«Мы совпали с тобой»

Мы совпали с тобой (fb2) - Мы совпали с тобой [сборник] 719K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Рождественский

Роберт Рождественский Мы совпали с тобой (сборник)

Долгая любовь моя

С Робертом мы познакомились в Литинституте, где было сто двадцать юношей и человек пять-шесть девочек, так что на каждую приходилось достаточно кавалеров. Ребята были самые разные, в том числе и очень смешные. Были среди них и абсолютно неграмотные: учиться «на писателя» их посылали потому, что республике выделяли в институте сколько-то мест. Но конкурс тем не менее был огромный. Уже на следующий год после прихода в Литинститут я работала в приемной комиссии: принимали Юнну Мориц, Беллу Ахмадулину…

Жизнь в Литинституте кипела. На лестнице читали друг другу стихи, тут же оценивали все тем же: «Старик, ты гений». Особенно выделялся Евтушенко – он носил длиннющие сумасшедших расцветок галстуки. Они болтались у него между колен. Замечательный – уже тогда – поэт Володя Соколов привлекал своим удивительно интеллигентным обликом, чувством собственного достоинства, доброжелательностью. Поженян, поэт с легендарной биографией (со времен войны в Одессе висит мемориальная доска, где он числится погибшим), поражал огромным напором: о нем так и говорили: «Общаться с Поженяном все равно что стоять под брандспойтом». Однажды, когда он провинился, его вызвал к себе ректор, Федор Гладков, и сказал: «Чтобы ноги вашей в Литинституте не было!» Поженян встал на руки и вышел из кабинета.

Все мы были абсолютно нищими, ребята ходили – это страшно вспомнить! – в каких-то вытертых, выгоревших лыжных костюмах, рубашки у них почти всегда были застиранными. Нам всем приходилось считать деньги, кто-то брал переводы, кто-то шел в литконсультанты. Некоторые отвечали для журналов на письма графоманов, но деньги это приносило маленькие.

Роберт перешел на наш курс с филфака Карельского университета. До этого он уже пробовал поступить в Литинститут, но его не приняли – «за неспособность». Все зависело от вкусов приемной комиссии, а в нее входили разные люди. Робка смешным был: человек из провинции, боксер, баскетболист, волейболист (играл за сборную Карелии, сейчас там проходят игры памяти Роберта Рождественского). Он был буквально начинен стихами. По-моему, он знал наизусть все. Особенно к тому времени был увлечен Павлом Васильевым, Борисом Корниловым, Заболоцким, что в те времена, мягко говоря, не слишком поощрялось.

Он был плохо одет даже на том литинститутском фоне… Но выделялся своим добрым и очень внимательным взглядом.

Вот, мы учились на одном курсе, а потом, в один прекрасный день, что-то случилось. Сразу и на всю жизнь.

Поэма «Моя любовь» была опубликована еще во времена Литинститута, она сразу прославила Роберта. Как говорят, наутро он проснулся знаменитым. Но денег все равно не было. Хотя от улицы Воровского до Тверского бульвара мы иногда добирались на такси – трешку брали у мамы. У нас были повышенные стипендии, на них мы и жили. Ему немного помогали родители. Несгибаемые коммунисты: отчим – полковник, политрук, мать – военный хирург. Очень красивая, властная женщина. Настоящий отец Роберта, необыкновенно талантливый человек, погиб в сорок втором году на фронте, и молодая вдова через пять или шесть лет вышла замуж. Ее новый муж усыновил Робку, и тот очень уважал отчима и всегда испытывал к нему благодарность. Веру в рай коммунизма он впитал с молоком матери. В его ранних публикациях было много признаний в любви к Родине, к «флагу цвета крови моей». Он очень много писал о войне. Строки из «Реквиема» выбиты на сотнях памятниках погибшим во время войны. Он писал о том, что его поразило раз и навсегда.

Марлен Хуциев снимал «Заставу Ильича» и решил вывести поэтов на публику. Булат, Белла, Римма Казакова, Борис Слуцкий, Роберт, Женя и Андрей, кто-то еще выступали несколько дней подряд, вживались в зал, растворяясь в нем…

Политехнический, а ведь были еще и Лужники… Четырнадцать тысяч слушателей, толпы у касс, конные патрули… Шестидесятники читали стихи, а четырнадцать тысяч человек сидели, затаив дыхание. В то время в воздухе ощущалась нехватка поэтического слова. И не только в нашей стране. Я помню парижскую поездку шестьдесят восьмого года: Твардовский, Мартынов, Слуцкий, Андрей, Белла, Роберт. Они выступали в огромном набитом зале, и трансляция шла на улицу, у входа в здание стояла толпа. Поэтическая лихорадка легко перелетела границы.

Роберт поражался тому, что происходит в его жизни: популярности, востребованности, бесконечным письмам, приглашениям. Он считал, что не заслужил такой популярности, такого успеха. Он думал, что эта популярность – ошибка. Неуверенность в себе была огромной. «Мне кажется, я взял чужой билет», – писал он. Многие хотели, чтобы им досталось как можно больше славы, а Роберт… Он не понимал, что творится вокруг него, и как-то этого даже побаивался. Когда он оказывался в толпе, он прикрывал свое узнаваемое лицо рукой, как бы пытаясь спрятаться от любопытных взглядов.

А все было просто: его поэзия, как и творчество других шестидесятников, совпала со временем, и слава пришла к ним сама.

При всех успехах, при шуме, который сопровождал их выступления, молодые с их первыми строчками, стихами, поэмами, с новыми знакомствами и со всей раскованностью сладкой жизни все-таки становились, не зная об этом, даже не подозревая ничего, историческими фигурами, но вместе с тем и жертвами своего времени. Веря в историческую справедливость, думая, что со смертью Сталина все переменится, в своей вере они не притворялись. Слишком глубоко были вбиты ржавые гвозди коммунизма в наше сознание.

Сегодня, когда шестидесятники вызывают у кого насмешку, у кого ироническую ухмылку, а порой и просто хамские высказывания, неплохо было бы задуматься и о том, что хоть малая толика того, во что верили и чего добивались шестидесятники, есть в сегодняшнем дне. И судить их надо не по законам сегодняшнего времени, а по законам того времени, когда наиболее полно раскрылись их дарования.

Строчки шестидесятников разлетелись по миру, осели в памяти уже уходящего поколения, имена (ими стреляли обоймами, как из автомата) зацепились в памяти. Книжки смирно стоят на полках, немые, забывшие ласковые прикосновения человеческих рук. Такие забытые, маленькие памятники…

Когда мы с Робертом поженились, мы жили в подвале во дворе Союза писателей, на Воровского, 52. Там была коммунальная квартира, четыре семьи: пара учителей с дочкой, немолодая женщина легкого поведения. Долгое время она была любовницей Мате Залки, а потом расширила профиль и отвечала тем, кто ей звонил, так: «Да, конечно. Приходите-приходите. Ой, а я забыла спросить, как вас зовут…» Ровесница века.

Еще там жили мои дядька с теткой, бабушка с дедушкой, мама, папа и я. Мы с Робертом заняли шестиметровую комнату, смежную с большой. Но эта малюсенькая комнатка, где помещались впритык только диван и письменный стол, вместила огромных поэтов. Твардовский, Самед Вургун, Светлов, Луговской, Луконин, Смеляков… Там, в подвале мы делали первый сборник «День поэзии».

Во дворе Союза писателей был и ресторан, который тогда размещался в небольшом закутке, и очень многие, недобрав, шли оттуда к нам. Читали стихи, говорили о литературе – нам ведь не надо было вставать в девять утра и идти на завод.

Отец мой был одаренным критиком. При Горьком служил директором Дома литераторов: тогда тот назывался Клубом писателей. Мама была артисткой оперетты, но не гнушалась никакой работой, во время войны она работала официанткой в театре Маяковского (ее театр был эвакуирован), шила по ночам, преподавала. Папа с мамой рано расстались, и мне пришлось жить между двумя смежными комнатами: в одной обитала мама со своим новым мужем, в другой папа с новой женой. Родители очень меня любили, но я чувствовала себя лишней и ненужной.

Мама и Роберт обожали друг друга. Недавно я нашла ее записку: «Робочка, если ты встанешь раньше меня, буди, я тебе сварю кашку». Она в нем души не чаяла, а он ее очень любил, посвящал ей стихи и часто шутил: «Черт знает, почему я с Алкой раньше познакомился, а то я бы на Лидке женился». Правда, она была неотразимой женщиной, и многие наши друзья были ею серьезно увлечены.

Мне казалось, что Роберта любили все. Может быть, это и перехлест, но уважали точно все. У него был удивительный характер. Он не мог сказать ни одного дурного слова ни о ком из знакомых. И незнакомых тоже. Если ему не нравились чьи-то стихи, он старался найти хоть что-то хорошее в них. Но при этом Роберт был бескомпромиссным человеком.

Сегодня я жалею о многом. О ненаписанных книгах, о нерожденных детях, об ушедших друзьях, о несостоявшихся дружбах, о времени, потраченном на незначительных людей. Кто-то умный сказал, что счастье – это хорошее здоровье при плохой памяти. Теперь, когда Роберта нет на земле, я корю себя за то, что мы так мало говорили, но ведь мы понимали друг друга без слов. С ним замечательно было молчать. Нет, я не хочу сказать, что мы оба были святыми: бывали в жизни мелкие искушения, мы же были живыми людьми. Но я не знаю никого, кто был так счастлив в браке, в любви, в понимании друг друга, как мы с Робертом. И когда рассказывают миф о двух половинках, я подозреваю, что это о нас. И когда говорят, что браки совершаются на небесах, я верю в это.

За год до его смерти я получила от него письмо. Это было в день сорокалетия нашей свадьбы. Он уже болел, но никаких черных мыслей не возникало. Казалось, все страшное позади.

Вот это письмо.

«Милая, родная Аленушка!

Впервые за сорок лет посылаю тебе письмо со второго этажа нашей дачи на первый этаж. Значит, настало такое время.

Я долго думал, чего бы тебе подарить к этому – (до сих пор не верю!) – общему нашему юбилею. А потом увидел стоящий на полке трехтомник и даже засмеялся от радости и благодарности к тебе.

Целое утро делал закладки к тем стихам, которые (аж с 51 года!) так или иначе имеют к тебе отношение.

Их там так много, что даже страшно и радостно. Поэтому я сделал еще одну – общую, большую закладку в конце 3-го тома.

Ты – соавтор практически всего, что я написал.

А вот – самое, самое новое:

Сорок долгих лет И мгновенных лет Ты – моя судьба, Мой всегдашний свет. Есть в душе твоей Вечность высоты. В мире и во мне Существуешь ты! Так что без тебя — (знай наверняка), Я бы не прожил Этих сорока».

Самым большим врагом в моей жизни была я сама. Только теперь я понимаю, что могла бы быть гораздо мягче, терпимее, веселее. Я просто была рождена мрачноватой личностью. Закомплексованная с ног до головы, каждую женщину всегда считала лучше себя. Интереснее, значительнее.

Я была слепа, не видела, что со всеми своими проблемами и комплексами Роберту нужна была я. И только я. И наши девочки. И моя мама. А мне казалось, что за каждым углом – соперница.

Он был не только однолюбом, но и очень верным человеком, рыцарем.

Он был очень веселым, чего нельзя было сказать, не будучи с ним близко знакомым. Просыпался в прекрасном настроении, будто бы благодаря жизнь за то, что она есть. Он напевал с самого утра, и, мне кажется, это настроение создавало особую ауру в доме, в наших душах, питало наш дом, наши мысли, наши дела. Мне кажется, мы стали хуже без него. Он нас сплачивал. После того как его не стало, мы изменились, стали менее терпимыми. В его присутствии невозможно было сказать ни о ком плохо. Жизнь с ним была праздником. И не только для меня – для всех. Для наших девочек, для наших мам, для друзей.

Роберт хотел сделать мне подарок, – и оставлял на столе листок, где было написано: «Открой восьмой том Большой советской энциклопедии на восемнадцатой странице». Искала. Открывала. Там лежала записка: «Достань из шкафа мой серый пиджак и посмотри, что лежит в левом внутреннем кармане». Так он гонял меня безжалостно по всему дому, и наконец обнаруживался чемодан, где, во многих завертках, лежало колечко.

Сейчас мы с нашим домом чувствуем себя сиротами, брошенными, покинутыми. Хотя друзья говорят, что Роберт не уходил из нашего дома.

Спустя несколько месяцев после смерти Роберта я нашла на столе телеграмму: «ДОБРАЛСЯ НОРМАЛЬНО ЗДЕСЬ СОВСЕМ НЕПЛОХО НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ОЧЕНЬ СКУЧАЮ РОБЕРТ». Оказалось, телеграмма шестидесятых годов.

Я знала, что многие нам завидуют, еще бы – столько лет вместе. Но если бы они знали, как мы счастливы, нас, наверное, сожгли бы на площади. Каждый день я слышала: «Алка, я тебя люблю!» Я так привыкла к этим словам, что не могу поверить, что никогда (какое слово бесповоротное!) не услышу их снова. Но они звучат в ночи, заставляют меня просыпаться и не оставляют никакой надежды на сон…

Алла Киреева

«Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью…»

Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью… Мои бесконечно родные, прощайте! Родные мои, дорогие мои, золотые, останьтесь, прошу вас, побудьте опять молодыми! Не каньте беззвучно в бездонной российской общаге. Живите. Прощайте… Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден. Простите меня, если я хоть кого-то обидел! Целую глаза ваши. Тихо молю о пощаде. Мои дорогие. Мои золотые. Прощайте!.. Постичь я пытался безумных событий причинность. В душе угадал… Да не все на бумаге случилось.

Тебе

«Мы совпали с тобой…»

Алене

Мы совпали с тобой, совпали в день, запомнившийся навсегда. Как слова совпадают с губами. С пересохшим горлом — вода. Мы совпали, как птицы с небом. Как земля с долгожданным снегом совпадает в начале зимы, так с тобою совпали мы. Мы совпали, еще не зная ничего о зле и добре. И навечно совпало с нами это время в календаре. Жарким ветром в лесах просвищу? Хочешь, синий цветок принесу из-за дальних морей? Хочешь, завтра тебе озорную зарю посвящу. Напишу на заре: «Это ей посвящается. Ей…» Сквозь кусты продираясь, колышется ливень в ночи. Хочешь, тотчас исчезнет свинцовая эта беда?..

Ливень

Погоди! Почему ты молчишь? Почему ты молчишь? Ты не веришь мне? Верь! Все равно ты поверишь, когда отгрохочут дожди. Мир застынет, собой изумлен. Ты проснешься. Ты тихо в оконное глянешь стекло и увидишь сама: над землей, над огромной землей сердце мое, сердце мое взошло.

Письмо домой

Мама, что ты знаешь о ней? Ничего. Только имя ее. Только и всего. Что ты знаешь, заранее обвиня ее в самых ужасных грехах земли? Только сплетни, которые в дом приползли, на два месяца опередив меня. Приползли. Угол выбрали потемней. Нашептали и стали, злорадствуя, ждать: чем, мол, встретит сыночка родная мать? Как, мол, этот сыночек ответит ей? Тихо шепчут они: – Дыму нет без огня. Причитают: – С такою семья – не семья. Подхихикивают… Но послушай меня, беспокойная мама моя. Разве можешь ты мне сказать: не пиши? Разве можешь ты мне сказать?: не дыши? Разве можешь ты мне сказать: не живи? Так зачем говоришь: «Людей не смеши», говоришь: «Придет еще время любви»? Мама, милая! Это все не пустяк! И ломлюсь не в открытые двери я, потому что знаю: принято так говорить своим сыновьям, — говорить: «Ты думай пока не о том», — говорить: «Подожди еще несколько лет, настоящее самое будет потом…» Что же, может, и так… Ну, а если – нет? Ну, а если, решив переждать года, сердцу я солгу и, себе на беду, мимо самого светлого счастья пройду, — что тогда?.. Я любовь такую искал, чтоб — всего сильней! Я тебе никогда не лгал! Ты ведь верила мне. Я скрывать и теперь ничего не хочу. Мама, слезы утри, печали развей — я за это жизнью своей заплачу. Но поверь, — я очень прошу! — поверь в ту, которая в жизнь мою светом вошла, стала воздухом мне, позвала к перу, в ту, что сердце так бережно в руки взяла, как отцы новорожденных только берут.

«То, где мы жили, называлось югом…»

То, где мы жили, называлось югом… И каждый раз, как только мы вставали, казался мир вокруг настолько юным, что в нем — наверняка! — существовали пока еще не названные вещи. Беспомощный, под безымянным небом рождался мир. Он вовсе не был вечным. Усталым не был. И всесильным не был. Он появлялся. Он пьянил, как брага. Он был доверчивым и откровенным… О, это удивительное право: назвать землею – землю, ветер – ветром! Увидев ослепительное нечто, на миг сомкнуть торжественные веки и радостно провозгласить: «Ты — небо! Да будет так отныне и вовеки!.. Да будет мир ежесекундно юным. Да будет он таким сейчас и позже…» То, где мы жили, называлось югом. И было нам по двадцать лет. Не больше… И нисходила ночь — от звезд рябая. И мы, заполненные гулкой ширью, намаявшись, почти что засыпая, любовь бесстрашно называли жизнью.

«Горбуша в сентябре идет метать икру…»

Горбуша в сентябре идет метать икру… Трепещут плавники, как флаги на ветру. Идет она, забыв о сне и о еде, туда, где родилась. К единственной воде. Угаром, табуном, лавиною с горы! И тяжелеют в ней дробиночки икры… Горбуша прет, шурша, как из мешка – горох. Заторы сокруша. И сети распоров. Шатаясь и бурля, как брага на пиру, горбуша в сентябре идет метать икру… Белесый водопад вскипает, будто пунш, когда в тугой струе — торпедины горбуш. И дальше — по камням. На брюхе — через мель! Зарыть в песок икру. И смерть принять взамен. Пришла ее пора, настал ее черед… Здесь даже не река, здесь малый ручеек. В него трудней попасть, чем ниткою – в иглу… Горбуша в сентябре идет метать икру! Потом она лежит — дождинкой на стекле… Я буду кочевать по голубой земле. Валяться на траве, пить бесноватый квас. Но в свой последний день, в непостижимый час, ноздрями ощутив последнюю грозу, к порогу твоему приду я, приползу, приникну, припаду, колени в кровь сотру… Горбуша в сентябре идет метать икру.

«Отдать тебе любовь?..»

– Отдать тебе любовь? – Отдай… – Она в грязи… – Отдай в грязи. – Я погадать хочу… – Гадай. – Еще хочу спросить… – Спроси. – Допустим, постучусь… – Впущу. – Допустим, позову… – Пойду. – А если там беда? – В беду. – А если обману? – Прощу. – «Спой!» – прикажу тебе… – Спою. – Запри для друга дверь… – Запру. – Скажу тебе: убей! – Убью. – Скажу тебе: умри! – Умру. – А если захлебнусь? – Спасу. – А если будет боль? – Стерплю. – А если вдруг стена? – Снесу. – А если узел? – Разрублю! – А если сто узлов? – И сто. – Любовь тебе отдать? – Любовь. – Не будет этого! – За что?! – За то, что не люблю рабов.

«Будь, пожалуйста, послабее…»

Будь, пожалуйста, послабее. Будь, пожалуйста. И тогда подарю тебе я чудо запросто. И тогда я вымахну-вырасту, стану особенным. Из горящего дома вынесу тебя, сонную. Я решусь на все неизвестное, на все безрассудное, — в море брошусь, густое, зловещее, — и спасу тебя!.. Это будет сердцем велено мне, сердцем велено… Но ведь ты же сильнее меня, сильней и уверенней! Ты сама готова пасти других от уныния тяжкого. Ты сама не боишься ни свиста пурги, ни огня хрустящего. Не заблудишься, не утонешь, зла не накопишь. Не заплачешь и не застонешь, если захочешь. Станешь плавной и станешь ветреной, если захочешь. Мне с тобою – такой уверенной — трудно очень. Хоть нарочно, хоть на мгновенье, — я прошу, робея: помоги мне в себя поверить! Стань слабее.

Ностальгия

Ностальгия бывает по дому. По Уралу, по Братску, по Дону. По пустыням и скалам белесым, невозможно прозрачным березам. По степям, где метели тугие… У меня по тебе ностальгия. По твоим просыпаньям тяжелым. По глазам и плечам обнаженным. По мгновеньям, когда ты со мною. По ночному бессонному зною. По слезам и словам невесомым. По улыбкам и даже по ссорам! По губам, суховатым с морозца… Я, решив с ностальгией бороться, уезжаю. Штурмую платформы. Но зачем-то ору в телефоны! Умоляю тебя: – Помоги мне! Задыхаюсь от ностальгии!.. Ты молчишь. Ты спасать меня медлишь… Если вылечусь — тут же заметишь.

«Как детство, ночь обнажена…»

Как детство, ночь обнажена. Земля становится просторнее… Моя щека обожжена пронзительным: «Скажи мне что-нибудь!..» «Скажи мне что-нибудь!.. Скажи! Скорей! Пусть будут волны – до неба. Заполони. Опустоши. И все-таки скажи мне что-нибудь!.. Плати за то, что целовал, словами – вечными, как прошлое… Зачем учился ты словам? Скажи мне что-нибудь хорошее… За то, что ты не опроверг все мужество мое нарочное, за бабий век, недлинный век — скажи мне что-нибудь хорошее…» Святая и неосторожная, чего ты просишь? Правды? Лжи?.. Но шепчет женщина: «Скажи! Скажи мне что-нибудь хорошее…»

Радар сердца

У сердца есть радар. Когда-то, в ту весну тебя я угадал. Из тысячи. Одну. У сердца есть радар. Поверил я в него… Тебя я увидал задолго до того, как повстречались мы. Задолго до теперь. До длинной кутерьмы находок и потерь… Прожгло остаток сна, почудилось: «Гляди! Ты видишь? — Вот она…» И екнуло в груди. Радар обозначал твой смех. Движенья рук. И странную печаль. И вкрадчивых подруг, Я знал твоих гостей. Застолья до утра. Твой дом. Твою постель. Дрожь твоего бедра. Я знал, чем ты живешь. Что ешь. Куда идешь. Я знал, чьи письма рвешь. И от кого их ждешь. Я знал, в чем ты права. О чем мечтаешь ты. Знал все твои слова. И платья. И цветы. И абажур в окне. И скверик на пути, где предстояло мне «люблю» — произнести… Все знал я до того, как встретился с тобой… Но до сих пор — слепой! Не знаю ничего.

Сердце в руках

Я видел, как по Праге, с прохожими встречаясь, нейлоновое платье на плечиках качалось. Качалось — незатейливое, цвета румянца. Качалось отдельно, чтобы не помяться. Несла его девушка, — как счастье, несла. Девушка зардевшаяся на танцы шла… Но почему я вздрогнул и холодок — по коже, — весенняя дорога похожа! Похожа! С цветов, зарей вымытых, сбивая росу, я на руках вытянутых сердце несу… Идти неудобно — улицы круты… Несу я сердце к дому, в котором — ты. Какое это сердце — тебе разглядеть. Какое это сердце — тебе владеть!.. Веришь или не веришь, — возьми его, прошу… Я позвоню у двери и сердце положу… А ты опять рассердишься, — есть из-за чего. А ты не примешь сердца, сердца моего… Я это знаю, знаю — и все же иду… Улица сквозная пророчит беду. А людям удивительно: человек идет и на руках вытянутых сердце несет…

Радиус действия

Мне все труднее пишется. Мне все сложнее видится. Мгновеньями летят года, — хоть смейся, хоть реви… И я из дома убежал, чтоб наконец-то вырваться из радиуса действия обыденной любви. Я был самонадеян. Сел в самолет. Обрадовался. От молчаливой женщины решительно уехал. Но все равно остался в знакомом очень радиусе. Слова ее, глаза ее во мне звучали эхом. Невероятный радиус! Как от него избавиться? Непостижимый радиус! Нет никакого сладу. И я на этом радиусе — как на булавке бабочка… И больно мне, и весело, и тяжело, и сладко… О, радиусы действия! Радиусы действия! Они – во мне, они – в любом, и никакой межи! Есть радиусы действия у гнева и у дерзости. Есть радиусы действия у правды и у лжи. Есть радиусы действия у подлости и злобы — глухие, затаенные, сулящие беду… Есть радиусы действия единственного слова. А я всю жизнь ищу его. И, может быть, найду. А может, мне не суждено… Летят неразделенные года! Но, вопреки всему, я счастлив оттого, что есть на свете женщина, судьбой приговоренная жить в радиусе действия сердца моего!..

* * *

Аленушка!!! Миленькая моя!!!

А почему бы тебе не получить от меня письмо и из Кишинева?

Из столицы. Из города, в который мы вчера приехали. Между прочим, очень неплохого города.

Во-первых, он зеленый, как дьявол! И чистенький. И весь какой-то игрушечный. Чем-то очень похожий на Бухарест или Будапешт. Только не на центральные улицы этих городов, а на околоцентральные.

Из Одессы мчались на машине. Такс. ЗИМ. Доехали за два с половиной часа. Чуть-чуть устали. Долго рядились насчет гостиницы. Не хотели впускать нас. Нема мест. Проходит республиканский съезд учителей. И вся гостиница забита дядями и тетями с поучительно-снисходительным выражением лиц.

Вчера же осчастливили местных владельцев телевизоров. Появились на экранах. Читали стихи. Я, как и в Одессе, читал «Саган» и «Варну». Студия маленькая, помещается в бывшем гараже. Жара там такая, какая примерно была бы, если бы в центре пустыни Сахары какой-нибудь чудак развел костер и сел около него. Греться. В разгар лета. В полдень. Пока я прочел стихи, с меня сошло одна тысяча семьсот сорок восемь потов. Всем операторам студии я бы немедленно выдал звание Героев Советского Союза. Это ж не работа. Это ж адовы муки. Пекло. Но сейчас уже строится здоровенный домище. Будет новая студия. С января.

Сегодня у нас свободный день. Препремся осматривать местные достопримечательности. Домик Пушкина. Домик Щусева. И все такое прочее.

А завтра – конференция. Опять битых два часа слушать высказывания местных мыслителей. Опять нашего заслуженного фельетониста Л. Лиходеева окружит толпа гавриков, и каждый будет тянуть его за рукав. И говорить: «Знаете, у меня засорилась уборная…», «А у нас в квартире соседка стерва… Нельзя ли про все про это фельетончик тиснуть… Тема пропадает…».

Кстати, печатаю я на машинке прославленного фельетониста. Во живет, буржуй! Даже машинистку с собой таскает!!

А как ты там, хорошая моя?

Скучаешь? Я – очень!!

И люблю тебя до чертиков в глазах. И мечтаю о середине месяца. Когда я увижу тебя. Сам. Собственными глазами! И собственными руками!!!!

Как там у вас погода? Правда, что есть такая штука – снег? И что он холодный? И что, когда его возьмешь в руку, он тает? Чудно все это! А мы, понимаешь, ходим в рубашечках, и нам еще – представь себе, жарко! Во. 20 градусов, как одна копейка.

Пиши мне, ластынька моя. Любимая моя солдатка! Недолго тебе осталось тянуть свою вдовью лямку. Скоро, очень скоро «я к тебе приеду поездом…».

Целуй Катюшку. Передавай всем персональные приветы. Пиши мне. Люблю тебя. И целую сильно. Р-Р-Р

Перед расставанием

Я к тебе приеду поездом, так, чтобы не знала ты. На снегу весеннем пористом проторчу до темноты. В дверь звонить не стану бешено, а, когда вокруг темно, — я тихонечко и бережно стукну в низкое окно. Ты в окошко глянешь боязно, я сильнее постучу… Нет! Я не поеду поездом! Самолетом прилечу. Да! Конечно! И немедленно, ошалев от маяты, позвоню из Шереметьева и в ответ услышу: «Ты?! Где? Откуда? Что ж ты мучаешь?! Как приехал?! Не пойму…» И тогда машину лучшую я до города возьму. Полетит дорога по лесу, упадет к ногам твоим… Мне остался час до поезда, а мы о встрече говорим.

Ночью

Как тихо в мире! Как тепло… А если в этой тишине ты — мне назло, себе назло — устала думать обо мне! И номер набрала рывком. И молча отворила дверь… Я, может, даже не знаком с ним — постучавшимся теперь. А если и знаком, так что ж: он – чуткий. У него — душа… И вот в ладони ты идешь к нему, белея и дрожа! Не понимаешь ничего… А простыни — как тонкий дым… И называешь ты его — забывшись — именем моим! И падаешь, полужива. И задыхаешься от слез. И шепчешь жаркие слова. Все те. Все самые. Всерьез! А сумрак — будто воспален. И очень пьяно голове… Телефонистка – о своем: «Алло! Кого позвать в Москве?..» «Кто подойдет…» Наверно, ты. А если он, тогда… Тогда пусть вычеркнется навсегда твой телефон!.. Из темноты приходит медленная боль. А я уже над ней смеюсь! Смешно, что я вот так с тобой то ссорюсь, то опять мирюсь! И мысли пробую смягчить, весь — в ожидании грозы… Как долго телефон молчит! Как громко тикают часы!

Оттуда

На том материке твоя звезда горит. На том материке ты тоже — материк!.. Постукивает дождь по синеве окна. А ты глядишь на дочь. А ты сидишь одна. Прохладно, как в лесу в предутренней тиши… Тебя я знаю всю. (Не слушайте, ханжи!) Ты, как знакомый дом, не требуешь похвал. Открыта, как ладонь, Понятна, как букварь… Но так уж суждено: и раз, и два подряд взглянула ты, и взгляд, — как белое пятно!.. Ты тоже материк! Разбуженная глубь… Я вечный твой должник. Я вечный твой Колумб. Мне вновь ночей не спать, ворчать на холода. Мне снова отплывать неведомо куда. Надеяться, и ждать, и волноваться зря. И, вглядываясь в даль, вовсю вопить: «Земля!!» Намеренно грубя, от счастья разомлеть. И вновь открыть тебя! Открыть, как умереть. Блуждать без сна и компаса в краях твоей земли… И никогда не кончатся открытия мои.

Без тебя

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. Пусть хоть во сне твой голос зазвучит… В окно — не то дождем, не то крупой с утра заладило. И вот стучит, стучит… Как ты необходима мне теперь! Увидеть бы. Запомнить все подряд… За стенкою о чем-то говорят. Не слышу. Но, наверно, – о тебе!.. Наверное, я у тебя в долгу, любовь, наверно, плохо берегу: хочу услышать голос — не могу! лицо пытаюсь вспомнить — не могу!.. …Давай увидимся с тобой хотя б во сне! Ты только скажешь, как ты там. И все. И я проснусь. И легче станет мне… Наверно, завтра почта принесет письмо твое. А что мне делать с ним? Ты слышишь? Ты должна понять меня — хоть авиа, хоть самым скоростным, а все равно пройдет четыре дня. Четыре дня! А что за эти дни случилось — разве в письмах я прочту?! Как эхо от грозы, придут они… Давай увидимся с тобой — я очень жду — хотя б во сне! А то я не стерплю, в ночь выбегу без шапки, без пальто… Увидимся давай с тобой, а то… А то тебя сильней я полюблю.

Ревность

Игру нашли смешную, и не проходит дня — ревнуешь, ревнуешь, ревнуешь ты меня. К едва знакомым девушкам, к танцам под баян, к аллеям опустевшим, к морю, к друзьям. Ревнуешь к любому, к серьезу, к пустякам. Ревнуешь к волейболу, ревнуешь к стихам… Я устаю от ревности, я сам себе смешон. Я ревностью, как крепостью, снова окружен… Глаза твои колются. В словах моих злость… «Когда все это кончится?! Надоело! Брось!!» Я начинаю фразу в зыбкой тишине. Но почему-то страшно не тебе, а мне. Смолкаю запутанно и молча курю. Тревожно, испуганно на тебя смотрю… А вдруг ты перестанешь совсем ревновать! Оставишь, отстанешь, скажешь: наплевать! Рухнут стены крепости, — зови не зови, — станет меньше ревности и меньше любви… Этим всем замотан, — у страха в плену, — я говорю: «Чего там… Ладно уж… Ревнуй…»

Стихи, написанные восьмого марта

Все равно что за снегом идти в Африку, а за новою книжкой стихов — в мебельный и уныло просить со слезой в голосе адрес Господа Бога в бюро справочном, все равно что ругать океан с берега за его невниманье к твоей личности, все равно что подснежник искать осенью и, вздыхая, поминки справлять загодя, все равно что костер разводить в комнате, а гнедого коня в гараже требовать, и упорно пытаться обнять облако, и картошку варить в ледяной проруби, все равно что на суше учить плаванью, а увесистый камень считать яблоком, все равно что от курицы ждать лебедя — так однажды решить, будто ты полностью разбираешься в женском характере!

Снег

Этой ночью первый снег летел в окно. Этим утром снег идти не перестал… Так идет он, будто кто-то озорно, как бутылку, все окрестности взболтал. И не знает снег, куда лететь ему, где найти ему местечко для жилья. И забыл он, где земля, зачем земля, почему трава и зелень почему. То идет он сверху вниз, то снизу вверх — озабоченный, растерянный, чудной… Я прекрасно понимаю первый снег, потому что так же было и со мной. Время встало. А потом пошло назад! Все часы на свете канули во тьму. И забыл я, что сказать. Зачем сказать. Почему смеяться, плакать почему. Шла за осенью весна, потом — зима. Позабыл я все слова, все имена. Позабыл я даже то, как ты нужна, — ты об этом мне напомнила сама. Очень гордая, сама пришла ко мне, равнодушие обидное стерпя. На твоих ресницах тает первый снег… Что б я делал, если б не было тебя?!

«Наверно, ученый меня б опроверг…»

Наверно, ученый меня б опроверг. Но я, отвергая мудреные толки, верю: если погиб человек, от него продолжают идти биотоки. Они пронзают толщи глубин. И где-то у очень дальнего моря та, которую он любил, — вздрогнет и на часы посмотрит… Но это — о нем и о ней. А про нас?.. Летят биотоки над Обью, над Волгой. Деревья вспыхивают, накренясь, от этой громадины тысячевольтной. Не спи! Я хочу так. Не спи! Не моги!.. Ведь что-то случилось! Случилось! Я знаю… Понять не могу лишь, друзья иль враги — твои, — я их так отличаю, — сигналы. Я их, как свиданье с тобой, тороплю. Летят они! Ты их исправить не можешь!.. И если значат они: «Не люблю…» — ты вздрогнешь. И на часы посмотришь.

«Зря браслетами не бряцай…»

Зря браслетами не бряцай. Я их слышал. Я не взгляну… Знаешь, как языческий царь объявлял другому войну? Говорил он: – Иду на Вы! Лик мой страшен, и гнев — глубок. Одному из нас — видит Бог! — не сносить в бою головы… Я не царь. А на Вы иду! Неприкаян и обречен, на озноб иду. На беду. Не раздумывая ни о чем. Будет филин ухать в бору. будет изморозь по утрам. Будет зарево не к добру. Строки рваные телеграмм. Встреч оборванных немоте, ревность и сигаретный чад. И заброшенная верста, где олени в двери стучат… Будет ветер сухим, как плеть. Будут набережные пусты. Я заставлю камень гореть и сожгу за собой мосты! Высшей мерой меня суди. Высшей правдой себя суди, Почтальона, как жизни, жди. Почтальона, как смерти, жди… Я стою у темной Невы, у воды густой и слепой… Говорю я: – Иду на Вы! — Объявляю тебе любовь!

«Если разозлишься на меня…»

Если разозлишься на меня так, что скажешь: «Кончено!» — сполохи полярного огня вспыхнут озабоченно. Подползут, чтоб вымолить «прости!» — дальние, незваные, — железнодорожные пути и пути трамвайные. Если разозлишься на меня — полдень переломится. Горькими иголками звеня, лес тебе поклонится. Степь не даст зазеленеть росткам, сделается вязкою. Горы упадут к твоим ногам, ледниками звякая. Если разозлишься на меня, выдохшись и выстрадав, звезды в небе среди бела дня будто слезы выступят. Будут повторять: «Ты не права!..» ветер — дымной прядкою, тучи — громом, шелестом — трава, и дрожаньем — радуга. Будут миру предвещать беду черные ущелья… А сначала я к тебе приду. Сам. Просить прощения.

«Так вышло. Луна непонятною краской…»

Так вышло. Луна непонятною краской обочины выкрасила… Нас выжгло! Нас — будто из поезда полночью — выбросило. По пояс — холодного снега в кювете. В сугробах – полмира!.. А поезд проносится мимо… проносится мимо, проносится мимо. Постой! Но ведь только минута прошла, как мы ехали в нем и смеялись. С его теснотой и нежданною грустью смирялись. Глупили! В чужие печали и беды бесстрашно влезали. Мы были самими собой. А теперь мы – не сами. Теперь, вспоминая себя, оглушенно и тяжко молчим мы. Тебе я кажусь незнакомым, далеким, едва различимым… Пустынная полночь. Ладони в ожогах метельного дыма. А поезд проносится мимо, проносится мимо, проносится мимо… Летит он – снарядом! И тащит куда-то не наши обиды, не наши болезни и счастья. Ты – рядом. А как достучаться? А как дотянуться? А как до тебя докричаться?.. Под снегом великим, над временем тысячеверстным безмолвные крики висят, зацепившись за звезды. Мне их не избавить от каждого прошлого дня и от каждого мига… А память проносится мимо, проносится мимо, проносится мимо…

До твоего прихода (Поэма)

Алене

Теперь я знаю: ты идешь по лестнице. Вошла в подъезд. Все остальное — ложь. Идешь как по рассыпанной поленнице, как по горячим угольям идешь. Земля, замедли плавное вращение! Лесные птицы, кончите галдеж!.. Зачем идешь? Прощать? Просить прощения? Сама еще не знаешь. Но — идешь!

1. Когда уезжал…

Позабылись дожди, отдыхают ветра… Пора. И вокзал обернется, — руки в бока, — пока! На перроне озябшем нет ни души… Пиши. Мы с тобою одни на планете пустой. Постой… Я тебя дожидался, звал, повторял, терял. И висела над нами, будто звезда, беда. Так уходят года, так дрожат у виска века. По тебе и по мне грохочет состав. Оставь! Это – губы твои, движенье ресниц, — не снись! На рассвете косом, в оголтелой ночи молчи. Разомкни свои руки, перекрести. Прости! И спокойно, — впервые за долгие дни, — усни. …А ты идешь наверх. Костром. Порывом. Вот задохнулась. Вздрогнули зрачки. Передвигаешь руку по перилам, как будто тянешь сети из реки. Твоя река сейчас наверх стремится. А что в сетях?.. Нет времени… Потом… Стучит эмалированная миска в соседкиной авоське о бидон. Соседка что-то говорит печально. Все жалуется… Деньги… Сыновья… И ты ей даже что-то отвечаешь, хотя тебя еще не слышу я.

2. Когда прислушивался…

Слухи, слухи, слухи, слухи, — то начальники, то слуги. Слухи-горы, слухи-льдины налезают на меня. Нету дыма, нету дыма, нету дыма без огня. Для веселья, для разлуки, на глазах и на устах — снова слухи, слухи, слухи просто и не просто так. Прокляты, необходимы — среди ночи, среди дня. Нету дыма, нету дыма, нету дыма без огня. Слухи-отдых, слухи-опыт без особенных затей, существует тихий омут. Как всадить в него чертей?.. Кто поверить надоумил, слухи-карты разложив? Я — по слухам — дважды умер. Дудки! Оба раза жив… То внушительно, то наспех, то наградой, то бедой, — будто капли, будто айсберг: половина — под водой. Слухи сбоку, слухи с тыла, завлекая и маня. Нету дыма, нету дыма, нету дыма без огня. …Слышали: на школьнице женился академик!.. Слышали: в Госбанке для зарплаты нету денег!.. Слышали: поэт свалял такого дурака!.. Слышали: она ему наставила рога!..

3. Когда смеялся…

Рога так рога. Я приглажу патлы. В подушку поплачу. В тетрадку поною. И буду сдавать драгоценные панты каждой весною. Каждой весною. Платите валютой! Зелененьким хрустом. Фигура у кассы глаза намозолит. По средам с лицом независимо-грустным я буду, вздыхая, купюры мусолить. «Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя!..» …А если на миг отодвинуть веселье, пятнадцатый век мою голову сдавит. Я — только гонец. Я скачу с донесеньем. Король растревожен. Король заседает… Врываюсь в покой тугодумов лобастых и, рухнув плашмя на подстилку из меха, булькая кровью (стрела меж лопаток), хриплю, будто школьник по буквам: «Из… ме… на…» «Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя! Ах, люли-люли!..» Эх, люди — люди… …А ты идешь по лестнице, идешь по лестнице. Шагаешь, как по лезвию, через нелепицы. И мечешься, и маешься, мечтая, каясь… Нет! Ты не подымаешься, — я сам спускаюсь! Романы обездарены, отпели трубы… О, сколько нас — «подаренных» — идет друг к другу!.. Мы, окрыляясь тостами, царим над столиками. Читаем книжки – толстые, а пишем – тоненькие. Твердим о чистой совести, вздыхаем мудро… А сами неосознанно идем к кому-то…

4. Когда любил…

Люб — (Воздуха! Воздуха! Самую малость бы! Самую-самую…) лю! (Хочешь, — уедем куда-нибудь заново, замертво, за море?..) Люб — (Богово – богу, а женское – женщине сказано, воздано.) лю! (Ты покоренная. Ты непокорная… Воздуха! Воздуха!) Люб — (Руки разбросаны. Губы закушены. Волосы скомканы.) лю! (Стены расходятся. Звезды, качаясь, врываются в комнаты.) Люб — (В загнанном мире кто-то рождается, что-то предвидится…) лю! (Где-то законы, запреты, заставы, заносы, правительства…) Люб — (Врут очевидцы, сонно глядят океаны остывшие.) лю! (Охай, бесстрашная! Падай, наивная! Смейся, бесстыжая!) Люб — (Пусть эти сумерки станут проклятием или ошибкою…) лю! (Бейся в руках моих каждым изгибом и каждою жилкою!) Люб — (Радостно всхлипывай, плачь и выскальзывай, вздрагивай, жалуйся!..) лю! (Хочешь – уедем? Сегодня? — пожалуйста. Завтра? — пожалуйста!) Люб — (Царствуй, рабыня! Бесчинствуй, учитель! Неистовствуй, женщина!) лю! (Вот и глаза твои. Жалкие, долгие и сумасшедшие!..) Люб — (Чертовы горы уставились в небо темными бивнями.) лю! (Только люби меня! Слышишь, люби меня! Знаешь, люби меня!) Люб — (Чтоб навсегда! Чтоб отсюда – до гибели… Вот оно… Вот оно…) лю! (Мы никогда, никогда не расстанемся… Воздуха… Воздуха!..) …А лестница выше. А двери — похожей. Я знаю, я вижу, я чувствую кожей, — шагаешь по далям, шагаешь по датам. Недавним и давним. Святым и бездарным.

5. Когда отчаялся…

Кукушка: «Ку-ку! Живи на земле…» А палец — к курку. А горло — к петле. А небо — к дождю (галоши надень)… Сгибаясь, тащу две тыщи недель. Две тыщи суббот (взвали, если жив). Следы от зубов своих и чужих. Все отблески гроз на глади стола. И тихий вопрос: «Зачем ты была?..» Несу на горбу, — не сгинув едва, — чужую судьбу, слепые слова. Кукушка: «Ку-ку! Останься. Прошу…» А я не могу. А я ухожу. Цветы в изголовье, и тень на лице. И ночь на изломе. И пуля в конце. …А ты все время — вверх, все ближе, ближе. Из-под закрытых век тебя я вижу. Идешь, как инвалид, ступаешь ватно. И кто заговорит, — уже не важно. Не важно, кто начнет, а кто продолжит. Себя перешагнет. Жизнь подытожит. Взойдет на перевал. Вернет, отчаясь, затасканным словам первоначальность.

6. Когда выжил…

Что я?! Что это я?! Да что я?! В воспаленном: «то… иль не то?..» Выбрал самое распростое. Проще пива. Глупей лото… Расплываюсь в слезливом трансе. Вопли кончены. Не берет… Вы орите! А я наорался на десяток годов вперед. По озерной метельной глади прет весенних недель орда. Все будильники мира, гряньте! И замолкните навсегда. Лишним криком эпоха скомкана, смята грохотом календаря… Да отсохнет язык у колокола, если он трезвонит зазря!.. Реки движутся в каменных шорах, дни уходят в небытие… Крик устал. Да здравствует шепот двух людей: его и ее. …Застыла у дверей. Теперь помедли. Невыносимой тишине поверь. Вчера меж нами были километры. Сегодня — только тоненькая дверь. Подмигивают фонари спросонок. Над зимней ночью взмахи снежных крыл. Нам очень скоро сорок. Очень сорок… Войди в свой дом. Я двери отворил.

Друзьям

«Я богат. Повезло мне…»

Савве Бродскому

Я богат. Повезло мне и родом и племенем. У меня есть Арбат. И немножко свободного времени… Я подамся от бумажных запутанных ворохов в государство переулков, проспектов и двориков. Все, что я растерял, отыщу в мельтешении радужном. Где витой канделябр и бетонные глыбины — рядышком. Где гитары щекочут невест, где тепло от варений малиновых. Где колясок на каждый подъезд десять — детских и две — инвалидных. Там, где будничны тополя перед спящими школами. Там, где булькают, как вскипевшие чайники, голуби. Выхожу не хвалить, не командовать уличной вьюгою. Просто так улыбаться и плыть по Арбату седеющим юнгою.

Богини

Давай покинем этот дом, давай покинем, — нелепый дом, набитый скукою и чадом. Давай уйдем к своим домашним богиням, к своим уютным богиням, к своим ворчащим… Они, наверно, ждут нас? Ждут. Как ты думаешь? Заварен чай, крепкий чай. Не чай – а деготь! Горят цветные светляки на низких тумбочках, от проносящихся машин дрожат стекла… Давай пойдем, дружище! Из-за стола встанем. Пойдем к богиням, к нашим судьям бессонным. Где нам обоим приговор уже составлен. По меньшей мере мы приговорены — к ссоре… Богини сидят, в немую тьму глаза тараща. И в то, что живы мы с тобою, верят слабо… Они ревнивы так, что это даже страшно. Так подозрительны, что это очень странно. Они придумывают разные разности, они нас любят горячо и неудобно. Они всегда считают самой высшей радостью те дни, когда мы дома. Просто дома… Москва ночная спит и дышит глубоко. Москва ночная до зари ни с кем не спорит… Идут к богиням два не очень трезвых бога. Желают боги одного: быть собою.

Игра в «замри!»

Ю. Овсянникову

Игра в «Замри!» — веселая игра… Ребята с запыленного двора, вы помните, — с утра и до зари звенело во дворе: «Замри!..» «Замри!..» Порой из дома выйдешь, на беду, — «Замри!» — и застываешь на бегу в нелепой позе посреди двора… Игра в «Замри!» — далекая игра, зачем ты снова стала мне нужна? Вдали от детства посреди земли попробовала женщина одна сказать мне позабытое: «Замри!» Она сказала: будь неумолим. Замри! И ничего не говори. Замри! — она сказала. — Будь моим! Моим – и все! А для других — замри! Замри для обжигающей зари, Замри для совести. Для смелости замри. Замри, не горячась и не скорбя. Замри, Я буду миром для тебя!.. На нас глядели звездные миры. И ветер трогал жесткую траву… А я не вспомнил правила игры, А я ушел. Не замер. Так живу.

Рыбаки

С. Красаускасу

Что вы ловите, рыбаки? Что ловите?.. Как всегда, неприступны и застенчивы, — над гудящей рекой вы расставили локти, будто не удочки у вас в руках, а уздечки. Будто это не река, а конь взнузданный, будто слышится вам топот копыт частый, будто в жизни вам только это и нужно, — вечно мчаться за своим рыбацким счастьем. Пригибаясь к холке коня, тихо охаете… А к высоким сапогам глина прилипла. А в ведерках — сплошняком ерши да окуни… Где ж она — золотая ваша рыбка?.. Мимо вас по реке — лодки, лодки… А за моим окном глухо шумит улочка. Я сижу, расставив широко локти. У меня в руках не карандаш, а тоже – удочка. Я, как вы, рыбаки, пробую разное. Мне ленивую плотву ловить не хочется. Я в поток ревущий удочку забрасываю, — по тетрадному листу круги расходятся. Расходятся круги, разбегаются… А улов мой вяло иглами ершится. Над усталой головою солнце катится, в каждой капле отражаясь, в каждой жизни… Может, скажут: «Ты ловить не умеешь! Не всегда тебе терпенья хватает…» Нет, поймите, — мне надоела мелочь, мелочь! А где — она? Где моя рыбка золотая? Где она — неповторимая — хоронится? На какой такой глубине опасной? Как вам ловится, рыбаки? Как ловится? Я желаю вам удачи. Удачи рыбацкой.

Творчество

Э. Неизвестному

Как оживает камень? Он сначала не хочет верить в правоту резца… Но постепенно из сплошного чада плывет лицо. Верней — подобие лица. Оно ничье. Оно еще безгласно. Оно еще почти не наяву. Оно еще безропотно согласно принадлежать любому существу. Ребенку, женщине, герою, старцу… Так оживает камень. Он — в пути. Лишь одного не хочет он: остаться таким, как был. И дальше не идти… Но вот уже с мгновением великим решимость Человека сплетена. Но вот уже грудным, просящим криком вся мастерская до краев полна: «Скорей! Скорей, художник! Что ж ты медлишь? Ты не имеешь права не спешить! Ты дашь мне жизнь! Ты должен. Ты сумеешь. Я жить хочу! Я начинаю жить. Поверь в меня светло и одержимо. Узнай! Как почку майскую, раскрой. Узнай меня! Чтоб по гранитным жилам пошла толчками каменная кровь. Поверь в меня!.. Высокая, живая, по скошенной щеке течет слеза… Смотри! Скорей смотри! Я открываю печальные гранитные глаза. Смотри: я жду взаправдашнего ветра. В меня уже вошла твоя весна!..» А человек, который создал это, стоит и курит около окна.

«Кем они были в жизни…»

С. Красаускасу

Кем они были в жизни — величественные Венеры? Надменные Афродиты — кем в жизни были они?.. Раскачиваясь, размахиваясь, колокола звенели. Над городскими воротами бессонно горели огни. Натурщицы приходили в нетопленые каморки. Натурщицы приходили — застенчивы и чисты. И превращалась одежда в холодный ничей комочек. И в комнате становилось теплее от наготы… Колокола звенели: «Все в этом мире тленно!..» Требовали: «Не кощунствуй!.. Одумайся!.. Отрекись!..» Но целую армию красок художник гнал в наступленье! И по холсту, как по бубну, грозно стучала кисть. Удар! И рыхлый монашек оглядывается в смятенье. Удар! И врывается паника в святейшее торжество. Стекла звенят в соборе… Удар! И это смертельно для господина Бога и родственников его… Колокола звенели. Сухо мороз пощелкивал. На башне, вздыбленной в небо, стражник седой дрожал… И хохотал художник! И раздавал пощечины ханжам, живущим напротив, и всем грядущим ханжам! Среди откровенного холода краски цвели на грунте. Дул торжественный ветер в окна, как в паруса. На темном холсте, как на дереве, зрели теплые груди. Мягко светились бедра. Посмеивались глаза. И раздвигалась комната. И исчезали подрамники. Величественная Афродита в небрежной позе плыла!.. А натурщицам было холодно. Натурщицы тихо вздрагивали. Натурщицы были живыми. И очень хотели тепла. Они одевались медленно. Шли к дверям. И упорно в тоненькие накидки не попадали плечом, И долго молились в церкви. И очень боялись Бога… А были уже бессмертными. И Бог здесь был ни при чем.

Стасису Красаускасу

Этого стихотворенья ты не прочтешь никогда… В город вошли, зверея, белые холода. Сколько зима продлится, хлынувши через край? Тихо в твоей больнице… – Стаська, не умирай!.. Пусть в коридоре голом, слова мне не сказав, ставший родным онколог вновь отведет глаза. В тонкой броне халата медленно я войду в маленькую палату, в тягостную беду… Сделаю все как нужно, слезы сумею скрыть. Буду острить натужно, о пустяках говорить, врать, от стыда сгорая!.. Так и не разберу: может быть, мы играем оба в одну игру?! Может, болтая о разном, — очень еще живой — ты между тем прекрасно знаешь диагноз свой. Может, смеешься нарочно в этот и в прошлый раз, голову нам мороча, слишком жалея нас?! В окнах, больших к хмурых, высветится ответ. Как на твоих гравюрах — белый и черный цвет. И до безумия просто канет в снежный февраль страшная эта просьба: – Стаська, не умирай!..

Старая записная книжка

Где же она пропадала? (Поиски – труд напрасный!) Вновь я ее листаю, с прошлым — глаза в глаза… В этой потертой книжке, будто в могиле братской — мертвые телефоны, мертвые адреса… Уже ничего не поправишь. Уже ничего не скажешь. И не напишешь писем. И не дождешься звонков… Вот на пустой странице — Шукшин Василий Макарыч. А перед этим — рядышком — Симонов и Смеляков… Как поименный список армии перед боем (хватит работы санбатам, разведчикам и штабам!). Ояр! Куда же ты, Ояр?! Не отвечает Ояр. Сумрачно и таинственно палец подносит к губам. Строки в потертой книжке все еще смотрят призывно. Все еще дышат, требуют, вздрагивают и говорят. Я имя читаю и слышу глуховатый голос Назыма: «Брат, мы давно не виделись… Как поживаешь, брат?..» Трудно листать страницы. Видеть фамилии тяжко… Зимний полуденный Вильнюс. За незастывшей рекой улица Малонеи. «Стаська! – кричу я. – Стаська!» Он улыбается грустно. Машет нездешней рукой. Старая, старая книжка. Буквы поблекли. Однако имя любое — словно прикосновенье к огню. Строчка: «Звонить Паруйру!!» Два восклицательных знака. Может, звонил. Не помню. Больше не позвоню. Старая книжка свидетельствует, жалует и обвиняет, Как черный квадратик в «Вечерке» — каждый ее листок Где ты, Кузьмич? Откликнись!.. И комнату заполняет неповторимо протяжный, скорбный луконинский вздох Я позабыл о времени, старую книжку листаю. Вся она — будто исповедь осиротевшей семьи… Рана моя открывшаяся. Память моя святая. Други мои – товарищи. Вечные судьи мои.

«Спелый ветер дохнул напористо…»

Спелый ветер дохнул напористо и ушел за моря… Будто жесткая полка поезда — память моя. А вагон на стыках качается в мареве зорь. Я к дороге привык. И отчаиваться мне не резон. Эту ношу транзитного жителя выдержу я… Жаль, все чаще и все неожиданней сходят друзья! Я кричу им: «Куда ж вы?! Опомнитесь!..» Ни слова в ответ. Исчезают за окнами поезда. Были — и нет… Вместо них, с правотою бесстрашною говоря о другом, незнакомые, юные граждане обживают вагон. Мчится поезд лугами белесыми и сквозь дым городов. Все гремят и гремят под колесами стыки годов… И однажды негаданно затемно сдавит в груди. Вдруг пойму я, что мне обязательно надо сойти! Здесь. На первой попавшейся станции. Время пришло… Но в летящих вагонах останется и наше тепло.

Отъезд

Л. и Ю. Паничам

Уезжали из моей страны таланты, увозя с собой достоинство свое. Кое-кто откушав лагерной баланды, а другие — за неделю до нее. Уезжали не какие-то герои — (впрочем, как понять: герой иль не герой?..). Просто люди не умели думать строем, — даже если это самый лучший строй… Уезжали. Снисхожденья не просили. Ведь была у них у всех одна беда: «шибко умными» считались. А в России «шибко умных» не любили никогда!.. Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно» не на год, а на остаток дней и лет. Их шмонала знаменитая таможня, пограничники, скривясь, глядели вслед… Не по зову сердца, — ох, как не по зову! — уезжали, — а иначе не могли. Покидали это небо. Эту зону. Незабвенную шестую часть земли… Час усталости. Неправедной расплаты. Шереметьево. Поземка. Жесткий снег… …Уезжали из моей страны таланты. Уезжали, чтоб остаться в ней навек.

«А они идут к самолету слепыми шагами…»

Василию Аксенову

А они идут к самолету слепыми шагами. А они это небо и землю от себя отрешают. И, обернувшись, растерянно машут руками. А они уезжают. Они уезжают. Навсегда уезжают… Я с ними прощаюсь, не веря нагрянувшей правде. Плачу тихонько, как будто молю о пощаде. – Не уезжайте! – шепчу я. А слышится: «Не умирайте!..» Будто бы я сам себе говорю: «Не уезжайте!..»

Памяти Василия Шукшина

До крайнего порога вели его, спеша, — алтайская порода и добрая душа… Пожалуйста, ответьте, прервав хвалебный вой: вы что — узнав о смерти, — прочли его впервой?! Пожалуйста, скажите, уняв взыгравший пыл: неужто он при жизни хоть в чем-то хуже был?! Поминные застолья. заупокойный звон… Талантливее, что ли, стал в черной рамке он?! Убийственно-жестоки, намеренно-горьки посмертные восторги, надгробные дружки. Столбы словесной пыли и фимиамный дым… А где ж вы раньше были — когда он был живым?

Другу, которому я не успел написать стихов

Есть на свете такие парни — дышит громко, смеется громко, любит громко и шепчет громко! Есть на свете такие парни… Есть на свете такие парни! К жизни он припадает губами, Пьет ее. И напиться не хочет… И когда — такие! — уходят вдруг, на взлете, на взмахе, на вздохе, — как земля в сентябре, обильны, — ничего не чувствуешь. Только жжет обида. Одна обида. На кого – не знаю. Обида. И гадать не хочу. Обида. Есть на свете такие парни. Все для жизни в них — не для памяти! Память, в общем-то, по иронии — вещь достаточно односторонняя. И бубнить про нее округло в данном случае слишком глупо, слишком горько и бесполезно… Мы — живые. Мы — из железа. Пусть намеком пустые урны крематорий держит за пазухой. Вновь меня заполняет утро, как улыбка Женьки Урбанского.

Планета друзей

А вам не услышать, как холодно звякают листья. А вам не увидеть дрожания каменных веток… Я это пишу слишком близко от вас. Очень близко. И все ж таки так далеко, как с другой планеты. На этой планете себе я не доверяю. Смеюсь над собой, — и никак не кончается это. Я голос теряю. Я чьи-то пути повторяю. И вижу: проходит мимо ваша планета! Она появляется — чудо мое зоревое, глаза застилает! Величием дышит крамольным. Она проплывает в густом голубом ореоле, прошитая солнцем. Продутая ветром. Пропахшая морем. На этой планете, на этой планете вашей гудят поезда, громыхая бессонно, бессвязно. Тяжелые стрепеты пыльными крыльями машут. У тихих селений стоят умудренные вязы… Я знаю: на вашей планете проходит лето. Ночная река источает целебный холод. Проходит лето. Проходят ссоры. Друзья проходят. Проходит мимо, проходит мимо ваша планета. И я поднимаюсь. И я подчиняюсь крику. И в собственном крике, тяжелом и темном, вязну… Я должен прыгнуть. Я прыгну! Сейчас я прыгну на эту планету — земную, добрую, вашу.

«Над камином стучат ходики…»

А. Аграновскому

Над камином стучат ходики… Где упали друзья холмики. Навсегда заросли травами. До сих пор их дома в трауре… А другие пошли в физики. Мне о них разузнать — фигушки! Мне у них про дела выпытать — все равно что секрет выболтать… А иные нашли жилочку, может, даже и впрямь — жирную. Полюбили столы крупные. Полюбили слова круглые… Им грешно до меня снизиться, И застыл телефон в книжице. Как рыбешка в углу невода. Номер есть, а звонить — некуда… Похудела моя книжечка. Там, где раньше канат, — ниточка. Там, где раньше моря, — озеро. А заместо весны — осени.

Ровесникам

Артуру Макарову

Знаешь, друг, мы, наверно, с рожденья такие… Сто разлук нам пророчили скорую гибель. Сто смертей усмехались беззубыми ртами. Наши мамы вестей месяцами от нас ожидали… Мы росли — поколение рвущихся плавать. Мы пришли в этот мир, чтоб смеяться и плакать, видеть смерть и, в открытое море бросаясь, песни петь, целовать неприступных красавиц! Мы пришли быть, где необходимо и трудно… От земли города поднимаются круто. Век суров. Почерневшие реки дымятся. Свет костров лег на жесткие щеки румянцем… Как всегда, полночь смотрит немыми глазами. Поезда отправляются по расписанью. Мы ложимся спать. Кров родительский сдержанно хвалим… Но опять уезжаем, летим, отплываем! Двадцать раз за окном зори алое знамя подымут… Знаю я: мы однажды уйдем к тем, которые сраму не имут. Ничего не сказав. Не успев попрощаться… Что с того? Все равно: это — слышишь ты? — счастье. Сеять хлеб и смеяться в ружейные дула… Жить взахлеб! Это здорово кто-то придумал!

День рождения женщины

Л. Я.

«Так сколько ж ей?..» «И в самом деле, сколько?..» А женщина махнет рукою и промолвит нараспев — светло и горько: – Зачем считать напрасно? Все — мои. — А после выпьет за друзей пришедших. И будет излучать высокий свет… Есть только дни рождения у женщин. Годов рождения у женщин нет!

Королева пляжа

В. Ежову

И была там королева пляжа… Пляж, лениво вглядываясь в волны. По утрам дымился, будто плаха после исполненья приговора… В этот час — как будто отвлеченно от погоды, моря и вселенной — шла по пляжу рыжая девчонка. Мы ее прозвали королевой. Проходила, как землетрясенье! Проходила вызовом веселым. По уютным письмам и по семьям шла она нежданным ревизором. Очень жглась и слишком понималась, от прически до ногтей крамольна… На локтях мужья приподнимались. Говорили: «Чудо — это море!..» Только жены не желали чуда. Вздрагивали жены, будто чуя недруга. Едины и усердны, расставляли крылья, как наседки. Их глаза решимостью сверкали (королева проходила мимо). А они ее вовсю свергали! И топтали. И до дна громили. Косточки в муку перетирали, заходясь в высоком наслажденье, потому что были мастерами в этом самом очень женском деле. С ними было спорить бесполезно… Королева шла легко, спокойно. И плескалось море в королевстве. И синели в королевстве горы. Королевство (это было видно) разделялось на две половины. На одной — святое раболепье. На другой — проклятья королеве.

«Не ночь, а просто…»

М. Озеровой

Не ночь, а просто сорок минут сумерек… К тебе есть просьба: бежим от запутанной сутолоки! Туда — где простор, где река тяжела и покорна… Там дремлет костер того счастливого года… Мы выйдем из лодки, дождемся полночного часа. И угли холодные вдруг покраснеют от счастья! И вновь мы привыкнем к росе, к шорохам чутким… Пылать травинкам! Гореть березовым чуркам!.. А нам — помолчать. Погрустить, если будет охота… И снова начать от костра счастливого года! Всю душу проветрить. Все тайные мысли проверить. И сердцу поверить. И теплым коленям поверить… И праздничным вечером на главной площади города пусть вспыхнет навечно костер счастливого года! И пусть он согреет все руки, все клятвы, все просьбы… Поедем скорее! Поедем, пока не поздно.

Вещи

М. Тарасову

Я снова дома, дома. Вот так и надо жить. Мне хорошо. Удобно. И незачем спешить. И можно вещи гладить. Ценить. Переставлять. С вещами можно ладить. Их можно прославлять. Отдать им, что имеешь, почти сойдя с ума… Но вот проходит месяц, и в доме — кутерьма! Как изменились вещи! (Не веришь — сам взгляни!) Вот я все меньше, мельче. Вот все крупней они. Огромны, непокорны, страшны, как никогда, — они подходят к горлу, как полая вода! Как будто под парами в усилье непростом топорщится углами обыкновенный стол. Растет и задевает, молчание храня, как будто выживает из комнаты меня! Пройти к столу мешает гигантская кровать!.. Я снова уезжаю по дому тосковать.

Сауна

Об испытаньях прежних не вспоминай пока что… Ты — в сауне. Ты – грешник. И потому — покайся! Вживайся оробело в блаженство и мученье… Но если это — пекло, куда девались черти?.. Жара, жарынь, жарища, не утихая, стелется. Она теперь царица! Она теперь владелица! Она погодой вертит. А здесь, в горниле сауны, из флоры — только веник, и только я — из фауны. И не хватает воздуха. И дышишь — как воруешь. Но тут же надо — в озеро!.. А сможешь? А не струсишь?.. Наверное, сумею. Конечно же, не струшу. Сейчас я чуть помедлю и выбегу наружу! Ведь мы, во всяком случае, в своем существовании и кипятками варены! И холодами кручены! Все в жизни повторяется. И в нас уже вколочено: В холодное! В горячее! В горячее! В холодное!

«Вроде просто…»

А. Пахмутовой

Вроде просто: найти и расставить слова. Жаль, что это все реже. И все больней… Вновь бумага лежит — ни жива ни мертва — будто знает, что ты прикоснешься к ней. Но ведь где-то есть он, в конце концов, тот — единственный, необъяснимый тот — гениальный порядок привычных нот, гениальный порядок обычных слов.

«За окном заря красно-желтая…»

И. Кобзону

За окном заря красно-желтая. Не для крика пишу, для вышептыванья. Самому себе. Себе самому. Самому себе. Больше – никому… Вновь душа стонет, душа не лжет. Положу бинты, где сильнее жжет. Поперек души положу бинты. Хлеба попрошу, попрошу воды. Вздрогну. Посмеюсь над самим собой: может, боль уйдет, может, стихнет боль! А душа дрожит — обожженная… Ах, какая жизнь протяженная!

Именины

Было весело. Было пьяно. Было душно, как в парнике… Шестьдесят свечей засияло на торжественном пироге. Длилось время. Звучали тосты и приканчивалась икра… Багровея, бухгалтер толстый постоянно кричал: «Ура!..» Постаревшая примадонна, плотно севшая на кровать, повторяла хозяйке дома: «Дура! Годы надо скрывать!..» Лысый дядя хвалил жаркое и, задрав подбородок вверх, лепетал чего-то такое про коротенький бабий век… А хозяйка, вникая в речи, не сердилась, не горевала. Наклонившись, тушила свечи. Будто каждую целовала.

Ожидание (Монолог женщины)

Микаэлу Таривердиеву

Вот ведь как! Явилась первой. Надо было опоздать. Где-нибудь в сторонке встать… Что поделать — сдали нервы… Шла — как будто на экзамен, с пятницы считала дни… как же: «Встреча под часами»! Под часами. Вот они. А его на месте нет… (Как некстати нервы сдали!) Ну еще бы! — на свиданье не была я столько лет! Даже страшно подсчитать… Что ж я: рада иль не рада? Там увидим… Только надо, надо было опоздать!.. Дура! Сделала прическу, влезла в новое пальто, торопилась, как девчонка. Прибежала… Дальше что? Современная женщина, современная женщина! Суетою замотана, но, как прежде, – божественна. Пусть немного усталая, но, как прежде, – прекрасная. До конца непонятная, только сердцу подвластная. Современная женщина, современная женщина, — то грустна и задумчива, то светла и торжественна. Доказать ее слабости, побороть ее в дерзости зря мужчины стараются, понапрасну надуются! Хоть не хвастает силою, но на ней – тем не менее — и заботы служебные, и заботы семейные. Все на свете познавшая, все невзгоды прошедшая, — остается загадкою современная женщина! Ромео моего пока что не заметно… Что ж, подождем его. Я очень современна!.. Порой берет тоска: ведь нужно быть, к примеру, кокетливой (слегка!) и неприступной (в меру!) Все успеваешь ты: казаться беззаботной и покупать цветы себе, идя с работы. Самой себе стирать, себе готовить ужин, квартиру убирать с усердием ненужным. Подруге позвонить замужней и счастливой, — и очень мудрой слыть, быть очень терпеливой. Выслушивать слова и повторять, не споря: «Конечно, ты права! Мужья — сплошное горе». И трубку положить спокойно и устало. И, зубы стиснув, жить во что бы то ни стало! И маяться одной, забытой, как растенье. И ждать очередной — проклятый! — день рожденья… И в зеркало смотреть. И все морщины видеть. И вновь себя жалеть. А чаще — ненавидеть!.. Нести свою печаль. Играть с судьбою в прятки. И плакать по ночам. А утром быть в порядке. Являться в институт и злиться без причины… Ну, вот они идут по улице — мужчины! Красавцы на подбор с достоинством спесивым. Самодовольный пол, считающийся сильным. Как равнодушны вы! И как же вы противны, изнеженные львы! Потасканные тигры! Глядящие людьми, стареющие телом… Да где он, черт возьми?! И в самом деле, где он?.. «Скорая помощь» — по городу, словно по полю голос вселенской беды, будто флаг, вознеся. (Господи, может быть, что-то случилось с тобою?!) Улица вся обернулась. И замерла вся. Воплем тугим переполнены сердце и память. Он оглушает: Успеть бы! Успеть бы! Успеть!.. Вновь с телефонного диска срывается палец. «Скорая помощь» пронзает застывший проспект… Мир озирается. Просит любовь о спасенье. И — до сих пор неподвластны толпе докторов, — рушатся самые прочные дружбы и семьи. А у певицы — горлом не песня, а кровь! Голос несчастья над городом мечется снова… Странно, что в эти минуты, всему вопреки, веришь в извечную помощь тихого слова. В скорую помощь протянутой доброй руки. Ну, приди же, любимый! Приди! Одинокой мне быть запрети. Приходи, прошу, приходи. За собой меня поведи… Стрелки глупые торопя, не придумывая ничего, я уже простила тебя — повелителя своего. Все обычно в моей мечте. Я желаю — совсем не вдруг — быть распятою на кресте осторожных и сильных рук. Чтобы стало нам горячо, а потом — еще горячей!.. И уткнуться в твое плечо. И проснуться — на этом плече. Вот видишь, тебя и любимым назвать я успела! Не надо бы — сразу… Ведь лучше — когда постепенно. Ведь лучше – потом, лучше – после… Любимый, послушай, ведь лучше… Но где я найду это самое «лучше»?! О, если бы знал ты, любимый, как страшно и дико давать о себе объявленье в газету: «Блондинка, вполне симпатичная, добрая, среднего роста… Ее интересы: домашний уют и природа. Имеет профессию. Ищет надежного друга…» О, если бы знал ты, как все это пошло! И – трудно… Порой, в темноте, рассуждаю я очень спокойно: пройдет одиночество это, наступит – другое. Настанет пора, и закружатся листья из меди. В окошко мое постучит одиночество смерти. Нет, я не пугаюсь. Я знаю, что время жестоко. Я все понимаю. И все принимаю. Но только тому одиночеству я не желаю сдаваться! Хочу быть любимой! Живою хочу оставаться. Смеюсь над другими и радуюсь дням и рассветам. И – делаю глупости! И – не жалею об этом. Дышу и надеюсь… О, господи, как это больно!.. Ты видишь, любимый: я вот она — вся пред тобою. Слова мне скажи!.. Ну, пожалуйста. Нет больше мочи!.. Чтоб – только не молча, не молча. Чтоб только — не молча!.. Слова говори мне, слова говори мне — любые! Какие захочешь, чтоб только – не молча, любимый! Слова говори мне. Без этого радость — не в радость… Скажи, что со мной хорошо. И что я тебе нравлюсь. Скажи, что ты любишь меня. Притворись на мгновенье!.. Соври, что меня не забудешь. Соври, я поверю. А может, просто плюнуть и уйти? И пусть его терзают угрызенья!.. (Ну-ну, шути, родимая, шути! Нашла ты славный повод для веселья.) Останусь, чтобы волю испытать!.. Еще немного подождем. Помедлим… Ведь женщины давно привыкли ждать. Чего-чего, а это мы умеем… Птицы спрятаться догадаются и от снега укроются… Одинокими не рождаются. Ими после становятся. Ветры зимние вдаль уносятся и назад возвращаются. Почему, зачем, одиночество, ты со мной не прощаешься? Пусть мне холодно и невесело, — все стерплю, что положено… Одиночество — ты профессия до безумия сложная! Ночь пустынная. Слезы затемно. Тишина безответная… Одиночество — наказание. А за что — я не ведаю… Ночь окончится. Боль останется. День с начала закрутится… Одинокими не рождаются. Одиночеству учатся. Ну, приди же, любимый! Приди! Одинокой мне быть запрети! За собой меня поведи. Приходи, прошу, приходи! Задохнувшись, к себе прижми и на счастье, и на беду… Если хочешь, замуж возьми. А не хочешь — и так пойду. Слово-то какое: «замуж» — сладкий дым… Лишь бы он пришел, а там уж поглядим. Пусть не густо в смысле денег у него, — приголубим, приоденем, — ничего! Лишь бы дом мой, дом постылый, не был пуст. Пусть придет — большой и сильный, — курит пусть! Спорит, ежели охота. Пусть храпит!.. Так спокойно, если кто-то рядом спит… Хорошо бы пил не очень. И любил, хоть немножечко!.. А впрочем, лишь бы был… Без него сейчас мне точно нет житья!.. Да зачем я так?! Да что же, что же я?! Черт с тобой! Не приходи! Вспоминать — и то противно… Сгинь! Исчезни! Пропади! Я-то нюни распустила… Не желаю подбирать со стола чужие крохи. Если вновь захочешь врать, ври уже другой дурехе!.. Ишь, нашелся эталон! Я в гробу таких видала! Тоже мне Ален Делон поселкового масштаба. Бабник! Только и всего. Трус! Теперь я точно знаю… Он решил, что на него я свободу променяю?! Думал: баба влюблена!.. Что? Не вышло? Ешьте сами! Вашей милости цена — три копейки на базаре. Я везде таких найду! Десять штук на каждый вечер… Не звони — не подойду! Не отвечу, не отвечу! Как без тебя? Как?.. Был ты синицей в руках. Что без тебя я? Словно земля ничья. Стонет моя боль. Я бы пошла за тобой! Шла бы, закрыв глаза, тихая, как слеза… Мне без тебя как? Птицей стать в облаках? Реять в ночной темноте? Крылья уже не те… Злую печаль пью. Злюсь на судьбу свою. Вижу ее свет… Есть ты там или нет? Мечется мой крик! Он от других скрыт. Боль отдается в висках: Как без тебя? Как? Стану верной женою. Не пройди стороною, — буду верной женою. Над судьбой и над домом стану солнышком добрым, над судьбой и над домом. Хочешь — буду сестрою. От несчастий прикрою, хочешь — буду сестрою. Скажешь — буду рабыней. Если только любимой, то могу — и рабыней. Кто может чуду приказать: «Свершись!» — от собственного крика холодея?.. Мне кажется: я жду уже всю жизнь. Мне кажется: я жду почти с рожденья. Я буду ждать до самого конца! Я буду ждать за смертью и за далью! Во мне стучат сестер моих сердца. Сестер по жизни и по ожиданью. В этот час миллионы моих незнакомых сестер, ничего не сказав, никому и ни в чем не покаясь, ожидают мгновенья взойти на высокий костер, на костер настоящей любви, и – сгореть, улыбаясь. В этот час мои сестры на гребне такой высоты, простирая в бессмертье зовущие нежные руки, ждут любимых своих под часами всесильной мечты. Под часами судьбы. Под часами надежды и муки… В этом взрывчатом мире забытой уже тишины, где над всеми бессонное время летит безучастно, не придется вам пусть никогда ждать любимых с войны! Не придется вам пусть никогда ждать любимых напрасно! Рядом с бронзой царей, разжиревших на лжи и крови, рядом с бронзой героев, рискнувших собой в одночасье, должен выситься памятник Женщине ждущей любви! Светлый памятник Женщине, ждущей обычного счастья… Вновь приходит зима в круговерти метелей и стуж. Вновь для звезд и снежинок распахнуто небо ночное… Все равно я дождусь! Обязательно счастья дождусь! И хочу, чтобы вы в это верили вместе со мною. …Ну, приди же, любимый! Приди!

Тебе

Матрешка

А. К.

Друзья, мой выбор невзлюбя, зря голову морочили! В тебе – четырнадцать тебя вместилось, как в матрешке!.. Живет со мною первая — дородная, степенная… Вторая больно колется, за что – не разберу… А третья – будто школьница на выпускном балу. Все – можно, все – пожалуйста: и небо и земля… Четвертая безжалостна, как мертвая петля… А пятая — зловещая, приметам глупым верящая… Шестая как эпоха, где ни чертей, ни Бога!.. Молчит, не принимая, ревнивая — седьмая… А следом за ревнивою заохала ленивая, ленивая, постылая, до мелочей земная… Девятая – бесстыдная! Девятая — шальная!.. Десятая, десятая — испуганная, зябкая, над собственной судьбою горюющая с болью… Одиннадцатая — щедрая, загадочная, нежная, просящая прощения за то, чего и не было… Качается двенадцатая, как ягода лесная, еще никем не найденная… А дальше я не знаю, не знаю и настырничаю, и все не надоест, — хочу достать четырнадцатую, которая — ты и есть!

«Вновь нахлынул северный ветер…»

Вновь нахлынул северный ветер. Вновь весна заслонилась метелью… Знаешь, понял я, что на свете мы не существуем отдельно. Мы уже — продолженье друг друга. Неотъемлемы. Нерасторжимы. Это – трудно и вовсе не трудно. Может, мы лишь поэтому живы… Сколько раз — я поверить не смею — не случайно и не на вынос боль твоя становилась моею, кровь моя — твоей становилась!.. Только чаще — гораздо чаще! — поднимаясь после падений, нес тебе я свои несчастья, неудачи нес и потери. Ты науку донорства знала, ты мне выговориться не мешала. Кровью собственной наполняла, Успокаивала. Утешала… Плыл закат — то светлей, то багровей… И с годами у нас с тобою стала общею — группа крови, одинаковой — группа боли.

Телеграммы

Неужели ты такая же, как эта?.. За окном звенит разбуженное лето. Нас хозяйка дома в гости пригласила. Ничего не скажешь, да, она красива. Да, красива. Мы об этом ей сказали… И она глядит глубокими глазами, чуть раскосыми, зелеными, сухими. Муж ее какой-то физик или химик. И слова ее доносятся как эхо: «Он сейчас в командировке… Он уехал…» Никакой я тайны выдать не рискую — телеграмму он прислал: «Люблю. Тоскую». И еще одну: «Тоскую. Жду ответа». Неужели ты такая же, как эта?.. Вот сидит она — красивая, – не спорю. Вот сидит она, довольная собою. И смеется, и меняется мгновенно. А глаза ее предельно откровенны! А глаза ее играют, завлекая, обещая, предлагая, намекая… Никогда ханжой я не был, — слышишь – не был! Но сейчас поверю я в любую небыль — в наговоры, в сплетни, в выдумку любую. Телеграмму я послал: «Люблю. Тоскую». И еще одну: «Тоскую. Жду ответа». Неужели ты такая же, как эта?.. Мы молчим и курим. Тихо тянем пиво. А хозяйка говорит: «Совсем забыла! Я сейчас…» И щеки тушит о ладони. И подходит к телефону в коридоре. Называет адрес длинный, очень странный, говорит: «Прошу, примите телеграмму…» И с усмешкой, торопливо и привычно говорит: «Любимый! Все идет отлично. Не скучай. Твоя. Целую. Жду ответа». …Неужели ты такая же, как эта?!

«Хочешь – милуй…»

Хочешь – милуй, хочешь – казни. Только будут слова просты: дай взаймы из твоей казны хоть немножечко доброты. Потому что моя почти на исходе. На самом дне. Погубить ее, не спасти — как с тобою расстаться мне… Складки, врезанные у рта, вековая тяжесть в руках… Пусть для умников доброта вновь останется в дураках!.. Простучит по льдинам апрель, все следы на снегу замыв… Все равно мы будем добрей к людям, кроме себя самих! Все равно мы будем нести доброту в снеговую жуть!.. Ты казнить меня погоди. Может, я еще пригожусь.

«Приходить к тебе, чтоб снова…»

А. К.

Приходить к тебе, чтоб снова просто вслушиваться в голос и сидеть на стуле, сгорбясь, и не говорить ни слова. Приходить, стучаться в двери, замирая, ждать ответа… Если ты узнаешь это, то, наверно, не поверишь, то, конечно, захохочешь, скажешь: «Это ж глупо очень…» Скажешь: «Тоже мне — влюбленный!» — и посмотришь удивленно, и не усидишь на месте. Будет смех звенеть рекою… Ну и ладно. Ну и смейся. Я люблю тебя такою.

«Ежедневное чудо – не чудо…»

Ежедневное чудо — не чудо. Ежедневное горе — не горе. Настоящее горе другое. И о нем говорить не хочу я. Ежедневные блестки — как ветошь. Ежедневная ноша не давит. В ежедневные слезы не веришь. Не тревожит. Надоедает. Лжет язык в ежедневном застолье. Бесконечные вопли писклявы. Постоянные вздохи — не вздохи. Ежедневные клятвы — не клятвы. Ежедневная ссора — не ссора… Но, над спелой росой нависая, вдруг встает ежедневное солнце. Ошарашивая. Потрясая. Ежедневной земли не убудет… И шепчу я, охрипнув от песен: пусть любовь ежедневною будет. Ежедневной, как хлеб. Если есть он.

«Где-то оторопь зноя…»

Где-то оторопь зноя с ног человека валит, Где-то метель по насту щупальцами тарахтит… А твоего солнца хватит на десять Африк. А твоего холода — на несколько Антарктид… Снова, крича от ярости, вулканы стучатся в землю! Гулким, дымящимся клекотом планета потрясена… А ты — беспощадней пожаров. Сильнее землетрясений. И в тысячу раз беспомощней двухмесячного пацана… Оглядываться не стоит. Оправдываться не надо. Я только все чаще спрашиваю с улыбкой и тоской: – За что мне такая мука? За что мне такая награда? Ежеминутная сутолока. Ежесекундный покой.

Письмо из южного полушария

Как вы там ходите вниз головой? Все объясняется просто. Научно. Правильно. Ясно как день… Но неужто вы не теряетесь на мостовой?.. Чайник вскипает носиком книзу. Едут машины колесами вверх. Кот невесомо идет по карнизу. Искры летят из-под сомкнутых век. Люди сидят в перевернутых креслах. Поезд, разбухший от запаха дынь, странно повиснув на тоненьких рельсах, мчит, опираясь на собственный дым. Люстра торчит, как хрустальная елка. Важный начальник на темя встает. Будто он близкий родственник йога, ежели сам — почему-то — не йог. Врач вытрезвителя пьет беспробудно. Плачет. Боится упасть на Луну. Лектор занудный вцепился в трибуну. Жулик — в решетку. Ревнивец — в жену. Самоубийством кончает посуда. Синяя мгла за чертой снеговой. Жаль, не могу я увидеть отсюда: как вы там ходите вниз головой.

Разница во времени

Звезды высыпали вдруг необузданной толпой. Между летом и зимой запылала осень трепетно. Между стуком двух сердец, между мною и тобой есть — помимо расстояний — просто разница во времени. Я обыкновенно жил. Я с любовью не играл. Я писал тебе стихи, ничего взамен не требуя. И сейчас пошлю домой восемнадцать телеграмм. Ты получишь их не сразу. Это — разница во времени. Я на улицу бегу. Я вздыхаю тяжело. Но, и самого себя переполнив завереньями, как мне закричать «люблю»! Вдруг твое «люблю» прошло? Потому, что существует эта разница во времени. Солнце встало на пути. Ветры встали на пути. Напугать меня хотят высотою горы-вредины. Не смотри на телефон. И немного подожди. Я приду, перешагнув через разницу во времени.

«Я уехал от весны…»

Я уехал от весны, от весенней кутерьмы, от сосулечной апрельской очень мокрой бахромы. Я уехал от ручьев, от мальчишечьих боев, от нахохлившихся почек и нахальных воробьев, от стрекота сорочьего, от нервного брожения, от головокружения и прочего, и прочего… Отправляясь в дальний путь на другой конец страны, думал: «Ладно! Как-нибудь проживем и без весны… Мне-то, в общем, все равно — есть она иль нет ее. Самочувствие мое будет неизменным…» Но… За семь тысяч верст, в Тикси, прямо среди бела дня догнала весна меня и сказала: «Грязь меси!» Догнала, растеребя, в будни ворвалась и в сны. Я уехал от весны… Я уехал от тебя. Я уехал в первый раз от твоих огромных глаз, от твоих горячих рук, от звонков твоих подруг, от твоих горючих слез самолет меня унес. Думал: «Ладно! Не впервой! Покажу характер свой. Хоть на время убегу… Я ведь сильный, я — смогу…» Я не мерил высоты. Чуть видна земля была… Но увидел вдруг: вошла в самолет летящий ты! В ботах, в стареньком пальто… И сказала: «Знаешь что? Можешь не убегать! Все равно у тебя из этого ничего не получится…»

Шум в сердце

«У вас шум в сердце…» — врач сказал. Увы, пора кончать базар… Шум в сердце?.. Надо же! Хотя, наверно, это – шум дождя. А может — госпитальный стон. Бинты — светлее, чем престол. Мы – шефы. Нам по десять лет. Нас ждет бескарточный обед! Мы – шефы. Мы даем концерт. У главврача смешной акцент, когда он нас благодарит. Рыдает нянечка. Навзрыд. Постель пустая, как бельмо. На ней — невскрытое письмо. Шум в сердце?.. Странный шум тайги пылающей. И крик: «Беги!» Шофер в дымящемся рванье. Таймень, сварившийся в ручье. И полз по веткам, и дрожал хрустящий, оголтелый жар. Медведица — седая вся — визжала, лапою тряся. Шум в сердце?.. Шум метели той. Пурги, как флотский борщ, густой. Бортинженер пропал тогда… Давила спины корка льда. Мы — как в негнущейся броне — брели по снежной целине. Брели. Костры до неба жгли. Стреляли. Так и не нашли. Шум в сердце?.. Отзвуки твоих шагов. Я снова слышу их. Ты шла по медленному дню. В надежду. В новую родню. Шла в сплетни. Шла в больные сны. Шла в губы. В звание жены. В пеленки. В зарево плиты. В любовь. Так приходила ты!.. Шум в сердце?.. Жаркий шум толпы. Хмельной. Встающей на дыбы. За мертвых и живых пьяны, — солдаты ехали с войны. Солдаты победили смерть!.. А где же им еще шуметь?

Чужой билет

Земля — в ознобе телетайпных лент. Не ведаю, куда глядит начальство… Мне кажется: я взял чужой билет. Совсем другому он предназначался… Со мною колобродить до утра готовы, про чужой билет не зная, актеры, космонавты, доктора с высокими, как горы, именами… Растерзана гудками тишина, сиреневый дымок летит по следу… И только мама верит да жена, что еду я по своему билету. А я святым неверьем взят в кольцо. С большой афиши, белой, будто полюс, испуганно глядит мое лицо, топорщится подделанная подпись. И мне то тяжело, то трын-трава, чужие голоса в меня проникли. В знакомых песнях не мои слова! Надписываю я чужие книги!.. Чужой билет. Несвойственная роль. Я тороплюсь. Я по земле шатаюсь… И жду: вот-вот появится контроль. Тот поезд отойдет. А я останусь.

Мотив

Мгновения

Не думай о секундах свысока. Наступит время – сам поймешь, наверное: свистят они, как пули у виска, — мгновения, мгновения, мгновения… Мгновения спрессованы в года. Мгновения спрессованы в столетия. И я не понимаю иногда: где – первое мгновенье, где – последнее. У каждого мгновенья – свой резон. Свои колокола. Своя отметина. Мгновенья раздают кому – позор, кому – бесславье, а кому – бессмертие! Из крохотных мгновений соткан дождь. Течет с небес вода обыкновенная… И ты порой почти полжизни ждешь, когда оно придет — твое мгновение. Придет оно — большое, как глоток, глоток воды во время зноя летнего… А, в общем, надо просто помнить долг. От первого мгновенья до последнего.

Эхо любви

Покроется небо пылинками звезд, и выгнутся ветки упруго. Тебя я увижу за тысячи верст. Мы – эхо, мы – эхо. Мы — долгое эхо друг друга. И мне до тебя, где бы ты ни была, дотронуться сердцем нетрудно. Опять нас любовь за собой позвала. Мы – нежность, мы – нежность. Мы — вечная нежность друг друга. И даже в краю наползающей тьмы, за гранью смертельного круга, я знаю, с тобой не расстанемся мы. Мы – память, мы – память. Мы — звездная память друг друга.

Свадьба

По проселочной дороге шел я молча, и была она пуста и длинна. Только грянули гармошки что есть мочи, и руками развела тишина. А это свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала. И крылья эту свадьбу вдаль несли. Широкой этой свадьбе было места мало! И неба было мало, и земли! Под разливы деревенского оркестра увивался ветерок за фатой. Был жених серьезным очень, а невеста ослепительно была молодой! Вот промчались тройки звонко и крылато, и дыхание весны шло от них. И шагал я — совершенно неженатый. И жалел о том, что я не жених. А где-то свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала. И крылья эту свадьбу вдаль несли. Широкой этой свадьбе было места мало! И неба было мало, и земли!

Кафе «Фламенго»

Кафе называлось, как странная птица, — «Фламенго». Оно не хвалилось огнями, оно не шумело. Курило кафе и холодную воду глотало… Была в нем гитара. Ах, какая была в нем гитара! Взъерошенный парень сидел на малюсенькой сцене. Он был непричесан, как лес, неуютен, как цепи. Но в гуле гитары серебряно слышались трубы, — с таким торжеством он швырял свои пальцы на струны! Глаза закрывал и покачивался полузабыто… В гитаре была то ночная дорога, то битва, то злая веселость, а то колыбельная песня. Гитара металась! В ней слышалось то нетерпенье, то шелест волны, то орлиный рассерженный клекот, зубов холодок и дрожание плеч оголенных. Задумчивый свет и начало тяжелого ритма… Гитара смеялась! Гитара со мной говорила. Четыре оркестра она бы смогла переспорить. Кафе называлось, как чья-то старинная повесть, — «Фламенго». Дымило кафе и в пространстве витало… А парень окончил играть и погладил гитару. Уже незнакомый, уже от всего отрешенный, — от столика к столику с мелкой тарелкой пошел он. Он шел, как идут по стеклу, — осторожно и смутно. И звякали деньги. И он улыбался чему-то. И, всех обойдя, к закопченной стене притулился… Я помню, я помню все время того гитариста! Я чувствую собственной кожей, как медленно-медленно в прокуренном напрочь кафе под названьем «Фламенго» на маленькой сцене я сам коченею от боли. Негромко читаю стихи, Улыбаюсь. А после шагаю один посредине растерянной ночи, От столика к столику. Так вот. С тарелочкой. Молча.

Любовь настала

Как много лет во мне любовь спала! Мне это слово ни о чем не говорило. Любовь таилась в глубине, она ждала — и вот проснулась и глаза свои открыла. Теперь не я пою — любовь поет. И эта песня в мире эхом отдается. Любовь настала так, как утро настает, она одна во мне и плачет и смеется. И вся планета распахнулась для меня. И эта радость, будто солнце, не остынет. Не сможешь ты уйти от этого огня, не спрячешься, не скроешься, любовь тебя настигнет. Как много лет во мне любовь спала! Мне это слово ни о чем не говорило. Любовь таилась в глубине, она ждала — и вот проснулась и глаза свои открыла.

Ноктюрн

Между мною и тобою – гул небытия, звездные моря, тайные моря. Как тебе сейчас живется, вешняя моя, нежная моя, странная моя? Если хочешь, если можешь, – вспомни обо мне, вспомни обо мне, вспомни обо мне. Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо мне, долгая любовь моя. А между мною и тобой – века, мгновенья и года, сны и облака. Я им и тебе сейчас лететь велю. Ведь я тебя еще сильней люблю. Как тебе сейчас живется, вешняя моя, нежная моя, странная моя? Я тебе желаю счастья, добрая моя, долгая любовь моя! Я к тебе приду на помощь, – только позови, просто позови, тихо позови. Пусть с тобой все время будет свет моей любви, зов моей любви, боль моей любви! Только ты останься прежней – трепетно живи, солнечно живи, радостно живи! Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи, счастливо живи всегда. А между мною и тобой – века, мгновенья и года, сны и облака. Я им к тебе сейчас лететь велю. Ведь я тебя еще сильней люблю. Пусть с тобой все время будет свет моей любви, зов моей любви, боль моей любви! Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи. Счастливо живи всегда.

Зимняя любовь

Слишком холодно на дворе. Зря любовь пришла в декабре. У любви зимой короткий век. Тихо падает на землю снег. Снег на улицах, снег в лесах, и в словах твоих, и в глазах. У любви зимой короткий век. Тихо падает на землю снег. Вот прощаешься ты со мной. Слышу голос я ледяной. У любви зимой короткий век. Тихо падает на землю снег. Клятвы зимние холодны. Долго буду я ждать весны. У любви зимой короткий век. Тихо падает на землю снег.

Гитара Гарсия Лорки

А одна струна — тетива, зазвеневшая из темноты. Вместо стрел в колчане — слова, А когда захочу — цветы. А вторая струна — река. Я дотрагиваюсь до нее. Я дотрагиваюсь слегка, И смеется детство мое. Есть и третья струна — змея, Не отдергивайте руки: это просто придумал я — пусть боятся мои враги. А четвертая в небе живет. А четвертая схожа с зарей. Это – радуга, что плывет над моею бедной землей, Вместе пятой струны — лоза. Поскорее друзей зови! Начинать без вина нельзя ни мелодии, ни любви. А была и еще одна, очень трепетная струна. Но ее — такие дела — злая пуля оборвала.

Из книги «Разговор пойдет о песне»

Мы пошли в театр «Олимпия» на концерт Джонни Холлидея.

Пошли вчетвером: моя жена, двое наших друзей – работников советского посольства в Париже – и я.

«Олимпия» – известное место. Одни говорят, что это колыбель французской песни, другие говорят, что витрина. А вполне возможно, что театр на Больших Бульварах совмещает в себе оба эти понятия. Как бы там ни было, зал «Олимпия» имеет к песне самое непосредственное отношение. В разные годы здесь пели Эдит Пиаф и Жорж Брассанс, Жильбер Беко и Шарль Азнавур, Мирей Матье и Жак Брель, Далида и Адамо…

В многочисленной компании известных французских певцов Джонни Холлидей – явление не очень типичное. Он не шансонье в том смысле, как это слово понимают французы.

Он нечто другое. Поамериканистей.

Он – Star. Звезда!

А ведь «если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?..».

Выяснилось, что это нужно многим.

Во всяком случае, за полчаса до начала концерта в кассе билетов не было.

Но наши друзья, о которых я упомянул вначале, заранее созвонились с хозяином «Олимпии» господином Бруно Кокатриксом.

Он-то и встретил нас.

– На сцену «Олимпии» мечтают попасть многие! Для массы певцов это недостижимая вещь… – говорил полноватый и энергичный господин, ведя нас по каким-то коридорам и переходам. – Однако мы попадем туда прямо сейчас, и попадем очень легко… Вот что значит иметь связи!..

Надо сказать, что Бруно Кокатрикс – еще и самый известный французский эстрадный импресарио. Это благодаря во многом его стараниям на сцене театра «Олимпия» выступали Московский и Ленинградский мюзик-холлы, пели Людмила Зыкина, Муслим Магомаев, Эдита Пьеха, Николай Сличено и другие наши певцы.

– Хотите познакомиться с Джонни Холлидеем? – спросил Кокатрикс и тут же предупредил возможный вопрос: – Нет, нет, мы ему совсем не помешаем!.. Зато вы посмотрите на знаменитость в ее, так сказать, будничном виде.

Вид у знаменитости был даже чересчур будничным.

Рыжий плечистый парень, одетый в выцветшую майку и потертые джинсы, полулежал на маленьком диванчике, запрокинув голову и закрыв глаза. Его руки были неестественно большими и такими белыми, словно он только что раскатывал тесто.

Однако таким же белым – почти бескровным – было и лицо человека. А еще оно было мокрым от пота…

Наверное, увидев все это, удивился и Кокатрикс.

– Да-а, – иронически протянул он, – вот так приблизительно отдыхают у нас артисты перед своими концертами…

Джонни Холлидей что-то пробурчал, на мгновение открыл глаза и снова закрыл их.

– Он же совсем больной! – ахнула моя жена. – Абсолютно больной, разве вы не видите?..

– Правда?! – Кокатрикс изобразил на своем лице ужас. – Неужели?! – Он рассмеялся и добавил: – Пройдемте лучше в мой кабинет.

– Но ведь человек действительно болен! – не унималась жена. – Как же он будет петь? А вдруг не сможет?

Знаменитый импресарио снова фыркнул…

– Видите ли, мадам, – объяснял Кокатрикс, когда мы уже сидели у него в кабинете и пили кофе, – вы правы: то, что мы наблюдали сейчас за кулисами, мало похоже на Джонни Холлидея… Очевидно, мальчик бурно провел ночь, а может, и не одну… Скорее всего, малыш слегка переутомился… Но в этом смысле я человек нелюбопытный. И меня совершенно не интересует, как, когда и с кем веселится Джонни… Поверьте, мне даже не интересно, вошел ли он в театр сам или его внесли на носилках…

Я только твердо уверен в одном: у певца есть контракт, по которому он обязан, по которому он будет петь сегодня. Будет! Понимаете?..

Кокатрикс говорил все это ровным тоном терпеливого учителя, в двадцатый раз объясняющего второгоднику правила деления простых дробей…

– Так что не волнуйтесь, мадам, и вы, господа. Пожалуйста, не волнуйтесь!.. Все будет в полном порядке!..

Он отхлебнул кофе из чашечки и посмотрел на часы.

– Наверное, именно в эту минуту нашему милому шалунишке делают укол, после которого он быстренько придет в норму… Что это за укол, я не знаю… А вот в какое место делают, знаю… Знаю, но не скажу!.. Хочу вас заинтриговать! Хочу, чтобы вы помучились, догадываясь…

Кокатрикс улыбался.

Сейчас он уже не напоминал школьного учителя. Сейчас он был похож на всепонимающего и всепрощающего отца, добродушного папулю, главу многочисленного семейства…

– Скажите, – спросил я, – так что же, концерты в «Олимпии» нельзя отменить никогда? Ни при каких обстоятельствах?..

– Можно! – быстро ответил Кокатрикс. – В одном случае концерт безусловно отменяется…

Он сделал паузу, хитровато оглядел всех нас и закончил:

– …В случае смерти певца!..

Наш хозяин поднялся и, посмеиваясь, стал выпроваживать гостей:

– Пора, господа, пора!.. Сейчас вы сами все увидите и услышите…

Первое отделение концерта было недлинным и довольно обычным.

Одну песню спел румяный паренек с оттопыренными ушами. От волнения он плохо понимал, где поет, и совсем не понимал о чем. Ему очень мешали собственные руки, они жили у него какой-то сложной жизнью, существовали отдельно от песни и от ее исполнителя.

Юная певица, сменившая паренька, была тоненькой, нежной и красивой. Наверное, поэтому ей аплодировали больше…

С дежурными, хотя и трудными, номерами выступили силовые акробатки. Потом – фокусник.

Концерт двигался бодренько, в хорошем темпе, и, когда я посмотрел в программу, оказалось, что певец, который только что вышел на эстраду, споет четыре песни и эти завершит первое отделение.

Певца уже и встретили аплодисментами. Значит, его знали…

По-моему, здесь нужно кое-что объяснить.

На подобных концертах в «Олимпии» первыми обычно выступают самые молодые певцы. Только-только начинающие. Факт появления их на такой сцене примечателен и невероятно почетен, однако он еще ни о чем не говорит. Это дебют. Проба голоса. Дальнейшая судьба – в тумане.

Но можно успокаивать себя хотя бы тем, что почти все знаменитые французские шансонье когда-то начинали так же: всего одна песня в самом начале концерта на сцене «Олимпии». Антураж звезды. Ее гарнир.

Следующий шаг для исполнителя, качественно новая ступень для него – выход на сцену в конце первого отделения. Четыре-пять песен. Не больше. (Ты – все еще гарнир. Все еще антураж. Но о «пробе голоса» речь уже не идет… «Проба» была давно и прошла успешно. Пой!..)

К этому времени у певца (или певицы) обязательно есть песни, записанные на пластинку, есть какая-то пресса, есть реклама и более или менее значительная толпа поклонниц.

Но главное – пластинка! Только после ее успеха твою напечатанную на афише фамилию можно будет прочесть без очков.

По количеству проданных пластинок судят о твоей популярности. Если тираж перевалил за сто тысяч, ты – счастливчик!..

Новые песни ты сначала опять-таки записываешь на пластинку, а уже после того, как покупатели познакомились с новыми песнями и полюбили их, исполняешь в концерте.

Иной путь известности для певца почти невозможен.

Второе отделение началось еще в антракте.

Раздался первый звонок, и зрители сразу же ринулись в зал, будто боясь опоздать.

По нервному блеску глаз и судорожным движениям я понял, как нестерпимо хочется им ускорить бег времени и приблизить ту великую секунду встречи, ради которой они пришли сюда…

И вот настала она – эта секунда.

Джонни Холлидей выпрыгнул на сцену с такой яростью, словно до этого за кулисами его держала целая дюжина гангстеров, а он, сражаясь, только что разбросал их всех до единого, всех победил и вырвался!

Вырвался, потому что знал: публика ждет его!

Он был встречен долгим сумасшедшим визгом, во время которого певец стоял, не шевелясь, посреди сцены, будто памятник самому себе.

На памятнике были грубые туфли, кожаные брюки в обтяжку, короткий пиджак с блестками, темная рубашка и небрежно повязанный галстук.

Главный концерт «Олимпии» начался!

Джонни пел песни, не объявляя их.

Да в этом и не было нужды! Потому что, едва раздавались первые такты вступления любой песни, зал тут же отвечал короткими и страстными аплодисментами.

Это был аванс, выдаваемый артисту публикой еще до того, как он начинал петь очередную песню. Но это был и хлесткий намек на то, что произойдет с залом после!..

Первые две песни Джонни Холлидей пел тяжело, с натугой. Он даже не пел их, а кричал хриплым, яростным баритоном.

Он был по-прежнему бледен, однако «хитрый укол», о котором нам сообщил Кокатрикс, совершил-таки чудо!

Теперь этот парень совсем не походил на умирающего.

Наоборот: он рождался в песне. Рождался на глазах!

Его настоящий голос постепенно стал проступать, как в бачке с проявителем на белой бумаге проступает фотография!

И певец понял это. Понял и заулыбался по-детски. Понял и подмигнул залу.

Теперь он уже держал микрофон так, будто это был торжественный кубок, из которого хлестала шальная и победоносная влага!

Болезненная бледность певца казалась почти одухотворенной, а пот, выступивший на лбу, казался праведным.

Хотя самой праведности не было и в помине!..

Спев несколько пронзительных песен, будто показывая нам, как он может петь, спев несколько песен, будто демонстрируя нам себя эталонного, таких песен, в которых было все: и голос, и судьба, и молодость, – Джонни Холлидей вдруг опомнился. Словно пришел в себя. И на лице его появилась надменная, почти брезгливая улыбка.

Теперь он уже расхаживал по сцене, как ходят шерифы в американских вестернах. Супермены. Красавцы. Храбрецы. Правильные ребята, всегда стреляющие на полсекунды раньше своего противника.

Певец выступал сейчас в своей главной роли – полубога, укротителя и кумира старшеклассниц.

Это именно они визжали от каждого подчеркнутого поворота его головы, от каждого «скульптурного» желвака, обозначенного на скулах, от каждой теперь уже специально хриплой ноты. И он знал это. Он работал честно. Честнее не придумаешь!..

В этой работе принимало участие все его тело – от затылка до пяток.

Не последнюю роль в ней играли и внутренние органы певца. (Говоря так, я прежде всего имею в виду некоторые чрезвычайно важные железы внутренней секреции…)

Он пел и смотрел на зал взглядом, от которого могли забеременеть даже мужчины.

А что творилось с девчонками! Бог ты мой, что с ними творилось!

Особенно когда он запел свою знаменитую песню «Come in!..».

Собственно говоря, это была не песня.

Это был весенний рев бизона.

Come in!.. Иди сюда! Пойдем!..

И я увидел, как они пошли, поползли, полезли на сцену – девчонки всех мастей, калибров и сортов, – тощие и упитанные, претенциозные и простенькие, красивые и уродливые…

«Come in! – говорил им певец. – Come in!..» – и при этом снисходительно шевелил указательным пальчиком, подманивая невинных овечек.

А они шли и визжали. Визжали и шли.

К нему! – богу и оторве, зверюге и архангелу, кумиру с ввалившимися щеками, хрипатому бедолаге, иконе, гению, самцу.

К нему! – чьими портретами был оклеен нынче весь Париж.

К нему – о ком, не переставая, печатались статьи в журналах и газетах («…женился… встречается… развелся… встречается… поссорился… встречается… женился… встречается…»).

Он стоял на эстраде, широко расставив ноги, – знаменитый, сверкающий, глыбастый, – и девчонки ползли на эту крутую эстраду, как на небо. Полз-ли удостоиться, прикоснуться, исповедаться, отдаться.

– Come in! – грохотало в зале. – Come in!..

Было страшно. Было смешно.

Джонни ленивым тигриным движением снял с себя галстук и стал махать им прямо перед носом девицы-очкарика, которая была самой первой в длинной очереди поклонниц. Она уже забралась на сцену, и сейчас от недоступного идола ее отделяли каких-нибудь два шага.

Близости этой девица не смогла перенести.

Она рванулась вперед и вцепилась в самый краешек галстука великого кумира! «Мой!!!» – визжала она…

А кумир не отпускал. Кумир был сильным. И поклонница моталась на галстуке, как большая рыбина на леске спиннинга. Моталась и верещала. Моталась и плакала настоящими слезами…

Джонни продолжать петь!

Он уже не обращал внимания на свою первую жертву, он уже требовал у следующих: «Come in!..»

И они хлынули, будто прорвалась плотина!..

Певец едва успел отпрыгнуть в сторону, а галстук его был разорван сразу здесь же, при всех, на сцене на мелкие-мелкие кусочки…

«Come in!!»

Правым локтем я вдруг почувствовал, что моя жена почему-то хочет привстать, делает непонятные усилия, чтобы подняться с кресла.

– Ты что? – спросил я у нее.

Она посмотрела на меня каким-то чужим, сомнамбулическим взглядом, потом, опомнившись, ойкнула и сказала удивленно, почти испуганно:

– А ты знаешь… действует… Вот дьявол!..

И расхохоталась…

Таким и запомнился мне концерт Джонни Холлидея – звезды французской эстрады.

Я плохо разбираюсь в зарубежной эстрадной астрономии и поэтому не могу судить, какой величины была эта звезда.

Возможно, что не первой. Но уверен, что и не последней.

«Скажите, если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?»

Песни из спектакля «Голый король» по Е. Шварцу

1. Ода на приезд принцессы

Ты все ехала и ехала, Очень долго к нам ты ехала, До границы ты доехала И границу переехала. Ты все ехала и ехала, Ты в своей карете ехала, По полям широким ехала, По горам высоким ехала. Ты все ехала и ехала, Восемь речек переехала, Мимо рощ дубовых ехала, Мимо роз цветущих ехала. Ты все ехала и ехала, Город ты один проехала, А потом другой проехала. Поглядела и уехала. Ты все ехала и ехала, Чуть на камень не наехала. А потом его объехала И опять вперед поехала. Ты все ехала и ехала, Дождь пошел, а ты все ехала! Он прошел, а ты все ехала. Прямо по дороге ехала. Ты все ехала и ехала, Ехала и вот – приехала! Как я рад, что ты приехала! Как здоровье? Как доехала?

2. Песенка короля

Все другие короли отвратительны (принимать их приходилось мне порой). Ну, а сам-то я – король восхитительный! Замечательнейший все-таки я король! Самочувствие мое не изменится, все несчастия промчатся стороной. До чего же я хорош – аж не верится! Даже некого поставить рядом со мной! Чувства подданных я в точности выражу, — мне понятен их восторженный порыв: я, во-первых, потрясающе выгляжу! Еще лучше буду выглядеть, во-вторых! И лично мне до крайности приятна эта роль. А больше всего мне нравится, что именно я — король!

3. Песня придворного поэта

Говорить со мной каждому лестно, Людям нравится мудрая речь. Без талантов нельзя королевству! Я – талант. Меня надо беречь! Меня надо лелеять и холить Раза три или больше на дню. И тогда я, собрав свою волю, Обязательно стих сочиню! В очень творческом ажиотаже Нахожусь я в течение дня. Так прекрасно пишу я, что даже Сам король понимает меня. Льется в душу легко и воздушно Моя образно-яркая речь. И меня обязательно нужно Каждый день награждать и беречь!

Песенка солдата Из кинофильма «Неуловимые мстители»

Как-то шел сатана, сатана скучал. Он к солдатке одной постучал. Говорит: «Я тебе слова не скажу…» Говорит: «Просто так посижу…» А солдатка жила много лет одна… Отдохнул у нее сатана. Через год на печи ложками звенят может – пять, может – семь сатанят. Полсела сатанят скоро набралось. У меня между тем есть вопрос: виновата ли в чем мужняя жена? — В ней с рожденья сидит сатана!.. К дорогуше своей я б пришел давно, да стоит на пути черт Махно. И пока я хожу-езжу на войне, ты, Маруся, не верь сатане!

Песенка о любознательном щенке

У подъезда моего родного дома (дом хороший, там – кино наискосок) мне однажды повстречался мой знакомый, добродушный любознательный щенок. – Объясни ты мне, — сказал он, чуть не плача, — понимаешь, я давно ищу ответ: почему бывают холода собачьи, а кошачьих холодов на свете нет?.. Это кошки и коты из теплых комнат перед тем, как поутру на лапы встать, говорят, что за окном — собачий холод, чтобы сразу всех собак оклеветать!.. Я обнял щенка и так ему ответил: – Не грусти, приятель, это – не беда. Ведь зато собачий вальс играют дети, а кошачьего не будет никогда!

Музыка

Загремели свадьбы, застонали проводы. Перепутались и праздники и плачи… Строки нотные стоят колючей проволокой. Я бы музыку записывал иначе. Я бы музыку писал, на клевер падая. Мне бы нравилась поющая работа. Я бы музыку писал на строчках пахоты. На ладошке годовалого ребенка. Засыпал и просыпался. Ел не досыта. Растворился б в неожиданных мотивах. Я бы музыку писал на струйках дождика. Или лучше — на летящих паутинках. Я бы музыку ловил в озерах ласковых. Я бы пил ее, как пьют хмельное зелье. Я бы музыку писал на крыльях ласточек. Я бы музыку писал на шкуре зебры. Я бы музыку творил, кричал и мучился! Я б искал ее возвышенно и жадно… Но уже сочинена такая музыка. Если ты ее не слышишь — очень жалко.

Тебе

«Гитара ахала…»

Гитара ахала, подрагивала, тенькала, звала негромко, переспрашивала, просила. И эрудиты головой кивали: «Техника!..» Неэрудиты выражались проще: «Сила!..» А я надоедал: – Играй, играй, наигрывай! Играй что хочешь. Что угодно. Что попало… Из тучи вылупился дождь такой наивный, как будто в мире до него дождей не падало… Играй, играй! Деревья тонут в странном лепете… Играй, наигрывай!.. Оставь глаза открытыми. На дальней речке стартовали гуси-лебеди — и вот, смотри, летят, летят и машут крыльями… Играй, играй!.. Сейчас в большом нелегком городе есть женщина высокая, надменная. Она, наверное, перебирает горести, как ты перебираешь струны. Медленно… Она все просит написать ей что-то нежное. А если я в ответ смеюсь — не обижается. Сейчас выходит за порог. А рядом — нет меня. Я очень без нее устал. Играй, пожалуйста… Гитара ахала. Брала аккорды трудные, она грозила непонятною истомою… И все, кто рядом с ней сидели, были струнами. А я был — как это ни странно — самой тоненькой.

«За тобой через года…»

За тобой через года иду не колеблясь. Если ты — провода, Я — троллейбус. Ухвачусь за провода руками долгими, буду жить всегда-всегда твоими токами. Слышу я: «Откажись! Пойми разумом: неужели это жизнь — быть привязанным?! Неужели в этом есть своя логика?! Ой, гляди — надоест! Будет плохо». Ладно! Пусть свое гнут — врут расцвеченно. С ними я на пять минут, с тобой — вечно! Ты — мой ветер и цепи, сила и слабость. Мне в тебе, будто в церкви, страшно и сладко. Ты — неоткрытые моря, мысли тайные. Ты — дорога моя, давняя, дальняя. Вдруг — ведешь меня в леса! Вдруг — в Сахары! Вот бросаешь, тряся, на ухабы! Как ребенок, смешишь. Злишь, как пытка… Интересно мне жить. Любопытно!

«Тот самый луч, который…»

Тот самый луч, который твоих коснется рук, покинув мыс Китовый, опишет полукруг. И в море не утонет. Пушист и невесом, он был в моих ладонях застенчивым птенцом… Он замелькает вскоре над рябью свежих луж. Сквозь облако тугое пройдет тончайший луч. И облако, как сердце, пронзенное стрелой, забыто и рассеянно повиснет над страной… На запахи грибные прольется луч из тьмы. И за лучом печные потянутся дымы. Он высветит, с разбега запутавшись в звонке, скелет велосипеда на пыльном чердаке. Смахнет росу с тычинки ленивого цветка. В больших глазах волчицы застынет, как тоска. Упав на лес полого, пожухлый лист пронзит. Перечеркнет болото. По насту заскользит. На половицы в доме он хлынет, как обвал… Я пил его с ладони. Пил, словно целовал… Покинул мыс Китовый, как песня для двоих, — тот самый луч, который коснется губ твоих.

Таежные цветы

Не привез я таежных цветов — извини. Ты не верь, если скажут, что плохи они. Если кто-то соврет, что об этом читал… Просто эти цветы луговым не чета! В буреломах на кручах пылают жарки, как закат, как облитые кровью желтки. Им не стать украшеньем городского стола. Не для них отшлифованный блеск хрусталя. Не для них! И они не поймут никогда, что вода из-под крана — это тоже вода… Ты попробуй сорви их! Попробуй сорви! Ты их держишь. И кажется – руки в крови! Но не бойся, цветы к пиджаку приколи. Только что это? Видишь? Лишившись земли, той, таежной, неласковой, гордой земли, на которой они на рассвете взошли, на которой роса и медвежьи следы, начинают стремительно вянуть цветы! Сразу гаснут они. Тотчас гибнут они… Не привез я таежных цветов. Извини.

Оглавление

Долгая любовь моя

«Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью…»

Тебе

  «Мы совпали с тобой…»

  Ливень

  Письмо домой

  «То, где мы жили, называлось югом…»

  «Горбуша в сентябре идет метать икру…»

  «Отдать тебе любовь?..»

  «Будь, пожалуйста, послабее…»

  Ностальгия

  «Как детство, ночь обнажена…»

  Радар сердца

  Сердце в руках

  Радиус действия

  Перед расставанием

  Ночью

  Оттуда

  Без тебя

  Ревность

  Стихи, написанные восьмого марта

  Снег

  «Наверно, ученый меня б опроверг…»

  «Зря браслетами не бряцай…»

  «Если разозлишься на меня…»

  «Так вышло. Луна непонятною краской…»

  До твоего прихода (Поэма)

    1. Когда уезжал…

    2. Когда прислушивался…

    3. Когда смеялся…

    4. Когда любил…

    5. Когда отчаялся…

    6. Когда выжил…

Друзьям

  «Я богат. Повезло мне…»

  Богини

  Игра в «замри!»

  Рыбаки

  Творчество

  «Кем они были в жизни…»

  Стасису Красаускасу

  Старая записная книжка

  «Спелый ветер дохнул напористо…»

  Отъезд

  «А они идут к самолету слепыми шагами…»

  Памяти Василия Шукшина

  Другу, которому я не успел написать стихов

  Планета друзей

  «Над камином стучат ходики…»

  Ровесникам

  День рождения женщины

  Королева пляжа

  «Не ночь, а просто…»

  Вещи

  Сауна

  «Вроде просто…»

  «За окном заря красно-желтая…»

  Именины

  Ожидание (Монолог женщины)

Тебе

  Матрешка

  «Вновь нахлынул северный ветер…»

  Телеграммы

  «Хочешь – милуй…»

  «Приходить к тебе, чтоб снова…»

  «Ежедневное чудо – не чудо…»

  «Где-то оторопь зноя…»

  Письмо из южного полушария

  Разница во времени

  «Я уехал от весны…»

  Шум в сердце

  Чужой билет

Мотив

  Мгновения

  Эхо любви

  Свадьба

  Кафе «Фламенго»

  Любовь настала

  Ноктюрн

  Зимняя любовь

  Гитара Гарсия Лорки

  Из книги «Разговор пойдет о песне»

  Песни из спектакля «Голый король» по Е. Шварцу

    1. Ода на приезд принцессы

    2. Песенка короля

    3. Песня придворного поэта

  Песенка солдата Из кинофильма «Неуловимые мстители»

  Песенка о любознательном щенке

  Музыка

Тебе

  «Гитара ахала…»

  «За тобой через года…»

  «Тот самый луч, который…»

  Таежные цветы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg