«Возвращение ненормальной птицы: печальная и странная история додо»

Возвращение ненормальной птицы: печальная и странная история додо (fb2) - Возвращение ненормальной птицы: печальная и странная история додо [ЛП] (пер. Павел Иванович Волков) 2766K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Клара Пинта-Коррейа

Клара Пинта-Коррейа ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕНОРМАЛЬНОЙ ПТИЦЫ Печальная и странная история додо

Предисловие

В знак самой доброй памяти о Стиве Дж. Гулде — пусть его мудрость продолжает направлять меня.

Я поймала на себе первый взгляд легендарного додо, когда услышала удивительный рассказ об этой невероятной птице, будучи ещё ребёнком. Не помню уже, сколько лет мне было тогда. Однако я уверена, что это откровение явилось мне во время одной из тех долгих бесед, которые вели между собой мои родители и их друзья, когда однажды вечером они сидели в жилой комнате и разговаривали. Я любила эти встречи и с пристальным вниманием слушала потоки их слов и предложений, которые всегда блистали великолепной эрудицией и остроумием. Слушая их, я затаивала дыхание и молилась богу, чтобы он дал мне способность блистать так же, как и они, когда я стану старше. Это казалось совершенно недостижимым свершением, но всё же это было, возможно, то, чего я желала больше всего, когда была ребёнком. Чтобы научиться их языку, я слушала очень внимательно и пыталась запоминать выражения, мелкие детали, длинные многосложные слова, невероятные истории.

И вот однажды, когда я слушала их, кто-то сказал, что позорно глупая и ныне вымершая птица додо получила своё название от моего родного народа, португальцев, которые были первыми европейцами, нашедшими родной остров этой птицы. Португальские моряки сразу же назвали животное doudo — это старая версия нашего современного слова doido — идиот, дурак, или кто-то ещё с такими же умственными способностями. Позже, с течением времени и в ходе последующих волн колонизации, doudo в итоге превратился в dodo. В детстве я была гораздо более яростным и откровенным патриотом, чем сейчас, поэтому мои лёгкие сделали большой вдох националистической гордости, и я больше никогда не забывала эту драгоценную крупицу информации.

Примерно в то время, когда мне исполнилось десять лет, один из моих многочисленных кузенов, прилежный ученик, который хотел стать учителем, предложил мне почитать «Алису в Стране Чудес». Оказалось, что читать «Алису…» было намного сложнее, чем другие книги, которые я в это время читала. Она была совсем иной, но тогда я не могла понять этого в полной мере. Например, мне казалось забавным, что маленькая девочка, падающая в бездонную нору, нашла время задаться вопросом о том, сколько градусов широты и долготы она уже смогла преодолеть. Уже с самого начала я догадалась, что под поверхностью лежит нечто намного более величественное, что-то гораздо более дикое и сложное — но я не смогла постичь этого, и в итоге чувствовала себя сильно расстроенной. Один из друзей моих родителей, профессор математики, сказал мне, что Льюис Кэрролл был псевдонимом некоего Чарлза Доджсона, преподавателя логики и математики в Колледже Крайст Чёрч в Оксфорде, и продолжил рассказ, объясняя некоторые из математических курьёзов в этой книге.

Хотя в то время меня не заинтересовала история, оставшаяся за страницами книги, теперь я теперь понимаю что проблема «Алисы…» и её продолжения «Алисы в Зазеркалье» состоит в том, что это книги для взрослых, и то не для всех. Только взрослые читатели с нормальным научным мышлением могут в полной мере оценить все научные каламбуры, которые вплёл в повествование Кэрролл. Изменения размеров самой Алисы — её рост или уменьшение, в зависимости от того, что ей пришлось выпить или съесть перед этим — являются предвосхищением преобразований Лоренца, которые описывают расширение времени или сжатие пространства, которые следуют из теории относительности. В книге Кэрролла всё относительно, что мастерски иллюстрируется беседой между четырьмя участниками сцены, в которой пьют чай, как ненормальные: «Я вижу то, что ем, или я ем то, что вижу?», «Я дышу, пока сплю, или я сплю, пока дышу?» Даже в начале книги, когда Алиса медленно падает в кроличью нору, рассказчик замечает, что «То ли колодец был очень глубок, то ли падала она очень медленно». Потом, когда маленькая девочка находит, как ей кажется, бесполезный ключ в зале, стены которого покрыты запертыми дверями, возникает та же самая дилемма: «Или замки были слишком велики, или ключ был слишком маленький».{1}[1]

А затем начинаются каламбуры, все эти игры со словами и их значениями, например, когда мышиная сказка превращается в мышиный хвост[2] — и вправду очень длинный, как затем замечает Алиса. Людвиг Витгенштейн, который был и философом, и архитектором, имел нечто общее с Кэрроллом: они оба задумывались об отношении между тем, чем вещь является, и тем, как она называется. Слово «mesa» явно означает не то же самое, что слово «стол»[3]. Или всё же это одно и то же? Многие из шарад и научных каламбуров в книге Кэрролла обращаются к этому вопросу.

Для ребёнка, не обращающего внимания на загадки в книге, «Алиса…» полна странных существ. Некоторые из них появились из колоды карт, например, Дама Червей, которая хочет поотрубать всем головы. Белый Кролик во всех эпизодах появляется и покидает сцену, вечно спеша. Ещё в книге есть Сумасшедший Шляпник, который стал жертвой несчастного случая с химическими веществами. Уже значительно позже я узнала, что безумие Шляпника, скорее всего, было последствиями отравления ртутью, потому что в то время для наведения глянца на шляпы обычно использовались соли ртути. И, наконец, там были все эти странные животные, которых мы вряд ли увидим у себя на заднем дворе, вроде грифона и моржа. И, конечно, там был додо.

В то время я думала, что додо был придуман португальскими мореплавателями и был, как и грифон, мифическим существом. В поваренных книгах моей бабушки и в иллюстрированных зоологических журналах для детей, которые я брала в школьных библиотеках или с восхищением листала в комнатах ожидания у зубных врачей, не было никаких додо.

Те годы детства, когда складывается взгляд на жизнь, у меня прошли в Анголе (бывшей в то время португальской колонией), и вначале я решила, что хочу стать смотрителем парка. Со временем, пока моя мечта ещё продолжала оформляться, я собиралась стать второй Джейн Гудолл. Я всё ещё мечтала о том, чтобы моё будущее сложилось в этом направлении, когда в 18 лет начала изучать биологию. Хотя в итоге ни одна мечта не стала реальностью, занятия по биологии позволили мне к концу 1970-х гг. открыть для себя реальную историю некогда живого додо. Додо стал той важной метафорой, которую я использовала, чтобы объяснить более глубокое, научное значение экологии обывательской массе в те времена, когда значение слова «экосистема» обычно сводилось к забивающим косяк голым хиппи с цветами в волосах. Сама история также была простой и прямолинейной. И это был исторический факт, а не сказка, написанная братьями Гримм после того, как они поболтали с Эзопом.

Насколько я могу это объяснить сейчас, со своими биологическими знаниями новичка, когда-то на Маврикии жила огромная, тяжёлая, нелетающая птица. Она была превосходно приспособлена к мирной жизни на острове. Она питалась орехами, которые раскалывала своим мощным клювом, единственным инструментом, который был необходим ей для выживания, наряду с парой сильных ног. Поскольку на Маврикии не было никаких хищников, дронт ничего не знал о страхе и самозащите. Он был, как бы выразились эксперты сегодня, «экологически наивным». Затем мирная вселенная дронта была разрушена сменяющими друг друга волнами европейских поселенцев, которые стали прибывать на берега Маврикия в начале шестнадцатого века. Первооткрыватели сотнями убивали бедных птиц просто палками, камнями или даже голыми руками. Одновременно они выпускали на острове множество видов умных, голодных и всеядных вредителей и домашних животных, таких, как крысы, свиньи, собаки, кошки и даже обезьяны. Эти существа конкурировали с дронтом за природные ресурсы, крали яйца дронтов из их незащищённых гнёзд, нападали на взрослых особей и разрушали естественную среду обитания птицы. Как следствие этого, дронт был «открыт» и уничтожен меньше, чем за сотню лет. Его стремительное исчезновение отметило первый в истории случай, когда вмешательство человека вне всяких сомнений вызвало исчезновение вида животных. Это была впечатляющая история, и я как можно чаще рассказывала людям эти вещи. Потом, спустя примерно 20 лет, я задумала написать книгу, чтобы дать читателям исчерпывающий урок, посвящённый дронту. В то время я ещё мало представляла себе, насколько много всего придётся изучить в процессе этой работы мне самой.

Я бы хотела, чтобы эта книга стала для вас книгой о многих вещах сразу. Подобным же образом слово «додология» — это наука обо всём, имеющем отношение к дронту. Мне хотелось бы верить, что мой текст также станет работать как детективный роман — подсказка здесь, обрывок свидетельств там, прерванная линия повествования продолжается вновь, сетью опутывая читателя по мере того, как тайна близится к разгадке. Я также намеревалась сделать книгу, чтобы она выглядела словно нитка бус из отдельных историй, перекликающихся одна с другой, как в сказках «Тысячи и одной ночи»: «и случилось так, o, счастливый читатель», а после этого мы отправляемся совсем в другую сторону.

Клара Пинто-Коррейа Лиссабон, Португалия, август 2002

Благодарности

Сотрудникам Библиотеки Джона Картера Брауна в Брауновском университете за их гостеприимство и замечательный запас рейсовых книг, который они мне предоставили.

Сотрудникам Библиотеки Искусств Гарвардского Университета за их громадное собрание и дружескую помощь в путешествии по странному миру Рудольфа II и его живописцев.

Кристофу Люти, за его драгоценную помощь, догадки, труды по переводу и детективную работу: именно он помог мне открыть облик и историю жизни неуловимейшего Руландта Саверея.

Бобу Ричардсу и Пауле Финдлен, за их полезнейшие суждения.

Фернандо Машкареньяшу, потомку Педру Машкареньяша, за его личные поиски в собственной частной библиотеке, чтобы помочь мне найти человека, который дал Маскаренским островам их название.

Моей землячке, португальской писательнице Луизе Коста Гомес, за её великолепные и беспощадные навыки в редактировании и за искреннее чувство дружбы.

Тиму Йону, редактору, стараниями которого эта книга попала в руки читателей, за великолепные мгновения и истинное интеллектуальное удовольствие.

Анне Пейнтер, за её ангельское терпение.

Стивену Джею Гулду, как всегда.

Дику, Джозефу, Майку и Рики, за то, что вы так любезно терпели меня и мой ноутбук все те долгие месяцы, когда часто казалось, что додо был для меня важнее собственной семьи.

Глава 1. Самые странные существа

В рамках западной традиции карты мира часто населяли странными существами. В первом веке н. э. Плиний Старший написал «Естественную историю», наполняя страны, завоёванные Римской империей, как реальными, так и мифическими животными. Среди них были амфисбены, змеи с головами на обоих концах тела, которые ассоциировались с чувствами пустоты и потери собственной личности; яйцо, сделанное из змей, которое использовалось в ритуалах друидов, и плодоносные ветры, способные оплодотворять кобылиц. Эта традиция описания экзотического и далёкого была блестяще продолжена несколько подзабытым языческим автором Гаем Юлием Солином, которому дали прозвище «Рассказчик множества историй», или Полигистор. Около 250 г. н. э. Полигистор издал самое полное и всеобъемлющее собрание географических мифов, названное «Colectanea rerum memorabilium» («Собрание достойных упоминания вещей»[4]). В мире Солина чудеса были повсюду. В Италии можно было бы найти людей, которые сами приносили себя в жертву Аполлону, танцуя нагишом на горящих углях, удавов, которые питались молоком коров, и рысь, моча которой затвердевала до «твёрдости драгоценного камня, который обладает магнитными свойствами и цветом янтаря».{2} В Реджо сверчки и кузнечики всё ещё не смели петь, потому что Геракл, которого когда-то потревожил их шум, приказал им замолчать. Далее, в Эфиопии, собакоголовые обезьяны управлялись королём-собакой, а на побережье жили одноглазые люди. На Ниле можно было найти муравьёв размером с волка. В Германии путешественники нашли бы существо, которое напоминало мула, но его верхняя губа была настолько длинной, что «оно не может есть иначе, чем пятясь назад».{3} В других местах среди человеческих уродств были люди с восьмипалыми ногами, повёрнутыми назад, люди с собачьей головой и большими когтями, которые «лают, когда беседуют», и люди с одной ногой и ступнёй такого размера, что они могли использовать её как зонт от солнца, чтобы прикрываться ею.[5]

Предполагалось, что изрядное количество этих чудовищ населяло противоположную сторону земли. Отделённая от известного мира кольцом огня, которое окружало экватор, эта область была названа «антиподы» — это мифическое место, где все естественные и божественные законы были поставлены с ног на голову. Этот переворот в привычном порядке вещей представлял собой любопытную интеллектуальную загадку для ранней Католической церкви. Как целая половина земного шара может быть населена народами, которые не были потомками Адама? Даже если предположить, что этого барьера не было до Грехопадения, то как эти люди могли произойти от Ноя, если, согласно Священному писанию, вся земля была под водой и единственные оставшиеся в живых пристали к вершине горы Арарат, к северу от экватора? Если это не вопиющая ересь, то как могли первые отцы Церкви допускать рассказы о жизни людей на Юге, в том месте, где, как предполагалось, был извращён весь порядок вещей, в том числе данные Богом законы природы? Описывая затруднительное положение, в которое ставит эта таинственная территория, Лактантиус сказал: «следует допустить, что есть люди, у которых ноги выше головы, или места, где вещи висят вверх ногами, где деревья растут вниз или дождь падает вверх» и «каким же чудом были бы для нас висячие сады Вавилона, если бы мы должны были верить в висячий мир Антиподов?».{4}

Осознание существования terra incognita и её жителей стало ещё труднее после четвёртого века н. э., года пала Римская империя. Хотя вторгшиеся варвары в значительной степени пощадили уже оформившиеся к тому времени христианские церкви, готы и прочие племена грабили и уничтожали содержимое библиотек и академий, и они стёрли значительную часть классических знаний с лица Европы на следующие пять веков. Одной из книг, исчезнувших в это время, была «География» Птолемея, лучшее на то время описание формы и топографии известного мира. Это был шедевр геометрических рассуждений, который позволил картографам точно спроектировать круглую поверхность земного шара на плоскую поверхность карты. С его исчезновением ключевые понятия вроде широты и долготы временно исчезли из европейского багажа знаний, потому что картографы продолжали рисовать карты, которые теперь были скорее предметом веры, чем реальными географическими документами.

Сейчас в мире ещё осталось около 600 таких основанных на вере средневековых карт, разбросанных по библиотекам всего мира. Даже при том, что многие могли быть утрачены, это количество говорит нам о том, что и мастера, и их покровители были очарованы этой идеей — представить всю землю на одном рисунке. Небольшие различия между ними также говорят нам о том, что в Европе господствовала христианская вера, которая была основной движущей силой искусства и учёности того времени.

На этих так называемых Т-О-картах земля представлена как круг, окружённый «Морем-океаном». Внутри круга (O) две больших массы воды образуют форму «T» и разделяют три массива суши, каждый из которых населён потомками одного из трёх сыновей Ноя. Вершина T — это Нил-Дунай, нижняя часть — Средиземноморье. Восток — всегда на вершине, он определяет ориентацию карты. Выше Нила-Дуная находится Азия, которая населяется потомками Сима. К северу от Средиземноморья находится Европа, населённая потомками Иафета. На юге находится Африка, населённая потомками Хама. Центр круга отмечен Иерусалимом, umbilicus terrae, или «пупом Земли». Сад Эдемский всегда помещается на восточном краю, иногда окружённый стенами огня и пропастями, полными чудовищ, но иногда находится на вершине такой высокой горы, что она касается орбиты Луны (и таким образом избегает вод Потопа).

Истории о храбрых людях, которые искали дорогу в рай, очень многочисленны, и они систематически щедро сдабриваются описаниями

собакоголовых людей, пигмеев, змей, великанов, говорящих птиц и других странных существ, которые водятся по пути через «дремучие леса Индии».{5} Некоторые истории описывают путешественников, отправившихся в плавание по океану, чтобы найти Рай на каком-то-пока-ещё-неизвестном острове. Иногда они обнаруживали места такой невероятной красоты, что казалось, будто сам Бог задумал их для вечного наслаждения верующих в него. Самым известным среди них был остров Святого Брендана Мореплавателя, впервые описанный в шестом веке ирландским монахом, которого звали так же. Многие истории об этом мифическом месте рисуют остров в образе Эдема. Но этот Эдем всегда предстаёт перед нами странным, немного потревоженным, полным фантастических обитателей вроде чудесного дерева, на котором вместо плодов растут птицы, или огромного существа с дыханием настолько сладким, что оно могло зачаровывать свою добычу и приманивать других животных к своему логову. Как в случае со многими другими историями этого жанра, раннесредневековые представления об этом Эдеме были крайне противоречивыми. Более поздние авторы иногда считают этот остров Ирландией, и здесь Эдем становится весьма похожим на ад, где жители говорят иными языками и любят предаваться кровосмешению. Остров Святого Брендана продолжал появляться в картах, располагаясь в разных океанах, вплоть до семнадцатого века. И потому совсем не удивительно, что гугеноты, покинувшие Европу ради устроения своей собственной Утопии на острове Реюньон (см. главу 5), были убеждены, что конечный пункт их путешествия был настоящим раем на Земле.

Т-О-карта седьмого века из «Этимологий» Святого Исидора Севильского. (Любезно предоставлено Отделом редких книг Библиотеки Конгресса.)

Само собой разумеется, все эти «исследования», будь то реальные события или элементы европейского фольклора, продолжали заполнять карты мира всё более и более странными существами. Многие из них были заимствованы из устной традиции, основанной на классических книгах вроде вышеупомянутых «Естественной истории» и «Собрания достойных упоминания вещей». Другие были вольными интерпретациями священных текстов. Во времена позднего Средневековья и авторы-монахи, и светские авторы начали превращать мифических чудовищ в христианские символы. В исследованиях того времени изобилуют обороты вроде: «Об этих вещах нам рассказал Плиний; но он говорил о чудесах, а я говорю о морали».{6} На протяжении четырнадцатого и пятнадцатого веков авторы использовали народную поэзию предшествовавших веков, чтобы объяснить других ужасных мифических существ. Ужасная змея якул символизировала «холеру и психическое расстройство», а ядовитое растение с Сардинии, которое заставляло свои жертвы умирать от смеха, показывало всем, что «радости этого мира ведут к смерти».{7} Некоторые из животных, вроде индийской мантикоры, были настолько страшными и пугающими, что авторы предпочитали представлять их во всей ужасающей красе, не заботясь об их моральном значении:

У неё тройной ряд зубов, лицо человека и зелёные глаза; её цвет красен, словно кровь, у неё тело льва, остроконечный хвост с жалом, как у скорпиона, а её голос — шипение. Она лакома до человеческой плоти. Её лапы очень сильные, и она может так хорошо прыгать, что даже самая большая стена или препятствие не может её остановить.{8}

Настоящие животные, которые населяли эти дальние и удивительные земли, также были важны. Пантера, религиозные истолкования которой появлялись уже с двенадцатого века, была знаменита благодаря предполагаемой сладости своего дыхания: «Когда другие животные слышат её голос, они собираются из дальних и ближних мест и следуют за ней везде, где она ходит. Таким же образом Господь наш Иисус Христос, пантера во плоти, сошёл с небес, чтобы спасти нас от Дьявола».{9} В своём сочинении «О свойствах вещей» в 1240 году монах-доминиканец Бартоломей Английский объяснил, что его работа покажет

загадки Священного писания, которые переданы и сокрыты Святым Духом в символах и проявлениях свойств всех вещей, естественных и искусственных.{10}

Другие, более обычные существа с разнообразными моральными толкованиями также включались в эти средневековые «естественные истории». В число часто упоминаемых животных входят собаки, чья преданность внесена несколькими авторами в перечень «видимых чудес Бога, которые являют себя на фоне более общих законов Природы».{11} Также упоминаются слон, аравийский Феникс, эфиопский сатир и белощёкие казарки[6]; последние отпочковываются от дерева, увешанного прорастающими птицами на манер цветов. Следуя августинианской традиции, авторы этого времени настаивали на том, что эти чудеса были задуманы для того, чтобы верующие восторгались творением и, посредством творения, мудростью и могуществом Творца. Это утверждение прекрасно отражено в данном отрывке о морских чудовищах, написанном Фомой из Кантимпрэ, французским монахом тринадцатого века:

Они даны нам Всемогущим Богом на диво Миру. Потому что в этом смысле они кажутся весьма удивительными, так как редко являют себя глазам людей. Истинно будет утверждать, что Бог почти никогда не поступал столь удивительно по отношению ко многим другим вещам под небесами, за исключением человеческой природы, где мы можем увидеть отражение Святой Троицы. Потому что может ли что-либо под небесами выглядеть удивительнее, чем кит?{12}

Этот мир фантазии лишился бы изрядной доли своих чудес и чудовищ, служащих и не служащих Богу, в свете реальных описаний мира, сделанных путешественниками. И миссионеры-францисканцы, чьи дальние путешествия в тринадцатом веке позволили накопить множество знаний о странах, лежащих за Волгой,{13} и крестоносцы — все они имели возможность узнавать о дальних странах из первых рук. И что интересно, хотя знания, накопленные в это время, были изложены Папе Римскому, приукрашенные истории об их путешествиях с весьма сильно преувеличенными опасностями, не говоря уже о многих чудесах, свидетелями которых они были, распространялись намного быстрее, чем настоящие письменные документы. Так мир наполнялся всё новыми и новыми массами чудовищ, поджидавших человечество в каждом его уголке. Насколько пышным цветом цвели эти поверья, наглядно показывает впечатляющее «Письмо пресвитера Иоанна, царя Индийского»[7]. Этот документ, написанный анонимным автором, распространился и переводился по всей Европе с одиннадцатого по пятнадцатый века. Пресвитер Иоанн предположительно был христианским королём, который жил где-то на таинственном Востоке. (Хотя он представлен как «Индийский», его столица, вероятнее всего, располагалась в Эфиопии.) Но где бы в мире он ни находился, утверждалось, что он был сказочно богат, владел постояно возрастающим количеством армий, состоящих из странных существ с удивительными умениями, и предлагал всё это к услугам Папы Римского, чтобы помочь спасти мир от мусульманской угрозы. Пресвитер Иоанн утверждал, в том числе, что владел стаями птиц, которые могли поднять в воздух верблюда, армиями пигмеев, солдат, которые были наполовину человеком и наполовину собакой, реками, дно которых вымощено золотом и серебром, берущими начало в набитых сокровищами подземных шахтах, и целой областью, населённой исключительно женщинами-каннибалами, которые были свирепыми воительницами. С каждым переводом и с каждой новой копией численность и чудесные качества его боевого зверинца возрастали до всё более и более внушительных размеров, давая нам ясное представление о состоянии естествознания в средневековом европейском сознании.

Настал ли конец этим видениям с началом эпохи европейских путешествий и открытий? К концу восемнадцатого века существа Солинуса были стёрты с карт, острова Святого Брендана больше не было, а знаменитых собакаголовых людей (известных средневековым учёным как «кинокефалы») так нигде и не нашли. Приняла ли Европа эту утрату тайны и волшебства без борьбы? Конечно же, нет.

Прежде всего, когда сцену покинули восьмипалые люди, в поле зрения попали настоящие людские общества. Хотя исследователи часто считали эти общества такими же любопытными, как их мифические аналоги, многие из них также видели их благосостояние, счастье и спокойствие, которые были давно утрачены в Европе. Начиная с шестнадцатого века, литература о путешествиях, зачастую написанная служителями церкви, хвалила гармоничный уклад жизни вновь обнаруженных людских обществ. По словам этих авторов, американские индейцы жили в мире и в совершенном равновесии с природой, мудрые китайские правители издавали щедрые и благоприятные законы, гарантирующие их подданным счастье, а тихие африканцы нашли лекарства от всех бед, используя данное им свыше знание о волшебных свойствах окружающего их мира.

Эта литературная тенденция вскоре эволюционировала из строгого отчёта в сатиру, что блестяще продемонстрировали «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта. Перенос бед Европы на далёкие земли — это безопасный способ критики правительства, при котором риск возмездия будет

не слишком велик, равно как изображение совершенных обществ на вымышленных островах было безопасным способом принять участие в пропаганде среди широких масс народа. Это литературное движение совпало со знаменитым описанием «благородного дикаря», которое сделал Жан-Жак Руссо, опираясь на популярное в те времена представление «La-bas, on etait bien» (Хорошо там, где нас нет). Для французского мыслителя Мишеля Экема де Монтеня и его современников этим la-bas была Америка, страна с мирными индейцами и обширными богатыми землями, открытыми для Европы в качестве великой возможности начать всё сначала и вновь обрести счастье.

Долгие годы у многих людей складывалось мнение, что фраза «Здесь могут водиться драконы» всегда помещалась на карте там, где заканчивалось знание изготовителя карты. Хотя эта фраза ясно обозначает опасения, которые существовали у многих средневековых картографов в отношении дальних стран, эта фраза появилась только на данном медном глобусе Ленокса, сделанном в шестнадцатом веке. (Отдел редких книг, Нью-Йоркская публичная библиотека, фонды Астор, Ленокс и Тилден.)

По мере того, как Америка стала лучше известной и сильнее колонизированной, и из-за этого перестала подходить для такого рода мечтаний, философам и сатирикам требовалось найти на карте какое-то другое место для своих совершенных обществ. К тому времени, когда в восемнадцатом веке Дени Дидро начал создавать свои произведения, идеализированным местом стал остров Таити или какие-то другие острова в южной части Тихого океана, в зависимости от автора. Луи Фроке издал свою провокационную, написанную в сатирическом ключе «Terre Australe Connue» («Известная Южная земля»), где рассказал читателям об острове в Полинезии, который населён обнажёнными гермафродитами, живущими без правил, иерархии и бога. И тогда религиозные власти впервые выразили свой протест.

Мысль об этом новом и замечательном месте в значительной степени вышла из моды к девятнадцатому веку, но в то же время она вдохновила многих на то, чтобы идти и искать идеальное место для своей собственной отдельной утопии — что, как мы увидим дальше, было ключевым фактором в открытии птицы додо.

В ходе своих путешествий европейцы, конечно же, не встречали мантикор или иакулов, но столкнулись лицом к лицу с совершенно новым бестиарием, который был во всех отношениях столь же причудливым и удивительным, как истории со старинных карт. Всевозможные новые и экзотические природные предметы, поступающие со всех стран света, вскоре стали обязательным украшением сокровищниц богатых и сильных мира сего. В роли таких украшений могли выступать камни или раковины, которые мастера своего господина кропотливо отделывали золотом, серебром, эмалью и драгоценными камнями; или же они выставлялись на обозрение в том виде, в каком были обнаружены. Во всяком случае, никто не находил зазорным усилить их достоинства символическим или магическим толкованием: страусовые яйца украшали церкви в качестве яиц грифона, клыки морского льва[8] высились на алтарях как рога единорогов, а забальзамированные крокодилы были объектом страсти богатых женских монастырей.

Хотя, вероятно, ничто не оказывало большего влияния на паству аббата или на подданных императора, чем живые экземпляры, которые привезли издалека и которые сумели чудесным образом выжить во время долгого пути домой. Ничто не помогало могущественному человеку шестнадцатого века выглядеть ещё более могущественным сильнее, чем богатое собрание экзотических животных. И в равной степени ничто не могло дать уличному торговцу больше удовольствия от быстрой прибыли, чем выставить напоказ — внутри палатки, чтобы прохожему пришлось за несколько монет зайти внутрь и увидеть своими собственными глазами — ранее никогда не виданное животное, причём живое. И в обоих случаях, чем страннее выглядело это животное, тем лучше.

Вот, почему птицу додо с Маврикия привозили на кораблях в европейские порты и продавали как аристократам, так и уличным торговцам.

Остальное — это уже история.

Глава 2. Открытие

К югу от экватора, вдали от юго-восточного побережья Африки из вод Индийского океана поднимается множество групп островов. Ближе к африканскому материку находятся принадлежащие Танзании острова Пемба, Занзибар и Мафия. Дальше от берега на юго-востоке находятся Коморские острова, за которыми следует северная оконечность большого острова Мадагаскар. Двигаясь на северо-восток от Мадагаскара, мы достигаем Сейшельских островов, затем следуем восточнее к архипелагу Чагос, на полпути через океан до Индонезии. Но давайте вернёмся обратно на юго-запад, на сцену, где разворачивается действие нашего рассказа.

Между Мадагаскаром и Австралией Индийский океан раскинулся на тысячи миль, практически не прерываемый сушей. Единственная твёрдая земля в открытом море — это группа из трёх островов, выстроившихся вдоль двадцатой параллели южной широты.

Это Маскаренские острова: Маврикий (в 500 милях к востоку от Мадагаскара), Реюньон (к юго-западу от Маврикия) и Родригес (самый маленький из трёх и дальше всех к востоку). Реюньон и Маврикий отделяют друг от друга всего лишь 100 миль. Родригес (англ. Rodrigues, иногда пишется как “Rodriguez”) — самый удалённый к востоку, в 360 милях от Маврикия и в 450 от Реюньона. Маврикий — независимая республика. Его площадь — 720 квадратных миль, население — более 1 миллиона, что делает его одной из самых густонаселённых стран на земле. Реюньон площадью 970 квадратных миль и с населением примерно 670 000 человек является заморским департаментом Франции; его представители заседают во французском парламенте. Родригес, в настоящее время часть Республики Маврикий, имеет площадь всего лишь 40 квадратных миль и население 37 000 человек.

Маскаренские острова. (На основе карты, предоставленной Главной Библиотекой, Техасский университет (Остин).)

Маскаренские острова были созданы вулканической деятельностью, но их возраст не одинаковый. Маврикий намного старше остальных и на нём не наблюдается никакой вулканической деятельности, тогда как на Реюньоне, крупнейшем из всех трёх, всё ещё есть действующий вулкан.

Некоторые геологи предположили, что все эти острова когда-то были частью древнего суперконтинента Гондваны. Однако распределение растительной и животной жизни на островах заставляет усомниться в этой связи, поскольку на каждом острове имеется своя собственная уникальная флора и фауна. Резкие различия в живом мире Маскаренских островов можно хотя бы отчасти объяснить тем фактом, что эти три острова существовали на протяжении миллионов лет, не тронутые людьми, которые могли бы перемещать растения или животных с одного острова на другой.

Не существует никаких письменных свидетельств того, что острова когда-либо заселялись или даже поверхностно исследовались людьми до шестнадцатого века. Даже малазийские поселенцы, которые пересекли Индийский океан в какую-то древнюю эпоху, чтобы стать предками народа мерина, правителей Мадагаскара с конца шестнадцатого по девятнадцатый века, похоже, не оставили никаких следов на Маскаренских островах.

Возможно, что во времена царя Соломона (десятый век до н. э.) финикийские экспедиции, плывущие из Эйлата в заливе Акаба в Красном море, заходили в Индийский океан на юг до берегов Мозамбика. Примерно в то же самое время Коморские острова посещались арабами или евреями из библейской земли Идумеи, которые плыли из Красного моря. Однако греческие источники позволяют предположить, что в классический период была известна лишь северная половина Индийского океана. Она была описана в анонимном греческом перипле, составленном между первым и третьим веками н. э. Книга называет эти воды Эритрейским морем или Красным морем. (То, что мы сейчас называем Красным морем, тогда называлось Аравийским заливом.) Она включает достоверное описание восточного берега Африки, который был известен морякам того времени как Азания. Однако Мадагаскар и близлежащие архипелаги не упоминались.

Птолемей вновь описал побережье Азании во втором веке н. э., но не добавил ничего нового. Четырьмя веками позже работа Косьмы Индикоплова — египетского монаха и одного из нескольких авторов раннего Средневековья, который утверждал, что земля плоская — мало что добавила к картине, а Азания оставалась в стороне от основных торговых маршрутов Индийского океана. Маленькие судёнышки, на которых велась эта торговля, были сконструированы, чтобы плавать до того, как подуют муссоны; поэтому они были настолько лёгкими, что их изготавливали без гвоздей, просто сшивая доски вместе. Их возможностей хватало, чтобы охватить маршрутами африканское побережье, берега Красного моря и Персидского залива и Малабарский берег Индии, но они не могли выдержать испытание открытым морем при плавании на юг.

К концу первого тысячелетия, или, возможно, даже раньше Маскаренские острова посещались арабскими купцами. Их суда свободно и смело бороздили Индийский океан от Ближнего Востока до Африки, Индии, и даже до Китая с десятого по двенадцатый и тринадцатый века. Эти три острова появляются, по крайней мере, на одной старой арабской карте, но те путешественники не основали никаких поселений, как они делали на Коморских островах, и их краткие визиты не оставили никаких исторических следов и не оказали никакого воздействия на местную флору и фауну.

К девятому веку Азания появляется на арабских картах под названием Зандж, омываемая морем Зандж. Арабские путешественники, которые поселились на восточном побережье Африки, вступали в смешанные браки с местными жителями Занджа, дав начало исламской цивилизации суахили; это слово буквально означает «прибрежный». Эта культура распространилась через множество разбросанных далеко друг от друга факторий, никогда не проникая далеко вглубь материка, и достигла своего пика в двенадцатом веке. Её развитию способствовало появление нового типа судна, дхау; это название неправильно считается арабским, хотя «дхау» или «дау» — слово из языка суахили. (Применительно к любому виду дхау арабы предпочитали использовать слово «самбук») У новых дхау доски по-прежнему сшивались вместе, но они были достаточно прочными, чтобы суахили смогли переплыть через море к Мадагаскару и соседним островам. Маскаренские острова были в числе тех, которые суахили исследовали в тот период. Под арабскими названиями они появляются на карте мира Кантино, изданной в 1502 г. Маврикий — это Дина Мозаре, Реюньон — Дина Маргабим, а Родригес — Дина Ароби, пустынный остров.

Ислам замкнул кольцо вокруг Маскаренских островов, но не проявил никакого интереса к тому, чтобы объявить ничью землю своей. Эту роль сыграл христианский мир.

Существовали сильные стимулы для установления присутствия европейских христиан в Индийском океане, где мусульманская торговая империя контролировала большую часть интенсивной торговли пряностями и тканями, установившейся между Азией и христианскими странами Европы. Первыми европейцами, которые предприняли опасное путешествие через воды, не отмеченные на карте, чтобы найти морской путь в Азию, были португальцы, работавшие в духе крестового похода — как религиозного, так и коммерческого.

Что же запустило португальский демарш? Больше, чем что-либо другое, здесь сыграли свою роль взгляды одного человека — принца Энрике, инфанта Португалии (1394–1460) и сына португальского короля Жуана I Ависского, который стал известен в истории как Энрике Мореплаватель. Согласно историку Жуану де Баррушу (1496–1570), который писал свои пространные «Декады» век спустя, к середине 1400-х гг. на долю принца Энрике выпало мало свершений, потому что «в его королевстве не было мавров, чтобы их покорять; во времена своего царствования его бабка и дед изгнали их всех за море и на берега Африки».{14} Конечно, Энрике мог вступить с войной в Марокко и таким путём заполучить для португальской короны богатые земли. Но ему пришлось бы действовать, будучи «военачальником, действующим по приказу, а не завоевателем, поскольку завоевателем должен быть сам король». Так как следующим в очереди претендентов на трон был его старший брат Дуарте, отказывая тем самым Энрике в праве быть «завоевателем» Северной Африки, принц устремил свой взгляд в другую сторону.

Энрике Мореплаватель не только лично организовал и финансировал ряд морских экспедиций, но также нанял множество картографов, которые создавали подробные карты, позволяя мореходам накапливать информацию и обмениваться ею. Приобретённые при этом знания были собраны в месте, которое называлось «Сагрешская школа». Название отдаёт дань городу Сагреш (расположенному на мысе Сен-Винсент, в самой юго-западной точке Португалии) близ порта Лагос, откуда отправлялись в плавание каравеллы. Эта школа — одновременно интеллектуальная, технологическая и коммерческая — была первым организованным проектом, который непосредственно связан с европейскими открытиями. (Коллекция изображений, отделение Нью-Йоркской публичной библиотеки.)

После борьбы с маврами в «отдалённых и непокорённых областях Испании» Энрике обратил своё внимание на то, что считал обширным царством на западном побережье Африки.[9] В порту Лагос, недалеко от Сагреша на мысе Сен-Винсент, Энрике организовал школу для моряков и начал посылать на юг экспедиции с целями торговли, наложив руку на местные морские перевозки, и для исследований, за десятки лет до того, как испанская корона прислушалась к проектам некоего Христофора Колумба.

В 1433 году один из капитанов Энрике, Жил Эанеш, стал первым, кто бросил вызов опасному мысу Бохадор на северо-западном побережье Африки, южнее Канарских островов. Вскоре после этого Португалия триумфально добыла, как заметил Баррос, «жир и кожи миллиона морских волков [тюленей], которых они могли убивать в тех местах».[10] На своём пути моряки Энрике объявили принадлежащими принцу «ещё несколько мысов, которые мы можем найти».[11] Среди захваченных земель были острова Мадейра и Порту Санту, Азорские острова, Кабо-Верде, Гвинея и Сан-Томе и Принсипи. Затем португальцы завладели почти всей землёй по африканскому побережью, которой можно было достичь на судне, начиная с области, которую ныне занимают Кот-д’Ивуар и Сьерра-Леоне. После того, как были захвачены эти земли, португальцы заявили свои права на то, что теперь называется Анголой. А затем португальцы направились к Мысу.

После смерти Энрике, когда на португальский трон взошёл король Мануэль, он также продолжил перешедшее к нему по наследству предприятие, начатое предшественниками — открытие Восточного пути в этом нашем море-океане, которое стоило нам семидесяти пяти лет усилий, трудов и расходов: уже на первом году своего королевского правления он хотел показать желание упорно продолжать начатое дело.[12]

Его настойчивость окупилась. В 1494 году португальский исследователь Бартоломеу Диаш проплыл вокруг Мыса Бурь, который с тех пор стал известен как Мыс Доброй Надежды, хотя обычно его называли просто «Мыс» из-за его важности в судоходстве в восточном и западном направлениях. В 1497 г. флот Васко да Гама, «дворянина королевского дома», следуя маршрутом Диаша, вышел в Индийский океан.[13] Арабский лоцман показал да Гама путь к Гоа, порту на западном побережье Индии, куда тот прибыл в 1498 г. В последующие несколько лет было организовано ещё несколько португальских экспедиций. В 1494 г. Тордесильясский договор разделил мир вдоль Атлантического океана, отдавая запад Испании, а восток Португалии, чтобы положить конец бесконечной череде мелких споров, возникающих вокруг небольших территорий вроде Канарских островов и части побережья Гвинеи. Пока Испания занималась исследованием Америки, рассматривая её вначале как альтернативный путь в Ост-Индию, а затем как источник собственного богатства, Португалия на протяжении нескольких десятилетий оставалась единственной европейской державой, действовавшей в Индийском океане.

В феврале 1507 г. капитан Диого Фернандес Перейра проплыл восточнее Мадагаскара в составе экспедиции в Малинду, морской порт близ Гоа, под командой могущественного португальского вице-короля Индии Афонсу де Албукерки. Перейра обнаружил остров Реюньон и назвал его Санта-Аполония, в честь португальского святого, которому посвящён день 9 февраля, день его открытия. После пополнения запасов питьевой воды и продовольствия Перейра отплыл и достиг острова Маврикий, который назвал Ilha do Cerne, Островом Лебедя, в честь своего корабля «Cerne» («Лебедь»), вошедшего в бухту Маврикия первым. Первые гости, занятые поисками желанного Востока, вновь подняли паруса и даже не побеспокоились о том, чтобы объявить Маврикий владениями своей страны. По пути они обнаружили третий остров в этой группе, Родригес, которому по причинам, оставшимся неясными, Перейра дал название Доминго Фриас. Высадившись на островах только для пополнения запасов пресной воды и фруктов, люди Перейры не заметили ничего необычного. И что ещё важнее, они не оказали никакого воздействия на экологию островов.

В 1513 г. до Маврикия (Ilha do Cerne) добрался другой португальский капитан, дворянин Педру (или Перо — на старом португальском) Машкареньяш, племянник капитана кавалерии королей Жуана II и Мануэля; дворянство было присвоено ему в награду за хорошую службу. Педру Машкареньяш бросил якорь у Ilha do Cerne и тут же переименовал его в Маскаренас в свою честь. Он также использовал собственное имя, чтобы назвать весь архипелаг Маскаренским (Mascarenhas, позже транслитерировано в Mascarenes; название закрепилось, хотя с португальскими названиями двух больших островов этого не случилось). Однако, всецело поглощённые решением своих колониальных интересов, в частности, морским путём к Индии и торговлей на Дальнем Востоке, португальцы не уделили этому открытию особого внимания.

Педру Машкареньяш, который назвал Маскаренскими островами группу островов, известных в настоящее время как Маврикий, Реюньон и Родригес. (Королевское Географическое Общество, Лондон.)

Возможно даже, что моряки, высадившиеся на берег, увидели глупо выглядящую, толстую, уродливую нелетающую птицу. Хотя они мало что написали об этом существе в официальных отчётах о плавании, мы знаем, что они видели её, из-за названия, которое она носит с тех пор. Слово «doudo» в португальском языке шестнадцатого века означает «ненормальный».

И какой же странной была эта птица: чудная огромная индюшка с голубиной головой и воинственным выражением «лица», уродливая шутка природы. Это было медлительное, тяжёлое, неуклюжее существо, которое, по-видимому, было немым и даже не могло летать, и оказалось неспособным убежать от человека. Ненормальная птица. Или, по-португальски, passaro doido, или скорее, как португальцы говорили и писали в шестнадцатом веке, passaro doudo.

Маврикийский додо. По описаниям европейских моряков, которые первыми столкнулись с этим существом, он был огромным, жирным, его было легко нести, и им можно было накормить сразу много людей, и ещё оставалось. (Иллюстрация Жака Гниздовски для книги Robert Silverberg «The Auk, the Dodo, and the Oryx: Vanished and Vanishing Creatures», New York: Thomas Y. Crowell Company, 1967.)

Круглая, словно мешок, она обладала огромной головой, а её чёрный клюв заканчивался большим вздёрнутым крючком. Её оперение было пепельно-серым, грудь и хвост беловатыми, а крылья желтовато-белыми. Неспособная летать, она ходила вперевалку на коротких жёлтых лапах с большими растопыренными пальцами. Когда она пробовала бегать, то трусила так неуклюже, что, по рассказам моряков, её толстый живот скрёб по земле. Это было спокойное, медлительное животное, которое хроникёры семнадцатого века описывали как «обходительное к своему партнёру и преданное своим птенцам».[14] То, что додо был нелетающим, означало, что он не мог лазить по деревьям, поэтому он устраивал своё гнездо на земле, возможно, в чаще леса. Здесь во время каждого сезона гнездования самки откладывали только по одному яйцу и не устраивали вокруг него никакой защиты. Им это не было нужно, потому что додо никогда не сталкивались ни с какими врагами, пока острова не обнаружили европейцы. По этой же причине додо понятия не имел о том, что такое страх, и вёл себя, как писали многие мореходы, «глупо» или «как слабоумный».

Трагедия начала разворачиваться после отплытия первооткрывателей. Птица существовала только на Маврикии и больше нигде в мире. Это не было случайностью: на островах часто появляются свои собственные уникальные обитатели. Поскольку они были изолированы от остального мира на протяжении, возможно, миллионов лет, клочки суши, окружённые морскими просторами, позволяют своей флоре и фауне эволюционировать и развиваться по своим собственным правилам. Такие островные виды прогрессивно улучшают приспособленность к максимально полному использованию ресурсов своего изолированного местообитания. И спустя какое-то время они в значительной степени теряют своё сходство с ближайшими родственниками, живущими в другом месте. Маленькие и обособленные острова — это места, где Природа играет в свои самые эксцентричные игры, потому что они почти полностью защищены от внешнего мира и таким образом избавлены от действия гораздо более сложных законов, управляющих мозаикой жизни на обширных пространствах материковой суши.

Напряжённая драма, которая в эпоху европейских открытий неумолимо разыгрывалась раз за разом, начинается, как только острова наводняют чужеродные гости. Островные животные и растения, привыкшие пребывать изолированными в своей давно установившейся и непотревоженной гармонии, часто оказываются бессильными перед лицом захватчиков. Захваченные врасплох, они могут биться и бороться, но им очень трудно оказывать сильное сопротивление. В любом случае, что они могли знать о том, как оказывать сильное сопротивление? Животные лишены чувства страха и инстинкта самозащиты, потому что никогда в них не нуждались. Поэтому новоприбывшие виды легко занимают их место, а аборигены медленно отходят всё дальше и дальше в тень, во всё более и более глубокую тишину, пока тень не сменяется забвением.

Исследователи оставались на Маврикии достаточно долго, чтобы оставить после себя первую волну захватчиков и привести в движение хорошо знакомый нам процесс, который способен уничтожить туземную природу. Когда их суда исчезли вдали за плавно изогнутой линией горизонта, любопытный рой беспокойных чужаков уже исследовал землю острова. Португальцы просто завезли на остров первых обезьян и коз. Такая практика была достаточно обычной. Перед отплытием моряки оставляли после себя животных, которых они любили есть, чтобы животные размножались и у следующих людей, приплывших на остров, было бы хорошее мясо для еды.

Когда судно покинуло Маврикий, оно также оставило стадо никем не предусмотренных колонизаторов — сотни крыс, сбежавших целым потоком из своего тёмного и заплесневелого убежища в трюме судна.

Португальцы не видели особой коммерческой или стратегической выгоды в маленьком архипелаге, названном именем одного из них самих. В 1510 г. португальцы захватили Гоа на Малабарском берегу Индии, а в 1511 г. захватили Малакку, порт на Малайском полуострове, который господствовал над имеющим важнейшее значение проливом в торговом маршруте к Островам Пряностей и далее в Китай. В Азии их основные коммерческие базы располагались в Гоа, на острове Шри-Ланки, в то время называвшемся Тапробана, а позже Цейлао (отсюда название «Цейлон»), в Малакке и на Тиморе на Малых Зондских островах. (Тимор оставался португальской колонией до 1975 г.) Восточноафриканские города от Софалы в современном Мозамбике до Могадишо, близ Африканского Рога в современном Сомали, были захвачены, некоторые с применением силы.

На западе Индийского океана в первое десятилетие шестнадцатого века португальцы обратили внимание на Мадагаскар (Сао Lourenco), Коморские (Ilhas do Comoro) и Сейшельские острова (Sete Irmanas). В следующие десять лет они нанесли на карты Маврикий (Ilha do Cerne, Ilha do Cirne, или Ilha do Cisne — всё это более или менее современные друг другу названия для «Острова Лебедя») и Реюньон (Санта-Аполлония). Родригес (вначале Доминго Фриас, затем Диого Родригес, а иногда даже Диего Руис) и архипелаг Чагос (Чагас) появились на португальских картах в 1538 г. Исследования начала шестнадцатого века, проведённые португальцами, результатом которых были первые европейские научные карты Индийского океана, совпадают с доминирующим присутствием Португалии в обширной области, охватывающей Юго-Восточную Азию, всё побережье и острова Индийского океана и восточное и западное побережья Африки. Это присутствие подтверждается португальскими названиями, постоянно встречающимися в этой области в наши дни.

Хотя португальские суда шестнадцатого века значительно превосходили арабские дхоу, а их навигационные инструменты были гораздо более совершенными, суда на «Carreira das Indias» («Индийский путь», позже также известный как «внутренний маршрут») по-прежнему преодолевали путь от Африки на восток при помощи сезонных муссонов, как всегда делали их предшественники. Название «Carreira das Indias» относится конкретно к путешествию туда и обратно, которое проделывают португальские ост-индские корабли между Лиссабоном и большим портом Гоа в эпоху парусного флота. Определяющим фактором были сезонные ветры тропиков, и при самых благоприятных условиях плавание, включающее остановку в Гоа, занимало примерно полтора года.

Юго-западный муссон, который обычно начинается на западном побережье Индии в начале июня, приводил к фактическому закрытию всех гаваней в этом регионе с конца мая до начала сентября. Таким образом, сезон торговли продолжался с сентября по апрель. Португальские суда, под завязку набитые пассажирами, состав которых разнился от солдат и миссионеров до мужчин и женщин, ищущих свою удачу за границей, старались выйти из Лиссабона перед Пасхой. Если всё складывалось удачно, они могли обогнуть Мыса Доброй Надежды и успевали застать окончание сезона юго-западных муссонов, дующих с восточноафриканского побережья на север к экватору, которые доставляли их в Гоа в сентябре или октябре. На обратном пути суда, набитые специями, драгоценным фарфором и другими экзотическими товарами, уходили из Гоа в дни Рождества с северо-восточным муссоном, чтобы обогнуть Мыс до того, как в этих местах станут бушевать штормы, начинающиеся в мае.

Суда, участвующие в этих долгих плаваниях, представляли собой главным образом разновидность галеона, называемую в те времена «нау»[15], или «большое судно»: это судно коммерческого назначения, созданное на основе судов, которые использовали в Средние Века венецианцы и генуэзцы, и выросшее до внушительных размеров у португальцев во времена торговой лихорадки шестнадцатого и семнадцатого веков. Nau da Carreira das Indias был широким в бортах, с тремя или больше палубами, высокими кормой и полубаком, слабо вооружённым для своих размеров и зачастую неторопливым. Ранние «нау» могли вместить примерно 400 тонн груза, но в дальнейшем стали принимать на борт более 2000 тонн, став самыми большими действующими судами на заре шестнадцатого века, уступая лишь самым большим галеонам из испанской Манилы.

Некоторые из лучших и крупнейших «нау» были построены в Португальской Индии. Португальцы быстро признали превосходство индийского тикового дерева для постройки судов над европейской сосной и даже над дубом. Кочин, возле южной оконечности субконтинента, Бассейн в современной Мьянме и в меньшей степени Даман, находящийся к северу от Бомбея — все эти города стали важными центрами судостроения. В Кочине суда для Португалии строились по договору с местным раджой. Большой королевский арсенал и верфь в Гоа были, вероятно, наилучшим образом организованными предприятиями в Индии времён Империи Великих Моголов. Королевский указ 1585 года, повторно изданный через девять лет, подчеркнул важность преимуществ постройки «Naus da Carreira» в Индии перед Португалией,

поскольку опыт показал, что те [корабли], которые построены там, более долговечны, чем те, которые строили в нашем королевстве, а также потому, что они дешевле и прочнее, и потому что добывать древесину для этих кораблей всё труднее и труднее.{15}

Маскаренские и Сейшельские острова были расположены слишком далеко от основного торгового маршрута, чтобы оказывать какое-либо влияние на судостроение. Кроме того, португальцы могли найти всю древесину, которая им была нужна, в Бразилии и Индии, и потому не проявляли никакого интереса к маврикийскому чёрному дереву[16].

Пытаясь организовать базы снабжения для «Carreira das Indias» вдоль восточного побережья Африки, португальцы захватили Мозамбик и сконцентрировали там свои усилия. Если бы какой-то из близлежащих архипелагов и представлял какой-либо стратегический интерес в качестве базы снабжения, то это были бы Коморские острова, а не Маскаренские. Но усилия по колонизации Коморских островов никогда не заканчивались сколько-нибудь успешно. Потому Мозамбик сохранял ведущую роль в организации защиты торговли с Индией и оставался португальской колонией до 1975 г. Маврикий и его дронтов просто проглядели.

Однако примерно в то же самое время моряки, высадившиеся на два других острова Маскаренского архипелага, обнаружили родственников дронта. Похожая на него птица белого цвета жила в спокойствии и изоляции на Реюньоне. Они просто назвали её белым додо.

А среди скал на каменистом бугре посреди океана, который называется Родригес, скрывался в лесах его длинношеий кузен. Поскольку эту птицу никогда не наблюдали собирающейся группами, её назвали пустынником[17].

Белый додо с Реюньона. Первым европейцем, который его увидел, был голландский моряк по имени Бонтеку, который описал его как своего рода гигантского гуся, и на него произвело особенно глубокое впечатление то, каким большим количеством еды могли снабдить его экипаж эти птицы. (Иллюстрация Жака Гниздовски для книги Роберта Сильверберга «The Auk, the Dodo, and the Oryx: Vanished and Vanishing Creatures», New York: Thomas Y. Crowell Company, 1967.)

Длинношеий пустынник с Родригеса. Эту птицу впервые описал французский гугенот Франсуа Лега, который был человеком глубочайшей духовности и никогда не говорил о том, скольких людей можно прокормить птицей такого размера. Вместо этого он подробно написал об отваге и милосердии этой божьей твари. (Иллюстрация Жака Гниздовски для книги Robert Silverberg «The Auk, the Dodo, and the Oryx: Vanished and Vanishing Creatures», New York: Thomas Y. Crowell Company, 1967.)

Существование семейства дронтов было открыто как раз в эпоху его гибели, потому что моряки обнаружили, что дронтов было легко ловить, и что они были хороши для еды. До прибытия европейцев на Маскаренских островах совсем не было хищных зверей. Поэтому птицы семейства дронтов никогда не учились убегать. Поскольку главной частью их рациона были улитки и орехи, единственными инструментами для выживания, в которых они когда-либо нуждались, были две сильных ноги и один мощный крючковатый клюв. Острова никогда не учили их пользоваться чем-нибудь ещё, и птицам семейства дронтов всегда жилось очень неплохо. Они настолько привыкли с этому спокойному образу жизни, что постепенно, очень постепенно, как всегда происходят такого рода события, их крылья стали короче, тогда как ноги стали ещё мощнее. Поэтому, в полном соответствии с явлением островного видообразования, а в дальнейшем и вымирания, поколение за поколением, чрезвычайно постепенно и столь же неуклонно маврикийский дронт и его кузены, белый додо с Реюньона и пустынник с Родригеса, постепенно эволюционировали в лёгкую добычу для первых же хищников, с которыми они встретились. Охотники никогда не были частью островного микрокосма, где жизнь никогда не была опасной игрой, в которой тебе лучше всегда быть начеку. Когда люди стали вторгаться на его остров в сопровождении всех этих умных и голодных зверей, всё, что мог сделать дронт — это попытаться бежать. Но он не мог бегать достаточно быстро, да и бежать было некуда.

По мере того, как время шло, а португальцы плавали мимо, через Маскаренские острова вполне могли проплывать корабли других наций — возможно, англичан и французов, но никто из них не озадачился объявить острова принадлежащими их стране; также не появлялось никаких письменных свидетельств таких визитов. Вместо них это сделали голландцы, которые стали вторым крупным европейским игроком в Индийском океане. Голландцы сумели незаметно пробраться туда по следам португальцев, основали постоянные поселения и заявили о своих правах на ценные территории, опередив англичан или французов. Это деяние сопровождалось сложными взаимными уступками, и между Португалией и Нидерландами установились напряжённые отношения, особенно между 1581 и 1640 гг., когда Португалия была аннексирована в пользу Испании Филипом II и эти две страны официально находились в состоянии войны. Но в целом между португальцами и голландцами всё же продолжались неофициальные отношения того или иного рода, поскольку история мореплавания у этих стран была схожей, и они нуждались друг в друге настолько же, насколько не доверяли друг другу. Карьера голландского авантюриста Яна Гюйгена ван Линсхотена (1563–1611), который оставил замечательный отчёт о своих путешествиях, освещает сложные отношения между Нидерландами и Португалией в шестнадцатом веке. «Путешествие Яна Гюйгена ван Линсхотена в Ост-Индию», впервые переведённое на английский язык в 1598 г., великолепно демонстрирует ход колониальной шахматной партии, в которой игроки из Португалии, Испании, Нидерландов и Англии постоянно двигают свои фигуры по обширной шахматной доске, в которую превратились Ост-Индия и все морские маршруты, ведущие туда и оттуда. Ван Линсхотен родился в Харлеме, Голландия, в 1563 г. и рос во времена оккупации его родины испанцами. На протяжении значительной части шестнадцатого века Нидерланды боролись за независимость от Испании, но коммерческие отношения между этими двумя странами никогда не разрывала ни та, ни другая сторона, поскольку в те времена голландский рынок был необходим для процветания торговли с Индией, как для Испании, так и для Португалии. Ян был прилежным юнцом, который «испытывал немалое восхищение при чтении историй и странных приключений», и у него развилось «сильное желание хоть одним глазком повидать мир».{16}

В возрасте примерно 16 лет Ян покинул своих родителей, чтобы присоединиться к братьям, державшим дело в Севилье. Оттуда он переехал на работу к купцу в Лиссабон. Во время двух лет непрерывных войн между Португалией и Испанией, вспыхнувших после смерти молодого короля Себастьяна I в 1578 г., ван Линсхотен вступал в ряды нескольких военных полков и путешествовал по этим двум странам, в итоге осев в столице Португалии. Во время Войны за португальское наследство торговля находилась в упадке, поэтому молодой ван Линсхотен решил последовать за одним из своих братьев и поискать работу в «Carreira das Indias». Вместе с братом он взошёл на борт «нау» в одной партии с Жуаном Виценте де Фонсека, новоназначенным архиепископом Гоа.

На протяжении тех шести лет, которые он провёл в Гоа рядом с архиепископом, голландец вёл ту же жизнь, что и португальцы. Вскоре после своего прибытия он сделал запись о типичном инциденте. Два английских купца были арестованы, якобы за шпионаж от имени претендента на трон Португалии. Похоже, что реальным мотивом ареста был ответ на нападения на португальцев в районе Молуккских островов в восточной части Индонезии, также известных как Острова Пряностей, которые осуществил соотечественник купцов, сэр Фрэнсис Дрейк. Дрейк боялся португальцев, чьё владение Островами Пряностей было поставлено под угрозу из-за обещания английского адмирала местным жителям, что он вернётся и «прогонит угнетателей».10 Ван Линсхотен и ещё один голландец обратились от имени английских купцов к архиепископу и добились их освобождения.

Будучи в Гоа, он обдумывал возможности путешествия в Китай и Японию, которое так никогда и не осуществил, но зато много путешествовал по Ост-Индии и воочию наблюдал и нравы португальских торговцев, и возможности, предлагаемые Ост-Индией в плане богатства.

Например, прибыв на Яву, ван Линсхотен отметил, что там в изобилии имеются рис («и другие вещи, необходимые для жизни»), крупный рогатый скот, овцы, домашняя птица, чеснок, «мускатный орех и все виды пряностей», «другие вещи, которые они привозят в Малакку» (Молуккские острова), «очень хороший» перец, а также «ладан, камфора и алмазы». Затем он обратился к вопросам повседневной жизни:

Некоторые португальские мужчины в Индии вступили в брак с местными женщинами. Их дети желтоватые, хотя некоторые женщины весьма красивы. Дети смешанных кровей — это не всё, что отличает их от португальцев, и, если дети португальских родителей рождаются здесь, они также склонны быть более желтоватыми, чем их предки, к третьему или четвёртому поколению их нельзя отличить от аборигенов…Португальцы, люди смешанных кровей и христиане, проявляют значительную и изумительную заботу о своей семье. У них обычно есть от десяти до двадцати слуг, сообразно их средствам. Кто из них женаты, великолепно украшают и обставляют свои дома, особенно когда дело касается изделий из полотна. Они всегда изящно одеваются, когда выходят из дома, и проявляют чрезвычайную любезность друг к другу, многократно повторяя приветствия, поклоны в пояс и поцелуи рук, и даже больше, когда они собираются вместе, а их слуги готовят для них места для сидения… {17}

Затем ван Линсхотен обращает внимание на женщин:

Они берут мясо руками, полагая использование ложки смешным и нецивилизованным. Они пьют из бутылок, по форме подобным вазам, с помощью приспособления, называемого «горголета», которое позволяет им глотать напиток, не прикасаясь к бутылке, и находят использование этого весьма изысканным. Те, кто не привык к этому способу питья, не могут с первого раза обращаться с такими бутылками без того, чтобы не разлить напиток по всей своей груди. В действительности, те, которые только что прибыли сюда и не знают местных костюмов, и пока ещё недостаточно степенны во время прогулки, не могут перейти через улицу, не вызвав насмешек. Но они быстро изучают новые привычки и с удовольствием перенимают их.{18}

Эта любопытная зарисовка колониальной повседневной жизни сопровождается чувственными подробностями того, как Восток склонен развращать европейские семьи:

Ревность мужей к своим жёнам и дочерям очень велика, и они никому не позволяют их видеть, кроме случаев, когда семьи проводят время вместе с детьми и некоторыми из близких друзей в некоторых садах, всегда с группой рабов и солдат, которые стоят поблизости, чтобы охранять их. Как только их мальчикам [в португальских семьях] исполняется пятнадцать лет, их переселяют в их собственные кварталы, прочь от матерей и сестёр; это происходит из-за чудовищного и странного сладострастия этих женщин, которое приводит к достаточно постоянным случаям кровосмешения, что ведёт к убийству детей, когда их застают за этим действием, или к убийству разгневанными мужьями своих жён в слепой ярости. Здесь мало замужних женщин, которые соблюдают своё целомудрие в браке и не имеют негодяя из числа солдат, торговцев, или мальчиков-слуг для развлечений, и никто не может остановить их в желании иметь его, поскольку для этой цели они часто используют травы. Есть даже питьё под названием Dutroa, которое они дают своим мужьям, и [оно] погружает их в оцепенение или глубочайший сон, как если бы они полностью потеряли чувства, и кто-то может подумать, что они мертвы, и в течение этого времени женщины могут делать всё для своего удовольствия, поскольку это время — целых 24 часа. Единственный способ пробудить мужей от этого транса состоит в том, что их ноги нужно вымыть холодной водой, но даже тогда они не могут помнить ничего, что случилось во время их сна.{19}

Когда его патрон-архиепископ умер, ван Линсхотен решил вернуться в Европу; это заняло у него три года, включая двухлетнее пребывание на Азорских островах, во время которого он сделал осторожные заметки о попытках Британии грабить испанские и португальские суда, возвращающиеся из Ост-Индии.

В 1592 г. ван Линсхотен, наконец, добрался до Лиссабона, а затем приплыл в Нидерланды, вернувшись домой после почти 13-летнего отсутствия. Спустя четыре года после возвращения рассказ ван Линсхотена о его приключениях был издан в Нидерландах. Тем временем он нанялся в голландскую экспедицию, организованную с одобрения Морица Нассауского, принца Оранского, главного судьи и правителя Нидерландов, в целях исследования возможности прокладки северо-восточного маршрута в Tихий океан, а оттуда в Индию.

В июне 1594 г. три судна вышли из голландского порта Тессел на север вдоль побережье Норвегии, а затем свернули на восток в Северный Ледовитый океан. Но в сентябре того же года они вернулись в Нидерланды. Они достигли Карского моря и нашли то, что было похоже на пролив, ведущий на восток, но вынуждены были повернуть обратно из-за льдов.

Ван Линсхотен сообщил Морицу Нассаускому о своей уверенности в том, что северный маршрут, ведущий в Китай и Индию, теперь обнаружен, и ему весьма успешно удалось вселить свою надежду в сердца многих соотечественников. На следующий год для продолжения исследований было снаряжено семь кораблей, но на сей раз из-за льдов суда даже не добрались до Карского моря. Голландское правительство решило не предпринимать дальнейших попыток за счёт общественных средств. Третья попытка, профинансированная в частном порядке, бесславно провалилась. Тем временем ранняя публикация отрывков из описания приключений ван Линсхотена побудила Морица Нассауского послать в Индийский океан голландский флот под командованием капитана Корнелиса Хаутмана, чтобы проследовать по маршруту португальцев. Мориц особо оговорил, что голландские суда должны в максимально возможной степени избегать конфликтов с португальцами и искать дружеских отношений с жителями стран, которые они посетили. Ван Линсхотен уже указал на важность торговли с Явой, отметив, что на этом острове «люди могли бы свободно путешествовать без всяких помех, поскольку португальцы не пойдут туда, ведь множества самих яванцев прибывают в Малакку, чтобы продавать свои товары».{20} И так случилось, что Ява была первой сушей в Ост-Индии, до которой добрались голландцы.

Мориц Нассауский, генерал-капитан и адмирал Объединённых Нидерландов, от имени которого Маврикий получил своё название. Славный представитель дома Оранских, Мориц был снисходителен в вопросах религии, сделав Нидерланды зоной безопасности для религиозных беженцев из смежных областей Европы. В свою очередь эти беженцы внесли существенный вклад в культурную и коммерческую жизнь Нидерландов, что в итоге вылилось в значительное укрепление позиций страны как морской державы, настолько основательное, что оно угрожало даже португальскому владению Бразилией (и бразильским золотом). (Коллекция изображений, отделение Нью-Йоркской публичной библиотеки.)

Но ван Линсхотен ошибался, утверждая, что португальцы не пойдут на Яву. Когда голландцы добрались до города Бантам, они обнаружили, что там уже работали португальские купцы. Несмотря на это первое разочарование, успех последующих голландских плаваний показал, что ван Линсхотен был прав, когда обращал внимание голландцев на Яву. Выбор этого острова в качестве штаб-квартиры голланцев был главной причиной быстрого роста их влияния в Ост-Индии.

Кроме того, публикация полной версии рассказа ван Линсхотена стала важным моментом в осознании Нидерландами того факта, что португальская колониальная империя на Востоке начала выгнивать изнутри, и что у энергичного конкурента есть хороший шанс вытеснить их оттуда. Степень влияния книги ван Линсхотена можно оценить по истории её публикации. Английский и немецкий переводы были сделаны в 1598 г.; в 1599 г. были изданы два перевода на латынь — один во Франкфурте и один в Амстердаме; в том же году последовал французский перевод.

В 1598 г. Мориц Нассауский послал адмирала Якоба Корнелисзоона ван Нека в исследовательское плавание во главе флота из восьми судов. Именно эта экспедиция обнаружила Маскаренские острова и бросила якорь у Ilha do Cerne. Ван Нек переименовал остров в Маврикий в честь Морица; это название закрепилось за ним по сей день.

С этого момента Нидерланды охватила морская лихорадка. Ост-Индская компания в Амстердаме снарядила восемь кораблей, которые отплыли на юг в начале февраля 1599 г., а затем ещё три отплыли в мае. 8 июля вернулись первые три из восьми кораблей ван Нека. Их быстро разгрузили и отдали команду вновь поднимать паруса. В это же время другая группа амстердамских купцов образовала новую компанию, которая в декабре 1599 г. послала в плавание четыре корабля в сопровождении ещё четырёх, принадлежащих старой компании. Эти восемь кораблей вернулись спустя два года, нагруженные богатствами. Но до их возвращения новая компания снарядила ещё два судна, а старая компания добавила к этим двум ещё шесть. Этот восемь судов отправились в плавание вместе в 1600 г., вновь под командованием ван Нека.

Адмирал Якоб Корнелисзоон ван Нек, командир второй голландской экспедиции, маршрут которой следовал через Маврикий, объявил остров голландскими владениями и был первым европейцем, который целиком исследовал его. Его часто считают первым человеком, который нарисовал додо. Журнал, описывающий его путешествия, пользовался чрезвычайным успехом и несколько его переводов вышло уже вскоре после первого издания. (Изображение любезно предоставлено Государственным музеем Амстердама.)

В отличие от португальцев, голландцы избрали более южный маршрут через Индийский океан, что стало для них весомой стратегической причиной закрепиться на Маскаренских островах. Им понравилась плодородная тёмная вулканическая земля Маврикия. Исследуя остров, они обратили внимание на густые леса из чёрного дерева и изобилие живых существ, в том числе голубей, черепах, рыбы, и на стаи уродливых птиц, не похожих ни на одну из тех, каких они видели раньше. Она была размером с лебедя, с большой головой, снабжённой своего рода капюшоном. Она выглядела совсем бескрылой, а вместо них у неё были три или четыре маленьких чёрных шипа и хвост, состоящий из четырёх или пяти курчавых перьев серого цвета. Голландцы назвали это существо Walckvogel, или «тошнотворная птица», из-за того, что её мясо становится жёстким, когда приготовлено для еды, даже при том, что они нашли грудные мускулы приятными на вкус. Изобилие диких голубей явно стало причиной того, что Walckvogel оказалась менее желанным источником пищи.

Моряк голодный промышляет в перьях дичь, Он рубит пальмы, толстых додо он убьёт, Жизнь попугаю сохранит, и этой птицы крик Её товарищей на смерть в неволю завлечёт.

Якоб ван Нек (1598), «Путешествие»{21}

Согласно французскому изданию, Вибрандт ван Варвик, компаньон ван Нека, описал дронта такими словами:

Это птица, которую мы называем птицей тошноты, размером с лебедя, с круглым хвостом, без крыльев; мы добыли некоторое количество этих птиц вместе с несколькими черепахами и другими птицами; мы варили эту птицу, но она была настолько жёсткой, что мы не могли проварить её в достаточной степени, и ели её лишь наполовину приготовленной. На острове мы никого не нашли, но убили большое количество черепах, а поскольку никто не мог их пугать, они никого не боялись, оставались на месте и позволяли нам убивать их. В общем, это страна огромного изобилия птиц и рыбы, большего, чем во всех других странах, которые мы обнаружили во время этого путешествия.{22}

Здесь изображены моряки ван Нека, наслаждающиеся изобилием природных богатств на Маврикии. (Из книги Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Друг и коллега адмирала ван Нека, адмирал Петер Виллем Верхувен решил прогуляться среди гнёзд дронтов и его «очень сильно клюнули» за его любопытство. Этот и другие эпизоды заложили краеугольный камень в массив знаний о дронте в Европе. Ван Нек вернулся в Нидерланды с четырьмя из своих судов в 1599 г. Остальные четыре судна вернулись следом в 1601 г. Бортовой журнал адмирала был немедленно издан на голландском (1601), французском (1601), латинском (1601), английском (1601) и немецком (1602) языках. Затем последовал вал других отчётов о путешествиях, и все они были приправлены рассказами о птице, которую с трудом можно было признать существующей на самом деле, даже если она стояла прямо перед удивлёнными глазами мореплавателей. Однако экспедиция ван Нека опустила занавес на судьбе додо, обрекая птицу на вымирание менее чем через столетие, и в то же самое время обрекая её на бессмертие в умах Европы, потому что ван Нек привёз живых дронтов с собой в Нидерланды. И одному из них была предначертана судьба стать неизгладимым символом современной эпохи.

Глава 3. Император и живописцы

Как так получилось, что у нас есть точное представление о том, как выглядел дронт, вплоть до формы перьев в его крыльях и цвета кожи вокруг глаз? Существовало некоторое количество словесных описаний в отчётах путешественников, проплывавших через Маскаренские острова, но они отличались такой же схематичностью, как гравюры на дереве, которые иллюстрируют печатные версии этих рассказов.

Один из дронтов, которых голландский адмирал Якоб ван Нек привёз с собой в Амстердам, стал источником вдохновения для самых детальных и информативных изображений птицы. Никаких подробностей не известно — например, был ли это подарок или покупка — но один из пленников ван Нека был послан из Амстердама одному из самых могущественных правителей Европы — Рудольфу II Габсбургу, монарху Австрии, королю Богемии и Венгрии и императору Священной Римской империи — в его резиденцию в Праге. Здесь он удостоился внимания двоих очень талантливых живописцев при дворе Рудольфа — Йориса Хофнагеля и Руландта Саверея, которые создали правдоподобные портреты дронта. В те времена, за столетия до изобретения фотографии, талантливые живописцы были людьми, наилучшим образом подготовленными к тому, чтобы создавать подробные и достоверные изображения флоры и фауны, но они предпочитали оставаться ближе к богатым патронам и рынкам сбыта; они не нанимались в опасные путешествия в далёкие уголки Земли, чтобы непосредственно наблюдать объекты своего внимания.

Рудольф II. Измученная душа и вряд ли действительный глава Священной Римской империи, Рудольф никогда не боролся с религиозными врагами, но довольно великодушно покровительствовал искусству и наукам. (Иллюстрация из книги Thomas DaCosta Kaufman, The School of Prague: Painting at the Court of Rudolf II, Chicago: The University of Chicago Press, 1988. Считается, что подлинник картины утрачен.)

Один из самых эксцентричных индивидуумов, которые когда-либо восходили на трон Габсбургов, Рудольф II (1552–1612) считался безответственным, когда дело касалось продвижения военно-политических интересов стран, которыми он управлял как наследный монарх, и капризной «империи» германских стран, который выражали свою преданность в первую очередь Римско-католической церкви. Вместе с тем его помнят как одного из величайших коллекционеров всех времён, а также ценят его усилия, направленные на поддержку оплота образованности в традициях гуманистического Ренессанса в то самое время, когда усиление протестантства и возрождающийся католицизм раскалывали христианскую Европу на враждующие лагеря. Рудольф II был старшим сыном императора Максимилиана II и его жены Марии, дочери могущественного Карла V, который на протяжении значительной части шестнадцатого века управлял Испанией и Нидерландами, а также обширными владениями Габсбургов с центром в Вене. (Он также занимал полунаследственный пост императора Священной Римской империи.) Удалившись от дел в монастырь в возрасте 58 лет в 1557 г., Карл разделил свои владения, передав Испанию и Нидерланды своему сыну Филиппу II, и отдав Австрию и другие земли Габсбургов, плюс Священную Римскую империю, своему брату Фердинанду I, которого сменил его сын, отец Рудольфа. Родившись в Вене, Рудольф провёл детство в Испании, при дворе своего набожного дяди Филиппа II. После смерти отца Рудольф вернулся в Вену, чтобы унаследовать троны Австрии, Венгрии и Богемии (последняя приблизительно соответствует современной Чешской Республике). В 1576 г. он был помазан Папой Римским, чтобы следом за своим отцом стать главой номинальной германской Священной Римской империи. Эта «империя» берёт своё начало в завоеваниях Карла Великого в девятом веке, но спустя столетия она видоизменилась в свободную федерацию независимых немецких княжеств; некоторые из них к концу шестнадцатого века стали протестантскими. Оставив традиционную столицу Габсбургов в Вене и её интриги, Рудольф сделал своей административной и жилой резиденцией Прагу, столицу Богемии, где, вдали от суеты, он мог в полной мере удовлетворять свой интерес к алхимии, астрологии и астрономии. Попутно он стал защитником датского астронома Тихо Браге и его германского ученика Иоганна Кеплера, двух человек, которые помогли поднять научную революцию в Европе, бросив вызов представлению о том, что земля была центром вселенной. Тот факт, что они были протестантами, а Рудольф был, как считалось, защитником католицизма, не имел никакого значения, так как любовь к ним со стороны Рудольфа вызвали не столько прогрессивные теории Тихо и Кеплера, сколько их способности составлять гороскопы. При Рудольфе II Богемия стала одной из самых передовых стран Европы в смысле экономического развития, социального многообразия, а также свободы мысли и религии. Однако она не была устойчивой в политическом и военном отношении. Чтобы обеспечить себе политическую и финансовую поддержку так называемых сословий — правящих классов, отличных от монархии — Рудольф дал им больше власти, пойдя на уступки в таких вопросах, как управление школами и университетами, а также назначение епископов, в обмен на их поддержку. Эта ситуация позволила протестантству проникать в массы буквально под носом у императора Священной Римской империи. Но о чём не заботился сам Рудольф, о том позаботились его могущественные родственники из династии Габсбургов, которые стали готовить почву для его свержения. Будучи величайшим коллекционером своей эпохи, Рудольф разослал своих агентов в экспедиции по всей Европы. Обширный музей, который он создал в Праге, вышел далеко за рамки идеала эпохи Ренессанса и стал памятником тому импульсу любознательности, которым была отмечена эта эпоха. Император интересовался не только древностями; он был очарован современным ему искусством во всех его формах, а также живыми экземплярами экзотических растений и животных, которые представляли вниманию Европы исследователи. Чтобы разместить свои коллекции, Рудольф превратил монументальный замок в Градчанах, господствующий над Прагой, в огромную галерею, хранящую тысячи книг, оттисков, картин, скульптур, драгоценных камней, окаменелостей, реликвий и разного рода курьёзов. Опись бесчисленных комодов и кабинетов Рудольфа демонстрирует ошеломляющее собрание вещей, среди которых были изделия с механизмами, скульптуры из вишнёвых косточек, раковины, акульи зубы с золотой отделкой, кристаллы, минералы, куски янтаря, безоары, два гвоздя от Ноева ковчега, чучела страусов, камень, который был проглочен крестьянином и вышел девять месяцев спустя, железный стул, приковывающий к себе того, кто на него садился, группа оленей и газелей, бегущих по искусственному холму, орган, который играл мадригалы, корни мандрагоры, кубки, вырезанные из рогов носорога и наполненные разными ядами, вотивный медальон, сделанный из глины из Иерусалима, кусок глины из долины Хеврона, которую Бог использовал для изготовления Адама, жезл Моисея, шкуры ящериц, звери из серебра, панцири черепах, раскрашенные восковые куклы, египетские статуэтки, зеркала из стекла и стали, деревья, вырезанные из коралла, женские торсы, сделанные из гипса и окрашенные в цвет кожи, черепа, золотой кубки, пейзажи, выполненные из богемской яшмы, картины на алебастре, раскрашенные камни, мозаики, стаканы из резного хрусталя, топазовые кубки в форме львов, карты, шпоры, разные мелочи, драпировки, украшенное оружие, музыкальные шкатулки и даже крылья колибри.

Рудольф также расширил сады в Градчанах и в других императорских резиденциях, и организовал в Праге ботанический сад, куда его послы и агенты целым потоком посылали редкие растения. В предместьях Праги он построил зверинец, или зоопарк, и заселил его экзотическими животными, среди которых были верблюды, слоны и леопарды. Замок украсили пруды для рыбы, сад для фазанов, логово львов, рвы, в которых бродили олени (fosse aux cerfs)[18] и авиарий для редких птиц, где, возможно, Рудольф поселил дронта, присланного ему из Амстердама. Здесь птицу могли увидеть несколько самых искусных художников Европы.

Так что, если бы этот король Габсбургов не был одержим своей манией и не собрал бы у себя целый кружок алхимиков, каббалистов, некромантов, натурфилософов, астрономов, астрологов, живописцев и скульпторов в обнесённом стеной дворце, наполненном самыми невероятными и разноплановыми коллекциями, когда-либо собранными в Европе, у нас было бы весьма отдалённое представление о том, как действительно выглядел додо, если бы оно вообще было. То, что это представление всё же есть, отсылает нас к работам двух художников, работавших у Рудольфа. Один из них встретил дронта в самом конце своей долгой и стабильной карьеры последнего из крупных фламандских иллюстраторов рукописей; другой был новатором, и его эскизы дронта и других животных и растений окажут важное влияние на направление развития голландской живописи.

В эпоху Рудольфа замок в Градчанах давал кров замечательному собранию мудрецов и художников, представляющих и самые тёмные, и самые светлые стороны знания. Наряду с исследователями и эмиссарами, которых император рассылал по всем уголкам мира, эти люди наполнили его помещения самыми большими и экстравагантными коллекциями во всей Европе. Но, несмотря на все эти замечательные вещи, замок вовсе не был столь же замечательным местом, а связанные с ним история и фольклор изобилуют рассказами об отравлениях, предательстве и проявлениях совершеннейшего безумия в его стенах. (Фотография © 2000 Барбары Набилек, .)

Первым художником был Йорис Хофнагель, родившийся в 1542 г. в Антверпене, преуспевающем торговом городе, который находится на территории нынешней Бельгии, за десять лет до того, как в Праге родился Рудольф. Сын богатой купеческой семьи, Хофнагель в молодости путешествовал по Англии, Франции и Испании и проявил талант к живописи.

Йорис Хофнагель (1542‒1601) был одним из первых художников, кто стал изображать натюрморты. Его миниатюры, представляющие собой графические рисунки животных и растений, подготовленные для великолепного сборника под названием «Четыре стихии», созданного по заказу императора, подняли искусство научной иллюстрации на новую потрясающую высоту. Будучи стоиком по убеждениям, Хофнагель также написал два стихотворения, вдохновленный картинами Альбрехта Дюрера «Заяц» и «Жук-олень», из которых он заимствовал два образа в «Четырёх стихиях». (Любезно предоставлено Государственным графическим собранием, Мюнхен, Германия, и Отделом общих исследований, Нью-Йоркская публичная библиотека, фонды Астор, Ленокс и Тилден.)

Его ранняя карьера известна плохо; она совпала с первыми этапами долгого восстания Нидерландов против правления испанских Габсбургов. В 1577 году, после кровавого взятия Антверпена испанской армией, Хофнагель бежал из своего родного города и в итоге нашёл работу придворного художника у герцога Баварии. В этой должности он выполнил свою первую большую работу в качестве миниатюриста-иллюстратора книги. Он достиг мастерства в рисовании больших городских пейзажей, которые создавались как вставки в дорогих атласах тех времён. В 1591 г. он переехал в Прагу, чтобы занять должность придворного художника. Там же (или в Вене — здесь нет ясности в первоисточниках) он умер в 1601 году.

Находясь под покровительством императора, Хофнагель посвятил себя натуралистическому изображению животных и растений, делая это с исключительной виртуозностью. Он увековечил образ дронта на портрете маслом — на красивой миниатюре, которая одно время ошибочно датировалась периодом от 1610 до 1626 г., но позже была передатирована 1600 годом, как раз тем временем, когда дронт, привезённый в Европу адмиралом ван Неком, прибыл в Прагу[19].

Через три года после смерти Хофнагеля, в 1604 году в Прагу из Нидерландов прибыл другой живописец Рудольфа и автор изображений дронта. Его имя было Руландт Саверей, и ему приписывают пять сохранившихся изображений дронта Рудольфа II. Вдохновлённый обликом дронта во время своей жизни в Праге, Саверей использовал образ этой птицы в картинах, сделанных главным образом после того, как он покинул двор Габсбургов в 1613 году и вернулся в Нидерланды. Вплоть до своей смерти в 1639 году Саверей раз за разом продолжал рисовать дронта, иногда исключительно по памяти. Это привело к появлению анатомически неточных версий, в которых живописец доходил до того, что наделял дронта перепонками между пальцами на лапах, как у утки. Невозможно точно сказать, какие из изображений Саверея были основаны на эскизах, сделанных им в Праге с живой птицы.

Руландт Саверей (1576–1639), фламандский живописец, который помог увековечить образ дронта. Со временем Саверей нашёл любопытную художественную нишу, создавая огромные полотна, изображающие похожие на райский сад сцены из животного царства. На этих картинах появлялось всё больше и больше причудливых существ, которые прибывали в европейские порты из экзотических мест. Некоторые из этих картин включали додо. (Любезно предоставлено Художественным собранием крепости Фесте Кобург, Германия, собрание гравюр.)

Руландт Саверей родился в протестантской семье в 1576 году (год коронации Рудольфа в качестве императора Священной Римской империи) во Фландрии, в той её части, которая теперь является Бельгией. В первое время его брат учил его изображать животных и цветы. Вначале он учился писать жанровые картины в стиле Гиллиса ван Конингсло и Питера Брейгеля Младшего, деревенские сцены, где были показаны и даже играли главную роль домашние животные. Когда Саверея пригласили ко двору Рудольфа, ему была поручена очень специфическая миссия: отправиться в путешествие по Тирольским Альпам и сделать эскизы для картин, которые он должен написать по возвращению в Прагу, чтобы страдающий от подагры император смог оценить великолепие своей империи, не утруждая себя тем, чтобы отправляться в путешествие самому. Находясь на содержании у Рудольфа, Саверей стал мастером по изображению альпийского пейзажа. Также он открыл новое направление в истории искусства, создавая монохромные рисунки жителей Праги и Богемии, в которые включал скромное окружение героев своих работ. Их он помечал как naer het leven, или «из жизни». Это выражение превратило наблюдение — с целью достижения максимального сходства с реальной жизнью, в противоположность самоанализу или идеалам — в первоисточник для художественного произведения. Хотя этим рисункам naer het leven было предназначено стать эскизами для картин, на них часто делались письменные примечания, касающиеся цвета, отражающие то, что художник видел в действительности.

Следуя примеру Саверея, другие живописцы Рудольфа перешли от мифологии и аллегории к представлению сцен как можно точнее и ближе к жизни. Эта тенденция рисовать «низшую жизнь» также послужила переходным моментом к изображению того, что действительно расценивалось как низшие, т. е. не-человеческие образы окружающей жизни, вроде натюрмортов, пейзажей и животных. В ходе этого процесса возникли как новые условности, так и новые категории живописи. При императорском дворе в Праге и в других местах до времён Саверея зарисовки животных, морских обитателей, птиц и насекомых делались в виде миниатюр, иллюстрирующих рукописи, и эта традиция достигла своей высшей точки в работе Хофнагеля. Но Саверей изменил сложившийся порядок, сделав модным изображение пейзажей, частично на основе этюдов, сделанных на природе. Саверей внёс существенный вклад в историю западного искусства; он стал первым крупным живописцем-анималистом, работавшим на холсте, и создал жанр, который вскоре перерастёт в его основную специальность.

Подобно всем живописцам своего времени, Саверей должен был найти свою нишу, которая помогла бы ему получить признание — своего рода фирменный знак. Для Саверея нишей стало его умение изображать животных. В его картинах, будь то деревенские сценки или пейзажи, животные становятся всё более и более заметными, выдвигаясь на передний план по мере роста его мастерства. Даже при том, что сама судьба предназначила ему известность и покровительство влиятельных персон, Саверей был явно напуган тем недугом, который пронизывал учреждение Рудольфа до смерти императора в 1612 г. и после неё. Саверей оставался в Праге до 1613 г., а затем вернулся в Нидерланды и на три года поселился в Амстердаме, после чего переехал в Утрехт, где и провёл остаток своей жизни.

После 1610 г., а в особенности после 1618 г., он стал выдающимся портретистом животных, специализируясь на райских сценах и буколической тематике, в соответствии с новыми интересами покупателей к природным деталям и новой, возникшей во время работы при дворе, увлечённостью экзотическими животными. Среди них был дронт.

Курт Эразмус, написавший в 1908 году докторскую диссертацию о Саверее, утверждал, что существует четыре сохранившихся до наших дней картины Саверея, на которых появляется дронт: «Рай», написанная в 1626 г. и ныне находящаяся в Берлине; «Пейзаж с птицами», написанная в 1628 г. и сейчас хранящаяся в Вене; «Орфей», без указания даты, но, вероятно, написанная около 1626 г. и ныне находящаяся в Гааге; и ещё одна картина «Орфей», также без даты, но, вероятно, написанная около 1628 г. и ныне находящаяся в Поммерсфельдене, Германия.{23}

С точки зрения Эразмуса, живописные изображения дронта были созданы Савереем, когда он был членом гильдии живописцев в Утрехте, куда он переехал в 1619 г., значительно позже его отъезда со двора Рудольфа. Эразмус утверждает, что Саверей впервые увидел дронта только когда вернулся в Нидерланды, но не в Праге, поскольку, «судя по картинам, Руландт Саверей изображал эту птицу с живого экземпляра, однако не в Праге, а в Нидерландах, потому что в ином случае он включил бы эту птицу уже в некоторые из картин, которые он сделал в Праге, а не только в некоторые из его более поздних работ».{24}

Этому противоречат аргументы из докторских диссертаций Джоанеат Энн Спайсер-Дарем, написанной в 1977 г. в Йеле, и Томаса ДаКоста Кауфмана от 1988 г. Эти двое исследователей творчества Саверея пришли к заключению, что живой дронт Рудольфа стал первым и самым главным источником вдохновения для Саверея. Вопрос усложняется тем фактом, что Саверей не был последовательным живописцем. Множество его рисунков принимали за работы других голландских современников, в том числе его брата Якоба, и даже Рембрандта. Это в большой мере связано со склонностями Саверея к исследованию большого разнообразия тем, стилей и методов, старых и новых, а также с отсутствием подписей и дат.

В период после рождения Саверея в 1576 г. — он был самым младшим из четырёх сыновей Мартена Саверея и Кателины ван дер Бек — голландские протестанты, возглавляемые Вильгельмом Оранским, сумели основать независимую республику в северной части Нидерландов, тогда как испанцы удерживали большей частью католический юг. Это вызвало массовое переселение в границах Нидерландов, особенно среди протестантов. Некоторое количество семей, принявших религиозные реформы, бежало в Англию, другие в Германию, но большинство выбрало просто переезд на север. В ходе этих событий северные Нидерланды и город Амстердам, залог силы и процветания Голландии на морях, привлекли по религиозным и экономическим причинам энергию коммерчески и художественно одарённых фламандцев.

Беспрецедентный рост и обогащение Амстердама и Нидерландов в следующие полвека стали возможными, несмотря на продолжающуюся войну, благодаря огромным вливаниям таланта, энергии и денег извне. Будучи производителями товаров и услуг не самой первой необходимости, художники традиционно были в числе первых, кто страдал во времена экономического краха; но в то же самое время им намного легче сняться с насиженных мест и искать счастья в другом месте, чем тем, чьи средства к существованию связаны с землёй и имуществом.

Где-то в начале 1580-ых годов Мартен Саверей вместе с семьёй, в том числе с двумя сыновьями, Якобом и Руландтом, занялся переселением. Вначале они поселились во фламандском городе Кортрейк (франц. Куртре), расположенном в современной западной Бельгии недалеко от находящегося за её границами французского города Лилля. Хотя никто не знает точно, чем зарабатывал на жизнь отец семейства Мартен, очевидно, что он не был художником и потому не занимался напрямую обучением Руландта. Эта задача легла на плечи Якоба, старшего брата Руландта, живописца, которого некоторые считают заурядным художником, и кто, похоже, давал Руландту советы по поводу изображения животных и пейзажей на ранних этапах его работы. Он мог быть и посредственным художником, но во время путешествия Якоб, скорее всего, был кормильцем семьи, поскольку мы видим, как вся семья селилась или переезжала в места, где он получал работу.

После периода господства кальвинистов в 1581 году Кортрейк был взят отрядами испанских войск. Деятельность инквизиции не возобновлялась, но у протестантов был небольшой выбор: отречься или уходить. Вспышка чумы в том же году стала дополнительным поводом, чтобы семья вновь отправилась в путь. После остановок в Дордрехте, Антверпене и Харлеме Якоб с семьёй, в том числе с братом Руландтом, добрался в 1591 году до Амстердама, где «Жак Саверей фон Кортрейк schilder [живописец]» приобрёл права гражданства. Руландт, которому на тот момент исполнилось пятнадцать лет, провёл следующие двенадцать лет жизни, изучая искусство в Амстердаме, потому что этот город стал художественной столицей мира.

«Пейзаж с дочерью Иеффая» Якоба Саверея. Якоб, старший брат Руландта, а на протяжении нескольких лет главный кормилец семьи, открыл своему брату искусство изображения пейзажей. (Любезно предоставлено Государственным музеем Амстердама.)

В последнее десятилетие шестнадцатого века Амстердам стал домом для процветающей фламандской общины, включающей большое количество художников, чья основополагающая роль в стремительном успехе голландской школы живописи сравнима с той, которую сыграли после Второй Мировой Войны французские эмигранты-сюрреалисты в Нью-Йорке. Подавляющее большинство этих фламандских художников, а среди них Якоб и Руландт Саверей, было протестантами и рисовало пейзажи (среди них было несколько художников, занимавшихся жанровой живописью). Некоторые, если не большинство из них, сознательно отказывались от религиозной тематики в соответствии с протестантской антипатией к явно религиозным «образам», предпочитая вместо этого уроки, которые даёт земная жизнь, и раскрытие красоты природы. В то время, когда получил гражданство Якоб, амстердамские живописцы становились известными мастерами романтического пейзажа или приверженцами натурализма, но часто совмещали работу в этих жанрах.

Следует отметить, что в отличающемся терпимостью Амстердаме не было огромных коллекций произведений искусства; вместо этого существовало множество собранных любителями и самими художниками небольших частных коллекций рисунков и гравюр, а также картин фламандских мастеров, которые попали на север в ходе иммиграции и торговли.

Деятельность Руландта Саверея как художника на этом отрезке времени оставляет большой простор для догадок. Известно, что в 1600 г. он создал датированные живописные работы, изображающие животных, цветы и пейзажи, а также несколько рисунков. Его брат Якоб оставался наиболее важной фигурой в плане влияния на его творчество, хотя ван Конингсло и Брейгель Младший также были признанными образцами для подражания. Затем в 1603 году Якоб умер от чумы. Возможность того, что молодой живописец посещал Париж и Рим, недоказуема, но определённо известно, что в 1604 г. Руландт Саверей получил приглашение поехать в Прагу. Это вызывает предположения двоякого рода. Очевидно, Саверей уже заработал себе определённую репутацию как мастер по изображению животных и пейзажей, поскольку, как только он прибыл в Прагу, Рудольф послал его в Тироль, чтобы он создал грандиозные альпийские полотна. Со своей стороны, Саверей должен был посчитать это предложение достаточно привлекательным, чтобы суметь покинуть волнительную атмосферу Амстердама. Возможно, репутация и размеры коллекций Рудольфа стали теми факторами, которые заставили его принять это решение.

Сложно сказать, какое художественное влияние оказала Прага на творчество Саверея, и оказала ли его вообще. Хотя ко времени приезда Саверея патронаж Рудольфа сделал Прагу важным центром художественного творчества, «пражская школа» в любом привычном смысле так и не сложилась. Местные живописцы и скульпторы не получали покровительство двора, и гильдия художников Праги была бессильна против иностранных художников, которые служили при дворе и явно пользовались своего рода дипломатической и художественной неприкосновенностью. Известнейшие художники, которые обосновались при дворе, были главным образом уже состоявшимися мастерами своего дела на момент своего прибытия. Они составили целый ансамбль индивидуальных талантов, которых объединило приглашение одного человека, и этот один человек был основным потребителем их достижений. Даже при том, что, будучи императором Священной Римской империи, Рудольф являлся законно помазанным главой католической церкви в Европе к северу от Альп, он не прикладывал усилий к тому, чтобы способствовать продвижению целей Контрреформации посредством визуальных искусств, предпочитая концепции «исторической живописи» ради собственного удовольствия и славы. «Исторические» живописцы, нанятые Рудольфом, работали в стиле маньеризма и, целиком обязанные прихотям своего патрона, делали свою работу, фактически находясь в вакууме. Зато великолепные виды гор Тироля и прекрасных долин Богемии кисти Саверея были основаны на этюдах «из жизни», сделанных по велению Рудольфа, чтобы явить великолепие и разнообразие его владений. По сути, они доставляли Рудольфу удовлетворение скорее в метафорическом смысле, нежели в плане своей высокой реалистичности.

Десять лет жизни Саверея в Праге, в том числе те два года, которые он провёл в Альпах, делая свои эскизы, стали временем кульминации его художественного творчества, когда он достиг вершины своего мастерства как рисовальщик и живописец. К этому периоду относятся более пятидесяти из его картин, а также большинство рисунков, которые можно датировать, в том числе все его рисунки крестьян. Саверей также сделал много рисунков самой Праги (даже Рембрандт не создал столько изображений своего любимого Амстердама), которые являются ценным вкладом в формирование представления о городском пейзаже времён Рудольфа II. Все эти годы он продолжал писать «букеты» (изображения цветов) и делал в зверинце Рудольфа эскизы для своих работ, изображающих райское царство животных, которые были созданы уже после его возвращения в Нидерланды.

С одной стороны, богатые коллекции Рудольфа играли свою роль просто как инструмент имперской политики, чтобы поразить иностранных дипломатов своим ни с чем не сравнимым великолепием. В другом, скорее духовном плане, коллекции олицетворяли микрокосм окружающего мира в его бесконечном богатстве. В этом смысле увлечённость Рудольфа наукой, лженауками и метафизикой можно в целом понимать исключительно как соответствие системам знаний его времени.

Как отмечает Спайсер-Дарем, энциклопедические коллекции конца шестнадцатого и начала семнадцатого века представляли собой интеллектуальные поиски, попытку отразить и постичь невидимый макрокосм во всём его многообразии через видимый, жизнеспособный микрокосм, воплощённый в собрании объектов:

Функционирование последовательной космической иерархии, связывающей все объекты и процессы, скрытой в вере в бесконечный мировой дух, искалось не только в сведениях, полученных в ходе эмпирического наблюдения, но и в предчувствии глубинных унитарных, универсалистских систем и истин, не требующих доказательств, которые, однажды открытые, могли бы использоваться для организации подверженного ошибкам человеческого восприятия и знания. Соединение всего сущего в «цепь бытия» рассматривалось как вернейший знак присутствия руки Бога, проявляющегося в Его творении — в видимом мире. Это и есть то самое предчувствие Бога-Творца, которое подтверждает эмпирические науки, и стимул к познанию, который мотивирует «учёного». Поэтому определение места редкостей, равно как и более представительных объектов внутри коллекций в рамках понятий царств природы и искусств, творений Бога в своём неизменном, или же в изменённом человеком виде — naturalia и artificialia — является преобладающим проявлением существовавшей в те времена озабоченности общей последовательностью стадий человеческого знания с попыткой подтвердить существующие a priori отношения, как научные, так и метафизические.{25}

Характерный для эпохи Возрождения интерес к границам природного и божественного достиг своего апогея в волшебной вселенной, созданной Рудольфом. Его коллекции, а также исследования природных явлений, которые он поручил проводить, выражали тот толчок, который побуждал к деятельности других людей, наслаждавшихся его покровительством при дворе в Праге: получение алхимиками философского камня, поиск каббалистами божественного откровения, или тезисы философов-оккультистов герметиков. Все их усилия слились в едином порыве, в стремлении расшифровать тайные коды Природы. В этом свете поиск Кеплером гармонии, управляющей движением планет, можно рассматривать как следствие притязаний на гармонию в знаменитых «портретах» Джузеппе Арчимбольдо, составленных из плодов, цветов и животных. Точно так же изображение Хофнагелем живых существ соответствовало представлению о мире природы как о мире, который полон божественного порядка или скрытых значений, словно система иероглифов.

В своём поиске многие придворные живописцы пристально искали «удивительное», когда изображали диких существ. Они уделяли особенно пристальное внимание таким вещам, как деформированные рога, ненормальный рост, гигантские жуки, странные существа из горных пород — всем этим проявлениям способностей Природы бросать вызов нормам и ломать жёсткие рамки. Это выражало линию рассуждений, согласно которой именно в исключениях, а не в правиле, можно было обнаружить глубинный смысл вещей. И потому для Саверея первейшим делом при дворе Рудольфа было разыскивать и рисовать редкостные чудеса природы для дальнейшего их использования в картинах. Альпийские рисунки Саверея не были предсказуемыми и приятными видами, а представляли собой скорее дикие пейзажи, полные горных утёсов и долин, водопадов, странных скальных образований и причудливо склонившихся деревьев — действительно изумительных вещей.

Тем самым работа «из жизни» стала средством проникновения в тайный текст жизни, когда в живых объектах замечается то, чего не могут показать неподвижно застывшие, идеализированные изображения в книгах. Хофнагель иногда настолько увлекался этой стороной творчества, что прикреплял крылья своих моделей-насекомых к страницам рядом со сделанными им изображениями. Здесь мы видим тот же самый стимул, который мотивировал художников Рудольфа работать на открытом воздухе, чтобы зарисовывать даже отдельные элементы пейзажа вроде деревьев. Путешествие Саверея в Альпы — это один из первых примеров в истории искусства, когда художника посылают рисовать пейзажи на природе, чтобы в дальнейшем использовать сделанные на открытом воздухе рисунки при создании картин.

Поездка Саверея в Тироль и его последующие экскурсии по Богемии демонстрируют тот новый стимул, который получила пейзажная живопись. Хотя Саверей никогда не писал изображение точно определённой местности, зачастую можно точно определить использованные им лейтмотивы. Например, Саверей делал в своей записной книжке набросок сильно изогнутого дерева совсем без листьев, но, когда это дерево появлялось на картинах, оно часто оказывалось среди совершенно иного, ещё более завораживающего альпийского пейзажа. Эта особенность чётко отличает его работу от работ его предшественников, в которых и точное местонахождение, и определённые лейтмотивы пейзажа целиком являются плодом воображения. Кроме того, во времена творчества Саверея изображение животных отражало простое и освящённое временем понимание обязанностей и привилегий главенствующего существа на земле, данных человеку самим Богом, о чём упоминалось во множестве эпизодов Библии. В Бытии Бог после Всемирного Потопа сообщает Ною:

да страшатся и да трепещут вас все звери земные, [и весь скот земной,] и все птицы небесные, все, что движется на земле, и все рыбы морские: в ваши руки отданы они; все движущееся, что живет, будет вам в пищу; как зелень травную даю вам все;{26}

Также в Псалме 8 говорится о том, что:

Господи, Боже наш! как величественно имя Твое по всей земле! Слава Твоя простирается превыше небес! Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу, ради врагов Твоих, дабы сделать безмолвным врага и мстителя. Когда взираю я на небеса Твои — дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил, то что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?

Не много Ты умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его; поставил его владыкою над делами рук Твоих; все положил под ноги его: овец и волов всех, и также полевых зверей, птиц небесных и рыб морских, все, преходящее морскими стезями.

Господи, Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле!{27}

Оба этих фрагмента, в свою очередь, подразумевают то, что внимательное рассмотрение тварей земных помогало постигать их Творца и учиться различать достоинства и зло, которые Творец распределил повсюду среди всех своих творений. Вырастая из художественной традиции графической иллюстрации, живопись на холсте становилась ещё более привлекательной благодаря той ассоциации, которую образованный зритель мог связать с опытом, и потому картины можно было воспринимать и наслаждаться ими больше, чем просто на эстетическом уровне.

Сходными чертами обладала и литературная мода того времени. В шестнадцатом веке были чрезвычайно популярными литературные произведения на темы естествознания и охоты, а также комментарии к басням Эзопа в стихах или в прозе. Подобно изображениям животных, истории о них помогали расширять восприятие мира природы и таким образом прославляли и радовали Творца. Открытие европейскими путешественниками ранее неизвестных существ в отдалённых уголках земли, вместо того, чтобы бросать вызов христианской модели мира, лишь усиливало величие Бога, поскольку воспринималось как новообретение вещей, утраченных людям после изгнания из Эдема.

Шестнадцатый век продолжался, и из печати выходило всё больше иллюстрированных работ в области естествознания — от переизданий и пересказов некогда популярных работ Альберта Великого и Бартоломея Английского до новых классических работ Конрада Геснера и Пьера Белона. Рост интереса людей искусства к тварям божьим отражал дух любопытства, который в то время пронизывал собой науки, основанные на наблюдениях. В живописи это выразилось в выборе в качестве объекта внимания зоологической коллекции или сада; его обитатели отбирались и располагались таким образом, чтобы заставить зрителя вспомнить и открыть для себя Бога, а также ради невинного удовольствия — они служили, насколько возможно, своеобразным «театром памяти» для упражнения собственных мыслительных способностей зрителя.

Поскольку живописцы пятнадцатого и шестнадцатого веков стремились подражать естественному миру, тем самым составляя конкуренцию творческим способностям самой Природы, они разделяли с жившими в одно с ними время исследователями растительной и животной жизни интерес к Природе и желание шагнуть за грань простого разумного опыта. Ещё теснее объединяя искусство и науку в дни Саверея, некоторые из этих произведений, особенно представляющие жанр так называемого «птичьего двора», могли быть созданы по заказу, скажем, натуралиста из Амстердама или последователя ведущего ботаника той эпохи Шарля де л’Эклюза (более известного под своим латинским именем Карл Клузиус), поскольку в них соединяются зарисовки по теме естествознания, представляющие как экзотические, так и местные объекты. Работы, исполненные в таком ключе, воспринимались значительно лучше по сравнению с довольно скучными сериями гравюр, иллюстрированными книгами или отдельными зарисовками гуашью, которые были в ходу в то время. Идеальный птичий сад, почти воплощённый в жизнь в виде «птичьего двора», представлял собой идеализированный сад или парк, куда натуралист, поэт, коллекционер или любой другой человек, погружённый в раздумья, мог войти и читать со сцены всё, что пожелает.

Другой формой живописного изображения животных, в которой Саверей превосходил остальных, было так называемое «мирное царство», основанное на предсказании пророка Исайи о том, что случится, когда придёт Мессия. Эти картины представляли собой изображения хищных животных и их добычи — волка и ягнёнка, льва и газели, отдыхающих рядом — животных, которые в дикой природе никогда не будут мирно сосуществовать. И зачастую этой неземной гармонией должен был править человек вроде Орфея или Адама, или же сам Бог.

В единственной известной серии картин «мирного царства», которая относится к пражскому периоду творчества Саверея, животными правит Орфей (серия, в которую входят, по крайней мере, пять картин), но это наверняка могло отражать вкусы и видение его патрона. Нетрудно представить себе, что образ Орфея, архетипичного поэта и воплощения человеческой культуры и гармоничного правления эпохи Возрождения, благодаря чудесным способностям и мудрости которого природная вражда прекратилась, ярко иллюстрируя космическую гармонию, был чрезвычайно привлекателен для Рудольфа, который во времена вражды католиков и протестантов воображал себя миротворцем. И действительно, изображения Орфея, созданные другими живописцами, были широко представлены в коллекциях Рудольфа.

Одна из картин Саверея, изображающая «птичий двор». Смешение животных, красок, поз и фонов в этой серии становилось всё более и более сложным, бросая вызов живописцу, решившему собрать воедино как можно больше информации об экзотической фауне. Одни из этих существ были нарисованы с живых экземпляров, а образы других были взяты из множества распространённых в то время справочников по естествознанию. (Любезно предоставлено Королевским музеем изящных искусств, Антверпен, Бельгия.)

Но всё же волшебные чары Орфея появляются в картинах Саверея как некая запоздалая мысль. Первая композиция в серии работ изображает животных, представляющих себя пара за парой; такое их расположение подходит для ожидания перед Ноевым ковчегом, но совершенно неуместно в истории о певце. Также Орфей у Саверея очаровывает не только диких, но и домашних животных, что вступает в противоречие с основной версией мифа, когда Орфею, играющему на лире, покорялись дикие животные. Эти моменты непоследовательности позволяют предположить, что Саверей работал над своими «мирными царствами» животных, поглощённый иной идеей, прежде чем ввёл в них Орфея. Действительно, на многих из этих собраний животных сами животные, похоже, уделяют Орфею очень немного внимания. Словно празднуя своё освобождение от одержимости Рудольфа после отъезда из Праги, в более поздней работе Саверей нарушил преобладавшую гармонию «мирного царства», показав Орфея, которого забрасывают камнями фракийские женщины, а среди собравшихся зверей появляются первые признаки беспокойства.

Самые ранние работы Саверея на тему животных, сделанные между 1600 и 1601 гг., до его переезда в Прагу, показывали птиц и зверей в позах, которым суждено было вновь и вновь появляться в его работах. Например, обезьяна, в первый раз появившаяся на спине одногорбого верблюда, когда животные следуют к Ковчегу, в последующих картинах кочует от одной сцене к другой, ни разу не сменив своей позы. Очевидно, на ранних этапах карьеры Саверей намеревался создать набор рисунков моделей, взятых «из жизни», чтобы сохранять своё знаменитое, «как в жизни», качество работ. Но это не подразумевает того, что он действительно брал образы животных из жизни.

Эта живописная работа Саверея изображает Орфея, очаровывающего своей лирой диких животных. Смешение на одной сцене нескольких животных, которые никогда не смогли бы мирно сосуществовать в реальной жизни, стало одним из самых знаменитых отличительных приёмов работы этого живописца. Весьма вероятно, что такой подход появился в ответ на запросы Рудольфа, который обращал значительное внимание на поведение различных диких животных, запертых вместе за одной оградой. После отъезда из Праги Саверей больше никогда не возвращался к этой теме. (Национальная Галерея, Лондон.)

Как, например, мог Саверей делать наброски водяного буйвола для своего «Эдемского сада», находясь в Амстердаме? Птицы и звери содержались в амстердамском Dolhof, или «саду удовольствий», но их количество и разнообразие были ограничены; и в Амстердаме не было королевского зверинца, доступного для Саверея. В то время при королевском дворе династии Оранских в Гааге не было значительной зоологической коллекции, а у известного ботанического сада Клузиуса в Лейдене не было зоологического аналога.

С другой стороны, даже до того, как начали свои плавания суда Ост- и Вест-Индской компаний (1602 и 1609 гг.), капитаны дальнего плавания и торговцы выставляли в главном порту Нидерландов в качестве ценных диковинок экзотических птиц и зверей. В числе первых среди них был живой казуар, высокая, похожая на страуса туземная птица из Австралии, Новой Гвинеи и других частей Ост-Индии, которая, вне всяких сомнений, не была находящимся в опасности видом, и в исследованиях девятнадцатого века, посвящённых печатным изданиям семнадцатого века её часто будут принимать за дронта. Его привезли в Амстердам в 1597 г., когда вернулась экспедиция под командованием капитана Корнелиса Хутмана. В 1605 г. Клузиус сообщил в своей «Exoticorum libri decem», изданной в Лейдене, что эта птица была продана графу ван Сольмсу, видному голландскому дворянину из Гааги, который в дальнейшем передал её архиепископу Кёльна, кто, в свою очередь, подарил её вечно нетерпеливому Рудольфу. Но мы понятия не имеем, была ли птица мёртвой или живой во время осуществления всех этих сделок. Очевидно, Саверей мог бы видеть казуара дважды: первый раз до отъезда из Амстердама и второй раз в коллекции Рудольфа. Но, судя по исполнению им этого животного, легче предположить, что он взял облик и окраску из изданий, сделанных другими людьми.

Будучи в Праге, Саверей мог использовать для рисования животных из своего репертуара многочисленные источники: образцы античного и современного искусства — и картины, и скульптуры, собранные в коллекции Рудольфа, а также живые и музейные экземпляры животных. Есть указания на то, что у него был доступ к исламским миниатюрам птиц начала семнадцатого века, подаренным Рудольфу персидскими послами.

Предшественник Саверея, Йорис Хофнагель, иллюстрировал для Рудольфа четыре книги: первая из них посвящена четвероногим животным, вторая — ползающим животным, третья — птицам, а четвёртая рыбам — и получил за них тысячу золотых монет. Эти четыре книги, обладающие изысканным символизмом, были названы в честь Четырёх Стихий, и, следуя духу заведения Рудольфа, составляли идеальный каталог живых образцов работы Бога, осмысленных в свете космического влияния этих четырёх стихий. Строгий реализм в представлении множества элементов Природы оживил универсальную, элементную аллегорию целого. Реализм этих книг был настолько сильным, что Хофнагеля можно считать своего рода натуралистом. В списке 1607-11 гг. он упоминался как специалист по латинским названиям рыб в одном ряду со знаменитым Клузиусом. И существует общепринятое мнение относительно того, что Саверей зачастую использовал собрания работ Хофнагеля для своих рисунков цветов.

Вполне очевидно, что почти все животные на картинах Саверея, по крайней мере, до середины 1620-х годов, изображены на основе этюдов, сделанных с живых или препарированных экземпляров, и многие из этих животных на протяжении многих лет всплывают снова и снова на картинах и рисунках, нигде не теряя своей точности. К 1601 году Саверей создал для себя из различных источников внушительный бумажный зверинец, который пополнился во время пражского периода творчества благодаря богатству коллекций Рудольфа. Интересно отметить, что олень появляется на картинах Саверея регулярнее, чем любое другое животное, за исключением коров в более поздние годы творчества. Величественный самец оленя, охота на которого была исключительным правом королей, представлен в описи коллекции Рудольфа, сделанной в Праге в 1621 г. значительно большим числом чучел или скульптурных изображений его головы, чем любое другое животное.

Кроме множества зарисовок львов и лошадей, созданных на службе у Рудольфа, Саверей делал наброски леопардов, медведей, лис, волка и множества экзотических птиц. У Рудольфа был ручной орёл, повидимому, содержавшийся в королевском окружении, и в журналистских сообщениях этого периода упоминаются несколько орлов, содержащихся в неволе. Однако их авторы не упоминают о том, что видели казуаров, фламинго, redtails[20] или дронтов — все они были новыми поступлениями в Европу, и все были убедительно изображены в более поздней работе под названием «Museum des Kaisers Rudolf II».

Ясно, что Саверей сильно проникся чувствами к шагающему вперевалку додо. Это показывают его пражские эскизы птицы в нескольких позах, которые позволяют предположить, что он был хорошо знаком с живым додо. Поскольку из единственного дронта, наличие которого в Праге подтверждено документами, было набито чучело по крайней мере в 1611 г., вероятно, что разные дронты, в том числе живая птица, которую Хофнагель зарисовывал для собственных картин с изображением додо, фактически представляли собой одно и то же несчастное существо.

С другой стороны, моделями для изображений броненосца и крокодила, которые Саверей использовал в виде эскизов для таких работ, как «Эдемский сад» 1620 г., вероятнее всего, были чучела из числа тех, которые были указаны в описи пражского имущества Рудольфа от 1621 г. Аналогичным образом, разинутые и оскаленные челюсти кабана в «Охоте на кабана», возможно, были спокойно и тщательно зарисованы в помещении, поскольку такие головы охотничьих трофеев занесены в несколько описей. Но с другой стороны, единственный известный эскиз головы кабана, выполненный Савереем, сделан на основе отрезанной головы кабана на деревянном подносе.

Другой частью коллекции Рудольфа, очень привлекательной для живописца-анималиста, были чучела птиц. Прежде всего, их неподвижность делала их идеальными для зарисовки. Действительно, некоторые из птиц, путешествующих по поздним полотнам Саверея, и впрямь выглядят так, словно из-под их лап ветром сдуло насест или иную опору, тогда как другие кажутся приклеенными к земле, иногда замирая в драматичных, но искусственных позах.

И ещё, вероятнее всего, что Саверей не видел своими глазами носорога, ни живого, ни в виде чучела. Поэтому призрачное присутствие носорога, изредка бродившего на заднем плане нескольких собраний животных, начиная с первого своего изображения в «Животных перед Ковчегом», берёт своё начало, скорее всего, из гравюр. Например, похоже, что закованный в броню, но настороженный носорог на его картине «Орфей» 1617 г. был срисован с большой иллюстрации художника шестнадцатого века Конрада фон Геснера.

Эта деталь с полотна «Грехопадение Адама» с многочисленными изображениями экзотических животных — один из самых известных портретов додо, выполненых Савереем. Хотя приверженцы додологии долго спорили относительно истинного авторства картины, художественные критики единодушно приписывают её Саверею. (Из книги Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Эта птица жила давно Близ берега Мадагаскара. Звалась бы она Додо, Если б что-нибудь вам сказала. В доброе старое время Пернатое птичье племя Напоминало во многом людей: Смеялись они и порхали, С ветки на ветку скакали, Звонкая песня лилась веселей. И говорят учёные мужи Что додо — это славные ребята: Они собою очень хороши, Хотя немного были толстоваты. И пусть они были жирными, Зато они были мирными, Совсем не мешали их жизни враги: В густом лесу они жили, Куда хотели, ходили — Вот как замечательно жили они!{28}

В заливе на заднем плане «Орфея», датируемого ранними годами пребывания Саверея в Праге, изображён лоснящийся кашалот, яростно извергающий фонтан. Собранные вместе, сильно преувеличенный глаз и плавник, превращённый в ухо, придают его морде запоминающееся выражение. Такая манера изображения могла стать плодом собственных воспоминаний Саверея, потому что до переезда в Прагу он наверняка мог видеть выбросившихся на берег китов в Нидерландах — в Бевервейке в 1598 г. или в Нордвейке-ан-Зее в 1601 г. С другой стороны, моделью для Саверея могла послужить бывшая в ходу (и часто копируемая) гравюра Якоба Матама по рисунку художника Хендрика Гольциуса, изображающему кита, выбросившегося на берег в Бевервейке в 1598 г. На своей гравюре Матам повторил ошибку Гольциуса, превратившего плавник кита в ухо.

Растения, которые Саверей изображал на своих идиллических сценах, подобраны так же произвольно, как и животные. На одном из полотен, изображающих Эдемский сад, слон чешется об листопадное европейское дерево, тогда как на другом окружение состоит главным образом из пальм. Логичность никогда не была сильной чертой Саверея, и для него композиция была важнее, чем реалистичное окружение. В «Эдеме» с пальмами увлечённость Саверея созданием образа тропической природы доходит до украшения берегов всеми видами экзотических раковин (в изобилии представленных в коллекциях Рудольфа), и он словно приспосабливает для этого сцены из современных ему книг о путешествиях, вроде «India orientalis» Теодора де Бри, изданной в Амстердаме в 1601 г. То, что пальмы у Саверея увешаны сосновыми шишками, можно объяснить неверным истолкованием гроздьев орехов из работы де Бри.

Многочисленные повторения одних и тех же животных в одних и тех же позах от сцены к сцене добавляют ещё одну характеристику изображениям кисти Саверея: юмор, даже карикатурность. На одной из живописных работ мы видим вначале лишь одну корову, а затем замечаем, что есть ещё голова второй коровы, покоящаяся в жесте коровьей симпатии на спине первой, но совсем без тела. Такого рода неполнота часто встречается в позднем творчестве Саверея и уникальна для него.

Одна из зарисовок Саверея для «Эдемского сада» — шуточное изображение индийского слона, полностью поглощённого чесанием труднодоступного места. Благородное животное, к образу которого обратились с легкомысленной фамильярностью, застигнуто в неподобающей позе, которая вызывает симпатию к нему и подчёркивает объём животного. Эта лёгкая фамильярность вкупе с не самыми героическими моментами обычной жизни животного регулярно встречается в работах Саверея и ей будут подражать живописцы-анималисты последующих поколений. Стоит отметить, что этот слоновий зуд остался лишь на рисунках — на картинах такое почёсыванние не появляется. Даже если кому-то иной раз захочется почесаться в раю, в царствах Саверея этикет никогда не нарушается.

В зарисовках верблюдов, сделанных Савереем, по мере того, как совершенствуются наброски мелом, черты животных становятся всё более и более карикатурными. Заключительный рисунок в этой серии, «Два верблюда», демонстрирует чрезвычайно близкое личное знакомство с этим видом животных, которое позволяет художнику шагнуть за грань трезвого реализма — в сторону лёгкого юмора, сопряжённого с искажением образов. Такой любопытный приём работы типичен для серии, датируемой, вероятно, концом пребывания Саверея в Праге.

То же самое относится к толстогузым додо Саверея с рисунка под названием «Дронты», который был завершён где-то между 1610 и 1618 гг. Эти два додо, запечатлённые в позах, которые Спайсер-Дарем описывает как «характерные, но постыдные», представляют собой характернейший пример изображений, действительно сделанных с живых экземпляров, а не с других рисунков, чучел или скульптур. Их пропорции преувеличены — намеренная карикатурность — и сделаны с непринуждённостью, которая даёт нам уверенность в том, что они, так или иначе, двигались перед глазами художника. Очень крупная голова и большая гузка, которая позже стала стандартной чертой карикатурного образа додо, преувеличены в пропорциях по отношению к остальному телу, и ещё вызывает улыбку то, что Спайсер-Дарем назвала «знаменитой бесхитростной глупостью додо», предтеча вечного образа глупой жирной птицы, обречённой на вымирание.{29} Эти avant-lalettre наброски додо занимают свою определённую нишу на творческом пути живописца наряду с карикатурными рисунками слонов и верблюдов. Вероятно, из эскизов, сделанных при работе над этим карикатурным додо, Саверей вывел свою модель для зрелого, жирного, совершенно статичного экземпляра, который появляется на картине «Орфей» 1627 года.

«Слоны и обезьяна» Руландта Саверея. На рисунках и эскизах, которые входят в эту серию, как и во многих других случаях, изображая животных, живописец начинает балансировать на грани карикатуры, преувеличивая самые явственные особенности объекта, или представляя его в забавных позах. Например, один из слонов на эскизах чешется об забор. (Музей искусств Крокера, коллекция Э. Б. Крокера.)

К сожалению, при всём своём научном и художественном складе ума, император Рудольф II был глубоко несчастным человеком, который в значительной степени унаследовал склонность фамилии Габсбургов к сумасшествию. На заре его правления у него открылась склонность к серьёзным приступам депрессии. Он никогда не женился, главным образом из-за того, что об этом просила его мать, а его политические союзники и советники оказывали на него давление. Его пугало не только то, что наследник будет пробовать занять его трон; также он не понаслышке знал о том зле, которое принесло Габсбургам кровное родство. Среди его предков было множество случаев безумия, и на протяжении своей жизни он буквально лицом к лицу сталкивался с ужасающими случаями, напоминавшими ему о родовом проклятии. Как гласит легенда, одним из них был ни кто иной, как Эржебет Батори, графиня Надашди, которая, возможно, была сестрой Рудольфа и о которой говорили, что она была вампиром и купалась в свежей человеческой крови, чтобы продлить свою молодость. Она была заключена в своём замке разгневанными селянами после того, как в её подвалах было обнаружено около 600 обескровленных женских трупов. Рудольф был настолько потрясён этой ужасной историей, что ещё больше настроился не продолжать череду случаев фамильного безумия.

Вначале он довольствовался тем, что содержал компанию «хороших женщин», что, однако, не уберегло его от заражения сифилисом. Затем он влюбился в красавицу по имени Катарина да Страда, дочь одного из своих самых преданных и успешных торговцев предметами искусства и агентов, антиквара Джакопо да Страда, увидев её на портрете кисти Тициана, который он приобрёл. Рудольф назначил её отца на пост управляющего императорскими коллекциями, её сделал своей любовницей и она родила ему шестерых детей. Он был очень доволен рождением своего первого сына, которого окрестил Юлием Цезарем; тем самым он какое-то время питал надежду узаконить его в качестве наследника, но отказался от этой мысли сразу после изучения гороскопов, составленных на день рождения ребёнка: они были подобны катастрофе.

С рождения страдая эпилепсией, дон Юлий вырос подлым и извращённым, и в итоге вынудил Рудольфа сослать его в отдалённый замок. Здесь Юлий посвящал своё время охоте, обдиранию шкур с убитых животных и набивке из них чучел. После того, как он изнасиловал и изрубил на куски красивую дочь цирюльника, слуги обнаружили Юлия голого, обмазанного кровью и экскрементами, воющего и целующего части тела своей жертвы. Слуги заперли его в комнате и сообщили Рудольфу, что его сын убил свою любовницу во время эпилептического припадка. Немногим позже Рудольфу сообщили, что его сын выпрыгнул в окно и разбился насмерть.

С самого начала своей жизни в Праге Рудольф не смог добиться успеха в своей борьбе с турками, и эта неудача вкупе со всё более и более эксцентричным поведением привела к почти полному параличу власти Габсбургов. Поселившись в Праге, Рудольф оставил Австрию под управлением своего брата Эрнста на посту губернатора. Эрнст умер в 1595 г. и его место занял другой брат, Матиас[21]. Начав в 1606 году, когда его формально признали главой дома Габсбургов, Матиас при поддержке других родственников из числа Габсбургов приступил к подкупу «сословий» Австрии, Венгрии и Богемии, чтобы его признали королём вместо Рудольфа. На протяжении нескольких лет жители Богемии оставались лояльными к Рудольфу и получили выгоду из сложившегося положения, заставив его подписать так называемую «грамоту величества» в июле 1609 г. Она предоставляла протестантам полную свободу вероисповедания и собраний, а также передавала в руки сословий контроль над некоторыми сторонами жизни школ и университетов Праги. Хотя такое развитие событий сделало Прагу одним из передовых городов Европы в плане религиозной терпимости, Габсбурги в Вене почувствовали в нём привкус республиканства. Когда в 1611 году Рудольф испортил сложившийся порядок попыткой оказать давление на богемские сословия, они выразили свою преданность Матиасу.

К этому времени Рудольф зачастую бывал пьян или находился в полукоматозном состоянии. Он стал толстым и слабым; его пальцы и ноги были ужасно обезображены подагрой. Он использовал накладной подбородок, чтобы замаскировать разрушительное воздействие сифилиса, и парик, чтобы скрыть лысину. Не встречая сопротивления, Матиас вторгся в Богемию и дошёл до Праги. Послы, министры и священники бежали из дворца, оставив Рудольфа лишь с преданной ему группой художников и астрологов, среди которых был Иоганн Кеплер. Они остались не только потому, что любили императора, который всегда поддерживал их с восхитительной любезностью, но ещё и потому, что им больше некуда было идти. Прикованный к постели и впавший в апатию, Рудольф отказался покинуть свои покои. Матиас короновался и изгнал Рудольфа из замка в Градчанах, заключив его в Летнем дворце Бельведере.

За много лет до этих событий Тихо Браге сообщил Рудольфу, что его любимый лев, тот самый лев, которому служители зверинца однажды бросили пьяного брадобрея-философа, впавшего в немилость к императору, умрёт всего лишь за несколько дней до собственной смерти императора. И вот в начале января 1612 года зверь умер у ног своего хозяина. В ту ночь ноги низложенного императора распухли настолько, что никто не смог снять с него сапоги. Два дня спустя доктора срезали сапоги императора, обнажив ноги, поражённые гангреной. Его крики, говорят, отзывались эхом даже у передних дверей дворца. В последние мгновения своей жизни он перестал кричать и приказал священникам и докторам выйти из комнаты. Он умер 20 января 1612 года в возрасте шестидесяти лет, и подле него были лишь двое мальчиков-слуг.

После смерти Рудольфа Руландт Саверей остался в Праге, уже на службе у Матиаса. Согласно сведениям из архива Габсбургов, в феврале 1613 года Матиас попросил богемские сословия выплатить деньги «нашему камер-художнику и верному, дорогому Руландту Саверею» на трёхмесячную поездку в Амстердам.{30} В июне того же года новый император предписал сословиям платить Саверею 300 гульденов в качестве частичной оплаты в счёт задолженности по жалованью. Это предполагает, что отъезд Саверея в Амстердам зависел от выделения денежных средств, и что ожидалось его возвращение в Прагу. Причиной поездки, похоже, стала необходимость управлять имуществом его умершего брата Якоба и заключать соответствующие финансовые сделки от имени детей Якоба. Когда именно уехал Саверей, неизвестно; но сведения из архива Габсбургов указывают на то, что он больше не вернулся, несмотря на неоднократные усилия, предпринимавшиеся Матиасом.

В Амстердаме преобладающим течением живописи был романизм, который Саверей игнорировал. Вместо этого он продолжил совершенствовать свои проверенные временем приёмы рисования пейзажей и животных. Теперь он обратил своё внимание на скотный двор, начав то, что позже станет главной темой голландской живописи. Также он стал делать рисунки животных и пейзажи, пост-пражского периода творчества, в том числе виды Амстердама.

В 1619 г. Саверей переехал в Утрехт, где и провёл остаток своей жизни. По словам современников, он работал только по утрам, проводя значительную часть остающегося в итоге свободного времени в «весёлой компании», часто в сопровождении своего племянником Ханса Саверея. На протяжении последующих десяти лет Саверей процветал, сколачивая капитал главным образом на своих пейзажах и картинах с изображениями животных — которые действительно ценились высоко, о чём ясно говорят те 700 гульденов, которые в 1626 г. заплатили жители Утрехта за одно из его полотен — «Рай животных». Оно было подарено Амалии ван Сольмс во время её свадьбы с Фредериком-Генрихом Оранским, преемником Морица Нассауского в качестве принца Оранского и правителя Нидерландов. Кстати, в 1626 году в Амстердам с Маврикия привезли другого дронта; это может объяснить, почему дронт играет такую заметную роль на картине Саверея, написанной в 1626 году и известной как «Рай» (в настоящее время выставлена в Берлине). Также Саверей продал свои картины в 1628 г. князю Лихтенштейна и в 1637 г. королю Англии Карлу I.

Популярность работ Саверея в Нидерландах отчасти была отражением недавно обретённых страной могущества и богатства колониальной державы. Также успех Саверея был связан с публикацией разного рода рассказов о путешествиях и с возрастающим интересом к басням Эзопа, множество переводов и пересказов которых было издано в Нидерландах между 1617 и 1633 гг. Хотя Саверей, похоже, не иллюстрировал сами басни, рост интереса к ним, возможно, стимулировал спрос на картины с изображениями животных, которые и писал Саверей.

Между 1617 и 1620 гг. Саверей создал серию прекрасных изображений животного царства, населённых ещё плотнее, чем раньше, и все более и более отступавших от строгости этюдов натуралиста. Однако обычная жизнь за пределами пастбища и фермерского двора больше не имела отношения к его тематическим предпочтениям, кроме, разве что, случайных поездок на рынок. Также, пока Саверей жил в Утрехте, его карьера «цветочника» достигла своей кульминации в виде изысканно свежего и искусно составленного «Букета», датированного 1624 годом. Гористый ландшафт альпийских полотен теперь смягчился, превратившись в нечто менее величественное, но более доступное, даже при том, что написанные им ранее дикие ландшафты на протяжении десятилетий копировались или перерабатывались многими голландскими художниками. Хотя Саверей, возможно, постепенно терял интерес к рисункам как к средству самовыражения, он включал в свои картины с изображениями животных зарисовки живописных голландских или «римских» руин, создавая странного рода пасторали.

Некоторые из этих поздних картин имеют высокое качество, но большая их часть, хотя и с подписью “r. savery”, была выполнена при минимальном участии самого мастера. Некоторые из этих не столь тщательно написанных пастишей принадлежали Хансу Саверею, племяннику Руландта и, насколько это известно, единственному ученику, которого он взял. Однако у него были соавторы, а именно, рисовальщики фигур, и он, вероятно, время от времени нанимал каких-то помощников. Ясно, что в промежутке между 1620 и 1630 гг. многие из самых одарённых молодых художников Утрехта находились под влиянием рисунков и живописных полотен Саверея — как его последних работ, так и сделанных в более ранние годы.

Было бы очень соблазнительно представить себе человека, который донёс до нас цвета и облик додо, полного жизни, умершим в почтенном возрасте, богатым и успешным. Но в пангерике, написанном в 1639 г., через год после смерти живописца, несколько загадочная личность, которую звали В. Рогман, намекает, что в конце своей жизни Саверей больше не работал в одной команде со своим здравым смыслом. Другие свидетельства гораздо более прямолинейны: когда Саверей умер, он был бедным и сумасшедшим. Sic transit gloria mundi.

Нечто подобное можно сказать и о коллекциях Рудольфа, хотя их растаскивание растянулось на века и, может быть, ещё не прекратилось. Возможно, разграбление уже началось, пока труп Рудольфа был ещё тёплым. Рассказывают, что он обнаружил эликсир вечной жизни и молодости, который хранил в бутылочке, висящей на ленте у него на шее. Пока его тело ожидало похорон, священник схватил бутылочку и выпил эликсир. Он был арестован и повесился в тюрьме.

Остальных это не удержало. Некто Иероним Маковский отвечал за гардероб Рудольф и при случае позаимствовал самую красивую одежду у своего господина. Он мог исчезнуть, выдавая себя за Рудольфа и унося на своих плечах роскошную плату за предоставление аудиенций подозрительным субъектам в полумраке сводов Дворца. Маковскому удалось купить себе свободу, когда он предложил своим тюремщикам показать места, где было спрятано многое из неисчерпаемых сокровищ Рудольфа. Но это было практически ничто по сравнению с тем, что случилось дальше.

Серьёзный ущерб коллекциям начали наносить уже после того, как преемник Рудольфа Матиас, также бездетный и столь же слабый в роли лидера, как и его брат, согласился в 1617 г. передать корону Богемии своему кузену Фердинанду II. 23 мая 1618 года сторонники протестантизма из числа богемских сословий, разъярённые отказом Фердинанда подтвердить права, предоставленные им Рудольфом, выбросили двух имперских наместников из окна замка в Градчанах — этот случай с тех пор известен как «пражская дефенестрация»[22]. Жертвы упали в кучи мусора и остались невредимыми, но их падение было предлогом для того, чтобы различные предметы искусства, использованные просто как метательные снаряды, полетели из окон вслед за ними, разлетаясь на куски от падения с высоты 50 футов.

Первая опись коллекций Рудольфа была сделана на следующий год, в 1619 г. В то время разграбление едва началось, и в списки было внесено более 3000 картин, в том числе работы Микеланджело, да Винчи, Рафаэля, Джорджоне, Дюрера, Гольбейна, Кранаха, Брейгеля, Тициана, Тинторетто, Веронезе и Рубенса, а также 2500 скульптур и тысячи предметов, предварительно оцененных в невообразимую сумму 17 миллионов гульденов.

Пражская дефенестрация послужила толчком к началу Тридцатилетней войны, которая в своей первой стадии была борьбой за Богемию, где Фердинанд использовал армию под командованием своего кузена Максимилиана I, герцога Баварии. Нанеся поражение богемским мятежникам в сражении на Белой Горе 17 ноября 1620 г., Максимилиан решил сам взять себе плату за помощь. Он загрузил 1500 повозок произведениями искусства и драгоценными вещами из коллекций Рудольфа. Говорили, что мир не видел такого каравана с сокровищами с тех пор, как царица Савская принесла свои богатства царю Соломону.

Одиннадцать лет спустя, в 1631 году, пока продолжалась Тридцатилетняя война, курфюрст Саксонии занял Прагу и отправил домой ещё 50 повозок, доверху набитых сокровищами. 26 июля 1648 года граф фон Кёнигсмарк занял знаменитый замок в Градчанах. Из добычи, предназначенной для королевы Швеции Кристины, он выбрал для себя пять повозок, гружёных до краёв золотом и серебром. По окончании Тридцатилетней войны комиссия, назначенная для оценки состояния замка, обнаружила лишь разбитые статуи и пустые рамы от картин. Но это была поспешная оценка. В 1749 г. императрица Мария-Терезия ремонтировала замок и при этом навсегда уничтожила остатки обстановки, в окружении которой когда-то жил Рудольф. Тогда же она продала несколько картин Дрезденской картинной галерее.

Но она не могла продать всё, потому что, когда Фридрих II направил на замок свои орудия, он уничтожил огромное количество драгоценных вещей. Испуганные слуги, запертые внутри, собрали всё, что могли, в огромные ящики, и спрятали их в пещерах, чтобы сохранить содержимое. Когда стены сотрясались, а люстры падали и разбивались вдребезги, отчаянное бегство тех, кто ещё оставался в замке, привело к тому, что сотни хрупких изделий из фарфора, хрусталя и мрамора разбивались и разлетались на куски.

14 мая 1788 г., когда Иосиф II решил переделать старый замок в военные казармы, он организовал аукцион лишних предметов убранства. Перед тем, как начался аукцион, Иосиф приказал, чтобы все предметы, которые считались не представляющими никакой ценности, были выброшены в ров. Поэтому статуэтки, монеты, раковины, окаменелости, медали, камни и изделия из гипса бесславно утонули в грязи. Через сорок лет они всё ещё представляли интерес для детей с пражских улиц, занятых поисками сокровищ.

На аукционе, организованном Иосифа II, знаменитая картина Дюрера «Праздник венков из роз», которую Рудольф приказал перенести через Альпы на плечах мужчин, словно святую реликвию, ушла за несколько монет. Статуя Илионея, за которую Рудольф заплатил десять тысяч дукатов, была продана за горсть монет.

Тем не менее, сокровища не были исчерпаны полностью. В 1876 г. инспектор, посланный из Вены, обнаружил ещё картины и организовал их осторожную пересылку из одной столицы в другую. Даже в современную эпоху, во времена нацистской оккупации Чехословакии (1938–1945 гг.), там было всё ещё оставались богатства, которые можно было разграбить, на что указывает непрерывный поток ящиков, отправлявшихся в Германию. Рейхспротектор СС и обергруппенфюрер Рейнхард Гейдрих приказал замуровать в стену корону Святого Вацлава, покровителя Богемии. Во время проходившего после войны судебного процесса Карл Герман Франк указал суду место, где находилось это величайшее сокровище, которое в ином случае всё ещё считалось бы потерянным в подземельях замка. И бог знает, что ещё остаётся там, потому что Рудольф не только не любил вести учёт богатствам, но также получал удовольствие от изобретения сложных потайных мест для сокрытия своих любимых трофеев. Словно после того, как затонула огромная каравелла, вернувшаяся из Индии, великолепные клочки некогда ослепительной славы продолжают всплывать на поверхность и в наши дни.

Таким образом, можно надеяться на то, что миру будет явлен ещё один портрет дронта. А пока мы ждём, возможно, мы должны быть благодарны тому, что Руландт Саверей сумел не поддаться посулам Матиаса и не вернулся в окружение Габсбургов. Если бы он так поступил, его картины, изображающие дронта, могла бы ждать та же самая судьба, какая постигла многое из коллекций Рудольфа.

Глава 4. Маврикий и Реюньон

В конце шестнадцатого века голландцы и англичане почти одновременно вышли в Индийский океан. И те, и другие искали, но не смогли найти северные пути в Ост-Индию (британцы плыли на запад, а голландцы на восток), и обе страны основали Ост-Индские компании — Англия в 1600 г. и Голландия в 1602 г. Обе страны были намерены развивать восточную торговлю, конкурируя с португальцами.

К 1611 г. голландцы и англичане интенсивно использовали новый южный путь в Индию, который стал известен как «большой маршрут». От мыса Доброй Надежды он проходил южнее Маскаренских островов, поворачивая на север только к востоку от Родригеса. Хотя проходом через Мозамбикский пролив никогда не переставали пользоваться, Маскаренские острова стали более привлекательными для мореходства у голландцев и англичан, а в дальнейшем и у французов. Острова представляли собой безопасное и удобное место для пополнения запасов продовольствия и пресной воды, для ремонта случайных повреждений судов, и даже для заготовки древесины. И что важнее всего, они были необитаемыми и потому не несли никакой угрозы вроде той, которая вынудила португальцев отказаться от мусульманских Коморских островов, где в 1591 г. был целиком вырезан один английский экипаж.

На протяжении четырёх десятилетий после плавания в 1598 г. Якоба ван Нека, который провозгласил Маврикий владениями Голландии и привёз в Европу первых живых дронтов, не предпринималось никаких попыток заселить остров. Там бросало якорь множество судов, и были написаны отчёты о том, что они там встречали. Рассказ о французском плавании 1607 года говорит, что люди из команды «питались черепахами, додо, голубями, горлицами, серыми попугаями и другой дичью, которую они ловили в лесу руками».{31} Все гости островов в это время были поражены как количеством доступной дичи, так и лёгкостью, с которой её можно было убивать.

В дневнике экспедиции, плывшей обратно в Голландию из Индонезии, капитан упоминает несколько трапез, которые его люди приготовили из додо, будучи, очевидно, менее разборчивыми в еде, чем их предшественники — ван Нек и его команда. Он упоминает, что трёх или четырёх, а иногда всего лишь двух додо было достаточно, чтобы обеспечить всех вполне достаточным количеством пищи, и это даёт нам представление о величине птицы. «Когда здесь был Якоб ван Нек, эти птицы назывались Wallich-Vogels [отвратительными птицами], потому что даже длительная варка едва ли сделает их мягче, и они оставались плотными и жёсткими, за исключением грудки и брюшка, которые были очень хороши».{32}

Таким образом, мирные животные острова оказались в осаде значительно раньше, чем люди попробовали селиться там. Даже рыбу, на которую ранее не обращали внимания, преследовали в самых глубоких водоёмах. Дронты с их круглыми и жирными гузками явно были целью для тех, кто высаживался на острова в поисках пищи. Моряки тащили жирных дронтов на корабли, целые команды кормились ими досыта, и ещё много чего оставалось после этого. Во время одной такой охотничьей экспедиции люди вернулись на судно, нагруженные 50 большими птицами, в том числе 24 или 25 дронтами, которые были такими большими и тяжёлыми, что вся команда не смогла съесть за обедом двух из них, и всё мясо, которое осталось, было засолено. Всего лишь за три дня эта та же самая команда поймала ещё 50 птиц, включая примерно 20 дронтов; всех их принесли на борт и засолили.

Описывая эту иллюстрацию Виллема вен Вест Занена 1648 года, Антон Корнелий Оудеманс указывает: «На переднем плане можно увидеть двух человек, бьющих попугая и заставляющих его кричать, в то время как на заднем плане три человека заняты тем, что бьют додо палками, когда четвёртый смотрит, а пятый держит двух мёртвых додо, и их головы волочатся по земле».{33} (Из книги Masauji Hachisuka, The Dodo and Kindred Birds; or, The Extinct Birds of the Mascarene Islands, London: H. F.& G.Witherby, Ltd., 1953.)

Вряд ли какой-нибудь отчёт этого периода не упомянул бы об огромных размерах дронта и о том, насколько полезным было его заготовленное мясо для оставшейся части плавания. Среди всего того, что выглядело как праздная и долгая резня, лишь однажды промелькнуло упоминание о том, что дронт пробовал сопротивляться: один моряк написал, что, если люди не соблюдали осторожность, птицы наносили серьёзные раны своим противникам мощными клювами. Увлечённый английский натуралист сэр Томас Герберт посетил Маврикий в 1627 г., когда остров был всё ещё необитаем. Его отчёт, озаглавленный «Путешествия», был издан в нескольких версиях после 1643 г. Из него ясно видно, что эта странная птица обаяла его: «Первый из птиц — это додо. Это название из португальского, и относится к его простоте:

Это — птица, которую за обличье и редкость можно было бы называть Фениксом (что из Аравии). Ее глаза круглые и маленькие, и сияют, как алмазы. Её тело круглое и чрезвычайно жирное, её медленная походка порождает тучность… и так велики [они по размеру], что немногие из них весят меньше, чем пятьдесят фунтов: они дают мясо, но [они] лучше для глаз, чем для живота; поскольку лишь сильный аппетит может с ним справиться: а в ином случае, из-за его жирности, его не выбирают для еды, оно быстро приедается и тошнит желудок, действительно, будучи приятнее на вид, чем съеденным. У неё меланхоличный облик, что заметно по ущербности Природы в сложении, когда столь массивное тело снабжено придаточными крыльями, которые, конечно, неспособны [поднять] её над землёй, служа лишь для того, чтобы числить её среди птиц; её желудок пламенный, поэтому она легко может переваривать камни и железо.{34}

Последнее предложение относится к присутствию камнеподобных образований, которые имеются в пищеварительном тракте многих животных, не имеющих зубов. Странная особенность додо заключалась в том, что у него был только один такой камень, тогда как у большинства животных, у кого они встречаются, их больше одного, чтобы они работали как перемалывающий механизм. С чего Герберт мог подумать, что дронт мог переваривать железо — это пусть каждый решает сам.

Несколько менее фантастический отчет Питера Манди содержит конкретное указание на резкое снижение численности популяции додо. Манди, служащий Британской Ост-Индской компании, был в своё время путешественником и совершал самые значительные по протяжённости путешествия со времён Марко Поло. Посетив Маврикий в марте 1634 г., он отметил: «Додо, странный род птицы, вдвое больше, чем гусь, который не может ни летать, ни плавать, поскольку его пальцы раздельные; удивительно, как он мог попасть туда, не будучи находимым ни в одной другой части мира».{35}

Спустя четыре года, возвращаясь из Китая, Манди вновь остановился на Маврикии и пошёл искать додо. «Теперь мы не встретили ни одного, — написал он в своём дневнике. — Насколько я помню, они были такими же крупнотелыми, как большие индюки, покрытыми пухом, с маленькими висячими крыльями, словно короткие рукава, в целом совсем бесполезными, чтобы летать или помогать себе любым иным образом».{36} Численность додо, высокая прежде, уже серьёзно снизилась.

Франсуа Коше посетил Маврикий в 1638 г. и описал своё путешествие в книге, озаглавленной «Relations veritables et curieuses de l’Ile de Madagascar». Он утверждал, что видел птиц, которых назвал Oiseaux de Nazareth — крупнее лебедя, покрытых чёрным пухом, с завитыми перьями на гузке и похожими перьями на месте крыльев. «У них нет языка, а их крик походит на голос утёнка». Коше добавляет, что их клювы были большие и изогнутые, ноги чешуйчатые, гнёзда сделаны из травы, сложенной в кучу. «Они откладывают только одно яйцо, размером с булочку за полпенни, напротив которого они кладут белый камень размером с яйцо курицы; если их убить, у них в желудке обнаруживается камень». Даже если эти детали точно соответствуют многим из особенностей додо, Коше, вероятно, перепутал эту птицу с совсем иной тропической птицей, казуаром, про которого тогда считали, что у него нет языка. Возможно, что обозначение Oiseaux de Nazareth было связано с неправильным пониманием или неверным произношением oiseaux de la nausee, французского выражения, происходящего от голландского названия додо Walckvogel. Так и появился призрачный вид Didus nazarenus, который преследовал орнитологов на протяжении многих десятилетий, пока все учёные не согласились с тем, что этот вариант додо никогда не существовал.{37} Как и в случае с Манди, Коше не видел ни одного из всё более и более редких додо.

Во времена визита Коше и второго визита Манди голландцы переселялись на Маврикий на постоянное жительство, и додо всё ещё оставался в живых, не осознавая, что конец его существования близок. Голландцы организовали первые поселения на Индийском океане в Индонезии, положив глаз на перец и другие пряности, особенно на гвоздику и мускатный орех. В 1619 г. они построили на Яве город, который назвали Батавией (позже он станет Джакартой), и сделали его своей штаб-квартирой.

Теперь, уверенно обосновавшись на Островах Пряностей, голландцы начали сплачивать свои силы в этой области, чтобы вытеснить англичан и португальцев из Индонезии и с окружающих её островов (позже эта территория стала известна как Голландская Ост-Индия). Эта стратегия включала основание поселений, которые становились надёжными пунктами снабжения и были продуманно распределены вдоль пути следования из Европы. С этой целью в 1638 г. Голландская Ост-Индская компания послала экспедицию, целью которой был захват Маврикия и превращение его в официальные владения Голландии. В этот момент главной целью захвата было предупреждение любых попыток заселения острова со стороны конкурентов Нидерландов — Франции и Англии. В частности, у французов не было в Индийском океане никакого другого оплота, кроме Мадагаскара, и было известно, что они занимались поисками лучшего места для поселения. Англичане также становились всё более и более опасной угрозой. Начиная с 1612 г. они поддерживали работу фактории в Сурате на западном побережье Индии, к северу от Бомбея, и желали получить такого рода права в окрестностях Мадраса в 1639 г.

Поскольку на острове не было никого, кто мог бы оказать сопротивление, захват Маврикия Голландией с лёгкостью осуществила маленькая партия из двадцати пяти заключённых при помощи рабов, привезённых из Индонезии и Мадагаскара. Губернатором острова был провозглашён Корнелиус Гуйер, на которого было возложено множество обязанностей. Он должен был гарантировать, что голландские суда, заходящие на Маврикий, будут свободно получать продовольствие, и с этой целью он должен был выращивать культурные растения, в том числе табак, и разводить рогатый скот и птицу. Чёрное дерево, в изобилии растущее на острове, и серую амбру (выделения китов, находимые на берегах) берегли для экспорта в Голландию. Предполагалось, что остров должен использоваться как санаторий для голландских поселенцев и должностных лиц, которые заболели в Батавии. В отличие от Явы и других островов Голландской Ост-Индии, на Маврикии был здоровый климат и не было тропических болезней.

Под управлением Гуйера поселенцы производили пряности, сахар, ананасы, и другие тропические продукты, медленно, но эффективно разрушая природную среду. Они привезли с собой любимых собак, и вскоре после этого собаки начали красть яйца додо из незащищённых гнёзд на земле. Также поселенцы завезли коз, которые конкурировали с додо за пищевые ресурсы. Увеличение количества судов означало ещё большее количество крыс, добирающихся до берега и размножающихся в огромном количестве, и они вскоре стали пожирать яйца и даже птенцов медлительной птицы.

Батавия никогда не оказывала регулярной поддержки форту, и через 20 лет заселение острова было приостановлено. К тому времени поселенцы разграбили первобытные леса, вырубив деревья до такой степени, что уже в 1650 г. цена на чёрное дерево в Европе резко упала. На Маврикии, который на тот момент был ведущим мировым поставщиком чёрного дерева, было законодательно запрещено рубить более 400 деревьев в год. Тем временем культурные растения, которые сажали поселенцы, не принесли плодов — впрочем, та же проблема была и у самих поселенцев, потому что, по какой-то потрясающей оплошности, в колонию оказалось завезено очень мало женщин.

Вторую попытку голландцы сделали в 1664 г., послав экспедицию с мыса Доброй Надежды, где за 12 лет до этого они основали колонию. На сей раз в неё было включено соответствующее количество проституток. Но даже после этого мудрого и предусмотрительного шага новое поселение явно не процветало: к концу семнадцатого века на острове было только 300 человек, включая рабов, а мужчины вдвое превосходили числом женщин.

В 1669 г. коммандант Фредрик Вриид, который продемонстрировал задатки лидера во время военных действий на мысе Доброй Надежды, прибыл на Маврикий, чтобы взять дела в свои руки. Но вскоре после приезда состояние его здоровья ухудшилось, он стал угрюмым, жестоким и резким в обращении с поселенцами. В 1672 г. его настолько возненавидели, что подчинённые утопили его. Его преемником был перевоспитанный пират по имени Гуго, который в своём новом качестве оказался неспособным поддерживать дисциплину среди поселенцев. Его сменил диктатор по имени Ламотиус, который сумел проделать немного полезной работы, но в итоге стал настолько жестоким, что в 1692 г. его отозвали.

В конце концов, приехал Роэлоф Диодати, который управлял островом до 1703 г. и оказался эффективным управляющим, но колония Мыса не смогла оказать Маврикию должного внимания, и полчища быстро плодящихся крыс продолжали пожирать урожай. Голландцы вновь сдались и покинули Маврикий, оставив после себя сахарный тростник и оленя замбара — оба этих вида ввезли с Явы. Часть ранее завезённого скота одичала. Обезьяны и свиньи стали вредителями наряду с крысами. Эти события стёрли в прах всё, кроме нескольких остаточных островков первоначальной природной среды. Среди тех, кто выжил, додо не оказалось.

Бенджамина Гарри, англичанина, который посетил Маврикий в 1681 г. в должности первого помощника на британском судне, называют последним человеком, который видел живого маврикийского додо и оставил запись об этом. В рукописи, ныне хранящейся в Британском музее, озаглавленной «A coppey of Mr. Benj. Harry’s Journal when he was cheif mate of the Shippe Birkley Castle, Captn. Wm. Talbot then Commander, on a voyage to the Coste and Bay, 1679, which voyage they wintered at the Maurrisshes», автор подробно рассказывает о том, что во время обратного плавания из Индии его судно не смогло обогнуть мыс Доброй Надежды, и было принято решение «идти к Маврикию».{38} Описывая эту высадку на Маврикии, Гарри делает обзор острова и отчасти его флоры и фауны, в том числе додо. После этого краткого упоминания все свидетельства умалчивают о нём. Исследователь за исследователем, вооружившись старинными описаниями и расплывчатыми устными сообщениями, разыскивал самого странного обитателя острова. Но больше никто и никогда не сообщал о том, что наблюдал додо в гибнущих лесах Маврикия.

Любопытство этих визитёров подпитывала известность, которая окружала додо к тому моменту, когда их привезли в Европу. К концу семнадцатого века примерно 14 дронтов довезли до Европы живыми: одного в Геную, одного в Германию, одного в Антверпен, двух в Англию и пять самцов и четырёх самок в Голландию. Ни один из них не прожил достаточно долго. Похоже, никто не задумывался о том, чтобы свести самца и самку в неволе (и если бы кто-нибудь и поставил такой эксперимент, он легко мог закончиться неудачно); во всяком случае, ни одна из привезённых птиц не оставила потомства. К концу семнадцатого века птица стала настолько знаменитой, что существовало 78 различных слов европейского происхождения, относящихся к ней — dodo, doudo, totarsen, dronte, oiseau de la nausee, walickwogel, dodo-aarsen, dodaers, dodeersen, geant…. К тому времени, конечно, слова относились к птице, которой больше не существовало.

Кроме Европы, по крайней мере, два додо были доставлены в Индию в качестве домашних любимцев; их присутствие в Сурате упоминалось в записях Питера Манди. Другой додо покинул Маврикий в партии, предназначенной для Японии, но нет никаких указаний на то, что он вообще завершил это путешествие. Расточая свои похвалы Руландту Саверею за то внимание, которое он оказал своему неуклюжему натурщику в начале 1600-х гг., мы должны понимать, что именно это нежеланное внимание и сделало додо своего рода суперзвездой. Эти существа, прожившие тысячи лет в блаженном мире и покое, без малейшего признака тех бед, которые в одночасье обрушились на них, внезапно стали эксплуатироваться и были вынуждены терпеть любопытные взгляды людей и позировать художникам. Добавьте к этому суровость европейских зим, и потому не удивительно что ни один из них не выжил достаточно долго.

Из двух дронтов, которые попали в Англию, мёртвое тело одного из них было куплено натуралистом Джоном Традескантом. Он набил из него чучело и поместил его в коллекцию образцов необычных существ. В каталог этой коллекции, изданный в 1656, включён «Додар с острова Маврикия. Он не способен летать, будучи таким большим».{39} Когда Традескант умер, его коллекция была перевезена в Музей Ашмола в Оксфорде. Так в 1683 г. плохо изготовленное и сильно потёртое чучело дронта сменило место жительства на Оксфорд.

К тому времени прошло уже два года с тех пор, как кто-либо видел живого додо на Маврикии. О том, в какой степени европейская цивилизация преобразовала фауну Маврикия, прямо говорится в работе Жана де ла Рока под названием «Voyage de l’Arabie Heureuse», изданной в Париже в 1715 г.{40} Корабли экспедиции добрались до Маврикия, на тот момент незаселённого, в 1709 г. В горах было замечено «большое количество свиней, которые причиняли большое разрушение и против которых предписывалась повсеместная охота для их истребления». Свиньи были настолько многочисленны, что, согласно де ла Року, «за один день люди убили их больше, чем 1500». В отличие от других завезённых видов, свиньи всеядны: не ограниченные единственным источником пищи, они могли процветать, охотясь и неизбежно уничтожая несколько островных видов одновременно. Эти стада могли заниматься смертельным, эффективным хищничеством по отношению к нелетающему додо, или, как минимум, к его молодняку и гнёздам. Обращая внимание на другую серьёзную угрозу, де ла Рок пишет: «Во время прогулки по острову я имел удовольствие видеть более 4000 обезьян в близлежащем саду».{41} Этими животными, по всей видимости, были макаки-крабоеды, завезённые на Маврикий ради мяса, но пока нет однозначного мнения относительно того, были виновны в этом португальцы, или же голландцы. Первые открыто выражали свою любовь к мясу макак, тогда как последние не проявляли открыто таких специфических гастрономических вкусов, но, похоже, тоже наслаждались его вкусом. Комментируя высказывания де ла Рока, Дэвид Кваммен, современный обозреватель и автор книги «Песнь додо», написал, что это множество обезьян

Представляет собой чуму ужасных всеядных существ, которые, вероятно, сделали невозможной жизнь (или, по крайней мере, воспроизводство) для видов птиц, гнездящихся на земле… Кто бы ни завёз макак-крабоедов и по какой бы необъяснимо глупой причине, он совершил действие с очень далеко идущими последствиями. Этих обезьян сильно недооценили… как фактор, способствующий исчезновению додо.{42}

Хотя мы можем лишь предполагать, по какой именно причине в действительности вымер додо, мы можем быть уверены в том, что примерно через 50 лет после того, как голландцы заняли Маврикий, последний выживший дронт был загнан в угол во всех смыслах, ему некуда было бежать, и в итоге он погиб. Один из последних людей мог приготовить птицу для одного последнего роскошного обеда. Одна последняя свинья или обезьяна могла сбежать с последним птенцом этой птицы. Наверняка известно другое. В 1755 г., менее чем через столетие после приобретения этого экспоната, Музей Ашмола в Оксфорде выбросил последний сохранённый экземпляр додо из своей коллекции, и вместе с ним последние материальные остатки животного.

Маврикийский додо был не единственным представителем семейства дронтов, который был обречён на вымирание в результате открытия людьми мест его обитания. У него было два родственника, скажем так, два кузена бесконечно дальней степени родства, которые жили на ближайших островах — на Реюньоне и Родригесе. По всей вероятности, эволюционный путь этого семейства начался с единственного прототипа, ступившего на землю всех трёх Маскаренских островов. И поскольку между тремя разбросанными далеко друг от друга пятачками суши не было никакого контакта, исходные дронты дивергировали на протяжении тысяч лет на три родственных, но всё же отличных друг от друга группы. Открытые европейцами приблизительно в одно и то же время, все три птицы были истреблены одинаково быстрым способом.

Маврикийский додо был тёмного цвета. На Реюньоне додо были желтовато-белыми с чёрными кончиками крыльев и другими отличительными особенностями. Никто не обращал особого внимания на этого белого додо, пока тот не вымер. Для начала, остров Реюньон больше и более гористый, чем Маврикий, что делает его менее привлекательным для заселения. Он всё ещё носил португальское название Маскаренас, когда в 1614 г. его посетил английский капитан Сэмюэль Кастлтон во время плавания в Индию. Двенадцать лет спустя был издан отчёт о путешествии Кастлтона, написанный лоцманом Кастлтона Джоном Таттоном. На Реюньоне, по словам Таттона, им встретилась

Большая птица величины индюка, очень жирная и такая короткокрылая, что они не могут летать, белого цвета и кроткого нрава…

Этот остров, который португальцы называют Маскаренас, а французы сейчас называют Бурбон, тогда был пустынным, но он был полон наземных птиц всех видов, голубей, больших попугаев, и ещё одного рода птиц, таких же больших, как гусь, очень жирных, с короткими крыльями, которые не позволяют ему летать. Она получила название за большой размер, и Маврикий также даёт многих из них. Она белая и настолько недалёкая от природы, что позволяет людям хватать себя руками, или, по крайней мере, очень мало пугается при виде моряков, которые могли легко убить нескольких из них ударами палок и камней. Вообще, эти птицы водятся на этих островах в таком изобилии, что десять моряков могут за один день добыть достаточно, чтобы прокормить сорок.{43}

Пройдя дальше вглубь острова, англичане нашли большой ручей, усеянный гусями и утками. В этих водах также были угри «которых многие считают самыми вкусными в мире». Восхищённый их размером, Таттон обнаружил, что каждый из них весил по 25 фунтов. «Если их ударить ножом, они проплывают две или три сажени, но потом они останавливаются и позволяют людям с лёгкостью схватить себя». Автор с удовольствием повторяет, что это лучшая рыба, которую он когда-либо пробовал на вкус. В целом, заканчивает он, Реюньон — это «замечательное место для отдыха путешественников».{44}

В 1619 г. голландский путешественник Виллем Бонтеку ван Хорн провёл на Реюньоне три недели и описал «dadeersen» вроде тех, которых встретила команда Кастлтона. Журнал этого плавания содержит лучшее описание белого додо, которое дошло до нас, и оно стало самым любимым у много путешествовавшего и влиятельного французского покровителя естественных наук Мельхиседека Тевено, который был библиотекарем Людовика XIV. Благодаря одобрению Тевено оно было провозглашено в своё время гораздо более надёжным, чем другие записи того же рода, и его описания живой природы необычайно щедры.

“Pes et Caput uni Reddentur formae.”(«Нога и голова одной и той же формы.») — Гораций

Эта гравюра на меди Виллема Бонтеку, впервые опубликованная в «Журнале» ван ден Брука, была, вероятно, нарисована с живого экземпляра, хотя клюв исполнен плохо. (Из книги Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Бонтеку вышел из голландского порта Тексел в 1618 г. с тремя судами, направляясь в Индию для торговли. Путешествие проходило обычным для того времени образом: временами суда Бонтеку трепали шторма, охватывала болезнь или неделями длился штиль. Собственный кораблю Бонтеку «Nouvelle Hoorn» единственный добрался до побережья Мадагаскара. В этом месте, из-за того, что среди команды свирепствовала болезнь, Бонтеку взял новый курс на Маврикий, но вместо этого добрался до Реюньона. Мелководья и скрытые под водой рифы удерживали судно на расстоянии от берега, но «слишком больные [и] страдающие от горячки, чтобы сойти на берег» добрались до острова на плоту. Они обнаружили там множество черепах. Бонтеку высадил на берег большую часть из остатков его экипажа, и на берегу состояние самых больных из его людей, похоже, улучшилось. Согласно журналу, «было весьма трогательным зрелищем видеть, как они ступают по траве и кувыркаются на ней, словно в месте для увеселения. Они уверяли остальных, что эта ситуация уже сама по себе уменьшала их боли».{45}

Щедрость этого места была поразительна. Они обнаружили голубей, которые «позволяют убить себя голыми руками или броском палки, не делая ни единого движения, чтобы защититься. Их они добыли за первый день больше двух сотен. Добыть черепах было не сложнее». На следующее утро Бонтеку встретилась

хорошая бухта с песком на дне. На небольшом расстоянии вглубь суши было озеро, в котором вода была не вполне пресная. Бонтеку видел много гусей, голубей, серых попугаев и других птиц. Он нашёл до двадцати пяти черепах в тени лишь под одним из деревьев. Гуси совсем не взлетали и позволяли людям убивать их, не сходя с места. Они были настолько жирными, что едва могли ходить. Если они брали попугая или любую другую птицу, и мучали её, пока она не начинала кричать, появлялись другие из вида этих птиц и летали вблизи жертвы, точно защищая её, и поэтому их очень легко было схватить.{46}

Разведав целую бухту, Бонтеку сообщил новость о своём открытии больным, которые с радостью поднялись на борт снова в надежде обнаружить ещё более удобное убежище. «Всем людям из числа экипажа было дано разрешение сойти на берег и искать пресную воду в лесу. Восемь человек зашли в озеро с баграми и веревками и добыли множество рыбы, включая карпов, морского языка и род жирного лосося с очень хорошим вкусом…»

А потом «Они также видели дронтов, которых голландцы также называют дод-арс, род птиц, у которого маленькие крылья и чей жир делает их очень тяжёлыми». Начался грандиозный пир:

Из древесины они сделали палки, которые были очень удобны, чтобы жарить птиц; и, смазывая их черепашьим жиром, придавали им такой тонкий вкус, как если бы они были приготовлены со всеми удобствами на большой кухне. Они обнаружили другую реку с весьма хорошей водой, которая была полна стай угрей. Они взяли свои рубашки и держали их за края, таким образом используя их как сети и поймав потрясающее количество этих угрей, которых они признали весьма вкусными. Было также несколько коз, но они были весьма дикими, а их рога были наполовину съедены червями, никто не хотел их пробовать.{47}

Однако, туземная фауна уже узнала ранее неизвестные вещи, такие, как страх и самозащита. «По прошествии двадцати дней птицы острова из-за этой непрерывной охоты стали дикими и теперь обращались в бегство, как только к ним подходил человек».{48}

Накопив большой запас провианта из солёной птицы и черепах, Бонтеку и его люди, наконец, оставили изобильный остров, который поправил им здоровье. Они вновь направились к Маврикию, но вскоре пожалели, что покинули Реюньон. Состояние их корабля не позволяло преодолеть такое расстояние; сначала показалось, что пожар на борту уничтожил всех, кроме Бонтеку и одного моряка, но потом появились другие оставшиеся в живых. Они построили плот, сделали парус из своих рубашек и направились на восток, имея из еды не больше восьми фунтов бисквитов. После отплытия они ловили летучих рыб и ели их сырыми, и они говорили друг с другом о том, чтобы съесть кого-нибудь из них самих, начав с самого молодого из находящихся на борту.

Когда спустя 13 дней они, наконец, добрались до земли, это был остров Суматра в западной части Индонезии, в тысячах миль от Реюньона. Бонтеку выжил и в дальнейшем отправлялся в другие плавания.

После Кастлтона и Бонтеку больше никто и никогда не писал о белом додо, пока тот ещё был жив.

Французы были последними европейскими исследователями, которые появились на этой сцене. Англичане и португальцы уже прочно закрепили свои позиции в Индии, а у голландцев была власть над Индонезией и мысом Доброй Надежды. Вновь прибывшим осталось немногим больше, чем Мадагаскар.

В 1638 году, когда голландцы предприняли первую попытку основать постоянное поселение на Маврикии, французы захватили Родригес и Реюньон. Последний они назвали Бурбоном в честь своей королевской династии. Нереализованные французские амбиции по основанию колонии в Южной Африке объясняли несколько морских сражений с Нидерландами и вылились в энергичную попытку захватить Реюньон. Если помнить об истинной природе побуждения решения о заселении острова, то Реюньон оказался единственным местом на Маскаренских островах, где к рассмотрению этого вопроса подошли достаточно серьёзно и включили в число поселенцев достаточное количество женщин; это объясняет гораздо более быстрый прирост населения, чем на Маврикии за такой же период времени. Кроме того, были заложены плантации, которые дали хороший урожай кофейных зёрен. Нападение малагасийских туземцев на Форт Дофин, французскую базу на Мадагаскаре, дало дополнительный толчок к заселению Реюньона и вызвало к жизни амбиции по захвату близлежащего Маврикия, где ещё продолжалась агония додо.

На Реюньоне поселенцы не тратили время впустую, ведя истребительную охоту на местную дикую фауну. В Европу была отправлена пара белых додо: один примерно в 1640 г., а другой около 1685 г., где, как полагают некоторые учёные, птиц рисовали голландские художники.

А затем они тихо исчезли. В 1801 г. французское правительство организовало исследование населения, ресурсов, флоры и фауны Реюньона. Не обнаружив никаких свидетельств существования белого додо и, исходя из времени исчезновения додо с Маврикия и пустынника с Родригеса (исключительно на основании негативных свидетельств), они сделали вывод о том, что ненормальная птица, вероятнее всего, вымерла более чем за век до этого.

Глава 5. Родригес

Самый маленький из Маскаренских островов, всего лишь десять миль в длину и четыре мили в ширину, и самый изолированный, Родригес привлекал мало кораблей и до конца семнадцатого века никогда не был целью серьёзных попыток заселения. Так продолжалось почти два века после его открытия португальцами и полвека после установления более или менее постоянного присутствия людей на Маврикии и Реюньоне. По этой причине он был последней твердыней для семейства дронтов. Необычный характер первого поселения на Родригесе, основанного группой не более чем из восьми человек, и личные качества их лидера, французского фермера по имени Франсуа Лега, стали предпосылками появления самого обширного и заслуживающего доверия описания дронтов.

Подробный рассказ Лега о двухлетнем пребывании на Родригесе, написанный и изданный им в Лондоне в 1708 г., выдержал критические исследования целых поколений экспертов и в итоге стал исчерпывающе полным сообщением о фауне и флоре острова до того, как на него обрушилась вся ярость европейского вторжения. И без этого набожного, доброго и преданного своем делу французского Робинзона Крузо, даже со всевозможными инструментами для анализа прошлого, у нас не было бы ни единой возможности предположить, как размножался додо, или каковы были его повадки при поиске корма. Аналогичным образом то, как изначально, до прибытия людей-поселенцев, работала вся экосистема, которая сделала эту птицу настолько живучей (а затем настолько же нежизнеспособной), также оставалось бы тайной. История путешествия Лега объясняет причину столь обстоятельного взгляда на окружающий мир, в том числе примеры замечательных описаний, сделанных его собственными словами.

О ранних годах жизни Франсуа Лега мало что известно, за исключением того, что он был сыном некоего Пьера Лега и родился в маленькой французской провинции Бресс, расположенной немного восточнее центра страны, за пять или шесть лет до смерти кардинала Ришелье и короля Людовика XIII в 1642 и 1643 гг. Он был гугенотом, то есть, французским протестантом, хотя неизвестно, был ли он им от рождения или же был обращён. Весьма вероятно, что он был последователем некоторых учений швейцарского реформатора шестнадцатого века Жана Кальвина.

Мы знаем, что Лега исполнилось больше 50 лет, когда его отправили в изгнание вследствие отмены Людовиком XIV Нантского Эдикта в 1685 г., что сделало преступлением быть протестантом во Франции. Многие из гугенотов, кто не отрёкся от своей еретической веры, стали жертвами резни, а другие бежали.

Франсуа Лега был в одной из групп изгнанников, которая добралась до Нидерландов в 1689 г. Подобно тому, как ранее в семнадцатом веке английские пилигримы поселились в Массачусетсе, гугеноты искали в Голландии помощи в поиске места, где они могли бы жить в мире. Тем временем, Нидерланды и Англия, уязвлённая военными амбициями Людовика XIV в Исторических Нидерландах, а также его явными попытками разжечь восстание в Англии и таким образом вновь передать корону дому Стюартов, приверженцам католицизма, вступили с Австрией и несколькими немецкими государствами в союз, направленный против Франции. Этот конфликт, который стали называть Войной Аугсбургской лиги, будет вяло тянуться на протяжении восьми лет.

Вскоре после своего прибытия в Нидерланды Лега и его друзья узнали о планах организовать колонию французских беженцев-протестантов на управляемом голландцами острове в Индийском океане. Проект был детищем маркиза Анри Дюкена, сына прославленного французского флотоводца, в дальнейшем протестанта, чьи заслуги сделали его фаворитом Людовика XIV и тем самым освободили от последствий отмены Нантского Эдикта.{49}

Титульный лист «Путешествия» Франсуа Лега, книги, которая рассказывает о хронике провалившейся попытки колонизировать Родригес, и о случившемся в это время открытии образа жизни и повадок пустынника, длинношеего кузена додо, который там жил. (Francois Leguat, Voyage et avantures, 1708. Любезно предоставлено Отделом общих исследований, Нью-Йоркская публичная библиотека, фонды Астор, Ленокс и Тилден.)

Под эгидой голландских Генеральных штатов и управляющих Голландской Ост-Индской компании Анри Дюкен организовал экспедицию с целью основания колонии французских беженцев-протестантов на Реюньоне, в то время известном под французским названием Бурбон. Дюкен выбрал остров, основываясь на предположении, что французы ушли, оставив остров свободным для захвата. Он переокрестил остров, дав ему более многообещающее название «Эдем» в подробном проспекте, который сам же написал и издал, и который затмевал собой все предыдущие красочные описания. (Не существует никаких свидетельств в пользу того, что Дюкен когда-либо посещал этот остров лично.) Проспект был предназначен для того, чтобы привлечь колонистов, которые, подобно Лега, не смогли избежать бедности или преступного прошлого, но упорно трудились и даже были обеспеченными людьми, и у которых теперь не было семей или других связей, удерживавших их в Европе. Это было незадолго до того, как Дюкен зафрахтовал и начал готовить два судна для перевозки большой партии гугенотов, записавшихся в бесплатное путешествие к Эдему.

Некоторые учёные считают, что Дюкен хотел основать эту колонию, чтобы войти в историю как человек, который задумал, увидел возможность и под своим патронажем реализовал утопическую мечту о доброй цивилизации без недостатков, начавшейся с чистого листа на необитаемом острове. Если у него и были более прозаические мысли о получении прибыли, например, путём отчисления процентов с продаж товаров, отправляемых из Утопии в будущем, то он хранил эти мысли при себе.

Лега произвёл на организаторов такое хорошее впечатление, что его назначили старшим на одном из двух кораблей. Находящемуся на этом посту Лега было предписано беречь своих товарищей по плаванию надлежащим образом, организованно и с непоколебимой верой в сердце.

Легко представить себе, как взволновала гугенотов возможность построить свой собственный колониальный рай, даже если он был на далёком клочке земли в неизведанном океане. Они смогли бы, наконец, избежать религиозного преследования и жить в мире своих собственных правил, добившись того, что до сих пор ускользало от них. Препятствия, возникавшие в ходе долгого и опасного морского путешествия, перевешивались изумительными описаниями Реюньона, которые достигли Европы, и которые вставил в свой проспект Дюкен. Лега, похоже, полностью принял на веру эти замечательные описания, поскольку включил их в свой собственный рассказ.

В соответствии со всеми существующими описаниями, остров Дюкена был изумительным местом, земным раем со здоровым воздухом, судя по количеству больных людей, которые пристали к нему и быстро вернули своё здоровье. «Небо ясное; дыхание Земли, а также ароматичных растений и цветов… наполняет Воздух благоуханием, и они дышат благовонным Духом, в равной степени приятным и целительным». Главной темой было изобилие, особенно ручьёв и рек с прозрачной и целебной водой, полной рыбы. Берега изобиловали ракушками, кораллами, амброй и черепахами с деликатесным мясом и превосходным жиром. Другой темой, связанной с островом, было отсутствие преступных намерений. «Нет никаких ядовитых тварей… ни в воде, ни на суше; хотя почти все прочие жаркие страны полны змей и такого же рода животных, чьи жало или укус опасны, если не смертельны. То же самое относится здесь к растениям и плодам». Рай без змей и опасных плодов — что же может быть лучше для христиана? В лесах росли кедр, чёрное дерево и пальмы, а превосходная почва обещала щедрый урожай цитрусовых и плодовых деревьев и сотни съедобных растений.{50}

В самом маловероятном случае, согласно Дюкену, если бы попытки наладить сельское хозяйство потерпели неудачу, поселенцы могли жить, просто объедаясь туземными птицами. В своём списке птиц, которых он ожидал увидеть, Лега впервые упоминает тот вид, который, вероятно, был белым додо с Реюньона. Первое упоминание Лега об этих птицах, основанное исключительно на слухах, в исходной французской версии его очерка от 1708 года звучит как “geants”, или «гиганты». В появившихся позже английских переводах эти «гиганты» стали павлинами, птицей, которая, конечно же, никогда не была коренным обитателем Маскаренских островов — но, насколько это знали европейские читатели, павлины были важной отличительной чертой Страны Радостей.

«Птицы, [которые] особенно много[численные] на этом острове, — пишет Лега, — это куропатки, горлицы, утки, лесные голуби, вальдшнепы, перепела, чёрные дрозды, пигалицы, дрозды, гуси, лысухи, выпи, попугаи, цапли, олуши, фрегаты, воробьи, павлины и великое множество других мелких птиц».{51} Согласно сообщениям, все они могли бы стать превосходной пищей, и был даже дополнительный источник пищи: «есть летучие мыши, чьи тела больше, чем у курицы, и их мясо очень приятно есть, когда человек преодолеет то отвращение к ним, которое является порождением предубеждений».

С плохой стороны, «маленькие воробьи, которые, подобно цветам и бабочкам, кажется, созданы лишь для того, чтобы украшать Природу, размножаются столь быстро, что, по правде говоря, они весьма назойливы. Они налетают тучами, и уносят зерно, которое посеяно, если не уделять ему большой заботы; что является несомненным неудобством; но немного пороха быстро их отпугивает».

Гусеницы и мухи также могли быть «немного досаждающими», согласно источникам, которыми пользовался Лега, и существовала также опасность сезонных ураганов. Но даже гугеноты должны были признать, что никакой рай, устроенный на земле, не мог бы быть абсолютно совершенным. Подытоживая рассказ, Дюкен тщательно проанализировал возможность Реюньона предложить поселенцам счастливую и гармоничную жизнь. И, похоже, было мало причин сомневаться в том, что в итоге его всё же обнаружат: «Остров Эдем наверняка имеет достаточную протяжённость, чтобы легко вместить долгий ряд поколений любой колонии, которая там поселится».{52}

Но изрядной ложкой дёгтя в бочке мёда стало внезапное объявление Дюкена о том, что в плавание не будут брать никаких женщин. Дюкен решил так после того, как получил новости о том, что французы, даже не помышлявшие покидать Реюньон, послали в этот район флот из семи военных кораблей. Чтобы избежать конфронтации с французами, два голландских судна должны отправиться в плавание разоружёнными (т. е., без пушек). Это подразумевало то, что команда и пассажиры должны быть способны защищать себя сами, что исключало присутствие женщин, от которых нельзя было ожидать, что они так поступят. Неспровоцированное нападение французов на судно, везущее безоружных религиозных беженцев было, однако, маловероятно, потому что существовали некоторые неписанные законы чести, действовавшие среди европейских наций в таких ситуациях. Гугенотам сказали, что женщины смогут присоединяться к ним после того, как они обоснуются на острове.

Затем Дюкен узнал, что французы повторно аннексировали Реюньон в пользу Французской Ост-Индской компании в 1674 г., за 15 лет до этого, и французский флот был послан для того, чтобы подкрепить эти притязания. Это означало, что колонию гугенотов нельзя было организовать никаким образом.

Вместо того, чтобы поделиться этой информацией с Лега и остальными, Дюкен урезал проект с двух судов до небольшого фрегата «La Hirondelle» («Ласточка»). Командир, некий мсье Валло, был направлен, чтобы разведать острова Маскаренского архипелага и захватить любой остров, который окажется незанятым и подходящим для колонизации. Об этой радикальной смене планов совсем не сказали маленькому отряду еретиков-авантюристов, которые взошли на борт корабля как эмигранты, и умами которых владела мысль о том, что их высадят на Реюньоне, на острове под названием Эдем, в их раю на земле. К тому времени, когда «Hirondelle» была готова к отплытию, множество предполагаемых пассажиров отказалось от опасной поездки к Эдему. Когда их осталось только десять, Лега и его последователи предали себя в руки Провидения и отбыли из Амстердама 10 июля 1690 г.

С самого начала плавание не было весёлым путешествием, но Лега видел во всём только хорошее, что возможно было найти, и излагал подробные сообщения и размышления, относящиеся к морским обитателям и природным явлениям, наблюдаемым в море. Его вера гугенота была непоколебима; его тон был временами настолько набожным и полным искренней уверенности в попечении Бога, что сложно было бы предположить, что такие строки при столь страшных обстоятельствах могли бы выйти из-под пера какого-то другого человека. Например, лишь по счастливой случайности избежав кораблекрушения и погони французских приватиров, Лега написал: «Это Двойное Избавление в один и тот же день убедило каждого из нас в том, что мы были исключительно под Защитой Всемогущего, и мы возносили Благодарности за его Божественное Покровительство».{53}

Лега вёл подробнейшую хронику всех проявлений жизни, которые могли наблюдать пассажиры во время плавания. Это были морские свиньи, киты, летучие и обычные рыбы и многочисленные виды морских птиц. Для записей Лега характерно чередование отчёта о плавании с долгими размышлениями о Боге, религии и испорченности христианского богослужения различными церквями и теми, кто осуществлял контроль над ними. Превосходный пример этого — его трактовка ритуала, который отметил пересечение судном экватора 23 ноября 1690 года. К его испугу, их «обязали подвергнуться дерзкой церемонии Крещения, по крайней мере, всех, кто не участвовал в таком же фестивале до этого, или же не выкупит себя за небольшую сумму Денег. Это старый костюм, и с ним нельзя будет расстаться без затруднений». Дальше следовало длинное и сделанное с искренностью описание «фестиваля»:

Один из моряков, который до этого уже пересекал Линию, оделся в лохмотья, с бородой и волосами из пеньки, и зачернил своё лицо сажей и маслом, смешанными вместе. Одетый таким образом, держа морскую карту в одной руке и кубок из резного стекла в другой, с горшком, полным чёрной мази, стоящим перед ним, он предстал на палубе в сопровождении своих помощников, одетых столь же причудливо, как и он сам, и вооружённых решётками для жаренья, кухонными плитами, котелками и несколькими колокольчиками; с помощью этих странных инструментов они исполнили своего рода музыку, достоинства которой легко можно себе представить. Они вызвали одного за другим тех, кто должен был участвовать в этих обрядах и мистериях, и, посадив их на край бадьи, полной воды, они заставляли их класть одну руку на карту и клясться, что при таких же обстоятельствах они сделают с другими то же самое, что было сделано с ними самими в это время. Затем они поставили им на лбу метку содержимым горшка, облили их лица морской водой и спросили, дадут ли они экипажу чего-нибудь выпить, обещая, что в этом случае их отпустят, не подвергая никакому наказанию. А тех, кто ничего не заплатил, окунули по уши в бадью с водой, а затем вымыли и почистили корабельным балластом; и я думаю, что это отскребание и мытьё продолжались намного дольше, чем того желали те, кому пришлось через это пройти. Каждая нация практикует эту забавную традицию, но на свой манер.{54}

Точно неясно, когда, но после нескольких месяцев в море «Hirondelle» добралась до голландской колонии на мысе Доброй Надежды, где была сделана остановка на три недели для отдыха и пополнения запасов провизии. Во время этой остановки гугенотов окружали противоречивые слухи о месте их назначения. Согласно одним, французский военно-морской флот высадил на «Эдем» 300 человек. Другие говорили, что флот вовсе не дошёл до острова, который был населён лишь несколькими семьями. Но ничто из того, что им говорили, не противоречило их видению острова в качестве рая, места красоты и изобилия. Поэтому они решили поспешить к находящемуся под управлением голландцев Маврикию, чтобы получить дальнейшие указания. Шторм отклонил их от курса и, бесцельно продрейфовав некоторое время, они наткнулись не на Маврикий, а на сам Реюньон. Борющееся с сильными ветрами судно подошло достаточно близко к берегу, чтобы Лега и остальные смогли увидеть, что не было ни единого признака присутствия французских военно-морских сил, а сам остров, к их большой радости, выглядел оправдывающим обещания Дюкена:

Мы льстили себе надеждами, что это был остров Эдем; и нас радовала мысль о том, чтобы ступить ногой на землю, которую мы так сильно жаждем как уготованную на роль места нашего жительства. В этой замечательной стране мы увидели много красот с того места, где остановились, чтобы взглянуть на неё: та её часть, которая предстала нашему взгляду, была равниной с горами, высящимися посередине; и мы легко могли различить приятную смесь лесов, рек и долин, расцвеченных прелестной зеленью. Если наш взгляд получал совершенно несомненное удовольствие, наше обоняние получало не меньше; воздух был напоен восхитительным ароматом, который поднимался от острова, и он приятно исходил от лимонов и апельсинов, которые в изобилии растут там. Этот сладкий аромат донёсся до всех нас, когда мы были на некотором расстоянии от острова: некоторые единодушно посетовали на то, что благоухание потревожило их сон, другие сказали, будто были так надушены им, что это освежило их, словно они пятнадцать дней находились на берегу.{55}

В этот момент капитан «Hirondelle» развеял надежды своих пассажиров, открыв им, что у него был приказ не высаживать их на Реюньоне, и он делал всё возможное, чтобы совсем разминуться с ним. Он пообещал доставить их на другой остров, столь же хороший во всех отношениях. Ослабевшие от цинги гугеноты были не в состоянии спорить с ним. Через месяц плавания против ветра они преодолели 450 миль, которые отделяли Реюньон от Родригеса, и 1 мая 1691 г. достигли необитаемого острова. И вновь гугеноты оказались довольны тем, что они увидели:

Остров и издалека, и вблизи показался нам весьма красивым… и действительно, этот маленький новый мир выглядел полным радостей и очарования. Облик его было чрезвычайно приятен глазу. Мы едва могли оторвать свой взгляд от небольших гор, из которых он сложен почти полностью, они так богато усеяны большими и высокими деревьями. Реки, которые мы видели сбегающими с них, орошали долины, в плодородии которых мы не могли сомневаться; и, пробежав по красивой равнине, они впадали в море, прямо у нас на глазах… Мы восхищались тайными и чудесными путями провидения, которое, позволив нам потерять всё дома, привело нас сюда, совершив множество Чудес, и теперь высушило все наши слёзы видом рая земного, который оно представило нашему взору, и в котором, пожелай мы того, мы могли бы стать богатыми, свободными и счастливыми; но, презирая бесполезное богатство, мы посвятили бы мирную жизнь, предложенную нам, прославлению Бога и спасению наших душ.{56}

Гугеноты из партии под предводительством Лега, пытающиеся построить утопию на Родригесе. Всего для проживания восьми человек было построено семь хижин. В поселении также был скромный зал собраний, где набожные поселенцы трапезничали, обсуждали разные вопросы и почти каждый день участвовали в молитвах. (Библиотека Джона Картера Брауна в Брауновском университете.)

Через две недели «Hirondelle» вновь подняла паруса, оставив Лега и ещё семерых человек на Родригесе. Выбрав место недалеко от моря и рядом с ручьём, «вода в котором прозрачна и хороша», они начали строить хижины для ночлега из стволов банана, покрывая их банановыми листьями, и центральную площадь для приготовления пищи и обеда. Они расчистили землю для посадок культурных растений и огородили свои участки, чтобы не пускать туда тяжёлых черепах, которые сами по себе были превосходным источником пищи. Посев семян, которые они привезли с собой, дал разные результаты — пшеница не удалась, поэтому им пришлось обходиться без хлеба, но удалось вырастить фрукты и дыни, которые были крупными и восхитительными на вкус. Фактически, получение пищи не представляло собой проблему, поскольку остров изобиловал дичью в виде черепах и птиц, которых можно было сбивать на землю палками или камнями. Эта жизнь ни в коем случае не была тяжёлой, и это означало, что у них было много свободного времени для прогулок, бесед, молитв и размышлений. Сам Лега проводил свободное время, делая тщательные наблюдения за особенностями природы острова, но среди всего, с чем он столкнулся, не было ничего более замечательного, чем птица, которую он назвал «пустынником», потому что «их очень редко можно увидеть вместе друг с другом, хотя они водятся здесь в изобилии». Рассуждая о некоторых повадках пустынника и других туземных птиц, Лега делает интересные наблюдения относительно факторов, которые обрекают на гибель населения острова. Касаясь вида, который он назвал «лесная курочка»[23], он обратил внимание на то, что жир сделал их слишком тяжёлыми, чтобы они могли летать, и они выказывали характерное для островного жителя безразличие, которое делало их весьма лёгкой добычей. Если вы держали в руке красный предмет, это настолько раздражало лесную курочку, «что она прыгает прямо на вас, чтобы выхватить предмет из вашей руки, предоставляя возможность с лёгкостью схватить её».{57}

Но пустынник, кузен додо с Маврикия и Реюньона, явно очаровал Лега. Из его записей вырисовывается замечательный портрет — не дурацкой или ненормальной птицы, а бодрого существа с чувством собственного достоинства и в чём-то даже рыцарскими манерами, которое могло преподать людям один-два урока, когда дело касается манер и хорошего поведения.

Лега описал самцов пустынника как обладателей оперения, которое было коричневато-серым, с ногами и клювом, которые похожи на индюшачьи, «но немного более изогнутые. У них вряд ли вообще есть хвост, но задняя часть их тела с перьями закруглена, как круп лошади; они выше, чем индюки. У них прямая шея, пропорционально немного длиннее, чем у индейки, когда он поднимает голову вверх. Его глаз чёрный и живой, а на его голове нет гребешка».{58}

«Деревня» была окружена несколькими участками земли, предназначенными для земледелия. За исключением нескольких разновидностей дыни, усилия гугенотов в области сельского хозяйства закончились главным образом провалом. Поэтому, не имея возможности совершенствоваться в том, что, как они надеялись, будет одним из их основных занятий и источников благополучия, люди Лега взялись за рыбную ловлю и охоту, тогда как их глава взял на себя труд зафиксировать в письменном виде столько сторон естественной истории Родригеса, сколько было возможно. (Francois Leguat, Voyage et avantures, 1708. Любезно предоставлено Отделом общих исследований, Нью-Йоркская публичная библиотека, фонды Астор, Ленокс и Тилден.)

Пустынник с Родригеса, каким его видел Лега на протяжении двухлетнего изгнания французских гугенотов. С момента первой встречи с ней длинношеяя нелетающая птица очаровала французского автора своим изящным обликом и грациозным поведением. Вдохновлённый брачными повадками животного, Лега написал несколько интересных параграфов, в которых провёл аналогии между «свадьбой» пустынников и человеческими отношениями. (Библиотека Джона Картера Брауна в Брауновском университете.)

Пустынник никогда не летал, потому что его крылья были слишком малы, чтобы выдержать вес тела; птицы использовали крылья в том виде, в каком они были, лишь чтобы

хлопать по своему телу и трепетать ими, когда они подзывают друг друга. Они кружатся вместе около двадцати или тридцати раз на одном месте в течение четырёх или пяти минут: движения их крыльев создают шум, очень похожий на шум трещотки; его можно услышать за двести шагов от них. Кость их крыльев разрастается ближе к концу и образует небольшую круглую массу под перьями размером с мушкетную пулю: это и её клюв — главная защита этих птиц… {59}

Не удивительно, что птицы были относительно лёгкой добычей, особенно на открытых местах, «потому что мы бежим быстрее, чем они, и иногда мы приближаемся к ним без больших проблем. С марта по сентябрь они чрезвычайно жирны и превосходны на вкус. Особенно в молодом возрасте, некоторые из самцов весят сорок пять фунтов».{60} Как и Франсуа Коше, написавший об этом в своём рассказе о посещении Маврикия в 1638 г., Лега отметил, что:

… в желудках и у самцов, и у самок есть коричневый камень, величиной с яйцо курицы: он несколько грубый, плоский с одной стороны и округлый с другой, тяжёлый и прочный. Мы полагаем, что этот камень уже был там, когда они выклюнулись из яйца, потому что какими бы молодыми они ни были, вы всегда найдёте его. Не бывает такого, чтобы его у них не было, а ещё проход из зоба в желудок настолько узок, что такого рода предмет даже вполовину меньшего размера не может пройти через него. Он служил нам для заточки ножей и был лучше, чем любой другой камень, какой ни возьми… {61}

Что касается самок, Лега считал их и вовсе прекрасными существами. «Они ходят с такой гордостью и изяществом в целом, что мы не можем не восхититься ими и не полюбить их; поэтому их изящные черты часто спасали им жизнь». По окраске некоторые были «белокурыми», другие были коричневого цвета. Ни одно перо на их теле не нарушало общей картины, потому что они тщательно ухаживали за собой при помощи своего клюва. «Перья на их бёдрах закруглены на концах, и из-за того, что там они очень густые, создают приятный эффект: у них на зобе есть две выпуклости, и перья там белее, чем остальные, что живо изображает шею красивой женщины».{62}

Когда наступало время устраивать гнёзда, пустынники выбирали «чистое место», собирая пальмовые листья и складывая их в кучу высотой полтора фута от земли. Самка откладывала за один раз только одно яйцо, которое было намного больше, чем яйцо гуся. Самка и её партнёр-самец по очереди сменяли друг друга, сидя на яйце, пока оно не проклёвывалось, примерно через семь недель после кладки. В течение этого времени и на протяжении нескольких последующих месяцев, в течение которых птенец зависел от своих родителей в плане кормления, пара пустынников не терпела присутствия никаких других пустынников, подходящих к гнезду ближе, чем на 200 ярдов.

При защите гнезда самец пустынника никогда не отгонял пришлых самок; вместо этого он звал шумом крыльев свою партнёршу, и она отгоняла вторгшуюся к ним самку. Аналогичным образом партнёр-самец отвечал за изгнание пришлых самцов. Даже вырастив молодую птицу и отпустив её жить своей собственной жизнью, пара пустынников, как с удовлетворением отметил Лега, оставалась

всегда вместе, а другие птицы — нет, и, хотя они, случается, смешиваются с другими птицами того же самого вида, эти два компаньона никогда не разлучаются. Мы часто замечали, что через несколько дней после того, как молодая птица покидает гнездо, компания из тридцати или сорока птиц приводит к ней другую; и новооперившаяся птица вместе с отцом и матерью присоединяется к стае, и следует в некоторое место. Мы часто следовали за ними, и обнаружили, что в дальнейшем старые птицы уходили свей дорогой, поодиночке или парами, и оставляли двух молодых [птиц] вместе, что мы назвали свадьбой.{63}

Несомненно, зная то, как читатели отреагируют на этот отрывок, Лега идёт ещё далее, обнаруживая в обществе пустынников привычки, которые было бы неплохо перенять людям:

В этой особенности есть нечто, выглядящее несколько невероятным, однако то, что я говорю — чистая правда, и это что, что я с вниманием и с удовольствием наблюдал больше, чем единожды: и при этом я не мог воздержаться от того, чтобы занять свой ум некоторыми размышлениями, касающимися этого случая. Я посылаю человечество учиться к животным. Я хвалю моих пустынников за их брак в молодом возрасте (часть мудрости, что в обычае у наших евреев) за то, что он отвечает Природе в надлежащее время, и приличествует намерению Создателя. Я восхищался счастьем этих невинных и преданных друг другу пар, которые так мирно жили в постоянной любви: я сказал самому себе, что, если бы наши гордыня и причуды были ограничены, если бы мужчины были столь же мудрыми, как эти птицы, чтобы говорить всё сразу, они вступали бы в брак, как делают эти птицы, без всякой помпезности или церемоний, без брачных контрактов или разделов собственности, без долей в наследстве или распоряжений имуществом, без «моего» и «твоего», не подчиняясь никаким законам, ничего не нарушая, отчего были бы более довольны, и было бы больше пользы для общества; что же касается божественных и человеческих законов, то они — всего лишь предосторожности против нарушения порядков человечеством.{64}

Как бы то ни было, поскольку и Лега, и его товарищи все были мужчинами, на Родригесе они были в самом буквальном смысле слова ещё большими пустынниками, нежели сам пустынник, потому что у них совсем не было брачных партнёрш, чтобы жениться на них с помпезностью и церемониями, или же без таковых. Несмотря на щедрость и мирную среду острова и мир, кое-что явно отсутствовало — а именно, то, что делает человеческие поселения жизнеспособными. В одном из эпизодов Лега уподоблял свою деревню семи холмам Рима: «Если бы среди нас были женщины, то через 100 лет от нашего времени вместо семи хижин можно было бы насчитать семь приходов». Гугеноты наилучшим образом показали свои способности жить на уединённой скале, без перспектив семейной жизни или секса. Они молились и служили богу, а Лега нашёл отдушину в детальном описании мельчайших подробностей естественной истории Родригеса.

Через два года, поняв, что их бросили, а то и попросту забыли в остальном мире, и не видя перед собой никаких перспектив, кроме вымирания, они построили плот и направились на Маврикий, находящийся в 360 милях от них. Они сумели это сделать, но на Маврикии, который тогда был всего лишь местом заключения для голландских преступников, жестокий губернатор отправил их как враждебных иностранцев в заключение на отдельный скалистый островок на большом расстоянии от берега, где один из их числа погиб при попытке спастись. Но они сумели отправить весть о своём тяжёлом положении в Европу, и в результате их переслали в Батавию, Индонезия, всё ещё как заключённых. Прибыв туда в декабре 1696 г., они ещё дольше пробыли в тюрьме, пока допрос голландскими властями не установил их невиновности. Лишь в марте 1698 г., после провозглашения Рисвикского Мира в конце 1697 г., прекратившего длительную Войну Аугсбургской лиги, Лега и ещё два человека, единственные оставшиеся в живых из первоначальной партии гугенотов, высадились в голландском порту Флиссинген.

Ключевым условием Рисвикского Мира было то, что отныне Франция подтверждала законность передачи британского трона протестанту Вильгельму Оранскому и больше не должна помогать Стюартам в попытках восстановиться на нём. В результате толпы французских беженцев-протестантов устремились в Англию, где получили тёплый прием. Тогда, в возрасте около 60 лет, Лега принял участие в этом переселении, и получилось, что он остался в Англии на всю оставшуюся жизнь. А когда он разменял восьмой десяток лет, его книга «Voyages et Avantures de Francois Leguat, & de ses Compagnons, en deux isles desertes des Indes Orien tales: Avec la Relation des choses les plus remarquables qu’ils ont observees dans l’Isle Maurice, a Batavia, au Cap de Bon Esperance, dans l’Isle St. Helene, & en d’autres endroits de leur Route: Le tout enriche de Cartes & de Figures» была издана в Лондоне на французском и английском языках одновременно, а другое французское издание было выпущено в Амстердаме, и ещё в Утрехте была издана голландская версия. Немецкий перевод последовал в 1709 г. Ещё одно французское издание было выпущено в Лондоне в 1720 г., а сокращённое издание появилось уже в 1792 г. Также существовал сокращённый перевод, изданный под названием «Французский Робинзон», и ещё один был подготовлен в 1846 г., но так никогда и не был издан.

Благосклонно принятая и с самого начала получившая благоприятные отзывы, книга вознесла Лега от несчастного беженца до изысканного светского человека, дружески беседующего с такими научными светилами своего возраста, как барон Альбрехт фон Галлер, кальвинист, отец-основатель физиологии. Лега умер в Лондоне в сентябре 1735 г. в возрасте около 96 лет. Слово «Провидение» появляется на первых и на последних страницах его книги, и бесчисленное количество раз между ними. Его вера в Библию и уверенность в божественной поддержке, проистекающие из его гугенотских убеждений, поддерживали его самообладание на протяжении долгих лет всё более и более сложной жизни в изгнании. Он вернулся после этих испытаний спокойным и добрым пожилым человеком и продолжал быть известным автором, а затем умер в очень преклонном возрасте в безопасности и комфорте, но по-прежнему в изгнании. Его кости так никогда и не вернулись во Францию.

А что же пустынник? Ключ к пониманию его судьбы находится в его особенностях размножения, которые описал Лега. За один раз откладывалось лишь одно яйцо, далее следовал инкубационный период длиной в два месяца, и сверх того ещё много месяцев родительской заботы. Пустынник был обречён, потому что он медленно размножался; он никогда не смог бы компенсировать снижение численности вида из-за голодных поселенцев и их хищников.

История Родригеса после того, как гугеноты отплыли с него на своём непрочном плоту, известна лишь фрагментами. Похоже, между 1706 и 1707 гг. несколько английских офицеров оставались там какое-то время и обследовали Порт-Матурин, где построили хижины Лега и гугеноты. Остров явно оставался французским владением, по крайней мере, в глазах французов. В 1712 г. морской министр Франции запросил информацию, касающуюся возможности острова давать укрытие встающим на якорь судам и снабжать товарами Маврикий — новоприобретённый и очень важный пункт остановки на пути в Индию. Был составлен отчёт, в котором Родригес описан как место, сложное для захода судов, но способное обеспечить стоянку 30-пушечных кораблей.

Кроме того, было сказано, что, за исключением количества черепах, доступных для промысла, остров бесполезен для Французской Ост-Индской компании. Тем не менее, французские власти не уступали права на это бесполезное владение никому. В 1725 г. на остров был прислан суперинтендант с охраной, а в 1740 г. этот пост был вверен «негритянской семье».{65} В какое-то время до 1756 г. было образовано действующее на постоянной основе французское учреждение для охраны черепах, задачей которого было снабжение Маврикия и Реюньона свежим мясом. «Эта ловля [морских черепах], — писал французский хроникёр Шарль Нобле в 1756 г., — считается на Маврикии настолько нужным делом, что у них на небольшом острове Родригес всегда есть отряд под командованием сержанта, который собирает всю рыбу, какую они могут поймать, в лодки, которые снаряжают, чтобы доставить их в определённое время, и на суда, которые обычно останавливаются там по пути на Маврикий. Также здесь есть особый отгороженный участок земли для содержания и размножения наземных черепах для тех же самых целей».{66} Такого рода деятельности оказалось достаточно для гибели пустынника.

В мае 1761 г., во время Семилетней войны, вновь развязанной французами и их союзниками против британцев и их союзников (эта война более известна в США за своё продолжение в Северной Америке, называемое Франко-Индейской Войной), на Родригесе, тогда находившемся под властью французов, высадилась французская научная экспедиция. Научную миссию возглавлял известный французский астроном и католический священник, аббат Александр Гуа Пингре, который был послан Французской академией под покровительством патронов экспедиции, кардинала де Люиня и М. ле Монье, чтобы наблюдать прохождение планеты Венеры по диску Солнца 6 июня 1761 г. Событие имело чрезвычайно важное значение, потому что оно впервые позволило произвести точные измерения как орбиты Венеры, так и размера Венеры по сравнению с Солнцем. В это время лучшее место для этого исследования находилось на Родригесе из-за благоприятных условий для проведения наблюдений: Солнце было видимо во время прохождения (всё время прохождения занимает от 20 до 40 минут) и стояло высоко в небе. Дополни тельно Пингре и его колеги-учёные получили очень чёткие инструкции — собрать образцы таких объектов, как окаменелые раковины, поскольку была задумка сравнить их с находками такого рода из Европы и других частей света.

Пингре читал книгу Лега и специально разместил свою обсерваторию на месте поселения Лега. Он сразу же отметил, что традиции гугенотов не выдержали испытания временем, поскольку теперь «все, кто живёт на Родригесе, выбрали себе занятие быть христианами; но каждый делает это на свой лад», и потому не был чист в религиозном понимании.{67} Действительно, с осуждением замечал Пингре, дела обстояли так, что рабы (по распоряжениям команданта острова) посещали богослужения, «посылаемые рабом, которого никогда не крестили». Пингре также комментировал, что «работа Лега кажется сотканной из вымысла, но здесь я встретил гораздо меньше вымысла, чем ожидал».{68} Поэтому он использовал журнал Лега в качестве путеводителя, чтобы тщательно исследовать остров. Однако, ему не удалось закончить это исследование, потому что британцы захватили Родригес и выслали французов.

Тем не менее, Пингре успел поискать пустынника, если тот ещё существовал. Друг сказал ему, что в то время птицы ещё не вымерли совсем, но стали чрезвычайно редкими и водились лишь в самых недоступных частях острова. Пингре изо всех сил старался это выяснить, но вернулся с пустыми руками. Ему не удалось увидеть пустынника; есть вероятность того, что просто не осталось ни одной птицы, которую он мог бы увидеть.

Глава 6. У истоков додологии

Додо был обречён вымереть больше, чем один раз. Вначале он был уничтожен в плоти, а потом почти уничтожен в памяти. Если бы живые экземпляры маврикийского додо не были привезены в Европу, птица не выжила бы даже как образ. Так получилось, что цепочка маловероятных обстоятельств сохранила маврикийского додо от «вымирания» в культурологическом отношении и привела его к сложившемуся в итоге статусу уникального и незаменимого символа современности.

Большим шагом на этом пути была роль «футбольного мяча науки», которую он сыграл в важной, хотя и малоизвестной ранней битве за теорию эволюции. Хотя дебаты всё равно прошли бы даже в отсутствии этого любопытного существа, обе стороны ломали голову и спорили о додо.

Но гораздо раньше этого события причудливая анатомия додо, которая была главным фактором его физической гибели, обернулась против него столь же увесистым аргументом в культурной сфере. Всё, что было известно о додо, было невероятным. Всё выглядело так, словно надёжных письменных источников не было совсем, а были лишь наивные рисунки и расплывчатые сообщения, отголоски более легковерных времён, когда фантастические животные украшали собою карты и мемуары путешественников. Додо тоже оказался слишком карикатурным, чтобы быть реальным, и его сослали в туманное царство моряцких баек и морских легенд. К началу девятнадцатого века многие из людей, которые слышали о додо, понятия не имели о том, что он действительно когда-то существовал.

Если угодно, знаниями об истинной истории этих птиц и того, как они жили, мы обязаны усилиям целого ряда натуралистов, зачастую серьёзно споривших друг с другом, которых мы можем считать первыми серьёзными додологами. Растянувшиеся более чем на двести лет, их усилия, направленные на раскрытие тайн происхождения, адаптации и исчезновения этой птицы, помогли подготовить сцену для монументального «Происхождения видов…» Чарлза Дарвина в 1859 г. Явная внешняя нелепость дронтов с Маскаренских островов была ключевым моментом в процессе формирования научных взглядов на эволюцию, которые в итоге могли поддержать различные стороны дебатов, придя тем самым к согласию почти по всем пунктам.

Но что связывало этих исследователей вместе, хотя и разжигало их раздоры между собой и такие же, если не более жестокие, ссоры с остальными коллегами, так это их устойчивая вера в то, что додо действительно существовал. Эта вера была важнейшим моментом в теориях адаптации и вымирания, противоречивших друг другу в прочих аспектах. Столкновение взглядов достигло своей кульминации в ходе жаркого академического диспута, который случился в Оксфордском университете в середине девятнадцатого века — диспута, который, весьма вероятно, вдохновил Чарлза Доджсона, иначе известного как Льюис Кэрролл, на то, чтобы поселить додо в Стране Чудес.

Первый истинный натуралист, который поверил в додо, что сделало его, возможно, первым настоящим додологом в истории, был в расцвете сил задолго до физического исчезновения додо. Это был знаменитый французский учёный Карл Клузиус, который опубликовал в своём трактате 1605 г. «Exoticorum decem libris» то, что является, возможно, первым научным описанием маврикийского додо. Оно основывалось на наблюдении останков птицы, таких, как лапа, сохранявшаяся дома у его друга, анатома Петера Поу, а также на изучении корабельных журналов, гравюр по дереву и рассказов моряков. Пионер современной ботаники, Клузиус (1516–1609) был директором садов императора Священной Римской Империи в Вене с 1573 по 1587 годы, во время правления отца императора Рудольфа Максимилиана II и в течение нескольких лет правления Рудольфа.

Клузиуса особенно интересовало то, как растения из других частей света приспосабливались к европейским условиям. Когда он был в Вене, ему передали коллекцию луковиц тюльпанов от посла Габсбургов при османском дворе в Турции, где тюльпаны выращивались веками. Клузиус провёл дальнейшие годы своей жизни, преподавая в университете в Лейдене, где в 1593 г. он успешно вырастил тюльпаны, заложив тем самым основы промышленного выращивания луковичных растений в Голландии. Его слог был гораздо более отточенным, чем моряцкое сообщение, и в его описании детали морфологии додо появляются в организованном виде:

Клюв был толстый и длинный, желтоватый вблизи головы, с чёрным кончиком. Надклювье было загнуто крючкообразно, на подклювье в середине было голубоватое пятно между жёлтой и чёрной частями; птица была покрыта редкими и короткими перьями, задняя часть тела была очень жирной и мясистой, ноги были толстыми, покрытыми до колен чёрными перьями, ступни желтоватые, три пальца [направлены] вперёд, а один назад. В желудках этих птиц находили камни, и я видел два в Голландии, один из них был около дюйма в длину.{69}

И что примечательно, Клузиус был одним из первых, кто дал маврикийскому додо латинское название: Gallus gallinaceus peregrinus, что можно приблизительно перевести как «иноземный петух из куриного семейства» — слово “peregrinus” изначально означало иностранца или иноземца, но позже стало означать паломника (от этого корня происходит слово «пилигрим»). Когда чучело одного экземпляра прибыло в Музей Ашмола при Оксфордском университете в 1683 г., оно было внесено в каталоги как «№ 29 Gallus gallinaceus peregrinus, Clusii», т. е. название дано Клузиусом почти за сто лет до этого.{70} Тем временем в «Каталоге и описании природных и искусственных редкостей, принадлежащих Королевскому Обществу», изданном в 1681 г., уважаемый натуралист и врач Неемия Грю написал под рисунком ноги следующее: «Нога додо; Нирембергиусом назван Cygnus cucullatus [кукушкоподобный лебедь]; Клузиусом — Gallus gallinaceus peregrinus; Бонций назвал дронтом, сказав, что некоторые называют его (по-голландски) Dodo-aers».{71} Очевидно, название «дронт» изначально голландское, хотя оно стало стандартным французским названием для додо[24]. Не понятно, кто такой был Нирембергиус, хотя есть упоминание об испанском иезуите-латинисте по имени Хуан Эусебио Ниремберг. Бонций — возможно, Якоб Бонций, профессор медицины семнадцатого века из Лейдена и эксперт по флоре и фауне Ост-Индии (считается, что он сделал первые описания таких болезней, как бери-бери и рахит).

Это дронт, представленный в «Exotica» Клузиуса (1605 г.), и потому обычно упоминаемый как «додо Клузиуса». Это самка в разгар линьки. Также показан один из двух желудочных камней, исследованных Клузиусом дома у друга в Лейдене; он описан как достигающий длины одного дюйма.{72} (Из Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Пламенный желудок:

Это медлительная и глупая птица, которая легко становится добычей охотников на птиц. Мясо, особенно грудка, жирное, съедобное и его так много, что иногда хватает трёх или четырёх додо, чтобы насытить сотню моряцких животов. Если они старые или не слишком хорошо сварены, они сложны в приготовлении, и засаливаются и хранятся как запас провианта. В их желудках находят камни пепельного цвета, разнообразной формы и величины; однако он не родится там, как воображают простые люди и моряки, но глотается птицей; этот знак также словно указывает, что эти птицы из рода страуса, поскольку те глотают разные твёрдые вещи, но не переваривают их.{73}

Та же самая нога вновь упомянута в «Onomasticon» (своего рода словаре названий) английского врача и натуралиста Уолтера Чарлтона (1620–1707), изданном в 1688 г. Здесь автор упоминает птицу как «Dodo lusitanorum, Cygnus cucullatus Уиллоуби и Рэя».{74} Фрэнсис Уиллоби (1635–1672) и его учитель из Кембриджского университета Джон Рэй (1627–1705) были знаменитой командой натуралистов, хорошо известной благодаря своим книгам о птицах.

Gallus peregrinus? Cygnus cucullatus? Lusitanorum (принадлежащий лузитанцам, то есть, португальцам)? К восемнадцатому веку количество «научных» названий, относящихся к маврикийскому додо, быстро увеличилось. Откуда они взялись? Почему они так сильно отличаются друг от друга?

Эпоха, сделавшая додо ключевой фигурой в создании образа нашей современной культуры, настала ровно тогда, когда возникла таксономия, важная научная дисциплина, которая классифицирует жизнь в рамках понятий формы и поведения. В течение восемнадцатого века таксономия прочно заняла своё место в исследованиях в области естествознания как средство, позволяющее обращаться с быстро растущим многообразием и количеством форм жизни со всего мира, попадающих в поле зрения натуралистов. Дисциплина нуждалась в том, чтобы распределить всю живую природу в строгих рамках близкого или дальнего родства, в зависимости от морфологии, физиологии и комплекса особенностей поведения каждого вида. Однако к тому времени, когда таксономия начала распределять живых существ по отдельным группам родственных индивидуумов, и додо с Маврикия, и белый додо с Реюньона, и пустынник с Родригеса — все они вымерли, но даже при этом существовали их устроявшиеся и разнообразные латинские названия. Пока некоторые натуралисты заявляли, что эти причудливые существа просто никогда не существовали, другие начали работать, пытаясь найти их таксономическую нишу.

Классификация дронта с позиции науки была такой же сложной задачей, как понимание образа жизни дронта и факторов, оказавших влияние на его анатомию. Додологам приходилось упорно думать и ещё упорнее спорить, чтобы убедить коллег-учёных в своей позиции — и в результате этих процессов, как случалось и во многих других случаях, наука развивалась быстрее и с лучшими результатами, чем каким-либо другим способом.

Спустя долгие годы после того, как Клузиус назвал додо Gallus gallinaceus peregrinus, маврикийского додо окрестили Raphus cucullatus. «Raphus» был изобретением немецкого натуралиста Пауля Генриха Герхарда Мёринга, задуманным как латинизация голландского слова «reet», вульгарного названия гузки. «Cucullatus» же — это просто более высокопарный способ произнести слово «кукушка». Таким образом, это обозначение приблизительно означает что-то вроде «кукушкообразная птица с толстой гузкой».

В наши дни настоящий образ додо ничем не напоминает кукушку, хотя, очевидно, Мёринг думал иначе. И более того, у него не было толстой гузки. Поэтому выдающийся шведский таксоном и ботаник Карл Линней (1707–1778), который ввёл в обиход биноминальную, то есть, включающую два названия, систему классификации флоры и фауны, решил дать бедному существу своё собственное имя. Он предложил название Didus ineptus, что-то близкое по смыслу к «неуклюжему додо». Это новое обозначение, придуманное самим Линнеем, имело такой вес по сравнению с другими, ходившими одновременно с ним, что многие натуралисты быстро приняли его, отбросив более старые обозначения. Но подыгрывали ему не все. После нескольких десятилетий использования названия Didus ineptus несогласные, которые одобряли использование обозначения Raphus cucullatus, объединили свои голоса в протесте, ссылаясь на одно из золотых правил таксономии, гласившее, что первое латинское название, которое дано виду, является превалирующим — на то самое правило, которое сам Линней достаточно часто обязывал соблюдать на протяжении долгих лет своей борьбы за порядок в таксономической вселенной. И так неуклюжий додо снова стал кукушкой с большой гузкой. Поскольку белый додо с Реюньона, несомненно, был близким родственником более тёмного додо с Маврикия, он был неплохим кандидатом на название Didus ineptus от Линнея. Однако, из-за того, что белая птица была явно иным видом из того же самого рода, название было изменено на Didus borbonicus, отражая тот факт, что в то время Реюньон носил название Бурбон. Поэтому оказалось, что второе название выражало почтение Бурбонам, французской королевской династии. Если, однако, помнить характерное тупое выражение «лица» толстого и медлительного додо, можно лишь удивиться тому, насколько простодушным было выражение почтения, которое должна была передать эта смена названия, учитывая упадок династии Бурбонов после кончины Людовика XIV.

Что касается родригесского пустынника, никто точно не знал, что с ним делать. Всё закончилось тем, что его классифицировали как иной род в этом же семействе и дали ему невыразительное название Pezophaps solitarius, «одинокий пеший голубь». Семейство, включющее трёх злополучных птиц, получило название Raphidae в честь маврикийского додо. Линней стал одновременно и виновником, и жертвой путаницы, окружающей первые попытки классифицировать должным образом маврикийского додо и его кузенов.

Ведя хронику своей жизни в изгнании на Родригесе, Франсуа Лега написал о пустыннике. Он также описал того, кого назвал «великаном»: существо высотой шесть футов, с длинными ногами и маленьким телом. Это мог быть журавль или цапля, но один из современников Лега назвал его родом страусов. Так распространилось ошибочное представление о том, что пустынник Лега представлял собой форму страусов с очень короткими ногами. И потому, устанавливая порядок в животном царстве в течение восемнадцатого века, и, конечно же, с самыми лучшими намерениями, Линней записал додо с Маврикия и его родственников коротконогими страусами.

Последний известный додо — чучело из коллекции натуралиста Джона Традесканта, пожертвованное Музею Ашмола в Оксфорде в 1683 г. — было по меньшей мере столетнего возраста, когда его выбросили 8 января 1755 г. К счастью, кто-то оторвал голову и ногу образца и сохранил их. Остальное было сожжено как мусор.

Как отмечено в записях музея, ликвидация додо и нескольких других образцов производилась по распоряжению, отданному «на собрании большинства посетителей».{75} Распоряжение было вынесено вицеканцлером Джорджем Хаддсфордом и его попечителями, приходившими по списку на ежегодную встречу, как особо оговорил Элиас Ашмол, благотворитель, стоявший у истоков музея. Если они и знали, что уничтожают последнего из существующих додо, живого или мёртвого, им было всё равно. Как написал спустя почти сто лет после этого события великий геолог Чарлз Лайелль,

Некоторые жалуются, что надписи на надгробных плитах не дают никакой общей информации, кроме того, что люди родились и умерли — событий, которые происходят у всех людей схожим образом. Но смерть вида — это настолько примечательное событие в естествознании, что оно заслуживает особой церемонии в память о себе; и потому с немалым интересом мы узнаём из архива Оксфордского университета точный день и год, когда останки последнего экземпляра додо, которому позолили гнить в Музее Ашмола, были выбошены на свалку.{76}

Решив, что единственное чучело додо в его коллекции уже выглядело непрезентабельно, Музей Ашмола в Оксфорде сжёг его вместе с прочим хламом. Для потомков были спасены лишь эти голова и нога. Это был последний экземпляр додо, остававшийся в мире. (Из книги Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

В это же время влиятельное собрание натуралистов дало додо новый шанс на участие в интеллектуальной жизни. Его главой был Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон (1707–1788), богатый французский аристократ, который был самым плодовитым и наиболее известным популяризатором науки своего времени. Он был математическим гением, и про него говорят, что в возрасте 20 лет он открыл биноминальную теорему. Среди множества его достижений были превращение «Jardin des Plantes», королевского ботанического сада в Париже, которым он руководил с 1738 г. до своей смерти, в настоящее научное учреждение, и издание «Естественной истории» в 44 томах, самого популярного среди широких масс свода научных знаний того времени. В разделе, посвящённом птицам, который вышел в свет между 1770 и 1783 гг., Бюффон помог подарить бессмертие додо, который во французском языке известен как dronte.

У большинства животных вес означает силу; но здесь он лишь придаёт тяжесть; страус или казуар способны летать не больше, чем дронт, но они, по крайней мере, очень быстры при беге; а дронт выглядит, словно обездвиженный собственным весом и способен лишь волочить своё тело; он выглядит так, словно состоит из грубой и инертной материи, для которой было использовано недостаточно живых молекул; у него есть крылья, но эти крылья слишком короткие и слишком слабые, чтобы поднять его в воздух; у него есть хвост, но этот хвост непропорционален и неуместен; он выглядит, словно черепаха, которая завернулась в останки птицы, и Природа, снабдив его этими бесполезными излишествами, похоже, захотела увенчать их трудностями чрезмерного веса, нелепостью движений и инерцией массы, и сделать его тучность ещё более возмутительной из-за того, что она принадлежит птице.{77}

Бюффон не только увеличил возраст Земли до примерно 75000 лет, он также предложил модель эволюции по состоянию на восемнадцатый век. Это была очень продуманная и основательная модель, и она ещё продолжала существовать в тени идеи Дарвина, по меньшей мере, через три десятилетия после публикации «Происхождения видов..», подливая масло в огонь знаменитых дебатов по вопросам дарвинизма, которые проходили в Оксфорде в 1860 г. В сущности, утверждал Бюффон, тем процессом, который приводил к образованию новых видов, была дегенерация животных.

С точки зрения этой теории облик животным с течением времени придают формообразующие силы их среды обитания. Главным примером у Бюффона был сам человек, некогда однородный прототип, но распавшийся в настоящее время на множество отличающихся друг от друга, «дегенерировавших» рас. Как он сам выразился в главе «Вырождение животных», включённой в раздел «Четвероногие» своей «Естественной истории»:

Изменения стали настолько большими и поразительными, что мы бы поверили в то, что чёрная, лапландская и белая расы образуют три различных вида, если бы не факт, что мы уверены в том, что был сотворён только один человек, а также потому, что чёрная, лапландская и белая расы могут объединяться и совместно порождать большую и уникальную семью нашего человеческого рода: кровь различна, но происхождение одно.{78}

Своей способностью к размножению и к смешению рас человек демонстрирует гибкость, выходящую за рамки той, которая встречается среди животных, и ещё больше — той, что у растений; согласно Бюффону, эта гибкость происходит «в меньшей степени от тела человека, нежели от самой его души».

Эта гибкость помогает нам достигнуть дальнейшего понимания истории Земли: в схеме Бюффона Земля была разделена на два материка, «старый» и «новый», т. е. Евразия-Африка и обе Америки. Это деление было «старше, чем все наши памятники; но человек — ещё старше, потому что он обитает в этих двух мирах».

Путём сознательного разведения изменения можно было резко ускорить, тогда как влияние окружающей среды действует намного медленнее. Бюффон думал, что потребуется

сто пятьдесят или двести лет, чтобы осветлить кожу чёрных путём смешения с кровью белых; но нам бы потребовались, вероятнее всего, многие века, чтобы достигнуть того же самого эффекта исключительно посредством влияния климата…

Однако строгие эксперименты в этой области были бы трудновыполнимыми:

Нам нужно было бы перевезти некоторое число индивидуумов из этой чёрной расы из Сенегала в Данию. Мы должны были бы сочетать этих чернокожих с их женщинами и тщательно сохранять расу, не позволяя никакого смешения; эти меры — единственное, что мы можем использовать, чтобы определить, сколько времени потребовалось бы нам, чтобы ещё раз собрать воедино природу белого человека, и сколько времени займёт изменение от белого до чернокожего.{79}

Кроме того, следует учитывать половые различия, если дело касается размножения с целью усовершенствования расы: «сила тела и крупный размер — мужские признаки; манерность и красота — женские признаки». Также влияние других факторов могло давать различные физические проявления. Например, Бюффон настаивал на том, что люди не должны пренебрегать важностью привычек в питании, поскольку пища — это путь, при помощи которого земля влияет на форму тела так же, как небо влияет на форму вида, изменяя кожу. Фактор питания был важнее для травоядных, чем для хищников, поскольку растения напрямую передавали свойства земли:

Вообще, влияние пищи больше, и оказывает более сильное воздействие на животных, которые живут, питаясь травой и плодами; те, которые, напротив, питаются исключительно своей добычей, меньше изменяются по этой причине, и больше из-за влияния климата; это имеет место, потому что мясо — это пища, уже подготовленная и уже ассимилированная для природы плотоядного животного, которое его пожирает; в то же время трава — первичный продукт земли, она обладает всеми свойствами земли и непосредственно передаёт животному, питающемуся ею, свойства земли.{80}

Бюффон иллюстрировал эту концепцию, сравнивая европейские породы овец с породами из остальных частей света: «Они все несут на себе печать окружающей их среды: в некоторых аспектах они стали более совершенными, в других показывают больше недостатков. Но, поскольку совершенствоваться, или же выказывать недостатки — это для природы одно и то же, все они вырожденные, потому что все они изменённые».

Бюффон отметил, что факторы земли и неба оказывают более прямое влияние на животных по сравнению с человеком, потому что животные, в отличие от человека, склонны иметь сходные привычки в еде, теснее зависят от земли, не могут строить хижины или носить одежду, и даже разжигать огонь, а потому гораздо больше подвержены стихиям. Вот, почему среди животных представители некоторого вида склонны появляться в одном месте: они беспомощны перед окружающей средой, и это то самое место, которое лучше всего соответствует им.

Наряду с «температурой климата» и «качеством пищи» Бюффон указал третью причину, ответственную за вырождение животных: «зло рабства». Согласно этому тезису, порабощённые животные в итоге теряют даже некоторые из своих первоначальных природных признаков, и становятся неспособными выживать, предоставленные сами себе. Бюффон иллюстрировал свою идею о том, что рабство может вести к передающимся потомству деформациям, примером непритязательного верблюда:

Он родится с горбами на спине и с мозолями на ногах и на груди: его мозоли — это очевидные раны, причинённые постоянным трением, поскольку они полны гноя и испорченной крови. Так как он всегда ходит с тяжёлой поклажей, давление от сбруи вначале сделало невозможным для мускулов на спине однородный рост, а потом это заставило вздуться плоть в окружающих областях; когда же верблюд хочет отдохнуть или уснуть, его заставляют падать на колени, что мало-помалу входит у него в привычку; вся тяжесть его тела ложится ежедневно, в течение многих часов подряд, на его грудь и колени; кожа этих частей, сдавливаемая и натираемая землёй, теряет шерсть, мнётся, твердеет, становится мозолистой.{81}[28]

Что касается «свободных» животных, меньше зависящих от пищи и климата, и избавленных от вмешательства человека, изменчивость возникает главным образом из их брачных повадок: те виды, которые моногамны и медленно размножаются, имеют меньше вариаций; те же, которые часто меняют партнёров, дают по несколько детёнышей в выводке и размножаются более одного раза в год, изменяются в наибольшей степени. Похоже, что это находится в прямой корреляции с размером и совершенством вида: крупные и сложные животные размножаются медленно, тогда как мелкие, низшие животные размножаются быстро.

Значительные черты сходства между животными в Старом и Новом Свете заставили Бюффона предположить, что они не были продуктом чистого и простого процесса дегенерации. По его мнению, черты сходства доказывали, что эти два континента некогда были объединены и оказались разделены Атлантикой только после того, как животные возникли из одного и того же исходного источника. После этого процесс придания им формы стихиями пошёл в различных направлениях, создав современные виды лишь после того, как воды разделили сушу. Бюффон добавил, что после этого разделения «американские существа стали мельче и более вырожденными»; это утверждение вызвало гнев у Томаса Джефферсона.{82}

Весь этот процесс видообразования путём вырождения мог бы поразить нас сегодня своей странностью. Однако Бюффон быстро напомнил своим читателям: «Что такое одарённость для Природы, если не явление, более редкое, чем прочие?»{83}

Развитие таксономии благодаря Линнею и влиянию таких мыслителей, как Бюффон — а также его протеже и преемник на посту директора «Jardin des Plantes» Жан-Батист Ламарк (1744–1829), который полагал, что не было такой вещи, как вымирание, а была лишь эволюция в другие формы — дало толчок способствующим её прогрессу морским исследованиям, когда натуралисты становились членами экипажей и на них возлагалась миссия сбора образцов флоры, фауны и окаменелостей. Примером такого рода были плавания капитана Джеймса Кука в Tихом океане.

Но самым известным среди них стало исследование берегов Южной Америки британским военно-морским судном «Бигль» с молодым натуралистом Чарлзом Дарвином на борту. Интересно отметить, что в апреле 1836 г. «Бигль» на заключительном отрезке своего пятилетнего кругосветного путешествия сделал остановку на Маврикии, который, по словам Дарвина, «был полон какого-то безукоризненного изящества».{84} Маскаренские острова были захвачены британцами в 1811 г. в ходе войны против Наполеона, и Маврикий переживал бум, подпитанный возделыванием сахарного тростника. На Дарвина, изголодавшегося по комфорту человеческой цивилизации, произвела впечатление столица, отстроенная во французском стиле, где были оперный театр и асфальтовые дороги, и он совершил путешествие по острову верхом на слоне, которого предоставил принимавший его англичанин. Можно предположить, что он слышал про додо, но упоминания об этом нет ни в его описании Маврикия, ни, если на то пошло, где-либо ещё в его рукописях, Однако основное противостояние во время состоявшихся в Оксфорде дебатов по додо было сосредоточено на идеях, которые сам Дарвин спокойно расставлял по полочкам, работая над своим революционным «Происхождением видов…». Если бы вы были натуралистом той эпохи, вам пришлось бы примкнуть к одной из сторон. Вы или поддержите в осторожной либо пылкой манере (неважно, как именно) то, что станет известно как дарвиновская концепция эволюции, или же вы отклоните её в целом и сделаете ставку на защиту предшествовавших ей объяснений разнообразия жизни, вроде тех, что предлагали Бюффон или Ламарк. Или в ином случае вам нужно было бы выработать свои собственные взгляды, которые должны быть последовательными и гибкими, когда встречаются с противоречащими им данными. Додо был идеальным объектом противостояния, потому что его причудливое обличье стало мишенью для аргументов в пользу резко различных точек зрения на причины, которые позволили новому виду произойти от ранее существовавших форм. Те, кто позже принял сторону Дарвина, видели в дронте подтверждение того, что некоторые виды могли произойти от ювенильных форм, которые достигали половозрелости и проходили полный жизненный цикл, совсем не приобретая черт взрослого организма, благодаря особенностям среды их обитания. Это явление, чётко зафиксированное у множества организмов, известно как неотения. С другой стороны, дронт был образцовой лошадкой, на которой выезжали красочные идеи видообразования, с мастерским красноречием выдвинутые Бюффоном. Как мы уже видели, Бюффон предпочитал считать видообразование явлением, которое возникает благодаря различным способам вырождения, которые накладывают на исходную группу среда обитания и особенности размножения.

Выступая перед аудиторией скептически настроенных коллег, склонных отбросить додо как фольклор или плод воображения, оксфордские полемисты воскресили птицу из единственных доступных им свидетельств: разрозненных костей, частичных скелетов, дневников моряков семнадцатого века и прилагавшихся к ним гравюр на дереве, а также из небольшой коллекции вызывающих недоумение портретов додо кисти таких художников, как Хофнагель и Саверей.

Картины, рисунки и гравюры были разбросаны по частным владельцам, антикварам и случайным библиотекам. Из-за этого их было сложно отследить, собрать воедино и изучить как единое целое. Чаще всего изображения додо в произведениях искусства размещались не на натуралистическом фоне, а скорее представляли собой странные коллекции редкостей, собранных в век открытий, а затем размещённые в мифологических или изображающих райский сад композициях, продиктованных вкусами богатых патронов вроде Рудольфа II. Таким образом, додо изображались в компании существ со всего света, что создавало ощущение нереальности додо. Например, на одной из картин Саверея додо показан стоящим возле маленького ручья и с любопытством глядящим на нечто напоминающее маленького угря в воде. В девятнадцатом веке это изображение стало причиной долгих дебатов о том, могли ли дронты быть плотоядными.

Поэтому, чтобы их наблюдения обрели смысл, додологи Оксфорда должны были освободить дронтов от обманчивого контекста исходных картин и ещё раз собрать их вместе. На этих реконструкциях птиц иногда показывали в одиночку. Иногда вокруг них рисовали элементы флоры, которая должна быть в том месте, или же животные и растения, сопровождающие их в исходной работе, были просто показаны контурным рисунком, поэтому зритель знал, какое именно существо было в центре внимания. При всех своих благих намерениях эти процедуры просто создавали ещё больше беспорядка.

Но какой след могли оставить в настоящей науке дюжина костей и несколько мазков кисти? Сложно представить себе учёных, принимающих такой вызов в наши дни. Усилия по реконструкции дронта, предпринятые в начале девятнадцатого века, выглядят ещё более впечатляющими, если мы будем помнить о том, что краткое сообщение джентльмена по имени сэр Хамон Лестранг, который видел живого додо, демонстрировавшегося публике за деньги в Лондоне, и было в течение некоторого времени единственным свидетельством. В то время на Маскаренских островах не было обнаружено никаких дополнительных костей. Несколько натуралистов-любителей провели всю свою жизнь на островах и собрали большие коллекции костей, но ни в одной из них не было останков дронта.

Ошибочно считалось, что, если додо населял Маврикий, то лучшим местом для поиска его останков был бы близлежащий Мадагаскар, поскольку это было гораздо больший остров с богатой фауной. Однако, все исследования, проведённые на Мадагаскаре, оказались безрезультатными. Ранее обширные описания экосистем Мадагаскара, сделанные путешественниками семнадцатого века, никогда не упоминали похожее на дронта существо. Это неизменное отсутствие свидетельств подпитывало скепсис в отношении птицы, которую никогда не видел ни один учёный, и которая не сохранилась ни в одном фольклорном произведении у себя на родине. После своего открытия дронту хватило около столетия, чтобы вымереть. Потребовалось ещё полтора века, чтобы додо вновь появился на свет из слов, картин и горстки останков.

Когда Стрикланд написал книгу «The Dodo and Its Kindred» («Додо и его родня»), было известно о существовании пяти картин маслом с изображениями дронтов. Одна не была подписана, три были написаны Руландтом Савереем и одна Хансом Савереем, племянником Руландта. Самая известная из картин Саверея изображает Орфея, очаровывающего животных своей музыкой, и среди бесчисленных птиц и зверей, которые все изображены с предельной точностью, мы видим неуклюжего дронта, очарованного струнами лирического певца. На этой картине мы видим одно из самых живых изображений додо среди когда-либо написанных, и это позволило Стрикланду предположить, что оно было сделано с живого экземпляра. Это та знаменитая птица, которая глядит на угря в воде; это привело к спору о том, могли ли бы додо питаться мелкими водными животными. (Из Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Чтобы лучше понимать предмет обсуждения, додологи девятнадцатого века зачастую изымали маврикийского додо из исходных картин ради реализма. Эти додо были взяты и собраны вместе из трёх разных картин. Додо слева — тот самый, который «во всей красоте своего уродства» восхитил Уильяма Джона Броудрипа.{85} (Из Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Чтобы осуществить прорыв в молодых науках, нужно проявить находчивость. Пусть в наше время это могло бы показаться наивным подходом к проблеме, но кропотливый анализ старинных картин приносил свои плоды. Благодаря этому не только подтвердилось существование дронта, но и было сделано усилие, требующееся от додологов и позволившее охватить разнородный массив свидетельств, среди которых были сообщения моряков, старые гравюры по дереву и сообщения из вторых рук, описывавшие флору и фауну Маскаренских островов, чтобы достичь более полного понимания этой птицы.

В книге «The Dodo and Its Kindred» («Додо и его родня»), изданной в 1848 г., Хью Эдвин Стрикланд, президент Ашмольского общества в Оксфорде (месте хранения двух несчастных останков додо), работая в сотрудничестве с соавтором Александром Мелвиллом, предпринял огромные усилия, чтобы вернуть додо к жизни, понять и объяснить его вымирание.

Помимо ашмольских останков Стрикланд исследовал кости додо, найденные в пещере на Родригесе маврикийскими натуралистами и выставленные Жоржем Кювье в его музее в Париже. Кювье (1769–1832) был последователем Линнея и наследником мантии Бюффона и Ламарка в качестве ведущего учёного Франции. Стрикланд написал о воздействии человека на природу следующее:

Кажется весьма вероятным, что смерть является законом природы как для вида, так и для индивида; но в обоих случаях эта внутренняя тенденция к исчезновению направляется действием насильственных или случайных причин. В различные периоды на распределение органической жизни оказывали воздействие многочисленные внешние факторы, и исключительно во время настоящей эпохи действовал один из них, а именно — деятельность человека, влияние, специфичное в своих проявлениях, которое становится известным нам благодаря свидетельствам, а также по нейтральным данным. Цель настоящего труда — показать некоторые примечательные примеры исчезновения нескольких орнитических видов, составляющих целое подсемейство, при содействии человека и при обстоятельствах, представляющих особый интерес.{86}

Сейчас нам практически ничего не известно о Стрикланде, даже год его рождения, но в его книге о дронте мы видим, как за десятилетие до публикации «Происхождения видов…» Дарвина он рассуждает о характере распространения и адаптации вида в рамках предполагаемого портрета экосистемы:

Мы обнаруживаем, что существует особое отношение между образованиями у организованных тел и областями земной поверхности, на которых они обитают. Некоторые группы животных и растений, часто очень обширные и включающие множество родов и видов, оказываются ограниченными некоторыми материками и окружающими островами.{87}

Он иллюстрирует это краткой сноской: один пример «из тысячи», группа колибри включает сотни видов и ограничена в распространении исключительно обеими Америками и Вест-Индией. Отметив это, автор продолжает:

При нынешнем состоянии науки мы должны довольствоваться признанием существования этого закона, будучи не в состоянии изложить его преамбулу. Он не подразумевает того, что распределение органической жизни зависит от почвы и климата, поскольку мы зачастую находим совершенную идентичность этих условий в противоположных полушариях и на удалённых друг от друга материках, чьи фауны и флоры почти полностью различны. Он не подразумевает того, что родственные, но разные организмы появились путём генерации, или спонтанного развития от одной и той же исходной группы; однако (чтобы пропустить иные возражения) мы видим, что отдельные вулканические островки, которые поднялись со дна океана (вроде Галапагосских островов, например) населены наземными формами, родственными таковым с ближайшего материка, хотя и отдалёнными на сотни миль и явно никогда не встречавшимися с ними. Но этот факт может указывать на то, что Творец при создании новых организмов, чтобы освободиться от функций, лишь время от времени востребуемых вечно колеблющимся равновесием природы, задумал приспосабливать их, сохраняя упорядоченность Системы, путём изменения типов структуры, уже установившихся в соседних местонахождениях, а не действовать per saltum [скачками], вводя в оборот формы более чуждого облика.{88}

Наметив сцену для вымирания «орнитического вида», который он считал таким дорогим для себя, Стрикланд начал описывать додо: «У этих птиц были большие размеры и гротескные пропорции, слишком короткие и слабые для полёта крылья, рыхлое и неплотное оперение, и облик в целом, наводящий на мысль о гигантском незрелом существе». Их история была уникальна во всех отношениях. За два века до этого люди колонизировали их родные острова и «быстро истребили» их. «Столь быстрым и столь полным было их исчезновение, что их расплывчатые описания, сделанные старинными мореплавателями, долгое время расценивались как сказочные или преувеличенные, и эти птицы, почти современники наших прадедов, в умах многих людей стали ассоциироваться с грифоном и фениксом из мифической древности». Стрикланд объявил, что его цель — «доказать честность простых путешественников семнадцатого века».

Называя этих птиц Didinae, Стрикланд встал на сторону Линнея в таксономических дебатах. Он подчеркнул, что выбрал эту группу не случайно и не просто из-за её причудливости; он скорее напомнил нам, что эти обречённые на гибель существа представляют собой значительный символ в человеческой истории. Didinae показывают нам первые несомненно подтверждённые случаи исчезновения видов живой природы посредством действий человека. Подробно размышляя над значением таких случаев вымирания, Стрикланд коснулся особых отношений Бога и человека:

Наше утешение следует искать в мысли о том, что Творец предназначил Человеку: «плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею». Прогресс Человека в цивилизации, больше, чем просто увеличение численности, непрерывно расширяет географическую область распространения Искусства, посягая на территории Природы, и, следовательно, поле для исследований у Зоолога или Ботаника грядущих веков будет значительно уже, чем то, которое радует нас в настоящее время. Поэтому долг натуралиста — сохранить в анналах Науки знание об этих вымерших или исчезающих организмах, когда у него нет возможности сохранить их жизнь.{89}

«Старейшие из жителей уверяют всех, что эти чудовищные птицы всегда были им неизвестны. Однако, как бы то ни было, несомненно, что на протяжении почти целого века никто не видел здесь животное этого вида. Но весьма вероятно, что перед тем, как острова были заселены, у людей была возможность обнаружить некоторые виды очень крупных птиц, тяжёлых и неспособных к полёту, и что первые моряки, которые высаживались там, вскоре уничтожили их так же легко, как легко их было добыть».{90} (Из Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Это оказалось вовсе не простой задачей, или, как выразился Стрикланд: «во многих случаях палеонтологи располагают гораздо лучшими данными для определения зоологических характеристик того вида, который исчез несметное число лет назад, чем того, который был представлен группой птиц, несколько видов которых жило в период правления Карла Первого». Затем Стрикланд ещё раз повторил, что верит в реальность додо:

Большинству людей знакомы общие факты, связанные с тем замечательным произведением Природы, что известно под именем додо — с той странной необычной птицей, гротескная внешность которой и провал всех усилий, предпринятых на протяжении прошлых полутора сотен лет с целью обнаружить живые экземпляры, долгое время заставляли учёных-натуралистов подвергать сомнению само её существование. Мы обладаем, однако, неоспоримым свидетельством в пользу того, что такая птица ранее существовала на маленьком острове Маврикий, и это установлено с не меньшей уверенностью, чем то, что этот вид полностью истреблён примерно за два века.{91}

Если предположить, что додо действительно был реальным существом, то откуда взялась его странная морфология? Этот фундаментальный вопрос был в центре внимания во время диспута между Стрикландом и двумя коллегами-орнитологами, Ричардом Оуэном и Уильямом Джоном Броудрипом, которые объединили свои усилиям и создали в 1866 г. весьма внушительную компиляцию, разумно озаглавленную «Биография додо» (Memoir of the Dodo). Броудрип собрал выписки из старых сообщений и объединил их в длинное предисловие, тогда как Оуэн взял на себя кропотливый труд по измерению, сравнению и зарисовке ради нашего просвещения всех доступных костей дронтов в музеях.

Но, если вне контекста додологии Стрикланд остался фактически неизвестным для потомков, то Оуэн — это совсем иной случай. Родившийся в Ланкастере, Англия, в 1804 г., Оуэн обучался на хирурга и начал свою карьеру натуралиста в Лондоне, став помощником Уильяма Клифтса, хранителя Коллекции Хантера в Королевской коллегии хирургов. В 1830 г. Клифтс попросил, чтобы он провёл великого французского натуралиста Жоржа Кювье с экскурсией по Коллекции Хантера, когда Кювье приезжал в Англию. Кювье отплатил тем же, пригласив Оуэна навестить его на следующий год в Париже; там Оуэн тщательно изучил образцы Кювье в Национальном музее естественной истории. До своей смерти в 1892 г. Оуэн считал, что это исследование оказало «важнейшее влияние на мою работу».{92}

После смерти Клифтса Оуэн занял его место и в 1856 г. был назначен руководителем отделов естествознания в Британском музее, для которого он спланировал занять новые кварталы в Южном Кенсингтоне. В это время он оставил медицинскую практику и посвятил себя исследованиям. В 1828 г. он уже начал анатомировать мёртвых животных из садов Зоологического общества в Лондоне, а за свою дальнейшую карьеру удостоился значительных наград в областях сравнительной анатомии, палеонтологии позвоночных и геологии. Он помог определить рамки нескольких естественных групп организмов и впервые описал много видов организмов, как современных, так и ископаемых. И, конечно же, ему приписывают создание термина «динозавр». Он издал множество работ, благодаря которым приобрёл свою репутацию «английского Кювье». Его работа в области сравнительной анатомии и палеонтологии действительно была сделана в лучших традициях Кювье. Среди множества оказанных ему почестей был дом в Ричмонд-Парке, пожалованный самой королевой Викторией, а при уходе в отставку он был посвящён в рыцари Ордена Бани.

В ходе своих исследований Оуэн был очарован современными и ископаемыми однопроходными (млекопитающими, откладывающими яйца, как утконос) и сумчатыми (млекопитающими вроде кенгуру, которые носят своих новорождённых детёнышей в сумке). Многочисленные экспедиции, посланные в Австралию и Новую Зеландию, привозили в Англию образцы на исследование Оуэну. Кроме того, Оуэна страстно интересовали приматы, прежде всего человекообразные обезьяны и их отношение к людям. И вновь несколько исследователей Африки послали ему образцы для исследований и классификации[25]. Кульминация этих исследований настала для Оуэна в 1839 году, когда экспедиция, работающая по его указанию в Новой Зеландии, обнаружила бедренную кость, которая, как оказалось, принадлежала ранее неизвестной гигантской птице, существу, которое сейчас известно как новозеландский моа. Эта находка была чрезвычайно уместной для таксономических дебатов в отношении додо, в которых Оуэн, что характерно, всегда страстно желал выразить, защитить и доказать своё собственное мнение.

Сегодня Оуэна одинаково часто вспоминают за то, что он находился в резкой оппозиции к взглядам Чарлза Дарвина, а также за его значительный вклад в исследование ископаемых животных. Оуэн утверждал, что выступал против Дарвина не по вопросу эволюции, а по механизму естественного отбора, и изложил сложные взгляды по вопросу «трансмутации видов», которые были не вполне очевидны, отчасти из-за его стиля изложения. В 1848 г. он заявил, что думает о шести способах, которыми мог бы действовать Творец при создании видов, но не перечислил их. Это привело к дебатам с одним из главных защитников Дарвина, Томасом Гексли, бывшим много лет студентом Оуэна, которые в итоге завершились в 1860 г. несколько патетическим (для Оуэна) публичным противостоянием между этими двумя людьми во время встречи Британской ассоциации продвижения науки — президентом которой Оуэн был в 1858 г., но члены которой теперь, похоже, обернулись против него. Обида из-за этого прилюдного замешательства, видимо, и подтолкнула Оуэна к тому, чтобы подготовить епископа Оксфордского Сэмюэля Уилберфорса к бесконечной полемике последнего против Гексли. По иронии судьбы Оуэн и Дарвин были коллегами на протяжении 20 лет, до того, как проявились их различия во взглядах. Оуэна представил Дарвину Чарлз Лайель, и эти два человека начали дружеское сотрудничество, когда Дарвин попросил Оуэна помочь классифицировать его южноамериканские окаменелости.

Мы можем лишь строить догадки насчёт того, были ли оценки Оуэна отравлены мыслью о том, что его собственное превосходство в биологии было почти утрачено, когда в 1859 г. было издано «Происхождение видов…», или же он, возможно, настолько прикипел к идеям, унаследованным от Бюффона, что любое альтернативное объяснение эволюции было ересью. Подобно Бюффону, Оуэн верил что додо был ошибочным и поспешным творением юной и неразумной среды обитания. Подобно Бюффону, Оуэн полагал, что Маврикий был слишком молодым геологически и слишком маленьким, чтобы породить менее причудливые и более интеллектуальные образцы животных. В глазах обоих мужей катастрофа под названием «додо» демонстрировала нелепость во всех отношениях, даже в брачных повадках. Согласно Оуэну, моногамное поведение додо лишило птицу «волнения, даже сезонных брачных турниров», позволив ему «продолжать питаться и размножаться в ленивой, глупой манере», тем самым блокируя «любой рост cerebrum пропорционально постепенно усиливающемуся приращению массы тела».{93}

Имея на руках только мелкие сохранившиеся фрагменты и лишь несколько картин и гравюр, чтобы говорить о ненормальной птице, додологи девятнадцатого века должны были собрать предмет своего изучения воедино из фрагментарных свидетельств. Скелет на этой иллюстрации воссоздан из разрозненных костей и используется как каркас для окружающего силуэта. (Из Masauji Hachisuka, The Dodo and Kindred Birds; or, The Extinct Birds of the Mascarene Islands, London: H. F.& G.Witherby, Ltd., 1953.)

Намереваясь дискредитировать Дарвина, Оуэн написал длинную анонимную рецензию на «Происхождения видов…», которая была опубликована в 1860 г. в «The Edinburgh Review», и которая была, по словам Дарвина «чрезвычайно злостная, умная, и, боюсь, … весьма разрушительная. Он неверно цитирует некоторые фрагменты, изменяя слова внутри кавычек. Потребуется затратить много времени на её изучение, чтобы целиком оценить всю горечь множества замечаний, направленных против меня».{94}

По мере того, как научное сообщество всё больше принимало теорию Дарвина, Оуэн несколько изменил свою позицию. Хотя он и отвергал доктрину Дарвина до самого конца, но признал точность её основ, заявляя, что он был первым, кто отметил справедливость принципа, на котором она основывалась. Само собой разумеется, эти два человека никогда больше не были близки.

С другой стороны, Стрикланд изначально встал на сторону Дарвина, поддерживая мнение о том, что додо выглядит, словно утёнок, внезапно раздувшийся до огромных размеров; это он интерпретировал следующим образом: «додо представляет нам один из тех случаев, примеров которых много у нас в Зоологии, когда вид, или же часть органов вида постоянно остаётся в недоразвитом или инфантильном состоянии».{95}

Чтобы подкрепить свою точку зрения, Стрикланд привёл другие примеры неотении, в том числе «вечного сосунка» гренландского кита и протея, микроорганизм[26], которого Стрикланд назвал «вечным головастиком». Аналогичным образом додо был бы «вечный птенец… покрытый пухом вместо перьев, и с крыльями и хвостом, настолько короткими и слабыми, что они совершенно непригодны для полёта».{96}

Но Оуэн в заключительной части «Биографии додо» обратился к тем, кто, подобно Стрикланду, упомянул недоразвившиеся органы, необходимые для эволюции, взяв на себя роль «очернителей Бюффона».{97}

Оуэн высмеивал выкладки Стрикланда, процитированные выше, а затем спросил, что очернители Бюффона могут предложить вместо его теории по вопросу о происхождении додо. Отвечая на это, Стрикланд утверждал, что:

Может показаться, что на первый взгляд сложно объяснить присутствие органов, которые фактически бесполезны. Почему, спросите вы, у кита имеются зачатки зубов, которые никогда не используются для жевания? Почему у Proteus есть глаза, когда он специально сотворён, чтобы жить в темноте? И почему вообще у додо были крылья, когда эти крылья были бесполезными для передвижения? Эти явно аномальные факты в действительности представляют собой указания на те законы, которым волен был следовать Творец, создавая организованных существ; это надписи неизвестными иероглифами, которые, как мы уверены, означают нечто, но ради прочтения которых мы едва начали осваивать алфавит. Однако появились разумные основания для веры в то, что Творец назначил каждому классу животных определённый тип строения, от которого Он никогда не отходил, даже в самых нелепых и эксцентричных модификациях формы. Таким образом, если мы предполагаем, что абстрактная идея Млекопитающего подразумевала наличие зубов, идея Позвоночного — наличие глаз, а идея Птицы — наличие крыльев, то тогда мы можем постичь смысл того, почему у кита, протея и додо эти органы были лишь подавлены, но не полностью уничтожены.{98}

Оуэну это казалось смехотворным: «Это понятие типовых форм или центров, к сожалению, не имеет никакого отношения ни к абстрактным биологическим предположениям или теориям, ни к практическим вопросам, от которых жизненно зависит истинный прогресс Естествознания. Если такие типы существуют, то Национальный Музей, как они утверждают, мог бы выставить на обозрение исключительно их».{99}

Чтобы придать ещё больший вес своим аргументам против Дарвина, Оуэн процитировал собственное письмо в лондонской «Таймс», написанное в мае 1866 г.

Некоторые натуралисты поспешно утверждают, что необходимо всего лишь показать типовую форму каждого рода или семейства. Но они не говорят нам, что же представляет собой такая «типовая форма». Это метафизический термин, который подразумевает, что у Творческой Силы был руководящий образец для конструирования всех изменчивых или отклоняющихся форм внутри каждого рода или семейства. Идея лишена доказательства; и те, кто громче всех защищает сведение выставленных в музее экземпляров к «типам», менее всего способствовали облегчению трудностей, встающих перед практикующим куратором при подборе образцов… {100}

Додо иллюстрирует идею Бюффона о происхождении видов путём отклонения от более совершенного исходного типа путём дегенерации. В соответствии с идеей Ламарка известные последствия неупотребления одного органа движения и избыточного использования другого указывают на вторичные причины, которые, возможно, были задействованы при создании этой птицы. Молодняк у всех голубей выклёвывается из яиц с такими же маленькими крыльями, как у додо, но последний вид сохраняет незрелый облик. Главным условием, делающим возможным рождение и длительное существование такого вида на острове Маврикий, было отсутствие любых животных, которые могли убить крупную птицу, неспособную к полёту. Завоз такого рода хищников стал фатальным для вида, который потерял средства спасения. Маврикийские голуби, которые сохранили способность к полёту, продолжают там существовать.

Но взгляды Стрикланда не имели ничего общего с идеями, унаследованными от Бюффона, особенно с представлениями о том, что в процессе изменений могли быть задействованы несовершенство или дегенерация:

Каждое животное и растение получило свою специфическую организацию с определённой целью: не для того, чтобы вызывать восхищение у других существ, а для того, чтобы поддерживать своё собственное существование. Поэтому его совершенствование заключается не в количестве или повышении сложности его органов, а в адаптации целой структуры к внешним обстоятельствам, в которых ему предназначено жить. Поэтому каждый отдел органического существа в равной степени совершенен; невзрачнейший анималькулюс или простейшая нитчатка являются в равной степени организованными применительно к соответствующей им среде обитания и к предназначенным им функциям в сравнении с Человеком, который называет себя царём природы. Такой взгляд на творение, конечно же, более философский, чем грубые и профанские идеи, поддерживаемые Бюффоном и его учениками, один из которых назвал додо un oiseau bizarre, dont toutes les parties portaient le caractere d’une conception manquee [ «причудливая птица, чьи части тела несут на себе признаки негодной концепции»]. Он вообразил, что это несовершенство было результатом юношеской нетерпеливости недавно образовавшихся вулканических островов, которые дали жизнь Додо, и имеет в виду, что устойчивый старый материк породил бы намного лучший вид.{101}

А вот заключительное возражение Оуэна: «Однако, следует сказать правду. Didus ineptus исчез из-за своей дегенерированной или несовершенной, хотя бы и приобретённой структуры».{102} Иными словами, он не сумел приспособиться.

Хотя во время продолжительных дебатов об эволюции обе стороны согласились с тем, что такая вещь, как додо, действительно существовала, и что он вымер, ещё оставалась задача классификации птицы, разрешение абсурдной ситуации, порождённой таксономией восемнадцатого века. К середине 1800-х годов мнения по-прежнему резко разделялись — настолько же, насколько Ричард Оуэн отличался от своего любимого наставника Кювье. Они оставались добрыми друзьями до смерти Кювье через два года после поездки Оуэна в Париж. Однако Кювье упрямо придерживался идеи о том, что додо принадлежал к куриным птицам. Оуэн столь же яростно сражался за то, что додо был разновидностью стервятников. Сложность вопроса точной классификации додо иллюстрирована в статье Оуэна «Наблюдения относительно додо, Didus ineptus», впервые прочитанной перед публичным заседанием Британской ассоциации продвижения науки в июле 1846 года.{103}

Новые отложения с костями предположительно вымершего «нового рода гигантских бескрылых птиц», включающие «пять видов; один потрясающей высоты в десять футов», были незадолго до этого раскопаны в Новой Зеландии, и на академическую сцену вышел киви Apteryx, а сам Оуэн выступал в роли ведущего эксперта по новым видам. Изучение гигантских птиц минувших времён было одним из главных увлечений Оуэна, отчасти вызванным открытием колоссального новозеландского моа, которого в 1843 году он назвал Dinornis. Это были первые известные ископаемые остатки птицы. Затем, в статье от 1863 г. Оуэн сообщил о необычной юрской ископаемой птице Archaeopteryx, которая была обнаружена в Германии. Обнаружение свидетельств в пользу того, что в состав фауны нашей планеты действительно входило несколько групп огромных нелетающих птиц, распространённых на различных широтах, придавало больше достоверности мысли о фактическом существовании большого и глупого додо.

Довеском к волнению, которое вызвали Dinornis и Apteryx, было доказательство того факта, что ещё одна вымершая птица, что-то вроде колоссального страуса, бродила незадолго до настоящего времени по равнинам Мадагаскара. Это существо, классифицированное как Aepyornis maximus, достигало роста десяти футов в стоячем положении, весило полтонны и откладывало яйца объёмом в два галлона; оно вымерло, когда в шестнадцатом веке европейцы добрались до Мадагаскара и начали охотиться на него и собирать его яйца.

Несложно представить себе, какой эффект оказала чудовищная тень существования и упадка Aepyornis, упавшая на орнитологию девятнадцатого века. Естественное и спровоцированное человеком вымирание колоссальных предшественников современных видов становилось всё более чётким и неопровержимым явлением. В докладе, впервые прочитанном на публичом заседании в 1848 г. и названном «О динорнисе», Оуэн упомянул всё множившиеся находки доисторических останков крупных животных в Азии, Европе и Южной Америке, а также в Австралии и в Новой Зеландии. Особенно замечательными и убедительными были неоднократные находки в речных отложениях Новой Зеландии останков от гигантских форм птицы, родственной тому маленькому виду, который всё ещё существует там, и только ему. Это соответствие географического местоположения вымерших гигантских и ныне живущих мелких птиц Новой Зеландии ещё более поразительно, если помнить о том, что они входили в число самых высоких представителей наземных теплокровных животных на острове, который до появления Человека, был лишён любых наземных млекопитающих, и нынешние представители класса сводятся там к «верной собаке», которая изначально сопровождала маори, и к сопровождающим людей стадам и вредителям семейства Murinae [мышам и крысам], которые были недавно завезены европейскими путешественниками и колонистами.{104}

Именно новозеландские находки вынудили Оуэна, как он написал в предисловии к своей окончательной версии «Биографии додо», «добавить несколько наблюдений, который я сделал в ходе недавнего посещения Оксфорда, касательно известных головы и лапы додо, сохраняющихся в Музее Ашмола в этом университете».{105} Оуэн мог испытывать слабость к масштабным диспутам, но именно в данном конкретном случае он не хотел классифицировать дронта как форму стервятников исключительно из-за особенностей сгибания его мускулов, в отличие от его старого друга Кювье. Скорее Оуэна заставили сосредоточиться на сходстве додо и стервятников измерения и сравнения, проделанные им самим. Обязательства, которыми был связан Оуэн — превосходная иллюстрация серьёзного вызова, брошенного его современникам-додологам, один из которых вознесёт их на эпические вершины описательной анатомии. Поскольку додо исчез с лица земли и оставалось полагаться лишь на полдюжины аллегорических картин и какую-то пачку наивных набросков и гравюр, они должны были вновь и вновь обращаться к черепу и лапе, чтобы заставить кости заговорить.

Оуэн оценил кости красноречиво и точно. С изрядной долей искренности он фактически начал с тех деталей, которые, казалось, ставили додо в стороне от стервятников. После долгого и внимательного исследования различных костей черепа Оуэн обратился к лапе. Именно здесь Оуэн нашел множество черт сходства между дронтами и стервятниками. Эти черты сходства имели двойной эффект, не только заставляя додо казаться близким к стервятникам, но также отдаляя его от орлов, другого семейства, предложенного для включения в него ненормальной птицы. Рассмотрев все детали, Оуэн заключил, что кости могут рассказать вполне убедительную историю:

Если смотреть в целом, то черты хищных птиц [здесь это относится исключительно к стервятникам] более всего преобладают в строении ноги, как и в общей форме клюва додо, а ограниченное количество имеющихся у нас в распоряжении анатомических знаний о вымершей наземной птице с Маврикия поддерживает заключение о том, что она является чрезвычайно изменённой формой отряда хищных птиц. Лишенный способности к полёту, он мог располагать немногими возможностями охотиться на членов его собственного класса; и если он не поддерживал своё существование исключительно за счёт мёртвой и разлагающейся органической материи, он, вероятнее всего, ограничивался своими нападениями на класс рептилий и на прибрежных рыб, ракобразных, и т. д., которых позволяют ему хватать и держать крепким захватом хорошо развитый задний палец и коготь.{106}

Сказав это, Оуэн подтвердил, что полная расшифровка языка костей была далека от завершения. Он утверждал, что, если на Маврикии и Родригесе произвести такие же тщательные изыскания, как на Новой Зеландии в поисках вымерших бескрылых птиц, то «наше знание природы и родственных связей додо» значительно продвинется вперёд.

Но, несмотря на осторожный подход, Оуэн просто допустил ошибку. Да, действительно, большой крючковатый клюв додо обладал некоторым сходством с клювом стервятника, но с другой стороны было невероятно, что пухлый и бродивший вперевалку додо имел какое-то отношение к тощему парящему падальщику. И пусть даже особенности строения их ног позволяли предположить, что это ноги стервятников, внимательное изучение книг всех авторов, которые видели живых додо, при всех их разночтениях однозначно указывает на одну важную деталь — додо были вегетарианцами и обладали рационом, прямо противоположным таковому у плотоядных стервятников[27].

По иронии судьбы, летопись окаменелостей, которая изначально привела Оуэна к таксономическим исследованиям додо, оказалась ненадёжным источником. Более поздние исследования, проведённые в отношении его любимого Dinornis показывают, что Оуэн анализировал моа перевёрнутым с ног на голову. Авторы исследования, основанного на проведённом в 1954 г. повторном изучении летописи окаменелостей, выяснили, что в ранних исследованиях спинная сторона животного принималась за брюшную. Кроме того, Оуэн пропустил две ключевых особенности: грудная кость, которая была плоской, доказывала, что моа мог плавно ходить, но не летать; а естественный слепок мозговой полости был похож на таковой у рептилии.

Если додо не был ни куриной птицей, ни стервятником, то кем же он был на самом деле? Когда ослабли позиции Кювье и его последователей в области таксономии, появились другие возможные ответы на этот вопрос. На протяжении многих лет его связывали родством с пингвинами, с бекасами, а затем с ибисом и с журавлём. Но лучшая альтернатива была выдвинута уже с самого начала, когда американский натуралист Сэмюэль Кэбот в своей работе 1847 года «Додо (Didus ineptus): разгребающая, а не хищная птица», отметил, что «Кювье придерживался одной стороны вопроса, а проф. Оуэн — другой», и продолжил, продемонстрировав, что ни один из этих двоих людей не был прав.{107}

«После исследования головы, грудины и плечевой кости, — писал Кэбот, — обнаруженных под слоем лавы на Иль де Франс [Маврикии], Кювье говорит: «они не оставили у меня сомнений в том, что эта огромная птица была представителем куриной трибы»». Согласно Кэботу, такое объединение было неправильным. Но объединение со стервятниками также не имело смысла. Кости, если рассматривать их с иных позиций, демонстрировали аналогию иного рода. «Я верю, что г-н Оуэн исследовал лишь голову и лапу», — написал Кэбот.

Он описывает, чем череп додо отличается от черепа Vultridae. Далее, по тем самым признакам, по которым, как говорит г-н Оуэн, эта птица отличается от отряда, с которым он её объединяет, она соответствует Columbidae. Все голуби обладают высоким лбом, несколько большим, чем остальные. Далее г-н Оуэн пропускает один пункт, по которому додо отличается от всех хищных птиц, и, несомненно, от всех прочих птиц, кроме, как я считаю, голубей и некоторых болотных птиц, а именно: выступание нижней челюсти по сторонам за края верхней; мы видим, что это особенно сильно выражено у молодых голубей в гнезде, и в это время их общий облик имеет поразительное сходство с обликом додо.{108}

Поэтому, по словам Кэбота, мы были должны признать, что и Кювье, «великий отец науки собственной персоной», и Оуэн, «величайший и прекрасный специалист по сравнительной анатомии», были неправы оба. Сбитые с толку куриными и хищными птицами, они проглядели аналогии с голубем. Обсуждая лапу додо, Кэбот отметил, что:

Поверхность сочленения напоминает таковую у голубей, кроме тех признаков, по которым мы должны ожидать, что она будет отличаться; она сильнее углублена и чётче выражена, данное отличие было бы неизбежным из-за намного большего веса, который она должна выдерживать, и из-за намного большей важности предотвращения разного рода смещений, поскольку птица не владеет никакими другими способами передвижения. Общая форма и размеры ноги почти такие же, как у некоторых голубей, пальцы короче и крепче. Когти в значительной степени напоминают когти некоторых наземных голубей и совершенно не похожи на таковые у любой хищной птицы. На нижней поверхности ступни нет ни одной из явно заметных грубых мозолей, которые мы видим на ногах всех хищных птиц; и этим, опять же, он напоминает голубей. На концах пальцев нет расширений для прикрепления когтей, которые мы видим у всех плотоядных птиц, но они замечательно подобны пальцам голубей.{109}

Кэбот подкрепил своё мнение сообщениями ван Нека и ван Варвийка де Бри (голландского путешественника семнадцатого века), Клузиуса, сэра Томаса Герберта и Бонциуса — этих первых путешественников по просторам додологии. Все их описания содержали намёки на то, что додо мог быть своего рода голубем. После тщательного изучения данных Кэбот пришёл к нескольким заключениям. Во-первых, мясо додо было пригодно в пищу, чего не было бы, будь он стервятником. Во-вторых, тучность додо лишила его способности есть плоть животных. В-третьих, у додо был мускульный желудок, которого не было ни у одного хищника.

И в итоге, «я думаю, весьма очевидно, что додо был гигантским голубем, и что по своим общим очертаниям, оперению, и т. д., он больше напоминает молодого, нежели взрослого голубя. Возможно, мы могли бы позволить себе предположить, что он по сути принадлежит эпохе более ранней, чем настоящее время, и вымер, потому что его время вышло».{110}

Позиция Кэбота укрепилась в 1848 г., когда Стрикланд издал работу «Додо и его родня». На тот момент ещё не было доступных скелетов, но Стрикланд максимально подробно изучил картины Руландта Саверея. Он пришёл к твёрдому убеждению, что в действительности додо был видизменившимся гигантским голубем. Исходная группа обосновалась на Маскаренских островах очень, очень давно. Приспосабливаясь к островным местообитаниям, животные увеличивались в размерах и в итоге утратили способность летать, в которой не нуждались, поскольку не было никаких хищников, для которых они были уязвимы. Они потеряли всяческие представление о страхе и спокойно выживали на протяжении тысячелетий, и три кузена эволюционировали до такой степени специализации, которая обрекала их на гибель, стоило любому опасному животному ступить на берег.

Концепция Стрикланда, представляющая глупых толстых додо как нежных и изящных голубей, заставляла удивлённо поднимать брови и вызывала смех. Сам Стрикланд погиб во время железнодорожной катастрофы в 1853 г., до того, как смог увидеть свою теорию подтверждённой. Однако вскоре после его смерти исследователи с тихоокеанского острова Самоа открыли большую, сильную птицу с толстым крючковатым клювом. Она походила на огромного голубя, но её клюв напоминал клюв додо. Но лишь исследование, опубликованное в номере журнала «Science» от 1 марта 2002 г. в итоге доказало, что зубчатоклювый голубь с Самоа — это действительно связующее звено между голубями Европы и ненормальными птицами Маскаренских островов.{111}

Усилия зоологов Оксфорда по сбору и анализу всех разрозненных данных, касающихся додо, завершились установлением факта реальности птицы, некогда существовавшей в действительности. Эти усилия также вызвали интерес к некогда забытой птице на её родине, на Маврикии, который на тот момент был британской колонией. Натуралисты-любители основали Общество естествознания и направились искать кости дронта. Удача не сопутствовала им, пока один из них не приплыл на Родригес и не нашёл в пещерах изрядное количество крупных незнакомых костей. Они были посланы в Европу и после дальнейшего исследования были объявлены останками пустынника Лега.

Эта находка стимулировала маврикийских натуралистов приложить новые усилия; на сей раз их возглавил школьный учитель, которого звали Джордж Кларк. Они не добились никакого успеха, пока к Кларку не пришло озарение. Он обратил внимание, что почва Маврикия не подходила для захоронения ископаемых остатков, потому что это был главным образом толстый слой глины, или же вулканическая лава, и это означало, что тропические ливни, обрушивающиеся на твёрдую землю, смоют любые кости прежде, чем они могли быть благополучно захороненными в земле.

Где же тогда искать кости? Под водой, рассуждал Кларк.

Три реки Маврикия сливаются вместе и впадают в море близ города Маебург, образуя илистую и болотистую дельту, возможное место нахождения неуловимых костей. В 1863 г. Кларк нанял чернорабочих, которые начали раскапывать болота на территории, известной в тех местах как Мар-о-Сонж (Пруд снов). Вначале Кларк и его люди нашли лишь несколько образцов костей; затем он, по его словам, «задумал срезать массу плавучих трав почти в два фута толщиной, которая затягивала самую глубокую часть болота. Я был вознаграждён тем, что обнаружил в грязи под ней кости множества додо».{112}

Действительно, кости были найдены в таком изобилии, что в итоге из них можно было собрать полные экземпляры, и после того, как первый из них был послан в Англию, они были отправлены в музеи по всему миру, среди которых Американский музей естественной истории в Нью-Йорке и Смитсоновский институт в Вашингтоне. Полный отчёт Кларка о его открытии был издан в 1865 году, который, по совпадению обстоятельств, был годом выхода в свет первого издания «Алисы в Стране чудес», из которого широкая публика получила первое представление о додо.

В сообщении о своём открытии Кларк отметил: «Похоже, что все образцы принадлежали взрослым птицам, и ни один не несёт на себе каких-либо следов того, что он были разрезан или разгрызен, или же подвергался воздействию огня. Это заставляет меня предполагать, что все додо, останки которых были найдены здесь, были либо жителями этого болота, либо окрестностей в его непосредственной близости; что они все умерли естественной смертью, и что они были очень многочисленны на Маврикии».

Местонахождение костей позволило Кларку экстраполировать ещё больше подробностей образа жизни додо — деталей, которые точно соответствуют сообщениям моряков семнадцатого века:

В начале этого века Мар-о-Сонж и территория вокруг этого места были покрыты густыми лесами; сейчас же не осталось ни одного дерева. Благодаря своему защищённому положению и постоянным ручьям, которые здесь протекают, это место, должно быть, предоставляло прекрасное место для жизни птиц всех видов, и было, вероятно, любимым местообитанием додо и болотных птиц.{113}

Это рассуждение дало Кларку чёткое понимание того, насколько деградировала исходная природная среда Маврикия, и позволило сделать более обоснованные выводы о рационе додо. Даже при том, что никто из жителей острова не имел ни малейшего представления о птице, кости которой были захоронены в грязи Мар-о-Сонж,

Пожилые люди, которые прожили свою жизнь в лесу, заверили меня, что прежде там было достаточно диких плодов, чтобы прокормить любое количество птиц, достаточно крупных, чтобы их съесть, и что они появлялись последовательно, поэтому их было достаточное количество на протяжении целого года. Я думаю, что, вероятно, семена нескольких видов, несмотря на их твёрдость, возможно, поедались птицами, чьи способности по перевариванию пищи мы можем представить себе как равные страусиным.{114}

Находки Кларка заполнили пробелы в головоломке возрастом несколько веков, в которую превратился додо. Семейство родственных друг другу птиц действительно существовало на Маскаренских островах, пока они не пострадали от прямого столкновения с людьми в семнадцатом веке, исчезнув навсегда. Серый додо с Маврикия был первым, кто сдал позиции; за ним последовал его белый кузен с Реюньона, а потом и бурый пустынник с Родригеса. Тщательный анализ костей выявил, что эти обречённые существа во всех деталях своего строения были именно такими причудливыми, как говорилось в старинных рассказах моряков.

Теперь было несомненно, что миллионы лет назад боковая ветвь предков современных голубей пролетала над Индийским океаном и обосновалась на изолированных Маскаренских островах. Приспосабливаясь к жизни на земле, они становились всё более крупными и неуклюжими до такой степени, что они вообще едва могли двигаться. И когда птицам пришлось, наконец, столкнуться с вторжением человека, они уже были неспособны адаптироваться к присутствию такого настойчивого хищника. Скелеты додо, выкопанные Джорджем Кларком в 1860-х гг., подтвердили, что Стрикланд был совершенно прав. Дронты действительно были своего рода голубями, самыми мощными и неуклюжими из них. Медленно сформированные своей средой обитания, они становились всё более уязвимыми — специализированными до такой степени, что превратились в идеальных кандидатов на быстрое вымирание.

Глава 7. Нетленное наследие

Какая книга самая читаемая, чаще всего переводимая, больше всех переизданная и самая распространённая в западном мире? Как знает едва ли не каждый, это Библия.

А теперь скажите, какова вторая книга среди самых читаемых, чаще всего переводимых, больше всех переизданных и самых распространённых в мире? Возможно, вы удивитесь.

«Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, впервые изданный в Лондоне в 1719 г. (примерно в то же самое время автор отмечал свой шестидесятый день рождения), был шесть раз переиздан при жизни самого Дефо и в дальнейшем стал западным бестселлером всех времён. К настоящему времени он уже переведён на все известные языки мира. И да, он уступает пальму первенства в списке самых читаемых текстов мира только Библии.{115}

Почему же нас приводят в такой восторг истории, рассказывающие об одиноких жертвах кораблекрушений, начинающих строить цивилизацию с чистого листа на каком-то далёком острове? Возможно, здесь играет свою роль бодрящее чувство новых возможностей. Только представьте себе огромное чувство волнения — прожить в похожем на рай тропическом окружении, как в чьих-то мечтах, которые были актуальными на протяжении семнадцатого и восемнадцатого веков. Примерно в это время такие райские острова действительно могли существовать, а сообщения о людях, которых волны выбросили на их берега, расходились по всей Европе. Факт и вымысел в этих историях смешивались настолько сильно, что вскоре после выхода в свет «Робинзона Крузо» Дефо обвинили в плагиате. Если исследовать литературу того времени, то обвинение покажется вполне обоснованным. За семь лет до этого поразительно похожую книгу написал Вудс Роджерс. В ней он рассказал (предположительно) правдивую историю Александра Селькирка. Селькирк, шотландский моряк, был оставлен на маленьком острове Хуан-Фернандес в Тихом океане, у побережья Чили, где боролся за жизнь в течение многих лет, пока не был подобран судном, которое доставило его обратно в Англию.

До «Робинзона Крузо» были изданы, по меньшей мере, три сходных португальских книги: «Decadas da Asia» Жуана де Барруша, «Lendas da India» Гашпара Коррейа и «Descoberta e Historia da Conquista da India, na Oficina de Pedro Ferreira para a Casa Real» Фернана Лопеса де Кастаньеды. Они все рассказывают об истории Фернана Лопиша, который перешёл на сторону мавров и сражался против Португалии во время осады Гоа в начале шестнадцатого века. После того, как город захватил могущественный португальский вице-король Афонсу де Албукерки, Лопишу, брошенному в тюрьму, в качестве наказания отрезали нос, правую руку и большой палец на левой руке на виду у всего населения. Во время этой процедуры «Мальчишки вырвали все волосы у него на голове и в бороде и обмазали его грязью и свиным навозом, которые был приготовлены для этого случая».{116} Лопиш чудом выжил после сильного кровотечения и был послан в цепях в Лиссабон на отплывающей каравелле. Во время остановки в пути на острове Св. Елены он сумел сбежать с судна и продолжил выживать, много лет скрываясь в лесу, вначале в одиночку, а затем в компании петуха и беглого раба-мулата.

Точно так же, как вымышленный Крузо, Лопиш в итоге вернулся в Европу и там исполнил свою мечту. Крузо мечтал о том, как распределить свои богатства между всеми членами своей семьи, но Лопиш хотел пойти в Рим и попросить прощения у Папы Римского. Затем, точно так же, как Крузо, Лопиш вернулся на свой остров, чтобы выполнить одну последнюю задачу. Крузо хотел помочь аборигенам, которые тем временем наводнили остров, в то время как Лопиш хотел провести остаток своей его жизни в раскаянии.

Грань между фактом и вымыслом стирается ещё сильнее, если принять во внимание то, что несколько современников Дефо, вроде Чарлза Гилдона, весьма споро классифицировали «Робинзона Крузо» как своего рода выдуманную автобиографию. В реальной жизни Дефо несколько раз попадал под арест по финансовым и политическим причинам. Во время одного из этих арестов ему отрезали уши, и он должен был терпеть унижения, когда его выставили в таком виде в Корнхилле, в центре Лондона. Банкротство, позор и боль стали его постоянными спутниками. Воображать себя одиноким и выживающим на острове благодаря разуму и силе воли, возможно, было естественной защитой для Дефо.

Пока Дефо мог лишь фантазировать о том, чтобы начать всё заново на острове, для других эта мечта превратилась в действительность. В этом месте мы должны вспомнить, что набожный Франсуа Лега закончил тем, что его увековечили в истории как «французского Робинзона Крузо». Всего лишь за семь лет до того, как был издан «Робинзон Крузо», Лега вместе со своими спутниками отправился в путешествие под парусом в поисках своего невероятного Эдема. Лега и его спутники не терпели кораблекрушение, а пользовались благодеяниями маркиза Анри Дюкена. Французский дворянин принадлежал к числу сочувствующих тяжёлому положению французских протестантов и разработал план отправки их к Эдему, чтобы начать там создание общества с чистого листа. Брошюра, которую Дюкен издал, чтобы набрать протестантов в плавание, включала описание Реюньона как земли, текущей молоком и мёдом, существующей в реальном мире. Эти романтичные представления о новых мирах, которые можно было построить, ясно показывают нам, насколько изменилась европейская мысль с тех дней, когда неизвестные страны населялись ужасными существами Полигистора.

Протестантская Реформация и её неоднозначные результаты наверняка поощряли мечты о новом начале как можно дальше от Старого Света, который выглядел разделённым сильнее, чем когда-либо до этого. Прекрасные (и изобильные) острова, открытые в ходе расширения морских торговых путей, должно быть, выглядели естественным местом для осуществления этой мечты, вдвойне благословлённые изоляцией и небольшими размерами. Писавший в шестнадцатом веке Томас Мор поместил свою «Утопию» как раз на таком острове. Подобно «Робинзону Крузо», «Утопия» представляла собой тонкую комбинацию факта и вымысла, в данном случае в виде сатиры как средства, призванного изменить загнивающий мир. Но в итоге, однако, «Утопия» оказалась эффектным вымыслом, богато украшенная замысловатыми гравюрами по дереву, представляющими сказочную страну гармонии и образец диалекта её жителей. Когда она была издана, многие из читателей приняли эту работу за правду, а один миссионер даже планировал отплыть в это мифическое место, чтобы обратить утопийцев в христианство.

Но откуда взялось это видение Утопии? В 1515 г. Мор был послан Генрихом VIII в посольство в Брюгге. Из Брюгге он переехал в Антверпен, где Эгидий, городской чиновник, представил его бородатому, потрёпанному непогодой португальскому моряку, страннику Рафаилу Гитлодею. Гитлодей утверждал, что плавал с флотом Америго Веспуччи и проплыл вокруг земного шара за шесть лет до плавания Магеллана. Он рассказал, что во время своих изысканий где-то в водах Нового Света он высадился на счастливом острове, жители которого нашли ключ к решению всех проблем, которые в то время терзали Европу.

Гитлодей описал Мору секрет их счастья, утверждая, что:

[У утопийцев]… несмотря на равенство имущества, во всем замечается всеобщее благоденствие… я делаюсь более справедливым к Платону… Этот мудрец легко усмотрел, что один-единственный путь к благополучию общества заключается в объявлении имущественного равенства… если каждый на определенных законных основаниях старается присвоить себе сколько может, то, каково бы ни было имущественное изобилие, все оно попадает немногим; а они, разделив его между собою, оставляют прочим одну нужду…{117}[35]

В Утопии, которую изобразил Мор, каждый человек доставляет произведённое им на общий склад и получает оттуда согласно своим потребностям. Никто не просит сверх достаточного, ради безопасности и из желания предупредить жадность. В Утопии нет никаких денег, никто не покупает дёшево и не продаёт дорого: зло сделок, обмана и борьбы за собственность неизвестно. Каждая семья занимается и сельским хозяйством, и производством — как мужчины, так и женщины. Чтобы обеспечить достаточный уровень производства, от каждого взрослого человека требуется шесть часов работы в день. В Утопии существуют законы, но они просты и их немного. Если нарушен закон, ожидается, что гражданин будет отвечать по своему собственному делу, а нанимать адвокатов совершенно не позволяется. Хотя некоторые из видений Мора в отношении Утопии могут показаться читателям двадцать первого века репрессивными или безнадёжно наивными, во времена публикации книги его идеи были обращены к тем, кому было печально наблюдать сильно раздробленную, духовно измученную и социально развращённую Англию времён Генриха VIII.

Теперь, когда эти экзотичные и волшебные острова завладели воображением Европы пятнадцатого — восемнадцатого веков благодаря тому, что они действительно существовали, тот факт, что большинство из них было заселено и колонизировано к девятнадцатому веку, не уменьшал их привлекательности. Цветы, плоды, целые деревья, чучела носорогов и живые птицы из этих далёких уголков рая на земле наводнили европейские морские порты. Изобилие и многообразие этих образцов вначале способствовало формированию эйфористического представления о жизни, в которой были возможны все формы самовыражения Природы. Экзотические флора и фауна также дали сильный толчок вперёд пониманию и классификации живой природы, и в итоге помогли ввести и развить современное представление о таксономии.

В ходе комбинации таксономии и геологии родилось понятие эволюции. Эволюция неявно включила в себя понятие вымирания, и десятилетием раньше, чем Дарвин издал «Происхождение видов…», такие учёные, как Стрикланд и Оуэн, заметили, что вымирание видов могло быть вызвано и человеком, а не только Богом или Природой. Для обоих учёных первым явным примером этого свежеоткрытого явления стал додо.

Давайте, взглянем на внушительный багаж знаний о додо, унаследованный двадцатым веком. Додо был экзотической птицей весьма неправдоподобной внешности, жившей на небольшой группе тропических островов и больше нигде в мире. Впервые описанный в дневниках путешествий, которые в Европе с жадностью читали в шестнадцатом и семнадцатом веках, додо достиг зенита славы благодаря реальным путешествиям вроде тех, которые сделают знаменитым вымышленного Робинзона Крузо. Даже значительно позже времени исчезновения последнего додо он ещё продолжал жить, когда его существование было предметом яростных споров во время учёных баталий по вопросам таксономии и эволюции. И в итоге додо был, наконец, признан — впервые за долгую историю человеческой мысли — как жертва вымирания видов, вызванного человеческим вмешательством. Просто загляните в литературу. Мы получили от наших предшественников додо с монументальной тенью.

Прежде всего, поскольку он был первым существом, вымирание которого было осознано людьми, додо превратился для нас в клише для чего-нибудь, что уже исчезло. Мы можем не знать всей истории, но мы знаем, что означает выражение «мёртв, как дронт»[29]. Всякий раз, когда мы это произносим, мы невольно воздаем должное важным событиям, которые привели Европу семнадцатого века к современной западной цивилизации.

Тот факт, что додо стал символом, говорящим сам за себя, наглядно иллюстрируется такими исследованиями, как «Отступление додо: австралийские проблемы и перспективы 80-х гг.». Это небольшой трактат, анализирующий «стирание национальной самобытности», главы которого обращаются к таким темам, как «преобразованная Австралия», «изменения и противодействие» и «защита как предмет Веры». Третья глава, который касается «тирании прагматизма, игр-состязаний и ритуальной конфронтации», называется «Пути додо».{118} Эпиграф к ней взят из поэмы Хиллари Беллок:

Жил додо в покое, не зная невзгод, И было так тысячи лет. Над родиной додо сияет восход, Но додо давно уже нет.{119}

Эта книга посвящена переменам, как указывает автор в первом предложении предисловия, но переменам, которые анализируются с позиции главного вопроса: «Почему события, которые могли бы и должны бы случиться, оказываются не в состоянии случиться?» Всем без лишних слов ясно, что означает додо; восприятие метафоры настолько очевидно, что автор не чувствует потребности объяснять её.

Другая прямая ассоциация со словом «додо» в наше время относится к глупости любого уровня, от благородного дикаря до неудачника. В первой половине двадцатого века эта ассоциация позволила английскому романисту Эдварду Фредерику Бенсону, сыну архиепископа Кентерберийского и одно время преподавателю в Афинах и в Египте, биографу королевы Виктории и кайзера Германии Вильгельма II, внесённому в энциклопедию «Кто есть кто» выпускнику Королевского колледжа, регулярно занимавшемуся гольфом, теннисом и коньками, члену лондонского клуба «Bath club», написать длинную серию романов о персонаже, образцом для которого послужил давно исчезнувший додо. Творческий порыв открыл роман «Додо». Успех книги вдохновил автора на продолжение серии: «Додо: подробности дня», «Дочь Додо», и «Чудеса Додо». Хотя Бенсон издал за свою жизнь более 100 книг, книги о «Додо» принесли ему известность среди последующих поколений[30]. В этих книгах Додо — женщина. И мы сразу понимаем, что эта женщина — «додо», даже если это всего лишь её имя. В «Чудесах Додо» Додо ищет для своей дочери Надин настоящего чистокровного мужа-англичанина. Несмотря на прилагаемые усилия, она постоянно смущает дочь и остальную компанию, англичан по крови, одним faux pas[31] за другим, потому что сама она не из Англии. Взгляните, например, на вступительное предложение книги «Чудеса Додо»:

Додо была настолько заинтересована тем, что она сама говорила, что, едва прикурив одну сигарету, она подожгла от неё и вторую, и теперь разглядывала их обе с удивлённым выражением.{120}

Или, продолжая в том же духе, вот одна из первых фраз, которую говорит дочь Додо о своей матери в «Дочери Додо»:

«Наследственность — такая ерунда, — решительно сказала Надин, выговаривая это с такой чёткостью, какой вряд ли добьётся даже человек, родившийся в Англии, — Посмотрите на меня, например, и оцените, как я хороша, а затем посмотрите на маму и папу». Эстер пролила больше ромашкового чая, чем обычно. «Не говори ни слова против тёти Додо», — сказала она.{121}

Итак, теперь мы знаем, что бедная Додо — не только глупая: она даже не англичанка. По правде, она австрийка, с выдающим её глуповатым акцентом.

Сложно сказать, как долго слово «додо» использовалось в качестве прямой аналогии для слова «глупый». Но одно мы знаем наверняка: вскоре после противостояния девятнадцатого века, сопровождавшего дарвинизм (см. главу 6), сила этого эпитета уже была очевидной для остроумнейшего среди остроумных — для молодого студента Оскара Уайльда. Ещё до того, как он на радость потомкам добился славы всемогущего мастера цитаты, он назвал одного из своих профессоров «этот неграмотный додо». Похоже, что Уайльд случайно задал тон в западной традиции, цветущей ныне пышным цветом.

Сегодня слово «додо» может даже работать как уничижительное, относящееся к кому-то тупому и стоящему на грани исчезновения. Можно увидеть, как тонко использован этот двойной подтекст в едком описании английского высшего общества в стихотворении «Ещё не додо» Ноэла Кауарда, или как он выражен на самом подсознательном уровне через беспросветный пессимизм любого из стихов, включённых в «Оду додо» Кристофера Лога. В обоих случаях слово «додо» используется исключительно в названии и отсутствует в содержании, поскольку предполагается, что само содержание ясно даёт понять, зачем здесь использовано слово «додо». Точно так же Франк Светтенхам прекрасно использовал это слово в своей едкой сатире о жизни колониального Маврикия. Чтобы передать мысль о том, что на всём и на всех на острове лежит печать идиотизма и нежизнеспособности, автор просто называет колонию, принадлежавшую в то время Британии, «Островом додо». И Дэвид Кваммен очень эффектно обыгрывает этот двойной подтекст, дав своей книге о биологическом разнообразии и вымирании островной жизни название «Песнь додо»[32].

Чтобы засвидетельствовать долговечность толкования слова как чего-то «вымершего», можно процитировать брошюру 1935 г., целью которой было привлечь внимание местных властей к вероятности исчезновения популяции диких уток на некоторых водоёмах в Нью-Гемпшире. Говорящее название «Последуют ли утки за додо?» задаёт тексту предостерегающий тон, прилагаемая карикатура закрепляет это ощущение, а дальше следует несколько страниц, на которых додо больше не упоминается.

«Чудеса додо» — это одна из нескольких книг, составляющих целую серию, где говорится о некой леди из Австрии, которая пытается выдавать себя за выдающуюся и изысканную особу в среде английского джентри — что, конечно, всякий раз заставляет её глупо выглядеть. Вполне предсказуемо, что автором серии книг был питающий страсть к гольфу член клуба «Bath Club», который удостоился чести быть упомянутым несколько раз в английской энциклопедии «Кто есть кто». (Любезно предоставлено президентом и членами совета Гарвардского колледжа.)

Все знают, что он вымер, как динозавры. И все знают, что, в отличие от динозавров, он был истреблён из-за деятельности человека. Такого рода принцип применим к вышедшей в свет в 1936 г. толстенной книге Вильялмура Стефансона «Приключения по ошибке», которая начинается с довольно резкого заявления: «Говорят, что Бэкон рассмотрел весь объём знаний в пределах своей компетенции. Но науки сегодняшнего дня настолько многочисленны и сложны, что их единый бэконианский обзор уже невозможен, и из-за того, что наш интеллектуальный горизонт сузился до части целого поля, возникают извращения в мышлении и действии».{122} Данная книга — это ещё одна попытка раскрыть новый метод, который стандартизировал бы современное знание в едином ключе. Даже когда Стефансон прикладывает усилия к достижению этой благородной и высокой цели, он признаёт: вскоре мы поймём, что «в этих областях, помимо всего прочего, факты, общепринятые с дюжину лет назад, сегодня превратились в ошибки, уже ставшие фольклором. Вы стандартизируете знание, но, пока вы весь в работе, само знание изменяется».

Третья глава работы Стефансона посвящена интересной реинкарнации предыдущих подходов к знанию. Он утверждает, что «мы предлагаем доказательства того, что исследование может оставаться достоверным после того, как открыт последний остров». Разговор умело подводится к перечислению случаев, когда исследователи иных эпох изменили восприятие и нашего непосредственного окружения, и мира, в котором мы живём, в целом. И как же называется эта глава? Всё правильно, вы угадали. «Составят ли исследователи компанию додо?», без всякой прочей информации, позволяющей понять, какой смысл вложен в эту метафору.

В 1940 г. английский популяризатор Дарвина Джулиан Хаксли собрал некоторые из своих очерков в виде книги «Человек, оставшийся один». «Я пишу эти строки в подвальном бомбоубежище Лондонского зоопарка, под звуки стрельбы орудий ПВО, доносящиеся снаружи, и струнного квартета Холста, играющего прекрасные «Сокровенные голоса» Сибелиуса по радио в помещении», — читаем мы в первом предложении.{123} Здесь пример ещё больше относится к сути дела, потому что Хаксли начинает с того, что прямо в предисловии сообщает нам о теме своих очерков: «Они были написаны в тот странный, беспокойный и неопределённый период, когда угасала эпоха, но многие из нас отказывались взглянуть в глаза опасности её исчезновения». Начинает возникать тема дронта: «Если после войны цивилизация должна воссоздаваться заново, она может это сделать, основываясь исключительно на том, что из-за отсутствия лучшего слова нам стоит называть социальной перспективой», поскольку «если мы победим, цивилизация не будет в безопасности. Спасти её можно будет лишь в том случае, если она сможет преобразовать саму себя, чтобы преодолеть страх незащищённости, разочарование или отчаяние». Нам следует адаптироваться и менять наши стратегии ради выживания. Иначе мы пойдём по пути додо — по крайней мере, если предадимся наивным мыслям, исходящим исключительно из наших собственных желаний, которые были допустимы лишь в то недолгое время, когда разрушения, причинённые бушующей войной и казавшиеся неизбежными, заставляли казаться весьма реальной перспективу скорого обретения почвы для построения цивилизации с чистого листа.

На этой карикатуре 1935 г. додо играет одну из своих символических ролей. (Иллюстрация появилась в брошюре, изданной Национальной ассоциацией Одюбоновских обществ, Нью-Йорк, 1935 г.)

Читая Хаксли сейчас, после того, как война давно закончилась, мы знаем, что мы не адаптировались, не меняли своей тактики, по-прежнему сталкиваемся с всё возрастающим прессингом расстройства и отчаяния, и мы по-прежнему можем шагнуть на путь додо. И мы можем в полной мере понять суть метафоры, едва столкнёмся с ней.

«Путь додо» — это название главы 8. Затрагивая тему вымирания видов, Хаксли пишет: «Некоторые виды исчезли навсегда: это додо и пустынник, квагга, тур, странствующий голубь и бескрылая гагарка. Это невосполнимые потери: человек может уничтожить вид, но он не может восстановить его».

Хаксли ненадолго задерживается на этом утверждении, чтобы упомянуть одну интересную подробность:

Возможно, не стоит утверждать, что в большинстве случаев мы не может восстановить их; в последние десять лет немцы создали «синтетического» тура, форму, возрождённую путём скрещивания самых примитивных пород домашнего крупного рогатого скота и отбора тех типов, которые обликом больше всего напоминают исходный дикий вид. Они вернули к жизни туров, которые, говорят, почти так же свирепы, как их прототипы. Однако такой повторный синтез возможен только для дикого вида, который оставил домашних потомков: биолог, который предпримет попытку создать нового додо из голубя или вернуть к жизни кваггу, используя имеющееся поголовье зебр и лошадей, должен быть смелым человеком.{124}[33]

Однако после этих вводных утверждений додо исчезает из поля зрения, хотя тематика работы Хаксли достаточно разнообразна: она проливает свет на такие подробности, как «коршун был основным падальщиком средневекового Лондона; сейчас в Британии осталось меньше дюжины экземпляров» и «когда-то лев водился в некоторых местах Европы и был распространён по всему востоку; теперь, за исключением маленькой области в Индии, его распространение ограничено Африкой». Ненормальная птица была призвана исполнить свой литературный долг в качестве символа, который говорит сам за себя. Додо подготовил нас к восприятию основных идей очерка и завладел нашим интересом, промелькнув в своём патетическом полёте перед глазами людей. И сейчас, когда он оказал нам свои неизменно востребованные услуги, мы отсылаем его обратно, пребывать дальше во мраке в роли торговой марки. Считается, что символизм помогает нашим притчам, но ему суждено всегда пребывать в тени.

Если говорить о символизме, то есть один последний вопрос, касающийся додо, который нам следует рассмотреть прежде, чем закроем эту тему.

Вы когда-нибудь слышали об интеллектуальном империализме? Додо — это прекрасная притча, позволяющая понять, что это означает.

Глубокое воздействие, оказанное последовательными волнами европейской колонизации на туземных животных и растения Маврикия, красочно иллюстрируется отрывком из «Острова додо» сэра Франка Светтенхама, вышедшего в свет в 1912 г. Когда этот джентльмен берётся за описание пейзажей, открывающихся с дорог на Маврикии, перед нашими глазами разворачивается длинный список вездесущих людей и их домашних питомцев, без единого упоминания разнообразной экосистемы прошлого:

Первое время вы постоянно будете бояться кого-нибудь убить. Старухи всех цветов кожи и любой степени дряхлости; собаки, часто весьма непохожие на собак, настолько они тощие и облезлые; козы, дети, гуси, куры и прочая домашняя птица — дорога усеяна ими, как грязью; разминуться с ними — это просто чудо, но чудо случается не всегда. Я никогда не видел места, где вообще нет кошек и настолько переполненного идиотскими собаками. Но если многие из собак — идиоты, то большая часть домашней птицы — это определённо самоубийцы.

Я уже упомянул необычное отсутствие кошек, и потому само собой разумеется, что крысы водятся здесь в изобилии. Конечно, у крыс есть право на оккупацию за давностью лет, потому что их количество удивило голландцев, когда давным-давно они в первый раз посетили остров. Есть даже предубеждение: не делать чего-либо, что может побеспокоить крысу или идёт вразрез с беспрепятственным пользованием ею своими признанными правами. Большинству придорожных собак явно не потягаться с хорошей крысой. Так что здесь множество крыс, а также множество случаев чумы, и каждый из них заканчивается плачевно, если речь не идёт о членах Правительственного Медицинского департамента.

Официально эти джентльмены находятся на войне с крысами. Их наемники — хорошие служаки; они не собираются отбирать хлеб у самих себя, устраивая заранее спланированные сражения или массовое прочёсывание местности, или даже выпустив нескольких кошек для изматывания врага. Условия жизни на Маврикии настолько несправедливы, что никому и никогда не предоставляют свободного выбора между хорошим и плохим: это почти всегда выбор зла, и исчезновение чумы стало бы началом благородной нищеты для многих людей.{125}

Наш британский сноб не делает ни одного упоминания о деревьях и птицах, которые стоило бы увидеть вместо кур и старых леди, просто для того, чтобы обострить беспощадное осмеяние колониальной жизни, застрявшей, malgre lui[34], в паутине вековой давности из причин и следствий. Вместо этого Светтенхам окунает читателя в сложный социальный процесс коллективного забытья. С момента своего вымирания додо не просто исчез из с глаз долой. Возможно, было бы точнее сказать, что он исчез из местной речи. Отчасти это радикальное исчезновение было вызвано замысловатой историей завоеваний и заселений острова различными европейскими державами, каждое из которых происходило по конкретной стратегической причине, требующей наличия территорий, и подразумевало различные планы по экономическому использованию острова. Каждая новая волна поселенцев приносила свои собственные наследие и традиции, и культура острова постоянно менялась. Так, когда французский романист Бернарден де Сен-Пьер, живший на острове на протяжении трёх лет, вдохновился Маврикием на написание своей знаменитой идиллии «Поль и Виржини», он вернул дух того периода истории острова, который казался почти забытым, хотя прошло лишь 60 лет.

Это сложное сплетение ткани социальных отношений также отчётливо выражено во внешней стороне человеческой жизни на острове. Французские колониальные постройки стоят рядом с индийскими храмами и мечетями. Год отмечен разнообразными религиозными празднествами, такими, как христианский праздник Тела Христова в июне, индуистский Махашиваратри в январе и тамильский Кавади в феврале и марте. В контрастной языковой палитре этого хрупкого сосуществования официальным языком острова является английский, преобладающий местный язык — французский, а «лингва франка» — креольское наречие.

Многократные смены власти и населения помогают объяснить тот факт, что вскоре после того, как в 1715 г. ушли голландцы и пришли французы, даже старшие поколения не могли помнить про удивительную уродливую птицу. Современные исследования показывают, что уже в 1750 г. жители Маврикия даже не помнили, что некогда было такое существо. Когда были изучены записи о колониальном общественном обеде, данном в 1816 г., мы обнаружили, что, хотя на нём присутствовало несколько человек в возрасте от 70 до 90 лет, никто ничего не знал о додо из воспоминаний или традиций. Согласно известному маврикийскому историку Огюсту Туссену, в том же году английский автор отметил, что никто не помнил про додо, как было когда-то во времена, когда разворачивалась классическая любовная история «Поль и Виржини».{126} Отсутствие общего прошлого также может объяснить, почему додо столь очевидно отсутствует в любого рода народных традициях любой из культур, которые определяют современный облик Маврикия. Мы можем искать какие-то подробности, обращаясь к современным источникам; мы можем изучить «Dictionnaire des Termes Mauritiens», откуда узнаём, что на маврикийском французском юность называется l’age cochon, или похабными годами; но устного наследия, связанного с додо, нет совершенно.{127} Как выразился Светтенхам, «остров знал много превратностей: он особенно сильно пострадал от первого среди всех природных законов, закона изменений».{128}

Эта историческая дискуссия ставит нас перед любопытным географическим перекосом: додо, каким мы его знаем, едва ли может расцениваться как птица с Маврикия. В прошлом, когда додо ещё не имел никакого названия, остров давал ему кров, а природная среда оставила свой отпечаток на его судьбе, придав ему окончательный знаменитый облик. Но додо, которого мы знаем, начал свою жизнь вдали от Маврикия и стал чем-то значительно большим, чем просто биологическим видом.

Европейцы были первыми известными гостями у додо. Европейцы окрестили его. Европейцы описали его словами и запечатлели на оттисках гравюр на дереве. Его даже привозили в Европу живым, чтобы ещё больше европейцев смогло увидеть его и увековечить на картинах. Европейцы охотились на него и ели его, и именно в Европе его стремительное вымирание впервые заставило брови подняться от удивления. Начиная с девятнадцатого века и далее его последовательно изучали и с пылом и страстью обсуждали группы европейцев. Эти люди во многом не соглашались друг с другом во взглядах на эволюцию и видообразование, но их всех объединяла общая преданность новой науке додологии.

Именно в Европе, а не на Маврикии додо впервые появился в детских снах и в детских стишках. Именно в Англии, а не в Порт-Луи оксфордский математик уловил в академическом диспуте слово, относящееся к странной птице, которая, возможно, когда-то существовала, и был настолько сильно очарован им, что превратил его в своё собственное прозвище. Этот человек считал себя неуклюжим и неловким, поэтому он накрепко идентифицировал себя со злополучным уродливым существом. Его имя было Чарлз Доджсон, и история говорит нам о том, что он заикался всякий раз, когда представлялся, чтобы превратиться в «До-До-Доджсона». Затем Додо Доджсон пошёл ещё дальше и переименовал свою персону в Льюиса Кэрролла; под маской этой новой личности он создал весёлую компанию странных персонажей, скрывающихся от глаз взрослых в похожем на галлюцинацию месте под землёй.

Знаменитый рисунок Джона Тенниела, изображающий Алису и Додо, из первого издания «Алисы в Стране Чудес». Вероятнее всего, художник использовал в качестве модели картину с изображением додо, ныне выставленную в Британском музее. (Lewis Carroll and John Tenniel (illus.), Alice’s Adventures in Wonderland; and, Through the Looking-Glass and What Alice Found There, New York: Hurst, 1903.)

Среди этих существ стояла важная птица с тростью, исполненная достоинства, вечно задумчивая, слегка абсурдная и любящая слова с большим количеством слогов. Множество животных и любопытная маленькая девочка только что добрались до берега, переплыв огромное озеро, появившееся из слёз маленькой девочки, которые натекли из её глаз, когда она была девять футов ростом. Теперь им совершенно необходимо было обсушиться. Чтобы это случилось, птица предлагает устроить странный бег по кругу на песке (хотя он объяснил, что в действительности форма не имеет значения), без всякого старта и не определив никакой финишной черты. Через тридцать минут, когда все высохли и теперь задыхались и вспотели, она провозгласила, что бег закончен, а потом объявила, что все выиграли и всем полагаются призы. Содержимое кармана маленькой девочки превратилось в призы, но в итоге для неё самой ничего не осталось. Птица попросила, чтобы она ещё раз проверила свой карман. Девочка вытащила напёрсток. По указанию птицы она передала напёрсток ей. Птица отдала ей его со словами: «Мы просим тебя принять в награду этот изящный напёрсток».{129}[36] Следуют бурные аплодисменты. Девочка думает, что всё это очень абсурдно, но они все выглядят настолько серьёзными, что она не посмела рассмеяться. На рисунке Джона Тенниела, иллюстрирующем этот знаменитый момент английской литературы важная птица была увековечена в виде любовно исполненной копии одной из картин с рисунком додо, сделанной под покровительством императора Рудольфа, которая сейчас выставляется в Британском музее.

«Алиса в Стране Чудес» не родилась в экзотических странах вдали от Европы. И додо, который обосновался в Стране Чудес, чтобы стать судьёй в гонках по кругу, достиг своего литературного статуса не благодаря своему двойнику из реального мира, а скорее благодаря призраку, вызванному коллективным усилием восстановленной памяти.

В наши дни, следуя велению рока своей второй жизни, додо больше не ограничен Страной Чудес. Он расселился по всей европейской и американской культуре и занял в ней заметное место, в равной степени отсутствуя в любом из произведений маврикийского фольклора.

Как видите, додо в буквальном смысле стал самой удивительной птицей, которая когда-либо рождалась в Европе.

Послесловие переводчика

Почему мне захотелось перевести именно эту книгу? Ответ на этот вопрос достаточно определённый, и я не хотел бы углубляться в пространные рассуждения о высоких и не слишком высоких материях. Просто тема этой книги слишком редко раскрывается в отечественной научно-популярной литературе, поэтому мне захотелось каким-то образом ликвидировать некий информационный дефицит. Обычно дронту посвящены лишь скупые и сухие строчки статей в энциклопедиях, которые лишь слегка «размачивает» пересказываемый на все лады очерк в книгах Игоря Акимушкина из серии «Мир животных», которая вышла в свет, когда автор этих строк был ещё школьником. Поэтому как-то даже приятно порадовала посвящённая дронту статья в русском сегменте «Википедии», оказавшаяся на удивление обстоятельной. А в этой книге интересна ещё и манера изложения: даётся не просто портрет птицы, вырванный из контекста, а «портрет на фоне пейзажа», когда взаимодействие дронта и человека показывается в контексте определённых исторических событий. Автор книги совершенно права, когда говорила о том, что ей самой пришлось многому учиться в процессе работы над книгой. Даже мне как переводчику пришлось сильно расширить кругозор и изучать материал по темам, весьма далёким от биологии. Но тем лучше — материал лучше усваивается в виде системы, а не разрозненных фрагментов данных. Эта книга позволяет укрепить связи между биологией с одной стороны и историей и культурой — с другой.

Книга написана более десяти лет назад, но многие материалы, изложенные в ней, сохраняют актуальность и по сей день, поскольку они уже стали достоянием истории. При всей подробности изложения материала кое-какие интересные эпизоды, однако, были упущены. Удивительно, что автор ни слова не говорит о так называемом «индийском рисунке дронта», который хранится в настоящее время в Эрмитаже. Рисунок был выполнен индийским художником-анималистом Мансуром около 1610 г. с экземпляра птицы, который был доставлен ко двору падишаха Джахангира в Сурате, очевидно, из Гоа — это соотносится с информацией, изложенной в книге. Рисунок хранился в коллекции Института востоковедения АН СССР, был заново открыт в 1958 году и произвёл фурор на XII конгрессе орнитологов в Хельсинки (1958 г.); каким образом рисунок попал в СССР, пока остаётся неизвестным. По оценкам экспертов, этот рисунок изображает дронта точнее, чем рисунки Саверея — этот вывод сделан при сравнении остальных изображений птиц с живыми современными птицами.

Можно упомянуть картину «Дронты» кисти выдающегося русского и советского художника-анималиста В. А. Ватагина, написанную в 1938 году, ныне хранящуюся в Дарвиновском музее в Москве. Но эта работа, сделанная в том числе на основе ископаемого материала, выполнена намного позже вымирания этого вида в природе. В Дарвиновском музее также хранится один скелет дронта — единственный в России.

Если говорить о прогрессе наших знаний о додо в терминах книги, то можно смело сказать, что додология наших дней вписала в наши знания о дронтах изрядное количество новых славных страниц. Это стало возможным благодаря прогрессу в технологии анализа ДНК. У дронта нашлись близкие родственники: ими оказались гривистые (никобарские) голуби. Чуть более отдалёнными родственниками были венценосные голуби с Новой Гвинеи и близлежащих островов и зубчатоклювый голубь с Самоа. Здесь стоит также упомянуть, что научное название зубчатоклювого голубя Didunculus означает «маленький додо» и относится к названию Didus, которое дал дронту Линней. Анализ ДНК также показал, что линия голубеобразных птиц, ведущая к дронтам (вместе с гривистым голубем), обособилась около 42,6 млн. лет назад, а разделение линий додо и пустынника произошло около 25,6 млн. лет назад. Поскольку Маврикий и Родригес куда моложе (соответственно, 6,8–7,8 и 1,5 млн. лет), это означает, что предки дронтов долгое время сохраняли способность к полёту и утратили её независимо друг от друга и довольно быстро по геологическим меркам.

Но додология оказалась коварной наукой, и после столь славных страниц в историю дронтов оказались вклеены ещё несколько пустых страниц, которые предстоит написать исследователям будущего. В частности, это относится к неожиданному открытию последнего времени — оказывается, один из трёх дронтов был не дронтом. В настоящее время онлайн-ресурсы называют «третьим лишним» малоизвестного реюньонского белого додо, и указывают на то, что это был нелетающий ибис, близкий к священному ибису и названный Threskiornis solitarius. Идея о принадлежности реюньонского дронта к ибисам была высказана в 1995 г., но в книге о ней почему-то не сказано ни слова. Что интересно, в описании родригесского пустынника Лега упоминает косточки на конце крыла, сросшиеся в своего рода ударное оружие. Такой же особенностью обладает нелетающий ибис Xenicibis xympithecus, обитавший около 10 тысяч лет назад на Ямайке и явно разделивший судьбу дронтов, когда на острове появились праиндейцы.

Ещё один широко известный эпизод — родригесский пустынник на карте звёздного неба. После астрономических наблюдений Пингре ле Монье решил назвать открытую им группу звёзд в честь пустынника, память о котором на тот момент ещё была свежа. Но вместо внушительной фигуры этой птицы на карте оказался невыразительный синий каменный дрозд Monticola solitaria. Если говорить о символическом значении дронта, то нужно также упомянуть о присутствии додо на гербе Маврикия в качестве щитодержателя. И на деньгах острова водяной знак — это изображение головы додо. Большая честь, но, увы, слишком поздно. И вполне естественно, что именно додо стал символом Фонда охраны дикой природы имени Даррелла. Сам же Даррелл в книге «Ай-ай и я» любовно называет изображение этой птицы «утёнок щипаный».

Углубляясь в дебри литературного наследия, автор книги рассказала нам о литературных произведениях, к которым многострадальные птицы имеют лишь крайне опосредованное значение, выступая в них лишь как символ и упоминаясь, разве что, лишь в названии. Но вот яркую звезду на литературном небосклоне она почему-то упустила, хотя это произведение явно заслуживало большего внимания, чем буклет об охране диких уток. Речь идёт о фантастическом рассказе Ховарда Уолдропа «Гадкие цыплята». О «звёздной величине» этого произведения можно судить хотя бы по тому, что этот рассказ признан Американской ассоциацией писателей-фантастов лучшим рассказом 1980 года, а в 1981 году он получил высшую премию американской фантастики — «Небьюла». Отечественному читателю он стал известен в 1989 году, когда его опубликовал журнал «Вокруг света». В этом рассказе правда об открытии и завозе дронтов в Европу затейливо переплетается с вымышленной историей о поисках следов дронтов в США, где их, якобы, разводила (совсем недавно!) одна семья фермеров. После прочтения этого рассказа остаётся досадное ощущение — словно на какие-то секунды опаздываешь на поезд, который должен отвезти тебя в путешествие всей твоей жизни, и он уже отвалил от перрона — без тебя. И снова стоит вспомнить Джеральда Даррелла: в его литературном наследии тоже есть книга, которая точно родилась в тени знаменитой птицы. Это повесть «Птица-пересмешник», которая, пусть и рассказывает о вымышленном месте, вымышленных биологических видах и вымышленных людях, история совершенно очевидно перекликается с реальными местами и биологическими видами. Остров Зенкали, расположенный под тропиком Козерога в Индийском океане, открытый сперва арабами, а затем переоткрывавшийся португальцами и французами — это прямое указание на Маврикий. О том же говорят истреблённые черепахи, которых было великое множество, крупные наземные попугаи и странная глуповатая и доверчивая нелетающая птица, прозванная пересмешником. А связь расселения и прорастания семян местного дерева омбу с птицей-пересмешником, поедавшей его плоды — это более чем прямое указание на связь между маврикийским деревом тамбалакоке (оно же «дерево дронта») и дронтом. Иными словами, нужно быть слепым и неграмотным, чтобы не увидеть прямую аналогию. В книге перед нами предстаёт удивительная связь, обеспечивающая единство и равновесие в экосистеме: местное дерево амела опыляется исключительно бабочкой амела, гусеницы которой питаются только листьями дерева омбу, которое не может возобновляться, если его плоды не съест птица-пересмешник. Кто же знает, какие связи в природе разорвались, когда на Маврикии вымер дронт? Просто странно, что такие произведения не попали в книгу. И это хороший повод перечитать их заново.

Наконец, образ додо, пусть и изредка, но появляется в кино. Разумеется, «Алиса в Стране Чудес», будь это мультфильм или фильм, не может обойтись без образа додо — содержание первоисточника обязывает. В мультфильме студии У. Диснея (1951 г.) Додо — разухабистый персонаж в парике и при мундире, вечно полный новых идей, чаще всего нелепых и абсурдных, как и его поведение. От его солидности и степенности не остаётся ни следа — что поделать, таков американский стиль мышления. Как говорил Бернард Шоу, «В Америке невозможно ставить Шекспира, потому что американцы считают, что король — это такой парень, который иногда надевает корону и залезает на трон». Здесь случилось то же самое — образ был принесён в жертву всепожирающему молоху шоу-бизнеса и превращён в шута. Вспоминаю мутные 90-е и очередную детскую передачу про то, как всё хорошо устроено в США: рассказывали о прогулке по Диснейленду. До сих пор стоит в ушах фраза, сказанная восторженным голосом ведущей: «Посмотрите, какой смешной гусь!» А на экране в это время был манекен диснеевского Додо. Да, мода на невежество и посредственность тогда делала свои первые шаги по извилинам молодых поколений. Удачные шаги, надо сказать.

В одной из самых современных экранизаций «Алисы…», знаменитом фильме Тима Бёртона (2010), Додо — это второстепенный персонаж, быстро появившийся и так же быстро пропавший. Но стоит отдать должное создателям фильма: его хотя бы попытались изобразить джентьменом, в отличие от диснеевского комика. Реалистичным по облику, но крайне недалёким додо предстаёт в мультфильме «Ледниковый период»: популяция этих птиц готовится к выживанию, оттачивая приёмы боевых искусств, но бездарно теряет запас пищи на трудные времена (целых несколько арбузов) и последнюю самку в популяции, причём всё это в течение нескольких минут.

Символ дронта как чего-то, принадлежащего прошлому, мелькает в мультсериалах «Флинтстоуны» и «Симпсоны». Герои этих сериалов, громила каменного века Фред Флинтстоун и престарелый миллиардер Монтгомери Бернс, желают скушать на завтрак яйцо дронта. Но если в «Флинтстоунах» эта деталь служит для создания антуража той эпохи, то в «Симпсонах» вызывает лишь смех и делает ещё более карикатурным образ слегка выжившего из ума старика, живущего прошлым в своём особняке, в отрыве от реального мира.

«Монументальной тенью додо» отмечен философский и немного печальный мультфильм «Вверх!» компании «Пиксар» (2009). Один из героев фильма — странная птица, обитающая на далёком горном плато где-то в Южной Америке. Её открыли. Автору открытия не поверили. Птица живёт в своём уединённом мире, где нет человека. Она доверчивая, большая и не летает. Пусть её многоцветное оперение не похоже на тусклое оперение додо, но эта птица явно появилась на свет в тени знаменитого обитателя Маврикия.

Но, пожалуй, самая необычная роль выпала дронту в сериале «Первобытное» (он же «Портал юрского периода»). В одной из серий через пространственно-временную аномалию в наш мир попадает несколько дронтов, и один из них оказывается носителем чудовищного червя-паразита, вызывающего светобоязнь и агрессивное поведение. Так из мирного и безобидного существа он превращается в настоящего монстра, и остаётся лишь пожалеть, что в реальной жизни у дронтов не было такого «секретного оружия». А то, глядишь, Маврикий было бы проще превратить в международный заповедник, чем колонизировать. Сложно сказать, что руководило сценаристами фильма, решившими ввести в сериал такой сюжетный ход. Может быть, подсознательное чувство вины. Конечно, очень жаль, что додо исчез с лица земли. Впрочем, это справедливо для любого из видов, поскольку это неповторимое произведение процесса эволюции. И в честь додо названы два вида беспозвоночных, открытых на Маврикии: паук Nephilengys dodo и муравей Pheidole dodo, открытые в 2011 и 2013 гг. Возможно, хотя бы так додо не исчезнет из нашей памяти, как это уже было однажды.

П. И. Волков

г. Владимир, 19.12.2014-15.02.2015

Библиография

Addison, John, and K. Hazareesingh. A New History of Mauritius. London: Macmillan Publishers, 1984.

Anglicus, Bartholomaeus. “De proprietatibus rerum.” In: Seymour, M. C., et al. (eds.). On the Properties of Things: John Trevisa’s Translation of Bartholomaeus Anglicus De proprietatibus rerum: A Critical Text. Oxford: Clarendon Press, 1975–88.

Azuaje, Ricardo. Autobiografia de un dodo: biodiversidad, extinction y algunas insensateces. Caracas, Venezuela: Ediciones Angria, 1995.

Barros, João de. Terceira Década da Ásia de Ioam de Barros: dos feytos que os Portugueses fizeram no descobrimento & conquista dos mares & terras do Oriente. Lisbon, Portugal: Ioam Barreira, 1563.

Benedict, Burton. Mauritius, the Problems of a Plural Society. London: Pall Mall Press, 1965.

Benson, Edward Frederic. Dodo. New York: Appleton, 1893.

Benson, Edward Frederic. Dodo: A Detail of the Day. Chicago: Donohue, Heaneberry, 1893.

Benson, Edward Frederic. Dodo’s Daughter: A Sequel to Dodo. New York: Century, 1914.

Benson, Edward Frederic. Dodo Wonders. New York: George H. Doran, 1921.

Bontekoe,Willem Ysbrandsz, and C. B. Bodde-Hodgkinson & Pieter Geyl (trans.). Memorable Description of the East Indian Voyage, 1618–25. London: G. Routledge & Sons, 1929.

Bowman, Larry W. Mauritius: Democracy and Development in the Indian Ocean. Dartmouth, New Hampshire: Westview Press, 1991.

Brito, Bernardo Gomes de. História Trágico-Marítima. Mem Martins, Portugal: Publicações Europa-América, 1981.

Brito, Bernardo Gomes de. The Tragic History of the Sea. Cambridge, U.K.: The Hakluyt Society, 1959.

Broderip,William John. “Notice of an Original Painting, Including a Figure of the Dodo, in the Collection of the Duke of Northumberland, at Sion House.” Ann. & Mag. Natural History 2 (1855), n. 15: 143.

Cabot, Samuel. “The Dodo (Didus ineptus): A Rasorial and Not Rapacious Bird.” The Boston Journal of Natural History 5 (1847): 490.

Carroll, Lewis. Alice’s Adventures in Wonderland. New York: Hurst, 1903.

Carroll, Lewis, and John Tenniel (illus.). Alice’s Adventures in Wonderland; and, Through the Looking-Glass and What Alice Found There. New York: Hurst, 1903.

Carvalho, Eduardo Luna de. “A anonima descoberta dos Doudos do arquipelago das Mascarenhas por navegadores portugueses (Avis Columbiformes Raphidae).” Coleccão “Natura,” Nova Serie: 13, Lisbon, Portugal: Sociedade Portuguesa de Ciencias Naturais, 1989.

Castanheda, Fernão Lopes de. Descoberta e História da Conquista da Índia, na Oficina de Pedro Ferreira para a Casa Real. Lisbon, Portugal: 1561.

Cauche, François. Relation du voyage que François Cauche a fait à Madagascar, isles adjacentes & coste d’Afrique, recueilly par le Sieur Morisot, avec das notes en marge. Paris: Roche Beullet, undated.

Charleton,Walker. Onomasticom zoikon: plerorumque animalium differentias & nomina propria pluribus linguis exponens: cui accedunt mantissa anatomica, et quaedam de variis fossilium generibus. London: Jacobum Allestry, 1668.

Charman, Andy. Madua ve-lamah hushmedah tsipor ha-dudo? U-sheelot aherot al baale (I Wonder the Dodo Is Dead, and Other Questions About Extinct and Endangered Animals). Tel Aviv, Israel: Yehoshua Orenshtain, 1997.

Clark, George. “Account of the Late Discovery of Dodo’s Remains in the Island of Mauritius.” Ibis 2 (1865): 141–146.

Coward, Noel. Not Yet the Dodo, and Other Verses. London: Heinemann, 1967.

Daston, Lorraine, and Katharine Park.Wonders and the Order of Nature, 1150–1750. New York: Zone Books, 1998.

Dauxois, Jacqueline. L’empereur des alchimistes: Rudolphe II de Habsbourg. Paris: J.-C. Lattes, 1996.

Desmarais, Nadia. Le français à l’Ile Maurice: Dictionnaire des termes mauritiens. Port Louis, Mauritius: Imprimerie Commerciale, 1962.

Erasmus, Kurt. Roelandt Savery, sein Leben und seine Werke. Doctoral thesis. Halle-Wittenberg, Germany: Friedrichs-Universität, 1907.

Evans, Robert, and John Weston. Rudolf II and His World: A Study of Intellectual History 1576–1612. London: Thames and Hudson, 1997.

Ferreira, Fernanda Durao. As fontes portuguesas de Robinson Crusoe. Lisbon, Portugal: Cadernos Minimal, 1996.

Foulke, Robert. The Sea Voyage Narrative. New York: Twayne Publishers, 1997.

Fucˇíková, Elisˇka, et al. (eds.). Rudolf II and Prague: The Court and the City. London: Thames and Hudson, 1997.

Funerary Equipment of Rudolf, King of Bohemia: The Earliest Hapsburgs at Prague Castle. Prague: Hradcˇany Castle Management, 1995.

Gordon, Jan B. (ed.). Soaring with the Dodo: Essays on Lewis Carroll’s Life and Art. Charlottesville, Virginia: The University Press of Virginia, 1982.

Gould, Stephen Jay. “The Dodo in the Caucus Race.” Natural History 105 (1996), n. 11: 22.

Gutman, G. O. Retreat of the Dodo: Australian Problems and Prospects in the ’80s. Canberra, Australia: Brian Clouston, 1982.

Hachisuka, Masauji. The Dodo of Mauritius. Tokyo: 1939.

Hachisuka, Masauji. The Dodo and Kindred Birds; or, The Extinct Birds of the Mascarene Islands. London: H. F. & G.Witherby, 1953.

Halley, Edmond. Miscellania curiosa. London: 1726.

Harris, John. Navigatorum atque Itinerarium Biboliotheca: or, A Complete Collection of Voyages and Travels: Consisting of above Four Hundred of the Most authentic Writers; Beginning with Hackluyt, Purchals, etc, in English; Ramusio in Italian; Thevenot, etc, in French; de Bry, and Grynaei Novus Orbi in Latin; the Dutch East-India Company in Dutch; and Continued with Others of Note, that Have Published Histories, Voyages, Travels or Discoveries, in the English, Latin, French, Italian, Spanish, Portuguese, German, or Dutch Tongues; Relation to Any Part of Asia, Africa, America, Europe, or the Islands Thereof, to the Present Time; with the Heads of our Most Considerable Sea-Commanders; and a Great Number of Excellent Maps of All Parts of the World, and Cuts of Most Curious Things in all Voyages; also, an Appendix, of the Remarkable Accidents at Sea; and Several of our Considerable Engagements: the Charters, Acts of Parliament, etc, About the East-India Trade, and Papers Relating to the Union of the Two Companies; throughout the Whole, All Original Papers Are Printed at Large: as the Pope’s Bull, to Dispose of the West Indies to the King of Spain; Letters and Patents for Establishing Companies of Merchants; as the Ruff, East-India Companies, etc. Letters of One Great Prince or State to Another, Showing their Titles, Style, etc.; to which is Prefixed, a History of the Peopling of the Several Parts of the World, and Particularly of America, an Account of Ancient Shipping, and Its Successive Improvements; Together with the Invention and Use of the Magnet, and Its Variation, etc. London: 1705.

Hazareesingh, K. History of Indians in Mauritius. London: Macmillan Education, 1976.

Hébert, François. Le dernier chant de l’avant-dernier dodo. Paris: Garamond, 1986.

Hendrix, Lee, et al. (eds.). Nature Illuminated: Flora and Fauna from the Court of the Emperor Rudolf II. Los Angeles, California: The J. Paul Getty Museum, 1997.

Histoire de la navigation de Jean Hugues de Linschot, hollandois, aux Indes Orientales: Contenant diverses déscriptions des lieux jusques à présent découverts par les portugais: Observations des coutumes & singularités de dela & d’autres déclarations. Amsterdam: 1619.

Holzer, Hans. The Alchemist: The Secret Magical Life of Rudolf von Habsburg. New York: Stein and Day, 1974.

Huxley, Julian. Man Stands Alone. London: Harper Collins, 1941.

Kaufmann, Thomas DaCosta. Variations on the Imperial Theme in the Age of Maximilian II and Rudolf II. New York: Garland Publishers, 1978.

Kaufmann, Thomas DaCosta. The School of Prague: Painting at the Court of Rudolf II. Chicago: The University of Chicago Press, 1988.

Kaufmann, Thomas DaCosta. The Mastery of Nature: Aspects of Art, Science, and Humanism in the Renaissance. Princeton, New Jersey: Princeton University Press, 1993.

Keynes, Quentin. “Mauritius: Island of the Dodo.” National Geographic 109 (1956), n. 190: 77.

Lactantius and Michel Perrin (ed., trans.). L’ouvrage du Dieu Createur. Paris: Editions du Cerf, 1974.

Langton, Jane. Dead as a Dodo: A Homer Kelly Mystery. New York: Viking, 1996.

Leclerc, George-Louis, Comte de Buffon. Buffon’s Natural History: Containing the Theory of Earth, a General History of Man, of the Brute Creation, and of Vegetables, Minerals, etc, etc. London: H. D. Symonds, 1797.

Leclerc, George-Louis, Comte de Buffon. “Empire de l’ homme sur les animaux.” In: Les animaux. Paris: Jean Grassin, 1980.

Leclerc, George-Louis, Comte de Buffon. Histoire naturelle des oiseaux. Paris: De L’Imprimerie Royale, 1770–1785.

Leguat, François, and Oliver Patsfield (ed.). The Voyage of François Leguat. London: The Hakluyt Society, 1891.

Linschoten, Jan Huygen van, and Arthur Coke Burnell & P. A. Tiele (eds.). The Voyage of John Huygen van Linschoten to the East Indies: From the Old English Translation of 1578: The First Book, Containing His Description of the East. London: The Hakluyt Society, 1885.

Logue, Christopher. Ode to the Dodo: Poems from 1953 to 1978. London: Cape, 1981.

Malone, Kemp. The Dodo and the Camel: A Fable for Children Freely Told in English by Kemp Malone, after the Danish Version of Gudmund Schütte. Baltimore, Maryland: J. H. Furst Company, 1938.

Markham, Clements Robert. The Voyages of Sir James Lancaster, Kt., to the East Indies, with Abstracts of Journals of Voyages in the East Indies During the Seventeenth Century, Preserved in the India Office; and the Voyage of Captain John Knight (1606) to Seek the North-West Passage. London: The Hakluyt Society, 1877.

Milet-Mureau, M. L. A. Voyage de La Pérouse autour du monde, publié conformément au decret du 22 Avril 1791. Paris: Imprimerie de la République, 1797.

More, Thomas, and S. J. Edward Surtz, S. J. & J. H. Hexter (eds.). Utopia. New Haven, Connecticut: Yale University Press, 1965.

Moree, P. J. A Concise History of Dutch Mauritius, 1598–1711. London: Kegan Paul International, 1998.

Müllenmeister, Kurt J. Roelant Savery, Korterikj 1576–1639 Utrecht, Hofmaler Kaiser Rudolf II. in Prag: Die Gemälde mit kritischem OEuvrekatalog. Freren, Germany: Luca Verlag, 1988.

Mundy, Peter. The Travels of Peter Mundy. London: The Hakluyt Society, 1919.

Mungur, Bhurdwaz. An Invitation to the Charms of Mauritian Localities: A Survey of Names and Attractions of Places in Mauritius. Vacoas, Mauritius: ELP Ltee, 1993.

Arthur Percival Newton (ed.). Travel and Travellers of the Middle Ages. London: K. Paul, Trench, Trubner & Co., Ltd.; New York: A. A. Knopf, 1926.

Oudemans, Anthonie Cornelis. “On the Dodo.” Ibis 10 (1918), n. 6: 316.

Owen, Richard. “On Dinornis.” Transactions of the Zoological Society of London III (1839–1848): 235, 307, 345.

Owen, Richard. Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.). London: Taylor and Francis, 1866.

Palmitessa, James R. “Material Culture & Daily Life in the New City of Prague in the Age of Rudolf II.” Medium Aevum Quotidianum, 1997.

Pingré, Alexandre Guy, and J. Alby & M. Serviable (ed.). Courser Vénus: Voyage scientifique à l’île Rodrigues 1761, fragments du journal de voyage de l’abbé Pingré. Saint-Denis de La Réunion: ARS Terres Créoles, 1993.

Pitot, Albert. T’Eylandt Mauritius, esquisses historiques (1598–1710): Procedees d’une notice sur la decouverte des Mascareignes et suivies d’une monographie du dodo, des solitaires de Rodrigue et de Bourbon et de l’oiseau bleu. Port Louis, Mauritius: Coignet Freres, 1905.

Prévost, Abbé. Histoire générale des voyages; ou Nouvelle collection de toutes relations de voyages par terre, qui ont été publiées jusqu’à présent dans les différentes langues de toutes les nations connues: Contenant ce qu’il y ba de plus remarquable, de plus utile, et de mieux avéré dans les pays où les voyageurs ont pénétré, touchant leur situation, leur étendue, leurs limites, leurs divisions, leur climat, leur térritoir, leur productions, leurs lacs, leurs rivières, leurs montagnes, leurs mines, leurs cités & leurs principales villes, leurs ports, leurs rades, leurs édifices, etc. Avec les moeurs et les usages des habitants, leur réligion, leur governement, leurs arts et leurs sciences, leur commerce et leurs manufactures; pour pormer un système complet d’histoire et de géographie moderne, qui répresentera l’état actuel de toutes les nations: Enrichi de cartes géographiques nouvellement composées pour les observations les plus authentiques, et des plans et des perspectives; de figures d’animaux, de végétaux, habitats, antiquités, etc. Paris: 1750.

Proetz, Victor. “Diary of the Dodo.” Museum News 42 (1964), n. 5: 25.

Quammen, David. The Song of the Dodo. New York: Simon & Schuster, 1996.

Quesne, Henri du. Recueil de quelques memoires servans d’instruction pour l’etablissement de l’isle d’Eden. Amsterdam: H. Desbordes, 1689.

Riviere, Lindsay. Historical Dictionary of Mauritius (African Historical Dictionaries 34). Metuchen, New Jersey: Scarecrow Press, 1982.

Roberts, Katerina. Visitors’ Guide: Mauritius, Rodrigues & Réunion. Ashbourne, U.K.: Hunter, 1992.

Roque, Jean de la. Voyage de l’Arabir heureuse: Par l’Ocean oriental, & le detroit de la mer Rouge, fait par les françois pour la première fois, dans les années 1708, 1709 & 1709; avec la relation particulière d’un voyage fait du port de Moka à la cour du roi d’Yemen, dans la seconde expédition des années 1711, 1712 & 1713; un mémoire concernant l’arbre & le fruit du café, dressé sur les observations de ceux qui ont fait ce dernier voyage; et un traité historique de l’origine & du progrés du café, tant dans l’Asie que dans l’Europe; de son introduction en France, & de l’établissement de son usage à Paris. Paris: A. Cailleau, 1716.

Salvadori, B., Florio, L., and Cozzaglio, P. Les animaux que disparaissent. Paris: Bordas, 1975.

Savery, Alfred Williams. A Genealogical and Biographical Record of the Savery Families. Boston, Massachusetts: The Collins Press, 1893.

Selvon, Sydney. Historical Dictionary of Mauritius (African Historical Dictionaries 49). Metuchen, New Jersey: Scarecrow Press, 1991.

Selys-Longchamps, Michel-Edmond, baron de. “Résumé concernant la classification des oiseaus brévipennes mentionnés dans l’ouvrage de M. Strickland sur le Dodo.” Review of Zoology 11 (1848): 292.

Selys-Longchamps, Michel-Edmond, baron de. Sur la classification des oiseaux depuis Linné. Brussels: F. Haeyez, 1879.

Shall Ducks Follow the Dodo? New York: The National Audubon Society, 1935.

Shapiro, Beth, et al. “Flight of the Dodo.” Science 295 (2002): 1683.

Silverberg, Robert. The Auk, the Dodo, and the Oryx: Vanished and Vanishing Creatures. New York: Thomas Y. Crowell Company, 1967.

Solinus, C. Julius, and Arthur Golding (trans.). The Worthie Work of Iulius Solinus Polyhistor: Contayning Many Noble Actions of Humaine Creatures, with the Secretes of Nature in Beastes, Fyshes, Foules, and Serpents: Trees, Plants, and the Vertue of Precious Stones: With Diuers Countryes, Citties and People: Verie Pleasant and Full of Recreation for All Sorts of People. London: Printed at I. Charlewoode for Thomas Hacket, 1587.

Spicer-Durham, Joaneath Ann. The Drawings of Roelandt Savery. Doctoral thesis. New Haven, Connecticut: Yale University, 1986.

Stefansson, Vilhjalmur. Adventures in Error. New York: R. M. McBride & Company, 1936.

Storey,William K. Science and Power in Colonial Mauritius. Rochester, New York: The University of Rochester Press, 1997.

Strickland, Hugh Edwin. The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon. London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

Swettenham, Sir Frank. Dodo Island. London: Simmer & Sons, 1912.

Toussaint, Auguste. Une cité tropicale, Port-Louis de l’Ile Maurice. Paris: Presses Universitaires de France, 1966.

Toussaint, Auguste. History of Mauritius. London: Macmillan Education, 1977.

Vurm, Robert B., and Helena Baker (trans.). Rudolf II and His Prague: Mysteries and Curiosities of Rudolfine Prague: Prague Between the Period 1550–1650. Prague: Robert B. Vurm, 1997.

Williams, C.Wesley. Dictionary of Scientific Biography. New York: Scribners, 1980.

Предметный указатель

Азания

Албукерки, Афонсу де

«Алиса в Зазеркалье» (Кэрролл)

«Алиса в Стране Чудес» (Кэрролл)

Альберт Великий, св.

Англия

— исследовательские плавания

— переселение гугенотов

антиподы

арабские исследования

Арчимбольдо, Джузеппе

Ашмола музей, Оксфорд

Барруш, Жуан де

Бартоломей Английский

Бек, Кателина ван дер

Беллок, Хилари

белый додо (Didus borbonicus)

— вымирание

— изображение Бонтеку

— как пища для моряков

— описание

— первое упоминание

— первые наблюдения

— привоз в Европу

— таксономическая классификация

см. также додо/дронт (Raphus cucullatus); пустынник (Pezophaps solitarius)

Бенсон, Эдвард Фредерик

бестиарии

— римские

— средневековые

— увлечение в Европе

Библия

«Биография додо» (Броудрип и Оуэн)

«благородный дикарь», концепция

Богемия

Бонтеку, Виллем ван Хорн

Бонциус, Якоб

ботанические сады

— в замке в Градчанах

— Клузиуса

— Jardin des Plantes, Париж

Браге, Тихо

Бразилия

Брейгель, Питер, Младший

Бри, Теодор де

Броудрип, Уильям Джон

Бурбон см. Реюньон Бюффон, Жорж-Луи Леклерк, граф де

Бытие, книга (Библия)

вампиры

Варвик, Вибрандт ван

Венера (планета)

верблюды

Верхувен, Петер Виллем

Вест Занен, Виллем вен

видообразование см. эволюция

Вильгельм Оранский

Виттгенштейн, Людвиг, xi

Война Аугсбургской лиги

Вриид, Фредрик

вымирание

— Aepyornis maximus

— видов

— додо, сравнения

— дронтов

Габсбурги, династия см. также Рудольф II

Гама, Васко да

Гейдрих, Рейнхард

Гексли, Томас

«География» (Птолемей)

Герберт, Томас

Геснер, Конрад

Гилдон, Чарлз

Гитлодей, Рафаэль

глупость додо, сравнения

Гоа

— захват Португалией

— кораблестроение

— осада

— порт Carreira das Indias

— прибытие ван Линсхотена

голландские исследования земель см. также Нидерланды

Гольциус, Хендрик

Градчаны, замок, в Праге

Греки, древние

«Грехопадение Адама» (Саверей)

Грю, Неемия

Гугеноты

— во Франции

— возможная колония на Реюньоне

— отплытие с Родригеса

— поселение на Родригесе

Гуйер, Корнелиус

Дарвин, Чарлз

«Два верблюда» (Саверей)

дефенестрация, пражская

Дефо, Даниэль

Джефферсон, Томас

Диаш, Бартоломеу

Дидро, Дени

динозавры

Диодати, Роэлоф

Доджсон, Чарлз см. Кэрролл Льюис

додо/дронт (Raphus cucullatus) 

— брачное поведение

— в концепции вымирания видов

— в Музее Ашмола, выброшен из коллекции

— в Музее Ашмола, образцы

— в теории эволюции

— виды

— возникновение видов

— вымирание

— завоз в Азию

— завоз в Европу

защитные механизмы

— источник пищи для моряков

— методы охоты

— названия в Европе

— остатки скелетов

— первые наблюдения европейцами

— пищеварительный тракт/мускульный желудок

— последние наблюдения

— происхождение названия

— разрушение местообитаний

— рацион

— реконструкция скелета

— скептическое отношение к существованию

— таксономическая классификация

— уверенность Стрикланда в существовании

— факторы, вызвавшие вымирание

— хищничество крыс

— см. также изображения додо/дронта; пустынник (Pezophaps solitarius); белый додо (Didus borbonicus)

«Додо» (вымышленный персонаж)

додо (дронт) в литературе

— в сказке Кэрролла, xi

— симвлическая природа

додо (дронт) в фольклоре

— в Европе

— в легендах моряков

— отсутствие на Маврикии

— развитие образа

«Додо и его родня»/ Dodo and Its Kindred, The (Стрикланд)

«Додо и верблюд» (Мелоун)

драконы

Дрейк, Фрэнсис

«Дронты» («Додо») (Саверей)

Дуарте, король Португалии

«дхоу»

Дюкен, Анри

Дюрер, Альбрехт

«Естественная история» (Бюффон)

«Естественная история» (Плиний)

«Ещё не додо» (Кауард)

желудочные камни

женщины

— на Маврикии

— на Португальской Яве

— на Реюньоне

— на Родригесе

«Животные перед Ковчегом» (Саверей)

жизнь в колониях

Жуан I, Король Португалии

зоологические сады

— Амстердам

замок в Градчанах

иакул (змея)

«Известная Южная земля» (Terre Australe Connue) (Фроке)

изображение додо (дронта) 

— Клузиусом

— в сборных рисунках

— Хофнагелем

— Оуэном

— Савереем

— пустынника

— стереотипы в изображении

— стилизация изображений

— Тенниелом

— ван Неком

— белого додо

Индийский океан

Индия см. Гоа

Индонезия

— голландская оккупация

— Ява

интеллектуальный империализм

Иосиф II

ископаемые остатки, нелетающих птиц

Испания

— аннексия Португалии

исследовательские плавания

казарки, белощёкие

казуары

Кальвин, Жан

каннибализм

Карл V, император

картографы см. карты

карты

— античные

— арабских путешественников

— «деревни» гугенотов

— Кантино

— Маскаренских островов

— португальские

— средневековые

— T-O

Кастанеда, Фернан Лопес де

Кастлтон, Сэмюэль

Католическая церковь см. Христианство

Кауард, Ноэл

Кауфман, Томас ДаКоста

Кваммен, Дэвид

Кеплер, Иоганн

Кёнигсмарк, граф фон

киви (Apteryx spp.)

Китай

Кларк, Джордж

Клифтс, Уильям

Клузиус, Карл

коллекции см. коллекции природных объектов

коллекции природных объектов

— у Рудольфа II

— шестнадцатого-семнадцатого веков

— экзотики у европейцев

Колумб, Христофор

Коморские острова

Конингсло, Гиллис ван

кораблестроение

корабли

— дхау

— португальцев

Коррейа, Гашпар

Косьма Индикоплов

Коше, Франсуа

крысы

Кэбот, Сэмюэль

Кэрролл, Льюис (он же Чарлз Доджсон), x

Кювье, Жорж

л’Эклюз, Шарль де см. Клузиус, Карл

Лайель, Чарлз

Лактантиус

Ламарк, Жан-Батист

Лега, Франсуа

— изображение пустынника

— колония на Родригесе

— описание пустынника

— описание путешествия

— отплытие с Родригеса

— отъезд в Англию

— путешествие к Родригесу

— ранние годы жизни

— смерть

Лестранг, Хамон

Линней, Карл

Линсхотен, Ян Гюйген ван

Лог, Кристофер

Лопиш, Фернан

Лоренца преобразования

Маврикий

— визит Дарвина

— география

— завезённые виды

— интерпретация в «Острове додо»

— местные виды

— оккупация голландцами

— оккупация европейцами

— открытие европейцами, xii

— присвоение названия

— разрушение местообитаний

— скелетные остатки дронтов

— языки

см. также Маскаренские острова

мавры

Мадагаскар

— восстание туземцев

— география

— гигантские нелетающие птицы

— заселение в доевропейский период

— отсутствие дронтов

Маковский, Иероним

Максимилиан I

Максимилиан II

Манди, Питер

мантикоры

Мануэль I, король Португалии

Мария-Терезия, императрица

Маскаренские острова

— британская оккупация

— география

— голландская оккупация

— доевропейские поселения

— названия, данные португальцами

— открытие португальцами

— стратегическое значение

см. также Маврикий, Реюньон, Родригес

Матам, Якоб

Матиас, император

Машкареньяш, Педру

Мелвилл, Александр

Мёринг, Пауль Генрих Герхард

«мирное царство», художественный стиль

мифология см. фольклор

млекопитающие, классификация

моа (Dinornis spp.)

Мозамбик

Молуккские острова (Острова пряностей)

Монтень, Мишель Эйкем де

Мор, Томас

Мориц Нассауский

муссоны

мыс Доброй Надежды

Нантский эдикт

«нау»

нацистский режим

Нек, Якоб Корнелисзоон ван

неотения

непристойное поведение

Нидерланды

— заморские территории

— исследовательские плавания

— миграция гугенотов

— отношения с Испанией

— отношения с Португалией

— переселение беженцев

— промышленное выращивание луковичных растений

— расцвет протестантизма

Нобле, Шарль

Новая Зеландия

Ной, потомки

«О свойствах вещей» (Бартоломей Английский)

обезьяны, одичавшие

«Ода додо» (Лог)

однопроходные

описания додо (дронта) 

— белого додо

— Бюффоном

— ван Варвиком

— ван Неком

— Гербертом

— голландскими моряками

— Клузиусом

— Коше

— Кэботом

— Манди

— португальскими моряками

— пустынника

— Стрикландом

Оранский, Фредерик-Генрих

«Орфей», серия работ (Саверей)

Ост-Индия

Ост-Индские компании

«Остров додо» (Светтенхам)

Острова Пряностей (Молуккские острова)

островных видов эволюция

отравление ртутью

«Отступление додо» (Гутман)

Оудеманс, Антон Корнелий

Оуэн, Ричард

— биография

— о вымирании додо

— о вымираниях

— оппозиция Дарвину

— оппозиция Стрикланду

— таксономия додо

— таксономия моа

«Охота на кабана» (Саверей)

павлины

пантеры

«Пейзаж с дочерью Иеффая» (Якоб Саверей)

«Пейзаж с птицами» (Саверей)

«Песнь додо» (Кваммен)

Пингре, Александр Гуа

«Письмо пресвитера Иоанна, царя Индийского» (анон.)

питание, в теории эволюции

Питтсбург (Пенсильвания)

Плиний Старший

Полигистор (Гай Юлий Солин)

«Поль и Виржини» (Сен-Пьер)

Португалия

— аннексия Испанией

— жизнь в колониях

— заморские территории

— исследовательские плавания

Поу, Петер

Прага

«Праздник венков из роз» (Дюрер)

«Пресвитер Иоанн»

«Приключения по ошибке» (Стефансон)

«Происхождение видов» (Дарвин)

протестантство см. также Гугеноты

Псалтырь (Библия)

«Птицы в лесу» (Саверей)

Птицы, гигантские нелетающие

— Aepyornis maximus

— Archaeopteryx spp.

— ископаемые остатки

— киви (Apteryx spp.)

— моа (Dinornis spp.)

— с Самоа

см. также додо (дронт) (Raphus cucullatus); пустынник (Pezophaps solitarius); белый додо (Didus borbonicus)

«птичий двор» (жанр живописи)

Птолемей

пустынник (Pezophaps solitarius) 

— брачное поведение

— вымирание

— описание Лега

— остатки скелетов

— первые наблюдения

— пищеварительный тракт

— последнее наблюдение

— рисунок Лега

— таксономическая классификация

см. также додо/дронт (Raphus cucullatus); белый додо (Didus borbonicus)

«Путешествие» (Лега)

см. также Лега, Франсуа, описание путешествия «Путешествие Яна Гюйгена ван Линсхотена в Ост-Индию» (ван Линсхотен)

«Путешествия» (Герберт)

«Путешествия Гулливера» (Свифт)

рабство

«Рай» (Саверей)

«Рай животных» (Саверей)

рацион, в теории эволюции

Рембрандт

Реюньон

— возможная колония гугенотов

— география

— исторические описания

— открытие белого додо

— открытие португальцами

— прибытие Бонтеку

— французская оккупация

см. также Маскаренские острова

Римская империя

Рисвикский мир

«Робинзон Крузо» (Дефо)

Роджерс, Вудс

Родригес

— география

— заселение европейцами

— захват британцами

— захват французами

— остатки скелетов пустынника

— открытие португальцами

— открытие пустынника

— отплытие гугенотов

— поселение гугенотов

см. также Маскаренские островаРок, Жан де ла

Рудольф II

— владения

— коллекции природных объектов

— личная жизнь

— покровительство искусствам и науке

— приобретение казуара

— разграбление коллекций

Руссо, Жан-Жак

Рэй, Джон

Саверей, Мартен

Саверей, Руландт

— изображения альпийских пейзажей

— изображения дронтов

— изображения животных

— изображения «мирного царства»

— изображения «низшей жизни»

— изображения растений

— отъезд из Праги

— патронаж Рудольфа II

— повторяющиеся мотивы в творчестве

— «Птицы в лесу»

— развитие художественного стиля

— ранний период жизни

— рисунки после отъезда из Праги

— «Слоны и обезьяна»

— смерть

— художественный стиль

Саверей, Ханс

Саверей, Якоб

Сагреш, Португалия

«Сагрешская школа»

сад Эдемский (библейский)

Самоа

Светтенхам, Франк

свиньи, одичавшие

Свифт, Джонатан

Святого Брендана остров

Святого Вацлава, корона

Селькирк, Александр

Семилетняя война

Сен-Пьер, Бернарден де

«Слоны и обезьяна» (Саверей)

собаки

«Собрание достойных упоминания вещей» (Полигистор)

Солин, Гай Юлий (Полигистор)

Сольмс, Амалия ван

Сольмс, граф ван

сотворения теория, библейская

сочинения по естественной истории

Спайсер-Дарем Джоанеат Энн

Стефансон, Вильялмур

Страда, Катарина да

Страда, Джакопо да

Стрикланд, Хью Эдвин

— «Додо и его родня»/The Dodo and Its Kindred

— о существовании додо

— о таксономии додо

— эволюционная теория

страус, гигантский (Aepyornis maximus)

суахили культура

сумчатые

T-O-карты

таксономическая классификация

— развитие

— додо/дронта

— моа

Таттон, Джон

Тевено, Мельхиседек

Тенниел, Джон

тёмные века

Традескант, Джон

Тридцатилетняя война

тур

Туссен, Огюст

тюльпаны

Уайльд, Оскар

Уиллоби, Фрэнсис

Уильям из Робрука

Утопия» (Мор)

Утопия, поиск европейцами

Фердинанд II

Фернандес Перейра, Диого

финикийцы

фольклор

— европейский

— древнеримский

— связанный с додо

Фома из Кантимпрэ

Фонсека, Жуан Виценте де

Франк, Карл Герман

франко-индейская война

францисканцы

Франция

— исследования Реюньона

— оккупация Маскаренских островов

французские исследования

Фридрих II

Фроке, Луи

Хаксли, Джулиан

Хаутман, Корнелис

Хофнагель, Йорис

христианство

— аллегории в искусстве

— богемские протестанты

— креационная теория

— голландское протестантство

— господство в Средневековье

— появление протестантства

— символическое отображение

см. также гугеноты

Чарлтон, Уолтер

«Человек, оставшийся один» (Хаксли)

черепахи, сохранение

«Четыре стихии» (Хофнагель)

шляпники

эбеновое дерево (древесина)

эволюция

— теория Бюффона

— креационная теория

— теория Дарвина

— развитие теорий

— островных видов

— теория Ламарка

— теория Оуэна

— теория Стрикланда

«Эдемский сад» (Саверей)

Эдемский сад, Эдем

Эзопа басни

экватор, ритуал пересечения

экзотика, поиски европейцами

Энрике Мореплаватель

Эразмус, Курт

Эржебета, графиня Надашди

Эрнст, император

Юлий Цезарь Австрийский

Ява

Aepyornis maximus

Apteryx spp. (киви)

Archaeopteryx spp.

Carreira das Indias

Decadas da Asia (Барруш)

Descoberta e Historia da Conquista da India, na Oficina de Pedro Ferreira para a Casa Real (Кастанеда)

Didus borbonicus см. белый додо (Didus borbonicus)

Dinornis spp. (моа)

India orientalis (де Бри)

Lendas da India (Коррейа)

«Museum des Kaisers Rudolf II» (Саверей)

Pezophaps solitarius см. пустынник (Pezophaps solitarius)

Raphus cucullatus см. додо/дронт (Raphus cucullatus)

Walckvogel см. додо/дронт (Raphus cucullatus)

Примечания

1

Цитируется по русскому переводу Н. М. Демуровой — прим. перев.

(обратно)

2

Здесь непереводимая игра слов: в английском языке слова «сказка» (tale) и «хвост» (tail) пишутся по-разному, но читаются очень созвучно. — прим. перев.

(обратно)

3

Mesa по-испански означает не только стол в смысле предмета мебели, но и стол в смысле трапезы или питания, рациона. Есть и другие значения этого слова. — прим. перев.

(обратно)

4

Также в русском переводе это произведение называют «О достойном памяти» или «Собрание достопамятных сведений». — прим. перев.

(обратно)

5

Там же.

(обратно)

6

Английское название белощёкой казарки barnacle goose связано с поверьем, что эти птицы рождаются из морских желудей (англ. barnacle) — сидячих усоногих ракообразных. На дереве в виде плодов обычно изображаются другие животные — морские уточки (Lepas), также усоногие ракообразные, похожие на стилизованное изображение утки. — прим. перев.

(обратно)

7

В русских переводах также известно как «Сказание об Индейском царстве». — прим. перев.

(обратно)

8

В оригинале сказано «sea-lion canines». Но у морского льва клыки не настолько большие, чтобы вызвать удивление. Возможно, речь всё же идёт о клыках моржа, которые иногда достигают значительного размера. Но за рог единорога в то время чаще выдавался бивень кита нарвала. — прим. перев.

(обратно)

9

Там же.

(обратно)

10

Там же.

(обратно)

11

Там же.

(обратно)

12

Там же.

(обратно)

13

Там же.

(обратно)

14

Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

15

Каракка — прим. перев.

(обратно)

16

На Маскаренских островах росло 17 видов эбенового дерева, из которых 10 исчезли или находятся под угрозой исчезновения по состоянию на конец XX века. — прим. перев.

(обратно)

17

Также часто встречается название «отшельник» — прим. перев.

(обратно)

18

«Оленьи рвы» (франц.) — прим. перев.

(обратно)

19

В Интернете встречается утверждение, что этот рисунок додо был сделан Якобом Хофнагелем (1573–1632), сыном Йориса. Информации о передатировке рисунка больше нигде нет. — прим. перев.

(обратно)

20

Идентифицировать эту птицу не удалось, но есть предположение, что в оригинале допущена опечатка, и имеется в виду “red rail” — рыжий маврикийский пастушок (Aphanapteryx bonasia). Известен рисунок этого вида, сделанный, предположительно, Якобом Хофнагелем около 1610 г. с экземпляра, содержавшегося в зверинце Рудольфа II. — прим. перев.

(обратно)

21

В литературе на русском языке его также называют Матвеем или Матфеем. — прим. перев.

(обратно)

22

Точнее, «Вторая пражская дефенестрация»; первая состоялась в 1419 году. — прим. перев.

(обратно)

23

Пастушок Лега (Erthyromachus (Aphanapteryx) leguati) — прим. перев.

(обратно)

24

В русском языке в равной степени прижились и «додо», и «дронт», хотя в научной литературе больше употребляется слово «дронт». — прим. перев.

(обратно)

25

О неоднозначных результатах работы Оуэна с приматами, в том числе касающихся выяснения их родства с человеком, прекрасно рассказано в книге Э. П. Фридмана «Занимательная приматология». — прим. перев.

(обратно)

26

Так в английском оригинале. Естественно, в данном случае протей — это представитель хвостатых земноводных, далеко не микроскопическое существо. Хотя есть и амёба протей, которая как раз является микроорганизмом. — прим. перев.

(обратно)

27

Тем не менее, пальмовый гриф (Gypohierax angolensis) всё же питается главным образом плодами масличной пальмы, хотя и является исключением среди своих плотоядных родственников. — прим. перев.

(обратно)

28

Приведённый фрагмент частично цитируется по кн. В. В. Лункевича «От Гераклита до Дарвина», М., 1960, т. 2 стр. 25. — прим. перев.

(обратно)

29

В русском языке это выражение как-то не прижилось, но в английском языке встречается. — прим. перев.

(обратно)

30

В России серия романов о Додо, скорее всего, не переводилась, а автора больше знают по романам ужасов. — прим. перев.

(обратно)

31

Промах, неверный шаг (франц.) — прим. перев.

(обратно)

32

Очевидно, здесь также обыгрывается образное выражение «лебединая песня». — прим. перев.

(обратно)

33

В настоящее время на основании результатов генетического анализа квагга считается подвидом бурчелловой зебры. С 1987 г. проводится успешный эксперимент по воссозданию фенотипа квагги, и уже получено небольшое количество животных, неотличимых от диких квагг прошлого. Это лишь подтверждает пример, приведённый Дж. Хаксли. — прим. перев.

(обратно)

34

Вопреки [её] воле (франц.) — прим. перев.

(обратно)

35

Цитируется по русскому переводу с латинского А. Малеина и Ф. Петровского. — прим. перев.

(обратно)

36

Цитируется по русскому переводу Н. М. Демуровой. — прим. перев.

(обратно)

Комментарии

1

Lewis Carroll and John Tenniel (illus.), Alice’s Adventures in Wonderland; and, Through the Looking-Glass and What Alice Found There, New York: Hurst, 1903

(обратно)

2

C. Julius Solinus and Arthur Golding (trans.), The Worthie Work of Iulius Solinus Polyhistor: Contayning Many Noble Actions of Humaine Creatures, with the Secretes of Nature in Beastes, Fyshes, Foules, and Serpents: Trees, Plants, and the Vertue of Precious Stones: With Diuers Countryes, Citties and People: Verie Pleasant and Full of Recreation for All Sorts of People, London: Printed at I. Charlewoode for Thomas Hacket, 1587.

(обратно)

3

Там же.

(обратно)

4

Lactantius and Michel Perrin (ed., trans.), L’ouvrage du Dieu Createur, Paris: Editions du Cerf, 1974. Перевод с французского: Клара Пинто-Коррейа.

(обратно)

5

Arthur Percival Newton (ed.), Travel and Travellers of the Middle Ages, London: K. Paul, Trench, Trubner & Co., Ltd.; New York: A. A. Knopf, 1926.

(обратно)

6

Lorraine Daston and Katharine Park, Wonders and the Order of Nature, 1150–1750, New York: Zone Books, 1998.

(обратно)

7

Там же.

(обратно)

8

Там же.

(обратно)

9

Там же.

(обратно)

10

Bartholomaeus Anglicus, “De proprietatibus rerum,” в книге: M. C. Seymour et al. (eds.), On the Properties of Things: John Trevisa’s Translation of Bartholomaeus Anglicus De proprietatibus rerum: A Critical Text, Oxford: Clarendon Press, 1975–88.

(обратно)

11

Lorraine Daston and Katharine Park, Wonders and the Order of Nature, 1150–1750. New York: Zone Books, 1998.

(обратно)

12

Там же.

(обратно)

13

Например, Уильям из Робрука, глава второй экспедиции францисканских монахов в Тартарию, впервые отметил, что китайские «рисунки» в действительности были алфавитом, но иного вида. Также он точно описал обряды буддийских монахов.

(обратно)

14

Joao de Barros, Terceira Decada da Asia de Ioam de Barros: dos feytos que os Portugueses fizeram no descobrimento & conquista dos mares & terras do Oriente, Lisbon, Portugal: Ioam Barreira, 1563.

(обратно)

15

Королевский указ, упомянутый в предисловии Ч. Р. Боксера к книге «Трагическая история моря», в Bernardo Gomes de Brito, The Tragic History of the Sea, Cambridge, U.K.: The Hakluyt Society, 1959.

(обратно)

16

Jan Huygen van Linschoten and Arthur Coke Burnell & P. A. Tiele (eds.), The Voyage of John Huygen van Linschoten to the East Indies: From the Old English Translation of 1598: The First Book, Containing His Description of the East, London: The Hakluyt Society, 1885.

(обратно)

17

Там же.

(обратно)

18

Там же.

(обратно)

19

Там же.

(обратно)

20

Там же.

(обратно)

21

Цитируется по: Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

22

Там же.

(обратно)

23

Kurt Erasmus, Roelandt Savery, sein Leben und seine Werke (докторская диссертация), Halle-Wittenberg, Germany: Friedrichs-Universitat, 1907.

(обратно)

24

Там же.

(обратно)

25

Joaneath Ann Spicer-Durham, The Drawings of Roelandt Savery (докторская диссертация), New Haven, Connecticut: Yale University, 1986.

(обратно)

26

Бытие 9, 2–3.

(обратно)

27

Псалтырь 8.

(обратно)

28

Kemp Malone, The Dodo and the Camel: A Fable for Children Freely Told in English by Kemp Malone, after the Danish Version of Gudmund Schutte, Baltimore, Maryland: J. H. Furst Company, 1938.

(обратно)

29

Joaneath Ann Spicer-Durham, The Drawings of Roelandt Savery (докторская диссертация), New Haven, Connecticut: Yale University, 1986.

(обратно)

30

Kurt Erasmus, Roelandt Savery, sein Leben und seine Werke (докторская диссертация), Halle-Wittenberg, Germany: Friedrichs-Universitat, 1907.

(обратно)

31

Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

32

Там же.

(обратно)

33

Anthonie C. Oudemans, “On the Dodo,” Ibis 10 (1918), n. 6: 316.

(обратно)

34

Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

35

Peter Mundy, The Travels of Peter Mundy, London: The Hakluyt Society, 1919.

(обратно)

36

Там же.

(обратно)

37

Abbe Prevost, L’Histoire generale des voyages, Paris: 1750.

(обратно)

38

Цитируется по: Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

39

Цитируется по: Robert Silverberg, The Auk, the Dodo, and the Oryx: Vanished and Vanishing Creatures, New York: Thomas Y. Crowell Company, 1967.

(обратно)

40

Jean de la Roque, Voyage de l’Arabir heureuse: Par l’Ocean oriental, & le detroit de la mer Rouge, fait par les francois pour la premiere fois, dans les annees 1708, 1709 &1709; avec la relation particuliere d’un voyage fait du port de Moka a la cour du roi d’Yemen, dans la seconde expedition des annees 1711, 1712 &1713; un memoire concernant l’arbre & le fruit du cafe, dresse sur les observations de ceux qui ont fait ce dernier voyage; et un traite historique de l’origine & du progres du cafe, tant dans l’Asie que dans l’Europe; de son introduction en France, & de l’etablissement de son usage a Paris, Paris: A. Cailleau, 1716.

(обратно)

41

Там же.

(обратно)

42

David Quammen, The Song of the Dodo, New York: Simon & Schuster, 1996, p. 270.

(обратно)

43

Цитируется по: Abbe Prevost, L’Histoire generale des voyages, Paris, 1750.

(обратно)

44

Там же.

(обратно)

45

Willem Ysbrandsz Bontekoe and C. B. Bodde-Hodgkinson & Pieter Geyl (trans.), Memorable Description of the East Indian Voyage, 1618–25, London: G. Routledge & Sons, 1929.

(обратно)

46

Там же.

(обратно)

47

Там же.

(обратно)

48

Там же.

(обратно)

49

Другой маркиз Дюкен в восемнадцатом веке стал главнокомандующим во Французской Канаде, дав своё имя форту Дюкен, который после победы Британии во Франко-Индейской Войне (1754-60) был переименован в Питтсбург. Интересно, что по иронии судьбы в Питтсбурге имя Дюкена сохранилось в названии католического университета, основанного в 1878 г.

(обратно)

50

Henri du Quesne, Recueil de quelques memoires servans d’instruction pour l’etablissement de l’isle d’Eden, Amsterdam: H. Desbordes, 1689.

(обратно)

51

Francois Leguat and Oliver Patsfield (ed.), The Voyage of Francois Leguat, London: The Hakluyt Society, 1891.

(обратно)

52

Там же.

(обратно)

53

Там же.

(обратно)

54

Там же.

(обратно)

55

Там же.

(обратно)

56

Там же.

(обратно)

57

Там же.

(обратно)

58

Там же.

(обратно)

59

Там же.

(обратно)

60

Там же.

(обратно)

61

Francois Cauche, Relation du voyage que Francois Cauche a fait a Madagascar, isles adjacentes & coste d’Afrique, recueilly par le Sieur Morisot, avec das notes en marge, Paris: Roche Beullet, undated.

(обратно)

62

Francois Leguat and Oliver Patsfield (ed.), The Voyage of Francois Leguat, London: The Hakluyt Society, 1891.

(обратно)

63

Там же.

(обратно)

64

Там же.

(обратно)

65

Там же.

(обратно)

66

Там же.

(обратно)

67

M. L. A. Milet-Mureau, Voyage de La Perouse autour du monde, publie conformement au decret du 22 Avril 1791, Paris: Imprimerie de la Republique, 1797. См. также: Alexandre Guy Pingre and J. Alby & M. Serviable (ed.), Courser Venus: Voyage scientifique a l’ile Rodrigues 1761, fragments du journal de voyage de l’abbe Pingre, Saint- Denis de La Reunion: ARS Terres Creoles, 1993.

(обратно)

68

Там же.

(обратно)

69

Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

70

Там же.

(обратно)

71

Там же.

(обратно)

72

Там же.

(обратно)

73

Jakob de Bontius (1658) and James Bontius (trans.), De medicina Indorum: An Account of the Diseases, Natural History and Medicine of the East Indies, London: T. Noteman, 1769. Цитируется по Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

74

Walker Charleton, Onomasticom zoikon: plerorumque animalium differentias & nomina propria pluribus linguis exponens: cui accedunt mantissa anatomica, et quaedam de variis fossilium generibus, London: Jacobum Allestry, 1668.

(обратно)

75

Victor Proetz, “Diary of the Dodo”, Museum News 42 (1964), n. 5: 25.

(обратно)

76

Stephen Jay Gould, “The Dodo in the Caucus Race,” Natural History 105 (1996), n. 11: 22.

(обратно)

77

George-Louis Leclerc, Comte de Buffon, “Empire de l’homme sur les animaux,” в Les animaux, Paris: Jean Grassin, 1980.

(обратно)

78

George-Louis Leclerc, Comte de Buffon, Buffon’s Natural History: Containing the Theory of Earth, a General History of Man, of the Brute Creation, and of Vegetables, Minerals, etc, etc, London: H. D. Symonds, 1797.

(обратно)

79

Там же.

(обратно)

80

Там же.

(обратно)

81

Там же.

(обратно)

82

Stephen Jay Gould, “The Dodo in the Caucus Race,” Natural History 105 (1996), n. 11: 22.

(обратно)

83

George-Louis Leclerc, Comte de Buffon, Buffon’s Natural History: Containing the Theory of Earth, a General History of Man, of the Brute Creation, and of Vegetables, Minerals, etc, etc, London: H. D. Symonds, 1797.

(обратно)

84

Quentin Keynes, “Mauritius: Island of the Dodo,” National Geographic 109 (1956), n. 190: 77.

(обратно)

85

William John Broderip, “Notice of an Original Painting, Including a Figure of the Dodo, in the Collection of the Duke of Northumberland, at Sion House,” Ann. & Mag. Natural History 2 (1855), n. 15: 143.

(обратно)

86

Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

87

Там же.

(обратно)

88

Там же.

(обратно)

89

Там же.

(обратно)

90

Morel (1798), “Les oiseaux monstrueux nommes Dronte, Dodo, Cygne Capuchone, Solitaire et oieau de Nazare,” в: Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

91

Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

92

C. Wesley Williams, Dictionary of Scientific Biography, New York: Scribners, 1980.

(обратно)

93

Цитируется по: Stephen Jay Gould, “The Dodo in the Caucus Race,” Natural History 105 (1996), n. 11: 22.

(обратно)

94

Цитируется по: C.Wesley Williams, Dictionary of Scientific Biography, New York: Scribners, 1980.

(обратно)

95

Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or,The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire,and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius,Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

96

Там же.

(обратно)

97

Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866.

(обратно)

98

Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

99

Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866.

(обратно)

100

Там же.

(обратно)

101

Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848.

(обратно)

102

Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866.

(обратно)

103

Richard Owen, “On Dinornis,” Transactions of the Zoological Society of London III (1839–1848): 235, 307, 345.

(обратно)

104

Там же.

(обратно)

105

Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866.

(обратно)

106

Richard Owen, “On Dinornis,” Transactions of the Zoological Society of London III (1839–1848): 235, 307, 345.

(обратно)

107

Samuel Cabot, “The Dodo (Didus ineptus): A Rasorial and Not Rapacious Bird”, The Boston Journal of Natural History 5 (1847): 490.

(обратно)

108

Там же.

(обратно)

109

Там же.

(обратно)

110

Там же.

(обратно)

111

George Clark, “Account of the Late Discovery of Dodo’s Remains in the Island of Mauritius,” Ibis 2 (1865): 141–146.

(обратно)

112

Beth Shapiro et al., “Flight of the Dodo,” Science 295 (2002): 1683.

(обратно)

113

George Clark, “Account of the Late Discovery of Dodo’s Remains in the Island of Mauritius,” Ibis 2 (1865): 141–146.

(обратно)

114

Там же.

(обратно)

115

Robert Foulke, The Sea Voyage Narrative, New York: Twayne Publishers, 1997.

(обратно)

116

Fernao Lopes de Castanheda, Descoberta e Historia da Conquista da India, na Oficina de Pedro Ferreira para a Casa Real, Lisbon, Portugal: 1561.

(обратно)

117

Thomas More and S. J. Edward Surtz, S. J. & J. H. Hexter (eds.), Utopia, New Haven, Connecticut: Yale University Press, 1965

(обратно)

118

G. O. Gutman, Retreat of the Dodo: Australian Problems and Prospects in the ’80s. Canberra, Australia: Brian Clouston, 1982.

(обратно)

119

Там же.

(обратно)

120

Edward Frederic Benson, Dodo Wonders, New York: George H. Doran, 1921.

(обратно)

121

Edward Frederic Benson, Dodo’s Daughter: A Sequel to Dodo, New York: Century, 1914.

(обратно)

122

Vilhjalmur Stefansson, Adventures in Error, New York: R. M. McBride & Company, 1936.

(обратно)

123

Julian Huxley, Man Stands Alone, London: Harper Collins, 1941.

(обратно)

124

Там же.

(обратно)

125

Sir Frank Swettenham, Dodo Island, London: Simmer & Sons, 1912.

(обратно)

126

Auguste Toussaint, History of Mauritius, London: Macmillan Education, 1977.

(обратно)

127

Nadia Desmarais, Le francais a l’Ile Maurice: Dictionnaire des termes mauritiens, Port Louis, Mauritius: Imprimerie Commerciale, 1962.

(обратно)

128

Sir Frank Swettenham, Dodo Island, London: Simmer & Sons, 1912.

(обратно)

129

Lewis Carroll, Alice’s Adventures in Wonderland, New York: Hurst, 1903

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1. Самые странные существа

Глава 2. Открытие

Глава 3. Император и живописцы

Глава 4. Маврикий и Реюньон

Глава 5. Родригес

Глава 6. У истоков додологии

Глава 7. Нетленное наследие

Послесловие переводчика

Библиография

Предметный указатель Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg