Америку она считала родиной духовной.

И вот, несмотря на такое любовное отношение к Америке и такое ненавистное отношение к России, она тосковала по русской сексуальности. Единственный и огромный российский недостаток – отсутствие места, где эту сексуальность отправлять, был неведом Любови, поскольку у неё всегда была отдельная квартира. Оставались только неоспоримые преимущества: всегда готовые и ненасытные мужчины, жаждущие её, не обременённые ни чувством вины, ни семейными, ни религиозными, ни нравственными обязательствами. Её магическая фраза: «Давай ебаться» поставляла ей мужчин в любом количестве и качестве. Один поэт даже сочинил ей мадригал:

Любовь, ты чудо красоты, и плоть твоя благоуханна! Жила бы на Востоке ты, была б звездой гаремов хана. Но Запад – он и ценен тем, что вывел женщин из пучины, и, увидав тебя, мужчины попасть мечтают в твой гарем.

Но остались у неё в России и неудовлетворённые мужчины: ревнивцы, обманутые, жаждавшие, но не получившие её столько, сколько хотели. Об их мстительности и злобности ей вспоминать не хотелось.

Материнское чувство у Любови было полностью удовлетворено одной внебрачной дочкой Миррой, о которой она заботилась в той же степени, в какой была беззаботна в отношениях с мужчинами. В результате выросла умная, воспитанная, полногубая и, что не менее важно, привлекательная девушка. Несмотря на то, что мама и дочь в открытую говорили о сексе, Мирра воспринимала похождения мамы с напряжением, что выражалось в излишне критическом отношении к профессиональным достижениям Любы. Мирра, посещая оперу или концерт, где выступала мать, едко критиковала ту за погрешности, которые зорко замечала. Мирра всегда разговаривала в миноре, недовольным голосом, улыбалась с грустинкой и даже во время оргазма, которого она недавно научилась достигать самостоятельно, делала недовольную мордашку.

По приезде в Америку дочка сразу поступила в университет и поселилась отдельно, и теперь Любовь могла полностью посвятить себя своим любимым делам, из-за которых она собиралась прожить два века.

Когда Влад впервые увидел Мирру и его глаза умаслились, мать сказала ему, что вовсе не возражает, если он соблазнит её дочь, но помогать ему в этом не будет. Влад решил попытаться и пригласил Мирру в ресторан. Девушке было интересно рассматривать только что открывшуюся глазам Америку. К тому же Мирра хотела ещё и поддеть мать – вот, мол, мужчина интересуется дочкой больше, чем матерью. В ресторане Влад без устали рассказывал небылицы из своей американской эпопеи. Девушка молча слушала, оглядываясь по сторонам. Влад заказал два коктейля и вручил официантке стодолларовую банкноту, которую он специально выменял в банке, чтобы ошеломить Мирру своим богатством. Девушка никак не отреагировала. Но увидев, что Влад не спрятал сдачу в карман, а оставил лежать на столе, Мирра поинтересовалась зачем. И здесь у Влада был подготовлен ответ:

– Я нарочно оставляю деньги, чтобы официантка видела. Она подумает, что это её чаевые, и будет лучше нас обслуживать.

Через некоторое время Влад предложил заказать по второму коктейлю. Мирра не захотела, а себе Влад заказал. Официантка принесла коктейли и взяла в оплату одну банкноту из сдачи, лежащей на столе. Через некоторое время она вернулась со сдачей и добавила её к кучке денег, что якобы приманивала её услуги.

Тут Мирра не преминула заметить:

– Значит, чем лучше она нас обслуживает, тем больше мы заказываем коктейлей и тем меньше для неё остаётся чаевых.

Влад кивнул и не нашёлся что сказать, а Мирра продолжала:

– По-видимому, этот американский обычай имеет глубокий смысл.

– Конечно, – важно согласился Влад, не успев придумать какой, но ему помогла Мирра:

– Чем больше вы пьёте, тем меньше чаевых остаётся на столе для официантки и тем меньше она становится заинтересованной в хорошем обслуживании, а значит, таким образом удерживается ваше желание напиться. Правильно я поняла американские обычаи?

– Правильно, – исправно подтвердил Влад.

– Тогда я бы хотела, чтобы вы отвезли меня домой.

Влад послушно поднялся и сгрёб в карман всю сдачу со стола, оставив доллар чаевых.

В машине Влад попытался поцеловать Мирру. Но та уничтожающе посмотрела на него и сказала, что не любит мужчин значительно старше себя. Это объяснение успокоило Влада, ибо он боялся, что Мирра назовёт причиной отказа изобличение его в мелкой лжи, и это было бы оскорбительно. А так – разница в возрасте вовсе не вина Влада. Просто у девочки дурной вкус, а тут уж ничего не поделаешь.

– Ну, как тебе понравился Влад? – спросила мама дочку.

– Да у меня на него клитор не встанет! – ответила Мирра, чтобы уязвить мать и в то же время быть правдивой.

Но вот с Любовью произошло то, о чём мечтает каждая россиянка, приехавшая в Америку, – в неё влюбился богатый, добрый и неглупый американец Дик. Произошло это скоропостижно под сенью храма, купол которого служил, по-видимому, увеличительным стеклом для божественной мощи, не без вмешательства которой возгорелся огонь в Дике. Он влюбился с первого взгляда, а точнее, с первого звука, услышав пение Любы и узнав, что она из России. Он предложил ей замужество ещё до того, как они легли в постель, что, конечно, могло свидетельствовать либо о том, что он вообще был не такой уж и умный, либо что он потерял голову от любви.

Любовь вертела носом, задом, головой. Носом – потому что хотелось американца получше, головой – потому что хотелось американцев побольше, а задом – потому что ей всегда хотелось. Но Дик всячески демонстрировал ей свою любовь: цветы-шметы и сувениры в виде ювелирных изделий. В постели он не представлял из себя ничего интересного для Любы, но у него всё было на месте, и Любовь решила, что его ещё можно воспитать в своём вкусе. Несмотря на свой полтинник, Дик радостно поддавался обучению и через месяц исправно сопел, вылизывая Любовь в нужном месте.

Чуть она стала жить с Диком, ей стал названивать Джон, что пренебрёг ею в «мерседесе», и просить о встрече. С одной стороны, у Любы был соблазн совокупиться с ним, но она боялась, что это как-то может помешать их отношениям с Диком. С другой стороны, решив не изменять Дику по тактическим соображениям, она испытала огромное удовольствие, отказывая Джону, мстя за его первоначальный отказ.

– Я дала вам шанс, и вы им не воспользовались, – торжествуя, говорила она каждый раз, когда он звонил.

Затем стал звонить Скотт и просить встречи, чтобы уже больше не убегать раньше времени. И здесь Любовь триумфально отказала.

В магазине продолжал смотреть на неё выразительными глазами негритянский Билл. «Де Билл», как она его про себя называла. Но Любовь не замечала его в упор. Она решила выйти замуж за Дика, а уже потом осваивать американскую целину.

Одним из проявлений любви Дика было настойчивое желание поехать с Любовью в Россию, посмотреть те места, где она жарко провела своё детство и юность. Люба опасалась ехать туда, ещё не получив американского гражданства, но желание ткнуть американцем в нос завистливым бывшим коллегам и знакомым взяло вверх, и она согласилась на поездку, к великой радости Дика. Лицом он напоминал верблюда, у которого вместо горбов должны были скоро вырасти рога. Неизвестно, любил ли он плеваться, но от желаний Любови он не отплёвывался, а всё проглатывал.

Он спрашивал её, будет ли она его любить, если он обеднеет. Любовь честно говорила: нет, не будет.

– Какая ты честная, мне это так нравится, – утверждал Дик, крепясь изо всех сил.

Но через некоторое время он не выдерживал и переспрашивал.

– Хорошо, – говорила Любовь, – я объясню тебе поподробнее: я не девочка и жить только любовью уже не могу. Мне нужно жить комфортабельно.

Дик грустнел от правды, но от Любови не отказывался. Пришлось и ей идти на некоторые компромиссы. Например, она стала носить локоны над ушами, что нравилось её любовнику, но делало её лицо вульгарным, и Любовь это видела. Она объяснила дочке: «Ему это нравится, что же я могу поделать – невелика плата. Он платит и заплатит значительно больше».

Один раз Любовь всё-таки не выдержала и позволила Владу заманить себя к нему в квартиру. У неё было два часа перед приёмом, на который она шла с Диком.

На высоких каблуках, в нарядном облегающем платье и с пустыми руками: ни сумочки, ни косметички, ни денег. Любовь знала, что она сама и есть всё, что ей нужно, чтобы прожить, чтобы мужчины радостно выложили перед ней остальное. Влад хотел было с ней поцеловаться, но оказалось – нельзя: Люба не взяла с собой помады, и возвращаться к Дику она должна с нетронутыми губами, причёской и прочим.

– Не хочу от тебя ничего подхватить – ты ведь с негритянкой ебался. Внутрь кончать нельзя.

Влад соврал ей для пущей важности, что недавно спал с негритянкой, и теперь корил себя за ложь, наверное, в первый раз в жизни. Наружу кончать он не хотел.

– Сделай мне минет, – предложил он.

– Но у меня же нет помады, я не могу подкрасить рот. Впрочем…

Чтобы не повредить помаду, Любовь стала лизать далеко высунутым языком, широко раскрыв рот, чтобы языком не касаться губ, будто зализывала царапину. Она добросовестно довела Влада до оргазма и потом восхищалась видом выстрелившей спермы, которая чуть не достигла его лица и залила его волосатую грудь. Теперь она могла возвращаться к Дику.

– За это ты повезёшь нас в аэропорт, когда мы поедем в Россию, – предъявила счёт Любовь.

Через несколько дней Влад на правах давнего друга отвёз Любовь и Дика в аэропорт. Любовь учила Дика в самолёте русскому алфавиту, в котором он никак не мог усвоить твёрдый и мягкий знаки. Люба объясняла ему и так и сяк, и Дик наконец запомнил эти буквы, когда Любовь дала ему наглядный пример, сказав, что твёрдый знак должен быть нарисован на мужском туалете, а мягкий на женском.

В назначенный срок Дик вернулся один, без Любы. Он выглядел, как верблюд, сделавший долгий переход по пустыне. На расспросы он отвечал, что у Любы было столько встреч с родственниками и друзьями, что он потерял её из вида, как только они вышли из самолёта. Она иногда появлялась в отеле, с лёгкой усталостью на лице, не омрачающей жадности взгляда, чтобы познакомить его с очередным дальним родственником, с которым она была очень близка, вручить Дику билеты на балет или в оперу, взять у Дика сотню-две долларов, засунуть их в лифчик – сумочки у неё, как всегда, не было – и исчезнуть. Дик не знал ни слова по-русски и совсем ошалел от людей, всеми способами вымогавших его доллары. Последние три дня Любовь не появлялась вообще. Он не знал, где её искать. Дик позвонил в американское посольство, но там ему сказали, что помогать ему в розыске Любы они не могут, так как она не является гражданкой США, и посоветовали связаться с милицией. Он позвонил в милицию и через переводчика объяснил о пропаже Любы. В отель пришёл милиционер в штатском и на недурном английском заверил Дика, что Любовь разыщут и вернут Дику в Америку, а ему имеет смысл не задерживаться, а возвращаться. Дик повиновался.

Но Любовь ему так и не вернули.

Узнав о пропаже матери, Мирра связалась с различными организациями, с сенаторами и конгрессменами, звонила родственникам и знакомым в Россию, но никаких сведений о Любе добыть не могла. Больше о ней никто не слышал. А так как Россия испокон веков стоит на пороге вечности, то можно с полным основанием заключить, что Любовь канула в Вечность, где ей и быть положено.

Операция «Аборт»

Я спал с Люськой только один раз, но она всё равно забеременела. И ведь знала, и говорила мне, что беременеет легко, чуть ли не от одного взгляда мужчины, и что опасный день у неё, и что не использует никаких приспособлений. Она наотрез отказалась от презерватива (предлагал надеть), от противозачаточных свечей (предлагал вставить), и, несмотря на знания и опыт, я буквально вынужден был кончить в неё, потому что она зверела при подходе к оргазму и вопила: «Не вытаскивай, умоляю, останься во мне!» Если б оргазм у неё был единственным, я бы мог его переждать и вытащить, но они у неё шли один за другим. Кроме того, она так хваталась за мои ягодицы и так захватывала меня всеми губами, что я подумал: «А, чёрт с тобой!» Но чёрт оказался и со мной. Так мы попали в чистилище, то есть в абортарий.

После моего оргазма она бежала в ванную, вставляла шланг гибкого душа себе в нутро и, как брандспойтом, разгоняла демонстрацию сперматозоидов. Но не тут-то было. Один мой шустренький проскочил и продемонстрировал свою мощь. Беленький, он сделал своё чёрненькое дело.

И вот она звонит мне и объявляет о недельной задержке. Работы у неё нет, машины нет, страховки нет, английского она не знает. Единственные американские знакомые – это церковники, которые приютили её и в тридцать лет за девственницу почитают – ведь замужем она не была. Хозяйка не выпускает Люську со двора – куда, да зачем и почему. Одним утром Люська обнаружила в садике мёртвого зайчика. Хозяйка, недовольно косясь на Люську, разрешила ей в лесок напротив пойти, похоронить косого. Страшное дело.

Но самое страшное, что Люська мечтает заиметь ребёнка после своих восьми абортов. Всё планировала, что в Америке она уж обязательно родит. От миллиардера. А тут я подвернулся, с деньгами еле заметными.

Я заехал за ней и повёз в аптеку, чтобы купить набор для анализа мочи на беременность. Я подвёл её к отделу, где продавались противозачаточные средства, а рядом с ними эти наборы на тот случай, если контрацептивы не срабатывают. Родильный дом и абортарий часто находятся в одном здании, так и здесь средства для выявления жизни и борьбы с её зарождением мирно соседствовали. На коробках от презервативов были изображены парочки, романтически держащиеся за руки, которым слово «презерватив» должно быть абсолютно чуждым по духу. Было также изображение мужской головы над женской, причём валетом. То есть в динамике они продвигались к позе «69», которая, как известно, в презервативах не нуждается. Получалось, что картинки на коробках резиновых друзей намекали, как избежать их использования, то есть рубили сук, на котором они, презервативы, сидят. Самоубийственная реклама какая-то.

Люська хихикала моим шуточкам, отвлекаясь от своего упадочного настроения, в котором она находилась с первого дня задержки. И моей целью было веселить её, не давать размышлять и углубляться в ужас аборта. Я выбрал коробочку с набором, и мы поехали ко мне домой на анализ. Я объяснил ей, в какую пробирку писать, в какую переливать. Она пошла в туалет и стала возиться. Наконец вышла. Нужно было ждать двадцать минут. Если смесь покраснеет, то, значит, беременна, а если останется прозрачной, то пронесло. Тест был символичен: если беременна, то краснеет – стыд то бишь и позор. А надо бы наоборот: если беременна, то жидкость бледнеет – чего краснеть-то? – рассуждал я вслух.

Люська опять не могла удержаться от смеха, хоть и ходила туда-сюда, каждые треть минуты поглядывая на часы.

– Ты только, смотри, в обморок не упади, если порозовеет. Розовый цвет красивый, ты восприми его эстетически, – подготавливал я её к худшему.

Через восемнадцать минут – дольше вытерпеть Люська не смогла – она ворвалась в ванную и завыла. Я вошёл за ней и увидел на раковине пробирку гнетущего цвета.

Люська села на кровать, слёзы текли у неё по щекам.

– Ну, что теперь делать? Что теперь делать? – повторяла она.

– Как что? Аборт! – подсказал я.

– Сама знаю, что аборт. Я так не хотела больше абортов. Но не могу же я сейчас рожать. Я бы даже одна родила, если бы у меня с визой было в порядке.

Это меня насторожило – ещё вздумает рожать, а потом я с ней буду повязан на всю жизнь через ребёнка, не говоря уже об алиментах, которые в излишне справедливых Штатах сразу на меня навесят. Ну, как я могу быть ответственным за беременность, если она изнасиловала – пусть не меня, а мой сперматозоид? Я ведь сопротивлялся, предлагал ничью. Но она играла в поддавки и выиграла. И природа ей подыграла. Я же не собирался сдаваться.

– Если ты знала, что так легко беременеешь, то чего же ты не хотела, чтобы я наружу кончил?

– Потому что тогда никакого удовольствия нет. Ненормально это, наружу кончать, мне нужно, чтобы всё внутри оставалось.

– Вот и осталось.

– Но было так сладко, – сказала Люська и опять заплакала.

– Не волнуйся, всё будет в порядке, – утешал я её. – Но раз уж так приключилось, то мы можем сейчас бесстрашно не предохраняться.

Люська улыбнулась сквозь слёзы и отвернулась, чтобы я не видел её улыбки. Но я увидел. Я обнял её, она для проформы отстранилась, но потом быстренько ко мне пристроилась. И расцепляться нам не нужно было, пока совсем уже не пропал интерес друг к дружке.

Мы договорились, что я, естественно, заплачу за аборт и что сделать его нужно как можно быстрее. Я позвонил в клинику, выяснил, что к чему – процедура занимала в общей сложности часа три. Я назначил на самое позднее время – четыре часа дня.

Люська придумала для своих хозяев, что я везу её на встречу с художниками-эмигрантами. Для этого ей пришлось нарядиться и намазаться. Я заехал за ней, и хозяева махали ей на прощанье лапками, внимательно меня оглядывая. Она обещала вернуться не позже девяти вечера, и это внушило им уверенность в невинности мероприятия. Люська с умным видом уселась в машину.

– Вот, нарядилась на аборт – до чего всё смешно, – сказала она мне, махая ручкой хозяевам, пока мы отъезжали.

– А что, аборт весьма важное, а значит, и торжественное событие.

– Да брось хохмить-то. Не до смеха мне сейчас.

– Но плакать уж точно не стоит. Такая косметика даром пропадёт.

Люська прыснула. Единственное спасение от трагедии – это комедия. Тогда и выжить можно.

Приехали мы в поликлинику. Сидит мама с развратной дочкой. Глаза с поволокой, лет пятнадцать, полусонная такая. Мать лет тридцати. Не хочет, чтобы дочка ошибки её повторяла, вот и притащила аборт делать. Дочка не сопротивляется. Сидит милашка, раздвинув ноги – в любимой позе, значит.

Мы с Люськой подошли к секретарше, которая дала нам анкеты разные заполнить. Люська дёргается, ничего не соображает, а я за неё анкеты заполняю:

– Смотри, радуйся, это тебе не российская живодёрня – очереди никакой, чистота, порядок – тебя опустошат и не заметишь.

– А меня усыплять будут?

– Нет, абортируют под местным, местечковым наркозом.

– Да хватит хохмить-то, – хихикнула Люська и сразу посерьёзнела, – у меня в Москве свой врач был, он мне в вену вводил чего-то, и я сразу отключалась. А здесь что, с болью придётся?

– Да не придётся! Хватит паниковать. В Америке один укол действует, как все советские наркозы, вместе слитые.

– А ты откуда знаешь?

– Рассказывали потерпевшие.

Я дал Люське подписать анкеты.

– А что там написано-то? – сказала она, подмахивая уже не бёдрами, а пером.

– А то, что аборт, как и всякая операция, может окончиться неудачно и что ты об этом предупреждена.

– То есть я помру, а они не виноваты?

– Да брось ты, жива будешь. А помрёт живчик, за это они принимают вину на себя.

Тут дочку вызвали на процедуру. Мать ей ручкой помахала, а когда та исчезла за дверью, вытерла слезу.

Отдали мы анкеты сестре и уселись ждать, когда вызовут. А я думаю, вдруг Люська встанет и скажет: «Я передумала! Не хочу делать аборт!» Что тогда делать? Нет, не мог я расслабиться, пока всё не окончится. Точно так же я не мог расслабиться, когда мы с ней в первый раз ехали ко мне домой совокупляться. Я всё напрягался – вдруг ей взбредёт в голову приостановить затеянное. И теперь я жалел, что она до этого не додумалась, тогда был бы я сейчас расслабленный и спокойный.

Люська же сидит и дрожит от страха, будто первый раз аборт делает. Надо развлекать, отвлекать, но одежду не совлекать, отчего скучно.

А вокруг книжки и брошюры о противозачаточных средствах лежат. Я взял одну, что потолще, читать стал и с ходу ей переводить. Лучше всего – таблетки. Побочные эффекты: похудение или потолстение.

Люська говорит:

– Если похудение, то мне годится, но что, если побочный эффект боком выйдет и я толстеть начну? Нам такие таблетки не нужны!

Я не унимаюсь, продолжаю читать список побочных эффектов: «Блевание во время оргазма и как самый редкий случай – смерть во время совокупления».

– Там так и написано!? – уставилась на меня Люська.

– Нет, не так, – сказал я, – это я твою бдительность и здравый смысл проверяю.

Читаю дальше. Другой метод, не слишком надёжный – срочное вытаскивание члена до семяизвержения. Нет, мы это отвергаем, кроме того, легко ошибиться в этом методе и вытащить не до, а после. Тогда этот метод из противозачаточного становится исключительно зачаточным.

Следующим методом значится периодическое воздержание. Это значит воздержание, но не полное. А посему существует возможность зачатия, однако значительно уменьшенная. Тут мы пришли к выводу, что периодическое воздержание должно приводить к периодической беременности, что сразу делало этот метод для Люськи негодным, поскольку им-то она до сих нор и пользовалась.

В конце брошюры оказался словарь для невежд, где член определялся как орган, вставляющийся во влагалище. У нас одновременно возник вопрос: а если этот орган вставить в рот или ещё куда, перестаёт ли он от этого быть членом?

Так за разговорами мы и не заметили, как час прошёл, вышла вычищенная дочка. Ошарашенная, уже не сонная, она матери зычно объявляет:

– Представляешь, врач сказал, что у меня четыре месяца было!

Мать обнимает дочку, и они уходят со сцены.

Наконец Люську вызвали. А я вызвался идти с ней, поскольку она ни бе ни ме в английском. Случай редкий, чтобы мужчина шёл в святая святых. Но если мужчины теперь присутствуют при родах, то почему бы им не присутствовать при абортах.

Сестра пригласила нас в закуток, обвешанный плакатами, рассказывающими и показывающими, как использовать всевозможные противозачаточные средства. Настоящая научная порнография. Люську взвесили – она с недовольством смотрела на движущуюся стрелку:

– Растолстела я на американских харчах.

– Ничего, через несколько минут похудеешь, – утешил я её.

Потом у Люськи измерили кровяное давление. Оказалось чуть повышенным.

– Ничего, – сказал я, – скоро тебе сделают кровопускание.

Она прыскала сквозь слёзы, а сестра удивлённо на нас смотрела, не понимая нашей тарабарщины.

Сестра спросила, рассматривала ли Люська возможные альтернативы аборту. Я перепугался, а вдруг Люська спросит: «Какие?» – и тогда сестра начнёт перечислять: роди ребёнка, а потом отдай его в приют; или, ещё чего доброго: роди ребёнка и не отдавай в приют. Я адаптировал перевод, оставив главный смысл: хочет ли Люська делать аборт? И Люська сама сказала: «Нес».

Наконец сестра задала ей уж совершенно бестактный вопрос: «А ваш партнёр согласен на аборт?» Сестра сделала вид, что я здесь, быть может, и ни при чём, хоть я ей только что двести семьдесят долларов заплатил, причём наличными, как здесь полагалось. Я и Люська стали заглядывать под стол в поисках прячущегося партнёра.

– Да это же я партнёр, – вдруг вспомнил я и умилённо уставился на сестру. – Нет, я совершенно не возражаю против аборта, – заверил я её.

На этом представление закончилось, и Люську увели в другую комнату, а меня туда уже не пустили и отправили в приёмную, ждать.

Через час Люська, бледная, вышла из дверей.

– Ну что, мальчик или девочка? – с облегчением бросился я к ней.

Трудовой день любовника

Память на имена у Дика была слабая, и больше всего он опасался называть своих любовниц по именам, чтоб не перепутать, а звал их «милая», «дорогая», «любимая». Про себя же он всех своих женщин называл «доктор». «Пойду к “доктору”», – решал он, отправляясь к очередной любовнице. Рано утром Дику позвонила его возлюбленная из Венеции. Она сообщила, что организовала себе командировку и прилетает завтра днём. Её муж не только не возражал, но даже радовался её деловым успехам.

Дик познакомился с ней во время одного из её приездов в Америку. «Ты даёшь женщине испытать её предельные возможности», – так охарактеризовала она мужское искусство Дика и пообещала, что будет прилетать регулярно на встречи с ним. И вот она своё обещание сдерживала. Дик нетерпеливо поджидал венецианку, ибо в ней он нашёл больше нежности и жара, чем во всех своих остальных любовницах. Во время одной из их встреч в гостинице ей позвонил муж, и она представила ему Дика как своего коллегу по деловым предприятиям в Америке. Пока Дик обменивался любезностями с её мужем, венецианка жадно делала ему минет.

Ожидая очередного её приезда, Дик не лишал себя женского общества, а наоборот, собирал его вокруг себя, чтобы ожидание не было слишком тягостным. Когда Дик был с женщиной, он чувствовал себя при деле. Он искренне считал, что женщина – это самый надёжный партнёр даже в бизнесе, ибо на неё всегда можно положиться.

По пути на работу в машине Дика зазвонил телефон, это была Нэнси. Она мрачным голосом заявила, что у неё во влагалище зуд и воспаление. Последний раз они совокуплялись три недели назад, и симптомы, будь они от Дика, должны были бы объявиться раньше. Нэнси утверждала, что у неё никого за это время не было.

– Если это что-нибудь венерическое, то и у меня, моя милая, были бы симптомы, да и другие женщины стали бы жаловаться, – логически рассудил Дик. Он, как правило, не скрывал ни от одной из своих любовниц, что она у него не единственная.

– Но у меня очень неприятные ощущения. Отвези меня, пожалуйста, к врачу.

Дик не мог сказать, что у него нет времени или чтобы она пошла сама. Он чувствовал ответственность за каждую женщину, с которой был близок, независимо от того, как долго эта близость длилась и нравилась ли ему теперь эта женщина. Вот почему женщины его не только любили, но и ценили и не посмели бы сказать, что в их постели от него останется лишь мокрое место.

У Нэнси не было машины, она недавно переехала в этот город, ещё не устроилась на работу. Нэнси была из тех женщин, которые совершенно теряют контроль над собой, как только мужчина прикасается к её клитору или попадает во влагалище. Именно поэтому она поначалу оказала Дику яростное сопротивление, когда он попытался до неё дотронуться. Нэнси хорошо знала себя и боялась, что ей будет не остановиться. Дик её пугал тем, что, с одной стороны, он был явно искусным мужчиной, а с другой стороны, что у него было много любовниц. Для Нэнси это значило, что она может сразу зациклиться на Дике, а также не выдержать конкуренции с его любовницами. Но у неё не было мужчины четыре месяца, и долго сопротивляться она не могла. Когда Дик отвозил её домой после первой близости, она прижалась к нему и сказала:

– Ну вот, теперь я тебя любить буду.

– Только, пожалуйста, не слишком сильно, – пошутил Дик и впоследствии вынужден был спускать на тормозах её желание частых встреч. Он уже давно понял, что цель мужчины и женщины не сблизиться друг с другом как можно больше, а найти оптимальное расстояние и поддерживать его, и потому Дик всегда предпринимал меры, чтобы восстанавливать дистанцию с женщиной после каждого с ней сближения.

«Что ж, повезу “доктора” к врачу», – решил Дик, чтобы унять её волнения, да и, на всякий случай, самому увериться, что действительно ничего не подхватил. Дик заехал на работу, сделал несколько неотложных звонков и отправился за Нэнси. Она вышла разряженная, будто они ехали не к венерологу, а на сатурналии. Нэнси радостно улыбалась. «А может быть, она врёт, и никакой инфекции нет, а пизда у неё чешется от элементарного желания?» – подумал Дик и произнёс эту фразу вслух. Нэнси стала божиться, что не дьявол, а Венера – причина её зуда.

Врач взял у неё кровь на сифилис и спросил Дика, хочет ли он исследоваться тоже.

– В зависимости от результатов исследований Нэнси, – дипломатично сказал Дик.

Врач скомандовал Нэнси раздеться от пояса и ниже и залезть на гинекологическое кресло. Дик попросил разрешения остаться в кабинете на время осмотра, и, так как Нэнси не возражала, врач согласился. Дик с удовольствием наблюдал, как врач вставлял расширитель, брал мазки и засовывал два пальца в тот рот, в котором не возникала от этого рвотная реакция. «Вот работка, – думал Дик, – видит око, да зуб неймёт». Нэнси пугливо постанывала, когда врач шуровал внутри, но утверждала, что ей не больно. Врач пошёл посмотреть мазки под микроскопом, а Нэнси оделась.

– Ты что стонала, от боли или от наслаждения? – поинтересовался Дик.

– Глупый, конечно, от боли – не могу, когда вставляют расширитель, мне всегда самый маленький вставляют, а тут, ты видел, какой огромный был?

– Но ты же сама говорила, что чем больше член, тем лучше.

– Так то член, – легко разоблачила Нэнси наивность Дика.

Вернулся врач и объявил, что ничего венерического он не нашёл, и прописал Нэнси мазь для облегчения зуда. Дик решил не обследоваться, а Нэнси стала капризно просить врача:

– А вы и у него возьмите кровь и мазки, а то я мучилась, а он сухим из воды выходит.

– Я вышел сухим не из воды, а из пизды, – шепнул ей Дик, и тут же подумал, что, если «выйти из воды сухим» является комплиментом, то выйти из пизды следует мокрым, а не сухим, иначе стыд мужику и позор.

По пути домой Нэнси предложила Дику зайти к ней, но у него был запланирован ленч с Кэри, и он из предосторожности предложил перенести встречу до её полного излечения от зуда.

Нэнси не удержалась и ревниво спросила:

– Почему ты хочешь спать со мной, ведь тебе всё равно, с кем спать?

Ей, как и многим женщинам, сей аргумент казался неотразимым. Дик ответил так:

– Если бы действительно было всё равно, с кем спать, то я был бы абсолютно моногамен и спал бы с тобой одной. Но именно потому, что каждая женщина особенная, оказывается вовсе не всё равно, с кем спать. Так что если мужчина полигамен, то это подтверждает именно его небезразличие к каждой из женщин.

На Нэнси эта логика не произвела благоприятного впечатления, и Дик решил, что он повторит эту счастливую мысль Кэри.

Кэри была профессором университета. Когда она делала Дику минет, то двигала головой возвратно-поступательно с огромной скоростью, и Дик боялся, что у неё может произойти сотрясение мозга. Но всё обходилось, и Дик кончал быстро, не в силах противиться нетерпеливому темпу Кэри.

До следующей лекции оставался один час, и она попросила Дика встретиться в ресторане, страстно заверяя, что через пару дней они проведут вместе гораздо большее время. Кэри нужен был срочный совет в области, в которой Дик считался специалистом. Она принесла анкеты, которые нужно было заполнить, и Дик, поедая свой любимый шпинатный салат, просматривал то, что Кэри уже успела сделать. Кэри настояла, что сама заплатит за ленч. Она любила свою независимость, которую давало ей профессорство, и часто платила за отель, где они занимались любовью. Когда Дик дал свои рекомендации и деловая часть была окончена, у Кэри оставалось пять минут. Она сняла туфлю и положила ступню Дику между ног. Длинная скатерть скрывала эту ласку.

– Спасибо тебе за помощь, – томно сказала Кэри, чувствуя его твердеющий член, – ты не только замечательный любовник, но и прекрасный друг, а это сочетание встречается нечасто.

Дик улыбнулся и поцеловал ей руку. Он дорожил Кэри, потому что она не требовала себе его будущего. Кэри была замужем за человеком, которого она уважала, у неё было двое очаровательных детей и любовник Дик, который придавал её жизни необходимую остроту. Кэри не мучилась угрызениями совести, а просто была честной и уступчивой по отношению к своим желаниям. Ей надоел научный респект, которым она пользовалась у мужчин, и ей льстило, что для Дика она – кусок горячего мяса с дырками, как она любила называть женщин.

– Каждая женщина таит в себе вход в рай, – сказал как-то Дик, любуясь её двойными воротцами.

– Но самое интересное то, что рай длится ровно столько времени, сколько ты в нём можешь оставаться. Мужчины не способны выдержать долгое пребывание в раю, хотя на словах они его так алчут.

Прикосновения Кэри заставили Дика остро возжелать Вики, с которой он должен был встретиться в два часа дня у её дома. У неё была задержка на два месяца, что с ней случалось и раньше без всякой беременности. Она вышла из дома с сумочкой, в которой была баночка с мочой. Вики не использовала противозачаточных средств по принципиальным соображениям и не позволяла Дику в неё кончать, потому что её менструации определялись не календарным исчислением, а эмоциональным. Если она страстно влюблялась (а в этом состоянии она как раз находилась), то её организм имитировал беременность, которой она желала и одновременно страшилась. Менструация нехотя появлялась раз месяца в три. Но стоило ей оказаться без любовника, как цикл восстанавливался с точностью до дня. В период задержек на Вики часто находил панический страх, что она забеременела, и она бросалась делать анализы на беременность чуть ли не каждую неделю. Все они оказывались отрицательными, но это давало ей лишь недолгое успокоение.

На днях Вики была в особо упадническом настроении, и Дик предложил подвезти её сегодня в клинику, где делали анализ мочи. Вики не доверяла аптечным наборам для самостоятельной проверки на беременность. Дик ждал её в машине, пока она относила баночку, и думал, что все женщины, входящие в двери этой поликлиники, похожи друг на друга, как две капли мочи. Впрочем, моча может оказаться последней каплей в попытке классифицировать женщин: именно по моче их можно было разделить на две основные группы – беременные и пустые.

Вики вышла из дверей клиники, ей предстояло позвонить через сорок минут, чтобы узнать ответ. Дик предложил ей совокупиться у неё дома, что находился неподалёку, но к ней, оказалось, приехала двоюродная сестра из другого города. Да и Вики всегда так волновалась, пока не получала ответ, что ни на чём, кроме своей возможной беременности, сосредоточиться не могла. Но Дик был уверен, что ответ будет отрицательный.

Дик предложил Вики посидеть в кафе и поболтать, пока эти сорок минут истекут. Разговор зашёл о том, как в детстве их учили, что положительно – это хорошо, а отрицательно – плохо. Но положительный анализ на болезнь означает, что она у тебя есть, и это плохо. А отрицательный результат означает хорошее – что ты здоров. В области болезней происходила полная подмена понятий. А вот при анализе на беременность получается полная неразбериха: всё, оказывается, зависит от желания женщины, и оно определяет, что хорошо и что плохо. Если женщина хочет забеременеть, то положительный результат становится и впрямь положительным. Если же она забеременеть не хочет, то положительный результат оборачивается отрицательным.

Дик заказал любимое шоколадное пирожное Вики. Она пила кофе, смотрела на него влюблёнными глазами и время от времени спрашивала:

– А что, если я беременна? Как ты думаешь, у хорошей любовницы зачатие должно происходить значительно легче, чем у плохой?

Дик умышленно принимал эти вопросы за риторические и старался увести её от этой темы. Но Вики мечтала о конкретном ответе, ей желалось, чтобы Дик сказал, что любит её и что хочет, чтобы она оставила ребёнка. Но в то же время она знала, что он этого не скажет, и её волнения ещё более возрастали. А Дик думал, что Вики напрасно считает себя хорошей любовницей только потому, что с готовностью разводит ноги.

Наконец сорок минут истекли, и она пошла позвонить. Дик думал о том, что вечером у него встреча с Николь, которая пригласила его к себе на ужин. Николь была прекрасной любовницей, ибо у неё не было стыда и она была не только требовательна на ласки, но и щедра на них. Он с трепетом представлял их скорую встречу, он хотел её больше, чем всех предыдущих «докторов» вместе взятых. Николь была на двадцать лет младше Дика и уверяла его, что именно такая разница в возрасте для неё более всего соблазнительна. Николь предупредила, что она приготовила Дику сюрприз, и Дик строил догадки, что бы это могло быть. Уж не объявление ли о беременности, несмотря на противозачаточные таблетки?

Появилась Вики с сияющим лицом.

– Всё в порядке – произнесла она и поцеловала Дика в губы. – О, как я счастлива!

Дик похлопал её по заду, и они вышли из кафе. Дик отвёз Вики домой и решил заехать в магазин, купить цветов и вина для Николь. У него было в распоряжении два часа, и он бродил по торговому центру, заходя в различные магазины. Дик заговаривал с красивыми продавщицами, шутил, и они смеялись. У одной он смог добыть номер телефона. «Каждая новая женщина это как новая весна – всегда берёт за сердце», – думал Дик.

Николь открыла дверь с выражением лица, которое показалось Дику торжественным. Когда он вошёл в столовую, его ждал сюрприз в виде незнакомого парня.

– Познакомьтесь, – сказала Николь, – это мой учитель и друг Дик, а это – Чарльз, мой жених.

И тут Дик вспомнил, что Николь последнее время часто говорила о том, что ей необходимо срочно выйти замуж и заиметь детей, чтобы удовлетворить настоятельные требования своих богатых родителей. Она нигде не работала, и родители грозили прекратить финансовую помощь, если она не выйдет замуж. Николь убеждала Дика, что её замужество будет чистой формальностью и что они будут продолжать встречаться. Они даже шутливо разрабатывали план, согласно которому Николь представит Дика своему жениху как своего старого учителя и друга. Дик огорчился только одному – он понял, что в этот вечер ему, по всей вероятности, не удастся забраться в Николь.

Дик и Чарльз пожали друг другу руки.

– Как я рада, что наконец могу вас познакомить, – щебетала недоступная любовница.

Выбор мужа был замечательный – парень явно принимал Дика за учителя, но не по сексу. «Мой учитель», – так нежно называла Дика Николь, когда он вызывал в её теле ещё неведомые ощущения.

Ужин прошёл церемонно. Дик сдерживался изо всех сил, чтобы не схватить Николь за зад или за грудь при Чарльзе.

Чарльз детально рассказывал об их планах на будущее и о большой семье, которую он хочет иметь.

Николь кокетливо поглядывала на Дика и облизывала губы языком, который он так любил в такой момент перехватывать своими губами.

В десять Дик попрощался и поехал домой. Он представлял себе, как Чарльз забирается на Николь, и ухмылялся его неуклюжести.

Дома Дик выпил коньяка и лёг спать. Только он заснул, как его разбудил телефон. Он предусмотрительно не снял трубку и дождался, пока включился ответчик. Звонила Линда, она была явно навеселе и просила срочно перезвонить ей, потому что она чувствует себя одинокой. Дик отключил телефон – слишком поздно, ему необходимо семь часов сна, чтобы завтра быть во всеоружии. Дик спал богатырским сном и не слышал, как пьяная Линда звонила в дверной звонок и стучала в дверь, крича: «Я знаю, что ты здесь! Открой мне сейчас же! Я хочу тебя!»

Дику снилась его венецианка, которая уж точно не позволит, чтобы какие-либо препятствия помешали их грядущему соитию.

Независимость от Ё

Больше всего я любил просыпаться от того, что женщина сосала мне хуй. Нет слаще пробужденья! Так, наверно, каждый день пробуждаются святые, ангелы и прочие счастливцы, проживающие в раю.

Проснувшись, можно открыть глаза и этим дать знать женщине, что ты пробудился, и подключиться к действу, прижимая её голову к бёдрам. Либо можно притвориться, что спишь, и проснуться только во время оргазма.

Либо можно даже кончить, будто бы во сне, а потом перевернуться на бок, как бы так и не проснувшись, и снова заснуть.

Я же в конце концов и впрямь научился не просыпаться во время оргазма и видеть эротические сны такой степени изощрённости, которая невозможна наяву. Ведь мы всегда ебём мечту, а не тело. Ощущения эти напоминали мне поллюции отрочества, когда я так жаждал избавиться от своей невинности и осуществлял это, увы, только во сне, видя перед собой девочку или женщину, в которую я был влюблён в то время. Единственным разочарованием была сырость, в которой я просыпался и которая лишь подтверждала, что всё было только сном.

Теперь же пробуждение было сухим, ибо наслаждение, испытанное во сне, было вызвано не мечтами о женщине, а самой женщиной, поглощающей женщиной.

Когда любовница спрашивала, чего бы я хотел, чтобы она мне сделала (а все женщины рано или поздно задают этот вопрос), я рассказывал ей о своём заветном желании. В принципе оно ей нравилось, потому что исполнить его можно, если оставаться на ночь, а многие женщины страшатся, что ты с ними не захочешь ночь проводить, а кончишь пару раз и уйдёшь или её спровадишь.

Но, заполучив меня на ночь, женщина успокаивалась и часто забывала о своём намерении исполнить моё желание. Чаще всего она просыпалась позже меня, а если просыпалась раньше, то ничего не делала или делала что-нибудь не то. А когда я спрашивал: «Чего ж ты, забыла об обещанном?» – она начинала оправдываться, что, мол, я спал на животе и к моему хую ей было не подобраться. И это правда, я действительно сплю на животе. Но в этом-то и трудность, которую нужно преодолеть женщине, желающей принести радость мужчине. Сделать минет для большинства женщин – раз плюнуть. Но я ведь просил о том, на что требуется не только слюна и резвый язык.

Прежде всего, женщине, конечно, нужно было проснуться раньше меня. То ли среди ночи, то ли рано утром. Многие женщины по ночам мочиться не ходят, ибо ухитряются протерпеть до утра. Для таких ночью моё желание было не выполнить. Им нужно было утром просыпаться раньше. Хорошо, проснулись, идут пописать. Тут легко меня разбудить, ибо я на приближение и равно на удаление женщины реагирую чутко. Проснусь – и всё насмарку, и опять наслаждение не свершилось.

Если же первый этап женщина совершала благополучно и я продолжал пребывать во сне, начиналось самое сложное – сделать так, чтобы я перевернулся на спину, и в то же время меня не разбудить. Как это удавалось умелицам, я не знаю, ибо раз я не просыпаюсь от поворачивания, то и не знаю, как оно было осуществлено. Я знаю только те приёмы, что не срабатывают, потому что от них я просыпаюсь. Самые малоизобретательные пытались меня перевернуть на спину силой. Этим они меня сразу будили. Другие начинали шептать мне что-то на ухо, пытаясь меня загипнотизировать, и от их голоса я тоже просыпался. Третьи призывали на помощь щекотку. Четвёртые тщетно пытались добраться до хуя, когда я лежал на животе.

И вот я сошёлся с женщиной по имени Ё, которая научилась пробуждать меня райским способом систематически. То есть всякий раз, когда она оставалась у меня ночевать, она будила меня этим чудесным, дивным приёмом. Естественно, что ей вскоре не пришлось затрачивать никаких усилий, чтобы я предлагал ей остаться у меня ночевать всякий раз, когда мы встречались. Дошло до того, что, когда я проводил ночь без неё, я всегда просыпался с дурным настроением, с тоской по раю.

Я хотел выяснить у моей мастерицы способ, с помощью которого она могла перевернуть меня на спину, не разбудив. Я хотел иметь ключ к себе, чтобы вручать его другим женщинам и тем самым освободиться от становящейся опасной ее власти, которая меня уже тяготила. Но выведать секрет оказалось совершенно невозможно. Ё не желала рассказывать о своих ухищрениях, которые так благотворно влияли на моё расположение к ней. Она предчувствовала, что, поделившись сутью своего изобретения, она может лишь породить конкуренцию.

А я тем временем привязывался к ней всё больше и больше. Я стал просить её оставаться у меня три ночи в неделю, потом четыре, а после того, как пару недель она ночевала у меня по пять раз, я предложил ей перебраться ко мне жить. Ё не пришлось уговаривать, поскольку она всегда хотела, что называется, «иметь мужчину в доме».

Наша совместная жизнь постепенно приняла своеобразную форму. Дело в том, что я работал во вторую смену и приходил домой около полуночи. Ё вставала на работу в шесть утра и ложилась спать в десять вечера. Поэтому, когда я приходил домой, Ё уже спала, как всегда на боку, и я, стараясь не будить её, пристраивался к ней со спины. Я поднимал вверх её ягодицу и легко проскальзывал в сочное влагалище, так как перед сном она кончала от вибратора, который всегда лежал у неё под подушкой, уже включённый в розетку. В выходные дни, когда у нас была возможность пообщаться в состоянии обоюдного бодрствования, Ё говорила мне, что моё вечернее семяизвержение в неё, спящую, является последней каплей, переполняющей её окончательной радостью после вибраторного оргазма.

По будним дням ранним утром я испытывал свой сонный оргазм, искусно высосанный Ё, и продолжал спать часов до восьми. Таким образом, когда я просыпался, Ё уже была на работе. И в этом была непроизвольная тактичность Ё, ибо сразу после оргазма с женщиной всё равно уже делать нечего.

Я безмятежно занимался своими делами, и единственное, что волновало меня, это регулярная доступность наслаждения, к которому меня приучила Ё, и, следовательно, моя зависимость – от неё. Утренний оргазм во сне окрашивал весь день в радужные краски, мои навязчивые эротические идеи полностью реализовывались в сновиденьях, сопутствующих оргазму, который славен тем, что временно излечивает от паранойи желаний.

Поначалу мы ждали выходных, чтобы поговорить друг с другом, сходить в ресторан, в кино. Но у нас всё чаще стали возникать ссоры из-за пустяков, из-за обнаружившейся чуждости взглядов и, наверно, по многим другим причинам, которых я до сих пор не знаю. Поэтому мы стали воспроизводить наши будничные отношения и во время выходных дней. Я, например, спал дольше, и Ё делала мне минет не в шесть, а в восемь утра. Я продолжал спать до десяти, а Ё за это время успевала подняться, привести себя в порядок и отправиться по магазинам. Я завтракал в приятном одиночестве, а потом уходил по своим делам. Возвращался я вечером, мы смотрели некоторое время телевизор, и Ё отправлялась спать раньше меня. Я приходил в спальню около часа ночи, когда она уже крепко спала, и наше сексуальное общение повторялось.

Как правило, на пути к женскому телу лежат бесконечные разговоры, но мой путь был совершенно безмолвным, и в этом была особая прелесть.

Я опасался, что мне захочется жениться на Ё, чтобы тем самым держать её при себе. Но женитьба страшила меня ещё более, чем возможная потеря Ё. Наши отношения были идеальными для меня именно потому, что в них, кроме молчаливого секса, ничего не было, а женитьба обязательно привнесла бы необходимость разговоров, обсуждений проблем бытия, не дай бог, возникновение детей, а с ними непрерывного ада, который бы поглотил мой священный утренний рай. По счастью, Ё не заводила речи о женитьбе, хотя бы потому, что мы так успешно избегали всяких разговоров. Но я ведь знал, что для того, чтобы отношения между любовниками длились, мужчине должен светить оргазм, а женщине – свадьба.

Одним из моих сновидений было ощущение, будто я нем, глух и слеп, будто я – сплошное осязание. Будто меня не обременяет необходимость ни говорить с женщиной, ни слушать её болтовню, ни даже видеть её – всё заменяет осязание, причём это ощущение овладевало мною во сне за мгновение перед оргазмом – в этом было совершенство общения с Ё, совершенство, которое я страшился потерять. Сутью этого совершенства была полная честность, поскольку, в моём понимании, ложь начинается именно тогда, когда люди начинают хотеть в отношениях чего-либо большего, чем секс.

Так продолжалось долго, пока одним утром я не проснулся после оргазма, полного восторженных сновидений, с ощущением, что у меня мокрый живот. Я точно помнил сквозь сон знакомое ощущение языка Ё и не мог понять, как моё семя оказалось не поглощённым ею. Я принял душ, позавтракал и принялся за свои дела. Когда я вернулся домой с работы и вошёл в спальню, Ё там не было. Я осмотрелся кругом и заметил отсутствие многих её вещей. Ни записки, ни слова на телефонном ответчике не было. Я запустил руку под подушку – вибратора Ё там тоже не было, и тогда я окончательно убедился, что она ушла от меня.

Я решил не раздумывать над этим в тот вечер, правильно полагая, что утро вечера мудренее. Я выпил пару глотков виски, усталость после работы дала о себе знать, и я заснул. Утром, во сне, я опять почувствовал прикосновения языка и губ Ё и проснулся, лёжа на спине с мокрым животом. Сновидения были, как всегда, прекрасны, а отсутствие в кровати Ё лишь напомнило мне прежние времена, когда она уходила рано утром, и я просыпался один.

Теперь, когда я возвращаюсь с работы, то ложусь в кровать, где уже нет Ё, спящей на боку, но тем не менее каждое утро то ли её призрак, то ли созданная ею во мне привычка вызывают наслаждение, не пробуждая меня от сладких видений. И хотя я просыпаюсь с мокрым животом, это незначительное неудобство с лихвой окупается независимостью от Ё, которую я наконец обрёл.

Свет в окошке

Напротив кровати вся стена была пустая. Никакой мебели, никаких украшений в виде картин не требовалось, ибо на обоях был изображён огромный (от пола до потолка) средневековый замок, обнесённый каменной стеной, ворота которой были заперты. На переднем плане большое дерево держалось за землю острыми корнями. Но ни человека, ни птицы, ни зверя нарисовано не было. Угол зрения был таков, что на замок зритель смотрел как бы сверху, и каменная стена не заслоняла здания.

Одежду я обыкновенно складывал на полу у стенки, и, надевая трусы и брюки, я видел, что вблизи рисунок замка, стены и дерева состоит из чёрных и белых точек. Не так ли и в жизни, думал я, всё превращается в бессмысленность чёрно-белых точек при ближайшем рассмотрении.

Так и пизда при излишнем приближении превращается в клетки разных типов, живущие своей жизнью и не имеющие никакого отношения к восторгу, который охватывает тебя, когда смотришь на неё с должного расстояния.

Ванда любила поговорить, так что мне не приходилось развлекать её разговорами, что для меня было бы непосильной задачей. Ванда говорила и за себя, и за меня. Я слушал, кивал, улыбался, иногда задавал вопросы и тем поддерживал её в состоянии речевой активности.

Когда-то она была замужем, но развелась, потому что оказалась бесплодной, а муж ей нужен был только для того, чтобы у желанного ребёнка был отец. В остальном муж был никчёмен. Он был настолько равнодушен к ебле, что его член даже в состоянии эрекции был холодным. Ванда замечала время на часах, когда муж на неё забирался. Скажем, цифры показывали 10.36. Когда он кончал, она смотрела на часы – было всё ещё 10.36. Она сразу бежала в туалет, якобы подмываться. Там она додрачивала себя до оргазма, а когда возвращалась в постель, то муж уже храпел. «Такова половая жизнь», – говорила она себе.

Каждую неделю муж давал Ванде деньги на расходы по хозяйству. Он работал напротив банка и поэтому вносил чек в банк по пути с работы домой. Когда Ванда отказалась сосать ему хуй, он отказался вкладывать чек в банк по дороге с работы, поэтому Ванде приходилось садиться в машину и ехать в банк, чтобы самой положить чек, который он в качестве наказания отдавал ей лично в руки. Очевидно, что воображение мужа в области изобретения наказаний не шло ни в какое сравнение с воображением Кафки. Что же касалось его воображения по части секса, то там он ощутимо отставал даже и от значительно менее знаменитых писателей.

В юности Ванда настояла перед родителями на том, чтобы уйти из католической школы, где пинали секс в хвост и в гриву, а она, с прирождённой убеждённостью в своей сексуальной правоте, верила в благо мастурбации. Соблазнил её еврейский мальчик, в которого она влюбилась всем телом. Отец её не хотел пускать на порог еврея-ухажёра, а когда Ванде было двадцать восемь, отец на смертном одре образумился и наказал ей выйти замуж за еврея. «Времена меняются, – объяснил он, – и нам, католикам, нужно меняться вместе с ними». Сказал это и умер.

Однако Ванда не послушалась отца и вышла замуж за католика, который мог напомнить еврея только своим ужасом перед менструациями. Муж был настолько брезглив, что не подходил в Ванде на пушечный выстрел, когда они у неё начинались, чем, кстати, её очень огорчал, ибо в эти дни ей особенно хотелось. Однажды, когда менструация у неё, казалось, кончилась, муж осчастливил Ванду соитием, но когда он извлёк хуй, тот оказался в крови. Муж вскричал от потрясения и бросился в ванную. Ванда виновато последовала за ним. Муж запретил ей включать свет в ванной, потому что вид крови на хуе внушал ему ужас, и муж заставил Ванду отмывать его в темноте.

После развода Ванда начала толстеть. В тридцать девять кожа на её лице была гладкая, будто натянутая на барабан. Лишний вес на теле давал о себе знать совсем иначе: вместо сужающейся талии у неё было расширение с толстыми складками. Ноги же росли стройные и вовсе не толстые. Но, находясь под грузным телом, они казались непропорционально маленькими. У неё был идеальный маникюр на красивых пальцах, но на ногах пальцы были все в раскорячку и без педикюра. Во время оргазма она кричала омерзительно визгливым голосом.

Года два назад Ванда по специальной диете сбросила вес и стала тоненькой. Компания, которая разработала эту диету, взяла её для телевизионной рекламы, где Ванду демонстрировали «до» и «после». Но через пару месяцев она набрала обратно весь прежний вес, да ещё с добавкой. Теперь, жуя что-то перед телевизором, Ванда с гордостью показывала мне видеозапись рекламы, где она в облегающем вечернем платье принимает приглашение какого-то хлыща и танцует с ним тур вальса в огромном зале со стрельчатыми окнами и мохнатой люстрой. У платья были длинные рукава до запястий, чтобы скрыть обильные волосы на руках Ванды.

Ванда подробно рассказывала мне об особняке, построенном в виде замка, где происходили съёмки, и о её партнёре в вальсе, с которым они были любовниками, пока она не растолстела снова. После разрыва с любовником она часто приезжала к особняку и гуляла вокруг, вспоминая дни своей красоты, которые наградили её любовью. В особняке никто не жил, его использовали только для съёмок и великосветских приёмов. Ванда гуляла вокруг, смотрела на тёмные окна, подходила к дверям и дёргала за ручки, но все двери были заперты. Она призналась мне, что это была её самая сильная любовь, и с тех пор во всех мужчинах она ищет его черты. Любовник был евреем и никак не мог смириться не только с её толщиной, но и с католическим происхождением. Однажды, когда она гуляла вокруг особняка, ей показалось, что она увидела его в окне первого этажа. Ванда бросилась к окну, прижалась к нему лбом, но никого не разглядела. По-видимому, от нажатия на стекло сработала сигнализация, и подъехала полицейская машина. Ванду отвезли в полицейский участок, но вскоре выпустили. Больше она у особняка не появлялась, зато стала активно искать и находить новых любовников, среди которых оказался и я.

У всех любовных пар рано или поздно образуются традиции и обретаются привычки в общении. Самое прекрасное – это процесс установления этих традиций и привычек. Радостное ощущение уверенности остаётся некоторое время после их установления. Но потом начинается протест против рутины. Если не происходит обновления традиций, то отношения разрушаются.

У меня с Вандой традиция установилась быстро и легко. Ванда обожала порнографические фильмы. Поэтому мы начинали наш вечер с того, что брали два видеофильма напрокат. Обыкновенно Ванда выбирала их без всякого смущения и записывала на своё имя, так как мы ходили в видеотеку рядом с её домом, где она была членом клуба и получала скидку. Потом мы шли к ней домой. Каждый раз она извинялась, что у неё не убрано. И действительно, ковёр на полу был в пятнах. На обеденном столе в гостиной накладывались друг на друга олимпийские кольца – следы от стоявших когда-то стаканов, чашек, бокалов с мокрым дном. В спальне у стены на полу лежали коробки, полиэтиленовые мешки, старые журналы и книги в стопочках. Из незакрывающихся ящиков комода торчало несвежее нижнее бельё. На трюмо – просыпанная пудра, в унитазе, на ватерлинии, была полоса ржавчины, которую никогда не пытались оттереть. Холодильник, жёлтый от грязи, был всегда настолько забит, что каждый раз, когда она открывала дверь, что-нибудь из него вываливалось на пол. Ванда чертыхалась и впихивала выпавшее обратно. Еды мне она никогда не предлагала, но выпить всегда. Когда я просил что-нибудь поесть, она давала мне сыр с крекерами, чтобы избежать провокационной ситуации с едой и не броситься жрать самой, да так, что ей было бы не остановиться, пока не начинала блевать.

Ванда всё грозилась сделать ремонт, генеральную уборку, но всегда находились какие-то причины, чтобы грязь и мусор оставались на прежних местах. Кровать была единственно чистым местом, с нежнейшими шёлковыми простынями, мягчайшими пуховыми подушками в ласковых наволочках, с красным шерстяным одеялом без единого пятнышка. Её кровать была оазисом в квартире, и никуда не хотелось из него перемещаться.

После выпивки и мелкой закуски Ванда шла в ванную и смывала косметику, которая, как она уверяла меня, мешала ей при занятиях любовью. Я смотрел на неё и думал, что вот она, женщина, голая и со смытой косметикой – кончился маскарад дня, и начинается истинная жизнь ночи.

Ванда засовывала первую кассету в щель видеосистемы, и мы ложились на кровать. Телевизор стоял на полу у стены, на которой был изображён замок. Сначала я смотрел на действо – Ванда, как и я, ненавидела высосанные из пальца убогие сюжеты и ничтожные разговоры в порнографических фильмах. Она прокручивала вступления, заставки и эпилоги, не являвшиеся еблей. Поначалу и я смотрел на экран и размышлял о молодом поколении, которое доживёт до трёхмерного видеоизображения с запахами и, может быть, даже с возможностью потрогать. А мы, дикари, вынуждены довольствоваться плоскостью.

Поза тоже у нас стала традиционной: Ванда стояла на четвереньках, а я располагался за ней и в ней. Получалось, что она в партере, а я чуть выше, в амфитеатре, и поэтому её голова не заслоняла экран. В позиции лёжа не только было неудобно смотреть на экран, но и чисто эстетически Ванда отвращала меня. Со своим огромным телом и тоненькими и маленькими по сравнению с ним руками и ногами, она напоминала мне черепаху, опрокинутую на спину, пошевеливающую маленькими лапками, вылезающими из огромного панциря.

Пока крутился первый фильм, я был у Ванды во влагалище, а в течение второго – в анусе. Правой рукой она надрачивала клитор, а левой рукой нажимала на кнопку дистанционного управления и прокручивала видео, как только ебля на экране прекращалась. Каждая такая выжимка длилась минут пятнадцать. Это время как раз и требовалось Ванде, чтобы добраться до оргазма, и моя задача заключалась в том, чтобы держаться и кончить в кульминационной сцене вместе с Вандой.

Часто мне бывало нелегко удержаться, глядя на то, что творилось на экране, и я отводил взгляд на замок на стене, высящийся за телевизором. Я воображал каждодневную жизнь, которая происходит внутри замка. Я придумывал причины, в силу которых в ландшафте на стене нет ни одного живого существа: ни человека, ни животного, ни птицы.

Ванда просила потушить торшер, чтобы только развратный свет экрана заполнял её широко раскрытые глаза. Но я настаивал на освещении, чтобы видеть мой замок, объясняя своё требование света тем, что я хочу видеть влагалище и анус Ванды, без чего будто бы не получаю удовольствия. Она это, конечно, воспринимала как комплимент и соглашалась свет не тушить.

После ебли она рассказывала мне о своей горести. Обнимала меня и плакала: «Мне так хорошо кончать с тобой, но ведь мы не любим друг друга. А я хочу любить», – говорила она, держа меня за хуй.

Ванда просила, чтобы я повёл её в ресторан или хотя бы в кино, но я отговаривался под разными предлогами, мне было неприятно появляться с ней на людях, и я шутил, говоря ей, что хочу поскорей увидеть мой замок. Ванда сначала надувала губки, но, когда я прикасался к ней и целовал в шею и ухо, она быстро размякала и с удовольствием направлялась в спальню, позабыв о второстепенных развлечениях.

Все мы чуем, что оргазм – это чудо, и при подступлении к нему, и во мгновения его самого происходят чудеса не только в нас, но и вокруг нас. И со мной оргазм вытворял чудеса, и я имею в виду не визжавшую передо мной в оргазме Ванду, что, в общем-то, тоже одно из чудес, а замок, который заполнял всю стену передо мной.

Когда это случилось впервые, я не поверил своим глазам. Я заметил, что стоит мне углубиться в Ванду, смотрящую телевизор, как замок начинает подсвечиваться. Это было настолько очевидно, что стоило мне в виде эксперимента вытащить член на мгновенье, как освещённость замка пропадала. Когда я был у Ванды во влагалище, замок подсвечивался слева, а когда я был у неё в анусе, замок подсвечивался справа. Можно было подумать, что наступает то закат, то восход. Но так как было невозможно определить на изображении, где запад, а где восток, то было непонятно, какой вид совокупления связан с закатом, а какой – с восходом.

По мере нарастания моего наслаждения на дереве перед замком вдруг оказывалась птица, и я никак не мог заметить её прилёта или откуда она появлялась. Всё время её не было, а в какой-то момент она уже была. Точно так же в какое-то мгновенье ворота оказывались открытыми настежь. Это поражало меня, и я переводил взгляд на окно в башне замка, и в нём я видел горящую свечу с абсолютно отчётливо колеблющимся язычком.

В самое остриё оргазма в окне замка появлялся нежный профиль девушки с локонами и в платье с высоким стоячим воротничком, склоняющейся над свечкой. Она делала губки бантиком и своим божественным выдохом задувала свечу под вопли Ванды. Свет исчезал, и живой замок превращался в рисунок на обоях. В какой-то момент мне показалось даже, что черты девушки напоминают мне черты Ванды, которой удалось сбросить значительную часть своего веса.

И так происходило каждый раз, без всяких изменений, в той же последовательности событий: свет, появление птицы, раскрытые ворота, свеча и девушка, задувающая пламя.

С одной стороны, мне хотелось быстрее кончить, чтобы поскорее увидеть мою красавицу в замке, но, с другой стороны, я хотел, чтобы Ванда ничего не заметила и получила любимое наслаждение. Кроме того, затягивая подступ к оргазму, я увеличивал время, в течение которого мог подробно рассмотреть происходящие изменения, предшествующие появлению девушки в окне.

Мне всегда хотелось выскользнуть из Ванды в момент возникновения девушки и броситься к ней, но девушка появлялась в окне только в то мгновенье оргазма, когда никакая сила не может оторвать тебя от женщины, в которой он тебя настиг.

Однажды я подвинул Ванду к краю кровати, поближе к стене, чтобы попытаться лучше разглядеть девушку в замке. Я объяснил Ванде своё желание тем, что будто бы хочу приблизиться к телевизору, чтобы лучше разглядеть происходящее на экране. Однако, оказавшись слишком близко к телевизору, Ванда начала различать горизонтальные полоски, из которых состоит изображение, и иллюзия живых совокупляющихся перед ней людей пропала. А я заметил, что при приближении к замку на определённое расстояние движение и свет в замке исчезают, и я начинаю различать просто точки, из которых составлено изображение.

Если у меня взгляд соскальзывал с замка на экран телевизора, чтобы посопереживать с Вандой, то, когда я опять поднимал взгляд к окну, свечи там уже не было, и мне приходилось долго всматриваться в замок, чтобы восстановить то, что свершилось в нём и вокруг него до моего предательства.

Иногда у меня появлялось желание спросить Ванду, видит ли она происходящее в окне замка, но я всегда решал не отрывать её от радостных ощущений, которых ей явно поступало достаточно от меня и от экрана. Да она и не была тем человеком, с которым я хотел бы поделиться увиденным.

В одну из наших встреч Ванда сказала мне:

– Я решила сломать рутину, которой ты так боишься, и приготовила для тебя сюрприз.

Мы только что взяли две кассеты порнофильмов и направлялись к ней в квартиру.

Я вошёл в гостиную и не узнал её – всё сверкало чистотой. Ковёр был настлан новый. Обеденный стол был отполирован, на нём стояла ваза с цветами. Холодильник на кухне, оказывается, был белым, а не жёлтым. Плита была вымыта и выскоблена.

– Пойдём, я тебе покажу спальню, – взяла меня за руку Ванда.

Войдя в спальню, я ужаснулся – мой замок исчез, и на стене сияли новые цветастые обои. Я вырвал свою руку из её пальцев.

– Тебе что, не нравится? – спросила Ванда. – Ты знаешь, я никак не могла отодрать старые обои с замком, помнишь? Пришлось наклеить новые поверх старых.

– Что ж, тогда ещё не всё потеряно, – облегчённо сказал я и обнял Ванду, удивлённо вскинувшую на меня глаза.

Музейные редкости, или несовершенство классификаций

Алику Цирлину

В нашем музее я знаю все картины наизусть. Для провинции он совсем неплох – по одной картине чуть ли не каждого великого художника. Правда, хожу я в музей вовсе не для того, чтобы наслаждаться искусством. Хожу я туда, чтобы отыскать возможность наслаждаться. Но не искусством. Впрочем, то, что я ищу, тоже можно назвать искусством. И даже более высокого класса, чем картины. Однако само наслаждение в стенах музея происходить не может, а может только возникнуть надежда на наслаждение. Вне музея. Короче говоря, я хожу в музей, чтобы знакомиться с бабами. То бишь ищу среди неподвижных произведений искусства произведения искусства самоходные, с пиздой.

Сложность заключается в том, что красивые женщины искусством не интересуются. Им некогда по музеям ходить – их ебут. Ну, а когда они хотят перевести дух, то они, может, и выползут из кровати в музей, но только с ёбарем. Ведь всё, что женщине требуется, – это не искусство, а спокойная жизнь, а для этого ей нужен лишь твёрдый кусок хлеба и не менее твёрдый кусок мяса.

Разумеется, из всякого железного правила бывают цветочные исключения. На них и рассчитываю.

Идя в музей, я устанавливаю себе минимальную норму – познакомиться хотя бы с одной. Это для поддержания охотничьей формы, чтобы не позволять себе расслабиться и уйти ни с чем, чтобы не превратиться в лису с якобы зелёным виноградом. Он и впрямь может оказаться зелёным, и есть я его не стану, но сорвать его я всё равно обязан.

Помимо редких красавиц, появляются в музее и обычные смазливые самочки. Один из критериев смазливой женщины – у неё должна быть хорошая смазка. Но основной контингент любительниц искусства – это бабы без спроса. И без предложения. И даже без предлога. Для какого-либо союза. Ведь женщина – это нечто «под лежащее». Но уйду-ка я в сторону от словоблудия, поближе к сути, подступ к которой упрощается, если посетительниц музея разделить на нижеследующие категории. (О, женщины! О, разные!)

Самая многочисленная категория – это туристки, которым приходится убивать своё время на музеи, иначе они умрут со скуки. Они либо ни за что не хотят любовных приключений, потому что им скоро уезжать и ничего длительного не предвидится. Либо они жаждут любовных приключений, потому что им скоро уезжать и ничего длительного не предвидится.

Другая категория – это недавно переехавшие в наш город на постоянное жительство. Они ещё не успели обзавестись ёбарями и вынуждены как-то убивать свой досуг, иначе тоже умрут со скуки. Это самая вкусная добыча, ибо она жаждет быть пойманной. Такие женщины голодны и горят поскорей заполнить свои разнообразные пустоты мужской плотью.

Некоторые посетительницы оказываются в стайке вокруг экскурсовода. Как заворожённые, они слушают напыщенные и надуманные объяснения поистине очевидного и уходят из музея с уверенностью, что уж теперь-то они стали понимать искусство. К таким хорошо заходить сзади или сбоку и бросать им в ушко глубокомысленные реплики, дополняющие рассказ экскурсовода или не имеющие к нему никакого отношения. В лучшем случае мне удаётся выманить самочку из группы и начать собственную экскурсию по её достопримечательным местам. А в худшем случае я вынужден удовлетворяться хотя бы тем, что мешаю ей слушать чепуху.

Затем, существует категория мнимо одиноких. Ходит себе и ходит девица вдоль и поперёк картин, а я вокруг да около. Ни на кого она взглядов не бросает, и мужиков поблизости не видать. Подхожу к ней и завожу разговор, который происходит в пределах средней оживлённости, и вдруг, как-из под земли, вырастает её хахаль, который, как оказывается, слонялся в другом зале или не вылезал из уборной в течение часа. Приходится как ни в чём не бывало отваливать в противоположном направлении. Такое недоразумение происходило лишь в начале моих охотничьих вылазок. Теперь при подходе к одинокой я начинаю с того, что исключаю мнимость одиночества и спрашиваю нечто вроде: «Каким это образом оказалось, что вы находитесь одна в храме искусства, которое возбуждает такие сильные эмоции, что поделиться ими с кем-нибудь из прихожан этого храма становится необходимым?» Если в ответ на этот вопрос баба шалеет и спрашивает: «Чаво?», я быстро адаптирую текст и переспрашиваю: «Вы здесь одна?» На такой вопрос она уже способна дать однозначный ответ, в зависимости от которого события либо начинают развиваться, либо мрут на корню.

Есть категория посетительниц музея под названием «две подружки». Комбинации могут быть следующими: либо обе уродки, что бывает, увы, в большинстве случаев (как говорится, «типичное не то, но с пиздой»), либо одна уродка, а другая смазливая. Но никогда не случается, чтобы обе подруги были хороши собой. Женщины не терпят конкуренции – у них здравствует симбиоз. Дурнушка, с одной стороны, оттеняет привлекательность своей подруги, а с другой стороны, надеется, что и ей благодаря смазливой подружке какой-нибудь мужик перепадёт.

При таких обстоятельствах я начинаю разговор с дурнушкой, которая от счастья сразу начинает течь. Смазливая же недоумевает и раздражается нарушением закона человеческой природы, согласно которому для мужчины-самца привлекательная внешность важнее течки. А я лишь невзначай узнаю имя смазливой и, говоря с дурнушкой, по сути дела, обращаюсь к её подруге. Так жена говорит ребёнку то, что она хочет, чтобы услышал рядом стоящий муж, не желая это говорить мужу прямо. В конце концов я беру телефон у дурнушки и, чтобы смазливая совсем не свихнулась от удивления, в последний момент беру телефон и у неё. Дурнушка чувствует себя победительницей, но звонка моего она не дождётся – я звоню смазливой, которая не может взять в голову, как это она могла потерпеть поражение от дурнушки и, уязвлённая, вдруг слышит мой звонок. Я объясняю, что не хотел, чтобы дурнушка чувствовала себя таковой, что я не желал сделать ей больно и обращал всё внимание на неё, тогда как в действительности только и мечтал поговорить со смазливой. У той падает камень с сердца, а кроме того, она начинает меня уважать за такую деликатность и благородство и соглашается встретиться со мной, чтобы в конце концов раздвинуть ноги. Впрочем, к сожалению, бывает и другой вариант, нераздвижной.

Следующая категория посетительниц – это студентки художественных колледжей. Они приходят с мольбертами, блокнотами и прочими атрибутами, чтобы скопировать или запечатлеть то, до чего им не дотянуться, на какие бы цыпочки они ни вставали. Часто их волосы покрашены в оранжево-фиолетовые цвета, в ноздре болтается колечко, как металлическая сопля, которую не высморкать. Кожаная одежда на них призывает содрать с них кожу. С этими можно, не церемонясь, говорить об искусстве, предпочтительно об эротическом, и они не возражают совокупиться, поскольку ещё не зациклились на идее замужества, которая фатально поражает женский ум к тридцати годам. Студентки готовы к экспериментам на человеке, что, по исконному смыслу слова «человек», означает «на мужчине». Эта категория прекрасна хотя бы своей юностью. А то знакомишься с женщиной, которой тридцать. Если у неё нет детей, то думаю: что это за баба, у которой не было желания заиметь ребёнка до стольких лет. Если же у неё есть дети, то думаю: вот наебла детей, а теперь только и думает, как бы их посадить на шею новому мужу. Разрешение этой антиномии и есть обращение к юным девушкам.

Представительницы всех этих категорий испытывают огромное уважение к себе из-за того, что торчат в музее, а не в баре или в дансинге. Искусство, видите ли, их возвышает. Что ж, и я всегда ставлю женщин на пьедестал, но лишь для того, чтобы легче было заглянуть им под юбку.

По четвергам в музей собираются соблазнившиеся бесплатным входом. «Задарма можно даже в музей сходить», – царствует в их головах мысль, маскируясь под непобедимую тягу к искусству. Этот день самый людный, а посему вероятность успешной охоты наибольшая.

У меня есть любимый капкан: картина, у которой все останавливаются. Во-первых, она большая, и пройти мимо неё, не задев взглядом, трудно, а во-вторых, на ней изображены почти голые нимфы, танцующие в лесу вокруг пьяненького Пана, стоящего почти спиной к зрителю, чтобы не было видно эрекции. У этой картины я часто поджидаю добычу. А повадки её мне известны: сначала посетительница некоторое время пялится на картину, и по выражению лица можно понять, что её ум находится в полном смятении. Потом она хватается за соломинку подписи к картине, где, кроме названия и имени художника, даётся краткое пояснение сюжета. По прочтении в глазах зрительницы наступает просветление, которое длится до того момента, пока она не переходит к другой картине, и тогда смятение возвращается. Момент смятения – это самое лучшее время для знакомства: мишень неподвижна, и в неё попадаешь с лёгкостью. Сложнее всего, кстати, знакомиться с девушкой, несущейся на роликовых коньках, с ушами, заткнутыми вопящими наушниками, в тёмных очках, у которой в руках – гантели, в пизде – тампон, а в жопе – кусок твёрдого говна, как пробка, и нос заткнут дезодорантом, в то время как ты скромно вышагиваешь в босоножках.

А в музее – просто: стоит девица, ударенная пыльным мешком искусства по незатвердевшему темечку, я подхожу и возвращаю ей сознание и покой с помощью изложения сюжета.

(Увы, закон природы: прежде чем добраться до пизды, приходится попиздеть.) Баба поражается не только моей эрудиции, но и тактично выбранному времени её использования, и дальше продолжение разговора осуществляется без всякого напряга или сопротивления. Ведь недаром символом женской красоты является Венера Милосская, именно она воплощает мечту мужчины – красивая женщина без рук, то есть красивая женщина, которая не может сопротивляться.

Есть посетительницы, которые останавливаются у каждой картины, а есть такие, которые несутся по залу и замирают у того или иного произведения искусства без всякой на то причины. Но причина всё же находится: женщина останавливается на время, достаточное, чтобы я мог её зафиксировать взглядом, и затем снова бежит. Она бежит, чтобы проверить, каков охотник этот посягающий мужчина. Если он её словит, значит, хороший охотник и сможет добывать пропитание будущей семье. А если не словит, то он ей тогда и не нужен. В результате моих посягательств бабы либо давали свой телефон, либо не давали. То есть женская схема «дала – не дала» просматривалась и здесь.

И вот однажды я наткнулся на вариант «не дала», но с вывертом, разрушившим всю мою классификацию. Посетительница была поистине музейной редкостью: красивая, одинокая, останавливающаяся у каждой картины, лет двадцати восьми с половиной. На пиджачке её был прикреплён значок в виде дорожного запрещающего знака – на нём была перечёркнута красной линией проволочная вешалка. Я узнал эмблему борцов за легальные аборты. Наверно, эта баба в качестве протеста все проволочные вешалки у себя из шкафов выбросила и держит только деревянные. Интересно, сколько у неё было абортов? Но спросил я её о другом – как ей понравилась картина, от которой она только что отошла. Женщина никак не отреагировала на мой вопрос и подошла к следующей картине, так и не насмотревшись на предыдущую. Я подумал, что, быть может, женщина глуховата.

Я последовал за тугоухой и, настигнув её в состоянии созерцания моих любимых танцующих нимф, полюбопытствовал:

– Как вы думаете, что за название у этой пляски? Нет, это должен быть танец, ибо если пляска, то обязательно смерти, а если танец, то непременно любви.

– Что вы имеете в виду? – недовольно спросила женщина.

– Что имею, то и введу, – пояснил я.

– Оставьте меня в покое, сказала женщина резко.

– В больничном покое, и то я бы вас не оставил, – ответил я с неожиданной преданностью, осознав, что баба не глуха, а глупа.

Женщина посмотрела на меня с ужасом и, похерив искусство, быстро зашагала к указателю «Выход». Как мне она напомнила женщину в любви: одна нога здесь, другая там!

Я ухмыльнулся и в какой уж раз стал разглядывать гололяжных нимф и парнокопытного Пана. В детстве, попадая в музеи, я всегда удивлялся, как это в картинах и скульптурах кусочки материи всегда умудряются невзначай укрыть самые ненаглядные места у женщин. Я уже в детстве чувствовал, что нагота первична, а материя вторична. У мужчин кое-где бывал виден сморщенный кончик, но у женщин всё всегда было шито-крыто. По своей наивности я был уверен, что это роковое совпадение: художник начинает рисовать натурщицу именно в тот момент, когда какая-то тряпка упадёт женщине на лобок. Мне тогда и в голову не приходило, что в искусстве устроен заговор против моего и всенародного сексуального любопытства. Мои умилённые воспоминания о детстве были прерваны грубой действительностью.

– Вы это что себе позволяете? – услышал я грозный голос. Ко мне приближалась в такой же степени низкорослая, в какой и толстая, служительница музея.

– Что позволено, то и позволяю, – логично ответил я. – Изложите свои претензии.

– Как вы смеете приставать к посетителям музея?! На вас жалуются, что вы делаете сексуальные поползновения. Сейчас же уходите из музея! – изложила претензию, а заодно и требование, служительница и взяла меня за локоть.

У меня возникло острое желание не только высвободить локоть, но и заехать им ей в лицо, чтобы расшевелить черты, застывшие в благопристойной ярости. Но так уж устроено человеческое общество, что чуть ты исполнишь своё желание до конца, как ты становишься преступником. Посему я только высвободил локоть и вежливо попросил:

– Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне. Нет такого мужчины, которому бы ваши прикосновения оказались приятны.

В заплывших жиром глазках охранницы отразились боль и ненависть от моего точного попадания в цель.

– Если вы сейчас же не покинете музей, я вызову полицию! – выкрикнула она, близясь к истерике.

Я понял, что в музее она имеет неоспоримое территориальное преимущество, и решил ретироваться.

– Хорошо, я ухожу, – сказал я, – только, прошу вас, не смотрите мне в зад, это неприлично.

Во рту охранницы нравственности закипела пена, а я повернулся и ушёл, не желая быть свидетелем очередного несчастного женского случая.

На улице у выхода из музея стояла группа женщин. Среди них горячо жестикулировала и пламенно вещала жалобщица с перечёркнутой вешалкой. Заметив меня, она умолкла, и все женщины повернулись в мою сторону. Через секунду они бросились ко мне, и я даже не успел оглянуться на спасительные двери музея, как был окружён женщинами. Я узнал в них представительниц всех категорий, с которыми я знакомился: там была и мнимо одинокая, и две подружки – уродливая и смазливая, и туристка, и недавно переехавшая в наш город, и фиолетовая студентка с колечком в носу. Они взялись за руки и, высоко подбрасывая ноги, стали танцевать вокруг меня. У тех, на которых были надеты платья и юбки, не оказалось трусиков, а у тех, на которых были джинсы и брюки, швы между ног были распороты. Я почувствовал себя Наном, вокруг которого носятся нимфы с хищными намерениями. У каждой в руках появилась проволочная вешалка. Чтобы как-то их отвлечь, я стал сбрасывать с себя одежду. Нимфы хватали её и одевали на вешалки, не прекращая танца. И, когда больше не осталось что с себя снимать, я разорвал их порочный круг и побежал по улице. И никто не обращал внимания ни на стук моих копыт, ни на торчащий хуй.

…и от бабушки ушёл

«Боже, напугай нас, но не карай», – просила моя бабушка. Но он всё-таки покарал, и жестоко: сначала на её руках, в жуткой боли умер дедушка, а потом умерла она сама, в мучениях от рака после курса советского облучения, которое жгло здоровые ткани больше, чем раковые.

Преступником был её сын-врач. Именно преступником, потому что он был врачом. Когда у бабушки появилась кровь, была весна. Она послушалась совета сына, который сказал, что пусть она едет на дачу, а осенью пойдёт к врачу, если не пройдёт. За лето опухоль из яичников распространилась в печень.

Я с бабушкой жил в одной комнате, и её решили поместить в больницу, потому что она уже не поднималась с постели. Все убеждали себя, что в больнице будут за бабушкой лучше ухаживать. В действительности ухода никакого не было, в палате была куча безнадёжных больных, и мы, члены семьи, попеременно дежурили у постели, видя, как с каждым днём бабушка уходит от нас всё дальше.

Я был рад, когда бабушку забрали в больницу, и признался себе в этой радости. Угрызения приподнялись во мне, но тут же я сказал себе: «Всё равно помочь ей не можем, так пусть мне, ещё здоровому, не мешает». Я прямо смотрел в глаза своей жестокой рассудочности.

Вскоре настала моя очередь дежурить у её постели. Я должен был сидеть с ней с восьми до одиннадцати вечера, а потом меня сменяла мама. Мама убивалась и не могла сдержать слёз, а я, бесслёзный, чувствовал себя постыдно холодным.

В палате тётя Бася со вздохом уступила мне место и ушла, стараясь не разбудить бабушку. Я сел на стул рядом с кроватью и раскрыл книгу. Я взял с собой Эдгара По, чтобы читать, пока бабушка спит. Она всё время дремала от наркотиков – единственного лекарства, которое ей теперь давали. Лечение заключалось в ожидании смерти. Бабушка страшно похудела и лишь отдалённо напоминала мне бабушку моего детства. Плоть уменьшилась, упрощая выход для души. Я подумал, что даже не знаю, сколько ей лет. Дедушка и бабушка изменили даты своего рождения в паспортах в период НЭПа, чтобы раньше выйти на пенсию. Постепенно они и все члены семьи забыли истинные дни рождения и никогда их не справляли, а паспортные данные не принимались всерьёз.

Бабушка приходила в себя от позыва к рвоте, я приподнимал её голову за затылок, горячий и мягкий от сбившихся седых волос, и подставлял банку, в которую её вырывало коричневой жидкостью. Потом она делала знак, что хочет пить, и я давал ей прикоснуться губами к стакану с минеральной водой. Она с трудом делала глоток. Я аккуратно клал её голову на подушку и опять брался за Эдгара По. Я посматривал на себя со стороны и думал: неужели я такой бесчувственный, что могу вот так читать у постели умирающей бабушки? Значит ли, что мои чувства мертвы, раз у меня хватает концентрации на чтение? «Nevermore» в «Вороне» звучало для меня особо трагично и значимо.

Но жизнь во мне не могла быть угнетена смертью – я договорился с любовницей провести у неё ночь после дежурства. Я сидел и думал, есть ли в этом преступление, подобное дядиному, который был так увлечён своими внебрачными связями, что не позаботился о бабушке. «Нет, – говорил я себе, – я ничего не делаю ей в ущерб. Если мама по какой-либо причине не сможет меня сменить, я даже готов отменить моё свидание. “Даже”, – иронизировал я над собой, – тоже мне, великая жертва. Ну, а что ещё я могу сделать?» Так, разговаривая с собой, я успокаивал свою совесть.

Я вспомнил, как, читая мне сказку «Колобок», бабушка ревниво пропускала строчки, где колобок говорит, что он и от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл.

Я опять заметил бабушкин позыв и, отложив книгу, подставил к её рту баночку. Губы у бабушки были в ранках, неживые. Она со стоном вытолкнула из себя жидкость. Я вытер ей губы платком и дал попить. Вдруг она раскрыла глаза, посмотрела на меня и узнала. «Ангел ты мой», – сказала она внятно, с проникновенной благодарностью и снова закрыла глаза, уйдя в свой исчезающий мир. Так она звала меня с детства, когда была довольна моим поведением. Мне пришлось заплакать, потому что я уже не мог браться за книгу. Ведь бабушка уносила с собой моё детство, и мне было больно.

В палате стонали и шевелились больные, с некоторыми из них тоже сидели родственники, пытаясь задержать своё уходящее прошлое.

– Ну, как бабушка? – услышал я над собой голос мамы. Моё время истекло.

– Так же, – сказал я.

– Ты идёшь домой?

– Нет, я буду у Веты, приду утром.

– Только, пожалуйста, будь осторожным, – сказала мама голосом молодой бабушки.

Я шёл пешком по тёплой ночной улице. Я чувствовал себя счастливым, потому что я был здоров и потому что меня ждала любимая женщина. Вета приготовила сосиски с картошкой и поставила на стол водку. Мы выпили и воспылали. Когда мы слегка прибили пламя, она сказала, глядя на меня глазами, которые напоминали маслины:

– Ты знаешь, у меня задержка.

У неё потекли слёзы, и я их слизал. Да, я оказался неосторожным. Я вспомнил, как дедушка и бабушка привезли с Кавказа маслины, которые я раньше никогда не видел. Я взял их из тарелки, приняв за вишни. Жадно запихав в рот, я тотчас выплюнул, ошарашенный их неожиданной солёностью.

Вета решила подождать ещё неделю, прежде чем волноваться, но волнения всё равно начались.

Когда я пришёл утром домой, раздался звонок. Мама схватила трубку, будто ждала, и по её возгласу и по рыданиям я понял, что бабушка умерла.

«Ну, вот и хорошо, – подумал я с облегчением, – кончились мучения». Я имел в виду нас, живых, но потом спохватился, что это прежде всего относится к бабушке.

На кладбище, когда зарыли могилу, все направились по тропинке к дорожке на выход. Мама держала меня под руку, крепко вцепившись пальцами, в шоке от происшедшего.

– Как она страдала, – ужасалась мама, – а я сидела у её кровати и думала: «Мамочка, тебе же умирать пора».

И мама терзалась кощунством и в то же время закономерностью такой мысли в себе, и всхлипывала, и я ей что-то говорил и гладил её руку.

Тётя Бася суетилась вокруг нас и нелепыми словами пыталась утешить маму, забегая то с одной стороны, то с другой. Когда мы переходили по мосткам, перекинутым через канаву с грязной водой, что отделяет могилы от дорожки, тётя Бася споткнулась и свалилась в канаву. Грязь облепила ей платье и ошарашенное лицо. Сдержаться оказалось невозможно – все вокруг и мы с мамой рассмеялись. Но вообще-то мне было не до смеха. Мне ещё предстояло уговорить Бету сделать аборт.

Живые воспоминания о золотом веке

Мне позвонила бывшая любовница Барби, с которой я не виделся лет девять. Я знал, что она вышла замуж и родила четверых детей – то есть свершила свою мечту, к которой я тогда не пожелал иметь никакого отношения. Стоял золотой век секса, до эры СПИДа.

Барби обожала такое количество мужчин, чтобы все её полости переливались спермой через края. Она делала минет, как ни одна другая женщина, самозабвенно, зная самые чувствительные точки и точно угадывая силу, с которой нужно сжимать губами член и прижимать к нему язык. Отправляясь на оргию, она брала с собой крем и смазывала им губы, которые, не будь этого крема, натирались бы от её усердной работы.

– Барби прекрасно сосёт, – делились со мной только что извергнувшиеся в её рот мужчины, и Барби, слыша этот комплимент, радостно ускоряла движения головы на очередном счастливце.

Сама она кончала только от клитора, который надо было долго лизать, либо она нетерпеливо тормошила его пальцем. Вибратором она не пользовалась – презирала его за бездушность. Барби меня любила потому, что я был достаточно настойчив, чтобы долизать ей клитор до оргазма, и за это она благодарила меня готовностью ко всему, что я ни предложу.

Других женщин Барби холодно терпела, воспринимая их как неизбежных конкуренток, но жаждала вобрать все члены в себя. Это вам не мужчина, что говорит: «Люблю групповой секс, сачкануть можно, и никто не заметит». Нет, Барби любила без устали. Уставали мужчины.

И вот она звонит и рассказывает, как часто вспоминала обо мне, как наконец её муж созрел и хочет посмотреть, как её будет ебать другой мужчина. Кроме того, Барби уже доросла до желания женщин и хочет сама посмотреть, как её муж будет обхаживать другую у неё на глазах. Несколько лет у них заняло, чтобы прийти к такому знаменательному состоянию, и начать решили с меня, поскольку я – человек проверенный. Есть ли у меня женщина, которая хотела бы присоединиться? Я сказал, что есть, но что она невинная в этом вопросе, и прежде, чем брать её с собой, я бы хотел встретиться с ними один и посмотреть на Барбиного мужа в деле. Да и на саму Барби – что с ней стало. Но последнее я не сказал. Она начала переговариваться с мужем, плохо прикрыв трубку, и я слышал его вялое согласие. Мы договорились встретиться в мотеле в субботу днём.

Вечером я должен был общаться с Дженни, своей постоянной возлюбленной. В наших трепетных разговорах о возможной встрече с другой парой её не тревожило совокупление с другим мужчиной – их у неё было достаточно, чтобы принять ещё одного без всякого страха или колебаний. Больше всего Дженни опасалась, что я буду полностью увлечён другой женщиной и не смогу в процессе уделять ей хотя бы часть себя. То есть, переводя это на язык традиционной нравственности, женщина, казалось бы, должна была больше всего быть смущена другим мужчиной, проникающим в неё, – ан нет, ебите сколько хотите, только пусть мой любовник будет тоже весь моим и не лишит меня своего внимания. Это типичное безнравственное и эгоистическое поведение данного сорта женщин. Нравственное же поведение должно состоять в радости, что твой возлюбленный получает удовольствие, и пусть не с тобой, но ведь тебе выпало счастье наблюдать за его наслаждением и даже содействовать ему. А о твоём наслаждении он ведь тоже не забыл – предоставил тебе мужчину и сам время от времени отрывается от чужой женщины и помогает наслаждаться тебе. Так, во всяком случае, рассуждаю я – образец нравственного сексуального поведения.

Накануне нашей встречи Барби позвонила мне днём и сказала, что муж на работе, она заперлась в спальне от ломящихся в дверь детей и мастурбирует пальцем, вставя искусственный член во влагалище. Она стала выть в трубку и стонать, а я чувствовал себя обязанным рассказывать ей про то, как бы я её ёб, будь я рядом с ней. Ситуация была обратная той, в которой обыкновенно находится мужчина, дрочащий, и женщина, слов о блудящая за деньги. Барби долго не могла кончить, а мне уже надоело, поскольку разговоры на расстоянии меня не возбуждают, а раздражают. Наконец она взвыла ещё громче, что ознаменовало её оргазм.

Придя в себя, она стала рассказывать, что за девять лет замужества у неё не было ни одного любовника, что муж у неё хороший, но я, мол, лучше, что после второго ребёнка она совершенно было потеряла интерес к сексу и не подпускала к себе мужа, но потом свершилось второе пришествие, приостановленное рождением третьего ребёнка, который вышел умственно отсталым. Четвёртый ребёнок опять получился нормальным, и на этом она перевязала себе трубы. Процесс размножения был застопорен навсегда, и половая жизнь теперь представляла из себя сплошное наслаждение.

Слушая её болтовню про деторождения, я вспомнил, как на одной из давних оргий я увидел, что незнакомка, в вечернем платье и туфлях на высоких каблуках, сидела на диване посреди тел, расположившихся на полу, и наблюдала за ними, отгоняя от себя голых мужчин. Она была красива, нежна и иронична. Я подсел к ней, голый, на диван и уговаривал. Быть может, она боится забеременеть, поинтересовался я. Она ответила, что у неё перевязаны трубы, но она не может участвовать в оргии с незнакомыми людьми, а в этой компании она впервые. Поодаль слонялись мужчины и ждали, когда я от неё отойду, чтобы подойти к ней и попытать счастья. Муж её, холёный и тоже вполне одетый, разговаривал на просторной кухне с женщинами, которые приходили туда перекусить после очередного совокупления. Вполне одетые муж и жена ушли. Мы с ней встретились через несколько дней и поехали в гостиницу. В одной не оказалось свободных номеров, и она предложила перенести свидание на другой день, но я знал, как опасно откладывать любовные свидания, и уговорил её поехать в другую гостиницу. Там свободные номера были, она позвонила мужу из холла, сказала, что задержится, и в голосе её звучала искренняя нежность и забота о нём. Она была без приторности ласкова и всхлипывала, подходя к оргазму. Мне хотелось как-то отметить её нежность, и я не нашёл ничего лучше, чем сказать: «Ты была бы очень нежной матерью». И тут же мы оба смутились, будто я сказал что-то неприличное и бестактное.

А с Барби наши встречи всегда начинались с того, что я заезжал за ней на машине, и, пока мы ехали ко мне домой или на вечеринку, она без моих просьб или напоминаний приветствовала меня и одновременно разогревалась сама, расстёгивая мне ширинку и приникая пламенным ртом к уже привычно стоящему члену. Её курчавая голова напоминала круглый лобок, под которым открывалась пизда рта.

Есть основное правило безопасности управления машиной, когда тебе делают минет. Никогда не закрывай глаза, даже во время оргазма. И не смотри на свою даму – не своди глаз с дороги! А вот если чихаешь, то уж тут, как ни стараешься, обязательно глаза на мгновенье закроются. Чих – это оргазм в лице, и глаза выходят из повиновения.

Как-то во время минета мне пришлось резко затормозить, но Барби, будучи уверенной в моём бодрствующем внимании при наслаждении, не прервалась, не подняла голову посмотреть, что произошло, а продолжала сосать, как ни в чём не бывало. Я же тем временем пальцем залезал ей в анус, потому что до влагалища было не дотянуться – она была высокой, да и в этом была своя прелесть.

Барби и её муж, Джим, должны были поджидать меня у мотеля в своей машине. Проезжая мимо, я узнал расширившееся лицо Барби. Она тоже узнала меня, помахала рукой, и я проехал на стоянку мотеля, где зарезервировал комнату. Они поехали за мной и остановились рядом. Я вышел из машины, и они вышли из своей. Тут только я увидел, как Барби растолстела. Муж её тоже был не тонок, лет тридцати пяти, с редкими усиками и вялым безэмоциональным выражением лица.

Я хотел пожать ему руку, но он руки не подал, так как вчера якобы повредил кисть – её ему чуть не отхватил станок, на котором он трудился. «Что ж, – подумал я, – если в нём вдруг взыграет яростная ревность, что бывает с мужьями после того, как их желание удовлетворено, то драться с ним будет легко».

Со мной уже был подобный случай. Я познакомился с супругом, у которого был десятилетний семейный стаж. Этот супруг, по имени Фред, повадился общаться со мной. Ходили в бар, разговаривали, он смотрел, как я женщин цеплял. Книжки давал я ему читать про секс, научные и художественные. Он всё скучал, что жене был верен, и вспоминал свою разухабистую жизнь до женитьбы. Теперь вот ребёнок, обязательства, ответственность. Но хочется попробовать. Я рассказывал ему про оргии, что мы посещали с Барби, и глаза его наливались не кровью, а спермой. А я дразнил, поясняя, что оргия даёт то, что принципиально невозможно в моногамной жизни, а именно: постоянную новизну партнёров, наблюдение за живой еблей, к которой в любой момент можно самому присоединиться, и одновременную, а не последовательную стимуляцию нескольких эрогенных зон.

– А Барби твоя красивая? – интересуется Фред. Я ему показываю фотографии голой Барби, которые я отснял впрок, а он в ответ показывает фотографию одетой жены, которую он благоверно носит в бумажнике. Пока Фред ебёт глазами фото Барби, я рассказываю ему, что на оргиях, как и вне их, встречаются три типа ограниченных женщин, в зависимости от того, какое своё отверстие они решают связывать с любовью. Первые могут безразлично давать ебать в пизду, но для орального или анального секса им нужно к мужчине испытывать какие-то чувства. Другие могут отсасывать любому, не задумываясь, но всё остальное – лишь по любви. Ну а третьи радостно дают в жопу, но в рот – ни за что, а в пизду – со множеством предосторожностей. К счастью, на оргиях появляются и «неограниченные» женщины, и таковой имеет быть моя Барби.

Тут Фред трепетно заявил, что хочет, чтобы он с женой и я с Барби занялись совместным счастьем.

– А жена твоя согласна? – спрашиваю.

Он кивает головой. Ну, мы назначили день, когда я и Барби к ним явимся. Наступает время встречи. За два часа до выхода мне звонит Барби и заявляет, что не может сегодня пойти со мной, потому что её мать попала в больницу и Барби нужно сидеть с ней. Я звоню Фреду и говорю, что встречу придётся перенести. Голос его смертельно разочарован, и мы прощаемся. Через две минуты он звонит и говорит:

– Я тут с Джейн посоветовался, приходи один.

– Прекрасно, – говорю, – чем могу помогу.

Приезжаю. Жена открывает дверь в нижнем белье с кружевами, простенькая такая, но милая, покрасневшая от стыда, явно подталкиваемая мужем, но не оказывающая серьёзного сопротивления. За ней виднеется Фред, вполне одетый. Если бы я пришёл с Барби, то и он бы, наверно, встречал нас в трусиках. Ребёнка они отвезли к бабушке. Готовы.

Проходим в спальню, а я, на всякий случай, говорю:

– Джейн, ты прекрасна, и насладиться тобой, да ещё в присутствии мужа великая для меня радость и честь. Но, ребята, вы должны представлять себе, что ваш брак уже никогда не будет прежним, если мы перейдём этот рубикон. Вы к этому готовы?

– Готовы, готовы, – нетерпеливо сказал Фред, стягивая брюки, а Джейн ничего не ответила и лишь грустно, но кокетливо посмотрела на меня.

Я быстро разделся догола, и Фред наконец снял с себя трусики, в которых он сидел посреди кровати.

– Ну, а тебя, что, упрашивать надо? – грубо сказал он жене, смущённо стоящей у края кровати.

Я подошёл к ней сзади и, прижимаясь членом к шёлку её трусиков, расстегнул лифчик и взял в руки драгоценность грудей. Я чувствовал, что Джейн не отстраняется от меня, а выпячивает попку. Я взглянул на Фреда, в его глазах была злая похоть. Я предлагал Фреду присоединиться, но он предпочитал наблюдать за мной, ублажающим Джейн, стоящую на карачках. Однако Джейн, видя его напряжение, сама на четвереньках подошла к нему, так что и я должен был передвигаться за ней на коленях, и взяла в рот супружний член. Фред быстро кончил и продолжал наблюдать на нами, а Джейн не выпускала его обмякший член изо рта и всё сильнее отзывалась на мои движения. Я кончил. И Джейн легла усталая, отвернувшись от бёдер мужа.

– Я видел, что ты кончила, – ехидно сказал Фред и, обращаясь ко мне, пояснил, – она всегда стонет, когда кончает, а тут сдерживалась, застеснялась, но я-то уж её знаю.

Я рассказал им историю, как я с Барби пришёл к супружеской паре домой. Их дети ещё не спали, и нам нужно было сидеть в гостиной и вести дурацкие разговоры, пока не наступит время идти в постель. Родители не хотели, чтобы дети слышали или видели, что в спальне папы и мамы находятся чужие дядя и тётя. Когда дети наконец уснули и мы заперлись в спальне, мама так громко стонала, что разбудила детей. «Она всегда так», – недовольно сказал муж.

Джейн хихикнула, а Фред криво усмехнулся.

Я возвращался домой пешком, и у меня было ощущение, будто я возвращался с оргии с большим количеством участников, а выражалось это в том, что я с трудом сдерживал порыв схватить каждую смазливую проходящую мимо женщину за зад или за грудь. Я спохватывался и одёргивал себя – она возмутится, закричит, станет звать на помощь. Я ведь уже в другом мире – пристойном.

На следующий день мне позвонила Джейн и, плача, стала рассказывать, что Фред после моего ухода обозвал её блядью, дал ей пощёчину и ушёл из дома, сказав, что больше с ней жить не будет. Я попытался её утешить, но с тех пор ни Фред, ни Джейн мне не звонили, а когда я позвонил им через месяц, мне сказали, что они съехали с квартиры. Вот такая семейная драма. Но на этот раз я решил не заниматься благородными предупреждениями, а пустил всё на самотёк.

Мы пришли в номер. Джим сел в кресло. Барби села на кровать, а я – на стул. Завели разговор, я толкал их на излияние души в форме фантазий, что же они хотят предпринять с точки зрения ебли. Барби ничего не могла сказать красноречивее, чем пожелать, чтобы мы еблй её как можно дольше. Она сказала, что тосковала по моему рычанию, когда я кончаю, потому что муж её кончает беззвучно. Муж так же беззвучно воспринял это откровение жены.

Мы разделись, и Барби присосалась к моему хую, а голый муж наблюдал со стороны, не сходя с кресла. Я радовался её горячему языку и рту и старался не смотреть на мужа, чтобы не смущать его. Потом я отстранился, чтобы не кончить слишком быстро, и тоже лизал выросший за девять лет клитор, наблюдая за изменениями её лица. Но когда Барби приближалась к оргазму, её разросшийся живот так надувался, что заслонял лицо, и я только слышал стоны. Ей было не кончить – видно, стеснялась мужа. Мне вскоре надоело, и я отстранился – пусть муж заботится. Он наконец отклеился от своего кресла и взгромоздился на супругу по-христиански, то бишь по-миссионерски.

Я, наблюдая за ними, думал: какая наглость и лицемерие называть в христианском обществе позицию совокупления мужчины на женщине «миссионерской». Такое название вводит в заблуждение, будто эта позиция не существовала до христианства, что якобы изобрели её миссионеры. Но ведь именно христианство попрало секс и изничтожило человека за его, придуманную человеком же, греховность, а в то же время получается, что христианство милостиво открыло людям способ совокупления, ставший наиболее популярным. А этот способ существовал тысячелетия. И уж кому-кому, но не христианам, гонителям соития, прилаживать к нему своё имя. Такое же лицемерие и подлость, как когда КГБ поручают ликвидацию политических лагерей. Миссионерской такую позицию можно было бы назвать потому, что женщина становится наиболее беспомощна – на спине и с р аз двинутыми ногами, ибо, если она на четвереньках, она может ползти в процессе совокупления, читать или заниматься мойкой полов.

Потом Барби стала на четвереньки, муж лёг под неё в «69», а я зашёл к ней сзади. Так и кончил. А муж кончил ей в рот.

Наступил законный отдых. Барби села, и у неё выскочила семенная отрыжка. Она хихикнула и извинилась. Хорошо, что она не на диете, а то были бабы, что сплёвывали сперму, не желая проглатывать лишние триста калорий. Или явилась однажды на оргию еврейка сосучая, которая не глотала, потому что был канун Пурима, во время которого надо поститься. Но кончая, она святотатственно восклицала: «О, Jesus!»

Я вспомнил, как Барби на оргиях каждому мужчине делала комплимент, что его семя самое вкусное из всех, что ей довелось пробовать. И каждый ей верил и гордо задирал голову.

– И чего ты говорила, что он лизал тебя лучше всех, а сама ведь не кончила, – сказал Джим, усомнившись в моих способностях.

– Я просто ещё не хотела кончать, я хочу сильнее возбудиться, а потом с тобой кончить, – сказала Барби утешительно и для меня, и для мужа.

Барби попросила, чтобы мы одновременно вошли в неё с двух сторон. У мужа был толстый член, и ей было больно принимать его в зад, так что она решила воспользоваться моим, потоньше. Джим лёг на спину, а Барби села на него верхом, я пристроился сзади.

– Только ты медленно вводи, – предупредил Джим снизу.

Заботливый был этот муж.

Барби помогала себе пальцем, а я стал считать про себя, прибавляя по тринадцати. Я нарочно считал не «один, два, три» и так далее и не прибавлением круглых цифр, вроде пяти или десяти – я хотел сильнее отвлечься на счёт, чтобы не кончить слишком быстро. Когда я дошёл до 1053, я услышал знакомые с давних времён возгласы Барби и кончил вместе с ней. И Джим был тут как тут. Хорошо получилось.

У Барби сфинктер был свежим, без геморроя и сильно сжимался. Я припомнил, как на одной из оргий я вошёл в комнату и увидел женщину на четвереньках, сосущую мужчину. Из ануса у неё торчал геморроидальный желвак, и мне захотелось именно туда. Я смочил член и осторожно вставил так, чтобы не впихнуть желвак в анус, а оставить его снаружи. Когда я погрузился, женщина обернулась ко мне, сказала: «Good job!» и вернулась к «прерванному» члену.

Отдышавшись, Барби стала вслух мечтать о пизде, куда бы ей хотелось зарыться лицом. А ведь я помнил времена, когда она с таким отвращением шарахалась от лесбиянки, которая стояла у двери в дом, где проходила оргия под девизом «Мы с вами где-то случались», и приставала ко всем входящим женщинам, зазывая их с собой в отдельную комнату.

Джим предложил Барби пригласить какую-то женщину, видно, не в первый раз. Он назвал её имя, а я, естественно, не зная, кто это, переспросил. И он ответил, глядя на Барби:

– Это моя первая жена. Барби не может мне простить до сих пор, что я трахнул её разок, когда пришёл проведать моих дочерей.

– Ты у меня не просил прощения за это, – сказала Барби задето.

– Просил, и не раз, – спокойно возразил муж.

Барби посмотрела ему в глаза долгим выразительным взглядом, в котором было столько семейной истории, давних разговоров и стычек, раздоров и примирений.

– Врёшь, никогда ты у меня по-настоящему прощения не просил.

– Ну, вот, я прошу сейчас, – сказал Джим вяло.

– Это ты так, чтобы от меня отвязаться.

– Ты что, хочешь, чтобы я перед тобой на колени встал?

– Нет, просто мне нужно искреннее раскаяние.

– Раскаяние в чём? Что я переспал разок с матерью моих детей?

– Вот видишь?! Значит, если представится возможность, ты с ней опять ебаться будешь?

– Ты же ебёшься с ним, – и Джим ткнул пальцем в меня.

– Да, но при тебе и с твоего согласия.

Я пошёл в душ, оставив супругов препираться. Когда я вышел, они уже были одеты, но продолжали свой разговор. Я попрощался и поехал к своей постоянной любовнице.

Я был рад, что не взял её с собой. Не много удовольствий она получила бы от этой парочки. Да и золотой век уже закончился.

Захоронение

Мы ждали этой поездки на курорт, будто она могла спасти наши отношения. Фраза «последнее средство» по-английски получается каламбуром last resort, означающим также «последний курорт».

«Три дня вместе!» – с жарким предвосхищением и с тайным опасением восклицали мы. Два дня до сих пор были максимальным сроком, который мы проводили вместе, но совместные поездки в близлежащие городки неизменно освежали наши чувства, хотя к концу мы всегда расставались с облегчением и без сожалений.

Мы встречались три раза в неделю: во вторник, в пятницу и в субботу. В субботу я оставался на ночь. Утром мы вдохновлялись последним за неделю оргазмом и ехали в кафе завтракать. Потом я сбрасывал её у дома и с лёгким сердцем уезжал. До следующего вторника.

Мы познакомились три года назад. Я гулял вокруг озера в поисках женщин. На берегу, на летней сцене, ежевечерне проходили концерты. Там скоплялось огромное количество людей, в том числе много одиноких женщин, набегавшихся, находившихся или накатавшихся на велосипедах или роликовых коньках и решивших отдохнуть, слушая музыку. В тот вечер самодеятельный оркестр играл Сметану, и корявая женщина-дирижёр, не ведающая об элегантности движений, пыталась заставить оркестр играть дружно.

Начать разговор с привлекательной слушательницей было просто: «Знаете, что означает Сметана на английском? – Cream», да ещё вспомнить, что русское слово «сметана» выведено английскими буквами на баночках с кошерной сметаной. А после этого до телефона женщины – рукой подать.

И вот я увидел золотоволосую юную женщину, сидящую на траве рядом со своим велосипедом, бессильно лежащим плашмя. Я замечал её и раньше, проезжающую по велосипедной дорожке, когда гулял вокруг озера. Это был не мой тип, но всё-таки что-то зазывающее было в её лице: маленький прямой нос, полные губы красивых очертаний, небольшие ярко-голубые глаза, тяжеловатый подбородок, но не настолько тяжёлый, чтобы указывать на неправильный прикус. У неё была весомая грудь и крупные бёдра славных пропорций. К тому же она почувствовала мой взгляд и смело посмотрела на меня, без кокетства, серьёзно, принимая мой интерес. В её взгляде не было ни деланного возмущения, ни удивления, а лишь покой само собой разумеющегося. Я обошёл её сзади и подошёл с другого бока, где освободилось место от велосипедиста, слушавшего музыку и пресытившегося ею. Женщина повернула голову в мою сторону и взглянула на меня опять. Это уничтожило мои последние сомнения. Я опустился на землю рядом с нею, но не стал говорить «сметанную» дрянь, а сказал:

– Я хотел бы слушать музыку рядом с вами.

– Хорошо, – сказала она просто, по-прежнему без улыбки, прямо смотря мне в глаза, будто и ожидала этого от меня.

– Я видел вас несколько раз, несущуюся на велосипеде, но так как я был пешком, то мне было за вами не угнаться, и поэтому я только провожал вас глазами. Так что теперь я не мог позволить себе не подойти к вам.

Пара слушателей, лежащая на траве впереди нас, повернула на мою речь головы, удостоверилась, кто это пытается спариться, и снова обратила свои очи к сцене.

– А вы не катаетесь на велосипеде? – спросила Лори.

– Нет, я предпочитаю ходить. Велосипед обрекает на одиночество, если он не тандем.

От неё легко пахло потом, и мне хотелось вылизать её. Наш разговор свободно заструился. Когда мы умолкали и слушали музыку, молчание было лишь счастливым перевариванием удавшегося этапа разговора.

Лори заканчивала художественный колледж – победный результат долгой борьбы с собой и вражеским окружением общества. Она заговорила о своей сестре, которая мечтала стать врачом, но которая вышла замуж за мормона и рожает ребёнка за ребёнком, число которых уже пять, и с каждым ребёнком её мечта становится всё более неосуществимой. Муж сестры честно признаётся, что у него никогда не было никаких честолюбивых желаний, что единственное, к чему он стремился, – это иметь жену, детей, зарабатывать на хлеб насущный и наслаждаться выходными и отпусками.

Ни Лори, ни я не разделяли такой приземлённой точки зрения. Во всяком случае, вслух.

Я был несколько удивлён, что она при первом знакомстве сообщает мне такие семейные подробности, но я радостно объяснял это тем, что она таким образом отдаётся мне вместе с даруемой интимной информацией.

Лори говорила медленно, раздумчиво, со значением.

Я тоже что-то говорил в лад.

Начало темнеть. Лори встала с земли и подняла велосипед – чтобы добраться до дома, ей предстояло крутить педали полчаса. Я с трепетом попросил её телефон, и она без колебаний продиктовала его.

Когда я приехал домой, уже стемнело, и я решил позвонить Лори, не откладывая. Я чувствовал в ней желание ко мне и, подавно, в себе – к ней.

Она сняла трубку, и я заговорил:

– Здравствуйте, Лори. Это ваш новый знакомый.

– Здравствуйте, – в её голосе звучала радость, но я так боялся ошибиться, лестно для себя истолковать обычную вежливость.

– Я бы мог вам позвонить через неделю или через три дня. Но потом я подумал: а зачем ждать, я позвоню сегодня.

– Я очень рада, что вы решили не ждать.

– Какие у вас планы на выходные?

– Никаких.

– Давайте встретимся в субботу часа в три, погуляем – я знаю интересные места, потом перекусим и в кино сходим.

– С удовольствием. Запишите мой адрес.

Сердце у меня взыграло, и я записал адрес дрожащей от предвкушения рукой.

Прощаясь, она сказала, что будет очень ждать нашей встречи. И будь я проклят, если я не почувствовал во всём её разговоре готовность броситься ко мне в объятия. Желание сквозило во всякой её интонации.

Когда я положил трубку, сердце билось от предвосхищения близкого совокупления. Но я пытался, хоть и безуспешно, подавить в себе эту преждевременную уверенность, поскольку я всегда считал, что нельзя праздновать победу, пока не ввёл член. Введение – вот безошибочное счастье.

Суббота наступала через день, и всю пятницу я провёл, отгоняя наглую уверенность, что я с ней пересплю. Но я так явственно слышал желание, исходящее от неё!

В ночь на субботу я плохо спал, и хотя Лори мне не снилась, но во сне меня преследовало отчётливое ощущение близящейся близости. Я видел перед глазами её весомую грудь и хотел высосать всю Лори через сосок: сначала молоко, потом кровь, а затем и остальные жидкости.

В субботу я не мог найти себе места, дожидаясь половины третьего, когда я должен был выехать из дома. От каждого телефонного звонка я холодел, представляя, что это звонит Лори, чтобы отменить нашу встречу. Но наконец наступила половина третьего, и я ринулся к машине. Я подъехал к её дому без десяти три и решил не дожидаться трёх.

Я позвонил, и Лори открыла мне дверь. В яркой губной помаде, которая освещала её рот, а он освещал её лицо. В белой маечке и чёрных блестящих шароварах, в чёрных туфлях без каблуков, напоминавших домашние туфли.

Лори улыбнулась мне своими белыми зубами, обрамлёнными прекрасными губами. Как мне хотелось впиться в них!

На стенах в гостиной висели её рисунки, сделанные, без сомнения, с талантом. Были и чужие работы, и я радостно интерпретировал это так, что она может интересоваться не только собой. Лори показала мне проект, над которым она сейчас работала. Толковая баба, думал я, глядя на её полную грудь.

Я повёз её погулять в необычное место – на огромное кладбище, которое находилось в центре города, рядом с озером. На берегу озера толпились люди, но кладбище, отделённое оградой, всегда было пустым. Туда разрешалось въезжать на машинах. Начался дождь, и поэтому я предложил покататься по дорожкам меж мавзолеев, памятников и надгробий. Я ехал медленно, и мы обращали внимание друг друга на памятники, многие из которых были чуть ли не произведениями искусства. Мы подъехали к участку, заполненному фамильными склепами, и Лори захотела посмотреть в их стеклянные двери – что там внутри. Мы вышли из машины, и я раскрыл зонтик, держа над её головой. Я чувствовал дождь своей лысиной. Мы шли по мокрой траве. Я заметил, как её туфли мгновенно промокли, и проникся жалостью к Лори. Мне захотелось положить её в постель и растереть ступни махровым полотенцем.

Мы подошли к запертой двери склепа. По обеим боковым стенкам было установлено нечто вроде ящиков, так что стенки напоминали комоды, в которых лежал кремированный прах.

Мы вернулись в машину. Я взял Лорину руку в свою, и она задышала в моей, гостеприимная и отзывчивая. Убедившись в благосклонности руки, я потянулся к Лори и поцеловал её в раскрывшиеся губы. Она обвила мою шею руками и прижалась ко мне. Перегородка между сиденьями разделяла нас, врезаясь в наши бока. Я ухаживал языком за её шеей, ушком, и Лори не отставала.

– Послушай, – оторвался я от неё, – поедем к тебе.

Лори чуть задумалась и сказала проникновенно:

– Всё так дивно происходит. Вообще, я не бросаюсь в постель так сразу. Но у меня острое чувство, что сейчас так и должно случиться. Хорошо, поедем.

Я развернулся и поехал, еле сдерживаясь, чтобы не погнать по кладбищу с максимальной скоростью.

– Будет здорово получить штраф за превышение скорости на кладбище, – ухмыльнулся я, держа её за колено. И рука Лори лежала на моей.

Сторож остановил нас у ворот – оказывается, это был въезд, а выезд – через другие ворота, недалеко от этих. Мне всё не верилось, что мы доедем до её дома. Мне казалось, что произойдёт авария, землетрясение или другое стихийное бедствие, которое помешает нашему оговорённому совокуплению. На перекрёстках при нашем приближении загорался красный свет, и приходилось мучиться в ожидании зелёного. Я смеялся этому, она мне вторила, но нетерпение наше росло. Наконец мы подъехали к её дому. Я остановил машину у входа, с её разрешения, на месте, предназначавшемся только для жильцов дома. Я получил статус своего.

Только мы вошли в дверь, как бросились друг на друга. Лори стала стягивать с меня рубашку, а я с неё – маечку. Нет ничего чудесней, чем женщина, в нетерпении раздевающая тебя. Я помог ей и снял с себя брюки вместе с трусиками, и Лори сразу стянула с себя трусики – всё, что оставалось на ней к тому моменту.

Мы были хорошими любовниками друг для друга. Ничто не может так приручить, застолбить женщину, как регулярный совместный оргазм. От наслаждения женщина становится физически сильнее, а психологически слабее. Мужчина же становится слабее физически, но зато обретает власть над женщиной.

Три раза мы встречали Новый год, одновременно кончая с последним ударом двенадцати. Волшебство совместных оргазмов не становилось привычным, а потому оно длилось так долго. Но родство тел не подкреплялось родством душ.

Недавно я решил подсчитать, сколько оргазмов я с ней испытал: моя частота – минимум три оргазма по три раза в неделю. Мы с ней встречались уже почти три года, среднее количество моих оргазмов будет равно: 3 оргазма × 3 дня в неделю × 52 недели в году × 3 года = 1404 оргазма. Если считать, что за оргазм я извергал приблизительно 20 граммов семени, то я выплеснул 1404 × 20 = 28080 граммов семени. Но чтобы впечатлительней – в килограммах – 28,08 килограммов моего семени Лори приняла в свои три отверстия. Я представил себе нечто в виде небольшой цистерны, в которую поместилось бы это количество спермы. У неё была яркая полированная поверхность из нержавеющей стали, подобно большим автоцистернам, в которых возят молоко. И она сверкала на солнце.

Я ехал утром подобрать Лори, чтобы отправиться с ней в наше долгожданное путешествие. По пути я заехал на заправочную станцию. И тут мне испортила настроение каштаново-длинноволосая длинноногая девушка, переходящая улицу. Её платье из тонкой ткани облегало соблазнительнейшую фигуру, её напедикюренные пальцы глазели из сандалий. Её выпуклый зад плавно ходил из стороны в сторону, и разрез ягодиц просвечивал даже сквозь платье и незаметные трусики. Вот с кем бы я сейчас хотел поехать. Я проводил её прощальным взглядом, жалея, что у меня нет времени к ней пристать, а, с другой стороны, понимая, что десять минут опоздания к Лори не имели бы никакого значения – вполне мог бы и попытать счастья. Но я успокоил себя ответственностью за свою пунктуальность и уехал за Лори.

Путь на курорт был долог, но приятен. Нежность от совместного движения к неизведанному снова проснулась в нас. Жизнь, настоянная на ожидании, наполняла нас надеждой. Солнечная сторона жизни.

Лори положила голову мне на плечо.

– Это от усталости или от нежности? – спросил я.

– А разве это не одно и то же? – улыбнулась она.

Первые два дня мы изо всех сил развлекались. Поехали в сад роз. Там садоводы затеяли процесс удобрения, и запах роз смешивался с запахом навоза, который лежал чуть поодаль, готовый быть пущенным в дело. Отойти чуть в сторону – и струится запах роз, в другую – запах навоза. А где-то посередине два запаха смешиваются в странное сочетание. Конечно же, это показалось мне символичным для наших отношений с Лори.

Кровать оказалась слишком мягкой, и мы занимались любовью на ковре, который на это время превращался в ковёр-самолёт.

Вечерами мы ели в хороших ресторанах. Я обратил внимание Лори на то, что официанты всегда кладут счёт лицом вниз или прячут в маленькую папочку, чтобы сумма наеденного была не видна, будто в стоимости еды есть что-то непристойное. Скорее всего, предположил я, официант подсознательно не хочет демонстрировать, что его вежливость и услужливость были не бескорыстными. Лори спросила, на что я намекаю. Ей тоже всё казалось символичным, с намёком на наши отношения.

Она любила обеды при свечах, с горящим камином, потрескивающим где-то сбоку. Меня же этот стереотип романтики всегда раздражал. Оснастить бы рентгеновским глазом обедающих, чтобы каждый видел пищевод другого с прожёванной пищей, желудок с соками и кишки с накопляющимся дерьмом.

Мы возвращались из ресторана пешком.

– Что ты идёшь сама по себе? – спросил я.

– А что, я должна идти сама по тебе?

Вокруг слонялись молодожёны – это место было почему-то популярно для проведения медового месяца. Новобрачные с измождёнными лицами сидели на диванах в холле, держась за руки, или ходили по тропинкам неверным шагом, приклеенные друг к другу.

– Вот они, идеальные жруще-ебущиеся парочки, – иронически комментировал я. – Идеальные, потому что занимаются исключительно материальным делом, а как оно надоест, так и от идеализма ничего не останется.

Лори коробили мои ремарки, а я, наверно, и делал их, чтобы её покоробить. Лори сказала, что я всё равно не смогу уничтожить в ней жажду идеального.

Я попросил её описать идеального мужчину. Она с готовностью ответила: он приезжает на «мерседесе», с цветами, везёт её в фешенебельный ресторан, заказывает роскошный обед, дарит ей драгоценности.

– А каков же сам идеальный мужчина? – спрашиваю.

– А я воспринимаю мужчину через то, что он мне даёт.

– В таком случае называй его подарки трофеями.

– Мне не нравится твоё иронически-покровительственное отношение ко мне.

– Покровительственное отношение к женщине – это такое, когда мужчина стремится её покрыть, так что оно должно тебя лишь привлекать.

К вечеру последнего дня настроение её испортилось. Плохое настроение выражалось у Лори прежде всего в том, что она переставала разговаривать, умолкала. Кроме того, и выражение лица становилось опознаваемо холодным, с время от времени кривящимися губами, когда она хотела сдержать наворачивающиеся от жалости к себе слёзы.

Перед сном мы занялись любовью. Она сидела на мне, меж грудей скапливались капельки пота, но сами груди были прохладными. Я брал в рот одновременно два соска – дополнительное наслаждение, которое становилось возможным из-за её больших грудей.

Ночью я храпел. Я чувствовал это по её мягким, но всё-таки толчкам, от которых я просыпался и храпеть переставал, но за мгновенье перед пробуждением, когда мой слух включался, я успевал услышать последний звук моего прервавшегося храпа. Я предпочёл бы, чтобы она будила меня не толчком, пусть и осторожным, а ласковым объятием, а ещё лучше поцелуем. Но в ней уже не было нежности ко мне.

Утром мы почти не разговаривали. Лори приняла душ и, сидя на кровати голая, но уже в наложенной косметике, сушила феном голову и лобок. Мне не хотелось старые меха пизды наполнять новым вином семени.

Высушившись, она спрятала в кружевные трусики своё имущество.

Я пошёл после неё в ванную принять душ. Несмотря на вентиляцию, там всё ещё стоял легкий запах её дерьма. Раньше он возбуждал меня, но теперь лишь раздражал. На сетке в стоке ванны лежал мокрый пучок её выпавших волос.

Я брился и, орудуя бритвой, думал, что самая эффективная косметика у мужчин – это вариации с волосами на лице: гладковыбритость, щетина, усы, борода. Женщины же используют искусственные краски. Манипуляция с неестественным, чтобы выглядеть привлекательнее, чем на самом деле, и тем вводить в заблуждение окружающих. Привлекательность женского лица основана на лжи косметики, будто бы есть определённого рода гримаса, совершенно не имеющая отношения к истинному выражению её лица, но которая согласно эротической магии привлекает мужчин.

Заниматься еблей у меня уже не было желания, да и у неё тоже. Вот до чего довела нас жажда пресыщения. Мы быстро позавтракали, собрались и сели в машину тоже без слов. Лори лишь сказала минут через двадцать:

– Долго же нам придётся ехать не разговаривая.

В этой фразе не только не было вожделенной мною нежности, но даже отсутствовала попытка заговорить, а была лишь злобная констатация конфликта.

Я ехал молча без всякого труда, прежде всего потому, что вдруг почувствовал, что мне действительно не о чем с ней говорить. Общие места: посмотри, какой красивый водопад, или ещё что-то в этом роде, – я уже сказал на пути туда. Повторяться не хотелось, проезжая обратно мимо того же водопада. У меня не было ни злости, ни раздражения на неё; чем дальше мы ехали без слов, тем непреодолимее мне представлялась бездна между нами, через которую нам раньше удавалось перекидывать мостик с помощью ебли. Но теперь, обожравшись друг другом за три дня, мы ясно ощущали бездонность этой пропасти. И меня не тянуло в неё, как в другие бездны, мне хотелось поскорее отойти от неё в сторону.

Мы молчали, будто между нами произошла ссора, но мы ведь даже не повышали голоса друг на друга – просто была полная пустота, которая прежде всего и отражалась в молчании. «Вот оно, истинное одиночество вдвоём», – думал я.

Когда мы проезжали магазин, где Лори и я хотели купить копчёной рыбы на обратном пути, я спросил её как ни в чём не бывало, хочет ли она остановиться. «Как ты хочешь», – переложила она решение на меня, и я не остановился. Я включил радио. «Beach Boys» запели песню, которую Лори ненавидела, но которую я очень любил. Я хотел было переключить на другую станцию, чтобы не делать ей неприятного, но потом подумал: а с какой стати? Мне эта песня нравится, почему я должен жертвовать своим удовольствием для женщины, которая мне так отчаянно безразлична? И я прослушал песню до конца. И Лори молча протерпела её.

Когда мы раньше возвращались из поездок, она всегда в машине отсасывала мне, по собственной инициативе, как бы в благодарность и в подтверждение прекрасно проведённого времени. Но на этот раз она сидела совершенно отчуждённо. В этом была особая символика нашей разъединённости.

Когда я подвёз Лори к дому, я вытащил её вещи из багажника.

– Я могу всё донести сама, – сказала она.

– Отчего же, я помогу тебе, – возразил я и поднялся к ней с её сумкой в руке. Положить сумку и уйти было бы демонстрацией, будто я на неё в обиде за что-то, тогда как я был просто кристально равнодушен. Поэтому я подошёл к ней и легко поцеловал в ярко выраженные губы, чему она весьма удивилась. Поцеловал я, забыв о чувственности, отметив съеденную помаду на её тем не менее красивых губах.

Как радостно было ехать одному в машине, домой, к компьютеру, к почте, что ждала меня таинственной незнакомкой.

К вечеру я пошёл на озеро, приурочив прогулку к концерту на открытом воздухе. Пока я проходил круг, я увидел Лори, проехавшую на велосипеде. Она всегда сидела на велосипеде прямо, будто хотела использовать высоту велосипеда для увеличения людской обзорности. Никогда не видел её склонившейся, как обыкновенно ездят велосипедисты. Быть может, она и не видела меня, но я не хотел окликать её. Она выглядела совершенно чужой, будто бы исторгла из себя не только память обо мне, но и моё семя, которым она пропиталась за всё наше время.

Проходящие женщины вызывали у меня раздражение своей чужестью. «Чу! Чужая!» – говорил я про себя, когда очередная проходила мимо. Впервые, глядя на женщин, я хотел в них не пизды, а близости, родства, нежности. Но я не умилялся своим возвышенным желаниям, я прекрасно понимал, что всё это оттого, что я переёбся за эти дни и что нет во мне никакого голода. А пройдёт день-другой, и я опять заскулю о пизде, отталкивая на второй план желание близости да родства.

Парочка, держащаяся за руки, шествовала впереди меня и безостановочно о чём-то говорила. Они остановились у кабинок туалетов, зашли в соседние кабинки, и, минуя их, я слышал, что они продолжают переговариваться сквозь тонкие стенки и обоюдное журчанье. Вот она, истинная близость, не разъединяемая даже стенками туалета.

Когда я обошёл вокруг озера, на летней сцене уже начался концерт. Исполнялась ария Ленского. На английском языке она звучала издевательски-пародийно. Женщин вокруг было полно, и можно было бы поохотиться. Но тут я опять увидел Лори, ведущую велосипед и сладострастно лижущую мороженое. Она прошла по дорожке совсем рядом со мной, но не глядя на меня. Она села неподалёку и лизала мороженое, далеко высовывая язык. Я смотрел на неё с абсолютным равнодушием. Она вперилась в сцену и не сводила с неё глаз. И это подтверждало, что она видела меня, потому что она обязательно оглянулась бы вокруг, и не раз, но она боялась встретиться со мною взглядом. У меня возник порыв подойти и подсесть к ней, как это было три года назад. Но я ощущал внутри себя такую исчерпанность, что я знал, мне будет не о чем с ней говорить, а вымучивать романтические воспоминания, мол, помнишь, как это было три года назад, – это лишь ещё подчеркнуло бы сегодняшнюю бесчувственность. Я также не хотел заниматься охотой в её присутствии, чтобы она не увидела меня заговаривающим с другой женщиной. Это отдавало бы дешёвкой.

Поэтому я повернулся и пошёл на соседствующее кладбище, где началось наше любовничество. Я почему-то думал, что Лори увидит меня, идущего туда, и последует за мной. Но я был единственный живой на кладбище. Я шёл среди памятников и думал о чувствах, умирающих при нашей жизни, но остающихся в памяти. Мне стало горько от необратимости прошлого, и мне захотелось побежать обратно на озеро, к Лори, заговорить с ней теми же первыми словами и начать всё сначала. Но я продолжал идти, понимая невозможность мечты. Я ощутил с небывалой ясностью, что в мире нет ничего, кроме одиночества и отчаянных попыток его избежать. Бог взял, Бог даст – и в этом вся надежда.

Кладбищенская земля простиралась передо мной, как книга мёртвых, и памятники, надгробия виделись мне как закладки о тех, к которым ещё возвращаются перечтением живые читатели. Я подумал, что, если бы Лори умерла, я бы приходил к ней на могилу и дрочил бы на землю, чтобы семя просочилось вниз, к ней, и оплодотворяло её прах моей памятью.

Запах опавших и гниющих листьев был прекрасен. Единственная плоть, смерть которой вызывает в нас эстетическое восхищение.

Я шёл в том же направлении, куда мы ехали вместе с Лори в наше первое свидание. У склепа, где мы впервые поцеловались, толпились люди в чёрном, пополняя его содержимое. Я увидел, что двери склепа открыты и люди несут что-то полированное, ярко блестевшее на солнце. Когда я приблизился, то разглядел, что люди вносят в склеп нечто металлическое. Слишком большая урна для праха одного человека, подумалось мне. И тут узнавание осенило меня – это была цистерна со спермой моей трёхлетней любви.

Двойственные отношения

И сказал я ей в лоб, что иногда на меня находит желание новой пизды. Эта формулировка её резанула.

А я ещё добавил:

– Знаешь, какая женщина для мужчины самая желанная?

– ?

– Новая!

А Кэйт предполагала, что я назову какое-либо душевное или телесное женское качество, и в трепете ждала, какое же оно, чтобы быстренько сверить, имеется ли оно у неё, и, подтвердив у себя его наличие, пребывать всегда для меня желанной. Но оказалось-то, что самой желанной она может быть только для новых любовников, а чуть она добьётся от мужчины постоянства, как тем самым потеряет свою желанность для него. Ну, как тут не упереться в необходимость множества партнёров хотя бы для того, чтобы чувствовать себя поистине желанной?

Я, конечно, пытался смягчить ненавистную женщине правду, что, мол, меня влечёт только пизда, вне зависимости, какой бабе она принадлежит, что меня не интересуют взаимоотношения с владелицей этой пизды, что моя душа полна только Кэйт и мне никто, кроме неё, не нужен, за исключением безличной пизды время от времени.

Кэйт сразу нащупала слабое звено в моей теории полипи́здии, якобы способной лишь укрепить наши отношения:

– Ну, хорошо, – задумчиво сказала она, – а как часто будет появляться твоё желание новой?..

Тут мне сразу пришлось отводить Кэйт в сторону. Что, мол, ты для меня – главное и основное (что, в общем-то, правда) и ни о какой регулярности и о беспросветной систематичности речи нет.

Потом на Кэйт накатил прилив отчуждения, ей стало казаться, что она не вызывает во мне никакого желания, и лишь поэтому я хочу другую пизду. И опять мне пришлось убеждать словом и хуем, что она (Кэйт) для меня важна, как ни одна другая.

Я стал наводить Кэйт на когда-то высказанное ею желание понаблюдать меня, ебущего другую женщину. Кэйт в ответ безнадёжным голосом сказала, что она часто думает, почему бы ей не найти какого-нибудь другого мужчину, который был бы с обыкновенными запросами и который просто бы женился на ней.

Тогда мне пришлось сыграть, будто мне больно это слышать, тогда как мне было лишь забавно. Больно якобы потому, что она, любя меня, думает о поиске другого мужчины, тогда как, по традиционной схеме любви, ни о каких таких думах не должно быть и речи, а все свои духовные силы ей следовало бы направить на то, чтобы остаться при любых обстоятельств ах со мной, любимым.

Кэйт говорит, что она прекрасно осознаёт, как для неё практически невозможно найти кого-либо, подобного мне. То есть если мужчина, подобный мне, встречается один на тысячу (величину этой пропорции установила Кэйт, и я её не оспаривал), то, значит, ей нужно переспать с тысячью мужчин, прежде чем выйти на такого же, как я. А эта перспектива её почему-то не вдохновляла. Так что в своих действиях Кэйт руководствуется не безумной, слепой любовью, а холодным расчётом и теорией вероятности.

А я твержу ей своё: лучше не заниматься разрозненным поиском, расставаясь, а, будучи вместе, разнообразить нашу половую жизнь сторонними партнёрами.

И вот с течением времени и в результате стечения обстоятельств мы познакомились с Лин и Томом. Мы встретились в баре и ели друг друга глазами, опорожняя коктейли. Лин, инициаторша, хочет, чтобы на её глазах другая женщина совокуплялась с Томом. Лин испытывает оргазм только с Томом, потому что он упорно лижет её. Вызвать у неё оргазм не мог никакой другой мужчина. По этому-то она и вышла замуж за Тома. Он длинный, чуть прыщавый, лет тридцати. Она полновата и рыжеволоса, ей с четверть века.

Лин всё переживает, что кончает с трудом, но её исключительно возбуждает, когда она видит Тома, ебущего другую женщину. Таким способом ей становится значительно легче кончить. Это их официальная версия, а что происходит в действительности, известно только им, а быть может, никому не известно.

Я стал завидовать Тому – вот это партнёрша: заботится о себе так, что это превращается в заботу о своём любовнике – не об этом ли ещё мечтали в России, изобретя теорию разумного эгоизма? А воплощение прекрасных теорий, как всегда, происходит в Америке.

Я пытался, конечно, сыграть и на интересах Кэйт, используя логику: ты же любишь искусственный член в пизде в то время, когда мой хуй в анусе. Так не лучше ли, если вместо искусственного будет чей-то живой хуй? Но относиться к нему нужно как к искусственному, и в этом поистине глубокий смысл, поскольку я – это мужчина, которого ты любишь, а тот – лишь усилитель твоего наслаждения со мной. Это я в ответ на то, что Кэйт, мол, не сможет без эмоций относиться к ебущему её другому мужчине. Мол, у женщины всегда эмоции. Говорит, что никогда не ложилась с мужчиной, если не было желания выйти за него замуж. Значит, с каждым из сотни мужиков, что у тебя были, ты мечтала пожениться? Сто женихов, а не просто ёбарей? Где же твоя способность разбираться в людях, если любой из них годился в мужья? А ведь Кэйт убеждает меня в таком нравственном отношении к каждому любовнику, чтобы её ебля выглядела благонамеренной, а не сиюминутной похотью, в наличии коей женщина никак не желает никому признаться.

– А когда ты мастурбируешь, за кого ты хочешь выйти замуж: за свой палец или за вибратор? – спросил я Кэйт.

За неимением ответа она надумала обидеться.

Нет, раз уж женщина способна достигать оргазма в одиночку, чисто физиологически, то и с мужчиной она может обращаться как с орудием наслаждения. Но такой неотразимый для меня аргумент для Кэйт являлся мужским абсурдом.

Кэйт боялась ложиться сразу вчетвером, она хотела сначала ближе познакомиться с Лин. Конечно же Лин предлагала встретиться втроём без меня. А я предлагал встретиться втроём без Тома. Мы, мужчины, хотели быть при наших женщинах неотлучно и пользоваться ими самолично. Посему для соблюдения справедливости Кэйт и Лин решили встретиться вдвоём, прежде чем наши отношения станут двойственными.

Лин уже много перепробовала и убеждала Кэйт не волноваться. Кэйг впервые оказалась в постели с женщиной, и они целовались до боли внизу живота. Кэйт рассказывала мне о своём невесть откуда взявшемся наслаждении, когда она впервые почувствовала пальцем, как Лин становится мокрой, какова она на вкус, как ощущается не свой клитор. Они радостно провозились в «69» минут двадцать, но ни одна из них не кончила. Кэйт не могла кончить от языка вообще, а Лин могла только от языка Тома. Прежних мужчин, ложась с ними в постель, Лин сразу предупреждала, что она не кончает, чтобы мужчины не чувствовали себя виноватыми. Но их это только подзадоривало, и они старались вовсю, но ничего не получалось. Только Том сподобился. Я ведь давно говорил, что клитор – это точка опоры, опираясь на которую рычагом языка, можно перевернуть мир женщины.

Кроме поцелуев и пальцеванья, Кэйт и Лин ещё поговорили по душам. Кэйт с готовностью передала мне то, что говорила ей Лин. Та очень осторожно выбирает женщин для Тома, потому что боится, что он может увлечься, и внимательно следит за его реакциями до и после. «Мужа надо пасти», – заявила Лин и не забывала о своём бычке ни на минуту. Она всегда удостоверялась, что представляет собой женщина, с которой она спарит Тома, имеет ли та серьёзные и стабильные отношения с партнёром, замужем ли она, что было в глазах Лин гарантией безопасности для Тома. Через год они планируют завести ребёнка, и, значит, через три месяца им придётся прекратить всякие внешние общения, чтобы не было сомнения в отцовстве. Том очень заботливый и нежный муж и встречается с другими женщинами больше в угоду Лин, чем по своей вялой воле.

А что говорила Лин сама Кэйт, она мне не сказала, как я ни пытался выведать.

И вот знаменательный день – я и Кэйт едем на встречу с Томом и Лин к ним в дом. Кэйт трепещет ещё и потому, что сегодня день её рождения – уж так получилось по щучьему велению Провидения. Её волнует символика этого дня – рождение нового этапа половой жизни, который может ознаменовать конец наших с ней отношений, – об этом она говорит всю дорогу. А я говорю о рождении новых для нас чувств и о горизонтах, которые нам открываются, но которые никогда не достижимы. О последнем я умалчиваю как об очевидном, но о чём лучше не упоминать. Потом я советую ей, как жить, как наслаждаться, как разрешать жизненные проблемы. Я имею глупость навязываться со своими советами. Потом я спохватываюсь и спрашиваю: «Ты, наверно, думаешь, а какого чёрта я лезу?» Кэйт кивает головой, хоть я надеялся, что она начнёт протестовать. «Неужели, – говорит она, – я не знаю этих советов? Они очевидны и сами собой разумеющиеся. Мужчины мыслят поверхностно: проблема – решение проблемы. А у женщин, помимо этого, существует некий дух проблемы, который совсем не зависит от этих решений».

«Неужели?» – ухмыляюсь я, подруливая к дому поджидающей нас вполне разрешаемой проблемы.

В гостиной был полумрак, и во всех углах были наставлены свечи – таковой Тому и Лин представлялась романтическая обстановка. Посередине комнаты лежал широкий матрас, который удовлетворял моим представлениям о романтике. На столике стояли бутылки и бокалы. Что-то издавало музыку. Все уселись на диван у стены с бокалами в руках. Вымучивался разговор. Вдруг моя Кэйт говорит:

– Давайте не будем тянуть! – и снимает с себя кофточку, расстёгивает лифчик, спускает юбку, под которой оказывается голый любимый лобок. Все с облегчением и воодушевлением следуют её примеру. Полумрак меня раздражает, потому что я не могу разглядеть бёдра Лин до мельчайших подробностей, но я в чужом монастыре и не лезу со своим уставом. Мы ложимся рядом и начинаем знакомиться, посматривая друг на друга со стороны. Новый угол зрения открывает новые и, к счастью, достижимые горизонты: я, сидящий на Лин, жарко целуюсь с Кэйт, сидящей на Томе. А лежащие впритирку Том и Лин тоже срослись губами. Несмотря на величайшее наслаждение новизной, которое не оттеснило, а лишь присовокупило уже известное, я успеваю замечать снующие мысли, например: «Женщина, сидя на мужчине, высиживает яйца, пока из них не вылупится сперма и не клюнет её в матку» или: «Почему все песни поются о моногамной любви, а нет песен о любви групповой?»

Мы с Томом почти одновременно кончили. Лин, почувствовав мой конец, стала помогать мне бёдрами, и Кэйт тоже поскакала, но не отрываясь от моего рта.

Мы расцепились и сели в кружок, трогая друг дружку руками и ртами. Потом Лин заявила, что, если уж Кэйт суждено кончить от клитора, то это ей обеспечит Том. Я воспринял это как вызов. Уж я-то всячески старался и по часу вылизывал Кэйт, в разных позах, и быстро, и медленно, с вибратором и без. Она доходила до высочайшей грани и никак не могла её переступить, а стоило мне в неё войти и прижиматься к ней в движении определённым манером, как она кончала через минуту.

И вот Том и я встали в низкий старт: я над его Лин, а он – над моей Кэйт, давая им закусить наши удила, а сами ринулись с головою в раздвинутые ноги женщин. Лин начала активно ублажать мой член, но по мере того, как её наслаждение возрастало, она всё своё внимание стала уделять себе, лишь легко его посасывая. Я время от времени скашивал взгляд вбок и видел голову Тома, глубоко зарытую в столь знакомые бёдра. По ногам Кэйт проходила не менее знакомая судорога, появлявшаяся, если прижимать язык к её клитору слишком сильно.

«Ничего у тебя не получится», – думал я о Томе, в то же время чувствуя, что ещё чуть-чуть и Лин кончит: круги сужались и каждый последующий сжимался больше предыдущего, так что они неминуемо должны были слиться в точку оргазма.

Тут, привычно держа языковой ритм, я подумал, что если Лин кончит со мной, то вся её любовь к Тому, построенная на его уникальной способности доводить её до оргазма, рухнет. Я низведу Тома с его пьедестала до уровня обыкновенного мужчины. С другой стороны, я прикидывал: а что, если он всё-таки доведёт до оргазма мою Кэйт? Значит ли, что она проникнется к нему особой, опасной для меня благодарностью? Но тогда его репутация в глазах Лин возрастёт, как, впрочем, и моя, если она кончит со мной. Но ведь если Кэйт сможет кончить с Томом от клитора, то есть если он пробьёт брешь в этой её неспособности, то и я туда смогу пролезть, и тогда она сможет кончать от клитора уже со мной.

Я слышал постанывания Лин и Кэйт, приглушённые хуями, но вместе с тем подтверждающие наличие музыкальной и вообще мировой гармонии. И я размышлял о гармонии отношений между мужчиной и женщиной, вернее, о невозможности полного её достижения долее, чем на мгновение совместного оргазма, который, кстати, явно случился у Тома – Кэйт была мастерицей, – видно, ей надоело безысходное возбуждение, и она решила его прекратить. Том потерял интерес и вынырнул из её логова. Тут мне стало жалко опозорившегося Тома, мне стало жалко Лин, готовую кончить со мной и тем лишь укрепящую его позор и теряющую свою привязанность к нему. Моей невесть откуда взявшейся жалости хватило и на Кэйт, которая завистливо увидит оргазм Лин и вместе с гордостью за меня испытает ревность и опять почувствует свою ущербность. Да и мне самому показалась унизительной роль супермена в этой ситуации, которая нарушит представления о себе всех участников, а заодно и баланс сил, столь важный в политике и в отношениях между любовниками. И потому я стал тереться своим чувствительным местом о язык Лин и кончил, не дав ей добраться до своего оргазма. Я использовал свой оргазм как предлог, чтобы прекратить начатое дело с Лин, и спешился с неё. У меня ещё стоял, и я лёг на Кэйт, чтобы довести её до логического конца. Том последовал моему примеру и решил довести начатое мною дело с Лин до её конца. Я полусидел-полулежал на Кэйт в её оргазменной позе, а Лин, лежащая рядом и прижимающая голову Тома к подготовленному мною клитору, повернула голову к Кэйт. Кэйт не заметила движения Лин, и я повернул голову Кэйт в сторону Лин, и они впились ртами друг в друга, вылизывая внутри остатки семени своих возлюбленных.

Тут Лин и Кэйт сдружились в оргазме, и я, глядя на них и держа в каждой руке по их груди, подлил своего масла в огонь Кэйт.

Том поднялся, выполнив с честью свою супружескую обязанность. У него встал как вкопанный – он хотел Кэйт.

– Встань на четвереньки, тогда мы сможем вас хорошо видеть, – попросила Лин, заботясь о себе и обо мне.

Кэйт встала на колени, и Том пристроился к ней сзади. Я сел за спиной Лин, положив голову ей на плечо и обхватив руками её груди. Перед нами происходило действо совокупления, но омрачаемое тем, что, как только Том входил в Кэйт и делал несколько движений, член у него опадал и вываливался. Он вздрачивал его, тот вставал на ноги, проникал во влагалище Кэйт, и история повторялась. На четвёртый раз Кэйт разочарованно села и стала ждать, что будет дальше. Лин отлепилась от меня, подползла на четвереньках к Тому, взяла в рот его член и стала работать. Я сел рядом с Кэйт и поцеловал её в шею.

– Давай пойдём, – шепнула она мне на ухо, – я ведь говорила Лин, что я Тому не понравилась.

– Ерунда, ты не можешь не понравиться мужчине, – сказал я, наблюдая за трудолюбивой Лин. – Ну, ладно, пусть он кончит, и пойдём, а то неудобно их прерывать.

Прощаясь, я подошёл к Лин и поцеловал её в щёку. Чуть мы вышли за дверь, Кэйт спросила с подёргивающимися от волнения губами:

– Почему ты поцеловал Лин?

– Что значит «почему»? Прощальный поцелуй. Традиция.

– Ты что, не мог просто так попрощаться? Я ведь не бросилась целовать Тома на прощанье?

– Я бы не возражал, если бы ты его поцеловала.

– Я знаю, что тебе наплевать на меня.

– Что с тобой? Мне можно лизать у Лин пизду, но нельзя поцеловать её в щёку?

– Это совершенно разные вещи. Когда мы занимались сексом, это одно, а когда ты показываешь, что ты к ней неравнодушен…

– Не волнуйся, я к ней совершенно равнодушен, а вот к кому я неравнодушен, так это к тебе, – сказал я это уже в машине, кладя руку ей между ног.

Кэйт мою руку не сбросила, но сидела ледяно, пока мы не приехали к ней и не улеглись в постель.

– У Тома на меня даже не стоял, и ты меня не любишь, – сказала она в отчаянии. – Когда мы были вместе с Лин, я предупреждала, что я Тому не понравилась и что у нас вчетвером ничего не получится.

– А что тебя тревожит больше: то, что, как ты говоришь, я тебя не люблю, или что у Тома не стоял?

– Меня всё тревожит.

– Я тебя люблю, а Том, он просто перепугался твоей красоты, – сказал я, проскальзывая в её шёлковую, золотую середину.

Постепенно Кэйт отвлеклась от неуверенности в себе и стала с уверенностью продвигаться к оргазму. А когда она кончила, жизнь представилась ей уже не такой ужасной.

– Я была убеждена, что мы не сможем быть вместе после этого, – сказала она, отдышавшись.

– Вот видишь, а мы можем, – сказал я и крепко обнял её. – Ну, а как Том, подвёл тебя к оргазму ближе меня?

– Ты знаешь, был момент, когда я почувствовала, что смогу кончить.

– Ну и что же ты не кончила? Ведь могла себе сделать подарок в день рождения!

– Я не хотела с ним кончать, я хотела кончить с тобой.

– Ты бы могла и с ним, и со мной.

– Могла бы, но не хотела. Мне хватает твоего подарка.

– Если Том лизал тебя так хорошо, как же ты удержалась?

– А когда я почувствовала, что я уже близко, я сделала так, чтобы он поскорее кончил, и отвлеклась на это.

– Надо же, и я решил не доводить Лин до оргазма, хотя, уверен, что она должна была вот-вот кончить.

– Почему? – Кэйт от волнения даже села на кровати.

– Трудно объяснить… понимаешь, были такие общества, где чужие мужчины и женщины могли совокупляться для совместного духовного сближения и медитации, но не достигая оргазма, а кончать они могли только со своими супругами. Правда, Том и я кончили, но это можно отнести на счёт мужских издержек во имя женской любви.

– Послушай, а ведь мы с тобой действительно любим друг друга! – воскликнула Кэйт, и слёзы потекли из её глаз.

Дерьмовочка

Помимо мужчин Анна любила и других животных. Особенно коров. Впрочем, овец она любила не меньше. Доказательством истинности её любви были не слова, а дела – она нанялась за мизерную плату ухаживать за овцами и коровами на ферму неподалеку от города.

Анна настойчиво приглашала меня приехать посмотреть на её подопечных, а заодно и на неё саму, да и не только посмотреть. Я ехал по шоссе и представлял, как изощрённо мы будем заниматься любовью на фоне скота. Фантазия, самая послушная раба, тешила меня картинами бесконечных совокуплений. Так, из-за жадности желания ты берёшь пять презервативов, а потом оказывается, что вполне хватило двух.

Я приехал вечером – в хлев ли, сарай ли, овчарник ли, телятник ли? На ночном дежурстве Анна была одна. Тускло горели лампочки, освещая сонных коров, проникновенно смотрящих на меня. Анна шла в резиновых полусапожках впереди меня, показывая свои владения. У неё был большой круглый зад. От него невозможно было отвести глаза, когда она носила джинсы или облегающее платье, когда шла впереди или раздевалась. Короче, её зад был перед глазами даже тогда, когда она стояла к тебе лицом. Как говорят, что щёки из-за спины видать, так её зад был виден со всех сторон.

Надо сказать, что и грудь у неё была велика, так что можно было соединить два соска, сосочка к сосочке, и сосать их одновременно. Мне это напоминало сосание коктейля не из одной, а из двух соломинок сразу, чтобы удвоить скорость поглощения жидкости, а значит, и опьянения. После рождения ребёнка у Анны из грудей, если сжать их покрепче, всегда можно было выдавить несколько капель молозива. Вот я и давил, одновременно из двух: ловил сразу двух зайчих, беленьких и мягких, то есть делал то, что почитается невозможным.

И в результате всего этого плотского обилия к Анне невозможно было прижаться – спереди мешала грудь, а сзади и с боков – зад.

Вокруг нас стоял запах животных и их дерьма. Коровы молча провожали нас мерцающими в полумраке глазами.

Анна подвела меня к небольшой, ярко освещённой клетке. Там переминались с ноги на ногу шесть маленьких овечек. К ним Анна относилась с особенной нежностью, приговаривая обильные ласковые слова. Каждую овечку она звала своим добрым именем. К решётке на клетке было прикреплено несколько бутылочек с молоком так, что соски устремлялись внутрь клетки. Овечки надолго прикладывались к соскам, и капельки молока, что они не успевали проглотить, стекали с уголков их ртов.

Я заметил, что одна из овечек занимается тем, что старательно лижет другую под хвостом. Потом она перешла к следующей овечке и стала вылизывать её в том же месте. Тут вылизываемая овечка стала испражняться, а лижущая не отпрянула, а будто только этого и ждала – принялась жадно заглатывать дерьмо. Может быть, душа де Сада поселилась в теле этой овечки? – подумал я.

Анна представила мне её:

– А это наша Дерьмовочка.

Я и раньше видел, как другие животные, например собаки, поедали друг дружье дерьмо, но это было лишь частью их разнообразного меню. А тут Анна сказала мне, что иногда рождаются такие экземпляры овечек, которые едят только дерьмо своих товарищей и товарок. Для демонстрации Анна взяла бутылочку с молоком, открыла дверцу клетки, притянула Дерьмовочку и всунула ей соску в рот. Та стала биться, будто в глотку ей вливали расплавленный свинец. Она не желала глотать ни капли, и молоко стекало на пол клетки.

– И ничего поделать с ними нельзя. Они скоро умирают, – пояснила Анна.

– Да, на дерьме не разжиреешь, – сказал я, не в силах оторвать взгляда от этого говноеда-уникума.

Я знаю, что жираф постоянно пробует мочу жирафихи и определяет по вкусу, когда она готова к зачатию, и лишь тогда забирается на неё, победоносно размахивая шеей, как флагом. Может быть, Дерьмовочка тоже старается что-то определить? Или доказать? Что о вкусе не спорят?

Тут следует поведать о моём вкусе к Анне, и насколько она была для меня вкусна. Она влекла меня по-особому, и я не хотел подпадать под её влияние и привыкать к нему, посчитать его нормальным и тем самым выйти из общего русла, а значит, оказаться оригиналом. Я хотел быть как все, чтобы меня люди принимали за своего, чтобы всегда мне радостно, а не вежливо улыбались, иными словами, чтобы произошло то, чего мне так всегда хотелось, но чего почти никогда не случалось.

Жила Анна в комнатке с вечно незастеленным матрасом, занимавшим весь пол. Был у неё пёс Бен, размером с кошку, чёрный, старый и оттого не могущий регулярно испражняться. Анна общалась с ним, как с человеком: разговаривала, спорила с ним, хотя он никак не выражал своего мнения по затронутым вопросам. Но самым неудобным было то, что она позволяла ему пребывать в постели не только когда она располагалась там одна, но и когда в ней оказывался я. Бен смердел, и было противно к нему прикасаться, чтобы сбросить с кровати, да и у Анны сразу пропал бы сексуальный настрой, если бы я с Беном обошёлся грубо. Пёс лежал пластом и не обращал никакого внимания на наши телодвижения.

Кроме пса, у Анны жила кошка, которая Бена за собаку не считала, ибо не обращала на него никакого внимания. Её звали Тень, и она носилась по комнате, как мотоциклист по треку. Анна, наверно, и была бы рада с ней тоже поговорить, но кошка мчалась со скоростью, превышающей скорость звука, и слова Анны до неё бы не долетали.

Когда Анне было лет шесть, она и её подружка решили подкараулить и поцеловать своего сверстника, в которого обе были влюблены. Они задумали словить мальчика в саду: одна схватит его и будет держать, пока другая будет его целовать, а потом они поменяются местами. Девочки спрятались за деревом. И вот появляется на дорожке их кумир. Анна, что должна была поцеловать его первой, бросается вперёд и тут замечает, что её подружка испугалась и осталась стоять у дерева. Но смелая Анна всё равно набросилась на мальчика, однако смогла поцеловать его только в затылок, потому что он рьяно уворачивался от её губ. Мальчик вырвался, перепуганный, и убежал домой. С тех пор Анна стала бояться, что любой мальчик убежит от неё, если она проявит к нему свои чувства. Поэтому, когда мальчики и в более старшем возрасте подбирались к ней с намерением прикосновений, она не только отворачивала голову, а поворачивалась спиной.

Когда Анне было лет пятнадцать, её двадцатилетний знакомый, к которому она в известный момент повернулась спиной, вместо того чтобы развернуть её лицом, притёрся к её заду и стал сжимать руками ягодицы. Ощущение для Анны было настолько сильным, что с тех пор повернуться спиной стало для неё приглашающим жестом, а вовсе не отталкивающим. Ей было стыдно показывать своё лицо, искажаемое наслаждением, и она всегда ложилась на живот, либо поворачивалась на бок, спиной к партнёру, либо становилась на четвереньки, либо перегибалась в талии стоя.

В семнадцать лет она ездила на машине, подаренной ей мужем-однолеткой, с которым уже не жила. Ребёнка Анна отдала в приют. В их маленьком городке вся ночная жизнь происходила на пятачке, где было три бара. Люди либо пили внутри, либо снаружи ездили кругами на машинах. Анна увидела мужчину лет тридцати на грузовичке, и шофер грузовичка тоже приметил её. Их взгляды скрестились, и он стал ездить за ней. Потом он нагнал Анну и дал ей знак, чтобы она ехала за ним. Она с радостью поехала следом, боясь потерять его в темноте из виду. Он вывез её на заброшенные карьеры. Там, в ночи, они остановились, не глуша моторов и не выключая фар. Мужчина вышел из кабины, и Анна открыла свою дверь. Мужчина сел рядом с ней на сиденье и стал её целовать. Его запах влёк её. Анна поплыла. Мужчина вывел её из машины и привёл к кузову своего грузовичка, они забрались туда. Мужчина подсадил её, божественно прикоснувшись к её ягодицам. В кузове лежало нечто вроде большого матраса. Мужчина стянул с неё джинсы, поставил Анну на колени и, к её удивлению, вставил член в задний проход. Ей было больно, только когда он вошёл, потом возникло чувство приятной растревоженности. Она пыталась его вытолкнуть, как она это делала с экскрементами, но чем больше она напрягалась, тем глубже он входил и тем приятнее ей становилось. Потом она почувствовала его спазмы и горячее. Он вытащил, она вытянула ноги и легла на живот, переваривая остаточные ощущения. Он некоторое время лежал на её спине. Было странно-приятно. Оргазма Анна, конечно, не испытала, но была новизна ощущений, которые вместе с тем были всё-таки знакомы.

Так они встречались каждую неделю. Он был женат. Они почти не разговаривали, и по меньшей мере один раз за вечер он погружался в её заднее отверстие.

Когда я познакомился с Анной через десять лет, она страстно любила анальный секс, но не могла кончить от него. Я садился на неё, стоящую на четвереньках, погружался в зад, и она вышагивала на карачках по комнате. Я сидел не шевелясь, но она, передвигаясь на коленях, дрочила мне движениями, возникавшими в прямой кишке от такой гульбы, и я кончал на ходу.

Раз ей так нравилось жопничество, то я решил помочь ей кончить, пока я внутри. У каждой женщины есть любимая поза для мастурбации и часто, увы, единственная. Анна кончала, мастурбируя в позиции лёжа на левом боку. На правом боку оргазм становился недостижим.

– Ляг на бочок и подрочи, – попросил я её.

Анна повернулась на левый бок и, раскачиваясь, стала ритмично прижимать руку к клитору. Полусогнутые ноги она сжала и ритмично напрягалась. Я приподнял её роскошную увесистую ягодицу и, стоя на одном колене, задвинул член ей в анус, будто я ставил ей клизму. В каком-то смысле это и была клизма. Анна чуть прервала свои покачивания, позволяя мне углубиться. А потом я стал раскачиваться с ней в унисон. Одной рукой я прижимаю её бёдра к себе, а другой играю с кошкой, которая в эти моменты приземляется рядом с нами и перестаёт носиться. Тень ловит мой палец и осторожно покусывает.

Меня эта игра отвлекает от собственного подступающего оргазма – надо дать взорваться Анне, а потом уже и позволить себе устроить в ней цунами. На неё стало находить и нашло, и она завыла от небывалого наслаждения.

Потом недели три она только и хотела кончать задом, но от чрезмерного употребления сфинктер стал болеть, и мы стали перемежать соседние отверстия. При интенсивном использовании ануса у меня к нему стало меняться отношение, что называется, в лучшую сторону.

Есть, как всегда, по меньшей мере два подхода. Первый состоит в том, что, мол, пизда окружена дерьмом и мочой, а потому, мол, она всегда будет грязна и отвратительна из-за такого соседства. Но есть и второй подход: пизда облагораживает своим присутствием даже дерьмо и мочу, которые становятся прекрасны хотя бы потому, что напоминают о пизде.

Так вот, мы с Анной отработали идеальный анальный оргазм. Я обильно смазывал её анус слюной, плюя в щепоть, и размазывая вокруг. Потом я решился лизнуть ей анус языком, а потом стал языком смачивать. Лизание ануса сразу стало символом грядущего наслаждения и превратилось в наслаждение само по себе. При лизании становится желанным залезать языком как можно глубже в анус. Однажды я раскрыл её огромные ягодицы, вокруг ануса было немножечко говна. «Это умышленно оставлено или случайность?» – спрашивал я её после того, как вылизал до чистоты. Вот она, окончательная физиологическая близость. Окончательная ли? Анна смущённо молчала, сфинктер у неё ослабел от анальных страстей.

Приучение к её нутру проходило и другим способом: раз я вытаскиваю член из её задних глубин и вижу на нём кусочек дерьма. Что делать? Блевать от отвращения? Тогда на что я рассчитывал, засовываясь туда, – что хуй мой в меду будет? В первый раз я спокойно обозрел и пошёл отмывать член. На какой-то раз я взял кусочек себе на палец и поднёс к носу. И наступил день, когда я попробовал на вкус – родное ведь и любимое существо, значит, и всё её – прекрасно. А там, где ты ставишь границу отвращением, там ты ставишь и границу своей любви.

На каком-то этапе сближения с мужчиной женщина перестаёт стыдиться своей пизды, а потом и выделений из неё. Однако самым страшным табу является не пизда, а моча и особенно фекалии. Как правило, женщина будет всегда стесняться испражняться перед мужчиной. Потому-то и становится понятной одержимость де Сада и ему подобных анусом и копрофилией. Переступается крайняя граница стыда, после которой для него не остаётся места. То есть, конечно, стыд может перекочевать в совершенно неожиданное место, вроде как у мусульман, когда, по рассказу Бертона[13], баба падает с верблюда и у неё задирается платье, а ей не стыдно, потому что лицо осталось закрыто. Или как у китайцев: спеленатые ступни китаянок оставались закрытыми даже во время совокупления, и только для самого близкого любовника они распелёнывались. Но если оставаться в пределах европейской культуры, то копрофилия уничтожает все основы стыда. Потому-то от принятия ануса или дерьма, из него извергающегося, создаётся предельная близость с женщиной, ибо близость возникает только при преодолении стыда. Следовательно, максимальная близость – это максимальное уничтожение стыда. С помощью стыда мы отгораживаемся от людей, а если мы стыдимся себя, то мы отгораживаемся и от себя.

Ещё Монтень говорил, что своё дерьмо вкусно пахнет. Так вот, когда жажда слиться с женщиной настолько велика, что возлюбленная становится частью тебя, то и её дерьмо начинает вкусно пахнуть. Значит, речь идёт только о силе жажды слияния. Всё определяется существованием желания, ибо после оргазма уже нет стремления сливаться с женщиной и, следовательно, её дерьмо становиться чужим, отталкивающим.

Посторонний видит тебя в дерьме, и для него это просто грязь, он не знает, что это дерьмо твоей возлюбленной, которое становится уже не дерьмом, а её вожделенной частью. Нередко от избытка любви ты говоришь, что съел бы свою возлюбленную, ты кусаешь её плоть, представляешь, как откусил бы её грудь, ягодицу или губку пизды. А ведь у тебя есть настоящая возможность съесть часть её – её дерьмо или мочу. Ведь это единственная несомненная часть твоей любимой, поедание которой не нанесёт ей вреда и не причинит ей боли.

Всякий поглощает слюну любовницы в поцелуе только потому, что она ещё у неё во рту, а будучи выплюнутой на тарелку, слюна становится грязью. Так и дерьмо возлюбленной, находящееся ещё в её прямой кишке, должно быть желанным.

Но ни с одной другой женщиной, с которой я занимался анальным сексом, у меня не было желания доходить до её дерьма, а это значит, что я никого из них так сильно не любил, как Анну.

Это Анна подала мне пример и подтолкнула к своему анусу на нашей первой встрече: когда мы развернулись в единственное магическое число 69 (а все остальные – 3, 7, 13 и т. д. – это никогда не подтверждаемая мистика в отличие от всегда доступной демонстрации чуда шестидесяти девяти), тогда она стала лизать мне анус, а потом, вставив в него шевелящийся палец, отсосала семя.

Рядом с клеткой, где была Дерьмовочка и прочие овечки, стоял невысокий стол, на котором возвышался бидон молока с краником, из которого Анна подливала молоко в бутылки с сосками. Она легла на стол, конечно же на левый бок, и спустила джинсы. Вот оно, удобство анального секса – даже не нужно снимать джинсы, потому что женщине не требуется великодушно разводить ноги, наоборот, они у неё сжаты, и особенно при оргазме, а в анус входишь даже при плотно сжатых ногах. Так что при соблазнении женщины её утомительное сопротивление твоим усилиям раздвинуть ей ноги можно легко обойти стороной с помощью раздвигания ягодиц.

Часто перед тем, как ввести Анне член в анус, я вводил палец, намоченный слюной, и играл в её горячем нутре. Тогда я тоже засунул указательный палец и почувствовал твёрдую припухлость на стенке кишки. Я решил не прерывать наше совокупление, поиграл с ней и ввёл член. Мне казалось, что я ощущаю эту припухлость головкой. Я двигался, ощупывая размеры и расположение опухоли. Этот исследовательский медицинский процесс тоже хорошо отвлекал меня от оргазма, что было весьма кстати, так как Анна почему-то долго не могла кончить. Наконец мы разрядились в унисон залпом оргазмов, и после минуты смакования я выскользнул. На хуе были коричневые пятна. Я подошёл к клетке. Дерьмовочка стояла, покачиваясь на тоненьких ножках, у самой решётки. Я ткнул сквозь решётку свой член в морду Дерьмовочке. Она одним вдохом опознала любимое вещество и слизала всё коричневое да и меня обласкала заодно.

Анна следила за мной и расхохоталась. Шероховатый и горячий язык Дерьмовочки возбудил меня, и я снова зашёл Анне с зада. Она была готова на второй заход. Женщина – это вечный укор мужчине в своей постоянной готовности к совокуплению. Причём этот укор ещё и помножен на три отверстия.

Я вошёл и подумал, сможет ли она кончить, если я скажу ей, что я у неё нащупал.

– Тебе надо показаться проктологу, – сказал я.

– Почему? – остановила свои движения Анна.

– Мне кажется, что у тебя там опухоль. Я почувствовал пальцем.

– Думаю, это геморрой, – сказала она, успокаивая себя, и продолжила, причём весьма успешно, ибо кончила быстро.

Я вытащил и снова дал облизать его Дерьмовочке. Анна натянула на себя трусики и джинсы и подошла к клетке.

– Ты мне подал гениальную идею, – сказала она возбуждённо.

Анна взяла бутылку с молоком, подошла ко мне и стала водить соской по обильному коричневому, покрывавшему мой член. Соска тоже стала коричневой. Анна открыла дверцу, вытащила Дерьмовочку и поводила соской перед её носом. Овечка отреагировала, захватила соску в рот, и молоко, смешанное с дерьмом, ринулось в глотку овечке.

– Ты спас мою Дерьмовочку! – воскликнула Анна.

Я дождался, пока овечка опорожнила бутылочку.

– Мне пора ехать, – сказал я, – а ты всё-таки покажись врачу.

Я ехал домой. Путь занимал около часа, и я раздумывал об Анне и Дерьмовочке, не забывая о себе и вообще о человечестве.

Был у меня приятель, у которого любовница обожала анальный секс. Она его просила каждый раз, чтобы он сжалился и выеб её в зад. Но ему было противно, и удовольствия от этого он не получал. Он считал это грязью, а сам жил в такой грязной квартире, не убирая её годами, что даже запер две комнаты из трёх и в них просто не входил, так как грязь, собравшаяся там, была даже для него невыносима.

Так что он снисходил до желания любовницы раз в месяц, и это для неё был праздник. Тогда она стала брить лобок, который после этого обрастал такой колючей проволокой, что о том, чтоб прижаться к нему, не могло быть и речи. Нарастила шипы вокруг розы. И тогда её зад предстал для моего приятеля просто райским местом.

А тут я был такой щедрый, что всякий раз Анну в зад ухаживал. Она, конечно, не возражала, чтобы я и в пизде поплавал, но кончать она хотела, только когда я в анусе, и чтобы я кончал только туда.

Когда мы сходились на свиданье и бросались друг другу в приветственные объятия, моя рука естественно оказывалась на её ягодицах. Потом я проскальзывал ей под одежду, и первой лаской мои пальцы награждали её ждущий анус. Анна прижималась ко мне грудью и насаживалась задом на мой палец. Потом, когда член оказывался на месте моего пальца и мы оба приближались к оргазму, в самый яркий момент его, во мгновение, когда сверкала молния, я подносил свой палец, который побывал глубоко в её анусе, к носу и вдыхал запах её дерьма, и с громом изливался в прямоту её кишки.

Я чувствовал, что нельзя зацикливаться на дерьме, ибо в ту овечку превратишься. Я хотел быть наподобие собаки, которая может лизать суку по-всякому, но всё-таки основывается на пизде.

Мне требовалась нормальная женщина, озабоченная пиздой, а не прямой кишкой со сфинктером. Анна уводила куда-то в сторону от жизни, куда-то не туда. В область чувств, которые интересно испытать, но пребывать в них не хотелось. Это как путешествие в некую страну, любопытную, но оставаться в которой страшно. Или, скажем, это как наркотик, попробовать который интересно, но жить которым смерти подобно.

У меня была любовница, которая строила свою жизнь на марихуане. Курила минимум десять самокруток в день. Всё предлагала мне. Я отказывался. Зачем, мол. Боялся тоже привыкнуть. И вот раз вечером, сидючи с ней в постели, я согласился затянуться, следом за ней. Раз затянулся, задержав выдох по её совету. Два. И вдруг что-то стало случаться внутри меня. Началось небывалое движение сознания. Мысли стали бегать, как муравьи.

– А, проняло тебя наконец-то, – торжествующе заметила Колин.

Я наблюдал со стороны за своими мыслями, и каждая разбегалась и неслась, и казалось, что все они гениальные. Но потом мысль небольно ударялась о стенку то ли черепа, то ли логики и никуда больше двигаться не могла. И от этого становилось нестерпимо смешно. И одна мысль стопорилась на полном ходу за другой, и смех не отпускал меня. Потом мысли стали развиваться без остановки, и я схватился за карандаш, ошеломлённый их гениальностью, чтобы записать их на бумагу. Я писал и писал, но получилось строчек восемь. Затем я вдруг почувствовал острейшее чувство дружбы к Колин. Она мне показалась единственным, самым близким и надёжным другом на земле, хоть это, конечно, и не имело никакого отношения к действительности. Но самое интересное то, что это чувство дружбы было абсолютно лишено чувственности, эротизма. Колин виделась мне чуть ли не боевым другом, который вынес меня с поля боя и ради которого я тоже не пожалею жизни. Следующим этапом стал зудящий голод. Колин снисходительно наблюдала за моими, известными ей, этапами, одобрительно кивала головой и сервировала мне закуску. Потом мы занимались затяжной любовью.

Утром я прочитал написанное в надежде увидеть гениальность, вызволенную наружу марихуаной, но ничего, кроме тривиальностей, там написано не было. Я чувствовал себя разбитым. Без восхищения, но зато с надёжно удовлетворённым любопытством, я вспоминал вчерашнее приключение. С одной стороны, мне было исключительно интересно от того, что я увидел в том мире, но, с другой стороны, я звонко ощущал, что это мир не мой, что, наведавшись в него, жить в нём я не хочу. По сей день я больше не курил марихуаны, хотя мне и предлагали её вовсю в разных ситуациях. Чуждый мир, а мне и в этом хорошо.

Подобное ощущение у меня было от мысли о копрофагии с другими женщинами, но с Анной это был тот единственный мой марихуанный раз, который всё ещё длился.

Я приехал домой за полночь. Когда я подходил ко входной двери, на меня из-за куста бросилась овчарка. Я сначала испугался, а потом признал в ней соседского щенка. Он любил, играючи, бросаться на людей и всегда бегал на мой участок испражняться – собственный сад его почему-то не устраивал.

Через несколько дней мне позвонила Анна и сказала, что я спас не только её Дерьмовочку, но и её саму. Оказывается, она всё-таки пошла к проктологу, и у неё был обнаружен рак прямой кишки. На следующей неделе ей должны сделать операцию с временным выводом кишки на бок. Врачу удалось убедить её, что это спасенье, и теперь она благодарила меня за якобы спасённую жизнь. Но я понял, что раз вывели на бок, то дни её сочтены.

– На какой бок-то выведут? – спросил я, заботясь о её способности достигать оргазма.

– На правый – я уже выяснила. Я по-прежнему смогу, – жизнерадостно обнадёжила меня Анна.

Я приехал к ней подбодрить её. На следующий день она ложилась в больницу, а на послезавтра была назначена операция. Первое, что я заметил, это то, что на матрасе не было чёрного Бена.

– Бена пришлось усыпить, – опередила Анна мой вопрос, – у него наступила полная непроходимость.

Тень, как и раньше, носилась по комнате в погоне за своей кошачьей мечтой. Анна встречала меня в ночной рубашке, но, несмотря на её прямой покрой, зад выпирал, а грудь выскакивала из разреза. Я жадно бросился на Анну.

Вскоре она повернулась на левый бок и засунула руку между ног.

– Ты куда хочешь? – спросил я, приставив головку члена к анусу, но готовый переместиться дальше, во влагалище по велению Анны.

– Туда, – сказала она, начиная раскачиваться.

– А тебе не будет больно?

– Может быть, это в последний раз, – проговорила она, не отвечая на вопрос.

Чуть я углубился в Анну, Тень приземлилась рядом со мной на матрасе и перевернулась на спину, готовая играть с моим пальцем. Она, прихватив указательный палец передними лапами, аккуратно пробовала его на зуб, а я в то же время снимал показания с хуя в прямой кишке Анны и приходил к выводу, что опухоль заметно выросла. Она находилась на передней стенке, и чувствительная сторона хуя тёрлась о неё. Я не убирал палец из зубов Тени, которая, разыгравшись, уже делала мне больно, – боль в пальце отгоняла преждевременный оргазм. Наконец Анна зашлась, я отнял палец у кошки, ухватился правой рукой за грудь, а левой за её плечо и послал моих сперматозоидов попрощаться с унавоженной почвой, а заодно и умереть в ней, в которой я испытал столько наслаждений.

Когда мы прощались, Анна плакала, и я, как мог, утешал её, говоря, что кишка, выведенная на бок, сделает её лишь ещё более привлекательной для меня.

Я пришёл проведать Анну на следующий день после операции. Её врач сказал мне, что ей осталось жить максимум два месяца. Когда я вошёл в палату, Анна дремала, но сразу раскрыла глаза и улыбнулась мне. Она лежала на спине.

– Больно? – спросил я.

Анна отрицательно покачала головой, а потом сказала:

– Нет.

Я сел на стул рядом с кроватью и поставил принесённые розы в вазочку на тумбочке. Только теперь я почувствовал запах фекалий, исходящий от Анны. Знакомый запах, часто сопровождавший наши занятия любовью, но теперь какой-то абстрактный, с любовью не связанный, а потому вызывавший отвращение.

– Спасибо за цветы, – сказала Анна, – но дезодорант был бы сильнее.

– Ты же знаешь, я люблю твой запах, – сказал я, улыбнувшись, и взял её за руку, которая бездействовала поверх одеяла.

– Врач сказал, что меня дня через три отпустят домой. Ты будешь меня навещать? – спросила Анна внятным голосом.

– Конечно, буду, – сказал я не колеблясь и тут же подумал, что, к счастью, мои визиты, согласно предсказанию доктора, долго не продлятся.

Когда я пришёл к ней домой через неделю, я поразился тому, как Анна похудела. Она медленно ходила на кухню и обратно, в туалет и обратно.

Тень разбегалась, прыгала на стену и отскакивала на кровать, делала круг по комнате и снова повторяла трюк. Повсюду были расставлены дымящиеся ароматические палочки, и запах испражнений, смешанный с тропическим ароматом, создавал причудливый коктейль для носа.

– Как ты себя чувствуешь? – задал я обязательный вопрос.

– Как всегда, – неожиданно бодро сказала Анна. – Хочешь меня любить?

– А у тебя есть на это желание?

– Желание должно быть у тебя. У меня есть готовность.

Я подошёл к ней, и Анна повернулась ко мне спиной. Её зад был по-прежнему велик и плотен, но грудь обвисла и помягчела. Я ухватился зубами за загривок Анны, потом провёл языком по шее. Она была солоноватой. Анна выпятила зад и прижала меня к себе руками. Мы легли на матрас, и я с любопытством и трепетом ожидал, что же предстанет моим глазам, когда Анна откроет свой бок, скрываемый пока халатом. Но она не торопилась скидывать его. Возникла дилемма, куда ебать: в бок, где дерьмо, или в зад, где анус? И тут Анна ответила на мой молчаливый вопрос:

– Ты должен использовать только влагалище – мой анус теперь чисто декоративный. Если ты попытаешься туда войти, то упрёшься в шов, да и мне больно будет. Но зато…

– Что зато?

– Зато я буду жить, – сказала Анна с надеждой, – а моё говно у тебя всегда будет под носом.

Я не знал, хотелось ли мне этого, но попробовать я хотел. Мне было жутко от нарушенного единства: ануса и фекалий. Рушилась физиология любви.

Мы приняли традиционную позу, и Анна откинула халат, я увидел на её боку рану, на которой запеклась не кровь, а дерьмо. На ране был стальной зажим, чтобы унять выделения. Но зажим, по-видимому, плохо работал, и из него травило. Входя во влагалище, я осматривал анус, который выглядел по-прежнему естественно, будто бы готовый принять член или извергнуть уже сместившееся в бок содержимое кишки.

Анна раскачивалась в ритмичном приближении к оргазму. Тень тут как тут уже лежала рядышком, задрав лапки и ожидая моего пальца. Я посмотрел на новый анус и потрогал пальцем вокруг травящего зажима и поднёс коричневый палец к носу кошки. Тень нюхнула и бросилась на стену. Тень была явно не Дерьмовочкой.

Анна кончила, и сокращения оргазма вытолкнули кусочек сквозь слабый зажим, который работал, как уже износившийся сфинктер. Анна оторвала кусок бумажного полотенца, рулон которого лежал у матраса, и вытерла, а вернее, подтёрла свой новый анус. Потом она перевернулась на спину. Я оторвал кусок полотенца и вытер руку. Я по-джентльменски взял её использованное полотенце и своё, пошёл и выбросил их в унитаз.

– Это мой последний оргазм, – тихо сказала Анна.

– Да что ты, вот у тебя заживёт после операции, кишку тебе обратно пришьют, вот тогда я потрусь о твои швы, – попытался я её подбодрить.

Анна вяло улыбнулась и попросила сделать ей чай. Я пошёл на кухню, но там была лишь пустая коробка из-под чая.

– Я подойду в магазин на углу, куплю тебе чай.

– Хорошо, только не задерживайся, скоро должна прийти сестра, проверить зажим и сделать укол.

Мне хотелось убежать и больше не возвращаться, но я знал, что пойду, куплю чай, вернусь и буду поить Анну. Лечить её больше было нечем, потому-то её и выписали из больницы домой.

Я вернулся через полчаса. Мне показалось, что и без того сильный запах фекалий усилился ещё больше. Когда я вошёл в спальню, я увидел голую Анну, сидящую в постели. Она держала в руках безжизненную Тень. Было так странно видеть её не мчащейся по комнате, а недвижно свисающей.

– У меня ещё осталось молоко, а она не хочет его пить, – с удивлённым разочарованием обратилась ко мне Анна, тыкая грудью в полураскрытый рот мёртвой кошки.

Я не понимал, что происходит, что случилось с Тенью. Тут я заметил, что на шее Тени присобачен ошейник покойного Бена и затянут он до такой степени, что неудивительно, почему Тень неподвижна.

– Я сделала всё, как ты придумал с Дерьмовочкой, но эта дура решила умереть, – зло сказала Анна, и я заметил, что её сосок обмазан калом.

Анна сидела на кровати, уперев правую руку в бок. Поза была бы нормальной, если бы в боку у неё не было выведенной кишки.

Анна отбросила левой рукой дохлую кошку, а правую вытянула вперёд, разжала кулак, в котором было дерьмо.

– Вот оно, моё золото, вот моя единственная драгоценность! – патетически и нервно воскликнула она.

Я понял, что Анна повредилась в уме, и обрадовался за неё, что остатки жизни её теперь будут скрашены иллюзией богатства.

В этот момент в дверь позвонили. Это была медсестра. Чуть она переступила порог, как невольно потянулась рукой к носу и зажала его. Я понимающе улыбнулся и сказал:

– Я постараюсь выжить.

Сестра ничего не ответила и прошла в комнату Анны. Я последовал за ней.

У медсестры был крупный и округлый зад.

Самораскопки

Значительная часть истории человечества нам просто-напросто неизвестна. Я понял это, когда познакомился с археологом и этнографом Филиппом, проводившим раскопки у меня в саду. В процессе раскопок он заодно выкорчевал пень, о который я постоянно спотыкался, разгуливая среди яблонь.

Филя (он разрешил мне себя так называть) приехал на машине незнакомой мне марки, позвонил в дверь, представился и рассказал о цели своего визита. Признаться, сначала я подумал, что он сумасшедший. Я не хотел разрешать ему копаться в моём саду. Но ему удалось убедить меня впустить его в дом, а оказавшись в доме, он полностью завладел моим вниманием, которое вскоре переродилось в острое любопытство. Филе было двадцать лет, он был чрезвычайно высок ростом и отличался крайней стеснительностью. И вообще выглядел Филя странно, но не в этом суть моего повествования.

Возраст его, конечно, вызвал у меня подозрения – уж слишком юный для того объёма знаний, который он с лёгкостью демонстрировал. Но в процессе разговора я узнал, что он был вундеркинд и к шестнадцати годам окончил два университета, а теперь имел три учёные степени: в археологии, антропологии и литературе.

С помощью сложнейших вычислений и детальных сопоставлений Филя пришёл к выводу, что в районе, где стоял мой дом, лет эдак тыщи две-три назад проживала высокоразвитая цивилизация. Слой земли, в котором Филя рассчитывал раскопать чудеса, поднимался ближе всего к поверхности именно на территории моего сада. Он обещал расплатиться со мной тем, что поделится всей информацией, которую ему удастся добыть. У него не было денег, чтобы мне заплатить, потому что на работу его не брали, все шарахались от его идей, и жил Филя на пожертвования Общества Бывших Вундеркиндов.

После первого разговора я проникся к Филе полным доверием, накормил его обедом и оставил ночевать. Раскопки он должен был начать наутро. В его диковинной машине оказались все нужные инструменты и приспособления. В течение двух недель, приходя с работы, я обнаруживал, что мой сад всё более и более превращается в глубокую яму. В тот день, когда я услышал душераздирающий крик: «Нашёл!!!», яма была глубиной в три Филиных роста, а он, как я упоминал, был роста отменного. Он вылез из ямы но верёвочной лестнице и бросился ко мне, размахивая руками, в которых находились какие-то грязные предметы. Когда он вбежал в мой кабинет, в одной руке его была небольшая кость, а в другой свиток не то папируса, не то бересты. Филя был настолько переполнен чувствами, что не мог произнести ничего членораздельного, и только через несколько дней достаточно успокоился, чтобы начать рассказывать о своих раскопках. Рассказ его был весьма сумбурным и отрывочным, так что я в своём изложении сделал его более связным.

Общество, которое проживало в моём теперешнем саду и за его пределами, было поначалу подобно нынешнему по половому составу: приблизительно поровну мужчин и женщин. Оно было схоже и в отношениях между людьми, а поэтому люди дрались за власть. Войны и стычки между различными соседями и группировками не прекращались, матери теряли своих сыновей, жёны – мужей, сёстры – братьев.

Однажды несколько мудрых женщин, испытывавших нежность не столько к мужчинам, сколько к себе подобным, пришли к весьма очевидному заключению, состоящему в том, что мужчины – это рассадники воин и всяческой агрессивности и что, будь мужчин значительно меньше, чем женщин, жизнь была бы безбедной и спокойной. Даже в мирное время из-за обилия мужчин возникает напряжение, которое разряжается в бунтах, преступлениях, жестокостях, драках.

Стремление семей иметь больше мальчиков говорило о подспудном милитаризме – о желании иметь больше воинов, бойцов. Если бы женщин было значительно больше, дети воспитывались бы в ласке, свойственной женщинам, которые повсюду окружали бы детей.

В то время жила женщина-учёная-открывательница Муль-Муль (для краткости я её буду звать просто Муль). Она изучила историю народов после больших войн и обнаружила, что умиротворение и резкое процветание наступало не из-за смерти части населения вообще, а из-за гибели мужской его части.

Уменьшение количества мужчин сразу направляло народ к процветанию. Но, лишь только количество убитых на войне мужчин восполнялось в новом поколении, войны и преступления сразу возобновлялись.

Этот вывод мог так и остаться похвальным по проницательности умозаключением, если бы Муль также не совершила открытия, над которым работала всю свою жизнь. Она создала смесь трав, настой из которых, будучи выпит женщиной перед зачатием, мог гарантировать, что ребёнок будет девочкой. Это открытие позволило Муль начать манипулировать полом рождающихся младенцев. Она и её фанатичные последовательницы подливали настой трав женщинам, так что повсеместно стали рождаться только девочки.

Потом Муль создала другую смесь, которая в течение года бессимптомно убивала мужчин. Через несколько лет на сто женщин оставался в среднем один мужчина. Как и предполагалось, наступил мир и покой. Женщины легко справлялись с работой, которая раньше считалась исключительно мужской. А оставшиеся считанные мужчины с радостью удовлетворяли и оплодотворяли стоящую к ним очередь женщин. Им было не до войн. Мужчины охранялись от неуёмных женщин лесбиянками, которые учили, насколько легко обходиться в наслаждении без мужчин и что мужчины нужны лишь как производители семени для продолжения рода.

Тут будет уместно упомянуть о кости, которую выкопал Филя. Он утверждал, что эта кость находилась в члене мужчин. Видя, что спрос на мужчин резко повысился, Муль и её соратницы смогли изготовить даже такую смесь трав, настой из которых вызывал отвердевание пещеристых тел в члене, и в конце концов член становился неизменно твёрдым. Специальный массаж яичек, разработанный Муль, вызывал обильное производство семени у мужчин. Таким образом, оставшиеся редкие мужчины без всякого труда осеменяли и удовлетворяли множество женщин.

Но мирная и спокойная жизнь, достигнутая сокращением мужского населения, имела побочные эффекты, которые Муль не предвидела или которыми она пренебрегла, осуществляя свой план. Обилие женщин сделало их сексуально доступными до такой степени, что стоило редкому мужчине поманить любую женщину пальцем, как она была соблазнена. Можно сказать, что женщина отдавалась буквально по мановению пальца. Слово «изнасилование» было забыто, и только знатоки древних рукописей могли себе приблизительно представить его значение.

Несмотря на то что многие женщины вполне удовлетворяли друг друга, значительное их количество мечтало о старых временах, когда они могли иметь столько мужчин, сколько им хотелось. Именно эта категория женщин и образовала оппозицию Муль. Они открыто соглашались на возобновление войн, жестокостей, изнасилований и разрушений ради того, чтобы не стоять в очереди за мужчиной и иметь возможность выбора. Они предпочитали смерть унизительному голоду. Впрочем, они понимали, что во время войн умирают в основном мужчины и что войны не будут угрозой для жизни большинства женщин. Единственное неприятное следствие войны – если убивают твоего родственника, но при обилии мужчин мужа можно легко заменить на другого, а с ним зачать новых детей.

Общим голосованием (а общество женщин было самым демократичным в истории человечества) женщины решили восстановить преобладание мужчин в обществе.

Муль перед смертью передала секрет трав своей ближайшей соратнице-лесбиянке, а та перед смертью – другой, и таким образом сохранялась тайна. Но женщины, жаждущие обилия мужчин, с помощью жесточайших пыток вынудили хранительницу секрета раскрыть тайну смеси трав, заставляющей рождаться девочек. Использование этой смеси было запрещено под страхом смерти. Таким образом, мужчины снова стали преобладать и верховодить.

Мы долго и горячо обсуждали с Филей это древнее общество. Дело в том, что он, по его собственному тогдашнему признанию, был девственником, и поэтому именно это общество представлялось Филе золотовековым. Он краснел и смущался, пересказывая мне текст этих свитков, и, наблюдая за его пунцовыми щеками, я понял природу прилива крови к лицу из-за чувства стыда. Стыд заставляет кровь приливать к щекам, вместо того чтобы приливать к половым органам. Это не что иное как сексуальная реакция, обезображенная цивилизацией. Так, услышав непристойный анекдот, женщина, вместо того чтобы возбудиться и потечь, краснеет. Вот и Филя краснел, рассказывая об этом обществе и представляя себя одним из счастливцев: редким мужчиной, окружённым жаждущими его женщинами.

Однако далее мы узнаем, что Филя краснел не из-за смещения симптомов, а потому что иначе он краснеть просто не мог.

История древнего общества, по заверению Фили, на этом не закончилась. Оно свободно развивалось дальше, потому что не испытывало внешних влияний. Страна Сута-Сута (её название давно уже следовало раскрыть) была защищена от иных народов таким непроходимым окружением гор, лесов и пропастей, что не подвергалась вторжению других народов и племён. Сута-Сута, а для краткости я буду её называть просто Сута, процветала в течение всего своего существования до тех пор, пока средства механизации и автоматизации не позволили людям преодолевать любые горные препятствия. Тогда-то и прекратилось необычное существование этой страны, и она была заполонена довлеющей на Земле культурой.

Однако до того прискорбного времени история Суты продолжала пополняться весьма примечательными событиями, и учёные Суты записывали их на скрижали, откопанные теперь Филей. После восстановления количественного полового равновесия, проявляющегося в преобладании в обществе мужской жестокости, страну постигло, ну, не бедствие, а, скажем, произошёл поворот судьбы.

Потомки Муль задумали внести коррективы в её мечту об устранении мужской жестокости и агрессивности. Они решили, что это удастся осуществить путём обретения способности читать мысли.

Очевидно, что человек сначала задумывает жестокость, а потом её исполняет, а посему своевременное обнаружение замысла позволило бы предотвратить его исполнение.

Потомки Муль унаследовали от неё способности к растительной алхимии и обнаружили гриб, съев который люди обретали способность читать мысли других, если приближались на достаточно близкое расстояние. Такая способность одаривала человека властью узнавать самое сокровенное у других людей: их желания, страхи, намерения. Было невозможно определить, кто съел этот гриб, и потому люди, которые хотели скрыть свои мысли от какого-то определённого человека, старались к нему близко не подходить, а это сразу становилось подозрительным: значит, человек, тебя сторонящийся, задумал что-то против тебя. Люди стали стыдиться открывшейся обнажённости своих мыслей, а не голого тела, ставшего тривиально очевидным. Труднее всего оказалось людям, жившим вместе: мужьям и жёнам, родителям и детям. Стало невозможно делать что-либо в секрете друг от друга. Любое тайное желание становилось явным. Так как было невозможно избавиться от мыслей и желаний, травмирующих близких, то существовало две возможности.

Первая: договориться, что и муж и жена не будут есть гриб, который, кстати, назывался Пала-Пала. Но при таком договоре существовала опасность, что один из супругов нарушит его и тайно от другого будет вкушать гриб и иметь преимущество перед другим.

Второй возможностью избежать влияния гриба Пала-Пала было жить порознь, на безопасном для тайн расстоянии, приближаясь друг к другу только для совокуплений, когда желание становится таким сильным у обоих, что подавляет все остальные мысли. Но сразу после соития мужчина и женщина удалялись друг от друга, чтобы скрыть свои компрометирующие, с их точки зрения, мысли. Были и такие супруги, которые принимали друг друга как есть, со всеми помыслами и желаниями, и оставались близко друг с другом, пытаясь принять даже то, что приносит страх, боль и отвращение.

Если муж и жена ели этот гриб и оба становились ясновидящими, то это делало их равными, то есть никто не мог осуществить свои пусть даже гнусные замыслы, потому что они становились известны. Опасными становились лишь те, кто упорно не желал приближаться к кому-нибудь. Так же пытались скрыть и влюблённость, которую не хотели проявлять по каким-либо причинам. И получалось, что если человек тебя сторонится, то он либо замыслил против тебя нехорошее, либо, наоборот, скрывает от тебя свою любовь. Поговорка «от любви до ненависти один шаг» стала восприниматься буквально: один шаг навстречу – и сразу выявляется либо любовь человека, либо его ненависть к тебе. Пала-Пала избавил общество также и от сплетен, пересудов и слухов. Ведь они возникали из-за неизбежного недостатка знаний о жизни и мыслях других, а пустоты в знаниях заполняются фантазией сплетен. Характер этих фантазий выдаёт личность сплетника, ибо фантазии – суть любого индивидуума. Так что сплетни и слухи являются обывательским восполнением недостатка знаний или интерпретацией имеющихся знаний о ком-то с помощью фантазии, которая отражает твои собственные моральные ценности.

После того как были обнаружены свойства гриба Пала, а точнее, Пала-Пала, люди стали повсюду собирать его. Естественно, что количество этих грибов резко уменьшилось, и ими стали торговать и спекулировать. Цены на них резко поднялись. Потребление грибов Пала-Пала стало гарантией спокойствия в стране, ибо никакие злые намерения было невозможно скрыть, а следовательно, исполнить. Люди, которые сторонились других, сразу попадали под подозрение. За ними охотились, и заключалось это в том, что к ним старались подкрасться на расстояние достаточное, чтобы прочитать их мысли. Если оказывалось, что они скрывают свою любовь, то об этом передавали объекту его любви, а если оказывалось, что скрывалась ненависть, то об этом сообщалось всем.

Кончилось это благоденствие в Суте тогда, когда грибы Пала-Пала вдруг перестали расти и запасы их иссякли.

Тут Филя был вынужден прервать повествование. Он признался, что ему необходимо восстановить силы в ночном сне, чтобы быть в состоянии продолжать рассказ. Я уже упоминал о чрезвычайной целомудренности Фили, которая часто мешала ему вести плавное повествование, из-за чего мне пришлось предпринять сей краткий пересказ его сбивчивых речей.

Так вот, оказалось, что активное использование грибов Пала-Пала привело к жутким генетическим мутациям. В Суте стали рождаться люди-пустоцветы, как их стали вскоре называть. У них отсутствовали половые органы. Первое общение мужчины и женщины превращалось в загадку – каждый был друг для друга котом в мешке. Вместо одного заведомого варианта, возникала задача с четырьмя возможными решениями: либо оба с половыми органами, либо мужчина с половыми органами, а женщина без, либо мужчина без, а женщина с, либо оба пустоцветы. Каждый раз, подбираясь к женщине, мужчина не знал, есть ли у неё гениталии, ибо скрывать бёдра одеждой полагалось всем без исключения.

Женщина, открыв, что у мужчины нет члена, делала вид, что не огорчена. Мужчина, увидев, что у женщины нет гениталий, старался удовлетвориться другими способами, на что пустоцветки справедливо обижались: мол, всё, что интересует мужчину в ней, – это какое-нибудь отверстие.

Пустоцвет приносил женщине гораздо больше разочарования, чем пустоцветка мужчине, потому что пустоцвет не знал, что ему делать со своим языком, когда женщины уговаривали его показать язык или продемонстрировать указательный палец.

Люди с половыми органами решили носить на шее крест – символ эрогенных зон человека: рот, бёдра и два соска. Пустоцветы пытались делать это тоже, чтобы ввести в заблуждение других и скрыть свою неполноценность. Но потом были установлены строгие наказания за ношение креста пустоцветами. Однако, несмотря на это, многие пустоцветы продолжали их носить, ибо хотели быть как все. Их тяга слиться с обществом была компенсацией их ущербности в способности слиться друг с другом. Им был неизвестен феномен обособления от общества, что происходит при совокуплении, – они обосабливались помимо воли, их делали изгоями, а они бы хотели всегда быть частью общества и служить ему верой и правдой.

Пустоцветы не знали вещей, очевидных для людей с гениталиями: поллюции, менструации и все те «детали», на которых можно поймать пустоцвета, притворяющегося нормальным. Возникли тайные курсы, на которых пустоцветов обучали знаниям нормальных людей для того, чтобы они могли обмануть в разговоре, ибо они хотели приобщиться к сексу, хоть и не испытывали никаких ощущений. Они обосновывали правомерность своего желания сравнением себя с фригидными женщинами, которые равнодушны к сексу, хотя и имеют гениталии. Но среди пустоцветов не было ни одного писателя, художника, композитора. Искусство было чуждо им. Пустоцветы были ярыми сторонниками законов против порнографии – вид гениталий оскорблял их, ибо тыкал их носом в то, чего у них нет и о чём они столь тщетно мечтали.

Именно среди пустоцветов возникла идея о непорочном зачатии, которая стала так популярна во многих религиях. Они крали маленьких детей или покупали младенцев у бедных матерей и утверждали, что это их дети, родившиеся в результате непорочного зачатия. Обыкновенное зачатие они называли грязным, унижающим достоинство человека, и призывали мужчин кастрировать себя, а женщин ходить полностью скрытыми покрывалами, чтобы ни одно их отверстие, ушное или носовое, не напоминало о главном отверстии – причине несчастья пустоцветов.

На этом кончилось повествование Фили. Он сидел красный, дрожащий и вдруг признался мне, что он – последний пустоцвет древнего народа Сута-Сута. Родители Фили умерли, и он был единственным их ребёнком, на котором сыграли злую шутку древние гены. На нём прекращался род людей, живших когда-то в моём саду и его огромных окрестностях.

Филя паниковал и мечтал сделать операцию по наращиванию пениса. Он был весьма озабочен, что операция будет очень дорога и сложна, так как размер пениса, по его представлению, должен быть пропорционален его росту. Филя думал, что этого достаточно, чтобы продолжить его род. Как и все пустоцветы в Сута-Сута, он был не в состоянии понять сути зачатия, для которого ему следовало бы наращивать не пенис, а яички. Для осуществления своей цели ему нужны были деньги, и Филя рассчитывал, что, опубликовав историю, скажем для краткости, Суты, он сможет заработать достаточно денег на операцию.

Он предложил мне издать описание его открытия, не желая взять в толк, что моё издательство, состоящее из меня и моего компьютера, не в состоянии обеспечить достойный маркетинг его открытию на мировом рынке. Я сказал, что смогу лишь включить краткое изложение того, что он мне поведал, в виде рассказа в подготавливаемую мною книгу. Филя страшно обрадовался, стал жать мне руку и обещать поделиться со мной грядущими богатствами, в низвержении которых на него он был непоколебимо уверен. Я согласился, но при условии, что он приведёт в порядок мой сад, засыплет ямы и насадит траву. Мы ударили по рукам.

И вот я публикую этот рассказ, а Филя так «отремонтировал» мой сад, что я могу побиться об заклад с кем угодно, что никто не обнаружит следов его раскопок.

Непонятно только, куда делся Филя, – всё не приходит, чтобы взять свои авторские экземпляры.

Из книги «Гонимое чудо» 1996

Платный сюрприз

Наконец-то Дженнифер решила пригласить меня к себе на обед. В первый раз за полгода наших встреч. По американским критериям, чтобы любовница не приглашала к себе любовника на старательно приготовленный для него обед, да ещё с непременными свечами, – это стыд, позор и наплевательское отношение. И я бы не позволил нанести себе такого оскорбления, если бы не знал, что денег у Дженнифер нет. Безработная, бедная, голодная. Зато дух её просветлялся голодом, и она любила пофилософствовать, да и вообще она была не из тех домашних женщин, что варят, гладят, чистят да кормят мужчину обедами. Она обожала старые чёрно-белые фильмы, наполненные бесполой финтифлюшной романтикой, которую отчаянно величали «настоящей любовью».

Квартирка Дженнифер была заполнена – вместо мебели – пылью, грязью, мусором. Но раз в месяц на хозяйку находила жажда чистоты, связанная по времени с менструациями, и она вымывала, выдраивала и выскабливала две комнаты, которые блестели с полчаса, а потом снова тускнели, запылялись, грязнели, захламлялись на целый месяц, а вернее, на двадцать семь дней – по точности начала менструаций у Дженнифер можно было сверять атомные часы.

В первое наше свидание Дженнифер упала в голодный обморок, а я-то думал, что от оргазма. Она не попросила накормить её перед еблей, как обыкновенно требуют всем своим поведением другие женщины и самки животного мира, а радостно бросилась со мной в постель и там потеряла сознание через полчаса после нашего знакомства. Хорошо, что я, закончив обильные извержения, пригласил её в ресторан отметить наше сближение. О причине обморока я узнал потом, а до тех пор тешил своё тщеславие и, быть может, в награду за такой комплимент мне и пригласил её пообедать.

Но голодуха не пожирала её богатую плоть – видно, не так уж и сильно Дженнифер голодала. Правда, холодильник всегда был пустым, и она отключала его для экономии электроэнергии. Когда становилось совсем невмоготу и домовладелец требовал уплатить долг по аренде квартиры, Дженнифер нанималась ухаживать за лежачими больными и другими ущербными – купала их, поила, сажала на горшки или подкладывала судна. Денег Дженнифер беречь не могла и сразу их тратила на одну дорогую шмотку или что-нибудь ещё, не соответствующее её положению в материальном мире. И вот теперь она грохнула всё на обед, и холодильник урчал от своей наполненности.

Вдобавок к её пищевому голоду, который я стал по возможности удовлетворять, Дженнифер была постоянно голодной на еблю. Этот голод я тоже силился насытить.

Когда мы забирались в постель и я погружался в бездонные хлюпкие глубины Дженнифер, мы любили, задерживая движения, поверять друг другу свои фантазии. Сначала Дженнифер из вежливости и осторожности не упоминала о других мужчинах, а только о женщинах, вместе с которыми она хотела бы меня ублажать. Но когда я начертал образы других мужчин, она ухватилась за них и уже не стеснялась мечтать вслух о своей двойной заполненности. Потом мы кончали и не возвращались к этой теме до следующей встречи. Фантазии у нас обладали мощью только до первого оргазма, а потом сникали, тускнели и не мучили своей отчётливостью и яркостью.

Когда её безденежье взбиралось на очередной пик или, точнее, опускалось на самое дно, Дженнифер начинала перебирать способы, с помощью которых можно было бы заработать много денег быстро и без особых усилий. Первое, что приходило в голову, – это телефонный секс. Безопасно и никуда на работу ходить не надо. Затем следовал настоящий секс – эскорт-сервис. Но это было опасно и суетливо. Первое отметалось потому, что Дженнифер не могла красноречиво и убедительно лгать. По природе своей она не была актрисой, хотя внешне за неё сойти могла – красивая была самочка. Второе отметалось, потому что нужно было связываться со своднями, а заводить разговор об оплате с мужчиной на улице или где-то еще для Дженнифер было непреодолимо неловко. На этом философствование заканчивалось.

Но проблему с деньгами надо было как-то решать. Содержать Дженнифер я не мог – сам беден, правда, в обморок от голода не падал. И я решил сделать для неё сюрприз.

У меня был весьма небедный приятель Тим, безнадёжно женатый и подмятый женой под необходимость моногамии. Он был хорош собой и до женитьбы активно осеменял множество женщин. Тим часто жаловался мне на невозможность отыскать время для соблазнения какой-нибудь женщины и поддержания её в положении любовницы. Ему нужна была женщина, на которую бы не приходилось непроизводительно тратить время, а просто ебать в течение часа – и ретироваться к жене. Но редкая женщина, кроме проститутки, согласится на такие условия. На проституток же у него не хватало духа – боялся подцепить болезни, одну другой страшнее, которые не останавливаются даже перед стеной презерватива. Но самым главным было то, что Тим боялся потерять сына, чем ему постоянно угрожала жена, если он ей изменит. И он знал, что она своё слово, причём такое слово, обязательно сдержит. К тому же она эксплуатировала его нещадно. Злая была сука.

Звоню ему на работу:

– Тим, хочешь красивую девочку?

– Сам знаешь.

– Могу тебе устроить. Но два условия.

– Какие?

– Первое: 250 долларов заплатишь мне перед процедурой – ей денежки нужны позарез, а сама взять у тебя смущается.

– Хорошо. А второе?

– Она хочет, чтобы мы ебли её одновременно.

– Она действительно красивая?

– Двадцать семь лет, стройная, но с большой грудью и задом. Очаровательное лицо, белейшие зубы, каштановые волосы. А главное – чистая. Не пожалеешь.

– А что, мы её по очереди, что ли, должны?

– Нет, одновременно. Ты в перед, я – в зад, а потом меняемся местами, пока сил хватит.

– Я больше чем на час отлучаться не могу.

– А больше и не надо.

Договорились, что он подъедет к дому Дженнифер, а я спущусь и приведу его. Я ничего не хотел ей говорить заранее. Скажи я ей даже накануне, она бы не спала ночь, думала бы, взвешивала и, чего доброго, отказалась бы. А я приурочил время на после обеда. В подарок. Сюрприз.

Первый, долгожданный, торжественный обед был жирный, обильный и даже со свечами, хотя за окном было ещё светло. Обед создавал иллюзию семейной обстановки. Именно это и радовало Дженнифер. Именно это меня и настораживало в обеде больше всего. Но я уже всё подготовил, чтобы снять налёт «семейности» с этой обстановки.

Поедая десерт, я взглянул на часы. Через десять минут должен был приехать Тим.

Дженнифер ухаживала за мной, подливая, подбавляя, убирая грязную посуду.

– Я приготовил для тебя сюрприз, – сказал я, обнимая её за могучие бёдра.

– Какой? – заинтересовалась Дженнифер. Небось подумала об обручальном кольце.

– Я решил исполнить твою фантазию и пригласил своего приятеля.

Увидев её удивлённое, но не возмущённое лицо, я укрепил позицию:

– Ему тридцать пять, он красив, женат. Чистый, как девственник, но опытный, как Дон Жуан.

Блуждающая блудливая улыбка появилась на устах Дженнифер, будто мы фантазируем перед первым оргазмом.

– А когда он должен прийти?

– С минуты на минуту.

– Почему ты мне заранее не сказал?

– Готовиться тебе не надо, а то бы ещё смалодушничала, скажи я тебе за неделю.

– Да, ты прав, так лучше, – сказала Дженнифер, размышляя.

Я выглянул в окно. Машина Тима уже стояла у дома.

– Он здесь, я выйду приведу его.

– Хорошо, – сказала Дженнифер и удалилась в ванную.

Тим увидел меня и радостно помахал рукой. Я сел к нему в машину.

– Ну как, готов? – спросил я.

– А она готова? – спросил Тим.

– Подмывается.

– Ну, пошли?

– Плату, как договорились.

Тим вытащил деньги и, пересчитав, положил их мне в ладонь.

Когда мы поднялись, Дженнифер была ещё в ванной. Причём беззвучно. «Уж не наложила ли на себя руки со страху?» – пронеслось у меня в голове. Тим оглядывался на уже образовавшиеся в квартире со времени последней уборки слои грязи. В одном углу лежали на полу четыре скомканные долларовые бумажки. Дженнифер никогда не хранила деньги сложенными в кошельке. Она сминала их в комок и засовывала в карман джинсов, а придя домой, вытаскивала и бросала на пол.

Но вот она вышла из ванны, свежеподкрашенная, со сверкающими глазами – видно, сидела в темноте, как невеста перед смотринами, чтобы глаза блестели.

– Тим. Дженнифер, – представил я их.

Дженнифер руку не подала, едва кивнула. Тим было протянул руку, но тотчас убрал, не увидев ответного движения Дженнифер.

– Зачем пожимать руки, – сказал я. – Есть более нежные формы приветствия и знакомства.

Я видел, что они друг другу понравились.

Мгновение замешательства. Но я не позволил ему длиться.

– Пойдёмте в спальню.

Мы подходим к большой кровати. Я молча начинаю раздеваться. Дженнифер следует моему примеру и расстегивает блузку, из которой вываливаются груди со вставшими сосками. Следом за нами раздевается, начиная с туфель, Тим. Дженнифер опередила меня, разделась первой и садится посередине кровати, широко разведя колени. Я – следом, и тут же голый Тим. Опять секунда замешательства – Тим даёт мне право первенства, но, видя, что я уступаю ему, тут же впивается в губы Дженнифер, а руку запускает ей между ног. Дженнифер ложится на спину и обнимает его. Тим рукой размашисто трёт ей клитор. Я знаю, что ей так не нравится, но также знаю, что она не будет терпеть то, что ей не по нраву. Дженнифер сгибает ноги в коленях. Тут Тим сразу забирается на неё и проскальзывает внутрь, но Дженнифер приостанавливает его движения, переворачивает его на спину и садится на него. Она может кончить, только будучи наверху, самостоятельно управляя своим возбуждением, конечно, при условии, что мужчина не кончит раньше времени. Дженнифер склоняется над Тимом и засовывает ему язык в рот. Знакомое ощущение – я радуюсь за Тима, он не будет жалеть о потраченных деньгах. И Дженнифер будет счастлива.

Я встаю, поскольку зад у неё от сгибания над Тимом поднялся высоко, и сладостно вхожу в её анальные недра. Только бы Тим продержался до её оргазма. Я же больно щипал себя за мошонку, чтобы самому не кончить слишком быстро. И вот Дженнифер издаёт свой ошеломлённый возглас перед оргазмом и стонет в судорогах, отчего я немедля изливаюсь. Но Тим и не думает кончать. Мой скукожившийся хуй уж вытолкнут сфинктером, а Тим, судя по всему, крепок и твёрд. Дженнифер пошла по второму заходу. Я впервые наблюдал со стороны, как она совершает свои любимые движения: поскачет несколько раз, а потом пара елозящих движений из стороны в сторону и снова вскачь. Как обычно, она кончает второй раз значительно быстрее.

Потом она отрывается от рта Тима, но не слезает с него. Оборачивается ко мне и спрашивает:

– Как ты там поживаешь?

– Прекрасно, а ты?

– Ты что, не видишь? – улыбается она и опять принимается скакать, потом призывно склоняется, уставясь на меня своим задом. Во мне снова зашевелилось, выпрямилось, утвердилось, и я погрузился в зовущую заднюю глубину.

Вдруг Дженнифер прекратила движения и спросила меня:

– А ты не хочешь с ним поменяться местами?

Тима она даже не спросила, хочет ли он, и по имени не назвала, что меня порадовало – использует его хуй, и на здоровье, а самого знать не желает – меня любит.

Тим послушно вылез из-под неё, а я лёг под Дженнифер. Хуй у Тима был раза в два больше моего. Но я не чувствовал себя от этого хуже, наоборот, радовался, что ни Дженнифер, ни Тим не будут разочарованы в моём предприятии. И я своё получал сполна.

– Тим, тебе надо в порнофильмах сниматься, – сказал я, чувствуя через тонкую перегородку, как он проник в Дженнифер.

А Дженнифер, взбодрённая новизной ощущений от нашего перемещения, поскакала на мне. Пизда была такая жидкая, будто бы Тим вылил туда ведро спермы. Дженнифер приостановилась. «Слишком мокро», – извиняющимся голосом сказала она, осторожно, чтобы не выпустить из зада Тима, снялась с меня, промокнула пизду простынёй, и снова села на меня. А Тим даже не приостановился, продолжал шуровать в заду, как заводной.

Пока Дженнифер подтиралась, я сказал:

– Ну, ты, Тим, и затопил нашу девочку.

На что Тим, тяжело дыша, сказал:

– А я не кончал.

«Значит, Дженнифер настолько возбудилась, что это из неё так потекло», – подумал я, но тут же почувствовал запах менструальной крови. Я посмотрел на часы – точно 19 часов 22 минуты – время двадцать седьмого дня, когда у неё начинался цикл.

– А ты вообще-то кончаешь? – спросил я Тима, чувствуя, что Дженнифер, несмотря на приближение к новому оргазму, прислушалась и насторожилась.

– Я не могу кончить внутри. Мне надо, чтобы женщина меня дрочила рукой.

От этого признания Дженнифер тотчас кончила, а я кончил от её конца. Я вылез из-под Дженнифер и снова сел наблюдать.

Тим продолжал работать, и его пот капал на спину Дженнифер. Она устало легла на живот и сказала:

– Давай отдохнём, а то мне уже становится больно.

Но Тим навалился на неё всем телом и не останавливался. В первом порыве мне захотелось помочь ей и оттащить его от Дженнифер, но в то же время я испытывал наслаждение от этого зрелища.

– Давай я тебя подрочу, – взмолилась Дженнифер и стала просить меня, чтобы я ей помог избавиться от хуя Тима.

– Хватит, Тим, вытаскивай, – сказал я грозным голосом.

– Хорошо, только если ты вернёшь мне деньги, а она додрочит меня, – ответил мне Тим.

– Ладно, я отдам тебе деньги, – согласился я, торговаться было неуместно и драться с ним – ещё неуместней.

Тим вытащил хуй. Дженнифер повернулась на спину.

– Какие деньги? – спросила она меня.

– Я тебе потом объясню, – сказал я. – Додрочи ему.

Дженнифер взяла его хуй в руку и стала делать дело.

Тим сказал Дженнифер:

– Сядь на меня, ко мне спиной, я должен смотреть тебе в жопу, пока ты мне дрочишь.

Дженнифер повиновалась. Тим кончил быстро, и Дженнифер проглотила его семя, стараясь не касаться члена губами и языком – всё-таки брезговала, что он побывал у неё в заду. Но она никогда не могла позволить семени пролиться и пропасть.

Тим сразу стал одеваться. Мне пришлось вернуть ему деньги. Он аккуратно сложил их и всунул в кошелёк.

– Что это за деньги? – спросила Дженнифер, когда Тим поспешно ушёл к жене.

– Я хотел, чтобы он заплатил тебе за полученное удовольствие. Но нужно было тебя спасать от его хуя. Финансовая помощь не удалась.

– Если бы я знала, я бы постаралась потерпеть… Спасибо тебе за… всё. Это было прекрасно, – сказала Дженнифер и поцеловала меня. У неё изо рта пахло спермой Тима.

Дженнифер прошлась по комнате и подобрала четыре скомканные долларовые бумажки. Мы давно собирались посмотреть «Касабланку»[14] – этот фильм снова пошёл в одном из кинотеатров. Я добавил денег, и мы успели на последний сеанс.

Циркачи

В начале XX века цирк был сборищем всевозможных уродцев. Конечно, они разбавлялись жонглёрами, канатоходцами, животными с их дрессировщиками. Но был один цирк, который специализировался исключительно на людях, которым после смерти всем была обеспечена кунсткамера.

Там были карлики, что казались вполне нормальными по сравнению с их прочими коллегами. Однако размер их половых органов был соизмерим с размером соответствующих органов нормальных мужчин, а потому у многих карликов кончик члена достигал подбородка, и они, нежно склонив голову, могли ублажать себя без помощи карлиц, а те к тому же сторонились своих непропорционально развитых мужчин, грозящих им сквозной раной. Впрочем, не все карлицы были так пугливы. Мужчины же карлики пользовались большой популярностью среди нормальных женщин, ибо женщины придумали держать их у себя под платьями, чтобы те могли быть в нужном месте, оставаясь незамеченными.

В том же цирке выступал мужчина с крокодильей кожей, которую отрезали частями то с одного участка тела, то с другого и использовали для изготовления женских сумочек. Кожа на теле этого человеко-крокодила зарастала с удивительной быстротой, и на глазах у изумлённой публики отрезался очередной кусок и торжественно препровождался к дубильщику.

Была в цирке и шпагоглотательница, которая заглатывала шпагу так глубоко, что её кончик вылезал либо из влагалища, либо из заднего прохода, в зависимости от того, как заказывала публика. Однажды она выполнила смертельный номер: кончик заглотанной шпаги вышел через уретру. Но каким-то только ей одной известным способом артистка осталась жива.

Другой человеческой диковинкой был дикарь из африканского племени Гум-Цум, у которого мошонка была больше, чем голова, и свисала до колен. Он подходил к первому ряду зрителей и позволял недоверчивым женщинам прикоснуться к разросшейся коже. Конечно же, только женщины из простонародья решались на такое прикосновение. Однако вскоре выяснилось, что прикосновение к его мошонке действовало на людей исцеляюще (по-видимому, сказывалось его африканское происхождение и знание местных заклинаний). Открытие это принесло цирку значительный доход, так как во время представления стали продавать дополнительные билеты на прикосновение к мошонке африканца. Немощные и слепые, убогие и всякие страждущие выстраивались в очередь. Гум-Цум излечивал мошонконаложением – он приподнимал её обеими руками и накладывал на больную часть тела страждущего. Люди тут же прозревали, обретали подвижность в онемелых членах, отбрасывали костыли.

В цирке также выступала женщина без ног. Тело её закруглялось бёдрами и на том кончалось. Женщина эта передвигалась на руках и улыбалась очаровательной улыбкой, что, однако, выглядело горькой гримасой, ибо люди видели улыбку перевёрнутой «с ног на голову». Безногая женщина пользовалась огромным успехом у мужчин, потому что не только не могла от них убежать, но и сжимать ноги не помышляла за их неимением. Зато она научилась так сильно стискивать мышцы влагалища, что проникнуть в него становилось практически невозможным. Сжатие колен она заменила сжатием влагалищных стенок, но как те, так и другие давали слабину, когда подкатывало желание. Таким образом она родила троих дивных детей с вполне нормальными телами. Потом она вышла замуж за своего коллегу-гиганта ростом в три метра. Это была самая популярная парочка, и нарасхват шли фотографии, где она стоит на бёдрах, как будто закопанная по пояс в песок, а муж, широкоплечий великан в ковбойской шляпе, стоит рядом, и его колено возвышается над головой жены.

Одним из самых популярных номеров программы было явление на манеже двух девушек-близнецов, сросшихся ниже спины. Единственное, что у них было общим – это анус. Еще были люди и с тремя ногами, и с тремя руками, а также без рук и без ног. Ну и конечно, там были самые толстые и самые тонкие люди. Толстые до такой степени, что не могли передвигаться без посторонней помощи, и тонкие настолько, что не могли заслонить горящей свечи.

Все эти люди, вернее, экстремальные разновидности людей, были бы предметом злостных шуток, притеснений и издевательств, живи они среди людей обыкновенных. Но, собравшись в цирке, они были защищены его шатром, своими фургончиками, цирковыми устоями и социальным статусом актёров.

Здесь над ними не только не смеялись, а взирали с благоговением и ужасом и, что самое важное, платили деньги, чтобы иметь счастье на них посмотреть.

После представлений циркачи часто устраивали пиры, неизменно переходившие в оргии. Арена, которая совсем недавно была местом стяжания славы, превращалась в место добычи наслаждений. Пустырь, где бросал якорь цирк ночью, становился недосягаем для праздношатающихся горожан.

Единственным нормальным человеком в цирке был его владелец. Это был мужчина средних лет, среднего роста, но незаурядных умственных и прочих способностей. Именно он, нормальный, выглядел ненормальным среди своих подопечных. Особенно это было наглядно, когда зрители покидали шатёр и исчезали с пустырного горизонта, а Брас – так звали владельца цирка – расхаживал среди совокупляющихся уродцев и примерялся, куда пристроиться. И всегда находил куда. И не раз. И не два. Особой популярностью у него пользовались сросшиеся спиной женщины по имени Шерочка и Машерочка. Брас любил устраивать так, чтобы их влагалища одновременно заполняли два чьих-нибудь члена, а он в этот момент погружался в их общий анус. Если Шерочка была возбуждена более, чем Машерочка, или наоборот, то они могли наслаждаться порознь и наслаждение одной никак не передавалось другой. Но когда Брас погружался в их единый общий анус, который служил связующим звеном для двух женщин, то тут Брас одновременно приводил в возбуждение обеих женщин, и тогда влагалища да и все их отдельные части тела одновременно испытывали наслаждение, а спазмы в анусе увеличивались по силе и числу ровно вдвое.

Примечательно также выглядела и парочка: толстая и тонкий. Она, еле двигающая своей непомерной плотью, разводила свои ноги так широко, что они вытягивались не в «шпагат», а в бревно, но и тогда Человеку-Ниточке, как называли тощего участника цирковых представлений, приходилось протискиваться к её влагалищу с помощью какого-нибудь сердобольца, растягивающего ляжечное мясо гигантши в стороны строительной распоркой.

В противоположность сей труднодоступности, женщина без ног расхаживала на руках, являя всем свои обнажённые бёдра. Она напоминала движущийся цветок наслаждений, который каждый мог сорвать (то есть поднять, ибо без ног она весила не так уж и много), понюхать, попить его нектар, или, сорвав, перевернуть безногую вверх головой и усадить себе на член. Она любила, оказавшись на ком-то, крутиться на члене с большой скоростью, отталкиваясь сильными руками от тела мужчины. Из-за отсутствия ног вращению ничто не мешало. В результате такого вращения она испытывала наслаждения, недоступные никакой другой женщине. Впрочем, и каждый цирковой участник оргии испытывал наслаждения, неведомые никому из обыкновенных людей.

Но здесь ведётся рассказ вовсе не о ночных развлечениях уродцев. Следует рассказать о единственной паре, которая не принимала участия в этих сатурналиях. Ибо эта пара состояла из влюблённых друг в друга циркачей. Однако для точности следует признать, что поначалу они были активными участниками этих уродских оргий. Но потом они перестали в них участвовать. То есть иногда то он, то она присоединялись к ночным развлечениям коллег, но никогда вместе и всегда по секрету друг от друга. А если кто-нибудь доносил ему, что вот, мол, она вчера чуток понарушала верность своему возлюбленному, или если кто-нибудь доносил ей, что, мол, позавчера он поворошил внутренности у той или иной (а бывало – и у той, и у иной), то такие откровения вовсе не меняли отношений между влюблёнными, которые лишь с новой силой принимались за соблюдение верности друг другу.

Так вот, влюблёнными, о которых ведётся речь, были сотрудники цирка с артистическими псевдонимами Косматая и Лохматый. Настоящие имена они тщательно скрывали по только им одним известным причинам. Косматая выступала с тщательно отрепетированным номером. Её вывозили на специальной кровати, где она лежала под полупрозрачным покрывалом. Кровать медленно вращалась на постаменте, позволяя каждому зрителю увидеть это столь популярное зрелище. Косматая была женщиной красивой и с первого взгляда вполне нормальной, что особенно интриговало зрителей, которые предчувствовали что-то неладное. Под покрывалом женщина разводила и сводила ноги, оставляя их в разведённом состоянии дольше, чем в сведённом. Сквозь покрывало проступали колени, ляжки, голени, икры, ступни – так что у зрителей не оставалось сомнений, что происходит под покрывалом. Так как цирк – это не бардак, то у многих добронравных зрителей возникало негодование от предчувствия, что всё это может окончиться совсем уж непристойным зрелищем, если покрывало будет отброшено, а судя по всему, всё к тому и шло. Но когда покрывало действительно отбрасывалось и Косматая оказывалась с широко разведёнными навстречу зрителям ногами, то публика ничего святотатственного увидеть не могла, ибо причинное место было укрыто такими густыми, обильными и длинными волосами, что и сами бёдра виделись как бы в волосяных трусиках, то есть во власянице, которую с достоинством и уверенностью в своей скромности могли бы носить даже отшельники, коими по сути-то своей и являлись эти циркачи.

Да, Косматая недаром получила своё прозвище. Волосы на её лобке, больших губах, промежности были такие длинные, что после представления она заплетала их в две косы метра три длиной. Эти косы она забрасывала на плечи: снизу, наверх по животу, между грудей (которые, кстати, были безволосы и прекрасны) через плечи и назад за спину. Поэтому если бы зрителям довелось увидеть Косматую в причёсанном виде, то тогда им бы открылась половая щель, которая выглядела пробором в густых волосах. Но на каждое представление Косматая расплетала свои косы и укладывала волосы так, чтобы они полностью и со всех сторон укрывали её бёдра. Всякий раз, когда она откидывала покрывало, зрители разражались громовыми аплодисментами, которые выражали облегчение оттого, что не оказались лицом к лицу с непристойностью, на которую пришлось бы реагировать не так, как им бы хотелось.

Следующим номером после Косматой был номер её возлюбленного, Лохматого. На сцену выезжал на коне стройный и красивый мужчина с выбритой наголо головой. Одно это зрелище сразу вызывало хохот публики, потому что его зычно объявляли как Лохматого, неподражаемого в своей лохматости. И всё в нём было прекрасно: и одежда, и светящийся мыслями взор. Да вот только губы и щёки у него выглядели так, будто во рту у него нечто, чем он может подавиться. Зрителям сразу приходило в голову, что циркач начнёт бесконечно долго вытаскивать изо рта что-то длинное, вроде серпантина. И что бы вы думали? Народ оказывался прав! Лохматый действительно начинал вытаскивать нечто изо рта, но поначалу было непонятно, что именно. Нечто мокрое и чёрное в конце концов свешивалось ему до пояса и оказывалось волосами. Но что самое ошеломляющее, так это то, что волосы эти росли у Лохматого на языке. Он вытирал полотенцем намоченные слюной волосы, свисающие на его живот, быстро сплетал их в косу, скача на коне по кругу, и, когда коса была сплетена, перекидывал её через плечо, и язык тоже отбрасывался на сторону, вытягиваемый изо рта весом косы. Но Лохматый быстро убирал язык в рот и из плотно сомкнутых губ вылезали лишь чёрные волосы в виде густой косы. Зрители аплодировали, и Лохматый ускакивал за кулисы. Там его поджидала Косматая, с уже заплетёнными косами, закинутыми на плечи. Лохматый соскакивал с коня, и Косматая бросалась к нему на шею под аплодисменты наблюдающих за этой сценой коллег, всегда умилявшихся такой страсти между двумя волосатиками.

У Косматой и Лохматого поистине было много общего, и возникшая между ними любовь трогала циркачей, никто из которых почему-то не был способен на такое глубокое чувство, хотя каждый в глубине души мечтал о нём. Разве что карлики умудрялись подчас обретать подобное единство с отважнейшими из карлиц, но остальные циркачи, столь индивидуальные в своих уродствах, часто были обречены на полное непонимание. А вот Косматая и Лохматый, несмотря на различие истоков своих особенностей, вместе с тем именно сей особенностью сближались, и близость, между ними возникшая, благодаря этой же особенности и сохранялась.

После окончания представления влюблённые уединялись, и, хотя до них доносились звуки, которые издавали их пирующие соседи, ничто не могло нарушить их покой. Правда, Косматая и Лохматый то и дело сами его нарушали, бросаясь друг на друга в непостижимой для обыкновенного смертного страсти. Он бросался на неё с бритвой, чтобы побрить её клитор, а она устремлялась к нему со своей бритвой, чтобы выбрить волосы на самом кончике его языка, тогда он мог завернуть остальные волосы наверх, высвободить от окружающих волос оголившийся кончик языка и обхаживать им свежевыбритый клитор.

Чудо отношений Косматой и Лохматого заключалось в том, что остающаяся лёгкая щетинка – как на языке, так и на клиторе – делала их соприкосновение таким острым, каким оно не могло быть ни с кем другим. Щетинка на клиторе приносила бы боль любому другому языку, который оказался бы слишком нежен. А с другой стороны, прикосновение щетинистого языка было бы болезненным для любого другого клитора. Таким образом, союз Косматой и Лохматого был идеален.

Как и следовало ожидать, у них нашлись завистники. То ли это был горбатый карлик, который из-за своего горба не мог поместиться под платьем нормальных женщин, как это удавалось его собратьям. То ли это были нагло виляющие своим единственным задом Шерочка и Машерочка. То ли это был Барс, перегнувший палку своей власти. Во всяком случае, было решено сделать номер, где под куполом цирка Косматая и Лохматый связали бы свои волосы в одну косу. Она использовалась бы как канат, по которому должен был идти горбатый карлик. Идея этого номера пришла в головы Шерочке и Машерочке, и её бездумно одобрил Брас, приказав немедленно приступить к репетициям. Когда настал вечер первого представления и публика, затаив дыхание, задрала головы так, что у мужчин выставились кадыки, а у женщин закружилась голова, карлик сделал первый шаг на волосяном канате. Нужно сказать, что горбатый карлик от горя, что он не пользуется вниманием женщин, стал обжорой. Однако по нему это было не заметно, ибо вся его еда откладывалась в горбу, который не увеличивался в размерах, но его плотность росла, делая карлика всё тяжелее и тяжелее. Как раз перед выступлением он пытался соблазнить одну из акробаток, закатив ей обед. Но так как она не принимала его притязаний и укатилась колесом, едва прикоснувшись к еде, горбуну пришлось всё поглотить самому. Таким образом, к началу представления его вес возрос чуть ли не вдвое. Следует ли удивляться, что, когда горбун-карлик оказался на середине волосяного каната, язык Лохматого не выдержал нагрузки и оторвался. Горбун успел ухватиться за канат, держащийся другим концом у Косматой, и раскачивался под самым куполом цирка. Ошеломлённая публика ахнула в один голос, и в этот момент второй конец волосяного каната оторвался. Вернее, карлик как бы сорвал скальп с Косматой, и все трое грохнулись оземь, ибо из чувства собственного циркового достоинства выступали без страховки.

Смерть троих членов труппы так потрясла зрителей и самих циркачей, а также произвела такой общественный резонанс, что вскоре были введены законы, запрещающие цирки, основанные на людском уродстве.

Парность

Несмотря на то что эти две пары жили в двух разных странах, они были исключительно похожи друг на друга. Каждые супруги были женаты по десять лет, у них было по двое детей, возраста супруги были приблизительно одинакового – где-то тридцать три – тридцать пять, мужья были стройны и привлекательны, жёны были красивы и умны. Эти две пары познакомились во время отдыха на Таити, оказавшись за соседними столиками в ресторане. Разговор завязался сам собой, и они договорились играть утром в теннис. На курорт все приехали без детей, оставив их у бабушек и дедушек.

Подобие между этими парами было настолько близким, что возникала мысль не столько о редкости такого подобия, сколько о том, что, наоборот, аналогичных пар так много повсюду, что встреча их была предопределена.

Подобие распространялось и на то, что они женились по любви, сразу после окончания колледжа, где и познакомились, что до женитьбы все имели некое количество любовных приключений, которые не оставили на них ни незаживающих ран, ни даже заметных шрамов. Супруги относились друг к другу бережно и с уважением, обожали своих детей, никогда не изменяли друг другу.

И вот об этом следует поговорить более подробно. Не изменять-то они не изменяли, но это стоило им определённых усилий. Они тщательно избегали оставаться наедине – и даже на людях – с кем-либо, кто вызывал в них влечение. После десяти лет супружеской жизни они не только почувствовали, но и смогли каждый себе признаться, что их сексуальная жизнь потеряла всякий интерес. Друг другу мужья и жёны в этом признаться не смели, ибо понимали, что такого рода признание сделает их отношения безысходными, безиллюзорными, а такие отношения не длятся.

Обнажённые тела мужа и жены, по-прежнему красивые и некогда столь желанные одно для другого, стали абсолютно безразличны обоим супругам. Глядя друг на друга, они могли в уме отметить красоту и формальную сексуальную привлекательность, но трепета, что они испытывали даже к бесплотному экрану, на котором, бывало, вместе смотрели порнографические фильмы, – друг к другу такого трепета уже не возникало. Они понимали, что ничего в этом удивительного нет, что это неизбежный результат сожительства, что все через это проходят и что тем не менее жить вместе приятно, удобно, надёжно, что дети являются несомненным оправданием для такой жизни. Конечно же, в половой жизни супругов остался совместный оргазм, который сверкал раза два в неделю. Острота его была непритупляема, но окрестности его, которые необозримы в состоянии свежей влюблённости, теперь являли собой пустырь, а ведь раньше даже далёкие подступы к нему были застроены диковинными замками, выросшими на полях чудес, что занимали чуть ли не всё крохотное пространство между близлежащими оргазмами.

Зная об этой специфике брачных отношений, общество предлагает рецепты, по сути своей напоминающие эликсиры молодости. Безнадёжно стареющие хватаются за эти снадобья, вскоре разочаровываясь в одном, но снова очаровываясь другим. Так и наши пары следовали советам знахарей, пытаясь возродить страсть медового месяца: они устраивали романтические обеды вдвоём, поездки в экзотические места, делали друг другу трогательные подарки, свято и торжественно отмечали годовщины помолвки и свадьбы, но в результате всего этого испытывали лишь прилив нежности и благодарности друг к другу, но вовсе не страсть. В такой ситуации становилось важным, что супруг изо всех сил пытается страсть возродить, и эти, пусть обречённые на неудачу, попытки значили очень много в их глазах. Так для живых становятся важными знаки почести, отдаваемые месту захоронения любимого и почитаемого покойника.

Вот и эта поездка на Таити была для них очередным приёмом эликсира, но на этот раз он производил особое действие. Для них это была первая поездка на легендарный остров. Они знали из биографии Гогена о свободе нравов таитян, о прекрасном климате, о рае, из которого не изгоняли за отведывание запретного плода.

Так оказалось, что две пары, о которых ведётся рассказ, поселились в соседних хижинах, построенных наподобие хижин таитян, но с цементным полом, душем и прочими минимальными удобствами, необходимыми для людей из цивилизованного общества.

Когда наши пары вышли в первый раз на пляж, то увидели, что большинство женщин загорает с обнажённой грудью. Героини нашего повествования никогда раньше не обнажали своей груди в общественном месте, и поэтому перед ними возникла дилемма, быть ли белой вороной и ходить в лифчике или следовать большинству и пренебречь стыдом? Мужья отреагировали одинаково, сказав жёнам: «Делай как хочешь». Жёнам, конечно, пришлось решать, какова будет истинная реакция мужей, если они снимут лифчики, затем нужно было разрешить вопрос приличия с собственной совестью, что было наиболее простым. Между тем они заметили с трудом скрываемые жадные взгляды своих мужей, обращённые на груди чужих женщин. И, пожалуй, это послужило главным основанием для принятия решения – снять лифчик. Они знали, что груди их покрасивее, чем у многих женщин на пляже, и они думали, что мужья сравнят и обратятся взглядом на груди своих жён. Но сравнение здесь шло не по красоте, а по новизне. Это было подобно тому, как жёны, заметив у мужей интерес или даже лишь подозревая возможность возникновения интереса к какой-то женщине, стараются невзначай или напрямую (смотря по обстоятельствам) дискредитировать её в глазах мужа: прежде всего атаковалась её внешность с намёком, что у жены она много лучше, например, жена говорила мужу: «Ты посмотри, какие у неё ужасные ноги» или: «Как можно так безвкусно одеваться!». Если же придраться к поистине красивой внешности и вкусу становилось сложновато, жена атаковала её умственные способности: «До чего же она безмозглая!» или: «Какая злая морда!».

Мужья поступали так же по отношению к мужчинам, способным, по их мнению, привлечь внимание жён: «У этого культуриста вся сила, включая умственную, ушла в мышцы!» или: «Какая сладенькая красота у этого, с позволенья сказать, мужчины!» Эти реакции были настолько стереотипны, что воспроизводились у каждой из пар чуть ли не дословно.

Но как жена во время комментариев мужа, так и муж во время таких комментариев жены дружно про себя ухмылялись. Они понимали причину такой реакции супруга, но сами не могли удержаться от подобных замечаний, когда вдруг чувствовали угрозу по отношению к себе.

Сексуально супруги были весьма раскрепощены и радостно занимались любовью всякого рода. И вовсе не потому, что им довелось слышать аргументы невежественных сексологов или образцово-показательных пар, которые заявляли, что если жена будет делать мужу и позволять ему делать с ней всё, что он может получить у проститутки, то тогда мужу будут не нужны другие женщины. Увы, они давно почувствовали, что эта идеальная схема была обречена на смерть именно своей логичностью. Мужья и жёны алкали любой, пусть даже не изощрённой, но новизны.

Итак, наши парочки познакомились вечером в ресторане, проведя время в оживлённой беседе. Каждая пара, укладываясь спать, благосклонно обсуждала другую. На следующий день, поиграв в теннис и затем после ленча оказавшись на пляже, каждый муж сумел разглядеть тело чужой жены, причём к тому времени жёны непринуждённо казали всем свои обнажённые груди. Каждая жена не оставила без внимания тело чужого мужа, и взгляд каждой из них особо отметил бугры на трусиках и плотность ягодиц, стройность и волосатость ног. Стоит ли говорить, что в ту ночь, занимаясь любовью, пары в своих фантазиях поменялись супругами. И раньше, конечно, фантазии такого сорта не миновали их и в какой-то степени обостряли супружеские ощущения. Но никогда объекты фантазии не были столь близки и ощутимы. Полная симметричность фантазий и их одновременность, да ещё и совместность делали это совпадение взрывоопасным. Наши пары, как и следовало ожидать, стали неразлучной четверкой. Они, как юные влюблённые, уже ждали новой встречи с момента расставания. Мужья и жёны не признавались в этом друг другу, хотя каждый подтрунивал над перекрёстной влюблённостью своего партнёра. Этим ощущениям влюблённости конечно же сопутствовала и ревность. Каждый из супругов пытался определить степень опасности ситуации для своего брака, ибо главное для них было сохранить брак. Каждый для себя решил, что влечение, которое он испытывает к чужому супругу, несерьёзное, то есть не опасное, то есть чисто сексуальное.

Среди ночи оба мужа просыпались, каждый думая о жене другого и возбуждаясь, совокуплялись со спящими женами, которые в полусне представляли, что ими овладевает чужой муж, и то, что это происходило в полусне, было для жён моральным оправданием, которое относило эту фантазию за счёт сновидения. Так с помощью верности все они боролись с желанием неверности.

В один из дней они сидели на пляже и играли в карты. Жёны были без верха, в одних крохотных трусиках. Каждый муж, держа в руке карты, поверх них поглядывал между ног чужой жены. У женщин были полуразведены колени, и у каждой из трусиков вылезало по нескольку волосков. У мужей из-за этого члены поудлинялись, ещё не до состояния полной готовности, но достаточно явно. Это не прошло мимо внимания жён, которые утешали себя тем, что, быть может, каждая из них является причиной возбуждения своего мужа, а если и нет, то результат этого возбуждения достанется всё-таки ей.

Парочки со старательным увлечением играли в карты, но мысли и чувства их были, конечно, далеко от игры. Мужей одолевали, как всегда, идентичные мысли, которые сводились к следующему удручающе-ошеломляющему откровению: «Вот у моей жены вылезают волоски из трусиков, и меня это абсолютно не волнует, а вот у чужой жены вылезают волосики, и мне не оторвать глаз и хочется содрать эти проклятые трусики и хотя бы посмотреть на эту неизвестную пизду, не говоря уже о всём прочем».

И жёны в конце концов стали мыслить в лад, отчётливо видя очертания членов и даже края их головок. «Как же так, я хочу этого чужого мне мужчину, к которому я совершенно безразлична? Хочу больше, чем моего мужа, отца моих детей, за которого я бы отдала жизнь», – думали жёны, в отличие от своих мужей, для которых эта мысль не имела довлеющего значения.

– Как же можно не возжелать жену ближнего своего? Если бы Христос был мужчиной, у него не повернулся бы язык сказать такое, – не это ли лучшее доказательство его божественного происхождения?

Эта фраза, вырвавшаяся у первого мужа, заставила всех замолчать, а жёны виновато сомкнули колени. Второй муж очнулся через секунду и продолжил мысль:

– Христос бы мог хотя бы сказать: «Возжелав жену ближнего своего, не следуй своему желанию…» Но он-то знал, что это уже станет невозможным, – и это ещё раз доказывает его божественную прозорливость.

Жёны тревожно и трепетно переглянулись.

– У нас что, библейская школа открылась? – попыталась обратить всё в шутку первая жена.

– Два миссионера приехали на дикий остров Таити, – пришла ей на помощь вторая, и все расхохотались. Жёны чуть ослабили сжатость колен.

Так они продолжали играть, потом побежали купаться и делали вид, что ничего не произошло. Но семя было посеяно в каждой паре. Ночью, когда они легли в постель, оно дало ростки. Разговор одной пары почти воспроизводил разговор другой. Начали жёны:

– Мне показалось, что ты вовсе не шутил, когда разглагольствовал о Христе.

– В каждой шутке есть доля правды.

– Ну и какова доля правды в этой?

– Её определяю не я один, а мы вместе.

Пауза.

Снова жена:

– Ты хотел бы с ней переспать?

– Да. А ты с ним?

Пауза.

– Ты понимаешь, что это угрожает нашим отношениям? – это жена.

– Не думаю, что угроза велика. Но ты не ответила на мой вопрос.

– Я подвержена соблазнам, как и ты. Но я боюсь, если это случится, мы больше не сможем быть вместе.

– А если не случится – сможем? Мы с ними разъедемся через неделю в разные страны и вряд ли ещё увидимся.

– Но не захочешь ли ты, перейдя эту черту, продолжать такой образ жизни? Ведь есть и другие пары, даже в нашей стране.

– Твоя ирония неуместна. Или она предназначена скрыть твой положительный ответ на тот же вопрос?

– Я не знаю, не знаю, я так боюсь всего этого… – сказала жена, прижимаясь к мужу.

– Да, есть над чем подумать, – согласился муж.

Но всё уже было решено. Она хотела чужого мужа, он – чужую жену, и они скрепили это желание мечтательным соитием.

Пары встретились за завтраком, и разговор был нарочито весёлым. Потом они пошли на прогулку вдоль океана. Мужья шли впереди, а жёны сзади. Мужья обговаривали детали обмена жёнами, а жёны обговаривали условия, которые устанавливали незыблемость существующих браков и отсутствие посягательств на мужей. Обе удостоверились, что принимали противозачаточные таблетки. Женщины решили проводить в обмене только несколько часов в течение дня, чтобы ночь оставлять для собственных мужей. Мужчины же договорились, что они одновременно проведут время с женой другого в чужой хижине. Затем все вчетвером решили, что они не хотят общей встречи, чтобы не смущать друг друга и чтобы потом не мучиться возможной ревностью от зрительных воспоминаний. Они решили осуществить это после ленча до обеда в шесть, чтобы снова всем встретиться в ресторане, придя туда впервые с чужим партнёром. На ленч они заказали вина, которое расслабило их. Сомнения и тревога забивались единогласием желаний, ибо перекрёстное влечение было сильным у каждого, и никто не шёл на жертву, ибо уступали не желанию супруга, а своему собственному.

После ленча две пары ушли в разных направлениях не оглядываясь, а полностью отдаваясь новым ощущениям. Страсть, которую они испытали, ошеломила всех четверых. Это было возвращение юности, но оснащённой опытом и знаниями, как из этой страсти выжать максимум наслаждений. Знания и опыт прежде всего избавили их от иллюзии, что, мол, вот она настоящая любовь и надо скорей развестись, чтобы опутаться браком с партнёром, дающим такие наслаждения. Нет, все они прекрасно понимали, что от этой страсти ничего не останется, начни они жить с новым партнёром, более того, они совершенно чужие люди с чуждой предысторией, что быстро оттолкнёт их друг от друга и затопчет огонь, священный, но, увы, не вечный.

Когда они встретились за обедом, их смущение на сияющих от испытанного наслаждения лицах вызвало общий смех, который снял первую напряжённость. Мужья сели со своими жёнами, и супруги оказывали друг другу особое внимание, подчёркивая нисколько не ослабившуюся, а лишь даже упрочившуюся семейную связь. После обеда они поспешили расстаться – каждой супружеской паре не терпелось остаться наедине, чтобы подтвердить свою любовь, познавшую чужую страсть.

Им было невозможно удержаться от вопроса: «Ну, как?» Но у них нашлось достаточно чуткости, чтобы не восхититься в открытую испытанным наслаждением, а также достаточно искренности, чтобы подтвердить, что решение было правильным. Они не спрашивали о деталях совокуплений и способах, которыми достигались наслаждения. Все были достаточно уверены в себе и знали, что причина их супружеского охлаждения вовсе не в незнании каких-то технических деталей, которые другой партнёр постиг, а причина лишь в неизбежном умирании новизны ощущений, извлекаемых из одного и того же тела. И те движения, которые, например, своей жене удавались даже лучше, чем жене чужой, тем не менее вызывали несоизмеримо меньше наслаждения, чем подобные движения чужого тела, пусть менее для тебя приспособленные и пригнанные.

Несмотря на обильные наслаждения дня, мужья испытали свежий прилив желания по отношению к своим жёнам, а жёны воспылали обновлённым вожделением к своим мужьям.

Оставшуюся неделю до отъезда они проводили в перекрёстном огне и к последнему дню уже чуть пресытились таким интенсивным распорядком. Скорая разлука виделась избавлением от новых ролей, которые привносили в их жизнь много тревожности, неминуемой при острых наслаждениях. Им уже хотелось домой, в привычную жизнь, к детям, по которым они скучали, к работе, которая была увлекательной, к родителям и друзьям. Никто не испытывал угрызений совести, а лишь с трепетом думал о том, какой окажется их дальнейшая супружеская жизнь, вкусившая запретного плода на Таити, с которого их изгоняло чувство долга, обязательств и привязанностей по отношению к грешному миру.

Сначала супруги договорились не обмениваться адресами, чтобы порвать связь для вящей безопасности и исчезнуть друг для друга навсегда. Затем, по размышлении, они пришли к правдоподобному выводу, что их будет подмывать повторить этот опыт с какой-нибудь парой в их стране, и тогда всё может оказаться действительно опасным для брака. Посему было принято решение не только обменяться адресами, но договориться встретиться для совместного проведения отпуска в следующем году. Встреча на нейтральной территории иностранного курорта с уже известной и желанной парой будет им светить наградой за воздержание от новизны в течение года. Так что за день перед отъездом они с уже родившимся трепетным предвкушением обменялись адресами и договорились о месяце встречи в следующем году.

Когда наступило время встречи, то встреч произошло две, причём на двух разных курортах: на один приехали два мужа со своими любовницами, а на другой – со своими любовниками – две жены.

Трусики

Матрацы для пляжных кроватей были сложены в разноцветные стопки. Они находились в одном из тупичков огромного магазина. Поль подошёл к одной из стопок, небесно-голубой цвет которой ему особо пришёлся по душе, и решился на покупку именно такого матрасика. Верхний он брать не захотел, а решил взять второй сверху. Он скинул верхний на пол, и ему открылся желанный второй. В центре его лежали смятые женские трусики. Белые, с неназойливыми кружевами. Поль оглянулся – магазин только открылся и покупателей было ещё мало, никто не стоял за его спиной. Он взял трусики и сунул их в карман. А мозг принялся за изображение и воссоздание той ситуации, развитие которой могло привести к одиноким трусикам, забытым на матраце.

В этом магазине работали молодые парни и девушки. Девушки стояли за кассами, а парни занимались раскладыванием товаров по полкам и помогали покупателям в поиске нужной вещи. Поль ярко представил, что одна из кассирш решила отдаться после работы какому-то полюбившемуся коллеге. И вот они задержались после закрытия магазина и спрятались в матрацный угол, который ещё и заслонялся удобно скрывающим их товаром: большими раскрытыми зонтами от солнца.

Поль взял матрац, на котором лежали трусики, и стал разглядывать его в поисках следов наслаждений. Следов не было. Он понюхал матрац в середине, где, по его представлению, должны были покоиться, вернее беспокоиться, как он себя поправил, бёдра девушки. Но матрац пахнул синтетикой, а не человечиной. Поль потерял к нему интерес, положил его обратно в стопку и направился в туалет. Там он заперся в кабинке, сел на унитаз и вытащил из кармана трусики. Он стал внимательно разглядывать их с внутренней стороны, которая имела счастье касаться тех мест, которых Полю так хотелось коснуться самому. Трусики явно принадлежали чистюле, менявшей их ежедневно, а может быть, и два раза в день, тщательно вытиравшейся спереди и сзади. Но когда Поль поднёс трусики к носу, ему удалось ощутить тот вечный запах, который звери чуют на далёком расстоянии, но который люди ощущают, только когда ткнут нос в его источник, да и то если запах этот не забит насмерть каким-нибудь дезодорантом. Поль представил, что обладает нюхом собаки. Вот он идёт по улицам и чувствует запах каждого человека и определяет за несколько кварталов менструирующую женщину или ту, что недавно совокупилась и у которой во влагалище сперма. А также запах каждого блюда в меню всякого ресторана в округе. Женщин он плохо различает по лицам, как истинная собака, но зато как однозначно и неповторимо запах описывает внешность каждой женщины. Вернее, не один запах, а, как сказали бы люди, букет запахов: запах трёх отверстий и пота. Он бы видел повсюду движение не женщин, а букетов. У собак есть поговорка: «Лучше один раз понюхать, чем сто раз увидеть».

Поль чуть не тявкнул, входя в мечтаемую роль. Только ничтожность обоняния людей может довести их нюхательное невежество до того, что им может показаться, будто запах селёдки напоминает аромат женской сути. Это же день и ночь, свет и тьма, вода и пламя.

Сидя на унитазе, Поль прижимал трусики нужным местом к носу и с закрытыми глазами вдыхал этот еле уловимый, ни с чем не сравнимый дух. С таким упоением, наверно, затягиваются опиумом смертельно влюблённые в него наркоманы. Поль подумал было поонанировать, но решил не убивать чудесное возбуждение и фантазии, захватившие его воображение.

Вдруг Полю пришла идея: он решил найти ту девушку, которой принадлежали эти трусики, и, показав их ей, как бы пошантажировать её и заставить совокупиться с ним. Найти владелицу ему представлялось сложнее, чем, найдя, склонить её к близости – ведь все кассирши были не старше лет двадцати, а в этом возрасте, как считал Поль, девушки заботятся не о том, чтобы выйти замуж, нарожать детей, чтобы использовать своё тело в качестве оплаты за брак, как это происходит с женщинами лет с тридцати. Нет, в этом юном возрасте девушки хотят познаний и ощущений, получаемых исключительно через свои половые органы. Вот почему юные девушки так привлекают мужчин – девушки бездумно и легко отдаются, им интересно разнообразие, они ещё не обучены корысти, которой полнятся повзрослевшие и постаревшие женщины, уже не удовлетворяемые только соитиями. В ранней юности девушка ещё не стала проституткой, каковой неминуемо становится с возрастом, и пока отдаёт своё тело в поисках наслаждения и ничего больше. Потому-то девушка и оставила трусики, просто позабыв о них от радости, а женщина обязательно бы вспомнила и никогда трусики не оставила бы.

Поль мгновенно разработал план. Кассирш было шесть. Надо было сделать так, чтобы пройти через каждую из них. Все они были хорошенькими. Да и как они могли не быть хорошенькими, если каждая из них могла быть владелицей этих замечательно пахнущих трусиков. Таким образом, чтобы пройти через всех, он должен был покупать какую-нибудь вещь и подходить каждый раз к новой кассирше. Та кассирша, которая смутится и покраснеет, когда он покажет ей трусики, и окажется их владелицей.

Поль купил отвёртку и пошёл к первой кассирше слева. Это была девушка с длинными каштановыми волосами и щедро выступающими формами. На груди почти горизонтально была прикреплена бирочка с её именем.

Поль протянул отвёртку.

– Кэти, хочешь ли чего-нибудь поощущать без трусиков? – и в этот момент вытащил из внутреннего кармана куртки трусики и показал их ей.

Кэти смутилась, краска хлынула ей в лицо. Но она держалась профессионально и только сказала:

– С вас один пятьдесят шесть.

Поль засунул трусики обратно в карман и дал ей пять долларов. Кэти отсчитала сдачу и сказала: «Благодарим за покупку, приходите снова». Полю ничего не оставалось делать, как пройти к выходу, так как Кэти уже обратилась к следующему покупателю. То, что она так покраснела и смутилась, наполнило Поля непоколебимой уверенностью, что трусики принадлежали именно ей. Как ему повезло, что именно та кассирша, к которой он обратился первой, оказалась владелицей трусиков.

Теперь ему не придётся тратить время с другими пятью. Поль не пропустил мимо ушей слова Кэти: «Приходите снова». «Значит, она хочет со мной опять увидеться», – соображал Поль, выходя из магазина и снова направляясь ко входу. Он оглянулся на Кэти и увидел сквозь стеклянные двери, закрывшиеся за ним, что она говорит с кем-то по телефону. «Всё ясно, – догадался Поль, – она отпрашивается у начальника, чтобы уйти раньше домой с работы и провести время со мной. Зачем нам прятаться в матрацном углу, когда мы можем пойти ко мне».

Поль снова зашёл в магазин и, для поднятия духа, вытащил из кармана трусики и вдохнул их живительный запах. Он подошёл к полке и стал раздумывать, что купить. Но он быстро прервал свои раздумья вспыхнувшим опасением, что Кэти ждёт его и надо скорее идти к ней. Поль взял маленькую коробочку винтиков, так как успел прикинуть, что если уж он купил отвёртку, то ею нужно будет что-нибудь закручивать. Поль собирался уже было направиться к кассе, представляя, как ему легко будет раздевать Кэти, у которой трусики уже сняты, но тут подумал, что трусики ему уже больше не нужны, раз сама их владелица предоставит ему то, от чего эти трусики свой запах заимствовали. И Поль решил положить трусики туда, где он их нашёл, – между матрацами. Пусть еще кому-то посчастливится. Он пошёл в тупичок, где лежали матрацы, и положил трусики на место. «Небесный цвет матрацев был не напрасен – небеса сжалились надо мной, – думал Поль, – и даровали мне источительницу божественных ароматов».

В этот момент работник магазина, парень лет двадцати, подошёл к Полю и вежливо спросил, может ли он чем-либо ему помочь. Поль подумал, что вот прекрасный случай осчастливить этого парня. Поль указал пальцем на трусики, столь многозначительно лежащие на матраце, и сказал торжествующе:

– Посмотрите, что я здесь нашёл. Они теперь ваши!

Парень смутился, что-то залепетал, отошёл в сторону и тотчас вернулся со щипцами, которыми хватают угли в камине. Эти щипцы являлись одним из товаров в широком ассортименте магазина. Парень с брезгливостью взял трусики щипцами и понёс на вытянутых руках, будто прикосновение к ним пальцами либо обожгло бы его, как горячий уголь, либо заразило бы сразу всеми венерическими болезнями. Такое святотатственное отношение к трусикам настолько возмутило Поля, что он окаменел и позволил парню со щипцами, в которых корчились трусики, отойти в направлении мусорного ящика. Но Поль быстро пришёл в себя, ринулся за парнем, вырвал у него из рук щипцы и бережно взял трусики, гневно отбросив щипцы в сторону.

Поль быстро зашагал к выходу. Кэти у кассы не было. Поль понял, что начальник согласился отпустить её раньше и теперь она поджидает его у выхода. Поль прижимал трусики к груди, как ребёнка, которого спасают от злодеев. Он планировал, что первое, что они обсудят с Кэти, – это кому, достойному и надёжному, дать эти трусики на дальнейшее воспитание.

У выхода магазина его ждала полицейская машина и двое полицейских. Поль понял всё молча и сразу, как собака. Он вытащил из кармана вожделенные трусики, взял их в зубы и, встав на четвереньки, по-собачьи побежал навстречу полицейским. Добежав до них, он разжал зубы, и трусики упали на асфальт, перед ботинками стражей порядка. Поль поднял голову и, преданно глядя на блюстителей нравственности, громко залаял.

Портрет масляными пятнами

То Т. Н.

После наших встреч в течение двух месяцев Мэри решила начать принимать противозачаточные таблетки. Это было знаком серьёзности наших отношений, их постоянства, которое требовало такой же серьёзности предохранения. Более того, Мэри выражала этим свое желание частой ебли. Другими словами, это было признанием в любви. Но если встать в позу подозрительности, можно было бы объяснить таблетки тем, что у неё завелось много любовников и, значит, увеличился риск забеременеть невесть от кого. Ведь мы-то встречаемся всего два раза в неделю, и можно было бы предохраняться без таблеток, как и тогда, когда мы встречались только один раз.

У Мэри привычка засыпать на боку, чуть покачиваясь, будто в люльке, убаюкивая себя. Сложив ладони вместе, она положила их под щёку. Кожа у глаза смялась, и образовалась горстка морщин. Когда лицо состарится, эти морщины уже не расправятся, если она уберёт руку. Так я увидел, каким её лицо будет в старости.

Когда мы впервые бросились в постель, у неё и у меня во рту была жевательная резинка. Она мешала нашим языкам. Мы отстранились в один и тот же момент и вытащили: я – розовый комочек, а она – зелёный. Я взял её комочек и сплюснул вместе со своим так, что они образовали единое зелёно-розовое месиво. Мы понимающе взглянули друг на друга, улыбнулись, подтверждая понимание, и я отбросил в сторону розовую зелень.

Мэри лет в одиннадцать испытывала такое смущение перед взрослыми, что не могла в их присутствии произнести ни слова. Однажды соседка дала Мэри свою лошадь – покататься по полю. Мэри с упоением провела за этим занятием два часа. Так счастливая Мэри ездила на лошади раз пять. Через несколько дней соседка звонит Мэриной матери и говорит, что больше не позволяет кататься на лошади, потому что Мэри ни разу не поблагодарила её. А Мэри просто не смела, робела подойти и сказать «спасибо». С тех пор она возненавидела цирк, где всегда скакали лошади, на которых ей нельзя было ездить и на которых нужно было только смотреть издали. Быть может, из-за этого, чуть Мэри позволяла мужчине оказаться в непосредственной близости, как прежде всего стремилась его оседлать.

По пятницам я встречался с негритянкой Тоби, а в субботу с Мэри. Потом я пристал в спортивном клубе к другой негритянке, которая, как оказалось, работала на той же фирме, что и моя, и была с ней хорошо знакома. Новая негритянка была много лучше Тоби, и я ей позвонил. Новенькая сразу сообщила об этом Тоби, и та немедля отзвонила мне и предупредила, что если я встречусь с её подругой, то это будет означать, что с ней самой мы больше не увидимся. Так как я с радостью променял бы мою чернушку на её подружку, я, конечно же, позвонил лучшенькой, чтобы назначить свидание. Но та от свидания наотрез отказалась, и через несколько минут мне позвонила Тоби и отменила наше пятничное свидание. Мои уговоры в течение недели не помогли, ибо она твёрдо повторяла, что предупредила меня и что я сделал свой выбор. Так я оказался без негритянок вообще. Тоби рассказывала мне, что развелась со своим мужем именно из-за того, что тот приударил за её подругой. Не за той же ли? – подумал я. В пятницу я позвонил Мэри, которая тогда только и мечтала, как бы со мной встречаться почаще. Так постепенно и пятница вошла в привычку наравне с субботой.

Часто Мэри просыпается среди ночи от всепоглощающего ужаса, что где-то рядом в темноте убийца. Единственный способ избавиться от этого страха – убеждать себя в незначительности смерти. «Ну, умру – подумаешь? Все умрут, и я умру», – говорит она себе, и страх постепенно проходит, и она засыпает от наступающего безразличия к смерти.

Самое большое проявление нежности у Мэри заключалось в том, что она молча клала голову мужчине на плечо. Я, конечно, не говорю о том, что она сосала ему хуй и ебла по-всякому. Я говорю о платонических проявлениях любви.

Мэри грызёт ногти, и все они съедены до мяса. Но нет худа без добра – когда она вставляет мне палец в анус, я не опасаюсь, что она меня поцарапает.

Её отец садился в столовой с большим куском пирога на тарелке. Дети, и в том числе Мэри, самая младшая, обступали его, надеясь, что он с ними поделится. Но он нарочно их дразнил, громко причмокивая, и всё съедал сам.

Нежных прикосновений в семье не было. Мать не касалась детей вообще, а отец пихал их или резко стискивал. Мэри теперь ловит себя на мысли, что тоже не умеет ласково обнять ни любовника, ни ребёнка, и вместо этого ей хочется сжать, чтобы кости затрещали.

Когда Мэри было лет восемнадцать, мормоны пытались отвадить её от жизни, то есть от ебли. Таскали её на какие-то сборища, втемяшивали чушь, и Мэри, бедная, поддалась и месяца два не только ни с кем не еблась, но даже не мастурбировала, что было для неё поистине великой жертвой. Стало ей это надоедать, потому что религиозный трепет к ней не являлся, как того обещали недоумки, а желание кончить преследовало её с утра до вечера. Когда Мэри увидела штаны, в которых мормонки должны спать даже с мужем, то она чуть не блеванула. Бросилась она в ванную, заперлась, легла прямо на пол в свою любимую позу и вздрочила себя до великого чуда. Облегчение, которое она испытала, было сродни божественному. Когда она вышла из ванной, глаза её сияли, и мормоны, заметив это сияние, бросились к ней, утверждая, что вот оно, божественное, наконец снизошло на Мэри, на что Мэри ничего не ответила, но вышла из дома мормонства, хлопнув дверью, и больше не общалась с этой секс-инвалидной командой.

Мы пошли с Мэри в кино, и там показали перед сеансом совершенно дивную рекламу: мужчина и женщина, видно, только что познакомившись в самолёте, приземлились, и у них пропал багаж. Мужчина предлагает исчезнуть на тропический остров и в качестве своей кредитоспособности показывает очаровательной спутнице карточку «American Express», вызывая у женщины обворожительную и многообещающую улыбку. Следующие кадры показывают, как они развлекаются в тропиках. Мужчина прикидывает, что будет, когда они получат багаж, а женщина – что будет с ними самими лет через десять. Меня повело, и я говорю Мэри: «У меня тоже такая карточка есть, хочешь уехать со мной на выходные?» Она смотрит на меня удивлённо: «Ты это серьёзно?» «Конечно», – подтверждаю я. Мэри радостно хватается за предложение, а я уже думаю, что ведь не ей я хотел бы это предложить, а Джули, которой нет рядом со мной. Но вот ведь выпалил, глядя на экран, на экранную женщину, которая гораздо больше нравится мне, чем та, что рядом. Дьявольщина!

Я купил Мэри жилетку, покрытую светящейся краской для вечерней езды на велосипеде. Она была искренне довольна. Но при её безалаберности она засунет эту жилетку куда-нибудь и забудет о ней, или ей будет просто лень жилетку надевать. Но я купил её, прекрасно зная об этом, чтобы в Мэрином сознании был зарегистрирован факт моей заботы о ней, который сам по себе становится дороже подарка. Я бы мог просто дать ей пятнадцать долларов, которые я потратил на жилетку, но это было бы абсолютно иным делом, развращающим. Тут, конечно, возникает вопрос: а будет ли это оценено как забота? Вполне возможно, что, несмотря на выражение благодарности и нежности на лице, Мэри думает: «А на кой чёрт он выбросил деньги на это дерьмо, лучше бы отдал мне».

Она просыпается и идёт в туалет. Но прежде включает стерео, чтобы оно заглушало её звуки. Раковина в туалете засорилась, и Мэри, вместо того чтобы прочистить её или вызвать консьержа, просто перестала ею пользоваться. В раковине теперь лежит сумочка с косметикой, расчёска и прочие принадлежности для наведения красоты. Туалетная бумага на ролике кончилась, и на нём лишь картонная трубочка, на которую туалетная бумага была накручена. На полу стоит новый рулон туалетной бумаги, которым Мэри пользуется. Но, что самое интересное, Мэри не надевает его на держатель и не снимает с держателя старую картонную трубочку.

За всю свою жизнь и сотню с лишним любовников (по моим грубым подсчётам, ею не опровергаемым) Мэри ни разу не болела венерической болезнью, и даже никаких лишних выделений её пизда не исторгала. Вот что значит сопротивляемость организма и божественное провидение. Или врёт.

Она попросила преподавателей в колледже не показывать ей оценки за проекты, поскольку она считала, что ей не нужны чьи-то мнения о её работе и она сама может ориентироваться, сравнивая свою работу с работами других студентов, а также слушая разбор её работ преподавателями и студентами. И вот в первый раз за два года она вчера увидела сводную таблицу своих оценок и была удивлена неожиданно высокими оценками.

Этот семестр идёт у неё исключительно хорошо: все предметы ей нравятся, проекты интересные, она получила финансовую помощь, которой не ожидала. Я приписываю это отчасти своему появлению в её жизни, причём в день её рождения. Любопытно, что она думает по этому поводу. Но спрашивать об этом нельзя, нужно ждать её добровольного признания.

После долгого голодного перерыва Мэри снова начала работать. Получила первые деньги и сразу стала давать огромные чаевые в ресторанах. При первом удобном случае она шла делать причёску – тратила почти сто долларов, но никто, кроме неё самой, изменений в причёске не замечал. Волосы ей почти не стригли, и они так же свободно достигали плеч. Ей делали с волосами что-то электрическое, что якобы улучшало их фактуру.

Она сказала мне, что несчастна, и после этого у неё сразу улучшилось настроение до уровня счастья. Якобы потому, что она смогла сказать мне, что она несчастна.

Если женщина говорит мужчине, что она с ним несчастна, то, значит, она хочет с ним расстаться. Но Мэри не сказала, что она несчастна со мной. На это у неё духа не хватило. Она сказала, что она вообще несчастна, а значит, была оставлена лазейка для продолжения отношений, значит, мне намекнули, что у меня ещё есть возможность сделать её счастливой.

Я ей говорю много лишнего. Например, взялся за античную поговорку: «Тех, кого боги любят, они забирают молодыми». То же, мол, можно сказать и о чувствах: они должны обрываться в своём апогее и не приносить страданий своим схождением на нет.

В молодости, когда вся жизнь впереди, ощущение, что она кончается, возникает всякий раз, когда происходит разлука с возлюбленной. В зрелом же возрасте, когда жизни осталось меньше, каждая разлука даёт всё усиливающееся ощущение, что жизнь начинается сызнова, – к этому возрасту ты уже прекрасно понимаешь, что мир полон ждущих тебя женщин и каждая из них ознаменует возрождение свежести чувств. В отношениях между любовниками тот, кто ставит на вечность, – проигрывает, а тот, кто на их временность, – выигрывает. Проигрыш заключается в страданиях при наступлении конца, а выигрыш – в радости от предвосхищения новых встреч.

Это только видимость, что Мэри беспомощна, – она прекрасно о себе заботится и справляется с жизнью. Эта видимая беспомощность – её камуфляж для привлечения мужской заботы. И у меня возникает к ней жалость и желание ей помогать, и так я попадаю в капкан.

Я ушёл от неё, сижу дома и нервно думаю: с кем она сейчас ебётся? Она сидит у себя и думает: с кем я сейчас ебусь? А бывает, мы оба ебёмся с кем-либо и в такой момент задаём себе тот же вопрос уже с полным основанием, но с прохладцей, ибо весь жар его уходит в горячее тело рядом.

Мэри мне говорит, что любая реальность при близком рассмотрении имеет отвратительные черты. Поэтому она предпочитает не всматриваться, а смотреть на неё с прищуром, и от этого реальность становится радужной.

Когда у Мэри портится настроение, она замолкает и губы её кривятся и подрагивают. Плакать она не умеет, по крайней мере при мне. Она удерживает слёзы. Но если это ей не удаётся, то выливаются только одна-две.

Предыдущие мужчины якобы не замечали смены её настроения. Это возмущало её – он, мол, от меня только ебли хочет. А я замечаю, пытаюсь вывести её из дурного настроения – ей это нравится, ей кажется, что я хочу от неё больше, чем ебли. Это хорошо, что ей так кажется.

Мэри ждёт телефонных звонков с таким же нетерпением и предвкушением, с каким я жду почты. Переступив порог своей квартиры, она бросается к ответчику и слушает ерунду, которую наговорили ей знакомые.

Мэри панически боится медведей. И поэтому всячески страшится леса. Когда я привёз её в лес собирать грибы, её охватила дрожь. Пришлось не отходить от дороги и идти вдоль неё. В детстве Мэри жила на берегу леса, и, чтобы она в него не убегала, родители стращали её медведями. Однажды она тайком погуляла в лесу, а вечером увидела медведя у мусорного ведра. Она подумала, что медведь пришёл за ней. Отец вытащил ружьё, выстрелил, промахнулся, и медведь уковылял в лес. С тех пор Мэри к лесу не приближалась, а играла только в поле.

Я с присущим мне интересом расспрашивал Мэри о разнице оргазмов в зависимости от того, во влагалище я у неё или в анусе. Достигался он в конечном итоге одним и тем же способом – стимуляцией клитора, – но ощущался по-разному. Мэри определяла оргазм, когда я у неё во влагалище, как sour, а когда в анусе – как thick. Я пытался понять, что значат эти определения. Sour я перевёл как «кислый», но тогда где же его традиционная сладость? А если перевести его как «мрачный», «недовольный», то тогда что же остаётся от наслаждения, которое Мэри, без сомнения, испытывала. Thick я перевёл поначалу как «толстый», но потом, уточняя, понял, что надо перевести как «густой». Густота появлялась как результат наполненности, а кислота как результат кисло-сладости? Быть может, когда Мэри сладко в теле, на душе у неё становится кисло?

Мэри купила мне зубную щётку на случай, когда я остаюсь у неё ночевать, – знак моего права на ночёвку. Было бы любопытно, если бы у неё был многоместный держатель для зубных щёток с надписями различных мужских имён. Каждый остающийся мужчина имеет свою личную щётку. Или ещё лучше – одна общая мужская щётка. Кто бы ни остался на ночь, утром получает одну и ту же щётку, думая, что она приготовлена специально для него.

Мэри рассказывает, что разговор с её подругами состоит прежде всего из подробного разбора их отношений с «текущими» и «истекшими» мужчинами. Собралось как-то их трое: Мэри, Конни и Шелли. Мэри и Шелли отозвались лестно об анальном сексе, а Конни плевалась и ужасалась. «Ну, и чем закончился ваш диспут?» – спросил я. «Все остались при своих мнениях, – сказала Мэри и добавила: – Не волнуйся, Конни не переубедила меня». А я подумал, что хорошо бы мне переубедить Конни. Но Мэри предусмотрительно держала своих подруг от меня в стороне.

Ночью Мэри проснулась от кровотечения – она побежала в туалет, и из неё выполз огромный кусок свернувшейся крови. Она увидела его, и у неё закружилась голова – она еле дошла до дивана и свалилась на него, не дойдя до кровати. Тут я проснулся и выскочил из спальни на шум. Я взял лёд из холодильника, приложил к её голове. Ей стало легче, и я отвёл её в постель, и когда Мэри легла, она улыбнулась. Она чувствовала спазмы, подобные родовым. Но крови больше не было. Наконец всё успокоилось, и Мэри заснула. Утром она была со мной особо ласкова в очевидную благодарность за моё ухаживание за ней.

– Как хорошо, что ты был здесь, – сказала она в конце концов.

– А почему бы тебе не приготовить своему мужчине завтрак? – предложил я.

За почти год нашего пребывания вместе я оставался у неё всего раз пять, да и то лишь в последние месяцы. И все эти разы она не предлагала приготовить завтрак, мы всегда шли в кафе. А тут она вчера сказала в разговоре с Конни, что истратила на продукты 80 долларов (а это для неё огромная сумма), таким образом, я знал, что у неё найдётся, что поесть. Мэри восприняла это с воодушевлением и стала возиться у плиты – как я люблю любовницу на кухне, которая приготавливает мне жратву! Простейшее, но важнейшее проявление заботы о тебе. И вот мы сидим вместе за столом – она по пояс голая, в ночной рубашке, обвязанной вокруг талии. Я в трусиках, чтобы не запачкаться о грязный стул. Говорим о том, о сём – приятно. Близость человеческая наряду с эротической. (Эротическую близость я считаю сверхчеловеческой.)

И при всей этой близости и нежности я не переставал думать о предстоящем сегодня свидании с Джули. И не было у меня чувства вины, а было только радостное предвкушение и опасение, что свидание сорвётся и придётся опять для поддержки духа встретиться с Мэри. Я холодно планировал, как я сближусь с Джули и как наши отношения начнут укрепляться, и в какой-то момент я вынужден буду сказать об этом Мэри. И как это будет мне тяжело, но всё равно не так, как для неё, потому что Джули залижет мне ранку от разрыва с Мэри, и она быстро заживёт. Но самое лучшее было бы поддерживать отношения с обеими. Придётся высвободить один из выходных для Джули, а это сразу насторожит Мэри, и мне придётся лгать, потому что бросать Мэри я не хочу, разве что придётся выбирать между Мэри и Джули.

Я лежу на Мэри в полном проникновении, беру её голову обеими руками и, не останавливая движений бёдер, говорю: «Я не представляю жизни без тебя!» И Мэри, с сияющими глазами, глядя в мои глаза, отвечает тем же, не прекращая своих движений. Я абсолютно искренен в этот момент, но и в тот же момент прекрасно знаю, что другая волшебно легко её заменит. И я спокойно полагаю, что и у неё точно те же мысли. Поистине, мгновение любви. Или: мгновение поистине любви.

Женщинам она представляет меня как boyfriend (любовника), а мужчинам – как friend (друга). То есть женщин она предупреждает – это мой любовник, не посягайте на него. А мужчинам – это всего лишь друг, я для вас свободна.

Она хочет со мной встречаться как можно чаще не из-за желания, а для того, чтобы я в свободное время не встречался с другими. Так жена пьяницы пьёт с ним только для того, чтобы ему меньше осталось и чтоб из дому не уходил. Но постепенно и сама становится алкоголичкой. Так и Мэри выработает алкоголичную привычку ебли со мной.

Мэри безуспешно пытается дружить с мужчинами. С самого начала она якобы объявляет им, что у неё есть другой мужчина, которого она любит, что она не заинтересована в сексуальных отношениях с этим дружком, что она хочет с ним только дружбы, что подразумевает вовсе не дружбу, а просто нееблю. Сделав такое заявление, она считает, что тем самым проводит непреодолимую границу, пренебречь которой мужчине якобы уже… уж… ну… никак… совсем и совершенно невозможно.

– А ты не задумывалась над тем, что такое заявление оскорбительно для мужчины и что с оскорбления начинается не дружба, а вражда. Ведь ты говоришь, что как мужчина он для тебя интереса не представляет. Вряд ли кто-либо примет такое признание с воодушевлением.

– Да, – соглашается Мэри, – но я думаю, что оскорбление будет скомпенсировано честностью намерений и что это будет оценено.

– Вовсе нет, – отвечаю я, – оскорблённый мужчина не забывает своего унижения. Теперь к вожделению у него добавляется и желание отомстить. И он будет ждать удобного момента, когда ты окажешься слаба, чтобы либо соблазнить тебя, либо взять силой. Да и на какую дружбу ты можешь рассчитывать, если первое, что хочет каждый мужчина, глядя на тебя и на любую другую красивую женщину, – это снять с неё трусики. Дружба может появиться только от пресыщения.

Мэри улыбается, но продолжает пытаться дружить. Я-то понимаю, что эти дружбы, если они действительно проходят без ебли, просто известный женский способ держать при себе как можно больше удобных мужчин, готовых стать любовниками в тот момент, когда женщине таковой понадобится.

У Мэри большие груди, но обвислые из-за родов, абортов и структуры плоти. Но в лифчике они смотрятся роскошно. А сколько сисястых бегуний трусят кроссы без лифчика, и всё для того, чтобы привлечь мужской взгляд! Здесь они привлекают внимание не к красоте, а просто к факту наличия, что тоже немаловажно. Одна моя любовница с роскошной огромной грудью, которой она патологически стеснялась и которая ей мешала, так как привлекала огромное количество мужчин, подвергла себя операции по уменьшению грудей и осталась с просто большими, а не огромными грудями, но зато украшенными омерзительными шрамами. Теперь мужчины обращали на неё меньше внимания, а когда расстёгивали лифчик, то внимание у них вообще исчезало. Достижение цели, как это часто случается, не принесло ей счастья, и эта любовница моя позволяла раздевать себя только в темноте, чтобы своими шрамами не лишать мужчину желания. Другие идиотки обезображивают себя, чтобы увеличить грудь. Это ли не доказательство того, что все эти женщины сами считают себя лишь кусками мяса для мужчин, ибо ни что иное, по их мнению, не будет гарантией сексуального успеха, как большая или маленькая грудь. Для честности следует упомянуть и собратьев, которые изо всех сил и всеми способами стараются укрыть лысеющие черепа. В их черепах утвердилась мысль, что, только будучи укрыты волосами, они смогут привлечь внимание самочек, вне зависимости от того, каково содержание данного черепа. И что самое удивительное, так это то, что в большинстве случаев всё это действует: какие-то идиоты бросаются на торчащую грудь, не разнюхав, что она нафарширована химическим дерьмом. А взалкавшие спермы самочки увлекаются головной курчавостью, которая каким-то генетическим способом намекает им на крепкий хуй.

– Когда у тебя начнётся менструация? – спросил я, приписывая её плохое настроение этому времени.

– Ещё через две недели, – сказала она торжествующе, доказывая тем самым, что её настроение имеет внешние причины быть плохим. Причины, которые конечно же связаны со мной.

Научаюсь принимать её причуды и резкие смены настроения без паники. Спокойно даю им проявиться, высказаться, пройти и тогда ебу.

Мэри рассказывает мне невзначай, что вчера была в кино. Она не говорит – с кем, а я не спрашиваю. Мы только обсуждаем содержание фильма. Мэри ждёт, что я спрошу, а я умышленно не спрашиваю, ибо этим побеждаю. Если я спрошу, то покажу свою слабость, а правды всё равно не добьюсь, так как если там было что-то большее, чем кино, то она всё равно не скажет. А от моего безразличия она зато мучается. Сама виновата – нечего в кино без меня ходить.

Мэри подробно рассказывает о любовных перипетиях своих подруг, Конни и Шелли. Их личная жизнь является главным предметом наших разговоров. Как в баснях: речь идёт о зверях, но все понимают, что смысл-то людской. Так и у нас: говорим о подругах, но обсуждаем-то, по сути, проблемы отношений между Мэри и мной. Баснописцы, бля.

Конни в течение десяти лет влюблена в своего бывшего преподавателя, который женат. Живёт он в доме неподалеку от Конни, и она навещает его ночью, когда жена спит в спальне, а он в кабинете ниже этажом якобы работает допоздна. Дома Конни и её любовника находятся по разные стороны парка, и летом они встречаются среди дерев. И кустов. Однажды жена пронюхала и погналась за ними с воздушным пистолетом в руке с явным намерением застрелить не то мужа, не то Конни, не то обоих. Но удалось вовремя подключить полицию, и всё обошлось бескровно.

Конни убедила себя, что Джон – идеальный для неё мужчина, так что она ни на кого больше смотреть не может. Однако в другом разговоре выяснилось, что недавно Конни переспала с рок-певцом в кожаных одеждах и длинных курчавых волосах, который оказался отвратительным любовником, о чём она мстительно написала ему в письме. Что, мол, он использовал её как орудие мастурбации, не заботясь о том, что испытывала она. (Орудие оказалось одухотворено, причём – желаниями.) Но, во всяком случае, у певца была эрекция, хотя и мимолётная, тогда как у идеального мужчины Джона она в течение последних лет вообще отсутствовала. Джон убеждал Конни, что у него не встаёт только на неё, а на других женщин – запросто. Конни, оставаясь в одиночестве, подозрительно рассматривала своё тело, чувствуя себя скверно от такой доверительности любовника. Каждую встречу с ней он начинал с сожалений, что они встретились, высказывал пожелание прервать их слишком затянувшуюся связь, которая ему не нужна. Тем не менее на вопрос Конни, думает ли он о ней, он отвечал, что постоянно о ней думает, и этим поддерживал в ней огонь надежды. Половая жизнь Конни сошла на нет, и даже мастурбировать ей стало безынтересно, поскольку требуется прикладывать слишком много усилий. Я с любопытством слушал эти истории, которые претерпевали двойное искажение: пока доходили от Конни до Мэри, а потом от Мэри до меня. А ведь ещё и восприятие самой Конни небось калечило произошедшие события до неузнаваемости. И думал я: а как же всё было и есть на самом деле? Но приходилось довольствоваться извечно испорченным телефоном, и я отмечал, что Конни по своей реакции – письмом плохому любовнику – сравнялась с Джоном: ей вовсе не надо было писать уничижающее письмо, а просто больше не встречаться с ним, коль он ей не по нраву. Но нет, ей хотелось унизить его или переложить на него вину за своё к нему безразличие. Так и Джон поступал с Конни – вместо того чтобы перестать встречаться с ней, так как она, по его словам, переданным словами Конни через слова Мэри, обретающими форму моих слов, превращала его в импотента, он продолжал встречаться с Конни, виня её в своей слабости.

Шелли, вторая подруга Мэри, легла под давно желанного мужчину, который, прежде чем ввести, благородно предупредил, что у него герпес. Та в горячке махнула на это рукой и предалась наслаждению, но опосля задумалась и стала прикидывать, встречаться ли с ним опять или похерить. Но ей удалось себя уговорить, что, подвергшись риску заражения один раз, ей уже терять нечего, и продолжала с ним предаваться грешку. Однажды среди ночи, когда Шелли находится у него в постели, раздаётся телефонный звонок. Любовник берёт трубку, и начинается бесконечный разговор с женщиной, которая явно имеет на него какие-то права и в которой любовник, очевидно, заинтересован. Когда Шелли спрашивает его, кто это, он грубо ей отвечает, чтоб заткнулась. После этого интерес Шелли к любовнику заметно ослабевает. Но не настолько, чтобы не продолжать искать с ним встреч.

Однако – ни слова о наших отношениях. Единственное, что я позволил себе сказать в качестве комментария к изложению любовных неудач у Мэриных подруг, это такую фразу: «Насколько идеальны наши отношения по сравнению с их». Мэри сдержанно подтвердила мою правоту, и тогда я, чтобы нейтрализовать своё заявление, которое могло показаться ей восторженным, добавил глубокомысленно: «Как всё относительно…» – и тем дал ей понять, что наши отношения, конечно, далеки от идеальных, что и есть безотносительная правда.

Я нежен с её телом, а Мэри принимает эту нежность на счёт своей личности. Да, личность, к сожалению, тоже приходится принимать в расчёт. Потому что общество вышколило женщину так, что не тело следует своим желаниям, а личность женщины распоряжается её телом. Мэри отдаётся не просто ради наслаждения, а с расчётом на будущее. Когда эти расчеты не оправдываются, наслаждение перестаёт иметь для неё смысл, ибо наслаждение для Мэри – это лишь средство для упорядочения своего будущего.

Мэри вышла замуж в пятнадцать лет под давлением близящейся к логическому завершению беременности. Мать же полностью пренебрегала матереющей дочерью. Она никогда не заходила к ней, хотя и жила в двух шагах от неё. Ни разу не позвонила, не поинтересовалась, как дела. А когда Мэри убежала с сыном от мужа и пришла к матери попросить крова, то мать, только вышедшая тогда в третий раз замуж, сказала, что не может её приютить. Через государственные организации Мэри получила вспомоществование на квартиру. Муж оставил ей только стиральную и сушильную машины. В день переезда на квартиру стиральную и сушильную машины выкрали из чулана, где они хранились. Тут Мэри осознала, что не сможет вырастить сына одна, и отдала его родителям мужа.

Было время, когда Мэри жила в одном городе со своей сестрой, которая была любимицей их матери. Мэри часто обнаруживала, что мать приехала навестить сестру, а ей даже не звонила. Мэри натыкалась на сестру и мать в магазине, с удивлением понимая, что мать не желает её видеть.

Как-то Мэри приехала к матери в День Благодарения на сбор всей семьи, и разговор повернулся так, что Мэри призналась, что бедствует, что у неё нет денег, что она две недели питается только кашей. Мать, которая в то время, по собственному признанию, имела достаточно денег, вынесла из кухни для Мэри две баночки джема, чтобы та их взяла домой для разнообразия меню. Никогда мать не поинтересовалась, как Мэри живёт, чем занимается, как её учёба. А когда Мэри пыталась начать говорить о себе, мать быстро переводила разговор на нейтральные темы. Сидевшую за праздничным столом с матерью и отчимом Мэри тошнило от рассуждений о том, какая вкусная еда, как она приготавливалась и каким образом был раздобыт рецепт. Бессмысленный разговор, за который мать держалась обеими руками. А когда дочь и мать случайно оказались рядом у телевизора, мать не выдержала близости дочери и закричала мужу, чтобы он скорей приходил телевизор смотреть.

Мэри легко признавалась себе и мне, что хотела бы, чтобы отчим умер и оставил её мать в покое, и тогда мать бы смогла сблизиться с дочкой. До недавнего времени отчим курил по три пачки в день, вставал по два раза в ночь, чтобы покурить, и кашлял так, что дребезжали оконные стёкла. Когда сын силой притащил его к врачу, то у него обнаружили рак лёгких. Курить отчим сразу бросил и перед смертью неожиданно помолодел. Мэри увидела его и испугалась, что он выживет.

Второй раз ей кончить легче, а мне – сложнее. И благодаря этой сложности я вывожу её на третий.

– Ты стремишься разрешить проблемы самым простым способом, а они для меня особенно сложны именно потому, что разрешаются слишком просто, – так мне объясняет Мэри свою смятённость.

И действительно: моя проблема – желание. Потому я стремлюсь Мэри выеть. Действительно, это просто. Когда у Мэри проблема – желание, то если она поебётся, чтобы желание удовлетворить, сие вырастет в ещё большую проблему, а вернее, проблемы размножит: Мэри может забеременеть, может влюбиться, ей может потребоваться выйти замуж за ёбаря, чтобы обеспечить жизнь, и т. д. Поэтому решать проблему желания с помощью его удовлетворения для Мэри нельзя – ибо эта простота опасна. Так что приходится сложно думать о противозачаточных средствах, о сдерживании эмоций, вызываемых наслаждением, об обработке любовника в мужа и т. д.

Я кончил быстро и, чтобы не остаться в долгу, опустился к её бёдрам и стал лизать её клитор. Я делал это привычно, автоматически, краем глаза наблюдая за её реакцией, чтобы корректировать свои движения. Мой язык действовал в заученном ритме, а я в то же время размышлял о завтрашних делах, о романе, который я писал, о славе, которая неминуемо придёт, о том, что завтра нужно не забыть сделать то-то и то-то. Так проститутка сосёт хуй клиенту. Или по аналогии – так сосёт хуй женщина, которая уже испытала оргазм. Громкий стон Мэри отвлёк меня от размышлений, и я заметил, что у меня опять встал хуй. Я поднялся, и Мэри, широко раздвинув ноги, приняла меня для сладкой добавки к своему оргазму.

– Всё возвращается, и тебя кто-то заставит испытать то, что когда-то другой испытывал от тебя, – предуведомила своё воспоминание Мэри.

У неё был хахаль, что жил в пяти часах езды. Он приезжал к ней, а она – к нему раз недели в две. Он был человеком, твёрдо знающим, что – хорошо, а что – плохо. Если Мэри делала что-либо, не соответствующее его понятиям, он учил её, как это следует делать правильно. Такое непоколебимое всезнание раздражало Мэри и выводило из себя. К тому же он считал, что им непременно следует жениться, и Мэри придумывала разные предлоги, чтобы до женитьбы не дошло. Раз они говорили по телефону, и он опять начал учить Мэри жить. Она бросила трубку и больше ему не звонила. Через две недели он вдруг объявляется у её порога, чтобы церемонно распрощаться навсегда. А она захлопнула перед ним дверь и пошла к любовнику, который ждал её в кровати. И вот теперь Мэри говорит, что очутилась в подобном положении: она готова к замужеству со мной, а я отговариваюсь разными предлогами. Я попытался смягчить аналогию, сказав, что наша ситуация принципиально отлична тем, что Мэри не хотела быть с этим мужиком и потому отказывалась от замужества, а я хочу быть с ней и лишь вследствие этого отказываюсь от женитьбы, которая сделала бы нас равнодушными друг к другу.

– Это для меня те же слова, только переставленные местами, – сказала Мэри.

И она была права. Главное для меня – это не жениться на такой!

Она встретилась где-то с Томом после нескольких лет разлуки. Он учился вместе с ней в колледже. Том предложил ей переехать в освобождающуюся квартиру в доме, где он жил и работал консьержем. Мэри почему-то ухватилась за это. Он звонил ей по два раза в день, и они бог весть о чём подолгу разговаривали. Том – фотограф. Я хочу сделать комбинацию из негативов Мэриного торса со шрамом от аппендицита. Шрам я обмазал вазелином, отрезал волосы с её лобка и приклеил их вокруг шрама, который стал выглядеть пиздой. А фото ануса я хотел наложить на пупок. Получилась бы фотография живота, на котором сбоку пизда, а в середине – анус. Назвать фотографию я хотел «Virgin Mary». Я сделал снимки ануса и шрама с наклеенными вокруг волосами. Несколько фотолабораторий отказались печатать порнографию, и я стал искать одинокого фотографа, который осмелился бы сделать наложение этих изображений одно на другое. Я упомянул Мэри возможность использования Тома. Мэри сказала, что не возражает. Более того, оказалось, что она ему уже рассказала о моей идее. Я спросил её, спала ли она с ним, потому что только любовница не постеснялась бы вдаваться в такие подробности и демонстрировать свой анус. Мэри сказала, что спала, но лишь один раз, когда они только познакомились. Так Мэри говорила про многих мужиков, которые были ей якобы неприятны. Женщина считает, что если она переспала с мужчиной только один раз, то это всё равно что они не спали ни разу и вообще почти незнакомы. Один раз не считается. Один раз простителен. По одному разу ебись хоть с тыщей самцов. Идеальное нравственное оправдание для любой проститутки: я с ним еблась только один раз.

А для мужчины самое важное переспать с бабой хотя бы один раз – все последующие разы принципиально уже не отличаются друг от друга.

– Ну, и каково было? – поинтересовался я.

– Так плохо, – сказала она, – что я больше с ним не захотела встречаться.

Она думает, что это прекрасное успокоение для моего самолюбия. И, между прочим, верно думает.

Мэри стала свидетельницей нового романа своего консьержа-друга. Он влюбился в красивую официантку-алкоголичку, с которой они вместе пьют и от которой он на следующий день после первой ебли стал требовать вечной верности. Та говорила в открытую, что у неё есть другой любовник. Том звонил своей зазнобе по нескольку раз в день (как давеча он названивал Мэри), выясняя, дома ли она, одна ли. Он вызнал телефон её любовника и названивает ему, пытаясь выяснить, дома ли он, когда возлюбленная у себя дома. То есть, если каждый у себя в доме, значит, они не вместе, что вносило облегчение в мятущуюся душу Тома.

Однажды Том звонит зазнобе и та объявляет, что любовник у неё. Тогда Том звонит любовнику, и тот дома. Тогда Том пытается уличить во лжи зазнобу, укоряя её в том, что она пользуется столь низкими методами, чтобы вызывать у него ревность. Но оказывается, что она вовсе не лгала и у неё действительно был любовник, но не тот, о котором знал Том. Так что возлюбленная оказалась честной.

В ресторане мы заказали один и тот же десерт. Мне и Мэри принесли по тарелочке, на каждой из которых лежало по ломтику шоколадного торта.

– Хочешь мой попробовать? – предложила мне она.

Чтобы продлить наслаждение, мы ведём разговор в сидячем совокуплении. Любая тема в такой позе становится чрезвычайно значительной. Даже о погоде.

Я уехал в командировку и оттуда послал ей цветы в расчёте, что они помогут ей удержаться от ебли, если появится соблазн.

Мэри вставила глазные линзы, чтобы не носить очки, которые, кстати, ей очень шли. В виде шутки Мэри брызнула мне в лицо жидкостью для промывания линз. Такого рода инфантильное проявление внимания лишь подтвердило во мне уверенность, что она – совершенно чужой мне человек. Мне нужна женская нежность, а не куриные ужимки.

Долгие дни в Мэриной квартире вещи стоят нетронутыми на одних и тех же местах. Бутылка на краю стола, которую можно легко задеть, проходя мимо. Шмотка, лежащая посреди комнаты. Почтовый ящик, переполненный поступающей почтой и не освобождаемый под предлогом, что там нет ничего интересного, одна реклама.

Перед свиданием с Мэри я срывал для неё букет сирени в своём саду. В то же время я назначал на следующий вечер свидание с Джули, прижимая к уху плечом трубку радиотелефона. О, как это было сладостно! Только так и должно быть – не любовница, а череда любовниц.

Я сказал Мэри так: «С тем, кто подобен тебе, ты счастлива не будешь, а тот, кто отличен от тебя, желанный тебе, тому будет невозможно быть счастливым с тобой».

После того, как я выеб Мэри в жопу, она читала мне вслух «Маленького принца». В этих двух последовательных событиях, однако, нет никакой связи, а следовательно, никакого противоречия. Впрочем, пока она читала, я думал, что хорошо бы и его выебать в жопу, чтобы по планетам не шастал, а то – умный слишком. Так что связь всё-таки была. Да, мир хитрее, чем мы думаем.

Мэри как-то всплакнула в моём присутствии. Я за это ухватился и хотел застолбить свою территорию:

– Может быть, твои слёзы – результат твоего доверия мне, и ты можешь наконец раскрепоститься со мной.

– Ну, что ж, если ты хочешь, давай так считать. И пожмём друг другу руки, – поставила меня на место Мэри.

Ей всё хочется поехать со мной на пикник, а мне этого вовсе не хочется. Ну что с ней делать на природе? Разговоры будут неизбежно упираться в секс, затем последует вывод, что меня ничего, кроме секса, не интересует, а затем – логично, что наши отношения обречены на скорый конец. На пикнике ебаться не получится из-за народа вокруг, так что к чему нарываться на ненужные разговоры? Но в конце концов я соглашаюсь. А Мэри сразу же теряет интерес к пикнику и уже больше не заговаривает о нём, и мне приходится для того, чтобы подтвердить серьёзность своего согласия, напомнить ей о пикнике. Но Мэри уже совершенно к нему равнодушна и его не хочет.

Я уверен, согласись я на ней жениться, как она тотчас перестала бы этого хотеть. Ей просто необходимо, чтобы я ей уступил, а до тех пор, пока не уступаю, я представляю для неё интерес.

Я, заранее продумав, говорю, что ревную её не к мужикам, с которыми она, может быть, ебётся, а к Сэмми, её давнему хахалю, с которым она поныне в глубокой дружбе и рассчитывает на него в трудных обстоятельствах. Я, конечно, вовсе не ревную к Сэмми, а хочу лишь перевести разговор из области секса, который представляется для Мэри неустойчивым фундаментом для серьёзных отношений, в область дружбы, что, как она говорит, более важно. И это действует: она удивлена, польщена и умилена, что я ревную к Сэмми, с которым у неё давно уже не ебля, а дружба. Это для неё неожиданный поворот, вызывающий прилив чувств ко мне. Вовсе не дружеских, а сексуальных. Как полезно бывает планировать разговор!

После обоюдного оргазма она спрашивает меня:

– А с тобой бывает, чтобы после оргазма хотелось, чтобы твой партнёр исчез и больше не мешался?

У меня достаточно самоуверенности, чтобы не обидеться на это, и я отвечаю:

– Конечно же, и меня это ощущение охватывает сплошь и рядом.

Сказал и спохватываюсь, а хватит ли самоуверенности у неё, чтобы не обидеться на моё ответное признание?

И я вижу, что у неё поджались и задрожали в обиде губы.

Чтобы много не курить, Мэри покупала в магазине пачку сигарет, брала три, а остальные выбрасывала, чтобы не держать в доме соблазн. Поштучно сигареты в магазине, к сожалению, не продавали. Получалось накладно. Тогда она договорилась с курящим соседом, что она будет покупать у него по одной сигарете. Интересно, как она с ним расплачивается?

Мэри жалуется, что всегда просыпается среди ночи и прислушивается к каждому шороху. Ей кажется, что кто-то к ней пробирается. Когда я остаюсь на ночь, она спит крепко, не просыпаясь. Из этого следует ясный вывод, что если я буду спать с ней постоянно, то она будет спать, не просыпаясь и не мучаясь страхом. Хотя это вслух никогда не произносилось, но явно подразумевалось, и ответственность за её плохое спаньё ложилась на меня. Получалось, что в моих руках исправить не только её сон, но и жизнь.

Всякий, кто обещал на ней жениться или хотя бы съехаться для совместного житья, вызывал у неё прилив нежности и готовность к любви. Её главная претензия ко мне, что мы за всё время никогда не планировали совместное будущее. Ей нужен любовник не столько для ебли, сколько для надежды.

– Мы ничего не планируем, – переживает она. Планирования следующей встречи уже недостаточно, планирование совместной поездки на курорт – уже не то. Она хочет планировать детей. Она хочет планировать дом. Она хочет планировать в нём обстановку. Конечно, за мой счёт. Она же расплачивается за всё пиздой, сракой и ртом.

В процессе страсти я шепнул ей: «Ты – моя лучшая любовница (lover)!» Она не расслышала и переспросила: «Любовь или любовница?» (Love or lover?) Я смекнул и сказал «любовь», ибо если бы я сказал «любовница», она бы в конце концов разозлилась, что она для меня представляет только сексуальный интерес. А «лучшая любовь» звучит возвышенно и многообещающе.

Она всегда держала входную дверь приоткрытой и окна тоже. Зимой, чтобы было прохладно в жарко отапливаемой квартире. А летом – с точки зрения безопасности: она считала себя более уязвимой с захлопнутой дверью и закрытыми окнами, ибо тогда у неё не будет возможности выбежать и закричать.

Все лифчики у неё с застёжкой спереди. И ей легче, и раздевающему её мужчине, так как лифчик легко сбрасывается назад. А когда застёжка сзади, то, во-первых, надо расстёгивать его на ощупь, во-вторых, будучи расстегнутым, он висит на плечах и мешается спереди между телами, и его нужно стягивать с плеч, выхватывать и проносить мимо лиц, чтобы отбросить в сторону.

Мэри всё бросает на пол, когда приходит домой: пальто, сумочку, деньги, ключи.

Её старый велосипед привязан к изгороди у её дома. Так он будет стоять под дождём и сгниёт, и у неё не окажется времени его продать или хотя бы подарить.

Мэри ненавидит свои дни рождения. Она позвонила мне накануне и сказала, что пора наши отношения кончать. Я подумал, что нет худа без добра: сэкономлю деньги на подарке. А потом решил, что подарю ей что-нибудь всё равно. Пусть знает.

В ней существует генетический инстинкт создания семьи, но никаких навыков или таланта в этом важнейшем для женщины деле у неё не имеется. Таким образом, возникает неразрешимый конфликт. И так у большинства женщин. И мужчин.

– Это было после аборта или до? – спрашиваю я об её выкидыше.

– После второго, перед третьим, – уточняет Мэри.

Она не ждала, пока сын отделится от толпы выходящих из самолёта, а сама бросилась к нему навстречу, нежно обняла и поцеловала его. Я никогда не видел её такой нежной. Ничего удивительного. Я никогда раньше не видел её с сыном.

Я заговорил с художником в галерее. Мэри сразу восприняла это как пренебрежение к себе. Лицо обозлилось, стала ходить в стороне от меня. Потом подошла: «Это ещё раз подтверждает, насколько мы разные люди». Осмелилась сказать, что она со мной несчастна. Я не выдержал и пояснил ей причину – раз любовникам недостаточно для счастья быть друг с другом, а начинаются требования других вещей… то, значит, чувства истощились и пора расставаться. Я отвёз Мэри домой.

Мне нельзя оставаться наедине с телефоном. Не удержусь и позвоню Мэри. Посему остаюсь наедине то с одной, то с другой.

Мэри хочет заправлять нашими отношениями и контролировать их, как это у неё происходило с другими любовниками. Но единственно, где я позволяю ей творчество – это в постели: пожалуйста, придумывай новые позы.

Очередное прощание с ощущением, что навсегда. Мы молча вышли на улицу, и Мэри направилась по ней пешком, а я сел в машину и поехал. Она ушла, а я уехал, не попрощавшись.

Мэри радостно прижимается ко мне. У неё хорошее настроение. Она рассказывает, как она призналась сегодня начальнику, что ей смертельно скучно, а тот сделал большие глаза и удивился, поскольку ему неизвестно слово «скучно»: у него семья, работа, церковь. Мэри явно ждёт от меня поддержки, что я поддакну и скажу: «Ну и мудак же твой начальник!» Но я говорю с дурацким самодовольством: «Ты знаешь, я бы не стал читать тебе нотацию, как он, но признаюсь, что и мне это слово чуждо». И тут на Мэри сразу находит грозовая туча, губы начинают дрожать – знак сдерживаемых слёз. Она начинает издалека, что вот она читает роман английского писателя и чувствует, насколько мировосприятие у него отличается от её. И что я тоже европеец, и что моя реакция на то, что она рассказала, совершенно не такая, какая была бы у американца. «А какая была бы у американца?» – спросил я. Она не может сказать, и слеза вытекает из её глаза. Я вижу, что мы оказались в области, где аргументы бессильны, и я начинаю ласково с ней говорить, уводя разговор в другую сторону. К счастью, минут через десять она действительно отходит от своего бреда и опять улыбается и целует меня.

Разговор так или иначе заходит о семье. Мэри говорит, что, мол, как хорошо жить большой семьёй. Но дело-то в том, что надо сначала создать семью, то бишь жениться, потом расплодиться и пройти через ад взращивания детей в бедности. Потом превратиться в дедушку и бабушку и тогда оказаться в многочисленных потомках и родственниках, и якобы это ощущение посреди расплодившегося семени должно с лихвой компенсировать ад сожительства. Мною высказанное, естественно, не находит сочувствия у Мэри. Помню, моя бывшая жена пыталась противопоставлять чужие семьи нашей. И я думал, какая, к хую, у нас семья – ты да я. Тоже мне семья! Сегодня вместе, завтра врозь. Только дети перевязывают родителей по рукам и ногам, и эти путы начинают по праву именоваться семьёй.

Спрашивает, почему я не заезжаю к ней просто так, вдруг, а только в специально оговорённое время специально оговорённых дней. А когда я приехал раз без предупреждения и, поднимаясь по лестнице, столкнулся с ней, она удивлённо воскликнула: «А что ты здесь делаешь?» Это вместо восторженного бросания на шею. Мэри просит того, чего подсознательно совершенно не хочет, и тем самым толкает меня на поступки, которые будут способствовать невыносимости наших отношений, а следовательно, разрыву, на что у неё самой не хватает сил. Главное – не следовать её желаниям, а делать то, что хочу я. И так всегда.

Она меня благодарит за оплаченный мною обед в ресторане, только когда у неё хорошее настроение. В плохом настроении, она, пожалуй, злобно торжествует, что вынудила меня хотя бы на эти расходы, коль ей не удаётся вынудить меня на свадебные.

Деньги у неё не держатся. Они валяются скомканными в сумочке, и всегда оказывалось, что долларов 20 или 50 пропало неизвестно куда. Счёта в банке она не имела, поскольку не могла вести учёт тратам так, чтобы не забираться в отрицательные числа. Наличие пустого чека провоцировало её заполнить его, и сам чек казался ей олицетворением денег, которых на счёте, конечно, не было. Не имея достаточно денег на еду, она купила понравившийся диван за 1600 долларов, за который ей нужно будет расплачиваться полтора года.

Мэри решила сделать список того, что ей портит настроение и чего ей не хватает в жизни. И пришла к выводу, что всё сводится к деньгам, недостаток которых ограничивает её передвижение, покупки и т. д. Великое женское открытие перед прыжком в осознанную проституцию.

Мэри сказала, что решила обратиться к своему бывшему любовнику, ныне другу, Сэмми, чтобы он стал гарантом на заём для покупки машины. Я промолчал, ибо не хотел надевать с ней одну узду. А она небось ждала, что я с ней впрягусь.

Мы смотрели видео Тома Уэйтса, которое я не мог достать долгое время, потому что один индиец, владелец видеомагазина, в течение месяца водил меня за нос, говоря, что у него это видео есть, но на руках у клиента. Потом один из его помощников шепнул мне, что этого видео в магазине нет, а индиец пытается его заказать, но всё время забывает. Я позвонил в несколько других магазинов, и в одном Уэйте был. Я поехал и взял. Так вот сидели мы на диване и смотрели фильм. У Мэри начали катиться слёзы. Я хотел было принести ей коробку клинекса, но передумал, потому как это было бы мелкой заботой по сравнению с той, которой она требовала от меня. Когда фильм кончился, я сказал, что вот мечта наша исполнилась. «Какая?» – не поняла Мэри. Я говорю: «Фильм достали, что так давно хотели посмотреть». Она горько-иронически улыбнулась: «Это твоя мечта исполнилась».

Мэри пыталась разорвать наши отношения трижды, и каждый раз эти попытки приходились на субботу, поскольку в пятницу мы активно ебёмся после недельного перерыва, а в субботу похоть уже ослаблена, и в голову Мэри начинают лезть мысли о практическом.

Разговор Мэри по телефону с сестрой, с которой они не виделись и не говорили более года, состоял из подробного пересказа какого-то телевизионного шоу.

Вчера я переспал с новой бабой, и мгновенно Мэри отдаляется от меня и становится в мыслях чужой. И мне сразу кажется, что и она в этот день переспала с кем-то и тоже отдалилась от меня сердцем и, более того, не захочет больше со мной ебаться. А ведь лишь это волнует меня по большому-то счёту. И вот я звоню ей с усиленно бьющимся сердцем, в страхе, что потеряю такую пизду. Но она отвечает согласием как ни в чём не бывало.

Один из её любовников хотел продолжать им оставаться, несмотря на то, что Мэри решила с ним больше не совокупляться, а держать за друга. Но когда они по-дружески встречались, он так напивался в ресторане, что позволить ему возвращаться домой на машине пьяным Мэри не могла, а потому она оставляла его ночевать у себя. Было это якобы до моего пришествия. Ни верить, ни проверять не буду.

Купила-таки наконец машину, но не поехала сразу навестить сына, который должен был скоро уехать на каникулы, а отправилась повидать друзей чёрт знает куда. Вот какова мать! Таковой и женой будет. А ещё туда же лезть смеет.

Конец встречам наступает не потому, что у нас охладела ебля, – вовсе нет. Так как мы не живём вместе, то она достаточно остра. Конец наступает потому, что у нас исчерпались темы для разговоров: всё, что могли рассказать о своём прошлом, мы уже рассказали. Всё обговорили о сексе. Оставшееся не трогаем, из опасения травмировать друг друга. Будущего у нас нет, по её выражению. О настоящем мы говорим мало, ибо в нём мало что происходит. Посему мы оказываемся в молчании, и наступает скука, за исключением того времени, когда мы ебёмся. Это тревожит Мэри. Разбегаться сразу после оргазма для неё оскорбительно. Поэтому после оргазма наступает неудобство от молчания, которого раньше не бывало. Молчание настойчиво указывает на то, что говорить не о чем, а встречаться только для ебли она не хочет. То есть разлука наступает из-за молчания. Чтобы его избежать, я начинаю говорить обо всём, что произошло в мире со дня нашей последней встречи. Этим начинает заниматься и она. Но речь неминуемо сводится к сексу. И всё чаще на Мэри находит настроение, при котором сексуальная тематика ввергает ее в безысходную тоску. «Неужели весь мир состоит только из ебли!?» – взывает она в отчаянии.

Чтобы её успокоить, я лгу, что не весь.

Она встречает меня босиком, с грязными ступнями от хождения по грязному полу. Но вместе с тем она обожает, чтобы я ей делал массаж ступней и пальцев ног.

В Америке на женщин по-мужски реагируют только негры. Ну, прямо-таки – советские грузины. А коль белый, то – рохля. Чуть Мэри обгонит на велосипеде какого-нибудь мужика, катаясь вокруг озера, как он во что бы то ни стало обгоняет её и устремляется победно вперёд. И нет чтобы попытаться познакомиться – ни за что: лишь доказывает своё мужское превосходство. Но она как-то стала преследовать перегнавшего её, зная, что ему не выдержать долго высокой скорости, на которой она регулярно тренируется. И действительно, минут через пять он дал ей себя обогнать и остался позади, больше не пытаясь обгонять и тем более знакомиться, несмотря на то что Мэри сбавила скорость и позволила ему снова к ней приблизиться.

Нечто подобное я замечаю и у женщин за рулём автомобиля: они никогда не пропустят мужчину в узком месте, никогда не уступят ему дорогу, а будут переть на умышленно высокой скорости, не сбавляя даже тогда, когда это нужно, если видят тебя рядом. Оказавшись у руля, женщины получили силу и скорость от машины, которые приравняли женщину по мощи передвижения к мужчине, а часто ставят и выше его. Вот женщинам и кажется, что они сами такие сильные и независимые, и хотят утереть мужчине нос. Но утереть пизду им всё равно не удаётся без помощи мужчины. И за это они тоже мстят, прошмыгивая перед тобой на машине.

Шелли консультирует Мэри по венерическим заболеваниям. Первый мужчина, с которым Шелли переспала, заразил её мандавошками. Она не знала, что это такое, а когда неожиданно обнаружила, то сказала вслух перед родителями: «Ой, у меня в трусики букашки залезли». Родители сделали вид, будто ничего сказано не было. Она пошла потом к врачу, узнала, в чём дело, и вылечилась. Но родители так и не откликнулись на этот возглас. Это из области отношений родителей и детей.

Мэри не могла прожить больше полугода в одной квартире и переезжала в новую. Новая квартира поначалу казалась ей раем, всем, о чём она мечтала. Через месяц она Мэри надоедала, а ещё через два ей уже было там противно, и она начинала подыскивать новую. Каждый месяц она меняла в квартире расположение своей немногочисленной мебели. Кочевница, которая тщетно мечтает об оседлой жизни.

За всё наше время вместе она научилась только одной форме заботы обо мне: покупать минеральную воду или соки, чтобы мне было что выпить сразу после пробуждения у неё в субботу, ибо я люблю попить чего-либо сразу как проснусь.

Хорошо, что она потребовала разговора по душам после ебли, а не до. Я сказал, что не хочу разговаривать, и ушёл. А если бы до – пришлось бы умасливать разговором, чтобы дала.

Я сказал ей, что в день её рождения пришёл на место нашего знакомства, сел туда же, где мы сидели, и вспоминал о ней. Мэри умилилась, была тронута, согласилась на встречу. А на самом деле я никуда в тот день не ходил, а ёб другую бабу.

Первое сексуальное впечатление детства: озлобясь за что-то, отец бросал в Мэри порнографические журналы, которые в доме лежали стопками. Мэри тайно брала их в туалет и рассматривала. В журналах были изображены не совокупления, а только женщины с раздвинутыми ногами. Первое возбуждение Мэри испытала от вида женских половых органов. Потому ей всё время и хотелось, чтобы её любовник совокуплялся с другой женщиной, а она бы смотрела. Но ревность и боязнь потерять мужчину были настолько сильны, что подавляли её фантазии.

Её мать в четвёртый раз замужем. Мэри настаивает, что мать не спит со своим нынешним мужем, что у них платонические отношения. Живёт она с ним только потому, что у того есть дом, а мать бедна и жаждет иметь собственный дом. Когда у этого «полумужа» обнаруживают рак лёгкого и кладут в больницу, мать решает от него уйти. Мэри приезжает на одолженном грузовике и помогает матери разом вывезти всю мебель. Оставляют только стул посреди гостиной. Когда муж приходит из больницы, чтобы умереть дома, – нет ни жены, ни мебели, лишь записка о решении развестись. Наглядный пример «беззаветной преданности». Представляю, как недалеко укатилась Мэри от своей матери.

С полными губами злая морда, но зверски красивая.

Раз в несколько месяцев у Мэри распухала щека от больного зуба. К врачу она не шла, так как у неё не было денег, и несколько дней она ходила обезображенная и принимала аспирин. Потом опухоль спадала.

Её отец получил ранение головы в результате какого-то несчастного случая и с той поры разительно изменился. Однажды он взял Мэри и её сестёр на Рождество к бабушке, что жила в сотне миль от них. Бабушка подарила отцу большую коробку печенья, которое должно было утешать его в одинокие вечера на ферме. Ночью перед отъездом дочки добрались до коробки с печеньями и съели все до одного. Когда отец обнаружил пустую коробку, он разозлился не на шутку. Настало время возвращения домой. Девочки и отец сели в машину – путь длился около двух часов. Отец надел на себя шубу, и девочки удивились, зачем она ему в тёплой машине. Только они отъехали, как отец включил кондиционер, и зимний воздух, ещё более подмораживаемый кондиционером, хлынул в машину. Девочки стали шуметь и возмущаться, тогда отец включил радио на полную мощь и заглушил их крики. Так, оглушённые и замёрзшие, девочки терпели наказание, пока не доехали.

Когда Джули познакомилась в парке со своим будущим мужем, она, в восторге от знакомства, пришла с ним к стоянке, где была его машина, которую она ещё не видала. «Только бы не та, красная», – подумала она. Но будущий муж привёл её именно к ней. В медовый месяц муж проявлял мало интереса к телу жены, тогда как она горела, желала, томилась ненасытностью.

У Джули два сына: трёх и четырёх лет. Я спрашиваю старшего:

– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

– Кровью.

– Кровью??? – переспросил я.

– Да.

– Почему?

– Потому что это – жизнь.

Мы с Джули сидели в ресторане, но тогда ещё не были любовниками, а только говорили об этом, как будто это было не в наших руках, а кто-то свыше должен был распорядиться, и мы ждали этого приказа. Джули оттягивала соитие под предлогом, что если она отдастся, то она, мол, отдаст всю себя, а для этого ей нужно лучше узнать меня. Известный женский пиздёж, в который почему-то хочется верить, когда баба очень нравится. С одной стороны, это меня радовало, так как я думал, что уж если она мне отдастся, то всё – она будет на крючке. С другой стороны, меня бесило это оттягивание, которое мне представлялось холодным взвешиванием, примеркой меня к её продуманным планам. Но Джули была так нежна и так восторженна, так не сводила с меня глаз, что у меня не возникало никаких сомнений в её влюблённости. Одной из причин оттяга была её якобы менструация. Я заверил её, что меня это не только не отвращает, а притягивает ещё больше, так как все соки её для меня желанны. Джули сказала, что вообще-то менструация и её не смущает, но в первый раз ей хочется, чтобы всё было без всяких «излишних моментов». Когда в ресторане она поднялась, чтобы пойти в уборную, она попросила меня посмотреть, не протекла ли кровь у неё на юбку. Такая интимность по отношению ко мне, ещё не любовнику, покоробила меня бестактностью. Получалось, что она так опасалась смущения при совокуплении, которое легко уничтожается наслаждением, и в то же время она совершенно не смущалась обстановки вне спасительного наслаждения, где смущенье-то и должно иметь место. Я заверил её, что кровь не проступила, и она пошла мочиться со спокойной совестью. Это была не интимность, а всё то же обещание интимности, которое опять-таки было подловатой оттяжкой.

Наша первая после знакомства встреча с Джули была у книжного магазина, у которого я всегда назначал свидания, так как мог просматривать книги, поджидая бабу. Сначала я не узнал Джули, она оказалась весьма высокой – я познакомился с ней, когда она сидела. И волосы у неё были забраны назад, а не распущены, как тогда. Мы пошли в ресторан и заказали поесть. Ей нужно было якобы ложиться спать в десять вечера, потому что она должна была идти на работу к пяти утра. Поэтому я назначил встречу на четыре часа, а в семь вечера я должен был встретиться с Мэри. Джули заказала омлет, который почти не ела. Я заказал кусок замечательного шоколадного торта, который мы съели вместе. Тогда я и узнал, что у неё два сына, которые живут у бывшего мужа, и она их только навещает. Меня это сразу насторожило – что это за мать, которая оставляет малых детей у мужа и только их, видите ли, навещает. А что же по поводу материнских чувств? Но я был слишком очарован её обликом, чтобы долго размышлять на эту тему.

Когда мы проводили вместе две ночи в отеле, уехав на выходные, Мэри спала на одном конце кровати, а я – на другом, без малейшей попытки прикоснуться друг к другу во время сна. После нескольких оргазмов я в себе не чувствовал никакого желания прикосновений. От похоти сначала бросаюсь на неё, но после каждого оргазма поражает удивление: а на хуя рядом это ненужное, чужое и чуждое тело? Когда у нас свидание, то возникновение этого чувства становится сигналом для спасительной разлуки, а при совместной ночёвке в другом городке остаётся только отодвинуться друг от друга на разные концы кровати.

Почувствовав, что в этот вечер я от неё не отстану, пока не исследую её глубины специально созданным для этого инструментом, Джули сказала:

– Хорошо, я скажу тебе, что волнует меня. У меня перевязаны трубы, и я не смогу иметь от тебя детей, если ты когда-нибудь захочешь. И я всё время боялась, что, узнав об этом, ты больше не захочешь видеть меня.

Поначалу волна нежности, радости, умиления и тепла захлестнула меня: «Вот ведь, она так влюблена в меня, что уже планирует возникновение во мне желания иметь от неё ребёнка. Она так влюблена в меня (милый рефрен), настолько дорожит мной, что мысль о возможной разлуке делает её такой противоестественно скованной». И другая мысль пришла мне в голову: «Как здорово, что не нужно будет предохраняться!» Я ринулся её заверять, что она, а не наши не существующие ещё возможные дети, представляет для меня сокровище. Что если мы действительно захотим, то можно сделать операцию по «развязыванию» труб.

– Но это очень дорого, – здраво заметила Джули.

Меня это покоробило, но пизда была так близко, что я решил не принимать это во внимание.

– Деньги не будут проблемой, если мы чего-то захотим, – заверил я её, не переставая целовать в шею – суперчувствительное место, в чем она мне призналась и о чём я догадывался сам, слыша, как учащается её дыхание, когда я добираюсь до шеи.

– Тогда у меня как камень с плеч долой, – сказала Джули, встала с дивана, подняла юбку и стянула трусики. Тёмный лобок засверкал в тёмной комнате, и я припал к нему лицом. Она прижала к нему мою голову. Я подтолкнул её обратно к дивану, снимая её юбку через голову, потому что снять через широкие бёдра было бы невозможно. Джули легла и раскрыла ноги, между которыми я нашёл сочащуюся плоть, дающую о себе знать волшебным запахом. Я стал лизать её эпицентр, и она потянулась к моему, прижимая мои ягодицы. Мы исполнили «69» на пятерку. Судя по её стонам, а также по неслышным приметам. Вернувшись в «66», я любовался её влажным лицом, на которое падал из окна свет уличных реклам. На всякий случай я спросил её, кончила ли. Она закивала, прижимаясь ко мне. Джули, водя рукой по волосам на моей груди, сказала:

– Ты знаешь, каждая женщина мечтает о таком мужчине, как ты.

«Точное попадание», – подумал я, нежась. Диван был узок, спинка мешала – чтобы развести ноги, Джули приходилось опускать одну ногу на пол. В то время мне даже не пришло в голову, что это диван-кровать.

Дети наконец заснули в соседней комнате. Но прежде чем заснуть, они несколько раз прибегали взять какую-нибудь игрушку. Мы сидели на диване и смотрели телевизор. Набеги детей стали меня раздражать. А Джули спокойно спрашивала их, что на этот раз им понадобилось, а несколько раз вообще ничего не спрашивала, а просто следила за ними спокойным взглядом. Наконец они угомонились.

– Я не хочу раздеваться, вдруг кто-нибудь проснётся и прибежит сюда, – сказала Джули заговорщически.

– Хорошо, давай не раздеваться, – согласился я, обнимая её.

Джули сняла джинсы и трусики и надела юбку на голые бёдра. Она встала надо мной, приподняв руками юбку, как полусветская дама. Я приспустил брюки, и она насадилась на меня, мокрая и легко проницаемая. Она явно наслаждалась своей властью надо мной, и в этом, видно, состояло её основное наслаждение. Дождавшись, когда мой пыл иссяк, она соскочила с меня и, прижимая ладонь к пизде, чтобы не накапать на пол, засеменила в ванную.

Я намеревался кончить ещё пару раз и дать ей больше времени, чтобы собраться с силами и дотянуться до оргазма, но она вернулась и напомнила мне, что завтра ей нужно подыматься в шесть утра. «Тебе же хуже», – подумал я, натягивая брюки. Я утешал себя тем, что мы встретимся через несколько дней и детей не будет под боком.

Джули позвонила и отменила наше свидание под предлогом плохого самочувствия. Я не хотел давать ей спуску и сказал, что тотчас приеду её проведать. Она просила не приезжать, а потом, под нажимом, нехотя согласилась. Когда я примчался к ней, она открыла дверь с вялым лицом, и мы прошли в гостиную. Она легла на разложенный диван.

– Э, так он раскладывается! – удивился я и почувствовал, что она отняла от меня значительную часть наслаждения – лежать рядом с любовницей, а не втискиваться в сидячую часть дивана. Джули нарочно скрывала пространство дивана, чтобы вытеснить меня, чтобы не давать мне слишком много места в своей жизни. Она не хотела, чтобы я оставался у неё на ночь и вообще задерживался. А я-то думал, что диван не раскладной и она спит скрючившись, и мне тогда не хотелось вслух удивляться такому неудобству, чтобы не оскорбить её замечанием о плохой мебели. А теперь я был оскорблён.

Она лежала в стороне от меня, закрыв глаза, но тотчас открывала их при любом моём движении. Она была в джинсах, которые послушно повторяли каждый изгиб роскошных изъявлений её бёдер и крепких стройных ног.

– Я просто устала, и у меня болит живот, – сказала она, глядя в сторону. – У меня, наверно, температура.

Я положил руку на её лоб, но он не был горячим. Я стал гладить её волосы, но она сделала движение головой, уходя из-под моей руки, показывая, что моя рука ей мешает. Я убрал руку. Джули сказала, что она весь день ничего не ела.

– Тебе нужно побольше пить, – сказал я врачебно.

– У меня пустой холодильник.

– Я сейчас сбегаю, куплю тебе еды и питья, – резво предложил я.

– Нет, не надо, спасибо, – твёрдо сказала Джули, – я просто хочу спать, сон для меня – лучшее лекарство.

– Я лягу с тобой, и мы заснём вместе, – предложил я, предвидя её протест, который незамедлительно и был высказан.

– Нет, я хочу спать одна. Ты знаешь, я не хочу быть невежливой, но я хочу, чтобы ты ушёл.

– В чём дело? Что с тобой приключилось?

– Ничего, просто я плохо себя чувствую и хочу спать. Мы с тобой встретимся через несколько дней, и всё будет в порядке.

И тут я не выдержал, вытащил пистолет и ткнул его ей в рот.

Она раскрыла глаза в два приёма: сначала, чтобы увидеть, что это ткнулось ей в губы, а потом в два раза шире, когда поняла, что это.

– Заткнись, и ни звука, а то вмиг сдохнешь.

Джули лежала с приоткрытым ртом, боясь пошевелиться, чтобы пистолет не кончил.

Я вытащил из кармана глушитель, навинтил на ствол и снова ткнул ей в рот.

– Это глушитель, – пояснил я, – выстрелю, и никто не услышит. Поняла?

Джули смотрела на меня в ужасе и тряслась.

– Поняла? – переспросил я более грозным голосом.

– Да, – проговорила посмевшая отвергнуть меня возлюбленная.

– Рассказывай, что произошло, я же вижу, что ты крутишь. Уж не думаешь ли ты, что я поверил в твою болезнь? Только правда спасёт тебе жизнь, – сказал я и, чтобы снять возникшую помпезность, левой рукой ударил её по щеке. Впрочем, это тоже оказалось мелодраматично. Но тут она со страху громко выпустила газы, и тогда на сцену вступил махровый реализм. Краска залила её лицо.

– До конца, до конца, всю правду, – ухмыльнулся я, уперев глушитель ей в лоб, чтобы высвободить ей рот для речи.

– У меня свидание с другим мужчиной, – сказала она запинаясь.

– А какого ж хуя ты мне врала?!

– Я боялась, что ты рассердишься.

– Правильно, что боялась. Раздевайся.

Она хотела подняться с кровати.

– Раздевайся лёжа, – приказал я, убирая пистолет от её лба, но держа направленным на неё. Если бы дать ей хотя бы сесть, то она обрела бы большую подвижность и смогла бы попытаться бежать или сопротивляться.

Джули лёжа сняла рубашку, стянула джинсы с таким усилием, будто сдирала с себя кожу, – так плотно они её облегали. Щёлкнула застёжкой лифчика, и он обвис, открывая плотные большие груди. Я сорвал с неё лифчик и бросил на пол. Она приподняла бёдра и стянула вниз трусики. Всё это время она не сводила с меня взгляда, в котором я различил помимо страха и ненависть. Наконец-то я видел её бёдра при свете дня. Они были бездонны.

– Разведи ноги!

Она развела, и слёзы потекли у неё из глаз:

– Не убивай меня. У меня дети, ты же знаешь.

– Говори правду и тогда выживешь.

– Хорошо, – заверила она.

– Когда у тебя свидание?

Она посмотрела на стенные часы:

– Через сорок минут.

– Где?

– Здесь. Он должен позвонить перед выездом.

Тут у меня возник хороший план.

– Когда он позвонит, скажешь, что ты откроешь ему дверь и будешь ждать его в постели.

– А ты где будешь?

– А я спрячусь в этот шкаф и буду наблюдать за вами, как вы ебётесь. И если ты пикнешь, то ни тебе, ни ему не жить.

– Зачем тебе всё это? – с тревогой спросила она.

Тут раздался телефонный звонок.

Я подошёл к Джули, приставил к её затылку глушитель и кивнул в сторону телефона.

– Скажешь, что ты откроешь ему дверь и будешь ждать его в постели, – повторил я.

Джули сняла трубку. Это был он. Я слушал, что он говорил, приложив ухо к трубке, но не убирал дула с затылка Джули. Мужчина сообщил, что выезжает и будет через полчаса. Джули сказала, что я требовал, и он обрадовался, пообещал, что сразу прыгнет к ней в кровать, чуть переступит порог.

«Так, теперь нужно успеть сделать всё по плану», – думал я, глядя на голую Джули, которой я снова приказал лечь.

– Как ты кончаешь? Что тебе нужно для этого? – спросил я.

– Я не могу кончить с мужчиной. Мне нужен палец. Или вибратор.

– Где вибратор?

– В шкафу.

– Иди, возьми его. Будешь суетиться – я держу пистолет на твоей спине.

Мы вместе подошли к стенному шкафу, и она вытащила вибратор из-под тряпок, лежавших на полке. На одной из полок я увидел початую бутылку виски. Я взял её с собой.

– Ложись, – приказал я и протянул ей бутылку, – пей.

– Я не смогу, я не пью виски без воды.

– Пей, – повторил я и ткнул бутылку так, что она ударилась об её зубы. – Сделай большой глоток.

Джули подняла бутылку и хлебнула. Закашлялась, но проглотила. Я наклонился к ней и поцеловал её в раскрытые губы. Изо рта пахло пьянью. Я пить не хотел, чтобы, чего доброго, не потерять контроль над ситуацией.

– Ещё один глоток, побольше.

– Я не могу больше.

Тут я влепил ей пощёчину позвонче первой – пора было преходить от слов к делу. Она глотнула и снова закашлялась.

Я вставил вилку в розетку и подал ей вибратор. Она взяла его в руку, но не включала. Картинка была прекрасной: голая баба, в одной руке бутылка, в другой – вибратор, и морда испуганно-пьяная.

– Ещё глоток, – скомандовал я. На этот раз Джули отхлебнула беспрекословно.

Виски возымело действие, глаза её заблестели, и она расслабилась. Я забрал у неё бутылку и приказал пустить вибратор в работу.

– Если не кончишь, я тебя кончу. Но если будешь притворяться, у тебя голова завибрирует от моего вибратора, – сказал я, погрозив пистолетом.

– Мне для этого нужно много времени, – сказала она смущённо.

– Как много?

– Минут пятнадцать.

– У нас время есть, – сказал я, – а когда останется минуты две, я в тебя войду и мы кончим вместе.

– Хорошо, – сказала она и хмельно улыбнулась.

Я уже давно отвел пистолет, но не думал выпускать его из рук.

Джули включила вибратор, и он громко зажужжал. Но когда она прижала его к клитору, жужжание стало почти неслышным, будто до того он жужжал от голода, а когда приладился к нужному месту, то и затих. Джули водила им по клитору то вверх и вниз, то кругами. Я заметил время. Через минут пять вибратор стал издавать брызгающий звук, так как пизда намокла и вибрация в жидкости издавала иную гармонию. На лбу и на носу Джули стали выступать капельки пота. Лицо её порозовело. Живот напрягался и снова расслаблялся, будто она занималась дыхательной гимнастикой. Я вытащил член и взглянул на часы. Прошло десять минут.

– Давай скорей, – сказала Джули. Я встал над ней в «69», и сунул ей член в рот, встретивший его радостным языком. Я вставил палец ей во влагалище, а потом просунул глушитель, но так, чтобы он не касался стенок своей холодностью, которую бы Джули заметила. Я держал глушитель в своих пальцах, как бы щепотью. И когда она кончила, кончил и я, дал ей всё проглотить, а потом нажал на курок. Влагалище сработало как дополнительный глушитель. Джули дёрнулась и замерла.

Из пизды полилась кровь. Можно было подумать, что у неё началась обильная менструация. Я поднялся и посмотрел Джули в лицо. На нём было удивление, что особо подчёркивалось широко открытым ртом. Я влил в него остаток из бутылки, и Джули не захлебнулась, не закашлялась, виски легко прошло внутрь тела. Бутылку я решил взять с собой – это единственное, к чему я прикасался. Я накрыл Джули покрывалом и пошёл в ванну, взял полотенце и через него, не прикасаясь ни к чему, выключил светильник на потолке и включил ночник. Голову Джули я повернул в сторону от двери. В комнате стоял полумрак, и было полное впечатление, что Джули спит, повернувшись спиной ко грядущему любовнику. Последнее, что я сделал, – это выдернул провод из телефона.

И тут раздался звонок в уличную дверь. Я посмотрел на часы – любовник был пунктуальным. На свою голову. Я нажал кнопку на стене, открывающую замок уличной двери. Полотенце я бросил на пол. Я вышел из квартиры, оставив дверь чуть приоткрытой, и стал спускаться с восьмого этажа по лестнице. Все пользовались лифтом, и по ней, как правило, никто не поднимался выше второго этажа. Я вышел на пустынную тёмную улицу, пряча бутылку под полой пиджака. Пистолет распирал внутренний карман. Я сел в машину, запаркованную напротив окон Джулии. Я решил посидеть и понаблюдать. Окна мёртвой Джули были ещё тёмные. Потом я услышал мужской вопль, вспыхнул свет, шторы раздёрнулись, в окне появилась голая фигура мужчины, явно паникующего. Потом он исчез. Пора было уезжать. И я уехал, никем и никогда не опознанный.

Так я мстил Джули в своих мечтах. А в действительности я уехал сразу после её фразы: «Мы с тобой встретимся через несколько дней, и всё будет в порядке».

Я знал, что никаких встреч не будет, и уехал, пожелав ей скорейшего выздоровления.

Джули указала с самого начала, чтобы я не просто целовал или лизал ей грудь, а забирал её как можно больше в широко раскрытый рот и только тогда лизал сосок языком, припёртым грудью к самой глотке.

Встретил Новый год вдвоём с Мэри у меня в доме. Я купил ей в подарок наручные часы. У неё не было часов, говорит, что мечтала о них. Я не знал о её мечте, но угадал. Она была счастлива и целовала меня не благодарно, а нежно и со страстью. Я взял напрокат три видео, и в новогоднюю ночь мы посмотрели один обыкновенный и ещё половину порнографического фильма. К середине мы «накончались», как говорила одна моя близенькая знакомая, и досматривать стало неинтересно. Если бы не фильмы, то уж не знаю, чем бы мы всё это время занимались, – заскучали бы. Ну, пожрали, выпили. Пошли спать в час ночи. Поспали. И мне приснилось, что я стал чинить вентиляционный мотор отопительной системы в доме, потому что мне показалось, что он слишком громко шумит. Вдруг он включился, и ременная передача зажала мою кисть. В доме никого нет, мне не вытащить руку, и я таким способом умираю, глядя на ручные часы.

Утром мы проснулись в десять, и Мэри потянулась обнимать меня. С добрым утром и с Новым годом! Потирая её живот вставшим поутру членом, я спросил, не хочет ли она воспользоваться его состоянием. Мэри сказала, что никогда нельзя пренебрегать хорошей эрекцией, и уселась на него. Скача на мне, она вся взмокла, но не могла себя доконать. Я лёг на неё и, зная её любимое, довёл до обрыва и столкнул в него. Она полетела, закричав. Приземлившись и успокоившись, она стала с благодарностью покрывать меня поцелуями. Потом мы приняли душ и позавтракали, посмотрели видео про скандал Парфюмо. Этот фильм вызвал у меня раздражение торжествующим лицемерием, когда из-за того, что мужчина совокупился с женщиной, погиб человек, полетело правительство и поднялся такой вой по всей стране. Впрочем, гибель человека, падение правительства и вой – для человечества явления того же порядка, что и совокупление с женщиной.

Почему, подумал я, правительственная ебля так задевает простых смертных, и члены правительства рискуют своей карьерой, если их уличают в половой жизни? Происходит это потому, что власть всегда рассматривается человечеством как явление божественное, перед ней преклоняются, как перед божеством. Царская власть считалась властью, данной Богом. Но Бог в христианстве – существо прежде всего бесполое, и когда властелина застают за еблей, вся его божественность исчезает и его низвергают. Античные боги, которые еблись направо и налево, создавали и ебущихся правителей, и их половая жизнь была для народа объектом почитания, а не ненависти. Совокупляться на виду для античного правителя значило уподобляться античным божествам. Совокупляться на виду для христианского правителя – доказывать свою непричастность к Богу, а значит, заслуживать свержения. Бог не ебётся – вот до чего доучило христианство.

После этого фильма и моего раздражения им нам уже было абсолютно нечего делать, и я предложил Мэри отвезти её домой, за что она и сама радостно ухватилась, потому что якобы Конни, которая всегда устраивает обед 1 января, якобы пригласила её и она собирается якобы пойти. А меня пригласить Мэри и не пыталась. Но это и к лучшему. Необходимо держаться на расстоянии, а не ввергаться в ежеминутное торчание друг у друга перед носом. А то и от ебли ничего не останется. Когда мы ехали в машине, она поцеловала меня и сказала: «Спасибо, что ты встретил со мной Новый год – так замечательно столько раз заниматься любовью». Вот это – по-деловому: не признание в любви ко мне, а признание в любви к ебле. Не об этом ли я мечтал? Чтобы баба меня хотела только для ебли, как и я – её, и чтоб без всяких там претензий на любовь.

Когда я вернулся домой, мой телефонный ответчик мигал, призывая моё внимание. Там была запись Мэри: «Я хотела, чтобы тебя ждала эта запись, когда ты придёшь. Я сижу за своим столом, и ноги у меня ватные, наверно, из-за того, что мы так много занимались любовью. Я думаю о тебе. Счастливо, и с Новым годом».

Небось хотела сказать, что, мол, люблю или еще что понежнее, но язык не повернулся, и тогда сказала мне про свой ёбаный стол, на который мне накласть, и повторила то, что уже говорила мне в машине. Ох уж мне эти бабы с забитыми эмоциями! Я решил ей не перезванивать. Потому что после такой записи мне было нечего сказать. Если бы она раскололась в нежности, мне надо было бы ответно среагировать, но при такой эмоциональной немощи мне сказать ей действительно нечего. Вот захочется снова, тогда и позвоню.

Но вечером она звонит сама:

– Я хочу с тобой поговорить. У тебя есть время?

– Для тебя – всегда. Что-нибудь случилось?

– Просто я думаю о наших отношениях. Мы о них никогда не говорили. И я ни на что не претендую. С самого начала я рассматривала нас только как любовников и всячески старалась сохранить всё на этом уровне. То есть я постоянно сдерживала свои чувства. Но чем больше я тебя узнавала, тем больше ты мне нравился. И тем труднее мне теперь. Я всегда считала, что ты относился ко мне только как к объекту похоти.

Я почувствовал, что сейчас мне нужно срочно опровергнуть такую интерпретацию. И она этого опровержения ждала.

– Ты права, Мэри, мы никогда не говорили о наших отношениях. Я чувствовал, что ты стараешься сдерживать свои чувства. И я счастлив, что ты теперь не хочешь их сдерживать. Я же полюбил тебя, углубляясь в тебя всё больше и больше.

И мы хихикнули над двусмысленностью последней фразы, что сняло нараставшую драматичность, которая была ни к чему. Я научился-таки произносить слово «люблю» без внутреннего напряжения от якобы необходимости возникновения обязательства сказать Б, сказав А. То есть раз люблю, то и давай жениться. Теперь это слово я могу втискивать в любую ситуацию, и что самое интересное, что оно везде смотрится привлекательно, во всяком случае для той, к которой в тот момент оно обращено.

– Я так счастлива, что ты мне это говоришь. Я поняла, что ты тоньше, лучше, душевно богаче, чем хочешь казаться.

А я думаю: «И всё-таки не поворачивается у тебя язык сказать мне, что ты меня любишь».

Мэри тем временем продолжает:

– Я больше не хочу постоянно сдерживать себя, давить на тормоза.

– Зачем же давить на тормоза, – подхватил я, – если повсюду зелёный свет.

– Ты так всё верно говоришь, – засмеялась она с облегчением. – Ну, теперь у меня на душе спокойно. Не буду больше отрывать тебя от твоих занятий. До скорой встречи.

И она поспешно повесила трубку.

От следующей встречи я ожидал потока чувств из бестормозной системы. Но потока не было, правда, была новая струйка. «Не всё сразу», – подумал я, глядя на неё со спокойствием и с холодком в сердце.

Чуть мы опомнились от оргазма – телефонный звонок. Обыкновенно Мэри даёт включиться ответчику – не хочет от меня отвлекаться. Слышим: «Мэри, это твоя мама. Я…» Мэри вскакивает с кровати и несётся в другую комнату, где стоит телефон. С месяц назад её мать так же звонила, но пока Мэри добежала до телефона, мать уже повесила трубку. Теперь Мэри несётся изо всех сил. На этот раз она успевает сорвать трубку и ответить матери до того, как линия разъединилась. Начинается разговор, из которого я понимаю, что мать с мужем, шофёром грузовика, находятся в нашем городе, но где-то у чёрта на рогах. Мэри загорелась повидаться с матерью, и я милостиво предлагаю её подвезти, но вопрос – кто привезёт её обратно? Не буду же я торчать с ними всё время их бесконечного свидания. Мэри просит мать перезвонить через десять минут, чтобы пока обдумать, что делать. Она прибегает обратно в кровать, и я начинаю помогать ей выработать стратегию. (Вечно я встреваю в личную жизнь бабы и всё пытаюсь ей помочь, и всё в папочку играю, и вечно это боком выходит.) А стратегия такова, чтобы её мать согласилась приехать и переночевать у Мэри и Мэри смогла бы побыть один на один со своей матерью, которая всегда избегала оставаться с дочерью наедине. Я повезу Мэри к чёрту на рога, там возьмём её мать и, с позволения грозного супруга, я привезу их к Мэри. А утром муж на своём грузовике заедет за матерью. Сложность в том, чтобы уговорить мать, которая пуще смерти боится оставить мужа одного. Я советую Мэри поговорить не с матерью, а с отчимом и прямо сказать ему, что она соскучилась по матери и хочет побыть с ней вдвоём, и пусть отчим не обижается на это. Звонит телефон. Мать. Мэри излагает план. Мать пугается. Мэри просит к телефону отчима. Мать нехотя его зовёт. Тот без всяких усилий соглашается и даёт адрес, где разгружается его грузовик и где они будут нас ждать. Мы быстренько одеваемся, и Мэри благодарит меня за готовность ей помочь, а я говорю, любуясь своей добротой, что рад ей помочь, видя, что встреча с матерью значит для неё так много.

Мы выехали в девять вечера. Я нашёл на карте автостраду, номер которой дал отчим. Поехали. Едем-едем и чувствуем, что уводит нас дорога в сторону. А самое главное, что туман такой, что почти ничего не видать. От дальнего света фар всё становится молочным, так что я еду со скоростью велосипеда. Съезжаем в сторону, чтобы спросить дорогу, но заправочная станция закрыта, спрашиваем в пустом ресторанчике у официанта. Он ничего не знает, кроме дороги домой, пешком через лес. Едем в другой ресторан, что напротив. Мэри выходит, чтобы спросить. Там одна объясняет, восклицая и размахивая руками, и я вижу по лицу Мэри, что теперь ясно, куда ехать. Мэри возвращается и говорит, что нужно ехать обратно. Но я точно помню, что по карте направление было верным. Однако туман – может быть, я не заметил выезд. Мы едем обратно, пересекаем дорогу, которую не надо было пересекать, судя по карте. Я сворачиваю опять, но все магазины и заправочные станции закрыты. Видим, стоит одинокий телефон-автомат. Подъезжаем к нему, я звоню в полицию, и мне полицейский объясняет, что да, мы едем верно, что нужная дорога скоро появится. Я начинаю чувствовать себя учителем географии из ильфовских записных книжек, который, не найдя Берингова пролива на карте, сошёл с ума. Так и я помню, что на карте нужная дорога была в другом месте. Ну, хорошо, едем – должен же полицейский знать. Вот наконец появился указатель, что действительно через две мили будет нужная дорога. А Мэри между тем не раздражается, спокойна, лишь посмеивается и поглаживает меня, сожалея, что впутала. Только редко поглаживает, я хочу, чтобы всё время поглаживала. А я раздражаюсь всё больше потому, что надо было мне, водителю, говорить с её отчимом, когда дело дошло до поворотов, номеров, ориентиров, но мне тогда показалось неудобно встревать. Деликатность ёбаная! То есть глупость меня одолела, вот теперь и расплачиваюсь, правда, только раздражением усиливающимся, и думаю, что только бы в аварию не попасть в этом загустевшем тумане. Выехали на нужную дорогу, ехать нужно до 101-й улицы. Едем, появляются 70-я, 71-я, но не улицы, а авеню. Что-то не то. Улицы должны быть перпендикулярны авеню. Едем обратно, оказывается, нужно было свернуть направо, вместо того чтобы ехать прямо. Но опять не у кого спросить. Всё закрыто в этот час в этой дыре. Наконец видим в будочке у заправочной станции сидит некто. Подъезжаем – девица. Где, спрашиваем, 101-я улица. Она указывает в том направлении, откуда мы вернулись. Но там авеню, а нам нужна улица. Девица делает большие глаза и опять повторяет то же самое. «Послушай, – взрываюсь я, – ты знаешь разницу между авеню и улицей??!!» Девица опять поёт свою песню.

– От неё толку не добьёшься, – говорит мне Мэри, и я размениваю у девицы доллар на четвертаки, чтобы было на что позвонить, коль придётся. Подъезжаю к телефону-автомату, ищем карту в телефонной книге, но страница с картой выдрана. Я опять звоню в полицию, и мне говорят, что в этом районе вообще нет авеню, а только улицы. Тут мне закрадывается мысль, что либо отчим Мэри ошибся, либо Мэри, но должна была быть в адресе именно 101-я улица. Мы устремляемся обратно в направлении, от которого отказались. Туман на этой узкой дороге такой, что еле видишь на метр перед собой. Кое-как добрались до 101-й, свернули направо, как указал отчим, и стали искать огромный склад. Склад нашли, но грузовика не было. Двери склада закрыты. Объезжаем вокруг в поисках ворот для грузовых машин. Видим, в задние ворота въезжает грузовик, но не тот. Мэри побежала к воротам, поскользнулась и упала. Поднялась и, прихрамывая, поковыляла дальше. Она всё время поскальзывается и падает, во всяком случае, так она объясняет мне свои синяки, появляющиеся на заду и ляжках. Не на внутренних сторонах ляжек. Теперь я видел возможное подтверждение правильности её объяснений. Она вошла в склад и через несколько минут вернулась. Грузовик отчима недавно уехал.

Было уже полдвенадцатого ночи. Так мы и уехали обратно сквозь тот же туман. Я решил зайти к ней домой, чтобы посмотреть на карте номер дороги, по которой мы должны были ехать. Оказалось, что есть две автострады под тем же номером, но один обведён кругом, а другой квадратом. На ответчике мать Мэри оставила сообщение, что они ждали её до одиннадцати часов вечера.

– Что ж, не суждено было тебе увидеться с матерью, да и меня показать, – сказал я.

– Да, – подтвердила Мэри с виноватым смешком.

Мэри сказала, что недавно почувствовала то, чего давно уже не чувствовала: она поняла, что, когда приходит домой, там её никто не ждёт, а ей так захотелось, чтобы её там кто-то ждал.

– Что же ты сделала, испытав это ощущение? – спросил я.

– Я не пошла домой, – сказала она улыбнувшись.

И я улыбнулся в ответ, но больше не продолжал разговора на эту тему. А ведь разговор вёлся к тому, чтобы я предложил ей жить вместе, хотя она и не сказала прямо, что ей хотелось бы, чтобы ждал её дома я. Но это подразумевалось. Мэри явно давала мне понять, в каком направлении она хочет, чтобы развивались наши отношения. Мне следовало прикинуться дурачком и сказать: «Что ж, тебе нужно снять квартиру побольше, чтобы жить с подругой, а не одной». Или порезче: что ж, ищи того, с кем бы тебе захотелось жить вместе. Но тут она могла сказать, что нашла и что это я. Так что следовало бы сказать, чтобы она искала того, кто бы захотел с ней жить вместе.

Мэри решила перестать принимать противозачаточные таблетки, так как у неё появились головокружения – первый симптом того, что она слишком долго их принимает. Она решила пойти к гинекологу и вставить пружинку. Таблетки она прекратила принимать перед самым началом месячных, и мы никак не предохранялись. Но месячные не наступали. И вот уже около двух месяцев, как их нет. Мэри сказала, что в понедельник пойдёт сделать анализ на беременность. А когда я позвонил вечером, чтобы узнать результат, она сказала, что у неё не хватило духу пойти к врачу. «Ты что, думаешь, что беременность пройдёт сама собой, если ты не будешь на неё внимания обращать?» – спросил я. Когда в пятнадцать лет Мэри забеременела в первый раз, то она не позволяла себе думать о смысле прекращения менструаций, пока у неё не вырос живот, – всё говорила себе, что такое с ней случиться не может. Поэтому я напомнил ей о прошлом. У неё было по меньшей мере два аборта после рождения ребёнка, так что она уже знает, что это такое, и боль принимает без паники. Мэри пообещала, что пойдёт к врачу в среду, в день Валентина, день влюблённых, и извинилась, что не пошла в понедельник. Я великодушно сказал, что она передо мной ни в чём не виновата, что дело это наше общее. Я радел только об одном – не дать ей повода подумать, будто я не прочь иметь от неё ребёнка. Она мне как-то говорила, что хотела бы попробовать родить второй раз. И это после того, как она практически не общается с первым ребёнком. Я подозревал, что она прекратила принимать таблетки значительно раньше, чтобы умышленно забеременеть и проверить меня на прочность.

На день Валентина я купил ей серьги за 8 долларов, а в первом порыве готов был купить кроличью шубу за 99. А потом подумал – ну, а какого хуя? Что мне с ней – жить? Да и она мне за всё время ничего не подарила. Хватит с неё и этого. Я и так трачу на неё кучу денег – на жратву и на развлечения. По пути к Мэри я остановился в магазине купить цветов, но там была такая очередь, что я плюнул и уехал. Вошёл и ляпнул правду, что очередь и что решил не ждать. Тут и она мне говорит, что только что вернулась из магазина, где три часа искала мне подарок, что-то отложила, что-то не готово. Подарит, мол, с опозданием. Я, вместо того чтобы сказать, что ложка важна к обеду, так обрадовался, что она наконец-то сделала попытку мне что-то подарить, что сказал, это, мол, не важно, а важно для меня то, что у неё возникло желание мне что-то подарить.

Я вручил ей серьги. Она-то думала, что некупленные цветы – это и есть мой подарок. И потому могла придумать историю с отложенным подарком, чтобы сравняться. Мэри раскрыла коробочку, как всегда без всякого «спасибо». Заулыбалась, увидев ярко-красные круглые плоские кольца в белую горошинку.

– Мне к этому цвету придётся привыкнуть, – сказала она.

– Чего привыкать-то – надень и всё. Тебе красное очень идёт.

Мэри вошла в ванную, встала перед зеркалом, вдела сначала одну серьгу и улыбнулась.

– Совсем неплохо, – покрутила головой и вдела вторую.

Потом, когда мы сели в машину, отправляясь в ресторан, она сказала, что мужчин тянет на красный цвет, давая мне понять, что в этих серьгах она будет привлекать дополнительное количество мужчин. Я сказал, что от мужчин ей всё равно никуда не деться.

Я купил в аптеке набор для проверки беременности у Мэри. Мы договорились, что она позвонит мне утром: тест нужно было делать утром, при первом мочеиспускании. Утром она мне не позвонила, из чего я заключил, что она беременна. Когда позвонил я, Мэри сказала, что результат нехороший и что она уже назначила визит к гинекологу, обязательный, прежде чем получить направление на аборт.

У Мэри была властная бабушка. Мэри приезжала к ней в дом, где жили её отец и тётя. Весь дом только и говорил что о близящейся смерти бабушки. Когда Мэри уезжала, бабушка всякий раз причитала, что видятся они в последний раз. Но проходил год за годом, а бабушка не умирала.

Дом находился посреди безлюдного поля. Мэри, входя в уборную, каждый раз привычно опускала на окне занавески. Бабушка каждый раз говорила: «Ты ведь знаешь, что тебя никто не увидит, зачем же опускать занавески?» Но Мэри по привычке их опускала. В очередной раз, когда она приехала, занавесок не было но всему дому. Оказывается, бабушка специально сняла занавеску в уборной перед приездом Мэри, а когда её отец это увидел, то он так рассвирепел, что содрал занавески со всех остальных окон.

Через два дня аборт. Когда Мэри вспоминает об этом, у неё портится настроение. Она решила заплатить сама 270 долларов – говорит, что это её вина. Мне это нравится. Но я настаиваю, что платить буду я. Она отказывается.

– Почему? – спрашиваю. – Ты забеременела от другого?

И сердце у меня на мгновение останавливается в ожидании её ответа, который происходит без всякой задержки, а то бы я мог умереть от неподвижности сердца.

– Нет, – твёрдо говорит она.

Тогда я с облегчением продолжаю настаивать с новой силой, что её плата – это страх, боль, всё то, что она испытывает сейчас и будет испытывать во время и после аборта. А всё, что могу сделать я, – это заплатить за него. Никто из нас не говорит о другом варианте, как будто его не существует. И слава богу.

Мы идём в кино. Фильм «Враги. Любовная история». Там героиня Маша говорит, что она хотела ребёнка с первого взгляда на любовника, – так она его полюбила. Там жена говорит, что если женщина любит мужчину, то обязательно хочет от него ребёнка. Там ещё одна жена жаждет принять еврейство, лишь бы заиметь ребёнка от любимого еврея. Что чувствовала Мэри, видя это? Но я-то хорош, выбрал этот фильм, забыв, что там всё о детях. Прямо как нарочно привёл её рану растравить.

Мэри говорит: «Какой смысл искать правду, если жить по ней мы всё равно не можем?»

Убийство как самозащита оправдано моралью и законом. Если аборт – это убийство, то его можно рассматривать как защиту своей личности от угрозы вторжения личности иной, которая непоправимо изменит твою жизнь. Даже консерваторы позволяют делать аборт, если создаётся угроза здоровью или жизни матери, но если создаётся подобная угроза для её индивидуальности, то защищать её они не желают.

Мы пошли послушать блюз. Бар был набит народом. Я протискивался сквозь толпу, держа Мэри за руку, и нашёл место между двумя столиками у стены. Я встал спиной к стене, а для Мэри было место только впереди меня. Она давила своим большим задом мой привставший хуй. Блюз был, как всегда, ритмичный, и Мэри дёргалась в такт размашисто всем телом, время от времени вскидывая руки и потряхивая головой, от чего её золотые волосы развевались, затмевая мне сцену. Я удержал себя от того, чтобы вслух прокомментировать её движения, потому что это заставило бы её соизмеряться с моими словами в каждый следующий раз, когда бы она захотела потрясти какой-либо частью своего тела. И поэтому я решил не тревожить её естественных проявлений своим анализом. Я предложил ей потанцевать на медленном блюзе. Это был наш первый танец. Я держал её, но не крепко, вернее, то крепко, то почти отпуская, давая ей свободу и чувствуя, как важно менять нашу хватку, чтобы Мэри не пресытилась какой-либо одной и не почувствовала себя скованной моими объятиями. Но в то же время необходимо иногда давать ей понять, что я здесь, что близость её мне важна, что она – моя. И она целовала меня без стеснений. И я отвечал ей чуть сдержанно.

Я купил Мэри дилдо для ануса. Дилдо можно было расширять, раздувая приделанной к нему грушей. Она полюбопытствовала, а я воплотил. Пришёл я к ней, держа в одной руке коробку с дилдо, а в другой – розу. Таким образом я осуществлял заботу как о душе, так и о теле.

Машину пришлось продать – не было денег ни на бензин, ни на страховку, ни на ремонт. Мэри была счастлива, что получила те же деньги, что и потратила. Купил у неё машину всё тот же её экс-любовник с давних лет.

Однажды вечером Мэри объявляет мне, что приняла решение пойти в стюардессы. Какая-то подруга рассказала, как это здорово. (Нет чтобы подругу со мной познакомить.) Для того, чтобы взяли в стюардессы, нужно посещать вечеринки, на которых тебя замечают из множества претенденток и вызывают на интервью. Ну, думаю, придётся тебе переспать с дюжиной начальников, прежде чем возьмут. А Мэри с упоением рассказывает, что работа эта идеальна: пять дней работаешь и десять отдыхаешь. Деньги, свободное время. Надоело вечно думать, как свести концы с концами. Кроме того, летаешь по разным городам, странам – разнообразие. Обучение на стюардесс происходит в Майами за шесть недель. «Шесть недель, – подумал я, – ну уж ты и я за это время разлуки обязательно переебёмся, а не перебьёмся». И тут меня осенило, что её никогда не возьмут в стюардессы с обглоданными до корней ногтями. Да и ходить нужно на каблуках, чего она тоже не может. Но я ошибся – она разом перестала грызть ногти. Всё под корень обкусанное с лихвой отросло. Пальцы её стали красивыми, с миндалевидными крепкими ногтями. Но теперь она стала с остервенением сковыривать лак с накрашенных ногтей. Её постельное бельё пестрело кусочками красного лака. Часто эти кусочки прилипали к моему или её телу, и я сначала пугался, вдруг увидя красное пятно в неожиданном месте.

Увы, не для меня она сделала усилие над собой, а ради выгодной работы, которая, кстати, так и не осуществилась, потому что у неё не было машины, чтобы ездить на эти представительные вечеринки. Уж не рассчитывала ли она, что я буду её возить? Но когда затея с работой рухнула, маникюр тем не менее остался. А на высоких каблуках ей всё равно не ходить.

Мэри обратила внимание на то, что на улице красивые женщины, идя навстречу, избегают смотреть в глаза друг другу. Происходит это потому, что та, что взглянула первой, как бы взглянула с завистью и тем самым признала, что является менее красивой, чем та, на которую она взглянула. Мэри сказала, что она теперь избавилась от этого чувства и смотрит на красивых женщин с восхищением и чуть ли не с вожделением, которые отметают чувство зависти. «Причём безосновательной», – добавил я, к её радости.

Как-то я пришёл к Мэри в два часа дня и вскоре понял, что совершил ошибку – надо было прийти в семь, потому что к пяти уже нечего стало делать, а уходить так рано было неудобно. Пришлось выдумывать скучные развлечения.

Женщине нужно чувствовать, что партнёр её любит и заботится о ней. Истинная эта любовь или показная, так или иначе выявится. Но пока не выявилось, показную любовь не отличить от истинной, и она тешит. Однако истинная любовь тоже не вечна и когда-то кончится, и конец её по своему эффекту можно уподобить распознанию показной любви. Но кто может знать, что дольше проживёт, истинная любовь до своей смерти или показная до своего раскрытия? Может так получиться, что показная любовь окажется более живучей.

Джон ебёт Мэрину подружку Конни, вытаскивая и кончая наружу, нисколько не заботясь о её ощущениях. За десять лет она кончила с ним всего раз пять. Едучи домой, она всегда делает крюк, чтобы проехать мимо его дома и посмотреть, стоит ли его машина. Если стоит, то она рада, что он у себя дома, а если машины нет, то Конни спешит, волнуясь, что, может быть, он заехал к ней, а её нет.

Однажды Конни решила, что Джон будет лучше к ней относиться, если они будут делать что-либо ещё, кроме краткой ебли и столь же кратких разговоров. И она решила приготовить ему обед. Когда он пришёл и увидел сервированный стол, он сослался на то, что у него сегодня нет времени, и покинул Конни, даже не поебав. Так что в отношениях произошёл убыток, а не ожидаемый прибыток. Конни пригласила Мэри доедать обед. Джон действительно хорошо знал Конни и не позволил ей выйти из предначертанных границ.

Из Мэри торчала белая бечёвка тампона. Она села на меня так, чтобы член вошёл ей в анус, и соединила конец бечёвки с моим пупком. Получилась пуповина. Я, старше её, стал её ребёнком, причём только что родившимся. Вот что делает теория относительности ебли.

У Конни был единственный счастливый случай в жизни. Это был её случайный любовник, который оказался прекрасным. Они познакомились в баре и поехали в гостиницу. После того как они совершили несколько восхождений на острейший пик, любовник пошёл в ванную, намочил полотенце и обтёр им вспотевшую Конни. Это было для неё проявлением высшей заботы и нежности. Потом они обменялись браслетами, и она записала его имя и телефон на внутренней стороне своих деревянных башмаков. Целый день Конни ходила и чувствовала, как его имя согревает ей ногу. Но когда она сняла башмак, чтобы взглянуть на номер и наконец позвонить любовнику, то увидела, что номер стёрся.

На мой день рождения Мэри сделала маленький тортик и воткнула туда свечку. Я задумал желание, прежде чем её задуть. Желание было вполне чётким: заиметь поскорее другую женщину – ту, что я хочу, а не ту, что попадётся.

Я подарил Мэри древнюю книгу: «Идеальный брак» Ван дер Вельда. И вот как к ней ни приду, всё читает эту книженцию – её прельщает деликатный язык описания совокуплений. А скорее всего ей больше название нравится – подарил в виде книги то, что она ждёт от меня. Наверное, восприняла как многозначительный намёк на наше будущее. Вот уж действительно угодил подарком.

Конни звонит Мэри и уговаривает её пойти в кафе, выпить кофе. Мэри занята, ей нужно куда-то уходить. Конни не унимается и продолжает уговаривать, чуть ли не умолять. Наконец Мэри соглашается, и они идут в кафе. Мэри заказывает кофе, а Конни вдруг отказывается пить кофе и уходит, потому что он подаётся в стаканчиках из стереофома, который при выбрасывании в мусор загрязняет среду. Мэри не находит слов от возмущения.

Все мысли Конни заняты тем, что бы сделать приятное Джону. Когда они ебутся, она озабочена этими мыслями, которыми намеренно отвлекает себя от бесполезного возбуждения, потому что знает, что всё равно не успеет кончить с Джоном. Поэтому она старается попасть в такт с его движениями, или поцеловать в ухо, или ещё чего, чтобы его ощущения с ней были для него самыми острыми. Тогда, рассуждает она, он к ней вернётся.

Когда подаренные Мэри розы вянут, она обрывает лепестки и складывает в стеклянную банку. Так из моих роз у неё скопилась галлонная банка усохших лепестков. Только ли из моих?

Некоторые утверждают, что женщины могут в оргазме пребывать, тогда как мужчины в него только заглядывают. Я спросил регулярно кончающую Мэри, как она относится к заявлениям женщин, что они могут быть в оргазме долгое время и кончать раз за разом без перерыва. Она ответила мне просто и разумно, что такие женщины никогда не испытывали истинного оргазма, а просто находятся в состоянии сильного возбуждения, которое они принимают за оргазм. Думаю, что мнение Мэри в этом вопросе более авторитетно, чем горы книг, написанные мужчинами или уродками-феминистками.

У Конни – единственный выходной в неделю. Она его ждёт с нетерпением. И вот он наконец наступает. Конни проводит его так: вытаскивает из кухонного шкафа всю посуду и кипятит каждую тарелку, вилку, кастрюлю в отдельности, потому что обыкновенное их мытьё не кажется ей достаточно чистым.

Эта процедура занимает целый день, и вечером Конни счастливо отходит ко сну. А ведь она закончила художественный колледж по специальности «дизайн одежды».

Мэри говорит, что ей нужно завтра встать в пять утра, чтобы успеть на автобус, который должен привезти её на работу, полученную временно, на два дня. Я еле успеваю сдержаться, чтобы не предложить отвезти её утром на машине, а потом подобрать вечером. И всё меня тянет помогать, услуживать, относиться к каждой, по сути, безразличной мне женщине как к жене, как к возлюбленной. Ничего, прокатишься на автобусе. А вечером поебёмся. Именно потому, что мы никогда не сблизимся, у нашей похоти есть шанс длиться.

Хотел позвонить Мэри, но понял, что говорить не о чем. Единственное, о чём можно было говорить, – это назначить день ебли. Но он уже был назначен раньше. Хотелось позвонить и сказать, что мне одиноко. Это бы вынудило её сказать «приезжай» (на день раньше назначенного). Но оттого, что я бы к ней приехал, одинокость не пропала бы, а лишь просуммировалась с её одиночеством. И от этого стало бы ещё страшнее.

И опять душещипательный разговор. Мэри со сдерживаемыми слезами и подрагивающими губами:

– Часто мы так близки, и я так сильно ощущаю любовь к тебе! Но случается какая-то мелочь, и я опять вспоминаю, что наши отношения идут в тупик, что нет надежды – и всё рушится.

То есть любовь зависит от надежды на продолжение отношений – если надежды нет, то и любовь исчезает. Что ж, мне приходится опять осторожно убеждать Мэри, что в наших отношениях нет ничего невозможного. Я намекаю на женитьбу, но не произношу этого слова, потому что мне ужасно даже представить себе жить с ней даже неделю, не то что жизнь.

Я увидел среди её бумаг, валявшихся на столе, текст объявления, якобы написанного для Конни, которое Мэри собиралась поместить в газету опять-таки для Конни, чтобы избавить ту от Джона. Там в объявлении она объявляет, что ищет знакомства с мужчиной от 45 до 60 лет. Я сразу понял, что Мэри намерена это сделать для себя самой, а не для Конни. Они якобы вдвоём писали объявление. Мэри стала мне объяснять, что просто хотела познакомиться со зрелыми мужчинами, которые её всё больше привлекают в последнее время. Что якобы у неё и в мыслях не было секса, а только святые мечты о дружбе. Когда я спросил, а что будет, если на её объявление ответит сексуально привлекательный мужчина? Мэри ответила, что это чрезвычайно маловероятно. Сейчас ведь она якобы отказывается встречаться с мужчинами, которые её влекут, а встречается только с друзьями, которые ей сексуально безразличны.

– Неужели ты откажешься встретиться снова с влекущим тебя мужчиной, ответившим на твоё объявление, которое ты специально подала?

Тут она заявляет, что вовсе и не собиралась подавать объявление, а только подумывала, размышляла об этом.

– Ты что, хочешь свежего хуя? – спросил я её напрямик, и она сказала «нет». Я ухмыльнулся.

– Что, неправильный ответ? – иронически спросила Мэри, зная, что я не только не выкажу ревности, но и не прочь группово пообщаться.

– Здесь нет правильного или неправильного ответа, – сказал я. – Есть искренний или неискренний.

Она промолчала. Я всё хотел вывести её на вопрос, хочу ли я другую женщину, и я бы ответил, что хочу не женщину, а пизду (чтобы Мэри по-прежнему чувствовала себя единственной для меня женщиной, если уж не единственной пиздой). И потому было бы здорово, если бы мы нашли женщину, с которой Мэри могла бы пообщаться, о чём она и сама мечтает, и я бы заодно смог поучаствовать, тем самым удовлетворив свою похоть, но не посягнув на любовь к Мэри.

Но она ничего не спросила.

Мэри не чувствовала вины, когда в свои шестнадцать лет отдала младенца-сына на воспитание родителям уже бывшего мужа. Но все корили её – как же это она не стыдится такого поведения. И тогда Мэри стала стыдиться того, что не стыдится содеянного. Таким образом, если общество не смогло победить её в первичном действии, оно наверстало во вторичном, добившись-таки ощущения вины.

Она никогда не называет меня нежно уменьшительно – только за глаза, говоря обо мне со своими подругами.

Мы еблись в традиционной позиции. Кончили, как почти всегда, одновременно. Я по её просьбе стараюсь кончить на секунду раньше, чтобы моё излияние совершалось не в уже получающее оргазм или даже получившее его тело, а в тот самый момент, когда ей не хватает последней капли, чтобы перелиться через край, и именно в этот момент она испытывает максимальное блаженство от моего излияния, которое и является толчком к началу её оргазма. Конечно, здесь существует опасность, что ты кончишь слишком рано, когда она ещё не так уж и близка к оргазму. Но на то и существует близость, когда изучаешь повадки любовницы так, что уже точно знаешь, когда наступает время «последней капли». Так вот, всё точно произошло по времени с отставанием Мэри в две секунды. Разомкнувшись через минуту, требовавшуюся для прихождения в себя, я поднялся, чтобы пойти в туалет. Чувствую запах дерьма, идущий от моих бёдер. Я посмотрел на член – ничего нет, запустил руку себе между ног, ощупываю мошонку и наткнулся на кусочек дерьма, прилипший к волосам. Пока яйца бились о промежность моей возлюбленной, из неё выполз кусочек, который и прилепился к мошонке. Я вытащил палец, на котором красовался коричневый комочек.

– Что это? – спросила Мэри невинным голосом, хотя точно знала, что это, хотя бы по запаху.

– Это дерьмо, – сказал я.

– Чьё? – спросила Мэри, точно зная, что её.

– Наше, – сказал я, размазал его по её груди и бросился к ней в объятия.

Мэри вконец разругалась с Конни. Начался разговор о сексе. Как всегда, Конни определяла границы дозволенного. Когда Мэри пыталась говорить об их относительности, это взрывало Конни, и в качестве аргумента Конни кричала: «Ты что, оправдываешь секс с маленькой девочкой?» «А что ты называешь “маленькой”?» – уточняла Мэри. «Три года», – определяла Конни. Мэри утверждала, что она оправдывает секс с девочкой, у которой начались менструации. То есть секс между взрослыми людьми. Конни громче всего возмущалась анальным сексом, которым Мэри так наслаждалась. Для Конни было непостижимо, как можно испытать удовольствие от того, от чего она сама единственный раз в жизни испытала омерзительную боль.

Потом Конни выдвинула другой аргумент – можно ли считать нормальным, если любовники мочатся друг на друга. Мэри сказала, что если это им обоим нравится, то пусть. Но Конни не могла этого выдержать, она стала кричать об извращённости своей подруги. Мэри это надоело, она встала и ушла, чтобы прекратить бесполезный спор.

Я был у Мэри вечером, когда ей позвонила Конни и стала снова выяснять отношения. Она прервала нашу еблю, и я впервые увидел Мэри, разговаривающую с раздражением и нетерпением. Но в её разговоре не было ни грубости, ни резкости, а лишь значительное недоумение из-за обострившегося непонимания друг друга.

– Ты находишься в постоянно неудовлетворённом состоянии и поэтому не можешь переносить, что я удовлетворена, – высказала Мэри мой аргумент, который теперь посчитала своим. Но я не возражал против такого плагиата.

Мэри не знала, как закончить разговор, – она отнимала трубку от уха и держала в стороне, и голос Конни доносился до меня. Я не выдержал и крикнул в трубку:

– Конни! Мы хотим ебаться! – и разъединил линию.

Мэри напряжённо рассмеялась.

На следующий день Конни позвонила Мэри и торжественно объявила, что она пришла к выводу, что им нужно прекратить дружеские отношения.

– Я тебе объясню почему, – начала Конни.

– Мне не нужны никакие объяснения, – сказала Мэри и повесила трубку.

Так кончилась восьмилетняя дружба. Мэри была ошарашена – как можно разрушать по такому поводу столь долгие и тесные отношения. Оказывается, можно. Ибо повод вовсе не мелочный, а жизнеопределяющий – заниматься или не заниматься анальным сексом.

Так или иначе Мэри свои оргазмы доберёт. Для женщины самое важное – ебаться с надеждой. Или – с деньгами. Или – со славой, а для Мэри – с надеждой на нежность и преданность, которые она недополучила от родителей и потому даже не знает, что с ними делать, когда она их получает.

Шелли тоже озабочена только одним – выйти замуж, причём за богатого. А пока что её ебал владелец ресторана, который убил свою старую мать, чтобы избавить её от какой-то жуткой болезни, приносившей страдания, и потому совесть так его ела, что ни о какой женитьбе он и думать не мог. Но зато хуй у него стоял часами, ибо кончить он мог только, если дрочил, глядя на Шелли, которая тоже дрочит. За всё время своего романа с этим сатиром Шелли ни разу не получила в себя его сперму, что её угнетало, а также служило хорошим стимулом для поиска мужа.

И вот она познакомилась с дантистом. Богатый, никогда не был женат и, судя по всему, весьма увлёкся Шелли. Она планировала свидания с дантистом после ебли со своим сатиром, который вытягивал из неё всевозможные оргазмы, и поэтому на следующий день Шелли могла с лёгкостью противостоять соблазну отдаться дантисту. С ним она играла в невинность, только после долгих домогательств с трудом дала себя поцеловать в губы, намекала всячески, что чуть ли не девственница (а суке – двадцать шесть), и, когда он всё-таки сорвал с неё поцелуй, Шелли так вошла в роль святой невинности, что симулировала обморок от полноты чувств. Дантист перепугался, кое-как привёл её в себя, выдрав зуб (шутка), и пытался выяснить, что же такое произошло. Шелли кое-как старалась объяснить своё состояние сильной любовью. Дантист быстро вычислил, что если она падает в обморок от поцелуя, то от ебли уж точно помрёт, и перестал с ней встречаться. Вот что значит переиграть. Шелли была в истинном отчаянии – такой вариант сорвался – и с горя не слезала со своего сатира-любовника весь следующий день. Тот от радости даже вдруг намекнул на возможность женитьбы, от чего Шелли лишний раз кончила. Но и тут её подстерегала злая судьба. Её хахаль приехал к нам в город в командировку, и у него был телефон Мэри, который он списал из записной книжки Шелли. Мэри, наслышанная о сатире, а он – о ней, договорились встретиться. Мэри призналась мне, что спала со всеми любовниками Шелли. Но на этот раз Шелли, которой стало всё известно от хвастуна-сатира, не простила Мэри и рассорилась с ней. Но Мэри уверяла меня, что у них конечно же ничего не было, просто они пообедали вместе, а когда он пригласил её в его номер, она ему не дала, а только позволила поцеловать в щёчку, сказав, что любит меня. Вот и верь после этого женщинам. Или мужчинам. А нужно ли верить? Ну, еблась с сатиром – и на здоровье, ведь главное, что сейчас ты сидишь не на его хуе, а на моём. А когда сидишь на его, самое важное, чтобы на моём в этот момент была другая. Ну, а если ты действительно дала поцеловать только в щёчку, то ты – последняя дура. Но я-то знаю, что дурой тебя никак назвать нельзя. Так что скачи, любимая, скачи. Уж небось по семени моему соскучилась, истомясь на сухостойном-то! Ничего, скоро получишь его в избытке. Вот-вот!

Мэри попросила меня, лёжа на спине с поднятыми ногами, чтобы я входил один раз в пизду, а другой раз в зад, потом опять в пизду, потом опять в зад. Я принялся за вкусную работу, думая, что если делать это достаточно быстро, то у Мэри будет ощущение, что я и там, и там одновременно.

– Куда ты хочешь, чтобы я кончил? – спросил я.

– Первую половину конца в зад, а вторую – в перед, – повелела она.

Мне пришлось заниматься делением череды спазм на две, причём нужно было переместиться из жопы в пизду между очередными спазмами, чтобы семя не пролилось наружу понапрасну. После второй спазмы я заставил себя выскользнуть из зада и точно донёс третью и остальные четыре капли до матки.

– Точно пополам не получилось, – сказал я виновато после того, как отстрелялся.

– Всё было прекрасно, – сказала она, не открывая глаз.

Мэри не носит часов, которые я ей подарил. Мэри не любит носить часы – она не любит время.

Папенькина дочка

Люси утверждала, что у меня исключительно вкусная сперма. Другие женщины мне об этом не говорили, из чего я заключил, что либо Люси желает мне польстить, либо она такая гурманка, что научилась различать нюансы вкуса, которые для других, менее опытных женщин неощутимы. Когда мы встречались несколько раз на общих собраниях (так она называла оргии), я не видел, чтобы её ебли или хотя бы лизали, – нет, я всегда видел её, бескорыстную, с чьим-нибудь членом во рту, демонстративно в трусиках и юбочке. Она располнела на эдаких харчах, но всё-таки оставалась весьма привлекательной. В один из моментов, когда рот у неё был свободен, я заговорил с ней, и она с готовностью дала мне свой телефон, и тут же устремилась к моему члену, предварительно осмотрев его под яркой настольной лампой.

– У тебя нет язвочек на нём? – спросила она, объясняя причину осмотра.

Голос у неё был вкрадчивый, ласковый и обволакивающий, как и её рот. Видно, обилие поглощённой спермы благотворно влияет и на голосовые связки.

– Не волнуйся, – сказал я, несколько уязвлённый осмотром, – я не стал бы сюда являться с такими делами.

– Ну, тогда и ты не волнуйся, – сказала она и поглотила меня до основания.

Когда я попытался поцеловать её в благодарность да и от резонно возникшего желания, она твёрдо отвела мой язык, повелев принимать её ласки безвозмездно.

Потом я уехал в Японию на пару недель и привёз оттуда дюжину недорогих, но весьма изящных пудрениц для раздачи знакомым женщинам. Люси была тоже среди одариваемых мною. Я позвонил ей и сказал, что у меня есть для неё сувенир из Японии, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы она пригласила меня к себе.

Она назначила время в середине дня и сказала, что мы сможем пробыть вместе не более получаса, так как у неё есть какие-то дела. Я обрадовался такой деловитости и вместе с тем был слегка покороблен её весьма ограниченным по времени желанием побыть со мной. Люси встретила меня в домашнем платье, без косметики, чуть ли не затрапезно. Я вручил ей коробочку с пудреницей. Она радостно открыла её, посмотрелась в зеркальце, оглядела её со всех сторон и вместо благодарности сказала:

– Пойдём скорей в спальню, я тебе отсосу.

Я не заставил себя упрашивать. Люси не стала снимать с себя платье, и под платьем я нащупал трусики. Когда я пытался поцеловать её в губы, она с решительной улыбкой отстранялась. Она положила меня на кровать, расстегнула мне ширинку и брюки, но не стала даже спускать их. Умело вытащила член и славно взялась за работу.

– Люси, разденься, я хочу твоей пизды, – попросил я, разворачиваясь в сторону её бёдер и пытаясь залезть к ней под платье, чтобы стянуть трусики.

Люси отрицательно замычала, отодвигаясь от моих рук и ускоряя движения. Она никогда не играла с хуем и не дразнила его, как это любят делать многие женщины, воображающие, что, растягивая удовольствие, они его усиливают. Люси срезала все углы, одержимая единственной целью – как можно быстрее довести мужчину до семяизвержения. При таком подходе было трудно не поддаться её влиянию. И я поддался. Сделав последний глоток, она произнесла свою дежурную фразу:

– Какая вкусная у тебя сперма.

– Какой вкусный у тебя рот! Но почему ты не позволяешь прикоснуться к себе?

– Мне нужно скоро уходить, и я не хочу распаляться попусту.

– Но я и на вечеринках не видел, чтобы ты для кого-нибудь развела ноги. Или хотя бы ягодицы.

– Ты много чего ещё не видел, – уклончиво сказала она.

– Я хочу, чтобы ты кончила. Неужели тебе не хочется после всех этих дел?

– Хочется. Я и кончу.

– Когда?

– Тебя это не касается.

– Ты хочешь сказать, что у тебя есть любовник, с которым ты делаешь всё остальное, что не хочешь делать со мной?

– Я ничего не хочу сказать. Мне нравятся твой хуй и твоя сперма.

– Я тронут. Ну, а чем ты занимаешься помимо любви? – решил я поговорить с ней за жизнь.

– Я работаю в магазине. Семейный бизнес.

– В каком магазине?

Люси назвала мне место в центре города, и в этом магазине я, помню, бывал.

– Ты должен зайти ко мне туда как-нибудь. Я там практически ежедневно.

– А чем ты занимаешься?

– Помогаю отцу. Всего понемножку: продаю, закупаю одежду, веду бухгалтерский учёт.

Тут она склонилась ко мне, решив испить меня до дна. Разговор наш прервался. Отглотав, Люси на этот раз воздержалась от комплиментов моему семени, поднялась и сказала, что мне пора уходить. И чтобы сгладить эту фразу, прозвучавшую грубовато, она добавила:

– Обязательно заходи ко мне в магазин.

Я вышел из её дома в раздумьях. Казалось бы, идеальная ситуация: получаешь бесплатное и безопасное наслаждение, осуществляемое искусно и быстро. Чего ещё желать? Пизды? Она у меня имеется в других местах, вернее, у других в нужных местах. Но меня мучил вопрос, что же имеет со всего этого Люси? Я, конечно, не верил её гастрономической влюблённости в мою сперму. Я прекрасно понимал, что, кроме меня, она с такою же радостью поглощает детородную жидкость у других самцов. Быть может, ей не хватает семени у мужчины, которого она любит, и, оставаясь по-своему верной ему, она восполняет недостаток с другими спермопроизводителями? Никакого другого объяснения мне в голову не приходило.

Через несколько дней я решил посетить Люси в магазине. Он был двухэтажный. На первом этаже – торговый зал, а второй этаж напоминал балкон в театре, тянущийся вдоль всей стены. Покупателей было всего двое. Пожилой сутулый продавец показывал джинсы одному из них. Люси увидела меня с балкона, помахала мне ладошкой и спустилась. Полненькая, но ладненькая. Улыбается мне, будто сидела и ждала моего прихода. За ней спустился какой-то мужик, которому она сказала: «Пока», и он ушёл из магазина.

Люси поманила меня наверх, и мы поднялись по лестнице. На втором этаже стояло несколько письменных столов, но никто за ними не сидел.

– Это мой офис, – сказала Люси.

– Как идёт бизнес? – спросил я.

– Неплохо. Папа справляется, да и я ему помогаю.

– Это твой отец внизу?

– Ага. Я тебя потом представлю.

– Это вовсе не обязательно.

Она показала мне на высокий стул, подобный тем, что стоят у барной стойки.

– Садись, я тебе пососу.

– А если кто-нибудь сюда придёт?

– Не волнуйся, сюда никто не придёт.

– А твой отец внизу? – спросил я, усаживаясь.

– Он нам мешать не будет, – уверенно сказала она, расстегивая мне ширинку.

Я старался не издавать звуков, рвавшихся из меня в течение минут двух. В магазине стояла тишина, даже музыка, обыкновенно существующая фоном в других местах, здесь отсутствовала. До меня доносился хриплый голос её отца, объясняющий что-то покупателю, звук открывшейся двери, впустившей или выпустившей кого-то. Несколько секунд я вообще ничего не слышал. Но не переставал удивляться бескорыстию и самоотверженности Люси.

– Скажи, а мужик, который спускался отсюда, когда я вошёл, тоже обладает исключительно вкусной спермой?

– Не такой вкусной, как у тебя, – попыталась польстить мне Люси, выдав информацию, которая для меня лестной вовсе не была.

– А как же твой отец? Ничего не замечает? – Я даже не хотел поднимать вопрос, стыдно ли ей заниматься этим в присутствии отца.

– Когда мне было восемь лет, он научил меня этому, так что теперь ему некуда деваться.

– Так ты могла его… Это же подсудное дело! Растление малолетних! – вскричал я.

– Ерунда! Мне это нравилось, да и это же мой отец, которого я люблю и который заботился обо мне. Он меня и не заставлял, мне самой было интересно, а потом даже вкусно. Ты знаешь, у меня дела! – прервалась она. – Если хочешь, мы можем с тобой потом поговорить.

Мне это стало весьма интересно, и я предложил ей пообедать после работы в ресторане. Люси согласилась.

Когда я выходил из магазина, в него вошли два парня, и мне показалось, что Люси… Впрочем, я подавил свои подозрения, ибо какое мне дело, если она им тоже отсосёт. Что она мне, невеста, что ли? Но меня удивило такое спокойное отношение Люси к сексуальным притязаниям отца. И мне хотелось узнать подробности, которые я собирал для своих рассказов.

Мы встретились в ресторане неподалеку от её магазина. Я заказал столик в укромном уголке, отделённом от других столиков боковыми стенками. Люси сказала, что не очень голодна, и заказала только салат.

– Хочешь? – спросила она меня многозначительно.

– Здесь? – удивился я.

Вместо ответа Люси склонилась ко мне. Со стороны она была совсем не видна, так как голова её скрылась под столом, длинная скатерть скрывала наши ноги, и издали можно было бы подумать, что я сижу один, а моя спутница вышла в туалет. Нам только что принесли нашу еду, и официантка не должна была нас тревожить в течение нескольких минут, которых хватило, чтобы Люси вконец испортила себе аппетит.

– Теперь понятно, почему ты заказала только салат, – сказал я, но сначала, конечно, поблагодарив Люси.

Люси улыбнулась и глотнула вина из бокала.

– Скажи, а что ты испытываешь, где же твои оргазмы? У тебя есть любовник, с которым ты можешь расслабиться и кончить, или ты мастурбируешь? – продолжил выражать я своё недоумение бескорыстностью Люси.

– Нет, всё гораздо проще, – ответила Люси, жуя салат. – Я кончаю каждый раз, когда ты кончаешь.

– Как-то молчаливо и незаметно ты кончаешь.

– А чем молчаливее и незаметнее, тем сильнее мой оргазм.

– Ты уж расскажи, пожалуйста, поподробнее, – попросил я.

– А зачем тебе всё это? Я тебе отсасываю, получай удовольствие и не думай ни о чём.

– Понимаешь, Люси, я книжки пишу. И это мне очень нужно для рассказа.

– Только, чур, имён не называть и так сделать, чтобы никто меня не узнал.

– Можешь не волноваться. Я же не хочу, чтобы ты меня засудила.

– Вот именно. А книжку, когда издадут, подаришь?

– С дарственной надписью. Тебе – первой.

– Ну, ладно. А потом где-нибудь намекни, что это я, а то ничего мне от славы не достанется.

– Договорились. Расскажи-ка, как ты научилась так кончать?

– Ну, я тебе говорила про папу. Так вот, пока я ему сосала, он всегда с моим клитором играл. Мне было приятно. А однажды, когда он брызнул, я и кончила. Он это заметил и стал подыгрывать так, чтобы кончать, когда я кончаю. Вот я и привыкла – чуть первая капля выстреливает – и я тут как тут.

– Ну, а как твоя мать на это смотрела?

– Мать умерла, когда мне было пять. Я жила вдвоем с отцом.

– Удобная ситуация.

– Ага.

Подошла официантка, забрала пустые тарелки, предложила десерт.

– Только кофе, – сказала Люси.

– А я возьму и шоколадный торт, – сказал я официантке.

– Ну, а ты совокуплялась когда-нибудь? – продолжил я, когда официантка отошла.

– Конечно. Но самый первый раз отбил у меня к этому интерес. Парень заразил меня сифилисом, и я от него забеременела. Да я ничего и не почувствовала, кроме боли. Увидела его член с язвочкой, когда он вытащил, и подумала, что он натёр об меня. Можешь себе представить, как я после этого могла стремиться к ебле. Да на кой мне она нужна, если я могу кончать и вкусно, и безопасно.

– Да, но ты не позволяла мне притронуться к себе и сама с собой не играешь, как же ты кончаешь?

– А я сжимаю ноги, и мне этого достаточно, чтобы кончить. Для меня самое важное, чтобы мужчина извергся. Я кончаю от одного вкуса спермы.

– Вот это да! – не смог скрыть я своего удивления. – Ну и сколько же раз ты можешь кончить?

– Столько же, сколько можешь ты.

– Да, но если построить очередь мужчин!

– Мой рот и язык устанут быстрее, чем иссякнут мои способности. К сожалению, везде природа поставила ограничения наслаждениям.

– Э, да ты становишься философом, как только дело доходит до наслаждений! – не удержался я от иронического комплимента.

Официантка принесла счёт. Не в силах отвлечься от истории Люси, я всё никак не мог просуммировать чаевые с цифрой на счёте. Наконец я справился с этой задачей и снова повернулся к Люси.

– Проводи, меня, пожалуйста, до магазина, у меня там машина запаркована, – попросила Люси, пропустив мою иронию мимо ушей.

– Конечно-конечно, – заверил я её. На улице уже стемнело. «С другой стороны, чего ей бояться? – усмехнулся я про себя. – Она легко откупится от изнасилования». А вслух я спросил:

– Если тебя будут насиловать в рот, то ты всё равно кончишь от излившейся спермы?

Люси посмотрела на меня снисходительно и сказала:

– Не могу тебе сказать, до сих пор меня никто не насиловал. Насилие возникает как реакция на сопротивление, а я никогда не сопротивлялась.

Мы подходили к её машине. Я увидел, что за рулём кто-то сидит. Я сжал руку Люси и молча указал ей на машину.

– Это папа ждёт меня, он всегда волнуется, когда я ухожу с каким-нибудь мужчиной.

– Небось, ревнует, – сказал я опять иронически.

– Да, – сказала она серьёзно и с грустью. – Но он так любит меня, что не хочет лишать меня свободы. У него несколько лет назад был рак, и ему вырезали предстательную железу и яички.

Мы подошли к машине, её отец открыл дверь и с трудом вылез. Я теперь рассмотрел его под светом уличного фонаря. Это был благообразный, худой, измождённый мужчина, в глазах которого было явное страдание.

– Папа, это Джером, – представила она меня.

Он не протянул мне руки, но, глядя мне в глаза, обратился к Люси:

– Он не обижал мою девочку?

– Что ты, папочка, он очень вкусный, – заверила отца дочка.

Безотходное производство любви

Муж называл жену «уродкой», «вонючей тварью» и часто бил. Когда на лице появлялся синяк и его не удавалось скрыть косметикой, жена звонила на работу и сказывалась больной.

Сидя дома и в страхе поджидая возвращения мужа с работы, она размышляла о способах побега. В полицию она обращаться боялась, потому что муж её сам был начальником полицейского участка и мог бы её безнаказанно убить, узнав про её жалобу. По той же причине она боялась рассказать кому-либо о своей жизни. Ди и поделиться было-то не с кем: все её родственники жили в другой стране, а друзей и подруг она растеряла после и вследствие замужества. Рассчитывать приходилось только на себя, а себя она ценила весьма низко, в чём мужу удалось убедить её силой. Она себя и за женщину-то перестала считать, ибо муж неустанно повторял, что грязнее её быть не может, и требовал, чтобы она сосала ему член, а потом с омерзением кричал, что от неё разит спермой. Сам же он к ней не прикасался.

Как-то утром муж пообещал, что вечером её изобьёт. Впрок, в качестве меры воспитания, чтобы не помышляла о неподчинении. Так случалось часто: он обещал ей избиение за какую-либо провинность и объявлял о грядущем наказании перед уходом на работу, чтобы жена готовилась психологически к его возвращению.

Ди решила выйти и погулять по городу, чтобы как-то отвлечься от грядущей экзекуции. Ноги её дрожали от страха, и она села в первый подъехавший к остановке автобус. Она смотрела в окно на стеклянные стены высоких зданий, в которых отражалось солнце. Эти мелькающие, сверкающие стены подействовали на неё гипнотизирующе, и Ди заснула. Когда она проснулась, вид в окне был совсем иным – это был район трущоб. Полуразрушенные дома с выбитыми стёклами и сорванными с петель дверьми. По улице слонялись немногочисленные оборванцы. Автобус остановился на конечной остановке, и Ди вышла размять затёкшие ноги. Шофёр сказал, что автобус поедет обратно через десять минут, и налил себе из термоса кофе. Вокруг было пустынно, даже бродяги куда-то исчезли. В нескольких шагах от автобуса стоял небольшой двухэтажный дом. Входная дверь была распахнута, но жизни в нём никакой не чувствовалось, хотя во всех трех окнах на втором этаже стёкла были целы.

Её потянуло заглянуть в дом, Ди подошла к двери и переступила порог решительно, как некий рубеж. После маленькой прихожей открывалась пустая гостиная с прожжённым в нескольких местах грязным ковром, на котором грустило ободранное кресло. Обои висели, как слезающая после ожога кожа. Ди вспомнила, что, когда в детстве семья переехала в новый дом, она плакала первые дни, скучая по старому дому. Отец взял её с собой в старый, ещё не проданный дом, где он должен был забрать какую-то забытую вещь. Они вошли в пустые комнаты, и девочка сказала отцу: «Ну, кто захочет жить в таком пустом доме?» Вся её грусть по старому дому сразу пропала.

Наверх вела лестница, на которой уцелел истёртый ковёр.

Ди сделала несколько шагов по лестнице. Солнечный свет проникал в окна. На них не было занавесок, и потому сверху на лестницу лился свет. В комнате наверху стоял матрац, на котором лежали тряпки. Было непонятно, живёт ли здесь кто-то, или тряпки – это то, во что превратилось старое постельное бельё, пролежавшее здесь долгие годы.

Ди вспомнила, что скоро должен прийти с работы муж и он непременно исполнит своё обещание её избить. Ей показалось безумием возвращаться под его беспощадные кулаки, один из которых при замахе всегда посверкивал обручальным кольцом.

Она почувствовала, что ноги её подкашиваются от усталости, и брезгливо присела на край матраца. «Может быть, попросить у водителя немножко кофе?» – подумала она. В этот момент она услышала, что автобус отъезжает от остановки, и она подавила в себе порыв броситься вниз и догнать его. Она решила, что посидит здесь и уедет на следующем автобусе. Но до самого вечера автобус не появился. Ди боялась подходить к окну, чтобы её никто не заметил, и потому, крадучись вдоль стены, лишь выглядывала на улицу. Напротив лежал пустырь, за которым виднелись дома, полуразрушенные, как после бомбёжки. Когда она решилась было выйти на улицу, чтобы осмотреться, она увидела в окно двух бродяг, вид которых не вызывал у неё желания с ними общаться, и осталась сидеть на матраце.

Ди стала волноваться, что, если не появится автобус, ей придётся заночевать в этом доме, но утешала себя тем, что её никто здесь не бьёт и не оскорбляет. И муж её здесь не найдёт. «Но жить тут тоже нельзя», – говорила она себе. Ей стало тяжело сидеть, ни на что не опираясь, и она оперлась на локоть, потом, отодвинув тряпки, прилегла на матрац, который был не такой уж и грязный, и незаметно для себя заснула. Очнулась же она от того, что ей приснилось, будто кто-то страстно целует её в рот и стаскивает с неё трусики. Но это был не сон. Во сне она испытывала трепет, а когда она почувствовала на себе мужчину, ею овладел страх, но толика радостного трепета от сновидения в ней всё-таки ещё оставалась. Мужчина не делал ей больно, он уже избавил Ди от трусиков и, не отрываясь от её губ, медленно проникал в неё первым движением, и она почувствовала благодарность к нему за это, ибо, во-первых, в неё никто не проникал уже года два, а муж, который не брезговал ею в то давнее время, делал это резко, не увлажняя ни её, ни себя, и ей всегда казалось вначале, что ее разрывают пополам. А этот незнакомец двигался в ней, скользя и с нежностью, и (ей казалось) даже с благодарностью за то, что ему, бродяге – а кто ещё мог оказаться в этих трущобах? – привалило такое счастье. «Но я ведь оказалась здесь случайно, может быть, он тоже…» – подумала она, мечтая обнаружить на себе сказочного принца. Ди дошла до весьма высокого уровня возбуждения, когда мужчина извергся в неё. Он вышел из неё и сел рядом. Уличный фонарь, торчащий в окне, позволил ей разглядеть любовника. Он был строен от недоедания, неряшливо одет от нищеты, от него пахло потом, но он был привлекателен и молод.

– Ты такая красивая, – сказал он, не ведая, насколько приятно это было слышать его любовнице. – Как ты сюда попала?

– Я приехала на автобусе.

– Ко мне в гости?

– А ты здесь живёшь?

– И здесь живу… Давай выпьем. У меня и пожрать есть.

Бродяга вытащил из мешка, брошенного на полу, четыре гамбургера, завёрнутых в бумагу, и прямоугольную бутылку виски. Гамбургеры были не целые, похоже, с надкусами. Бутылка была на треть опорожнена.

– Я не хочу, – сказала Ди, чувствуя, что хочет и то и другое, и тут же поправилась: – А из чего пить?

Бродяга продемонстрировал, отпив из горлышка несколько глотков, и молча протянул бутылку Ди. Впервые в жизни она пила неразбавленное виски да ещё из горлышка. Она по неумению отхлебнула большой глоток и, чтобы подавить подступивший кашель, впилась в остывший гамбургер с таким аппетитом, которого никогда раньше не испытывала.

Яркий огонь разлился по её телу. Она обратила внимание, что её трусики белели на полу, и хотела поднять их, но бродяга опередил её и поднёс их к своему носу. Она ужаснулась, что её любовник с отвращением отбросит трусики и оскорбит её. Но он сказал:

– Ты пахнешь, как королева. А твоя пизда – это шёлковая сказка.

Королева зарделась от смущения и счастья. Вся её женская гордость воспрянула во мгновенье. Не та, вдолбленная, состоящая в том, что все должны её хотеть, но что она никому не должна давать. А та, что если её все хотят, то и она хочет всех. Чем красивее женщина, чем больше желаний она возбуждает у мужчин, тем больше ответственности она несёт, тем легче она должна быть доступна жаждущим её. И Ди почувствовала себя красивой и доступной. Она приняла бутылку из рук любовника и глотнула ещё раз.

Ей остро захотелось помочиться. Вернее, хотелось-то давно, ещё во сне, но тут стало просто невыносимо.

– Где здесь туалет? – спросила она.

– Его здесь нет.

– А как же…

– Нужно идти на улицу.

Она поднялась с матраца и оправила на себе юбку.

– Но я тебе идти туда не советую.

– Почему?

– Братья увидят тебя и заебут.

– Какие братья? – спросила она, забыв рассердиться на грубое слово, ибо сдерживалась из последних сил, чувствуя, что её пошатывает от выпитого.

– Тут нас таких много – и все мы братья. Но я тебе помогу. Джерри! – крикнул он.

У неё мелькнула мысль, что она даже не знает имени своего любовника. Но звук поднимающихся шагов по лестнице отвлёк её. Шёл мужчина, светя перед собой фонариком.

– Джерри, нам оказала честь своим визитом Королева, и она к тому же хочет писать. Не хочешь ли отпить королевской влаги?

– Ещё бы, – с почтением сказал Джерри и отвесил ей поклон. – Садись, Королева, надо мной, и я всё выпью.

– Вы что, с ума сошли? – вскричала она, успев отметить, что Джерри чуть старше её любовника и тоже неплох собою.

Джерри лёг на пол и раскрыл рот, положив рядом с собой горящий фонарик. Бродяга взял Королеву за бёдра и силой заставил присесть над Джерриным ртом, сказав:

– Я люблю тебя, ну, пожалуйста!

Ей никто не говорил слов любви долгие годы, и никто не показывал ей такого всеприятия. Ди почувствовала, как Джерри лижет ей промежность. Поза была провокационной для мочеиспускания, и к тому же Королева чувствовала, что ещё чуть-чуть – и её просто разорвёт. Бродяга присел рядом с ней, целуя её в шею, и Королева выпустила первую струйку, чтобы как-то облегчить себя. Джерри радостно заурчал. И тут она подумала, удивляясь вылезшей собственной циничности: «А чёрт с ним, раз ему нравится, главное, чтобы потом целоваться не лез».

И Королева зажурчала. Из-под неё послышались громкие жадные глотки. Потом Джерри её облизал, и ей не надо было вытираться. Впрочем, было и нечем.

– А теперь надо запить, – сказал Джерри, поднимаясь с пола, и приложился к бутылке виски.

– Встань на коленки, Королева, – попросил Джерри, и она взглянула на Бродягу в поисках решения своей судьбы.

– У Джерри теперь внутри всё горит огнём, и ему нужно его потушить.

Бродяга установил женщину на краю матраца. Джерри вошёл в неё, уже подготовленную, легко и твёрдо. Бродяга целовал её грудь, восхищаясь вслух красотой Королевы, как он её стал называть, и она радовалась нежности, которую получала, и радости, которую дарила этим мужчинам буквально всем своим существом. Излияние Джерри заставило её произнести вслух фразу: «Какое чудо!» Эту фразу Королева повторяла про себя, чтобы хоть как-то отобразить то восторженное ошеломление, которое испытывала с этими незнакомцами.

– Благодарю покорно, Королева, и до скорого, – сказал Джерри, прощаясь, и похлопал её по заду, к которому уже пристраивался Бродяга. Ди услышала, как Джерри спускается по лестнице. Она, чувствуя небывалое опьянение, вытянула ноги, легла на живот и заснула, уткнувшись лицом в тряпьё, так и не дождавшись оргазма Бродяги.

Королева проснулась раньше Бродяги и не могла поверить, что с ней случилось то, о чём ей рассказывали память и тело, полное новых и прекрасных ощущений. Ей хотелось пить, но ещё больше ей хотелось оправиться. Королева стала подниматься с матраца, и Бродяга сразу раскрыл глаза. Он улыбнулся, узнав подарок судьбы, и спросил:

– Ты куда?

– Я хочу пить, и мне надо помыться.

– Сиди здесь и никуда не двигайся. Я сейчас приду.

Он спустился по лестнице и вернулся через несколько минут, держа в руках бутылку апельсинового сока и бутылку виски. За ним поднимался Джерри, а за Джерри ещё один мужчина. Теперь при утреннем солнце она хорошо их разглядела. Все со щетиной: Бродяга с русой, Джерри с чёрной, а новый незнакомец – с рыжей.

– Королева, – сказал Джерри – доброе вам утро. Разрешите мне представить вам нового члена вашей свиты – Рыжего.

Рыжий, с длинными волосами, забранными в хвостик резинкой, был тоже строен и лукав. Он подошёл, поцеловал ей руку и сказал звонко:

– Госпожа, мы будем проводить ваш утренний, дневной и вечерний туалеты, а также, – Рыжий оглянулся на Джерри в поисках одобрения, – и ночной, если потребуется.

Он взял из рук Бродяги бутылку сока, открыл её и подал Королеве. Она с жадностью выпила несколько глотков.

– А теперь запей, – сказал Бродяга и подал ей бутылку виски.

– С утра пить? – спросила она удивлённо, думая, что муж, наверно, уже разыскивает её.

– Именно с утра, – подтвердил Джерри.

Она сделала глоток и снова потянулась за бутылкой сока – запить. Голова сразу закружилась, и нестерпимо захотелось опорожниться. Джерри лёг под ней на пол. Она послушно присела над ним, стыдливо поглядывая на Рыжего и прикидывая, а что же делать с большой нуждой.

– Мадам, – сказал Рыжий, – вам не следует стыдиться меня, ибо я буду поглощать ваши отправления из соседнего отверстия.

С этими словами он лёг на пол в одну линию с Джерри так, что головы их касались, а ноги смотрели в противоположные стороны. Бродяга поцеловал её в губы, лаская грудь. Королеве действительно было никуда не деться – можно сдерживать любые желания, но не эти. Когда она присела, Джерри и Рыжий, упираясь друг в друга головами, сделали «мостики», и их рты пришлись точно под отверстия присевшей Королевы.

Королева больше всего смущалась запаха, от которого было не спрятаться, как можно спрятаться, закрыв глаза, от жуткой сцены. Но она видела стоящие члены Джерри и Бродяги и знала, что, когда она опорожнится, они все захотят углубиться в неё. Женщина старалась отвлечь себя на радость освобождения от ненавистного мужа. Из смущения она хотела сдержать второй позыв на испражнения, но Рыжий почувствовал и сказал:

– Не стесняйся, у тебя ведь есть ещё.

Она была поражена его проницательностью и напряглась снова. Ей было непривычно и неудобно сидеть на корточках, а не на унитазе, и в какой-то момент её ноги затекли, и она потеряла равновесие, но её поглотители подставили руки ей под ягодицы, и она уселась на них, как на унитаз. Когда Королева поднялась, опорожнённая, она была поражена не столько тем, что с ней происходит, сколько тем, что воспринимает она это с такой лёгкостью. Джерри и Рыжий поднялись с пола, а Бродяга в амплуа первого любовника приказал им отправиться на улицу и вымыться. Рот Рыжего был коричневый, а лицо Джерри было мокрым.

Те повиновались. А Бродяга тем временем приготовил завтрак: раскрыл раскладной стол и принёс стул с оставшимися клочками обивки. Чтобы Королеве было помягче, Бродяга набросал тряпок на кусок фанеры, лежащей на стуле вместо сиденья, и усадил её за трапезу. Меню было почти тем же – гамбургеры, банки кока-колы и, конечно, виски.

– У нас есть благотворитель: «Макдоналдс» неподалеку, так что голодной ты не будешь.

Королева ела и думала, что же будет дальше. И чтобы перестать думать об этом, выпила предложенное виски.

Когда с едой было покончено, явились Джерри и Рыжий, явно помытые, и выпили вместе с Бродягой и Королевой.

– Пора и вам помыться, Королева! – сказал Бродяга.

Он взял её руку и стал тщательно вылизывать, начиная с пальцев. За другую руку взялся Джерри. Потом Королеву положили на кровать, и Рыжий стал вылизывать её ногу, начав с пальцев левой ноги, тут снизу поднялся ещё один мужчина, бородатый, с искрящейся сединой, его представили как Дика, и он взялся вылизывать правую ногу. Никто не пропускал ни миллиметра кожи, они вылизывали ей между пальцев, щиколотки, икры, постепенно поднимаясь выше, а Бродяга и Джерри приближались к груди. Время от времени они прикладывались к бутылке виски, смачивая свои языки. Дик принёс ещё одну бутылку.

Королеву часто одолевала щекотка, особенно когда ей вылизывали пальцы ног и подмышки, но она не сопротивлялась, так как в целом это было чрезвычайно приятно, она даже возбудилась и хотела, чтобы кто-нибудь вошёл в неё. Особенно тщательно ей вылизывали промежность, а клитор и соски после процедуры мытья стали самыми чистыми. И эта тщательность воздалась Королеве неожиданным оргазмом, который пронзил её с такой небывалой силой, что она застонала, на радость своим мойщикам.

– Кого из нас вы хотите первым? – спросил её Бродяга, и она в благодарность взяла его за руку, показывая свой выбор.

Он лёг на неё, и она задрожала, а остальные продолжали лизать её открытые места. Потом Бродягу сменил Джерри, затем приступил Рыжий, сказав, что не смеет смотреть ей в лицо, и поставил её на четвереньки и, пока Дик лизал ей клитор, лёжа под ней, Рыжий медленно и славно углубился ей в задний проход. Королева никогда ничего подобного не испытывала, и если бы не Дик, выведший её на уровень, с которого она уже видела приближающийся оргазм, то неприятные ощущения при вторжении в анус были бы невыносимыми; а тут чувство дискомфорта сразу исчезло, как только она была заполнена до упора. Потом она почувствовала, что внутри у неё горячо от излившегося семени, и когда Рыжий вытащил, у Королевы образовался позыв на испражнения, но чей-то голодный рот был тут как тут, жаждущий освободить её от ненужного Королеве, но столь необходимого её свите.

Так началась королевская жизнь. Выходить на улицу Королеве не разрешали, и при ней всегда находился по меньшей мере один из четырёх, всегда готовый удовлетворить её любую физиологическую потребность. Для удовлетворения остальных желаний Бродяга украл переносной телевизор на батарейках – электричества в доме конечно же не было. Приходилось регулярно доставать новые батарейки, когда старые иссякали. Другим развлечением для Королевы стали книги, которые её друзья-любовники находили на свалке или крали из дешёвых магазинов. Меню, помимо гамбургеров, состояло из фруктов и овощей, но так как готовить было не на чем, то вся еда была холодной. Королева потребовала лучшей и более разнообразной еды, и её подданные стали обчищать мусорные ящики лучших ресторанов города.

Мужчины бегали оправляться на улицу, но Королеве своей они не позволяли опускаться до такого и поедали всё, что она из себя исторгала. Она создавала собой безотходное производство любви.

У Королевы была одна особенность, знак голубой крови, как утверждала её свита: когда ей хотелось помочиться, у неё слезились глаза. Её слёзы приводили в готовность мужчин. Других причин для слёз у неё не было.

Однажды Королеву вытошнило от залежавшейся еды, но рядом был Дик, который, как оказалось, обожал её рвоту и заставил её извергнуться прямо ему в рот. Больше всего её дивило, что муж называл её вонючей, грязной и в омерзении не прикасался к ней, хотя она принимала душ по три раза в день, спринцевалась утром и вечером и четырежды на дню меняла трусики, не говоря уже о всякого рода дезодорантах, которые она использовала для своего тела и для каждого уголка своего дома. А теперь окружающие её мужчины с наслаждением вкушали всё, что из неё исходит, и всякий её запах казался им прекрасным. Ди чувствовала себя настоящей женщиной, окружённой постоянным вниманием мужчин, которые давали ей столько наслаждения и демонстрировали свою любовь полным и абсолютным приятием её женского существа.

Когда она смотрела телевизионные мелодрамы, которые раньше вызывали у неё зависть и слёзы, она не могла удержаться от хохота, видя всю вымученность их проблем, любви и ревности. Королева предпочитала смотреть новости, радуясь тому, что сама она находится вдали от убийств, ненастий и одиночества.

Ди вспомнила, что, когда ещё до замужества она работала секретаршей, другая секретарша в перерывах всегда читала сентиментальные романы. Однажды она бросила читать книги и стала лишь просматривать журналы.

– А где твои книги? – спросила Ди.

И подруга живо ответила:

– Мне они больше не нужны, у меня теперь есть любовник.

На совокупления и туалет уходило часов восемь в день. Четверо мужчин хотели удовлетворяться минимум по два раза в день, а также они ещё и вылизывали ежедневно свою Королеву, да ещё и поедали её отходы, включая срезанные ногти с пальцев рук и ног, которые они крошили на специальном перемалывающем устройстве, напоминающем ручную мясорубку, и посыпали образовавшимся порошком извечные гамбургеры.

Королева быстро привыкла к такой жизни и вкушала её с неослабевающим наслаждением, ибо никогда, даже в детстве, за ней не было такого ухода. К тому же она научилась испытывать множество оргазмов, тогда как раньше она с трудом достигала одного – когда уже стыд и чувство вины не могли удержать накопившееся желание, и она, запершись в ванной, доводила себя до единственных счастливых мгновений, какие были в её прежней жизни. Теперь же она была настолько поглощена своей способностью испытывать длительное наслаждение при помощи подданных, что с трудом могла сосредоточиться на книге или телепередаче.

Королева была освобождена от всех хозяйственных обязанностей: готовить было не на чем и, главное, незачем, так как мужчины частично питались ею же, а частично воровали уже приготовленную еду. Когда ей хотелось горячего чая и кофе, мужчины разжигали костёр на улице и кипятили воду.

Так прошло два месяца, и Королева заметно растолстела от малоподвижной жизни. Процедура вылизывания-мытья стала занимать больше времени, так как площадь её тела значительно увеличилась. Но это только радовало её, потому что вылизывание было не только прекрасной прелюдией к совокуплениям или перерывом между ними, но и заключительной частью после совокуплений.

Она видела свидетельство любви к себе в том, что ничто из её отходов не остаётся невостребованным её любовниками, которые не знали отвращения к своей Королеве. Их любовь и верноподданность не имели границ. Так, например, они бессонно дежурили у королевского ложа в период менструаций, чтобы при малейшем появлении крови успеть поглотить её и не дать ей пролиться впустую.

Даже волосы, которые они вычёсывали из её головы, не выбрасывались. Они мелко нарезались и были желанной приправой к еде мужчин.

Все жили дружно, и если между её слугами возникали споры о том, чья очередь совокупляться с Королевой, она легко разрешала их, позволяя одновременно погружаться в себя троим. Четвёртому тоже находилось местечко. Если же возникали споры среди подданных о том, кто займёт какое отверстие, то царствующая над ними особа проявляла свою власть, и мужчины повиновались, следуя её предпочтениям.

В те редкие моменты, когда все мужчины были удовлетворены и никто не посягал на полости Королевы, она пыталась вести светский разговор со своими подданными. Она хотела дознаться, как её любовники стали бездомными бродягами, но они либо уклонялись от исповедей, либо рассказывали такие невероятные истории, что у Королевы возникали подозрения, что её обманывают.

Так, Бродяга поведал ей, что у него когда-то был маленький, но собственный дом, жена и ребёнок. Однажды он купил барометр и с трепетом повесил его на стену. Взглянув на него, он увидел, что стрелка стоит на делении «шторм», тогда как за окном была солнечная спокойная погода. Бродяга подумал, что барометр испорчен, и решил сразу же сдать его обратно в магазин. Подъехав к магазину, он заметил, что на небе сгущаются тучи, а когда он ехал домой, поднялся сильный ветер. Когда же он приблизился к дому, то увидел разрушенные смерчем крышу и стены. Жена и ребёнок погибли под обломками. Так барометр спас ему жизнь, но зато Бродяга остался без дома и семьи и с того дня стал превращаться в того, кем его увидела Королева.

Рыжий утверждал, что закончил философский факультет университета, но завистники выгнали его из аспирантуры за его научную работу о повышении коэффициента использования женщины. Как мозг, по убеждениям учёных, использует только незначительную часть своих возможностей, так и тело женщины, по убеждению Рыжего, используется только самое большее на треть. В пример он приводил корову, у которой всё идёт в дело: молоко, мясо, навоз, кожа, телята; так и у женщины: каждая её частица может вызвать желание у того или иного мужчины. Конечно, большинство будет реагировать лишь на её половые органы, но всегда найдутся мужчины, которые возбуждаются от самых неожиданных её частей и частиц. Поэтому он посвятил себя тому, чтобы на практике доказать правильность своей теории.

Как и следовало ожидать, однажды Королева забеременела. Стали думать, что делать. Королева не хотела ребёнка, но мужчины хотели её молока, а без ребёнка его было не получить. Мужчины пообещали, что дело образуется само собой, и они обо всём позаботятся. Аборт исключался, ибо нельзя было ни ставить под угрозу здоровье, ни раскрывать место жительства Королевы. Дик оказался бывшим медицинским работником и убеждал, что умеет принимать роды. Девять месяцев прошли, как прекрасный сон, но мужчины каждый месяц справляли поминки по менструациям, явно голодая по ним, но утешая себя, что они скоро вернутся, и в награду за ожидание меню будет украшено деликатесным женским молоком. Когда наступило время родов (мужчины готовились к ним несколько дней), один из оргазмов Королевы плавно перешёл в родовые схватки, и роды начались. Подданные еле успевали сглатывать обилие жидкостей, отходящих от Королевы. Ребёнком оказалась девочка, которая родилась мёртвой или была невзначай умерщвлена при родах – Королева так и не узнала, ибо младенец не кричал. Но за послед подданные чуть не подрались. Бродяга и Дик унесли мёртвого младенца на улицу, предварительно вылизав Королеву, которая лежала счастливая и освобождённая. Она утешала себя тем, что когда-нибудь родит живого ребёнка, а сейчас нет её вины в том, что ребёнок умер. В данной ситуации это ведь и к лучшему. Оставшиеся двое присосались к её грудям, полным молока. Теперь мужчины доставали для Королевы огромное количество еды и питья, потому как аппетит её постоянно рос. В награду они получали обильное молоко. Королева щедро кормила их всех: так получалось, что когда все собирались вечером вместе, то двое сосали её грудь, а двое погружались в неё и изливали своё «молоко». Потом они менялись местами несколько раз, отвлекаясь от этой череды только тогда, когда Королева должна была опорожниться. Из-за обильного молочного рациона у мужчин тоже улучшился цвет лица и усилились желания.

Через год Королева весила в три раза больше, чем когда её короновали. Она по-прежнему давала молоко, так как её усердно сосали, и поэтому она больше не беременела. Её лицо стало идеально круглым и кожа, которая раньше была дрябловатой, теперь натянулась, как на барабане, и стала румяной и глянцевой. Обручальное кольцо Ди однажды сняла и потом уже не смогла надеть обратно. Королева повелела Рыжему вдеть это кольцо в нос, и он с готовностью проделал где-то эту операцию, так что Королева испытывала особое наслаждение, видя кольцо измазанным своими экскрементами, когда Рыжий вставал из-под неё.

Начальник полицейского участка, муж Ди, пронюхал с помощью доносчика, где находится его жена, и вместе с верными подручными прикатил к дому на машине с мерцающей шишкой на макушке. Он оставил своего помощника в машине, чтобы не было свидетелей, если мужу придётся расправиться с женой, и вошёл в дом один. В доме находились лежащая Королева и Рыжий, в то время охранявший её. Остальные были в разгоне. Королева с трудом уселась на матраце при появлении давнего мужа, и её подданный встал рядом с ней. Они только что закончили свою трапезу. Ди обратила внимание, что муж ещё носит обручальное кольцо на сжатой в кулак руке.

Муж не узнал своей жены, а та скрыла воспрянувший ужас в своих заплывших жиром глазах. Перед мужем были отвратительная толстуха в грязном балахоне и рыжий полуидиот с жёлтым кольцом в носу. Полицейский спросил, кто ещё есть в доме, и, не дождавшись ответа, обыскал пустые комнаты, морщась от мерзких запахов.

– Ваши документы, – больше для проформы, чем для дела, спросил начальник полицейского участка. Королева и Рыжий сказали, что у них нет никаких документов. Да они мужа не интересовали и пачкаться с ними он не хотел.

Но Ди испугалась, что если она заговорит и если муж заберёт их в полицейский участок, то её могут опознать и её королевство погибнет. И тогда, помня о брезгливости мужа, она толкнула Рыжего уже заученным жестом и присела, а тот сразу же лёг под неё и раскрыл рот. Королева напряглась и испустила первую порцию, глядя в глаза своему бывшему мужу.

– О Боже! – в ужасе воскликнул брезгливый полицейский и бросился вон из дома.

Он вскочил в машину и приказал удивлённому партнёру поскорей уезжать отсюда. Муж решил расправиться с осведомителем, который навёл его на это место. Он был уверен, что над ним решили поиздеваться те, кто метил на его место.

Из истории землетрясений

Землетрясение произошло непредсказуемо. Парикмахерша Катрин вышла, чтобы позвать очередного клиента на стрижку. Закончив стрижку, она по привычке вращала вокруг указательного пальца маленькие ножницы, как ковбой – пистолет, прежде чем засунуть его в кобуру. Катрин ещё успела подумать, что осталось ещё трое – мужчины сидели на стульях в ряд – и рабочий день окончен. В тот момент произошёл толчок огромной силы. Катрин почувствовала, что пол уходит у неё из-под ног, и потеряла сознание.

Когда Катрин очнулась, то подумала, что ослепла, потому что перед глазами стояла непроглядная темнота. Её руки потянулись к глазам, и в правый глаз что-то ударило – она тотчас узнала знакомое ощущение на пальцах – они всё ещё держали ножницы. Катрин аккуратно сняла их, предусмотрительно положила себе на грудь, чтобы не потерять – сделанные на заказ из специальной стали, – и протёрла глаза. Глаза открывались и не болели, когда она прикасалась к ним руками, но ничего перед собой не различали, кроме полной черноты. Катрин осторожно села, ничто ей не помешало, но ножницы упали на колени. Она нащупала их и засунула в нагрудный карман. Катрин стала ощупывать себя – боль не проступала нигде. Она медленно повращала головой – шея и голова в порядке.

Катрин встала на колени, потом подняла руки над головой, и они упёрлись в осевший потолок. В колени впивались угловатые обломки, и Катрин снова уселась. Воздух был спёртый, но на дыхание его пока хватало.

«Что же делать? Что же делать? Что же делать?» – повторялось у Катрин в голове. Она закричала, но звук ударился о явно недалёкие стены и остался внутри.

Катрин вдруг резко ощутила голод – она ничего не ела в ленч, так как было много клиентов, и она планировала плотно пообедать в ресторане со своим возлюбленным Фрэнком, который должен был заехать за ней после работы.

Вдруг ей послышалось, будто кто-то стонет, причём где-то вдали. Она снова стала на колени и поползла в направлении звука, превозмогая боль. «Так я все колени обдеру», – подумала она и села на корточки. Через несколько утиных шагов Катрин упёрлась в стену. Она стала ощупывать её сверху вниз, и у пола её руки наткнулись на чьи-то ноги. Когда она прикоснулась к ним, ноги дёрнулись и опять послышался стон, но где-то издалека. Было ощущение, что голова, издающая звуки, находится на огромном расстоянии от ног. Ноги были явно мужские: она на ощупь узнала мужские большие ботинки и брюки. Катрин скользила по ногам выше и на уровне живота тело оказалось придавленным бетонной балкой. Тело задвигалось, пытаясь вылезти из-под неё, но балка придавила ровно настолько, чтобы человека не убить, но и чтобы не дать ему вылезти.

Катрин подумала, что это, наверно, один из клиентов, сидевших на стуле в очереди.

– Вы ранены? – крикнула она ногам.

Ноги опять пошевелились, и за стеной, по другую сторону от ног этого тела, прозвучало мычание.

Катрин стала благодарить Бога за то, что сама она невредима, – но тут же её охватил ужас оттого, что она, может быть, погребена заживо. Она прервала благодарности и с новой силой принялась за мольбы Богу, чтобы её жизнь была продлена.

Потом мысль скакнула в сторону: «Ведь там сидело три клиента, где же ещё два?»

Катрин стала передвигаться влево и снова уткнулась в обвалившуюся стенку. Она двинулась обратно – вот опять эти ноги, которые шевелятся каждый раз, когда она к ним прикасается. Дальше она ощупывала всё, что ей попадалось, и снова наткнулась на две ноги, но уже другие. Катрин переместилась вдоль ног выше и опять упёрлась в балку, которая лежала на уровне живота мужчины. Живот поднимался и опускался в дыхании. Но эти ноги никак не реагировали на её прикосновение. Она поползла дальше вправо, и опять две ноги, и снова балка на животе. И живот тоже движется в дыхании. В общем-то так и должно было случиться – они сидели в ряд друг с другом, и балка накрыла их единообразно, уж коль упала точно поперёк их тел.

Катрин припомнила поговорку «Темнота – хоть глаза выколи» – и прикоснулась руками к глазам, чтобы снова убедиться, что они на месте, открываются и закрываются и не болят. «На что они мне в такой темноте? – думала она. – Но должны же откопать меня, тогда жизнь продолжится, и вокруг будет светло. А вдруг не откопают?» Порывом ужаса обдало её с ног до головы. И тут Катрин почувствовала, что её ноги затекли, оттого что она сидит на корточках, и она уселась, выпрямив ноги. Стало больно – острые обломки впивались в ягодицы. Катрин попыталась нащупать более ровное место и передвинуться на него, кое-как ей это удалось, и она села, опершись спиной на обломок стены. Катрин прислушалась – стояла полная тишина, и от этого становилось ещё ужасней. Она постаралась взять себя в руки и продумать, как продержаться, пока её спасут.

Во-первых, для этого нужен воздух. По-видимому, его запасы достаточны, потому что она не задыхалась и, значит, он откуда-то поступал, наверно, остался канал во внешний мир, и она сможет его отыскать.

Затем ей нужна вода. Воды нет. Ей сразу вспомнились рассказы, как люди, затерявшись в пустыне, пили собственную мочу. С этим будет тяжело. Катрин подумалось о трёх клиентах как источниках дополнительной мочи, и её чуть не вырвало – но она подавила в себе позыв к рвоте, понимая, что ей нельзя терять ни капли жидкости. Придя в себя от этой тошнотворной мысли, она продолжала размышлять и пришла к следующему необходимому компоненту выживания – еде. Тут она снова почувствовала голод, но теперь уже вместе с суровой жаждой.

Катрин опять закричала от страха и ужаса перед своей судьбой. Но было такое впечатление, что звук никуда не распространялся, а теснился в этой пещере, оглушая саму Катрин. Она решила детально ощупать поверхность, отделявшую её от мира света и свободного движения. Катрин автоматически поднялась во весь рост и ударилась головой, ещё не успев выпрямиться. Она упала на колени, и опять ей стало нестерпимо больно. Она села на корточки, но двигаться так было тоже неудобно. Катрин решила обвязать колени чем-либо, чтобы можно было передвигаться, стоя на них. Но чем? На ней был рабочий халатик, под которым только лифчик и трусики. Она не хотела использовать его для защиты колен и обнажать тело под царапины и ушибы. И тут она вспомнила про клиентов – она решила снять с одного из них брюки и обмотать ими колени – всё равно мужчинам одежда не нужна при их неподвижности. Катрин нащупала одного из них и попыталась стащить брюки. Мужчина пошевелил ногами, а ей нужно было, чтобы он поднял зад. Но клиент был так придавлен балкой, что пошевелить его бёдра было невозможно; она передвинулась к другому – та же ситуация. Тогда Катрин вспомнила о ножницах, которые она положила в нагрудный кармашек, – конечно же, она может разрезать брюки. Это оказалось тоже непросто – материал был плотным. Ноги мужчины двигались, но не сгибались в коленях. Наконец она срезала верхнюю, доступную часть материала. Стягивая брюки, ей пришлось расстегнуть ширинку, и тут она наткнулась рукой на голый член, который находился в состоянии эрекции. Катрин постаралась вспомнить лица мужчин, к которым она вышла, чтобы пригласить очередного на стрижку. Память служила ей верно: один был лет двадцати пяти со смуглым весёлым лицом, второй постарше – блондин с коричневыми глазами и третий – лет пятидесяти с острым взглядом и щетиной на лице. С кого из них она срезала брюки, и чей член так отреагировал на это? Ощутит ли она когда-нибудь твёрдость Фрэнка? – подумала Катрин о своём возлюбленном. Его мочу она бы в крайнем случае попила.

Катрин разрезала брюки на две части и обмотала ими колени, завязав узлы так, чтобы становиться на них, – сразу стало легче передвигаться. Катрин тщательно ощупала стены. Пещера, в которой она оказалась, была метра три в длину и метра два в ширину. Катрин обнаружила оторванную трубу, уходящую в потолок пещеры, по-видимому, из неё поступал воздух. Катрин закричала в неё и прислушалась. Ничего в ответ она не услышала. Перед глазами у неё стали появляться яркие звёзды, светящиеся круги и спирали, которые начали образовывать волшебные миры. Катрин понимала, что это происходит от полной темноты, что это галлюцинации. Она в изнеможении села у стены и закрыла глаза. Галлюцинации пропали. Нестерпимо хотелось пить. Вдруг она услышала журчанье. Она счастливо повернулась в направлении звука – может быть, где-то водопроводная труба? Но она отчётливо почувствовала запах мочи. Страх охватил её – значит, канализационная труба? Но тут же её осенило, что это мочится мужчина, с которого она сняла брюки. Ей тоже захотелось помочиться, но она вспомнила, что ей нельзя терять жидкость, и она сдержалась. Должны же их вскоре откопать – ведь работы уже, наверно, ведутся. Почему ничего не слышно?

Катрин решила, что надо постараться заснуть, так быстрее пройдёт время, и во сне она не будет чувствовать ни голода, ни жажды. Её охватило забытьё, которое тем не менее не избавило её от тревоги. Когда Катрин очнулась, ей показалось, что она проспала целую ночь. Ужас подступил с новой силой. Жажда держала её крепко за горло, и голод раздирал живот. К тому же она поняла, что не может больше терпеть и ей необходимо опорожнить мочевой пузырь. У неё опять пронеслась мысль о том, что надо бы как-то сохранить мочу, чтобы, когда станет совсем невмоготу, выпить её. Но где сохранить? Она села на корточки, спустила трусики и облегчилась. Однако голод и жажда, казалось, только усилились. Катрин в отчаянии закричала изо всех сил, но звук не распространялся сквозь толщу завала, сгрудившегося вокруг неё. После крика ей показалось, что язык у неё не сгибается от сухости. Чего бы она не отдала сейчас за каплю воды или чего-нибудь жидкого! И тут идея осенила её – она бросилась к мужчине, с которого срезала брюки. Она нащупала его безжизненный член и взяла его в рот, но во рту было так сухо, и языком ей было трудно двигать. Она стала мастурбировать член рукой, обхватив головку губами. Член быстро отреагировал, налившись кровью. Никогда в своей жизни Катрин не делала этих движений с такой жадностью, вернее с жаждой, и притом без всяких сексуальных переживаний. Жидкость – вот что требовал её организм. Член не заставил себя долго ждать и выплеснул семь крупных драгоценных капель. О, какими желанными и сладкими они показались Катрин! Ничего в жизни не было вкуснее и нужнее. Она высосала и выжала всё, буквально до последней молекулы. Но как этих капель было недостаточно! Она подползла к соседним бёдрам, расстегнула ширинку, выловила спящий член и стала его будить. Он быстро проснулся и вскочил – ещё шесть капель были ей наградой. Катрин тотчас переползла к третьему. Она обнаружила, что этот мужчина помочился в трусы – всё было мокро. Но теперь любая влага была желанна для Катрин, и она старательно выдоила ещё пять капель, несмотря на солёный вкус члена.

Но эти капли только раззадорили её, ей хотелось напиться ими, наесться. Катрин решила ещё раз пройтись по кругу. Она вернулась к первому члену и принялась за дело. Работая рукой, она думала о постоянной, но лишь дразнящей съедобности мужчин, тогда как женщины съедобны в течение многих месяцев после родов, причём обильно и молочно.

Второй раз оргазм приходил значительно труднее, и ей пришлось использовать все свои навыки, чтобы его ускорить, – она играла с яичками, вставляла палец в анусы и в конце концов добилась своего сначала с одним, потом со вторым, а затем и с третьим. Губы и язык у неё болели. Катрин чувствовала, что заморила червячка (или червячков, ухмыльнулась она), но ни от голода, ни от жажды полностью не избавилась. Она села у стенки, чтобы отдохнуть.

«Бедные проститутки, – подумалось ей, – какой это тяжёлый хлеб», – и Катрин улыбнулась мысли, что не хлебом единым жив человек. Она снова вспомнила о Фрэнке, с которым, может быть, она больше никогда не увидится, и чуть было не заплакала, но вовремя остановила себя, вспомнив, что не должна терять влагу. Катрин не испытывала раньше особого наслаждения, делая минет Фрэнку, но с какой бы радостью она сделала это ему сейчас. Минет ей всегда представлялся как самое сокровенное проявление любви, но теперь она только пренебрежительно усмехнулась этой мысли.

Катрин легла, стараясь отодвинуться в сторону от острых обломков, лежащих под ней. Забытьё снова пришло к ней. Катрин снился фонтан, из которого хлестала не вода, а сперма, ей снился стол, уставленный мясными блюдами, но только она подносила кусок ко рту, как он превращался в мужской половой орган, и она в ужасе отбрасывала его. Потом ей снился Фрэнк, который поил её водой из стакана, и она была поражена тем, что это не член и не сперма.

Катрин очнулась с обновившимся чувством голода и жажды. Она прислушалась, в надежде услышать какие-либо звуки, свидетельствовавшие о спасательных работах. Где-то отдалённо слышались удары.

Она снова подползла к чьим-то ногам и нащупала член. Катрин принялась мастурбировать его рукой. Он не поднимался, она взяла его в рот. Наконец он нехотя стал твердеть. Она опять взяла его в руку, и он потерял эрекцию. Катрин снова взяла его в рот и малопослушным языком вернула его в твёрдое состояние. В конце концов она ощутила живительные капли и, высосав все, сразу передвинулась к соседу.

Двигаясь головой и помогая рукой, она успела подумать, что люди дивятся смелости дрессировщика, который кладёт голову в раскрытую пасть тигра, но ведь мужчина обладает не меньшей отвагой, позволяя женщине брать его член в рот. В каждой женской пасти острые зубы, и они легко могут откусить его. Почему бы ей не откусить сейчас член, налитый кровью, она смогла бы тогда напиться ею, а не какими-то каплями. Но ещё не помрачённое сознание воспротивилось людоедству, и Катрин удалось сдержаться. Член выплеснул семя, и она переместилась к третьему. У этого крайнего справа был чрезвычайно шершавый член, и ей казалось, что она даже изодрала об него свои губы в кровь. Она узнала вкус крови на губах и догадалась, что кровь выплеснулась вместе с семенем. Катрин высасывала из последних сил «скупые мужские слёзы». И вдруг она расхохоталась безумным смехом. Она вспомнила, что мужчины совсем не двигали на этот раз ногами. Она пошла по новому кругу. Теперь она придумала имена для каждого: левого она назвала «головастиком», среднего – «кривым», того, что справа, – «шершавым». С величайшим трудом добившись семяизвержения у «головастика» и «кривого», Катрин снова оказалась у «шершавого». Он был совершенно холодным. Катрин пыталась вызвать в нём теплоту своим ртом, пока не догадалась, что мужчина умер, и вместе с ним умер «шершавый». Она взяла из кармашка ножницы и ткнула острым концом в яйца, тело не пошевелилось.

«Он умер, значит, его тело сгниёт, но ведь он только что был жив, значит, кровь в его жилах ещё живая», – и, не рассуждая больше, она откусила головку. Сразу брызнула кровь. Так как рот её был сомкнут, то кровь залила ей лицо. Катрин выплюнула откушенный кусок и стала жадно высасывать кровь. Целых три больших глотка. Сила возвратившейся жизни ринулась по её телу. Кровь больше не выходила, так как её уже не подталкивало сердце. Катрин стала жевать мясо. Было живительно вкусно. Если бы не полная темнота, она бы не смогла совершить всё это – глаза бы не выдержали такого зрелища. Катрин подумала, что нужно скорее попить крови из другого места, пока она не свернулась. Катрин схватила ножницы и распотрошила брюки, нащупала ляжку и всадила остриё ножниц, вытащила их, и губами отыскала дырку. Ляжка была волосатой, и волосы при глотании попали ей в горло. Катрин закашлялась.

– Живые есть? – послышался далёкий голос.

– Есть!!! Есть! – заорала Катрин, и голос её сорвался.

– Сколько вас?

Катрин на секунду замялась.

– Я одна! – но из горла выходил только хриплый шёпот.

– Держись, скоро тебя откопаем! – донёсся голос, и послышались отчётливые удары.

Ей показалось, что это голос Фрэнка. Конечно же, это мог быть только он, решивший спасти её от гибели и разыскавший её. Слёзы потекли из глаз Катрин, и она уже не сдерживала их. Катрин вдруг резко ощутила, насколько она по нему изголодалась.

Разбериха

У Синди муж, по имени Форест, был индеец и гомосексуалист. Благодаря первому обстоятельству она научилась пить, а благодаря второму мы стали с ней любовниками. Синди пила хорошие коньяки и виски и щедро угощала ими меня из своих запасов в баре. О наклонностях своего мужа она узнала не сразу, да и он обнаружил их в себе тоже не с рожденья.

Мать у Синди умерла рано, и она с детства ухаживала за младшим братом и за отцом, который был прикован к постели диковинной болезнью. Такого рода детство научило её заботиться о других и делать это без надрыва, как само собой разумеющееся. Посему Синди была женщиной, которой можно признаваться в своих слабостях, она не закатывала истерик, не озверевала, даже не дулась, а наоборот, старалась помочь, если к ней обращались с проблемой. Тем более если проблема оказалась у мужа.

Смерть его отца стала событием, которое развязало Форесту руки и язык. До этого он не смел признаться себе в своих наклонностях и тем более предпринять какие-либо действия в гомосексуальном направлении. Муж, чуя в себе интерес, любопытство, тягу к мужчинам, больше всего страшился, что это каким-то образом станет известно отцу, и поэтому Форест запретил себе отвлекаться от женщин, пока отец жив. Он так и сказал себе: «Пока отец жив».

Отец умер на следующий день после кровоизлияния в мозг, так что Форест был освобождён от угрызений совести за неизбежные помыслы об ускорении смерти отца, окажись его болезнь длительной. После похорон Форест и Синди хорошо выпили, и он признался жене, что давно мечтает о мужчине. Синди не слишком удивилась этому признанию и даже, с одной стороны, обрадовалась, потому что оно объясняло холодность к ней мужа. Она уже начинала тревожиться, что что-то не то с ней, а теперь получила полное себе оправдание. От радости она предложила помочь мужу найти мужчину, а сама сразу стала планировать развод. Форест благодарно целовал её в голову и доливал виски себе и ей.

Синди ходила с мужем несколько раз в бары, где собирались гомосексуалисты, чтобы тот смог хотя бы присмотреться к обстановке. Потом они вместе отвечали на объявления в газетах и придумывали своё объявление, которое поместили в нужную газету. Синди даже сочинила каламбур, называя Фореста геем, а себя гейшей.

Тем временем они мирно развелись, оставаясь друзьями, и, когда я познакомился с Синди, Форест уже нашёл свою первую мужскую любовь в лице медбрата Вика, среднего роста, с женскими повадками, но с мужской щетиной. Они жили вместе и были весьма нежны друг к другу: держались за ручки, чмокались и оказывали другие знаки взаимного внимания из гетеросексуального репертуара.

Мы познакомились на вечеринке, куда меня взяла с собой Синди. Собственно, знакомство состояло из обоюдного любопытства: мол, что это за бывший муж и, мол, что это за новый любовник. Говорить было, как в большинстве случаев, не о чем. Синди оделась в юбку и блузку, но почему-то ей вздумалось не надевать лифчик, да ещё расстегнуть блузку так низко, что усмотреть её соски не составляло никакого труда. Меня это раздражало как дешёвый способ привлечь внимание – добро бы это была большая красивая юная грудь – нет, это были какие-то бесформенные отростки, которые только по месту расположения и по наконечникам сосков давали основания считать их грудями. Синди когда-то имела такие до неприличия огромные груди, что решила во что бы то ни стало их сократить. Какой-то коновал оттяпал из них куски мяса, оставив груди в шрамах, а соски нашлёпнутыми на кончики грудей. Ох уж эти мне бессмысленно грудастые, ибо без детей, а смотрят они на мужчин лишь в жажде их поглотить если не целиком, то хотя бы часть. Раздражала меня эта Синди со своим бывшим мужем, бывшим мужчиной. Истинная причина этого раздражения лежала, наверно, в том, что Синди никак не могла кончить со мной. Она утверждала, что вообще в присутствии мужчины не может кончить. Её изнасиловали лет в пятнадцать, и насильник пытался её убить, но почему-то у него не получилось. Думаю, что посягательство на её жизнь после совокупления и оказалось неизлечимой травмой. Она боялась расслабиться для оргазма, в неизбывном страхе, что её убьют. Синди убеждала меня, что на следующее утро после встречи со мной она неожиданно кончает на работе без всякого возбуждения. И чем больше я её разжигаю накануне в тщетной попытке прорваться к её оргазму, тем сильнее на следующий день она его испытывает. Я не знал, утешает ли она меня таким способом, но при мне она не могла кончить даже от вибратора, доводя его, бедного, до такого горячего состояния, что пластмассовый корпус обжигал руку и приходилось его выключать.

Я активно осматривал женщин на вечеринке в надежде избавиться от Синди или хоть с кем-то поменяться. Вот сколько есть парочек, пресытившихся друг другом, но всё равно торчащих вместе, так как лучшего не нашли, а сил на разлуку не хватает. Нередко случается, что проходят на улице мимо друг друга две пары, незнакомые, и каждый думает: «Вот мне бы её», а каждая думает: «Вот мне бы его». И люди, столь постылые друг для друга, являются столь желанными для других, так же постылых друг для друга людей. И вот мужчины меняются женщинами, и женщины меняются мужчинами, и из двух холодных пар образуются две горячие пары. Смена мест производит выделение огромной энергии.

Вот я и надеялся, что случится что-либо подобное. Я чуть было не ужаснулся, когда увидел пьяных Фореста и Синди на диване, целующихся по старой памяти, а по этой схеме мне оставался хахаль Фореста, что меня явно не устраивало. И тут действительно появился Вик, а с ним индианка, с длинными, конечно же чёрными, спутанными волосами, худая как жердь, но с красивым лицом. Вик, повиливая задком, подвёл её ко мне и представил:

– Это Скай, сестра Фореста, – и подмигнул.

Я сказал ей, что она мне нравится безоблачностью своих глаз. Облаков в них действительно не было, но густого тумана – хоть отбавляй. Красна девица, а по-американски краснокожая, действительно чего-то набралась, надышалась или накололась.

Скай мне ничего не ответила и только абстрактно улыбнулась. Я предложил ей выпить. Она опять ничего не сказала, но, когда я поднёс ей бокал, она взяла его и опрокинула, как стопку. Вик увилял к Форесту отбивать его от бывшей жены.

Тут я увидел рядом с собой Синди.

– О, вы уже познакомились! – сказала она радостно-пьяным голосом.

– Да, мы познакомились, – ответил я за себя и за Скай.

Глаза той смотрели в сторону, но улыбка на лице сохранялась. Синди прислонилась ко мне и театральным шепотом произнесла:

– Ты с ней можешь делать всё, что хочешь, я не возражаю. – И добавила: – И она возражать не будет.

Изрекши это, Синди поплелась в другую комнату.

Скай никак не отреагировала на появление Синди, а когда та исчезла в другой комнате, Скай как будто бы очнулась и сказала ей вслед:

– Сука, сделала из моего брата гея, чтобы своему братцу услужить.

– Какому братцу? – спросил я.

– Вику, вот какому, – ответила Скай, продолжая смотреть вслед Синди.

– Вик – это брат Синди? – удивился я.

Синди рассказывала мне, что у неё есть брат, но не упоминала о его сексуальных предпочтениях, да меня это и не интересовало, как и прочие возможные члены её семьи.

Скай повернула-таки ко мне голову и презрительно посмотрела на меня как на безнадёжного невежду. Но ответом она меня не удостоила, позволяя самому усваивать совершенно для неё очевидное.

А я пытался разобраться в спутанных, как волосы Скай, отношениях: так значит, Синди своего мужа-гомосека отдаёт своему такому же брату и тем самым сохраняет мужа, что называется, в семье. А от меня она избавляется, толкая в мужнину сестру. Что ж, я с удовольствием.

Я обнимаю Скай за талию, и она не противится. Я её целую, и она вяло шевелит языком, не закрывая глаз. Я предлагаю ей пойти к ней, и она молча выходит из дома, а я следом. Машины у неё нет, она живёт в двух шагах. У нас по-прежнему не получается разговора, о чём я не грущу, поскольку мы движемся к уединению.

Скай подвела меня к обшарпанному дому. Дверь была не заперта, потому что Скай пнула её ногой и она раскрылась. В коридоре был полумрак, в комнате сбоку горел свет и слышались голоса, запах стоял типично людской. Скай прошла мимо, а я последовал за ней. Она пнула ногой ещё одну дверь, и мы оказались в крохотной комнатке. В окно без занавесок светила полная луна и являла взору матрац на полу без подушки и без одеяла, с серой простынёй, дырявой в двух местах. Дверь не запиралась, замка в ней не было, доносились голоса из соседней комнаты.

Скай стащила с себя платье через голову, одним движением. Трусиков на ней не было, а отсутствие лифчика я заметил раньше. Ей было на вид лет двадцать пять, крохотная грудь, редкие волоски на лобке, впалый живот и видимые рёбра. Скай легла на матрац и повернулась на бок, свернувшись калачиком. Я подумал, не уйти ли, но потом решил не пропускать приключение. Скай лежала ко мне задом, возвышающимся над талией, и это отвергло последние мои сомнения. Я наклонился над ней и заглянул в лицо. Она лежала с открытыми глазами, уставившись в стенку. Осмелившись на грязноватое приключение, я всё-таки решил, что входить в неё опасно – видно, спит с кем и как попало. Я задумал воспользоваться её ртом, а чтобы у неё появилась инициатива, полизать клитор, не касаясь преддверия влагалища и губ. Я развернул её ногами к окну, перевернул на спину, встал над ней на колени и разбросил её ноги. Я раздвинул губы, и луна осветила клитор. Я оголил его от капюшона и лизнул головку, не касаясь окрестностей. Скай вздрогнула. Запах был, будто она не подмывалась дня три, но вполне терпимый и при возбуждении даже приятный. Я ткнулся хуем ей в рот, она тоже лизнула меня. Так мы обменивались любезностями. Стоило мне отвлечься, как она требовала прорезавшимся твёрдым голосом: «Ещё». Я кончил раньше её, и сразу мне стало ужасно от обстановки, в которой я оказался. Какого чёрта я здесь и с этим существом? Обычное чувство после оргазма, только усиленное обстоятельствами. Запах её стал мне нестерпимым. Я резко поднялся, оделся и бросился вон из этой клоаки. Пока я одевался, да и мне вдогонку, слышалось это требовательное «ещё».

Я вернулся на вечеринку, чтобы забрать сумку, с которой я пришёл. Все были уже изрядно пьяные.

Синди подошла ко мне:

– Скай, как я – с мужчинами не кончает. Мы можем только вместе кончить, по-женски. Где она?

– Там, – сказал я, не зная, как назвать то место, где осталась Скай.

– Я пойду к ней, – решительно сказала Синди, – проводи меня.

Обнявшиеся Форест и Вик ввалились в комнату:

– А, вот вы где! – И увидя нас, собравшихся уходить: – А вы куда это?

– Я иду заниматься любовью со Скай, – объявила Синди.

– Мы пойдём с тобой, – сказал Форест, и Вик подтвердил.

Мы вышли вместе на улицу, луна сверкала.

Синди висела у меня на руке. Когда мы подошли к дому, где я оставил Скай, я попрощался, а они трое ввалились в дом, где, видно, бывали не раз.

– Ты мне больше не нужен, – выкрикнула мне Синди, прежде чем исчезнуть в дверях.

«А ты – мне», – хотел я крикнуть в ответ, но сдержался. «Зачем повторяться?» – подумал я, шагая под луной к своей машине.

Свежесрезанные головы

Недавно были найдены документы, подтверждающие ходившие и ранее слухи о культе гильотинян. Приверженцы этого культа носили на шее изображение гильотины как символ страстотерпства и осеняли себя знамением, заключавшимся в резком движении правой руки сверху вниз, что должно было изображать падение гильотинного ножа.

Суть их веры заключалась в том, что они стремились к единению с Богом при жизни. Так как истинное единение с Богом происходит только в смерти или в любви, полагалось, что максимальное доступное прижизненное единение с Богом возможно осуществить, испытывая оргазм с партнёром, которого в этот момент лишают жизни. Человек, лишаемый жизни, вне сомнений, соединяется с Богом, а через умирающего, да ещё частично находясь в эти мгновения в его теле, да к тому же испытывая оргазм, тебе, продолжающему жить, гарантировано мгновение истинного просветления.

Французская революция послужила плодородной почвой для расцвета культа гильотинян. Под другим названием они существовали и в более давние времена. Например, в период инквизиции численность этой секты, хотя и держалась в строгом секрете, была равна двадцати семи тысячам пятистам семидесяти членам. И это в одной только Испании.

В основном гильотинянами были мужчины, но в редких случаях в их ряды принимались и женщины. Посвящение в этот культ происходило в форме торжественного обряда, носящего название «гильотищение». При гильотинировании череды осуждённых, – одного за другим, что было обычным в те жестокие времена, – фонтанирующую кровь направляли в сосуды. Их быстро относили в гильотинянский Храм, и там этой ещё тёплой кровью наполняли купель, в которую окунали с головой неофита, и потом ему на шею вешалась цепочка с миниатюрной гильотиной. Храм этот был замаскирован под христианский, но допускались туда только члены секты, которые показывали при входе гильотинку, висящую у них на шее.

Но пора описать в деталях сам священный акт, который являлся сутью этого отвратительного культа.

После вынесения Трибуналом смертного приговора группа осуждённых – за солидное вознаграждение, шедшее на нужды революции, – передавалась священнослужителям из гильотинян. Преступников везли в Храм. Там в дальних покоях была установлена гильотина, специально приспособленная для отправления их обряда. Преступника привязывали к двухколёсной тележке, где он находился в сидячем положении. Поэтому, когда его подвозили к гильотине, не приходилось применять силу, а только нужно было поставить тележку так, чтобы приговорённый к казни оказался стоящим на коленях с всё ещё привязанной тележкой, очутившейся теперь у него на спине. Осуждённого ставили у гильотины, привязывали к ней, а тележку отвязывали. Жертву, находящуюся под дамокловым мечом гильотины, обнажали, срезая одежду. Голова преступника была зажата, руки и ноги связаны, так что приговорённый к смерти не мог сопротивляться при подготовке к экзекуции. Священнослужитель-гильотинянин и его паства громко воздавали хвалу Всевышнему, тем самым заглушая крики, которые в отчаянии нередко издавали приговорённые, и назначенный проводить экзекуцию гильотинянин сбрасывал с себя одежду. Он вводил член в анус жертве, а если жертвой была женщина, то он был вправе выбрать влагалище, и начинал раскачиваться, держа в руке верёвку, которая приводила в движение нож гильотины. Когда палач чувствовал приближение оргазма, он дёргал за верёвку, и голова преступника отсекалась – в этот момент священные спазмы огромной силы проходили в анусе или влагалище жертвы, и в эти мгновения палач соединялся с Богом, извергаясь в обезглавленное тело жертвы.

Высшим нравственным достижением этого обряда, по мнению гильотинян, являлось то, что мгновение торжества правосудия и воздаяния за преступление являлось также и мгновением максимального единения гильотинянина с Богом. Таким образом, не нарушались ни людские законы, ни божественные. Великое наслаждение, заключавшееся в истинном познании Бога, достигалось не преступлением, но актом приведения в исполнение приговора суда.

Таков был обряд в своей первоначальной форме. Но потом среди гильотинян произошел раскол: часть продолжала придерживаться канонического исполнения обряда, а другая часть, реформаторы, хотела внести изменения в его отправления, следуя духу времени. После непродолжительной распри победили реформаторы, и обряд претерпел некоторые изменения или, вернее, дополнения. Необходимость внесения дополнений обосновывалась ростом числа членов этой секты, что вынуждало использовать преступника с большей эффективностью, ибо несмотря на обилие смертных приговоров, их всё-таки было недостаточно для удовлетворения стремления к единению с Богом всех гильотинян. Было решено допустить к исполнению ритуала второго гильотинянина. Он располагался со стороны головы казнимого и держал её за волосы или за уши. Когда голова отсекалась, он поворачивал голову к себе отрубленной стороной и насаживал открывшуюся трубку пищевода, в которой возникали спазмы, себе на член и двигал голову вверх и вниз, влево и вправо, покручивая по и против часовой стрелки, пока не изливался в рот голове. Этим часто пользовались женщины-гильотинянки – они присасывались к губам отрубленной головы, и когда семя священнослужителя извергалось в рот из горла, заглатывали его с фанатическим упоением. Многие из них также стремились достичь языком члена священнослужителя, часто вылезавшего из горла. Впрочем, и мужчины-гильотиняне не пренебрегали возможностью приобщиться к ритуалу таким способом, особенно если это была женская голова.

Нередко после обезглавливания мужское тело откликалось на такое событие прощальной эрекцией, и женщины-гильотинянки быстро переворачивали тело, отданное им гильотинянином, только что завершившим ритуал, чтобы сразу же перевязать член у основания верёвкой и насадиться на охладевающий орган. Эта последняя часть ритуала нередко затягивалась настолько, что мужчины, утомлённые зрелищем, покидали Храм, а женщины оставались с обезглавленными мужскими телами, пока не привозили новых осуждённых на смерть.

После свершения ритуала гильотиняне должны были раз в неделю предъявлять головы преступников членам Трибунала, чтобы те уверились, что приговоры приведены в исполнение. И поэтому по воскресеньям, а именно этот день был назначен Трибуналом как отчётный, можно было увидеть гильотинянина, толкающего пред собой тележку, полную человеческих голов, скопившихся в Храме за неделю. Причём у каждой из них был раскрытый рот, из которого вытекало семя, окрашенное кровью жертвы.

Как и всякая религия или культ, и этот подвергся профанации в тяжёлые времена, когда количество приговоров Трибунала стало недостаточным для выросшей паствы гильотинян.

Реформаторы стали допускать неслыханные ранее отклонения от уже и так изменённой канонической формы отправления ритуала. Они стали использовать обезглавленное тело и отрезанные головы по нескольку раз, то есть когда жертвы уже были мертвы и ни о каких судорогах не могло быть и речи. Таким образом, священный ритуал превратился в обыкновенную некрофилию, причём весьма извращённого свойства. Затем реформаторы усугубили кощунство тем, что стали взимать деньги с гильотинян, отправляющих ритуал. Деньги эти должны были идти якобы на взятки членам Трибунала, чтобы увеличить количество осуждённых, отдаваемых гильотинянам для исполнения приговора.

Среди членов этой секты всегда находились и такие, кто хотел сойти с широкой дороги правосудия на гнусный путь преступления, а именно, начать выкрадывать и обезглавливать невинных людей. Но руководство секты зорко следило за этими попытками и всячески помогало государству преследовать тех, кто делал шаги в этом направлении. Так, один из самых отчаянных ренегатов нашёл способ установить гильотину у себя в доме, и, когда он привёз ничего не подозревавшую жертву, чтобы обновить своё приобретение, нагрянула стража, вызванная заподозрившими неладное гильотинянами, и этого человека арестовали. Так как его настигли на месте преступления в момент, когда он уже привязал жертву к гильотинному столу, то приговор был жестокий – смертная казнь на гильотине, и его самого постигло то, что он посмел уготовить для своей невинной жертвы, но не успел совершить. Осуждённый был выдан его же единоверцам, и те совершили ритуал над отступником, последней просьбой которого было не осквернять его голову, но этим его желанием охваченные жаром борьбы за справедливость гильотиняне дружно пренебрегли. Последние слова этого преступника были весьма малодушны: «Пожалуйста, не делайте мне больно».

Когда Французская революция была разгромлена, гильотину как её символ торжественно сожгли перед статуей Вольтера. Ночью два гильотинянина пробрались к пепелищу и выкрали из золы гильотинный нож, не повреждённый огнём, чтобы продолжать поклоняться этому символу равенства.

Основным направлением открытой общественной деятельности гильотинян была борьба за отмену публичных казней. Аргументом против публичности казней они выдвигали падение нравов, заключавшееся, в частности, в том, что люди хладнокровно наблюдали за обезглавливанием людей: многие женщины усаживались перед гильотиной на стулья и занимались вязаньем, отрывая глаза от него лишь в тот момент, когда голова отлетала от туловища. Кроме того, возникали недопустимые недоразумения, как, например, такое, когда крестьянке с корзинками в руках, проходившей мимо гильотины, отлетевшая голова влетела прямо в корзинку и разбила лежащие там яйца, которые крестьянка несла на продажу. Был и другой случай, когда отлетевшая голова зацепилась зубами за платье проходившей мимо женщины, порвав и испачкав кровью её дорогую одежду. В действительности же совершенно очевидны истинные причины гильотинян, боровшихся за отмену публичных казней, – во время них было невозможно подступиться к приговорённому, и потому публичные казни были для них лишь предметом горестных переживаний из-за утраченной возможности исполнить священный ритуал. Если казни происходили за закрытыми дверьми, гильотинянам было значительно легче становиться законными палачами или платить взятки и уединяться с жертвой для исполнения приговора.

Вскоре гильотинянам удалось вывести общественное мнение на такой путь, который заставил правительство принять закон по отмене публичных экзекуций. Однако это оказалось пирровой победой для гильотинян. После кратковременной эйфории у скрытых от народа гильотин, где гильотинянам приходилось маскироваться под обыкновенных палачей, они поняли, что инерция общественного мнения слишком велика и направлена на полную отмену смертной казни. Ритуальный возглас гильотинян: «Гильотина не болеет!» оказался бессмысленным, ибо хотя она и не болеет, но всё-таки умирает. Так в конце концов и случилось: секта гильотинян тайно просуществовала во Франции до 1981 года, когда смертная казнь была отменена. После этого знаменательного события гильотиняне покинули Францию и переселились в страны, где отсечение головы ещё используется как способ казни[15].

Последовательность событий

Картинной галереей заведовала неслабая баба. Имечко её Луиза. Я коллекционировал картины местных художников, и она меня ценила за незаурядные покупательские способности. Луиза была женщина невысокая, полная худобы, но весьма привлекательно следящая за собой с помощью умелой косметики и красивой одежды. От неё исходил запах холёности. Луиза держалась холодно и по-деловому, да я и не возражал – у неё был маленький рот (чего я не люблю), хоть и с пухлыми губами, что, конечно, в какой-то степени компенсировало этот изъян. Она вежливо улыбалась, а я, поглядывая на её дряблеющую кожу, отвергал её в мечтах о свежем теле. Конечно, я бы не отказался от предложенного, но предпринимать действий не хотелось – возникла бы напряжённость от сближения, нарушающая удобную монотонность деловых отношений.

В той же галерее работала ещё одна пожилая самка-продавщица. То есть под самые пятьдесят или совсем за сорок. Её звали Ким. Темноволосая, что хорошо, но мало, потому что зубы – не по команде «смирно», а по команде «разойдись». И вообще излишне старовата. Но милая, изъявляющая, а не скрывающая свои чувства. Ким не стеснялась шутить. Однажды она сказала покупателю: «Чувствуйте себя как дома, но не забирайте с собой картины, не заплатив». Покупатель разобиделся, позвонил на следующий день Луизе и стал требовать, чтобы она уволила Ким за грубость. Луиза с достоинством ответила, что Ким – замечательный работник и человек с прекрасным чувством юмора и что Луиза очень сожалеет, что он был не в состоянии воспринять её юмор.

Как-то в разговоре с Луизой я упомянул, что я писатель. Она всячески заволновалась на эту тему, и я принёс ей книжку своих рассказов. И вот она звонит по поводу недавно заказанной мною картины и невзначай заявляет, что впечатлена моей книжкой, что она дала её почитать Ким и ещё некой Мэрилин (эх, если бы вроде Монро) и что они все обожают чтение и решили организовать Читательский клуб и пригласить меня на обсуждение моей книжки, что должно явиться торжественным открытием клуба. Я, не скрывая радости, согласился. Как же – я один с тремя женщинами, да ещё заведомо восхищающимися моими выдумками. Назначили клубный вечер на ближайшую субботу. Моя возлюбленная, которой я сказал, что у меня встреча в клубе читателей (я, конечно, не сказал, что это клуб читательниц), взяла с меня слово, что я приеду к ней, как бы поздно вечер ни закончился.

Мы договорились встретиться с Ким у галереи (так как квартира Мэрилин была неподалёку), а оттуда поехать вместе, чтобы мне одному не искать. Мэрилин мне виделась сюрпризной красавицей, у которой я после вечеринки остаюсь на ночь.

Ким предложила мне поехать вместе на её машине, свою оставить, а на обратном пути она меня привезёт к оставленной у галереи машине. Но в связи с моими мечтами я отказался и поехал следом за ней.

Квартира Мэрилин располагалась в роскошном доме и не в менее роскошном районе. Но дверь квартиры открыло шарообразное белобрысое существо с милой улыбкой. Правда, губастенькая. И лет ей было столько же, сколько и остальным.

You can't always have what you want — повторял я себе последнее время строчку из «Rolling Stones», но это не утешало меня, а лишь заставляло мечтать ещё сильнее. Я купил каждой участнице по розе, каждый цветок был завёрнут в отдельный пакет. Получив по розе, женщины пришли в состояние размоченности.

На стене в гостиной картинки. Чьи? Хозяйка, скромно так: «Мои». Художница, значит. Везёт мне на художниц. Моя нынешняя возлюбленная тоже из них. Мэрилин не хочет показывать те, что хранятся в папках-запасниках, стесняется. Луиза помогает скромной подруге и говорит, что работы Мэрилин продаются у неё в галерее. Скучные работы. Показывать стесняется, а продавать – нет. По-женски.

И вот я сижу на диване, и три бабы вокруг меня. Я всё поначалу хотел, чтобы разговор пошёл по философскому руслу, чтобы продемонстрировать свои умственные способности. Вот, мол, вместо того чтобы успокоиться и читать, я продолжаю тревожиться и пишу.

Но они своими вопросами направили разговор в русло бытовое: насколько рассказы списаны с моей собственной жизни, кто мои любимые писатели и прочая скукота. Я наскоро ответил на вопросы и спросил каждую, что она читает, заметив, что это определяет суть человека, как и всё то, что он делает с интересом. Это настроило их на откровенный лад, и когда я подтолкнул их к личной жизни, что, мол, какова она, такого рода книги и читаешь, они радостно подхватили эту тему. (Мне в помощь они опустошали вторую бутылку вина.)

Решили по очереди мне исповедоваться. Первой напросилась «заголиться» Ким. Её рассказ был неожиданно подробен, и она прерывала его несколько раз риторическим вопросом: «Зачем я вам всё это рассказываю?» Но она прекрасно знала зачем. Вскоре и я узнал тоже. Её муж, Билл, за которого она вышла замуж десять лет назад без любви, был совершенно чужд ей с самого начала. Вышла же она за него в поисках стабильности и от усталости, вызванной долгими поисками «настоящего мужчины». («Настоящий» – в этой фразе так и хочется услышать: когда он «на», то у него «стоящий».) Нынешний брак был вторым, и первый теперь ей казался не таким уж плохим, но тогда она не знала, как «работать» над семейными отношениями, чтобы они длились, не хирея. (Ох уж как я ненавижу эту формулировку, которую они так обожают: «работать над отношениями». Хуже нет как пинать дохлую лошадь и воспринимать шевеление туши от пинка как её воскрешение.) Кимский муж совершенно чужд искусству и пренебрежительно относится к её интересам, вернее, он их не знает и знать не хочет. Он даже не знает расписания её работы, не помнит дня её рождения, не говоря уже о дне их свадьбы. Когда Ким недавно лежала в больнице, то Билл даже не удосужился купить еды в дом к её возвращению. Короче, она ищет в себе силы, чтобы с ним развестись. Но она любит дом, в котором живёт, и любит кошек, к которым у неё аллергия. Когда ей пришлось расстаться с семью кошками, которых она держала в доме до недавнего времени и от которых у неё начались такие расстройства лёгочной системы, что она оказалась на грани смерти, то она восприняла эту разлуку как прощание с последними существами, которые проявляют к ней любовь. Это было одной из причин, почему Билл упорно называл её сумасшедшей. Но психотерапевт, к которому она ходила, убедил её, что она вовсе не сумасшедшая, и посоветовал ей присоединиться к группе женщин, подобных ей и регулярно собиравшихся вместе, чтобы было кому излить душу. И так как она теперь не может себе позволить платить психотерапевту по сотне в час, то вот она и избрала для своей исповеди нас. «Зачем я вам всё это рассказываю?» – вновь повторила она и посмотрела на меня. И тут она выдала, продолжая смотреть мне в глаза с показной нежностью: «Вот он заставил меня почувствовать, что я что-то значу, так как он запоминает всё, что я говорю, а значит, он внимательно относится ко мне».

Дура, я не запоминаю, а записываю, и вовсе не потому, что ты мне хоть как-то интересна, а потому что мне интересно, что происходит с людьми, и я это могу использовать для своей писанины, как я это делаю сейчас.

Вслух я только смог подтвердить: «Я всегда внимателен к тому, что мне говорят привлекательные женщины». В последний момент я только хотел отвести от себя подозрение в излишней внимательности к Ким, поскольку, уж во всяком случае, я бы предпочёл Луизу, и я не хотел, чтобы она подумала, что я выбираю Ким. И тут Луизу прорвало:

– А я так счастлива в замужестве, что не перестаю сиять от счастья. Мы уже семь лет женаты, это мой второй брак, и острота ощущений не проходит.

Я толкнул разговор в сторону неизбежного сексуального пресыщения в браке, на что Луиза заметила, что это и хорошо, а то, как сказал её муж, Боб, они бы не выдержали сексуального напряжения и умерли бы от истощения, если б продолжали совокупляться с таким же темпом, как вначале.

Я позволил себе не согласиться, сделав предположение, что можно менять любовника каждый месяц или два и тем самым поддерживать остроту и темп наслаждения без всякой опасности для жизни, но уж зато со смертельной опасностью для брака.

– Ты же любишь флиртовать, – заметила ей Мэрилин, молчавшая в течение исповеди.

– Да, но флиртовать – это ничего не значит.

– Но ты же принимаешь приглашения на ленч, – не унималась кругленькая Мэрилин, которая была разведена.

– Но у меня – закон: если мне мужчина нравится, то я не принимаю его приглашения, а если он меня не волнует, то я иду с ним на ленч.

– Ага! – уцепился я. – Значит, в вас горит желание новизны, и вы просто затаптываете его. И всё ваше брачное благоденствие зиждется на затаптывании желания.

– Вовсе нет, – стала сопротивляться Луиза, – мой муж делает всё возможное, чтобы не ущемлять мои интересы.

И тут же выбалтывает, лишь бы уйти в сторону от секса, что её муж совершенно не воспринимает художественную литературу. Любую. Ему в ней, видите ли, не хватает конкретности. И потому он читает только документальную или научную литературу. Мою книгу он всё-таки прочёл, но неопределённость опять-таки оставила его неудовлетворённым. Я посоветовал, чтобы он читал порнографию, в которой конкретности будет настолько много, что она его удовлетворит.

Я хотел разговорить Луизу до предела и спросил, как она познакомилась со своим мужем.

Луиза послушно изложила. Сначала она вышла замуж за красавчика, который либо играл в бейсбол, либо лежал под машиной. Но, несмотря на это, она умудрилась родить от него сына. Затем последовал развод. Следующим этапом была девятилетняя связь с неким католиком, который после каждого совокупления ходил к священнику каяться и просить отпущения грехов. Луиза с болью в сердце смотрела на каждую проходящую пару, которая радостно держалась за руки и у которых глаза светились любовью, а не стыдом. Она-то мучилась стыдом, неудовлетворённостью, безысходностью отношений. Кто-то надоумил её сходить на приём к либеральному священнику, который снискал славу среди прихожан своим умением разрешать загадки личных жизней. Священник осмелился сказать Луизе и её католику, что самые прекрасные отношения он видел среди людей, которые в браке не состояли. Католика это засмущало, а Луиза воспрянула духом и стала чувствовать себя посвободнее. Но ощущение это было обращено не на её отношения с католиком. В то время Луиза искала работу. В газете она прочла объявление, что требуется человек, который любит музыку и общение с людьми. Она позвонила по телефону, и это оказался магазин, торгующий музыкальными инструментами. Она действительно обожала музыку и неплохо играла на рояле. Её интервьюировал будущий муж, в которого она влюбилась с первого взгляда. Он выбрал её из нескольких дюжин претендентов и стал вести класс обучения с пятью нанятыми на работу. На второй день Луиза подошла к нему и предложила вместе поленчевать. Он поблагодарил, но отказался, сославшись на занятость. На следующий день она предложила ему выпить вместе кофе. Но и на этот раз он что-то придумал. Тогда на другой день Луиза подошла к нему и сказала: «Не хотите ли со мной выпить кока-колы? И это моё последнее предложение». Тогда он согласился, и Луиза за питиём выложила ему свою любовь как она есть. Тот ошалел, как якобы совсем ничего не подозревавший, хотя ему сотрудники уже говорили, что Луиза на него глаз положила.

Я подумал, что если он действительно ничего не замечал, после того, как она трижды приглашала его уединиться, то он просто кретин. Если же он притворялся, что не замечал, то он трус. Однако признание Луизы так впечатлило его, что он полетел к своей невесте в Калифорнию, расторгнул помолвку и женился на Луизе. С тех пор они живут припеваючи – прямо-таки настоящие музыканты.

Луиза вспомнила в одном из моих рассказов фразу, которая якобы указала ей на моё чувство юмора, где герой, глядя на подаренный ему женский скелет, говорит, что любит худеньких.

Я подтвердил, что люблю и худеньких, вставив «и», чтобы избежать бестактности по отношению к толстой хозяйке. Она, взбодрившаяся этим, повела рассказ о своей жизни. Мальчик от первого брака, тошнотворные отношения, где муж учил её на каждом шагу, как жить, включая и то, как нарезать овощи, какой стороной разворачивать рулон туалетной бумаги. Так что после восьми лет она уже не могла находиться с ним рядом – так её от него воротило. Второй брак был предпринят для сына, поскольку муж – учитель: все основания ожидать, что воспитание будет хорошим. Но когда сын вошёл в переходный возраст и стал плохо управляемым, муж отвернулся от пасынка, а Мэрилин отвернулась от мужа. Не осталось больше причин для брака.

– Нет, – заключила она, – отношения с мужчинами у меня закончились.

– Так уж, – усомнился я, – даже мимолётной связи больше не заведёте?

Все засмеялись в поддержку моего сомнения.

Толстушка тоже заулыбалась и согласилась на возможную мимолётную связь, но в далёком будущем, будто в нём шансы на такую связь у неё увеличатся.

Ким пока молчала, перебирая полными губами, за которыми между двумя передними зубами зияла щель. Ноги у неё всё-таки были лучшей формы, чем у всех остальных, да и фигура тоже. Со спины она казалась совсем юной и только при развороте лицо выдавало приближение к полувеку. У Ким, которая при каждом моём появлении в галерее объявляла мне, на сколько фунтов она похудела, руки были поражены временем – дряблая кожа, со старческими пятнами. Да и лицо с морщинами у глаз, с проступившим вторым подбородком и заострившимся носом. При всём при том в ней было что-то, что умеренно, но влекло. Я не имею в виду пизду. То есть я имею её в виду, но и в общем облике что-то оставалось от милой женщины.

И тут она заявила в ответ на завязавшийся разговор об идеальном браке, что в браке ей нужен секс, секс и секс. Что уже четыре года, как она не спала с Биллом. И что нет у неё никаких любовников. Тут я подумал, что она либо лгунья, либо сумасшедшая, как утверждал, по её словам, Билл. Либо в открытую предлагает себя, что не исключает ни первого, ни второго.

Мы то и дело припадали к подносам с закусками, расставленным на кухне хозяйкой, которая честно объясняла свою полноту вкуснотой и обилием приготавливаемой ею еды.

Первой заспешила домой Луиза – она всунула свои красивые напедикюренные пальчики в открытые туфельки, и за ней поднялись все. Пошли благодарности друг другу за прекрасно проведённое время.

Я сказал, что это был мой самый приятный в жизни вечер, проведённый с женщинами… невинно. Женщины понимающе осклабились, а Луиза подошла ко мне и, обняв, поцеловала в щёку: «Это чтобы вечер не был таким невинным».

– Мне нужно будет вскоре пригласить вас на ленч, и я надеюсь, что вы мне откажете, – сказал я ей, припоминая ей поведение с мужчинами, которые вызывают в ней интерес, и в этот момент решился на эксперимент.

– Дорогие дамы, – обратился я, – не торопитесь за Луизой – ведь она одна должна спешить к любимому мужу, а мы можем ещё посидеть и поговорить.

Женщины переглянулись между собой и легко согласились.

– Позвольте мне только проводить Луизу до машины, и я продолжу развлекать вас.

Они опять переглянулись, и им ничего не оставалось, как согласиться и с этим.

Луиза и я вышли. Безопасность интимного разговора в окружении подружек исчезла, и ситуация резко стала щекотливой. Я старался не дать разговору затухнуть, пока мы спускались в лифте и подходили к машине. Двор был тёмный и безлюдный.

– Позвольте мне сесть с вами на минутку, – сказал я и уселся с ней рядом на переднем сиденье.

– Мне пора ехать, – сказала Луиза, и я знал, что медлить здесь нельзя.

Я поцеловал её в губы и одновременно залез ей под юбку. Она дёрнулась, но деться было некуда, и она ответила языком. Я, целуя Луизу, расстегнул ширинку и выставил наружу член. В машине было темно, и Луиза, по-видимому, ничего не увидела, но не могла не услышать открывающейся молнии. И раз она не взбунтовалась до этой секунды, то тут нужен был напор, чтобы не дать ей очухаться. Я резко отодвинулся от её лица и со словами «Поцелуй его» пригнул её голову вниз левой рукой, а правой направляя член в рот, чтобы, чего доброго, не угодить ей в глаз. Я почувствовал её сжатые губы, которые раскрылись, когда я с силой прижал её голову, убедившись, что член в нужном месте. Я стал было насаживать её голову, но, ощутив, что она больше не сопротивляется, а двигает головой и языком сама, расслабился. Нужно было поскорее кончить, чтобы наша связь стала необратимой. Когда я излился, она чуть было не поперхнулась от первой капли, стрельнувшей в глотку, но подавила кашель и всё проглотила.

Я быстро заправил член в брюки. Поцеловал её в шею и сказал:

– Это было прекрасно. До скорой встречи, – и выскочил из машины.

Когда я открывал дверь, свет в машине зажёгся, и я увидел ошеломлённое лицо Луизы со смазанной помадой на губах.

Я захлопнул дверь, помахал ей рукой и устремился к оставшимся женщинам, не дожидаясь, пока она уедет.

Когда я вошёл в квартиру, женщины держали в руках бокалы вина. Осушалась третья бутылка.

– А мы уж думали, что больше вас не увидим, – с облегчением сказали женщины, всё-таки увидев.

– Просто я должен был удостовериться, что Луиза вернётся к своему мужу в целости и сохранности, – сказал я, опасаясь, а что, если она сейчас явится сюда с запоздалым скандалом. Но вероятность этого была ничтожной – ей трудно будет что-нибудь доказать полиции, а тем более подружкам, и уж совсем невозможно – мужу.

Женщины и я уселись на диван и выпили по бокалу вина.

– Мы все её истории слышали уже по десять раз, – сказала Ким.

– Я бы могла их пересказать даже без её участия, – поддержала Мэрилин.

– Чуть мы соберёмся вместе, она рассказывает, как она счастлива в браке только для того, чтобы мы позавидовали.

– Но мы не завидуем, – хихикнула Мэрилин.

Теперь заторопилась домой Ким, значительно поглядывая на меня, чтобы я не вздумал затягивать разговоры.

Когда, распрощавшись с хозяйкой, мы вместе вышли в коридор, Ким сказала мне:

– Не уезжай сразу, мне надо с тобой поговорить.

«Ну вот, знаю, что тебе надо, и меньше всего – разговоров», – подумал я.

В лифте Ким опять сказала, что не знает, почему она это делает, но ей необходимо мне сказать, как знакомство со мной изменило её жизнь, что моё присутствие заставило её вновь поверить в себя, как…

Тут я обнял её за талию и спросил, глядя выразительно ей в глаза: «Ты не хочешь заняться со мной любовью?»

– Как хорошо ты срезаешь углы, – сказала она, и мы поцеловались.

Было одиннадцать часов. Её машина была запаркована под фонарём, который освещал нас, отражаясь в капоте машины.

– Давай переберёмся на заднее сиденье, – предложил я, и мы перелезли назад. Я расстегнул её блузку. Ким была без лифчика, и грудь высокая, совсем девичья. Детей у неё не завелось, а уж на грудь это влияет благотворно. Я стал опускаться ниже, нужно было снять джинсы. Ким предложила отъехать в более тёмное место. Она перелезла на водительское сиденье, надо сказать, без всякого изящества, а я остался позади, следя, как она дрожащими руками вставляет ключ в зажигание. Мы отъехали поодаль от фонаря, в тёмное место. Она перелезла обратно, стянула узкие джинсы. Я добрался языком до её клитора, и она умеренно постанывала, но я вскоре почувствовал, что так она не кончит, и действительно, Ким взяла меня за голову и потянула наверх: «Давай я на тебя сяду». Не люблю я баб, которые не могут кончить от языка. К счастью, она двигалась не быстро и без большой амплитуды, и на второй раз я мог продержаться дольше. Будь это Луиза, второй раз я бы мог тянуть сколько надо, а тут новая женщина, и опять будто ты в первый нетерпеливый раз. Какое это счастье – быстрая смена женщин! Всё-таки ничего было не поделать и пришлось извергнуться. Ким стала оправдываться, что забыла, как это всё делается, и поэтому она не смогла кончить, но что она счастлива и на второй раз уж обязательно кончит. Я заверил её, что вины её в этом нет, а вина скорей всего моя. Я также заверил её, что второй раз она обязательно кончит. И тут подъехала машина и запарковалась почти рядом с нами. Из неё вышел мужчина и посмотрел в окна нашей машины, зафиксировав сидящую на мне Ким. Она быстро соскользнула с меня и легла на сиденье. Мужчина с возмущённым лицом скрылся в парадной.

– Не нравится мне взгляд этого мужика, – сказал я. – Ещё позвонит в полицию, и те прикатят и прихватят нас за нарушение общественного порядка. Мне-то наплевать, но ты – замужняя женщина. И тебе рисковать не следует.

Это был прекрасный предлог, чтобы спровадить её побыстрей. Ким вняла моим аргументам, натянула на себя джинсы, и тут мы заметили, что обливаемся потом – все окна машины были закрыты, а на улице стояла жаркая ночь. Ким пришлось завести машину, чтобы опустить стёкла, так как они были автоматические. Это было дополнительным предлогом для расставания. Да и было уже поздно, и Ким следовало быть всё-таки при муже в такое время. Она попросила меня не обижаться и отдала мне назад подаренную розу – она не хотела приходить домой с цветами, вернее, с розой, которая бы вызвала ненужные подозрения со стороны Билла.

Ким заверила меня, что придумает что-нибудь, чтобы встретиться вскоре в середине дня, и не торопясь. Прощальный поцелуй её был для меня утомителен, и я подтолкнул её, чтобы она не задерживалась, убедив, что я жду ближайшей с ней встречи с силой не меньшей, чем она. Что было чистой, но благородной ложью.

Я вышел из её машины и положил розочку в свою. Она была в маленькой бутылочке, наполненной водой, и потому могла дожить до вазы.

Теперь была очередь за Мэрилин. Я вернулся в подъезд и позвонил в звонок её квартиры.

– Кто это? – послышался в спикере её сонный голос.

– Это я. Вот говорил с Ким, она уехала, а я заметил, что у меня спущено колесо. Можно от вас позвонить?

– Конечно, заходите, – услышал я обрадованный и старательно озабоченный голос.

Она открыла мне дверь в халатике, запахнутом кое-как. Я вошёл и уселся на диван, и она уселась рядом.

– А я перечитывала твою книжку, – сказала Мэрилин, и тут я уверился, что она на всё согласна.

– Ты знаешь, я всё это время набирался смелости, чтобы к тебе вернуться.

– Так зачем ты пошёл провожать Ким?

– Ким попросила, а ты не предложила остаться, и я подумал, что будет лучше, если я уйду, но я не мог совладать с собой – мне так хотелось побыть с тобой без всех остальных.

Я знал, что, пока подружки завтра не обговорят всё между собой, я могу врать что хочу. Я сделал пробное движение и взял Мэрилин за руку. И, не почувствовав сопротивления, я придвинулся вплотную, и мы оказались в поцелуе. Я просунул руку в халат взял её за грудь, что была хотя и хуже, чем у Ким, но новая, а значит – лучше. Тут Мэрилин встала и, взяв меня за руку, повела в спальню. Я не упирался, а шёл вприпрыжку.

– Что с тобой? – спросила она.

– Я счастлив! – ответил я.

Наяривая на Мэрилин, я думал о том, что сейчас на душе у Луизы и Ким. Луиза, заявлявшая, что влюблена в мужа, небось корит себя и бичует, что позволила этому случиться, и придумывает, как впредь вести себя со мной, выгодным клиентом. А Ким, наоборот, почувствовала освобождение от ненавистного мужа.

А та, что подо мной, начинает снова ценить наличие мужчин на Земле, причём во весь голос. Как забавно и наслажденчески направлять жизнь женщины в нужную сторону с помощью своей волшебной палочки.

Мэрилин предлагала остаться на ночь, но я признался, что машина моя на ходу, что я солгал про спущенное колесо ради того, чтобы вернуться к ней, но что мне необходимо ехать домой.

Я ведь договорился с моей возлюбленной, что я обязательно приеду к ней, хоть к середине ночи. Слово нужно держать, и я действительно жадно стремился к ней, и у меня для неё была розочка, оставленная Ким, – в доказательство моей любви.

Радужный знак

Он и она решили покинуть эту опасную страну. Подготовка и сборы не должны были занять более года. Они уволились с работы, чтобы не отвлекаться от главного дела. Денег на год им хватало. Теперь они стали больше времени проводить вместе. Принятие жизненно важного решения сплотило их. Однажды, когда они отдыхали после очередного оргазма, солнце вышло из-за туч, как из-за угла, и бросилось в распахнутое окно. Яркий луч, словно божественный хуй, упёрся в пространство между разведёнными ногами женщины, и мужчина совершенно отчётливо увидел радугу. Это была небольшая дуга, со всеми семью цветами, и один конец её начинался у клитора, а второй уходил в анус. Мария лежала с закрытыми глазами и дремала. Он боялся, что она сейчас изменит позу и радуга пропадёт. Мужчина зачарованно изучал цвета. Никогда радуга не была так близка и достижима. Он протянул руку и коснулся её пальцем. Палец не ощутил ничего. Радуга не шевелилась, пока не шевелилась Мария. Но при лёгком движении радуга следовала за телом Марии, за своими опорными точками. Но вот Мария сомкнула ноги и перевернулась на живот. У мужчины вырвался возглас, будто она разбила вазу. Мария раскрыла глаза и спросила:

– Что случилось?

– Ничего, – сказал он, – спи, ты так прекрасна во сне… и наяву, – поскорей добавил он, чтобы она не задала ему кокетливый вопрос: «Только во сне?»

Мария блаженно улыбнулась и снова закрыла глаза. Но радуга, к счастью, не пропала. Конечно, основная её часть скрылась между сжатыми ногами, но он видел кусочек радуги, светящийся из ягодиц, теряющийся в скрытой промежности.

– Посмотри, – не выдержал он и показал открывшей глаза Марии на начало радуги под её животом. Она посмотрела вниз:

– Что ты там увидел нового для себя?

– Разведи ноги, – сказал он, и Мария повиновалась, с любопытством склоняя голову, чтобы себя рассмотреть. Радуга ярко светилась.

– Разве ты не видишь? – удивлённо спросил он.

– Не видишь что? – настороженно переспросила Мария.

– Радугу?

– Какую радугу, что с тобой? – с волнением в голосе спросила Мария.

Тут мужчина понял, что радугу ей увидеть не дано, а женщина заволновалась, не повредился ли он в уме. «Наверно, у меня такой угол зрения, который позволяет мне видеть то, что не видит она», – подумал он и решил изучить это природное явление самостоятельно, а пока успокоить свою возлюбленную:

– Ну вот, не понимаешь моих поэтических образов, а ещё говоришь, что романтическая натура.

– А… – с облегчением выдохнула Мария и потянулась поцеловать его. Он двинулся навстречу ей губами, глядя на радугу, и вдруг понял, что Мария теперь находится спиной к окну и солнечный луч упирается ей в спину. Но радуга сияла по-прежнему. Они соединили языки, и желание стало снова вползать в бёдра.

Мария легла на спину, а мужчина углубился в неё и сел так, чтобы во время движений он мог рассматривать сочетание их тел. Солнце уже давно покрыли тучи, а радуга не пропадала, более того, она ещё ярче засветилась в полумраке комнаты. Размышления возлюбленного о том, что же за чудо происходит, как радуга может сиять без солнца и почему она возникла в таком странном месте, отчего она не пропадает и что бы это могло всё значить – эти мысли так отвлекали его от процесса, в котором он принимал активное участие, что выполнял он его с приостановившимся возбуждением, автоматически, делая те заученные с необходимым разнообразием движения, на которые Мария так живо реагировала. Он заметил, что она выплеснулась дважды, потом она перевернулась на живот, и он вошёл ей в анус. Его член окутывался началом радуги, и затем она исчезала в теле мужчины, стремясь к своей второй опоре. Он изогнулся и повернул Марию так, чтобы его взгляду открылись губки, и он увидел, как радуга выходит из его тела и впивается в клитор.

Мысль о самосохранении посетила мужчину: «Что это за лучи? Может, они подобны рентгеновским и долго находиться под их облучением нельзя, а тут я пронизан этой радугой в течение уже долгого времени». Тут Марии снова распахнулся рай. Но как только она вернулась к мужчине, в его смертное состояние, он отделился от неё и лёг рядом.

В комнате становилось сумрачно, и радуга освещала их ложе. Он следил за очнувшейся Марией – неужели она не видит сияние, которое от неё исходит?

– Зажги свет, я хочу видеть тебя, – попросила Мария.

Он включил лампу. Радуга по-прежнему цвела. Мария прижалась к мужчине и шепнула: «Я так хочу от тебя ребёнка».

А он всё косил глаза на её радугу и не мог ничего Марии возразить, что бы непременно сделал при других обстоятельствах.

«Вот он, божественный нимб, – думал мужчина, – и вовсе не обязательно он должен быть над головой!»

С тех пор радуга была всегда при Марии. Так как радиус дуги был очень мал, то радуга не выступала поверх одежды. И только когда Мария оставалась в одних трусиках, радуга была видна над ними. Но лишь мужчине было дано видеть её.

Когда через две недели Мария сказала, что она беременна, он не посмел предложить ей сделать аборт. Мужчина вспомнил упорный луч солнца, ринувшийся из окна ей в промежность, и радугу, которую он породил.

– Любимый, я чувствую, что у нас родится прекрасный мальчик, – счастливо сказала она, видя, что он не возражает.

– А ты не опасаешься пускаться в дальний путь в таком состоянии? – спросил он.

– Наоборот, мы теперь обязаны уехать из этой страны, чтобы спасти нашего мальчика.

– Аминь, – сказал Иосиф.

Однажды на оргии

То А. N.

Муж и жена решили заиметь ребёнка. Из-за этой задумки они перестали участвовать в оргиях – чтобы не было сомнения в отцовстве, чтобы не заразиться, чтобы не ставить себя перед опасностью увлечься кем-либо духовно и телесно и ещё по бог весть каким причинам.

В тот вечер они выполняли роль целомудренных гостеприимных хозяев, встречая пары и представляя их друг другу, объясняя правила клуба, суть которых состояла в непротивлении козлу насилием. Иными словами – всё только по взаимному согласию и без грубостей.

По жадным взглядам хозяев на гостей было видно, что жертва моногамии даётся им нелегко.

Хозяин был человеком богатым, и его новый, недавно построенный огромный дом с десятью спальнями был весьма удобен для данного мероприятия. В нескольких комнатах были установлены видеокамеры, и можно было просматривать на огромных экранах, как только что тебя ебли или как ты ёб, что вызывало дополнительный прилив сил от желания исправить увиденные ошибки или усовершенствовать допотопное наслаждение.

При входе в огромную гостиную в напольной вазе в форме пизды краснели розы.

Хозяин встречал гостей и водил их по нижнему этажу, называя цифры, характеризующие высокую теплоизоляцию дома, несмотря на большую площадь стеклянных стен. Видно, этим он отвлекался от соблазнов и тешил не похоть, а тщеславие. В процессе экскурсии он лапал женщин из группы, но им этого было явно мало.

На столиках там и сям на блюдах лежали пирожные в форме половых органов, шоколад в форме какашек. На бутылки с напитками были одеты насадки в виде хуёв, которые тщились превратить вино в мочу. Но хозяин был не Христос, и чуда, к счастью, не свершалось: напитки были разнообразными и крепкими.

Я пришёл на оргию с Барбарой, которая работала бухгалтером на фабрике. Кроме того, она писала беллетристику и мечтала забеременеть. Барбара раз прочитала мне отрывки, которые меня не заинтересовали, и, надо отдать ей должное, она это быстро поняла и читать перестала. За всю свою активную жизнь она никогда не предохранялась и ни разу не забеременела. Сначала это её радовало, но постепенно стало угнетать. Хотелось продлить род и вкусить тяготы материнства. Но врачи её не обнадёживали, что-то где-то заклинило. Так что Барбаре оставалось заниматься исключительно наслаждением.

Когда я заехал за ней, она предложила мне вывязать галстук помоднее, и умело это сделала, и даже меня научила. И всё-то она знала и умела!

Когда впервые предлагаешь своей подружке присоединиться к оргии, возникает ощущение, будто совершаешь непоправимое. Но, когда я впервые пригласил Барбару, оказалось, что она уже бывала на оргиях не раз.

Она то и дело строила из себя либеральную женщину, которая во всём, кроме пизды и грудей, якобы равна мужчине. Ещё бы – она ведь, как мужчина, не беременела.

Барбара сама подходила к мужчинам знакомиться, а когда её тут же тащили в постель, она не сопротивлялась, но всё-таки чувствовала себя оскорблённой. Она не позволяла открывать перед собой дверь, открывала сама. Делала вид, что хочет платить за себя в ресторане, но быстро уступала моему предложению заплатить за неё.

Устроители одной из первых оргий, на которых мы побывали, брали за вход 60 долларов, и я предложил Барбаре заплатить половину в силу нашего якобы равенства. Она отказалась, заявив, что всегда может попасть на любую оргию бесплатно, будучи женщиной, которых всегда на оргиях не хватает и с которых денег не берут, если они являются одни.

– Если хочешь туда попасть, то плати ты, – сказала она мне.

– Я хочу ровно столько же, сколько и ты.

– Если не хочешь платить, то я уйду.

– Прекрасно, – сказал я, – я тоже уйду.

И мы ушли. В тот вечер мы совокуплялись в одиночестве, предварительно пообедав в ресторане, за что я заплатил те же шестьдесят. С тех пор я сдался и платил за то, что ебал не её, а других, ибо без спутницы мужчину на оргии не пускали. Я себя успокоил, что лучше заплатить за вход и ебать много женщин, чем платить столько же за ресторан и ебать одну Барбару. Так и быть, пусть она получает удовольствие задарма – раз уж судьба так благосклонна к женщинам, в особенности после того, как мужчины изобрели для них противозачаточные таблетки.

Часть гостей блуждала по дому, часть устроилась в одной из гостиных, ведя добропорядочные разговоры. Меня подмывало нежничать, прикоснуться то к одной, то к другой женщине, ибо они мне чувствовались вот-вот родными. Но все сидели чинные, одетые, целомудренные. Незаметно пары стали исчезать и через некоторое время возвращаться: женщины – со слизанной помадой, мужчины – с покрасневшими от помады губами.

Барбара заговорила с мужчиной, и они удалились в какую-то спальню. Я пожелал ей счастья, а она – мне.

Я завязал общение с женой дантиста, который вживил ей искусственные белоснежные зубы вместо естественных, но жёлтых. Этой исповедью она невзначай поддержала разговор, широко улыбаясь и демонстрируя прекрасную работу мужа. Я тут же предложил, вслед за зубами, вживить в неё мой член. Она восприняла это с энтузиазмом. Первый оргазм в начинающейся оргии – как первая любовь в жизни.

Чуть гости оказываются в спальне, сразу начинают раздеваться, кто медленно, кто нетерпеливо быстро. Мужчины, снимающие брюки, смешны, а женщины притягательны, что бы и как бы они с себя ни снимали. Снятую одежду укладывают у стен кучками. Эти кучки можно было истолковать как испражнения иудейско-христианско-мусульманской морали.

Мы провели прекрасные полчаса в спальне, где трудились, пыхтя и повизгивая, ещё две пары, до обидного не обращая на нас внимания.

Я предложил дантистке вернуться в гостиную голыми, чтобы не терять времени на одевание и опять раздевание с другими возлюбленными.

Дантистка со своей женской интуицией заупрямилась, но я её всё-таки уговорил. Когда мы явились голые в гостиную – все осуждающе на нас посмотрели, и она не выдержала и пошла одеться. Я же продолжал геройствовать голым.

Был, конечно, соблазн поддаться общественному влиянию одетых, но фигура была у меня красивая, член стоял хорошо, стесняться мне было нечего, и я прощеголял весь вечер голым. Больше меня в этот дом не приглашали. За нарушение оргиевого этикета.

Предчувствуя это, я старался проникнуть как можно в большее количество имеющихся в наличии (а также в распоряжении) женщин. Женщина на оргии видится без фальшивых тайн и романтических прикрытий, чётко, резко, в фокусе реального своего назначения, ибо здесь у женщины – максимальная разрешающая способность.

Где ещё, как не на оргии или при коммунизме, подходишь к парочке, предлагаешь женщине совокупиться, и мужчина не только не бросается на тебя с кулаками, а всячески помогает этому устроиться, либо ретируясь к другой женщине, либо присоединяясь и соучаствуя или наблюдая. Никакой конкуренции между мужчинами – все умиротворены доступностью женщин и обилием оргазмов. Если тебе не досталось первому, то достанется десятому. Только на оргии любовь не вызывает ненависти.

Правда, ревность по-прежнему живёт и процветает. Среди гостей был известный всем завсегдатаям ревнивец, которого продолжали приглашать из-за на редкость красивой жены. Он начинал волноваться, если жена исчезала с кем-нибудь дольше, чем минут на десять. Он ходил и заглядывал в комнаты и наконец находил её. Он ревновал её, только если она задерживалась с одним мужчиной, а если она была с двумя или тремя, это его не тревожило, и он позволял ей наслаждаться хоть целый час. Этот грозный муж ревновал и тогда, когда после ебли с очередным мужчиной она не сразу переходила к другому, а вела беседы с тем, кто её только что ублажил. Муж страшился установления духовных связей, он хотел полностью владеть душой жены, коль не мог удержать её тело. Женщины его почти не интересовали – он кончал разок наспех и начинал слежку за женой – ведь только ради неё он и приходил с ней на оргии. Одну пускать – речи быть не могло, но чтобы насытить её, он, будучи не в силах сделать это самостоятельно, выгуливал её. Я узнал об этом из исповеди этой жены-красавицы после того, как мы были разлучены ревнивцем в посткойтусном разговоре, а поговорить ей хотелось, хотя бы для того, чтобы отдышаться.

Одним из правил в этом доме был запрет на запирание дверей в спальнях, поэтому замечательным развлечением было хождение по спальням и наблюдение за любовниками – это быстро возрождало только что удовлетворённое желание.

В самой большой спальне, где было задействовано несколько пар, хозяйка весь вечер сосала хуй мужу, который не мог кончить.

– Так у них никогда детей не будет, – сказал я своей сиюминутной партнёрше.

Та, как оказалось, хорошо знала хозяев и поведала мне, что они так нарочно делают, чтобы продлить удовольствие наблюдения, ибо муж от минета кончить не может, а только если погрузится в пизду. А когда кто-либо пытался пристроиться к хозяйке сзади, не ведая о её материнских амбициях, она не выпуская мужний хуй изо рта, трясла отрицательно головой и мычала, чтобы желающий отошёл, ибо она, мол, сегодня не ебётся.

Время от времени я сталкивался с Барбарой, которая проходила, обнявшись и целуясь то с одним, то с двумя мужчинами, причём каждый раз с другими. То мы оказывались в одной и той же спальне, увлечённые вовсе не друг другом, но подбадривающе поглядывающие друг на друга. Что ж, это был вечер тотальной неверности друг другу, что значило тотальную верность самому себе.

– Пойду восстановлю своё лицо, – сказала мне Барбара доверительно, когда я очередной раз с ней столкнулся, и пошла в туалет накладывать смазанную и слизанную косметику. Она была в платье, надетом на голое тело, а я был, как известно, голый. Я приветственно взял её за грудь, а она пожала мне член.

– Ну как, хорошо тебе здесь? – спросил я.

– Познавательно, – ответила она, – а ты, я вижу, как в раю.

– Точно. Только меня из него выгонят, потому что я стыда ещё не познал, несмотря на то, что запретными плодами объедаюсь.

– Вот твоя Ева, – сказала Барбара, указав на рыжеволосую женщину, и заперлась в ванной. В ванной запираться в этом доме разрешалось. А зря.

Ещё в начале вечера я увидел единственную рыжую среди всех гостей. Вообще-то рыжие женщины меня не влекут, но тут влекла всякая и в особенности необычная женщина. Я подошёл к ней и сказал, что хочу полизать ей клитор. Она мило улыбнулась и сказала, что чуть попозже. Мы жарко поцеловались, но она отстранилась от меня и молвила:

– Дай я сначала с Джерри, а потом мне нужно будет вставить диафрагму.

Джерри, популярный член клуба, стоял рядом, победоносно улыбаясь, зная свою притягательную силу для женщин – они от него не могли забеременеть, ибо он во имя их перевязал себе семенные каналы. На него всегда образовывалась очередь из «девственниц» на оргии, которые использовали диафрагмы или другие временные противозачаточные средства – они хотели с ним пообщаться, прежде чем всовывать в себя инородные тела для совокупления с другими, «опасными» мужчинами. Джерри просил женщин одевать туфли с каблуками-шпильками и во время ебли любовался их высоко задранными ногами. Это был его пунктик, выполнение которого гарантировало его возбуждение. Женщины радостно выполняли такую невинную прихоть. Перед тем как кончить, он вдыхал что-то из маленькой бутылочки, что усиливало его оргазм.

С избранными он удалялся в особую комнату нюхать кокаин. И на здоровье.

А пока рыжая представила меня своему мужу и ушла с Джерри. Муж поделился со мной, что никак не может кончить и приходит на оргии в основном из-за жены. В процессе нашего разговора к его хую присосалась какая-то женщина, не подозревая о тщетности своих усилий. Он узнал по акценту, что я из России, и заговорил о Достоевском, которого много читал. Мы согласились, что и впрямь красота спасёт мир, а женщина настойчиво сосала. Ему, чтобы кончить, нужно что-то, что ему покажется отвратительным до тошнотворности, и тогда вместо рвоты является сперма. Один раз он с трудом кончил с уродливой старухой. Его жена скачет на нём по часу, а он в это время читает философские книги. Жену он приводит на оргии, потому что она скучает по обильной сперме. Сосущая ему вакханка вдруг громко то ли выпустила газы, то ли воздух вышел из пизды, и философ, взвыв, неожиданно кончил. Женщина подняла голову, победоносно взглянула на него, и он тепло и с удивлением поблагодарил её. Она уселась рядом с нами перед зеркальной стеной и стала красить выбритые большие губы помадой. Я не выдержал и подполз к ней. Она оказалась молодожёнкой, её новый супруг был где-то рядом, она оглядывалась и наконец увидела его зад, возвышающийся над какой-то женщиной. Супруги решили провести свою первую брачную ночь на оргии. Их брачный контракт состоял в том, что муж организовывал череду мужчин для жены, а она организовывала череду женщин для мужа. Впрочем, здесь, на оргии, они не нуждались в друг дружьей помощи.

Я всегда с трудом запоминал имена, и моя плохая память выручала меня в данной ситуации, а то сколько ненужных имён запало бы в мою голову. А как просто было обращаться ко всякой женщине – «любимая». Всем это было лестно, и все откликались. И самое замечательное, что это было правдой. Когда я направлялся с женщиной к кровати, зная, что она с радостью мне отдастся, а я с радостью её возьму, разве она не была мне любимой? И хотя я называл их одинаково, но дело было не в имени – они были все столь непохожи своей прелестью друг на друга, что мне было жаль несчастных, но самоуверенных невежд вне мира оргий, которые укоряли меня, что мне, мол, всё равно, с кем ебаться. Если бы было всё равно, то я и ёбся бы с одной и той же всю жизнь.

Одна из «любимых» пришла втайне от мужа, оставив годовалого ребёнка в отдельной комнате спать и навещая его между совокуплениями. Она говорит мне об этом с истерическим пафосом, делая широкий жест рукой, под который подпадают все в доме: «Это мои друзья, я не знаю, что бы я делала без них!» Парочка рядом прервала свои движения, услышав такое заявление, и заухмылялась. А я верю этой женщине. Это её друзья по желаниям. Мы с ней лежим, облизывая друг друга. В комнату входит стройный красивый негр. Она отрывается от моего хуя и дотрагивается до негритянских ягодиц, проходящих мимо нас. Негр оглянулся, увидел её приглашающий взгляд и улыбнулся, но проходит мимо, не внимая её желанию. Она возвращается к прерванному занятию со мной. Негр – тоже её друг, так как не позволил ей удовлетворить одно желание, поскольку не все желания следует удовлетворять. К тому же, как я узнаю потом, она получает деньги от клуба за то, что приходит одна, без мужчины. Это в какой-то мере компенсирует её страх, что муж обнаружит, куда она ходит без него.

Другую «любимую» приводил на оргии муж-импотент, чтобы она от него не ушла. И несмотря на то, что её муж совершенно бездействовал, а точнее, лежал на диване и смотрел на видео порнографические фильмы, она денег за своё желанное всем одиночество не получала. Вот такая была несправедливая формальность – пришла с мужиком, хотя и с импотентом, но платить тебе за наслаждение не будут, в наказание наслаждайся за деньги – муж-то ест конфеты в виде пизд, использует видео, занимает диван, и всё это денег стоит.

Я всегда стараюсь узнать подоплёку женских желаний, и часто узнать её удаётся только после наслаждения с женщиной, так что узнавание подоплёки вновь возбуждает меня. Ко мне подошли женщина с мужчиной, женщина взяла меня за руку и молча повела в комнату. Мужчина с торчащим хуем последовал за нами. Она положила меня на себя, мужчина лежал рядом на спине и наблюдал за нами, поглаживая её руку. Чуть я кончил, она выскочила из-под меня, насадила себя на мужчину и буквально через секунду застонала в оргазме. Потом она рассказала мне, что так привыкла к своему любовнику, что кончает с ним чрезмерно быстро. Ей хочется подольше задерживаться на стадии возбуждения. Поэтому она приходит с любовником на оргии, ебётся с другими мужчинами, не кончая, и когда ей уже становится невмоготу от возбуждения, она садится на любовника и тотчас кончает.

Другая женщина специально пришла на оргию, чтобы забеременеть, но не знать от кого. Она сама выбирала мужчин, которые ей нравятся. Её целью было не знать, кто отец, но испытать максимальное удовольствие при зачатии.

– Я тебе даю шанс стать отцом моего ребёнка, – сказала она мне, взяв за член, раз уж я ходил голый.

– Только после того, как этим шансом воспользуются минимум пять мужчин подряд, – сказал я насторожившись.

– Ты – седьмой. И можешь не волноваться – определять, кто отец, будет не судья, а Бог, которому я вверилась.

– Ну, раз только Бог, то с удовольствием, – согласился я.

Но тут подошла ко мне женщина значительно красивее, хотя и с мужчиной. Я вежливо извинился перед будущей матерью, сказав, что на всякий случай подожду, когда я буду десятым, и отправился вместе с парочкой. Оказывается, жена попросила мужа, чтобы её одновременно ебли в зад, ибо в пизду она давала только мужу. Тем более что у мужа был очень толстый член, и ей было больно принять его в зад, так что они являлись на оргии в поисках члена потоньше. Мой член оказался нужного размера.

На оргии с особенной силой убеждаешься в справедливости поговорки «мир тесен». Одна смуглая «любимая» расхаживала в шубе на голое тело, с помощью которой соблюдала этикет и которую элегантно сбрасывала, прежде чем лечь в постель. Когда она её снова надела, поцеловав меня на прощанье, я спросил, не купила ли она эту шубу в магазине, которым владел мой пожилой приятель, умерший несколько дней назад. Оказалось, что именно там она её и купила. Он продал ей шубу за треть цены, а она продала себя за остальные две трети. Он ебал её в магазине за прилавком, на шубе, которую он ей продал, и перед оргазмом его лицо так раскраснелось, что женщина испугалась, что его хватит удар. Но он умер через две недели от сердечного приступа у себя в кровати, от оргазма при дрочке, как установили врачи, причём без всякого вскрытия. Такая вот напрасная, холостая смерть.

В какой-то момент я оказался на сумасшедшей «любимой», которая лежала с разведёнными ногами, с открытыми глазами и не шевелилась, а только улыбалась, когда её ебли. Меня убедили, что она не на наркотиках, а по-настоящему сумасшедшая, которая становится буйной, если её не водят на оргии хотя бы раз в неделю. Я пытался с ней заговорить, но она в ответ только мычала.

Рядом женщине сосали груди двое мужчин: каждому было дано по соску. Потом ей надоело, она встала и сказала:

– Как жаль, что я не свинья и у меня только два соска, а то бы сколько мужчин в два ряда могли ко мне присосаться.

Она была оскорблена, что её любовник, с которым она пришла, не обращает на неё внимания и увлечён другими гостьями. Её же ебут без устали то один, то другой, то вместе. Но она скучает по своему любовнику, который о ней совсем позабыл.

А другая участница, наоборот, лежит со своим любовником, который ей надоел, и она с ним только что громко разругалась, нарушая этим мирную еблю окружающих. Она оделась, собирается уходить, уже подошла к двери спальни. И тут её окликнул другой мужчина, и она с готовностью раздевается и идёт к нему, обходя ебущихся на ковре.

Был здесь и банкир со своей любовницей-стюардессой, который приглашал меня время от времени в свой особняк. Он устраивал для неё оргии, где она была единственной женщиной, и приглашал не менее дюжины мужчин, которые вместе и порознь ублажали её. Банкир всегда имел право подступиться к ней вне очереди, но правом этим пользовался редко. Он также покупал подсобницу для стюардессы, в обязанности которой входило удовлетворить мужчин, которых вконец уже насытившаяся любовница банкира не хотела принять в себя. Наёмная женщина вбирала в себя остатки спермы, чтобы не вызвать бунта неудовлетворённых самцов. Однажды я умудрился заставить красавицу-стюардессу кончить. Я предложил ей встретиться вдвоём, рассчитывая, что оргазм, возникший от меня, даёт мне преимущества. Она мне серьёзно ответила, что уже два года, как она любовница банкира и ни с кем другим она не ходит на свидания, так как обещала банкиру быть верной. Через месяц я столкнулся с ней в аэропорту в Токио. Мы обнялись и поцеловались, как добрые друзья, хотя имён друг друга не помнили, но я-то помнил, как кончал в неё сзади, пока она сосала кого-то перед собой. Она возвращалась в Штаты. Как мне захотелось пересесть в её самолёт, чтоб по пути поиметь её в туалете, вопреки банкиру. Но чувство долга взяло верх – надо было продолжать полёт в противоположную сторону.

Пожалуй, только одна женщина на оргии была некрасива, но в то же время недостаточно уродлива, чтобы вызвать особый интерес у мужчин. Я видел её, обиженно слоняющуюся по комнатам и всё больше напивающуюся. Я подошёл к ней из жалости и подрочил пальцем клитор – мне не хотелось тратить на неё хуй или язык, когда вокруг было столько очаровательных женщин, так что она в конце концов только ещё больше обиделась, когда она попросила меня в неё войти, и я вошёл, но не кончил, как она того хотела. Сколько бы женщина ни испытала оргазмов с мужчиной, она чувствует себя уязвлённой и обделённой, если мужчина не кончает в неё. Ей кажется, что она недостаточно его возбуждает, что она ему не нравится, и, только ощутив сперму внутри себя, она чувствует, что мужчина отдал ей всё, что мог. На этом этапе.

В конце концов дурнушка ушла, униженная и оскорблённая. На следующий день на работе, если кто-то расскажет в её присутствии анекдот, непочтительно отзывающийся о женщинах, то она взорвётся и пойдёт выступать за попранные права женщин.

Вдруг я услышал голос рыжеволосой: «Ты, кажется, обещал мне что-то?» Она сидела на диване с мужчиной, держась с ним за руки. Я сказал, что готов выполнить своё обещание в любую минуту. Она, не выпуская руки мужчины, направилась в другую комнату. Там они разделись, и я оказался с ней в положении промежность – рот, промежность – рот. Она была надо мной. У мужчины хуй перегибался и не хотел входить в пизду, но наконец он его заправил и стал медленно двигаться. Она держала во рту мой хуй плотно, как надо. Яйца мужчины раскачивались и ударяли мне по носу, но я был тоже увлечён делом и увернуться, не отстраняясь от клитора, было невозможно. А отстраняться я определённо не хотел. Когда рыжеволосая почувствовала, что я приближаюсь к оргазму, она стала двигать головой быстрее, сильнее прижимая язык. Тут и мужчина сверху кончил, и она застонала, заглотав меня до последней капли. Мы разъялись и разошлись. Через некоторое время я увидел её, заходящую с молодым парнем в спальню. Я последовал за ними – мне опять захотелось её, но на этот раз я хотел окунуться в её пизду. В спальне горели свечи, и она сказала мне:

– Оставь нас, пожалуйста, вдвоём. Я хочу, чтобы он романтично соблазнил меня.

– Хорошо, – сказал я, – я не буду вмешиваться, а только посмотрю.

– Нет, – нежно, но твёрдо возразила она, – какая же это романтика, если будут зрители.

Ну как не сказать про женщин, что они никогда не теряют своей девственной свежести воображения. И в оргии можно быть целомудренной. Это происходит тогда, когда совокупление превращается в искусство. А став им, оно начинает подчиняться его законам, которые говорят: важно не что, а как. Искусство же всегда целомудренно.

После оргии все женщины, в которых я побывал, виделись мне близкими, родными. Каждую можно приласкать, шепнуть непристойность, на которую не последует обиды или возмущения, их можно попросить о самой сокровенной ласке и доверить самое изощрённое желание. Но настала пора уходить, потому что я уже их больше не хотел.

Хозяин и хозяйка наконец начали очередную попытку сделать ребёнка, причём расположились они у порога гостиной, и нам с Барбарой пришлось через них перешагивать. Теперь я был одетым, а они голые, в «общественной» гостиной. Я испытывал чувство торжества одетого человека над голым, но не хотел попрекать хозяев нарушением этикета, который они сами установили и сами же попрали в своём доме.

– Счастливого зачатия, – попрощался я, а они в ответ испустили дух. Дух оргазма.

На обратном пути Барбара призналась мне, что любит и в то же время не любит оргии, потому что редко может сосредоточиться на своих ощущениях и кончить. Разнообразие отвлекает её. Но зато она возбуждается до такой степени, какой она иначе достичь не может.

Барбара так ни разу и не кончила за всё время, и только когда я привёз её домой и всосался в её клитор, она кончила за одну минуту. Несмотря на всех женщин, которых я опробовал за оргию, я, как бы освежённый ими, жадно захотел её, чуть мы остались наедине, и выжал из себя в её чрево остатки семени.

Барбара не принимала противозачаточных средств и не беременела, она была уверена, что не может иметь детей, и это её только радовало, ибо она хотела посвятить себя литературе. Но она забеременела-таки на этой оргии. Она была так поражена и обрадована новым ощущениям беременности, открыв для себя радость грядущего материнства, что решила оставить ребёнка. Она была уверена, что отцом его является лучший из пятнадцати мужчин, которые излили в неё семя за тот вечер. Их сперматозоиды, перемешанные у неё в утробе, держали бой, и победил сильнейший. И он вполне мог быть моим.

Собачья радость

Мадлен разочаровалась в мужчинах, а мужчины разочаровались в Мадлен. Всех можно было легко понять – Мадлен постарела, а она если и была когда-то привлекательна, то лишь своей молодостью. Мадлен не отличалась талантами, вела, можно сказать, замкнутую жизнь, ибо любила деревья и животных больше, чем людей. Поэтому жила Мадлен в лесном доме, занимаясь выращиванием цветов на деньги, которые ей оставил муж, умерший достаточно давно.

В мужчинах же Мадлен разочаровалась при активном участии её мужа, как, впрочем, и при участии всех немногочисленных мужчин, которые когда-либо излили в неё своё семя. Все сближавшиеся с ней представители мужского пола любили выпить, неумело делали вид, будто в женщинах их интересует нечто большее, чем тело, а также хвастали своими, как правило, вымышленными достоинствами в тщетных попытках вызвать у Мадлен уважение и привязанность.

Муж Мадлен был ярым любителем порнографических зрительных образов и уделял им значительно больше внимания, чем сексуальному образу жены. Муж предпочитал онанировать наедине с экраном, отгоняя жену, которая, бывало, пыталась ему помочь:

– Не мешай мне мечтать! – кричал он на неё.

Мадлен не могла понять, как мужчина может предпочитать мёртвое изображение живому телу, пусть даже не первой свежести и приевшемуся.

А муж знал, что она никогда не поймёт, что лучше прекрасная мечта, чем тело, которое перестало нести какой-либо сексуальный смысл. В нём поднималась злоба к жене оттого, что недостижимая женщина на экране вызывает в нём такую похоть, которой жена способна его только лишить.

Мадлен часто смотрела видео вместе с мужем, возбуждалась и завидовала женщинам, которые завывали и стонали от наслаждения. С мужчинами Мадлен ничего, кроме умеренной приятности, никогда не испытывала, и ни стонать, ни тем более выть ей с ними не хотелось. Выть хотелось от них.

В молодости, будучи студенткой колледжа, который она так и не закончила из-за вынужденного материнства, Мадлен испробовала радость некоторого разнообразия любовников. Но суть их оставалась одна: совокупления происходили скоропостижно, и удовольствие, которое только начинало было расти и крепнуть, обрывалось и сникало. Мадлен не знала ничего иного и потому воспринимала это как необходимую часть процедуры размножения. От полного разочарования в сексе её спасала мастурбация, которой она занималась только тогда, когда уж становилось невмоготу. Стыд мешал ей заниматься мастурбацией чаще. Стыд не за мастурбацию, а за мужа, который не мог приблизиться к ней на расстояние её наслаждения, а оставался для неё дальним родственником.

Муж сделал ей двоих детей, которые быстро выросли и разъехались по своим жизням, плодя собственных детей и редко вспоминая о матери.

Когда муж умер, Мадлен стало страшно жить одной. Она встала перед дилеммой: либо продать дом и переехать жить в город, либо обезопасить жизнь в своём лесном доме. И она выбрала последнее – уж слишком ей не хотелось заниматься продажей дома, покупкой жилья в городе, переездом. Но самым отвратительным ей представлялось то, что количество окружающих её теперь деревьев превратится в ещё большее количество людей, которые будут окружать её в городе. Поэтому Мадлен предприняла следующее: она купила пистолет и двух догов, которых решила выдрессировать как своих охранников. Имена им были Рекс и Дик.

Ко всему прочему жизнь среди леса была значительно дешевле, чем жизнь среди людей. Да и опасность всегда исходила от людей, а не от деревьев, и потому чем меньше людей вокруг неё, тем меньше опасности, а те редкие, что могут прельститься её одиночеством и якобы беззащитностью, быстро разубедятся в этом, когда увидят перед собой дуло пистолета и почувствуют клыки догов на своём горле.

Смерть мужа заставила её ценить даже ту малость, которую он ей давал: близость мужского тела ночью, пусть редкое, но радостное ощущение заполненности. Мадлен становилось невмоготу от скапливающегося желания, пальца оказывалось недостаточно, хотелось чего-то живого и горячего внутри. К тому же требовалось и поговорить с кем-нибудь, кроме собак, которые её внимательно слушали, повиновались каждому её слову, но умели только лаять или скулить в ответ.

Мадлен шла по тропке среди лесной плоти, псы – Рекс и Дик – сновали в погоне за живностью, но не оставляя надолго свою хозяйку без присмотра. Нередко они приносили в зубах то зайца, то бурундука, то ещё какую живность, и Мадлен позволяла им съесть добычу.

В один из дождливых дней на потолке в гостиной появилось мокрое пятно – пришлось вызывать мастера из соседнего городка. Им оказался её ровесник, мужчина лет пятидесяти по имени Ли. Сначала он приехал на своём грузовичке выяснить причину протечки. Требовался небольшой ремонт крыши, и он обещал приехать на следующий день и починить. Мадлен предложила Аи выпить с ней чашку кофе перед отъездом. Ли согласился, после чего выяснилось, что он уже год как вдовец. Мадлен радостно приняла это к сведению.

– Что ж вас совсем в городе не видать? Неужели вам в лесу не одиноко? – спросил Аи.

– В город я приезжаю, когда мне надо закупить продукты, а одиноко бывает только среди людей, а не среди деревьев.

– Но неужели вам не хочется с кем-нибудь поговорить?

– Я разговариваю с моими собаками.

– Страшные псы, – сказал Ли, – я боялся выйти из грузовика, пока вы их не отозвали.

– Они не страшные, а преданные мне, они меня охраняют.

– Ну, от меня, положим, охранять не нужно.

– Поэтому собаки и не тронут вас, пусть их боятся злоумышленники.

Затем Ли стал рассказывать о качестве материала, которым он хочет воспользоваться для починки крыши, и этим быстро надоел Мадлен. Она извинилась, что ей нужно покормить собак, и Ли уехал.

Мадлен решила, что завтра уложит его с собой в постель. «Пора», – решила она.

Ночью кобели лаяли, но это был не тревожный и предупреждающий о незнакомце лай, а охотничий. Мадлен не держала их на привязи, и они никогда не оставляли Мадлен одну. Если убегал Рекс, то Дик оставался с хозяйкой. Если Дик устремлялся за кем-то, Рекс нёс охрану Мадлен.

Ранним утром, перед приездом Ли, она надела платье понаряднее и подкрасила губы. Приехал Ли и провозился с крышей до вечера. Ленч он взял с собой, а обед Мадлен приготовила и пригласила Ли. Она расплатилась с ним за работу, и обед начался. Ли не отказался от виски перед обедом, в течение обеда пили вино, а затем – ликёр с десертом. В невзрачных глазках Ли появилась похоть. Алкоголь, год вдовства, наличие одинокой женщины, пусть некрасивой. Он неуклюже поцеловал её в край рта и соскользнул на шею. Мадлен это было приятно хотя бы потому, что она несколько лет не знала прикосновений мужчины. Вместе с тем она прекрасно чувствовала, что ему далеко до умельцев из коллекции порновидео мужа, которые она время от времени просматривала.

Предчувствие не обмануло Мадлен: когда они оказались в постели, Ли немедля забрался на неё и, несмотря на недостаточную влажность, проявил мужскую силу и прорвался внутрь, отчего у Мадлен желание пропало, а когда Ли секунд через десять кончил, то Мадлен ожесточилась. Ли свалился на бок и с чувством исполненного долга решил вздремнуть, но Мадлен решительно встала с кровати и сказала, что ему пора уходить. Ли решил было препираться, тогда Мадлен крикнула собак, и они через секунду стояли ощерясь на пороге спальни. Они были выдрессированы пересекать порог спальни только с разрешения Мадлен.

Ли быстро натянул на себя одежду, среди которой оказались грязные трусы, и выскочил из спальни, после того как Мадлен приказала собакам выйти из дома.

– Большинство мужчин нельзя подпускать к женщинам, – в ненависти говорила собакам Мадлен, слыша удаляющийся звук грузовика Ли. Последнее время она привыкла говорить вслух, и псы всегда замирали и внимательно слушали её речь, будто понимая её, но из почтения не смея произнести ни слова. Однако глаза их были настолько выразительными и реакция на суть слов такой верной, что у Мадлен создавалось ощущение, что они – люди, но немые, которые всё понимают, но не в силах ответить. Так и теперь, реагируя на произнесённые слова, кобели повернули головы в сторону дороги, по которой уехал Ли, и злобно залаяли.

Мадлен пошла в гостиную, налила себе виски, включила видео и уселась на диване, разведя ноги. Когда она вывела себя на уровень значительно более высокий, чем её когда-либо выводили мужчины, вбежали псы. В гостиную им разрешалось входить без специального разрешения. Не обращая внимания на экран телевизора, они уселись у раздвинутых ног Мадлен. Мадлен заметила, что псы вдыхают её запах и члены у них стоят. Они и раньше проявляли интерес к её запахам, особенно во время менструаций, и Мадлен решительно отгоняла их. Но тут она вдруг взглянула на ситуацию под другим углом. «А почему бы и нет», – так можно было бы вкратце обозначить клубок мыслей, который образовался у неё в голове. Она поманила Рекса и ткнула его мордой в пасть пизды. Рекс сразу принялся лизать всё подряд. Язык был слишком шершавый, а член его вытянулся в полную длину. Дик стоял рядом и выжидательно поглядывал на Мадлен. Она поманила его и поласкала ему член. Дик радостно заскулил, увлекаясь небывалым наслаждением, исходившим от его хозяйки. Мадлен встала на колени, и Дик сразу пристроился сзади, тычась членом ей в промежность, обняв её лапами за талию и тяжело дыша. Мадлен направила член в нужное место, и он заполнил её своей костяной твёрдостью. Дик двигался, блаженно поскуливая. Рекс стоял рядом и дрожал от возбужденья. У Мадлен закрылись глаза. Акт длился уже так долго, как не бывало никогда с человеком. Когда она счастливо почувствовала приближение к оргазму, которое ей было знакомо только по мастурбации, она ощутила, как Дик излился в неё. Он слез с неё и стал облизывать себе член. Мадлен не рассердилась за то, что он чуть-чуть поторопился, ибо на его месте уже оказался Рекс, и Мадлен помогла ему попасть в цель. Теперь Мадлен была уже совсем рядом с оргазмом, и он свершился с ней, ошеломляюще сильный. Из её нутра впервые выплеснулся сучий вой.

Впервые Мадлен кончила, а самец ещё нет, и она наслаждалась ощущениями нарастания второй волны, которая пришла значительно легче первой, и, почувствовав извержение Рекса, Мадлен кончила во второй раз. Она была настолько потрясена случившимся и полученным наслаждением, что теперь ей хотелось побыть одной. Она приказала псам отправиться к себе в сад, и впервые они её не послушались сразу: кобели явно хотели ещё. Мадлен прикрикнула на них, и псы повиновались.

А по телевизору продолжало изливаться семя мужчин, обязательно вне женщин, что всегда казалось таким мудрым по своей противозачаточности, а теперь впервые стало раздражать Мадлен: какое счастье она сейчас испытала при последнем излиянии Рекса. Мадлен выключила телевизор и пошла в спальню. По внутренней стороне ляжки потекло собачье семя, которое она не спеша вытерла полотенцем. «Вот настоящие мужчины», – подумала Мадлен, засыпая.

Она проснулась рано утром. У кровати стояли псы с вытянутыми членами и жадно смотрели на Мадлен. Она рассмеялась, а потом строго выгнала их из спальни. Нельзя было допускать нарушение дисциплины. Животные должны подчиняться человеку, даже если им позволяют исполнять человеческие функции или, правильнее сказать, если их приближают к человеку, к его дому, ко внутренностям дома, делая тем самым животных домашними. Домашние животные, домашний врач, домашняя хозяйка. И сразу выстроилось в логическую связь: домашние животные стали домашним врачом для домашней хозяйки.

Мадлен поднялась с кровати, накормила собак, позавтракала и отправилась на свою обычную утреннюю лесную прогулку. Собаки бежали за ней и пытались пристроиться, поднимаясь на задние лапы и кладя передние ей на спину. Мадлен пришлось сломать ветку и огреть псов пару раз, и они прекратили свои посягательства. Мадлен шла и ликовала, что, приобретя собак, она не поддалась уговорам и не кастрировала их.

Её всегда возмущало, что кастрация домашних животных проводится под флагом заботы о них: якобы не будет ненужного потомства, за которым некому будет ухаживать. Истязание животных кастрацией и лишение их половой жизни – ярчайшей части жизни любого живого существа – воспринимается вполне допустимым для ярых борцов за человеческие права животных. Но в действительности это делается лишь из людских эгоистических соображений, чтобы для человека было поменьше возни, чтобы не тратить лишних денег на не поддающееся контролю размножение животных. А самое главное, чтобы животные не занимались половой жизнью на глазах у «целомудренного» людского сброда. Любое общество защиты животных, по сути дела, есть общество защиты человека от влияния на него животных, а точнее, животворных инстинктов.

Ударить собаку нельзя, будут судить за истязание животных, а кастрировать – пожалуйста. Отношение людей к домашним животным сводится к тому, чтобы сделать из них максимальное подобие людей: укрыть одеждой их половые органы, не позволять им совокупляться, перестать кормить их сырым мясом, запретить охотиться. Когда европейцы узнают, что на Востоке едят собак, они начинает возмущаться жестокостью по отношению к бедным собачкам, причём возмущаются они этим в процессе торжествующего кастрирования собак.

Вот он, гуманизм людей, которых самих почему-то нельзя кастрировать, а сколько бы проблем разрешилось, если их лишать способности воспроизводиться хотя бы до двадцатилетнего возраста. И вообще если кастрировать, то не собак, а мужчин, которые, как теперь поняла Мадлен, лишь издевались над её чувствами. Это собаки дали ей почувствовать себя женщиной. Мадлен ловила себя на новых ощущениях, которые она испытывала по отношению к Рексу и Дику. Не только они стали воспринимать Мадлен как суку, но и Мадлен стала воспринимать их как мужчин. Сколько в них было силы, преданности, мужественности. Как они её хотят! Как живо они реагируют на каждое её движение, слово. Как они повинуются ей и зависимы от неё. И в то же время они не обременяют её собою, они не ведут бессмысленных разговоров, не требуют внимания к своим самовлюблённым потугам. «Это – идеальные любовники, – счастливо размышляла Мадлен. – Но нельзя им давать отбиваться от рук. Нужно их приучить, что собачья свадьба устраивается только в определённое время. Скажем, после обеда, в восемь вечера. Но один раз в день мало, – жадно планировала Мадлен, – пусть будет после ленча и после обеда. С часу до двух и с восьми до девяти. А в остальное время жёстко пресекать. Иначе придётся уступать, когда они хотят, а не когда хочу я. А если я захочу чаще? Кстати, я уже хочу. Нет, надо не ограничивать количество раз, а заставлять их повиноваться каждому моему запрету».

Мадлен повернула обратно к дому. Она снова расположилась в гостиной на ковре, и псы по очереди облюбили свою хозяйку. На этот раз Мадлен испытала оргазм и с Рексом, который был первый, и с Диком. Она хотела позволить Рексу войти в неё ещё раз, как он порывался, но вдруг Дик, а за ним Рекс стали лаять, кого-то почуяв, и тут Мадлен услышала звук подъезжающей машины. Мадлен быстро оправилась и вышла на крыльцо, приказав собакам быть при ней. Это был знакомый грузовичок. Из него вышел Ли, держа в руке букет цветов. Мадлен не сделала шага навстречу – неожиданный приезд Ли разозлил её, а цветы – ещё больше. «Решил меня задобрить, чтобы я ещё раз позволила ему обесчестить мои желания. Поздно, дорогой, у меня уже есть прекрасные любовники», – а вслух она сказала Ли, не здороваясь:

– Почему ты приехал без приглашения, даже не позвонив?

– Я хотел сделать тебе сюрприз.

– Тебе не под силу сделать мне сюрприз. Можешь ехать обратно, и, пожалуйста, больше не являйся ко мне в дом.

Собаки, почувствовав недовольство хозяйки, зарычали.

Мадлен заметила, что взгляд Ли обращён на собак и полон насмешливого удивления. Мадлен посмотрела на Дика, а потом на Рекса и увидела, что собачьи члены выставлены наружу на полную длину.

– Ну и ебись со своими кобелями! – бросил Ли, желая оскорбить Мадлен, но не подозревая, что напутствует Мадлен в её желаниях.

А Мадлен, как и все, у кого рыльце в пушку, испугалась, что Ли догадался, что она совокупляется с собаками, и крикнула ему, садящемуся в грузовик, первое оправдание, пришедшее ей в голову:

– Дурак же ты! Здесь бегает по лесу сука в течке, вот они и на взводе.

И тут же Мадлен поняла, что не надо было оправдываться, что этим она только ещё больше выдаёт себя.

Но ничего не поделать, Ли уже отъезжал от дома.

Мадлен проникалась к Рексу и Дику всеобъемлющей любовью. И до того, как они стали её мужчинами, она отдавала им всю свою душу. Теперь же она отдавала им и всё своё тело.

Раньше, мечтая подле спящего мужа, формально исполнившего свой супружеский долг, она видела сцены из порнофильмов, которые потреблял муж. Особенно ей мечталось о двойном проникновении в её влагалище и анус. Но где было ей взять двух да ещё умелых мужчин, да ещё которые бы заинтересовались ею, да и где, и как, когда – то есть абсолютная невозможность воплощения мечты. Но пути Господни поистине неисповедимы, и Бог послал ей Рекса и Дика. Она научила одного из них ложиться на спину, и Мадлен садилась на прекрасную кость, обтянутую жаркой плотью Рекса, а Дик уже умело забирался сзади. Мадлен заранее подготавливала свой анус обильной смазкой и направляла косточку нетерпеливого Рекса себе в зад. Она наклонялась над Диком, и он шершавым языком лизал ей грудь, которую она смазывала мёдом.

«Только с животными можно себя почувствовать человеком, и в особенности – женщиной», – восхищалась Мадлен накануне очередного оргазма. Она только жалела, что не может, как сука, зажать мышцами влагалища члены своих любовников и не отпускать после того, как они изливались в неё. Ей нравилось, что Рекс и Дик, вытащив из неё члены, усердно облизывали их, поглощая все её выделения, вытащенные наружу – это не мужики, которые с отвращением смотрят на жидкости и густоты своей любовницы. К тому же Рекс и Дик могли совокупляться с ней десять и более раз в день, и это было настоящим чудом.

Мадлен делилась с этими любовниками всеми своими мыслями, без боязни, что она может сказать что-то лишнее и тем ранить их самолюбие или выказать свои слабые места, которые при случае человек-любовник использовал бы ей в ущерб. Рекс и Дик всё понимали и принимали, их глаза светились преданностью вне зависимости от того, что бы Мадлен им ни сказала. Собаки уместно подвывали, сдержанно лаяли. Они не прерывали Мадлен своими речами, а только желаньем, что было ей всегда лестно. Её ещё никто так не хотел, с такою немеркнущей, поистине животной страстью.

Поначалу Рекс и Дик играючи дрались друг с другом за первенство погружения в Мадлен, но потом, обнаружив, что Мадлен доступна для них одновременно, лизали два её отверстия и проникали в них, радостно поджидая направляющую руку Мадлен.

Мадлен решительно воспротивилась соблазну разрешить собакам спать вместе с ней в кровати или в одной комнате. Острота чувств от этого обязательно ослабла бы, и она не хотела повторять ошибок, сделанных с людьми-любовниками. Зато по первому зову Дик и Рекс мчались к ней из своих конур, и их не приходилось отрывать от телевизора, газеты, соблазнять, использовать косметику, тщательно подмываться, спринцеваться, надевать чистое нижнее бельё. Здесь было всё наоборот, если её бельё несло следы её выделений, то собаки не давали ей прохода, и только абсолютно чистое бельё, сильные духи и косметика ошарашивали собак своей искусственностью, и они держались на пристойном расстоянии.

Во время менструаций псы совершенно зверели и не могли нализаться её крови и удовлетвориться. Именно в это время желания Мадлен были особо обострены. Муж в период менструаций к ней не прикасался, и Мадлен поэтому стыдилась своего кровотечения. Теперь же её желания буквально расправили крылья. Каким это было счастьем видеть таких не брезгливых, а восторженных и всё радостно приемлющих любовников! Они поистине не брезговали ничем: они с жадностью вылизывали даже её невытертый после испражнений анус.

Это была настоящая идиллия – нескончаемая страсть, полное взаимопонимание, общность интересов, жизнь на природе, любовь и преданность.

Пришлось, правда, купить цепь, чтобы сажать на неё псов, когда Мадлен ехала в магазин в город. Теперь псы не желали расставаться с ней ни на минуту и хотели её сопровождать везде. В городе, куда она брала их раньше, они могли бы скомпрометировать её своими стоящими членами и посягательством на её тело.

Открыв такой надёжный источник наслаждения, Мадлен поняла, что может черпать из него до конца жизни и вести такую яркую половую жизнь до глубокой старости, испытывать наслаждения, которые недоступны никаким старым женщинам, разве что лишь исключительно богатым, способным покупать любовников. Но даже богатым невозможно купить страсть любовника, а страсть кобелей будет всегда.

Несмотря на свою любовь к собакам, Мадлен без всякой боли представляла смерть Рекса или Дика – и здесь разница между женщиной и мужчиной определена природой: мужчины-кобели и должны жить значительно меньше женщины-суки, и у неё всегда будет возможность приобрести новых псов, выдрессировать их и сделать своими любовниками. «Кстати, надо бы купить щенков сейчас, – подумала Мадлен, – чтобы они были готовы для меня, когда эти состарятся и их придётся убить». Она вспомнила, что у неё есть пистолет, и она не задумываясь застрелит состарившихся псов. Ей противно было слово «усыпить», которым пользовались любители животных, избегающие использования честного слова – «убить», хотя именно это они и делали с больными и старыми животными. Так скоро и приговорённых к смерти преступников будут не убивать, а усыплять. Ничтожные и малодушные люди таким способом делают вид, что они, мол, не убивают животное навсегда, а благородно усыпляют, будто бы на время. До Страшного суда. О, как ненавидела Мадлен фальшивых и трусливых людей, которые окружали её всю жизнь. Наконец-то она нашла истинные отношения между живыми существами!

Однажды её приехала навестить старая подруга. Хорошо, что Мадлен догадалась в день приезда подруги посадить кобелей на цепь, ибо чуть её подруга вышла из машины, как псы с вытянувшимися членами бросились в её сторону, душа себя ошейниками. К счастью, та была подслеповата и не увидела их мужской готовности, а лишь среагировала на их движение по направлению к ней, и хотела было подойти их погладить, но Мадлен вовремя увела её в дом, возведя поклёп на своих кобелей, что они, мол, ужасно злые и чужих могут искусать. В сердце Мадлен шевельнулась ревность к своей подруге. Но тут же она вспомнила, что, когда она приказала кобелям отправиться в конуры, они повиновались, а это самое главное. Конечно, если бы её не было здесь, они бы бросились на её подругу, но это общее свойство всех кобелей, в том числе и мужчин, но человеческая особь не повиновалась бы ей с такой покорностью, а продолжала бы крутиться рядом с подругой, делая вид, что это только гостеприимство, вежливость и невинная дружба. Собаки же и не думали прятать своих готовых членов.

Мадлен поняла, что женщин ей лучше к себе не приглашать, и она постаралась сократить пребывание подруги под предлогом своего внезапного недомогания.

И вот в один из моментов счастья, когда Мадлен насаживалась на Дика лежащего и на Рекса стоящего, она увидела ошеломлённое лицо Ли, появившееся в окне. Мадлен была в самой сладкой точке оргазма, ощущая радостные движения своих любовников, и даже не испугалась явления незваного гостя. Но чуть волны спали, как она в ужасе поняла, что ее тайна раскрыта. Собаки не почувствовали приближения Ли, потому что дверь комнаты и окна были закрыты. Но тут и собаки заметили Ли, выскочили из Мадлен и с лаем бросились к двери. Лицо Ли исчезло. Мадлен распахнула дверь, и защитники бросились из дома вслед за врагом. Кроме Ли, там было трое полицейских, которых Мадлен вовремя увидела, чтобы приказать собакам вернуться к её ногам.

Мадлен судили за издевательство над животными и за совокупление с ними. Получалось, что совокупление с животными и было издевательством над ними. Мадлен сказала судье, что это он издевается над ней и животными, за что она получила дополнительный срок изоляции от леса и животных.

Рекс и Дик не ведали человеческих предрассудков насчет любовной верности своей хозяйке и теперь возбуждались от всякой женщины. Женщины не смели признаться себе в радости от зрелища вечно готовых членов и предпочитали впадать в ужас или в истерику. Когда собаки без всяких ухаживаний, после лёгкого обнюхивания тыкали свои верные члены в женские тела, буквально лапая их, то этого уже не могли потерпеть мужчины, почуявшие укор своим ограниченным человечьим способностям.

Посему суд, при безоговорочной поддержке Общества защиты животных, приговорил собак к усыплению.

Сказка о русско-французских связях

Владимиру Б.

Жила-была красивая-красивая принцесса Маня. Отец её – старый-старый царь – совсем память потерял и всё путался, принцесса она или принц. Все дни читал он одну и ту же книжку. Дочитает её до конца, а к тому времени начало забудет, тогда он берётся снова за книгу, чтобы вспомнить, чем она начиналась. Но, читая начало, он снова конец забывает и дочитывает книжку, чтобы потом опять за начало взяться. И так все дни подряд читал он по кругу. Книжка-то интересная была – не оторваться, про шпионов в его царстве.

Проживала принцесса Маня с отцом-царём в огромном замке, была очень богата, и умом её Бог тоже не обделил. Но никак не могла она жениха найти, хоть и охотников на неё было видимо-невидимо. Со всех стран принцы-пиздари притаскивались, чтобы попытаться на принцессе жениться. Приезжали свататься к ней из Средних веков знаменитые рыцари в доспехах и великие любовники из Возрождения, и всем она отдавалась на одну ночь для пробы. А загвоздка состояла в том, что ни один жених не мог ублажить принцессу, и поэтому утром она выгоняла из спальни очередного жениха в шею и даже завтраком не кормила.

Приезжал к ней сам Дон Жуан и Каменного Гостя с собой притащил в помощники. Так их она среди ночи выгнала, даже утра не дождавшись. Спускается Каменный Гость с лестницы, а с него камешки сыплются. Дон Жуан его для этого с собой и возил, чтобы по камешкам к бабам дорогу обратно находить.

Ну а когда к принцессе Мане явился Казанова, тот что знаменитые воспоминания потом написал под несколько нескромным названием: «Из пизды в пизду», так она его не только выгнала, едва они в спальню вошли, а ещё и гитару, на которой он ей пел козловским голосом «Санта Лючия», об его голову сломала.

Челядь и первый министр дивились, что же такое Казанова сделал или, вернее, не сделал, чтобы такое отношение заслужить. Но спросить принцессу боялись. А Казанова бросился к своей повозке, взобрался на козлы и укатил свои воспоминания дописывать.

Однажды к принцессе на караване верблюдов приехал китайский принц, о котором ходила слава, что он может подряд десять женщин ублажить. А всё началось с того, что жили-были четыре брата Ли, разных назначений. Один то ли в огне не горит, другой то ли в воде не тонет, третий то ли дерьмоед, а четвёртый-то Ли не кончает, и всё тут. Первых двоих Мао Цзэдун уморил: того, кто в огне не горел, он утопил, а того, кто в воде не тонул, он на костре сжёг, третий брат, дерьмоед, при Мао Цзэдуне его личным кравчим сделался, а четвёртый убёг посредством хуя через баб. Наврал он им, что сможет двадцать штук подряд вместо десяти ублажить, если за границу его отпустят подучиться. Ну и китаянки через своих мужей организовали ему поездочку на всём готовом, караван верблюдов согнали. Точнее, верблюдиц. Так что, когда они через пустыню Гоби шли, принц Ли весь караван ёб для тренировки.

Закатила принцесса Маня китайцу грандиозный ужин перед ночной проверкой. Повара приготовили снедь не просто, а с уловкой и намёком. Поднесли они заливного поросёнка, да не одного, а двух, да не порознь, а скрестенившись. В такой же позе были положены и индюк с индюшкой, и барашек с овечкой. А каждый помидорчик, каждый баклажанчик был свеженький, как огурчик.

Китаец привёз с собой палочки из слоновой кости и всё ковырял ими еду, время от времени выкрикивая: «Риса и зрела!» Подумали, что рис недоваренный подали, прибежал повар выяснять, но потом оказалось, что китаец хотел риса и зрелищ.

Принцесса Маня повела застольный разговор с дальним прицелом:

– А почему у китаянок ноги короткие?

А сама свои длиннющие ноги на стол кладёт. Китаец уставился на ляжки и объясняет:

– Результат естественного отбора. У нас в Китае так много людей, что если бы у женщин были длинные ноги, то не хватило бы места для проживания граждан, когда все женщины по ночам ноги разводят. Они бы просто вынуждены были бы отпихивать друг друга своими длинными ногами.

И стал принцессе Мане её длинные ноги разводить, намекая тем самым на низкую рождаемость в её стране.

Когда же они наконец удалились в покои принцессы, там начался странный шум. Так как это был первый жених из Китая, да ещё с такой громкой репутацией, челядь не выдержала и скучковалась было у замочной скважины спальни, но тут явился первый министр, и челядь разбежалась по своим норам. Тем временем первый министр сам склонился к замочной скважине и увидел, что китаец с хуем величиной с шелковичного червя бегает вокруг круглой кровати, на которой лежала принцесса. Кончилось тем, что утром принцесса выбросила китайца с балкона своей спальни. Упал он на свою верблюдицу и так ударился о горб, что сразу помер. А будь это обыкновенная лошадь Пржевальского, то жив остался б. Вот к чему ведут восточные выверты. В ер блюд их пришлось на мыло пустить, потому что в королевстве с мылом перебои были.

Однажды на слоне приехал королевич из Индии. На чалме кобра сидит, а сам в руке книжку какую-то держит. Ну, стащили его крюком со слона, кобру мангуста закусала до смерти.

А принцесса взяла у индийского королевича книгу из рук, полистала и говорит:

– Да эти «Ветви персика» у меня каждая блядь в королевстве наизусть знает. Тоже мне книголюб хуев.

Засмущался королевич из Индии. Ну а принцессе жалко его стало, она его за стол, дала водки выпить. Тут из индийца ещё одна кобра выползла и шуршать начала. Стали кричать мангусту, но она с местными крысами спуталась и не откликалась. Так что на кобру вылили жбан кипятку, и она хвостовик отбросила. Принц потом плакал по змее, мол, дрессированная была, сама во двор какать выползала…

Пошли молодые в опочивальню, а челядь – опять к замочной скважине. А первый министр бросился государственную тайну от народа охранять – разогнал челядь, приложил глаз и видит: сидит индийский королевич в позе лотоса, сосредотачивается. Сидит час, другой сидит, весь в нирване. Тут принцесса Маня из себя вышла, схватила его за бока, как самовар, и в окошко выбросила. Но тут индийцу повезло – слон его, что под окном стоял, подцепил хозяина хоботом и себе на спину посадил. И пошёл со своим принцем по улицам города. Потом придворный поэт написал оду, которая начиналась так: «По улицам слона водили, как видно, на показ…» За то, что поэт так дипломатично описал беззаконное появление слона на улицах города, принцесса одарила пиита породистой моськой.

Прослышала принцесса от одного француза-жениха про знаменитого преступника де Сада. Жениха этого она, как всегда, в окно выбросила. Но де Сада запомнила: и что сидит он в тюрьме – под названием не то Бразилия, не то Башкирия, и что сидит он там ни за что ни про что. К тому же Главный Библиотекарь королевства раздобыл ей де Садову книгу, под названием «Словоблудие в опочивальне». Он сам перевёл её с французского и вскоре свихнулся от обилия впечатлений – ночью ему стали сниться разные познавательные кошмары.

Главбибл в вопросах пола – голова, а тут приковылял к принцессе с пенкой у рта (по утрам любил парное молоко испить) и показывает открытие – таблицу размножения:

2 × 69 = 4

96 = 0

1 + 1 = 3

1 + 1 = 69

2 + 1 > 1 + 1 + 1

1 + 1 = 11

А когда его спросили, где здесь мужчина, а где женщина, он ответил вообще невпопад: «Одна женщина в постели, две в уме». А потом помолчал и глубокомысленно заключил: «Дамы и короли спят валетом».

Затем он заявил, что открыл основополагающие законы Вселенной. Первый закон: всё зависит от всего! А второй, что мир состоит их трёх вещей: из «да», из «нет» и из «ни да, ни нет».

Пришлось его казнить, чтобы не путался под ногами со своими эротическо-еретическими открытиями.

Читала принцесса Маня «Словоблудие в опочивальне», не вытаскивая руки из трусиков. Проняла её многогранность личности автора: он де маркиз, он де офицер, он де француз и он де Сад.

– А какой сад-то? – спросила принцесса у своего первого министра, который был знатоком мировой литературы.

– Вишнёвый, вестимо, – объяснил эрудит-министр.

– Небось, который наш Антошка Чехословаков карякнул? – уточнила принцесса, хотя и потасканная, но в родной литературе поднатасканная.

Первый министр кивнул и упал на голову. Голова его была такая большая и тяжёлая от обилия мозгов, что тело не выдерживало, когда он голову опускал. Принцесса любила забавляться, вызывая своего министра на утвердительный ответ, который он опрометчиво давал кивком и грохался головой оземь. «Горе ты моё от ума» – так любовно звала она своего первого министра, который вскоре оправился, сменил фамилию на Грибоедов и написал комедь под своим названием.

Принцесса-меценатка особливо жаловала и к себе приблизила Шурика Пушкина, Андрюху Белого, Федюка Достоевского и Лёву из Могилёва Толстого. Последнего она заставляла на велосипеде вокруг лужи во дворе замка кататься. Уж очень ей нравилось, когда он плюхался в неё со своей бородой. Белого она всё время путала с Чёрным и просила его разговаривать с ней только ритмической прозой, но тот упрямился и говорил исключительно ироническими стихами. Ну, а Федюка как на завтрак пригласит, так он вмиг над тарелкой с компотом засыпает.

– Никак, всю ночь опять девчонку малую растлевал в баньке? – журит его принцесса.

– Никак нет, – отвечает по стойке смирно Федюк, – я роман писал на дому.

Ну а с Шуриком – всегда проблемы, всё норовил, стихи декламируя, принцессе под юбку руку запустить. А принцесса его за бакенбарды, за бакенбарды, чтобы неповадно было на царскую власть руку подымать.

И вот задумала принцесса освободить де Сада из тюрьмы, чтобы ему себя на пробу предоставить. Вызвала она к себе в кабинет кабинет министров и прочих важных особ, выдающих себя за выдающихся, и читает постановление правительства:

– Поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. А именно, отправляйте агентов в Париж и привезите мне де Сада.

Закручинились министры, загорюнились выдающиеся особы королевства, задумали думу думную. Общим открытым, но тайным голосованием единогласно порешили они собрать самых отъявленных блядей королевства и отправить на штурм тюрьмы, где де Сада гноят, попирая международные права человека. Во главе блядей поставили самую красивую и хитрую по имени Лядь. Для этого задания её даже из тюрьмы выпустили. Посадили её за то, что Лядь убила и съела любовника, с которым лежала в постели, когда услышала, что муж неожиданно вернулся из командировки.

Посадили блядей на межконтинентальную ракетищу и запустили в западном направлении. Приземляясь, чуть Эйфелеву башню не снесли, и тогда хана бы всему Парижу, никто б его на открытках не узнавал. Но обошлось. Правда, жестковато грохнулись, но это к лучшему – у семнадцати блядей выкидыш случился и абортов делать не пришлось.

А во Франции Французская революция вовсю идёт. На каждом углу гильотины установлены, дворянские головы в канавах валяются. По всему Парижу развешаны плакаты «Миру – мор!» и «Да здравствует гильотина, светлое будущее всего дворянства!». Народ честной за бесчестными аристократами гоняется, хватает их за волосы и тащит куда следует. А потом, снявши голову, по волосам не плачет, а пьёт и гуляет. Водку пьянствует, безобразие нарушает.

Вышли бляди на берег Сены и спрашивают у проходящих французов, где здесь самая большая тюрьма имеется. Те унюхали баб инородных, горячих и говорят: «Идёмте, мы вам покажем, а вы нам дадите». Мужиков собралось толпа целая. Тут и нервный Робеспьер с шелудивым Маратом примчались, первые рвутся показывать, а тем, кто их отталкивает, гильотиной грозят. Идут бляди по Елисейским полям, а французики им полевые цветы рвут и вручают букетиком. Кто похитрее, в Елисеевский, что посреди полей стоял, сбегал за бутылкой и блядям идущим предлагает из горла глотнуть, но они гордо отказываются из последних сил.

А Наполеон, мальчишка ещё, увязался за толпой, к бляди одной под юбку залез и идёт с нею вприпрыжку, а сам нюхает и меж ног ей смотрит. С тех пор он и стал мечтать Россию завоевать, чтобы всех русских блядей в Париж переправить.

Припёрлась толпа к тюряге, а охранники увидели толпу, перепугались, решили, что их порешат и век им свободы не видать. Ну, а заключённые совсем наоборот, сквозь решётки на окнах хуи просунули и блядям машут – чуют, свобода близко. Блядям же принцесса строго-настрого наказала, чтобы держать колени вместе, язык за зубами, а руки по швам, пока де Сада не найдут, а только потом французскими поцелуями заниматься, но чтоб французского насморка не привозить. Причём, чтобы деньги вырученные в казну на Родину везти.

Вот Лядь, главная блядь, и смотрит по окнам решетчатым, чей же хуй де Садовый. И вдруг видит: в одном окне не хуй, а жопа торчит. Тут она и догадалась, что это де Сад, значит. Рванули бляди на тюрьму в направлении жопы, Робеспьеру без всякой гильотины в толпе голову оторвали, чтоб из себя начальника не строил, а Марата взяли за руки и за ноги, раскачали и бросили подальше. Он влетел в окно дома, что рядом стоял, а в комнате ванна налитая – баба какая-то подмыться решила. Ну, Марат этот прямо в ванну бултых, лежит довольный, чешется, а баба, что с пиздой неподмьггой осталась, так рассвирепела, что схватила нож кухонный и гостя незваного продырявила местах в шести. А полиции сказала, что он её изнасиловать хотел. Бабу присяжные, конечно, оправдали, цветами закидали и памятник поставили при жизни.

Тем временем бляди ворвались в тюрьму. Голодные зэки выскочили из темниц и давай за блядями гоняться. Но те увёртываются и говорят: «Деньги на бочку». А зэки французские в русском хило соображают – вытащили из подвала пять бочек с вином, которое по ночам тюремщики пили, поставили в тюремном дворике, блядей приглашают, а те говорят: «Ну, бочки есть, хорошо – а деньги где?» Засмущались заключённые, побежали со вставшими хуями прохожих грабить, срочно деньги добывать и на бочки класть.

А пока суд да дело, Лядь нашла в тюряге дверь детсадовской камеры, выбила её плечиком, ввалилась, такая стройная, задастая, грудастая, пиздастая. И глазам своим не верит: не камера это, а хоромы. Мебель из красного дерева, полированная, резная, параша из хрусталя. А по стенам книжные полки, как в библиотеке. Только все книги похабные. Стол письменный, чернильница в форме распятия, только Христос висит на кресте спиной к народу, лицом упёршись в крест. И из сраки у него перья павлиньи торчат, как из колчана. Ими де Сад свои романы и пишет.

– Недурно живёте, то есть сидите, – вымолвила Лядь.

– А хули, – парировал де Сад и продолжил: – Позвольте узнать, какой честью обязан визиту столь прекрасной мадам?

А Лядь оторвала наконец глаза от обстановки и де Сада как следует рассмотрела. Маленький, кругленький, но с типично садистским выражением лица. В руке держит большой член искусственный.

– Меня зовут Лядь, – отвечает героиня, – и послала меня моя принцесса, чтобы вас из тюрьмы освободить и к ней привезти. Ублажить её надобно, а то она не может никем ублажиться. Все облажались.

– Я – всегда пожалуйста, – говорит де Сад и искусственным членом помахивает. – А ну вставай раком, – вдруг вскрикнул он и как вдарит Лядь искусственным членом по спине.

Та повалились на колени от боли, а де Сад ей юбку задрал. Ввиду профессии под юбкой всё голо было, прыгнул де Сад на неё и прямо в зад ей засадил свой собственный, а искусственным стал ударять ей по бокам, чтобы она на четвереньках гарцевала.

– Давно, – приговаривает, – на лошадях не скакал.

«Вот это да, – подумала Лядь, – мал, да удал, госпожа моя рада будет».

Тут ей де Сад столько в жопу малофьи напустил, что Лядь как пёрднет, так маркиза де Сада на книжную полку забросило. Сидит он на полке, ножками болтает и говорит:

– С тобой, Лядь, я хоть на край света поеду. Никогда такой жопы не пробовал.

А Лядь застыдилась, потупила глаза и молвит:

– Ты мне тоже по сердцу пришёлся. Если бы не принцесса, то обязательно бы тебя в хахали взяла и в Париже осталась. Но Родина дороже. Поехали.

Свистнула она своих блядей, которые уже немало франков подзаработали, и рванули они к своей ракете. По пути бляди успели магазины обчистить: накупили всякое сувенирьё. В основном колготки да тампоны, дефицитные на Родине, ну и, конечно, гондоны с разными пиздюлинами от часов. А сколько родных и знаменитых эмигрантов околачивалось на улицах – не счесть. Де Сад с каждым раскланивался, коллеги как-никак. Один все дни шатался по городу и мастурбировал. Другой в тёмных аллеях Булонского леса на блядей всю свою Нобелевскую премию спустил. А третий, узнав, что бляди родные уезжать собрались, нажрался с горя такой крепкой дури, что взаправду помер.

Французские мужики блядям карет понавезли, сами впряглись вместо лошадей и побежали к месту, где ракета дымилась, к отлёту готовая. В отдельной карете Лядь с де Садом, а в остальных бляди друг на друге сидят и друг друга додрачивают после этих французских мужиков.

Подъезжают к ракете, а перед ней сфинкс египетский сидит и к ракете не подпускает. Откуда он взялся, никто не знает.

– Пока загадку не отгадаете, не пропущу.

Де Сад вышел из кареты и говорит сфинксу:

– Ну давай, трави.

Сфинкс обрадовался и задаёт:

– Что это такое: зимой и летом – одним цветом?

– Ёлка, – торжествующе объявил де Сад.

– Хуй тебе, – отвечает сфинкс.

– Как же? – возмущается де Сад. – Что же это?

– Женщина это, – отвечает сфинкс, – она и зимой и летом кровит.

– Да я их с этой стороны и не знаю совсем, – смутился де Сад, а сам думает: «Заговорю его, а потом такой пизды ему дам».

– А как ты стал сфинксом? – спрашивает де Сад.

– Меня папа-волшебник заколдовал.

– А ну, расскажи, – просит де Сад.

Тут и бляди тоже запросили. Умилился сфинкс, никто к нему столько внимания не проявлял уже две тысячи триста пятьдесят восемь лет. Всё он вопросы задавал, а ему – никто. Рассказывать начал:

– Читал мне папашка-волшебник в детстве книжку, и там было предсказание: «Вырастет из сына сфинкс, если сын…» Нет, не могу, больно вспоминать.

Помолчал сфинкс, борясь со слезами, и продолжил:

– В той же книжке говорилось, как себя вести нельзя, а я вёл. Помню, батька читал мне: «Дож покакал и пошёл…» А я его не послушал, батьку-то моего, – запричитал сфинкс и заплакал от жалости к себе и продолжал, не утирая слёз:

– И наказал он меня как по книжке этой, где было написано: «Я такому не хочу даже вставить шишку…» А потом явился Ёбдодыр и крикнул мне в ухо: «Всюду всегда и везде – вечная слава пизде!»

А де Сад тем временем железяку втихаря от ракеты открутил, пока сфинкс свою историю рассказывал, вложил в пращу, которую он смастерил из лифчика одной бляди (а у той ещё молоко на сосках не обсохло), и ёбнул железякой сфинкса прямо в нос. Отколол большой кусище. Сфинкс так и отпал. В бессознанку. А де Сад с блядьми шасть в ракету и давай ручку крутить, заводить, пока сфинкс не очухался. Затарахтела ракета и полетела домой.

Летят они над Землёй, а Лядь де Сада развлекает, светский разговор ведёт:

– Ведь без страданий, говорят, хорошей литературы не получается. Видно, настрадались вы.

– Да, – признался де Сад, – я, когда писать сажусь, всегда иголку беру. Чуть затор с вдохновением, засаживаю иголку в зад – и сразу пишу часа три подряд, не меньше. И всё шедевры выходят.

Вдруг в окошко ракеты кто-то стучит, смотрят, а там мужик в костюме-тройке в космосе летит. И пальцами показывает: пустите, мол, погреться. Лядь оглядела его и думает, что раз мужик в такой холодрыге без ничего летает, то крепкий должен быть мужчина. Глядишь, дублёр де Саду будет. Открыла она дверцу, и мужик заскочил на ходу. Вошёл, дверцу за собой аккуратно прикрыл. Смотрит глазами жадными на Лядь и говорит:

– Позвольте представиться: Секретный Агент 00. Работаю на вашу страну и Францию попеременно. Обе великие державы послали меня за вами последить, чтобы космос не загрязняли.

– Ты это тот, что с правом убивать? – спрашивает Лядь.

– Нет, это вы путаете с Агентом 007, – и гордо добавляет: – Агент 00 с правом срать в штаны со страху.

Тут все и заметили, что от него попахивает. Содрали с него штаны и выбросили в окошко.

– Не сметь космическое пространство загрязнять! – грозно воскликнул Агент 00.

Смотрят на него бляди зачарованно: у него такой длинный хуй, что небось, когда он ебёт, женщина ему одновременно минет делать может.

Уставился на Лядь Агент 00 и говорит:

– Красивая, бля, фигура, бля! Но такая блядь!

И Ляди ужасно захотелось его длины попробовать. Бросился Агент 00 на голую Лядь, а она ноги так широко развела и выгнулась, что две дырки на Агента уставились. Замер он перед ними и стал размышлять, в какую хуй вставить. Думал-думал, думал-думал, думал-думал, да и хватила его кондрашка от перевозбуждения.

– Ну и осёл, – сказала Лядь и потащила дохлого Агента 00 за хуй к дверям, распахнула дверь и столкнула в космос. – Иди туда, откуда пришёл, – проводила она его тело напутственным словом, загрязняя космос.

Тем временем прилетели они в Отчизну. Опустились на землю болотистую и пошли пешком по раскисшей дороге к замку.

Лядь сказала:

– В гостях хорошо, а дома – хуже.

И ни одна блядь ей не посмела возразить.

Притащились в замок, а принцесса уже ждёт, хлеб-соль в руках держит.

– Добро пожаловать, дорогой де Сад, на тебя вся моя надежда.

– А выпить-то дашь с дороги? – осведомился желанный гость.

– Конечно, милый, – сказала принцесса, бросив хлеб-соль на пол.

Тут дворецкий в дверях появился и объявляет:

– Выпить подано.

Взяла принцесса Маня «Камю», чтобы де Сад чувствовал себя как дома, а не как Посторонний или Сизиф какой-то, и выпили по чарке.

Де Сад вытащил из-за пазухи свою книжку. И в подарок с дарственной надписью вручает принцессе.

– Специально для вас, пока в ракете летели, написал две волшебные сказки: «Аладдин и волшебная жопа» и «Красная Жопочка».

Зарделась принцесса, но намёк поняла, взяла книжку и за корсет воткнула. Де Сад совершенно точно истолковал это как сигнал к действию и потащил принцессу на станок с балдахином. Содрал с неё штаны и задом разворачивает. Заправляет как и куда следует и наставляет: «Ты ко мне чтоб пиздой и не поворачивалась, мне она и на хуй не нужна».

А принцесса и рада. Пизды-то у неё и сроду не было. Родилась она не царевной Маней, а царевичем Миней; да всё царевич себя девкой чувствовал, и упросил он батьку своего царя, чтобы ему гормонов дали пожрать, да чтоб хуй отрезали и пизду пристроили.

Царь сжалился над дитём, врачей пригласил, и те гормонами так напичкали, что сиськи по пуду отросли да зад стал, как агрегат. Хуй отрезали чин-чином и псам скормили. Но только подготовились пизду строить, как тут дело врачей завели и всех порасстреляли за скармливание царских гениталий сукам разным. Так и осталась царевич-царевна без хуя и без пизды. Но зато с жопой размеров великих.

С тех пор зажили де Сад с принцессой очень весело и счастливо. Счастливые молодожопы провели медовый месяц в будуаре, и вообще де Сад радовался дерьму, как ребёнок. Ублажённая принцесса Маня приказала все улицы во всех городах переименовать именем де Сада. Так в столице были Первая улица де Сада, Десятая улица де Сада, а также площадь де Сада, бульвар де Сада, Де Садовский переулок, Де Садовский тупик, проспект де Сада, Садовое кольцо и так далее. Принцесса Маня всю жизнь так нуждалась в де Саде, что ласково называла его «Нужником». Вся жизнь у них пошла раком и все любовные дела получались у них через жопу. Дожили они до глубокой старости и умерли в один день.

От СПИДа.

Эссе

Гонимое чудо

Человек ропщет на жизнь по двум причинам: из-за её кратковременности и из-за её несовершенства. Однако с давних времён стоило человеку почувствовать себя счастливым, как его одёргивали, тыча в суетность и преходящность этого состояния да и жизни вообще. Единственным достойным чувством почиталось страдание, а на крайний случай – сострадание. Итожить смысл этого одёргивания можно фальшиво-глубокомысленной фразой: «Помни о смерти». Она поучает и наставляет, что жизнь, видите ли, должна состоять из размышлений о смерти. То есть ещё не умер, живёшь как-никак, но жить себе не даёшь, а только и занимаешься тем, что в могилу смотришь. А чуть станет весело на душе, так срочно вспоминай о смерти, ибо веселье – это не что иное как суета сует. Таким образом, жизнь изо всех сил вовлекается в смерть и из жизни вытесняется. Стоики мудрили, что философствовать – это учиться умирать. И для полноты повторяется: а жить – это помнить о смерти.

Что может быть более неблагодарным по отношению к жизни и, кстати, к тому же Богу, чем уничижение жизни, принижение её, пренебрежение ею, тем же Богом созданной, и всё во имя того, что в конце жизни запланирована смерть. Можно себе легко представить, что будучи таким неблагодарным, каким человек имеет способность быть, не успеет он, намечтавшись о смерти, умереть, как сразу начнёт втихаря мечтать о жизни.

Непостоянство желаний являлось камнем преткновения для множества великих умов. Уж какой умник Ницше, а всё туда же, вторя стоикам и прочим, заявлял о никчёмности желаний. Камю в рассуждении о Дон Жуане твердил об абсурдности его влечения к разным женщинам. Можно подумать, что они или кто-либо другой были в состоянии предложить нечто постоянное, непреходящее, вечное и т. д. Да раз сама жизнь преходяща, то как можно порицать нечто внутри неё за ту же преходящность? Задача в том, чтобы краткое время, что отпущено на жизнь, было проведено в счастье, против которого выступают те, кто полагает, что оно возможно лишь после смерти. Всякий, кто отрицает прелести в жизни, кивая на то, что якобы ждёт нас на том свете, должен быть жизни лишён, как того, чем он пренебрегает, и таким образом ему будет тотчас предоставлена возможность поскорей вкусить то, о чём он проповедует.

Другим укором жизни и её деяниям является укор в несовершенстве. Но совершенство – это не то, чем обладают, а то, к чему стремятся. В момент достижения совершенство перестаёт быть собой и исчезает. Однако есть в жизни неоспоримый Абсолют – это оргазм. Ему удаётся оставаться совершенством только потому, что он длится лишь мгновение, ибо мгновением измеряется жизнь совершенства. Продлевать жизнь совершенства можно только с помощью многократности оргазма.

Оргазм легко справляется с любым умственным посягательством на жизнь.

И скудоумника, кто мусолит лукавое мудрствование: «Помни о смерти», хочется встряхнуть и крикнуть в его замшелое ухо: «Помни о жизни!»

Приближение к этой теме напоминает приближение к Солнцу – уж слишком ярка она, слишком горяча. И ослепнуть легко, и сгореть нетрудно. Тем более когда плоть наша, как воск, тает от оргазма, то устремление к нему, даже мысленное, может напомнить инцидент с Икаром. Но уж слишком Солнце прекрасно, слишком оно заправляет нашей жизнью, слишком оно влечёт, чтобы не пытаться приблизиться к нему, несмотря на опасность, которая тем сильнее, чем приближение дерзостней. Ведь если Икар от своей дерзости упал в море, то здесь немудрено впасть в безумие. Но… не даст мне Бог сойти с ума! С верой в это я и начну свой полёт.

Для изучения оргазма литература не нужна и бесполезна, ибо только в себе каждый человек содержит исчерпывающий ответ на любой «оргазменный» вопрос. Оргазм – это единственное философское понятие, которое каждый испытал на своей шкуре. Куда там до него времени и пространству! Каждый в состоянии ставить на себе идеальный эксперимент. Необходимо лишь миновать стыд и достигать оргазмов во множестве, не забывая размышлять об очередном: до, во время и после.

Цитировать чьи-то труды, называть имена в данном случае означало бы лишь боязнь собственных мыслей и ощущений. Но самое главное, чем явилось бы цитирование, ссылки на авторитеты при глажении общества против шерсти – это попыткой оправдываться, желанием привлечь чужую высокую репутацию на свою сторону, а значит, заведомым вставанием в позу обвиняемого. Так что возьму-ка я всю ответственность на себя, и не потому что я такой смелый, а по жестокой необходимости быть честным при разговоре на такую требовательную тему.

Я – единственный незыблемый авторитет в науке и искусстве своего оргазма, и только мои ощущения, а не чьи-то чужие могут служить основанием для проникновения, которое я затеял.

Моя цель – не тщиться объяснить оргазм, а заставить удивиться необъяснимому, поскольку объясняют лишь для того, чтобы уйти в сторону от ставшего якобы понятным.

Вспомним этимологию: «оргазм» по-гречески – мокрое разбухание. Что может быть дальше от истины? Значок слова важен не тем, что он описывает, а тем, какие чувства вызывает. Именно они, чувства, при оргазме столь чрезвычайны, а вовсе не физиологические изменения, которыми эти чувства сопровождаются. «Мокрое разбухание» может пройти незамеченным, случись оно во сне. Но чувства, испытываемые при этом, запоминаются и врезаются в память. Вот я и буду использовать этот значок, забыв о его исходном смысле, значок, который взялся обозначать вселенную человека или, быть может, самого Бога.

Оргазм и наука

Результатом того, что мораль шарахалась от оргазма, стало то, что к нему поначалу относились как к неделимому, как к валуну восторга, как к некоему куску акме. Однако при приближении к нему с открытыми глазами и его стало возможно делить на части, частицы. В этом расчленении уже преуспели исследователи, выведавшие у женщин и мужчин психологические детали их ощущений и проследившие физиологию пика и спазм, за ним следующих.

Познание оргазма и подступов к нему уподобилось бесконечному познанию материи, которая представлялась поначалу как просто кусок, а затем как кусок, состоящий из неделимых атомов. Об атомах как единицах материи говорили ещё в античные времена, и оргазм рассматривался как атом, как неделимая часть любовной возни. Затем в средневековье укрепились выдумки алхимии, бред астрологии, затеялись «изобретения» вечных двигателей и т. д., то есть попытки сделать то, что противозаконно с точки зрения природы. Христианство действовало в обратном направлении и тщилось превратить следование законам природы (любовную погоню за оргазмами) в преступление. Но если изучение материи в то время зависло на гипотетическом атоме, то объяснения оргазма исчерпывались проделками дьявола, и уточнение было немыслимо.

Затем наука стала наводить порядок и систематизировать факты, вплотную занялась практическими делами, и, чтобы женщины не мешали своими желаниями, укоряющими мужскую неспособность их удовлетворить, учёные сделали «научный вывод», что женский оргазм не несёт никаких полезных функций и приличные женщины не должны его испытывать вообще. Научно-техническая практичность в подходе к оргазму представляла его как нечто, нужное мужчине для семяизвержения, но ненужное и извращённое в женщине.

Следующим шагом наука скакнула в физику микрочастиц, где атом раскололи на столько непредсказуемых мелких частей, что конца и края им не стало видно. То же началось и с совокуплениями, когда возбуждение и оргазм стали изучать и расчленять на множество уровней с точки зрения физиологии, психологии и ещё невесть чего.

Оргазм уже усердно описали, замеряя кровяное давление, пульс, изменение цвета кожи, дыхания, количество спазм и прочее.

Другим путём исследования оргазма стала попытка описать ощущения во время его свершения – тут пошли в дело поэтические и малопоэтические образы волн, захлёстывающих тебя, сравнения с взбиранием на пик, после которого стремительно катишься вниз, и т. д. Изучали также методы эффективного его достижения, в особенности для женщин, наиболее от него отлучённых при совокуплениях. А также методы его отдаления и задержки для мужчин. Говорили о его терапевтическом значении для снятия напряжений душевных и физических.

В одной из современных «научных» книг оргазм у мужчины автор пытался объяснить примерно так: во время его свершения происходит прикосновение проходящей спермы к неким нервным окончаниям, которые вызывают ощущения наслаждения. И всё. Автор этого «революционного» научного открытия чувствовал себя явно удовлетворённым (без всякого оргазма), раз и навсегда раскрыв загадку и исчерпывающе объяснив природу этого феномена.

Другие нащупывали точку в мозге, которая заведует наслаждением, и тоже потирали ручки от радости раскрытия секрета любвеобильности, запуская в эту точку электрические разряды.

Но феномен оргазма есть нечто превыше материи, превыше набухания и спазм. Они – лишь форма, в одежде которой является чудо, единственное чудо, которое способен творить каждый. И как всякое чудо, оргазм рождает веру. Веру в себя. А значит, и в Бога.

Оргазм и искусство

При тотальном запрете в обществе на открытое изъявление половых сопряжений искусство является единственной отдушиной для выхода сдерживаемых желаний. Искусство стоит особняком во всей социальной деятельности, ему позволяется самое близкое приближение к половой жизни с помощью её изображения и имитации. Однако общество держит искусство на коротком поводке и не позволяет слишком приближаться к оргазму. Если же искусство вырывается и ему удаётся приблизиться, то общество в наказание лишает искусство его звания и переименовывает в порнографию, которая жестоко преследуется, либо, по меньшей мере, порицается. Чувствуя натянутый поводок, искусство самоограничивается и редко осмеливается приближаться вплотную к изображению или описанию оргазма. В конечном итоге искусство становится таким напуганным, что возникает ситуация, когда задачей искусства становится избежание упоминаний об оргазме.

Оргазм – это самое острое ощущение счастья в жизни, и если искусство избегает упоминать о нём, но в то же время претендует на отражение человеческой сути, значит, искусство отражает вовсе не суть человека, а является лишь методом сокрытия человеческой сути. Потому-то и существует общепринятое противопоставление искусства и жизни. Только люди неопытные, наивные, ущербные принимают искусство за чистую монету, строят по нему жизнь и, как следствие, набивают себе шишки. Зрелые люди понимают, что искусство – это лишь намёк на существование того, что раскрывает только жизненный опыт. Мудрость понимает различие и связь, существующие между жизнью и тем, что о ней рассказывается: «Сказка – ложь, да в ней намёк».

Соотношение оргазма и беременности нашло своё отражение в соотношении искусства и пользы. Беременность есть зло для женщины, её не желающей, и благо для той, кто к ней стремится. Поэтому беременность является и кнутом и пряником одновременно, в зависимости от желаний женщины.

Чистое искусство, или искусство для искусства, подобно оргазму лишь для наслаждения, без возникновения беременности. Искусство назидательное, претендующее быть полезным, уподобляется деторождению после оргазменных восторгов, за что получает нарекания в суетности. Как беременность называют наказанием для тех, кто наслаждался без санкции общества (то есть вне брака), так злободневность определённых произведений искусства считается «карой», обрекающей данное произведение на скорую смерть.

Так как оргазм и приготовления к нему длятся краткие мгновения в сравнении с остальным временем жизни, то возникает цель: во-первых, учащать оргазм с помощью возбуждающей обстановки бытия – эротического искусства, смены сексуальных партнёров и прочего, а во-вторых, встаёт проблема заполнения досуга между оргазмами. Лучшая форма этого досуга – художественное творчество. Оно позволяет разрешить противоречие «до и после». Искусство становится способом заполнения пробелов между оргазмами, с одной стороны, а с другой стороны – стимулятором желания.

Искусство процветает на ниве возбуждения. Оно прекрасно знает, к чему возбуждение ведёт, но всякая попытка искусства имитировать оргазм оборачивается лишь усилением того же возбуждения. Таким образом, искусство может доводить человека до исступления, освобождение от которого он может найти в оргазме, лежащем вне досягаемости искусства.

Эстетика появляется от пресыщенности; только насытившись, начинаешь привередничать, вертеть носом, выбирая что «покрасивше», а это и есть основа эстетического чувства. А коль голоден, то всё сойдёт.

Оргазм и мастурбация

Испытав оргазм однажды, человек открывает своё предназначение – стремиться к повторению этого ощущения опять и опять, снова и снова. Удивительно и примечательно то, что оргазм, который романтически именуют вершиной, кульминацией любви двух людей, для своего свершения вовсе не нуждается ни в партнёре, ни в любви. Иными словами, оргазм по сути своей – одинок и самовлюблён.

Оргазм прекрасно известен каждому с раннего детства. Он также близко знаком взрослым (будь то даже девственник или девственница) благодаря ночным поллюциям и рукоблудству. Оргазм у ребенка поначалу не связывается с противоположным полом, а лишь с самим собой как его добытчиком и с собственным телом как его содержащим.

Способность к наслаждению является свойством каждого человека, не зависящим от других людей. Именно эта независимость делает человека индивидуальностью, потому что с помощью наслаждения он становится способен проникнуть в собственный духовный мир, выражающий себя в стремлении человека выйти за пределы своего тела.

Мастурбация – самый надёжный метод достижения оргазма. Партнёр может отвратить или напугать. Оргазм быстрее и надёжнее всего достигается самостоятельно, без партнёра, коего мораль считает для любви обязательным причиндалом.

Не только сам оргазм, но и его сила вовсе не зависит от внешнего объекта. Некоторые женщины наиболее сильный оргазм испытывают только при мастурбации в одиночестве. (Но женщин не оставляет мечта, что такой же силы оргазмы им удастся испытать с мужчиной, которого они полюбят «настоящей любовью», и это делает для них любовь столь романтически привлекательной.)

Чудо заложено в нас самих и делает нас самодостаточными, индивидуалистами: в самом важном из наших мест в нас основано натуральное хозяйство.

Уже как будто не спорят, что любить ближнего, как самого себя, можно прежде всего только тогда, когда себя любить научился. На этом и останавливаются. Но любить себя включает и сексуальную любовь, мастурбацию. То есть пока не научишься извлекать из себя максимум наслаждения, не сможешь извлечь его и из ближнего/ближней, и потому мастурбация должна быть предметом почитания, обучения и уважения.

Мастурбация – это украшение одиночества, это его суть. Это пожизненная гарантия наслаждения каждому. В дополнение к механике мастурбации нам дана способность усилить наслаждение с помощью воображения, фантазии, мечты. Мастурбация свидетельствует о желании прежде всего себя, а не партнёра, одного, конкретного, существование которого оправдано словами «любимый», «единственный». Тем не менее, повидав и попутешествовав в других, человек в своих фантазиях рядит мастурбацию в совокупление с мечтаемыми партнёрами. В отличие от беспредметной детской мастурбации, взрослая становится наполненной несвершёнными мечтами.

Мастурбация – это способ найти покой с помощью единения с собой и заглядывания в собственные глубины. Целомудрие тоже предполагает концентрацию единения на самом себе, однако бесполо. Но истинного целомудрия в отношениях со своим телом быть не может, и целомудрие есть не что иное как провокация или призыв к мастурбации и поллюциям. Единение с собой происходит несмотря на охаивание мастурбации и поллюций как дьявольских, греховных, грязных. Ты в своём целомудрии познаёшь своё тело и его способность к наслаждению, даже если именуешь это влиянием дьявола, грязью и пр., ибо то, что познаёшь в себе при мастурбации, отторгается христианским или подобным ему сознанием и поспешно переименовывается в грех. Этим делается попытка перечеркнуть факт свершившегося единения с собой. Тут же радостно привлекают вездесущего дьявола, на которого наваливаются неугодные, разоблачающие собственную суть результаты единения.

Занятие мастурбацией доказывает, что наслаждение прекрасно само по себе, без всякой социальной подоплёки, без всяких духовных предпосылок, без необходимости любви, без необходимости партнёра, любого ли, любимого ли, что наслаждение находится всегда рядом, буквально под рукой. Из этого следует чрезвычайно важный вывод: раз оргазм гарантирован каждому с помощью мастурбации, то вовсе не оргазм является сутью и целью влечения между полами.

Можно считать, что оргазм служит совершенно противоположной цели – прекращению влечения между партнёрами, ибо после его свершения влечение пропадает.

Оргазм – это чудо, которым обладает каждый, независимо ни от кого. Он – как волшебная лампа, которую потрёшь, а из неё выкуривается джинн, выполняющий твоё сокровенное желание наслаждения. И весьма удобно то, что джинн тотчас забирается обратно в «лампу», всегда находясь в твоём полном повиновении.

Мастурбация – это самоцель, но и себялюбие, самолюбие, самообожание, самообольщение, самолюбование, самовлюблённость, самоутешение, самопознание, самосозерцание. А также – самодостаточность, самостоятельность, самодеятельность, самоанализ, самовозгорание, самодержавие, самодовольство, самоконтроль, самонадеянность, самообладание, самоуглубление, самоуверенность, самочувствие и, наконец, самотёк.

Изобретение вибраторов совершило революцию в генеалогии женской мастурбации и оргазма. Помимо того, что женщине стало легче и удобнее достигать оргазма, даже многократного, а также кроме того, что некоторые женщины впервые испытали оргазм лишь с помощью вибратора, женщина окончательно убедилась, что вовсе не мужчина доставляет ей самый сильный оргазм и что даже не собственный палец, а неживой предмет связан с острейшим её наслаждением. Конечно, и раньше это знание существовало, ибо искусственные члены с давних времён посрамляли натуральный мужской член своей стойкостью и несгибаемостью. Однако вибратор привнёс качественно новые ощущения, которые ни искусственный, ни естественный член не в состоянии предоставить в принципе. Всё, что мог сделать мужчина, – это осуществить техническое изобретение, вручить его женщине чудесным подарком и ретироваться, оставив женщину с ним наедине, или в своём присутствии перепоручить механизму подвиг удовлетворения женщины.

Оргазм и партнер

Открытие того, что оргазм можно получить при помощи другого существа, становится основополагающим и переносит внимание со своего внутреннего мира на внешний, мир других существ, противоположного или того же пола. Или даже на животный мир. Именно это открытие и порождает, укрепляет и поддерживает интерес к внешнему миру вообще.

В совокуплении мужчина воспроизводит свой опыт онанизма и потому всегда получает наслаждение, даже более изощрённое, поскольку тело женщины предоставляет значительно больше вариаций в ощущениях, чем рука. Женщина же при совокуплении делает совершенно иное, чем при мастурбации, и наслаждение при совокуплении она получает тем большее, чем ближе она уподобляет чуждые её оргазму движения совокупления привычным движениям мастурбации. Либо во время совокупления женщина должна заниматься самой мастурбацией. Таким образом, для мужчины совокупление – это вариации мастурбации, тогда как для женщины совокупление – это иная активность, которая становится успешной, если её уподобить или совместить с мастурбацией. Посему мужчине для того, чтобы испытать оргазм при совокуплении, усилий не требуется, тогда как для женщины совокупление – это, как правило, борьба за оргазм с победой для некоторых и поражением для большинства, поражением, которое воспринимается как образ жизни.

Сама форма половых органов подталкивает к другому существу, с добавкой которого приближение к оргазму может доставить большее удовольствие. Любое совокупление можно рассматривать как более изощрённую мастурбацию, как использование чужой плоти вместо собственной руки, что нарушает одиночество мастурбации, но не меняет её сути.

Член просится быть куда-то погружённым, и практика показывает, что влагалище вовсе не обязательно является наиболее предпочтительным или единственным местом погружения. Важна лишь значительность открытия, что в чьей-то слизистой оболочке подступы к оргазму становятся приятнее. Партнёрша (для гетеросексуального мужчины) становится более совершенным орудием мастурбации, предоставляя большее разнообразие ощущений, – он может использовать три её отверстия, каждое из которых придаёт оргазму различные оттенки.

То же самое справедливо и по отношению к женщине. Она испытывает оргазм сильнее, будучи заполненной, причём не обязательно членом и не обязательно во влагалище.

Запрет на мастурбацию в религии и морали является силовым приёмом, которым вынуждают человека на других людей, на партнёров, на иллюзию того, что только в любимом, специально выбранном человеке ты можешь обрести наслаждение. Применение излишней силы часто приводит к обратному эффекту, обеспечивая фиаско при контакте с внешним миром и паническое зацикливание на мастурбации, как это, по-видимому, произошло с Гоголем и многими другими, менее известными жертвами.

Стремление к партнёру – это поиск способа усилить наслаждение, познанное в одиночестве.

Если оргазм самоценен сам по себе и достижим каждым без помощи партнёра, то привлечение партнёра к достижению оргазма для усиления своих ощущений можно рассматривать как извращение. И действительно, сексуальную эволюцию индивидуума можно интерпретировать как череду увеличивающихся извращений с целью усиления возбуждения, а следовательно, и оргазма.

Многие женщины способны испытывать оргазм только от собственноручной стимуляции клитора. Мужчина для них является лишь приятной, но вовсе не обязательной добавкой к оргазму. Женщина усиливает свой оргазм, чувствуя в себе член и его извержение. Мужчина становится лишь приложением, социальной добавкой, оправдывающей оргазм, компонентом, необходимым лишь для зачатия, но вовсе не являющимся причиной женского оргазма.

Но если не оргазм, легко достижимый самостоятельно, то что же тогда влечёт мужчин и женщин к партнеру, включая и гомосексуальные варианты? Совместность подступов к оргазму? Влага влагалища? Пары спермы? Ощущение собственной власти приносить наслаждение партнёру? Ощущение единения в новое существо высшего порядка в процессе совокупления?

Известны ситуации, когда пары или несколько человек, чаще всего мальчиков, онанируют вместе, даже не прикасаясь друг к другу. Здесь зрение соучастников выполняет функцию единения, а значит, подступы к оргазму становятся социально осмысленными.

Таким образом, целью привлечения посторонних к испытанию оргазма является желание единения с ними, а не сам оргазм. Оргазм можно рассматривать как инструмент, используемый для максимального единения то ли с самим собой, то ли с партнёром. При мастурбации происходит проникновение в свою глубину, корневую суть. При совокуплении происходит единение с иными сутями. Становится возможно открывать для себя миры других существ с помощью совместно испытанного оргазма.

К совместному оргазму стремятся и потому, что ко мгновению его свершения исчезают все противоречия и границы между партнёрами. Именно ощущение единения партнёров, по-видимому, столь притягательно, что отвлекает от одиночной мастурбации.

Во время совокупления происходит проекция наслаждения на партнёршу и возникает отождествление её с тем наслаждением, которое получаешь с её помощью. Человек начинает желать не наслаждения непосредственно, а опосредованно, через это существо. Такое отождествление открывает бесконечный поток эмоциональных перипетий, которые называют любовью. Отождествление партнёрши с источником наслаждения быстро иссякает при прекращении наслаждения, а потому ты теряешь к ней всякий интерес, подобно тому как теряется интерес к своим половым органам после оргазма, достигнутого мастурбацией.

Оргазм от мастурбации – это бриллиант. Оргазм от совокупления – бриллиант в оправе.

Мастурбацию можно назвать абсолютной формой эгоизма. Когда же человек, доставляя удовольствие себе, одновременно доставляет удовольствие партнёру по совокуплению – это можно назвать механикой альтруизма. Любовью называют желание испытать оргазм не с помощью мастурбации, а с помощью другого существа.

Он спросил женщину – не хочет ли она оказаться по другую сторону оргазма.

Нисколько не смутившись, она задала ему встречный вопрос: «По какую другую: по эту или по ту?»

– По эту мы находимся и так, – сказал он в желании.

– Это ты – по эту. А я нахожусь – по ту, – сказала она, повернулась и пошла.

– Помоги мне перебраться на твою сторону, – крикнул он ей вслед.

– Я тебе для этого не нужна, не сиди сложа руки, – обернулась она с улыбкой.

Людей сближают перенесённые вместе сильные эмоции. Ими являются наслаждения и страдания. Общий оргазм, как и общая беда, сближает, объединяет людей. Однако страдания партнёров в постели от обоюдной неудовлетворённости не только не сближают их, а гонят в разные стороны друг от друга. Страдание страданию рознь.

«Парень девушку ебёт – хочет познакомиться», – поётся в частушке. «Не поебши не узнаешь», – говорит пословица. «Познать женщину», – вещает Библия, что итожит предыдущие фольклорные наблюдения. (Фольклор – в отличие от литературы – не кривит душой, ибо не страшится цензуры, бессильной против устного языка.) Истинно познакомиться, узнать друг друга мужчина и женщина могут только в процессе совокупления. Так как после того как оба или один из партнёров испытал оргазм, совокупление прекращается, то оргазм становится рубежом, после которого знакомство можно считать свершившимся. По меньшей мере для того, кто испытал оргазм. Женщина, жаждущая оргазма, но не достигшая его с мужчиной, будет по-прежнему чувствовать этого мужчину чужим или даже ещё более почужевшим, чем до безоргазменного совокупления. Женщина неопытная или смирившаяся с безоргазменными совокуплениями и знающая оргазм в основном по мастурбации, может ощущать некоторое сближение с мужчиной после совокупления с ним. Но истинную близость она чувствует, только испытав с ним оргазм. Таким образом, совокупление – это просто знакомство, оргазм – это уже сближение.

Отношение к оргазму как к способу познания объясняет стремление мужчин к разным женщинам – мужчин обуревает жажда знания.

Женщина приручается оргазмом. Но если он не повторится достаточно скоро, она опять дичает.

Многие женщины оскорбляются, когда мужчина не остаётся у них или не оставляет их у себя на ночь. Оскорбляет их это потому, что эти женщины испытывают сильную похоть по утрам, и утром некому её удовлетворить. А разве это не самое сильное оскорбление?

«Женщина – это орудие наслаждения». Такое определение более подходит для надувной куклы. Для женщины следует применять другое: женщина – это наслаждающееся орудие наслаждения.

Тот факт, что женщины оскорбляются на отношение к ним как к сексуальному объекту, является резкой реакцией на единственно искреннее к ним отношение. Но искреннее отношение невыгодно женщине, ибо оно снимает с неё покровы тайны, «разоблачает» её, раздвигает ей ноги, а ведь вся сила женщины – в одежде, в сомкнутых коленях. Без одежды, распахнутая, женщина становится доступной всякому возжелавшему её.

Мужчина тянется к совокуплению, которое гарантирует ему оргазм. Оргазм надёжен в своём явлении и не изменяет мужчине. Всё остальное – легко предаст и не явится, когда призываешь на помощь. Привязанность, влечение, любовь кончаются, а оргазм всегда – тут как тут. Именно благодаря своей кратковременности оргазм столь надёжен, ибо надёжность кратковременна по своей сути.

С чужой женщиной самое сильное наслаждение испытываешь до оргазма. С близкой женщиной самое сильное наслаждение испытываешь после оргазма. Сам же оргазм одинаково прекрасен с любой женщиной.

Таким образом, до оргазма нужна желанная любовница, во время оргазма – безразлично кто, после оргазма – любящая жена.

Два основных типа женщин. Одни рвутся к оргазму при каждом совокуплении и чувствуют себя обманутыми и оскорблёнными, если мужчина извергается раньше и не даёт им добраться до оргазма. Другие холодно вычисляют, настраиваться ли им на оргазм или нет, потому как они не хотят соргазмить и сразу куда-то бежать, а хочется им помлеть и, быть может, даже вздремнуть в объятиях любовника. Бывают и другие вычисления, результат которых часто настраивает таких женщин умышленно не позволять себе выйти на уровень возбуждения, которое взыскует оргазм, а остаются они на безопасном уровне приятности либо безразличия, мечтая: «Скорей бы кончил».

Если ты женщину доводишь до оргазма легко, то первый тип самый лестный и приятный. Если же для достижения оргазма она требует значительных усилий, то при регулярных совокуплениях это становится обременительным. Тогда второй тип женщин – значительно удобней для регулярных совокуплений, ибо каждый раз нет нужды обязательно пыжиться, чтобы доволочить её до оргазма.

Суть каждой женщины проявляется в том, каким способом она добывает себе оргазм при совокуплении. Способна ли женщина испытать оргазм без специальной стимуляции клитора или эта стимуляция необходима? В какой позе эта женщина может испытать оргазм? Как быстро она может его достичь? Известно, что характер отражается во всём – в походке, в почерке, в разговоре, в чертах лица. Можно смело утверждать, что связь между методами добычи оргазма и характером весьма крепка, и, более того, быть может, методы добычи оргазма и определяют в конечном счёте основы характера. Чем легче женщина достигает оргазма при совокуплении, тем легче она идёт на сближение, а значит, тем больше её отношение к похоти уподобляется мужскому.

Конечно же, и у мужчин наблюдается зависимость характера от степени лёгкости и частоты, с которой у него возникает эрекция, от того, как она (эрекция) себя ведёт от приближения к женщине, от того, насколько мужчине необходимо для самоутверждения удовлетворить женщину. Для многих мужчин важно прежде всего иметь хорошую эрекцию, чтобы всадить, а кончить для него – не проблема. Потом он начинает замечать недовольство партнёрши, а это ущемляет его мужское самолюбие. Так или иначе он приходит к пониманию, что хорошей эрекции недостаточно для удовлетворения женщины, а надо, чтобы эрекция ещё и держалась достаточно долго. Осознание этого может поколебать образ собственной мужественности, что может бумерангом ударить по эрекции. Одна мысль, что нужно оргазма сторониться, не позволять ему случиться и страшиться его как символа своего фиаско, может повлиять на непринуждённость эрекции, которая так легко возникала при пренебрежительном или невежественном отношении к ощущениям любовницы.

Есть мужчины, для которых лёгкость эрекции и нескорое достижение оргазма являются естественным талантом. Как и любой талант, он привлекает к себе внимание женщин.

Для многих мужчин как обретение эрекции, так и быстрота семяизвержения являются двойной проблемой, тогда их характер во многом уподобляется женскому в том смысле, что они начинают «вычислять» условия перед совокуплением и решаются на него, только если выполняются эти условия, которые в понимании таких мужчин будут гарантировать им успех.

Есть редкие мужчины, которые достигают оргазма только при приложении значительных усилий. Эти мужчины уподобляются красавицам, которые уверены, что могут «сломать» любого мужчину, и эта власть женщине приносит больше наслаждения, чем само совокупление с соблазнённым мужчиной. Так и мужчина подобного типа наслаждается своей силой приносить женщине наслаждение, которое у него самого исчерпывается лишь возбуждением. Это, пожалуй, истинно самоуверенный тип мужчин.

Есть определённая категория женщин, забитых обществом до такой степени, что они страшатся прикасаться к себе и многие доживают до зрелости, так и не испытав оргазма. При своих первых сексуальных экспериментах с мужчиной они испытывают возбуждение, но до оргазма не доходят из-за неумелости мужчины. Наслышанные о существовании оргазма, они каждый раз вслушиваются в себя и, когда невежда-мужчина, насладившись, спрашивает, что она испытала, женщина говорит: «Я, кажется, испытала оргазм». Это определённо значит, что она его не испытала, иначе у неё не было бы никаких сомнений.

Отдаваясь, женщина предоставляет мужчине шанс довести её до оргазма. Мужчина же воспринимает этот шанс как гарантию достичь оргазма самому и, достигнув его, считает, что он овладел женщиной, тогда как «владение» наступает лишь с оргазмом, испытанным женщиной.

Если у мужчины страх при возбуждении лишь «идеологический», из-за возможной потери мужского престижа вследствие отсутствия эрекции (а свой оргазм он может получить и без эрекции), то у женщины страх при возбуждении вполне физиологичен (включая страх беременности и страх заражения венерической болезнью, ибо это зависит от того, захочет ли мужчина натянуть презерватив и насколько умело он им пользуется): она опасается, что ей не удастся достигнуть оргазма то ли из-за собственной напряжённости, то ли из-за мужской неумелости, то ли из-за обеих причин. Женский страх основан на реальной возможности недодачи женщине наслаждения. Тот факт, что она часто и незаслуженно винит в этом себя, не меняет сути дела. Таким образом, мужской страх – «теоретический», а женский – весьма «практический».

Женщина совокупляется с надеждой на оргазм, а мужчина – с уверенностью в нём.

Самое желаемое для мужчины (и что является самым оскорбительным для женщины) – это кончить и уйти, а вернуться только тогда, когда захочется снова.

Первое, что мужчина хочет сказать женщине после оргазма: «Убирайся!» Вскоре это меняется на: «Ну, уж ладно, оставайся». И затем он, чувствуя возвращение желания, вслух говорит ей: «Я тебя люблю!»

В обоюдном оргазме – идеальной цели соития – возникает небывалое единение, которое обусловлено прежде всего тем, что эгоизм и альтруизм отождествляются. Оргазм, таким образом, становится точкой отсчёта, мерой, идеалом, прообразом идеальных отношений. Именно на этих ощущениях у молодых людей базируется желание пожениться. В надежде, что оргазм они смогут повторять с великой частотой, юноша и девушка хотят закрепить эту соблазнительную возможность узами брака. Однако, расцепившись после оргазма, пара превращается в две единицы, у которых желания совпадают далеко не всегда, а точнее, желания их противоположны. Оргазм, как бы его ни представляли материально, вносит в отношения идеальное: мгновение полной гармонии, абсолютного совпадения желаний. Оргазм – это отдохновение от раздирающих пару противоречий, эгоизма, вражды.

Чем полнее единство во время оргазма, тем более разочаровывает прочая жизнь, полная отчуждения друг от друга. Потому и страсти, в которых оргазм наиболее жарок, не могут длиться долго, ибо остальная, разъединённая жизнь ревниво противопоставляет оргазму свою протяжённость.

Ориентация женщины – на потом, тогда как у мужчины – на сейчас. Мужчина сосредоточен на мгновении, а женщина – на вечности.

У каждой женщины свой метод достижения оргазма, тогда как мужчина достигает оргазма без всяких методов.

Мужчина и женщина настолько разные особи с такими разными взглядами на мир, что, не будь объединяющего их оргазма, они были бы злейшими врагами.

Чужое возбуждение и чужой оргазм напоминают наблюдателю о его собственной способности к оргазму из-за «заразности» возбуждения. Потому и возбуждение партнёра становится возбуждающим, отсюда появляется влечение к кому-то еще, кроме себя, как источнику возбуждения. Но и для возбуждения партнёр не обязателен, а достаточно фантазии, мечты.

Оргазм и мечта

Сексуальное одиночество определяется не разлукой с женщиной, а разлукой с мечтой.

Мечта – это попытка выйти за границы, в которых живёшь. Мечта в своей основе религиозна, ибо она – воплощение стремления к потустороннему, находящемуся по ту сторону границ, в которых ты существуешь, а именно в том направлении и находится иная, посмертная жизнь.

И вот та же потусторонность оргазма расправляется с мечтой. Вернее, оргазм и мечта аннигилируют.

Во время мастурбации существует тяга привлечь мечтой к соучастию образ желанного тела. Есть женщины, которые устанавливают личные отношения с искусственным членом: дают ему имя, разговаривают с ним и ласкают, прежде чем пустить в дело, называют его ласковыми и лестными словами: «Какой ты умелый, какой ты выносливый!», а после оргазма(ов) любовно моют его, благодарно целуют и аккуратно укладывают спать в укромное место хранения. В основном же отношение к вибраторам у женщин, конечно, чисто потребительское, как и к мужчинам.

Есть и мужчина с надувной резиновой женщиной, которую он зовёт по имени, ласкает, как живую, и любовно отмывает её после употребления.

И женщине, и мужчине нужен лишь раб или рабыня, но при условии, что они будут беспрекословно и умело выполнять желания хозяина или хозяйки и послушно исчезать из поля зрения до появления новой нужды. И если не дано раба живого, то используют раба искусственного.

Женщине для имитации мужчины вполне достаточен искусственный член, без целикового резинового тела. Скорее всего это объясняется тем, что у женщины есть три отверстия, которые можно использовать, а у мужчины есть лишь единственный инструмент. Потому-то некоторые женщины используют имитацию нескольких мужчин, засовывая в себя два искусственных члена одновременно или используя искусственный член так долго, как не под силу вынести никому живому, а разве что нескольким в долгой череде. Остальные части тела мужчин им и на хуй не нужны. Язык они предпочитают – другой женщины, а палец – свой.

Для мужчин часто становится притягательной резиновая женщина в полный рост. Это, быть может, связано с большей тягой мужчин к личностному общению (часто мужчина пытается относиться к проститутке как к возлюбленной, забывая, что для неё их отношения – только деловые).

Использование резиновых женщин, искусственных членов и влагалищ является наглядной демонстрацией сути желания: нужен не партнёр, а лишь та его часть, которая приносит наслаждение, без остальных частей, которые приходилось бы принимать во внимание в ущерб наслаждению. Употребляя искусственные половые органы, человек возвращается к мастурбации, вычленив из других существ самое главное, то, что может его наслаждение усилить.

Искусная проститутка для мужчины – это воплощение его мечты. Она доступна без всякого ухаживания, она выполняет любое твоё желание, причём умело, льстит твоему самолюбию. Ты можешь избавиться от неё, как только твоё желание удовлетворено, и она не станет на это обижаться, а послушно и молча исчезнет. Она снова появляется готовой удовлетворить твоё вновь возникшее желание. Именно в силу своего совершенства проститутка нетерпима в несовершенном обществе. Впрочем, и проститутка имеет существенный недостаток: она требует плату за идеальность женского поведения. Причём для получения истинного совершенства в образе проститутки и её поведения требуются деньги, которые соизмеримы с деньгами, необходимыми для содержания семьи, или даже превосходят их. На этом замыкается ещё один круг несовершенств.

Ведь совершенство в жизни способно длиться лишь мгновение оргазма.

Женщины хвалят и ставят в пример восторженных романтиков, но предпочитают совокупляться с бесцеремонными умелыми циниками, доводящими до оргазма. Цинизмом в этом случае называется знание и уверенное умение этим знанием пользоваться. «Циник» знает женскую и свою анатомию, умеет возбудить женщину механически и словесно. Романтик же ставит женщину на пьедестал, считает, что похоть ей чужда, а в глубине души панически боится требовательности пизды и невнятности своего хуя. Не в силах удержать женщину, удовлетворяя её похоть, он предлагает ей женитьбу, заботу, детей, покой. И тут женщина уступает романтику, и циник оказывается временно побеждённым. Но вскоре он торжествует в образе любовника.

Оргазм осуществляет компромисс с любой самой дикой фантазией и таким образом снимает конфликт между мечтой и реальностью. Оргазм делает жизнь терпимой, помогая избавиться от желания недостижимого и временно смиряя с несвершённостью мечты. Оргазм в браке – это механизм подавления мечты об измене.

Сам оргазм всегда хорош. Но вокруг него часто образуется пустота. Оказывается, подступы к оргазму становятся значительно важнее его самого. Именно они, эти подступы, заставляют нас восхищаться и трепетать перед тем, что после оргазма вызывает безразличие или отвращение.

Оргазм-то всегда оргазм – абсолютный в своей силе, неминуемости и власти. А вот подступы к нему всегда различны. Рим нам дан как данность и интересны лишь дороги, которые, мы знаем, в Рим приведут. Но как прекрасно путешествие, гарантирующее Рим!

Или так: мы знаем, что, путешествуя по Земле, мы вернёмся в то же место, если будем двигаться прямо достаточно долго. Подобного рода уверенность существует и при половом акте: занимаясь им достаточно долго, мы оргазма достигнем, и он начинает восприниматься как само собой разумеющееся. Тогда лишь меняющиеся ландшафты и погода в течение путешествия становятся предметом наших забот и интересов.

Нравственность определяется тем, кто на что ставит акцент: добропорядочные люди – на оргазм и остаются верными, а недобропорядочные – на путь к оргазму и прелюбодействуют. Расстановке акцентов способствует и частота испытания оргазма. Если возможность испытывать его предоставляется редко, то тогда главное – до него добраться, да путём покороче. Если же его испытываешь часто, то начинаешь его воспринимать как должное и обращаешь своё внимание на разнообразие путей его достижения. Голод и добропорядочность стремятся к оргазму, сытость и развращённость – к разнообразию путей его достижения.

Оргазм и общество

В сказках всё заканчивается свадьбой, а в порнографических фильмах – оргазмом и семяизвержением. В сказке после свадьбы и в порнофильме после оргазма подразумевается вечное счастье. Но именно после свадьбы и после оргазма начинаются все невзгоды и проблемы.

Оргазм – как рубикон, после совместного пересечения которого возникает необратимая близость. Близость эта основана на проявлении во время оргазма тотальной искренности, открытого изъявления своих самых сокровенных чувств, то есть именно того, что в обществе строго запрещено и подменяется соблюдением этикета. Совместно испытанный оргазм подобен совместно совершённому преступлению, которое роднит людей, преступлению против общества. Круговая порука обоюдного оргазма делает мужчину и женщину сообщниками «преступления», состоящего в наслаждении, ибо оно подрывает основы общества, в особенности если наслаждение это не санкционировано законом, допускающим его лишь в минимально необходимых пределах. Потому и самый эффективный метод борьбы с обществом – это не терроризм и прочие жестокости, а наслаждение, которому предаются публично.

Женщина соглашается испытать оргазм с партнёром только при наложении на него определённых социальных обязательств или при наличии надежд на их выполнение (самая первая – это надежда на его способность довести её до оргазма). И только от себя самой, мастурбируя, женщина принимает оргазм с полной безответственностью и бесстыдством.

Перед самым оргазмом многие женщины отстраняются от поцелуев и концентрируются на себе, на последнем усилии, которое зависит только от них, а не от мужчины, если он продолжает делать своё дело как следует. В самый момент оргазма происходит полное отторжение от личности партнёра в том смысле, что любой партнёр становится желанным. То есть человек в секунду оргазма полностью уходит в себя на фоне безличного партнёра. Чуть заканчиваются спазмы, как происходит возвращение в цивилизацию, где значимость партнёра вновь резко возрастает. Оргазм – это кратковременная победа индивидуума над обществом.

Альтернативой кратковременному, но повторяющемуся прижизненному раю оргазма христианство предлагает непрерывно-вечную жизнь в раю, но с непременным условием, что сначала надо умереть.

Стыд – это вживлённый в человека механизм, с помощью которого общество осуществляет действие запретов. Если этот механизм работает ненадёжно и человек нарушает запреты, то извне подключается другой механизм – наказания, которые налагает общество. Оргазм же на мгновенье останавливает работу обоих механизмов, освобождает человека от стыда и приостанавливает наказания.

Неуправляемость человеческого поведения идёт от оргазма, от неспособности контролировать спазмы после перехода определённой грани возбуждения. Так и в общественном поведении – после перехода какой-то границы человек подпадает под действие неосознанных сил и может впасть в амок, транс, безумие.

Однако высшее наслаждение и заключается в том, чтобы довести себя возбуждением до того, чтобы потерять контроль над собой и полностью вверить себя инстинкту, то есть богу.

Из этого легко следует, что оргазм – это отлучник от общества, потому что во время него ты находишься вне общества, что подтверждает потеря контроля и максимизация эгоизма оргазменных потуг. Человек теряет контакт с внешним миром, и все обязательства, стыд, нравственность, законопослушность лишаются смысла во время оргазма. В момент оргазма человек становится простейшим существом.

Каждый оргазм – это издёвка над цивилизацией, её секундное уничтожение. Потому-то общество требует, чтобы совокупление было уединённым, чтобы издёвка эта не стала повсеместной демонстрацией хрупкости цивилизации, что произошло бы при совокуплении на людях, в общественных местах. Ведь подумать только, каким простым методом была создана человеческая цивилизация – с помощью запрета на произвольную дефекацию и совокупления.

Законопослушание – это состояние, когда без отдыха находишься под постоянным самоконтролем. Отдых-то и есть оргазм, позволяющий сбросить бремя контроля. Зазывается оргазм в большинстве случаев вовсе не для продолжения рода, а именно для временного отдохновения от постоянной нагрузки и ограничений, налагаемых обществом.

В этом отношении интересна позиция Тантры, физиологическая суть которой состоит в растягивании возбуждения, в балансировании на грани оргазма, но избегании его. Задача Тантры – придвинуть сознание настолько вплотную к оргазму, чтобы не допускалось свершение рефлекторной, свободной реакции тела. Тантра, по сути дела, выполняет ту же функцию, что и общество, у которого существует подобная же задача: не позволять человеку выходить из-под контроля. Тантра также не позволяет человеку потерять контроль над собой и допустить насмехающийся над всяким контролем оргазм. Как государство, так и Тантра всячески поощряет человека за сохранение контроля над собой. За продолжительный баланс над оргазмом, а затем уход от него Тантра обещает единение с божеством, нирвану. Оргазм, по Тантре, оказывается вовсе лишённым божественного, а вот удержание от него наделяется божественными знаками. В действительности же люди, проповедующие Тантру, лишь расписываются в собственном бессилии влиять на сам оргазм, они могут лишь подбираться к нему вплотную и грозно махать кулаком, но он, свершаясь, сметает (на миг) как общество, так и Тантру.

Возбуждение – это взывание к оргазму. Тантра занимается заманиванием оргазма и в последний момент отвергает его. Из-за этого обмана оргазм вовсе не обижается, а продолжает находиться рядом до тех пор, пока длится возбуждение и разражается сразу, как только возбуждение усиливается до момента его торжества.

Но в Тантре имеется мощная червоточина: подразумевается, что мужчина и женщина приближаются каждый к своему оргазму, но не позволяют друг другу переступить черту, после которой начнётся необратимое падение в судороги. Поражением Тантры является всё тот же оргазм. Однако любая тренировка начинается с неудачи, и этими неудачами (оргазмами) должны полниться первые шаги по освоению Тантринского учения. Следует помнить, что совокупление в процессе медитации происходит в позе лотоса. Так вот спрашивается, какая женщина способна испытать оргазм в такой позе? Да ей нужно прежде всего годы тренироваться, чтобы в такой раскорячке научиться до оргазма добраться, да и то ничего у неё не выйдет. Считанные суперчувствительные ультравозбуждённые женщины смогут испытать оргазм в позе лотоса. Ну, для мужчины – никакая поза не проблема. Всё упирается, как всегда, в женщину. Так вот, женщина, принимаясь за Тантру, запросто может сидеть и раскачиваться на мужчине, приходя в некое возбуждение, но без всякой для себя угрозы сковырнуться в оргазм. Это мужчина должен пыхтеть и не позволять себе кончить, тогда как женщина преспокойно будет ухмыляться его потугам, просто не в состоянии физиологически дойти до оргазма в такой позе. Сама посылка Тантры построена на недостижимом – это восточный вариант вечной любви. Вечная любовь в европейской культуре зиждется на духовенствующем отсутствии оргазма во имя потустороннего рая, а восточная – на обещании нирваны, здешнего рая, в этой жизни, если дразнить оргазм достаточно долго, не позволяя ему свершиться. Женщина же будет потворствовать любой придури мужчины, лишь бы его хуй подольше в ней находился.

Оргазм – это свобода, которая свершается помимо нашей воли. Именно то, что происходит помимо нашей воли, и есть свобода. Ибо воля наша – рабская.

Женщины, не способные достичь оргазма, или мужчины, страшащиеся его, демонстрируют свою полную зависимость от общества, которое настолько поработило их, что не позволяет им даже секунды оргазменной свободы.

Чем более женщины открыты в своих эмоциональных проявлениях, тем больше звуков, стонов и слов они производят при возбуждении и подступах к оргазму. Сдержанные женщины начинают издавать звуки только при непосредственной близости оргазма и во время него, когда контролирующие центры перестают функционировать.

Женщина, будучи удовлетворена сексуально, всё равно остаётся зависимой от мужчины, так как оргазма ей мало и ещё требуются общение, ласка, забота, помощь во взращивании потомства. Мужчина же после оргазма становится абсолютно независим от женщины. Зависимость его возобновляется лишь с возобновлением желания. Поджидая новое желание, он предусмотрительно находится поблизости от женщины, которая воспринимает его близость как подтверждение интереса к ней.

Старость женщины ужасней, чем мужская, ибо мужчина может покупать женщин и быть при деле. Тогда как женщина, которой якобы голая физиология оскорбительна и которой нужны постоянные проявления заботы и любви (что за деньги не купишь), вынуждена оставаться в голодном одиночестве. Потому даже возможность покупки любовников для богатой женщины не может принести ей столько удовольствия, сколько покупка любовниц – для мужчины.

Как у мужчин женоненавистничество возникает от недоступности женщин и своей неспособности их удовлетворить, так и женская боязнь изнасилования возникает именно из-за жажды мощной звериной страсти.

Свобода, появляющаяся после оргазма, алчет одиночества. Нужда в женском обществе, да и в любом обществе возникает только от несвободы, то есть от существования неудовлетворённых желаний. Очевидно, что тебе никто не нужен, если ты ничего не хочешь. Это тоже счастьем не назовёшь. Счастье – это сильные, неувядающие желания с постоянной возможностью их удовлетворять.

Ощущение внезапной ненужности того, без чего секунду назад жизнь казалась невозможной, переносится часто трагедийно. Известны самоубийства юношей после первых совокуплений. Они были потрясены резкой никчёмностью женщины и оборачивали это против себя, иллюстрируя свою ненужность после оплодотворения самки, воспроизводя ситуацию из жизни насекомых. Трагедия свободы от женщины после оргазма нередко обращается в ожесточение против женщины за её ненужность в феномене Синей Бороды – убийстве женщин после совокупления, что также имело место и на Востоке в «Тысяче и одной ночи», где Шахразада спасла свою жизнь, заговаривая зубы сказками.

Мужчина ошарашен своей свободой от женщины, поскольку эта её ненужность и есть освобождение, и многие люди пугаются этого ощущения, вместо того чтобы ухватиться за него и использовать оргазм как средство для достижения освобождения. Впрочем, уже давно подмечено, что человек боится и избегает свободы, хотя делает вид, что стремится к ней. Быть может, человек подсознательно стремится к оргазму именно потому, что тот даёт человеку свободу, причём через наслаждение, тогда как в других ситуациях свобода обретается, как правило, лишь после перенесённой боли.

Мужчины «Синей Бороды» и «Тысячи и одной ночи» обладали властью и потому были в состоянии решать вопрос кардинально: во-первых, избавляться от женщины, к которой они потеряли интерес, раз и навсегда, а во-вторых, иметь доступ к неисчерпаемому обилию новых женщин. У обыкновенного мужчины ни первой, ни, тем более, второй возможности не имеется, и поэтому они идут на компромисс, экономически и социально выгодный – использовать одну и ту же женщину многократно, а общество подначивает или настаивает, чтобы и пожизненно.

Есть и женщины, которые утверждают, что с одним и тем же мужчиной больше одного раза не спят. Правда, единственная такая, что попалась лично мне, не подтверждала это убийством каждого мужчины после совокупления. Я остался в живых. Вполне возможно, что она лгала так только тем мужчинам, с которыми не желала совокупляться больше одного раза, но такая ложь не оскорбляла достоинства мужчин.

Человеческая трагедия нравственности, и в особенности женская, основана на том, что в обществе устанавливается противоречие между желаниями тела и допустимым поведением. Женщина будет испытывать удовольствие от любого хуя или языка, которое, быть может, и не кончится оргазмом. Однако нравственность ополчается против женщины и лишает её права испытывать наслаждение с кем ей заблагорассудится. Женская психика деформируется, ибо строится на отрицании того, что чувствует женское тело. Нравственность настаивает, что женщина должна испытывать наслаждение только с тем, кого она любит, причём любить нескольких она может только последовательно, а не одновременно. Да и что такое любовь, определить невозможно, в отличие от определения желания.

Есть утверждение, что люди по сути своей моногамны. Люди, загипнотизированные такой клеветой на собственное тело, строят свою жизнь на этой лжи и испытывают страдания всякий раз, когда тело доказывает несостоятельность нравственности, но клевета эта к тому же становится второй натурой, в особенности у женщин. Таким образом, нравственное поведение женщины основано на конфликте со своим телом – она ненавидит себя за то, что её тело может испытывать наслаждение помимо её воли, тогда как это-то и должно быть источником её наибольшей радости. Лукреция, по-видимому, убила себя потому, что испытала наслаждение против своей воли, не могла себя за это простить и приговорила своё тело к высшей мере наказания за неподчинение разуму.

Для того чтобы поощрить такое поведение женщины, общество организовалось так, что женщина получает материальные блага только тогда, когда она запрещает говорить своему телу, а позволяет говорить только мозгу, напичканному предписаниями морали. Поэтому «приличная женщина» в нынешние времена обучается не уступать желаниям своего тела на первом свидании, потому что за тело, при условии его начальной недоступности, заплатят женитьбой или иными благами. Поведение проститутки является упрощённым поведением «приличной женщины». И та и другая не позволяют себе наслаждаться с поклонниками-клиентами. Цель обеих – выдоить побольше благ от своих ухажёров, а это возможно, только оставаясь хладнокровной. Проститутка требует денег до, а «приличная» – до, во время и после. Проститутка пародирует поведение «приличной женщины» и потому раздражает общество, как актёр, насмехающийся над властелином.

Стереотип мужественного мужчины – мало эмоциональность, сила и хладнокровие при выполнении важных дел. Подразумевается, что при совокуплении, благодаря своей малоэмоциональности, малочувствительности, он может легко сдерживать, оттягивать оргазм. Так же и обильное питьё горячительных напитков (другой критерий мужественности) должно притуплять чувствительность половых органов и, следовательно, продлевать сношение, отдаляя оргазм. Та же малоэмоциональность и уверенность в себе подразумевает и хорошую эрекцию.

Для женщины значительное потребление спиртных напитков приравнивается к предосудительной доступности, поскольку алкоголь заставляет её забыть о необходимости сложных вычислений, требуемых при продаже своего тела, и направляет её поведение по пути удовлетворения высвобожденного алкоголем желания.

Говорят, что ощущения от наркотиков превосходят оргазм по своей силе и по впечатлению, производимому на психику человека. Доказательством этого превосходства является то, что человек, потребляющий наркотики, часто теряет всякий интерес к сексу. То есть с помощью наркотиков человеку удаётся терять контроль над собой на значительно более длительный срок, чем время оргазма. Лишаясь самоконтроля, человек вверяет себя инстинктам, то есть тем законам, которые созданы помимо нашей воли властью, нам не ведомой. Отдаваться этой власти становится для человека величайшим наслаждением, и власть эта превыше власти человеческой. Влияние наркотиков является прекрасной иллюстрацией того, насколько потеря самоконтроля разрушительна для общества, построенного на регламентации поведения. Человек под влиянием наркотиков перемещается в иное измерение, которое подчиняется законам, настолько скрытым от нашего сознания, что сама сокрытость эта уже становится для него разрушительной. Посему благотворность оргазма состоит в его мгновенности, скоротечности, не позволяющей человеку выйти за пределы мира сего надолго. Оргазм сродни ощущениям при приёме наркотиков не только по наслаждению в процессе, но и по психосоматической реакции после выхода из оргазма или по окончании действия наркотиков: человек испытывает депрессию, вялость, усталость. Неудивительно, что эти симптомы значительно сильнее от наркотиков, ибо человеческое пребывание вне сего мира было длительнее. Подобие видится и в привыкании как к оргазму, так и к ощущениям от действия наркотика – возникает жажда их повторять. Для поддержания силы наслаждения дозу наркотика приходится всё время увеличивать. И для поддержания желания оргазма требуется всё более изощрять подходы к нему.

Способность женщины на многократный оргазм и длительное возбуждение до и остаточное после оргазмов постоянно придавлено требованием моногамии. Женщина является наиболее ущемлённой в своих желаниях, если она следует указаниям общества. В отчаянии от сложившейся ситуации восточные общества придумали Тантру, Дао и прочие ухищрения, с помощью которых они якобы научали мужчин отпихивать оргазм, между тем успевая доводить до оргазма одну женщину за другой. Но одно из наставлений в этой технологии показало мне, чего она стоит. Оно заключается в следующем: вставлять хуй в пизду нужно, когда он вял, но, чуть он отвердеет, его следует тотчас вытаскивать (чтоб, не дай Будда, не кончить). Интересно, каким это таким манером мужчина умудряется доводить череду женщин до оргазмов вялым хуем, который ещё и вытаскивается как раз в тот момент, когда у женщины появляется надежда зайтись?

Вся это антиоргазменная идеология подобна христианской и прочим, задача которых – скрыть мужскую исконную неспособность вполне удовлетворить женщину. Только с помощью отвлечения на рождение и взращивание детей женщине удаётся кое-как сохранить в семейной жизни состояние психического равновесия.

Женщина подобна акциям, цена на которые скачет в зависимости от спроса и предложения: при неудовлетворённом желании её цена для мужчин резко растёт, а при удовлетворённом – падает до нуля. Поэтому для торговли женщинами общество взвинчивает на них цену для покупателей-»вкладчиков», возбуждая желания мужчин, но резко ограничивая возможность их удовлетворения. Чем более удовлетворены мужчины, тем ниже цена женщины в обществе и тем беднее общество, ведь у человеческого общества богатство моральной казны определяется ценой на гениталии.

Проститутки вводят новую денежную единицу в финансовую систему любого государства: один оргазм. Недаром общество борется с проституцией, которая насаждает конкурирующую систему товарообмена.

Через абсурд (логический тупик) человек выходит в новые измерения. Что же может быть более абсурдным, чем отказ от своих физиологических потребностей? Иудео-христианство оформило этот отказ в идеологию и с её помощью вывело людей на новые рубежи духовности. Таким же способом и даосизм с Тантрой, отказываясь от оргазма, выводят человека на новые социальные отношения.

Получается, как в сказке: поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. И куда-то идётся, и что-то находится. Причём весьма ценное и необычное.

Как я писал в романище, у женщины происходит движение от комфорта – к оргазму, тогда как у мужчины от оргазма – к комфорту. Потому соблазнение женщины состоит в создании предсоитиевого комфорта: кормление, удобная обстановка, дары. С проституткой происходит то же самое с помощью денег, где деньги выступают не только в качестве рафинированной гарантии комфорта, но и формой его конкретного проявления. Женщине проще соблазнить мужчину, так как она точно знает, что оргазм будет гарантировать ему комфорт. Для мужчины дело сложнее, ибо понятие женского комфорта не однозначно и количественно меняется, так что требуются различные усилия для достижения разнообразных уровней комфорта, достаточных для того, чтобы та или иная женщина решила совокупиться.

Часто женщина бросает горький упрёк мужчине: «Всё, что тебе от меня нужно – это моё тело». Мужчина начинает старательно убеждать женщину, что это не так, что ему от неё нужно что-то ещё. В действительности упрёк есть не что иное, как осознание женщиной истинного положения вещей. Оно тщательно скрывается моралью и невыгодно женщине, если она следует предписаниям морали. Единственные женщины, которые не бросают подобных упрёков, – это проститутки, ибо они получают за своё тело деньги. Когда приличная женщина укоряет мужчину его сутью: желанием её тела – это значит, что она не получила достаточную оплату за своё тело, что мужчина хочет пользоваться ею задарма. Женщине требуется плата более щедрая, чем совокупление и оргазм – плата, которой вполне довольствуется мужчина.

Оргазм – укротитель.

Красота всегда избыточна в том смысле, что она привлекает значительно больше людей, чем в состоянии одарить собой. Потому воспевание её, демонстрация, рекламирование есть метод постоянно поддерживать голод по красоте, держать на высоком уровне сексуальную неудовлетворённость в обществе.

Женщины пишут в брачных объявлениях следующую торжественно оградительную фразу: «искателей приключений прошу не беспокоиться» или сакраментальную фразу: «…с серьёзными намерениями». Они воображают, что встают в благородную, приличную, высоконравственную позу, но, по сути-то дела, они в открытую заявляют, что намерены жестоко торговаться за отдачу тела, а не следовать его желанию.

Феминистки утверждают, что изнасилование для мужчины – это акт жестокости и вовсе не связано с наслаждением. Но раз насильник испытывает оргазм при изнасиловании, а это происходит практически всегда, то как оргазм не считать наслаждением? Просто для женщины мужской оргазм без её вовлечения в него есть высшее проявление жестокости, которая для женщины ощущается столь бесчеловечной, что не позволяет ей представить, что насильник, оказывается, ещё и наслаждается.

Примечательно, что в святую святых человека – личную, то есть половую, жизнь – в жизнь, где человек якобы вытребовал себе свободу от общества и где общество отступило и якобы смирилось и согласилось не вмешиваться в эту область, так вот в эту святую личную жизнь общество влезает так же бесцеремонно, как и во всё остальное. Более того, человек, который с первого взгляда, казалось бы, оберегает свою интимную жизнь от общества, на самом деле ищет его вторжения и даже не ощущает свою половую жизнь полноценной, пока общество не наложит на неё свою лапу. Я имею в виду женитьбу – лицензию общества на половую жизнь и размножение. Большинство любовников, длящих свои отношения, не будут чувствовать покоя на душе, пока добровольно не наденут на себя смирительную рубашку общества под видом женитьбы. Женитьба есть не что иное как акт мазохизма, ущемляющий свободу каждого из партнёров. Общество засылает своих провокаторов, террористов, шантажистов в жизнь любовников. Оно делает это с помощью насаждения стыда, вины, неудовлетворённости, образующихся из-за самоволия любовников, занимающихся не санкционированными обществом сношениями. Только на мгновение оргазма любовники становятся сами собой. Недаром он сравнивается со смертью, которая тоже освобождает человека от власти общества, правда, устрашающе радикально.

Мужское отношение к женщине является отражением резкости смены его чувств до и после оргазма: со страсти на безразличие. Стремительные перепады в своих чувствах мужчина проецирует на образ женщины: так был выдуман стереотип женской неверности, который есть не что иное, как отражение мужской «неверности», мужских чувств по отношению к женщине, чувств, претерпевающих резкое изменение на противоположные при прохождении мужчины через оргазм.

Женская оргазменная структура предназначена для множества последовательных партнёров: женщине требуется больше времени, чем мужчине, для того, чтобы достичь оргазма, а значит, ей предпочтительна череда самцов, которая обеспечит достаточное время возбуждения для оргазма и, кроме того, создаст в утробе конкуренцию сперматозоидов различных мужчин. Но общество решило во имя своей стабильности пожертвовать самым эффективным способом отбора и установило борьбу самцов, чтобы не допустить борьбы их сперматозоидов, вынеся естественный отбор из влагалища вовне его. Таким образом, самка по закону принадлежит одному самцу, но для того, чтобы получить необходимое удовлетворение (обеспечивающее удовлетворение генетическому разнообразию), женщина должна закон преступать, вступая во внебрачные связи. Женщина выбирает между физиологическим удовлетворением и удобством выращивания потомства. Выбирая первое, она становится плохой матерью, выбирая второе, она становится несчастной любовницей. Мужчина встаёт перед подобной же дилеммой, разрешить бесконфликтно которую удаётся редко. Он либо хищник, холостяк, ёбарь, свободный человек и тем самым лишает своих детей заботливого и преданного отца, либо он семейный человек, с вырванными клыками и когтями, кастрированный обязанностями и заботами, исправно взращивающий потомство. Середина же представляет из себя дрессированного волка, который всё в лес смотрит и иногда туда сбегает, но возвращается к приготовленному куску мяса, устав от утомительной охоты.

Оргазм как универсальное средство поддержания душевного покоя. А следовательно, и общественного порядка.

Оргазм – это самое серьёзное и важное дело в жизни, он всегда приковывает к себе пристальное внимание – никто не смеётся во время его краткого существования, все становятся исключительно напряжёнными и сосредоточенными. Цепкий оргазм.

Широко раздвинутые ноги, согнутые в коленях, – символ максимального женского желания. Однако многие женщины достигают оргазма только с вытянутыми и почти сдвинутыми ногами, поскольку им необходимо напрячься. Таким образом, сдвинутые напряжённые ноги, которые ныне являются символом целомудрия, правильнее считать символом апогея желания – оргазма.

Нет ничего проще, чем разоблачать скрытые желания: за каждым запретом существует желание, которое этим запретом сдерживается. Выискивать и торжествовать от раскрытия тайных желаний оказывается глуповато – проще и разумнее перечислить открыто утверждаемые запреты. Потому хочется не разоблачать с важным видом скрытые желания, а скромно и настойчиво трудиться над их удовлетворением.

То же и о разоблачении внутренних нравственных противоречий и логических неувязок в морали: заниматься этим значит лишь познавать правила игры, на которых строится общество, и открытия в этом нет никакого, ибо, узнав правила, что же остаётся делать: нарушать эти и создавать другие или с усиленным энтузиазмом броситься им подчиняться? В любом случае будет создаваться игровая ситуация с теми или иными правилами. Вне игры человеческое общество не существует.

Нелепо также уличать законы, нравы, мораль в абсурдности. Они существуют именно в силу своей абсурдности. В этом и есть основа их существования. Творец не пытается разрешить абсурд, а перешагивает его, обходит, точнее говоря, преступает законы.

Оргазм и любовь

Для мужчины оргазм – это высшая плата за общение с женщиной. Для женщины оргазм совершенно недостаточен. Если мужчина спрашивает женщину, любит ли она его, он подразумевает, отдастся ли она ему. Если женщина спрашивает мужчину, любит ли он её, она подразумевает, женится ли он на ней или купит ли чего ей хочется. Для неё оргазм хорош, если за ним, до него и во время него ей гарантируется состояние уверенности в том, что она находится с правильно выбранным мужчиной. А правильно выбранный мужчина это тот, кто согласится пожертвовать своей свободой и деньгами ради регулярных оргазмов с этой женщиной.

Оргазм не нуждается в любви к партнёру, избранному в помощь для его достижения. Иными словами, оргазм не нуждается в трепете, ибо что есть любовь, как не трепет предвкушения оргазма. Напротив, любовь часто является препятствием для достижения оргазма, так как волнение любви может вызвать у мужчины отсутствие эрекции или неспособность достичь оргазма, а у женщины – и подавно. Тогда как привычное бестрепетное совокупление супругов вызывает легко достижимый оргазм у жён, приноровившихся к своим мужьям. А с новым любовником, к которому пылают страстью, они поначалу либо не могут зайтись, либо достигают оргазма с большим трудом. Есть женщины, которые после свидания с любовником прибегают к безразличному мужу для быстрого и надёжного оргазма.

Глядя на мастурбирующую женщину, уязвлённый мужчина может воскликнуть: «Она себя может использовать без любви, а я, чтобы использовать её, видите ли, должен её любить!» Но, по сути дела, всё наоборот: мастурбация – это использование себя с максимальной любовью, ты о себе заботишься, ты остаёшься с собой после оргазма, ты всегда с собой. Мужчина своей любовью должен попытаться привести женщину в состояние, в котором она находится, мастурбируя.

Любовь и оргазм связаны тяжкой цепью. Посмотрите, как по-разному к ним люди относятся и как их отторгают друг от друга. Любовь – понятие принудительно духовное. Даже тогда, когда её награждают эпитетом «физическая», она всё-таки остаётся духовной, потому как – «любовь». Она всегда должна быть направлена на кого-то, за исключением случая с Нарциссом, который является курьёзом даже в мифологии.

Любовь направлена в вечность, тогда как оргазм устремлён в сиюмгновенность. Любовь посягает на всегда приукрашенное будущее, оргазм изнуряюще и конкретно злободневен.

Говоря о любви, всегда расписывали её духовную сторону, замалчивая её физиологию. Говоря об оргазме, изучали его физиологию, не замечая его духовности. Но в оргазме больше духовности, чем в любви, ибо любовь материалистично стремится к оргазму и им попирается. Тогда как оргазм даёт цель любви, являясь великой загадкой.

Любовь могла бы длиться вечно только при одной нереальной ситуации: если при непреходящем возбуждении не будет достигаться оргазм. Прототип этой ситуации – разлука с полной верностью и отстранением от мастурбации. Но в силу того, что такая ситуация не может существовать именно из-за своей идеальности, то любовь прерывается оргазмом, вернее, сразу после оргазма.

Любовь – это условное состояние, так как она направлена на внешний объект, который всегда сомнителен, ибо не является частью тебя, тогда как оргазм – безусловное состояние, случающееся с тобой, а потому не подлежащее сомнению.

Жажда оргазма начинает именоваться любовью, страстью, когда мы хотим вызывать оргазм с помощью человека, а не с помощью мастурбации.

Есть оргазм холодный, свершающийся с привычной женщиной, привычным путём, без ощущения голода. Ты трёшь «волшебную лампу» только потому, что она у тебя есть, зная, что из неё явится джинн, но тебе нечего попросить у него, и он заползает обратно в лампу. Джинн становится велик, когда он выполняет великое желание, а когда желаний нет и ты его ни о чём не просишь, то его явление, конечно же, является волшебным, но, увы, никчёмным.

Оргазм имеет над женщиной власть большую, чем над мужчиной, то ли потому, что он у неё действительно сильнее, то ли потому, что ей достичь его сложнее, а потому он и ценится ею больше. Есть женщины, которые без особых уговоров согласятся отсосать, под оправдывающим предлогом, что сперма, мол, необходима для женского организма. Но позволить мужчине полизать её или ввести член – о, нет, для этого она должна, по её заявлению, полюбить. Она одаривает мужчину своим оргазмом, она кончает с мужчиной в знак доверия. Оргазм сближает, а она не хочет сближаться с кем попало. Поэтому в общении с различными мужчинами ей проще всего отсосать – во-первых, полезно, как уже говорилось выше, а во-вторых, мужчина, возбуждённый её присутствием, успокаивается и не посягает на другие полости.

Или такая иллюстрация: если женщина рассержена на мужчину, с которым совокупляется, или он вызывает в ней по какой-то причине неприятные эмоции, то она умышленно удерживает себя от возбуждения и, уж во всяком случае, от оргазма. Потому что он вынудил бы её на мгновения близости, которой она с ним в данный момент не желает.

Точно так же ведёт себя и проститутка с клиентами и допускает до себя оргазм лишь с сутенёром. (Те, что испытывают оргазм с клиентами, перестают быть проститутками, а становятся любовницами, берущими деньги.)

Если для женщины оргазм является гарантией сближения, то для мужчины само собой разумеющийся оргазм для сближения недостаточен, и ему нужна систематическая доступность женщины. Недаром же говорят, что мужчина любит самую доступную. Поэтому определённая категория мужчин женится на женщинах, которые всегда готовы удовлетворить их желание. Другое дело, что, женившись, эти мужчины вскоре обнаруживают, что постоянная доступность лишь одной женщины не столь привлекательна, как периодическая доступность любой другой женщины.

А вот и другой пример: женщина хочет, чтобы мужчина о ней заботился, просит внимания, не только сексуального. Она просит любви.

– А что же ты предлагаешь от себя? – спрашивает мужчина эту женщину.

Она, не задумываясь, обещает лукаво:

– А я всегда буду с тобой.

И этим она хочет выразить, что будет ему постоянно доступна, то есть обеспечит условия возникновения у мужчины чувства близости.

До оргазма клянутся в вечной любви, а вечность спроектирована в потомство, которое возникнет после оргазма. Потомству передастся ощущение вечности, даримое оргазмом и с ним исчезающее. Таким образом, клятва вечной любви обретает истинность в продолжении рода.

После оргазма эта клятва теряет смысл и уже не упоминается, потому что выполнение её уже перепоручено сперматозоиду и яйцеклетке.

Толкуют, интерпретируют, спекулируют на неточности и многозначности. Что же такое любовь? Будь она творением Бога, а не человека, Бог бы высказался ясно и определённо, как он это сделал с оргазмом, – тут уж ни у кого не остаётся сомнений, когда оргазм является.

Так как возбуждение – это путь к оргазму, то оно становится значимым и ценным само по себе. Этот отсвет, который оргазм бросает на возбуждение, всячески эксплуатируется обществом, потому что на стадии возбуждения человек ещё не порывает с цивилизацией, как это происходит в момент оргазма, а всё ещё цепляется за самоконтроль и находится у общества на поводке. Общество использует возбуждение как обещание оргазма, обещание, которое оно предполагает выполнить только в браке. Для общества возбудить человека гораздо проще и выгоднее, чем обеспечить человеку оргазм вне мастурбации. Общество воспитывает самоценность возбуждения с помощью отождествления его с любовью. Затем появляется оргазм, чтобы покончить с возбуждением, с любовью, а заодно и с обществом.

Любовь – это прежде всего признак несовершенства человеческого общества, и сквозь это несовершенство проблескивает совершенство оргазма.

Нравственность не позволяет мужчине вычленять из партнёрши её самый важный орган, а заставляет принимать партнёршу целиком, с огромным количеством «нагрузок». Давление это настолько сильное, что большинство соглашается. Такое соглашательство тоже называют любовью. Потому-то после оргазма и начинается маета, которая и составляет трагикомедию жизни.

Именно похоть является эталоном идеальных отношений, потому что в ней – избыток остроты, наслаждения, желания друг друга. Именно похотью заманивают людей в брак. Наивные полагают, что раз в браке разрешена похоть, то брак будет гарантировать её обилие и постоянство. Но брак основывается не на похоти, а на любви, которая не имеет никакого отношения к похоти: любовь – это дружба между мужчиной и женщиной.

Удовлетворение женщины занимает значительно больше времени и требует больше усилий, чем удовлетворение мужчины, поэтому в моногамном браке женщина всегда недополучает.

Любовь и похоть сосуществуют лишь краткие мгновенья. Всё остальное время они живут порознь, и любовь не имеет никакого отношения к похоти, более того, любовь отгораживается от похоти, ибо похоть основана на изменчивости, изменах, новизне, а любовь стремится к постоянству, незыблемости и верности. Стремления любви, в свою очередь, смертельны для похоти. Оргазм же находится посередине: он ни похоть, ни любовь. Он постоянен, так как всегда при тебе, но изменчив, так как быстро прекращается. Оргазм открывает путь либо от от похоти к любви, либо от похоти к одиночеству.

Женщина теряет смысл для мужчины после его оргазма. Она становится для него бесполой и может продолжать представлять интерес только как друг или партнёр. С другом можно раздружиться, и тогда остаётся только партнёрство, от которого избавиться посложнее из-за юридических сетей. Потому-то женщина и стремится к замужеству, понимая кратковременность своей привлекательности для мужчины, понимая, что гусь свинье не товарищ, и веря только во власть законов, созданных в обществе для того, чтобы мужчина не мог пользоваться женщиной бесплатно.

Поставив женщину на пьедестал, мужчина лишается возможности с ней совокупиться – ну как к ней подобраться, если она высоко, на крохотной платформе, где её даже стоя не возьмёшь.

Основная причина вечных конфликтов между мужчиной и женщиной заключается в том, что мужчине от женщины нужно значительно меньше, чем женщине от мужчины. Мужские требования к женщине исчерпываются её доступностью и внешней привлекательностью, ибо оргазм ему гарантирован. Кроме того, мужчина всегда жаждет новую женщину, а потому, овладев одной, не обременяет её долгим вниманием и устремляется к овладению другой. Женщина же требует от мужчины несоизмеримо большего: внимания, преданности, которые служат отражением настойчивости, необходимой, чтобы довести женщину до оргазма. Кроме того, женщина ожидает от мужчины денег, чтобы можно было устроить гнездо и выводить птенцов. Женщина требует заботы о себе, о ребёнке, требует верности, чтобы иметь душевный покой и не опасаться, что её и детей покинут ради другой женщины.

При такой диспропорции взаимных ожиданий неудивительно, что союзы между мужчинами и женщинами славятся своей эфемерностью.

Легко кончающая женщина к понятию любви относится весьма прагматично. Женщина же, с трудом или редко достигающая оргазма, требующая терпения и длительности возбуждения, хватается за любовь как за гарантию оргазма. Для неё переспать разок с мужчиной – дело напрасное с точки зрения наслаждения. Если она делает это, то лишь с целью удержать мужчину на больший срок.

Оргазм и желание

Любой объект обретает смысл только тогда, когда человек начинает его желать – потреблять ли, пользовать ли, уничтожить. Возникновение желания – большее чудо, чем его удовлетворение. Сам объект не обладает никакими красками, пока его не начнёт расцвечивать желание.

Желание, в свою очередь, делает значимым всё, что может его удовлетворить.

Потому фетишист восторгается тем, что для других безразлично или отвратительно.

Есть два принципиально различных женских облика: женщина, расцвеченная твоим желанием в богиню или блядь, и женщина без прикрас твоего желания, мозолящая тебе глаза.

Одни женщины стараются выжать из возбуждения как можно больше удовольствия прежде, чем спрыгнуть в оргазм, ибо за ним наслаждение утихает. Другие стремятся зайтись как можно скорее, либо потому что они могут испытать несколько оргазмов, либо потому что боятся, что мужчина кончит первый и не позволит кончить им, либо они просто не любят тянуть, ибо быстрый оргазм у них острее, чем после долгого возбуждения.

Человек самодостаточен для оргазма, но воображение создаёт изощрённое влечение к общению с кем-то ещё. Вне зависимости от оргазма существует интерес к чужим половым органам, будь то чужак противоположного или своего же пола. В этом влечении главное – новизна: не своё, а чужое. Потому-то этот интерес резко ослабевает или исчезает вообще, когда чужие половые органы перестают быть чужими из-за постоянной доступности. Они становятся как бы «своими» и потому вызывают интерес только тогда, когда хочется освободиться от скопившегося желания. То есть с не своими, постоянно доступными половыми органами ведут себя точно так же, как со своими: их используют для мастурбации, которая происходит без трепета, возникающего только от новизны.

Таким образом, существуют два независимых, но переплетающихся желания: желание новизны и желание оргазма. Одно без другого хиреет. Желание оргазма без новизны скукоживается до минимального уровня, поддерживаемого физиологической потребностью. Желание новизны, не поддерживаемое оргазмом, обезображивается в неврозы.

Желание новизны – явление относительное, в отличие от желания оргазма. Женщина или мужчина, впервые вступающие в половые отношения, могут страстно желать друг друга, потому что эти отношения для них настолько новы, что потребуется значительное время, прежде чем новизна постареет, особенно если они хорошие экспериментаторы. Их моногамное и верное стремление друг к другу будет на время совпадать с желанием новизны, которое, как правило, противоречит моногамии. Для людей опытных в половых отношениях, имевших любовников или любовниц, новизна исчерпывается значительно быстрее. Желание новизны – никогда до конца не удовлетворяемое стремление, и оргазм приостанавливает его, как приостанавливает любое стремление духа.

Желание же оргазма – абсолютно. Одним из доказательств его абсолютности является мастурбация в течение всей жизни.

Это желание не зависит от объекта, оно субъективно. Внешний мир с его потенциальными сексуальными партнёрами может провоцировать желание оргазма, но оно, даже будучи в полной изоляции от внешнего мира, существует само по себе, хотя бы в форме ночных поллюций.

Разделённая радость – больше, как говорит пословица. Разделённый оргазм острее и сильнее. Таким образом, оргазм размножается (увеличивается) делением (разделением). Продолжая, можно сказать, что чем с большим числом людей делишь оргазм, тем он сильнее, больше, острее. Но есть особи, для которых это вовсе не так: например, де Сад, говоря от имени Дольмансе, утверждал, что партнёр не должен испытывать наслаждение, которое отвлекает его от услаждения де Сада. Таким образом, холодная, но умелая проститутка была бы для него идеалом. А точнее – проститут.

Опять-таки проститутка оказывается идеальной партнёршей даже для такого сорта мужчин.

Оргазм для мужчины демократичен: он уравнивает всех женщин – после него на какой-то момент любая становится одинаково безразлична. Тогда как возбуждение делит женщин на множество категорий. Но если дать желанию расти, то оно доходит до таких размеров, когда все женщины уравниваются опять, ибо для его спешного удовлетворения становится годной любая.

После совместного оргазма только кажется, что женщина – твоя, как собственность, что это тело должно быть послушно теперь, впредь и навсегда, пока ты этого хочешь. Но, увы, получается не так. Оно встаёт, напяливает на себя ткань, хочет исчезать, делать нечто, что тебе неизвестно, и выходит из повиновения желанию. Тут-то и возникает протест и разочарование. «Как же? Это моё!» – хочется вскричать и усадить тело на постель, с которой оно только что поднялось. Или хочется сбросить тело с постели и повелеть: «Исчезни!» Но оно только что село на кровать и собирается лечь. Таким образом, в большинстве случаев тело любовницы ведёт себя не так, как тебе желается. И только обоюдная похоть делает любовников унисонными в своей сплочённости.

Идеализм мужчины состоит в желании совокупиться с как можно большим числом женщин, одной за другой, а когда такая возможность предоставляется, он выдыхается на первой или на второй. Идеализм женщины заключается в верности одному любимому мужчине и неспособности испытывать наслаждение с посторонним. Но когда предоставляется случай, она обнаруживает, что легко и с превеликим удовольствием может совокупляться со многими мужчинами, стоящими в очереди один за другим.

Свобода может определяться двумя противоположными способами. С одной стороны, свободой можно назвать предоставленную возможность удовлетворять любое своё желание. А с другой стороны, свободу определяют как независимость от желаний, то есть отсутствие желаний. Оргазм снимает противоречие между этими двумя подходами, становясь водоразделом между ними, ибо до оргазма справедливо первое определение, а сразу после оргазма – второе.

Жизнь, цель которой – многократное достижение оргазма, более насыщена эмоционально, нежели физически. Поскольку эмоции возникают от перепадов чувств: желание – безразличие; безразличие – желание. Физически же насыщена жизнь у спортсменов.

Желание и не подозревает об оргазме, единственное его стремление – это усиливаться и длиться вечно. Приходит оргазм и разрубает узел, убивая желание. Не будь он таким прекрасным, желание и не подпустило бы его к себе. Но оргазм чарует своей силой и красотой, а потом убивает. Впрочем, желание знает, что лишить его жизни навсегда – невозможно.

Желание – это ворота для оргазма.

Убийство наказуемо даже по отношению к желаниям: человек, убив оргазмом желание, терпит наказание безразличия.

Желание придаёт особый смысл половым органам. Без желания они уравниваются с прочей плотью.

Казалось бы, будь дело только в оргазме, наличие одной женщины должно бы до конца удовлетворить все сексуальные потребности. Но возникает жажда смены партнёра, происходят измены, влечения, прелюбодеяния и прочее, доказывающие, что дело не в оргазме, а в подступах к оргазму, а точнее – в силе желания. Сила же определяется новизной. Оргазм с женщиной «обесчещивает» её потому, что снимает с неё новизну и при многократном повторении сводит на нет её сексуальную привлекательность. Желание освежается лишь новизной, которая составляет основу полового влечения для мужчины. Нравственность легализирует мечту об идеальной женщине и тем даёт формальное право на перебирание и отвергание множества женщин во имя якобы поиска идеала. В какой-то момент мужчина уговаривает себя, что идеал достигнут, но через некоторое время неизбежно обнаруживает, что пресытился идеалом в той же мере, как некогда он пресыщался «неидеалом». И тогда открывается истинная суть полового влечения, которая вовсе не оргазм, а погоня за желанием, вызываемым новизной.

У женщины тяга к новизне преодолевается тягой к надёжности. Впрочем, подобное происходит и у мужчины, что и делает его женственным.

Оргазм алогичен, и потому его окрестности тоже полны парадоксов: женщине, чтобы достигнуть оргазма, нужно напрягаться, но напрягаться она захочет, если прежде с мужчиной расслабится.

При отсутствии притока новизны оргазм притупляется, вернее, сужается до точки. Новизна же делает его окрестности не менее важными, чем он сам. Они обширны с женщиной, которую жаждешь, и они сводятся в точку самого оргазма с женщиной, которая чужда и непривлекательна.

Таким образом, разнообразие совокуплений состоит в разнообразии подступов к оргазму.

У женщин разнообразие этих путей находят даже в пределах её самой: говорят об оргазме клиторальном и вагинальном, иногда – об анальном. А также о недавно отысканном G-spot.

Женщина чувствует необходимость новизны для мужчины, интуитивно знает, что вызвать у него желание может только разнообразие, но так как новизна каждой женщины исчерпывается ею самой, то она пытается имитировать новизну с помощью разнообразия своего внешнего вида: одежды, причёски, косметики. Идея моды и является попыткой имитации обновления. Причём это не только имитация, но и профанация новизны, поскольку истинная новизна тела подменяется фальшивой новизной покровов тела.

Есть женщины, у которых при оргазме лицо искажается гримасой до неузнаваемости. Есть женщины, у которых лицо становится красивым и одухотворённым. Так что есть красавицы, которые во время оргазма становятся уродливыми, и есть непривлекательные женщины, которые во время оргазма становятся красивыми. Наслаждение уродует одних и украшает других. С точки зрения эстетической, не все созданы для наслаждения. Впрочем, оргазм облагораживает даже гримасу.

Женщина, которую страстно хочешь, представляется красивой. Женщина красива либо своей юностью, либо косметикой, либо новизной. Красота подобна любви – она остаётся после удовлетворения похоти. Похоть может рядиться в любовь, но бесследно исчезает после оргазма. Таким образом, оргазм – это универсальный экзамен истинности красоты и любви: если они не исчезают после окончания наслаждения, значит, они истинные. Как это ни забавно, косметика тоже подпадает под это определение, поскольку если она не размазывается, не слизывается во время суматохи соития, то женщина и после оргазма может оставаться красивой.

Оргазм – это граница между удовлетворённостью и неудовлетворённостью, причём граница эта настолько узка, что превращается в лезвие бритвы, которое каждый раз «режет» тебя при её преодолении. Режет в том смысле, что проникает до крови, до самой глубины чувств.

«После» переходит в «до» постепенно и незаметно в процессе зарождения нового желания, тогда как «до» переходит в «после» скачком, через вспышку оргазма, и посему, хотя сам скачок является наслаждением, но приземление в «после» и осознание его является удручающим. Осознанию «после» и примирению с ним следует учиться и воспринимать его только как предтечу «до». Круговорот этот особенно нагляден и ощутим при проведении целого дня с новой любовницей, когда желания свежи и сильны и оргазмы следуют один за другим, с каждым разом позволяя тебе осознать происходящие круговороты всё глубже и глубже.

У мужчины оргазмы с одной женщиной ведут к желанию другой женщины. У женщины оргазмы с одним мужчиной ведут к беременности или к желанию забеременеть от этого мужчины.

Мужчина после оргазма обретает свободу от желания, а значит, и свободу от женщины. У женщины после оргазма появляется желание гнездиться. Общество помогает ей в этом, накидывая на мужчину моральные и экономические узы, чтобы он обеспечивал пропитание женщине и её (тут как тут!) ребёнку. Таким образом, оргазм мужчину освобождает, а женщину – порабощает.

Чем сильнее желание, тем меньше ухищрений требуется от объекта желания, чтобы вызвать трепет партнера. От одного взгляда на новенькую возникает такой трепет, который через год регулярной ебли с одной и той же возникает с ней только перед самым оргазмом.

Вот собираюсь к любовнице, и голова полна фантазий о том, что и как с ней проделать. Но хорошо уже знаю, что после первого оргазма фантазии исчезнут, и поэтому заранее планирую темы сексуального разговора на сразу после оргазма. Так, обязательно, наперекор равнодушию, говорить о возможной совместной оргии, о её подруге, которую моя любовница хотела к нам присоединить. Разговоры эти, поначалу чуждые прибитому оргазмом желанию, начинают его оживлять, пробуждать, и планирование новых приключений с любовницей доводит нас до нового оргазма. Поэтому я тщательно заготавливаю темы для разговоров, чтобы их оказалось достаточно на несколько оргазмов. Но сделать эту заготовку необходимо до первого оргазма, пока наиболее сильна жажда фантазировать.

Если после оргазма мужчины женщина требует ещё, то он попадает в положение импотента. Если женщина после истощивших её оргазмов продолжает обрабатываться ненасытным любовником, то она оказывается в положении насилуемой. Испытанный оргазм делает мужчину импотентом, а женщину – фригидной.

Старость, по-видимому, подобна жизни после оргазма, но с уже вяло возрождающимся желанием. В этом смысле супружество тоже подобно старости, ибо оно – это быт между оргазмами, промежутки между которыми становятся всё больше и больше. Супружество готовит нас к старости и плавно в неё погружает. Измены в браке – это вспышки молодости.

Говорят, у женщин сила и характер оргазма может меняться от раза к разу. (Небольшой такой оргазмёнок. Или – вот это оргазмище!) Для мужчин, как правило, оргазм остаётся одинаковым. Потому мужская фантазия обращается на разнообразие подступов к оргазму. Каждый вырабатывает свой церемониал и всячески его изощряет. Кому представляется прекрасным подступ к оргазму на лепестках роз, а кому – в луже крови. Кому – нежнейшие ласки с помощью пёрышек, а кому – истязания. Проголодавшиеся же – весьма непритязательны и вполне удовлетворяются ускоренными телодвижениями, срезающими все углы на пути к оргазму.

Излишнее растягивание возбуждения, которое поначалу рассматривается как наслаждение, может превратиться в истязание, если оно не увенчивается оргазмом. Это справедливо особенно для женщин. Впрочем, Тантра утверждает, что это истязание оборачивается ещё большим наслаждением. Тантра – восточный вариант садизма.

Безразличия к женщине можно добиться только через саму женщину. Нужно её иметь столько, чтобы интерес к ней пропал. Но безразличие, как и желание, тоже не вечно.

Оргазм – это рубеж между двумя типами заблуждений: романтика предоргазмья шепчет о вечной любви, усталость после оргазма твердит о её вымышленности.

Мы верим тому, что чувствуем. Так как чувства от оргазма резко меняются на противоположные, то и вера осуществляет такой же скачок. Оргазм проверяет встряской, каков у тебя темперамент, на какое чувство ты сделаешь акцент: на то, восторженное, которое ты испытывал до оргазма, или на то опустошённое, которым тебя окатило после. Оптимист будет мечтать о возрождении желания, а пессимист грустить об умершем.

У творческого человека желания настолько сильны, что и оргазмы не в состоянии в полной мере избавить, освободить его от них, и часть неудовлетворённых-таки желаний обращается в творчество. Причём желания эти должны быть всегда противозаконны до такой степени, чтобы было невозможно удовлетворить их законными способами, которые предлагает общество (брак, гетеросексуальные связи и т. д.). Противозаконность желаний вовсе не указывает на то, что творец – преступник, просто эта противозаконность обеспечивает избыточность желаний, необходимую для творца, поскольку если бы желания полностью удовлетворялись законными методами, то у творца исчез бы запал и он перестал бы быть творцом.

У творца, осознавшего свои желания и не боящегося посмотреть им в глаза, возникает сознательный ли, подсознательный ли, но выбор: стать преступником и удовлетворить свои желания или устремлять их в творчество и преступать не юридические, а эстетические границы. Таким образом, для усиления творчества требуется не ограничение желаний, а наоборот, их ненасытность. Причём ненасытность эта должна быть оправлена в рамки закона, чтобы удовлетворять желания с помощью создания миров, в которых совершается любое преступление, но за которым не следует наказания, ибо в мире искусства законы особые. И речь здесь идёт не о сублимации, а о великой силе желаний у творца.

В человеке существует два совершенно различных восприятия мира, мировоззрения и оценки своего места в нём: до и после оргазма. Оргазм представляет собой метафизическую пропасть, в которую падаешь с наслаждением, но она не подставляет дно, а благодаря своей метафизичности выносит тебя на свою противоположную сторону, которая с течением времени снова превращается в исходную сторону, на которую ты попадаешь каким-то окружным путём, приводящим тебя опять к краю пропасти оргазма. (Штучки Лобачевского да Эшера.)

Мир различен в зависимости от расстояния до оргазма: чем ближе к нему, тем мир становится прекрасней, ибо всё более начинает походить на сам оргазм. В принципе, удовлетворение любого желания отождествляет мир с самим желанием, и потому этот мир представляется прекрасным. Если на пути удовлетворения желания возникает препятствие, физиологическое ли, в виде болезни, или старости, или депривации, духовное ли, в виде моральных запретов, стыда и т. д., то мир предстаёт в образе ущемлённого желания, а именно, ущербным, и сразу возникает порыв изменить этот мир так, чтобы он не препятствовал удовлетворению желания, или так, чтобы эти желания были подавлены до неузнаваемости. Следование этим порывам принимает форму преступлений, революций, социальных беспорядков. Когда мир представляется неприступным, бессмысленным или опасно враждебным, не поддающимся никаким изменениям, то тогда неудовлетворённое желание обращается вовнутрь человека, и он начинает представлять себя объектом борьбы, причём цель этой борьбы – уничтожение желания. Однако удовлетворение желания есть приятный способ его уничтожения. Временного уничтожения. Мы бы никогда не убивали желание, если бы его убийство удовлетворением не было таким сладким.

После уничтожения желание всегда возрождается. Смерть, после которой желание всегда восстаёт.

Человеку обеспечено занятие до конца жизни, ибо, пока он жив, до конца избавиться от желаний невозможно, и вся его жизнь превращается в борьбу с тем, чтобы держать эти желания в узде, удовлетворяя лишь прожиточный минимум желаний.

Уничтожение желания иным способом, кроме его удовлетворения, – это стремление поместить себя в послеоргазменное состояние, но без оргазма. Специфика послеоргазменного состояния как раз и состоит в том, что человек резко лишается того, что являлось целью его жизни всего несколько секунд назад. То есть оргазм лишает нас смысла жизни, полностью разочаровывает нас в том, что казалось высшей ценностью, и производит мгновенную инфляцию чувств. Человека потрясает осуществляемая оргазмом стремительность переворота с ног на голову всех понятий – то, что было бесконечно важным, стало абсолютно безразличным, то, что приносило величайшее наслаждение, вдруг вызывает желание отстранения, то, что представлялось верхом красоты, вдруг начинает восприниматься как нечто, красоте чуждое. Желание слияния вдруг становится желанием разъединения.

Подобная метаморфоза чувств имеет место при удовлетворении любого желания, но нигде она не происходит так резко, как при оргазме. Удовлетворение всех естественных потребностей: голода, жажды, сна, испражнений – происходит постепенно. Но только удовлетворение похоти происходит скачком и непроизвольно с помощью оргазма. Более того, в процессе удовлетворения всех желаний они постепенно слабеют и сходят на нет. В процессе же удовлетворения похоти желание продолжает расти, причём до такого предела, когда уже тело не может больше вынести этого роста и реагирует оргазмом.

Каждый раз, испытывая оргазм, мужчина оказывается обескуражен именно резкостью изменения своего отношения к миру. Нередко это выражается в удручённом состоянии после оргазма, в угрызениях совести, в ожесточении против объекта страсти, который посмел вдруг превратиться в столь безразличное тебе существо. Часто эта обескураженность миром, перевернувшимся в ощущениях на 180 градусов, оборачивается против себя самого, и прежде всего против своих половых органов.

В нормальной ситуации мужчина выводится из этого шока с помощью возрождения желания, которое увлекает его мысли прочь от негативного философствования. Посему самое опасное – это ослабление способности желания к возрождению. Именно это может оставить мужчину в состоянии недоумения перед обрушившимся миром, который недостаточно быстро вновь выносит его окружными путями к пропасти оргазма, шагнуть в которую заново призывает его всё его человеческое естество.

В этом плане женщина более жизнеспособное существо, ибо по сути своей не испытывает безысходности и абсолютности потери желания после оргазма в той степени, в какой это испытывает мужчина. Переход у женщины более сглажен, и она не ощущает такой встряски: от «всего» до «ничего», как это происходит у мужчины. Женщина балансирует между «всем» и «кое-чем» и потому редко сталкивается с мрачной картиной полного умерщвления желания, которую регулярно видит перед собой мужчина после каждого оргазма. Потому женщина и более жизнеспособна, менее подвержена самоубийственному настрою. Отсутствие желаний, которое одолевает мужчину после оргазма, является первым аналогом как свободы, так и смерти, и потому мужчина ближе, чем женщина, знакомится со свободой и смертью при жизни, а потому он чаще решает следовать на зов смерти до отведённого ему физиологией времени. Так что в оргазме есть элемент самоубийства, а не просто смерти.

Убийство своего желания, воспринимавшегося как самое главное в жизни, оборачивается убийством части себя, причём значительной части, поскольку желание заполняло всё твоё существо, особенно с нарастанием наслаждения. И вот ты оказываешься свидетелем, как эта значительная часть тебя вдруг исчезает, превращается в ничто. Потому-то юные самоубийцы хотят довершить дело оргазма и покончить с незначительной оставшейся частью – жизнью.

Оргазм является самым разительным подтверждением твоей суетности, а точнее, лёгкости твоего уничтожения. Возрождение желания – тонкий намёк на бессмертие.

Главная причина разочарований и грусти – это отсутствие желания, а вторая причина – неспособность преодолеть препятствия на пути удовлетворения возникшего желания. Полное, насколько это возможно при жизни, отсутствие желания возникает тотчас после оргазма. Первое ощущение от его исчезновения напоминает юношеское отношение к своей первой любви, когда кажется, что она единственная и должна длиться вечно, а при наступлении разлуки юношу охватывает страх, уныние и разочарование из-за искреннего заблуждения, что любовь больше не придёт. Но при здоровой ситуации является новая женщина, которая с лёгкостью заставляет юношу забыть о недавней любовной тоске. Многие впадают в меланхолию, если последующая любовь не столь удачна: «Вполне упоевает нас только первая любовь» (Е. Б.[16]). Но, как правило, о первой любви вспоминают снисходительно, устремляясь к новым Любовям.

Поднаторевший мужчина научается смиряться и воспринимать как естественное наступающее безразличие к женщине после оргазма. Его психика с каждым разом всё более приспосабливается к относительности чувств, и его уже не проймёшь иллюзиями и мифами, выряжающими оргазм в любовь.

Оргазм заставляет испытать нас на своей же шкуре, сколь условны желания, и учит, что за наслаждение ты платишь избавлением от желания. Именно платишь, ибо как грустна и бедна жизнь без желаний! Об оргазме имеет смысл говорить только тогда, когда существует желание, ибо он является его пресечь. А если нет желания, то и оргазм неведом. И не нужен.

Скоротечность желаний вызывает укоризну или протест не более, чем скоротечность жизни вообще, и продуктивным выходом из этого уныния становится возвращение желания. Твёрдая вера в его возвращение, как и вера в жизнь после смерти, делает нынешнюю жизнь осмысленной.

Возрождение желания реабилитирует оргазм как убийцу желания, ибо переосмысливает оргазм в освежающую бурю обновления. Желания, в свою очередь, начинают представляться как существа, вырастающие специально для жертвоприношения, и оргазм, убивая желание, лишь открывает простор для новых, которые не явятся, пока не сгинет это, сегодняшнее, сиюминутное.

Самым примирительным и натуральным методом для борьбы с остротой безразличия, наступающего после оргазма, является сон. Сон не оставляет места для пессимизма от скоротечности желаний. Сон сглаживает углы физиологической дипломатией. Сон переносит тебя во времени в то состояние, когда желание уже возродилось. Пускай оно ещё не вполне зрелое, но в нём заложена возможность скороспелости, которой всегда можно воспользоваться при подходящем случае.

Другим методом борьбы с послеоргазменным безразличием может быть новизна, то есть новая любовница, которая сводит к минимуму срок смерти желания, возрождая его из пепла.

Но самый обыденный метод – это осознанно-выжидательная позиция, то есть положительный опыт, говорящий тебе о том, что с умиранием желания произойдёт лишь скорое приобретение нового, и радостное предвкушение упростит его появление.

После оргазма наступает разбегание галактик.

Если мужчина удерживается от оргазма, то делает он это только ради женщины, позволяя ей испытать оргазм первой или вместе с ним. Женщина же удерживается исключительно ради себя, из-за нежелания сближения помимо своей воли с мужчиной или мужчинами.

Оргазмы отличаются предместьями, их размерами и живописностью. Чистый оргазм – это точка живительного оазиса посреди пустыни безразличия. Время, не позволяющее в нём задержаться, выволакивает тебя из оргазма в ту же пустыню, только ещё более ненавистную, ибо тебе приходится сравнивать её с только что посещённым мгновенным оазисом.

Есть оргазмы, окружённые растительностью чувств, когда милое общение приводит к прекрасной вспышке, и возвращение в милые отношения после её потухания удобно и опять-таки мило.

Есть оргазмы, процветающие на склонах вулкана с постоянно текущей лавой. Извержения сотрясают всё вокруг, но на этом природа не останавливается, жар длится, пепел затмевает горизонт, лава растекается, всё – в стремлении к новым толчкам и сотрясениям. Такое состояние природы не может длиться долго. Но именно оно больше всего поражает человека своей грандиозностью, влечёт и устрашает. Было время, когда вулканическая деятельность являлась преобладающей на Земле; было золотое время человеческого общества, когда страсти являлись главной заботой людей. И теперь редкие люди мечтают пребывать в этом вулканическом состоянии, которое противоестественно в нынешнее время, когда кора Земли остужена тщательными законами, ограничивающими и попирающими страсти.

Оргазм так силён, что, с одной стороны, становится необходимым, а с другой стороны, сужает собственные окрестности при однообразном повторении. Необходимость оргазма заставляет желать его, а сужаемость его окрестностей заставляет искать разнообразия. То есть понуждает на творчество.

Совокупление – это способ введения себя в неустойчивое равновесие наслаждения. Наслаждение наступает при переходе из неустойчивого состояния в устойчивое. Чем резче этот переход, тем острее наслаждение. Устойчивое равновесие – это отсутствие желаний то ли вследствие свершившегося оргазма, то ли вследствие иных причин.

Оргазм – это приятный способ освобождения от желания, а боль – неприятный. Задача стоиков – избавиться от желаний, а потому оргазм на их стороне в той же степени, как и боль. Поскольку при жизни от желаний не удаётся освободиться раз и навсегда, а освобождение от желания – это постоянная борьба, то становится вполне разумным использовать оргазм как орудие для освобождения от желаний. Оргазма следует достигать как можно чаще, при самом начале возникновения желания, тогда как целомудренная мораль позволяет развиться неудовлетворяемому желанию до таких размеров, когда человек вынужден прибегать к боли – только бы не допустить свершения оргазма.

Религиозные борцы с плотью и её желаниями твердили об их суетности, ничтожности по сравнению с жизнью духовной. Регулярное достижение оргазма послужило бы им замечательным напоминанием и доказательством суетности желаний, и такой опыт был бы неопровержимым для религиозных людей. Каждое попрание желания с помощью оргазма являлось бы торжеством идеи о его суетности. Стойкость по отношению к желанию образовывалась бы не с помощью его подавления, а с помощью его удовлетворения. По Уайльду, победить желание можно, лишь уступая ему.

Легко представить себе монаха, которому вменяется в обязанность мастурбировать минимум по пять раз в день, чтобы душа его была в покое, причём разработать такие приёмы, чтобы оргазм наступал как можно быстрее, убивая желание в самом зародыше. Измождённые оргазмами, а не постом и веригами, монахи будут служить Богу с большим упоением и прилежанием.

Отец Сергий, вместо того чтобы рубить себе палец, должен был выйти в другую комнату и подрочить, и тогда наступивший оргазм послужил бы лекарством равнодушия, и батька Серёжка легко бы выгнал соблазнительницу.

Сам оргазм безапелляционно прекрасен. Угнетает лишь его тесное соседство с состоянием прямо ему противоположным. Можно сказать, что оргазм – это рай, из которого тебя выбрасывают в ад. А можно и наоборот: буйство желаний – это ад, который с помощью оргазма превращается в рай безразличия и покоя. Таким образом, поражает нас немедленность и яркость наказания (или награды). Скорость перехода одного в другое – вот что ошеломляет нас. Так огонь превращает нечто в ничто значительно быстрее, чем гниение, и потому огонь нас прельщает скоростью исполнения своих дел и становится из-за этого эстетически привлекательнее гниения.

Интересно и то, что обратный переход от безразличия или подчас отвращения к желанию и наслаждению не может осуществиться с такой же скоростью и происходит гораздо медленнее. Нет такого «ускорителя», который, подобно оргазму, мог бы во мгновение превратить безразличие в яркое желание.

Оргазм и природа

Сила оргазма не меняется от того, происходит ли он в красивой женщине или в уродливой. Если жаждущего мужчину запустить в тёмную комнату, где находятся готовые к совокуплению женщины, то мужчина, лишённый зрения, испытает одинаково сильный оргазм как с красивой, так и с уродливой женщиной, лежащими рядом. Конечно, в процессе совокупления мужчину будет больше или меньше возбуждать запах женщины, ощущения её кожи, формы тела, и вполне может оказаться, когда зажжётся свет, что мужчина испытывал сильнейшее наслаждение с уродкой, потому что, к примеру, запах её был для него более возбуждающ, чем запах красавицы. Если отказываться от одного чувства за другим (зрения, слуха, обоняния), то это повлечёт полный отказ от эстетических критериев, и только благодаря осязанию, которое оказывается главным чувством, а вовсе не зрению, возникает оргазм. Осязание – вот основа для того, чтобы понять, что существует нечто, кроме тебя самого, и осязание становится основополагающим для наслаждения. Остальные чувства нужны для изощрения наслаждения, для ускорения его возрождения после побитости оргазмом.

В оргазме время останавливается, происходит скачок в непрерывности жизненного времени. Начавшиеся спазмы заставляют время продолжить движение и задают ему нужный ритм личным примером.

Метод естественного задержания оргазма в женской физиологии: у некоторых женщин во время полового акта, при нарастании возбуждения, стенки влагалища надуваются, как воздушный шар, но сжимают у входа член плотным колечком. Благодаря этому уменьшается трение наиболее чувствительной области члена о стенки и задерживается оргазм у мужчины, тогда как вход влагалища и клитор продолжают возбуждаться для достижения оргазма женщиной. Надуваясь, влагалище поднимает женщину в небеса, как воздушный шар, пока мужской оргазм не прокалывает его, и тогда женщина опускается плавно на землю.

Самые большие наслаждения связаны с отправлением бессознательных, непроизвольных функций организма: оргазма, испражнения, еды – то есть того, для чего сознание не делает никаких усилий. В методике обучения многое построено на приобретении автоматизма, то есть на вынесении каких-то действий из области сознательного в область бессознательного, непроизвольного. Так, на спортивных тренировках человек повторяет одни и те же движения столько раз, что начинает выполнять их не задумываясь. Таким образом, совершенства человек достигает только тогда, когда действует бессознательно, автоматически, интуитивно, по наитию. Оргазм является идеальным примером достижения совершенства.

Чтобы добиться оргазма, мы повторяем одни и те же движения, которые в какой-то момент вводят нас в транс, в область бессознательного, в которой только и существует совершенство. По аналогии с совокуплением или мастурбацией строится и молитва с повторением одних и тех же движений и слов, чтобы впасть в религиозный транс, в то же самое бессознательное.

Восточная идея об экономии спермы и избегании оргазма становится понятной, когда у тебя очередь любовниц – недаром множество сюжетов в древней китайской эротической литературе основано на том, что некий счастливец оказывается в женском монастыре, где он встаёт перед необходимостью удовлетворить значительное число голодных женщин. Уж как тут не задуматься о всяческой Тантре, даосизме. Эта философия становится буквально жизнеспасительной.

Единый принцип конвульсий в природе и теле человека. Спазмы являются проявлением божественного ритма. Ритм – основа жизни, поскольку вводит краеугольную закономерность, на которой строятся все остальные. Универсальность ритма просматривается в спазмах: оргазма, сердцебиения, дыхания, перистальтики, чиханья, икания, кашля, тиков, родовых схваток. (Сердце живёт в постоянном оргазме спазм – вот уж поистине праздник жизни. Недаром любовь ассоциируется с сердцем.) Подчинение ритму позволяет впасть в транс. Оргазм – это тоже вид транса, который приходит от ритмических повторений движений. Тик-так оргазма.

Антропоморфическое объяснение явлений природы можно перенести и на молнию, уподобляя её оргазму, вызванному трением туч друг о друга. Причём трение это влажное, скользящее. Потому-то зимой, когда тучи снежно-ледяные, то есть сухие, молний не бывает, а разражаются они только когда тепло, когда тучи влажные, дождевые. Оргазм-молния не происходит от холодности, а только от жары или, по меньшей мере, от тепла.

Для определения наслаждения человек не смог придумать ничего лучше, чем сравнить его со сладким: «на-слаж-дение». Таким образом, вкус сладости проецируется на тактильные и прочие чувства. Ощущение вкуса является первым условием выживания особи как индивида, и только уж потом идут половые ощущения для выживания особей как вида. А потому морфологическое сравнение любого наслаждения с главнейшим – с вкусовым ощущением сладости – делает этому наслаждению самый искренний комплимент.

Наибольшей славой у современников пользуются музыканты. Ни один вид искусства не в состоянии собрать такое количество поклонников, как концерт популярной музыки. Чем объяснить, что музыка обладает таким огромным влиянием на души людей? Тем, что она мгновенно усваивается и требует для этого минимальных усилий. Несмотря на то что большинство информации человек получает с помощью зрения, самое сильное влияние, оказывается, осуществляется через уши. Три минуты исполнения популярной песни потрясают душу не менее сильно, чем прочтение романа, на что требуется много часов. Острота впечатления от музыки и подобие её структуры процессу нарастания возбуждения и оргазма может объяснить силу её влияния. То есть речь идёт о наибольшей концентрации эмоций во времени. С другой стороны, подобие музыки совокуплению проявляется и в пресыщении, которое быстро наступает при частом проигрывании одной и той же мелодии. Потому и необходим поток новых песен, которые каждый раз восхищают по-новому, как новая женщина. Потому и мелодия, какой бы красивой она ни была, быстро надоедает от частого её повторения. Вместо того чтобы браться за другую мелодию, начинают делать бесконечные вариации, пряча очевидность мелодии за музыкальными экивоками, и таким образом продлевается интерес к мелодии. Тем же занимается и женщина, скрывая свою наготу за всевозможными вариациями одежд и условий их снятия.

Перед тем как природа умрёт, погрузившись в зиму, часто возникает ощущение, что тёплые осенние дни будут длиться до новой весны. Но потом за одну ночь наступает зима, раскрываешь утром глаза, а вокруг – белым-бело. Так и перед самым оргазмом веришь, что будешь любить и желать вечно, а потом всё рушится за секунду.

Сперматозоид, оплодотворив клетку, тоже испытывает чувство глубокого удовлетворения.

Мечта алхимика воплощается в оплодотворении: из двух нейтральных жидкостей возникает золото жизни.

Оргазм зарождается в гениталиях, но распространяется на всё тело и на весь мир вокруг тебя и в тебе.

Всеисцеляющий оргазм. Панацея оргазма, на мгновенье, но исцеляющая от всего.

Оргазм и Бог

Оргазм – это метод выхода к душе через тело.

Бог создал каждого человека со способностью испытывать оргазм, ни в ком для этого не нуждаясь. Эта способность есть постоянная связь с Богом. Бог как бы сказал человеку: где бы ты ни оказался, в какую беду бы ты ни попал, какое бы отчаянье ни овладело тобой, ты всегда сможешь утешиться, я всегда дам тебе радость через наслаждение, извлечь которое ты сможешь, прикасаясь к своей сути. Церковь, ополчающаяся на мастурбацию, ревнует человека к Богу, к тому, что человеку не нужна церковь для общения с Богом. Позиция церкви – это атеистическая корысть. Человек неразлучим с Богом, пока не отлучен от мастурбации.

Женщины совершеннее мужчин хотя бы потому, что у многих после оргазма не пропадает наслаждение полностью, и они могут продолжать радостно воспринимать длящееся возбуждение и испытывать дальнейшие оргазмы. Если рассматривать оргазм как мгновенный контакт с Богом, дающий познание истины, что вызывает наслаждение, то, значит, женщины способны на более частые и длительные контакты, а следовательно, и на познание большей истины. Однако мужчины не позволяют этой способности проявиться в полной мере, организовав общество так, чтобы женщина жила на сексуальном сухом пайке и испытывала тяжкие угрызения совести от стремления к истине.

Оргазм – это тупик в конце столь многообещающего пути. Но тупик божественный. После удара о стену открывается новое измерение для нового желания, кончающегося опять же своим тупиком. Каждое новое измерение, новая поверхность ограничена возникновением желания и его смертью в оргазме – они-то и образуют пространственно-временное тело эмоциональной жизни.

Оргазм во мгновенье своего существования – однозначен и абсолютен. В это мгновение человек и познаёт Истину и достигает Абсолюта. Учить оргазму и постигать его можно только через сам оргазм, поскольку у него нет никаких иных контактов с бытиём, кроме мгновенного явления.

Мужчина, испытавший чудо оргазма с проституткой, может относиться к ней презрительно или нагло за одно лишь то, что другой мужчина может с ней испытать такое же чудо. Так и женщина, испытавшая чудо оргазма с мужчиной, может ненавидеть его за то, что он не хочет на ней жениться. Ещё одно доказательство того, что чудеса не освобождают нас от мирской суетности, а происходят в иной, не соприкасающейся с ней плоскости.

Можно допустить по-китайски, что сила находится в семени, которое испускаешь, и потому теряются силы после оргазма. Но ведь мальчики начинают онанировать, когда семя ещё не вырабатывается и при оргазме семяизвержения не происходит. И несмотря на это, они тоже испытывают утомление. С другой стороны, мужчины, больные сперматореей, истечением семени без оргазма, не испытывают утомления, которое происходит в результате эякуляции. Значит, китайская материалистическая теория – химера. Объяснение потери силы после оргазма чисто идеалистическое, ибо потерю эту нельзя даже объяснить физическими нагрузками во время совокупления – часто значительных движений и не происходит, а если использовать вибратор, то вообще движения сводятся к минимуму. Так что физиологией истощение не объяснишь. Тут-то приходит на помощь понятие духовности: оргазм – это такое откровение, на постижение которого тратится огромное количество духовной энергии. Из-за траты этой духовной энергии и наступает ощущение истощения физического. Итого: оргазм – это духовное переживание, хотя христианство старалось изобразить его как самое нетерпимое заявление плоти о своей бренности.

То идеальное, то совершенное и божественное, что якобы недостижимо в земной жизни, но к чему всю жизнь стремится человек, на самом деле существует, но краткое мгновенье. Человек же, вместо того чтобы смаковать это мгновение и стремиться к его повторению, начинает брюзжать или страдать из-за краткости, а значит, и суетности этого мгновенья. (В действительности же все его страдания не из-за суетности и краткости, а из-за его недоступности. Так что ситуация – лисо-виноградная.) Человеческие страдания по поводу краткости мгновения – всего лишь от жадности. Человек никак не может смириться, что мгновенье есть его суть и свою вечность он может сложить только из мгновений. Нет, человек хочет непрерывной, недвижимой вечности.

Человек в своей неблагодарности за предоставленные божественные мгновенья доходит до того, что клянёт всю жизнь целиком за то, что в ней ему не предоставлено вечного блаженства, и находит утешение в выдумке, что вот уж после смерти он будет наверняка пребывать в блаженстве постоянном и ради этого следует пренебречь блаженством при жизни. В наказание за эту неблагодарность человек и получает безрадостную жизнь.

Жадность человека к наслаждению и в то же время унижение человеком наслаждения за его кратковременность делает подобных людей несчастными, особенно молодых, которые ещё не успели вкусить винограда и, слыша постоянные причитания «хитромудрой» лисы о том, какой он кислый, начинают бояться его, даже не попробовав.

Главнейший аргумент против оргазма – обвинение его в скоротечности, из чего делается вывод о его никчёмности. Но разве сама жизнь не скоротечна? Тогда всю ненависть нужно обращать не против плотской любви, а против самой жизни, и тогда единственным последовательным шагом будет самоубийство.

А ведь благодарный выход из человеческой ситуации – радоваться этим мгновениям и если не продлевать их и останавливать, то повторять.

Оргазм – это позывной Бога. И в этом его религиозная основа. Единственное конкретно-идеальное, присутствующее в материальном мире.

Есть категория мужчин и женщин, которые не могут испытать оргазм. Нимфомания у женщин и сатиризм у мужчин влечёт их к изнуряющим совокуплениям. Для таких людей достижение оргазма становится целью жизни. Целью жизни может стать только недостижимое, ибо легкодостижимое становится целью минуты или часа, а не целой жизни. Сведенборг должен был бы увидеть, что ангелы пребывают в постоянном желании, но не устают без оргазма и к нему не стремятся. Длить божественное желание бесконечно не под силу смертным, и Бог приходит на помощь оргазмом, даруя людям временный отдых от страстей.

Оргазм и зачатие

Известно, что сперматозоидов, находящихся в семени, производимом одним мужчиной, достаточно для оплодотворения всех женщин на Земле. Такая избыточность в творении указывает на огромные возможности в усовершенствовании человеческого общества с помощью резкого уменьшения в нём количества мужчин.

Люди чаще всего бросаются в объятия друг друга без конкретных намерений завести ребёнка. Зачатие происходит само собой, часто помимо их воли. Только в браке, когда ребёнок долго не рождается, а супруги становятся одержимы идеей заиметь ребёнка, они предпринимают половой акт с холодным намерением во что бы то ни стало зачать. И тогда женщина не из похоти, а из расчёта становится на карачки и после излияния мужчины остаётся в этой позе некоторое время, не позволяя сперме вытечь. Предпринимаются и другие просчитанные, холодные действия, не имеющие никакой связи с похотью, но направленные на осуществление оплодотворения. Таким образом, получается, что беременность – это побочный продукт похоти. Когда задача забеременеть начинает главенствовать, то похоть исчезает, не принимая вторых ролей.

Противозачаточные средства делают женщину свободной психологически, но они не меняют генетической структуры женщины, которая будет по инерции продолжать управляться материнским инстинктом и желать гнездиться даже без нарождающихся птенцов. Женщине можно подложить любые яйца (любого мужчины), и она высидит кого угодно, даже чужих птенцов (детей ненавистного или незнакомого мужчины в случае искусственного осеменения или случайной связи). Благодаря этому генетическому закону соблазнение женщины будет всегда успешно либо с помощью прямых обещаний или невзначайного вселения в неё веры, что соблазнитель на ней когда-то женится. Замужество представляется для женщины максимальной гарантией удобства взращивания потомства. Если женщина теряет веру в реальность замужества, то она теряет интерес к любовнику и предпочтёт мастурбацию совокуплению с ним или бросится в объятья другой мужеподобной надежде.

Мужское семя – это символ происшедшего когда-то оргазма. Посему даже при искусственном оплодотворении тень мужского оргазма покрывает женщину. Но сама женщина вовсе не нуждается в оргазме для зачатия, хотя известно, что он зачатию способствует. Цель медлительности приближения женского оргазма – заинтересовать женщину в долгом совокуплении, со множеством последовательных партнёров, которые, с одной стороны, доведут её до оргазма, а с другой – обеспечат естественный отбор на уровне сперматозоидов. Скорый мужской оргазм обеспечивает быструю смену партнёров одного за другим. Женщина в конце концов кончает на n-ном мужчине, но и после этого склонна принять поджидающих, ибо возбуждение у неё спадает медленнее, и она способна на череду оргазмов, если возбуждение поддерживается на достаточном уровне. Таким образом в женщину попадает разносортная сперма множества мужчин, и сперматозоиды, как это было недавно научно доказано, вступают в борьбу за то, кто из них оплодотворит клетку. Побеждает сильнейший сперматозоид. Тем временем мужчина, быстро кончив с одной женщиной и потеряв к ней интерес, направляется к другой женщине, которая возбуждает его своей новизной. Благодаря этому мужчины могут быстро оплодотворить многих женщин, а женщины имеют стимул принимать череду мужчин и зачать от сильнейшего сперматозоида.

Эта оптимальная ситуация исказилась обществом до своей противоположности: женщина обязывается жить только с одним мужчиной, терпеть свою неудовлетворённость и более всего страшиться группового изнасилования, которое стало обезображенной иллюстрацией идеальной половой жизни для женщин и мужчин.

В результате мужчины мучают себя, всеми способами задерживая свои оргазмы для того, чтобы хоть как-то удовлетворить женщину, и не допускают к ней других мужчин при помощи оружия и законов. Но, как и следует ожидать, женщина остаётся неудовлетворённой.

А мужчинам вместо этого надо бы вставать то в одну, то в другую радостную очередь, кончая побыстрее и восстанавливая желания в новой очереди. (Можно по-российски занимать места сразу в нескольких очередях.)

Оргазм есть стимул не для размножения, а для совокупления. Оргазм существует для ежедневного пользования в многочисленных целях: для прекращения назойливых фантазий, для очередного утверждения близости с партнёршей, для снятия психических нагрузок, для борьбы с бессонницей, для знакомства и т. д. Размножение оказалось побочным продуктом оргазма.

Будь он предназначен только для размножения, женщина могла бы испытывать оргазм только при зачатии. В действительности соотношение оргазма и зачатия прямо противоположно: при большинстве совокуплений женщина не желает забеременеть. Поэтому женщина часто во время совокупления так страшится нежелательной беременности, что не может сосредоточиться на возбуждении и испытать оргазм. Только будучи уверенной в безопасности совокупления, она становится раскованна и готова к оргазму психически. Таким образом, женщина достигает оргазма легче всего тогда, когда зачатие ей не грозит.

Кстати, испытала ли святая Мария оргазм во время непорочного зачатия? Ведь только благодаря оргазму она и могла бы догадаться о присутствии Святого Духа, коль он никак о себе не дал знать в момент своего появления. Быть может, именно поэтому зачатие и было святым, что оно сопровождалось оргазмом, и Бог тем самым сказал, что только таким и должно быть зачатие. А нынешние святые Машки, которые занимаются искусственным непорочным осеменением, уж явно никакого оргазма не ведают. Здесь оргазм полностью отмежёвывается от размножения.

Издевательство над оргазмом – сперматорея, когда сперма изливается без оргазма. Это мужской вклад в непорочное зачатие.

Если бы ребёнок рождался сразу после зачатия, если бы спазмы наслаждения переходили в болезненные родовые спазмы, если бы следствие наступало тотчас после причины, без месяцев на размышления и подготовку, люди стали бы значительно осмотрительней и население Земли было бы значительно меньше. Люди бы совокуплялись только «с серьёзными намерениями» и поистине боготворили бы противозачаточные средства.

Во время обоюдного оргазма мужчина и женщина хотят слиться друг с другом, но сливаются лишь их жидкости, образуя коктейль оплодотворения, опьяняющий женскую матку настолько, что она прекращает подавать о себе знать излиянием кровей и в жестоком похмелье скапливает в себе некий сгусток и в конце концов выблёвывает его, и тогда ей становится легче.

Женщина не достигает оргазма, а вынашивает и рожает его. Если мужчина не прерывает его подход абортом своей скоротечности.

У некоторых людей жестокость вызывает сексуальное возбуждение. Причиной такой реакции можно считать то, что жестокость является предвестником смерти и, видя смерть, срабатывает рефлекс компенсировать её действие противодействием: размножением.

Оргазм и смерть

Боги бессмертны, потому что не способны испытывать оргазм. Они находятся в состоянии перманентного возбуждения – состоянии высшей жизненной активности.

Потому и героев, святых и прочих лишают сексуальности, чтобы они не испытали оргазма, а следовательно – смерти.

Совокупление имитирует жизнь, в конце которой неминуема смерть, так же, как в конце возбуждения рано или поздно неминуем оргазм.

В таком случае женщина в совокуплении более бессмертна, чем мужчина, ибо она с большим трудом достигает оргазма. Потому и век её дольше.

Удовлетворение желания – это убийство желания. Значит, желание по сути своей стремится к смерти, оно максимально реализуется в смерти. Таким образом, желание по натуре – самоубийца. Потому сублимация, наряжая сексуальное желание в несексуальные одежды, делает его неузнаваемым и таким образом продлевает ему жизнь. Удовлетворение оттягивается, так как, переименовав, замаскировав сексуальное желание до неузнаваемости, человека отвлекают на желания иные. Так плачущего младенца, требующего грудь раньше положенного времени, отвлекают погремушкой, и его слёзы сменяются улыбкой.

Оргазм оттеняет динамическое бессмертие желания (вечное возрождение), а не его статическую смерть (разовое удовлетворение). Как и смерть, он не только лишает жизни, но даёт надежду на жизнь новую.

Если гениталии – единственное, что реально связывает нас с будущим через наше потомство, то неудивительно, что оргазм сравнивается со смертью, ибо после смерти (оргазма) это будущее (дети) и начинается. И таким образом мы в жизни перескакиваем в будущее посредством гениталий, используя рычаг оргазма. Оргазм – это способ скачка во времени, из прошлого – до оргазма – в послеоргазменное будущее. Это будущее настолько иное, чем прошлое, что такая потрясающая разница служит прижизненной аналогией смерти, за которой всё должно быть действительно противоположно миру этому.

Ещё одно подобие оргазма и смерти – во время того и другого протягивают ножки.

Ощущения на подступах к оргазму становятся важны, поскольку оргазм не наступает от «нажатия кнопки», он требует периода нарастания возбуждения. Физиологическая вынужденность этапа возбуждения заставляет человека обставлять продвижение к оргазму всевозможными декорациями, применять разные приёмы и ухищрения. Легко себе представить, что в недалёком будущем наука предоставит женщине и мужчине такие средства достижения оргазма, которые по своей эффективности намного превзойдут вибратор и сведут к нулю период возбуждения, приводя человека в состояние оргазма мгновенно. Вживление электрода в область мозга, распоряжающуюся оргазмом, возможно и сейчас, но это пока делается лишь в клинической исследовательской обстановке. Настанет время, когда доступ к этой точке в мозгу окажется в руках у любого человека. Тогда-то и любой человек сможет расстаться с жизнью в величайшем наслаждении, а не в страхе и боли. Таким образом, смерть и оргазм совпадут, но подступы к смерти станут восторженными.

1996

Спасительница

Меня одного сквозь горящие здания

проститутки, как святыню, на руках понесут

и покажут богу в своё оправдание.

Владимир Маяковский

Дай им цену, за которую любили,

чтоб за ту же и оплакивали цену.

Иосиф Бродский

Я люблю проституток,

женщин честных и чистых…

Михаил Армалинский

Историческая подоплёка

Если проституция – самая древняя профессия, как её принято называть, то припомним, что сначала было Слово, а когда Слово стало первым делом, то оно и превратилось в проституцию.

О проституции написаны Александрийские библиотеки. Или говоря современным языком – Библиотеки Конгресса. Или, пожалуйста, по русским меркам – Публички. Кстати, любая публичная библиотека и есть прообраз идеального публичного дома, где книги отдаются любому, причём бесплатно. Читатель, а не книга, решает, когда её раскрыть, сколько читать и когда закрыть. А чтобы удовлетворить желания на книги, пользующиеся особым спросом, библиотека клонирует этих женщин, простите, книги, и держит их в нескольких экземплярах.

Придётся мне делать время от времени ссылки на разную там литературу, иначе невежды и хронически сомневающиеся станут от всего моего отмахиваться как от выдумки. Но особо не помахаетесь – о список цитированной литературы расшибётесь.

Впрочем, найдутся буквоеды, которые воскликнут:

– Как можно писать о проституции, не упомянув монографию «Бляди в Табатукте»!

Или какую-нибудь другую монографию. Что ж, всем не угодишь.

Только проститутка может угодить всем и каждому.

В прекрасные давние времена процветали обилие, разнообразие и, что самое главное, безгрешная доступность женщин. Постоянные войны, уничтожающие мужчин, потоки рабынь, добытых в качестве трофеев, – всё это делало женское население изобилующим и податливым. Чуть наступал мир и мужчин опять набиралось слишком много, а женщины начинали задирать цены, разражалась новая война, мужчин сразу поубавлялось, женщин прибавлялось, и цены вновь шли в услужение желаниям.

До христианства с проституцией было всё в порядке. Поначалу так вообще была лафа: проституция считалась священной, ибо акт совокупления и наслаждение, которое он даёт, по праву считались богоданными.

Великие богини древности были великими проститутками – Иштар, например. До дьявола тогда ещё не додумались. Люди радовались, испытывая оргазм, благодарили богов и прекрасных проституток, давая им деньги на божьи дела. Время от времени появлялись повёрнутые правители, которые то так, то сяк притесняли, ограничивали проституцию – и в те времена были люди, которые предпочитали винить в своих проблемах всех, только не себя. На древнем Ближнем Востоке, например, заставляли проституток ходить с непокрытой головой[17] – притеснение как-никак. А быть может, знак отличия, чтобы сразу ясно было, что можно брать. Униформа, чтобы клиентам удобно было узнавать.

Но самыми ярыми противниками проституции в древности были импотенты. Проституция, как и многие другие явления, вызывает ненависть и обвинения в аморальности только у тех, кто не может ими воспользоваться[18].

Но в основном проституция процветала, ибо она была частью религиозного церемониала, а точнее, религиозного действа. Священные проститутки исполняли Танцы Времени, сменяя друг друга каждый час и тем ведя счёт времени. Тогда как христианским новшеством в слежении за идущим временем стало монашье чтенье молитв, со сменой друг дружки через час[19].

Технического прогресса в точности замера времени здесь засвидетельствовать не удаётся, да и смотреть на вшивого монаха – радости мало. Правда, можно учесть, что монахи, прячась за молящегося, который, по сути дела, стоял на стрёме, занимались совокуплениями с монашками и проститутками.

Проститутки считались также и предсказательницами. Еврейское слово zonah означает и проститутку и пророчицу.

Были народы, где проституток почитали за королев и трогательно отдавали дань их глубоким знаниям.

Каждая вавилонянка занималась храмовой проституцией, прежде чем выйти замуж: одна из мифологических причин умилостивить Богиню, которая якобы не одобряла моногамию[20].

Неслабые фактики – а?

Пользоваться услугами проститутки было обычным делом, и постыдным оно становилось только тогда, когда отказывались с ней расплачиваться[21].

Именно то, чем через несколько тысяч лет стали похваляться в анекдоте, когда проститутка после выполненья своей части обязательств спросила одевающегося офицера: «А деньги?», то услышала пояснение: «Русский офицер за удовольствие денег не берёт».

Уличные проститутки в древности не требовали денег вперёд, более того, отказывались, говоря: «Поутру ты сам назначишь цену»[22], – так они были уверены в своём искусстве и в справедливости мужчин.

Другая Честная Проститутка, которой клиент дал вперёд 3000 рупий, а сам исчез, ждала клиента три года, не беря ничего от других, чтобы хоть таким способом возвратить долг[23].

Да, мало лестного можно сказать о нынешних нравах по сравнению с теми, золотыми.

В отличие от нас, другие народы, не менее цивилизованные, чем мы, но жившие в давние времена, а также народы, живущие ныне, но находящиеся в стадии варварства, не считали и не считают проституцию ни позором, ни преступлением, а принимали её как одну из приятных жизненных необходимостей, как ещё один социальный институт помимо брака, сожительства и других любовных договоров[24].

В Древней Греции и Риме проституток уже не почитали за богинь, но по-прежнему любили их в открытую. Гетеры и куртизанки в Древней Греции находились на равном с мужчинами уровне политически и юридически, тогда как жёны были низведены до положения служанок.

Разновидностей проституток было не счесть. Они следовали всеми путями, которыми мог идти мужчина. Помимо уличных, это были проститутки при булочных, при цирке, при храме, при трактире, при кладбище; искать проституток не приходилось – женщины были под рукой и предлагали себя в дополнение к прочим услугам, которые они оказывали. Те, кому не нравились беспорядочно одиночные женщины, могли прийти в бордели, где гостей встречало разнообразие, из которого можно было придирчиво выбирать. Или непридирчиво.

Проституция считалась необходимой хранительницей морали для добродетельных матерей, жён и сестёр[25].

Цицерон и Катон одобряли проституцию как необходимый институт, созданный для защиты брака[26].

То есть в античные времена божественную проституцию стали использовать утилитарно, как инструмент, позволяющий достичь некоторого покоя и равновесия в обществе.

Языческие проститутки были посредницами между прихожанами и богом, то есть исполняли роль священнослужительниц. Другими словами, проститутки были посредницами между мужчинами и богами[27].

Неудивительно, что христиане решили прибрать к рукам это прибыльное дело и пустить общение с Богом только через мужчин-священников.

Христианство сделало из проституции грех, в лучшем случае терпимый. Проституцию стали терпеть, вместо того чтоб холить.

Эволюция проституции шла от священной и культовой до эпикурейской и закончилась, став всего-навсего терпимой[28]. С «закончилась» Мантегацца, конечно, перебрал. Цвести ей ещё не перецвести!

Однако были и славные краткие отклонения даже в христианстве. Так, в конце XV века в Авиньоне был установлен церковный бордель, где женщины часть времени молились, а часть времени принимали клиентов. Причём только христиан. Иноверцы туда не допускались. Папе Юлию II этот почин так понравился, что он в начале XVI века организовал такой же дом в Риме[29].

Некоторые антиклерикальные писатели утверждали, что проститутки должны быть уважаемы за их уступчивость, каковая есть форма доброты. Лоренцо Валла в XV веке писал, что проститутки заслуживают больше почтения от человеческой расы, чем монашки с их целомудрием и девственностью[30].

Фома Аквинский сравнивал проституцию с канализацией во дворце: если её убрать, то дворец заполнится грязью. (Ну, а я бы сравнил проституцию с дворцом. Если бы его не было в округе, то весь ландшафт жития состоял бы из серости хижин моногамии.)

Теологи легко соглашались с продажей тела за деньги, обозначая сей акт как «узаконенную безнравственность». Фома Аквинский, изобретший эту фразу, считал, что проституция предохраняет мужчин от гомосексуализма. (По неведению, что ли, он не учёл существования мужской проституции.)

Святой Августин тоже соображал: «Изгони проститутку из человеческого общества – и всё нарушится от вторжения похоти». (Америка, запретив проституцию, доказывает уже сколько лет, что, оказывается, от вторжения похоти ничего не нарушается.)

В итоге, христианское притеснение и гонение проституток довело их до того, что теперь они не только требуют деньги вперёд, но и вынуждены мельчить себя на получасовые и аж четвертьчасовые промежутки.

Ещё в благословенном, с точки зрения проституции, XIX веке проститутки тешили всю ночь и не требовали денег вперёд.

Саша Чёрный подтверждал:

«… не заплатил, как проститутка не доночует и уйдёт».

Это ведь значит, что она начинала ночевать, даже денег не взяв!!!

И только среди ночи опоминалась.

В былые времена проститутка и девственница уравнивались в понятии, ибо проститутка не выходила замуж. А коль нет замужества, то сразу попадаешь в категорию странных, и таким образом крайности соединялись. И переплетались: проститутке могли устроить ритуальное возобновление девственности методом, ставшим универсальным позднее, – погружением в воду. Знаменательная предтеча крещения.

Христианство не хотело вовсе отменить проституцию, но хотело лишить её духовного, божественного содержания. Вот и переименовали храмы в бордели.

Красные фонари пошли от вывески на римских venerii, где висело изображение фаллоса в состоянии эрекции, покрашенное в красный цвет.

Дом, где женщина поклонялась своему огню, который она могла делить не только с мужем. Таким образом, христианское «хозяйка дома» означает женщину, отдающуюся многим[31].

В нормальных же восточных странах дело обстояло сладко.

Проституция в Китае испокон веков возводилась в ранг высокого искусства и была альтернативой семейным отношениям.

Марко Поло, посетивший в 1271–1275 годах Китай, писал: «Эти женщины крайне сведущи в искусстве прельщать мужчин, ласкать и приспосабливать свои речи к разного рода людям, так что иностранцы, раз испытавшие это, остаются как бы околдованными и так очарованы их нежностью и льстивостью, что никогда не могут избавиться от этого впечатления»[32].

Вот куда надо было затащить Аквинского Фому неверующего да Августина, чтобы ещё святее стал.

Христианство предоставило блестящую возможность всем сексуальным неудачникам законно и благородно реабилитировать свою немощь и почитать её за благо.

Проституцию лишили духовности по принципу разведения атеизма: долдонит, что проституция – зло, а сам трепещет при виде её.

Хождение в народ разночинцев и дворян в XIX веке было отчасти вызвано желанием подражать сексуальной раскрепощённости народа. Чтобы не держать женщину за некое возвышенное существо, которому нужно поклоняться, а попросту, по-мужицки ебать её. Но духу всё равно не хватало, вместо этого брали проституток из публичных домов перевоспитывать и перевоспитывали до тех пор, пока не оказывались с ними в постели, а потом, бывало, – и под венцом. Всё это делалось из надуманного чувства вины, которое потом оборачивалось скорым разрывом и возвращением проститутки в лоно своего ремесла-искусства[33].

В новые времена поголовного христианства начинают придумывать оправдания самому существованию проституции или её милостивой государственной легализации – а с какой, собственно, стати? Это всё равно что оправдываться перед какой-то государственной или церковной сволочью в том, что мы живы. Или вдруг начать извиняться перед всем миром за то, что хуй стоит.

Ныне только буддийский Восток ещё сохранил своё восторженно-безгреховное отношение к проституции.

«Тот, кто не проводит свою жизнь в почитании лингама, тот поистине несчастен, греховен и невезуч», – Шива Пурана[34].

Отношение к проституции определяется и обосновывается отношением к сексу в обществе. Если само совокупление в христианском обществе считается грязным, греховным, то естественно, что проститутки, отправляющие совокупление особенно часто и бесстыдно, становятся символом грязи и греха. Если в обществе секс считается позволительным только в браке, то проститутка становится воплощением дьявола, совращающего мужчин и разрушающего семью. Если мораль определила, что для женщины главное – это образование и деловая карьера и что уважение к женщине состоит в том, чтобы обращаться с ней так, будто у неё нет пизды, то тогда проститутка как полная противоположность этому будет считаться ничтожной женщиной, ведущей бесполезную жизнь. Но ложь подобных отношений противопоставляется вечным существованием проституции, гонимой, но честно служащей правде желаний.

Ибо желание – это правда.

Общество подстраивалось под необходимость проституции с чрезвычайной хитростью, которую, быть может, сами подстраивающие до конца не осознавали. В XIX веке врачи пришли к заключению, что совокупление вредоносно, если чрезмерно, однако оно приемлемо, если производится хладнокровно, без излишних эмоций. Из этого они делали вывод, что совокупление с проституткой безлюбовно и бесстрастно, а следовательно, наименее опасно, в отличие от совокупления с женой. После такого заключения проституция зацвела ещё более пышным цветом[35].

Хитрость состояла в том, что, как известно, именно с женой совокупление происходит бесстрастно и холодно вследствие усталой привычки, а с проституткой, как со всякой новой женщиной, совокупление полно страсти и трепета. Таким образом, делая словесный реверанс в сторону жён, врачи давали своё благословение на служение проституции.

Исторические экскурсы могут быть полезны читающему, который затюкан виной и стыдом, могут помочь ему хоть как-то облегчиться, когда он узнает, что в прошлом было – во как, ещё похлеще. Но по большому-то счёту, какая разница, испытывал ли кто вожделение в древние времена, как и ты, и с кем его удовлетворял, если вожделение испытываешь ты сам, именно сейчас, и у тебя есть деньги, чтобы вызвать на дом удовлетворёж? Какого чёрта обращаться к истории и искать в ней оправдания, когда само желание есть не что иное как самопричина, дарующая откровение познания в своём удовлетворении? Верь желанию, а не мыслям о нём.

Когда говорят, что новое – это хорошо забытое старое, в этом есть существенная неточность. Люди хорошо забывают старое, только когда это старое от них скрывают или умышленно не напоминают о нём. Поэтому изучение истории так важно, чтобы не было мнимой новизны, которой тебя стращают иль прельщают, а было бы лишь историческое подтверждение естественности твоих желаний и их одобрение.

Но историей манипулируют, и к её подаче нужно относиться с осторожностью. Значит, нужно верить не столько истории, сколько своим чувствам. Хочется совокупляться – значит, это хорошо. Не хочется? Значит, скоро захочется.

Всеобъемлющее определение проститутки

Ну вот, теперь начинается тоска классификаций да определений. Но никуда не деться – надо. Для взаимопонимания.

Что же такое проститутка?

Про «приличную» женщину вопросов, как правило, не возникает. Это понятие аксиоматическое, не требующее доказательств. А если и требующее, то незначительных. «Приличная» женщина – это та, что не ебётся вообще или ебётся только с мужем. Некоторые, конечно, захотят добавить: причём, не очень часто. Тут сразу нужно будет определять, что же такое «не очень часто»: раз в день, раз в месяц? Более того, если и ебётся с мужем, то в наглухо закрытом помещении, чтобы никто не подсмотрел. И пошла писать губерния… Нет, добавлять ничего не будем. Пусть только с мужем. Но с одним? А если она развелась или овдовела и вышла замуж второй, третий раз? А если пять раз замужем? Это уже пять мужиков набирается. Ну пусть пять, только чтоб по закону, чтоб на каждого мужика по государственной разрешающей бумажке. И чтоб не сразу с пятью, а чтоб только по очереди, и чтоб, коль с одним развелась, а за другого вышла замуж, то чтобы с прежним больше – ни-ни. Уфф, вроде с приличными разобрались.

Теперь за проституток возьмёмся. Кто же такие проститутки? Определений за все века напридумали кучу. Много куч. Первое, что встревает – такая женщина берёт вознаграждение за еблю.

Ну и что ж, что берёт, – это ещё не проститутка, этим занимаются многие правоверные жёны. А если не даёт муж денег, то голова у жены заболевает или усталость смертельная наваливается.

Если женщина, продающая наслаждения, которые предоставляет её тело, зовётся проституткой, то тогда и девушки, выходящие замуж за богатых старцев, заслуживают того же имени, как и жёны, которые устанавливают цену на свои поцелуи, чтобы получить от мужа деньги, и женщины, становящиеся подругами великих мужей для того, чтобы остаться в памяти потомков[36].

Иметь множество мужчин, не беря денег, – это тоже ещё не проститутка, а любвеобильная женщина. Но вот брать деньги, да ещё со многих мужчин – это уже, кажется, вроде и проституция. Но со сколь многих? Один средневековый схоласт, вовсе не скаредный в этих делах, утверждал, что женщину нельзя назвать проституткой до тех пор, пока она не отдалась 23 000 мужчин. (Он, видно, хотел всех проституток благородным арифметическим способом в «приличные» вывести.) Другие устанавливали более скромные пределы: от 40 до 60[37].

Скажем, женщина активно совокупляется 20 лет, и это значит, у неё пусть по три хахаля на год. Вот и получается 60. И каждый из них её содержал и оплачивал её наряды, а кто и жильё – можно ли назвать её проституткой? Быть может, и нет. Цифирь повышать надо. Может, обратно к двадцати трём тыщам вернёмся?

0 легко совокупляющихся людях говорят, что они ведут себя, как скоты, как животные. Однако животные пусть и совокупляются без стыда перед себе подобными, но вовсе не легко. Именно животные устраивают перед еблей тягомотину ухаживания, ритуальные танцы, обхаживание, обнюхивание и чёрт те что ещё. Главное же отличие человека от животного именно в том, что он может начать совокупление без ритуалов, а сразу. Все ритуалы снимаются либо вручением денег, либо силой (изнасилованием). Кратчайший срок начала совокупления достигается с помощью денег.

Девочек учат ни за что бесплатно, просто по похоти не отдаваться, а только за замужество, за любовь, за заботу, за нечто, но только не за деньги. Похоть в браке милостиво допускается, ибо допускающие знают, что в браке она быстренько с копыт опрокинется. Бесплатность удовлетворения похоти для общества так же страшна, как и удовлетворение похоти за деньги. Общество изобрело другую валюту, за которую должно покупаться наслаждение, – жизнь в браке.

Похоть за похоть – это не проституция, а истинная любовь с первого взгляда, когда без задних мыслей, да и без передних, да и вообще без мыслей двое сливаются в одно.

Запрещается бескорыстие: отдаваться за самое прекрасное – за удовлетворение собственной похоти, в чём и состоит единственная корысть. Истинным бескорыстием было бы удовлетворение чужой похоти без заботы о своей. Но тогда этому бескорыстию тоже подыскалось бы корыстное объяснение, что, мол, твоя похоть и состоит в удовлетворении чужой. Так что похоть за похоть – это самое бескорыстное из возможного, поскольку обмен равноценный.

Но также запрещается полная корысть – отдача только за деньги, без всякой похоти.

Запрещаются две крайности в мотивах для совокупления: чистая страсть и чистые деньги. Для убедительности запрета их называют грязной страстью и грязными деньгами.

Неудивительно, что женщина стремится к идеалу: отдаваться в похоти да ещё получать за это деньги. Но похоть исчезает, а деньги остаются. Вот и получается, что diamonds are the best girl's friends[38].

Людей шокирует не столько самоотдача за вознаграждение, ибо она происходит повсюду так или иначе, а её мгновенность – без ритуалов, без церемоний, без ухаживания. Вот деньги – и тотчас вот тело. Уж слишком быстро для медлительной морали, занимающейся тем, что она всё спускает на тормозах и оттягивает выполнение желаний.

Вот, пожалуй, что коробит общество больше всего, – секундность перехода от денег к телу, вот основное «зло», которое спешно именуется проституцией.

Так вот, придумал я исчерпывающее (?) определение, ибо оно, как увидите сами, оказывается всеобъемлющим (?), оставляющим редчайшие случаи исключения (!). Итак, если женщина совокупляется с мужчиной не исключительно для собственного наслаждения, а по каким-либо соображениям, она начинает называться проституткой. Если она даже и получает огромное наслаждение, но берёт за это деньги или получает какие-либо блага от мужчины, помимо наслаждения, она зовётся проституткой. Таким образом, приличной является женщина, которая совокупляется только ради удовольствия. Но у каждой женщины такие случаи могут быть лишь единичными. Поэтому любая женщина пребывает в состоянии «приличности» весьма короткий срок, ибо одного наслаждения ей становится мало или наслаждение приходит не всегда. Посему количество мужчин вовсе не играет роли для определения проститутки. Большую часть своей жизни женщина проводит как проститутка, ибо сверх и помимо наслаждения ею руководят другие мотивы для совокупления.

Если взять пример даже такой невинный, как жена, которая без всякого удовольствия позволяет мужу себя использовать, то она является типичной проституткой, ибо ею руководят соображения: держать мужа удовлетворённым и сохранять тем самым покой в семье.

Даже жена, получающая удовольствие, не забывает о том, что муж её содержит или что он ей нужен для чего-то ещё, кроме наслаждения, – вот завтра гвоздь забьет, платье купит.

Девственница, решившаяся в первый раз отдаться своему ухажёру, чтобы его удержать, сразу становится проституткой.

И лишь мужчина и женщина на оргии, увидевшие друг друга и сразу, возгоревшись похотью, бросившиеся совокупляться – вот в этой ситуации женщина ведёт себя прилично.

Однако, вследствие своего природного статуса, женщина обязана заботиться о своём потомстве, а значит, к её желанию почти всегда будет примешиваться расчёт о бытовых качествах партнёра, а посему каждая женщина по сути своей не может не быть проституткой. И хотя бы вследствие повсеместности и всеобщности проституции среди женщин она должна быть не только легальна, но и поощряема, ибо она является проявлением женского материнского инстинкта охраны и воспитания потомства. Как это ни представляется парадоксальным, но проституция обязана своим существованием материнскому инстинкту.

Женщина в половой жизни «прилична» и тогда, когда она занимается мастурбацией в одиночестве. Тогда её влечёт только наслаждение, и никакой выгоды, кроме оргазмов, она не получает. Приличность в данном контексте выступает как эгоизм, как выход из общества, как погружение исключительно в себя. Тогда как проституция становится для женщины общественно-полезной деятельностью.

Не признавать исконную проституточность женщины – значит идти против законов природы, на чём все идеалистические общества набивают шишки.

Ведь недавно в Америке кормление грудью считалось ненужным для ребёнка, что исходило из мужского отвращения и страха перед женским молоком и грудью. Образцом поведения была некормящая женщина, женщина, попирающая свою природу и наносящая вред своему ребёнку. Свихнувшееся общество эту женщину ставило в пример. Теперь одумались и даже разрешили женщине кормить младенца в публичных местах, признав наконец, что её грудь, её молоко – это то, что является неотъемлемой частью женщины и её общения с дитём. Так и проституция, как грудь и молоко женщины, является сутью женщины, которую нужно признать и дать ей цвести и развиваться на благо всех вокруг и рядом.

Тяжеловесное общество, основанное на медлительности, инерционности изменений, шокируется, ревнует к быстрой реакции своих членов, способных во мгновение ока договориться о совокуплении за деньги, тогда как общество понастроило лабиринты и дамбы против сексуальных стремлений своих членов.

Общество хочет, чтобы женщина и мужчина поработали, погребли на социальной галере, прежде чем мужчина получит, а женщина откроет доступ к своим отверстиям. Общество принуждает женщину и мужчину проходить через церемониал ухаживания, соблазнения, а когда деньги делают сближение мгновенным, общество не успевает обложить пару социальным налогом неудовлетворённости. Ибо пребывание людей в этом состоянии даёт обществу возможность выкрадывать часть их энергии на свои нужды. Однако такое общество близоруко просчитывается, ибо удовлетворение сексуальных желаний с помощью легальной и обильной проституции увеличивает их рост, как тренировка увеличивает мышцы. И общество начинает получать нужную ему энергию не от скисающего из-за преследования проституции болотца сдерживаемой энергии, а благодаря мощному энергетическому потоку, обновляемому и ширящемуся благодаря усилиям проституток.

Редчайшие периоды «приличности» женщины и практическое постоянство её проститутства наталкивается на прямую противоположность у мужчин, ибо в пределах женского определения мужчина «приличен» по сути своей, поскольку настроен поддерживать с женщиной исключительно наслажденческие отношения бесплатно, бездумно и безответственно в течение долгого срока. А женщина либо прерывает такие отношения, либо делает их проституточными и для мужчины. Но это уже другая песня.

Широта моего определения, попахивающая тождеством: «женщина есть проститутка», несмотря на свою справедливость, неудобна в обращении, поскольку общество искусственно вычленяет из него наиболее наглядную категорию поведения. Посему для дальнейшего разговора будем подлаживаться под дурацкий предрассудок очевидности: разовое совокупление, немедля предоставляемое за деньги, будем звать проституцией.

Есть определения теоретические, необходимые для дискуссии и стратегии. А есть определения практические, для прихвата и тактики. Но именно последнее мы будем использовать для… разговора ниже. Опять-таки противоречие. Но полезное.

Необходимость проституток юношам

Юношам, ещё не научившимся умело владеть своим телом, часто испытывающим страх и смущение прежде всего перед собой и своими ещё не известными половыми способностями, ещё не знающим тонкостей женского тела и духа, не имеющим практики соблазнения, – для юношей проститутка нужна и полезна. Она покажет без стыда, расскажет без запинок, ублажит до дна. Проститутка – учительница, умелая и доступная, для проб без ошибок. Или, скажем, с минимумом ошибок.

Не будь предубеждений против проституток, они смогли бы всякому юнцу показать различные способы любви, обучить методам предохранения от беременности и венерических заболеваний, ответить на неизбежные вопросы по анатомии и физиологии отношений полов[39].

У юношей и тем более у мальчиков денег, как правило, не водится. А потому им должны помогать родители, выдавая деньги на проститутку. И ничего предосудительного в этом не имеется – отводили же его в школу учиться, вот и тут происходит продолжение обучения. Как родители выбирают своему сыну невесту, так они должны тщательно выбирать его первую женщину, нацеливаясь на самую умелую и красивую проститутку.

Профессиональная проститутка – это гарантия того, что первый сексуальный опыт юноши или мальчика будет счастливым. Первый опыт накладывает отпечаток на всю дальнейшую сексуальную, а следовательно, и прочую жизнь. Если из него юноша выйдет удовлетворённым, уверенным в себе, открывшим уважение и любовь, а не стыд и отвращение к своему телу и телу женщины, то общество будет состоять из людей любовно настроенных, не склонных к жестокости.

Чтобы эта гарантия соблюдалась, надо следить за высокой профессиональностью проституток. Она должна сдавать экзамен, как и врач, пусть не такой научно-сложный и более практический, чем теоретический, и получать лицензию не только на здоровое тело, но и на мастерство. Студентки должны работать под руководством профессионалок, и цена их должна быть меньше, чем у тех, что с лицензией. Тут всякий скажет: «Подавай мне молодую красотку без лицензии и дешевле, чем старую уродину с кучей бумажек да ещё дорогую». И это будет полнейшей правдой. Поэтому мы эту идею похерим. Но мастерство, профессионализм должны всё-таки оцениваться не только стихийно – щедрыми чаевыми, но и всем обществом.

Необходимость проституток одиноким

Молод ты или стар, «одиночество – страшное дело», как писал я в стихе. Практически и философски проститутка «снимает» одиночество. Скажут, что лишь на мгновенье. А жизнь – не мгновенье? Возьми десяток проституток – будет десять мгновений. Да растяни эти мгновенья на дни, месяцы, глядишь, и одиночества почти не останется или останется в той мере, в какой захочешь. Вернее, в той мере, в какой заплатишь.

Проститутка типа гетеры или гейши сможет утешить всяко, с интеллектуальным голодом расправится не хуже, чем с сексуальным.

Как это практиковалось на Востоке, можно было бы заключать контракт на год совместной жизни. Который можно ограничить месяцем, коль окажется не то. Если есть специалисты, что отговаривают человека от самоубийства, то от одиночества и подавно – если не отговорить, то заговорить могут. Да и приласкать попутно.

Очевидно, что одиночество может нахлынуть в любом возрасте, в любом состоянии.

Одиночество универсально – универсально и лекарство, панацея – свежее доступное тело.

Необходимость проституток женатым

Если секс в браке постепенно становится далеко не самым важным, а часто сводится к почти нулю, то тогда и измена в браке не становится подрывом чего-то важного. Важным при такой ситуации является уже не секс, а так называемая верность, то есть полное отсутствие секса – чтобы и ни с кем другим. Так, под предлогом верности, мужчина и женщина в своём выросшем безразличии друг к другу должны обрекать себя на безразличие к жизни. А точнее, на ненависть к ней. Поскольку регулярные страстные отношения – это главный критерий любви к жизни, а коль их нет, тогда и жизнь не в радость.

Но тут является распутница – это та, которая распутывает узы брака. Заметьте, распутывает, а не рубит. Брак перестаёт быть ярмом, как только ангелицы-проститутки посылаются к мужу с небес.

Как алкоголик хвалится своей порядочностью, что не берёт денег из получки, а пьёт только на премиальные, так и достойный муж может себя расхваливать, что деньги на проституток он тратит только из своего рождественского бонуса. А получше, конечно, иметь достаточно денег, чтобы не отслюнявливать каждую десятку проститутке, а дать ей жменю сотенных не глядя, чтобы распласталась радостно и надолго. Мечты-мечты…

Моногамия больше всего боится свободной информации, из которой становится очевидна инвалидность моногамии. Потому-то Институт брака (который, как и все институты в России, наверно, уже переименовали в Университет брака или в Академию брака) и выступает резко против проституции, предлагающей иные варианты, с которыми моногамия не в состоянии конкурировать.

Casual sex[40] – это не секс с кем попало в быстрой яркой похоти, как принято считать, а секс в браке, когда он становится обыкновенным, обычным, скучным, а именно casual. Joy of sex[41] имеет место вне брака, с проституткой, желанной и умелой, готовой на всё.

В браке супруги тщетно бьются за продление страсти, но добиваются лишь длящихся обязательств. И тут откуда ни возьмись является – проститутка…

Постоянная пизда жены придаёт супружеской жизни уверенность, а переменные пизды проституток придают супружеской жизни насыщенность.

Девушки, как правило, не хотят совокупляться с женатыми, поскольку женатые некредитоспособны – их способность платить женитьбой за еблю уже растрачена на другую. Как птиц окольцовывают, чтобы следить за их миграцией, так окольцовывают людей, чтобы следить за их половой жизнью. Первый взгляд девушки в сторону мужчины направлен на руку – носит ли кольцо?

Проститутки, наоборот, предпочитают женатых – меньше вероятности, что те больны венерической болезнью (на жене сразу выявилось бы), и вообще такие не столь опасны, как одинокие мужчины. Так что жениться следует хотя бы для того, чтобы пользоваться предпочтением проституток.

Выполнение «супружеских обязанностей» связывается с моментальным раздвиганием жениных ног по требованию мужа. Когда жалуются на невыполнение «супружеских обязанностей», то вовсе не имеются в виду забота, преданность или ведение хозяйства. Лучше всего «супружеские обязанности» выполняет проститутка.

Оскопление мужчин достигалось и достигается христианством даже с помощью брака – с одной стороны, в поощряемой женитьбе желание быстренько дохло, что было на руку христианству, с другой стороны, не допускалось разнообразие: «Не прелюбодействуй!» – стращали и стращают разнообразные попы, сами втихаря потирая ручки над проститутками. Мужчина издавна обнесён оградой брака, в которой он скопел (скорбел), и ничего свеженького туда пускать не дозволялось. Это по теории, которая, к счастью, всегда попиралась материалистически-духовной практикой.

Если моногамию не удалось поддерживать с помощью морали, то теперь её пытаются утверждать с помощью смертельной угрозы СПИДа. В браке пережидают СПИД, как, запершись в замке, пережидали чуму. Только пира не получается, скорее, жестокая диета. Но тут являются проститутки, которые профессионально не дают прикасаться к себе без презерватива. И стерилизованный пир продолжается.

Всякий женатый мужчина рано или поздно (но чаще рано) пресыщается женой и жаждет других женщин. Отсутствие доступных и красивых проституток вынуждает мужчин либо на вымученную верность с еблей раз в месяц, а то в три, и на самовыхолащивание, либо толкает на тягомотину соблазнения, а затем на трату чрезмерного времени и денег на поддержание связи с чужой женой или одинокой женщиной, надеющейся женой стать. Такого рода интрижки отрывают мужа от жены, отца – от детей и грозят разрушением семьи под глубокомысленным предлогом, объявляемым жене: «Я тебя больше не люблю».

Как же просто всё решается с проституткой – всякий, даже не пыхтящий внебрачной любовью муж выпускает пар быстро, сладко и безопасно и продолжает быть примерным мужем и отцом.

Таким образом, проститутки сохраняют семьи, а значит, вносят стабильность в общество, основанное на семейной, бля, ячейке. Аргумент этот измочален в веках, но нынешнее общество держит человека в невежестве, умалчивает о прошлом, а человек, как правило, ленив, ему проще согласиться с долдонящим пастором, чем засомневаться и копнуть историю человечества. Вот я и просветительствую направо и налево.

Скажут, а как жена? Ей тоже заводить любовника? Или нанимать про статута? Я отвечу: это вы женщинам вопросы задавайте, пусть они сами решают свои дела. Да они давно уже и решили.

Monogamy is when you put all your balls in one basket[42].

Необходимость проституток бедным

Нехватка денег есть нехватка женщин. Недаром слова «бедность» и «беда» однокоренные. Как сделать, чтобы на любой кошелек нашлась бы хорошая проститутка? Бедному – бедную проститутку. Среднему – среднюю. Богатому – богатую. Можно и перемещать, коль обстоятельства позволят. Но они строгие и обычно не позволяют.

Вовсе не обязательно, чтобы бедная проститутка была грязной, или пьяной, или в наркотиках до краёв. Есть же бедные женщины, аккуратные и милые, которые работают за гроши на какой-нибудь идиотской фабрике или кассиршами. Почему бы им за эти же гроши не отдаваться, успевая в то же время зарабатывать значительно больше? Так они работают за 5 долларов в час. А проститутничая, они смогут в бедном районе получить 5 долларов за пять минут отсоса у бедняка. Всякий бедняк наскребёт такую сумму. Конечно, дешёвые проститутки захотят делать карьеру и получать по 200 долларов за те же 5 минут. Пущай, коль получится. Но не все же женщины – карьеристки. Есть такие, которые чуть ли не всю жизнь вкалывают за минимальную зарплату, причём с великим достоинством и гордостью, что зато они не занимаются проституцией. Так что будут и проститутки, которые работают за минимальную плату, но, несмотря на это, довольны и горды тем, что не рвутся делать карьеру. Ведь проституция прекрасна ещё и тем, что не обязательно делать её единственным занятием жизни. Работа по совместительству. Общество должно помогать этим женщинам и посылать к ним мужчин, с которыми они бы подработали и высвободили свое время от унизительной копеечной работы.

Проблема эта решена на Востоке, где девушки испокон зарабатывали себе приданое проституцией, и это считалось нормальным.

Но западному обществу это невыгодно – кто тогда будет выполнять обильную низкоквалифицированную малооплачиваемую работу? Ведь получается тогда, что обществу никакого проку не будет от женщины – она станет самоокупаемой, и дешёвая, почти даровая рабочая сила выскальзывает из рук общества. Вот оно и вымуштровало женщин, чтобы они оскорблялись, когда им предлагают деньги за раз движение ног или раскрывание рта. Они скорее согласны угробить себя в рабском труде, чем время от времени побыть проституткой. Если не является безнравственным для женщины тратить свою жизнь на занятия ничтожным однообразным трудом, то как же можно называть безнравственной проституцию? Безнравственность не в том, что женщина зарабатывает деньги своим телом, а в том, что ей вообще приходится зарабатывать деньги!

Симона де Бовуар высказалась, и звучит к месту: «Часто спрашивают: почему женщина выбрала проституцию своей профессией? Правильнее было бы спросить: почему эта женщина выбрала своей профессией не проституцию?»[43]

Общество ополчается прежде всего и сильнее всего на дешёвых проституток. Общество не может смириться, что проститутка отдаёт так дёшево то, за что само общество взимает жизнью (вбуханной в брак). Цена – вот что выводит общество из себя. Демпинговые цены дешёвых проституток – это подрыв идеологической экономики. К дорогим проституткам общество относится значительно снисходительнее. И вообще, чем дороже женщина берёт, тем более она приближается, в понимании общества, к положению «приличной».

Между тем дешёвые проститутки – это для бедняков хлеб насущный. И как устраивают бесплатные обеды для бедных, так должны быть проститутки-доброволки, отдающиеся бесплатно бедным и неимущим, и соответствующая мзда должна списываться с их дохода и не облагаться налогом как благотворительная деятельность.

Но полиция гоняет и арестовывает прежде всего уличных проституток, самых дешёвых, а значит, лишаются наслаждения прежде всего самые бедные мужчины.

Необходимость проституток старикам

Сусанны и старец. Вот какая должна быть пропорция. А то испокон веков всего одна Сусанна и массовые старцы – за какой-то одной женщиной приходилось подглядывать целой команде.

Глядя на деньги, думаешь с облегчением, что в старости, уродливому и немощному, можно будет купить проституток, юных и доступных, которые тебя ублажат. Так что «племя молодое, незнакомое» прочувствует моё «здравствуй» до самых своих глубин.

Установили теперь научно, что старикам секс тоже нужен. Виагру изобрели. Да и без неё, даже если не стоит, то всё равно хочется – жизни без секса не бывает. Либо изнутри грызть будет, либо снаружи изливаться. Либо и то и другое сразу. И возраст здесь не имеет значения. Разве что в молодости можешь раз за разом, а в старости – за разом раз.

Младенец мастурбирует в утробе матери – засняли на плёночку, никуда уже моралистам не деться. И старик хочет, да не старуху, а молодуху. Ему она ещё больше нужна, чем юноше – девушка. Для юноши девушка – это само собой разумеющееся, он полон молодости, и девица лишь подтверждение её. А старик молодости лишён. Нагло, бесповоротно, неминуемо. Девушка для него не только ебля, но омолаживание, приобщение к молодости. Эликсир то бишь. Обхватив юную и извергая в неё пусть уже скудное семя, он на мгновение ощущает себя молодым. Где ему взять этот эликсир? Ну, на старика Гёте клюнула восемнадцатилетняя. Да неизвестно ещё, сколько он ей за клёв платил. На старика де Сада тоже польстилась дочка тюремщика. Наверно, и там не обошлось без обильных франков. А простому смертному старику чем прельстить юницу? Она может быть только проституткой, честь ей и хвала! Спасительница, последняя любовь и надежда. Вот почему в старости так деньги нужны!

В пенсию для стариков должна включаться дополнительная сумма, предназначенная на проституток. Это дополнение к пенсии экономически будет выгодно государству, ибо, ебясь, старики будут здоровее, и расходы на их лечение уменьшатся. Все та же наука глубокомысленно наконец заключила, что дни жизни и здоровье в них растут от активной половой жизни. (Спасибочки ей за дважды два.)

Проститутка должна особо чувствовать важность своей профессии и гордиться ею, давая старикам то, чего никакая другая женщина им дать не захочет, и тем украшая их последние годы жизни.

Необходимость проституток больным и уродцам

Уродливый, но богатый Тулуз-Лотрек жил в публичном доме – хотел быть окружённым любовью. И был. Как бы он прожил без проституток? А теперь с важным и благопристойным видом демонстрируют в музеях лотрековские изображения порицаемых обществом женщин.

Пусть даже молод – что толку, если болен или уродлив? Бабы не вьются вокруг, а сторонятся или попросту разбегаются при твоём приближении. Всякая порядочная, замуж мечтающая идти и детей рожать, сигать от тебя будет, а не то что отдаваться. Где же пизды отведать, за тело взяться? – на купилки на всё те же. Придут красавицы за деньгами и заставят тебя про болезни забыть и про рожицу кривую. Красавцем себя почувствуешь, когда красавица тебя ублажает. О болезни забудешь на сладкие миги. Вот счастье-то больному или убогому!

Уродцы никогда бы не смогли совокупиться с красавицей, и только благодаря красивой проститутке это становится возможно. Проституция позволяет уродцу и немощному приобщиться не только к наслаждению, но и к красоте.

Необходимость проституток любому мужчине

Да, любому.

Мужчины – как пленники, к которым привязывали ядро, чтобы не убежали. У каждого два яичка, как два ядра, чтобы не убёг от желания. А те, кто умничают по поводу, видите ли, несчастного положения человека, подверженного неизбывным и утомительным желаниям, то не хныкать надо, а удовлетворять их, и в первую очередь с помощью проституток. А не нравятся свои желания, иди и удавись, ибо подавить их всё равно не удастся. Подавишь и свихнёшься. На проституток войной пойдёшь, дурак.

Конечно, как у муравьёв, у людей есть свои солдаты, свои домохозяева, свои учёные. Есть те, что рождены для ебли, а есть те, что смиряются женой и углубляются в вымышленные дела науки, бизнеса и прочего. Но для тех, кто награждён-обременён желанием, ебля становится делом жизни. Если проститутка совокупляется для зарабатывания денег, то ёбарь зарабатывает деньги для покупки проституток.

За всё приходится платить – это знают все. Также должно всеми быть знаемо, что женщина расплачивается телом, а мужчина – деньгами. При таком раскладе цель одна – делать большее количество денег для осеменения большего количества женщин. Осеменения, которое будет предотвращено противозачаточными средствами.

Но даже и неёбарь временами испытывает нужду в новой пизде. Ему – не профессионалу, а жалкому, вялому любителю – ещё труднее и дольше добиваться результата с «приличной» женщиной, чётко сориентированной на жёсткий прихват. Потому-то неёбарю проститутка нужна как простейшее решение проблемы, не количественно, как ёбарю, а качественно, чтобы освободиться от желания, не мучаясь.

У всякого мужчины из нормальных есть какая-то текущая женщина, то есть женщина настоящего времени. На её фоне светятся проститутки.

Проститутка – это поистине освободительница мужчины от ярма социальных обязательств, которые общество возлагает за половое общение. Освобождение условное, ибо деньги где-то следует достать, заработать – то есть корячиться общество тебя всё равно заставляет. Но оно так и так заставляет корячиться за еду, за жильё, но тут зато не происходит удвоенного притеснения, которое возникает при запрете на проституцию: прежде заработай деньги, но на женщину не смей их тратить, а снова корячься, чтобы добиться её согласия лечь с тобой, не давай денег ей в руки, а покупай подарки, жратву, чтобы этими покупками развивать экономику и опосредованно завоёвывать женщину.

Но, с другой стороны, если дать женщине эти деньги прямо в руки, то она сама будет покупать себе подарки, жратву и развивать ту же экономику. Но… не будет эмоционального удовлетворения у женщины, что, мол, её так любят, что столько подарков навалили. А зато будет эмоционально-физическое удовлетворение у мужчин, что, мол, полегчало после выплеска. Но мужская радость оборачивается бесплодием. Женская радость оборачивается не только детьми, но и стабильностью.

Новизна в сексе часто становится важнее красоты, вернее, сама новизна становится красотой. Проститутка поэтому предоставляет и эстетическое наслаждение.

Один день живёшь с одной, а другой – с другой, но не просто ебёшься, а будто действительно живёшь с ней буднями.

У каждой свой тип заботы, свой тип разговора, каждая создаёт свой тип жизни для тебя. Один сорт женщин надоедает, и ты перемещаешься к другому. Так получается разнообразие стиля и образа жизни.

Одно из самых прекрасных ощущений – это когда ты ебёшь одну красивую женщину и знаешь, что завтра ты будешь ебать другую красивую женщину.

Все эти мечты свершаются либо молодостью, либо деньгами.

Что может быть более духовно, чем ебля, ибо большинство людей занимаются ею значительно меньше, чем они о ней думают и мечтают. А думы и мечты и есть духовная жизнь. Так как проститутка – рафинированный символ чистой ебли, то именно проститутка становится духовной пищей мужчины. Пока он не накопит на неё денег.

Чтобы избавиться от страсти к любовнице – женись на ней. Чтоб избавиться от страсти к проститутке – купи её.

Покупая проститутку, мужчина, ориентированный на сиюминутное наслаждение, откупается от традиционных женских притязаний на жизнь мужчины. Он говорит: «Вот тебе деньги и час моего времени, больше не получишь. А ты мне давай тело».

Проститутка, беря у мужчины деньги и отдаваясь ему за это, соглашается тем самым не посягать на его будущее, а исчезнуть бесследно.

Хорошее обслуживание, сервис, имитирует любовь и заботу. Но за услуги приходится платить деньги. Зато имитация за деньги нередко оказывается лучше оригинала задарма.

Отношение мужчины к проститутке является иллюстрацией отношения мужчины к сексу как таковому – сумасшедшая жажда сначала, а потом полное безразличие. Потому-то женщина изо всех сил старается опутать мужчину со всех сторон, помимо секса, ибо на сексе дальше оргазма она не уедет.

Самая большая изначальная трагедия для мужчины, что он не может выебать всех женщин, ибо его генетическая задача – осеменить как можно большее количество самок для распространения своих генов. Та же трагедия и у женщин – их задача переспать со всеми мужчинами разом, чтобы их сперма во влагалище высеялась победившим всех сперматозоидом, который оплодотворит её яйцеклетку. Проституция – это один из вынужденно иллюзорных способов приблизиться к недостижимой цели как для мужчин, так и для женщин.

Подобно всякой трагедии, эта тоже высмеивается фольклором: «Всех женщин не переебёшь, но стремиться к этому нужно».

Одна из общественно-полезных задач проституток – отвлекать на себя всегда избыточную энергию мужчин и делать холостыми выпускаемые ими залпы спермы.

Хищник проходит мимо стада животных как мимо потенциальной еды. Так и мужчина – проходит мимо каждой женщины как мимо потенциального наслаждения. Но не по зубам ему всякая здоровая и сильная, а лишь совсем юная, или старая, или искалеченная одиночеством. И только идя по улице проституток, чувствуешь себя поистине хищником под хруст банкнот в кармане.

Борьба мужчин с проституцией – это одна из форм христианского самоистязания, осуществляемая мужчинами над самими собой.

Съянварско-подекабрьские тезисы:

Проститутка в юности – учительница.

Проститутка в старости – утешительница.

Проститутка в зрелости – возрождение.

Проститутка для ущербного – благодетельница.

Проститутка лечит от стыда и заблуждений.

Проститутка – это первая помощь в непрерывно происходящих несчастных случаях одиночества. И не только первая помощь, но вторая, третья…. десятая…

Проститутка – воплощение демократии: она не отказывает никому, для неё все платежеспособные мужчины равны.

Проститутка – это Похоть Священная.

И для всякого мужчины проститутка – это Спасительница.

Проститутка и «приличная» женщина

Наше самое справедливое и Богом Христом благословенное общество одобряет лишь пожизненный контракт с женщиной с непременной клятвой, что на всю жизнь. Этот контракт расторгается разводами, и потом люди опять лгут, вступая в другой контракт, что уж этот раз точно до смерти и т. д. Почему же не заключать контракт на год, на полгода, на месяц? И продлевать его по обоюдному желанию?

А ещё прекраснее – на день, на час. И не продлевая.

Те же контракты, те же обязательства, но на различные промежутки времени. Почему контракт на день хуже контракта на жизнь? Общество жаждет взять за горло каждого и держать, не выпуская, до смерти.

С проституткой тот же контракт: мы с тобой проводим столько-то времени, ты делаешь в оговоренный период то-то и то-то, а я это и это, и ты получаешь за выполнение обязательств столько-то.

Перед женитьбой часто составляют брачный контракт, но и без него сама церемония брака не что иное, как контракт, где участвующие обязуются любить друг друга и ухаживать друг за другом в здоровье и болезни. За такую цену можно и отдаваться не церемонясь. Впрочем, многие жёны не прекращают торговлю даже после подписания брачного контракта и продолжают выторговывать дополнительные услуги за выполнение супружеских обязанностей, уже являющихся частью брачного контракта. Так дурная проститутка, с которой уже всё обговорил и дал ей за это деньги, начинает на каком-то моменте кобениться и требовать дополнительную оплату. Тогда её выгоняешь и берёшь другую. С женой такая простота не дана. Но и в этой ситуации проститутка становится спасением от жены, завысившей свою рыночную стоимость.

Демосфен разделил женщин на три типа: гетеры для наслаждения, наложницы для повседневных нужд, жёны – для рожания законных детей и ведения хозяйства[44].

Эта классификация осталась прежней по сути, только слова «гетера» и «наложница» вышли из употребления. Функции жены остались без изменений. Роль гетер выполняют теперь изысканные любовницы-проститутки, а наложницы – это те, кто подвернётся задарма. Только это кажущееся «задарма» тоже оборачивается платой то ли в виде венерической болезни, то ли в виде нежелательной беременности, то ли требования компенсации в виде уделяемого внимания, большего, чем хочется мужчине, и прочими претензиями. От всего этого опять-таки спасают проститутки.

Отношение к женщине как к пизде, заду, грудям, рту является вовсе не циничным отношением, а наоборот – идеалистическим, поскольку при таком отношении производится вычленение Идеи наслаждения из неудобоваримой женской смеси материального и идеального. Так культуриста идеализируют как сгусток мышц, что не принижает его, а делает воплощением телесной красоты и силы, не обременяясь его остальными качествами, которые становятся неважными для Идеи. Рассмотрение женщины со всеми её прекрасными и отвратительными сторонами вкупе, то, что называется объективным подходом, и является апофеозом цинизма, ибо такой взгляд холоден, поскольку ищет расчётливого баланса, бесстрастной справедливости. Тогда как возвышенное отношение к женщине идеализирует её, а идеализировать можно не только глаза или стройный стан, но и грудь или саму пизду. Самая прекрасная идеализация женщины – как источника наслаждения. То, что это идеализация – несомненно, потому что женщина – источник, увы, не только наслаждения. Проститутка является примером высшей идеализации женщины; проститутка – это вечно бьющий и доступный всем источник наслаждения. Таким образом, проститутка – это наивысшая идеализация женщины.

Стыд – это дистанционное управление государства человеком. Человек спрятался в свой дом, запер все двери, но стыд по-прежнему владеет им и не даёт ему забыть о государстве. Многие люди стыдятся своей наготы, женщины стесняются приставить зеркало к своей пизде и посмотреть, а что же у неё между ног и как «оно» выглядит.

Одна старуха (а таких не одна, а мульоны) призналась, что когда была девочкой, взрослый сосед регулярно приглашал её к себе и ласкал её пиздёнку. Так вот, эта старуха по сей день мучается стыдом, что ей тогда было приятно и что она сама прибегала к этому соседу за дозой наслаждения. Вот он, вживлённый христианством в мозг электрод стыда, по которому общество засаживает убийственные разряды, запрещая человеку радоваться наслаждению.

А если человеку всё-таки удаётся на какой-то срок забыть о стыде, то государство пронюхает, вознегодует и объявит это забвение бесстыдством, то есть преступлением.

Проститутка – это существо, которое призвано усыплять стыд и пробуждать наслаждение.

Считается, что с первой встречи женщине идти в постель неприлично, ибо для женщины, которая не требует денег вперёд, ещё недостаточно времени, чтобы успеть выторговать долгосрочную, неденежную плату. Если же всё-таки женщина бросается с первого раза в постель по похоти, то есть бесплатно, то общество, как сутенёр, не позволяет ебли только для удовольствия и вскоре заставляет женщину отдаваться за долгосрочные обязательства, которые бы брал на себя её партнёр. Общество, как тот же сутенёр, избивает её стыдом, раскаянием, неуверенностью в себе, чтобы она затребовала высшую цену за еблю – женитьбу.

В прежние времена бывали общества, где жених и невеста не видели друг друга до дня свадьбы, ибо подготовкой к свадьбе занимались родители. То есть жених и невеста с самой первой встречи занимались еблей. Раз свадьба, то с первого раза можно. А происходит это потому, что свадьба гарантирует финансовую оплату за половую жизнь, а потому и заняться ею можно сразу.

Ныне «приличная» женщина должна заручиться от мужчины всевозможной поддержкой и его вовлечённостью в отношения, что невозможно сделать за разовую встречу, потому женщина и тянет, пока не убедится, что у него есть финансовые и прочие возможности для поддержания отношений. Проститутка, как сговорённая родителями невеста, отдаётся сразу, потому что деньги ей гарантированы, как обязательство содержания – в браке.

Дешёвка – это женщина, которая продаётся «задёшево». А те, что продаются за большие деньги, называются женщинами богатыми или приличными. Цена продажи является критерием порядочности женщины. Женщина сдирающая с мужчин по максимуму (женитьба) – победительница.

А победительниц не судят.

Раньше женщины не давали до женитьбы и тем держали мужчину на привязи. Теперь дают до женитьбы, но тоже с условием – чтоб в конце концов женился, иначе перестают давать. Раньше дрессировали на голоде, а теперь на привыкании к доступной жратве.

Любой комплимент женщине переводится фразой: «Давай поебёмся!»

Любая реакция женщины на комплимент переводится фразой: «А сколько заплатишь?»

Женская фразеология неприступности является всего лишь жаргоном торговки.

Сваха – для приличных девушек и женщин. Сводня – для проституток.

Каждая сваха может работать сводней. Каждая сводня может работать свахой.

Ох, как просится завершить силлогизм!

Если женщина ради денег торгует своим телом, то мужчина ради денег торгует своей душой. В этом женщина более нравственна, чем мужчина, ибо торгует материальным, тленным, тогда как мужчина торгует святым. Женская душа защищена способностью женщины быть безразличной при совокуплении.

Женская гордость заключается в том, что женщина не раздвигает ног. Приличная женщина не делает этого, если за ней не ухаживают, а проститутка – если ей не дают за это денег.

Проститутки требуют денег, а порядочные женщины требуют уважения, что через обходные пути морали всё равно приводит к деньгам.

Пизда открыта для любого, и её нельзя винить в неверности. Поэтому если ты любишь пи́зды, а не женщин, делающих с ними махинации, то тебе будет неведома ревность. Люби проституток!

Спекуляция – это приобретение чего-то за малую цену и перепродажа за большую. Не является ли поведение «приличной» женщины оптовой спекуляцией, тогда как поведение проститутки спекуляцией розничной. Об этом иными словами говорит и Симона де Бовуар[45].

Каждой женщине дана богом бесплатно драгоценность – пизда, цена которой набивается обществом всё выше и выше с помощью стыда и запрета. Девственная пизда расценивается и сейчас как самая дорогая, и девушку натаскивают продать её за замужество – оптом, ибо только до лишения девственности возможен оптовый подход к телу. После лишения девственности женщина выходит на розничный рынок, но всё равно стремится себя продать оптово, по максимуму за то же замужество, хотя это становится сложнее из-за возникших соблазнов розничного рынка. Осознав возможность многократной продажи за большие деньги и блага бесплатно доставшейся ей пизды, женщина начинает спекулировать ею, что становится для большинства единственным средством существования. Отсутствие спекуляции было бы только в одном случае, когда пизда, встроенная в женщину Богом бесплатно, давалась бы тоже бесплатно, но женщина, почувствовав спрос рынка и собственные материальные нужды, прилагает все усилия, чтобы продаться подороже, и для этого она делает себя как можно более привлекательной, расхваливая свой товар с помощью лжи косметики, пришпоривая жеребцов своей притворной недоступностью (дефицитностью).

Проститутки же решают делать ставку на преимущества розничной торговли по сравнению с оптовой. Причём сколько бы проститутка себя ни продавала, её от этого не убывает. А при беременности ещё и прибавляется.

Есть только три варианта общения с женщиной: подойти, представиться и начать благопристойный разговор, постепенно ведущий к постели, или подойти к женщине и взять, а коль посмеет сопротивляться, то взять силой. Причём второй вариант представляется самым естественным. Третий, самый благостный вариант – с проституткой: подходишь, платишь цену и берёшь. Увидел, выдал, засадил. Ещё бы – с деньгами каждый становится полководцем, то есть палковводцем.

– Оближи губы, – говорит фотограф, снимающий лицо.

– Намочи губы, – говорит фотограф, снимающий пизду.

Влажность всегда привлекательнее, чем сухость. Влажность ассоциируется с желаньем. Сухость – с безразличием. Потому-то «приличные» женщины в рекламах всегда агитируют за сухость. А влажность представляется грязью, потому и проституток зовут грязными.

Приличные женщины поставлены на пьедестал каблуков, чтобы выглядели богинями красоты и казались неприступными, выше, чем они есть на самом деле.

Проститутка встаёт на каблуки, как на цыпочки, чтобы её было лучше видно.

Слово «любовь» часто используют для того, чтобы оправдывать еблю вне брака. Любовь не есть сексуальные отношения, а условие для начала и поддержания таковых. Любовь – это та плата, которую по-проститутски, вперёд, прежде сексуальных отношений, требует «приличная» женщина. Тогда что такое любовь в данной ситуации? Над определением любви происходит всегдашний стопорёж. Но мы-то знаем, что под любовью здесь понимается намерение вскоре жениться, которое покамест выражается в создании у женщины уверенности, что до и после совокупления произойдёт оплата в форме подарков, цветов, ухаживания, то есть заботы. Вместо чистых денег выступает размытое грязное понятие любви, которое, разумеется, включает в себя деньги.

Для мужчины вызвать у женщины любовь – это способ ебать женщину бесплатно. Для женщины вызвать у мужчины любовь – это способ выкачивать из мужчины средства для своего существования.

Как церковь ни старается отмежеваться от проституции, но телеканал религиозной передачи находится бок о бок с каналом, на котором проститутки рассказывают о своей профессии. Настолько технически легко осуществляемое сближение противоположностей лишь усиливает веру в силу науки, которая в итоге вырежет христианскую катаракту и вновь откроет людям глаза на религиозность проституции.

Правда – это желание. Ложь – это его сокрытие, сдерживание или имитирование. Приличная женщина лжёт, скрывая желание или сдерживая его. Проститутка лжёт, имитируя желание. Но проститутка этой ложью лишь делает приятное клиенту. А «приличная» женщина, скрывая и сдерживая желание, т. е. ложью, набивает себе цену и тем обманывает клиента. То есть мужчину.

История «The Beauty and the Beast»[46] ещё раз доказывает женскую способность затаптывать в себе эстетическое во имя практического. (Кстати, это главная причина, почему среди женщин мало гениальных композиторов, математиков, где требуется максимальное отстранение от «практического».) Женщина согласна переспать с кем угодно, лишь бы партнер гарантировал ей внимание и уход. То есть демонстрируется генетическая продажность женской особи. А то, что монстр из-за ставшего доступным женского тела превращается в красавца, это лишь подтверждает, что женщина может придавить своё желание красоты, но не убить, и втайне жаждет красивого партнёра (поэтому среди женщин всё-таки встречаются талантливые поэты, писатели, художники).

Так как красавица всё равно рано или поздно изменила бы уродцу, то для того, чтобы вдолбить в народ полезную идиллию, которая даёт надежду на вечную любовь, уродец в сказке спешно становится красавцем. Таким образом, женщина получает всё, что хотела: деньги, заботу, любовь и красоту.

Для ебли женщина ищет красавца, в поисках замужества она меньше всего думает о мужской красоте. Более того, предпочитает иметь некрасивого, чтобы на него не бросались другие женщины, и таким образом избежать конкуренции в браке, где жена (как любая знает) обязательно проиграет чужой женщине, посягающей на семя мужа.

Глупые женщины – болтуньи. Болтовня проступает также и в жестах, а именно по ним узнаются глупые проститутка или женщина с великим опытом. Умная женщина молчалива в словах и жестах, а потому не становится нарочитой, даже если она проститутка.

«Вот так обожествляется собор, лишь потому, что в нём богослуженье» (мой стих). Если просто говорить о пизде как, скажем, о локте, то это и было бы порнографией, но если говорить о ней как о месте, где свершается таинство, то и она становится не просто куском мяса, а божеством. А такой разговор возникает всегда, когда тобой владеет желание.

Женское отношение к красоте – как бы напялить на себя что покрасивше, чтобы выглядеть притягательнее. Женская эстетика – это соблазнение красотой и её продажа.

Мужская эстетика – это восхищение и обладание красотой. Для женщины красота – это средство. Для мужчин – это цель.

В каждой профессии есть большие мастера и обыкновенные ремесленники, люди, любящие свою профессию, и люди, ненавидящие её, но не умеющие найти себе другого применения. В каждой профессии есть таланты и бездарности, честные и жулики, люди, стремящиеся к совершенству или удовлетворённые тем, что имеют. И прежде всего это относится к профессии проститутки.

Но из-за того, что среди врачей встречаются коновалы, люди ведь не перечёркивают начисто профессию врачей и не бросаются всем больным скопом к гомеопатам. Нет, продолжают ходить к проверенным, респектабельным врачам, хотя и живут на гомеопатии супружеской жизни.

Разводятся муж и жена, у которых нет детей. Жене присуждают большие деньги на содержание, и муж расплачивается. Получается та же ситуация, как если бы он жил с содержанкой, которой он так и так платил бы деньги за постоянную доступность. Таким судебным решением жена официально приравнивается к содержанке.

Женщина состоит из лакомых кусков за колючей проволокой приличий, законов, условностей. Проститутка – это лакомство, лежащее на прилавке, стоящее на улице, едущее в машине, и что самое важное – с ценником на видном месте.

Так называемая «романтичность» женщины, перед которой все умиляются и считают проявлением бескорыстия или чистоты любви, является, по сути дела, самым ярким выражением её продажности. Своей недоступностью, то есть «романтичностью», женщина лишь ставит условия торговли и требует оплаты в форме усиленного внимания (готовности платить), подарков (конкретной оплаты), доказательства мужской власти, ума, материальной состоятельности (гарантий продолжения оплаты) и т. д. Процесс ухаживания – это не что иное как процесс покупки женщины, состоящий из вызывания в ней ощущения комфорта, которое будет для неё сигналом к завершению сделки.

Men are «yes» people, women are «no» people. Мужчины живут по принципу «да», а женщины – по принципу «нет». И только проститутки приравниваются к мужчинам по своему всегдашнему «да», но тут сходство с мужчинами и кончается, ибо за «да» установлена цена.

В России, в период большого дефицита на презервативы, один иностранец расплачивался с проституткой презервативами. Так любовник дарит своей возлюбленной драгоценности, в которых она будет соблазнять других мужчин.

Гитарить романс куртизанке под балконом, пока она ебётся с другим. Потом она выходит на балкон и бросает певцу платочек, смоченный в её свежих выделениях. Юный певец в восторге от такого подарка, бросается к ней в дом и дарит ей жемчужное ожерелье. А тем временем предыдущий любовник спускается на верёвочной лестнице с балкона. В благодарность за подарок куртизанка языкасто отблагодаривает юношу, но тут слышен стук в дверь очередного клиента. Куртизанка страшит юношу, что это её муж вернулся, и выпроваживает его на балкон, с которого он, осчастливленный, спускается по той же верёвочной лестнице. Ну, чем не романтика?

Общеприемлемый подход «приличной» женщины, проиллюстрированный в песне Peggy Lee: «Get me some money like all other men do»[47].

Женщина всегда смотрит в будущее и на каждом этапе точно для себя определяет – являются ли нынешние отношения с любовником серьёзными или нет, то есть ведут ли они к замужеству. Если она считает, что да, ведут, то совесть у неё чиста, и женщина совокупляется радостно. Если же она заключает, что отношения исчерпываются еблей, то даже если она влюблена, она начинает подавлять свою любовь и искать другие отношения, которые привели бы к замужеству. Переводя на знакомый язык проституции, получается, что если платят (в данном случае надеждой на замужество, что есть общеженский стандартный тариф), то она отдаётся, если же не платят, то – прощайте.

Подлость «приличных» женщин не в том, что их основа проституточья, а в том, с какой яростью они это отрицают.

Бесчестие – когда обещаешь и не делаешь. Флирт – это обещание, это вселение надежды. «Приличная» женщина, флиртующая, обещающая, но не дающая, и есть бесчестная. С проституткой же всё предельно честно – она делает всё, что оговорено заранее и за что заплачено.

Уважение и любовь к женщине должны начинаться с матери и продолжаться в любви и уважении к проституткам. Именно потому, что они и являются квинтэссенцией, ярчайшим воплощением всего женского.

Наибольшей безнравственностью в нашем обществе считается ебля за деньги. Самой высшей нравственностью считается брать деньги и не отдаваться, а именно: кокетничать, флиртовать, принимать знаки внимания, но самое важное – не вступать в сексуальные отношения. Многие женщины, чувствуя несправедливость такой морали и признавая необходимость обязательств, то есть проститутских отношений, отказываются от подарков, приглашений в ресторан и прочих знаков внимания от мужчины, с которым они не собираются вступать в сексуальные отношения. Женщина отдаёт себе отчёт, что если она примет дорогой подарок от мужчины или массу недорогих, она тем самым даёт согласие с ним переспать. То есть такая честная, обязательная женщина не рассматривает вариант быть проституткой или не быть, ибо такого выбора не существует, она лишь выбирает, с кем быть проституткой.

Бесчестные женщины, отвергающие естественные контрактные отношения проститутки и клиента, будут принимать подарки и прочее, но не расплачиваться собой. В России были и есть женщины, которые «крутили динамо» – раскручивали мужчин на ресторан или подарки, а потом смывались. Они выступают против законов природы и потому вызывают особую ненависть у мужчин.

Подобные приёмы существуют на многих уровнях, а общество лишь поощряет эти трюки, ибо такие отношения уменьшают количество ебли и попутно стимулируют торговлю (мужик-то платит, и денежки идут в казну), а только это общество и волнует.

Все эти манекенщицы, модели, актрисы, которые хапают деньжищи за то, чтобы выказывать свои еле прикрытые части, принимать соблазнительные позы, то есть чтобы доступностью своего вида держать мужчин на взводе, брать с них деньги – с миллионов, видящих их на экране, на обложках журналов и внутри, но – никому не давать. Во всяком случае, этим, из числа дрочащих на них миллионов. А сама она – высоконравственная жена или верная любовница, строящая свою порядочность и состояние на поговорке «глазами не уебёшь».

Тут нельзя не восхититься последовательности мусульман, которые, с одной стороны, разрешают многожёнство, гаремы, проституцию, признавая мужскую тягу к разнообразию, а с другой стороны, запрещают женщинам не только выказывать своё тело, но и лицо. Хочешь являть свои прелести – что ж, называй им цену для любого желающего в специально отведённом для этого дела месте.

Ибо любая женщина в основе своей – проститутка… Причём я ни в коем случае не использую это слово как оскорбление. В английском языке разделяют слова, prostitute и whore. (Да и в русском языке тоже наводят градацию: «проститутка» и «блядь»). Блядь, мол, это та, что бесплатно ебаться любит с разными мужиками. А проститутка – это та, что небесплатно, но тоже любит. Поди наведи там границы, несмотря на разность слов.

Поскольку женщине для более чем одноразовых отношений, а часто и для одноразовых, требуется, как правило, нечто большее, чем оргазм, а именно ей нужно в той или иной форме чувствовать заботу о себе и своём потомстве нынешнем или будущем, то этим закладывается краеугольный камень торговых отношений: тело за заботу, которая в своей наиболее откровенной форме принимает обличье денег, а в менее откровенной форме – в виде подарков, содержания, женитьбы. Всё это биологически оправдано и не может быть использовано как упрёк женщине в её аморальности, ибо ей, а не мужчине, приходится рожать детей и за ними ухаживать, а значит, ей необходима забота. Или деньги. А чаще всего и то и другое.

Таким образом, любая женщина по сути своей не отдаётся, как это принято считать, а продаётся или, говоря нынешним языком, происходит бартерный обмен: она ставит условия заботы о себе в той или иной форме в обмен на свою доступность.

Срезание углов с помощью денег, то есть упрощённое проявление заботы, является невыгодным обществу, которое представляет из себя кормушку, у которой кучкуются лишь сильные мира сего, то есть те, кто эти углы постоянно и срезает. Народу не след ходить по прямой, пусть в обход шастает, а то слишком много свободного времени будет; тут как в армии: если солдата оставить без дела, так разложение пойдёт, вот давай и копай траншею ухаживания, а потом её закапывай женитьбой, а потом разводись, теряя деньги, время, здоровье, и копай новую траншею.

Из этого и прочего вроде бы всё ясно: задача – не изменять общество, а становиться сильным мира сего. Чичас.

Впрочем, попытка изменить общество и есть попытка стать сильным мира сего в изменённом тобою обществе.

Раньше считалось, что приличная женщина не должна испытывать наслаждение во время совокупления, а лишь безразличие. Если же женщина испытывает наслаждение, то она – блядь. Естественно, все женщины тайно мечтали стать блядьми. Это специально было сделано, чтобы пополнялись ряды проституток.

Если считается нормальным продавать свою жизнь – по часам, за которые платят на производстве, то как же можно считать аморальным продавать своё тело? Причём проститутка не продаёт тело, а сдаёт его в аренду, на время. Продаётся – раб или жена – на всю жизнь. Ныне дают отпускные рабу-супругу с помощью развода. Но из одного рабства попадают в другое рабство новой женитьбы. Проституция же – это лишь time sharing.

Для проститутки изнасилование – это когда её ебут бесплатно.

Да и для порядочной женщины изнасилование можно рассматривать как бесплатную еблю, ибо мужчина не расплатился ухаживанием, соблазнением, тратой денег на подарки.

Самая оскорбительная часть изнасилования для женщины – это та, что её ебут, пренебрегая ценником нравственности.

Изнасилование – это ебля безусловная, здесь не заручаются выторгованным соглашением, а берут то, что уже дано природой, – готовые отверстия в теле. Изнасилование – это единственная форма совокупления, где нет проституции (кроме бездумного совокупления в обоюдной похоти). За отсутствие проституции, за избегание оплаты за еблю, общество насильников наказывает.

Почему женщина так возмущается групповым изнасилованием, если обыкновенная проститутка принимает за вечер по 20 мужчин и поболее? Причём изо дня в день, и от этого она не только не умирает, но не испытывает никаких физических неудобств. Более того, лучше несколько мужчин, быстро кончающих и потому прекрасно смазывающих влагалище, чем один сухостой, который может натереть действительно до боли. Впрочем, теперь всё решается с помощью смазанных презервативов.

Возмущение групповым изнасилованием происходит оттого, что когда изнасилует один, то женщина терпит убыток, равный убытку от одного клиента. А когда изнасиловали несколькие, то этот убыток умножается на число мужчин в группе, и тогда он получается таким значительным, что вызывает особое общественное возмущение столькими зайцами, проехавшими на трамвае. (Хищение в особо крупных размерах.)

Изнасилование с причинением увечий и без причинения таковых – две несопоставимые вещи. Одно – это нанесение телесных повреждений, за которое следует наказывать вне зависимости, были ли они нанесены во время изнасилования или во время драки, а второе – это половой акт. Посему насиловать надо минимум трём мужчинам вместе – во-первых, их сила поможет избежать ненужных физических увечий у женщины, так как один, чтобы подавить сопротивление, часто вынужден причинить ей боль. Трое могут держать женщину, не причиняя ей боли и не позволяя ей увернуться. Более того, трое мужчин, умелых и заботливых, обязательно удовлетворят женщину, ибо сначала она может быть так напугана, что ей будет не до наслаждения, да и один мужчина кончит достаточно скоро и не успеет её довести до оргазма. Когда же её разогреют двое, то она легче кончит на третьем, и успокаивать её нужно всё время, что больно не будет, что ей лучше расслабиться. Кроме того, женщине нужно завязать глаза ещё до того, как она увидела насильников, чтобы её эстетические представления, которым может не соответствовать облик насильников, не мешали ей сосредоточиться на ощущениях её дырчатых бёдер. Когда она не видит, основа её чувств переключается на осязание, и при систематическом и долгом возбуждении женщина неизбежно обретёт желание и получит наслаждение.

Лучшее количество мужчин для изнасилования – пять. Один держит одну руку, второй – другую, третий одну ногу, а четвёртый – другую ногу. Пятый спокойно занимается возбуждением женщины. Да и женщина, видя такое количество мужчин, поймёт бесполезность сопротивления, тогда как с одним или двумя она ещё будет надеяться справиться. Когда женщина начинает откликаться на возбуждение, остальные постепенно отпускают её и подключаются к действу или поджидают своей очереди.

Посему речь идёт не о запрете на изнасилование, а об обучении правильному изнасилованию и о наказании мужчин за причинение женщине боли или нанесение увечий вместо наслаждения.

Но обществу неудобно вдаваться в такие мелочи, и поэтому оно сваливает всё в кучу и объявляет обязательной торговлю телом, но только не в открытую, не за деньги.

Причины и стимул проституции

Причин множество, но вот – которые неоспоримы.

Первая – способность женщины не кончать при ебле или даже быть равнодушной, а значит, способность принимать более одного мужчины без всякого перерыва.

Вторая – простота, быстрота и естественность зарабатывания денег с помощью разведенных ног, или рта, или даже просто руки. И впрямь, она может справляться с такой работой одной левой.

Третья – желание большего, чем у тебя есть.

Как тянет представить, что все женщины имеют достаточно денег для жизни и не голодают, не нуждаются в необходимом. Но, по Сенеке, не тот беден, кто имеет мало, а кто хочет больше. А даже самой богатенькой в какой-то момент захочется ещё. Есть проститутки из бедности, но бедность относительна. Той, у которой сегодня украшения из поддельных бриллиантов, завтра захочется настоящих. Таким образом, если насытить женщин жратвой и дать им жилище, этого окажется недостаточно, чтобы подавить желание иметь больше. А значит, никакой экономический уровень не изничтожит проституцию, пока хочется женщине ещё чуть-чуть.

Гуманизм стремится, чтобы женщина занималась проституцией не из-за куска хлеба, а из-за желания есть чёрную икру.

Именно женская потребность в большем, чем ебля, – то, чем всякая женщина так гордится и требует это «большее» от мужчины, – и является основанием для проституции, которую множество женщин как раз и порицает.

Проститутки существуют потому (и профессию их называют самой древней по той же причине), что самым древним является желание мужчин поиметь женщин побольше. А осуществить это возможно только тогда, когда с каждой тратишь минимальное время на уговоры, и следовательно, при наличии денег женщины, максимальное количество которых можно поиметь, – это проститутки.

Если искоренить проституцию, то у мужчин пропадёт стимул зарабатывать деньги, и вся экономика рухнет.

Бары с танцующими голыми бабами берут своё начало с рынка рабов, где выводили голых рабынь и они выказывали свои прелести, чтобы их купили. Теперь их покупать целиком большинству зрителей не по карману, и всё выродилось в дешёвую игру, где зрители облизываются на чужую рабыню. Впрочем, можно сделать её и своей рабыней за оговоренную сумму на оговоренное время. На оговорённую форму рабства.

Проституция – это форма разделения труда, упрощающая жизнь. Как не надо быть фермером, чтобы добыть продукты питания, а достаточно пойти в магазин и купить жратву, так не надо быть мужем, чтобы иметь право на еблю, а можно взять проститутку и купить удовольствие.

Моралисты стремятся объединить в одно секс и жестокость, но эти сущности противоположны друг другу, подобно добру и злу. И только в силу того факта, что где возникает добро, рядом сразу появляется зло, нелепо начинать борьбу с добром во имя того, чтобы поблизости не возникало зла. Жестокость возникает лишь как противодействие сексу, как противопоставление ему. Бороться с сексом и жестокостью одновременно – это всё равно что бороться и со злом, и с добром.

Из-за отождествления секса и жестокости народ полагает, что через жестокость можно выйти на секс. Поскольку в обществе секс запрещён в большей степени, чем жестокость, то народу проще обращаться к жестокости в надежде получить обязательное приложение наслаждения. Так, повсеместную доступность женщин в Америке заменили повсеместной доступностью огнестрельного оружия. Закрепив жестокость конституционно и замолчав секс, отделались общими словами о праве каждого «стремиться к счастью». Нет чтоб ввести поправку, подобную первой, где запрещалось бы принимать законы, ограничивающие свободу проституции.

Необходимость и достаточность в женщине. Достаточность определяется тем, без чего в женщине можно обойтись, а необходимость – тем, что после отторжения лишнего по-прежнему сохраняет к ней половое влечение. Если отнять у неё пизду (вместе со ртом и анусом), то половое влечение к ней пропадёт. Если же отнять ум, то она останется по-прежнему сексуально привлекательной.

Раньше, совокупляясь, женщина рисковала жизнью из-за последующих родов, часто кончавшихся смертью, подвергалась нападкам общественного мнения, если лишалась девственности до брака, если продолжала совокупляться вне брака и тем более если рожала вне брака. Поэтому мужчине приходилось платить женщине подарками, развлечениями, и это было своего рода компенсацией за риск и притеснения, которым она подвергалась.

Теперь же женщина ебётся когда и с кем хочет, принимает противозачаточные средства и не рискует ничем в большей степени, чем мужчина, пользуясь либеральностью общественного мнения, которое позволяет ей легально обирать и засуживать мужчин. Но, несмотря на это, мужчина по-прежнему платит, ибо дело не в развитии социальной защиты женщин в обществе, а в неизменяемой проституционной сути отношений между мужчиной и женщиной.

Чем больше о чём-то в обществе кричат и судят, тем меньше это существует в реальности. Всё время кричат о равенстве, о добродетели. Одной из наиболее восклицаемых фикций является вечная моногамная любовь, чему посвящаются произведения искусства, мечты, идеалы, на чём строится мораль. Но именно кратковременность – основная характеристика этого чувства. Любовь – это продукт скоропортящийся, но зато многократно созревающий. Женщина, осознавшая это, становится готова к проституции. Потому-то общество так старательно пудрит любовью мозги женщинам, чтобы держать их в рабской иллюзии вечнолюбовья и не позволить им заняться удовлетворением жаждущих их мужчин, на чью энергию общество всегда имеет свои планы.

Как для прагматической сути женщины чуждо искусство для искусства, так для неё не существует наслаждения для наслаждения, что может произойти разок-другой, но не как система и образ жизни, что становится образом жизни для многих мужчин. С деньгами.

Традиционная мечта проститутки – встретить такого клиента, который на ней бы женился. То есть сама проституция является для неё не только средством добычи денег, но и поиска стабильной жизни, замужества.

Единственная убедительная форма женской благосклонности – это когда женщина по собственной инициативе и бесплатно разводит для тебя ноги.

Женщина чувствует себя поистине желанной, когда за неё платят деньги. Чем больше платят, тем больше она себя уважает.

Самоценной женщина, как правило, быть не может. Её профессиональная карьера, какой бы успешной она ни была, не сможет повысить самой главной самооценки – сексуальной.

Мужчина же свою самую низкую сексуальную самооценку захуячит до небес деньгами, и за них красивейшие проститутки будут ублажать его, как любимого любовника. А для женщины деньги, которые у неё есть, чтобы тратить на покупку ёбаря, не вытащат её низкую сексуальную самооценку из канавы – ей для этого нужно не давать, а получать деньги от возлюбленного.

В научном журнале даны круговые диаграммы чувств у мужчины и у женщины. У женщины секс занимает незначительную часть, а остальное – забота об отношениях. У мужчины же основное: секс, работа и спорт.

Получается, что женщина должна приобретать значительную часть своей психологической жизни (несексуальные отношения и пестование этих отношений) с помощью незначительной части – секса. И поэтому ей приходится оценивать секс дорого, чтобы за него (немногое) получить остальное (многое). По сути, блядская диаграмма.

Женщина продаёт тело, потому что за душу денег ей никто не предлагает.

Общепринятая нравственность, мораль и т. д. – это массовая игра, при соблюдении правил которой удаётся удовлетворить прожиточный минимум желаний. Но если решить удовлетворять желания сверх меры, то тогда приходится жульничать в этой игре или создавать свою собственную мораль-игру.

Когда мужчины доведены нуждой до предела, они прибегают к силе – грабят, убивают. Когда женщины доведены нуждой до предела, они прибегают к наслаждению, в них таящемуся, и становятся проститутками. Женщины в критической ситуации обращаются к любви, а мужчины – к насилию. Потому мужчина – это «человек с ружьём», а женщина – это человек с пиздой.

Проститутка может за те же полученные деньги, в зависимости от клиента и собственного состояния, испытывать при совокуплении либо отвращение, либо безразличие, либо лёгкое возбуждение, либо возбуждение сильное, либо может достигать оргазма, в том числе и многократного. Нынешняя статистика любит утверждать, что проститутка испытывает либо отвращение, либо безразличие. Статистика прошлого была более романтична, льстила мужчинам и считала, что проститутка всегда получает удовольствие.

Однако любой бизнес требует эмоциональной отстранённости и в то же время – имитации эмоциональной вовлечённости. Как врач не позволяет себе огорчаться страданиями и болью каждого пациента и вместе с тем проявляет видимость глубокого эмоционального участия, чтобы подбодрить больного, так проститутка безразлична к похоти клиента, но имитирует испытываемое наслаждение, чтобы придать уверенности платящему. Но не всегда это удаётся, и врачи часто переживают, страдают, особенно те, что работают в «Скорой помощи», с детьми и т. д. То есть полностью зачерстветь человеку не так-то просто.

Подобное происходит и с проститутками, врачующими мужчин от смертельного желания, от неизлечимой, вечно возвращающейся похоти, от безысходного стремления к разнообразию женских тел.

Как и врач, проститутка вправе испытывать гордость своей профессией, ибо приносит наслаждение своим клиентам, наслаждение, которое очевидно и не подлежит никакому сомнению. Для врачей больной, как и для проститутки, является клиентом, поскольку он расплачивается деньгами за излечение. Но у проститутки есть существенное преимущество перед врачом: она гарантирует наслаждение, тогда как врач излечения гарантировать не может.

Аналогия проституток с врачами вовсе не случайна: храмовые проститутки древности считались целительницами болезней. Даже их выделения считались целебными[48].

Утешение, успокоение, которое врач находит в семье, среди друзей, после работы, проститутка находит со своим любимым мужчиной, часто сутенёром: разогретая на работе, возбуждённая, она со спокойной совестью и полным профессиональным правом кончает со своим избранником и расслабляется до следующей смены.

Строчки Бродского, приведённые в эпиграфе, наводят на мысль, что две оплачиваемые работы, которые легко и естественно выполняются женщинами, – это имитация горя и имитация любви. Недаром в древние времена кладбищенские проститутки также работали и плакальщицами[49]. Поплачут они с вдовцом и прочими горюющими родственниками и знакомыми, а потом их же и утешат среди могил – и дух поднимут, и покажут, что, пока наслаждение существует, жизнь продолжается. Проститутки предоставляют комплексные услуги по отвлечению от горя к радости. Войдя в роль плакальщицы и лия слёзы, проститутка легче войдёт в роль любовницы, лия сок. Поистине, нет профессии гуманней.

Почему мы покорно платим адвокатам баснословные деньги за каждую минуту их времени, которым они ведут тщательный учёт, за работу, за которую они не несут никакой ответственности, за исключением редчайших случаев, когда попадаются на вопиющем преступлении? Причём адвокаты получают деньги, как правило, вне зависимости от выигрыша или проигрыша дела. А потому что мы вынуждены платить, чтобы спастись от закона, когда он берёт нас за горло.

Почему же мы должны бороться против платы женщине, которая гарантирует нам выигрыш наслаждения? Мы рады ей заплатить, когда закон желания берёт нас за хуй. Перед человеческими законами мы вынуждены смиряться, но законам природы мы должны радостно следовать.

Если проституция – ненавистная работа, которая делается исключительно ради денег, то это – зло, как и любая ненавистная работа. Но если это работа, которая даёт удовлетворение, причём вовсе не физическое, а духовное, то профессиональность подхода позволяет проститутке получать наслаждение от наблюдения за наслаждением, которое она доставляет, за влиянием, которое она оказывает на мужчин. И эта деятельность придаёт проститутке ощущение власти над мужчинами и своего могущества. Такая работа вполне может быть любимой.

A client to a prostitute, – It is a pleasure to have business with you[50].

Простой и прямой вопрос в корень проституции: если дать проститутке столько денег, сколько она хочет, перестанет ли она заниматься проституцией? Простой и прямой ответ: как Шура Балаганов, получивший сполна от Бендера, она всё равно будет подрабатывать по мелочам из генетической привычки.

Если рассматривать совокупление как священный акт, то чем чаще его совершаешь, тем святее ты становишься. Посему проститутка, способная принять десятки мужчин в день, и есть самое близкое к святости существо. Её способность принести наслаждение большому количеству мужчин является мерой могущества её святости.

Обобществление женщин в «коммунистических» обществах – это лишь способ избежать платы за женщин под предлогом борьбы с проституцией[51].

Проститутка – это номер в гостинице, куда вселяются на время разные люди. Собственный дом, в котором живёшь изо дня в день, – один и находится в другом месте, а в гостиницах останавливаешься разных. Номеров в гостинице много, а потому гостиница напоминает публичный дом. Потому-то с давних времён гостиница – поле деятельности проституток.

Возлюби врага своего – это как раз то, что делает проститутка с мужчинами, которые её презирают, ненавидят, но пользуются её услугами. Быть может, это один из психологических мотивов проституции.

Ненависть к проституткам

Самая сильная негативная реакция на проституцию возникает у добропорядочных, семейных людей, а их добропорядочность заключается именно в том, что их сексуальная жизнь либо почти не существует с обрыдлой женой, либо вообще не существует, поскольку обрыдлая жена ещё и перестала давать. Проститутка – это для них живой укор. Порнография – неживой.

Истинная любовь к женщинам органически включает в себя любовь к проституткам. Поскольку проститутка – это иное имя для той же женщины. Божественная Блядь – эта фраза состоит не из взаимоисключающих, а из дополняющих друг друга слов. Легко обнаружить, что ярая ненависть к проституции выходит из женоненавистничества. Борцы с проституцией прячут свою враждебность к женщинам либо в фальшивой романтической любви к какой-либо недоступной им женщине, либо в вынужденной верности тоскливой жене, сексуальный интерес к которой они давно утратили.

Романтическое отношение к женщине основано на страхе мужчин перед пиздой. Оно состоит в настойчивом сокрытии своего сильнейшего желания пизды, в пренебрежении ею из-за неуверенности в себе, в своей способности с ней справиться. Наступает феномен лисы и винограда, когда мужчина начинает хаять пизду, называя её грязной, отвратительной, противопоставляя ей романтический образ женщины, о половых органах которой не упоминается.

Женщина же – это всегда зрелый и всегда доступный виноград. Часто уже перебродивший и сочащийся. Мужчины, страшась своего слабого живота, подняли виноград на умышленно недоступную высоту и поют хвалу его сладости и чистоте, но ненавидят тех, кто виноград ест, а заодно и сам виноград, когда он падает с высоты мимо их пускающего слюни рта.

Басня «Лиса и виноград», разворачивающаяся не на индивидуальном, а на общественном пространстве, превращается в массовый психоз гонений на проституток.

Если исходить из соображения, что человек тайно желает, что он ненавидит, а также из того, что ненавистное ему в полной мере присуще, то ревность можно рассматривать как реакцию на тайное желание поделиться своим сексуальным партнёром. Неудивительно, что поскольку делёжка проститутки происходит с максимальным числом мужчин, то и ненависть к ней принимает крайние формы.

Ну, вот я всё гневаюсь, что женщины – проститутки по натуре, вернее, гневаюсь на то, что они не признаются, что они проститутки, а ведут себя как проститутки. Волновал ли бы меня этот вопрос, если бы у меня было достаточно денег или славы, за которые можно было бы в обилии покупать женщин? Не потому ли я возмущаюсь этой несправедливостью, что я просто беден? И даже если бы женщины согласились: да, мы все проститутки – плати. Мне ведь платить было бы нечем, кроме как своей свободой, из которой женщина всё равно бы выжала те же деньги. Так что всё упирается в деньги, вернее, женщины упираются в деньги. Ну а значит, действительно – всё упирается в деньги.

Самым убедительным предлогом для борьбы с проституцией являются венерические заболевания, якобы присущие проституткам и ими распространяемые. Однако статистика доказывает[52], что от проституток заражаются минимальное число, а подхватывают на «приличных», не соблюдающих гигиену, не знающих симптомов, не употребляющих презервативов. Страх перед СПИДом дошёл до того, что воздержание предлагается как единственная форма приемлемого поведения для неженатых.

Невольно напрашиваются гастрономические аналогии, которые наиболее понятны, поскольку отражают другое столь же неотъемлемое, как и похоть, состояние человека – голод. Если возникает эпидемия дизентерии или холеры, где инфекция передаётся через пищевые продукты, то нельзя из-за этого ополчаться на еду, объявить её вне закона и лечь помирать с голоду. Нет, человек с жаждой жизни начинает мыть фрукты и овощи, пастеризовать, кипятить, дезинфицировать, но продолжает есть. То же и с проститутками. Их уже пытались кипятить да поджаривать, топить в воде, как ведьм, но наука изобрела более эффективные формы борьбы с инфекциями. Ополчаться следует не на проституцию, а на сами болезни, которые свойственны в большей степени любительницам, а не профессионалкам, внимательно следящим за чистотой своих «орудий производства». А то всё проигрываются древние подлости, когда гонца, принесшего плохую весть, убивали.

Проститутки – это женщины, которые дают доступ к самому большому наслаждению, и за одно это надо испытывать к ним благодарность и почтение. Но как будто именно за это их ненавидят и притесняют с умопомрачительной настойчивостью. Поистине русский подход: кого люблю, того и бью.

Слово «проститутка» ассоциируется с предательством. (Проститутка Троцкий.) В чём же предательство проститутки? В том, что она открыто провозглашает себя всем доступной за деньги? В том, что понятие верности у неё не связано с впусканием в себя только одного хуя? Нет, настоящее предательство – это когда человек обещает верность на всю жизнь, а потом нарушает своё обещание, причём многократно с помощью разводов, разрывов, расставаний. Проститутка же подобных обещаний никогда не даёт. Она с самого начала объявляет своим поведением, что рассчитывать на её женскую верность ни в коем случае не следует. Посему и предательства никакого нет, а есть верность цене. Верность своему телу.

Более того, продажность проститутки делает её наиболее надёжной, поскольку известная цена даёт уверенность в её доступности.

У многих мужчин по отношению к любой женщине возникает мания – что она должна быть в него влюблена, а значит, не допускать в себя прочих мужчин. Исходя из этой предпосылки, любая женщина, соблазнившись другим, оказывается «проституткой», каковой оскорблённый мужчина не преминет её обозвать.

Продажность – это другой синоним проституции. Причём не за идею, как это свойственно мужчинам, а за деньги. Но почему можно продавать свою кровь, свою сперму, свои яйцеклетки, и за это человека не называют продажным, а продажа «доступа к телу» вызывает клеймение в продажности?

Чем же проститутки грязны для мужчин? Мужскими же выделениями, извергающимися в проституток. То есть мужчины брезгливы не к проститутке, а к выделениям своих же собратьев. В проститутке слишком сильно ощущается присутствие других мужчин, и это пугает каждого последующего. Не проститутку мужчина оскорбляет, а мужчин, которые были в ней до него. Таким образом, мужчина, ненавидя, унижая проститутку, подсознательно расправляется со своими соперниками.

Будет ли считаться грязной проститутка-лесбиянка, которая продаётся исключительно женщинам? Нет. Считается ли грязным жиголо, мужчина, обслуживающий женщин за деньги? Нет. Только проститутка для мужчин почитается грязной. Вот она, мужская ненависть к чужому семени! К семени конкурентов.

Мужчину оскорбляет и возмущает в проститутке прежде всего то, что она делает возлюбленным не его. Ненависть к проституткам – это самая острая форма ревности. Мужское самолюбие изничтожается проститутками. Каждый думает, что он единственный, а она таких «единственных» меняет дюжинами на дню. Ревность – это прежде всего признак собственной ущербности, и ревнивый мужчина живо её демонстрирует, ненавидя проституток.

Венок, который носила некая проститутка, имел надпись: «Люби меня всегда, но не ревнуй к тем, кто делает, как ты»[53].

Женщина рождена с физиологической способностью разделять секс и любовь. Женщина достигает оргазма, мастурбируя в одиночестве, и может не кончать во время совокупления даже с любимым мужчиной.

Такое разделение довели до совершенства проститутки, а мужчинам, радостно кончающим в любой пизде, приходится долго доходить до этого и убеждать свою нравственность в непреложности и закономерности такого размежевания чувств у женщины. Но часто, увы, женские способности вызывают злобу у мужчин, поскольку им самим такие способности не даны.

Будущее проституции

Если этого не было в прошлом, нет в настоящем, то вся надежда остаётся на будущее. А в нём может совершиться что угодно. Вот мы и мечтаем о чём угодно. То есть о чём хочется. Всем хочется разного, что означает – одного и того же.

Основная масса проституток, вернее, обилие их поддерживалось в древние времена за счёт рабынь. Теперь проституток вызволяют из Восточной Европы да России. Но когда-то уравновесится экономическая жизнь по всей Земле, и потоки женщин из других стран иссякнут. Тогда наука выйдет спасительницей – научатся печь живые женские тела вместо резиновых кукол и искусственных пизд.

Проститутки будут делаться клонированием красавиц. Сейчас мужики бьются в очередях за благосклонность той или иной. И в основном безрезультатно. А вскоре наштампуют десятки тысяч Шэрон Стоун – даже очереди на них не будет. Запишешься заранее – один день провожу с Шэрон, другой – с Кэрон, третий – с Мэрон. Деньги на бочку – и любая красавица лижет, обхватывает, засасывает. И клонирование такое будет, что клоунада эта страстью потечёт, ибо бабы эти будут только на еблю настроенные, рожать неспособные и ни о чём другом не помышляющие. Рафинированная похоть. Но деньги всё равно нужно будет платить: для их создания, содержания, жратвы, жилья, мало ль ещё для чего – вот мужики и будут раскошеливаться, как прежде. Но с радостью великой.

Так что проституток будет навалом, красивых и разных, умелых и здоровых. Ну, а как мужик насытился – обратно в семью, детей растить, жену холить, интеллект развивать, по дому мастерить-ковыряться.

Охота на женщин будет состоять в том, что сначала ты их подстреливаешь, а потом ебёшь. Подстреливаешь легко, чтоб не сопротивлялась, а загоралась похотью. «Подстреливание» осуществляется специальным лекарством, направленным электрическим зарядом или чем-то еще, что наверняка придумают и что снимет необходимость добиваться женского согласия. Таким образом, проституция в нынешней форме исчезнет. За право такой охоты нужно будет платить какой-то налог какому-то правительству.

Церковная монополия на контакт с Богом отомрёт. Ныне проституция – это церковь в изгнании, а проститутки – «староверки». В будущем проститутки вновь станут священнослужительницами, проповедовать будут своим телом, творя чудеса почище Христовых. Чудеса, которые они творят и сейчас, но за которые их преследуют.

Помимо обязательной надписи на этикетках алкогольных напитков, говорящей о вредности алкоголя для беременных женщин, американцы вскоре допишут, что алкоголь может вызвать сексуальное возбуждение, которого следует остерегаться, а ещё лучше – подавлять.

Мужчины-художники рисуют в основном женскую обнажённую натуру. Под предлогом, что красиво. А на деле то, чего хочется, и есть красиво.

Плата натурщице за наготу, выказывание которой на людях считается преступлением, становится приемлемой даже при большой группе рисовальщиков, слизывающих линии с голой бабы. Оправдание здесь чисто эстетическое: искусство – значит, можно. Таким образом, совокупление следует считать красивым, как и обнажённые тела в отдельности, ибо оттого, что два тела соединятся, их красота не померкнет, а по меньшей мере удвоится. Так что если совокупление красивых тел эстетично, то плата за совокупление сочтётся правомерной, как и плата обнажённой одинокой натурщице. Значит, проституция во имя красоты будет позволительна.

В пустыне Невады стоят единственные в Америке легальные бордели – оазисы счастья. Вскоре пустыни сделают плодородными, оросят. И вся бывшая пустыня превратится в бордель.

В середине города стоит Кремль с воротами, где живёт не правительство, а проститутки. На воротах стража, не пускают детей, пьяных и «протестантов». Только взрослых и за входную плату. А внутри уже бесплатно.

Лозунг мужчин всего мира: «Доступных женщин за доступную цену!» Надеюсь, для свершения этого не придётся делать ещё одну революцию. Наука выручит.

О, если б можно было бы взять любого мужика, возникающего против проституции, привязать и напустить на него прекрасную проститутку, которая стала бы его обласкивать, не доводя до оргазма, и заснять это на плёнку, как он расслабевает, как его развязывают и он начинает требовать ещё, чтобы извергнуться, а тут чтоб другая проститутка подошла незаметно сзади и пустила бы ему пулю в затылок в тот момент, когда он кончает. И чтобы этот фильм демонстрировался повсюду, и чтобы на каждом углу стояли красавицы-проститутки, чтобы к ним валила толпа мужиков, чтобы новые и новые проститутки подходили и подходили, а на огромном экране, как на Times Square[54], чтоб демонстрировался фильм, где сначала показывают очередного недавнего гонителя проституток, уже радостно ебущегося с ними, а когда сволочь-гонитель задрожит в оргазме, его тут же расстреливают. Чтоб не возникал против чуда ебли.

Обидно то, что проповедники проституции находятся в глухой защите, тогда как противники – в непрестанном нападении, а надо бы – наоборот. Не оправдываться, не извиняться, не пугаться надо проституткам и людям, счастливо ебущимся с ними, а идти в наступление, атаковать каждого ханжу, кто осмеливается посягать на секс.

Смысл в том, чтобы вывернуть на всеобщее обозрение личную жизнь каждого борца с проституцией, и тогда окажется, что среди мужчин – это все неудачники в личной жизни или неспособные её иметь.

Необходимо каждой «порядочной» женщине провести какой-то срок в публичном доме, чтобы лишить её права смотреть сверху вниз на проституток. С другой стороны, это снимет фальшивый ореол с «приличных» женщин. Так же обязать мужчин регулярно посещать публичные дома, что лишит их права выступать против проституции.

Собака дрессируется по свистку: один свисток – бежит, два свистка – стоит, три свистка – лежит. Причём с какой радостью и самоотдачей подчиняется хозяину. Так бы женщин выдрессировать. Чтобы все и везде. Идёшь по улице, видишь – хорошая баба, вытаскиваешь свисток и сразу три раза свистишь. А потом свистишь в свисток четыре раза – и она убегает с глаз долой.

Помимо клонирования создадут искусственные существа, что, как и любое изобретение, осуществит былую фантазию, в данном случае о джинне, являющемся из бутылки. Из бутылки будет выходить дымом женщина, с ней развлекаются до пуза, а потом она дымом уходит обратно в бутылку. «С белых яблонь дым». Такие портативные женщины будут исполнять роль былых наложниц, лишённых притязаний. А жёнами будут цельные женщины, матери, заботливые, любящие – Василисы прекрасные и премудрые. Но и их можно будет загнать в бутылку.

Естественно, что я пишу с точки зрения мужчины и не пытаюсь вставать на точку зрения женщины. Пусть они стоят на своей точке. Которая над i. Эта буква – как хуй в момент извержения первой капли.

Рекрутирование новых проституток – это будет вторая по главенству, после удовлетворения клиента, задача любой проститутки. Проститутка будет знакомить свою подружку, страшащуюся продаваться, со своим лучшим клиентом, который соблазнит подружку, доставив той удовольствие и к тому же вручив ей оплату. Почувствовав, что ничего в этом ужасного нет, новенькая начнёт рыскать сама. Сначала работа по совместительству с другой работой или с браком, а потом, глядишь, и полный переход на проституцию. Опытная курирует и получает процент с наработанного новенькой до тех пор, пока та работает. Когда проститутка набирает множество новеньких, она может жить только на комиссионные с их доходов, занимаясь проституцией изредка, а в основном делясь опытом с наёмницами своими и рекрутками рекрутш. Сначала клиент, затем семья, а потом Бог. Ибо Бог является в совокуплении с клиентом.

Либо мужчин должно быть в сто раз меньше, чем женщин, либо женщин должно быть в сто раз больше, чем мужчин. Наука и это решит. И цены на женщин станут символическими.

Какой бы ужас настал, если проституция перестала бы существовать вообще. Это как нулевая безработица. Все куда-то приткнулись, и при расширении бизнеса или возникновении нового – нет никого, чтобы нанять.

Интернет или его производная позволит когда-то послать «Хочу!» в пространство, из которого вернётся цена, описание услуг и адрес, по которому можешь их получить. А ещё лучше – электронно упакованная женщина, которая распаковывается твоим компьютером и материализуется, а после пресыщения отсылаешь её в электронный мусор.

За последние годы потребление порнографии резко возросло. Благодаря повсеместному видео, Интернету, Кену Старру, искусство, реклама пропитываются сексуальными образами, которые становятся всё более приемлемыми для населения. И, несмотря на это, проституция в Америке запрещена. Порнография вскоре вырастет до такой степени, что в Америке начнут сажать в тюрьмы за внебрачную еблю.

Легализация проституции, которая делается как вынужденная уступка, чтобы выбрать из двух зол меньшее, никогда не решит её проблемы в обществе – при таком отношении проституция будет лишь терпима, а значит, будут моменты, когда терпения на неё у правителей вдруг не хватит и её снова запретят. Легализация проституции должна быть основана на возвращении ей статуса божественности, святости, тогда профессия проститутки будет считаться наиболее почётной, приближённой к Богу, священной. В недалёком будущем люди осознают, признают и открыто прильнут к чуду оргазма и наслаждения, которое воплощают в себе проститутки, и суть мира станет иной, она вновь станет языческой, но на вознесшейся к небесам научно-технической основе.

1998

Стихи разных лет

Из книги «Маятник» 1976

«Всё начиналось с вожделенья…»

Всё начиналось с вожделенья, с неизъяснимых получувств. Стихотворений выделенья доказывали – получусь. Вокруг меня взрастали страсти, и продирался я сквозь них, чтобы сказать бумаге «здрасьте» и нанести смертельный стих.

«Её работа – копаться…»

Её работа – копаться в чужом грязном белье. Она – прекрасная приёмщица. Грязны у неё пальцы, но нет простыни белей её грудей и шеи. Хочется. Она отмоет руки, обхватит ими меня — и что мне до её профессии? И лоно её упруго, его под себя подминал — нечистый нас попутал, взвесил и, как тюк белья, забросил на гору связок живых и направляет нас в чистилище, чтоб разрешить вопросы: кто чист из нас двоих, а кто из нас – греха вместилище.

Материнство

Курчавые пальцы младенца сжимали податливый воздух. Выкидывал малец коленца, и голод костей по извёстке ещё не отторг от сосца. Но мать молоко на сосок увесистой плоти закрыла и ждёт поцелуев отца. Младенец худеет с лица. Но лучше любовь, а корова заменит иссякшую мать, что так истомилась без крови, которая плоть поднимать способна в теченье секунды. Сосок надо выдернуть скудный из дёсен родного младенца и выкинуть мужу коленца.

«Как трудно радость обрести…»

Как трудно радость обрести. И чтобы взять её руками, мне нужно семенить словами, блюдя приличия престиж. Как тошно разговор плести, велеречивостью давиться, а в руки взял – кричит: «Пусти!» Куда тебя пустить, девица?

«Я женщину хочу чужую…»

Я женщину хочу чужую, хочу чужих волос и пота, чтоб нас сомкнул любовный ужас и пряных судорог икота. Хочу я к ней склониться низко, до сокровенного озноба, чтоб стала мне родной и близкой. Чтоб захотеть чужую снова.

«Общественный сортир…»

Общественный сортир, но всё разделено: мужскому ассорти лечь с женским не дано. Но всё ж оно само сползётся в труб мешки, и женское дерьмо обнимется с мужским.

«Пристало проживать с тобой…»

Пристало проживать с тобой, предвидя верное прощанье. Любовь растили на убой и ей жиреть не запрещали. Среди былых костей и кож и мясо наросло, и сало — пора её пустить под нож, пока она тощать не стала. Но страшно нам увидеть труп — глаза смыкаем мы в постели, надеясь, что любовный круп ещё немного потолстеет.

«Мы вкушаем великие чувства…»

Мы вкушаем великие чувства, пишем в письмах святые слова. (Эй, прохожая, дай целовать! У тебя зреют дети в капусте!) Лишь почудится мне, точно ты спишь с другим, – образуется ревность. (Пусть, прохожая, ты не царевна, но желанье сильней тошноты.) …Очень мудро Он глину лепил — столько чуждого в мирном соседстве — так, мне помнится, в призрачном детстве, онанируя, чисто любил.

«Бездельника Сизифа труд…»

Бездельника Сизифа труд смешон, коль мы с тобою взглянем. Там, где одни мозоль натрут, другие лишь наводят глянец. Чтоб осознать среди страстей суть нескончаемой работы, не нужно быть отцом детей, довольно быть отцом абортов. Протест в привычку утаён, терпенью нет предела – мерьте. О быт! Его небытиё легко предпочитают смерти. Земных законов властный тон упорно дрессирует в зверя, но я поверю только в то, во что бы я мечтал поверить. Ну, что ж, придёт известный миг, весьма приемлемый, положим. Но лишь взберёмся мы на пик, как вновь обрушимся к подножью.

«Исчезло таинство любви…»

Исчезло таинство любви, но есть сношений деловитость. Ошеломлённая наивность давно сошла на «се ля ви». Оргазм известен ей до йот — она с закрытыми глазами умело до него дойдёт, прикрыв гримасу волосами. Желанья в чувства облекать — так повелось. Но опыт учит лишь снисходительности. Тучи развеет время в облака. Миг рядом – тело под рукой, всё просто – умники клевещут. И мир таинственный такой, увы, как все простые вещи.

«Любовь – не в объятьях, а в трепете…»

Любовь – не в объятьях, а в трепете, с которым смыкаешь объятья, а всё остальное лишь требует отсутствия страха и платья. Великая страсть – предвкушение, лишь в нём непомеркнувший трепет готовит событий свершение и в них послаблений не терпит. Моё предвкушенье грядущего грядущего много прекрасней, и трепет в преддверии худшего растёт от предчувствия разниц. А что до любви – то распутница, с которой от похоти спятил, для трепета – лучшая спутница, пока не дошло до объятий.

Из книги «По направлению к себе» 1980

«Вы, поглощающие член…»

Вы, поглощающие член и пропитавшиеся семенем, что скажете по поводу любви? Кто заявлял, что счастье – тлен, что плоть испепелится временем? Закрыв глаза, в объятиях плыви. Плывёшь то на груди, то на спине… Когда бы не дельфин спасительный, всплывающий, как остров, под тобой — стол письменный – мы б замерли в спанье, и только женский глаз просительный нас вынуждал бы хвост держать трубой.

«О, сладкогласный раструб бёдер!..»

О, сладкогласный раструб бёдер! О, груди в виде полных вёдер! Вы – ясноглазая примета для суеверного поэта. О, циферблат зубов подспудный, о стрелка языка секундна! Кусаньем губ хотел солить я твои мгновения соитья. Засуетилась кровь в аортах, готовя почву для аборта, и бег дыханья твоего, и стон от раны боевой являлись первозданным действом, отвергнутым святым семейством. Не уподоблюсь, хоть умри я, возвышенным мечтам. Не в счёт святая девушка Мария, что первенца внутри несёт.

«Живёшь и не знаешь, что счастлив…»

Живёшь и не знаешь, что счастлив, и осени вторишь нытьём. Науке любви научась ли иль просто поверив – адьё! Давайте без стрел и без яблок, а лучше всего и без слов, и так уже сердце, как зяблик, трепещет при виде трусов. Хотите – в одежде покойтесь и путайте, пряча лобок, священное действие «койтус» и подлое слово «любовь». Все ваши потуги на похоть, все ваши старанья страдать во мне вызывают лишь хохот и жажду – с Земли вас стирать. До времени скомкав желанья, сжигаю гнилые мосты… Ненастные дни ожиданья, погожие дни суеты.

«Я думал, связь – нерасторжима…»

Я думал, связь – нерасторжима: так ликовала. Глядь – двулика. Твоей неверности улика одна, но неопровержима. Кто слил отравленное семя в твой плодородный перегной? С последующими со всеми я пожинаю перелой. А сколько было слов о духе, о нравственности, наконец, и я внимал им, как юнец внимает исповедям шлюхи. Я понял, верность для людей недостижима, как бессмертье. А я-то мнил, прелюбодей, что я единственный на свете. Но я – трагический поэт, раз не пою надежду вновь, и как легко, что веры нет ни в ненависть и ни в любовь.

Из книги «После прошлого» 1982

«Я знал, что без тебя мне не прожить…»

Я знал, что без тебя мне не прожить безбедно. Впрочем, и с тобою тоже. И если жизнь всегда так на себя похожа, то что же делать нам, живущим в ней? Тужить. Не ты, как говорил я, так другая. За руль сигая, за столом рыгая, разлиберализирована в пух и прах – дезодорант из паха прёт – не женский дух. Голодным взглядом жря махру марихуаны, она свернёт усердно самокрутку, затянется и передаст ублюдку, усевшемуся на пол. Он, карманы пустые наполняя кулачками, побесится на мир капитализма и дальше передаст окурок. Клизма для переда, вибратор да цветы пучками, журнальчик голенький – владения девицы, теологический берущей факультет. И хочется всему мне удивиться, но удивленья почему-то нет. Я с ними на пол сел, но ниже не пойду. И столько стен меж нами, возведённых в ранг вездесущности, что даже их котёнок, за хвост себя кусив, сулит беду.

«Никто приблизиться не смеет…»

Никто приблизиться не смеет — настолько чужд, настолько чушь мне омерзительна, что семя моё для женщины – не куш. Оно сливалось, как помои, в отверстия ничтожных баб. А я мечтал, само собою, красавице поставить кляп. Ничто меня не занимало, лишь только баснословный миг, которого мне было мало, когда поставлен к стенке книг. Они – пропитанные кровью великих авторов мечты — стояли выше суесловья и выше похоти почти. Реальность, как всегда, старалась продемонстрировать ничто, и память обо мне стиралась, и становился я мечтой. И вот я превратился в книгу, фантазии к себе маня, и женщина ласкает фигу, другой рукой открыв меня.

«Стареет морда, и морщины…»

Стареет морда, и морщины поверхность исполосовали. Роятся новые мужчины и конкурируют словами, мне непонятными. Девицы шлют благовонь дезодоранта. Чтоб черенками к ним привиться, их аклимают в «Эльдорадо». Их взгляд в комфорте раскалится — и вот уже горячий кукиш. Никак не прочитать в их лицах, что за деньгу любовь не купишь. Готовность их со всем стерпеться, ну, а как следствие – слюбиться, приводит в действие не сердце, а лишь желание крепиться. Года летят в самозабвенье, и, в ожидании удачи, лишь пресловутые мгновенья нас от отчаянья утащат.

«Рефлекторная нежность оргазма…»

Рефлекторная нежность оргазма подкупала своим непритворством. О, мгновенный и суетный праздник, освящённый телесным проворством. Если ты неспособен продлиться, то почаще тогда повторяйся, чтобы гордость блаженства на лицах возвышала над горестной расой, чтобы поиски целей и смыслов наконец-то себя осознали, чтобы надвое вновь не разъяли этот мир, что нам в жизни приснился.

«Не попользоваться миром одному…»

Не попользоваться миром одному, без тебя, любой, что телу по душе, — вполовину мир прекрасен потому, вдвое грустен он поэтому уже. Ты была. Теперь не ты, а пустота. Вспоминаю я лицо твоё с трудом. Но тобою обрамлённая пизда для мечты моей – гостеприимный дом. Сколько было. А теперь лишь ничего окружает и горланит ни о чём. Изумительный изъян был речевой, но и он вдруг оказался трепачом. Что осталось? Неужели только то, что прошло. А то, что будет, – не придёт? Уж не знаю, и откликнется ли кто на меня. Я не «про это», я – про то.

«Мне ни холодно, ни жарко…»

Мне ни холодно, ни жарко — мне противно с вами по музею шаркать, зреть картины. Вам – до лампочки искусство, мне – до фени. Бабий рот – вот это вкусно, но мгновенье. Эстетическая похоть неуёмна, вот идёт по залу кроха с задом томным. Ножки так невинно крошит по паркету, будто между ничегоше — ньки и нету.

«Приблизительно исполнилось желанье…»

Приблизительно исполнилось желанье, но от приблизительности – тошно. Мы резинку пламенно жевали, в поцелуе пламенея тоже. Вот и есть влагалище пустое, ждущее меня, пуская слюни. Но единство – дело непростое, мало ль кто куда чего засунет. Да и снизойди оно – недолго прогостит и бросит на съеденье одиночеству, которое не только вмиг тебя раскусит, но разденет. И тогда – нагой и беззащитный, и прикрытый лишь прозрачным слоем теплоты живой – я молвлю злое слово, кое бытия зачинщик.

«Второй новый год без тебя…»

Второй новый год без тебя, а это ведь только начало годов без тебя. Повстречала и ты целых два, поступя разумно, своё отмечтав o счастии нашем несчастном, и воспоминаньем нечастым проймёшься, с другими мыча. Пишу о тебе, как всегда. Мечта несвершённая тлеет. И баба мне тело лелеет не там, и не так, и не та. Любовью же не запастись, хоть спать бы с красавицей спящей — пропавшею, а не пропащей, казалась бы жизнь позади. Но время живёт впереди, иду, норовя оглянуться, и чую лишь чувства в груди, которые в правде клянутся.

«Я тебя исправно вспоминаю…»

Я тебя исправно вспоминаю. Сколько женщин впредь ни поменяю, а тебя мне не искоренить. Понял я: разлука – не спасенье. Как напрасны были опасенья, что былое мне не сохранить. Память так старательна на службе — помнит всё, что нужно и не нужно, а тебя – так с головы до ног: с головы, в которой бездна мозга, и до ног, меж коих бездну можно отыскать. А я уж точно мог. Мы живём в разлуке очень прочной — даже солнце для меня заочно, если для тебя оно – в очах. Таково меж нами расстоянье, что твоё ночное раздеванье не произойдёт в моих ночах. По земной дуге меж нами сотни тысяч миль – длиннее всех бессонниц. Кто б сквозь Землю тропку устремил? Только смерть окажет нам услугу: мы тогда приблизимся друг к другу по прямой – на глубину могил.

«Как будто не было меж нами ничего…»

Как будто не было меж нами ничего, как будто не были мы существом двуполым. В твоём влагалище, как в ране ножевой, копилась кровь. И думал я – доколем. Твоею кровью я всё тело обагрил, ты умирала от великих ощущений, все впадины твои и все бугры сравнять хотел в объятиях священных. И вот меж нами спят слои одежд, пространство нравственности, паралич приличий, и, дрессированно входя в людской манеж, два тела наших смотрятся двуличьем.

«Я знаю, что ответишь ты, хоть что спрошу…»

Я знаю, что ответишь ты, хоть что спрошу – не знаю. На коже след от красоты: вся от морщин – резная. Ты где-то там, пережевав остатки поцелуя, ждёшь продолжения забав, у зеркала гарцуя. И кто бы ни был наверху, или внизу, иль сбоку, признаешься, как на духу, что я внутри глубоко. И я тебя легко пойму, на противоположной стране Земли. Стихом пальну, живя надеждой ложной. Я тоже, с разными срастясь на крупные секунды, тобой воспитываю страсть, чтоб ей не стать паскудной.

«Это больше, чем чувство, это наша судьба…»

Это больше, чем чувство, это наша судьба. А вокруг нас – паскудство и людей голытьба. Мы старались, тянулись к ощущениям, ввысь, головой саданулись, но сердцами слились. Нашу жизнь в протоплазме мы размножить вольны, так серьёзны в оргазме и на миг влюблены. Но и миг размножался, нашу жизнь продлевал, только зря разбежался и в огонь подливал. Мы попались в разлуку, что отшибла мозги, и не слышно ни звука, и не видно ни зги.

«Я нашу встречу представляю…»

Я нашу встречу представляю, как я себя в тебя вставляю, и всё так точно совпадает, и наслажденье не спадает. И ты лежишь, раскинув ноги, и больше мы не одиноки, и каждый вздох, движенье снова нам очевидны с полуслова. Глаза от ласк не опустели, мы будем обсуждать пастели, тобою созданные ночью, — во мраке вдохновенье прочно. Ты засыпала на рассвете, когда я просыпался. Это меня теперь-то не рассердит, а раньше думал – песня спета. Теперь мне всё в тебе прекрасно, о, как всесильно расстоянье, расторгнувшее нас напрасно, ведь мы остались россияне. Вот мы проходим по проспекту, а вот проходим по деревне, и нету к нам ни в ком респекту, и посылают нас к едрене… Мы укрываемся друг другом от неприветливого мира, и наш огонь, сомкнувшись кругом, сжигает нас во славу пира.

«Когда ты вспомнишь…»

Когда ты вспомнишь (если вспомнишь) обо мне, в креплёном будешь путешествовать вине, кремпленом, вышедшим из моды, наготу задёргивать тебе уже невмоготу, лицом, краплённым пятнами огня, ты передёргивать училась без меня. И ты, теперь инвариантная к самцам, подпустишь их к своим худым сосцам, чтобы сотряс ребристый твой каркас математически отчётливый оргазм. И вот тогда его стальная вспышка дно осветит у памяти-кубышки, и ты, с глазами, слипшимися в страсти, представишь, что со мной скрестилась на матрасе, и веру в вечную любовь ты тем упрочишь, коль от фантазии такой ты снова кончишь.

Из книги «По обе стороны оргазма» 1988

«Мы пришли к согласию спонтанно…»

Мы пришли к согласию спонтанно, без справок о месте работы и отчестве, и перекинули мост понтонный через реку одиночества. Я ослом оказался меж снопами грудей, мря от голода, не знал, к какой прильнуть. А глаза сосков умоляли: «Будь грубей! Руки, не кончайте на нас свой путь!» Я бёдер её вращал полушария, горячие полюса искал на глобусе. И действительно, руки по телу шарили, как при обыске. А после любви друг с друга стаскивали, но, чтоб сила не убегала, извергалось семя шампанского во влагалище бокала. И снова – догола — верхи и низы. В груди-колокола бил мой язык… Опять встаёт вопрос, лордовский и мужицкий, он предельно прост: с кем размножиться?!

1966

«Пить хочу! Подхожу к крану…»

Пить хочу! Подхожу к крану и наливаю в стакан воды. Она не превращается в лёд, прежде чем в меня кануть, не испаряется, видя, что я на неё имею виды. Вода сделана для питья, и она не против, и жажда зажжётся и снова остынет, и я радуюсь, что бог мне жизнь не испортил, заставив родиться где-то в пустыне. Но жажды бывают разных сортов, и водой не зальёшь огонь их, и, только срывая губы со ртов, можно их довести до агоний. Рыщут с кошельками – жирными и дистрофиками, а их с деланным безразличьем, дрожа, ждут. И ты, пиит, не строфы копи — в них не утопишь жажду. И бродит по улице масса, в руках, вместо милой девки, трепещет знаменем мясо на стройном скелете-древке.

1966

«Радость к жизни не придаётся…»

Радость к жизни не придаётся, надо зубами её вырывать. Если любовь не продаётся, её приходится воровать. Я – вор, оглядывающийся по сторонам, ту ищу, что плохо лежит, плохо – то есть одна, одна – то есть ждущая лжи. Конечно, лжи, а то кто ж без неё решится расстаться с одиночеством, кто площадь свою отдаст внаём без слов на «л» иль посулов почестей? Нет чтоб признаться обоюдно: мы голодны, давайте друг друга поедим мы, начнём с губ – с места голого, и, раздевшись, продолжим пир-поединок. …Солнце, глаза фонарей выколи, светопредставление начинай, а то мы почему-то привыкли лишь в мраке друг другом тела начинять. Вот солнце ухватилось за край земли и подтягивается на лучах всё выше и выше… А у неё во сне волосы глаза замели, когда я на улицу тихо вышел. Шокирует желаний запах, зверьё смердит из их истока. …Мы солнце вытолкали в запад, чтобы встречать его с востока.

1966

«Среди волшебных сладких блюд…»

Среди волшебных сладких блюд, что мы вкушаем только миги, я мякоть женскую люблю и верную премудрость книги. Страницы ль книге разведу иль тело женщины раскрою — дрожу. Прожил бы разве тут без них – без мысли и без крови? Они везде. И счастлив тем, что я узнал средь декораций o том, что в жизни мало тем и только много вариаций.

1968

«Чувства назрели. Трепет ноздрей…»

Чувства назрели. Трепет ноздрей. Рот для поцелуя вскрылся. Вскрик – будто бы у дверей вдруг пробежала крыса. Руки сорвали тряпья кожуру, тело взошло над мраком ночи, глазами за обе щёки жру деликатесы сочные. Грудь до отказа наполнена мясом, всё молоко было скормлено дочери. Любой бы мечтал заплатить в кассу и выстоять длинную очередь. Как ловят ушами любой звук, вот-вот ожидая канонаду сраженья, так она, накинув на меня сеть рук, ловила бёдрами моё движенье. Мы нагнетали друг в друга счастье, чтоб бёдра её захлебнулись и стихли. Маятник так, безустанно качаясь, боя часов добивается лихо. И наши куранты готовились к бою. Теперь хоть всё истребится пусть, суть несётся на нас с тобою. Секунда – и нас сотрясает пульс. Потом вылезали друг из друга и мыслями шли своей дорогой. Но снова я нёсся в тебя, упругий, и в стороны разбегались ноги.

1968

«Устал от женщины. Сижу…»

Устал от женщины. Сижу, ворочаю глазами. Весь вечер в мысли просажу я, козыряя дамой. Всегда бы так – нырнув на дно, где счастье тихо плещет, всё время думать об одном, но после разных женщин.

1968

«В стране оргазма населенья нет…»

В стране оргазма населенья нет, там только есть мгновенные туристы, и на любой вопрос в неё плывёт ответ — ведь там запрятана у правды пристань. Оргазм хранят в тиши, в тепле, впотьмах, пытаясь оградить его от дел священных, пусть голые тела в картинах и стихах, пусть в музыке развратные крещендо — но только пусть рабочий на посту несёт достойно трудовую вахту. А он мечтает: «Вахту донесу, приду домой, поддам и бабу трахну».

1968

«Прекрасно спать в горячем теле…»

Прекрасно спать в горячем теле, запутавшись средь рук и ног, и видеть, что на самом деле достичь желаемого смог. И луч звезды в окно свисает, пронзив колечки у висков. Пусть надо мной во тьме сияет созвездие её сосков.

1969

«Чуть сыт – уже я не поэт…»

Чуть сыт – уже я не поэт, чуть голоден – я гений, и на любой вопрос ответ мне мнится эрогенным. И спросит женщина в соку: «Зачем стучишься в двери?» И вот, пока я не солгу, она мне не поверит. Чтоб повторенья запивать переживаньем кровным, мы научились забывать, чтоб всё казалось новым.

1969

Majores Dei

Pubis

Нет, не мираж, а истинный оазис в награду получил мой дерзкий взгляд, искавший не средь Африк или Азий, а средь пустынных тел колодца клад. Так в детстве, помню, тайно пронесёшь в оазис взор (а только это зримо), и как ни дивно зрелище, но всё ж с предчувствиями не соизмеримо. План клада лишь со временем созрел, я стрелку в треугольнике узрел.

Clitoris

Бушующие заросли раскрыл и на поверхности я клад увидел. Лишь прикоснулся – слышу: трепет крыл вспорхнувших ангелов в убогой свите легенд и мифов, знаков и намёков вмиг заглушился стоном Сатаны. Бесцеремоннее б сломать не смог он мужчин от женщин делящей стены. Мне в женственности, в зарослях возросшей, зачатки мужественности дороже.

Urethra

Бессилен запах благовонных мазей пред запахом пугающе земным. И в центре, где раскинулся оазис, — сомнительный источник, но за ним, совсем вплотную, столько есть услад, что отвращенье исчезает сразу, и втягивают ноздри аромат, и от него мутится чистый разум. Уже само соседство с Божеством становится великим волшебством.

Labia Majora

Никчёмна нравственность, когда мокры ресницы полудремлющего ока. Двойное веко вышло из игры, и жадный взгляд скрывать теперь нет проку. Кого ж не допускали эти створки, когда они от грёз или руки приоткрывались в ожиданье оргий, а не смыкались штурму вопреки? И лишь тогда, когда им сладко спится, распахнуты курчавые ресницы.

Labia Minora

Прикосновения к святым местам не происходят без благоговенья, тем более, когда они – уста, ловящие подвижные мгновенья. Не оскверню уста пренебреженьем. Они молчат, но молчаливость их есть знак согласья перед превращеньем в простую плоть для радостей мирских. Но чтобы радости острее стали, кусочки плоти видятся устами.

Vagina

Взгляд отводить – кощунство, а не скромность, когда во весь свой глаз глядит в тебя открытый путь. Я от него не скроюсь — он неминуем, как сама судьба. Не длинный путь, но долгий – суета, но, слава богу, без томленья духа. Так вот куда в мечтах я улетал, как только ритм любой касался слуха. Бросаясь трепетно в ритмичный путь, стремлюсь в него мелодию вплеснуть.

Cervix

Я предпочтенье зрелищу отдам, но всё-таки вступаю в состязанье, в котором я кладу конец трудам по созерцанью – но для осязанья. И наступает действенное время, а взгляд – он недостаточно упруг. Нащупав шею, взваливаю бремя, чтоб задышала, оживая вдруг. И это столь недолгое дыханье есть жизни всплеск среди существованья.

Perineum

Лицо, душа, их красота – условность на перепутье мнений и времён. Красиво только то, что вечно в новость для тех, кто удивленьем умудрён. Но перепутье – действиям ущерб — есть место восхитительных сомнений перед двумя глазницами пещер. Какую мне избрать для поселений? Сомненье, что придумал Буридан, не принесёт лишь сытому вреда.

Anus

Меня лишь суть влечёт, чья красота уничтожает грубую брезгливость. И если подступает краснота, то не к щекам, забывшим про стыдливость. Отсюда исторгается уродство, но в плоти, всё исторгнувшей, пустой с исторгнутым не обнаружишь сходства — желанье наделяет красотой. Взгляни с любовью, всем страстям в угоду, и выход тотчас обернётся входом.

Nates

Безотносительна, ибо проста признательность улыбки вертикальной за необыкновенные места, являющие грех маниакальный. Блаженная улыбка задних мыслей в отличие от прочих – на виду, и драпировки, что над ней нависли, на деле – у неё на поводу. И первая – назад вперёдсмотрящий — оазис предвещает, дух бодрящий.

Sancta Sanctorum

НЕТ, НЕ МИРАЖ, А ИСТИННЫЙ ОАЗИС БУШУЮЩИЕ ЗАРОСЛИ РАСКРЫЛ. БЕССИЛЕН ЗАПАХ БЛАГОВОННЫХ МАЗЕЙ, НИКЧЁМНА НРАВСТВЕННОСТЬ, КОГДА МОКРЫ ПРИКОСНОВЕНИЯ К СВЯТЫМ МЕСТАМ. ВЗГЛЯД ОТВОДИТЬ – КОЩУНСТВО, А НЕ СКРОМНОСТЬ, Я ПРЕДПОЧТЕНЬЕ ЗРЕЛИЩУ ОТДАМ. ЛИЦО, ДУША, ИХ КРАСОТА – УСЛОВНОСТЬ, МЕНЯ ЛИШЬ СУТЬ ВЛЕЧЁТ, ЧЬЯ КРАСОТА БЕЗОТНОСИТЕЛЬНА, ИБО ПРОСТА.

1974

«Фирма находится рядом с фермой…»

Фирма находится рядом с фермой, белые формы стоят в зелёном. Я наполняюсь горячей спермой со вкусом, как говорят, солёным. Женщины служат на нашей фирме, множество фурий, но есть и феи. Вот подходит вплотную female — оружье своё предложить в трофеи. Взял без боя – родился в рубахе, как говорят – неудобно даже. Рядом ферма навозом пахнет, естественным делая чудо наше.

1977

«В похоти солнце садится на ель…»

В похоти солнце садится на ель — нет им запретов, отсель и досель — ласки любые. Люди ж уверены – это закат, и с упоеньем о том говорят. Люди – слепые. Мухи влюбились легко, на лету. Люди ж за страсть предаются суду совести, чести. Надо же, выдумали слова. Слишком на месте у них голова — плоть не на месте. Я вам не дам избежать прямоты, я вызываю вас из срамоты на прикасанье, чтобы не мысль потекла, а слюна… Где там! Искусство зиждется на иносказаньях.

1977

«Я думал, начнётся новая жизнь…»

Я думал, начнётся новая жизнь, но только продолжилась старая. Поди прозябающим там докажи, что зябко на сём полушарии во мне. А снаружи, конечно, жара, плати и бери, что захочется. И в женщине каждой сокрыта дыра, в которой желание корчится. И чтобы его от уродства спасти, приходится лгать ей и подличать, поскольку ведь так иль иначе пути к постелям сползаются под вечер. И похоти женской внимай, но не верь, ведь тела горячего мало им — им душу подай. Я уверен теперь, что женщины созданы дьяволом.

1978

«Картины прошлого развешаны в душе…»

Картины прошлого развешаны в душе, хожу, смотрю, как сердце умирает. Все на лопатках женщины – туше, но туши их мой раж не умеряют. Мгновение довольства капнет, а потом лишь по́том заливать путь к следующим мигам. Когда же наконец объятие-питон сжимает существо – то мы зовём интригой наичестнейшее движение души. И, задыхаясь в тесноте соитья, с готовностью себя опустошим, всё бытие меняя на событье.

1978

«Кто радует тело твоё?…»

Кто радует тело твоё? Меня ль, отдаваясь оргазму, из памяти вызовешь сразу, чтоб страсть обострить? И живьём заглотишь, лишь только захлещут, всех живчиков. Се – человек. Идём сквозь мужчин и сквозь женщин, чтоб верно обняться навек.

1978

«Для кого, скажи, ты ноги раздвигаешь?…»

Для кого, скажи, ты ноги раздвигаешь? Часто ли? Успешно ль с ним оргазма (или с ними) достигаешь? Днём? Во тьме кромешной? Так ли он (они), скажи, живут в восторге, как и я, от бёдер, от таких твоих, пропахших чудом оргий? Так ли сразу бодр он становится, как только их раскроет — троицу отверстий? Только ль от святого духа слизи, крови ждёт благие вести? Так же ль он всегда горит припасть к истоку, где уст устье рядом? Если нет – тогда они (иль он) забавны только — не любимы. Правда?

1978

«Приличья, играя на нервах…»

Приличья, играя на нервах, играют на нравы. Гуляют красивые стервы, уродок оравы, грудями и бёдрами машут, сокрыв сердцевину, и красками рожицы мажут, и пахнут невинно, и требуют, ждут, предвкушают вниманье, почтенье, и похоть свою придушают до нравоученья, мол, счастье не в мелкости ебли (их глубь привлекает). Но вся глубина их издревле не глубже влагалищ.

1978

«Она умела приурочить свой оргазм…»

Она умела приурочить свой оргазм к моменту моего семяпусканья. Я тоже был на многое горазд, но это вовсе не для описанья. Двуликий анус выгоняет вон в пищеваренье низкое участье, когда мой палец пожимает он свидетельством достигнутого счастья. Моей задачей было ей помочь, конечно, о себе не забывая, считать, как много раз разбудит ночь она, от наслажденья завывая.

1979

«Отношение к жизни менялось…»

Отношение к жизни менялось, только жизнь не менялась совсем, и судьба леденяще смеялась, что сосулькой на бабах висел. Я желаю всем бабам оргазма и стремлюсь, чтобы сбылись мечты о таком продвиженье к маразму, где не жгут, а разводят мосты. Чтобы страсть распростёртого тела не сходила с годами с лица, чтобы каждая задом вертела, подгоняя начало конца.

1979

«Слова веского не сказать…»

Слова веского не сказать, видя, как груди кругом подвесками где — то под шеей сверкают – взять их так охота, что хоть невестами их назовёшь, и, вступая в брак, на колени пред бёдрами – бряк. Запах сочится сквозь белый ажур, сердце настраивая в мажор. Я – твой жених, я – твой ухажёр, хочешь, я страстью тебя ухожу? «Да», – говорит мне, шмотки задрав. Верю, продлится любовь до утра.

1979

«Традиции любви восходят к наслажденью…»

Традиции любви восходят к наслажденью, которого во мне в помине нет. В камине языки взвывают к всесожженью, и близок мне их пламенный совет. Гори огнём общественная польза, построенная на моих костях. Уж лучше мне меж ног богини ползать, из кожи вылезая на устах. И вылизав остатки поцелуев, по целой вечности – стаканчик яда вдарь. Устал от времени – взял женщину любую, коль не беременна – твой верный календарь. И с кем угодно спящую красавицу одним лишь поцелуем не пронять. Она от ласк любых легко оправится, чтоб подлое решение принять.

1979

«Нас было восемь пар…»

Нас было восемь пар в костюмах Рая. Был откупорен бар, и страсть, сгорая, стонала и текла, возвратно поступала, и общие тела валялись как попало. Ты отдавалась им, меня целуя, я, жадностью томим, напропалую все силы отдавал и той, и этой, и третью раздевал, с уже раздетой.

1980

«Бог отводит от меня любовь…»

Бог отводит от меня любовь, словно это меч карающий. Там, где мельтешение полов, взгляд горящий, жгучий, несгорающий. Тело размягчается теплом, но не для того, чтоб с духом слиться. Отразится в скромных женских лицах бёдер беззастенчивый апломб.

1980

«Живя поодаль от людей…»

Живя поодаль от людей, таких по сути безнадёжных, я среди бёдер и грудей пытался скрыться безодёжных. Я так немногого хотел, судьба ж всучала слишком много, я находил мечтам предел, где бёдра расщеплялись в ноги. Я сторонился высоты, в которой виделось такое, что даже знаки красоты бессмысленной текли рекою. Твоё нарядное лицо в тех водах иногда мелькало. В тебя нырял я молодцом, но ты сквозь пальцы протекала. И дважды я не мог войти ни в ту же реку, ни в объятья. И ты глядела из воды без сожаленья и без платья.

1981

«Вижу я самок голодных и ладных…»

Вижу я самок голодных и ладных — будь им неладно – не прикоснуться. Я же в желанье громоздком, как в латах, вовсе не рыцарь, с женщиной куцей совокупляюсь. Мир вне дивана видится в красках, а ты – чёрно-белой. В теле горячем лежу, как в нирване, но петухом моё сердце пропело: «Вот ты и продал божественный трепет, разум его не впервой распинает, ты у привычки теперь на потребе — кончилась жизнь твоя разбитная, стала разбитая», – так моё сердце вдруг кукарекнуло снова и снова. Мне, урождённому питерцу, слово это пророчило ключик от дверцы Рая, но прежде – мученья деяний ждали меня на дороге к погосту. Боже, я ждал от тебя подаяний, страсти твоей неудачный апостол.

«Член опять поднимает голову…»

Член опять поднимает голову, ты на это разводишь ногами. Взгляд тяжёлый, подобно олову, в веки тонкие, будто пергамент, завернёшь – но в подлобье закатится. И лобок, сухостоем заросший, под которым подушка загадится, мне увидится страшно хорошим. И поводьями жилы натянутся на губами запятнанной шее. Ничего от любви не останется — лишь на миг мы казались нужнее. На лице различив безразличие утолённой и мокренькой спеси, покидая условья тепличные, снова голову член повесил.

«Оказалось-то, что я не ловец…»

Оказалось-то, что я не ловец, так как зверь-то на меня не бежит. Кто же я тогда? Наверно, певец, но который не поёт, а брюзжит. Ты рычишь со мной в постели, как зверь, но замужество ты хочешь в улов, и любому открывается дверь, ведь пароль не из объятий – из слов. И тебе в самцов глазами пулять, озверевших от влагалища, знать. Кто же ты тогда? Обычная блядь, но не смеющая цену назвать.

«В России бы давно перееблись…»

В России бы давно перееблись, а здесь сидят, посасывают пиво, меж сжатых ног удерживая слизь, которую б увидеть так красиво. Они всю ночь про жизнь проговорят, накурятся живой марихуаны, но всё ж не смогут брешь проковырять там, где штанины сходятся нахально. Так, в бёдрах накопив сто тысяч вольт, случится то, что нам давно известно — поедут в магазин и купят «кольт», а если подешевле – «смит-и-вессон».

«Мне с женщинами нравится молчать…»

Мне с женщинами нравится молчать, верней, производить общенье молча, а то словес обильная моча желанье заливает что есть мочи. Но им бы только дать поговорить, им разговор не кажется развратом. Со мной в кровати просят их покрыть не только телом, но ещё и матом.

«Любовь за чтеньем книг в кровати…»

Любовь за чтеньем книг в кровати, за слушанием Паваротти. Но всё одно – рассказ кровавый в крутом телесном повороте. Земля. Америка. Живое желанье быть, и быть бы живу. Есть отопленье паровое, пинает зиму в хвост и в гриву. Со мною рядом дева с книгой напоминает тело юга, и скоро наслаждений клика ворвётся в мелкий шрифт досуга. Сосок глядит из-под одьяла, и фимиам пизды повеял, средь свалки наших одеяний объятиям трусов поверил.

«Так знай же, ты присутствуешь ещё…»

Так знай же, ты присутствуешь ещё в моих ночах. И несмотря на время, я чую запах губ и впалость щёк, которые засасывали семя. Любая ласка, если длилась, то всесильно доводила до оргазма. Без пуговицы, рваное пальто твоё рождало стыд и зло сарказма. Я знаю, ты бы в оргии была незаменима для совместных действий. Но ты была и в семени сплыла, ни слуха нет, ни духа, ни известий. Одно перечисленье городов, что так и не смогли меня заставить забыть тебя, – внушительнее слов любовных, что могла бы ты представить.

«Я всю жизнь бежал от жизни…»

Я всю жизнь бежал от жизни — жаждал инобытия. Бытие в иной отчизне не давало забытья. Я бежал в стихи и прозу, в запредельную страну, в мелодическую позу встав, щипал одну струну. Получалось песнопенье о прославленной пизде, от которой упоенье растекается везде. Вот как выглядит прекрасно это инобытиё, значит, вовсе не напрасно я от жизни утаён.

«Я искусство в рот ебал…»

Я искусство в рот ебал — сучья сублимация. Раскрывай-ка свой оскал — неча проливаться ей. Я не чую в нём души, но души не чаю. Свет над телом не туши — я пизду встречаю!

«Мечте не пережить оргазма…»

Мечте не пережить оргазма, но возродиться ей дано. Она лишь крепче раз от раза, как долгожданное вино. От каждой смерти оправляясь, она становится сильней. И я уже не испугаюсь конца, идущего за ней.

«Чтоб никто не смел будить…»

Чтоб никто не смел будить, кроме солнца и птиц, чтоб никто не смел судить, кроме добрых девиц. Чтобы мысли никогда не забыли мечты, чтобы каждая пизда убивала почти.

«Мне нужен не оргазм, а буйная мечта…»

Мне нужен не оргазм, а буйная мечта, которую оргазм утихомирит. Разъятая пизда, горячая моча мой заливает хуй, скользящий в жарком жире. Теперь в тебе светло, и ты на стон готова, и, то вобрав в себя, то выпятив живот, ты наш роман творишь, не говоря ни слова, и ногопись в огонь, кончая, бросишь снова, но не сгорит она, а лишь огонь прибьёт. Пройдут недолговечные минуты, и ты опять, ногами раздвоясь и на меня пахнув извечной тайной смутой, всесильно призовёшь продолжить нашу связь.

«Есть женщины, которые кричат…»

Есть женщины, которые кричат во время ебли. Есть женщины, которые молчат, хоть спазмы крепли. Они теперь свободны. Оголять промежность, груди позволено. К ней подступаешь – глядь, уж мозги крутит. Они теперь мужают. На мужчин не бочку катят с вином иль пивом, а берут почин и еблю гадят. Но все они, в себя хуи вобрав, напрягшись, скорчась, вдруг признаются – тот мужчина прав, кто даст им кончить.

«Ты явишься мне с того света…»

Ты явишься мне с того света, всё та же любовь во плоти. И я не послушал совета «людей размножай и плоди». Я, верующий в наслажденье, молился Богине Пизде, общественное окруженье я быстро оставил в хвосте. И вот на прямую свободы я вышел – о, как я бежал! И не было слаще работы, когда я тебя обнажал.

«Можешь на пизду смотреть не жмурясь?…»

Можешь на пизду смотреть не жмурясь? На сокровище, что солнца ярче? Не с глазами женскими амурясь, а лишь с оком Божьим, не иначе. И когда от женщины я слышу о глазах глубоких, взглядах ясных, мне тогда не до четверостиший, я – на четвереньки их, глазастых.

«Отпускаю мыслей повода…»

Отпускаю мыслей повода, и они, пощипывая травку, движутся туда, где спит вода, в озеро свернувшись. На поправку мысли приболевшие пошли — ночью пережили кризис жанра. Покупал я радость за башли — в Индии свирепствовала Тантра. А когда нагрянул я в Париж, юные, ну прямо из детсада, проститутки выросли до крыш на харчах учителя де Сада. Властные зелёные рубли, что зовутся долларом, и франки добывали женщин ой-люли, о-ля-ля! – их сладенькие ранки мышцами любви окружены, жаждущими спазмочкам предаться. Самочкам не семечки нужны, а мечта повыгодней продаться. Я унёс за горы, за леса — и располовинилась Джульетта, ранку до конвульсий зализал, потому что спали мы валетом. Но не та мамзель, что В. Шекспир наделил бессмысленным Ромео, а Джульетта, званная на пир М. де Садом из «альфа-ромео». Кончили, вздохнули, расплелись, выжатые соки обоняли. Мысли позади страстей плелись, а теперь легко их обогнали.

«Твоя пизда пунцовая кричала…»

Твоя пизда пунцовая кричала o помощи – о твердотелом пальце, и бились яйца у её причала, а матки материк неандертальцем был заселён. Вулканы изверженье вынашивали – и копилась лава. Сработали в огне самосожженья пизды капкан и ног твоих облава. Переведя дыханье, наследив из кратера, зажав пизду в походке, ты шествуешь среди подобных див, сияющая, словно от бархотки. И в маске из косметики и жестов, как будто и не помня о пизде, ты чуешь, как её огонь божествен и как его мы чувствуем везде.

«Жизнь, от которой остатки сладки…»

Жизнь, от которой остатки сладки — хуй и пизда скользящей посадки, когда случаются неполадки: сухость как причина усадки. Косули касались нас, и касатки сопрягались с косым в палатке. Падшие ниц, на оргазмы падки, патокой потекли осадки, в стороны раздвигались складки, и, отстонав, собирались спатки, из почвы спины торчали лопатки, недавно объятья копавшие. Ватки впитали выделенное в припадке страсти, играющей с нами в прятки.

1988

«Тишина тишину нарушает…»

Тишина тишину нарушает и в ушах тишиною звенит. Сколько звуков ещё нарожает переполненный солнцем зенит? Это было в траве и с тобою, было жарко и скользко вдвоём, муравьи пробирались гурьбою, ощущая в тебе водоём. Ты сочилась, а я собирался, но не раньше, чем ты возгласишь, что твой пыл до вершины добрался, и вот-вот ты с неё заскользишь. Нет жужжанья, гуденья, галденья, вся природа опустошена — предо мною пизды загляденье и восторженная тишина.

«И пылкое признание в любви…»

И пылкое признание в любви я произнёс по порученью хуя, потом его я густо послюнил, и в женщину согласную впихнул я. Она ему навстречу подалась, моя слюна была уже излишней, поскольку смазка из неё лилась — как языком, она всю сухость слижет. Её язык меня огнём корит, пускает слюни, мечется, играет и мне о наслажденьи говорит, которое горит, но не сгорает.

«На пороге пизды хуй топтался…»

На пороге пизды хуй топтался и стеснялся войти в глубину. А пизда зазывала: «Питайся и ночуй у меня – ты в плену не окажешься в силу оргазма, он не может тянуться, как плен, лишь отпустит последняя спазма, ты – свободен, желание – тлен. А вот я понесу, заневолюсь, для меня всё начнётся с конца, и твой живчик в пизде, словно волос, мне натрёт раздраженье мальца, он мальком будет рваться наружу испытать у соития суть. Я свободу твою не нарушу, залезай, чтоб мне счастья хлебнуть». Ну, а хуй лишь головкой качает, он ведь кончил уже восемь раз. Он уже на пизду не серчает, что ломалась сперва напоказ.

«Так я в жопу тебя и не…»

Так я в жопу тебя и не выеб, хоть готовился к этому хуй, и качалась головка на вые, глубину отмечая, как буй. От былого радения анус, в силе спазм – виртуоз и герой, заболел, и ему я не глянусь, ведь горой за него – геморрой. Что ж, придётся к пизде обращаться, что всегда выручала меня из беды, одиночества, счастья, хоть с соседкой я ей изменял.

«Живу от оргазма к оргазму…»

Живу от оргазма к оргазму, а всё, что промеж – между ног. Названия к жизни-рассказу я долго придумать не мог. Но вот, перебравшись за сорок, разверзлись в молитве уста, когда в основанье подпорок лежит, я увидел, пизда. И так как она в основанье, то груз всей постройки – на ней. Общественным голо сованьем — со света сживать, где темней. Стращали пизду остракизмом, устроили сути разнос. Я понял название жизни и громко его произнёс.

«Придёт оргазм и всё расскажет…»

Придёт оргазм и всё расскажет, и ничего не утаит. Пизды расхлёбывая кашу, хуй перед ней не устоит. Ей, необъятной и бездонной, мечты не удовлетворить. В другую рвётся хуй бездомный, с безумной жаждою творить. Но, отстрелявшись, он свернётся калачиком и в ней уснёт. А ей не спится, ей неймётся, пока она не понесёт.

«Жизнь – де жа ву…»

Жизнь – де жа ву. Вот одну доживу, и другая начнётся, где любовным начёсом наслажденье стоит, ничего не таит — вся душа нараспашку. Но родилась в рубашке, и рубашка скрывает, сдобных пизд караваи — я их ем. У начинки аромат нарочитый.

«Я шёл всегда в хвосте у самок…»

Я шёл всегда в хвосте у самок, вернее, под хвостом, где романтичнее, чем замок, пизда горит кустом. Мне на неё не надышаться, на ненаглядную, не насмотреться. Не дождаться, когда в ней засную, засунув и заснув с ней вместе, в кошмаре диком спазм. Спас на крови не спас невесту, а хуй кровавый – спас.

«Оргазм как средство от бессонницы…»

Оргазм как средство от бессонницы я обожал употреблять, когда мне становилось совестно, что не уходит утром блядь. Да, я хотел её бессчётное количество прекрасных раз, и место между ног почётное сверкало ярко, как алмаз. И член мой, как алмаз по твёрдости, доказывал свою любовь к великой женской распростёртости, где цвет не розов, а лилов от напряженья перед возгласом при узнавании толчка, что сотрясает даже волосы вокруг победного очка.

«Мужчина после семяизверженья…»

Мужчина после семяизверженья для женщин интерес не представлял, и в жажде продолженья наслажденья их взгляд к ещё голодным приставал. Они их за эрекцию хватали и направляли остриё в себя, и от блаженства в небесах летали, точнее, бёдра в небеса метали, кончая же – ходили под себя.

«Занимает время найти пизду…»

Занимает время найти пизду, занимаю деньги, чтоб сократить время, что не сорвать, как узду, а лишь можно за скоротечность корить. Вот она распахнулась, как ворота, из неё пахнуло моей мечтой, но мешает мне синяя борода, хоть цвет и не виден порой ночной. Я её языком от губ отвожу, и, как шарик ртути, ловлю похотни́к, так, сдвуноженную, я её развяжу, и она поскачет туда, где родной родник отмывает краску, смывает следы безрассудства надежды, ртутных паров, где оказывается одним из даров, что не сини волосы, а седы.

1988

«Запасаются мужья пиздой…»

Запасаются мужья пиздой, чтобы от желанья не свихнуться. Путеводной светится звездой, но не подниматься, а согнуться к ней необходимо, чтоб достичь. Звёздный свет её – ярчайший запах: кончила, ушла на задних лапах — дух же всё стоит. И выдал спич мозг мой, раскрывая переплёт памяти о том, что есть былое. Между лап передних сердце бьёт слабую надежду о покое.

1988

«Нет ничего прекрасней ебли…»

Нет ничего прекрасней ебли, когда два тела, словно стебли, сплелись, срослись, забыв о смерти, и хуй, земной подобный тверди, в пизду, подобную пространству, летит, творя по-божьи страстно, и суть библейского творенья подчинена эффекту тренья.

«Всё обойдётся. Но без тебя…»

Всё обойдётся. Но без тебя не обойтись. В счастливчики я поступал, не поступись своею жизнью и для меня, как я – своей. К тебе привился у корня, и ты привей ко мне свои отростки губ, наросты глаз, твой тёмный и бездонный пуп и скользкий лаз.

«Плохой, хороший ли, но умер…»

Плохой, хороший ли, но умер наш мир, в котором жили мы, где я влюбился, как я думал, потом бежал, как из тюрьмы, где ебля стала адом сущим от повторяемости дней, где не пиздой, а ртом сосущим я бредил, пребывая в ней. Мир умер с лаской, но без смазки естественной, отдав конец, который не казался сказкой той, что стремилась под венец. Но смерть страшна во всяком виде, поскольку устраняет плоть. А я на тело не в обиде, оно – прекрасно, смертно хоть. Душа твоя – первопричина, что телом позабылся пыл. Какой же был я дурачина, какой же я счастливчик был.

1988

Вольное изложение

В лице пизды запечатлелась страсть тотальная, без всяких экивоков — кровать тряслась, когда она стряслась с Лолитою, которую… Набоков. Он всё вокруг да около писал, лишь озабочен собственным оргазмом, и, заслонив собою небеса, в Лолите шуровал однообразно. Ему б её желанью научить, расшевелить бы похоть языкасто. Но хуй его был слишком нарочит и о чужой любви не заикался. Г. Гумберт вымахал такой амбал, похожий по мозгам на замполита, Лолиту без взаимности ебал, зато и наебла его Лолита.

1988

«Гоген смотрел автопортретом…»

Гоген смотрел автопортретом со стенки в ёмкий унитаз, что, как Таити, вечным летом всю внутренность его потряс. В водовороте исчезали отходы чуда-бытия, и, облегчённый, лучезарный, мой лик свежел, как от бритья. К тебе я возвращался в ложе, чтоб резвый танец живота ты станцевала, чтобы позже торжествовала правота. Свобода чувствоизъявлений на острове матраца шла. Там, разведя твои колени, открыл, где кроется душа.

«Она потела и пердела…»

Она потела и пердела, запоры сраку – на запор, жратва грозила весом телу, вися повсюду, как топор. И ебля становилась мрачной, поскольку запах, мокрота… Её я ставил на карачки, и разверзалась срамота. И не было прекрасней чуда, себя являющего мне. И ты владела им, паскуда, помешанная на говне. Количество твоих отходов и запах их тебя пленял. Но хила к похоти охота, не хер, а харч тебя пронял. И только водка или виски тебя спасали от стыда за тело дряблое, за мысли o том, что похоть – не беда, а счастье, если рядом тело моё, хотящее твоё. Но ты потела и пердела, стыдясь пизды, лица её.

1988

«Страсть изживается жизнью совместной…»

Страсть изживается жизнью совместной, совестно холод скрывать за завесой мятой привычки – дрочить женским телом хуй, что предался мечтам оголтелым. Ты горделиво стоишь на карачках, я не порю в наслажденье горячку, я замедляю движенья, смакую грёзы – для выплеска выбрать какую?

«Пизда по имени женщина…»

Пизда по имени женщина ходила на двух ногах, как ложь – на длинных, и трещина кровила затрещиной пах. Была среди них башковитая, мозгами о ней пораскинь, башка у неё зави́тая, в ней мыслей вились ростки. Мы с ней говорили меж спазмами сначала о том, а потом o сём-заполнялись паузами заумными, с полным ртом. Призналась она в искушении тотальном, которое в ней, подобно кораблекрушению, с которого дно видней. Она вознеслась над народами, идущими к ней на дно, чтоб ценными стать породами, лежащими в ней давно.

«Завлекалище влагалища…»

Завлекалище влагалища обнимает, прижимает к сердцу клитора – не лгал ещё никогда – опережает он влагалище в желании, и, пока оно взмокает, он уже при нажимании от огня изнемогает. Так что он – вперёдсмотрящий, пионер он и разведчик, языка взял – говорящий, он размяк от тайн сердечных. Без костей язык и длинный, шуровал туда-сюда, и возник оргазм старинный без вины и без стыда.

«Не останавливаюсь в поиске…»

Не останавливаюсь в поиске — найдя, я поиск продолжаю, не важно, выше ль, ниже ль пояса, но я свободе подражаю. Она превыше понимания, я просто следую влечению, которое подобно мании, не поддающейся лечению. Разнообразие оказий, намеренный счастливый нумер, и новой женщины оазис, но только замер – сразу умер.

«По обе стороны оргазма…»

По обе стороны оргазма я проживаю жизнь свою, в пизду, в которой тайны спазма, я любопытный нос сую. В ней жили взрослые и дети, её сжигали на кострах, как будто дьявол был в ответе за наш безумный стыд и страх от лика Божьего, который при жизни нам узреть дано. Сидит ли женщина в конторе или берёт веретено, не блядь, не call girl и не гейша, в своей практичности проста. Что мне – такое диво, ей же — обыкновенная пизда. Она ей, впрочем, знает цену и намекает на неё. И Бог выходит на арену и вытворяет бытиё.

1988

Из книги «Вплотную» 1994

«Умер день от июльской жары…»

Умер день от июльской жары. Я сижу на скамье, зол и юн. Как вампиры, сосут комары кровь мою – их без промаха бью. Люди тоже не прочь попивать кровь мою, говоря: «Будь здоров!» Как хотел бы я их убивать безнаказанно, как комаров.

1969

«Средь ног твоих я размышлял о мире…»

Средь ног твоих я размышлял о мире, лишь отдыхая, можно размышлять. Вот я стремился, рвался, был настырен, и что теперь? Кто смеет мне мешать мечтать? Ах, это ты, прекрасная девица? И что прекрасного теперь в тебе узрю? Но знаю, скоро вновь желанье возродится, и потому я впрок тебя терплю.

1976

«Желание тела с отверстием спереди…»

Желание тела с отверстием спереди и с выпуклостями на уровне груди приходит с обязательностью смерти, и онанизмом не скажешь ему «погоди»! Это тело считается другого рода, потому что оно кровоточит раз в месяц, независимо, принимает ли роту мужчин, или муж отверстия месит. Это тело способно толстеть животом, если вовремя чашу терпенья наполнить. Это тело способно заполнить весь дом мельтешеньем телец. И в полночь, и в полдень это тело меня поражает собой, открывая мне цель попадания в щель. Но владеет сим телом, как и моею судьбой, чудовище. Будем звать его женщиной отсель.

1979

«Вышла замуж за вибратор…»

Вышла замуж за вибратор, с ним жила без ссор и склок. Однозвучный он оратор, выжимал фруктовый сок, то есть яблочный, греховный, сладкий и пьянящий ум. Был вибратор гладкий, ровный — мобиле перпетуум.

Евангелие от меня

Что ни женщина, то пизда от касанья пускает сок. Иисуса мне жаль, Христа, ни вкусить, ни скользить в ней не мог. А была ведь Мария-блядь, что ему всучала себя, но не стал он её ебать, и за это Пилат распял.

«Исправно притворяясь, что кончает, блядь…»

Исправно притворяясь, что кончает, блядь напрягалась, чтобы кончил я, прекрасно зная – чуть мне полегчает, я улечу, как сытая пчела. Она не хуй сосала, а резину, напяленную в целях медицины, а я сосал её усталый клитор, что в наслаждении известный лидер. Я кончил, и она конец сыграла, как будто всё решили по любви. Умелая была, признаться, краля, намного лучше той, что я любил.

«На меня ползёт пизды мокрица…»

На меня ползёт пизды мокрица, я же и не думаю укрыться — ею я себе желал накрыться, так и полз всегда бы ей навстречу, но мешает облик человечий.

«Пока – покой. Потом – потоп…»

Пока – покой. Потом – потоп. Затем – Эдем. Вокруг меня бурлит поток, и я – в воде живой и мёртвой – сей коктейль дано испить, а та, что я всегда хотел, плывёт и спит. Ей снятся сны не про меня, а про моря. увы, она – не про меня, я примерял.

«Я больше не расту в длину…»

Я больше не расту в длину, а разрастаюсь лишь в ширинку. С тобой отправился в глубинку, чтобы в твою забраться глубину. Тебя поставив задом высоко, его материей назвал я высшей. Три измеренья вырвав из оков, с четвёртым я на поединок вышел. Ну, что же, время, не робей, не прыгай на двоих, как воробей, на нас двоих, таких на миг единых, а потому тобой непобедимых.

«Хоть с какой пиздой, хоть со старой…»

Хоть с какой пиздой, хоть со старой, хоть с Прасковьей или с Саррой. Женщины, годные лишь для ебли (на остальное – глаза ослепли), рвутся заполучить кольцо — у своей пизды стоят на посту. Женщины – все на одно лицо, только разные на пизду.

«Я подходил к любой и заговаривал…»

Я подходил к любой и заговаривал — так одиночество своё я заговаривал. За болтовню за эту, за галденье мне баба открывала загляденье. И бесконечностью вперяя глаз, вселенная засасывала тайной. И я боялся прерывать рассказ, что вёл меня к судьбе необычайной. Не зря я выпестовывал слова, учил уму и разуму и чувству — и вот нагая рвётся целовать страницы, отведённые распутству. Любая, мой любовный пот хотящая, была для разговора подходящая.

«Как жалко чувств…»

Как жалко чувств непреходящих, не существующих во мне, не праха – прихотей хотящих, живущих не в своём уме. А впрочем, я себе дороже, и пусть мечта не по зубам, я объяснюсь пизде да роже, в любви, снующей по задам. И в чувствах, вынужденных жаждой, я брошусь к верному перу, и с парой баб на всём пару я стих создам на радость каждой.

«Тема ебли вдруг…»

Тема ебли вдруг обрыдла, а другой в помине нет. Я сижу повесив рыло — баба делает минет. Кто-то пишет о науке, об искусстве, о семье. У меня ж, быть может, внуки тоже ходят по земле. Только я в них не уверен, как во всём и как во всех. В них безвыходно утерян мой заслуженный успех.

«Мы друг другу всё рассказали…»

Мы друг другу всё рассказали, мы в постели совсем раскисали. Ей было лень напрягаться кончить, мне было лень напрягать свой кончик. Мы смотрели в пустой потолок, не было в наших глазах поволок. Новых особей мы искали, чтоб по-новому нас ласкали, нам хотелось других ети. Надо было вставать и идти.

«Здесь никого на свете нет…»

Здесь никого на свете нет, мечтают о деньгах девицы и, вяло делая минет, страшатся спермой подавиться. И мы, упавшие на дно, лежим в порядке одолженья. Ведь нас сближает лишь одно непроизвольное движенье.

«Непробиваемые солнцем облака…»

Непробиваемые солнцем облака. Мы заперты дождём в лесной квартирке. Мы пролежали спины и бока, и простыни страстей стремятся к стирке. Я, семенной запас опустошив, и ты, скопив его в кровавой вазе, увидели, что устарел пошив напяленной на нас любовной связи. Желание убито наповал, лежим, и разговоров не осталось. Но про себя я звонко напевал от радости, что осознал отсталость моей сообщницы по судорогам тел от вымышленной женщины-подруги, родству с которой не знаком предел от сладостно законченной потуги.

«Всё желание – в хуе…»

Всё желание – в хуе. Лишь его ублажил, все фантазии – всуе, на любовь – положил. Но победу не празднуй, скоро он отдохнёт и восторженной фразой вновь желанье сбрехнёт.

«Предоргазменный восторг и восхищенье…»

Предоргазменный восторг и восхищенье нежной и податливой партнёршей! Но свершается в объятьях факт священный — и к соседке безразличье станет горше, чем уже привычное прозренье, что привычка трепет изымает. А ведь тут страшнее измененье: страсть моя – и мне же изменяет.

«Юницы зрелые, так ждущие паденья…»

Юницы зрелые, так ждущие паденья, что их тела сверкают от потенья, сидят на солнце, ноги разведя, сосками блажь одежды попирая и выпитое пиво разведя проглоченною спермой негодяя, которому законы не чета, поскольку сам он тоже малолетка. И зада вертикальная черта мой горизонт пересекает метко.

«Размышления над еблей…»

Размышления над еблей ни к чему не привели. Преуспели еле-еле лишь цари да короли. Без раздумий поставляли им любовниц всех мастей, те же – дырки подставляли для хвостатеньких гостей. И царевичи рождались, продолжали поебон, смерды же вооружались, чтоб идти на полигон. Ну а я, в пизду уткнувшись, философию развёл, на работе бил баклуши, на безденежье был зол. Нет чтоб просто бабу трахнуть и обратно за дела — нет, я размышлял о прахе чувств, сгорающих дотла.

«Объелся, упился, уёбся…»

Объелся, упился, уёбся, уссался, усрался. В кровать преспокойно улёгся и дрыхнуть собрался. И вдруг с перебору и с жиру возникло стремленье поэзию сеять по миру, растить изумленье. Сие оказалось несложно, хотя и претило. Со мною компьютер на ложе лежал портативный.

«Посмотреть хочу на тебя…»

Посмотреть хочу на тебя, ебомую, чтобы яркий свет изъявил союз, чтобы хуй чужой слил в пизду знакомую, в ту, в которую больше не суюсь. Я услышу вой, я увижу дёрганья — всё твоё заучено мною назубок. Ночью разбуди – сразу наша оргия с языка срывается – всуе назван Бог.

Из книги «Жизнеописание мгновенья» 1997

«Давненько ни одна не происходит…»

Давненько ни одна не происходит — всё происки у приисков златых. И та, что только злато производит, золотаря отвергла – о! зла ты! Я строил радость из твоих отходов — ты изъявляла только красоту, что вывела меня поверх народов, я в страсти на твоих харчах расту.

«Как было интересно…»

Как было интересно друг друга открывать. Конечно же – телесно, конечно же, в кровать затаскивали тело, и там оно цвело, за облака летело и к божеству вело. Потом оно обрыдло, потом опять влекло, но вскоре встряло быдло и между нас легло. Мы было возмутились, но, юность рассмотрев, повыбирали дев — пустоты возместились. Чесательница пят, она всплыла, как Лесбос, чтоб никогда опять тебе в нутро не лез босс. Ты всем от полноты чувств принесёшь по доле: конечно же, плоды, конечно же, в подоле.

«Я хуй домучил до оргазма…»

Я хуй домучил до оргазма. И ты отмучилась – натужась, лишь выпустила из каркаса вздох облегчения, как душу. И сразу стали мы друзьями, взялись за дело расставанья, совокупление разъяли и прекратили раздаванье себя и поглощенье прочих, поскольку жизни новый круг возник и расширялся прочно, любовниц превратив в подруг.

«Ты снилась мне всю ночь то так, то эдак…»

Ты снилась мне всю ночь то так, то эдак, как делали – точь-в-точь — мы напоследок. Твоя волшебна явь — плодишь восторги. Ведь что в тебя ни вставь — всё пустит соки.

«Хорошо бы убийством…»

Хорошо бы убийством подзаняться слегка иль хотя бы упырьством — округлить мне бока. А без них я тощаю, и не только душой. Я вас всех извещаю, что до ручки дошёл.

«Я жажду сока твоего, вернее, соков…»

Я жажду сока твоего, вернее, соков, я их перечисляю и твержу: кровь, пот и слёзы изо всех истоков кипят, а я над ними ворожу. Слюна и слизь, моча и сколок кала — и, кажется, я всю тебя собрал. Возьму я плоть, что соки извергала, и посвящу ей этот мадригал. Как мне нужна она, когда желанье, — как ненужна, когда огонь залит потоком соков. Как знакомо злит её присутствие и соков растеканье.

«Я бочку катил на блондинок…»

Я бочку катил на блондинок, в то время их лезли оравы. Блондинки, как левый ботинок, брюнетки ж нужны мне, как правый. Но прежде, чем я это понял, исчезли блондинки. Брюнетки не обременялись исподним и тоже бывали не редки. Но сладко нам только иное, иное ж, увы, до предела: оно превратится в седое единое кислое тело.

«Я в юности о желаньях каркал…»

Я в юности о желаньях каркал, и вот они улетели – куста боятся пуганые вороны. В кустах я крякал от запора, а не от потуг ебаться. Женщины обходят стороной возраст, о девушках не говорю – обегают, но так, что день ото дня их навоз рос вокруг, – они меня опекают. Я всё верю в обильные деньги, в их покупательную мужскую силу. Я бы одной повсюду развесил серьги, сам проколол бы ей нос, губы, щёки – всю образину. Я бы купил любовь, ибо любовь измерить можно лишь временем. Ну, а время — чистые деньги. Люди – не звери, знают, что в полость любую деньги доставят семя. Век золотой был, пока Христос не извлёкся из губок. Женщины предпочитали по чести продаться, чтобы их матка – наполненный семенем кубок — переходила по кругу с головкой бодаться. Были рабы и рабыни — что может быть в жизни желанней? — девушку можно было купить, как свежее мясо, и зажарить в постели на огне ожиданий новой рабыни, у коей губная гримаса столь привлекательна, что загореться и вспыхнуть может даже ребёнок рабыни, которому целых тринадцать (ей – двадцать шесть), и на мать натравить его славно мне удаётся. Он в ней теряет невинность, а я сзади удваиваю прекрасную это потерю. Я ощущаю его восхищённые спазмы и продлеваю                                                                   своими. Юноша-раб, рабыня-любовница-мать и я — их хозяин и раб желаний своих.

«Скорей бы снег сошёл на нет…»

Скорей бы снег сошёл на нет, скорей бы некая Нинет мне на колени бы уселась и чревом семенем уелась. Скорей бы змейки ручейков поискусали дурачков и дурочек, в кустах лежащих, с желанием не оплошавших. Скорей бы верное тепло со мной осталось бы и на ночь, и чтобы женское трепло, раскрыв троякое дупло, упало предо мною навзничь.

«Затор, запор, а мне б задор…»

Затор, запор, а мне б задор, как повелось. А за кордоном — каким? – как знать? – вокруг забор. Зазор в заборчике картонном указывает на подлог — граница, ах, не на запоре! В дыру я вижу дур. Меж ног у дуры дыры вижу в сборе, божественные, как в соборе.

«Формально счастливые дни…»

Формально счастливые дни, особо, когда позади. Был лес, а теперь только пни, на них ты семью посади — пускай затевают пикник с завёрнутым в «Правду» яйцом. Ребёнок к мамаше приник, облаянный пьяным отцом. В задах их зудят муравьи, в глазах отражается дрянь, и долу глядит хмуро инь, когда возбуждается янь. Ему неохота, а ей охота. Ребёнка – в кусты, пусть ищет женьшень средь корней, в землицу вонзая персты. Папашка же будет пока расплющивать мамку на пне. И вцепится мамка в бока, чтоб он не излился вовне.

«Я уйду отовсюду…»

Я уйду отовсюду. Я приду в никуда. Бить не буду посуду и валить на кота. В этой жизни, к которой прикипеть я успел, стал я накипью, коркой — это важный аспект. Потому как, будь правдой то, что я рассказал, жизнь была бы нарядной, и вопил женский зал. На руках бы носили, всяк бы знал наизусть, и о фактах насилий отзывались бы: «Пусть».

«Я-то думал, что это – ты…»

Я-то думал, что это – ты, оказалось, что это – та. Я твои облизывал рты, на которых сжаты уста. А у той, хоть они и там, где всегда, и сочатся тем, чем твои, я им есть не дам то, кормил твои щедро чем.

«После оргазма просто рассуждать…»

После оргазма просто рассуждать о суетности, глупости желаний, поскольку нет их рядом в тот момент — за их спиной решаюсь посудачить. Но только возвращаются они с всегдашним подкреплением фантазий, я без сопротивления сдаюсь на милость их, на власть отверстий милых. Нет слаще ничего, когда ты в них стремишься эту власть себе присвоить. И на мгновенье побеждаю я — победа никогда не длится дольше.

«Всякая женщина – это прорва…»

Всякая женщина – это прорва: только прорви – а там уже бездна будет сосать и тем здорова. Впрочем, только тем и любезна нам, от которых семя и деньги ей нужны. Или деньги и семя. Так что ты на гитаре не тренькай — в очередь встань на неё со всеми.

«Я люблю проституток…»

Я люблю проституток, женщин честных и чистых. Я кляну предрассудок инквизиций, чекистов. Нет прекраснее свойства, чем доступность у женщин. Обнажённо устройство, коль заплатишь не меньше, чем диктуется рынком. Но ведь есть и призванье, столь знакомое инкам да индийцам в нирване и плательщику Ване, девкам: Машкам да Инкам — задарма раздеванье, повинуясь инстинктам, чтобы fuck, а не income.

«Любая Шэрон Стоун иль Тейлор Лиз…»

Любая Шэрон Стоун иль Тейлор Лиз осточертеют, если день и ночь лить будут на тебя слюну и слизь и заходиться, как вчера точь-в-точь, вчера же – как позавчера. Позавчера — как позапоза… Позы, где пазы с позывами, зазубренными так, что в памяти зазубрина – черта, за коей выявляются азы: у постоянства адвокат – простак. Ну, разве сможет суд он убедить, что верность не хотела убивать святую страсть, а только упредить её желанье к новым убегать? Вот постоянству смертный приговор несёт очередная Суламифь. И Соломон прижмёт её в упор, всех жён сопротивление сломив.

«Крафт-Эбинг перечислил все мечты…»

Крафт-Эбинг перечислил все мечты, примерами живыми разукрасил, и те, кто от желания мрачны, читая, вышли способом ручным на радость откровенья: люди – в рясе, в огне ль – принадлежат к единой расе. Все тщательно мечтают об одном — об извращении какого-либо сорта: перевернуть девицу кверху дном. «На дне» её удержишься с трудом — от напряженья выстрелит аорта, изгонит похоть живчиков когорта — не книга, а гостеприимный дом, в котором все пасутся ради спорта уже лет сотню, с приоткрытым ртом.

Добровольные признания – вынужденная переписка

Посвящается Александру В.,

а также компьютеру «Макинтошу»,

без которого у меня не хватило бы

ни времени, ни терпения на создание

этого романа

Реплика автора

Следуя заведённой традиции, я, как заведённый, выступаю с предуведомлением по поводу нижеследующей переписки.

Я всячески и категорически заверяю читающую публику, что поголовно все упоминаемые в письмах лица являются вымышленными, и я бы даже сказал – высосанными из пальца. Известно какого.

А о событиях так вообще говорить не приходится, все они – порочный плод досужего воображения автора.

Так что если кто-либо, в силу рокового совпадения, вдруг обнаружит своё сходство с одним из персонажей, то я от всей души рекомендую тому лицу молчать в тряпочку. Известно какую.

Если же сей человек начнет громогласно негодовать по поводу этого сомнительного сходства, то подобное недальновидное поведение лишь выдаст постыдную болезненность восприятия сего читателя, которую он до тех пор успешно ото всех скрывал.

Так что цель сего предуведомления – не столько тщетная забота о собственном покое, сколько чистосердечное попечение о благосостоянии возлюбленных ближних.

Каких? Мне неизвестно.

Часть I

Все переписки, молвить строго,

Лишь болтовня и баловство,

Они иль слишком скажут много,

Или уж ровно ничего.

Каролина Павлова

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны, то есть —

Как сами себе верны.

Марина Цветаева

Обещанье бессмертья —

Содержанье письма.

Александр Кушнер

Здесь снится вам не женщина в трико,

а собственный ваш адрес на конверте.

Иосиф Бродский

БОРИС – СЕРГЕЮ

Серёг, привет!

Как ты там в Эрос-сии, да нет – увы, лишь в России? Ни письма от тебя, ни задоринки. Ну, а я с тобой говорю как ни в чём не бывало, поскольку верю, что доползет до тебя письмо так или иначе, хоть и далеко я убежал от России, настолько далеко, что она оказалась на Западе.

Сегодня у меня вечер писем – обожаю писать письма. Меня нельзя обвинить в эгоистической любви получать письма – я всегда готов ответить сторицей. И нет у меня большей радости, чем письменный разговор с тобой, коль другого не дано.

Обстоятельства и возраст мой стали складываться так, что трудно становится до женщин добраться. Так что Блок в Америке звучит по-новому: «И вечный “бой”, а “гёрл” нам только снится». Но это вовсе не значит, что я за мальчиками приударяю, просто погоня за красным словцом вынуждает на эти комментарии.

С моей работой, где я общаюсь только с телефоном да с мужиками, не только Дон Жуаном, но и простым Жуаном, то бишь французским мусором, не станешь, а станешь тихим, да не Океаном, а Доном без всякого Жуана. А лучше, конечно, не Дон Жуаном, а наоборот – Джоном (что по-англицки – один хуй с Жуаном) Доном, поэтом то бишь.

Вечерами остается публичное одиночество баров, театры с подмостками, на которых одни подстилки, кино, магазины, ну, что ещё? – гости, в которые ходить не к кому. В театрах всё парами шляются, а если и поодиночке, то, как правило, уродки, а если и ничего, то в коротком антракте не шибко развернешься. В барах же – мрак кромешный. Подцепишь какую-нибудь, вроде и видная, но ведь ничего не видно, а выведешь на свет, не говоря уж в свет, так «кольско страшилишшо», как тезка Шергин высказывался.

И встали российские вопросы: «Что сделать?», «С кем быть?»

Вот я и надумал в русскую газету, так сказать, брачное объявление дать. Почему в русскую? Да потому, что русской бабы захотелось. Нормальным (для меня) языком поговорить. Даже если выпендриваться будет, то всё равно своя. Покрыть её смачно можно, а то пока англиканские слова подбираешь из своего обречённо скудного запаса, то и злоба проходит, и смешно становится.

Помимо прочего, местные самки – ёбнутые до предела. То есть поебутся, а потом страдать будут до конца жизни, что от них только тела хотят. Ну, да чёрт и бог с ними.

Посмотрел я объявления в газете, и все они выпячивают «серьезные намерения», а мы знаем, что серьезными (брачными) намерениями вымощена дорога в ад. Кроме того, имеется и более прямой вариант текста, который подытоживает, как правило, безграмотный и неосознанный вопль о ебле: «цель – брак».

Короче, написал я такое объявление и послал с чеком:

Мужчина, стройный, с мужественным лицом, при уме и деньгах, знающий и чувствующий многое, мечтает о юной женщине, стройной без диет, миловидной даже без косметики, нежной и неглупой от природы, любящей детей и русский язык.

Через две недели возвращается чек с письмом: «Г-н такой-то. Ваше объявление напечатать не можем. Объявление должно быть простым. Секретарь редакции». Подпись, как принято, неразборчива.

Что значит «не можем»? Я же деньги плачу. Что, у них на моём объявлении печатный станок сломается? Да и что значит «простым»? Простецким, что ли?

Звоню редактору. Секретарша: кто? да что? да зачем? Уломал. В трубке появляется старческий голос. Я объясняю. Редактор выдаёт потусторонним голосом (небось одной ногой уже в могиле):

– Помню, помню ваше объявление. Понимаете, молодой человек, мы печатаем объявления простые, вот если бы вы написали: «Интересный господин ищет приятную даму. Цель – брак». Тогда мы бы напечатали.

Хотел я его в пизду послать прокатиться. Да как-то неудобно стало – старик, в детство ударился, ещё поймёт буквально, поскользнётся и, вместо того чтобы трахнуть, трахнется башкой об пол, соскользнув с бабы, а я – отвечай. Вот я и говорю: «Я целью такой великой и брачной не задаюсь. Мне бы как-нибудь попроще».

А он язвой отвечает:

– Уж простите великодушно, а мы-то объявления только брачные печатаем. Всего вам хорошего. – И трубочку повесил.

Ну, что с ним на расстоянии сделаешь, даже в морду не плюнуть. Послал в другую газету, правда, тираж у неё не такой большой, так там мигом напечатали и не подавились. Так что вот теперь сижу и жду, что из этого выйдет. Забросил удочки – ты этот образ рыболовный поймёшь до глубины души. Ловись рыбка и мала, и велика. И побыстрее.

Ну, будь здоров. Скоро опять напишу, да и ты не молчи. Впрочем, знаю, что не молчишь, но, может, ты нарочного где отыщешь и передашь через него, чтоб не связываться с советским государственным отделением почтовой связи. Грустно мне без тебя, а без твоих писем так вообще тяжко.

Твой Борис

БОРИС – СЕРГЕЮ

Серёж, да здравствуй!

По-прежнему от тебя – пустота. Но я-то молчать не могу. Тем более что письма посыпались в ответ на моё объявление, и я просто обязан перед тобой отчитаться. Шлю тебе копии с комментариями. Начну с чепухи, благо смешная (орфографию и пунктуацию, которая пунктиком у неё явно не является, сохраняю):

Здравствуй!

Как я понимаю тебя привлекает в женщине натуральность чтобы она была земной. Наверно это я. Ещё я стройная интересная, красивая тоже без детей хоть замужем побывала. Я хотела бы иметь семью и познакомится с тобой. Позвони мне а там видно будет.

Или такое:

Здраствуйте, дорогой незнакомец

Меня зовут Зина и я в Америке нахожусь 5 лет. Я имею здесь своё ювелирный магазин в Манхетене. Очень люблю собак и детей. Имею хобби. Если Вас интересует обо мне, позвоните.

Досвидание.

А вот «интеллектуальный» образчик:

Здравствуйте, мужчина, с мужественным лицом, знающий и чувствующий многое!

Меня привлекла в Вашем объявлении ваша уверенность в себе – это то, чем я обладаю сама. Я в Америку приехала почти 10 лет назад и живу в очень зелёном и красивом safe месте, которое я обажаю. Возле воды.

Я работаю в office – интересная работа, даю уроки музыки на гитаре (у меня music background). Как Вы сами видете – у меня очень busy schedule, но я нахожу время для отдыха (have fun) или занимаюсь чем-то интересным.

Я очень люблю музыку, искусство, литературу, живопись, природу, домашний уют, общество интересных людей, ценю доброту, честность, преданность, порядочность в людях. Я также люблю fasion, кино, театры, гулять в парках, в Нью-York City, люблю готовить вкусную еду, очень приветлива, чувствительна, нежна и очень понимающий человек.

Меня всегда привлекали внутренние качества в людях, а внешние второстепенно.

Друга жизни (это то что я ищу) к сожалению ещё не отыскала, но надежду никогда не покидала. У меня довольна привлекательная внешность, рост 5'4" size – medium, волос каштановый, я юная внешне и внутренне. Посылаю копии фото (sorry) – это лучше, чем ничего. Я выгляжу лучше в жизни – вообще я верю только в личный контакт.

Рая

Как тебе нравятся претендентки на престол? На стол их класть голых и готовых для дела – и то подумал бы. Вот такие пироги. Хотя, по фрейдовской символике, эта поговорка явно подразумевает: вот такие пизды. Фотография Раи далека от райской: обыкновенная потаскушка из местечковых явреек с самомнением.

А теперь письмецо посерьёзнее, хотя бы потому, что вроде милашка на присобаченной фотографии, правда, морда злая:

Здравствуйте!

Прочла Ваше объявление. Итак, личность Вы, обладающая недюжинным числом достоинств, самое ценное из которых – ум.

Что ж, мы тоже не лыком шиты. Я тоже обладаю рядом достоинств, но заниматься саморекламой не люблю. Я женщина стройная, милая даже без косметики. Особенно очаровательна я поутру, со взбитой ото сна шевелюрой.

Зовут меня Зоей с рождения, а «Рыжиком» с некоторого времени. Эту подпольную кличку дали мне мои дорогие друзья.

Я обожаю детей, своих родных, которые остались в Союзе. Но больше всего я обожаю себя, да и как можно себя не любить. Я достигла гигантских успехов, будучи совсем одна в этой огромной, но поначалу чужой стране.

Я кончила аспирантуру и сейчас преподаю биологию в College.

Если у Вас будет желание встретиться, то Вы всегда можете позвонить мне по телефону.

С уважением,

Зоя

Позвонил я Космодемьянской. Эта хероиня у меня всегда в голове всплывает, как имя «Зоя» услышу. (Интересно заметить, что Генри Миллер в «Козероге» называл компанию, в которой он работал, Cosmodemonic Telegraph Company, то есть получается, что Космодемьянская – это космодемоническая баба, а вовсе не баба Демьяна с космами).

Разговор с Зоей был деловым, голос у неё напыщенный и фальшивый. Я всё на её фотографию во время разговора смотрел и пытался представить, что она губами шевелит.

Я влачил разговор, борясь с желанием бросить трубку, и вместо трубки бросил фразу: «Приезжайте в гости», чтобы она отнекиваться стала, а я бы имел предлог сказать: «Не хочешь, ну и до свиданья». Так вот она, чуть услышала моё предложение, говорит серьёзным голосом: «Хорошо, я могу к вам приехать». Ни хуя, думаю, приспичило бабе, видно, и впрямь нет у неё ни хуя. Она ведь меня и в глаза-то не видела, а уже на крыльях похоти лететь собралась.

Я подумал, что если она сама самолёт оплатит, то можно задарма и прощупать. Но всё-таки я ей мягко намекнул, что она, мол, отважная женщина, если рискует прилететь к незнакомому мужчине, который, может быть, и от горшка два вершка, и с мордой, что кирпича просит. И тут она мне афоризм выдаёт:

– Если мужчина чуть красивее обезьяны, то он уже красавец.

«Ну, – думаю, – ума у тебя, тетя, палата. И никакое профессорство тебе не поможет, хоть ты, девушка, и выеблась в люди».

Но, как говорится, даёт – бери, не даёт – беги.

Сказала, что позвонит через неделю и сообщит о дне приезда. Я, признаться, не могу поверить, что она серьёзно решила приехать и за билет заплатить, даже моей фотографии не увидев. Наверно, позвонит и отменит или кобениться начнёт. Я спросил её, правда ли, что она такая красивая, как на фотографии. В доказательство она заявила, что мужчины на неё оглядываются.

Приходится ей верить на слово, а пока мне явилась следующая мысль. То, что мужчины, видя проходящую красотку, оглядываются ей вслед – примечательный феномен. Ведь в оглядывании нет никакой надежды завязать знакомство или обратить внимание женщины на себя. А может быть, оглядывание – это прощание с последней возможностью познакомиться, потому что сейчас эта женщина исчезнет в толпе и ты её никогда больше не увидишь, и единственный шанс, который жизнь тебе дала с этой женщиной, ты упускаешь. Смотри, оглядываясь, как она прекрасна, ну, скорее, заговори с ней – но она уходит, и ты сам продолжаешь уходить от исчезающего счастливого случая.

Женщина не знает, что ты смотришь ей вслед, разве что она приметила тебя и спиной чувствует твой взгляд. Но в заурядном случае она не заметила тебя всего и вообще, не то что твой взгляд ей вослед. И в этом желании продлить видение чуда, ибо понравившаяся женщина – чудо, есть безмерная грусть и бессилие.

Это как долгие проводы – лишние слёзы. И чем дольше на неё смотришь, уходящую, тем тоскливее от прощания с чудом. Так что лучше либо с достоинством не позволять себе оглядываться, либо сразу следовать за ней и пытаться завязать знакомство. Поскольку оглядываться на женщину и ничего не предпринимать – это унизительная слабость.

Вот и всё, Серёг, на сегодня. А то с моими корреспондентками ты живот надорвёшь от смеха, а конверт – от нетерпения продолжения.

Б.

БОРИС – ЗОЕ

Милая Зоя!

Шлю Вам книжку своих стихов, где имеется моя фотография. Таким образом Вы ознакомитесь со мной не только снаружи, но и, так сказать, изнутри. Кроме того, фотография поможет Вам узнать меня, когда я буду встречать Вас в аэропорту.

Надеюсь, что моя поэзия не окажется за пределами границы моральной приемлемости, каковые Вы, быть может, как и большинство людей, очертили вокруг Поэзии, но которая прекрасна прежде всего тем, что не имеет границ. Короче, надеюсь, что Вы не испугаетесь и не измените своих планов относительно приезда, который уже занял в моём нетерпеливом воображении чрезвычайно много места.

Ваш Борис

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Боря, привет!

Наконец собрался тебе написать. Суета, летние разъезды, отпуск, к тому же отсутствие сколько-нибудь значительных событий у меня и вокруг меня – всё это мешало написать раньше. Но тут вдруг дошло, что ты можешь беспокоиться, и сел писать. Впредь постараюсь исправиться.

Твои приключения с объявлениями исключительно интересны. Желаю тебе выловить золотую рыбку. Но бабы – хорошо, а многое другое – лучше.

Вот, например, вещи и растения мне больше жаль, чем животных и людей. Потому что животные и люди могут защищаться, а вещи и растения обречены на судьбу, которую им навязывают.

Помню свой первый день после окончания института на работе в НИИ. Меня и двух других молодых специалистов привели на склад и посадили перед ящиком, наполненным новенькими моторчиками, только что полученными с завода.

Оказывается, они были не нужны, и их списали в металлолом. Однако по «научным» требованиям сбора металлолома, нужно было отделить медь от железа, и молодых специалистов заставили разбирать моторчики на медные и железные детали, чтобы «законно» выбросить. Мне было так жаль расчленять их и готовить к смерти. С этого момента у меня и кончилась карьера инженера.

В институте ты мудро избежал военной кафедры и не знаешь термина «придать неузнаваемый вид». Он применялся капитанами, когда нужно было выбросить какой-либо списанный прибор с военной кафедры. В нём всегда было достаточно полезных деталей, которые можно было бы снять и где-либо использовать. Но по закону всему военному перед выбросом должен был быть придан неузнаваемый вид. Студентам давались молотки, которыми они измордовывали бедные приборы. Если бы ты знал, как у меня сердце разрывалось при этом.

Из общих знакомых иногда заезжает Аркадий – разговоры только о тебе. Он просил меня, чтобы ты ему выслал вызов. Сам он писать об этом почему-то боится. Он также боится ехать без жены и потому повсюду ищет бабу, на которой можно было б жениться.

Какие деревья у вас растут? Есть ли чего-нибудь вроде грибов? Что можно и что нельзя на природе (охота, рыбная ловля – как организованы)? Действительно ли дорога медицина? Пиши!!! Скучаю по тебе не переставая.

Серёжа

БОРИС – АРКАДИЮ

Сергей передал мне твою просьбу. Вызов тебе выслан. Я рад, что после тщательных взвешиваний и замеров ты решил сматываться. Давно пора. Только как бы твоё стремление к браку по расчёту не явилось бы роковой задержкой, означающей необходимость аборта созревающего отъезда. Пока ты будешь свататься да кавалерничать, уйдёт золотое время. Впрочем, тебе виднее и завиднее. Я тебе отписал пару писем, но они, не дойдя до твоей дыры, по-видимому, исчезли в чужой.

Писать тебе о своих делах – это значит повторять то, о чём я пишу Сергею, так что ты можешь всегда оказаться в курсе моих дел, если наведаешься к нему в гости, хоть и названный гость хуже Гагарина. «Названный» значит, что ты к этому времени уже будешь обручён, то есть обречён. Ну, хватит шутковать, а коль понадобится помощь, то дай знать, если смогу – помогу.

Бор

АРКАДИЙ – БОРИСУ

Дорогой Боренька!

Я получил твоё тёплое, проникнутое искренним участием письмо. Как я его ждал, как не верил, что ты мог разувериться, раздружиться со мной.

Но я не устану благодарить тебя за нашу переписку и всяческую помощь.

Как мне не хватает тебя! Надеюсь, ты ещё не отвык от нутряного сермяжного русского языка, на котором твоё новенькое необкатанное имя Бор звучит так знакомо-щемяще. Я часто перечитываю твоё письмо, столь важное в дружбе.

Конечно, хотелось бы жить где-то рядом и вновь общаться с той же симпатией и искренностью.

От тебя и от твоей дружеской заинтересованности во многом зависит конечный срок свершения нашего визави.

Как тепло и приятно мне было ощутить крепость нашей дружбы, прочтя без всяких намёков твоё сообщение о вызове, мой брат! Теперь его буду ждать, как манны небесной.

Личная жизнь моя под вопросом, я по-прежнему ищу половину, без которой, я считаю, ехать неразумно.

У моей предполагаемой избранницы плохое здоровье. Недавно ей удалили кистому правого яйца, однако трубу оставили. Она (избранница) имеет склонность к образованию опухолей. Между тем она очень обаятельна, мила и, несомненно, неглупа. Окончила педагогический институт, знает французский язык и очень грамотно забывает о нём в постели. В общем, покончить с холостячеством меня останавливает её здоровье и ненужность у вас её профессии.

В последнем письме ты обмолвился, что не раз писал мне, но безрезультатно. В это хочется верить, хотя от других адресатов письма доходят беспрепятственно. Так что отпиши честно. Мы ведь договаривались, что твои письма для меня – дружеский источник информации.

Молодчина, что подбрасываешь фотографии. Теплеет на сердце, когда не только читаешь, но и видишь тебя.

Надеюсь, ты не сомневаешься, что я весьма ценю то, что ты собираешься сделать для меня, и всю силу признательности почувствуешь уже при встрече от моих благодарных объятий.

А пока у меня к тебе просьба ответить на вопросы: Кто по специальности кандидат наук? Чем он занимается, работая на фирме? Имеет ли смысл везти мебель? Думаешь ли ты, что приехать с женой лучше, чем одному? Какую денежную помощь даёт теперь община?

Очень рад за твои успехи.

Твой друг Аркадий

БОРИС – СЕРГЕЮ

Серж!

Деревьев и грибов у нас навалом, таких же, как в вашей тундре, только значительно больше и разнообразней. С грибами – вообще чудо, поскольку американцы их панически боятся и грозят друг другу смертельными отравлениями. В итоге – нет конкуренции, приходишь в лес в любое время, и грибами – завались. Постоянные предупреждения об опасности грибов – реакция американского общества, страшащегося секса, несмотря на чрезмерную болтовню о нём. Боязнь грибов – это боязнь хуя, выглядящего столь грибообразно. Ведь не долдонят же постоянно о диких ягодах, которые тоже могут быть не менее ядовиты. Более того, ни дети, ни взрослые не будут есть грибы сырыми, а ведь ягоды – ещё опасней, ибо их можно срывать прямо с куста и есть. Похожесть гриба на хуй заставляет общество быть особенно настороженным и ограничительным. И гриб тоже растёт во влажном и тёплом месте.

Юристы и врачи – действительно самые высокооплачиваемые профессии, потому что юриспруденция и медицина спасают людей от смерти. Юриспруденция спасает от смерти потому, что, не будь прупруденции, свирепствовал бы закон джунглей, а не закон компромисса.

Твои военные институтские воспоминания навеяли мне вполне гражданские. А состояли они из моей шутки, которую я проделывал с балкона конференц-зала. Я решил усовершенствовать плевок сверху на партерную голову. И я всячески преуспел. Моё изобретение состояло из двойного плевка, одного за другим с точно выверенным временным промежутком. Первый плевок, как и принято, разбивался о чью-либо каменную голову. Но тут-то и начиналось моё изобретение. Возмущённый человек рефлекторно поднимал лицо кверху, чтобы выяснить, кто там хулиганит, и в этот момент второй плевок расплескивался уже о лицо. Люди, наблюдавшие со стороны изобретение в действии, единогласно и азартно подтверждали его новизну и эффективность.

Я не могу сказать, как ты, что неодушевлённые предметы мне ближе, чем одушевлённые, но и я задумываюсь о предметах, и в особенности о мусоре, о его судьбе. Вот смотрю на выброшенную коробку, в которой был подарок, – как на тело, в котором была душа. Или на шмотку, которая лапала тело, а теперь отброшена как рвань. Всё один путь. Старые вещи, как старые люди – беспомощны и неподвижны.

Никогда нельзя сказать наверняка, мертва ли вещь или ещё жива, а потому страшно их выбрасывать, представляя, как, из чего, и когда и кем были они сделаны, думая, что, может быть, где-то они могут ещё пригодиться.

А теперь – последние любовные известия. Приехала Зойка! Дело было так. Когда я увидел её, выходящую из прямой кишки, ведущей из самолёта, я сразу отметил про себя: «дерьмо» – такое у неё наглое и злое лицо. Блеклое тоже. Правда, фигура длинная, стройная. На фотографии она игривая, ярко намазанная, улыбающаяся, снятая сверху так, что тяжесть её подбородка незаметна, и в полуулыбке, чтобы верхняя десна не была видна, которая, как оказалось, противно оголяется, чуть Зойка лыбиться начинает. Вроде и женщина, а улыбнётся – чудовище.

Она меня тоже не сразу узнала. Я на фотографии с усами, моложе, с шевелюрой, и фото ужасно плэйбоевское получилось. Это меня баба (Ким звали), влюблённая в меня по уши, снимала у себя на диване, предчувствуя, что я её скоро похерю, – вот и хотела запастись моей фотографией, чтобы знакомым показывать: «Вот какой мужик меня ёб», – и потом дрочить, глядя на неё. Помню, Ким приготовила в саду на жаровне стейк, самое дорогое мясо купила. Я, правда, ей помог занавески развесить в доме, и она небось уже планировала, как со мной вместе жить будет и как я буду по хозяйству стучать, да прибивать, да пилить. Хуй! Но она с такой готовностью и инициативой отсасывала мне и так мне в рот смотрела, что удобством этим соблазняла меня около года. Любила она мне ещё анус лизать – это уж совсем нечасто случается среди самок. А кончала она лучше всего с вибратором, сидя на мне. Но больше оргазма она любила прижиматься, обниматься, целоваться. Я это тоже люблю, но с той, что по душе, а с этой совокупиться – уж ладно, но подолгу ласкать – руки не поднимались, только хуй. Чтобы заслужить мою любовь, она даже согласилась со мной на оргии ходить – я ей всё на мозги капал, что разнообразие мне требуется. А в действительности я использовал её как пропуск на оргии, куда не пускали одиноких мужчин, а только с бабой. Но не врал я ей никогда, что люблю её, хоть и просила она, – язык не поворачивался, опять же, только хуй. Ебу – и будь довольна; можешь меня на людях иногда показывать, и будь счастлива.

Уговорил я её согласиться на поиск пары, чтобы вместе пообщаться. Для этого я поместил объявление в газете. Получил я сначала письмо с фотографией смазливой девицы, которая хотела с нами встретиться. Она якобы замужем, но муж не возражает, а более того, любит её выпускать порезвиться. Однако сложность будто бы в том, что она немая, и за неё должен говорить муж. Я ответил ей до востребования (адреса она не указала), чувствуя подвох. Через неделю опять письмо, что будто бы она-то хочет, но вот муж её сначала желает нас проверить и предлагает нам встретиться в порнокинотеатре, куда он тоже явится во время сеанса и подсядет к нам и проверит. Тут мы, конечно, уразумели, что никакой немой нет, а есть мужик, который хочет поживиться.

Пришло и другое письмо, где уже был телефон, и текст вразумительный. Писала опять женщина. Я позвонил, и милый неглупый голос предложил встретиться вчетвером в кафе. Я с моей зазнобой притащился, и явилась женщина лет тридцати с мужчиной, суетящимся от нервозности. Он всё ёрзал на стуле, будто у него жопа чесалась. Люси (так звали женщину) была черноволосая, не то что моя – светло-рыжая, и чёрные волосы были как-то старомодно, по-монашески, выложены вокруг головы. Разговор оказался непринуждённым, и, выпив по коктейлю, Люси предложила поехать к ней, искупаться в горячем бассейне во дворе её дома. Она дала нам адрес и объяснила, как к ней добраться. Мы ехали на машине следом, стараясь её не потерять. Нервный мужик ехал в своей машине, позади нас. Дом оказался богатым. Невротик запаздывал. «Наверно, потерялся», – пояснила улыбаясь Люси, но он, по её рассказам в кафе, был давний друг и бывал у неё не раз.

Мы расселись на диване, и Люси налила нам выпить. Она собиралась в юности в женский монастырь, и за неделю до того, как она должна была отказаться от всего мирского, Люси нарвалась на своего будущего мужа, который не только лишил её девственности, но и довёл за ручку, а вернее за ножку, до оргазма. Монастырь полетел ко всем чертям, и Люси выбежала замуж.

Её десятилетний сын уже спал.

С мужем, которым она пресытилась через год, у неё был договор не вмешиваться в личную жизнь друг друга. Установили распорядок, по которому либо он, либо она исчезали на ночь, а оставшийся супруг мог делать что хочет, приглашая кого хочет. Такая система была создана во имя сына, по совету мудреца-психолога, к которому они обратились в последней попытке сохранить семью, когда им уже стало невмоготу от своей моногамии.

А суетящийся мужик всё не появлялся.

Люси предложила его не ждать и залезть в бассейн, который был, по сути дела, большой бочкой, наполненной горячей водой. В ней можно было стоять и сидеть, но лечь места не хватало, впрочем, на то и был расчёт. Люси показала пример и разделась догола, и я, сразу забыв о моей спутнице, пожирал глазами хозяйкино тело, которое было далеко не идеальным, но зато новым. Мы сошли с веранды в холодную ночь, но тут же прыгнули в дымящуюся бочку, и жар обдал нас и стал спасительным укрытием от холода.

Я обнял и поцеловал Люси, и она заворочала языком у меня во рту. Моя спутница, которую мне даже не хочется упоминать по имени, настолько я был к ней равнодушен, стала целовать меня в шею, пока мы с Люси пробовали друг друга на вкус. Люси ухватила меня за член и, удовлетворившись его состоянием, предложила перебраться в кровать. Мы, мокрые, побежали к полотенцам и стали обтирать друг друга. Я почувствовал, что должен быть благодарен Ким за это приключение, обнял её и поиграл с её клитором. К сожалению, то ли у Люси не было лесбийских наклонностей, то ли Ким её не привлекала, но Люси была заинтересована только мной. В конце концов получилось так, что Люси встала на четвереньки, а я, естественно, пристроился сзади и почувствовал, что Ким растягивает мне ягодицы и засовывает свой язык в анус, двигая своё лицо туда и обратно, вслед за моими бёдрами. Но она знала, что, когда на меня обрушивается оргазм, я не люблю двигаться, а предпочитаю замереть, вдавившись в полость и вкушать спазмы, которые идут уже автоматически и больше не требуют движения. Ким изучила это и теперь хотела прочувствовать мои спазмы языком, не будучи толкаема моими бёдрами взад-вперёд, а замерев вместе с ними. Здесь она была молодец, ничего не скажешь. В такой ситуации не «третий – лишний», а «третий – лижет».

Вот кто была Ким, по чьей фотографии и представляла меня Зойка. Извини, что отвлёкся на «Я вспомнил Вас и влез в живое…». Ненавижу звучание имени «Зоя». Зудящее, занудное имя, и оно ей вполне подходит.

– А я вас почти не узнала, – сказала она.

– Не скромничайте, – сказал я.

И мы пошли на стоянку машин, а по пути зашли в туалет, каждый, увы, в свой, ей не терпелось. Череда мужчин у писсуаров. Вдруг раздаётся женский голос из репродуктора в потолке об изменении расписания какого-то полёта. Странное бесстыдное вторжение женщины в мужские места. Хотелось большего, чем только голос.

У Зойки была с собой одна дорожная сумка, так что не надо было торчать у багажной карусели, глядя на вращение которой, отверстие начинало блевать чемоданами.

Говорила Зийка голосом скрипучим и надуманным, каким говорят глупые учительницы. Так и хотелось ей хуй в рот засунуть, чтобы заткнулась. Я снял ей номер в мотеле. Не хотелось мне её к себе поселять. Мало ли, осточертеет или ломаться станет, и тогда не избавиться будет, а так – станешь носом вертеть – оставайся у себя в мотеле и жди обратного рейса, бери такси и добирайся до аэропорта сама.

Приехали в мотель и оставили сумку в номере. Зуйка опять пошла в туалет, а я представлял, как она пизду оголяет, как струйка из неё течёт, как она отрывает бумагу и промокает, как натягивает обратно колготки, смотрится в зеркало.

Я помню, в двери ванной у себя в квартире в Ленинграде я проделал дырочку весьма незаметную, но достаточную, чтобы мне видеть, что происходит внутри. И следил я за своими любовницами, входившими туда. Одна особенно заводила меня, когда она шла туда подмываться перед тем, как лечь со мной. Подмывшись, она засовывала палец во влагалище, глубоко-глубоко и потом глубокомысленно нюхала его. А я гадал, зачем она это делает, то ли её возбуждает собственный запах, то ли она проверяет, здоровый ли запах, нет ли там какого-либо воспаления, которое запах изменяет. Было трепетно также наблюдать за привычками подмывания, одна мыла пизду рукой спереди, а другая – заводя руку со стороны зада. И выражение их лиц в эти моменты было таким естественным, не то что когда они выходили и нацепляли маску до тех пор, пока не подходил оргазм, и тогда все маски, конечно, срывались, потому как мешали участившемуся дыханию.

Злоя вышла из ванной:

– Ну, я готова.

Я, покидая номер, посмотрел прощальным взглядом на кровать, думая, удастся ли мне пригвоздить Зойку хуем к кровати или нет.

Я повёл гостью в арабский ресторан. Не потому, что там танец живота исполняли, а потому что жратва недорогой была и недурной. Что же до танца живота, то зрелище было жалким. Особенно когда танцовщица подруливала, тряся бёдрами, к твоему столику и ты должен, по её идее, исходить спермой и выдать ей большую бумажку в виде чаевых. Мужики радостно пользовались возможностью засунуть ей доллар в трусики, не глубоко, конечно, а лишь за резинку. Я думал, а что, если быстрым движением запустить руку ей в пизду. Небось огреет по морде да скандал поднимется. А хули, голая, пиздой вертишь. Но нравственность начеку, как совейские пограничники. Так что я решил ей в трусы деньги не класть, а дать ей в руку, чтобы не играть в эту игру скопцов. Она взяла денежку рукой и сама вложила под резинку трусиков, чтобы остальные видели деньги на должном месте.

Зойка, утолив первый голод, заулыбалась, чуть расслабла, и я задаю свой любимый вопрос:

– Ну, расскажите мне про свою любовную жизнь.

Интересно, как разные бабы реагируют. Одни начинают пятиться, другие идут навстречу, третьи остаются на местах, согласно купленным билетам.

Эта дура попятилась. Я, мол, такие вещи не рассказываю малознакомым.

А я говорю, что лучший способ познакомиться поближе – это рассказать о своих любовных похождениях.

– Нет, давайте поговорим о чём-нибудь другом.

– О чём же вы хотите поговорить?

Думает. Потом улыбается, будто эврика нашла на неё, и говорит:

– Про вашу любовную жизнь.

Умница какая. Ну, я ей рассказал то да сё, приготовленное для таких случаев.

Потом пошли мы с ней гулять в даунтаун. Весёлая стала, шутит, под руку меня прихватила. Плотно. И говорит, как всё ей вокруг нравится. В машине я обнял её за губы. Ничего – язык, как змея, высовывать стала. Тут уже поздновато заделалось. Привёз я её в мотель. Она пытается говорить, что, мол, до завтра, а я говорю с трепетом, что ещё с ней побыть мечтаю. Ну, она милостиво соглашается, но добавляет, что ненадолго.

– Я ещё не готова, – аргументирует она мне своё сопротивление, когда я до её груди добираюсь.

– Что, тебя ещё в печке подержать надо? – спрашиваю.

Хихикает. А неготовность её, оказывается, в том, что, помимо желания, она должна испытать уверенность, что, окромя хуя, она сможет урвать с меня ещё всевозможные удобства – от психологических до материальных. Настоящая блядь. Стал я её звать в связи с этим «Зизи», и она откликается.

Комната в мотеле маленькая – кровать да телевизор, вот мы и сели, а потом полулегли, а потом и вовсе легли, якобы на экран любуясь. Поцелуи пошли, конечно. Она вяло предлагает разбежаться на ночь и встретиться утром. Но для настойчивых разговоров рот её слишком занят моим ртом. Как мы знаем, главное не давать бабе очухаться от нахлынувшей похоти и брать. Тем более что хуй – железо, пока увлечён.

Вдруг она поднимается и заявляет: «Я не могу спать в одежде, я ночную рубашку надену». «То-то же, – подумал я, – женщин нельзя винить в мягкотелости, поскольку она – свойство их анатомии». А вслух говорю, что я тоже в одежде спать не привык. Пока она ковырялась в ванной, я тоже разоблачился и под одеяло залез. Выходит Зизи в длинной рубашке, ложится и делает вид, что не замечает, что я голый. Поворачивается ко мне спиной, будто спать собралась. Я её голыми руками беру. Чувствую, лифчик не сняла и вся в трусиках. Ну, это конечно – если бы она до конца разделась, то у неё совесть была бы неспокойна, что, мол, не сопротивлялась совсем. А так она себе говорить будет: ведь сопротивлялась до последнего, но уж такой настырный попался.

Я руку под рубашку просунул и лифчик расстегнул, а она из последних сил говорит, не поворачиваясь, пока я с её сосками играю: «Ну, неужели нельзя так заснуть, я очень устала». «Конечно, устала кобениться», – думаю, а сам руку по ноге вверх, в трусики веду и со стороны ягодиц прямо в совершенно жидкую пизду проскользнул. Неприступные высоты скрывали преступные глубины.

Только я палец ведёрком окунул в этот узкий колодец и зачерпнул живой водицы, как Зойка повернулась ко мне лицом и бросилась на меня с объятиями, стягивая с себя трусы и ночную рубашку. Так я раскопал в её одежде сокровище пизды, а если точнее географически, то таинственный остров, он же остров сокровищ: клитора, влагалища и ануса.

Что за чудесное изобретение ноги у женщины – складные и раздвижные! Трясина её бёдер засосала мой хуй с головкой.

И такая в ней замечательная смазка, что подумал я о новом направлении в бионике – изготовлении смазочных материалов, берущем за основу смазку Бартолиновых желёз.

Позабавлялись мы ночку. Но и в постели она – не то, хоть и сосёт, да неумеючи, и хоть кончает, да с великим трудом – всё ей мысли, говорит, мешают. Тоже мне, пизда мыслительная. Я включил телевизор, развернул её темечком к нему, чтобы она его не видела, и, лёжа на Зойке, поглядывал на экран. Мужчина ебёт и смотрит телевизор, чтобы отвлечься от требовательного возбуждения и чтобы дольше не кончать. Женщина же, когда её ебут, смотрит телевизор лишь от безразличия.

Но новизну тела ничем не переплюнуть. Так что приятно было.

На следующий день мы развлекались по музеям, где висят иллюзии в золочёных рамках искусства. И опять дивился я, до чего некрасивый народ в нашем штате. Блеклые лица, бесформенные фигуры. Какое тотальное вырождение вида, несмотря на изобилие жратвы и прекрасные бытовые условия. Какая редкость красота – как сделать, чтобы она была повсеместна, чтобы не выдумывать утешение, что, мол, красота не самое важное, что, мол, душевные качества важнее. Типичная ситуация лисы и винограда. Должны быть и красота, и душевные качества, а не одно за счёт другого. Нет ничего более унижающего тебя, чем красота, которой не обладаешь, а делаешь вид, что она – явление второстепенное.

Есть тут одна эмигрантская парочка, жена – точная копия общипанной курицы сиреневого цвета – умилённо говорит, что её муж с годами (ему лет 45, жирненький, с подергивающимися губами и клацающими зубами) стал походить на знаменитого артиста, красавца с идеальными чертами лица. И самое смешное, что она так хочет верить в это, что верит. Мечта о красоте, так и не исполнившаяся для неё за всю жизнь, заставляет ослепнуть и видеть галлюцинации. Ничтожность жизни без красоты, без обладания ею, делает людей подлыми по отношению к реальности, они перестают её видеть и добросовестно обманывают себя иллюзиями. Следствием этого является накопление внутренней неудовлетворённости, ибо нутро-то не обманешь – оно только тем и занимается, что трезво сравнивает мечты с реальностью.

К вечеру Зоилка поднадоела мне изрядно, хорошо хоть, что постель всё это смирила.

Смотрел я на Зизи, слушал, как она тараторит чепуху, и думал, каким адом была бы жизнь с ней. Но какой рай – трахнуть её пару раз и уйти, окрылённым свободой. Но коль трахнул бабу – зачастую она начинает жаждать твоей души. Так назовём же это «плата за трах».

В воскресенье я с облегчением сажал её на самолёт, а она разгорелась – не остановить было. На улице бросалась на меня – хочу, говорит. Пыталась пробудить мой невыносливый к ней интерес. Я погружал руку ей в штаны и окунал палец в горячую прорубь пизды.

В словесных красивостях о любви половые органы почему-то заменяются сердцем, а не лёгкими или печенью. Так что когда романтики говорят, что в сердце пожар желания, нетрудно представить истинное место пожара.

Назойливая Зойка мигом возмечтала начать искать работу в нашем городе, чтобы перебраться ко мне поближе. Я лишь подливал масла в огонь – мне-то что? – пущай лишняя пизда рядом готовая лежит.

Вот такие дела. Самое приятное из всего, что говорили всю дорогу по-русски, и я вспоминал, как разговаривают с женщиной на родном языке, ведь у меня лет семь сплошные американки идут. На что вовсе не жалуюсь, главное – чтобы шли. О, женщины! О, разные!

Будь здоров и писать не ленись.

Б.

БОРИС – ЗОЕ

Здравствуй, сладкая Зизи!

Разговоры разговорами, а писать тебе мне тоже хочется. Я всё смакую в памяти каждую минуту нашего праздника, и твою «неприступность», разгорающуюся в пылающую «преступность», а самое главное – свой пыл и жар, который по-прежнему сияет и жжёт, да не находит тебя рядом. Чувство у меня такое, что я не просто встретил «свою», как ты говоришь, а – родную. Я такого не испытывал за всю свою американскую жизнь. Потому-то я так остро хочу, чтобы ты перебралась ко мне поближе, чтобы расстояние между нами сократилось до минимума, то есть до, скажем, миллиметра. Так что ты отчитайся мне по поводу своих действий в этом направлении – ты женщина энергичная, и прощения тебе не будет, если ты пренебрежёшь N-ском и мною в нём.

Я так отчётливо помню ощущение пребывания в тебе, влажной и горячей, протыкающей себя мною и щебечущей мне в ухо дивные признания, что могу запросто лезть по отвесной стене без всякой опасности упасть с неё. Вскоре под влиянием страсти к тебе я смогу переквалифицироваться в скалолазы.

Но что совершенно серьёзно, так это то, что я хочу тебя поблизости. Извини, что повторяюсь, но ничего в голову пока больше не идёт. А это должно тебя радовать.

Я обнаружил, что так и не знаю твоего домашнего адреса, а потому пишу тебе на работу – это ты нарочно мне его не дала, чтобы я к тебе не явился без предупреждения, а?

Целую тебя повсюду.

Твой Боря

ЗОЯ – БОРИСУ

Мне было не только интересно, но – самое главное – очень и очень приятно с тобой. Время пролетело мгновенно, как в чудном сне, оставив блаженные воспоминания. Приезжай ко мне в гости, я буду безумно рада.

Посылаю тебе книгу Кундеры. Если ты ещё не читал его, то, я думаю, получишь от этой книги большое удовольствие – даже на английском языке.

Крепко целую.

Твоя Зизи

БОРИС – ЗОЕ

Добрый день, желанная Зайка!

Шлю тебе адреса компаний нашего города, которые будут жадны до твоих биологических познаний, как я – до твоих тела и души. Близость твоя мне требуется необыкновенно, и я мечтаю, чтобы ты жила если не со мной, то, уж во всяком случае, рядом со мной.

Мы оба в нашем зрелом возрасте осторожны и, как писал Баратынский, не «даём поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе». Это не признак цинизма, которого ты так разумно сторонишься, а знак наших усилий избежать повторения былых ошибок, причины которых лежат в «поспешности» наших желаний. Я не хочу приуменьшать их значимость, ибо они являются основой зарождения отношений, но, как ты прекрасно понимаешь, для продолжения отношений этих желаний часто оказывается недостаточно. Поэтому нам надо побыть вместе подольше, чем нам довелось, чтобы наши встречи не омрачались необходимостью скорой и дальней разлуки, чтобы мы могли вкушать друг друга беспрепятственно и долго. Это станет реальным, только если ты переедешь в N-ск. Уверен, что такой переезд не идёт вразрез с твоими планами, при условии, что ты найдёшь работу, которая тебе будет по нраву.

Если из наших отношений не вырастет огромный дуб, что ж, мы будем радоваться стройной берёзке, которая всегда навевает прекрасные мысли и чувства. Другими словами – как мы можем знать, что случится с нами, если мы не позволим этому случиться?

Я нескончаемо мечтаю о нашей близости. Только в своих фантазиях мы обладаем полной свободой, но ощутить её мы можем лишь тогда, когда находим силы признаться себе в этих фантазиях.

Полный подобных мыслей, скучая по тебе, я так настойчиво зову тебя приблизиться ко мне. Единственный риск, который, по-видимому, тревожит больше тебя, чем меня, – это «напрасная потеря времени», если твои мечты со мной не сбудутся. Но можно ли считать потерей времени то, от чего получаешь бесспорное наслаждение? Потеря времени возникает лишь тогда, когда делаешь что-то через силу, подавляя в себе отвращение или равнодушие. Но ты – человек, который, как мне кажется, не будет смиряться с таким состоянием в себе, да и я не таков, так что истинная потеря времени нам не грозит. Жизнь не часто одаривает близостью, которую нам посчастливилось испытать друг с другом, и было бы постыдно пренебречь возможностью продлить и углубить нашу близость. На этот раз дело за тобой, а я буду всеми силами помогать тебе двигаться в моём направлении.

Долго целую все твои губы.

Твой

ЗОЯ – БОРИСУ

Здравствуй, родной Боря!

Не обижайся, но «Боренька» не получается. Вполне возможно, что со временем я начну называть тебя другими ласковыми именами, и тогда необходимость в «Бореньке» совсем отпадёт.

Хочешь верь, хочешь не верь, но я уже не представляю своего существования без твоих писем. Конверт с адресами фирм я открывала с боязнью не обнаружить в нём весточки от тебя. Ну, скажи, пожалуйста, не это ли первый признак наркотического действия твоих писем на меня? Может быть, оттого, что я соглашаюсь с каждым твоим словом не только разумом, но и душой, письма твои будят во мне глубоко захороненные чувства, которыми до конца я не поделилась ни с одним мужчиной в Америке. Не ожидала я такой милости, найти близкого по духу среди русских. Только пойми меня правильно. С русскими, несмотря на общий язык и культуру, как правило, ничего общего не появляется (хотя есть исключения). Я не американка по натуре и никогда ею не стану, но русское панибратство, хамство и тяга к экстремизму у меня вызывают большую неприязнь. Впрочем, ты и сам так думаешь.

Знаешь, что мне очень нравится в тебе на данном этапе – отсутствие шаблонного романтизма. Искренность твоих писем даёт наслаждение, которое нельзя заменить вагоном алых роз. Витание в облаках без какой-либо земной опоры не вызывает у меня восхищения. Я слишком люблю земную жизнь, и отрываться от неё у меня нет никакого желания. Я вижу и чувствую красоту в земном, а не в небесном. И поэтому, как правило, «пустые» ухаживания за мной только отдаляют меня от мужчины. С тобой было всё иначе, искренне, но страшно быстро. Боялась ли я? Да. Боялась возможной душевной боли. Я и сейчас боюсь, только по-другому. Я ничего не загадываю, Бог нам судья.

Целую тебя во все места и останавливаюсь на самом главном – твоих губах.

Всегда твоя Зизи

БОРИС – ЗОЕ

Зизи, сладкая-далёкая-близкая!

Получил твоё письмо, обдавшее меня твоим вожделенным теплом и трепетом. А также открытку, рассмешившую меня чёрным юморком, который мы воспринимаем так схоже. Я же потчую тебя обыкновенной писчей бумагой, со сплошным текстом, не прерываемым картинками. Но зато и трепету моему там хватает места.

Первым порывом моим было броситься звонить тебе, но через секунду я остановил себя (правда, ненадолго – звонить я тебе всё равно скоро буду), потому что письмо позволяет высказать то, что всегда остаётся не договорённым в телефонном разговоре. И не потому, что это невозможно высказать, а лишь потому, что письмо – это монолог, который позволяет, не торопясь, изъявить свои мысли и чувства в словах, выверенных раздумьем над ними. Наверно, поэтому я увидел в твоём письме слова, которые полны для меня такого радостного значения и смысла.

Вскоре я должен ехать в командировку в Индию с залётом на Тайвань. (Будь я Лесковым, я бы там написал произведение «Тайпейный художник».) Кроме того, на меня свалилась куча дел по бизнесу, переложить которые мне просто не на кого. Всё это я пишу к тому, что у меня не будет возможности прилететь к тебе в ближайшее время, а быть с тобой, или хотя бы побыть с тобой, мне жарко хочется. Как видишь, остаётся единственный выход – ещё один твой временный приезд, пока он не превратится в переезд.

Как было бы здорово, если бы тебя вызвали на срочное интервью в N-ск. Но будет не менее здорово, если ты приедешь просто ко мне. На предпраздничные дни (и ночи). Финансовые условия те же – 50/50. Я верю, что ты не подумаешь, будто я жмотничаю, не предлагая взять все расходы на себя. Я хочу основывать наши отношения на обоюдности нашего влечения друг к другу, равенство силы которого молчаливо подтверждается равенством финансового участия в осуществлении наших встреч.

Вот я опять перечитываю твоё письмо, и счастливое возбуждение охватывает меня. С первой минуты нашей встречи я заметил, как ты старательно утаивала глубины своих мыслей (и, конечно, тела, но это было чуть позже). Такое поведение не является странным, но у тебя эта «скрытность» была особенно заметна, и мне это нравилось, так как я и сам не люблю людей с душой нараспашку. И чем отчётливее я видел это, тем острей мне хотелось добраться до твоих глубин, которые, как я предчувствовал, таят в себе сокровища. Я не ошибся – они стали мне открываться не сразу, не полностью, но от этого не менее чудесно. Ещё более они приоткрылись мне через твоё последнее письмо, где ты решилась высказать мысли и чувства столь близкие и подобные моим, что радость моя от встречи с тобой перестала придерживаться всяких границ. Я весь погружён в воспоминания и смакование каждого мгновения наших объятий и разговоров, поцелуев и гуляний по музеям, соитий и умиротворённого молчания. Я корю себя, что не целовал тебя чаще, не обнимал крепче, не оставался в тебе дольше. А точнее, почему наши поцелуи и объятия не длились без всяких перерывов с ночи пятницы до времени твоего отъезда?

Всё это было бы бесполезными ламентациями, если бы не светилась впереди скорая встреча с тобой, которая позволит мне исправить ошибки и не выпускать тебя из рук ни на минуту (за исключением суровой необходимости).

Ко всем твоим складкам приникая и во все твои щели проникая,

Твой Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

У нас тут с Зизи завелась оживлённая переписка, я тренирую свой слог, пишу из чисто литературных соображений – влюбить в себя с помощью красноречия, которое, кстати, одна из форм многословия. Но влюбить не на основании слов, а на уже существующем основании смачной ебли, которая сама по себе хоть и не рождает любви, но фундаментом её является.

Я представляюсь по уши влюблённым. Она небось кончает после каждого моего письма, а вполне возможно, что и до, и во время. Как бы Зуза ни была мне чужда, всякая баба хороша пиздой и ещё тем, что из каждой рассказ можно сделать.

Свято храня наши традиции, я по-прежнему держу тебя в курсе событий в моей сугубо личной жизни. Вот такое письмо получил, самое дельное в новой пачке и без выкрутас, да и милое чрезвычайно:

Здравствуйте!

Первый раз в жизни пишу письмо такого плана, потому что трудно. Вообще, я довольно холодно отношусь к объявлениям в газете. Мне почему-то кажется, что подающие их обязательно с каким-нибудь изъяном, может быть, и не в русском языке, а реагирующие на них – тем более. Но, судя по вашим описаниям, Вы просто идеальный, подарок судьбы. Я не смеюсь. Ведь это большая редкость, когда в одном человеке сочетается ум, деньги, чувства, внешность, и он об этом громко говорит (я бы даже сказала – очень громко). Думаю, таких писем много, поэтому – ближе к делу, напишу о себе. Мне 24 года, я приехала из Москвы, где закончила консерваторию. В Штатах живу около трех месяцев, учу язык, работаю в ресторане – играю на фортепиано. О внешности писать трудно, это дело вкуса, но если честно, то себе я нравлюсь (хотя по натуре я человек довольно скромный), и не только себе. Что касается нежности, то я очень ценю это качество в людях. Думаю, что если её мало от природы, это не так важно, нежность появится. Важно, чтобы её было на кого распространять.

Вот с умом сложнее, он действительно должен быть от природы. Вероятно, из письма очень трудно что-либо понять о человеке, тем более о наличии ума, но так как Вы чувствуете многое (я Вас даже цитирую), то «no problem», как говорят американцы.

Заканчиваю своё послание. Жаль, если отняла у Вас время, иногда хочется чего-то необычного – письма незнакомцу, например.

Желаю удачи в столь трудном деле.

Всего Вам доброго.

P.S. Хочу добавить, что для меня необходимым качеством, жизненно важным, которым должен обладать человек, является также чувство юмора. А как Вы к этому относитесь?

Юля

Какое дивное письмо, а, Серж? Жаль, нет фото, и одно настораживает, она пишет, что внешность – это дело вкуса. Такое мнение бытует у женщины только в том случае, если она некрасива, тогда одному дураку она понравится, а ещё большему дураку – понравится ещё больше. Если же она красива, то здесь не дело вкуса, а дело пресыщенности на красоту, коль ею завален, то начинаешь выбирать любимый тип красоты. А если не шибко завален, как я, например, то тут не до жиру – хватаешь красотку и ебёшь, коль даёт.

Её требование чувства юмора весьма эротично. Когда мы слышим нечто неожиданное и просветляющее по раскрывшемуся смыслу, то есть нечто, напоминающее об оргазме, мы начинаем смеяться, имитируя его конвульсиями. Юмор по структуре своей напоминает совокупление. Сначала идёт повествование ебли, потом на мгновенье ослепляет вдруг открывшийся смысл, а потом начинаются спазмы смеха как реакция на понятый смысл.

Будь счастлив.

Б.

БОРИС – ЮЛЕ

Рад Вашему письму, Юля. Здравствуйте!

Отвечаю с запозданием потому, что только сегодня получил из газеты Ваше письмо.

Выбирая, какую фотографию Вам послать, я решил убить двух зайцев и послать свою книжку, где имеется моё изображение.

С тех пор я мало изменился, и хоть усы я сбрил, но блеск в глазах всё тот же.

Надеюсь, что мои стихи Вас не отпугнут, а если отпугнут, то лучше раньше, чем позже. Теперь я буду ждать с нетерпением Вашей фотографии.

Моя влюблённость в компьютер «Макинтош» дошла до того, что я печатаю на нём быстрее, чем пишу. Так что Вам придётся на время отложить графологическое исследование моего характера.

Но всё-таки расскажу Вам основы моей биографии: родом я из Ленинграда, где получил инженерный диплом. Он мне здесь помогает зарабатывать денежки. Однако бизнес – это хобби по месту в сердце, которого ему там нет, а профессия – литература, на которую остаётся очень мало пространства и времени вне сердца. Но я отвоёвываю это жизненно важное пространство.

Раньше я испытывал отношение к объявлениям в газете подобное Вашему, а недавно подумал: почему бы и нет?

Признаюсь, изъян у меня есть – высокие требования. В Вашем письме я увидел (да и, конечно, почувствовал) много приятного. А что касается чувства юмора, то у меня его хватило, чтобы поместить объявление, а у Вас – чтобы ответить. И, что самое главное, мы отнеслись к этому с достаточной серьёзностью.

Теперь напишите мне, пожалуйста, подробнее, и очень хочу увидеть Ваше лицо.

Борис

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Получил твои письма. Рад, что ты получил-таки наконец моё. Я уж не надеялся.

Твоя Зоя явно не тот человек, хотя ты даже из неё делаешь литературно-полезное дело. А Юля, судя по письму, человек душевный. Ты уж будь с ней помягче.

Я по-прежнему занят акварелью. Иногда получаются такие картинки, что, повесив на стену, несколько дней занимаюсь любованием.

У меня уже больше года постоянная подруга. Неглупая, приятная, но душой совсем чужая. Наверное, поэтому я для неё – очень загадочная личность. Она меня (меня!) боится и весьма неравнодушна. Однако отношения наши понимает правильно и ведёт себя – тоже, а вследствие этого с ней довольно легко и оттого всё так долго. Это не мешает случайным знакомствам и развлечениям. Иногда я захожу к Аркадию, и он знакомит меня с молоденькими сотрудницами.

Но для души никого нет. С Аркадием обычный телефонный разговор: «Серёг, привет! – Привет. – Ты бы зашёл как-нибудь. – Давай, сегодня зайду. – Ты знаешь, сегодня я тут занят, давай в другой раз!»

Очень он озабоченный.

Как дело подходит к 9 вечера, ловлю себя на мысли – не зайти ли к тебе. Проходя мимо твоего дома, с удивлением вспоминаю, что тебя там нет принципиально. Придумал по этому поводу: одни от нас безвременно ушли, другие безвременно уехали.

Только теперь чувствую, как, несмотря на разность характеров, а скорее, благодаря ей, я с тобой сблизился за эти годы. На твоём месте теперь у меня внутри большая незаполненная пустота. Заполняй же её по мере сил своими письмами! Не верю, что мы с тобой больше не встретимся.

Пишу, а передо мной присланный тобой каталог. Мужик с удочкой. Пытаюсь разглядеть растительность, вижу листья кувшинок – щучье место. А вот что за деревья – не понять. А мне это очень важно.

Ещё раз благодарю за кисти. Ничего лучшего придумать для меня было нельзя.

Сергей

БОРИС – ЮЛЕ

Здравствуйте, Юля!

Несмотря на то что мы пришли к единому мнению о том, что письма – не самый эффективный метод общения, я решил всё-таки написать Вам. Во-первых, мой приезд к Вам, к сожалению, не может случиться завтра, а возможен лишь через несколько недель, и, во-вторых, бумага предоставляет особенный простор для разговора.

Конечно же, медлительная почта задерживает ответ собеседника, который хотелось бы услышать тотчас, но зато уж каждому предоставляется возможность выговориться.

Мне было так легко говорить с Вами по телефону! Набирая Ваш номер, я боялся разочароваться, услышав голос, интонации и звучание которого не совпадают с тем, что я желал услышать. Однако же мои опасения оказались напрасны. Ваш голос прекрасно вписывается в ту мечтаемую картину, которую я рисую в своём воображении. Признаться, после того как я бегло поговорил сначала с Вашей мамой, мои опасения уменьшились вдвое, ибо материнские черты непременно проявляются и в дочке.

Кроме всего прочего, пишу Вам и радуюсь, что пишу по-русски. На работе мне приходится много писать и диктовать деловых писем, и русский неотвратимо забывается. Единственные мои регулярные корреспонденты – это двое моих друзей в России, один из которых решил уезжать.

Я надеюсь, что мы с Вами увидимся в ближайшее время, а пока мне не терпится получить Вашу фотографию.

До встречи.

Борис

ЗОЯ – МАРИИ

Марусенька, здравствуй, дорогая!

Звонила тебе несколько раз, да всё тебя дома нет. И Светланка не знает, когда ты придёшь. Прямо как в Италии с тобой было. Любовь у тебя, что ли? А я сегодня уезжаю к… Но всё по порядку. Я опять ответила на объявление в русской газете, и знаешь, как раньше, – всё либо дураки, либо старики. А тут мужик оказался что надо, звать Борей, умница, интересный, а самое главное – любовник замечательный. Я тебе расскажу подробно по телефону. Я к нему уже раз ездила, и всё было просто восхитительно. Он такой настырный, что мне и посопротивляться слишком не удалось. Мне кажется, что я влюбляюсь понемножку. Он ещё и писатель к тому же, пишет ужасно сексуально, перед сном читать опасно. Книжек он мне своих подарил. Бабник он страшный и всё описывает любовные приключения. Но я ему так понравилась, он, говорит, голову даже теряет. Цветы купил, номер в отеле снял, водил меня по музеям и ресторанам, а я бы, если честно, из кровати бы с ним не вылезала. Ты же знаешь, как я одиноко жила весь этот год.

Я прошу тебя помочь мне. Читаю я сраную газету и вижу объявление. Написано оно так, что я голову дам на отсечение – это Борька написал. Он со мной любится, а сам новых баб ищет. Я позвонила ему и спрашиваю: «Ты написал?» А он – «нет» – и ни в какую. А я вот что хочешь отдам – он это! Вот я тебя и прошу, напиши письмо в газету, будто ты отвечаешь на объявление, и когда он ответит тебе, я ему это письмо суну под нос. Я вкладываю тебе вырезку с его новым и старым объявлением. Сама суди – тот же стиль. Только ты не откладывай, пожалуйста. Очень тебя прошу. Проучим мужика. Целую тебя, и скоро поболтаем до усёру.

Твой Рыжик

МАРИЯ – БОРИСУ

Друг милый!

Кажется, что я уже многое в этой жизни видела. Но… женщина есть женщина. Она всю жизнь ждёт Его – единственного, неповторимого. А Ваше объявление несколько будоражит.

Неужели ещё существует на свете интересный и мужественный мужчина, да ещё при уме и при деньгах? Да такого просто не бывает – я ведь много чего в этой жизни видела и пережила. Признайтесь, что это шутка, плод коллективного творчества. Ну, а уж мужчина, знающий и чувствующий многое, – это вообще из области фантастики!

Хотя должна признаться, что объявление составлено мастерски.

Успеха Вам в Ваших поисках!

М.

БОРИС – МАРИИ

Здравствуйте, М.!

Так как Вы не сообщили мне своего имени, я вынужден обращаться к Вам таким м…ычащим способом. К сожаленью, Вы также не сообщили ничего о себе, не прислали фотографию, не дали номер телефона и т. д. Столько вот попрёков у меня скопилось к Вам с самого начала.

Судя по Вашему неверию в существование мужчины, описанного в моём объявлении, я делаю вывод, что то «многое, что в этой жизни Вы видели и пережили», было не шибко радостным.

Что ж, пока есть надежда – всё впереди.

Чтобы не заниматься описанием себя, которое всегда становится неправдоподобным, я решил убить двух зайцев и послать свою книжку, где имеется моё изображение.

С тех пор я мало изменился, и хоть усы я сбрил, но блеск в глазах всё тот же.

Надеюсь, что мои стихи Вас не отпугнут, а если отпугнут, то лучше раньше, чем позже. Теперь я буду ждать с нетерпением Вашей фотографии.

Моя влюблённость в компьютер «Макинтош» дошла до того, что я печатаю на нам быстрее, чем пишу. Так что Вам придётся на время отложить графологическое исследование моего характера.

Всего Вам доброго!

Борис

БОРИС – СЕРГЕЮ

Получил я послание от Аркадия, который, повзвешивав всё и вся, решился на отъезд, так что я организовал ему вызов. Аркадий – это деловой человек, помышляющий о дружбе. А тут ещё один ответ на объявление от некоей М. Дурацкий, даже перепечатывать неохота. А пока я в переписке с Зойкой, которая рвётся приехать, затем с миленькой Юленькой, к которой грожусь приехать я, и к тому же приходится ублажать текущих баб, текучих от желания.

Но самое важное, что пишу наглую, то есть честную, вещь, которую я бы никогда не осмелился написать в России.

В Америке я освободился прежде всего в том смысле, что авторитеты для меня перестали существовать, любой из них я воспринимаю как себе равный по-человечески. В каждом взрослом человеке я отчётливо вижу ребёнка, разросшегося телом, но полного всё тех же детских страхов, желаний и привычек. И все великие начальники перестали внушать страх или почтение – я вижу, что это смешные люди, и не могу воспринимать всерьёз не только их самих, но и их указания, приказы и советы. То же самое и с женщинами: любую неприступную леди я представляю в постели с любовником или с вибратором, когда она со страдальчески восторженным лицом тянется к вот-вот раскрывающемуся оргазму. После этого неприступность или деловитость женщины не принимаются всерьёз, ни тем более – с почтением.

Обретя такую свободу, можно писать что думаешь, а местная свобода слова гарантирует мне безнаказанность юридическую.

Если меня спросят, чего я добиваюсь своим творчеством, протестом, литературной суетой – я отвечу: «Женщин! Если хотите заткнуть мне рот – затыкайте его пиздами. И на этом разрешатся для меня все проблемы добра и зла». (Говоря это, я держу за спиной два скрещенных пальца.)

Я устраиваю литературный мир так, чтобы он удовлетворял моим желаниям. Творю бескровную революцию. Те же, что не умеют писать, а умеют махать кулаками, незаметно для себя подвержены влиянию литературы. Они отождествляют её однобокие идеи с реальностью и на их основе делают бойню.

Так бедный Ницше боролся с личной трагедией при помощи пера и бумаги, а стал невольным поводырём фашизма. Карла Маркса с мыслями, путаными, в отличие от его причёсанной бороды, затащили на знамя, залитое кровью миллионов людей.

Всё это заставляет размышлять над вопросом, который обладает если не новизной, то неиссякаемой вопрошающей силой: «В чем же взаимодействие литературы с жизнью, если мысли, проповедуемые в той или иной книге, нельзя принимать всерьёз как руководство к действию?»

Всё начинается с того, что писатель – это человек, у которого деформирована способность непосредственного общения с людьми и который общается с людьми через свои книги. Непосредственное общение слишком ограничено и трудно, а через книги можно общаться без всяких усилий и сразу со всем миром. Писатель ищет славы потому, что она объединяет его с обществом, которым он сначала пренебрегает, прячась от него в одиночество творчества. Но он покидает общество лишь для того, чтобы потом воссоединиться с большей его частью благодаря славе или с меньшей его частью благодаря известности.

Несмотря на своё видимое стремление к правдоподобию, литература никогда реальности не достигает и ею не становится, как бы она к ней ни приближалась. Если же литература подходит к жизни на опасно близкое расстояние, то перестаёт быть литературой и в лучшем случае превращается в репортаж.

Обманчивость литературы в том, что она манипулирует известными атрибутами времени и места. Читатель узнаёт описанные события, поступки, предметы и принимает всё литературное произведение за чистую монету реальности.

Писатель – это невольный или вольный провокатор тех, кто верит печатному слову больше, чем себе. Чем талантливее писатель, тем он более узнаваемо и убедительно фантазирует и тем опаснее он для толпы, уверовавшей в реальность написанного. Так как каждый человек имеет ограниченный жизненный опыт, то описание чего-то, ему неизвестного, он должен принимать на веру, и делает он это тем легче, чем талантливее произведение. А так как между литературой и реальностью зияет непреодолимая пропасть, то у человека, вынужденного полагаться на литературу для познания неведомых ему сторон жизни, создаётся о них превратное впечатление. И следовательно, у читателя возникает превратное отношение к жизни, которое должно быть основано лишь на его личном опыте любви и ненависти, наслаждения и боли.

Писатели фантазируют, а читатели принимают это всерьёз и начинают разочаровываться в окружающей жизни, сопоставляя её с чудом прочитанного. Затем читатель начинает пытаться изменить жизнь, чтобы уподобить её прочитанному. Конечно же, из этого ничего не получается, кроме «выпускания пара». Энергия читателя расходуется сначала на надежду, а потом на отчаянье от неисполнения надежды. Литература как возлюбленная – её можно любить, но попадать под её власть опасно.

Писатель же всегда не удовлетворён бытиём, и его недовольство является стимулом для творчества. В зависимости от того, на что недовольство обращено, литературный результат приобретает различную жанровую форму, недовольство событиями рождает публицистику; недовольство мироустройством рождает поэзию и философию. Предложения по улучшению жизни народа дают основу для политики. Распознавание осмысленности мироустройства создаёт религию.

Литература – это иная реальность, реальность не бытовая, а искусственная. Искусственность – это и есть суть искусства, и морфологическая близость этих слов не случайна, а лишь говорит о близости этимологической. Искусственность литературы, её генетическая отстранённость от реальности, то есть её неистинность, с точки зрения читателя, может быть описана словами Льва Шестова из «Начал и Концов»: «Каждый может её (истину) знать про себя, но для того, чтобы вступить в общение с ближними, он должен отречься от истины и принять какую-нибудь условную ложь».

Для человека, ищущего истину, литература становится такой «условной ложью». А истина для каждого из нас – одна: это реальность собственных чувств и желаний.

Литература в состоянии влиять на наши чувства и желания, но сама ими не является, в этом-то её искусственность, условность, в этом-то её потусторонность, как и всего, что нашими чувствами и желаниями не является. Поговорка «с глаз долой – из сердца вон» – прекрасная иллюстрация нашего восприятия реальности, которая перестаёт существовать, когда она перестаёт нами ощущаться. (Это я скатываюсь в вожделенный солипсизм.) Но так как литература воздействует на наши чувства, она начинает восприниматься как реальность.

Главное нравственное отличие литературы от жизни, которую она берётся описывать, – это то, что в литературе цель оправдывает средства. Литература осмеливается описывать всё, что преступает моральные нормы, – ибо она не есть действие. Она есть помысел, который может быть о чём угодно, но который в демократическом обществе не подлежит наказанию. И если средний читатель принимает помысел за действие, то человек творческий пренебрегает влиянием литературы. Более того, он выступает против насаждаемых ею стереотипов, но в результате этой борьбы он, в лучшем случае, создаёт собственный стереотип, основанный на своём жизненном опыте.

Литература, подобно жизни, ставит человека в ситуацию морального выбора, но выбор у читателя происходит умозрительно, тогда как в жизни выбор должен происходить действием. Чем талантливее литературное произведение, тем эмоциональнее, тем чувствительнее для души процесс выбора. Однако умозрительный моральный выбор, сделанный после прочтения книги, часто не совпадает с действием, совершаемым при критических жизненных обстоятельствах. В этом есть ещё одно несоответствие литературы и жизненной действительности.

Литература – это провокация чувств, и, по-видимому, значение её состоит в постоянном толкании читателя на невозможное или запретное, а вернее, в проверке стойкости нравов отдельной личности. Литература – это пробный камень нравственности для каждого читателя.

Когда общество начинает опасаться, что сила этой провокации может одолеть сдерживающую чувства силу, общество вводит либо цензуру, либо затопляет нежелаемую литературу таким обилием желаемой, что заурядному человеку нет времени прилагать особые усилия для того, чтобы искать то, не знаю что. И поэтому он не «пойдёт туда, не знаю куда». Даже если литература ни в чём не противоречит сегодняшним нормам, она всё равно провоцирует читателя, но в этом случае – на возмущение её ортодоксальностью.

К счастью, я не должен сдерживать себя при отсылке писем к тебе, благодаря использованию моего спецканала. Я теперь пытаюсь организовать, чтобы и ты мог им воспользоваться, и тогда у нас действительно возникнет переписка, а не одностороннее писательство. Правда, односторонним я его назвать не имею права, так как знаю, что ты мне отвечаешь, только почта великой родины является великой сволочью.

Борис

МАРИЯ – БОРИСУ

Не знаю, как к Вам обращаться!

«Борис» – слишком официально.

Пусть будет – «Боря».

Итак – Боря!

Странный вы человек, Боря! Я просто сужу по книге. Ведь книга всегда похожа на своего автора точно так же, как собака на своего хозяина. И Вы правы, сами Вы ничего большего не смогли бы добавить к своему портрету.

Странный Вы человек и неординарный (последнее радует). Тоже, по-видимому, было достаточно поломано и покалечено.

Хотя должна сказать, что Ваши стихи читаются весьма легко. Чувствуется, что некоторые из них написаны на одном дыхании. В них есть просто чудесные нестандартные находки, о которые спотыкаешься, как о денежку, что заметил на улице под ногами. Вроде и заманчиво сверкает, а нагнуться гордость не даёт, но сердце всё-таки ёкнуло.

Теперь, Боря, насчёт Ваших поправок. Их действительно многовато. Но на то были свои причины.

Ну, во-первых, я не подхожу под основной Ваш параметр, юной себя назвать не смею. Мне больше тридцати пяти. И у меня есть дочка Светланка. Ей уже 15 лет.

Во-вторых, это всё попахивало чем-то вальяжным и скорее походило на красиво задуманную интрижку с эдаким пасьянсом из красавиц. Ну, а если совсем честно, то написала я Вам, абсолютно не думая о том, что мне ответят. Просто Ваше объявление попало мне под горячую руку, и я аж ахнула – что же это за нахальный тип такой, что так много обещает! Что за человек, который смог достаточно виртуозно обыграть такую щепетильную тему?!

Каюсь, я была почти убеждена, что это коллективный розыгрыш. Прочтя Вашу книгу, отрекаюсь от своих греховных мыслей и обвинение в плагиате снимаю.

Желаю Вам всего доброго.

Мария

БОРИС – МАРИИ

Здравствуйте, Мария!

После того, как мне удалось с помощью своей книги устранить Ваши сомнения в авторстве моего объявления, я хочу отпустить Ваш грех – ответ на моё объявление без удовлетворения его требованиям по возрасту. Что ж, должен признаться, что истинно привлекательные женщины (не говоря уже о красивых) остаются таковыми в любом возрасте. Посему я хочу призвать Вас выслать свою фотографию, поскольку это нечестно – зажимать её после того, как я Вам предоставил свою.

Кроме того, номер телефона, который Вы скрываете так же, как и свою внешность, позволит нам услышать голоса и интонации друг друга, что является весьма любопытным. Так что сказав «А», имеет смысл продекламировать и всю остальную азбуку.

Всего Вам доброго.

Борис

ЗОЯ – БОРИСУ

Привет, мой родной Монсеньор!

Твоё последнее письмо и телефонный разговор разбудили во мне старые мысли; попытаюсь изложить их на бумаге. Я думаю, ты поймёшь меня правильно даже там, где мне самой не всё ясно.

Начну с Союза. Извини, что повторяюсь, но русское хамство и нетактичность всегда вызывали у меня неприятные чувства. Как часто нетактичность проявляется в желании знакомых, друзей и иногда родных залезть грязными сапогами к человеку в душу. Умница Высоцкий пел: «…не люблю, когда мне лезут в душу, ещё больше, когда в неё плюют…» А плевать можно по-разному. Я верю в магическую силу слова, которая может не только окрылить человеческую душу, но и срубить её наповал, под корень. Открыв себя, человек становится уязвим. Его легко ранить, боль проходит, но раны оставляют рубцы на всю жизнь. Так что не кажется ли тебе, что мудрый человек не может и не должен (!) обнажать своей души в один миг? На это требуется ВРЕМЯ и друг, которому можно довериться. Поэтому своей «скрытности» я не замечала; я просто была сама собой.

С другой стороны, мне и не хотелось обильных расспросов и рассказов. В знакомстве по объявлению нет ничего плохого, но ты, наверное, согласишься со мной – это неестественно. Человеческому уму под силу решение самых сложных научных проблем, но отношения, построенные только на логике и практическом уме, обречены на провал (это я так думаю). Ехала я к тебе с лёгким сердцем, без каких-либо предубеждений. Мне не хотелось только одного – быть очередной дамой на твоих смотринах. Ты заполнял анкету, я же принимала тебя таким, какой ты есть. Конечно, я не хочу уменьшать значимости твоего и моего прошлого, но перебирать его косточки, особенно с порога, мне не хотелось. Ты заметил, что я тебя не очень-то расспрашивала. Того, что я о тебе уже знаю, – достаточно. Главное не то, что ты о себе расскажешь, а насколько мне хорошо с тобой. В остальном я смогу разобраться постепенно самостоятельно, и мнение о тебе как о личности сложится из мелочей, которым ты, может быть, и не придаёшь особого значения. И чтобы вырастить, как ты говоришь, «огромный дуб» в наших отношениях, мне кажется, надо полюбить друг друга, и очень крепко; ведь без любви тяжело прощать.

Есть в твоей анкете графа: «Бывшие любовники и мужья», которую ты заполняешь со всеми подробностями. Я не понимаю, зачем тебе всё это. Ну, были любовники, которых я любила, которые любили меня в ответ. Был муж, с которым не сложилась жизнь. Относился он ко мне плохо, но прожили мы вместе пять лет. Я решилась уйти от него только тогда, когда рухнули надежды сохранить семью. Детей у меня нет. Моё замужество – грустная полоса в моей жизни, и рассказывать о ней не хочется. Также не хочется делиться счастливыми минутами, которые принадлежат только мне и тому другому. Твоя настойчивость удовлетворить своё любопытство, скажу откровенно, меня немного шокировала. Мне небезразлично то, что происходит между тобой и мной в настоящее время, а твоё прошлое с твоими любовницами, откровенно говоря, меня не интересует. Мне всегда приятнее смотреть вперёд, чем назад. А впереди я вижу очень симпатичного Борю, с которым мне хорошо и от которого я ничего не прошу, кроме любви, ласки и доброты (не обязательно в этом порядке).

Бог нам в помощь. Целую.

Твоя Зизи

МАРИЯ – БОРИСУ

Боря!

Да ничего я не зажимаю. Просто уверена, что по фотографии нельзя дать истинную оценку. Вы прекрасно знаете, как из уродины делают красавицу, и наоборот. Можно напустить на себя величавую грусть или игриво рассмеяться. А вдруг и то, и другое – мыльные пузыри? Фотография – это оболочка данного момента, и только. А таких моментов в нашей жизни ой как много. И всегда мы разные не только внешне, но и внутренне. Но мне кажется, я нашла соломоново решение. Шлю Вам эскиз моего портрета, который был сделан несколько лет назад. Безусловно, я изменилась. И волосы отрезала подчистую. Но всё остальное – точно я. Так что, хоть частично, но Ваше любопытство удовлетворяю.

Спасибо за присланный стих, мне кажется, что он написан давно.

А там – Бог Вас знает.

Всего хорошего.

Мария

БОРИС – МАРИИ

Здравствуйте, Мария!

Спасибо за Ваше художественное изображение. Решение заменить фотографию рисунком – решение вовсе не соломоново, а царицы Савской. Под предлогом опасений исказить реальность из-за сиюсекундности фотографии (вместо одной фотографии можно было прислать десять), Вы прибегли к заведомо тенденциозному жанру искусства – романтическому портрету. Что ж, об одном могу выразить сожаление – об утраченных волосах. Но, благо, это дело наживное. Ваш взгляд, устремлённый в небеса, стыдит и корит меня, обыкновенно смотрящего просто вперёд.

Вы отгадали, что стишок старый, у меня лежат гранки старых книг, выбрасывать жалко, так что я использую их под писчую бумагу.

Вот и время опять поздравлять с Новым годом. И поздравляю. И желаю.

Ваш Бор

БОРИС – АРКАДИЮ

Привет, Аркадий, – жену зааркадил?

Надеюсь, что скоро получишь разрешение и окажешься у меня под боком или под носом. Ответов на твои проникновенные вопросы давать не берусь. В выборе жены руководствуйся не только состоянием здоровья, но и денежным состоянием, а главное – состоянием психическим. А лучше всего с женщинами вообще не общаться, ибо гусь свинье не товарищ. Ты ещё тот гусь!

Все твои вопросы создают у меня впечатление, что если ты получишь на них не удовлетворяющий тебя ответ, то можешь передумать с отъездом. Тогда чего стоит твоё решение, рождённое в таких муках?

Ну какая разница, что такое кандидат советских наук в Америке? Ведь суть не в звании, а в том, что у тебя в голове, которую раскусят, несмотря ни на какие титулы и каким бы крепким орешком она ни была.

Твоя расчётливость меня, признаться, коробит. Какое тебе дело, сколько денег тебе даст община? Дарёному коню в зубы не дают. Приедешь, узнаешь, получишь. Тебе здесь пропасть не позволят. Ты лучше язык учи, а не мели им. Он тебе будет нужен больше нелюбимой жены, больше титулов и званий, больше мебели. Если всё-таки надумаешь везти мебель, то ни в коем случае не вези из красного дерева, поскольку better dead than red. Это тебе маленький урок английского. Поймёшь – молодец, а не поймёшь – конец. За который ты небось часто держишься из-за временного отсутствия жены. Короче, шевелись как можно быстрее.

Твой Бор

АРКАДИЙ – БОРИСУ

Дорогой мой, получено отрицательное решение, то есть отказ. О нём мне было сказано устно, никаких документов о нём не выдали. Я всегда уважал тебя и гордился нашей дружбой. Вот и сейчас, когда мне плохо, значит, и тебе не очень легко, и ты мучаешься моими мучениями.

Кроме того, я потерпел фиаско в любовном отношении. Девица, о которой я писал, вначале согласилась стать моей женой, но затем от всего отказалась. Это моя первая попытка вступления в брак, правда, скоропалительная. Одним словом, всё трещит по швам.

Наше многолетнее знакомство и обоюдное уважение казались мне прочной гарантией дружбы и её инвариантности. Но твоё последнее письмо, в котором вскользь и небрежно рука гения прошлась по слюнявым пузырям вопросов такой посредственности, как я, заставляет думать, что я ошибся относительно искренности наших взаимоотношений. Этот полу издевательский тон и читаемое между строк презрение ко мне как к личности, неверие в решительность моих замыслов и во вполне созревшие убеждения просто недостойны. Несолидно держать меня за незрелого мальчика, марионетку, все движения которой абсолютно обусловливаются качеством и количеством твоих ответов на вопросы. Ты сознательно унижаешь многогранность моего мироощущения, выпячивая один описываемый мною фактор, подразумевая, что за ним более ничего не стоит. Например, зачем издевательски посылать из-за океана намёк на то, что здоровая жена – хороню, но умная – лучше. Ведь в письме всего не скажешь, и в данном случае я делился лишь малой частью своих проблем, но именно той, в разрешении которой рассчитывал на твою консультацию, невозможную в наших условиях, а не на директиву: жениться – не жениться, брать с собой или не брать. Вот почему, Боря, мне обидно, что ты считаешь меня человеком второго сорта, недостойным внимательного и кропотливого отношения в переписке. Я понимаю, что с Сергеем тебя связывают глубокие творческие взаимоотношения, но ведь и мы были интеллектуально близки! Короче, так: я буду рад в следующем письме узнать, что твоя гордыня – от лукавого, что мы – друзья и наши слабости взаимноуважаемы как противоположности. Если же все не так, то будь честен, прямо сообщи мне об этом, и мы не будем обременять друг друга.

Ты как-то предлагал пошуметь за меня. Думаю, что теперь такое время настало. Я человек невезучий, всё, чего достигал, давалось нелегко. Иногда закрадывались мысли самые последние, а не наложить ли на себя? Сейчас хотя кризис и не миновал, но уже не такой острый. Всё-таки жить хочется.

У нас с каждым днём всё хуже, цены растут – еле свожу концы с концами.

Пиши, дорогой. Я ведь ещё не чучело и надеюсь на победу.

Твой друг Аркадий

БОРИС – АРКАДИЮ

Аркаша, друг!

Вчера получил твоё письмо с сообщением об отказе. Письмо пришло через Финляндию. Теперь слушай! Не смей отчаиваться ни при каких обстоятельствах!

Сегодня и уже вчера я связался и связываюсь с огромным числом людей и организаций. Среди них сенаторы, конгрессмены и другие влиятельные люди. Они уже помогли многим. На днях высылаю тебе посылку с предварительной оплатой пошлины. Это значит, что ты ничего при её получении платить не должен.

Срочно вышли мне номер твоего телефона, я постараюсь тебе дозвониться, если соединят с вашей дырой. Напиши мне адреса всех твоих родственников в США и в Израиле. Укажи дату отказа и когда ты можешь подавать опять. А также место работы, прошлой и настоящей.

Я завёл на тебя толстую папку, как Остап Бендер на Корейко, куда подшиты все твои письма, а также туда идут корреспонденция и документы по твоему вызволению. Пытаюсь найти тебе невесту-американку, которая могла бы приехать и выйти за тебя, но это сопряжено с колоссальными трудностями. Настойчиво тебе советую учить английский язык. Причём не разговорный, который по книжкам всё равно не выучишь. Доставай художественную и техническую литературу и читай, и читай – набирай запас слов и зубри грамматику. Имея это, на месте заговоришь через пару недель.

Аркаша, знай, что я бьюсь за тебя и многие люди тоже. Вспоминай об этом, когда становится тяжело.

Обнимаю.

Твой Бор.

ЗОЯ – БОРИСУ

Здравствуй, родной Боря!

Ну, ты больше не расстраиваешься? Я, честно говоря, долго не могла уснуть после нашего телефонного разговора. И только по одной причине – мне было тяжело, что я огорчила тебя. Ночью мне снились твои губы. Родной, ведь это не я, а судьба определяет наше будущее. И выбрось из головы, что я чего-то от тебя требую. Ты волен делать всё, что тебе хочется.

С наступающим Новым годом! Надеюсь, в новом году ты получишь то, чего ты так ищешь! Посылаю свою фотографию, чтобы ты меня окончательно не забыл.

Твоя и только твоя 3.

БОРИС – ЗОЕ

Зи, возжеланная!

С Новым годом! Желаю тебе превеликих радостей и блаженств!

Хоть и нет тебя дома и ты шастаешь по Парижам, решил написать тебе, чтобы, когда ты вернёшься, письмо уже поджидало тебя в почтовом ящике и согрело тебя с дороги. Обещаю не расспрашивать о твоих приключениях в городе любви, так как ты столь зорко охраняешь границы своей личной жизни. Смею заметить, между прочим, что люди скрывают свою личную жизнь оттого, что в ней они делают всё противоположное тому, что они проповедуют в жизни общественной.

Своим письмом ты опять окунула меня в своё тепло, от которого я был отторгнут письмом предыдущим, да и твоим изменением планов. Но ты сделала ещё одно изменение – и я снова в восторге, ожидая тебя. Надеюсь, что за это время ты не надумаешь опять передумать, потому что я уж в таком ожидании нахожусь, что, если теперь что случится, то я и ошалеть могу.

Фотография твоя – замечательная, ну, кинозвезда, да и только.

Я смотрю на неё и жажду увидеть тебя воочию, взяться за тебя, прильнуть к твоим живительным источникам. Поговорить с тобой желается также крепко. Я уже сейчас грущу и скучаю по тебе, представляя, как ты улетаешь от меня после своего даже ещё не начавшегося приезда. Мне так часто хочется обратиться к тебе, поделиться мыслью, шуткой и, уж конечно, желанием, и то, что ты так далеко, меня гнетёт и удручает. Может быть, тебе удастся сделать несколько звонков по поводу своей работы прямо из N-ска. Если у тебя ещё не подготовлено резюме, привези его с собой, и я наберу его на «Макинтоше» в твоём присутствии, так что ты сможешь посмотреть на возможные варианты расположения текста и выбрать, какой тебе больше по душе.

Позвони мне, пожалуйста, как только приедешь из своего путешествия, чтобы убедить меня в своём существовании, а то, хотя вот лежат твои фотографии, мне начинает казаться, что ты мне только привиделась и причувствовалась.

Целую тебя во все места.

Твой Б.

МАРИЯ – БОРИСУ

Вы знаете, Боря, это ужасно странно, но меня почему-то расстроило Ваше письмо. Даже не пойму, что именно. Может быть, общий тон? Скорее не расстроило, а так, царапнуло, будто ногтём по шёлку. Бр-р-р! Ладно, оставим это.

И никакой это не романтический портрет, а фрагмент к большой картине с несколькими персонажами. Так что – пальцем в небо.

Боря, я немного хандрю сегодня. Наверное, не следовало бы писать сразу. По крайней мере так никогда бы не поступила женщина, которая знакомится по письмам. Да ладно, что же теперь? Сегодня ещё один год начинается. Тоска! Но поздравления с Н.Г. всё-таки примите от

Марии

БОРИС – МАРИИ

Здравствуйте, Мария!

Раз уж Вам так понравились мои рассказы, то шлю Вам один, который по глупости изъял из книжки, но без которого она не закончена. Там кое-какие эпизоды списаны с омерзительных отношений семейной пары, которая узнала себя в героях, когда я показал им вёрстку, и разобиделась. Я смалодушничал и, чтобы их не убивать совсем, убрал рассказ супротив воли издателя, который утверждал, что делать этого не следует, поскольку он, не зная той пары, узнал в рассказе дюжину других семей, ему знакомых. Я же сыграл в благородного дурака и настоял на изъятии. Но это не помогло, и счастливосемейная парочка рассвирепела на меня, победно продолжая, невзирая ни на что, свои гибельные отношения.

Было чрезвычайно симпатично с Вами поговорить.

Жажду очного знакомства.

Пишите, звоните, объявляйтесь.

Ваш Борис

БОРИС – СЕРГЕЮ

Серёг – где же ты? Я тут один, как перст, поскольку бабьё – не в счёт.

Ох уж эти Зои и Марии – невольно становишься Зоилом и мараешь их. (Мария – это М. расшифрованное, дерьмом фаршированное.)

А вот Юля оказалась чудесной, но, увы, не во всём. Приехал я в её городок в восемь вечера, устроив себе командировку в город неподалёку. Позвонил ей, а мать её говорит, что она в ресторане играет до одиннадцати, и даёт мне название ресторана. Я заехал в гостиницу, принял душ, переоделся и поехал.

Вхожу. Полупустой зал, полутемень, на сцене рояль, освещённый, а за ним сидит девушка. И сердце у меня привычно упало – не то. Милая, нежная, но совершенно без сексуальной изюминки. У меня был порыв повернуться и уйти. Но я сдержался, подумав, что уж коль приехал, то пообщаемся. Она повернула голову, увидела меня у входа, но я был в темноте и разглядеть меня ей было трудно. Она опять повернулась к нотам. «Даже без нот поимпровизировать не может», – подумал я, продолжая разочаровываться, и последовал за метрдотелем, который повёл меня ближе к сцене. Я попросил отдельную кабинку. Юля играла смесь советских и американских мелодий. Советские звучали омерзительно вследствие своего происхождения, а американские – осовеченно вследствие происхождения Юли.

Она скромно закончила очередную мелодию и поднялась со стула. Кто-то за столиком захлопал. Юля с сомнением шагнула в мою сторону, но, увидев, что я поднялся ей навстречу, обрела уверенность.

– Добрый вечер, Юля, – сказал я.

– Здравствуйте, Боря, – улыбнулась она. Мне понравилось, что руки она не протянула.

Мы сели за стол. Через минут десять она опять должна была играть. Я ловил себя на том, что держусь эдаким хлыщом. Но изо всех сил старался не злоупотреблять подобным поведением, зная, что лишь в небольших дозах это действует на девушек благотворно.

Потом она опять играла, мило, правильно, но без блеска. Потом мы снова разговаривали. И ни звука, ни интонации фальши я не почувствовал в ней. Я привёз её домой около полуночи, и мы договорились, что я заеду за ней на следующий день, в субботу.

День был ясный, и при свете Юля выглядела не лучше. Желтоватые пятна под глазами, рыхленькая, но по-прежнему милая и чуткая. Её родители оказались низкорослыми, затюканными, добрыми людьми. У матери в глазах светилась настороженность по отношению ко мне, что было вполне естественно. Она была бесформенной толстой еврейской мамой, и я видел в ней будущую Юлю, что мне вовсе не светило.

Мы поехали гулять. Я запарковал машину в центре городка, и Юля повела меня на экскурсию по местным немногочисленным достопримечательностям. Городок был пуст, люди и машины встречались редко. Мы оказались в парке, а в парке возлежал большой, заброшенный стадион. Мы сели на скамью в первом ряду и смотрели на пустую арену. Я поцеловал Юлю без желания, но по ритуалу, обязательному на пути, на который мы вступили. На этом пути должно происходить постоянное приближение к постели, иначе ты завязаешь в грязи вымученной межполовой дружбы. Я часто пристаю к бабе не потому, что она мне нравится, а для практики. Тогда если она клюёт, то приходится её ебать, и опять я трачу время на дерьмо. Но я опасаюсь, что если не приставать, то навык пропадёт, и когда появится то, что нужно, я тогда не сумею пристать.

Юля неумело, но с желанием, шевелила целуемыми губами. Потом она мне рассказывала о своей лучшей подруге, которая осталась в России. Потом я лёг и положил голову ей на колени. Юле ничего не оставалось, как запустить руку в мои короткие волосы. И я чувствовал по движению руки, как Юля счастлива. Вскоре мы проголодались и пообедали в крохотном вкусном ресторане. Совместная еда сближает и утепляет отношения. Я то и дело прикасался к Юле, и она трепетно краснела, и даже жёлтые пятна под её глазами исчезали. От моих настырных расспросов ей пришлось дать мне понять, что она ещё девственница. А о девственнице можно по праву сказать, что она ни хуя не знает, да и вообще она – существо разового употребления.

Это, конечно, меня подстегнуло – разрубить гордиев узел целки и овладеть всей дикой Азией тела. Лестно и радостно быть первым и знать, что ты сможешь не только развеять страхи девушки, но и направить её своим умением на путь истинный, то есть восторженный. Да и вообще, вскрывать запечатанный Богом дар – и торжественно, и приятно.

После обеда мы слонялись по местному музею, полному затхлых экспонатов.

Вечером мы пошли в единственное в этом городке место, где собирается молодёжь. Там пульсировала музыка, испускаемая сердцем оркестра, и в такт ей двигались тела. Мы сидели за столиком и что-то пили. Юля не хотела танцевать, а я с трудом мог оторвать взгляд от стройных женских тел, которые почему-то принадлежали не мне, а кому-то другому.

Я посматривал на милую Юлю, с её невнятным для моего желания телом, и клял себя за то, что торчу с ней. Ну какого чёрта я трачу время на ту, что леденит меня всем своим милым видом? Как мне хотелось залезть на одну из этих стройных самочек и сделать так, чтобы ветхая крыша их неприступности протекла от желания.

Мне кажется, что Юля чувствовала мои мысли, пусть не вполне их осознавая. Я пригласил её на обратном пути зайти ко мне в отель, но она отказалась. Я с облегчением отвёз её домой – завтра в два часа дня я должен был уезжать. Она пригласила меня на ранний семейный завтрак, и я согласился. После завтрака мы договорились провести вместе несколько оставшихся часов. Еда была обильной, и Юля нажимала на жирную ветчину, что ещё раз подтверждало существование причинно-следственной связи в нашем мире. Но она словила мой взгляд на очередной кусок ветчины, который она положила на хлеб с маслом, и не стала его есть. Мне понравилась её чуткость.

Разговор за столом шёл об эмиграции, и так как это всех нас живо касалось, то он был естественным и непринуждённым. Я к тому же выступал в качестве эксперта, поскольку они – свеженькие, а я – аж гражданин США.

После завтрака мы поехали куда глаза глядят. А у меня они глядели в уединение моей комнаты в отеле. Сначала Юля сказала «нет», и мы проехали мимо в накрапывающий дождь. Тогда я рассердился и сказал, по возможности мягким голосом, сдерживая злобу: «Ведь ты потом жалеть будешь, что мы не оказались вместе». Сказал я это и вижу, что подействовало, губы у неё дрогнули. А через секунду и слышу, что подействовало – Юля тихо молвила: «Хорошо». Я развернулся и погнал машину к отелю.

Вошли в комнату, и она села на стул. Я подошёл к ней, поцеловал в темечко и стал расстёгивать её кофточку. Она не сопротивлялась. Мне открылось тело с лифчиком, в котором хранились юные грудки. Я поднял Юлю со стула, чтобы снять юбку, и она послушно встала. Я расстегнул сзади молнию и стянул юбку вниз. Она всё время молчала и повиновалась каждому моему движению. Я быстро избавился от своей одежды, и мы забрались под одеяло. Я снял часы – у нас было около двух часов, вполне достаточно. Юля лежала на спине, а я мерно целовал её заветные места. Она напрягалась от удовольствия, сжимая меня в руках, а я, не торопясь, опускался всё ниже. Пизда у неё была мокрая до последнего волосика, и, когда я лизнул её клитор, она застонала и схватила меня за запястья. Я, не отрываясь от клитора, высвободил одну руку и пальцем стал скользить в её влагалище. Палец упёрся в плеву, и она легко растягивалась, но я решил избавить её от девственности хуем, чтобы всё было как подобает, однако я хотел, чтобы Юля сначала кончила и расслабилась. И она явно приближалась к концу. «Ой», – застонала она, и через секунду я почувствовал, как стенки влагалища запульсировали. Не дожидаясь, пока в последних судорогах умрёт наслаждение, я поднялся и, стоя на коленях перед её нежной темноволосой пиздой, раздвинул ей широко колени и медленно проскользнул. Юля лежала с закрытыми глазами и ярким румянцем на лице. Хуй упёрся в скользкую плеву, я чуть нажал, и она пропустила меня до самых яиц. Юля только протянула руки, призывая меня лечь на неё. Я лёг и старался не двигаться резко, чтобы ей было не больно и чтобы самому быстро не кончить. Она прижала меня к себе и открыла глаза, в которых горел восторг и благодарность. Я со спокойной совестью кончил ей на живот и потом взял её ладонь и окунул в лужицу моей спермы. Юля улыбнулась, посмотрела на свой живот, жирноватый, кстати, и сказала: «Так вот как оно выглядит». Я взял полотенце из ванной и вытер её и себя. «Тебе не было больно?» – спросил я. «Нет, совершенно не больно, было только… приятно, очень приятно».

«Поздравляю, с превращением в женщину», – сказал я, положив свою руку ей между ног. «Спасибо», – серьёзно отвечала она и поцеловала меня в шею.

Второй раз она целеустремленно двигала бёдрами и простонала не просто «Ой», а уже «Ой, Боренька! Ой!..». А потом мы лежали обнявшись, и на меня уже смотрело знающее лицо женщины.

Когда настала пора уезжать, я чувствовал, что мне нужно сказать ей что-то обнадёживающее, вроде, что я скоро приеду снова или что мы встретимся очень скоро, или ещё что-нибудь подобное. Но у меня не поворачивался язык, потому что я не хотел предпринимать каких-либо усилий, чтобы встречаться с ней опять, тем более – после нескольких оргазмов мне и красивую женщину хочется сбачить поскорей, а тут и подавно. Мы подъехали к её дому. С её родителями я попрощался ещё после завтрака и опять заходить к ней домой не хотел. Юля явно ждала от меня каких-то слов, сулящих будущее. Но единственное, что я мог сказать, это: «Всего тебе доброго. До свиданья». И в «до свиданья» я постарался вложить глубокий смысл, которого я не имел в виду.

Я ехал в аэропорт, довольный приключением и с сожалением, что вот какой, наверно, замечательной женой была бы Юля, но насколько холодно моё сердце к ней. Почему на её месте не могла оказаться женщина внешне притягательная и вдобавок со всеми Юлиными душевными качествами? Что это за вечная дилемма, почему нельзя всё сразу, не «или – или», а «и» и «и»? Но «и» и «и» даже звучит по-ишачьи.

Такова судьба!

Держи связь и будь здоров.

Борис

МАРИЯ – БОРИСУ

Сугубо официальная часть закончилась. Начинается полуофициальная.

Гонг. Бомм! Второй раунд.

Боря! Действительно, без дураков, была удивлена и рада Вашему звонку. Правда, удивлена больше, так как чувствую, что моя хандра слишком явно выплеснулась в последней записке. Практически была уверена, что на этом ниточка-паутинка порвалась.

Давайте я расскажу немножко подробнее о себе то, что смогу. Остальное – очень больно.

Петербужанка до шестого колена, дальше просто не могу проследить родословную.

Папа – известный композитор, умер десять лет назад. Мама – всю жизнь папина жена. Я закончила электротехнический институт, а когда начала работать в почтовом ящике, поняла, что с этим мне не по пути, и ушла в ювелирку.

Вышла замуж и родила Светланку.

Я всё уговаривала мужа уехать. Наконец подали документы и сели в отказ на 10 лет. Три года на уговоры плюс 10 лет отказа, итого 13 лет – треть моей жизни как в тылу врага.

Приехали в Америку. Прожили 4 месяца (здесь должно быть объяснение, почему я разошлась с мужем).

Итак, подвожу баланс:

В Америке почти год.

Родные – ни одного человека, кроме дочки.

Друзья здесь – только вновь приобретённые, то есть знакомые.

Язык – оставляет желать много лучшего.

Профессии – нет.

Настроение – как зебра.

Состояние сердца – настрадалась так, что кажется, человеческое сердце не способно всё это вынести. Но как сказал мне один мудрый старик, поздравляя с Новым годом: «Что же ты, глупышка, сетуешь, что год прошёл впустую! Ты же выстояла, не наложила на себя руки и не сошла с ума. А это победа, да ещё какая!»

Состояние души – одна большая кровоточащая рана. Затянется ли она? (После «состояние души» всё зачёркнуто, но так, чтобы можно было прочитать. – Примечание Бориса.) Всё не те слова. Не могу охарактеризовать. Плохо.

Состояние внешности – удовлетворительное, пока люди не заглядывают глубоко в глаза. Как заглянут – шарахаются.

Вот, Боря, рассказала, что смогла. По крайней мере, честно, без розовой дымки, так как ложь не переношу всем нутром своим.

Хочу ли я счастья? Конечно, хочу! (Кто же не хочет?) Только всё время помню слова Мандельштама, которые он твердил своей Надежде: «И кто тебе внушил такую дурацкую мысль, что ты обязательно должна быть счастлива?» Вот это уже точно про меня. Поэтому-то меня так взбесило Ваше объявление. Вы так опрометчиво пообещали сделать женщину счастливой. А сейчас пропускаете кандидаток через сито. Откалибровываете. Этих в одну сторону – можно ещё поговорить. А тех – на выброс. Шлак.

Ладно. Понесло меня. Простите.

Боря, если Вы всё-таки решитесь мне ответить после такого почти обнажённого портрета, напишите о себе хотя бы что-нибудь. Не из брошюры. Ну, что можете. А вот сейчас совсем «зарвусь». Если Вы всё-таки будете мне писать, пожалуйста, не печатайте. Терпеть не могу официального шрифта в личных письмах. А потом, по почерку гораздо больше можно узнать о человеке.

Всего хорошего.

Мария

БОРИС – МАРИИ

Милая Мария!

Зачем боксёрство: гонг, раунд? Не хочу с женщинами биться, хочу любиться. Обнажённость же портрета всегда притягивает, так что не опасайтесь.

Спасибо за попытку правды. Не то, что подозреваю Вас в неправде, а то, что правда всегда исчезает при попытке прикоснуться к ней. Когда на меня находит разное – я пишу. Вам же повторяю сказанное кем-то: «Господи, избавь меня от страданий телесных, а от душевных я как-нибудь и сам избавлюсь». Вы здоровы (надеюсь), молоды (относительно), есть дочка (любимая и здоровая). Ну, остались без мужа. Туда ему и дорога, коль исчез. Конечно, «одиночество – страшное дело» (самоцитирую). Но шевелитесь, отвечайте на разные там объявления и пр., и отыщется кто-нибудь незряшный. Вот я, например, корреспондентом Вашим заделался. Не густо, но всё-таки.

О себе? Ладно. 12 лет американец. По сей день счастлив, что убёг из проклятой Богом и людьми Сов. России. Инженерство снабдило меня ненавистной работой, которая позволила мне облететь шарик несколько раз да иметь денежки на сносную (по американским масштабам) жизнь. Вот пишу в оставшееся от работы время, которого непростительно мало. Уже не помню, что Вам говорил по телефону, но скажу, что был женат, от чего осталось ощущение недоумения – а зачем нужно было жениться? Чтобы угодить обществу? Детей не завелось осознанно, поскольку жена не была матерью по духу, да и брак наш был ультракороткий – единственное его хорошее свойство.

Простите, что не выполняю Вашу просьбу и не пишу вручную. Не могу себя заставить делать сие, когда рядом «Макинтошик». Как-нибудь в следующий раз, когда буду писать Вам с необитаемого острова, тогда из бутылки Вы вынете моё рукописное послание.

Что же касается обещания сделать женщину счастливой, то счастье, как Вам известно, не в состоянии, а в смене состояний (по Фрейду). Так что осчастливливать непрерывно мне не удастся, а периодами – вполне. И весьма длинными.

Устал откровенничать. Ваша очередь.

Будьте здоровы.

А с фото как всё-таки? Неужто так и не пошлёте? Нехорошо.

Борис

ЮЛЯ – БОРИСУ

Здравствуй, Боря!

Ты, наверно, очень удивишься, получив моё письмо. По идее, я должна была сидеть и ждать, когда ты дашь о себе знать, но прошло уже четыре дня, и я решила больше не терпеть. Просто думаю, что после этого мне станет легче.

Я не собираюсь тебе объясняться в любви, не пугайся. Просто хочу поблагодарить за те дни, которые ты провёл со мной. За то, что я ни о чём не жалею. Ты был прав, я бы жалела, если бы не решилась.

Я думаю, ты знаешь (а если не знаешь, то я желаю тебе, чтоб ты никогда этого не узнал), что самое ужасное – это ждать чего-то. Я считаю, что мы должны щадить друг друга, что люди должны щадить друг друга. По-моему, сейчас возникла такая ситуация, при которой ты должен пощадить меня. Конечно, слово «должен» здесь совершенно не подходит, ведь я не имею права что-либо требовать от тебя. Это только просьба. Я знаю, что написать легче, чем сказать.

Поэтому прошу тебя, если ты собираешься как-то продолжать наши отношения, то я бы хотела об этом знать.

Если нет, то тоже. Пусть мне вначале будет тяжело, но это жизнь, всё пройдёт когда-нибудь. Я хочу, чтобы мы всегда говорили друг другу только правду. Ты только не подумай, что я требую каких-то экстренных решений, только то, что ты чувствуешь на сегодняшний момент.

Надеюсь, что ты ответишь.

Юля

МАРИЯ – БОРИСУ

Боря, Боря!

Что мне Вам ответить, корреспондент Вы мой дорогой?

Не поняли Вы меня, не боксёрство это, не позёрство.

Неприемлемы для меня Ваши советы, хотя и правильны. Я – барышня из гордых. По объявлениям не знакомлюсь.

Вы – чистая случайность.

Нет у меня цели заловить мужа. Да и не до этого. Есть более важные дела, с собой бы справиться да на ножки встать. Одно утешение, я – в Америке. И надо сказать, что это очень большое утешение.

Много воды должно утечь, пока забудется, зарубцуется. Или встряска нужна хорошая, чтобы душа встрепенулась, хоть немножко крылышки расправила.

Пытаюсь, пытаюсь справиться с собой. Пока плохо получается. Не я плачу – гордость моя плачет. Сама себя не узнаю.

Ваше утешение о страданиях душевных не очень греет.

Вот переехали на новую квартиру. Да Вы прислали приличное стихотворение на этот раз. Всё веселее.

Не расстраивайтесь по поводу Вашего рассказа. Слишком уж он резкий и в таком виде не украсил бы книгу. Но это моё такое мнение.

Не сетуйте, что опять не посылаю фото. У меня их просто нет. Надо кого-то просить, чтобы щёлкнул. А кого-то просить – это всегда хлопотно. Подвернётся случай – пришлю.

Ваша Мария

БОРИС – МАРИИ

С новосельем!

Вот, Мария, Вы пишете о встряске, которая Вам нужна или о времени, которое должно утечь. Всё это эвфемизмы. А по сути дела, Вам нужен мужчина (и вовсе не обязательно муж, коего надо залавливать), который бы полюбил Вас и которого бы полюбили Вы. Говорить легко, знаю. Но и тешить себя романтическими заблуждениями тоже смешно. Все наши горести – от недостатка или полного отсутствия любви. Смысл моих призывов к Вам – не сидеть, а двигаться. Я вот тоже суечусь в поисках любви. Жизнь, по большому счёту, не что иное, как поиски любви. А мудрость состоит в том, чтобы осознать этот и остальные трюизмы. Я вовсе не утверждаю, что я – мудрый, так как ещё кое-что важное мне пока не видится трюизмом.

Случай подбрасывает мне там и сям более или менее забавные приключения, но ничего из того, что дух захватывает. Может быть, Вы захватите? Но для этого необходима встреча с

Борисом

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Без твоих писем я уже плохо представляю своё бытие. А без описаний твоих приключений я бы не представлял твоё бытие. Пытаюсь разглядеть твои фотографии в подробностях. Чёрт возьми, через какие крохотные окна мы теперь смотрим друг на друга!

Я тут запутался в женщинах. Так хочется зайти к тебе и обстоятельно побеседовать. А писать, как ты, не могу, всё время имею в виду того, кто читает мои письма до тебя, и это сковывает.

Аркадий величаво суетится. Отказ лишь придал ему энергии и усугубил его серьёзность. Аркадий не уверен в своём чувстве юмора и очень боится, что его высмеют, а он не заметит. И чтобы казаться в этом смысле проницательным, он на всякий случай всегда обижается. А тут ещё расстояние, нас с тобой разделяющее. На таком расстоянии каждое слово в письме, тёплое или холодное, приобретает больший вес. Но он теперь забыл о своих обидах на тебя, поскольку помнит о твоей нужности.

Закончилась выставка в Союзе художников с моим участием. Практических результатов никаких. Однако приятно – я там бывал и видел, как с удовольствием смотрят и обсуждают мои работы. Дали справку об участии в выставке. Когда ходил за справкой, познакомился с девочками из дирекции выставок и подружился с ними, особенно с одной. Не знаю, хорошо ли это.

Огромных душевных сил и нервов мне стоят мои коммунальные соседи. Люди попались на редкость мерзкие – злые и вздорные хамы. Каких только тычков я не получаю! Все мои гости, по их мнению, – воры, сифилитики и проститутки, что мне открыто и говорится. «Вот к нам же никто не ходит!» – гордо заявляют они. А я, как выяснилось, к сожаленью, не могу на них плевать. После каждого тычка дрожат руки. И каждый раз, сталкиваясь с ними в дверях сортира или в кухне, мучительно думаю об одном и том же: почему я должен их ежедневно видеть, слышать и общаться с ними неопределённое число лет? И выхода практически нет, шестой этаж без лифта обменять невероятно трудно.

Людей, с которыми хотелось бы подружиться, встречаю редко, да и они, как правило, семейные, а это уже не целый человек. Я думаю, что твоя проблема с друзьями связана не с положением эмигранта и не с языковым барьером, а просто с тем, что друзья в наши годы даются трудно. В старой дружбе есть что-то, чего не бывает в новых, – полная свобода и лёгкость, ровное тепло и чувство уверенности.

Если ты станешь миллионером раньше, чем найдёшь там друзей, выписывай меня в качестве приживальщика и друга! Шучу.

Сергей

ЮЛЯ – БОРИСУ

Здравствуй!

Ты знаешь, минут пять думала, как обратиться, чтобы выразить всю теплоту и нежность, которую я испытываю к тебе, но на бумаге не получается.

Я хочу отвлечь тебя на чуть-чуть, чтобы ты вспомнил обо мне. Не уверена на сто процентов, но надеюсь, что тебе это будет приятно. Ты только не обижайся, я сейчас оставляю место сомнениям, чтобы потом не сомневаться никогда.

Первый раз в жизни испытываю потребность писать письма. Просто когда я пишу тебе, у меня ощущение, что я с тобой разговариваю, а ты очень внимательно слушаешь и иногда улыбаешься. Так что тебе самое время улыбнуться. Жаль только, что я не вижу этого.

Когда мы заканчивали говорить по телефону, у меня было ощущение, что я тебе забыла что-то сказать. Действительно забыла. Спасибо за то, что мы смогли быть вместе, за то, что так радостно вспомнить всё, всё, даже плохую погоду.

Никому и никогда не решилась бы написать так. Наверно, потому, что не было ни желания, ни потребности. А если есть и то, и другое, то совсем не страшно.

Очень, очень скучаю без тебя. Просто физически ощущаю твоё отсутствие. Даже не думала, что так бывает, вернее, что так может быть со мной. Я очень рада, что судьба не обделила меня и в этом. Ну вот, как и обещала, оторвала тебя ненадолго.

Жду тебя каждый день в любых проявлениях (письма, звонки и, конечно, лично – было бы желание).

Целую. До свиданья.

Твоя Юлечка

БОРИС – ЮЛЕ

Юлечка, целую тебя!

Пишу тебе действительно издалека, из города Бангалора, что на месте пупка на теле Индии. Да, мы опять в разлуке, но она не страшна, так как ей не устоять перед нашим желанием видеть друг друга. Я перебираю в памяти все минуты этих двух дней, проведённых вместе, и мне становится тепло на душе так, как не бывало очень давно.

Однако действия, а не слова могут помочь нам быть вместе. Я хочу ещё раз, но более детально, рассказать тебе, как я вижу наше будущее. Прежде всего, я вижу его прекрасным, но это не значит, что оно будет безмятежным. Но главное, как ты сказала, всё зависит от нас самих.

Насколько я понимаю, у тебя нет тех сомнений, которые подчас овладевают мной. Я стремлюсь их развеять, но не смогу сделать это без твоей помощи.

Если бы мы жили в одном городе, наши отношения могли бы развиваться плавнее и с большей глубиной, почувствовать которую мне так необходимо, как, уверен, и тебе.

Итак, я очень бы хотел, чтобы ты переехала жить в N-ск. Я не предлагаю тебе жить у меня на содержании, но предлагаю помощь, поддержку и заботу о тебе. Конкретно же – я помогу тебе снять квартиру и устроиться на курсы английского языка, оплачиваемые государством. Это курсы со стипендией около пятисот долларов в месяц. Длятся они два месяца, а потом эта программа содействует в отыскании работы по специальности. Вне зависимости от этого, мы вместе будем искать тебе интересную работу другими путями. Если ты предпочтёшь жить одна – это решать тебе, но в любом случае мы будем вместе основную часть времени.

По поводу твоего «делового» опасения – а что, если «эксперимент» не удастся? – я отвечу, что шансы на его неудачу точно те же, как если бы мы поженились немедля, но если эта неудача, не дай Бог, и произойдёт, исправить её будет много сложнее, будучи перевязанными юридическими, моральными и прочими обязанностями, которые легко превращаются в путы в неудачных браках.

Поверь, мне противно даже думать о возможности такого с нами, но я знаю, что мой трезвый подход к такому эмоциональному вопросу будет гарантировать наше счастье, исчисляемое не днями, а жизнью.

Естественно, что для твоих родителей будет много сложнее воспринять путь, который я предлагаю, потому что он плохо вписывается в традиционные рамки. Но с другой стороны, я думаю, что как ты, так и они, усомнились бы в моей серьёзности, если бы я, предположим, живя с тобой в одном городе, сделал бы тебе предложение через два дня после знакомства. Поэтому единственно верный путь – пожить, по меньшей мере, в одном городе. В данном случае, к счастью, у тебя нет ни прекрасной работы, которую надо было бы бросать, ни заманчивых перспектив, которыми бы пришлось жертвовать. Единственно, чем тебе придётся поступиться, – это жить вдали (но преодолимой дали) от родителей, а ведь это не стало бы страшить тебя, будь ты на сто процентов уверена в себе и во мне. Не так ли?

Я знаю, как много работы задаст твоей головке это письмо, но верю, что сердце легко с ней справится. Я же думаю о тебе постоянно, и мысли о тебе светят сквозь любой непроницаемый бизнес, которому мне приходится отдавать значительную часть своей жизни. Дни, проведённые с тобой, были дивны, и я мечтаю, чтобы это ощущение никогда не развеялось. Как необыкновенно понимать друг друга с полуслова и до сокровенной глубины – и нам это удалось, а ведь это самое трудное. Неужели более простое может оказаться препятствием? (Это вопрос риторический – я уверен, что препятствий нет, если мы чего-то хотим.)

Я хочу дать тебе почувствовать обстановку, в которой я сейчас нахожусь. Неподалеку от гостиницы индиец, местный затейник, сидит перед корзиной, в которой прячется кобра. Он вытаскивает дудку и начинает дудеть. Из корзины никто не лезет. Он перестаёт играть, ударяет дудкой несколько раз по корзине и начинает играть снова. Но по-прежнему из корзины ничего не вылезает. Тогда он теряет терпение, запускает руку в корзину, вытаскивает полудохлую кобру, размашисто даёт ей две пощёчины и бросает обратно в корзину. После этого кобра вяло вылезает и начинает раскачиваться под дудку. И кажется, что она раскачивается от полученных пощёчин.

В Индии такое множество людей, что преступность должна быть нулевая, ибо там невозможно совершить преступление без свидетелей.

Целую тебя долго, пока тепло не разольётся по твоему телу.

Твой Борис

БОРИС – СЕРГЕЮ

Итак, я снова дома, в Америке. Ты небось заинтересован в моих путевых очерках об Индии. Изволь. В Индии женщин мне предлагали только на ночь. Ночь считается там неразменной единицей любви. А в Америке эту единицу раздробили до палки.

Познакомили меня с отцом, что продавал дочерей. Я попросил самую красивую. Когда она пришла, оказалась уродливенькой. Отец обманул. А потом я подумал, что ему она, может, искренне казалась красивой из-за слепоты родительской любви.

Я проезжал мимо грязнейшего поселения под Мадрасом. Вонь дерьма стояла такая, что, несмотря на отсутствие в машине кондиционера и жару, пришлось закрыть окна. Лачуги, слепленные из отбросов и хлама. Кишение народа, по сравнению с которым кишение муравейника является неподвижностью.

Впереди возникла пробка, и наша машина остановилась. Я увидел у одной из лачуг сидящую молодую женщину с ребёнком на руках и молодого мужчину. Все они были в грязных лохмотьях, и я, по сравнению с ними, был так же богат, как миллиардер – по сравнению со мной. Но на их лицах сияло такое умиротворение и столько нежности было в объятии, которым мужчина укрыл женщину, и с такой любовью в глазах она смотрела на него, что я понял, что они счастливее меня, и не миллиардеру я должен завидовать, а им.

Прилетела ко мне Юля, как только я вернулся из Индии. Ощущение, что ты в руках у Бога, острее всего, когда летишь на самолёте, и я отвлекал себя от этого чувства размышлениями о возможной жизни с Юлей.

Я приурочил её приезд к своему, билет купил, письма ей страстные и убедительные слал, чтобы уговорить. Всё мне хотелось верить, что во мне что-то проснётся по отношению к ней, – ведь редчайший человек попался.

Привёз я её к себе. Расположил в отдельной комнате для зачина. И такая она милая, прямая, без крупицы фальши. И в то же время она совершенно не волнует, не возбуждает, не тревожит. Но не потому, как идиоты скажут, что меня влекут кокетки и фальшивые бабы. Нет, меня влекут внешне определённые типы. А Юля – не то. Но я решил не торопиться, думал, стерпится – слюбится.

Устроил я её на курсы английского языка и стал её возить туда каждое утро перед работой и брать домой в ленч. Возил я её в наш, говоря по-советски, Еврейский Дом культуры, чтобы она там могла практиковаться на пианино. Сидел я раз позади неё и смотрел на её спину, толстую талию, сухожилия на шее, открытые из-за короткой причёски и напрягающиеся в такт её музыке. И такое тотальное безразличие охватывало меня, что страшно становилось. Вечерами мы занимались любовью. Она научилась исправно кончать. Не от хуя, а от языка. Что удобно – я научил её «69», и это оказалось ей по вкусу и, самое главное, прекрасным противозачаточным средством. Я по этому поводу особую осторожность проявлял, потому как понимал, что если она забеременеет, то конец – придётся жениться, не хватит у меня сил её на аборт толкать, да ещё при её жажде детей. Склонять её на аборт, даже будь у меня на то силы, было бы преступлением с моей стороны. А жениться на манде по мандату долга – что может быть хуже?

Кончала она забавно в том смысле, что, перевалив через пик, она говорила: «Всё!» – и отстранялась. Это «Всё» меня стало раздражать, потому что оно констатировало конец наслаждения, тогда как я предпочитал бы слышать акцент на начале и процессе оргазма. В оргазме же она еле слышно стонала. Я лизал её клитор, смотрел на её жирненькие ляжки и сжимал в руках её дряблые ягодицы.

Пошли мы с ней как-то в ресторан, и напротив нас был столик, за которым сидела пара, и женщина была воплощением моей мечты. Я с трудом отрывал свой взгляд от неё и переводил из вежливости на Юлю. Я чувствовал, что Бог надо мной посмеивается, что он меня испытывает, что всё это какой-то эксперимент. Мы пришли домой, и у меня не было даже настроения совокупиться.

Она у меня уже была две недели, и мне становилось тошно. Я не выдержал и позвонил с работы Келли, моей страстной, всегда готовой возлюбленной – мне необходимо было глотнуть свежего воздуха в тяжёлой атмосфере вынужденной моногамии.

Я пришёл домой поздно. Юля поджидала меня в тревоге, и мне стало так жалко её, но от этой жалости к ней я ещё более ожесточился к себе.

– Мне надо поговорить с тобой, – сказал я и прошёл к себе в кабинет.

Юля последовала за мной и села в кресло. Видно, ноги не держали её.

– Что случилось? – спросила она заботливо.

– Я только что был с другой женщиной, – обрушил я на неё свою неудовлетворённость.

Юля сцепила кисти рук, глаза её широко раскрылись, и она не сводила их с меня, ожидая продолжения. И оно последовало. Я решил обвинить во всём себя, не говоря ей об истинной причине – моей холодности к ней, – и разорвать наши отношения. Я не мог крутить и вертеть с ней. Она требовала честности всем своим существом, и я этого желал всей душой.

– Я не могу жить с одной женщиной. Я думал, что с тобой я смогу. Но я ошибся. Я не хочу и не могу обманывать тебя. И я не представляю, как могут продолжаться наши отношения при таком моём характере. Я решил, что тебе надо уехать.

Слёзы полились у Юли из глаз.

– Скажи, может, я что-то сделала? Может, это я виновата?

– Твоей вины здесь нет, ты чудесный человек. Всё дело только во мне.

– Неужели ты не хочешь иметь детей? – спросила Юля, всхлипнув.

Я хотел сказать: «Хочу, но не с тобой», но сдержался и сказал просто «нет».

Я говорил всё это и диву давался своей холодности, своей способности выдержать, потому что половина меня разрывалась от жалости к Юле и от ужаса при виде разрушения нашего недолгого единства – ужаса, который охватывал меня при виде всякого разрушения. Но что-то во мне, что принято называть разумом, вело меня неумолимо к разрыву, окончательному и бесповоротному.

– Я заказал тебе билет на самолёт на завтра утром.

И тут она в отчаянии сказала:

– Я подумала и уверена, что смогу жить с твоей… жаждой других женщин. Ты для меня важнее всего.

Не будь это Юля, как бы я обрадовался, натащил бы других баб, чтобы втроём, вчетвером, впятером. Но, услышав это от Юли, я почувствовал себя лишь пристыженным. Это только придало мне больше уверенности в том, что я должен идти до конца разрыва и не останавливаться на надрыве, в обоих смыслах этого слова.

– Нет, это не даст счастья ни тебе, ни мне. Прости, что причиняю тебе боль, но у меня нет иного выхода. Мне тоже тяжко.

Юля поднялась с кресла и ушла в свою комнату.

Билет на самом деле я ещё не заказал, поэтому сразу схватился за телефон, чтобы скорей завершить начатое освобождение. Место было на рейс в 10 утра.

Она рыдала, и я слышал эти звуки из её комнаты. Они раздирали мне душу, но не уменьшали моей уверенности в том, что то, что я делаю, – единственно верный шаг. Юля рыдала, потому что не могла сдерживаться, а не потому, что хотела меня разжалобить. Так мне кажется, потому что я уважаю достоинство, с которым она всегда вела себя. Сейчас я, себе на удивление, холоден, потому как чувствую уважение к себе – ибо смог. Через несколько лет совместной жизни от самой пылкой любви ничего не остаётся. С Юлей же я уже сейчас имею то же самое состояние без этих прожитых нескольких лет. А это значит, что если я женюсь на ней, то я потеряю несколько лет пылкой любви из своей жизни, а что может быть прискорбнее такой потери?

Я всегда мечтал пусть не о красивой, но ладной, стройной в движениях девушке, той, которая приятна и после сна, и после оргазма, и вообще когда она рядом. В ней должно звать нечто, помимо влагалища. Грустно, когда смотришь на лицо женщины и не чувствуешь желания, а чтобы его вызвать, переводишь взгляд на пизду.

С годами я всё чётче и чётче знаю, чего хочу, а чем лучше это знаешь, тем сложнее становится это найти. Потому-то в юности так легко и женятся, что первая (вторая) попавшаяся и удовлетворившая желание женщина представляется окончательным решением проблемы. Но потом начинаешь понимать, что проблема вовсе не разрешается, а проступает в виде неудовлетворённости иного качества. И вот теперь неудовлетворённость появляется тотчас, как я сталкиваюсь не с той женщиной, какую хочу.

Расставаясь с Юлей, я поступил по совести, и это вселяет в меня уверенность правоты. Подлые расчёты, построенные на выгодах, сулимых нелюбимой, но влюблённой в тебя женщиной, должны обернуться возмездием, даже если эти выгоды маскируются в надежду на спокойную семейную жизнь. Женщина, которую меня не тянет поцеловать, не говоря уж о прочем, разве она может рассматриваться как возможная жена? Если кто-то женится без влечения, то он либо скопец, либо человек бесчестный.

Я сделал ошибку – когда я только вошёл в ресторан, где она играла на рояле, в ту же секунду, как я увидел её и понял, что это не то, надо было повернуться и тотчас уйти, а не усаживаться за столик и её соблазнять. Потом же, узнав её как милую, умную, преданную, я всячески надеялся вызвать в себе чувство, которое не могло возникнуть.

На следующее утро мы завтракали молча. Юлино лицо было серым. Я отметил давно ещё серость её кожи на лице, но теперь оно было страшным. Она старалась не смотреть на меня – не хотела расплакаться в моём присутствии.

В аэропорту она сказала мне:

– Иди, не жди, пока я улечу. – И добавила: – Надеюсь, я не беременна?

– Нет, ты не беременна, – сказал я как можно уверенней.

Но разве можно быть в этом уверенным? Надеюсь, бочка бёдер не испорчена ложкой спермы.

Она повернулась и ушла, неся свой чемодан и сумку. И такой у неё был убогий вид, что сквозь щемящую жалость я всё-таки подумал: как хорошо, что такая невзрачная женщина не будет моей женой.

А в Индии вовсю свирепствует Тантра, с коей я не согласен в корне. Тантра отрицает оргазм – сильнейшее чувство, данное Богом, – и фундаментальную функцию живых существ. Делается это под благовидным предлогом приближения к Богу, которое якобы становится возможным, если не поддаваться оргазму, а бесконечно торчать в состоянии возбуждения.

Та же суть у христианского умерщвления плоти, которое отрицает не оргазм, а вообще любые сексуальные проявления, что якобы тоже приближает к Богу.

То есть как Тантра, так и Христианство обещают приближение к Богу за счёт попирания той или иной части божественного в человеке.

Христиане утверждают, что соитие – это неизбежный грех и потому его нужно сводить к минимуму, непременно нейтрализуя чем-либо духовным, типа раскаяния. Но в том-то и дело, что духовнее самого соития быть ничего не может. Человек, смертный в своей плоти, только одной её частью приобщён к бессмертию, к Богу – гениталиями. В материалистических терминах, в земном понимании, человек приобщается к бесконечности с помощью размножения. Но и в ощущениях, в феноменологии гениталий, свивших гнездо идеального посреди материального тела, в любых их проявлениях отражён контакт с Богом.

Гениталии – это единственные материальные объекты, которые в то же время являются метафизическими, поскольку только они связывают нас с будущим через оргазм и размножение. Оргазм, ставящий точку над миром, – это земное средство, дарующее бессмертие, но, увы, в тех же, земных категориях, то есть достигаешь бессмертия не ты лично, а лишь в своём потомстве.

Тантра и Христианство выступают против наслаждения, которое даёт мгновенное бессмертие для участвующих в нём и бесконечное бессмертие – для будущих поколений.

Тантра для многих привлекательна своей мнимой сексуальностью, но суть Тантры уподобляется женщине, которая позволяет мужчине ввести хуй, а потом спохватывается и начинает кричать, что её насилуют, вырывается из-под мужчины и убегает.

Уж коль индийцы такие мастаки со своей йогой, которая позволяет творить чудеса с телом, то почему бы им не поработать над дыханием или над изгибанием тела, чтобы мужчина мог бы кончать раз десять подряд с десятиминутными перерывами, в течение которых можно сидеть в позе, рекомендованной классической Тантрой – женщина верхом на сидящем мужчине. И чтобы минут по двадцать длился каждый акт, и чтобы женщина научилась с помощью той же йоги кончать каждый раз, чуть почувствует, что мужчина кончает. Вот это была бы Тантра!

Попирать оргазм – это значит попирать близость между людьми. Люди могут быть близки только на основе кровных родственных связей. Для того, чтобы пробить брешь в чужести между неродственниками, и создан оргазм, который может временно разрушить стену между ними. Разрушая на мгновенье эту стену, удаётся создать кровную, истинную близость, зачиная ребёнка. Таким образом, хотя между мужчиной и женщиной никогда нет постоянной близости (ибо они вне оргазма никогда кровно близки не будут), но рождается посредник – ребёнок, который кровно близок и отцу и матери. Тем самым ребёнок поднимает родителей на более высокий уровень близости, который хоть и не кровный, но теперь опосредованно кровный, то есть их ребёнок – это единственная косвенная кровная связь, которая возможна между чужими мужчиной и женщиной.

Конечно, суть секса не только в апофеозе оргазма – иначе мастурбации было бы вполне достаточно. Даже не в женском теле суть – иначе все были бы моногамны. Суть даже не в полигамии, потому что и она не является панацеей и хочется чего-то ещё. Суть в необходимости изменений, чтобы секс был подобен вечно меняющейся природе, а не искусственно стопорился на каком-то угодном морали уровне.

Будь здоров.

Бор. Но не сосновый, а с основой.

ЗОЯ – МАРИИ

Ты опять где-то пропадаешь, а я не могу утерпеть и пишу. Я сейчас нахожусь в Чикаго, на конференции преподавателей. Пересаживалась я в Цинциннати. Сижу в зале ожидания и вижу напротив себя девицу лет двадцати пяти, глазки заплаканные, невзрачная такая, но приятная. И личико у неё грустное-грустное. И вдруг вынимает она из сумки сраную русскую книжку и читает. Я спрашиваю:

– Ты из Союза?

Она посмотрела на меня удивлённо-удивлённо.

– Да! – говорит.

Ну, я к ней подсела и разговаривать стали, кто, откуда, куда летит. И говорит она, что летит из N-ска.

– А у меня там знакомый есть, Борис, – говорю.

– А как его фамилия? – спрашивает.

Я называю Борькину.

А у Юли (её так зовут) слёзы из глаз полились.

– Ты его знаешь? – спрашиваю.

– Да, – говорит, – хорошо знаю. Я у него в гостях была.

Я своим ушам не поверила. Уж действительно, мир тесен.

Но какой блядун!

– Что это он тебя – поматросил и бросил?

А она:

– Я не хочу об этом говорить.

Ну, я сразу завелась. «Да ты не стесняйся, – говорю, – я его знаю как облупленного, он со мной тоже пытался, только у него ничего не вышло. Я его сама бросила».

И стала я ей рассказывать вкратце. Она меня прерывает, говорит, что ей это неинтересно. Тут посадку объявили, рядом с ней сиденье свободное было, так я с ней села и почти всё рассказала ей о Борьке.

Спрашиваю Юлю:

– А что он с тобой-то сделал?

А она опять своё: «Я не хочу говорить о нём. Ничего плохого он мне не сделал».

Так ничего мне и не рассказала, а я, дура добрая, всю свою душу ей раскрыла. Рассказала, какой он наглый ёбарь. Но хоть она и строила из себя целку, но мне ясно, что выловил он её через газету, иначе как бы он с ней познакомился, когда она живёт в другом городе. Приехала она к нему, как я, дура, а он её попользовал и выпихнул. Он никем не брезгует – даже такой. Я хоть баба что надо, и лицом и телом, как говорится. А эта – и что ему в ней понравилось? Ну, помоложе она меня, но ведь страшненькая.

Так ему и надо. Она ничего, переживёт, ребёночка он ей, наверно, не сделал, он мужик осторожный.

Как это тебе нравится? Чего только в жизни не бывает!

Но я ещё его уломаю и выйду за него. Вот увидишь.

Получила ли ты наконец его ответ на письмо?

Ну, пока, целую.

Твой Рыжик

МАРИЯ – ЗОЕ

Зойка, дорогая, добрый день!

Получила вчера ответ на моё письмо. Ответил не твой Борис, а чей-то Лев. Прислал фотографию. Только он на ней не лев, а обезьяна. Я всё это разорвала на мелкие кусочки и выбросила. Можешь вздохнуть спокойно и продолжать залавливать Бориса в свои сети.

Я завтра уезжаю на неделю отдыхать к Майе и Оське. Целый год с ними не виделась. С самого Рима. Они прислали мне билет на самолёт, и я лечу к ним. Они недавно переехали в N-ск. Оське предложили там хорошую работу. Так что, если хочешь, могу передать привет от тебя твоему Боре.

Светка обещала вести себя как надо, пока меня нет. Она уже взрослая девица – ты её бы не узнала. И красивая, вся в мать.

Сообщи, когда замуж выходишь.

Ну, пока, мне надо бежать, купить кое-что к отъезду.

Твоя Мария

БОРИС – СЕРГЕЮ

Уехала Юля, а на пути Мария Магдалинистая! Придётся отпускать ей грехи, коль мне ноги мыть будет.

Посмотрел старый крепкий фильм Бергмана «Лицом к лицу». Одно резануло слух. Героиню насилуют в пустом доме.

Сначала она пугается, а потом начинает хотеть насильника, но у него ничего не получилось, потому что пизда у неё была сухая, – обо всём этом сокрушается героиня, вспоминая о несостоявшемся приключении. И что это за лапша, вешаемая на уши, – разве не известно Бергману о наличии слюны? Пустив слюну, можно размочить любую женскую сухость.

Собиратель эротических анекдотов Легман приводит пример народной шутки о групповом изнасиловании. Мол, только первому мужчине тяжело двигаться по сухому, а остальные скользят по сперме предыдущих. Но почему первый должен быть сухим? Неужели нельзя смочить свой хуй слюной? Будет и тебе лучше, и ей приятнее. О, погожая слякоть пизды!

Что за невежество как среди элиты, так и среди черни? К счастью, оно не всеобщее. Есть самородки, вроде меня, что оснащены опытом. Опыт всегда хорош, и чем раньше им обзаведёшься, тем лучше, и особливо когда лишаешься невинности, ибо нет ничего хуже её. Христианство воспевает невинность как великое благо, что является великой ложью, если собираешься жить, а не умирать.

Само начало опыта хорошо тем, что даёт тебе уверенность в сути жизни. Когда мне было лет тринадцать, цель пизды мне была ещё не ясна. Когда я оказывался наедине с девочкой, нравившейся мне, каких трудов, внутренней борьбы, геройства стоило мне взять её всего-навсего за руку. Помню, однажды в кино я долго решался на это с рядом сидящей девочкой, и вдруг я почувствовал, как она сама положила свою руку на мою. Это было таким счастьем, что я отказывался верить своему осязанию, которое тем не менее вкушал каждой клеткой своей кожи. Потом мы с этой девочкой загорали на пляже, и я целовал её солёные от пота губы, которые, как мне казалось, имели вкус мёда. Неосознанная похоть легко преодолевала вкусовое отвращение. На ней был сплошной купальный костюм, скрывающий всё самое главное, даже прятавший живот. Мои попытки оголить грудь наткнулись на сопротивление, которого у меня не оказалось мужества преодолеть, – неподалеку были люди, и я не знал, что делать дальше.

Так и с другой девочкой, но тогда мне было лет десять и ей почти столько же. Мы давно говорили о взаимном желании обнажиться друг перед другом. И вот мы пошли за дачу, где было поле с высокой травой. Когда мы сели, то трава нас скрыла с головой. Девочка спустила штанишки и легла на спину, но раздвинуть ноги ей не пришло в голову, а я тогда себе не представлял, что именно между ними и существует желанное чудо.

Я снял свои трусы и увидел, что мой хуёк стоит твёрдо на своих позициях. Тут бы мне сделать что требуется, но я не знал – что, да и девочка быстро спохватилась, устрашённая моим членом, натянула трусики и засобиралась домой. Мне пришлось последовать за ней. Об этом, казалось бы, ничтожном событии детства я жалею больше всего. Ведь если бы тогда я ввёл мой членик и кончил бы, моя половая жизнь началась бы с того момента, и я бы не сделал много последующих глупостей и переимел бы много больше женщин с более глубоким знанием и проникновением в наслаждение. До сих пор я вспоминаю этот эпизод с локтекусающими чувствами.

Вот так и живём.

Пиши.

Б.

ЗОЯ – БОРИСУ

Родной и родной Боренька!

Скучаю страшно!

Мне очень тебя не хватает тоже. Телефонных разговоров мало.

На твой вопрос – любила ли я раньше? – отвечаю: да. Но на этот раз происходит что-то странное. Никогда я ещё так сильно не чувствовала полнейшего слияния с мужчиной. Твоё отсутствие равносильно потере половины себя.

Через неделю, как только утрясётся суета, серьёзно возьмусь за поиски новой работы. Мы должны быть как можно ближе друг к другу. Посылаю замечательное cover letter и черновик резюме. Верю, что после твоего активного вмешательства мои бумаги будут выглядеть великолепно.

Я уже забыла, как ты пахнешь!

Целую.

Твоя и опять твоя 3.

БОРИС – ЗОЕ

Зи, по-прежнему сладкая!

Шлю тебе правленое резюме. Если надумаешь ещё чего исправлять, шли – сделаю с удовольствием.

Я всё по-дружески о тебе думал после нашего разговора – как вместо себя, никчёмного, помочь тебе найти мужика настоящего, что тебе нужен. Всех своих знакомых перебрал – никого нет дельного. Но я в тебе не сомневаюсь – найдёшь. Только обо мне не забывай, как и я – о тебе. Ведь мы с тобой провели такие восторженные дни, и было бы противоестественно не мечтать об их повторении.

Целую тебя и так, и сяк по-Борисовски

ЗОЯ – БОРИСУ

Борик!

Огромное спасибо! Резюме выглядит безукоризненно.

Не сердись на меня. Не в моём характере желать кому-нибудь зла, и если я тебя огорчила, то вышло это случайно, не по моей воле. Я прошу тебя вернуть мои фотографии. Я надеюсь, ты не собираешься их коллекционировать.

Боренька, ты умненький, талантливый, чувствительный и порядочный, одним словом – настоящий мужчина. Но я не могу любить мужчину, который в глубине души презирает женщин, как это делаешь ты. Спасибо тебе, что был откровенен со мной, иначе ушло бы больше времени и энергии, а результат был бы один и тот же. Но если ты хочешь воспроизвести восторженные дни, которые мы провели вместе, то добро пожаловать ко мне в гости. Встречу с хлебом да солью. А почему бы и нет? Ведь ты так великолепен в постели, а моя постель на данном этапе пустует.

Нежно обнимаю и целую, несмотря на все наши разногласия.

Твоя 3.

P.S. Курица – не птица,

Польша – не заграница,

Баба – не человек!

Как тебе это нравится? Девиз советских мужиков.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Серёж!

В письмах к бабью тренируюсь в красноречии и в просторечии. Полезно. Письма – великое дело. Пишу одинаковые слова любви, но получаю различные пизды.

Зизи наконец-то поняла, что ей за меня замуж не выйти, и сразу изменилась, вернее, стала сама собой – домработницей с высшим (как мы говорили – «верхним») образованием. Без всякого стеснения шпарит матом, но не ругаясь, а в порядке вещей. Цинично рассуждает о своих планах по охмурению тех мужиков, что поглупее, короче – дура она дура и есть.

Но тут мне ещё пишет девка Мария, чуть поумнее, что приятно. Говорил с ней по телефону пару раз. Она всё с придыханием говорит. По сравнению с Зойкой она – Эйнштейн. Хотя тоже не Альберт.

Попринимал я участие на выставке нашего оборудования в Индианаполисе, который по сравнению с Индией – глухая провинция с точки зрения секса. Взял я такси в свободное от работы время и говорю шофёру: «Отвези меня в злачное место». Он стал жаловаться, что полиция давит еблю на всех фронтах – обратно нравственность («обратно везут покойника»). Повёз меня в одно местечко, но и там на опечатанных дверях висит бумага, объявляющая народу от имени полиции, что место закрыто на переучёт блядей. Уличных бедняжек истребили, и остался лишь телефон. Большинство телефонов выезжающих на дом девиц, указанных в телефонной книге, было отключено. Но благодаря упорству желания я отыскал одно действующее бюро по обслуживанию насущных потребностей. Я описал, чего хочу, и меня заверили, что через пару часов моё желание будет исполнено на высшем уровне.

Я пока решил погулять и зашёл в соседнюю церковь, что была памятником искусства. В церкви, кроме святого духа, никого не было. Я уселся на скамью и раскрыл книгу, которую взял с собой. Вдруг, откуда ни возьмись, ко мне устремилась старая дева; я думал, что она книгу заметила и посчитала святотатством читать что-либо, кроме Святого Писания, – ан нет, предложила мне бесплатную лекцию про церковь. Я закрыл книгу и пошёл за гидшей, слушая даты постройки, размеры стен и потолка и о том, как реставратор приводил церковь в божеский вид. Скоро мне всё это наскучило, я остановил её, сказал, что у меня любовное свидание, и ушёл. Она осталась стоять с незакрывающимся ртом.

Повсюду шли выпускные вечера, школьницы в бальных декольтированных платьях, с прыщавыми спинами. Школьники в смокингах, как в доспехах. Один выпускник стоял у подъезда отеля, поддерживаемый с двух сторон взрослыми. Он был пьян в доску, смокинг снят. Ждали такси. Школьник вот-вот блеванёт, а поддерживающие его улыбаются, будто ничего особенного не происходит. А он вдруг и впрямь как блеванёт себе в ноги – тут и такси подъехало, прямо по его свежей блевотине. И брызгами обдало всех троих. Согнули блеванувшего пополам, затолкали в машину и увезли.

Сижу я в номере, раскрыл Библию, что в каждом номере имеется, читаю Песнь Песней – думаю о моей проституточке, едущей ко мне. Даже обращаюсь к ней в уме: «Столько-то женщин тому назад, столько-то тысяч оргазмов до нашей с тобой эры я ходил по улицам сегодняшнего древнего Рима и засматривался на красивых плебеек. У меня было немного лир, и я истратил их на проститутку. Это была первая женщина, которая забралась на меня не по страсти, а по делу. И лицо её было устрашающе бесстрастно».

И вспомнил я свою первую проститутку. С оными я не сталкивался, пока не прибыл в Рим. В России я, во-первых, никогда не платил, то есть прямо не платил, а косвенно – как все, – конечно.

Когда мне было лет пятнадцать, я в Репино со своим приятелем Колей бродил по пляжу, без особого успеха стараясь подцепить девиц постарше. Вдруг мы видим, как две девушки, лет по двадцать, встают с подстилки, что среди осоки на песке, оставляя лежать своих мужиков, и направляются к воде. Мы подождали, пока они окунулись, и я заговорил с ними, сравнивая их с Венерой, выходящей из пены морской. Они были очень заманчивыми, с крепкими жопками и сосками, сжавшимися в кулачки. Личики были вульгарны, но весьма смазливы. Девицы пошли вдоль берега, говоря о своих делах, почти не замечая нас, но позволяя нам идти рядом. Помню, одна сказала подруге: «Я с ним могла перекантоваться, но он давал всего пятёрку».

Меня это холодное «перекантоваться» смутило своей деловитостью и эмоциональным безразличием. Я не переставая пытался назначить им свидание, видя, что им надо возвращаться к своим мужикам. Одна из них смерила меня взглядом и сказала, что они всегда лежат на том же месте. И что, мол, завтра они, конечно, будут там же.

Я и Коля загорелись завтрашним днём. Я всю ночь предвкушал их тела во сне и наяву. На следующий день была пасмурная погода, и пляж был пустой, и на другой день их не было, хоть мы караулили их с утра до вечера.

С тех пор я видел только пьяных и безобразных женщин, о которых мне говорили, что они проститутки, и приближаться к ним у меня не было желания.

В Риме я страдал без пизды, и ужасно хотелось итальянской, а не эмигрантской. Я поделился этим с Женей, многоопытным, жуликоватого вида эмигрантом, который работал со мной в ХИАСе. Кто-то донёс на него за что-то, и ему не дали визы в Америку. Он жил в Риме уже год, балакал на итальянском, который я за три месяца так и не мог освоить, кроме дюжины вежливых словечек и цифр. Женя купил «фольксваген» и держался в Риме как у себя дома. Я же был задавлен новизной жизни и страхом совершить что-либо, что может помешать моему въезду в Америку.

Мой приятель сказал, что нет ничего проще, чем взять проститутку, и что мы поедем на «костры». «Возьмём по пизде и порадуемся», – сказал он, а я подумал, что алкоголик сказал бы «возьмём по бутылке».

Проститутки разжигали костры на бульварах, где промышляли, что давало им тепло в прохладные зимние ночи, а также служило яркой рекламой их местоположения. С быстро бьющимся сердцем я после работы втиснулся в машину моего приятеля, и мы поехали по забитым людьми и машинами римским улицам. Гудёж и торможение, дёргание и остановки. Женя держался уверенно и снисходительно. Наконец мы выехали на желанный бульвар. Женя мне рассказывал, как летом было одно место, где проститутки делали минет всего за три мили, но зимой этот общедоступный эдем закрылся. Мы остановились у костра, и к нам подошла женщина. Женя ей сказал что-то по-итальянски, она затараторила в ответ, и он перевёл мне, что она может совокупиться с нами за пять миль с каждого, а то, вообще говоря, она почти завязала и уже два месяца как в рот не берёт. Я посоветовал ей через Женю, что, когда она совсем завяжет, пусть устраивается на почту, марки лизать.

Впервые я участвовал в денежном разговоре с проституткой, переводя вид наслаждения в денежные единицы, впервые я ощутил наглую силу денег, позволяющую изъять процесс ухаживания, чудесно экономя время, и направлять энергию прямо в пизду. Но я забраковал эту, и мы медленно поехали к следующему костру.

К нам подошла молодая девушка лет двадцати с густыми длинными чёрными волосами. Цена и условия оказались те же. Делать минет она отказалась, да мне его и не хотелось, мне хотелось пизды, а не рта. Мы договорились, и она села на заднее сиденье, а я пересел к ней. Женя объяснил, что мы едем в близлежащую пустынную аллею, где и совершим акт любви, вернее, два акта. Я буду в первом, а он – во втором, действие будет происходить в машине, прямо классическая трагедия или комедия – единство времени и места. Я должен был дать ему пять миль, которые он передаст ей. У меня мелькнула мысль, что, наверно, он договорился не по пяти с каждого, а пять за двоих, и я оплачиваю его развлечение, но мне было не жаль – да и я считал себя у Жени в долгу за организацию мероприятия.

Пока мы ехали, я молчал, ибо языка не знал, я лишь положил руку на её ляжку, почти целиком укрытую тонкой кожей высоких чёрных сапог, облегающих её ноги. Она не возражала и перекидывалась словами с Женей, не обращая на меня никакого внимания. Мы въехали в одну из тёмных аллей, о которых теперь нельзя думать без выскакивающего в памяти имени Бунина. То тут, то там виднелись машины, прикорнувшие в углах.

Женя остановил машину, вышел и пожелал мне счастья. Я остался наедине с девой. Как в детстве, я не знал, с чего начать, и попытался поцеловать её в губы. Но она отстранилась, расстегнула мне молнию на ширинке и встала надо мной на колени. Под её короткой юбочкой были колготки с вырезом под пизду. Женщина открыла сумочку, вытащила презерватив и стала массировать мне хуй, который был вял от удивления перед такой бесстрастной деловитостью. Я прижался губами к её лобку и почувствовал запах пизды, о котором я так тосковал. Но она опять отстранилась и стала напяливать на мой оживавший хуй презерватив, который она держала наготове. Я не хотел резины, я хотел почувствовать её нутро, но подчинился, и она села на меня. Я проскользнул очень легко, наивно приписав это её желанию, не ведая тогда, что презервативы на Западе изготовляются со смазкой. Она стала двигаться, пожимая стенками хуй. Через несколько секунд я кончил, хотя изо всех сил старался оттянуть восторженный финал. Она соскочила с меня, аккуратно сняла презерватив, вывязала его узлом и спрятала в сумочку. «Грациа», – сказала она, впервые нарушив нашу интимную тишину, – это одно из немногих слов, которые я выучил по-итальянски, что значит «спасибо». Жестом она дала понять, что мне пора освободить место своему товарищу. Я послушно натянул брюки, застегнул ширинку и вылез из машины. Женя стоял неподалёку и спросил меня: «Ну, как?» – и, не дождавшись ответа, залез в машину. Я отошёл в сторону, всё ещё не в состоянии оправиться от шока простоты, с которой можно выебать женщину, если у тебя есть деньги. Я был также ошарашен безразличием и конструктивностью подхода, с которыми женщина может взять тебя за хуй, раздвинуть ноги и заставить тебя кончить. Магия профессионализма. Чёрная магия.

Наконец-то стук в дверь, и входит девочка лет двадцати четырех, с длинными тёмными волосами, с замечательной фигурой, полными грудями, в эпицентре которых, как впоследствии оказалось, туманились бледные соски. Я дрожу от счастья, что она такая хорошенькая. Я налил ей коньяк, которым предусмотрительно запасся, и мы выпили.

Настала пора перейти от слов к цифрам. Мы сели за столик обговорить деньги, которые велики из-за местных притеснений. Она запросила 350 за час, и мы стали мило торговаться. Сошлись (во всех смыслах) на 225, и она обещала, что жалеть я не буду. И выполнила обещание на славу. Она отсосала меня дважды так, будто сидела лет пять в тюрьме и всё это время хуя не видела. Третий раз она разрешила мне проскользнуть в неё без резинки, которые я ненавижу, но просила не кончать в неё, что приемлемо (прониклась доверием).

Поведала историю жизни. К исповедям подобных женщин я отношусь скептически, но всё равно забавно: она всегда радостно еблась со множеством мужчин забесплатно до тех пор, пока не увидела по телевизору фильм о знаменитом лет десять назад бизнесе колл-гёрлс «Mayflower», который обслуживал богатых клиентов и сотрудницами которого были девушки замечательной красоты. Они нуждались в деньгах для, например, завершения университетского образования, а не для покупки наркотиков. Так вот Джени (так звали мою платную любовь) решила сочетать приятное с полезным и стала брать денежки за собственное удовольствие. Её постоянный любовник, который раньше (до её товарно-денежных отношений) настаивал на своём присутствии при её совокуплениях с другими мужчинами (ревновал, значит), требовал, чтобы кончала она только с ним. Но теперь он якобы образумился и даже хочет, чтобы она кончала с другими («я желаю всем бабам оргазма», – как я изволил писать). А недавно он стал ей жаловаться, что она вот и с тем, и с другим, а он, бедный, без всякого разнообразия прозябает. Джени сжалилась и привела к нему свою коллегу, с которой вдвоём они его ублажили. И тут же она предложила мне пригласить свою подружку. Я, к счастью, к тому времени уже испытавший «чувство глубокого удовлетворения», вынужден был отказаться, поскольку и так издержался на любовь. Но пообещал иметь её предложение в виду, когда следующий раз приеду в Индианаполис. Вот такое было приключение. Прощались мы с ней страстно, как свеженькие возлюбленные. И кончила она зычно и смачно. Если, конечно, не сыграла в оргазм. Но тогда она и актриса хорошая, каковой, впрочем, и должна быть проститутка.

В памяти лежит тело этой женщины. Бледные соски на полной груди. Ягодицы, выпирающие на широких бёдрах.

Тонкие губы на лице, что я не люблю, и огромные малые губы, что я тоже не люблю. Бритая пизда, только дорожка волос посередине – чтобы избежать раздражения на коже, говорит, а то когда играет, мол, в баскетбол, натирает трусами. «Будь осторожна», – сказал я ей, прощаясь у двери.

Да здравствует проститутка, что позволяет преодолеть, быстро и искусно, порочный барьер, воздвигнутый между мужчиной и женщиной! После чего ты можешь продолжать с ней отношения и углублять их традиционным способом. С проституткой происходит любовь с первого взгляда (только за деньги), а потом относись к ней по-человечески, и ты получишь от неё всё, как и от любой порядочной женщины, на соблазнение которой был ухлопан месяц или хотя бы неделя.

Женщине «лёгкого поведения» противоположностью может быть только женщина, «тяжёлого поведения». Словосочетание «лёгкое поведение» напоминает бабочку. Словосочетание «тяжёлое поведение» напоминает гирю. Не является ли «тяжёлое поведение» приговором самому себе на основании своего собственного словесного смысла?

Единственное, что мне хочется сказать женщине на первом свидании: «Раздевайся!» – и всадить ей хуй по пояс. Ведь женщина – это пизда с человеческим лицом. Остальные разговорные темы пусть разрабатываются после первых оргазмов.

«Парень девушку ебёт – хочет познакомиться» – эта строчка из частушки точно отражает суть естественного общения. Чтобы познакомиться поистине, следует не вести пустопорожние разговоры, а первым долгом совокупиться.

Бедные проститутки (даже если они богатые)! Противоестественное общество преследует их за естественность поведения. Манекенщицы, показывая свои телеса, возбуждают желание за деньги, и это благосклонно принимается обществом. Проститутки удовлетворяют желание за деньги, и за это их преследуют. Возбуждение желаний поощряется обществом, а удовлетворение – пресекается. Неудовлетворёнными членами общества легко управлять, потому что они рабы своих желаний. Удовлетворённый человек становится свободным и выходит из повиновения. Цель общества – не допустить лёгкого удовлетворения желаний, поскольку ебля – это способ скрыться от общества, способ для разделения жизни на личную и общественную. Общество учит только обеду из трёх блюд (любовь, семья, дети). Пренебрегая фактом, что вокруг голодные люди, мечтающие о простом куске хлеба (пизде). (Хлеб пизды хлебать.) И если голодный человек хватает этот кусок и, давясь, жадно проглатывает его, общество корит и наказывает, говоря: «Как же ты не дождался обеда». А обед даже и не готовится, а лишь рисуется яркими красками на рекламных бумажках.

Бороться с желаниями можно, не удовлетворяя их, а пренебрегая ими, что является стоицизмом, либо наоборот – усердно удовлетворяя их, делая это смыслом жизни, что является гедонизмом. Но общество не любит крайностей и готово лишь время от времени удовлетворять некоторые желания за систематическую плату жизнью. А когда общество ловят на этой подлости, то оно отделывается сексуальной демагогией. Покупка проститутки – это протест с помощью денег против посягательств общества на твою свободу любви. Следование обоюдной похоти – это тот же протест при помощи искренности. Любовь, кстати, – это средство, с помощью которого удаётся совокупляться бесплатно. Во всяком случае, на первых порах.

Чем старше я становлюсь, тем больше люблю проституток. Что делать старому мужчине, который хочет молодую женщину, как не покупать её? Так что проституция для стариков – это последнее милосердие любви. Проститутки обеспечивают в обществе каждому прожиточный минимум секса.

Многие мужчины пытаются с проституткой выйти за пределы секса и уподобиться нежным возлюбленным. Это вполне естественно, потому что совокупление для мужчины – это истинное начало отношений, до которого существует лишь искусственно растянутый пролог, без которого порядочные женщины не приступают к ебле.

У женщины же, продавшей необходимый ей пролог за деньги, чувств, конечно, не появляется, и она лишь оглядывается кругом, пока её ебут, в поисках нового клиента с толстым не хуем, а кошельком.

Как я порицаю женщин, ставших проститутками не по своей воле, а под давлением сутенёра, так же я порицаю женщин, ставших благопристойными жёнами лишь под давлением общества. Однако я удерживаю этот первый порыв и говорю себе, что порицание это следует обратить против сутенёров и против общества, поскольку нельзя винить слабых за то, что ими помыкают сильные.

Недавно я впервые посмотрел старый, но поголовно любимый американским народом фильм «Джентльмены предпочитают блондинок». Содержание его весьма знаменательно: две подруги демонстрируют две противоположности в отношении к жизни: брюнетка ценит только любовь и пренебрегает деньгами, а блондинка хочет только денег, предпочитая получать их в виде бриллиантов. На протяжении всего фильма блондинка охотится за любым богатым мужчиной – от старика до кретина, – который бы согласился легко расстаться с деньгами. В фильме она получает их благодаря невинному кокетничанью и уж в самом крайнем случае – сухому поцелую. Погоня за деньгами и мужчинами, ими владеющими, в конце концов осуществляет мечту блондинки – она счастливо и торжественно выходит замуж за идиота-богача.

Опасная сила внушения, которым владеет искусство, заключается в том, что люди верят в реальную возможность того, что происходит в ирреальном пространстве искусства, населённом умилительными персонажами. Люди верят, что возможно заполучить бриллианты от мужчин, пользуясь их природным тупоумием, в то же время оставаясь вполне целомудренной, как героиня фильма. Они верят, что красивая женщина может гоняться за богатством и получить его, не раздвигая ног. В действительности же фильм рассказывает о проститутке, которую не называют своим именем, а обхохатывают, и потому проститутка становится общественно приемлемой, и даже снисходительно поощряемой.

Выходя из кинотеатра, только что смеявшиеся граждане гневно смотрят на женщин, стоящих на углу, ибо в глубине души у зрителей осталась потаённая мечта о невинной, безденежной проституции, которая законно реализуется в отыскании богатого мужа.

Блондинку играет Мэрилин Монро (помнишь такую?), которая, по воспоминаниям не помню кого, была фригидной. То есть сексуальным символом Америки стала фригидная женщина, запомнившаяся по этому фильму как образ латентной проститутки. А секс-символ – это женщина, которую хотят поиметь все мужчины, то есть это – идеальная суперпроститутка, способная удовлетворить на уровне фантазии всё мужское население страны.

Примечательно, что сексуальная блондинистость Мэрилин Монро была тоже фальшивой, поскольку истинный цвет её волос был иным. Так что нынешнее американское схождение с ума по блондинкам имеет в своей основе ложь. Блондинки, в отличие от темноволосых, с давних времён олицетворяли невинность и чистоту. Поэтому показательно, что в настоящее время именно блондинистость стала олицетворением повышенного сексуального спроса.

Говоря о волосах, которые, будучи бесчувственными, укрывают самые чувствительные места на теле женщин, интересна борьба, что они ведут с волосами. Не оттого ли женщины так тщательно бреют подмышки, а в Америке ещё и ноги, чтобы волосы лобка служили большим контрастом для безволосого тела. Или, уничтожая видимые волосы на теле, женщины не хотят, чтобы они напоминали о скрываемых волосах на лобке. Ведь если бы женщины ополчались на волосы вообще, то они бы и на лобке волосы брили. Но нет, они бреют только видимые другим волосы на теле. Волосы на голове так высоко отстоят от лобка, что, по женскому соображению, не связываются в мужских мыслях с волосами лобка.

Должен тебе сказать, что всё это весьма типично для сексуального статуса США. Америка – юная страна с культурой, заимствованной со всего мира, важнейшая часть которой – культура любви. Проституция – это органическая часть любой культуры, имеющая свои традиции, нравы, искусство. Эта часть тела культуры жестоко отсечена, потому что Америка имеет самые строгие законы против порнографии и проституции и официально запрещает въезд в страну проституток. Таким образом пресекается приток квалифицированных, искусных в любви женщин. Местным же умелицам приходится изобретать велосипед, так как нужда зовёт. И всё происходит на уровне ремесленническом, грубо и грязно, повторяя то, что другие страны прошли тысячелетия назад. Сравнить хотя бы состояние порномагазинов в Америке и в Европе. В Америке – это грязь, в буквальном и переносном смысле слова, посетители – исключительно мужчины с греховным выражением лиц. А продавцы выглядят как подонки или в лучшем случае – гангстеры. В Европе порномагазин – это праздник фантазий для мужчин и женщин. И милые женщины стоят у прилавков наряду с респектабельно выглядящими мужчинами.

Из Индианаполиса я послал Зойке и Маруське одинаковые открытки с видом отеля, в котором я жил, стрелкой указал на окно на некоем этаже и начертал: «Я сижу у этого окошка и смотрю на тебя. Ты меня не видишь? Нет? А я тебя вижу. Во всяком случае, думаю о тебе». Главное, что я не соврал – я думал о каждой из них, особенно когда писал открытку соответствующей бабе. Хотел было написать Юле, но удержался.

Вот и отчитался о последних приключениях и мыслях, с ними связанных.

Будь здоров! А где твои письма?

Б.

ЗОЯ – БОРИСУ

Борик!

Получила твою открытку. Пишешь ты, что любишь меня в момент, когда думаешь обо мне. Только как часто это происходит – ты не указал. Вот я и гадаю – раз в год, раз в месяц, а может, даже и раз в день?

Борик, могу я тебя попросить перекроить моё резюме ещё раз? Идея заключается в том, чтобы уместить всё на одну страницу.

В этом году в Европу поехать не удастся, придётся придумывать что-нибудь другое.

Посылаю тебе вырезку из местной газеты про меня, только не критикуй нас больно строго. Критиковать всех и вся – твоё любимое занятие. Мы ведь не великие писатели, мы просто славные и добрые люди.

Всего тебе доброго.

Целую.

Зизи

МАРИЯ – БОРИСУ

Ваша открытка действительно тронула меня. Как приятно, что Вы думаете обо мне. Я тоже о Вас не забываю и надеюсь скоро свидеться.

Мария

БОРИС – ЗОЕ

Зузика, да здравствуй!

Шлю тебе новое резюме, дай знать, если что исправить надо. Командировка прошла гладко и без особых неожиданностей. Доканал-таки я Кундеру. В общем толковая книга. Литературно добротно сделанная. Две вещи рассмешили: когда Тереза обнаруживала запах женских половых органов у Тома на голове. Это он что – женщин меж ног головой бодал? И ещё – когда он спутался с некоей длинной некрасивой бабой и когда она, следуя его примеру с ней, залезла пальчиком ему в анус, то он был потрясён её расторопностью – тоже мне опытный Казановшце, нашёл чем потрясаться. А в остальном – хорошо. Задумчиво. Так что спасибо за просвещение.

Статья о тебе прочитана мною и принята к сведению. Небось ты теперь знаменитость – все просят автографы. Поздравляю. И желаю плодящейся славы.

Уж коль у тебя заграница отпала, то тебе сам Бог (и я) велел посетить летний N-ск. Серьёзно. Было бы славно и сладко. Я ведь по тебе соскучился и с каждым днём думаю о тебе, а следовательно, и люблю всё больше.

Как твои успехи в наведении контактов среди искателей счастья на страницах нашей газеты? Уж поделись, обещаю не ревновать.

Целую то крепко, то нежно.

Б.

ЗОЯ – БОРИСУ

Милый Борик!

Сначала о резюме. Огромное СПАСИБО! К сожалению, из-за мелкого шрифта трудно читать. Можно ли переделать его так, чтобы остался нормальный шрифт?

Спасибо за приглашение в гости. Пишешь, что скучаешь и любишь. Борик, я буду откровенна. Впрочем, для тебя это и не секрет – я хочу иметь свою крепкую и здоровую семью, что естественно для каждого нормального человека. Ты ведь хочешь того же самого. Разница в наших индивидуальных подходах. Семья для меня – это союз двух людей, которым вместе просто, хорошо и сладко. Эти двое умеют прощать и лелеять, а самое главное, могут положиться друг на друга даже в момент совершения самых глупых ошибок. Боюсь, что такой опорой ты не сможешь стать, ты слишком эгоистичен, а без отдачи моя доброта и верность иссякнут, и лопнет наш союз, как мыльный пузырь. Так что начинать серьёзные отношения с человеком, за которого замуж не пойду, неразумно в моём возрасте. Ты, конечно, можешь возразить, что трудно предсказать, что вырастет между нами – дуб или полынь. К счастью, мне это более или менее известно. Я знаю себя и просто не могу жить без тепла, ласки и уважения.

Так что давай останемся приятными знакомыми. Ты очень интересный, умненький, и у тебя есть куча других достоинств.

Борик, я тебе буду тысячу раз благодарна, если ты сможешь оформить резюме на одной страничке нормальным шрифтом.

Летом буду путешествовать, что я очень люблю. Хочется забыть о суете и наслаждаться жизнью в самом простом смысле, давно у меня этого не было.

От сердца желаю тебе всех благ и счастья. Если что нужно, пиши, звони, я всегда буду рада помочь.

Нежно целую.

3.

P.S. Как ты смотришь на то, чтобы написать книгу, киносценарий о моей жизни? Мне есть что рассказать. Моя мечта – протолкнуть это в кино.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Получил джинсы. Получил Миро и Шагала. Получил твою книжку. Сияю в отблесках твоего сверкания и тепла твоей души. Спасибо!

Вообще, друзей у меня здесь, как и у тебя там, сейчас практически нет. Единственное тепло – от твоих писем. Ты действительно пишешь регулярно, так что радость от твоих писем идёт ровными волнами.

Кроме прочих радостей, общение с тобой придавало мне некоторую жизненную устойчивость и силу, которых мне самому сильно недостаёт. Это я почувствовал после твоего отъезда. Ты помнишь, когда ты уезжал, я был сравнительно твёрд. Я и сейчас твёрд, но жизнь упорно убеждает, что она твёрже.

У меня даже в носу защипало от твоих проводов Юли. Неужели настолько оказалась неприемлемой? Не слишком ли ты требовательный? Впрочем, я знаю, что слишком. Но так и должно быть. Ей же остаётся уповать на время. А время покажет. Время всем покажет!

Ты мне вчера приснился – будто бы ты приехал сюда туристом, и мы с тобой на Исаакиевской площади продавали какие-то шмотки, причём собралась большая очередь. К чему бы?

В связи с этим сном вспомнились мне наши студенческие года и персонажи, их населявшие. Помнишь, был такой профессор Перовский, сухощавый интеллигент-старик, с важным выражением лица и с изгибанием тела в сторону студентов. Всё, что я запомнил по его предмету, это «семьдесят одна тысяча шестьсот двадцать» – некий коэффициент в некоей формуле, который он назидательно повторял по нескольку раз за каждую лекцию. Он постоянно делал ошибки в формулах, которые он величественно писал на доске. Заметив очередную ошибку, какой-нибудь дотошный студент нудил: «Неправильно». Профессор торжественно поворачивал голову и бросал: «Всё правильно». И продолжал писать. Затем ошибку замечали другие студенты и присоединялись к протесту. Тогда профессор наконец замечал её тоже и с достоинством стирал ошибку, не обмолвясь и словом. Аудитория стихала до следующей ошибки.

Не забыть мне и перлы, что выдавали наши капитаны. Если кто-либо из студентов держал руки в карманах и если это происходило в понедельник или в послепраздничный день, капитаны все как один разражались одной и той же шуткой: «Что, послепраздничное проворачивание механизмов?» Незабвенна также и следующая их фраза: «Пистолет Макарова служит для уничтожения живой силы противника».

Чтобы сохранить бороду, я достал справку от врача, что мне необходимо её носить, поскольку у меня возникает раздражение кожи от бритья. Я с торжеством подал эту справку капитану. Тот прочёл её и задумчиво так сказал: «Но не могу же я допустить, чтобы вы победили. Бороду можете носить, раз врач разрешил. Но, пока не побреетесь, зачёта не получите». Бороду пришлось сбрить. Может быть, тебе это пригодится в твоих писаниях.

Я всю весну проездил на этюды. Чудесное занятие – сидишь среди леса или на реке, слушаешь птиц, а в итоге появляются картинки.

Езжу часто с девицей, которая очень хочет быть мне хорошей подругой. Ей это в значительной степени удаётся, но за счёт её терпения и умения себя вести, а не за счёт понимания и родства души. Не сближаемся. А она, видимо, этого не замечает, раз так держится за меня и выглядит довольной.

Всегда очень жду твоих писем.

Сергей

БОРИС – ЗОЕ

Зизичка!

Шлю прошеное. Втиснул всё в одну страницу зримым шрифтом.

Написать романище о твоей жизни? Отчего же нет, если расскажешь, что да как. Но ты ведь скрываешь от меня, любовника, свою былую эпопею, а теперь предлагаешь исповедь мне, писателю? Если тебе удастся разделить меня на эти две составляющие, то с интересом ознакомлюсь. Только как это осуществить? Ты мне пошлёшь свою рукопись или будешь устно по телефону рассказывать? Самое лучшее – это приехать ко мне и поведать свои приключения в перерывах между объятиями.

Ты выражаешь сомнение в моей любви, и напрасно, потому что я в твоей – не сомневаюсь, ибо если мужчина спрашивает женщину, любит ли она его, он подразумевает, будет ли она с ним совокупляться. А если женщина спрашивает мужчину, любит ли он её, то она подразумевает, женится ли он на ней.

На сём кончаю (почти).

Целую ручки и ножки (и между).

Твой Б.

АРКАДИЙ – БОРИСУ

Я тебе давно не писал, потому что не о чем было писать. А теперь есть. Позавчера мне позвонили из ОВИРа и сказали срочно явиться. Оказывается, моё дело пересматривается, и мне дали понять, что положительное решение не исключается. Я пишу сейчас потому, что, если мне дадут разрешение, я боюсь, что буду так занят подготовкой, что на переписку не останется времени.

Я после отказа ушёл из своего НИИ и устроился работать механиком по ремонту лифтов. Работа гнусная, но много свободного времени.

Спасибо тебе за посылку. Ведь это – как рука дружбы через океан, тем более приятная, что я ничего не просил. Всё дошло в целости. Однако я думаю, что вещи ты выбрал не сам, так как лишь кепка подошла мне, а остальное – две пары джинсов и рубашка – не моего размера. Кроме того, сигареты, подтяжки – мне это ни к чему, вряд ли это твоя инициатива. Однако это ничуть не уменьшает моей благодарности.

Чтобы ты вновь вообразил меня, сообщаю свои размеры: рост 172 см, объём грудной клетки 118 см, объём талии 80–81 см, объём бедра 64–65 см, шеи – 41–42 см, размер обуви 40,5–41. Мне бы нужна осенняя курточка до пояса, красивая (50–52), и туфли. Хоть это, может, и мелко, но прошу, так как просто нечего носить. Не могу я носить это советское дерьмо.

Может быть, тебе нужно что-либо. Книги, например. Я с удовольствием постараюсь достать. Только нет у меня книжных связей, а без них приходится платить огромные суммы.

Надеюсь, до скорой встречи.

Твой друг Аркадий

БОРИС – СЕРГЕЮ

Дорогой Серж!

Прокатился я на выходные к Зойке!

Ждала она меня в аэропорту, вся мокрая от предвкушения, в чём я сразу убедился, запустив ей руку в штаны, как только мы сели в машину. Руку я оттуда так и не убирал, пока мы не доехали до её дома. А как только вошли в дом, она согнулась пополам, и я оказался в её заповеднике. Она буквально через полминуты кончила. Довольная стала, нежная. Говорит, грудь у неё поднялась, а то висела, скучная, без дела. Потащила она меня на обед в дом к своим друзьям, которые ей в родители годятся по возрасту, но с которыми она изъясняется, как… ну, прочтёшь как.

Жирный мужик, врач, по имени Жора, обращается к своей жене-коротышке Соне будто совершенно без злобы: «Ты, говно, принеси мне то-то», – и при собравшихся гостях всё было так же, только громче, чтобы все слышали. Жена отвечает ему в тон тем же «говном», с нескрываемой злобой в глазах, но с улыбкой на давно увядших устах.

Зойка с некоторым смущением объяснила, что «говно» у них – обращение ласковое и, более того, выражает дружеское расположение. Я заметил ей, что я предпочту в таком случае остаться с ними шапочным знакомым, не нуждающимся в их ласке.

За обедом хозяйка подала индейку, которую, по собственному признанию, она приготовила впервые. Вкуса она (индейка, хозяйку пробовать я и с доплатой бы не стал) была ужасного, и я лишь надкусил кусок, не в силах отодрать от кости прижаренное к ней мясо, не говоря уже о его пережёвывании и проглатывании. Овощной гарнир был недоваренный и пресный. Все вокруг жевали, забивая тошнотворный вкус еды водкой. Жора проявлял инициативу, разливая, доливая, подливая и провозглашая тост за тостом, причём каждый последующий становился короче предыдущего и наконец свёлся просто к возгласу: «Выпьем!» Где-то в промежутке он поднял тост за миллионеров, имея в виду себя и своих американских гостей – врача и его жену. Я сказал так, чтобы все услышали: «Зойка, а за нас почему-то здесь пить не желают». Все засмеялись, и Соня-хозяйка поправила мужа: «И за будущих миллионеров».

– Вы что, решили подарить мне лишний миллион? – спросил я.

– У нас нет лишних, – вякнул хмельной Жора.

– Ну, тогда этот тост тоже не про меня, потому что вы были моей единственной надеждой, – сказал я и выпил.

Зойка привела меня на обед похвастаться мною. Она услужливо улыбалась хозяевам и пыталась вызвать меня на открытую нежность по отношению к ней, чтобы продемонстрировать её всем вокруг. Я же нежности к ней не испытывал, и потому демонстрировать было просто нечего. Я и ебать-то её тогда не очень хотел. Пизда у неё странная – совершенно без запаха. Это был второй случай в моей практике. Первая хоть кончала легко. А эта всё думала в процессе совокупления, женится или не женится, и потому всё её внимание уходило на разрешение этой тезы и антитезы. Перед обедом она кончила сразу, потому что не еблась три месяца, и ей было не до размышлений.

Живот у неё весь в вертикальных полосах – складках кожи от родов, в которых она пока не признавалась, а я ждал, когда она не выдержит и сама скажет. Недурной по форме, но обезображенный, живот вызывал во мне отвращение, которое, видимо, мне не удалось совершенно скрыть, так как она сделала самоуспокаивающе-самоутверждающее заявление, что, мол, где-то она читала, будто именно такие складки чрезвычайно привлекают мужчин. «Что ж, – хотелось сказать мне, – попробуй займись танцами живота, и если кто по дурости наймёт тебя, то прогорит на следующий день после твоего дебюта, да и живот твой станет мишенью, с десяткой пупка, для тухлых яиц и гнилых помидоров».

Обед между тем продолжался. Американская пара занимала всё внимание хозяев, а мы с Зойкой оставались практически незамеченными, и если нам и попадало что на тарелки, то лишь по инерции от широких жестов, которые хозяйка делала по отношению к американским гостям.

Изнутри дом хозяев представлял из себя советский сельский клуб культуры, пересаженный на американскую почву. Сусальные картинки русских художников. Васнецовские «Три поводыря». Перовские «Охотники наплевали». Хлам хохломы. Самовар да водка. Не хватало полатей. Но зато была люстра. А также горка с хрусталём.

Моя любовница говорила с гордостью, которая прикрывалась показным безразличием, что Жора имеет по меньшей мере стольник, то есть сто тысяч в год. Соня написала мемуары о своей жизни с целью непременного информирования последующих своих поколений об её образцовой семейной и внесемейной жизни. Естественно, что никто не хотел печатать её мумуары, а выкладывать из своего кармана несколько тысяч на издание ей было жалко. И тут объявился ухажёр моей Зойки, коротенький лысый живчик, специалист не только по русской литературе, но и по её изданию. Кроме того, что у него был собственный магазин в сердце Манхэттена, он ещё якобы имел друга, владеющего издательством, а также писал обильные стихи, которыми он вперемежку с цветами стал заваливать мою любовницу. В стихах среди русских слов и оборотов то и дело оказывались не то белорусские, не то украинские. Но смысл всё равно был понятен, стихи были про любовь. Познакомившись с закадычными друзьями Зизи и надеясь вызвать в ней всё не возникавшее сексуальное расположение к нему, вёрткий живчик решил завоевать сердце Зойки через добрые дела, творимые им для её друзей. Он, услышав о существовании мемуаров, тут же предложил их издать, даже не взглянув на них. Более того, он не только предложил их издать за счёт издателя, но научно предсказал, что мемуары дадут доход около десяти тысяч. Живчик намеревался распространять книгу среди украинской общины, якобы богатой и якобы с большими литературными склонностями, для которой десять тысяч – это плюнуть и растереть. Правда, он не уточнил, в чьё лицо. И что об что тереть. Оказалось, мордой – об тёрку.

Авторша почувствовала зуд в заду и воспылала мгновенной любовью к низкорослому пророку. Зойка после этого сразу ощутила ответственность, по крайней мере, поддерживать отношения с живчиком, чтобы не помешать своим пренебрежением к нему приближающейся литературной славе подруги.

Живчик забрал с собой рукопись в Нью-Йорк. Начались периодические телефонные звонки авторши, проверяющей, как обстоят дела с изданием. Живчик заверял, что набор идёт полным ходом и что скоро он пошлёт гранки на правку. А между тем он засылал свои стихи Зизи как диверсантов, которые, по его расчётам, должны были подорвать плотину сдержанности на реке Зойкиной нежности, коей он в результате этого ожидал быть затопленным. Но Зойка лишь смеялась, когда мы вместе читали эти стихи вслух, отдыхая после очередного оргазма.

Однако набор затягивался. Авторша, Сонька-Золотая Авторучка, не могла совладать со своим нетерпением и стала просить Зойку поднажать. Тут оказалось, что до живчика не дозвониться. Нету дома – и всё тут. После совместных усилий Жоры, самой мемуаристки и Зойки выяснилось, что, во-первых, телефон, по которому они звонили, был телефоном дешёвой гостиницы, а во-вторых, живчик был якобы в больнице. Началось расследование. Узнать название больницы, где он находился, и что с ним приключилось, оказалось невозможным. Наконец с помощью привлечения знакомых в Нью-Йорке удалось выяснить, что живчика выгнали из гостиницы за неуплату счёта и что он был вовсе не в больнице, а у своих престарелых родителей, которые заплатили за него поручительство, чтобы он ожидал суда не в тюрьме, а на свободе, коей он так злоупотреблял.

Когда мемуаристка с несостоявшейся мировой славой, вся в слезах от разбитых грёз, всё-таки добралась до живчика по телефону, он продолжал уверять её, что он обязательно напечатает её шедевр, но на этот раз он не уточнял, когда и какой доход даст его мгновенная распродажа.

Рассвирепевшая Зизи позвонила ему тоже, назвала его говном, и поток стихов, перемешанных с цветами, прекратился. Кстати, в лексиконе Зизи и её друзей существует и производное от любимого «говна». Живописным и повсеместным определением является причастие «сраный». Так что речь её украшается следующими метафорами: «сраный город», «сраное пальто», «сраная газета», причем эти примеры вовсе не исчерпывают неограниченные возможности применения этого определения, коими Зойка и её друзья пользовались в полной мере.

Стоит Зизи улыбнуться или, чего доброго, засмеяться, как у неё открываются верхние дёсны и её лицо становится, как череп со своим жутким оскалом. Недаром её девичья фамилия – Гробова. Да ещё тяжёлая нижняя челюсть, отваливающаяся вниз при смехе, да второй подбородок, что больше первого, – короче, смотреть на неё противно. Но стоит ей посерьёзнеть и закрыть рот, как лицо её становится миловидным. Подбородок подбирается, губы складываются в привлекательную форму. Вот кому бы быть Царевной-несмеяной. Правда, до царевны ей далековато, и ведёт она себя, как вульгарная давалка с высшим образованием, которое она считает для себя пожизненной индульгенцией от урождённого плебейства.

Вот тебе образчик наших диалогов:

– Я человек честный и добрый, и баба тоже вполне. Чем я плоха? – часто задаёт она риторический вопрос, проводя руками по бёдрам и демонстрируя длинную, неплохую, но всё-таки далёкую от красоты фигуру.

– А денежки ты любишь? – спрашиваю. – Расскажи, мужа-то своего ты засудила?

– Я убежала от мужа, ничего мне не надо было, только бы освободиться от него. Если бы я была такая жадная, то меня сегодня бы в живых не было.

– Почему?

– Потому что он бы меня убил.

– Так, значит, ты была такой бескорыстной из страха?

– Я теперь поняла, что для меня самое важное: семья, религия, основы, кровь. Мне важна искренность, – продолжает она крутить свою испорченную пластинку, – человек важен, а если мужик чуть красивее обезьяны, то лучше и не надо.

(Это крылатое выражение она повторяет раз пять на дню.)

– Я тебе скажу, – не перестаёт она нудить, – что я больше всего любила мужчину, который был… ну, не уродец, но некрасивый уж точно. Моя подружка всё удивлялась, как я могу с ним быть, я и сама вначале не могла на него смотреть. Но он оказался таким превосходным человеком, так меня любил, что я перестала замечать его внешность.

– Врёшь, – говорю я, – всегда замечала. И червь тебя ел из-за его уродства. А особливо когда мимо проходил красивый мужик. Сразу небось течь начинала.

– Это вам, мужикам, ничего, кроме красивой морды, не надо. А я тебе честно скажу, мне главное, чтобы человек хороший был.

– То есть хороший тот, который на тебе женится.

– Ну и что? Я уже поняла, что самое важное – это семья, семейные отношения. Это для тебя существует только ебля.

Я хотел сказать ей: «С тобой – да». Но пожалел её. И зря. Потому что её понесло дальше:

– Ты злой и эгоистичный человек, нет в тебе доброты, тебе бы только взять. Ты и скрытный какой-то, нет чтобы раскрыться. Поговорить запросто. Я вот ничего от тебя не скрываю. Ты мне нравишься, ты умница и порядочный. И любовник что надо. Но и я ведь тоже неплоха. Чего тебе ещё надо? Я женщина интересная, и всю себя отдам тому, кого люблю. И не дура я. Не такая умная, как ты, конечно. Но я люблю, чтобы мужик умнее меня был.

– Ну с этим у тебя не должно быть никаких затруднений, – не удерживаюсь я.

– У меня вообще с мужиками проблем нет.

– Только со мной, да?

– А какие у меня с тобой проблемы? У тебя свои планы, у меня – свои. И чего тебе нужно в жизни? Я не хочу только одного, как у тебя на уме, я хочу любви всеобъемлющей, всепроникающей.

– Хороню, я буду обнимать тебя всю и проникать во все твои щели.

И так далее, и тому подобное.

За три дня, что у неё был, – всё время пропрыгали в постели. И так она меня любит, всю ночь хуя изо рта не выпустит. Откачивала она меня впрок, пропитывалась моим семенем насквозь. Прямо как у Шельваха, помнишь?

Мне скучно, бес. И мне, мне – скушно, Фауст! … Нас было двое. Напрягали фаллос. Я щедрым был, как целый Купидон! Не скопидомничал! Семян излил бидон! Кормил, как прорву, детородным перламутром, Она гимн Гименею пела утром.

Но последней строчки ей от меня не дождаться.

Утром завтрак готовила на чистенькой, выдраенной для меня кухне – приручил хозяйку, и она стала домашняя. А как известно, кухня – лицо хозяйки, а пизда – это лицо женщины. Потчует она меня, а я думаю про себя: «Ты меня голыми ногами не возьмёшь».

Прощался я с ней с неизмеримо большей радостью, чем когда встречался. Умеренная радость встречи породила огромную радость расставания.

Сегодня я оказался весьма плодовитым, но, надеюсь, ты хоть посмеёшься над моими, так сказать, приключениями.

Ну, будь здрав.

Борис

БОРИС – СЕРГЕЮ

Серег, последние сводки с любовного фронта..

Звонит мне вдруг Маруся и говорит, что приезжает. К счастью, не ко мне, а к своим знакомым, что, оказывается, неподалеку от меня живут. Но приезжает она на следующий день после моего отъезда в командировку и пробудет неделю, то есть я приеду, а она на следующий день улетает. Но это и к лучшему. Одной ночи хватит, чтобы опробовать, и если хорошая баба, то потом можно будет продолжать междугородние путешествия, а если, что всего вероятней, дерьмо, то и хорошо, что всего один день – не надо будет увиливать от ждущей внимания дамочки.

Итак, приехал я из командировки и сразу звоню её друзьям, у которых она остановилась. Договорились с ней пообедать вечерком. Приезжаю, звоню в дверь, открывает мне Маруся – типичная секретарша директора завода: в теле, моего роста, с волосами, заколотыми так, что шея открыта, губастенькая. Ничего, но старушка. То есть видно, что ей все сорок. То есть видно, что опять не то. Но не настолько, чтобы с ней было стыдно на люди появляться, и не настолько, чтобы не попытаться проникнуть внутрь. На Марийке полупрозрачная блузочка и юбка – советская секретарская униформа моего времени. Груди имеются, хоть незначительные, но я не требователен на большие груди, в отличие от моего здешнего приятеля, который утверждает, что женщина его возбуждает, только если её груди достигают критической массы.

Прохожу, знакомлюсь с её друзьями-приятелями.

Узнав, что я интересуюсь книгами, хозяин сказал мне доверительно:

– Я тоже очень люблю книги. Если бы вы знали, какую библиотеку мне пришлось продать перед отъездом.

– А что у вас были за книги? – поинтересовался я.

– У меня было более трех тысяч томов, вся серия «Жизнь замечательных людей», вся серия БВА и вся серия «Эврика».

И чтобы закрепить произведённое впечатление интеллектуала, он немедля стал жаловаться, что в N-ске ему не хватает культуры.

Дружбы у меня с ним, стало быть, не состоялось.

Привёз я Маруську в ресторан, с моей точки зрения, вполне приличный, в коем полумрак по-американски. Сели за столик, и вижу, у неё морда кислая стала. «В чём дело?» – спрашиваю. «Здесь темновато», – отвечает. «Хотите в другой ресторан?» – предлагаю. «Хочу», – скромно так заявляет она.

Встали и поехали. Через дорогу был ресторан весь в мраморе, с окнами во всю стену и с люстрами. Там ей понравилось, и она свои пёрышки распустила. Выбирает в меню, что бы по экзотичнее. А я взял кусок сёмги жареной-пареной с гарниром. Маруся говорит: «Я тоже такое хочу». «Милости просим, – говорю, – берите». «Нет, – передумывает она, – я возьму что-нибудь пооригинальнее». Выбрала сама то, не знает что. Я заказал вино. Официанты сновали вокруг да около стола. В тоске по рабовладельчеству люди обожают хорошие рестораны с по-рабски услужливыми официантами.

Разговариваем, шутим, она глазками заблестела. Через полчаса на первом свидании мне уже, как ты знаешь, не о чем с женщиной говорить, и становится пора приступать к ебле.

Универсальное отношение к женщине: ебля как приветствие, ебля как общение, ебля как прощание.

Я хватаюсь за её руку, как за соломинку, вытягиваю губы, будто хватая воздух, и гребу руками к её торсу. Но часто женщина равнодушно даёт мне утонуть в торосах моего безразличия к ней, не позволяя добраться до сути, ради которой мы и оказались вместе. Мы почему-то должны делать вид, что нам есть о чём говорить, тогда как нам лишь есть о чём договариваться.

И думаю я думу: «Трахну её сегодня или нет?» Никогда не позволяю себе увериться в сём, пока член не введу, а то бывало и такое, что разденемся и в последний момент что-нибудь приключается: то ли она панически боится забеременеть, а у меня не оказалось резинки, то ли она так же панически боится венерических заболеваний, а у меня опять же не оказалось резинки. И ни в какую – хоть насилуй.

Принесли жратву в жертву. Маруська потыкала в свою тарелку, и ей не понравилось. У меня же еда роскошная. Моя дамка пялит глаза в мою тарелку и явно ждёт, что я по-джентльменски предложу ей поменяться. Но я говорю, что она сделала осознанный выбор, с которым она теперь должна жить. Благо ей было предложено его изменить. Пришлось и ей пожрать немного, чтобы не остаться голодной.

В процессе разговора выяснилось самое главное – что она мужика год не имела, а это значительно увеличивало мои шансы на быстрый успех.

Потом покофейничали, ликёрничая. Вышли мы из ресторана и пошли на стоянку машин. Только мы уселись, я руку ей на колено и – в губы, медленно, но верно. Она задышала и бормочет: «Как это вы так сразу». А я не отвечаю и обсасываю ей мочку уха и внутрь уха языком забрался, и дрожь пошла по её телу, жилка заметалась по виску.

Она стала оправдываться, что, мол, давно ничего подобного не испытывала.

«Поехали ко мне в гости», – предложил я. И тут Маруська возмутилась: «Вы что, здесь совсем уже ошалели, чуть познакомились и сразу… Не желаю я так».

Ну, не желаете, и не надо-с. Повёз её домой. Темно уже, холодно стало, дождь мельчит. Высадил её у дома. Провожать не стал – не заслужила. А там таких домов четыре, совершенно одинаковых. И вижу, она пошла не по той дорожке, пришла к другому дому, ткнулась в парадное и почувствовала, что не туда попала. А дождь накрапывает мне на стекло. Вижу, она опять на своих высоких каблуках ковыляет обратно, ищет нужную дорожку. Высокие каблуки в женской обуви – это аналогия бинтования ног у женщин в древнем Китае, установление женской малоподвижности и, следовательно, зависимости от мужчины.

Я сжалился, вышел из машины, набросил ей на плечи мой плащ и молча подвёл её к нужному парадному. Вошли, но она не поднимается по лестнице, а со мной стоит. Тут я её прихватил, и она прижалась ко мне, опять подрагивает. А я умасливаю: «Мне не хочется с вами прощаться», – и целую по-всякому. Тут она решилась и говорит: «Пойдёмте, я хочу купить сигареты». Конечно, сигареты – они ведь фаллический символ, но я ей об этом не сказал. Сели мы в машину, печка горячий воздух гонит, я ей руки на сжатые из последних сил колени положил, отметив давно ещё, что круглые и полненькие, что ноги длинные и недурной формы.

Повёл я машину к своему дому, а она о сигаретах и не упоминала, и всё о моей «сигаре» небось мечтала. Как восточный торговец не будет удовлетворён даже выгодной продажей, если он сначала не поторгуется, так и женщина не будет удовлетворена совокуплением, если она сначала не поломается.

Приехали, и я её сразу в спальню повёл. Теперь она уже не сопротивлялась, а разделась не задумываясь, а я ей грудь целовал, пока она трусики снимала. Животик у неё дрябленький оказался, но мокренькая она была насквозь. Улеглись мы с ней «валетом» – вот где я ей наконец дал «прикурить», и она «закурила», «глубоко затягиваясь». Женщина раскрывает рот – всё равно что раздвигает ноги.

Я желвачок её волшебный стал обхаживать языком. Уж точно – мал похотник, да дорог. Как завыла она, как замычала – хорошо хоть, что рот у неё заткнут был, а то бы соседи напротив в доме всполошились бы. Кончила она, а я развернулся и себя ублажил. Пришлось мне наружу кончить, потому как она сказала, что нельзя в неё кончать. Ещё бы – дети у сорокалетней могут родиться дебилами. Смотрел я на её оргазмом просветлённое лицо и восхищался: «Что может быть прекрасней кончающей женщины. Боже, ты – гений!!!»

Полежали мы малость в «96» и опять в «69» развернулись. Я держу в руках ланиты жопы и счастливо ощущаю всеядный женский рот, коий не что иное, как пизда с языком и зубами. И целую я её в большие и малые уста, а из них, раскрытых, женская слюна сочится. Деликатес получился – женщина, «жаренная» в собственном соку.

На этот раз она – очевидно, да и по собственному признанию, – ещё сильнее зашлась. Год мужика не пробовала. Как это баба может такое выдержать, когда ей подойти и предложить себя – и ебля гарантирована. Не то что мужик, который скорей всего нарвётся на воротящую носом. Не знаю, что со мной бы приключилось, если бы целый год без бабы. Страшно даже представить – кошмар.

На следующий день я должен был совокупляться с жаркой молодой америкашкой, и в мыслях о ней я совершенно охладел к Маруське и думал только о завтрашней. Из пизды – с любовью.

А Маруська лежит, глаза закрыла, будто на ночь решила остаться. Мне с ней ночь тратить не хотелось, потому что тогда мне нужно было бы с ней и утро проводить, так как она в два часа улетала.

– Твои друзья небось уж в полицию звонят – пропала ты на всю ночь с незнакомцем, – говорю я ей с намёком, мол, пора и честь знать. Но она не отреагировала, как следовало бы, а стала меня убеждать, что ничего страшного, что они переживут. Будто меня это волновало, переживут они ночь без неё или не переживут. Это я хотел пережить ночь без неё. Пришлось действовать прямее:

– Ты когда хочешь уходить? – спросил я.

Тут она дорубила и стала собираться. Явно заобижалась. Но что делать? Жертвовать собой во имя её прихотей-похотей, когда у меня своих хватает? Привёз я её домой, высадил, поцеловав на прощанье, и с лёгким сердцем и мошонкой вернулся домой.

Спать вместе с женщиной имеет смысл только тогда, когда среди ночи или проснувшись утром продолжаешь заниматься с нею любовью. Если же этого не происходит, как было бы у меня с Маруськой, то спаньё вместе может стать только вредной привычкой.

Сон лишает нас реальности присутствия, и получается: заснули – расстались, проснулись – встретились. А так как женщина ложится в постель с лицом, а просыпается с мордой, то поспешная утренняя встреча оказывается не из радостных.

На следующий день я позвонил ей в полдень и предложил довезти её до аэропорта. Она великодушно согласилась, но всю дорогу сидела надутая, а я всё думал предложить ей, чтобы она мне отсосала в машине, но потом передумал, глядя на её обиженное лицо, правда, со следами вчерашнего наслаждения. Впрочем, может, она потому и обиженная была, что я не затребовал должного внимания. Прощание было без слёз. Хоть она, уходя, обернулась и остановилась в якобы порыве что-то сказать. Но так ничего и не сказала. Получилось весьма театрально.

Вот такое полюбовное приключение приключилось.

Будь здоров, Серж. На мои письма надейся, но сам не плошай.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Серёг, ну здравствуй!

Я уже решил не жаловаться на то, что от тебя писем нет, потому как верю – не твоя вина, а посему продолжаю повествовать о событиях.

Вот ещё экспонат из моего паноптикума, или кунсткамеры.

Дал я объявление в местную аглицкую газету, копнуть американок. Перевод звучит так:

Юная женщина, посмеивающаяся над брачными объявлениями, но мечтающая о счастливой любви, у которой сильный материнский инстинкт, но у которой нет детей, которая увлечена искусством, но не чужда логики, которая стройна и привлекательна, но с точки зрения мужчин, а не родственников, с Вами мечтает познакомиться европеец, интересный, но одинокий.

Пришло мне письмо, в котором корявым языком и почерком было написано, что она мечтает о счастливой любви и что ей за сорок. Ничего себе, думаю, что же это, она читать не умеет? Звоню из любопытства. Голос глупый и старческий, говорит, что ей сорок семь.

Я ей говорю: «Я же писал, что хочу женщину юную. Почему вы решили написать мне?» Ничего вразумительного не отвечает. Мычит. Говорит, что привлекательная, что тридцать пять фунтов только что сбросила, что повар, говорит. Ну, думаю, возраст не помеха, я женщин всяких люблю, если действительно сексапильна. Договорились встретиться в ресторане.

Приезжаю, сидит уже на скамеечке. Пятьдесят пять – не меньше. Таких взрослых ещё не пробовал. Мордашка была когда-то вразумительна. Хорошо хоть, что у любой женщины, даже самой некрасивой, имеется шанс, и этот шанс – пизда.

– Добрый вечер, вы Пегги?

– Здрасьте, – говорит, – я Пегги.

У неё рожа в улыбке – понравился, вижу. Зубы у неё подозрительно белые, не свои. Морщин навалом, дряблые веки – в синей краске.

Я напрягся и улыбнулся. Официантка усадила нас в кабинетик, кофе принесла. Я заказал мороженое, она заказала шербет – калорий меньше.

– Вы были удивлены, когда увидели меня? – спрашивает она виновато.

– Нет, я был ко всему готов. Ну, а вы удивлены?

– Да, удивлена – вы такой красивый.

Я хмыкнул «спасибо». В морде у неё всё-таки ещё присутствовало нечто остаточное от привлекательности.

На указательном пальце у неё ранка, типичный ожог. Я играю в проницательного.

– А это что, ожог? – спрашиваю я её.

– Да, – говорит она изумлённо.

А я тут же продолжаю:

– Это небось при варке-жарке обожглись?

– Да, – говорит она ещё изумленнее.

– Я всё о вас знаю, – говорю я небрежно, но значительно.

Она лыбится. Пошли дальше. Спрашиваю о прошлом.

Оказывается, была дважды замужем, развелась три года назад, четверо детей, двое внуков, один хахаль был два года назад.

– Два года назад? – теперь уже я удивляюсь. – То есть два года без мужчины?

– У меня есть сейчас близкий друг. Он относится ко мне как к леди. Он настоящий джентльмен. Он меня на концерты водит, платит за обед в ресторане.

– Говоря «близкий друг», вы имеете в виду, что у вас с ним близкие отношения?

– Нет, что вы, он относится ко мне как к леди. Ну, мы иногда целуемся. Ему семьдесят четыре года. Он ко мне относится как к леди.

– Ну, что ж, тогда понятно, почему вы только целуетесь. А не хотите ли со мной заняться любовью?

Я решил, что затраты времени она не стоит, и если она сразу согласится, то это её единственный шанс.

– Что вы, что вы, – затрясла она головой, – я ведь с вами почти не знакома. И я должна вам сказать, что я не проститутка, а леди.

– Только не обижайтесь на меня, я вас за проститутку и не принимал, потому что если бы принял, то я бы предложил вам деньги, а я денег вам не предлагаю, не так ли?

Моя железная логика подействовала на леди, и она улыбнулась, а я продолжал:

– Я решил быть с вами откровенным, потому что вы мне нравитесь…

– Спасибо, я так рада, – прервала она меня, – и вы такой красивый.

– …Вы мне нравитесь, – повторил я, закругляясь, – и поэтому я хочу быть с вами откровенным. Мы двое взрослых людей, и нам незачем кривить душой друг перед другом.

– Да, конечно, – улыбнулась она.

Всё время в течение разговора она большим пальцем руки изгибала, выгибала и чуть ли не переламывала средний палец.

– Приглашаете меня к себе в гости? – спросил я, а она посмотрела на меня в панике, и на этот раз я думал, что она уж точно сломает палец.

– Нет, что вы, я не могу, – выдавила она из себя.

– Ну, что ж, – сказал я улыбаясь, – я не смею отнимать у вас больше времени.

Я поманил официантку и расплатился.

– Спасибо большое за шербет и кофе, – с чувством сказала мне леди Пегги.

– На здоровье, – сказал я и опять добро ей улыбнулся.

Мы вышли из ресторана, жар ударил в лицо, и она остановилась, явно ожидая продолжения.

«Ну хорошо, – подумал я, – дам тебе ещё один шанс».

– Хотите, посидим у меня в машине?

– Да, давайте посидим и поговорим. А какая у вас машина?

– Сейчас увидите.

Мы прошли среди запаркованных машин к моей, беленькой.

– О, у вас новая машина, – зачарованно произнесла она.

Я открыл ей дверь, и она влезла. Я захлопнул за ней дверь, и она перегнулась чтобы открыть дверцу мне. Блузка вылезла у неё из брюк, и я увидел кусочек её тела. Не бог весть что, но зато голое.

Я завёл машину, включил кондиционер и положил ей руку на колено. Она зашевелилась.

– Что случилось? – спросил я.

– Мне как-то неловко – я ведь вас совсем не знаю, – заладила она своё.

– Поэтому я и предлагаю вам заняться любовью, чтобы узнать друг друга получше. В постели люди узнают друг друга быстро, как нигде.

– Правда? – захихикала она, будто ей шестнадцать лет.

Я оставил её вопрос без ответа и повёл руку выше. Она отпрянула, схватив меня за запястье.

– Ну, что ж, – сказал я и убрал руку, – если я у вас не вызываю доверия, то давайте расстанемся.

– Нет, я вам доверяю, просто я вас совсем не знаю.

– Здесь я никак не могу вам помочь, – сказал я таким голосом, что она поняла и стала собираться.

– Я хочу вам показать одну карточку, – вдруг решилась она и полезла в сумочку. Вытащила оттуда мятую фотографию с загнутым уголком, где был изображён тощий мужчина с лошадиной головой, на коей значилась дурацкая улыбка.

– Это мой первый муж. Он меня бросил. Правда, красивый?

– Как будто, – сказал я, косо взглянув на фотокарточку и думая, в какую компанию красавцев я попал с её лёгкой руки.

Она засунула фотокарточку обратно в сумку и сказала:

– Спасибо за кофе и шербет.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сказал я нетерпеливо, мучаясь её присутствием.

– До свидания, – сказала она, открывая дверь машины и выходя.

– Всего доброго, – сказал я ей и опять улыбнулся.

Я приехал домой и стал записывать это происшествие, думая, что всё это может пригодиться, только концовку надо бы придумать. Но жизнь так щедра, что предоставляет всё: и начало, и середину, и конец.

Зазвонил телефон.

Я снял трубку и слышу в ней:

– Это я, – узнаю голос моей целомудренной старушки.

– Что нового?

– Спасибо вам за кофе и шербет.

– Вы ведь уже меня благодарили за это несколько раз.

– Я считала, что должна поблагодарить вас опять.

– Это единственная причина, почему вы звоните?

– Нет, не единственная. Я подумала о том, что вы говорили, и я согласна на это. Приезжайте ко мне, если вы не передумали.

Ну, чем не хэппи-энд?

Но тебе судить, поскольку это ещё не конец. Приехал – она в халатике, свечи горят, темно, ничего вокруг не видать, ощупью еле-еле пробрались к постели. Я поставил соблазнительницу на четвереньки, чтобы старой мордой не отвлекала, и углубился в суть. Чувства проняли-таки старушку, и стала она головой в исступлении трясти. Я вдруг заметил, что по простыне что-то покатилось, отделившись от её головы. Присмотрелся – глаз. Оказалось, одноглазая она, и другой глаз вставной. Вот он и вывалился от страсти. Пегги взяла его в рот, чтобы промыть, прежде чем обратно вставить, а мне всё кажется, что глаз настоящий, и я советую: «Осторожнее, зубами не поцарапай». Тогда она вытаскивает изо рта искусственные челюсти и кладёт на подушку. Тут у меня от удивленья член обмяк и вывалился из её недр.

Романтичная старушка любила заниматься любовью только при свечах. Так что я использовал их как единицу отсчёта и заявляю: «Мы еблись целую свечу». Вот тебе мой жалкий вариант пастернаковской «Свеча горела на столе». Каково?!

С одиночества аж целые рассказы стал тебе выдавать.

Эх, Серж, до чего противно становится иногда, когда задумываешься о прошлом да и о настоящем. Оглядываюсь назад, на своих любовниц, и тошно становится, сколько на них потрачено жизни – на дерьмо, которое прилипало к подошвам и которое я заносил к себе в дом, и когда распознавал запах, то приходилось пачкаться, отмывая туфли. И чего я в них вступал? Какие-то из них казались стоящими в процессе, но ни одна не вызывает во мне тёплых чувств при воспоминаниях, а только угрызения совести. В этом-то мой главный недостаток, что я смиряюсь с дерьмом, утешая себя, что это временно, пока найду что-нибудь получше, а нахожу лишь другое дерьмо. Если любовь делает всякую бабу красивой, то безразличие, наверно, делает любую бабу дерьмом. Правда, если баба красива, то абсолютно безразличным к ней ты никогда быть не сможешь, а потому и дерьмом она для тебя никогда не станет. Следовательно, большинство из моих любовниц были некрасивыми, что и доказывает мой тезис.

Ищешь красивую женщину, и нигде не встречается свободной. Но стоит подцепить какую-нибудь усреднённую и пойти с ней куда-нибудь, то это место будет полно красивыми одинокими женщинами.

Всё слышится голос Божий, мол, подожди ещё чуть-чуть, и я преподнесу тебе сюрприз. И ты продолжаешь надеяться, пока очевидные года не припрут тебя к стенке и на твой отчаянный вопрос: «Где же мои сбывшиеся мечты, я ведь всю жизнь провёл с несбывающимися?» – тебе послышится голос Божий: «А я пошутил».

Вот ещё примерчик.

Поехал я с одной за город. Свернули мы в лес, и отсосала она мне в машине. Я и ей дал кончить, чтоб по-честному. Вылезли мы из машины поразмяться. Рядом был холм. В бабе взыграла резвость, и она взбежала по крутому склону холма, а я смотрел на неё снизу вверх – и столько было в ней неуклюжести, и сутулости, и маленького задика, что обидно мне стало за себя – зачем я путаюсь с этим телом. Но была в нём пизда, которая меня так уместно тешила, и срака, которая обожала быть заполненной моим хуем, и рот, который успешно соревновался с пиздой. Лежачего не бьют, а лежачую ебут. И это было моим исчерпывающим оправданием.

Честное и целенаправленное поведение состоит в прекращении отношений с теми женщинами, которые противоречат твоей мечте. Тогда ты оказываешься свободен для поиска той или тех, что свершают твои мечты. Тогда всё зависит от твоей инициативы. Но нужны силы – и не так на разрыв, как на у стояние от возвращения к отметённой женщине. Это подобно революции, свершить которую не так трудно при наличии темперамента, а удержать её завоевания нелегко, ибо, помимо темперамента, требуется терпеливая последовательность силы, в особенности если женщина нежна, нетребовательна, любит и просит любви. Тогда начинаются компромиссы, оправдываемые соблазнительным удобством. Решаешь держать эти отношения за приемлемые до тех пор, пока не найдёшь лучших. Однако этот обман оборачивается торможением движения к цели, а часто и полной остановкой. Поддержание ненужных отношений расходует время твоё и женщины, а также внушает ей надежды на брак, который каждая спит (с мужиком) и видит. Разрыв для неё будет болезненным, а ты даже не задумаешься и не остановишься перед разрывом, лишь только замаячит желанная женщина. Но самое страшное, что скорее всего не замаячит, так как ты потерял всякую инициативу на продолжение поиска.

Жизнь не предлагает ничего, кроме компромисса. Уговариваем себя согласиться на него, вернее, продаться за него, так как жизнь не дарит даже компромиссов – она продаёт их, и мы платим за них своей мечтой. А потом всю последующую жизнь тайно скулим о свершённой подлости.

Или вот другая – жалкая, в толстых очках, – купила она меня поначалу тем, что русский язык изучала и в Ленинграде была. Слово за слово – хуем по столу.

И всё она домогалась от меня правды – почему я не хочу быть с ней чаще, чем раз в две недели. Сначала она ревниво спросила, является ли она для меня постоянной любовницей.

– Раз в две недели – это постоянная? – спрашиваю.

– Да, – говорит она после некоторого раздумья.

– Тогда – да, ты для меня – постоянная, – подтверждаю я.

– Давай тогда встречаться не реже двух раз в неделю, – предлагает она.

Теперь, установив статус постоянной любовницы, она довольна. Заменила признание в любви признанием в некой постоянности.

Но потом она стала лезть с вопросом, почему мы не можем встречаться чаще? Так довела она меня, что я не выдержал и выпалил:

– Ты хочешь узнать всю правду? Но уверена ли ты, что она тебе нужнее, уж не говорю, что приятнее, чем полуправда, которая позволила просуществовать нашим отношениям полгода? Что ж, получай её, коль так настаиваешь. Правда не оставит для нас, вернее для тебя, никакой надежды, которая в отношениях со мной так тебе нужна.

Помнишь, как, любуясь моим телом, ты часто спрашивала: «Как же ты встречаешься со мной, тебе нужна манекенщица, красивая, как ты сам?» Ты помнишь, как я пытался уйти от ответа? Это было потому, что твой вопрос был моим вопросом самому себе. Мне с тобой было всегда неприятно на людях – я не мог гордиться тобой – сутулая, с некрасивыми руками, напоминающая поросёнка, с носом картошкой. Иногда, когда ты накладывала косметику и старательно одевалась, ты была более или менее годна. Но я всегда, видя стройных и красивых женщин, испытывал укор вопроса: «С кем же я трачу своё время?» Я смотрел на каждую, что лучше тебя (лучше тебя внешне быть, поверь, вовсе не трудно), и представлял себя рядом с ней: каким это должно быть счастьем – быть не с тобой.

Почему же я всё-таки не бросал тебя? Я познакомился с тобой в период острого одиночества. Твоя очевидная заинтересованность мной, твоя доступность сделали своё дело. Кроме того, ты умна в меру, нежна. Мне было удобно с тобой. Но ни на секунду я не предполагал в своих мыслях, что могу остаться с тобой дольше того момента, когда под меня подвернётся женщина, что мне по душе. Я ведь никогда не обещал тебе ни женитьбы, ни сколько-нибудь долгих отношений. Я лишь не прерывал твои устные фантазии, как через сколько-то там лет мы всё ещё будем вместе. Ты не можешь пожаловаться, что, когда я был с тобой, я был груб, невнимателен или холоден. Наоборот, ты восхищалась моей лаской и вниманием к тебе, не говоря уже о наших соитиях. Мою естественную нежность ко всем женщинам, с которыми я совокупляюсь, ты захотела воспринять как любовь только к тебе. Тебе необыкновенно повезло, что мы проводили вместе время. Но ты, как и всякая неблагодарная, мнящая о себе высоко женщина, ты возжелала большего и в результате оказываешься ни с чем. Другая женщина, которая внешне много привлекательней тебя, но в целом так же чуждая мне (и значительно умнее тебя), – она прекрасно понимает наше несоответствие и счастлива любому моему появлению, так как она быстро усвоила, что стоит ей потребовать больше, как она потеряет и то, что имеет. Единственное, чем может заслужить мой длящийся интерес чуждая мне женщина – это безропотной доступностью.

Не открывая тебе всей этой правды, я давал тебе возможность свалить всю вину на меня, называя меня мужчиной, в принципе не способным на глубокие чувства, не желающим открыться женщине и отдать всего себя, как ты всё это удобно именовала. Я не хотел говорить, что я действительно такой лишь по отношению к тебе и тебе подобным. Я не хотел, чтобы ты почувствовала себя ущербной (слонёнком, как я про себя называл тебя из-за твоей неуклюжести). Ведь тебе было гораздо легче обвинить меня в тотальной холодности и неспособности к любви, чем просто посмотреть на себя в зеркало. Кроме того, ты должна ценить, что моё нежелание говорить правду повредило больше мне, чем тебе, – ты получила «дни сказочного блаженства» (это твои слова), а я терял время из-за своей неспособности выносить беспиздье, я, согласившийся на оскорбительный компромисс, унижал свою душу и надругивался над своим телом. Да, я хочу того же, что и ты, но только не с тобой.

Желаю тебе множество оргазмов в обществе мужчин, а не только вибратора, и быть здоровой, несмотря на это.

«Слонёнок» направил на меня свой хоботок и окатил меня струёй слёз. Так что мне пришлось спасаться бегством.

Однако справедливости ради следует сказать, что и малопривлекательные любовницы имеют свои преимущества. Имея любовницей женщину, недостаточно привлекательную для того, чтобы появляться с ней в обществе, я её всё-таки очень ценю. Она – самая удобная любовница, она всегда готова явиться на зов, ибо у неё нет других альтернатив, ибо она всегда голодна, поскольку я её не балую вниманием, а она влюблена в меня. Когда она делает попытки пригласить меня куда-нибудь в общественное место и вообще заняться чем-либо, кроме совокуплений, я не говорю ей правды, ибо она болезненна. Я говорю, что у меня занято время то тем, то другим, что я вообще с женщинами не провожу время вне постели, что свободное время я предпочитаю делить с самим собой. Даже если она догадывается об истинной причине, то будет хвататься за мои объяснения и убеждать себя в их правдивости и тем самым ещё больше увлекаться мной как существом незаурядным, странным и т. д. А в действительности есть ли кто проще, чем я, со своими вразумлёнными страстями?

Мечтаю о чуде красоты, о том, о сём. Но любое чудо при приближении к нему превращается в одиночество. Одиночество делает жизнь осмысленной. А любовь делает жизнь прочувствованной.

Вот так расписался я сегодня. Это вместо того, чтобы роман писать, я тебе заяриваю куски раздумий.

Твой Бор.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Как твоя Зоя? И также все безымянные?

Я по-прежнему занимаюсь акварелью. До масла пока руки не доходят. Понемногу растёт и круг почитателей. Много новых знакомых.

А с женщинами у меня примерно то же, что и у тебя. Тут дело не в стране, а в нашем возрасте, я думаю. Всё не то. Сейчас общаюсь с одной – имеет хорошую квартиру, музыковед. У неё два недостатка – моя ровесница и слишком много от меня хочет. А в остальном всё прекрасно. Взять бы да и жениться. Но нет – даже вообразить страшно, что расстанусь с волей и одиночеством.

Весной всегда много чего хочется, и кажется, что всё успеешь, что ещё много жизни впереди. Одолела меня идея насадить вокруг своей деревни дубы и клёны, которых там нет. Обязательно это сделаю. Во мне погибают десятки разных специалистов, и среди них – лесовод. Мечтаю также устроить там столярную мастерскую и кузницу. Но это, видимо, останется в мечтах.

Я по-прежнему пребываю в беззаботной нищете. И не собираюсь менять образ жизни, чтобы добывать мизерные материальные блага. Не хочу тратить на это считанные годы.

У тебя, конечно, не так, а у меня годы стали страшно похожи один на другой. Это бы само по себе и ничего, но из-за этого они ужасно быстро проходят. Единственное, что спасает, это мои работы, которые странным образом вываливаются из исчезающего времени и остаются. Перебирая их, скажешь себе: «А вот этого год назад не было», – и делается легче. А когда порой долго не работается, совершенно пропадает ощущение, что живёшь.

Одно из утешений от старости то, что всем выдано только по одной жизни. Будь ты хоть кто – а всё равно тебе в течение лишь одного года будет и двадцать, и двадцать один и т. д. И это – величайшая справедливость.

Растущих сроков нашей разлуки, я думаю, уже можно не опасаться. Было время, почти сразу после твоего отъезда, когда я думал, что лучше не переписываться, не травить душу. Но я не мог не отвечать на твои регулярные письма. И постепенно эта переписка стала необходимой частью моей жизни. С тех пор как я это понял, я всё время мысленно благодарю тебя, что ты тогда не дал этой ниточке порваться. Теперь же, мне кажется, даже если бы я перестал получать твои письма (не дай бог), я продолжал бы тебе писать. Разве что не так регулярно, как ты. Я привык ждать твоих писем и, если их долго нет, беспокоюсь.

Бывает, мне снятся сны с твоим участием. То я приезжаю к тебе, то ты – сюда. Сны всегда страшно тоскливые. Если я в Америке, то чувствую себя никому не нужным и всё потерявшим, а если ты здесь, то ты всегда на меня за что-то обижен и совершенно чужой. Утешаю себя тем, что так же всегда тоскливы у меня сны обо всём самом лучшем. Когда снится Белое море или Вуокса, то там обязательно серые городские дома и серые толпы людей. Очевидно, снится то, чего боишься, может быть, даже втайне от себя.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Ты спрашиваешь, что у меня с Зойкой. А ни хуя. А точнее – ни пизды.

Идиотка, прислала письмо с полуотклеившейся маркой – даже слюны не хватило приклеить как следует.

Я уже ей не звоню и не пишу. Осточертела. Если бы объявилась и молча развела ноги или раскрыла рот, то можно бы и кончить в неё. А остальное с ней – уже чрезмерно тошно. Чистой воды дерьмо.

Иногда у меня возникает ненависть и презрение к попавшейся в руки, и всё за то, что она совершенно не та, что надо, и за то, что ведёт себя так нагло, будто она именно та, что надо.

Последний раз позвонила она мне с неделю назад. У неё начались трёхмесячные каникулы:

– Я хочу посвятить всё время только себе, отвлечься от всего, чтобы ни о чём не думать, – закрутила она опять свою шарманку.

– Прекрасно, так и должно быть.

– А ты собираешься в отпуск?

Я знаю, что она не прочь поехать со мной куда-нибудь, а прилетать опять ко мне ей не хочется, потому что это снова ткнёт её носом в то, что она приехала только на еблю.

– Нет у меня отпуска, – говорю я ей.

А как живо я бы его организовал, если бы его провести с желанной.

– Работаю, как вол. Нет, как бык, вол – это ведь кастрированный бык.

– Точно, ведь тебя ещё не кастрировали. А как твоя личная жизнь? Шлют тебе бабы длинные любовные письма? Не понимаю, зачем тебе они, что, тебе в своём городе баб не хватает? Зачем тебе всё это?

– Ты мне столько вопросов назадавала, просто жуть. Отвечаю по порядку: личная жизнь без существенных изменений. Бабы, утолительницы голода, имеются. Длинные письма бабы засылают. В моём городе баб хватает, но они не хватают. И нужно мне всё это – затем. А как твои поиски счастья?

– Я в тебе не сомневалась. А я познакомилась с одним профессором. Умница, замечательный человек.

– Сколько ему годков-то?

– Он на двадцать лет старше.

– Ого-го! Ну, как он отбросит хвостовик, будешь весёлой вдовой.

– Если бы я на это рассчитывала, я бы какого-нибудь американца богатенького обвела. А мне этого не надо. Наш брат, сраный эмигрант, уж очень подозрительный. Всё думает, что его обмануть хотят. А мне нужны честные отношения.

– А ты с ним хоть виделась?

– Да, он приезжал ко мне на четыре дня.

– Ну, и как он в постели? Расскажи без утайки.

– Ты всё про одно и то же. У тебя есть что-нибудь святое?

– Нет. Так как он?

– Никак. Я с ним не спала.

– Четыре дня с ним жила и не спала? Не верю. Под одной крышей в твоём домике?

– Мы жили у Жоры и Сони в доме, они уехали в отпуск.

– Ну, хоть приставал он к тебе?

– Конечно.

– И как же ты удержалась?

– Очень просто.

– Значит, плохо приставал.

Тут уже она рассмеялась. Но сразу посерьёзнела, и её опять понесло:

– Да, лучше тебя нет, ты умница, порядочный и любовник прекрасный, но ты – эгоист. Тебе нужна только пизда. Больше тебе ничего не нужно. А я должна мужчине отдать всю себя, иначе мне отношения не нужны. А с тобой я не могу открыться. Я бы могла мужика найти запросто. Но мне нужны человеческие отношения. Что ты знаешь в жизни? Ты ничего не знаешь. Ничего не испытал. А я прошла через то, что тебе и не снилось. И я хочу настоящей семьи, хочу уважения, а не чтоб меня только использовали.

– Это нечестно. Ты меня использовала в той же мере, как и я тебя. Так что не делай вид, что ты, бедняжка, страдала, пока я наслаждался.

– Нет, я об этом не говорю, но я не хочу, чтобы со мной обращались, как с блядью.

– А я тебе не платил, так что не волнуйся, ты не блядь, а порядочная женщина.

– То есть ты бесплатную хочешь?

– Так точно. Ну, а когда ты со своим профессором свидишься?

– Я завтра улетаю к нему на месяц.

– Ну, замечательно! Поздравляю! Видишь, исполнилась твоя мечта. Нашла мужика, какого хотела.

– Послушай, я ненавижу эти романтичные слова – мечта и всякое там. Я считаю, что вся романтика – это подлость, это ложь. Мне нужна правда. Мне нужны человеческие отношения.

– Чего ж тут плохого? Вот исполнилась мечта – нашла мужчину, который тебя уважает, любит, как ты говоришь. А я знаю, почему ты против романтики, – ты оттого её не любишь, что в ней ебли нет. Правда?

– Ты патологический маньяк.

– Благодарю за комплимент. А что, если он ничего не сможет с тобой сотворить дельного в постели? Ты тогда прилетай ко мне на обратном пути.

– Я к тебе не прилечу. Только если вообще мужиков не будет и я буду такая голодная, что на стенки буду лезть.

– Я об этом и говорю. Ты же часто такая голодная.

– Хорошо, если такое случится, я позвоню тебе и скажу, чтоб высылал билет на самолёт.

– Э, так дело не пойдёт. Ты же сказала, что ты не блядь. Я унижать тебя и платить тебе не буду.

– А что, если на то пошло, то с тобой я буду вести себя, как блядь. Ты того заслуживаешь.

– А я думаю, что мне надо будет брать деньги с тебя. Уж слишком много ты получаешь удовольствия со мной.

– А почему бы тебе не устроиться в эскорт-сервис? Есть старые богатые бабы, которые хотят хорошего любовника. Вот и будешь деньгу зашибать и писать свои произведения.

– Я не хочу старых.

– Ничего, у тебя на деньги встанет.

– У меня и без денег встанет, но мне хочется молоденьких. Хотя бы как ты.

– Мы с тобой теперь только друзья.

– Мы и раньше были друзьями. Ты перестань думать обо мне как о потенциальном муже, и тогда тебе полегчает.

– А мне не нужен ёбарь.

– Именно он тебе и нужен. Кроме мужа, разумеется. Твой профессор с его к тебе уважением надоест тебе через две недели. Так что ты выходи замуж, а мы останемся милыми друзьями. Да, чуть не забыл – когда ты в первый раз ляжешь с профессором, обязательно вспомни обо мне.

– И не подумаю.

– Нет, ты всё-таки вспомни. Счастливого тебе пути и счастья без меня. Если это возможно.

– Наглец ты.

– Я тебя люблю.

– Ты не знаешь, что значит любить.

– Будь здорова.

– Ну, ладно, мне пора. Желаю тебе счастья в твоих творческих делах.

Я торопливо повесил трубку, потому что рядом терпеливо ждала окончания моего разговора распростёртая американка, которая ради меня решила начать изучать русский язык. Себе на голову.

Вот так-то.

Ну, а в остальном у нас тут в магазинах по-прежнему свирепствует изобилие. Изобилие, кстати, в Америке создано для того, чтобы предоставить каждому возможность сделать неправильный выбор. Но изобилие не всеобще и не повсеместно. Например, на Аляске так много мужчин и так мало женщин, что если женщина в общественном месте зевнёт, не прикрыв рукою рот, то сразу окажется с хуем во рту.

Что до духовной жизни, то население Америки помешалось на двух вещах: на святости флага и греховности аборта. У меня и по этому поводу есть свои соображения, которыми я считаю своим долгом с тобой поделиться.

В первый раз я увидел сжигание американского флага по советскому телевидению лет 25 назад, когда повествовали о жизни, слава Богу, покойного, гнусного певца Дина Рида, совершившего этот акт протеста. Помню, я поёжился от неприятного чувства, видя, как огонь хищно поедает беспомощные звёзды и полосы, которые символизируют такую великую страну. Злорадные комментарии диктора и самодовольное лицо мелкого хулигана Рида вселяли в меня ещё большее отвращение к его поступку. Ты ведь никогда телевизора не держал и газет советских не читал, так что это великое событие прошло, наверно, мимо твоего внимания.

Теперь, будучи гражданином США, я не раз видел уже по американскому телевидению сжигание флага как в самой Америке, так и за её пределами. И теперь пламя, пожирающее флаг, зажигает во мне пламя негодования.

Но вот наш президент предложил ввести поправку к конституции, которая позволит наказывать людей лишением свободы за сжигание или осквернение флага, и я стал задумываться, не противоречит ли попытка защитить флаг таким способом его свободолюбивой сути?

Если у человека есть право демонстрировать любовь к флагу, вывешивая его у своего дома, то человеку должно быть дано также и право демонстрировать свою ненависть к флагу, сжигая его, как бы омерзительно это ни выглядело для большинства. Нельзя заставлять любить что-либо насильно. И уж коль существует ненависть или неприятие, то нельзя запрещать её проявление до тех пор, пока оно не становится опасным для человеческой жизни, а обращено лишь на символ – предмет значительный, но всё же неодушевлённый.

Современный западный гуманизм основан на том, что нет ничего ценнее жизни и свободы человека. История многократно продемонстрировала, что происходит с обществом, когда в основу его морали закладывается принцип: «Цель оправдывает средства». Теперь стало известно о человеческих жертвах, принесённых во имя великих целей, мировой революции, коллективизации, построения социализма, которые тоже символизировались флагом, но красным.

И вот теперь, к счастью, в значительно меньшем масштабе, но такая же по сути тенденция возникает в Америке. Смысл её в том, что из прекрасного символа свободы решили сделать идол, которому требуется поклоняться и которому будут приноситься человеческие жертвы в форме лишения свободы, выбираемые из тех людей, которые не желают благоговеть перед этим идолом и открыто это демонстрируют.

Как так получилось, что Америка просуществовала более двухсот лет, с каждым годом становясь сильнее и свободнее, и вдруг оказывается необходимым защитить флаг, сделав его неприкосновенным, будто он живое существо? Как же до сих пор Америка сумела воспитать народ в духе патриотизма без конституционного пресечения проявлений антипатриотизма?

Почему защита флага становится настолько важной, что требуется вводить поправку к конституции, тогда как защита американских граждан от терроризма является не иначе как третьестепенной задачей, судя по неспособности американского правительства освободить американских многолетних заложников? Ответ прост: с взятием заложников мирятся значительно легче, чем с надругательством над флагом, потому что государству проще наказать того, кто осмеливается на уничтожение флага, чем того, кто осмеливается на уничтожение людей. Истинные злодеи не будут тратить время на дешёвые демонстрации по сжиганию флага, они занимаются конкретным злом – уничтожением человеческих жизней.

Флаги сжигают истеричные говоруны, никак иначе не способные привлечь внимание к своим немощным идеям. Потому-то свою беспомощность в борьбе со злодеями государству легче выместить на безопасных демонстрантах, вместо того чтобы наказать убийц, которых правительство само побаивается.

Почему бы не предложить поправку к конституции, которая бы приравнивала взятие заложниками американских граждан к объявлению Америке войны? Тогда Америка получала бы возможность предпринимать любые военные акции для освобождения своих граждан и тем самым не заниматься юридическим крючкотворством, а уничтожать террористов в бою на территории любой страны.

Не является ли желание сделать из флага идол попыткой правительства заставить себя уважать, вместо того, чтобы уважение заслужить? Ведь американцы, сжигающие флаг, заявляют, что любят Америку и её народ, а ненавидят лишь американское правительство и социальную систему.

Все эти вопросики разбудоражили меня и навели на размышление о значении флага как символа и об опасности перерождения его здоровой клетки в нарост злокачественного идола.

Президент Вудро Вильсон в свое время сказал: «Флаг – это воплощение истории, а не чувства».

Но без игры на чувствах, как известно, политики не могут управлять народом. Борьба за святость американского флага превращается в попытку установления идолопоклонства куску материи. Причем материи синтетической, поскольку для долговечности флага используются в основном синтетические ткани. И не то что поклонение хлопчатобумажному флагу было бы приемлемым, но просто искусственность ткани лишь ещё больше подчёркивает искусственность идолопоклонства ему.

С давних времён показное человеколюбие людей мгновенно исчезает, как только речь заходит об идолах, которым приносят в жертву людей. Можно подумать, что человеколюбие возможно лишь между людьми, ибо стоит возникнуть конфликту между человеком и идолом, как люди всегда встают на сторону идола. Причём если религиозные идолы наделяются божественным происхождением, то флаг-то уж, разумеется, изделие рук человеческих.

Человеческая жажда любви и её манифестации, которая всегда сдерживается обществом, так велика, что человек радостно готов приравнивать символ любви к самой любви, и, вместо того чтобы её оберегать, он бросается сооружать законодательную стену вокруг её символа.

Приведу ненаглядный примерец. Если многие родители готовы отдать за своего ребёнка жизнь, то вряд ли они будут жертвовать своей жизнью ради фотографии этого ребёнка. Родители, конечно, будут огорчены, если она будет кем-либо уничтожена на их глазах, но близость ребёнка, прижимающегося к ним, с лихвой заменит уничтоженную кем-то фотографию.

Реакция будет иной, если родители находятся в разлуке с ребёнком и единственное, что у них осталось от него, – это его фотография. В таком случае посягательство на его фотографию будет для них значительно болезненнее. Но вряд ли они будут жертвовать своей жизнью или посягать на чужую во имя сохранения этой фотографии, тем более если они знают, что скоро соединятся со своим ребёнком и будут продолжать жить вместе.

Продолжу этот пример до своей крайней точки. А что случится, если ребёнок умер и его фотография – это всё, что у родителей от него осталось? Как тогда они будут реагировать на чью-то попытку уничтожить фотографию? Тут уже вступает в силу отчаянье. Когда нет будущего, то хватаешься за остатки прошлого с таким ожесточением, которое может привести и к трагическому исходу.

Этот примерчик можно сделать аналогией отношению к флагу. Если ты живёшь на своей родине, любишь её и никогда её не покидал, то отношение к флагу у тебя будет спокойно-любовное и ты не станешь жертвовать своей или чужой жизнью или свободой ради него. Но если ты оказываешься на войне – на своей ли территории, где поднимается угроза оккупации родины, или на чужой, где флаг устанавливается как главный символ далёкой родины, – то тут возникают чувства самопожертвования во имя него или принесения людей в жертву ради сохранения флага. Чем безнадёжнее ты разлучён с объектом своей любви, тем более ты склонен переносить накопившуюся любовь на всё, что этот объект символизирует.

В военной ситуации, если солдат видит, что флагом может завладеть противник, и если он замечает, что в то же время его боевой товарищ находится в смертельной опасности, у солдата встаёт дилемма, кого спасать. Устав любой армии гласит, и если не прямо, то косвенно, что спасать нужно флаг, даже ценою собственной жизни. То есть открыто провозглашается, что флаг ценнее человеческой жизни. Это ли не здравствующее идолопоклонство двадцатого века?

В чём, помимо сжигания, заключается надругательство над флагом? Можно ли рисовать на флаг карикатуры? Можно ли неуважительно отозваться о флаге в печати? Будет ли нанесено оскорбление флагу, если его будут стирать вместе с грязной одеждой, или его следует стирать отдельно в кристально чистой родниковой воде?

Эти вопросы вылезают наружу не случайно, потому что утверждение идола неизбежно ведёт к разработке детального церемониала поклонения ему и к возникновению множественных ритуалов.

А вот ещё один важный вопрос: ослабится ли благоговение перед флагом, если на Земле поубавится войн? Очевидно, что почтение к флагу воспитывается для будущих возможных военных действий, а вовсе не для мирной жизни.

Цель символа страны – флага – сконцентрировать любовь к родине в кусочке материи. Тогда, чтобы активизировать патриотизм населения, следует лишь взмахнуть символом, и все духовные и физические силы народа приводятся в действие.

Воспитание в человеке благоговения перед флагом весьма напоминает павловские цирковые трюки с собакой по воспитанию условного рефлекса.

Человеку внушают: ты любишь свою семью, свой дом, пейзаж, открывающийся из твоего окна, свою свободу и довольство – так это и есть твоя родина, которую ты, следовательно, тоже любишь. А вот обозначать твою родину будет этот кусок материи со звёздами и полосами, и любить этот кусок материи ты будешь как свою родину. Если же кто-то подожжёт или осквернит эту материю, то это всё равно как если бы подожгли твой дом или надругались бы над твоей семьёй.

И тут-то происходит порочная подтасовка в целях манипуляции людьми, посягательство на флаг вовсе не равно посягательству на твою семью или твою родину. Все мы в большей или меньшей степени поддаёмся манипуляции. Но не настолько унизительно быть манипулируемым, насколько унизительно самому гордиться своей манипулируемостью. Так что те, кто хочет сделать из флага бич, являются флагеллантами.

Верь или не верь, но опасность возникновения идолопоклонства символу, каковым хотят сделать американский флаг, состоит ещё и в том, что свобода, им олицетворяемая, будет во имя его попираться, и, таким образом, флаг переродится в символ несвободы – тронь его не так, как положено, и окажешься в тюрьме.

Покритиковав, я теперь для баланса должен предложить позитивное решение. Изволь. В животном мире стимул драки между самцами однозначен – это самка или самки, которые будут принадлежать победителю. Посему, чтобы флаг вызывал ту же эмоциональную силу у солдат в бою, да и у любого гражданина, флаг должен символизировать нечто совершенно конкретное, близкое любому и драгоценное для каждого.

Идеальным разрешением проблемы американского флага будет изображение вместо звёзд – пизд, а вместо полос – хуёв. Естественно, этот символ будет близок в одинаковой степени как мужчинам, так и женщинам, гетеросексуальным или гомосексуальным. Это станет возвращением к фаллическим культам золотого века.

Другой великой маниакальной идеей у великого американского народа, как я предупреждал в начале письма, – скоро закончу, потерпи – является кампания по запрещению абортов.

Замечательной иллюстрацией, невзначай объясняющей суть этой кампании, был эпизод из телевизионных новостей. А новости здесь обновляются каждые полчаса, и я, сторонник всяческих обновлений, за ними слежу. Так вот, на экране происходила словесная перепалка демонстрантов, сторонников и противников аборта. Аскетического вида женщина лет пятидесяти злобно отчитывала юную поборницу легальных абортов: «Значит, ты считаешь, что ты можешь спать с кем хочешь?» Этого вопроса было вполне достаточно, чтобы обнажить суть борьбы сторонников запрета абортов. Дело в том, что аборт воспринимается многими людьми как результат сексуальной распущенности. Замужняя женщина реже прибегает к аборту, она скорей предпочтёт иметь ещё одного ребёнка, и если ей запретить делать аборт, то она заимеет ещё одно законное дитя против своей вялой воли – нет в том греха.

«Грех» возникает тогда, когда аборт делают незамужние женщины и тинэйджеры, составляющие по статистике большинство прибегающих к абортам. Таким образом, запрещая аборты, косвенно ограничивается половая жизнь вне брака.

Сторонники запрещения абортов стараются окольным путём не только запретить внебрачную половую жизнь, но и покарать за неё. Этой карой является нежеланный ребёнок, которого, при незаконности аборта, вынуждена будет иметь незамужняя женщина. Ярых демонстрантов вовсе не волнует, что нежеланный ребёнок, как правило, вырастает человеком с деформированной психикой, – их заботит только месть женщине, посмевшей сделать то, за что, по их злобному мнению, полагается возмездие.

Мне совершенно очевидно (и не только мне), что запрет на аборты имеет тесную духовную связь с католическим запретом на противозачаточные средства. И в том и другом случае запрет использует беременность сначала как устрашение, а потом как наказание для незамужних женщин. Только католики подходят к вопросу радикально и лишают женщину всех способов защититься от интервенции сперматозоидов. Пока сторонники запрещения абортов обходят молчанием правомерность использования противозачаточных средств, но, я уверен, что, как только им удастся добиться своей цели, запрещение противозачаточных средств станет следующей задачей этих активистов.

Многие противники абортов привычно обманывают себя и других, объявляя, что они, мол, возмущены умерщвлением жизни, зародившейся во чреве. Однако их не трогает, что в мире множество людей ежедневно умирают от голода, от истязаний и пыток, – уничтожение жизней вне чрева их не тревожит. Вся их энергия, а часто и вся их жизнь подозрительно направлена на спасение существования эмбриона, не знающего и не чувствующего жутких страданий внешнего мира, которым сплошь и рядом подвергаются люди. Весь этот камуфляж гуманизма они используют как метод, позволяющий им подвести душещипательную базу под своё сознательное или подсознательное стремление ущемить половую жизнь, которая многим, очевидно, приносит значительно больше радости, чем отчаянным борцам с абортами. Все сторонники запрещения абортов – это люди, в той или иной форме неудовлетворённые своей сексуальной жизнью. Они проецируют свою неудовлетворённость на аборт, который становится символом их неудачной сексуальной жизни и с которым они хотят расправиться, и, таким образом, изъять напоминания о своей ущербности.

Люди всегда вынуждены ставить пределы своей последовательности, ибо абсолютная последовательность неминуемо доводит до абсурда. И хотя само ограничение последовательности тоже является абсурдом, но он значительно меньшего порядка, чем тот, который возникает, когда последовательность упирается лбом в свой логический тупик. А если говорить нормальным языком, то борцы за запрещение аборта обосновывают свою борьбу желанием защитить жизнь от смерти. Однако утверждая, что жизнь начинается с момента оплодотворения клетки, они останавливаются на полпути. Жизнь существует и в сперме в виде сперматозоидов. Применение противозачаточных средств убивает эти организмы, эти жизни, что даёт основание для полного запрета противозачаточных средств. Так что можно сделать ещё один шаг в защите жизни – создать Общество по охране сперматозоидов. Одним из главных отделений этого общества непременно будет отделение по борьбе с онанизмом. Другим отделением будет борьба с оральным сексом, который будет интерпретироваться как каннибализм. С анальным сексом будет бороться отделение, приравнивающее его к зверскому уничтожению сперматозоидов в газовой камере. За анальный секс, естественно, будет полагаться смертная казнь, как в старые добрые времена маркиза де Сада.

Хорошо, что хоть удалось мне до тебя дозвониться и узнать, что наша переписка осуществляется наполовину, мои письма до тебя доходят, а твои – почти нет. Видно, мои письма для таможенной шушеры так неинтересны, что они пропускают их, а твои дела для них настолько захватывающи, что все твои письма они забирают себе в папочку и перечитывают своим друзьям за бутылкой водки. И о чём ты там таком интересном пишешь?

Ну, пока, главное, что ты здоров, а письма свои ты следующий раз посылай в бутылке, забросив её в Карповку. Вероятность того, что доплывут до меня, будет больше. О Карповка, река моя! Любил ли кто тебя, как я?!

Ну, будь.

Б.

ЗОЯ – БОРИСУ

Боренька!

Ты как-то сказал, что женщины расцветают с тобой. К сожаленью, на меня это правило не распространяется. Мои хорошие качества так и остались для тебя загадкой.

Мне искренне жаль твою бывшую жену, ведь это неимоверно тяжело – жить в чужой оболочке идеала, нарисованного тобой и только тобой. Поначалу она интуитивно, чисто по-бабьи, подыгрывала тебе, надеясь, что в один прекрасный день ты узнаешь и полюбишь её, а не образ.

Глупышка, она не видела, что ты не способен любить женщину такой, какой её сделал Бог и воспитали родители. Со мной ты делал то же самое, только я отказалась от этой роли.

Что самое интересное, так это то, что ты хочешь быть любим таким, какой ты есть на самом деле, и для этого лезешь из кожи вон. Какая несправедливость! Боря, ты можешь заниматься любовью, а любить по-настоящему (вздохи на скамейке – это не любовь) ты просто не умеешь. В этом и заключается твоя инфантильность.

Я не берусь выставлять себя как эксперта по любви. Мне всегда казалось, что любить нелегко, что над любовью надо постоянно работать. Уважение, стремление познать другого (ибо познать даже самого себя невозможно), забота и ответственность – вот составные части моей любви. А что мы знаем друг о друге? Ведь я тебе не напрасно не рассказала о своей дочке, которую зверски отобрал у меня муж. Не почувствовала я в тебе человеческого тепла, которое располагает и помогает довериться. А удовлетворять твое обывательское любопытство мне было чуждо и противно.

Мой вывод: я предлагаю тебе дружбу выше талии, если такое укладывается в твои понятия.

Всего тебе самого-самого доброго.

Целую.

3.

БОРИС – ЗОЕ

Зюзю, дорогуша! С кем поживаешь? Хорошо ли прожёвываешь?

Получил твоё письмо, которое прозвучало как уморительное обвинительное заключение мне, бяке.

А ведь осмелилась ты на это письмецо не иначе как из-за того, что подыскала себе резерв. Потому ты и рассказала мне наконец о своей дочке именно теперь, когда твоё доверие ко мне находится, казалось бы, на минимальном уровне. С чего бы это? Раньше, в пылу любви, молчала, а теперь, во гневе, – решилась? А рассказала ты потому, что тебе теперь терять со мной нечего, поскольку женитьбенные планы со мной не выполнились. А вначале ты просто боялась меня спугнуть своей бурной биографией и поэтому помалкивала на всякий случай. Так что давай не будем хитрить – бери с меня, осуждённого, пример в нежелании тебе лгать.

Вот ты и вернулась домой, усталая, но довольная. Или полная сил и недовольная? Нет, надеюсь, что ты сыскала свою судьбу. Или судьбину? Короче, поздравляю с мужиком. Или со стариком? Отпраздновала мудовый месяц? Или месяц с мудаком?

Так или иначе, моё приглашение навестить меня остаётся в силе и по обе стороны талии, которую ты обозначила чуть ли не как границу СССР, перейти которую невозможно. Но ничего, я как-нибудь прошмыгну. Нам обоим на радость.

Жду подробных отчётов о твоих эротических успехах, утехах и потехах. Братский привет моему(им) сменщику(ам).

Целую тебя одновременно с ублажающим тебя в настоящий момент счастливцем. Уверен, что ты уже об этом фантазировала. А мы с тобой всегда сказку можем сделать былью.

Пиши и не забывай друга, у коего страсть упруга, —

Бориса

БОРИС – МАРИИ

Дорогая Марийка!

Нет, что-то нацменовское получается. Начну снова.

Дорогая Мария! (Так вроде получше.)

Как Вы поживаете? Улетели Вы, и поминай как звали. Вот я и поминаю.

«Тут у нас сложилось мнение», что Вы уехали с некоей затаённой обидой на меня. Если это действительно так, то это ошеломляюще несправедливо. Видит Бог (да и Вы видели бы, коли у Вас глаза не были закрыты от наслаждения), что я Вас ублажить пытался. И попытки мои вовсе не были пыткой, а я бы даже сказал, совсем наоборот. Вы сами были тому громогласным подтверждением. Так что сделайте милость, сообщите мне письменно или устно, что я неправ, что Вы не гневаетесь на меня за невесть какие проступки.

Я же, со своей стороны, вспоминаю нашу мимолётную (увы), но яркую (ура!) встречу с придыханием и трепетом.

Ну, а как Ваша новоиспечённая работа? Как дух? Захватывает?

Короче, повидаться с Вами опять хотелось бы очень. Не давайте оборваться нашей совсем не опасной связи.

Целую Вас во все губы.

Ваш Б.

БОРИС – МАРИИ

Только я отправил Вам своё письмо, как обнаружил в почтовом ящике наговоренную Вами кассету. Сквозь смятение, сомнения и стремления Ваши светится вывод, к которому я присоединяюсь – хотелось бы встретиться и закрепить впечатления, ощущения и, наконец, чувства. Я счастлив, что мне удалось приоткрыть Вам ещё один прекрасный уголок чудесного мира. Как бы мне хотелось продолжить экскурсию по заповеднику, в котором, я уверен, Вам бы захотелось оказаться не туристкой, а коренной жительницей.

Позвонил я Вам, да дочурка Ваша сказала, что Вас аж всю ночь не будет. Это Вы что, в поход с рюкзаком да палаткой отправились?

Шлю между тем свою новую публикацию весьма невинного содержания, которая попала в окружение «греха смертного». Впрочем, соседство приятное буквально.

Всего Вам нежного. И не пропадайте.

Ваш Борис

МАРИЯ – БОРИСУ

В Академии Окололюбовных Наук Ваше письмо красовалось бы на Доске почёта в разделе «обо всём – понемногу… вранья», а фотографии были бы забраны в красную рамочку под огромными буквами: «Наши передовики».

Это просто удивительно, чтобы при всей благозвучности, гладкости, при словах, полных таинственной глубокой значимости, женщина, к которой было обращено это письмо, остолбенела от недоумения – с ней ли разговаривают? Чёткая аналогия – Стендалевский трюк с письмами. Но Вы, увы, не Жюльен Сорель, а я – ах, какая радость – не генеральша (или адмиральша, уже не помню)!

Хорошо. Чтобы не быть голословной и чтобы не показывали на меня пальцами – какая она плохая, – возьмите копию своего письма, что-что, а это уж у Вас есть.

Подождите. Для разгона. Вы, по-видимому, даже не сможете себе представить мою физиономию, когда я вытащила вместе с письмом вкладыш с «наицеломудреннейшими» иллюстрациями вокруг Вашей статейки. Ну, чтобы совсем было понятно – у нас со Светланкой заведено: первый, кто вынимает почту, тот её и вскрывает. Не читает чужие письма, а именно вскрывает, вытаскивает. Это идёт не от любопытства, нет, а от полного доверия, от того, что нет тайн друг от друга. Так что можете себе мысленно насладиться моим видом, когда Светланка протянула мне вскрытый конверт. Вытащила ли она письмо на улице или нет – я не знаю. По крайней мере, виду не подала.

Зато это сделала я. И… У меня сидели приятельницы, зашли навестить. Я тут же что-то уронила, что-то разбила, по-моему, скатерть стянула со стола и т. д. В общем, успех был ошеломляющий.

Дальше. Так я сначала даже не поняла, что письмо адресовано мне, настолько ничего не склеивалось – мой разговор и Ваш ответ. И только слово «кассета» навело меня на догадку: всё-таки, наверное, мне. Вытаскивайте, вытаскивайте свою копию. Кладите рядом и следите.

Опять-таки не поняла: «Только я отправил Вам своё письмо, как…» Это что, значит, было ещё одно письмо? Ничего не получала. Но в общем-то, мне кажется, знаю почему. Каждый раз в адресе Вы забываете что-то указать. Вот и на этот раз забыли про номер дома. Ура американским почтальонам, которые на такой большой улице нашли такую маленькую Машу.

А может быть, и не «Ура». Если принять во внимание количество разбитой посуды и качество вложенного в письмо материала.

Дальше. Следующая фраза для меня. Слово «встретиться». Насколько помню, на кассете я призналась, что Вы мне не понравились (раз уж Вам так всё надо разжёвывать), что спонтанно родилось чувство ненависти и чудовищного стыда. Так какие надо закрепить впечатления, ощущения и, наконец, чувства? Такие не надо. Такие не хочу закреплять.

Дальше. Если я ещё не полностью чокнулась и у меня не совсем отшибло память, то вроде бы говорила Вам, что сразу обо всём пожалела и была, мягко говоря, оскорблена.

«Я счастлив, что мне удалось приоткрыть Вам ещё один прекрасный уголок чудесного мира». Написано чертовски красиво, только никак не могу понять, к кому это? Уголок, в котором чувствуешь себя очень несчастной, а твой партнёр не только не старается понять, но вольно или невольно наносит оскорбления, это – ну, даже с очень большой натяжкой – нельзя назвать «прекрасным уголком чудесного мира».

Дальше предложение – м-м-м-мечта, на пять с плюсом, только опять не мне. «Как бы мне хотелось…» Ваша экскурсия была в заповедник под названием «Воспоминание», и был только один входной билет. Я же стояла перед строгими контролёрами и кричала Вам вдогонку: «A-у! Где ты? Вернись! Будь со мной».

И не прорваться было сквозь кордон.

Следующий абзац: «да дочурка Ваша…» Светланкой её зовут. Можно Светланой. Если бы Вы не залезли в бутылку и прочно там не обосновались, а высунулись бы хоть на минутку и поговорили с ней по-человечески, то сказала бы она, где я аж всю ночь собираюсь провести, да ещё два дня и две ночи в придачу. И телефон бы дала туда. Это, во-первых, а, во-вторых, какое, собственно, Вам дело, где и как я провожу ночи! Нехорошо!

«Всего Вам нежного» – просто потрясает. Нет, это уже серьёзно. Интересная находка. Человечная. Очень захотелось, чтобы эти слова были сказаны искренно и именно мне.

Так что же получается? Получается абсолютный диссонанс.

Письмо написано не мне. Ну, то есть просто до смешного и обидного – не мне. Общая заготовка (Ильф-Петров) достаточно крепкая. Середина просто впечатляет. Хороша! Жаль только, что получилось в огороде – бузина, а в Киеве – дядька. Ну, да, как я понимаю, Вас это не очень смущает.

А вкладыш? Конечно же, всё сознательно, всё продумано.

Эй, где Вы там? Алло! Алло! Вы что, токуете?

Никого, ничего, кроме Своих слов, Своих желаний, Своих мыслей, Своих строк, не видите, не слышите, не чувствуете?

Немножко спуститесь со своего Олимпика, куда сами себя загнали. Сойдите, хоть чуть-чуть.

Вы что, душу свою воском залили, что ли, что ни один звук в неё не проникает?

Раскупорьтесь, оглядитесь, загляните в глаза, дайте Вам заглянуть. Чужую Боль, Радость, Беду, Счастье, Горечь… Чужую Душу – нет? Не слышите? Не пытаетесь услышать? Не хотите услышать?

Очень больно, когда по живому.

Не надо со мной так, пожалуйста.

Мария

БОРИС – МАРИИ

Дражащая Мария! Надеюсь, не дрожащая, хоть и держащая это письмо.

Уж коль Ваше целомудрие оказалось оскорблённым, взяли бы да и выбросили «обнажённую бумажку» в мусорное ведро. Так нет – Вы решили устроить майскую демонстрацию и торжественно вернули мне отвергнутое похабство. И с каких это пор Вам омерзительно то, что делают другие, тогда как Вы это делаете с весьма заметным удовольствием? Когда Ваш английский возмужает, убедительно советую прочитать книгу: Jong Erica. «Fear of Flying»[55]. Тогда, быть может, Вы перестанете биться с наваждением желанья, а будете радостно принимать его существование.

Позвольте откликнуться на Ваши призывы. Это Вы со мной, человеком, который Вам не понравился, жаждете сами и призываете меня поделиться своей болью, радостью, бедой, горечью, душой – словом, всем, чем бог послал. Я же с женщинами, которые мне не нравятся, не делюсь ничем вышеизложенным. Единственное исключение – это телесное общение, я боготворю женские тела вне зависимости от того, какой душой они нашпигованы.

Раз Вы отказываетесь принимать мой шутливый тон и притворяетесь, что ничего не понимаете, что ж, вот Вам прямой текст: я предпочитаю не нравиться женщине, которая подо мной воет от наслаждения, чем нравиться женщине, которая отказывается раскрыть мне объятья ног.

И что Вы кокетничаете своим стыдом да ненавистью? Испытали два оргазма такой силы, которой, по собственному признанию, раньше не отведывали, – так Бога, Мария, благодарить надо и меня. А то так бы и пробавлялись худосочными воспоминаниями вашего замужнего сексуального прозябания.

Шлю Вам копию пропавшего письма – уж слишком оно забавное, чтобы позволить ему потеряться для Вас. Вторичное исчезновение моего послания и Ваше сообщение о Ваших семейных почтовых традициях усиливают мои подозрения, что пропажа не случайна.

Даже если бы я вообще не написал Ваш адрес, то почта возвратила бы отправителю всё, что не может быть доставлено. Мне же ничего не вернулось. Вполне можно предположить, что Ваша дочь оказалась охранительницей матери от писем, которые могли показаться дочурке недопустимыми. Кто бы ни был этот злоумышленник, который, может быть, читает и это письмо, пусть он знает, что если оно не дойдёт, то я отправлю его копию заказным с уведомлением о вручении. Так что Ваши семейные традиции хоть и прекрасны, но должны пересматриваться время от времени, ведь если столько-то лет назад Вы кормили дочку грудью, то теперь ведь Вы ей грудь не предлагаете? Поскольку у неё есть уже своя.

Если у Вас хватит ума не оскорбиться на это письмо, а сказать мне что-нибудь вроде: «Ну, хорошо, не буду выкобениваться, давай проведём вместе ночное времечко», то у меня хватит желания ответить: «Давай!».

До, надеюсь, встречи.

Борис

АРКАДИЙ – БОРИСУ

Борис, дружище!

Привет тебе из Рима! Выбрался я из сраны Советов! Моё дело пересмотрели меньше чем за четыре месяца. Просто чудо, происшедшее, по-видимому, не без твоей помощи.

Думаю о всех своих делах, об оставленных в России, о тебе – иногда и слеза проскальзывает. Как я счастлив, да что там, не боюсь показаться высокопарным, горд, что могу называться твоим другом, близким человеком. И не был бы я здесь, если бы не очередная твоя помощь. Чётко, оперативно, не теряя времени, организовал поддержку моего дела сенаторами, конгрессменами и разными организациями. Не сомневаюсь, что в числе других причин эта была решающей.

Последние дни в России были страшными. Таможня потрошила меня, как курицу, а точнее, как петуха. Я купил «запорожец» перед отъездом и успел месяц на нём отъездить. Продал хорошо, и это обеспечило мне деньги на отъезд и кое-какие вещи, купленные на продажу. Очень много времени приходится уделять здесь торговле этими злосчастными вещами. Вырученные от продаж деньги я пока берегу, хочу что-нибудь купить, но никто не может посоветовать, что модно и что надо. Может быть, ты, как всегда, подскажешь.

Мне не терпится сжать тебя в дружеских объятиях и начать жизнь, полезную обществу американскому. Я вкладываю в конверт резюме и очень прошу тебя просмотреть его и послать в фирмы, которые тебе покажутся стоящими.

Ты уже, наверно, догадался, что я, несмотря на все свои усилия, еду холостым. Так что, как и в старые добрые времена, мы с тобой поохотимся на американскую дичь.

Теперь уже точно, до скорого.

Твой Аркадий

МАРИЯ – БОРИСУ

Вот уж никогда не думала, что буду писать тебе ещё раз – перевернула, закрыла эту страничку. И вдруг!!

Хочу, чтобы ты знал – пишу тебе с полной откровенностью, без тайных мыслей, без второго плана. Очень важно, чтобы ты это понял. Почувствовал.

После того как я прочитала твоё последнее письмо, аж задохнулась от негодования. Если бы ты был рядом, кажется, убила бы. Он сознательно делает мне больно. Да ещё получает от этого удовольствие! Что это? От жестокости? От желания унизить?

Я же просила тебя – не надо со мной так. Мне больно. Очень.

Ты, по-видимому, не понимаешь или делаешь вид.

Если бы у тебя хватило такта ещё хотя бы на одно письмо, я пришла бы в норму. Душа моя начала оттаивать, и обида начала стихать. О Боже!

Если бы я получила сразу твоё первое после приезда письмо!!!

Почему я так отреагировала? Уверена, что ты гораздо тоньше, чем пытаешься предстать в своих письмах, что понимаешь всё.

Мечусь я. Плохо мне. Очень. Ну а теперь немножко развеселю тебя. Только, пожалуйста, не злорадствуй, не смейся в голос.

Знаешь, что натолкнуло меня на это письмо?

Сейчас расскажу подробно.

Вчера была в гостях. Всё очень мило, всё очень весело. Пришла в радужном настроении с желанием провести приятное время с приятными людьми. Пока шёл общий лёгкий разговор и хозяйка накрывала наикрасивейший стол в саду, в прохладе – знаешь, эти минуты в ожидании приятного вечера, когда разговор порхает туда-сюда и ни о чём конкретном, легко и непринуждённо. Всё существо твоё в ожидании приятного времяпрепровождения, и оно вроде бы в тебе. Вот оно. Начало. И легко тебе, и мило. И видишь, что все тебе рады и все тебя любят. Чувствуешь себя на месте и в отличнейшей форме. Видишь, что все тобой любуются, да что говорить, это может почувствовать только женщина, которая хоть раз была «королевой бала». Да такое чувство бывает наверняка не только у женщин. Вот так начался вечер. И продолжался он целых сорок минут. Я случайно взглянула на раскрытую русскую газету. И надо же было так случиться, что газета была раскрыта именно на разделе «Объявления». И сразу бросилось в глаза Ваше, подправленное, подштопанное.

Дальше пытаюсь сохранить хронологию своих чувств: рассмеялась. Злорадно. Почувствовала болезненный укол. (Почему? Какое мне дело?) Расхохоталась громче. На меня с удивлением посмотрели, спросили, в чём дело?

Справилась с собой. Выкрутилась. Опять укол. Ещё больнее. Перечитывала и перечитывала. Пила каплю за каплей каждое слово. Каждое предложение. Искала, к чему бы придраться. Высмеивала в душе каждую фразу. Выискивала стилистические ошибки и неточности. Как наваждение. Как гипноз. И чувствовала, что яд проникает в меня. Будоражит. Терзает. Разрывает на части. Всё время возвращаюсь к словам «юная женщина, юная женщина, юная женщина».

Выть захотелось. От хорошего настроения не осталось и следа. Газета полетела в урну. По-видимому, я очень изменилась в лице, так как ко мне начали приставать: «Что случилось, что случилось?» Сослалась на головную боль.

Попыталась справиться с собой, взять себя в руки – ничего. Начала над собой смеяться, издеваться – ничего не помогло. Как обезумела внутри. Так и пришлось уйти. Вечер был полностью испорчен. Не только мне. Но и людям. Они, бедные, не знали, что и подумать. Звонили вдогонку – что случилось, как себя чувствую? и т. д. и т. п.

Сказали, что все вскоре тоже разошлись. В общем, испоганила всем так хорошо начавшееся веселье.

Дома остаток вечера был ужасен. Порывалась позвонить Вам – запретила себе категорически.

Терзала себя вопросом, почему я психую? Почему я, такая спокойная, выдержанная, никогда не показывающая своих чувств и переживаний перед посторонними, как я могла забыться до того, что кто-то что-то заметил? Как я могла испортить людям вечер? Почему, почему? Какое мне дело? Ведь я вычеркнула его из своей жизни, даже не вписав. Так. Эпизод. Неудачная шутка, которая ничем не закончилась. Какое я имею право даже думать об этом? Кто он мне? Ведь он мне безразличен. Мало ли кто даёт объявления, и меня совершенно не касается его действо. И т. д. и т. д. до исступления. Измучилась. Решила, что это всё нервы. К утру пройдёт. Утром я только посмеюсь над собой.

Наступило утро. (Подожди. Вызвали наконец-то. Это мы с дочкой сидим оформляем green card. Опять надо ждать. Ещё раз вызовут. Вот и хорошо. Я как раз допишу. А то дома не решилась бы никогда.) Так. На чём я остановилась? Сейчас. Подожди. Перечитаю.

Да. Наступило сегодняшнее утро. Первое чувство – случилось что-то неприятное. Первая мысль – по какому идиотскому праву меня волнует какое-то дурацкое объявление? Мне что, больше волноваться не о чем? Это же глупо, глупо. Мария, это глупо, наконец! Ну, в общем не очень важно, что я себе внушала и внушаю. Утро прошло паршиво. Приехали в Immigration and Naturalization Service.

Сидела. Ждала. В голове бьётся одна мысль, Почему это меня так волнует? А потом подумала: а почему, собственно, не написать тебе об этом?

Подожди. Идиот какой-то пристаёт. Уже давно. Сейчас постараюсь отвязаться от него.

Как будто отвязалась. Но, по-моему, не до конца. Господи, ну почему мне не дают спокойно поговорить с тобой?

И вот я здесь. Забилась в угол, чтобы ко мне никто не приставал. Сижу. Уткнулась в свои листочки и пытаюсь описать тебе свои вчерашние чувства. Убей меня Бог – не понимаю, что со мной. Что меня так взбудоражило.

Вот в общих чертах и всё. Не хочется думать, что Вы посмеётесь над этим. Мне почему-то не смешно. Не смешно, а страшновато как-то. Не жди ответа на своё последнее письмо. Его не будет. Я уже говорила, что первой мыслью было – убить тебя, если бы ты был рядом. Следующей – написать немедленно. Тут же: «Да! Хочу тебя! Очень! Приезжай!»

А потом оскорблённая женщина взяла верх.

Всё. Вызывают.

Сейчас буду давать клятву, что всё – чистая правда.

Ни дописывать, ни исправлять ничего не буду.

Целую тебя, если ты ещё этого хочешь.

Клятву дала. Подняла правую руку, чтобы не было соблазна перечитать и разорвать письмо, – отправляю.

М.

БОРИС – МАРИИ

Мария, сладкая!

Ты действительно была сладкая в ту ночь.

А теперь у меня к тебе и уважение возникает, что ответила, а не сыграла в униженную и оскорблённую, и я серьёзен в этом абсолютно. Если ты говоришь, что хочешь меня, то это не может вызвать во мне смех – это вызывает во мне лишь ответное желание. Я надрывался от смеха тогда, когда ты пыталась предстать «гордой женщиной» и делать вид, что желания у тебя нет.

Чем больше женщина мне сопротивляется, тем больше я её презираю, а чем быстрее она бросается ко мне в объятья, тем более я её ценю. Так что не мучься традиционными поверьями о «женской чести».

Боли тебе причинять мне, поверь, не хочется, но откровенно хочется причинить тебе наслаждение. Правда, попутно я собираюсь говорить правду, которая иногда может быть болезненной.

Звонить тебе не стал, потому что разговор без возможности прикасаться друг к другу быстро вырастает в безысходность. Писание к тому же даёт пространство для изъявления чувств, которые лишь толпятся в речевом монологе.

Я бы очень хотел сорваться к тебе, но у меня возникли обстоятельства, в силу которых я не могу сейчас никуда уезжать. Мой друг, который был в отказе, вот-вот приезжает из Италии, и я занимаюсь подготовкой к его приезду – ищу квартиру, покупаю кое-что, рассылаю его резюме.

Поэтому, если бы ты чудом могла прилететь сюда, я был бы чрезвычайно рад. Говоря по-деловому, ты можешь навестить своих друзей, которые, надеюсь, будут тебе рады. Я же оплачу половину твоего билета. Половину не потому, что жмотничаю оплатить его целиком, а лишь потому, что я хочу, чтобы ты проявила равный моему интерес увидеть меня не только эмоционально, но и материально.

Напиши мне, а лучше позвони о том, что надумаешь.

Целую тебя везде.

Борис

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

У меня всё по-старому. Летом торчал в своём имении. Покрыл дом новой крышей, переложил печку. Расчищал окрестный лес, сажал вокруг дома клёны и елки. Ну и, конечно, рыбачил и собирал грибы.

Женщины куда-то все разбежались. Но время такое, что я этому рад – не до них. Вообще поймал себя на том, что к женщинам сильно охладел. И что самое интересное – это радует! Потребность в бабе есть, но это похоже на чувство голода, когда знаешь, что еда невкусная. Если бы и потребность исчезла – ей-богу, вздохнул бы с облегчением!

Женщины меня часто угнетают. Вот простой пример: когда я кончу, то единственное, что хочется, – это отстраниться от неё и спокойно полежать. А она лезет со своими поцелуями и нежностями, которые мне уже не нужны. Приходится насиловать себя и нехотя отвечать на её притязания. Потому я и спать с ними не люблю, а если какая остаётся у меня ночевать, то я стелю ей отдельно.

А ты молодец, что делишься опытом, но тебе может грозить неожиданная неприятность, которую я сформулировал следующим образом: «Не имел опыта, потому что со всеми им делился».

Я вот не могу, как ты, соблазнять. Я жду до тех пор, когда женщина делает первый шаг. Например, предлагает остаться на ночь или подойдёт вплотную и положит руки на плечи, и тогда без сомнения можно целовать. Часто корю себя, что упускаю столько возможностей, но ничего поделать с собой не могу.

Приехал ли Аркадий? Привет ему.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Приехал Аркадий. Встречал я его в аэропорту – он (Аркадий) всё тот же, жал мне руку изо всех сил, будто она динамометр. Весь в итальянских шмотках и надеждах на будущее. Жил у меня две недели, до начала месяца – я ему снял квартиру с первого. Прожил он пару дней, и я вдруг глубоко осознал, что друзьями мы ведь никогда не были – ну, учились вместе, ну, писал я на него эпиграммы, ну, на баб ходили (охота на волчиц) – и всё. Раздражает он меня, если по-честному. Холодильник у меня полный всего, но у Аркадия всегда найдётся пожелание откушать чего-нибудь, чего в нём не оказалось, – я бросаюсь покупать – гость же. Повёл я его в ресторан показать американский гамбургер – типа рубленого шницеля по-русски, но из мяса, а не из булки, как у вас. Так он дал мне понять, чтобы я впредь его только настоящим, то есть не рубленым, мясом кормил.

Стал он жаловаться, что несколько месяцев холостой ходит. Позвонил я одной доброй бабе – не красавица, да, но добрая ведь. Она всегда готова и полна жаркого энтузиазма с любым. Привезли мы её ко мне и по очереди с ней пообщались – вернее, я даже его без очереди, то есть первым, пустил. Так он отодрал её за десять секунд, потом, пользуясь тем, что она русского не разумеет, говорит мне: «Воняет у неё пизда». А мне-то как раз запах у неё больше всего и нравится. Да и вообще, дарёной бабе в пизду не смотрят. Нет чтоб «спасибо» сказать – куда там, стал бабу получше просить.

Подарил я ему папку с копиями всех писем и бумаг – что я кому только ни писал и кто только мне ни отвечал в связи с его вызволением. Папочка вроде той, что Бендер Корейко продал, – папища. Эта, правда, стоила не миллион, но эмиграцию. Так Аркадий в разговоре на вечеринке с эмигрантами на вопрос, как ему удалось так быстро выскочить, несмотря на отказ, ответил, что благодаря его личной настойчивости и счастливому случаю. А когда собеседник заметил, что знает, что и я приложил руку, то Аркадий милостиво допустил, что, быть может, и это сыграло определённую роль. Это меня взорвало, и я попросил у него обратно папку, которую он с удивлением, но отдал.

После этого я стал звонить ему реже, а он звонит чаще и делает вид, что ничего не произошло. А всё потому, что он думает – я ему ещё пригожусь, но как только он найдёт работу, то вмиг обо мне забудет. Старая эмигрантская схема.

Ты пишешь, что женщины продолжают докучать тебе поцелуями после того, как ты кончил, и тем раздражают тебя.

У меня тут же закрадывается подозрение: а не является ли их настойчивая нежность лишь знаком того, что они, в отличие от тебя, ещё не кончили. Ведь испытав оргазм, и они, подобно нам, мужчинам грешным, тоже теряют на время интерес к поцелуям и прочим ласкам. Если моё подозрение имеет основания, то тогда получается, что причина твоего раздражения женщинами лежит не в них, а в тебе. То есть из-за того, что ты не довёл женщину до оргазма, она становится тебе неприятна своими чрезмерными для тебя ласками. Или иначе говоря, чтобы женщина перестала тебя раздражать, держи её в удовлетворённом состоянии. Если же мои подозрения безосновательны и тебе попадаются такие пылкие натуры, которые не утихомириваются даже оргазмом, то тогда тебе остаётся одно – переправлять их после использования ко мне. Жаль, конечно, что они не уместятся в конверт.

Мне твои ощущения близки и понятны, как и всякому мужчине. Вспомни, что история «Тысячи и одной ночи» зиждется на квинтэссенции мужских мечтаний, в основе которых ощущения, подобные твоим. Сразу после того, как мужчина испытал оргазм, женщина теряет для него свой смысл. И, естественно, у мужчины возникает желание избавиться от ставшей ненужной женщины. Царь мог позволить себе радикальное избавление от её претензий, занудности, глупости, навязчивости – убить её. Когда у него опять объявлялось желание, он брал новую женщину из их бесконечного обилия. В реальной жизни приходится мириться с ненужной женщиной до того момента, когда желание возникнет снова, и поэтому женщину для удобства надо дальновидно держать при себе, поблизости и ублажённой, чтобы в тот момент, когда тебе захочется, она беспрекословно, а ещё лучше – с желанием, развела ноги. Только редчайшая женщина, подобная Шахразаде (с шероховатым задом), в состоянии поддерживать интерес к себе даже после оргазма, и предвосхищение такой женщины одолевает всех мужчин. Женщины, зная об этой мечте, обманывают мужчину сказками, тем самым оттягивая смерть его желания.

«Синяя борода» – это европейский вариант той же сказки. Но в реальной жизни женщине не до сказок, она вынуждает мужчину на бытиё с ней с помощью уз брака и деторождения, которые заставляют мужчину терпеть осточертевшую женщину не тысячу и одну ночь, а часто всю жизнь.

Некриминальный вариант сказки осуществим с помощью тривиальных денег. Вот тебе реальная ситуация: платишь двадцать тысяч долларов за новую машину – и столько красоты, комфорта и постоянной готовности. В любое время подошёл, вставил ключ, открыл дверь, опять повернул ключ, и мотор мгновенно завёлся. И машина везёт тебя, куда ни пожелаешь, и греет тебя, и услаждает музыкой, и показывает тебе разнообразные пейзажи, и захватывает твой дух скоростью, и вселяет в тебя гордость от обладания её красотой. И всё это длится год-два, после чего машина начинает стареть. Тогда ты её продаёшь и покупаешь новую.

Как замечательно, когда ты можешь осуществить подобную ситуацию с женщиной – заплатить ей некую сумму, которая делает женщину готовой в любой момент, и она становится влажной, лишь подносишь к ней свой ключ. Ты держишь её какой-то срок, а потом отдаёшь тому, кто считает её ценной в той степени, в какой тебе представляется теперь ценной другая. Когда есть много денег, которых действительно не считаешь, ты покупаешь женщину, и за хорошую плату она будет послушной, ласковой и умелой. Забывая о деньгах (ибо ты денег не считаешь буквально и в переносном смысле), ты будешь чувствовать себя, будто с любящей тебя бесплатно женщиной.

А я тем временем получил письмо от американки, слабоватое, но приемлемое. Я ей позвонил, договорились о встрече и – пошло-поехало. Как увидел её, так у меня и сердце захолодело – то, что надо.

Хоть и не длинная, ноги полноватые, но с тонкими щиколотками, что спасает всю ногу. Но главное – личико. Красивое – полные губы, маленький носик, белейшие зубы, каштановые волосы. И выражение лица улыбчивое. О двадцати девяти летах. Встретились мы с ней в ресторане – какао пить. Художница. Висел у неё на поясе медальон в виде сердечка. Кто там? – спрашиваю. Она открывает и показывает – пустой. Вакансия, значит. Я сразу размечтался туда попасть. Встретились мы днём, а вечером у меня было свиданье ебучее. Я был так уверен, что окажется уродка, что нарочно запланировал свидание после встречи, а тут пожалел. Но, с другой стороны, и хорошо, так как я бы сразу полез, и вдруг испортил бы этим, а так расстались вовремя, и она была удивлена, что я не пожелал длить свидание до вечера. Работает она официанткой вечерами, а днями художествует. Хотя в письме она не упоминала о своём официантстве, а только о художестве.

Продолжение уж явно следует.

Б.

МАРИЯ – БОРИСУ

Мой милый!

И сладостно, и горько было читать. Рвусь к тебе. Но… Но чудо не может произойти так сразу. Вдруг.

Не могу. Не имею права сейчас уехать. Оставить Светланку одну плюс колоссальное нагромождение всяких несуразиц. У меня появляется возможность поступить на оплачиваемые курсы по страховке, на которые меня могут устроить американские знакомые моих друзей из N. На днях решится, смогу ли я туда записаться, и тогда, вполне возможно, мы окажемся соседями.

Может быть, ты сможешь вырваться хоть на weekend, хоть на день, хоть на час. Я была бы чрезвычайно рада, я была бы просто счастлива.

Нежно целую тебя.

Мария

P.S. Очень. Очень хочу почувствовать, как ты «причиняешь» мне наслаждение.

БОРИС – МАРИИ

Здравствуй, Мари!

Ну, вот и заговорили мы человеческим голосом.

Видно, со встречей придётся повременить. И что у тебя там за дела, которые даже не позволяют высвободить выходные?

Я, правда, тоже весь в делах. Ко мне приехал друг по имени Аркадий. Я рад его приезду и трачу, вернее, отдаю ему много свободного времени. Это не значит, что, когда ты приедешь, у меня не будет хватать времени для тебя, – нет худа без добра, из-за задержки с твоим приездом я насыщу Аркадия достаточной информацией, которой ему хватит, чтобы переваривать её, пока я буду вкушать тебя взахлёб, за обе щеки, во все глаза и всеми другими способами.

Короче, представляю себе, как бы и что бы сделал с тобой, окажись мы на досягаемом расстоянии для рук, языка и всего, что между.

Напиши о своей работе: зашибаешь ли деньгу или она зашибает тебя?

Я тоже вынужден зарабатывать деньги, которые не что иное как хлеб «насучный». Очень рад твоей возможности оказаться здесь.

До встречи.

Целую со всеми подробностями.

Твой Борис

МАРИЯ – БОРИСУ

Хоть письмо твоё и холодное, но, так и быть, отвечу тебе. Через две недели я приезжаю. Не волнуйся, не к тебе, а на курсы по страховке. Светланочка начнёт заниматься в новой школе в новом городе, и она рада смене обстановки. Нам уже сняли квартиру, неблизко от тебя.

Ужасно жаль, что ты не истечёшь в меня, такую загореленькую. И придётся ждать, пока я приеду.

Что бы такое мне сотворить с тобой для начала? Куда бы тебя поцеловать?

Целую тебя в левый. Нет. В правый сосок.

Твоя Мария

БОРИС – СЕРГЕЮ

Я всё встречаюсь с 29-летней, обворожительной – и счастлив. Пребываю я в неиссякаемой любви к девочке, фото которой наконец прикладываю. Должен признаться, что такое со мной в первый раз. Всё, что было прежде, шло через внутреннее неприятие и протест, а тут взаимно хлещет да беспрепятственно. К осени хотим съехаться вместе и жить. Это утепляет душу.

Я всё думал, что, желая прекрасный стереотип, я тем не менее веду себя так и суть моя такова, что на меня откликнутся только такие бабы, которые резко выходят за рамки этого стереотипа. Ан вот, попалась золотая рыбка, которая выполняет все мои желания. Надеюсь не докучать ей слишком, чтобы опять с корытами не якшаться.

Сижу я недавно в ресторане. Рядом со мной за столиком с виду счастливая семья: муж, жена да пара детей. У меня появилась лёгкая зависть к их покою, умиротворённости. Ребёнок упустил ложку на пол. Я поднял, они поблагодарили. Разговорились. Спрашивают меня:

– Вы женаты?

– Нет.

– Вы здесь один?

– Да.

– Вот кому должно быть хорошо, – говорят они с нескрываемой завистью.

Я лишь промолчал в ответ. И зависть мою как рукой сняло.

Приехала Маруська. Самое интересное – это её пятнадцатилетняя дочка. Но Маруська, заметив мой взгляд, сказала мне, что если я посмею к ней приближаться, то она сразу подаст на меня в суд, и тут же оголилась: «А ко мне – пожалуйста». Пришлось взять. Через несколько месяцев она будет специалистом по страхованию. Блат будет.

Сегодня я краток, а вещички, что я прилагаю, пусть говорят сами за себя.

Б.

БОРИС – ЗОЕ

Зойка, смотри сюда зорко!

Уж коль мы с тобою друзьями заделались, то не буду насылать самое страшное проклятие на твою пиздёнку: «Чтоб ей пусто было». Так и быть, окажу тебе и ей дружескую услугу. Помнишь моего приятеля Аркадия, о котором я тебе говорил, что недавно приехал? Он уже и работу нашёл, аж на сорок тысяч, да ещё в замечательной компании. Так вот, он мне всю плешь проел, как ты ему на фотографиях понравилась, да как он мечтает жениться на родной эмигрантке, потому что одному ему тяжко. Американок он невзлюбил, поскольку они его пока не любят, то есть не дают – и всё тут. Ни одну ещё не соблазнил за четыре месяца. Ну, язык плохой – это я об английском. Голодный, как волк. Вот я и подумал, чем вы не пара? Тем более что твой профессор оказался слишком умным, чтобы на тебе жениться. Аркадий выпросил у меня твой телефон и скоро начнёт тебя домогаться. Если уже не начал. Так что, глядишь, я вас обоих осчастливлю.

Надеюсь, ты не будешь на меня в обиде и, уж во всяком случае, больше не будешь почитать меня за эгоиста.

Дай знать, коль что случится.

Целую между губ.

Извечно твой Бор.

ЗОЯ – БОРИСУ

Здравствуй, Боренька!

По телефону действительно всего не расскажешь. Не знаю, благодарить тебя за Аркадия или ругать? Прилетел ко мне, я его встретила как положено. И он стал мне такие комплименты говорить, что даже мне нравиться стал.

Пошли мы обедать в ресторан, а он говорит: давай платить пополам. У меня глаза на лоб полезли. Хорошо, думаю. Припомнится это тебе. Ночью я постелила ему в другой комнате, но он всё равно полез. А я его выгнала с треском. Это я с тобой не устояла, а с ним легко справиться. И что бы ты думал? На следующий день он мне замуж предложил. Я чуть со стула не упала. Говорить стал, что влюбился с первого взгляда и что заботиться обо мне будет.

А я ему:

– Как же ты заботиться обо мне будешь, если в ресторане сам расплатиться не можешь, а требуешь, чтобы я платила за себя?

А он не моргнув глазом говорит:

– Ты ведь ещё мне не жена. За жену я буду всё платить.

Ну, что ты на это скажешь? Теперь я понимаю, почему ты с ним общаться больше не желаешь. Но меня на него такое зло взяло, что от одного этого захотела за него замуж выйти, чтобы его потом к ногтю.

Купил мне цветы всё-таки – но букетик за трёшку выбрал и даже ценник не снял. Вот такой у тебя друг. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Нет, Борь, я шучу. Ты совсем другой. Ты не жмот и не провинциальный. И в постели ты гораздо лучше. Правда, он тоже не совсем безнадёжный. Но ты его всё-таки подучи.

Обещал прилететь через две недели. Посмотрю, что будет, а пока привет тебе и поцелуи.

Зизи

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Борь, с днём рождения тебя! Желаю тебе найти бабу по душе.

Грустные какие-то пошли дни рождения, лет уж больно много. Жизнь похожа на поездку в поезде. Вначале жадно смотришь в окно, радостно знакомишься с попутчиками. Попутчики выходят, входят новые, и уже лень знакомиться, хотя и продолжаешь из вежливости. И пейзажи за окном начинают утомлять. Постепенно впадаешь в дрёму и лишь изредка с испугом замечаешь, как быстро стали мелькать километровые столбы, и вдруг отчётливо понимаешь, что скоро выходить.

Единственное, что спасает от ужаса перед бегущим временем, – плоды трудов, в которых это время осуществляется и таким образом как бы не исчезает.

Выходные дни и прилегающие к ним ночи я теперь провожу у одной девочки, с которой недавно познакомился. Девочка очень приятная – тихая, весёлая, внимательная, хозяйственная, симпатичная и к тому же с квартирой. 25 лет. Правда, всякие отвлечённые понятия, интеллектуальные проблемы и разговоры ей не свойственны, но в каком-то смысле это даже приятно. Впору бы жениться, да слишком уж я люблю свою вольную одинокую жизнь, да и детей рожать не хочу. А ей бы непременно захотелось. В выходные дни уезжал с ней в лес, я рисую, она сидит рядом и тоже пытается, очень прилежно.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Привет, Серёг!

Спасибо за поздравление. День рождения – это день памяти. Памяти о том, что ровно столько-то лет назад тебя не существовало. Чем я был пятьсот миллионов лет назад? Я с уверенностью могу сказать, что меня не будет через сто пятьдесят лет, с такой же уверенностью скажу, что меня не будет через сто лет. По мере уменьшения до сорока, тридцати и т. д. я впадаю в область сомнений. Парадоксально наличие уверенности в том, что будет со мной через сто лет, и в то же время сомнение в том, что будет через десять.

Счастливые годов не наблюдают, а потому, раз мы ведём им счёт, значит, мы далеки от счастья. Вот гости и приходят пособолезновать твоей незавидной способности считать. А жить можно лишь двумя способами: стоически, то есть так, как если бы каждый день есть твой последний день, или гедонически, то есть жить так, будто ты будешь жить вечно.

И в любом случае жизнь идёт своим, неведомым тебе, чередом.

Аркадий вляпался, верней, втюрился в Зойку с моей лёгкой руки. Летал уже к ней два раза, благо денег он зарабатывает теперь достаточно. Я с ним не вижусь после того, как он подарил мне бутылку скисшего вина, которую он якобы специально вёз для меня в подарок из Италии, но которую забыл вначале вручить. Так и вижу его – шныряющего по магазинам и выискивающего самое дешёвое вино. А когда он переезжал на новую квартиру, получив свою роскошную работу, он стал просить у меня лишнее постельное бельё. Жаль ему было десятку потратить на простыни. Плюшкин по сравнению с ним – это граф Монте-Кристо.

Но в наказание я его свёл с Зойкой. И веришь или нет, но жениться решили. Она переезжает сюда, и даже дом планируют покупать. Он её к себе на фирму пристраивает, тоже на аналогичную сумму, так что будут совокупляться на матраце, набитом долларами. Вот тебе здоровая материалистичность женщины. Женщины должны быть гораздо успешнее в бизнесе, чем мужчины, из-за своей рассудочности, которую они выказывают в поиске мужей.

Женщина, постоянно живущая лицом к лицу, а точнее, лицом к пизде, со своими обильными физиологическими отправлениями, является существом значительно более рациональным и циничным, чем мужчина. Она хладнокровно орудует со своей пиздой, следя за выделениями из неё, а во время менструаций затыкая кровяной поток. Она принимает как само собой разумеющееся свой запах, который гораздо ярче и неистребимее мужского. Она всовывает в себя различные противозачаточные средства, деловито приостанавливая начало полового акта.

Очевидность хуя не оставляет невинной девушке места для романтических недоумений, подобных недоумениям, которые часто испытывает невинный юноша, видя женщину со сдвинутыми ногами и думая, что лобок и есть пизда. И если девушка заблуждается, то лишь в сторону весьма практической романтики, думая, что хуй всегда находится в состоянии эрекции.

Практический подход характерен для женщины и в любовных отношениях. Женщины не признаются в собственной похоти, которая выводит их к удовольствиям за пределы брака, а оправдывают свою измену тем, что, мол, муж не обращал на них внимания. Получается, что если они изменяют, то лишь потому, что их вынуждают мужья, а то бы они никогда не изменили по собственной воле. И будто вся измена происходит через силу и нет у них никакой похоти, а лишь делается это в отместку мужу или со скуки, а в процессе измены, уж наверняка, они не испытывают ничего, кроме отвращения.

Женщина, жаждущая новизны, но пока ещё верная своему мужу или любовнику, начинает изыскивать предлоги для измены. Она будет требовать от партнёра заведомо невозможного: от любовника она будет требовать жениться на ней, а от мужа – скажем, купить новый дом. Когда она получит ожидаемый отказ, она удобно проинтерпретирует его как нелюбовь к себе, что даст ей моральное право на измену.

Если же она вопреки своим ожиданиям добьётся того, чего требует, то это угомонит её ненадолго, и потом она начнёт новые домогания, которые уж на этот раз будут точно невыполнимы.

А если партнёр и на этот раз умудрится удовлетворить её требования, то он сможет это сделать лишь с такими усилиями, которые подорвут его здоровье, а это будет для женщины абсолютным оправданием для измены.

Вот тебе ещё пример фальшивости женской возвышенности мечтаний. Восхищённое отношение женщин к вибраторам начисто отметает насаждаемый ими миф о женской романтичности и необходимости длительной подготовки перед совокуплением. Механизм без устали – вот что им нужно, и тогда никакая подготовка не нужна. Чем дольше мужчина способен удерживаться от оргазма во время соития, тем меньше требуется романтики для женщины, и в идеале вибратор – воплощение абсолютного мужчины, которого включают когда хотят и который ебёт с желанной скоростью столько, сколько требуется. И никаких цветов, никаких обедов при свечах с вибратором не устраивают.

С мужчинами, которые быстро кончают, женщинам необходимо искусственно возбудиться фальшивым романтизмом, чтобы хоть как-то завести себя. Вся женская экзальтация – это способ самовозбуждения для упрощения достижения оргазма. Женщины требуют разговоров, общения, прежде чем лечь в постель, и нет в этом ничего возвышенного. Просто они знают инерционность своего возбуждения и хотят выйти на уровень расслабленности и доверия, который позволит им испытать оргазм. Если уничтожить подготовительный процесс и сразу приступить к ебле, то большинство женщин не успеет кончить из-за быстротечности мужчины. Поэтому они выбирают замедленный темп, обеспечивая себе условия более вероятного достижения оргазма.

В одном фильме я узрел весьма типичный сюжет: дважды показывается совокупление парня с девицей, и каждый раз он кончает раньше, чем она. Девица с великим разочарованием каждый раз восклицает: «Я так и знала, что ты меня не любишь». Но она знала, что он её лишь использует, так как она была непривлекательна и парень ей звонил только тогда, когда никого под рукой не было. Девица была достаточно умна, чтобы прерывать неловкие предисловия парня перед постелью и самой предлагать: «Давай не будем терять времени и разденемся». Поэтому, когда она восклицала: «Я так и знала, что ты меня не любишь», она вовсе не имела в виду любовь, а просто упрекала его, сделав эвфемизм из фразы: «Что ж ты не дал мне кончить?»

Женщина говорит, что не хочет совокупляться без любви, а имеет в виду, что она не хочет совокупляться без оргазма.

Тем не менее многие женщины не признаются себе в этом и озабочены идеей, что совокупляться можно только с тем, кого любишь. Для того чтобы следовать этой идее, они срочно подгоняют свои чувства под похоть и старательно убеждают себя, что они любят своего очередного ёбаря. Любовь, а не брак, как это было прежде, является теперь оправданием для совокупления. Убеждённость в том, что любишь, успокаивает их совесть. Женщины умудряются достигать этой убеждённости без особого труда, и она поддерживается тем легче, чем реальнее возможность женитьбы. Поэтому женщина часто называет любовью ощущение появившейся надежды выйти замуж за любовника.

Как только перспектива женитьбы теряется, любовь начинает слабеть, и угрызения совести принимаются катить ком вины по горе бёдер к горлу. Повинившись плачем, женщина начинает ощущать возвращение похоти, и ком вины по-сизифовски скатывается в бёдра и тонет в них до очередного оргазма.

Каждая баба панически боится, чтобы её только ебли. Обязательно хочет, чтобы ей демонстрировали, что её хотят не только ради ебли, – води её пожрать, в театр, погулять на люди, тогда она со спокойной совестью раздвигает ноги.

Говорю одной:

– Давай-ка разденемся.

Она задумалась на минуту и вспомнила вслух:

– А, да, мы сегодня гуляли в парке.

Значит, можно. Необходимый минимум вне сексуального общения выполнен. И живо разделась.

У мужчины потенцию ограничивает природа, а у женщины – мораль. Редкие умные женщины находят в себе силы не смешивать совокупления с любовью. Поэтому они могут себе позволить ложиться в постель с кем им заблагорассудится. Правда, в конце концов, истаскавшись и чувствуя уход молодости, они спохватываются и решают остепениться, расплодиться и начинают желать всего того, о чём мечтают романтические девственницы. Только в их возрасте это становится убого и омерзительно.

Многие женщины жаждут дружбы с мужчинами. Однако, когда женщина предлагает мужчине дружбу, она предлагает отсутствие ебли, а вовсе не дружбу, потому что дружба – это преданность, это интеллектуальное влечение, это уважение – всё то, чего скорей всего не существует ни у него, ни у неё. В установлении дружбы женщина видит только установление удобной для неё границы в общении с сексуально неугодным ей мужчиной.

Романтическое, асексуальное отношение к женщине является фальшивым, а поэтому считается моральным и возвышенным. Смысл уважения к женщине состоит в том, чтобы относиться к ней как к неженщине. Это есть величайшее извращение, проповедуемое как образец нравственного поведения. Многие женщины жалуются на отношение к ним без уважения, как к вещи. Но коль заботишься о её оргазме, то это и есть отношение как к живому существу, от которого ожидается и получается реакция. Так что истинное уважение к женщине заключается в том, что ты доводишь её до оргазма.

А верх романтики – это поцеловать женщине руку во время совокупления.

Вот так меня заносит на крутых поворотах и склонах бёдер. Не от их ли крутизны кружится голова? Будь бодр. И добр. Впрочем, ты уже.

Бор.

АРКАДИЙ – ЗОЕ

Дорогая моя Зоюшка!

Хочу тебе, милая моя, описать, как я готовлюсь к твоему приезду и нашему воссоединению навечно. Я купил мебель, двуспальную кровать – квин сайз (был огромный сэйл), два кресла, хотя и подержанные, но смотрятся, как новые; обеденный стол и четыре стула – гарнитур, тоже почти новый. Не дождусь, когда мы с тобой всё это опробуем, особенно кровать.

Я также присмотрел нам кольца – ювелир мой близкий знакомый, и он предложил хороший дил.

На работе у меня всё великолепно. На меня не нарадуются, хвалят, приглашают на парти, даже с девушками знакомить хотели, но я, как ты понимаешь, отказался в твою пользу. Дали мне новый проект, над которым я потею, но интересный. А как ты? Скучаешь ли по мне? Напиши подробно. Лучше писать, чем звонить, во-первых, значительно дешевле, а во-вторых, подробнее получается. Потому что не важно – полстраницы ли, целая страница или две – всё равно одна марка.

Ну что ещё? Вот Борька – влюбился по уши, никогда его таким не видел. Глаз со своей девицы не сводит. Красивая, нечего сказать. Встретил я их в дорогом магазине, так держатся друг за друга – отпустить руки боятся. Он тратился ей на шмотки. А у неё глаза холодные, как у рыбы, и улыбка не сходит с лица, как приклеена. И на Борьку-старуху бывает проруха. Это не то что у нас с тобой. У нас чувства выверены разумом.

Только твой

Аркадий

Часть II

Невластны мы в самих себе…

Е. Баратынский

Пускай она поплачет…

Ей ничего не значит!

М. Лермонтов

Взглянул на мир я взором ясным

И изумился в тишине:

Ужели он казался мне

Столь величавым и прекрасным?

А. Пушкин

ЗОЯ – МАРИИ

Мария, ты просто сука!

Борька мне всё рассказал. Он мне о всех своих бабах рассказывает и издевается над ними. Значит, ты, вместо того чтобы его письмо мне переслать, завела с ним шашни, а мне врала, что тебе ответил не он. Ну ты и блядь! Знать тебя не желаю! Подруга, называется. Блядь ты, а не подруга. Думала, что он на тебе женится? Расхохотала. Борька скоро женится на американке, и я замуж выхожу, а ты так и останешься с пустой пиздой.

Прощай.

Зоя

БОРИС – СЕРГЕЮ

Приехала Зойка выходить замуж за Аркадия и позвонила мне – отметиться. Говорит, что сразу хочет от него забеременеть, чтобы в случае развода денежки с него получить. Что ж, если он не видит, на ком собирается жениться, то и поделом ему.

Я вовсю занят моей девочкой. Зовут её, кстати, Карен.

Мы с ней проводим радостное время в прекрасной иллюзии любви. То есть вроде и впрямь любим друг дружку. Она не дура, красивая, пизда у нее – потрясающая, пожалуй, одна из самых лучших, что мне раскрывались. Но в целом Карен – чужая. Сначала думал, что сблизимся, – загорелся, стали мечтать съехаться и жить вместе, но теперь чувствую, что не хочу её видеть каждый божий день. Три раза в неделю – с головой хватает. И ей как будто тоже. Но эти три дня по-прежнему восторженны. Думаю с ней уехать куда-нибудь на недельку. Куда – не знаю, но всё равно хочу. Шлю ейное фото.

Я, несмотря на Карен, временами с Маруськой общаюсь для разнообразия. Стала она таблетки есть как большая, и стал я в неё кончать. Такой обыкновенный факт прошёл бы для многих незамеченным, а у меня он вызвал следующие мысли.

Женщина является сосудом, в который изливается сперма. Было бы легкомысленно думать, что сперма только оплодотворяет яйцеклетку. В подавляющем большинстве случаев сперма просто изливается во влагалище, в рот или в анус. Влияние химического состава спермы на женщину не изучено. В народе ходят слухи, что сперма необходима женщине для нормального развития. Серый вид старых дев и расцвет девушек после начала половой жизни является результатом того, что происходит с женщиной, если в неё не попадает или попадает сперма. И дело тут не в оргазме, ибо достигать оргазма они могут с помощью мастурбации.

Древние китайцы тоже считали, что в семени содержится мужская сила, так что мои мысли – в полном соответствии с древней историей. Хотя те же китайцы считали, что и мужчина потребляет от женщины некую силу через жидкость, которую та испускает во время оргазма, и потому требовалось женщину доводить до оргазма из корыстных соображений. Однако мужчина не получает никакой энергии от женщины, если она кончает, а он находится не во влагалище, а в каком-либо другом отверстии. Женщина же получает сперму, где бы мужчина в ней ни находился. Так что в любом случае женщины потребляют сперму в значительно большем количестве, чем мужчины получают «нечто» от женщины.

Вульгарный вид или особое поведение, которыми опознаются женщины, имевшие множество мужчин, можно тоже объяснить воздействием коктейля сперм (по-английски звучит двусмысленно, так как «кок» значит «хуй»). Гремучая смесь, царская водка – то, что неминуемо проступает на женщине печатью. Кажется, Моруа сказал, что женщина состоит из наслоений, которые оставили на ней мужчины. Наслоения здесь выступают в качестве образа, тогда как в реальности «наслоения» являются химическим влиянием, производимым спермами разных мужчин.

Можно предположить, что сперма влияет на женщину так, что та привязывается к мужчине, чьё семя в неё попадает регулярно, что её характер подвергается изменению под влиянием семени того или иного мужчины. Влиянием спермы можно объяснить изменение поведения гомосексуалистов, которые начинают напоминать женщин в движениях, разговорах, мышлении.

Страх перед влиянием спермы – вот что может быть причиной инстинктивного сопротивления женщины мужчине, которого она не знает или не любит. Она, отдаваясь мужчине, открывает себя воздействию спермы того, кто ей чужд, и тогда, помимо своей воли, она начнёт изменяться в сторону, ей ненавистную.

Пропаганда безопасного секса с помощью презервативов приобретает новый смысл, когда задумываешься о влиянии спермы на женщину. Настаивая на использовании презерватива, женщина предохраняется не только от беременности или инфекции, но и от химического влияния спермы на её личность. С другой стороны, женщина, любовник которой всегда кончает наружу, остаётся неудовлетворённой, даже если она достигает оргазма. Любовница ощущает неудовлетворённость от отсутствия спермы любовника в её организме. Тут-то и всплывает ещё одна зависимость женщины от мужчины – химико-биологическая. В мужчину жидкость влагалища поступает через кожу члена, что, наверное, впитывает женскую влагу, как губка, да через уретру. Другой аналогией попаданию спермы в нутро женщины является попадание женских выделений в рот мужчине во время орального секса. Но количество попадающей в мужской рот жидкости значительно меньше, да и регулярность попадания не идёт ни в какое сравнение с частотой попадания спермы в женщину, которое происходит при каждом совокуплении.

Эмоциональная связь между мужчиной и женщиной, в которую не попадает сперма либо из-за того, что мужчина кончает наружу или в презерватив, а женщина не глотает его сперму, – такая связь должна быть более зыбкой, чем та, которая сопровождается регулярным попаданием спермы в женщину. Если алкоголь появляется в крови и в молоке женщины, то вполне очевидно предположить, что он появляется и в сперме у мужчины. То же самое относится и к наркотикам, и другим химическим веществам.

Таким образом, «химический состав мужчины» через сперму воздействует на женщину. Можно также предположить, что химический состав мужчины может благоприятно восприниматься организмом одной женщины и отторгаться организмом другой. Следовательно, соответствие химических составов мужчины и женщины будет способствовать укреплению их взаимоотношений, тогда как несоответствие будет для их отношений разрушительным.

Надеюсь, химические составы у меня с Карен уникально соответствуют друг другу.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Я действительно подумываю жениться на Карен, но сначала поживём вместе. Странное дело, в первый раз женщина не надоедает, а даже наоборот, возникает много тепла разного свойства, что делает совместную жизнь реальной и желаемой.

Я ездил с Карен к её дедушке и бабушке на дачу, что в ста пятидесяти километрах от меня на север. Природа – точная копия Карелии. Там они меня за жениха почитают, и мне это, признаться, нравится.

За все эти годы я скопил достаточно денег, чтобы прожить безбедно года два. Но не хватает у меня духа всё бросить и только писать. А то бы пожить с Карен, занимаясь исключительно литературой и любовью.

Через месяц переезжаю с Карен на новую квартиру. Первый раз буду жить с женщиной. Мой первый брак с трёхмесячным совместным житьём – не в счёт, тем более что и брак-то был пропитанный омерзением с самого начала. Жду совместной жизни с нетерпением и волнением. В остальном (да и в этом) наша любовь цветёт. Но, зная себя, я опасаюсь будущего, хоть и не задумываюсь о нём. Я хорош вначале – пыл пышет, энергии навалом, увлечён и горящ. Но это быстро проходит, и я теряю скорость и становлюсь предельно равнодушен. Всё валится из рук, и все, кто был позади меня, когда я начинал, легко обгоняют меня. И от этого лишь одно спасение – начать что-то новое, которое опять-таки не увлечет навек, а придаст недолговечный, но яркий интерес к жизни. Надеюсь, что такая судьба не постигнет мою семейную жизнь. Не дай Бог превратиться ей в комфортабельную скуку.

К сожалению, Карен не может написать тебе послание по-русски, но так как твоё знание английского значительно лучше, чем её русский, коий – нуль, я оставлю место, чтобы и она руку приложила. Перевожу, пока ты английский не освоишь. Вот тебе еще один стимул его учить.

Здравствуйте, Сергей! Я очень рада с Вами познакомиться, пусть даже заочно. Надеюсь, что мы когда-нибудь всё-таки встретимся. Я очень люблю Вашего друга.

Всего Вам доброго[56].

Карен

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

В твою Карен я по фотографиям почти влюбился. Действительно, подарок судьбы! Держи её крепче. На вашей свадьбе буду мысленным гостем. Спасибо Карен за её часть письма. На фоне твоих всегда лезущих вверх строчек её ровные красивые строки наводят на мысль, что в вашей семье она будет хранителем ясности и равновесия. Привет ей большой!

Я всё лето провёл в своём деревенском доме. Думал пожить в тишине и одиночестве, поработать. Но не получилось. Приезжали разные гости. К тому же со мной была малоподходящая мне дама, которая тоже портила настроение. Эта дама – та симпатичная девочка, о которой я тебе писал в предыдущем письме. Вот как меняется моё отношение к человеку от совместной жизни. Думаю, это у меня неисправимо.

Кончилось любимое время года и началось самое гнусное. Когда-то я расставил для себя двенадцать месяцев в порядке предпочтения. Октябрь оказался на третьем месте, а ноябрь – на двенадцатом. Так что в это время у меня происходит качественный скачок. Каждый день дождь со снегом, холод, темень. Единственная радость – работа, в которую сейчас втягиваюсь.

Женщины тоже не радуют. Все они сейчас вокруг меня какие-то усталые и унылые. Их тягучие, вялые чувства вызывают только досаду или раздражение. Хочется такую, от которой можно было бы зажечься, но ни в одной нет искры.

Сейчас неплохо работается, и я дорожу каждым днём одиночества.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Ты не можешь себе представить, как для меня было важно, чтобы Карен тебе пришлась по душе. Твоё одобрение дало мне ещё раз почувствовать нашу духовную близость, несмотря на физическую разобщённость.

У меня произошла куча прекрасных событий. Недавно я переехал жить с Карен. В квартире три комнаты: гостиная, спальня и кабинет для наших занятий. Я купил два дивана, стенку, кресло и много житейских мелочей. Получилось чрезвычайно уютно. Карен – идеальная, аккуратная хозяйка, что делает повседневную жизнь радостной и опрятной. Недавно было девять месяцев со дня нашего знакомства, и я сделал Карен предложение – подарил ей обручальное кольцо. Было много восторгов с обеих сторон. Впервые я встретил женщину, которая помимо того, что чрезвычайно привлекательна сексуально, ещё и не только не надоедает, а продолжает притягивать всё сильнее. Свадьбу назначили на 22 декабря – самый короткий день в году, чтобы наша первая брачная ночь была самой длинной. Церемония бракосочетания будет производиться судьёй в специальном зале ресторана «Замок», где будет происходить свадьба. Так как Карен не еврейка, а я не христианин, то религиозная свадьба, к сожалению, невозможна. Утешение в поговорке, что все браки совершаются на небесах. Потому-то церемонию будет проводить судья, а не раввин. О попе и речи не было. Потом будет банкет в другом зале, человек на сто. Ресторан построен в виде средневекового замка с башнями: мебель и убранство – под старину. После свадьбы мы проведём ночь в роскошном отеле. Номер – огромные спальня и гостиная, в цветах, фруктах и шампанском, а утром подаётся завтрак в постель. На следующий день мы поедем праздновать Рождество с её семьей. А потом в Рио-де-Жанейро! Так-то! Дожил!

Я испытываю то, что никогда раньше не испытывал, одновременно: любовь, нежность, преданность, дружбу – и всё получаю в ответ прекрасной взаимностью. Медовая неделя в Рио-де-Жанейро манит своей близостью. Так что, возвратившись, смогу посмотреть вокруг и с полным правом произнести: «Нет, это не Рио-де-Жанейро!» Дел по подготовке к свадьбе – куча, но всё это необыкновенно приятно. Вот, например, вчера я и два моих шафера-свидетеля заказали им смокинги, а мне – фрак. Совместно с моей невестой сочинили текст свадебных приглашений и заказали их в типографии: золотые буквы на тёмно-синем. Ну, и так далее.

В Америке популярно среди молодожёнов проводить первые брачные ночи у Ниагарского водопада. Я думаю, что он является таким популярным потому, что он напоминает самое большое на Земле семяизвержение.

Детей в планах на ближайшие два года нет. Карен начала учиться в колледже на художника-дизайнера, и это отнимает много времени. Она давно этого хотела, но всё не хватало толчка, который я организовал.

Состояние эйфории у меня не проходит – это, наверно, симптом предсвадебного времени.

Шлю тебе три фоты, где мы отмечаем Карено тридцатилетие. Надо же, что наши дни рождения отстоят друг от друга на полгода с точностью до дня. Астрология должна на этом словить кайф.

Если действительно верить в астрологию, то можно искусственно направлять судьбы людей. Предвидя благоприятное расположение звёзд над определённым местом Земли в то или иное время, нужно на самолёте привезти роженицу в это место и там осуществить роды. Что же касается времени родов, то можно делать искусственное начало родов с помощью лекарств или кесарево сечение.

Через три дня открывается выставка студенческих работ в колледже, где учится Карен. У неё отобрали больше работ, чем у всех остальных. Открытие выставки я буду снимать на видео. Короче, у нас сейчас чрезвычайно счастливое время, и верю, что оно будет длиться. А теперь предоставляю слово моей почти жене Кареночке. Вот тебе дословный перевод:

Дорогой Сергей! Спасибо за тёплые пожелания, которые ты послал Боре и мне. Я надеюсь, что мы когда-нибудь увидимся – ты должен быть замечательным человеком, если Боря так долго с тобой переписывается. Я желаю тебе всего лучшего. Целую.

Карен, будущая миссис Р.!

Посылаю тебе салфетку, на которой Карен вышила твоё имя.

Твой Борис

БОРИС – СЕРГЕЮ

Обращаюсь к тебе с невероятным трепетом. Вчера у меня случилось большое событие – я слушал твой голос. Джон привёз мне твою кассету, но я никогда не представлял, что буду испытывать такие сильные ощущения, слушая тебя! Это было моим воскрешением в прошлое. Мы пригласили вчера Джона на ужин, и он рассказывал всё, что мог припомнить о встречах с тобой. А потом я сидел до двух ночи и слушал опять и опять твою плёнку. То, что ты решил справить мою свадьбу, дополнило её до окончательного триумфа, ибо мне так не хватало тебя среди гостей, людей в основном чужих. И голос твой на плёнке – это не иллюзия близости, а подтверждение её.

Теперь чуть отчёта о себе. Шлю две фоты любительские, а потом пошлю профессионально сделанные (их всего 140, но не бойся, пошлю лишь избранные) и программу нашей свадьбы. Свадьба прошла восторженно и на небесном уровне – всё записано на видео в качестве вещественного доказательства и непреходящей памяти. Надеюсь, ты когда-нибудь посмотришь.

В Рио мы жили в скромном отеле на берегу океана. Город находится у подножия гор. На вершине одной из них стоит огромная статуя Христа-Спасителя, простирающего руки над городом. Статуя видна с самых отдалённых точек города. Но когда мы на фуникулёре поднялись на смотровую площадку, откуда-то взялся такой туман, что нос к носу Христа было не разглядеть. Будь я христианин да ещё суеверный, я бы принял это как дурное предзнаменование. Кроме того, мы плескались в океане, который насылал на нас тёплые волны, обнимавшие наши тела, ходили на шоу, ели в экзотических ресторанах, покупали шмотки – итого, десять дней безмятежной жизни. Карен читала «Преступление и наказание» на английском по моему совету, а я взял с собой – на русском, перечитывал в третий раз. Обсуждали. Занимались любовью между убийствами Алёны Ивановны и Лизаветы.

Достоевский в конце вымученно заставил Раскольникова выдать себя и раскаяться: это напомнило мне искусственный конец Бендера, когда он, бедный, не знает, куда деть свой миллион. Только если Ильф и Петров вынуждены были сделать такой конец из-за давления коммунистической идеологии, то Достоевский сделал такой конец из-за давления христианской. Нам же известно, что цель любой идеологии – лишить жизнь её естественных проявлений.

Раскольников был абсолютно прав – сильные люди преступают законы, но многие, в том числе он, не в состоянии вынести последствий этого преступления, то есть они оказываются недостаточно сильными. Как в революции, где самое сложное – удержать её завоевания, так и после преступления самое сложное – сохранить то, что оно тебе принесло, и не позволить ему разрушить тебя. Или хотя бы оттянуть это разрушение, чтобы приравнять его действие по времени к действию обыкновенной старости. Увы, замер собственной силы может совершаться только методом проб и ошибок, и потому множество слабых, возомнивших себя сильными, будут совершать преступления. Но история даёт нам постоянно примеры тех редких великих преступников, которые совершали преступления, причём не только избегали наказания, но и заслуживали восторженное отношение народа. Победителей не судят, и в этом справедливая надежда пытающихся.

Кроме чтения «Преступления и наказания», мы посетили музей современного искусства. Приобщились. Впечатление осталось солнечное.

В продолжение всей нашей близости Карен и я часто дарим друг другу разные приятные мелочи. Подобный обмен подарками является примером бесполезности материальной – это, по сути, обмен равным количеством денег, так что в итоге остаёшься при своих. Но в то же время это – высвобождение эмоций, которые бы сидели втуне, не будь они спровоцированы денежной суетой. Безвыгодный обмен высвобождает духовную энергию благодарности, радости, любви. В том же и смысл жизни – до и после смерти количество материи не изменилось, и, если следовать лишь её материальным законам, жизнь является бессмысленной. Но в процессе превращений материи высвобождается нечто более важное и значительное, чем сама материя.

Я по-прежнему счастлив, как никогда. Повсюду меня окружает глубокое тепло любимой женщины. Хочу во что бы то ни стало выполнить твои пожелания. А теперь – пару переведенных слов от Карен:

Дорогой Сергей!Твой подарок очень красивый, и я от души тебя благодарю за него. Надеюсь, что когда-нибудь мы познакомимся лично. Я знаю, что Борис будет очень счастлив с тобой увидеться. Всего хорошего.

Миссис Р.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Ну, как она, семейная жизнь? Думаю, неплохо. Ведь проблем, что были у тебя в прошлой женитьбе, теперь нет.

На ваши свадебные фото лишь гляну – так улыбаюсь во весь рот, как Карен. Из всех её фотографий нет ни одной, где бы она не улыбалась. Удивительный человек тебе достался! Да ещё по объявлению! Глядя на её улыбку, ловлю себя на мысли, что никогда не встречал подобной женщины и что, если бы встретил, трудно было бы сберечь свою драгоценную свободу.

На одной из фотографий ты даже утратил свойственный тебе вид хозяина жизни и выглядишь немного очумело. Как я всегда радуюсь твоим фотографиям! В эти моменты наше общение становится зрячим.

Напиши подробнее историю твоего знакомства с Карен – как это всё тебе удалось.

Я уже две недели болею – воспаление лёгких. Температуры нет, но круглые сутки кашляю и хриплю – надоело. И зло берёт. Жру всякую гадость.

Читаю книжки, но стараюсь выбирать такие, где не надо думать. Лучше всего идёт Джек Лондон. Последнее время вообще не хочется думать. Наверное, не хватает витаминов. Устал от всего, от работы, от людей. А тут как раз навалились женщины. Больше, чем мне бы хотелось (и ни одной, которую бы больше, чем хотелось). Но я ни одной не могу отказать – жалко обижать, все люди хорошие. Одна – искусствовед и жаждет замужества. Другая – моя старая подруга, излишне романтическая натура. Раздражают в ней разные мелочи. Третья – 22 года, студентка. Дурочка, но не безнадёжная. Да ещё случайные связи. Тяжело в наши годы.

У меня почему-то с детства путались Рио-де-Жанейро и Сан-Франциско. Что-то одинаково нереальное. Неужели оно всё-таки есть на свете?

В глубине души у меня ещё вяло ворочается мечта – встретить то единственное место на земле, откуда мне никуда не захочется.

Спасибо за книгу про ваши грибы, которую я с удовольствием рассмотрел и из которой наконец убедился, что у вас растут белые грибы. Этот факт весьма важен для моих отношений с Америкой.

Я открыл здесь новые места белых грибов. Это, пожалуй, главное впечатление года. Я всё не могу остановиться – каждый раз рисую красивые грибы. Нарисовал уже, наверное, корзины две.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Я послал тебе через нарочного лекарство. Это вариант пенициллина, имеющегося и у вас, но он получше, как и свобода, что значится и у вас, но здешняя гораздо лучше. Ты уж кончай болеть или дай знать, что ещё нужно.

Первая мысль у меня при виде больных – ещё не я. Но в глубине души знаешь, что проскочить не удастся, и настанет твой черёд. Жизнь – поистине пир во время чумы. И остаётся лишь одно – декамеронничать.

Рад, что дошли наши свадебные фоты. А я смотрю на твои, привезённые Джоном, и сердце частит – неужели там всё по-прежнему такое же, но без меня.

Вот тебе подробности нашего с Карен знакомства, о которых ты просишь поведать.

Она приложила фото к своему письму, но оно оказалось совсем на неё не похожим. Потому-то я не был особо воодушевлён, когда ей позвонил и договорился встретиться в ресторане на чашку не кофе, не чая, а какао – так предложила она, и мне понравилась эта необычность напитка для наших мест.

В ресторане я её не узнал и, увидев, подумал: вот бы мне такую бабу. А тут она подходит ко мне и спрашивает: «Вы Борис?» Тут я чуть не отключился от счастья, но старался этого не показать. Она потом мне говорила, что вначале ей почудилось, будто она мне не понравилась. Мы встретились днём, а вечером у меня было свидание с бабой, так что, поговорив с часик, я откланялся, чем, как я узнал позже, её очень огорчил.

На следующий день я решил послать ей розы, но колебался, опасаясь, что она может нос задрать. Но я всё-таки решился и послал с запиской: «Пусть эти розы привнесут такую же радость в Ваше творчество, какую знакомство с Вами привнесло в мою жизнь». Мы договорились пообедать вместе в ресторане через несколько дней. Я пришёл вовремя, и меня спрашивает метрдотель:

– Это вы Борис?

– Да, я.

– Вас ожидает в баре прекрасная девушка.

И я сразу увидел её милую головку, выглядывающую из бара. Мы замечательно поели, и я пригласил её к себе домой. Карен оставила свою машину на стоянке ресторана, и мы поехали в моей. Тут начался сильный снегопад. У меня дома всё прошло славно и романтично. Однако, не желая спешить продвигаться в направлении моих домоганий, она настояла, чтобы я отвёз её обратно к машине. Когда мы подъехали к ресторану, машина и дорога к ней были так занесены снегом, что нам и думать было нельзя разлучаться. Мы с трудом доехали на моей машине до её дома, и она, конечно, не выгнала меня в бурю, а оставила у себя. На ночь. И с этой ночи любовь загорелась ярким пламенем.

Вот уже три месяца, как мы женаты, и это – сказка. 37 лет – роковая дата, а я в 37 женился, причём дивно. Окажется ли это для меня моей поэтической смертью? Или перевоплощением в иного поэта?

Я через приятеля организовал Карен выставку в колледже, где он работает. Ей заплатили сотню, и были хорошие писания в книге отзывов. Это поможет Карен в будущем для устройства на работу. Она делает замечательные проекты, талантливо и с фантазией, и я принимаю в них косвенное, но непременное участие. Не помню, писал ли, что Карен сама придумала фасон свадебного платья и сшила его, так что у неё помимо золотого сердца ещё и золотые руки.

Я постоянно вспоминаю Рио-де-Жанейро – это действительно мечта. Особенно если оказываешься там с любимой женщиной и с деньгами. В памяти мельчайшие детали улиц, событий, ощущений живы, как никогда прежде.

У нас вовсю весна, и на душе радостно, если бы не тревога за бизнес, который не только неинтересен для меня, но и занимает полжизни.

Я так увлёкся, что чуть не забыл оставить место для Карен.

Привет, Серёжа! После твоей такой милой речи на плёнке, которую мне Боря перевёл, я ещё больше надеюсь, что мы когда-нибудь встретимся. Такой хороший друг, как ты, – редко встречается. Будь счастлив. Искренне.

Карен

БОРИС – СЕРГЕЮ

Сегодня я вернулся с выставки из Чикаго. Я ехал на грузовике со станками и экспозицией, а Карен прилетела на самолёте и была со мной субботу и воскресенье, а потом улетела обратно – у неё много занятий.

Джинсы я выслал почтой, ибо нарочных нет, так что извини за пошлину.

Устроили мы недавно вечеринку, все гости и мы должны были выбрать песню для исполнения, но не петь, а открывать рот синхронно с идущей фоном песней, записанной на магнитофон. Исполнение записывалось на видео. Запись шла в отдельной комнате, а потом в другой, где все собрались вместе, проходило просматривание-прослушивание. Я исполнял Дина Мартина, его знаменитую песню «Everybody loves somebody sometime» – это одна из моих самых любимых песен. Я млел, слушая её ещё в 60-х, отдыхая в Репино на даче, ловя финскую станцию. Думал ли я тогда, что…

Жизнь моя идёт прекрасно! О лучшей жене я бы и не мог мечтать, душа у Карен – сказочная, а лицо ты видел сам (на фото).

Мы недавно провели выходные у Кареных дедушки с бабушкой на даче, что на берегу озера. Нет ничего прекрасней летнего безлюдного озера, домика на берегу с любимой и любящей женой в нём и созерцания, без постыдных забот о завтрашнем дне.

У дедушки моторная лодка, ну, я и поехал за компанию. Я рыбачил во второй раз в жизни. Первый раз – с тобой. За два часа я словил четыре окуня, а Карен на крючок с червём поймала пятикилограммовую щуку. Я всё время думал о тебе и говорил: «Вот сюда бы Серёгу». Потом мы пошли за грибами – для Карен это был первый грибной поход. Карен нашла два подберёзовика – и сразу «заболела» грибами, и мне стоило немалых трудов вытащить её из леса. Тут и она сказала, что хорошо бы сюда тебя. Пора тебе собираться ко мне, в гости по меньшей мере.

Быт мой наполнен ставшей милой сердцу суетой. Даже мытьё посуды радостно, жёнушка моет, а я вытираю, и в то же время разговариваем. До Карен я спасался от одиночества блядством и литературой. Теперь одиночества нет, и литература ушла на задний план. Всё очень просто – мне более приятно и интересно провести время со своей женой, нежели отделиться от неё в другую комнату и проводить время с листом бумаги. Наверно, нужно любить литературу больше женщины, значительно больше, чтобы оставаться писателем. Любовь не всесильна, она не способна длить страсть, но зато она способна превратить её в нежность. Так что в любви страсть не умирает бесследно, а перевоплощается в нечто, остающееся жить. Без любви же страсть исчезает бесследно, оставляя пустое место. И отношения прекращаются.

Мы занимаемся русским, и когда Карен просыпается, она мне говорит почти без акцента: «Доброе утро!»

Жизнь движется быстро, и суть её состоит, по-моему, в том, чтобы быть счастливым со спокойной совестью. С Карен я испытываю и то, и другое. А теперь я оставляю немного места ей:

Сергей! К сожаленью, я всё ещё пишу по-английски! Мой русский движется очень медленно. Твой друг делает мою жизнь очень счастливой. Пожалуйста, приезжай к нам, я найду тебе девушку, которая сделает тебя таким же счастливым, как Боря. До встречи.

Карен

РИНА – БОРИСУ

Боря, здравствуй!

У нас стало возможным выезжать по приглашениям в гости. Тебе, наверное, это известно лучше меня. Если бы ты был так любезен, что прислал мне приглашение?

Ни материально, ни каким-либо другим образом я постараюсь не обременить тебя. Мне кажется, что моя просьба не составит для тебя труда. Думаю, что это так.

Пользуясь поводом, поздравляю тебя с Ханукой и с Новым годом и посылаю фотографии моих работ 10 шт. в знак надежды на твою помощь.

До свидания.

Рина

БОРИС – РИНЕ

Здравствуй, Рина!

Сегодня получил твоё письмо, которое, говорю прямо, не оставило меня безразличным. Однако я надеюсь, что прошедшие годы произвели во мне изменения не только по части старения, но и по части осознания себя и всего, что меня окружает. Дело в том, что, как бы нейтрально твоё письмо ни звучало, моё участие в твоём приезде не может быть нейтральным – слишком у нас большое и значительное прошлое.

Как ты, наверно, знаешь, я женат и люблю свою жену. Я дорожу моей женой и ни в коем случае не хочу причинять ей боль. Как это ни грустно, но мои отношения с тобой, которые принесли достаточно боли тебе (и за что я чувствую себя виноватым), научили меня наконец думать и о других. Ты показала мне, что значит вести себя преданно и с достоинством, и я уверен, что единственный способ для меня вести себя подобно – это отказать тебе в помощи с организацией вызова. Надеюсь, что у тебя достаточно знакомых в Америке, кто может организовать тебе вызов, помимо меня. Если бы твой приезд диктовался жизненной необходимостью, мой ответ, конечно, был бы иным.

Я уверен, что ты поймёшь, что движет мной.

Спасибо за фотографии твоих работ. Ты стала замечательной художницей.

Будь здорова и счастлива.

Боря

БОРИС – СЕРГЕЮ

Вчера был год со дня нашей помолвки, и мы радостно провели этот день вместе, вспоминая прекрасные эпизоды наших недолгих, но глубоких отношений.

Карен научилась бегло читать по-русски, но, увы, далеко не всегда понимает смысл прочитанного. Я сегодня записал её чтение на видео, чтобы лет через пять, когда её знания будут много лучше, она смогла бы оглянуться с улыбкой на прошлое. Я перевожу ей твои письма, и она мечтает с тобой свидеться, но, естественно, не так сильно, как я. Суждено ли? Но я верю, что суждено. Теперь основное, то есть решение, зависит от тебя.

Я присоединился к Карен и вместе с ней прохожу курс компьютерной графики, являясь к ней в колледж на вечерние занятия. Я прочитываю по учебнику то, что она изучает на лекциях, и упражняюсь на компьютере в лаборатории, а она тем временем делает домашнее задание на соседнем компьютере.

Тут мне пришло письмо – от кого бы ты думал? От Рины. Я рассказал об этом Карен, и она восприняла это без отрицательных эмоций, кои я опасался этой новостью в ней вызвать. У меня же сердце ёкнуло, когда я увидел столь знакомый почерк через десять лет. Вчера я упорно думал о Рине, а сегодня получил её письмо. Я не великий специалист в предчувствиях, а на этот раз получилось. Рина просит прислать вызов весьма прохладным тоном.

Я написал красивое письмо отказа, который искренен. Но в то же время я наблюдал за собой, пока писал, во мне вилась мысль, что чем с большим достоинством я отвечаю, тем больше она будет желать меня увидеть. На мгновенье я подумал, что, быть может, она совершенно безразлична ко мне и её просьба просто диктуется фактом былого замужества, которое может облегчить её выезд к бывшему мужу. Но я знаю, что мы до сих пор друг к другу не вполне равнодушны. Так предсказывала сама Рина, и она была права в том, что ни одна любовь не проходит. Единственное, что я могу сделать, – это не идти ей навстречу, и если Рина приедет без моей помощи и явится передо мной, тогда, значит, Богу это было угодно.

Я не представляю, как я могу заниматься приездом Рины в присутствии Карен. Я не хочу, чтобы Карен волновалась по моему поводу и, чего доброго, ревновала без причины. То есть я не хочу давать причин, которые, глядишь, могут появиться, если я начну тесно общаться с Риной. Словом, я написал ей, что дело ведь не о жизни и смерти, а просто ей хочется съездить в Америку. Пусть едет к кому-нибудь другому.

Я нахожусь сейчас на таком этапе, когда русские дела интересуют меня всё меньше и меньше, а американские – больше и больше. Однако врождённость русского языка и лишь приобретённость английского раздражают из-за несоответствия тяги и возможностей.

Я пишу, а Карен время от времени заходит в комнату, подходит сзади и обнимает меня, и я думаю о мгновении, которое не умеет остановиться.

Мы отпраздновали мой день рождения, 31 год, а я не чувствую себя старше. Это мой первый день рождения в состоянии замужней женщины, и поэтому – это мой самый счастливый день рождения. Боря – такой хороший муж и друг. Только если бы он научился готовить! Это я шучу – на самом деле он идеальный муж. До свиданья!

Карен

БОРИС – СЕРГЕЮ

В первую годовщину нашей свадьбы мы едем в знаменитый отель – провести там день и ночь. В отеле специальные номера для новобрачных, круглые кровати, ванны на двоих и ещё чёрт знает что – после опишу.

Наша жизнь протекает славно и в любви – нескончаемая радость быть вместе, пусть даже в разных комнатах, занимаясь своими делами, но зная о близости друг друга. Счастье антиинтеллектуально, посему почти не пишу.

Карен учится полным ходом, и я не хочу отрывать её на зарабатывание денег, хотя она и подхалтуривает время от времени, делая то фото, то рисунок, то ещё что художественное.

А бизнес хил. Все мечтают о миллионах или ещё больше. А я мечтаю всего лишь о трёхстах тысячах, процентов с которых будет достаточно, чтобы не заниматься хлебодобывающим трудом. Все мы завоёваны и проданы в рабство, хоть и зовёмся свободными. Каждый месяц платим дань счетов: аренда квартиры, телефон, электричество и прочее. Регулярной мздой мы откупаемся от нищеты и получаем возможность жить с крышей над головой, сытыми и одетыми.

Недавно позвонила мне Мария. Она закончила курсы по страховке и преуспевает. Страхует всех подряд. Наслышана о моей женитьбе. Сдержанно рада за меня. Но есть у неё предложение ко мне, предлагает себя в любовницы. Встречаться раз в неделю. Я, мол, её привлекаю потому, что женат и ей со мной безопасно с точки зрения СПИДа. Надо же, какая деловая баба стала – вся фальшивая романтика вконец исчезла. Я её поблагодарил за предложение, но без всякого труда его отклонил под оскорбившим её предлогом любви к своей жене. Она подивилась перемене, происшедшей во мне. Я разделил её удивление, но с радостью, а не с разочарованием, как она.

Да, не узнаю я сам себя. Года два назад я бы не посмел отказаться от такого предложения. У меня, конечно, мелькнула фантазия, но я её холодно похерил, поскольку любовь к Карен действительно исключает возможность любовницы. Однако же Маруся уговорила меня на деловую встречу в присутствии Карен, где она предложила нам страховые планы. Я, естественно, не сказал Карен, что я побывал в Марусе, да и та вела себя сугубо по-деловому.

У Аркадия образовался наследник против его вялой воли. Зойка устроила Аркашке ребёнка, соврав, что не может забеременеть. Правда, у Зойки сначала был выкидыш – первый сын комом. Выкидыш она от муженька скрыла, а мне о нём поведала. Если женщина заводит ребёнка против воли мужчины, обманывая его, что она не может зачать, то это приравнивается к изнасилованию мужчины, потому что она обрекает мужчину на пожизненные последствия без его согласия. Но Аркадий сам на это напрашивался. Тоже мне – муж хуев.

Зойка и Аркадий пришли к нам в гости по поводу новорожденного. Вопящее существо ни на кого не похоже, хотя каждый из супругов уверяет, что похоже на него. Был жаркий день. Я, чтобы развлечь Аркадия, показывал мои новые приобретения – книги по эротическому искусству. Он углубился в них, сидя на диване. Зойка разговаривала с Карен, но краем глаза наблюдала за нами и заметила обнажённые тела в книге. Тут она громко говорит мне сварливым и брезгливым тоном: «Напрасно ты даёшь ему эти книги. Совсем мне неохота в такую погоду, чтобы потное тело елозило по мне». Аркашка сделал вид, что ничего особенного сказано не было. Впрочем, по их стандартам, это действительно пустяк, но тогда я могу себе представить, что она ему говорит с глазу на глаз. Я молчал, не желая ввязываться в чужие семейные дела, но почувствовал оскорбление, будто оно было нанесено мне. Как я благодарил Бога в тот момент, что у нас с Карен совершенно иные отношения!

Б.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Прочитал историю вашего знакомства как хорошую новеллу. И в очередной раз позавидовал твоему умению – быть предприимчивым и через это брать от жизни порой неожиданные подарки. Неужели и впрямь есть на свете Рио-де-Жанейро, где Карен сидела на берегу среди странных растений, а ты её снимал? Буду утешаться тем, что уж там-то точно нет белых грибов.

В твоём письме больше всего пронзил меня последний абзац – о том, как Карен подходит к тебе сзади и обнимает. Очень зримо и завидно. Гораздо сильнее любых речей о преимуществах семейной жизни. Но не забывай литературу. Пиши! Ведь это твоё главное дело, а всё остальное (кроме Карен) – лишь создание должной обстановки снаружи и внутри для главной работы.

А теперь переведи Карен следующее:

Карен, поздравляю тебя с днём рождения. Желаю тебе всю жизнь улыбаться, как сейчас. Рядом с тобой даже Боря заулыбался по-новому. Боря всегда неутомимо искал женщину своей мечты. И мне впервые кажется, что нашёл. Что нужно ему, чтобы быть счастливым, ты, конечно, знаешь лучше меня. А ему я желаю держать тебя в счастии.

У одной моей знакомой есть кот, главное занятие которого, как она говорит, олицетворять мужскую психологию. Происходит это так: кот вдруг бросается к двери на лестницу, стонет, кричит и рвётся из квартиры, глядя на всех полными отчаяния глазами. Наконец хозяйка не выдерживает и открывает дверь на лестницу. Кот осторожно выглядывает, молча поворачивается и убегает в дальнюю комнату и больше к дверям не подходит. Такая вот живая притча.

Я иногда вижу Рину. О тебе с ней не заговариваю – как-то боюсь травмировать. А она тоже не заговаривает, но, может, она не знает, что ты мне пишешь? Напиши, как думаешь, стоит ли ей о тебе рассказывать? И стоит ли показывать твои сдобренные эротикой письма?

Ещё одна новость в моей жизни – Вера. Так глубоко, в почти семейную жизнь, я не залезал со времён, будь она проклята, женитьбы. Вере 29 лет, врач, кандидат наук, развелась три года назад. Дочке шесть лет. Замечательные родители, с которыми я чувствую себя как с родными. Сама она очень живой, понимающий и умеющий радоваться человек. И очень мой. В общем, всё прекрасно. Но моя холостяцкая натура сопротивляется. Чувствую, что изменяю своей жизни и своему делу. Не знаю, что получится. Планы у нас обширные, особенно на лето. У неё с дочкой двухкомнатная квартира неподалеку от меня. Ванна не такая, как на твоём фото, но мы в ней помещаемся.

Её дочка, воспитанная детскосадовской ленинианой, вывела свою теорию эволюции: все люди произошли от Ленина. А Ленин – от обезьяны.

Она же обратилась к нам, отправляющимся вечером в кино: «Вот вы уходите в кино, а о Ленине не думаете». Уста младенца глаголят истину.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Неделю назад мы вернулись с моей жёнушкой из Монтерея, где я делал доклад на конференции. Всё прошло успешно, у нас даже осталось время поразвлекаться. Мы гуляли по уютному красивому городку, который пронизан дивной близостью океана.

Ели мороженое, сидя в саду на скамейке. У Карен – она была в шортах – вылилась из стаканчика большая капля на ляжку. Я опустился на колени и слизнул. Мимо проходил мальчик лет десяти, и он посмотрел на меня огромными глазами. Я уверен, что увиденная им картина останется в его памяти на всю жизнь и что она будет тревожить его неизведанной тайной, пока мальчонка не созреет.

Я принялся за поиски работы, потому как растрачиваю свои сбережения. Труд – это налог на жизнь. У меня полнейшее отсутствие денежного честолюбия. Единственное желание, чтобы меня оставили в покое, но дав прожиточный минимум. Речь идёт не о борьбе с обществом, а об изыскании в нём либо места наверху, либо места в стороне, где в первом случае ты доишь общество, а во втором – избегаешь его.

Поэзия денег, как она мне чужда! А ведь сколько талантливых поэтов-богачей и в этой области.

От наглой работы радостно прячусь с Карен в буднеубежище выходных. О, убежище субботы и воскресенья, в которых ты отгораживаешься временем от напирающих требований общества!

Стенка эта утончается, и понедельник захлестывает тебя с головой, опять превращая в раба, либо полностью подчинённого и принимающего своё рабство как должное, либо внутренне бунтующего и ждущего своего часа, часа преступления.

Будни, как раннее детство, когда подгоняешь годы в предвкушении мнимой взрослой вседозволенности. И вот приходит пятница – ранняя юность, и ты счастлив любовью и надеждой ожидающих тебя впереди вечера пятницы, субботы и воскресенья. Потом приходит суббота юности, и ты предвкушаешь целый день впереди и ещё воскресенье. Затем является зрелая юность вечера субботы, и ты гуляешь вовсю. Приход утра воскресенья утешает предстоящим днём и вечером. Но приходит вечер старости, и уже ничего не остаётся, кроме ночи. Надежда лишь на пробуждение на том свете.

Опять хочется писать, писать и писать, будто мне есть что сказать, тогда как я чётко знаю, что сказать мне нечего, кроме уже многократно сказанных двух-трёх мыслей. Мысли мои хотят одного – повторяться.

Достоевскому было что сказать, потому-то его романы и состоят из разговоров. Да и скорость моего писания – постыдна, пока я пишу строчку, Стивен Кинг (местный стахановец по книгописанию) напишет роман. Мне нужно жить долго, потому что я пишу медленно.

Когда я вижу толстенные тома романов, я чувствую себя, как мальчик в бане, который видит огромные хуи взрослых мужчин и смотрит на них с завистью и трепетом.

Вот у меня есть идеальный «Макинтош» для сочинительства, но голова – пуста. А писать надо, ибо нет для меня иного выхода, ибо нет у меня ничего за душой, кроме слов. Литература – моя любовница, с которой я встречаюсь время от времени, потому она мне не надоедает. А будь она мне женой, занимайся я ею профессионально по восемь часов в день, кто знает, может быть, и поравнодушел бы к ней.

Надо вернуться к идее романа, но моё безденежье обременяет мою совесть, что даёт прекрасный предлог для того, чтобы не писать, а суетиться в поисках ненавистной работы. Дьявол искушает меня возможностью продажи души за денежную работу, связанную с торговлей. А я ненавижу всё, связанное с торговлей, ибо при продаже чего бы то ни было всегда продаёшь чуть-чуть и себя. Отдавать себя – это можно, и но морали даже и похвально, но в продаже всегда попахивает проституцией, то есть бесчувственностью, что я ненавижу. Я хочу пользоваться проституткой, а не становиться ею.

Проституция, уж коль я упомянул это слово, порицается прежде всего за женское безразличие, с которым творится святой акт, и целью его становится не наслаждение, уготованное Богом, а добыча денег. Если бы женщина наслаждалась с каждым мужчиной и заодно брала бы деньги, она была бы не проституткой, а женщиной, берущей плату деньгами. Так и в любой работе, не приносящей наслаждения, а лишь дающей деньги, присутствует унизительная проституция, тогда как в работе, приносящей наслаждение и попутно деньги, существует похвальная страсть. Есть и хоббисты, не умеющие или не желающие делать деньги из своего наслаждения. Пока получается, что я к ним принадлежу.

Что же касается твоей Веры, то советовать жениться не берусь. У меня не было никаких сомнений, и по сей день счастье моё не убывает. Я уверен, что при истинно любящей и любимой жене измены делу не произойдёт, то есть творчество неизбежно выползет даже среди удовлетворённости.

Вместо совета приведу самый мудрый афоризм: «живи, пока живётся». Он в полной мере применим и по отношению к жизни с женщиной и звучит так: живи с женщиной, пока живётся.

Посылаю фото своего компьютерного кабинета, на стене фотоработы Кареночки, позади меня – её рабочий стол, а на переднем плане – укрытый от пыли принтер. Фото темноватое из-за наглых лучей солнца, но вы всё-таки различите меня в японском халате, с утра пораньше сидящего со своим дружком «Маком», но не красным. (Забавно, что яркий свет делает черноту на фотографии, то есть свет создаёт нечто противоположное себе. Это из серии добрых намерений, которые в ад дорогу мостят.)

С внедрением компьютера в жизнь писателей исчезнут черновики, а с ними – текстография. Варианты и разночтения перестанут быть частью академических изданий, потому что изменения текста, которые делаешь на компьютере, уничтожают предыдущий вариант, и нет нужды специально хранить отвергнутый. Кроме того, исчезнет графология, да и проблема разборчивости почерков исчезнет, а то вот кое-какие крыловские басни так и не разобрали из-за его бумагомарания. Я всё думаю, сколько бы успели написать Достоевский, Толстой и прочие великие словопроизводители, если бы у них был «Мак». Мою работу он ускоряет раз в сто, и без него я вообще не успел бы ничего сделать. Если раньше благоговели перед магическим противостоянием между писателем и бумагой, то теперь – между писателем и экраном компьютера.

Компьютер, должен тебе сказать, вещь удивительная. Человек «выносит за скобки» свои логические способности в форме компьютера, рафинирует, оптимизирует их и умножает на технологию, опережая в результате самого себя в этих способностях. То есть человек с помощью компьютера прыгает выше собственного хуя, опровергая ходячее заблуждение, что выше него не прыгнешь.

Читаю, перечитываю Бродского – короче, зачитываю до дыр. Дешёвый трюк – позволить переводить свою вещь «Меньше, чем единица» Лосеву. То ли это сбрасывание объедков со стола собачке, ждущей у ног и смотрящей на тебя с открытым ртом, то ли фатовство и снобизм. Это чтобы русского писателя, живого и здравствующего, переводили на родной язык! Тоже мне, американец засунул в жопу палец. Но он – гений, что с него взять? Уж как я осторожен с употреблением этого слова, а ничего другого достойного подобрать не могу. Гений – и всё. Почитай его стихотворение «1972», да и все остальные. У него нет опубликованных слабых стихотворений, все сильные и только отличаются степенью этой громадной силы.

Примечательно, что он не почитает верлибр – то, чем пытаются подражать западной поэзии стихоплюи, которые не в состоянии справиться с метрикой стиха. Верлибр со смысловой абракадаброй подобен для меня абстракционизму. Мнима свобода абстракционизма, когда каждый тщится наляпать на холст страницы цветовые пятна слов и воображать, что это поэзия. Для меня абстракционизм приемлем как стадия, которая непременно должна следовать после стадии реалистической, как это было у Кандинского, Малевича, Мондриана, Поллока. Тогда абстракционизм не является прикрытием своей технической немощи, а становится видением мира. Как ребёнок не начнёт рисовать абстракции, а начнёт копировать то, что видит вокруг себя, так и развитие художника естественно проходит через начальную стадию реализма, смысл которой – ознакомление с реальностью с помощью приобретения технических навыков её отображения. Затем включается индивидуальность, всегда не удовлетворённая реальностью, и начинает её изменять, а вернее, создавать свою собственную, разновидностью которой может стать абстракционизм.

Большинство формалистов в поэзии – это люди, заворожённые материей, они создают конструкции, которые мертвы, ибо в них комбинации, а не чувство. А глупцы идолопоклонствуют бездуховным структурам.

А может быть, всё обстоит совсем иначе и я добросовестно ошибаюсь.

Но вернёмся к нашему барану – Бродскому. Мне кажется, что сила его поэзии, помимо всего прочего, состоит в том, что она сняла ещё один покров – и значительный по толщине – с плоти чувств; покров, который в поэзии принято ткать из словесных экивоков. Другими словами, Бродский осмелился на новый уровень честности в изображении своих чувств. То есть он не боготворил структуры существовавших норм и наплевал на них. И не для эпатажа, а потому что слюна скопилась, да и нормы везде – куда ни плюнь.

Эволюция в литературе основывается на преступлении, которое совершает писатель, осмеливаясь говорить о том и на такой глубине, что до него было неприемлемым и запрещённым. Бродский много говорит о вещах, предметах и о своих чувствах к ним – то, что традиционно ставилось вне поэзии. Правда, тут и там возникало то да сё, но Бродский сделал систему, он учуял закон в спорадических явлениях и вывел его чёрным по белому, ко всеобщему удивлению, а точнее, ко всеобщей столпотворённости. Например, в «Речи о пролитом молоке» он делает высшую поэзию из псевдоэкономической терминологии, политических эпизодов, физиологических отправлений,

Я вообще отношусь с недоверьем к ближним. Оскорбляю кухню желудком лишним…

Идёт прямой текст эмоций без фальшивой восторженности или печальности, которые натягивали тришкиным кафтаном на поэзию. Прежде чем писать, поэт раньше всегда вставал в позу, какую – не важно, но в позу. Бродский говорит, сидя на облезлом стуле в коммунальной квартире, спокойным внешне голосом, доказывая, что поэзия не нуждается ни в каком экзотическом орнаменте напыщенности или трагичности, а существует во всём, к чему ни притронься, даже в невзрачной вещи. Он как Мидас, к чему ни прикоснётся – всё превращается в поэзию. Ему доставляет особое удовольствие одухотворять неодухотворяемое – вещи, это посложнее, чем возиться с людьми, которые и так переполнены душой, да настолько, что становятся навязчивыми идеями.

Современность поэтической метрики Бродского напоминает мне современность финансовых операций – заём ритмического пространства у следующей строки и выплата позже смыслового процента. Откладывание выплаты займа как можно дальше, даже за пределы строфы, а не только строки. Поэтому мысль в стихах у Бродского идёт своим чередом, а ритм – своим.

Жёнушка моя работает летом в рекламной компании и чувствует себя, как золотая рыбка в живой воде.

Она шлёт тебе нежный привет:

Серёжа, я по-прежнему очень счастливая жена твоего друга Бори. Мы гордые родители замечательного компьютера, но Боря тратит больше времени за уходом своего Эпплчика, чем этого требует настоящий ребёнок. Сегодня мы приготовили на ужин огромного живого омара. Было нелегко его запихнуть в кастрюлю, но результат оказался деликатесом. А теперь я слишком сыта, чтобы чем-либо заниматься.

Всего хорошего!

Целую.

Карен

РИНА – БОРИСУ

Боря, вновь приветствую тебя, дабы пояснить, что стоит за «нейтральностью» моего письма. Ты, как в ОВИРе, поставил свою резолюцию: «В поездке нет жизненной необходимости». И теперь заставляешь меня доказывать противоположное. Ты забыл, где я живу, что письма отсюда не могут быть без намёков и недомолвок.

«По части осознания окружающего» ты, возможно, сделал кое-какие успехи. Слава Богу! Рада за тебя. Но с чего ты решил, что я хочу приехать именно к тебе и мой визит может каким-то образом расстроить твоё семейное счастье? Разве я когда-либо была похожа на женщину, способную много лет жить пустыми фантазиями? Я написала, что хочу в гости. Но могла ли я написать, что в гости к тебе не хочу, а мне нужна лишь бумага, чтобы выехать? Ныне родной тебе город не на моём маршруте.

Далее. Почему я выбрала именно тебя в помощники?

Во-первых, потому что не только ты, но и заинтересованные в определённого рода информации лица считают наше с тобой прошлое «большим и значительным». Следовательно, твоё приглашение будет воспринято естественно, и мне проще будет обосновывать «жизненную необходимость» своей поездки перед лицом всесилия. Ты спекулируешь прошлым в стихах, а я собираюсь это делать в деловых предприятиях.

Во-вторых, я не поддерживала до настоящего времени ни с кем переписки, считая это бесполезным занятием. Для того, чтобы получить от кого-либо приглашение, мне придётся затратить много времени и усилий. А я тороплюсь. На это у меня есть тоже резон.

В-третьих, я считаю, что ты должен мне помочь. Тебя, несмотря на новое осознание окружающего, не покоробило от слова «долг»? Напоминать о долгах – крайне унизительное занятие для меня, однако ты вынуждаешь меня к этому.

Я оцениваю моё давнее согласие на твой отъезд из Союза в реальную помощь: приглашение или фиктивный брак, что ещё лучше. Материальные расходы по организации я надеюсь взять на себя. Ещё раз напоминаю: бумага, когда-то подписанная мною, имела жизненно важное для тебя значение, и я уже тогда знала её истинную ценность. Иначе сидеть бы тебе на 120 р. до самого периода Перестройки и Гласности. Ты мне когда-то сулил деньги за моё согласие, я отказалась, сказав, что сейчас не надо, пока они тебе нужнее. Договор на доверии, если хочешь. Возможно, понимая меня как натуру «преданную и благородную», а главное, бескорыстную, ты забыл о своём обещании, как только получил желанную бумажку. Я не забыла.

Ты можешь пренебречь моей просьбой и своим долгом по отношению ко мне, но не надо обманывать себя, объясняя свой отказ нежеланием причинить боль жене и, что ещё более нелепо, значительностью прошлого. Здесь нет логической связи. Мне не нужно твоё чувство вины по поводу боли, причинённой мне (цитирую тебя). Чувство вины безнравственно, если оно становится хроническим, и бесплодно. Мне нужна благодарность за прошлое, я хочу видеть, что действительно научила тебя думать о других (опять цитирую тебя).

Я прислала тебе фотографии моих работ в подарок. Но не только. Если бы только в подарок, то я послала бы одну, две. У меня была слабая надежда на то, что ты догадаешься отнести их какому-либо галерейщику оценить, выяснить, можно ли продать эти работы и сколько они будут стоить. Я хотела бы наладить связь с галереями и коллекционерами. Лучше делать это тебе, в личной беседе.

При всех твоих недостатках в сфере «осознания…» я знаю тебя как человека обязательного, на которого можно положиться в делах. И в этом тоже причина моего обращения к тебе. Я думаю, что ты сможешь помочь мне сориентироваться. Центр живописи переселяется в Штаты, у вас самые крупные и дорогие аукционы. Мне хотелось бы принять посильное участие в этом, и я имею к тому достаточные основания. Это то, для чего я хочу посетить США. Ещё более важно – от чего. Эмигранту хватает одного года, чтобы забыть, откуда он родом, и ты забыл, что ставкой тут становится здоровье, если не сказать больше. Я не преувеличиваю.

Прошу, не упорствуй в своём отказе, упражняясь в софизмах на тему: по отношению к достойному человеку ради достойного прошлого единственно достойно – совершить ещё один недостойный поступок. Подумай, что ты говоришь. Не делай из прошлого, которое ты, по всей вероятности, ценишь, памятника моей глупости и бессилию. Но зло – справедливая награда человеку, не научившему тебя вести себя достойно, тем более что он брался за это. Мне такое прошлое не нужно.

Ты пишешь, что твоё участие в моём приезде в США не может быть нейтральным. Собственно, почему? У меня нет особого интереса встречаться с тобой. Свои дела я могу делать и без твоей помощи. Как я уже написала, я бы не отказалась от некоторого участия, скажем, совета, но если для тебя это трудно, то Господь с тобой, в этом нет острой необходимости.

Я не пишу тебе о своих личных переживаниях… планах, поскольку могу делиться ими только с друзьями. Оснований же считать тебя своим другом у меня, увы, нет. Но уверяю, что хочу посетить США не ради тебя, прошлых воспоминаний, томимая робкой надеждой и т. п., а ради будущего, в котором тебе нет места рядом ни в качестве мужа, ни в качестве любовника. Надеюсь, тебе это приятно слышать (читать). Так что за нейтральностью моего предыдущего письма не стоит ничего. Оно и в самом деле нейтрально. Лишь его неожиданность после долгого перерыва может вызвать некоторое напряжение.

Я выпустила тебя на свободу. Не случайно упустила, а сознательно выпустила.

Ты можешь оценить это со своих «новых» позиций?

Рина

БОРИС – РИНЕ

Здравствуй, Рина!

Прости, что заставил тебя напоминать о долгах. Ты абсолютно права – я обязан тебе очень многим. Я сделаю всё, что могу, чтобы помочь тебе. Сегодня я послал запрос в советский консулат для получения бланка приглашения. Если будет какая задержка, то только из-за них. Но я буду их теребить.

Фотографии твоих работ я покажу местным галерейщикам, но я хочу тебя предупредить, что в основном картины рассматриваются здесь как капиталовложение, и известность имени значит очень много. Посему, если ты сможешь представить экзотическую биографию, чтобы привлечь первое внимание, или чего ещё, это может помочь. Главное – это найти галерейщика, который поверит, что на твоих работах можно хорошо заработать. Выставиться в галереях несложно – сложно продать то, что выставлено, а для этого нужна фундаментальная и умелая реклама. Но возможности в Америке неограниченные, так что при всех сложностях, которые тебе там понять трудно, у тебя есть реальные шансы на успех.

Мой телефон Звони, если что. Мою жену зовут Карен.

Дай знать, нужно ли тебе что-либо ещё, например, лекарства.

Ну, вот и всё для начала.

Удачи тебе и здоровья.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Через неделю мы идём с Каренькой в ресторан «Замок», где была наша свадьба аж целых два года назад. Время от времени я слушаю твою запись, сделанную в день свадьбы, и глазам становится мокро. Свидимся ли когда? Хочется. Ты – доказательство моего прошлого, и твои письма – моя зыбкая, но прекрасная связь с ним. Незаменимость старых друзей в том, что с ними можно вспоминать былое. Общее прошлое – это фундаментальная основа глубины общения.

Рина прислала мне гневное, но вполне достойное, хоть и нарочито корыстное письмо, где напоминает мне о моём долге. Со стыдом и омерзением к себе вспоминаю период развода с Риной. Она рвалась ко мне, а я бегал от неё, боясь, что я не устою перед её силой и желанием быть со мной. Помню, вскоре после того как мы разошлись, я увидел её в окне, подходящую к моему дому, и я так испугался её возможной истерики, её жажды меня и собственной слабости быть порабощённым жалостью, что я выбежал из квартиры, слыша её, поднимающуюся по лестнице, и затаился на лестничной площадке выше этажом. Она позвонила в дверь, и родители открыли и впустили её. А я бросился вниз, выбежал из дома и с улицы позвонил родителям, чтобы удостовериться, что она уже ушла, прежде чем осмелился вернуться. Позорище! Я никогда не решался быть с ней словесно нежным, оставляя это только для движений ебли. Я так никогда и не сказал, что люблю её, – потому что я всегда хотел иной женщины. Я никогда не сказал ей ни единого комплимента, а она так заслуженно хотела их услышать. Она, лёжа обнажённой, часто привлекала моё внимание, указывая на своё тело: «Посмотри, не правда ли, трогательная линия?» Только сейчас мне мелькнуло, что это её любимое по отношению к телу слово несёт и прямой смысл: «трогать».

Она была мудра, желая не замужества, а поддержания близости и страсти. Я же вбил себе в голову, что женитьба – мой непременный долг. Когда мы с Риной вышли из ЗАГСа, я долго не мог найти ключи от машины, и была неловкая задержка стояния у машины, пока я шарил в карманах. Когда мы наконец уселись в машину, я решил посмотреть на наши штампованные браком паспорта. Удостоверившись, что у Рины фамилия изменена на мою, я раскрыл свой и увидел, что там, где должен был стоять штамп, была пустая страница: мне забыли его поставить. Я благородно рванулся обратно в ЗАГС, и мне шлёпнули печать. Бог дал мне шанс передумать, а я им не воспользовался.

Рина имела неисчислимые возможности отомстить мне, начиная с простейшего неразрешения на мой выезд и требования части квартиры и кончая многим, что месть могла напридумать. Но она была исключительно благородной по отношению ко мне.

Через два месяца после нашей кривоносой свадьбы я заболел гриппом и лежал с высокой температурой. Вызвал врача. Участковым оказалась Наташа, только что закончившая институт, красивая, стройная, нежная, на которую я как-то наткнулся в поликлинике. Рина стояла рядом без косметики, привычная, надоевшая, неуклюжая. А тут сладкая красавица ощупывает мне живот прохладными длинными пальцами. Мне стало жутко, что вот какую женщину я всегда хотел, а теперь повязался с постыдным компромиссом. Всё взбунтовалось во мне. И я почувствовал себя мгновенно выздоровевшим.

После ухода врачующей мечты я сказал Рине, что не хочу быть женатым на ней, и она, ошеломлённая, ушла, накрасив прежде губы перед зеркалом. Я вскочил с кровати и прыгал от ощущения распахнувшейся свободы.

Выписываться я пришёл в поликлинику в выходном французском костюме, на два размера больше моего. Я его купил по случаю в «Гостином Дворе», где других размеров не было. Брюки топорщились на талии, затянутые ремнём. А пиджак, хороший в плечах, висел балахоном на талии. Я был последний пациент в очереди. Наташу поджидал муж, с которым она, по слухам, собиралась разводиться. На приёме я предложил ей пойти вместе в музей, на что она неопределённо согласилась. Но когда я позвонил ей через несколько дней, чтобы договориться о встрече, она отказалась. Больше я её не видел, но мой развод продолжал идти своим болезненным, но прекрасным чередом.

Я перевёл Карен письмо Рины и, так сказать, семейным советом порешили, что я сделаю ей вызов. Пусть поживёт в Нью-Йорке у своих многочисленных приятелей: я даже не должен встречаться с ней. И совесть моя будет спокойна. Так что если ты её увидишь, то дай ей знать, что я ей сделаю вызов. Я ей об этом написал, но это не значит, что письмо дойдёт.

Я по-прежнему ищу работу, ибо ищу не лишь бы что, а то, что хочу. А пока денежные запасы тают. Пора сделать деньги, чтобы к старости, которая, увы, не за столь высокими горами, не быть от них зависимыми.

Чуть было не взяли меня на продажу «Макинтошей», но в последний момент они нашли человека с компьютерным образованием. Мне дали серию тестов, и я их все провалил, с одной стороны, из-за медлительности соображения, с другой стороны, из-за неизбывной непонятности английского языка. Но я не унываю, а рассылаю резюме и якшаюсь с «полезными» людьми. Но по большому счёту, я всё думаю о жестокости наказания божьего – добывать хлеб в поте лица своего: мало было ему наказать нас смертью. Мечтаю сидеть у компьютера и никуда не двигаться, а жизнь толкает меня в необходимость суеты. Вся надежда на мою жёнушку, ангелицу-хранительницу, которая почти через год станет дизайнером и предложила взять меня на содержание. То есть цикл закруглится – сейчас я содержу её, а потом она будет содержать меня, хотя слово «содержание» и неприятное.

Цикличность событий в моей жизни непоколебимо уверила меня, что жизнь развивается по предначертанному плану, издавна именуемому судьбой. Ничего случайно не происходит. Случайность – это лишь материалистический термин для описания вмешательства Божия. Все события чудесным способом вписываются в нечто гармоничное, что, увы, не всегда оказывается прекрасным, но всегда подчинено некой цели, суть которой нам неведома, но существование которой мы с какого-то момента нашей жизни начинаем чётко ощущать. Всё происходит по некой причине, и пока мы её не называем – мы правы.

Я продолжаю пописывать, но всё не собраться с мудрыми мыслями. И задумался я над такой ситуацией: вот писатель написал роман – все признали его замечательным. Но критика, восхищаясь им, постоянно твердит: «Посмотрим, каково будет следующее произведение. Будет ли оно сильнее, чем это, или, по меньшей мере, такой же силы?»

И что это за гладиаторщина? Почему недостаточно написать всего лишь одно замечательное произведение? Разве обязательно всю жизнь добиваться внимания? Почему бы не написать нечто раз и навсегда? То есть если автор желает того и в писании – вся его жизнь, то это – его дело. А если нет? Кто смеет подначивать, подталкивать, провоцировать? Ведь писание – это опасное занятие. Высказанное начинает существовать и грозит сбыться. Писательство – это непрестанное выворачивание себя наружу, это непрестанная рвота, испражнение, семяизвержение, потение – и всё это принимает форму словоизлияния. Творчество тяжко и болезненно потому, что приходится говорить правду, которую люди нетворческие от себя скрывают. И для этого требуется усилие, часто приносящее боль, смятение, страх. Потому-то и ощущаешь облегчение после написанного, как будто повинился, облегчил свою совесть, высказал правду.

Развитие писателя – это его освобождение от влияния общества с помощью осуществления собственного влияния на общество. Ты рождаешься свободным, но через родителей общество накладывает на тебя лапу. Потом возникает протест против наиболее жестокого родителя или против обоих как реакция на подавление. У большинства людей на этом протест и кончается. Преступники выходят за пределы родителей и борются с обществом, преступая законы. Писатели стараются стряхнуть с себя общество, преступая законы здравого смысла и эстетики. Писатель, как и преступник, старается вернуться в состояние младенческой свободы, чтобы всё было дозволено. Такая вседозволенность, но лишь на словах, и осуществлена с помощью свободы слова. Отсюда мы можем заключить, что писатель или художник может стать самым безнаказанно свободным человеком.

При уйме публикующихся книг, которые на 99,9 процентов остаются никем не замеченными, не лучше было бы, если бы каждому давалось право лишь на одно произведение в жизни. Получилось – хорошо, нет – жди следующего воплощения. Это я, конечно, шуткую.

Однако каждое новое опубликованное произведение отнимает у возможных читателей писателей прошлого. Тот, кто прочтёт новый роман, может не успеть прочесть Достоевского или Кафку. Выступая с произведением в печати, ты берёшь ответственность за возможное отстранение читателя от чего-то заведомо большого. А тогда нужно быть уверенным в себе настолько, чтобы считать написанное тобою важнее, чем всё написанное ныне и прежде. В связи с этим мне иногда кажется, что я – ничто. А иногда мне кажется, что я – всё. Наверно, так и есть.

Первое впечатление от книжных магазинов – перепроизводство писателей, непрочитанных писателей, изданных, но не раскупаемых. И соседствующая с этим наблюдением мысль: зачем писать? чтоб затеряться? Но следующим ходом – уверенность, что невозможно затеряться, если ты печатно произнёс нечто. Речь может идти лишь о масштабе известности, знают ли твоё творчество сто человек, сто тысяч или в сто раз больше. Раз существует единица, то количество нулей непринципиально, ибо относительно.

С другой стороны, время работает на тебя, только не хватает жизни быть тому свидетелем. Старая литература ценится подобно тому, как становятся ценными никчёмные вещи только потому, что им много лет. Кочерга, пуговица, тряпка, стул – становятся антиквариатом, хотя в дни, когда они изготовлялись, никто не считал их за ценность. Так и теперь – изучаем когорту бездарных поэтов XIX века, которые почитаются только потому, что их произведениям за сотню лет.

Интересно, что ты и я живём бездетно. Плодиться всласть – не наш удел. Чем дальше, тем больше осознаю, что детей можно заводить только по величайшей безответственности и безрассудству. Только в молодости по неосмотрительности так легко заводятся дети. Теперь я понимаю, что для того, чтобы не превратиться в раба детей, необходимы прежде всего деньги, которые возьмут на себя всю грязь и заботы, измордовывающие родителей в ничто. Большинство заводит детей от нечего делать (то есть от лени предохраняться), оттого, что сам себе в тягость, или потому, что так принято, и по прочим омерзительным причинам. Следует признать, что есть редкие случаи, когда женщины, а ещё реже мужчины, проникаются неотвратимым осознанным желанием воспроизвести себе подобного. Но мы этим чувством пока не заболели. Короче, дети – это результат недоразумения (буквально), то есть люди «не доразумеют», они лишь недораз(вито) умеют совокупляться. В аптеке у прилавка с противозачаточными средствами должны висеть плакаты с изображением грязных и уродливых вопящих детей с надписью: «Вот чего вы избежите, покупая противозачаточные средства!»

Но семейная жизнь моя – отрада: с Каренькой я получаю отдохновение от забот, которые не поворачивается язык называть праведными. Будьте и вы с Верой радостны. И конечно же – «жопа Новый год!»

Карен: Сергей, привет! Скоро начинаются каникулы, а я их ненавижу, мне так нравится заниматься в колледже. Но в каникулы я смогу проводить больше времени с Борей! С Новым годом!

Б. + К.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Рина получила твоё письмо и вроде написала ответ. Перед этим она была у меня и читала кое-что из твоих писем. По всему видно, что ты ей так же небезразличен, как прежде. Да она этого и не скрывает.

Как твои желания в семейной жизни, не слишком ли тревожат?

Веду полусемейную жизнь. Сижу вот сейчас один в Вериной, мне вверенной, двухкомнатной квартире. Ощущения от отдельной квартиры весьма непривычные. Всё время ловлю себя на мелких коммунальных страхах: не слишком ли громко я говорю, не будет ли кто беситься, что я забыл выключить свет в туалете.

С Верой у нас всё хорошо. Она, кстати, прекрасно чувствует слово. Получаем большое удовольствие просто от разговоров. Вот маленький диалог:

– Эту рубашку пора стирать. Больше в ней ко мне не приходи.

– Ладно. Не приду, пока буду её носить.

– Ты что, решил меня совсем бросить? Тебя и самого пора стирать.

– В порошок?

– В порошок, и два часа мокнуть.

И всё в таком же роде.

Совершенно согласен с твоим рассуждением насчёт детей. Только я думаю, что и жён заводят, как правило, по тем же причинам – страх и неумение быть наедине с собой или лень предохраняться душевно. И однажды вдруг чувствуешь, что душа забеременела какой-нибудь бабой, и надо или с болью делать аборт, или рожать семью. Конечно, есть исключения, к каковым в первую очередь я отношу тебя с Карен. Ты не тот, кто не смог бы сделать своей душе аборт, если бы было надо. Есть, правда, ещё причина, по которой иногда заводят детей, – если накопят много барахла и не хотят, чтобы оно попало в чужие руки. Я иногда задумываюсь: вот помру, куда денутся все мои многолетние душевные труды? И обидно, ежели они попадут в какие-нибудь тупые руки, которые их уничтожат. Но не настолько обидно, чтобы заводить детей.

Вот тебе из моего шутливого творчества. Можешь принять на свой счёт:

Трудолюбивый и везучий, он жить мечтал как можно лучше. Иная выпала стезя — живёт он лучше как нельзя.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Вот уж два года, как мы с Карен женаты. Как много и как мало! Наша жизнь по-прежнему радостна, хотя дни идут быстро, оборачиваясь годами.

Что касается желаний, то «желание-то, конечно, есть», если вспомнить Мрачелло Настроени. Но тут дело чуть ли не теологическое. Не помню, писал ли некто или сам придумал, но можно считать, что всесильная власть Бога поддаётся только тем ограничениям, которые Бог накладывает на себя по собственной воле. Такого рода самоограничением является предоставление человеку свободного выбора между добром и злом. Следовательно, подобие человека Богу заключается не во внешнем подобии, а в способности налагать на себя ограничения. Вот я и накладываю на себя не руки, а ограничения.

Но в жизни всегда есть место одиночеству. Одиноким рождаются и с одиночеством живут. Оно принимает различные формы, но пока я пишу – я одинок. Одиночество – это возлюбленная, которую мечтаешь убить. И ничего плохого или хорошего в этом нет. Пока существуют неудовлетворённые желания, человек – одинок, и чем сильнее он желает, тем более он одинок. Сам факт наличия желания говорит о том, что человеку чего-то не хватает, а это и есть одиночество. Ты одинок по отношению к объекту желания, или, другими словами, ты живёшь без того, чего желаешь, а это и значит, что ты одинок. Вопрос жизни для меня стоит следующим образом: ненавистное общество или невыносимое одиночество? Обетованное одиночество.

Одиночество вдвоём, пожалуй, хуже, чем одиночество с самим собой. Я и Карен часто наблюдаем вокруг себя такое. Самая страшная картина – это равнодушная друг к другу пара. Они могут сидеть в ресторане визави и не обмолвиться ни словом в течение обеда. Она может приехать за ним на машине к работе, он заходит с левой стороны, чтобы сесть на водительское сиденье, она молча пододвигается на пассажирское место справа, он садится за руль и, не глядя в её сторону, ведёт машину. Они могут лечь в постель и отстранённо заснуть на разных её краях. Они живут опущенно, неряшливо и небрежно, приводя в порядок своё жилище, только если ожидают гостей.

Но я пока счастлив и испытываю блаженство (слово происходит от «благой женщины»), а я только тогда пишу продуктивно, когда я счастлив. Тогда, глубинно сознавая это, я привередничаю и пишу о том, что я несчастлив. Когда же я действительно несчастлив, тогда мне не до писания.

Б.

БОРИС – РИНЕ

Сегодня получил заверенный-перезаверенный вызов и высылаю тебе. Надеюсь, твоя часть по подготовке вызова к поездке пройдёт так же гладко, как и моя – по добыче вызова.

Мне бы хотелось подробнее узнать о твоих планах, поскольку, по всей вероятности, я не смогу встретить тебя в Нью-Йорке.

Всего тебе доброго.

Борис

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Поздравляю вас с тем, что вы женаты уже два года и что это вам ещё не надоело. Особенно рад за тебя, Борь, бьёшь все свои рекорды постоянства.

Я ясно чувствую, как постепенно стареет душа. Все впечатления, которые раньше были пронзительно ярки, теперь подёрнуты серой плёнкой. И это огорчает гораздо больше, чем старение телесное. Иногда отчаянно стараюсь выбраться из болота полусонной тупости, которое засасывает всё больше.

Раньше я не мог не рисовать, а теперь с трудом заставляю себя. Пытаюсь надеяться, что весь мой мир цел, только дороги к нему заросли и требуют ремонта. Но как делать ремонт? Вкусив душевных занятий, трудно предпочесть что-либо другое.

С Верой тоже всё не очень просто. Вроде бы всё и прекрасно, но… Боюсь отдавать душу. Боюсь привыкнуть к жизни вдвоём, полной постоянной словесной жвачки на бытовые темы. А в итоге стараюсь меньше бывать с ней. Чувствую, как мне не хватает одиночества. Не хватает одинокости, без которой не могу работать.

А Вере не хватает меня, она всегда огорчена, когда я уклоняюсь от встреч. Частично мы об этом говорили, очень многое она понимает, но у неё одна натура, у меня – другая. Но она умеет идти на компромиссы гораздо лучше, чем я. На том и стоим. Вообще, человек она на редкость умный и понимающий и притом очень живой. Мне даже неловко, какой я рядом с ней – унылый хмырь, и странно, что я ей так нужен.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Серёг, сядь, прежде чем читать дальше.

Я развожусь с Карен.

Всё накапливалось исподволь и наконец стало невыносимо. На словах, на расстоянии, да и кратко объяснить – нелегко. Но суть в следующем. Улыбки, которыми она светится на фотографиях, это лишь её незначительная часть, специально демонстрируемая для камеры, для сторонних зрителей. В действительности она – глубоко несчастный собою человек. Тому можно найти много объяснений. Вот одно из них, за которое держатся она и её психотерапевт.

Когда ей было пять лет, их покинул отец – для Карен это была большая психологическая травма. С матерью она была всю жизнь, мягко выражаясь, в холодных отношениях. С восемнадцати лет она жила одна, ни о ком не проявляя заботы, кроме как о себе. В результате к детям она не испытывает ничего, кроме отстранённости. Как и ко всем, кроме себя. Материнский инстинкт, которого я так хотел и который я указал в своём объявлении, у неё начисто отсутствует. А женщина, не любящая детей, не может любить и мужчину. С той силой, которую я считаю необходимой. А силу любви я измеряю радостью, с которой ты идёшь на жертвы ради любимого человека без потери собственного достоинства.

Есть у Карен предостаточно и других психических проблем. При всём при том она умело скрывает их не только от других, но прежде всего от себя.

Ты можешь спросить, где же были мои глаза? Они чётко зрили все факты, но мой помрачённый любовью ум интерпретировал их патологически доброжелательно. Любовь не только сделала меня слепым, она заставила меня поверить в невозможное. Когда я трезвый, я вижу и говорю истину, я отчётливо вижу свою мечту. Чуть я влюбляюсь, я иду на подлейшие компромиссы, всячески оправдывая или не замечая их. Если любовь связана с предательством мечты, то безлюбовье – единственно благородное состояние.

Я верил, что любовь (опять двадцать пять) сможет изменить человека. Меня-то она изменила значительно – более двух лет я был верен одной женщине, и без всякого труда. В этом отношении у меня к ней претензий тоже нет. Но вывод, к которому я постепенно пришёл, свёлся к тому, что Карен – не жена, не тот человек, на которого я могу положиться в старости, в беде или даже в простых трудностях. С ней хорошо, когда всё хорошо. Но чуть возникают осложнения, она предаёт, впадая в истерику, или в раздражительность, или в злобу. Она тоже устала от требований, которые я ей предъявлял прямо и косвенно и которые я считал само собой разумеющимися, ибо те же требования я предъявлял и к себе. В конце концов у нас остались лишь воспоминания о тех прекрасных днях, когда нам верилось, что мы созданы друг для друга, тогда как оказалось, что прежде всего мы созданы для самих себя.

Мы расстались мирно, с намерением остаться друзьями во имя памяти о счастливых днях, которые нам были ниспосланы.

А я всё размышляю, что же было со мной? Мысли мои постоянно крутились вокруг Карен. Желание её не истощалось. Радость от её присутствия не исчезала. Получалось, что люблю. А вышло, что женился. А это две разные вещи. Любить нужно на расстоянии, и тогда любовь длится.

Развод должен занять не больше месяца, так как мы не будем нанимать адвокатов, а заполним все бумаги сами, поскольку денег у нас особых нет и делить нечего.

Я переехал к родителям и после первых дней боли от разрыва привычных связей чувствую себя обновлённым и радостно смотрящим в грядущее.

Перечитал «Крейцерову сонату» и диву дался сексуальной инфантильности Толстого – куча глупостей и полового невежества. Сначала пишет, что детский досуг его был нечистым – дрочил то бишь – и на женщин смотрел жадно. А как же иначе? А потом, когда он, бедненький, лишился невинности, то застрадал, что потерял «чистое» отношение к женщине. Да его никогда-то и не было, коль дрочил. И вообще, о каком «чистом» отношении к женщине может идти речь, если у тебя хуй есть?

Ошарашенность от исчезновения желания после первого оргазма с женщиной геройчик воспринимает как великую потерю. А свой медовый месяц он вспоминает со стыдом, но не из-за грязи, как он это хочет представить, а из-за очевидной своей неспособности доставить удовольствие молодой жене, которая жаловалась на боль и явно сторонилась мужа.

И написал Толстенный «Сонату» ради проклятия ебли, которая ему не давалась всю жизнь.

Но ебля, пока она существует, прекрасна сама по себе. И неча Толстожопому пиздеть на пизду. А то из своей ущербности он сделал философию, которой заражаются сопляки или недоумки.

Или вот Бунина тоже перечёл, его «“Томные” аллеи». Испытал разочарование от короткости рассказов – тут бы продолжать и продолжать, уснащая деталями. Но вдруг – стоп. Это он распаляет, обрезая один рассказ, чтобы бросились читать следующий, в надежде, что в следующем будет откровеннее. Но так он дразнит до самого конца книги, как баба, которая приподнимает юбку, мелькнёт лобком, а не даёт. Многие, кстати, это любят. Тут мне один мужик утверждал, что его больше возбуждают полутени, полуоткрытости, а вид пизды его отвращает. «Ну, а хуй твой тоже отвращается от пизды?» – спросил я. «Хуй – это другое дело, у него глаз нет и носа», – ответил мне этот знаток. «Как жаль мне твоих баб», – сказал я, но он не понял, почему мне их жаль.

Кстати, на следующий день после моей разлуки с Карен я стал звонить своим старым бабам. Среди них Маруська (помнишь такую?) оказалась свободной. Но первая – после моего поста с Карен – была для меня слаще всех женщин. Я её прихватил в библиотеке, и она оказалась голодна, как и я. Тут уничтожилось то, о чём я так сожалел, – долгая девственность моего детства. Я чувствовал, будто это моя первая женщина, но в то же время я был оснащён всем моим опытом.

– Как я соскучился по тебе, – говорил я, целуя её пизду.

– Мы же только сегодня познакомились, когда же ты успел соскучиться? – раздался голос сверху.

– Я говорю не тебе, а пизде, которой ты владеешь, – ответил я, подняв голову.

Баба, естественно, оскорбилась – она, как и большинство владелиц пизд, была дурой.

Зато я прочувствовал до глубины души, что любовницу ебёшь, а жену лишь поёбываешь.

Сколько свободы кроется во множественности пизд!

Б.

РИНА – БОРИСУ

Получила твоё приглашение. Большое спасибо. Тут же отправилась в ОВИР, где мне выдали анкеты. Через дней десять надеюсь собрать документы. Разрешение мне выдадут не раньше, чем через месяца два.

Ты спрашиваешь о моих планах. Увы, подробности мне трудно представить. В Нью-Йорке у меня есть старые знакомые, они мне дадут рекомендации к владельцам галерей и вообще к людям, лично мне малознакомым, но могущим помочь… Как мои планы будут выглядеть в действительности, я не знаю. Планировать подробности заранее очень трудно.

Я уже говорила, что хотела бы устроить выставку. Возможно, с нею придётся повременить. Без рекламы – это пустая трата денег и времени. Хорошая же реклама требует и денег, и времени. Интересно, сколько может стоить издание книжечки с иллюстрациями, творческим манифестом, вступительной статьёй и т. п.?

Получил ли ты моё письмо? Я послала его с оказией почти месяц назад. Там я описала некоторые подробности.

Рина

БОРИС – РИНЕ

Очень рад, что приглашение дошло. Твоего письма, что ты отослала с оказией, я не получал. Стоимость издания книжечки с иллюстрациями зависит от очень многого и может начаться от тысяч трёх, поднимаясь до неограниченного числа тысяч.

Я показывал фото твоих работ, и люди хвалят и просят посмотреть оригиналы. Должен заметить, что американская хвальба очень опасна, потому как она лишь знак вежливости, и ты только тогда понимаешь, что она нечто больше, чем вежливость, когда хвалящие выкладывают деньги. Здесь не принято говорить прямо в глаза, если что-то не нравится, и я в своё время из-за этого изрядно поударялся о стенки, будучи уверенным, что они являются распахнутыми настежь воротами.

Вкладываю список адресов галерей в Нью-Йорке, которые торгуют русской живописью. Ты можешь предварительно послать туда слайды своих работ с информацией о себе. Это будет полезно.

Дай мне знать о своём приезде как можно раньше. У кого ты собираешься остановиться в Нью-Йорке? Сообщи мне адрес и телефон, и я свяжусь с этим человеком. Я хочу помочь тебе финансово, но, увы, не смогу осилить всех расходов. Я не знаю, какие у тебя представления о моих денежных делах, но, по американским масштабам, я живу очень скромно.

У меня произошли существенные изменения в жизни – я развожусь с женой. Причина развода – моё разочарование в её человеческих качествах, суть которых сводится к тотальному эгоизму, фундаментальной злобности и тенденции к предательству, чуть жизненная ситуация усложняется. Моя начальная влюблённость и огромное желание видеть в ней только хорошее заставляли меня интерпретировать факты, находя извинительные объяснения жене. Моё прозрение длилось постыдно долго, но, как известно, лучше долго, чем никогда. Опыт последних лет заставлял меня не раз осмысливать и наши былые отношения.

Борис

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Привет, Борь (опять в единственном числе)!

Давно тебе не писал. Виноват, и оправданий нет. Просто скудно в душе.

Да, своим разводом ты, конечно, заставил меня сесть. Тем более что никакого намёка на недовольство чем-либо от тебя не было. Но это твой стиль – резко менять курс без предварительных сетований и сомнений вслух. Каким-то боком души я, признаться, рад, привык к тебе, холостому и вольному, а к Карен – ревновал. Но уже и к ней начал было привыкать. Ещё раз скажу тебе, что твоя жизнь – готовый сюжет для романа.

Придумал заповедь: «Не пожелай жены ближнему своему».

Спасибо за предложение сделать мне приглашение. О переезде навсегда я не задумываюсь. Во мне очень сильно чувство России. Это трудно объяснить. Когда я в лесу, я чувствую, что это лес и одновременно – Россия. И не знаю, что важнее – первое или второе. От грандиозных и прекрасных ландшафтов у меня может захватить дух, но маленький уголок лужского леса говорит мне в тысячу раз больше, потому что я ощущаю его родным. Это похоже на любовь к матери. Возможно, таким образом трансформировались мои запасы любви к родителям, которых у меня нет очень давно. Так что уехать для меня означало бы примерно то же, что покинуть горячо любимую семью. Друзья, в том виде, в каком они у меня сейчас есть, по сравнению с этим значат очень мало.

Левитан, находясь за границей, писал: «Пейзажист может быть только в России». В отношении меня это именно так. Я не только не считаю это своим достоинством, но откровенно завидую людям, у которых это не так или в меньшей степени. Ведь через эти свои чувства я делаюсь крепостным и вынужден терпеть всяческую гадость.

Я раздумываю о возможности погостить у тебя. Очень бы хотелось повидаться. Страшат меня хождения по мукам бюрократии.

Лето прошло в суете. Ездил, жил в деревне, а вспомнить нечего. Значит, неправильно живу. Старые чувства, бывшие источником творчества, тускнеют, а новых, увы, нет. Иногда с испугом думаю – а вдруг так теперь будет всегда?

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Я понимаю твоё крайнее удивление моему решению. Вот тебе кое-какие фактики.

Моё объявление в газете Карен прочла, сидя в приёмной психотерапевта, лечась в очередной раз от депрессии, в которой она находится практически постоянно и которую она старается объяснить то временем до менструаций, то временем после, то самими менструациями.

Она с восемнадцати лет почти ежедневно принимала наркотики, которые, во-первых, не давали набирать ей вес (она панически боится быть толстой) и, во-вторых, держали её постоянно на взводе. Она мне рассказала это только после того, как произошло следующее: было это за месяц до свадьбы – звонит Карен мне на работу и, рыдая, срочно просит меня приехать домой.

– Что с тобой? – перепугался я.

Она плачет навзрыд и говорит, что ничего, но чтобы я поскорей приехал. Я сорвался, врываюсь в квартиру – она лежит одетая на кровати и ревёт. Морда опухшая, красная, от красоты – ни следа. Но мне не до красоты – мне тревожно и жалко её. Говорит, что у неё приступ депрессии и чтобы я позвонил её психиатрше. Я звоню, и та назначает встречу на завтра, успокаивая меня, что это ничего страшного. Я же никогда припадков таких не видал и просто не знал, что делать. А надо было надавать пощёчин и выебать. Поскольку это была типичная истерика.

Звоню я её матери и пересказываю, что за картину я вижу перед собой, а мать спокойным голосом говорит, что ничего, мол, она скоро оправится. Я рассвирепел на её безразличие к судьбе дочери и выразил матери в резковатой форме своё удивление. Та же дала мне понять, что это дело ей знакомое и помочь Карен она никак сейчас не может, а посему приезжать к нам утешать дочь для неё дело бессмысленное.

Я принялся всячески успокаивать Карен, и в конце концов она утихла. После этого мы стали ходить на приёмы к психиатрше. Я сидел у кабинета и слышал, как Карен рыдает. Мне входить в кабинет было запрещено. Я всё допытывался у Карен, о чём они говорят. Все её проблемы сводились якобы к матери, которая всегда была холодна к Карен, и между ними никогда не установилось материнско-дочерней связи. Исчезновение отца в её жизни тоже сыграло значительную роль. Но почему именно такую роль, мне было непонятно.

В конце концов Карен сказала, что врач пригласила меня под конец сеанса психотерапии. Оказывается, врач настояла, чтобы Карен рассказала мне о своём пристрастии к наркотикам, ибо нельзя оставлять это в секрете от будущего мужа. То есть если бы не врач, то Карен бы не призналась мне в своей жутковатой привычке.

Врач сказала, что такое долгое употребление наркотиков могло повлиять на мозговые клетки. И я могу теперь добавить от себя, что повлияло. А что самое важное, это то, что Карен должна ежедневно принимать лекарство против депрессии. Мне бы тут встать и распрощаться со своей невестой, которая лгала мне, но самое обидное, что такое мне даже и в голову не пришло. Более того, мной овладело фальшивое благородство, мол, не бросать в беде любимую женщину, что, мол, любовь всё изменит и вылечит и Карен преобразится.

Когда мы ехали в машине, возвращаясь от психиатрши, Карен дрожащей рукой закинула удочку, мол, будут ли продолжаться наши отношения, на что я, возмутившись недоверием к себе, воскликнул, что я её никогда не покину. Она явно не ожидала этого и много позже призналась мне, что была уверена, выходя из кабинета врача, что между нами всё кончено. Я же поставил условие, что она прекращает принимать наркотики, и она, конечно, согласилась. С тех пор она принимала по шесть таблеток антидепрессантов в день. Теперь я сомневаюсь – может, это были таблетки наркотика. Но я и не подумал её проверять, ибо я ей верил. Когда я, видя эти пожираемые таблетки, вскоре устрашился такой зависимостью от них и предложил ей постепенно уменьшать дозу, Карен послушалась и сократила её вдвое, но что-то с ней стало твориться нервное со слезами. Она стала плакать по любому поводу – от умиления, от страха, от любви, от неуверенности. Это заставило её вернуться к первоначальной дозе.

Б.

РИНА – БОРИСУ

Наконец-то получила разрешение на поездку. Вероятно, что во время своего пребывания в Нью-Йорке я буду просить пристанища у Т. По профессии он художник и живёт в Америке более десяти лет, так что сможет помочь мне советом на первых порах. Адрес вышлю в следующем письме, так как у меня есть сомнения, что я его правильно записала.

Спасибо за обещание финансовой поддержки. Надеюсь, что не более чем через год смогу отдать свой долг.

Выражаю тебе сочувствие в связи с разводом. Как мне известно, кроме душевных переживаний, это связано с большими финансовыми затруднениями и неприятными судебными процедурами. Ты высказал много гневных слов в адрес своей жены, но, как мне кажется, в разводе никогда не бывает полностью виновной одна сторона.

Рина

БОРИС – СЕРГЕЮ

Вот тебе невкусная свежатина новостей.

Дружеских отношений с Карен мне сохранить не удалось, она повела себя соответственно своему характеру, из-за которого-то я и решил с ней разводиться. Она наняла адвоката, и мне пришлось завести своего. Она накупила вещей по кредитной карточке до предела, и счёт, естественно, пришёл мне. Она требует, чтобы я содержал её, пока она не найдёт идеальной, интересной работы, тогда как она может поступить работать в любой день официанткой, чем она занималась всю свою жизнь, пока не встретила меня, выпихнувшего её в мир. Кроме того, она хочет, чтобы я купил ей новую машину, тогда как у неё есть хорошая подержанная. Это её адвокат настропалил, а она не желает даже приостановить своего стряпчего, чья цель – использовать на полную катушку мёртвый закон, в котором не находится места для таких вещей как совесть или справедливость. Причём требования эти выражаются в такой непристойной форме, что я не могу избавиться от жгучего стыда за себя – как это я мог жениться на такой стерве? Впрочем, подобным поведением она великодушно избавляет меня от сомнений в моём шаге, которые могли бы появиться, веди она себя достойно и по-доброму, как это делала в своё время Рина. А этим она только убеждает меня, что теперь-то я её раскусил.

Когда я сказал ей, что не могу больше с ней жить, её первый вопрос был:

– Ты заберёшь с собой компьютер?

Ты можешь удивиться, как это я во всех предыдущих письмах и словом не обмолвился о конфликтах, проблемах и прочем, предваряющем моё решение о разводе? Дело в том, что я утаивал их не столько от тебя, сколько от себя. В глубине души я знал, что если я признаюсь себе во всём, что я начал видеть, то это увиденное измениться к лучшему не сможет – уж слишком всё горбатое – и тогда только могила развода может исправить этот брак. Я упирался изо всех сил, страшась признаться себе, что моя мечта так и осталась несвершённой, а над ней Бог просто насмеялся, ослепив меня и заставив принять за неё – чудовище.

Теперь я пересматриваю все события, и всё предстаёт мне в солнечном, а не в искусственном свете.

Я почему-то считал, что разбираюсь в женщинах. Опытный, бля. И действительно, поимел разных, штук полтораста. Но, что называется, Любовей было… дай Бог памяти, шесть. Называть, так называть поштучно.

№ 1. Лариса – мне было тринадцать, ей – четырнадцать. К своему стыду, даже в штаны к ней не залез, а только за груди хватал, да и то через одежду. Но чувство зависимости от женского тела было первым и сильным. Всё это происходило на даче. И самым поразительным для себя в этой любви было то, что я, в трепете от грядущей осенней разлуки, не мог представить, как это я с Ларисой расстанусь. Ужас охватывал от возможной потери. Но чуть я приехал в город, как начисто её забыл. Такое лёгкое забвение удивило меня на всю жизнь.

Многие говорят о прелести невинности детского возраста, но я ненавидел неосознанность томлений, робость перед противоположным полом. Помню острое предчувствие прекрасной тайны, лет в двенадцать прочитав фразу о Д’Артаньяне и Миледи: «Когда восторги влюблённых утихли…» Целая Вселенная предшествовала этому утихшему состоянию, подразумевалась за ним и восхищала, перехватывая дыхание. О, каким обделённым чувствовал я себя!

Самое прекрасное началось только после потери невинности, и чем раньше бы она произошла, тем счастливее юность я бы имел.

№ 2. Вета, моя не первая, но самая сладкая на тот период. Мне было девятнадцать, ей – двадцать три. Идея женитьбы на ней для меня представлялась абсурдной, как и вообще идея женитьбы в том возрасте. Вета же, как и принято, стремилась меня на себе обженить. Длились наши встречи года два, потом она, отчаявшись, вышла замуж за короткого матросика, который пропадал на морях и океанах месяцами, и мы в его отсутствие возобновили наши сношения, не раз доводившие до аборта.

№ 3. Таня, только что разошедшаяся с мужем, который был её школьным другом и который так и не смог сломать ей целку. Родители мужа наседали на неё, тащили к гинекологу, пытаясь доказать, что вина в пизде, а не в хуе. Гинеколог – пиздочёт – не нашёл у Танечки изъянов.

И тогда объявился другой друг, уже институтский, вечно тайно влюблённый. Ему была предоставлена возможность продемонстрировать свою любовь на деле, с чем он и справился достойно и тем самым освободил девственную жену от сомнений в себе самой, ибо ей голову так накрутили, что и она стала думать, будто с ней что-то не в порядке. Уверенность в себе у неё была восстановлена, но до наслаждения не дошло, и тут уже подключился я и довёл дело и Таню до конца. Помню, она в благодарность за мой язык потянулась ртом к моему хую, а я, вместо того чтобы податься к ней навстречу, попридержал её, думая (не головой, а жопой), что, мол, ещё успеется её «развратить» – я тогда ещё использовал это идиотское слово. Но как и всегда в подобных ситуациях, другого случая не представилось, поскольку мы вскоре расстались. Вывод я сделал один, что надо брать, коль даёт, потому что, коль не возьмёшь сам, то другой возьмёт не церемонясь.

№ 4. Рина, моя первая жена и первая женщина, с которой мне было интересно не только в постели. Но я был обуреваем идеей красоты и женственности, а Рина не подпадала под эталон, во мне образовавшийся. Вот я и мучился ею как несвершённой мечтой, и наслаждался ею как прекрасной любовницей, как мне тогда ошибочно казалось, и как замечательным человеком, в чём я как будто не ошибся. (Столько «как» иллюстрирует, как я с ней обкакался.)

№ 5. В Америке была Барбара, которую я тащил на оргии и вытаскивал из алкоголизма. И вытащил-таки. И втащил, но не надолго, потому что она никак не могла сосредоточиться и кончить, обилие хуёв отвлекало её. А я, вместо того чтобы заняться ею и дать ей кончить, старался переиметь как можно больше раскрывавшихся мне навстречу пизд. Баб вокруг было, еби – не хочу. Тот редкий случай, когда пизд было до хуя.

Барбара имела мозги, которыми она запросто расправлялась с, например, сартровским «Бытием и ничто». Такой крупный довесок мозга к хорошей пизде делал её заманчивым куском. Расстались мы с ней, потому что она со мной жить вместе захотела. А я был согласен только спать с ней, ибо спать вместе и жить вместе – это день и ночь.

Ну, и последняя (на сегодняшний день) № 6 – Карен, моя вторая жена и моя первая ошибка такого рода. Я обыкновенно хорошо разбираюсь в людях. То есть сразу вижу подлятину, лживость, неискренность. И ни в одной бабе, с которой я длительно общался, не было злобы и дряни. А тут я ослеп, ибо встретил женщину редкой для меня красоты (когда она намажется и накрасится), то есть ту, о которой, как я думал, мечтал.

Первое впечатление было настораживающим из-за сразу подмеченного у неё тяжёлого подбородка, да и разреза глаз, который не прямой и даже не раскосый, что я так люблю, а наоборот, внешние углы глаз ниже, чем внутренние. И как это я принял такой изъян вместе с тяжёлой нижней челюстью и не только не забил тревогу, а втоптал её в забвение и утвердился в красоте этого чужого лица?

Верь своему первому впечатлению – оно самое точное, если мы в нём себе до конца признаёмся. Но мы часто замазываем первое впечатление последующими, исковерканными нашим желанием видеть то, что ему льстит.

До двадцати девяти лет никто не сделал Карен предложения, поскольку она годна лишь для ебли, а не для женитьбы. Ведь быть женой – это врождённый талант, отшлифованный приобретённым мастерством. А у неё ни того, ни другого. И я был первый, кто попался – предложил ей выйти замуж. В её возрасте, она, конечно, не посмела отказаться.

Карен обладает художественным талантом, а вернее, способностями, что вконец подкупило меня, и я влюбился. Это не мешало мне редко, но встречаться с другими девицами. Правда, за месяц или что-то около того перед тем, как съехаться жить в одной квартире, я прекратил встречаться с прочими, с воодушевлением от предстоящей, неведомой мне дотоле верности.

Когда мы ещё не жили вместе, а просто жили, на третьем месяце знакомства, у неё сломалась машина, и она не могла её завести. Так она позвонила о помощи не мне, а своему вялому любовнику, что предшествовал мне, с которым она меня познакомила, когда мы столкнулись с ним в ресторане. Она объяснила это тем, что машина сломалась поблизости от его дома и вдали от моего, и она не хотела меня этим беспокоить. Тогда я ей поверил. А сейчас – сам понимаешь.

Выбор женщин, который мы делаем в жизни, вовсе не свободный, ибо, во-первых, нам, как правило, не представляется куча жадных до нас женщин, из которых мы спокойно выбираем, а во-вторых, выбор, который мы делаем, осуществляется под давлением голода, который всегда делает менее разборчивым. Посему – позор богатым знаменитостям, влипающим в бездарные отношения, когда их выбор поистине широк и свободен, и нет им прощенья за их ошибки. Но даже свои ошибки им исправлять несоизмеримо легче, чем обыкновенному мужчине, поскольку знаменитость может быстро зачерпнуть новую женщину из неисчерпаемого источника почитательниц и быстро отделаться от своей «ошибки» с помощью денег.

Смысл отношений с выбранной женщиной состоит в том, что быть с ней следует только тогда, когда её хочешь. А на практике, увы, ты должен быть с ней и в моменты, когда она тебе противна или безразлична ради того, чтобы она была рядом тогда, когда ты её захочешь.

Но это я отвлёкся, а суть в том, что грустно.

Ну, вот и все мои Любови. Не густо, но зато на разных безлюбовных связях отыгрался в количестве, чьё качество зачастую было много лучше любовных. Ебля без любви значительно острее, чем с любовью. Об этом даже написал философское исследование под названием «Соитие без любви» Рассел Ваной, местный Сократ. А Мастерс и Джонсон писали нечто вроде того, что пока ебля в браке счастливая, то и счастье в браке держится. Это содержится в их книжке под названием «Восторженные узы» или «Связь наслаждением», как я перевёл «Pleasure Bond». Я, конечно, даю безжалостную выжимку сути из этих достойных произведений. Забавно, однако, что целые книги написаны для обоснования очевидных однофразовых сутей.

Общение с женщиной, помимо сексуального, просто вынужденное. Самое мечтаемое – вызывать пизду при возникновении желания и отсылать при его исчезновении. Но для того, чтобы она была под рукой и раскрытой, когда появляется желание, становится необходимым ублажать её носительницу, хранить её про запас, беречь на случай. Из всего этого рождаются отношения. Мечта мужчины о вечно доступной пизде преобразовалась в идею вечной любви. То есть такого состояния, когда наслаждение поставляется беспрепятственно. Максимально осуществимо это только с помощью гаремов. Там обилие женщин позволяет свести отношения к минимуму, но в то же время возникает необходимость финансового содержания женщин. Вступает в действие старинный закон: выигрываешь во времени – проигрываешь в деньгах, и наоборот. Другими словами, мусульмане со своими гаремами, а вовсе не кастрированная христианская культура, создали идеальную любовь для мужчин.

Я всегда чувствовал необходимость сильной похоти для поддержания здания брака, потому что если её нет, то брак должны поддерживать дети. А когда и детей нет, и ебля без души, и люди совершенно разные, то я умом вопрошал: что же тогда удерживает людей вместе?

Во всяком случае, мы были тщательно нежны друг с другом на людях. Но наши ебучие отношения были далеки от приемлемых. Её интерес к ебле ограничивался одним оргазмом. Частенько Карен было очень трудно кончить, даже с вибратором. Я лежал на боку, а она на спине. Мой хуй покоился в ней, а она давила клитор вибратором. Вот-вот, кажется, она доберётся до вершины, но вдруг чувствительность клитора пропадает. Карен выключает вибратор, ждёт с минуту, включает его снова и опять почти достигает пика, но вдруг вновь начинает топтаться на месте. Вибратор замолкает на минуту, и так приёмов в пять-шесть. Карен уже начинает беситься, хочет бросить начатое. Но я мягко настаиваю продолжать. Она благодарит меня, что я поджидаю её, а не тороплюсь кончить. Наконец она замирает в напряжении, и я чувствую её спазмы. Она говорит, что от многократных попыток оргазм смешивается с болью, которая корнает наслаждение.

В такие периоды Карен затевала разговор, что, мол, я её мало подготавливаю, что, мол, если что и заводит её – так это массаж спины и вообще поглаживание тела. Она ложилась на живот, я легко проскальзывал в неё, садился на её зад, и массажировал спину. Она не то что возбуждалась от этого, а становилась сонной и просила меня кончить, не поджидая её. Так что требуемый массаж-то оборачивался не эротичностью, а сонливостью. Массаж спины помог ей раз или два, но в действительности помогал лишь вибратор.

Если же я начинал ласками выводить её на оргазм, она убеждала меня, что ей оргазм часто не нужен и ей просто приятно чувствовать меня в себе, так что я не должен волноваться, если она не кончает столько же раз, сколько я. Но стоило мне раз не позаботиться, чтобы она кончила, как через несколько дней, обязательно выдержав в себе обиду, она объясняла своё гнилое настроение тем, что я якобы не думаю о её удовольствии, а думаю только о себе.

Сексуальная сварливость отражалась и во всём прочем, или можно сказать, что её бытовая сварливость отражалась и в сексе – уж не знаю, что сначала. Её сварливость выискивала нескончаемые предлоги, чтобы проявить себя. Вдруг она, как принцесса на горошине, начинает чувствовать какие-то выпуклости на матрасе, которые мешают ей спать. Причём желание покупки нового матраса она прямо не выражает, а просто раз за разом жалуется, что она плохо спала ночью из-за этого ёбаного матраса. А матрас-то действительно ёбанный, поскольку ему лет десять и он перетерпел всех её любовников.

Через некоторое время она начисто забывает о матрасе и вдруг начинает чувствовать запах кошки, что была у прежних жильцов, якобы исходящий от ковра в гостиной. Карен водила носом, вдыхала воздух и резким тоном говорила, что надо потребовать у владельца дома, чтобы он сменил ковёр. Я никакого запаха не чувствовал, о чём ей говорил, и, естественно, не собирался требовать новый ковёр, но не возражал, чтобы она сама попросила об этом владельца. Карен же ничего не предпринимала, она только брюзжала. Вскоре и это прошло.

Следующим номером программы возникла раздражённость от звука работающего принтера, который целый год ей не мешал, а вот на второй год стал невыносим. Причём печатание одной страницы вызывало в ней то же нетерпение, что и печатание пятидесяти. Тут я смалодушничал, сжалился и купил глушащую звук коробку, в которую вставляется принтер. Кареной радости хватило на день, а потом остатки звуков при печатании стали раздражать её с ещё большей силой.

Затем на очереди был звук смены дисков в компьютере, затем – но это было фирменным знаком её характера – ненависть к хрустящему звуку при еде.

Потом таким же по фундаментальности неприятия – звук щёлкающей жевательной резинки. Другим проявлением нетерпения в мире звуков стал звук моего разговора по-русски. Выучить русский она сначала не смогла, а потом и не хотела из-за своего неумения учить что бы то ни было. Ну, а раз она чего-то не смогла достигнуть, значит, в силу законов её характера, у неё к этому сразу рождалась ненависть.

Так что если ты задашь мне нижеследующие вопросы, то получишь ещё ниже следующие ответы.

– Что ты любишь больше всего на свете?

– Женское тело.

– Что ты ненавидишь больше всего на свете?

– Женскую душу.

Но в остальном я чувствую себя вдохновлённо и запускаю руки в свежих баб.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Только что вернулся из Нового-Йорика, где встречал Рину и провёл с нею четыре дня. Читай и дивись.

Неделю назад раздаётся звонок: Рина сообщает, что прилетает послезавтра в Нью-Йорк. Говорит, что послала мне письмо с днём прилёта месяц назад, но я ничего не получил. «Где ты останавливаешься?» – спрашиваю. А она обливает меня ледяной водой, спокойненько так говорит: «Я ещё не знаю. Я должна из Нью-Йорка позвонить знакомым». «А кто тебя встречает?» – вопрошаю. «Никто, – девственным голосом отвечает она и добавляет: – Я была бы благодарна, если бы ты меня встретил». Я на несколько секунд даже онемел от такого удара.

Оставлять её в Нью-Йорке одну? Это было невозможно. Мне ничего не оставалось, как сказать ей, что я её встречу. Она всегда была не от мира сего, но тут то ли она совсем с ума сошла, то ли обнаглела донельзя. Но в то же время я был рад, теперь я свободен, а тут старая любовь, бывшая жена – глядишь, и поразвлекусь. С авиабилетами здесь просто – позвонил, дал номер кредитной карточки, и готово. Купил я Рине страховку здоровья. У дельной Маруськи. Но что делать с жильём в Нью-Йорке? Брать Рину к себе в N. я не хотел ни в коем случае. Устраивать её в гостиницу в Нью-Йорке, пока она не найдёт своих знакомых, – это разорение. У меня был единственный вариант: Миша и Тамара Давыдовна, с которыми я жил в Риме. Тамаре Давыдовне семьдесят пять лет, живёт в отдельной двухкомнатной квартире в Бруклине: муж её недавно умер, и у неё одна комната пустует. Я пару раз останавливался у неё, когда приезжал в Нью-Йорк. Срочно звоню Мише, объясняю ситуацию, он не возражает, даже рад, что кто-то сможет за матерью в течение дня присматривать. Звоню Тамаре Д., и она не возражает. Тут я действительно вздохнул с облегчением.

Когда я приехал в аэропорт, самолёт уже приземлился. Я стал искать среди толпы Рину и вдруг слышу, кто-то окликает меня. Я посмотрел в направлении голоса и с трудом узнал Рину. Это была старая, измождённая, морщинистая женщина с сигаретой во рту. Мы поцеловались, и я старался убрать с лица ошарашенный вид, чтобы не обидеть её. Она уже получила свой багаж – один чемодан и картины, завязанные в отдельный пакет. Я взял такси, и мы поехали. В разговоре она всё время прикрывала рот рукой с сигаретой или без. Но я сразу разглядел, что её некогда белые крупные зубы были теперь чёрно-жёлтыми.

– Что у тебя с зубами стало? – не удержался я и спросил в лоб.

После этого она при мне стала меньше пытаться их прятать. А прятать было почти нечего, потому что большинство боковых зубов отсутствовало. Я помню, как она всегда панически боялась зубных врачей и, когда становилось больше невозможно откладывать, шла к частнику и платила последние деньги, чтобы тот ей делал анестезию. Рина стала объяснять, что еда и вода в Ленинграде такие, что зубы разрушаются чрезвычайно быстро. О влиянии курения она ничего не говорила, но я видел, как она закуривает сигарету от сигареты.

Рина приехала в пятницу, а на выходные Миша забирает Тамару Давыдовну в свой загородный дом, так что квартира была в нашем распоряжении.

Но самое забавное, что у Рины никого в Нью-Йорке из знакомых не оказалось, то есть тех, у кого бы она могла остановиться. Я спросил её, что бы она делала, если бы я был в командировке и не смог её встретить? Её ответом было: «Я бы что-нибудь придумала».

Когда настала пора укладываться спать, мы оказались в одной постели, поскольку на пол я ложиться не собирался. Рина была усталая и заснула, а я не шибко хотел её, обезображенную временем, и заснул на противоположном краю, к счастью, широкой постели. Спала она с открытым ртом и выглядела, как мертвец – лицо худющее и морщинистое. Ведь ей всего сорок, а выглядит на все шестьдесят.

На следующий день я водил и возил её по Манхэттену. На одном перекрёстке наше такси останавливается, и к нему подходит нищий. На шее висит кусок рваного картона, на котором написано: «Я мечтаю о бутылке вина!» Шофёр достаёт из кармана мелочь и с шуткой кладёт нищему в грязную ладонь. Тот улыбается с благодарностью. Свет меняется на зелёный, и мы трогаемся. «У каждого своя мечта», – говорит шофёр и даёт газу.

Рина вела себя так, будто уже была в Америке многократно. Стоило мне сказать что-либо о том, что попадалось нам на глаза, указать, объяснить, как она тут же отвечала, что она это знает, об этом читала или, самое смешное, что это в Союзе тоже есть. Всё она воспринимала как само собой разумеющееся, не стоящее ни восхищения, ни удивления. Меня это скоро стало раздражать, но я ей не показывал виду – гостья ведь. Прошлись и по галереям. Я представлял её как известную художницу из России, брал визитные карточки галерейщиков, передавал ей для будущего пользования. Но она ни слова не могла сказать, хоть и утверждала, что хорошо выучила английский. Я, конечно, не ожидал от неё американского красноречия, но я ждал попытки участия в разговорах и ответа на вопросы, которые я ей на всякий случай переводил. Когда её спросили, нравится ли ей в Америке, и я ей перевёл, она предпочла кивнуть головой вместо того, чтобы хотя бы сказать «йес».

На вторую ночь я решил, что пора с ней восстановить половую связь. И не то чтобы меня к ней влекло, скорее наоборот. Но мне представляется противоестественным для бывших любовников, а тем более для супругов, проводить время вместе, не совокупляясь. Отношения после соития становятся непринуждённее, разговоры свободнее, мышление яснее. И любопытно мне было, что стало с её телом, научилась ли она новым трюкам. Да и родную пизду посмотреть и нюхнуть хотелось.

Я стал к ней подбираться с прикасаниями и поцелуями, стараясь избегать рта, а всё соскальзывая на шею. Она посопротивлялась для приличия и разделась. Тело изменилось значительно меньше, чем лицо, но на бедре у неё торчала огромная опухоль. Я даже отпрянул. Рина успокоительно назвала её «диким мясом», а я вспомнил, что у неё ещё в наши времена был на том месте жировичок, который меня уже тогда малость отвращал. А теперь он вырос в такое уродство. «Почему ты не удалишь это?» – поинтересовался я. «Мне это не мешает», – последовал ответ.

Это из серии рассказов о женщинах, заботящихся о своей внешности.

Но пизда у неё неплохая, надо отдать должное. Не сравнить с Кареной по запаху, но вполне. Чтобы Рина, чего доброго, не понесла, я купил резинку, но, надев её, ненавистную, никак не мог кончить. Пришлось снять, и непосредственный контакт живо сработал. Я тут развратился на американках, которые либо на таблетках, либо с пружинкой, – ебёшь, ни о чём не думая, а здесь советские штучки опять – кончай наружу. Короче, сблизились. Да не очень. Глядя на Рину, я думал – как это я мог быть влюблён в неё, как я мог думать о ней столько лет – ведь это неряшливое беспомощное существо с великим самомнением, которое и хуй сосать-то не научилось за всю свою жизнь (берёт в рот и держит, не шевелясь, – нет чтобы работать языком, губами и головой, так что приходится самому пихать в неподвижное отверстие). Правда, глотает, не попёрхиваясь, – хоть этому научилась с грехом пополам. Но всё равно – такая невзрачная, затхлая.

И то же самое с Карен. Вспоминаю её поступочки, привычечки и думаю – как это я мог не видеть её подлую суть, гнилую душу, фальшивые слёзы и улыбки? Две мои самые большие Любови оказались унизительными и ничтожными по своей сути, хоть и по-разному, но обе омерзительны. Неужели так и не повстречаются мне женщины, у которых будет не либо душа, либо тело, а и тело и душа?

Рина намеревается не возвращаться, хочет заниматься живописью и добиться статуса беженца, что в её положении весьма трудно. Картины, которые она привезла, не лишены привлекательности, но мне трудно представить, как можно ими и им подобными завоевать Нью-Йорк. Пусть пробивается. Я дал ей пятьсот долларов, у неё своих около шестисот, за квартиру платить не надо, жратвы я ей недели на две накупил – на первых порах хватит, если не шиковать. Но у неё на одни только сигареты должно уходить не менее сотни в месяц.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Был первый суд, где судья назначил временные алименты в три раза меньше, чем просил адвокат Карен. Но любая сумма – абсолютно несправедлива, потому что Карен может зарабатывать деньги и содержать себя будучи официанткой, кем она и будет до конца своей жизни по своим душевным качествам, несмотря ни на какие дипломы. И денег у нас общих нет, потому что я не только не сделал денег за время женитьбы, а свои сбережения на нашу жизнь тратил.

Я, конечно, зол, тем более что мой адвокат не сказал судье того, что я требовал сказать, ибо Карен в своих показаниях лгала, что я ей никаких денег не оставил. Я уволил своего адвоката и нанял другого. Дура, я бы ей заплатил больше добром, если бы она не требовала, да ещё через адвоката. Со мной говорить лично она отказывалась, потому что сразу начинала реветь и беситься.

Ну вот тебе ещё сведения, которые помогут тебе понять, почему я вышел из «идеального брака».

Многое в характере человека, как известно, объясняется влиянием семьи, генетическим и воспитательным. Привожу фактики, к которым я до недавнего времени заставлял себя относиться снисходительно как к незначительным. Суди сам.

Вся её семья помешана на говне и пер деже. Когда они собирались на семейное торжество с ночёвкой, например, на Рождество, утром, после посещения уборной, брат Карен, красноречиво разводя руки, как рыболов, показывающий размер выловленной рыбы, под общий громкий поощряющий хохот демонстрировал размер куска, который он только что выкакал. Как и рыболов, он явно преувеличивал, но мужик он здоровый, рослый, и я допускаю, что он был близок к истине.

В детстве брат издевался над сёстрами таким способом: напердит под одеяло и потом суёт под него то одну, то другую. Однажды Карен не выдержала вони и наблевала под одеялом, что вовсе не улучшило атмосферного окружения.

Сестра Карен при всех семейных сборищах пердела с громкостью, заглушающей общий удовлетворённый гогот. А потом с притворным отвращением на лице комментировала степень вонючести витающих над всеми газов.

Однажды она пёрднула и чихнула одновременно, причём с такой силой, что сделала сальто. Это – шутка, но ниже опять серьёзно.

Одна из любимых историй сестры – как она пошла в туалет и, подтираясь, незаметно для себя проткнула своим длинным наманикюренным ногтем туалетную бумагу и зачерпнула под ноготь дерьма. А потом, вернувшись на совещание, с которого удалилась, она дерьмовым пальцем стала водить по тексту перед носом своего начальника.

Разговоры о запорах и газах были самыми волнующими и животрепещущими, поскольку все члены семьи исправно страдали ими. Впрочем, слово «страдали» здесь будет не вполне уместно, ибо «страдания» эти явно приносили наслаждение. Когда же количество дней запора начинало превышать четыре, нехотя принималось слабительное.

Брат Карен неоднократно ломал унитаз, усаживаясь на него. Как это он умудрялся сделать – я до сих пор не понимаю. Я могу только предположить, что он не садился на него, а нетерпеливо грохался задницей, а при его весе в 200 кг это могло оказаться невыносимым для нежного фаянса.

Братец любил рассказывать всем о своих шутках, которые он проделывал над своею милою женой, родившей ему троих сыновей одного за другим. Так, на День Матери он широким жестом дал жене пять долларов и сказал, чтобы она пошла и купила себе цветов.

Самой его любимой шуткой была следующая. Брат установил в своём доме регулятор температуры, который мог контролировать время включения и отключения отопительной системы. Дело было холодной зимой, и жена заметила, не ведая о сути такого регулятора, что утром, когда мужу время вставать на работу, отопление включается на полную мощь и завтрак проходит в тепле, семейном и воздушном. Но стоит только закрыться двери за мужем, как отопление отключается и температура в доме поддерживается чуть выше той, при которой пришлось бы надевать пальто. К концу дня, перед приходом мужа с работы, с отопительной системой что-то происходит и она начинает опять работать в полную силу. К моменту, когда заботливый муж открывает дверь, дом дышит в него теплом.

Только через несколько дней, заметив цикличность климата, жена поняла, что здесь что-то кроется, и муж ей со смехом поведал секрет установленного им режима регулятора. Всё это было преподнесено как презабавная шутка, на которую жена и малые дети отреагировали не смехом, а простудой. Целью же этого предприятия была экономия денег на обогрев дома. Жена братца покорно улыбалась этим шуткам, но было видно, что ей невесело.

Ну, и ещё один эпизодец. Братан взял напрокат смокинг, чтобы явиться в нём на свадьбу сестры. Свадьба была в субботу, а смокинг нужно было возвращать в понедельник. В воскресенье брат одел смокинг и пошёл стричь траву вокруг своего дома. Причина? «За смокинг всё равно уплачено, так я уж его использую до упора». Это тоже воспринималось семьёй как необыкновенно весёлая шутка.

Всё это отпечаталось на характере Карен. Женщина, копящая в себе дерьмо, могущая терпеть днями, находя в этом удовольствие, оказалась копящей свои дерьмовые чувства, не изъявляя их до того момента, когда сдерживать их уже больше физически невозможно. Поэтому она всегда пребывала на людях с тебе известной наклеенной улыбкой, а дома впадала в депрессию.

В связи с вышеизложенным, становится вполне естественным, что Карен постоянно пердела. Причём очень редко её пук был воздушным, без запаха, как это часто бывает у нормальных людей. Нет, каждый пук был у неё злостно вонюч. Пёрднет и обязательно раздумчиво скажет: что же я такое ела? Надо, мол, перестать есть это или то. Каждый вечер она рассказывала мне, как, находясь с кем-либо в лифте или в машине или разговаривая с преподавателем, она испортила воздух и умирала со стыда.

Она полагает, что если она пёрднет и тут же извинится, то она как будто и не пёрднула. То же самое и с рыганьем. Звеньями той же цепи были её грубость и наглость – извинишься, и всё, мол, должно навек проститься и забыться. А если я припоминал ей грубость, то она называла это злопамятностью. Я же говорил, что любовь – это живое существо, которое нужно беречь, и если ты оторвёшь ей руку или выбьешь глаз, то она так и останется калекой, и никакие извинения не помогут. Она же всё мечтала о нашей будущей жизни и, плюя на настоящую, строила воздушные замки. Из испорченного воздуха.

– О, какой ужас! – с показным смущением восклицала она, очередной раз испустив вонь и махая руками, чтобы разогнать воздух вокруг себя, а на деле поспешно вдыхая его с наслаждением, достойным лучшего применения.

Карен только подыгрывала моему отвращению, но не от её вони, а от её нежелания сдерживаться во имя меня. Так что стояли сплошные ночные бздения. А дневные – само собой.

Что касается вони, то она была бы даже приятна, если бы была сексуально окрашена. Карен может пердеть за столом, но, приступая к ебле, вся в поцелуе, прерывается и выбегает за дверь, чтобы выпустить газ. А ведь это единственное время, когда её пердёж возбудил бы меня, поскольку он связался бы в этот момент с желанием, с еблей. То есть если бы мы, к примеру, пребывали бы в «69», и она, кончая, пёрднула бы. О, это было бы прекрасно, ибо это свидетельствовало бы о наслаждении, которое лишает её контроля над собой. А это – вожделенное чудо. Тогда и запах её был бы роскошен, так как он стал бы свитой наслаждения. Но нет, во время ебли она ничего подобного себе не позволяла, потому что считала, что это испортит любовную атмосферу, и, хоть я ей говорил, что для меня это только будет возбуждающим, она так и оставалась скованной и «приличной».

Хотя по сути своей Карен бесстыдна, но не в любви, не для любви, а по безалаберности и неряшливости. Если же точнее, то любовники бесстыдны друг с другом из-за обуревающего их желания, а супруги – из-за овладевшего ими безразличия.

Вся религиозность Карен исчерпывалась заповедью: «Люби дерьмо своего ближнего, как своё». Однажды она в приступе нежности ко мне, выйдя из туалета, где я опорожнился до неё, сказала, что моё дерьмо вкусно пахнет. Вот какого комплимента я удостоился от жены.

Я к ней быстро подладился и как-то, сидя у камина и глядя на потухающий огонь, сказал, что угли – это дерьмо огня. Она так зашлась в смехе, как ни от одной моей другой шутки.

После неё в унитазе всегда оставался кусочек дерьма, который почему-то не желал исчезнуть в водовороте вместе со своими сородичами и в последний момент выныривал. Она срала такими большими кусками, что каждый раз засорялся унитаз.

Любую боль в животе Карен приписывает газам, и поэтому она, как и все в её семье, принимает бездну таблеток, чтобы унять газы. То есть таблетки способствуют отхождению газов, и под предлогом боли в животе Карен с помощью таблеток усиливает пердёж.

Вот такой атмосферой дышал мой брак. Надеюсь, тебе теперь кое-что проясняется.

А сейчас – кое-что из ультрасовременной поэзии. Ну, держись! Первое – тебе.

Посвящается С.

В ином измерении энном, в задрипанном городе Энске живёшь, занимаясь обменом окошечка без занавески на окна, пускай не в Европу, но хоть не на хищных соседей, всегда караулящих тропы от кухни до нужника. Съеден последний гриб, мертвенно-белый. Чтоб в памяти не околели, ты их изваять в акварели решил. И с надеждою спелой ты ими листы оснащаешь — пора: там зима не белеет, а чёрным недугом болеет. Но духом ты не обнищаешь, в пространстве, где деньги бесценны, растут не продажи – обмены: там жилы меняют на мыло, там власть, что схватила кормило, тебя лишь буханкой кормила, ты вовсе не строил ей глазки — ты выстоял очередь в краски, и в них заживя, как в хоромах, злой опыт менял на опят. А власть не желает опасть — в улыбке оскаливши пасть, заигрывает на погромах, глазами стреляет, но промах она совершила опять. Ты пристально смотришь в окно, которое смотрит в колодец. Так плюнь же в него – ведь народец загадил источник давно. В отравленной мутной воде ты рыбки уже не половишь, пускай копошатся в труде партийные спецы по воле. В пустыне ничтожных земель тебе ничего уж не светит: ни солнце, что село на мель, ни слово, попавшее в сети. На вечный обвес и обмер, от коих мир обмер, не сетуй — остался оазис на свете, где радуется большинство. И он предлагает обмен убожества на божество.

* * *

О чём думает человек в минуту своей смерти? О чём думает человек в день своей смерти? О чём думает человек в год своей смерти? О чём думает человек в жизнь своей смерти?

* * *

Сокращения мышц называем любовью, и – взаимной, когда они одновременны. И, вздохнув, обратимся опять к суесловью, потому что в желанья придут перемены. Мы теперь друг на друга с прохладцею смотрим, а ведь только минуту назад полыхали, и казалось, что жаром желанье не сморим, а лишь сделаем ярче. Но как низко пали, вознесённые похотью к Божьим стопам, мы лежим, обессилены быстрым полётом, и подносим к губам охлаждённый стакан, переполненный морем, но ставшим болотом.

* * *

Негритянку держу на чёрный день, блондинку лелею ночами белыми. Лести парчовую нитку вдень в ушко — брюшко — и шей по телу губами спелыми. Так мы и жили – то там, то тут. Мне шили тело, а я подшивал в дело романа. Коль мне дадут, даденое – губами жевал, и языком проходился по чёрным и белым губам гуманно, чтоб никого не обидеть – гурманом после облизывался. Эдгар По каркал, что будто бы никогда я не вкушу золотой середины между белой и чёрной – седины не помешают мне накатать сто фолиантов погони за нею, златом серёдки – невежда селёдкой, скажет, воняет. Также и с лодкой, что разбивалась об ахинею — в общем, я в истине – спец и мастак, пронюхал её укромное место. А тех, кто не верит, – их так и растак! Суть из первых рук мне известна.

* * *

Бидон бидэ наполня до краёв обильными ночными сливками, она коровою брела под кров одьял, качая бигудями-свитками. А под одьялом муж, известный скотовод, нахрапом храпа брал за зоб желание жены, которая от сточных вод разбухла молоком невоздержания.

* * *

Это было всего лишь вчера, а уж сколько случилось иного, позади оказалась черта, устрашавшая жизнию новой. Мы казались счастливой четой, но не жалость жила в ней, а жало. И былое за мнимой чертой затяжной слепотой устрашало. Нет, любовь не слепа – ведь она мне представила фата-моргану, и фата была ясно видна, погрузившая разум в нирвану. Скоро брачная ночь истекла, и пришло разведённое утро, и грядущее из-за угла выплывало в судёнышке утлом, а вернее, в посудине грязной, той, что в раковину занесло. И ты моешь, а я в унисон вытираю, с надеждой заразной, что окажется дней до черта без тебя, явно осточертевшей. И горит перед нами черта, пред которой ничто не удержит.

* * *

Я, проплывая по жизни к смерти, не попадаю желаньям в сети — я разрываю их. И ошмётки липких сетей цепляют подмётки на плавниках и хвосте, который горизонтальный, китовый, скорый. Я представлял океан бескрайним — ночью поздней. А утром ранним до берегов я хотел добраться, слал ультразвук с самостийных раций — волны не возвращались обратно, Что ж, я думал, оно и ладно.

* * *

Ненавижу блондинок, а вот надо ж – ебу. Но прорвётся плотина — и увижу в гробу всех их, простоволосых — с непокрытой пиздой. От шатенок – в засосах, от брюнеток – застой тёмной крови во члене. Тёмный волос – контраст с белой кожей – влеченье вдохновенно создаст. И ему не иссякнуть — свежий сок потечёт, и заполнится заводь, где пизды пятачок. И волосиков темень, и отверстия свет даст название теме, и возникнет сюжет.

* * *

Осенний лес, с потерянным лицом, стоит готовый ко всему – к зиме. И солнце зацепилось колесом за тучный камень. Пышет, словно Змей Горыныч, пылких наслаждений план. Но выкатился колесом язык, споткнувшийся о зубы, точно пьян иль к языку чужому не привык.

* * *

Родители, затравленные дочкой, боятся сделать нового ребёнка. Поставлена на размноженье точка, в пизду густая вставлена гребёнка: в ней трубы, вывязанные морским узлом, мечтают, чтоб скорей явился Гордий, и только клитор выглядит тузом и пыжится с навязчивостью гордой. Таблетки ежедневно пожирая, чтоб овуляцию пресечь, жена себя лишает рая, в пизду усердно снадобья втирая, пред тем как с мужем лечь. Она напяливает толстостенный кондом на вяленький отросток мужу и вновь предупреждает грозным тоном, чтоб он кончал не внутрь, а наружу. Прислушиваясь к звукам в спальне дочки, муж и жена с трудом совокуплялись. Она была их радостей источник и горестей, что быстро прибавлялись.

* * *

Я путешествую вниз по жизни, дух захватывает от спуска. Женщины рядом – сплошные шиксы. Если сияют глаза, то тускло. Вот путешествовал я с одною, похоть сморили, и стало скучно, мы уснули друг к другу спиною, от постороннего тела – душно. Так и с другими – ебу с прохладцей. Правда, случилась одна недавно, но протекла, как моча сквозь пальцы, жаркая и пахучая дама. Сердце моё зашлось при виде тела её – лишь лобком укрыто. Сгинул оргазм. Вот и разум-правитель, а перед ним – пустое корыто. После восторгов – словесных больше, а не телесных – вдруг прекратила мне отдаваться. Скажи, о Боже, хули она мне яйца крутила? Вот и пришлось вернуться к бабам, явно не тем, что мечты хотели, на дурачка их беру, нахрапом, в страсти хрипим в дешёвом отеле.

* * *

На озере, среди людей обильных, я подошёл к тебе, заворожён обильем форм, без лифчика мобильных, хоть видел я, что лезу на рожон. Ты так отреагировала мягко, что я в тебя чрез пару дней изверг, как изверг, огнедышащий из мрака, свою любовь; и грусть свою отверг. Теперь, ежеминутно незабвенна, ты тешишь, чешешь где-то за ушком и правде потакаешь неизменной — что свежая пизда всегда с душком.

* * *

Ряд волшебных изменений

милого лица…

А. Фет Лижешь и видишь её лицо, словно восходом озарено. Сфинктер сжимает мой перст, как кольцо, и волосок во рту озорной в прятки играет с моим языком, что попадает в жемчужную цель. Скоро сработает вечный закон — спазмой заполнит каждую щель. Свята в блаженстве, а не грешна, ты сомкнула в кулак персты. Вот она, слава любви пришла, чествуй владелицу юной пизды!

* * *

Ношусь по кругу у страстей в загоне, за мной следят на курьих ножках из избы все женщины, которых я запомнил, и женщины, которых я забыл. У них я вызываю страсть или вражду, две спят со мной, но мне они не пара. А та, от коей я всю жизнь признаний жду, молчит, как будто спермы в рот набрала.

* * *

Моя возвышенная ебля тебя до слёзок проняла, а я, с остервененьем вепря, рыл носом глубже от нуля, который летоисчисленье для каждой жизни начинал, в котором зреет день последний — великая величина. Я увлекался кем угодно, до запоздалого стыда, любая блядь, как анаконда, плоть обвивала без труда. Но я с необъяснимой силой златые кольца разрывал, и коль змеюка голосила, её лишь словом покрывал. Но плоть опять змеится рядом — не удаётся поостыть, и на меня сочится ядом всесильный ноль её пизды.

* * *

Пизда даёт аудиенцию (Аудитория хуёва), шокирует интеллигенцию тем, что шикует на халяву. Она разводит ноги в стороны, как на окошке занавески, и враз её огнём восторженным любой прохожий заневестил.

* * *

Голод гонит на охоту. На охоте – приключенья. Приближаются к окоту самки все без исключенья, только родом не из кошек. На оливковую кожу я охочусь и без ветви, без оливковой в зубах. Чёрный длинный волос ветром развевался и запах телом, создающим влагу, чтобы жизнь и смерть связать. И собрал я всю отвагу, чтобы броситься и взять.

* * *

Потрачу тыщу лет, но отыщу я в многократных жизнях деву, в которой, на которой, у которой всё будет так, как ныне втуне тщусь я отыскать. В иголье ушко вдену двугорбого верблюда без затора. А для задора я пока пишу о подвигах Геракла из Гулага людского общества, с колючкой из морали. Пусть слышится иным, что я пищу, — я поднял кровяную простынь флага, на коем девы гимн любви орали.

* * *

Существительного запах и касание глагола. Лакомство на задних лапах ходит нагло, ходит голо. Чувственно любое чувство до бесчувственности в мыслях. Мы лежим, желанью чужды, в ванне, словно кони – в мыле. Лишь слова без остановки носятся по кругу мозга с черепною окантовкой: в розе губ свистят, как розга.

* * *

Я хочу не ту, что есть, а ту, что будет, — так становится надежда верой, ну, а вера – манией, химерой, той, что от сонливых будней будит. Женщина, ты – жизнь моя. Полжизни, даже больше я отдал на поиск той, что ищут, словно ветра в поле, словно веру с горя. Уж скажи ж, не собираешься ли ты до смерти не-мечтой не удовлетворяться? «Да, – отвечу не колеблясь, – не творятся чудеса, коль в вере нет усердья».

* * *

Забавно, как слава медлит, ведь ей никуда не деться — придёт ко мне, чтоб раздеться и лечь, как дева намедни пришла и предстала славой, строптивой, но только с виду, которая ходит павой, пока не падёт на спину.

* * *

Лолита отправилась на боковую с бокастым Набоковым. А он не за бабой на беговую — за бабочкой, с подскоками. А потом засел за шахматы, а баба хотела пахоты. Вот такой вариант проделал лауреат Нобелевской премии без кобелевской спермы.

* * *

Как прекрасно раздеваться, предварительно обжавшись, так прекрасно расставаться, телом за ночь обожравшись. И всему своя эпоха, время, полоса, период. Так вчера – ты в г. с мишпохой, завтра – с б. идёшь по Рио. Волны – взлёты и паденья, горы – пики и низины. От молитвы – лишь потенье, не смешны ли образины, то бишь лики с ореолом, нимбом, ёбаным сияньем, если в ритме рок-н-ролла производится слиянье? Пыжась, делают попытку задержать любовь на вечность, а она – лишь на побывку и – пока! аривидерче! Словом, неча лить помои на движение из мести! Суть динамики любови есть топтание на месте.

* * *

Сузанне

Нисколько градусов тепла — и снег расплавился, как в домне, но страшно холодны тела, в твоём собравшиеся доме. Там вечеринка до утра, а утро целый день продлилось, там взял я тело на ура — в него ни капли не пролилось, поскольку СПИД тебя страшил, и ты три года не давала, ты призывала, чтоб дружил, но трусиков не надевала. Ты рот закрыла на замок и даже задом не вертела, но чтобы я не занемог, твоя рука на ём твердела. И вот расплавленная страсть тебе излилась на мамону, а чтоб со мною вровень стать, не строить из себя мадонну, ты вдруг произвела на свет вибратор с новой батарейкой и вылетела из тенет, запев от счастья канарейкой. И так невинно шли часы, что через час мне надоели, и я послал тебя в трусы, что нехотя себя надели. Простился я, и навсегда, без целомудрых жизнь – малина. И улица, в снегу, седа, чтоб потоптал её, молила.

* * *

Что такое? За тобой волочусь, бегу, пылю проторённою тропой. Получалось, что люблю. Слово напоследок взял — ведь последнее, пойми. Словом я тебя связал, говорил себе: «Пройми ты её». Но ведь за ней все последние слова. Ей, наверное, видней по ночам. Она – сова: мокрый глаз всегда открыт, палку я в него совал, но не слепнет, а горит.

* * *

Так было спокойно зимой, и вдруг наступило тепло, теперь семя в землю зарой и песенку пой, как трепло, что, мол, возрождается род людской и звериный средь луж, что семя в земле, словно крот, и вьётся наружу, как уж.

* * *

Двадцать лет назад, совсем недавно, я с тобой на выставке сошёлся, через пару дней с тобой зашёлся. По тебе тоска давно не давит — отпустила двадцать дней назад. Лишь стихи по-прежнему гнусят, что, мол, даже двадцать лет спустя о тебе мечтал, когда спускал.

* * *

Презрев презерватив, я погружусь по пояс в горячую вселенную пизды. А там уж Бог пусть мне предложит полис, страхуя от болезней. И пусть ты без имени, без будущего и без одежды нижней и ненужной спишь, ты ощущаешь, от блаженства лыбясь, вселённый во вселенную мой шиш.

* * *

Из пизды зародыш изымали, чтоб над похотью семья не надругалась. Из беременности, как из каземата, женщина, свободная, другая выходила, с обновлённым циклом — три минуты длилось возрожденье, в матке создавалось разряженье — и вовне пронёсся мотоциклом бич священной похоти народной — мы её в обиду не дадим, и вскипит волною благородной семя, видя женщину дородной, и у всех нас встанет, как один.

* * *

Чтоб не свихнуться от любви к ебле, ненависти к ней народы учат. Не было б Освенцимов и Треблинк, если Гитлер был бы поебучей. Но он имел одну Еву Браун, и то свидетели видели – не ёб, а только хватался за браунинг, заслыша интеллигенции трёп. Яйца у него разработаны не были, и пулями зачал он Третий Райх. А что может быть миролюбивей ебли, создающей тренья рай?

* * *

Я не хочу, чтоб годы проходили и крышу наслажденья прохудили, которая нас верно укрывала от горестей, от холода и шквала. Мы, скованы цепями наслажденья, в нём цепенели, изменив сужденья о бренности и суетности тела, оно бессмертной птицею летело в неведомом доселе поднебесье, мы в унисон одну стонали песню. Она была о счастье первозданном, которое захвачено и скрыто стыдом, что нами заправляет сыто, на Бога нападая партизаном.

* * *

Портреты плоти – явный натюрморт, природа мёртвая в спирту холщовой банки, ты смотришь на обилье плоских морд, а на углу объемистые панки картинное пространство создают, стиляги, но уже восьмидесятых, как встарь, они насилуют уют, а тот запоминает их с досады и выставит портретами, чтоб мы лет через сто в них время опознали, и так как с приговором опоздали, то пир продлится посреди чумы.

НА ВЫСТАВКЕ

Как счастливы должны быть мертвецы, коль души их следят за жизнью нашей, особенно такие молодцы, которых помним мы за подвиги и даже за преступленья. Как отрадно им что словом добрым, злым, но вспоминают. Пред импрессионистами стоим, что нас за воздаянье принимают.

* * *

Прецеденты делают грусть никчёмной — я оглянусь на былые разлуки, в них накопил я на день на чёрный порнографической показухи. Как я легко выходил из транса одиночества – лишь приближалась женщина с телом, пусть залежалым, пусть без кровати, а лишь с матрацем. Вот и теперь – неужели стану страсть предавать – предаваться грусти, оттого что в объятьях не слышно хруста, от разряженья твоих касаний? Женщина женщине грянь на смену! Ибо тревожна сия задержка, как твоя, что бросает тебя на стену от страха, что нет никого, а в поддержку — похотник одиночества твёрдым орешком.

* * *

Раньше я был озабочен смертью, всё это благодаря усердью в думах о бренности и суете. Годы, зачем мне под нос суёте тщетный поднос, на котором тёти, на коих я так подзалетел. Жизнь пока посильнее смерти, я тружусь, как простые смерды, но над словами, о коих речь. Так что, если пизда перед носом, я не страдаю словесным поносом, а молчаливо стремлюсь с ней лечь. Вот она жизнь, что сильнее смерти, жизнь годами да горем не мерьте – радостью производите замер. Пусть необъятно число объятий, нет, пока они длятся, апатий — и тому я – живой пример.

ГИНЕКОЛОГ НА СВАДЬБЕ

Навидавшийся пизд гинеколог не на баб, а в тарелку смотрел, столько в женщин всадил он иголок, что амурных не пользовал стрел. Он на свадьбах давно завсегдатай, и не только чтоб потчевать рот — не манкировать чтобы зарплатой, новобрачной устроить аборт или вытащить силой младенца, раз невеста законно дала. Утирает он рот полотенцем, потому что салфетка мала.

* * *

В заоргазмье – покой и сон. Воплощение райских кущ, отдыхает лобка газон от сминавших его кликуш. Как в блаженстве бились они, заходились в истерике спазм. Хуем лишь по пизде полосни — предлагает бесстыдства запас — неприкосновенным звался он, а теперь он подносится мне щедрым взмахом бёдер извне, в предоргазменный унисон.

* * *

Вижу женщины край, подхожу невпопад, это может быть рай, это может быть ад. Я заглядывал в рот, я оглядывал зад, женский значился род там, где губы висят.

* * *

В поисках дозы пизды вынужден в позу вставать, будто у жизни – призы, чтоб по заслугам воздать. Но омерзительна ложь, хоть у народа в чести. Зря представленье из лож, лапками громко части.

* * *

Готовься к пустоте, которую природа, как говорят, не терпит. Она не только есть, но не чужда приплода, на море и на тверди. Природа для отвода глаз простор навертит и удивляет вроде. Но потому она так пустоты не терпит, что пустота – в природе.

* * *

Волна покрывает волну, и рождается берег. А тот, кто вкушает вину, если смотрит на перед, пусть будет утоплен в воде, святой или сточной, что в западной белиберде и в догме восточной.

* * *

На старости лет Казанова решил написать мемуар, чтоб каждая в жизни зазноба запомнилась, словно кошмар. Их было не пять и не десять, поэтому сотня томов поднялись, как сдобное тесто питательных женских даров. Он пальцы облизывал долго, и быстро скользило перо. Он был в описаниях – дока, но всё это было – старо. И старость, увы, неподсудна — помиловали небеса. А значит, уже недоступна была для него новизна.

* * *

Страшно оказаться без пизды, долгое беспиздье же – страшнее. Так что ни сюрпризы, ни призы не заменят женских украшений. Я, их одевая на себя, сразу становлюсь неотразимым для людей, для бешеных собак, для работы дальней утром зимним. Я надел пизду как амулет, берегущий от любой напасти. Нет виденья слаще и милей, чем пизда, лежащая в запасе.

* * *

Нет укромней гнезда, чем любая пизда. В ней откладывать яйца, так, чтоб глаз намозолил, но не щурил китайцем птенчик-сперматозоид. Уж всегда-то на мокром месте глаз пиздяной, и мигает мне оком твой оргазм записной. Раскрасневшись, пизда мне давала дрозда.

* * *

Мне попадались женщины холодные. О, нет – они кончали до конца. Совокупленья данные исходные наглядно говорят – я не кацап. И мне хотелось нежности еврейской, на крайний случай – кротости буддийской, но шли стада иль с кровушкой арийской, иль скандинавской. Вымя лишь потискай, и между их кисельных берегов молочная река моя заплещет, а я их всех любил без дураков и, как дурак, хватал их всех за плечи и разворачивал к себе лицом, заплаканным от слов моих горючих, и прижимал к себе, и утешал – короче, счастливым всё заканчивал концом.

* * *

После оргазма чресла прозрачны, мы наслаждаемся только душой. Пусть же пекутся о страсти чужой заговорённые догмою брачной. Мы же с тобою разлукой сильны, похоть вливающей в новые встречи. Жажда замазывает противоречья, выведенные на теле стены, что между нами всегда и везде, даже в святое мгновенье оргазма, вместе, но порознь празднуем праздник, чтобы тереться в любовной вражде.

* * *

Как прекрасно вместе спать, как ужасно вместе жить, высочайшей страсти спад голову начнёт кружить. Что за пропасть бытия, что так подленько манит? Что за сердце бунтаря, что о славе томно мнит? Что же в жизни ждёт меня, кроме смерти? – Лишь Земля, холящая семена, мною сплюнутые, бля.

* * *

И – всё. Ты больше не нужна, пока не возродится снова желанье. О, как страсть смешна, когда бессильны плоть и слово. И только вера в чудеса о возрождении из пепла терпеть позволит телеса, в которых временно ослепла столь зримая нагая страсть. Но возвращается наружный симптом – едины можем стать. И – всё, нам только плоть под стать и больше ничего не нужно.

* * *

Меня сегодня Муза посетила,

немного посидела и ушла.

В. Высоцкий Явилась мне замызганная Муза и, как всегда, уселась в стороне, и расстоянье – вечная обуза — стояло рядом, чтобы быть верней. Я чувствовал, она – совсем чужая, хоть временами мне с ней так свежо, что люди, результат сего читая, почувствуют, что подвиг совершён. Но всё-таки о близости мечталось, не с Музой, нет, а с женщиной простой, которая бы без меня металась и мне вослед кричала бы: «Постой!»

* * *

Мне никто, увы, не пишет, а ведь я пишу для всех. Соблазнительная пища вызовет оргазма смех. Пожирайте, поражайте аппетитом на меня, только мне ответ рожайте, восхищением кляня. Мастурбантки, онанисты, вы от слов моих – в хмелю. Хоть вы все мне ненавистны, я безумно вас люблю.

Будь всегда!

Твой Б.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Что-то очень грустно мне. Какой-то мрак внутри и снаружи. Ты знаешь, впервые, пожалуй, моё одиночество меня не радует, а угнетает. Хочется близкую душу. Ан нету. Кругом одни соседи.

Очень тронут твоим посвящением. Спасибо. Настроение в этом стихе – точно как у меня сейчас. И намешано именно так, как у меня в голове и в жизни. В общем, прямое попадание.

Твои последние стихи, как и прежние, притягивают и интригуют. Однако, хотя это звучит хрестоматийно, но лично я пока не могу принять матерных слов в поэзии. Эти две вещи для меня несовместимы. Матерное слово в стихе – как взрыв среди концерта, как чернильная клякса на акварели – перестаёшь видеть картину, видишь только кляксу. Не пытаюсь навязывать своё мнение, но и себя изменить не могу.

Когда я вижу мат в стихах, стихи для меня превращаются просто в порнографию, и я не могу относиться к ним серьёзно.

Слова «пизда», «хуй», «ебля» стали значками, абстрактными обозначениями и перестали быть чем-либо иным, кроме знака непристойности или брани.

Набоков сумел как-то обойти мат и придумал свои слова, например, «скипетр». Да ты и сам знаешь, что русская литература оказалась одной из самых целомудренных.

Наверно, был какой-то смысл в том, что эти слова стали бранными.

Но всё-таки немного уже начинаю к ним, таким, привыкать. Кто знает, может, и впрямь лет через двадцать изменятся нравы, и тебя уже все назовут революционером в поэзии.

Опиши мне свой последний день с Карен, если будет настроение.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Ты пишешь, что слова «хуй», «пизда» – бранные, и, вследствие этого, всякая попытка за них браться якобы обречена на провал. Более того, ты предлагаешь выдумывать новые слова для их обозначения, ставя в пример Набокова с его «скипетром».

«Пизда», по сути дела, звучит так же абстрактно, как и «дикая роза». Эти слова не в состоянии ничего описать, а лишь толкают воображение в определённом направлении: одно – сильно, а другое – слабо.

Есть такая шутка. Заключённые сидят десять лет в тюрьме, перерассказали друг другу все анекдоты и выучили их наизусть. Поэтому они их пронумеровали, так что вместо того, чтобы заново рассказывать известный анекдот, рассказчик просто называет его номер, и все смеются.

То же самое со словом «пизда». Оно как номер чего-то всем известного, и, называя это слово, у всех возникает перед глазами знакомый образ.

Отличие слова «пизда» от «дикой розы» состоит в том, что «пизда» не претендует ни на какой побочный смысл и не сравнивает пизду ни с чем, а указывает на неё пальцем. В «приличном» обществе запрещены к употреблению такие слова, которые не оставляют сомнения в их смысле. Многозначность всегда даёт путь к отступлению, тогда как однозначность вынуждает на необходимость действия, которое в данный момент может оказаться неуместным.

Всё это напоминает дипломатические переговоры враждующих сторон через посредников. Враждующими сторонами являются ум человека и его половые органы. Ум в состоянии признать публично существование половых органов и их требования, но только через посредников – через слова, причём такие, которые не будут прямо называть враждующую сторону. Человек всячески старается скрыть существование конфликта. Посему переговоры, которые ведутся многозначными словами, можно всегда представить как не имеющие никакого отношения к половым органам.

Если же убрать посредников, то враждующие стороны либо должны примириться в процессе совокупления, что оскорбительно для христианской морали, либо ум и гениталии должны объявить войну друг Другу на радость христианству.

Ум склоняет различные части тела на свою сторону, но в какой-то момент они предают ум и переходят на сторону половых органов. Руки выступают против половых органов, создавая тексты протестов против порнографии, а между тем эти же руки тайно занимаются мастурбацией. Рот вопит о вреде порнографии, а потом принимается за минет.

Я считаю, что мат предпочтительней использоватъ в письменной поэзии и литературе, чем в устной речи. Вся его меткость прямоты транжирится голосом. Так что мат не то что должен считаться непечатным, а наоборот – только печатным, а не произносимым.

Кстати, сленг и жаргон меняются у каждого поколения, и только мат живёт столетия без изменения: «хуй», «пизда» и «ебля» – это неразменная монета языка, его золотой запас. Он представляет собой конечный, тупиковый смысл, уточнять который становится более невозможно. Трудно себе представить дальнейшее развитие языка, при котором будут найдены ещё более точные слова и слово «ебля» станет восприниматься как иносказание.

Используя три «ключевых» слова, в России можно легко изъясняться. Вот простейший пример:

«Как хуй ни выябывался, а ёбся он хуёво. Сначала пизда пиздела, мол, хуё-моё, и хуева поебень, а потом как захуярила, что хуй аж опизденел. А пизда уж совсем охуела. Заебла хуй в пизду. Хую остопиздело, но пизду не наебёшь. Не пизди – не хуя тут, доябывай или уябьюай. А то пиздюлей захуярю! Хуй отпиздярил её охуительно, но вскоре накрылся пиздой».

Далее ты говоришь, что был некий смысл в том, что эти слова стали бранными, мол, надо было – и вот бранные слова изобрелись.

Что ж, давай поговорим и про это. Слова «изобретались» поначалу для обозначения объекта или действия и лишь потом стали принимать эмоциональную окраску в зависимости от того, каково было ощущение от объекта или действия. Естественно, что эмоциональная окраска менялась вместе с изменяющимися ощущениями. Очевидно, что слова «хуй» и «пизда» образовались не из желания похулиганить, а из желания обозначить органы тела и их взаимодействие, которые, между прочим, дают человеку величайшее наслаждение. Я думаю, что не будет большой натяжки, если предположить, что изначальная эмоциональная окраска этих слов была весьма восторженной. В языческие времена люди относились к сексуальной жизни естественно, то есть радостно. К примеру, латинское слово fascinate, обозначающее «хуй», имело смысл «волшебный Дух».

Потом явилось христианство, и с собой оно принесло идею «порочности» половой жизни, греховности плоти. Образцом поведения стало считаться подавление сексуальных желаний. Вследствие этого половые органы превратились в изгоев, и само их упоминание стало звучать оскорбительно. В языческих культурах, кстати, и по сей день отношение к сексу, как к таинственному празднику, а не как к неизбежному греху. Посему «хуй» и «пизда» звучат как брань лишь потому, что христианство исковеркало отношение человека к самому себе.

В России, которую всегда топтали правительства, народ в большей мере становился рабом, и двумя формами пассивного протеста были пьянство и ругань. Ругань и брань основаны на словесном преступлении закона, внедряемого ненавистным государством. Главный закон христианского государства – всячески ограничить и охаять половую жизнь.

Коммунистическая же мораль – это дитя христианской морали. Обе основаны на подавлении личности, одна – во имя Христа, а другая – во имя коммунистического будущего.

Так вот, продолжая о брани. В России слово «еврей» подобно мату. Оно по сей день звучит как брань, поскольку еврей есть преступление как против христианства (не верит в божественность Христа), так и против коммунизма в том смысле, что еврей – индивидуалист, космополит, то бишь против коммунистического братства. Слово «бог» до недавнего времени звучало в СССР тоже бранно, поскольку «бога нет».

Все слова, обозначающие женские гениталии, звучат оскорбительно, но в разной мере. Есть три основных «термина»: пизда, влагалище, женские половые органы. Степень оскорбительности звучания этих слов соответствует оскорбительности слов: жид, еврей, иудей.

– А вы, извините, еврей?

Или:

– Он такой же национальности, как и вы?

Степень оскорбительности очевидна: «пизда-жид» – звучат как пощёчина, «влагалище-еврей» – звучат холодным омерзением, тогда как «женские половые органы-иудей» – научным эвфемизмом.

Но грубость зависит от намерений и отношения. Ведь когда-то слово «жид» не звучало бранно, и «пизда» звучала ласково.

Отношение к евреям напоминает отношение к гениталиям – они «греховны», они «грязны», их нужно прятать (помещать в гетто), их нужно уничтожать (высшая форма умерщвления плоти). Однако евреи и гениталии вездесущи в своём влиянии.

Периоды терпимости общества к евреям совпадают с периодами терпимости общества к сексу. Тогда евреи занимают ведущие позиции в обществе, и одновременно растёт сексуальная свобода. И наоборот, периоды притеснения евреев совпадают с ужесточением власти, которая обрушивается на сексуальные проявления.

Итого, следуя твоему совету, Серёг, слово «еврей» надо полностью заменить на эвфемизм «лицо еврейской национальности» или что-нибудь «помягше». А может, отказаться заодно от слова «совет» из-за того что его обгадило слово «советский»? А также отказаться от индийской свастики, потому что нацисты извратили этот знак, обозначающий счастье?

Нет, моя задача – вернуть словам первоначальный смысл, то есть «реабилитировать», используя популярный у вас термин. Если относиться к пизде с открытой любовью, то и само слово «пизда» очистится от приписываемой ему грязи и засверкает чудом. Если сегодня для многих «пизда» и «хуй» звучат как брань, то завтра они будут снова звучать как гимн Богу – так ведь к ним относились в обществах с фаллическим культом.

Лет пятнадцать назад меня Набоков тоже восхищал своей изысканной хуйнёй. Теперь он меня лишь раздражает. Всё это этапы, и этап «плетения словес» я прошёл.

А что до твоих опасений по поводу неприкосновенности бранных слов, то надо оскорблять бабу не «я тебя ебал», а чем-нибудь вроде «я тебя и с голоду ебать не стану». А то как можно оскорблять, суля наслаждение?

Все слова – это эвфемизмы чувств. А мы превращаем слова в невинные жертвы наших чувств, ополчаясь на непристойность или оскорбительность тех или иных слов. Мы не терпим их лишь потому, что они напоминают нам о собственных чувствах, которые мы патологически стремимся переиначивать или вообще не замечать.

Ты пишешь о некоем свойстве русской литературы, ей якобы присущем, – целомудренности. Обрыдли мне эти советские клише превосходства. Целомудренность литературе не присуща, а насаждаема государством и его псами – цензорами. Эротика всегда жестоко подавлялась в русской литературе (часть сказок Афанасьева должна была печататься в Германии, а история с Полежаевым тоже хороша, не говоря уже о «Гавриилиаде»). Как тут не стать целомудренным, когда тебя кастрировали?

Российское самодовольство омерзительно проявляется и в дутых самооценках собственной литературы. Самолюбование России своей литературой подобно недавнему самолюбованию советской «мощью». Ну да, был гениальный Достоевский и кучка талантливых. Но в любой европейской стране есть не менее гениальные и талантливые писатели. Сравнивая литературу американскую с русской, видишь, что Америка настолько разнообразнее в талантах, в кругозоре, в подходах к вечным вопросам, что её легко сравнить с радугой, тогда как Россию – с одним только обильным красным цветом.

Настораживающе великим достижением русской литературы является выработавшаяся привычка вменять поэту в обязанность быть гражданином. Правда, при советской власти требование гражданственности трансформировалась в требование нести общественно-полезную нагрузку.

Легенда о величии русской литературы подобна россказням о таинственном русском характере, вся тайна которого состоит лишь в классических симптомах алкоголизма. Умом Россию не понять, Россию можно лишь похерить.

Казалось бы, я должен балансировать на грани дозволенного и недозволенного и своим изысканным вкусом отмерять количество приемлемой «пизды». Однако фальшиво-целомудренная ситуация в русской поэзии стала мне настолько отвратна, что я хочу не глаголом жечь вымышленные сердца каких-то там людей, а просто ткнуть носом в чудо пизды и затем участливо спросить: «Ну, каково?»

Ты пишешь, что «пизда», «хуй», «ебля» стали значками, абстрактными обозначениями. В полупьяном разговоре – да, согласен. В поэзии – вовсе нет, они конкретны, как никогда. Конечно, когда то, что я делаю, подхватится остальными и приестся, нужно будет более конкретизировать, и за мной дело не станет. Но цель моя – поэтически возродить слова, которые обозначают самое прекрасное в земной жизни, но над которыми с лёгкой руки христианства устроили судилище и побоище, засадив их в тюрьмы и лагеря цензуры.

Что касается меры употребления, то её буду устанавливать я. И конечно, поначалу она будет коробить большинство. Но то, что вчера считалось непристойностью, сегодня – в порядке вещей. И буду ли я оглядываться на подлость сегодняшнего вкуса, который только и норовит измениться. Я познал Идею, неизменную во всю историю человечества, изображение которой стоит вне вкуса, поскольку «вкус» – это орудие её притеснения.

Задел ты меня также своим легкомысленным отношением к порнографии (я вообще теперь легко ранимый). Так что мне необходимо высказаться и по этому поводу.

Хочу начать с замечательной цитаты Пьеро Валериано:

«Античность, будучи менее злобной, размышляла прямо и честно обо всём, и в те времена ничто в человеческом теле не считалось оскорбительным ни по виду, ни по имени. Но с развитием дурных обычаев многое должно было стать дурным, будь то действие или слово».

Эту цитату я перевёл со страницы 21 прелюбопытного исследования Лео Стейнберга «Сексуальность Христа в искусстве Ренессанса и предание этого забвению в современности», изданного в Нью-Йорке в 1983 году. (Уважаю библиографию, ептвою.)

Одна из причин возникновения порнографии – инстинкт исследователя, желание посмотреть на себя со стороны. Так как во время соития ты мало что видишь и к тому же поглощён ощущениями, то, пережив оргазм и потрясённый его мощью, ты любопытствуешь о подступах к нему и о краткости его бытия. Чтобы удовлетворить эдакое любопытство, люди занимались вуайеризмом и устанавливали зеркала. Но так как это не для всех осуществимо, то живопись предложила более доступную форму наблюдения. Художники стали изображать то, что не видно участнику, а только наблюдателю. Литература стала апеллировать к воображению, а фотография и видео дали почти идеальные зрительные образы, осуществляющие лицезрение соития.

Словом «порнография» пользуются сейчас как жупелом, им стращают, обвиняют, клеймят, отвергают. Средневековье ополчалось на красоту женщины как на дьявольскую, и красавиц систематически пытали и истребляли. Таким образом, красота женщины тогда являлась непристойностью, порнографией того времени.

В Россию разрешили ввоз книг русскоязычных авторов, изданных за рубежом, за исключением порнографии и книг, призывающих к свержению существующего строя. Интересно, что порнография приравнивается по своей опасности к свержению существующего строя.

Подумать только, что за изображение пизды даже в нынешние времена ты можешь быть подвержен остракизму или даже посажен в тюрьму, а в некоторых странах – убит. За то, что ты изображаешь Истину. Запрет на очевидное – какая жестокая игра ведётся человеческим обществом. Но почему, кстати, говорят «обнажённая истина», не потому ли, что у истины хотят увидеть пизду?

Это напоминает мне иудейский запрет на изображение Бога и на упоминание слова «бог». Смысл этого запрета в том, что мы не знаем облик Бога и посему любое изображение его будет досужей выдумкой, оскорбляющей Его. Пиз да же общеизвестна – она посланник Божий, она, как Христос, дитя Бога, сам Бог да и дух её – явно святой.

Речь вовсе не о том, является ли изображение пизды порнографией или эротическим искусством – поразительно то, что при виде любого её изображения наше нутро переворачивается от возникших в нём чувств.

Слово «порнография» сделали умышленно широким термином, которым пытаются называть всё, что так или иначе связано с изображением половых органов. Если половые органы истязают, то и это поспешно называется порнографией, чтобы, связав это слово с болью и жестокостью, затем назвать порнографией изображение любовного соития и вызвать к нему у зрителя отрицательные эмоции.

Эротика – это кокетничающая порнография. Как кокетка виляет задом, поводит глазами, обнажает грудь и ноги, но не показывает пизды, так и эротика – темнит тенями, показывая сопрягающиеся тела, но не показывая хуй, проскальзывающий в пизду. Поэтому эротика часто воспринимается как более или менее допустимый жанр искусства. Пристойная, допустимая литература – это приемлемые вариации на запрещённую тему.

Попытка произвести разделение на порнографию и эротику является вторжением логики в область чуда. Безотносительность феномена совокупления пытаются снизить логической относительностью и таким способом нейтрализовать чудо и свести его до уровня наукообразной объяснимости.

Посему я хочу чётко определить, что я понимаю под словом «порнография», чтобы сделать его невинным.

В разговорном русском языке можно было бы справиться таким способом: бесстыдство – это показуха, обнажённые тела – это голь. Итого, порнографией называется «показуха голи». Но я-то вознамерился по-научному говорить, так что на этом останавливаться нельзя, и я предлагаю академическое название порнографии – голография. (Смех в зале, переходящий в овацию.)

На поверхности современное общество, казалось бы, доросло до признания факта, что соитие не является грехом, но, признав это, тут же обрушивается на порнографию, которая лишь изображает соитие. Ополчаясь на порнографию, общество порицает заодно с ней и само соитие, и если присмотреться, то общество и признало-то его с величайшим трудом. Порнография – это единственная форма общественной активности, которая утверждает вслух и во весь голос, что соитие как таковое существует. Всякая иная социальная деятельность основана на тщательном сокрытии этого факта.

С помощью смешения всего относящегося к сексу в одну кучу осуществляется дискредитация ядра, сути – соития. Ни у кого не поднимется язык назвать его извращением, за исключением того, кто выступает за уничтожение человеческого рода, вроде героя «Крейцеровой сонаты», который и предлагал искоренить соитие, а на вопрос – что же будет с человеческим родом? – отвечал, что, перестав совокупляться, люди достигнут совершенства и тогда их миссия на Земле будет исполнена, и, следовательно, делать им уже будет нечего. Подобные герои продолжали мыслить в этом направлении и додумались, что конечная цель человека заключается уже не в простом прекращении совокуплений, а в самоубийстве. Этим спекулировали экзистенциалисты, так что вот тебе, герой, пистолет и совершенствуйся в труп, а нас не трогай.

Попытка дискредитировать всю порнографию из-за того, что существует садизм, уподобляется такой ситуации. Уплетать обед можно либо в ресторане, изысканно и чинно, в европейском стиле, либо сидя на земле, с употреблением пальцев вместо вилок, как в Индии, или на полу, с употреблением палочек, как в Японии. Можно также и соревноваться, кто больше или быстрее съест. Естественно, что от чрезмерно быстрой или обильной еды может быть несварение желудка, что досадно.

Так вот, можно представить, что некто оскорбится едой пальцами, или «противоестественными» палочками, или тем же несварением желудка и запретит изображать еду как таковую, раз какие-то формы её потребления столь отвратительны для законодателя.

Одним из упрёков, предъявляемых порнографии, является такой: порнография – это изображение соития, которое совершается участниками якобы без чувств, что негуманно. Однако мужчина всегда испытывает удовольствие, и только женщина может совокупляться безразлично и бесстрастно. Поэтому такой упрёк порнографии относится только к женщинам. Но примечательно то, что порнография никогда не показывает лица безразличной женщины, а всячески имитирует женскую страсть. Потому-то женщины так ранимы порнографией, ибо она рисует женщину всегда желающую, тогда как в реальной жизни женщина стремится сохранить за собой право не хотеть. Женщина протестует против того, чтобы её сексуально идеализировали, поскольку это накладывает на неё обязательства, выполнить которые ей никогда не удастся.

Итак, моя цель сделать определение порнографии не относительным и многозначным, а однозначным и абсолютным. Вернее, я хочу выделить из неё ядро и суть, основу, краеугольный камень и, назвав эту основу, не позволить никому отводить меня в сторону, путать терминологией и подтасовывать факты.

Я буду называть порнографией изображение соития мужчины и женщины, причём крупным планом, чтобы, кроме хуя и пизды, не было видно лиц, потому как даже выражение наслаждения на лицах некоторые станут интерпретировать как выражение боли и на этом основании называть совокупление изнасилованием или садизмом. Посему, повторяю, говоря о соитии, я имею в виду хуй, движущийся в пизде.

Моё акцентирование соития отбрасывает в сторону жеманное и фальшивое желание определять порнографию как нечто, не имеющее литературной или социальной ценности. При чём тут литература или социальность, когда есть соитие на экране, в тексте, на холсте – крупным планом. Соитие самоценно само по себе и не нуждается ни в каких оправданиях, ни литературных, ни иных, чтобы манифестировать своё величие. Более того, желание назвать всё своими именами и показать всё отчётливо и крупным планом, что типично для порнографии, является не чем иным, как стремлением к истине.

Определив порнографию как изображение соития, я сразу отметаю всех тех «протестантов», которые рады отождествить её с разными формами жестокости в сексуальном общении, ибо что же может быть нормальнее и нежнее, чем обоюдно радостное совокупление.

Однако, несомненно, останутся люди, которые будут яростно восставать против порнографии даже в моём определении, они будут выступать против права на изображение соития.

Вот она, логика этих людей. Она начинается с аксиомы: всё, что приносит вред людям, должно быть запрещено. Из этого постулата делается обратный вывод: если что-то запрещают, то лишь потому, что это вредно. Порнография, вред которой никому не удаётся доказать, поначалу запрещается лишь по своеволию власть имущих. Народ же делает вывод, что если порнография запрещается властью, то, значит, она вредна. Основываясь на этой ложной посылке, вредность порнографии воспринимается сама собой разумеющейся, и возникает вторая и более сильная волна подавления порнографии, теперь уже со стороны всегда невежественного народа.

Люди, которые выступают против порнографии, считают, что соитие – грязно и отвратительно. Можно легко представить половую жизнь такого человека, если вообще у него есть какая-либо половая жизнь. Каждое совокупление он будет проделывать с омерзением, за невольным исключением мгновения оргазма. После него он будет испытывать отвращение, стыд, отчаянье. Если же это женщина, то она не испытывает оргазма при соитии и потому отвратилась от него.

Но чаще всего такие люди вообще не имеют доступа к соитию, в силу различных обстоятельств.

С другой стороны, всё, что делается с наслаждением, становится прекрасным эстетически. Наслаждение – это воплощение богини Красоты. Люди, наслаждающиеся совокуплением, радостно воспринимают его изображение и считают его прекрасным.

Вместе с тем многие люди испытывают наслаждение при соитии, но порицают его изображение. Такое может происходить в двух случаях: если человек наслаждается соитием, а на людях поносит его изображение, значит, этот человек – лжец, и мягче слово придумать нельзя. Если же человек не испытывает наслаждение от соития или просто не может соитие заполучить, то его неудовлетворённость оборачивается возмущением от изображения того, что указывает на его фиаско. Тогда возмущение становится лишь свидетельством сексуальных неудач. Следовательно, тот, кто негодует на изображение соития, является либо лжецом, либо неудачником.

Люди обзавелись привычкой не признавать своих проблем и винить в них не себя, а других. Вот собирается группа неудовлетворённых и начинает громко клеймить позором. Замечательно то, что возмущение от собственной неудовлетворённости превращается в негодование против удовлетворённости других. Ущербные хотят, чтобы все были ущербными, как и они, тогда им легче будет переносить собственную неудовлетворённость. Им ненавистна мысль о том, что кто-то получает наслаждение там, где им в этом отказано.

А те, что довольны, молча совокупляются, и их не слышно, поскольку им не до разговоров.

Но из-за шума, поднятого неудовлетворёнными, создаётся впечатление, что только они и существуют на свете, что только их образ чувствования доминирует в обществе. Так общественное мнение начинает формироваться под влиянием неудовлетворённых.

Молчаливые и довольные поднимают свой голос только тогда, когда они чувствуют, что у них отнимают их удовольствия.

Общественное мнение организовано таким образом, что люди находятся под впечатлением, будто в движении против порнографии участвуют самые нормальные, здоровые люди, которые хотят предохранить всех и вся от болезней и гибели. Но если взять каждого борца в отдельности и рассмотреть тщательно скрываемую им личную жизнь, то окажется, что, несмотря на то, что он, быть может, считается примерным семьянином (а именно они составляют значительную часть борцов), его сексуальная жизнь либо вообще отсутствует, либо обезображена сексуальным безразличием, процветающим в браке. Именно в браке возникает беспрецедентное равнодушие между мужчиной и женщиной и как результат этого – угрызения совести за тягу к иным партнёрам. Вот и получается, что борцы против порнографии находятся вне или на задворках половой жизни, но именно они вызываются регулировать её нормы.

Порнография является самой яркой манифестацией общечеловеческой мечты: доступности и разнообразия красивых партнёров, бесконечной потенции для мужчин и бесчисленных оргазмов у женщин. Кроме того, в порнографии исполняется мечта об отсутствии стыда, чувства вины, а также об отсутствии венерических заболеваний. Но без мечты перестаёт существовать реальность. И борьба с мечтой является в конечном итоге борьбой с реальностью.

Так что на поверку получается, что борцы против порнографии – это прежде всего люди, несчастные в своей сексуальной жизни и пытающиеся исправить свою сексуальную жизнь с помощью её полнейшего отрицания, причем не только для себя, но и для других, потому что, только когда она недоступна другим, отрицание собственной сексуальной жизни становится полным. Несчастные люди насаждают своё несчастье среди счастливых под предлогом спасения их от греха, совершить который так мечтается, но так не получается у самих спасителей. Несчастные стремятся сделать своё несчастье нормой и таким способом стать нормальными.

То, что принято считать нормальным по утверждениям морали, а именно, честность, верность, благожелательность, терпимость друг к другу, – всё это настолько редко, что уж никак нормой не счесть. Требования морали – ненормальны, потому-то их так тяжело людям выполнять. Быть моральным – это всё равно что быть без рук и без ног и, конечно же, без половых органов и утверждать, что это и есть естественное состояние человека. Мы считаем, что состояние здоровья – нормальное состояние, а болезнь – состояние ненормальное. Но всё абсолютно наоборот. Состояние здоровья – это сохранение человечьих параметров в жёстких пределах, а состояние нездоровья – это любой выход за эти пределы, и нахождение вне этих пределов количественно и качественно многообразнее, чем заточение в камере должного. Посему болезнь – это естественное состояние, тогда как здоровье – противоестественно.

Одним из многочисленных добрых дел, творимых порнографией, является обучение технике секса, которое без неё шло бы удручающе медленно. Но и здесь требуется голова. Можно ли обвинять порнографию, если ею неверно воспользовались? Можно ли обвинять молоток, если ты ударил им по пальцу вместо гвоздя?

Некая микроцефальная исследовательша опрашивала женщин: предлагали ли им мужчины то или иное сексуальное развлечение после того, как посмотрели порнографический фильм. И действительно, один парень заставил свою подружку взять хуй в рот, что ей чрезвычайно не понравилось. А другой развернул её задом и растревожил ей анус, мечтая об увиденном на экране. Все эти женщины клеймили порнографию за то, что она надоумила их партнёров на эти неприятные им непристойности. Из сего исследовательша делает глубокомысленный вывод, что порнография дурно влияет на людей. Однако такой вывод показывает лишь тупоумие исследовательши и невежество объектов её исследования. Недоразумение произошло оттого, что мужчины не знали, как осуществить оральный и анальный секс с наслаждением для своей партнёрши. Любовники опрошенных женщин просто не умели возбудить свою партнёршу, не знали, как подготовить её к тому, чтобы она тоже получила удовольствие. Мужчины, возбуждённые увиденным на экране, постарались эгоистически воспроизвести то, что в принципе должно быть чуждо эгоизма.

Если из такого исследования сделать вывод, что порнография учит дурному, то тогда можно негодовать от дурного влияния жизни богачей, показываемой на экране телевизора. Человек, увидевший роскошь на экране, может решить ограбить банк, чтобы жить так же роскошно. Разве из этого следует, что надо запретить показывать богатую жизнь на экране и что жить богато – аморально? Нет, надо подготавливать зрителя, что для того чтобы стать богатым, необходимо поднять задницу и шевелить мозгами. Посему на экране появляются не только передачи, показывающие богатство, но и передачи, рассказывающие, как этого богатства достичь. То же самое и в порнографии – в ней существуют изображения, не только констатирующие получаемое наслаждение, но и такие, которые показывают, как наслаждение вызвать.

Бесспорно, что дурной вкус и бездарность процветают в порнографии в такой же степени, как и в любом другом жанре литературы и искусства. Однако порнография – это поистине чистое искусство, которое не грязнит себя социальными, нравственными, политическими проблемами. Она оперирует только с высшим наслаждением и сторонится вмешательства реальности в страну мечты.

Порнография, как и трагедия, рождает катарсис. Были произведены эксперименты, где заключённым в тюрьме насильникам показывали фильмы с добровольным совокуплением. В результате было установлено, что это отвлекает их от мыслей о насилии и направляет в русло любовного соития, то есть их злоба на общество исчезает!

Другие исследования показывают, что многие женщины используют порнографию для упрощения достижения оргазма.

Не оттого ли иные женщины выступают против порнографии, потому что она их возбуждает против воли (в чём есть элемент изнасилования), то есть они чувствуют, что ими манипулируют, что кокетство и сопротивление здесь им не помогают?

Изображение соития может вести к пагубным последствиям только тогда, когда им дразнят.

Если привести в кинотеатр голодных людей и показать им фильм о приготовлении деликатесов, то начнётся бунт. На этом основании можно смело ввести цензуру на показ кулинарных фильмов в обществе голодных вместо того, чтобы их накормить.

Так что если порнография толкает самых голодных людей на преступление, то дело не в порнографии, а в голоде, которым общество их морит.

Все опасения о вредности порнографии, которая якобы провоцирует на изнасилования, исчезнут, если не держать человека впроголодь. Но общество именно в этом и заинтересовано. В лагерях, как описывает Солженицын, повиновения удавалось достичь только с помощью жестокого голода, держа людей на грани смерти. Если же стражники, поддаваясь жалости, давали зэкам больше еды, то люди прекращали повиноваться.

С другой стороны, защитным действием зэков был запрет на разговоры о еде, которые лишь подтачивали последние силы и толкали людей на отчаянные поступки.

Подобное происходит и в обществе с помощью запрещения порнографии: вместо того чтобы накормить людей соитием, их держат впроголодь, давая в лучшем случае пайку брака, но зато обществу удаётся манипулировать людьми. Порнография же может толкнуть отчаявшихся людей на бунт изнасилования.

Государство старается подавлять желание, вместо того чтобы его удовлетворить; так, в немецких концлагерях заключённым вместо еды давали жвачку, которая уничтожала аппетит.

Миллионы людей на Земле голодают и умирают от голода. Миллионы людей голодают по счастливому соитию, и от этого голода умирает их живое отношение к сексу.

К счастью, бунт от показа соития голодному можно предотвратить мастурбацией. Но иудейско-христианская мораль считает мастурбацию противоестественной. Например, апостол сексуального счастья, Д. Г. Лоуренс, такой либеральный в своём эссе «Порнография и непристойность», тут же демонстрирует свой удручающе твердолобый предел, он не допускает мастурбацию. Он проповедует это и через своих героев – Мэлор и Конни – из «Любовника Леди Чаттерлей», которые живут годами в одиночестве, но не мастурбируют. Лоуренс не упоминает и словом об их мастурбации, хоть он подробен и смакующ в описании их совокуплений. Нет чтобы повесить плакат над хижиной, в которой жил Мэлор: «Здоровье в порядке, спасибо разрядке».

Противники мастурбации стремятся оставить человека совершенно беззащитным перед обществом, управляющим человеком с помощью голода и отнятия у него единственной возможности хоть как-то утешить себя в одиночестве, насаждаемом повсюду. Общество, как надсмотрщик в концлагере, рыщет по углам барака в поисках спрятанной еды.

(В идеале порнография должна распространяться в упаковке с сексуальным партнёром, так, чтобы возбуждение направлялось в русло размножения. Ведь одним из аргументов для начала либерализации порнографии в скандинавских странах было резкое понижение рождаемости, и правительство с помощью порнографии намеревалось усилить сексуальные желания, часть которых неизбежно должна была воплотиться в детей.)

Другой аргумент против порнографии – что, мол, она делает партнёров взаимозаменяемыми, а это опять негуманно. Любви, мол, не видать. Но соитие есть акт совершенно безразличный к личности партнёра. Потому многие пары совокупляются в темноте или с закрытыми глазами, полные фантазий. Они отрекаются от собственного лица, от собственной личности и полностью перепоручают себя гениталиям.

Вспомни сказку то ли из «Тысячи и одной ночи», то ли из какой-то непронумерованной ночи, когда в темноте мужу подменили жену или жене – мужа, и никто не заметил подмены, то есть еблись вслепую, не глядя. Суть соития именно в его антигуманности, в том, что половые органы верховодят над всеми наслоениями, воздвигнутыми цивилизацией. А противники порнографии стремятся, чтобы государство присутствовало даже при соитии.

Ещё один укор, которым пеняют порнографию, состоит в том, что она без спросу провоцирует сексуальное возбуждение у читателя или зрителя. Однако это лишь следствие, а причина – это изначальное желание человека воздавать Богу оргазмом, и процесс этот вызывает возбуждение у наблюдающих за отправлением этого священнодействия другими. Ведь так можно сказать, что человек ест в ресторане у окна с единственной целью – вызвать голод у всех проходящих мимо.

Бороться следует не с порнографией, а с насилием. Мне очевидно, что возражения против порнографии основаны не на желании предотвратить изнасилования или садизм, а наоборот, изнасилования и садизм используются в качестве предлога, чтобы предотвратить изображение соития.

Если вид половых органов неприличен, то человек таким восприятием оскверняет даже своё одиночество, ибо он должен испытывать омерзение от своей наготы. Насилие же – это подавление обществом исконного желания людей восхищаться видом гениталий и стремиться к их совокуплению. Антипорнографы насилуют естественные человеческие мечты и фантазии, и таким образом антипорнографов следует обвинить в том, в чём они обвиняют порнографию, – в насилии.

Потому-то общество и не хочет перенести акцент своих стараний на борьбу с насилием, поскольку тогда оно должно будет бороться с самим собой, основанном на насилии.

Борьба против порнографии – это социально приемлемая борьба против соития. Люди, больные болимией, умерщвляют себя голодом в убеждённости, что скелетоподобные заключённые в концлагере – это идеал красоты. Точно так же существуют люди, которые морят сексуальным голодом себя и других, будучи уверенными, что сексуальный голод тем лучше, чем сильнее.

Порнография страшна для общества не потому, что она привносится извне, а потому, что она напоминает, открывает помыслы каждого из его членов. И до тех пор, пока люди будут делать вид, что порнография им чужда, до тех пор общество будет стараться её уничтожить, как преступник, который старается замести следы своего преступления.

А вот мой рецепт утверждения порнографии в её законных правах. Борцы против порнографии – это группа больных, которых надо лечить соитием. Больного или больную следует публично доводить до оргазма, причём публика должна реагировать приветствиями и подарками. Испытавший или испытавшая оргазм выбирают себе постоянного партнёра, который будет гарантировать повторение только что испытанного оргазма. Подобное лечат подобным, клин клином вышибают. Вот где христианская идея «люби врага своего» наконец идеально воплотится – в наказании наслаждением тех, кто выступает против соития: им силой должно быть доставлено наслаждение умелыми, юными и красивыми, чтобы, вкусив его, они не имели бы больше причин ополчаться на него, а стремились бы к его повторению. Таким образом, совокупляясь с тем, кто выступает против соития, палач будет любить своего врага.

Так что я не порнограф, а Граф Порно.

Ууух! Отстрелялся. Как тебе это нравится?

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Чем больше я прихожу в себя от своего умо-сердце-члено-помрачения, тем точнее осознаю, что за меня Карен вышла лишь потому, что я первый имел глупость сделать ей предложение. Если весьма привлекательная баба, которая не сидела взаперти, а перепробовала изрядное количество ёбарей, не была ни разу обручена до почти 30 лет, это значит, что все они настораживались, увидев в ней всё то, что я умудрился увидеть только после двух лет женитьбы. И опять – не увидеть, а признаться себе в увиденном. И от этого ещё больший позор. Утешение, что все в любви слепнут, не помогает. Что мне все?!

Её любовника Энди, пьяницу, она назвала джентльменом, когда я спросил, кто это на фотокарточке, пришпиленной к стене у неё в кухне. Она с ним торчала четыре года. Он ей, как она призналась, жениться не предлагал. У Энди был ребёнок от какого-то там брака, и он, пьянь, всё же понимал, какой мачехой может стать Карен для его отпрыска. Да и женой тоже. Так что, когда она спуталась с новым мужиком и решила, что пора с Энди кончать, а потом, когда с новым распуталась и позвонила обратно Энди, мол, давай опять, Энди сказал, нет уж, милочка, поздно. Почему поздно, я не знаю, то ли он лучшую бабу нашёл, то ли раскусил Карен и решил больше о неё не пачкаться, то ли по ещё какой здоровой причине, но с ней встречаться он больше не захотел. Этим он разбил её сердце, и она наплакалась всласть. Это она мне сама рассказывала, я у неё ничего не выпытывал – вот дура-то, ко всему прочему.

И ведь любовница она была отвратительная – надо же мне было попасться на такую бабу, ну, что в ней было хорошего? Лицо? Да и то когда накрашено. Одушевлённая пизда? Да и то Карен ею пользоваться как следует не умела и стыдилась того немногого, что умела. А ведь пизда была в кольцах сильных мышц, как змея изнутри. Так и есть – ёб змею.

Вот тебе ещё образчик из бездны омерзительного, которую она в себе носила и лелеяла. Карен потела обильно по любому поводу и без. Если я потею от бега, то она – от ходьбы. Стоило ей пошевельнуть пальцем, как у неё под мышкой выступал пот. Естественно, что она потела и во время ебли, и тогда это было возбуждающе. Она сидела на мне, даже не двигалась и просто жужжала вибратором, а между грудей у неё начинали расти капельки пота. Ну а если ей действительно приходилось пошевелить бёдрами, то она буквально обливалась потом. Держа руки на её бёдрах, я чувствовал, как пот стекал на мои пальцы, капли стремились вниз по её животу, затекали в пупок и орошали лобок.

В остальных же случаях её безмерное потение было противно. Она подшивала к каждому платью подмышники и не переносила любое проявление жары – лицо и тело становились жидкими. А пот её был жирным.

Наверно, потому она больше всего любила заниматься любовью под душем, чтобы пот сразу смывался. Карен наклонялась, левой рукой она оттягивала ягодицу, чтобы мне открылась пизда, а правую она устремляла к клитору. Ей больше всего нравилось, чтобы я двигался как можно быстрее, и тогда она сразу кончала. Я же ненавидел душевую любовь. Во-первых, потому что вода вымывает смазку и приходиться смачивать слюной член несколько раз, ведь и слюна смывается водой, и надо выкручиваться, чтобы уклониться от струй. А во-вторых, я не люблю быстрое движение, во всяком случае в начале и в середине. В конце, любишь не любишь, а скорость овладевает тобой. Но с самого начала впадать в торопливость как-то несподручно и, я бы сказал, бестактно.

Я вспоминаю теперь многозначительные мелочи, на которые я старался не обращать внимания. Ведь когда я послал ей розы после нашей первой встречи, она не позвонила тотчас поблагодарить меня, как, естественно, сделала бы любая баба из вежливости, не говоря уже – из расположения. Мне пришлось самому позвонить ей через два дня и спросить, получила ли она розы. Только тогда она меня сдержанно поблагодарила. И это должно было меня сразу насторожить. Я, конечно, обратил на это внимание, но потом, окрылённый пиздой, летел «поверх барьеров».

Ну да пора отстраниться от навязчивых идей.

Вот ты писал мне про чувства к родине, вернее, к определённым клочкам земли, которые являются для тебя олицетворением родины. С последним я ещё могу согласиться – с клочками. Но ради них жертвовать своей жизнью? Генри Миллер хаял Америку в «Воздушно-кондиционированном кошмаре», но он всё-таки жил в Америке, а не уехал в Австралию или Англию. Я надеюсь быть более последовательным.

Вот тебе мои соображения по поводу моей родины, будь она…

В поисках родины я приехал в Америку, и чем дальше, тем меньше я ощущаю Советский Союзец своей родиной. Теперь, когда появилась возможность посетить Советскую Разиню, чем многие эмигранты радостно пользуются, во мне лишь растёт внутреннее сопротивление к этой поездке. У меня есть только два стимула для посещения стародавних мест – желание повидаться с тобой и пройтись по местам, где проходили мои детство и юность.

Сопротивление моему желанию посетить Союзец несравненно сильнее и основано на том, что я узнал реальную, а не плакатную суть СССР. Страна, которая именовала себя дворцом, оказалась грязным хлевом, обнесённым колючей проволокой. Красивые слова, которые меня заставляли затверживать с детства, оказались заведомой ложью. Образ жизни, который именовали самым гуманным, оказался образом жизни подлецов и преступников.

Поистине, «лицом к лицу лица не увидать – большое видится на расстоянии». А уж самая большая страна на Земле и подавно может быть увидена только на дальнем от неё расстоянии. И нет точки обзора лучше, чем с другой стороны Земли – из Америки.

Все эти годы время от времени я вижу по ночам один и тот же кошмарный сон: я приезжаю туристом в Ленинград и вдруг понимаю, что мне не дадут вернуться домой, в Америку, – и страх, который охватывает меня во сне, подобен страху смерти. К счастью, пробуждение обдаёт меня волной счастья от узнавания, что я здесь, у себя дома.

Я говорил со многими людьми, которые исходили тоской по России, но излечивались от неё в течение первых дней пребывания на родине и не могли дождаться дня возвращения в Америку. Россия с гласностью – как свинья в ермолке – диковинка, на которую любопытно посмотреть. Но жить в ней? Боже упаси.

Недолговечность тоски по родине после встречи с нею у собратьев по эмиграции заставила меня заключить, что тоска по родине – это тоска по чему-то иному, чем родина в обычном понимании. Но тогда возникает вопрос, а что же такое родина?

И я решил выяснить смысл этого слова без всякого расшаркивания с «перестройкой».

Чем фундаментальнее понятие, тем сложнее его определить, потому что для разных людей оно подразумевает разные значения.

Советский метод состоит в разработке единого для всех определения «родины», которое все должны принять, а если кто-то воспротивится, то того следует заклеймить позором и поставить на место, которое может оказаться и лагерем, и кладбищем.

Западный метод состоит в предложении нескольких вариантов определений и в предоставлении возможности каждому выбрать себе подходящий.

Я воспользуюсь западным методом, несмотря на то, что это нелегко для человека, взращённого на отравленной советской почве.

Слово «родина» по-русски звучит оглушительно громко, и грохот вменяет ему смысл, живо отражённый в советских песнях: «и где бы ты ни был, и что бы ни делал, у Родины вечно в долгу», а также – «жила бы Страна Родная – и нету других забот».

В академическом словаре русского языка даётся такое определение родины: «страна, в которой человек родился и гражданином которой он является».

Советская идеология пристегнула к родине условие гражданства, так что если следовать этому определению, то все, кто сплюнули горечь советского гражданства, стали «безродными космополитами». И если у кого появляется тоска по родине, то, согласно тому же определению, это значит – он тоскует по советскому гражданству. Но отбросим это КГБэшное условие, и тогда останется приемлемая здравым смыслом формулировка: родина – это страна, в которой человек родился. Однако вполне ли это верно?

Если моей родиной является Союз Советских Социалистических Республик, то тогда моей родиной становятся Казахстан и Молдавия, Чечено-Ингушская АССР и Биробиджан. Так что если Советский Союз, упаси Бог, сделает когда-то из Америки свою провинцию, тогда я опять смогу пропеть: «Россия – родина моя».

Помнишь, когда мы ездили на Кавказ или в Прибалтику, разве мы чувствовали себя на родине? Нет, это были экзотические, но чужие места, в которые мы приезжали развлечься и из которых нас тянуло домой. Это были для нас псевдозарубежные поездки в иную языковую среду, в иной образ жизни.

Или жил себе человек у себя в деревне, а его отправили в ссылку за тыщу километров. Уж кажется, и язык там тот же, и власть та же, родная, советская, но разве место ссылки – это родина? Получается, что если страну считать родиной, то тогда на территории самой родины легко оказываешься на чужбине. Недаром же Пушкин высказался, что «…нам целый мир – чужбина, отечество нам – Царское Село».

Очевидно, что определение родины как страны, где ты родился, может быть, подходит для Люксембурга, но не для СССР.

В словаре Даля есть более нежное определение, хоть и тавтологичное: «родина – это родимая земля, чьё место рождения».

Но всегда ли можно назвать родиной место рождения? Часто ребёнка в младенчестве перевозят в другой город, другую страну. Можно ли сказать, что родина человека Англия, если его перевезли из Англии в Советский Союз, когда ему было несколько месяцев, и там он жил всю свою жизнь?

Родина, скорее всего, это место, где прошло твоё детство, которое может и совпасть с местом твоего рождения. Факт рождения в некоем месте не делает это место твоей родиной. В зависимости от оседлого или кочевого образа жизни, родиной, местами твоего детства могут быть многие города в различных странах или эти места могут исчерпываться одной деревенской улицей. Для меня родина – это несколько районов Ленинграда.

Советское определение «родина – это страна, в которой человек родился» как бы говорит: мне дела нет, какой город или деревню ты считаешь для себя родиной, – главное, чтобы они были в пределах государственной границы СССР. А чтобы не было путаницы, ввели прописку, и государственное отношение к родине исчерпывается советским кредо: «родина – это там, где ты прописан».

Но правильно ли называть родиной город, улицу, дом? А что, если городок, где ты родился и жил всю жизнь, затопили под водохранилище? Значит ли это, что ты лишился родины? Нет, ты всегда будешь носить её в памяти. И она будет с тобой до тех пор, пока ты жив. Из этого хочется вывести ещё одно определение родины. Родина – это память о местах, где проходило твоё детство. Места эти могут уже давно не существовать или ты от этих мест находишься далеко, но родину ты всегда носишь с собой.

Если родина не обязательно является материальным объектом, а может быть памятью об уже несуществующем, то чего нам недостаёт, по чему мы тоскуем, когда оказываемся на чужбине? Мы тоскуем по языковому общению, по друзьям и родственникам, по чувствам и обстановке детства и юности, по местности, в которой мы жили молодыми.

Наблюдается закономерность, что чем менее успехов и удач приходится на твою долю в стране эмиграции, тем сильнее тоска по родине, тем сильнее хочешь спрятаться в прошлое, в детство, полное беззаботности и необъятного будущего. Эмигранты тянутся на родину, не когда родине плохо, а когда плохо им.

Мы, эмигранты, стараемся восполнить и, по возможности, с лихвой то, чего нам не хватало в СССР. Мы стараемся стать богаче, свободнее, эрудированнее. Большинству это удаётся. Но нам не удастся стать моложе. А не является ли тоска по родине тоской по детству и юности?

Известно также, что память наша не объективна, а избирательна. Память влюблена в прошлое, и поэтому в нём наиболее отчётливо ей видится прекрасное. Тоскуя по родине, мы не тоскуем по голоду, унижению, притеснению, даже если они и были частью нашей родины. Добросердечие памяти доходит подчас и до того, что многие эмигранты тоскуют по сильной власти, которая представляется желанной издали, но из-за которой мы, в конечном счёте, эмигрировали.

Предположим, что все твои родственники и близкие друзья эмигрировали вместе с тобой, а дом и улица, где ты жил, разрушены и на их месте громоздятся новостройки, что тогда остаётся от родины? О чём мы продолжаем грустить? И тут становится уместно сказать, что родина – это нечто большее, чем дом или улица, где ты родился, это культура, образ жизни, язык, история.

Но разве мы лишены их в эмиграции?

Я, к примеру, только за рубежом России узнал её истинную, а не подтасованную историю, то есть ощущение и понимание русской истории пришло ко мне не на родине, а в Америке.

В Америке, а не в России я познакомился с той значительной частью русской литературы и философии, которая на родине подавлялась и уничтожалась.

Только вне России я до конца понял истинную цену советскому образу жизни, который можно назвать лишь прообразом жизни. Америка позволила мне увидеть советскую жизнь в сравнении, со стороны, и тем самым проникнуть в суть советской ментальности.

Только вне голодной России мне удалось вкусить прелесть русской кухни и «кухонные прелести» других прозябающих в СССР национальностей. Я увидел американские гастрономы вместо советских «кастрономов». Это значит, что Америка открыла мне существенную пищевую часть культуры родины. В нынешние времена если в России встречают хлебом-солью, то это вовсе не из-за гостеприимства, а потому что больше нечем.

Та прекрасная часть русской культуры, включающая музыку и литературу, живопись и балет, славно существует вне России, на Западе, и тосковать по ней не приходится, а повсеместная ложь, подлость и дикарство, которые составляют другую часть русской «культуры», – это та часть родины, к которой я не испытываю ни любви, ни привязанности и от которой я стараюсь изо всех сил сторониться как в себе самом, так и в своих соотечественниках.

Из всего этого можно сделать важный вывод, что истинная русская культура вовсе не обязательно должна селиться и жить в пределах СССР, или, иными словами, то, что ощущается людьми как родина, существует вне зависимости от территории. И если какой-либо эмигрант заявляет, что ему, мол, недостаёт в Америке русской культуры, то я знаю, по какой её части он соскучился.

Но только ли русская культура является составляющей моей родины? Моя жизнь в Ленинграде во многом связана не с русской культурой, а с западной. В детстве меня потряс не «Чук и Гек», а «Багдадский вор» и «Тарзан». Не «Калинка-малинка», а песни «Beaties» и «Rolling Stones» стали для меня частью родины. Не кинофильм «Оптимистическая трагедия», а «Серенада Солнечной долины» и «Безумный, безумный, безумный мир» вызывают во мне яркие воспоминания о юности. Всё это говорит лишь о том, что, приехав в Америку, я оказался не на чужбине, а на родине.

Единственное неотъемлемое, что остаётся от родины, – это язык. По языку существует постоянная тоска, но если вновь представить, что с тобой выезжают все твои родственники и близкие друзья, то и родина забирается с собой.

После того как оказывается, что всё, что пытаются именовать родиной, не вмещается в государственные границы, стараешься найти нечто, присущее исключительно тем местам, где ты провёл детство и юность. Что же делает эти места неповторимыми?

Я думаю, что сами места особой роли не играют, а их делают особенными ощущения и чувства, обострённые юностью, которые ты испытал и которые отбрасывают отсвет на всё, в окружении чего они цвели.

Советский же подход к неповторимости родины напирает на «предметную» уникальность. Вечно ущербный, а потому всегда с болезненным чувством мнимого превосходства, СССР усердно выдумывал свою неповторимость, которая должна была приковать души советских граждан к «стране развитого социализма».

Чем больше изолирован народ от народов других стран, тем легче его настроить против других народов, тем глубже он погружается в иллюзию незаменимости родины при помощи разжигания патриотизма. Что же касается изоляции, то советский народ до недавнего времени достигал в этом поистине мирового превосходства.

Патриотизм, любовь к родине особенно обостряются во время войны, недаром Советская власть всегда заклинала свой народ, что идёт идеологическая война с капитализмом, рассчитывая таким образом поддерживать накал патриотизма. Уместно будет вспомнить, что Ленин в своё время делал всё, чтобы его родина проиграла войну Германии во имя лучшей жизни для народа, то есть он похерил патриотизм во имя коммунизма. Так что коммунистическому правительству приходится решать, держать ли свой народ на жвачке патриотизма или позволить ему пастись свободнее, разрешив мычать и расширив рацион информационного питания.

Русский патриотизм обязан своим патологическим ростом не доброму чувству к родине, а ненавистью к другим народам, которая насаждается тоталитарным правительством. Осуществляется это с помощью подавления желания и ограничений возможности объективно сравнить свою страну с другими странами.

Для создания иллюзии незаменимости России придумывают необыкновенные свойства, якобы присущие ей одной. Например, бедную берёзку в СССР обзывают русской и делают уникальным символом страны, будто она – утконос, живущий только в Австралии, тогда как берёзами пруд пруди в других странах.

Неповторимые «необъятные просторы родины» действительно неповторимы своей нищетой и убожеством и не идут ни в какое сравнение с просторами Северной Америки.

Другая «уникальность», в которой до недавнего времени старались убедить советских жителей, это то, что Лебедев-Кумач другой такой страны не знает, «где так вольно дышит человек». Но теперь даже у вас понимают, что это не поэтическая гипербола, а просто ложь.

Мы также теперь знаем, что радио изобрёл вовсе не Попов, а Маркони, электрическую лампочку не Яблочков, а Эдисон. Советская уникальность состоит в «подражании с грехом пополам для перенесения к себе без разбора и вкуса всего, что изобретено в других странах», цитируя по-прежнему злободневного маркиза де Кюстина.

В одном Россия действительно уникальна – это в том, что она является родиной самого кровожадного строя в истории человечества. Здесь СССР побил все рекорды и теперь достойно занимает последнее место.

Обязательным смыслом советского определения родины является утверждение, что без родины человек жить не может. На это я скажу: смотря без какой родины. Россия – это такая родина, что многим удалось выжить только потому, что они бежали из неё, а тех, кто остался в ней, она погубила в лагерях. Для компартии родина означает готовность умереть за её дело, а для народа родина – это повсеместные очереди. Таким образом, через обозначение разных вещей одним и тем же словом достигается вожделенное «единение партии и народа».

Однако зная, что только привязанность к «объектам» родины не будет достаточно надёжным закрепощением граждан в месте проживания, Советская власть начинает спекулировать на самых сокровенных чувствах человека – на любви к родителям, называя родину матерью и отчизной.

Навязываясь в матери и даже пытаясь заменить собою мать, давая понять, что любовь к родине важнее любви к своим родителям, Советская Россия шантажирует человека, взяв заложником его любовь к матери и отцу и заставляя его отдавать свою жизнь за благосостояние членов правительства.

Самое важное в определении для себя, что такое родина, – это порвать порочную, ложную и подлую ассоциацию родины с матерью.

Те люди, которые поддаются на нажим государства и отождествляют её с матерью, расплачиваются в лучшем случае разочарованием, а часто и жизнью.

Есть ли что более кощунственное по отношению к матери, чем называть её именем антураж, на фоне которого твоя настоящая мать дала тебе жизнь. Да, привычка к этому антуражу врезается в твою память, но только потому, что это есть первое, что предстало перед твоими глазами в этой жизни.

Если уж кое-кому непременно хочется сравнивать родину с матерью, то уж тогда извольте продолжать это сравнение до конца и подумать о матери, которая истязает и убивает своих детей. Такую мать не только лишают материнских прав, но предают суду и подвергают наказанию вплоть до высшей меры, по тем же советским законам. Она не перестаёт от этого быть матерью, но называть её так не поворачивается язык, и ты радостно называешь этим словом приёмную мать, которая любит и заботится о тебе как о родном.

Если уж людям во что бы то ни стало требуется заниматься антропоморфизмом, то есть делать человека мерой всех вещей, и уподоблять свои чувства к родине чувствам, которые возникают между людьми, то тогда более точным будет сравнение родины с любовью к женщине.

Родина – это женщина, которую ты чувствуешь родной. Место, где ты вырос, – это твоя первая женщина, ты её никогда не забудешь, но это не значит, что ты проведёшь с ней всю свою жизнь. Если тебя оградят от других стран – других женщин, то ты останешься с этой, первой женщиной и будешь звать её родиной. Вовсе не обязательно, что ты её будешь любить, но ты с ней свыкнешься и не сможешь представить себе жизни без неё. Но если тебе откроется возможность путешествовать, ты поймёшь, что твоя женщина вовсе не самая красивая и уж подавно не самая справедливая и добрая. И ты почувствуешь, что ты можешь влюбиться в поистине прекрасную женщину и жить с ней счастливой, неведомой доселе жизнью, с женщиной, которая не требует любви к себе, а любит сама.

Конечно, встречаются и однолюбы, но большей частью это однолюбы вынужденные.

Россия для меня как женщина, которая омерзительна мне своей психологией, но без которой я не могу и которую я должен ебать.

Из этой аналогии просится вывод, что родина не единственна, а их может быть несколько. И тогда можно определить родину как место проживания, образ жизни и людское окружение, которые ты полюбил.

Вскоре придёт время, когда исследования космического пространства зайдут так далеко, что масштабы определения родины изменятся. Вспоминаю строчки из моего юношеского стихотворения:

Вопрос о родине я не замял — наша родина – Земля. Если в космос полетим — вот где космополитизм.

А пока я нашёл для себя и определение родины, и саму родину, которой я называю место, где чувствуешь себя дома.

Маркиз де Кюстин в своих «Записках о России» раз и навсегда высказался о ней, да так точно, что по сей день его держат в России под спудом. И по этой же причине я цитирую: «Всякое неодобрение им представляется изменой; всякую суровую истину они обзывают ложью…»

Так вот, я не люблю Россию. Более того, она вызывает у меня омерзение. Почему-то подразумевается, что если я в ней родился, то я не только должен почитать это за великое счастье, но и что я ещё обязан автоматически воспылать к ней пожизненной любовью. Но у меня не возникло даже требуемой благодарности к родине, я не могу быть благодарен неодушевленному скоплению предметов, именуемому громкими словами. Я могу лишь мечтать о мести властителям, которые свалили эти предметы в бессмысленные кучи, среди которых пьяно блуждает голодный и озверелый народ.

Мстительность – чувство столь же правомерное и естественное, как и благодарность. Ненависть по своей сути – это обратная сторона благодарности. Если благодарность стремится поделиться радостью, то мстительность желает поделиться страданиями, которые ты испытал, с теми, кто их тебе принёс. А презрение – это лишь слабосильная месть.

Поначалу, в школьные годы, я был к родине просто равнодушен и никак не мог взять в толк, почему слово «родина» учительница вопреки правилам грамматики заставляла нас писать с большой буквы. А когда я, отыскивая корень в слове «рабочий», определил его как «раб», учительница заволновалась и стала утверждать без всяких на то доказательств, что корнем является «рабоч». Тогда я ещё не знал, что правда глаза колет, а потому лучшая защита от неё – это розовые очки.

Но чем больше я взрослел и познавал мир, тем ярче разгорались во мне отвращение и ненависть к России и советскому «жлобществу». Россия – это воплощение суеты сует (которая везде снуёт и нос суёт), а также и томления гнилого духа.

Ты уверовал в Горбачёва, но неужто Горбачёв – это гадкий утёнок, чудом вылупившийся из подброшенного Провидением яйца в гадюшник Центрального Комитета? Неужели он через некоторое время превратится в прекрасного капиталистического лебедя? Нет, он скорей исполнит пляску «Умирающего лебедя» на болоте социализма, чем позволит завести в стране лебединое озеро капитализма. Суть советского бизнеса отражена в известной русской поговорке: «За что купил, за то продал». Так что если Америка – это общество потребления, то Россия – это общество злоупотребления.

У вас там близится ад, а коммунисты будут по-прежнему вещать о преимуществах социалистической системы перед капиталистической. У всех коммунистов один и тот же симптом – комплекс полноценности. Так что единственное, к чему я могу призывать: «Падающего коммуниста подтолкни!», потому что, пока коммунизм (с человеческим лицом ли, задом ли) стоит у власти, ничего измениться к лучшему в России не может.

Задача и смысл любого правительства – прежде всего создать экономические условия, при которых его народ накормлен, одет и имеет крышу над головой. Америка и западные страны с помощью капитализма добились в этом бесспорно наилучших результатов. Казалось бы, для правительств других стран естественно стремиться скопировать основы эффективно работающего государственного устройства и установить их в своих голодающих и отсталых странах. Но нет, они предпочитают идти собственным путём, вымощенным трупами своего народа.

Можно провести такую аналогию. Предположим, изобрели в Америке вакцину от эпидемии смертельной болезни. Америка предлагает эту вакцину всем странам, а большинство стран гордо воротит нос, предпочитая изобрести своё собственное, лучшее лекарство и, работая над ним, позволяет вымирать своему народу, проводя опыты по изготовлению доморощенного снадобья.

Вначале дали Слово: «Гласность». Но из него Бытия не получится.

После расстрела Чаушеску показали телевизионное интервью с представителями торжествующего народа. Корреспондент спросил румынского солдата, который только что вышел из хором Чаушеску после экскурсии, что он думает о бывшем правителе. Тот, ошеломлённый богатством дворца, с гневом произнёс: «Да он бандит… он не румын». А произошло вот что: встретившись со злом в его ярком проявлении, румын слепым отрицанием отбросил устрашающий его факт, что румын, его же кровей, может быть злодеем. Нет, уж лучше присосаться к идеалу, что, мол, румынский народ хороший, а если в нём рождается злодей, то он – инородец и не румын вовсе.

Так и русские, вместо того чтобы признаться в своей никчёмности, старательно ищут, на кого бы свалить последствия своего слабоумия? И ответ всегда готов – на подручных евреев, конечно. Я вспоминаю железную аргументацию споров между русскими. Если мнение кого-либо не совпадало с мнением полупьяного большинства, слышался злобный возглас в направлении инакомыслящего: «Ты что, не русский?»

Да, я не русский и счастлив этим. И поэтому стыдно мне всякий раз, когда американцы называют меня русским, не обращая внимания на мои протесты, что я – еврей, что меня в России всегда клеймили как нерусского. Сила евреев в том, что мы не являемся рабами той или иной страны, той или иной земли. Мы способны жить в любой стране, причём жить плодотворно и эффективно.

У советских евреев подавили религиозность, и грозила бы им полная ассимиляция, но тут Советское государство взяло на себя полномочия Бога – а именно, утвердить евреев избранным народом и всякому напоминать об этом с помощью обозначения еврейства в паспорте. Не будь этой отметки, как бы евреи, без обрезания, без следования законам Моисея, без изучения Торы, остались бы евреями? Но советская паспортная система сохранила их.

Да, СССР страна большая, но вовсе не великая. Япония – страна маленькая, но великая. Америка же – страна и большая, и великая.

Россия, стремящаяся во что бы то ни стало быть в авангарде прогресса, обзавелась поистине собственной Библией. «Записки о России» маркиза де Кюстина являются Ветхим Заветом, а «Архипелаг ГУЛАГ» – Новым. «Записки о России» до сих пор являются запрещённой литературой, потому как если критика и обвинения коммунизма теперь в моде, то критика русского народа в России немыслима.

Кто же должен любить русский народ, кроме него самого? Десятки соседних народов, которые русский народ поработил? Или несоседние народы, которые в русском народе увидели образец рабства, невежества, слепой злобы? Только русский народ сам себя безостановочно хвалит, занимаясь самогипнозом, и впадает в состояние прострации от самовосхищения.

Когда истинная, неколониальная Россия начнёт придумывать себе новый герб, то для отражения своей допотопности вместо двуличного орла на гербе должен красоваться птеродактиль.

Вот так-то!

Пишу, пока пишется, да и ты не отставай!

Б.

РИНА – БОРИСУ

Посылаю тебе моё кредо. Хотелось бы ещё над ним поработать, но очевидно лучше, чтобы эта бумажка была готова пораньше. А книгу о своём творчестве я ещё успею написать. Хорошо бы некоторое количество экземпляров сделать на русском и на английском.

Миша договорился со своим приятелем сделать мне ещё слайдов и фотографий.

С английским трудновато, но теперь у меня, по крайней мере, голова не начинает болеть от усердия в подыскивании нужных слов, когда я пытаюсь высказать свои насущные мысли. Хотя я поняла, что можно прожить в Нью-Йорке, не зная языка и указывая на всё пальцем, как немой. Без регулярных занятий хороших знаний не будет. Но пока не до них.

Целую.

Рина

БОРИС – РИНЕ

Получил твоё письмо и шлю тебе набранный текст, над которым, мне кажется, имеет смысл ещё поработать, прежде чем я переведу его на английский. Ты написала эссе, а нужна квинтэссенция, резюме. Человеку, рассматривающему твои картины, интересна не твоя философская концепция жизни, а краткий перечень твоих биографических и выставочных данных.

После разговора с тобой у меня остался неприятный осадок, который лишь добавился к осадкам от предыдущих разговоров. Причина этому – твоя беспомощность, отнюдь не всегда непроизвольная, но и отчасти намеренная. О чём можно говорить, если за много недель ты не можешь найти адрес нужной тебе общеизвестной организации в Манхэттене? И это со знанием английского языка, при повсеместной доступности информации через любую библиотеку, о чём тебе я не раз говорил. Можно ли придумать тест проще для проверки твоей самостоятельности?

Ты достаточно горда, чтобы не показывать свои работы в галерее Нахамкина, чтобы не продавать свою работу за предложенные 125 долларов, которых, кстати, хватает на две недели еды. Однако гордость эта не мешает тебе работать за копейки, раскрашивая яйца, и тратить недели, чтобы написать одну страницу русского текста своей биографии, необходимой для профессионального представления своих работ галерейщикам. Гордость не мешает тебе сидеть и всячески избегать контактов с реальным миром под удобным предлогом, что ты не понимаешь, что тебе говорят по-английски. Ты прекрасно знаешь, что понимание начинается через начальное непонимание и единственный способ начать понимать – это пересилить себя и броситься с головой в американский мир, а не в русско-эмигрантский.

Мне не хочется ни «учить тебя жить», ни перевоспитывать, прежде всего потому, что это бесполезно. Всё это меня волнует только по одной причине. Когда я просил Тамару Давыдовну и Мишу приютить тебя, я гарантировал им, что ты человек порядочный. Под этим я понимал, что ты не только не будешь посягать на их столовое серебро, но прежде всего что ты не будешь долго обременять их собой и станешь делать всё, чтобы не злоупотреблять их гостеприимством. Меня настораживает – и об этом ты неоднократно сама мне говорила, – что становится неудобно затягивать твоё пребывание у Тамары Давыдовны. Несмотря на это понимание, ты можешь преспокойно лелеять планы ожидания приезда своего жениха, что произойдёт через полгода при самых благоприятных обстоятельствах. Значит ли это, что ты намереваешься продолжать жить у Тамары Давыдовны всё это время? А ведь ты живёшь у неё уже пять месяцев вместо двух, из которых шёл расчёт.

Другим примером твоего бесцеремонного отношения к предоставленному тебе гостеприимству является то, что ты куришь в квартире человека, у которого эмфизема лёгких, для которого недопустим табачный дым и который сам из-за этого бросил курить. Миша сказал, что он недавно застал тебя и Тамару Давыдовну, курящую твои сигареты. А ведь ты обещала мне не курить в квартире вообще.

Короче, я прошу тебя срочно искать жильё. Я, к сожаленью, в Нью-Йорке больше никого не знаю и помочь в этом не смогу. Но ты не раз говорила мне, что у тебя достаточно много знакомых в Америке, ты завела недавно новые знакомства. Попроси этих людей помочь тебе. Я надеюсь, что ты не хочешь доводить до момента, когда о необходимости поиска жилья тебе дадут знать Миша или Тамара Давыдовна. Вот где должна сработать твоя гордость.

Если английский язык для тебя непреодолим, езжай в Брайтон-Бич и наймись продавщицей, официанткой, секретаршей, кем угодно в эмигрантский бизнес и зарабатывай деньги. Можно, конечно, и в Америке жить у друзей-знакомых, побираясь, занимая деньги. Делай что тебе вздумается – страна, что называется, свободная, – но, пожалуйста, не рассчитывай, что я буду тебе помогать при таком выборе.

Если бы я видел, что ты бьёшься изо всех сил, делаешь всё от тебя зависящее, чтобы обосноваться в Америке, я был бы рад продолжать помогать тебе. Но я вижу, что ты сидишь и ждёшь у моря погоды, не делая никаких реальных попыток для того, чтобы остаться жить в Америке, – то, чего ты так хочешь, по твоему утверждению. В этой ситуации у меня пропадает всякое желание помогать тебе, тем более когда помощь ты стала толковать как содержание.

Борис

БОРИС – МИШЕ

Посылаю тебе копию письма, которое я отправил Рине. Я думал над моим вчерашним разговором с ней и о сложившейся ситуации вообще, и у меня создаётся впечатление, что Рина убеждена, будто живёт она в тишине и покое с дружеского благословения Тамары Давыдовны, которая только рада её присутствию и вовсе не желает его прерывать. И тут вдруг появляюсь я и начинаю требовать, чтобы она переезжала, из каких-то моих корыстных или злобных соображений.

Я в своих разговорах с Риной всячески избегал ссылаться на тебя или на Тамару Давыдовну, чтобы Рина не знала о ваших жалобах на неё. Поэтому ей кажется, что это я завариваю бучу, тогда как все вокруг только наслаждаются её обществом. Это тот случай, когда деликатность и доброта – твои и твоей мамы – позволяют Рине как бы невзначай злоупотреблять ими. Ты, Миш, мужик крепкий, и я знаю, что настаёт момент, когда пора поставить зарвавшегося человека на место. Ты жалуешься мне и просишь меня что-то сделать. Но мне тяжело что-либо предпринять на расстоянии. Разрешить эту проблему просто: если ты скажешь Рине, что пора выметаться, тогда ей станет понятно, что это не моя назойливая блажь, а реальная ситуация.

Ещё раз извини, Миша, что я втравил вас в эту гнусь. Но поверь, что моё высокое мнение о Рине до её приезда было абсолютно искренним заблуждением.

Дай мне, пожалуйста, знать о развитии событий.

Будь здоров.

Твой Борис

БОРИС – СЕРГЕЮ

Я Рину отшил теперь уж навсегда. Какая наглая баба! Пять месяцев живёт у моих друзей и не думает съезжать.

Она просрочила свой обратный билет и теперь просит у меня денег, чтобы купить новый. Я сказал ей, чтобы она заработала эти деньги, что я ей больше давать их не буду. Я ей недавно отвалил ещё 250 да одну её картинку продал у себя за 125. Медицинская страховка, которую я ей купил, тоже истекла, о чём я её предупредил. Я позвонил ей недавно и напомнил, что ей пора съезжать, тут она мне выдала, что она на меня в суд подаст, что я за неё ответственный. Я сказал, что моя ответственность за неё длилась только два месяца, срок действия моего приглашения, а теперь она ответственна сама за себя. Но самое ужасное, что мои друзья негодуют и ничего сделать с ней не могут, уж слишком люди деликатные.

Ей наконец стало понятно, что художественная слава ей не светит, так что она устроилась в пекарню, тесто катать. Пусть потрудится на обратный билет. Но она бредит каким-то женихом, который, мол, скоро должен эмигрировать и на ней жениться. Жених этот напоминает мне её многочисленных знакомых в Америке, у которых она намеревалась остановиться и которых просто не оказалось в наличии.

Всё я попадаю на баб, за которыми я хожу, ухаживаю, забочусь после того, как мы сближаемся, а не для того, чтобы сблизиться. Попадались мне, конечно, заботливые, но те, от которых мне было тошно, а тем более от их заботы. Я говорю о тех, с кем я спутывался надолго. Так и с Карен. Всё я играл с ней в папу. А мне бы хотелось, чтобы она мне в ответ была мамой, а она была злой мачехой.

Ты просил меня описать наш последний день вместе. Что ж, «у меня секретов нет, слушайте, детишки».

Вечером, когда уже было решено, что завтра я уезжаю от неё, мы пошли погулять, как часто это делали в конце дня. Разговор был мирным, и я пытался приучить себя к мысли, что это последний раз мы так гуляем, и руки наши всё ещё соприкасались по привычке. И хоть ясное ощущение правоты принятого решения не проходило, мозг ещё не мог осознать, что близость, общая судьба – всё это исчезнет на следующий день. Когда мы легли в постель, я предложил в последний раз заняться любовью. Карен без энтузиазма развела ноги, а я встал на колени перед пиздой, её роскошной пиздой. Коленопреклонённый перед коленоразведённой! Восторженная медитация перед пиздой. Надо отдать должное Карен – она была с идеальными чертами пизды.

Я смаковал «последний раз», о феномене которого я так часто задумывался, потому что был им зачарован. Последний раз, как правило, проходит неузнаваемым, и только потом, когда за ним уже не появляется следующий, ты начинаешь осознавать, что он был последним, и коришь себя, что не посмаковал его, не выжал из него всего что только можно было на прощанье. А тут я точно знал (и впервые в жизни), что раз этот – последний, и я упивался им, рассматривая и запоминая её пизду.

Я умышленно не хотел заниматься возбуждением Карен и трудиться, чтобы она кончила. Её оргазм мог бы вызвать прилив у неё уже никчёмных эмоций, которые могли бы лишь осложнить выполнение моего решения. Да и она явно не хотела поддаваться никаким чувствам. Я развёл её губы и смотрел на диво. Карен тем временем холодно наблюдала за мной. Я послюнявил хуй, приставил ко входу, стенки которого послушно раздвинулись, и он погрузился в омут счастья. Я не позволял себе забыть, что это последнее ощущение божественной плоти её нутра. Я продолжал оставаться на коленях, чтобы смотреть на чудо сопряжения плоти. Туда и обратно, из пустого в порожнее, пока оно не заполнится даром небес. Я взглянул в лицо Карен, которая отстранённо смотрела на меня. «Дура и стерва, – подумал я, – но надо же, с такой великолепной пиздой».

И в этот момент я почувствовал, как подкатывается оргазм. Я впился глазами в её клитор, вылезший из-под капюшона, и, когда начались спазмы, я лёг на неё, просунув одну руку ей под зад и расплющивая её бёдра о свои. Другой рукой я обхватил её талию. На этот раз, когда я кончил, она даже не подалась мне навстречу. «Ну, и хуй с тобой», – подумал я облегчённо и вытащил его, что хоть и было противоречием, но уместным.

Карен сразу пошла в туалет. Она не подмывалась, а просто садилась на унитаз и ждала, чтобы сперма вытекла. Она, видите ли, не любила спать на мокрой от вытекшей спермы простыне. Она вообще не любила сперму и никогда её не глотала. Одним из предлогов для этого было то, что она на диете, избегала лишних калорий. Тоже мне, женщина.

Она вернулась, легла, мы сказали друг другу «спокойной ночи», и я заснул без всякого труда.

Среди ночи я услышал сквозь сон, как она поднялась и пошла в туалет, что для неё необычно, так как она спит всю ночь напролёт, копя мочу в своём огромном мочевом пузыре. Но в эту ночь она поднялась и, сделав несколько шагов, с грохотом упала на пол. Услышав звук упавшего тела, я вскочил и бросился к ней. Я обнял её за плечи и приподнял. Чувство жалости вытеснило все остальные чувства.

– Ты не ударилась? – спросил я, с колотящимся от сострадания сердцем и прижимая её к себе, как ребёнка.

Она не потеряла сознание, что с ней случалось часто – слабость и потеря равновесия при быстром вставании с кровати. Гнусное кровообращение.

– Всё в порядке. Прости, что разбудила тебя, – сказала она прохладно. Она поднялась с пола, я довёл её до туалета, она отструилась, вернулась и легла.

Утром Карен ушла на работу, а я погрузил свои вещи на грузовик и в три приёма перевёз всё в дом своих родителей. Я оставил ей всю мебель, моё стерео, кухонные причиндалы, книги по графике и забрал только компьютер и свои книги да книжную полку. Когда же я позже попросил её дать мне одну из её тоненьких эротических книжек, которые она при мне никогда не читала, а остались они у неё со времён её девичьей ебальной жизни, то у неё заняло минуту раздумий, прежде чем с неохотой согласиться её мне пожертвовать. Теперь, когда я вспоминаю, как она упала ночью, у меня уже нет жалости, а только ухмылка:

– Кто там лежит на полу?

– Там ступор с бабою-ягой.

Б.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

С твоими суждениями о нашей ситуации и о необходимости уезжать согласен на сто процентов. У нас всё построено на том, чтобы не позволить кому-то жить лучше, чем тебе. Чтобы испортить жизнь тому, кто сумел сделать то, о чём ты сам только мечтал.

Наше государство похоже на медведя, перед которым лежит гора еды, и эту гору растаскивают мыши. Еды хватило бы всем, но тупой и неразворотливый медведь, вместо того чтобы есть, занят лишь тем, что озирается на мышей и пытается их прихлопнуть.

Говоря объективно, все гири – на одной чаше весов. Но у меня, увы, свои весы. На одной чаше – о чём пишешь ты, усиленное личными впечатлениями и ощущениями. Плюс чудовища-соседи. На другой же чаше гирь немного, но они тяжелы. Самая тяжёлая – это вольная жизнь, которую я сейчас имею. Полностью распоряжаюсь временем своей жизни. В каждый момент делаю что хочу и не испытываю денежных затруднений. Правда, и покупать сейчас нечего, кроме примитивной жратвы, но мне ничего особо и не надо. Если бы я знал, что смогу прокормиться в Штатах только своей живописью, это бы сильно меня окрылило.

Второе, что меня не пускает, это, как ты знаешь, патологическая любовь к некоторым здешним местам, которые я должен для душевного комфорта посещать достаточно часто. Но здесь я получил очень тяжёлый удар: в моих любимых грибных местах под Выборгом, где я знал каждое дерево, устроили, сволочи, садоводство. Прямо в грибных лесах! Такой кусок души отрезали! Так что оглянусь кругом – осталась только Луга, да и там все леса заезжены машинами. Вот так теряю любимые места, даже никуда не уезжая.

Я вдруг понял, что у меня здесь нет друга. Нет человека, к которому мог бы кинуться в тяжёлую минуту, и он бы помог или хотя бы облегчил душу. Ни женщины, ни мужчины. То есть я обнаружил ещё один дефицит, всеобщий дефицит жизненных сил и энергии. Почувствовал, что все, кому я нужен, хотят у меня эту энергию получить. И пока я чувствовал её избыток, мне это было приятно и отношения с людьми казались вполне гармоничными. Теперь же, когда самому понадобилась подпитка, вижу, что у меня нет источника питания. Ты, Борь, единственный, к кому бы я в такой ситуации кинулся. Но ты, увы, далеко.

Вера? Она сама всегда требует подпитки. Когда мы познакомились, она казалась переполненной жизненной энергией и сама говорила, что полна жизненных сил. Но постепенно выяснилось, что их запас очень мал, что любое даже бытовое затруднение может повергнуть её в глубокую депрессию. Даже недосып или легкий голод меняют её кардинально. В этом отношении наблюдается поразительное сходство с твоей Карен.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Ты из последних сил уговариваешь себя в любви к родине. Люби её (в рот), но приезжай посмотреть на её конкурентку – Америку. Она тебе даст столько энергии, что ты сможешь накачивать ею Веру, пока та не запросит у тебя пощады.

А я всё не могу не вспоминать, так что придётся тебе потерпеть. Дрянцо сущности Карен неизбежно гнило и в её половой жизни. Вот тебе ещё сексуального дерьма кусочек. В самый первый раз и в несколько последующих разов, когда я лизал её, она будто бы кончала, смеясь. На моё удивление дурацкому неуместному смеху Карен отвечала, что смех – проявление её восторга. Но позже, свидетельствуя её бесспорные оргазмы, я-то видел, что во время них ей не до смеха – как и должно быть: уж слишком это серьёзное дело – оргазм. Смеялась она тогда потому, что не кончала, а лишь возбуждалась до такого уровня, когда терпеть продолжающееся возбуждение от языка было тяжело, и потому она смеялась, а чтобы остановить меня, притворно мычала и говорила, что кончила.

Есть, правда, одно хорошее воспоминание. Летом в первый год она бездельничала, пока я в конце концов не заставил её найти работу, – спала до десяти, потом нажиралась всего подряд и впадала в депрессию от перееда. Она между прочим приготавливала мне ленч, что служило оправданием её ничегонеделания, и я приходил с работы поесть, да мне и хотелось повидать свою новоиспечённую жёнушку лишний раз. До еды я, конечно, бросал ей палку. Карен не хотела тратить время на раздевание и задирала юбку или спускала джинсы. Она сгибалась в поясе и, ожидая меня, раздвигала обеими руками ягодицы. Её ярко наманикюренные ногти сверкали в унисон с открывшейся розовой плотью. Её пизда была расположена близко к заду, так что эта позиция была для неё весьма привычной. А когда она лежала на спине, ей приходилось высоко задирать ноги, чтобы влагалище оказалось в зоне действия.

В отличие от большинства женщин, она предпочитала, чтобы я не двигался в ней в момент её подступов к вибраторному оргазму и во время его, а наоборот, лежал не шевелясь. Движение отвлекало её. Чувствуя её легкий стон, за которым следовали ощутимые спазмы влагалища, я начинал двигаться и выплёскивался в неё. Моя неподвижность давала ей возможность сконцентрироваться на себе. И радость от моего оргазма ей была неведома.

Столько воспоминаний осеняет меня своей очевидной подлостью, с которой я жил столько времени и воспринимал её как дар Божий. И такое раздражение на себя за свою тупость и на эту суку, от которой одна польза, что писать о ней могу без остановки – то, о чём я мечтал всю свою писательскую жизнь – писать и писать, производительность – страница за страницей, не то что ни дня без строчки, а ни дня без дрочки, то есть прости, опять скатился, – ни дня без романа (с бабой), вновь извините великодушно. Ну, в общем, сам понимаешь. Итак, эксплуатируя невесть откуда взявшееся графоманиакство, строчу, вернее, стучу на клавиатуре моего «Макинтошика».

Карен любила мечтать с показной грустью, как она будет жить в старости, без меня, считая само собой разумеющимся, что, если я её старше, то, значит, непременно умру раньше неё, и она будет пребывать в торжественном одиночестве, вместе со своей сестрой проводя свои золотые дни. Несмотря на то что муж сестры был на шесть лет младше той, Карен с сестрицей в своих планах тоже хоронили его рано, потому что якобы в его семье мужчины умирают скоропостижно от сердечных болезней. То есть будущее у Карен было спланировано, и она милостиво поверяла мне этот план. Не потому ли, что она предначертала мне смерть раньше, чем себе, она намекала мне несколько раз на необходимость страховки моей жизни. Я разозлился, и она заткнулась, почуяв, что лучше этот вопрос не будировать. Я сказал ей, что, если бы у нас были дети или долги, я бы без её науськиваний застраховал свою жизнь.

– Ты, способная себя содержать женщина, почему ты хочешь, чтобы моя смерть принесла тебе деньги? – спросил я её. – Я застрахован на случай потери трудоспособности, чтобы не стать бременем тебе и другим. Но после смерти моей, если она случится до твоей, тебе никакие дополнительные деньги, кроме тех, что у нас есть, не следует получать, а то выходит, что ты хочешь иметь выгоду от моей смерти.

Одного этого мне должно было оказаться достаточно, чтобы сразу с ней развестись, но я отнёс это за счёт её подверженности влиянию сестры. Однако это оправдание, придуманное мною для Карен, было тоже никчёмным – что же у тебя за характер, что же у тебя за душа, если ты поддаёшься такому влиянию.

Она спокойно рассуждала вслух передо мной, глядя на свою вдовую 90-летнюю тётю: «Вот такой и я буду в старости, ты ведь умрёшь раньше, а я буду одна, окружённая племянниками, ведь у меня детей не будет». Я молчал, думая, что вот она, святая невинность, а с другой стороны, меня раздражала её уверенность в том, что она переживёт меня. Что ж с того, что я старше, только Богу дано знать смертный час каждого из нас. И я поневоле злорадно представлял себя пережившим её. И переживу!

Как она бесилась, если я какую-либо бабу называл сукой! Это слово вызывало в ней резчайший протест. Она считала, что это слово исключительно оскорбительно для женщины. Как она панически боялась змей, живых и игрушечных! От ужа, проползшего в десяти метрах от неё, она поднимала крик, дрожь шла по всему её телу и с ней начиналась истерика. Так дьявол, по преданию, страшится креста и имени Иисуса. Так и она, сама будучи змеёй и сукой, ненавидела существо и имя, указывающие на неё.

Однако за собой она сохраняла право называть сукой любую женщину, которая чем-либо ей не угодила, например, когда впереди неё ехала баба на машине со скоростью меньшей, чем бы этого хотелось Карен. Все, кто был тоньше её, вызывали у неё ненависть. Она с трудом сдерживала раздражение, видя, как я ем без ограничений сладкое и не прибавляю в весе. Здесь действовала ещё одна её подсознательная заповедь: ненавидь своего ближнего, как саму себя. В результате за всю жизнь у неё не было ни одной близкой подруги.

На наших дверях надо было сделать надпись: «Берегитесь, злая сука!»

Да. Уж теперь-то я убеждён, что мужчина и женщина – это два непримиримых врага, которые лишь приостанавливают военные действия на нейтральной полосе постели на срок, требуемый для достижения оргазма.

Карен во всём обманывала себя. Например, ставила будильник на полчаса вперёд, чтобы, проснувшись, с облегчением дать себе поспать ещё полчаса. Ела огромные порции якобы малокалорийной пищи, утешаясь тем, что от этого не прибавит в весе. Экономила на покупке десять центов и, хваля себя за бережливость, тут же тратила лишние десять долларов.

А с едой – так это вообще у неё была трагедия на всю жизнь, которая состояла из постоянно возобновляемых и нарушаемых диет. Брюхо очередной диеты было набито рецептами блюд, меню, весами для еды и весами для тела, нудным отмериванием порций и самовзвешиванием. Затем следовало морение себя голодом, потом полная капитуляция обжираловки и, наконец, блевание. Единственные ситуации, в которых я помню Карен в состоянии истинного счастья, – это перед хорошей жратвой. Вся жизнь её была организована вокруг еды. И когда она находилась рядом с едой, настроение становилось приподнятым. Радость покупки еды в магазине по пятницам, набирания еды в тележку, радость раскладывания купленной еды по полкам и в холодильник. А потом начиналось хождение вокруг холодильника, подкрадывание к еде, а затем бросок на еду и безумное безостановочное пожирание еды, пока она вся не оказывалась съедена.

Когда мне пришло письмо от Рины, я стал рассказывать Карен о ситуации, предложил ей прочесть. Она прервала меня, смотря на себя в зеркало – какой, мол, большой живот. Я подумал: «Дура, он тебе не грозит, поинтересуйся письмом – вот где опасность для тебя». Потом я подумал, что, может быть, Карен чувствовала опасность, и поэтому, избегая признаваться себе в ее существовании, она, как всегда, бежала в привычную озабоченность обилием съеденной жратвы.

Если возникала какая-то проблема, сложность – все мысли и действия Карен оборачивались к еде, она была и утешением, и помощью в незнании, куда себя деть. Забота Карен обо мне заключалась в покупке бутылки вина, якобы мне в подарок, но которую, дав мне пригубить бокал, она выпивала сама. Или в покупке для меня сладких булочек, которые она сжирала до последней в один присест. А потом она испытывала угрызения совести, но не из-за того, что она лишила меня подарка, а из-за того, что она теперь набрала вес. Часто, перепив, она начинала блевать – она становилась на колени перед унитазом и вставляла в рот два пальца, оглашая окрестности воплями потуг. Отблевав, она засыпала.

Всё это – классические симптомы суки, описанные многократно в учебниках и романах. Но от этого мне не становится менее омерзительно при сталкивании с ними. Тем более, это был мой первый раз. А ведь до недавнего времени такие бабы просто назывались сварливыми, или, по-шекспировски, строптивыми. Теперь это объясняют гормонами и предменструальным синдромом. А что толку от переименовывания дерьма в фекалии?

Где-то Карен вычитала, что для того, чтобы тело не задерживало воду перед началом менструаций, надо пить по десять стаканов воды в день. Пальцы на руках у неё разбухали, и она ещё бухала в себя воду. Я не мог понять, как это возможно, чтобы воды становилось меньше оттого, что пьёшь её больше? Карен тоже этого не понимала, а когда я просил её мне это объяснить, она злилась. В течение месяца пальцы у неё толстели и потом снова утончались. В «период тонких пальцев» её обручальное кольцо еле держалось, а при утолщении его было невозможно снять. Это соответствовало изменению её настроения по отношению к браку. Когда пальцы были тонкие, при каждом мановении руки кольцо соскальзывало – тогда ей хотелось свободы от брака. Когда же пальцы её утолщались, кольцо плотно было зажато мясом пальцев, и брак казался ей нерушимым.

К тому же было незаметно, чтобы эта вода из неё выходила, потому что у неё была привычка задерживать в себе мочу, как и дерьмо, до того состояния, когда её мочевой пузырь чуть ли не разрывался. Я же, наоборот, ненавижу терпеть – ночью хожу мочиться минимум два раза, а если выпью чего перед сном, то и чаще. Она же ночью не ходила мочиться, чему я всегда недоумевал, но чуть она просыпалась утром – неслась в уборную. Я слышал, как из неё хлестала толстая струя несколько минут, и выливалось из неё литра два. Объём её мочевого пузыря явно превышал объём её черепа.

По аналогии с физиологией функционировала и её психология. Если что-то волновало или тревожило её, она не действовала, не расправлялась с проблемой, а откладывала её решение, оттягивала действия и старалась забыть о её существовании. Это длилось до тех пор, пока сдерживать накапливаемое становилось невмоготу, и всё это выливалось в нервный срыв, в истерику, в слепую злобу. А я, в противоположность ей, не терплю существования чего-либо, что мне мешает, я должен немедленно действовать, чтобы устранить помеху. Это моё качество она воспринимала как укор себе, раздражалась и бесилась.

Однако и моё смирение с таким браком в течение столь долгого времени напоминает мне её поведение, я всячески скрывал от себя то, что представало перед моими глазами. Но в действительности это было иначе – я переименовывал зло в добро, не в силах поверить, что женщина, которую я так люблю, может быть холодной и подлой. Но только я себе в этом признался – тут я уже не откладывал, а сразу разорвал. Именно потому, что чувствовал – признай я существование неприемлемого, так я сразу от него захочу отстраниться, именно поэтому слепота любви не оставляла меня так долго, ибо я хотел сохранить любовь даже ценой продления слепоты. Карен же видела всё с самого начала, хитро скрывая свои черты до замужества и бесцеремонно выставляя их после.

На свадьбу она захотела пригласить свою подругу с мужиком, который, как выяснилось в дальнейшем разговоре, оказался Кареным бывшим любовником и которому она хотела нос утереть своим замужеством. Карен стала оправдываться, что спала с ним лишь один раз, а потом сплавила этой подруге, которая и кормилась с Кареного стола, то есть с кровати, подбирая сброшенных с неё любовников, ибо подружка была страшненькая. Карен хотелось, чтобы он посмотрел, как она выходит замуж. Будь её воля, она бы пригласила всех своих ёбарей, чтобы утереть им нос или хуй, мол, вы не хотели меня своей женой, так вот смотрите, какого мужика я отхватила и какая свадьба для меня отгрохана. Ведь я оплатил всю свадьбу, у неё за все годы её работы скоплено ничего не было.

Я резко запротестовал против этого гостя, и Карен пришлось уступить, она вообще уступала до свадьбы, копя сопротивление для будущего.

Как она было взбунтовалась при планировании свадьбы, когда я предложил посадить наших родителей за отдельным столом, чтобы как-то выделить их из общей толпы гостей. Я нажал, и она уступила как будто очевидной логике, но уступала она только силе, от страха, что если она будет сопротивляться больше, то может что-то произойти опасное, например, расстроится свадьба.

Помимо любовника, она хотела пригласить на свадьбу свою подругу, дружба с которой состояла в том, что та поставляла Карен наркотики. Теперь-то я понимаю, почему, ещё работая официанткой и возвращаясь из ресторана поздно ночью, она была в таком возбуждённом (не сексуально) состоянии и не хотела ложиться спать, а занималась разной чепухой, лишь бы суетиться и дать выход своей энергии, почерпнутой из таблеток.

Я категорически воспротивился приглашению поставщицы наркотиков, потому что я не желал на свадьбе именно той части прошлого Карен, с которым она намеревалась порвать, по её заверению. Однако у неё хватило бестактности приглашать всю эту сволоту на свадьбу. Я позвонил подруге и сказал ей в лоб, что её присутствие на свадьбе неуместно по наркотической причине. А муж подружки, который хранил значительное количество наркотиков у себя дома, так перепугался моего телефонного звонка, что решил изъять все запасы, боясь, что я донесу полиции.

Пятница была для Карен самым счастливым днём. Для меня же все дни одинаково хороши, если я счастлив. Для неё же пятница была особым событием, так как мы ходили в магазин отовариться продуктами на неделю. Потом мы брали два-три видео. Она выбирала какой-нибудь фильм ужасов, который я не смотрел из-за его обязательной глупости, и Карен смотрела его в последнюю очередь, когда я уходил спать. Я взял как-то шедевр этого жанра – «Отвращение» Романа Поланского. Так Карен уснула посередине. Ей подавай потоки крови, вопли и прочую «высокохудожественную» продукцию.

Карен позволяла мне выбрать порнофильм, как бы не желая иметь ничего общего с его появлением откуда ни возьмись у нас в доме. Пока я стоял перед полками и выбирал, глядя на глянцевые, как пизды, коробки, Карен проходила мимо, смотря на пристойные фильмы и краем глаза улавливала, какую коробку я держу в руках.

Когда мы приходили домой, она раздевалась, залезала в свой драный халат, который она ни за что не хотела выбрасывать. Она вообще ничего никогда не выбрасывала, хранила горы тряпья и мусора с бог знает каких времён.

Мы усаживались на ковёр перед телевизором, опираясь спиной на диван, и я дистанционным управлением перематывал титры порнофильма. Потом начиналось, как правило, скудоумное вступление с бездарными актрисами и актёрами, у которых был единственный дар от Бога – активные гениталии, и мне хотелось одного – чтобы они этим даром попользовались. Но Карен утверждала, что ей нужны их идиотские разговоры для того, чтобы настроиться. Я же предпочитал перематывать до момента, пока не начиналась ебля. Но я ей уступал – пусть возбуждается, это мне на руку. Когда наконец на экране поднималось солнце ебли, мы сопрягались, как правило, на четвереньках, чтобы мы оба могли смотреть на экран. Карен брала вибратор или мастурбировала пальцем, пока я семенил в ней, и я видел её немигающий взгляд на действо на экране, где хуй входил во влагалище и выходил из него, но лишь затем, чтобы опять войти. И тут ей было уже не до фабулы и не до разговоров действующих лиц. Кончала, не закрывая глаз, вперившись в экран.

Потом у неё начинались угрызения совести, что унизилась до порнографии. Радостно пила водку, и только тогда, у пьяной, проходили все угрызения и ебля становилась горячей. А фабула-то ей нужна была для внутреннего самоуспокоения, что, мол, не только ебля, а какие-то события, и это в какой-то мере давало оправдание её интересу к фильму. Мол, всё начинается, как и в обыкновенном фильме, люди ходят, говорят, и ты как будто и не подозреваешь, что случится дальше, мол, тебя потом фабула ставит перед свершившимся фактом ебли, и уже ничего поделать нельзя – не выключать же телевизор.

Псевдонаучными допросами было выпытано у женщин, что они в порнографических фильмах якобы любят сюжет, постепенный подход к ебле, а мужчины, наоборот, не любят болтовню, а прямо рвутся к действу. Но если это так, то большинство порнофильмов подсознательно или сознательно делаются для женской аудитории, так как в них насаждены сюжеты и болтовня. С другой стороны, порновидео, по заверению разной статистики, потребляется преимущественно мужчинами. Получается, что фильмы-то делаются на женский вкус, а смотрят их в основном мужчины. Этот абсурд лишь показывает, чего стоят все эти ёбаные социологические исследования.

Женщины борются за равенство оплаты с мужчинами и, когда обнаруживается неравенство, кричат о притеснении. Однако в порнографической индустрии женщинам за ту же работу платят значительно больше, чем мужчинам. Нет чтобы радоваться и ставить в пример. Так они и этим недовольны и считают, что порнография тоже притесняет женщин. Получается, платят меньше – притесняют, платят больше – опять притесняют.

Сама идея равенства между людьми – понятие атеистическое, поскольку пренебрегает божественным различием между талантом и бездарностью, красотой и уродством, хуем и пиздой – другими словами, различными судьбами, данными нам Провидением. Можно быть равными перед законом, но не перед Природой.

Моя ошибка, что я не хлестал Карен по щекам, когда она этого заслуживала и когда она явно на это напрашивалась. Рукоприкладство, насилие по отношению к женщине часто становятся необходимыми из-за сути женского поведения.

Первое сближение с очередным любовником у многих женщин сопровождается страхом, который потом проходит. Казалось бы, страх более уместен у мужчины, который может бояться, что у него не будет эрекции или произойдёт преждевременное семяизвержение. Однако боится женщина. Чего – беременности? Но она на таблетках. Боли? Но она уже давно не девственница. Почему же она сопротивляется в страхе? Остаётся нечто животное, инстинктивное, генетическое, ставящее женщину в положение существа, сопротивление которого надо преодолевать, то есть дающего право мужчине применять силу. В этом женская психология подобна психологии толпы – она не поддаётся разуму, а лишь давлению.

Чтобы заставить женщину раздвинуть ноги, мужчина может применять силу физическую, умственную или денежную. Использование всякой силы на определённом этапе приносит женщине боль. Физическая сила, очевидно, ответственна за боль физическую.

Умственная сила мужчины может принести женщине ощущение собственной умственной ущербности. Однако многие женщины открыто предпочитают мужчин умнее себя.

Денежная сила мужчины вселяет в женщину ощущение проститутки, что сразу болезненно ущемляет её собственное достоинство. Однако можно только дивиться, как скоро женщины оправляются от этого неприятного чувства и начинают испытывать великое наслаждение от денег, которые тратит на них мужчина.

Женщина физиологически предрасположена к мазохизму. Её первое совокупление сопровождается в лучшем случае дискомфортом, а часто и болью. Нередко в течение долгого времени после потери девственности она не испытывает оргазма, а лишь гнетущее безразличие, которое если и не связано с физической болью, то, уж во всяком случае, – с душевной. Потом приходит наслаждение, которое следует, дескать, наградой за неудовлетворённость или боль. То есть получается, что у женщины на пути к наслаждению лежит боль, а значит, боль является предвестницей грядущего наслаждения, а следовательно, боль ей становится желанна, пусть на подсознательном уровне.

То же самое происходит и при анальном совокуплении, которое женщине неприятно в первый раз, а часто и болезненно, но постепенно она входит во вкус и испытывает наслаждение, а тогда и незначительная боль уже будет неразделима от наслаждения.

Боль в животе во время менструаций часто сопровождается более острым ощущением при совокуплении.

Боль при родах приносит наслаждение от материнства. Кормление младенца грудью часто связано с болью. Младенец сосёт грудь, а потом возьмёт и укусит – женщине больноприятно.

Для мужчины же боль никогда не является этапом на пути к наслаждению, за исключением гомосексуальных мужчин, которые и приобретают женские черты, черты мазохизма.

Если наслаждение женщины сексуально возбуждает мужчину, то и боль, которая часто предвещает наслаждение у женщины, мужчину будет тоже возбуждать. Таким образом, для мужчины становятся уместны садистские наклонности.

Стремление к боли становится гипертрофированным, когда боль делается такой сильной, что она отрывается от наслаждения и остаётся в преступном одиночестве.

У нас весна – всё лопается, вопит и разжижается. А у вас?

Б.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

У нас тоже была весна, тоже всё лопалось (в том числе надежды), а теперь вопит (печать и ТВ) и разжижается (рацион). Это – шутка, весна у нас пока ещё тоже красна. Но думаю, у вас краше.

Вера всё лето в командировках со своим молодым начальником. У них, по-моему, любовь. И правильно – со мной скучно и бесперспективно.

Чувства у меня к ней больше дружеские, так что, ежели у ней там любовь (что пока моё предположение), мы, видимо, всё равно будем дружить. Так что жил я в деревне один, что меня вполне устраивает. Поставил ещё один рекорд, поймал леща на два с половиной кило.

Гласностью и перестройкой я, кажется, благополучно переболел. Больше не тянет следить за всякими сессиями, читать публицистику. Обрыдло. Кажется, смогу опять заглубиться в себя.

Спасибо за вызов. Подал бумаги на поездку к тебе и теперь жду разрешения. Осовременил старый лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь в Америке!»

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Поздравляю с лещом в два с половиной кило. Тебе надо сделать из него чучело и вывешивать на выставках вместе со своими картинами. Я всё пытаюсь представить себе, как бы я смог прожить целый месяц один в избушке, совершенно без «курьих» ножек. Интересно бы проэкспериментировать, да случая не представляется. Наверно, к счастью.

Я надеюсь скоро переболеть своим браком, который вот-вот развалится юридически, а пока он у меня нейдёт из головы. Часто Карен, укладываясь в кровать, хотела спать и поворачивалась ко мне задом, свернувшись калачиком. (Кстати, калач выглядит, как жопа с ручкой.) У Карен в матке пружинка, и можно в неё беззаботно кончать в любое время месяца. Я ложился позади её, с хуем наизготовку, и оттягивал ей наверх ягодицу. Пизда открывалась навстречу. Я смачивал хуй слюной, и он легко проскальзывал внутрь. О, чудо проникновения! Она в полусне чуть подаётся мне навстречу. Я медленно двигаюсь, смакуя каждое мгновенье. Пизда – красна!

И в то же время мне приходит мысль, что вот демонстрация того, как женщине ничего не стоит пустить в себя мужчину, даже не будучи возбуждённой, даже в усталости или во сне. И какого дьявола женщины так систематично сопротивляются мужскому желанию в самом начале – ведь им ничего не стоит дать мужчине удовлетворение, которое ему так неоспоримо нужно. Ведь даже если тебе не хочется, но ты видишь мужчину, которого ты возбудила и который просит тебя. Дай ему себя. С тебя не убудет, а, может быть, даже прибудет.

И злоба на женщин, установивших свою мнимую недоступность, за исключением, которое они соизволяют делать для того или другого, вырастала до ненависти. Но я знаю, что вот я скоро кончу, и ненависть исчезнет, но пока я ебу её и как бы мщу всему остальному женскому роду, который мне сейчас, увы, недоступен. И вот вечно юный оргазм пронзает меня, и я вдавливаюсь в неё в слепой необходимости слияния. Она подаётся на меня, давая понять, что чувствует мой оргазм, что ей самой сейчас не до ебли, ей бы только заснуть поскорее. Я мечтаю заснуть с хуем в её пизде, но он, увы, скоро выскальзывает. Карен с закрытыми глазами тянется к тумбочке, нащупывает коробку с тампонами и вставляет тампон, чтобы сперма не вытекала, вместо того чтобы сжать ноги и всасывать её до последней капли влагалищем.

Всё проходит: взаимопонимание, участие, нежность, любовь, но всегда остаётся пизда, которая тебя никогда не подведёт и даст тебе оргазм. Потому-то в женщине пизда самое важное, ибо на неё можно положиться, тогда как на женщину можно только лечь.

Карен является воплощением ненависти к себе, неуверенности в себе, отвращения к себе. А женщина, неуверенная в себе, с умеренной похотью, воспринимает более сильную похоть мужа или любовника как угрозу, поскольку она понимает, что мужчина, чье желание сильнее, чем у нее, может либо бросить её ради более похотливой женщины, либо завести параллельно других любовниц. Это опасение, эта тревога вконец заглушают остатки её умеренной похоти, которая снижается до еле заметного уровня.

Карен ненавидит себя до такой степени, что не в состоянии оставаться наедине с собой. Она не выносит тишину и всегда держит включённым телевизор. Ей необходимо давление извне, которое отвлекало бы её от самой себя. Ей нужен перечень дел, которые требуются выполнить к определённому сроку. Ей нужно соблюдать диету, требующую пожирания определённого числа калорий в день. Стоит ей оказаться без этого давления, как она впадает в депрессию и, чтобы заполнить себя суетой, начинает безостановочно есть всё, что попадается под руку.

Она всегда носила длинные юбки, стараясь скрыть свои полные, коротковатые ноги, которых болезненно стеснялась. А ноги, хоть, конечно, не идеальные, но вполне приемлемые и уж вовсе не оправдывают такого параноидального стыда.

Однажды Карен меня спросила, мечтал бы я, чтобы у неё ноги были красивее. «Нет», – ответил я. И тотчас подумал, что я мечтаю не о других ногах, а другом, новом теле, целиком. Тогда пусть у этого тела будут такие толстые ляжки, что, даже когда она разведёт ноги, пизда будет не видна и, чтобы до неё добраться, нужно будет руками разгребать в стороны мясо.

Как-то, проходя мимо женщины со злобным лицом, я сказал, что её, наверно, давно не ебли. Карен съехидничала, что кто же захочет такую. Я промолчал, но подумал, что я бы не замедлил, не будь я женат.

– Посмотри, какая толстая баба, – сказал я, увидев проходящую в толпе гигантшу, которыми так полнится Америка.

– А она что, виновата? – сразу огрызнулась Карен, якобы защищая толстуху от несправедливости, а на самом деле ненавидя меня за то, что я упомянул о верёвке в доме повешенного. Ведь Карен считает себя толстой.

Плакала она не только по всякому поводу и, что самое интересное, даже без всякого повода. Прежде всего она ревела, если возникало какое-либо препятствие, которое следовало преодолеть. Даже если ей нужно было выразить какую-то мысль или привести аргумент в споре, то она пасовала и сразу пускала слезу, а потом обозлевалась, чтобы утвердиться в сварливости, а вовсе не для того, чтобы преграду преодолеть.

Любая сентиментальная ситуация, какой бы ничтожной она ни была, тотчас вызывала потоки слёз. Слезливое умиление доканывало Карен. Она с готовностью плакала над книжками, которые она перечитывала, или над фильмом, который она смотрела по многу раз. В них непременно шла речь о несчастной или счастливой любви или о злоключениях или торжестве над невзгодами какого-либо ребёнка. Но в жизни любовь и дети вызывали у неё раздражение.

(Интересно, кстати, что из всех видов искусств живопись и скульптура крайне редко могут вызвать слёзы. Тогда как литература, музыка, кино делают это с лёгкостью.)

Настроение её было всегда в состоянии неустойчивого равновесия, будь оно плохим или хорошим. Чуть что – и всё переворачивается с ног на голову. Не похвалишь вовремя, скажешь слово, которое ей покажется не тем, и всё чудное настроение рушится. Но восстанавливается сразу, как предложишь пожрать в хорошем ресторане.

Другая её страсть – фильмы и книги ужасов. Она могла читать их или смотреть ночи напролёт. Ею владела полная неспособность прочтения и строчки серьёзной литературы. Только бы поиграть. Всё, что было всерьёз, страшило и вызывало ненависть.

В приступе мелодраматизма она захотела на обручальных кольцах выгравировать изнутри на моём: «Карен навсегда», а на её: «Борис навсегда». А как дошло до дела, «навсегда» превратилось в «никогда». Затаптывание вдрызг стакана по еврейской традиции во время свадебной церемонии (моя дань еврейству) пришлось ей по вкусу, потому что это была тоже игра. Но чтение книги по еврейской истории, которую она до свадьбы будто бы ужасно хотела изучить, так никогда и не свершилось.

Текст церемонии бракосочетания оказался смешным и фальшивым. Мы компилировали его из уже существовавших текстов, которыми поделился с нами судья накануне свадьбы. Какая это была нелепость – мы подготавливали текст для судьи, который своей властью и этим текстом налагал на нас узы брака. То есть мы сами мазохистски сковали себе цепи, вручили их палачу и он по нашему приказу нас в них заковал. Карен не пожелала взять мою фамилию, а приделала мою к своей через чёрточку, подражая недоёбанным феминисткам, под предлогом, что она хочет оставаться сама собой. А суть-то в том, что она просто не желала отдаться мне, как я отдался ей. Она хотела оставаться в своём дерьме в прямом и переносном смысле, ей было невмоготу сделать шаг из него.

При всей своей «дерьмовости» она обладала особым чувством брезгливости. Прежде всего ей был противен запах пизды – ну, прямо как некоторые мужики, что отшатываются от её феноменологии: мясо, а пахнет рыбой; о пизде можно сказать – ни рыба ни мясо. И уж коль зашла речь о рыбе, Карен любила ловить рыбу, но ей было противно надевать червей на крючок, и всегда кто-нибудь должен был делать это за неё.

Разбирая грязное бельё для стирки, она не могла притронуться к моим носкам и трусам – брала их, морщась, двумя пальцами, будто я не менял их каждый день, а носил неделями. Представляешь, если бы я заболел и потребовался бы хоть какой-нибудь уход за мной от моей «заботливой» жены? А я, в обязанности которого входила заправка стиральной машины, с нежностью брал её трусики и прижимал к носу, прежде чем бросать в машину.

В процессе свадьбы мне казалось, что церемония бракосочетания проходит безукоризненно и красочно, свежо и искренне. В дни годовщины свадьбы и несколько раз без специальной причины мы слюняво просматривали видео, и я стал убеждаться, что всё было тоскливо, фальшиво и напыщенно. Судья говорил, как пономарь, не отрывая глаз от текста, тогда как мы просили его выучить текст наизусть. Тосты были вымученные и длинные до неприличия. Карен не умела и не любила танцевать. Мы тренировались в вальсе до свадьбы – уж один танец было необходимо протанцевать новобрачным. Танец же оказался корявым, полудохлым.

У Карен был отвратный тик – от волнения рот кривился, будто бы в улыбке, такой извиняющейся и как бы покорной. Улыбка эта состояла из выпирания вперёд нижней челюсти и одновременного натягивания губ вниз. На протяжении всей свадебной церемонии тик то и дело появлялся на её лице. Не прекращаю дивиться, как это я с самого начала умудрился заставить себя не замечать это явление – оно одно должно было меня убедить держаться от Карен на пушечный выстрел. За исключением времени, необходимого для совокуплений.

Одни свадебные фотографии чего стоят! Свадебные фотографии – это фотография любви во гробу. Недаром жених и невеста наряжены, как мертвецы, – в чёрное и белое.

Я на свадьбе пыжился, как индюк, страшась улыбнуться, весь погружённый в торжественность ситуации. Омерзительнее зрелища я не видывал. Все эти церемонии и ритуалы, которым я так радостно себя подверг, – это способ сокрушить индивидуальность и сделать её членом общества. На какой-то период это обществу удалось. Но это была его пиррова победа в моей жизни.

Как мне обидно, что свои лучшие чувства я тратил на дрянную женщину. А ведь попадись мне добрая, преданная женщина, любимая мною и влюблённая в меня, во сколько чудесного могли бы мои чувства обратиться. Включая даже ребёнка.

Б.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

На днях Вера зазвала меня к себе и, рыдая на плече, сообщила, что выходит замуж. Но я, мол, ей всё равно жутко дорог, и потому умоляла не расставаться, а общаться на другом уровне. «Ты сам, – говорит, – виноват, не хотел жениться на мне». Всё верно, не хотел. И упорно сопротивлялся. И сейчас уверен, что правильно делал. Но вот, поди ж ты, грустно. Очень грустно. Уж больно близкая душа была. Физически меня к ней давно перестало тянуть, не мой темперамент, слишком буйный. И я ей в этом плане недодавал. Так что, казалось бы, всё прекрасно, общайся теперь на другом уровне. Ан нет, чувствую, что теряю её всю. Выходит, конечно, за своего молодого начальника.

На удивление вовремя у меня появилась новая подруга. Правда, увы, по-моему, совсем из другого мира человек: белый гриб от подберёзовика не отличает. И жилья у ней нет, живёт в квартире временно отсутствующих друзей. И не одна, а с двумя собаками и кошкой. В общем, сплошные отягчающие обстоятельства. И с юмором, судя по всему, не очень в ладах. А так весьма милый и добрый человек.

Сначала попросилась со мной за грибами. Потом достала две путёвки на Валаам и пригласила меня. На теплоходе и познакомились, как говорится.

Одно плохо – изо рта пахнет. И сказать ей об этом мне неловко. И терпеть тяжко.

Перечитал твои недавние стихи, и стало любопытно: как ты объясняешь свой незаурядный интерес к сексу?

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

С Верой дело ясное: Королева умерла! – Да здравствует королева! Не грусти, хоть и совет дурацкий. Карманные воры срезают кожу с кончиков пальцев, чтобы увеличить их чувствительность. Так страдания срезают с нас лишнюю плоть, нарощенную удовлетворённостью, чтобы обнажить наши нервы, увеличить чувствительность к внешнему миру. И тогда мы уворовываем у природы чувства, спрятанные от нас при нашем благополучии.

Так и евреи, вечно притесняемые, как ни один другой народ, лишены из-за этого толстокожести и обладают чувствительностью, как никакая другая нация. Потому-то они и находятся на передовых рубежах науки и искусства, что чётко ощущают пограничные ситуации из-за близости нервов к поверхности души.

Но и впрямь жизнь настолько больше любой конкретной женщины, что позорно и недостойно строить свою жизнь на какой-либо одной.

А что касается бабы с Валаама, то, если у неё воняет изо рта, не целуй, а еби его. Но главное, что пизду нашёл, поскольку блажен ебущийся, ибо кончит. Нет ничего в человеке тайного, что бы в ебле не стало явным. Это что касается притч и заповедей.

И вот опять я всё как бы оправдываюсь перед тобой в своём разводе, который подходит к концу. До этой злобной идиотки наконец дошло, что она тратит на адвоката гораздо больше, чем когда-либо может получить от меня. Вот тебе ещё штрихи из былого бытия.

В её колледже выпендривающийся оригинальностью преподаватель наказал студентам каждые две недели делать что-либо необычное. Я предложил ей пострелять из пистолета на полигоне – она никогда не держала раньше в руках оружия. И вот мы поехали на полигон для простых смертных, увлекающихся стрельбой. Нас привели к мишени, а вокруг стреляли все кому не лень. Мужчины и женщины, из пистолетов и из ружей. Грохот стоял, как на поле боя. Я зарядил свой пистолет и стал мазать по мишени. Карен стояла бледная, с дёргающейся широкой улыбкой на лице, которая всегда появлялась у неё на людях в минуты волнения. Я вложил в её вялую руку пистолет и показал, как нажимать на курок и как целиться. Она, как в трансе, вытянула руку в направлении мишени и, не прицеливаясь, выстрелила. Она хотела положить пистолет, но я сказал ей, чтобы она ещё постреляла. Карен послушно вытянула руку и нажала курок ещё два раза. Лицо её уже было перекошено в истерической гримасе – улыбка исчезла бесследно.

Больше она стрелять не захотела. Я взял у неё пистолет и дострелял оставшиеся пули в барабане. Когда мы сели в машину, она, естественно, заревела. Я пытался выяснить, чего она испугалась, почему она плачет. Но она была, как неразумный ребёнок, который плачет по любому поводу, потому что не научился ни выражать свои мысли, ни просто мыслить. Тогда слёзы Карен меня умилили, будто бы они подчёркивали чувствительность её натуры. Но теперь-то я понимаю, что это были слёзы истерички. Есть женщины, у которых глаза на мокром месте, а есть женщины, у которых пизда на мокром месте. Увы, эта была не из последних.

Слезящиеся глаза её были как пыле-грязе-сороуловители. Не было случая, чтобы во время гулянья что-нибудь не попало ей в глаз и чтобы она, чертыхаясь, не мучилась, вытаскивая очередное бревно. Она носит очки не только от солнца, но и от ветра, и от насекомых, от окружающей среды.

На аттракционах типа каруселей при самом начале движения она начинала громко визжать, причём не прекращала до самой остановки. Вспоминая детство, она рассказывала, как дети специально приходили послушать её визг. Так она и осталась визгливой девчонкой.

Она абсолютно холодна к музыке и записывала её только для того, чтобы под неё бегать. Барбара Стрейзанд для Карен – боготворимый идеал женщины, достигшей огромного успеха; а то, что она певица и актриса, это дело десятое. С каждой женщиной у меня ассоциируются определённые любимые песни, которыми мы вместе восхищались. С Карен у меня нет ни одной.

Психиатр надоумил её вести дневник. У Карен лежало несколько толстенных общих тетрадей, отражающих её жизнь чуть ли не за десять лет. Она как-то сказала, что не хочет, чтобы я их читал. И у меня не было желания их читать, потому что её прошлое мало меня интересовало (дурак!), поскольку я обладал настоящим и будущим, как мне тогда казалось. Но когда я решил разводиться с ней, я открыл наугад несколько страниц и был потрясён тем, что содержание ежедневных записей состоит из того, что она ела, насколько вкусной была еда, какая была погода. Ни грана эмоций или мыслей – одна пустая холодность, как и везде. Где-то встретились упоминания о мужчинах, но такие, в которых они были лишь поставщиками её обедов и ужинов и выпивок, и можно было только догадаться, что они её ебут. Я отбросил тетрадь, и решение разводиться возмужало ещё больше.

Но пора сменить пластинку, хоть всё равно – вечная музыка. Недавно на вечеринке местный эстет, когда зашла речь о порнографии, надменно заявил, что он ни одну из порнографических книг не смог дочитать до конца. Я ему указал, что истинно порнографические произведения вовсе и не рассчитаны для того, чтобы их читать с начала до конца, а лишь для того, чтобы, раскрыв историю где-либо посередине и почитав, кончить, после чего жажда чтения, естественно, пропадает. Но в силу своего сексуального невежества он этого не понял, и я сказал ему попроще: «Ах, ты не можешь дочитать ни одного порнопроизведения до конца? Кто же виноват, что ты так быстро кончаешь?» Это он уже понял и сразу обиделся.

На той же вечеринке зашла речь о целесообразности кремации. Среди гостей была толстенная баба, и она сказала, что накажет в завещании развеять её прах над фабрикой её любимых кондитерских изделий, которые будут виновны в её преждевременной смерти и которым она в то же время обязана лучшими минутами своей жизни.

Когда меня спросили, как я хочу распорядиться своим прахом, я сказал, что хочу, чтобы из моего праха сделали таблетки и продавали бы их как возбудитель. А из дохода от продаж пусть организуют Ебалевскую премию, которую будут ежегодно присуждать за лучшее порнографическое произведение.

И снова обнова. Насколько я ненавижу душу и дряблое тело Карен, а вот о пизде вспоминаю с теплом (пизда же не виновата, что её носит стерва) – была она идеальной формы и с замечательным запахом. С Карен, чтобы кончить, у меня была любимая фантазия – представлял мою былую любовницу, лежащую на животе и дрочащую, в то время как я в её анусе возвратно поступал. А теперь с другими женщинами я представляю Карен, стоящую и перегнувшуюся в талии и раздвигающую двумя руками свои ягодицы, которые, как оказывается, скрывают не только сраку, но и влагалище. Замечательно, что раскрывание ягодиц тянет за собой раскрыться и губы. Ведь губы предназначены для сокрытия клитора, а вовсе не влагалища, которое внизу, у основания губ, и совершенно ими не скрывается. Это «анатомическое открытие» подтверждает, что тело охраняет женщину не от нежелательного зачатия, а от нежелательного возбуждения.

Так как меня опять свихнуло на эти дела, отвечу тебе, почему я пишу преимущественно о сексе.

Детство моё было безмятежным. Я был окружён любовью родителей, бабушек и дедушки, тёть и дядь. Я был единственный ребёнок в семье. Родители мои исключительно счастливы в браке, а меня они всегда любили не только сердцем, но и головой, направляя, уча, предохраняя.

В детстве, пробуя сочинять первые стихи, я придумал каламбур:

Мехом оторочена, смехом опорочена.

Мне всё время казалось, что это бессмыслица, ибо это сказано ни о чём. И только недавно у меня мелькнуло – это ведь пизда!!!

Я всю жизнь был счастлив и не испытал ни трагедий, ни ужасов. Когда человек проводит такие безмятежные и счастливые детство и отрочество, он в юности думает преимущественно о любви да иногда о смерти, которая прервёт столь любимую любовь.

Если бы мне пришлось сидеть в тюрьме, я бы писал о своём тюремном опыте, если бы я был на войне – я бы писал о войне. Я даже в армии не был, выскользнув из жадных лап военной машины.

Мой главный опыт – любовный. Вот потому о нём и пишу. От счастья.

По этой же причине я не писатель, а любовник, потому что, когда встаёт выбор между писать или ебать, я всегда выбираю последнее. И вот в женщине я ищу убежище от жизни и смерти, а в литературе сетую на ненадёжность этого убежища.

По степени важности секса для различных людей человека можно сравнить с растениями. Есть растения, которые цветут раз в году, а есть растения, которые созданы для того, чтобы цвести постоянно. Если принять за справедливое утверждение, что всё в жизни взаимосвязано, то, для того чтобы понять мир, вовсе не обязательно изучать максимальное количество явлений. Если всякое явление связано со всеми остальными, то вполне достаточно взять одно и изучать его досконально. Изучая это явление, изучаешь мир. Потому многим и приглянулась мысль Блейка о том, что в капле он видит весь океан.

Говоря о взаимосвязи и единстве, терроризм не так уж бессмыслен по сути своей, как утверждают демократические политики. Если с готовностью признаётся мудрость слов Джона Донна о том, что колокол звонит по тебе, то есть что люди связаны между собой единой нитью и если кто-то умирает – это непременно касается и тебя, то тогда терроризм есть злобная эксплуатация этой связи, поскольку, убивая ни в чём не повинных людей, террористы через эту невидимую повсеместную связь «добираются» и до тех, кто, по их мнению, непосредственно повинен в их невзгодах.

Так вот, не достаточно ли изучать секс – не просто явление, а сверхъявление, в котором можно легко увидеть вселенную. И действительно, огромность вселенной обманчива – она лишь отвлекает от вселенной внутри себя.

Общество говорит, что пизду женщина должна давать только по любви, как окончательную, последнюю награду, как символ максимального доверия и преданности мужчине. Иными словами, пизда признаётся обществом как самое дорогое, чем не бросаются, а дают только избранному.

А раз так, то почему же погоня за пиздами считается аморальной? Ведь придавая такую значимость пизде, я встаю точно на позиции общества, потому что, желая пизды от женщины, я желаю максимальной любви от неё, я гоняюсь не за чем иным, как за абсолютной любовью.

Почему же общество уговаривает меня на полумеры, получувства, на дружбу, на уважение к женщине, когда это, по его собственному признанию, не идет ни в какое сравнение с чувствами, которые даёт пизда.

Я не желаю размениваться на меньшее и согласен на «дружбу» с женщиной только как на полезное приложение к главному.

Моя жизнь является иллюстрацией того, чем бы в основном интересовались люди, если бы их жизнь сложилась так же счастливо. Недаром золотой век был наполнен любовью счастливых людей.

Ты можешь спросить, не прячусь ли я в секс от каких-то более важных проблем?

Тогда я отвечу тебе: «Но разве есть более важные? Если здоров и свободен?»

Да, я специализировался в узкой области. И чем она уже, тем приятнее.

Б.

СЕРГЕЙ – БОРИСУ

Очень грустное у меня сейчас время, Борь. Мало того, что перестройка, так ещё и Верки лишился. Очень она, оказывается, меня грела. Чуть не каждый вечер к ней бегал – отдохнуть душой. А теперь деться некуда от соседей. Варят меня в своём злобном биополе.

А больше ни к кому неохота – не окупится затрата сил на дорогу. Друзей, да и вообще людей, с которыми тепло, вроде и не осталось. В таких случаях всегда спасала работа. А сейчас не спасает – ничего не получается, нету сил. Куда подевались? Витаминов, что ли, не хватает? Или подтравливают чем-то в столовых?

Чуть ли не единственная радость – твои письма. Пока нет новых – перечитываю старые. Всё говорю себе, что пройдёт это время, настанет лучшее, как не раз уже бывало. Лишь бы снова начало работаться.

Я было решил с Верой вовсе не видеться. Ан, вдруг получаю письмо, что ей без меня очень плохо. Ну, встретились. Очень трогательно, со слезами и просьбами встречаться. Не знаю, что будет, посмотрим.

Моя «баба с Валаама» по-прежнему заходит. На редкость красивое тело и чистая, гладкая кожа. Но глупа, скучна, обидчива – очень тяжёлое сочетание. Зато отходчива и добра, то и дело оказывает мне разные важные бытовые услуги. Если бы только можно было с ней душу отвести.

Получил разрешение на поездку к тебе. Начинаю собираться.

Знаешь ли, что Рина вернулась? Её не видел, узнал через третьих лиц.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Я ужасно рад, что скоро мы свидимся, и не где-нибудь, а в Америке, куда тебе давно пора. Жду не дождусь.

Мария-страховщица, которую я временами ублажаю, думает, что я после развода одумаюсь и на ней женюсь. Но тут я недавно дал ей понять, чтобы не питала надежд. Она разозлилась не на шутку, и мне пришлось её похерить.

Вот понимаешь, смею хотеть не однолетку, обременённую идеей, как бы устроить свою старость, а двадцатилетнюю. Или что-нибудь в этом роде. Совершеннолетнюю, заметь. Но вонючее человеческое общество воспитало юных самочек так, что они шарахаются от меня, если я к ним подступаю ниоткуда, почитая меня за старика. Есть, конечно, редкие исключения. Возможность подобраться к юному мясцу открылась бы, если бы я был профессором университета или начальником женской бригады на текстильной фабрике, или знаменитостью. Но я, увы, ни тот, ни другой и не третий. Причём самое поганое, что моё влечение общество норовит представить противоестественным. В убогой американской сексуальной культуре даже термин придумали dirty old man. Но если хоть на секунду напрячь мозг, дряблый от пива и бейсбола, то окажется, что вполне естественно тянуться к свежему, молодому женскому телу, а не к морщинистому и жухлому.

Смысл почитания тяги зрелого да и пусть старого мужчины к молодой девушке как тяги противоестественной состоит в том, что общество делает вид, будто сексуальная тяга третьестепенна, а главное в отношениях – это общность интересов, которая вряд ли существует при значительной разнице возрастов. То есть рекомендации общества сводятся к следующему: еби свою сверстницу всухомятку и говори с ней без устали о своих пенсионных планах. Все эти бабы, коим за тридцать, окостенели в своих сексуальных и прочих привычках. Уёбанные во все места, набившие шишек по всему телу, они зареклись рисковать, они вымеривают, высматривают, оценивают всякого претендента, называя возможную добычу marriage material, и если они раздвигают ноги, это вовсе не обязательно значит, что они хотят мужчину, а это значит, что они пришли к выводу, что «отношения могут сложиться».

Вот недавний случай с тридцатидвухлетней, с которой познакомился с первого взгляда. Пошли выпить в бар. Сидели друг против друга, разделённые только двумя коктейлями. Она заказала свой без алкоголя, чтобы не опьянеть и не потерять контроль над своим желанием. Любой коктейль без алкоголя называется «девственным» – virgin, что должно, по-видимому, означать, что только с алкоголем возможна половая жизнь, а без него – всё невинно. Это отражает типично американское отношение к сексу, которым неловко заниматься на трезвую голову, а для этого обязательно требуется опьянение до такой степени, чтобы выбить из сознания чувство вины и стыда. Повсеместные и всеобщие объятия и поцелуи при приветствии у американцев лишь являются отчаянной компенсацией их закрепощённой сексуальности.

Так вот, пиджак баба повесила позади на спинку стула, и в повороте, в процессе его вешания, её обильная грудь без лифчика открылась из распахнутой рубашки почти до соска. Талия была узкой, что облегчило ей крутой оборот. Почти чёрные волосы, щекочущие загорелую шею, и зубы, сверкающие в широкой улыбке. Наши языки двигались в бессмысленном оживлённом разговоре. И мне хотелось одного, и у неё не было сомнений чего, но она, падла, выжидала. У меня вытягивался телескопический хуй, чтобы рассмотреть вселенную её пизды. А ей, видите ли, не хотелось беспоследственных совокуплений, ей хотелось гарантий на будущее. И хоть цель её была – не дать, пока их не получит, но манеры её были прежними, тех юных времён, когда она соглашалась спать с любым, с кем ей захочется. И это резкое несоответствие похотливых слов, ласковых прикосновений и стратегии неприступного поведения бесило меня своей подлостью.

Она призналась, что больше не жаждет любви, что она желает остепениться и заняться благопристойным размножением. Для этого ей нужен состоятельный муж. Раньше же у неё было так много любовников, что она легко сводила «концы с концами». Но теперь она изо всех сил подавляет мешающее ей греховное желание, то есть не хочет выметать сор из пизды. А мне так хочется взять её пизду за губы и вывернуть наизнанку, как веко, и долго, но тщетно пытаться слизнуть соринку клитора.

Но она рассуждает, взвешивает, примеряется, рассчитывает, стоит ли отдаваться, а для тела, признаётся, она пишет эротические стихи и использует вибратор. Я решил соблазнить её с помощью новой модели вибратора и предложить ей выйти за него замуж. Послал ей по почте. Тут её прямота исчерпалась, она оскорбилась и не пожелала больше со мной встречаться. А может быть, я купил такой хороший дилдо, что она вообще забыла о существовании мужчин?

Современный идеальный любовник, по вкусам феминисток, должен являться на свидание, держа в одной руке цветы, а в другой – вибратор.

Характерно и то, что эта красотка помешана на чистоплотности, как и многие вокруг. Женщины, одержимые чистотой, прежде всего распространяют её на так называемую чистоту половых органов, смысл которой заключается в уничтожении следов выделений из пизды и её запаха. С помощью тщательного мытья и спринцевания суки высушивают пизду и при половом акте испытывают боль, что настраивает сук против совокуплений, и, таким образом, чистота косвенно дискредитирует секс, вызывая чувство вины за содеянное, а это обществу и нужно.

Чем чистоплотнее и брезгливее люди, тем более они обособлены друг от друга в совокуплении.

Вот говорят, что человек лишь потому столь горит еблей, что существует стыд и запрет. Но животные-то без стыда, а как они бесятся от похоти. Не стыд делает желанной еблю, а чудо. Стыд выдуман человеком, чтобы переключить человека от чуда на работу, а вовсе не для того, чтобы поддерживать огонь похоти. Свобода выбора, которая дана человеку, была дана прежде всего в его отношении к гениталиям. Он мог выбрать радость, а выбрал стыд.

Как мне хочется бесшабашности молодости, её ошеломлённости новыми впечатлениями, её пылкости и решительности. В старении меня огорчает лишь одно, что с каждым годом будет всё труднее найти молодую пизду без денег. Вот почему на старость нужно копить деньги. Остались ещё на свете публичные дома и непринуждённая открытая торговля телом – отправиться бы куда-нибудь в Индонезию или на Филиппины и поселиться в борделе. Бывали такие прецеденты, вот, например, Тулуз-Лотрек чувствовал себя в борделе, как дома.

В одной из книженций, вразумляющих школьниц, как себя вести с противоположным полом, поощряются поцелуи и объятия, не доходящие до совокупления. Аргументация такого либерализма следующая: если девушка лет так до восемнадцати уж совсем не будет давать к себе прикасаться, а потом нарвётся на того, кто покрепче, и тот плотно прихватит её, то у неё с непривычки закружится голова от вожделения и она проворно раздвинет ноги, вместо того чтобы упрямо их сжимать. А вот предварительная поцелуйная тренировка позволит ей научиться придавливать растущую похоть и направлять отношения на разумный лад, комбинируя своим куриным мозгом: а что я получу за то, что раздвину ноги, помимо удовольствия? Так что рассудочность, а не искренность чувств считается критерием нравственного поведения в нашем прекрасном человеческом обществе.

Подавляющее (клопов) большинство будет негодовать, глядя на мои сексуальные притязания, мол, чего тебе ещё нужно, еби жену и будь доволен. А я ему отвечу, хоть оно и не услышит, а если услышит, то не поймёт, а если поймёт, то рассвирепеет ещё больше: ненасытность, недовольство достигнутым – есть одна из форм стремления к совершенству.

А знаешь, что такое старость? Счас научу. Старость есть постижение изначальных жизненных идей, а физическое старение есть лишь симптом этого постижения. Недаром говорят: много будешь знать – скоро состаришься. Старость – это время, когда жизнь решила от тебя избавиться, так как ты избавился от иллюзий о ней. Как преступник избавляется от свидетеля преступления, который слишком много знает, так и жизнь избавляется от старых людей, слишком хорошо знающих о преступлениях жизни.

Б.

КАРЕН – БОРИСУ (перевод с английского Бориса)

Борис!

Отсылаю тебе твои фотографии. Ты мне теперь противен и неприятен. Ты лгал мне всегда, а я тебе верила. Я никогда тебе не прощу, как ты изнасиловал женя в последнюю ночь. Да, это было изнасилование. А ты думал, что я тебя хотела? Ошибаешься. Но не думай, что тебе это пройдёт даром. Я получу через суд всё, что мне причитается. Я заставлю тебя потратить все твои денежки на адвоката. А пока я счастлива с твоим бывшим другом Аркадием, который искренне, я не так как ты, полюбил меня. Мне тоже с ним хорошо. Надеюсь, ты порадуешься за нас. Будь ты проклят.

Не твоя

Карен

БОРИС – СЕРГЕЮ

Моя экс-пизда сообщила мне, что она спарилась – с кем бы ты думал? – с Аркашкой. Тут такие интриги смехотворные развелись. Маруська решила отомстить всем зараз: Зойке, которая её уличила в отбивании меня и рассорилась с Марийкой уже два года назад, и мне, причине всех невзгод, поскольку я её послал с хуя – надоела до смерти… похоти. Но этим Мария также предоставила возможность Аркашке и Карен «отомстить» мне. Осуществила она это следующим образом. Так как Маруська, будучи страховым агентом, всех нас страховала, то она до всех нас смогла легко добраться.

Узнав, что я развёлся с Карен, Мари встретилась с ней, якобы по делу, и легко обнаружила в ней изрядное количество ненависти по отношению ко мне. Кроме того, Карен убедила Маруську, что я будто бы по-прежнему в неё, Карен, влюблён. И вот Маруська свела Аркадия и Карен в расчёте на то, что Карен захочет мне отомстить, взяв в любовники Аркашку, моего так называемого друга. Расчёт оказался верным. Об этой связи рассказала мне Зойка, которой Аркашка покаялся в измене.

Аркашка-то всегда ёб глазами Карен, которая, по сравнению с его Зойкой настоящая Грейс Келли. А Карен, по сравнению с Грейс Келли, – настоящая Зойка. Аркашка без труда забрался на Карен (тем более когда та легла), а Маруська дала знать об этом Зойке, мол, муж тебе изменяет.

В «Опасных связях» всё бы это окончилось смертоубийством, а тут получились «Безопасные связи», так как объекты мести оказались только удовлетворены случившимся. Я доволен, что Карен нашла себе достойного любовника и теперь будет пребывать в состоянии торжества от свершённой мести, а значит, будет меньше заинтересована в мести через суд. Я позвонил интриганке Маруське и, сделав вид, что я не знаю о её роли во всех делах, поплакался ей в жилетку, а точнее в бюстгальтер, что мне, мол, так больно, что бывший друг и бывшая жена так предали меня. Та, конечно, тотчас донесла всё Карен.

А что касается Зойки, то она настолько объелась Аркашкой и настолько его презирает, что только и мечтала о предлоге для развода. Так что она ухватилась за его измену и с радостью подала в суд на развод. Узнав об этом, Аркашка испугался, что ему придётся платить большие алименты, но ещё больше он испугался того, что он останется одиноким. Так что он лишь плотнее прилепился к Карен, а та вертит им как хочет, видно, находясь в полной уверенности, что каждый раз, как она его повернёт, она поворачивает нож у меня в животе.

Но самое презабавное, что Карен назвала меня насильником за тот последний раз, которым я ею насладился. Вот что значит дать женщинам в руки юридическую статью – они из неё делают орудие мести мужчинам за свою недоёбанность. Замеченная у женщин Фрейдом зависть к хую им не объяснена до конца, а зависть-то обращена на мужскую способность быстро возбуждаться и кончать без труда, что большинству женщин невозможно достичь без любви, привязанности, привычки к телу любовника, и даже при всём при том оргазм часто достигается с трудом. Женщины завидуют мужской способности наслаждаться без всякой эмоциональной привязанности, тогда как большинство женщин, чтобы достигать регулярно оргазма, обречены на физическую (от потенции) и эмоциональную зависимость от мужчины.

Женщины, которые легко кончают, легче идут на сближение, поскольку они знают, что, по меньшей мере, им гарантирован оргазм. Женщины, которые кончают с трудом, становятся более разборчивы, поскольку им нужно отыскать терпеливого и умелого мужчину, нужно привыкнуть к нему, подстроиться под него. Ей неинтересно переспать лишь раз, так как она с первого раза скорей всего не кончит и от этого разочарования будет ещё больше корить себя – зачем она так быстро отдалась. Когда же она убедится, что мужчина в ней заинтересован больше чем на одну ночь, то тогда она становится более уступчивой, ибо ей начинает светить возможность оргазма от многократных попыток.

Потому моя экс обозлена, что из-за того, что она чувствовала ко мне ненависть в ту последнюю ночь, она ничего не испытала, тогда как я насладился её пиздой, хоть и чувствовал омерзение ко всему остальному.

Совокупление без применения силы провокаторши тоже удобно называют изнасилованием. А всё результат женской борьбы за равноправие, суть которого заключается в мечте о сексуальной независимости от мужчины, о свободе вести сексуальную жизнь, какую им вздумается. Борьба за экономическое равноправие есть борьба лишь за фундамент, который позволил бы женщине покинуть нежеланного сексуального партнёра, с которым она раньше была вынуждена мириться из-за материальной зависимости от него.

Что ж, женщины добились многого на этом пути.

Женщины добились права обкрадывать богатых мужчин с помощью развода. Женщины добились права сажать мужчин в тюрьму за то, что те поверили в их зазывающее кокетство и среагировали на него эрекцией, пробившей брешь в их сумасбродной прихоти недоступности.

Женщины добились права раздвигать ноги в обществе мужчин, не считая открытую промежность ни постыдным, ни обещанием совокупления, – осуществилось это благодаря изменению моды одежды, позволившей женщинам носить брюки и джинсы.

Современная ситуация с женщинами напоминает фантастический роман, где роботы выходят из повиновения и захватывают власть над людьми. Женщина, изначально понимавшаяся как орудие наслаждения и всегда державшаяся за существо повинующееся, теперь предстаёт существом бунтующим и жаждущим повелевать.

Каждая теперь вправе определять для себя понятие верности, поскольку без этого слова им всё-таки не удаётся жить со спокойной совестью.

Ортодоксальная замужняя христианка будет каяться за эротические фантазии, появившиеся у неё по отношению к чужому мужчине.

Не столь забитая женщина будет наслаждаться своими фантазиями и считать, что они невинны до тех пор, пока она не пытается воплотить их в половую жизнь.

Другая считает, что можно целоваться и обниматься с другим мужчиной и что это ничуть не обязывает её ложиться с ним в постель, а значит, она не изменяет своему мужу.

А эта имеет случайные связи и считает, что не изменяет этим своей любви к мужу, ибо разовые любовники не затрагивают глубины её души, а лишь глубины тела.

Проститутка считает, что если она не кончает с клиентом, то, значит, она не изменяет своему сутенёру.

Акцент делается на то, что с компромиссом жить легче, и никто не думает, как жить честнее. Видимо, честность настолько условна, что принимать её всерьёз не стоит, и только твоё понимание честности является верным – то понимание, которое оставляет твою совесть в покое.

Женщины, особенно зрелые, помешаны на отношениях, а мужчины – на сношениях. Всем этим перезрелым бабам, исковерканным мужчинами, им, жившим эгоистично и чуждым семейной заботе, с мозгами, вывернутыми наизнанку диетами и либерализацией, требуется прежде всего, чтоб мужчина пёкся об их повреждённой психике, а уж потом – об их физиологии.

Почитал я нашумевшую в своё время книгу Жермен Гриер «Женщина-евнух» – всё ждал, когда же авторша после справедливой во многом критики современных сексуальных нравов выскажет женский идеал, женскую мечту половой жизни. Предположим, фантазирую я, что общество в руках у женщин – как бы они организовали сексуальное общение? Но ответа нет, они его утаивают, а он был бы, я уверен, таким же, как и мужской – полигамия, гаремы мужчин, лёгкость совокупления с любым желанным мужчиной. В отношениях между полами мораль всё поставила с ног на голову, а вернее, с между ног – на пустую голову, и потому идёт война полов, которая и есть война миров – «война народная, священная война».

Но в борьбе с мужчинами за свободу ебли женщины пока проигрывают, и, вместо того чтобы признаться в поражении, они заявляют, что им вовсе не надо то, что надо мужчинам, что их это совершенно не интересует, а интересует их нечто абсолютно иное, то есть что они не проиграли борьбы. А сами, для отвода глаз, ведут войну под предлогом экономического освобождения, тогда как их цель – достигнуть сексуальной власти и свободы, которые в мечте являются зеркальным отображением мужских фантазий по отношению к женщинам.

Многие женщины утверждают, что с помощью пальца или вибратора они могут достичь оргазма более сильного, чем с мужчиной. Но когда спрашиваешь, для чего же нужен им мужчина, они утверждают, что не для оргазма, а для общения духовного, для вспомогательных ласк, в частности, они нехотя признаются, что во время оргазма приятно чувствовать член во влагалище или ещё где.

Для мужчины же с самого начала совершенно ясно, что у него самый сильный оргазм будет в пизде, во рту или в анусе женщины (сейчас не идёт речь о гомосексуалистах). Получается, что женщине для верного и сильного оргазма мужчина не нужен, а мужчине – для сильнейшего оргазма женщина нужна. Попытки феминисток унизить еблю, называя её онанизмом не в кулаке, а в пизде, только утверждают очевидное. Конечно же, ебля для мужчины – это онанизм, но обогащённый контактом с живым отверстием, зрением, запахом, с фантазиями духовных переживаний. Да, дорогие феминистки, женщина и есть прекрасное устройство для онанизма, живая дрочильня, но не самодельная, подобно вашему вибратору, а богодельная. Кто же более человечен, мужчина, которому для максимального удовольствия нужна женщина, или женщина, которой для максимального удовольствия нужен вибратор?

А раз так, то мужчина должен привлекать женщину чем-то ещё кроме секса, а вот женщине для привлечения мужчины, кроме секса, ничего не нужно. Иными словами, мужчине в женщине достаточно только тела, а женщина в мужчине ищет, кроме тела, ещё и другие качества, а значит, мужчины в своих желаниях непосредственны, а женщины – посредственны… простите, опосредованны.

Та женская романтическая натура, которая отдаётся за то, что ей мужчина обещал достать с неба звезду, продалась за эту звезду. Вскоре такую женщину постигнет разочаровывающее открытие, что звезду с неба достать нельзя. Что ж, после этого она поумнеет и впредь будет требовать только деньги, причём вперёд.

Женская попытка достать для меня с неба звезду всегда более успешна, потому что она пытается это сделать высоко вскинутыми ногами.

Так или иначе, но женщина приручается с помощью даров. Дикое животное, которое кормишь, постепенно подпускает к себе и берет пищу из рук. Так и женщина, которую одариваешь, подпускает к себе и берет пищу из хуя.

В итоге феминистки сами перечёркивают свои позиции, демонстрируя вполне ортодоксальное положение вещей: женщины проституируют свою пизду для получения от мужчины чего-то иного, помимо сомнительного удовольствия.

Женщины, бравирующие фальшью своей недоступности, не хотят просто отдавать своё тело, которое для мужчин – дефицит, они хотят продавать его с нагрузкой своей души. Они хотят продавать себя целиком. Такой женский максималистский подход можно выразить лозунгом: «Всё или ни хуя!» А для каждого мужчины легче написать научный трактат «Женщина как пизда», чем отбросить спасательный круг пизды посреди бурного океана женской строптивости.

Вот разительный пример. Познакомился я с красивой бабой. Выдаю комплимент, что, мол, красива. Она, вместо того чтобы обрадоваться, спрашивает по-сучьи: «А для вас важна только внешность?» Нет, говорю, внутренности тоже важны, но внешность – это необходимый минимум.

– Жаль мне вас, мужчин, вернее, нас, женщин, – сказала она.

– Вы имеете в виду некрасивых женщин?

Она раздражённо повернулась ко мне и заявила:

– Вы никогда не бывали в шкуре женщин.

– Нет, никогда, хотя в женщинах-шкурах бывал немало.

На том разговор и прервался.

Тот же Генри Миллер в восемьдесят четыре года писал своей последней любви, Бренде Винус: «Почти все красивые женщины, которых я знал, были неуверенными в себе. Как говорится, красота поверхностна. Эти женщины боятся, что их внутреннее содержание не соответствует их красоте. Часто они становятся фригидными или почти фригидными».

Это тонкое наблюдение можно развить: каждая женщина абсолютно красива своей пиздой и потому так ревнива к ней, когда мужчина стремится в пизду. Женщина чувствует, что в остальном она весьма ущербна по сравнению со своей пиздой, она завидует, ревнует к Божеству, которое пребывает в ней. Но Божество тотчас наказывает женщину за эту зависть тем, что такая женщина перестаёт получать удовольствие от пизды, а если и получает, то оно сразу омрачается чувством вины и стыда. Женщина начинает ненавидеть свою пизду, которая не даёт ей радости, и женщине становятся нужны мужчины для отвлечения от своей ненависти, а не для любви, ибо женщины не могут любить того, кто любит то, что они ненавидят.

И дальше Генри Миллер продолжает напутствовать Бренду: «Не важно, в каком возрасте ты начинаешь ебаться, но важно, как ты ебёшься – всей душою или только пиздой».

Так вот, легко представить разочарование и злобу женщин, когда, после достижения определённых побед на пути равенства, у женщин по-прежнему отнимают сексуальную свободу самым простым способом – допотопным изнасилованием, не обращая внимания на их изощрённую экономическую независимость.

Естественно, что изнасилование становится главным врагом женщин, стремящихся к беспрепятственной свободе выбора сексуального партнёра. Поэтому в понятие «изнасилование» они начинают включать соблазнение с применением естественного нажима, который женщины интерпретируют как грубую силу. Изнасилование поселяют даже в брачную жизнь, где мужчина, казалось бы, пользуется своим правом.

Некоторые женщины считают, что их словесно изнасиловали, когда мужчины покрывают их заурядным матом. Оскорбительность мата основывается на начальном сопротивлении женщин совокуплению. То ли из-за кокетства, то ли из-за природы – не важно, но сопротивлением своим они буквально ставят мужчин на колени, в позу просителя, которая к тому же ещё почитается романтичной (наверно, потому, что тогда его лицо оказывается на уровне пизды). Таким образом, мужчина буквально унижен необходимостью домогания. Резкий перелом в отношениях происходит после совокупления, когда женщину, как правило, домогаться уже не приходится, более того, она часто сама начинает проявлять инициативу. То есть факт совокупления становится фактом прекращения унизительного положения мужчины. Именно тогда женщина часто сама оказывается в унизительном положении, впадая в зависимость от мужской потенции и его умения довести её до оргазма. Поэтому, когда мужчина использует мат и бросает женщине фразу: «Я тебя ебал» или нечто подобное, он тем самым пытается в злобе опередить реальность и избавиться от своего унизительного положения – предсовокупления.

С другой стороны, мужчина пытается отомстить женщине за её сопротивление, помещая её словесно в состояние постсовокупления, когда женщина становится зависима от него. Потому-то мужчины и ругаются больше женщин. «Приличные» женщины, то есть те, что поначалу сопротивляются, не используют мат. Проститутки и «либеральные» женщины пользуются матом, так как они снизили уровень сопротивления и, используя мат, напоминают об этом мужчинам. Прекратись женское сопротивление – и мат перестанет быть оскорбительным.

А между тем, несмотря на так называемые притеснения женщин, общество в своей основе построено на женской идеологии, а не на мужской. Благодаря такой структуре общества на самом деле притесняются мужчины, а вовсе не женщины. То, что делают мужчины, используя силу для отправления соития, – это лишь робкий и слабый протест против женской диктатуры в определении степени приемлемости изъявления сексуальных чувств.

Согласие женщины, её желание как основа возможности совокупления – вот что довлеет в обществе! С другой стороны, женщины своим пассивным поведением в сексе, своим кокетством выступают на стороне общества, заинтересованного в ограничении и в подавлении сексуальных проявлений, в ущемлении сексуальной непосредственности. Сговор женщин с обществом настолько очевиден, что мужчины выступают в роли бунтарей. Часть из них занимается дипломатической борьбой – соблазнением женщин, предложением им компромиссов – мол, мы тебе заботу, преданность, деньги, а ты нам – пизду. Но часть мужчин, наиболее воинственных, предпочитает битву – и это называется изнасилованием. Изнасилование – это протест с помощью силы против сексуальной игры, навязываемой обществом благодаря женщинам.

Женщина – это террористка, которая держит заложницей пизду, возлюбленную хуя. Женщина выторговывает у мужчины выкуп, и мужчина, в силу законов общества, должен его заплатить, и тогда женщина раздвигает ноги, как ворота тюрьмы, и даёт пизде обнять рвущийся к ней хуй.

Если же мужчина решает не вступать в сделку с террористкой, а штурмом раскрывает ворота её ног и освобождает пизду, объединяясь с ней, то общественное мнение ополчается против него и подвергает наказанию. Женское поведение – это санкционированный обществом терроризм.

Женщина чувствует себя оскорблённой, потому что изнасилование срывает с неё маску асексуальности, которую она носит поверх постоянной физиологической готовности к совокуплению, маску, которую её заставляет носить общество и которая постепенно прирастает к её лицу и в конце концов им становится. Изнасилование доказывает женщине, что сексуальные законы, воздвигнутые обществом, являются наносными, искусственными, непрочными и что суть женщины – в пизде. Изнасилование – это оскорбление не женщины, а общества – потому-то общество, которому наплевать на женщину как таковую, встаёт на дыбы, защищая прежде всего себя.

Из-за того, что порнография тоже срывает эту маску, женщины оскорбляются порнографией, так как видят в ней изображенной свою вечно доступную суть.

Присутствие изнасилования в порнографии отражает тот факт, что порнография – это мужская мечта не только о достижении идеального наслаждения, но и об отмщении с помощью изнасилования за лишение наслаждения.

Как борцы против порнографии видят в ней напоминание о своём неудавшемся соитии, так насильник видит в женщине причину своих несчастий и мстит ей насилием и истязанием.

То, что насильники часто не интересуются внешностью женщины, лишь подтверждает тот факт, что они борются за суть – за пизду, вне зависимости от того, кому она принадлежит. Аргумент же, который выдвигают феминистки, говоря, что изнасилование – это акт жестокости, а не сексуальный акт, совершенно абсурден, так как они пренебрегают грандиозным фактом, что насильник достигает оргазма во время изнасилования. А против оргазма не попрёшь – уж никак его не переименовать из удовольствия в жестокость. Просто женщины, как правило, не испытывающие во время изнасилования ничего, кроме страха, мстительно утверждают, что и для мужчины-насильника в изнасиловании нет сексуальной радости, а лишь жестокость.

Но почему насильственное содержание мужчины в голоде не является более оскорбительным для его чувства собственного достоинства и более унизительным, чем изнасилование, которое не приносит женщине вреда, если оно не сопровождается истязаниями, если она не может забеременеть и если насильник здоров?

Женщины говорят, что при введении хуя во влагалище против их воли они ощущают вторжение в себя, унижение, оскорбление, посягательство на их личность. Что ж, женщины могут отомстить мужчинам подобным вторжением в мужскую территорию – всуньте свой язык мужчине в рот или палец ему в анус в то время, как он всовывает свой член во влагалище.

При изнасиловании женщина может зачать, не испытав удовольствия. Если цель совокупления – по христианству – не удовольствие, а зачатие, то становится безразлично, произошло ли совокупление добровольно или насильно, лишь бы произошло зачатие. Потому-то и муж в прежние времена мог брать жену, когда ему захочется, и ей не приходило в голову жаловаться.

Женщина страдает не от изнасилования как такового, а от того, что её изнасиловал не тот и не так, как бы она мечтала. Она страдает от надругательства над своей мечтой, а не от надругательства над телом.

Если насильник закроет женщине глаза, прежде чем она увидит его, то она будет меньше сопротивляться, так как внешность насильника перестанет быть значимой и только его умение станет решающим в её ощущениях. Она сможет представить себе желанного прекрасного принца поверх себя.

Сексуальный рынок в Америке находится в том же состоянии, как экономический рынок в СССР: спрос на секс значительно превышает предложение. Платный секс достать трудно, дорого, опасно. Здесь Америка превращается в Умерику. Распределяется секс по карточной системе свидетельств о браке. Но даже и в браке, под предлогом женской свободы, общество разрешило ограничивать сексуальную доступность женщины, признавая существование изнасилования в браке. Таким образом, мужские желания ущемляются даже в браке – святилище ебли.

Вот реклама яблок – тебе их захотелось, и ты пошёл в магазин и купил их. Вот реклама одежды, тебе она понравилась, и ты пошёл в магазин и купил её. И магазины на каждом углу. Однако женщины на каждому углу не продаются, хотя и тела их рекламируются под предлогом рекламы еды, одежды и прочих товаров. И тут общество подличает: не только не указывается цена и место, где ты можешь купить разрекламированное женское тело, но всякая покупка его порицается обществом. Человеку разрешается удовлетворять свои потребности: еды, одежды и крова – за деньги. Его не заставляют выращивать еду, а продают ее в магазинах, его не заставляют ткать и шить, а предлагают готовую одежду, его не заставляют строить дом самому, а можно нанять строителей. Но желание ебли стоит в особом ряду – здесь человеку нельзя покупать пизду, а надо заводить натуральное хозяйство, всё делать самому с самого начала: находить и приручать дикую женщину с нуля.

Недавно блуждая по выставке Пикассо в поисках прекрасных любительниц искусства, я также скользил взглядом и по экспонатам. Я часто хожу в музеи, чтобы там подцепить женщину, ведь она – произведение искусства, которое можно ебать.

На стенах красовались иллюстрации к Овидию, где среди прочих висело впритирку несколько рисунков с названиями «Объятие» и «Изнасилование». Как те, так и другие изображали мужчину, забравшегося между ног женщины, которая, запрокинув голову, забрасывает ноги в поднебесье. Различие между совокуплением добровольным и против воли было только в названии. Там и там в лице женщины было напряжение, столь сходное при сопротивлении и при наслаждении, в обоих рисунках за тело мужчины цеплялись её руки, то ли в попытке прижать к себе, то ли в попытке оттолкнуть от себя. Как на том, так и на другом рисунке мужчина выполнял своё дело с одинаковым воодушевлением.

По сути дела, на рисунках было изображено одно и то же совокупление, которые автор, будучи в изменчивом настроении, назвал по-разному. Цензоров музея названия вполне устроили, в первом случае совокупление было названо невинным словом «объятие», и посему изображение совокупления стало приемлемым. Во втором – честное, но шокирующее совокупление переименовано в «изнасилование», что морально порицает изображённое. То есть в первом случае смягчили, а во втором случае усугубили и тем самым избавились от необходимости смотреть в глаза простой правде соития.

Искусство оправдывает изображение и восхищение аморальностью, как, например, изнасилованием. Искусство – это область, где допускается аморальность. Может быть, именно потому так сильно воздействие искусства? Можно себе представить возмущение публики, если бы вместо рисунков Пикассо выставили фотографии изнасилования.

Была у меня некая Салли, которая рассказала мне, содрогаясь от негодования, что однажды её изнасиловал знакомый, пригласив на обед к себе в дом. Это было ей так омерзительно, что она сожгла одежду, которая была тогда на ней. Я хотел спросить, насиловал ли он её в одежде или она её сожгла, чтобы символически остаться навечно голой, но я удержался и не спросил.

Больше всего Салли любила лечь на спину, задрать ноги и впустить меня в анус, а потом взять вибратор и кончить, пожимая сфинктером мой хуй. Это ей нравилось потому, что тогда она не использовала противозачаточных средств. Но со временем, когда она начала принимать таблетки, это так и осталось её любимой позицией.

– А потом весь день я проплакала, – продолжала Салли свой рассказ об изнасиловании, и слёзы потекли у неё из глаз от печальных воспоминаний.

«Бедная Лукреция», – подумал я и поцеловал её бледный сосок.

Потом она попросила, чтоб я привязал её руки и ноги к кровати и взял её в таком состоянии. Ей хотелось несвободы.

Итого, можно закончить мои разглагольствования следующим наблюдением: завоевание сердца дамы называется романтикой, завоевание пизды дамы называется изнасилованием.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Развод состоялся!!! Даже в газете пропечатали. Два типа счастливых людей печатаются в списках в газете: первый – женившиеся, а второй – разведённые.

Карен переехала на новую квартиру. Когда я проезжаю мимо дома, где мы жили, ощущение, будто и не было ничего.

Раскрываю я на днях русскую газету, и на меня смотрит лицо Юли – помнишь мою идеальную девственницу, из которой я сделал женщину, но которая из меня не сделала мужа? Оказывается, она в Нью-Йорке даёт фортепианный концерт. Так что, может быть, я был неправ в отношении её музыкального таланта, но портрет подтвердил холодную правоту моего сердца. А ведь какая милая баба была, почти во всех отношениях. Я порадовался её фортепьянному успеху, а также и тому, что не женился на ней, несмотря на эту «милость».

Женитьба – это попытка утверждения вечности в чувствах, которая всегда проваливается и заменяется примирением с их исчезновением, если брак длится, или возрождением новых чувств к новому партнёру в случае развода или адюльтера.

Брак – это попытка построить коммунизм в любовных отношениях – удовлетворить голод при помощи однообразного, но зато гарантированного меню, спасти от риска одиночества за счёт мозоленья глаз друг другу и количественного размножения себе подобных.

Любовничество, напротив, – это капитализм в человеческих отношениях, который даёт свободу, разнообразие, остроту чувств, высвобождая риск остаться одиноким, неудовлетворённым.

Венерические болезни, и в особенности СПИД, стали высокой платой за свободу полового выбора. Теперь коммунизм брачных уз насаждается под страхом смерти.

Дело в том, что я имел (и имею) мечту – я влюбился в неё, наделив Карен чертами моей мечты. Полюбя эту женщину, я любил свою мечту. Но наконец-то я увидел, что эта женщина и мечта – разные, что называется, вещи. А на душе у меня теперь так легко и прекрасно именно потому, что мечта-то осталась при мне, и я буду продолжать пытаться напяливать её на ту или иную женщину – глядишь, и впору будет. А если не навсегда, то хоть на время.

Скулёж Лермонтова, что на время, мол, не стоит труда, а вечно любить невозможно, меня всегда раздражал, ведь и сама жизнь-то тоже на время. Так что я ему говорю: иди и повесься, а на любовь бочку не кати.

Самое важное открытие, которое мне удалось сделать в результате моих общений с женщинами, это то, что ни одна из них не является единственной и пожизненной. Жизнь долговечней той или иной любви. Потенциал любви – во мне, а не в партнёрше. Потому-то партнёрша в конечном счёте не играет роли, поэтому любовь слепа – ей тем больше безразличен объект любви, чем она сильнее. Неразборчивость любви говорит только о её силе, о том, что её так много, что она отчаянно ищет объективизации, приложения. Из-за этого я естественно и искренне нежен и любвеобилен со всякой женщиной, если она сексуально привлекательна.

Идеал женщины найти нельзя. Но есть возможность иметь много неидеальных женщин и составить со временем, как из мозаики, идеальную, беря от каждой то, что в ней является лучшим. Каждая женщина в состоянии удовлетворить мою мечту, но на разный срок, одна – на несколько минут, другая на месяц, третья на год. Но нет ни одной, чтобы удовлетворила мою мечту навсегда и тем самым лишила бы меня её.

Посему есть выбор: либо иметь женщину, далеко не совершенную, и удовлетвориться ею на всю жизнь, либо менять женщин, составляя протяжённый во времени идеал. Очевидно, что пока я выбрал второй путь, а следуя по нему, поиск женщины должно вести постоянно, а смысл поиска женщин – пробовать всех, что тебя влекут, и не принимать отказ за личное оскорбление, а лишь устремляться к новым. Чем больше попыток, тем вернее, что некоторые из них увенчаются успехом.

Изменить характер человека невозможно, поэтому цель отношений между людьми, а между мужчиной и женщиной в особенности, это не пытаться достичь невозможного – изменить характер партнёра и свой, а менять партнёров до тех пор, пока не подберёшь, какого хочешь на данный момент. Для этого надо не бояться поиска, и это много труднее, чем тешить себя иллюзией, что партнёр изменится в лучшую сторону.

И на каждую женщину, которую я люблю, даже в самый апогей чувств, я смотрю как на очередную, тем самым становясь независимым от неё. Я люблю не её, а свои чувства, которые вызываются во мне с её помощью, но которые точно так же возникнут и с помощью другой женщины. Женщина лишь катализатор великого явления, таящегося во мне.

Люди рождаются с желанием любви, и кто под него подвернётся, на тех оно и обратится. При ограниченном выборе нет никаких сомнений, что оно обрушится на того, кто под рукой. Скажем, девушка в малолюдной деревне, где все мужчины ушли на войну. Её переполненность любовью выльется на любого здорового мужчину, который появится в деревеньке. Это всё нормально, но любопытны пути Господни, кои, как известно, неисповедимы: кого пошлёт он в эту заброшенную деревеньку, тогда как уже предрешено, что какого бы мужчину он ни послал, тот вызовет любовь у девушки. Ведь в зависимости от того, кто этим мужчиной окажется, её последующая жизнь повернётся туда или сюда.

Вот он, натянутый арбалет с вложенной стрелой, готовый выстрелить. От бога (купидонистого амура) зависит только, куда повернуть, на кого нацелить эту силу. Не желанья поразительны, ибо они – данность, а то, на кого они обращаются. Недаром говорится, что браки свершаются на небесах, а это значит, что бог работает сводней.

Другим примером того, что желание не зависит от женщины, может служить средневековый схоластический подход. Можно считать, что желание живёт в семени некоей энтелехией, раз с истечением семени желание исчезает, а с накоплением появляется вновь.

Меня непрестанно поражает непрекращаемость открытий для себя новых талантов в музыке, в литературе, оживляемость восторга и увлечённости ими. Как это поднимает дух – постижение и приобщение к неисчерпаемости! При увядании увлечения одним литературным талантом точно знаешь, что последует не менее сильное увлечение другим. Восхищение гарантированным наличием разнообразных талантов в искусстве подобно во мне восхищению гарантированному наличию разнообразия женщин. Это ощущение даёт уверенность в непоколебимости мира и уместности твоего пребывания в нём.

Столько оргазмов я пережил – и всё ничего! Существенно лишь то, что я ощущаю в себе готовность к любви как великую силу, которая приложится к той женщине, что подвернётся под неё. Конечно, сила эта будет истекать с различной степенью радости, которая зависит от того, насколько та или иная женщина тебе желанна. Но даже та, что не нравится, провоцирует истечение твоей силы так же властно.

Осознание внутренней способности и потребности к любви делает саму любовь ощущением абстрактным, только временно зависящим от той или иной женщины, каждая из которых пыжится предстать всепоглощающим воплощением идеи Женщины. Однако всякая попытка сводится на нет временем, и только непрестанная череда попыток создаёт ощущение непрерывности воплощения идеи. Вот, по сути, что нам нужно от любви – ощущение её непрерывности, непрекращаемости. Потому-то мы и изменяем, ищем новых партнёрш. Потому-то мы и держимся за партнёршу, так как мы опасаемся, что череда не последует, и мы предпочитаем иллюзию длящейся любви борьбе за её оживление с помощью восстановления череды.

И если раньше, когда это открытие существовало во мне на уровне гипотезы, оно вызывало у меня сентиментальную грусть от временности любви, то теперь, неопровержимо доказанное, оно вызывает у меня радостное облегчение от бесконечности любви, которая осуществима только благодаря её временности. Так что я теперь счастлив, а счастье – это такое состояние, когда ты с убеждённостью, а не для красного словца, можешь сказать себе, что всё идёт к лучшему.

На сём завершаю своё глубокомысленное послание. Это моё последнее письмо тебе. До встречи в Америке с Борисом!

1991

Библиографическая справка

Тексты печатаются по следующим изданиям Михаила Армалинского:

«Вплотную» – Minneapolis: M.I.P. Company, 1994. ISBN 0-916201-16-3;

«Гонимое чудо» – Minneapolis: M.I.P. Company, 1996. ISBN 0-916201-20-1;

«Двойственные отношения» – Minneapolis: M.I.P. Company, 1993. ISBN 0-916201-13-9;

«Добровольные признания – вынужденная переписка» – Minneapolis: M.I.P. Company, 1991. ISBN 0-916201-09-0;

«Жизнеописание мгновенья» – Minneapolis: M.I.P. Company, 1997. ISBN 0-916201-21-X;

«Маятник» – Minneapolis: M.I.P. Company, 1978. ISBN 0-916201-01-05;

«Мускулистая смерть» – Minneapolis: M.I.P. Company, 1984. ISBN 0-916201-00-7;

«По направлению к себе» – Los Angeles: Almanac-Press, 1980. ISBN 0-935090-05-3;

«По обе стороны оргазма» – Minneapolis: M.I.P. Company, 1988. ISBN 0-916201-04-X;

«После прошлого» – Ann Arbor: Hermitage, 1982. ISBN 0-938920-30-8.

Примечания

1

Здесь и далее с любезного разрешения Михаила Армалинского цитируются фрагменты его писем редактору этой книги. Эпиграф – из письма от 8 августа 2001 г.

(обратно)

2

Особо скандальную славу М. Армалинский снискал, издав в 1986 г. «Тайные записки А. С. Пушкина». Эта книга как раз была очень и очень замечена в СССР, и даже в современной России по сю пору не утихает ругань по ее поводу. Первое собственное русское, т. е. российское, издание состоялось только в 2001 г. также в серии «Русская потаенная литература». Произведения же самого Армалинского удостоились буквально считанных рецензий в отечественной прессе, датируемых началом 1990-х годов.

(обратно)

3

Именно так называется изданный Армалинским в США в 1989 году альманах русской эротической литературы.

(обратно)

4

Из письма от 6 мая 2001 года.

(обратно)

5

Изображение этого флага было опубликовано на обложке нью-йоркского еженедельника SCREW в 1989 г. ко Дню независимости 4 июля и воспроизводится на форзацах настоящего издания.

(обратно)

6

См.: http..

(обратно)

7

См.: .

(обратно)

8

Название одного из поэтических сборников, стихи из которого также вошли в настоящую книгу.

(обратно)

9

Из письма от от 22 марта 2001 года.

(обратно)

10

Автор изъял этот рассказ из первого американского издания книги. (Примеч. ред.)

(обратно)

11

Ричард Линднер – немецкий художник, с 1941 г. работавший в США. Его изображения женщин впечатляют резкой оригинальностью.

(обратно)

12

См.: Scaggs Boz. Silk Degrees (1976).

(обратно)

13

Бертон Ричард Фрэнсис – английский писатель и востоковед, первый переводчик на английский «Тысячи и одной ночи» и «Кама-сутры».

(обратно)

14

Знаменитый американский фильм о романтической любви.

(обратно)

15

Документы, из которых почерпнуты эти сведения, хранятся в Центральном архиве Франции, в Париже, на четвёртом этаже, в комнате 7, на стеллаже С-53 в папке под номером 11.

(обратно)

16

Инициалы Евгения Баратынского.

(обратно)

17

См.: Bullough Vern L. The History of Prostitution. N. Y.: University Books, 1964. P. 22.

(обратно)

18

См.: Edwardes A. The Jewel in the Lotus. N. Y.: The Julian Press, 1964. P. 131.

(обратно)

19

См.: Walker Barbara G. The Woman’s Encyclopedia of Myths and Secrets. San Francisco: Harper Collins Publishers, 1983. P. 821.

(обратно)

20

Ibid.

(обратно)

21

См.: Быт. 38: 23.

(обратно)

22

См.: Bullough. Р. 33–34.

(обратно)

23

Ibid. Р. 86.

(обратно)

24

См.: Mantegazza Р. The Sexual Relations of Mankind. N. Y.: Eugenics Publishing Company, 1935. P. 255.

(обратно)

25

См.: Bullough. P. 29.

(обратно)

26

Ibid. R 45.

(обратно)

27

См.: Tannahill R. Sex in History. N. Y.: Stein and Day, 1980. P. 79.

(обратно)

28

См.: Mantegazza. P. 261.

(обратно)

29

См.: Tannahill. P. 279.

(обратно)

30

См.: Walker. Р. 823.

(обратно)

31

См.: Walker. P. 823.

(обратно)

32

См.: Этнические стереотипы мужского и женского поведения. СПб.: Наука, 1991. С. 62–63.

(обратно)

33

См.: Лебина Н.Б., Шкаровский М.В. Проституция в Петербурге. М.: Прогресс-Академия, 1983. С. 123.

(обратно)

34

Цит. по: Camphausen Rufus С. The Encyclopedia of Erotic Wisdom. Rochester, Vermont: Inner Traditions International, Ltd, 1991. P. 102.

(обратно)

35

См.: Tannahill. P. 356.

(обратно)

36

См.: Mantegazza. Р. 256.

(обратно)

37

Ibid.

(обратно)

38

Лучшие друзья девушки – бриллианты (англ.). Фраза из знаменитого фильма «Gentlemen Prefer Blondes», в отечественном прокате – «Джентльмены предпочитают блондинок», с Мэрилин Монро в главной роли.

(обратно)

39

См.: Califia Pat. Whoring in Utopia//Gauntlet Magazine. Vol. 7. 1994. P. 136.

(обратно)

40

Секс по случаю, без последствий, без возникновения каких-либо обязательств (англ.).

(обратно)

41

Радость секса (англ.). Намек на название известной книги Alex Comfort.

(обратно)

42

Моногамия – это когда ты кладешь все свои яйца в одну корзину (англ.). Парафраз английской пословицы «Не клади все яйца (eggs) в одну корзину».

(обратно)

43

См.: Beauvoir Simone de. The Second Sex. N. Y.: Bantam Books, 1952. P. 525.

(обратно)

44

См.: Bullough. Р. 44.

(обратно)

45

См.: Beauvoir. Р. 524.

(обратно)

46

«Красавица и Чудовище» – известный американский фильм, вызвавший появление множества римейков, по сюжету аналогичен русской сказке «Аленький цветочек».

(обратно)

47

Пегги Ли, знаменитая джазовая певица 30–40 годов. Цитируется строчка из ее песни «Достань мне денег, как это делают другие мужчины».

(обратно)

48

См.: Walker. Р. 820.

(обратно)

49

См.: Murphy Е. Great Bordellos of the World. L.: Quartet Books, 1983. P. 45.

(обратно)

50

Клиент проститутке: «Иметь с тобой дело – истинное наслаждение» (англ.). Парафраз стандартной американской фразы «Приятно иметь с вами дело», притом что отношения с проституткой – деловые, но само дело наслаждение.

(обратно)

51

См.: Лебина, Шкаровский. С. 180.

(обратно)

52

См.: Califia. Р. 17.

(обратно)

53

См.: Bullough. Р. 40.

(обратно)

54

Оживленная площадь в центре Нью-Йорка.

(обратно)

55

Для читательниц, не владеющих английским языком, может быть рекомендовано русское издание: Джонг Э. Страх полета: Романы. М.: ЭКСМО, 1994. Весьма качественный перевод и полезное чтение для современной женщины. (Примеч. редактора.)

(обратно)

56

Сами английские тексты не приводятся, только переводы. (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

Соитие Ленинграда с Миннеаполисом, или преодоление несовпадений (О сочинениях Михаила Армалинского)

Рассказы

  Из книги «Мускулистая смерть» 1984

    Сделка

    Герой[10]

    Мускулистая смерть

    Пустая почта

    Попытка разлуки

  Из книги «Двойственные отношения» (Излюбленные рассказы) 1993

    Страстная дружба

    У гинекологического кресла

    Мечта матросика

    Женщина, говорящая: «Давай ебаться!»

    Операция «Аборт»

    Трудовой день любовника

    Независимость от Ё

    Свет в окошке

    Музейные редкости, или несовершенство классификаций

    …и от бабушки ушёл

    Живые воспоминания о золотом веке

    Захоронение

    Двойственные отношения

    Дерьмовочка

    Самораскопки

  Из книги «Гонимое чудо» 1996

    Платный сюрприз

    Циркачи

    Парность

    Трусики

    Портрет масляными пятнами

    Папенькина дочка

    Безотходное производство любви

    Из истории землетрясений

    Разбериха

    Свежесрезанные головы

    Последовательность событий

    Радужный знак

    Однажды на оргии

    Собачья радость

    Сказка о русско-французских связях

Эссе

  Гонимое чудо

  Спасительница

Стихи разных лет

  Из книги «Маятник» 1976

    «Всё начиналось с вожделенья…»

    «Её работа – копаться…»

    Материнство

    «Как трудно радость обрести…»

    «Я женщину хочу чужую…»

    «Общественный сортир…»

    «Пристало проживать с тобой…»

    «Мы вкушаем великие чувства…»

    «Бездельника Сизифа труд…»

    «Исчезло таинство любви…»

    «Любовь – не в объятьях, а в трепете…»

  Из книги «По направлению к себе» 1980

    «Вы, поглощающие член…»

    «О, сладкогласный раструб бёдер!..»

    «Живёшь и не знаешь, что счастлив…»

    «Я думал, связь – нерасторжима…»

  Из книги «После прошлого» 1982

    «Я знал, что без тебя мне не прожить…»

    «Никто приблизиться не смеет…»

    «Стареет морда, и морщины…»

    «Рефлекторная нежность оргазма…»

    «Не попользоваться миром одному…»

    «Мне ни холодно, ни жарко…»

    «Приблизительно исполнилось желанье…»

    «Второй новый год без тебя…»

    «Я тебя исправно вспоминаю…»

    «Как будто не было меж нами ничего…»

    «Я знаю, что ответишь ты, хоть что спрошу…»

    «Это больше, чем чувство, это наша судьба…»

    «Я нашу встречу представляю…»

    «Когда ты вспомнишь…»

  Из книги «По обе стороны оргазма» 1988

    «Мы пришли к согласию спонтанно…»

    «Пить хочу! Подхожу к крану…»

    «Радость к жизни не придаётся…»

    «Среди волшебных сладких блюд…»

    «Чувства назрели. Трепет ноздрей…»

    «Устал от женщины. Сижу…»

    «В стране оргазма населенья нет…»

    «Прекрасно спать в горячем теле…»

    «Чуть сыт – уже я не поэт…»

    Majores Dei

    «Фирма находится рядом с фермой…»

    «В похоти солнце садится на ель…»

    «Я думал, начнётся новая жизнь…»

    «Картины прошлого развешаны в душе…»

    «Кто радует тело твоё?…»

    «Для кого, скажи, ты ноги раздвигаешь?…»

    «Приличья, играя на нервах…»

    «Она умела приурочить свой оргазм…»

    «Отношение к жизни менялось…»

    «Слова веского не сказать…»

    «Традиции любви восходят к наслажденью…»

    «Нас было восемь пар…»

    «Бог отводит от меня любовь…»

    «Живя поодаль от людей…»

    «Вижу я самок голодных и ладных…»

    «Член опять поднимает голову…»

    «Оказалось-то, что я не ловец…»

    «В России бы давно перееблись…»

    «Мне с женщинами нравится молчать…»

    «Любовь за чтеньем книг в кровати…»

    «Так знай же, ты присутствуешь ещё…»

    «Я всю жизнь бежал от жизни…»

    «Я искусство в рот ебал…»

    «Мечте не пережить оргазма…»

    «Чтоб никто не смел будить…»

    «Мне нужен не оргазм, а буйная мечта…»

    «Есть женщины, которые кричат…»

    «Ты явишься мне с того света…»

    «Можешь на пизду смотреть не жмурясь?…»

    «Отпускаю мыслей повода…»

    «Твоя пизда пунцовая кричала…»

    «Жизнь, от которой остатки сладки…»

    «Тишина тишину нарушает…»

    «И пылкое признание в любви…»

    «На пороге пизды хуй топтался…»

    «Так я в жопу тебя и не…»

    «Живу от оргазма к оргазму…»

    «Придёт оргазм и всё расскажет…»

    «Жизнь – де жа ву…»

    «Я шёл всегда в хвосте у самок…»

    «Оргазм как средство от бессонницы…»

    «Мужчина после семяизверженья…»

    «Занимает время найти пизду…»

    «Запасаются мужья пиздой…»

    «Нет ничего прекрасней ебли…»

    «Всё обойдётся. Но без тебя…»

    «Плохой, хороший ли, но умер…»

    Вольное изложение

    «Гоген смотрел автопортретом…»

    «Она потела и пердела…»

    «Страсть изживается жизнью совместной…»

    «Пизда по имени женщина…»

    «Завлекалище влагалища…»

    «Не останавливаюсь в поиске…»

    «По обе стороны оргазма…»

  Из книги «Вплотную» 1994

    «Умер день от июльской жары…»

    «Средь ног твоих я размышлял о мире…»

    «Желание тела с отверстием спереди…»

    «Вышла замуж за вибратор…»

    Евангелие от меня

    «Исправно притворяясь, что кончает, блядь…»

    «На меня ползёт пизды мокрица…»

    «Пока – покой. Потом – потоп…»

    «Я больше не расту в длину…»

    «Хоть с какой пиздой, хоть со старой…»

    «Я подходил к любой и заговаривал…»

    «Как жалко чувств…»

    «Тема ебли вдруг…»

    «Мы друг другу всё рассказали…»

    «Здесь никого на свете нет…»

    «Непробиваемые солнцем облака…»

    «Всё желание – в хуе…»

    «Предоргазменный восторг и восхищенье…»

    «Юницы зрелые, так ждущие паденья…»

    «Размышления над еблей…»

    «Объелся, упился, уёбся…»

    «Посмотреть хочу на тебя…»

  Из книги «Жизнеописание мгновенья» 1997

    «Давненько ни одна не происходит…»

    «Как было интересно…»

    «Я хуй домучил до оргазма…»

    «Ты снилась мне всю ночь то так, то эдак…»

    «Хорошо бы убийством…»

    «Я жажду сока твоего, вернее, соков…»

    «Я бочку катил на блондинок…»

    «Я в юности о желаньях каркал…»

    «Скорей бы снег сошёл на нет…»

    «Затор, запор, а мне б задор…»

    «Формально счастливые дни…»

    «Я уйду отовсюду…»

    «Я-то думал, что это – ты…»

    «После оргазма просто рассуждать…»

    «Всякая женщина – это прорва…»

    «Я люблю проституток…»

    «Любая Шэрон Стоун иль Тейлор Лиз…»

    «Крафт-Эбинг перечислил все мечты…»

Добровольные признания – вынужденная переписка

  Реплика автора

  Часть I

  Часть II

Библиографическая справка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg