«Фантасофия. Выпуск 3. Андеграунд и Эротика»

Эдуард Байков Zorra

Широкий подоконник был заставлен разнокалиберными горшочками, горшками и кашпо с комнатными растениями – преобладали традесканция, герань, бегония, кактус. Отдельно над всеми возвышалось лимонное деревцо в кадке.

Рита стояла на кухне возле стола и резала овощи на салат. Затем ссыпала их в большую миску, заправила подсолнечным маслом, перемешала. Оглянулась на растения и улыбнулась, убрав прядь со лба. За окном уже вовсю жарило июньское утреннее солнце.

Брат подъехал в инвалидной коляске, как всегда хмурый и небритый. Гримаса недовольства застыла на его лице, въелась в кожу и лицевые мускулы, изогнула презрительной тетивой рот с тонкими губами. Впалые щеки, лихорадочный блеск больших глаз, залысины на лбу, высохшие ноги, но еще крепкий торс и сильные руки.

– Чего у нас на завтрак, – буркнул он, – опять травой кормишь?

– Есть колбаска, – защебетала Рита, – сейчас порежу.

Брат смотрел на суету сестры и мечтательно закатил глаза:

– Вот, когда мама была жива, какие отбивные готовила! А котлеты, бифштексы, тефтели у ней получались – просто объедение…

– Куплю на днях хорошего мяса и приготовлю тебе антрекоты или лангеты. А то и прорублю – пельменями побалую.

– Ты побалуешь, – хмуро пробормотал брат.

Рита не обижалась, знала – братишка любит ее и ценит заботу о нем. С детства за нее горой стоял – и перед своими и перед чужаками. Всегда заступался, оберегал, помогал. Так и росли. А потом… Мама заболела раком и за какой-то месяц угасла. Отец, и до этого любивший прикладываться к бутылке, тут совсем запил с горя. Однажды, зимой поехал к свояку в деревню. Там, как водится, крепко выпили, батя разругался отчего-то с родственником и на ночь глядя, вдрызг пьяный, поперся на станцию. В разыгравшемся буране сбился с пути, заблудился и свалился спьяну в сугроб. Утром нашли окоченевший труп.

Старший брат Артем к тому времени служил в десантуре, в треклятой Чечне. Там его и ранило осколком снаряда в спину, да так, что остался инвалидом, прикованным на всю жизнь к коляске, да к постели на полу. Пенсия его – чепуха, если бы не Ритка, с голоду бы померли.

Артем терзался, что висит на шее у младшей сестренки – Рита ведь не дура, все замечает. Но помалкивала. Ничего, свыкнется, раз уж доля такая выпала.

Артем без аппетита жевал колбасу, вяло ковырял вилкой в тарелке.

– Эх, вмазать бы с утречка грамм двести, – с тоскою произнес он.

– Я тебе выпью, – нахмурилась сестра.

Сама не употребляла и ему не позволяла. Вон, соседский калека Василий – большой любитель был до «кира», ну и помер от этого. Да и пример бати налицо. Нет уж, они с братом будут жить как люди, а не как изгои.

В это время, на другом конце города Маша кормила детей – пятилетнего Владика и трехлетнюю Настю. Те не слушались, баловались за столом. И так каждое утро перед тем, как пойти в детский садик. Благо сад тот располагался неподалеку, в тенистом дворике, да и плата за него оставалась пока еще относительно приемлемой. Как не хотелось отдавать детей в детсад, но выхода не было – ее родители в другом городе, а свекровь сама вся больная, ладно хоть на выходные к той выбираются втроем.

Одно время жили гладко, еще когда Сёма, муж, был жив. Деньгу он зашибал хорошую, все-таки дальнобойщиком вкалывал. Она, эта работа треклятая, будь она неладна, и погубила ее соколика. Где-то на трассе напали на фуру какие-то отморозки, распотрошили, умыкнув весь груз. А перед тем отметелили водителей почем зря – напарник выжил, а Семена обрядили в белые одежды, положили в домовину и снесли на погост.

С тех пор все и пошло кувырком. Но Маша крепилась, на ней две живые души, родные кровиночки, плоть от плоти ее и Сёмы.

* * *

Тем же вечером на оживленном пятачке проспекта, у гостиницы «Центральная» тусовались проститутки, завлекая клиентов до предела оголенными ногами, глубокими вырезами блузок, под которыми не наблюдалось бюстгальтеров, и ярким макияжем.

Восемнадцатилетняя Рита в короткой юбочке, колготках из лайкры и тонкой маечке прохаживалась по кромке тротуара. Рядом курила длинную сигарету, выпуская дым колечками, тридцатилетняя Маша, разукрашенная с помощью косметики под женщину-вамп. Она была облачена в обтягивающие стройные бедра и тугие ягодицы брючки и блузку с декольте, сквозь которую, как и у напарницы, вызывающе просвечивали темные соски. Неподалеку маячили их товарки.

На клиентов Рита реагировала как-то избирательно. За то время пока девчонки «снимались», к ней, державшейся несколько особняком, подруливали уже три машины. Наклонившись к окошку и коротко переговорив, юная путана отрицательно качала головой и отходила.

Подъехало такси, на пассажирском сидении развалился плотный мужичок с лоснящейся от сытой жизни физиономией. Приоткрыл дверцу, с веселым выражением загорелого лица подозвал девчонку. Рита безошибочно угадала в нем приезжего и разом переменилась. Вихляя бедрами, приблизилась, наклонилась, демонстрируя две крепкие, выпирающие из-под майки груди.

– Я тут проездом, – доверчиво сообщил о себе клиент, – сегодня последний день командировки. Не составите мне компанию на вечер… и на ночь?

Рита, улыбаясь, ласково смотрела на него.

– С удовольствием, – она оглянулась на свою подругу – та к тому времени переместилась поближе к машине.

– Можем скрасить время втроем, – предложила очаровательная ночная бабочка, кивая в сторону Маши.

– Пожалуй, вдвоем лучше, – клиент лыбился – рот до ушей.

– А где вы остановились?

Тот назвал гостиницу. Рита многозначительно переглянулась с напарницей. Та еле заметно кивнула.

– Что ж, едем, – девушка вспорхнула на сиденье к обрадованному покупателю.

Через десять минут такс подкатило к четырехэтажному зданию, вывеска на котором гласила: «Гостиница «Южная», и рядом: «Hotel «Southern». Поднялись на второй этаж, вошли в номер. Клиент всю дорогу пялился на девушку, треща без умолку о своей работе, о деловых поездках, об их городе, не преминув упомянуть и о красоте здешних дам.

В номере он взял быка за рога, сразу предложив принять совместный душ. Рита усмехнулась – изголодался видать мужик по женской плоти.

– Может, для начала выпьем, расслабимся, – невинно предложила она.

Тот без разговоров открыл холодильник, достал бутылку шампанского, водрузил ее на столик, присовокупил коробку конфет, добавил вазу с фруктами.

– Пожалуй, все же залезу под душ, – заявил хозяин номера, – жарища сегодня, весь пропотел за день.

– Ты как хочешь, – промурлыкала гейша, – а я выпью.

Пока он плескался, она налила себе в фужер сладкого шампанского, пригубила. Клиент появился в халате, взял яблоко, надкусил и принялся заигрывать с девицей. Разговор принял шутливый оборот.

Виталий Николаевич Вяземцев, занимавший пост зам директора строительной фирмы, занимался вопросами снабжения, переговоров и поставок оборудования. Часто выезжал в служебные командировки в разные города России, СНГ, а то и за границу – к деловым партнерам в Восточной Европе и Скандинавии.

Девчонка эта ему глянулась сразу. Он ведь сам-то из деревенских, пообтесался малость в городе – отслужив в армии, закончил строительный факультет нефтяного института, работал на стройках, а после убийства советского социализма пристроился в фирму. С тех пор там и работал, поднявшись с должности прораба до зама генерального. Рита напоминала ему первую сельскую любовь – типичная русская красавица с русой косой, наивными голубыми глазами, стройной фигурой.

Впрочем, она показалась ему до невероятности глупой и легкомысленной. Вот и сейчас он принялся грубовато шутить с ней, постепенно переводя разговор на интересующую тему. Рассматривая ее хорошо развитую грудь – тонкая маечка совсем не скрывала ее, лишь еще пуще подчеркивая совершенную форму, – ее круглые коленки, узкую талию, переходящую в широкую попу, он почувствовал неистовое влечение.

Вяземцев приблизился к ней. Приподнял девушку, прижал к себе, затем приник к ее теплым губам. Рита стянула маечку, выпростав наружу тугие сиськи, одним движением сбросила юбку к ногам, освободилась от стрингов.

Задыхаясь от страсти, мужчина присосался к тугой горошине соска. Затем отстранился, откровенно любуясь красотой обнаженного юного тела. Скинул халат, демонстрируя вздыбленный член. Девица одобрительно хихикнула:

– Какой он у тебя большой! – и обхватила член руками.

Вяземцев снисходительно ухмыльнулся: какая же она неопытная дура, если полагает, что вся соль в размере, не понимая, что только изощренность мужчины может доставить удовольствие партнерше, а вовсе не длина или толщина хрена. Неожиданно на него нашло шутливое настроение, и вслух он произнес совсем другое:

– Ах ты, глупая курочка, разве не видишь, что мой петушок так и просится к тебе?

– Так пусть же скорее войдет в курятник, – глаза девушки заблестели.

Так и есть – безмозглая курица, – решил он. Даже не заикнулась о предварительных ласках. Впрочем, подумалось ему, может она слишком легковозбудимая натура. И решив больше не ломать себе голову, он без лишних слов опрокинул ее на постель, перевернул набок и, приподняв верхнее бедро, вошел в нее сбоку и сзади, погружаясь в теплую и влажную глубину. В ответ она протяжно и сладостно застонала.

Вскоре они переменили позу. Рита встала на четвереньки, клиент покрыл ее сзади. Какое-то время в комнате были слышны лишь звуки мурлыкающей музыки. Внезапно девушка застонала, движения ее навстречу партнеру убыстрились, тело напряглось, выгнувшись дугой. В следующее мгновение она громко вскрикнула, разом обмякнув. Он же продолжал двигаться, вонзаясь в ее податливую плоть все глубже и размашистей, несколько раз выскальзывая из влажной щели, но тут же продолжая на мгновение прерванный акт. Затем и его начало «забирать», Вяземцев стал яростно, настойчиво долбить своим молотом, со шлепками стукаясь пахом об упругую мякоть ягодиц. Оба взмокшие, они продолжали совокупляться, находясь в каком-то трансе, отрешении от всего остального мира, сливаясь в едином ритме Вселенной, в древнем таинстве, акте воссоединения со своей изначальной сутью. Наконец, он почувствовал, как острая волна наслаждения накатывает на него, затуманивая рассудок, захлестывая и пронзая его насквозь, и он, уже не в силах сдержаться, громко закричал в экстазе взорвавшейся плоти.

Потом он направился в ванную подмыться, а она разлила шампанское по фужерам, сыпанув ему клофелина. Клиент, весь так и сияющий довольством, вышел из ванной, подсел к путане, выпил до дна, после чего вскоре вырубился.

Рита одним быстрым движением достала из сумочки мобильник, парой нажатий набрала номер сотового Маши. Отрывисто произнесла: «Готово. Жду». Принялась быстро одеваться, затем поставила бокалы в мойку, тщательно помыла, то же проделала с бутылкой. Натянула тонкие перчатки и начала шмон. Скоре появилась находившаяся неподалеку подруга.

Набили две спортивные сумки, обобрав хозяина до нитки. Оставили только документы, билеты на самолет, ключи и деловые бумаги. Принадлежащее гостинице имущество благоразумно не тронули. Осторожно выглянули из номера и, стараясь не попадаться на глаза охране, устремились порознь вниз, к выходу – Рита на лифте, Маша по лестнице. Навар в этот день, не считая вещичек, которые потом сбудут знакомому барыге, составил десять тысяч рублей и пятьсот долларов USA.

В ближайшие пару дней на пятачке проспекта возле гостиницы «Центральной», равно как и в районе гостиницы «Южная» не будет видно двух постоянных жриц любви, о которых известны лишь имена – Рита и Маша.

У них еще не было своего сутенера с «крышей», но вскоре появится. Их еще не возили на «субботники», но и этого им не избежать. И маньяки им до сих пор не попадались, да не все коту масленица…

...

Июль-август 2003 г.

Эдуард Байков И лона зев…

Ресторанчик в заштатном городишке. Уставленный яствами стол. Обилие разносолов и закусок. И запотевший графинчик огненной воды. Мой спутник голоден. Этот Самсон готов выпить море и проглотить тучные стада. Холодный огонь льется в глотку, вкуси же Большой Белый Брат своего колдовского зелья, вождь краснокожих тебе нальет еще.

А этот молодой, накрахмаленный и нарумяненный, само услужение – старший официант, угодливо наклонившийся – чего еще желаете? Поманил пальцем – а как насчет… О, не извольте беспокоиться, всегда к Вашим услугам. Кого желаете? Я объяснил.

Мой товарищ, мой злой гений, моя Тень – он отяжелел от выпивки и еды, осоловело смотрит мимо меня. Что ж, ты свое получил, БББ, на большее тебя и не хватит! Вот и он, мой Арлекин, а с ним заказ. Вы пожелали двух. Мне и одной хватит. А как же?.. Это тебе, подарок. Ему не надо – косой взгляд в сторону пьяненького БББ, которого вот-вот сморит сытый сон. Увы, кельнер его не видит. Премного благодарен! Лицо у него как масленый блин. Уже пора, под закрытие Арлекин и привел их.

Мы танцуем с ней, ее глаза – синева неба, ее ресницы – взмах крыльев бабочки. Она сама словно мотылек, легкая и изящная, порхает вокруг, щебечет пташкой – о, моя милая колибри! Как мне не хватало твоей нежности – неужели напускной? Даже коварная рысь не сможет так притворяться. А я простодушный – нет, желающий, тот, кто хочет верить.

Но вот все покровы сброшены, обнажив саму суть. Солнечным зайчиком, ласковым лучом хмельной взгляд скользит по вытянутой ложбинке позвоночника, узкой долине спины, спускаясь к белоснежным всхолмиям, и уже у подножия их виден колодец с живительной влагой. Усталый странник, настойчивый пилигрим, бредущий через пустыню одиночества, прикоснись же растрескавшимися губами к источнику наслаждения, к прохладному роднику в оазисе страсти. Там ты обнаружишь сказочный цветок любви, распускающий свои лепестки, благоухающий ароматом, на который неутомимо летят гудящие шмели, в надежде приникнуть и впить желанный нектар – весь без остатка.

Море бушует, грозясь опрокинуть и потопить утлое суденышко, но вот долгожданный штиль. И вновь волнуется морская стихия, вздымая волны, подбрасывая тебя с твоим безумием вверх. Девятый вал – грозно вздыбился и не опадает, застыв.

Заскрипели цепи, мост поднят вертикалью, а за крепостной стеной виден высоко торчащий шпиль. Отряд готов к штурму цитадели, предводитель тверд как никогда в своих намерениях, а таран крепок и тяжел. Мы ринулись в атаку, удар, еще один, и ворота подались под напором нападающих. Створки-лепестки распахнулись, и мы ворвались внутрь, где защитники твердыни встречают нас восторженными криками и со слезами радости на глазах. Мы тоже плачем, мы почти обезумели от счастья воссоединения.

Гигантский маятник, циклопических размеров маховик качается из стороны в сторону, шестерни крутятся, шатун и поршень двигаются в едином ритме, синхронно, в такт друг другу – это процесс вселенского движения взад-вперед, туда и обратно. Взрываются звезды и рождаются галактики. И не остановить, не остановиться хоть на мгновение, идет непрерывный отсчет. О, эта судьбоносная встреча во мгле суетного бытия!

Вздымаются остроконечные пики двух вершин, волнуется выгнутое плато равнины с ложбинкой внизу, а еще ниже – овраг, густо поросший растительностью. И лона зев. Как, вдруг, извержение вулкана, взрыв, потрясший земную твердь, потоки лавы, и жар, жар, сжигающий все вокруг. В тот же миг задрожала земля, заходила ходуном, и вырвался из ее недр протяжный стон. Забили ключи, омывая благодатными струями иссохшую почву.

Бог-Пуруша пахтал океан, и орошал Землю-Мать слезами-семенем, засевая ее с надеждой, что веселыми звездочками проклюнутся ростки. Так создавалась Вселенная. Я откидываюсь на бок, касаясь ладонью влажной теплоты. Она все еще трепещет и часто дышит – юная стройная лань с прекрасными глазами. Утомленный ратник, доблестный витязь после битвы с драконом – упади на мягкую постель изумрудной травы и гляди, не мигая, в эту бездонную синеву небес. Ты выиграл бой, ты победил, чего же боле?! Твоя добыча, твой завоеванный в честном поединке трофей покоится рядом. Но знаешь ты, что обладаешь чудом лишь на краткий миг. И вновь одинок, шагаешь по пропыленным дорогам – твой товарищ не в счет, твое Альтер-Эго, которое не заметил розовощекий плут-официант. Он ведь не здешний, из мира грез и снов.

Я трясу БББ за плечо – пора, дорога ждет, труба зовет, вставай же, пьяный остолоп. Он встает нехотя, спросонья не понимая, где находится, проходит сквозь официанта-арлекина и стены заведения и ждет меня, зевая, на залитой солнечным утренним светом пустынной улице.

Еще долго я буду помнить. Ее глаза, словно бездонные колодца неба, ее ресницы, словно взмах крыльев бабочки, ее губы – два алых лепестка нежного бутона, ее голос – чарующее пение райских птиц и веселое журчание ручейка. Ее имя («Что мне в имени твоем?») – такое редкое, такое чудное, я шепчу с придыханием, содрогаясь от сладкой муки, в томной сладостной неге, выдыхаю прощально… Илона.

...

Июль 2003 г.

Анна Ливич Из цикла «Я подарю себе любовь…»

Вакханка

Хочешь, я станцую обнаженная

Танго на столе?

Пусть тает от стыда зажженная

Свечка в хрустале.

И волосы свои я длинные

Волною по плечам.

Дарить улыбочки невинные

Я буду скрипачам.

Вести я буду речи дерзкие

И кину пошлый анекдот.

И чьи-то рожи, нагло-мерзкие,

Оценят плоский мой живот,

Оценят ноги мои стройные,

Вот только грудь – не тот размер,

Чтоб вызвать взгляды непристойные

Или желанье, например.

Когда же этот пир закончится

И я устану танцевать,

Любимый, а тебе захочется

Меня единственной назвать?

Тайна порока

Робко глажу покатые плечи,

Бархат кожи ласкает мне пальцы.

Ты жалеешь горящие свечи,

Я ж прошу, надо мною ты сжалься!

Дразнится локон пушистых волос,

Взгляд ироничен, полуулыбка,

Ты задаешь наивный вопрос,

То, что мы вместе, судьба иль ошибка?

Зачем? Посмотри, растворяются звезды,

Стыдливо луна облаками прикрылась.

Груди твои, как спелые гроздья,

Мышкою сердце в груди притаилось.

Ты будешь сегодня наивною Евой,

Отведай же плод ты запретный и тайный,

Побудь роковою, невинною девой,

Моим вожделеньем желанным, случайным.

И я заплету в твои волосы мысли,

И я нашепчу тебе тайны порока.

Твои нежные руки безвольно повисли:

Зачем же дрожишь ты? Боишься? Ну что ты!

Я подарю себе любовь…

Я подарю себе любовь

В тиши ночной.

И буду думать вновь и вновь,

Что я с тобой.

И нежность пальцев, сладость слов,

Сиянье глаз…

Освобожусь я от оков —

Ненужных фраз.

Ведь все приемлемо вполне.

И тишина.

Купаюсь в пенистом вине

Одна.

И жду тебя, мой принц страстей

И сильных рук.

И все сжимается сильней

Порочный круг.

И мне нужна твоя любовь,

Томленье, страсть.

Играет молодая кровь:

Ты держишь власть

Над тишиной в слепой ночи

И над душой.

Я отдала тебе ключи:

Побудь со мной.

Я подарю СЕБЕ любовь

В тиши ночной.

Играет молодая кровь:

Ты только мой,

Ты – только мой…

Две тысячи лет…

Мы не были с тобою две тысячи лет,

Я забыла ласку твоих нежных губ…

Давай же выключим электрический свет,

Ты немного пьян и немного груб.

И я сброшу с плеч

Свой тонкий халат,

Пусть отражения свеч

Так стыдливо горят.

Своей дерзкой рукой

Зачеркну я все «нет»:

Я не была с тобой

Две тысячи лет.

И ты выпьешь со мной

Этот яд весь до дна,

А потом, под луной,

Мы, хмелея от сна,

Вдруг начнем понимать:

Новый день, новый свет

Разлучит нас опять

На две тысячи лет…

Любовница

Я – шальная цыганская дочь.

В кольцах длинные пальцы мои.

В эту лунную, летнюю ночь

Пусть охрипнут в кустах соловьи.

Я тебя украду у жены,

Будет счастье в бокалах играть.

И слепые росточки вины

Поцелуями буду срывать…

А жена, сидя ночь в тишине,

Будет плакать, меня проклинать.

Как положено верной жене,

Тебя будет с повинною ждать.

И понять ей, увы, не дано,

Что так глупо завидовать мне:

Пусть ты пьешь моей страсти вино,

Но твердишь о любимой жене.

Вновь останусь одна. Не беда.

И в людскую молву ты не верь.

Зачем думать, что будет тогда,

Когда тихо закроешь ты дверь…

Нервы

Нервы, всё просто нервы.

Ты уж прости и пойми.

Да, милый, ты не первый

В этом потоке любви.

Да, милый, хочешь чаю?

Свежего заварю.

В одиночестве я встречаю

Непроспавшуюся зарю.

Нет, милый, я не плачу,

Просто соринка, вот.

Я в жизни твоей что-то значу,

А, может, – наоборот?

Нет, милый, слов не надо.

Если уходишь, иди.

И снова лишь грусть и прохлада

Плечи обнимет мои.

Нервы, все просто нервы.

Сделан от скуки укол.

Да, милый, ты не первый,

Вчера вот один ушел…

Современное

Он был давним наркоманом.

Впрочем, нынче без изъянов

Нет людей.

Он еще курил махорку,

Раз в пять лет имел он ходку —

Был чуть-чуть разбойник-соловей.

Вот раз на свободу вышел,

А проблем вновь выше крыши.

Что же делать, черт возьми?!

«Эх, влюблю я дочку пана,

Ведь твердила в детстве мама,

Что нет равенства в любви!»

Сделал пирсинг он на члене.

И к мадемуазель Елене:

«На, любимая, смотри!

Так тебя иметь я буду,

Что завидно Голливуду

Станет, раз, два, три!»

Лена – девочка не дура,

У нее температура,

Когда рядом нету мужика.

Развалилася на кресле:

«Не болтай, милок, а действуй,

А слабо, так, солнышко, пока!»

И пошла любовь такая,

Он на «Мерсе» разъезжает,

Всем твердит, что он – крутой мужик.

Стал он честным депутатом,

Леночки прикрыт мандатом,

И считать он деньги не привык.

Лишь одна беда-кручина:

Только с пирсингом мужчина,

А без оного, ну, малый не встает!

Что же делать, он не знает,

Эх, судьба-судьбина злая,

Быть ему счастливым не дает!

Анна Ливич. Libido Из цикла «Аэлита»

Меня зовут Аэлита. Я вновь и вновь нараспев повторяю свое имя: А-э-л-и-т-а. Язык как бы спотыкается на букве «л» и от этого имя приобретает какую-то таинственность. Эротичность. Не знаю почему, но это имя ассоциируется у меня с ментоловым леденцом: поглощая его, хочется вдохнуть побольше воздуха, чтобы почувствовать всю свежесть, таящуюся внутри. Чувствуешь? Вот я кончиком языка провожу по губам, слизывая капельки свежести, и выдыхаю: Аэлита… Знаешь, как переводится мое имя? Свет звезды, видимый в последний раз…

Я подняла голову, силясь рассмотреть на небе хоть одну крошечную звездочку. Но звезд не было. Вот видишь, я – единственная. И я на земле. Там только тучи – мрачные, тяжелые, угрюмые. И идет проливной дождь. Ночь, около трех часов. И я. Одна. Без зонта. Иду по лужам.

Что ж, вечеринка у Стеллы не получилась. Мы пили вино, сначала маленькими глоточками, чувствуя, как разливается оно внутри, расслабляет и толкает нас на сумасшедшие поступки. Никто не пришел, мы были втроем: я, Стелла и ее очередной возлюбленный, кажется, его зовут Гошей. Она же называет его заезженно так – «мой Котик». Они сидели на диване и пили вино. Я видела, как его рука медленно спускается по ее плечу, сминая шелковый халат, открывая нежную белую кожу. Я чувствовала, как внутри меня все становится горячим, я сглатывала слюну и запивала ее глотком холодного вина. Наверное, мы были пьяными. Я сползла на ковер, подползла к Стелле и начала целовать ее ноги. Медленно и нежно. Котик поставил бокалы на стол и стал целовать подругу. Я видела снизу, как его язык властно раздвигает ее влажные губы и проникает внутрь. Я застонала, мне так хотелось целоваться! Его руки проскользнули по ее телу и запутались в моих волосах, массируя голову. Я словно кошка терлась о его руку, чувствуя, как дрожь охватывает меня всю, каждую клеточку. Стелла с яростью теребила его ширинку, пытаясь поскорее достать лакомый кусочек, а Котик в это время притянул меня к себе и прижался к моим губам.

«Знаешь, – шепнул он мне, – когда я впервые увидел тебя, сразу захотел трахнуть. И сегодня я тебя трахну. Веришь?».

«Верю», – выдохнула я. В этот момент я обхватила рукой грудь Стеллы, чувствуя, как ласковая мякоть заполняет мою ладонь. Вот почему мужчины так любят женские груди! Я прикусила ее сосок и замерла от блаженства. Стелла в этот миг достала Его… Я видела, как она облизнула губы в предвкушении, как серебрилась на Его кончике маленькая капелька влаги и… в этот момент в дверь позвонили. Пришли родители. Это был облом. Все внутри ныло, разбуженная страсть требовала выхода наружу. Я сжимала ноги покрепче, пытаясь остудить пожар.

«Сегодня нас обломали, – сказал мне Котик, когда мы вышли покурить на балкон, – но в следующий раз я тебя трахну. Я буду трахать вас по очереди: сначала тебя, потом Стеллу. Потом ты будешь лизать ей, а я буду ее трахать и ты будешь смотреть, как он входит в нее…».

«Замолчи!» – прохрипела я, чувствуя, что еще мгновенье – и я накинусь на него прямо здесь…

И вот я шла домой. Ночью. Волосы, которые еще час назад были уложены в некое подобие прически, теперь свисали жалкими прядями по обеим сторонам лица, а от туши остались одни воспоминания. Пожалуй, в этот момент мне с удовольствием предложили бы роль в каком-нибудь ужаснике. Но… Режиссеры, даже ужасников, не ходят в дождь ночью по улицам. А может и зря… Мои туфли жалостливо хлюпали, и при очередном погружении в лужу вода тоненькой струйкой вливалась внутрь, облизывая ступни. Я сняла обувь и торжественно понесла ее в руках, шлепая по лужам. Мокрая юбка липла к ногам. А блузка… Она промокла и прилипла ко мне как вторая кожа и скорее подчеркивала наготу, чем скрывала ее. Груди подпрыгивали в такт шагам, соски превратились в жесткие горошины и дерзко просвечивали сквозь почти несуществующую ткань. Было холодно. Я на мгновенье закрыла глаза и представила, как приду домой, сниму с себя мокрую одежду и обнаженная встану под душ. Теплые струи будут скользить, лаская, обжигая мое тело, словно руки любовника, будут огибать холмики грудей, проникать между ягодиц и превращаться в тысячи крохотных жемчужин в мягких завитках волос между ногами. Я буду безвольно стоять, закрыв глаза, и отдаваться этой ласковой пытке. Потом я одену длинный махровый халат, сварю кофе, налью коньяка и заберусь с ногами в любимое кресло. Возможно, я даже полистаю один из многочисленных любовных романов. Если честно, я не особо уважаю это дешевое чтиво, меня мало трогают взаимоотношения между героями и сам сюжет: один роман так похож на другой, и не нужно много ума, чтобы догадаться, чем все закончится. А это неинтересно. Привлекает меня в этих романах другое: секс. Я по несколько раз перечитываю описание сцен, представляя себя на месте героини. Это меня волнует, сначала я чувствую легкое возбуждение: мое дыхание учащается, сердце начинает биться быстрее, а внизу живота появляется тяжесть. Очень часто, читая, я облизываю средний палец и осторожно проникаю под резинку трусиков, разыскиваю крохотную точку и начинаю ее нежно массировать и ласкать, поглаживать, пока внутри не начнет что-то сокращаться и влага не оросит мою руку. Не скажу, что получаю от этого безумное наслаждение, но эта разрядка мне необходима, после этого я чувствую себя легко и комфортно. Хотя, иногда мне очень хочется, чтобы кто-то смотрел на меня в эти минуты, следил за движениями моего пальца. Мне кажется, что присутствие еще кого-то, наблюдающего за мной, подстегнуло бы меня, раскрыло, разбудило во мне какие-то потаенные чувства, о которых я даже и не догадываюсь…

Из мечтательного состояния меня вывел визг тормозов. Рядом со мною остановилась машина. Дверца открылась, и вышел мужчина лет сорока. В свете фар я успела разглядеть явно недешевый костюм и небрежно повязанный галстук; лицо же его оставалось в тени.

– Девушка, вы вся промокли, так и простудиться не долго. Садитесь, мы вас довезем до дома, – обратился он ко мне.

Голос его был приятным и каким-то волнующим. Мягкий баритон. Хотя, несмотря на его вежливый тон и самые обычные слова, меня почему-то бросило в дрожь. Может, я слишком замерзла, а может… Может, в этом был виноват его жадный взгляд, который, при всем своем желании, он не мог оторвать от моей полуобнаженной груди?

Перспектива оказаться в теплом салоне автомобиля была, конечно, заманчивой, но…

– Девушка, да вы не бойтесь, мы не маньяки какие-нибудь, убивать и насиловать мы вас не собираемся, – добродушно рассмеялся Баритон, видя мои колебания.

«Эх, была не была», – пронеслось в моей голове, когда я устраивалась поудобнее на мягком кожаном кресле.

– Вам куда? – спросил молодой человек за рулем, пожирая глазами мое отражение в зеркале. Назвав адрес, я закрыла глаза, наслаждаясь ощущением тепла.

– Вот, выпейте, это поможет вам согреться. Пейте, пейте, это хороший коньяк, – уговаривал меня Баритон, протягивая рюмочку. Я выпила напиток залпом, даже не почувствовав вкуса. Тепло робко стало прорастать в моем теле. Да, изрядно же я замерзла! Мне было так хорошо, что не особо-то и волновало, что же будет дальше…

– Думаю, вам нужно снять мокрую одежду, иначе вы так никогда не согреетесь, – продолжал Баритон. – Давайте, я вам помогу.

Его уверенные пальцы стали ловко расстегивать пуговки на блузке. «Раз, два, три, – машинально сосчитала я про себя… А, пусть делает, что хочет…» И я не сделала ни единого жеста, чтобы помешать ему. Баритон снял с меня блузку, нежно обхватил рукою мою грудь, словно взвешивая, а его большой палец стал нежно знакомиться с соском, который с восторгом отозвался на эту неожиданную ласку. Потом он провел рукой по моей спине, стирая влагу. Я вздрогнула. Другой рукой Баритон легко справился с замком на юбке, стянул ее вниз вместе с трусиками…

Его дерзкая рука проникла между моих ног и стала исследовать открывшиеся глубины.

– Приехали, – сказал парень за рулем, нарушив все очарование. Я непонимающе открыла глаза и в растерянности посмотрела в окно: мы стояли около моего подъезда.

«Как, и это все?!» – пронеслось у меня в голове. Наверное, разочарование было написано на лице, потому что Баритон наклонился и прошептал на ухо:

– Может, мы зайдем к тебе в гости?

– Пожалуй, – выдохнула я, – только мне нужно одеться, – и протянула руку к одежде, хотя вновь ощутить на своем теле мокрые тряпки не очень-то хотелось.

– А нужно ли? Дождь кончился. Ночь. Кто тебя увидит? – перехватил мою руку Баритон.

И точно. Кто меня увидит? Хотя… В данный момент я была в таком настроении, что не ощущала никаких моральных рамок. Пожалуй, я бы даже хотела, чтобы кто-нибудь из соседей увидел меня сейчас: голую, идущую от машины к подъезду с двумя мужиками. Сколько лет я мечтала о такой вот прогулке. В самых затаенных фантазиях я представляла, как выхожу голая во двор, прохожу мимо онемевших бабулек, сажусь в машину и уезжаю. Иногда мне дико хотелось сделать это, но… Это «но» всегда и мешало. И вот я голая, иду по улице. Возможно, очень возможно, что кто-нибудь не спит и смотрит сейчас в окно…

Дома я сразу же прошла в ванну и встала под душ, ощущая, как вода, скользящая по телу, уносит с собою остатки неуверенности, скованности и холода. Оба моих спутника стояли и смотрели на меня, следя за руками, ласкающими грудь и бедра. Наконец Баритон не выдержал, выключил воду, помог мне выйти из ванны, завернул в махровую простынь и унес в спальню. Там они торопливо сорвали с себя одежду. Баритон встал передо мной на колени и широко развел руками мои ноги, впиваясь взглядом в самое сокровенное место. Он смотрел туда так, будто видел это впервые. Его палец медленно скользнул внутрь меня, это заставило меня застонать и податься навстречу. «Еще, еще!», – хотелось кричать мне. Но Баритон не торопился. Он нашел мою заветную точку и стал массировать ее. Я застонала. Шофер наклонился к моей груди и языком стал осторожно пробовать на вкус соски, вмиг превратившиеся в болезненные комочки. Мне хотелось оттолкнуть его и прижать к себе еще крепче. В исступлении я обхватила его голову, вцепилась в волосы и попыталась объяснить ему, что я больше уже не могу. Баритон властно поцеловал меня, его язык не торопясь исследовал мой рот, проникая в самые отдаленные его уголки, он посасывал мой язычок и до крови кусал губы, причиняя боль и наслаждение. Потом я почувствовала что-то упругое, нежное и пульсирующее на своих губах. И это что-то настойчиво пыталось проникнуть мне в рот. Сначала я отшатнулась, но в следующий миг мой рот открылся, принимая в себя нечто большое, толстое и твердое. Мой язык стал осторожно знакомиться с ним. Я обвела им вокруг головки. Слегка оттянула рукою кожу, мой язычок дерзко пощекотал уздечку, попытался проникнуть в щель и пробежался по вздувшимся венам, изучая их хитросплетение. Я облизала мошонку и втянула в себя яичко. Я слышала, как Баритон стонал от наслаждения, и это наполняло меня какой-то непонятной радостью. Вдруг я почувствовала, что еще один «дружок» требует моего внимания. Победно улыбнувшись, я обхватила его другой рукой и теперь уже по очереди дарила им свою ласку. Наконец Баритон расположился между моих ног и через несколько секунд я почувствовала, как его крепкий член раздвигает, раскрывает ворота моей сокровищницы, властно проникая внутрь. Я застонала и поглубже втянула в рот член шофера. Баритон стал медленно раскачиваться, все убыстряя и убыстряя темп. А шофер вторил его движениям в моем рту… Вдруг Баритон остановился:

– Давай поменяемся, – хрипло предложил он шоферу. И через мгновенье внутри меня уютно расположился тонкий, длинный и резвый дружок шофера, а ленивый увалень Баритона вновь проник в рот. Сначала я почувствовала отвращение, ощутив языком вкус собственного сока, но через пару секунд забыла об этом, наслаждаясь тем, что творили со мною мои случайные любовники. Вдруг Баритон властно поднял мои ноги, и я ощутила дикую боль, разрывающую мои ягодицы.

– Нет! – закричала я, пытаясь оттолкнуть его, но Баритон продолжал медленно проникать внутрь. Шофер стал двигаться еще быстрее, боль постепенно стала отступать на второй план, тело охватило наслаждение. Я ощущала, как два члена в одном ритме проникают в меня. Их разделяла только тоненькая перегородка. Они разрывали меня, причиняя боль и наслаждение, мне хотелось убежать, и не было сил этого сделать. Я чувствовала, как волны подхватывают меня и швыряют на берег – раз, другой, третий. Я закричала…

Когда все закончилось, я лежала, опустошенная и одновременно наполненная, на кровати, бесстыдно раскинув ноги и наблюдая, как мои мужчины не торопясь одеваются. Мне было хорошо. Моя рука лениво бродила по груди, но не возбуждая, а успокаивая, греясь в остатках наслаждения. Я знала, что сейчас я красива: обнаженный точеный силуэт четко вырисовывался на красной простыне, разбросанные по подушке длинные влажные волосы дразнили. Лунный свет, проникая сквозь открытое окно, золотил кожу, придавая ей матовое свечение. Баритон одевался, не сводя с меня глаз. Потом подошел и ласково поцеловал в губы:

– Ты была прекрасна! – шепнул он. – Но нам пора. Нас ждут…

И только сейчас я обратила внимание на то, что на безымянном пальце у него слабо поблескивало обручальное кольцо. Впрочем, это было не важно. Я смотрела в окно, как отъезжала их машина. Вот она на прощанье мигнула фарами и скрылась за поворотом. «А ведь я даже не знаю их имени», улыбнулась я, покосившись на смятую постель. А впрочем, это не так уж и важно…

Баюн явраев Из цикла «Потоки сознания»

№ I

Где за тысячу лет скот пасли печенеги,

Поднимая земную клубистую пыль,

Сонным червем, вконец утомившимся в неге,

Я усну средь степи, приминая ковыль.

И приснится мне сон, где ты хитрою кошкой

Будешь вить из меня жил канатных ярмо.

И тряпичным Пьеро, бессловесною мошкой

Бью челом я тебе, попадая в дерьмо.

Твои ноздри дымят, словно жерло вулкана,

Как воронки на гнойной, кровавой войне.

Ты за член-богатырь хватанешь великана,

Нос зарыв в золотом шелковистом руне.

Поведешь ты меня на невольничий рынок,

Где продашь за пятак с алчным блеском в глазах.

Ах, не выдержать мне этих чувственных пыток,

Когда жадные пальцы полезут мне в пах.

Непотребно сплелись в комарином объятьи

Худосочный урод и мозгляк-имбецил.

Рядом шлюхи творят гнусный блуд на кровати.

Гонит сперму рукой узколобый дебил.

Я бегу из притона, бардачного мрака,

Полной грудью дыша смрад небесных глубин.

И с укором глядят на меня, вурдалака

Пьяно-кислые гроздья незрелых рябин.

Где-то там, в вышине смотрит волком на Землю

Хмурый Бог, в гневе рот тетивой искривив.

Я бесовским напевам отныне не внемлю,

Обнажив свою душу и суть залупив.

Злобный тролль станет выть в непристойном порыве,

Причиндалами гадко, отвратно грозясь.

Я застыну на миг пред прыжком на обрыве,

И низвергнусь в болотную, жидкую грязь.

И оттуда восстану белесой личинкой,

Стану пить дикий мед твоих яблочных губ.

Не смущаясь, спою песнь любви под сурдинку.

Буду нежен с тобой, ну а после и груб.

В раскорячку присев, светит солнце не с неба,

Из глубин вешних вод, прорываясь сквозь хмарь.

Накорми же, Господь, своих птиц духом-хлебом,

Пусть навечно насытится каждая тварь.

Опрокинувшись в ад, я вскарабкался в гору

И с вершины окинул просторы судьбы.

Растворяюсь в любви в эту летнюю пору

И в костюме Адама иду я на вы.

№ II

Жалят осы меня без пустого кокетства.

И ордою вонзаются в плоть комары,

Хором пьют мою кровь, не стесняясь соседства

Причиндалов моих, взмокших враз от жары.

Я бессильно кричу, я от боли страдаю.

Избавления жду от злодейки-судьбы.

Но все дальше во мглу, матерясь, уплываю.

Вопли лягут на дно моей горькой мольбы.

Ах ты дрянь-передрянь, скольких ты охмурила?

И кого же теперь ты терзаешь в ночи?!

А кругом голытьба, да свинячие рыла

Диким ором визжат, только Бог все молчит.

Кто-то пашет тебя от зари до заката,

В перепаханном поле торит борозду.

Лишь оставшись одна, с ликом лунным и святым

Устремляешь свой взор на родную звезду.

Я не жду от тебя ни любви, ни прощенья,

Мне не нужен хмельной и бесстыжий твой взгляд.

Я в просторах иных обретаю забвенье,

Мне в висках грохот крови, как гулкий набат.

Улечу, уплыву от тебя, от вампирши.

Путеводной звездой вспыхнет ангел вдали.

Заклинаньем волхвов прозвучат мои вирши,

И священную песнь пропоют соловьи.

№ III

Шмелем гулко прожужжат

Все твои слова,

Да стрелою просвистят

И сгорят дотла.

Ты больна и болен я.

Тошно нам вдвоем.

Только, чья же в том вина,

Что вот так живем?

Смысла нет в твоих мечтах,

Да и я – пустой.

Наш удел – духовный крах,

Бытовой отстой.

Пляшут черти в голове.

Мысли невпопад.

Как такой дурной судьбе

Я могу быть рад?

Цепью скованы с тобой.

Путы на ногах.

Быть рабом и быть рабой —

Наше дело швах.

Сонной мухой упадет

На меня твой взгляд.

Превратив мечту в помет

И в вонючий смрад.

Мутно-горькая тоска

Сукой заскулит.

Промахнувшись, у виска

Пуля пролетит.

Что ж я делаю, урод?!

В рот меня чих-пых.

Жизнь, идя за годом год,

Дюже бьет под дых.

Прет свирепым кабаном

Серость будних дней.

И покуда грянет гром,

Будем жрать червей.

Выйду смело на простор

Я степной волны.

Где раскинулся шатер

Под серпом луны.

Там царица ждет меня,

Ждет постель и кров.

Эх, пришпорю я коня,

Поскачу на зов.

№ IV

Я козлом пред тобою предстану.

Смирно встань, ты замри, не балуй.

Поклонись же великому Пану

И мохнатую длань поцелуй.

Похотливым сатиром схвачу я

Обнаженную нежную плоть.

Под собою копыт не почую,

Не смогу я себя побороть.

Средь вакханок ты самая стерва,

Нимфам фору в любви ты даешь.

Далеко у тебя я не первый.

Похотливая бьет меня дрожь.

Эти нежные перси литые

Буду мять я, целуя соски.

И склонюсь над холмами крутыми,

Где бутон распустил лепестки.

А потом, утолив дуру-похоть,

Нарезвившись в пахучем саду,

Утомившись, припрячу я коготь

И своею дорогой пойду.

№ V

Где же вы, подружки,

Где друзья мои?

Лишь пустые кружки.

Грязь как у свиньи.

Жизнь моя истлела,

Растеклась во мгле.

Я ищу несмело

Истину в вине.

Здесь, на дне стакана

Суть сверкает, тварь.

С дуру, с полупьяна

Я кричу в январь.

Там, где запад ночи

И восток зари,

Сволочно хохочут

Злые соловьи.

Мерзкие кукушки

Бьют меня крылом.

Да пошли вы, шлюшки!

К черту ваш дурдом!

№ VI

Мы идем на восток от заката,

Там сияет луны круглый лик.

Я ругаю тебя грязным матом,

Но беззлобно, я – дряхлый старик.

Ты поправишь дрожащей рукою

Прядь седых, клочковатых волос.

Я в беззубой улыбке раскрою

Рот, как старый, замызганный пес.

Шелудивую тварью прошаркав,

Я пройду тот отрезок пути,

Где в конце сквозь предсмертную арку

Предстоит нам обоим пройти.

Гой вы еси, коварные парки!

Все бы вам издеваться да бздеть.

От судьбы не дождался подарков,

Что ж теперь мне белугой реветь.

Смерть костлявой рукою поманит

И, ощерясь, косою взмахнет.

Нас с тобою никто не помянет,

Мать-Земля лишь печально вздохнет.

Так прижмись же покрепче старушка,

Обними старика напослед.

Прошепчу тебе жарко на ушко

Свой безумия старческий бред.

№ VII

Ветхая изба.

Тусклый свет в окошке.

Вечная нужда

В дверь скребется кошкой.

Сволочной закон

Царствует над миром.

К сукам на поклон

Я тащусь в Пальмиру.

Ироды в Москве

Жрут младенцев скопом.

В злобе и тоске

Я скачу галопом.

Прочь, злой Вавилон!

Что б ты сдох навеки!

Благодатный сон

Смежит мои веки.

Грезы подплывут,

Обнажив стремленье.

Я такой же плут,

Породнился с Тенью.

Выгоду ищу,

Продаю сомненья.

Мыслями дрищу

В сладостном томленье.

Вот придет Телец,

Испражнится златом.

Пошленький делец

Назовется братом.

Продадут меня

С молотка, в рассрочку.

Радостно сопя,

Закатают в бочку.

Кинут в океан

Блевоты безбрежной

На прокорм волнам,

Чавкающим нежно.

В неге растворюсь,

Утону в восторге.

В море бултыхнусь,

А очнусь я в морге.

№ VIII

Я в дремучих лесах

Гамаюна искал.

Изгоняя свой страх,

Скалы приступом брал.

По ущельям бродил,

Рыскал в чаще густой.

В путь с добром уходил,

А вернулся пустой.

Не нашел, что хотел,

Мне теперь все равно.

Отыскать не сумел

Я жар-птицы перо.

Где ж волшебный тот дар,

Мне завещанный в снах?

Я теперь уже стар,

Мне обещан лишь прах.

Строить дом на песке —

Вот мой жалкий удел.

Захиревший в тоске,

Снова я не удел.

Замок мой в небесах

Синей птицей манит.

Кот Баюн в сапогах

Мне на помощь спешит.

Встрепенувши меня,

Луч надежды блеснул.

Успокоился я

И счастливый уснул.

№ IX

Мы плывем мимо дремлющих скал

На потеху проказливым пери.

Крупной дрожью трепещет штурвал.

А в каютах – плаксивые звери.

Пьяным курсом пройдем по судьбе,

Не моргнув и не дунув в усище.

Лишь кораблик на бурной воде,

А на мостике хамский козлище.

Ветер стонет и рвет паруса,

Он скотина удержу не знает.

Стрелки пляшут на адских часах,

Миг расплаты моей приближают.

Мне отмщенья усладу сулят

Говорливые мелкие птахи.

В голове бьет церковный набат,

И топорик сверкает на плахе.

Всё абсурд, суетни маята.

Я добавлю ветрила бесстрашно.

Там, где твердь удержат три кита,

Мы построим последнюю башню.

Остолопом войду я в чертог,

Бросив под ноги шляпу маркиза.

На развилке вселенских дорог

Мне отпустят небесную визу.

Рустам Нуриев Возможности

Этот рассказ возможно невозможен, и он, возможно, не попадёт на дискету, а возможно окажется на невозможной по своим бесконечным возможностям дискете. Можно ли так рассуждать, возможно, можно. Нужно ли так возможиться по мере сил и нужд. Чего я жду и небрежно собираю буквы? Кому подражаю я? Возможно себе. Возможно, это невозможно. Даже топтание на месте – движение. Возможно, движение вперёд – налицо. Чем невозможнее оно кажется (в моей ситуации), тем оно более оказывается возможным. Невозможно надеяться только в этом ракурсе из многих возможных ракурсов. Можно выбрать другой курс, но никак не выбирается оный, может быть это только, кажется, надо перевозможиться и уйти вбок на работу с учёбой. Всё возможно – 4000 вариантов из 4001-го. Все мы возможно разные в своей разности, и невозможно похожие в невозможных переживаниях, пеших хождениях. Можно свести все температуры желаний к нулю и думать о собственной точке покоя.

Физическая усталость – самая возможная роскошь и возможность лежать на полу (у себя дома). Невозможным чудом можно сочинить что-нибудь ещё…

Я живу на берегу Океана, с ним можно говорить обо всём, про игры (по Фрейду и Берну), про новомодные брошюрки, про старомодность новомодности, про недостижимую функцией величину при стремлении аргумента к бесконечности, про то как рационально тратить деньги, о том как завоёвывать друзей и оказывать на них влияние, о том как за два дня написать последний институтский реферат, правда, наш институт переименовался в академию, видимо евроремонт сказал своё веское возможное слово.

Я спокоен до благодушия, я обаятелен, иногда до безобразия, у меня неясная пунктуация и ясная попытка найти в себе новые возможности – возможности крутить в руках слова. Это возможно и не рассказ, это невозможный из возможных рассказ, это я живу в бумажном доме, который открыт для будущего и будущего читателя. Сочинитель-оформитель-построитель нот всегда прачитатель относительно читателя, старше читателя на 5 минут. Раньше любой китаец мог переспорить любого из возможных, похожих на меня (я знаю такого, его зовут Ше). Хорошо, что именно это возможно придумать, возможно это не тот любой, который возможнее других любых. У меня нет хотения бежать с боевым листком безграничных возможностей и комбинаций, хотя бы и внутри этого текста. Возможно, невозможнее комбинаций, чем эта, пока нет. Но и это предложение обращено в возможное из многих невозможностей будущее, которое читает с упоением о прошлом и с лихвой перечитывает настоящее. Настоящее – момент невозможного переживания возможного, возможного переживания невозможного. Пока будущее не стало настоящим невозможным, оно ещё возможно множеством вариантов. Настоящее переживает только «этот» вариант, прошлое складирует все осуществившиеся возможности в невозможном порядке. Прошлое учит настоящее на будущее, будущее стреляет из пушки, как бы там ни было. Будущее неожиданно, прошлое непредсказуемо.

Настоящее – вот оно. Невозможных возможностей нет – есть возможные из невозможностей. Но на самом деле есть возможность того, что есть и невозможные невозможности, и возможные невозможности, и невозможные возможности, и возможные возможности. Возможная возможность (быть здесь в тексте) овозможивается-осуществляется, и я действительно здесь невозможный в невозмутимой сложности и страшности. И я действительно действителен пока, чуть-чуть действую, хотя бы в рамках возможного. Так сложно складывать эту песню весьма несложную возможно. Эта непохожая на другие непохожие друг на друга песни похожа своей несхожестью и невозможной похожестью на всё похожее из песен.

Прочие непохожие песни прочны, пока похожи на непохожесть, и эта песня сама по себе прочна и прочее, она иная, относительно прочих, впрочем. Невозможно прочитать всё это с первого возможного раза? Возможно с не первой и тем самым невозможной попытки.

Чай без заварки, без сахара, без кипятка – это возможный кофе без кофе, без сахара, без кипятка, без молока, это, может быть, ключевая вода без возможности кипятить, сахарить и засыпать заваркой. Только одного предложения, возможно, не хватает, но вот и оно, как это ни невозможно, написано.

...

Р.Н. 24.03.2003

Провинциал

Е. Напалкову

1.

Процесс валяния в траве, прогресс налицо на лице, технозвёздочка веломеханизма мягкомехово обняла мою штанину и я упал на берег. И как только волшебное пиво не раскололось на кривые зеркала? Секундовые попевки радиодинамиков «Искусство последнего дня» – это кирпичи реальности…

Ненужное сочетание функциональной музыки и образов-архетипов рекламирует всё, что угодно. Я пью обычное бутылочное. Я всё ещё в траве, крутится колесо, нет смысла в смысле.

2.

Сквозняка нет, но нагромоздить нужно себя в порядок. Это влюблённость в процесс созерцания причудливых годиков. «Да – А. Ц. обозревает нас» А я валяюсь в траве, обременённый велосипедом. Не мудрено, ведь ветер и пиво, ветер и пиво, и скрипка может смеяться. Чем не сюжет? Словоохотливая скрипка скачет назойливо-весело по поляне. Нежность – нагромождённое, лёгкое как летнее платье лето. Все женщины прекрасны.

3.

В полулете в полуботах на полувелосипеде – в глазах снежинки – лежу в траве, пиво уцелело, нет скучнее, нет проще развития, чем отсутствие присутствия здесь. Слова не нужны, и вместо того, чтобы бежать слушать квартет Гайдна, я нирванюсь-ленюсь в кафе «Бегущая безделица», здесь на траве, где отсутствие присутствия меня. Ну и пафос с ними в наличии. Многоточием можно прикрыть отсутствие сюжета. Я не умею уметь, я умею не уметь, умею греметь, и шарики крутятся, я здесь отсутствую, делать мне больше нечего. Плыву по теченью, плыву.

4.

«Два тракториста, напившихся пива идут отдыхать на бугор». «Пусть идут неуклюже». Мороз приходит на улицу и 8-я Шостаковича сопровождает телепередачи о страшном прошлом, да-да курить вредно. Длинные ноги уличных фильмов способны достать. В способных на это фильмах есть язычества чуть-чуть. Я не знаю, как договорить эту мысль, но солнце поёт, поэтому неважно, что и как, и зачем. Разве можно быть самым возможным из тех, что «я есть я»? И что ещё можно в далёкой перспективе найти из овозможенного-мороженого? Вот так-то.

5.

Я упал с велосипеда с велосипедом этим самым – этим самым – этим самым жёлтым бутылочным солнцем и как оно только оно не раскололось…

Можно привыкать к Нью-Йорку, питаясь апельсиновой коркой и погрузиться со временем в самосозерцание, как и в Уфе-городе, в городе драгоценном, и бороться с тошнотой, с трезвостью, с пьянством, с собственным имиджем, с толстыми писателями, с диагональными поэтами с бесплатных книгоприлавков. И возвращаться к себе, как это и не было-было вычурно.

Рустам нуриев Для тех, кто в пути

I

Сидя на берегу Янцзы, Ци Шао думал и мыл ноги в воде. Вода, будучи мягкой субстанцией, не обращала внимания ни на ноги, ни на Ци Шао, именно об этом и думал он самый. Ведь если мягкое побеждает крепкое, то и вода ни в чем не старалась убедить Ци Шао; Ци Шао потому-то и задумался о той мере или грани непротивления естественному ходу вещей. В этом-то и состояла школа.

«Не надо торопить события» – вдруг осознал сидящий на берегу.

«Он ещё вернется» – думала река. Трудно представить, как думают реки, да и если не вернется именно этот Ци Шао, появится любой-другой и, однажды побывав у Янцзы, уйдёт просветленным.

II

«Найти в себе шепот камышового ветра» – такая преследовала мысль Автономова, преследовала короткими вспышками в неожиданные моменты, то посреди «междусобойчика» после работы, то где-нибудь в автобусе по дороге на юга. И не только его одного занимала эта совершенно бесполезная мысль, но и любого из нас потому, что бесполезность такого толка важна в человеке, потому, что и ты, и я, и Автономов всю жизнь ищем оттенки.

III

Чемоданов прекрасно знал, что от себя не убежать и потому-то он придерживался тактики ничегонеделания и умения ловить волну. Например, вчера, ещё вчера Чемоданов сидел дома, а сегодня он уехал незнамо куда, это волна подхватила его, взяв на себя всю ответственность за обычную беззащитность человека, которую Чемоданов не осознавал до конца, впрочем, мало кто хотел бы знать об этом по-взрослому. Отъезд в незнаемость для Чемоданова был тем самым очередным моментом, где неясность брала верх, но это было лучше, чем право сидеть у окна и думать о том, что ничего не происходит. Не происходило в принципе ничего, но может быть, путешествие зажгло в Чемоданове его чемоданно-путевую, до сих пор спящую смену тональности, смену минора на мажор, которую любили композиторы эпохи Баха.

Фуги и прелюдии обещали нечто большее, смену обстановки. Откуда я вот только знаю, что Чемоданов – это не просто Чемоданов в том простом понимании, а то самое нечто большее, родственное Баху и Моцарту? И мы все растем в эту сторону, хотя бы хочется в это верить.

IV

В провинции Талые ничего особенного не происходило. Разве, что покупка новой сельхозтехники произошла недавно. Только недавно состоялось 5 лет назад, поэтому о каких-то переменах ничего нельзя сказать. Но в том-то и дело, что изменения происходили в горожанине Семафорофф, он чувствовал что-то необъяснимое. И каждое лето в деревню Морковкино провинции Талые, и каждое лето с глухого вокзала ст. Талые он томился-ехал в проворном «пазике», и каждую весну он, так или иначе думал об электричке «Ишимбай – Талые», каждую зиму он смутно догадывался, что всё-таки уедет и найдёт себя там, где каждое лето ничего особенного и не происходит – там, где каждую осень сапоги обрастают грязью, там, где не сразу объясняется объяснимое, там, где не объяснимо, почему же так хорошо.

V

В радиосводках местных новостей бытия шла привычная для уха лапша, вываливаясь из пластмассовой коробки репродуктора. Монгольский С. ел бутерброды и запивал чаем. Вообще-то он уже второй день в гостях у господина Чернова и поэтому обилие черновских пластинок было весьма кстати. Безмолвие, которого он жаждал-искал, обрушилось после завтрака на него, жаждущего, ждущего из ватных стоваттных колонок суггестивными тембрами, хай-хаё-хэтами и волынками из Гребенщикова. Суггестивные т. е. густые, т. е. набросанные кистью на холст тембра в темпе 120 ударов в минуту зодиакально вибрировали убористым почерком, космические трансмембраны свербили-бурили звузыально уши Монгольского, воспоминания о тихой заводи, костёр и спиртные проносились воспоминательно в ушах и визуальной, образной памяти товарища-господина М-ского и чудесный тембр тромбоново-мумбоюмбово продолжал утешать и продолжал лежащего от счастья на полу – комсомольца Монгольского.

Где-то в Улан-Баторе или в Эрденете монгольский комсомолец Жанмын Суггеддиин тембристо-домброво брал верхние ноты из степных кладовых маленькой чудесной страны, которая когда-то владела половиной мира, двуструнность щипкового инструмента преобразовывала тайные необъяснимые чаяния комсомольца в разливистую песню степи с ритмическим рисунком топота коня, прапра – и ещё раз прапра – другого коня, на котором мог восседать, если не сам Чингисхан, то кто-нибудь из его приближенных.

Безмолвие степной песни и суггестивной густоты хотело стать глобальным, всемирным, но не это глобально, а то, что люди едины в своих сокровенных единственных мечтах и перемещениях, тоже сокровенных.

VI

Игра отражений тех вещей, которые можно увидеть воспоминанием и та призывает быть самим собой с помощью пути следования за неизвестностью.

И те неизвестности отражаются в ежедневном и еженедельнособытийном, в умении общаться разнолюдно. И вот следующий день ещё насыщеннее, чем вчерашнее феерическое настроение, и ежедневность уже кажется радужноцветастой и налицо хотение говорить с облаками. Я пел песню в то время, когда ревербератор повторял за мной. В то время, когда ревербераторный повтор самомнительно искажал моё мнение, я пел тогда. Когда я пел песню, за мною шёл по пятам ревербератор и развеивал все мои сомнения, он махал за моей спиной вентилятором и весь электорат был моим – где-то в количестве 15-ти человек, и было прохладно, так как вентилятор махал на вербальном уровне полотенцем фейербахово. И я берусь упоминать о Фейербахе, не углубляясь в философские глубины и новости от Гомера, не буду больше.

Вот и солнце подоспело к обеду и лучеватых прожекторов дня хватит на отличный самонастрой.

Найдёт ли Холмовский-Холмсский – не найдёт ли вовсе – всё равно игра отражений где-нибудь найдётся, может быть возможность некоего узнавания самого себя в Холмсском, в двух «эс» фамилии, в перемещении из левого канала в правый стереоусилителя. Это только нагромождение слововищ, когда охота пуще неволи, и лень сильнее часового механизма, и сомнение на сантиметр короче ростом, чем самолюбование. И мне самому будет интересно почитать об иллюзиях подводного мира. Найдёт ли Космосов простое человеческое счастье?

Солнцеподобный император отпустил (по собственному приказу) погибать самолеты. Кодекс чести имеет большее место во всех японских явлениях, если перемешивать разные столетия, если варить суп из крапивы. Большое место, если белая ворона согласится на житье-бытье в моей скучной компании до понедельника, если успеть взяться руками за голову и не стать немного сумасшедшим, если в себе искать чего-нибудь и не найти и быть всегда глуповатодовольным.

Вот, что я могу наврать в письме из сиюминутностей и из того, как наползают друг на друга пластинки в цветных конвертах.

Ревербератор перебирал слова и подсказывал мне, а я махал полотенцем и охлаждал его пыл. Пыль плыла, поезд разогревался, бело-зелёная быль абстрактноамбразурноузорно гудела как вентилятор.

VII

Сергеенко передвигался в медленном поезде, железная дорога замысловато перестукивала, и это помогало заглянуть в неисчерпаемую кладовую, в самого себя. Боюсь, что там ничего не было и за этим «ничего не было» спрятано и плохое, и хорошее, и если баржу толкает буксир, значит, лето будет таким же, как и в прошлом году.

Цзао Синь ловил рыбу, глядя на баржу. Он всегда отпускал пойманную рыбу, ведь фосфор не такая уж необходимость. Поэтому в Поднебесной царила благодать, что не могло не передаться Сергеенко, тем более, когда есть такая возможность смотреть из окна на товарные вагоны с длинными номерами: «60232097» с весомыми скобами, с пружинистой конструкцией на железных колесах. Кстати, вагонов в товарном составе всегда 56, и не больше.

VIII

Хочется простых вещей, в «тетрис» поиграть, например.

Бао Тао жил неподалеку от Ли Фэя, впрочем и это вода. Как-то намедни Ли Фэй зашел к Бао Тао, а того дома не было, так и не получил Ли Фэй спичек и «уровня» для проверки наклона садовых дорожек, которую вымостили чужестранцы из заморского государства Чжанфао и всё это предвещало вечер чудес и неограниченных возможностей. И причем здесь Бао и Ли? Есть ли жизнь на Марсе? В Датском Королевстве что-то случилось. И стоило клоуну лопнуть шарик, и тут же упала чья-то кепка.

Ли Фэй погрузился в телевизор, и в процессе смотрения стало ясно, что надо уезжать в города, в города: в Далянь, в Акапулько. В телевизоре была другая жизнь, на солнечные малые города упал летний удар, железяки звенят, будучи подвешенными за крючки, сколько воды попадает в бассейн, столько же и утекает. Уже не до спичек и не до игр с котёнком. Я ничего не понимаю в метаниях Ли Фэя. Но смеющееся солнце разжигало оптимизм.

Идрис Кипарисов-Мударрисов Пародия на Б. Явраева

Там, где тысячи лет кочевали предтечи,

Выбивало копыто пушистую пыль,

Словно загнанный зверь, в марафонском забеге

Я паду средь степи, где постель мне – ковыль.

И приснится мне сон, где безжалостной паркой

Будешь жилы мне вить, оседлав, как ярмо.

Я тряпичным Пьеро, как постылым подарком,

Упаду в грязь лицом, обоняя дерьмо.

Твои ноздри взорвет, словно жерло вулкана,

Словно ямы воронок на страшной войне.

За восставший «ручник» тормознешь хулигана,

Задохнувшись в его шелковистом руне.

Ты потащишь раба на невольничий рынок,

Где без соли сожрешь, с алчным блеском в глазах.

И не выдержать мне похотливейших пыток,

Когда жадные пальцы обшарят мне пах.

Словно гады сплетутся в кровавом соитьи

Небывалый урод и мозгляк-имбецил.

Лесбиянки порвут себе губы и тити.

Сам себя подоит узколобый дебил.

Убегу из притона, бардачного мрака,

Не стесняясь людей и небесных глубин.

Сучьим соком плюясь, все равно как собака,

Я скажу себе: славненько я поблудил!

Идрис Кипарисов-Мударрисов Пародия на Р. Ягудина

Пухлорыла луна у надгробной антенны.

Гулко, волгло, как в склепе, и продрись зари.

Мы как трупы теней заползаем под стены.

Я да с мертвыми бельмами глаз упыри.

Они дрючат меня, похотливые кошки,

Пьют из вены яремной, из сонной артерии пьют.

Щекотно и бесстыдно, как лобные вошки,

Через ноздри и уши с причмоком мне мозги сосут.

Из прогнившего савана лезут могильные черви,

Заползая мне в рот, даже в девственно сомкнутый зад.

И как струны поют этим стервам довольные нервы,

От блаженства стенают и мелкою дрожью дрожат.

Мои вены наполнятся тухлой мочой с трупным ядом.

Вместо мозга служить будет верно конклав червяков.

Трепещите враги и мычите беременным стадом,

Вы утоните в море зловонном помоев-стихов.

А, когда отпадут, моей крови напившись, пиявки,

На карачках с бордюра в зловонную лужу сползу,

Мое тело согреют живущие в лужи козявки,

«В изголовье повесят упавшую с неба звезду».

Буду пьян я от огненной жидкости, прущей по венам,

И меня, как обычно, бухого повяжут менты.

И никто не поймет, что ведь это непризнанный гений

В вытрезвителе плачет и просит с похмелья воды.

Идрис Кипарисов-Мударрисов Пародия на рассказ И. Фролова «На охоте»

Горохом трясясь в летящей погремушке вертолета, они вальяжно балдели в предчувствии взрывных доз адреналина при виде отчаянно петляющей, пробуксовывая в сыпучих миллиардолетних песках мореподобных барханов, обезумевшей от предсмертного ужаса теплокровной жертвы.

И она как расторопная блудница не замедлила явиться в виде прокопченных на солнце в коросте многолетней грязи вонючих тел трех вшивых сук предположительно мужского пола, стоящих на двух искривленных рахитом жидких ножках и без признаков оперения.

Стрелок, шало скалясь в пароксизме взрывного безумия, впав в пролонгированный оргазм с верным любовником-пулеметом, как от приступа неуемного глупого смеха затрясся, спуская короткими очередями, стараясь не зацепить ненароком обалдевшую жертву.

Пришпоренная хлесткой пощечиной страха неразлучная троица ртутными шариками прыснула в разные стороны.

Началась ОХОТА…

Юрий Жарков Из цикла «Дети природы»

Теремок

У тебя прелестные груди,

Элегантный плоский живот.

Между ног теремочек-чудо,

Только в нем никто не живет.

Ножки жаждут плеча мужского,

Груди требуют грубой руки…

Я хочу, если ты готова,

Тронуть страсти стальные курки.

Я могу, если ты готова,

Теремок твой сломать и сжечь!

Ну, так сбрось поскорей оковы:

Я не в силах удерживать меч…

Дети природы

Сначала мы забыли дома спички

И нужную другую ерунду,

Потом такси ловили, электричку —

Люблю затеять эту чехарду.

Мы будто бы куда-то долго топали,

По мне, так лучше ехать на коне,

А впереди Светлана ловко попою

Вертела, к сожалению, не мне.

Рюкзак меня в два раза потяжельше,

Но самое обидное не в том:

На всех, увы, нам не хватило женщин,

Все остальное было, блин, путем.

Раскинули быстрехонько палатки.

Проблемы разрешили не спеша.

Сварили суп, довольно-таки гадкий,

Зато водяра оказалась хороша.

С задором мы вопили под гитару,

Но вот пришла заветная пора —

Счастливчики рассеялись по парам,

Кретины только грелись у костра.

Какого черта снега намело?!

Вчера была погода прехорошая.

Наверно, прилетали НЛО:

Кругом бардак, раскидано, взъерошено.

Мы уберем, ведь мы не в том числе

Позорников, руководящих нами,

Любителей нагадить на земле

И скрыться в тень с почетом, орденами.

Забитые в бетонные гробы,

Условностей болото нарожали.

Вещей и обстоятельства рабы,

Мне жалко вас, признаться, горожане.

Свобода здесь, поймите верно нас,

С души сотрите ржавые наколки.

Нам нужен мир без городских прикрас,

Чтоб стать самим собою ненадолго.

Я рад за вас, друзья мои, канальи,

Природы дети. Всех желаю благ!

Продукты на потом мы закопали,

Пора спускать походный старый флаг.

Песня из эротической поэмы «Остолоп – чугунный лоб»

Посадил горошек сладкий,

Вместо вырос хрен на грядке.

Вырыл яму по колено —

Докопаться бы до хрена.

Дальше понял я: наверно,

Хрен избавишься от хрена.

Жру его я круглый год —

Хрен теперь как хрен встает.

Простая история

Как-то раз на блядки

Ринулись с дружком.

Начали в порядке,

После кувырком.

Раздавили пару

Гнусной бормотухи

В хате у базара

Безотказной шлюхи.

Там уже забито,

Кипиш и гудеж.

Ладно, шито-крыто,

Дуй к другим, Сереж.

Только слышу, ух, вы,

Цепочкою звеня,

Кто-то на три буквы

Отослал меня.

Это мне, вы, твари!

Я вскипел как зверь

И уже Тамаре

Вышибаю дверь.

Убираю челюсть

Лишнюю парнишке,

Корешку не целясь

Насыпаю шишки.

По пути моментом

Разогнал базар.

За три буквы это,

Я вам не Гайдар!..

Загасил стаканчик,

Закурил с дружком,

Тут бы срочно, мальчик,

Нам закончить кон.

Тут бы ноги в руки

Да включить виниты,

Но ввалились суки

Невпопад менты.

Отпустите, больно,

Кандалы к чему?

Я уже не вольный,

Я уже в тюрьму.

Мало был, Тамара,

На свободе я.

Ничего, на нарах

Ждут меня друзья.

Там ведь без засыпки,

Здесь вот подвели.

Присылать посылки

Корешкам вели.

Пусть для них удача

Как родная мать.

А моя задача —

Новый срок мотать.

Дождик

Хорошо! На улице дождик

Поливает асфальт и дома.

Надо мной ты раскрыла зонтик,

Я немного схожу с ума.

Хорошо, что меня намочило,

Грязь на брюках, кроссовки – грязь.

Оттого ты домой пригласила

Греться чаем меня в первый раз.

Я, конечно, давно не ребенок,

Соглашусь, до утра не уйду.

Знаю, ты сексуальный чертенок;

Знаю, будем болтать ерунду.

Очень вовремя вымокли ноги,

Может горло потом заболит.

Наш роман, он как дождик недолгий,

Освежит, напоит, удивит.

Рустам Ильясов Реинкарнация

Посвящается Александру Касымову и всем ушедшим.

Хотелось бы написать самое главное – это обнадеживание, чтобы люди нашли в себе надежду и еще раз узнали, что она необходима и что-то изменилось к лучшему. Но…

Странно, выпустили столько таблеток, и все они имеют противопоказания и вредные побочные эффекты. Вот и сейчас автор нажрался колес, точнее он выпил полтаблетки азалептина. Эти таблетки дали для того, чтобы я мог уснуть, но дело в том, что они вызывают нервную боль в руках, а в этот раз у меня сильно зашкалило давление. Я вставал и хотел кушать, но ходил плохо, шатало, и сидя на кухне, на табуретке тоже шатало. Сестра сказала: «Иди лучше ложись», а я хотел кушать, и тогда она принесла табуретку и тарелку с пельменями, а я вернулся туда в спальню, где спали обычно родители, а в эту ночь пытался спать я. А потом принесла чаю. Но мне было плохо. Потом оказалось, что вчера в семь умерла бабушка. Родители были около нее, я на похороны не поехал, потому что лежал, уснув, до четырех дня. А ночью, перед тем как принял таблетку азалептина, долго рыдал из-за того, что Ксения пришла с мужем, а точнее за обиду на всю свою жизнь и на жизнь человеческую, надо так сказать, вообще. Ведь до этого она сказала, Ксения, когда мы ночью сидели и разговаривали на раскладном диване о том, почему я стал таким, а она махала рукой и отпугивала комаров от своего сына Арслана, которому было чуть меньше четырех лет. Она рассказывала о своем: что да как, как она стала жить без первого мужа, который ее избивал, и как исчезла ее первая любовь. А я о своей первой любви, поправка: о первой юношеской любви, потому как еще бывали и детские влюбленности. И вот я рассказал про мою любовь к Татьяне, и Ксения сказала, что, наверное, от этой любви я и стал таким, какой сал. Я рассказывал еще что-то. Она мне:

– Ты убил себя.

Я говорю:

– Я называю себя, учитывая мою болезнь, наполовину живым трупом.

– Да брось ты, это не так.

Мы сидели на краю дивана до полчетвертого ночи, а потом пожелали друг другу спокойной ночи.

Наутро было трудно думать, чего я от Ксении хочу. Я был таким, каким часто бываю утром, но тут я немного оживился ее присутствием, и мне было приятно думать о ней до исступления. Потом она пошла с моей сестрой на базар покупать себе брюки, а моя сестра – Алине на день рождения куклу Барби. Сестра хотела по просьбе племянницы, правда, купить мужа для Барби по имени Кэн, а племянница хотела его назвать Иваном, но он вроде как остался Кэном.

Ксения ночевала у нас потому, что моя сестра Света и племянница Алина уговорили ее остаться. Ксения – подруга моей сестры Светы, и знают они друг друга с тех пор, как родилась Алина, и ей надо было делать уколы. Уколы делала Ксения, так как имела некоторые навыки. Света тогда жила по соседству с Ксенией, со своим мужем – у него дома; недолговечный муж (его даже трудно так назвать) в этой роли долго не продержался.

Мужа Барби Света купила, но через день, когда Алина выходила играть с куклами, кто-то на улице незаметно отрезал Кэну нос, а также отрезал нос его жене, а они продавались в одном наборе, и судьба у них была одна безносая.

У Светы с Алиной дни рождения идут один за другим – сначала у Светы, а на следующий день у Алины. Со дня на день должна была умереть моя бабушка – папина мама. Так и случилось, она умерла на следующий день после дня рождения Алины. Я не мог встать и поехать на похороны, потому что из-за таблетки был не устойчив. Я уже знал давно о подобном действии азалептина, но все равно пил эти таблетки, так как мне внушили, обманув меня, уверив в пользе подобных лекарств, но польза была одна – сон и тяжкие побочные действия.

В тот день, когда у Светы был день рождения, я взял Алину, и мы поехали покупать подарки и ей, и Свете. Оказавшись на рынке, я купил Свете дездорант в наборе с духами, а Алине купил анимационный фильм «Корпорация монстров» Потом поехали в книжный, я хотел купить книгу Алине, там вызвали Свету с работы, ее работа была рядом с книжным, там она отмечала свой день рождения, и вместе мы пошли покупать что-то в книжный для Алины. На хорошую книгу денег не хватало, но мы купили стоящую вещь – это был журнал поделок из картона «Динозавры», надо было склеить из картона пять динозавров и собрать-склеить для них ландшафт. Одного динозавра мы сделали сразу же дома. А потом приехала старшая сестра мамы Алюса-апа. И я попытался выпить из маленькой чашечки водочку, но поперхнулся, не смог проглотить. Я вообще водку пью с огромным отвращением, точнее почти на пью, и это с тех пор, как голова моя пошла набекрень. Потом Алюса-апа, тетя Роза, мама и папа поехали в Кушуль – туда, где умирала моя восьмидесятидвухлетняя бабушка. Света (она пришла с работы) и я остались дома, осталась и Алина, а еще обещались прийти наши двоюродные сестры, дочери теги Муниры, а также дочь тети Розы. Дочь тети Розы Гульназ пришла, а все остальные не смогли. Скажу сразу, что они зашли на следующий день, в день рождения Алины. А в этот день никто кроме Гульназ не пришел, и Света пошла звать Ксению. Ксения пришла с сыном Арсланом. Сразу скажу, ночью приходил ее муж, ища ее у нес. Он звал ее домой, но Ксения не пошла. Они какое-то время не жили вдвоем, а сейчас у него возникло что-то вроде ревности, возможной потери. Он оказал в подъезде Ксении:

– Там мужчины.

Дома был один я. У нас дома потом Ксения спросила: что, мол, меня только такого рода вопрос интересует, что ли? Я ведь не думаю только «об этом». Несколько не так она сказала, но смысл сказанного похож.

У нас есть большой кот, которого сделала из материала Света, его-то и лупцевал наутро маленький Арслан Рустамович. Когда его спросили – кто я, он, не зная сперва, как назвать меня, ему подсказали – дядя Рустам это.

– Дядя папа, – сказал ребенок.

Что возьмешь с этого возраста, он думал, что раз его папа Рустам, то и все Рустамы называются папами. Ксения, возможно, была недовольна, так мне, по крайней мере, показалось. Но в ночь перед этим мы говорили о моей болезни:

– Я шизофреник, – признался я.

– Я, например, тебя не считав шизофреником, – заявила она.

Но я шизофреник.

А на следующий день толпа детей пришла к Алине в гости.

– Почему у тебя нет бешеной музыки, – спросила Алину одна девочка.

А потом пришли двоюродные сестры с детьми и с Рашидом – он был мужем двоюродной сестры Эльмиры. Мы играли в карты пара на пару, и мы со Светой проиграли больше, значительно больше.

И вот дни рождения кончились, и на следующий день умерла месяц болевшая бабушка. Отец был часто в слезах, и нам тоже было тяжело, трудно мириться с этим. С бабушкой, говорившей только почти по-татарски, я говорил-разговаривал с трудом, мы плохо понимали друг друга в смысле языка; я не знал родного языка, она почти не знала русский, который я для себя считал тоже родным. А в последний раз я ее видел, когда нас специально привез отец на своем задрипанном уазике. Я не знал, что ей сказать, и в то же время знал, что нечего мне сказать. Я протянул бабушке руку, перед тем как уйти, и мы простились.

И вот она умерла в те часы, когда пришла Ксения снимать мерки для укорачивания брюк; брюки готовили для поездки на свадьбу двоюродного брата ее мужа, которого звали как и меня – Рустам. Я думал, что она пришла одна, Светы еще дома не было, и я стал хвастаться тем, что люблю читать, чем я увлекаюсь. Но тут прозвенел звонок, и я пошел открывать. Это был ее муж. Я сконфузился, я ведь судил по тому, что говорилось, а от Светы я слышал, что они не живут вместе. Он пьет, не работает, может быть наркоманит, не может, а точно, но он мне не показался тогда таким уж пропащим – настолько, насколько был пропащ я. На шее у него сидел его сын Арслан, когда он стоял перед раскрытой мною входной дверью.

О своей первой любви Ксения рассказала следующее: он ушел в армию, она его ждала, а потом как-то так случилось, что стала она ходить на дискотеки, и это дошло до того, кого она ждала. Он приехал в отпуск и сказал ей, что она ему больше не нужна, что ходят слухи и т. д. Назло Ксения познакомилась с другим человеком. Она вышла за него замуж. Этот в браке ее бил, и тот, кого она как будто не дождалась, вернувшись уже с армии, сказал ей, что пусть она останется с ним, ведь муж ее бьет.

– Я беременна, – призналась она.

Ночью, напившийся парень кричал без умолку, что любит ее, а муж ей говорил:

– Выйди, что же ты не выйдешь?

Она не вышла, но с мужем потом развелась. И вот теперь у нее есть второй ребенок уже от другого мужа. Он пришел ночью за ней, а она не пошла домой.

– Так что же ты обо мне думаешь? – спросила она.

Она задавала этот вопрос еще. Я, рассказав свою историю, не спрашивал о том же. Я ни о чем не думал. Я только и мог сказать, что она мне симпатична. Она резко перешла к тому, что пора спать; мы пожелали друг другу спокойной ночи. Хотя я допускаю, что быть может при разговоре она, Ксения, намекала еще то, что мне не хватает женщины, которая будет кем-то вроде психотерапевта, ведь я в итоге, как мне казалось, из-за проклятой любви стал таким и прыгнул с пятого этажа (почему-то пишу сейчас об этом: и смех и грех), так тогда я повредил лицо и бедро левой ноги.

И вот на следующий день она пришла снимать мерки. и зашел еще вскоре, но не сразу вслед за ней, муж с ребенком.

– Что ты краснеешь? – спросил он ее.

А я тут же:

– А я вот тут хвастался, – имея в виду свои пристрастия к чтению.

Потом мы дождались Свету, которая зашла к знакомой, к матери одной из погибших в авиакатастрофе над Германией. И Света принесла торт, подаренный Алине на день рождения от матери погибшей девочки. Муж Ксении, сама Ксения, Света пили чай, а я, отказавшись, звонил кому-то в Уфу (знакомому очень хорошо, даже слишком, критику). Я звонил, чтобы бессознательно доказать себе, что я не один в данный момент в мире. Хотя все люди – люди, я чувствовал, что ни я, ни мое я никому не нужны. Они ушли, ушли за водой и Света о Алиной, а у нас отключили, как обещали, на два дня воду.

А я стал по обыкновению выкрикивать всякую чушь – это я делаю так иногда, оставаясь один. Свете по ее приходу помучил мозги своей философией и непониманием своим и лег спать, и не спал до пяти, а в пять я зарыдал, но я уже сидел к этому времени на кухне за чашкой чая. Света услышала не сразу, попыталась успокоить, но в последнее время она меньше меня жалела, потому что я надоел. А плакал я над словом реинкарнация. Моя горячо любимая Таня (которая не была моей) уехала куда-то далеко-далеко, и, как сказала Ксения, вышла замуж; возможно она за границей, в Германии или в Испании (так я тогда думал: или-или). А я попал в новую яму: Таня реинкарнировалась в Ксению, и я уже плакал над всем сообществом. Я вспомнил, что по моей философии мозг человека – это Солярис из фильма Тарковского, и вот этот Солярис реинкарнировал Таню в Ксению, и пускай ненадолго, но мне стало плохо. А потом я принял снотворное и не смог наутро поехать на похороны умершей бабушки.

Комментарии: Я попытался написать о какой-то любви, но она шизофренична. Возможно, она стала шизофреничной благодаря пережитой в свое время пропаганде секса и насилия, падения Советской Любви. Стиль письма, фабульность и эгоцентричность взгляда я решил назвать сверхреализмом. Шизофреник, как это не парадоксально, видит все сверхреально. Я не могу плакать по поводу чьей-либо смерти, но я могу плакать, да и то редко, точнее уже не плачу, но плакал, по поводу смерти своей души, которая из-за болезни переживается снова и снова. Я не плакал по поводу смерти бабушки (сейчас, когда я пишу эти строки, прошел уже год), я не плакал, хотя и почувствовал рассудком суррогат вины, кода умер человек – Касымов А. Г. [1] , я не смог выразить по-настоящему жалость по поводу умершего (утонувшего и лежавшего некоторое время в реанимации) хирурга, лечившего меня два года назад, когда я разбился, упав с не очень большой и не очень маленькой высоты. Вообще я, при всей навязчивой любви к своему Я… Вообще мое Я не существует, и это плохо. Ксения… Естественно ей и вообще кому-либо нет нужды в несуществующем Я при наличии раздражительного и капризного суррогатного характера.

Окончательное резюме: а вообще я не люблю ни одной женщины в кое-каком половом смысле.

Александр Новакович Шуточные

№ I

Итак, зовешься ты – Татьяна!

Соседка, ты так часто пьяна.

Ну, соберись ты, в бога мать!

Чтоб доползти ко мне в кровать.

№ II

Чекушка – не подружка,

А слабое звено,

Но пил и Пушкин кружками

С Ариной заодно.

Наверное, не менее

Видал я кружек дно,

Но вот стихотворение

На три ведра одно.

№ III

Сара, зачем же Абраму

Ты в анекдотах даешь?

Я тебе – мощь Авраама,

Ты мне с брильянтами брошь.

№ IV

Построил баню, чтоб отмыть свои грехи,

Дров наколол, припас воды и мыла.

Соседку пригласил – а чем мои грехи

Плохи, чтобы красотка не отмыла?..

№ V

Твоих лодыжек холодрыжки

Согрел губами, ой-гого.

Но есть в запасе две Иришки

На ужин сердца моего.

№ VI

И вот она уже спустила (сь) с трапа.

Ну всё, что можно бросил на весы.

Я перед ней снял кожаную шляпу,

Она передо мной – свои трусы.

№ VII

Нам не дано командовать грехами —

Они по курсу каждый день встают:

То облаком, то пальмой, то камнями,

А то из собственного Я ну так и прут.

Ну вот те раз, хоть в рай, хоть в ад!

Где ж нам найти такой расклад?

Чтоб, где упал, там в качестве подстилки

Лежали б в изобилии опилки.

А что, командовать грехами

Не легче, чем своими потрохами.

Но не дурнее каждый сам себя,

Штурвалом выбирая в сердце Я.

№ VIII

Летит фанера над Парижем,

Гремят загнутые края.

Я пригляделся к ней поближе —

О, Боже мой, ведь это ж я!

Осеннее

Осенней музыки волшебный тихий свет —

В ней медь осин позванивает тонко.

Поет синица редко и негромко,

А эхо еле слышится в ответ.

Последний праздник поредевших крон…

Кружатся листьев разноцветных звуки.

Могучий дуб взметнул над парком руки —

И музыка плывет со всех сторон.

Лишь ветерок заденет на лету

На берегу три тоненькие липки,

Как три отлично сыгранные скрипки,

Поют, а лист теряет высоту.

Играют тихо нам и сентябрю

Волшебные осенние сонеты,

И даже голых веток кастаньеты

Ведут упорно партию свою…

Все эти звуки в сердце сберегу!

Оркестры в парке, вы теперь не в моде.

Но что-то ведь должно звучать в природе,

Прижатой городом к реке на берегу?..

Станция осень

Я пишу вам со станции Осень,

Где с берез золотая пурга

Устилает озерную просинь

И рыжеющие берега.

Машут мне журавлиные крылья,

И над рощами крики «Прощай!»

Проплывают… И острые клинья

Колют душу мою невзначай.

Тихо, мирно на станции Осень,

Тихо в сердце… Чу! Слышится стук!

Может, поезд приехал мой поздний?

Иль ушедший вернулся мой друг?

Зря. Не надо ни шума, ни света —

Не рванусь я навстречу бегом.

Я пойду к вам в минувшее лето

Под дождями и снегом пешком…

Рустем Мирсаитов Куртуазные

№ I

Я сегодня был во сне котом.

Песни пел любимой под окном.

И, рассудок потеряв от страсти,

Влез чрез форточку в её я тихий дом…

…В изумрудной бездне твоих глаз

Прочитал взаимность. И экстаз

Эндорфином залил мое тело…

…И клыками впился я тотчас —

В твой загривок. Лапами обвил

Твою шею. В «танце» закружил —

По полу квартиры тихо спящей,

И свою истому в ночь «излил» —

Нежным воем. Ты же, подо мной

«Плакала» ребенком: «Сладкий, мой…»

…Утонули в неге аффективной

Мы, ЛЮБОВЬ творя, вдвоем с тобой…

…В явь вернулся разум от толчков,

Сотрясавших тело и альков —

В дом мой холостяцкий «заглянула»

«ГОСТЬЯ», вылив «сок» на ткань трусов…

№ II

Все мысли мои

«ножом»

искромсала ненависть

я в пресных строчках ее вычитал-выслушал-выгадал

весть

«пыжом – выстрелом»

по голове обухом

что есть от боли моей

от позора

ВАМ

какая-то выгода

залиты кровью слезами обидой

мозг и глаза

по самое

по не хочу

и как здравствуйте —

в недалеком будущем

видится чей-то страх животный

агония —

предсмертное состояние

но все это пустяки

главное

ненависть, НЕНАВИСТЬ…

…ни мольбы, ни стенания

не помогут

когда ЗЛОЙ ТАТАРИН

«саблю» кривую точит

и суть свою разгоняет кумысом по жилам

ох, пожалеть предстоит кому-то

по локоткам

коих не достать

ох, занемогут

животом

и оголятся своим «тылом»…

…и я вижу, как ВАС этим страхом корчит

ждите, ЖДИТЕ…

ЖДИТЕ

идет ЗЛОЙ ТАТАРИН

и всех с-сук задрочит

№ III

Очищусь от гари и копоти времени.

Настроюсь на волны вселенского разума.

Впитаю… И выплесну сгустками семени

Любовь всеобъемлющую, многоразово.

На время какое-то от наслаждения

Такого «соития», скорчусь от судорог…

…Страшась паралича, включу «заземление» —

Потерю сознанья – оргазменный обморок…

…Очнусь же от трели звонка телефонного,

На скорую руку подмою «достоинство»…

…Да, я онанист… Рукоблуд… К автономному

Стремлюсь совершенству… И лучше я «воинство»

Спущу свое, (Сгинет пусть в канализации),

В просторы межтрубные, через отверстие…

…Уж лучше, чем локти кусать, и в прострацию

Впадать, от повестки о СПИДо-диверсии…

№ IV

…Губы терпко пахнут коньяком…

…И кислят… чуть… привкусом лимонным…

…Туфельки, с заостренным носком…

…Ног разлет… Движением коронным…

…Зелень глаз… И золото волос…

Ажитация слиянием ритмичным…

…Запах тела – половых желёз,

Эндорфином душит аффектичным…

…Холмики «наивные» грудей…

…Липкий сок… Соленое желанье…

…Шепот твой: «Имей меня… ИМЕЙ!..»

…Тела стон… Изгиб… И излиянье…

…Сладкий мускус… Бешеный оргазм…

…Легкое покусыванье шейки…

…Сигареты втянутый миазм…

…Сон глубокий… Ксюши-чародейки…

№ V

В лесной прозрачной тишине,

Укрытой от жарины-солнца,

В кустарной чаще-глубине,

На бреге озера-оконца,

В луче, пробившем толщу дна,

И отраженном в цветоспектре,

Искрится капелькой… моча,

Как снежный пик горы Ай-Петри…

…На хрупком ландыша листе,

Брильянтом ограненным тлеет,

Такая нежная пастель…

…А рядом тужится, потеет —

Илюшка, местный пастушок,

Лесную землю удобряя…

…И тишина… Лишь напевает

Комар… над попой без порток…

№ VI

Ночь, луна… и след кровавый… ворон на суку гнездится…

…Золушка ползет домой – упирается… стремится…

…Но сознание уходит… мысль последняя ютится —

Кто же знал, что тампакс… млин… снова в тыкву превратится…

№ VII

…Краски стали наливаться

Новым спектро-измереньем,

А пространство прогибаться

Под моим телодвиженьем…

…Разум мой разбил границы

Темпоральных флуктуаций,

Восковыми стали лица

В бликах световых простраций…

…На порядок стали ближе

Те, кто рядом колбасился…

…Ауру над ними вижу!!!

Все… Похоже обдолбился…

Виктория Скриган Эротески

Крещение

Искупал ты меня в купели,

Окропляя живой водою,

А потом распял на постели,

И с любовью крестил собою.

Я фанатиком этой религии

Стала сразу и безраздельно,

И молилась, тебя молила

Довести меня до предела.

О молитве моей памятуя,

Искушал ты со знанием дела.

И поил ты меня поцелуями

По горячему влажному телу.

Я горела и падала в бездну,

Я все адские муки терпела,

И очистившись криком счастья,

К солнцу жаркому полетела.

Позволь мне тебя искупать

Я с пеной и с солью морской

Воды наберу для начала

По бортикам ванны расставлю

Стаканчики со свечами.

Позволь мне тебя искупать —

Почувствуй себя господином.

Позволь мне окутать тебя

Приятным сандаловым дымом.

Всего я тебя зацелую,

А после устрою массаж:

И губкой тебя разотру я,

Рукой завершая вояж.

Чуть позже тебе поднесу

Бокал с пряным терпким вином.

Купанье твое завершая,

Займемся приятным грехом.

Поцелуй твой…

Поцелуй твой ощутить хочу я лоном…

На него ответить сладострастным стоном,

И дрожащими ногами обвивать,

Тело сильное и нежное. Терзать

Простыню до боли сжатыми руками

В кулаки, пока ты пьешь меня глотками.

Мужской взгляд

Я в жидком янтаре волос твоих купаюсь

И, ими освящен, молюсь и каюсь,

Ловя губами стон твой. И пытаюсь

В ладонях удержать биенье тела,

Когда на смятых простынях постели

Мерцает кожи матовой пастель.

Эротеска

Закрой глаза. Чтоб видеть этот мир,

Достаточно одних прикосновений.

Я покажу тебе. На несколько мгновений

Вдохну твой аромат. Губами обниму

Бутон, что так и не раскрывшись,

Меня одарит каплей терпкою росы.

Насильник? Творец?

Губы твои метят стигматами,

Руки ласкают с нежностью бритвы.

Перечеркнуто прошлое новыми датами.

Мною проиграна каждая битва.

Пальцы впиваются в плечи до сини.

Курс молодого самца на «отлично».

Тело ломаешь и строишь насильно,

Творя из меня новую личность.

На постели пятно красной гвоздикой,

Прочь простыню грациозным движением.

Утро встречаю в роли хозяйки —

Поцелуй за убийство и воскрешение.

Губы мои метят стигматами,

Руки ласкают с нежностью бритвы.

Перечеркнуто прошлое новыми датами.

Мне предстоят новые битвы.

Танго в постели

Бьется грива волос по постели,

В темноте скольжение тел.

Мы уже свихнуться успели,

Отрешаясь от суетных дел,

Но продолжаем танго,

Танго в постели.

Ночь сверкает огнем фейерверков,

Заглушают всё тихие вскрики,

Пусть вокруг нас мир исковеркан

И кривых зеркал падают блики,

Мы продолжаем танго,

Танго в постели.

Рассыпая жемчужные капли,

Мы умрем и снова воскреснем,

Мы не ангелы, и не грешники,

Просто этим утром воскресным

Мы опять продолжаем танго,

Танго в постели.

Ведьма

Капля горьких духов на сегодня мое неглиже,

Я прикроюсь стыдливо полуночным светом,

А когда мы устанем тела загонять в вираже,

Отпою тебя пряным глинтвейном согретым.

На тебе я поставлю клеймо ароматом любви,

Сладким ядом укутаю плечи, туманом поглажу.

Эту ночь мы с тобой проведем визави,

А потом украду твое сердце, и ты не заметишь пропажу.

Заболеешь ты мной. Приходить будешь снова и снова,

Чтоб смотреть на меня с немою мольбой.

Но тогда лишь тебе помогу сбросить эти оковы,

Когда я, наконец, наиграюсь вдоволь с тобой.

Примечания

1

Касымов Александр Гайсович (1949–2003) – известный уфимский критик и писатель, публиковался в московских литературных журналах.

Оглавление