«Действующие лица (сборник)»

«Иногда бывает просто необходимо – ну кровь из носа!..»

Иногда бывает просто необходимо – ну кровь из носа! —

Срочно освободиться от некоторого внутреннего нафталина.

И тогда возникает музыка, которой воистину нет износа,

И вся эта черно-белая, но такая Солнечная Долина.

Или вдруг замереть в какой-нибудь мелкой случайной нише.

Зайтись невпопад от любви к никому, от недоосознанного

смятенья,

Ощутив себя не во лбу, не в груди, а, допустим, несколько ниже,

В самом центре весьма запутанного, но такого солнечного

сплетенья.

Конец января. Начало дня. За окном замерзает ртуть.

Пытаюсь на завтрак в яичницу вбить остатки божьего дара.

За окном посиневшая птица норовит перестричь

мой жизненный путь,

Но я предпочел бы летом, пусть от внезапного,

но такого солнечного удара.

То есть скоро то ли в отстой, то ли в нетях неведомых парусить,

Разбросав кавычки, выйдя за скобки, сменив основную тему.

Но как на это решиться, когда просто некому поручить

Нашу маленькую, но такую солнечную систему.

Соцветья молодости дальней

«Соцветья молодости нашей…»

Соцветья молодости нашей

Невыразимо розовеют

На дне минувших сорока.

Общины дружеской монаший

Устав ни годы не завеют,

Ни сонных рыл окорока

Не занавесят. Боже правый,

Какой волнующей отравой

Нас угощают облака.

Соцветья молодости бедной,

Поныне ваш полынный запах

Пустую голову кружит,

Поныне дух парит над бездной,

Надежда на веселых лапах

За тенью облака кружит

И пропадает. Боже правый,

Как долог день золотоглавый,

Как время медленно спешит.

Соцветья молодости дальней,

Перегрызаю ваши стебли.

К теплу полуденных морей

Осенних странников печальней

Летите, вольные, над степью

Унылой зрелости моей.

февраль 1978

«Ты хотел быть мулом, хотел быть преданным псом…»

Ты хотел быть мулом, хотел быть преданным псом,

Сознавая, что твой удел – судьба ездовая,

И при этом ворочался на глубине, как сом,

И при этом порхал в листве, «ку-ку» издавая.

Ты пытался две жизни насмерть свинтить в одну,

И вот-вот бы сошлось, да куда-то пропала втулка.

Оттолкнулся, чтобы взлететь, и пошёл ко дну,

Отпер крышку ржавым гвоздём, да пуста шкатулка.

Ты старался быть первым даже там, где ты был один,

Не любил зеркал и порой, домогаясь чуда,

Тёр свой лоб, как медную лампу трёт Аладдин,

Но пока никаких чудес не извлёк оттуда.

Ты смеялся, а мир вокруг торговал и крал,

Ты плевал мне в лицо и стоял на ушах за краем.

И, возможно, ты победил, а я проиграл,

Но об этом при жизни ни ты, ни я не узнаем.

20 мая 1991

«Не уповай. Себе дороже…»

Мы ждём с томленьем упованья…

А. С. П.

Не уповай. Себе дороже.

Не изводи себя до дрожи

Виденьем радужных колец.

Тем равнодушней будь и строже,

Чем вожделеннее телец!

Не уповай и не завидуй,

Не холости себя обидой,

Предубеждением не жги.

Ни пустяком себя не выдай

Собранью праздной мелюзги.

Не уповай. На пепелище

Не возводи себе жилище,

Не бейся с нищим об заклад

И не ищи в духовной пище

Гастрономических услад.

А впрочем, обольщайся. Впрочем,

Надейся. Мы не опорочим

Твой поролоновый цветок,

Вот разве несколько отсрочим

Нравоучительный итог.

Интрига обернётся сплетней,

Речь станет глуше, но балетней,

И ты, воспряв над суетой,

Узришь, семидесятилетний,

Минуту вольности святой.

5.09.90

Альтернатива

Быть умнее дурака,

Благородней негодяя —

Так, немного погодя, я

Выйду в люди, а пока

Совершенствуюсь, расту,

Терпеливо примеряю —

С прощелыгой потеряю,

С простаком приобрету.

Ни ступенек, ни перил,

Только ложь да угожденье —

Вот такое восхожденье:

Кто кого передурил.

Стены лбом порастрясём,

Обскребёмся по сусекам;

Выйти в люди и при сём

Как остаться человеком?

«Оставим надежду бездарным и нищим…»

Оставим надежду бездарным и нищим.

Везде, где молились, наспим и нашкодим.

Была бы причина, а повод отыщем,

И время найдём, и за публикой сходим.

Играя то словом, то бронзовым телом,

Пойдём парусить в романтических далях.

Ведь главное: как это выглядит в целом.

Достойно? Тогда помолчим о деталях…

Слегка и нечасто, но мучает боль за

Бесцельно и прочее. Хочется крови.

Тому, кто вопит: «А где польза, мол, польза?!»

Распятье идёт, как бюстгальтер корове.

Ещё трепыхается ветхая слава,

Ан в тесной печи догорели поленья.

Осталась старинная рашен забава —

Печально глядеть на своё поколенье.

19.10.90

Альборада

Кто является с приветом, входит с бодрым пируэтом,

Тем намеренно перевран праздный умысел зари.

Впрочем, главное, проснуться и скомандовать предметам:

– Сыр, делись! Кофейник, булькай! Галатея, отомри!

Кто с утра летит, как скорый, на ходу продув сифоны,

У того во лбу ни пяди, вечный обморок души.

Всем завещано от века лечь на перси Персефоны,

Но спеши неторопливо и природу не смеши.

Кто настаивал на травах это солнечное зелье,

Тот заквасил ненароком эту оторопь в груди…

Не успеешь растеряться, как уже и новоселье.

А пока – былое, меркни, невозможное, гряди.

27.10.92

Останьтесь, прошу вас

Здесь воздух облипает, здесь небо цвета сала,

Резина разговора здесь кажется тугой,

Здесь Золушка, беспечно сорвавшаяся с бала,

Влетает под автобус бесценною ногой.

А там такие краски – глазами бы питался,

Такие перезвоны – ушами бы дышал.

Коварный Румпельштильцхен там перевоспитался

И детовымоганью отчаянно мешал.

Здесь куры обучают булыжники паренью,

Здесь жаба предлагает улыбки эталон,

Здесь хлещут Белоснежку персидскою сиренью,

Чтоб впредь не появлялась в лесу без панталон.

А там веселья лица расписаны румянцем,

Наполнены бокалы павлиньим молоком,

Там даже К. Бессмертный стал вегетарианцем:

Ест репу, бога ищет и ходит босиком.

Здесь меркнет золотое, багровое сереет,

Здесь тонкое не лезет, горячее не жжёт,

Лысеет Лорелея, Дюймовочка звереет,

Пузатый Мальчик-с-пальчик в президиумах лжёт.

А там и горе слаще, и старость там моложе,

И честность там дороже, и праведнее честь.

И всё же оставайтесь, не уезжайте всё же.

Поверьте, есть надежда, ещё надежда есть.

декабрь 1978

«Годы зрелые мои слепнут…»

Годы зрелые мои слепнут.

Речи долгие мои сякнут.

Громыхает в голове эхо,

А в бумагах благодать – тихо.

Так ли надо ли, не так? Сваи

Забивать или крушить сферу?

Серафима ли крестить, боже?

Волкодаву ли продать душу?

Воды светлые мои слепнут,

Печи пылкие мои тухнут —

Не скую, не испеку чуда

На серебряном огне крови.

Так ли надо ли, не так? Стаи

Провожать? Или не так – сваи

Забивать? Или продать душу?

Или небо растрепать в клочья?

17 декабря 1978

«О чём жалеть? О том, что не жил…»

О чём жалеть? О том, что не жил,

Как люди добрые окрест?

Что душу бешеную нежил

Охотой к перемене мест?

Что бубенцовый благовест

Меня не вовремя мятежил?

Что процыганил, проманежил

И честь, и молодость, и крест?

Приятель время торопил,

Долбил колоду, что твой дятел,

А я задёшево купил

И не заметил, как растратил.

Однако жив. Блажен почти.

Поди-ка, дни мои сочти.

сентябрь 1980

«Кособокая сохнет осина…»

Кособокая сохнет осина

По новом Иуде.

Развращение блудного сына

Отнюдь не во блуде.

Светоч хил. Дефицит керосина

Свергает твердыни.

Развращение блудного сына

В наивной гордыне,

Помещающей всякую веру

В тенета интима.

Дурно скопом насиловать сферу

И недопустимо.

То есть сфера, возможно, едина,

Но блудный потомок

Выбирает стезю паладина

И трепет потёмок.

Не имея, не моя, не брея,

Условный, как веха.

И ни грека в нём нет, ни еврея,

Ни горя, ни смеха.

Кое-что о зависти

Не помню, кому я завидовал и когда,

Но было. Во лбу пламенело. В аорте стыло.

Зависть – она, очевидно, тем и горда,

Что, обернувшись, видишь зашедшие с тыла

Возможности, шансы, не урванные тобой.

И это твоё неименье, твои потери.

Пока ты угрюмо дул в свой сиплый гобой,

Собратья твои наперебой потели,

Чтоб выиметь славу с листа. Но зависть остра,

А здесь просто некуда деться от жирных пятен,

Оставленных скукой. И краткость не им сестра,

А тем, кто и рад бы успеть, да восторг невнятен.

Но было. Ведь ясно помню желчную слизь.

Слепым не завидовал. Мертвым? Безумным? Детям?

Уставшие верить, возможно, тем и спаслись,

Что всех ревновали ко всем! Занятиям этим

Почти что мистическим нет ни конца, ни дна,

Покуда архангелы не перекроют краник.

Но ты понимал, что планида твой бедна,

И грыз в одиночестве свой непечатный пряник.

Не крался, не рвался вперёд, не брёл по пятам.

Зато и держался с собою на равных. Зато хоть

Себя разумел. А завидовал только котам,

Всегда одинаково чтущим охоту и похоть.

21.01.92

Голубь

Не тень крыла, а вымысел крыла.

Не сытая, кичливая походка,

Не злое бормотанье вдоль карниза,

Не испещрённый калом император,

А лишь пера под ветром содроганье,

Коротенькие веточки следов

Да тень крыла, нет, вымысел крыла,

Забавный очерк детского рисунка

И неба незастроенные своды,

Где глубь, голубизна и голубь свиты

В едину суть…

Ты Ноя обнадёжил,

Мадонне дал благую весть о сыне.

А ныне что ж?

Ты пакостишь, голубчик,

Ты занят крохоборством, ты заносчив

И неучтив, и солнечные пятна

Не от тебя, как мы предполагали

Тысячелетье прежде, замечая

Не тень крыла, а вымысел крыла.

июль – сентябрь 1979

Ноябрь

На заглохшем с июля барометре полная сушь.

Водоводы и щели сошлись в си-минорной токкате.

На случайно застрявшем в сознанье рекламном плакате

Весь в павлинах и пальмах маячит неурванный куш.

Месяц казней египетских, месяц задроченных душ,

Ощутивших себя приложением, скажем, к простате.

Спотыкаешься жить, зарекаешься браться за гуж,

Понимаешь, что всё, что ты понял, ты понял некстати.

Безмятежный и полый, как в бурном апреле вода,

Стал вот именно – полым; пустые тряся невода,

Заводная фортунка неведомо что затевает.

Утро вечера гаже… И вдруг сквозь лазурный пролом

Невозможная птица летит, задевая крылом

Некий остов незримый. И видно, что да – задевает.

16.11. 2006

«Влагодарю, как небо и земля…»

Влагодарю, как небо и земля,

И головы, и крыши, и кресты,

И кроны птицегласые стволов,

И парка окустелую печаль,

И берега утравленную дикость.

Влагодарю молчанье соловья,

Осоловелый пересмех скворца,

Скворчащее потрескиванье дятла.

Деревья – вы, я вас влагодарю:

Елею, вязну, оберезеваю;

Каштану в день рождения ношу

Подсвечники;

кудели тополиной

Ношу невероятное бельё;

Над ивой, как над женщиной, смеюсь

И в липы, как в истории, влипаю…

Осина, повернись, ещё, ещё,

Достаточно.

Взгляните, господа,

Вот это руки, вот, взгляните, локти,

Вот пальцы. Да, их много – но ведь это

Не человек, а дерево.

Взгляните —

Вот левый глаз, вот правый – обратите

Внимание на левый – он моргает.

Не правда ли?

Взгляните, господа,

Вот бедра, вот влагалище дупла,

Одна нога – но это ведь осина,

Зачем ей две?

Ей некуда спешить.

3 октября 1978

«Среди прелестных кофточек и туфель…»

Среди прелестных кофточек и туфель,

Уютных брюк, прозрачных комбинаций

Из ничего; средь завали продуктов —

Сыров, жиров, колбас, окороков —

Вдруг на прилавки выкинули солнце,

В честь юбилея выбросили солнце,

Беспечное, сияющее солнце,

Возможно, импорт (кажется, Brasile).

Сначала все опешили немного:

Как продавать – на литры или метры?

Кто будет брать и как с ним обращаться?

Ведь солнце не наденешь и не съешь…

Потом схватились, выставили толпы,

Давай хватать на литры и на метры

(Когда-нибудь и солнце пригодится,

К тому же импорт, кажется, Brasile).

А к вечеру уже не стало солнца.

Ещё клевали голуби осколки,

И продавцы горячими руками

Ссыпали в урны солнечную пыль.

Кто закупил его? Домохозяйки,

Фарцовщики – на случай оборота,

Пенсионеры – на предмет леченья,

Художник (надо срочно тратить деньги!),

Поэт – затем, чтоб вставить в левый глаз.

И только детям не досталось солнца,

И работягам не досталось солнца,

Всем, кто был занят днём, не вышло солнца,

Беспечного, сияющего солнца,

Помеченного надписью «Brasile»…

Одни, привычно побухтев, уймутся,

Другие вместо солнца выпьют водки,

И лишь поэт пойдёт гулять по крышам,

Нахально вставив солнце в левый глаз.

«Так в мире было мирно и просторно…»

Так в мире было мирно и просторно,

Идеи звонки, а стихи грустны,

Когда придумал кто-то из Бостона

Записывать на киноплёнку сны.

Отбросив страхи, щепетильность, гонор,

Едва ему пообещали мзду,

Под аппарат улёгся первый донор —

Наспал аляповатую бурду.

Процесс усовершенствовали. Дали

Испить мудреных снадобий. А там

С людей снимать такие ленты стали,

Что прошлое кино пошло к чертям.

Невнятные, задавленные чувства,

Тщеславье, похоть вырвали из тьмы…

Так появилось страшное искусство,

Которое предполагали мы.

Парадоксальный мир оживших теней

Давал любому шансы на успех.

Так это что ж? Выходит, каждый – гений?!

Ведь сны – они талантливы у всех.

Сюжеты пёрли, громоздились, чахли.

Спать стало крайне выгодным давно.

А где-то близ Лозанны старый Чаплин

Снимал свое последнее кино.

«Всё, что пело, парило, клубилось…»

Всё, что пело, парило, клубилось,

Впопыхах жизнерадостно билось,

Постепенно стерпелось, слюбилось,

И зима покатила в глаза.

– Как, – спросил я Незримого Старца, —

Убедиться, что мне, может статься,

Не дано в залазурье пластаться,

Где медвяная зреет лоза?

Но Незримый, бестрепетно светел,

Ничего, как всегда, не ответил,

Только вол кукарекнул, как петел,

Да слегка потекли тормоза.

Всё, что трогало, всё, что ласкало,

Пустоту на свету полоскало,

Всё, что душу пекло в пол-оскала,

Застеклило дыханье зимы.

– Почему, – я спросил с укоризной

У звезды равнодушно-капризной, —

Почему завершается тризной

Всякий раз постижение тьмы?

И опять никакого ответа,

Словно что-то заклинило где-то.

Только вдруг поползли из кювета

Земноводные цвета чумы.

Всё, что жгло, хохотало, хотело,

Что летело с горы оголтело,

Обратилось в зальделое тело,

И повсюду раздались часы.

– Почему остаётся тоска нам?

Я спросил чудака со стаканом.

Он шарахнул, загрыз тараканом

И лениво ответил: «Не ссы».

12.11.91

Гость

Дневных занятий произвол

Исчерпан был вполне.

День пал, и вечер произвёл,

И тьму зажёг в окне.

Выл домовой среди стропил,

И леший причитал.

Кто спал, кто пел, кто печь топил.

Я, например, читал.

И вдруг дверей визгливый скрип,

И мы глядим втроём,

Как некрасивый, грязный тип

Буквально влип в проём.

Он пах, как падаль жарким днём,

Как человечий срам,

Но сила тьмы клубилась в нём,

Дом обращая в храм.

Проснулся тот, который спал,

Сказал: – Вот это сон!

Эй, ты, орясина, шакал,

Пошёл отсюда вон!

Гость обнаружил дёсны. Смрад

Стал много тяжелей.

– Налей. Мне что-то плохо, брат. —

И повторил: – Налей.

Метался вой среди стропил

И снег сырой валил.

Один курил, другой топил.

Я, например, налил.

Он выпил зелье в два глотка,

Засодрогался вслед.

– Горька, – сказал, – а как сладка.

И вышел. И привет.

Февраль на крыше бесов пас

И снег валил сырой.

– Больной, – сказал один из нас,

– Шакал, – сказал второй.

– Счастливец, – третий произнёс, —

Он знает в жизни толк.

Вот так и надо: на износ,

Навскидку… – и умолк.

– Так пей, – сказал ему не я,

А тот, что прежде спал, —

И будешь рыло и свинья,

Покуда не пропал.

Пей и торчи из всех прорех

И носом землю рой…

– А кстати, выпить бы не грех, —

Сказал тогда второй.

– Тут разговоров на сто лет,

Не спор, а костолом…

И вот бутылка на столе,

И люди за столом,

И каждый взял по колбасе

И «будем!» возопил

И залудили. Но не все.

Я, например, не пил.

«Баламутило, мучило, пучило…»

Баламутило, мучило, пучило,

Клокотало, корёжило, жгло,

Остогрызло, обрыдло, наскучило

То, чем жил он, что так ему шло.

В голове свиристело и пукало,

Барабанило в левом боку,

А возлюбленной пухлое пугало

Громоздило «ко-ко» на «ку-ку».

Вылез некто мохнатый из телека,

Сел напротив и начал линять.

– Что за чушь! – он подумал. – Истерика.

Надо, видимо, что-то менять.

Сей же миг устремясь к равновесию,

Корректируя душу свою,

Для начала сменил он профессию,

Поменял трудовую семью.

За стеной доремикали режуще,

Ниже резались в крик в домино.

Поразмыслив, сменил он убежище

И район поменял заодно.

Где добром, где прибегнув к насилию,

Где продуманно, где на авось,

Он друзей поменял и фамилию,

Даже брата сменить удалось.

Из возлюбленной выделал чучело

И прислушался. Нет, не ушло:

Баламутило, мучило, пучило,

Клокотало, корёжило, жгло.

Дачное утро

Карабкается утро по стволам,

Скользит по фиолетовым обрывам,

Спешит и в настроении игривом

Устраивает праздничный бедлам.

На грядке появляется старик.

Он поощряет луковые всходы.

Набором бодрых цифр бюро погоды

Дублирует восход и птичий крик.

Залив едва волнуется. Песок

Томительно исходит лёгким паром.

В двенадцать открывающимся баром

Манит благоустроенный мысок.

Ребёнок ловит бабушку сачком,

Голубоглазый бомж бутылки ищет.

А позади кафе трещит и свищет

Соловушка над мусорным бачком.

25 мая 1976

Осень

Листопад, листожор, листобой,

Завтра золото станет золой.

То же самое будет с тобой,

С головой твоей, шумной и злой.

Намагниченным рваным углом

Перемётные птицы уйдут.

Бей им вслед обветшалым челом —

Сдан редут, и огарок задут.

Это край – омертвение жил,

Склеротический клёкот в груди,

И досада – неправильно жил,

И засада, куда ни пойди.

Это пепел на дне очага,

Нищеты продувная сума.

В створках век оплывут жемчуга

И зачахнут. И будет зима.

Снегопад, снеговей, снегостой,

Голубые летейские льды.

Даль чернеет, и берег пустой,

И следы. Слава богу, следы.

Песенка шута

Обогреваю белый свет,

Смеюсь, обозревая

То липы цвет, то рыбий след,

То потроха трамвая.

Когда компания сыта,

Она предпочитает

Не лиру – бубенцы шута,

Шута вам не хватает.

Я вместо ужина стучу

Зубами по железу,

Затем по лунному лучу

На четвереньках лезу.

Вас огорчает темнота.

А я твержу: – Светает!

Не верьте, смейтесь. Но шута,

Шута вам не хватает.

Меня корят, что я не горд,

Что взял в Пегасы клячу,

А я дурачусь круглый год

И всех вокруг дурачу.

Камзол мой драный нищета

Куплетами латает.

А вы торопите: шута,

Шута вам не хватает.

Но я ужасно устаю

От этой глупой роли.

Возможно, нынче я даю

Последние гастроли.

Бежит вода из решета,

Снег на губах не тает,

И вдруг поймете вы: шута,

Шута вам не хватает.

24 ноября 1975

Стихи к юбилею

Мужчины в двадцать – петухи,

Казарменная прыть:

Подраться, поорать стихи,

Курей поперекрыть.

Мужчины в тридцать – рысаки:

Труха из-под копыт,

Покуда ставки высоки,

Покуда кровь кипит.

Мужчины в сорок лет – орлы:

Предельна высота,

Но достаёт верней стрелы

Предательство крота.

А в пятьдесят мужчины – львы:

Мудры, видны собой.

Конечно, кое-что увы,

Но кое-что трубой.

Помехи, плюхи – чепуха,

Совмещены пока

Неукротимость петуха

С упрямством рысака.

С незащищённостью орла

Невозмутимость льва…

Живи, пока идут дела,

Пока душа жива.

А отвернёт Фортуна грудь,

Бери её с торца,

И до конца мужчиной будь,

До звёздного кольца!

Простая история

История эта не нова,

Так было во все времена…

Г. Гейне

Они полюбили друг друга, как водится, с первого взгляда.

В известных затеях прошло примерно четыре месяца.

На пятом он узнаёт, что она на пятом. Угрозу чада

Воспринимает словно в чаду. Потягивает повеситься.

Потому что он был ещё молодой, но ещё порядочный,

А у порядочных ежели что – принято было жениться.

Но подобная перспектива ему не казалась радужной,

Проще, пожалуй, покаяться и, как следствие, извиниться…

Немного привычной игры, живого воображеньица,

И всё, и готово: бойкий стишок ложится в пухлую папку.

Но вы увлеклись, вам хочется знать, женится или не женится,

Вам жаль бедолагу: молод, горяч, ну, перегнул палку.

Всё в полном ажуре: рука испрошена, кинжал попритёрли

к ножнам…

Её положению и собственной чести вот именно потакая…

Положение, впрочем, оказалось не столь интересным

и даже попросту ложным.

Это бывает. На нервной почве. А она у нас вся такая.

1972

Лукоморье

Деревянный Буратино, оловянный Дровосек,

И соломенный Страшила, и хрустальный башмачок.

Кто-то всех переумаял, кто-то мается за всех,

Скачет в сумерках по кругу вечный Беленький Бычок.

Пахнет мёдом Белоснежка, чахнет худенький Кащей,

Вновь старушку Гдежекружку на побаски повело,

Наплели, нагородили, наскребли из-под мощей,

Бац, а мы уже не дети. А не верить тяжело.

Справа база, слева баня, посреди пивной ларёк,

Кувыркнувшись на прощанье, солнце скрылось за углом.

Мне навстречу ковыляет дрессированный хорёк,

В небе бабушка порхает, управляясь помелом.

Там козёл на курьих ножках, здесь молочная река.

Пеший Леший сушит лапти на кисельном берегу…

То ли в бога, то ли в душу семенит моя тоска,

Пью, кую, кукую, каюсь – уберечься не могу.

1972

Импрессия

Небо, покрытое тучами, – всё-таки небо.

Дворцы, пропахшие щами, – всё же дворцы.

Унылый самоубийца с лицом пожилого Феба

Ко всем пристаёт с вопросом:

– Кому тут отдать концы?

Пальто, покрытое пятнами, всё-таки нечто.

Бульвар, усеянный лужами, всё-таки путь.

– Ложись, – говорю, – и жди.

– Да некуда лечь-то.

– Тогда, – говорю, – ступай.

– Ещё, – говорю, – побудь.

Деньги, которых нет, всё же воспоминание.

Хочешь, возьми кредит. Хочешь, в кулак свисти.

– Сгинь, – говорю, – уйди.

Имей, наконец, понимание.

Зачем мне твои концы?

Своих никак не свести.

1970

Раздражённому читателю

«…А вместо дубины дубовая лира, —

Читатель вздохнул и добавил тревожно: —

С таким, как у вас, ощущением мира

Не только писать – и дышать невозможно.

Судите, планета на грани распада,

Познанье и правда в руках изувера,

Сегодня, поймите, особенно надо,

Чтоб нас окрыляли надежда и вера.

Не ретроскулёж, не пустые молебны,

Не сонные оды, не вялые глоссы.

Сегодня искусства должны быть служебны.

Явите нам Слово, ведь мы безголосы…»

А мне-то мерещился спазм восхищенья:

Мол, музыка крови, мол, эхо эпохи.

И я погрузился в свои ощущенья,

Пытаясь понять, почему они плохи…

В грядущем кривляется призрак былого —

Мигнёт, и затмится, и снова поманит.

Ну где я найду это самое Слово?

А тот, кто найдёт, непременно обманет.

Пусть горло им садит пророческий клёкот,

Глазницы сжигает священная влага.

Планета в порядке, и автор далёк от

Желанья пыланья на общее благо…

В природе апрель. Наполняемся светом,

И млеем, и блеем, и вот уже следом

К нам в сени врывается птица с приветом —

Пора со двора по Данаям и Ледам.

Позорно шалея, плыву по аллее,

Березы кусая за горькие почки.

А запахи прыщут – куды бакалее,

И всюду голодных юнцов заморочки.

И музыка праздна, и Муза капризна,

И чаячьи клики, и заячьи блики, —

Так нешто вдомек мне твоя укоризна,

Мой верный читатель, как совесть, безликий.

И мне не судья ни потомок, ни предок —

Я каждой строкою сей статус упрочу.

А быть катаклизму, авось напоследок

Тебя посмешу, похмелю, поморочу.

Апрель 1984

Полевой сезон

Год шестьдесят четвёртый. Салехард

Не то чтобы четырёхстопный ямб

Мне надоел, как некогда поэту,

Но сам размер предполагает штамп.

Вкушать литературную диету

Под мерное потрескиванье ламп

Легко и даже весело. Но эту

Оказию затеять самому —

Помилуй бог. Ни сердцу, ни уму.

Вот почему в очередной присест

Хочу, не мародёрствуя лукаво,

Отставить в угол добровольный крест

И ощутить волнующее право

На позу, на амбицию, на жест,

На прихоть рассуждать легко и здраво

О пустяках, на автодифирамб,

На недоступный пятистопный ямб.

Почистив перья, водрузив пенсне,

Начнём невдруг вывязыванье петель

Причудливо и плавно, как во сне,

Вплетая то порок, то добродетель.

Однако речь пойдёт не обо мне,

А лишь о том, чему я был свидетель.

Тряхнём колоду. На одной из карт

Год шестьдесят четвёртый. Салехард.

Когда бы о себе, совсем иной

Пошёл бы слог. Вися, как кот на шторе,

На кукольной основе нитяной,

Иль гоголем гуляя на просторе,

Я б начал так: в системе нефтяной

В одной геологической конторе,

С гастритом чередуя геморрой,

Служил наш жизнерадостный герой.

Иронии дремучую змею

Он безуспешно скрещивал с Пегасом.

Вставал между семью и восемью.

Ложился между полночью и часом.

Слегка терроризировал семью,

Считавшую героя пустоплясом.

А впрочем, был наш кадр и бодр, и щедр.

И цвёл на ниве освоенья недр.

Две трети года он влачил свой крест

По адресу Литейный, тридцать девять,

Входя в тот запараженный подъезд,

По свалке у которого содеять

Сумел Некрасов за один присест

Строк триста размышлений и посеять

Разумное и вечное зерно

В общественном сознании. Оно

Сплодоносило позже, чтобы дать

Всем равные возможности. Короче,

Две трети года тишь да благодать

В конторе на Литейном. Дни и ночи

Летят, неразличимы. Совладать

Когда уже совсем не станет мочи

С морокой безысходности, тогда

Вдруг наступает летняя страда.

И ты, как кот, стремишься на газон,

Как птица, распускаешь хвост фазаний,

И ты поёшь и свищешь, как Кобзон,

И всюду повод ищешь для лобзаний,

И наступает полевой сезон,

И миллион бессмысленных терзаний

Тебе не в кайф. И, предвкушая фарт,

Ты едешь в чудный город Салехард.

А там собранье милых сердцу морд,

И вечный день, и спирт за шесть с полтиной.

И вот тебя уносит гидроборт,

И ты летишь и тешишься картиной

Оплывшей прорвы. Комариных орд

Ещё не ощущая и утиной

В зубах ещё не чувствуя ноги,

Уже ты бог. И в голове круги.

Долги, разборки, сплетни – на потом,

Покуда дурака не отваляю.

Всё в настоящем. Прошлое – фантом.

А там все вены вам поотворяю.

Но, впрочем, речь не обо мне, о том,

Чему я был свидетель. Повторяю,

Входя в повествовательный азарт:

Год шестьдесят четвёртый. Салехард.

Полевой сезон (п-ов Ямал, р. Юрибей)

Куда мы едем и где мы будем,

Кому поверим, кого оплачем?

Наш выход беден. Средь серых буден

Мы равнодушны к чужим удачам.

На Север правим, ругая Север,

Теплом домашним ночами бредим.

Мы сталь не плавим, зерно не сеем.

Мы только ходим, немножко едем.

Уклад наш прочен, оклад на диво.

Нас не обидит начальство наше.

И, между прочим, мы любим пиво,

И, если честно, не любим каши.

И нас, пожалуй, встревожить нечем.

Скитанья наши не пахнут Грином.

Свои печали мгновенно лечим

Синтомицином и анальгином.

Согреют жены, привяжут дети,

Но в домоседов не превратимся…

Вот так мы долго живём на свете,

И никогда мы не прекратимся.

Прогулка по территории заброшенного женского лагеря (пос. Ермаково на Енисее)

Вот оно – царство Спящей Красавицы.

Глухая трава подмышек касается,

А я ведь не так уж и мал.

Скажем, крапива – уснувшая стража.

А вот паутина – уснувшая пряжа

В руках у заснувших мам.

Но всё это в общем не так уж и мило.

Грызёт любопытство, а надо бы мимо…

Свободен – войду и уйду.

Незваного гостя обнюхают сонно

Бараки – людьми позабытая зона

В полсотни каком-то году.

В бараке орудуют наглые мышки,

Ворона сурово маячит на вышке,

Зажав под крылом автомат.

В сортире смороды пахучие листья

И надписи: «Девочки, скоро амнистия!»

А ниже: «Дождёшься» и мат.

Железный маршрут – Лабытнанги – Игарка,

Железный режим – человек и овчарка.

Там всё было ясно суду.

Не люди – железо, не бабы – а зэки…

Иные, должно быть, уснули навеки

В полсотни каком-то году…

Порхает по сцене принцесса Аврора,

Уже приключилась с волшебницей ссора,

Осталось найти остриё.

Сюда бы её до начала сезона —

Сто лет бы ей снилась барачная зона,

Проклятое царство её.

Комариное (р. Кыпа – Печаль – Кы)

Комары озверели. Мильонным роем,

Оглашая палатку ужасным воем,

Впивались в лучшие части тела.

Комариная тема – главная тема.

Кто-то сказал, что среди комаров

Только самки кусают и пьют нашу кровь.

Только самки… Скребя по распухшей внешности,

Я вспомнил тебя. Но уже без нежности.

Как мы плыли (р. Лонготьеган, Полярный Урал)

Укусы мошки горят на губах,

Как поцелуи врага.

Привычно мечтая о вкусных грибах.

Олени чешут рога.

Солнца нет и быть не должно.

Откуда ему быть.

Сыро, тепло, насекомо, темно

И долго ещё плыть.

Наш главный был мрачен и, кажется, нем,

И нос его цвёл, как заря.

Тогда появилось слово «зачем»,

И следом за ним – «зря».

Зачем мы плывём по этой реке?

Зачем нас едят и пьют?

А где-то огни. Там царит этикет.

Там благоденствует плут.

Зря мы плывем. Никому ни к чему

Трудные наши труды.

А главный молчал и смотрел во тьму,

И пар валил от воды.

Когда мы пришли через тысячу лет

Туда, где конец пути,

То перед тем, как взорвать этикет,

Мы буху сказали: «Плати!»

Бух разделил нам пузатый пакет:

Впору друг друга купить.

Но перед тем, как вернуть этикет,

Мы отправились пить.

Мы пили за каждый стотысячный лист,

За каждый неверный шаг.

А главный вдруг оказался речист,

И главный сказал так:

«Налейте мне из того пузыря,

И не стоит трясти тряпьём.

Не знаю, возможно, мы плавали зря,

А может, и нет. Взопьём».

Мы чуть не сожрали его живьём,

А нос его цвёл, как заря.

И кто-то сказал: «Зачем живем?»

И никто не сказал: «Зря».

Остров Преображения (море Лаптевых)

Полярный мак в четыре лепестка,

Полярный день, полярное сиянье,

Свирепая полярная тоска,

Которую не скроют возлиянья

Ни излиянья в обществе, давно

Установившем призрачный порядок:

Тяжёлый сон, повторное кино

И максимум душевных неполадок.

Коверкая нормальные слова,

Всему давать дурное толкованье.

Вот так мы населяем острова —

Используя себя до основанья.

Полярный круг, почти как знойный юг,

А знойный юг – литературный трюк.

Твой верный друг тебе не верит вдруг.

Свободных женщин не найти вокруг

За сотню островов. Твоя жена

Отсутствием твоим поражена

Была недолго: не ее вина,

Что Север, как Великая Стена,

Вас разделил… Нам надо уходить —

Нас только север может охладить!

Что пользы за газетами следить,

Потомков незначительных плодить?

Иная бесконечность нам в удел —

Чтоб ветер в мачтах домика гудел,

Чтоб толстый капитан Севморпути

Нам руки жал и всё не мог уйти!..

Полярный мак. Полярная сова.

Полярное медлительное море.

Вот так мы обживаем острова,

Завысив цену самой мелкой ссоре.

Весь мир возненавидя, вдруг замри,

С ним обретя высокое слиянье!

Два обелиска на краю земли

И вечное полярное сиянье…

Ждём самолёта (р. Агапа, Таймыр)

Прогулки по косе с отсутствующим видом,

Спряжение своих неправильных знакомых,

Катанье на пустой двухсотлитровой бочке

И худший преферанс из тех, что я играл.

Насторожённый слух – гудит? – но это ветер,

Усталые глаза – летит? – но это птица…

Тяжёлая, как ложь, тупая неизвестность.

Ждём самолёта. Дни похожи, как рабы.

Кругом не видно птиц – нелётная погода,

Свинцовый небосвод сулит Атланту грыжу

И длинный-длинный дождь в сто тысяч километров…

Ждём самолёта. Бог играет на трубе.

Всегда чего-то ждёшь: победы или смерти,

Субботы или сна, свиданья, дня рожденья.

Гуляешь вдоль витрин или сидишь на стуле

И смотришь на часы, в окно или в глаза.

И нету никого, и время истекает,

На мельнице скрипят тяжёлые колёса,

И сонная река – Агапа или Лета.

Ждём самолёта. Пьют и не хотят лететь.

Весь мир про нас забыл, как будто мы китайцы,

Как будто мы – пустяк от полумиллиарда.

Пять доблестных мужчин – мужей и сослуживцев —

Ждём самолёта. Речь становится темней.

Но так уж повелось: в момент его прилёта

Всё мелкое простить, и весело грузиться,

И глубоко курить и, тыкаясь в окошки,

Планету обсуждать, плывущую внизу.

Всему приходит срок! В любом заштатном клубе

Мы сможем дать концерт квинтета оптимистов,

А в письмах всё наврём, оставив только даты.

Ждём… Самый молодой пытается взлететь.

1968

Полевое чтение в ненастную погоду (р. Надым)

Хоть каплю радости. Три капли перед сном.

Хоть ложку мёда к утреннему дёгтю.

Ещё один журнал перелистнём —

Очередной кошмар расправит когти:

Усталый секс, докучливый разбой,

И ни кусочка радости, прощаясь.

Как ржавый винт с испорченной резьбой,

В своем собачьем спальнике вращаюсь.

Придумать радость, кажется, пустяк:

Беспечный стих с запутанной концовкой,

Кусочек солнца, стойка на кистях,

Ушибы замалюем марганцовкой,

Напишем струйкой на песке «дурак»,

В цветах жуки, под каждым камнем тайны…

Темно. Погода – дрянь. Палатка – брак.

Воспоминанья сумрачно детальны.

Сыреют спички. Плесневеет снедь.

В романах психи, плуты, проститутки.

Всё можно сочинить: любовь и смерть.

И только радость не придумать. Дудки.

По грибы (р. Худосей)

Ведром громыхая, бреду меж грибов,

Гребу их ведром, я сегодня с добычею.

А сам наблюдаю грибную любовь,

Грибную вражду и грибные обычаи.

Семейка грибов – от восторга охрип.

Взгляните, как живо их шляпки рябят.

Вот папа – солидный потомственный гриб.

Вот мама. А рядом ватага грибят.

У папы полшляпы в загадочных шрамах.

А шляпка у мамы чуть сдвинута набок.

А вы полюбуйтесь на маленьких самых —

Нет краше их сизых упитанных лапок.

А что за пижонки резвятся в сторонке?

Кричащие шляпки с вуальками, брошками?..

Поганки-грибы, как людские подонки,

Отчаянно пёстрые с хилыми ножками.

Грибы, словно люди, – вот общий итог.

От сходства порою становится зябко.

И пусть у грибов чуть поменьше ног,

Зато у людей не у каждого шляпка.

Экспериментальный отряд (Геолог – и начальник – Е. Герман, техник – и сочинитель – В. Лейкин, мл. техник – и художник – В. Емельянов, рабочий – и актёр – С. Мучеников; река Педерата, Полярный Урал. Июль 1965 года)

Уж вечер. В очаге трещат дрова.

Две копылухи преют в казане.

Колышется пожухлая трава.

Начальник спит и чешется во сне.

С Губы несёт какую-то чуму,

Которая окажется дождём,

Который нам, пожалуй, ни к чему,

А впрочем, перетерпим, переждём.

Корысть не в масть, и прыть не по годам,

И выспренние споры о стряпне,

И так нелеп за неименьем дам

Букет жарков на лиственничном пне.

И чем попало по сердцу скребя,

И не сказать, что всё осталось там,

И узнавать в желающих себя,

И уставать от неименья дам.

Художник развращает комаров,

Поэт рифмует клипер и мозоль,

Актёр поносит худший из миров:

Он перепутал манную и соль.

Суббота прислоняется к среде,

Планета стала плоской от жары.

Всё очень просто: крошки в бороде.

Материя первична. Комары.

Отпуск геолога (Пос. Архипо-Осиповка)

Прекрасно засыпать под гул прибоя,

Смешать свое неровное дыханье

С дыханьем искалеченной земли

И знать, что утро будет голубое,

И будет день, и неба полыханье,

И старая шаланда на мели.

Причудливо раздетые студенты

Придут сюда искать цветные камни

И незнакомых девушек любить.

Подробности давнишней киноленты,

Полузабытых образов мельканье

И ничего, чего не может быть.

Кровь медленно стекает по аорте,

Упёрлись в небо розовые пятки…

Не требуем и не даем взаймы.

Мы заслужили отдых на курорте.

Дни наших лет беспомощны и кратки.

Мы всё сильнее не хотим зимы.

Довериться разумному прибою,

Вздыхая в унисон печальным думам

Не внять, о чём, и невдомёк, о ком.

А ночь Обскою явится Губою,

Уснувшим на косе рыбачьим чумом

И круглым неулыбчивым щенком.

Походная-отходная (междуречье Пура и Часельки)

Всё болото, болото, болото,

Восемнадцатый день болото.

Мы бредём, отсырели от пота,

Что ж поделать, такая работа.

Восемнадцатый день – ни корки,

Терпеливо несём эту кару:

Вот вчера доели опорки,

А сегодня сварили гитару.

Пожевав сосновых иголок,

Восемнадцатый вечер подряд

Распеваем: «Крепись, геолог!

Ты солнцу и ветру брат».

И, присев у костра на корточки,

Вместо завтрака, вместо ужина,

Я смотрю на твои фотокарточки,

Это всё, что сейчас мне нужно.

Ты теперь далеко-далёко,

И меня, конечно, забыла.

Поправляя небрежно локон,

Ты с другим беседуешь мило.

Ну а я лишь зубами скрипну,

У меня другая забота.

Всё равно я, наверно, погибну,

Что ж поделать, такая работа.

Всё болото, болото, болото,

Восемнадцатый день болото,

Начинается сыпь и рвота,

Повторяю: такая работа.

Тяжело по тайге пробираться,

А голодному – бесполезно.

Мы пытались поужинать рацией,

А она оказалась железной.

Мы мужчины, не потому ли

Мы упрямо идём к своей цели.

Правда, двое на днях утонули,

А четвёртого, толстого, съели.

Эй, друзья, веселей хромайте-ка!

Пусть наш путь никогда не кончится.

Нас ведёт за собой романтика!..

Только жалко, что кушать хочется.

И пускай мы живучи весьма,

Всё равно не стоит трудиться.

С «Неотправленного письма»

Есть у нас такая традиция:

Голодать, наряжаться в рвань,

Тосковать, помирать без счёта…

В общем так: наше дело – дрянь.

Что ж поделать, такая работа!

Ундины (р. Толька, верховья р. Таз, 1962 год)

Товарищ мой, Валерий К.,

Матёрый инженер-геолог,

Учил меня всему слегка:

Грести, брести по тундре, полог

Сооружать от комаров,

Сличать песчаники и глины,

Учил для заготовки дров

Посуше выбирать лесины,

Трепать гуся, пороть язя,

Не лезть нарочно в передряги

И, по течению скользя,

Не нарываться на коряги,

Учил готовить на огне,

Работать с компасом и картой…

По временам казалось мне:

Он у доски, а я за партой.

При этом был Валерий К.

Как бы из воска и металла,

И эта роль ученика

Меня отнюдь не угнетала.

На побегушках у судьбы

Я научился понемногу

Приёмам гребли и ходьбы,

Искусству выбирать дорогу;

Я научился не беречь

Ни головы своей, ни шкуры,

Разумно экономить речь,

Переключаться в перекуры;

Я научился пить вино,

Скрывать личину рифмоплёта

И ждать спокойно, как бревно,

Погоды, писем, самолёта.

И каждый полевой сезон

В меня впечатывал картины

Гнилых болот, забытых зон,

Хантыйской сельдяной путины,

Метели августовской бред,

Хальмер, хранимый «дарвалдаем»,

Зелёный луч как некий след

Того, чем тайно обладаем.

Забыть ли вязь оленьих троп,

Небес немеркнущие своды,

Как дох и пах, как зяб и топ

И рыл веслом лесные воды.

И как не спал до двух, до трёх,

Смакуя перекличку тварей:

Комарий вой, песцовый брёх,

Потусторонний вопль гагарий.

Предметна жизнь была, проста

И незатейлива. А ныне,

Когда с вершин своих полста,

Как блудный сын среди пустыни,

Я поношу судьбу, со мной

Весьма чудившую от скуки,

Теперь, когда я стал иной,

Малоподвижный, с видом буки

Изобличающий детей

И проповедующий внукам,

Избывший маяту страстей,

Но постоянно к прежним штукам

Летящий памятью, теперь

Я ворошу не скромный список

Приобретений и потерь,

Не имена случайных кисок,

Но постоянно лишь одно

Меня волнует приключенье;

Мне так и не было дано

Определить его значенье,

Однако в памяти сквозной

Оно таращится химерой…

Итак, июль, полярный зной,

Мы пробираемся с Валерой

К верховьям Тольки. От жары

Река порядком обмелела.

Спина в лохмотьях кожуры,

Слепни измордовали тело.

Природу бранью леденя,

Давясь дыханием свистящим,

Мы вот уже четыре дня

Промеж песков байдарку тащим.

Четыре дня, а дальше – стоп,

Теперь другим займёмся делом:

Рюкзак, лопата и топ-топ,

Пойдём пылить водоразделом,

Чтоб там, в извилинах долин

Ориентируясь умело,

Найти следы третичных глин,

А повезёт – и знаки мела…

Сия история весьма

Меня, признаться, утомила;

Однообразна, как тесьма,

И обтекаема, как мыло,

Скользит и тянется, а в ней

Нет ни интриги, ни веселья,

Лишь тень давно минувших дней.

Так жаждой маешься с похмелья,

А всё никак не утолить,

Никак не завершить леченья.

Но коли начал, надо длить,

Тем более что приключенье

Уже обещано. Вперёд,

Мой склеротический заморыш,

Мой добросовестный урод.

Повествование само лишь

Обозначается… Итак,

Байдарка на песке застыла,

В зените плавится пятак

Осатанелого светила.

Однако на душе покой,

А в перспективе ясность целей,

И мы по тропке над рекой

Снуём меж лиственниц и елей.

Здесь, несомненно, есть резон

Заметить, что людей в округе

Нет абсолютно. Не сезон.

На северном коварном юге,

Терзаем гнусом и жарой,

Олень звереет. Ханты следом

За стадом летнею порой

Каслают к морю, к домоседам

Их не причислишь. А без них

Здесь никого. Мы исключенье.

Ни подъездных, ни объездных

Путей здесь нет. Для развлеченья

Туризмом здешние места

Убоги, и сюда добраться —

Затея, в сущности, пуста.

Вот таковы об этом вкратце

Соображенья… Зной виски

Едва не пузырит. К тому же

Речушка наша вдруг пески

Порастеряла, стала уже,

Зато и глубже. Поворот,

Ещё, ещё и – что такое? —

Валера замер и вперёд

Ни шагу. Жилистой рукою

Остановил меня: – Нишкни!

Я мру, как бурундук на стрёме.

И вдруг холодные клешни

Сошлись на горле. Здесь же, кроме

Меня с Валерой, ни души,

Ни человеческого знака.

Откуда же в глуши, в тиши

И смех, и голоса? Однако

Мы перегрелись. Слуховой

Мираж. Случается порою:

То как бы грянет духовой

Оркестр за лесом, за горою,

То непонятное авто

Промчится с кашляющим воем,

То лай, то блеянье, а то

И голоса. Но чтоб обоим

Сиё прислышалось, такой

Потехи сроду не бывало…

И тут мы видим: за рекой

Из-за лесистого увала

Выходят барышни. Их две.

И чешут в нашем направленье.

Захоронясь в траве, в листве,

И цепенея в изумленье,

Мы отмечаем, что они

Одеты в платьица из ситца.

Но комарье, мошка, слепни —

Здесь невозможно не взбеситься.

Ан нет – идут и говорят,

Слегка обмахиваясь веткой,

И неуместный их наряд

Своей нелепою расцветкой

Нас раздражает… В сотый раз

Перебираю варианты.

Смурня: в округе, кроме нас,

Ни человека. Даже ханты

Ушли на север. И потом,

Хантыйка не наденет платья.

Фантом! Воистину фантом!

И нет на призрака заклятья.

Меж тем девицы супротив

Остановились, огляделись

И, лица к нам поворотив,

Как по команде вдруг разделись

И в воду бросились, визжа.

Вот на – хорошенькое дело!

И тут меня под хвост вожжа

Хлестнула: хватит! Надоело!

Пора открыться, ведь окрест

Ни экспедиции, ни стада.

– Вы из каких, мол, девы, мест?

Пора знакомиться. – Не надо, —

Сказал Валера, от реки

Не отворачивая взгляда,

И жестом жилистой руки

Остановил меня: – Не надо.

А сам сквозь иглы, сквозь листы

Следил с такою болью вязкой,

Что крупные его черты

Застыли сероватой маской.

Но вот горластое дамьё

Нахохоталось, навозилось

И с новой силою в моё

Воображение вонзилось.

Сказать по правде, их возня,

Их беспощадная природа

Не вызывали у меня

Эмоций мужеского рода,

Поскольку мысль ушла в полёт

По траектории единой:

Возможно ль здесь, среди болот

И дебрей, встретиться с ундиной,

А если нет, то эти две

Какой оказией, откуда,

Как воспринять их в естестве,

А не предполагая чудо?

Проворно платьица надев,

Ундины скрылись за излукой,

Недолго бурный говор дев

Ещё отыгрывался мукой

Неразумения. Но вот

Они исчезли, растворились;

Мы закурили, стёрли пот

И наконец разговорились.

Блажен, хоть в церковь волоки,

От потрясенья стоеросов,

Я тут же выставил полки

Предположений и вопросов.

Я пёр, переходя на ор,

Самозабвенно, как гагара,

А он бубнил свой невермор,

Как Ворон бедного Эдгара.

Я, что твой демон во плоти,

Сиял неистовым накалом,

А он сказал: – Пора идти.

Наш путь далёк и дел навалом.

Мы повернули в тундру. Там

Три дня болота проминали

И больше наших странных дам

Как будто и не вспоминали.

Что ж, я ни духом и ни сном

Не разумел, куда толкаюсь…

Потом на базе за вином

Я рассказал об этом, каюсь.

Парней клубничка привлекла,

Девицы ворковали: – Прелесть.

А мой Валера из угла

Сказал: – Должно быть, перегрелись.

Мой друг, ты был фатально мудр,

Твоё понятно беспокойство:

От пары призрачных лахудр

Оборонить мироустройство,

Спасти неверие своё

От пут аляповатой веры…

Под заунывное совьё

Пусть кувыркаются химеры,

Ты принял меры, твой костяк

Устроен на особый выдел.

А барышни в реке – пустяк.

Но ты их видел. Ты их видел!

Май – июнь 1987

Циклотрон

Назидательные ямбы

1

Не нужен сердцу костоправ,

А рёбрам психоаналитик.

Сей постулат не просто прав,

А как бы сам собою вытек.

Нужда с любовью вперебой

Грызут в любое время суток.

А то, что мы зовём судьбой,

Опасный блеф и предрассудок.

2

Где тонок жизни матерьял,

Надежда прирастает сплетней.

Ищи не там, где потерял,

А где окажешься заметней.

Доверься опытной молве,

Попробуй вызнать у знакомых.

А тот, кто ищет в голове,

Лишь промышляет насекомых.

3

Сыщи-ка в сущем благодать,

Коль всюду мрак, всему кордоны.

Смерть, перестань надоедать,

Твои намёки беспардонны.

И без тебя невмоготу,

Кривясь ухмылкою цинготной,

Следить, как грабят наготу

И чтят публичность подноготной.

4

Ты вновь с чужими загудел,

Опять на зеркало пеняешь.

Но свой уделанный удел

И рад бы, да не обменяешь.

Будь равнодушен, как топор,

К дарам, хорам, пирам в хоромах.

А тем, кто норовит в упор,

Дай знать, что всё еще не промах.

5

Нет смысла напрягать Камен,

Определять пути и сроки,

Покуда время перемен

Даёт грядущему уроки.

Хлебай помои, пей метил,

Своди простату с диабетом.

Блажен не тот, кто посетил,

А тот, кто не узнал об этом.

Июль, сентябрь 1998

Невесёлые хореи

I. 1990 год

Сырь и гарь. Январский ливень.

На Фонтанке наводненье.

Больше стало бесноватых —

Уши пухнут от речей.

Если кто-нибудь затеет

«Помню чудное мгновенье» —

Это значит, зреет байка

Относительно харчей.

Как бы всюду перемены,

Но до мелочи знакомо

Громожденье лжи и грязи,

Слухи, свары, грабежи.

Гомо, сапиенс утратив,

Бьет в лицо другое гомо,

И с утра пенсионеры

Занимают рубежи.

Всё. Душа остановилась.

Отыграло роли тело.

Вместо жизни мемуары:

С кем-то спал, кому-то спел.

Не успеешь оглянуться,

Как уже и пролетело…

То и скверно, что ни разу

Оглянуться не успел.

II

Долго ль мне гулять на свете…

А. С. Пушкин

То дыханья не хватает,

То терпенья, то ума.

Дыры в памяти латает

Габардиновая тьма.

А давно ли в жилах, в порах

Бушевал бездымный порох:

Только лёг – уже светает,

Чуть сомлел – уже зима.

Здравствуй, матушка. Откуда

Столько сна и серебра?

Не сыскав добра от худа,

Гоним беса из ребра.

Раньше грезилась саванна,

А теперь диван да ванна,

Персональная посуда,

Апельсиновое бра.

Отразбойничало эхо,

Отмерцали зеркала.

Возраст жизни не помеха,

Жаль, дистанция мала.

Вдоль карниза ходит ворон,

Распевает «невермор» он,

Обаятельный, как Пьеха,

И солидный, как кила.

Всё. Готов. Играйте Баха.

Разрывайте воем рты.

Где посконная рубаха?

Где сермяжные порты?

На игле безумный кочет

Скачет, корчится, клекочет.

И толпа глядит без страха

На остывшие черты.

24 июня 1991

III. Муравьиные стансы

Жизнь уже не раздражает,

Смерть ещё не горячит.

Дева мальчика рожает

И от счастия кричит.

Мальчик требует огласки,

Щерит зубки, щурит глазки,

За троих соображает,

Зол, умён и нарочит.

Дребезжа безумным нервом,

Им одним и даровит,

Век двадцатый двадцать первым

Обернуться норовит.

Напоследок тянет жилы,

Роет братские могилы,

Приговаривает «Хер вам»,

Да ухмылочки кривит.

Между тем зима маячит,

Льды коварные куёт.

Стрекоза уже не плачет,

А не то что не поёт.

Муравей строгает стансы

Под неясные авансы,

За окно глаза корячит

И слабительное пьёт.

За окном по звону-хрусту

Мимо мёртвых тополей

Горожане прут капусту

С неухоженных полей.

В перспективе голод, холод,

Возвращённый серп и молот,

Да в оттяжку святу-пусту

Неразменное «налей»…

Трепещи, четырёхстопный,

Легкопёрый, как порей,

Дорежимный, допотопный

Жизнерадостный хорей.

Может, мы с тобою вкупе

Перемелем воду в ступе,

Перемолим рай окопный,

Распугаем упырей?

Для улыбок зубы драю,

Завожу пустую блажь.

Ты споёшь, а я сыграю —

Производное в тираж.

Завораживая пылом,

Кот в мешке играет шилом,

И ползёт, ползёт по краю

Растерявшийся мураш.

29.10.92

IV. Вариации на вечную тему

Страшно, страшно поневоле

Средь неведомых равнин.

А. С. Пушкин

Снова жизнь перестаралась в оказании услуг.

От избытка впечатлений так и тянет постареть.

Заглушая птицу кашлем, обрекая луг на плуг,

Загружая пустяками недопрожитую треть.

Но не стоит обольщаться – затаись и последи.

Результаты не замедлят, будешь выжат либо вжат:

Ангел слева, ангел справа, свято место посреди,

Просто некуда деваться, нет же, вот они – кружат.

Тут держал один из многих небольшое интервью,

Как он сямо и овамо на решительной ноге,

Как он лиру приторочил к огнестрельному цевью,

Как он вывел из забвенья Чернышевского Н. Г.,

Как он любит ранним утром по пороше, по росе,

Типа странною любовью, перегноем в борозде.

А другой из тех же самых на газетной полосе

То ли молится вприсядку, то ли пляшет по нужде.

Чревочёсы, мракомесы, поедатели белил,

Горбуны, строфокамилы, струг с персидскою княжной…

Будь я проклят, если с вами хоть когда-нибудь делил

Это лето, это небо, этот жребий раздвижной.

8.04.99

Тема и вариации

Бросил писать…

Михаил Яснов

Тема

Бросил писать. Ударение именно там,

Где по ритму целесообразно.

Потому что с другим удареньем не бросить, скорее наоборот.

То, что раньше текло по усам, прикипает к устам.

Жизнь, однако, проходит непраздно.

Занятий невпроворот.

Вариация 1

Бросил чесать в надежде извлечь. Ишь

Как там устроено: постоянно шевелится,

А наружу ни с места.

Это вряд ли уже излечишь.

Вроде варится, во всяком случае, мелется,

А никак. Хорошо еще – бросил писать, и свободен, и ветер с веста,

То есть где-то когда-то не помню кем обещанная фиеста,

Как, допустим, высшая форма интима,

Уже вполне, уже допустима:

То плеснёт издаля, то блеснёт,

То еще как-нибудь вскарамелится…

А внутри кашлянут со значением

И негромко скажут: «Вестимо».

Вариация 2

Бросил жребий. Выпало перейти Рубикон.

С утра подкрепился: немного белужьей икры, сырое яйцо, бекон —

И двинул к реке. Прихожу, а там ни брода, ни переправы,

Какие-то недогложенные скотиной бурые травы,

И всё. Авгуры опять оказались правы.

Товарищ мне говорит: «А ты, мол, попробуй вплавь.

При твоём-то везенье, твоей-то удали.

Тебя там ждут. Одержишь, добудешь – худо ли?

Рискни, – говорит, – и таким вот манером себя в историю вплавь».

«Да пошёл ты вон!» – говорю. И пошёл обратно.

Естественно, на душе отвратно.

Слава Господу, бросил писать, а то бы гнусное чувство утроил

Тем, что в какой-нибудь опус сей казус встроил,

Что совсем уж вышло бы неопрятно.

Вариация 3

Бросил камень в одну ненормальную…

Я и вообще люблю соблюдать формальную

Сторону. Проходил мимо храма —

Собственно, там и случилась драма, —

Спросили: «Кто?» А я как раз был без греха,

То есть бросил писать: за неделю ни одного стиха.

Вот и метнул. И даже попал. Хорошо, не в репу.

А дама была не одна. И те, которые с ней,

Тут же ко мне, скроив такову свирепу,

Что внутри у меня стало ещё тесней.

«Дались мне, – думаю, – их поганые просьбы.

А вот ведь попался. В другой ситуации брось бы —

Да ни в жисть. Тем более женщина. То есть не то чтобы свято,

Но лучше не стоит…» И вдруг закричали: «Снято!»

Оказывается, у них тут кино. А я-то!..

Режиссёр поздравил с дебютом, выдал кулёк черешен,

Подошли какие-то тёлки: «Что ли, и впрямь безгрешен?

Ведь есть же хотя бы один невинный грешок?»

«Вы что, – говорю, – с колокольни рухнули?

Выпали из скворешен?!»

В общем, смешного мало, и даже какой-то неясный шок.

Не пришлось бы писать стишок.

Вариация 4

Бросил летать во сне.

От разбега одышка, запотевает пенсне,

Так что рискуешь сослепу напороться

И застрять на какой-нибудь там антенне или сосне,

Чтобы тыкали снизу, что, мол, за чучело там качается.

И непонятно, как с напастью этой бороться.

А без разбега не получается.

Раньше-то, помнится, как нравилось зависать

Над дольным, юдольным, отверженно-безглагольным…

Неужели связано с тем, что бросил писать?

Схватился за первый попавшийся, а он оказался краеугольным.

Понимаешь, что всё, что своё отлетал, а никак не внять,

не утешиться.

Закроешь глаза, а взамен, как в борще, цветные жирные пятна.

И главное, там, где у прочих крылья, всё время чешется,

Причём во сне, и, значит, никак, и это особенно неприятно.

Вариация 5 (и последняя)

Бросил бросать пылкие взоры на дам.

Стимул весьма, статус вполне, но как-то не по годам:

Ноги, живот, спина, плешь вытесняет проседь;

Уже не рвусь, что твой Адам, к запретным плодам,

Не шастаю, хрипло дыша, по чужим садам,

И пыл приугас, и взор попритух – пришлось бросить.

Но ежели раньше я ради них напрягал Камен,

Отчего приобрел даже некоторую известность,

То теперь пустота, облом, – ни строфы взамен.

И жалобно стонет отечественная словесность.

15 декабря 2006 – 8 января 2007

Кривая речь

I

– Давай, Купоросов, составим беседу, —

Сказал Феоктистов однажды соседу, —

Ты вечно снуёшь, бесконечно спешишь,

А что в результате? Как правило, шиш.

– Что в мире духовной единственней жажды? —

Сказал Феоктистов соседу однажды. —

А ты всё торопишься, как на вокзал,

Трещишь без умолку, а что ты сказал?

– Мы хуже девиц и бездарней артистов, —

Однажды соседу сказал Феоктистов, —

И сами – увы, и подобных плодим.

А если отвлечься от вечных вопросов,

Бегов тараканьих промежду отбросов,

Унылых шутов, портативных колоссов?

Пусть в каждом из нас обнажится философ.

Подумав, ответил ему Купоросов:

– Пускай обнажится, а там поглядим.

11.2003

II

«Снова здорово, – сказала Серова. —

Мир неопрятен. Фортуна сурова».

День между тем примерял костыли:

Дети мужали, деревья цвели.

На побережье, в Керчи или Гаспре,

Музы и бесы затеяли распри,

Жизнь продолжалась,

но это была не жизнь.

«Как-то мне пиково, – молвила Быкова, —

В принципе, хочется, но не абы кого!»

С неба валилось и медленно липло

К шляпкам и кепкам унылого пипла.

С мыса Канаверал выпало «аполло».

В кухне кишело, на лестнице капало.

В дверь постучали,

но это была не жизнь.

11. 2003

III. В лифте

Я говорю ему: «Жена в больнице —

Хронические боли в пояснице.

Сын был женат, но как-то против правил,

Как бы либидо натощак оправил.

Друг детства Кузнецов назвался Смитом,

Живёт в Канаде. Стал антисемитом.

Всё тусклое, пустое, никакое,

И нет ни в чём ни пользы, ни покоя…»

А он в ответ: «Мамаша овдовела,

А сил уже впритык, переговела.

Подругу присмотрел, да вышло мимо,

А время жизни прёт неутомимо.

И вообще, когда ни включишь телек,

По всем каналам тёлки без бретелек.

Прохожие – скоты, соседи – твари,

И чую, как теряю в каждой сваре…»

Разъялись двери, обрывая фразу,

Мы распрощались, чтоб уже ни разу,

Но каждый оттрепал своё мочало,

И как-то так обоим полегчало.

08.03.2004

IV

– Нет ничего, что ничего не значит.

– А музыка?

– Навряд ли.

– А свобода?

– Ну разве что свобода. Между прочим,

Свобода не бывает порционной.

– И хорошо. И пусть. В конце концов,

Нам дорого не то, что мы теряем,

А то, что невозможно.

– Например?

– Допустим, некто, изгнанный в окно,

Нарочно возвратился хлопнуть дверью,

А все ушли.

– Короче, не судьба.

– Как писывал Модест Ильич Чайковский,

Что наша жизнь? Игра, мол…

– Это Пушкин.

– А Лермонтова взять: «Скажи-ка, дядя» —

Ни страсти, ни ума, а как присохло —

Не отодрать.

– Да, многое на свете

Уже не в состоянье превозмочь

Унылую ментальность маргинала.

– А музыка?

– Ещё скажи «свобода».

– Сказал бы, да Хозяин не велит.

27.07.2004

Смерть поэта

1. Обстоятельства

Ни ума, ни сил, ни денег,

Вечный пленник и должник,

Сам себе иноплеменник,

Хлопотун и озорник,

Стал астеник, неврастеник,

Опечалился и сник.

Сник, ушёл в свои заботы,

В помрачения свои:

То нахлещется до рвоты,

То наврется до статьи,

То махнёт за две субботы

Сто листов галиматьи.

Сто листов – и все про то же:

Про иметь и не иметь,

Про засиженное ложе,

Про непрожитую треть,

Не сулящую… О, боже!

Остаётся умереть.

Умереть. Унылый гений

Новизною не дарит.

Дух былых проникновений

Над болотами парит.

Ошарашенный Евгений

«Кыш» кумиру говорит.

2. Последнее

Не ущербным юнцом с деревянным лицом

(В некрасивой забаве замечен отцом),

Не задорным слепцом, промышлявшим словцом

(Чей фригийский колпак оказался чепцом),

Не мохнатым самцом, голова – огурцом

(Бедолагу судьба долбанула торцом),

Не ура-молодцом, эталон-образцом

(Оказался дельцом, занимался фарцом) —

Просто голову в грудь упираю,

Умираю, пора, умираю.

Просто вдруг померещилось: лёг и не встал.

Ни стыда, ни досады, ни страха – устал.

За сто лет упражнений листа не сверстал.

Промотал свою душу впустую – устал.

Проплясал в балаганах, в кустах просвистал,

Прошутил, прокутил, пролоскутил – устал.

Коленкор на венец, из дерьма пьедестал —

Вроде нажил немного, а как я устал.

Прячу зубы, глаза убираю,

Умираю, пора, умираю.

Эти строки – последняя проба пера.

Ни стыда, ни досады, ни страха – пора.

Проповедовать пользу мы все мастера,

Да себя-то обманывать скучно – пора.

Среди прочих ещё зазияет дыра.

Всё не вечно. Особенно люди. Пора.

Что ж, легенде исхода, как щам топора,

В пересказе достаточно. В общем, пора.

Все куют. Моя кузница с краю.

Пламя гаснет. Пора. Умираю.

3. Разговоры

Вы слышали? Погиб. В расцвете лет.

Причина не ясна. Пока гадают.

Самоубийство. Все уже рыдают,

А вы ещё не знаете. Привет.

Вы слышали? Он умер. Вовсе нет —

Обычная амурная интрига.

Не выдержал. Мы все во власти мига.

Во вторник погребение. Привет.

Вы слышали? Он мёртв. Какой-то бред.

Мы в прошлый понедельник вместе пили.

Я так его… Мы так его любили.

Мы так его… Я так его… Привет.

Вы слышали? Чудесный был поэт.

Два мальчика и два рубля на книжке.

Нет, вроде не поэтому. Нервишки.

Вот так и мы когда-нибудь. Привет.

4. Посвящение

Пылает лоб. Надсажена гортань.

И словно перечёркнутые главы:

Попытка мятежа, желанье славы,

Молвы неубедительная дань.

Ты, верно, понимал, что дело – дрянь,

Что позади последняя застава,

Что на листе последняя октава.

Глоток – и цепенеющая брань.

Мой мальчик, мой воробушек, прости,

Что я была тобой неуловима.

Что эту боль, промчавшуюся мимо,

Уже не утолить, не отвести.

В герои драмы рвётся травести,

Говоруна пленила пантомима.

Но обращать поэта в пилигрима

Бессмысленно. Судьбы не провести.

А небосвод бездонно голубой.

И смерти нет. И по любви на брата.

И праведник с лицом дегенерата

Пегаса погоняет на убой.

Пусть моралисты лгут наперебой:

«Безумен шаг! Немыслима утрата!»

Но мудрое достоинство Сократа

Тебя хранит за гранью. Бог с тобой.

5. Монолог вдовы

Ты сплоховал. Тебя и твой талант

Зарыли в землю. Шлюхи откричали.

Судебный врач и серый лейтенант

Мне алиби оформили в печали.

Теперь ты память, мистика, трава.

Сверчок запечный, дудка крысолова.

А я, твоя законная вдова —

Куда деваться? – жить пытаюсь снова.

Ты другом был. И ты не делал зла.

Сулил охотно золотые слитки.

А я твой дом скрипела, но везла

С достоинством и грацией улитки.

Ты светоч не менял на колбасу.

В забавах был восторженней дебила,

В душе моей, как в собственном носу,

Орудовал. А я тебя любила.

И вот одна. Унижена. Пуста.

Бесцельно ворошу твои бумаги.

Пронзают мякоть каждого листа

Бенгальские огни, шампуры, шпаги.

Заметки. Письма. Опыты. Стихи.

Молитвы. Клятвы. Жалобы. Упреки.

Всё станет грудой пыли и трухи

В довольно незначительные сроки.

Трухи и пыли. Праха и золы.

И чем скорее, тем, должно быть, проще.

Что делать, в горе все немного злы.

Тем более когда в наследство – мощи.

Прощай, мой милый. Для твоих детей

Твой выкрутас последний даже кстати,

Скорей избегнут каверзных сетей,

В которых ты и сгинул в результате.

Прощай. За гробом, говорят, покой

И все равны: мерзавцы и герои.

Лицо не му́кой выбелю, муко́й,

Как потаскуха на руинах Трои,

Цинично отбывающая роль,

Привычно дожидающая зверя…

Прощай. И если есть на сердце боль,

То имя ей – обида, не потеря.

6. В издательстве

– Вы – редактор такой-то? – Пожалуйте, к вашим услугам.

Проходите, садитесь. Простите, с кем выпала честь?

– Вы, конечно, слыхали. Я был отошедшему другом.

– Да, слыхал. Сожалею, но не удавалось прочесть.

– В этой папке стихи. Вероятно, получится сборник.

– Вероятно? Ну-ну. Отчего ж он у нас не бывал?

– Он застенчивый был. И к тому же ужасный затворник:

Дом и служба – и всё. – Выпивал? – Иногда выпивал.

– Значит, так, позвоните мне где-нибудь после второго.

Откровенно скажу, обнадёжить пока не могу.

Стоп. Минутку. Алло! Дорогой, неужели?! Здорово!

Здесь, сидит предо мною. Ну что ты, я вечно в долгу.

Да, принёс. Постараюсь. Вы были знакомы? Откуда?

Да, конечно, ужасно, такой молодой – и умолк.

Я сказал – постараюсь. Нормально. У дочки простуда.

Ну спасибо. Звони. Обещаю, ведь это мой долг.

Значит, так, позвоните мне где-нибудь через неделю.

С интересом прочту. Говорите, хороший поэт?

Стоп. Минутку. Алло! Александр Ильич?! Неужели?!

Здесь, сидит предо мною. Принёс. Постараюсь. Привет.

Значит, так, позвоните мне завтра. Начнём без оглядки.

Стоп. Минутку. Алло! До второго я занят. Пока.

Александр Ильичу передайте: всё будет в порядке.

Рецензента найдём. До свидания. Жаль чудака.

7. Сороковины

Сорок дней. Оболочка в болоте. Душа в эмпиреях.

Звёзды щёлкают клювами. Демоны ржут в батареях

Отопленья центрального. Траура нету в помине.

Собираются гости для самой последней амини.

Жизнь и смерть разделились. Зловещая тень крестовины

Рассосалась. Уже попривыкли. И сороковины

С именинами схожи поэтому. Шумные гости

В основном о насущном. И лишь иногда о погосте.

То есть повод, конечно, унылый. Однако напитки.

Сквозь глазницы уже заблистали свинцовые слитки,

Пробренчал анекдотец, скользнуло словцо с подковыром,

Отлегло и ушло. Поминанье закончилось пиром.

Сорок дней. Поусохли. Приплакались. Приноровились.

Сорок бед не избыть. Бедолаги и раньше травились.

Потужили натужливо. Желчью живых покропили.

Да и в стороны. К дому. Как будто бы их торопили.

Словно каждый почувствовал вдруг, как тиранит жестоко

Туповатое темя ему запредельное око,

И на полузахлёбе, на трёпе, на полунамёке

Ощутил, как мизерна удача, как ветрены сроки.

Лето перед очередным концом света

1

Три четверти мимо, а я не в гробу,

А я ещё вот он, снаружи,

Не чаю, не чту, никуда не гребу,

Ни пекла не чуя, ни стужи.

Избыточной снедью крушу телеса,

Заложник шального гормона,

И шастаю важно внутри колеса,

Которому нет угомона.

2

Прослыл, добился, преуспел,

В престижном списке занял строчку,

С одной сплясал, с другими спел,

У третьих вымолил отсрочку,

Родил, соорудил, вкопал,

Самим собою в гранды прочим,

И даже что-то накропал,

Не хуже прочих, между прочим,

И чья-то кто-то там ему

Седьмой водою приходилась,

Но по внезапному уму

Вдруг понял, примеряя тьму,

Что жизнь опять не пригодилась.

3

В отчаянье заламываю руки.

И рад бы не себе, да все ушли:

Разъяли, вскрыли, разгребли, учли

И съехали. И нет такой науки,

Чтоб вспять переучить меня смогла

На всё забить до степеней искомых.

Не дышится. Повсюду смрад и мгла,

И много непонятных насекомых.

4

Как научиться быть довольным

Своим умом недобровольным,

Чтоб зря не париться о том,

Что наше прошлое – фантом,

Блик, мимолётность, образ тленья,

Чередованье просветленья

И помрачения души

В необихоженной тиши,

Воспетой Фетом прошлым летом…

Как не печалиться об этом?

5

Откукарекался – и в путь,

Сличая с тем, что прежде было,

В тенетах сумрачного пыла

Образовавшуюся суть.

Не ограниченный ничуть

В искусстве сладиться без мыла,

Знай подставляй забавам грудь,

Мол, чтопройдёттобудетмило.

Жизнь подчиняется тому,

Кто доверяется уму,

А не случайному сплетенью

Раскорректированных жил.

И тем, кто враскорячку жил,

Ни миражом не стать, ни тенью.

6

Так бы жил да и жил бы, да вдруг приключился сбой,

Как, допустим, у дам, но в другом календарном цикле:

Стало вдруг невтерпёж оставаться самим собой,

То есть тем, к кому сам привык и вокруг привыкли.

Невесть с кем состоя в непонятно каком родстве,

Тем не менее чуял впрок, что оно чревато.

И при этом вокруг кто-то тихо шумел в листве,

И почти до земли провисала сырая вата.

7

То в лузу вдев, то музу ублажив,

Глухой к предначертаньям и обидам,

Я наловчился делать вид, что жив,

И пользоваться всуе этим видом.

Избыточный, как майская заря,

Затейливо пылящий в каждом тосте,

Я рыл и ткал и верил, что не зря,

Но не хватило времени и злости.

8

Перед тем как давануть педаль,

На которой значится Finita,

И нырнуть в неведомую даль,

Скорчившись навроде аммонита,

Было бы невредно поскрести

В памяти и, повод обнаружив,

Что-нибудь нарядное сплести,

Переткав набор словесных кружев.

Пусть при этом душу не спасёшь,

Но авось продышишь, прососешь,

Изведя планиду в марафоне,

Памятник – не памятник, а всё ж

Смутный силуэт на общем фоне.

Девяностые

Девяностые

Невозможно понять, как рука остывает в руке,

Если сам не держал, не искал в ней заглохшего пульса.

После этого пей, подыхай, в подворотнях сутулься,

Но не пробуй забыть, как рука остывает в руке.

И не пробуй понять, если сам не держал, не искал

Погубивших на ощупь, в упор, мимоходом, задаром,

Не гасил векселей, выбивая ответным ударом

Злую плесень из глаз и меняя осклаб на оскал.

Невозможно поверить, что зрак, пронизающий тьму,

Не отыщет того, что ему заповедано словом.

Это, брат, либерта, это значит – в чугунноголовом

Естестве растворись без остатка, и горе уму.

Только то, что возможно купить, остается в цене,

Так какого же беса берете на понт, на испуг вы?

Все равно не проверить, поскольку горящие буквы

Никогда не запляшут на белой, как совесть, стене.

А попробуй представить, как небо ложится пластом

На ландшафт типа лепры и как в перспективе короткой

Появляется некто ничтожный с козлиной бородкой

И приветливо машет рукой или, скажем, хвостом.

Вы зайдете в кабак, и от пятой в глазах зарябит.

«Был ли счастлив?» – тебя сотрапезник рассеянно спросит,

И обязан ответить, что был, под затейливый «прозит»

И себя убедить, раз ни разу еще не убит.

30.11.95

«Как тяжело не выглянуть в окно…»

Как тяжело не выглянуть в окно.

А выглянешь – и сам тому не рад,

Что различило выцветшее око:

Сырых небес шинельное сукно,

Убогий строй кладбищенских оград,

Ленивое мерцание порока.

Субъект с лицом внезапнее дыры

Седлает «Вольво», уминает порно

И слово обращает в серебро.

На рынке репа чуть не полторы,

Всё противоестественное спорно,

А седина почти уже в ребро.

Куда деваться, бедный мой народ?

Я говорю не о евреях, нет,

О тех, с кем жил с тридцать седьмого года.

Затеять под кроватью огород?

Содеять бронебойный фальконет?

Упиться безысходностью исхода?

А может, изловчиться и запеть,

Залопотать неугомонным ртом

О гермах, термах, бешеной лазури?

Но нет ни сил, ни опыта стерпеть

И в сотый раз не рассказать о том,

Как прохиндеи нищего разули.

2.05.94

«Верните прошлое, где столько было целей…»

Верните прошлое, где столько было целей:

Догнать Америку и выстоять за книгой,

Где всё пронизывал подробно, как мицелий,

Восторг всеобщности с казарменной интригой;

Где сокровенная стезя казалась торной:

Следы, отметины, и непонятно – где? Чьи?

Где многогрешный ваш, но, в принципе, покорный

Был постоянно изощрён в простосердечье.

Верните прошлое в любом доступном виде,

Там слаще верилось, чем думалось и мнилось,

Там шизофреники, рекущие «Изыди!»,

Одни и ждали, чтобы власть переменилась,

Там трудолюбию учились мы у белок,

А коллективной безмятежности – у пчёлок,

Там всюду лопалось, но лишь из пары щелок

Всеразъедающий высачивался щёлок.

Верните прошлое, в котором был я молод,

И жив товарищ мой, и лето было чаще,

Где вечен день и на секунды не размолот,

И где Пегас ещё не блеял так мычаще,

Где Коломбины упоительные стати

И юный Каин сторож собственному брату…

Верните прошлое, и будущее, кстати,

По крайней мере, скомпенсируйте утрату.

Январь 1996

Трое в лодке (нищета и собаки)

Посвящается ведущим популярной рекламной радиопередачи «Трое в лодке» (1993–1994 годы)

Некоторым нравится,

Когда им плюют в физиономию.

«Это освежает», – говорят они,

Сияя повлажневшими глазами.

Некоторые любят,

Когда у них просят закурить

И, не дожидаясь ответа, бьют.

«Жизнь не проходит мимо», —

Замечают они,

Пытаясь подняться.

Некоторых интересует,

Когда наконец закончится

Процесс первоначального накопления капитала

Мордастыми молодыми людьми,

Похожими друг на друга, как надгробья.

«Надежда умирает последней», —

Восклицают они и смотрят вдаль,

Где, заламывая руки,

Протягивает ноги надежда.

А трое в радиолодке

С утра надрывают глотки:

Отличное настроение,

В груди и мыслях роение

Флюида новой формации,

Носителя информации.

Обои от «Искрософта»,

От «Крафта» штаны и кофта.

Колёса от «Логоваза»,

От «Плаза» ночная ваза,

Для любящих бабьи лона

Предметы от «Бабилона»,

От «Хопёр-Инвеста» невеста,

Короста от «Люмпентреста»,

Клипсы от «Каталепси»,

Чипсы от «Раболепси»,

Джинсы от «Менатепси»

И все выбирают «Пепси»…

Некоторым нравится

Думать, что всё поправится,

Обустроится, образуется,

Герой ненароком разуется,

И все увидят копыта

У нашего неофита.

«Нет в мире печальнее повести,

Чем повесть о проданной совести», —

Говорят они окружающим,

Абсолютно не возражающим.

И только трое в радиолодке,

Ещё не чуя, что дело нечисто,

Вовсю рекламируют сковородки

Товарищества «Мефисто».

9.11.94

Октябрь-1993

Ни сил, ни сна, ни радости в зобу,

А только волчья сыть телеэкрана:

То депутат ударится в божбу,

То прогрессист мордует ветерана.

На драной липе местный марабу

Клюв расщепляет, как ядро урана.

Сипящий север, ноющий сустав

Традиционно требуют октав.

И вовремя: октябрь уж наступил,

А следом суета вокруг кормушки.

Ужасный век недаром нас тупил —

Опять зараздавались погремушки;

Угрюмый билдинг вместо Фермопил —

Танцует мир на бесноватой мушке,

Неверен, крив и, видимо, не зря

Таврён кровавым крапом Октября.

А виршеблуд, впорхнувши в мезонин,

Выводит неверморы чёрной пастой,

В то время как поэт и гражданин

Торопится извлечь свой молоткастый

Из вышеименованных штанин

И принят на ура клыкастой кастой,

Которой предлагает от затей

Искать цивилизованных путей.

Увы, цивилизацию пока

Определяют шлюха и громила.

Полишинель по факту сын полка,

Его секрет от неприятья мыла.

Стигматы не с небес, а с потолка

Доступнее, но верится уныло.

И поневоле хочется туда,

Где светлый праздник Страшного Суда…

Какой текущий выдался момент,

Какое бесконечное мгновенье.

Грядёт очередной эксперимент

Под знаком подневольного говенья.

Болящий дух стал вовсе рудимент,

Сердечный жест – фигура сокровенья.

Зато предмет, которым нас гребут,

Теперь национальный атрибут.

И всё-таки октябрь. Шуршит, летит,

Бормочет, плещет, блещет, умирая,

Клонит ко сну, вгоняет в аппетит.

И мать Земля воистину сырая.

В озябших небесах сквозной петит

Последней стаи. С чувством самурая,

Закрасившего кровью свой позор,

Смотрю вослед. И стекленеет взор.

20.10.93

«Новое поколение вымирает…»

Новое поколение вымирает,

Демонстрируя полное оголение

Нервов, нравов, телес, и даже, вроде бы, выпирает

Странный какой-то орган на месте совести,

Имеющий видимой целью преодоление

Сил, понуждающих ногу ступать, колесо везти.

По-другому не скажешь – именно вымирает,

Не поголовно, как скот или войско на поле боя,

А подушно, полично, и, значит, не вымеряет

Сокровенными сроками время существованья,

А, допустим, перестаёт различать зелёное и голубое,

Но зато совершенствует способы усвоенья и доставанья…

Ни состраданья, ни зависти, как о себе самом.

Апокалипсис затянулся. Агасфер, страдая за давнее,

Потянул за собою всех. При этом те, кто с умом,

Уверяют прочих, что, дескать, приспело время метаморфоз.

Прочие верят и от этого выглядят еще забавнее.

В воздухе медленно распускается хлорофос.

5.05.96

Тяжёлая вода

Конец августа

тысяча девятьсот девяносто пятого года.

Просыпаюсь за полночь

в ярости от ликующе-страстного гуда

И тут же давлю источник вокала —

недососавшего жизнь мою гада.

В окне, шурша и причмокивая,

разволакивается вчерашней газетой обещанная погода.

Морфей мгновенно слинял,

и можно подвигать извилинами, покуда

Ещё не мотает жилы твои на скребки и на метлы

дворничих разухабистая бригада.

От первой же мысли о том,

что жизни осталось так безнадёжно мало,

Во лбу мгновенно мелеет,

во рту – как будто в похмельных потьмах

по ошибке наелся мела;

Тем более волны житейского моря уже рассекаешь,

не как фрегат, а в качестве мола.

Вообразишь, смутишься, одно и подумаешь:

«Эк тебя заломало»,

Порождённая наспех химера, стряхнувши небытие,

тебя же и поимела.

Всё надеялся: как-нибудь перемелется,

да никак не вымолить время для перемола.

За окном между тем занялось:

заиграло, запело, ударило светом,

на стене взбликовало фото

Сочинителя Л. с бородой нараспашку,

с ущербной улыбкой провинциального фата;

Из-за шкафа смущённо вылез призрак счастья

с традиционным приветом от господина Фета.

Оставалось начать: забегать, врубить, сполоснуть;

оставалось жить – была бы охота

За тобой максимально неощутима,

и потому никаких сверхпрограмм

от романа с суперзвездой до поедания суперфосфата —

Вот одно из главных условий

успешного наведенья психотроп и мостов,

а проще сказать – душевного марафета…

Конец августа и бесчисленных репетиций

ещё в июне обещанного действа,

называемого «Прощание с летом».

От судьбы не уйти – так известный праведник,

спасшись из города грешников,

погибшего в пламени лютом,

Всю свою благодать профукал в момент,

затеяв инцест с дочерьми,

и звали этого старого греховодника Лотом.

Вот и я таков – не в смысле инцеста, а раб судьбы —

вот и дергаюсь, что твой юнкер Шмидт с пистолетом,

Глядя с горечью, как осина, и клён, и лиственница,

уходя, приветствуют нас безмолвным салютом,

А ночами всё гуще тянет в окно гнилью и сыростью,

понимаем, что гибелью, а говорим – болотом.

Август – октябрь 1995

Просьба

Памяти Эрика

Пять лет миновало с того сволочного дня,

Когда ты ушел в песок и тебя не стало.

Сквозь мерную дрожь вечереющего огня,

Сквозь сонную взвесь магнетического кристалла

Слежу за тобой, за условно живым, за тем,

Как ты говоришь беззвучно, куришь без дыма,

Как ты выбираешь из переплетенья тем

Не ту, воплощенье которой необходимо

Паскуде-издателю, как для пупка бандаж,

Костыль для ходьбы, извиненье для выраженья;

И вот уже резво скачущий карандаш

Кропит белизну, разгружая воображенье…

Но как бесновался, как выл я пять лет тому,

Метался меж сосен, себя невпопад жалея,

Как сердце топил, как немой идиот Му-му,

В клокочущей смеси портвейна, чернил, елея,

Как память крестил, как осеннюю тьму монах,

Как в сумерках шёл по Сенной за тобою следом,

И как, объявившись в моих суетливых снах,

Ты вёл себя так, словно что-то про что-то сведал.

Про что? – намекни, просвети, не оставь слепцом,

Надеждой плесни по уныло цедящим жилам.

Вот я – неглубокий старик с проходным лицом,

Мне верить в ничто, в пустоту уже не по силам.

Продлить отраженье? Небывшее освежить? —

Не дай угодить врасплох на скорбные дроги.

Как мама моя, атеистка, кричала: «Жить!» —

Полгода кричала: «Жить!» на смертном пороге.

24.09.93

Воспоминание в пионерском лагере Ижорского завода (пос. Тюрисевя, ныне Серово)

Воспоминанье, круглое, как дата,

Восторжен и болтлив, что твой дебил,

Здесь, в пионерском лагере когда-то

Я Гольдину Викторию любил.

Тому назад лет сорок с лёгким гаком

Я сочинял сей образ впопыхах

Вот в этих соснах, выпачканных лаком,

Вот в этих недовытоптанных мхах.

Неотвратимый, жаркий, словно дьявол,

Я вис и вился, каменел и мчал,

В её зрачках то плавился, то плавал

И что-то неизбежное мычал.

Смугла, туманноока, бурноброва,

Всегда одна, навязчиво одна,

Она была не то чтобы сурова,

Но как-то вдохновенно холодна.

А всё же зрела, всё-таки внимала,

Ответный пламень вспыхивал и тух,

Но результата слишком было мало

В сравненье с тем, что изнуряло дух…

Теперь здесь осень. Радужные пятна,

И воздух, кисловатый, как вино.

И что казалось встарь невероятно,

За давностью времён исключено.

Исключено. А было бы забавно

Забытую Викторию найти

И рыхлой статью пожилого фавна

Свинтить её с торёного пути.

Сомнительные радости говенья

Вдруг мстительным восторгом освежить,

Небывшее восстановить мгновенье

И снова вдохновенье пережить.

А в результате вычеканить оду

Про то, как Бог судил, а чёрт ссудил.

Хоть говорят – в одну и ту же воду,

Но ты же ведь в неё и не входил.

И так закончить: бывшая отрада,

Прими привет от старого дружка —

От запевалы третьего отряда

И старосты юннатского кружка.

1992

Пробуждение

Просыпаюсь по частям,

Наблюдаю с интересом:

Вдруг какая не проснётся —

То-то будет красота.

Взрыло дряблою волной

То, что раньше было прессом,

Шея скрипнула шарниром

И душа сошла с креста,

На котором до утра,

До включения сознанья

Безмолитвенно моталась,

Будто вялилась во сне,

Угнетённого ума

Безмятежное созданье,

Орган самосозерцанья,

Потаённое пенсне.

Сон истаял, мрак погас,

Жизни рьяное роенье

Раскодировать ни смысла,

Ни возможности, увы,

Норовя перевести

Впечатленье в настроенье,

Омолаживаю звенья,

Охорашиваю швы.

Вместо музыки сумбур

Типа сельской нескладухи,

Перегляды, переплясы,

Хохоточек жестяной;

Затаились и шуршат

То ли мухи, то ли духи,

Крысоватый зверопудель

Распевает за стеной.

Вот такая лепота,

Вот такое пробужденье:

Ни посмертно не засеять,

Ни построчно не продать.

Это словно бы суметь

Пострадать за убежденье,

Что страдание не может

Убежденье оправдать.

Вот и глохни, и тряси

Оплешивевшею репой,

Эту музыку распада

Не умеющий постичь,

Окольцованный, как гусь,

Недоумок недолепый,

Разухабисто несущий

Недощипанную дичь.

Вот и лопайся по швам,

Безотчётно потакая

Чьим – не ведая – затеям,

Воспалённый, как чума.

«Отчего же, – скажут, – жизнь,

Неприметная такая,

Вдруг становится причиной

Повреждения ума?»

Эта каверзная связь

Сокровенней пуповины:

Ощущенье восхищенья,

Подогретого бедой.

Это вечные, как стыд,

По себе сороковины

С упоительным рефреном:

«Жаль, что умер молодой».

Час собаки

Растворив кошерное в квасном

И забывшись регулярным сном,

Только это я соприкоснулся

С кем-то важным в чём-то расписном,

Занавес упал, и я проснулся.

Так вот пробудился и лежу,

Как седок низринутый – вожжу,

Волоча поводья сновиденья,

И себя неволею ввожу

В каверзы предутреннего бденья.

Вроде ночь, а в голове светло.

Что за тварь колотится в стекло?

Муза или кто-нибудь попроще?

Прыснуть дэтой, оборвать крыло,

Засушить, и то-то будут мощи,

То-то утешенье дураку

Вставить в набежавшую строку

Эти романтические знаки:

Пульса безмятежное ку-ку,

Веры недокошенные злаки.

Прилетел незримый шестикрыл,

Ласково дыханье перекрыл,

Чтобы стало бедному понятно,

За какой нуждой он воду рыл

И откуда на исподнем пятна.

Отозрел недогрешивший аз,

Ссёкся голос, изморгался глаз,

Что ни свяжет – праздно либо ложно.

Вот и жизнь прошла. В который раз.

Всё равно привыкнуть невозможно.

26.04.94

«Всему приходит череда…»

Всему приходит череда:

Вражде, нужде, обидам.

Спешит за вторником среда,

За стадом индивидум.

За барышом спешит товар,

Молчание за словом,

И честный рисовый отвар

Торопится за пловом.

Всему выходит срок и прок.

Давно ли мой ровесник

Салютовал, узрев порок,

Парил, как буревестник?

Давно ли был он ас перин,

Пленялся дивной ножкой?

А нынче глушит аспирин

И заедает ношпой.

Вот так и мы с тобой, мон шер,

На склоне сели в лужу.

Давно ли шустрый акушер

Нас выволок наружу?

И первый свих, и первый стих,

И вечность в каждой дате,

И долгоногих аистих

Божественные стати.

Давно ли Шуберт на воде

И Моцарт в птичьем гаме?

Вдруг – бац! – и нет тебя нигде,

Уплыл вперёд ногами.

И в наступившей пустоте,

Пустив пузырь из носа,

Тебя списали по статье

Морального износа.

9.03.95

«Дремота опутала нас, как лоза…»

Дремота опутала нас, как лоза,

Свинцом затекла поясница.

Мы спать улеглись и закрыли глаза,

И время нам начало сниться.

И то, как минута тащилась, и то,

Как час извернулся мгновеньем,

В отверзии сна, как в лучах шапито,

Не стало для нас откровеньем.

Мы время ютили в пустых словесах,

Винили в малейшей напасти.

Нам стрелки в ручных, как скотина, часах

Его разрезали на части.

– Вот, – думали мы, – не идея, не вещь,

А нечто, предмет измеренья;

Впилось незаметно, раздулось, как клещ,

Не муча ни слуха, ни зренья,

И всё, и пропало, и нет его, нет.

И лишь иногда, временами

Светает, смеркается, гасится свет…

Но только потом, через тысячу лет,

Поймёшь, как сурово за весь этот бред

Господь посмеялся над нами.

15 ноября

«Ничего не бывает даром-м-морда!» —

прозвучало как бы с небес.

Возможно, из недр, похоже, своих, в общем,

вышло довольно внятно.

Точно не ангел, они молчат, но вроде бы и не бес.

Зажмурил глаза, а там никого, какие-то злые пятна.

Потягивает поверить, хорошо бы узнать, во что.

Между прочим, через неделю будет месяц до двадцать второго.

Некто, возникший словно из шляпы, предлагает сыграть в очко,

Очкастый и тухлый, как рыболов с картины В. Г. Перова.

«Господи, – говорю, – пощади. Хотя бы лет пять скости».

А он себе знай шурует повдоль, персть попирая посохом.

Красота, привычно осклабясь, пытается мир спасти

Доселе неведомым этому миру способом.

Видимость мыслей и мнимость бед непросто соединить,

Как, допустим, свинью и, скажем, кота в колеснице царя Адмета.

И всё бы сошлось по уму, по шву, но не пролезает нить,

И признаков больше, правду сказать, чем самого предмета.

Утешься впрок, упечалься вспять, незримой слезой стеки;

В этом сумраке ночи не разглядеть, в упор не ущупать фарта.

Но до двадцать второго через неделю сущие пустяки,

А там хоть чем, хоть рукой подать до света, до птиц, до марта.

* * *

По замкнутой трассе едва семеня,

С мурлом о небывшем судача,

Мой бог оказался умнее меня,

И это – навряд ли удача.

Во всём своему потакая уму,

Он то не горит, то не тонет.

Он тоньше, хотя бы уже потому,

Что лишней заботой не донят.

Незримое нечто он тайно сгустит,

Им тайно отравит фужер твой,

И слово сомлеет, и смех загрустит,

И дар твой окажется жертвой.

Он в мыслях отточием, в недрах торчком,

Он в горле, и в зеркале он же,

А я, совокупный, слабею очком

На перестраховочной лонже.

Мой ангел-хранитель, мой гений земной,

Рекущий грешно и невнятно,

Мой бог оказался не очень-то мной,

Но кто проиграл, непонятно.

«Воистину поэт: всё в дело, всё в огранку…»

Я памятник себе воздвиг.

Не наступите.

Вс. Зельченко

Воистину поэт: всё в дело, всё в огранку,

Божественный укол учуяв спозаранку,

Нанизывает мир на копьецо зрачка.

Всё владит в мерный стих – баранку ли, вагранку,

Апрель в Ессентуках и монорим сверчка.

Воистину похож, не опытом, но ликом,

Скользящим вдоль чела сканирующим бликом,

Мерцанием в глазу классических химер…

А местность возбуждать неукротимым кликом

Есть тысячи ходов, вот первый, например:

Подкрашенной водой плеснуть по трафарету,

Лукаво надписать: «Себе, анахорету»,

С три короба наврать, как некогда Улисс,

И наконец, вопя – «Карету мне, карету!»

Вдруг выскочить в носках из северных кулис.

Одышливый, с лицом бескрайним, как полати,

Как Бенедиктов, глух, как Вяземский, в халате,

Он в Риме был бы гусь, в Афинах гусевед,

Предмету вопреки умеющий некстати

То звук перенапрячь, то перепудрить свет.

Воистину судьба: не ведая препоны,

Уже при жизни стричь завидные купоны,

И вдруг сплошной клистир и ацидофилин,

Эрато извела помпоны на тампоны,

И надувной Пегас уплыл, как цеппелин.

сентябрь 1994

«Мир от меня отстал. Возможно, что забыл…»

Мир от меня отстал. Возможно, что забыл.

Сказать ли – повезло? Не знаю, не уверен.

Неволюсь тем, что есть. Так, глядя на кобыл,

Судьбу благодарит тяжелобрюхий мерин.

Так басенной лисе не в тему виноград,

Так песенный сурок забил на савояра.

Мир от меня уплыл: ни терний, ни наград,

Лишь зеркало из тьмы подмаргивает яро.

Напрасно я считал, что нет меня среди

Угрюмых долбунов, заносчивых и хитрых.

Напрасно я себе командовал: «Следи» —

Но не было меня ни в перечнях, ни в титрах.

Надменность красоты, насмешливость ума

Напрасно я ценил и примерял напрасно.

Навязчивый, как стыд, как вера, как чума,

Кидался на рожон и выглядел непраздно.

Сошло. На нет и с рук. Искомая строка

Колеблется едва, влекома тёмным даром.

И всё-таки я жив. Невыносим пока.

И ласково дышу на ладан перегаром.

2.11.98

Достаточно свободные стихи про что угодно

Про свободные стихи

Мой приятель Туловищев

Сочинял изумительные стихи:

Чеканная рифма,

Упругий ритм,

И мыслям при этом было

довольно просторно.

Но однажды

некий развинченный тип

Из тех, которые,

Когда все резко сделают

«Кру-гом!»,

Оказываются впереди,

Сказал ему: – Туловищев,

Ваши стихи, конечно,

вполне и весьма,

Но слишком традиционны.

Мой приятель опечалился

и спросил:

– А что же мне делать?

– Пишите свободным стихом.

– Мой стих свободен, —

Гордо ответил Туловищев, —

Он зависит только

От состояния моих мыслей.

– Вы ошибаетесь, уважаемый.

Свободный стих – это жанр,

В котором нет места

Оковам чугунного метра

И бренчащим болванчикам рифм.

– Свобода – это неряшливость, —

Грустно заметил мой приятель,

Но к совету прислушался…

Однажды в конце октября

Я зашёл к Туловищеву домой.

Он сидел весь в бинтах и гипсе

И переписывал «Онегина»

Свободным стихом.

– Поэзия рафинируется, —

Сказал он мне доверительно, —

Ни оков, ни болванчиков,

Только мысль,

Голая и естественная,

Как задница павиана.

– Что с тобой случилось?

Эти бинты, этот гипс…

– Хотел улететь на юг, —

Ответил он с горечью, —

Браконьеры не дали.

– Туловищев, ты сошёл с ума! —

Воскликнул я в отчаянии.

– Я знаю, мне говорили.

Но как жизни прибавилось,

Как прибавилось жизни,

Если б ты знал.

Про корни

Вертлявые шелушащиеся корни

Выползают на поверхность,

Снуют в неподвижной траве,

Цепляются за камни и стволы,

Греются на песчаном обрыве,

Скрывая в незримых недрах

Связующее начало.

Не так ли слова,

Жужжащие, свистящие, блеющие,

Сплетающиеся в речь,

Порхающие в листве

вечерних газет,

Образующие бессмысленные

созвучия,

Таят в неведомых недрах

Непостижимую связь?

Что единит сыча и сычуг,

Лебёдку и лебеду,

Сирень и сирену?

Допустим, возможно вообразить

Из окон клуба

Клубы табачного дыма, —

Но куда мы пристроим клубни?

Допустим, можно соединить

Жабу и жабры —

Но при чём здесь жабо?

Можно представить старину Лота,

Играющего с дочерьми в лото

На фоне цветущего лотоса,

Но это будет всего лишь

Условное суесловие,

Эквилибр с эквивалентами,

Вензеля левизны…

Однажды дерево рухнет

И корни взлетят на поверхность,

Являя своё единство.

Однажды пустое созвучье

Исполнится странного смысла

И обретёт свободу.

Не так ли запрошлым летом

Твою фату кружевную

С моей фатовской гримасой

Связал равнодушный Фатум?

26.02.86

Про время

Вдруг примерещилось

И как-то сразу окантовалось,

Будто я пережил время.

Не какое-то отдельно проименованное,

Типа время страстей человеческих,

Время разбрасывать камни

Или, скажем, время цветущей жимолости,

А нормальное время,

Озвученное петухами и курантами,

Неторопливо стекающее по четвёртой оси.

И вот оно прекратилось, а я продолжаюсь.

Его не стало, а меня когда ещё хватятся.

В сущности, ничего не переменилось,

Разве что стал внимательнее к своим отражениям

И завтрашний день перестал казаться

Таким уж неотвратимо отвратительным.

А не далее как вчера

Или теперь уже неважно когда

Я слышал сквозь случайную щель,

Как врач говорил какой-то неясной женщине,

Что в принципе это излечимо,

Но есть ли смысл.

Женщина плакала,

И я не вполне уверен, что от счастья.

Попытался тихонько подплакать,

Но не получилось, не вышло,

Времени не хватило.

24.11.08

Про выбор

Однажды меня не узнали до такой степени,

Что я удивился столь искренне,

Что меня тут же узнали и говорят:

«А мы тебя не узнали.

Похоже, будешь богатым,

В крайнем случае, займёшься долголетием».

Альтернатива выглядела весьма незатейливо,

Однако деваться было некуда,

И я выбрал вид на долгое жительство,

Чем и занимаюсь до сих пор

С удручающим постоянством.

«Эхма! – говорю я себе порой, угрюмо прихохатывая, —

Это же сколько времени понадобилось,

Чтобы понять, что надо было соглашаться на богатство:

Во-первых, всё время занят, куда потратить,

А во-вторых, не успеешь посожалеть о несвободе выбора

И утомиться его несовершенством».

11.10.07

Про стечение обстоятельств

Стечение многих обстоятельств

Практически в одно место

Привело не то чтобы к катастрофе,

Но к довольно непростым осложнениям.

(Всё правильно, любезный,

Ваше чувство стиля вас не обмануло:

Нельзя писать – несложные упрощения

Или как там, но, в принципе, это неважно,

Ибо весь мир давно уже

Патологически тавтологичен,

За исключением разве что масла,

Которое перестало быть масляным,

Счастье, что вообще осталось.)

Итак, стечение многих обстоятельств,

Бурное, будто следом

Слили большую воду,

Привело к сакральному убеждению,

Что оставшейся жизни явно не хватит,

Чтобы всё-таки догадаться о её цели

И поразить наконец эту неуловимую цель

Совершеннейшим к ней равнодушием.

(И опять вы правы, голубчик,

Ваш логический механизмик

Сработал безукоризненно:

Нельзя говорить всерьёз о цели,

Имея весьма размытые представления о средствах

Или как там, но, в принципе, это неважно,

Ибо весь мир давно уже

При слове «цель» восторженно вздрагивает

И начинает обратный отсчёт.)

То есть я хочу сказать, моя дорогая,

Что неожиданное стечение многих обстоятельств

В то место, где и одного бы вполне хватило,

Привело не то чтобы к катастрофе, но, скажем, к печали

По поводу отсутствия соответствующего заряда тротила,

Дабы всё это грохнуть к чёртовой матери в самом начале.

И потом, какая любовь, когда мрак, и сырь, и ветви наги?

На подгнивших подмостьях, да ещё и без публики,

какие, братец, спектакли?

Тем более что своевременная ампутация толчковой ноги

Освобождает от избыточных амбиций,

а в них-то и было всё дело, не так ли?

4.04.2000

Про современную поэзию

Отказались от ритма

(Пьяные плясали под метроном

И напрочь отшибли стрелку).

Отказались от рифмы

(Чтобы не было, как у Пушкина).

Отказались от знаков препинания

(Препинанье при этом усугубилось).

Почти отказались от мысли

(Лишённая возможности

Быть пропетой и протанцованной,

Лишённая удовольствия

быть опознанной

В превосходных созвучиях:

тоски-тиски, жизни-тризне, друга-туго,

Мысль сама отказалась

от их торопливых услуг).

Осталась метафора —

Напыщенно распущенная,

Ошалевшая от вседозволенности,

Вывернутая наизнанку

банальность.

14.07.86

Про кино

Молодой человек с гитарой

Идёт по улице

И убеждён, что все убеждены,

Что совсем не случайно

В руках у него гитара.

Знаменитый артист

Со своим знаменитым лицом

Идёт по улице

И догадывается, что все догадываются,

Что жизнь его адекватна.

Интересный мужчина с девушкой

Идёт по улице

И предполагает, что все предполагают,

А некоторые даже уверены!

Командировочный, сын командировочного,

внук командировочного,

Идёт по улице

И ему наплевать, что всем наплевать

На его появление в этом городе.

Гражданин, похожий на страуса,

Идёт по улице

И надеется, что все надеются,

Что однажды уже

Ему об этом сказали.

Командировочный, похожий на страуса,

Со своим знаменитым лицом

А также с девушкой и гитарой

Идёт по улице

Прямо на оператора.

И всё это так же похоже на жизнь,

Как эти стихи на сонет.

23.06.88

Про одного моего одноклассника

Один мой одноклассник,

Между прочим, бывший комсорг,

Сказал мне однажды,

Вытирая за собой рот и ухая диафрагмой:

«Дружище, а ты у нас, оказывается, писатель».

«Писатель стихов», – уточнил я застенчиво.

«Не смущайся, – сказал он. – Это бывает».

«С каждым может случиться», – заключил я уклончиво.

«А я ведь ничего твоего не читал, —

Продолжал мой одноклассник,

Кстати, золотой медалист, —

Не сподобился, не подсуетился вовремя,

Хотя поэзии не чужд».

У меня с собой было, и я ему предложил.

Мой одноклассник,

Кандидат, между прочим, наук,

Долго листал, лицом ничего не выражая,

Потом налил, вытер за собой,

Ухнул диафрагмой и спросил:

«Для чего ты это пишешь?»

«Не знаю, – отвечал я, уже предчувствуя, —

Иногда по нужде, чаще по инерции».

«Это не стихи, – сказал мой одноклассник,

Большой, кстати, друг ещё одного моего одноклассника,

Между прочим, известного пушкиниста. —

Вот у Булата стихи, у Володи стихи,

У Кукина и то стихи,

А у тебя бред сорвавшегося с иглы невропата».

«А людям нравится», – возразил я опрометчиво.

Мой одноклассник

Долго и грамматически сложно

Пытался выразить ответную мысль,

Но мысли не оказалось, и он затих удручённо.

А я сдал остальное,

И мы, аккуратно вытерев за собой,

Синхронно ухнули диафгармой.

15.10.07

Про некоторое чувство

Ситуация сложилась так,

Что едва я испытал некоторое чувство,

Как чувство тут же испытало меня,

Однако взаимности не получилось.

В сущности, ничего сверхестественного,

Чувство как чувство:

В меру неумеренное,

Слегка беллетризированное,

Исполненное прикладных намерений,

А главное, постоянно

стремящееся к автономии,

Как, скажем, зубная боль

или, допустим, чирей,

Но в отличие от этих напастей,

Оно, будучи образованием

внематериальным,

Всякий раз оказывалось

Немножко не в том месте,

Где я пытался его прикончить.

Перепробовав самые изощрённые

средства борьбы,

Включая попытку завести ещё одно чувство

Примерно той же окраски и силы,

Я наконец отчаялся и смирился,

И впал в небольшую, но весьма

герметичную прострацию.

А когда через какое-то смутное время

я оттуда выпал,

Чувства не стало,

Ну то есть словно и не бывало.

Осталось лёгкое и довольно безвредное

повреждение ума

И некоторое сосущее зияние,

Всегда оказывающееся

Немножко не в том месте,

Где я вдохновенно пытаюсь

его заполнить

Жизнерадостной спесью свободы.

5.03.2000

Про наше всё (По образу и подобие)

Так никто и не благословил:

Одни не заметили, другие не сочли,

Третьих вообще не оказалось на месте.

Африканские предки были,

Впрочем, как и у всех,

Согласно счастливой догадке умника с «Бигля».

И дядя был, весёлый такой и толстый,

И тоже в некотором смысле Львович.

А вот голубки дряхлой не было.

Никогда, никакой.

И Лицея не было. Никакого, нигде.

Что же касается братства,

То его хоть запейся —

И в рифму, и как угодно.

С дуэлями тоже как-то не сошлось.

Нагрубить или даже врезать —

Это у них пожалуйста.

Но чтобы в десяти шагах,

С секундантом в рединготе и доктором в кустах —

Так этого и в помине.

Пытался завести донжуанский список,

Но половину забыл, как звали,

А на остальных пришлось жениться,

Естественно, не сразу на обеих.

Не сажали и не ссылали,

Хотя подсиживали и посылали регулярно.

Третье отделение вообще оказалось концертным…

А жаль, могла бы выйти судьба

Или хотя бы предназначенье.

От затянувшейся безысходности

Попробовал шипенью пенистых бокалов

Предпочесть пунша пламень голубой —

В результате загадил пластрон

И спалил бакенбарды.

Однажды не выдержал

И подписался: «Ваше всё».

В ответ спросили: «Умерло или закрылось?»

Взял себя в руки, стиснул зубы, обуглил скулы,

И чувствую вдруг – похож!

Ну то есть один к одному.

Тут всё и кончилось.

Осталось лёгкое посасыванье в недрах

И непонятно к чему относящаяся строка

«Как часто мы, того не замечая…»

Про Фалалеева

«Как я себе надоел!» – провыл Фалалеев,

Обращаясь непонятно к кому.

Непонятно кто тут же сделал вид,

Что его не существует.

«Во лбу мозжит, – продолжал Фалалеев, —

В груди еле барахтается,

Ливера меж собою скандалят,

А я отдувайся.

Предлагаешь – не берут,

Намекаешь – не дают,

Едва войдут в твоё положение,

Оно тут же становится безнадёжным.

Солнце встаёт не всегда,

И видно, что с неохотой,

Что же касается женщин,

То стыдно сознаться…»

«Как ты мне надоел, Фалалеев!» —

Простонал непонятно кто,

Выходя из себя небольшими толчками.

Фалалеев от неожиданности

Тут же сделал вид, что счастлив.

Так и застыл с этим видом,

Держа на раскрытой ладони

Расписное яйцо птицы Сирин.

23.11.2011

Про счастье

Хочется стать солидным,

Но совершенно непонятно,

До какой степени следует раздуваться:

С одной стороны, хорошо бы ещё немного,

А с другой – может лопнуть кожа

И будет больно.

Хочется стать любимым,

Но совершенно непонятно,

До какой степени следует раздеваться:

С одной стороны, хорошо бы ещё немного,

А с другой – обнажатся шрамы

И будет стыдно.

Хочется стать богатым.

Но совершенно непонятно,

До какой степени следует продаваться:

С одной стороны, хорошо бы ещё немного,

А с другой – закупят всего

И будет противно.

Хочется стать свободным,

Но совершенно непонятно,

До какой степени следует расковаться:

С одной стороны, хорошо бы ещё немного,

А с другой – закуют совсем

И будет обидно.

Хочется стать счастливым.

Но совершенно непонятно,

До какой степени следует быть счастливым:

С одной стороны, хорошо бы ещё немного,

А с другой стороны,

Ведь хочется быть солидным,

Хочется быть любимым,

Быть богатым, свободным —

Господи, дай мне силы!

1981

Сюжеты

Действующие лица

Максим Петрович – господин в летах;

Всегда умыт, побрит, благонамерен;

Разводит рыб, прикармливает птах;

Его кумиры – Диккенс и Каверин.

Не пьёт. И вечно палец на устах.

Его в четвёртом действии вдова

Наталья Александровна Серова.

Умна, подвижна, где-то нездорова,

Порой неутомительно сурова

И всякий раз по-своему права.

Их дети: Николай, угрюм, сутул

И мнителен – то кровь сдаёт, то стул;

Упёрт – ему не просто надо верить,

А тут же приспособить и примерить.

И губы дудкой, словно что-то сдул.

Его сестра Елена, красоты

Невыносимо терпкой; и при этом

Её глаза так праведно чисты

И речи так затейливо пусты,

Что впору взвыть… Похоже, что с приветом.

Их общий друг Вадим. Всегда готов

В пылу полупрописанных понтов

Вдруг перед ближним выпотрошить душу,

Взмыть невидимкой в хаосе бинтов,

Вверяя волю призрачному кушу.

Корней Козлов – поэт и психопат.

Влюблён в Елену зло и невпопад:

То станс ей впарит, то зашлёт маляву.

Весьма плешив и там же конопат

И обожает жидкую халяву.

Ещё туда бывает медсестра,

Довольно жизнерадостная Надя,

Сосед пасётся, жалуясь и гадя,

Приехавший из Аргентины дядя

Фасует прах фамильного костра.

И наконец, ручной орангутанг,

Когда-то кем-то привезённый с Явы.

Неуязвим и грузен, что твой танк.

Сперва служивший разве для забавы,

Вдруг статус поменял и как бы ранг.

Весь этот сонм, паноптикум, кружок

То волю имитируя, то муку,

Пытается вогнать в один прыжок

Аляповатой страсти пережог,

Помноженный на сумрачную скуку.

Но вот неотвратимей бумеранга

Причудливый грядёт апофеоз:

Внезапно то ли с тыла, то ли с фланга,

Величественный, как радикулит,

Вдруг возникает некоторый Босс.

С Еленой, оказавшейся Лилит,

Он вертит на просцениуме танго…

Финальный монолог орангутанга

Угрюмо неизбежное сулит.

2011

Джузеппе Тартини. Скрипичная соната «Трель дьявола».

Что протодьявол наиграл Тартини,

Вполне бы мог напеть ему Господь,

Навыть сквозь трубы, нарыдать сквозь щели,

Нашелестеть взъерошенной листвой.

И музыка была бы той же самой,

Но не «Сонатой дьявола», а, скажем,

Канцоной Херувимскою звалась.

Какая, бог мой, разница, где взяли,

И как назвали, и кому припёрло

Воспринимать буквально. Лишь бы звук

Не рвал ушей, гармония не сякла,

Форшлаги там и прочие морденты

Не забивали полногласье темы…

И кстати, вот вам трепетный сюжет:

Тартини пьет мартини на картине,

Висящей на обшарпанной стене

Харчевни, натурально падуанской,

Поблизости Капеллы дель Арена,

Расписанной неутомимым Джотто,

Когда еще не токмо что Тартини,

А вообще… когда Господь был молод,

Насмешлив и амбициям не чужд.

Так вот, на этом тусклом полотне

Тартини – так свидетельствует подпись —

Сидит один и пьёт, а перед ним,

Естественно, тартинки. И тритон

В аквариуме жмурится. И трутни

Порхают вместо мух. И тара-тина —

Пощипывает лютню в глубине

Кружала недоразличимый некто…

Так, помнится, играл в «Пищевике»,

В кафе «Восток», на публике, смердящей

Во все пазы, на латаном альте

Колтрейна, Дюка, Паркера, Бише

Полузабытый ныне Кунцман Рома…

А Люций Фер – так, вроде бы, зовут

Лютниста падуанского – он тоже

Плевать хотел на публику, тем паче

Что никого и не было, один

Синьор Джузеппе, новую бутыль

Откупоривший, вдруг переменился

И замер: люциферовский пассаж,

Случайно соскочивший и развивший

Себя в неукротимой простоте,

Вдруг оказался именно таким,

Каким воображал его маэстро,

А различить не мог…

И вдруг отверзлось

И как-то так само собой сплелось

В искомую мелодию. А дьявол,

Неясным боком вставленный в названье,

Уже потом, во сне, сказал: «Тартини,

Побойся бога, я-то здесь при чём?»

15.07.2008

Визит

«Как дурно ощущать себя бездарным,

Раздаренным, дрянным, дыроголовым,

Торчащим среди дня столбом фонарным,

Свободным от ветвей стволом еловым,

В то время как ровесник беднолобый,

По случаю заклавший душу бесам,

Плодонося мохнатою утробой,

Никак себя не чувствует балбесом.

И нам бы, впрочем, тоже упроститься:

Нелепо рыщем, попусту обрящем.

Пущай ему в грядущем не простится,

Зато он не постится в настоящем», —

Так думал пожилой и не повеса,

И не летя в пыли, а сидя в кресле.

И снова померещилось про беса,

Почудилось и дрогнуло: «А если…»

И свет померк, и завоняло серой,

И просквозило сыростью и смрадом,

И появился некто в тройке серой,

Пропел: «Привет!» – и поместился рядом.

Анфас похожий на артиста Гафта,

А в профиль на античную старуху,

Сказал он: «Ваши авиа и авто

Мешают в явь перемещаться духу».

Он сотворил бифштекс и кружку ртути,

Поужинал, рыгнул и начал снова:

«Ну что ж, давай доищемся до сути,

Авось, да и поладим, право слово».

Поэт молчал. Свело воображенье.

В аорте сулема, во лбу мочало.

«И грудь болит, и головокруженье», —

Подумал он взаймы, и полегчало.

Зажёг свечу, поковырялся в воске,

Сказал: «Ну что ж», – и начал слушать беса.

«Души твоей линялые обноски

Для нас не представляли интереса.

Стихи твои – то жалоба, то поза —

Никак не оборачивались кушем.

И вдруг произошла метаморфоза:

Ты получаешь доступ к юным душам…»

Поэт ни слова. Незнакомец в сером

Прокашлялся, и вновь запахло серой…

«Ты стал их заряжать своим примером,

Догматом отрицанья, желчной верой.

К развязным виршам, непотребным пьесам

Склонял их, оголтелых, одичалых.

Так стал ты бесом, правда, мелким бесом,

К тому же на общественных началах.

И чудно. Наше ведомство глядело,

Как бы тебя не зацепили часом.

Но ты решил оставить это дело,

В издательства пойти, пробиться к кассам.

Ты стал своим в сомнительных конторах,

Стал воспевать поля, капели, шпили,

Завидовать ровесникам, которых

Мы чуть не оптом всех перекупили.

И вот я здесь – вернуть тебя на место.

Ну кто ты есть? Полишинель, ковёрный.

Твой идеал – минутная фиеста,

А мы тебе сулим нерукотворный…»

И гость умолк. Достал табак, огниво,

Сам закурил и угостил поэта.

«Свеча горела на столе», – лениво

Сказал поэт взаймы. А тот на это

Прибавил: «Я вам не грожу, любезный,

Чего уж больше – мы вас именуем.

Но бездна есть. И ужас перед бездной

Неодолим, поверьте, неминуем», —

И был таков. Поэт слегка размялся,

Открыл окно, придвинул книгу Стерна,

Прочел абзац-другой и рассмеялся,

Расхохотался – вот что характерно.

Феномен

Я однажды стерёг заблудившихся в небе Камен,

Размышляя, какая мне в жизни грядёт перемена.

Вдруг звонок. Открываю. В проёме стоит джентльмен:

Габардиновый плащ, но улыбка вполне современна.

И внезапно я понял: меня посетил феномен.

То есть только увидел – и сразу просёк феномена.

Как явил полупрофиль, как вытер ладонью скулу,

Как вильнул кадыком, как вокруг него замерли тени,

Как рассёк меня взглядом, как лазером срезал скалу,

Как легко показал, что ему абсолютно до фени,

Как закат кабану, как святое писанье козлу,

Что заметят о нём, на какой обозначат ступени.

Испросив извиненья за неупреждённый визит,

Он сказал, что явился ко мне получить разъясненье,

Что в последних моих публикациях чем-то сквозит

Безнадёжно больным, невозможно читать без стесненья,

А поскольку описан известный ему реквизит,

То хотелось бы встроить в сознанье искомые звенья.

И не пламя, а словно бы сушит, не яд, а язвит.

Попросить его вон? Разоткать пелену наважденья?

Я боюсь этих траченных богом. Их жребий извит,

Их мораль безотчетна, избыточны их убежденья,

Их булыжная речь под любое похмелье трезвит,

Начиняя тяжёлой тоской предрассветные бденья.

Я спросил, почему он решил, что возможен контакт.

Он ответил, что всякий пророк обречён на публичность.

Я сказал, что бестактность бывает врождённей, чем такт.

Он заметил, что в принципе ждал перехода на личность.

И тогда, не умея пресечь затянувшийся акт,

Я послал его вспять, то есть просто сказал неприличность…

Это феноменально: сквозь одурь и оторопь книг,

Восползающих к вечности, вскользь помыкающих тьмою,

Вдруг учуять затерянный в дебрях подтекста тайник,

И узреть в него ход, и, как Шлиман забытую Трою,

Всё подробно обрыть. И явившийся свету двойник

Будет столь очевиден, что не отоврёшься игрою…

Он не вылетел в форточку, не растворился в трюмо,

Попрощался – и вниз под угрюмую музыку лифта.

Но внезапно замкнулось на горле воловье ярмо,

И в зрачках заплясали значки незнакомого шрифта,

Словно я, сочиняя, макал свои перья в дерьмо

Или праздновал с монстром, достойным фантазии Свифта.

Мы увиделись позже, году в девяносто шестом.

Он кивнул и пошёл сквозь гирлянды какие-то, стропы.

И пока я за ним разогнался, ощеренным ртом

Вереща на ходу: «Не такие уж мы мизантропы»,

Он исчез, растворился, как сон или, скажем, фантом,

И потом нас уже не сводили случайные тропы.

Может, это и к лучшему. Стоит ли мучить слова,

Чтобы в них обнаружить затем роковое зиянье?

Чтобы с тёмной подачи на свет извлекала молва

Из-под готики строф щебетанье почти обезьянье.

Что за дело мне, что там смололи его жернова?

И зачем оно мне, ломовое его обаянье?

Он узнал реквизит, обнаружил больной цикламен

За немытым стеклом в борозде, унавоженной бытом.

Он согласен помочь, чтобы злой холодок перемен,

Как романс, не понудил жалеть о давно позабытом.

Говорю вам, я сразу заметил, что он – феномен.

Но уж как-нибудь сами, трусцой, на своём недобитом.

27 сентября 1994

Баллада о Буланове

«Козёл я буду, если жить останусь!

Мой дух издох! Мой бог – двуликий Анус!

Мне каждый разворот выходит боком!» —

Вопил Буланов, находясь в глубоком

Очке, бачке, толчке в конце июля.

Вдруг просвистела жгучая, как пуля,

Литая мысль – не встать ли к аналою,

Присыпав темя пылкою золою,

С какой-нибудь прелестницей упругой,

Готовой стать Буланову супругой,

Невозмутимо юной и невинной,

Какою-нибудь Анной или Инной,

Еленой, луннолонною Данаей;

И чтоб не только стать была дана ей

И красота античного покроя,

А чтоб она сумела, землю роя,

Варя, стирая, вовремя рожая,

А главное, никак не раздражая

Искусно наведённою виною,

Устроить жизнь Буланова иною,

Чем та, какой он пользовался ныне;

И кстати, позаботиться о сыне

Как оптимальной форме оправданья

Его блужданья в дебрях мирозданья…

Так, погасив первоначальный ропот,

Он тут же впёрся в предстоящий опыт

Со страстью фавна в исступленье гона.

Но как построить формулу закона,

Сулящего Буланову в итоге

Влить в малогабаритные чертоги

Его гнезда живительное сусло

Семейной благодати, выбрать русло,

Плывя которым, он достигнет цели,

Как обнаружить в грации, в лице ли

Цветочницы, лоточницы, студентки,

Попутчицы, случайной конфидентки,

Чей голос ровен, облик неуродлив, —

Судьбы неумолимый иероглиф?..

Он предпочёл эмпирику. Сначала

Любая незнакомка означала

Кандидатуру. Следовало тонко

Расставить романтического толка

Неумолимо вяжущие сети:

Кивок, рывок – и вот она в корсете,

В кольчужке, в шорах, в коконе соблазна.

И будучи при этом, сообразно

Перипетиям, гибким либо жёстким,

Буланов с удальством почти пижонским,

С напором завсегдатая таверен

Уже сегодня утром был уверен,

Что днём ли, ввечеру достанет пыла

Её примерить, – так оно и было.

Но скоро суетливые сюжеты —

Чуть veni, vidi, vici и уже ты

Разочарован, – словно белладонна,

Пошли язвить лихого селадона,

Рвать наизнанку, мучить слух и зренье,

И как бы мозговое ожиренье

Отслаивать. Не лёгкие победы,

Не траты на букеты и обеды,

Но что-то раздражало. Монотонность

Избранниц? Холощёная бонтонность

Традиции? Подспудный страх заразы?

Любви перекавыченные фразы?

Возможно, смрад. И все-таки Буланов

Пока что матримониальных планов

Не оставлял. Перебродив постелью,

В иные сферы с той же самой целью —

Сложить очаг фамильной благодати

(А время между тем к печальной дате

Тридцатилетья бурно поспешало) —

В иные сферы он ввинтился шало

И замер в предвкушенье излеченья:

Вот где томленье брачного влеченья

Обзавелось реальным направленьем

И даже перестало быть томленьем.

Итак, надеждой новой каменея,

Он угодил в пресс-службу Гименея;

И вот уже вечерняя газетка,

Жеманно-деловая, как гризетка,

На полосах, сквозящих желтизною,

Дав место романтическому зною

Булановской потрёпанной идеи,

Слегка порочной, вроде орхидеи,

И столь же привлекательной, явила

Из пены облепихового мыла,

Проглоченного наспех, из броженья

Заквашенного сном воображенья,

Из дебрей стилистической натуги

Глазам гипотетической супруги

Сулящее покой и обновленье

Простёганное страстью объявленье:

«Лелеющий в душе обряд венчальный,

Тридцатилетний юноша печальный,

Сто семьдесят на шестьдесят четыре,

Живущий в однокомнатной квартире,

По Зодиаку следующий Раком,

Хотел бы обрести законным браком

Вплоть до скончанья жизненного круга

Жену, единомышленника, друга

В одном лице, желательно красивом».

И дальше номер ящика курсивом…

Полгода пролетело в переписке;

Он отвечал подробно каждой киске,

Включившейся в борьбу за обладанье

Булановской недвижимостью. Зданье

Недоосуществлённого желанья

Незримо разрушалось, и пыланье

Горючей смеси в некоем камине

Сменилось тленьем. Тлеет и поныне…

Однако же наш друг в процессе тленья

В полгода раз меняет объявленье

По смыслу, стилю, перечню деталей,

Порядку перекраиванья далей,

Как раз и заключающих событья

В восторги обоюдного наитья.

Естественно, оповещенья эти

Даются всякий раз в иной газете,

Чтоб выстраданный в снах и разговорах

Фиксированных притязаний ворох,

Эпистолярной классики образчик,

Всосал очередной почтовый ящик,

Указанный навязчивым курсивом.

Всемилосердный Боже, упаси вам

Сподобиться сей роли. Но Буланов

С усердием присутственных болванов

Вёл картотеку, составлял посланья,

В которых тонко смешивал желанья

Медлительную пряность с укоризной

Холодного педанта, свадьбу с тризной

Как знаменья судьбы притворно зыбкой,

Кровь с желчью, меланхолию с улыбкой.

С кассетником, включающимся тайно,

Он бегал на свидания (читай: на

Сеансы сговорённого интима,

Что в принципе в предбрачье допустимо),

Где всячески развязывал партнёрок

Вином и разговорами, сквозь морок

Предубеждений выводя с исподу

Мадам к исповедальному исходу.

Пять абонентов представляя сразу,

Ни жест не игнорировал, ни фразу,

Ища в корреспонденции ответной

Средь вялости и скуки несусветной

Сюжет, картинку, знаки, совпаденья,

Живое описанье сновиденья,

Историйку, истерику, интригу —

И так-таки сложил, составил книгу

Из писем, разговоров, объявлений,

Характеристик, мелких впечатлений,

В предательстве зачатую и скотстве,

Внушающую мысль о превосходстве

Козла над человеком. Сыпь скандала

Клубилась и незримо оседала

На тех, кто эти записи с натуры

Готовил для голодной клиентуры,

Кто поставлял в меню универсалам

Клубничку, полированную салом,

На всех этих кожанов и крыланов,

Чей дух увлёк неведомый Буланов

Густым душком пикантного товара,

Крутой неотвратимостью навара.

И так оно и вышло: меньше года

Капризная раскручивалась мода,

И наконец прорвало – в каждом доме

Вдруг завелась нужда в лукавом томе.

Хватали, не скупясь. Таким манером

Буланов с лёту стал миллионером,

Набил мошну и постепенно ожил:

Проел, проездил, укрупнил, умножил,

И с обороту вновь решил жениться.

Ан совесть – неповадливая жница,

Хотя и сеять лакома, и пажить

Готова умозрением уважить,

Но лишь дойдёт до мыслимых пожинок,

Как тысячи невидимых пружинок

Сработают, и тысячи булавок

Вопьются в темя. Коли на прилавок

Ты выложил засватанную грёзу,

Вогнав её в сомнительную прозу,

Не жди чудес… Раскормленный Буланов

Один в дому средь бесов и угланов

Деревенеет и к возможным жёнам

Относится, как мытарь к прокажённым.

А чтоб не раствориться в прорве мрака,

Желающим даёт уроки брака:

Как вожделенье победить обетом,

Как избежать мучительного ига

Взаимной лжи. И, кажется, об этом

Готовится очередная книга.

7 ноября 1993

Бобы

Однажды на заре образованья

Всего, чем нынче пеленаем души,

Ребята из пифагорейской школы,

Суровые аттические парни,

Спросили у мудрейшего: «Учитель,

Ты всё постиг, всему назначил цену,

Расчислил вечность, ввёл соотношенье

Добра и зла, терпения и страсти,

Ты сделал геометрию свободной

От суетной натуги землемера,

Так отомкни своим ученикам

Затёкшие неразуменьем вежды,

Сориентируй нас и наконец

Определи, как поступать с бобами.

То ты твердишь, что дух от них тяжёлый

В утробе развивается, мешая

Образоваться истинному духу

Божественного миропостиженья,

Ещё и прибавляешь, мол, обличьем

Они подобны сокровенным членам,

Что непохвально, да ещё и судьи

Бросают ими жребий, оставляя

Взыскующих вот именно на них же;

То, сказывают, ты их поедаешь

В количествах немеряных, рискуя

Прослыть таким нескромным бобоедом,

Что как-то это даже несовместно…»

«Друзья мои, – ответствовал мудрейший, —

Что пользы в наш уклад переносить

Каноны безусловные науки,

Во всём искать не принцип, так резон.

Бобы, жуки, быки, гекатонхейры —

Всего лишь знаки, символы, предметы

Простого проектированья жизни

На плоскость равнодушного абака.

Здесь налицо смешение понятий,

Извечный дисконтакт первоосновы

И функции, контекста и подтекста,

Сеченья и секущего предмета…»

Но вдруг истошный вопль: «Сиракузяне!»

И значит, надо как-нибудь спасаться,

Но как, когда с боков уже припёрло,

А впереди бобовые угодья,

Густые плети в два и выше метра.

«Вперед, учитель! Нас они спасут!»

Но мэтр застыл. Ну нету сил топтать

То, что никак пока не удаётся

Ни возвести в нормальный абсолют,

Ни вывести из прорвы подсознанья.

Застыл, как перст, упёртый в небеса,

И тут же был настигнут и зарезан,

Как деловито позже нам поведал

Невозмутимый Диоген Лаэрций…

И вот прошли тысячелетья. Вот

Век суперзолотой, сплошной прогресс.

Но те же сны, и так же давит свод

Ненастьем оцинкованных небес.

Проникновенно утоляясь прошлым,

Извечный репетирую урок:

Что ныне мнится призрачным и пошлым,

Имело смысл, и видимость, и прок.

Но иногда, когда невдруг накатит

Слепая тень блистательной судьбы,

Я вспоминаю не квадратный катет,

А сплошь непроходимые бобы.

27.11.2011

Толик

Один чудак моих примерно лет

По телефону раз примерно в месяц

Наладился читать свои стихи,

Довольно жизнерадостные вирши

Про горечь вечереющих очей,

Про божью персть, про звёздный перезвон,

Про жертвенные судороги Музы,

Про лавры площадного охлопута,

Склоняющего публику к свободе

Намерений, про казусы проказ,

И прочее в немилосердном духе

Воителя пристрелянных небес,

Где он один в своём кондовом праве

Тесать и прясть, лудить и фасовать,

Дабы эфирной взмыть эфемеридой

По телефону раз примерно в месяц

Примерно с той же самой ахинеей.

И эта предсказуемость повтора

И смрадный пафос горного козла

Понудили спросить его однажды:

«Ты можешь объяснить, с какой нужды

Я удостоен регулярной чести

Служить тебе наперсником?» – «Дружище, —

Он отвечал, – мы двое, ты да я,

Покажем этой шушере бездарной,

Кто в здешней филармонии хозяин!

Мы холки им намнём, оттопчем уши,

Загоним их в такие крысобойни,

Куда…» Но я прервал его: «Позволь,

Допустим, я и вправду приобрёл

Избыточной затейливостью слога

Возможность быть опознанным, но ты-то,

Кого ты хочешь перелицемерить

Одической своей белибердой?

А ежели, как сказывал твой братец,

Ты ко всему ещё и православен,

То, право, славно было бы заглохнуть

И не грузить безропотных. Прощай».

Прошло полгода или даже больше,

И вот в каком-то скверном балагане

Я, встретив брата нашего кропалы,

Спросил, превозмогая осторожность:

«А Толик где? Он что-то не звонит». —

«А Толик, так сказать, переселился». —

«Куда?» – «На Серафимовское». – «То есть?» —

«Там странная история: о чём-то

Он догадался или подсказали,

О чём-то, что всерьёз ему мешало,

Ну, скажем, жить. Он перестал писать,

Уставился в неведомое нечто

И никому ни слова, ни намёка;

А через месяц бедного замкнуло…

Да, кстати, мы тут собрались издать

Его стишки отдельною брошюрой —

Напишешь пару строчек? Он к тебе

Почти с благоговеньем относился». —

«Я тоже был к нему неравнодушен». —

«Договорились. Я перезвоню».

Тому лет восемь сотрапезник мой,

Старинный мне товарищ, между прочим,

Заметил после, кажется седьмой:

«Что напророчим, то и опорочим».

«О чём ты, я не въехал?» – «Да о том,

Что ты отнюдь не самый из поэтов,

А так, слегка мерцающий фантом,

Присяжный шут, рифмующий Рахметов».

«Да что ж тебе, – спросил я, – за корысть

Гонять понты на сокровенной жиле?

Ведь там, где ты решил меня угрызть,

Меня там нет». На том и порешили

И разошлись. Не получился шок.

Ни злой хандры, ни даже мелких колик.

Но всякий раз, как не идёт стишок,

Мне в душу лезет бедный этот Толик

И говорит так ласково, соколик:

«Ну что, старик, махнём на посошок?»

февраль 2012

«“Встань и иди”, – негромко сказал святой…»

«Встань и иди», – негромко сказал святой,

Коснувшись клюкой моих безобразных ног.

Я встал и пошёл, ощущая прозревшей пятой

То, что мгновенье назад ощутить не мог:

Прогретой июнем земли комковатый прах

Зазевавшейся гусеницы ужасом взвитый мех,

Стерню придорожных трав… На первых порах

Я запомнил лишь это и свой суховатый смех.

А сзади угрюмые хари моих бесноватых лет.

А сзади ревела толпа: «Возроди! Исцели!»

Я обернулся, и в лицо мне ударил тяжёлый свет —

Я увидел свои лоснящиеся костыли.

Память пенною злобой вернула меня назад.

Душу, полную хмелем свободы, в момент опростав,

Я их рвал и крушил. Стыд, помноженный на азарт,

Дал мне сил раздробить им буквально каждый сустав.

А пока толпа наблюдала мой страшный восторг,

Растворился святой. Испарилась господня блажь.

И тогда это Босхово воинство, весь этот Орк

Стал меня окружать, повторяя: «Он заново будет наш».

Это братство неразвитых ног, пустотелых глазниц,

Горбунов крепкогрудых и траченных порчею баб,

Лишь недавно в пыли перед храмом валявшихся ниц,

Наползало, сливая гримасы в безжалостный мёртвый осклаб.

«Я, – сказал я себе, – через пару паршивых минут

Стану жертвой, добычей, игрушкой недавних коллег.

Завопят, захрипят, заурчат, под себя подомнут,

Снова ноги завьют или сделают вечный ночлег,

То есть выбьют глаза из моей туповатой балды,

И останусь я вновь с этим стадом. И кстати. Ведь что я могу,

Кроме красть и просить подаянья, как некоей мзды,

Полагая, что все, кто нормальны, пред нашим увечьем в долгу.

Нет, – сказал я себе, ощущая попутно, как время торчит

Неподвижно и чудно, давая мне видимый шанс, —

Нет, недаром я мечен. Покорность моя огорчит

Ту великую волю, что призрела мой гаерский транс.

Да, – сказал я себе, – эта воля поможет мне впредь.

Значит, надо спасаться… Прощайте, уроды!» – и я побежал.

И меня не достали ни камень, ни палка, ни плеть,

И меня пощадили верёвка, кастет и кинжал…

Я всё это вижу опять и опять, как навязчивый сон.

И вновь ничего не пойму из того рокового дня.

Встань и иди! – А куда? И зачем? И какой резон

В исцеленье моём, в благодати, случайно задевшей меня?

Ну, встал и пошёл. А куда я пришёл? И чего достиг?

То, в чём был я проворен, теперь без нужды, теперь я иной.

На столе предо мною пустые листы да стих,

Изготовленный в корчах, но так и не ставший мной.

Я живу, как все, и, должно быть, достоин своей судьбы.

Не хватаю звёзд и на грудь не ищу звезды.

А в стихах моих бельма, язвы, обрубки ног и горбы

Некрасиво кишат, как бы требуя некоей мзды.

Пытаясь понять, куда мы спешим и на чём стоим,

Я, видимо, так же нелеп, как танцующий польку аббат.

И нет меня в прошлом, и здесь я не стал своим,

Одна и забота – надежнее скрыть, что хром, незряч и горбат.

А ночью мне снится июньский день, сухой сиреневый зной,

Толпа бегущих стройных людей барахтается вдали.

Но я ухожу от них, ухожу – весёлый, оборванный, злой,

Легко чередуя перед собой верные костыли.

Счастлив поневоле

«Когда я был… Когда мне было… Сколь там?..»

Когда я был… Когда мне было… Сколь там?

Когда я не в пример портам и польтам

На вырост жил – поди меня ушей,

Не Баламутсружьём, а Биллискольтом

Тревожил вещество промеж ушей.

Когда во мне совсем другие двое,

Дерясь, мирясь, срывая ретивое,

Давились жизнью, этот самый Билл

В трофейном фильме брякнул тетивою,

И я его взыскал и возлюбил.

Нет, всё же кольтом. Тетивою – Робин,

Которого, шикарно низкопробен,

Являл на все лады Эроол Флинн,

Среди шервудских дупел и колдобин

На честных сквайров наводящий сплин.

А с кольтом Билли, старикашка Билли:

Лосины, стетсон, шрам, кобыла в мыле

Небрежно вытанцовывает вольт.

Из ничего, из воздуха, из пыли —

Неуловимый жест, и вот он – кольт,

И вот он – способ не искать фавора,

Не извлекать зерна из разговора,

Молоть и сеять – не твоя стезя;

Не передёрнул вовремя затвора —

И вышел вон. Иначе здесь нельзя…

Теперь, когда я стал… Когда мне стало

На всё с прищуром: не разгрыз кристалла,

Без мыла не сумел, теперь, когда

Спит memory, а вместо барбитала —

Варенье из запретного плода,

Теперь я говорю: не оттого ли

Мне не давались выгодные роли

Издателей, громил, холостяков…

Но обернусь и счастлив поневоле,

Что сотворил себя из пустяков.

18.06.01

«Давай займёмся вечностью, дружок…»

Давай займёмся вечностью, дружок,

Разложим на три стадии прыжок:

Толчок, завис и грузное пластанье,

Продышим в неизбежное кружок,

И, сквозь узрев закатное блистанье,

Вдруг ощутим обещанный ожог.

Давай, мой ангел, заметать следы

Былых проказ. Слоистее слюды

Небывшее пускай тасует сроки,

Покуда нет ни смысла, ни нужды

Из поражений извлекать уроки

И рвать полуистлевшие бразды.

Давай, щербины выщерив, мой свет,

Воздребезжим грядущему вослед,

Что мы не больно от него зависим,

И заодно поймём на склоне лет:

Не хочешь мочь – не будь и не зовись им,

А твой Пегас уже частично Блед.

Не дай нам бог закваситься, сиречь

В гримасах, жестах, мельтешенье встреч

Затечь, как майский мёд в июльских сотах,

А главное, себя переберечь

И в дураках остаться, в идиотах

Не дай нам бог. И не об этом речь.

Переживший себя

В глуши невольных впечатлений

О бесполезности ума

Он возбуждал свой утлый гений,

Опустошая закрома,

Где оседало с намолота

Присяжной тризны шутовской

В обход Иову, мимо Лота

Быльё, пропахшее тоской.

А ведь считался жизневедом,

Ниспровергателем личин,

Вдруг – бац! – и сам себе неведом,

Практически неразличим.

Грубеют швы, слабеют узы,

И безмятежно длится век.

Какой Пегас? Какие музы?

Их сочинил нетрезвый грек.

Нужна всего лишь дозаправка.

Но чем? И на какой волне?

У прочих проще: доза, травка,

Всосал – и ты уже вполне.

А тут сплошная буффонада

Плюс арендованный редут,

И никуда ему не надо,

Особенно туда, где ждут.

«Облаяв эту синь и эту сень…»

Облаяв эту синь и эту сень,

И эту сонь, сулящую тоску,

И эту more, ждущую момента,

Споткнуться вдруг о собственную тень,

При этом продолжая на скаку

Вылущивать и вращивать строку

В техническое мясо аргумента,

Затем поправ, вернее, поперев

Намоленное, по ветру пустить

Грехи, долги, надежды, даже сопли

И, замерев пеньком среди дерев,

Всё перетасовать и упростить,

Разъявших сокровенное простить,

Особенно – которые усопли,

И выйти вон, куда-нибудь туда,

Где нет ни лета, ни, допустим, книг,

Ни, скажем, продолжения банкета.

И то, что здесь не стоило труда,

А только укорачивало миг,

Там подверстает к делу твой двойник

С лицом, невозмутимым, как анкета.

7.09.08

Вторник

Сегодня вторник. Время перерыв

И не найдя ни смаку в нём, ни проку,

Я объявляю жизни перерыв

И предаюсь привычному пороку

Самозакланья. Вечный недолёт

Уже смешит. Становится причудой.

«Эй, – дескать, – кто там? Разворот плечу дай!»

И следом виновато: «Не даёт».

Не дёргайся, ступай, куда ведут,

Не отвлекаясь, не ища резона,

Тем более что впереди не зона,

А то, что оставляешь, – не редут.

Ступай, покуда музыка не врёт,

И солнца блин надраеннее жести,

И сытое фиглярство в каждом жесте,

И каждому порядку свой черёд.

Где Бог не выдаст, красота спасёт.

Не та ли, с разухабистым ухмылом,

Воняющая гарнизонным мылом, —

Чуть зазевался, тут же и всосёт,

И выплюнет, едва употребив,

Туда, где ты же, весело ступая,

Спешил к себе. И этот перебив

Пронзит с оттягом, как игла тупая…

Пересчитай, бессилие тая:

Нас четверо, и каждый – это я,

Поэтому возьмём четыре по сто,

Изладимся и взвоем вместо тоста.

Теперь ступай, узлом вяжи следы,

Тасуй личины, невпопад вникая.

А жизнь твоя, как время, никакая,

Пусть отдохнёт. Недолго. До среды.

6 января 2004

Щель

Ощутив то ли кость в мозгу, то ли в сердце окатыш льда,

Попытался понять, как уйти, не сделав следа,

Не разбив, не обрушив, просто уйти, как проходят мимо;

Сотворил сатанёнка, а тот показал – «Сюда», —

И разъялась щель позади всего, и душа, томима

Не предчувствием, нет, любопытством? – и тоже нет;

Запоздалой нуждой, заводным стрекотаньем лет,

Беспросветом зим, устремилась туда Психея,

Вот и вышло, что зря я боялся неловкий оставить след,

Как признался строфою прежде в этом стихе я,

На картонной скале зря таращил, что твой орёл,

Зря отсвечивал лысиной, имитируя ореол,

Примерял очевидное в частности, вообще ли.

А всего-то на круг приобрёл, что вот к ней прибрёл,

Валтасара всосавшей взачмок потаённой щели…

А теперь рассвингуйся, смекни, что ты уже не юнец

Полагать, что всякая дырка в один конец,

Мол, верблюду проще загнуться, чем распрямиться.

То есть вовсе не нужно хлебать сулему и хавать свинец,

Чтоб вернее понять, куда не стоит стремиться.

10.11.05

Если

Если удастся забыть, как бездарно начал,

Как раздарил впустую, проел вчистую,

Как не на тех поставил, не то заначил,

Как на шальном раскладе кричал: «Вистую!»;

Если вернётся кураж, рассосутся комья

В горле, в крови, во лбу и, подобно эху,

Вдруг отзовётся тот наконец, о ком я

Знал, что возможен, что есть, но пока не к спеху;

Если получится – так укатать Пегаса,

Чтоб не порхал, скотина, подобно моли,

Не шифровал пустоту, не искрил, не гас, а

Гнал борозду до одышки, до ржавой соли…

Если из грёзы ни дозы уже не выжать,

Зря не входи в расход и проход не мучай.

Чем сослагательней, тем вероятней выжить,

Если, конечно, везенье, терпенье, случай.

16.04.01

«Перекипевший вздор небытия…»

Перекипевший вздор небытия,

Отстойник зла, ограничитель спеси,

Страстей апоплексические смеси

Плюс репетиционная кутья

Из вываренных в бренности химер,

Условной плоти злачного порока,

Ботвы неотоваренного прока

И прочей хрени, жизни, например.

Куда ни кинешь, отовсюду прёт,

Взбухает, млеет, прыщет, источает,

Мнит мнимое, нечаянное чает —

Осталось взбычить жилы и вперёд,

Туда, где слаще мёда тлится тлен,

Где изо всех пазов чернеет вата,

Где воздух жмёт, и вечность комковата,

И гнилозубый щерится Верлен.

май 2001

«Прошло немеряно – чего там?..»

Прошло немеряно – чего там? —

Обид, побед, предубеждений,

Тяжёлых сплетен, праздных поз.

Настал черёд пустым заботам,

Унылой праведности бдений,

Божбе, вгоняющей в наркоз,

И всё навзрыд, наперекос,

Не исключая сновидений.

Друзья частично разлетелись.

Их деловитая летальность

Пока, увы, не увлекла.

Другие пьют. И тоже целясь

Туда же. Точность съела дальность,

Фатальность по усам стекла,

И первый блин перепекла

Итогов мнимая детальность.

14.10.2002

Демисезон

Птиц не будет. Уже не стало.

Усвистали. Следим устало,

Как утрачивает листва

Равновесие естества.

Мошек, блошек и прочих пчёлок

Растворил атмосферный щёлок.

Уж не рыщет дитя с кульком

За порхающим мотыльком.

Бесполезной унижен страстью

Ветеран с рыболовной снастью,

Жалкий промысел свой верша:

Ни подлещика, ни ерша.

Всё, что почва взахлёб рожала,

Постепенно подорожало

В полтора, даже в два, ну в три —

И сжимается всё внутри,

Стынет в жилах, густеет в порах.

Свет сереет, сыреет порох.

И понятно, что всё, каюк,

Если срочно не взять на юг.

25.11.04

«Коррозия подсознания предполагает всё же…»

Коррозия подсознания предполагает всё же

Наличие двух-трёх сюжетов, о которых, увы, без дрожи

До сих пор невозможно. Их давность едва ли меняет дело.

Как правило, дрянь, издержки страстей. И там, где раньше зудело,

Образовалось подобие некоего бесчувственного зиянья,

Этакий свищ, сквознячок, откуда словно бы тянет на излиянья.

Не ритуал покаяния, где фальши больше, чем скуки,

А примерно так, как здесь и сейчас, а иначе что пользы в стуке

На себя непонятно кому и куда… Обычное заблужденье:

Хотел обрести впечатленье, а сделалось наслажденье,

Которое тут же, войдя в торец, вышло естественным боком;

И вот по прошествии лет и сил обнаружив себя в глубоком,

Допустим, переживании, зерцалу речёшь: «Ужо нам!»

Казалось бы, червь, а грызёт, как пёс. Проказник стал прокажённым.

10.03.06

«Помнится, полсотни лет тому…»

Помнится, полсотни лет тому

Жили впрок и чешую пороли,

Лаково таращились во тьму,

Примеряли лакомые роли.

Век своё незримое ковал,

Свирепея с каждым пируэтом.

Кто не понял, цвёл и ликовал,

Кто не внял, прикинулся поэтом.

Ах, когда бы в плюшевой тиши,

Да ружьё б на стенке в первом акте,

Нежное невежество души

Не оборвалось бы на затакте.

То ли дело на манер дождя

С типовых осин сбивать орехи,

Время и пространство разведя,

Млеть в образовавшейся прорехе.

Худо ли воскликнуть voilà,

Заносясь ногою над пределом.

Но не вышло, дрогнула земля,

И предел пропал промежду делом.

Орган, генерирующий прыть,

Сделался намеренно нерезким,

Почесуха «быть или не быть»

Подзачахла, потому как не с кем.

Вот и остаётся ждать гонца,

Горестным давясь воображеньем,

С общим выражением лица

И таким понятным предложеньем.

22.01.08

«Чужая глупость – как она привычна…»

Чужая глупость – как она привычна,

Неуязвима, самоадекватна,

Отвязчива, наивна, бескорыстна,

Ожиданна, а главное – чужая:

Послушал, срикошетил – и забыл.

Я ненавижу собственную глупость,

Ликующую, праздную, шальную,

Венчающую трепет и развязность,

Умеющую выглядеть нарядной,

Слепое безрассудство до бесстыдства

Расчисленного тонко доводя;

А главное, она всегда с тобой,

Что твой сурок. И Бог проблематичен,

И смерти нет, как сказано у Блока

В одном из ненаписанных стихов.

25.11.01

Воспоминание о зимнем Израиле

В непокрытое темя

Солнце врыло, вмозжило мохнатые жальца.

Здесь Восток, здесь умеют и любят накручивать время

На незримые стержни, как пейсы на тулово пальца.

В небесах ни соринки,

Состояния дня и души сообразны.

Здесь Восток, здесь барыги так яро базарят на рынке,

Что нет воли не въехать в развязные эти соблазны.

Никакого респекта.

Ни в девице, ни в раве, ни даже в солдате.

Здесь Восток, здесь Израиль мотает и мнёт молчаливого некто,

Получая в удел хромоту, как залог благодати.

Не в балладах, так в одах

Растворяя восторг опьянения пеной,

Замечаешь, мозги полоща в этих крапчатых водах,

Как внезапно становится мысль о себе постепенной.

Средиземноморская

Равнодушная ритмика. Род метронома.

Пульс вогнать в резонанс и сидеть, бесконечность лаская,

Имитируя бойкий процесс разложенья бинома.

Соловею по фену,

Предаюсь безмятежно короткому зною,

И мерещится мне, что вошёл, как кирпич, в эту древнюю стену,

И двенадцать колен несгибаемых намертво встали за мною.

Не учтённый судьбой

Человек с опущенной главой

В Книге Судеб, съёмщик угловой,

Публику дразнил и власти гневил

Кропотливым смакованьем плевел.

То он, приукрасив реквизит,

Нанёсет Предвечному визит,

То, как блудный сын среди пустыни,

Ищет окаянной благостыни.

То, от непотребства криворот,

Сотворит на деву приворот,

А когда она почти готова,

Он ей лепит «Азбуку» Толстого.

То не то откупорит, и с ним

Кровь сгустим и слёзы опресним,

А потом, торча на подзарядке,

«Всё пучком, – услышим, – всё в порядке».

По карнизам шастает босой,

Заедает рыбу колбасой,

Кажет в состоянии запала

Средний перст с плеча кому попало.

В Книге Судеб всякое плетут,

Могут быть и прочерки. И тут

Сколь ни тщись, а всё труха да скука.

Так оно и вышло. В том и штука.

12.11.07

«Двое любили одну…»

Двое любили одну.

Но первый пошёл ко дну,

А второй не узнал об этом,

Поскольку был занят своим:

В упор страстями слоим,

Он хрен запивал шербетом.

Двое увязли в одной,

В такой невпопад родной,

Что душу свело обоим.

И первый, а не второй,

Свистел сквозь предмет с дырой,

Но не был предмет гобоем.

Двоих заплела одна.

Туманна, тиха, бледна,

Студила верней кадила.

В известный влетев проём,

Все выиграли втроём,

Но дружба не победила.

9 января 2004

Записка

Прощайте, милые химеры,

Реликты завтрашнего дня,

Ни полумеры, ни примеры

Не переквасили меня.

Не вздул искомого огня,

Не сымитировал карьеры,

Влетевши сослепу в Гомеры,

Загнал пернатого коня…

Довольно потакать циррозу,

Лелеять в зеркале Ломброзу

И шастать по чужим садам.

Всерьёз поверивший курьёзу,

Я принял дозу, выбрал позу…

До несвидания, мадам.

5.12.04

К портрету одной поэтессы

Нарочито спотычлива, маятна

Или впрямь от природы хромает на

Все четыре. На тёмное зарится

И мычит, как блаженная старица.

Привывает, со счёту сбивается,

Сокровеньем своим упивается,

Выест, выскоблит, вытрясет, выдоит,

Пустоту лиловатую выдует

И сидит, излучая величие,

Вялобрылая до неприличия,

И взбухает в ней мания гения,

Разгадавшего химию тления.

21.03.01

* * *

Ум погубил мою судьбу.

С такими пядями во лбу,

Минуя омуты и мели,

Я мог бы всех иметь в гробу,

Как все поврозь меня имели,

Но я не справился. Ума

Непроницаемая тьма

Бурлила будто с переброду.

Его густая бахрома

Мне занавесила природу,

И я не справился. Не смог.

Не раскодировал замок,

Не заготовил первой фразы,

От несодеянного взмок,

Замкнуло контур мимо фазы.

Другой бы цвёл и щебетал,

А я надраивал кристалл,

Классифицировал моменты

И жизнерадостный металл

Переводил на позументы.

Здравополучьем обуян,

Не тем был сыт, не с теми пьян,

Зато в угоду Пармениду

Мог в эталон вогнать талан,

Перепланировать планиду…

Сползает с гор, плывёт с полей,

Трубит в ночи: «Преодолей!» —

Зиждитель горестных юдолей,

А я ему: «Досыпь, долей,

Дойми моей же дробной долей».

А та, ничтожная во мне,

Но так заносчиво вовне

Преобразившаяся в разум,

Вдруг подмигнула третьим глазом,

Как Достоевский сатане.

18.07.04

Ламентации

I

Территория стресса,

Гниловатая мгла.

Телерадиопресса

Точит из-за угла

То ли тёмные лясы,

То ли злые клыки.

На ногах самоплясы,

Да плясать не с руки —

Где-то что-то мешает,

Пустячок, метастаз,

Интереса лишает,

Разрушает экстаз.

Надо двигаться как-то,

Имитировать прыть,

Скажем, с третьего такта

Землю цырлами рыть,

Или так разбежаться,

Чтобы вышел толчок,

Раскружиться, разжаться

И запеть, как волчок.

А потребуют кредо,

Не даваться с торца,

Одолжить у соседа,

Краеведа, борца,

У мента, у таксиста.

Посмотри, как они

Так опрятно, так чисто

Комбинируют дни.

Их не тянет обратно,

Им светло впереди.

Так укромно, опрятно

Сам себя взбереди,

Чтоб урчаще, мычаще

Намечтать и насметь…

Жизнь всё чаще и чаще

Не похожа на смерть —

Экономнее. Чище,

Ничему не чужда…

Чем духовнее пища,

Тем острее нужда.

II

Преисподняя стресса.

Сколь себя ни трави,

Сатанинская месса

Отдаётся в крови

Металлическим звоном,

Недобитым тельцом

И ещё повезло нам,

Что не смертным кольцом.

То есть в принципе живы

И под вопли попсы

То мы пляшем, как Шивы,

То чумеем, как псы.

Наши спутники – в небе,

Наши пяди – во лбу,

Наши бравые беби

Развращают судьбу.

Души в поисках ниши

Изуверства среди,

И скребучи, как мыши,

Наши чувства в груди.

Где не в масть пожилому,

Где любому в облом,

Там поэт по живому

Промышляет кайлом,

Учит жить шаромыжник,

Потешает бандит,

Столбовой передвижник

Рафаэлем глядит.

В рассуждении крова

Или, скажем, постов

Иванов за Петрова

Чуть не замуж готов.

Переев марципанов,

Ошалевши от крыс,

У Скворцова Степанов

Основное отгрыз.

В общем, всё как и было

В жизнерадостном сне

Молодого дебила

На гражданской войне.

19.11.98

«Ни памяти, ни сил, ни сожалений…»

Удовольствие – благо, если оно не вызывает раскаяния.

Антисфен

Ни памяти, ни сил, ни сожалений,

Ни честности, скоблящей, как наждак,

Ни жуткой безмятежности порока,

Ни поисков единственного шанса,

Ни повода для поисков, ни даже

Возможности ему образоваться.

Всё, слава богу, случаю, расчёту

Укантовалось. Лёгкая нужда

Мгновенно терпит. Учащенье пульса

Всего лишь результат касанья пульта:

Тычок – и загорается экран,

И возникает рвущий жилы триллер

Про то, как благородный киллер Миллер,

Которого играет Брюс Уиллер,

Такое выдает, что Фредди Шиллер

В гробу переворачивается…

Я перестал сводить себя на нет,

Клевать с руки и пользоваться речью

По пустякам. Я выучился жить

И замер в ожиданье результата,

Которого никто не обещал,

Никто не гарантировал, однако

Откуда ж этот спазм предвосхищенья,

И пятистопник, ровный, как дыханье,

И меркнущее золото заката,

И никуда не деться от личин,

Живущих, как, допустим, аксолотли,

Умеренно и долго. В саламандры

Им спеху нет. В зиянии огня

Вдруг истинное обрести лицо,

Переплясать безумную стихию

И стать легендой, формулой заклятья

Невыносимо…

Добрый Мусагет

И родовспомогательница Муза,

Зачем я вам понадобился? Полно,

Ведь я не Марсий, я не соревнуюсь,

Не потому, что собственная шкура

Дороже упоения победой

Минутного, а потому, что сладок

Нектар неутолимого желанья

Искать себе подобных в зеркалах,

На дне бутылей, на задворках жизни,

Проигранной себе же самому.

16.12.2000

«Сорви сургуч. Цветные стёкла вымой…»

Сорви сургуч. Цветные стёкла вымой.

Продуй сифоны. Усложни аккорд.

Разметь и раздели, как делят торт:

Завод, лесоповал, торговый порт —

Оглодья жизни малоуловимой,

И сердца механизм непоправимый,

И молодость, похожая на спорт.

Шизою, косоглазою фузою,

И невдомёк: кусать или сосать

Смакуемое, от чего спасать

Пакуемое. Прошлое, осядь;

Откуда-то из толщ сперматозоя

Скользни слезою, оползи лозою,

Сумей неизгладимое стесать.

Трефовый фарт, фортеции фортуны:

Торговый порт, завод, лесоповал.

А помнится, ещё и ликовал,

Что на лету Пегаса уковал…

Как долго и легко мы были юны,

Как трепетно натягивали струны

На каждый подвернувшийся овал…

Ты мог бы стать хорьком, бараном, птицей,

Вонять и красть, пастись, нести яйцо

И даже завести в носу кольцо…

Далось тебе необщее лицо —

Похмелье бесконечных репетиций?

Пока не стала истина истицей,

Успей замолвить за себя словцо.

8.02.04

«Век с божьей помощью. А я ещё живу…»

Век с божьей помощью. А я ещё живу:

Впадаю, выпадаю, жгу траву

Забвения, навязанное рву,

И некогда воинственного лука

Почти не напрягаю тетиву,

Ну разве что для извлеченья звука.

Со слухом трудности, со зрением облом,

Из десяти через один с дуплом.

Взалкав утех, на девушку с веслом

Одну и посягнёшь воображеньем.

Самозабвенье стало ремеслом,

Изнанкой стиля, самовыраженьем.

Теперь о прошлом: прошлое почти

Определилось, то есть не сочти

За некий труд вот именно войти

В одну и ту же наподобье Стикса.

Узреть полней, чем было во плоти,

А там переозначился и свыкся…

Клопами переляпанный альков,

Руины духа, перезвон оков.

Не здесь ли оборзевших стариков

Прикармливает ветреная Геба?

Как сказывал классический Барков:

«Допустим, пальцем; но зачем же в небо?»

Театр уж пуст. Законная вдова,

Перевирая жесты и слова,

Играет коду. Пьеса не нова,

Но всякий раз по-разному фальшива.

И к падугам взлетают рукава

Весьма неординарного пошива.

Век перекинулся, а я ещё живой,

Угрюмо замерший на вехе межевой.

Часы ночные ухают совой,

Отцеживая вечность по секунде,

И глория, как говорится, мунди

Проходит с непокрытой головой.

21.10.01

Посвящается музе

Когда ты незримо паришь надо мной, моя дорогая,

Сгустки холодного пламени вот именно изрыгая,

Скорее всего, единственная в своём сокровенном роде,

Наперекор порядку, жизни, самой природе,

Когда невпопад порхаешь, роняя свои – теперь я

Отчетливо понимаю, что всё-таки это перья —

Когда, не имея случая сжечь себя на костре, ты

Бьёшься почти в истерике о стёкла, шкафы, портреты,

Когда ты взмываешь свечкою, чтоб тут же уйти в пике,

И вдруг замираешь жалобно в неведомом тупике,

Я вдруг понимаю, чувствую, что время мое – вода,

Текущая в разные стороны, но чаще всего туда,

Где вспять отследив небывшее, едва ли оставишь след,

А просто закроешь форточку, погасишь на кухне свет,

Свою, как чужую, голову обхватишь со всех сторон,

Вспугнёшь напоследок зеркало и медленно выйдешь вон.

29.09.09

Оглавление