«Тайны дворцовых переворотов»

К. А. Писаренко Тайны дворцовых переворотов

Вместо предисловия

Истина и миф… Сколько существует историческая наука, столько первая пытается победить в ней второй, но до сих пор никак не получается. Слишком много усилий – и творческих, и физических, и душевных – требуется приложить, чтобы собрать воедино, проанализировать и состыковать друг с другом все сохранившиеся документальные свидетельства о том или ином событии. Ведь это единственный способ достижения желаемой цели – восстановления подлинной картины прошлого.

Прочие средства, к сожалению, самообман, миф порождающий. А миф порочен, в первую очередь потому, что, завлекая своей правдоподобностью, обрекает на совершение ошибки. Причем миф, как сорняк, взрастает легко, быстро и отличается завидным долголетием, имея благодатную питательную среду – лень и эгоизм исследователя. Лень блокирует его волю к поиску максимального числа источников, к тщательному и всестороннему осмыслению накопленного материала. А эгоизм заставляет до конца держаться раз обнародованной версии, невзирая ни на конструктивную критику оппонентов, ни на вновь обнаруженные или ранее не учтенные факты, противоречащие полюбившейся концепции.

Между тем господство мифа в истории превращает данную науку в мертвую и бесполезную для смежной с ней дисциплины – политики, нуждающейся в точном знании о закономерностях общественного развития, формах государственного устройства, роли личности в разных политических обстоятельствах. При отсутствии такого знания политика остается опасным природным явлением, время от времени поражающим человечество то революцией, то войной. Точь-в-точь как в ненастную погоду молния, смерч или ураган. И, увы, пока историки не прекратят дискутировать о предпочтительности той или иной мифической схемы, не займутся скрупулезной, подетальной реконструкцией поступков наших предков, говорить об обуздании разрушительной мощи политических процессов не приходится.

История для политика то же, что математика, физика и химия для изобретателя. Без опоры на «живой», ежедневный опыт мировой и национальной истории ему крайне тяжело ориентироваться в чрезвычайно динамичной реальности и не допускать грубых просчетов в своей деятельности. Как воздух, нужна консультативная помощь исторической науки. Вот только, насколько качественной может быть помощь истории, если в ней до сих пор хронологию выстраивают по «годам», в лучшем случае, по «месяцам», а главными объектами изучения являются страны и народы, в лучшем случае, классы и сословия! Конкретный человек нынешней истории интересен не сам по себе, а как выразитель чаяний наций, классов, различных социальных групп.

Однако историю вообще и политическую историю в частности творят конкретные люди, со своими идеями, желаниями, вольными или невольными заблуждениями. И, значит, лишь анализ каждого слова и шага каждого человека способен высветить подлинную картину истории, как в целом, так и в политическом ее аспекте. Конечно, докопаться до истины глобального масштаба едва ли возможно. В архивах и библиотеках просто не отложился соответствующий материал. Зато часть от целого – среди иного и политическую историю – восстановить на уровне «день» и «час» – задача вовсе не утопичная, поскольку в нашем распоряжении есть достаточно источников, отражающих повседневную деятельность первых персон государства, а также лиц, их окружавших.

Яркий тому пример – история дворцовых переворотов в России XVIII века. Не считая мелких, ученые выделяют семь крупных «дворцовых бурь», потрясших Российскую империю в ту эпоху: воцарение Екатерины I (январь 1725 года), падение Меншикова (сентябрь 1727 года), воцарение Анны Иоанновны (февраль 1730 года), падение Бирона (ноябрь 1740 года), воцарение Елизаветы Петровны (ноябрь 1741 года), воцарение Екатерины II (июнь 1762 года), воцарение Александра I (март 1801 года). К ним примыкают политически менее значимая, но шокировавшая русское общество расправа с Артемием Волынским (июнь 1740 года) и загадочная, омрачившая триумф Екатерины смерть Петра III в Ропше (июль 1762 года).

Исходя из доминирования вышеуказанного принципа изучения истории, калейдоскоп свержений царей и регентов в течение немногим более четверти века (1725-1762) принято объяснять, во-первых, упразднением в 1722 году древнего принципа преемственности власти – по прямой мужской линии, и, во-вторых, волевым вмешательством в порядок престолонаследия русских янычар – выпестованных Петром гвардейцев. Вот якобы ключевые причины возникшей на российском политическом Олимпе династической чехарды. Правдоподобно? Вполне! Схема нового мифа родилась, и тот со временем крепко засел в анналах исторической науки. Тем не менее сей миф в корне ошибочен, и прежде всего от того, что опирается на факты «большие», общего характера, оставляя за бортом фундамент истории – факты «малые», повседневные. А посему, на мой взгляд, нет ничего удивительного в том, что возвращение из небытия последних полностью изменяет представление о причинах, движущих силах и значении знаменитых и легендарных дворцовых «революций» почти трехсотлетней давности.

Впрочем, не стоит забегать вперед. Правильнее рассказать о каждом из них по порядку.

1725 год. Три январских дня

Что мы знаем о восшествии на престол супруги Петра Великого – императрицы Екатерины I? Как правило, только то, что Александр Данилович Меншиков в союзе с П. А. Толстым, П. И. Ягужинским, Феофаном Прокоповичем и другими, опираясь на поддержку гвардии полков, заставил сенаторов – сторонников внука царя-реформатора, великого князя Петра Алексеевича (Д. М. Голицын, В. Л. Долгоруков, А. И. Репнин), провозгласить преемником вдову скончавшегося государя. Кульминацией дворцовой революции стало появление в царской резиденции толпы преображенцев и семеновцев, которые потребовали отдать скипетр матушке-царице, что перепуганные члены Сената тотчас одобрили.

Такую трактовку событий изложили в своих знаменитых мемуарах Геннинг Бассевич, Бурхард Миних и некий аноним, чей труд прежде приписывался вице-адмиралу Никите Вильбуа, а скорее всего, принадлежит перу профессора Российской академии наук Я. Штелина. Прочие свидетельства, в том числе и описание переворота Феофаном Прокоповичем, опубликованное в 1726 году, реляции французского посла Ж. Кампредона за январь – февраль 1725 года, до сих пор служат для историков в качестве не первоисточника фактов, а кладезя занимательных дополнений к общепринятой версии. При этом показания непосредственных очевидцев, противоречащие канону, просто игнорируются. Хотя, если отрешиться от привычной схемы и попытаться сопоставить и логически увязать между собой все имеющиеся известия о драме, разыгравшейся в ночь на 28 января (8 февраля) 1725 года, как давно обнародованные, так и обнаруженные в архивах в последнее время, то картина получится совсем не та, что растиражирована в популярных литературных романах и киноэкранизациях.

* * *

26 января 1725 года около восьми часов утра за столом в просторном зале Старого Зимнего дворца, примыкавшего к Немецкой (ныне Миллионной) улице, расселись пять сенаторов – князь Василий Лукич Долгоруков, граф Яков Виллимович Брюс, граф Федор Матвеевич Апраксин, граф Петр Андреевич Толстой, граф Гавриил Иванович Головкин. Будущий граф Павел Иванович Ягужинский, видимо, задерживался или вообще не пожелал явиться, почему сановники решили не ждать генерал-прокурора, а без проволочек приступить к рассмотрению повестки дня. Первым из приемного покоя в присутствие секретарь вызвал директора Канцелярии от строений.

Ульяна Акимовича Сенявина возмутило излишнее усердие генерала-полицмейстера Антона Девиэра, который в погоне за казенной прибылью велел подчиненным ставить клейма на хомутах уездных извозчиков. Мужики, столкнувшись с нововведением, возроптали и отказались возить «з заводов» кирпич, а «на заводы» дрова и глину, ибо главная полиция намеревалась взимать с помеченных хомутов налог. Многие недовольные сбежали из Петербурга. Работы застопорились. Между тем эти извозчики – сезонные. Они не трудились в столице круглый год, и на них не распространялся хомутный сбор, требующийся для содержания городских фонарей. Выслушав господина директора, сенаторы дали слово секретарю, который зачитал спровоцировавший конфликтную ситуацию указ от 13 декабря 1723 года. После короткого обсуждения постановили «тот указ отменить, а быть тому хомутному збору по прежнему в Акцизной каморе, а что тех хомутных денег в зборе будет, тое суму отсылать в полицию».

Вторым в зал вошел целовальник китайского каравана. Прежде чем одобрить отправку экспедиции на Дальний Восток, их сиятельства спросили у чиновника, нельзя ли распродать товары не в самом Пекине, а в Урге (у зенгорцев, народа, проживавшего на северо-западе современного Китая, частично в Монголии), если она по пути, или в ином каком близком от русской границы месте, дабы сократить сроки путешествия. Целовальнику пришлось огорчить вельмож: в Урге «збыта мало бывает». К тому же нередко туземцы предлагают в оплату изделия невысокого качества. Да и в принципе гораздо выгоднее торговать нереализованными вещами, возвратившись в Россию, чем искать покупателей для всего каравана среди «кугуртов». Министры разъяснения приняли к сведению и санкционировали вояж до китайской столицы.

Затем Павел Иванович Ягужинский, приехавший во дворец на исходе девятого часа, доложил Сенату о новых обстоятельствах в деле дворовых Салтыкова. Доносчик, обвинивший кого-то в убийстве, «с трех розысков» и «с битья» признался, что оговорил человека «по научению товарища своего», ныне уже скончавшегося. Посовещавшись, сановники постановили провести более тщательное расследование в Юстиц-коллегии, привезя все бумаги из Углича и из Московского надворного суда в Петербург. А ранее арестованных холопов Салтыкова, исключая доносчика, предписали освободить из-под стражи.

Сенаторы едва успели сформулировать общее мнение по третьему пункту, как вдруг дверь в зал с шумом распахнулась, и на пороге появился офицер гвардии Родион Кошелев с ошеломившей всех новостью из Нового Зимнего дворца: «Государю опять плохо! Кажется, он умирает!» Быстро подписав ряд протоколов по решенным в прошлые дни проблемам, Апраксин, Брюс, Головкин, Долгоруков, Толстой и Ягужинский досрочно закрыли заседание и устремились на улицу, торопясь пересечь небольшой переулок, отделявший два Зимних дворца друг от друга. Стрелки на стенном циферблате показывали десятый час пополуночи{1}.

* * *

Почему фраза Кошелева повергла в шок сенаторов? Потому что почти сутки истекли с того момента, как петербуржцы вздохнули с облегчением, уверенные в начале постепенного выздоровления императора, более недели (с 17 января) мучившегося от застоя мочи. Боли то отпускали монарха, то нестерпимо усиливались, и тогда в западном крыле дворца раздавались истошные крики несчастного. Придворные врачи во главе с Лаврентием Блюментростом выглядели беспомощными, хотя упрямо продолжали настаивать на избранном ими курсе лечения.

18 января пациент проконсультировался с независимым доктором – Джованни Арунцием Аззарети. Итальянец успокоил царя: причина припадков – «застарелая венерическая болезнь», из-за которой в мочевом пузыре образовались небольшие язвы. Серьезной опасности нет. Через несколько дней острые боли утихнут и, если Его Величество позволит сделать себе операцию (без нее не обойтись), француз-хирург из свиты Ж. Кампредона легко извлечет «застоявшуюся и гниющую» в мочевом канале урину, после чего останется только посредством проверенных на опыте микстур вылечить шейку пузыря от покрывших его изнутри язв. Петр весьма неохотно согласился с эскулапом. Сам же в надежде найти иной способ исцеления, без хирургического вмешательства, 19 января снарядил в Москву курьера – конюха Андрея Суворова – за светилом медицины греком Георгием Поликоли.

Прогноз Аззарети подтвердился. Вечером 20 января боли действительно стали ослабевать. В пятницу 22 января спала температура, моча заметно посветлела. Пора было делать операцию. Однако государь не торопился вызывать итальянца с французом. Он явна боялся человека с ланцетом в руке. Блюментрост со товарищи, видя настроение хозяина, поддакивал ему, рекомендуя все тот же малоэффективный «пальятивный» метод (пичканье пациента «однеми бальзамическими травами»). Драгоценные часы благоприятного перерыва в болезненных припадках быстро таяли. Паузой так и не воспользовались.

Поздним вечером 23 января кризис повторился. Задержания мочи возобновились. А с ними и мучения императора. Несмотря на очевидное ухудшение, Петр по-прежнему откладывал операцию. Зато в ту же субботу 23-го послал очередного нарочного – капрала-преображенца Никиту Данилова – в Москву за знаменитым доктором Бидлоо, который уже вряд ли бы смог чем-либо помочь. Аззарети напрасно бил тревогу. К нему не прислушались ни 23-го, ни 24-го числа. Полагаю, придворные архитекторы в том не виноваты. У них просто не хватило духу спорить с грозным работодателем. А тот до конца сопротивлялся неизбежному. Лишь утром 25 января Петр Великий капитулировал: у вытекавшей по капле мочи появился жуткий «гнилостный» запах. Царь осознал, что дальнейшее промедление с обращением к хирургу смерти подобно, и отважился вручить свою жизнь англичанину Вильяму Горну, пятнадцать лет служившему в госпиталях Франции. Тот успешно реализовал советы итальянца. Зонд вытащил наружу до четырех фунтов урины, «страшно вонючей… с примесью частиц сгнившего мяса и оболочки пузыря».

Больной тотчас почувствовал себя лучше и, нуждаясь в отдыхе после сильной предоперационной нервотрепки, вскоре заснул. А вот врачам в тот понедельник, похоже, не довелось безмятежно сомкнуть глаз. Их, конечно, насторожила подозрительная смесь мочи с частичками сосудов, поврежденных едкой жидкостью. Но до поры до времени они предпочитали помалкивать, не желая стращать придворных печальными перспективами, слух о которых, безусловно, подорвал бы душевное равновесие высочайшей персоны. Между тем оно императору сейчас требовалось больше всего.

Медики старались приободрить окружающих, ожидая с тревогой нового дня. Вопрос элиту российской медицины волновал один: успел ли Горн предотвратить перерастание воспалительного процесса в мочевом пузыре в антонов огонь? Иными словами, проникла инфекция в кровь или нет? 25 января никто не мог дать на него точный ответ. Оставалось уповать на милость Господа. Вечером в понедельник и в ночь на вторник император озноба не ощутил. Наоборот, неплохо выспался, а на рассвете 26 января выразил желание поесть немного овсянки. Около девяти часов утра монарху в Конторку (узенький кабинет на втором этаже западного флигеля; прямо под ним – кухня с лесенкой наверх) принесли тарелку с кашей. Он сделал несколько глотков, и вдруг все находившиеся в комнате заметили, что царя пробивает дрожь. Врачи пощупали лоб, пульс и моментально поняли: надеяться более не на что. У государя – жар. Началась гангрена. Петр обречен. К сожалению, чуда не случилось. Потеря двух с половиной суток предрешила трагический финал.

Страшная весть мигом разлетелась по дворцу, позже по всему городу. Первыми спустя минут пятнадцать — двадцать в императорскую резиденцию из соседнего по каналу дома пришли пять сенаторов вместе с генерал-прокурором. Петр Толстой сразу направился к Джованни Аззарети. Общение с доктором было кратким. Итальянец обрисовал ситуацию лаконично и без обиняков: «Если для блага государства нужно принять какие-нибудь меры, то пора приступить к ним, ибо царю недолго уж остается жить»{2}.

* * *

26 января 1725 года. Одиннадцатый час пополуночи. В одной из комнат на половине царицы беседуют два человека – императрица Екатерина Алексеевна и Петр Андреевич Толстой. Возможно, по ходу разговора к ним присоединился третий участник – Александр Данилович Меншиков. А еще незримо здесь присутствовала четвертая персона – цесаревна Елизавета Петровна, лицо наиболее заинтересованное в грядущих событиях. Ведь захват самодержавной власти ее матерью, о чем и шла речь на «консилиуме», наибольшие дивиденды сулил не Меншикову, не Толстому и даже не Екатерине, а именно юной принцессе. И вот почему.

Петр Великий не собирался и, похоже, никогда бы не согласился, опираясь на закон от 5 февраля 1722 года, назначать своим преемником среднюю дочь (младшая, Наталья Петровна, скончалась 21 февраля 1725 года). Историки, ссылаясь на мемуары голштинца Г. Ф. Бассевича и депеши дипломатов, склонны видеть в Анне Петровне истинного выдвиженца царя. Боюсь, историки ошибаются. Настоящего наследника не спроваживают за границу в обозе иноземного жениха и, тем паче, не заставляют подписывать брачные контракты с клятвой отречения за себя и детей от прав «на корону и Империум Всероссийский». К тому же реляции послов доносят до европейских монархов не позицию самого императора, а приватное мнение его соратников (в частности, П. Шафирова). Те же, естественно, из четырех кандидатур – нелюбимого царем внука-тезки, неграмотной жены, неспособной без посторонней помощи управлять государством, и двух умных дочек – оценивали шансы старшей цесаревны выше прочих. Точка зрения, основанная на чистой логике. Та же логика сработала в ноябре 1723 года и в мае 1724 года: раз государь коронует супругу, значит, и власть достанется ей. Как-то от политических экспертов той эпохи ускользнул другой мотив, которым самодержец тоже мог руководствоваться: с коронованной вдовой царя ее врагам придется считаться; от государыни (бывшей крестьянки и метрессы), не миропомазанной на царство, завистники легко избавятся. Наверняка неслучайно в манифесте от 15 ноября 1723 года проблема престолонаследия не затрагивается. Зато в изобилии есть лестные отзывы о храбрости, добродетелях и услугах, оказанных Екатериной Отечеству{3}.

Скорее всего, первый император так и не выбрал себе достойного преемника ни в 1722, ни в 1723, нив 1724-м, ни в январе 1725 года. Потому-то особа, сочувствовавшая Екатерине, плела закулисную интригу в абсолютной уверенности, что знаменитый февральский закон трехлетней давности в предстоящей дуэли не превратится из пустой бумажки в мощное оружие одной из партий. Впрочем, на традицию хитрецу также уповать не стоило, ибо она предписывала отдать венец внуку Петра – девятилетнему сыну царевича Алексея. Правда, традиция обязывала назначить малолетнему государю опекуна из числа ближайших родственников. В ситуации января 1725 года на сей высокий пост всерьез никто, кроме супруги преобразователя, не претендовал. И вроде бы вырисовывался вполне взаимоприемлемый вариант и для поклонников великого князя (их огромное большинство), и для приверженцев Екатерины (оных явное меньшинство): Петр – император; Екатерина – регентша. Однако таинственная особа думала иначе. Ей зачем-то понадобилось, чтобы не мальчик, а сорокалетняя женщина незаконно взошла на трон. Идея – сумасшедшая! Что этот авантюрист мог противопоставить вековому обычаю? Имей он на руках тестамент умиравшего царя, никто бы и пикнуть не посмел. Но у него ничего не было, лишь чрезмерные амбиции и «светлая» голова на плечах, которая и произвела на свет самостоятельно или в соавторстве с кем-либо проект имитации завещания императора – грандиозную, великолепно срежиссированную пьесу в трех актах.

Кто же замутил воду у смертного одра Петра Великого? Фактически ответ прозвучал в ходе бурных дебатов утром 28 января на внеочередном расширенном заседании Сената, когда лидеры проекатерининской группы категорически отказались пойти на поводу у оппозиции и одновременно провозгласить Екатерину императрицей, а Петра Алексеевича ее наследником{4}. Значит, внук царя перешел дорогу не только «бабушке», но и еще кому-то. Кому же? Тому, чье имя «русская золушка» из Лифляндии с радостью вписала бы в собственное завещание. Это имя всем известно. Если еще можно спорить о том, какой из дочерей больше симпатизировал отец, то предпочтения матери не подлежат сомнению: она души не чаяла в Елизавете.

Взлет матушки на вершину политического Олимпа открывал перед младшей цесаревной широкие политические перспективы: максимум – власть над Россией после кончины или отречения первой императрицы; минимум – положение самого влиятельного советника при плохо разбиравшейся в процессе управления самодержице. А вот победа племянника сильно сужала принцессе поле для маневра, хотя для любого другого воцарение Петра II означало бы полный крах всех надежд.

Итак, скорее всего, знаменитая дщерь Петрова постепенно, в течение полутора – двух лет, внушила родительнице мысль активно побороться за императорский скипетр. Назвать с той же определенностью автора изощренной комбинации, обеспечившей Екатерине успех, затруднительно. Это либо Елизавета, либо граф Толстой, либо сценарий – плод их совместного творчества, в котором цесаревна участвовала как бы невзначай. Ни темпераментному Меншикову, ни осмотрительному вице-канцлеру, уроженцу Вестфалии Остерману подобное озарение не свойственно, а неистощимый на фантазии Бассевич, безусловно, проболтался бы о нем в своих мемуарах.

Судя по оперативности, с какой партия Екатерины приступила к осуществлению ключевых мероприятий, на утреннем совещании у царицы 26 января решались не стратегические (уже одобренные ранее), а тактические вопросы: кто, что и когда должен исполнить. Сразу же по окончании «летучки» начался первый акт политического спектакля.

* * *

Екатерине досталась самая легкая и естественная роль. В Конторке мужа царица оплакивала свалившееся на нее горе. Между тем Петр Толстой переговорил с главными оппонентами – Д. М. Голицыным и А. И. Репниным, по примеру прочих сенаторов и вельмож приехавшими в Зимний дворец, а также с В. Л. Долгоруковым. Александр Меншиков встретился с Геннингом Бассевичем и попросил голштинца свести и помирить его с П. И. Ягужинским. Елизавета обреталась вблизи от матери, чтобы в случае чего помочь советом. Но, похоже, форс-мажора не возникло. И Толстому, и Меншикову сопутствовала удача.

Почитателей великого князя не насторожила покладистость семидесятилетнего старика. Они восприняли на ура сообщение Петра Андреевича о намерении Екатерины подчиниться народной воле и удовольствоваться званием регентши при малолетнем Петруше. Традиционалисты сразу же успокоились, расслабились и без стеснений проинформировали иностранных дипломатов о достигнутом компромиссе. Вечером 26 января (6 февраля) Ж. Кампредон отрапортовал в Версаль: «…близко знакомые с делами лица… уверяют, что сенат принял уже меры сообща с царицей. Наследником, говорят, будет провозглашен великий князь… А во время его несовершеннолетия царица будет правительницей совместно с Сенатом». Утром 27 января о том, что «все… улажено в пользу великого князя», прознал шведский посланник Г. Цедеркрейц{5}. Так ловко мастер убеждения Толстой добился первого результата: усыпив бдительность, нейтрализовал противника. Тем самым граф облегчил работу напарника. Александр Данилович в те же часы при посредничестве Бассевича сумел найти общий язык с Павлом Ягужинским.

Бедный Геннинг Фридрих Бассевич! Он так и не догадался, для чего светлейший князь искал через него примирения с генерал-прокурором. Чувствовал, не зря Ягужинского обхаживает сам Меншиков. Но воображения, чтобы расшифровать хитроумный замысел, не хватило, а оба приятеля (к голштинцу потому и обратились, памятуя о дружбе иноземца и с фельдмаршалом, и с генерал-прокурором, без конца враждовавшими между собой) даже не намекнули на истинную картину. Спустя двадцать лет тайный советник герцога Голштинского взялся за сочинение воспоминаний. Захотелось похвастаться той важной ролью, которую довелось сыграть при возведении на престол Екатерины I. Только о чем рассказать читателям? Об организованной им разрядке напряженности в отношениях Меншикова и Ягужинского?! Без соответствующих объяснений потомки признания не оценят. Раскрыть секрет двух своих друзей Бассевич за истекшие десятилетия не смог. Вот и компенсировал неосведомленность романом о коварных злодеях и трех доблестных рыцарях, спасших честь знатной дамы: «…пока она (Екатерина. – К.П.)… утопала… в слезах, в тайне составлялся заговор, имевший целью заключение ее вместе с дочерьми в монастырь, возведение на престол великого князя Петра Алексеевича и восстановление старых порядков, отмененных императором…

Ждали… минуты, когда монарх испустит дух, чтоб приступить к делу… В этот промежуток времени Ягужинский, извещенный о заговоре и движимый, с одной стороны, искреннею преданностью Екатерине… а с другой – дружбою к графу Бассевичу, явился к последнему переодетый и сказал ему: „Спешите позаботиться о своей безопасности, если не хотите… завтра же красоваться на виселице рядом с его светлостью князем Меншиковым. Гибель императрицы и ее семейства неизбежна, если в эту же ночь удар не будет отстранен…“ Граф Бассевич немедленно побежал передать это предостережение убитой горем императрице. Наступила уже ночь. Государыня приказала ему посоветоваться с Меншиковым и обещала согласиться на все, что они сочтут нужным сделать… Меншиков… спал глубоким сном, ничего не подозревая о готовившейся катастрофе. Бассевич разбудил его и сообщил ему об опасности… Два гениальных мужа… не замедлили порешить, что следовало сделать».

Жаль «гениального мужа», увлекся банальным сюжетом вместо того, чтобы, пораскинув хорошенько мозгами, обнаружить уловку Толстого и Елизаветы, а потом смело приписать себе авторство. Ведь требовалось всего лишь связать воедино и проанализировать три факта:

1. Ягужинский – зять канцлера Г. И. Головкина.

2. Головкин – в числе лидеров партии великого князя.

3. Одно слово, произнесенное Головкиным в историческое утро 28 января, гарантировало победу партии Екатерины.

Увы, Бассевич мечтательного пыла не умерил, с небес на землю не спустился. В итоге канцлер, по версии неутомимого голштинца, очутился среди лиц, замыкавших цепочку перебежчиков из лагеря Петра Алексеевича в лагерь Екатерины Алексеевны. Однако в действительности Гавриил Иванович одним из первых под вечер 26 января примкнул к сторонникам царицы{6}. Правда, на условиях полной конфиденциальности, в которой, между прочим, и заключалась изюминка всей комбинации. Меншиков, вербуя по приказу свыше Ягужинского, а через него Головкина, наносил сокрушительный удар по сопернику. После того как Головкин дал добро на сотрудничество с приверженцами Екатерины, шансы ребенка занять российский престол снизились практически до нуля. Спасти великокняжескую фракцию от поражения ничто не могло, кроме своевременного разоблачения канцлера. Впрочем, Екатерина, Толстой, Меншиков и Елизавета хорошо позаботились о том, чтобы никто ни до, ни после легендарного утреннего собрания 28 января не проведал о вероломстве родовитого сановника.

Услуга, которой тесть Ягужинского обеспечил триумф противнику, внешне не выглядела впечатляющей. Гавриила Ивановича ни в чем не ограничивали. Он имел право сколько угодно агитировать за Петра Алексеевича, кричать и браниться в адрес сподвижников Екатерины (это, вероятно, даже поощрялось). Но когда Феофан Прокопович попросит участников совещания подтвердить реальность беседы Петра I с шестью светскими и духовными особами накануне Персидского похода, сиятельный «резидент» обязан был назвать себя свидетелем того принципиального разговора.

* * *

В шестом часу вечера 26 января «Его Императорскаго Величества… святили маслом», то есть «святым елеем помазали». За окнами сгущались сумерки. Царица, то плача, то стеная, безотлучно сидела у постели государя. Рядом стояли священники, готовые прочитать отходную молитву или причастить царя. В соседних покоях устраивались на ночлег сенаторы, главы коллегий и канцелярий, генералитет и придворные высшего ранга. К тому моменту первый раунд политической борьбы завершился с заметным преимуществом сторонников Екатерины. Во-первых, им удалось убедить в своей лояльности оппонентов, и те не посчитали нужным как-либо подстраховаться. Во-вторых, Меншиков с Толстым успели до начала агонии императора сформировать труппу из шести «актеров», которым вскоре придется разыграть короткую, но очень важную интермедию. От искренности исполнения зависел успех всего предприятия. Главную роль поручили Г. И. Головкину. Еще три светских персонажа нашлись в собственных рядах или среди тех, кто держался подальше от конкурирующих партий. Перевоплотиться в двух архипастырей – мнимых собеседников монарха – любезно согласились епископ Псковский Феофан Прокопович и епископ Тверской Феофилакт Лопатинский.

Таким образом, к исходу первого дня все заинтересованные лица приготовились ко второму акту драмы. Однако обе коалиции слишком рано поспешили вывести за скобки Петра Великого. Царь едва не спутал размежевавшимся «птенцам» все карты в ночь со вторника на среду. Под утро 27 января температура, которая с полудня 26-го числа была не очень высокой и позволяла императору общаться с соратниками (с Ф. М. Апраксиным, например) и отдавать распоряжения, внезапно подскочила, и Петр впал в беспамятство. В бреду он поднялся с кровати и шагнул к окнам, дабы то ли открыть, то ли поплотнее затворить створки. Обморок прервал движение.

Очнувшись, государь вдруг потребовал принести перо и бумагу. У тех, кто оказался в тот миг в Конторке или поблизости, екнуло сердце. Не дай бог, напишет завещание и нарушит хрупкое равновесие! Затрепетали все – и поклонники великого князя, и активисты екатерининской группы. Но просьбу уважили. Дрожащей рукой Петр начертал буквы. Никто фразу не разобрал, и, скорее всего, в каракулях не читался даже намек на тестамент, ибо о них быстро забыли. Это спустя годы Бассевич придумает красивую формулу («Отдайте все…») и добавит: Анне Петровне. А на рассвете 27 января 1725 года фантазия у немца еще не разгулялась: судя по всему, он лишь посетовал австрийскому дипломату Гогенгольцу на неудачную попытку царя «в двух словах… письменно» обозначить имя преемника. О том, кого конкретно обидела Фортуна, речь не шла. Голштинский министр, разумеется, мечтал послужить императрице Анне, а не Екатерине. Что ж, не судьба. Император о старшей дочери, как выяснилось, и не помышлял. Во всяком случае, ни знаком, ни жестом не попробовал донести до окружающих последнюю волю. Силы и время для этого у него еще оставались{7}.

Только в два часа пополудни 27 января «государь весьма оскудевать и к кончине приближаться начал». К нему сразу же впустили попрощаться родных, друзей, подчиненных. Сим удобным поводом не преминули воспользоваться сподвижники Екатерины. В веренице скорбящих к постели императора подошли с десяток гвардии штаб-офицеров. Отдав дань Отцу Отечества, гвардейцы, ведомые старшим командиром – Преображенским подполковником А. Д. Меншиковым, отправились выразить сочувствие подруге жизни великого человека (та на период церемонии прощания, похоже, вышла из Конторки в соседние комнаты). А царица не ограничилась благодарностью за визит вежливости. Она напомнила гостям, «что… сделала для них, как заботилась об них во время походов, и что… ожидает, что они» не покинут госпожу «в несчастии».

Офицеры, воодушевленные яркой речью, тут же присягнули ей на верность и поклялись добиться провозглашения императрицей. Далее подполковник Меншиков проинструктировал подопечных, как действовать на расширенном заседании Сената: погромче кричать, похлеще браниться, почаще угрожать, в общем, создавать нервозную атмосферу в зале. Тогда же или позднее императрица повелела заместителю Данилыча, подполковнику И. И. Бутурлину, и дежурному по Преображенскому полку майору А. И. Ушакову после смерти мужа под барабанную дробь привести из казарм к Зимнему дворцу сводную роту преображенцев{8}.

На этом второй акт и подготовка в целом к центральному событию закончились. Все приказы были отданы, роли – распределены, реплики – заучены. Партия великого князя уже более суток пассивно ожидала часа «X». Их антагонисты лишь теперь получили возможность чуть-чуть расслабиться в течение ближайшей последней для Петра Великого ночи с 27 на 28 января.

* * *

Простившись с семьей и соратниками, император четырнадцать часов пролежал в забытьи, не произнося ни слова. «Безпрестанно стонал и руку правою… на сторону метал». Левую давно разбил паралич. Он успел еще раз причаститься, прежде чем в четвертом часу ночи 28 января «оледеневать почал». Феофилакт Лопатинский, наклонившись к уху царя, принялся читать «благочестивые увещания» и обычные молитвы. В пятом часу стоны прекратились, затем пресеклось дыхание… Очень долго все стояли, будто завороженные, в глубокой тишине. Но вот в пять часов с четвертью врачи констатировали смерть, и комнату пронзил страшный возглас потерявшей сознание царицы. Всхлипывая и утирая слезы с глаз, сановники вышли из Конторки в приемный покой, откуда не спеша поплелись, очевидно, в Наугольную палату второго этажа с видом на Неву и прачечные корпуса через канал.

Обер-гофмейстер Матвей Дмитриевич Олсуфьев в то утро не вытерпел, забежал в дом Дворцовой канцелярии (смежный с востока с Зимним дворцом) и продиктовал дежурному секретарю, записавшему в журнал протоколов: «Против 28 числа пополуночи в первой четверти 6 часа по воле Всемогущаго Господа Бога всепресветлейший, державнейший Петр Великий император и самодержец всероссийский, Отец Отечествия, государь всемилостивейший чрез двенатцатидневную жестокую болезнь от сего временнаго в вечное блаженство отиде. О сем приказал записать обер-гофмейстер господин Алсуфьев»{9}.

Пока царица рыдала у тела почившего мужа, неподалеку от Конторки, в просторном зале постепенно собрались члены правительства и генералитет Российской империи. Сенаторы – А. Д. Меншиков, Ф. М. Апраксин, А. И. Репнин, П. А. Толстой, Г. И. Головкин, Я. В. Брюс, И. А. Мусин-Пушкин, В. Л. Долгоруков, Д. М. Голицын – уселись за стол. Возле них разместились главы коллегий, канцелярий, несколько иерархов церкви, герцог Голштинский со свитой. В углу на стульях расположились генералы, в том числе и гвардии подполковник (армии бригадир) И. И. Бутурлин, гвардии майоры (армии полковники) А. И. Ушаков, Г. Д. Юсупов, И. И. Дмитриев-Мамонов, И. М. Лихарев, возможно (если не уезжали из Петербурга), М. А. Матюшкин, С. А. Салтыков, В. Д. Корчмин и М. Я. Волков. По-видимому, прежде чем пройти в зал, Ушаков по приказу Бутурлина отослал в полк ордер следующего содержания: «Нарядить сего часу на караул с полку сержантов – 2 каптенармусов – 2, капралов – 6, солдат со всех рот – по осми человек, от гранодерской – 16. А збирались бы у Почтового двора. А с ним будет на караул капитан [Василий] Нейбуш, капитан-лейтнант [Степан] Юрьев, лейтнант [Семен] Кишкин, ундер-лейтнант [Михаил] Крефт, фендрик [Василий] Нелюбохтин»{10}.

Заседание началось приблизительно в половине шестого утра. Председательствовал Ф. М. Апраксин. Вообще-то, многие полагали, что совещание – пустая формальность: Петра Алексеевича провозгласят императором, Екатерину – регентшей, и все разойдутся по домам. Но тут пожелал высказаться граф Толстой. Ни с того ни с сего Петр Андреевич подверг жесточайшей критике схему, им же предложенную полтора дня назад. Как гром посреди ясного неба зазвучали слова семидесятилетнего старика: «Такое распоряжение (учреждение регентства. – К.П.)… вызовет то бедствие, которого желают избежать, потому что в России не существует закона, определяющего время совершеннолетия царей. В ней царь, будучи неограниченным и самодержавным властелином, берет бразды правления в свои руки в самую минуту смерти своего отца. Если вздумают провозглашением великого князя царем установить как бы двойственную власть (Петр – император; Екатерина – правительница. – К.П.), то часть вельмож и большинство невежественного народа непременно возьмут его сторону, и тогда законы и Сенат, который под твердою властью государя служит надежнейшим оплотом оных, будут скоро попраны, ибо люди ослепленные корыстолюбием или жаждущие перемены власти, опасности коей не понимают, неизбежно начнут устраивать заговоры и всяческие смуты.

В том положении, в каком находится Российская империя, ей нужен властелин мужественный, опытный в делах, способный крепостью своей власти поддержать честь и славу, окружающие империю, благодаря неусыпным трудам покойного царя, и в то же время разумным и просвещенным милосердием сделать народ счастливым и преданным правительству. Все эти качества соединяются в царице, которая научилась искусству править государством от своего супруга, всегда доверявшего ей самыя важные тайны, на деле несомненным образом доказала и героизм свой, и великодушие, и преданность русскому народу, и, наконец, сделала очень много добра, и в общественных делах, и частным людям. А зла не делала еще никогда и никому.

Впрочем, оставляя в стороне все прочие доводы, торжественное коронование царицы, присяга, принесенная ей по этому случаю всеми подданными и всенародно произнесенныя им перед этим событием слова царя неоспоримо доказывают волю покойного монарха и обязанность народа повиноваться ей»{11}.

Репнин, Долгоруков, Голицын, Мусин-Пушкин слушали главу Тайной канцелярии и не верили своим ушам. Толстой публично разрывал джентльменское соглашение, которое обе партии заключили днем во вторник. Претензии оратор очертил вполне отчетливо: регентство – институт ненадежный; монарх должен обладать всей полнотой власти; сын царевича Алексея слишком мал для самостоятельного управления страной; остается Екатерина, которую и надлежит объявить императрицей; правовое основание для этого – акт коронации в мае прошлого года, как ясно выраженное намерение Петра Великого завещать ей государство и корону.

Обманутые защитники великого князя, пережив огромной силы удар, не растерялись. Отмобилизовались на ходу и контратаковали в самое уязвимое звено цепи рассуждений Толстого: государь ни словесно, ни письменно преемника не назвал, а коронацию приравнивать к тестаменту нельзя, ибо мотивы возложения на чело Екатерины венца можно толковать по-разному. К тому же во многих европейских государствах короли коронуют своих жен, но это не дает дамам право претендовать на трон. У союзников царицы с речью Толстого запас разумных доводов, способных опрокинуть железную логику покровителей юного тезки императора, иссяк. Час выкладывать на стол козырную карту еще не пробил. И тогда А. Д. Меншиков произнес довольно двусмысленную фразу: «Я убью каждого, кто посмеет противиться распоряжению покойного императора!»

В то же мгновение сидевшие позади майоры гвардии – и преображенцы, и семеновцы – громкими выкриками поддержали командира: Петр Великий выбрал в преемники Екатерину; ее надо без проволочек провозгласить императрицей. Лозунги перемежались с оскорблениями и угрозами «разбить головы всем старым боярам». А. И. Ушаков не постеснялся обнародовать фамилию первой потенциальной жертвы – канцлера Головкина. Вероятно, за попытку усовестить не в меру буйных гвардейцев брат генерал-адмирала Петр Матвеевич Апраксин удостоился таких «особо теплых» эпитетов, что пожилой президент Коммерц-коллегии через сутки, 29 января, слег.

Конечно, напускная бравада штаб-офицеров никого не испугала. Сотрясение воздуха ненормативной лексикой – дисциплинарный проступок. За него далее гауптвахты не сошлют. Напротив, реальное смертоубийство, отягощенное политикой, – серьезное преступление, за которое нижестоящий по чину, посягнувший на жизнь вышестоящего, рано или поздно ответит перед военным судом. Репнин, Долгоруков, Голицын, Мусин-Пушкин, Петр Апраксин это хорошо понимали. Сделать их более сговорчивыми подобные упражнения голосовых связок не могли, а вот рассердить, разозлить сиятельных особ «праздник» офицерского непослушания должен был. И чем сильнее гвардейцы накалят атмосферу, тем лучше. Ведь гнев – плохое подспорье в обстоятельствах, требующих принятия быстрых и взвешенных решений.

Увы, оппоненты Екатерины не справились с эмоциями, втянулись в словесную перепалку и тем самым угодили в искусно приготовленную для них ловушку. Сдержанная полемика стремительно переросла в жесткие пререкания на повышенных тонах. Здравые идеи все реже и реже звучали в славном собрании. Чаще взаимные обвинения и упреки. В разгар препирательств Г. И. Головкин призвал разругавшихся коллег обратиться за советом к народу: пусть Земский собор сословий определит, кому царствовать – Петру или Екатерине. Мнение канцлера, естественно, проигнорировали{12}. Между тем Петр Андреевич Толстой внимательно наблюдал за тем, как протекала дискуссия. Поблизости молча взирал на раскрасневшихся, бестолково жестикулирующих вельмож Феофан Прокопович. Епископ поминутно поглядывал на сенатора, как бы спрашивая: не пора ли? Но тот с подачей условного знака медлил: господа «бояре» еще не созрели, нужно ждать.

* * *

Примерно через четверть часа после открытия прений за стены дворца просочилась информация, повергшая многих, в первую очередь дипкорпус, в шок: провозглашение великого князя императором сорвано сторонниками Екатерины, желающими передать царице всю полноту власти. Империя на грани гражданской войны!!!

В посольствах сразу же закипела работа. Посланникам не терпелось поскорее сообщить сенсационную новость Европе. Впрочем, сперва им предстояло отыскать лазейку для проникновения курьеров за черту города: выезд из столицы давно запрещен, проскочить мимо солдатских пикетов можно исключительно по знакомству или за мзду. По счастью, шведский посол Герман Цедеркрейц дружил с кем-то из тех, кто командовал караулами на границах Петербурга. Барон любезно согласился помочь товарищу по профессии из Франции. Жак Кампредон, не мешкая, взялся за перо: «С-Петербург. 8 февраля 1725. 6 часов утра.

Ваше Сиятельство!

Из дубликата прилагаемого письма Вы увидите, в каком состоянии находилась болезнь царя вчера, когда я имел честь писать Вам. Сегодня, около пяти часов утра, монарх этот скончался после припадка жесточайших судорог. Сколько мне до сих пор известно, он не сделал никаких распоряжений. Сенат, находящийся в настоящую минуту в полном составе во дворце, разделился на две партии. Одна, горячо поддерживающая интересы царицы, хочет провозгласить ее правительницей, в качестве императрицы, никого не назначая ей заранее в наследники. Другая настаивает на провозглашении императором великого князя, внука царя, под совместным регентством царицы и Сената. Если первая из этих партий возьмет верх, то надо ждать междуусобной войны, последствия коей могут быть гибельны для многих, в особенности для иностранцев. Но, вероятно, восторжествует вторая партия, как более разумная и справедливая. Всем находящимся в окрестностях Петербурга полкам уже послан приказ собраться сюда. Не могу сказать ничего более В[ашему] С[иятельству], как потому, что меня торопит шведский посланник, спеша поскорее отправить своего человека в Швецию, так и потому, что я не знаю наверное, попадет ли к Вам это письмо. Посылаю его на всякий случай, дабы хоть вкратце известить В[аше] С[иятельство] о том, что здесь происходит. Буду иметь честь послать курьера тотчас, как вновь откроются заставы, теперь повсеместно запертыя. Если узнаю что-нибудь, покуда шифруют это письмо, извещу в приписке.

Имею честь…»

Больше часа секретарь переводил депешу с нормального языка на криптографический. Когда тяжкий труд близился к финалу, от патрона принесли листок бумаги с постскриптумом: «Сейчас получил уведомление, что восторжествует, кажется, партия царицы»{13}. Лаконичное дополнение француза красноречиво свидетельствовало: тщательно продуманный план Толстого и Елизаветы либо близок к кульминации, либо уже увенчался успехом.

* * *

Заканчивался второй час внеочередного заседания Сената в расширенном составе. Страсти в зале Зимнего дворца разгорелись нешуточные. Сановникам, расколовшимся на две группы, никак не удавалось найти точки соприкосновения. Фракция Екатерины упрямо не хотела поступаться ничем из программных тезисов Толстого. Однако ей не хватало аргументов, чтобы сломить упорное сопротивление приверженцев великого князя. А Репнин с единомышленниками не имел морального права покориться грубому нажиму и капитулировать без какого-либо приобретения в копилку Петра Алексеевича. До рукопашной дело пока не доходило, хотя патовая ситуация грозила вот-вот вылиться в позорную потасовку…

И вдруг за окном загрохотали барабаны: по набережной Невы двигались войска. Споры тотчас прекратились, и все на секунду-другую замерли. Тягостную тишину прервал возмущенный голос Репнина: «Что это значит? Кто осмелился давать подобные приказания помимо меня? Разве я более не главный начальник полков?» Президенту Военной коллегии ответил Иван Бутурлин: «Это приказано мною, без всякого, впрочем, притязания на Ваши права. Я имел на то повеление императрицы, моей всемилостивейшей государыни, которой всякий верноподданный обязан повиноваться».

Диалог процитирован по мемуарам Бассевича, который, как обычно, приукрасил правду и сгустил краски. На сей раз он умолчал о второй части реплики подполковника. Штаб-офицер, конечно же, сообщил князю, что по Верхней набережной маршируют не преторианцы, идущие менять власть, а сводная рота Преображенского полка во главе с капитаном Василием Нейбушем в подкрепление семеновцам, охраняющим Зимний дворец. Удвоение караулов – мероприятие заурядное, хотя и не частое. Оно не требует санкции коллегии. Достаточно пожелания хозяина дворца, которым в данный момент является царица.

Эпизод с колонной солдат, вероятно, и послужил Толстому индикатором душевного состояния оппонентов. «Боярам» удалось взвинтить нервы до предела. Чувство реальности соперником, опасающимся силовой акции, практически утрачено, восприятие событий – явно неадекватное. Самое время наносить главный удар! Петр Андреевич подал условный сигнал Феофану Прокоповичу. Епископ Псковский поднялся и попросил у собравшихся немного внимания.

Начал священник издалека, со всенародной присяги февральскому закону 1722 года. Затем вспомнил о прошлогодней коронации Екатерины и как бы невзначай, мимоходом заметил, что доказательство существования у Петра Великого намерения провозгласить жену преемницей есть. Накануне персидской эпопеи государь признался как-то в приватной беседе, что хочет короновать супругу, дабы «аще бы каким случаем его не стало, праздный престол тако без наследника не остался бы, и всякая вина мятежей и смущений благовременнее пресечена быть могла бы». И, слава Богу, не один он, Феофан Прокопович, на той встрече присутствовал. Среди участников нынешних споров сидят еще пять свидетелей высочайших откровений. Пусть они по совести скажут, лжет он или не лжет{14}.

Наверное, первым факт беседы подтвердил Феофилакт Лопатинский. За ним эстафету поддержали светские особы. Последним или предпоследним исповедался канцлер. Головкин сыграл, как по нотам. Никто не заподозрил инсценировки. Искренность Гавриила Ивановича потрясла и сразила наповал его товарищей. Им нечем было крыть брошенную конкурентами на стол козырную карту. Возможно, на свежую голову Аникита Иванович Репнин, Василий Лукич Долгоруков, Дмитрий Михайлович Голицын, Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, Петр Матвеевич Апраксин разглядели бы, что карта легла крапленая. Да, по прошествии двухчасовых, искусственно разогреваемых жарких дебатов, крика и брани измотанные борьбой их сиятельства едва владели собой и плохо ориентировались в ситуации.

Первым смирился с поражением и согласился с ультиматумом Толстого фельдмаршал Репнин. Вторым белый флаг выкинул Головкин. Далее пошла цепная реакция безоговорочных капитуляций. Когда все сторонники великого князя одобрили кандидатуру Екатерины, председательствующий Ф. М. Апраксин подозвал А. В. Макарова и чисто формально поинтересовался у него, не оставил ли покойный император письменного завещания. Кабинет-секретарь официально успокоил уважаемое собрание: никакого завещания нет. Тогда генерал-адмирал привстал и от имени всех высших чинов империи подвел черту под двухчасовой дискуссией: «В силу коронования царицы и присяги принесенной ей всеми сословиями империи Сенат провозглашает ее законной государыней, императрицею всея России, самодержавной и неограниченной властительницею, как царь, супруг ея».

Для порядка Макаров огласил тексты закона о престолонаследии 1722 года и упомянутой Апраксиным присяги. Затем во время короткого перерыва сенатские чиновники подготовили проект манифеста: «Ведомо да будет всем, что по воле всемогущего Господа Бога… Петр Великий… чрез двенадцатидневную жестокую болезнь от сего временного жития в вечное блаженство отъиде. А о наследствии престола Российского не токмо единым Его Императорского Величества… манифестом февраля 5 дня прошлого 1722 года в народ объявлено, но и присягою подтвердили все чины государства Российского, дабы быть наследником тому, кто по воле императорской будет избран. А понеже в 1724 году удостоил короною и помазанием любезнейшую свою супругу… императрицу Екатерину Алексеевну за ея к Российскому государству мужественные труды, как о том объявлено в народе печатным указом прошлого 1723 года ноября 15 числа: того для Святейший Синод и Высокоправительствующий Сенат и генералитет согласно приказали: во всенародное известие объявить печатными листами, дабы все, как духовного, так воинского и гражданского всякого чина и достоинства люди о том ведали и ей всепресветлейшей… императрице Екатерине Алексеевне… верно служили».

Документ подписали все, после чего предводительствуемые генералом-адмиралом участники заседания зашагали к Конторке царя, где императрица оплакивала мужа. Стрелки на циферблате показывали восемь часов утра 28 января 1725 года{15}.

* * *

Екатерина встретила депутацию в смежном с Конторкой покое в окружении М. Д. Олсуфьева и А. Л. Нарышкина. Вельможи выразили царице соболезнование, после чего Апраксин, преклонив вместе со всеми колена, протянул ей единогласно одобренный манифест и произнес клятву верности новой государыне. Потом императрица пожаловала вельмож – и друзей, и противников – к руке. Короткая церемония «инаугурации» завершилась под громовое: «Да здравствует наша императрица Екатерина Алексеевна!»

Затем А. И. Ушаков помчался в казармы Преображенского полка, И. М. Лихарев (тоже дежурный майор) – на квартиры Семеновского полка, чтобы известить солдат и обер-офицеров о кончине царя и восшествии на трон его супруги. И. И. Дмитриева-Мамонова в тот же день командировали в Москву, приводить к присяге жителей Белокаменной. А Бассевич в это время рассказывал иноземным послам Мардефельду, Вестфалену, Цедеркрейцу и Кампредону подробности исторического заседания Сената.

Екатерина по заслугам наградила каждого из тех, кто способствовал ее триумфу. Ушаков и Юсупов пополнили ряды сенаторов. Ягужинский и Головкин сохранили за собой прежние посты и прямой доступ к монархине. Заметно укрепились позиции герцога Голштинского и правой руки немецкого князя – незаменимого Бассевича. Сильно вырос кредит Меншикова. Однако не до той степени, какая наблюдалась в молодые годы Петра Великого. Третья строчка в перечне наиболее влиятельных лиц – максимальный результат, превзойти который светлейший князь имел мало шансов. Его потеснил П. А. Толстой, сблизившийся с императрицей в период распоряжения коронационными торжествами 1724 года. Авторитет тайного советника после событий 26-28 января достиг недосягаемых для других высот. Императрица отныне всегда совещалась с ним и почти ничего не скрывала от него. Мнение графа для нее звучало, как истина в предпоследней инстанции.

Кто же изредка накладывал вето на рекомендации министра и, соответственно, возглавлял список конфидентов? Тот, с кем Петр Андреевич тягаться поостерегся бы, – цесаревна Елизавета Петровна. Именно она больше кого-либо выиграла от победы матери. За три январских дня 1725 года препятствие в лице девятилетнего племянника, стоявшее на пути пятнадцатилетней девицы, соратники матушки отодвинули в сторону и тем самым расчистили ей дорогу к власти. Пока о планах принцессы не знает даже мать, озабоченная поиском выгодного жениха для любимицы. Но через пять месяцев все решительным образом изменится. Впрочем, нет. Уже в первые дни нового царствования нашелся человек, верно оценивший потенциал петербургской красавицы. 2 (13) февраля 1725 года А. Мардефельд доносил прусскому королю: «Что касается брака со второй дочерью царя Елисаветой Петровной, то могут Ваше Величество быть уверенными, что ее охотно выдадут за Его Высочество маркграфа Карла только под тем условием, что она сделается владетельной герцогиней Курляндской. Ибо не отдадут за младшего сына такой прекрасной и умной великой княжны, любимицы императрицы. Теперь значение и вес великой княжны намного возрасло, так как она на дороге в будущем сделаться императрицею»{16}.

1727 Год дебют цесаревны

В 1727 году Россия пережила несколько политических кризисов – арест и осуждение П. А. Толстого и А. М. Девиэра, смерть императрицы Екатерины I и воцарение государя-отрока Петра II, опалу и изгнание из Петербурга А. Д. Меншикова, всесильного временщика при юном императоре. В общественном сознании давно уже укоренился миф о наглом и беспринципном светлейшем князе, полгода манипулировавшем то императрицей Екатериной, то ее преемником – Петром II. Данилыч навязал царице обручение собственной дочери с великим князем – престолонаследником, безжалостно расправился с оппонентами, сочувствующими цесаревнам Анне и Елизавете, высокомерно, подчас грубо обращался с сановниками и даже с мальчиком-императором. Таким запомнился потомкам «полудержавный властелин» в час своего наивысшего взлета, благодаря все тем же мемуарам Миниха, лже-Вильбуа, а также Христофора Манштейна.

В который раз в исторической науке одержал верх принцип подстраивания сведений из первоисточников под традиционную, полюбившуюся историкам концепцию, а не перекрестный анализ всех документов ради выяснения подлинной картины событий. В результате причиной крушения Меншикова оказались его продолжительная болезнь вкупе с коварным заговором И. А. Остермана и семьи А. Г. Долгорукова. Однако аккуратное и скрупулезное изучение материалов разного характера (дипломатическая и частная переписка, фонды Придворного ведомства, Верховного Тайного Совета, Тайной канцелярии и т. д.), как опубликованных за прошедшие двести лет, так и вновь выявленных, вынуждает иначе посмотреть на хронику того примечательного года, да и на персону, вызвавшую высокое политическое напряжение.

* * *

В седьмом часу вечера 23 ноября 1724 года под окнами императорского Зимнего дворца в Санкт-Петербурге зазвучала инструментальная музыка. На дворе давно уже стемнело. Поэтому оркестр Карла-Фридриха Голштинского играл в окружении факельщиков из свиты герцога. Концерт давался по случаю наступающего дня тезоименитства императрицы Екатерины Алексеевны. Формально. А фактически красивые мелодии предназначались для будущей невесты немецкого принца, царевны Анны Петровны, которая в те минуты вместе с сестрой Елизаветой стояла возле окна в одной из комнат на втором этаже.

Обе девушки «со вниманием слушали» исполнение различных композиций и размышляли каждая о чем-то своем. Не без трепета они так долго ждали, кого из них родители благословят на брак первой. Особенно волновалась вторая царская дочь. Ведь все ясно видели, что кандидат в женихи отдает предпочтение именно ей. И вот дилемма разрешилась. На днях отец и мать объявили, что герцогиней Голштинской станет старшая Анна. Младшая Елизавета искренне порадовалась за нее и с облегчением вздохнула. Она вовсе не хотела идти замуж ни за владетельного князя из Германии, более трех лет гостившего в России, ни за юного французского короля, о сочетании с коим настойчиво хлопотали батюшка с матушкой.

К счастью, в Версале инициативу русского императора встретили прохладно. Там, кажется, намеревались породниться с испанской ветвью Бурбонов. И слава Богу! Цесаревне уклончивость французов – только на руку. Конечно, грандиозный план Петра Великого без семейных уз с Людовиком XV в значительной степени терял привлекательность. Однако любимая дочь великого монарха накануне пятнадцатилетия грезила не об амурном романе с кем-либо из заморских государей или принцев, а о российской короне. Девица не осмеливалась прямо признаться отцу в этом, ибо тот активного участия женщин в политике, мягко говоря, не одобрял. На дочерей он смотрел как на эффективное средство укрепления международного престижа и влияния российского государства. Искать себе преемника среди царевен глава рода Романовых не собирался. Анну августейший преобразователь мечтал когда-нибудь титуловать шведской королевой, воспринимая Голштинию в качестве промежуточной остановки на главном пути (19 ноября 1723 года шведский риксдаг вотировал закон о передаче скипетра после короля Фридерика I Гессенского Карлу-Фридриху Голштинскому). Шестилетнюю Наталью думал пристроить в Мадриде. Благо испанский король Филипп V обратился к нему с просьбой о помолвке сына, принца Астурийского Фердинанда, с малышкой.

Если Петр I считал вполне приемлемым обвенчать старшую и младшую дочь с наследниками европейских монархов, то для обожаемой им и супругой Елизаветы требовался жених посолидней. Непременно король, и лучше король французский. Поэтому, когда из Версаля прислали предложение столковаться на кандидатуре регента, герцога Бурбонского, царь под благовидным предлогом «забраковал» нового претендента. В итоге двухсторонние консультации на сию деликатную тему зашли в тупик к огромному удовлетворению честолюбивой русской принцессы.

Итак, 22 ноября 1724 года А. И. Остерман назвал герцогу Голштинскому имя невесты. Вечером в понедельник 23-го император пригласил без пяти минут зятя отобедать у него во вторник посемейному. Спустя сутки, во время трапезы церемония обручения свершилась. В тот же день Анна Петровна, подписав брачный контракт, отреклась за себя и детей «от всех… притязаний… на корону и Империум Всероссийский». Правда, в первом секретном артикуле документа тесть оговорил для себя право взять одного из сыновей молодой четы для провозглашения «сукцессором» (т. е. наследником). Таким ненадежным способом Отец Отечества пытался спасти реформы от реставрационных поползновений, ибо остерегался доверить скипетр малолетнему тезке, отпрыску замученного в застенке царевича Алексея Петровича{17}.

Петр Великий даже не подозревал о том, что ищет защитника новому прозападному курсу не там, где нужно. В тщетной погоне за наследником-мальчиком царь не заметил, как подле него выросла достойная смена, которая обладала единственным недостатком – принадлежностью к женскому полу. Потому отец и проигнорировал ее. Хотя, как известно, для процесса управления неважно, кто – дама или кавалер, миляга или уродина – решает какую-либо проблему. Главное, чтобы этот человек умел предусмотреть все возможные варианты и выбрать из них оптимальный. Между тем Елизавету Петровну отличал удивительный, уникальный талант обнаруживать максимальное число потенциальных политических ходов, быстро анализировать перспективы каждого и точно определять самый выгодный и реалистичный. В принципе, император мог бы позавидовать прозорливости и проницательности дочери. Но, увы, когда в январе 1725 года герой Полтавы и Гангута умирал, он просто не знал, кому завещать великую державу. Ни на внука-отрока, ни на жену, ни на старшую, ни на среднюю, ни тем паче на младшую дочь Петр написать тестамент не рискнул. По-видимому, государь всецело положился на русский авось: как Господь рассудит, так пусть и будет! Содействовать собственным авторитетом торжеству меньшего из трех зол основатель империи не пожелал. А Всевышний, как вскоре выяснилось, больше симпатизировал Екатерине.

Первые практические уроки управления государством Елизавета Петровна получила сразу после восшествия матери на престол 28 января 1725 года. Нет, естественно, никто не приглашал юную цесаревну посетить заседания Сената, аудиенции министров у государыни или совещания в коллегиях и в канцеляриях. Ей помог случай. Екатерина была неграмотной. А без подписи императрицы ни один указ не вступил бы в силу. Неординарное препятствие преодолели легко. Самодержица поручила данную миссию «сердцу моему» (так начинались все продиктованные царицей письма, адресованные милой Лизаньке). В результате за два года царствования жены Петра Великого сотни распоряжений, законов и патентов прошли через руки молодой барышни. По крайней мере, принцесса имела шанс читать, изучать, сравнивать документацию, а, скорее всего, в качестве секретаря часто, если не постоянно, присутствовала на докладах министров у монархини, слушая их, и тут же на апробированных бумагах выводила пером имя матушки (заочные санкции при такой системе недопустимы).

Впрочем, завсегдатаи царского кабинета относились к казусу с девицей, исполняющей обязанности августейшего автографа, как к досадному недоразумению. Ни А. Д. Меншиков, ни А. В. Макаров, ни Д. М. Голицын, ни П. И. Ягужинский не разглядели в девушке задатки серьезного политика{18}. Мать, разумеется, тоже. Она, между прочим, по-прежнему заботилась о том, как бы удачно просватать любимицу. В марте 1725 года до Петербурга докатилась весть о срыве брака французского короля с испанской инфантой. Императрица немедленно возобновила агитацию французской стороны. 31 марта Меншиков напомнил послу Кампредону о блестящей партии для Людовика XV – принцессе Елизавете. Чуть позднее, в апреле, к секретным переговорам подключился герцог Голштинский, расхваливая от имени государыни выгодный для Франции брачный проект.

Екатерина ради счастья Лизы не стеснялась обещать слишком много – войска, субсидии, польскую корону для герцога Бурбонского в паре с Марией Лещинской (кстати, царица не забывала и об интересах старшей дочери, обвенчавшейся 21 мая с Карлом-Фридрихом; Россия не шутила, когда грозила Дании войной, если та не вернет Голштинии аннексированный Шлезвиг). Однако французы и на сей раз пренебрегли заманчивыми условиями. 10 июня курьер привез из Парижа реляцию Б. И. Куракина от 14 (25) мая, которую в тот же день зачитали Екатерине: «Дук де Бурбон и бискуп Фрежус всякими образы старалися короля склонить к супружеству с принцессою Станислава, а, наконец, ныне по многим трудностям короля к тому склонили и третиего дня, призвав нунциуса, ему о намерении и подлинном королевском объявили, и что сочетания брака будущаго сентября имеет быть. И при том его нунциюса просили, дабы о том дал знать Папе». 17 июня царице доложили об обнародовании 16 (27) мая в Версале официальной декларации Людовика «о своем супружестве» с Марией Лещинской. Так вопрос о породнении Романовых с потомками Капетингов закрылся сам собой{19}.

Императрица хотя и огорчилась, но не унывала. Ведь за руку прелестной цесаревны уже соревновались прусский двор с испанским (кончина в марте 1725 года Натальи Петровны вынудила отца принца Астурийского заняться поиском новой невесты). А кроме того, носился слух, что и английский король не прочь ходатайствовать за собственного сына перед очаровательной дочкой русского царя. В общем, Елизавета Петровна в июне 1725 года попала в довольно затруднительную ситуацию. Мать не сегодня, так завтра поставит перед ней вопрос о замужестве ребром, и великой княжне придется либо готовиться к свадьбе и путешествию в далекие земли, либо…

Неожиданно в июле пересуды о женихах стихли. Все кандидатуры были вежливо отклонены. Истинную причину отказа государыня предпочла не афишировать. Но один очень ловкий иностранец, покинувший Петербург 24 июня или 5 июля (по ст. стилю), ухитрился приподнять завесу над тайной, а французская разведка в Стокгольме – перехватить его партикулярное письмо из Нарвы от 11 июля (скорее всего, по новому стилю). Вот что сообщал шведскому корреспонденту незнакомец: «…я видел у приятеля (одного из русских сенаторов)… полученныя им достоверныя сведения насчет одного хода, замышляемого царицею с целью подкупить расположение народа, чтобы потом выиграть у него самую большую ставку. Она знает, что у царевича есть друзья и очень влиятельные сторонники, которые не успокоятся, пока не увидят его на принадлежащем ему по праву престоле, хотя бы им пришлось своей кровью заплатить за это. Царица всячески постарается избежать этой крайности, но в случае надобности она, чтоб сохранить за собою положение правительницы, торжественно провозгласит юного князя своим наследником. Она думает успокоить этим своих врагов, а тем временем найдти средство отделаться от находящагося в ея руках наследника и передать престол младшей принцессе, дочери своей, выдав ее замуж за кого-нибудь из самых знатных русских вельмож»{20}.

Не правда ли, поразительная метаморфоза случилась с Екатериной Алексеевной? В апреле она сулит золотые горы французским дипломатам, лишь бы король не отверг Лизаньки. В июне картина кардинально меняется. Лизанька должна соединиться с кем-то из соотечественников. И главное: принцессе достанется в приданое корона Российской империи. Мы, конечно, вправе по примеру версальских политиков отмахнуться от похожих на придворную сплетню утверждений. Да, не стоит торопиться с этим. Минует лето. Пролетит часть осени, и в Зимнем дворце исподволь приступят к реализации необычного плана.

Так что же побудило государыню внезапно покончить с вариантом брака, предполагающим отъезд цесаревны за границу, и ни с того ни с сего увлечься идеей возведения ее на престол, невзирая на сочувствие нации к Петру, внуку царя-реформатора? На мой взгляд, ответ лежит на поверхности: Елизавета Петровна в те июньские дни чистосердечно рассказала матери о том, в чем побоялась признаться отцу: о страстном желании стать русской императрицей. И вдова Петра Великого поняла родную дочь. Мало того, поддержала Лизаньку и словом, и делом, до конца исполнив взятое на себя обязательство. Однако опора исключительно на мать не гарантировала успех. Юная дебютантка сознавала, что всеобщее почитание десятилетнего Петра – мощный противовес закону от 5 февраля 1722 года, разрешающему монарху по своему усмотрению назначать преемника. Как нейтрализовать или подчинить народное волеизъявление заветной цели принцессы? Девушка хорошенько обдумала на досуге проблему и выявила всего две не идеальных, но и не утопичных программы действий.

О первой обмолвился еще австриец Стефан Кинский в 1722 году. Цесаревна выходит замуж за Петра Алексеевича, после чего императрица провозглашает дочь наследницей, а юный великий князь становится принцем-консортом (мужем женщины, возглавляющей государство). Многие приверженцы Петра наверняка возропщут. Но здравомыслящее большинство примет компромисс, у которого один существенный минус – близкое родство жениха и невесты. Петр – родной племянник Елизаветы. Если традиция и протест духовенства одолеют в общественном мнении политическую целесообразность, ничего не получится. Тем не менее попытка не пытка. Надо попробовать.

Запасной, второй и более тернистый путь: Елизавета обвенчается с отпрыском влиятельного российского рода или с сыном какого-нибудь государя из Голштинского дома, который по приезде в Россию перейдет в православие. Во-первых, замужняя дама на троне – это всегда лучше, чем «зеленая» девица. Во-вторых, новая родня, безусловно, примкнет к партии честолюбивой невестки. Затем Екатерина отправит юного соперника в заграничное турне, учиться наукам, и лишь тогда ошеломит нацию манифестом о провозглашении дочери Петра будущей императрицей. Возмутятся, бесспорно, очень многие. Но отсутствие в стране их кумира, которому преданные люди помешают вовремя возвратиться, и абсолютная законность мероприятия заставят недовольных постепенно приумолкнуть. Ну а дальше Елизавете придется изрядно потрудиться, дабы убедить всех в том, что они напрасно сопротивлялись.

В тактическом плане, судя по всему, мать и дочь договорились, во-первых, по возможности никого не посвящать в суть дела. Во-вторых, Екатерина согласилась с тем, что никто не должен даже заподозрить в принцессе главного инициатора дерзкой акции. Пусть окружающие считают брачные коллизии и сам акт провозглашения блажью чадолюбивой императрицы. Тогда Елизавета сохранит свободу маневра, а в случае поражения сумеет избежать мести сторонников племянника.

* * *

Прежде чем испрашивать у иерархов православной церкви дозволение на запретную свадьбу, надлежало навести в духовном ведомстве мало-мальский порядок, так как фактический президент учреждения Феодосий Яновский (12 мая лишенный сана архиепископа Новгородского и Великолуцкого) с 27 апреля сидел под арестом «за… злоковарное воровство… (говаривал злохулителные слова про Их Императорское Величество и мыслил… некоторой злой умысел на российское государство)». Царица занялась кадровой реорганизацией Синода 25 июня. Феофан Прокопович возглавил Новгородскую епархию и российское духовенство, уступив место во Пскове епископу Тверскому Феофилакту Лопатинскому. Однако оба вдруг обратились к императрице с просьбой не переводить их со старых на новые кафедры. 10 июля государыня отклонила челобитную первого и удовлетворила пожелание второго. 1 августа псковскую паству поручили опекать Рафаилу Заборовскому, архимандриту Калязинского монастыря. 23 августа он и епископ Ростовский Георгий Дашков пополнили ряды синодальных советников. Причем Дашкова определили третьим присутствующим в коллегии. 1 августа произошло еще одно важное назначение: архимандрита Симоновского монастыря Петра Смелича Екатерина перевела в Александро-Невскую лавру, а 7-го числа объявила священника «первейшим в Российской империи архимандритом». Кстати, именно ему приходилось чаще, чем кому-либо другому, ездить с докладами Синода в Зимний или Летний дворцы.

В полном составе данная пятерка высших духовных лиц страны собралась в Петербурге в первой половине октября 1725 года. Прокопович и Заборовский вернулись из коротких отпусков. Дашков приехал наконец в столицу. Вот им-то в первую очередь, а также, вероятно, «Верховному Ея Величества государыни императрицы протодиакону» (Троицкой церкви) Анфиногену Иванову и протоиерею главного собора страны (Петропавловского) Петру Григорьеву и довелось давать оценку далеко идущему прожекту супруги Петра Великого. Через месяц о нем и о реакции священников судачил весь город, не исключая дипломатов. Ж. Кампредон 16 (27) ноября доносил в Париж: «Здесь… на основании некоего предложения, вероятно измышленного Бассевичем, сделали запрос Синоду – может ли великий князь жениться на принцессе Елизавете. На что получили, конечно, ответ, что это равно воспрещается и божескими, и человеческими законами»{21}.

В том, что французский посланник приписал идею бракосочетания Геннингу Фридриху Бассевичу, нет ничего удивительного. Министр герцога Голштинского славился богатым воображением и не ленился время от времени «радовать» русский двор какой-нибудь экстравагантной инициативой. Ему же агент Людовика XV присвоил авторство второго варианта женитьбы, когда накануне Рождества 1725 года в Петербурге заговорили о свежеиспеченном кандидате на руку Елизаветы – сыне епископа Любекского и Этинского Карле-Августе. К тому же тайный советник лично сообщил Кампредону сенсационную новость. Как писал француз, Бассевич «сам явился… известить меня» о том, что «действительно заходила речь о браке… Елизаветы с великим князем, браке, который наилучшим образом обезпечил бы внутренний мир в России, соединив и партии, и семью царицы… Но… союзы этого рода безпримерны в России и потому кажутся русским чудовищными. Впрочем… это… не помешает хорошо устроить судьбу цесаревны посредством двойного брака. Ея с сыном дяди герцога Голштинского, епископа Любекского, а великого князя с дочерью того же епископа».

Полагаю, читатель догадался, откуда и по каким причинам задул новый ветер. Но резонен вопрос: почему Карл-Август Любекский, а не кто-нибудь иной? Похоже, Елизавета, взвесив потенциал всех существовавших на тот период в России семейных кланов, не сочувствующих внуку Петра, выбрала в качестве опоры наиболее сильный из них – Голштинский – и рассчитывала замужеством с двоюродным братом Карла-Фридриха заручиться поддержкой этой влиятельной партии. Правда, жених из германской глубинки не стремился в поисках невесты мчаться на край Европы. Пришлось прибегнуть к хитрости. К диалогу с голштинскими родственниками подключили австрийского монарха. Карлу VI пообещали провозгласить юного Петра Алексеевича (племянника жены императора) наследником, а сестру великого князя, Наталью Алексеевну, выдать за Карла-Августа. Если, конечно, цесарь убедит самого принца навестить берега Невы. Карл VI соблазнился заманчивыми посулами и помог завлечь молодого человека, который 11 октября 1726 года в качестве епископа Любекского (отец скончался весной) прибыл все-таки в Санкт-Петербург. Тут-то ему и открылась истина. Екатерина тотчас дезавуировала клятвы и заверения герцога Голштинского, сделанные им австрийскому послу Амадею Рабутину-Бюсси, и заявила, что дорогому гостю суждено связать судьбу с цесаревной, а не с великой княжной Натальей. Успокаивать обманутого партнера командировали красноречивого Бассевича. Советник 23 октября без тени смущения объяснил Рабутину казус капризом легкомысленной царицы{22}.

Если раздражение австрийцев теперь имело мало значения, то за благосклонность жениха еще предстояло побороться, и побороться всерьез, ибо тот прохладно отнесся к перспективе бракосочетания с дочерью императрицы. Да и возмущенный коварством русских гувернер епископа, барон Николас Иосис фон Бер, советовал подопечному либо уклониться от женитьбы, либо настоять на «первоначальном плане», то есть на кандидатуре Натальи Алексеевны. В конце ноября, казалось, скандальный отъезд Карла-Августа на родину неминуем. Однако твердая позиция царицы и, надо полагать, красота и обаяние самой принцессы смягчили праведный гнев голштинцев. Они остались в России. А 5 (16) декабря 1726 года юноша, приободренный Карлом-Фридрихом, формально попросил у матери руки «прекраснейшей принцессы Елизаветы».

Довольно странное поведение Екатерины I, естественно, удивляло многих. Тем не менее никто из россиян или иностранцев так и не сумел понять подлинных мотивов парадоксальных шараханий от одного брачного проекта к другому. Преемник Кампредона, французский резидент Маньян, 13 (24) декабря 1726 года прокомментировал интригу вокруг епископа Любекского просто: «Царица потому так спешит этой свадьбой, что ей страстно хочется, чтоб хоть одна из ея дочерей еще при жизни ея имела детей. На брак герцога Голштинского она в этом отношении надежд более не возлагает… К тому же, по ея убеждению… юная принцесса… черезчур полна для своих лет и может… сделаться через несколько лет бездетной навсегда», если и далее промедлит с замужеством{23}.

Возможно, истину удавалось бы успешно скрывать от всех до условного часа «X». Но в двадцатых числах января 1727 года случилось одно досадное происшествие, благодаря которому, к всеобщему изумлению, секрет просочился наружу, после чего в империи разразился тяжелый политический кризис.

* * *

31 января (И февраля) 1727 года Маньян отписал во Францию: «…Говорят, что… на днях, во время легкого нездоровья царицы… она очень ослабела и находилась в лихорадочном состоянии. И тут, говорят, высказала, что вопрос о престолонаследии не касается никого, кроме младшей дочери ея, принцессы Елизаветы, что она безотлагательно объявила бы ее наследницею, если бы могла теперь же обезпечить ее, выдав ее замуж за епископа Любского, в случае согласия последняго перейдти в православие, что было бы необходимо для исполнения ея плана. Герцогиня Голштинская огорчилась до крайности, услышав эти слова царицы, заперлась в своей комнате и несколько дней сидела там, обливаясь слезами»{24}.

Признания матери в болезненном бреду, спровоцировавшем утечку информации, фактически выбили почву из-под ног дочери. Отныне на фактор внезапности больше не стоило уповать. Оппозиция получила шанс, приняв контрмеры, помешать подозрительной отправке великого князя за границу на учебу и явочным порядком сорвать воцарение не слишком популярной Елизаветы. Тем не менее цесаревна не пала духом, а мгновенно сориентировалась в критической для нее ситуации, решив сыграть на опережение.

Принцесса, очевидно, догадывалась, что противник в лице аристократической группы Голицыных, Головкиных и Долгоруковых в союзе с посланниками Австрии и Дании постарается заключить альянс с влиятельным семейством Меншиковых и совместным нажимом вынудить императрицу назвать преемником не дочь, а внука. А чтобы светлейший князь не чувствовал себя временным попутчиком родовитой знати, «бояре» не станут возражать, если младшая дочь Александра Даниловича, Сашенька, обручится с самим великим князем. Вялые переговоры об этом стороны вели с конца 1726 года. Однако после исповеди царицы они, бесспорно, должны были активизироваться.

Елизавета Петровна точно определила: от того, за кем пойдет Меншиков – за аристократами или за голштинцами,-зависит, кто возглавит Россию – она или племянник. Поэтому ей требовалось максимально быстро вбить клин в наметившееся сближение двух крупных партий. И дочь Петра Великого придумала, как: о помолвке великого князя с Александрой Александровной позаботится лично государыня. Но дабы президент Военной коллегии не возгордился чересчур, ему надо слегка подрезать крылья – расстроить помолвку старшей дочери Марии Александровны со старостой Здитовским Петром Сапегой. При таком раскладе высочайшая милость будет выглядеть не крайней заинтересованностью в сильном политическом партнере, а справедливой компенсацией за пережитую князем обиду. Далее цесаревна замышляла выпустить на сцену П. А. Толстого, по-видимому, единственного человека, который с лета 1725 года был в курсе всего, кроме одного нюанса (помните некоего сенатора из письма, перехваченного французами в Стокгольме; это – Толстой): экс-глава Тайной канцелярии (с мая 1725 года) вряд ли ведал, что выполняет инструкции не Екатерины, а прелестной дочери венценосной госпожи. Петру Андреевичу предстояло, во-первых, прощупать не примкнувших к основным фракциям независимых – генерала-полицмейстера Девиэра, подполковника Бутурлина и других – на предмет их готовности обратиться к императрице с пожеланием назначить наследницей престола Елизавету Петровну. Кроме того, на Толстого возлагалась ответственная миссия – внушить герцогу Голштинскому, что ему с супругой выгоднее претендовать на шведский трон, а не на российский. Финал интриги ясен. В удобный момент голштинцы, независимые вкупе с Меншиковым, имитируя всенародное волеизъявление, попросят царицу провозгласить младшую дочь своей преемницей, что та публично и совершит.

Екатерина осуществляла изложенный выше план весьма пунктуально. 27 января и 1 февраля камер-фурьер Меншикова зафиксировал два вечерних визита к хозяину камергера Рейнгольца-Густава Левенвольде. Тот на правах фаворита императрицы, вероятно, и проинформировал князя о возникшем у Ее Величества намерении выдать родственницу Софью Карловну Скавронскую за Петра Сапегу, зятя всесильного друга царской семьи. Естественно, Александра Даниловича шокировали откровения придворного: какая вожжа попала под хвост самодержицы?! Мария и Петр сговорены еще 12 октября 1721 года; обручены 13 марта 1725 года. Причем самой государыней…

3 февраля Меншиков в Зимнем дворце полтора часа (с перерывом на обед у великого князя) общался с Екатериной. Похоже, безрезультатно. А утром 4-го обескураженного вельможу навестил цесарский посол Рабутин, с которым хозяин «изволил разговаривать тайно в Ореховой с час». О чем? Скорее всего, о создавшейся вследствие очередного августейшего брачного каприза благоприятной обстановке для реализации великолепной идеи датчанина Вестфалена, товарища австрийского графа. Именно теперь настал момент людям, сочувствующим юному Петру Алексеевичу, теснее сплотиться друг с другом, чтобы, сообща переубедив вдову Петра Великого, добиться высочайшего согласия на породнение Меншиковых с Романовыми и признания политических прав полуопального отрока. В тот день Светлейший побеседовал также с Бассевичем и саксонским посланником Лефортом. Речи иноземцев, очевидно, произвели большое впечатление на него. Утром в воскресенье 5-го числа князь неожиданно отправился к А. И. Остерману, с которым прежде встречался изредка, в основном по праздникам. Президент Военной коллегии просидел у вице-канцлера около трех часов, и в итоге на свет народился крепкий политический дуэт в лице энергичного, решительного россиянина и умного, проницательного немца, единственного, кто мог распутать сплетенный Елизаветой клубок{25}.

Кстати, цесаревна заметила маневр сановника и через две недели воспользовалась им. А пока ей пришлось срочно сглаживать досадный промах матери, которая вечером 5 февраля пожаловала орден Святой Екатерины двенадцатилетнему сыну Меншикова Александру. Награда, бесспорно, предназначалась младшей дочери Александре Александровне Меншиковой, без пяти минут невесте великого князя. Принцесса хотела просигналить потенциальному союзнику, что ущерб от разрыва с Сапегой будет с лихвой возмещен, если обиженный отец вступит в ряды ее сторонников. Однако подчиненные Макарова или Головкина, перетрудившись, не отличили Александра от Александры и вписали в грамоту мужское имя вместо женского. Так высочайшая милость в мгновение ока превратилась в высочайшее оскорбление, ибо мальчика, будущего офицера, поощрили бабьей кавалерией. Александр Данилович – человек сообразительный, – разумеется, расшифровал подтекст торжественного акта. Но неприятный осадок, конечно, остался в душе, усугубив огорчение, вызванное историей с Сапегой. Елизавета на ходу придумала, чем замолить грех. 9 февраля, как обычно раз в месяц, в гости к Светлейшему приехал великий князь с сестрой. И вдруг 12-го числа около пяти часов пополудни оба подростка опять заглянули на огонек к Меншикову, дабы «посидеть в Ореховой» и «в зале потанцовать». А привез их не кто-нибудь, а сама дщерь Петрова в компании с двоюродной сестрой Екатериной Ивановной. Растроганный Александр Данилович 14 февраля письменно поблагодарил Петра Алексеевича «за милостивейшее Вашего Высочества посещение»{26}.

Главный вопрос, который мучил первого сподвижника Петра Великого с конца января: кто стоит за спиной императрицы, мечтающей водрузить корону на младшую дочь, – цесаревна, Толстой или герцог Голштинский? То, что это инициатива не Екатерины, прожженный царедворец осознал довольно скоро. Курьез с дамским орденом однозначно свидетельствовал о том. Оставалось вычислить загадочного серого кардинала. Меншиков всерьез подозревал и красавицу, и министра, и заморского государя. Елизавета выросла у него на глазах. Умная, общительная, обаятельная девушка вполне могла стремиться к российскому скипетру, а мать ради «сердца моего» исполнит любую рекомендацию дочери. Петр Андреевич – соперник тоже не мифический. Толстой всегда подле императрицы. Екатерина ценит графа не меньше, чем Меншикова. Если бывший глава Тайной канцелярии захочет возвести на престол цесаревну, он, убедивший возвратиться на верную гибель царевича Алексея, легко найдет нужные слова и вдохновит августейшую госпожу с дочкой на решение сей непростой задачи. Карл-Фридрих не столь вкрадчив. Но рядом с ним – «генератор идей» Геннинг Бассевич и умница жена, Анна Петровна. Втроем им по плечу заинтересовать супругу царя Петра проектом великого династического альянса двух сестер – Анны, королевы Швеции, и Елизаветы, императрицы России. Государыня безоговорочно одобрила авантюрный голштинский план войны с Данией из-за крохотного Шлезвига. Тем более она апробирует комбинацию, сулящую царский венец ее любимице.

Таким образом, Светлейший должен был сперва рассекретить «тайного советника» императрицы и уже потом выбрать, от кого принять приз (обручальное кольцо Петра Алексеевича) – от незнакомца или от аристократической партии. Без светлой аналитической головы вице-канцлера герой Калиша и Переволочны вряд ли бы исхитрился обойтись. И Остерман зачастил к Меншикову:

14 февраля, 17 февраля. 18 февраля оба совещались в Ореховой палате, а также в Предспальне допоздна. А 19 февраля господин инкогнито неожиданно предложил партнерам прекратить игру в прятки и присоединиться к нему: государыня назначила Андрея Ивановича воспитателем внука основателя империи, а Рейнгольца Левенвольде – заместителем вестфальца. Остерман с Меншиковым все поняли и подчинились. В то же воскресенье Александр Данилович позвал к себе молодого Сапегу и огорчил зятя предупреждением о вероятной отмене обручения с Марией. Тесть не ошибся. Вечером после длительного перерыва его навестил фаворит государыни, и загнанный в угол вельможа сообщил посреднику о согласии разорвать помолвку старшей дочери с поляком.

21 февраля Левенвольде вернулся вместе с Остерманом и огласил царскую волю: Александра Александровна в качестве невесты юного принца импонирует Ее Величеству. Затем медиаторы ушли заниматься своим прямым делом, придумывать обряд сговора. Левенвольде – со стороны великого князя, Остерман – от имени светлейшей княжны. Вечером 25 февраля вице-канцлер уведомил Меншикова о промежуточном, утром 27 февраля – об окончательном результате: все готово, пора подключать к процессу семью знатного шляхтича. Около шести часов пополудни в понедельник 27-го отец жениха – Ян Казимир Сапега – посетил дом на Васильевском острове и выслушал малоприятные оправдания Светлейшего. 1 марта, в день рождения Александра Меншикова-младшего, консультации с Сапегой продолжились. Спустя сутки, 2 марта, Левенвольде привез неофициальное согласие Екатерины на брак Александры с Петром, после чего хозяин дворца на три часа затворился в кабинете вдвоем с Остерманом. В пятницу Меншиков сообщил важную новость Петру Сапеге, а 4-го, в субботу, Ян Сапега нанес прощальный визит «в покой светлейших княжен». Сын же бобруйского старосты вечером переговорил с Александром Даниловичем, который попросил молодого человека съездить к герцогу Голштинскому, довести до сведения Карла-Фридриха желание государыни и «умолять» будущего родственника не чинить препятствий сему браку и пойти на примирение{27}.

Петр Сапега побывал во дворце Рагузинского на набережной Невы (по соседству с домом Ф. М. Апраксина, где чета Голштинских жила первое время после венчания 21 мая 1725 года) ориентировочно утром 5 марта и нисколько не смутил мужа Анны Петровны сенсационной вестью. Герцог, посовещавшись с друзьями, потребовал от Меншикова за согласие выкуп: автономизации Эстляндии и Лифляндии «для обеспечения дочерей» императрицы. В восьмом часу пополудни 5 марта Геннинг Бассевич изложил «ультиматум» Александру Даниловичу, который чрезмерные притязания голштинцев отверг. Тогда, очевидно, уже 6 марта Карл-Фридрих поспешил в Зимний дворец и начал стращать государыню: «Князь… возвысит свою власть и значение до крайнего предела. Будет считаться тестем будущего императора и не успокоится, пока не будет… решено наследие его зятя… не говоря о сильном искушении… возвести его и свою дочь возможно скорее на престол… Царица и ея дети будут находиться в руках Меншикова и участь их будет зависеть от него… Желает ли Царица и себя, и своих детей отдать произволу князя или недопущением такого брака… лишить его могущества, которым он до сих пор пользовался. Он же, герцог, видя злополучные последствия этого дела, не желая доверяться мстительным умыслам князя, твердо решился, как только царица примет сторону последнего, оставить Россию вместе с… супругой, какая бы не постигла его там (в Германии. – К.П.) горькая участь».

Екатерина выслушала тираду суженого Анны спокойно и ничего конкретного в ответ не сказала (позднее немецкий князь признался генерал-полицмейстеру Антону Девиэру, что Ее Величество «изволила умолчать»). Лизаньке виднее, как поступать правильно. Поэтому высокопарные фразы не тронули тещу и не поколебали решимости твердо двигаться к намеченной цели. Разочарованный зять вернулся к себе и устроил второй консилиум. По окончании дебатов постановили прибегнуть к блефу: распространить в публике дезинформацию о готовности цесаревен на коленях взывать к здравомыслию матери; о демарше П. А. Толстого, якобы осудившего на докладе у царицы опасный брачный проект; об эффективности встречи герцога и государыни, возмутившейся коварством старого друга. Не мешкая, Бассевич повидался с Елизаветой Петровной и попытался привлечь девицу на голштинскую сторону сентенциями о неизбежности воцарения обожаемого народом великого князя, о необходимости добиваться передачи части завоеванных Петром Великим провинций герцогу Голштинскому на период до воцарения оного в Швеции. Карл-Фридрих немедленно бы отрекся от Голштинии в пользу епископа Любекского, жениха Ее Высочества. Лишь на этих условиях обе сестры и герцог вправе смириться с обручением Александры Александровны и Петра Алексеевича.

Реакцию цесаревны предугадать нетрудно. Она, конечно, подивилась немецким фантазиям. А могла, между прочим, и пальцем у виска покрутить. Ну просто сверх меры разыгралось воображение у Карла-Фридриха и Бассевича. Нет, дочь Петра Великого в ногах у матушки и не думала валяться, прибалтийскими иллюзиями себя не тешила, а, напротив, охотно приветствовала достигнутый Меншиковым компромисс и лично поздравила князя, приехав 19 марта вместе с великим князем и великой княжной к нему на тезоименитство супруги – Дарьи Михайловны.

Почему же соратника Петра I не насторожили поразительные совпадения? Дщерь Петрова навещает его в окружении племянников в те моменты, когда это нужно загадочной персоне, заслонившейся государыней. Во-первых, принцесса и вельможа издавна находились в прекрасных отношениях. Она уважала умного и напористого царедворца. Он восхищался красотой, обаянием цесаревны и любил частенько после аудиенции у царицы или до нее подниматься на второй этаж Зимнего дворца, дабы полчаса, а лучше час провести в обществе очаровательной девушки. Во-вторых, сопровождение взрослой дочерью по просьбе матери двух несовершеннолетних детей в чужой дом – вполне заурядное занятие. Так что придраться тут не к чему.

Куда больше встревожили Светлейшего позиция герцога Голштинского и слухи о терзающих императрицу сомнениях: не обманывает ли ее Данилыч?! Утром 7 марта, проконсультировавшись накануне с Остерманом, Меншиков торопится в Зимний дворец. Но Екатерина еще не проснулась, и ранний гость, посидев немного в Столовой комнате, не выдерживает и устремляется наверх, к Елизавете, вероятно надеясь там скорее найти ответ на мучительный вопрос. Тревоги оказались беспочвенными. Императрица заверила сановника в отсутствии каких-либо колебаний и, похоже, пообещала в ближайшее воскресенье назвать дату публичного оповещения всех о предстоящей помолвке.

Домой Меншиков вернулся воодушевленным. Но предпочел утаить от посторонних слова царицы. Лишь 11 марта Александр Данилович порадовал отличными новостями Рабутина, нагрянув к нему на квартиру в особняк Ягужинского, а затем с удовольствием отобедал у старшего Сапеги во дворце Брюса. 12 марта Екатерина официально, хотя и в узком кругу, подтвердила данное прежде согласие на брак и, очевидно, объявила 5 апреля днем обнародования семейного секрета. Из Зимнего дворца счастливый отец возвратился в шестом часу вечера и сразу же отправился «в покой светлейших княжен», где забавлялся с детьми, а также с приехавшими великим князем и великой княжной, пока сын князя не отлучился с Петром Алексеевичем на короткую прогулку на свежем воздухе. 13-го числа по окончании заседания Верховного Тайного Совета Меншиков помчался в санях не обратно к себе, а в дом вице-канцлера, которого, к сожалению, не застал. Впрочем, барон сам пожаловал к нему, по обыкновению, в вечернюю пору в компании с А. В. Макаровым (тоже косвенно причастным к брачным переговорам). Приятели если не обмыли, то уж точно поздравили друг друга с блестящим успехом. Судя по всему, в те теплые и солнечные мартовские дни Светлейший решил капитулировать и примкнуть к могущественному и таинственному покровителю Елизаветы Петровны. Глава аристократической партии Д. М. Голицын 14 марта потерял время даром, беседуя с князем в Предспальне. Слишком поздно встрепенулся, голубчик!

Однако Меншикову не стоило забегать вперед, превращать тезоименитство жены в собственный триумф и хвастать перед цесарцем Рабутином о том, что в день рождения императрицы Россия узнает о взлете меншиковской фамилии. Без прояснения еще одного ключевого момента торжество Александра Даниловича грозило обернуться ловушкой с единственным выходом – ссылкой из столицы. 5 апреля Екатерина под благовидным предлогом отсрочила публичный акт провозглашения Александры Александровны царской невестой{28}. Это был плохой знак. Что-то у главного режиссера не заладилось. Значит, жди беды!

* * *

На судьбу Девиэра, Толстого, Бутурлина, Скорнякова-Писарева и в немалой степени Меншикова роковым образом повлияла одна календарная неделя – с воскресенья 19-го по воскресенье 26 марта. Удовлетворенная тем, как виртуозно ей удалось завербовать светлейшего князя, Елизавета Петровна велела матери выпускать на подмостки П. А. Толстого. Граф начал с дворца Рагузинского и, во-первых, прозондировал настроения хозяина относительно скорого породнения Меншиковых с царствующей династией. Герцог Голштинский, понятно, отозвался о нем без особого энтузиазма, опасаясь чрезмерного укрепления позиций баловня судьбы. Петр Андреевич, согласившись с Карлом-Фридрихом, произнес: «Надобно государыне о том донесть обо всем, какую предосторожность Ее Величеству надлежит в том иметь. Понеже Светлейший князь силен. У него войско в команде и военная коллегия. А, ежели то зделаетца, то по времени может в силу притти, и тогда попросит у Ея Величества, чтоб из Шлютелбурха бывшую царицу взять. А она старого обычая человек. Может все переменить по старому, понеже она нраву гневнаго. К тому же, может быть, захочет, чтоб обиду зделать Ея Величеству и детям ее». Видя, что собеседнику по сердцу прозвучавшие речи, Толстой высказал идею: обратиться к государыне нужно не с простой жалобой, а с просьбой назначить наследницей какую-либо из своих дочерей. На взгляд самого графа, лучше, коли выбор монархини остановится на младшей Елизавете. Герцогу инициатива понравилась, правда, названная гостем кандидатура, похоже, не привела в восторг. Толстого это не удивило. Вполне естественно, что муж Анны Петровны не готов сразу поддержать родную сестру жены. Посему Петр Андреевич аккуратно обрисовал немецкому князю, насколько тому выгоднее добиваться шведской короны для себя, а не российской – для супруги.

В надежде со временем распропагандировать и переманить голштинское семейство в лагерь младшей цесаревны влиятельный сенатор почтил вниманием еще два важных адреса. Заглянул на огонек к Ивану Ивановичу Бутурлину, авторитетному шефу преображенцев, а чуть погодя нагрянул к Антону Мануиловичу Девиэру, генерал-полицмейстеру Санкт-Петербурга. Больше конфидент императрицы ни с кем на щекотливую тему не общался, ибо внезапно получил из Зимнего дворца команду «отбой». В дальнейшем тайный советник вел себя на редкость пассивно, хотя взбудораженные министром лица (Бутурлин с Девиэром растормошили Г. Г. Скорнякова-Писарева, А. И. Ушакова, И. А. Долгорукова, А. Л. Нарышкина) восприняли на ура инициативу старика, стали приезжать к нему или звать к себе на «консилиумы» с глазу на глаз. Толстой не избегал встреч. Но, когда активисты ставили перед ним вопрос о том, не пора ли всем идти к государыне, и ему в том числе, отнекивался: «Докладывать Ея Императорскому Величеству… дерзновения не имею».

Отчего же посредническая миссия Толстого заглохла в самом зародыше? Ответ следует искать в диалогах Бутурлина и Девиэра с графом и между собой. Сосредоточимся на примере Девиэра. Петр Андреевич приехал к нему перед Благовещением (25 марта) «дни за два или за три». Преамбулу беседы о высочайшей немилости к сыну почтенного визитера пропустим. Вслушаемся в деловую часть.

«Толстой: Говорил ли тебе Королевское Высочество что-нибудь?

Девиэр: Нечто он мне говорил.

Толстой: Ведаешь ли, что делаетца сватовство у великого князя на дочери святлейшаго князя?

Девиэр: Отчасти о том ведаю. А подлинно не ведаю. Токмо Его Светлость обходитца с великим князем ласково.

Толстой: Надобно о том донести Ея Величеству со обстоятелством. Впредь может статца (Светлейший князь и так велик в милости), ежели то зделаетца по воле Ея Величества, не будет ли государыне после ис того какая противность. Понеже тогда он захочет добра болше великому князю. К тому же он и так чести любив. Потом зделает, и может статца, что великого князя наследником и бабушку ево велит сюды привести. А она нраву особливаго жестокосердия. Захочет выместить злобу и дела, которые были блаженные памяти при государе, опровергнуть. И для того надобно Ея Величеству со обстоятелством донесть, как она о том соизволит. Толка бы о том известна была во всем. А мнитца то, чтоб Ея Величество короновать изволила при себе цесаревну Елисавет Петровну. И когда так зделаетца, Ея Величеству благонадежнее будет, что дочь родная. А потом, как Великий князь [здесь] научится, тогда можно ево в чюжие край послать погулять и для обучения посмотреть другие государства, как и дед ево блаженные памяти государь император ездил и протчие европские принцы посылаютца, чтоб между тем могла утвердитца государыня цесаревна в наследстве».

Пассаж об имени претендентки извлечен из допросов Петра Андреевича. А вот как это место передано Антоном Мануиловичем: «…чтоб Ея Императорское Величество для своего интереса короновать изволила при себе цесаревну Елисавет Петровну и[ли] Анну Петровну или обеих вместе». Толстой на следствии заявил, что «о коронации цесаревны Анны Петровны или обоих государынь цесаревен вместе не говорил». Почему генерал-полицмейстер упомянул старшую сестру, мы поймем, обратившись к сетованиям Девиэра и Бутурлина в дни тяжелой болезни императрицы в апреле. Иван Иванович спросил у приятеля о здоровье государыни: «Что, есть ли лехче?» Товарищ успокоил: «Слава Богу, кажется, есть полехче!» Далее оба вспомнили о герцогине Голштинской.

«Бутурлин: Однако, чаю, цесаревна Анна Петровна плачет?

Девиэр: Как не плакать, [ведь] матушка родная!

Бутурлин: Она на отца походит. И умна.

Девиэр: То – правда. Она и умилна собою, и приемна, и умна. А и государыня Елисавет Петровна изрядная. Толко сердитее ее. И ежели б в моей воли, я б желал, чтоб цесаревну Анну Петровну государыня изволила зделать наследницею.

Бутурлин: То б не худо было. Я б желал, ежели государыне не было противно, також»{29}.

Можно не сомневаться, Петру Андреевичу и гвардии штаб-офицер, и градоначальник признались как на духу: им хочется хлопотать за Анну Петровну, а не за «сердитую» Елизавету.

Об этом добросовестный медиатор, разумеется, донес Екатерине, та – дочери, а дочь тут же сообразила: все, не быть ей императрицей, по крайней мере в ближайшие несколько лет. Меншиков без коалиции с голштинцами и независимыми не отважится в одиночку бороться за воцарение Елизаветы. Он быстро переметнется к Голицыным. Голштинцы без влияния извне и не подумают агитировать за младшую цесаревну. А подтолкнуть их в нужную сторону, как выясняется, некому. Бутурлину с Девиэром симпатична Анна Петровна. За кого проголосуют прочие, неизвестно. Но велика вероятность, что продолжение челночной дипломатии Толстого закончится солидной демонстрацией чиновников и вельмож в пользу старшей сестры. Как говорится, только этого не хватало! Нет, таскать каштаны из огня ради Аннушки Лиза не горела желанием. В результате пожилой сановник ограничился посещением трех домов, после чего снова ушел в тень. Тем временем честолюбивая девица попробовала найти выход из тупика. И отыскала…

Раз избранные принцессой союзники не в силах помочь ей, а, наоборот, на глазах превращаются в непреодолимое препятствие, она сметет с пути вырастающую преграду. Правда, для этого придется пожертвовать Толстым и пропустить вперед великого князя. Увы, иного способа не существовало: либо Елизавета капитулирует, либо в кратчайшие сроки утихомирит брожение умов, поклоняющихся Анне, сорвет помолвку Александры Меншиковой, избавится от уже ненужного жениха-епископа, а по возможности и от опасной соперницы-сестры, окрутит и женит на себе своего юного племянника и через него завладеет российским престолом. Жизнь без власти для дочери Петра Великого теряла смысл. Посему красавица без колебаний подписала приговор Девиэру, Бутурлину и Толстому, разработав гениальный план захвата власти при отсутствии какой-либо внешней поддержки.

Прежде всего, цесаревна решила дистанцироваться от Светлейшего, чтобы князь поневоле задрейфовал к старым друзьям – Голицыным. Когда Меншиков соединится с родовитой знатью и присягнет на верность Петру Алексеевичу, принцесса постарается натравить его на растревоженных Толстым сторонников Анны – независимых и голштинцев. Данилыч должен жестокой расправой остудить пыл почитателей герцогини, а заодно по беседам Девиэра и Толстого разглядеть в Петре Андреевиче загадочного покровителя принцессы. Тогда Светлейший вычеркнет Елизавету из списка тех, кто за спиной царицы строит козни законному наследнику трона (разве способна милая девушка подвести под монастырь Петра Андреевича – собственного приверженца?!), и целиком сосредоточится на ликвидации опасных конкурентов – Толстого и голштинской партии. Между тем настоящая претендентка под шум допросов и арестов начнет понемногу обольщать сына царевича Алексея, которого государыня в случае нужды провозгласит преемником. А вот обручения дочери Меншикова с великим князем не будет. Матушка передумает и отзовет свое согласие. И ради личного спокойствия Александру Даниловичу лучше не напоминать о недавних высочайших обещаниях. Затем покорный воле Елизаветы племянник принцессы как-нибудь объявит всем о намерении жениться на тетушке, и окружающие смирятся с этим. Мать благословит сей брак, и по свершении обряда венчания любимая дщерь Петрова станет императрицей.

* * *

Почти месяц отец первой «царской невесты» тщетно ожидал какого-либо сигнала от вождя проелизаветинской фракции. Тот «на связь» с ним больше не вышел. 5 апреля ни после литургии в домовой церкви, ни во время угощения гостей в аудиенц-камере «чаркой водки», ни за обеденным столом Екатерина не намекнула, не обмолвилась о сговоре. Князь не понимал, что происходит. Через день, 7 и 9 апреля, он дважды навещал покои Елизаветы и наверняка пытался выяснить у нее, в чем дело. Девица, похоже, отчасти развеяла мрачные мысли посетителя, ибо Светлейший по-прежнему остерегался сближаться с Голицыными. 10 апреля императрица «впала в горячку». В тот же вечер Меншиков с супругой и свояченицей (Варварой Михайловной Арсеньевой) переехал с Васильевского на Адмиралтейский остров и поселился в соседнем с Зимним дворцом доме Ф. М. Скляева – вотчине Дворцовой канцелярии. Несмотря на серьезность болезни Ее Величества, новый квартирант никак не отваживался на разрыв с неведомым покровителем цесаревны, которая между тем внимательно отслеживала каждый его шаг. 12 апреля около шести часов пополудни к князю вдруг пожаловал граф Рабутин на тайную встречу. Не успел австрийский посол час спустя откланяться, как слуги доложили о визите Анны Петровны и Елизаветы Петровны. Зачем? Да просто так, «повеселитца в спальне» с часок и позвать почтенную чету к скучающей в постели больной матери.

16 апреля стало не до «веселий». Возможно, в то роковое воскресенье Лиза впервые за полтора года забыла о честолюбии и амбициях. Мать поразил тяжелый припадок удушья. Она лежала при смерти. Гофмедики Блюментрост, Пагенкампф, Лесток и Бадер беспомощно разводили руками, уповая на милость Господа, и младшая дочь, боявшаяся за жизнь матушки, вряд ли думала в те минуты о российской короне. Вместе с ней в Столовой комнате на первом этаже плакала и терзалась неизвестностью старшая сестра Анна. А в другой, смежной палате на кровати сидел захмелевший Антон Девиэр и что-то шептал на ухо усевшемуся рядом одиннадцатилетнему великому князю.

Генерал-полицмейстер, вероятно, с горя выпил лишнего и оттого вел себя развязно: смешил придворных, ухватил рыдавшую Софью Карловну Скавронскую за талию и покружился в паре с нею, вроде бы танцуя. Потом нахально то ли попросил, то ли предложил рюмку вина Анне Петровне. В общем, Антон Мануилович утратил самоконтроль, натворил и наболтал много чего нехорошего. Впрочем, Елизавету Петровну тогда мало волновали безобразные сцены с участием генерала. Но в какой-то момент к тетушке подошла великая княжна Наталья Алексеевна и пересказала слова брата. Якобы глава полиции говорил мальчику: «Поедем со мною в коляске. Будет тебе лутче и воля!» Скорее всего, поначалу цесаревна отреагировала на жалобу племянницы равнодушно: мол, не связывайтесь с дураком. Однако потом, когда вечером императрице полегчало и кризис миновал, принцесса вспомнила о пьяном лепете португальца и уловила в нем многозначительный смысл{30}.

Пока царские дочери обливались слезами, а Девиэр куражился на виду у всех, Александр Данилович посвятил весь день государственным заботам. В девятом часу утра князь по зову Екатерины явился в царскую опочивальню и выслушал волю умиравшей: «Чтоб ея дочь Елизавета была ея преемницей!» Вот оно – судьбоносное мгновение! Меншиков немедленно созывает министров и генералитет на совещание во дворец. Послал за всеми, кроме герцога Голштинского. Карла-Фридриха проигнорировали, очевидно, из-за того, что перед тем как выйти к сановникам, Светлейший поинтересовался мнением ключевой фигуры. Ответ Елизаветы не мог не привести вельможу в замешательство. Цесаревна «сочла удобным поддерживать права Петра II». Возник вопрос: если власть принцессе безразлична, то кто и почему более двух месяцев морочил голову его светлости? Правда, днем 16 апреля размышлять о том было некогда. Меншиков сориентировался в непростой ситуации довольно быстро и вынес на рассмотрение коллег такое предложение: хотя императрица настаивает на кандидатуре младшей дочери, не учитывать всенародное расположение к внуку императора тоже нельзя. Будет правильным провозгласить наследником престола юного Петра, а главой регентского совета из двенадцати членов назначить Елизавету Петровну. После замужества с епископом Любекским цесаревна станет главной претенденткой на корону в случае ранней кончины Петра Алексеевича или при отсутствии у него потомства.

Ей-богу, Светлейший выдвинул самый оптимальный вариант разрешения политического кризиса. Собрание единодушно одобрило план князя. Ведай Елизавета о том, что ее соперник с того дня не проживет и трех лет, она, безусловно, велела бы матушке санкционировать проект тестамента. Увы, девушка не знала своей судьбы, рассуждала трезво и по очевидным причинам забраковала компромисс, суливший ей только роль правительницы на четыре с половиной года и призрачные надежды на грядущее воцарение после бездетного (гарантий тому никаких) Петра. Кроме того, регентство не позволило бы семнадцатилетней тетушке выйти замуж за подростка, даже при изгнании из России жениха-голштинца. Общество опекунше подобного святотатства не простит и, напротив, пожалеет несчастную цесаревну, идущую под венец из-за прихоти молодого самодура-императора. Так что опасения ряда персон, сомневавшихся в апробации Екатериной сочиненной на ходу импровизации, полностью подтвердились. Императрица бумагу не подписала.

17 апреля Александр Данилович впервые после 14 марта конфиденциально полтора часа беседовал с Д. М. Голицыным и Г. И. Головкиным. Простившись с ними, Меншиков прогулялся до особняка тайного советника Мусина-Пушкина, где с недавних пор квартировал обер-гофмейстер великого князя А. И. Остерман (по набережной в сторону Летнего сада; от Зимнего дворца третий дом). Пообщавшись полчаса с вице-канцлером, Светлейший возвратился в царскую резиденцию. Судя по всему, колебания относительно дальнейших действий у князя отпал и. Он решился на союз с аристократической партией. Вечером 18 апреля состоялась вторая часовая встреча Александра Меншикова с Дмитрием Голицыным, на которой партнеры, наконец, нашли взаимопонимание. Самое примечательное: вездесущая Елизавета Петровна, разумеется, не одна, с сестрицей, в это время «изволила веселитца в спальне» их светлости. Что ж, цесаревна могла себя поздравить. Она не ошиблась в расчетах. Любимец отца возглавил поклонников юного Петруши. Тем не менее принцесса подстраховалась, выждала четыре дня и, лишь убедившись, что Дмитрию Михайловичу с Александром Даниловичем больше не о чем дискутировать, подкинула свежеиспеченному тандему на редкость каверзную приманку{31}.

* * *

23 апреля около трех часов пополудни Александр Данилович, пообедав у советника Егора Пашкова, вернулся в Зимний дворец и сразу же поднялся на второй этаж к Елизавете Петровне. Немного погодя оба вышли на дворцовое крыльцо вместе с Петром Алексеевичем и Натальей Алексеевной. Компания уселась в карету, которая покатила к Невской прешпективе, чтобы в объезд, а не напрямую по Верхней набережной или Немецкой улице приехать к Летнему дому. Значит, у взрослых назрела потребность поговорить о чем-то важном, и не торопясь. Присутствие детей помогает понять, на какую тему. Елизавета сообщила другу царской семьи о странной попытке Девиэра днем 16 апреля увлечь на прогулку малолетнего Петра. Подростки описали подробности происшествия. Мысль о заговоре с целью опередить Светлейшего, без участия «полудержавного властелина» добиться провозглашения мальчика преемником Екатерины, напрашивалась сама собой. Естественно, князь поблагодарил девицу за предупреждение. Весь вечер оно не давало ему покоя. А около полудня 24-го числа по окончании заседания Верховного Тайного Совета Меншиков позвал к себе Д. М. Голицына и рассказал ему обо всем. Вдвоем они раздумывали над наивной искренностью ребят и по истечении часа сошлись на том, что от предостережения не стоит отмахиваться, то есть без расследования не обойтись.

После обеда, во втором часу дня, Александр Данилович отправился на прием к императрице и без проблем склонил больную к подписанию указа об аресте главы столичной полиции. Надо полагать, одна юная особа не сидела, сложа руки, и подготовила царицу к неизбежности такого шага. Антона Мануиловича взяли под стражу тотчас по выходе Светлейшего из покоев Ее Величества. Благо генерал в ту пору как раз пребывал во дворце. Девиэра, униженного публичным снятием красной ленты ордена Александра Невского, отвезли в Петропавловскую крепость, а шурин узника (Девиэр был женат на родной сестре князя) вечером посетил двух своих советников – барона Остермана и цесаревну Елизавету. У красавицы поздний гость предпочел задержаться на ужин{32}.

Итак, Меншиков заглотнул наживку. Теперь принцесса надеялась вырвать на допросах у арестанта признание о встрече с Толстым. Правда, Данилыч медлил брать быка за рога. Три дня потратил на формирование следственной группы из шести человек, на совещания с Остерманом и с новыми союзниками – Голицыным и Головкиным. Лишь в девятом часу утра 28 апреля Г. И. Головкин, Д. М. Голицын, Г. Д. Юсупов-Княжево, И. И. Дмитриев-Мамонов, А. Я. Волков и Ю. И. Фаминцын приступили к работе. Комиссия не располагала никакими уликами, кроме жалоб великого князя. Дерзости, совершенные по пьянке во дворце, под политическую статью не подведешь. Поэтому Девиэр без труда обелил себя и отрекся от реплики, якобы сказанной Петру Алексеевичу: ну, неверно истолковала родня императрицы шептания генерал-полицмейстера, и все тут.

Зашедшая в тупик шестерка поспешила на другой берег Невы за дальнейшими распоряжениями, которыми царица и снабдила докладчиков. Похоже, в Зимнем дворце предвидели, какие ответы даст обвиняемый, ибо Екатерина велела объявить арестанту: «Ея Величеству о том Его Высочество великий князь сам даносил самую истину. И Ея Величество на том утверждаетца. И сама изволила ево, Антона, присмотреть в ево противных поступках, и изволит знать многих, которые с ним сообщники были». И вдобавок пригрозила, если не назовет тех, «которые с ним сообщники в ызвестных притчинах и делах, и х кому он ездил и советывал, и когда», то подвергнется пытке. Так, Антону Мануиловичу пространно намекнули, чего от него хотят: подробного изложения разговоров с Бутурлиным и Толстым.

Увы, заключенный не вник в текст указа, продолжал запираться, угодил 29 апреля на дыбу и, только получив двадцать пять ударов плетью, произнес имя Бутурлина. С этим скромным результатом следователи опять поплыли к императрице. А та немедленно командировала их на двор гвардии подполковника. Штаб-офицер по лаконичности мог сравниться с товарищем. Но о беседах с Петром Андреевичем, к счастью, вспомнил. Услышав о том, 1 мая Девиэр наконец сообразил, что к чему, и в деталях описал, как обсуждал брачный проект, касающийся Александры Александровны и Петра Алексеевича, сперва с герцогом Голштинским, а чуть позже с Толстым, Бутурлиным и кое с кем еще. Прозвучали фамилии Скорнякова-Писарева, Долгорукова, Нарышкина, Ушакова. Первых двух допросили в крепости (2 мая), прочих – на дому. С Толстым генералы Дмитриев-Мамонов, Юсупов и Волков встретились 3 мая. Исповедь прежнего директора Тайной канцелярии в принципе не противоречила откровениям Девиэра, хотя стремление графа зачислить всех фигурантов (герцога Голштинского тоже) в сторонники Елизаветы Петровны вряд ли понравилось цесаревне. Однако в целом инспирированный ею процесс с тремя первоочередными задачами справился.

Меншиков думал разоблачить заговорщиков, действующих у него за спиной в пользу великого князя, а обнаружил и приструнил влиятельное, несмотря на аморфность, движение, ратующее за воцарение Анны Петровны. Князь давно мечтал скинуть маску с загадочной личности, внушившей императрице идею завещать трон младшей дочери. Сейчас, опираясь на материалы дознания, он легко отождествит господина инкогнито с реальным человеком – П. А. Толстым или (при возникновении сомнений) Карлом-Фридрихом Голштинским. Кроме того, у Светлейшего больше нет оснований подозревать в тайных замыслах саму принцессу. Ведь именно она дала толчок громкому разбирательству, выдав с головой Девиэра, а вместе с ним и Толстого с Голштинским. Впрочем, затягивать следствие до установления полной истины ей совсем не резон. Петр Андреевич при повторных допросах или очных ставках может невольно сболтнуть о какой-либо мелочи, способной лишить цесаревну надежного алиби. Поэтому чем скорее мать свернет неактуальную отныне активность следственной группы и упрячет графа куда-нибудь подальше от князя, тем лучше.

Утром 4 мая члены комиссии доложили Екатерине об итогах визита к Толстому. Реакция императрицы примечательна: езжайте к остальным – И. И. Бутурлину, А. И. Ушакову, А. Л. Нарышкину. Генералы поехали. Уточнили ряд пунктов у Ивана Ивановича, навестили Александра Львовича. Не успели они толком побеседовать с Нарышкиным, как в дом вельможи вбежал секретарь Меншикова Андрей Иванович Яковлев с предписанием хозяина: не мешкая, Дмитриеву-Мамонову и Волкову возвращаться в Зимний дворец, а Юсупову и Фаминцыну продолжать фиксировать ответы Нарышкина (Андрея Ивановича Ушакова четверка выслушала после второй высочайшей аудиенции). Что случилось? Ни с того ни с сего «Ея Величество указала всему собранию учрежденнаго суда сказать, чтоб к суботе… изготовить к решению экстракты изо всего дела и приличные указы». Значит, пришла пора закругляться.

Заметим: до полудня государыня о подведении черты не помышляла. И вдруг такая метаморфоза! По-видимому, казус объясняется просто. На утренней встрече Екатерины с судьями Елизавета Петровна не присутствовала. Допросные листы Толстого цесаревна прочитала чуть позже и моментально дала матери процитированное выше указание, которое та и огласила. Меншиков же тут ни при чем. Ему, наоборот, выгодно потянуть время, чтобы точно выявить круг своих недругов в среде голштинцев да независимых и понять мотивы, которыми руководствовался Толстой, или Голштинский, или оба вместе, выдвигая на первый план внешне равнодушную к скипетру младшую дочь Петра Великого. Но принцесса помешала князю докопаться до сути, и тому в мае и в июне придется высылать оппозиционеров из столицы в провинцию под видом разных государственных поручений, а не по приговору суда.

Более суток подьячие корпели над судебными бумагами. К двум часам пополудни 6 мая «сентенции» легли на стол следователей. Те ознакомились с ними, утвердили и в третьем часу повезли в Зимний дворец. Государыня, находясь на смертном одре, не уклонилась от аудиенции, но вряд ли внимательно слушала чтеца. Доклад, скорее всего, принимали два человека – А. Д. Меншиков (официально) и Елизавета Петровна (неофициально), которая и подписала страшный для Толстого и Девиэра вердикт: первого с сыном Иваном заточить в Соловецкий монастырь, второго бить кнутом и отослать в Сибирь. Соучастников ожидала более мягкая кара (кроме Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева: генерала-артиллериста также высекли и отправили на восток). Бутурлин и Нарышкин отделались отъездом в деревню; Ушаков и Долгоруков – переводом на менее престижные места службы{33}.

Императрица после приема шести судей прожила не более трех-четырех часов. Состояние царицы 2 мая заметно ухудшилось. Мучительный кашель и лихорадку усугубил нарыв («фомика»): «по великому кашлю прямой гной в великом квантитете почало Ее Величество выплевывать». Врачи констатировали какое-то «повреждение в лехком», от которого пациентка и скончалась. Однако, невзирая на страдания, остаток жизни мать посвятила любимой дочери, не отлучавшейся от нее весь день. Анна и Карл Голштинские накануне (в среду или в четверг) выехали за город. Утром в субботу за ними, разумеется, послали. Под вечер супруги возвратились в Петербург, и герцог, озабоченный тем, к кому и как перейдет российский престол, вступил в контакт с Меншиковым. Эти два человека при посредничестве Геннинга Бассевича и отыскали золотую середину: Петр Алексеевич становится императором и женихом Александры Александровны Меншиковой; Анна Петровна с потомками наследует отроку; Елизавета Петровна будет третьей в очереди. Затем Александр Данилович с кратким экстрактом тестамента (переписать документ целиком не успевали) прошел к государыне.

Их было трое в спальне – императрица, цесаревна и князь. Светлейший долго и бесплодно умолял Екатерину апробировать компромиссный вариант, апеллируя к чаяниям народным и угрожая междоусобной войной. Никакого эффекта. Министр даже встал на колени. Тоже напрасно. Но отступать Меншиков не имел права, и он продолжал взывать к здравомыслию жены Петра Великого. И в какой-то миг красноречие подданного одержало верх над женским упрямством. Монархиня все-таки одобрила проект. Со вздохом облегчения князь поднялся и протянул завещание Елизавете. Та беспрекословно в последний раз скрепила текст закона именем матери. Только не стоит думать, что российский престол от политических потрясений спасла патетика царедворца. Вельможа покинул бы опочивальню, несолоно хлебавши, не заметь Екатерина, как Лиза из-за спины опустившегося на колени просителя подает глазами или кивком головы знак: соглашайся!

Почему «сердце мое» замешкалось с сигналом? Завещание ее вполне устраивало. Но не статья о помолвке Петра с дочкой Меншикова. Как сорвать обручение и при этом не поссориться с Александром Даниловичем? Вот что, наверное, волновало Елизавету в те несколько минут. Новая комбинация родилась, по обыкновению, быстро. И прелестница тут же освободила матушку от взятых на себя почти два года назад обязательств…

Неизвестно, удалось ли еще Екатерине с Елизаветой побыть наедине вдвоем и прежде, чем проститься навсегда, поговорить друг с другом. Если да, то пожалела ли матушка дочь? Посетовала ли на неудачу? Поклялась ли Лизанька ей рано или поздно достигнуть заветной цели и короноваться в Москве? Мы не знаем. Около девяти часов пополудни 6 мая прачка, волею Провидения превратившаяся в царицу огромной империи, «с великим покоем переставилась». Преставилась, не догадываясь о том, что через пятнадцать лет окажет дочери неоценимую услугу, куда более существенную, чем оформленный на нее тестамент… Между прочим, в тот тяжелый для цесаревны день произошло малозаметное и тем не менее поистине символическое событие – с утра 6 мая в течение суток в Зимнем дворце Петра Великого в карауле капитана лейб-гвардии Семеновского полка Петра Васильевича Чичерина дежурил молодой офицер лет тридцати – фендрик (прапорщик) 3-й роты Иван Никифорович Рудаков. Разве мог кто-либо в те трагические часы предвидеть, что именно ему – семеновскому капитану-поручику и командиру дворцовой охраны – 24 ноября 1741 года осиротевшая принцесса поручит обеспечение беспрепятственного проникновения в Зимний дворец Анны Иоанновны отряда преображенцев в триста штыков, возглавляемого самой Елизаветой…{34}

* * *

7 мая в девятом часу пополуночи в Большом (Кавалерском) зале Зимнего дворца в присутствии генералитета и статских чинов князь Меншиков распечатал конверт, вынул из пакета завещание императрицы (полный экземпляр, снабженный, похоже, аналогичной подписью Елизаветы) и вручил документ действительному статскому советнику Василию Васильевичу Степанову. Сотрудник Иностранной коллегии зачитал пожелание государыни, после чего придворные и сановники присягнули на верность мальчику-царю. Многие, вероятно, в то славное мгновение порадовались торжеству справедливости в надежде под скипетром Петра II зажить в мирной и благоденствующей России. Наивные, они, конечно, и не подозревали, что с кончиной Екатерины завершен лишь первый раунд смутного времени. А впереди – свыше четырнадцати лет нестабильности и переворотов, которым положит конец воцарение той, кого сейчас большинство пока отвергает.

Но, несмотря на полное одиночество, амбициозная девица прекращать борьбу за власть не намеревалась. Смерть матушки не внесла серьезных корректив в прежние замыслы: предотвращение помолвки императора, выпроваживание в Германию епископа Любекского, венчание в церкви с родным племянником и управление в качестве жены или вдовы царя российским государством. Правда, без матери срыв обручения Александры Меншиковой с августейшим отроком становился задачей весьма нелегкой. Светлейший князь считал недостаточной под держку собственной семьи, младшей цесаревны и Остермана, опасаясь коварства со стороны новых союзников – Голицыных, Головкиных, Долгоруковых, и торопился обменять кольца четырнадцатилетней Саше и одиннадцатилетнему Петру. В небеспочвенности страхов Меншиков, пожалованный 12 мая в генералиссимусы, убедился довольно скоро. Кто-то захотел расстроить помолвку дочери с императором.

А иначе зачем активизировался прусский посланник Мардефельд, предлагая царю выбрать невесту из принцесс династии Гогенцоллернов? Дипломат близок к герцогу Голштинскому. Неужели зять Екатерины вредит исподтишка?!

12 мая отец светлейшей княжны пообщался коротко с агентом Фридриха-Вильгельма I. Встреча была явно не из приятных, ибо затем Александр Данилович испытал потребность постоять «у тела Ея Императорского Величества», «ходить по палатам» взад-вперед, а под конец пойти к Елизавете Петровне и просидеть у нее целый час. И, похоже, именно по совету хитрой девушки друг царской семьи 13 мая устремился на Васильевский остров и два часа распоряжался подготовкой княжеского дворца к приему высоких гостей. 14 мая он привез государя с сестрой к себе с ночевкой на пробу. А вечером 16 мая по окончании церемонии погребения первой императрицы оба царственных подростка перебрались на жительство в меншиковские апартаменты. Цесаревна тоже получила приглашение поселиться во дворце Светлейшего, не преминула присоединиться к веселой компании и в третьем часу пополудни 16-го числа отобедала вместе с племянниками и домочадцами князя за общим столом.

Идиллия в усадьбе генералиссимуса – обеды и ужины в узком семейном кругу, прогулки по парку и набережной (по-весеннему солнечная и теплая погода благоприятствовала тому), беседы и забавы – продлилась два с половиной дня. 19 мая Елизавета покинула радушного хозяина. Жених заболел оспой, и ей, публично обещавшей никому, кроме Карла-Августа, не отдавать руки и сердца, пришлось вернуться на Адмиралтейский остров и сутки ухаживать за угасавшим принцем. 20 мая юноша скончался, и принцесса с сестрой и братом покойного уехала в Екатерингоф на двухнедельный карантин. А тем временем 25 мая во дворце на Васильевском (с 17 мая Преображенском) острове при множестве свидетелей Феофан Прокопович обручил Петра Алексеевича с Марией Александровной{35}.

Это не оговорка. У архиепископа Новгородского драгоценное кольцо взяла не Александра, а Мария Меншикова, хотя на протяжении трех месяцев отец думал обвенчать с царем младшую дочь. Но 21 мая после обеда царь искренне признался Амадею Рабутину, что совсем не желает жениться, а ледяная красота Александры вообще вызывает у него отвращение; старшая, Мария, ему тоже противна, однако ж «не так сильно». Австриец, естественно, предупредил Светлейшего о царских предпочтениях, и тот на ходу произвел рокировку. Во вторник 23 мая Андрей Иванович Остерман в Верховном Тайном Совете произнес имя Марии, испрашивая согласия правительства на брак Меншиковой с императором. Возражений никто не представил, екатерингофские «узники» в том числе, и в четверг мечта соратника Петра Великого отчасти сбылась.

Впрочем, нет. Одно возражение все-таки прозвучало. Узнав вечером 23 мая о выборе Петра II, Елизавета Петровна что-то придумывает, зовет Бассевича, беседует с ним и утром 24 числа посылает министра в Петербург с таким письмом на имя Меншикова:

«Светлейши[й] княсь.

Хотя б желала вас самаго видить и [о]бо всем переговорить, но, понеже, вам известно, случей меня до сего не допущает, чтоб могла вас видеть, того ради, можете быть известны чрез господина графа Басавича, о чем оной будет предл[а]гать. Изволте и быть вероятны, что оною мою камисию верно я выше означенному графу Басовичу поручила. На чем надеюся, что о Ваша Светлость сего не оставите, ибо во оном весьма благонадежна, понеже во всех моих делех от вас оставлене не была никогда. В чем и ныне без сумнения остаюсь. Елисавет. Майя в 24 день 1727 году».

К сожалению, триумфатор дверь парламентеру не отворил. Тот контактировал с группой риска. Не дай Бог, подцепил сам оспу и заразит императора! Пусть потерпит немного. Попытки голштинского министра пробиться к Данилычу вечером в среду или в четверг утром успехом не увенчались. А после трех часов пополудни 25 мая стучаться в ворота дворца было поздно. Так Александр Меншиков, не сознавая того, фактически подошел к краю пропасти. Ведь Елизавета Петровна неспроста приезжала к нему погостить. И происки Мардефельда – отнюдь не случайность. Дочь Петра Великого во избежание лобового столкновения с первым соратником батюшки постаралась в те майские дни аккуратно дискредитировать в глазах Петра Алексеевича Александру и Марию Меншиковых. А чтобы нащупать слабые места двух, бесспорно, красивых и слегка застенчивых (отсюда – обвинения в холодности) девушек, требовалось понаблюдать за ними в быту, то есть в привычной для них домашней обстановке. Как видим, за двое суток цесаревна в значительной степени преуспела в реализации отчаянной комбинации. Уже около полудня 18 мая Наталья Алексеевна по секрету шепнула Рабутину (с девяти тридцати до десяти часов пополуночи австриец поздравлял с восшествием на престол государя; затем посетил великую княжну) о «сильнейшей» неприязни, которую брат питает к собственной невесте. Причем ранее ни о чем подобном посол от детей не слышал. Да, не заболей епископ Любекский оспой, семнадцатилетняя тетушка обратила бы в свою веру племянника, и помолвка никогда бы не состоялась. Мальчик набрался бы храбрости для вежливого отказа князю{36}.

Однако человек предполагает, а Господь располагает! Вынужденная отлучка принцессы на левый берег Невы и провал миссии Бассевича позволили Меншикову совершить обряд обручения, и перед Елизаветой вновь замаячил тяжелый выбор: либо еще один шаг к власти, либо благополучие близкого тебе лица. Это больше всего угнетало цесаревну. Толстого она мало знала. А с Александром Даниловичем ее многое связывало. Девочка выросла подле него, часто заменявшего ребенку отца. Князь воспитывал, игрался с нею, баловал… Как же теперь поднять руку на дорогого и родного человека?! А с другой стороны, Елизавета – политик от Бога – наделена редким природным даром, способным обеспечить высокую эффективность управления государством. И неужели из-за жалости к Меншикову екатерингофская затворница должна зарыть в землю уникальный талант и зачахнуть от тоски?! Не напрасна и разумна ли такая жертва?! Но все же у красавицы не хватило духу переступить через старого друга семьи.

Мораль одолела честолюбие, и в итоге по возвращении в столицу дщерь Петрова впала в депрессию, которая выразилась в лихорадочном желании выйти замуж за кого угодно и тотчас умчаться куда-нибудь за границу. Бассевич подкинул идею сочетаться с Адольфом-Фридрихом – братом Карла-Августа. Цесаревна откликнулась на инициативу благосклонно, посулила тайному советнику пост гофмаршала, а гувернеру скончавшегося жениха, барону Бэру, – гофмейстера у себя при дворе. Потом, правда, «по некоторым уважительным причинам» (министры вроде бы возмутились назначением в управляющие иноземца, да к тому же беспокойного Бассевича) кандидатуру преемника епископа Любекского отклонили. Бассевич ушел назад к герцогу, а Бэр по выписанному 20 июня (1 июля) Иностранной коллегией паспорту выехал в Германию. Между тем возле Елизаветы закрутился новый сват – Мардефельд, которого, кстати, также взбудоражил Бассевич. Посланник расхваливал сына маркграфа Альберта Бранденбургского. А девице без разницы. Карл, так Карл. Она не против и разрешает прусскому дипломату договариваться об условиях брака с будущим свекром и российскими министрами. Герцог Голштинский намерение свояченицы «сродниться с могущественным домом» одобряет. Та же ведет замкнутый образ жизни в Летнем дворце, покидая убежище изредка и, как правило, в компании сестры (И и 14 июня Анна и Лиза навестили Меншикова; 12 и 17 июня князь сделал ответные визиты). Общество объясняет меланхолию жизнерадостной принцессы печалью по несчастному принцу Этинскому. Героиню светских сплетен такие толки вполне устраивают{37}.

Хандра у Елизаветы продлится до конца июня, после чего цесаревна, словно очнувшись от спячки, возобновит борьбу за российскую корону. Что повлияло на пересмотр прежней позиции и послужило основанием для объявления войны Светлейшему? Вопрос сложный. Скорее всего, отшельницу шокировал масштаб репрессий, которые князь обрушил на оппозицию, разоблаченную им в апреле не без помощи цесаревны. Из-за нее ни в чем не повинные люди терпели притеснения. Ей, следовательно, надлежало вмешаться, свалить беспощадного Голиафа, прекратить вакханалию ссылок и разжалований, а попутно расторгнуть ненавистную помолвку Петра и Марии.

* * *

Александр Данилович действительно перегнул палку. Толстым, Девиэром, Бутурлиным, Скорняковым-Писаревым, Нарышкиным, Ушаковым и Долгоруковым не ограничился. Екатерина закрыла судебное производство слишком рано. До того как он сумел распутать все нити заговора и добыть весомые улики на каждого (очевидно, Петр II не пожелал возобновлять допросы и пытки). В то же время процесс Девиэра наглядно продемонстрировал, насколько непопулярен баловень судьбы среди сотоварищей и подчиненных. Даже приятель Алексей Васильевич Макаров осмелился возроптать. Чего же тогда ожидать от прочих? Новых интриг и комплотов?! Тут хочешь не хочешь, а нужна серьезная профилактическая мера – выборочная чистка госаппарата, под которую попадут те, кто по должности близок к императору, – придворные, учителя, члены царской семьи, крупные сановники…

Первым разгрому подвергся кружок подруги Екатерины – Аграфены Петровны Волконской. 27 апреля Егор Иванович Пашков – фактический агент Светлейшего при княгине, которому патрон давно наказал шпионить за Толстым, – донес со слов хозяйки салона о намерении Петра Андреевича пожаловаться царице на самоуправство и высокомерие Меншикова. Неблагонадежную компанию прикрыли в течение недели. Императрица допрашивать Волконскую запретила. Зато согласилась на удаление влиятельной женщины в подмосковную деревню. 2 мая ей вручили подорожную. Затем учинили обыск. Меншиков рассчитывал раскопать в бумагах что-либо на трех конфидентов знатной дамы – С. А. Маврина, А. Петрова (Ганнибала) и И. А. Черкасова. Два других завсегдатая княжеского дома – Е. И. Пашков и А. Б. Бутурлин (камер-юнкер с 1 января 1727 года; человек Елизаветы Петровны) – князя не интересовали.

Однако в документах ничего предосудительного не нашли. Поэтому троицу выдворили из Петербурга под видом важных служебных командировок. Абрам Петров – учитель математики великого князя – 8 мая получил задание проинспектировать Казанский кремль. В июле арапа отослали еще дальше – в Тобольск, строить на границе с Китаем какую-то крепость. Степан Маврин – предшественник Остермана на посту главного педагога Петра Алексеевича – отправился вслед за инженером в Сибирь, к новому месту назначения. Кабинет-секретаря Ивана Черкасова 23 мая Меншиков разжаловал в обер-секретари Синода и спровадил в Москву описывать ризницу патриархов. По-видимому, Александр Данилович подозревал Ивана Антоновича в дурном влиянии на начальника – Алексея Макарова. Тайного советника Светлейший наказал мягко: упразднив Кабинет Ее Величества, облагодетельствовал менее престижным президентством в Камер-коллегии (8 июня, ориентировочно, первый рабочий день нового налогового министра). Впрочем, отношения с ним не разорвал, приглашал иногда к себе побеседовать, а то и посидеть за обеденным столом. Вероятно, чиновника настигла временная немилость, и по прошествии определенного срока его положение восстановилось бы.

21 мая очередь проститься с Двором наступила для Франца Матвеевича Санти. Обер-церемониймейстера (частое общение с монархом – прямая обязанность знатока этикета) подвела дружба с Толстым. В результате – ссылка в Сибирь, хотя сперва планировалась короткая отлучка в Москву, дабы «собирать в тамошних архивах все государственные и провинциальные гербы для сочинения генерального государственного гербовника». Но вот примечательный штрих. Генералиссимуса не вполне удовлетворяли допросные листы Петра Андреевича. Засомневался Меншиков в том, что советник императрицы и есть личность, морочившая ему голову. А у кого прояснить истину, как не у конфидента вчерашнего сенатора, члена Верховного Тайного Совета. И 28 мая Светлейший пишет опальному пьемонтцу почти подобострастное послание:

«Господин граф Сантий!

Его Императорское Величество указал за вящее ваше в важном деле подозрение послать вас в сылку в Сибирь. Того ради надлежит тебе ныне по чистой своей совести объявить, какие у тебя с Петром Толстым советы и подозрителным писмам переводы и сочинения о важных делах подозрителных писем были, и кто к нему из россиян или из ыностранцов приезжали и о каких важностях объявляли, и какие советы имели. Ежели ты сие наше предложение за благо примешь, то мы тебя обнадеживаем Его Императорского Величества милостию, что вы и для освобождения о[т] той ссылки будете возвращены и в первое свое достоинство возведены или вящею честию пожалованы, в чем обязуюся под нашим ковалерским паролем. Токмо ты все объяви, что можешь припомнить, без всякой утайки и, о том написав, к нам писмо, не объявя никому, запечатав, пришли с сим нашим посланным куриэром».

Естественно, в подобной редакции письмо к Санти не отправилось. 31 мая в Вышнем Волочке Франц Матвеевич прочтет более расплывчатое окончание: «…Ежели ты сие наше предложение за благо примешь, то мы тебя обнадеживаем Его Императорского Величества милостию, и для освобождения тебя из ссылки и о возведении [в] свое достоинство я буду наивящее старание прилагать у всех наших господ министров и надеюся с Божиею помощию такую тебе милость исходатайствовать». Изгнанник ответил следующее: «…Я часто у него бывал… как перевотчик между им и господином графом Басевичем… Прежде болезни 10 или 12 дней Ея Императорского Величества., граф Басевич прислал меня просить, чтоб я в вечеру у Толстого был, где он хотел иметь секретную конференцию. Я по той прозбе туда пришел, и господин Басевич начал сказывать, что ево государь герцог у Ея Величества выше будет, нежели Светлейший князь и что намерение ево государя разорить Светлейшего князя, понеже обнадежен от Ея Величества, что в день его рождения генералиссимусом пожалован будет. Я божуся, что Толстой на то ответствовал, что он обнадежен, что о разорении Его Светлости Ея Императорское Величество никогда опробовать не изволит, и что до чина генералиссимуса касается, он сумневается, что не так скоро может зделатся, как он думает…» Московский губернатор Иван Федорович Ромодановский, повстречавшись с герольдмейстером 3 июня, добавил от себя: «…Санти королевского высочества о интересах и о партикулярных его королевского высочества делах переводил с Петром Толстым да с вышепомянутым графом Басовичем»{38}.

Судя по всему, корреспонденция, привезенная в первых числах июня из Вышнего Волочка и Москвы в Петербург, окончательно убедила Меншикова в необходимости выгонять из России голштинское семейство. Еще накануне обручения дочери с царем Светлейший в беседе с Вестфаленом (реляция от 20/31 мая) так охарактеризовал закулисные интриги хитрого старика: «Толстой – эта собака – хотел возвести на престол Анну Петровну, между тем, как герцог [Голштинский] сделался бы королем Швеции». Исповедь Санти подкрепила догадку весомым доказательством:

граф и герцог вели секретные переговоры тет-а-тет, и, похоже, шумной возней вокруг Елизаветы Петровны Карл-Фридрих в компании с Толстым пытался отвлечь Данилыча от подлинных намерений немецкой партии – провозглашения Анны Петровны преемницей Екатерины.

Но спасибо младшей цесаревне, вовремя предостерегла. И не зря Толстой перед судьями разглагольствовал про Лизу. Думал направить их по ложному пути. Сорвалось. Подельники раскололись и выложили правду. В общем, герцога нужно непременно выжить из страны. Тут все средства хороши: и финансовое давление, и неприязненное отношение родовитой знати, и откровенный шантаж. Да, генералиссимус не побрезговал им, стремясь поскорее проститься с голштинцами. Карлу-Фридриху через Бассевича и «верховников» ясно дали понять: либо супруги спешно пакуют чемоданы и отплывают в Германию, либо в Петропавловской крепости найдется камера для августейшего государственного преступника, уличенного Девиэром.

Муж Анны Петровны предпочел не искушать судьбу. 27 июня голштинские министры Бассевич и Штамбке внесли в Верховный Тайный Совет промеморию об условиях отъезда герцога из империи на родину. 30 июня российское правительство согласилось с ними. 25 июля молодая чета на яхте под орудийный салют адмиралтейских и петропавловских бастионов покинула Петербург. А месяцем ранее, 29 июня в шестом часу вечера, Елизавета Петровна в свите императора участвовала в спуске на воду сточетырехпушечного корабля «Петр I и Петр И», после чего до ночи веселилась вместе со всем Двором в резиденции государя на Васильевском острове. Кстати, в тот день – тезоименитства царя – Александра Меншикова наряду со старшей сестрой получила все-таки запоздавшую кавалерию – орден Святой Екатерины. 12 июля младшая цесаревна – вновь во дворце Меншикова: празднует и поздравляет с днем рождения Наталью Алексеевну. Третий визит в дом хворавшего с 22 июня князя – 16-го числа. На сей раз тетушка вместе с племянниками просто навещает идущего на поправку вельможу. Наконец, 18 и 23 июля после продолжительного перерыва дочь Петра Великого приезжает к Александру Даниловичу без свидетелей и общается с ним в общей сложности два с половиной часа. О чем, неизвестно. Однако надо отметить любопытную деталь: вскоре в отношениях Остермана и Меншикова возникает какая-то напряженность.

Между тем уже уволен с поста царского учителя латинского языка венгр Иван Алексеевич Зейкин (10 июля). Шталмейстер Артемий Петрович Волынский – сторонник Анны Петровны – определен в Украинскую армию (уехал 7 августа), ибо с прикомандированием генерала к отъезжающим голштинцам вышла накладка. Должность российского министра в Киле, которую прочили Волынскому, выпросил себе Бассевич. Петр Павлович Шафиров (соперник вице-канцлера, хотя и президент Коммерц-коллегии) переведен из Москвы в Архангельск (19 июня). Отставлен авторитетный сенатор Андрей Артамонович Матвеев (12 июня). Отозванный из Стокгольма за критику Светлейшего Василий Лукич Долгоруков назначен киевским губернатором (12 июня; указ зачитан посланнику 21 июля). Генерал-прокурору Павлу Ивановичу Ягужинскому предписано в августе следовать на Украину (уедет 14 августа)…{39}

* * *

Наверняка из оцепенения Елизавету Петровну вывела весть об оскорбительном ультиматуме, которым генералиссимус поверг в уныние герцога Голштинского. Конечно, пребывание сестры в отчизне супруга, а не в России, ей выгодно. Только грубый нажим на зятя Петра Великого, безусловно, не мог обрадовать младшую дочь императора. Впрочем, бесцеремонное обращение с высочайшей фамилией имело один плюс. Оно фактически освобождало принцессу от угрызений совести, которые в мае помешали осуществлению давно разработанного плана. Елизавета месяц назад предоставила Александру Даниловичу шанс возвыситься за ее счет. Тот жертву не оценил и, позабыв о деликатности, ринулся напролом. Что ж, пусть теперь пеняет на себя. Соперница, благодаря неосторожности Меншикова, обрела моральное право на реванш, и она обязательно воспользуется ситуацией, а кроме того, поможет обществу избавиться от страха, вызванного необоснованными репрессиями.

На исходе июня дщерь Петрова вернулась на политическую сцену. Сроки удачно совпали с окончанием траура по Карлу-Августу Любекскому. Отныне красавица частенько сопутствует государю и великой княжне. Первым тенденцию уловил саксонец Лефорт. 1(12) июля дипломат отрапортовал в Дрезден: «Царь оказывает много привязанности к… Елизавете, что подает повод к спору между ним и сестрою». Венценосный подросток не сводит глаз с жизнерадостной, грациозной и умной тетушки и в кратчайший срок всецело покоряется родственнице, которой, в принципе, незатруднительно убедить Петра в политической целесообразности падения Меншикова. Монарх не сразу, но послушает даму сердца, и помолвка с Марией Александровной тотчас расстроится.

Однако тогда спасительница Отечества раскроет себя. Окружающие поймут, насколько сильно зависит от нее отрок, и никогда не поверят в каприз внука Петра Великого, по собственной воле берущего в жены дочь царя-реформатора. А Елизавете нужно, чтобы поверили. Поверили и посочувствовали своей будущей императрице. Вот почему цесаревна не торопилась реализовать преимущество. Девица искала кого-нибудь, кому низвержение Голиафа также по плечу, а лавры победителя – не в тягость. Выбор был невелик. По влиянию на Петра II с Елизаветой могли сравниться лишь два человека – великая княжна Наталья Алексеевна и Андрей Иванович Остерман. Причем оба являлись искренними почитателями и приверженцами Светлейшего. Наносить удар исподтишка они вряд ли бы захотели. Предприимчивая заговорщица прекрасно поняла это, понаблюдав за их реакцией на брошенные ею невзначай провокационные фразы. Ну что ж, раз княжна с министром не горят желанием ополчиться на Меншикова, придется самого уязвимого из блистательной пары заставить вступить в поединок с князем. О ком речь? О вице-канцлере, разумеется.

Воспитатель за пять месяцев так сдружился с подопечным, что мальчик стал очень высоко ценить мнение Андрея Ивановича. Как верно обрисовал обстановку Лефорт в депеше от 10 (21) июня, государь с сестрой и педагогом образовали некий «триумвират, не всегда исполняющий внушения Меншикова». В июле триумвират превратился в квартет, в котором первую скрипку по-прежнему играл Остерман. Между прочим, досужие басни Миниха, Манштейна и лже-Вильбуа о петергофских оргиях летом 1727 года в компании с бесшабашным Иваном Долгоруковым и распутной Елизаветой Петровной – чистая ложь. С 10 июня (дня возвращения в Петербург из первой поездки в Петергоф, куда Двор уехал 25 мая) по 20 августа 1727 года царь никуда из столицы не отлучался и, как свидетельствуют реляции дипломатов, помимо сестры, тетушки и гофмейстера, никого «не допускал к участию в своих прогулках и иных развлечениях». Невеста Мария Александровна пользовалась высочайшей благосклонностью в июне. С июля же кредит дочери Меншикова стремительно уменьшился, свидания сократились. Зато доверие к вице-канцлеру продолжало неуклонно расти.

Кто кроме Меншикова с середины мая через гофмаршала Шепелева или напрямую от имени императора распоряжался казной Дворцовой канцелярии? Остерман. Чей приказ выполнял А. В. Макаров, отдав 7 июня печать ликвидированного Кабинета почт-директору Ф. Ашу? Остермана. Вроде бы мелочи, но мелочи симптоматичные{40}. Политический вес немца вполне мог уже соревноваться с могуществом самого генералиссимуса, который в первый летний месяц тяжело заболел. С началом 26 июня жестокого припадка князь продиктовал завещание, в коем рекомендовал государю «быть послушным обер-гофмейстеру господину барону Остерману». Утром 29 июня пациент почувствовал облегчение, спустя четыре недели полностью излечился. Однако мучительный недуг, вероятно, помешал Меншикову, которому везде мерещились враги, разглядеть в вице-канцлере опасного конкурента. Ничего. Еще было не поздно обратить внимание Светлейшего на досадный промах.

18 июля во второй половине дня Елизавета Петровна по дороге в апартаменты Петра II свернула в комнату хозяина дворца и два часа беседовала с ним. Естественно, цесаревна не обвиняла барона ни в каких прегрешениях. Несколько минут посвятила разделу имущества матери между нею и сестрой (18 июля Верховный Тайный Совет сформировал соответствующую комиссию во главе с А. В. Макаровым). Затем Меншиков наверняка поинтересовался, чем занимается царь, пока тесть лежит в постели, об успехах отрока в учебе. И гостья честно поведала собеседнику о забавах, играх и прогулках двух детей под присмотром двух взрослых, о непререкаемом авторитете Андрея Ивановича, к которому царь сильно привязался, о глубокой симпатии брата и сестры к вице-канцлеру. В общем, Александру Даниловичу не стоило беспокоиться. Петр Алексеевич в надежных руках!

Предположительно в таком русле протекала встреча князя с принцессой во вторник 18-го числа. И очевидно, слова девушки попали в точку. Меншиков занервничал. 20 июля Дворцовая канцелярия по ордеру Остермана, озвученному Шепелевым, отпустила обер-камердинеру Александру Кайсарову две тысячи рублей «для всякого домовного расхода» Его Императорского Величества. Именно Кайсарову Меншиков чуть позже «дал писмо, дабы без подписания моего расходов не держать». Слуга подчинился. Но другой обер-камердинер, Иван Кобыляков, судя по всему, повеление генералиссимуса всерьез не воспринял и платил по счетам, не обращаясь к вельможе за санкцией. Кара тут же настигла придворного, которого 17 августа князь приказал «за многие ево службы и походы в награждение написать в ранг маэорской… и… в дворцовые ладожские рядки к зборам дворцовых крестьян доходов… отправить… немедленно». Наряду с Кобыляковым в опалу угодили конюхи Кузьма Теремицкой и Яков Суровцев. Так вот. 23 августа Дворцовая канцелярия конюхов отчислила, а обер-камердинера – нет. Лефорт объяснил, почему: за несчастного вступился Петр II.

Догадывалась или не догадывалась цесаревна, за какую струнку нужно потянуть, однако вторжение вице-канцлера в финансовую область в первую очередь разозлило Светлейшего. И тот не постеснялся несколько раз отчитать Петра Алексеевича с Остерманом за растранжиривание денег, которое обер-гофмейстеру следовало заранее пресекать. Мальчик, конечно, обижался. Но сестре и воспитателю сперва удавалось гасить высочайший гнев. Елизавета в конфликты не встревала, выбрав позицию стороннего наблюдателя. Умение барона умиротворять царя, видимо, еще больше раздражало и настраивало Меншикова против старого товарища. Не нарочно ли союзник потакает капризам ребенка и добивается его любви столь дешевым способом? Не затевает ли чего хитрый немец? Эти вопросы, несомненно, волновали генералиссимуса. Только опереться гипотетическим подозрениям было не на что, и Александр Данилович решил проявить терпение, подождать, как будут развиваться события. Тем более что ближе к осени государь надумал посвятить две недели охоте и отдыху за городом{41}.

17 августа Меншиков выехал из Петербурга в Ораниенбаум. Царская семья покинула столицу 20-го числа. В то же воскресенье князю вручили от вице-канцлера очень важное для нас письмо: «Сего момента получил я Вашей Высококняжеской Светлости милостивейшее писание от 19-го. Его Императорское Величество радуется о счастливом Вашей Высококняжеской Светлости прибытии в Ораниенбом и от сердца желает, чтоб сие гуляние Ваше дражайшее здравие совершенно возстановить могло. Еже и мое верное всепокорнейшее желание есть. В мызу графа Гаврила Ивановича отправлено было отсюда для караулу, но я сего часу послал их контрамандировать. Что до свадбы графа Сапеги принадлежит, то, как жених, так и невеста просят сроку до возвращения общаго из Петергофа, сказывая, что никаким образом управится не могут, и что еще и в Верховном Тайном совете дело не подписано. При сем Вашей Высококняжеской Светлости всенижайше доношу, что Его Императорское Величество намерен завтре после обеда отсюда итти и начевать в Стрелне, а оттуда в понеделник в Ропшу, и надеюсь, что в четвер[т]ок изволит прибыть в Петергоф. И хотя здоровье мое веема плохое, однакож туды побреду. Вашу Высококняжескую Светлость всепокорнейше прошу о продолжении Вашей Высокой милости и, моля Бога о здравии Вашем, пребываю с глубочайшим респектом… А. Остерман.

В исходе 11-го часу пополюдни 19 августа 1727.

И я при сем Вашей Светлости и светлейшей кнеине, и невесте, и своячине, и тетке, и шурину поклон отдаю любителны Петр».

Меншиков Ораниенбаума достиг в восьмом часу вечера 19 августа. Ответ Андрея Ивановича написан около одиннадцати часов пополудни. Значит, воспитатель взялся за перо сразу по приезде княжеского курьера, не откладывая хлопотную обязанность до утра. Это первое свидетельство того, что Остерман не плел закулисных интриг, а искренне хотел восстановить пошатнувшийся мир с отцом царской невесты. Иначе для чего ему подчеркивать точный час. Достаточно и даты – 19 августа, отчетливо указывающей на завидную оперативность корреспондента. Другой нюанс – короткий собственноручный постскриптум государя. Даже если фраза начертана утром 20 августа, а не на ночь глядя накануне, то и тогда приветствие царя весьма символично. Император, послушный своему педагогу, несмотря на стычки из-за денег и несносный характер Светлейшего, по-прежнему благосклонен к тестю.

21 августа вице-канцлер шлет в Ораниенбаум второе письмо, и тоже максимально быстро, на рассвете понедельника: «Вашей Высококняжеской Светлости милостивейшее писание из Ораниенбома, с пастилионом отправленное, я вчерашнего ж дня во время самого выезду из Санкт-Питерзбурха в путь исправно получил и Вашей Высоконяжеской Светлости за оное всепокорнейше благодарствую. И при сем в скорости Вашей Высоконяжеской Светлости токмо сие доношу, что Его Императорское Величество вчерашняго дня ввечеру в 9-м часу, Слава Богу, щастливо сюда прибыть изволили. И сего утра, позавтракав, поедем в Ропшинскую мызу при провождении всей охоты нашей.

Его Императорское Величество писанию Вашей Высококняжеской Светлости веема обрадовался, и купно с Ее Императорским Высочеством любезно кланяются. А на особливое писание ныне Ваша Высоконяжеская Светлость не изволите погневатся, понеже учреждением охоты и других в дорогу потребных предуготовлений забавлены. А из Ропши, надеюсь, писать будут. Я, хотя веема худ и слаб, и нынешней ночи разными припадками страдал, однакож, еду. Дай Боже Вашей Высококняжеской Светлости здравие. А я з глубочайшим почтением пребываю… А. Остерман. Из Стрелиной мызы. Августа 21 дня 1727». Из документа видно, насколько предупредителен и заинтересован в согласии с князем обер-гофмейстер. Кстати, царь не оставил на нем автографа, похоже, по банальной причине. Он в это время еще спал.

Мы можем с большой долей вероятности утверждать: за две недели до разразившейся катастрофы Меншикову ничего не грозило. Остерман искал взаимопонимания. Елизавета держала паузу. Петр зла тестю не припоминал, хотя и не забывал. Генералиссимус с фамилией наслаждался природой в Ораниенбауме. Царь с сестрой и теткой в окружении егерей, сокольничих, кречетников и своры собак развлекался в Ропше. 25 августа обе компании соединились в Петергофе, ради именин Натальи Алексеевны. Торжество в целом прошло нормально, без скандала. Нельзя считать таковым спор императора с Меншиковым из-за П. И. Ягужинского. В Ропше Г. И. Головкин походатайствовал за сосланного на Украину зятя. Петр пообещал переговорить с гонителем о генерал-прокуроре и слово не нарушил. Однако князь крайне болезненно отреагировал на заступничество государя, категорически отверг возможность прощения недруга и не без усилий убедил мальчика не упорствовать.

Монарх неохотно принял аргументы тестя. Но неприятный осадок остался. Впрочем, капля за каплей вода камень точит. В течение августа недовольства унизительными нотациями и бесцеремонными придирками накопилось в юной душе немало. Если бы не сестра с Остерманом, гремучая смесь давно бы выплеснулась наружу. К счастью, подросток слушался старших и волю эмоциям не давал. Только всему есть предел. Терпению внука Петра Великого – тоже. Елизавета характеры трех главных персонажей драмы изучила хорошо. Меншиков – корыстолюбив, тщеславен, высокомерен, негибок и упрям. Петр – вспыльчив, отходчив, непоседлив, своенравен и восприимчив к советам людей разумных, прежде всего Остермана – министра очень толкового, осторожного, вежливого и невозмутимого. Поэтому цесаревна ограничилась единичными визитами к Светлейшему (18, 23 июля, 3 и 6 августа) общей продолжительностью в четыре часа, после чего целиком сосредоточилась на обольщении племянника.

А посеянные принцессой ядовитые зерна проросли сами. Мнительный генералиссимус приревновал вице-канцлера, прямо-таки сроднившегося с царской семьей за период болезни князя (с 22 июня по 26 июля). Мысль о коварстве и вероломстве хитрого немца без всяких к тому оснований прочно засела в мозгу Александра Даниловича. Не без удивления Амадей Рабутин 8(19) августа констатировал необычные перемены в поведении партнера: «Меншиков сделался особенно раздражительным. Он часто находится теперь в крайне неблагоприятном расположении духа. Со дня на день обращение с ним становится более трудным. Иногда его замечания в беседе с государем бывают слишком резкими. Государь чувствует это. Остерман старается смягчить обострившиеся отношения… ожидая, что Провидение даст всем делам другой оборот».

Мрачное настроение союзника австрийцев и датчан, как и обидные выволочки царю и гофмейстеру за небережливость и чрезмерную щедрость, проистекали из тех мучительных переживаний, которые терзали князя с конца июля: предал или не предал его Остерман? Барон заметил беспокойство партнера, попробовал развеять опасения и сумел отчасти разрядить обстановку. Фаворитку императора это нисколько не смутило. До свадьбы Петра и Марии – еще далеко. Подозрительность Меншикова никуда не исчезнет, как бы ни изворачивался воспитатель. Благосклонность жениха к заносчивому отцу невесты потихоньку тает. Рано или поздно обоюдные претензии превзойдут критический уровень, и тогда любая искра станет роковой для Светлейшего. Посему ей волноваться незачем, по крайней мере сейчас, в самом начале интриги.

Между тем до высекновения злополучной искры оставалась всего неделя. 30 августа Меншиков в кругу семьи отпраздновал собственные именины. Царь на них не приехал, извинившись занятостью или нездоровьем. Отказ не покоробил героя дня и не слишком огорчил. Ведь главное увеселительное мероприятие планировалось провести 3 сентября. На освящение в Ораниенбауме церкви Святого Пантелеймона генералиссимус пригласил многих знатных персон. Государь с компанией тоже собирался присутствовать на церемонии. В воскресенье хозяин приморской усадьбы радушно принимал дорогих гостей – кавалеров в парадных кафтанах с лентами через плечо и дам в сверкающих драгоценностями нарядах. Явились все, кроме первой четверки. Ни очаровательной Елизаветы, ни рассудительной Натальи, ни любезного Остермана, ни энергичного Петра Александр Данилович так и не дождался. Князя публично унизили, а он даже не догадывался, за что схлопотал августейшую «пощечину». После долгих колебаний и совещаний с Алексеем Яковлевичем Волковым – секретарем, казначеем, адвокатом семьи Меншиковых – 4 сентября в пятом часу вечера оскорбленный вельможа отправился в Петергоф выяснять причину высочайшей немилости…{42}

* * *

А никакой высочайшей немилости в действительности не было. И Долгоруковы с Остерманом втайне надменному сановнику опалу не готовили. Правда, Василий Лукич Долгоруков, не желая тащиться в провинциальный Киев, да Гавриил Иванович Головкин, возмущенный изгнанием Ягужинского, попробовали сколотить антименшиковскую коалицию, чтобы провозгласить императора совершеннолетним и под каким-нибудь предлогом избавиться от тирана. Только дальше слов дело не двигалось. Канцлер имел неосторожность поведать о своих планах Остерману, и тот не преминул 21 или 22 августа через Амадея Рабутина предупредить мнительного союзника о происках группы недовольных. Однако посол не увиделся с Данилычем. 28 августа австриец скоропостижно умер, и предупреждение, похоже, не дошло до Меншикова, который 3 сентября пострадал вовсе не по вине тайных злопыхателей, а потому, что в сентябре на работу вышел Александр Кайсаров. По-видимому, два обер-камердинера дежурили во дворце по очереди через каждый месяц. В июле за сохранность имущества и денежной казны отвечал Кайсаров, в августе – Кобыляков. В сентябре вновь наступил черед Кайсарова. Напомню, ему Светлейший велел без собственноручного письменного разрешения никому денег не отпускать. По окончании конфликта князя с царем из-за самоуправства Кобылякова приказ фактически утратил силу. Правда, отдыхавшего напарника никто не позаботился о том уведомить. И вот, когда 1 или 2 сентября император запросил через посредника у обер-камердинера энную сумму, тот, сославшись на известное постановление, развернул гонца на сто восемьдесят градусов. Реакция монарха вполне естественна. Как? Меншиков опять взялся за старое?! Историю с Кобыляковым позабыл! Ну, я его проучу!!!

Демонстративная обструкция генералиссимуса 3 сентября шокировала и переполошила многих. Неужели пробил час падения Голиафа?! Ни в коем случае! Царь просто намекнул князю, что с ним шутки плохи, и тем удовлетворился. В седьмом часу пополудни 4 сентября Петр минут пятнадцать общался с встревоженным Александром Даниловичем. Оба быстро осознали: в основе новой стычки – недоразумение. Помирившись, сразу же расстались, не подозревая, что прощаются навсегда. Из царских апартаментов Меншиков «изволил иттить (в тех же палатах) в свои покои и забавлялся в шахматы». Потом поужинал и лег спать.

Утром 5 сентября – в день тезоименитства Елизаветы Петровны – Светлейший проснулся в седьмом часу. Побеседовал с Алексеем Яковлевичем Волковым, обер-гофмейстером цесаревны Семеном Григорьевичем Нарышкиным, гофмаршалом Дмитрием Андреевичем Шепелевым и шталмейстером Родионом Михайловичем Кошелевым. Затем на полчаса уединился в кабинете с верным Волковым. Примерно в десятом часу к отцу царской невесты пожаловал Остерман. Спустя час вице-канцлер покинул комнаты князя. Именно в эти шестьдесят минут и навлек на себя печальную участь любимец Петра Великого. Он не затаил обиды на подростка. Но воспитателю, который не удосужился вывести императора из заблуждения, по чьей вине праздник в Ораниенбауме обернулся для организатора позором, пожелал высказать все с абсолютной откровенностью. Кстати, Андрей Иванович посетил Александра Даниловича с той же целью. Предстоял серьезный мужской разговор, по завершении которого генералиссимус и вице-канцлер либо по-дружески пожмут друг другу руки, либо разойдутся смертельными врагами.

Предоставим слово современникам. Отрывок из депеши А. Мардефельда от 12 (23) сентября: «Я только недавно узнал весьма секретным и достоверным образом, что именно больше всего способствовало его [Меншикова] падению. А именно. Из зависти болыцаго расположения императора к барону фон Остерману князь намеревался низвергнуть последняго. Так как он не мог найти ничего, за что придраться к Остерману, то… и обвинял его в том, что он препятствует императору в частом посещении церкви, что нация этим недовольна, ибо она не привыкла к такому образу жизни своего монарха, что Остерман старается воспитывать императора в лютеранском вероисповедании или оставить его без всякой религии, так как он сам ни во что не верит. Хотя Остерман и назначен был воспитателем великого князя, но с тех пор, как последний стал императором, он уже не может больше занимать этой должности. Наконец, князь намеревался в этом деле привлечь на свою сторону духовенство. Когда же Остерман в Петергофе хотел объясниться с князем Меншиковым и ему представил все вышесказанное, князь разгорячился и думал его испугать своею властью. Он ему повторил опять то же обвинение, обругал его атеистом и спросил его, знает ли он, что он (Меншиков) его сейчас может погубить и сослать в Сибирь. Тут не воздержался барон фон Остерман и наговорил ему много суроваго и, между прочим, сказал ему, что князь ошибается, полагая, что он в силе сослать его в Сибирь. Он же барон в состоянии заставить четвертовать князя, ибо он и вполне заслуживает того».

Саксонец И. Лефорт в реляции от 9 (20) сентября более лаконичен: «Чтобы погубить Остермана, Меншиков выговаривал ему, что это он наущает царя принять иностранную веру, за что он велел бы его колесовать. Нетрудно было оправдаться. Остерман отвечал, что за его поступки его нельзя колесовать, но он знает, кого следовало бы этому подвергнуть»{43}.

Итак, мнимые соперники не помирились, а вконец разбранились, сдобрив оскорбления угрозами ссылки и четвертования. Значит, теперь Петру Алексеевичу придется выбирать между педагогом и тестем. Безусловно, вице-канцлер из покоя Меншикова немедленно зашагал к царю, посетовал мальчику на скверный, взбалмошный нрав Светлейшего, поведал свою версию скандальной перепалки и предложил юному арбитру избавиться от одного из них, ибо отныне двум медведям – русскому и немецкому – в государевой берлоге не ужиться. Петр II предпочел сохранить рядом барона. Тотчас в Петербург помчался курьер с предписанием в кратчайшие сроки перевезти вещи императора из дворца Меншикова в Летний дворец, где жила Елизавета Петровна.

Александр Данилович в отличие от Остермана словесной дуэли большого значения не придал и о мщении, по крайней мере в тот момент, не помышлял. Незадолго до полудня Меншиков, отобедав у себя, заглянул на половину монарха, желая откланяться ему перед отъездом в Петербург. К сожалению, августейший отрок уже ускакал со свитой на охоту. Мария Александровна навестила Наталью Алексеевну, не обнаружив великой княжны на месте. Тогда Меншиков спустился вниз, сел в карету и поехал со всей семьей в столицу, вовсе не предчувствуя беды.

Спасти князя попытался единственный человек – Наталья Алексеевна. Дважды она обращалась к Петру с призывом не рубить сплеча, встретиться и выслушать точку зрения противника Остермана. Добрая девушка не понимала, что брат не мог так поступить, даже если бы захотел. Вице-канцлер очертил ситуацию честно и точно. Судя по майско-июньским расправам с оппонентами, Светлейший, рассорившись с вестфальцем, не угомонится, пока не уничтожит воспитателя. И царю лучше тут же поддержать князя или в зародыше пресечь его вероятную атаку на барона. Что делать? Император генералиссимуса недолюбливает. Мария ему не нравится. Зато Андрея Ивановича мальчик очень уважает. А кроме того, Петр без ума от прелестной тетушки. Разве способен Меншиков парировать эти доводы какими-либо более весомыми аргументами? Нет. Следовательно, аудиенция с ним бессмысленна, а отставка и ссылка сановника неминуемы.

В пятом часу пополудни экипаж генералиссимуса добрался до дворца на Васильевском острове. А вскоре владельцу особняка сообщили, что из Петергофа примчался нарочный с распоряжением срочно перенести царские уборы и утварь в Летний дворец. Лишь в то мгновение Светлейшему открылась истина: с легкой руки Остермана он в опале и, похоже, дела совсем плохи. Утром 6 сентября под надзором вызванного из Петергофа Александра Кайсарова слуги забрали из дворца казенную мебель. Генерал-лейтенант Семен Салтыков поторапливал их. Кто-то в эту среду проинформировал отверженного о заступничестве великой княжны. Отец, не мешкая, велел Марии сесть за стол, и дочь написала Наталье Алексеевне: «Милостивейшая государыня великая княжна… вчерашняго числа ходила я к вашему высочеству простится, но не получила за отъездом Ваше Высочество видеть… Не могла я того оставить, чтоб Вашему Высочеству не донести, что государь мой дражайший родитель зело печалится: 1. Что Его Величество вчерашняго числа не получил видеть. 2. Что по прибытии сюда услышел, якобы Его Величество и на дворе Его Светлости стоять не изволит. И ныне прибыл сюда генерал-лейтенант господин Салтыков и объявил, что Его Величество веема переездом из дому Его Светлости поспешать приказал. Напротиву же того, Его Светлости неизреченную приносит радость милостивое Вашего Высочества предстателство, что изволили Его Величество о свидании з батюшком вчерашняго числа дважды просить. Того ради… прошу, изволите Его Императорское Величество просить, чтоб по прибытии сюда изволил прибыть в дом Его Светлости дражайшаго родителя моего и с ним видется, дабы, как внутренние Его Императорского Величества и Вашего Высочества и Его Светлости неприятели, так и пограничные соседи, видя такие отмены, не порадовались».

Однако судьба князя решена. Ничто, ни роспуск на зимние квартиры Ингерманландского полка, ни сочувствие Голицыных и Натальи Алексеевны, ни тем более посланный Меншиковым в Киев вызов И. А. Зейкину (15 августа выдворенному за границу) не в состоянии исправить положение. Неосмотрительно брошенные вице-канцлеру в лицо упреки и угрозы погубили «полудержавного властелина». Выручить из беды Данилыча могла бы Елизавета Петровна. У нее хватило бы такта и ума для умиротворения всех сторон. Но цесаревна молчит. И молчит только потому, что на нежном пальчике Марии Александровны все еще красуется обручальное кольцо юного императора.

Около пяти часов вечера 7 сентября Петр II возвратился в столицу, остановившись в Летнем дворце. Не откладывая, царь объявил по гвардии, чтобы в полках не исполняли ничьих приказов, кроме генералов Юсупова и Салтыкова. Тем временем Светлейший, подавленный и отчаявшийся, просидел всю вторую половину дня в Ореховом кабинете в задумчивости. Вечером из Летнего дворца вернулись Мария и Александра Александровны, которых царская семья приняла весьма прохладно. А утром 8 сентября Семен Андреевич Салтыков нагрянул в дом князя с указом о домашнем аресте. Указ Александру Даниловичу зачитали в Предспальне. Документ произвел на генералиссимуса убийственное впечатление. Ему стало плохо. Пришлось пустить кровь. Придя в себя, арестант взялся за перо, дабы испросить у внука Петра Великого полного абшида и прощения неведомо за что: «Всемилостивейший государь император!

По Вашему Императорского Величества указу сказан мне арест. И хотя никакого вымышленного пред Вашим Величеством погрешения в совести моей не нахожу… в чем свидетельствуюсь нелицемерным судом Божиим… в таком моем неведении и недоумении всенижайше прошу за верные мои к Вашему Величеству [известные] службы всемилостивейшаго прощения и дабы Ваше Величество изволили повелеть меня из-под ареста освободить… Также сказан мне указ, чтобы мне ни в какие дела не вступаться, так что я всенижайше и прошу, дабы Ваше Величество повелели для моей старости и болезни от всех дел меня уволить вовсе… Что же я Кайсарову дал письмо, дабы без подписания моего расходов не держал, а словесно ему неоднократно приказывал, чтобы без моего или Андрея Ивановича Остермана приказу расходов не чинил, и то я учинил для того, что, понеже штат еще не окончен, и он к тому определен на время, дабы под образом повеления Вашего Величества напрасных расходов не было. Ежели ж Ваше Величество изволите о том письме разсуждать в другую силу, и в том моем недоумении прошу милостивого прощения». Второе письмо с просьбой о заступничестве перед государем Светлейший адресовал Наталье Алексеевне.

Послания не произвели впечатления на монарха. Последнюю попытку предотвратить, нет, не отставку, а изгнание предприняли Дарья Михайловна Меншикова с сыном Александром и Варвара Михайловна Арсеньева. Жена и свояченица в Летнем дворце безрезультатно умоляли Петра Алексеевича о снисхождении. Мальчик женщин не утешил ничем. Апелляция сестер к Наталье Алексеевне, Елизавете Петровне и Андрею Ивановичу также успехом не увенчалась. В тот же день Остерман в беседе с секретарем австрийского посольства Карами объяснил позицию правительства: «Карлу VI хорошо известно, в какой мере странным был образ действий князя. Эта странность поступков князя становилась со дня на день хуже, так что император не мог не решиться положить конец всему этому. Впрочем, не будет принято никакой более крутой меры против князя, лишь бы он не подавал к этому повода. Ему будет дозволено жить в одном из его имений».

8 сентября Александр Данилович покорился роковому стечению обстоятельств, больше не уповал на удачу и пассивно протомился в неизвестности с утра до вечера в Предспальне. Преданный Алексей Волков скрашивал уединение хозяина, а связь с внешним миром осуществлялась через дежурившего за дверью флигель-адъютанта Ливена. В десятом часу пополудни князь поужинал и «изволил иттить опочивать». В любимом дворце ему оставалось прожить еще сорок два часа. Сорок два часа нервного напряжения, укладывания вещей, общения с членами семьи, охраной и воспоминаний о славной юности, знакомстве с Петром Великим, службе подле царя на благо России, заграничных поездках и кровавых битвах, Полтавской виктории и Померанском походе, семейных радостях и неурядицах, трагедии царевича Алексея и покровительстве императрицы Екатерины, конфликте с Морицем Саксонским из-за Курляндии и приятном времяпрепровождении в обществе обаятельной и умной цесаревны Елизаветы…{44}

* * *

7 сентября Петр II на заседании Верховного Тайного Совета постановил: «Никаких указов или писем… которые от князя Меншикова или от кого б иного партикулярно писаны или отправлены будут, не слушать и по оным отнюдь не исполнять под опасением нашего гнева». 9 сентября в том же собрании Светлейшего лишили всех чинов, орденов и предписали ему с фамилией выехать в дальнее провинциальное поместье Раненбург. 10 сентября 1727 года в четыре часа пополудни кортеж Александра Даниловича Меншикова тронулся в путь. На фоне всеобщего изумления столь стремительным и внезапным низвержением могущественной персоны мало кто обратил внимание на автоматическое расторжение помолвки Петра Алексеевича и Марии Александровны. А напрасно.

14 октября в Клину специально посланный курьер забрал у Марии перстень царя и вернул ей ее собственное кольцо. Спустя месяц, в ноябре 1727 года, двенадцатилетний отрок огорошил верховников сенсационным капризом: хочу жениться и женюсь на Елизавете Петровне. Остерман с товарищами потратил впустую все свое красноречие, отговаривая императора от безумной идеи кровосмесительного брака. Монарх проигнорировал мнение вельмож.

Что ж, цесаревна могла быть довольна. Все шло по блестяще спланированному принцессой сценарию. Меншиков в ссылке.

Мария с Александрой из списка конкуренток вычеркнуты. Царь глядит на тетушку с обожанием. Мальчик под полным контролем хитрой девицы. Заявление о грядущей свадьбе уже прозвучало. Пройдет года два или три, священник обвенчает счастливую пару, и тогда вся Россия узнает, насколько была не права, отдавая предпочтение августейшему жениху, а не третьей царской невесте…

Повторимся лишний раз. Человек предполагает, а Господь располагает! Да, наверное, все бы так и случилось, как задумала дочь Петра Великого, если бы… Если бы приблизительно тем же летом или ранней осенью красавице не попался на глаза статный и молодой гвардии унтер-офицер. Стрела амура тотчас поразила сердце восемнадцатилетней девушки, которая влюбилась с той же силой и страстью, какую юный государь питал к ней самой. А бравый капрал гренадерской роты Семеновского полка Алексей Яковлевич Шубин ответил красавице взаимностью и 25 октября 1727 года по личному указу императора вдруг удостоился звания гвардии сержанта, перепрыгнув за раз три ранга – фурьера, унтер-фендрика и каптенармуса. И ведь понимала, голубушка, что играет с огнем: разоблачи соблазненный император любовную интрижку, вся комбинация мгновенно развалится. Однако чувство целиком поглотило молодую особу, и прекрасная амазонка рискнула поспеть повсюду. Рискнула и потерпела сокрушительное поражение. В конце лета 1728 года кара настигла самонадеянную цесаревну. Остерман разгадал маневр Елизаветы, при помощи Долгоруковых открыл имя тайного любовника, после чего уведомил царя о романе тетушки с гвардии сержантом. 26 августа (6 сентября) 1727 года гроза разразилась над обманщицей: на празднике в день святой Натальи «все заметили величайшую перемену в обращении царя с принцессою Елисаветою. Прежде, он безпрестанно говорил с нею, а теперь не сказал ей ни одного слова и даже ушел не простившись»{45}. Скандальный разрыв племянника с прелестной родственницей в то же мгновение перечеркнул всякую надежду цесаревны на приобретение российской короны посредством кровосмесительного брака. Опала и затворничество отныне стали уделом честолюбивой дочери Петра Великого, а не головокружительные придворные интриги и хитроумные политические комбинации.

Впрочем, это уже другая история. История не дебюта, а возмужания прирожденного политика, осознавшего, что за власть надо бороться с благословения нации, а не вопреки всему навязывать себя ей. За годы царствования Анны Иоанновны Елизавета сумеет завоевать огромную популярность среди различных слоев населения и, кроме того, разработает оригинальную концепцию управления государством таким образом, чтобы не калечить во имя высших целей жизнь окружающих людей (дело Лопухиных – единственное исключение). Трагедии Толстого, Девиэра, Меншикова, но в первую очередь собственная катастрофа подтолкнут цесаревну к переосмыслению доминировавших с эпохи Макиавелли принципов руководства обществом. Она не будет зачитываться политическими трудами Монтескье, Вольтера (которого уважала, как великолепного полемиста и публициста) и прочих философов, понимая, что ничего реально полезного у лиц, не знакомых с процессом управления, судивших о нем абстрактно, почерпнуть не сможет. Поэтому дщерь Петрова тщательно и кропотливо примется за изучение истории европейских стран и из опыта предшественников почерпнет факты и прецеденты, опираясь на которые позднее продемонстрирует миру свою политическую науку побеждать.

1730 год. Две республики

«Затейка» членов Верховного Тайного Совета на исходе зимы 1729/30 года – одно из самых загадочных событий в русской истории XVIII века. Что это было? Многим хочется думать, что первым шагом на пути к конституционной монархии, спонтанным, неподготовленным и потому неудачным. Правительство и дворянство просто не поняли друг друга, вследствие чего много обещавший либеральный проект потерпел фиаско.

Однако мы вновь имеем дело с заблуждением, ибо популярный вывод опирается на поспешный и неточный анализ источников, имеющихся в нашем распоряжении. Ведь по обыкновению за бортом исследований остались многие важные детали и обстоятельства, противоречащие или не вписывающиеся в принятую за аксиому версию. Если же осмыслению подвергнуть все факты, в том числе неудобные и незамеченные, то сюжет знаменитой истории о разорванных кондициях окажется гораздо драматичней и поучительнее прежней однобокой и идеологически выверенной концепции.

* * *

Глубокой ночью 19 января 1730 года в знаменитом московском дворце Франца Лефорта (ныне здесь РГВИА – Российский государственный военно-исторический архив) совещались восемь сановников. Только что все единодушно одобрили инициативу Д. М. Голицына, предложившего провозгласить герцогиню Курляндскую Анну Иоанновну наследницей скончавшегося часом ранее императора Петра II. Министры, похоже, уже собирались разойтись по домам. Однако их остановил все тот же князь Голицын, который вдруг произнес: «Воля ваша, ково изволите. Толко надобно нам себе полехчить!»

«Как можно себе полехчить?» – удивился кто-то.

«Так полехчить, чтоб воли себе прибавить», – пояснил Дмитрий Михайлович.

«Хотя и зачнем, да не удержим этова», – засомневался сидевший рядом В. Л. Долгоруков.

«Право, удержим! – уверенным голосом успокоил товарища Голицын и после короткой паузы молвил: – Будь воля ваша. Толко надобно написав послать к Ея Императорскому Величеству пункты»…{46}

Более двухсот пятидесяти лет миновало с того дня. За истекший срок написано много книг о трагических коллизиях 1730 года. Одни авторы восхищаются смелостью князя, опередившего свое время. Другие критикуют лидера верховников за самонадеянность и политическую близорукость. Но едва ли не все сокрушаются об упущенном шансе ограничения самодержавия в России. Что ж, шанс установления в империи конституционной монархии действительно существовал. Но лишь считаные часы. Причем связывать его с именем Д. М. Голицына совершенно несправедливо. Напротив, не кто иной, как князь Дмитрий Михайлович, в первую голову повинен в том, что возможность учреждения в российском государстве демократической республики не реализовалась. Тот, кто за два дня до смерти, 6 ноября 1739 года, выдумал выше процитированный разговор и поведал о нем потомкам (через следователей Тайной канцелярии), очень хорошо знал это.

Увы, не Голицын-старший выдвигал и отстаивал на историческом ночном заседании 19 января 1730 года конституционные идеи, а другой человек. Ведь брат прославленного петровского фельдмаршала, героя Гренгама и рейдов по Финляндии, ратовал за сосредоточение всей полноты власти в собственных руках. Не более того. Спорил же с ним, призывая не бояться привлечения депутатов от дворянства к законотворчеству, князь Василий Лукич Долгоруков. Именно он и сочинил в 1739 году легенду, которая теперь кочует по страницам исторических книг в качестве завязки рассказа о не увенчавшейся успехом «январско-февральской» революции 1730 года.

* * *

Четырнадцатилетний император Петр II заболел 7 января 1730 года. Подросток, подхватив где-то оспу, больше недели пролежал в постели, находясь в критическом состоянии. Окружающие с тревогой ожидали смерти царственного отрока и гадали о том, кто после него взойдет на российский престол. В принципе гадать было не о чем. По закону (восьмой статье тестамента Екатерины I) скипетр следовало передать двадцатилетней цесаревне Елизавете Петровне при условии, что юный царь не напишет своего завещания.

Однако перспектива увидеть на троне младшую дочь Петра Великого очень многих приводила в ужас. Датский посол Георг Вестфален опасался военной и дипломатической поддержки, которую принцесса могла оказать отцу племянника – двухлетнего Карла-Петера-Ульриха – в деле возвращения Голштинии части герцогства, оккупированной ранее Данией. Членов Верховного Тайного Совета и большинство российских подданных пугали амбиции и безмерное честолюбие девушки, ради короны готовой на все, даже на кровосмесительный брак с другим племянником – самим императором Петром II. Летом 1728 года им удалось вовремя разоблачить и остановить хитрую девицу. Естественно, полтора года спустя никто из них не желал попасть в подчинение к сей, пусть и обаятельной, но весьма расчетливой и бессовестной особе.

В поисках альтернативы законной преемнице политическая элита разбилась на два лагеря. Клан Долгоруковых по совету неутомимого Вестфалена прочил на трон невесту царя – Екатерину Алексеевну Долгорукову. Вице-канцлер Остерман и князья Голицыны договорились совместными усилиями добиваться избрания царицей герцогини Курляндской Анны Иоанновны. Первое столкновение двух партий произошло 11 января. Долгоруковы попытались убедить государя срочно обвенчаться с обрученной невестой. Но дежуривший у постели больного Остерман парировал атаку противника, внушив Петру Алексеевичу, что с брачной церемонией не стоит спешить. Предотвратил вице-канцлер и другую опасность: Петр II так и не подписал завещания ни в пользу Екатерины Долгоруковой (вариант, в общем-то, маловероятный), ни в пользу Елизаветы Петровны (а вот тут угроза существовала серьезная, ибо мальчик, несмотря на разрыв 1728 года, по-прежнему очень любил тетку).

Невзирая на противоречия по кандидатуре наследника, обе фракции единым фронтом дали отпор немногим сторонникам Елизаветы. Австрийский посол Вратислав, посланники голштинский Бонде, бланкенбургский Крамм напрасно зондировали настроения Остермана, Головкина и Ягужинского (с 1728 г. обер-шталмейстера) относительно юной красавицы. Повсюду иноземцев ожидал холодный прием. В отличие от иностранных союзников, сама антигероиня прекрасно понимала сложившуюся обстановку. Елизавета Петровна под предлогом какого-то недомогания благоразумно задержалась в подмосковной вотчине и вмешиваться в назревавший политический кризис не собиралась. Позиция независимого наблюдателя ее вполне устраивала, и, как позднее выяснилось, она приняла верное решение{47}.

В ночь с 16 на 17 января самочувствие императора резко ухудшилось. Температура сильно подскочила вверх. Лихорадка усугубила оспу. Две напасти сразу подросток перенести уже не смог. Все быстро осознали, что царь умирает. А значит, вопрос о престолонаследнике вот-вот встанет в повестку дня. В семье Долгоруковых первым очнулся Алексей Григорьевич, который днем 17-го числа позвал к себе на совет в особняк Головина (располагался недалеко от Лефортовского дворца) двух родных братьев – Сергея и Ивана – и трех близких родственников – князя Василия Лукича и князей Михаила и Василия Владимировичей Долгоруковых. За последним слуге пришлось скакать в подмосковную деревню княжны Вяземской.

Сергей и Иван Григорьевичи, а также Василий Лукич приехали в Головинские палаты прежде Владимировичей. Хозяин дома встретил их, лежа в постели, и провел с ними предварительные консультации. Идея Вестфалена – провозгласить царицей Екатерину Долгорукову – основательно засела в головах трех братьев. Немного опоздавший Василий Лукич против рискованного проекта тоже не возражал. Тут же пять членов влиятельного рода (в том числе и сын Алексея Григорьевича обер-камергер Иван Долгоруков) взялись за сочинение духовной императора. Первым, присев на стул у камина, заскрипел пером по листу бумаги Василий Лукич. Но вскоре вельможа прервал начатое дело и заявил компаньонам: «Моей руки письмо худо. Кто бы получше написал?» Эстафету принял Сергей Григорьевич. Дядя царского любимца – Ивана – настрочил и черновик, и две беловые копии августейшего завещания. На одном из оригиналов за государя расписался Иван Алексеевич (перед тем молодой человек продемонстрировал всем, насколько его почерк совпадает с почерком Петра II). Второй экземпляр остался неподписанным. Участники совещания поручили брату царской невесты в удобный момент подсунуть документ больному мальчику на апробацию. В случае срыва идеального сценария Долгоруковы намеревались выдать за подлинный фальшивый тестамент{48}.

Зачем Григорьевичи осмелились на явную авантюру, понятно. Никто из них не хотел покидать с таким трудом завоеванные властные вершины. Однако что подтолкнуло умного и опытного дипломата Василия Лукича Долгорукова одобрить дерзкий план? Чувство фамильной солидарности?! Навряд ли. Князем двигало нечто иное, и можно с большой долей уверенности утверждать: шестидесятилетний член Верховного Тайного Совета думал использовать императрицу Екатерину Алексеевну Долгорукову в качестве бессловесной марионетки, содействующей введению в России республиканской формы правления на манер шведской модели. Просвещенный аристократ из рода Долгоруковых и не подозревал о том, что его коллега по Верховному Тайному Совету – Д. М. Голицын – замышляет в преддверии избрания нового царя то же самое. Правда, с одним отличием. Если Василий Лукич стремился привлечь к законодательной работе с правом решающего голоса депутатов от шляхетства и военных, то Дмитрий Михайлович считал достаточным наделить представителей дворянства и генералитета полномочиями чисто совещательными.

Таким образом, двум концепциям – демократической и авторитарной – предстояло схлестнуться в жестком поединке сразу же после обнародования имени преемника Петра II. Ввиду того, что важная для российского государства проблема рассматривалась бы в узком кругу коллегии верховников, судьба империи всецело зависела от расстановки сил в высшем властном органе. На 17 января 1730 года шансы В. Л. Долгорукова выглядели предпочтительнее. Из пяти первых министров Остерман, бесспорно, уклонился бы от обсуждения подобного проекта. Головкин, как обычно, примкнул бы к большинству. А большинством при данном раскладе являлся дуэт В. Л. и А. Г. Долгоруковых. Д. М. Голицыну, следовательно, надеяться было не на что{49}.

Однако вечером 17 января Василий Лукич Долгоруков допустил роковую ошибку, которой не преминул воспользоваться оппонент – князь Голицын. Конечно, воцарение Екатерины Долгоруковой в значительной степени облегчало, если не гарантировало, торжество идей видного петровского дипломата. Но с другой стороны, крах рискованной затеи с царской невестой мог дискредитировать реформатора и привести к утрате лидирующих позиций в Совете: альянс на волне возмущения пока не сплотившихся друг с другом Голицына, Остермана и Головкина одолел бы долгоруковскую пару. Между тем личность нового императора для В. Л. Долгорукова имела мало значения. Ведь он намеревался опираться в первую очередь на общество, среди которого нашлось бы множество людей, готовых помочь предприимчивому министру с реорганизацией государственного устройства России (монархического до 19 января 1730 года и коллегиального с 19 января по 25 февраля 1730 года). И кто бы ни взошел на престол, общественная поддержка защитила бы лидера конституционалистов от любых реставрационных поползновений. Именно так в 1720 году в Швеции властью овладел канцлер Арвид Горн. Василий Долгоруков наверняка первым возглавил бы Россию в ранге полновластного премьер-министра при декоративной императрице, не соблазни его обреченная на неудачу инициатива родственников.

Что же случилось вечером 17 января? В Москву примчался Василий Владимирович Долгоруков. Прославленный фельдмаршал вместе с братом Михаилом Владимировичем, не мешкая, навестил жилище А. Г. Долгорукова, где им обрисовали складывающуюся ситуацию: император при смерти; ради сохранения нынешнего положения и влияния семьи надо добиваться провозглашения царицей дочери Алексея Григорьевича. Агитировали гостей трое: Василий Лукич, Иван и Сергей Григорьевичи (хозяин дома, поприветствовав обоих, отлучился в Лефортовский дворец). Но красноречие родни не вызвало у Владимировичей энтузиазма. Фельдмаршал ответил без обиняков: «Чтобы княжне Катерине после Его Величества быть наследницею статца не можно, понеже она за Его Величеством в супружестве не была!»

Григорьевичи напомнили прямодушному военному о преображенцах, которыми тот командовал. Василий Владимирович наотрез отказался поднимать гвардейский полк, заметив, что солдаты не подчинятся ему, а просто убьют своего шефа, как мятежника. Максимум, с чем мог согласиться фельдмаршал: признать Екатерину Алексеевну императрицей, если о том соизволит распорядиться непосредственно Петр II. Слова военачальника и солидарного с ним брата, разумеется, не понравились прочим Долгоруковым. Василию и Михаилу Владимировичам довелось услышать немало упреков и нареканий в собственный адрес. Они не оставались в долгу. Наконец оба, не стерпев обидных укоров, развернулись и ушли. Важные переговоры завершились полным крахом. А главное, клан Долгоруковых раскололся на две партии, вследствие чего мгновенно изменился и общий расклад сил в Верховном Тайном Совете. Причем в крайне невыгодную для Василия Лукича сторону, ибо Григорьевичи, упрямо настаивая на кандидатуре Екатерины Алексеевны, фактически вынудили двух влиятельных сородичей искать сочувствия в противоположном лагере. В результате два оскорбленных сановника отправились к Д. М. Голицыну и обо всем ему рассказали.

Так конкурирующая фракция проведала об амбициозном плане соперника. Ей не составило труда принять контрмеры. Когда 18 января И. А. Долгоруков попробовал проскользнуть с вожделенной бумагой к постели умиравшего монарха, у него ничего не получилось. Не дремавший Остерман надежно перекрыл подступы к несчастному мальчику, и фаворит не сумел пообщаться с государем тет-а-тет. В итоге Екатерина Долгорукова не обзавелась законным способом восхождения на трон. Обманным путем достичь цели Долгоруковым также не удалось. Вечером 18 января В. В. Долгоруков вновь приехал в особняк Головина и официально предупредил Алексея Григорьевича с братьями, чтобы «они от намерения своего ко учинению наследства дочери ево, князь Алексеевой, отстали», ввиду того что императрицей решено избрать Анну Иоанновну, герцогиню Курляндскую. Отец царского любимца не без удивления воскликнул: «Она ныне во отлучении, и сомнение имеем, дабы за отлучением не было какова смятения!» Фельдмаршал успокоил вельможу: смятений не предвидится, хотя избранница и обретается далеко от Москвы. Григорьевичи неохотно с поражением смирились. От имени всех Алексей Григорьевич заверил родственника, что они спорить с общим мнением не станут и кандидатуру Анны Иоанновны поддержат.

После отъезда фельдмаршала хозяин дома поспешил в располагавшийся за Яузой Лефортовский дворец, забрал у сына обе духовные и по возвращении на квартиру в присутствии Ивана и Сергея Григорьевичей сжег бумаги в камине{50}. Так закончился первый раунд политической борьбы за наследство юного царя. Дуэль возобновилась во втором часу ночи 19 января 1730 года, как только Петр II умер. Правда, на сей раз личность номинальной августейшей особы уже никого не интересовала. Баталию обе партии повели исключительно за власть и за то, какой модели правления быть в России.

* * *

Пять членов Верховного Тайного Совета с позднего вечера 18-го числа до последней минуты жизни царственного отрока стояли в комнате у постели умиравшего. И лишь когда душа мальчика отлетела в мир иной, все министры, кроме А. И. Остермана, перешли в одну из смежных «особливых камор». С вице-канцлером в апартаменте государя оплакивать кончину внука осталась бабушка подростка – Евдокия Федоровна (вначале Остерман и Голицын думали ее возвести на трон, но первая супруга Петра Великого не пожелала царствовать). Впрочем, Андрей Иванович приглядывал за убитой горем женщиной недолго и вскоре присоединился к коллегам. Сразу же, как уведомился о провозглашении Анны Иоанновны новой императрицей без каких-либо возражений с чьей-либо стороны. Барон Остерман отправился в заветную комнату, полагая, видимо, что кульминация заседания позади и ничего сверхважного на нем больше не произойдет. Он сильно ошибался. Вице-канцлер появился в покое в самый ответственный момент: среди пяти министров (пятый – М. В. Долгоруков) и двух фельдмаршалов постепенно разгоралась довольно острая полемика.

Перед ними на столе лежали два сенсационных документа. Первый, озаглавленный «Способы», выложил на бархатную скатерть Василий Лукич Долгоруков. Второй, без названия, представил Дмитрий Михайлович Голицын. Остерман от неожиданности, наверное, долго не мог прийти в себя: ему выпало участвовать в обсуждении двух проектов конституции, предусматривающих введение в России республиканской формы правления. Оба варианта исходили из одинаковой структуры высших органов власти. Исполнительные полномочия вверялись Верховному Тайному Совету, которому надлежало руководить страной при помощи Сената и Собрания выборных от шляхетства. Не состыковались авторы только по одному, самому принципиальному пункту: кому заниматься законотворчеством. Д. М. Голицын считал, что законодательство – тоже прерогатива правительства, а шляхетство лучше ограничить совещательными правами: «…когда случитца какое новое и важное дело, то для оного имеет Верховное Собрание [то есть Верховный Тайный Совет. – К.П.] для совету и разсуждения собирать Сенат, генералитет и статцких… и знатное шляхетство…»{51}

В. Л. Долгоруков, наоборот, в сфере принятия законов выступал за активное сотрудничество министров с депутатами от дворян, военных и чиновников. Князь ратовал за учреждение законодательной палаты из двадцати – тридцати депутатов от шляхетства и генералитета, работающих на постоянной основе, и четырех – шести периодически сменяемых депутатов от ведомств или непривилегированных сословий: «2… чтоб избрали ис… шляхетства годных и верных Отечеству людей от дватцати до тритцати человек. И утвердили б их письменно так, что оне… к ползе Отечества сочинят и утвердят и то имеет вечно, твердо и нерушимо быть… 4. Те избранные особы имеют сочинять все, что к правлению всего государства принадлежит и что оне вымыслить могут к ползе Отечества…»

Законопроект могли выдвинуть и Палата, и Сенат, и Верховный Совет. Однако первым его рассматривала и утверждала Палата депутатов. Второе чтение депутаты проводили совместно с Сенатом. И лишь при третьем чтении к дебатам подключались члены Верховного Совета. Поразительна идея о временных депутатах от коллегий, контор и сословий (кстати, до сих пор нигде и никем не апробованная): при изучении в Палате очередного законопроекта, напрямую касающегося того или иного ведомства (например, Синода) или сословия (допустим, купеческого), от заинтересованной организации (коллегии, канцелярии, гильдии и т. д.) в Палату на период обсуждения документа делегируется несколько полноправных выборных, которые трудятся над ним наравне с прочими депутатами. Мандат этой группы утрачивает силу, и она отзывается из Палаты после окончательного одобрения закона, а на ее место заступают другие профессионалы, консультация которых требуется при составлении какого-то нового нормативного акта. Выгода от инициативы очевидна. Если при постатейном или при голосовании в целом мнение основного депутатского корпуса разделится пополам, судьбу параграфов или всего постановления решат специалисты{52}.

Неизвестно, как протекала дискуссия на том историческом заседании Верховного Тайного Совета. Но, похоже, по ходу споров чаша весов понемногу склонилась в пользу В. Л. Долгорукова. И, по-видимому, обнаружив это, Д. М. Голицын в качестве председательствующего (именно он огласил имя новой императрицы) настоял на переносе с ночи на утро принятия за основу одного из двух проектов. Далее министры быстро и без особых препирательств сформулировали перечень полномочий, которые надлежало изъять из ведения царицы и передать в сферу компетенции Верховного Тайного Совета и его фактического главы. Торопясь зафиксировать кондиции на бумаге, сановники вышли из совещательной комнаты в «палату ту, которая пред тою, где Его Императорское Величество скончался», вызвали к себе из государева покоя помощника Остермана Василия Васильевича Степанова. Тот, сев за маленький столик, записал под диктовку вельмож предварительные статьи условий приглашения Анны Иоанновны на российский трон.

Тайный советник едва успевал водить пером по листу, стараясь улавливать суть в бесчисленных восклицаниях министров, обращавшихся к нему наперебой. Чаще кого-либо он слышал голоса Василия Лукича и Дмитрия Михайловича. Но даже их слова в возникшей сумятице не всегда удавалось понять. Наконец кто-то догадался прикрикнуть на всех и утихомирить шумную компанию, после чего с подачи Г. И. Головкина верховники поручили В. Л. Долгорукову объявлять «пункты» и попросили А. И. Остермана поправлять в случае нужды стиль лаконичных княжеских фраз. С той минуты разноголосица более не мешала чиновнику Иностранной коллегии, и Степанов быстро перенес на бумагу восемь прерогатив, которые изымались у монарха наследственного в пользу новых институтов власти – монарха выборного, то есть одного из членов Верховного Тайного Совета, и собрания депутатов от дворянства и военных:

«1. Ни с кем войны не всчинать.

2. Миру не заключать.

3. Верных наших подданых никакими податьми не отягощать.

4. В знатные чины, как в статцкие, так и в военные сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и протчим войскам быть под ведением Верховного Тайного Совета.

5. У шляхетства живота и имения без суда не отнимать.

6. Вотчины и деревни не жаловать.

7. При дворе своем придворных чинов из иноземцов не держать.

8. Государственные доходы в расход не употреблять»{53}.

Кто же из восьмерки реально претендовал на эти полномочия, если не целиком, то хотя бы частично? Судя по всему, при разъезде участников совета часу в четвертом утра по домам на короткий перерыв (до девяти часов пополуночи) большинство смотрело именно на В. Л. Долгорукова как на будущего лидера страны и симпатизировало его демократической программе.

Между тем сам Василий Лукич предпочел не терять время зря и употребил часы отдыха на разработку схемы двухступенчатых выборов членов Верховного Тайного Совета, обкатать которую планировалось при избрании пяти дополнительных министров. Решать кадровый вопрос надлежало совместно двум коллегиям выборщиков (от шляхетства и генералитета), Сенату и Совету. Автор проекта особо подчеркивал, что избирательная система должна учитывать настроения всех политически активных слоев российского общества: «Сей способ, видитца, болше может удоволствовать народ. Толко может причинить и трудности от несогласия и надобно чаять, что и без ненарекания будет от тех, которые к тем выборам допущены не будут. На сие потребно разсуждение Верховного Совета, как бы вышепомянутых трудностей и нарекания убегнуть… Надобно наитить способ… чтоб тот выбор и полная их [депутатов. – К.П.] мочь были тверды, также чтоб тем выбором не зделать разногласия и от того шуму и нарекания в народе»{54}.

Итак, родовитый петровский дипломат практически завершил, ориентируясь на шведский и британский образцы, проектирование российской модели республики с сохранением императрицы в качестве символической фигуры: исполнительной властью распоряжается Верховный Совет; законодательной – две палаты (верхняя – Сенат; нижняя – Собрание выборных). Реформатору оставалось более четко обозначить права Верховного Совета, дабы предотвратить или по крайней мере свести к минимуму конфликты между двумя ветвями власти из-за пересечения сфер компетенции. Однако Василий Лукич этого не сделал. Точнее, не успел сделать. Пока он готовил к утреннему заседанию Верховного Тайного Совета очередной приятный сюрприз, произошло событие, в корне изменившее ситуацию внутри правительства.

Д. М. Голицыну – человеку честолюбивому и амбициозному – очень хотелось сжать в собственном кулаке бразды правления российского государства. Ему было тяжело наблюдать за тем, как власть, о которой князь грезил долгие годы и которая глубокой ночью 19 января 1730 года наконец, оказалась у него, вдруг через какие-то полчаса или час выскользнула из рук и устремилась к иной персоне. Все решилось в одно мгновение. Голицын предложил соратникам взять всю ответственность за империю на себя. Это им не слишком понравилось: больно рискованно! Зато инициатива Долгорукова – привлечь к управлению страной выборных от шляхетства – пришлась по сердцу министрам. Опереться на народ и сообща с ним вершить судьбу родной державы куда безопаснее. Особенно если есть яркий лидер, умеющий вести диалог с обществом. В. Л. Долгоруков вполне годился на роль такого лидера. Потому-то участники заседания по ходу прений и переметнулись от менее к более перспективному претенденту в вожди.

Но Дмитрий Михайлович был не из числа тех, кто сразу капитулирует. Ведь голосование по двум проектам конституции ночью 19 января не состоялось. А значит, шанс переиграть конкурента у Голицына еще существовал. Князь точно оценил обстановку и ударил по самому уязвимому месту соперника: в антракте между ночным и утренним совещаниями он побеседовал с глазу на глаз с Василием Владимировичем Долгоруковым. О чем конкретно вели речь два сановника, мы не знаем. Но настораживает один примечательный факт. Феофан Прокопович и Вестфален прямо, Лефорт глухо обвинили А. Г. Долгорукова в том, что он ночью 19-го числа демонстрировал министрам «некое письмо, якобы Петра II завет» и домогался скипетра для княжны Екатерины Алексеевны Долгоруковой. Иначе повествует о сем эпизоде герцог де Лирия: отец фаворита на ночном консилиуме, «видя невозможность добиться короны для своей дочери, по нужде сделался добросовестным и сказал, что… так как брак не совершился, то невеста и не имеет претензии, и что пусть подумают, на ком остановиться»{55}.

Кто же прав? Испанец де Лирия. Алексей Григорьевич ничего не демонстрировал верховникам, ибо сжег духовные вечером 18 января. Кроме того, князь с братьями, осознав утопичность опрометчивого намерения, тогда же пообещал фельдмаршалу Долгорукову поддержать кандидатуру герцогини Курляндской. Причин для вероломства за истекшие до заседания часы не возникло. Так что и архиепископ, и оба дипломата заблуждались, осуждая опального аристократа за то, чего он не делал. Однако кому-то все-таки понадобилось обмануть уважаемых людей. Кому и зачем? Из пяти очевидцев события – Д. М. Голицына, М. М. Голицына, В. В. Долгорукова, М. В. Долгорукова и Г. И. Головкина – пользу из подобной лжи извлечь мог только Дмитрий Михайлович, который в ту пору очень нуждался в скорейшей дискредитации В. Л. Долгорукова. Вот и родилась спасительная идея: бросить тень на оппонента путем публичной компрометации тесно связанных с ним Григорьевичей. Удар по вторым неминуемо подрывал авторитет первого и позволял со временем одолеть конкурента.

Все зависело от позиции В. В. Долгорукова. Удастся Голицыну перетянуть фельдмаршала на свою сторону, тандем А. Г. и В. Л. Долгоруковых потерпит поражение. Нет – с пьедестала сойдет Дмитрий Михайлович. Как обрабатывал хитрый царедворец честного военного? Вероятно, напомнил собеседнику о неприятной ссоре родственников в доме Головина третьего дня, а потом обратил внимание на демократическую программу Василия Лукича – отличную уловку, которую тот, конечно, придумал для примирения с Владимировичами. Без союза с ними дипломат не сумеет подмять под себя членов Совета и превратиться в русского Кромвеля. Возможно, в разговоре прозвучали и другие аргументы, но так или иначе, а князь-политик убедил князя-солдата в собственной правоте и окончательно настроил шефа преображенцев против сиятельного тезки. И, похоже, впечатления от недавней перебранки с бессовестными защитниками государевой невесты в первую очередь повлияли на решение фельдмаршала раз и навсегда примкнуть к Д. М. Голицыну. Последний мог торжествовать. Теперь ему ничто не мешало разгромить соперника и, принародно разоблачив закулисные махинации Григорьевичей, поставить крест на либеральных долгоруковских проектах.

* * *

В десятом часу пополуночи 19 января 1730 года Кремль запрудило большое число карет и колясок. Господа сенаторы, сиятельные князья и графы, архиепископы и архимандриты, тайные, действительные и просто статские советники вперемешку с генералами и бригадирами поднимались по лестницам и направлялись в Мастерскую палату, где их ожидали первые лица государства – три члена Верховного Тайного Совета (Д. М. Голицын, В. Л. Долгоруков и Г. И. Головкин), три фельдмаршала (М. М. Голицын, В. В. Долгоруков и И. Ю. Трубецкой), три действительных тайных советника (М. В. Долгоруков, И. А. Мусин-Пушкин и И. Ф. Ромодановский). Сперва в зал пригласили светских особ. Перед ними выступил Д. М. Голицын, который уведомил военных и чиновников о смерти Петра II и об избрании императрицей Анны Иоанновны. Далее князь спросил у собравшихся: «Согласны ль тому?» Толпа тут же выдохнула: «Согласны!» После чего всем велели разойтись. Затем в палату позвали духовенство. Архипастырей ознакомили с двумя ключевыми новостями аналогичным образом.

Когда священники покинули помещение, началось самое интересное – вторая часть прерванного под утро чрезвычайного заседания Верховного Тайного Совета. Предстояло утвердить кондиции и посредством выбора из двух форм правления наилучшей назвать имя предводителя. В. В. Степанов приготовился зачитать судьбоносные восемь пунктов, В. Л. Долгоруков – заинтриговать коллег сочиненной наскоро системой избрания исполнительного органа власти. Д. М. Голицын на совещание пришел тоже не с пустыми руками. По-видимому, от него и исходила инициатива, которую никто бы не посмел отвергнуть: «по силе… кондицей» (где число министров определено в восемь человек) придать двум уважаемым фельдмаршалам – М. М. Голицыну и В. В. Долгорукову – статус полноправных членов Верховного Тайного Совета.

Неизвестно, понимал ли в те драматические мгновения Василий Лукич Долгоруков, что кооптация двух родовитых военных в состав правительства грозит ему западней. Однако в любом случае он вряд ли возражал. Это бы выглядело не очень хорошо для претендента на лидерство. Итак, М. М. Голицын стал шестым, В. В. Долгоруков – седьмым главным российским министром. С того момента в прениях участвовали пять верховников (Д. М. Голицын, В. Л. Долгоруков, Г. И. Головкин, М. М. Голицын, В. В. Долгоруков) с правом решающего и два (М. В. Долгоруков и И. Ю. Трубецкой) с правом совещательного голоса. А. И. Остерман и А. Г. Долгоруков в Мастерскую палату не приехали. Дела вынудили обоих задержаться в Лефортовском дворце.

Нетрудно заметить, что после увеличения числа советников господствующее положение в управлявшей страной коллегии сразу же завоевал Д. М. Голицын. Если до того Г. И. Головкин, помятуя о дуэте В. Л. и А. Г. Долгоруковых, не отважился бы потакать честолюбивому князю, то в новой обстановке канцлер сориентировался быстро. Как только он уразумел настроение центральной фигуры – В. В. Долгорукова – Василий Лукич в ту же секунду очутился в абсолютном меньшинстве. Четверо против одного. О таком преимуществе Голицын, скорее всего, и не мечтал. Но оно появилось, и Дмитрий Михайлович незамедлительно воспользовался им. Министры проголосовали и назначили В. Л. Долгорукова главой делегации, отправлявшейся в Митаву, чтобы известить герцогиню Курляндскую об избрании ее царицей, поднести ей на подпись кондиции и сопроводить августейшую особу до Москвы. Конкурент с почетом выпроваживался из столицы недели на три, дабы не препятствовал укреплению позиций Голицына. Что касается «Способов» и свежеиспеченного приложения к ним, то о них более не вспоминали, отослав в архив. А кондиции с поправками обоих соперников пять сановников апробировали и отдали черновик Степанову, который с подчиненными оформил документ, как должно.

Потом министры пообщались с малороссийским гетманом Даниилом Павловичем Апостолом, царевичем Грузинским Бакаром Вахтанговичем, приказали бригадиру Федору Полибину расставить караулы на московских дорогах и без паспортов с печатью Верховного Совета никого из города не выпускать. Исчерпав повестку дня, верховники разъехались по домам. Степанов потратил полсуток на канцелярскую работу, визиты к членам Совета за подписями, выправку паспортов и подорожных для делегации. Около восьми часов пополудни тайный советник примчался к Василию Лукичу и вручил ему все необходимое для поездки. Долгоруков, покорившийся воле большинства, в тот же вечер в компании капитан-командора Михаила Михайловича Голицына-младшего (генерал-адмирала и президента Адмиралтейской коллегии при Елизавете Петровне), а также генерал-майора Михаила Ивановича Леонтьева отправился из Москвы к рижскому кордону{56}.

Дуэль двух сиятельных министров за первенство в правительстве, длившаяся менее двадцати часов, завершилась. Никто, кроме десятка посвященных лиц, о ней не ведал и не узнал. Москвичи даже не подозревали о политических страстях, бушевавших за закрытыми дверями Лефортовского дворца и Мастерской палаты. Между тем четыре человека втайне решили судьбу страны, не спрашивая мнения тех, от имени которых фактически выступали.

Неважно, по каким мотивам, но они побоялись вынести на суд общества проблему первостепенного значения: лишать Романовых всех их полномочий или нет; а если да, то что предпочесть – коллегиальную или единоличную диктатуру или разделение властей. В подобных обстоятельствах уклоняться от диалога с подданными – сродни игре в рулетку. Политическая апатия соотечественников гарантирует успех любой комбинации. Однако малейшая активность сограждан способна перечеркнуть все усилия. Особенно когда позиции верхов и низов не совпадают…

Д. М. Голицын 19 января чересчур увлекся борьбой за лидерство. Князь, очевидно, не задумывался над тем, с чем после победы столкнется 20 января. А 20 января перед Дмитрием Михайловичем встала непростая дилемма: объявлять народу о пунктах или не объявлять? Из первого вопроса неизбежно вытекал второй: а как люди отреагируют на это? Одобрят, возразят или начнут выдвигать другие, встречные предложения? И понял вдруг князь главное: не справиться ему со стихией, которая может захлестнуть столицу после официального оглашения кондиций. Увы, не обладал он талантами публичного политика, в отличие от В. Л. Долгорукова. Следовательно, обращение за поддержкой к шляхетству в конечном итоге сулило триумф не Голицыну, а поверженному накануне конкуренту. Тот по возвращении из Митавы окунулся бы в знакомую по Швеции и Польше атмосферу споров и дискуссий, оповестил бы всех о своей демократической программе и, естественно, будучи членом Совета, превратился бы в центр притяжения сторонников реформы государственного устройства на основе принципа разделения властей. Тогда Дмитрию Михайловичу с его авторитарными замашками пришлось бы уйти, с чем честолюбивый князь согласиться никак не мог.

Ни 20, ни 21, ни 22 января, ни в другие дни Верховный Совет не проронил ни слова о посланных в Курляндию восьми статьях. Поколебавшись, Голицын пожелал опереться не на общество, а на Анну Иоанновну, которая якобы сама захотела даровать империи конституцию. В результате инициатор политической реформы поставил себя в полную зависимость от милости императрицы. Странное поведение лидера, чего-то выжидающего и теряющего время, уповая на пассивность Анны, обеспокоило В. В. Долгорукова. Фельдмаршал призывал соратников, не мешкая, обнародовать заветные пункты, ибо по прибытии во Всесвятское царицу обязательно предупредят о лукавстве верховников, внушающих монарху одно (кондиции, мол, воля нации), а обществу другое (кондиции по доброте душевной жалует дворянству государыня). И сомнительно, что Анна Иоанновна, обнаружив обман, станет потакать обманщикам…

Голицыны к уговорам В. В. Долгорукова не прислушались. Не учли братья и мнение А. Г. Долгорукова, в общем-то, солидарного с родственником. Глава правительства проигнорировал рекомендации коллег, ибо надеялся с помощью одного маневра вырваться из ловушки, в которую по неосторожности угодил. Князю требовалось письмо курляндской затворницы с одобрением кондиций, дабы очертить им рамки всенародного обсуждения наилучшей формы правления. Ввиду отказа императрицы от власти вести речь о конституционной или абсолютной наследственной монархии не имело смысла. Значит, оценивать надо было выгоды республики в различных ее вариантах. За неделю-полторы (до приезда В. Л. Долгорукова) Дмитрий Михайлович думал выяснить общественные взгляды, подогнать наиболее близкие его точке зрения под собственные намерения, и затем, сославшись на проекты, внесенные дворянством в Совет, убедить Анну Иоанновну в том, что кондиции – чаяния масс, а не «затейка» узкой группы властолюбивых министров. В своих расчетах Голицын-политик не учел одного – истинные настроения этих самых масс, которые, к сожалению или к счастью, не совпадали с планами его сиятельства{57}.

* * *

20 января 1730 года Верховный Тайный Совет сформировал комиссию из шести человек по организации похорон Петра II, в которую вошли обер-церемониймейстер Габихсталь, действительный статский советник Зыбин, статский советник Татищев, гоф-интендант Мошков, камер-цалмейстеры Кайсаров и Гербер. Курировал работу чиновников больной или притворявшийся с 19 января больным А. И. Остерман. С ним-то и сносились заочно или общались лично самые активные члены шестерки – Алексей Кириллович Зыбин и Василий Никитич Татищев, два приятеля и некогда сослуживца по. Берг-коллегии{58}.

Нетрудно догадаться, что в первую встречу с бароном они беседовали не только о печальной миссии, возложенной на них. И президент Берг-коллегии, и один из командиров Московской Монетной конторы наверняка расспросили высокопоставленную особу о случившихся ночью 19-го числа в Лефортовском дворце событиях. Андрей Иванович, встревоженный далеко идущими замыслами Голицына, разумеется, рассказал подопечным то, что посчитал нужным рассказать, и прежде всего о кондициях, а также о желании бывшего киевского губернатора, присвоив себе все императорские прерогативы, превратиться в некоронованного самодержца России.

О долгоруковской концепции реформы вестфалец, по-видимому, умолчал. Ведь Зыбин с Татищевым – люди прекрасно образованные, ранее посетившие ряд иноземных держав с разным государственным устройством. Оба могли во время путешествий проникнуться симпатией к демократическому опыту Англии, Швеции, Голландии или Польши. Тогда любое упоминание о проекте Василия Лукича, не исключено, побудило бы и одного, и второго пойти на союз с либеральным дипломатом. За ними потянулись бы прочие противники абсолютизма. Глядишь, вокруг князя соберется сильная партия, с которой не совладает ни Голицын, ни сам Остерман, надеявшийся тем или иным способом предотвратить установление в Российской империи республики. Однако если дуэту внушить, что демократической альтернативы нет, а есть лишь жесткий выбор между тотальной диктатурой Голицына и привычным абсолютизмом династии Романовых, то два советника, несомненно, примкнут к твердым приверженцам самодержавия и увлекут за собой десятки других почитателей зарубежных парламентских систем.

Не раз и не два, похоже, Андрей Иванович разговаривал по душам с Зыбиным и Татищевым, склоняя друзей к созданию антиголицынской коалиции. Потенциальные союзники колебались несколько дней. И, вероятно, неспроста Василий Никитич 23 января тщательно изучал шведскую конституцию, а 24 января спрашивал у шведского резидента Дитмара тексты приложений к основному закону королевства, предупредив иностранца, чтобы тот никому (в первую очередь Остерману) не сообщал об этом. Возможно, статский советник Татищев все же проведал об инициативах В. Л. Долгорукова, одним из источников для которых послужила та же Швеция (проинформировать историка мог зять Г. И. Головкина П. И. Ягужинский, отвечавший за снабжение погребальной процессии достаточным количеством карет и лошадей){59}. Но отсутствие Василия Лукича в Москве не позволило Татищеву обсудить животрепещущую проблему с министром тотчас. В то же время медлить с принятием решения было нельзя. Позиции Голицына постепенно упрочивались. А согласие императрицы с ультиматумом верховников грозило окончательно переломить ситуацию в пользу Дмитрия Михайловича, ибо пассивность сторонников демократической республики и очевидная слабость проабсолютистской фракции помогли бы авторитарному князю достичь главной цели. Играя на разобщенности оппозиции, он добился бы от растерянного общества поддержки и тем самым нейтрализовал бы царицу. Торжество диктатора стало бы неизбежным, что, естественно, не устраивало ни Татищева, ни его товарища Зыбина, ни многих их единомышленников.

В итоге всем поборникам свободы довелось выбирать из двух зол меньшее. И большинство в двадцатых числах января признало необходимым объединиться с Остерманом, дабы воспрепятствовать появлению в России доморощенного Кромвеля или нового Годунова. Среди тех, кто после длительных раздумий и дискуссий в кругу друзей и знакомых сблизился с партией Анны Иоанновны, – десятки вельмож, гвардии офицеров и обыкновенных дворян, живших в Белокаменной или приехавших в город на несостоявшуюся свадьбу Петра II с Е. А. Долгоруковой: В. Н. Татищев, А. К. Зыбин, А. М. Черкасский, А. И. Шаховской, И. Ф. Барятинский и другие влиятельные и не очень персоны, в том числе даже клан Головкиных (сыновья канцлера и зять – П. И. Ягужинский). Поведение Д. М. Голицына в те январские дни вполне подтверждало актуальность формирования мощного проаннинского блока. Саксонский резидент И. Лефорт в депеше от 5 (16) февраля 1730 года весьма точно охарактеризовал остроту момента: «Хотят уничтожить самодержавие… а Верховный Тайный Совет сам же действует совершенно деспотически. Он решает дела, не спросясь никого, будто неответственное государственное учреждение. Этот опрометчивый образ действия открывает глаза народу и подкрепляет его в приверженности к стародавнему и обыклому. Все эти олигархические идеи выходят от Дмитрия Голицына, человека… опасного в своих затеях… Со времени Петра I он постоянно имел в виду ограничить самодержавие. Но это его желание казалось другим просто желанием совершенно присвоить его себе»{60}.

Впрочем, нашлось меньшинство, не захотевшее поступаться принципами. Около двадцати россиян, занимавших высокие посты в гвардии, Сенате и прочих гражданских структурах, не потеряли надежды поправить дело, отыскав взаимоприемлемый компромисс с Голицыным. Возглавляли группу Сергей Григорьевич Долгоруков, майор-преображенец Михаил Афанасьевич Матюшкин и майор-семеновец Иван Ильич Дмитриев-Мамонов. Цель преследовали единственную: убедить Дмитрия Михайловича взять на себя реализацию программы В. Л. Долгорукова. Жест – благородный, но бесперспективный. Конечно, Голицын хорошо понимал, насколько выгодно ему пойти по стопам конкурента. Более того, первые два-три дня князь всерьез примеривался к роли демократического лидера. 21 января он проконсультировался с Георгом Вестфаленом относительно того, какой из вариантов парламентской республики – английский или шведский – «самый подходящий» для России. Датчанин указал на шведскую модель, ожидая услышать мнение русского аристократа. Тот же, ничего больше не говоря о наболевшем, поспешно распрощался с собеседником. Такая, не слишком любезная, реакция министра вполне объяснима. Посланник, выбрав Швецию, невольно напомнил главе Совета об удаленном из Москвы сопернике (ездил туда послом в 1726-1727 годах), умевшем в отличие от коллеги «обращаться с людьми», что, по свидетельству английского резидента К. Рондо, «приобрело ему [Долгорукову] расположение у лиц всех состояний». Да, не стой Василий Лукич на пути Дмитрия Михайловича, Голицын, скорее всего, попытал бы счастье на демократической ниве. Однако фортуна рассудила иначе, и отчаянные усилия одного дипломата и двух гвардии майоров были заранее обречены на неудачу{61}.

Кстати, читателя не должна смущать классификация английской и шведской форм правления середины XVIII века как парламентских республик. Наличие в них коронованных особ – короля Георга II в Англии и короля Фридерика I в Швеции – еще не признак того, что политические системы данных государств – конституционные наследственные монархии. Для определения подлинной картины нужно знать две вещи. Во-первых, кому принадлежит исполнительная власть. Во-вторых, кто издает законы. В 1730 году и в первой, и во второй стране законотворчество являлось прерогативой представительных органов – палаты лордов и палаты общин в Англии и четырехсословного (собрания дворянства, духовенства, мещан и крестьян) риксдага в Швеции.

Установление персоны, контролирующей распорядительные полномочия, – проблема более сложная. На словах и в Лондоне, и в Стокгольме наследственный монарх почитался как фигура, доминирующая в ключевой ветви власти. На практике короли в лучшем случае имели право совещательного голоса, а в худшем довольствовались функцией гусиного пера, обязанного безропотно подписывать любые документы, исходящие от собственного правительства (лондонского кабинета министров или стокгольмского риксрода), которое целиком зависело от депутатов обеих палат в Англии и риксдага в Швеции.

Таким образом, в 1730 году и в скандинавской державе, и в Великобритании форма власти по основным параметрам совпадала с той, которая ныне господствует почти во всех государствах Европы, – демократической республикой. Но если сейчас, за редким исключением, сразу видно, кто стоит у руля – избранный парламентом премьер-министр (и в королевской Англии или Швеции, и в президентской Германии или Венгрии), то в пору дебюта на политической сцене тех, кого по праву надо бы называть выборными монархами (в противоположность королям и императорам – монархам наследственным), подобная ясность с главной должностью государства существовала не везде.

В Швеции догадались ее обозначить, учредив пост канцлера, а в Англии – нет. До 1760 года, пока король Георг III не вернул себе исполнительную власть, первую скрипку в британском правительстве могли играть и первый лорд Казначейства, и статс-секретарь Северного департамента (с 1782 года министр иностранных дел), и статс-секретарь Южного департамента (с 1782 года министр внутренних дел). Что касается 1730 года, то Шведским королевством тогда руководил канцлер Арвид Горн, а Британией – первый лорд Казначейства Роберт Уоллпол{62}.

* * *

Как только в конце января началось формирование антиголицынской коалиции, над честолюбивым князем нависла новая опасность, на сей раз в лице А. И. Остермана. Хворавший неведомо чем вице-канцлер, хоть и лежал, не поднимаясь, в постели, ситуацией в Белокаменной владел очень хорошо. Когда ночью 19-го числа в Лефортовском дворце верховники горячо спорили о будущем России, Андрей Иванович в дебаты не вмешивался. Зато внимательно наблюдал за разгоравшимся конфликтом между Голицыным и Долгоруковым. На утреннее заседание в Кремле барон Остерман не поехал. С перечнем кондиций и двумя подходами к реформе государственного устройства он уже ознакомился, а имя победителя ему и так сообщил бы кто-нибудь из секретарей.

И к авторитарной, и к демократической модели республики барон относился отрицательно. Ведь первая таила в себе деспотизм еще более жестокий, чем абсолютизм Романовых, а вторая могла стать причиной нескончаемых межпартийных дрязг и политических кризисов, подрывающих стабильность и прочность государства. Как устранить надвигающуюся на империю угрозу? Этого на рассвете 19 января Остерман не ведал. Тем не менее один верный шаг сделал. Судя по всему, по его просьбе один из братьев Левенвольде снарядил в Курляндию надежного слугу с посланием для Анны Иоанновны, раскрывавшим герцогине обстоятельства избрания ее царицей. Кроме того, в нем содержалась рекомендация согласиться с требованиями Верховного Совета и подписать кондиции, которые при благоприятной конъюнктуре всегда можно отменить.

О том, что конъюнктура действительно складывается благоприятная, вице-канцлер узнал днем 19 января. Сперва секретарь Иван Богданов, а позднее тайный советник Василий Степанов доложили о результатах утреннего совещания правительства. Весть о назначении В. Л. Долгорукова главой делегации не оставляла сомнений: Д. М. Голицын одержал верх над соперником, то есть концепция авторитарной республики восторжествовала, что неминуемо должно вызвать среди дворянства брожение и возмущение. Протестами барон и намеревался воспользоваться, мобилизовав недовольных на защиту законных прав Анны Иоанновны{63}.

19 января судьба опять улыбнулась Андрею Ивановичу: Голицын поручил ему надзирать за подготовкой похорон скончавшегося императора. К больному вице-канцлеру зачастили члены погребальной комиссии, руководители коллегий и дворцовых контор. Естественно, визиты не ограничивались решением конкретных проблем, связанных с печальной церемонией. О политике тоже говорили. В итоге квартира Остермана во дворце Лефорта превратилась в штаб оппозиции Голицыну, где медленно, но довольно успешно формировался крепкий альянс разных партий и группировок, не желавших мириться с диктатурой престарелого аристократа. Тактика сопротивления вырабатывалась тут же. Очевидно, гостеприимному хозяину принадлежала генеральная идея – повторить маневр 1725 года: сыграть с неприятелем в поддавки, усыпить бдительность врага мнимым одобрением планов по лишению Анны Иоанновны власти, а в удобный час организовать сильную демонстрацию под другими, спасительными для династии Романовых лозунгами.

* * *

25 января В. Л. Долгоруков, М. М. Голицын и М. И. Леонтьев добрались до курляндской столицы. Аудиенция в Митавском замке сюрпризов не преподнесла. Герцогиня без возражений начертала на привезенной бумаге: «По сему обещаю все без всякого изъятия содержать. Анна». Правда, спустя сутки перед делегатами предстал арестованный камер-юнкер герцога Голштинского Петр Спиридонович Сумароков, жаждавший зачем-то встретиться с Анной Иоанновной. Допрос показал: придворный Карла-Фридриха собирался от имени П. И. Ягужинского предупредить царицу о неискренности комиссаров Верховного Совета, заявивших о всенародном одобрении кондиций. Павел Иванович осмелился также посоветовать императрице, дабы та затребовала у депутации письменное свидетельство о том, что пункты «подлинно… от всего народу и всем собранием» учинены, и намекнула бы при этом о намерении лично убедиться в правоте верховников по прибытии в Москву.

В. Л. Долгоруков, наверное, посчитал, что вовремя пресек миссию прыткого камер-юнкера. Однако есть основания подозревать, что если не сам, то через саксонского курьера Иоганна Геске, покинувшего Москву 19 января, Сумароков (выехав в ночь с 20 на 21 января, он нагнал нарочного возле Новгорода) все-таки успел изложить Анне Иоанновне рекомендации Ягужинского, подтверждавшие информацию, полученную от Левенвольде.

28 января генерал-майор Леонтьев с письмом Анны и несчастным узником отправился в обратный путь. 29 января из Митавы тронулся поезд новой царицы. В Москве о положительном ответе курляндской затворницы узнали в два часа дня 30 января, прочитав послание главы делегации, которое министрам вручил прапорщик Алексей Макшеев. 1 февраля в город возвратился Леонтьев с арестантом и важными документами. Голицын, тут же ознакомившись с последними, немедленно велел развозить повестки по дворам, приглашая генералитет и знатное шляхетство собраться в Кремле завтра, в понедельник в девять часов пополуночи{64}.

2 февраля 1730 года на рассвете верховники съехались в Золотую палату (куда Совет с канцелярией переселился 25 января). Заслушали письменное согласие Анны Иоанновны на ограничение своей власти, текст кондиций с августейшим автографом. Затем впустили в комнату фельдмаршала И. Ю. Трубецкого, действительных тайных советников И. А. Мусина-Пушкина и М. В. Долгорукова. В их присутствии просмотрели список лиц, вызванных по повестке во дворец. Кто-то молвил, что «некоторым из тех персон быть не надлежит» на торжественной церемонии. Но ввиду того, что генералы и советники уже томились в ожидании в соседнем покое, министры решили никого зря не обижать. Тогда Дмитрий Михайлович приказал распахнуть двери, и три архиепископа (Новгородский, Ростовский и Коломенский), сенаторы, военные и статские чины вошли в палату.

Князь Голицын, поприветствовав всех, уведомил об успешном возвращении Михаила Леонтьева, после чего секретарь огласил письмо государыни и апробированные ею статьи конституции. Сановники, как полагалось, произнесли слова благодарности за высочайшую милость. А лидер Верховного Совета толкнул речь о том, чтобы «все, как дети Отечества искали опще ползы и благополучия государству». И тут внезапно один не робкого десятка человек (возможно, А. М. Черкасский) задал лидеру вопрос, который волновал многих стоявших в зале:

– А каким образом впредь то правление быть имеет?

Вопрос не смутил Дмитрия Михайловича. Он предложил тем, кто захочет, «ища опщей государственной ползы и благополучия», сочинить «проект от себя» и подать «на другой день» в канцелярию Совета. На сем акт предварительного обнародования кондиций завершился. По просьбе собравшихся желающим еще раз зачитали заветные восемь пунктов. Верховники в ту пору перешли в смежную палату, где по короткому обсуждению постановили:

1. На Тверской дороге учредить заставу и запретить кому-либо без санкции Совета ездить в ту сторону.

2. Священникам молиться в церквах о здравии Ея Императорского Величества.

3. Взять под стражу П. И. Ягужинского.

Третье распоряжение исполнили не мешкая. Фельдмаршалы Голицын и Долгоруков принародно сняли с обер-шталмейстера шпагу и препроводили в особый покой, охраняемый солдатами{65}.

Павлу Ивановичу, вечно попадавшему в какую-нибудь неприятную историю, остается лишь посочувствовать. Впрочем, обычно первый генерал-прокурор выходил сухим из воды. И на этот раз ему опять крупно повезло. Ведь посадивший его под арест Д. М. Голицын 2 февраля проиграл борьбу за власть. Проиграл в тот момент, когда позволил соотечественникам заняться выдумыванием конституционных проектов. Наверняка тем же днем в Лефортовском дворце у постели недужного Остермана члены похоронной команды обговорили способ, который помог бы оппозиции крепко связать руки честолюбивому князю. Вечером того же понедельника дворяне, разгоряченные жаркими спорами и предводительствуемые В. Н. Татищевым и А. М. Черкасским, приняли перечень требований, обеспечивший вскоре победу Анне Иоанновне. 3 и 4 февраля потратили на сбор подписей под тремя экземплярами судьбоносной петиции. 5 февраля инициативная группа во главе с А. М. Черкасским передала «мнение» около трех сотен россиян благородного сословия в Верховный Тайный Совет.

Дмитрию Михайловичу достаточно было бегло проглядеть статьи первой копии, чтобы понять безвыходность своего положения. Как утопающий хватается за ближайшую соломинку, так и Голицын, узнав о разногласиях среди петиционеров, позволил критикам общей позиции «изготовить» собственный вариант и прийти с ним в Кремль. 7 февраля генерал-лейтенант И. И. Дмитриев-Мамонов принес верховникам пункты меньшинства. Альтернативный проект фактически добил первого министра. Претензии обоих фракций на увеличение числа советников до пятнадцати – двадцати человек, превращение Сената во вспомогательный орган при Совете, создание представительной палаты для генералитета и шляхетства вполне устраивали Голицына. Однако все портил один параграф, фигурировавший в обоих документах под разными номерами, но звучавший почти тождественно: «№ 5. В важных государственных делах, такоже и что потребно будет впредь сочинить в дополнение уставов, принадлежащих государственному правительству, оное сочинять и утверждать Вышнему Правительству, Сенату, генералитету и шляхетству общим советом» (проект 364-х, то есть А. М. Черкасского); «№ 6. Что потребно будет впредь сочинить в дополнение уставов, принадлежащих к государственному правительству или какие дела касатца будут как к государственной и общей ползе, оныя сочинять и утверждать Верховному Тайному Совету, Сенату, генералитету и шляхетству общим советом» (проект 15-ти, то есть И. И. Дмитриева-Мамонова и М. А. Матюшкина){66}. Итак, большинство и меньшинство единодушно настаивало на образовании полновластной, а не совещательной (как планировал реформатор) законодательной палаты. Это означало неминуемое фиаско Голицына как политического лидера и неизбежный в перспективе триумф его оппонента – В. Л. Долгорукова.

Расчет Остермана оправдался в точности. Голицын проигнорировал обе петиции. Задерживая утром 7 февраля отсылку в печать манифеста о восшествии на престол Анны Иоанновны, князь, похоже, уповал на благосклонный для себя отзыв тех, кто стоял за гвардейскими майорами. Увы, ожидания оказались напрасными. В итоге во второй половине дня 7 февраля на заседании Верховного Совета он в союзе с младшим братом и графом Головкиным проголосовал за отсрочку публикации кондиций до приезда царицы. Мотивировку троица привела весьма красноречивую: «Объявление тогда учинить, когда Ее Императорское Величество прибудет, от ея лица, для того, чтоб народ не сумневался (в смысле не подозревал. – К.П.), что выданы от Верховного Тайного Совету, а не от Ея Величества. А когда прибудет Ее Величество, то рассуждаетца приличнее тогда, что от своего лица ту свою милость объявить изволит».

Как видим, у Дмитрия Михайловича осталась единственная надежда – на покорность и политическую апатию императрицы. Его сиятельство, вероятно, и не догадывался о призрачности и тщетности этой надежды. На том совещании лишь В. В. Долгоруков выступил за прямой диалог с дворянством и немедленную посылку текста восьми пунктов в типографию, «чтоб народ ведал ради соблазну». Вечером секретари привезли сентенции отсутствовавших А. Г. Долгорукова и А. И. Остермана. Первый был категоричен: «…в Москве всемерно надлежит публиковать подписанные от Ея Величества кондиции, чтоб инако их не толковали и об них подлинно знали». Второй, напротив, одобрил точку зрения Голицыных. Симптоматичное одобрение! 8 февраля, ознакомившись с мнением А. Долгорукова и Остермана, правительство решило не включать в манифест кондиции{67}.

Всё. Голицын-старший допустил свою последнюю роковую ошибку. Судорожно цепляясь за власть, сознавая собственную неготовность действовать в условиях повышенной политической активности шляхетства, князь не придумал ничего лучшего, как в угоду личным амбициям ринуться напролом: либо республика во главе с ним, либо никакой республики вообще. Результат подобного безответственного поведения политика, от которого зависела судьба страны и тысяч людей, вполне закономерен. Республика, естественно, погибла, не родившись. Но главное, поражение реформаторов 1730 года посеяло первые зерна взаимного недоверия между обществом и правящей верхушкой, крайне опасного для любого государства. Посему страх и гнетущая общественная атмосфера в эпоху бироновщины никого не должны удивлять. Анне Иоанновне, хорошо запомнившей «затейку» верховников, в каждом примере неповиновения мерещился зародыш новых политических потрясений (так, А. И. Румянцева в мае 1731 года сослали в чувашское село Чеборчино под надзор солдат за критику роскоши и отказ занять пост президента Камер-коллегии; прощен и освобожден летом 1735-го{68}). Оттого тайный сыск и подручные А. И. Ушакова в то десятилетие трудились без сна и отдыха. Ну а как воспринимало политику закручивания гаек население, полагаю, объяснять не надо.

* * *

В наивной вере то ли в счастливое неведение, то ли в честность царицы Анны Голицын потерял четыре важных дня, в которые, возможно, все же имел шанс спасти ситуацию. Правительство фактически бездействовало, вынуждая российскую светскую и духовную элиту подписываться под посланием царицы и засекреченными кондициями. Мероприятие абсолютно пустое и не сулившее ни единого плюса. Пока министры убаюкивали друг друга самообманом, 10 февраля императрица приехала во Всесвятское – ближайшую от Москвы ямскую станцию, 11 февраля в московском Архангельском соборе похоронили Петра II. А 12 февраля мираж рассеялся: партия Остермана наконец осмелилась продемонстрировать Голицыным, кто в доме истинный хозяин. Государыня под радостные восклицания офицеров и солдат почетного караула объявила себя полковником Преображенского полка и капитаном роты кавалергардов. Герцог де Лирия правильно прокомментировал событие: «Это формальный акт самодержавия!»{69}

Как же отреагировал Верховный Совет на это? Сделал вид, что не заметил самоуправства своей протеже, и продолжал выжидать. Впрочем, верховникам уже вряд ли кто-либо чем-либо мог помочь. Парализованному временному правительству оставалось номинально править ровно столько, сколько позволяла ему победившая коалиция. А коалиция не торопилась срывать созревший плод, отложив спектакль по низложению Голицына на две недели.

14 февраля Дмитрий Михайлович с коллегами лично поздравил во Всесвятском Анну Иоанновну с благополучным приездом. Затем князь и Головкин надели на императрицу голубую ленту ордена Андрея Первозванного. 15 февраля государыня торжественно въехала в Белокаменную. 20 февраля Москва присягнула царице Анне I. Текст клятвы не конкретизировал статус Ее Величества, то есть не обозначал объем прерогатив монархини, ибо обозначать что-либо было поздно. Черкасский и Татищев под чутким руководством Остермана заканчивали подготовку великолепного финала в духе 1725 года. Дамское окружение преемницы Петра II – сестра Екатерина Мекленбургская, баронесса Остерман, княгиня Черкасская, графиня Салтыкова – тайно уведомляли госпожу обо всех новостях и планах, вынашиваемых в Лефортовском дворце. Правда, накануне развязки надзор за царицей со стороны В. Л. Долгорукова заметно ослаб. Князь, конечно, понимал, что вскоре произойдет, и старался заслужить если не высочайшее доверие, то прощение, смягчив режим жесткой опеки, установленный по приказу Верховного Совета. А верховники между тем по-прежнему ежедневно заседали в Кремле, решая текущие проблемы{70}.

Утром 25 февраля они, как обычно, встретились в присутствии. Явились братья Д. М. и М. М. Голицыны, В. В., В. Л. и А. Г. Долгоруковы. Все, кроме Г. И. Головкина и А. И. Остермана. Обсудив с генералом Боном церемониал предстоящей коронации, министры поговорили о чем-то секретно, после чего Василий Лукич вышел из комнаты. Вышел не ради отдохновения, а услышав за дверями некий шум. Дипломат не сразу сообразил, в чем дело, увидев множество людей в гвардейских мундирах и цивильном платье, идущих по дворцовым апартаментам к аудиенц-залу. Там их вроде бы ожидала сама императрица. Следуя за потоком, Долгоруков, разумеется, пробовал выяснить причину столь дерзкого поступка более полутора сотен лиц. Но, похоже, без особого успеха. В переполненном зале князь действительно обнаружил государыню, к которой и поспешил протиснуться. Анна Иоанновна без каких-либо признаков растерянности поздоровалась с ним и тут же велела немедленно привести прочих министров. Василий Лукич устремился сквозь толпу обратно к выходу, и несколько минут спустя его коллеги уже стояли рядом с царицей.

Шел одиннадцатый час пополуночи. Генерал Григорий Дмитриевич Юсупов, выдвинувшись вперед, преподнес императрице, сидевшей на троне, челобитную. Та подозвала Алексея Михайловича Черкасского и попросила прочитать вслух подписанный восемьюдесятью семью персонами текст, напомнивший ключевым фигурам империи о поданном 5 февраля в Совет конституционном проекте, остающемся до сих пор не рассмотренным. Посему челобитчики апеллировали к Анне Иоанновне, предлагая ей дозволить «собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилий… и все обстоятелства изследовать, согласным мнением по болшим голосам форму правления государственного сочинить и Вашему Величеству к утверждению представить».

Когда Черкасский замолчал, в зале на мгновение воцарилась тишина. Верховникам не стоило питать иллюзий. Участники акции – и те, кто попал на аудиенцию, и те, кто запрудил площадь перед дворцом (всего более восьмисот человек), – возлагали на вчерашнюю курляндскую герцогиню полномочия арбитра с единственной целью: добиться от нее одобрения петиции и в тот же день провозгласить избранницу самодержицей. Условие об одном или двух депутатах от семьи петиционеры фактически соблюли: среди ста пятидесяти особ, проникших в Кремлевский дворец, делегатов от разных фамилий хватало; так что кворум был.

Первым опомнился Василий Лукич Долгоруков, который порекомендовал императрице не торопиться с вердиктом, а посовещаться в своем кабинете с членами правительства. Анна Иоанновна сделала вид, что колеблется. Тогда к ней подошла герцогиня Мекленбургская и приободрила сестру: «Нет, государыня, теперь нечего рассуждать. Вот перо – извольте подписаться!» Монархиня, вроде бы воодушевленная порывом Екатерины Иоанновны, обмакнула перо в чернильницу и подписала челобитную, а затем вдруг обратилась к капитану гвардейского караула: «Я вижу, что я здесь не в безопасности. Повинуйтесь приказам, которые передаст вам от моего имени генерал-майор Салтыков. И не слушайте никого более». Офицер охотно подчинился.

Далее требовалось совершить совсем немного – оформить законным порядком реставрацию абсолютизма династии Романовых. Для этого дворяне и гвардейцы удалились из зала в одну из соседних комнат, где импровизированный учредительный конвент, якобы в благодарность за августейшее внимание к общественному мнению, вотировал инициативу организаторов мероприятия – Остермана, Черкасского, Татищева и других – о возрождении в России полновластной самодержавной императорской вертикали: «Ваше Императорское Величество… всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвалные предки имели, а присланные к Вашему Императорскому Величеству от Верховного Совета и подписанные Вашего Величества рукою пункты уничтожить». Пока сто шестьдесят шесть военных и статских активистов (первыми расписались И. Ю. Трубецкой, Г. П. Чернышев, А. И. Ушаков, В. Я. Новосильцев, Г. Д. Юсупов, М. А. Матюшкин, А. М. Черкасский и т. д.) выводили свои имена и фамилии под второй, заранее приготовленной петицией, прошло немало времени.

Только в три часа пополудни народные представители вернулись в аудиенц-камеру для передачи исторической резолюции государыне, которая предпочла обнародовать волю нации здесь же при всем честном собрании, что и было сделано. Анну Иоанновну не пришлось долго уговаривать. Она сразу согласилась стать самодержицей и тогда же поручила Г. И. Головкину (канцлер, естественно, еще утром влился в ряды победившего большинства) принести из канцелярии Верховного Тайного Совета собственное письмо от 28 января из Митавы и апробированные там же кондиции. Вельможа отправил за документами статского советника Маслова. Когда бумаги оказались у царицы, она в ту же секунду разорвала самую ненавистную – ту, в которой перечислялись восемь ограничительных пунктов. Собрание увенчало сию эффектную сцену громкими здравицами в честь второй российской императрицы{71}.

Так в четвертом часу вечера 25 февраля 1730 года закончилась политическая драма, длившаяся месяц и восемь дней, если считать от 17 января – даты совещания в Головинском дворце. Около четырех часов пополудни 25-го числа обрел свободу П. И. Ягужинский, которому отдали и шпагу, и кавалерию. Буквально через час Головкин известил о главной новости дипкорпус, и в десять утра 26 февраля послы пожаловали в Кремлевские палаты к императрице с поздравлениями. 1 марта Москва во второй раз присягнула Анне Иоанновне. На сей раз монарху, обладавшему всей полнотой власти. 4 марта царица ликвидировала источник политической смуты – Верховный Тайный Совет, включив его членов в состав Правительствующего Сената{72}. Таким образом, коллегия пала, уступив место не выборному монарху (конституционному или абсолютному), как мечталось реформаторам, а традиционной властной модели – монарху наследственному с необъятными полномочиями.

Хотя поначалу никто в опалу не угодил, сомневаться в том, что оргвыводы не последуют, стоило. Императрица хорошо понимала, что бразды правления достались ей не за красивые глаза, а в результате борьбы общества с потенциальным кандидатом в диктаторы. Не будь Д. М. Голицына, в России наверняка восторжествовала бы демократическая республика, и ей, потомку славного рода Романовых, довелось бы изо дня в день смиренно покоряться решениям какого-то Долгорукова. Она очень хотела отомстить своему главному врагу, но благоразумно дождалась удобного момента.

То, что не авантюрное поведение князя Голицына больше всего раздражало недавнюю герцогиню Курляндскую, а попытки истинных сторонников парламентской системы спасти реформу от краха, смутно чувствовали многие из современников. Вот свидетельство Ивана Михайловича Волынского, сообщившего двоюродному брату, Артемию Петровичу Волынскому, подробности разгрома верховников: «Ныне в великой силе Семен Андреевич Салтыков… а в великом подозрении и в стыде обретаются две фамилии и с ними Матюшкин, Измайловы, Еропкин, Шувалов, Наумов, Дмитриев, Матвей Воейков»{73}. Две фамилии – это, естественно, Долгоруковы и Голицыны. А лица, указанные ниже, как раз и есть те, кто подписал конституционный проект гвардии майоров в тщетной надежде подтолкнуть Д. М. Голицына к действиям, способствующим консолидации общества вокруг программы В. Л. Долгорукова. К счастью, группа, отколовшаяся от большинства, серьезным репрессиям не подверглась. Видимо оттого, что отчаянная попытка меньшинства не имела шансов на удачу. А то бы им не миновать той же трагической участи, какая выпала на долю всех Долгоруковых, и в первую очередь Василия Лукича, Алексея Григорьевича, Сергея Григорьевича, Ивана Григорьевича и Ивана Алексеевича.

Час августейшего мщения пробил 14 апреля 1730 года.

А. Г. и В. Л. Долгоруковых с домочадцами отправили на житье в дальние деревни. Причем к дипломату прикомандировали «крепкий караул». Если первого упекли в ссылку за недосмотр за Петром II и намерение обвенчать с императором Е. А. Долгорукову, то преступление второго не конкретизировалось: «за многие его нам самой и государству нашему бессовестные противные поступки».

С. М. Соловьев назвал вину В. Л. Долгорукова «таинственной». Немудрено. Между тем 12 июня 1730 года кару ужесточили. Алексея Григорьевича с детьми спровадили в Березов, Василия Лукича – на Соловки.

Спустя полтора года ни с того ни с сего в Шлиссельбургской крепости очутился В. В. Долгоруков. Уважаемый историк Сергей Михайлович Соловьев, цитируя манифест, изданный по сему поводу, опять не смог обойтись без слова «таинственные»{74}. Что ж, историк вправе недоумевать и часто пользоваться вышеупомянутым прилагательным. Ведь он не знал о ключевой роли фельдмаршала в событиях 19 января 1730 года. Зато Анна Иоанновна была прекрасно осведомлена о том (или от А. И. Остермана, или от Г. И. Головкина) и мишени выбирала правильно. Не случайно на Д. М. Голицына удавку набросили лишь в конце 1736 года. Человека, вставшего на дороге у опасного соперника, милостиво поощрили шестью годами спокойствия, после чего безжалостно добили, упрятав в Шлиссельбургскую тюрьму (В. В. Долгорукова к тому времени перевели в Ивангород). Все-таки князь тоже хотел править Россией…

Императрица не желала смерти Дмитрию Михайловичу Голицыну, но тот, не выдержав унижений и мытарств, скончался в апреле 1737 года. Третьим из мятежной пятерки. Первым в декабре 1730 года ушел в мир иной фельдмаршал М. М. Голицын. Вторым в 1734 году – А. Г. Долгоруков. Уйти четвертым выпало В. Л. Долгорукову. Эта кончина стала единственной, к которой царица непосредственно приложила руку. 8 ноября 1739 года почти семидесятилетний князь с Иваном Григорьевичем, Сергеем Григорьевичем и Иваном Алексеевичем Долгоруковыми взошел на эшафот. Официально узников обезглавили за сочинение поддельного завещания Петра И, провозглашавшего императрицей Екатерину Долгорукову. Но фактически не за это. Анна Иоанновна не утерпела и объяснила заклятому врагу, какова главная причина жестокой казни. 6 ноября 1739 года А. И. Ушаков лично приехал в Новгород, где томились Долгоруковы, и от имени государыни посоветовал объявить «самую истинну: По кончине государя императора Петра Втораго таковое злое умышление, чтоб в российской империи самодержавию не быть, а быть бы републике от кого из них сперва началось и в каком намерении такое злоумышленное намерение и совет они имели… и чрез то, какую себе ползу получить думали?»

Долгоруковы честно на вопрос не ответили. Василий Лукич свалил «грех» на покойных князя Дмитрия Голицына и графа Павла Ягужинского. Сергей Григорьевич приплел к делу покойных Ивана Дмитриева-Мамонова и Льва Измайлова. Ивану Григорьевичу и Ивану Алексеевичу сказать было нечего{75}. Первый враг императрицы не дожил чуть менее двенадцати месяцев до спасительного октября 1740 года и около двух лет до освобождения, реабилитации и возвращения ко Двору. Повезло только Василию Владимировичу Долгорукову, при Елизавете Петровне вновь занявшему президентское кресло в Военной коллегии. Дочь Петра Великого осыпала многими милостями вызволенных из ссылки Долгоруковых, отблагодарив несчастный род за преподанный ей в январе 1730 года важный политический урок. Поняв на трагическом примере двух аристократических фамилий значение общественного мнения, она решила, прежде чем «штурмовать» Зимний дворец, позаботиться о том, чтобы обеспечить себя всенародной поддержкой, и, лишь заручившись таковой к концу аннинского царствования, в ноябре 1741 года с необычайной легкостью взяла власть в стране.

* * *

Полтора месяца, с 19 января по 25 февраля 1730 года, Россия управлялась не монархом, а коллегией, возглавляемой неформальным лидером – Дмитрием Михайловичем Голицыным. Де-факто империя в этот короткий промежуток времени являлась республикой, и, если бы не амбиции авторитарного князя, то республиканский государственный строй мог укрепиться и просуществовать достаточно долго. Русское дворянство зимой 1730 года оказалось вполне готовым к подобному историческому повороту, что в свою очередь свидетельствовало о сильном разочаровании благородного сословия в институте наследственной монархии. Причина недовольства понятна – петровские реформы, вконец измотавшие огромную страну. Их инициатор, будучи главой династии Романовых, откровенно злоупотребил верой общества в доброго царя-батюшку и ценой едва ли не полной ее утраты провел грандиозные преобразования в жизнь.

В принципе Петр Великий повторил опыт Ивана Грозного, который за полтора века до него разменял ту же веру населения в справедливость наследственной монархии на опричный произвол, предрешив тем самым скорое погружение Русского государства в Смуту – затяжной поиск через неоднократные переизбрания хорошего царя. В 1730 году Россия закономерно опять вышла на то же распутье: выбор наименьшего из двух зол – наследственности или голосования. Приоритет за первым сохранился благодаря замаячившему на горизонте призраку Годунова. Впрочем, не только оттого. Судя по всему, россияне уже тогда интуитивно догадывались, что сходство между двумя деспотами – Петром I и Иваном IV – не равнозначное. Их роднили лишь способы управления, но не деяния. Деяния-то как раз отличались, причем разительно. Если двадцать три года государствования первого царя ничего, кроме внутреннего разорения и внешнего позора, России не принесло, то тридцать лет борьбы первого императора за общее благо завершились помимо территориальных приращений и роста международного престижа наиболее важным результатом – раскрепощением общественной энергии, прежде скованной и подавляемой старомосковскими предрассудками, религиозной нетерпимостью и страхом перед еще одной Смутой – порождением заграничных модных веяний. Выражаясь образно, Петр Великий вылечил Россию от недуга, которым та заболела по вине Ивана Грозного.

В 1560 году молодой русский царь имел неосторожность вмешаться в межпартийные баталии за власть двух семей – Адашевых и Захарьиных. Будучи номинальным лидером страны, он прислушался к родственникам жены – Захарьиным – и 30 августа устроил государственный переворот: поставил находившегося в Ливонии при армии реального руководителя российского государства Алексея Адашева воеводой прибалтийской крепости Феллин, автоматически сняв со всех ключевых должностей. Ивану Васильевичу очень хотелось покорить Лифляндию, чего «кабинет» А. Ф. Адашева во избежание прямого столкновения с Польшей не собирался делать. Вот венценосный муж и попробовал сам выиграть войну.

Как политик, Иван IV поступил безрассудно, ибо не обладал никакой опорой, кроме сочувствия Захарьиных и царского титула. Подданные к взятию им власти отнеслись либо встревоженно-нейтрально (бояре, духовенство), либо равнодушно (посад, крестьянство). Посему Рюриковичу пришлось полагаться единственно на собственный политический талант, который, как вскоре выяснилось, тоже отсутствовал. Зато в избытке наблюдались августейшие капризное упрямство и некомпетентность, в первую очередь повинные в том, что российско-польское урегулирование ливонской проблемы на почетных условиях не состоялось, как и своевременное укрепление южных рубежей от набегов крымских татар. При этом стиль Грозного руководства демонстрировал редкую узость мышления царя, только и знавшего, что запугивать подчиненных расправами над кем-либо за «великие изменные дела». Апогея «оригинальная» метода достигла в 1564 году, когда в угоду августейшей особы трех нелояльных бояр принародно убили без всяких сантиментов.

По истечении четырех лет подобного диалога государя с обществом возмущение среди наиболее активной его части (боярства и приказных) поднялось до точки кипения. Кредит доверия или, вернее, терпения, совсем иссяк, и Ивану Васильевичу, очевидно, грозило в ближайшие месяцы низложение с трона, чего, однако, не случилось. Некая умная голова спасла царя. Есть все основания подозревать, что блестящую и роковую для страны комбинацию придумал Алексей Данилович Басманов – талантливый военный и политик. Совет прозвучал до гениальности простой: нужно, сыграв на противоречиях двух сословий – привилегированного (бояре) и податного (посадские), добиться права на формирование особой царской гвардии, целиком зависимой от хозяина. Новая структура станет надежной стражей государя и защитит от многих, если не всех, неприятностей.

Второй государственный переворот прошел гладко, хотя Иван IV сомневался в успехе и без малого месяц колебался, прежде чем прислал из Александровской слободы в Москву курьера с тремя грамотами об отречении от престола, адресованными боярам, духовенству и посадскому населению. Расчет на солидарность с государем низов, страдавших от боярских вольностей, полностью оправдался. Волнения московских разночинцев вынудили Боярскую думу воздержаться от удовлетворения «просьбы» Ивана Грозного и отправить к нему на переговоры полномочную делегацию. Та, памятуя о позиции горожан, по прибытии в Александровскую слободу безропотно приняла ультиматум монарха о введении опричнины – передачи во владение царю самых экономически развитых промысловых районов и хозяйств для обеспечения деятельности вновь образуемой личной армии государя (опричников).

14 февраля 1565 года высочайший вердикт объявили москвичам. Затем А. Д. Басманов набрал из обедневших и худородных дворян тысячу «гвардейцев», сразу приступивших к своей главной обязанности: охране Ивана Васильевича от критики, заговоров и мятежей разных оппозиционных сил (родовитых аристократов, изгнанных с опричных земель мелкопоместных дворян, помнивших о демократических традициях новгородцев, инакомыслящего духовенства, уставшего от военных тягот земства). Опричнина гарантировала долгую жизнь царствованию Ивана Грозного, управлявшего подданными, как и прежде, посредством террора, превратившегося теперь в тотальный. Но, обезопасив себя, царь подставил под удар институт наследственной монархии, ибо жестокие репрессии на фоне военных поражений и экономического разорения страны подтачивали веру людей в богоугодность и эффективность династического принципа преемственности власти.

К моменту смерти коронованного палача, в 1584 году, процесс сей зашел достаточно далеко, чтобы в 1598 году, когда династия Рюриковичей пресеклась, в народном сознании наследственная монархия более не воспринималась, как оптимальная форма государственного устройства. Правда, и регулярному переизбранию монарха большинство россиян нисколько не симпатизировало. В итоге оно предпочло «золотую середину»: выбирать монарха, как наследственного, и строго контролировать его деятельность, дабы в случае чего быстро произвести рокировку и поменять дискредитированного государя на более достойного.

Так началась Смута. За пятнадцать лет Россия избрала четырех царей (Бориса Годунова, Дмитрия-Самозванца, Василия Шуйского, Владислава Ягеллона) и столько же свергла (Федора Годунова, Дмитрия Самозванца, Василия Шуйского, Владислава Ягеллона), не найдя ни в ком идеала. Пока искали лучшего, поубивали уйму народа, наводнили страну интервентами, разорили и превратили в пепелища тысячи селений и городов, включая столицу государства – Москву. В 1613 году русское общество, совершенно измученное, ослабевшее и потрясенное масштабами разрухи и анархии, умиротворилось на основе необычного компромисса: признав наследственную монархию оптимальной формой правления, ее подстраховали самоизоляцией от внешних влияний (лекарство от повторения Смуты) и культивированием религиозно-нравственных норм поведения (лекарство от второго Ивана Грозного).

Увы, ставка на самобытность и православные ценности завела в тупик. Одно породило техническую отсталость, другое – трагедию раскола. Необходимость высвобождения монархии от искусственных ортодоксальных пут понимал уже Алексей Михайлович. Правда, идти наперекор общественному мнению он не отважился. Ограничился робкими заимствованиями ряда полезных западных новинок. Преодолеть народную инерцию рискнула дочь Тишайшего – Софья Алексеевна, за что дорого поплатилась. Стрельцы и дворянство, вручившие царевне власть в 1682 году, обнаружив возобладавшую в правительстве тенденцию к переустройству патриархального быта, тут же переориентировались на благочестивую мачеху регентши, царицу Наталью Кирилловну Нарышкину, и Софья в считаные дни утратила статус фактического главы государства.

Печальная участь сестры служила грозным предупреждением Петру I: покушаться на старомосковский миропорядок крайне опасно. Подданные отвернутся от реформатора, и, если тот не обзаведется какой-то другой опорой, отстранение от власти последует незамедлительно. Петра Великого часто упрекают за пренебрежение мягким, эволюционным вариантом преобразований, то есть тем, какой проводила в жизнь царевна Софья, порицают за революционную безжалостность, обернувшуюся огромными жертвами. Однако критики не видят, не хотят видеть, что курс Софьи был обречен на поражение, а ее брат потому и удостоился звания «Великий», что в отличие от многих современников и потомков сумел разглядеть истинную причину падения сестры: фанатичную убежденность русского человека той эпохи в спасительности жесткой самоизоляции от любых нововведений и чуждых веяний. Пробить брешь в этой убежденности ни призывы, ни уговоры, ни какие-либо примеры не могли. Повернуть вспять медленное угасание, умирание русского «больного» имело шанс разве что хирургическое вмешательство, революционное насилие, которое младший сын Алексея Михайловича и применил.

Петр точно спрогнозировал реакцию закосневшего в старомосковских привычках подданного. Повсеместного активного сопротивления реформам не будет. Их инициатора, конечно же, осудят, даже проклянут, но распоряжения под нажимом сверху исполнят. Да, вера в справедливость наследственного монарха опять пошатнется, и весьма существенно. Однако она постепенно восстановится, когда преобразования заработают и принесут первые положительные плоды. Те же плоды помогут заблокировать вспышку второй Смуты, которая, разумеется, начнет назревать по окончании энергичной деятельности царя-реформатора. Что касается пресса, должного выдавить из населения реализацию высочайших предписаний, то сформированная государем особая гвардия, всецело от патрона зависимая, вполне справится с ролью принудительного механизма. Та же гвардия превратится в кузницу новых военных и гражданских кадров, в притягательный центр для всех тех, кто захочет послужить преобразованной России.

Дерзкая операция Петра Великого увенчалась успехом. Маятник общественных симпатий после смерти Отца Отечества качнулся в республиканскую сторону, но в критические дни зимы 1730 года повернул обратно, не увидев впереди для себя более привлекательной перспективы, чем самодержавие Романовых. Судя по всему, укрепление Российского государства – и внешне, и внутренне – в период Северной войны, несмотря на все издержки, в первую очередь побудило авангард общества – русское дворянство – в судьбоносном феврале 1730 года отдать предпочтение хорошо знакомой наследственной монархии, а не авторитарной модели выборной, чреватой повторением Смуты. Жаль, что протеже дворянского сословия – императрица Анна Иоанновна – доверия, ей оказанного, не оценила, и своим стилем управления больше напоминала не родного дядю, а предпоследнего Рюриковича.

1740 год. Как погиб Волынский

Имя Артемия Петровича Волынского общеизвестно. На протяжении многих десятилетий считается, что роковым для него, кабинет-министра, обер-егермейстера императрицы и главы Конюшенной канцелярии, стал проект задуманных им реформ, обсуждавшийся в кругу близких друзей – «конфидентов» – осенью 1739 – зимой 1740 года. Якобы фаворит царицы Анны Иоанновны, герцог Курляндский Эрнст-Иоганн Бирон и вице-канцлер Андрей Иванович Остерман воспользовались прожектерством своего политического оппонента, чтобы опорочить его в глазах государыни и безжалостно расправиться с ним.

Однако, если внимательно прочитать не помещенные в сборниках и журналах отрывки и выжимки из документов, посвященных процессу Волынского, а подлинные следственные дела из фондов РГАД А, включая факты, опущенные или незамеченные публикаторами, то становится очевидным, что не проекты привели к гибели знаменитого кабинет-министра, а иные обстоятельства, поистине удивительные и в чем-то уникальные.

* * *

Вечером 4 февраля 1740 года Артемий Петрович Волынский присутствовал на одной из последних репетиций маскарадной процессии, которой предстояло удивить императрицу и петербуржцев через два дня, во время шутовской свадьбы Квасника – князя М. А. Голицына. Дело происходило на Слоновом дворе, рядом с Фонтанкой и Летним садом. Кабинет-министр, отвечавший за организацию торжества, придирчиво наблюдал за передвижениями делегаций разных народов – малороссов, татар, самоедов, киргизов и т. д., разглядывал их причудливые костюмы и интересовался готовностью к церемонии экипажей – саней, запряженных волами, свиньями, козами, собаками или оленями. Особенного внимания заслуживал слон – подарок персидского посла. На нем собирались привезти новобрачных к выстроенному прямо под окнами императорского Зимнего дворца дому из чистого невского льда.

Вельможу явно увлекло увиденное, почему он с большим неудовольствием оторвался от зрелища и посмотрел на того, кто посмел обратиться к нему в такой момент с какой-то жалобой. Недовольство мгновенно обернулось гневом, когда Артемий Петрович узнал в дерзкой личности Василия Кирилловича Тредиаковского, секретаря Академии наук, придворного рифмоплета и креатуру обер-шталмейстера Александра Борисовича Куракина, старого недруга Волынского. Кабинет-министр даже не потрудился выслушать стихотворца. С размаху вдарил кулаком по уху пиита, а другим – в глаз. Затем, не давая опомниться, повторил «науку», примолвив: «Ну что, каково оно бездельничать?!».

Стоявший тут же кадет Криницын, сопровождавший несчастного, не преминул воспользоваться благоприятной оказией. Ведь Василий Кириллович намеревался наябедничать министру именно на него. Причем за сущий пустяк. Юноша, приехав к Тредиаковскому, решил поважничать. Громко объявил хозяину дома, что тот немедленно вызывается в Кабинет Ее Императорского Величества, хотя в действительности поэта ожидали не в правительственном апартаменте, а в потешном. Правда, посылал за ним сам кабинет-министр А. П. Волынский, первый любимец государыни после светлейшего герцога Курляндского, Иоганна-Эрнста Бирона. Однако Тредиаковский воодушевления Криницына не оценил, зато насмерть перепугался. В сани сел «в великом трепетании». Успокоился лишь после уверений кадета в том, что едут они на Слоновый двор. Успокоился и стал укорять «мальчишку» за шалость, грозя донести о ней прямо кабинет-министру. «Мальчишка», попререкавшись, попросил прощения. Тем не менее академический секретарь пожелал уведомить Волынского о проступке кадета. Но в итоге получил от обоих – и от Волынского, и от Криницына, которому сановник велел отлупить спутника за напрасную обиду. Только потом Артемий Петрович, вспомнив, за какой надобностью приглашал поэта, отправил его к архитектору Еропкину, крутившемуся где-то поблизости. Петр Михайлович и известил бедолагу о главной задаче – сочинении к «дурацкой свадбе» дурацких виршей. Задачу Василий Кириллович исполнил. Публичного же оскорбления и битья позабыть не смог. Вздумал пойти к Бирону за справедливой сатисфакцией. Утром во вторник 5 февраля в передней герцога и произошла встреча, ставшая для Волынского роковой.

Видно, недаром в народе говорят, что гордыня – большой грех. А за грехи рано или поздно расплачивается каждый. Увы, Волынский с юных лет кичился своими аристократическими корнями и родословной, свысока взирал на тех, кто служил в маленьких чинах, и презирал беспородных выскочек. Легко догадаться, кого при подобном мировоззрении заносчивый боярин люто ненавидел – холопствующих шутов, высмеивающих ради забавы патрона все и всех, в том числе и аристократическую спесь. Артемий Петрович просто терял самообладание, если особы данного сорта попадались ему в руки. На снисхождение, тем более на прощение, рассчитывать не стоило. Барин отводил душу до конца, и едва ли кому из «дураков» повезло после экзекуции остаться неизувеченным. К примеру, над мичманом Егором Мещерским, паяцем генерал-поручика и гвардии майора Михаила Афанасьевича Матюшкина, Волынский измывался около суток – в течение 17 и 18 декабря 1723 года. Избив и заперев на ночь в караульной, в ту пору астраханский губернатор усадил на рассвете пленника «на деревянную кобылу» и, привязяв «к обеим… ногам по пудовой железной гире и по живой сабаке задними ногами», продержал на ней целых два часа. Затем «пригвоздил» мичмана «голым телом» к обсыпанному солью льду и не позволял подняться с час.

Понятно, какие чувства господин Волынский начал питать к первому российскому поэту Василию Тредиаковскому, написавшему в угоду А. Б. Куракину по адресу самолюбивого соперника обер-шталмейстера несколько ядовитых эпиграмм. Кабинет-министр отныне относился к стихотворцу не иначе, как к штатному насмешнику, «дураку» руководителя царской конюшни. А с «дураком», то есть, по мнению Артемия Петровича, с «непотребным человеком», можно было и не церемониться. Вот с Тредиаковским февральским вечером на Слоновом дворе никто и не церемонился. Шута наградили зуботычинами соответственно его шутовскому званию. О том, что Тредиаковский к разряду шутов себя не причислял, вельможа, естественно, не помыслил. Оттого и изумился до крайности наглости «дурака», явившегося к герцогу Курляндскому, несомненно, чтобы пожаловаться на своею обидчика. В воображении надменного аристократа сразу же возникла картинка: секретарь Тредиаковский бьет челом Бирону на министра Волынского, и Бирон, заступаясь за челобитчика, тут же при всех предлагает Волынскому извиниться. Снести такое унижение гордый нрав родовитой персоны никак не мог. Позорную сцену надлежало предотвратить любым путем, и сановник, отбросив в сторону приличия, одержимый одной идеей, атаковал ненавистного шута первым.

Пользуясь тем, что Бирон замешкался с выходом, он подошел к Тредиаковскому, спросил о цели визита, затем ударил промолчавшего поэта по щекам, схватил за шкирку и вытолкнул вон из покоя, приказав ездовому сержанту отвезти наглеца «в камисию» под арест. Собравшихся в зале посетителей, конечно же, шокировало случившееся. Впрочем, образумить и остановить Волынского они не пытались. Слишком высокий ранг тот имел. Посему аудиенцию у Бирона скандал не омрачил. Но по окончании приема герцогу, безусловно, доложили о неучтивости кабинет-министра, вынудив Светлейшего хорошенько призадуматься. Волынский же в это время отводил душу в здании главной полиции, где размещался штаб «Машкерадной» комиссии. Подчиненного Корфа и Шумахера солдаты нещадно били палками в присутствии шефа, приговаривавшего: «Будешь ли на меня еще жаловатца и песенки сочинять?!» Избитая до бесчувствия жертва ночь провела здесь же. В среду ее не терзали, ибо в среду 6 февраля 1740 года она в маскарадном платье и в маске декламировала в Манеже (на Адмиралтейском лугу у Зимнего дворца), где праздновалась свадьба Квасника, собственные вирши. С торжества несчастного поэта вновь вернули под караул. Только утром 7 февраля Тредиаковский обрел свободу. Правда, перед тем в особняке Волынского на Большой Морской улице хозяин дома распорядился закрепить преподанный накануне урок добавочными десятью ударами палки и пообещал в следующий раз более жестокую кару{76}. Однако следующего раза быть уже не могло. Министр, истязая Василия Кирилловича, даже не подозревал, что в минувший вторник предпочел унизительному покаянию в царском дворце мучительную смерть на столичном Сытном рынке…

* * *

Герцог Курляндский посвятил не час и не два размышлению над тем, что же означал демарш третьего кабинет-министра в аудиенц-зале императорского Зимнего дворца. Неужели это – демонстрация силы?! Растущая месяц от месяца симпатия государыни к Волынскому свидетельствовала в пользу такого вывода. Иное объяснение – нервный срыв – выглядело не очень убедительно, учитывая место происшествия – резиденцию монарха. Хотя Артемий Петрович обладал на редкость импульсивным и необузданным характером, все же с трудом верилось в то, что он способен из-за каприза нарушить в жилище Анны Иоанновны нормы придворного этикета. Поневоле Бирону приходилось выбирать из двух зол наименьшее: либо пассивно уповать на «авось обойдется», либо предпринять что-то решительное, сыграв на опережение.

Судя по всему, фаворит Анны Иоанновны чего-то не учел, рекомендуя императрице весной 1738 года А. П. Волынского в качестве кандидата на образовавшуюся после кончины П. И. Ягужинского вакансию – пост третьего кабинет-министра (первый – А. М. Черкасский, второй – А. И. Остерман). Герцог тогда оценил независимость и энергичность обер-егермейстера (с 3 февраля 1736 года), возглавлявшего к тому же Конюшенную канцелярию, не боявшегося идти на конфликт и отважно пикировавшегося с князем А. Б. Куракиным, шефом Придворной конюшенной конторы, от которой 14 мая 1736 года и отпочковалась новая структура, координировавшая деятельность казенных конских заводов. Куракин возненавидел строптивого и неуживчивого коллегу, стремившегося к абсолютной самостоятельности. Бирону же сия манера поведения весьма приглянулась. Ему как раз требовался упрямый вечный спорщик в Кабинете министров, дабы гасить политическую активность хитрого вице-канцлера А. И. Остермана. Поэтому 3 апреля 1738 года Волынский и удостоился важной должности{77}.

Но герцог ошибся, и ошибся не в Артемии Петровиче, а в Андрее Ивановиче. Волынский полностью оправдал ожидания Светлейшего, дразня и провоцируя на ссору вице-канцлера по поводу и без повода. А вот реакция Остермана оказалась необычной. Немец уклонился от дуэли и добровольно уступил лидерство бойкому сопернику. В результате Кабинет не обзавелся нужным Бирону равновесием, зато Волынский в кратчайший срок и без особых проблем стал официальным докладчиком от правительства при императрице. И, что хуже всего, царице понравилось общаться с ним, министром толковым, галантным, инициативным. Фаворит с тревогой замечал, насколько быстро складывались дружеские отношения между его протеже и его фактической супругой. Конкурент Остермана на глазах превращался в конкурента Бирона, не на альковном фронте, разумеется, а на политическом.

Опасность того, что герцога в один прекрасный день разжалуют из главы русского правительства в русское подобие заграничного принца-консорта, все больше и больше волновала некоронованного короля России. В июле 1739 года он не постеснялся проверить на прочность расположение Ее Величества к Волынскому, увы, с неутешительным для себя финалом. Князь Куракин подговорил трех конезаводчиков, уволенных директором Конюшенной канцелярии 11 декабря 1738 года за профессиональное «неискусство», обратиться за милостью и судом к государыне. Та челобитную Кишкеля-отца, Кишкеля-сына и зятя первого – Людвига (двое смотрели за конюшнями в Хорошево, третий – в Пахрино) отдала Волынскому, велев написать собственную версию событий. Кабинет-министр бумагу подготовил, включив в текст помимо сентенций о нерадивости и плутовстве жадного до казенных денег семейства намеки на неких интриганов, манипулирующих ропотом недовольных. К документу прилагались тезисы о том, «какие притворствы и вымыслы употребляемы бывают» при дворах монархов и в чем состоят принципы «безсовестной политики». Перечень вкупе с ответом позволял сразу же угадать, в кого метил Артемий Петрович. В Остермана, конечно же. Лица, успевшие ознакомиться с опусом царского докладчика (А. М. Черкасский, К. Л. Менгден, И. Х. Эйхлер, И. Г. Лесток, К. А. Шемберг), тут же называли имя главного интригана империи.

Бирон тоже прочитал записку в немецком переводе В. Е. Ададурова. Но внимание обратил не на критические стрелы в вице-канцлера, а на эпилог с «поучениями». Герцог Курляндский хорошо знал нрав «женушки», не любившей выслушивать нотаций от кого-либо, и было интересно посмотреть, какой отклик найдут у царицы тезисы ее нового друга. В общем, Бирон одобрил затею Волынского, который тогда же в Петергофе и преподнес монархине разоблачение остермановых козней. Индикатор сработал как нельзя лучше, хотя и не так, как мечталось Светлейшему. Анна Иоанновна не разгневалась на «учителя». Всего лишь пожурила, посетовав не без досады: мол, ты письмо подаешь, «якобы [для] моладых лет государю»{78}.

Тем инцидент и завершился. Артемий Петрович не угодил в опалу. Влияние министра нисколько не уменьшилось. Императрица по-прежнему с удовольствием встречалась с ним и, более того, благословила на проработку целого ряда реформ – военной (сокращение армии), образовательной (поддержка государством обучения дворян в европейских странах, а священников – в специальных академиях), церковной (поощрение службы дворян в духовном звании), экономической (упорядочение налоговых и таможенных сборов), кодификации законов («о розобрании указов, которые один другому противны»). Центральным являлся проект об устройстве правительства.

По свидетельству Ф. Соймонова, на первых порах Волынский намеревался реорганизовать Кабинет, учредив на базе или под крылом старой структуры две экспедиции под председательством двух секретарей («о разделении оных в Кабинете дел на две експедиции дву[м] секретарям»). Вероятно, Артемий Петрович планировал уладить размолвки с Остерманом посредством раздела сфер компетенции. Вице-канцлеру поручался бы Иностранный департамент, обер-егермейстеру – Внутренний. Однако позднее реформатор, возможно, памятуя о склоках с А. Б. Куракиным, взял на вооружение вариант радикальный – замену Кабинета Сенатом, численно умноженным за счет дополнительно назначенных членов. Друзей, остерегавшихся повторения истории с Верховным Тайным Советом, министр успокаивал гвардейским аргументом: да не переживайте вы, «буде Сенат усилитца, то у Ея Величества в руках гвардия есть».

Сочинение проектов под общим титлом «О поправлении внутренных государственных дел» интенсивно и успешно шло с осени 1739 года. Постепенно в творческий процесс вовлекались приятели, соратники, знакомые. Генерал-крикс-комиссар Федор Соймонов первым проконсультировал предприимчивого сановника. Далее черед отредактировать черновики выпал сотруднику Генерал-Берг-Директориума (Берг-коллегии) Андрею Хрущеву. Архитектор Петр Еропкин высказал мнение о грандиозных замыслах в рождественские дни. Параллельно Волынский беседовал о том же с советниками Александром Нарышкиным, Василием Новосильцевым, Платоном Мусиным-Пушкиным, князем Яковом Шаховским, контр-адмиралом Захаром Мишуковым, прокурором Адмиралтейской коллегии Никитой Желябужским, гвардии офицерами Василием Чичериным и Федором Ушаковым, секретарем Иностранной коллегии Иваном Судой и личным секретарем государыни Иваном Эйхлером. А еще надеялся прозондировать точку зрения Антиоха Кантемира, российского посла во Франции. Примечательно, что акты преобразований гражданского характера инициатор объединил в один пакет, а новый военный штат рассчитывался обособленно сенатскими секретарями Петром Ижориным и Василием Демидовым. Кроме того, Артемий Петрович решил снабдить главный документ, во-первых, пространной преамбулой о развитии российского государства со времен Рюрика до воцарения Романовых и вплоть до краха «мнимой републики Долгоруковых», во-вторых, обращением к императрице с обоснованием предлагавшейся на высочайшее утверждение программы реформ{79}.

Понятно, как нервничал Бирон, отслеживая новости, связанные с творческой лихорадкой, охватившей кружок Волынского. Он ясно видел, к чему все клонится, – к тому, что Анна Иоанновна осуществлять намеченные мероприятия доверит автору проекта.

При этом внакладе останется не Остерман, курировавший внешнюю политику империи, которой реформаторский зуд не коснется, а нынешний глава правительства, то бишь сам Бирон. Ему просто придется уйти в тень, когда государыня выдаст прожектеру карт-бланш на реализацию им задуманного. Правда, в отношениях с фаворитом Артемий Петрович вел себя подчеркнуто корректно, почему шанс на компромисс (Волынский командует реформаторским блоком правительства, Бирон – правительством в целом) еще сохранялся при том, что ситуация уже балансировала на грани. Ведь до дня «X» оставалось совсем немного.

Между тем ни императрица, ни, в первую очередь, Волынский, урегулировать на ранней стадии назревавший конфликт не торопились, и, похоже, герцог тщетно надеялся на диалог со своим выдвиженцем. Гордый русский аристократ жертвовать личными амбициями во имя дела не умел. В итоге напряжение в Зимнем дворце, невзирая на предсвадебные хлопоты, потихоньку росло и в декабре 1739 года, и в январе 1740 года. В феврале медленное нагнетание политической атмосферы продолжилось бы, не выгони Волынский Тредиаковского из передней светлейшего герцога. Для Бирона учиненный в его палатах, на виду у всех мордобой послужил знаком безусловного нежелания кабинет-министра заключать с ним союз. Прозвучавшие вечером 5 февраля дежурные извинения ничего не значили, ибо вслед за ними Артемий Петрович не пригласил герцога к переговорам о наболевшем, и теперь курляндец должен был или смириться с поражением, или защищаться. Фаворит предпочел ретираде поединок и, если промешкал с контратакой, то с неделю, не больше – до окончания длившихся с 14 по 17 февраля празднеств в честь подписания в Белграде русско-турецкого трактата, положившего конец четырехлетней войне России с Османской империей.

* * *

Мы не знаем, когда именно Анне Иоанновне довелось прочитать жалобу Бирона. Ориентировочно на исходе февраля или в первых числах марта 1740 года. Зато можно с уверенностью говорить о том, что первый выстрел светлейшего герцога обернулся промахом. Достучаться до августейшего сердца ему не удалось. Императрица не сочла убедительными аргументы фаворита, считавшего, будто Волынский тщится низвергнуть возлюбленного государыни, что в «петергофском письме» речь идет о нем, Бироне, а не об Остермане, и что случай с Тредиаковским – «первейший пример» враждебности кабинет-министра к обер-камергеру. Ее Величество списала придирчивость его светлости на утомленность от праздничных забав да на разыгравшееся сверх меры воображение, и, разумеется, поспешила успокоить милого друга, призвав на помощь вице-канцлера.

Царица попросила Андрея Ивановича изложить на бумаге собственное мнение о событиях в Петергофе в июле 1739 года. Остерман пожелание исполнил, начертав: «Без сумнения, он, [Волынский], чрез то писмо болше меня повредить и дела мои помрачить искал…» Со столь категоричным утверждением самого хитрого и умного царедворца империи спорить не имело смысла, и Бирон неохотно смирился с крахом первой атаки на соперника. А самодержица между тем 6 марта 1740 года поторопила Штатс-контору с выдачей Артемию Петровичу ранее пожалованных 20 тысяч рублей, дабы тот, в свою очередь, не разволновался, прослышав о нервном срыве герцога Курляндского. Конфликтная ситуация благополучно разрешилась, и жизнь при русском Дворе вошла в обычную колею. До конца марта. Пока разочарованный Бирон не обнаружил новый повод для нападения на кабинет-министра{80}.

13 февраля 1740 года торжества мира с Турцией освободили из-под караула секретаря Военной коллегии Андрея Яковлева. Впрочем, секретарем Военной коллегии Яковлев служил менее пяти месяцев, с 21 сентября 1739 года, а до того около четырех лет трудился в том же звании в императорском Кабинете. Однако с приходом в высший орган А. П. Волынского фортуна отвернулась от чиновника. Преемник Ягужинского сразу же невзлюбил его и спустя год добился перевода на менее престижное место. Опала этим не завершилась. 11 октября 1739 года за нерадение и прогулы Яковлева взяли под «рабочий» арест, то есть обязали сидеть с утра до ночи в коллегии, корпеть над документами и общаться с посетителями под надзором солдат.

Понятно, какие чувства питал к гонителю господин секретарь, и в какое грозное оружие униженный и оскорбленный, ведавший многое о кабинетной деятельности Волынского, мог превратиться, заинтересуйся им курляндский герцог. К несчастью для русского боярина, Иоганн-Эрнст Бирон Яковлевым заинтересовался и, похоже, не преминул встретиться с ним. Контакт вельможи с простым смертным дал нужный эффект. Исповедь клерка о порядках внутри Кабинета в пересказе фаворита произвела впечатление на Анну Иоанновну. Императрица согласилась ознакомиться с письменным заявлением секретаря, которого Бирон сразу же отправил сочинять челобитную.

Государыня же в первый момент растерялась. Как ей отреагировать на обвинения герцога? Вдруг они вымышленные?! А если правдивы… 1 или 2 апреля царица позвала к себе главу Тайной канцелярии А. И. Ушакова, чтобы при посредничестве генерала запретить Волынскому приезжать в Зимний дворец. Не успел Андрей Иванович покинуть царские апартаменты, как хозяйка резиденции опять затребовала посыльного во внутренние покои, и там произнесла иной вердикт: с визитом к Артемию Петровичу повременить. Сутки или двое Анна Иоанновна колебалась между действием и ожиданием. Наконец в пятницу 4 апреля под давлением Бирона, демонстративно уклонившегося от свидания с конкурентом, императрица санкционировала опалу кабинет-министра. Ушаков съездил к сановнику и сообщил о высочайшей немилости.

Новость сия потрясла всех. Большинство, не исключая и героя дня, безуспешно пыталось разгадать причину августейшего гнева. Естественно, сперва поминали петергофское письмо и битье Тредиаковского. Волынский же больше подозревал собственную принципиальность в горном деле Шемберга и хорошие отношения с принцессой Анной Леопольдовной. Друзья, не видя серьезных оснований к опале, надеялись на краткосрочность охлаждения государыни, хотя одними надеждами не жили и пробовали как-то приободрить, помочь приятелю. В целом же в столице мало кто считал положение влиятельной персоны смертельно опасным. Ведь даже фельдмаршал Миних брался ходатайствовать за изгоя…{81}

В воскресенье 6 апреля 1740 года Двор по обыкновению отметил Пасху, после чего потянулись томительные дни Святой недели. Томительные потому, что Зимний дворец хранил странное молчание. Царица не обнародовала мотивов отлучения Волынского от Двора, не налагала новых кар, но и не прощала второго любимца. Публика тщетно старалась проникнуть в тайну чрезмерной паузы, которая была на удивление прозаична: Бирон приготовил к поднесению на высочайшее имя челобитную А. Яковлева только 11 апреля. 12 числа императрица прочитала ее, и туман неизвестности быстро стал рассеиваться.

Анна Иоанновна удовлетворила желание светлейшего герцога расследовать прегрешения заносчивого кабинет-министра. Особого внимания самодержицы удостоился пункт шестой перечня вин Волынского, прилагавшегося к секретарской жалобе. В нем упоминались пятьсот рублей, то ли присвоенные, то ли взятые в долг Артемием Петровичем в 1737 году у Конюшенной канцелярии. Императрице не понравилось, что в ту пору руководитель государевых конских заводов проигнорировал запрос Тайной канцелярии, выяснявшей, почему прапорщика Андрея Насакина, отвечавшего за казну канцелярии, шеф обеспечил приходно-расходной книгой по прошествии двух месяцев со дня получения денег, а не до того. Не устроил ли нынешний царский докладчик из государственного учреждения дополнительный и хорошо налаженный источник личного обогащения?! Волынский не отпустил к Ушакову двух участников истории – секретаря Петра Муромцева, снабдившего Насакина книгой, и Василия Кубанцева, забравшего 500 рублей. Посему царица распорядилась без проволочек доставить их в Петропавловскую крепость.

Первым 12 апреля на Заячий остров привезли Василия Васильевича Кубанцева, по рассказу которого выходило, что третий кабинет-министр явно плутовал, мороча обер-офицеру голову чужими векселями. Оттого 15 апреля Анна Иоанновна через кабинет-секретаря И. Эйхлера велела расширить тему диалога, предложив слуге откровенно поведать и об иных финансовых махинациях барина – вымогательстве подарков, заимствовании средств из госказны, небескорыстной протекции разным лицам, приобретении пособников из числа подчиненных и знакомых.

Ну а самому барину чуть ранее, 13 апреля, объявили домашний арест и увольнение со всех постов – кабинет-министра, обер-егермейстера и главы Конюшенной канцелярии. Таким образом, программу-минимум Бирон реализовал. Теперь надлежало закрепить достигнутое ссылкой соперника из столицы куда подальше, для чего требовалось накопать на арестанта хороший компромат. Снабдить им сформированную императрицей «Генерал итетскую комиссию» мог единственно Василий Кубанцев.

Отсутствие у генералов серьезных зацепок к Волынскому наглядно продемонстрировала уже их первая встреча с Артемием Петровичем 15 апреля 1740 года в Итальянском доме, штаб-квартире комиссии. Сановники завели речь об обстоятельствах сочинения одиозного «петергофского письма». 16, 17 и 18 апреля беседа о подоплеке июльского демарша продолжилась с тем же нулевым эффектом. Волынский страстно разоблачал злые козни Остермана, Куракина и адмирала Н. Ф. Головина, извиняясь за «горячесть» своего характера. Следователи терпеливо слушали товарища, изредка возражая. 19 апреля с результатами четырехдневных откровений ознакомилась Анна Иоанновна. К тому моменту Василий Кубанцев, не битый и не пытанный, зато сильно напуганный пребыванием в государственной тюрьме, настрочил несколько чистосердечных признаний, судя по которым, Волынский весьма энергично заботился о собственном обогащении неправедным путем. Однако исповедь слуги прегрешениями хозяина в экономической области не исчерпывалась. В ней перечислялись тревожные факты, подразумевавшие политическую неблагонадежность кабинет-министра. Нет, подозрение вызывали вовсе не реформаторские инициативы лидера Кабинета. Для государыни они не стали открытием. А вот ночные посиделки важных особ в доме Артемия Петровича под видом обсуждения и редактирования законопроектов, контакты реформатора с придворными принцессы Анны Леопольдовны, составление родословного древа Волынских с подчеркиванием кровных уз семьи с Рюриковичами через брак с родной сестрой Дмитрия Донского, вдобавок наличие некой политической книги, едва не сожженной, крайне обеспокоили царицу{82}.

Более десяти лет Анна Иоанновна жила под постоянным страхом повторения бурных событий зимы 1730 года. Императрицу бросало в дрожь от единого упоминания ужасного слова «Република» и всего, что с ним так или иначе связано. В каждом критическом отзыве, в каждом акте неповиновения она в первую очередь видела зародыш новой революции и жестоко карала любого за малейшее фрондерство, невзирая на звания и прошлые заслуги. Императрица целенаправленно упекла за тюремную решетку или в сибирские остроги всех членов Верховного Тайного Совета, в 1730 году активно выступавших за фактическое введение в России республики, а наиболее опасного из них – Василия Лукича Долгорукова – без стеснения отправила на эшафот. Теперь же, после ознакомления с покаянными листами Кубанцева, государыня возжелала точно выведать, что конкретно затевал Артемий Волынский. Если государственный переворот по примеру верховников, то от позорной казни ему не уйти.

15 апреля Анна распорядилась арестовать Петра Еропкина и Андрея Хрущева, согласно Кубанцеву, вместе с Федором Соймоновым наиболее активных советчиков Волынского. Того же числа архитектора привезли в Итальянский дом, чиновника горного ведомства – в Петропавловскую крепость. С Хрущевым члены комиссии пообщались в первую очередь, утром 18 апреля. Но он приятеля не выдал, подтвердил лишь приезды к тому по партикулярным делам. Не более. Еропкина неделю, другую предпочли не трогать. В итоге на допросах самого Волынского 20, 23 и 24 апреля генералитет довольствовался малым, безусловно, недостаточным для уличения главного фигуранта в антигосударственной деятельности. Арестант легко отговорился по всем пунктам. Однако сомнения, возникшие у царицы, рассеять не сумел. Мысль о политической нелояльности, вынашивании вчерашним любимцем тайных планов по переустройству страны в духе 1730 года крепко засела в голове Ее Величества. Монархиня намеревалась удостовериться в обоснованности или беспочвенности воскресших страхов, отчего и настаивала на ужесточении следственных действий.

Еще 22 апреля Волынского препроводили из личного особняка под караул в Адмиралтейство, куда свезли и прочих узников, а 26 апреля вместе со всеми – в Петропавловскую крепость. Параллельно под нажимом из Зимнего дворца генералы пробовали выжать что-либо из эпизодов, связанных с Тредиаковским и Яковлевым. 23 апреля в комиссии официально зарегистрировали жалобу поэта. 24 апреля опросили лиц, упомянутых в челобитной секретаря. Без толку… 28 апреля А. И. Ушаков и И. И. Неплюев, с 22 апреля непосредственно занимавшиеся дознанием, прочитали покаянное письмо Петра Еропкина. Ничего интересного для императрицы в нем тоже не было. Так что и на исходе месяца государыня, как и в середине, терялась в догадках, ни на йоту не приблизившись к истине{83}.

Возможно, царица в конце концов смирилась бы с неопределенностью, ограничившись, к радости Бирона, изгнанием опального русского аристократа в какую-нибудь глушь. Но вдруг Василий Кубанцев 4 мая в очередном доносе «рассекретил» патрона. Не вполне ясно, от искреннего сердца сочинительствовал главный свидетель или под диктовку Неплюева, беседовавшего с ним в тот день о проектах. Зато очевидно значение рокового документа: колебания Анны Иоанновны мгновенно прекратились. Она убедилась в виновности Волынского и тут же решила его участь. Человек, рискнувший идти по стопам князя В. Л. Долгорукова, заслуживал той же кары, что и предшественник – эшафота. Предупреждение Кубанцева прозвучало как нельзя вовремя. Ведь кабинет-министр мало того, что критиковал августейшую особу. Злодей задумал «оной свой проэкт и разсуждении… разгласить всему народу, дабы по ево разсуждению все утвердилися, а прежние бы де порядки и уставы отставили и… уничтожали. И чрез то он хотел себя первым человеком в государстве зделать власно так, как государем самому быть». Государственный руль новый почитатель Кромвеля захватил бы, опираясь на гвардию и широкие шляхтетские массы. С целью переманить дворянские фамилии на сторону свежеиспеченного царского родственника (вот зачем понадобилась Волынскому картина с родословной?!) и разрабатывались многие реформаторские затеи, на редкость привлекательные для россиян благородного сословия. Отсюда вытекало, что А. И. Остерман мешал не персональному возвышению Артемия Петровича при императрице Анне, а торжеству российской республики в ущерб самодержавию династии Романовых. Точь-в-точь, как зимой 1730 года, когда именно Остерман воспрепятствовал не просто карьерному взлету кого-либо из верховников, а учреждению в России «мнимой републики Долгоруковых».

С помощью Кубанцева государыня проникла в тайные устремления Волынского. Однако для казни заговорщика одного понимания, чего тот желал, недостаточно. Нужны доказательства. Прямых улик при обысках раздобыть не получилось, почему Тайная канцелярия и сконцентрировала все внимание на вытягивании из конфидентов Волынского улик косвенных, то есть словесных. Увы, никто, даже Кубанцев, приписать патрону бесспорную подготовку мятежа не отважился. 11 мая Федор Соймонов, 16 мая Петр Еропкин, 19 мая в застенке и на дыбе Андрей Хрущев признали, что поступки Артемия Петровича весьма схожи с поведением человека, замышляющего государственный переворот. И только. Правда, каждый из них повинился и в том, что при благоприятном стечении обстоятельств охотно примкнул бы к лидеру-республиканцу. Сам же «организатор» революции вытерпел и психологическое, и физическое давление Ушакова с Неплюевым. С 7 мая на допросах, 22 мая в застенке и на дыбе он упорно стоял на том, что народного возмущения и свержения императрицы («себя чрез что-нибудь зделать государем») никогда не добивался, царицу же порицал «с продерзости и от невоздержания языка»{84}.

Видя такую непреклонность центральной фигуры процесса, Анна Иоанновна постановила призвать к ответу других хороших знакомых Волынского. 22, 24, 26 и 27 мая следователи встречались с секретарем И. Эйхлером, 27 и 28 мая – с переводчиком И. Судой, 30 мая – с П. Мусиным-Пушкиным. Не прерывалось общение и с группой арестованных ранее, для уточнения мелких нюансов и противоречий. Однако польза от увеличения обитателей Петропавловской крепости оказалась минимальной. По крайней мере, раскрытию республиканского заговора новички ничуть не помогли. И тогда 4 июня Анна Иоанновна санкционировала применение радикального метода – пытки четырех конфидентов Волынского. 6 июня розыску подвергли Ф. Соймонова, П. Еропкина, И. Эйхлера и П. Мусина-Пушкина. Десяток и более ударов кнутом нисколько не изменили ситуацию. Мученики не вспомнили что-либо принципиальное. 7 июня повторное истязание пережил Артемий Петрович (18 ударов), и с тем же результатом. Причем Волынский поклялся перед Богом, что не планировал вместо абсолютной монархии царицы вводить республиканскую форму правления, а грешен и казни достоин исключительно за произношение «злодейственных» фраз и за мерзкие сочинения.

На этом следствие практически завершилось, снабдив государыню максимумом информации. На большее рассчитывать не стоило, что Анна Иоанновна поняла, заслушав доклад Ушакова и Неплюева. Хотя дуэт не обнаружил несомненных подтверждений существования в России республиканской партии, императрицу такой поворот нисколько не смутил. Она уже решила обезглавить Волынского, а обоснование высочайшей воле будет. Подчиненные напишут манифест по всем правилам риторического искусства.

9 июня царица повелела Тайной канцелярии прекратить розыск с допросами и целиком переключиться на сочинение «изображения» вин Волынского и его друзей. Два сановника поручение исполнили и 17 июня отвезли в Петергоф (туда Двор переехал из столицы 10 июня) проект обвинительного акта, который Анна Иоанновна одобрила 19 числа.

20 июня в Сенате состоялся суд. Два десятка вельмож безропотно обрекли Волынского с шестью конфидентами на гибель. 22 июня под давлением государыни бумагу подписали те, кто «за присудствием в Питергофе» на заседании не был (А. Б. Куракин, Д. А. Шепелев, В. Салтыков, С. Лопухин). 23 июня царица конфирмовала приговор суда, сохранив жизнь Соймонову, Эйхлеру, Мусину-Пушкину и Суде. Утром 27 июня 1740 года узников отвели на Сытной рынок, располагавшийся поблизости от крепости, где палач казнил Волынского, Хрущева и Еропкина, а прочих высек кнутом или плетью. Публичного унижения избежал лишь Мусин-Пушкин. Ему экзекуцию – урезание языка – устроили в одной из Петропавловских казарм. Через час после расправы три мертвых тела доставили на Выборгскую сторону. Там, на погосте при церкви Самсона Странноприимца, они и обрели вечный покой{85}.

1741 год. Триумф цесаревны

О дворцовом перевороте ноября 1741 года существует немало легенд. Принято считать, что инициатива заговора целиком принадлежит шведскому и французскому послам в Петербурге – Эрику Нолькену и Иоахиму Шетарди, что гренадерская рота преображенцев стихийно превратилась в боевой революционный отряд и буквально силой вынудила Елизавету Петровну пойти на штурм Зимнего дворца, что Анна Леопольдовна легкомысленно проигнорировала предупреждения англичан и австрийцев о готовящемся захвате власти, что цесаревне сочувствовали только низы русского общества (солдаты, обыватели), а верхи (знать, гвардии офицеры) относились чуть ли не с презрением…

Между тем именно Шетарди в своих депешах сообщил в Версаль о том, что Елизавета Петровна первой предложила ему вступить в заговор, а когда он вежливо уклонился, завязала диалог с Нолькеном. Депеши эти давно опубликованы. Из дипломатической переписки англичан, также изданной еще в XIX веке, можно узнать, что Анна Леопольдовна предостережениями из Лондона и Вены вовсе не пренебрегла, а, посовещавшись с британским посланником Э. Финчем, нашла наиболее разумным и безопасным для себя не провоцировать общественное возмущение, а то и восстание, карательными мерами по адресу любимой народом цесаревны.

Если продолжить, то тщательный анализ всех имеющихся в нашем распоряжении документальных материалов о воцарении дщери Петровой не оставит камня на камне от прежних, подчас просто нелепых или мифических утверждений. Зато обретет и внутреннюю логику, и жизненную естественность иной, для плененного догмами и схемами сознания невероятный сюжет: история о целенаправленной, упорной и всесторонне продуманной деятельности одного человека по организации государственного переворота, которому помогала сплоченная команда преданных соратников и сочувствовало подавляющее большинство соотечественников, как благородного, так и «подлого» происхождения.

* * *

5 октября 1740 года завершился период относительной политической стабильности, установившейся в империи после поражения верховников в феврале 1730 года. Если кто-то считает, что спокойное десятилетие – закономерный результат победы Анны Иоанновны над Д. М. Голицыным, то глубоко ошибается. Россию не трясло в те годы по двум другим причинам. Во-первых, Елизавета Петровна признала выбор соотечественников и оспаривать его не думала. Во-вторых, цесаревна, убедившись в несокрушимости тех, кому повезло заручиться общественной поддержкой, решила повременить с возобновлением борьбы за власть до того, как сумеет завоевать симпатии большинства народа.

Кропотливая и упорная работа в данном направлении велась на протяжении всего царствования императрицы Анны, и в итоге презренная грешница, некогда осужденная и опозоренная народной молвой, превратилась в национального кумира, в котором видели достойного преемника нынешней государыни. Проблема заключалась в одном – царица передавать трон двоюродной сестре категорически не желала и готовилась завещать престол двадцатилетней племяннице – Анне Леопольдовне – или ее сыну, в случае рождения малыша от брака принцессы с герцогом Брауншвейгским Антоном-Ульрихом.

Впрочем, дочь Петра Великого планы Анны Иоанновны не очень расстраивали. Она уже давно нашла выход из образовавшейся коллизии. Нет, ночной захват Зимнего дворца отрядом гвардейцев ею тогда не замышлялся, ибо то – акт слишком примитивный, а главное, крайне опасный для будущего того, кто метит в монархи. Ведь дурной пример бывает весьма заразителен… Елизавета помнила об этом. Оттого и ставку сделала не на заговор группы мятежников, а на мирную народную революцию под патриотическими лозунгами. Следуя по стопам Вильгельма Оранского, претендентка не сомневалась, что россияне по призыву своей любимицы откажутся подчиняться Анне Леопольдовне и, как англичане в 1688 году, массовыми акциями гражданского неповиновения вынудят девушку, в принципе равнодушную к политике, отречься в пользу тетки.

Такова была основная идея. Имелась и запасная. Произведи на свет чета Брауншвейгских ребенка мужского пола, дщерь Петрова поступила бы по-иному, выпустив на сцену Иоганна-Эрнста Бирона. Поразительно, но между фаворитом Анны и главной соперницей царицы еще в Москве в 1730 или 1731 году возникла едва ли не дружба, завязавшаяся, конечно, благодаря взаимной политической заинтересованности обоих друг в друге. Елизавета Петровна обрела в лице курляндца надежного защитника, смягчавшего августейший гнев, изливавшийся на первую красавицу России. Бирон же стремился заслужить доверие перспективной молодой особы, чья популярность в обществе росла день ото дня. И, похоже, Анна Иоанновна даже не подозревала о существовании у нее под носом тайного политического союза, который, к сожалению или к счастью, так и не стал явным.

* * *

12 августа 1740 года Анна Леопольдовна родила мальчика, и второй вариант овладения властью мгновенно оттеснил на задворки первый. Пока императрица со свитой чествовала новорожденного, врач Елизаветы И. Лесток от имени госпожи на секретных свиданиях с герцогом Курляндским обсудил программу действий дуэта в час «X». В конце концов сошлись на следующем: Бирон всеми правдами и неправдами добивается для себя назначения регентом при малолетнем царе в обход матери. Причем в текст «определения» о регентстве надо в завуалированной форме внести положение о праве опекуна в любой момент «избрать и утвердить» вместо младенца-государя кого-либо другого. Опираясь на сей пункт, герцог обязан в условленный день низложить малютку и возвести на освободившийся трон дочь Петра Великого. Та тотчас объявляет верного сподвижника первым министром и выражает намерение способствовать бракосочетанию дочери Бирона с герцогом Голштинским Карлом-Петером-Ульрихом – законным преемником новой императрицы.

Временщик хорошо понимал, за какое опасное предприятие берется, и в редкие минуты неуверенности признавался близким, что «ежели оное регентство… примет, то здесь в ненависти будет». Однако поддержка и убежденность в успехе цесаревны одолели естественный страх. Бирон согласился рискнуть головой ради воцарения Елизаветы, обещавшей ему сохранение его главенствующей роли в правительстве.

Итак, днем 5 октября 1740 года с Анной Иоанновной случился болезненный припадок, уложивший ее в постель. Состояние императрицы было настолько тяжелым, что герцог вскоре осознал: матушка-государыня при смерти; пора начинать спланированную совместно с принцессой комбинацию. Истекал второй час пополудни, когда Бирон вызвал в предопочивальню Летнего дворца фельдмаршала Миниха, обер-гофмаршала Левенвольде, кабинет-министров Черкасского и Бестужева, которым указал «на крайне опасные симптомы, сопровождавшие болезнь Ея Величества, а также на то, что она до сих пор не изволила еще сделать никакого распоряжения о престолонаследии». Тут кто-то из сановников заикнулся о правах Анны Леопольдовны. Курляндец сразу же прервал адвоката брауншвейгской пары, сославшись на нежелание высочайшей особы вручать корону племяннице, ибо венец уже предназначен маленькому Иоанну Антоновичу. Далее фаворит предложил соратникам поразмышлять о структуре регентства и непременно выяснить мнение графа А. И. Остермана на сей счет.

На Береговую набережную к третьему члену кабинета отправились Миних, Черкасский и Бестужев. Андрей Иванович Остерман, как обычно, уклонился от прямого ответа и посоветовал не торопиться, а хорошенько все обдумать. Коллеги вняли разумным рекомендациям. Пока две придворные кареты медленно тащились по Адмиралтейской и Немецкой улицам к Летнему саду, кабинет-министры, сидя во втором экипаже, взвесили положительные и отрицательные стороны герцогини и герцога Брауншвейгских, герцога Курляндского и постановили выдвинуть на высокую должность самого старшего из претендентов. По возвращении во Второй Летний дворец Алексей Михайлович Черкасский подошел к обер-гофмаршалу, ожидавшему герцога Эрнста-Иоганна в предопочивальне, и принялся о чем-то шептаться с ним. Алексей Петрович Бестужев, по-видимому, взял на себя более трудную задачу – уломать тщеславного и импульсивного фельдмаршала Миниха. Агитаторы уговорили и того и другого. Стоило Бирону покинуть царские апартаменты, Рейнгольд-Густав Левенвольде тут же попросил собеседника произнести вслух то, о чем он шептал ему на ухо. Тогда Алексей Черкасский, а за ним и прочие стали убеждать Бирона в том, что, кроме него, почетное звание регента Российской империи присваивать некому.

Бирон, соблюдая приличия, не спешил поддаться общему порыву. Однако аргументы прозвучали серьезные, и герцог все-таки «капитулировал». А то ведь в Россию мог приехать отец Анны Леопольдовны, известный скандалист и деспот, который от имени дочери замучил бы русский народ. Что касается недалекого Антона Брауншвейгского, то принц целиком зависел от «диспозиции венского двора» – обстоятельство, также вредное для интересов государства. Услышав одобрение первых лиц империи, Бирон приступил к расширению числа заговорщиков, пригласив в седьмом часу вечера во дворец Андрея Ивановича Ушакова, Никиту Юрьевича Трубецкого и Александра Борисовича Куракина. С помощью упомянутых выше доводов их тоже переманили на сторону царского фаворита. За ними аналогичным способом ряды курляндской партии пополнили Николай Федорович Головин, Карл фон Бреверн, Михаил Гаврилович Головкин и еще несколько вельмож.

Ближе к полуночи 5 октября Алексей Бестужев, Алексей Черкасский, Карл Бреверн, Никита Трубецкой в сопровождении секретаря Андрея Яковлева уединились в кабинете для сочинения «определения» о регенте (манифест о младенце-наследнике, скорее всего, писал в собственном доме А. И. Остерман). Творение группы авторов, зачитанное утром 6 октября в предопочивальне императрицы, наверняка удивило людей проницательных, и в первую очередь вице-канцлера, которого в кресле принесли в ту пору в Летний дворец. Две статьи законопроекта выглядели довольно странно: 1. «…в таком случае, ежели… наследники, как Великий князь Иоанн, так и братья ево преставятся, не оставя после себя законнорожденных наследников, или предвидится иногда о ненадежном наследстве, тогда должен он, Регент… по общему… согласию в Российскую Империю Сукцессора изобрать и утвердить. И… имеет оный… Сукцессор в такой силе быть, якобы по Нашей Самодержавной Императорской власти от Нас самих избран был…». 2. «…ежели б такия обстоятельства… случились, что он правление Регентское необходимо снизложить пожелает, то мы на оное снизложение ему всемилостивейше соизволяем, и в таком случае ему Регенту с общаго совету и согласия… учредить такое правление, которое б в пользу нашей Империи… до вышеписанных наследника нашего уреченных лет продолжится могло»{86}.

Что это за «ненадежное наследство»? И почему Бирон, не успев обзавестись титулом регента, задумался об отставке в пользу таинственного «такого правления»? Эти пункты попали в документ, безусловно, не ради красного словца. Они означали что-то важное. Но что именно? В октябрьские дни 1740-го никто не обратил внимания нате, похоже, ключевые фразы «духовной». Разве что умница Остерман догадался о тайных помыслах герцога…

После оглашения указов сановники отправились на аудиенцию к государыне. Тяжелобольная Анна Иоанновна внимательно выслушала оба проекта, подписала манифест об Иоанне Антоновиче, а «определение» «к себе взять и оставить изволила» для рассмотрения. Она, конечно, поняла, насколько опасную игру затевает ее милый, и отсрочила апробацию в надежде, что тот опомнится. К великому огорчению императрицы, Бирон продолжал упорствовать. 11 октября герцог подбил конфидентов на подачу Ее Величеству челобитной от знатных особ империи с соответствующей просьбой и попытался заручиться поддержкой Анны Леопольдовны. Принцесса предпочла не вмешиваться в придворную интригу, а челобитная на самодержицу требуемого эффекта не произвела. Анна Иоанновна удовлетворила чаяния сердечного друга лишь днем 16 октября, узнав, что тот собирает автографы у всего генералитета и чинов штаб-офицерского ранга под «позитивной декларацией» с тем же текстом. Следовательно, наперсник крайне заинтересован в регентстве. Тогда императрица вывела свое имя на документе, датированном 6 октября, и велела подполковнице Юшковой спрятать бумагу в конторке, где хранились царские драгоценности. Для герцога это был последний шанс образумиться. Тем не менее он им не воспользовался и утром 17 октября пожелал ознакомить нацию с завещанием императрицы, скончавшейся в десятом часу вечера 17-го числа. Ему не перечили, и днем столица присягнула на верность новому императору и государеву регенту.

Анна Иоанновна вознаградила настойчивость Бирона, не ведая о подлинных мотивах его поведения. Будь она чуточку прозорливей, августейшая рука никогда бы не прикоснулась к указу. Но то, что ускользнуло от государыни, по-видимому, сумел подметить Остерман, а именно туманные оговорки о «ненадежном наследстве» и право на досрочную отставку с передачей полномочий неизвестному властному органу. Возникал естественный вопрос: кому выгодны подобные добавления? Регент в них явно не нуждался. А вот скромная и внешне равнодушная к происходящему Елизавета Петровна фактически обретала правовое обоснование для восшествия на российский престол.

Памятуя о небезупречных поступках молодой женщины в юные годы, вице-канцлер обязан был предупредить друзей и брауншвейгское семейство о грозящей опасности. За несколько дней с любопытной версией ознакомилось немало знатных особ, в том числе и французский посол. 18 (29) октября маркиз де Шетарди уведомил Париж, что «некоторые лица, чтобы возбудить внимание или по другим причинам, припоминают склонность, сдерживаемую только ревностью царицы, и которую герцог Курляндский чувствовал к принцессе Елизавете. Отсюда выводят, что для того будет средством скорее овладеть престолом, когда он ее сделает участницею престола и женится на ней после смерти своей жены».

Связь цесаревны с Бироном бросилась в глаза многим. Адъютант Миниха Х. Г. Манштейн писал в мемуарах, что «регент имел с царевной Елизаветой частые совещания, продолжавшиеся по нескольку часов… намеревался обвенчать царевну Елизавету со своим старшим сыном… выдать свою дочь за герцога Голштейнского и утвердить… свое полновластие, возведя на престол царевну Елизавету или герцога Голштейнского». Английский посланник Э. Финч в депеше от 1 (12) ноября заметил: «За все царствование покойной государыни, когда великая княжна Елизавета Петровна была как бы в загоне, Его Светлость всегда оказывал ей посильные услуги. Теперь он, по-видимому, всячески старается привлечь ее на свою сторону, зная, что она очень популярна и любима, как вследствие личных качеств, так и по воспоминанию об ея отце».

Очевидно, никто (вероятно, за исключением Остермана) так и не понял, кто по-настоящему солирует в сем дуэте. Единодушное мнение о лидерстве герцога, мечтающего к тому же жениться на дщери Петровой или женить на ней сына, – невольное, а возможно, неслучайное заблуждение. Между тем Елизавета довольно прозрачно намекнула всем, кто играет первую скрипку в тандеме. Она повесила в собственных апартаментах большой портрет племянника – Карла-Петера-Ульриха Голштинского. Надлежало же водрузить на стену изображение младенца-царя или по крайней мере фактического главы государства – регента. Фронда с «личиной» голштинского «чертушки» свидетельствовала об одном: рано или поздно российским государем станет сын Анны Петровны, чего, кстати, не скрывал и сам Бирон. Как-то в пылу публичных пререканий с Анной Леопольдовной опекун вдруг воскликнул: «От его воли зависит выслать и ее, и супруга ея в Германию, а… есть на свете герцог Голштинский, которого… если будет к тому вынужден, выпишет в Россию»{87}.

Разумеется, курляндец обладал правом выписать из Германии внука Петра Великого. Вот только провозгласить иноземца русским царем ему вряд ли бы удалось. Да, согласно утвержденному Анной Иоанновной уставу регент мог «сукцессора изобрать». Но не будем забывать, в документе чуть выше есть важное примечание: «по общему согласию», то есть кандидатура государя не должна вызывать аллергии у знатного шляхетства, генералитета, гвардейцев и высшего чиновничества. Сомневаюсь, что имя герцога Голштинского они восприняли бы на ура. Ведь россиянам больше нравилась иная персона – Елизавета Петровна. Так что у Бирона рамки были строго ограничены: либо воцарение дочери Петра Великого с автоматическим прощением прошлых обид и прегрешений, либо риск столкнуться с возрастающим ропотом и усиливающейся ненавистью к тирану, навязывающему стране плохо известного, воспитанного в протестантском духе мальчишку из отдаленной немецкой глуши. Лишь тетушка юного принца располагала таким народным доверием, которое позволяло ей назвать своим преемником любого, в том числе и герцога Голштинского. Портрет, висевший три недели во дворце на Красной улице, красноречиво о том сообщал каждому, кто не ленился немного подумать.

Впрочем, существовал еще один канал, сигнализировавший о грядущих переменах, – Тайная канцелярия. Туда, естественно, попадали все критики и противники свежеиспеченного регента. Правда, затем узников разделяли на два потока. Первых, тех, что сочувствовали Анне и Антону Брауншвейгским, после обычного допроса пытали на дыбе (например, подполковника Л. Пустошкина, гвардии поручиков П. Ханыкова, М. Аргамакова, И. Путятина, статского советника А. Яковлева). Вторым, выражавшим симпатию принцессе Елизавете, тоже задавали положенные вопросы, а потом, слегка пожурив, отпускали на свободу (среди них конногвардейцы капрал А. Хлопов и рейтар С. Щетинин){88}. Цесаревна в принципе рассчитала комбинацию верно. Бирон совершил невозможное, став опекуном императора-младенца. Родители царя, хоть и возмутились несправедливым решением Анны Иоанновны, активно бороться за восстановление нарушенных прав не намеревались. Брожение не очень опасное в гвардии полках и в коридорах гражданских учреждений вовремя обнаружили и пресекли. Конечно, напряжение в обществе сохранялось. Оно не перевалило за критическую черту, видимо, потому, что подчеркнуто уважительное отношение герцога Курляндского к дщери Петровой несколько сгладило сильное раздражение петербуржцев внезапным возвышением нахального выскочки из прибалтийского края. Возникшее неустойчивое равновесие давало альянсу реальный шанс аккуратно и быстро подготовиться к торжественной кульминации. Но, увы. Ключевая фигура не учла бесшабашного нрава фельдмаршала Миниха, склонного к авантюрным импровизациям.

Полководец, в середине октября восхвалявший регента, в конце месяца разочаровался в патроне. Если верить адъютанту очаковского героя Манштейну, истинная причина недовольства – непомерные амбиции военного министра, мечтавшего о звании генералиссимуса и абсолютной власти над империей. Однако тщеславие и честолюбие сыграли злую шутку с прекрасным инженером и весьма скверным политиком. Неясно, с чего он взял, будто человек, жестко контролировавший властную пирамиду России на протяжении всего царствования Анны Иоанновны, после кончины покровительницы удовлетворится внешним блеском титула регента, а реальные полномочия уступит кому-то другому, в частности фельдмаршалу?{89}

Тем не менее это факт, впрочем, не самый удручающий. Фатальную ошибку Миних совершил, когда сделал ставку на Анну Леопольдовну, опрометчиво полагая, что защита несправедливо обойденных – залог политического успеха. Отнюдь, ибо в политике удача сопутствует не храбрым рыцарям, а осторожным прагматикам. Фельдмаршалу прежде, чем затевать опасную интригу, следовало хорошенько осмотреться и трезво взвесить потенциал каждого из возможных союзников – брауншвейгской пары, цесаревны, голштинской партии. Требовалось немного внимания, чтобы верно оценить расстановку сил: при всем сочувствии к обиженной матери императора, опереться молодым супругам почти не на кого; сторонников юного немецкого принца в России – раз, два и обчелся. Зато позиции Елизаветы Петровны очень крепки: гвардия предана ей, горожане симпатизируют, во властных структурах велико число приверженцев. Вот она-то сумеет без труда гарантировать генералу надежное политическое будущее, а при отсутствии желания управлять государством – и фактическое главенство над страной. «Ухаживания» Бирона – прожженного царедворца – являлись лишним подтверждением точности данного вывода. Так что фельдмаршалу и иже с ним (Остерману, Менгдену, Головкину, Левенвольде и т. д.) нужно было с предложением о помощи обращаться не в Зимний дворец, а в особняк на набережной Красного канала и подчиниться любому решению хозяйки дома.

Похоже, дочь Петра Великого на подобное здравомыслие и рассчитывала, уповая к тому же на действенность немаловажного фактора – полной законности «воцарения» герцога Курляндского.

Не осмелятся же оппоненты перешагнуть через волю почившей в Бозе императрицы, пренебречь нормами права и стать узурпаторами?! Они должны понимать, что тогда создадут прецедент, который, как бумеранг, рано или поздно поразит их самих. Таков он, промах цесаревны, думавшей о соперниках лучше, чем стоило. Судьба словно нарочно, убедившись в способности принцессы преодолеть первую трудную планку, внезапно подняла ее на более высокий уровень. Елизавета умудрилась на пустом месте сконструировать юридически безупречную процедуру свержения царя-младенца и собственного восшествия на престол. Теперь молодой женщине предстояло утратить хитроумную наработку и вновь поломать голову над той же проблемой: как легитимно низложить малолетнего Иоанна, но уже без поддержки всемогущего регента.

* * *

Утром 8 ноября 1740 года Миних отважился на роковой для себя и семьи Брауншвейгских разговор с женой Антона-Ульриха. То ли фельдмаршал догадался, что Бирон, опередив, закрыл ему дорогу во дворец Елизаветы, то ли неутолимая жажда власти просто истощила его терпение. Только министр в ту субботу по окончании высочайшей аудиенции для группы кадет признался Анне Леопольдовне: «…узы долга по отношению к моему государю… привязанность к… родителям государя… отвращение к резкому и самовольному поведению регента… все вместе внушает мне решимость… послужить Вашему Высочеству, вырвать Вас и семейство Ваше из окружающих затруднений… освободить Россию раз навсегда от тирании пагубного регентства». Не искушенная в политике герцогиня намерение своего избавителя одобрила, даже не подозревая о том, какой бедой грозит обоим сия скороспелая «революция». Полководец тут же отправился в Летний дворец на обед к Иоганну Бирону. Тот как раз вернулся от брата – Густава Бирона, жившего на Немецкой (Миллионной) улице, а перед тем царский опекун вместе с мужем принцессы Анны посетил манеж на Адмиралтейском лугу.

Вечером Миних в компании с Левенвольде отужинал у регента. За столом «обыкновенно… болтливый герцог едва ли вымолвил слово. Чтобы сколько-нибудь оживить присутствующих… фельдмаршал стал рассказывать о сражениях… в которых бывал в течение сорокалетней службы. Под конец граф Левенвольде совершенно ненамеренно спросил его: „Случалось ли ему быть в деле ночью?“ Странность такого несвоевременного вопроса при данных обстоятельствах несколько поразила фельдмаршала, но он скоро пришел в себя и, оправившись, отвечал с напускным равнодушием, что при множестве дел, в которых ему довелось бывать, конечно, находилась работа для любого часа суток, так как время схватки нередко зависит от неприятеля… Герцог, лежавший на диване, при вопросе графа Левенвольде несколько приподнялся и, опираясь на локоть, поддерживая голову рукою, оставался в этой позе и в глубокой задумчивости с четверть часа».

Ближе к полуночи гости разъехались по домам. Бирон лег спать. А Миних после короткого отдыха в два часа ночи с адъютантом Манштейном устремился в Зимний дворец. Разбудил Анну Леопольдовну, сформировал из преображенцев – офицеров и солдат дворцового караула – особый отряд и с благословения матери императора повел гвардейцев по Миллионной улице в сторону Летнего сада. На охраняемую однополчанами территорию мятежники проникли обманом: Манштейн предупредил часовых, «что фельдмаршал идет с конвоем принцессы Анны Леопольдовны, которая и сама следует за ним в карете, дабы сообщить регенту известия чрезвычайной важности для всей России». Естественно, офицеры и нижние чины Преображенского полка адъютанту шефа и тем более самому главному командиру не перечили. Манштейн с гренадерами беспрепятственно вошел в сад, затем во дворец, отыскал спальню Бирона и арестовал регента. Хотя заговорщики и ввели в заблуждение стражу Летнего дворца, караульные на товарищей не обижались, искренне обрадовавшись падению ненавистного временщика{90}.

Правда, провозглашение герцогини Брауншвейгской правительницей служивые, как и горожане, восприняли спокойно, без какого-либо энтузиазма. Чтобы убедиться в этом, сравним описание Я. П. Шаховским двух событий – объявления Анны Леопольдовны регентшей и Елизаветы Петровны императрицей. Свидетельство первое: «…я… спешно оделся и ко дворцу приехал; увидел множество разного звания военных и гражданских (городских) жителей, в бесчисленных толпах окружающих дворец, так что карета моя, до крыльца не возмогши проехать, далеко остановилась, а я, выскоча из оной, с одним провожающим моей команды офицером спешно продирался сквозь людей на крыльцо, где был великий шум и громкие разговоры между оным народом». Отрывок второй: «…я… увидел многих по улице мимо окон моих бегущих людей необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал… Хотя ночь была тогда темная и мороз великий, но улицы были наполнены людьми идущими к цесаревнинскому дворцу, а гвардии полки с ружьем шеренгами стояли уже вокруг оного в ближних улицах и для облегчения от стужи во многих местах раскладывали огни; а другие, поднося друг другу, пили вино, чтоб от стужи согреться, причем шум разговоров и громкое восклицание многих голосов: „Здравствуй наша матушка императрица Елисавета Петровна!“ воздух наполняли. И тако я до оного дворца в моей карете сквозь тесноту проехать не могши, вышел из оной, пошел пешком, сквозь множество людей с учтивым молчанием продираясь и не столько ласковых, сколько грубых слов слыша, взошел на первую с крыльца лестницу»{91}.

Почувствовали разницу между двумя реакциями населения на торжество одной и триумф другой? Характерно замечание о «грубых словах». Оно означает такую большую плотность заполнения набережной и смежных с ней улиц, что протиснуться через это человеческое море без работы локтями, взаимных толчков и, разумеется, крепких выражений в адрес соседа представлялось невозможным. А кроме того, фраза намекает на ту редкую степень народного ликования, какая наблюдается в исключительных обстоятельствах, когда различия в сословном и имущественном положении собравшихся никого не интересуют. Упомянутая выше разница в конечном итоге и предопределила печальный итог двенадцатимесячного правления юной герцогини Брауншвейгской.

* * *

Легко вообразить, с каким настроением Елизавета Петровна встретила утро 9 ноября: с досадой на себя за допущенный просчет и с величайшим раздражением на тех, кто по недомыслию все испортил, втравив в авантюру наивных родителей императора. Цесаревна не прятала свою ярость от конфидентов, отголоски которой слышатся в «горьких жалобах» Лестока Шетарди. 15 ноября врач побывал у посла и «разразился тысячами проклятий против фельдмаршала Миниха», арестовавшего Бирона. Как докладывал маркиз 18 (29) ноября в Версаль, речи лейб-медика заставили его «думать, что… принцесса лишилась всего с опалой регента». Полагаю, читатель понимает, что под «всем» француз имеет в виду, конечно, не симпатии и доброту герцога Курляндского к дщери Петровой, а утраченные надежды честолюбивой дамы на скорое и законное обретение власти{92}.

Увы, но медвежья услуга покорителя Очакова той, кому она в принципе не очень-то и требовалась, в одночасье втоптала в грязь правовые гарантии стабильности политической системы России и ограничила цесаревне поле для маневра единственным вариантом – насильственным. И, в общем-то, Елизавете Петровне ничего не стоило поднять роту гвардейцев того или иного полка, добиться назначения в дворцовый караул самых верных офицеров и сообща с ними и нижними чинами изгнать из Зимнего дворца Анну Леопольдовну. Однако дочь Петра Великого смотрела дальше многих горячих и темпераментных сподвижников, рвавшихся в бой немедленно. Отнять бразды правления у племянницы с сыном нетрудно. А вдруг потом кому-то взбредет в голову так же играючи низложить преемницу государя-малютки? Поэтому, прежде чем звать на подмогу солдат с их командирами, цесаревне следовало изыскать средство, которое как надежный заслон преградит путь приверженцам других претендентов на российскую корону. Вот на этот «черный день» красавица и приберегала запасной вариант, намереваясь остудить пыл потенциальным заговорщикам впечатляющей картиной народной революции, вынуждающей регентшу с августейшим младенцем отречься от власти в пользу тетушки. Очевидное каждому волеизъявление нации мгновенно сооружало перед прочими кандидатами непреодолимую стену, ибо им для достижения цели надлежало учинить что-нибудь аналогичное.

Впрочем, Россия ноября 1740 года сильно отличалась от Англии 1688 года, с которой брала пример почитательница Вильгельма Оранского. Перспектива вспыхнуть изнутри империи тогда не грозила, а Анне Леопольдовне вполне хватало ума ни с кем не конфликтовать по-крупному. Что же делать? Елизавета нашла решение, хотя, честно говоря, не слишком красившее репутацию прямой наследницы победителя при Полтаве и Гангуте. Но с другой стороны, то, с каким искусством (и политическим, и артистическим) цесаревна сумела выжать из враждебных России государств конкретную поддержку собственным амбициозным планам, причем без ущерба для себя и родной державы (не считая тягот двухлетней войны со Швецией), достойно если не восхищения, то уж точно похвалы. Главная идея грандиозного проекта заключалась в том, чтобы стремительным вторжением шведской армии через Выборг на Петербург – под флагом спасения россиян от иноземного ига и возведения на трон потомков царя-реформатора – подтолкнуть жителей столицы к массовым антинемецким демонстрациям, к которым непременно бы примкнула гвардия. Столь мощное давление снизу неминуемо обрекало Анну Леопольдовну и мальчика-императора на «отставку». Вакантное место, естественно, заняла бы счастливая соперница племянницы – Елизавета Петровна.

Подражая голландскому штатгальтеру Вильгельму Оранскому, молодая женщина упускала из виду, что в 1688 году не высадка в Торбейской бухте чужеземцев подвигла британцев на признание королем мужа Марии Стюарт, а нежелание Якова II прислушиваться к мнению подданных. В России 1740 года основания для политической революции на манер Славной английской совершенно отсутствовали. Спровоцировать толпу и солдат на бунт мог разве что внезапный арест всеобщей любимицы или сокрушительное поражение русской армии от шведов. И то и другое казалось маловероятным. Тем не менее принцесса упорно игнорировала все просьбы об ударе исподтишка, пока хотя бы один шанс из ста позволял надеяться на идеальное развитие событий.

Осуществление тайной операции, в которой ведущая – военная – роль отводилась Швеции, а вспомогательная, финансовая – Франции, началось в пятницу 14 ноября 1740 года. Цесаревна под благовидным предлогом уклонилась от визита вежливости французского посла, после чего в субботу Иоганн Лесток лично извинился перед Шетарди за нелюбезный прием накануне и вслед за этим разговорился с дипломатом о текущем политическом моменте. Изумив маркиза вышеупомянутыми тирадами в адрес Миниха, лейб-медик заявил собеседнику, что его госпожа при определенных авансах из-за рубежа готова покарать врагов Бирона.

Удивленный француз предпочел не торопиться с ответом и дождаться формального приглашения к диалогу. Пауза продлилась больше месяца. Тем временем посол уведомился от шведского коллеги, что тот проконсультировался с хирургом цесаревны относительно участия Швеции в одном весьма заманчивом мероприятии. Затем на Рождество к маркизу пожаловал обер-гофмаршал Левенвольде. По ходу разговора гость упрекнул иноземца: нехорошо, мол, поступаете; сетовала мне утром великая княжна Елизавета, что избегаете встреч с ней. Галантный француз разгадал скрытый в словах вельможи подтекст, и на другой день, 26 декабря, пообщался с умной и очаровательной принцессой. Условия заключения трехстороннего пакта о сотрудничестве партнеры обсудили 2 января 1741 года, когда Эрик Нолькен и Иоахим Шетарди, наряду с другими дипломатами, по очереди поздравили будущую союзницу с Новым годом и поэтому могли пробыть во дворце у Красного канала дольше обычного.

Об итогах предварительного обмена мнениями барон и маркиз информировали Стокгольм и Париж, а перед Елизаветой встал вопрос – подписывать или нет проект официального обращения к Фридерику I и сейму, который преподнес предприимчивый швед: «Я поручаю и разрешаю господину] Нолькену, чрезвычайному посланнику шведскому при русском дворе ходатайствовать от моего имени перед Е[го] В[еличеством] королем и королевством шведским об оказании мне помощи и необходимого содействия для поддержания моих неотъемлемых прав на всероссийский престол… Я одобряю и одобрю все меры, какие Е[го] В[еличество] король и королевство шведское сочтут уместным принять для этой цели, и обещаю, в случае, если Провидению… угодно будет даровать счастливый исход задуманному плану, не только вознаградить короля и королевство шведское за все издержки этого предприятия, но и представить им самые существенные доказательства моей признательности»{93}.

Так внезапно возникла параллель между настоящей ситуацией в России и Славной английской революцией. 30 июня (10 июля) 1688 года семь знатных лордов – Чарльз Тэлбот, граф Шрусбери; Вильям Кавендиш, герцог Девоншир; Томас Осборн, граф Данби; Ричард Ломли; епископ Комптон; Эдуард Рассел и Генри Сидни – послали голландскому штатгальтеру письмо с просьбой приехать с войсками на остров, помочь английскому народу избавиться от тирании короля Якова II и возглавить королевство. Через пятьдесят два года подобный же призыв должна была санкционировать и русская цесаревна.

Однако Елизавета Романова не последовала примеру семи английских граждан, ибо понимала, какое страшное оружие против себя вручит шведскому и французскому монархам, если подпишет сию бумагу. Попадать в вечную зависимость от августейших шантажистов она не желала. В то же время категорический отказ неминуемо приводил к разрыву едва наладившихся контактов с обоими иностранными кавалерами.

Тогда бы шведское вторжение под видом освободительного похода, а не реваншистской акции не состоялось. Пожар народной революции не вспыхнул и не смел бы с престола брауншвейгскую семью. А значит, принцессе пришлось бы пойти по стопам Миниха и совершать дворцовый переворот, что ее абсолютно не устраивало. На встрече с Шетарди 26 декабря Елизавета объяснила почему: благодаря активности фельдмаршала «получил силу способ, делающий ненадежным положение всякого и дающий возможность тому, кто захватит силу в свои руки, предпринимать все», то есть империи грозила нескончаемая череда комплотов и мятежей{94}.

Дщерь Петрова, угодив в мышеловку, не растерялась и умудрилась выскочить из нее с трофеем до того, как та захлопнулась. Беседы с бароном и маркизом, с друзьями, посещавшими Стокгольм или Париж, анализ публиковавшихся в отечественной и заграничной периодической печати сообщений из Франции и Швеции помогли ей точно предугадать поведение новых партнеров. Заметив, как политикам с берегов Сены и озера Меларен очень хочется поскорее уничтожить немецкое влияние на Россию, цесаревна предположила, что достаточно убедить мнимых союзников в наличии у русских большой партии, лидер которой ради власти не постесняется вернуть государство «к прежнему строю, какой… существовал до воцарения Петра I», и те, поколебавшись немного, рано или поздно не утерпят, пошлют войска на Петербург. Оставалось лишь как-нибудь продержаться до этого дня, не дав повода ни шведам, ни французам к разочарованию.

В результате около полугода красавица с тремя компаньонами изощрялась в актерском ремесле. Работа была не из легких. Мизансцены продумывались до мелочей. На импровизации полагаться не стоило, ибо любой промах мог обернуться разоблачением. Елизавета Петровна выступала в амплуа жалкой трусихи, боявшейся всего и чуть ли не собственной тени. Иоганн Герман Лесток играл роль верного слуги, податливого на уговоры, хотя и необязательного. Музыкант Христофор Шварц нарядился в «костюм» простака Труффальдино, угождающего сразу двум господам – Нолькену и Елизавете. Когда требовалось польстить тщеславию заграничных приятелей, на подмостки выпускали камер-юнкера Михаила Воронцова. Спектакль продолжался восемь месяцев. Сначала квартет морочил голову преимущественно Нолькену. С 16 июня – даты отъезда шведского посланника на родину – потешались уже над Шетарди, который принял от барона тяжкую миссию бегать за цесаревной с пером, чернильницей и оригиналом цитированного выше документа в кармане (в прямом смысле).

Ломать комедию прекратили тотчас, как только до Петербурга докатилась весть об объявлении Швецией войны. 6 августа в Коллегии иностранных дел прочитали эстафету из Риги об обнародовании в Стокгольме соответствующего манифеста. 8 (19) августа 1741 года секретарь шведского посольства Карл Лагерфлихт официально уведомил российский кабинет о разрыве дипломатических отношений. Таким образом, прогноз принцессы целиком подтвердился. Эмоции у северного соседа взяли верх над разумом, и он с финансового благословения Франции ринулся в атаку, не имея на руках письменных обязательств дочери Петра Великого о компенсации шведскому королевству военных издержек. Похоже, риксрод уповал то ли на легкомыслие русской прелестницы, то ли на некий шведский «авось». Трудно судить. Впрочем, 8 августа молодая дама известила Шетарди о том, что, если «дела примут хороший оборот», перечень обязательств будет подписан. Об отторжении территорий речь не шла. Союзница в тот же день (причем трижды и в присутствии очевидцев) поклялась возместить Швеции денежные потери, предоставлять ей субсидии, распространить на шведских торговцев льготы, пожалованные англичанам, денонсировать договоры с Англией и Австрией, присоединиться к франко-шведскому альянсу, в международных конфликтах защищать в первую очередь шведские интересы. Шетарди ознакомился со списком вечером того же 8-го числа и тогда же рекомендовал французскому министерству согласиться с ультиматумом цесаревны.

Ну что ж, Елизавету Петровну можно было поздравить с успешной сдачей второго экзамена. Первая победа шведов над русской армией спровоцирует волну возмущения на берегах Невы, которая под воздействием агитаторов предприимчивой родственницы регентши быстро перерастет в народную антинемецкую революцию с ясным для каждого итогом. Однако, как мы знаем, Бог любит троицу… 23 августа 1741 года солдаты фельдмаршала Ласси разгромили шведские полки при Бильманстранде. Утром 25 августа генеральс-адъютант Кампенгаузен привез в Петербург радостную весть, воодушевившую и Двор, и трущобы столицы, но не дщерь Петрову. Для нее сия виктория стала весьма неприятным сюрпризом. Случилось то, чего принцесса сильно опасалась и старалась избежать. Вильманстрандская конфузия генерала Врангеля фактически поставила крест на повторении в России Славной английской революции{95}.

Отныне перед энергичной претенденткой открыта только одна дорога – ночной захват Зимнего дворца по Минихову образцу. К сожалению, Фортуна явно не спешила вознаграждать Елизавету за умение выпутываться из сложнейших политических тупиков. Талантливая женщина заветный скипетр получит, но не раньше, чем решит третью, самую трудную задачу: как в качестве монарха-узурпатора организовать стабильное управление государством без риска контрпереворотов, не устанавливая при этом режима превентивных тотальных репрессий в отношении потенциальных заговорщиков. Читатель при желании вправе, закрыв книгу и поразмышляв на досуге, предложить собственный вариант профилактики путчей и сравнить его с тем, что придумала Елизавета. А сейчас нам пора познакомиться с атмосферой, царившей в лагере брауншвейгской четы. Ведала ли Анна Леопольдовна о надвигавшейся угрозе? Готовилась ли достойно предотвратить катастрофу? И вообще, имелся ли у племянницы шанс переиграть любимую тетушку?

* * *

Тем, кто интересовался подробностями ноябрьского переворота 1741 года, наверное, памятны высокомерные и уничижительные комментарии большинства историков по адресу матери Иоанна Антоновича. Процитируем некоторые из них. М. А. Корф, 1865 год: «В число причин, способствовавших успеху переворота, нельзя не поставить также ту слепую доверчивость и беспробудную апатию правительницы». К. Валишевский, 1911 год: «Анна Леопольдовна равнодушно или с досадой выслушивала предостережения относительно поведения цесаревны. Только при таких обстоятельствах становится понятной невероятная безнаказанность заговора, который велся в казармах совершенно открыто…» Н. И. Павленко, 1996 год: «Анна Леопольдовна не оценила надвигающейся опасности… допустила целую серию грубейших ошибок». Е. В. Анисимов, 1997 год: «По разным каналам правительство стало получать известия о действительных заговорщиках и их зарубежных покровителях… Самое серьезное предупреждение пришло из Лондона весной 1741 года… Английский посол Финч вручил послание… Остерману и Антону-Ульриху. Оба государственных мужа благодарили, кивали, соглашались, но фактически ничего не сделали. Как известно, в нашей стране никогда и в грош не ставили дружеские предупреждения из-за границы о готовящихся мятежах, войнах, заговорах»{96}.

О каких «грубых ошибках» идет речь? О нежелании Анны Леопольдовны арестовать Лестока, а то и саму цесаревну. Доброхоты несчастного семейства, видно, считают вырванные в застенке у человека признания лучшим средством переломить общественное настроение. Но, во-первых, они подзабыли, что в 1748 году в том же застенке И. Лесток не проронил ни слова о тайных связях с агентами иноземных государей. Причем тогда в отличие от 1741 года на быстрое освобождение из-под стражи доктор не мог надеяться. Во-вторых, грешно историкам не знать истории, которая изобилует примерами обратного, когда ушаты грязи, выливаемые правительством на неугодных, тут же превращались в питательную среду, ускорявшую рост всенародной популярности того или иного лица. Феномен Б. Н. Ельцина хорошо подтверждает это. И упаси бог государственного деятеля с низким рейтингом по совету подобных «посторонних» сажать за решетку неудобного конкурента, пользующегося у публики большим доверием. Храбрец лишь сократит срок своего пребывания у власти. Ведь прежде чем отсылать всеобщего любимца в тюрьму, его надо полностью дискредитировать или в крайнем случае поднять собственный престиж в глазах населения на достаточно высокий уровень.

В 1741 году у Анны Леопольдовны широкой народной поддержки не было. Зато Елизавета Петровна таковой располагала. И к чести герцогини Брауншвейгской, пусть не сразу, но к ней пришло понимание решающей роли общественного мнения. Поначалу принцесса вкупе с мужем и Остерманом не очень беспокоилась из-за откровенно нелояльных поступков обаятельной тетушки. Письмо британского статс-секретаря Уильяма Харрингтона от 17 (28) марта 1741 года, естественно, привлекло внимание хозяев Зимнего дворца. Но информацию о намерении шведов в союзе с французами возвести на престол Елизавету Петровну регентша лишь приняла к сведению.

После консультаций вице-канцлера и герцога Брауншвейгского с Э. Финчем кабинет разумно рекомендовал правительнице не делать резких движений. Продолжая негласный надзор за дщерью Петровой, опекунша царя ограничивалась тем, что старалась не давать августейшей родственнице повода к жалобам. Увы, метода не оправдала себя. Весть об объявлении Швецией войны рассеяла последние иллюзии и окончательно убедила Анну Леопольдовну в бесперспективности пассивного выжидания. Требовалось незамедлительно придумать оригинальные контрходы на опережение. Вот только какие?

22 августа (2 сентября) английский посланник доносил в Лондон: Елизавета «несомненно очень популярна и любима, а правительница не принимает надлежащих мер для приобретения такой же популярности…» Финч напрасно упрекнул юную особу в беспечности. Герцогиня Брауншвейгская сама или в соавторстве с умными людьми в те тревожные дни разработала неплохой план по нейтрализации хитрой соперницы. Если учесть, какое глубокое почтение политики всех эпох и народов питают к грубой силе вне зависимости от того, нужна она в создавшейся конкретной обстановке или нет, то, ей богу, племяннице Елизаветы Петровны удалось заткнуть за пояс многих из тех, кого ныне величают великими монархами.

В первую очередь Анна Леопольдовна дистанцировалась от Остермана (с 1740 г. генерал-адмирала и де-факто шефа Иностранной коллегии) и мужа – лидеров так называемой немецкой партии, давно всем опостылевшей. Параллельно принцесса приблизила к себе вице-канцлера Михаила Гавриловича Головкина, поручив ему и другу ее детства Ивану Онофриевичу Брылкину формирование правящей русской партии. 17 сентября 1741 года регентша назначила шесть новых сенаторов из природных россиян – Михаила Михайловича Голицына, Григория Алексеевича Урусова, Петра Семеновича Салтыкова, Алексея Михайловича Пушкина, Якова Петровича Шаховского, Алексея Дмитриевича Голицына – и предложила присоединиться к ним генералу Ивану Ивановичу Бахметеву. Кандидатов подобрали очень хорошо: при Елизавете Петровне они займут высокие государственные посты.

Мать императора правильно выбрала направление главного удара. Это потомки не удосужились его за двести лет обнаружить. А та, против которой он наносился, уловила опасность мгновенно. Не зря же Шетарди в депешах преуменьшал важность кадровой реформы сентенциями о недовольстве шести вельмож внезапным возвышением. Ровно через месяц партию цесаревны настигло еще одно пренеприятнейшее известие. Поздним вечером 16 октября в Петербург вернулся опальный фаворит Бирона – Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, который поутру на аудиенции в Зимнем дворце увиделся с Анной Леопольдовной. Публика поторопилась предположить, и не без оснований, что дни хитрого Остермана сочтены, а в Коллегии иностранных дел вскоре появится новый хозяин{97}.

Да перебеги регентша дорогу какому-нибудь напыщенному и близорукому фанфарону, с презрением взирающему на слабого врага, она обрела бы реальный шанс выиграть трудный поединок. Еще несколько сюрпризов в таком же духе, и качели народных симпатий, поколебавшись, постепенно устремились бы вниз на ее фланге. Однако неопытная дебютантка вступила в борьбу с первоклассным и крайне редко ошибающимся профессионалом. К тому же Анне Леопольдовне катастрофически не хватало времени на организацию мощной контратаки. Поэтому мать государя была обречена на поражение. Избавить августейших супругов и двух младенцев (венценосного в том числе) от холмогорской ссылки в тот момент могло лишь срочное отречение и передача всей полноты власти Елизавете Петровне. К сожалению, вариант почетной капитуляции, похоже, не рассматривался ни регентшей, ни министрами. Анна предпочла биться до конца. Что ж, героическое упорство принцессы достойно уважения. Тем не менее именно оно навлекло на брауншвейгскую семью ту печальную участь, о которой так сокрушаются историки.

* * *

Около двух месяцев дочь Петра Великого не хотела смириться с очевидным фактом: Славной революции в России не будет. Лихорадочные поиски ухищрений, способных компенсировать шведский разгром при Вильманстранде, успехом не увенчались.

26 августа Лесток без толку упрекал Шетарди за отсутствие в армии Карла Левенгаупта герцога Голштинского и затяжку с обнародованием манифеста о причинах войны – защите прав прямых наследников Петра Великого. Весь сентябрь и половину октября маркиз служил громоотводом для разочарованной цесаревны, осыпавшей союзника в принципе несправедливыми укорами. Елизавета шла на любой компромисс, даже на публикацию в шведских газетах ложных слухов о прибытии племянника в Стокгольм, лишь бы произвести на русских солдат и офицеров в Финляндии необходимое впечатление.

Можно гадать, сколько бы еще она откладывала со дня на день прощание с призрачной надеждой. Но, судя по всему, прием Анной Леопольдовной 17 октября Алексея Бестужева-Рюмина привел Елизавету в чувство. Цесаревна отбросила наконец колебания и приказала своим приверженцам готовиться к «вооруженному восстанию». Встреча принцессы с французским послом 21 октября, как индикатор, свидетельствует об этом. В ту среду маркиз Шетарди сообщил ей, что Левенгаупт вот-вот двинет войска на Петербург и появление кавалера Крепи в столице или новость о срыве его миссии должны стать сигналом к «революции». Затем француз протянул гостье копию манифеста Левенгаупта и проинформировал о нереальности приезда Карла-Петера-Ульриха из Киля в Швецию нынешней зимой из-за протестов Дании. Реакция партнерши – на удивление спокойная. Она не возражала против переноса на весну путешествия на север голштинского принца. Одобрила текст прокламации и пожелала обсудить с близкими конфидентами предложения по координации действий собственной партии и шведских войск. После 21 октября Шетарди более не услышал ни одной претензии от Елизаветы или лейб-медика. С того дня оба не просили маркиза ни о чем (разве что о деньгах, хотя не очень настойчиво) и соглашались со всеми инициативами французского друга. Вечером 24 ноября союзница позволила ему назвать дату переворота. Тот выбрал ночь с 11 на 12 января 1742 года по старому стилю. Молодая женщина не спорила, а просто взяла и осуществила акцию буквально через час-два по завершении переговоров Лестока с послом{98}.

Принято считать, что доктор, Шуваловы, Воронцов и т. д. долго и с огромным трудом убеждали дщерь Петрову отважиться на решительный поступок. История с двумя изображениями на выбор – царицы и монахини – за столетия превратилась в хрестоматийную. Не менее живуча и легенда о клятве перед иконами: якобы с перепугу цесаревна пообещала Богу отменить смертную казнь в России в случае удачи ночного похода на Зимний.

Конечно же, молитвы перед тем, как покинуть двухэтажный дворец на набережной Красного канала, цесаревна читала. А вот все прочее – миф, не имеющий к истине почти никакого отношения. Ведь никто никого ни к чему не склонял, красочных картинок не рисовал и, дрожа от страха, не торговался с Господом. Почему? За ненадобностью, ибо Елизавета Петровна никогда ничего не совершала наобум или на авось. Тщательный анализ последствий предшествовал каждому ее предприятию. Учитывались, мельчайшие детали, и в результате у противника практически не оставалось ни единой лазейки, чтобы выскользнуть из западни. Переворот 25 ноября 1741 года – ярчайший тому пример.

Задача перед смелой дамой стояла вроде бы простая: захватить Зимний дворец и арестовать регентшу с мужем и детьми. 9 ноября 1740 года Миних легко справился с ней без каких-либо потерь или замешательств. Однако Миниху сильно повезло. Повезло, что Анна Леопольдовна пошла у него на поводу, что офицеры и солдаты дворцового караула откликнулись на внезапный призыв, что в тот день в двух царских резиденциях (зимней и летней) дежурили преображенцы, что часовые в Летнем саду поверили притче о скором приезде принцессы Анны, что в анфиладах дворца Манштейну не попался кто-либо из преданных Бирону слуг. Повезло и в том, что дверь в спальню регента не была заперта… Между тем пресечь смелый рейд на корню могла любая из нестыковок в вышеперечисленных событиях. И запертая дверь тоже, так как солдатам пришлось бы вышибать деревянную преграду. Шум разбудил бы герцога. Успей он взять в руки пару пистолетов и выпалить по группе Манштейна, мятежники наверняка тут же обратились бы в бегство.

Цесаревна играть в подобную рулетку не собиралась и рассчитала комбинацию со стопроцентной гарантией успеха. Она разработала две операции – главную и отвлекающую. Во вторую плавно переросло общение принцессы и Лестока с Шетарди. Теперь посещения французского посольства и ответные визиты маркиза конспирировались с меньшим усердием. Внимание министров и самой Анны Леопольдовны аккуратно акцентировалось на подозрительной активности неугомонного француза и зачастившего к нему хирурга. Тем временем дюжина нижних чинов Преображенского полка под руководством Юрия Грюнштейна осторожно прощупывала однополчан на предмет вербовки надежных людей, умеющих в нужный час распропагандировать тех, кто колеблется. Им дали на агитацию месяц, и они уложились в срок. Позаботилась Елизавета Петровна и о том, как беспрепятственно проникнуть в Зимний дворец, доверив эту ключевую часть плана семеновцам – майору Степану Федоровичу Апраксину и капитан-поручику Ивану Никифоровичу Рудакову. Первому надлежало в день «X» назначить второго командиром караула в главном доме империи. Обязанности Рудакова, полагаю, расшифровывать нет нужды.

Итак, дочь Петра усыпила бдительность соперника операцией прикрытия, получила возможность, когда потребуется, контролировать изнутри Зимний дворец, внедрила в первый отцовский полк своих людей, исподволь формировавших ядро штурмового отряда. Ей не хватало лишь мотива, способного разозлить и поднять в ружье преображенцев. Цесаревна его придумала. 25 октября 1741 года из Финляндии вернулись тысяча двести гвардейцев, которых в августе отправили на помощь армии Ласси (кстати, 15 августа Рудакова внесли в список офицеров, командированных к Выборгу, а 16 августа вдруг вычеркнули и заменили капитан-поручиком Вадковским). Несомненно, возвращение сводных рот домой и подсказало главной героине идею о мнимом распоряжении гвардейцам в двадцать четыре часа подготовиться к новому походу на шведов. Озвучить ордер от имени генералиссимуса, то есть Антона Брауншвейгского, претендентка попросила заместителя герцога – Людвига Гессен-Гомбургского. Генерал, разумеется, не проигнорировал желание обаятельной принцессы. Тем более что принцесса согласилась обеспечить принца официальной бумагой на сей счет.

Таким образом, Елизавета Петровна незаметно в течение трех-четырех недель окружила и зажала племянницу плотным кольцом собственных сторонников, из которого та вырваться уже не могла. Но выкинуть белый флаг еще успевала. Впрочем, если читатель обнаружит прореху в диспозиции красавицы, пусть укажет на нее…

К исходу второй декады ноября 1741 года все организационные вопросы были улажены. Тогда же дщерь Петрова, по-видимому, определилась с датой кульминационного события – 25 ноября. Утром во вторник исполнялось ровно три месяца с момента обнародования в Петербурге досадной вести о победе Ласси при Вильманстранде. Однако важнее то, что скромный юбилей совпал с тремя днями дежурства в Зимнем дворце семеновцев – 24, 25, 26 ноября. Измайловцы охраняли царскую резиденцию 17-19 ноября, преображенцы – 20-23 ноября{99}.

Вечером 23 ноября сработал отвлекающий маневр. Анна Леопольдовна на куртаге пригласила в соседний покой тетушку и там упрекнула родственницу за непонятные и частые встречи с Шетарди и за тайные совещания господина Лестока с послом. Цесаревна без труда, хотя и на повышенных тонах, оправдалась. Не исключено, она действительно рекомендовала регентше арестовать врача, дабы допросить того в Тайной канцелярии. Заговорщица, выдавая лейб-медика, прекрасно сознавала, что заточение доктора продлится менее двух суток и узник быстро вновь выйдет на свободу.

Ночь с 23 на 24 ноября 1741 года в районе Красной улицы прошла без происшествий. Из ведомства А. И. Ушакова за Лестоком никто не приехал. Будущая императрица особо и не волновалась, а, наверное, успела хорошо выспаться до рассвета. Ведь в ближайшую ночь ей не придется сомкнуть глаз. Вскоре после пробуждения Елизавету уведомили о начале переворота. Дежурный майор (с 22 ноября) С. Ф. Апраксин довел до сведения семеновцев, что им назначены «завтрешнего числа на караул в Зимней Его Императорского Величества дом капитан-порутчик Рудаков, порутчик князь Несвижской, подпорутчики, при гранодерах Пущин, при мушкетерах Протопопов, прапорщик Приклонской…»

Далее настал черед Гессен-Гомбургского. Цесаревна слово сдержала. 23 ноября Петр Петрович Ласси оформил в Кабинете «всеподданнейшее представление», в котором рекомендовал Анне Леопольдовне, сославшись на тревожные известия «из-за границ» о неприятельских планах, «ис полков лейб-гвардии… двух тысяч редовых» подготовить к походу на шведов, снабдив отряд месячным запасом провианта. Вечером 23 ноября, видимо, на приеме у регентши, фельдмаршалу удалось раздобыть высочайшую резолюцию («Быть по сему. Анна»), после чего документ немедленно без регистрации в Кабинете (на нем отсутствует дата апробации) и без прохождения через обычную бюрократическую цепочку (на что потребовалось бы дня два-три) отправился к немецкому князю. Ну а тот около полудня 24 ноября вызвал к себе полковых командиров и, опираясь на присланную от Ласси бумагу, обнародовал абстрактный устный приказ Антона Брауншвейгского, абсолютно не похожий на аналогичный августовский, конкретный и «на письме»: «Его Императорское Высочество… герцог Брауншвейг Люнебурски соизволил объявить, чтоб все чины были к походу во всякой готовности. Того ради, донести господам афицерам, [чтоб] в ротах своих изволили приказать ундер-афицерам, салдатам и другим чинам, дабы оные х походу были во всякой готовности. А для того походу заготовить на людей правианту, сухарей на две недели. И когда тот поход объявлен будет, тоб никто в неисправности к тому походу не мог отговариватца…»

В канцелярии Преображенского полка странный ордер отца императора зарегистрировали под № 5. О нем тотчас известили подчиненных. Реакцию нижних чинов на каприз генералиссимуса предугадать легко. Солдат искренне возмутило форменное издевательство герцога над ними. Мол, собирайтесь и ждите у моря погоды: то ли завтра двинетесь в путь, то ли через месяц; то ли все вместе, то ли выборочно. Брожение и ропот затронули в той или иной степени каждый из четырех полков. Однако агитаторы имелись лишь в Преображенской слободе. «Пятая колонна» Ю. Грюнштейна без проволочек взялась за дело, и к сумеркам под влиянием красноречивых ораторов митингующая толпа гренадер и мушкетеров единодушно поддержала чью-то инициативу о посылке к Елизавете Петровне делегации. Семи парламентерам надлежало «поставить… на вид» принцессе, что гвардейцы «накануне своего выступления» и «не будут более в состоянии служить ей», а «она останется вполне преданной в руки своих врагов; поэтому нельзя… терять ни минуты, и они готовы сами вести ее, если она не сдастся на их увещания».

В двенадцатом часу ночи депутация явилась во дворец у Красного канала. Цесаревна благосклонно приняла поздних гостей и, конечно, согласилась с ультиматумом преображенцев. М. Л. Воронцов тотчас отправился снаряжать в дорогу собственные сани. Однако на улицу главная героиня в окружении солдат, Шварца и камер-юнкера спустилась лишь через час-полтора: ждали возвращения Лестока, отлучившегося повторно за вечер к Шетарди. Врач напрасно выпрашивал у посла денег и обсуждал с хозяином дома окончательную дату переворота – 11-12 января 1742 года. Думаете, лейб-медик, а за ним и Елизавета зря проводили драгоценное время? Как бы не так. Ведь особняк французского посольства располагался по соседству с Зимним дворцом, и, похоже, визит эскулапа к маркизу объясняется не отсутствием у именитой красавицы средств, а намерением под прикрытием конфиденциальной беседы с заморским дипломатом удостовериться в том, что Рудаков ситуацию в царской резиденции уже контролирует{100}.

Дворцовые караулы сменялись около семи-восьми часов утра. Правда, в рамках дежурства одного полка «рабочий» график конкретных лиц, безусловно, мог варьироваться. Командиры и нижние чины с одобрения начальства и по уговору с товарищами, бывало, заступали на пост раньше или позже установленного срока{101}. Очевидно, ночью 25 ноября произошло нечто подобное: капитан Петр Васильевич Чаадаев{102} откликнулся на просьбу Ивана Никифоровича Рудакова и прежде времени передал около полуночи под опеку сослуживца Зимний дворец. Капитан-поручик, разумеется, не замедлил проинформировать доктора о фактическом переходе центрального здания в распоряжение претендентки. И Лесток тут же помчался по Миллионной в сторону Летнего сада, сообщил госпоже важнейшую новость, после чего Елизавета, врач, Шварц, Воронцов вместе с полковыми делегатами устремились в Литейную часть к казармам преображенцев.

В слободе цесаревна предпочла обратиться к гренадерам, а не к мушкетерам. Не хотелось никого обижать из рядовых шестнадцати мушкетерских рот (в полку помимо первой других гренадерских рот нет). Ей для успешного захвата дворца требовался компактный отряд в двести – триста человек. Звать за собой всех, то есть плохо управляемую пятитысячную толпу, во избежание разных эксцессов, нежелательных для имиджа третьей российской императрицы, не стоило. Собравшихся в одной из просторных комнат счастливчиков принцесса воспламенила короткой, яркой и хорошо, до мелочей просчитанной патетической сценой. Для начала она напомнила солдатам о батюшке, воскликнув: «Знаете ли вы, чья я дочь?»

Ответ вполне предсказуем: «Знаем, матушка!» Тогда долгожданная гостья спросила: «Хотите следовать за мной?» Реакция сотен мужчин, сочувствующих дочери великого Петра, естественна: пойти за ней и убить любого, кто поднимет на нее руку, готов каждый. Вроде бы пора кидать боевой призыв: ребята, за мной! Но, не будем забывать, Елизавете нужен бескровный переворот, и гренадеры должны вести себя подобающим образом. Молодая женщина достигает цели ловким маневром. Взбудораженных, разгоряченных гвардейцев убеждают умерить пыл и обойтись без жестоких расправ. Кому-то по сердцу мягкость цесаревны. А кто-то очень недоволен тем, что запрещено поддеть какого-нибудь супостата на штык или отколошматить его от души прикладом ружья да кулаками. И тогда, чтобы приободрить разочарованных и укрепить общее единство, дщерь Петрова венчает ночной митинг эффектным финалом. Встав на колени и держа в руках крест, цесаревна торжественно произносит: «Я клянусь [перед] этим крестом умереть за вас! Клянетесь ли вы сделать то же самое за меня?»

Если тень сомнения в твердости характера августейшей покровительницы и зародилась у кого-то перед тем, то внезапный энергичный порыв ее мгновенно рассеял{103}. Гренадеры все как один склонили колени и присягнули на верность своей государыне. Теперь роту можно было выводить за пределы казарм. Елизавета Петровна сама возглавила колонну. Бесспорно, любой офицер почел бы за честь самостоятельно исполнить тщательно спланированную акцию. Однако у дочери царя-реформатора имелись резоны для личного участия в шествии отряда по городским улицам и нападении на Зимний дворец: ту, которая собственным примером увлекает людей на подвиг, труднее свергнуть с престола, чем особу, обязанную воцарением иному лицу. Кандидату в преемники придется убедить потенциальных преторианцев из числа гвардейцев в том, что он не менее храбр, чем легендарная цесаревна, а значит, поступить аналогично.

Шел второй час ночи. Преображенцы быстро выдвинулись к Невской прешпективе (принцесса ехала в санях) и повернули направо. За Гостиным двором и Казанским собором сформировали специальные группы, которые сразу же командировали по адресам – брать под стражу приверженцев брауншвейгской четы, в первую очередь вице-канцлера Головкина, генерал-адмирала Остермана, президента Коммерц-коллегии барона Менгдена, обер-гофмаршала Левенвольде. Миних также подлежал аресту. У домов Неймана и Наумова наполовину поредевшая рота сделала поворот на Большую Луговую улицу и спустя две-три минуты оказалась у крыльца царского жилища. Вероятно, Рудаков уже стоял здесь, дабы повелеть часовым распахнуть двери и впустить внутрь коллег из первого петровского полка. Генеральные перемещения преображенцев по дворцу наверняка происходили в присутствии офицера-семеновца, и подчиненные капитан-поручика с ведома разводящего без колебаний сдавали посты заполонившим апартаменты гренадерам.

Потом, когда соратники Елизаветы ознакомят с официальной версией исторического события дипкорпус и ряд знатных иностранцев, гостивших в Петербурге (среди прочих и Шетарди, и Людвига-Эрнста Брауншвейгского, брата Антона-Ульриха), начальника дворцового караула зачислят в разряд неблагонадежных и не нарушивших присягу низложенному государю. Между тем пока галантный маркиз и Мартин Хенехен, секретарь очутившегося под домашним арестом Людвига-Эрнста, писали в реляции и дневнике о самоотверженности капитана, не покорившегося грубой силе{104}, С. Ф. Апраксин назвал фамилии офицеров, заступающих на дежурство по Зимнему дворцу 26 ноября. Из прежнего списка отдыхать отправились все, кроме Рудакова. Капитан-поручику выпало командовать караулом еще сутки, прежде чем 27 ноября его место занял капитан-измайловец Нащокин{105}.

Несчастных родителей Иоанна Антоновича обнаружили в спальне Анны Леопольдовны. Герцогиня не захотела или не догадалась отречься от власти в пользу тетушки (даже за два часа до «штурма» Зимнего обе принцессы могли уладить конфликт миром). И вот с ней случилось то же, что и с Бироном. Супругов разбудили и без особых церемоний, полураздетыми отвели со второго этажа вниз, усадили в сани и повезли по Миллионной во дворец цесаревны. Туда же чуть позже гренадеры принесли царя-младенца с малюткой-сестрой. Неясно, где была Елизавета Петровна в момент ареста августейшего семейства – в их спальне или нет. Впрочем, это не столь важно. Дочь Петра Великого, поручив Ивану Никифоровичу восстановить к вечеру порядок в освобожденной от незаконных хозяев зимней резиденции, под утро вернулась во дворец у Красного канала, куда с разных концов столицы стекались тысячи горожан. Сюда же подтягивались поднятые по тревоге гвардии полки. Ликование и радость читались едва ли не на каждом лице. На набережной то там, то тут слышались здравицы в честь новой императрицы, вино по чаркам лилось рекой, люди целовались друг с другом, словно отмечали Пасху. В самом дворце наблюдалось не меньшее столпотворение. Вельможи и чиновники с нетерпением ожидали выхода из собственных покоев главной героини. И вскоре она появилась, как обычно, грациозная, красивая, приветливая и с улыбкой на устах. Царица любезно позволила знатным российским персонам и чужестранным министрам поздравить себя с благополучным «восприятием» отцовского престола, милостиво пожаловала и соотечественников, и иноземцев к руке, после чего удалилась, чтобы подготовиться к переезду в Зимний дворец, который и состоялся в два часа пополудни того же 25 ноября 1741 года{106}.

* * *

Итак, Елизавета Петровна, овладев всей полнотой власти, справилась с задачей-минимум. Ей оставалось с таким же успехом решить и задачу-максимум – удержать эту самую власть. Ни достаточно надежно защищающий монарха закон, ни массовые народные манифестации, парализующие и вынуждающие правительство складывать полномочия, оградить молодую императрицу от контр-переворотов не могли. Первый год назад попрал Миних. Вторые, несмотря на усердие и старания партии цесаревны, к сожалению, не произошли. В общем, дщерь Петрова угодила в незавидное и шаткое положение. Хорошо, конечно, что она не испугалась предводительствовать ротой, сместившей брауншвейгскую чету. Тем не менее прочной гарантии от реванша личное мужество не давало. Народные симпатии и умение управлять страховали от крупных неприятностей (бунтов, восстаний, войн), но не от мелких (закулисных придворных интриг и чрезмерной активности дипломатов). Поэтому царице надлежало либо пойти по стопам отца и двоюродной сестры, увеличивая объем работы Тайной канцелярии, и в итоге рисковать снижением общественной поддержки, либо изобрести нечто оригинальное.

Невзирая на большой соблазн прибегнуть к верному и испытанному методу, вчерашняя заговорщица двигаться по проторенной дорожке отказалась. После длительных размышлений и тщательного анализа тех или иных вариантов Елизавета все-таки отыскала способ, эффективно пресекающий желание заграничных и доморощенных авантюристов играть на внутрисемейных противоречиях династии Романовых. Если читатель к настоящей минуте нашел свое решение сей головоломки, самое время сравнить его с елизаветинским. Императрица исходила из очевидного посыла: днем, когда царский дворец наводнен бдительной стражей, сотнями слуг и посетителями, вряд ли кто осмелится повести мятежный отряд арестовывать государыню. Даже пассивность гвардейского караула (теоретически возможная, практически нереальная) не сулит стопроцентной удачи, ибо обязательно на их пути встанут храбрецы из числа служителей или гостей. Хватит нескольких пистолетных выстрелов, а то и эмоционального обращения авторитетного в государстве человека, чтобы обезоружить инсургентов и в переносном, и в прямом смысле.

Следовательно, действовать честолюбцам надо только ночью. Ночью дворец почти пуст. Количество солдат, стерегущих августейший сон, меньше дневного. Однако и тогда успех будет всецело зависеть от того, повезет отважной когорте пленить персону № 1 или нет. Спасение ключевой фигуры неминуемо приведет к краху «путча» бесшабашных одиночек и заточению виновных в казематах Петропавловской крепости. Как видим, проблема фактически сводится к главному вопросу: спит ночью в своей постели императрица или бодрствует в кругу друзей? Пребывание высочайшей особы в объятиях Морфея повышает шансы организаторов дворцового переворота. И наоборот, ночные «ассамблеи» с участием Ее Величества обрекают на провал едва ли не любое внезапное нападение на царский дворец.

Вот тут-то и пригодилась Елизавете Петровне привычка матери превращать ночь в день, а день в ночь. Ведь Екатерина I ложилась спать обычно в пять или в шесть часов утра и редко пробуждалась ранее полудня. Память помогла дочери «русской золушки» по-новому взглянуть на обстоятельства вредного образа жизни второй супруги Петра Великого и оценить как положительные, так и отрицательные стороны уникальной манеры времяпрепровождения. Результат общеизвестен. «Веселая царица» позаимствовала опыт матушки. Постепенно те, кому предназначалась сугубо конфиденциальная информация из околопридворных источников, проведали о том, что Елизавета, пока за окном темно, не спешит уединяться в собственном алькове, сидит за столом с ближайшими приятелями, забавляется картами, ужинает, беседует о всякой всячине, а в опочивальню удаляется при первом проблеске зари. До полудня «почивает». Потом встает, одевается и, за вычетом короткого послеобеденного отдыха в течение часа или двух, вновь не смыкает глаз до очередного рассвета.

Кто не верил подобным слухам, мог расспросить знаменитого ювелира И. Позье, с которым общался весь высший свет Петербурга. Бриллиантщика часто после двенадцати часов пополудни вызывали во дворец. Мастер маялся от скуки в передней до утра. Как правило, возвращался домой несолоно хлебавши, но иногда посреди ночи швейцарец удостаивался долгожданной аудиенции, на которой первая дама империи повелевала ему создать для царской коллекции еще какую-нибудь драгоценную безделушку. Благодаря болтливости Позье и ряда других вхожих ко Двору «независимых наблюдателей» о странной причуде российской государыни прослышали многие заинтересованные господа и в родной отчизне, и в зарубежных далях. Объяснение нашли вполне разумное: Елизавета, боясь повторения горькой участи племянницы, дрожит от страха. Сплетни о перетаскивании из покоя в покой царской кровати укрепляли первоначальный вывод. Ну а уж вид императорского возка, уносящегося в ночную пору на юг от столицы в Царское Село или в Петергоф, окончательно убеждал в правоте злых языков, толковавших о чрезвычайной пугливости самодержицы. Иные тогда осуждающе качали головами. Сердобольные выражали сочувствие измучившейся доброй монархине. А кто-то раз и навсегда распрощался с идеей, заступившись за сосланного в Холмогоры мальчика или привезенного из Голштинии юношу, низложить беспокойную узурпаторшу, дабы самому вознестись на политический олимп.

И, по-видимому, никто даже не подозревал, что является жертвой блестящей и искусно разыгранной мистификации. В действительности дщерь Петрова редко просыпалась позднее восьми часов утра. Спать же укладывалась в будни около полуночи, в праздники – во втором или в третьем часу ночи. А дислокацию спальни поменяла только однажды, когда из главного корпуса Зимнего дворца переехала во флигель, построенный Ф. Растрелли вдоль Миллионной улицы от основного здания до Адмиралтейского вала{107}. Что касается вызовов Позье, ночных вояжей в загородные усадьбы и признаний «посвященных», то это – инсценировки, детально просчитанные и прекрасно исполненные Елизаветой в содружестве с ближайшими соратниками.

Согласитесь, выход (причем совсем необременительный для венценосной красавицы и ее подданных) из безвыходной ситуации найден очень хороший. Правда, репутация царицы опять пострадала; читатель, надеюсь, помнит не слишком выгодные для имиджа цесаревны сочиненную впрок балладу о доблестном рыцаре Лестоке, еле-еле уговорившем госпожу изгнать из жилища Анны Иоанновны регентшу, а также семимесячные прятки трусливой принцессы от предприимчивого франко-шведского дуэта. Так для политика внушение потенциальному противнику ложного о себе представления весьма полезно. Оно вводит соперника в заблуждение, подталкивая к совершению какой-либо крупной ошибки. Впрочем, здесь тоже нельзя сильно перегибать палку, чтобы не обрушить общественное доверие. Дочь Петра Великого золотую середину сумела соблюсти: и свой авторитет в глазах народа не уронила, и «заклятых друзей» вокруг пальца обвела. Итог упорной и вдумчивой работы закономерен. За исключением озлобленной группы камер-лакея Турчанинова, безрассудного подпоручика Батурина и озабоченного будущим Австрии маркиза Ботты за двадцать лет царствовования Елизаветы Петровны никто так и не рискнул оспорить право талантливой женщины распоряжаться судьбой Российской империи.

* * *

И все же уважаемый читатель хотя дщерь Петрова власть узурпировала, она тем не менее взяла бразды правления в свои руки в полном соответствии с законом. Парадокс?! Ничуть. Просто в запутанных юридических хитросплетениях осени 1741 года нелегко было разобраться и профессиональному юристу. Посему доказывать что-либо публике, цитировать статьи нормативных актов не имело смысла. Ничтожное меньшинство знатоков юриспруденции той эпохи наверняка уловило бы суть вопроса. Однако подавляющее большинство недостаточно или вообще необразованного населения, ничего не поняв, могло утвердиться во мнении, что царица, чувствуя вину за свержение Анны Леопольдовны, хочет как-то оправдаться за содеянное и не в состоянии привести убедительных аргументов. Разъяснения явно не пошли бы на благо государыне, а скорее всего, серьезно повредили бы ей.

Но за истекшие столетия, полагаю, ситуация в корне изменилась, и теперь мы в силах уразуметь то, о чем Елизавета поостереглась сообщить нации в 1741 году. Начнем с доминирующих ныне в исторической науке точек зрения. Приверженцы одной порицают императрицу за произвол. Адепты другой видят в патриотических лозунгах ноября 1741 года смягчающее обстоятельство. При этом и первые, и вторые по-прежнему не сомневаются в том, что тетушка не имела ни единой юридической зацепки для похищения скипетра у племянников – Иоанна Антоновича и Карла-Петра-Ульриха Голштинского. Как-то затерялся за прошедший век на страницах исторической литературы факт, о котором еще помнили дореволюционные историки (например, С. М. Соловьев и К. Валишевский): герцог Голштинский до 7 (18) ноября 1742 года не мог притязать на российский венец.

Современные исследователи столь важного нюанса почему-то не учитывают и предлагают читателям вот такие, в корне ошибочные выводы: «…Ведь мир прекрасно знал, что император Иван Антонович вступил на престол в 1740 году согласно завещанию Анны Ивановны и все, в том числе и Елизавета, присягали на кресте и Евангелии на верность ему. Следовательно, власть Ивана – законна, а ее – нет. Узурпаторов же в почтенном королевском семействе Европы, естественно, не жаловали.

Первый Манифест, подписанный императрицей 25 ноября 1741 года, простодушен… Три дня спустя в еще одном Манифесте уточнялось, что Елизавета заняла престол согласно Тестаменту – завещанию Екатерины I. Довольно скоро об этой причине постарались забыть: по Тестаменту выходило, что преимущественное право на престол имеет как раз не Елизавета, а ее племянник – герцог Голштинский 13-летний Карл Петер Ульрих» (Е. В. Анисимов).

«Как известно, елизаветинское правительство, пытаясь обосновать законность новой власти, ссылалось на завещание Екатерины I, однако искажало его смысл… Согласно ему, Елизавета получала право на трон лишь в случае отсутствия потомков у ее старшей сестры Анны Петровны. Между тем потомок – герцог Голштинский Карл-Петер-Ульрих – существовал, чем и объясняется та поспешность, с которой он был привезен в Россию и объявлен наследником…» (А. Б. Каменский).

«Через три дня вышел новый манифест, в котором прямо было сказано, что Елизавета имела право на престол еще в 1730 г., а Анна Ивановна и Иван Антонович занимали его незаконно… Елизавета (или автор манифеста) кое в чем сильно лукавили. В соответствии с завещанием Екатерины I преимущественным правом на престол обладала не Елизавета, а ее старшая сестра Анна и соответственно ее потомки, то есть принц Гольштейн-Готторпский Карл Петер Ульрих. Что касается Ивана Антоновича, то его права на престол вытекали из петровского „Устава о престолонаследии“, подтвержденного манифестом Анны Ивановны в 1731 г. Оба эти документа устанавливали право монарха назначать преемника по своему желанию. Но Елизавета и не собиралась что-то доказывать и находить действительные основания узурпации власти» (Л. И. Левин){108}.

Уважаемых историков придется разочаровать. Елизавета Петровна не только обладала преимуществом в сравнении с родным племянником, но и легитимного младенца-царя была вправе сместить, опираясь исключительно на букву закона. И сейчас мы в этом убедимся.

На 24 ноября 1741 года в России проблема престолонаследия в персональном отношении регулировалась тремя законодательными актами и одним международным договором – Тестаментом Екатерины I от 6 мая 1727 года, Манифестом Анны Иоанновны от 6 октября 1740 года, Уставом о регентстве от 16 октября 1740 года и брачным контрактом Анны Петровны от 24 ноября 1724 года. Приоритет в сем перечне, бесспорно, принадлежит завещанию матери Елизаветы, как наиболее раннему нормативному документу. Освежим в памяти главную для нас восьмую статью: «Ежели великий князь [Петр II] без наследников преставится, то имеет по нем цесаревна Анна с своими десцендентами, по ней цесаревна Елисавета и ея десценденты, а потом великая княжна [Наталья Алексеевна] и ея десценденты наследовать. Однакож мужеска полу наследники пред женским предпочтены быть имеют. Однакож, никто никогда российским престолом владеть не может, которой не греческаго закона или кто уже другую корону имеет»{109}.

Обратим внимание на последнее предложение. Именно оно игнорируется нынешними защитниками прав Петра Федоровича – лютеранина, принявшего православие лишь 7 (18) ноября 1741 года. Поэтому, а также согласно второму пункту брачного контракта Анны Петровны, отрекшейся за себя и потомков «от всех… притязаний на корону и Империум Всероссийский», юному внуку Петра I по женской линии конкурировать с кем-либо за власть в России не стоило. Конечно, перейди мальчик в лоно греческой веры, и правовое поле моментально изменилось бы в его пользу. Но подросток до 24 ноября 1741 года с протестантской религией не расстался, а значит, на роль соискателя российского скипетра абсолютно не годился и в 1740, и в 1741, и в 1730 годах.

Анна Петровна скончалась в ночь с 3 (14) на 4 (15) мая 1728 года{110}. С того дня цесаревна Елизавета Петровна становилась безусловной преемницей Петра II. Однако 19 (30) января 1730 года со смертью четырнадцатилетнего государя императорская корона не украсила голову принцессы. Манифест от 28 ноября 1741 года ответственным за нарушение воли Екатерины I назвал Остермана, и Андрей Иванович вполне заслужил этот упрек. В роковые дни болезни и кончины сына царевича Алексея Петровича вице-канцлер и Д. М. Голицын настояли на провозглашении императрицей не дочери Петра Великого, а Анны Иоанновны. Правда, барон с князем тогда выражали не столько собственные симпатии или антипатии, сколько позицию преобладающей части российского общества, возмущенного попыткой юной цесаревны прорваться к власти посредством обольщения и склонения несмышленого царя-мальчика к кровосмесительному браку с собой. Не кто иной, как Остерман, весной – летом 1728 года, разгадав циничный план цесаревны, добился опалы и публичного разоблачения Елизаветы. По большому счету, принцессе зимой 1730 года не на кого было пенять, кроме как на себя: вице-канцлер, Голицыны и Долгоруковы ночью 19 января, в общем-то, исполнили свой долг, избавив страну от беспринципного политика – Фридриха II в юбке.

Через десять лет в империи наблюдался уже иной расклад сил. Дочь Петра Великого возобновила борьбу за отцовский трон, опираясь на сочувствие и содействие большинства россиян. На политической сцене появился совершенно другой политик – полная противоположность лицемерному прусскому королю. К сожалению, умница Остерман не разглядел преобразившейся Елизаветы Петровны, продолжал жить впечатлениями прошлого и в октябре 1740 года примкнул к тем, кто выступил против альянса цесаревны с Бироном. Вероятно, именно Остерман и предупредил брауншвейгскую чету об истинном авторе идеи протолкнуть на пост регента герцога Курляндского.

Обосновать опасения барон, естественно, не мог. Разве что указать на прекрасные отношения Елизаветы с фаворитом царицы да на две подозрительные «сентенции» в подписанном больной государыней 16 октября Уставе о регентстве, которые дозволяли Бирону в любой момент покинуть высокий пост и реорганизовать государственное устройство России по собственному вкусу. Еще раз процитируем оба важных пункта:

1. «…в таком случае, ежели… наследники, как Великий князь Иоанн, так и братья ево преставятся, не оставя после себя законнорожденных наследников, или предвидится иногда о ненадежном наследстве, тогда должен он, Регент… по общему… согласию в Российскую Империю Сукцессора изобрать и утвердить. И… имеет оный… Сукцессор в такой силе быть, якобы по Нашей Самодержавной Императорской власти от Нас самих избран был…»

2. «…ежели б такия обстоятельства… случились, что он правление Регентское необходимо снизложить пожелает, то мы на оное снизложение ему всемилостивейше соизволяем, и в таком случае ему Регенту с общаго совету и согласия… учредить такое правление, которое б в пользу нашей Империи… до вышеписанных наследника нашего уреченных лет продолжится могло»{111}.

Итак, императрица Анна 6 октября доверила российскую державу маленькому Иоанну VI и 16 октября назначила к нему регентом Иоганна Бирона с фактически безграничными полномочиями, которыми тот и собирался воспользоваться, возведя на трон Елизавету Петровну в обмен на должность главы правительства и обещание (не обязательно осуществимое) помочь бракосочетанию дочери курляндского герцога с Карлом-Петром-Ульрихом Голштинским. Не окажи Миних Анне Леопольдовне медвежью услугу, все бы прошло гладко. Елизавета на законных основаниях воцарилась бы в России. Из министров вряд ли бы кто пострадал. А Брауншвейгская фамилия с августейшим младенцем в качестве частных лиц без затруднений уехала бы из России на родину Антона-Ульриха, в Германию.

Но получилось по-другому. 9 ноября 1740 года Миних арестовал Бирона. Да, жители Петербурга приветствовали отважное предприятие фельдмаршала. Они же не ведали, какой приятный сюрприз готовил для них ненавистный временщик. К тому же свержение тирана лично им не сулило ничего худого, в отличие от тех, кто это свержение произвел. Анна Леопольдовна, торопясь с подачи Миниха и Остермана выбить почву из-под ног Бирона и Елизаветы, плохо просчитала последствия явно неразумных действий, ибо ночной захват Летнего дворца поставил инициаторов антибироновского мятежа вне закона. Мать императора, вняв внушениям военачальника, победным утром 9 ноября вмиг превратилась из приватной особы в политическую фигуру первой величины и узурпаторшу.

Ведь это она, а не Елизавета пренебрегла нормами права и присвоила себе власть, которая ни по одному из вышеуказанных актов в ее руки попасть никак не могла. А что хуже всего, примечание о «ненадежном наследстве» из бироновского Устава благодаря активности Миниха и матери императора стало наполняться реальным содержанием. Первый переворот свершился. Если в ближайшие месяцы кому-нибудь захочется повторить подвиг фельдмаршала, тот затем смело сможет признать учрежденную покойной императрицей форму правления непригодной для России (три регента и два гвардейских возмущения в течение года – многовато даже для такого обширного государства, как российское) и, отталкиваясь от коварных строчек положения о регентстве, не выходя за рамки действующих законов, по собственному усмотрению «сукцессора изобрать и утвердить» под ту или иную властную модель. Конечно, для публики переворот останется переворотом. Вдаваться в замысловатые юридические тонкости обыватель не будет. Поэтому Елизавета Петровна до октября 1741 года прилагала максимум усилий, дабы спровоцировать, по крайней мере в столице, настоящую антинемецкую народную революцию. Не повезло. Вот тогда-то цесаревна и взяла курс на «вооруженное восстание», которое и осуществила через месяц. Тетушка очистила политический олимп от племянницы с той же легкостью, с какой большевики в 1917 году выгнали из Зимнего дворца Временное правительство Александра Керенского. А дальше события развивались по юридически безупречному сценарию. Манифест от 25 ноября 1741 года подчеркнул ущербность государственного управления при младенце-царе «чрез разные персоны и разными образы», чреватого внешними и внутренними «беспокойствами», «непорядками» и «разорениями».

Фактически манифест намекал на то, что тринадцатимесячное царствование Иоанна Антоновича под опекой двух регентов (с Елизаветой – трех) вполне подпадает под термин «ненадежное наследство» из Устава о регентстве, что дает право новому опекуну произвести реформу политической системы, не обеспечившей стабильность в стране. И спустя три дня Елизавета Петровна опубликовала второй манифест, которым видоизменила властную структуру в соответствии с положениями завещания своей матери, вновь вступившего в силу после автоматического аннулирования двух документов, подписанных год назад Анной Иоанновной{112}.

По тестаменту супруги Петра Великого первым в очереди на коронацию в Москве стоял Карл-Петр Голштинский, второй – Елизавета. Однако подросток из Германии на 28 ноября 1741 года являлся протестантом. Поэтому в тот день дочь царя-преобразователя с полным правом провозгласила себя императрицей всероссийской (в манифесте от 25 ноября автор, вероятно, не без причины, не обмолвился о том, в каком качестве – главы регентского совета или императрицы – цесаревна принимает престол).

Теперь ей оставалось решить последнюю проблему. Пока племянник исповедовал лютеранство, оспаривать у нее венец было некому. Но, если голштинского отрока кто-нибудь надоумит окреститься в православие, принц может незамедлительно потребовать от тетушки, чтобы та уступила ему место, и Елизавета будет обязана покориться. Закон есть закон. Между тем дочь Петра брала власть в руки всерьез и надолго, а не ради забавы, и зависеть от каприза немецкого князя не желала. Из образовавшейся и пока еще не захлопнувшейся ловушки надлежало найти безукоризненный в правовом отношении выход.

Молодая царица нейтрализовала потенциальную угрозу, и помог ей в этом родной отец. Государыня извлекла из архива подзабытый брачный контракт своей сестры от 24 ноября 1724 года и запустила в оборот уже вроде бы утративший актуальность первый секретный артикул из трех прилагавшихся к договору: «Хотя пресветлейшая княгиня… Анна… отрицалась и ренунцировала на все права, претензии и притязания так в деле наследия, как и во всем протчем, на корону и Империю всероссийскую и оная ренунция такожде от светлейшаго князя и государя Карлуса Фридериха, герцога Шлезвиг-Голштинского апробована… однакож, Его Императорское Величество всероссийский чрез сие именно выговорил и себе предоставил, что, ежели он в какое ни на есть время за благо изобретет и Его Величеству угодно будет одного из урожденных Божеским Благословением из сего супружества принцов к сукцессии короны и империи всероссийской назначить и призвать, то Его Императорское Величество в том совершенную власть и мочь иметь будет. И яко же и светлейший герцог и его будущая пресветлейшая супруга чрез сие обязуются и обещают, что оные в том случае таго от Его Величества таким образом назначенного принца и сына без всякого изъятия и отговорки и без всяких о том постановляемых кондиций Его Императорскому Величеству в совершенную и единую Его диспозицию охотно и немедленно отдать… хотят»{113}.

Одним ловким маневром императрица крепко связала руки мнимым и подлинным авантюристам из Голштинии. Договор есть договор, и тринадцатилетнему герцогу Голштинскому никуда не деться: он приедет в Россию, чтобы стать «сукцессором» нынешнего монарха – Елизаветы Петровны. В итоге религиозный аспект больше не испортит настроение русской царице, ибо из двух юридических актов – завещания и контракта – с момента вызова принца в Санкт-Петербург явным приоритетом обладало брачное соглашение. Во-первых, оно натри года старшетестамента Екатерины. Во-вторых, в части, касающейся сына Анны Петровны, первым вступил в силу именно секретный международный протокол, когда основания для реализации восьмой статьи завещания по-прежнему отсутствовали. Следовательно, юный герцог отныне даже после церемонии миропомазания в греческую веру должен подчиняться предписаниям брачного контракта матери, то есть считаться законным наследником императрицы Елизаветы Петровны, и не более того. Впрочем, в свою очередь, и государыня с той минуты не вправе без согласия принца завещать российскую корону кому-либо другому, кроме него. Аккуратные немецкие партнеры обязательства, взятые на себя, исполнят в кратчайшие сроки и без малейшего ропота. 5 (16) февраля 1742 года Брюммер и Берхгольц привезут герцога Голштинского в Петербург. Российская сторона тоже не ударит лицом в грязь: 7 (18) ноября 1741 года императрица пожалует Карлу-Петру-Ульриху титул великого князя Российской империи и, невзирая на размолвки с племянником и разочарование в умственных и нравственных достоинствах принца, сохранит за ним право взойти на российский престол вслед за ней.

Таковы правовые коллизии воцарения дочери Петра Великого. Насколько успешно она преодолела все препятствия, стоявшие у нее на пути, судить читателю. На мой взгляд, придраться практически не к чему. Комбинация в целом продумана отлично и весьма удачно реализована. А главное, несмотря на ряд осложнений, возникших не по вине Елизаветы, принцесса сумела достичь заветной цели, удержавшись в рамках закона и не превратившись в узурпаторшу, хотя внешне триумф цесаревны, конечно же, очень напоминал нелегитимную акцию.

1762 год. Панин и Екатерина

Важнейшим искажением при описании Славной революции 1762 года является умаление роли Никиты Ивановича Панина, обер-гофмейстера цесаревича Павла Петровича. Обычно его считают незадачливым соперником Екатерины Великой, которого та мастерски перехитрила в месяцы, предшествовавшие перевороту. При этом почти никто не задумывается о том, что, во-первых, политический талант Панина на голову превосходил аналогичные способности Екатерины, а значит, обыграть такого противника мать цесаревича могла только случайно. Во-вторых, план Панина по возведению на престол вместо отца сына, а не матери, был куда реалистичнее и приемлемее для российского общества, чем честолюбивые стремления супруги Петра III. И, следовательно, приобрести титул самодержавной царицы, а не регентши при императоре Павле, она опять же имела шанс лишь при очень благоприятном развитии событий, каковые и произошли в ночь с 27 на 28 июня 1762 года.

Сейчас историки располагают всеми необходимыми источниками, в подавляющем большинстве опубликованными, чтобы понять мотивы поведения всех центральных фигур заговора, отличить в их свидетельствах и свидетельствах иных очевидцев сообщения о подлинных фактах от невольных ошибок, а то и прямой лжи, и реконструировать истинную картину воцарения Екатерины II. Разумеется, предварять хронику поединка двух выдающихся «вождей» за лидерство должна характеристика правления преемника императрицы Елизаветы – несчастного Петра III Федоровича.

* * *

Молодой император вступил на трон в рождественский вечер, 25 декабря 1761 года. Условия договора от 24 ноября 1724 года российская сторона исполнила в точности. Никто и ничто не помешало племяннику государыни из Голштинии занять ее место. Однако миновало шесть месяцев, и Петр III утратил вначале власть, а четыре дня спустя, 3 июля, и жизнь. Почему?

В принципе переворот 28-29 июня 1762 года решал ту же задачу, что и прежние революции, потрясшие Россию после смерти Петра Великого: помог человеку, умеющему управлять, добиться соответствующего своему дарованию положения и очистить политический олимп пусть от законного, но бездарного или менее искусного соперника. Ведь и Петр II, и Анна Иоанновна, да и Анна Леопольдовна тоже вознеслись на вершину властной пирамиды не по собственному желанию и не в силу призвания, а благодаря простому стечению обстоятельств наряду с умными советами верных сторонников. В итоге император, императрица и отчасти регентша не столько четко и эффективно координировали деятельность царских министров, сколько мешали им личной некомпетентностью, ленью и капризностью трудиться на пользу Отечества с максимальной самоотдачей.

Аналогичная игра судьбы даровала российский скипетр немецкому герцогу Карлу-Петеру-Ульриху в канун нового, 1762 года. Не опасайся Елизавета Петровна того, что племянник в любой момент может составить ей конкуренцию (перейдя в православие), никто бы и не подумал торопиться с приглашением юного князя в Петербург. Сперва к нему присмотрелись бы, изучили характер, склонности, привычки и, обнаружив отсутствие у подростка управленческого таланта, преспокойно позволили бы принцу в 1751 году короноваться в Стокгольме, после чего тот окончательно потерял бы право претендовать на российский скипетр (см. 8 статью завещания Екатерины I). Но, как читатель уже знает, дщерь Петрова никогда не полагалась на русский «авось», а все тщательно просчитывала. Вследствие этого сын Анны Петровны и удостоился чести возглавить огромную империю. Честь же превратилась в тяжкую ношу, нести которую августейший родственник царицы не имел сил.

Потому-то тетушка специально для недалекого преемника сформировала хорошую, дееспособную команду помощников. Д. В. Волкову, А. П. Мелыунову, А. И. Глебову и Н. Ю. Трубецкому надлежало опекать внука Петра Великого, фактически взяв на себя заботы о сохранении в российском государстве стабильности. И молодое окружение тридцатилетнего царя не подкачало (Н. Ю. Трубецкой, как старший по возрасту и более опытный царедворец, при необходимости охлаждал пыл младшего поколения){114}. Вчерашние обер-прокурор Сената (Глебов), директор Сухопутного Шляхтетского корпуса (Мельгунов), секретарь Высочайшей Конференции (Волков) сделались самыми влиятельными чиновниками в стране и наиболее доверенными советниками императора, к рекомендациям которых Петр Федорович неизменно прислушивался, если, конечно, они не затрагивали непосредственных интересов и пристрастий государя. На беду монарха, его волновали темы, воспринимавшиеся российским обществом с тем же пристальным вниманием: внешняя политика, военная сфера, религия и отношения царственных супругов.

«Похабный» мир с Пруссией, лихорадочная подготовка к войне с Данией, слепое копирование прусских методов при реорганизации армии, презрительное равнодушие к православию, граничащее с оскорблением чувств верующих, публичные ссоры с женой и демонстративные ухаживания за фавориткой Елизаветой Романовной Воронцовой, награжденной высшим дамским орденом Святой Екатерины… Подобное поведение, естественно, серьезно подорвало авторитет Петра III, о чем наглядно свидетельствуют воспоминания современников: «…ропот на государя и негодование ко всем деяниям и поступкам его, которые чем далее, тем становились хуже, не только во всех знатных с часу на час увеличивалось, но начинало делаться уже почти и всенародным, и все, будучи крайне недовольными заключенным с пруссаками перемирием и, жалея о ожидаемом потерянии Пруссии, также крайне негодуя на беспредельную приверженность государя к королю прусскому, на ненависть и презрение его к закону (т. е. к православной вере. – К.П.), а паче всего на крайнюю холодность, оказываемую государыне, его супруге, на слепую его любовь к Воронцовой, а паче всего на оказываемое от часу более презрение ко всем русским и даваемое преимущество пред ними всем иностранцам, а особливо голштинцам, – отваживались публично и без всякого опасения говорить и судить, и рядить все дела и поступки государевы. О государыне же императрице, о которой носилась уже молва, что государь вознамеривается ее совсем отринуть и постричь в монастырь, сына же своего лишить наследства, – изъявлять повсюду сожаление и явно ей благоприятствовать». Таково признание нейтрального наблюдателя – Андрея Тимофеевича Болотова.

А вот мнение не любившего кривить душой Якова Петровича Шаховского, уехавшего после отставки весной 1762 года в Москву: «Хотя иногда происходящие тогда многие в публике о славном управлении и произведении государем императором Петром III государственных дел переговоры, также и от моих приятелей из Петербурга о малослыханных прежде и удивления достойных его поведениях уведомления, по истинной моей к отечеству любви, производили в духе моем сожалительные и печальные сочувствования, но я скоро те прогонял, несомненно веруя, что такие дела по воле и учреждению Всевышнего… происходить будут до определенного Им времени, а не всегда»{115}.

Князь, судя по всему, употребил словосочетание «о славном управлении» по инерции, из уважения к высокому месту, которое занимал Петр Федорович Голштейн-Готторпский. Впрочем, отчасти такая характеристика шести месяцев царствования Петра III справедлива – из-за тех реформ, что осуществили елизаветинские «птенцы» в январе – феврале 1762 года. Именно благодаря активности и усидчивости Волкова, Мельгунова и Глебова – подлинных авторов знаменитых манифестов об упразднении Тайной канцелярии, секуляризации монастырских земель, о вольности дворянства и т. д. – молодой государь какое-то время купался в лучах славы мудрого правителя. Однако стоило голштинскому герцогу внести собственную лепту в «государственные дела», его популярность, с таким трудом заработанная царскими министрами, в течение нескольких недель упала до нуля. И, как ни старался неофициальный премьер-министр России (в должности тайного секретаря) Дмитрий Васильевич Волков спасти ежедневно ухудшавшуюся ситуацию, упрямство государя, спешившего с объявлением войны Дании и разводом с ненавистной женой, подобострастно унижавшегося перед недавним врагом – Фридрихом II, губило в зародыше все усилия по предотвращению надвигавшейся катастрофы{116}. Причем Петр III даже не понимал, что стремительно теряет точки опоры. В нем разочаровались придворные, генералитет, духовенство, офицерский корпус, нижние чины гвардии и армейских полков. Наконец, и простой обыватель отвернулся от помазанника Божьего. А помазанник, нисколько не колеблясь, по-прежнему гнул раздражавшую подданных линию на войну, на развод и на расстановку по высшим государственным постам привезенных из Германии протестантских родственников, рискуя в один прекрасный день напороться на всеобщее неповиновение своим приказам.

Петр Федорович не замечал, как необдуманными поступками и решениями укреплял позиции тех, кто намеревался его свергнуть. Между тем оппозиционные царю ряды раздирали серьезные внутренние противоречия, проистекавшие из не афишируемого на публике соперничества двух ярких лидеров, каждый из которых желал единолично вершить судьбу России, – императрицы Екатерины Алексеевны и Никиты Ивановича Панина. То, что император проморгал благоприятный случай, не сыграл на амбициях жены и обер-гофмейстера, не расколол замысловатой закулисной интригой противную партию пополам и не обезопасил тем самым себя от набиравших очки конкурентов, лишний раз демонстрирует абсолютную профнепригодность племянника Елизаветы на роль государственного мужа. И посему рано или поздно он должен был перепоручить бразды правления кому-то из упомянутой выше пары. А кому, это зависело от того, сумеет или нет Н. И. Панин в день «X» убийством незадачливого супруга дискредитировать Екатерину, до 28 июня 1762 года удовлетворявшуюся перспективой стать регентшей при малолетнем сыне Павле Петровиче. Императорский титул ей не светил ввиду отсутствия законных оснований для этого.

Но матери мальчика повезло. Вечером 27 июня 1762 года, буквально за три или четыре дня до назначенной воспитателем Павла даты{117} переворота, майор-преображенец Воейков, встревоженный неосторожными речами одного солдата, арестовал капитан-поручика Петра Пассека, активиста проекатерининской фракции. Весть о том переполошила мятежный лагерь, после чего события сами собой вышли из-под контроля главного организатора замены царствующего лица – Панина. Братья Орловы, обеспокоенные дальнейшей участью Екатерины, отважились взять инициативу в свои руки и тотчас подняли всех на ноги. Алексей помчался в Петергоф за императрицей. Федор кинулся к Николаю Рославлеву, отвечавшему за измайловцев. Григорий разбудил Панина с прочими особами аристократической группировки – К. Г. Разумовским, М. Н. Волконским, Е. Р. Дашковой – и уведомил о начале «революции», то есть об отправке Рославлева с товарищами в слободу третьего гвардейского полка – наиболее близкого по месторасположению к Петергофу – разворачивать агитацию среди солдат.

Разумеется, своеволие Орловых не обрадовало ни Никиту Ивановича, ни Кирилла Григорьевича (шефа Измайловского полка), ибо осуществляемое гвардии офицерами мероприятие грозило пройти не по написанному Паниным сценарию. Разве что княгиня Екатерина Романовна по молодости лет (ей в марте стукнуло девятнадцать) с воодушевлением откликнулась на сообщение фаворита царицы. Впрочем, старшему поколению все-таки пришлось смириться с утратой инициативы и поддержать Орловых.

Около девяти часов утра экипаж Екатерины остановился возле измайловских казарм и распропагандированные нижние чины с энтузиазмом провозгласили (с подачи кого-то из обер - или штаб - офицеров орловской когорты) жену императора российской самодержицей. Так план обер-гофмейстера окончательно разлетелся в прах, ибо абсолютная монархиня – не чета опекунше. Оттеснить от реальной власти коронованную женщину – проблема на порядок более сложная, чем выдавливание на политические задворки матери, временно исполняющей за сына обязанности первой персоны государства. Тем не менее Панин не пал духом, полагая, что шанс наверстать упущенное ему еще представится. А пока стихийно разразившийся военный мятеж прямо на глазах предприимчивых инсургентов быстро перерастал в настоящую Славную революцию, о которой когда-то мечтала и тщетно пыталась спровоцировать Елизавета Петровна, теперь же петербуржцы без всяких внешних воздействий, никем не подгоняемые, сами выбегали толпами на улицы и с ликованием присоединялись к лозунгу, прозвучавшему из уст измайловцев: «Да здравствует императрица Екатерина!»

Семеновцы, преображенцы, конногвардейцы, рядовые гарнизонных полков, торговцы, ремесленники, чернорабочие, чиновники разных рангов и прочие категории столичных жителей стекались на площадь перед Казанским собором, а оттуда вслед за Екатериной двигались к новому каменному Зимнему дворцу, где сановники и гвардейцы первыми присягнули на верность четвертой русской императрице. Около часа дня государыня переехала в деревянный Зимний дворец на углу Мойки и Невской першпективы. Там состоялся ряд совещаний, на которых решили, во-первых, командировать в Кронштадт адмирала И. Л. Талызина, во-вторых, выйти вечером с войсками в поход на Петергоф.

Талызин без особого труда справился с важной миссией. Комендант, а за ним и весь гарнизон острова-крепости перешли на сторону Екатерины немедленно, как только услышали о происшедшем в Петербурге. С того момента Петр III перестал быть императором: его подданные фактически вынесли ему вотум недоверия и больше не повиновались. В одно мгновение «именные указы» и «высочайшие повеления» превратились из вердиктов, подлежащих исполнению, в не нужные никому листки бумаги и пустое сотрясение воздуха. Да, похоже, внук Петра Великого так и не осознал, что могущество монарха в первую очередь обеспечивается поддержкой общества – истинного первоисточника власти, и лишь затем другими факторами – армией, чиновниками, деньгами. В результате откровенное нежелание отстаивать и выражать интересы и чаяния возглавляемого им народа привело Петра III к неизбежному, печальному финалу – отречению от престола. На рассвете 29 июня 1762 года предводительствуемые Екатериной войска, вышедшие накануне вечером из Петербурга, без боя овладели Петергофом, а ближе к полудню загнанный в угол царь капитулировал и подписал акт об отказе от всех прав на императорский титул{118}.

Таким вот оказался закономерный финал царствования Петра III. Правда, покинутый всеми супруг Екатерины с вечера 26 и до полудня 29 июня располагал временем и возможностью, чтобы эмигрировать из страны. Но, увы, по недомыслию или по другой причине голштинский герцог вариантом безотлагательного возвращения на родину пренебрег. А спустя всего четверо суток его убили…

* * *

К несчастью для внука Петра Великого, Екатерина, победившая 28 июня 1762 года, страдала политической рассеянностью. Ей, заполучившей днем в субботу 29-го числа всю полноту власти в Российской империи, не стоило забывать о присутствии рядом готового на многое соперника. Ведь Панин, хоть и потерпел сокрушительное поражение, так просто сдаваться и галантно склонять голову перед дамой не собирался. Обер-гофмейстер спешно искал способ, суливший проигравшей партии реванш. Ничего лучше физической ликвидации в ближайшие дни мужа новой царицы он не придумал. Смерть экс-императора сразу после восшествия Екатерины на престол бросала тень на репутацию государыни и весьма серьезно ослабляла ее позиции. Императрице, подозреваемой в смертоубийстве, поневоле пришлось бы идти на союз с влиятельной аристократической группировкой, а значит, соглашаться на существенные уступки. У Панина мог появиться неплохой шанс перехватить в недалеком будущем у дискредитированной молодой женщины реальные рычаги управления…

События развивались на редкость стремительно. Вечером 28 июня 1762 года капитан лейб-гвардии Семеновского полка А. Л. Щербачев{119}, командовавший караулом в Петергофе, привез в Ропшу Петра III. Капитан в отставке А. Г. Орлов, распоряжавшийся ропшинским отрядом гвардейцев, принял арестанта и поместил его в одной из маленьких комнат дворца под охраной двух офицеров. В воскресенье утром Екатерина Алексеевна возвратилась из Петергофа в Петербург, а вскоре в столицу прискакал капитан-поручик Петр Пассек с посланием, в котором узник умолял жену смягчить режим охраны и быстрее решить вопрос о своей высылке на родину. Но главное, Петр Федорович пожаловался на ухудшение самочувствия. Вот с этой, вроде обыкновенной жалобы и закрутилась очередная политическая интрига, завершившаяся 3 июля гибелью низложенного царя.

Императрица, прочитав содержимое пакета, немедля отправила в Ораниенбаум приказ В. И. Суворову отыскать среди пленных и без проволочек доставить к ней придворного лекаря Иоганна Лидерса. Цель царица преследовала единственную: позаботиться о здоровье дражайшего супруга, ибо он ей в это тревожное время был нужен живым, а не мертвым. Екатерина не хуже Панина понимала, чем может обернуться для нее преждевременная смерть мужа. Оттого и торопила Суворова с возвращением Лидерса – личного доктора Петра III – в Петербург. В случае надобности врачу тут же повелели бы ехать в Ропшу лечить больного. Оплошность царицы заключалась в том, что она не учла или не захотела учесть желания оппонентов искусственным путем ускорить «естественный конец» ропшинского пациента.

Гоф-хирург прибыл на берега Невы ориентировочно вечером 1 июля, и примерно тогда же от Орлова прискакал подпоручик Евграф Чертков с сообщением о затянувшемся недомогании августейшего узника{120}. Екатерина предложила эскулапу в сопровождении офицера поспешить в загородное имение. Но лекарь уклонился от исполнения долга, боясь попасть в положение крайнего, на которого потом свалят вину за какое-нибудь несчастье с арестантом. Лишь написал пару рецептов для него. Императрица предпочла не настаивать на поездке, видимо не считая болезнь Петра очень серьезной. Противник в лице, Панина, Дашковой, К. Разумовского и Теплова в тот день ничего не предпринимал. Только внимательно отслеживал поведение врача.

Ситуация радикально изменилась вечером 2 июля. В Летний дворец примчался поручик Михаил Баскаков с письмом Алексея Орлова. Брат фаворита в довольно развязном тоне уведомил госпожу о том, что Петр при смерти. Отставной армейский капитан, сидя вдали от Петербурга, не подозревал о развернувшейся в столице закулисной борьбе. Вот и позволил себе отпустить ряд неприличных замечаний в адрес вчерашнего врага. Между тем новость, привезенная преображенцем, подтолкнула обе стороны к активным действиям. Екатерина обязала Лидерса без отговорок с рассветом отправиться в Ропшу. Панин, посовещавшись с товарищами, пришел к выводу, что с появлением в усадьбе доктора вероятность нечаянной кончины Петра от какого-либо недуга (расчетом на промысел Божий и объясняется пассивность панинцев в течение трех суток) становится практически нулевой. Следовательно, убийство экс-императора оставалось единственным способом, позволявшим в перспективе переломить ход событий в пользу аристократической партии.

Деликатную миссию согласился выполнить Григорий Николаевич Теплов. Задача перед ним стояла нелегкая. Ему надлежало опередить лекаря и представить Орлову в качестве посланцев Екатерины лейб-медика К. Ф. Крузе и поручика А. М. Шванвича, родственника одного из любимых камердинеров Петра Федоровича С. Е. Карновича. Пока Теплов отвлекал бы коменданта усадьбы непринужденной беседой, доктор и офицер должны были навестить больного царя и либо отравить его, либо задушить, если тот не пожелал бы опорожнить бокал с «лекарством»{121}. Правда, плану грозил провал, окажись Лидере в Ропше раньше тепловской группы. Поэтому врача требовалось задержать в городе на два-три часа, но так, чтобы Екатерина ни о чем не догадалась. Григорий Николаевич блестяще решил головоломку, обременив главу Медицинской канцелярии кратким и странным посланием, в котором поинтересовался, откуда и сколько жалованья получает «придворной лекарь Лидере», а также, где служит его родной брат, Карл-Маркус, после чего тут же прибавил: «котораго сыскать и немедленно ко мне прислать во дворец Ея Императорскаго Величества»{122}.

Знаток филологии, наперсник президента Академии наук К. Г. Разумовского умышленно сочинил записку с двояким толкованием текста. Документ в основном посвящен придворному лекарю, и, значит, Медицинскому ведомству надлежало прислать к нему гоф-хирурга. Однако благодаря придаточному предложению («которого сыскать и немедленно ко мне прислать»), примыкавшего к пассажу о лекаре Преображенского полка Карле Маркусе Лидерсе, Теплов или помощник советника обзаводился правом вежливо извиниться перед одним Лидерсом и оправдаться желанием увидеть другого.

Судя по тому, что случилось в Ропше, хитрость будущего статс-секретаря достигла цели. Григорий Николаевич сумел на какое-то время задержать в Петербурге Иоганна Лидерса, загодя добрался до Ропши вместе с компаньонами и при этом не дал повода Екатерине заподозрить себя в чем-либо. Гоф-хирург покинул столицу около полудня 3 июля и в Ропшу приехал намного позже Крузе, Шванвича и Теплова. Лейб-медик и офицер, обманом добившись соучастия в преступлении подпоручика Барятинского, капитан-поручика Пассека и нескольких солдат, дежуривших в тот момент у комнаты царя, исполнили поручение Панина. Отравить узника им не удалось. Зато с удушением проблем не возникло. Ну а Теплов тем временем на улице возле дворца мирно беседовал с Алексеем Орловым и только по совершении акции известил капитана обо всем, после чего убедил офицера скрыть от императрицы факт убийства Петра Федоровича, заменив истину докладом о роковой болезни и бессилии медиков.

Утром 4 июля Федор Барятинский ознакомил Н. И. Панина со вторым письмом А. Орлова и с припиской внизу о внезапной смерти Петра Федоровича. Сановник заторопился в апартаменты царицы. Он стоял рядом, когда государыня читала записку Орлова, и чуть погодя аккуратно намекнул ей на единственный способ, который может избавить вдову от несправедливых обвинений в преднамеренном убийстве мужа: сложить полномочия абсолютной монархини в пользу сына и удовлетвориться постом главы регентского совета. Екатерина после тяжелых раздумий предпочла не отрекаться от абсолютной власти и пожертвовать своим добрым именем. Даже стихийные волнения гвардейцев (31 июля и 2 августа), возмущенных жестокой расправой с несчастным царем, не поколебали решимости императрицы. Однако удар по репутации государыни был нанесен чувствительный. Случись подобное в день переворота, в минуту провозглашения супруги императора регентшей, а не русской самодержицей, власть, несомненно, едва попав, тут же выскользнула бы из рук Екатерины II. И ничто бы не помешало Никите Ивановичу подобрать ее.

4 июля 1762 года официальный статус спас от неминуемого поражения Екатерину, поленившуюся предупредить командира ропшинского караула, чтобы тот без высочайшей письменной санкции никому не позволял встречаться с отрекшимся государем. Утешение слабое. Ведь ропшинская трагедия пошатнула доверие людей к той, кого они с таким энтузиазмом поддержали в славный день 28 июня. Впрочем, императрица, в отличие от мужа, видела, насколько велика роль общественного мнения, и в те июльские дни размышляла над тем, как сгладить неприятное впечатление от скоропостижной смерти Петра. На помощь вновь пришел воспитатель цесаревича. Никита Иванович внес на рассмотрение государыни заманчивый проект по созданию Императорского Совета и реорганизации Сената. Замечательный проект, который едва не сделал явью заветную мечту лукавого министра.

На первый взгляд панинская инициатива в просветительском духе, столь уважаемом Екатериной, подлежала скорейшей практической реализации. Суть затеи такова. Шесть, семь или восемь влиятельных вельмож объединяются в Императорский Совет, призванный подвергать тщательной экспертизе любой законопроект до того, как тот поступит на апробацию государыни. Четыре статс-секретаря (как правило, из числа советников) по иностранным, внутренним, военным и морским делам проводят сбор материалов, обобщают факты и докладывают об итогах коллегам в Совете. Кроме учреждения высшей консультативной палаты Панин предлагал реформировать также Сенат, разбив его на шесть департаментов с ограничением функций обновленных структур определенной сферой деятельности.

Вроде бы ничего предосудительного в проекте обер-гофмейстера нет. Тем не менее многие из соратников Екатерины, а вслед за ними и историки усмотрели в предложенных мерах посягательство на властные прерогативы абсолютной монархини с целью значительного сокращения оных. Опять, как и в случае с «затейкой» Д. М. Голицына в 1730 году, мы сталкиваемся с непониманием того, как устроены и работают те или иные модели государственного управления. Ни о каком умалении роли монарха в сочиненном сановником манифесте речи не идет. Напротив, параграфы документа говорят не об уменьшении прав главы государства, а о сохранении их в прежнем объеме. Правда, у официального носителя громкого титула, то есть у императрицы, искать хотя бы намек на власть уже бесполезно. Настоящим русским самодержцем или абсолютным монархом в кратчайшие сроки после обнародования манифеста становился статс-секретарь Императорского Совета по внутренним делам и по совместительству сенатор. Чтобы не быть голословным, процитирую ключевые статьи каверзной панинской конституции, превращавшей Сенат в главный исполнительный орган империи: «В числе сем (т. е. членов Совета. – К.П.) должны быть… 2) Статский секретарь внутренних дел, который не токмо сенатор, но и место имеет во всех коллегиях, принадлежащих к тому департаменту…

Всякое новое узаконение, акт, постановление, манифест, граматы и патенты, которые государи сами подписывают, должны быть контрасигнированы тем статс-секретарем, по департаменту которого то дело производилось, дабы тем публика отличать могла, которому оное департаменту принадлежит».

Сенат имеет «свободность нам представлять и на наши собственные повеления, ежели они… могут касаться или утеснять наши государственные законы или народа нашего благосостояние…

Всякие государственные дела, кои вновь какова постановления или перемены требуют, имеют быть прежде разсуждаемы в департаменте и потом решены в общем собрании всего Сената. И чего собою Сенат решить не может, о том представлять нам», то есть императрице{123}.

Итак, как видно из выше изложенного, манифест готовит царице участь декоративной фигуры при всемогущем Сенате. Екатерина не вправе издать закон без визы статс-секретаря. Зато Сенат, прибегнув к «представительству» – отлагательному вето, легко торпедирует любой нормативный или распорядительный акт, исходящий от императрицы. В то же время в воле сенаторов не обращаться к августейшей особе за санкцией, а самостоятельно принимать окончательные решения по разным вопросам либо в департаментах, либо на общем собрании. Причем нетрудно заметить, кому суждено главенствовать над всеми – статс-секретарю по внутренним делам: ему фактически подконтрольны и Совет, и Сенат, ибо в последнем чиновник заведует первым департаментом «государственных внутренних политических дел», на который замыкаются финансы (Штате - и Камер-коллегия, Соляная контора), имущество (канцелярия Конфискации), статистика и архивы, Монетный двор, секретные службы (Секретная и Тайная экспедиции) и даже внешняя политика с Синодом. Ну а кто претендовал на сей важный пост, думаю, ясно – Н. И. Панин.

28 декабря 1762 года после пяти месяцев мучительных размышлений Екатерина II подписала манифест. Однако в типографию бумага не попала. Чуть позже высочайшая рука надорвала свой автограф под опасным для нее текстом. Сама ли императрица уразумела, что к чему в хитроумном документе, или ей помогли верные и более сообразительные друзья, неведомо. Тем не менее история с манифестом об основании Императорского Совета и реформе Сената не с лучшей стороны аттестует Екатерину Великую, чуть не угодившую в ловушку, которую вообще-то могла бы разоблачить при первом чтении замечательного проекта.

Те же перипетии закулисной дуэли Никиты Панина с Екатериной Романовой в 1762 году свидетельствуют о том, что, говоря по чести, обер-гофмейстер в большей степени, чем его менее искусная конкурентка, соответствовал высокому званию главы государства. Но, увы. Наследственный принцип преемственности власти неприступной стеной преграждал дорогу на самый верх тем, кому не повезло родиться или стать членом венценосной семьи. Будь ты хоть семи пядей во лбу, нормальным, цивилизованным способом взять бразды правления страной в собственные руки не сможешь. Изощряйся, как хочешь: обманывай, убивай, соблазняй, льсти, унижайся, шантажируй… Бог даст, фортуна улыбнется, и ты дорастешь до первого министра при капризном государе. Если же очень подфартит, то явочным порядком по примеру англичан или шведов сумеешь уничтожить и зависимость от некомпетентной или менее одаренной коронованной особы. Уповать на большее – официальный статус – не стоило. Никита Иванович Панин в свойстве с Романовыми не состоял, а призвание политика в себе чувствовал. Вот и двигался к заветной цели, как мог, не считаясь ни с чем. А в результате удовлетвориться пришлось портфелем министра иностранных дел…

1801 год. Самоубийственный император

В гибели императора Павла I принято винить ближайшее окружение императора и англичан, профинансировавших коварный заговор. Однако это – лишь половина правды. Конечно, английский посол Ч. Уитворт немало посодействовал, в основном деньгами, сплочению разрозненных оппозиционных царю групп, как в гвардии, так и в госучреждениях, возглавить которые не без колебаний согласился генерал-губернатор Санкт-Петербурга Петр Алексеевич Пален. Вот только заговорщикам вряд ли бы сопутствовал успех, не помоги им со своей стороны сам император. Ведь сын Екатерины сделал практически все от него зависящее, чтобы пасть от рук тираноборцев. Он настроил против себя импульсивной непредсказуемой политикой, как внешней, так и внутренней, значительную часть соотечественников, особенно среди жителей столицы. Он же неразумно обострил отношения с Великобританией, начав подготовку в угоду Франции так называемого индийского похода. Он же толкнул во враждебный ему лагерь родных сыновей – Александра Павловича и Константина Павловича, необоснованно заподозрив обоих в нелояльности. И он же бездумно исполнил все рекомендации Палена, призванные ликвидировать последние преграды, надежно защищавшие монарха от цареубийц.

Хорошо известна хроника роковых для Павла I суток – с утра 11 марта до рассвета 12 марта 1801 года. Впрочем, не так хорошо, как кажется, ибо по причине невнимательного изучения имеющихся в нашем распоряжении источников вне поля зрения историков остался поразительный факт: вплоть до позднего вечера 11 марта 1801 года заговор, несмотря на проведенную ранее огромную организационную работу, не мог победно завершиться{124}. Существовало единственное и тем не менее, серьезное препятствие, которое обрекало на полное фиаско план, вынашиваемый противниками Павла. Но, на их счастье, государь за два часа до намеченной акции «успел» устранить сей спасительный заслон.

* * *

Едва ли кто-нибудь из непосвященных, узнав утром И марта 1801 года о выступлении на охрану Михайловского замка 3-го батальона Семеновского полка, сообразил, что переворот по свержению императора Павла начинается. Пусть подразделением и командовал бывший «гатчинец», капитан Гавриил Иванович Воронков, да присматривал за ним один из активных заговорщиков – поручик Константин Маркович Полторацкий. Правда, никаких сверхзадач перед семеновцами не ставилось. От гвардейцев не требовалось ничего, кроме пассивного поведения в течение ближайшей ночи. Расчет строился на преданности нижних чинов своему шефу – великому князю Александру Павловичу: уж они-то меньше прочих заинтересованы бросаться на помощь приговоренному монарху.

Однако размещением на Михайловской гауптвахте (на первом этаже восточного крыла дворца, рядом с парадным подъездом) главного караула из наиболее надежных рядовых подготовка к дворцовому перевороту ограничиться не могла. Ведь в Овальном зале бельэтажа у парадной лестницы постоянно дежурил отряд 1-го батальона преображенцев, а чуть далее, в библиотеке у входа в саму государеву опочивальню – взвод конногвардейцев. И первых, и вторых тоже предстояло как-то нейтрализовать. Преображенцев «обезоружили» просто: новую смену на две трети сформировали из недовольных Павлом солдат, в прошлом служивших в раскассированном лейб-гренадерском полку, а возглавил ее подпоручик Сергей Никифорович Марин, офицер из числа мятежников.

Управиться столь же легко с кавалерией не получилось. В тот день пост у спальни взяла под контроль часть эскадрона полковника Саблукова. Ни он, ни руководивший пикетом корнет Андреевский к заговору причастны не были. Поэтому лидеру «революционной» партии – петербургскому генерал-губернатору П. А. Палену – пришлось идти на риск, дабы очистить переднюю царского кабинета от последней преграды. Судя по всему, на утреннем докладе у государя Петр Алексеевич попытался очернить подчиненных Саблукова, намекнув на вольнодумство и сочувствие французским якобинцам всех чинов полка, подшефного великому князю Константину Павловичу.

Лукавый министр не зря надеялся на успех. На днях, по-видимому, 7 марта 1801 года, он сумел весьма хитроумной комбинацией завоевать полное доверие императора. Граф без тени колебаний объявил себя замешанным в большой заговор, который спланировали против августейшей особы жена и дети царя. Пален убедил-таки Павла в том, что примкнул к злоумышленникам с единственной целью – точно установить имена тех, кто намерен отстранить от престола правнука Петра Великого. Итогом данной аудиенции стало высочайшее повеление накрепко заколотить дверь, ведущую из прихожей, смежной со спальней самодержца, в покои Марии Федоровны. Так несчастный властитель превратил личное убежище в западню, пока еще охраняемую верными конногвардейцам и.

По окончании приема, около десяти часов пополуночи, царь отправился на вахтпарад. Развод полков прошел относительно мирно. По крайней мере взысканиям никого не подвергли. И там же Николай Александрович Саблуков услышал о собственном назначении дежурным по полку на текущий день. Приказ Константина Павловича вызвал у него раздражение, ибо теперь он не мог до вечера отлучиться из казарм во дворец для проверки главного поста. Зачем брат цесаревича нарушил обычный порядок? Похоже, по совету столичного генерал-губернатора, который, очевидно, не хотел, чтобы полковник раньше времени повстречался ненароком с императором в коридорах дворца или в парке (с 11 часов до полудня Павел I в сопровождении Кутайсова совершил прогулку верхом по Третьему Летнему саду) и не разговорился с ним на животрепещущую «якобинскую» тему с неведомым для царедворца результатом (столкнулся же монарх в первом часу на парадной лестнице у статуи Клеопатры с Августом Коцебу, сочинявшим описание замка).

Пален ждал сумерек, уповая в преддверии ночи добиться полного упразднения караула в царской предопочивальне, без замещения неугодных солдат какими-либо другими. Час «X» наступил в восемь часов, когда Саблуков вошел в переднюю Константина Павловича с рапортом о положении в полку. Но чего-то граф недоучел. Павел Петрович в комнату к сыну заглянул в нужную минуту: офицер как раз заканчивал отчитываться перед шефом. Тем не менее разноса не последовало. Государь позволил полковнику повторно зачитать свое донесение, кивком головы выразил одобрение и, не высказав ни единого замечания, покинул помещение. Саблуков же отправился домой, несколько удивленный испуганным видом двух великих князей (Александр Павлович также навестил комнату брата).

Между тем великие князья если и боялись чего-то до визита отца, то после прощания с полковником вовсе запаниковали. Ведь в тот же час в лейб-компанском флигеле Зимнего дворца на квартире генерал-майора Петра Александровича Талызина уже собрались на ужин те обер - и штаб-офицеры, которым вскоре надлежало свергнуть императора. Платон Александрович Зубов уже увлекал их зажигательной речью «о бедствиях, угрожающих государству и частным людям, если безумные выходки Павла будут продолжаться»; о безрассудности «разрыва с Англией, благодаря которому нарушаются жизненные интересы страны и экономическое благосостояние» империи; «о прекрасных душевных качествах наследника престола великого князя Александра, на которого покойная императрица всегда смотрела, как на истинного преемника». Естественно, князь призвал присутствующих поддержать права молодого человека и помочь ему взойти на отцовский трон. Тем более что цесаревич согласился спасти «Отечество и самого Павла от неминуемой гибели».

Рядом с фаворитом Екатерины II стоял петербургский градоначальник. Пален, конечно, не замедлил присоединиться к заверениям оратора о твердой решимости Александра Павловича принять скипетр из рук батюшки. Вслед за этим начался банкет. Воодушевленные на подвиг гости уселись за трапезу. Пока разливалось по бокалам вино, звучали тосты, а с тарелок и блюд потихоньку исчезало обильное угощение хлебосольного хозяина, Зубов и Пален незаметно оставили товарищей. Первый вдруг заторопился к Ф. И. Клингеру, директору 1-го кадетского корпуса, шефом коего числился. Второй устремился в Михайловский замок. И можно догадаться, что побудило обоих расстаться с веселой компанией: великие князья уведомили вождей заговора о провале интриги с конногвардейцами. Павел I вопреки ожиданиям не выбранил Саблукова и не удалил из библиотеки его подопечных. В чем дело, неясно. Возможно, у царя зародились какие-то сомнения{125}.

Пален с Зубовым сразу же поняли, что операция на грани срыва. План действий созрел быстро: Платон Александрович на всякий случай едет к подчиненному и проводит у него вечер; Петр Алексеевич стрелой летит в Михайловский замок, пробует скорректировать ситуацию и без проволочек информирует обо всем князя; за старшего на квартире Талызина остается Бенигсен.

Около девяти часов пополудни Павел I в окружении восемнадцати персон отправился в Столовую бельэтажа ужинать{126}. Император пребывал в приподнятом настроении. Подтрунивал над Александром Павловичем. Непринужденно болтал о чем-то с дочерью М. И. Кутузова. Будущий фельдмаршал сидел тут же по соседству. Выйдя из-за стола в половине десятого, государь побеседовал немного с Михаилом Илларионовичем. Потом подошел к зеркалу, взглянул на свое отражение и, усмехнувшись, промолвил: «Посмотрите, какое смешное зеркало. Я вижу себя в нем с шеей на сторону».

За порогом Столовой император, видимо, и встретился с Паленом. Что именно нашептал Павлу Петровичу столичный губернатор, неизвестно. Только ровно в «три четверти десятого» (21.45) на квартиру к Саблукову прискакал фельдъегерь с предписанием полковнику срочно явиться во дворец. Минут через десять – пятнадцать штаб-офицер был в библиотеке царя. Хозяин охраняемой гвардейцами спальни все еще отсутствовал, задержавшись после ужина в покоях жены. Наконец в 22 часа 16 минут часовой крикнул: «Вон!», и монарх в сопровождении дежурного генерал-адъютанта Федора Петровича Уварова вошел в комнату со стороны маленькой кухни. Впереди бежала собачка по кличке Шпиц.

Царь приблизился к Саблукову и воскликнул по-французски: «Вы – якобинцы!» Опешивший полковник растерянно ответил: «Да, государь». Тот пояснил: «Не вы, но полк». Конногвардеец, вступаясь за честь сослуживцев, возразил: «Пусть бы еще я, но Вы ошибаетесь, государь, в отношении полка». На это Павел, не колеблясь, отрезал: «А я лучше знаю. Сводить караул!» Саблукову оставалось лишь повиноваться и скомандовать: «По отделениям, направо! Марш!»

Корнет Андреевский молча увел людей вниз. Император тем не удовольствовался. Повторив обвинения в якобинстве, он распорядился выслать весь полк из города, пообещав эскадрон полковника разместить в Царском Селе. На сем выволочка закончилась. Пост у тамбура опочивальни заняли два лакея, одетых в гусарскую форму. Затем государь поклонился Саблукову и скрылся за двумя дверями спальни. Обескураженный офицер возвратился в полк. А причастный к заговору генерал Уваров, разумеется, не мешкая, сообщил П. А. Палену об успешном финале разыгранной на ходу импровизации.

Губернатор, не теряя времени, помчался к Зимнему дворцу, не забыв снарядить человека к господину Клингеру. Около одиннадцати часов пополудни П. А. Зубов прочитал вторую записку, присланную за вечер из Михайловского замка. Первую с просьбой об отправке к Павлу I группы кадет (Коцебу по ошибке, видно, назвал их пажами) получили в десять часов. Платон Александрович как-то странно улыбался, рекомендуя поторопиться с отъездом мальчиков в императорскую резиденцию. В одиннадцатичасовой депеше содержались теплые слова в адрес гостеприимного директора и вопрос о корпусных обязанностях барона Дибича. Клингер, наверное, сильно недоумевал по поводу двух писем. Зато князя они, судя по всему, не смущали. Есть все основания предполагать, что автором оных, если не прямым, то косвенным, являлся граф Пален, в столь замаскированном виде уведомлявший компаньона о принятых им мерах в Михайловском дворце. Потом фаворит Екатерины поболтал с подчиненным минут сорок – пятьдесят об удивительной переписке и, простившись с ним, поехал в сторону Летнего сада, где надеялся пересечься с офицерами, идущими свергать тирана.

За те полтора часа, что Зубов общался с генералом Клингером, Пален успел полностью запустить в действие механизм мятежа. В жилище Талызина сановник вернулся незадолго до одиннадцати вечера. Обрадовал захмелевших (кроме Бенигсена) «брутов» хорошими новостями из Михайловского замка: мол, там все спокойно и царь ни о чем не догадывается. Поручил хозяину квартиры поднять в ружье 3-й и 4-й батальоны Преображенского полка, а Леонтию Ивановичу Депрерадовичу — 1-й батальон Семеновского. Если Талызин без труда сформировал колонну преображенцев (солдаты жили в домах по Миллионной улице), то Депрерадовичу предстояло выводить роты к Гостиному двору с западных предместий на южном берегу Фонтанки. Уложиться ему надлежало в срок до двенадцати часов…

Паузой Петр Алексеевич, вероятно, воспользовался для окончательного редактирования текста манифеста об отречении Павла I, не исключено, в присутствии сенатора Дмитрия Прокофьевича Трощинского. Ближе к полуночи генерал-губернатор и Бенигсен известили изрядно напившихся офицеров, что историческая минута наступила. Пора идти к царскому дворцу. Военных разделили на две партии. Первую увлек за собой Леонтий Бенигсен, вторую возглавил Пален. Замыкали шествие два батальона преображенцев, ведомые Талызиным. По дороге к авангарду Леонтия Леонтьевича присоединился Платон Зубов. Адъютант Преображенского полка Александр Васильевич Аргамаков (обладавший привилегией докладывать царю о столичных пожарах) взялся провести группу Бенигсена к покоям государя.

Передовой отряд несколько вырвался вперед и, естественно, раньше прочих оказался у Рождественских ворот (налево от дворцовой церкви, напротив нынешней Садовой улицы). Аргамаков беспрепятственно миновал часовых и провел мимо них своих товарищей. Вскоре два десятка офицеров очутились у маленькой винтовой лестницы, по которой все и взбежали на второй этаж…

Тем временем Пален со второй когортой обошел дворец по будущей Садовой и проник в здание через парадный подъезд. Затем свернул направо к ближайшей лестнице, за которой располагалась гауптвахта с гвардейским караулом семеновцев. Первым делом военный губернатор помог К. М. Полторацкому нейтрализовать «гатчинца» Воронкова. Далее он отдал ряд распоряжений по аресту в городе нескольких преданных царю персон, после чего направился к комнатам Александра Павловича, размещавшимся на той же восточной стороне. Граф разбудил великого князя и вернулся к командиру семеновцев{127}. Там ему и донесли о завершении акции и гибели Павла. Стрелки на дворцовых циферблатах едва перевалили за четверть первого ночи.

Группа Бенигсена и Зубова выполнила поставленную перед ней задачу в считанные минуты. Хотя часть офицеров и поотстала на винтовой лестнице, около десяти человек, в том числе Бенигсена с Зубовым, Аргамаков все же вывел к маленькой кухоньке возле библиотеки. Адъютант постучал в закрытую дверь и на вопрос дремавших до того лакеев-гусар: «Что такое?» – воскликнул: «Пожар!» Слуги, хорошо знавшие голос гвардейца, отворили двери. Тут же чья-то сабля опустилась на голову одного из охранников (Кирилова). Другой умудрился увернуться от нападения и с криком ретировался в смежную слева комнату, где спали несколько дежурных дворцовых служителей. Лакей поднял на ноги соседей. И те вслед за ним бросились врассыпную. Кто – в церковь, кто – в апартаменты императрицы. А два истопника решили искать защиты у Преображенского караула в вестибюле рядом с главной лестницей. В длинном зале с античными скульптурами беглецы столкнулись с незнакомым офицером (Вяземским, из группы Палена), еще пуще перепугались и кинулись назад, к покоям Марии Федоровны{128}.

Между тем Бенигсен, Зубовы, Аргамаков, Яшвиль, Скарятин, Горданов, Татаринов и, конечно, не только они распахнули оказавшуюся незапертой первую дверь в спальню-кабинет императора, попав в небольшой тамбур с потаенной лестницей справа (ведущей в комнаты фаворитки Анны Гагариной, к которой венценосный поклонник княгини отлучался до 11 часа вечера) и стойкой для знамен слева. Вторую дверь пришлось взламывать. Ворвавшись в опочивальню, заговорщики не сразу обнаружили Павла. Крик лакеев разбудил его. Почему-то вместо того, чтобы приготовиться к вооруженному отпору (наверняка в комнате имелись пистолеты, не говоря о шпаге), монарх предпочел спрятаться за портьерой или каминным экраном. Царя, разумеется, нашли. Платон Зубов попытался реализовать идею отречения и, держа в руках проект соответствующего акта, принялся убеждать государя подписать манифест. Но правнук Петра Великого отверг претензии, заспорил с оратором и с нетрезвой свитой князя, постепенно возраставшей за счет тех, кто замешкался на лестнице. В образовавшейся толчее кто-то неловким движением уронил ширму на светильник. Комната погрузилась во мрак. Бенигсен вышел в библиотеку за свечой. В то же мгновение то ли Николай Зубов с зажатой в кулаке золотой табакеркой, то ли Александр Аргамаков, сжимавший рукоятку пистолета, воспользовался темнотой. Сильный удар в висок опрокинул Павла на письменный стол. Словно по сигналу, офицеры тут же навалились на несчастного и начали избивать. У кого-то в руке (видимо, у Скарятина) мелькнул шарф, который не замедлили накинуть на шею жертвы. Но затянуть удавку сразу не смогли. Император успел просунуть в нее ладонь. Тогда, по свидетельству Коцебу, «какой-то изверг взял его за самые чувствительные части тела и стиснул их. Боль заставила его отвести туда руку». В ту же секунду император был задушен…{129}

Затем Пален установил пикет под командой Александра Волкова в покое императрицы у злополучно запертой двери из прихожей царской опочивальни в апартаменты супруги. Взвод Марина разместили в библиотеке. Оба отряда выслушали строгий приказ никого не впускать в спальню. А чуть погодя оцепившие по периметру замок 3-й и 4-й батальоны преображенцев и немного припозднившийся 1-й батальон семеновцев громким, но не восторженным «Ура!» поприветствовали восшествие на престол нового российского императора Александра I.

* * *

Вот так завершился в российской столице последний дворцовый переворот XVIII века. Нам же остается лишь пролить свет на еще одну темную сторону данной трагедии и реабилитировать незаслуженно оклеветанную историками женщину, якобы пытавшуюся перехватить у сына власть. Никто из мемуаристов – непосредственных свидетелей драмы – о том ничего не знает. Только А. Ф. Ланжерон со слов великого князя Константина Павловича да М. А. Фонвизин с А. Чарторижским, не упоминая источника, обвинили Марию Федоровну в постыдном намерении заработать политический капитал на смерти мужа. Однако иная картина вырисовывается, если читать тех, кто или участвовал в событиях, или по горячим следам общался с очевидцами: А. Коцебу, практически досконально по крупицам реконструировавшего хронику гибели Павла I; Л. Бенигсена, говорившего с государыней; императрицу Елизавету Алексеевну (письмо к матери от 13/25 марта), сопровождавшую всю ночь августейшую свекровь; Д. Х. Ливен – жену сына влиятельной статс-дамы царицы Шарлоты Карловны Ливен. Последняя по просьбе Палена разбудила госпожу и после также обреталась возле нее.

Вот эти свидетели единодушно утверждают, что вдова не кричала солдатам: «Я хочу править!», а целую ночь на коленях умоляла караульных дать ей возможность проститься с убитым мужем. Сперва императрица постаралась преодолеть семеновский заслон на своей половине. Не добившись заветной цели здесь, она обежала комнаты супруга с другой стороны и обратилась с той же мольбой к преображенцам, стоявшим в библиотеке. Гренадеры Марина ничем не смогли помочь несчастной женщине. Разве что предложили выпить стакан воды, дабы хоть немного успокоиться. Затем Мария Федоровна пробовала не без угроз и проклятий убедить Бенигсена снять запрет на вход в кабинет мужа. Напрасно. Тогда-то государыня и прибегла к более сильному средству воздействия: отказалась признать сына императором, о чем тут же доложили Александру Павловичу.

Преемник Павла сидел у себя в комнате вместе с младшим братом. Оба здорово перенервничали за истекшие часы. Голова соображала не очень хорошо. Сами посудите, о чем и тот и другой подумали, получив сообщение о нежелании матери присягать старшему сыну. Верно, что матушка тоже хочет царствовать. К строптивой даме срочно выслали Палена. Генерал-губернатор, разумеется, разобрался, в чем дело, уведомил обо всем Александра I, после чего новый император незамедлительно согласился исполнить просьбу Марии Федоровны, которой в семь часов утра наконец разрешили войти в опочивальню убитого. Похоже, Константина Павловича, отвлекшегося на что-то другое, не ознакомили с подлинной подоплекой скандала, и тот спустя годы поведал Ланжерону и, видимо, Чарторижскому, тоже искаженный вариант неприятного происшествия…{130}

Приложения[1]

1

Письмо великой княгини Натальи Алексеевны княжне Александре Александровне Меншиковой (февраль – март 1727 года)

«Вселюбезнейшая и дорогая моя княжна Александра Александровна, многодетно здравствуй!

Благодарствую я за ваше писание, которое и впредь желаю. Приказала вам кланится цесаревна Елисавета Петровна, також де и великий князь. Еще же поклонитесь от мене вашей мамзели. При сем остаюсь всегда я вам верная и доброжелателная сестра великая княжна Наталия».

Источник: РГАДА, ф. 142, оп. 1, д. 594, л. 1.

2

Письмо княжны Александры Александровны Меншиковой великой княжне Наталье Алексеевне от 1 апреля 1727 года

«Великая княжна, моя милостивейшая государыня, сестрица!

Я зело сумневаюся и печалюся, что я думаю, што Вашево Высочество я в чом-нибуть прогневила. Такожея прошу Вашево Высочество изволь мне маю вину объявить. При сем я прошу Вашево Высочества, чтобы в прежней милости своей меня не изволь оставить и ф писаниех. Такоже я прошу прощение, что я давно к Вашему Высочеству не писала для тово, что я гавела. Такоже я хотела Вашево Высочества абмануть. Только я не пасмела Вашево Высочество маю премилостивейшею государыню абмануть.

Поздравляю Вашево Высочество с апрелем [в]места абмана. Еще прошу Вашево Высочество, изволь мой нижайший поклон отдать милостивейшему моему государю великому князю. При сем отдает свой нижайший и рабский поклон мамзель. При сем остаюся нижайшая и вернейшая к услугам Александра Меншикова.

Апреля 1 дня 1727 году.

Прошу Вашево Высочества, изволь мой любезной поклон отдать графине Софье Карлусовне. Изволь ей папенять от нас, для чево она к нам не пишит. Знать, она на нас осердилася».

Источник: РГАДА, ф. 142, оп. 1, д. 598, л. 1-2.

3

Письмо Ф. М. Санти АД. Меншикову от 1 июня 1727 года «Светлейший князь!

Тот день, как Ваша Светлость изволил мне приказать, я в путь свой отправился и без остановки ни единой минуты на дороге следую. Получил я Вашей Светлости милостивейшее писание ис Питергофа майя от 28 числа писанное. Дела, которые я имел с Петром Толстым, такой натуры.

После коронования Ея Императорского Величества вечнодостойные памяти в Москве видел я, что я случай имел дело отправлять под дирекциею вышепомянутого Толстого и что после окончания оной церемонии он мне знак своей милости за мои труды показал. Для того я думал, что мне иного лутче зделать не можно, токмо впредь ево протекции искать. Я тое ево к себе милость содержал чесным маниром – отданием ему визита, игранием с ним в карты и протчими учтивостми. Он мне обещал обще с Его Превосходителством бароном Остерманом чин обер-церемониймейстера. И вышепомянутой Толстой мне объявлял, что я, будучи в том ранге, буду получать жалованья по три тысячи Рублев на год. Я следовал всегда в близости ево протекции для ево высокопочитания, которое он в то время имел и, что более, Светлейший князь, мне казалось веема мудро, что я такого протектора в Сенате сыскал, ибо как мне, яко убогому иностранному, для моих малых претензей в то время, как я в сем государстве служу, лутчаго охранения не искать.

Конверсацей, которые я с ним имел, мне случай дали господина графа Николая Головина знать, которой после того послан был в Швецию. Помянутой граф Головин коресподенцию имел с помянутым Толстым о своих партикулярных делах и для ево министерской службы. Толко, как я видал следование их коресподенции, что оные господа обнадеживали друг друга между собою цыфрою кореспондовать для того, что граф Головин опасался, чтоб ево писма в Швеции не роспечатаны были. И оба согласились. И господин Толстой меня просил, чтоб я для ево старости тое коресподенцию с ним Головиным за него содержал. Помянутой граф Головин ко мне цыфру прислал, которую я назад послал з женою ево в Стекголм. И то после того, как помянутого Толстого определено послать в сылку. Светлейший князь, та коресподенция иных дел не имела, кроме того, что он тоже писал, что и в Верховной Тайной Совет, и какия намерения для швецких дел в России взяты были, повторял. Истинно, Светлейший князь, та коресподенция никакой опасности стату не имела, понеже оная была между двумя министрами одного государя. Хотя в содержании той коресподенции секретарскую должность принял от такого человека, как Толстой был, которой был публично поверенной министр, однакож, ежели бы я усмотрел, что [чрез] оной канал хотя бы самая малая худоба произойти могла, то я бы не принял. Дерзаю я Вашей Светлости объявить: Толстой не такой человек был, чтоб себя мог вручить такому малому иностранному, как я был. Правда, Светлейший князь, я бы ево притчине поспешествовал, ежели бы он меня в такие дела ввести хотел, которые до меня не касалися. Я веема не знал, чтоб он другие коресподенции в чужестранных краях держал. И как пробовать, что я от себя или от других о том ведал, тоб я ныне в том повинился.

Что до руской коресподенции касается, о том Ваша Светлость изволите разеудить, что ему до меня в том нужды не было. Я честь имел Вашей Светлости в начале донесть, что я регулярно помянутому Толстому визиты делал. Мой интерес в то время того требовал. Он мне дал дом, где стоять во все время, как я в Росии пребывать буду, которой я починил. Я часто у него бывал, и как перевотчик между им и господином графом Басевичем был. Хотя граф Басевич в начале того не хотел: для того, что он меня не знал.

Но тот, Толстой, не хотел иного взять, кроме меня. Я не хотел того на себя принять, имея опасение: зная состояние графа Басевича, что он в публике почитается за такого человека, которой не умеет тайны содержать. И я опасался, чтоб о том деле, о котором я от них слышел и между ими перевел, на меня не сказано было, что то дело от меня открыто. А Толстой мне обещал, что в том случае покровен буду. В протчем, он так хорошо знал, как я, что граф Басевич секретно дел содержать не умеет, которой ветряные проекты знает делать. Я Вашей Светлости исповедываюся, что Толстой ево графа Басевича более хулил, нежели респект отдавал.

Прежде болезни 10 или 12 дней Ея Императорского Величества вечнодостойные памяти граф Басевич прислал меня просить, чтоб я ввечеру у Толстого был, где он хотел иметь секретную конференцию. Я по той ево прозбе туда пришел и господин Басевич начал сказывать, что ево государь герцогу Ея Императорского Величества выше будет, нежели Светлейший князь, и что намерение ево государя – разорить Светлейшаго князя, понеже обнадежен от Ея Величества, что в день его рождения генералисимусом пожалован будет. Я божуся, что Толстой на то ответствовал, что он обнадежен, что о разорении Его Светлости Ея Императорское Величество никогда опробовать не изволит, и что до чина генералисимуса касается, он сумневается, что не так скоро может зделатся, как он думает. Оная конференция дала мне разсуждение последней быть, где я обретаюся, как перевотчик. Я видел, что то знание меня ведет в такие дела, которых я знать не хотел. И как скоро я услышел, что Ея Императорское Величество заболела, я так часто к Толстому не ходил, опасался более перевотчиком быть. Також и к Басевичу почитай не ходил. Хотя нужду имел для требования долгу трех тысяч восмисот рублев, которые я у него выиграл в триктрак. Он бы стал со мною играть, как бы он мог, чтоб более мне должен не был.

Светлейший князь, я себя другим делам повинна не знаю, кроме того, что визиты отдавал, и что я до Петра Толстого нужды имел для дел моей персоны. Я почитан быть по другим маниром: как терпеливой инструмент или как лошадь, на которой ловлены были воры, которые сами ушли. Я токмо надеюся на Бога и на правосудие монарха и Вашей Светлости. Я хочу иттить до конца света и умереть, како Вы желаете, где Ваша Светлость изволите. Точию изволте разсуждать мое дело, чтоб сумнение лутче в свете произведено было. Христианство от Вашей Светлости того требует. Партикулярно, чтоб Ваша Светлость долго жили и чтоб о моей невинности разсмотреть. Целую руки и ноги Вашей Светлости и остаюсь со всяким респектом Вашей княжеской Светлости нижайший раб Сантии.

Вышней Волочок. Июня… дня 1727 году».

Источник: РГАДА, ф. 198, оп. 1, д. 919, л. 1-4 об. – фр.; 5-6 об. – рус.

4

Список придворного штата на 8 мая 1727 года (составлен Д. А. Шепелевым)

Комната Ея Императорского Величества императрицы Екатерины I:

Обер-Камергер – светлейший князь Александр Александрович Меншиков.

Камергеры – Петр Сапега, Рейнгольд Левенвольде, Петр Балк-Полево, Даниил Чевкин.

Гофмаршал – Дмитрий Шепелев.

Камер-юнкеры – князь Никита Трубецкой, Василий Поспелов, Александр Бутурлин, Андрей Древник, Федор Апраксин, Алексей Татищев.

Гоф-юнкеры – Федот Каменской, князь Иван Долгоруков, Семен Нарышкин, Григорий Петрово-Солово, Василий Мошков.

Обер-мундшенк – Гавриил Мячков.

Обер-кухмейстер – Ян Фельтен.

Обер-камердинеры – Александр Кайсаров, Иван Кобыляков.

Карлы – барон Лука Честихин, Яков Подчертков, Мокей Челищев.

Мундшенки – Иван Заварыкин, Григорий Бутаков, Федор Козлов.

Камердинер – Кузьма Спиридонов; помощник камердинера Афонасий Кобыляков.

Зильбердинер – Эрик Мус; помощник зильбердинера – Дмитрий Симонов.

Гофмейстер пажей – Адам Зикель.

Камер-пажи – Дмитрий Кочетов, Иван Вадковский, Иван Кологривов.

Пажи – Петр Кошелев, князь Иван Путятин, Александр Мурзин, Петр Корсаков, Амплей Шепелев, Яган-Михаил фон Бенкиндорф, Александр Арсеньев, князь Александр Волхонской, Адам Вейд, Иван Самарин, князь Алексей Барятинский, Иван Лопухин, Федор Воронецкой.

Камер-лакеи – Андрей Токмачев, Иван Владиславлев, Илья Аврамов, Осип Никифоров.

Лакеи – Петр Удалов, князь Андрей Чурмандеев, Игнатей Лукин, Андрей Суворов, Борис Слизов, Степан Синоксарь, Петр Милов, Юрья Крюков, Яков Масалской, Симон Норман, Иван Стрелсон, Юрий Иванов, Алексей Леонтьев, Сергей Лаптев, Федор Милюков, Григорий Алексеев, Александр Быков.

Гайдуки – Василий Григорьев, Александр Марков, Сысой Багреев, Никифор Караулов, Никифор Одучеев, Алексей Коркин, Иван Полозов, Яков Лосев.

Бандуристы – Семен Яковлев, Иван Алексеев.

Дамские персоны – Анна Крамер, мадам Яганна Петровна, Катерина Матвеева, Татьяна Кобылякова, Мария Мартьянова, Дарья Гаврилова, Анна Колоколцова, Анна Самарина, калмычки Марфа Яковлева, Матрена Ильина.

Кастелянша – Софья Балк (при ней восемь прачек).

Кухмейстеры – Юрий Патон, Матис Субеплан, Богдан Халяблиг, Алексей Волк.

Повара – Тихон Баженов, Гаврила Лазырев, Андрей Лазырев, Дмитрий Шмага, Сергей Волк, Алексей Никонов, Григорий Шатьков, Лука Иванов, Семен Матвеев, Сидор Лазырев, Онофрий Иванов, Матвей Вялой, Федор Карпов, Семен Григорьев, Матвей Елисеев, Семен Тычина, Яким Ерофеев; ученики поваров – Филипп Сотников, Михаил Васильев, Илья Тихонов, Андрей Юкащин, Никита Ше[с]таков, Илья Степанов, Семен Андреев, Игнатий Кузьмин, Алексей Иванов, Василий Дмитриев, Семен Алексеев, Матвей Максимов, Кузьма Афонасьев, Иван Павлов.

Хлебники – Семен Филиппов, Артемий Лаврентьев, Никифор Матвеев, Алексей Беспалов, Андрей Иванов, Михаил Ильин, Андрей Трофимов, Василий Белозеров, Марк Ларионов, Никифор Игнатьев, Федор Андреев, Илья Кондратьев, Андрей Сидоров, Иван Кононов, Тихон Федоров, Иван Алексеев.

Тафельдекарь – Андрей Никонов; помощник тафельдекаря – Яган Линдеман.

Скатерники – Василий Алексеев, Иван Куракин, Алексей Сычуг, Алексей Валек, Михаил Бархатной, Максим Максимов, Михаил Григорьев, Петр Шубин, Яков Чичерин, Данила Строгонов; ученики скатерников – Иван Игнатьев, Афонасий Купреянов.

Арапы – Осип Мартынов, Петр Артемьев, Аджи Семенов, Канбар Иванов, Петр Иванов.

Истопники – Никита Францус, Калина Безволосой, Тимофей Безволосой, Петр Федоров, Петр Афонасьев.

Трубачи – Яган Бозиус, Индрик Эрман, Карп Алшт, Яков Вейшит, Георгий Тазур, Фридрих Меншт; ученики трубачей – Иван Атамоховской, Григорий Матвеев, Михаил Михайлов, Денис Пахомов, Андрей Власов, Петр Никифоров, Федор Савин, Лукьян Григорьев.

Литаврщик – Карп Винтер; ученики литаврщика из арапов – Цесарь Иванов, Бан Берек.

Валторнисты – Антон Шмит, Матис Шленкин.

Музыканты – Яган Поморской, Франц Рунф, Христофор Кернер, Георгий Поморской, Андрей Клибов, Питер Дибин, Тибиас Михлов, Яган Строус, Яков Медлин, Генинг Шварц, Кашпер Кугерт, Готфрид Апт, Яган Розин, Готфрид Юлиц, Яган Зегин.

Всего при Комнате Ея Императорского Величества числится 207 человек. Из них камер-юнкеры Древник, Апраксин, Татищев, камер-паж Кологривов, паж Воронецкой, лакей Чурмандеев – в отпусках; гоф-юнкер Мошков – «обретаетца в Москве у дел».

Комната Его Императорского Величества императора Петра II:

Камердинеры – Петр Бем, Семен Спицын.

Муншенк – Семен Носов.

Пажи – Петр Кочетов, Александр Дерябин.

Камер-лакей – Василий Бобровский.

Лакеи – Петр Шамшин, Матвей Зубринов.

Гайдуки – Анофрий Лукин, Иван Семенов.

Служители – Петр Арап, Иван Красовской, Николай Лиханев, Франц Ладей.

Карл – Артемий Булевачей.

За кухмейстера – Юрий Эрндр.

Повара – Степан Андреев, Константин Григорьев, Василий Исаев, Андрей Фадеев; поварские ученики – Андрей Евдокимов, Иван Васильев, Михаил Константинов, Андрей Афонасьев.

Всего при комнате Его Императорского Величества числится 24 человека.

Комната Ея Высочества цесаревны Елизаветы Петровны Камер-юнкеры – Сергей Строганов, Алексей Полозов. Гоф-юнкер – Балк.

Мундшенки – Андрей Шестаков, Никита Возжинской. Кухмейстер – Яган Фридрих Фукс.

Кофишенк – Яков Андреев.

Камер-пажи – Алексей Жеребцов, Николай Жеребцов. Лакеи – Иван Арженевский, Кирилл Бобровской, Александр Кипренской.

Гайдуки – Василий Шляхин, Федор Чермной.

Служители – Василий Колмык, Аврам Трофимов.

Всего при комнате Ея Высочества числится 16 человек.

Комната Ея Высочества великой княжны Натальи Алексеевны:

Камер-юнкер – Петр Вулф.

Камер-паж – Федор Вадковский.

Пажи – Иван Кочет, Сергей Арсеньев.

Служитель – Иван Соболев.

Гайдуки – Дмитрий Казанцев, Иван Воров.

«Феолгомист» – Иван Бандуковской.

Истопники – Яков Колмык, Кирилл Седой.

Всего при комнате Ея Высочества числится 10 человек. Из них камер-юнкер Вулф – в отпуске.

Источник: РГАДА, ф. 198, оп. 1, д. 1044, л. 9-16; ф. 9, оп. 5, д. 5а, л. 161 об.

5

«Список имянной лейб-гвардии Преображенского полку офицеров, которые сего ноября 9 дня обретались з генералом фелтьмаршалом графом фон Минихом при арестовании герцога Курлянского и протчих.

От караулу Зимнего новаго дому:

От бомбардиров порутчик Иван Чирков; порутчик Алексей Татищев; подпорутчик Евграф Озеров; прапорщики Григорей Мячков, Михайло Обрютин. Да в Летнем доме обретались:

Капитан Орлов, порутчик Юшков, подпорутчик Лазарев, прапорщики Тимофей Трусов, Петр Воейков.

И из вышеписанных от бомбардир порутчика Ивана Чиркова и капитана Орлова выпустить в армейския полки в полковники, а протчих офицеров переменить в гвардии чрез один ранг чинами. Яко то ис порутчиков в капитаны, ис подпорутчиков в капитаны-порутчики, ис прапорщиков в порутчики.

Ноября 11 дня 1740 году».

Источник: РГВИА, ф. 2583, оп. 1, д. 246, л. 42 об.

Согласно приказам по Преображенскому полку, от 7 ноября в караул, заступающий через сутки на охрану Зимнего дворца, определялись бомбардирский поручик (то есть гвардии капитан) Чирков, поручик Татищев, подпоручик Коптев, прапорщики Мячков и Обрютин. Очевидно, вместо Коптева по какой-то причине пришлось дежурить Озерову.

Помимо офицеров Миних представил к награждению унтер-офицеров – сержантов Андрея Толмачева, Григория Дубенского, Дмитрия Никитина, Аверкия Яблонского, Ивана Ханыкова, Якова Шамшева, фурьера Федора Карцова, капралов Щербачева, Муратова, а также пятьдесят гренадеров, четырех рейтар и сто девяносто четыре нижних чина мушкетерских рот.

Судя по приказам, в Летнем дворце с утра 7 по утро 9 ноября дежурить должны были капитан Орлов, поручик Аргамаков, подпоручик Лазарев, прапорщики Воейков и Трусов (РГВИА, ф. 393, оп. 12, д. 62, ч. 1, л. 1-2; ч. 2, л. 166, 167; ф. 2583, оп. 1, д. 246, л. 43, 43 об.).

6

Из приказов по Семеновскому полку за 1740 года

«8 ноября. Субота. Завтрашнего числа на караул в Зимней дом – капитан фон Албедил, порутчики при гранодерах Максимовичу при мушкетерах Юшков, подпорутчик Майков, прапорщик Уваров. В Летней дом – капитан-порутчик Вымдонской, порутчики при гранодерах Вадковский, при мушкетерах Селиверстов, подпорутчик Волков, прапорщик Апраксин. В Адмиралтейскую крепость и на Галерную верфь – порутчик Цызырев. В Тайную канцелярию – подпорутчик Колюбакин…

Командированным командам на караул сего числа переезжать чрез реку и при переправе быть господам афицерам, которые командированы на караул, и смотреть того накрепко, чтоб солдаты на суда садились порядочно по препорци судов без утеснения. И при том иметь старание, чтоб сего числа заблаговременно все переправились. А как чрез реку (с Васильевского острова. – К.П.) все переправятца, то ото всех команд репортовать господина капитана фон Албедила. А ему господину капитану репортовать Его Превосходителство господина маэора Стрешнева.

Как вышеозначенные караулные команды все чрез реку переправятца, то расположить по прежним квартирам на полковом дворе и в гранодерской команде, а завтрешнего числа пополуночи в 7-м часу оные командированные команды приводить на парадное место к Зимнему дому…

9 ноября… Которые командированы господа офицеры на караулы во дворцы и в протчие места, чтоб были в готовности, а по окончании парада выходить на караул. И вместо капитана порутчика Вымдонского в Летней дом на караул – капитан-порутчик Рудаков…»

Имеется в виду парад, назначенный на утро 10 ноября.

Источник: РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 239, л. 306-308.

7

Представление П. П. Ласси от 23 ноября 1741 года «Всепресветлейший державнейший великий государь император Государь Всемилостивейший

Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше от меня пред сим представлено, что по получаемым из за границ известиям надлежит от неприятеля иметь крепкую предосторожность, и для того б полкам к походу быть во всякой готовности, на которое представление и всемилостивейшая Вашего Императорского Величества опробация воспоследовала, по которой о действителном оного исполнении и в полки от меня предложено. А по состоянию тех же известей по слабейшему моему мнению не повелено ли будет, чтоб и ис полков лейб-гвардии командрованныя в числе двух тысяч редовых с пристойным числом гранодер к надобному случаю были к походу во всякой же готовности. И для того, чтобы и у оных правианта в запасе было в готовности сухарями на месец, то ж и сено сверченое в китах, а пристойная к тому полковая артилерия, патронныя и гранатныя ящики на сани были поставлены, дабы по получени[и] указа в повеленное место могли выступить без всякого замедления. И о вышеписанном всеподданнейше прошу Вашего Императорского Величества всемилостивейшаго указа.

Вашего Императорского Величества

Всенижайший раб

Fon de Lacy

Ноября 23 дня 1741 году».

Источник: РГАДА, ф. 177, оп. 2, д. 10, л. 154-155, 167, 167 об.

На первой странице рукой Анны Леопольдовны начертано: «Быть по сему. Анна». Ниже резолюции секретарю надлежало указать дату подписания – 23 ноября 1741 года. Ее нет. Отсутствуют также какие-либо пометы о подаче, получении или исполнении прошения. Лишь в правом нижнем углу на первой странице помечено: «Н: 23». По этой записи можно судить о том, когда регентша ознакомилась с предложением фельдмаршала. Упомянутое в документе предыдущее «представление» о приведении в готовность к походу армейских полков в Санкт-Петербурге, Кронштадте, Ингерманландии, Пскове и Новгороде написано Ласси 11 ноября, одобрено Анной 12 ноября. На нем в том же нижнем правом углу помета выглядит так: «Н: 12».

8

Письма А. Г. Жеребцова АД. Меншикову

а)

«Светлейший князь,

Премилостивейший государь!

Вашей Высококняжой Светлости, премилостивейшему государю всенижайше доношу: по отсудствии Вашей Светлости премилостивейшая государыня Светлейшая княгиня и дражайшие Вашей Светлости дети, и Варвара Михайловна за помощию Божиею обретаются в добром и благополучном суть здравии.

Сего месяца 25 дня Ея Императорское Величество пожаловала маэора Андреяна Елагина в придворные гофмейстеры. А 27 дня, то есть на воспоминание торжественного дня виктории Полтавской, пополудни со 8 часа изволила Ея Светлость и Варвара Михайловна быть в доме у Ея Императорского Величества. И веселились до 4 часа пополуночи, где Ея Величество изволила пожаловать зятя Вашей Светлости графа Сапегу лейб-гвардии в Семеновской полк в капитаны.

Вашей Высококняжой Светлости, премилостивейшаго государя покорнай раб Алексей Жеребцов.

Из Санкт-Питербурха. Июня 28 дня 1726 году».

Источник: РГАДА, ф. 198, оп. 1, д. 597, л. 2.

б)

«Светлейший князь,

Премилостивейший государь!

Вашей Высококняжой Светлости, премилостивейшему государю всенижайше доношу: премилостивейшая государыня Светлейшая княгиня и дражайшие Вашей Светлости дети, и Варвара Михайловна за помощию Божиею обретаются в добром и благополучном здравии.

И минувшаго июня 30 дня, то есть в четверток, Ея Императорское Величество всемилостивейшая государыня изволила прибыть в дом Вашей Светлости пополудни в 9-м часу и, быв с полчаса, изволила итти к зятю Вашей Светлости графу Сапеге. А при Ее Величестве были генерал-лейтенант господин Ягушинской и генерал-маэор Дивиер, каморгеры Леволд и Маврин, гофмейстер Андреян Елагин, капитан Мишуков и камор-юнкоры. И изволила Ее Величество кушать и забавлятся до 5 часа пополуночи. И потом изволила на яхте шествовать к Летнему своему дому.

При сем же к Вашей Светлости всенижайше прилагаю присланные на почте семь писем, в том числе от генерала-лейтенанта Роппа и генерала-маэора Кропотова, и вице-адмирала Сиверса.

Вашей Высококняжой Светлости, премилостивейшаго государя покорнай раб Алексей Жеребцов.

Из Санкт-Питербурха. Июля 2 дня 1726 году».

Источник: РГАДА, ф. 198, оп. 1, д. 597, л. 3,3 об.

в)

«Светлейший князь,

Премилостивейший государь!

Вашей Высококняжой Светлости, премилостивейшему государю всенижайше доношу: по отсудствии Вашей Светлости премилостивейшая государыня Светлейшая княгиня и дражайшие Вашей Светлости дети, и Варвара Михайловна за помощию Божиею обретаются в добром и благополучном здравии.

Сего месяца 3 дня, то есть в воскресенье, Варвара Михайловна изволила быть в доме у Ея Императорского Величества пополудни со 8 часа. И из дому при Ея Величестве изволила быть на крестинах у фендрика князь Никиты Трубецкого до 2 часа. А потом Ея Величество изволила гулять на барже по Фантанной речке против саду своего до 5 часа. А в 6-м часу изволила Ее Величество в доме своем кушать. А Варвара Михайловна изволила прибыть в дом Вашей Светлости в 7-м часу.

А 4 дня, то есть в понеделник, у Его Графского Сиятелства господина Сапеги кушали лейб-гвардии Семеновского полку штап и обер-афицеры. И забавлялись пополудни до 8 часа. И, о выше писанном донесши, остаюсь Вашей Высококняжой Светлости, премилостивейшаго государя нижайший раб Алексей Жеребцов.

Из Санкт-Питербурха. Июля 5 дня 1726 году».

Источник: РГАДА, ф. 198, оп. 1, д. 597, л. 4,4 об.

9

Протоколы допросов, произведенных в Сенате, 1762 г.

а)

«1762-го июня 28-го числа в собрани[и] Правителствующаго Сената при дворе Ея Императорскаго Величества флигель-адъютант Рейзер показал. Сего де числа пополудни в три часа послан он ис Петергофа в Горелой кабачок с вербованными в голстинскую армию рекрутами семью человеки с таким приказом, чтоб их, туда отведя, оставить там на заставе с тем, чтоб, во-первых, разведать, не проезжал ли какой курьер. А потом тем рекрутам приказать, чтоб чрез то место никого, как в Петербурх, так и ис Петербурха, не пропускать, а тотчас репортовать в Петергоф, естли б кто приехал.

Но токмо он сего не исполнил по случаю такому. Как он, не доехав до того кабачка на пример за версту, увидел марширующей Воронежской полк, то спросил, куда он марширует. Напротив чего и ево, Резера, спросили, от ково он едет и куда. И он, Резер, сказал, что он послан ис Петергофа от государя. И коль скоро он сие выговорил, то ево афицеры того полку, схватя, арестовали и, как ево, так и показанных рекрут, привезли под караулом в Петербурх.

В бытность же ево в Петергофе о том, что Ея Императорское Величество соизволила принять россиской престол, как он, так и другие тамо живущие люди ведали. А чрез кого та эха там произошла, он не зна[ет]. Камисиев же никаких против Ея Императорскаго Величества и ея подданных поручено ни от кого не было, о чем он объявляет самую правду, подвергая себя за неистинное показание смертной казни.

Флигель-адъютант Винцент Райзер руку приложил».

Источник: РГАДА, ф. 248, оп. 113, д. 700, л. 2, 2 об.

б )

«1762-го июня 29-го числа Ямской канцелярии] секретарь Иван Языков Правителствующему Сенату объявил отданную ему здешних ямских слобод старостою записку, о коей он объявил, что получил ис Петергофа чрез почтаря. А во оной записке за рукою генерала-порутчика Овцына написано: „Приказ в Ямския слободы.

Получа сей приказ, выбрать пятьдесят лошадей самых хароших, прислать сюда в Петергоф с выборным. И явитца на конюшне. А ежели потребует адъютант Кастамаров пару лошадей, то дать ему без всякой отговорки“.

И того ж числа от собрания Правителствующаго Сената приказано Конной гварди[и] секунд-маэору князю Черкаскому спросить содержащегося под арестом адъютанта Кастамарова, известен ли он об означенной записке, и кем она писана, и от кого и с кем сюда в Петербурх прислана. Да он, Кастамаров, от кого из Раниэнбома и с каким приказом и х кому отправлен сюда.

И того ж числа оной маэор князь Черкаской Сенату объявил, что он содержащагося под арестом Мелгунова полку адъютанта Кастамарова словесно спрашивал. Которой сказал, что объявленная де записка кем и когда писана, и наряд лошадей для чего был чинен, не знает. А толко де как ево Мелгунов и Михайла Лвович Измайлов посылали из Раниэнбома (объявляя имянной бывшаго императора указ) в Петербурх, то приказывали они ему, чтоб он в их полках сказал полковникам, дабы они с полками своими следовали в Раниэнбом.

Секунд-маеор князь Петр Черкаской».

Источник: РГАДА, ф. 248, оп. ИЗ, д. 700, л. 6, 6 об., 3).

Подлинник записки генерала-поручика Лариона Овцына приложен к протоколу (л. 4).

10

Письма сенаторов, 1762 г.

а)

«Правительствующему Сенату.

Имею честь чрез сие уведомить Правительствующий Сенат, что Ея Императорское Величество, наша всемилостивейшая государыня, благополучно марш свой прадолжает. Которую я со всеми полками застал у Краснаго кабачка на растахе. В прочем ревность, неописанную и ни мало, не умаляющуюся, к намерению предприятому во всех полках вижу. О чем и удостоверяю.

Н. Панин. В два часа с полуночи без 20 минут».

Источник: РГАДА, ф. 248, оп. 113, д. 700, л. 5. Помета на письме: «Получено третьяго часа в 45 минут».

б)

«Всепресветлейшей, Державнейшей, Великой Государыне Императрице Екатерине Алексеевне, Самодержице Всероссийской.

От Сената всеподданнейший репорт.

Его Императорское Высочество, государь цесаревич и великой князь Павел Петрович из Зимняго в Летней дом благополучно прибыть соизволил в… часу, и обедня началась. А по окончании оной весь Сенат и Синод для начатия молебна имеет ожидать высочайшаго Вашего Императорскаго Величества прибытия. В протчем же состоит все благополучно.

Князь Н. Трубецкой,

Граф А. Шувалов,

Петр Сумороков,

Иван Неплюев,

Князь Алексей Голицын,

Князь Иван Одоевской,

Граф Петр Шереметев,

Граф М. Скавронской,

Nickolaus Korff,

Алексей Жеребцов,

Иван Костюрин,

Иван Брылкин».

Источник: РГАДА, ф. 248, оп. 113, д. 701, л. 5.

Помета на письме: «Сей репорт не был отправлен за скорым Ея Величества в Петербург прибытием».

11

Письма НА. Демидову от приказчика И. Кононова

а)

«Милостивейший государь Никита Акинфиевич,

Сим Вашему Высокоблагородию,

Милостивейшему государю всенижайше доношу.

Приехал я с пятницы на соботу в Петербург. И посланные со мною собственноручные два писма по приезде моем вручить скоро было не можно, то оные сего дня поутру А. М. поданы. О чем, хотя кратко, токмо сам к Вам писать изволил. И что последует завтре, то на ямской почте еще писать будет. Для чего и послать на оную соблаговолите.

О возшествии ж на престол Ея И[мператорского] В[еличества] я точно донесть не могу, как происходило. Токмо по всем местам, кроме радастных восклицаниев, иного ничего не видно. Григорью Григорьевичу] Орлову за труд ево пожалован орден Александра Невскаго и ключ.

Ключи голштинские, кто имели, все уже не носят, и Ваше Высокоблагородие тож учинить соблаговолите. А как сюда изволите быть, то и все патенты взять с собою надлежит. Токмо надежда Вашему Высокоблагородию есть получить милость божию. Всепокорнейше прошу ни о чем не сумневатца. Естли ж я обстоятелствы поокуратнее услышу, то завтре ж на ямской почте Вашему Высокоблагородию отрепортую.

Вашего Высокоблагородия милостивейшаго государя всепокорнейший раб Ипат Конанов.

Июля 1 дня 1762 года. Санкт-Петербург».

Источник: РГАДА, ф. 1267, оп. 1, д. 101, л. 1, 1 об.

б)

«Милостивейший государь Никита Акинфиевич,

Вашему Высокоблагородию, милостивейшему государю всенижайше доношу, что я инова не желаю получить, как и севодни чаял, докладом графа к Вашему благополучию. Токмо за нужнейшими делами того зделать было ему не можно. А завтре, обнадежить изволил, ответ зделать по желанию Вашему и все исполнить, как я слышал. И буде уже и то не поможет, то в запас не изволите ли разсудить чрез Алексея Васильевича Евреинова поздравить Григорья Григорьевича Орлова и попросить незабвением. А Алексей Васильевич ему превеликой друг.

На четверговой почте уповаю к Вашему Высокоблагородию перевести денег до 10 000 р[ублев]. А железа всего продано поболее 80 000 ру[блев]. А отдано всего около 45 000 ру[блев]. Токмо за нынешними обстоятелствами прием железу остановился.

Что здесь на сих днях произходило, за разными не обстоятелными эхами я Вашему Высокоблагородию подлиннаго известия учинить не могу. А толко всепокорнейше прошу быть без сумненным и ожидать повеления прибытию Вашему сюда. А Алексей Васил[ь]евич мне говорил, чтоб Вы изволили сюда приезжать поскорее. То, как сами на то согласитца изволите, токмо не лутче ли ожидать изволите чрез графа М. лутчаго Вам совету.

Вашего Высокоблагородия милостивейшаго государя всепокорнейший раб Ипат Конанов.

Июля 2 дня 1762 года. Санкт-Петербург.

Г[раф] Роман Л [арионович] севодни уже и в Сенате был. И по великому милосердию всемилостивейшей государыни видно, все прощены будут. В Сенате сама изволит присудствовать, а Сенат – в Летнем дворце. Сенаторы ж некоторые не толко надивитца разуму, но, видя, благополучие России, от радости без слез не могут инова выговорить, что не уступит в правосудии и Петру Великому. Изволила сенаторов прозбою склонять, чтоб политики оставили, а были согласны и единодушно поступали в ползу Отечеству.

И [вс]е более ничево не говорят, как [сл]ава Богу».

Источник: РГАДА, ф. 1267, оп. 1, д. 101, л. 3-4.

Несколько дней из истории «уединенного и приятного местечка»

Заочный поединок

В 1858 году в Гамбурге вышла книга Андреса Шумахера о низложении Петра III (Schumacher A. Geschichte der Thronentsetzung und des Todes Peter des Dritten. Hamburg. 1858), в которой бывший секретарь датского посольства в Петербурге рассказал свою, отличную от ныне общераспространенной, версию гибели свергнутого с престола императора. Как известно, официальная точка зрения, впервые осторожно сформулированная В. А. Бильбасовым, до недавнего времени исходила из того, что несчастного государя приказала задушить его коварная супруга. Приказ исполнили гвардейцы, возглавляемые Алексеем Орловым, 6 июля 1762 года, о чем тот и доложил Екатерине в знаменитой записке на «сером и не чистом листе бумаги», объяснив все пьянством и несдержанностью князя Федора Барятинского:

«Когда лица, окружавшия Екатерину, окончательно убедились, что устранение Петра признается ею вполне необходимым, они решились измыслить к тому средства без ее ведома и привести их в исполнение без ея согласия… В субботу, 6 июля… вечером часов в 6-ть, нарочный, прискакавший из Ропши, подал Екатерине пакет от Алексея Орлова. На листе серой, нечистой бумаги, неумелым почерком… Алексея Орлова было написано: „…Матушка – его нет на свете… Он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уже не стало…“»{131}

Из трех вышеперечисленных ключевых позиций – задушен по приказу Екатерины 6 июля – Шумахер не согласился с двумя последними, самыми важными. По его мнению, трагедия случилась 3 июля и не по вине императрицы, а с ведома «некоторых владетельных персон, вступивших в заговор против императора».

Обнародованные во второй половине XIX века оба варианта событий на протяжении полутора веков существуют параллельно, в разной степени привлекая внимание историков. Большинство всецело поддерживает концепцию, обличающую братьев Орловых, совершивших страшное преступление в шестой день седьмого месяца 1762 года. В дореволюционной России дань уважения ей отдали С. М. Соловьев и В. О. Ключевский.

С. М. Соловьев: «…6 июля… пришло известие о смерти бывшего императора, смерти насильственной…»{132}

В. О. Ключевский: «Вечером… 6 июля Екатерина получила от Алексея Орлова записку, писанную испуганной и едва ли трезвой рукой. Можно было понять лишь одно: в тот день Петр за столом заспорил с одним из собеседников. Орлов и другие бросились их разнимать, но сделали это так неловко, что хилый узник оказался мертвым»{133}.

В России советской все были просто убеждены в том, что составленная В. А. Бильбасовым ропшинская хроника наиболее близка к истине. И никто, даже борец со стереотипами Н. Я. Эйдельман, никогда не сомневался в виновности Орлова, который исполнил «мечту матушки» Екатерины и 6 июля избавил ее от «урода»{134}. Традиция чтить трактовку Василия Алексеевича сохранилась и в России постсоветской. Так, Н. И. Павленко считает, что Петра Федоровича не стало 6 июля, а заговорщики «не осмелились бы совершать акт насилия над экс-императором, если бы не были уверены в своей безнаказанности» со стороны Екатерины{135}. Ему вторит и Е. В. Анисимов, уверенный в том, что к списку виновников драмы 6 июля «справедливость требует прибавить еще одно имя: Екатерина Вторая»{136}.

К квинтэссенции рассказа Шумахера за редким исключением – отношение скептическое. И действительно, трудно поверить, что царица, которой все подвластно в империи, никак не причастна к ропшинскому преступлению. Ну а уж дата 3 июля просто выдает неосведомленность сотрудника датского посольства. Ведь все знают, что в Манифесте Екатерины II от 7 июля черным по белому написано: «В седьмый день после принятия Нашего престола Всероссийскаго получили мы известие, что бывший император Петр Третий обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику… Но… вчерашняго вечера получили мы другое, что он волею Всевышняго Бога скончался»{137}.

А как это произошло, подробно описано в третьем письме Алексея Орлова: царь-батюшка и охранники выпили, поспорили, обменялись тумаками, в результате император – задушен. Все вполне правдоподобно. Какие могут быть сомнения?

И все-таки нашелся человек, который, будучи не вполне удовлетворенным аргументами Бильбасова, прочитав рассказ Шумахера, «внушавший к себе известное доверие», предпочел оставить вопрос открытым. Его вывод, высказанный в печати в 1893 году, по существу, можно свести к одной фразе: точного ответа НЕ ЗНАЮ. Человеком этим был Казимир Валишевский{138}. Но для профессиональных историков Валишевский – личность странная. Он проповедовал идею, не упуская «…ни одного из серьезных элементов научного исследования… использовать их, не нагоняя ту скуку, которая… является обязательной, согласно требованиям профессиональной этики»{139}.

Иными словами, польский историк, опережая свое время, стремился донести до широкой публики подлинную историю не в виде сухо и нудно изложенных фактов, а так, чтобы читатель его произведений мог реально представить себе живые картины прошлого. По большому счету, попытка поляка оживить историю потерпела неудачу. Для оживления необходимо глубокое знание мельчайших деталей быта, хода событий, а также биографий участвующих в них людей. А Валишевский, интересуясь вторым, пренебрег первым и в значительной мере третьим. В итоге получилось то, что В. А. Бильбасов не совсем точно именовал романами, – увлекательное, но поверхностное отображение реальной истории.

И тем не менее, несмотря на все промахи, Валишевский был действительно добросовестным историком. И, как добросовестный историк, он верно почувствовал что-то неладное в опубликованном в 21-й книге «Архива Воронцова» в 1881 году нашумевшем письме Алексея Орлова Екатерине II и что-то стоящее в рассказе Шумахера. Но толком разъяснить свою позицию он не смог. Поэтому от нее легко отмахнулись. А напрасно!

Если задуматься, то на чем, собственно, основывается каноническая версия? На трех письмах Алексея Орлова (одном от 2 июля и двух от 6 июля); Манифесте Екатерины от 7 числа, с которым увязывают письма Орлова от 6 июля; рассказах секретаря французского посольства К. Рульера, искусно намекнувшего на вину Екатерины («Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в сем приключении. Но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, государыня садилась за стол с отменною веселостью»{140}); и по сути согласного с ним саксонского дипломата Г. Гельбига. Вроде бы немало. По крайней мере, противостоит этой «глыбе» всего лишь сочинение Шумахера…

Подождите! Давайте еще раз все взвесим. Концепция Шумахера: задушен офицерами по приказу некоторых вельмож 3 июля. Концепция, изложенная Бильбасовым: задушен офицерами во главе с А. Г. Орловым по приказу Екатерины 6 июля. Стоп! Но Бильбасов просто пересказывает версию К. Рульера. Ведь именно тот настаивает на том, что Петра III задушили офицеры Орлова через шесть дней после революции{141}.Стало быть, мы являемся свидетелями профессионального поединка не историка с дипломатом, а двух дипломатов.

И Рульер, и Шумахер служили в России секретарями посольств, французского и датского соответственно. Оба летом 1762 года находились в Санкт-Петербурге (правда, А. Шумахер отсутствовал в России с 4 июля по 15 сентября, отлучившись через Швецию в Копенгаген с курьерской миссией){142}. Оба собирали информацию о случившемся в Ропше. Оба составили свои версии, в ряде мест перекликающиеся (упоминания о попытке отравления ядом; о требовании Петром мопса и скрипки; о причастности к преступлению Теплова). Других версий ропшинской драмы мы не имеем{143}. Следовательно, нам необходимо сопоставить сочинения Рульера и Шумахера с другими известными прямыми и косвенными фактами, чтобы выяснить, кто из дипломатов выявил наиболее точную информацию и кто из них сумел действительно проникнуть в тайну ропшинского дворца.

Между тем Бильбасов (которого извиняет незнание подлинных писем А. Г. Орлова и запрет Александра III на работу в архивах), а вслед за ним и остальные историки, поступили иначе. Они, произвольно выбрав за основу понравившуюся им концепцию Рульера, подкрепили ее письмами Петра III, Алексея Орлова, Екатерины; мемуарами Дашковой и Манифестом от 7 июля. Разбавили все любопытными деталями «Истории» Шумахера и повествования Гельбига, после чего полученное «блюдо» предложили жаждущей разгадки общественности, которая с энтузиазмом приняла труд российских ученых.

Более ста лет никто не задавался вопросом о качестве приготовленного, пока в сентябре 1995 – феврале 1996 года историк О. А. Иванов не взорвал вековую тишину грандиозной сенсацией: третье письмо Алексея Орлова – фальшивка, сфабрикованная Ф. В. Ростопчиным. И, правда, куда только раньше смотрели его коллеги! Их прямой обязанностью было проверить достоверность этого письма. Хотя бы потому, что два послания сохранились в автографах, а третье – только в копии, да еще с приложением рассказа о том, как Павел I, прочитав бесценное письмо-алиби, бросил его в огонь. Рассказа, делающего из императора, мягко говоря, ненормального человека, если вспомнить, что Екатерина Дашкова в мемуарах, упомянув сей эпизод, процитировала радостное восклицание преемника Екатерины: «Слава Богу! Теперь разсеяны последния мои сомнения относительно матери в этом деле»{144}.

А ведь требовалась от историков самая малость: сличить подлинники с копией и увидеть излишнюю откровенность третьего письма, которую лучше не доверять бумаге; отличие стиля третьего послания от стиля двух подлинников; обращение в копии к Екатерине на «Ты», а в подлинниках на «Вы» (как всегда делал Орлов); непозволительное именование в третьем письме отрекшегося 29 июня императора «государем» без прилагательного «бывший»; противоречия в тексте («хотели разнять» и «не помним, что делали»), чтобы удостовериться в правильности вынесенного О. А. Ивановым приговора: третьего письма в июле 1762 года не существовало, а переписка А. Г. Орлова с Екатериной прервалась на первых двух. Помимо основного исследователь сделал еще два смелых вывода: Петр Федорович погиб ранее 6 июля, скорее всего, 3-го числа, а виновна в том группа вельмож{145}.

Так О. А. Иванов первым из отечественных историков встал под знамена Шумахера, пообещав в дальнейшем привести ряд веских доводов в пользу того, что гибель Петра III – дело рук не императрицы, а Никиты Ивановича Панина, Кириллы Григорьевича Разумовского и Екатерины Романовны Дашковой. Ну что ж, как говорится, Бог ему в помощь! Но, на мой взгляд, прежде чем выяснять мотивы и обстоятельства панинского заговора, нужно поставить точку в принципиальном споре Рульера – Шумахера. Потому что разоблачение фальшивки (так называемого третьего письма А. Г. Орлова) не снимает с Екатерины вину за смерть мужа. Напротив, устранение «алиби» императрицы льет воду на мельницу ее обличителей. К тому же не следует впадать в новую крайность, как это делают О. А. Иванов и другие авторы – В. А. Плугин (Алехан или Человек со шрамом. М., 1996) и А. Б. Каменский (Жизнь и судьба императрицы Екатерины Алексеевны. М., 1997). Меняя местами концепции Рульера и Шумахера, то есть беря информацию Шумахера за основу, подстраивая под нее письма Орлова, Екатерины, ее супруга, а часть сведений Рульера и Гельбига используя в качестве занимательных дополнений, истинную картину ропшинской трагедии вряд ли удастся восстановить. Все будет сведено к очередной подгонке фактов под кажущуюся правильной версию. В результате каждый станет интерпретировать имеющиеся материалы по-своему. Число возможных интерпретаций неминуемо достигнет десятка, а то и более. И запутавшийся в дебрях различных мнений и предположений читатель неизбежно разочаруется в способности историков раскрыть одну из величественных загадок русской истории.

Нужен ли нам такой итог дискуссии? Думается, нет. А как быть? Повторимся еще раз. Помимо памфлетно-исторической литературы существует множество различных свидетельств, не связанных между собой, но касающихся трагедии в Ропше в июле 1762 года. А из исторической нетрудно выделить два взаимоисключающих друг друга сценария, наиболее внятно и последовательно описанных в сочинениях Рульера и Шумахера. Они, по-видимому, были единственными, кто по горячим следам попробовали собрать всю информацию и, связав ее воедино, составить цельную панораму происшедшего{146}. Ничего иного, более определенного, у нас нет. Впрочем, и того, что есть, в принципе достаточно, чтобы ответить на два главных вопроса – когда убили императора? И кто отдавал приказ?

Конечно, можно до бесконечности держать оба вопроса открытыми, ожидая, пока кому-нибудь выпадет счастливый билет найти собственноручно написанное или подписанное предписание Екатерины или Панина извести со света ненавистного внука Петра Великого и внучатого племянника Карла XII. Или чье-либо рукописное свидетельство о том, что он собственными глазами видел, как господин N сделал это по приказу Екатерины, Панина и т. д. На худой конец сойдет и косвенное свидетельство. Мол, знайте, уважаемые потомки, разговаривал я как-то с таким-то или таким-то, и поведал мне сей очевидец, как тот-то или тот-то 3 или 6 июля 1762 года по наущению Екатерины, Панина и т. д. взял на себя грех и лишил жизни несчастного императора…

Читатель улыбнулся? Правильно. Потому что прекрасно понимает, что если Екатерина или Панин отдавали жестокий приказ, то, безусловно, выбрали для распоряжения устную форму. Что вряд ли нашелся среди участников ропшинской драмы тот правдолюбец, который бы раскрыл в своих воспоминаниях подробности того рокового для Петра III дня. А вот поделиться с глазу на глаз с хорошо знакомым, не раз проверенным человеком о том, что тебе известно относительно данного события, это весьма реально. И в поисках подобного рода признаний глубоко копать архивы не надо. Весь комплекс имевшейся устной информации по секрету собрали, сопоставили и объединили в одно повествование три известных дипломата – Рульер, Гельбиг и Шумахер.

Нам осталось лишь сравнить их сведения между собой; отобрать совпадающие, а не совпадающие проверить другими данными. Так как Рульер и Гельбиг по двум главным пунктам высказывают одинаковое мнение – Алексей Орлов с офицерами задушили Петра Федоровича 6 июля в угоду Екатерине, то объединим оба мемуара и из двух для сравнения выберем тот, который отличается большей конкретикой, содержит меньше красочных, но маловероятных и не поддающихся проверке деталей, а также принадлежит лицу, жившему летом 1762 года в Петербурге, – сочинение Рульера.

Из вынесенных на суд публики двух версий – Рульера и Шумахера – одна соответствует действительности, ибо дипломаты точно знают суть случившегося – Петра III задушили после того, как план Г. Н. Теплова по отравлению императора дал осечку. На этом настаивают и француз, и датчанин. Различия касаются остальных подробностей: кто отдал приказ, кто его исполнил, когда и как. Ясно, что, прежде чем Рульер и Шумахер объявили об итогах предпринятых ими расследований, каждый секретарь посольства проделал определенную поисковую работу и в своих выводах опирался на соответствующую информацию, точнее – информатора. Если информатор конкретного дипломата передавал тому объективные сведения, события, случившиеся в присутствии не только данного информатора, в том или ином виде были известны еще ряду лиц и так или иначе должны найти отражение в каком-либо источнике. Если же дипломат выслушивал информатора-фантазера, поставлявшего сплетни и слухи, а не замеченные им факты, то ввиду отсутствия очевидцев такой информации она никогда не совпадет с соответствующим свидетельством того или иного источника.

Значит, нам нужно выяснить, кто из двух секретарей посольств (почти полная тождественность главных показаний Рульера и Гельбига указывает на то, что добытая ими информация корнями уходит к какому-то одному рассказчику, а скорее всего, кругу рассказчиков) сумел найти людей, действительно знавших о перипетиях ропшинской драмы, а кто удовлетворился сообщением мнимых свидетелей, по слухам имевших представление о том, что произошло, но не осведомленных о важнейших подробностях трагедии. В первом случае информация секретаря найдет совпадение с данными независимых источников, во втором останется голословной.

Итак, начнем с Рульера: «…Уже прошло 6 дней после революции: и сие великое происшествие казалось конченным так, что никакое насилие не оставило неприятных впечатлений. Петр содержался в прекрасном доме, называемом Ропша, в 6 милях от Петербурга. В дороге он спросил карты и состроил из них род крепости, говоря: „Я в жизнь свою более их не увижу“. Приехав в сию деревню, он спросил свою скрипку, собаку и негра.

Но солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, какое очарование руководило их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку… одним словом, пока жизнь императора подавала повод к мятежам, то думали, что нельзя ожидать спокойствия.

Один из графов Орловых (ибо с первого дня им дано было сие достоинство), тот самый солдат, известный по находящемуся на лице знаку, который утаил билет княгини Дашковой, и некто по имени Теплов, достигший из нижних чинов по особенному дару губить своих соперников, пришли вместе к несчастному государю и объявили при входе, что они намерены с ним обедать. По обыкновению русскому, перед обедом подали рюмки с водкою, и представленная императору была с ядом. Потому ли, что они спешили доставить свою новость, или ужас злодеяния понуждал их торопиться, через минуту они налили ему другую. Уже пламя распространялось по его жилам, и злодейство, изображенное на их лицах, возбудило в нем подозрение – он отказался от другой; они употребили насилие, а он против них оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, которые начинали раздаваться далеко, они бросились на него, схватили его за горло и повергли на землю; но как он защищался всеми силами, какие придает последнее отчаяние, а они избегали всячески, чтобы не нанести ему раны, опасаясь за сие наказания, то и призвали к себе на помощь двух офицеров, которым поручено было его караулить и которые в сие время стояли у дверей вне тюрьмы. Это был младший князь Барятинский и некто Потемкин, 17-ти лет от роду. Они показали такое рвение в заговоре, что, несмотря на их первую молодость, им вверили сию стражу. Они прибежали, и трое из сих убийц, обвязав и стянувши салфеткою шею сего несчастного императора (между тем, как Орлов обеими коленями давил ему на грудь и запер дыхание), таким образом его задушили, и он испустил дух в руках их.

Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в сем приключении. Но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, государыня садилась за стол с отменною веселостию. Вдруг является тот самый Орлов – растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости. Войдя в комнату, сверкающие и быстрые глаза его искали императрицу. Не говоря ни слова, она встала, пошла в кабинет, куда и он проследовал. Через несколько минут она позвала к себе графа Панина, который был уже наименован ее министром. Она известила его, что государь умер, и советовалась с ним, каким образом публиковать о его смерти народу. Панин советовал пропустить одну ночь и на другое утро объявить сию новость, как будто сие случилось ночью. Приняв сей совет, императрица возвратилась с тем же лицом и продолжала обедать с тою же веселостию…»{147}

А вот повествование Шумахера: «Вечером столь несчастливого для императора дня 29 июня у него отобрали орден и шпагу, заставили надеть серый сюртук и отвезли в карете с тщательно закрытыми окошками и в сопровождении капитана Щербачкова и лейтенанта Озерова в Ропшу, лежащую примерно в двух с половиной немецких милях. Это было собственное имение императора. Следовать за ним разрешили только одному из его камер-лакеев – русскому по имени Маслов – и еще двум русским лакеям. Правда, оба последние, чтобы поскорее от этого освободиться, тотчас же сказались больными. По прибытии в Ропшу император почти беспрерывно плакал и горевал о судьбе своих бедных людей, под которыми он разумел голштинцев. Ему казалось совершенно невероятным, что гетман граф Разумовский мог ему изменить. Скорее он допускал, что тот пострадал из-за него…

Итак, я снова возвращаюсь в Ропшу, где оставил несчастного императора в печали о бедствиях, в которых оказался он сам и его голштинцы. Окно его комнаты было закрыто зелеными гардинами, так что снаружи ничего нельзя было разглядеть. Офицеры, сторожившие императора, не разрешали ему и выглядывать наружу, что он, впрочем, несколько раз, тем не менее, украдкой делал. Они вообще обращались с ним недостойно и грубо, за исключением одного лишь Алексея Григорьевича Орлова, который еще оказывал ему притворные любезности. Так, однажды вечером, спустя уже несколько дней после прибытия императора в Ропшу, он играл в карты с Орловым. Не имея денег, он попросил Орлова дать ему немного. Орлов достал из кошелька империал и вручил его императору, добавив, что тот может получать их столько, сколько ему потребуется. Император положил монету в карман и тотчас же спросил, нельзя ли ему немного погулять по саду, подышать свежим воздухом. Орлов ответил: „Да“, и пошел вперед, как бы для того, чтобы открыть дверь, но при этом мигнул страже, и она тут же штыками загнала императора обратно в комнату. Это привело государя в такое возбуждение, что он проклял день своего рождения и час прибытия в Россию, а потом стал горько рыдать. При своем появлении в Ропше он уже был слаб и жалок. У него тотчас же прекратилось сварение пищи, обычно проявлявшееся по нескольку раз на дню, и его стали мучить почти непрерывные головные боли.

1 июля по ст[арому] стилю в Санкт-Петербург прибыл курьер с известием, что император нездоров и требует своего придворного хирурга Людерса, а также своего мопса и скрипку. Согласно устному докладу о болезни императора, Людерс выписал лекарства, но их не стали пересылать. Императрица стала уговаривать Людерса и даже велела ему отправиться к своему господину, с которым ему следовало обойтись самым наилучшим образом. Людерс же опасался оказаться в совместном с императором продолжительном заключении и потому некоторое время пребывал в нерешительности. Только 3 июля около полудня ему пришлось волей-неволей усесться с мопсом и скрипкой в скверную русскую повозку, в которой его и повезли самым спешным образом. Примерно в это же самое время император лишился последнего своего слуги – упоминавшегося камер-лакея Маслова. Все было так. Когда император немного задремал, этот человек вышел в сад подышать свежим воздухом. Не успел он там немного посидеть, как к нему подошли офицер и несколько солдат, которые тут же засунули его в закрытую русскую повозку. В ней его привезли в Санкт-Петербург и там выпустили на свободу. Людерс встретил его по дороге. Сразу после увоза этого слуги один принявший русскую веру швед из бывших лейб-компанцев – Швановиц, человек очень крупный и сильный, с помощью еще некоторых других людей жестоко задушил императора ружейным ремнем. О том, что этот несчастный государь умер именно такой смертью, свидетельствовал вид бездыханного тела, лицо у которого было черно, как это обычно бывает у висельников или задушенных. Удушение произошло вскоре после увоза Маслова – это следует из того, что как придворный хирург Людерс, так и отправленный в тот же день в Ропшу придворный хирург Паульсен застали императора уже мертвым. Стоит заметить, что Паульсен поехал в Ропшу не с лекарствами, а с инструментами и предметами, необходимыми для вскрытия и бальзамирования мертвого тела, вследствие чего в Петербурге все точно знали, что именно там произошло.

Нет, однако, ни малейшей вероятности, что это императрица велела убить своего мужа. Его удушение, вне всякого сомнения, дело некоторых из тех, кто вступил в заговор против императора и теперь желал навсегда застраховаться от опасностей, которые сулили им и всей новой системе его жизнь, если бы она продолжалась. Можно уверенно утверждать, что были использованы и другие средства, чтобы сжить его со света, но они не удались. Так, статский советник доктор Крузе приготовил для него отравленный напиток, но император не захотел его пить. Вряд ли я заблуждаюсь, считая этого статского советника и еще нынешнего кабинет-секретаря императрицы Григория Теплова главными инициаторами этого убийства. Последнего император за несколько месяцев перед тем велел арестовать. Ему донесли, что тот с презрением отзывался о его особе. Сведения эти проверялись не слишком строго, так что вскоре он снова был на свободе. Император даже произвел его в действительные статские советники, за что тот впоследствии отблагодарил, составляя все эти жалкие манифесты, в которых император рисовался с ненавистью такими мрачными красками.

3 июля этот подлый человек поехал в Ропшу, чтобы подготовить все к уже решенному убийству императора. 4 июля рано утром лейтенант князь Барятинский прибыл из Ропши и сообщил обер-гофмейстеру Панину, что император мертв. Собственно убийца – Швановиц – тоже явился к этому времени, был произведен в капитаны и получил в подарок 500 рублей. Такое вознаграждение за столь опасное предприятие показалось ему слишком малым, и он пошел к гетману, как для того, чтобы сделать ему о том представление, так и пожаловаться, что ему дают весьма отдаленную часть в Сибири. Тот, однако, не вдаваясь в рассуждения, весьма сухо ответил, что отъезд его совершенно необходим, и приказал офицеру сопровождать его до ямской станции и оставить его, лишь, убедившись, что он действительно уехал»{148}.

Начнем искать подтверждения различиям в первой и второй версиях. Какие из сообщенных Рульером фактов мы в состоянии подтвердить другими источниками? Не считая информации о роли Теплова и попытке отравления, проверке поддаются также сведения о Барятинском и Потемкине, дата происшедшего, состав запрошенного Петром, сцена получения Екатериной известия о гибели супруга.

Рульер пишет, что Барятинский и Потемкин в момент убийства стояли на часах в дверях комнаты императора. Автор не забывает сообщить возраст второго офицера – 17 лет. Отметим сразу, возраст указан неверно. Потемкину к июлю 1762 года исполнилось уже двадцать два года. Откуда почерпнул Рульер ошибку, очевидно. Из письма Екатерины Понятовскому от 2 августа 1762 года, в котором она упоминает «унтер-офицера 17-ти лет по имени Потемкин».

Но эта ошибка здесь не единственная. Увы, но сторожить арестанта мог только Барятинский, ибо он был действительно офицером – подпоручиком л-гв. Преображенского полка, а Потемкин – только вахмистром л-гв. Конного полка, то есть унтер-офицером, что не одно и то же.

В третьем письме Екатерине Петр просит избавить его от присутствия офицеров в комнате, а Екатерина и в письме Понятовскому, и в записках подчеркивает, что выделила в охрану мужа только четырех офицеров. Их имена – Барятинский, Пассек, Баскаков и Чертков. И в том же письме Понятовскому императрица делает четкое различие между терминами «офицер» и «унтер-офицер»: «В Конной гвардии один офицер по имени Хитрово двадцати двух лет, и один унтер-офицер семнадцати лет по имени Потемкин…»{149} Как видим, под офицерами определенно понимаются обер-офицеры. Поэтому Потемкин и не мог стоять в дверях.

Рульер обмолвился, что Петр попросил у жены прислать ему негра, собаку и скрипку. Откуда им взята информация? Из того же письма Екатерины. Почти слово в слово. Императрица пишет старому другу и поклоннику, что муж затребовал у нее «…собаку, негра и скрипку…» А на что опирается рульеровская дата? Оказывается, только на манифест от 7 июля и опять на знаменитое письмо Екатерины Понятовскому. Других подтверждений 6 июля нет. Остается картина приезда гонца из Ропши. Однако и она передана не совсем верно. Согласно Рульеру, Алексей Орлов, прервав обед императрицы, удалился с ней в кабинет, затем та позвала посоветоваться Панина. Между тем сам Никита Иванович Панин рассказал В. Н. Головиной иное: министр уже сидел в кабинете Ее Величества, когда вошедший Орлов сообщил печальную весть в присутствии царицы и вельможи. Причем, если Рульер именует Орлова Алексеем, то Панин – князем. А князь Орлов – это уже Григорий Григорьевич{150}.

Так на чем основаны «анекдоты» Рульера, если из шести поддающихся проверке моментов только два соответствуют действительности, три не находят подтверждения, а один опирается на источники, допускающие различную трактовку? Получается, что на слухах, по которым можно судить о сути события (все-таки Рульер в курсе о пребывании в Ропше Барятинского и Потемкина), но не о деталях. А также на официальной информации – Манифесте от 7-го числа и письме Екатерины С. Понятовскому от 2 августа 1762 года (снабдившего француза возрастом Григория Александровича, характером просьбы поверженного императора). На сем скудный ручеек косвенных и прямых подтверждений правоты варианта Рульера исчерпывается. И мы можем смело заключить. Секретарь французского посольства не проявил должного усердия, дабы выведать правду, а у Екатерины Великой были все основания заявить по поводу его сочинения: «Трудно Рульеру знать, каковы вещи на самом деле»{151}.

Ну а теперь проверим господина Шумахера. Ему также известно о просьбе свергнутого государя. Но в отличие от Рульера он не повторяет за Екатериной о мопсе, скрипке и негре, а выдвигает иной состав – собака, скрипка и врач. Первый промах, скажете вы. Не исключено. Хотя, возможно, видимое несоответствие имеет вполне реальное объяснение. Продолжим проверку.

Берем в руки две записочки Алексея Орлова и… невероятно! Сразу три совпадения!! Сверяем оба текста:

Итак, Орлов сообщает императрице о приставленном к императору лакее Маслове и его отъезде в Петербург в сопровождении одного офицера. И Шумахер пишет о том же: единственный слуга Петра Федоровича – Маслов – в сопровождении одного офицера отправлен в Санкт-Петербург. Кто-то с сомнением заметит: прилагательное «посланной» относится лишь к офицеру. Не вытекает ли из этого, что в Петербург отправлен только офицер, а Маслов упомянут в качестве потенциального информатора? Нет, не вытекает. И по двум причинам.

Во-первых, «Маслов» и «посланной офицер» привязаны к одному глаголу «может», из чего следует, что оба они могут Ее Императорскому Величеству донести, в каком Петр состоянии «теперь». Оговорка «теперь» чрезвычайно важна. Именно ее присутствие в предложении позволяет сделать вывод об отъезде Маслова вместе с офицером. В противном случае становится непонятным, как не покинувший усадьбы лакей может поведать императрице о теперешнем состоянии хозяина. Телефона и радио в те времена еще не существовало. А если Орлов в письме имеет ввиду осведомленность Маслова вообще, то зачем тогда связывать его имя с обозначающим сиюминутность «теперь»?!

Во-вторых, чуть ниже Алексей Григорьевич подчеркивает, что возможное недоверие императрицы к нему могут рассеять Маслов и офицер. Но из указанной пары Маслов – единственный, кто действительно заинтересован донести до Екатерины правду о своем господине и кому та действительно способна поверить в случае сомнения в искренности Орлова. А бросающаяся в глаза недосказанность объясняется просто. Алексей Орлов, сочиняя письмо в сильном волнении, допустил две невольные ошибки. Забыл добавить после прилагательного «посланной» слова «с ним», а глагол «может» – употребить в более правильном множественном числе. Последнее произошло, по-видимому, из-за того, что Орлов, сидя с пером в руках, мысленно связывал только с Масловым надежду на получение императрицей точного представления о ситуации в Ропше. В идеальном виде рассмотренная нами фраза должна была выглядеть так: «а оной же Маслов и посланный с ним офицер могут…»

Между прочим, у Орлова есть еще одна двусмысленность. Желая смягчить впечатление царицы от получения не вселяющей оптимизма вести о здоровье узника, он столь торопливо предварил ее сумбурной фразой о недомогании лакея Маслова, что из контекста всего предложения не вполне ясно, то ли Маслов в момент сочинения послания хворает вместе с хозяином, то ли начальник караула захотел проинформировать императрицу, в каком состоянии отправлен к ней слуга Петра Федоровича…

Ну а если судить в целом, то принципиальная разница в свидетельствах Орлова и Шумахера одна – первый называет Маслова лакеем, второй – камер-лакеем. Что ж, Орлову виднее…

Рассмотрим четвертое важное совпадение. Шумахер сообщает, что приехавший 3 июля «придворный хирург Людерс, как и отправленный в тот же день в Ропшу придворный хирург Паульсен застали императора мертвым. Стоит заметить, что Паульсен поехал в Ропшу не с лекарствами, а с инструментами и предметами, необходимыми для вскрытия и бальзамирования мертвого тела»{152}. Любопытный эпизод. Из него следует, что Лидерс, приехавший в Ропшу, оказался не у дел. За ним приезжает с необходимыми инструментами хирург Паульсен и приступает к вскрытию и бальзамированию. Лидерсу, по-видимому, ничего не остается, как помочь коллеге.

Так, если Шумахер не ошибается, то где-то должен сохраниться документ, в котором отразилось бы совместное участие обоих в некотором деле и первенствующая роль Паульсена в нем. И такой документ есть. В седьмом томе Сборника Русского Исторического Общества в опубликованном реестре перечислены все пожалования и награждения императрицы Екатерины, сделанные ею с 28 июня по 16 ноября 1762 года. И в этом реестре Паульсен и Лидерс упоминаются единственный раз, но вместе. 31 августа императрица повелела выдать из кабинета «лекарю Паульсену 2000 руб[лев]., лекарю Лидерсу 1000 руб[лев]., лекарю Урлиху 1000 руб[лев]{153}. Документ отчетливо свидетельствует: Паульсен и Лидерс получили вознаграждение за совместное участие в каком-то деле. Паульсен получил 2000 рублей за больший вклад, Лидерс и Урлих по тысяче – за меньший. Все соответствует Шумахеру. Паульсен осуществил вскрытие и бальзамирование; Лидерс и Урлих ему помогали. Причем Урлих, наверное, настоящий помощник Паульсена. Покидая Санкт-Петербург, тот, скорее всего, не ведал, что в Ропше встретится с Лидерсом, а Шумахер либо не знал о помощнике, либо предпочел не вдаваться в такие подробности.

Перейдем к пятому совпадению. Шумахер пишет: с 1 июля по ст[арому] стилю в Санкт-Петербург прибыл курьер с известием, что император нездоров и требует своего придворного хирурга Лидерса, а также своего мопса и скрипку».

Вот оно, явное заблуждение датчанина, возразят мне и напомнят о знаменитом письме Екатерины II В. И. Суворову от 30 июня 1762 года с приказом доставить в столицу Лидерса, обер-камердинера Тимлера, арапа, собаку и скрипку… Не торопитесь с выводами, уважаемый читатель, не торопитесь! Ведь на самом деле ни один источник не указывает точное число запроса. Ни Рульер и вторящие ему дипломаты, ни французский поверенный в делах Л. Беранже в депеше от 5 (16) июля, ни сама Екатерина в письме Станиславу Понятовскому дату не приводят. Шумахер – единственный, кто называет день, в который императрица узнала о просьбе супруга – 1 июля старого стиля (обратите внимание, Шумахер не забывает уточнить стиль; следовательно, его интересовала степень верности сообщаемой им даты). А как же письмо Екатерины Суворову, спросите вы. Прочитаем его повнимательней:

«…По получении сего извольте прислать, отыскав в Ораниенбауме или между пленными, лекаря Лидерса, да арапа Нарцысса, да обер-камердинера Тимлера; да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя, его мопсинку собаку, да на тамошней конюшни карете и лошадях отправьте их сюда скорее…»

Как видите, ни слова, ни намека на то, что императрица исполняет пожелание Петра Федоровича. А раз подобной ссылки нет, то мы просто не имеем права на категоричность. Объективность требует рассмотреть две реально возможные причины написания данного распоряжения.

Императрица действительно откликнулась на просьбу ропшинского узника.

Императрица по собственной инициативе заблаговременно распорядилась доставить в Петербург все, что могло в скором времени понадобиться мужу.

В пользу первой, кроме случайного пересечения «троицы» в письме от 30 июня и в самом запросе, – никаких аргументов. Между тем дата Шумахера однозначно подтверждает второй вариант. Но этого мало. Необходим по крайней мере еще один, хотя бы косвенный, факт в пользу самостоятельности императрицы. И такие факты есть. Два из них сокрыты в процитированном письме Екатерины:

1. Кому как не Екатерине лучше прочих знать, что у нее попросил для себя бывший муж? С. Понятовскому она признавалась, что супруг затребовал «любовницу, собаку, негра и скрипку»{154}. С любовницей все ясно. Елизавету Воронцову Петр хотел видеть рядом с собой еще 29 июня и получил отказ. Что касается собаки, негра и скрипки, то предположим, 30 июня после полудня курьер передал императрице соответствующее пожелание экс-государя. Как могла отреагировать в данной ситуации Екатерина? Либо отказать, либо разрешить. Если разрешить, то логичнее всего тут же отправить в Ораниенбаум предписание отыскать именно то, что просил низвергнутый император – негра, собаку и скрипку.

Между тем императрица наказала найти еще доктора и обер-камердинера. Зачем? Петр у нее их не просил. Выходит, им надлежало приехать в Петербург просто так, на всякий случай, «дожидаться у моря погоды». Конечно, нельзя полностью исключить вариант прибавления Екатериной к известной тройке Лидерса и Тимлера в момент ознакомления с просьбой арестованного, а не до того. Однако, согласитесь, при отсутствии точных сведений на сей счет, разнобой в списках высланного из Ораниенбаума и запрошенного из Ропши в большей степени соответствует мотиву «заранее», нежели «по получении».

2. Но даже если допустить, что решение о доставке в столицу лекаря и камердинера появилось вслед за вручением запроса из Ропши, то трудно объяснить вторую странность послания Екатерины Суворову. Хорошо, государыня удовлетворила пожелание опального супруга, дозволила привезти ему мопса, скрипку и негра, задумав разместить в Санкт-Петербурге до подходящей оказии Лидерса и Тимлера. Непонятно только, с какой стати мопса, скрипку и негра транспортировать в Ропшу через Петербург, то есть в объезд. Куда проще и быстрее отвезти их через Петергоф прямо к месту назначения. Императрица хотела удостовериться в подлинности мопса и скрипки? Но Лидерс, Тимлер и Нарцисс не хуже ее знали это. Она хотела о чем-то переговорить с арапом? Сомнительно. Но и в таком случае, для чего тащить в столицу собаку и скрипку? Неужели только для того, чтобы поглядеть на любимые вещи императора или сэкономить на одном переходе повозки от Петергофа до Ропши?! Довольно смешное обоснование, не правда ли? Безусловно, императрице не нужно было ни удостоверяться в подлинности, ни разглядывать посылаемое, ни выспрашивать что-либо у арапа и экономить при этом на перегоне в 25 верст. А коли так, то и требовала она присылки всего перечисленного в Петербург потому, что еще не знала о том, что из названного ею в письме понадобится Петру.

Впрочем, есть еще одно свидетельство в защиту предусмотрительности императрицы помимо информации Шумахера и странностей письма Екатерины. Это третье письмо самого Петра III. Судя по содержанию, начертано оно в первый день пребывания императора в заточении – 30 июня. В нем он жалуется жене на обнаруженные им неудобства: малые размеры комнаты и присутствие в ней офицеров, стесняющих узника. Проведем логические размышления.

Приехав в Ропшу вечером 29 июня около семи часов, Петр Федорович, испереживавшийся за предыдущие два дня, естественно, испытывал усталость и нуждался в отдыхе. Пока конвой разместился в местечке, пока Петра и Маслова сопроводили до отведенной комнаты, пока те осмотрелись и устроились, прошло минимум полтора-два часа. Время было позднее, и хотя стояли белые ночи, сразу или нет, а сон наверняка одолел изможденных двухдневными форс-мажорными обстоятельствами людей. Одним словом, в тот вечер Петр III не мог успеть почувствовать те неудобства, которые описал супруге. Следовательно, они дали о себе знать утром 30 июня. Три-четыре часа в условиях малой подвижности в тесной комнате, разразившегося на нервной почве поноса, постоянного присутствия офицеров, стесняющих арестанта, конечно же, вынудили того написать императрице известное нам послание, которое ближе к полудню отправляется в Петербург и через два – два с половиной часа вручается адресату.

Заметим, что в письме Петра, посланного Екатерине в первой половине 30 июня, нет никакой просьбы о присылке скрипки, собаки и негра. Бывшего императора волнует более насущная проблема – организация минимального комфорта. И пока она не разрешена, ему совсем недосуг думать о чем-либо ином. Но вот из Петербурга приходит ответ императрицы. Учитывая нерасположенность Екатерины к чрезмерной и неоправданной жестокости, мы вправе предположить (ввиду отсутствия точных сведений), что та пошла навстречу безобидным пожеланиям мужа и дозволила ему прохаживаться по второй комнате, а офицерам наказала не мешать узнику справлять нужду. Все прочие ограничения, скорее всего, остались в силе.

Уступка императрицы обеспечивала арестанту относительно сносные условия существования и одновременно ставила в повестку дня следующий вопрос: а какими развлечениями разнообразить имеющееся свободное время? Игра в карты с Алексеем Орловым – это, в общем-то, неплохо (а Петр Федорович был заядлым и азартным игроком, хотя и не вполне удачливым).

Но целый день карточной игры чересчур утомителен. Нужно что-нибудь еще. Неудивительно, что Петр вспоминает о любимой собаке, скрипке и негре. В Петербург летит новый запрос. Но летит он только после того, как режим содержания заключенного несколько смягчается. В противном случае привозить собаку, скрипку и негра просто бессмысленно. В тесной комнате, под неусыпным контролем охранников, страдающему поносом поверженному самодержцу вряд ли захочется пиликать на скрипке или забавляться с собакой и с негром…

Нам осталось провести несложный подсчет. Курьер с первым письмом прибывает в Санкт-Петербург самое раннее в час – в половине второго пополудни. Полчаса-час занимает принятие решения и отправка курьера назад. В четыре или ближе к пяти вечера тот – на месте. Час или два уходят на перемены, пробуждение желания увидеть любимую троицу, составление нового запроса и повторную отправку курьера. В восьмом или девятом часу пополудни нарочный достигает Петербурга. Еще полчаса-час тратится на организацию посылки в Ораниенбаум. И вот незадолго до полуночи гонец осаживает коня возле штаба Суворова в приморской резиденции отрекшегося императора.

Мы рассчитали идеально быстрый график выполнения сразу двух запросов Петра III за сутки (отталкиваясь от максимальной скорости передвижения в 20 км/ч и расстояния, как от Ораниенбаума до Санкт-Петербурга, так и от Санкт-Петербурга до Ропши – в 40 км). Но в реальной жизни все происходило гораздо медленнее. Никто не лез из кожи вон, чтобы ублажить Петра Федоровича. Дай Бог, если первый курьер действительно прибыл в Петербург около двух или трех часов дня, а императрица в возникшей по возвращении в Летний дворец суматохе не затянула рассмотрение вопроса, а дала ответ к пяти-шести часам вечера, велев гонцу мчаться назад. И уж наверняка не церемонившиеся с поверженным государем охранники, попроси тот их еще разочек смотаться в Петербург к матушке-царице, воспротивились бы вторично скакать в столицу только ради того, чтобы привезти «уроду» его любимцев. «Подождешь до завтра!» – вот, вероятно, какой ответ услышал бы Петр. Между тем задержка в рассчитанном нами расписании на полтора-два часа приводит к тому, что нарочный появляется в Ораниенбауме уже за полночь 1 июля. В то же время известно, что на письме Екатерины Суворову стоит помета: «Получено 30 июня 1762 г. в Ораниенбауме»{155}.

Так что, если принять во внимание прозу жизни, а не теоретически возможные построения, мы должны признать: распоряжение Екатерины В. И. Суворову от 30 июня отправлено по инициативе императрицы, а не опального царя. Присоединим сюда «странности» самого документа, дату Шумахера. И разрозненные, не связанные между собой свидетельства вмиг выстраиваются в логическую цепочку.

30 июня, получив первое послание Петра, Екатерина приказала смягчить режим содержания мужа. Узнав при этом, что «страх вызвал у него понос», она посылает за врачом, а заодно приказывает привезти в Петербург на всякий случай камердинера, скрипку, мопса и негра. Ей ли не быть в курсе личных пристрастий супруга?! Затребует он их или нет, неизвестно, но лучше заранее иметь всех под рукой. Мало ли что с ними может случиться в Ораниенбауме. Тем же воскресным вечером 30 июня или утром в понедельник курьер привозит в Ропшу повеление императрицы. Отмена наиболее болезненных ограничений несколько успокаивает Петра Федоровича, поднимает его настроение, и вечером 30 июня или утром 1 июля он высказывает пожелание Орлову доставить ему для забавы собачку, скрипку и нефа. Понятно, что на ночь глядя никто не поскачет в столицу. Посыльный покинет Ропшу утром или днем 1 июля и в тот же день передаст императрице еще одну просьбу Петра III. Но именно об этом и ведет речь Шумахер.

Продолжим поиск совпадений. Шумахер настаивает, что Петра лишили жизни 3 июля по приказу некоторых вельмож. О виновности вельмож у нас еще будет время поговорить. А пока займемся выяснением верности датировки – делом не таким уж бесперспективным.

Прежде всего, вспомним о свидетельстве барона А. Ф. Ассебурга, который описал со слов Н. И. Панина события 28-29 июня 1762 года, сделав примечание к топониму Ropsha: «Известно, что государь погиб там 3/14 июля 1762 года»{156}.

Находясь в Петергофе, 29 июня Екатерина II приказала генерал-майору Савину вывезти из Шлиссельбурга в Кексгольм «безымянного колодника», то есть Иоанна Антоновича. Получив 30 июня императорский рескрипт, в 12-м часу пополудни того же дня Савин с арестантом отправился в путь. Тем же указом императрица предписывала очистить в крепости «самые лучшие покои, и прибрать, по крайней мере, по лучшей опрятности оные».

2 июля к обер-коменданту Шлиссельбурга Бердникову Екатерина посылает подпоручика Плещеева «с некоторыми вещми на шлюпках отправленными», которому она повелевает оставаться там «до будущего к нему указу». Из документов видно, что крепость готовилась принять свергнутого императора. Но вдруг на 2 июля 1762 года деловая переписка прерывается. Следующий рескрипт направляется вновь генерал-майору Савину только 10 июля с приказом вернуть «безымянного арестанта» на старое место{157}.

Что же случилось между 2 и 10 июля? Трагедия в Ропше. А когда? Если бы с Петром III расправились 6 июля, то 3, 4, 5 числа подготовка к его приезду продолжалась бы, усиливаясь с каждым днем. Появились бы инструкции о порядке содержания узника; в распоряжение Бердникова и Плещеева выделили бы солдат для конвоя и охраны Петра Федоровича в крепости; решился бы вопрос с финансированием арестанта № 2. Но ничего подобного 3-5 июля не делалось. Могут сказать, что 2 июля было принято решение об устранении «царя в отставке» и в подготовке крепостных апартаментов больше никто не нуждался. Согласен. Однако дело в том, что все распоряжения о подготовке исходили от императрицы. Стало быть, и приговор супругу она вынесла самолично{158}. Так?! А коли так, то в тот же день на ее стол требовалось положить проект указа о возвращении Иоанна Антоновича в Шлиссельбург, который необходимо было подписать если не сразу, то не позднее 6 июля (с получением долгожданной вести). Но на указе, как известно, стоит 10 июля.

Более того, 4 июля Савин отрапортовал Н. И. Панину о своих злоключениях на Ладожском озере, завершившихся вынужденной высадкой на берег в 30 верстах от Шлиссельбурга. Курьер передал Никите Ивановичу пакет в тот же день или 5 июля. Реакцию властей на критическую ситуацию с Иоанном, охраняемым 25 солдатами в глухой деревушке Морье на побережье Ладоги, следовало ожидать незамедлительно. Во всяком случае, Екатерине предстояло либо помочь Савину продолжить переезд в Кексгольм (если Петра III все еще надеялись переправить в Шлиссельбург), либо приказать ему быстро вернуть «колодника» на прежнее место заключения. Но, судя по дате на третьем указе, судьба Иоанна Антоновича 4-5 июля в Петербурге никого не интересовала, и о нем вспомнили лишь 10 числа. Значит, между 2 и 10 июля (а если принять во внимание присылку в Санкт-Петербург рапорта Савина, то между 2 и 5 июля) произошло что-то экстраординарное, заставившее императрицу на время забыть о проблемах транспортировки одного из ее соперников – кандидатов на всероссийский престол. Причем чрезвычайное событие застало ее врасплох, вскоре после 2 июля. Из-за чего пришлось не только отодвинуть на второй план перевозку юноши-узника, но и прервать все мероприятия по приведению в порядок помещений в Шлиссельбурге.

Так когда же случилось ЧП? Из двух спорных дат – 2 и 6 июля – больше всего соответствует вышеизложенным обстоятельствам именно 3 июля 1762 года, а игнорирование депеши Савина просто исключает 6-е число.

3. В записках Э. Позье есть одна двусмысленная фраза: «После заарестования Петра III императрица, возвратившись в город, распустила все войска, до тех пор стоявшие шпалерами вдоль улиц, и все избавились от страха. Три дня спустя мы узнали о смерти несчастного императора, описывать подробности которой я не стану».

Императрица в Петербург возвратилась 30 июня 1762 года. Если автор вел отсчет от предшествующего цитате рассказа о свидании с Екатериной днем 30 июня, посещении дома принца Голштинского 1 июля и отъезде последнего из России «на третий день», то есть 4 июля, то упомянутые три дня спустя вполне соответствуют 7 июля – дню обнародования известного всем манифеста. Однако если ювелир в данном месте не спешил наверстать упущенное, а имел в виду три дня после «заарестования Петра III», как это и видно из текста, то получается, что Позье узнал печальную новость либо вечером 3 июля, либо днем 2 июля 1762 года. И тогда местоимение «мы» должно означать нескольких счастливчиков (уж не семью ли мемуариста?), вместе с которыми Э. Позье довелось услышать от осведомленного придворного секретное известие о постигшей Петра Федоровича участи{159}.

4. Историку О. А. Иванову посчастливилось обнаружить в ГАРФ интересный документ – секретное письмо В. И. Суворова майору А. Пеутлингу в Ораниенбаум от 5 июля 1762 года, в котором тому предписывалось «немедленно вынуть из комнат обще с господином советником Бекелманом бывшего государя мундир голстинской кирасирской или пехотной или драгунской, которой только скорее сыскать сможете и запечатать комнаты опять вашею и советника печатми, и прислать оной мундир немедленно с сим посланным. Как тот мундир будете вынимать, то старатца, чтобы оной, кроме вас двух, видеть, ниже приметить кто мог. И сюда послать, положа в мешок. И запечатать. И везен бы был оной сокровенно…»{160}

Зачем понадобился в Петербурге военный голштинский мундир свергнутого императора? Неужели матушка-императрица захотела встретиться с мужем в торжественной обстановке, или в Летнем дворце решили и вправду отпустить Петра за границу? Увы, о таком даже не заикались. Тогда мундир вытащили, чтобы отвезти его в Ропшу или в Шлиссельбург? Но арестанту уместнее выдать обычные гражданские камзол и кафтан, чтобы не напоминать постоянно охране, что ее подопечный – бывший главнокомандующий караульных. А если мундир повезли не для тюрьмы, то для чего? Остается согласиться с О. А. Ивановым. В столице готовились к погребению бывшего императора. На это же указывает и требование сохранить пересылку мундира в тайне. Дата 3 июля вновь получила косвенное подтверждение.

5. Вспомним о двух записках Орлова. Одна написана 2 июля (слава Богу, Алексей Григорьевич почему-то проставил день недели – вторник), на второй – никакого намека на число. Больше писем не сохранилось. Не сохранилось?! А может быть, больше и не писалось?

В финале 1-й главы «Загадок писем А. Орлова из Ропши»{161} О. А. Иванов буднично, мимоходом обнародовал важнейшее свидетельство, сделанное министром Николая I Д. Н. Блудовым на обложке дела, в котором хранились ропшинские документы. Затем повторно вернулся к нему во 2-й главе, когда вел речь о подлинности «третьего письма», и вновь на полпути уклонился в сторону, так и не разглядев принципиальной значимости блудовской пометки. Вчитаемся повнимательней в источник. Нал. II дела 25 скорописью XIX века составлена следующая опись:

«№ I-й. Странное завещание императрицы Екатерины II, писанное ее рукою на маленком полу-листочке.

№ II-й. Пакет с надписью „Секретные письма первых дней июля 1762 г.“. В нем: 1-е – три письма Петра III-го к Екатерине II-й, два на французском (из них одно карандашей) и одно на русском. Все три писаны после 28-го июня 1762 г.; 2-е – его же рукою тесанным карандашом реестр платью и белья; 3 – два письма графа А. Г. Орлова к императрице Екатерине II-й и [в] последнем он ей объявляет о смерти Петра III-го»{162}.

Всё, если не считать заботливой поправки. Перед «Петра III-го» поставлен знак сноски и под текстом архивист XX столетия приписал, как правильно нужно читать: «о внезапной болезни и ожидании его смерти. 1926 ноября 12».

А теперь ответьте мне на вопрос. Могли Д. Н. Блудов или любой другой, получивший доступ к сим секретнейшим документам, хранившимся в личном архиве императора, быть столь безалаберным и рассеянным, чтобы перепутать что-то в содержании второго письма и не заметить его ключевой фразы («а он сам теперь так болен, что не думаю, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве»), которая ясно указывает на то, что в момент написания письма арестованный еще жив? Конечно, нет. К тому же Орлов ожидает кончины Петра не только во втором, но и в первом письме (сперва в «ближайшую ночь», потом к предстоящему вечеру). Тем не менее составитель описи относит сообщение о смерти к последней записке. Следовательно, таковое во втором письме имелось, а располагалось оно в ныне оторванной части. Так что историк ничего не перепутал, но добросовестно изложил все главные внешние и внутренние характеристики документов из секретного пакета.

Однако, раз дело обстоит так, то второе письмо Орлова могло быть сочинено лишь в один из двух спорных дней – 6 или 3 июля. Попробуем определить, в какой. Сравним развитие центрального сюжета – болезни Петра. В первом сообщается о ее начале – «урод наш очень занемог», в следующем – о кульминации – «и он сам теперь так болен» и т. д. Допустим, второе написано 6 июля. Тогда получается, что Орлов удосужился известить Екатерину только о временных рамках болезни, а о самом процессе предпочел не распространяться. Довод об утрате писем выглядит натянуто. Между 2 и 6 июля еще три дня. Минимум по письму в сутки о ходе болезни узника глава ропшинской команды просто обязан посылать императрице. И из трех не сохранилось ни одного?! И это при более чем серьезном отношении Екатерины к сохранности секретных материалов. Полноте! Так не бывает. Наличие лакуны в три дня наводит на мысль, что растянутость срока болезни – искусственна. Сократим его до двух дней – 2 и 3 июля. И все сразу встанет на свои места. 2 июля Петр захворал, к вечеру его состояние ухудшилось, а днем 3 июля достигло критической отметки. Опасаясь за жизнь порученного ему заключенного, Орлов сигнализирует наверх первый раз вечером 2 числа, а не дождавшись ответа, готовит еще одно донесение днем 3-го. Но тут наступает насильственная развязка, и командир отряда добавляет к письму примечание об апоплексическом ударе. Все логично. И можно смело датировать второе письмо 3 июля. Тем более что оно сообщает также об отъезде Маслова, который известен лишь Шумахеру, знающему, что лакей отправлен в Санкт-Петербург 3-го числа.

6. В 9-м томе «Собрания сочинений» Г. Р. Державина изданном в 1883 году, опубликована «Записка Я. Штелинао последних днях царствования Петра III». В примечании к публикации сказано, что данная записка переведена с подлинника, найденного между бумагами Штелина и сообщена издателям М. А. Корфом. Обнародованный документ, по существу, является дневником, который автор вел в дни политического кризиса 28-30 июня и несколько следующих дней. Расписав по часам поступки поверженного государя в роковую для него пару июньских суток и сообщив об отъезде отрекшегося Петра в Ропшу, Штелин рассказывает далее о всех мытарствах, выпавших на долю плененных солдат и офицеров голштинского войска бывшего императора. Судя по записям, Штелин – очевидец происходящего. 30 июня – 1 июля он вместе с ними проводит в Ораниенбауме; ночь с 1 на 2 июля – в Петергофе, а вечером 2-го числа добирается со всеми до Санкт-Петербурга.

3-9 июля советник академической канцелярии продолжает свое повествование о бюрократической процедуре освобождения пленных. И вдруг в записях о составлении списков и перечней, взятии письменных показаний, посещении интернированных Брюсом и Елагиным, вызовах офицеров в Военную коллегию появляется неожиданная отметка: «5-го. Кончина императора Петра III»{163}.

Историки изрядно поломали голову, чтобы объяснить феномен штелиновского дневника. Большинство предпочитало просто не замечать его «ошибку». Ну, ошибся, и ошибся. С кем не бывает. Однако они забывали, что Штелин вел дневник. А если и записывал все по памяти, то в ближайшие же дни по возвращении в столицу, и, естественно, не мог спутать число столь печального для него события, как кончина своего ученика и покровителя. Те же редкие исследователи, кто понимал, что Штелин ничего не напутал, начинали теряться в догадках. И, оставляя без объяснения свидетельство академика, выдвигали невольно 5 июля еще одним кандидатом на возможную дату ропшинской трагедии.

Давайте попытаемся найти разумное объяснение Штелину. Прежде всего, отметим, что его свидетельство в очередной раз отнимает всякие шансы на истинность у официальной версии — 6 июля. А состыковаться с 3 июля вполне может. Вспомним, вечером 2 июля Штелин с отрядом голштинцев вернулся в Петербург.

2 числа он узнает о сборе с голштинских офицеров сказок о происхождении и прежней службе. Заносит информацию в журнал.

4-го числа ничего примечательного им не замечено. Поэтому в дневнике – пропуск. А 5-го кто-то конфиденциально доводит до его сведения, что император мертв. При этом информатор затрудняется сообщить точную дату смерти. Штелин – не Позье, ибо принадлежит к кругу свергнутого царя. В Летний дворец ему путь заказан. Так что уточнить новость он не в силах. Делать нечего. И наставник Петра ограничивается тем, что имеет, записав в дневнике против 5-го числа: «Кончина императора Петра III».

7. Последнее, и, наверное, самое неожиданное свидетельство в пользу 3 июля дает французский поверенный в делах Л. Беранже в депеше от 10 (21) августа 1762 года. Сообщив об отъезде в Ропшу некоего Тервю, растворившего яд в напитке Петра Федоровича, дипломат указал, что поездка эта состоялась на четвертый или пятый день после свержения царя, то есть 3 или 4 июля (документ см. ниже).

Мы проанализировали все имеющиеся на данный момент косвенные подтверждения датировки Шумахера. Семь свидетельств независимо друг от друга явно отдают первенство 3 июля. У 6 июля даже одного подобного адвоката нет. Если не считать письма Екатерины Понятовскому, в котором она рассказала о продолжавшемся у Петра более трех суток поносе, пьянке на четвертый день, о двух днях мучительного геморроя, завершившихся слабостью и апоплексическим ударом. Подсчитаем. Три дня поноса – 30 июня, 1 и 2 июля, который прошел на четвертый, то есть 3 июля. В этот день он «чрезмерно напился» и его свалил геморрой. Страдания продолжались с вечера 3 по вечер 5 июля. Затем наступила слабость, усилия врачей не дали положительного результата, и, по-видимому, утром 6 июля император испустил дух. Эти показания Екатерины{164} легли в основу «анекдотов» Рульера, откуда перекочевали на страницы книги Бильбасова, а затем закрепились в официальной версии ропшинской драмы.

Только вот незадача. И Рульер, и Бильбасов, и их последователи как-то уж очень избирательно отнеслись к письму от 2 августа. Критерием отбора фактов они выбрали свою интуицию, а не сравнение разных источников. Интуиция подсказывала, что Екатерине выгодна гибель Петра Федоровича, значит, она виновна и рассказ царицы о болезни – выдумка. Интуиция не заметила криминала в информации о шести днях болезни, и дата тут же признается подлинной. Благо, ее подтверждает и Манифест от 7 июля. Между тем и Манифест, и письмо Понятовскому проистекают от одного человека – императрицы, и, объективности ради, оба нуждаются в проверке другим источником. Но это почему-то ускользает от внимания историков. Все верят в свою интуицию, в интуицию своих предшественников. Поэтому им и невдомек, что 6 июля, кроме екатерининских официозов, ни один из действительно независимых источников не подтверждает.

Мы разобрались с шестым совпадением Шумахера и выяснили, что 3 июля имеет все основания считаться истинной датой ропшинской трагедии. Пора перейти к циклу совпадений, касающихся осведомленности Шумахера относительно служебного положения героев исторической драмы. Начнем с Теплова. Шумахер замечает, что тот непродолжительное время сидел в крепости, а по освобождении император произвел его в действительные статские советники. Если пролистать дневник Я. Штелина за 1762 год, который публикатор – П. И. Бартенев – приписал некоему Мезире, то без труда можно отыскать сделанные автором записи о двухнедельном заключении Теплова в Петропавловской крепости: «Март. 2. Советник Теплов заключен в тюрьму за то, что непочтительно говорил об императоре… 14. Выпущен из тюрьмы Теплов…»{165}

А теперь заглянем в подшивку «Санкт-Петербургских ведомостей» за 1762 год и прочитаем в № 36 от 3 мая: «В прошедшем марте месяце Его Императорское Величество высочайшими указами, данными Сенату за подписанием собственныя руки, всемилостивейше пожаловать изволил… осьмым: 23 дня статскаго советника и голштинскаго каммергера Григорья Теплова за известную Его Императорскому Величеству его к службе ревность в действительные статские советники, и повелено быть в отставке по-прежнему».

Как видите, седьмое совпадение налицо.

Перейдем к Лидерсу. Его Шумахер именует «придворным хирургом», хотя императрица и в письме к В. И. Суворову, и в документах на вознаграждение упорно называет лекарем. Тем не менее Шумахер прав. Достаточно открыть «Санкт-Петербургские ведомости» от 5 апреля 1762 года (№ 28), чтобы в списке указов от 20 февраля обнаружить интересующую нас подробность: пожаловать «обретающагося в службе лекаря Иогана Готфрида Лидерса при дворе Его Императорскаго Величества в гоф-хирурги с жалованьем по 820 рублев в год».

А заблуждение императрицы объясняется просто. Дело в том, что голштинский лекарь Лидерс наряду со штап-лекарем Иоганном Гийоном являлся лечащим врачем при дворе Петра Федоровича, о чем свидетельствуют приходно-расходные книги Комнаты Его Императорского Высочества, в которых занесены все служители великого князя и согласно которым Лидерсу исправно выдавались по третям (генварской, майской и сентябрьской) 60 рублей годового жалованья (Гийон зарабатывал 350 рублей). До сентября 1757 года Лидерс имел ранг подлекаря, а с сентября жалованье он получал уже в ранге лекаря{166}. Императрица, естественно, часто видела в апартаментах мужа нового доктора, услугами которого, не исключено, пользовалась. И нет ничего удивительного в том, что летом 1762 года она записывала Лидерса везде в чине лекаря. В такой должности тот запомнился ей за годы работы домашним врачом при Малом дворе. Это – восьмое совпадение.

Продолжим поиск. О безжалостном Шванвиче Шумахер пишет: «…один принявший русскую веру швед{167} из бывших лейб-компанцев». Лейб-Компания – привилегированный отряд охраны императрицы Елизаветы Петровны, образованный из гренадерской роты л.-гв. Преображенского полка в декабре 1741 года, состояла из нескольких сотен рядовых и десятка офицеров во главе с капитаном – самой императрицей. Петр III по восшествии на престол не церемонился с избалованной стражей тетушки и 21 марта 1762 года расформировал ее. Двадцатилетняя относительно комфортная жизнь лейб-компанцев завершилась увольнениями в отставку и переводами в другие войсковые подразделения. От былого великолепия остались одни воспоминания, да архив, в котором сохранились списки членов необычного контингента. И среди прочих под № 371 значится Александр Шванвич, женатый, грамотный, Академии наук гимназии ректорский сын, служивший с 1740 года в артиллерии кондуктором инженерного корпуса, а 21 ноября 1748 года принятый в ряды лейб-компании{168}.

И тут внимательный читатель спросит: а почему Шумахер так уж уверен в том, что Александр Шванвич принял русскую веру в зрелом возрасте? Ведь у него отец служил в России в Академии наук и вполне мог сам перейти в греко-российскую веру и окрестить своих детей во младенчестве по православному обряду. Неужели осведомленность дипломата столь глубока?! По-видимому, да. И хотя мне неизвестно, когда именно и как Александр Шванвич принял православие (историки любят подчеркивать, что оба Шванвича – отец и сын, пугачевский сподвижник, – крестники Елизаветы Петровны; но, при отсутствии ссылок на документы, возведение дочери Петра в крестные матери Александра – не более чем легенда{169}), не вызывает сомнения другое, более важное для нас обстоятельство: отец лейб-компанца, учитель немецкого языка при Петербургской академии (1725-1732), затем гофмейстер Сухопутного шляхетского корпуса (1732-1735) и ректор академической гимназии (1735-1740) Мартын Мартынов сын Шванвич вере предков не изменял. Это вытекает из того, что обе его дочери, младшие сестры Александра – Елена и Мария, в православие перешли из лютеранской религии, а младший брат Александра и в тринадцать лет, в 1740 году, носил имя явно не православное – Готлиб-Филипп{170}.

Вот что напечатано в «Санкт-Петербургских ведомостях» в № 56 за 12 июля 1751 года на страницах 445 и 446: «В Москве прошлого 1745 году июля от 18 числа по сей 1751 год приняли православную веру греческого вероисповедания… из лютерской религии… санкт-петербургской академии ректора Мартына Мартынова сына Шванвица дочь девица Мария Мартынова, по святом миропомазании Прасковья».

У Елены Шванвич иная судьба. Она – воспитанница князя К. Д. Кантемира, который, взяв девочку к себе в полуторагодовалом возрасте («от родного отца… санкт-петербургской академии наук ректора Мартина Шванвича»), по достижении одиннадцати лет «из лютерского закона привел ее [в] благочестие и при святом миропомазании был сам он, князь, воспреемником». В доме Кантемиров в Петербурге на Миллионной улице Елена Шванвич прожила пятнадцать лет, вплоть до кончины приемного отца в ночь с 18 на 19 января 1747 года. Вычтем шестнадцать с половиной лет и определим год рождения воспитанницы – не ранее 1730 года. Прибавим одиннадцать и выясним, что с лютеранством Елена Шванвич простилась в 1741 году, то есть, как и сестра Мария, уже после смерти родного батюшки 14 октября 1740 года{171}.

Между прочим, жизненные перипетии Елены Константиновны после 1747 года имели существенное влияние на события в Ропше. Дело в том, что Сергей и Дмитрий Кантемиры, при жизни брата признававшие девушку «своей племянницею», вступив в наследство имуществом последнего, вышвырнули на улицу несчастную приживалку, отказавшуюся к тому же купить материальное благополучие ценой любовной связи с Сергеем Дмитриевичем. Но мир не без добрых людей. Сироту приютил сенатор князь Иван Васильевич Одоевский. А год спустя, 31 января 1748 года, она обвенчалась с камер-лакеем Ее Императорского Величества Стефаном Ефимовичем Карновичем, которого 10 декабря того же года императрица пожаловала камердинером к великому князю Петру Федоровичу{172}. И, как пишет сын Александра Шванвича Николай Александрович в памятной записке, составленной по рассказам отца, Петр III, узнав о том, что Александр Мартынович – родной брат жены его камердинера (с сентября 1756 г. главного командира над Ораниенбаумом{173}), взял Шванвича «из кавалерийских поручиков в голштинский полк ротмистром и пожаловал на мундир из своих рук сто империалов», а также 300 душ.

Но Александр Мартынович, судя по всему, лукавил. Прочтем внимательно его откровения в пересказе сына: «Памятная заметка о любимце Петра Третьего.

Н. К.* Шванвич.

Кронштадт. На Толбухиной косе. Марта дня 1792 году.

Наслышавшись от моего отца, оставляю себе и детям в памятник.

Отец мой был крестник блаженной памяти Государыни Елисаветы Петровны. Служил при ней в лейб-компанском корпусе.

Блаженной же и вечно достойной памяти Государь Император Петр Федорович Третий узнав, что бывший при нем генерал-майор Карнович родной зять Шванвичу, моему отцу, котораго он взял из кавалерийских поручиков в Голштинский полк ротмистром и пожаловал на мундир из своих рук сто империалов.

Когда же Государь Карновичу пожаловал тысячу душ, тогда и отцу моему изволил пожаловать 300 душ. Но за сим вскоре постигла внезапная кончина Государя!… Отец мой тогда же недоброходствуюшими ему захвачен по какому-то их подозрению и был отвезен за караулом со обнаженными палашами в Шлюшенбургскую крепость, в которой наистрожайше содержался более полугода.

По возвращении его, просил только о утверждении жалованных ему блаженной памяти Государем деревень, но никто докладывать не хотел или, может быть, кого и опасались, то и отважился подавать два письма Государыне. Конфирмация же вскоре вышла: принять в службу тем же чином и определить в дальние полки. А как мой отец тогда о службе и не мыслил, то пришел к одному великому вельможе и говорит ему: „Я просил Государыню не о принятии меня на службу, а о пожалованных мне блаженной памяти Государем деревнях, коими бы я с моим семейством по век наш остались довольными“.

Примолвил и сие: „Я не знаю, кто и за что мне в том злодействует“.

Вельможа, с грозным видом, однако же отступая назад, сказал: „Нынче у нас не Государь, а Государыня, а ты и то доволен ея милостью!“ Отец мой отвечал: „Я просил не о милости, но о правосудии ее“.

Потом вельможа скрылся, а через два часа отца моего заключили в Петропавловскую крепость, из коей, через три недели, отправили за караулом уже в полк, квартирующий в Оренбурге. В 1766 году просился он от службы и отставлен майором. По прошествии же многих лет, как уже был обременен глубокою Старостин) и немощью, когда и те вельможи не существовали вельможами, дан ему насущный хлеб: определили его в кронштадтский пограничный батальон командиром, который тогда расположен был по Толбухинской косе, где по семнадцатилетнем его служении и жизнь кончил, а меня Бог привел страдавшему старцу последний сыновний долг отдать преданием его земле. Николай Шванвич»{174}.

Довольно любопытный мемуар. Интересно, а за какие прегрешения Александру Мартыновичу выпало полугодовое заключение в Шлиссельбургской крепости, где помещались только важные арестанты. За преданность Петру? Но, во-первых, нам ничего не известно об активном сопротивлении некоего голштинского ротмистра Шванвича восшествию Екатерины на престол. А во-вторых, у Петра Федоровича имелись куда более стойкие приверженцы – Гудович, Елизавета Воронцова, Миних и другие. Тем не менее с ними обошлись на редкость мягко и длительному тюремному заключению не подвергали. Может, случившееся – месть Орловых за шрам на лице Алексея?! Но пьяная потасовка в кабаке – не государственное преступление. И везти обидчика к истокам Невы – слишком большая честь для него. Причем для личной мести хватало петербургских каталажек. Уж если и снаряжать в дорогу неугодного, то лучше не в Шлиссельбург, а куда-нибудь подальше – в Березов, тот же Оренбург или на Камчатку. К тому же по воспоминаниям современников известно, что Орловы не отличались злопамятностью. Так что у первых лиц государства причин помещать Шванвича в Орешек вроде бы не обнаруживается. А кто-либо другой отправить туда Александра Мартыновича не имел права.

Однако не будем гадать. Давайте лучше прочитаем одну из упомянутых Александром Мартыновичем челобитных к императрице: «Всепресветлейшая Державнейщая Великая Государыня Императрица Екатерина Алексеевна, Самодержица Всероссийская, Государыня Всемилостивейшая.

Бьет челом капитан Александр Мартынов сын Шванович, а о чем мое прошение тому следуют пункты.

1

В служ[б]е Вашего Императорского Величества нахожусь я именнованной с 737 году по долгу присяги верно и беспорочно. И во время вступления Вашего Императорского Величества на всероссийский императорский престол находился при Вашем Императорском Величестве, как и протчие верно усердно подданния*. А по нещастию моему безвинно в то время креп[к]им арестом заключен был, и из матерняго милосердыя Вашего Императорскаго Величества из онаго заключения осво[бо]жден и по сообщению дежурнаго генерала адъютантанта* графа Кирила Григоревича Разумовского, присланном в Государственную Военную коллегию, о пожалование* меня капитанским чином и о определении в украинской корпус [произведен]. В котором и ныне щистляюсь. А во время продолжение* моей службы в военных судах и криксрехстах не бывал. А по двум следствием в леиб-компание правым явился, которые следованы Его Сиятельством графом Иваном Симоновичем Гендриковым{175}. А в 760-го году выключен из леиб-компании тем же порутчиском чином старшенством и по определению Государственной Военной коллегии определен был в Оренбургской гарнизон, где находился безпорочно и к произвождению атестован был. Протчия ж моя братья, бывшия со мной в леиб-компании, некоторыя и гораздо моложе меня произведены премер-маиорами, а некоторыя есть и подполковниками.

2

А как ныне публиковынным* Вашего Императорскаго Величества всемилостивейшим указом, состоявшемся сего года 22 сентября, Всемилостивейше повелели и тем возвратить чины, которыя против законов Вашего Императорскаго Величества погрешили.

И дабы высочайшим Вашего Императорскаго Величества указом повелено было сие мое прошение принять и из высокомонаршаго Вашего Императорскаго Величества матерняго милосердия за дватцатипятилетную мою службу и за бытность пятнатцать лет в одном порутчиском ранге наградить чем Вашего Императорскаго Величества из высочайшего Матернего милосердия соизволите в тот же украинской корпус с подлежащим по окладу того чина жалованьем.

Всемилостивейшая Государыня прошу Вашего Императорскаго Величества о сем моем прошении решение учинить. Ноября дня 1762 году.

Прошение писал и руку приложил я, Александр Шванвич»{176}.

Челобитная вносит полную ясность в воспоминания Александра Мартыновича, четко отделяя правду от вымысла. Во-первых, в челобитной ни слова об утраченных деревеньках. Значит, никакого «забытого» пожалования в триста душ не было. Во-вторых, челобитчик заявляет, что пятнадцать лет прослужил в «порутчиском» чине (учитывая звание рядового лейб-компании, которое приравнивалось к поручику). Прибавим к ноябрю 1748 года пятнадцать лет. Получаем 1763 год. А на дворе – осень 1762-го. Выходит, накинул себе офицерский стаж Александр Мартынович. Но помимо того, данный факт – явное свидетельство об отсутствии у него ротмистрского чина при предшественнике Екатерины. Присоединим сюда показание сына Михаила на допросе 17 мая 1774 года о том, что в Оренбурге отец служил поручиком Пензенского пехотного полка{177}, и выясняем, что кавалерийское прошлое Шванвича до 1762 года – тоже преувеличение.

А в чем не покривил душой Александр Мартынович перед потомками? В двух вещах. У него имелся какой-то контакт с «великим вельможей», то есть с К. Г. Разумовским, и арест в Петропавловской крепости, очевидно, также не выдумка. Ох уж этот арест! Из-за него почтенному историку Николаю Ивановичу Павленко только за высказанное со ссылкой на Шумахера предположение об участии в цареубийстве Шванвича другой историк – Р. В. Овчинников – в рецензии на его книгу «Страсти у трона» сделал строгое внушение: «…бывший лейб-компанец поручик Александр Мартынович Шванвич никак не мог участвовать в этой акции. За неделю до того… 28 июня 1762 г. Шванвич, по недоразумению заподозренный в приверженности Петру III, был арестован и заключен в крепость, где и содержался около четырех недель. По повелению Екатерины II Военная коллегия указом от 24 июля 1762 г. освободила Шванвича из заключения и предписала ему отправиться из Петербурга на службу в один из армейских полков, расквартированных на Украине. Об ошибочном аресте и заключении в Петропавловской крепости поведал и сам Шванвич в челобитной, поданной на имя Екатерины II в ноябре 1763 г. Эти документальные свидетельства, бесспорно опровергающие версию Шумахера относительно причастности Шванвича к убийству Петра III, были приведены в статье{178}, опубликованной за несколько лет до появления книги „Страсти у трона“»{179}. Николай Иванович спорить с коллегой не рискнул и в новой книге «Вокруг трона» (М., 1998. С. 664), к сожалению, признал правоту рецензента.

Почему «к сожалению»? Потому что Н. И. Павленко не следовало верить на слово оппоненту, пусть и очень авторитетному. Хотя бы из простого любопытства ему нужно было посмотреть на указанные Овчинниковым документы, прежде чем согласиться с выводами критика. Текст челобитной уже приведен выше. Настала очередь указа Военной коллегии: «Получено 25 июля 1762 году.

От генерал-фелтмаршала, сенатора, Ея Императорскаго Величества генерал-адъютанта, лейб-гвардии подполковника, Малороссийского обоих сторон Днепра и войск Запорожских гетмана графа Разумовского

Государственной Военной коллегии ОБЪЯВЛЕНИЕ

Ея Императорское Величество всемилостивейшая государыня по Высочайшей своей монаршей матерней конфермации указать соизволила генерал-поручика Мельгунова, кирасирского полку полковника Будберга, лейб-кирасирского подполковника Фермилена, флигель-адъютанта Рейзена, Ингермоланского [полку] поручика Александр Швановича, подпоручика Костомарова, определить Государственной Военной коллегии в нижеписанныя места; Мельгунова в Украинскую команду, Будбергу дать апшиту и велеть жить в Лифляндии, Фермилена тем же чином в другие кирасирские полки, Рейзена отправить к армии, Швановича капитаном в украинския полки, Костомарова тем же чином в другие полки. Которое Всевысочайшее Ея Императорскаго Величества имянное повеление ко исполнению Государственной Военной коллегии чрез сие объявляю.

Граф Разумовский.

Июля 24 дня 1762 году»{180}.

Читатель, ознакомившийся с обоими документами, наверное, уже догадался, на основании каких данных Р. В. Овчинников вынес оправдательный вердикт Александру Мартыновичу. Конечно, на повторении одного слова в одном сложносочиненном предложении из челобитной: «…во время вступления Вашего Императорского Величества на всероссийский императорский престол находился при Вашем Императорском Величестве… а по нещастию моему безвинно в то время креп[к]им арестом заключен был…».

Кроме приведенной цитаты, документы не содержат никаких указаний на дату ареста Шванвича. Однако понятия «во время» и «в то время» – довольно растяжимые. И ограничивать «время» вступления Екатерины на престол только 28 июня опрометчиво. Реально императрице для свержения незадачливого супруга потребовалось два дня – 28 и 29 июня, а учитывая завершение петергофского похода – и все три (28-30 июня). Что уж говорить о толковании словосочетания «в то время», использованном Шванвичем чуть ниже. По смыслу прошения, «в то время» совсем не вытекает из «во время». А посему оно может соответствовать как одному дню (28 июня), так и неделе (28 июня – 4 июля), и даже целому месяцу (28 июня – 28 июля) 1762 года. К тому же пострадавший не объяснил причину, по которой его задержали. А маловразумительное «безвинно» подразумевает десяток мотивов ареста, а не один (ошибочное принятие за приверженца Петра Федоровича). Так что вывод уважаемого историка о том, что Шванвич в Ропшу не ездил, поспешен и вовсе не доказан. Ведь точная дата ареста в указанных им документах не обозначена.

А между тем точную дату ареста Шванвича узнать весьма легко. Для этого достаточно совместить три источника, рассмотренные нами – «памятную записку» Николая Шванвича, челобитную его отца и объявление Разумовского, – с рассказом Шумахера. Шванвич поведал детям о двух арестах – шлиссельбургском и петропавловском. Первый полугодовой – очевидная выдумка. А вот второй, судя по челобитной, действительно имел место. А. Шванвич определяет его продолжительность тремя неделями, ведя отсчет от неприятной встречи с «великим вельможей». Объявление Разумовского, которое Шванвич в своей челобитной упоминает сразу за «матернем милосердием» Екатерины, по-видимому, освободило офицера от тягостного заточения. Предписание Екатерины получено адресатом – Военной коллегией – 25 июля. Вычтем от этой даты три недели – 21 день. Число вырисовывается впечатляющее – 4 или 5 июля (если чиновники военного ведомства замешкались с освобождением до 26 июля). Но именно в один из этих дней, согласно Шумахеру, Шванвич, недовольный вознаграждением, «пошел к гетману, как для того, чтобы сделать ему о том представление, так и пожаловаться, что ему дают весьма отдаленную часть в Сибири». Встреча с гетманом 3 или 5 июля и есть описанная столь сумбурно встреча Александра Мартыновича с «великим вельможей». Видно, на этой встрече силач из лейб-компании в выражениях и действиях не стеснялся, вынудив тем самым Кирилла Григорьевича прибегнуть к крайнему средству – охладить пыл поручика «крепким арестом». В итоге волокиту с оформлением решения о производстве его в капитаны Шванвичу довелось пережидать в Петропавловской крепости. 24 июля представление миновало последнюю инстанцию – императрицу. 25 или 26 июля недовольному наградой арестанту вручили патент на капитанский чин и отправили к месту дислокации его части – на Украину.

Однако Украина – не Сибирь, возразят мне, явно намекая на серьезную промашку датчанина. Конечно. Только Шумахер все-таки не дневник вел, а сочинял свой труд по прошествии ряда лет. По горячим следам он сумел узнать о сути награды Шванвича – капитанский чин и скромная денежная сумма. Вдаваться в другие детали дипломат, наверное, не видел нужды. А когда позже решил свести все собранные о ропшинской трагедии факты в единое повествование, захотел уточнить нынешнее место службы одного из персонажей, для чего послал в Петербург запрос. Кто исполнил просьбу Шумахера – датское посольство или хороший петербургский знакомый, значения не имеет. Потому что большого затруднения она не представляла. Достаточно было открыть «Список находящимся в штате при войске, в полках гвардии и в Артиллерии генералитету и штаб-офицерам за 1768 г.» на странице 52, где под шапкой «Драгунских полков секунд-майоры» располагалась запись: «1765 февраля 19. Александр Шванович. Азовского», что означало – Александр Шванвич, произведенный в секунд-майоры 19 февраля 1765 года, в настоящее время служит в Азовском драгунском полку. На странице 124 приводилось расписание, согласно которому Азовский драгунский полк, будучи в составе Сибирского корпуса, квартировал в крепости Святых Петра и Павла.

Если Шумахер навел справки о сибирской части Шванвича таким образом, то случиться это должно было только в 1768 году, так как в списке 1767 года он все еще числился в составе Ингерманландского карабинерного полка, а в список 1769 года уже не вносился ввиду того, что в марте 1769-го вышел в отставку, так и не повидав сибирских просторов. 21 марта 1776 года Шванвич вновь поступил на службу секунд-майором 3-го кронштадтского гарнизонного батальона, который и возглавлял всю оставшуюся жизнь{181}.

Впрочем, не исключено, что датчанин не утруждал себя запросом, а сделал вывод о сибирской части на основании того, что Шванвич летом 1762 года из Петербурга отправился не на юг, а… на восток. Читатель, вероятно, помнит, как Александр Мартынович в рассказе детям поведал о своем отъезде из столицы «за караулом» в Оренбург. Так вот, он действительно в августе 1762 года с разрешения Военной коллегии, получив полугодовой отпуск, поспешил в Оренбург за женой и детьми, о чем свидетельствует приводимое ниже определение Военной коллегии: «1762 году августа 7 дня Военная коллегия по челобитью капитана Александра Шванвица, которой по всевысочайшему Ея Императорскаго Величества имянному указу определен из Оренбурскаго гарнизона в армейския полки, состоящие на Украине, и от военной коллегии велено ему для того определения явитца в Киеве у генерала-аншефа и кавалера Глебова, просит, чтоб ево для забранил оставших в Оренбурхе жену* и детей, тож и экипажа отпустить в Оренбург будущаго 763 года по генварь месяц и для свободного туда и обратно х команде до Киева проезда дать пашпорт. Приказали: оному капитану Шванвицу по тому ево прошению для забрания экипажа, следуючи х команде, заехать в Оренбурх и пробыть там по генварь месяц будущаго 763 году. А в том генваре явитца ему при определенной команде неотменно, в чем, обязав реверсом, для проезду дать пашпорт. И о том х команде послать указ, а в экспедицию с сего журнала ко исполнению дать копию. Князь Семен Волконской, Семен Караулов, Иаков Протасов, Яков Еличанинов…»{182}

Оговорка «следуючи х команде», по-видимому, подразумевает отсутствие на тот момент Александра Шванвича в Петербурге. Скорее всего, расставшись с выпроводившим его из столицы караулом, новопроизведенный капитан остановился на первой же почтовой станции и прозондировал обстановку, послав на высочайшее имя челобитную (если не успел подать ее до того, как покинул город) с просьбой об отпуске. Через две недели пришел ответ: начальство прошение удовлетворило. Шванвич тут же меняет направление и устремляется за Урал. Но, похоже, положительное решение воодушевило офицера на большее, и в ноябре того же года он подает на имя императрицы еще одну челобитную в надежде выпросить за оказанные, но недостаточно оцененные «услуги» дополнительное поощрение. На сей раз ожидания не оправдались, и Шванвич отъезжает к месту назначения не солоно хлебавши. Очередное звание – секунд-майора – Екатерина пожалует ему, как уже сказано выше, только 19 февраля 1765 года.

Осталось прояснить один вопрос: почему в воспоминаниях Шванвич столь сочувственно отзывается о Петре III? На мой взгляд, преклонение батальонного командира перед Петром Федоровичем объясняется его запоздалым раскаянием. Шванвич слишком поздно понял, что участием в ропшинской трагедии сломал себе не только карьеру, но и жизнь, что, соблазнившись в июле 1762 года обещанием высокого покровительства и отмены оренбургской ссылки, совершил роковую ошибку, ибо в итоге он продолжил службу на окраинах империи, но теперь уже без всяких шансов на возвращение в столицу.

Что оставалось делать человеку, которому отныне нечего было ждать от будущего? Очевидно, воскрешать и лелеять светлые воспоминания прошлого. И так уж получилось, что с Петром III оказались связаны самые лучшие дни его жизни. Ведь некто иной, как муж «неблагодарной императрицы», узнав от Степана Ефимовича Карновича (с января 1762 года полковника Стародубского полка в бригадирском чине{183}) о томящемся с весны 1760 года в Оренбурге свояке, позволил тому приехать в Петербург, а затем пообещал перевод некогда проштрафившегося поручика в голштинскую кавалерию с повышением в чине. Казалось, судьба Александра Мартыновича складывается благоприятным образом. Но, увы! События 28-30 июня поставили крест на честолюбивых надеждах молодого офицера. Все планы в одночасье рухнули, и вместо зачисления в любимые войска императора обстоятельства вынуждали его вернуться по приказу новых властей в далекий и ненавистный Оренбург. А ехать ох как не хотелось! Впрочем, отчаявшийся Шванвич, не желающий покидать Петербург, готовый в принципе на все, чтобы получить назначение если не в гвардейскую часть, то хотя бы в полк столичного гарнизона, являлся прекрасной находкой для тех, кто чужими руками собирался избавиться от свергнутого царя. Заговорщикам требовалось лишь сыграть на чувстве обиды и досады, переполнявшем в июльские дни 1762 года обманутого в ожиданиях поручика, посулить ему хорошее вознаграждение за спасение отечества от вероятной гражданской межусобицы, и новоиспеченный Брут согласился бы исполнить деликатное поручение…

Но годы спустя, когда судьба, повторно развеяв иллюзии о службе в Петербурге, затем еще жестоко накажет его, бросив сына Михаила в пекло мятежа Пугачева (Петра III), Шванвич горько пожалеет о содеянном и попытается искупить вину или заглушить угрызения совести сочинением незамысловатой истории о своей верности несчастному императору, в которой правда столь причудливо будет переплетаться с вымыслом, ставшим для автора рассказа желаемой, но неосуществившейся реальностью{184}.

Ну что ж, пора подвести итог совпадениям, обнаруженным благодаря Шванвичу. Девятое – указание на лейб-компанское прошлое Александра Мартыновича. Десятое – информация о самостоятельном переходе в православие. Одиннадцатое – замечание о недовольстве полученными за цареубийство наградами (этим пронизана поданная в ноябре 1762 года челобитная). Двенадцатое – встреча с вельможей. Тринадцатое – производство в капитанский чин. И четырнадцатое – отправка новоявленного капитана из Петербурга в отдаленную армейскую часть.

А теперь о пятнадцатом и шестнадцатом совпадениях. Шумахер сообщает, что окно в комнате Петра «было закрыто зелеными гардинами, так что снаружи ничего нельзя было разглядеть. Офицеры, сторожившие императора, не разрешали ему и выглядывать наружу, что он, впрочем, несколько раз, тем не менее, украдкой делал». Согласно датчанину, отрекшегося царя сторожили офицеры, а не унтер-офицеры и солдаты. Кроме того, из свидетельства дипломата вытекает, что офицеры эти дежурили внутри комнаты, а не снаружи (на чем, если вы помните, настаивает Рульер), раз Петру удавалось посмотреть в окно лишь украдкой. Проверить Шумахера позволяет третье письмо Петра Федоровича.

Вот о чем свидетельствует сам узник: «Комната, где я нахожусь до того мала, что едва могу в ней двигаться… Еще я Вас прошу, не приказывайте офицерам оставаться в той же комнате…» (курсив мой. – К. П.). Вновь совпадение. Даже в таких деталях, как, кто и где сторожит опального царя.

Но и этого мало. Датчанин утверждает, что Петра Федоровича в Ропшу отвезли два офицера – капитан Щербачков и поручик Озеров. Называя имена и звания, Шумахер в который раз идет на риск, давая возможность исследователю проверить себя. А ведь риск действительно огромен. Вот, например, весьма уважаемый Г. Гельбиг тоже не боится конкретных фактов. И он прямо заявляет, что некий «Энгельгарт… сделал последнее усилие, которое лишило жизни злосчастного монарха», то есть Петра III. Кто такой Энгельгарт? Сын немецкого врача, который рано записал свое дитя в один из трех гвардейских полков. В 1761 году тот стал сержантом гвардии, а в 70-х годах дослужился до генерал-поручика и выборгского губернатора{185}.

Ссылка на выборгское губернаторство – ключ, позволяющий идентифицировать обвиняемого. Достаточно раскрыть какой-нибудь «Адрес-календарь» за соответствующий период и узнать, что выборгским губернатором до 1778 года являлся Николай Николаевич Энгельгарт, уступивший затем пост Евгению Петровичу Кашкину. «Адрес-календарь» за 1765 год уточняет отношение Николая Николаевича к гвардии – капитан л.-гв. Семеновского полка. Поднимаем именные списки семеновцев за 1761-1762 годы и выясняем, что в 1761 году Николай Николаевич («из иноземцев», «в армии с 1743 году», «в гвардии с 1748 году», тридцати лет; родом, вероятно, из Выборга, куда «в дом его» он ездил в отпуск, например в 1752 году на 29 дней до 18 марта) – уже подпоручик (подпоручиком он значится и в именном списке, составленном в первой половине 1759 года). Служит в 1-й гренадерской роге Семеновского полка. Вступление на престол Петра Федоровича отражается на его карьере стремительным подъемом по иерархической лестнице: 25 декабря 1761 года он пожалован в поручики, 30 декабря – в капитан-поручики, а 29 марта 1762 года молодой офицер в ранге «штапс-капитана», то есть командующего ротой капитан-поручика, возглавляет 6-ю роту Семеновского полка{186}.

Следовательно, в раннем возрасте Николая Энгельгарта отец в гвардию не записывал, а в сержантском чине тот значился ранее 1761 года. Так что Гельбиг сильно промахнулся, всецело доверившись информации лица, которое о биографии Николая Энгельгарта имело смутное представление. Поэтому красочный рассказ о преступлении «гвардейского сержанта» вызывает серьезное сомнение. К тому же в пользу невиновности Энгельгарта говорит и благосклонность к тому нового императора, которая, конечно же, не очень способствует рождению в голове счастливчика преступных замыслов (в отличие от Шванвича Энгельгарта не «кормили» только обещаниями). А кроме того, у капитан-поручика есть пусть и не всеобъемлющее, но алиби, свидетельствующее о том, что в роковой для Петра день 3 июля его протеже, находясь в столице, занимался проблемами вверенной ему 6-й роты:

Лейб гвардии Семеновскаго полку к полковым делам от 6-й роты.

Репорт

Сего июля 1 дня оной роты у солдата Василия Михайлова, в бытность ево на карауле в Новом летнем Ея Императорскаго Величества доме, по приказу дежурнаго господина генерал-адъютанта взята у него епанча И об оном к полковым делам сим представляю. Капитан-порутчик Николай Энгельгарт. Июля 3 дня 1762 года{187}.

Может быть, сведения Шумахера такого же непроверенного свойства? Оказывается, нет. Информация секретаря датского посольства, в отличие от откровений саксонца, удивительно точна, если не считать допущенной кем-то (то ли издателем, то ли автором) ошибки в написании фамилии капитана. Не Щербачков (Tscherbatschkow – Schumacher A. Geschichte der Thronentsetzung… С. 46), а Щербачев. И как вы думаете, в каком полку служили капитан Щербачев и поручик Озеров? Да все в том же л.-гв. Семеновском полку! Капитан Алексей Логинович Щербачев (в гвардии с 1736 года, сорока лет от роду, из дворян, имеет 360 душ крепостных) командовал 1-й, затем 2-й гренадерскими ротами. Подпоручик Сергей Иванович Озеров (в гвардии с 1742 года, двадцати восьми лет от роду, из дворян, имеет 600 душ крепостных) встретил 1762 год в 7-й роте, а уже 14 января «по имянному указу пожалован в порутчики в 10 роту»{188}. Таково немаловажное семнадцатое пересечение показаний Шумахера с реальностью, хотя и не последнее.

В распоряжении историков есть весьма ценный документ, свидетельства которого по ключевым позициям на удивление тождественны рассказу датчанина. Это депеша французского дипломата Л. Беранже герцогу Шуазелю от 10 (21) августа 1762 года. Процитируем первую половину, касающуюся обстоятельств цареубийства: «J’ attendais le depart de ce courrier pour faire passer V[otre], Gr[andeur], le detail de mes notions sur la fin tragique et deplorable de Pierre III. Je dois a la verite de l’histoire et a l’instruction de la posterite le detail d’une horreur digne du siecle le plus barbare et le plus feroce. Je ne rappelerai point ici, M-gr, tout ce que j’ai eu l’honneur de Vous mander par ma depeche du 23 Juillet Ne 12. Les soupcons que j’avais alors ont acquis cette espece de certitude que donne l’uniformite de plusieurs rapports desinteresses.

Pierre III, au lieu d’etre conduit a Schlusselbourg, comme je l’avais ecrit sur un faux avis le 13 Juillet, fut mene a Ropsha, maison de campagne du feldmarechal Razoumofsky, distante d’environ 50 verstes de Petersbourg. Les officiers, a qui l’ on avait confie sa garde, lui ont fait les plus grands outrages; l’idee du malheur en general et surtout la vue d’un Prince dans les fers interesse tout homme sensible, et malgre sa degradation les peuples civilises n’oublient jamais le respect, du au sacre caractere, dont il a ete revetu, mais loin que les Moscovites soient accesibles a cette pitie si naturelle aux coeurs vertueux, ils aggravent toujours les tourments des victimes livrees a leur ferocite. On m’assure que toutes les folies, tous les ridicules de Pierre III lui ont ete reproches tres amerement dans sa prison par cette soldatesque effrenee. Mais le comble de l’infamie et de la sceleratesse, c’est que Tervu{189} s’etant rendu aupres de lui, quatre ou cinq jours apres sa detention, le forca a avaler une potion dans laquelle il avait distille le poison, dont on voulait le faire mourir. Ce Prince se defendit longtemps de la prendre. Il se doutait vraisemblablement de ce que la coupe contenait, et on pretend qu’il ne ceda qu’aux menaces et la violence. On ajoute qu’il demanda un instant apres du lait, qui lui fut inhumainement refuse et que le poison, ne produisant pas assez promptement son effet, on se determina a l’etrangler. Ce qu’il y a de certain, M-gr, c’est qu’on a remarque qu’un Prince Bariatinsky, qui a apporte a la Cour la nouvelle de la mort de Pierre III, avait recu plusieurs coups au visage, qu’on dit lui avoir ete donnes par le ci-devant Empereur, en se defendant au moment qu’on attentait ainsi a sa vie. Ce dernier parti a ete pris a cause de la decouverte d’un complot forme et sur le point d’etre execute par le regiment de Preobrajensky d’enlever Pierre III de sa prison et de le retablir sur le trone. Le medecin Crouse, qu’il detestait et qui lui a ete envoye, est soupconne d’avoir prepare ce poison. Il est devenu depuis medecin du Grand Duc.

Le detail de ces horreurs vient principalement d’un valet de chambre russe fidele a Pierre 111 dans sa disgrace et qui, a son retour a Petersbourg, a depose dans le sein d’un de ses amis ses regrets sur la perte de son maitre et l’histoire de ses malheurs. Ce meme valet de chambre a ete enleve ensuite et conduit a la Cour, ou un Pope, le crucifix a la main, lui a fait promettre par les sermens les plus sacres un secret inviolable sur tout ce qu’il pouvait avoir vu.

J’ai l’honneur, M-gr, de Vous envoyer les manifestes publies par ordre de l’imperatrice…».

Перевод: «Я ожидал отъезда курьера, чтобы передать Вашей Светлости уточнение моих сведений о трагическом и печальном конце Петра III. Ради правды истории и в назидание потомству я должен подробно рассказать об этом ужасе, достойном самого варварского и жестокого века. Не стану напоминать, сударь, здесь всего того, о чем я имел честь сообщить вам в моей депеше от 23 июля под № 12. Догадки, которые имелись у меня тогда, приобрели тот род определенности, который придает единообразие многочисленным независимым сообщениям.

Вместо препровождения в Шлиссельбург, о чем я писал 13 июля на основании ложного известия, Петр III был заключен в загородный дом фельдмаршала Разумовского в Ропше, расположенный примерно в 50 верстах от Петербурга. Офицеры, которым было поручено его сторожить, самым грубым образом оскорбляли его. Вид несчастья вообще и особенно Государя в оковах во всяком чувствительном человеке вызывает сочувствие и, несмотря на его унижение, цивилизованные народы не забывают должного почтения к коронованной особе, которую он олицетворял. Но московиты далеки от проявления жалости, столь естественной в добродетельных сердцах, они всегда усугубляют мучения жертв, вверенных их жестокосердию. Меня уверяют, что разнузданные солдаты с особой злобой относились к Петру III за все сделанные им глупости и нелепости. Но вершиной гнусности и злодейства стал Тервю (?), отправившийся к нему через четыре или пять дней после свержения, заставлявший его силой глотать микстуру, в которой он растворил яд, коим хотели убить его. Государь долго сопротивлялся приему микстуры, выражая сомнения в том, что содержимое бокала – лекарство, и, полагают, что он уступил только силе и угрозам. Добавляют, что после этого он попросил молока, в чем ему бесчеловечно было отказано, и что яд не произвел скорого действия и тогда решили его задушить. Это так же достоверно, сударь, как и то, что было замечено, что князь Барятинский, привезший ко Двору новость о смерти Петра III, получил множество знаков на лице, доставшихся ему, как говорят, от свергнутого императора, защищавшегося в момент покушения на его жизнь. Это последнее решение было принято по причине раскрытия заговора и особенно потому, что Преображенский полк должен был вызволить Петра III из тюрьмы и восстановить его на престоле. Врач Крузе, которого он ненавидел и которого послали к нему, подозревался в приготовлении этого яда. Он сделался после этого лекарем Великого князя.

Подробности этих ужасов известны, главным образом, от русского камер-лакея, верного Петру III в его опале, который по возвращении в Петербург признался своему ближайшему другу о своих сожалениях от потери своего хозяина и об истории его злосчастий. Этот самый камер-лакей был схвачен и припровожден ко Двору, где священник с крестом в руке заставил его поклясться, что он сохранит тайну того, чему он был свидетелем.

Я имею честь отослать Вам манифест, опубликованный по указу императрицы…» (далее речь идет о манифесте, объявляющем причины свержения Петра III, изданном 6 июля){190}.

Не правда ли, сведения, собранные Беранже, прекрасно согласуются с мемуаром Шумахера? Оба пишут о попытке отравления и последовавшем за ним удушении. И первый, и второй указывают на нежелание Петра Федоровича принимать микстуру с ядом (восемнадцатое совпадение) и на доктора Крузе как изготовителя отравы (девятнадцатое). Беранже сообщает, что князь Барятинский привез в столицу весть о кончине бывшего императора. И та же информация содержится в записках Шумахера (двадцатое). Беранже ссылается на откровенность единственного остававшегося рядом с узником лакея. И Шумахеру известен единственный лакей, сопровождавший Петра Федоровича. Он даже прямо называет его фамилию и должность – камер-лакей Маслов, что, между прочим, также соответствует действительности.

Однако об этом, заключительном, двадцать первом совпадении следует поговорить особо. На протяжении всех ста пятидесяти лет исследователей ропшинской драмы занимала и волновала загадка лакея Маслова. Кто он такой? И реальное ли это лицо? Первым о нем рассказал А. Шумахер, уверенно присвоив ранг камер-лакея. Перелопативший немало документов в поисках упоминаний о преданном лакее В. А. Бильбасов, не обнаружив ничего стоящего, в отчаянии произнес свой поспешный приговор: «Об этом Маслове Шумахер упоминает… ошибочно. У Петра III не было камер-лакея Маслова. По крайней мере, в Придворном архиве хранится только дело об определении поручика Маслова к смотрению вотчин уже от 3 июня 1761 г. (опись 511, дело № 515) и ни о каком камер-лакее Маслове нет следов или, по крайней мере, нам не удалось отыскать их…»{191}

Коллеги Бильбасова с его мнением сперва полностью согласились, после чего в респектабельных трудах вспоминать имя Маслова считалось нежелательным. Но неожиданно в 1907 году всплыл секретный пакет с двумя письмами Алексея Орлова, в одном из которых будущий герой Архипелага дважды привлекал внимание Екатерины к какому-то лакею Маслову, оставленному Петру III. Игнорировать дальше Маслова было нельзя. Но и не откомментировать разнобой в должностном положении Маслова у Орлова и Шумахера значило продемонстрировать перед публикой совершенную беспомощность историков, не способных разобраться даже в придворном звании исторического персонажа. Однако вместо того чтобы активизировать розыск в архивах, историки ухватились за иную палочку-выручалочку: Маслова признали, но уточнять его чин отказались, сославшись на плохую сохранность материалов придворного ведомства. Так безымянный Маслов и фигурировал в работах, посвященных восшествию Екатерины на престол, то лакеем, то камер-лакеем. Все зависело от настроения конкретного автора.

Путаницу с Масловым еще больше усугубили показания Емельяна Пугачева на следствии. Выдавая себя за Петра Федоровича, самозванец, объясняя, как ему удалось спастись, приводил поразительное и явно не с потолка взятое свидетельство: «Меня пришла гвардия и взяла под караул, а капитан Маслов и отпустил… Ево, Емельку, взяла гвардия под караул, и што капитан Маслов ево выпустил»{192}.

Сказанное Пугачевым не оставляет сомнений: казацкий вождь был в курсе того, что произошло в июльские дни 1762 года в Ропше. Но вот кто его посвятил во все детали ропшинской трагедии, – загадка… Конечно, велик соблазн увязать осведомленность Пугачева с пребыванием в ставке вождя мятежников сына Александра Шванвича – подпоручика 2-го гренадерского полка Михаила Александровича (с 6 ноября 1773 по 23 марта 1774 года). Но, увы! Пугачев проговорился о Маслове задолго до сражения пугачевцев с отрядом Карташева, в котором находился Михаил Шванвич, 6 ноября 1773 года. Уже в сентябре на тайных встречах с казаками на хуторах близ Яицкого городка Емельян Иванович рассказывал: «…когда я плыл из Петербурга в Кронштадт и был пойман и посажен в темницу, и приказан в смотрение офицеру Маслову, то де он из той темницы меня отпустил, а на место мое посадил другого…»{193}

Интересная картина получается. Маслов и лакей, и камер-лакей, и капитан. И вроде он есть, и одновременно его вроде бы нет. Документов в архивах не сохранилось. Даже О. А. Иванов, разобравшийся с третьим письмом Алексея Орлова, капитулировал перед «загадкой Маслова». Он «также пытался найти какие-то упоминания о лакее Маслове, но ничего не нашел», и тоже уже готов списать все на плохую сохранность дворцового архива. И больше того – на умышленное изъятие всех документов, хоть как-либо связанных с именем Маслова – главного свидетеля готовившегося злодеяния, которому «могли сменить фамилию и отправить за тридевять земель, запретив выезжать оттуда и разговаривать с кем-нибудь о прошлом»{194}.

Да, господин Маслов. Ну и наделали же вы шуму в отечественной исторической науке! Вот уж воистину целое столетие приключений неуловимого. Но, уважаемый придворный служитель, не пора ли приоткрыть завесу тайны и показать заинтригованной общественности, что вы не ропшинский фантом, а реально живший в середине XVIII века человек? Тем более что фактически полог завесы уже приподнят. Р. В. Овчинников в одном из примечаний к документам, опубликованным в сборнике «Емельян Пугачев на следствии» (М., 1997), высказал предположение, что, возможно, Пугачев знал о «камер-лакее Алексее Маслове, служившем у Петра III, но арестованном гвардейцами-заговорщиками незадолго до убийства царя» (С. 265). К сожалению, никаких ссылок рядом с этой сенсационной информацией составитель сборника не поместил. Что ж, попытаемся восполнить пробел.

Однако сперва позвольте внести ясность относительно однофамильца, с которым благодаря Придворному архиву познакомился В. А. Бильбасов. Кто такой поручик Маслов, смотритель вотчин? Это бывший лакей императрицы Елизаветы Петровны Максим Венедиктович Маслов. Сын солдата л.-гв. Измайловского полка Венедикта Маслова, Максим именным указом Елизаветы Петровны от 9 сентября 1743 года определен лакеем двора Ее Императорского Величества и уже 11 сентября того же года приведен к присяге придворным священником Матвеем Андреевым{195}. Состоял Максим Маслов при Комнате Его Императорского Высочества великого князя Петра Федоровича. Служил, наверное, исправно и запомнился наследнику престола. Во всяком случае, он не только отпускался «для ево нужд» в орловскую деревню (с 16 января 1751 по 15 января 1752 года и с 16 июня 1755 по 1 января 1756 года), но великий князь ежегодно жаловал ему 10 рублей на именины, приходившиеся на 21 января. Последний раз Максим Маслов получил свои «законные» десятирублевые в качестве лакея Петра Федоровича 23 января 1759 года. В том же году указом императрицы его перевели в армию поручиком. Но наследник не забыл о нем и 26 июня 1759 года распорядился «пожаловать поручика Максима Маслова в подмосковные свои вотчины к смотрению либерецких каменного и деревянного дворцов» с жалованьем по 150 рублей в год (считая днем назначения 3 июня 1759 года) под команду коллежского ассесора Степана Федоровича Ушакова – управляющего люберецкими вотчинами великого князя{196}. Вот на какого Маслова удалось наткнуться историку Бильбасову{197}.

А теперь пора рассказать о подлинном участнике ропшинской драмы. Сразу заметим, что за пятнадцать лет елизаветинского царствования, то есть с ноября 1741 по 18 января 1757 года, при дворе дочери Петра служил только один лакей по фамилии Маслов – упоминавшийся нами Максим. Это вытекает из ведомостей на получение жалованья придворными служителями, составлявшихся ежегодно по третям – генварской, майской и сентябрьской. Последняя, сохранившаяся в РГАДА, за сентябрьскую треть 1756 года датирована 18 января 1757 года. В ней значится все тот же Максим Маслов{198}.

Сохранились ли аналогичные документы за более поздний срок, точно ответить не берусь. Но для решения нашей проблемы в том нет нужды. Ибо, на наше счастье, рядом с бильбасовским делом лежат приходно-расходные книги Комнаты Его Императорского Высочества за 1757-1762 годы, в которых зафиксирована выдача жалованья по третям всем придворным великого князя, в том числе и упоминавшемуся выше лекарю Лидерсу.

В самой первой книге, за 1757 год, упоминания удостоился только Максим Маслов в связи с получением именных денег. А вот во втором переплете, за 1758 год, мы обнаруживаем следующую запись:

«Марта 29. Комнатному истопнику Алексею Маслову, имяниных денег, которой был имяниник сего марта 17 числа выдано денег пять рублев».

Чуть ниже подпись:

«Оной пять рублев Алексей Маслов принял и росписался».

Берем третий журнал. За 1759 год. Ничего. Четвертый. За 1760 год. И вот она, удача!

«Генваря 6. Голштинскому камер-лакею Алексею Маслову в определенное ему годовое денежное жалованье в шезтьдесят рублев заслуженного жалованья за сентябрьскую треть прошлого 1759 году выдано денег дватцать рублев. Оной денги двацать рублев Алексей Маслов принял и росписался».

Раз деньги выплачены за всю треть, а в книге за 1759 год он не записан, значит, Алексей Маслов произведен в голштинские камер-лакеи из лакеев Ее Императорского Величества 1 сентября 1759 года. О том, что А. Маслов был прежде лакеем, подтверждает запись от 8 января:

«Голштинскому камер-лакею Алексею

Маслову за купленный от нево лакейской мундир с[о] штанами без аксельбанту для голштинского лакея Ивана Судакова выдано денег дватцать рублев»{199}.

Получив первое жалованье при малом дворе 6 января 1760 года, Алексей Маслов будет исправно получать оклад из расчета 60 рублей в год до 13 августа 1760 года, 90 рублей – до января 1761 года, и 100 рублей – по январь 1762 года. В последний раз два камер-лакея Петра Федоровича – Алексей Маслов и Яган Шмит – расписались в получении 33 рублей 33 копеек за сентябрьскую треть 1761 года 24 января 1762 года{200}. Великий князь стал императором, и необходимость в обособленности выплат жалованья приближенным к нему служителям отпала.

Но получением жалованья жизнедеятельность камер-лакея Маслова в документах РГАДА не ограничивается. В одном из соседних прелюбопытнейших дел («Тетради записной нанимаемым лошадям, на которых отправляются музыканты и голштинския полковыя и протчия служители во Ораниембом и обратно из Ранибома») с мая 1759 по февраль 1762 года зафиксированы пять поездок нашего героя за казенный счет:

1. 1759 декабря 5 и 6. «Камер-лакею Маслову и Штурму в санях лакею* 2 лошади» за провоз в Ораниенбаум (то есть лакею Штурму).

2. 1759 декабря 11. «Голстинскому камер-лакею Маслову в санях 2 лошади».

3. 1760 генваря 18. «Камор-лакею Маслову скароходом в кибитке 2 лошади» (то есть со скороходом).

4. 1761 генваря 17. «Двум камор-лакеям в кибитку 2 лошади» (то есть Маслову и Шмиту) для переезда из Ораниенбаума в Петербург.

5. 1761 сентября 6. «Камор-лакею Маслову с лакеями и скараходами в пять кибиток 10 лошадей» и для возвращения 7-го числа{201}.

Между прочим, это же дело наглядно демонстрирует большую занятость Лидерса в сравнении со штап-лекарем Гийоном. За три года Лидерс ездил в Ораниенбаум десять раз – 25 мая, 4 сентября (из Ораниенбаума), 8-10 октября (туда и обратно) 1759 года; 18 января, 17 мая, 22-24 сентября (туда и обратно) 1760 года; 9 января, 17 января (туда и обратно), 6 сентября и 19 декабря 1761 года. Гийону же снаряжали лошадей только 11 мая 1761 года{202}. Если заглянуть в Камер-фурьерские журналы 1759-1761 годов, то без труда можно отметить, что великий князь, за исключением 8-10 октября 1759 года и 19 декабря 1761 года, также совершал в те дни паломничество в любимую резиденцию на берегу Финского залива.

Что касается судьбы Алексея Маслова после событий 28 июня – 3 июля 1762 года, то спешим успокоить тех, кто думает, что злокозненная императрица расправилась с очевидцем ропшинского преступления. Все было проще и прозаичнее. Камер-лакей вернулся к месту службы, продолжил исполнять прежние обязанности, а 21 февраля 1763 года Екатерина II пожаловала его в кофишенки с окладом в 200 рублей. Тогда же он надумал жениться, о чем свидетельствует запись, сделанная в книге выдачи комнатных денег государыни (между 21 и 25 января 1763 года): «Пожаловано девице Анне Костантиновой, зговоренной в замужество за камор-лакея Маслова, 300 рублев»{203}. Как сложилась жизнь Алексея Маслова в дальнейшем, неизвестно. Новые поиски помогут найти ответ и на этот вопрос.

Для нас же важен тот факт, что правота Шумахера подтвердилась в очередной раз. И мы с чистой совестью можем подвести общий итог сравнению версий француза и датчанина. Подробное повествование Шумахера чуть ли не по всем пунктам подкрепляется сведениями из независимых прямых и косвенных источников. А скупая патетика Рульера опирается лишь на слухи и хитрое письмо той, которую он жаждет разоблачить – императрицы Екатерины II. И какой же вывод мы должны сделать? Процитировать самого Шумахера: «В моем сочинении нет ни одной неточности – я могу похвалиться, что ничего не оставил без проверки, чтобы добраться до истины, а найдя ее, беспристрастно изложить на бумаге… Немногие были бы в состоянии провести столь точное исследование, как я, поскольку этому способствовала занимаемая мною тогда должность и тесные связи, которые я поддерживал в то время с различными людьми…»{204}

Ну что ж, нам остается только искренне поблагодарить датского дипломата за скрупулезно собранную им информацию. Взяв ее за основу, используя другие известные источники, мы в силах теперь реконструировать подлинные события 29 июня – 4 июля 1762 года.

Власть и клевета

28 июня. Петергоф. Вторая половина дня. В пятом часу вечера отрекшийся Петр садится в карету с закрытыми окошками и вместе с Алексеем Масловым отправляется в Ропшу в сопровождении… Здесь мы вынуждены прерваться, чтобы выяснить, в сопровождении кого? Екатерина II в записках написала, что дала мужу «надежную охрану с четырьмя офицерами под начальством Алексея Орлова», а в письме Станиславу Понятовскому изложила этот эпизод так: «Я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложеннаго императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша»{205}.

Ей вторит и княгиня Дашкова: «Его немедленно отправили туда, под прикрытием Алексея Орлова и подчиненных ему, капитана Пасека, князя Федора Барятинского, Баскакова, с приказанием охранять развенчанного императора»{206}.

С другой стороны, барон А. Ф. Ассебург со слов Н. И. Панина свидетельствует: «Петра, в сопровождении двух офицеров, посадили в карету и повезли в Ропшу»{207}. Аналогичную трактовку охраны августейшего арестанта мы видим и у Шумахера, который к тому же не забывает назвать фамилии офицеров – Щербачев и Озеров. Так кто же вез Петра III – команда Орлова или офицеры-семеновцы? Екатерина и Дашкова – очевидцы событий; Ассебург и Шумахер – посвященные в детали хроникеры. И те и другие заслуживают доверия, но прав кто-то один.

Давайте поразмышляем. Место временного заключения – Ропша – было выбрано спонтанно 29 июня в Петергофе между первым и пятым часом дня. В самой Ропше немногочисленные смотрители дворца о том ничего не знали и, разумеется, не готовились к приему вчерашнего хозяина. Между тем Петр Федорович отправлялся в Ропшу не на уик-энд, а в качестве узника. А прежде чем узник появится в пункте назначения, пусть и на короткий срок, сей пункт необходимо осмотреть и принять надлежащие меры предосторожности. Стало быть, опальному императору должен предшествовать человек, который все вышеозначенное и исполнит. Ну а кто лучше осуществит столь важное дело, как не лицо, ответственное за охрану арестованного? Ему доверили содержать под стражей супруга Екатерины, и он поступит правильно, если опередит на какое-то время своего подопечного, осмотрит дворец, выберет комнаты, где расположится охрана, прислуга, сам арестант, определит условия и режим его пребывания во дворце. Императрица поручила охрану мужа Алексею Орлову, выделив в помощь ему Барятинского, Пассека, Баскакова и Черткова. Значит, отставному армейскому капитану с помощниками, с отрядом солдат и ехать вперед организовывать встречу поверженного императора в Ропше. А преодолеть 25 верст, отделявших Петергоф от Ропши, сможет кто-нибудь иной. Капитан Щербачев и поручик Озеров, например, офицеры л.-гв. Семеновского полка, с которыми Алексей Григорьевич вполне мог водить знакомство во время службы в том же полку с 9 октября 1749 по 31 мая 1757 года{208}.

Снять возникшее противоречие мы легко сможем, предположив, что обе Екатерины не пожелали вдаваться в мельчайшие подробности перевозки узника. Они помнили главное – охранять Петра поручили Алексею Орлову. А как тот справился с поручением – лично отвез экс-императора; доверил отобрать конвой Панину, а сам поехал вперед; самостоятельно назначил конвойных, попросив воспитателя цесаревича проследить за отправкой… Такие нюансы женщин уже не интересовали. В результате Орлов у них удостоился чести непосредственного участия во всех мероприятиях, касавшихся переезда Петра III.

Любопытно еще сопоставить данный вывод с показанием Г. Р. Державина, оказавшимся свидетелем отъезда Петра Федоровича. Будущий автор «Фелицы» видел четырехместную карету; завешанные гардины; гренадер на запятках, козлах и по подножкам экипажа; с десяток-другой всадников. Но ни Орлова, ни Баскакова, ни Пассека, ни Барятинского, ни Черткова в числе сопровождавших не разглядел. Допустим, Державин не знал никого из пятерки. Однако А. Г. Орлов – лидер гвардейского мятежа, а Пассек, Баскаков, Чертков и Барятинский – офицеры Преображенского полка: первый – капитан-поручик 11-й роты; второй – полковой адъютант в ранге поручика; третий – подпоручик 11-й роты, а четвертый – подпоручик 1-й роты{209}. И, проезжая мимо расположенных в петергофском саду бивуаков родной части во главе эскорта кареты, они обязательно попали бы на глаза многим знакомым сослуживцам. И те, естественно, шумно поприветствовали бы не столько отважных однополчан, сколько предводителей «Славной революции». А приветствие это не ускользнуло бы от внимания Державина. Между тем, судя по мемуарам поэта, преображенцы просто «увидели» проезд кареты, то есть восприняли увиденное буднично, равнодушно, без эмоций. Потому что сопровождали Петра люди им неизвестные, во всяком случае, не активные вожди заговора.

Кроме того, о малочисленности эскорта свидетельствует и неизвестный грузинский архиерей в письме от 9 июля 1762 года: «В тот же час в сопровождении десяти солдат отправили его в заточение». Сам священник в Петергофе не присутствовал, но его информатор – явно осведомленный человек, знающий, например, что приехавший в Петергоф после отречения император вместо полноценного обеда удовлетворился только вином{210}.

Наконец, в журнале дежурных генерал-адъютантов 1762 года сохранился документ, объясняющий, почему именно А. Л. Щербачеву надлежало перевести Петра Федоровича из Петергофа в Ропшу:

Находящемуся при команде в Петергофе лейб-гвардии Семеновского полку капитану Щербачеву.

Приказ

Ея Императорское Величество, всемилостивейшая государыня высочайше указать соизволила из содержащихся в Петергофе под смотрением Вашим арестантов Тимлера и арапа Нарциса ис под караула свободить.

И для того имеете оное исполнить.

Из ордера, подписанного К. Г. Разумовским 3 июля 1762 года (он дежурил до 7 июля; сменен А. Б. Бутурлиным){211}, видно, что тезка Орлова руководил петергофским караулом, и в этом качестве обладал полным правом сопроводить экс-императора в Ропшу, чтобы передать из рук в руки главе местной команды – А. Г. Орлову. Следовательно, А. Л. Щербачев, взяв в напарники С. И. Озерова, в пятом часу пополудни 29 июня и повез в соседнюю царскую резиденцию отрекшегося царя и камер-лакея. Между Петергофом и Ропшей расстояние – 25 верст, по-нынешнему 21 км. Средняя скорость передвижения в карете – около 10 км/ч. Таким образом, в загородную тюрьму узника доставили приблизительно в семь – половине восьмого вечера.

Свернув со Стрельнинской дороги налево, миновав пруд, оранжереи и прямоугольник Нижнего сада, разбитого во французском стиле, кортеж подъехал к дворцу и остановился у парадного восточного фасада. Встретивший команду Щербачева Орлов принял у капитана опального царя, камер-лакея и под охраной нескольких гвардейцев поднялся вместе с ними по центральной каменной лестнице на невысокую террасу. Введя узника в главный корпус, Алексей Григорьевич провел обоих либо в северное, либо в южное крыло здания. Миновав расположенные анфиладой обширный зал и большую комнату для гостей, все вошли во второй или третий гостевой покой меньших размеров с занавесями на двух окнах с западной стороны и одном с восточной, где Петру с Масловым и предложили разместиться. В незанятой маленькой и соседней большой комнатах Орлов поставил караулы солдат, а в дверях гостиной Петра – дежурных офицеров. Под бдительным надзором император весь остаток вечера плакал, горюя о судьбе своих бедных голштинцев.

Могут спросить, откуда такая уверенность в местонахождении опального государя. Предлагаю взглянуть на план ропшинского дворца, выполненный по запросу Елизаветы Петровны ориентировочно в 1758 году. Мы знаем, что Петр III содержался в самом дворце, то есть в одном из покоев анфилады главного корпуса. Еще нам известно, что Петр жаловался на тесноту своей каморки, а Шумахер упомянул об одном окне, закрытом зелеными гардинами. На плане видно, что из одиннадцати комнат самыми маленькими являются две комнаты, расположенные в центре каждого дворцового крыла; и у каждой из этих четырех комнат на восточной стороне – одно окошко. Значит, какую-то из двух комнат той или иной стороны и отвели Петру Федоровичу.

Но пора вернуться в Петергоф. 29 июня. Вечер. В девятом часу пополудни императрица во главе гвардии отправляется в Петербург. У нее приподнятое настроение. Все задуманное свершилось как нельзя лучше. Муж отрекся. В Шлиссельбург уже послан гонец с предписанием перевести Иоанна Антоновича в Кексгольм, а для нового арестанта подготовить приличное помещение. Голштинское войско сложило оружие, практически без сопротивления. Население столицы почти единодушно приняло присягу и признало ее правящей императрицей. Кажется, ничто и никто ей теперь не помешает продемонстрировать русским эффективность по-настоящему просвещенного управления поддаными…

Сделав трехчасовой привал на даче князя Куракина, утром 30 июня гвардия во главе с Екатериной возобновила шествие. После короткой заминки в Екатерингофе, где императрицу приветствовала восторженная толпа обывателей, в десятом часу пополуночи государыня верхом «во главе войск и артиллерии» совершает въезд в Петербург. Подле первой на пути церкви (Святого Николая) – остановка. Императрица спешивается, прикладывается к кресту в руках священника, входит в церковь, преклоняет колени и со слезами на глазах читает молитву перед святыми иконами. Затем поднимается и, покинув храм, двигается во главе колонн дальше{212}. Возле Казанского собора на Невском проспекте Екатерина снова пожелала задержаться, дабы повторной молитвой почтить место, у которого встретились все гвардейские полки 28 июня, предопределив тем самым ее победу сутки спустя. Наконец около полудня она прибывает в Летний дворец. На середину просторного двора выбегает семилетний Павел. Царица сходит с коня, обнимает и целует сына, после чего все направляются во дворец отслужить благодарственный молебен в дворцовой церкви. Вот так счастливо завершаются для Екатерины два с половиной дня непрерывных треволнений. А как же Петр?!

А Петр утро 30 июня встречает в отведенной ему тесной комнатенке. В дверях – офицеры. В соседней маленькой комнате – караул; в другой, побольше, – тоже солдаты. Маслов помогает проснувшемуся арестанту одеться и умыться, приносит завтрак. Весьма вероятно, что в первые утренние часы к узнику зашел Алексей Орлов поинтересоваться, как тот провел первую ночь в заточении, или сменить дежурных офицеров. После завтрака, очевидно, Петр принялся искать себе какое-нибудь занятие. Возможно, сперва попробовал завязать разговор с камер-лакеем. Пока речь велась о пустяках, их не прерывали. Но стоило Петру Федоровичу заговорить о чем-то важном – о ситуации во дворце, столичных новостях, как со стороны дверей донеслось: «Не положено!» И Маслову ничего не оставалось делать, как удалиться.

Под рукой не было ни книги, ни газеты, ни скрипки, ни собаки. А за стеной отчетливо слышались смех и выкрики развлекавшихся гвардейцев караула. Петру захотелось понаблюдать за происходящим вне дворца. Рука потянулась к занавеске. Но не дремавший страж предупредил намерение узника уже знакомым: «Не положено!» Петр Федорович – человек вспыльчивый. Бесконечные запреты, естественно, раздражали потомка прославленных монархов-полководцев. Чтобы успокоиться, Петр, скорее всего, предпринял попытку пройтись по комнате. Тем более что при его геморрое без ходьбы взад-вперед ему просто нельзя обойтись. Однако в маленьком тесном покое с кроватью, столом, с другой мебелью и двумя дежурными офицерами – не развернуться. Тогда арестант приближается к офицерам, желая пройти в соседнюю комнату. Охрана преграждает путь. «Загнанный в угол» заключенный упорствует. Офицеры грубо водворяют подопечного на место. И тут у несчастного государя происходит нервный срыв. А на нервной почве – расстройство желудка и понос. Измученный притеснениями узник, стесняющийся справлять нужду при посторонних, в отчаянии просит позвать Алексея Орлова и умоляет того отменить унизительные запреты. Орлов, по-видимому, ссылаясь на отсутствие соответствующих полномочий, отказывается удовлетворить просьбу низверженного царя. Но предлагает изложить все пожелания в прошении к императрице, обещая в тот же день доставить бумагу в Петербург. Петру дают лист, перо. Он садится за стол и аккуратно по-французски выводит:

«Государыня. Я прошу Ваше Величество быть во мне вполне уверенною и благоволите приказать, чтобы отменили караулы у второй комнаты, ибо комната, где я нахожусь, до того мала, что я едва могу в ней двигаться. Вы знаете, что я всегда прохаживаюсь по комнате, и у меня вспухнут ноги. Еще я Вас прошу, не приказывайте офицерам оставаться в той же комнате, так как мне невозможно обойтись с моею нуждою. Впрочем, я прошу Ваше Величество обходиться со мною, по крайней мере, не как с величайшим преступником. Не знаю, чтобы я когда-либо Вас оскорбил. Поручая себя Вашему великодушному вниманию, я прошу Вас отпустить меня скорее с назначенными лицами в Германию. Бог, конечно, вознаградит Вас за то, а я Ваш нижайший холоп Петр.

P.S. Ваше Величество может быть во мне уверенною: я не подумаю и не сделаю ничего против Вашей особы и против Вашего царствования»{213}.

Затем запечатанное письмо Петр передает Орлову. А тот вызывает поручика Петра Пассека и поручает ему отвезти пакет в столицу.

Почему именно Пассека, удивитесь вы. Потому что Орлов, судя по его двум письмам, пересылку корреспонденции на имя государыни доверял только офицерам. А в письме к С. Понятовскому от 2 августа Екатерина отмечала, что отправила А. Г. Орлова в сопровождении четырех офицеров. В «Записках», сочиненных годы спустя, она повторила, что дала мужу «надежную охрану с четырьмя офицерами под начальством Алексея Орлова». В «Анекдотах об этих событиях» вновь подтверждая раз сказанное, царица назвала имя одного из четверки – князь Барятинский. Е. Р. Дашкова раскрыла имена еще двух: Петра III «немедленно отправили туда, под прикрытием Алексея Орлова и подчиненных ему, капитана Пассека, князя Федора Барятинского, Баскакова…»{214} О четвертом узнаем из первого письма А. Г. Орлова – «посланной Чертков». Таким образом, 29 июня из Петергофа в Ропшу с Алексеем Орловым приехали офицеры л.-гв. Преображенского полка Петр Пассек, Федор Барятинский, Евграф Чертков и Михаил Баскаков.

В то же время Екатерина и в письме к Понятовскому, и в «Записках» пишет, что 30 июня «…в полночь, только что я заснула, капитан Пассек входит в мою комнату и будит меня…»{215} Стало быть, Петр Пассек 30 июня вернулся из Ропши в Петербург и явно не с пустыми руками. Именно он и привез первую весточку из «уединенного и очень приятного» местечка – просьбу Петра Федоровича смягчить режим содержания. Когда Пассек появился в Летнем дворце? Между Петербургом и Ропшей 45 верст, или около 40 км. Если курьер будет скакать с максимально возможной скоростью – 18-20 км/ч. (согласно Н. Эйдельману), то до столицы он доберется за два часа. Но вряд ли Пассек загонял свою лошадь. Скорее всего, ехал с меньшей скоростью, затратив на дорогу 2,5-3 часа. Ну а покинул преображенец Ропшу приблизительно в 10 или И часов утра, если не позже. Пока Петр проснулся, поел, искал себе занятие, скандалил с охраной, измучился поносом, переговорил с Орловым, написал письмо; пока в путь собрался сам Пассек, похоже, прошло не менее трех-четырех часов. Сложив полученные цифры, мы вправе предположить, что Пассек предстал перед императрицей самое раннее около часа пополудни, то есть вскоре после возвращения самой государыни из петергофского похода.

Прочитав письмо, расспросив нарочного о ситуации в Ропше, Екатерина оказалась перед выбором – смягчать режим или нет. Мы не располагаем точными сведениями о решении императрицы. Но, учитывая ее либерализм, а также то, что на следующий день супруг расширил круг своих пожеланий до негра, скрипки и собаки, можно с относительной уверенностью утверждать, что Екатерина по первым главным пунктам прошения дала согласие. Ответ могли отправить в тот же день с кем-то другим, так как Пассек предпочел задержаться в столице до утра. Но нельзя исключить и другой вариант, который, на мой взгляд, и реализовался в жизни: утром 1 июля Пассек лично отвез письменное или устное повеление царицы, а уже вечером, как реакция на положительный исход первого запроса, в Петербурге появился другой офицер с еще одной скромной просьбой узника.

Итак, императрица, по всей видимости, смягчила режим содержания мужа. Но не ограничилась этим. В тот же день в Ораниенбаум к Василию Ивановичу Суворову отправился посыльный с таким приказанием:

«Господин генерал Суворов.

По получении сего извольте прислать, отыскав в Ораниенбауме или между пленными, лекаря Людерса, да арапа Нарцысса, да обер-камердинера Тимлера. Да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя, его мопсинку собаку. Да на тамошней конюшни кареты* и лошадей* отправьте их сюда скорее. Также извольте из голштинских офицеров подполковника Кииль, который на моей кормилице женат, отпустить в его дом в Ораниенбаум без караула и без присмотра за ним, для того, что он – ни мало не подозрительный.

Екатерина.

Я не оставляю Вас словесно благодарить за Ваши хорошие распоряжения и верную службу. Знаю, что Вы – честный человек»{216}.

Очень любопытное письмо. Считается, что императрица просто исполнила соответствующее пожелание нелюбимого мужа. Выше мы уже привели некоторые доводы, позволяющие сделать иной вывод: Екатерина самостоятельно, без подсказки из Ропши, потребовала от Суворова доставить в Петербург всех перечисленных. Но зачем? Только для того, чтобы иметь под рукой все, что может попросить у нее Петр?! Что-то не верится, что именно эта причина в первую очередь побудила императрицу написать Василию Ивановичу. Тогда какая?

И тут мы вплотную сталкиваемся с вопросом: кто распорядился убить Петра III? Большинство историков уверенно или с колебаниями указывают на дочку Ангальт-Цербстского князя. Незначительное меньшинство старается обелить государыню, свалив всю вину на «некоторых вельмож». Из них лишь О. А. Иванов и В. А. Плугин не постеснялись произнести имена – Н. И. Панин, К. Г. Разумовский и Е. Р. Дашкова.

Но давайте не будем торопиться с обвинениями. Посмотрим лучше, кто из современников выступает с таковыми и против кого. Впрямую Екатерину никто из них не обвиняет. Беранже, Рульер и в какой-то степени Гельбиг ограничиваются намеком на ее причастность. Зато другие настаивают на невиновности императрицы. Фридрих II в беседе с Л,-Ф. Сегюром, сославшись на осведомленного Г. К. Кейзерлинга{217}; А. Шумахер в своей книге; Е. Р. Дашкова в мемуарах; Н. И. Панин в рассказе знакомым В. Н. Головиной; доверенный человек Г. Г. Орлова Пиктэ в разговоре тет-а-тет с французским дипломатом М.-Д. Корбероном{218}.

Получается какой-то парадокс. Историки, которые о 1762 годе могут судить только по источникам, убеждены в преступных деяниях Екатерины, тогда как сами источники либо целиком оправдывают императрицу, либо только подозревают ее в злом умысле. И по здравому размышлению волей-неволей приходишь к выводу, что современная наука опирается исключительно на интуицию, под которую подгоняются известные факты, а не на факты, лакуны между которыми заполняются логическим расчетом.

Попробуем, отбросив предрассудки и симпатии, трезво взвесить все за и против Екатерины и группы вельмож. Против Екатерины вроде бы веский довод. Устранение Петра III ей выгодно, потому что одним кандидатом на престол становится меньше. Но аналогично этот довод действует и против группы вельмож. Реставрация мужа императрицы не сулит ничего хорошего сподвижникам Екатерины Алексеевны, изменникам присяги Петру Федоровичу. Еще есть доводы, очерняющие царицу? Увы… А вот у вельмож в запасе имеется дополнительный дискредитирующий их мотив. Смерть соперника Екатерины в первые дни царствования – несмываемое пятно позора на ее репутации, что в свою очередь ослабляет позиции государыни внутри и вне Российской империи. Как видим, у вельмож чуть больше оснований придушить Петра Федоровича, чем у Екатерины. Но это лишь теоретически. А практически?…

Вы задумывались когда-нибудь, уважаемый читатель, над таким вопросом: почему в 1762 году одного Петра III после свержения лишили жизни, а целое Брауншвейгское семейство потенциальных кандидатов на престол во главе с малолетним Иоанном Антоновичем отделалось холмогорской ссылкой? А ведь у Елизаветы Петровны было больше поводов расправиться с мальчиком и его родителями, чем у Екатерины. За полгода правления Петр всем наглядно продемонстрировал непредсказуемость и слабые умственные способности. Кому же захочется возвращать корону такому императору?! Не ровен час, завтра ему стукнет в голову каприз, и вчерашний освободитель, спаситель государев вдруг окажется в Петропавловской крепости. Или страна будет втянута в очередную авантюру на манер готовившейся войны с Данией.

Между тем полуторагодовалый малыш вызывает большее сочувствие. К тому же всем памятно либеральное правление матери ребенка. Почему бы не воспользоваться случаем: возвести мальчика на престол, чтобы править при нем по крайней мере до совершеннолетия! Дщерь Петрова – не дурочка, все прекрасно понимала. И тем не менее предпочла девятнадцать лет вздрагивать порой от страха, нежели решить проблему раз и навсегда с помощью кинжала или яда. И если Елизавета Петровна, имея все резоны, не решилась на преступление, то великой Екатерине вообще не имело смысла рисковать добрым именем ради сомнительной опасности контрреванша со стороны мифической голштинской партии. То же самое касается и рассудительного Никиты Панина, который вполне отдавал себе отчет в том, что Петр в его нынешнем положении никакой угрозы новому царствованию не представляет.

Однако убийство все-таки произошло. Следовательно, Екатерина или Панин пожелали перестраховаться, скажут мне. А так как Екатерина возглавляла российскую властную пирамиду, то с нее и спрос больше. В общем, есть за что ее осуждать. И считающие так, были бы, конечно, правы. Если б не одно «но».

Мы как-то забываем, упускаем из виду важную, принципиальную разницу между 25 ноября 1741 года и 28 июня 1762 года. Елизавету Петровну возводили на отцовский трон единомышленники, не отягощенные разногласиями относительно новой структуры правления. Дочь Петра станет самодержавной властительницей, и точка. В той же ситуации сторонники Екатерины в вопросе о модели правления после свержения Петра III раскололись на два лагеря. По воспоминаниям Екатерины, «одни хотели, чтобы это совершилось в пользу его сына, другие – в пользу его жены»{219}.

«Одни» – фракция Паниных – желали провозгласить императором Павла, а Екатерину – регентшей при нем. Тогда бы у Никиты Ивановича появилась реальная возможность перехватить главенство у матери императора и низвести ее фигуру до чисто номинальной. «Другие» – члены фракции самой Екатерины, сознавая, куда клонит Н. И. Панин, мечтали провозгласить супругу Петра самодержицей всероссийской.

Как известно, 28-29 июня победа досталась Екатерине. Однако известно также, что кружок Панина не смирился с поражением. В дальнейшем Панин со своими сторонниками неоднократно предпринимал попытки переиграть августейшую соперницу. Достаточно вспомнить панинский проект по созданию Императорского совета с несменяемостью членов и контрассигнованием указов императора статс-секретарями; странную причастность шефа Иностранной коллегии к делам Хитрово и Мировича. И, если Панин в 1763 и 1764 годах не отказывался от мысли посредством ограничения власти Екатерины переключить рычаги управления на себя, то, что мешало воспитателю цесаревича организовать контратаку в июле 1762 года?

Попробуем представить себя на месте Панина 30 июня 1762 года, в момент возвращения в Петербург. Никита Иванович явно недоволен тем, что все устроилось в пользу Екатерины, и огорчен крахом личных планов. Ему хочется сделать молниеносный ответный ход, и он тщательно анализирует четыре возможных варианта.

1. Военная акция. Данный способ пришлось тут же исключить. Поднять против Екатерины гвардейские полки нельзя. Гвардейцы, в те дни боготворившие Екатерину Алексеевну, скорее прибьют подстрекателя, чем пойдут у него на поводу.

2. Раз изъятие у царицы высочайших полномочий силой нереально, остается единственно добровольное отречение от них. Попытка уговорить монархиню учредить регентство не имела смысла, ибо честолюбивую Екатерину никаким красноречием не проймешь. Оттого надлежало сыграть на человеческих слабостях, которые у бывшей протеже Фридриха Прусского, безусловно, были, а именно – любовники и репутация в обществе.

3. Ставка на любовника изначально являлась бесперспективной. Влиянием на императрицу Григорий Орлов обладал не таким, чтобы та ради фаворита отдала власть сыну. Да и не взялся бы кумир гвардии и петербуржцев действовать в ущерб возлюбленной.

4. Значит, следовало бросить тень на публичную репутацию Екатерины. Тогда, во избежание дискредитации, государыня поневоле согласится на существенные уступки, в том числе и на введение регентства. Мать цесаревича предстояло вынудить выбирать из двух зол наименьшее: либо пожертвовать частью прерогатив, но сберечь высокое народное доверие, либо, наоборот, заплатить за сохранение собственного самодержавия утратой безграничной общественной поддержки.

Ясно, что народное доверие – источник любых властных полномочий ценнее. Посему легко спрогнозировать окончательное предпочтение Екатерины, хорошо понимавшей решающую роль общественного мнения. А подтолкнуть ее к неизбежному шагу сумела бы только смерть Петра III в первых числах июля 1762 года. И ведь верно, умри несчастный муж императрицы в первые дни нового царствования, общество определенно заподозрит государыню в причастности к этой смерти. Даже если та о том и не помышляла. Пережив шок, политическая элита империи, задумавшись, засомневается в правильности лозунга, прозвучавшего из уст измайловцев утром 28 июня («Да здравствует самодержица всероссийская Екатерина Алексеевна!»). А засомневавшись, прекратит сочувствовать и одобрять политику императрицы, заметно ослабив политические позиции матери Павла Петровича. Предотвратить подобное развитие событий Екатерина сможет в случае, если открыто продемонстрирует свою незаинтересованность во власти, отнятой у супруга. Иными словами, царицу от всеобщего осуждения спасет лишь институт регентства, призванный убедить всех в нелепости возникших подозрений. И вправду, к чему ей устранять неудачливого мужа, когда она сама, по доброй воле, вручает скипетр Павлу, а ответственность за страну разделяет с наиболее уважаемыми персонами государства?!

Итак, кончина в ближайшие несколько дней Петра Федоровича мгновенно разворачивала политическую ситуацию в лучшую для партии Паниных сторону, причем вне зависимости от реакции государыни на страшную новость из Ропши. Однако промедление со смертью свергнутого царя, чем дальше, тем больше сводило на нет все преимущества, сулившие Никите Ивановичу реванш. Потому что через полгода-год в смерть Петра Федоровича по злому умыслу супруги уже мало кто поверит. Как ни крути, а время играло против оппонентов Екатерины, которым тоже приходилось выбирать из двух зол наименьшее: убивать Петра III в тайне от царицы или не брать грех на душу, всецело положившись на благосклонность Провидения.

Мог ли Н. И. Панин проигнорировать уникальный шанс быстро наверстать упущенное в день Славной революции, если для успеха требовалось убить человека? Вспомните о деле Мировича, в котором фигурировали Панины, пугачевщину, крайне выгодную той же фамилии, и ответ на вопрос станет для каждого очевиден.

Да, Никита Иванович Панин, будучи убежденным макиавеллистом, проблемами этического характера в политике не мучился и не чурался при достижении намеченной цели загубить то или иное число людей.

Таким образом, перед нами два вероятных исторических сценария.

1. Екатерина, не успев еще толком укрепиться у власти, приказывает извести малоопасного, никем не поддерживаемого Петра III, дабы в корне пресечь какие-либо поползновения к его реставрации. Ради чего она не прочь пожертвовать благоприятным отношением к ней подданных и посеять зерна сомнения, как в России, так и за рубежом, в революционной законности ее воцарения.

2. Никита Иванович Панин со товарищи решает воспользоваться естественной или насильственной смертью Петра III в первые дни еще неустойчивого правления Екатерины, чтобы, сыграв на щепетильном отношении императрицы к своей репутации, в лучшем случае принудить к главной политической уступке – регентству при Павле Петровиче, в худшем – снижением общественного доверия к царице пробудить в ней неуверенность в прочности собственного положения.

Один из этих вариантов реализовался в жизни. Если мы возьмем за ориентир первый, то он вступит в серьезное противоречие с известными нам источниками. Во-первых, данная версия противоречит свидетельству большинства современников событий, и особенно рассказу знающего практически все детали Шумахера, заявляющих о невиновности Екатерины. Во-вторых, мы не сможем разумно объяснить причину, по которой Екатерина затянула с приказом о возвращении Иоанна Антоновича из Кексгольма в Шлиссельбург до 10 июля. В-третьих, становится непонятным оправдательный тон двух писем А. Г. Орлова к Екатерине с заверениями о том, что он добросовестно относится к порученной ему миссии. В-четвертых, также теряет смысл и предварительный вызов в Петербург личного врача мужа, И. Лидерса, с последующими уговорами и отсылкой в Ропшу.

Попробуем произвести сопоставление известных нам фактов с версией о заговоре вельмож. Муссируемая в исторических трудах побасенка о самовольстве Орловых тоже не выдерживает критики.

Во-первых, ей противоречит все тот же тон писем Алексея Григорьевича императрице. Многие историки почему-то убеждены, что подлинным адресатом Алексея Орлова была не царица, а потомки. Иные допускают, что Орлов мог обманывать государыню, постепенно подготавливая ту к роковой вести. Между тем непредвзятое прочтение писем приводит к простому, здравому выводу: брат фаворита честно выполняет волю Екатерины и объективно, без задней мысли, докладывает о всем происходящем.

Ни о каких обманах, подготовке к «роковой вести» в письмах речи не ведется. Максимум, что в них есть – это невольно прорывающееся сквозь прямодушные фразы недоумение Алексея, вызванное непонятной ему сильной озабоченностью императрицы судьбой мужа. Историкам лестно, конечно, думать о проницательности Орлова и Екатерины, играющих в «кошки-мышки» то ли с потомками (в первую очередь, с историками), то ли друг с другом. Только придется всех разочаровать. Письма носили сугубо информационную задачу, предназначались исключительно Екатерине, и вряд ли автор в момент написания предполагал, что кто-то еще, помимо и без ведома императрицы, ознакомится с ними. Ну а коли Орлов честно исполнял свой долг, то идти против воли государыни ему смысла нет.

Но более важным свидетельством невиновности Орловых является избранный императором Павлом для Алексея вид наказания за участие в событиях июня – июля 1762 года. Если Екатерину Дашкову, вроде бы причастную только к свержению отца императора, Павел Петрович сослал в дальнее новгородское имение, фактически под надзор полиции и без права выезда из усадьбы, то якобы виновного в свержении и смерти Петра Федоровича Алексея Орлова воспитанник Никиты Панина почему-то подверг очень мягкой каре – ссылке за границу для лечения на водах, предварительно удостоив того чести нескольких приглашений к императорскому обеденному столу. Значит, вина Орлова в сравнении с Дашковой – значительно меньше. И быть убийцей Петра III или организатором убийства он никак не мог.

А теперь возьмем за основу вариант с заговором Никиты Панина. И удивительное дело. Разрозненные, казалось бы, не связанные между собой факты мгновенно складываются в ясную и четкую картину.

Прежде всего, поинтересуемся. Если о репутации Екатерины задумался Н. И. Панин, то как к ней относилась сама императрица? Оказывается, она не хуже многоопытного оппонента знала уязвимые места в своем положении и принимала меры, чтобы блокировать какие-либо попытки собственной дискредитации в глазах российской гвардии и дипломатического корпуса. Так, Екатерина прекрасно понимала, что появление в Петербурге Станислава Понятовского, по-прежнему любившего ее, произведет неблагоприятное впечатление в русском обществе, а кроме того, породит на почве ревности недовольство Орловых. И, торопясь пресечь в корне подобного рода неприятности, 2 июля 1762 года государыня отправила через Мерси д’Аржанто старому сердечному другу важное предупреждение: «Убедительно прошу Вас не спешить с приездом сюда, потому что Ваше пребывание при настоящих обстоятельствах было бы опасно для Вас и очень вредно для меня… в настоящий момент все здесь полно опасности и чревато последствиями…»{220}

Но раз императрица беспокоилась о такой мелочи, как возможное посещение Петербурга Понятовским, то самую главную угрозу для себя – скоропостижную смерть свергнутого мужа – она должна была почувствовать в первый же день по возвращении в столицу, что, собственно, и произошло. Екатерине не составило большого труда догадаться, каким козырем в руках Никиты Ивановича могла бы стать печальная весть из Ропши. Поэтому царица в первую очередь взяла под контроль заботу о жизни своего дражайшего супруга. И стоило ей узнать из полученного через Пассека письма о мучающем Петра поносе, напомнившем о слабом здоровье бывшего государя, как императрица тут же принимает решение. Необходимо привезти в Петербург из Ораниенбаума его лечащего врача, знакомого с недугами августейшего пациента (вспомните, Лидерс упомянут первым в списке затребованного, и это не случайно). Пусть тот пока побудет под рукой. Тогда в случае надобности лекаря незамедлительно отправят в Ропшу. А раз уж выпала такая оказия, то можно заодно из Ораниенбаума доставить и любимые вещи мужа, а также привезти камердинера и арапа, с которым Петр любил забавляться.

Впрочем, нельзя исключить и того, что идея написать Суворову пришла к Екатерине независимо от присланного с Пассеком известия. Но, так или иначе, а императрица приняла чрезвычайной важности решение – привезти в Санкт-Петербург лечащего врача супруга Иоганна Готфрида Лидерса. Именно оно и стало завязкой разыгравшейся три дня спустя трагедии в Ропше.

Вечером 30 июня курьер, добравшись до Ораниенбаума, вручил В. И. Суворову предписание Екатерины. Отец будущего прославленного полководца розыскал среди вверенных под его надзор голштинских офицеров, солдат и придворных Лидерса. Нарцисс и камердинер Тимлер, как мы уже знаем, обретались в Петергофе, о чем Екатерине доложат 3 июля{221}. Лидерс с Суворовым находят в Ораниенбаумском дворце собачку и скрипку Петра III. Судя по всему, утром 1 июля доктор с мопсом и инструментом уселся в карету и не спеша поехал в столицу, куда и добрался во второй половине дня. Здесь нелишне отметить существенную деталь. Лидерс, получив вызов в Санкт-Петербург, похоже, испытал облегчение. Он боялся, что из Ораниенбаума поедет прямиком в Ропшу, а там, случись что с бывшим государем, всю ответственность возложат на него. А раз матушка-императрица затребовала всех в Петербург, то, наверное, для них нашли иное применение. По крайней мере, в ближайшие дни к Петру Федоровичу ехать не придется.

Между тем в Ропше, ознакомившись с ответом Екатерины на письмо Петра III, скорее всего, облегчили режим содержания арестанта. Тот, ощутив послабления, захотел разнообразить досуг возможностью попиликать на скрипке, потрепать любимого пса, развлечься с понимающим все с полуслова арапом. А. Г. Орлов ничего зазорного в том не увидел, и 1 июля второй офицер поскакал в Петербург с новым запросом.

Шумахер пишет, что император страдал несварением пищи. Кроме того, известно, что он мучился геморроем. Прибавим сюда нервные потрясения последних суток и стремительную неожиданную смену статуса Петра Федоровича от всемогущего самодержца до бесправного узника. Угнетенное психологическое состояние и нервное истощение, естественно, негативно отразились на нем. И если раньше с помощью врачей хронические недуги удавалось преодолевать, то в изменившейся, непривычной стрессовой ситуации упавший духом император просто не имел сил сопротивляться обострению старых болезней. По-видимому, 1 июля ухудшение самочувствия заметили и окружающие, почему Алексей Орлов наказал офицеру не только передать просьбу Петра, но и уведомить императрицу, что заключенный что-то неважно выглядит.

Что за фантазии?! – возразят мне. Согласно Шумахеру, это Петр попросил у жены прислать врача, а заодно мопса и скрипку. Но давайте не забывать, Шумахер все-таки не присутствовал при докладе курьера, в отличие от Екатерины. А Екатерина в письме Понятовскому недвусмысленно сообщает, что муж попросил у нее «только свою любовницу, собаку, негра и скрипку»{222}. Значит, Шумахер что-то напутал?! Отнюдь. И Екатерина, и Шумахер, оба правы. Екатерина поставила в известность Понятовского о том, что прочитала в письме мужа или услышала непосредственно от гонца. А Шумахер, не присутствуя при той сцене, судит о запросе императора по факту отправления. А отправлены были лишь Людерс, собака и скрипка.

Интересно, а кто приехал в Петербург 1 июля 1762 года, и в каком виде он передал императрице информацию? К сожалению, точных данных на сей счет пока нет, но есть ряд косвенных, позволяющих предположить, что 1 июля перед Екатериной предстал Евграф Чертков, а доклад прозвучал в устной форме. В качестве доказательства приведу любопытную выдержку из первого письма А. Г. Орлова: «Посланной Чертков к Вашему Величеству обратно еще к нам не бывал, и для того я опоздал Вас репортовать. А сие пишу во вторник, в девятом часу в половине…»

Первый закономерный вопрос: в половине девятого утра или вечера? Разъяснить его помогает оговорка Орлова относительно болезни Петра Федоровича: «…я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил…»

Раз речь идет о ближайшей ночи, то день уже прошел. Кстати, в следующем письме по тому же поводу Алексей Григорьевич выразится так: «штоб он дожил до вечера». Мы смело можем утверждать: первая цыдулка сочинялась вечером 2 июля, а вторая – в районе полудня 3 числа. Кроме оговорки, на вечер указывает и рассказ командира о процедуре раздачи жалованья подчиненным за полгода, выдать которое гвардейцам императрица распорядилась 2 июля. Причем первая партия денег предназначалась отряду Орлова. Их быстро, за полсуток, доставили в Ропшу и немедля раздали солдатам и унтер-офицерам.

Мы выяснили, что депеша Орлова за № 1 написана в половине девятого вечера 2 июля. Это когда же должен был покинуть Ропшу Чертков, чтобы его отсутствие 2-го числа в 20.30 являлось серьезным опозданием? Допустим, подпоручик уехал утром 2 июля с каким-то поручением (между прочим, неизвестным нам). Полдня на дорогу туда и обратно, на аудиенцию у императрицы и необходимый отдых (все-таки на плечи четырех офицеров возложена непомерно большая нагрузка) – минимальный срок для поездки. Следовательно, невозвращение Черткова из столицы в тот же день к половине девятого вечера вряд ли в тех условиях могло считаться опозданием. Напомню, что Пассек, приехавший в Петербург днем 30 июня, задержался в столице как минимум до ночи.

А если Чертков уехал не утром 2 июля, а вечером или днем 1 числа с тем уговором, чтобы, переночевав дома (то есть отдохнув), вернуться к месту службы днем 2 июля?! Тогда отсутствие подпоручика вечером 2 июля Орлов вправе был расценивать как неоправданную задержку. Тем более что командир ждал его, дабы отправить в Петербург другого офицера с новым рапортом, имея на всякий случай под рукой одного свободного. И в конце концов Орлову пришлось снаряжать в путь второго курьера, не дождавшись первого. Однако, если Чертков уехал 1 июля, а не утром 2-го, то становится ясно, с чем приехал преображенец в Летний дворец. Именно он и передал на словах очередную просьбу Петра Федоровича. Но почему на словах?

Давайте проанализируем факты, которыми мы располагаем. В бумагах Екатерины сохранились три письма Петра III – два от 28 июня и одно от 30 июня; два письма А. Г. Орлова – от 2 и 3 июля. Императрица получала их лично, прочитывала и откладывала в определенное место. Там они пролежали долгое время почти никем не тронутые, затем попали в руки архивистов и ныне находятся в РГАДА, в фонде № 1, в деле № 25 целехонькие и невредимые, за исключением второго письма Орлова. Если императрица сберегла столь ценные документы, то каким образом она утратила другие, поступавшие к ней из Ропши?

Тут могут привести два объяснения. Первое. Прочитав сама, Екатерина разрешала ознакомиться с текстом посланий соратникам, а те могли ненароком в горячке потерять их или прикарманить. Вот, например, нет же в пакете списка команды Орлова, о котором он пишет… Очень и очень сомнительный довод. Императрица, конечно, показывала письма ограниченному кругу лиц и только в своем присутствии. Коротенькие послания не требовали длительного периода для прочтения, а значит, быстро отдавались обратно хозяйке. Трудно представить, что могло случиться в кабинете Екатерины такое, чтобы она запамятовала о столь важных документах и позволила им исчезнуть не с кем-нибудь, а вместе со своим же доверенным лицом. Да и кому из доверенных лиц понадобилось бы красть ценные свидетельства. Н. И. Панину? Е. Р. Дашковой? К. Г. Разумовскому? А вот от них-то до 3 июля императрица наверняка постаралась бы скрыть полученные сведения, потому что знала: они – ее политические оппоненты, и незачем враждебный лагерь вооружать против себя собственными секретами.

К тому же вспомним. Оба письма от 29 июня писались, пересылались, читались и хранились в суматохе петергофского похода. И у них было куда больше шансов затеряться в той неразберихе, чем у писем, полученных в тиши кабинета Летнего дворца. И, тем не менее, ничего. Оба до сих пор никуда не затерялись, не пропали и не истлели. Что касается списка команды Орлова, то зачем его хранить царице? Список требовался для награждения ропшинских солдат или для каких-либо других сугубо практических целей. Оттого бумага из рук Екатерины без проволочек устремилась в соответствующую инстанцию.

Второе. Екатерина сама (или кто-то из наследников) уничтожила некоторые донесения. Зачем? В них содержалась какая-то информация, которую нежелательно доверять бумаге. Уж на что откровенны письма Орлова, а и то не исчезли. Что же могло быть более откровенным, чем его признание? Только сообщение об убийстве Петра Федоровича. Но вот незадача! Как мы видели выше, Д. Н. Блудов, составляя в прошлом столетии опись к секретному пакету, упомянул в ней, что во втором письме Орлов объявил царице о смерти узника. При этом чья-то заботливая рука действительно уничтожила часть информации во втором орловском послании. Следовательно, другого письма с неприятной для Екатерины новостью не было. Но если потеря и умышленное уничтожение депеш выглядят неправдоподобно, то ближе к истине утверждение, что секретных писем сохранилось ровно столько, сколько и посылалось. В остальных случаях новости передавались устно. Кстати, а сколько всего было поездок из Ропши? Попробуем разобраться.

Алексей Орлов с реляциями отправлял только офицеров. У капитана их числилось четверо – Барятинский, Пассек, Баскаков и Чертков{223}. Из четверки двое обязательно дежурили в комнате Петра III (помните, Петр в письме об офицерах пишет во множественном числе, а согласно плану дворца в предназначенных Петру покоях – две двери). Первым 30 июня с письмом Петра Федоровича уехал Петр Пассек. Переночевав в Петербурге, он с ответом вернулся, скорее всего, днем 1 июля. Добившись удовлетворения по двум пунктам первого послания, узник сделал новый запрос, который отвозит уже Чертков. В запросе нет ничего такого, что можно перепутать или неправильно доложить. Посему о непритязательном желании бывшего царя логичнее уведомить на словах.

2 июля Орлов пишет Екатерине рапорт с отчетом о выдаче команде денег. Доклад о финансовых делах лучше все-таки доверить бумаге, а не памяти и сообразительности несведущего о том офицера. Так рождается на свет первое письмо. Орлов хочет отослать депешу, предварительно дождавшись Черткова. Но тот затягивает с приездом. Между тем пакет отправляется в Петербург. С кем? Из трех оставшихся – Барятинского, Пассека и Баскакова – отпустить можно одного. Барятинский Ропшу покинул 4 июля. Пассек уезжал 30 июня. Значит, 2 июля очередь отдохнуть вечером в столице выпала Михаилу Баскакову. Возвратиться ему надо 3 июля днем. Однако 3 июля ситуация становится критической. И Орлов решает послать в Санкт-Петербург камер-лакея Маслова, разумеется, в сопровождении офицера. Правда, ни Чертков, ни Баскаков из столицы к полудню не вернулись. Откомандировывать туда Барятинского или Пассека Орлов тоже не в силах. В комнате Петра должны дежурить два офицера. Остается офицер команды, доставившей накануне жалованье. Его Алексей Григорьевич по имени не знает или не запомнил, отчего в написанном вскоре по отъезде Маслова втором письме упоминает того по чиноположению – офицер. Наконец, 4 июля своим не востребованным еще правом пользуется Ф. Барятинский, который отвозит в столицу второе письмо Орлова, но, прежде чем ехать к императрице, докладывает о нем Никите Панину.

Впрочем, мы отвлеклись, и пора вновь перенестись в Петербург 1 июля 1762 года. Что же задержало в городе на Неве Е. Черткова? Неужели гвардеец ослушался приказа вышестоящего командира?! Ничуть! Задержка Черткова объясняется просто. Он примчался в Петербург во второй половине 1 июля. И в той же второй половине 1 июля из Ораниенбаума приезжает карета с Лидерсом, собакой и скрипкой. Императрица выслушивает донесение Черткова. Соглашается отослать скрипку и собаку. Велит разузнать, где может находиться арап. Услышав о недомогании супруга, предлагает Лидерсу навестить и осмотреть больного. И еще. Екатерина просит подпоручика сопроводить до места назначения вышеуказанную троицу.

И тут происходит заминка. Иоганн Лидерс отказывается ехать в Ропшу, боясь, что его заманивают в западню. Царица пытается успокоить доктора, приводит обоснования необходимости отлучиться к бывшему императору. Но Лидерс упорствует: сославшись на то, что явных признаков болезни, судя по рапорту Черткова, у опального государя не наблюдается, лекарь выписывает те лекарства, которые окажут профилактическое действие на организм узника. Посещать же саму летнюю резиденцию он смысла не видит. И императрица идет навстречу придворному, на поездке за город больше не настаивает.

А пока Лидерс перечит самодержице, о появлении в Петербурге личного врача Петра Федоровича, не расстававшегося с ним даже в дни Славной революции, узнает Н. И. Панин. Новость настораживает обер-гофмейстера, оценивающего перспективы цареубийства. С одной стороны, известие ободряет: Петру III нездоровится. Бог даст, грех на душу брать не придется. А с другой – императрица намерена отправить Лидерса в Ропшу. Догадывается, видно, чем ей грозит кончина нелюбимого мужа. А раз догадывается, то предпримет все усилия, чтобы спасти. Необходимо помешать поездке лекаря. Лидерс сам не желает ехать? Отлично. Нужно укрепить доктора в сомнениях.

Наступает 2 июля. Между Паниным и Екатериной разворачивается борьба за Лидерса. Люди первого намекают придворному эскулапу на опасность визита в Ропшу. Параллельно Екатерина пробует уломать строптивца, который, тем не менее больше верит слухам, а не словам государыни, и не поддается на уговоры. Так проходит целый день. Чертков, собака и скрипка терпеливо ждут итогов этого незримого поединка. Если с Лидерсом случилась осечка, то на других направлениях императрица продолжает продвижение вперед. К Орлову посланы весомые аргументы для поднятия духа сотни рядовых гвардейцев в виде полугодового жалованья, а в Шлиссельбург отплыл измайловец Плещеев с «некоторыми вещами», призванными скрасить досуг Петра Федоровича в каземате Орешка.

А в Ропше события развиваются в следующем порядке. Алексей Орлов надеется на возвращение Черткова. Но вместо подпоручика после полудня со стороны Красносельской дороги ко дворцу подъехала повозка солдат во главе с офицером, передавшим Орлову деньги для выплаты полугодового жалованья. Всю вторую половину дня в отряде Орлова главная тема разговоров – наградные рублевики и империалы. В то же время состояние подопечного Алексея Григорьевича явно ухудшилось. Страдающий больной, расстроенный тем, что в отличие от вчерашнего дня выполнению государевой просьбы мешает то ли отсрочка, то ли отказ, в раздражении угрожает охранникам и обещает, вернувшись к власти, всех покарать. Гвардейцы потешаются сим нелепым «вздором». Орлов также не прочь посмеяться. Но капитана настораживает отсутствие Черткова. Не случилось ли что в Петербурге? Расспрошенный офицер денежной команды успокоил: утром в Питере ничего чрезвычайного им не замечено.

Алексей Григорьевич решил до вечера не дергаться, а офицера – так, про запас – убедил переночевать в одном из гостевых флигелей, чтобы, если Черткова не будет и утром, воспользоваться предоставленной оказией. Пробило восемь вечера, а Черткова все нет. Медлить далее нельзя. Он обязан доложить о болезни узника, хотя самому невдомек, чего ради Екатерина так беспокоится об «уроде». И капитан берется за перо:

Матушка Милостивая Государыня, здраствовать Вам мы все желаем нещетныя годы. Мы теперь по отпуске сего писма и со всею камандою благополучны. Толко урод наш очень занемог, и схватила ево нечаенная колика. И я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а болше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того, што он всио здор гаварит, и нам ето несколко весело, а другая опасность, што он дествително для нас всех опасен для тово, што он иногда так отзывается, хотя в прежнем состояни[и] быть.

В силу имяннова Вашего повеления я салдатам денги за полгода отдал, також и ундер-афицерам, кроме одного Патиомкина, вахмистра, для того, што он служил бес жалованья{224}. И салдаты некоторыя сквозь сльозы говорили про милость Вашу, што оне еще такова для Вас не заслужили, за шоб их так в короткое время награждать их*.

При сем посылаю список Вам всей команде, которая теперь здесь. А тысечи рублиов, матушка, не достала, и я дополнил червонными. И у нас здесь было много смеха над гранодерами об червонных, когда оне у меня брали. Иныя просили для тово, што не видовали, и опять их отдавали, думая, што оне ничево не стоят. Посланной Чертков к Вашему Величеству обратно еще к нам не бывал, и для того я опоздал вас репортовать. А сие пишу во вторник, в девятом часу в половине.

По смерть Ваш верны[й] раб Алексей Орлов{225}.

Запечатав, Орлов вручает письмо и список команды поручику Баскакову, после чего тот скачет в Петербург.

Петербург. 2 июля. Вечер. Весь день пропал зря. Лидерса так и не удалось уговорить. Панин мог праздновать промежуточный успех: один день выигран, 3 июля поединок продолжится. Но вдруг около полуночи приезжает Баскаков с депешей Алексея Орлова, столь необходимой императрице. Теперь Лидерсу не отвертеться. Орлов черным по белому написал, что Петр серьезно болен, – настолько, что может не пережить ночь. Лидерса срочно вызывают к Екатерине. Она ему показывает письмо и велит немедленно собираться в Ропшу. Оснований для поездки более чем достаточно. Отпираться бесполезно, и Лидерс отправляется к себе укладывать вещи.

Той же ночью Панину доносят, что скорый отъезд врача – дело уже решенное. План екатерининского министра – на грани срыва. Что именно происходит в Ропше, не вполне ясно. Однако если болезнь Петра связана с его хроническими недугами, Лидерсу не составит труда вылечить больного. О дискредитации Екатерины и регентстве можно будет забыть. Нужно что-то предпринять. Что именно? Никита Иванович Панин торопится обсудить ситуацию с лицами, посвященными в замыслы обер-гофмейстера: княгиней Е. Р. Дашковой, Г. Н. Тепловым, возможно, с К. Г. Разумовским и еще рядом персон. Остановить Лидерса они не могут. Уповать на Божье Провидение рискованно. Вероятность естественной смерти крайне низка. В сложившихся обстоятельствах физическое устранение Петра Федоровича видится единственным выходом. Как и кто этим займется? Лучшей кандидатуры, чем Григорий Николаевич Теплов, ближайший советник и Ее Величества, и гетмана Малороссии К. Г. Разумовского, не найти. Следовательно, Теплов и позаботится об исполнении вынесенного Петру III приговора.

Мне могут возразить. А как же опровержение Екатерины Дашковой, написавшей в замечаниях на книгу Рульера: «Не правда, что Теплов был послан в Ропшу»{226}? Неужели обманывала княгиня? Но ее вроде бы никто в сем месте не принуждал упрекать в чем-либо Рульера.

Почему обманывала?! Правду написала Екатерина Романовна, истинную правду. Она ведь не написала, что он вообще не ездил в Ропшу, хотя тоже никто не мешал ей сделать категорическое отрицание. Но Екатерина Малая предпочла отрицание двусмысленное: «не был послан». Разумеется, не был послан. Потому что сам вызвался организовать преступление. Впрочем, прежде чем ехать в Ропшу, Теплову требовалось нейтрализовать Лидерса, дабы опередить доктора минимум на час-два. И Григорий Николаевич нашел оригинальное решение проблемы…

В ноябре 1995 года историк О. А. Иванов обнародовал запись в старинной описи Медицинской канцелярии. Под датой 3 июля 1762 года стояло название дела «Требование об отсылке придворного лекаря Лидерса к статскому действительному советнику Теплову» на двух листах. Дело считалось давно уничтоженым. Правда, о содержании документа нетрудно догадаться: лист 1 – это подлинник или копия распоряжения Г. Н. Теплова о немедленной доставке к нему И. Лидерса; лист 2 – рапорт об исполнении предписания главы царской канцелярии{227}. Публикация Иванова привела в недоумение историков. Шумахер, Гельбиг, Рульер единодушно подтверждают поездку Теплова в Ропшу. Только ссылка на архив – вещь серьезная, и она убедительно свидетельствует, что 3 июля Теплов находился в Петербурге и общался о чем-то с Лидерсом. Вывод однозначен: «Быть одновременно и в Ропше, и в Петербурге Теплов, конечно же, не мог»{228}.

Да, Екатерина II умела подбирать талантливых людей: Григорий Николаевич – истинный мастер придворной интриги, коли сумел обмануть не только матушку-государыню, но и всех аналитиков-историков, стремившихся проникнуть в тайну ропшинской драмы. Никакого противоречия между повествованием дипломатов и документом Медицинской канцелярии нет. Потому что потребовать привезти к себе Лидерса вовсе не значит встретиться с ним. Теплов хотел опередить доктора на пару часов. Потому и пригласил к себе. Пусть посидит в приемной будущего статс-секретаря императрицы часок-другой. А потом помощник вежливо извинится перед ним и отпустит восвояси.

Безусловно, Теплову придется объясниться с императрицей относительно длительного сидения Лидерса в его приемной в то время, когда Екатерина думает, что доктор спешит в Ропшу. И тут без хитрости никак не обойтись. Благо, Григорий Николаевич набил руку в подобных играх. 3 июля 1762 года он в который раз сумел отличиться, теперь благодаря отменному владению русским языком. Судите сами. Вот текст вышеупомянутого «требования», к счастью, прекрасно сохранившегося: «В Медицынскую канцелярию.

По имянному Ея Императорскаго Величества указу потребно мне ведать, придворной лекарь Лидерс откуды жалованье свое получает, посколку в год и сколко имеит заслуженого невыданного, и кто у него брат родной, котораго сыскать и немедленно ко мне прислать во дворец Ея Императорскаго Величества. Статской действительной советник Григорей Теплов»{229}.

Сомневаюсь, что кто-либо возьмется на пари спорить о том, с каким из братьев Лидерсов ловкий царедворец желал побеседовать – с Иоганном-Готфридом или Карлом-Маркусом. Медицинская канцелярия, понятно, пришлет того, о ком в первую очередь идет речь, то есть гоф-хирурга. А вот господин Теп лов, воспользовавшись искусно расположенной повелительной сентенцией, легко оправдается перед разгневанной императрицей, посетовав на недоразумение, случившееся по вине медиков. Ведь советник желал поговорить с лекарем Преображенского полка, а не с придворным доктором. Да, видно, в медицинском ведомстве невнимательно прочитали его записку.

В результате все прошло по плану. Лидерс до полудня протомился в передней Теплова, так и не встретившись с ним. Царицу потом успокоили, рассказав о причине досадной оплошности. Ну а Григорий Николаевич Теплов в компании лейб-медика Карла Федоровича Крузе, армейского поручика Александра Мартыновича Шванвича и, возможно, кого-то еще, существенно обогнав иных вояжеров, устремился в Ропшу.

Одним блестящим маневром Панин и Теплов перехватили инициативу в поединке с Екатериной. Фактически утром 3 июля 1762 года государыня потерпела поражение. Спасти ее мог лишь Алексей Орлов. Но императрица допустила роковую ошибку. Она почему-то не учла той потенциальной возможности, когда Панин, ведя с ней политическую дуэль, ради победы переступит запретную грань и сделает ставку на преступление. Ей надлежало сразу, 29 или 30 июня, максимум утром 3 июля, лично или письменно строго-настрого запретить Орлову пропускать кого-либо к мужу без собственноручно начертанного высочайшего распоряжения. Увы, Екатерина об этом либо не подумала, либо не захотела чрезмерной предусмотрительностью оскорблять самолюбие сотрудничавших с ней влиятельных лиц. И проиграла. Алексей Орлов, единственный, кто мог бы помешать Панину и Теплову после полудня 3 июля, не понимал, зачем царица так печется о ненавистном супруге, и к тому же не имел никаких предписаний о правилах обращения с нежданными гостями из близкого окружения императрицы. Оттого глава ропшинского караула не представлял серьезной преграды для заговорщиков. Хотя крошечный шанс на непредумышленный срыв панинско-тепловской интриги пока сохранялся.

Утром 3 июля Алексей Орлов пребывал, скорее всего, в скверном настроении. Чертков ни ночью, ни на рассвете не вернулся. Состояние узника за прошедшие часы ухудшилось, а послать в Петербург некого. Требовался врач, но в столице донесение Черткова наверняка всерьез не восприняли. Баскаков же прискакал туда дай бог к полуночи. Посему доктора раньше полудня ждать не стоило. К тому же он во вчерашнем письме высмеивал болезнь Петра Федоровича. А вдруг и второе сообщение примут за шутку?! Тогда не сносить ему головы, если арестант не доживет до приезда лекаря. И императрица по праву обвинит его в халатном отношении к порученному заданию. Что же делать? Вот и камер-лакей, как назло, простудился, что ли?… Надо бы послать все-таки кого-нибудь в Петербург, чтобы донести Екатерине правду о состоянии ее мужа. А кого послать? Чертков и Баскаков – в столице; Барятинский и Пассек дежурят возле арестанта. Может, Маслова? Ну да, конечно. Пусть Маслов в Петербурге уведомит государыню о сложившейся ситуации. А отвезти лакея мы попросим приехавшего вчера офицера, который при надобности сможет подтвердить слова Маслова.

Далее все просто. Алексей Орлов вызывает Маслова. Объясняет ему обстановку и приказывает вместе с прибывшей вчера командой поспешить в Петербург, дабы сообщить императрице о состоянии арестанта. Затем капитан уведомляет о своем решении командира отряда. И здесь мы вроде бы сталкиваемся с противоречием двух источников. Шумахер говорит о похищении Маслова; Орлов в письме Екатерине – о курьерской миссии. Вчитаемся еще раз в свидетельство Шумахера: «…когда император немного задремал, этот человек вышел в сад подышать свежим воздухом. Не успел он там немного посидеть, как к нему подошли офицер{230} и несколько солдат, которые тут же засунули его в закрытую русскую повозку. В ней его привезли в Петербург…»

Судя по характеру изложения, Шумахер опирается на откровенность очевидца, следившего за происходившим со стороны, скорее всего, из окна дворца. Если учесть это обстоятельство, то окажется, что Орлов и Шумахер не противоречат, а дополняют друг друга. И реально упомянутый эпизод выглядел так.

Алексей Орлов, распорядившись об отъезде, отпустил Маслова на время, пока команда не закончит сборы. Камер-лакей, естественно, навестил больного хозяина. Когда тот заснул, Маслов, чтобы не мешать, вышел в сад, где, сидя на свежем воздухе, дожидался военных. Вскоре к нему подошли офицер с солдатами. Объявив слуге, что все готово и можно ехать, они вместе с лакеем сели в повозку. Человек, наблюдавший за Масловым со стороны, вполне мог увиденное принять за арест, хотя на самом деле офицер, выполняя поручение Орлова, всего лишь сказал придворному служителю, что пора отправляться.

Итак, тезка командира ропшинского отряда в районе одиннадцатого – двенадцатого часа утра устремился в Петербург, чтобы поторопить медиков с визитом в Ропшу. Между тем застрявший в Петербурге Лидерс, впустую промаявшись в приемной Теплова час или два, около полудня в сопровождении Черткова и, возможно, Баскакова, покинул столицу. На каком-то отрезке двухтрехчасового пути он пересекся с Масловым. Шумахер пишет: «Лидерс встретил его по дороге». Не совсем понятно, Лидерс просто заметил проезжавшего мимо Маслова или им удалось переговорить. Судя по тому, что Маслов добрался-таки до Петербурга, а Лидерс приехал в Ропшу без камер-лакея, остановки и разговора не было. В противном случае Маслов узнал бы, что надобность в его поездке отпала, а Лидерс, раскрывая Шумахеру подробности ропшинских злоключений, не преминул бы опровергнуть заблуждение дипломата о «похищении». И, главное, в Ропшу они возвратились бы вместе. Но, похоже, когда повозки на мгновение поравнялись, Маслов Лидерса не разглядел, а Лидерс, напуганный видом знакомого придворного в окружении солдат и офицера, побоялся кого-либо окликнуть. Зато пересказом своих впечатлений укрепил Шумахера в мысли об аресте Маслова.

Но вернемся в Ропшу. Развязка приближалась. К полудню ни Чертков, ни Баскаков, ни врач так и не появились. Между тем Петр Федорович лежал в беспамятстве. Солдаты с нетерпением ожидали освобождения от наскучившей им ропшинской комиссии и молили Бога побыстрее избавить их от узника. Но, в отличие от солдат, командир караула знал, что Екатерина строго спросит с него за мужа, а потому не находил себе места и сильно нервничал. Наконец Орлов решился, нарушив регламент, послать в столицу с еще одним напоминанием предпоследнего офицера – не ездившего в город Барятинского. Алексей Григорьевич берет в руки перо и бегло выводит:

«Матушка наша, милостивая государыня. Не знаю, што теперь начать, боюсь гнева от Вашего Величества, штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили, и штоб мы не были притчиною смерти злодея Вашего и всей Рос[с]и[и], также и закона нашего. А теперь и тот, приставленной к нему для услуги, лакей Маслов занемог. А он сам теперь так болен, што не думую, штоб он дожил до вечера, и почти совсем уже в беспаметстве. О чем уже и вся команда здешнея знает и молит Бога, штоб он скорей с наших рук убрался. А оной же Маслов и посланной офицер может Вашему Величеству донесть, в каком он состояни[и] теперь, ежели Вы моему сло…»

И тут Алексей Григорьевич осекся. Обращаться к императрице на равных («ежели Вы моему слову не верите») ему не подобало. Тогда он попытался исправить допущенную оплошность заменой «моему сло…» на «оному не верите», для чего буквы «м», «о» и «е» затер, «с» и «л» превратил в «н», а точку «о» – в «е». Однако, выведя «он», Орлов вновь остановился: «ежели вы оному не верите…» тоже не годилось. Немного подумав, Алексей Григорьевич выбрал третий вариант – «он» стало «бо», возле которого слева появилось «о». В итоге фраза приобрела более благозвучный вид: «…ежели вы обо мне (муне)…». Такая формулировка, пусть и с сохранением выносного «му», показалась автору наиболее оптимальной. Перо опять заскрипело по бумаге: «…ежели вы обо мне усумнится изволите. Писал сие раб ваш верный […раб Алексей Орлов…?]»{231}.

Заметив, что слово "раб" им написано дважды, Орлов вымарал последнее. Он уже готов был позвать к себе Барятинского и вручить депешу, как на улице послышался конский топот. Не исключено, что лошади привлекли внимание Орлова, когда Барятинский уже стоял перед ним. К терассе дворца подъехала группа всадников. Орлов сразу же узнал Григория Теплова и поспешил к нему навстречу.

Как развивались события дальше, гадать не приходится. Теплов сыграл на неведении Орловым политических интриг прошедших двух дней. Объяснив, что по повелению императрицы приехал проведать царя, советник представил спутников. Среди них были доктор Крузе и некто Александр Шванвич. При упоминании имени доктора Алексей Григорьевич, наверное, вздохнул с облегчением: "Наконец-то!" и попросил Карла Федоровича пройти в покои императора и поглядеть, что с ним. Вероятно, все, кроме Орлова и удержавшего его Теплова, прошли к Петру Федоровичу. Крузе – чтобы осмотреть больного, а Шванвич – либо как необходимый ему помощник, либо как облеченный особыми полномочиями курьер.

Пока Теплов занимал Алексея Орлова важной беседой о столичных новостях, в комнате Петра III осуществился разработанный Тепловым сценарий. Сперва Крузе предложил находившемуся в сознании узнику выпить лекарства. Пациент, заподозрив неладное, отказался. И тогда в дело вступил Шванвич…

Подлинная картина убийства в источниках не отражена. Но, подвергнув логическому анализу имеющиеся данные, собранные главным образом Шумахером и Беранже, мы можем попытаться восполнить пробелы.

Вспомним, в тесной комнате в дверях дежурили два офицера – Пассек и Барятинский. В соседних покоях располагались караулы солдат. Если Барятинский успел прийти к Орлову за письмом, то именно он и привел Крузе и Шванвича к отрекшемуся императору. Если нет, то с этим мог справиться любой другой солдат или унтер-офицер, увиденный Орловым при встрече с наперсником Кириллы Разумовского. Григорий Потемкин, например. Проникнув в желанную комнату, Крузе предложил государю принять микстуру. Тот не захотел. Французский дипломат утверждает, что, несмотря на сопротивление, мужа царицы все-таки заставили принять яд, затем не дали кружку молока, после чего, убедившись в медленном действии отравы, задушили несчастного. Не берусь спорить с французом. Ведь он единственный, кто сообщил столь подробно об отравлении (Шумахер почему-то предпочел не раскрывать финал противодействия государя уговорам отравителей). Причем его информатор – Алексей Маслов, – хоть и не свидетель, но человек, знавший истинную картину цареубийства. Однако рискну высказать одно сомнение. Конечно, в жизни всякое бывает, но как-то не сочетается заблаговременное изготовление и использование медленно действующего яда с нетерпеливым удушением обреченного спустя считанные минуты после отравления.

Тут наблюдается явное противоречие. Заговорщикам, которым требуется обмануть ропшинскую охрану, выгоднее всего подсунуть императору под видом микстуры яд, не дающий мгновенного эффекта, и, добившись своего, спокойно, не навлекая подозрений, отправиться в обратный путь. А вот если жертва не позволяет провести себя, или вдруг выясняется, что вместо яда по ошибке привезено что-то безвредное или настоящее лекарство, преступникам ничего не остается, как взяться за ружейный ремень. Если же верить Беранже, то получается, что убийцы не ведали, с каким ядом приехали?! Это маловероятно, учитывая, что препарат готовил и доставил в Ропшу придворный лейб-медик Карл Крузе. Похоже, что до Беранже рассказ о цареубийстве дошел в слегка искаженном варианте. И, скорее всего, на самом деле Петр либо сумел уклониться от отравы (а масловский свидетель, видя бокал сперва наполненным, а после опорожненным, не заметил, как узник опрокинул содержимое на себя или на пол), либо Крузе умышленно или случайно подменил яд нейтральным средством (и, обнаружив, что в его руках не то, что нужно, нашел способ намекнуть о том Шванвичу), в результате чего заговорщикам пришлось прибегнуть к крайней мере.

Несомненно лишь одно. Прежде чем силой "угостить" обреченного ядом, нежданные гости призвали на помощь находившихся в комнате Пассека и Барятинского, а через них собравшихся в соседних комнатах унтер-офицеров и рядовых. Барятинский, Пассек и другие, не подозревая о подоплеке событий, приняли активное участие "в лечении" больного. К Петру Федоровичу с двух сторон кинулись три офицера и несколько солдат, схватив за руки и за ноги. Жертва попробовала сопротивляться. В ответ Шванвич, не мешкая, взял ружейный ремень, якобы для того, чтобы привязать пациента к кровати, и, пользуясь образовавшейся суматохой, мгновенно затянул его на шее императора.

Все кончено. Только тут до солдат и офицеров охраны дошло, какому страшному преступлению их вынудили способствовать. Комнату наполнил ропот возмущения, который Шванвич и Крузе парировали легко, приблизительно так: "Вы видели, с кем мы приехали? С Тепловым, доверенной особой императрицы. Теперь уразумели, от чьего имени мы действуем?" Возмущенных возгласов больше не раздавалось. Шванвич или Крузе, выйдя на улицу, подали знак Теплову. И Григорий Николаевич ввел в курс дела Алексея Орлова. Ошеломленный Орлов вначале, наверное, ничему не поверил. А когда понял, что действительный статский советник не шутит, потребовал объяснений. И Теплов без тени смущения обрисовал тому незавидное положение главы ропшинского отряда.

Что конкретно сказал Григорий Николаевич собеседнику, неизвестно. Но, вооружившись логикой, мы способны в общих чертах восстановить те аргументы, которыми специалист по придворным интригам склонил брата царского фаворита скрыть от государыни мерзкие детали трагедии. Скорее всего, Теплов обратил внимание Алексея Григорьевича на две опасности, грозившие спокойному правлению Екатерины. Первая – сохранение жизни Петру Федоровичу, которого в будущем кто-нибудь обязательно использовал бы в политической игре в качестве потенциального кандидата на престол. Вторая – убийство Петра Федоровича, ибо оно неизбежно бросит тень на репутацию августейшей вдовы и ослабит ее позиции как вне, так и внутри страны. Выход из этого тупика, по мнению Григория Теплова, мог быть только один – убийство экс-императора втайне от императрицы узким кругом лиц (чем меньше посвященных, тем легче проконтролировать полное молчание) с последующим извещением всех, в том числе и царицы, о том, что Петр умер естественной смертью. Вот почему он, Теплов, вместе с Крузе и Шванвичем, взяв на себя всю ответственность, во имя государственных интересов осуществили сие злодеяние. Теперь же, чтобы совершенное ими не пропало даром и не привело к тяжелейшему политическому кризису, необходимо содействие начальника караула, то есть Орлова, который должен, если только ему дороги честь и будущее Екатерины, отписать императрице о том, что муж ее умер, так и не дождавшись приезда доктора, или что доктор, приехав, оказался бессилен чем-либо помочь. Кроме того, Теплов наверняка заметил потрясенному офицеру, что, утаив от государыни правду, Орлов спасет себя от крушения карьеры и утраты доверия Ее Величества.

Подобные доводы, на мой взгляд, видимо, и побудили попавшего в ловушку Орлова выбрать из двух зол наименьшее – выполнить "просьбу" заговорщиков. За этот грех, кстати, и наказал Алексея Орлова Павел I тридцать четыре года спустя ссылкой за границу "на лечение". И именно разговор с Тепловым имел в виду герой Чесмы, когда в Вене в апреле 1771 года признался, что "он очень горевал о человеке, у которого было столько человеколюбия, и что он должен был против своего убеждения сделать то, что от него потребовали"{232}.

Финал, увенчавший драму, таков. Лидерс, Чертков и, возможно, Баскаков, как и рассчитывал Теплов, опоздали. Вечером из Петербурга приехал с необходимыми инструментами Паульсен, которому Лидерс помог при вскрытии и бальзамировании тела покойного государя. Алексей Орлов приписал короткий постскриптум в своей депеше, и утром 4 июля Федор Барятинский поскакал с ней в столицу. Прежде чем прибыть в Летний дворец, подпоручик по совету Теплова и с согласия Орлова заскочил к Никите Панину. Воспитатель цесаревича придержал немного молодца у себя, чтобы прежде офицера попасть во дворец и "случайно" оказаться свидетелем сцены вручения Екатерине рокового известия. Ничего не подозревавшая императрица приветливо встретила Никиту Ивановича. Оба стали обсуждать государственные дела. Но вдруг царице доложили о курьере из Ропши от Алексея Орлова. Сам ли Федор Барятинский передал Екатерине Алексеевне послание командира или плохую новость принес Григорий Орлов, не суть важно{233}. Главное, что Панин находился в ту минуту рядом с Екатериной. Он видел, как помрачнело ее лицо во время чтения письма. Конечно, В. Н. Головина чуть приукрасила фразу государыни, переборщив с патетикой: "Моя слава погибла! Никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!"{234} Однако в целом реакция молодой женщины отражена верно{235}. Екатерина сразу поняла, какое фиаско претерпела, хотя, ошеломленная сообщением, вряд ли сообразила, что Никита Иванович тут сидит неспроста.

Разумеется, императрица пожаловалась ему на роковое "стечение обстоятельств". А умный Никита Иванович, посочувствовав и выждав удобный момент, не корысти ради, а истинно для спасения доброго имени Ее Императорского Величества, порекомендовал царице воспользоваться единственным способом сохранить репутацию незапятнанной. И добавил, что обнародование двух манифестов лучше развести во времени, дабы никто не увязывал введение регентства с ропшинской трагедией. Затем, не смея больше настаивать и мешать матушке-государыне выбирать из двух зол наименьшее, обер-гофмейстер удалился.

А Екатерина осталась один на один с личной бедой. Как долго она терзалась сомнениями, мы не знаем. Но что в итоге предпочла, известно сейчас любому школьнику. Выбирая между репутацией и властью, императрица рискнула пожертвовать добрым именем. Результат данного выбора был закономерен. Злые языки, сперва за границей, потом на родине, не задумываясь указали на нее как на явного организатора цареубийства. И люди поверили им, да и собственной интуиции, шептавшей, что Екатерине выгодно убить мужа, по-макиавеллиевски убрав с дороги неудобного соперника. Понять ее мотивы можно, простить – нельзя.

Прошли годы. В XIX столетии ловкий Федор Васильевич Ростопчин, который при разборе архива Екатерины в 1796 году сумел ознакомиться с двумя письмами Орлова, запомнил их содержание и позднее состряпал для сестры Александра I, Екатерины Павловны, фальшивку: "Матушка, милосердыя государыня! Как мне изъяснить, описать что случилось…"

Не правда ли, обращение будто списано с обоих подлинников? В 1881 году фальшивку опубликовали. За нее ухватился Бильбасов, после и остальные. Орлова и Барятинского заклеймили пьяницами и убийцами. Вдобавок кто-то из самодержцев (Николай I, Александр И, Александр III или Николай II), узрев противоречие между вторым и третьим письмом Орлова (во втором тот сообщал о естественной смерти, а в третьем – о насильственной), оказал медвежью услугу исторической науке и аккуратно расправился с припиской второго письма, чтобы "явная ложь" не смущала историков. Так что тем оставалось лишь интерпретировать степень самостоятельности гвардейцев во главе с Орловым: сами смекнули, или все же матушка-государыня надоумила? Советская власть с интерпретациями покончила раз, хотя и не навсегда: матушка-государыня, безусловно, виновата. Но в конце 80-х вновь вспомнили о самоуправстве Орловых. Дискуссия потекла по второму кругу. В общем, за двести лет имя императрицы потрепали изрядно, причем незаслуженно. Нет, Екатерина, конечно, никакой не ангел, и страшный грех на ее душе есть. Вот только искать его нужно не в Ропше, а в совершенно другом месте. Между прочим, именно твердое намерение преступить ту, иную, запретную черту и предопределило выбор императрицы не в пользу регентства. Но об этом ниже. А пока разберемся с датой сообщения Екатерине о смерти мужа. Почему 4-го, а не 6 июля? Ведь и вездесущий Шумахер тоже называет 6-е число.

Действительно, Шумахер не сомневается, что "императрица узнала о смерти своего мужа только 6 июля вечером"{236}. Однако давайте задумаемся, на чем основывалась осведомленность дипломата. От кого проистекала информация о дне, когда императрица услышала печальную весть? Либо от Екатерины, либо от Панина, либо от персоны, вручившей письмо: Григория Орлова или Барятинского. О роли Григория Орлова в ропшинской трагедии Шумахер ничего не говорит, о Барятинском упоминает мимоходом, коснувшись курьерской миссии подпоручика-преображенца. Значит, с ними датчанин не общался. С Екатериной секретарь посольства мог беседовать. Ведь он часто встречался с ней в качестве связного датского посла Гакстгаузена еще до воцарения внука Петра Великого{237}. Правда, едва ли императрица Екатерина II отличалась той же откровенностью, что и великая княгиня Екатерина Алексеевна. Аналогичный характер, очевидно, имело и знакомство Шумахера с Н. И. Паниным. Как писал Г. Блок, "в копенгагенских архивах сохранились сведения о том, что недели за три до переворота Никита Панин, один из главных заговорщиков, вызывал Шумахера на тайное свидание в каком-то укромном месте"{238}.

Судя по всему, датчанин, полагаясь на конфиденциальность собственных отношений и с Екатериной, и с Паниным, поверил в ту дату, которую ему объявили при свидании оба – и царица, и министр, после чего поиском дополнительного источника не занимался. Зато француз Л. Беранже, не отягощенный "дружбой" с первыми лицами Российской империи, такую попытку предпринял и в итоге сумел чуть глубже проникнуть в тайну. 12 (23) июля 1762 года коллега Шумахера донес в Париж: "On dit, Monseigneur, que I’impdratrice a ignort la mort de Pierre III 24 heures" ("Говорят, сударь, что императрица не знала о смерти Петра III 24 часа"){239}. Выражаясь точнее, Екатерина II о кончине мужа услышала или прочитала днем 4 июля 1762 года, ровно через сутки с момента убийства.

Реляцию Беранже уверенно подкрепляют другие документы – корреспонденция К. Г. Разумовского и В. И. Суворова от 4 и 5 июля. Приведем все три письма, обнаруженные О. А. Ивановым в ГАРФ и опубликованные им в девятом номере "Московского журнала" 1995 года (С. 17, 18; 19; 18):

1) Письмо К. Г. Разумовского В. И. Суворову:

Превосходительный генерал-лейтенант, лейб-гвардии пример-маеор и кавалер.

Ея Императорское Величество в разсуждении порученной Вашему Превосходительству коммисии, что бывшия уже там галстинския и протчия арестанты сюда из Ранинбома приведены, и потому дальней нужды уже там [быть] не признаваетца, высочайше указать соизволила ехать сюда. И для того изволите команду свою и что у оной под смотрением теперь есть, также ко исполнению следующее отдать кому Ваше Превосходительство заблагоразсудите, а сами в силу оного высочайшего повеления изволите немедленно ехать в Санкт-Петербург и, кому команда от вас препоручитца, за известие меня репортовать. В протчем, ежели Ваше Превосходителство рассуждаете, что ваше присутствие в Ораниенбауме нужно, то можете меня уведомить.

Генерал-адъютант граф К. Разумовский.

Июля 4-го дня 1762 года.

Его Превосходительству Суворову.

2) Черновик письма майора А. Пеутлинга В. И. Суворову:

По присланному сего текущего месяца 5 числа от Его Светлости генерал-адъютанта графа Кирилы Григорьевича Разумовского, писанному июля 4-го дня, от нево Вам по имянному Ея Императорского Величества Высочайшему указанию велено ехать Вам (эти слова в черновике зачеркнуты. – ОМ.) в Санкт-Петербург и о протчем сообщено, с которого при сем посылаем к Вашему Превосходительству копию. А в протчем обстоит все благополучно.

Июля 5 дня 1762 года послано.

3) Письмо В. И. Суворова А. Пеутлингу:

Секретно. Ордер господину майору Пеутлингу, обретающемуся при команде в Ораниенбауме.

По получении сего, немедленно изволте вынуть из комнат обще с господином советником Бекелманом бывшего государя мундир голстинской кирасирской или пехотной, или драгунской, которой толко скорее сыскать можете. И запечатать комнаты опять Вашею и советника печатми, и прислать оной мундир немедленно с сим посланным. Как тот мундир будете вынимать, то старатца, чтобы оной, кроме вас двух, видеть, ниже приметить хто мог. И сюда послать, положа в мешок, и запечатать. И везен бы был оной сокровенно. А ежели господин Беккельман не знает, в которых бы покоях тот мундир сыскать можно, то можно о том спросить тех, которыя были при гардеробе. Генерал-порутчик. В. Суворов.

С[анкт] П[етер] Бурх. 5 июля 1762 году.

О чем говорит нам эта переписка? О многом. Во-первых, послание К. Г. Разумовского помогает понять, что как минимум утром 3 июля императрица о назревавших в Ропше событиях ничего не ведала, раз аргументировала вызов Василия Ивановича в столицу пространной ссылкой на завершение его ораниенбаумской миссии, а не какой-то иной, более веской, причиной или же простым приказом выехать в столицу. Во-вторых, собственноручная приписка Кирилла Разумовского свидетельствует о том, что вскоре после получения данного повеления (письмо не успело уйти к адресату) случилось что-то, заставившее гетмана сделать столь странный постскриптум (смотри курсив). Почему же Разумовский после высочайшего соизволения о приезде Суворова в Петербург рискнул осторожно разубеждать генерала в необходимости исполнения царской воли? Только потому, что появление Василия Ивановича в анфиладах Летнего дворца стало нежелательным для Кирилла Григорьевича и тех, кто стоял за ним, то есть прежде всего для Никиты Ивановича Панина.

Неужели военачальник мог помешать обер-гофмейстеру?! Преданный сторонник екатерининской партии, Василий Иванович, исправно служивший Екатерине, действовавший решительно и смело, на встрече с государыней сумел бы вернуть ей присутствие духа, если бы что-то вдруг нарушило душевное равновесие императрицы. И, похоже, опасаясь того, что внушение не произведет должного впечатления на генерала, и тот, сорвавшись с места, поскачет в Петербург, Разумовский отважился на большее: оттянул посылку нарочного до утра 5 июля. Между тем из второй и третьей депеши видно, что Суворов покинул Ораниенбаум, не прочитав письма гетмана. Следовательно, отец знаменитого полководца был настолько необходим царице, что она продублировала собственное распоряжение. И, самое важное, 5 июля Суворов затребовал из Ораниенбаума военный мундир Петра Федоровича, который, как выше замечено, предназначаться мог лишь для скончавшегося супруга Екатерины. Но кто велел Суворову привезти мундир? Ясно, что императрица, и, выходит, для царицы 5 июля ропшинская катастрофа уже не была тайной. А учитывая все прочие обстоятельства, наиболее верной датой сообщения ей о трагедии является 4 июля 1762 года.

Кроме того, не стоит игнорировать и то, что смысл в организованном Паниным и Тепловым убийстве имелся исключительно при условии незамедлительного извещения государыни о смерти Петра III, ибо чем меньше у молодой женщины будет времени на укрепление своей власти, тем легче фракция Панина принудит ее к капитуляции.

Разные судьбы

Самое поразительное в ропшинской истории то, что Н. И. Панин действительно поначалу уверил императрицу в том, что поверженный император умер без чьей-либо помощи. Никита Иванович постарался на славу и свел к минимуму возможности Екатерины выяснить правду. Тело Петра III продержали в Ропше максимум времени и в Петербург, в Александро-Невскую лавру, привезли только ночью 8 июля. Все главные свидетели трагедии, по тем или иным причинам, не спешили докладывать об увиденном царице. Наконец, чтобы вдова лично не могла разглядеть на муже следы убийства, 8 июля сенаторы во главе с Паниным и Разумовским убедили государыню, ради сохранения "дражайшаго здоровья", отказаться от участия в похоронах супруга. Она уступила их натиску и 9-10 июля в лавру не приезжала. В результате Никита Иванович добился желаемого: императрица в первые дни знала то же, что и все. Впрочем, от нее нельзя было утаить точный день смерти супруга. Поэтому Ее Величество пришлось убедить, ради политической целесообразности, отодвинуть печальную дату на три дня вперед, вследствие чего известный манифест обнародовали 7 июля, а не раньше. Конечно, не исключено, что Екатерина по неизвестным нам каналам получила какую-либо настораживающую информацию о гибели Петра Федоровича. Если это так, то она проявила завидное хладнокровие и ничем не выдала возникших подозрений, внешне сохранив прежнее доверие и к Н. И. Панину, и к Г. Н. Теплову. Даже удостоила обоих лестного отзыва в письмах к Понятовскому. Теплова в августовском: "Теплов услужил мне во многом" (Teplow m’a servi beaucoup); а Панина – в сентябрьском: "Панин самый искусный, самый смышленый и самый ревностный человек при моем дворе"{240}.

Но позднее, судя по всему, страшная истина полностью открылась ей. И если в письме к Понятовскому 2 августа 1762 года Екатерина, описывая будущему королю Польши подробности Славной революции 28-30 июня, не запамятовала "проболтаться" о геморрое, приведшем Петра Федоровича к апоплексическому удару, то в сочиненных много позднее записках о тех днях императрица повествование о муже завершила так: "Чтобы предохранить его от возможности быть растерзанным солдатами, дали ему надежную охрану с четырьмя офицерами под начальством Алексея Орлова. Пока подготовляли его отъезд в Ропшу, загородный дворец, очень приятный и отнюдь не укрепленный, солдаты стали роптать и говорить, что уже целых три часа как они не видали императрицу; что, по-видимому, князь Трубецкой мирит эту государыню с ея супругом… Как только они ее увидели, крики радости и веселье возобновились. Петра III отправили на место назначения…"{241}

А дальше? Всё. Больше о муже ни слова. Версию, сообщенную Понятовскому, императрица не повторила. Почему? Потому что в момент написания мемуаров ведала об обстоятельствах убийства мужа, которые в 1762 году соратники замолчали. Подменять истину вымыслом Екатерина не захотела. Излагать на бумаге невеселую повесть о своей досадной ошибке, повлекшей за собой трагедию, не сочла нужным. Зачем откровенничать о коварстве Панина и Дашковой, предательстве Теплова, слабоволии Алексея Орлова? Чтобы потом ее же обвинили в попытке переложить ответственность на других?! Императрица предпочла неприятную тему просто обойти стороной, не подтверждая, но и не опровергая официальной трактовки ропшинских событий.

Могут поинтересоваться, как Екатерина докопалась до правды. Скорее всего, не без "помощи" Никиты Ивановича Панина. Ведь тот по-прежнему лелеял надежду переломить ситуацию и пользовался любым удобным случаем для очередной контратаки. Только Екатерина была крепким орешком: во внутренней политике крупных, грубых просчетов почти не совершала, а отдача от имевшихся ошибок международных, причем весьма серьезных, требовала слишком большого промежутка времени. Оттого, наверное, в стране в течение двух лет разразилось несколько политических кризисов, явно кем-то искусственно спровоцированных.

Первым осенью 1762 года грянул заговор Петра Хрущева – Семена Гурьева. Точно не известно, существовала ли связь между братьями Паниными и появлением "пьяных" прожектов некоторых гвардейских офицеров по возведению на престол либо Иоанна Антоновича, либо Павла Петровича, или имя Никиты Ивановича они упомянули всуе. Тем не менее хрущевское дело со всей очевидностью продемонстрировало, что кто-то крайне недоволен воцарением Екатерины и не намерен с этим мириться.

Второй форс-мажор потряс Москву через полгода. В мае 1763-го старик А. П. Бестужев-Рюмин взбудоражил общественность подпиской под призывом к государыне выйти замуж за достойного подданного. Народ быстро смекнул, за кого именно. За Григория Орлова, естественно. План отставного канцлера возмутил дворянство, и некто иной, как Н. И. Панин тут же возглавил оппозиционное движение по недопущению превращения русской императрицы в госпожу Орлову. Хотя уничтожить политически, а то и физически знаменитое семейство Панины не сумели, кампания по дискредитации братьев – героев 1762 года – изрядно подпортила имидж и самих Орловых, и благоволившей им царицы.

Наконец, 5 июля 1764 года подпоручик Смоленского пехотного полка, с осени 1763 года расквартированного в Шлиссельбурге, Василий Яковлевич Мирович, до 1763 года флигель-адъютант П. И. Панина, попробовал освободить Иоанна Антоновича. Опять же никаких прямых улик против Паниных у историков нет. Однако ответ на закономерный вопрос – кому выгодно – не оставляет сомнений: исключительно Никите Ивановичу Панину! Цель организатором акции преследовалась одна: возбудив вторым цареубийством общественное негодование против Екатерины, вывести на улицы петербуржцев, как военных, так и гражданских, чтобы устроить новую Славную революцию, на сей раз в пользу цесаревича Павла Петровича. Инициатор переворота хорошо знал, что два офицера, охранявшие узника, во исполнение высочайшей инструкции от 3 августа 1762 года, завизированной Н. И. Паниным, должны подопечного при малейшей угрозе захвата кем-либо "умертвить, а живаго никому его в руки не отдавать" (§ 4). Посему лидеру мятежа предстояло предпринять совсем ничего: во-первых, найти и провести душевную беседу с обиженным и готовым на "подвиг" человеком; во-вторых, отослать подальше из столицы государыню.

Если задумка воплотится в жизнь и город захлестнут акции протеста, то Екатерине придется либо вовсе отречься от престола, либо учредить регентство или соправление с Павлом Петровичем. Вариант народного безмолствия также сулил дивиденды, ибо гибель Ивана Антоновича по аналогии со смертью Петра III обыватель непременно припишет злому умыслу императрицы, а значит, число сторонников Екатерины вновь существенно сократится, вынуждая молодую царицу в поисках союзников соглашаться на те или иные компромиссы с фракцией Панина.

Увы, блестяще разработанный план не увенчался полным триумфом. Панин умудрился ловко выпроводить императрицу из Петербурга в Лифляндию (20 июня 1764 года) и отыскать готового на роль Брута офицера. Вельможа верно спрогнозировал поведение стражей шлиссельбургского узника – капитана Власьева и поручика Чекина: дуэт исполнил воинский долг. Но обер-гофмейстера, наблюдавшего за событиями из Царского Села, сильно разочаровало общественное мнение. Жители столицы действительно возроптали и осудили Екатерину за убийство юного соперника, но на городские площади ни 6, ни 7 июля 1764 года не вышли и самодержицу от власти не отстранили (гвардейцы созрели для бунта слишком поздно – к ночи с 13 на 14 июля 1764 года, когда гнев горожан немного поутих, а генерал-аншеф А. М. Голицын взял под контроль полки столичного гарнизона).

Пусть Никита Иванович счастливо избежал открытых обвинений в убийстве Ивана Антоновича, Екатерине, пережившей шок от подробностей гибели Иоанна, больше не составляло труда вычислить подлинного архитектора странной череды двухлетних дворцовых волнений и догадаться о том, как по-настоящему умер ее муж в июле 1762 года. А чтобы окончательно убедиться в причастности Паниных к "революции" Мировича, она могла устроить им какую-нибудь негласную проверку, что, кстати, и сделала по возвращении из Риги в Петербург. 2 сентября 1764 года, почти сразу же после вынесения приговора о смертной казни подпоручика, барон А. И. Черкасов, человек Орловых, на правах члена судейской коллегии вдруг потребовал применить к Мировичу пытки "для принуждения его открыть своих сообщников, единомышленников или наустителей". Панины не задумываясь единым фронтом встали на защиту осужденного и 6 сентября добились отклонения инициативы Черкасова, то есть фактически косвенно подтвердили наличие между ними и мятежником какой-то связи. Судя по тому, аналогичная связь имела место и с прежними возмутителями спокойствия{242}.

Реакция царицы на отповедь сановников Черкасову примечательна. Она притворилась, что ни в чем Паниных не подозревает. Отчасти августейший вердикт объясняется отсутствием доказательств виновности братьев. Однако прежде всего позиция Екатерины была обусловлена кадровым голодом, практически поголовным уклонением всех российских дипломатов елизаветинской школы от реализации главной внешнеполитической затеи Екатерины: склонения поляков к гражданскому уравнению трех религиозных конфессий, доминировавших в Речи Посполитой – католической, протестантской и православной. М. Л. Воронцов, А. П. Бестужев-Рюмин, И. И. Шувалов, вице-канцлер А. М. Голицын, Н. В. Репнин, К. М. Симолин, А. М. Обресков и многие другие либо отпрашивались в отпуск, а то и в отставку, либо ограничивались пассивным и пунктуальным, на манер итальянской забастовки, исполнением высочайших предписаний. Никто активно и энергично новый курс Екатерины не поддержал. Никто, кроме Н. И. Панина. Именно дефицит сторонников предрешил его назначение в октябре 1763 года шефом Иностранной коллегии в ранге первоприсутствующего члена. Спустя год ситуация с приверженцами политики давления на порубежного соседа нисколько не изменилась. В итоге императрице пришлось выбирать между изгнанием от себя единственного инициативного соратника и игнорированием весьма болезненных выпадов этого соратника против себя. Для Екатерины интересы дела всегда превалировали над личной выгодой. Потому государыня предпочла терпеть нелояльность министра ради грядущего совместного торжества над гидрой суеверия.

Между прочим, аналогичный мотив сработал и в июле 1762 года, когда царица выбирала между утратой незапятнанной репутации и потерей прерогатив абсолютного монарха, нужных ей, дабы претворять в жизнь вышеуказанную программу в духе Просвещения. Оттого она пожертвовала добрым именем, зато сохранила полномочия и по завершении ропшинского кризиса продолжила предприятие, начатое 2 июля 1762 года.

Сочетание фактов поразительное! В третий день после Славной революции и за сутки до гибели мужа жена Петра успевает туманно "проговориться" о двух запланированных намерениях – свергнуть с курляндского престола герцога Карла Саксонского, сына польского короля Августа III, и избрать преемником последнего преданного ей до самозабвения Станислава Понятовского. О том свидетельствуют резолюция от 2 июля на докладе Коллегии Иностранных дел (в Курляндии "под рукою фаворизировать более партию Бирона, нежели других"), а также знаменитое, не раз здесь цитированное письмо С. Понятовскому от того же числа, посланное через австрийского посла Мерси д’Аржанто, которое подготовляло адресата ко второй депеше, где и прозвучит крайне самоуверенное обещание добиться для него королевской должности.

Второе послание, несомненно, предполагалось отправить в Польшу в первой декаде июля. Но оно с австрийской диппочтой устремилось туда только 2 августа 1762 года, ровно через месяц. Длительный перерыв между двумя письмами есть не что иное, как еще одно алиби императрицы. Ведь Екатерину неожиданно отвлекло от центрального проекта какое-то чрезвычайно важное, ею не предусмотренное событие, каким и явилась трагедия в Ропше. Причем, стоило молодой женщине не без издержек вырваться из панинской западни, как она поторопилась вновь сосредоточиться на том, что давно считала первоочередным: на организации государственного переворота в зависимой от Польши Курляндии и сколачивании вокруг Станислава Понятовского могущественной русской партии. Первым поручением неохотно занялся резидент в Митаве К. М. Симолин, вторым – единомышленник императрицы Г.-К. Кейзерлинг и прикомандированный к нему молодой Н. В. Репнин{243}.

К сожалению, Никита Панин в те сумбурные дни о замыслах соперницы ничего не знал. Будь они ему известны, возможно, судьба Петра III сложилась бы иначе, более благоприятно, просто потому, что воспитатель цесаревича, увидев твердую позицию Екатерины, понял бы бесперспективность запоздалого цареубийства, эффективного в день переворота до провозглашения Екатерины самодержицей, и, учитывая характер царицы, бесполезного после ее победы.

Это – малоизученная парадоксальная сторона Славной революции: цареубийство в момент свержения "тирана" гарантировало Н. И. Панину власть, а Екатерине – номинальное верховенство в Регентском совете, и наоборот, сохранение жизни царю выталкивало в лидеры империи августейшую супругу, а не министра. Похоже, Никита Иванович недаром прожил в Швеции двенадцать лет, с 1748 по 1760 год. Русский дипломат хорошо изучил политическую историю соседнего государства, обнаружив в ней многообещающий пример для подражания. И не просто обнаружил, но творчески развил шведский опыт прихода к власти человека из народа.

30 ноября (11 декабря) 1718 года при осаде Фредерикстена (в Норвегии) погиб шведский король Карл XII. Законным преемником знаменитого монарха-полководца являлся Карл-Фридрих, герцог Голштинский (отец Петра III, женившийся в 1725 году на дочери Петра Великого Анне) – сын сестры Карла XII, Гедвиги-Софии (1681-1708). В то же время о короне мечтал и муж младшей сестры покойного короля, Ульрики-Элеоноры (1688-1741), герцог Фридрих Гессенский (1676-1751). Только, при всем желании, легитимно получить венец он не мог. С одной стороны, Карл XII насчет наследника давно распорядился, назвав имя герцога Голштинского; с другой – Ульрика-Элеонора обвенчалась с герцогом Гессенским в нарушение закона 1604 года, исключавшего из престолонаследия принцессу, вышедшую замуж за нелютеранина без разрешения сословного сейма. Фридрих Гессенский, увы, исповедывал реформаторскую ветвь протестантизма. Между тем отец Карла Фридриха Голштинского, Фридрих IV Голштинский (1671-1702), муж Гедвиги-Софии с 1698 года, принадлежал к лютеранству. И как нейтрализовать супружеской чете, жаждавшей царствовать, оба препятствия?

Вариант один: обойти закон "контрактом" с общественным мнением Швеции, которое выражал четырехсословный сейм (риксдаг). Народ, измученный бедствиями долгой войны, желал демонтажа королевского абсолютизма. Чем не предпосылка для взаимовыгодного компромисса?! Ульрика-Элеонора соглашается пожертвовать законодательными полномочиями короля в пользу депутатов сейма. Депутаты сейма за это признают монархом сестру Карла XII, а не племянника.

3 (16) декабря 1718 года адъютант принца Фридриха Гессенского Андре Сикре примчался в Стокгольм с вестью о гибели короля, а уже 6 (17) декабря Сенат согласился провозгласить Ульрику-Элеонору королевой с ограниченным объемом полномочий. 20 (31) января 1719 года в Стокгольме риксдаг, возглавляемый вождем народной партии, сенатором Арвидом Горном, начал обсуждение проекта конституции, и 21 февраля (4 марта) того же года документ превратился в новый основной закон шведского королевства, позволивший 17 (28) марта короновать молодую королеву.

Избавившись от соперника, супруги и сословия продолжили диалог между собой, и в результате год спустя достигли еще одного сенсационного компромисса: 29 февраля (11 марта) 1720 года Ульрика-Элеонора отреклась от венца в пользу мужа, которого 24 марта (4 апреля) сословия избрали королем на условии соблюдения статей второй, на этот раз республиканской конституции. 2(13) мая 1720 года риксдаг утвердил ее: отныне депутаты от дворянства, духовенства, мещан и крестьян вотировали постановления общего характера, а претворял их в жизнь риксрод (Сенат) под председательством канцлера – Арвида Горна (1664-1742). День спустя, 3(14) мая 1720 года, состоялась коронация Фридриха Гессенского, ставшего царствующим, но не управляющим монархом{244}.

Таков образец, который вдохновлял Н. И. Панина в 1762 году. Б отличие от Горна, Панин выражал чаяния не всего российского общественного мнения, а лишь его аристократической, вельможной части. Обыватели и военные скорее сочувствовали императрице Екатерине Алексеевне. Сочувствовали не осознанно, а по инерции, как второму по рангу человеку в государстве, к тому же страдающему от оскорбительных выходок мужа, императора Петра III. Естественно, народная поддержка, оказываемая царице, интересовала Никиту Ивановича. Заручившись ею, он легко бы свергнул с престола ненавистного "немецкого" царя, а корону воздрузил бы на голову собственного воспитанника, Павла Петровича. Но семилетнему мальчику потребовался бы опекун, и мать цесаревича, опираясь на общественное доверие, в первую очередь претендовала на лидерство среди членов Регентского совета. Чтобы перехватить инициативу и власть у честолюбивой женщины, Панину надлежало не до и не после, а именно в день государственного переворота развенчать авторитет Екатерины в глазах петербуржцев. Тогда дискредитированной императрице придется уйти в тень, пропустив вперед более уважаемого кандидата, одного из членов Регентского Совета, большинство которого по обыкновению сформируется из родовитых сановников империи. А кто вел за собой русскую знать? Никита Иванович Панин! Он и станет фактическим главой Российской империи…

Однако что могло мгновенно и абсолютно уничтожить привлекательный образ молодой государыни? Только внезапная кончина Петра Федоровича в момент низложения! Публика заподозрит и обвинит в убийстве прежде всего преемника императора, чему натянуто-прохладные, даже враждебные отношения между августейшими супругами весьма поспособствуют. Все случится в течение дня: народная революция, торжество Екатерины, учреждение Регентского Совета, весть об убийстве Петра III гвардейцами при аресте, негодующий ропот разочарованных победителей, осуждающий цареубийство манифест Регентского Совета и триумф Н. И. Панина. Никита Иванович, конечно же, слышал в Швеции версию об умышленном устранении Карла XII некими политическими противниками и вполне мог взять на вооружение подобный сценарий.

"История" Шумахера и мемуары Рульера зафиксировали отголоски задуманного обер-гофмейстером: "Замысел состоял в том, чтобы 2 июля старого стиля, когда император должен был прибыть в Петербург, поджечь крыло нового дворца. В подобных случаях император развивал чрезвычайную деятельность, и пожар должен был заманить его туда. В поднявшейся суматохе главные заговорщики под предлогом спасения императора поспешили бы на место пожара, окружили, пронзили его ударом в спину и бросили тело в одну из объятых пламенем комнат. После этого следовало объявить тотчас о гибели императора при несчастном случае и провозгласить открыто императрицу правительницей" (Андрес Шумахер){245}.

А вот откровения К. Рульера: "…Отборная шайка заговорщиков под руководством графа Панина осмотрела его комнаты, спальню, постель и все ведущие к нему двери. Положено было в одну из следующих ночей ворваться туда силою. Если можно, увезти. Будет сопротивляться, заколоть. И созвать государственные чины, чтобы отречению его дать законный вид. А императрица… долженствовала для виду уступать только просьбе народной и принять по добровольным и единодушным восклицаниям права, ни с какой стороны ей не принадлежащие…"{246} Любопытно также и лаконичное замечание в воспоминаниях В. Н. Головиной о намерениях Н. И. Панина: "Как воспитатель Павла, он надеялся забрать в свои руки бразды правления во время регентства Екатерины, но его ожидания не сбылись"{247}.

Мозговой центр Славной революции 1762 года – Никита Иванович Панин, – кажется, учел все мелочи предстоявшего предприятия, гарантировав себя от сюрпризов. Оставалось немного потерпеть до дня, "когда Петр прибудет в столицу, чтобы присутствовать при выступлении гвардии в поход на соединение с армией, что должно было последовать в исходе июня"{248}. Как видите, организатор акции не упустил и того, что в день прощания с Петербургом степень недовольства гвардейцев достигнет максимальной отметки, чем и стоит воспользоваться. Но в который раз подтвердилась правота знаменитого изречения: "Человек предполагает, а Бог располагает!"

В ночь с 27 на 28 июня по недоразумению арестовали капитана-поручика 11-й роты Преображенского полка П. Б. Пассека, и события сами собой вышли из-под контроля Никиты Ивановича. Товарищи арестанта – братья Орловы – проявили инициативу и подняли на ноги сразу и панинцев, и измайловцев, и мирно спавшую Екатерину. Обер-гофмейстер просто не успел охладить пыл молодых офицеров. А дальше, как и предвидел умница-воспитатель, мятеж одного полка перерос в народную революцию, выдвинувшую в лидеры государства императрицу Екатерину Алексеевну. Правда, не в качестве регентши, а полноправной самодержицы всероссийской – первое неприятное для Панина последствие, возникшее по вине импульсивного порыва Орловых. Второе тоже вскоре стало очевидным: Петр Федорович 28 июня 1762 года обретался в Ораниенбауме и Петергофе, то есть в местах, неудобных для совершения цареубийства, и, значит, Славную народную революцию не омрачило ничто бьющее по репутации Екатерины. А посему путь на вершину политического олимпа для Никиты Панина в тот знаменательный день так и не открылся.

Невзирая на страшное поражение, пережитое 28 июня, министр не капитулировал. Его дуэль с Екатериной не прекращалась на протяжении всех двенадцати лет первого самостоятельного царствования просвещенной государыни. Панин не жалел никого и ничего ради приближения к цели. Кто-то попал в ссылку, другие погибли на эшафоте или на полях сражений трех войн – с Польшей, с Турцией и с Пугачевым, третьи овдовели или осиротели в угоду гениального министра. И что же в итоге? Судьба посмеялась над воспитателем цесаревича! Человек из народа действительно возглавил российскую державу. Но оказался им не Никита Иванович Панин, а Григорий Александрович Потемкин, участник Славной революции 28 июня и невольный свидетель трагедии в Ропше 3 июля 1762 года. Потемкину и довелось остановить трагический поединок двух незаурядных политиков за пальму первенства, обернувшийся бедами и потерями для очень многих его соотечественников.

Ну вот, вроде бы и все. Остается лишь объяснить, почему иностранцы, кроме Шумахера, дружно набросились на Алексея Орлова и Федора Барятинского. Вначале посвященные в обстоятельства ропшинской драмы строго придерживались версии, которую сообщил императрице Алексей Орлов (а та 2 августа поведала Станиславу Понятовскому): Петра Федоровича поразил апоплексический удар; приехавшие врачи ничем не смогли помочь. Секрета из орловского послания никто не делал. Поэтому 9 или 10 июля голландский резидент Мейнерцгаген докладывал штатгальтеру об услышанном от Карла Федоровича Крузе: "Я знаю из уст самаго лейб-медика, который видел бывшаго императора в живых, а затем вскрывал его тело, что Петр скончался от апоплексического удара. Быть может, его спасли бы, если бы во время пустили ему кровь. Говорят, что императрица была глубоко тронута и горько плакала…"{249}

Однако завеса умолчания недолго прятала истину. Вскоре Петербург взбудоражили слухи о подлинной картине ропшинского происшествия. Вернувшиеся из Ропши рядовые гвардейцы и унтер-офицеры, похоже, не считали нужным помалкивать об увиденном 3 июля. Они проболтались товарищам по полку и родственникам, те – прочим знакомым. И вот горожане едва ли не поголовно обсуждали полушепотом то, как с ведома Теплова после неудачной попытки отравления Петра III задушили. Мало того, и в окружении Екатерины нашлись сплетники, не стеснявшиеся даже иностранных послов. 23 июля (3 августа) 1762 года прусский посланник Г. Гольц донес Фридриху II: "Удивительно, что очень многия лица теперешняго двора, вместо того, чтобы устранять всякое подозрение… напротив того, забавляются тем, что делают двусмысленные намеки на род смерти государя…"{250}

Еще раньше, 12 (23) июля, об убийстве Петра Федоровича известил французского короля Л. Беранже, заметив заодно, что новость о гибели супруга императрица узнала, сидя за столом, после чего с несколькими соратниками провела совещание в соседней комнате{251}.

Очевидно, правда о ропшинском преступлении настолько возмутила гвардейцев, что породила внутри корпуса раскол. Те, кто активно поддержал новую императрицу (измайловцы и конногвардейцы), удостоились самых нелестных отзывов со стороны солдат более пассивных полков (семеновцев и преображенцев). Выяснение отношений между "правыми" и "виноватыми" постепенно вылилось в общий стихийный протест, который привлек внимание всех, в том числе и дипломатов. Английский посланник Р. Кейт доносил Г. Гренвилю 9 (20) августа 1762 года: "… между гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это, усиленное постепенным брожением, достигло такой силы, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежем. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещания офицеров. Волнения обнаруживались, хотя в меньшем размере, две ночи подряд, что сильно озаботило правительство…"{252} Г. Гольц в послании королю от 10 (21) августа уточнил причину бунта: "…мятежники говорят, что императрица, захватив власть без всякаго права, извела мужа…"{253}

Но наиболее полно отразил хронику событий голландец Мейнерцгаген. 2 (13) августа резидент сообщил в Гаагу, что "третьего дня", то есть 31 июля, "ночью возник бунт среди гвардейцев". Семеновцы и преображения "кричали, что желают видеть на престоле Иоанна, и называли императрицу поганою". Майора Орлова (Алексея Григорьевича), который пытался их успокоить, они именовали "изменником и клялись, что никогда не допустят, чтобы он надел на себя царскую шапку". С трудом митингующих сумели утихомирить. Но спустя двое суток, в ночь на 2 августа, беспорядки возобновились. На сей раз "солдаты требовали выдать им гетмана"{254}.

Правительство оперативно отреагировало на фронду в гвардии, комбинируя увещевания с арестами и высылкой "множества офицеров и солдат из столицы"{255}. В приказах по Семеновскому полку от 31 июля под № 11 сохранилось такое распоряжение: "Сего числа прислан за подписанием собственныя Ея Императорскаго Величества руки имянной приказ о подтверждении гвардии солдатам от происходимаго ими слышенными безбыточными внушениями безпокоиства, дабы в том впредь без сумнения и без опасности оставались. И для того сей час ото всех рот и от заротной команды прислать писарей и для списания со оного Высочайшего Ея Императорскаго Величества имянного приказа копей и по списании в ротах и в команде заротной оной Ея Императорскаго Величества имянной приказ господам командующим ротами и при собрании всем чинам объявить и каждую неделю оной высочайшей имянной приказ по два раза всем чинам читать". Аналогичное предупреждение от К. Г. Разумовского через семеновца секунд-майора Любима Челищева того же 31-го числа получили и в канцелярии л.-гв. Конного полка{256}.

Похоже, возмущение гвардейцев имело прямую связь с тем, что произошло в Ропше, ибо тогда зафиксированные иностранцами невразумительные и неуместные из уст солдат – "участников парада 28 июня" – обвинения в адрес императрицы становятся понятны. Гвардейцы называют Екатерину "поганой" и кричат о том, что она извела мужа, памятуя о визите в Ропшу Теплова. Они резонно решили, что тот действовал по внушению императрицы. Алексея Орлова подчиненные величают изменником, исходя из факта очевидного сговора командира с убийцами по сокрытию преступления. Наконец, требование о выдаче гетмана прозвучало потому, что солдатам невтерпеж спросить у Кирилла Разумовского, давнего патрона господина Теплова, какую роль в ропшинском деле сыграли оба – и хозяин, и его конфидент. Несомненно, гвардейские бунты вспыхнули спонтанно. Ими никто не руководил. Нижними чинами двигало обычное возмущение и разочарование в тех, кого еще вчера гвардейские массы считали героями. Однако что делать и как быть, мятежникам неведомо, и оттого, легко "воспламенившись", гвардейцы так же легко остыли под влиянием уговоров и угроз.

Между тем для панинского кружка бунты в гвардии и разраставшиеся слухи представляли серьезную опасность. Ведь все пересуды в конечном итоге замыкались на Григории Теплове. А слишком частое упоминание его имени в сплетнях, касавшихся ропшинских событий, обязательно привлекло бы внимание императрицы. Екатерина могла пожелать перепроверить рапорт Алексея Орлова о смерти мужа, пообщавшись тет-а-тет с офицерами охраны или другими членами орловской команды, а то и учинив форменный допрос самому шефу ропшинского караула. Что ответят гвардейцы и брат фаворита? Ясно, ни Панины, ни Теплов не питали больших надежд на молчание служивых, потому и придумали, как разрядить ситуацию – запуском тонко продуманной дезинформации.

Увязав три имени – Григория Теплова, Алексея Орлова и князя Федора Барятинского – воедино, панинцы распространили откорректированную версию гибели Петра III, совпадавшую в целом с непритязательной догадкой гвардии солдат. Убили царя Г. Теплов, А. Орлов и Ф. Барятинский, дабы расчистить Григорию Орлову путь к венчанию с Екатериной. Смешение в одну группу лиц из круга Панина и круга Екатерины; мотивация, кажущаяся истинной толпе, но явно абсурдная для посвященной во многие детали Екатерины, били точно в цель. Императрица к такой "правде" о Ропше отнесется с полным пренебрежением, разглядев в ней происки своих недоброхотов, и расспрашивать кого-либо, скорее всего, не будет. Общество же, напротив, не обнаружит в таком объяснении изъяна, уверует в миф и не начнет докапываться до подлинной картины происшедшего в Ропше.

Наперед всех "секрет" о совместно организованном Орловым и Тепловым цареубийстве осторожно раскрыли иностранцам, то есть тем, кто раньше прочих мог обратить высочайшее внимание на циркулировавшие сплетни. Дипломаты, за исключением Шумахера, наживку проглотили и раструбили на весь свет о вине Алексея Орлова. Даже Л. Беранже, не чувствуя подвоха, принял орловскую легенду, присовокупил к сюжету сведения, приведенные в депеше от 10 (21) августа 1762 года, после чего сочинил новое описание ропшинской драмы, которое и изложил в реляции от 15 (26) декабря 1763 года: Алексей Орлов с подачи императрицы устроил отравление и удушение Петра III; ему помогали стоявшие в дверях офицеры Барятинский и Бредихин. Позднее Рульер поправил главу миссии, назначив Григория Теплова в сообщники Алексея Орлова, а непонятно как очутившегося в Ропше Бредихина заменил на действительно бывшего там Г. А. Потемкина{257}.

Расчет Никиты Панина полностью оправдался. Екатерина наверняка слышала новую версию и, разумеется, проигнорировала ее. Уж кто-кто, а Алексей Орлов вряд ли способен обмануть государыню. Да и потворствовать авантюре человека из противостоящей Орловым партии Панина, Григория Теплова, безусловно, не согласится. Значит, распространившиеся слухи – досужие выдумки ненавистников Алексея Григорьевича, Григория Николаевича и Федора Сергеевича. В то же время общество в легенду поверило без особых колебаний. Никому, кроме Шумахера, не пришло в голову наводить подробные справки. С годами "версия" приобрела вес "истины", которую Федор Ростопчин возвел в абсолют своей "находкой" третьего письма…

Минуло тридцать четыре года. За треть века большинство персонажей ропшинской драмы покинули историческую сцену. В 1766 году скончался Михаил Егорович Баскаков, в 1777 году – Григорий Николаевич Теплов. 31 марта 1783 года умер Никита Иванович Панин, в 1792 году – Александр Мартынович Шванвич. А 6 ноября 1796 года почила в Бозе та, из-за которой и было сломлено столько копий – Екатерина II. На престол вступил Павел Петрович, и первое, что он сделал, напомнил всем о далеком 1762 годе, повелев перезахоронить отца вместе с матерью. Затем император воздал каждому из еще живых героев июльских событий тридцатичетырехлетней давности по заслугам. Назначив персональные наказания, Павел I фактически приоткрыл обществу тайну ропшинской драмы.

Екатерина Романовна Дашкова – отставка и ссылка в дальнюю деревню, без права выезда и под надзор полиции. Сообщница Никиты Панина, она участвовала в преступных замыслах своего дяди.

Федор Барятинский – отставка и ссылка в дальние деревни. Присутствуя при убийстве отца императора, оказал какое-то содействие злоумышленникам.

Петр Богданович Пассек – отставка и ссылка в дальние деревни (позднее заменена запретом на въезд в обе столицы). Присутствуя при убийстве отца императора, оказал какое-то содействие злоумышленникам.

Алексей Григорьевич Орлов – почетная ссылка за границу на "лечение". Как командир отряда, скрывший преступление, – виноват, но как не причастный к замыслам и действиям заговорщиков заслуживает снисхождения.

Евграф Александрович Чертков – не наказан. В Ропше в момент убийства отсутствовал.

Кирилл Григорьевич Разумовский – наказанию не подвергся. Но с 1792 года проживал в своем малороссийском имении – фактической добровольной ссылке. А так как участие его в заговоре, видимо, не было активным, то император не счел нужным ужесточать условия жизни старого и больного человека.

Карл Федорович Крузе – не наказан. Сохранил звание лейб-медика и благосклонность Павла, что весьма странно. Крузе – единственный из действительно виновных, кто не удостоился царского гнева. Почему? И тут мы должны ответить на простой вопрос. А кто посвятил в ропшинскую тайну самого Павла Петровича? Понятно, что ни Панин, ни Теплов, ни Шванвич, как организаторы и исполнители, не посмели бы открыться великому князю. Дашкова, Орлов, Барятинский, Пассек тоже отпадают. Вина каждого косвенная. И расскажи кто-нибудь из них наследнику правду, тот за бесценную информацию, конечно бы, простил осведомителя. Однако царь подверг каре всех четверых. Вряд ли доносчиками являлись Чертков и Разумовский. Оба преклонялись перед Екатериной II (оппозиционность Кирилла Григорьевича в 1762 году – досадное недоразумение) и без ведома царицы ни тот ни другой не начали бы разговор по душам с Павлом Петровичем. К тому же оба, не будучи в Ропше в момент убийства, могли рассказать о нем только со слов других очевидцев. Сама же императрица тоже не пожелала расставить все точки над i перед сыном, упустив в результате удобный повод дискредитировать политического соперника, то есть Панина. И великий князь еще долго после 31 марта 1783 года искренне сожалел об утрате любимого учителя и воспитателя.

Однако если никто из вышеперечисленных персон не рискнул или не захотел обращаться к императору Павлу с откровениями, то от кого же царь получил всеобъемлющие сведения, позволившие ему точно дифференцировать вину трех офицеров, находившихся 3 июля в Ропше? Явно от человека, тоже посетившего в тот роковой день летнюю резиденцию Петра III. И едва ли я ошибусь, указав на Карла Федоровича Крузе как на лицо, заслужившее прощение будущего императора чистосердечной исповедью о том, что произошло в Ропше июльским днем 1762 года. Именно лейб-медик обладал возможностью на правах свидетеля подробно описать Павлу Петровичу поведение Пассека, Барятинского, Орлова и разоблачить зачинщиков цареубийства – Никиту Панина и Григория Теплова. Причем доктор без труда оправдался бы относительно собственного вклада в трагедию. Ведь Петр Федорович не выпил привезенного лекарства. А посему никто в целом свете, кроме Карла Федоровича, не знал точно, что он предлагал узнику – яд или панацею под "маской" отравы?! Первым сообщив цесаревичу свою версию гибели Петра III, Крузе имел основания надеяться на помилование и благосклонность императора Павла, что, судя по всему, и случилось тогда, когда новый император, взяв из екатерининской шкатулки два секретных письма и прочтя второе из них, убедился в искренности повествования придворного врача. И, держа в руках второе письмо Алексея Орлова, а не мифическое третье, Павел Петрович, если Ростопчин не ввел в заблуждение Дашкову, вполне мог произнести знаменитую фразу: "Слава Богу! Теперь разсеяны последния мои сомнения относительно матери в этом деле", перекликающуюся по смыслу с восклицанием, запомнившимся князю А. Б. Куракину: "Боже мой! Как я несчастлив! Узнаю это только теперь"{258}.

Таким образом, определением каждому из оставшихся в живых участников ропшинской драмы заслуженного ими наказания Павел I предоставил в распоряжение современников и потомков бесценный подарок – ключ к загадке ропшинского дворца. Но, увы! Современники презента не оценили. А потомки обратили на него внимание спустя два столетия.

В 1995 году, опубликовав в "Московском журнале" статью "Загадки писем Алексея Орлова из Ропши", историк Олег Александрович Иванов снял первое, привнесенное извне, наслоение – третье, фальшивое письмо А. Г. Орлова, мешавшее разглядеть настоящую подоплеку событий 29 июня – 4 июля 1762 года. Сенсация неминуемо вызвала вопрос о степени подлинности всей канонической истории. Чтобы ответить на него, надлежало произвести сравнительный анализ версий Рульера-Гельбига и Шумахера и, отделив зерна от плевел, рассеять туман вокруг реального сюжета развернувшейся в первых числах июля 1762 года политической борьбы двух лидеров – Екатерины и Никиты Панина – за власть, борьбы, обернувшейся для подданных Российской империи немалыми бедами, но в итоге вознесшей на пост главы государства редкого по политическому таланту самородка – Григория Александровича Потемкина.

Приложение 2

1

Указы, посланные в Шлиссельург

а)

"Указ нашему генералу-маиору Савину.

Вскоре по получении сего имеете, ежели можно, того же дни, а, по крайней мере, на другой день безимяннаго колодника, содержащагося в Шлюссельбургской крепости под вашим смотрением, вывезти сами из оной в Кексгольм, с таким при том распорядком, чтоб оный в силе той же инструкции, которая у вас есть, не отменно содержан был со всякою строгостию, и все то предохранено было, что к предосторожности и крепкому содержанию онаго принадлежит, прибавив, буде потребно, к прежней камандеиз тамошняго гарнизона.

А в Шлиссельбурге, в самой онаго крепости очистить внутри (оныя крепости Шлюссельбургской) самые лучшие покои и прибрать, по крайней мере, по лутчей опрятности оные, которые, изготовив, содержать до указу. И сие все учинить, не пропуская ни малаго времени.

Июня 29 дня 1762 года. Петергоф. Екатерина".

б)

"Указ нашему обер-каменданту Шлюссельбургскому.

При сем посылается в крепость Шлюссельбургскую гвардии нашей Измаиловскаго полку подпорутчик Плещеев с некоторыми вещами, на шлюпках отправленными, которому наше высочайшее повеление дано остаться там до будущаго к нему указу. А вам чрез сие повелеваем по всем ево, Плещеева, требованиям скорое и безостановочное исполнение делать.

Июля 2 дня 1762 года. Екатерина".

в)

"Указ нашему генералу-маиору Савину.

Вывезеннаго Вами безимяннаго арестанта из Шлюссельбурга паки имеете отвезти на старое место, в Шлюссельбург, и содержать его по прежней инструкции, по которой он там был содержан, и сами, учинивши сие, приехать к нашему двору.

Июля 10 дня 1762 года. Екатерина".

Источник: Бильбасов В А. История Екатерины Второй. СПб., 1900. Т. 2. С. 557-559.

2

Дело, обнаруженное В. А. Бильбасовым

Указ Ея Императорскаго Величества Самодержицы Всероссийской из Правительствующаго Сената Домовой Его Императорскаго Высочества конторе.

Сего июня 1 дня по указу Ея Императорскаго Величества Правительствующий Сенат по доношению генерал-аншефа и кавалера графа Александр[а] Ивановича Шувалова, коим требовал о присылке во оную контору, по соизволению Его Императорскаго Высочества, к смотрению его вотчин, находящегося не у дел порутчика Максима Маслова, приказали: онаго Маслова отослать во оную Домовую Его Императорскаго Высочества контору к смотрению собственных его вотчин при указе, которой при сем и послан. И Домовой Его Императорскаго Высочества конторе о том ведать, и учинить по Ея Императорскаго Величества указу.

А о том же к генералу-аншефу и кавалеру графу Александру Ивановичу Шувалову указ для ведома послан. Июня 3 дня 1759 году.

Михаила Приклонской

перевотчик Авраам Сеолнов

регистратор Петр Бородкин.

Источник: РГАДА, ф. 1239, оп. Зд. 61562, л. 1,1 об.; наделе два старых архивных ярлыка:

1) Арх. № 425, 1759 год, дело № 515, картон 1141, опись 446, шкаф № 17, разряд 1.

2) Опись № 511, дело № 515, связка 37.

3

Приказ императрицы от 31 июля 1762 года

Нашей лейб-гвардии

ПРИКАЗ

Уведомилися мы, что некоторыя развращенные, а, может быть, и коварныя духи своими колобродными и совсем не збыточными внушениями беспокоят и тревожат верность и усердие к нам наших леиб-гвардии салдат, чем их горячая в том ревность выводит их из границ добраго военного послушания, бес котораго, однако ж, сия отечеству полезная и нам любезная служба подвергается вредному и поносителному непорядку. Того ради повелеваем мы командующим полкам нашей леиб-гвардии сей за собственным нашим подписанием имянной приказ сего числа во все полки гвардии отдать и поротно списать, дабы все нам прямо верныя леиб-гвардии салдаты единожды навсегда спокойны и уверены осталися о твердости нашего императорскаго престола, о безопасности нашей собственной персоны и о непоколебимом установлении нашего любезнейшаго наследника. В безопасности всего того наши верные подданые обязаны иметь совершенную надежду на наше собственное и нашего правительства бдение и попечение. Противные же сему мнении могут возбудить в нас неудоволствие. И так мы сим нашей леиб-гвардии всем солдатам наикрепчаишим образом запрещаем, а штаб и обер афицерам, яко от нас поверенным, строго смотреть повелеваем, чтоб бес повеления от главных команд и ротных командиров роты сами собой не собиралися и не допускали б себя заражать такими коварными вымыслами и внушениями под опасением нашего матеренскаго к ним за то неудоволствия и гнева. А в наблюдении военного послушания и порядка командующим поступать без упущения по нашим военным уставам, артикулам и обычаям так, чтоб военная слава нашей гвардии в целости была сохраняема и мы бы не имели причины против непоколебимого нашего желания остановлять течения нашей к ней особливой монаршей милости. Мы уверены остаемся, что сие Наше Императорское повеление произведет такое действо, какова мы толко желать не можем от разумных, добронравных, верных и прямо ревностных наших подданых и сынов отечества.

На подлинном подписано Ея Императорскаго Величества Всемилостивейше?! Государыни высочайшего рукою тако: ЕКАТЕРИНА

1762 года.

Источник: РГВИА, ф. 3543, оп. 1, д. 489, л. 58, 58 об.

Приведенный вариант "Приказа" сохранился в делах фонда л.-гв. Конного полка. Его более правильный текст находится в бумагах канцелярии Г. Н. Теплова в РГАДА. В нем вместо "верность и усердие к нам" написано "верность к нам и усердие", возле "однако" стоит не "ж", а "же", вместо "ревностных" употреблено "ревнительных", не забыто в нем и число "июля 31 дня". Наконец, в тепловской копии, естественно, отсутствует дерзкая частица "не", слабо проставленная в копии Конного полка красными чернилами (РГАДА, ф. 10. оп. 1, д. 482, л. 68-70).

4

Из журнала дежурных генерал-адъютантов императрицы, июль 1762 г.

"…Сего июля 2-го числа был съезд ко двору Ея Императорскаго Величества в новой Летней дом иностранным министрам, где им была и ауединенция…

3 июля… Ея Императорское Величество всемилостивейшая государыня в двенатцатом часу имела высочайшее свое присудствие в Правителствующем Сенате, где соизволила подписать указ, чтоб лейб-гвардии полкам во всем быть на прежнем основании, как при жизни блаженной и вечной славы достойной памяти вселюбезнейшей Ея Императорскаго Величества тетки, великой государыни императрицы Елисавет Петровны были. И по выходе высочайшей свой обратной выход имела пополуночи в 12-ть часов.

Ея Императорское Величество всемилостивейшая государыня высочайшей свой выезд имела из новаго Летняго Ея Императорскаго Величества дому пополудни в начале 8 часу, а оттуда обратно возвратитца соизволила в 8-м часов…

3 июля… Ея Императорское Величество всемилостивейшая наша монархиня соизволила высочайшее свое Императорское отсудствие иметь в шлюпке из Новаго Летнего Ея Императорскаго Величества дому в Петропавловскую крепость в соборную церковь для служения панахиды по блаженной и вечной славы достойной памяти вселюбезнейшей Ея Императорскаго Величества тетки, великой государыни императрицы Елисавет Петровны, пополуночи в ысходе 11-го часу, а приезд возиметь соизволила ко двору Ея Императорскаго Величества пополудни во втором часу".

Источник: РГИА, ф. 439, оп. 1, д. 17, л. 4 об.-7.

5

Кто рассказал А. Шумахеру о событиях в Ропше (попытка реконструкции)

Осведомленность секретаря датского посольства в Петербурге о деталях ропшинской трагедии настолько глубока и точна, что невольно задаешься вопросом: кто посвятил Шумахера в тайну гибели Петра III? И хотя датчанин не называет имен своих конфидентов, вычислить их можно. Для этого необходимо внимательно проанализировать соответствующий отрывок его Истории.

Вдумчивое знакомство с изложенными фактами позволяет сделать весьма важный вывод: собирая информацию, дипломат разговаривал как минимум с тремя лицами. Первый сообщил ему о приключениях доктора Лидерса. Второй поведал о том, что произошло в Ропше (отъезд Маслова, приезд Теплова, карточная игра Алексея Орлова с Петром Федоровичем, отказ узника принять лекарство из рук Крузе, удушение Шванвичем арестанта). Причем этот второй явно не покидал летней резиденции, подолгу оставался в комнатах, смежных с покоем Петра III. Наконец, третий ознакомил датчанина с визитами Ф. С. Борятинского к Н. И. Панину и А. М. Шванвича к К. Г. Разумовскому, а также о наградах второго визитера.

Попробуем раскрыть имена "тайных агентов" Шумахера. Первым, очевидно, был сам И. Лидерс. Сомнительно, чтобы дипломат узнал столь существенные подробности в чьем-либо изложении. Ведь Лидерс всего боялся. Он испугался сразу ехать в Ропшу, позднее – окликнуть на дороге Маслова. Конечно, медик поостерегся бы самолично расширять круг посвященных в ропшинскую драму. Только в одном случае Лидерс мог пойти на откровенность. Если б его на таковую вызвал человек, знающий суть дела. Между тем Шумахер суть дела знал. Впрочем, даже в беседе с проникшим в тайну датчанином Лидерс поделился с ним лишь безобидной правдой (аудиенция у императрицы 1 июля, отправка в Ропшу 3 июля, мимолетная встреча с Масловым, увиденный им мертвым император). Самые интересные для собеседника и самые опасные для самого Лидерса сведения, связанные с Г. Н. Тепловым, он утаил…

Однако кто обрисовал Шумахеру в общих чертах канву ропшинских событий? Видимо, Н. И. Панин. И по единственной причине. Шумахер имел представление о всех деталях плана по свержению Петра III, в том числе и о намеченном цареубийстве. Поэтому он вправе был обратиться к обер-гофмейстеру за разъяснениями, и, похоже, Никита Иванович по большей части удовлетворил интерес партнера. От Панина датчанин услышал кое-что об интриге вокруг Лидерса, об отлучке в Ропшу Теплова, Крузе и Шванвича, о прискакавшем 4 июля к нему Ф. С. Барятинском, о наградах Шванвича и о посещении недовольным офицером гетмана (бесспорно, Разумовский не сообщал о том Шумахеру, раз дипломат не в курсе о трехнедельном аресте капитана). Воспитатель цесаревича скрыл от товарища только истинную цель организованного на Петра III покушения. Ради чего уверил того, что императрице о несчастье с супругом нарочно донесли с опозданием – днем 6 июля.

Остается выяснить имя второго свидетеля, наиболее загадочного. Повторим то, что нам известно о нем. Он видел Маслова в комнате у Петра III, отправку камер-лакея в столицу, для него не секрет роль в трагедии Теплова, Крузе и Шванвича. Причем фамилию приехавшего с Тепловым офицера – Шванвич – он без труда вспомнил и назвал Шумахеру. Судя по эпизоду с карточной игрой А. Г. Орлова с узником, "шпион" Шумахера хорошо знаком с Алексеем Григорьевичем. Тем не менее о поступках начальника караула в кульминационный момент он почему-то предпочел умолчать.

Что ж, попытаемся определить таинственную личность. Безусловно, это не Барятинский и не Пасек: оба во время увоза Маслова дежурили в комнате Петра III с опущенными гардинами и наблюдать за тем, что творилось на улице, не могли. Следовательно, информировал Шумахера кто-то из нижних чинов. В то же время ясно, что вряд ли кто-либо из простых солдат и унтер-офицеров захотел бы излить душу неизвестному и чрезмерно любопытному секретарю датского посольства. Версию об агенте Шумахера в рядах охранявших Петра тоже придется отклонить – агент не утаил бы поведение Алексея Орлова. По всему выходит, что искомая личность должна соответствовать трем важнейшим характеристикам: конфидент дипломата 3 июля был в Ропше; во время работы датчанина в России (1757-1764) часто посещал Двор; дружил с А. Г. Орловым.

Хотя мой вывод и покажется кому-то пристрастным, но по здравому размышлению нельзя не признать: перечисленным критериям отвечает только один человек – Г. А. Потемкин.

3 июля он находился в Ропше (упомянут в письме А. Г. Орлова от 2 июля). Потемкин единственный из сотни ропшинцев-нижних чинов пожалован в придворный ранг камер-юнкера (30 ноября 1762 года), благодаря чему мог общаться и завести приятелей среди дипкорпуса. Достоверен и факт дружеских отношений будущего князя Таврического с братьями Орловыми (от Алексея Потемкин вполне мог услышать и запомнить фамилию Шванвич и умолчать о поведении командира 3 июля, оберегая честь друга).

Итак, главными информаторами А. Шумахера, скорее всего, являлись Никита Иванович Панин, Иоганн Лидерс и Григорий Александрович Потемкин – три совершенно независимых друг от друга источника информации. Когда Шумахер сопоставил их исповеди, то обнаружил совпадения ключевых фактов в показаниях всех трех: трое указали на 3 июля; двое – Панин и Потемкин – на участие Теплова, Крузе и Шванвича в цареубийстве; двое – Лидерс и Потемкин – упомянули Маслова [2]; двое – Панин и Лидерс – поведали об аудиенции лекаря у императрицы 1 июля. Подобный результат расследования и позволил датчанину заявить о точности собранных им данных.

Материалы для биографии действующих лиц

1

Ордер А. Г. Орлова

"Ея Императорскаго Величества от дежурнаго генерал-адъютанта в лейб гвардии в Преображенской полк.

Ея Императорское Величество высочайше указать соизволила онаго полку капитана и камер-юнкера Михаилу Баскакова уволить для излечения ево болезни, а при нем и парутчика Сергея Баскакова и лекаря Паркенсона до высочайшаго Ея Императорскаго Величества присудствия в Москву, о чем чрез сие и сообщается. Граф Алексей Орлов.

Июля 25 дня 1766 году.

Получено 26 числа июля".

Источник: РГВИА, ф. 2583, оп. 1, д. 537, л. 84. Поручик Преображенского полка Михаил Баскаков, произведенный 19 апреля 1765 года в капитаны, скончался в том же 1766 году (РГИА, ф. 469, оп. 14, д. 6, л. 21, 23).

2

Челобитная Ф. Б. Пассека

"Получено сентября 30 числа 1744 году.

Всепресветлейшая державнейшая великая государыня императрица Елисавет Петровна,

самодержица всероссийская, государыня всемилостивейшая.

Бьет челом Белогородского гарнизонного полку сержант Федор Пассек, а о чем мое челобитье тому следуют пункты.

1

Служу я, имянованный, Вашему Императорскому Величеству из шляхетства 740 году марта с 9 числа, ищисляясь в Белогородском гарнизонном полку по произведению сержантом, а брат[ь]я мои родные, Николай десяти, Петр осми лет, ни в какую Вашего Императорского Величества службу за малолетством не определены, и имею[т]ца для обучения иностраных языков и протчих указом Вашего Императорского Величества поведенных наук в доме отца моего, Белогородской губернии вице-губернатора Богдана Иванова сына Пассека.

2

А ныне я, яко верный Вашего Императорского Величества природный раб, з братьями моими Николаем да Петром, имея ревность, желаю всеподани[й]ше служить лейб-гвардии Вашего Императорского Величества в Преображенском полку. И дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было меня, имянованного, из сержантов и братьев моих из недорослей по всемилостивейшему рассмотрению определить в помянутой лейб-гвардии Преображенской полк за комплект, ибо содержать себя до совершенных лет имеем на своем коште.

Всемилостивейшая Государыня прошу Вашего Императорского Величества о сем моем челобитьи решение учинить. Челобитье писал я, Федор Пасек, своею рукою 1744 году августа дня".

Резолюция на челобитной: "По сему прошению означенных просителей Федора написать за комплект в солдаты, а Николая да Петра Пассеков написать же сверх комплекту в солдаты ж и по силе указов отпустить для обучения наук в дом отца их до шестнатцатилетнаго возраста и дать от полку пашпорт. Об обучении с отца их взять реверс.

ПЕТР Великий князь".

Источник: РГВИА, ф. 2583, оп. 1, д. 311, л. 64, 64 об.

3

Документы о камер-лакее Алексее Маслове

а) из приходно-расходной книги великого князя Петра Федоровича за 1760 год.

"…генваря 6. Голстинскому камер-лакею Алексею Маслову в[о] определенное ему годовое денежное жалован[ь]е в шездесят рублев заслуженнаго жалованья за сентябрскую треть прошлаго 1759 году выдано денег дватцать рублев.

Оной денги двацать рублов Алексей Маслов принял и росписался…

… генваря 8. Голстинскому камер-лакею Алексею Маслову за купленной от нево лакейской мундир с[о] штанами без акселбанту для голстинского ж лакея Ивана Судакова выдано денег дватцать рублев.

Алексеи Маслов получил…

… майя 16. Голстинскому камер-лакею Алексею Маслову в[о] определенное ему годовое денежное жалован[ь]е в шестьдесят рублев за генварскую треть сего 1760 году выдано денег дватцать рублев.

Оные денги дватцать рублев он, Маслов, принял, а вместо ево по ево прошению за болезнию ево росписался галстинской лакеи Иван Судаков…

…сентября 18. Голстинскому камер-лакею Алексею Маслову в[о] определенное ему годовое денежное жалованье в шестьдесят рублев за майскую треть сего 1760 году выдано денег дватцать рублев.

Те денги дватцать рублев принел я, Алексей Маслов…

…сентября 22. Голстинским камор-лакеям прибавошных денег жалованья августа с 13 дня сентября по первое число сегоду* году в тритцать рублев выдано денег Алексею Маслову и Шмиту денег три рубли дватцать копеек".

б) из приходно-расходной книги великого князя Петра Федоровича за 1761 год:

"… генваря 25. Камор-лакею Алексею Маслову в[о] определенное ему годовое жалован[ь]е в девяносто рублев за сентябрскую треть прошлаго 1760 году выдано денег тритцать рублев. Во сто рублев, а не в девяносто. Того ради досталных выдано три рубли тритцать три копеек.

Алексеи Маслов получил…

…майя 16. Камор-лакею Алексею Маслову во определенное ему годовое жалован[ь]е во сто рублев за генварскую треть сего году выдано тритцать три рубли тритцать три копеики.

Онаи денги Алексеи Маслов принел и расписался……сентября 22. Камор-лакею Алексею Маслову в[о] определеное ему годовое жалован[ь]е во сто рублев за майскую треть сего году выдано тритцать три рубли тритцать три копейки.

Онаи денги, трицать три рубли трицать три капе[и]ки, принел камер-лакеи Алексеи Маслов…"

в) из приходно-расходной книги великого князя Петра Федоровича за 1762 год "…генваря 24. Камор-лакею Алексею Маслову в[о] определенное ему годовое денежное жалован[ь]е во ста рублев за сентябрскую треть прошлаго 1761 году выдано денег тритцать три рубли тритцать три копеики.

Онаи денги я, Маслов, принел и расписался…" Источник: РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 61569, л. 7 об., 16 об., 31 об., 55 об., 60; д. 61574, л. 9 об., 38 об., 68; д. 61580, л. 8.

4

Определение Военной коллегии от 21 марта 1776 года «1776 года марта 21 дня. По указу Ея Императорскаго Величества Государственная Военная коллегия по челобитной отставного от службы секунд-майора Александра Шванвича, которую, показывая, что продолжал он службу с 738 года, находился в Ингермоландском карабинерном полку ротмистром, а потом 765 февраля с 19-го – секунд-майором. И в 767-м декабря 14 без всякаго ево желания Военного коллегиею переведен Сибирскаго корпуса в Азовской драгунской полк.

А в 769-м году по высочайшей конфирмации, последовавшей на доклад оной коллегии по прошению ево (коим он просил в разсуждении тогда случившагося ево несчастия, что жена ево умерла, а оставшия после ее малолетныя ево дети, равно и доставшееся ему имение, естли б он поехал во определенное ему так отдаленное до Сибири место, осталось бы в крайнем не призрении), от воинской службы отставлен тем же чином и с данным апшидом отпущен на ево пропитание. Но как он те ево надобности, за коими был от службы отставлен, ныне исправил, да и детей ево уже привел в наилутчей порядок, от коих, будучи не получая жалованья по недостатку ево, ныне пришел в крайнее недостаточное состояние. А потому желание и имеет осталные дни ево жизни службу продолжать в гарнизонных батальонах и просит о определении по неимению у него достаточного пропитания в службу по прежнему на ваканцию в гарнизонныя батальоны, куда за благо разсуждено будет.

А по справке в коллегии прошлаго 769-го года генваря 26 дня поднесенным Ея Императорскому Величеству от Военной коллегии всеподаннеишим докладом представлено: бывшей в Ингермоландском карабинерном полку секунд-майор Александр Шванвич в службе состоит 738 апреля 19 кадетом, 744 ноября 4 – кондуктором, 748 ноября 15 – леиб-компании гранодером ранга порутчичья. Будучи в корпусе леиб-компании, как по спискам показано, в 749 году октября 28 числа вышел на караул не в указной час, как уже во дворец команда ушла, в 11 часов, за что оставлен на карауле на двои сутки во дворце, в 760 году апреля 16 по имянному указу прислан в коллегию за учиненныя непорядочныя против чести афицерской поступки по выключке из леиб-компании тем же чином, а от коллегии определен в Оренбургской гарнизон, куда за присмотром и отправлен.

По присланному от того Оренбургскаго гарнизона в 761-м году списку показано: в суде не бывал, токмо за произнесенные пред командующим генералитетом двоекратно в наполненном азарте с неучтивостию и криком слова и за неправой донос на подполковника, якоб употребил в собственныя услуги одного гранодера, чего самым делом не оказалось, велено было арестовать на одну неделю, но для случившагося тогда высокоторжественнаго дни из под аресту освобожден, а содержан был в том аресте только один день.

В 762-м году июля 25-го дня Ея Императорское Величество по всевысочаишей монаршей матерней конфирмации указать соизволила Военной коллегии определить капитаном в Украинския полки, почему он и определен в Ингермоландской карабинерной полк. В 765-м году февраля от 19-го Ея Императорское Величество из высочайшей монаршей милости пожаловать соизволила в секунд-майоры и указала остатца ему в том же полку. В 767-м году декабря 14-го переведен Сибирскаго корпуса в Азовской драгунской полк. В 768-м году генваря 12-го представленною от команды челобитною просил об отставке на ево пропитание, по чему из полку и выключен. А как он в сие время состоял под следствием в битии им новоторжскаго купца, то до окончания оного отставки ему было не учинено. А в 768-м году ноября 12 то следствие окончано, и по тому не более осужден, как только заменено в подлежащей ему за дерзость и самовольное отмщение купцу выговор немаловремянное состояние под следствием. Того ради об отставке оного секунд-майора Шванвича по ево прошению от воинской и статской службы на ево пропитание и прошено всемилостивеишаго указа. А о награждении ево при той отставке пример-маиорским чином, как он по выше изъясненным обстоятельствам в бытность ево в службе по его поступкам более содержал к нареканию, а не к заслуживанию похвалы, то в разсуждении оного и предано в высочайшее Ея Императорскаго Величества благоволение. На котором докладе того ж 769-го марта 28-го собственною Ея Императорскаго Величества рукою подписано тако: „Отставить“. А потому того ж марта 31-го по определению коллегии оной секунд-майор Шванвич по содержанию той высочайшей Ея Императорскаго Величества конфирмации от воинской и статской службы и отставлен и с данным о той ево отставке надлежащим указом отпущен в дом на ево пропитание.

ПРИКАЗАЛИ: помянутаго отставного секунд-майора Шванвича по объявленному ево прошению, по неимению у него достаточного пропитания, приняв в службу Ея Императорскаго Величества по прежнему тем чином, определить на состоящую ныне порозжую ваканцию в кронштатския батальоны баталионным командиром. И как уже он в отставке без малого семь лет находился, то, как он отставлен без награждения чином, старшинством ево при вновь определенной команде счислять с выключкою того времяни, сколько он в отставке находился. Чего ради ево, по отобрании данного ему об отставке указа, для помянутого определения к здешнему обер-каменданту и отправить. И о том к нему и главнаго камисариата в кантору дослать указы.

Князь Потемкин

Аким Апухтин.

Князь Петр Голицын.

Алексей Микешин.

Отдать ко исполнению. Обер-секретарь Филип Ярнов. Секретарь Василий Гзврилов Подписал 30 марта.

О принятии отставного секунд майора Швановнча в службу и онным командиром».

Источник: РГВИА, ф. 2. оп. 1. ч. 10, д. 1031, л. 436-437 об.

5

Из книги присяжных листов чинов лейб-комании:

17-18 года ноябри 23 дня. Нижеодначенные лейб-комиакии гранодеры в новоиожалованных их чинах привелены к присяге и церкви Введения Пресвятыя Богородицы, что в лейб-комлании:

… У сей присяги порутчик и лейб-компание гранодер Александр Мартинов сын Шванвич был и подписался.

Источник: РГВИА. ф. 32, оп. I. д. 164, л. 16 об.-16 об. В тот же день, кроме А. М. Шванвича присягу приняло еще двенадцать человек.

Определение Военной коллегии от 28 апреля 1760 года «По указу Ея Императорскаго Величества Государственная Военная коллегия но промемории ис каниеляри[и] Ея Императорскаго Величества лейб-компани[и] от 16, в коллеги[и| иолученной 19 чисел апреля в которой объявлено, что того ж 16 дня Ея Императорское Величество всевысочайше указать соизволила порутчиков и лейб-компани!и] гранодеров Андрея Головина, Александр[а] Швановина, Федора Смольянинова, Василья Поливанова. Ивана Суморокова, за учиненные ими непорядочные против чести офицерской поступки из лейб-комлзни [и) выключа, отослать а Военную коллегию Смольянинова капитаном, а протчих порутчицкими ж рангами, и чтоб из иных определить Головина и казанской гарнизон, которыя б и отосланы были в самой скорости, и во исполнение оного Ея Императорского Величества всевысочайшего указа упоминаемые гранодеры из лейб-компани[и] выключены и для определения Головина я означенное место, а Смольянинова. Швановина, Поливанова и Суморокова, куда Военная коллегия заблагорозсудит, при том де промемории и посланы, токмо в коллегию тогда не явились, а 24 из вышеписанных Головин, Швановиц, Смольянинов и Поливанов с: порутчиком и лейб-компани(и) гранодером Иваном Камаровским в коллегию присланы, которой, приведя их, объявил снятое с Головина холщовое платье с пришивными печатными сорока двумя листами, на которых разные спасителевы и протчих угодников избражены мучении, и скаскою показал, что то платье порутчика Головина снято с него на время служения им молебна в церкви и приказано ему от действительного камергера и лейб-хомпани[и] подпорутчика графа Ивана Симоновича Гендрикова отдать в Военную коллегию, а из вышеписанных де порутчика Суморокова с ним не послано за тем, что он находится под караулом в Канделярии тайных розыскных дел, а 26 числ[а] и означенной Сумороков в коллегию ис канцеляри[и] лейб-компани|и] с нарочным прислан, ПРИКАЗАЛИ: из оных капитана Смольянинова определить в Астраханской, Суморокова в Воронежской, Швановина в Аренбурской гарнизоны теми чинами на имеющиеся я в тех гарнизонах как по справке значит, порозжие ваканци[и] и для отправления под присмотром при первой окази[и) до Москвы в Военную кантору отослать к господину генералу-аншефу и кавалеру графу Шувалову при указе. А той канторе велеть всех их под присмотром же отправить в показанные места немедленно и, по исполнении, в коллеги[и] рапортовать. И о том их камандам и в тое кантору послать указы ж. Что ж касается до порутчиков Головина и Поливанова, то из них Головина по притчине принесенного с ним платья, а Поливанова по имеющемуся об нем в коллеги[и] о подложной им дворянину Качалову чужаго человека для отдачи в рекруты продаже делу оставить и доложить коллеги[и] особливо.

Семен Варксков (?). Генерада-аудитор Матвей Дмитриев Мамоной. Апреля 28 дня 1760 года».

Источник: РГВИА. ф. 2. оп. 10.д. 825, л. 768-769.

Иван Сумороков оказался в Тайной канцелярии, сказав «слово и дело». На там выяснилось, что обосновать столь грозное заявление гренадер не в силах. Поэтому 24 апреля 1760 года А И. Шувалов вернул его в лейб-комланию (РГВИА. ф. 32, оп. 1. д. 42, л. 231).

Примечания

1

Все даты приведены по старому, юлианскому календарю, за исключением тех случаев, когда использованы оба стиля. При передаче текстов документов употреблен знак"*", который означает, что слово или фраза передается в необычном написании подлинника.

(обратно)

2

Понятно, что друг А. Г. Орлова, конечно же, поинтересовался бы при случае у начальника караула, почему солдаты затащили Маслова в повозку и увезли в неизвестном направлении. Г. А. Потемкин наверняка так бы и поступил, но, по-видимому, не успел задать вопрос до приезда Теплова. А после посещения Ропши секретарем императрицы вахмистру пришлось обратиться к брату фаворита с требованием более серьезных разъяснений относительно всего им увиденного. Но А. Г. Орлов, помня слова Теплова, вероятно, отреагировал несколько неожиданно, скупо сказав товарищу, что ему лучше не знать всех обстоятельств этого дела, после чего вопрос о Маслове отпал сам собой.

(обратно)

Комментарии

1

РГАДА, ф. 248, оп. 30, д. 1892, л. 36-37. Ягужинский, по-видимому, опоздал на собрание сенаторов из-за того, что посетил тем утром Петербургскую крепостную контору, дабы зарегистрировать договор (от 21 января) о найме к себе на два года в услужение Авдотьи Феклистовны Свербихиной, жены "посадцкого человека" из города Осташкова. В сохранившейся конторской книге и сейчас можно прочитать автограф слуги главы Сената: "Подлинную запись генерал-лейтенант и генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинской принял, а по ево приказу росписался служитель ево Алексей Петров сын Лукаветской" (РГАДА, ф. 285, оп. 1, д. 733, С. 26-28).

(обратно)

2

Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 396-399; 1886. Т. 52. С. 414, 415, 417, 418, 420, 421, 434-436; Походный журнал 1725 года. № 31. СПб., 1855. С. 2; Шмурло Е. Ф. Кончина Петра Великого и вступление на престол Екатерины I. Казань. 1913. С. 7; РГАДА, ф. 9, оп. 5, д. 60, л. 51, 56. Д. Аззарети дружил с французским посланником Ж. Кампредоном и подробно рассказывал ему о своих визитах к императору, его болезни и царившей во дворце атмосфере. В итоге историки имеют весьма ценный источник — депеши французского дипломата, которые хорошо согласуются с реляциями саксонца И. Лефорта, не знакомого с итальянцем. Правда, публикаторы бумаг саксонского министра допустили досадную ошибку. Они датировали донесение за № 79 23 января (3 февраля) 1725 года. Между тем из текста документа видно, что он написан 26 января (6 февраля) 1725 года.

(обратно)

3

Анисимов E. B. Россия без Петра. СПб., 1994. С. 27-36; Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 7. С. 161, 162.

(обратно)

4

Сб. РИО. СПб., 1886. Т. 52. С. 423. Термин "императрица" в книге употребляется в двух значениях — жена императора и самодержица — в зависимости от контекста.

(обратно)

5

Сб. РИО. СПб., 1886. Т. 52. С. 422; Вестник Европы. 1894. № 1.С. 123.

(обратно)

6

Записки Г. Ф. Бассевича // Юность державы. М., 2000. С. 428, 430.

(обратно)

7

Записки Г. Ф. Бассевича // Юность державы. М., 2000. С. 427, 428; Походный журнал 1725 года. № 31. СПб., 1855. С. 3; Прокопович Ф. Краткая повесть о смерти Петра Великого. СПб., 1831. С. 6-8; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 399; 1886. Т. 52. С. 421, 436; Вестник Европы. 1894. № 1. С. 123, 124.

(обратно)

8

Прокопович Ф. Краткая повесть о смерти Петра Великого. СПб., 1831. С. 9,12; Сб. РИО. СПб., 1875. Т. 15. С. 251, 252; 1886. Т. 52. С. 438.

(обратно)

9

Прокопович Ф. Краткая повесть о смерти Петра Великого. СПб., 1831. С. 13, 14; Походный журнал 1725 года. № 31. СПб., 1855. С. 3; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 399, 400; РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 47206, л. 33. По свидетельству псковского епископа, сенаторы и генералитет на заседание "в едину комнату в палатах собрались". Значит, дебаты разгорелись не в просторном Кавалерском (Андреевском) зале на втором этаже дворца — знаменитом "Каструм долорес" ("печальной сале"), а в каком-то другом из ближайших к конторке помещений. Вряд ли это были покои императрицы или цесаревен в "малых палатках" — двухэтажной пристройке по каналу. И сомнительно, чтобы министры удалились в восточное крыло — на территорию великого князя Петра Алексеевича и великой княжны Натальи Алексеевны. А из комнат в западном набережном корпусе наиболее вместительной являлась как раз наугольная палата, располагавшаяся прямо над Столовой Петра I на первом этаже (Михайлов Г. В. Зимние дворцы Петра I. СПб., 2002. С. 69-89, 97-113, 135-143).

(обратно)

10

РГАДА, ф. 248, оп. 31, д. 1937, л. 178, 178 об.; РГВИА, ф. 2583, оп. 1, д. 100, л. 1, 7, 14, 18, 50; д. 104, л. 10, 10 об.; ф. 2584, оп. 1, д. 65, л. 6, 6 об. В Сенате интересы Екатерины защищали Ф. М. Апраксин, А. Д. Меншиков, П. А. Толстой и, вероятно, Я. В. Брюс; в пользу великого князя трудились А. И. Репнин, Д. М. Голицын, Г. И. Головкин, В. Л. Долгоруков и И. А. Мусин-Пушкин.

В Преображенском полку были 1 бомбардирская, 1 гренадерская и 16 обычных рот. Михаил Яковлевич Волков, Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, Иван Михайлович Лихаре, — майоры Семеновского полка.

(обратно)

11

Сб. РИО. СПб., 1886. Т. 52. С. 439, 440.

(обратно)

12

Прокопович Ф. Краткая повесть о смерти Петра Великого. СПб., 1831. С. 16; Шмурло Е. Ф. Кончина Петра Великого и вступление на престол Екатерины I. Казань. 1913. С. 9, 13, 14; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 400; 1875. Т. 15. С. 253-255; 1886. Т. 52. С. 440; Вестник Европы. 1894. № 1. С. 124. О призыве Головкина обратиться за советом к нации упоминают голландец де Вильде и австриец Гогенгольц.

(обратно)

13

Сб. РИО. СПб., 1886. Т. 52. С. 423, 424 (письмо Ж. Кампредона адресовано министру иностранных дел де Морвилю).

(обратно)

14

Записки Г. Ф. Бассевича // Юность державы. М., 2000. С. 431, 432; Прокопович Ф. Краткая повесть о смерти Петра Великого. СПб., 1831. С. 16,17; РГВИА, ф. 2583, оп. 1, д. 104, лл. 1-20. Если сцена с "боем барабанов" и стычкой Репнина с Бутурлиным — не выдумка Бассевича от начала до конца, то по набережной Невы в тот момент действительно шла сводная рота преображенцев, предварительно вызванная Ушаковым. Впрочем, не исключено, что голштинец целиком вымыслил этот эпизод. Тогда приказ о командировании на караул в Зимний дворец ста пятидесяти девяти нижних чинов и пяти офицеров Преображенского полка дежурный майор Ушаков отдал уже по окончании исторического заседания Сената, когда приехал в полк с новостью о смерти императора и провозглашении Екатерины новой императрицей. В таком случае участие гвардии в утренних событиях 28 января 1725 года ограничилось лишь эмоциональными речами нескольких штаб-офицеров на судьбоносном совещании в Зимнем дворце, охраняемого в ту ночь и утро ста шестьюдесятью пятью рядовыми и унтер-офицерами Семеновского полка (РГВИА, ф. 2583, оп. 1, д. 104, л. 10,10 об.; РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 47206, л. 33-34).

(обратно)

15

Дневник камер-юнкера Ф. В. Берхгольца. Записки Г. Ф. Бассевича // Юность державы. М., 2000. С. 266, 267, 432, 433; Прокопович Ф. Краткая повесть о смерти Петра Великого. СПб., 1831. С. 17, 18; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 400; 1875. Т. 15. С. 253, 254; 1886. Т. 52. С. 440, 441; Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 7. С. 410.

(обратно)

16

Дневник камер-юнкера Ф. В. Берхгольца // Юность державы. М., 2000. С. 266, 267; Прокопович Ф. Краткая повесть о смерти Петра Великого. СПб., 1831. С. 18; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 400; 1875. Т. 15. С. 254, 258, 259; 1886. Т. 52. С. 443; 1887. Т. 58. С. 6, 8, 33, 34, 254-257, 348, 360; РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 53, л. 118; РГАДА, ф. 248, оп. 1/30, д. 1892, л. 39, 41 (Первый день заседания в Сенате Г. Д. Юсупова — 30 января, А. И. Ушакова — 31 января 1725 года).

(обратно)

17

Дневник камер-юнкера Ф. В. Берхгольца. Записки Г. Ф. Бассевича // Юность державы. М., 2000. С. 261, 262, 243, 424, 425; Россия и Испания. Документы и материалы. М., 1991. С. 82, 83 (переговоры о браке с Натальей вел Франциск Арчелли, министр герцога Пармского); Сб. РИО. СПб., 1875. Т. 15. С. 243; 1887. Т. 58. С. 131, 132. 245; Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 7. С. 374, 375, 379; Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами. СПб., 1880. Т. 5. С. 215-217, 228-230.

Из дневника Берхгольца: 15 августа 1724 года. "Его Высочество катался по реке и пять раз имел удовольствие видеть... старшую императорскую принцессу, потому что... она отворяла окно и не отходила от него... Средняя принцесса вовсе не показывалась, что герцогу, который ее от души любит, было очень прискорбно". Мардефельд в отчете за 1724 год подтверждает, что "герцог Голштинский... до недавнего времени все держался второй великой княжны, которая произвела на него сильное впечатление живостью и веселостию своего характера". О том же пишет и Бассевич в знаменитых воспоминаниях: Карл-Фридрих Голштинский "не спешил с браком в надежде, что император, по пристрастию своему к принцессе Анне, предоставит ей столь выгодный союз (с французским королем. — К.П) и что в таком случае ему, герцогу, останется Елизавета, к которой он чувствовал более расположения". Хотя Бассевич и называет Анну Петровну любимицей Петра I, которой царь желал завещать престол, брачный контракт старшей дочери и стремление отдать за Людовика XV именно Елизавету свидетельствуют об обратном: Петр к средней дочке относился с наибольшей теплотой, как, впрочем, и Екатерина.

(обратно)

18

О том, что государственные бумаги за Екатерину подписывала Елизавета, свидетельствуют многие дипломаты: Маньян в депеше от 22 августа (2 сентября) 1727 года, Цедеркрейц в отчете от 21 июля (1 августа) 1729 года, Бассевич в воспоминаниях и в ответах голштинскому суду на вопрос об условиях сочинения завещания Екатерины (Сб. РИО. СПб., 1891. Т. 75. С. 70, 71; Брикнер А. Г. Россия и Дания при императрице Екатерине I // Русская мысль. 1895. № 9. С. 28, 29; Записки Г. Ф. Бассевича // Юность державы. М., 2000. С. 340, 341 ("Екатерина Алексеевна... никогда не училась писать. Принцесса Елизавета все подписывала за нее, когда она вступила на престол, даже подписала ее духовное завещание"); РГАДА, ф. 11, оп. 1, д. 69, л. 2-3). Но главное — сами подписи "Екатерины". Достаточно просто сличить их с почерком цесаревны, чтобы заметить явное сходство в написании букв строчных "а", "е", "к", "р", "и", "н" и особенно заглавной "Е". Письма Екатерины I Елизавете Петровне с обращением "сердце мое" хранятся в РГАДА — ф. 4, оп. 1, д. 23, л. 1-59.

(обратно)

19

Сб. РИО. СПб., 1887. Т. 58. С. 110-115, 131, 132, 184, 185, 313; АВПРИ, ф. 93, оп. 93/1, 1725, д. 5, ч. 1, л. 199-200 об., 207-208 об.

(обратно)

20

Сб. РИО. СПб., 1887. Т. 58. С. 246, 298, 376, 392, 393, 419-421, 423, 424. Процитированное письмо, скорее всего, написал Иван Яковлевич Дюпре, уроженец Франции и генерал-майор на русской службе. Только он из всех лиц, на которых оформлялись загранпаспорта в Коллегии иностранных дел в конце мая — начале июля, подходит для отождествления с неизвестным автором. Как и незнакомец, француз давно проживал в России, имел тесные связи с высшей российской знатью, в июне вместе с женой Магдаленой Дюпре выехал за границу (в Германию на лечение), но не на родину, и вскоре собирался вернуться назад. Дюпре паспорт выписан 16 июня 1725 года. В Россию генерал возвратился в конце февраля 1726 года. 23 декабря 1725 года датирован указ о пожаловании его генерал-лейтенантом и губернатором в Смоленск (Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 401; АВПРИ, ф. 2, оп. 2/1, д. 112, л. 182-279, 226; РГАДА, ф. 9, оп. 1, д. 18, л. 72; ф. 198, оп. 1, д. 582, л. 44-45).

(обратно)

21

Брикнер А. Г. Русский двор при Петре II // Вестник Европы. 1896. № 1. С. 100-102; Описание документов и дел, хранящихся в архиве Синода. СПб., 1897. Т. 5 (1725). С. IV, V, 353-355, 411-413, 416, 493, 537, L, XI; Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 102, 105.

(обратно)

22

Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 172, 182-184, 350, 354, 359, 420, 423, 425, 429, 433, 435, 443, 446, 462; Походный журнал 1726 года. СПб., 1855. № 33. С. 28, 29.

(обратно)

23

Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 461, 462, 469, 472, 474, 477, 478; АВПРИ, ф. 2, оп. 2/1, д. 114, л. 255; РГАДА, ф. 9, оп. 1, д. 59, лл. 466-473 (см. также Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 2002. Кн. 10. Т. 19. С. 87-89).

(обратно)

24

Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 504, 507, 508.

(обратно)

25

Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 485; 1891.Т. 75. С. 12; Российский архив. М., 2000. Вып. 10 (Повседневные записки А. Д. Меншикова). С. 404, 405, 510-514; Русская мысль. 1895. № 7. С. 116; РГАДА, ф. 11, оп. 1, д. 57, л. 1-7 об. (брачный контракт Петра Сапеги и Марии Меншиковой от 19 (30) июля 1724 года).

(обратно)

26

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 514-516; РГАДА, ф. 9, оп. 5, д. 6, л. 62, 62 об.

(обратно)

27

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 514-516; РГАДА, ф. 9, оп. 5, д. 6, л. 62, 62 об. 11 Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 517-522; Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 516, 518; 1868. Т. 3. С. 462; 1875. Т. 15. С. 332; Брикнер А. Г. Императрица Екатерина I // Вестник Европы. 1894. № 2. С. 617.

А. Рабутин в конце февраля по старому стилю доносил: "Меншиков принял очень важное решение. Он объявил императрице, что согласен отказаться от брака дочери с графом Сапегою и во всех отношениях готов исполнить волю Ея Величества. Ей это очень понравилось, и я узнал из верного источника, что она согласна выдать дочь князя за великого князя". Меншиков капитулировал 19 февраля 1727 года, ибо 21 февраля Левенвольд и Остерман впервые приезжают к Меншикову вдвоем и с ними "Его Светлость изволил разговаривать тайно". Значит, именно фаворит императрицы играл роль посредника при переговорах со Светлейшим о расторжении помолвки старшей дочери. Он в конце января объявил отцу невесты о пожелании государыни, 19 февраля пожаловал к нему за ответом, через два дня уведомил о благосклонности царицы к Александре, а 2 марта — о предварительном согласии Екатерины принять младшую дочь князя в царскую семью. О тесном сотрудничестве Остермана и Левенвольде в конце февраля — начале марта упоминает А. Мардефельд в депеше от 14 (25) марта.

(обратно)

28

Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 462; 1888. Т. 64. С. 526, 528-531; 1875. Т. 15. С. 328-331; Вестник Европы. 1894. № 2. С. 618, 621, 622, 628-630; Русская мысль. 1895. № 7. С. 117; Дневник камер-юнкера Ф. В. Берхгольца // Юность державы. М., 2000. С. 283; Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 523-528; Походный журнал 1726 года. СПб., 1855. № 33. С. 30; РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 159, ч. 1, л. 294; РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 56, л. 164 об.

О визите в первых числах марта Петра Сапеги к Карлу Голштинскому сообщают Рабутин и Мардефельд. По запискам Меншикова легко установить, что это случилось либо вечером 4, либо утром 5 марта. Сообщения дипломатов о мольбах Анны и Елизаветы на коленях перед матушкой противоречивы. Маньян говорит об акции в прошедшем времени. Рабутин (со слов Бассевича) и Мардефельд пишут лишь о намерении сестер предпринять этот шаг. Если учесть тот факт, что императрица практически исполняет рекомендации Елизаветы, то становится очевидной никчемность для нее подобного поступка.

О том, что Екатерина I после смерти мужа переехала жить в его комнаты на первом этаже, свидетельствует журнал А. Д. Меншикова: 1 января 1727 "...в 9-м часу Ея Величество изволила из своих покоев итить в верхней Большой зал (Кавалерский. — К.П.)... В 2-м часу пополуночи Ея Величество изволила соитить в свой покой..." 7 января 1727 года "...в 3-м часу в начале... изволил Его Светлость поехать к Ея императорскому величеству. У Ея величества быв с полчаса, пошел в верхней Большой зал... В 5-м часу изволил Его Светлость сойтить к Ея императорскому величеству и при столе Ея величества имел вечернее кушанье..." (Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 500, 501, 504, 505).

(обратно)

29

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 159, ч. 1, л. 293-296 об., 371, 368-369а, 313 об.-315; ч. 5, л. 56, 65, 65 об.; Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 536, 541. Маньян 1(12) апреля доносил в Версаль, что "насчет государыни... все убеждены, что она распорядится престолом в пользу принцессы младшей дочери своей... Ея желания в этом отношении не изменились, как вследствие собственной ея склонности, так и по внушениям Толстого... Последний, будто бы в интересах герцога Голштинского, поддерживает в этом государе надежды на то, что, когда сам он сделается... королем Швеции, то на престоле России будет возседать его невестка".

(обратно)

30

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 534-537; РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 159, ч. 1, л. 7-8; ч. 5, л. 7-9; ф. 9, оп. 5, д. 5а, л. 154; ф. 156, оп. 1, д. 47, л. 1.

(обратно)

31

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 538-540; Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 563, 564; 1868. Т. 3. С. 464, 465; Вестник Европы. 1894. № 2. С. 636, 637; Русская мысль. 1895. № 9. С. 24-26, 28, 29. О выдвижении Елизаветы Петровны на совещании 16 апреля председателем регентского совета (с правом на два голоса в нем) упоминают Вестфален со слов Рабутина и Маньян. Об отказе цесаревны от претензий на наследство сообщает Цедеркрейц в отчете от 21 июля (1 августа) 1729 года и в депеше от 21 апреля (2 мая) 1727 года: "Елизавета взяла на себя сказать царице, что она... не желает вступить на престол".

(обратно)

32

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 541; Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 565-567; Вестник Европы. 1894. № 2. С. 639-641.

(обратно)

33

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 541-543; РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 159, ч. 5, л. 1-14, 16-20, 28-31, 42, 50 об., 56, 56 об., 62, 74, 78-79 об., 128-129; Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 565-567; Вестник Европы. 1894. № 2. С. 640, 641. 1 мая Девиэра повторно отвели в застенок. Там "на виске" генерал еще раз заявил следователям, что "о великом князе никакова умышления, чтоб ево особу куды увесть и ему бы говорить, что лутче будет", не было.

(обратно)

34

РГАДА, ф. 11, оп. 1, д. 69, л. 2-3 (свидетельство Бассевича); ф. 156, оп. 1, д. 47, л. 1; Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 64. С. 568, 571, 572; 1891. Т. 75. С. 70, 71 (свидетельство Маньяна); Русская мысль. 1895. № 9. С. 28, 29 (свидетельства Вестфалена и Цедеркрейца); РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 56, л. 170; д. 59, л. 138 об., 157 об.

(обратно)

35

КФЖ. № 33а. 1727 год. Записка о кончине императрицы Екатерины Алексеевны. С. 1; Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 546-553, 555, 556; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 474; 1875. Т. 15. С. 345; 1891. Т. 75. С. 13, 14, 18, 19, 21, 22, 28, 30; РГАДА, ф. 156, оп. 1, д. 47, л. 34 об.; ф. 198, оп. 1, д. 985, л. 197, 197 об. Официально Васильевский остров стал резиденцией Петра II 17 мая. Из Екатерингофа герцог Голштинский с дамами возвратился в город в четверг 1 (12) июня. Между тем яхта с телом несчастного "бискупа Этинского" отплыла из Петербурга в Германию под выстрелы прощального пушечного салюта в седьмом часу вечера 28 мая 1727 года.

(обратно)

36

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 553-556; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 476; 1875. Т. 15. С. 345; 1888. Т. 63. С. 578, 579, 587, 588; 1891. Т. 75. С. 19; Вестник Европы. 1896. № 1. С. 117-120; РГАДА, ф. 142, оп. 1, д. 577, л. 1; ф. 156, оп. 1, д. 47, л. 36.

(обратно)

37

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 560-563; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 475, 478, 479, 483; 1875. Т. 15. С. 351-353, 357, 358; 1891. Т. 75. С. 30-32, 39, 42, 49; АВПРИ, ф. 2, оп. 2/1, д. 114, л. 255.

(обратно)

38

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 545; Русский архив. 1866. С. 275-283; Шубинский С. Н. Княгиня А. П. Волконская и ее друзья // Исторические очерки и рассказы. М., 1995. С. 40-42; Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 63. С. 578, 579; РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 159, ч. 1, л. 89, 89 об., 156; ф. 9, оп. 5, д. 5а, л. 31; ф. 198, оп. 1, д. 241, л. 1-2; д. 242, л. 22, 22 об.; д. 737, л. 330.

(обратно)

39

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 564-571; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 487-489; 1888. Т. 63. С. 694, 695, 702, 703, 774, 820, 821, 827, 828; 1889. Т. 66. С. 71, 82-86 (Вестфален не подверг критике версию Меншикова и в краткой биографии Толстого, датированной 24 апреля (5 мая) 1729 года, назвал Петра Андреевича активным сторонником провозглашения императрицей Анны Петровны); 1889. Т. 69. С. 6, 43, 70, 98, 123; 1891. Т. 75. С. 41-43, 55, 57; Русская мысль. 1895. № 9. С. 27; Отечественные записки. 1861. № 1. Отд. I. С. 60, 62; РГАДА, ф. 156, оп. 1, д. 47, л. 64.

1 (12)июля Маньян доносил в Париж: "Говорят... герцог Голштинский решил так быстро удалиться лишь вследствие очень серьезного внушения, сделанного ему некоторыми из членов совета, которые опасались, чтобы неблагоприятные для этого государя показания со стороны множества государственных преступников... не поставили бы их против воли в необходимость начать действовать против него".

(обратно)

40

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 556, 560; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 479, 480, 482-484; 1891. Т. 75. С. 51, 66; РГВИА, ф. 2584, оп. 1,д. 56, л. 185-214 (Приказы по лейб-гвардии Семеновскому полку с 9 июня по 20 август, — прямое свидетельство тому, что император практически все лето провел в Петербурге); РГАДА, ф. 9, оп. 5, д. 5 а, л. 161 об., 169 об.; ф. 1239, оп. 3, д. 47248.

(обратно)

41

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 569, 570; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 488 (реляция Лефорта, правда, датированная 23 августа нового стиля); 1889. Т. 69. С. 98, 99; 1891. Т. 75. С. 67, 79, 80; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 2002. Кн. 10. Т. 19. С. 151, 152; РГАДА, ф. 11, оп. 1, д. 63, л. 3; ф. 1239, оп. 3, д. 47248, л. 101, 102, 111, 135; д. 47249, л. 48, 49, 120.

(обратно)

42

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 571, 573, 574, 577-582; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 489, 490; 1891. Т. 75. С. 79-81; Вестник Европы. 1896. № 1. С. 125; № 2. С. 563; РГАДА, ф. 197, п. 9, д. 14, л. 1-2; ф. 198, оп. 1, д. 469, л. 184-185; д. 824, л. 46, 46 об. По свидетельству Лефорта, Петр не приехал к Меншикову 30 августа из-за дел; австриец Карами считал, что царь "извинялся нездоровьем".

(обратно)

43

Российский архив. М., 2000. Вып. 10. С. 582; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 492, 495; 1875. Т. 15. С. 388-390; 1891. Т. 75. С. 74, 81; Вестник Европы. 1896. № 2. С. 561, 562.

(обратно)

44

Российский архив. М., 2000. Вып. 10, С. 582; Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 492-494; 1875. Т. 15. С. 386-388; 1889. Т. 69. С. 267, 268; 1891. Т. 75. С. 83, 84; Вестник Европы. 1896. № 2. С. 568, 569; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 2002. Кн. 10. Т. 19. С. 150-152; Чтения в обществе истории и древностей российских. 1858. кн. 3. от. 2. С. 63, 64; Отечественные записки. 1861. № 1. Отд. I. С. 60-62; РГАДА, ф. 142, оп. 1, д. 600, л. 1-2; ф. 176, д. 26, л. 8, 8 об.

С. М. Соловьев, опубликовав письмо М. А. Меншиковой от 6 сентября 1727 года, сделал примечание: "Письмо без подписи; едва ли было отправлено" (История России с древнейших времен. М., 2002. Кн. 10. Т. 19. С. 403, 404). Подписи на оригинале действительно нет. Зато есть пометка на соседнем листе скорописью, характерной для XVIII столетия: "Таковое послано за приписанием государыни Марии Александровны сентября 6 дня 1727 году".

(обратно)

45

Сб. РИО. СПб., 1868. Т. 3. С. 495; 1889. Т. 69. С. 270-272; 1891. Т. 75. С. 134, 137, 138; Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 7. 857, 858; Записки дюка Лирийского. СПб., 1845. С. 38, 39; РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 160, ч. 1, л. 36; РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 65, л. 12 об., 17; д. 64, л. 63.

А. Я. Шубин зачислен в лейб-гвардии Семеновский полк рядовым первой роты в 1724 году. 21 ноября того же года переведен в гренадерскую роту. 6 декабря 1726 года пожалован в капралы "закомплектные", 23 мая 1727 года включен "в комплет". 21 апреля 1730 года, будучи сержантом, "отставлен" от полка в ранге прапорщика (РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 51, л. 7, 27; д. 59, л. 9 об.; д. 65, л. 17; д. 86, л. 6 об.).

(обратно)

46

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 180, л. 109.

(обратно)

47

Русская старина. 1909. № 1. С. 197-200, 204, 209, 210; Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 341, 345; 1875. Т. 15. С. 401, 403, 406, 407; 1889. Т. 66. С. 127, 128, 132, 133; 1891. Т. 75. С. 450, 454, 455, 463; Осемнадцатый век. М., 1869. Кн. 3. С. 29.

(обратно)

48

Русская старина. 1909. № 1. С. 205; РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 180, л. 114-117, 119 об., 120, 121 (ключевые показания И. Г. Долгорукова, который сначала предпочитал ссылаться на беспамятство, но на четвертом вопросе сломался и искренне поведал обо всем); 27-37, 72-75, 85-87 (показания С. Г. Долгорукова и И. А. Долгорукова по важнейшим эпизодам совещания 17 января 1730 года совпадают с исповедью И. Г. Долгорукова; В. Л. Долгоруков сперва все отрицал, затем признался в том, что участвовал в составлении духовной из страха перед местью Григорьевичей). Дата совещания у Долгоруковых — 17 января — определяется по признанию И. Г. Долгорукова и оговорке в допросных листах И. А. Долгорукова. И. Г. Долгоруков сообщил, что "означенная духовная написана была, помнитца ему, князь Ивану, за день до кончины Его Величества" (л. 118 об.), то есть 17 января, ибо Петр II скончался в ночь с 18 на 19 января. И. А. Долгоруков, описывая события, заметил, что отец спросил у него обе копии духовных в Лефортовском дворце "на другой день" после совещания (л. 83 об., 84). Иными словами, незадолго до смерти царя, 18-го числа. Кроме того, по словам В. В. Долгорукова, он царский дворец посетил "по приезде [в Москву] на другой день". В то же время фельдмаршал сказал, что, приехав в дом А. Г. Долгорукова, первым делом поинтересовался здоровьем императора. Значит, визит братьев В. В. и М. В. Долгоруковых в Головинский дворец предшествовал их поездке в Лефортовский дворец. Следовательно, у Григорьевичей они были вечером 17 января (когда в резиденцию государя ехать не позволило позднее время), а у монарха — 18 января.

(обратно)

49

Хотя и считается, что М. В. Долгоруков введен в состав Верховного Тайного Совета в 1729 году, но, очевидно, полноправным членом правительства брат фельдмаршала не был. Судя по протоколам ВТС, он участвовал в заседаниях по приглашению пятерки в качестве кандидата в члены Совета. Аналогичный статус имели и три фельдмаршал. — М. М. Голицын, В. В. Долгоруков и И. Ю. Трубецкой. Так, на утреннем совещании 19 января секретарь Совета написал, что по выходе из комнаты "протчих", в ней остались "господа министры Верховного Тайного Совета, да генералы-фельдмаршалы и действительной тайной советник Михаил Владимирович Долгоруков" (РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 3).

(обратно)

50

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 180, л. 21 об., 22, 27-32 об., 117-118, 121 об.; Памятники новой русской истории. СПб., 1871. Т. 1. Отд. 2. С. 162-164, 174-184.

(обратно)

51

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 4, л. 5-6; Русская старина. 1909. №1. В. 205, 206; Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 345; 1875. Т. 15. С. 407; 1889. Т. 66. С. 129; 1891. Т. 75. С. 456, 463. Вот полное заглавие проекта В. Л. Долгоруков. — "Способы, которыми, как видитца, порядочнее, основательнее и тверже можно сочинить и утвердить известное толь важное и полезное всему народу и государству дело".

(обратно)

52

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 4, л. 42-43. Пункт о профессиональных депутатах выглядит так: "5... Как те, собранные особы, станут сочинять дела, касающиеся до церкви... тогда призывать им в совет от четырех до шести человек из синодских членов или из других, кого Синод изберет. Также с военными людми, и с купечеством также чинить. И тех выборных от всякого чина допускать в Совет и дать им ровные голосы". То, что автор "Способов". — В. Л. Долгоруков, свидетельствует другой документ, содержащий предложения по организации избрания дополнительных членов Верховного Тайного Совета, на котором стоит следующая помета: "Переписано с руки князь Василия Лукича, а ево руки писанные возвращены к нему". В этом источнике есть два ключевых положения, по которым легко определить, кто написал "Способы".

1. "Ежели по избрании известных 30 или 20 особ, которые в прежнем писме упомянуты, соизволит Верховный Совет прибавочных членов к себе избирать, то видитца удобнее начать так..." В "Способах" как раз значатся те же двадцать или тридцать "особ".

2. "И ежели одолеть все те трудности соизволят, то выбирать членов в Верховный Совет теми 30 выбранными, то надобно, чтоб они согласясь взнесли то в Сенат, и согласясь с Сенатом взнесли те выборные в Верховный Совет, а когда все уже согласятца о кандидатах, тогда взнесть к Ее Императорскому Величеству для конфирмации". Аналогичную процедуру принятия законов предлагает автор "Способов" (РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 4, л. 1-4).

(обратно)

53

Памятники новой русской истории. СПб., 1871. Т. 1. Отд. 2. С. 10, 11; РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 4, лл. 11-14. После внесения поправок утром 19 января кондиции приобрели окончательный вид:

"1. Ни с кем войны не всчинать.

2.  Миру не заключать.

3.  Верных наших подданых никакими податьми не отягощать.

4.  В знатные чины, как в статцкие, так и в военные сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и протчим войскам быть под ведением Верховного Тайного Совета.

5.  У шляхетства живота и имения и чести без суда не отнимать.

6. Вотчины и деревни не жаловать.

7.  В придворные чины, как русских, так и иноземцов без совету Верховного Тайного Совету не производить.

8. Государственные доходы в расход не употреблять".

(обратно)

54

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 4, л. 1-3. Хотя Лефорт, де Лирия и Рондо утверждают, что утреннее заседание Верховного Тайного Совета в Кремле началось в пять часов пополуночи 19 января, эти свидетельства вызывают сомнения. Во-первых, по словам В. В. Степанова, министры после продолжительного совещания и сочинения черновика кондиций разъехались "на малое время по домам" и лишь затем "по утру" собрались в Мастерской палате Кремля. Невероятно, чтобы они умудрились со всем управиться за четыре часа. Во-вторых, просто нереально разбудить сотню знатных особ за столь краткий отрезок времени и организовать их приезд в Кремль. Между прочим, 2 февраля аналогичный сбор сенаторов, генералов и дворян был назначен на девять часов пополуночи, хотя новость, которую следовало обнародовать, верховники получили еще накануне. В-третьих, Г. Вестфален в депешах от 22 января (2 февраля) сообщил, что ночное заседание Совета закончилось около четырех часов пополуночи, а слуга Голицына известил его об избрании Анны Иоанновны около пяти часов утра Кроме того, посол доложил, что в Кремль Д. М. Голицын приехал в десятом часу утра 19 января. С датским посланником солидарна леди Рондо. Она сообщила в письме подруге, что Анну Иоанновну провозгласили императрицей в девять часов утра.

Похоже, информация датчанина и англичанки больше соответствует действительности, а донесения саксонца, испанца и мужа леди Рондо отражают время не публичного обнародования, а непосредственного сообщения им сенсационной вести (Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 342; 1889. Т. 66. С. 129; Осемнадцатый век. М., 1869. Кн. 3. С. 27; Русская старина. 1909. № 1. С. 207, 201; Безвременье и временщики. Л., 1991. С. 199).

(обратно)

55

Прокопович Ф. История о избрании и восшествии на престол императрицы Анны Иоанновны. СПб., 1837. С. 5; Русская старина. 1909. № 1. С. 206; Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 343; Осемнадцатый век. М., 1869. Кн. 3. С. 27-32. Приложение к письму г. Бюсси от 23 января (3 февраля) 1730 года (Сб. РИО. СПб., 1891 Т. 75 .С. 462-469. № 170, — это компиляция депеш де Лирия от 19 (30) и 20 (31) января 1730 года.

(обратно)

56

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 3-6; Памятники новой русской истории. СПб., 1871. Т. 1. Отд. 2. С. 11; Русская старина. 1909. № 1. С. 207, 208; Осемнадцатый век. М., 1869. Кн. 3. С. 29; Российский архив. М., 2007. Вып. 15. С. 58, 59.

(обратно)

57

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 7-12, 40; Памятники новой русской истории. СПб., 1871. Т. 1. Отд. 2. С. 11. Память подвела В. В. Степанова. Согласно протоколам Верховного Тайного Совета, на заседании 7 февраля 1730 года за скорейшую публикацию кондиций выступил не Г. И. Головкин, как утверждал чиновник, а В. В. Долгоруков. Г. И. Головкин поддержал мнение братьев Голицыных об отсрочке.

(обратно)

58

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 13, 20 об., 25 об., 35 об.; Сб. РИО. СПб., 1898. Т. 101. С. 427, 428.

(обратно)

59

Милюков П. Н. Верховники и шляхетство. Ростов-на-Дону. 1905. С. 39.

(обратно)

60

Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 352; Корсаков Д. А. Воцарение Анны Иоанновны. Казань. 1880. С. 193-198, 208.

(обратно)

61

Сб. РИО. СПб., 1889. Т. 66. С. 157-159; Русская старина. 1909. № 1. С. 208; Корсаков Д. А. Воцарение Анны Иоанновны. Казань. 1880. С. 167, Приложение. С. 9-11, 49, 50.

(обратно)

62

Подробнее об этом см.: Писаренко К. Л. Об эволюции форм правления европейских государств в Новое и Новейшее время. М., 1998. С. 3-28.

(обратно)

63

Миних Э. Записки // Перевороты и войны. М., 1997. С. 336; Памятники новой русской истории. СПб.,1871. Т. 1. Отд. 2. С. 11; РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 3 об., 5.

(обратно)

64

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 21, 25; д. 6, л. 27, 27 об., 11-14 об.; АВПРИ, ф 2, оп. 2/1, д. 119, л. 20 (Иоганн Христофор Геске был последним, кому повезло получить паспорт, — еще 17 января); Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 349, 370, 371.

(обратно)

65

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 23-24 об., 15; Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 349, 350.

(обратно)

66

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 4, л. 49-50 (проект гвардии майоров); д. 5, л. 32 об., 35-36 об., 38 об.; д. 6, л. 16, 16 об. (проект Черкасского-Татищева); Корсаков Д. А. Воцарение Анны Иоанновны. Казань. 1880. Приложение. С. 10; Татищев В. Н. Избранные произведения. Л., 1979. С. 151.

(обратно)

67

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 37-43.

(обратно)

68

РГАДА, ф. 1239, оп. 2, д. 2004, л. 4-12, 88.

(обратно)

69

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 48; Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 354, 355; 1875. Т. 15. С. 413; 1889. Т. 66. С. 136; Осемнадцатый век. М., 1869. Кн. 3. С. 41, 42.

(обратно)

70

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 50-51, 58-59; Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 356, 357; 1889. Т. 66. С. 165; 1891. Т. 75. С. 491, 492, 507; 1898. Т. 101. С. 447, 448; Русская старина. 1909. № 2. С. 290.

(обратно)

71

РГАДА, ф. 3, оп. 1, д. 5, л. 65, 65 об.; д. 6, л. 49-50; Сб. РИО. СПб. 1870. Т. 5. С. 366, 368-370; 1889. Т. 66. С. 165-167; 1891. Т. 75. С. 503, 504, 507, 511, 512; Осемнадцатый век. М., 1869. Кн. 3. С. 53-56; Русская старина. 1909. № 2. С. 290, 291; Корсаков Д. А. Воцарение Анны Иоанновны. Казань. 1880. С. 271, 275.

Описывая хронику 25 февраля 1730 года, историки любят подчеркивать некую решающую роль гвардии в победе сторонников самодержавия. Мол, пока шляхетство заседало в соседнем покое, раздумывая о конституционной форме правления, недовольные гвардейцы устроили в аудиенц-зале нечто вроде мятежа и криком, а также угрозами применения оружия заставили испуганное дворянство провозгласить Анну Иоанновну императрицей. Однако ничего подобного в действительности не было. Современник, — и Лефорт, и Рондо, и Маньян, и де Лирия, и Вестфале, — излагают события того дня весьма сходно. В депешах неоднократно упоминаются и подача Юсуповым челобитной, и чтение ее Черкасским, и призыв В. Л. Долгорукова обсудить документ за закрытыми дверями, и ободряющее вмешательство Екатерины Иоанновны, и просьба Анны Иоанновны к караульному гвардии капитану, и совместное совещание гвардейцев с гражданскими лицами в отдельной комнате, завершившееся возвращением всех в аудиенц-зал с единой позицие, — провозгласить царицу абсолютной монархиней. О "путче" военных, навязавших обществу свою волю, обмолвился лишь де Лирия в реляции от 26 февраля (9 марта). Правда, позднее в более подробном рапорте от 2(13) марта о произволе гвардейцев у испанц, — ни слова. Очевидно, герцог по горячим следам что-то напутал, а в очередном послании исправил ошибку. Ссылки ряда авторов на приложение к письму г. Бюсси, опубликованное в "Памятниках новой русской истории" (С. 371), не стоит воспринимать всерьез, ибо эт, — перепечатка перехваченной французами депеши де Лирия от 26 февраля (9 марта).

Кроме того, необходимо с большой осторожностью пользоваться свидетельствами двух русских источнико. — "Историей о избрании и восшествии на престол... Анны Иоанновны" Феофана Прокоповича и "Произвольным и согласным рассуждением и мнением собравшегося шляхетства русского о правлении государственном" Василия Татищева. И в первом, и во втором произведении есть искажения и фактические ошибки. Особенно их много в сочинении Татищева, который не только называет себя, а не Черкасского, чтецом дворянской первой челобитной, подателем бумаг. — И. Ю. Трубецкого, а не Юсупова, но и дату дает неверну. — 24 февраля, вместо 25 февраля. По-видимому, первого русского историка здорово подвела на старости лет память. Но, возможно, это — заведомый обман недовольного своим положением государственного деятеля, бывшего когда-то союзником Остермана (В. Н. Татищев. Избранные произведения. Л., 1979. С. 146-152). Что касается повествования Феофана Прокоповича

о событиях 1730 года, в отличие от "Краткой повести о смерти Петра Великого", не печатавшегося при жизни архиепископа, есть все основания подозревать, что в руки публикатор. — А. Терещенк, — попала фальшивка. Во-первых, автор "истории" упоминает

о поддельном завещании Петра II в пользу Е. А. Долгоруковой, о чем до начала рокового для Долгоруковых дела в 1738 году никто не ведал. Знали лишь о желании клана протолкнуть на трон дочь Алексея Григорьевича. А Феофан между тем скончался в 1736 году. Во-вторых, мемуарист очень уж выпячивает свою роль, сообщая о фактах, которые, кроме него, никому из других современников более не известны (например, о споре Голицына с епископом Новгородским 20 февраля перед присягой). Это не характерно для настоящего Ф. Прокоповича, скромно умолчавшего в издании 1726 года о собственных заслугах при восшествии на престол супруги царя Петра.

(обратно)

72

Русская старина. 1909. № 2. С. 287; Сб. РИО. СПб., 1870. Т. 5. С. 369, 370.

(обратно)

73

ЧОИДР. 1868. Кн. 3. Отд. 5. С. 23, 24. Вот список тех, кто подписал проект Матюшкин. — Дмитриева: Петр Михайлович Бестужев-Рюмин, Матвей Федорович Воейков, Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, Сергей Григорьевич и Иван Григорьевич Долгоруковы, Дмитрий Федорович Еропкин, Иван Петрович, Лев Васильевич и Петр Васильевич Измайловы, Михаил Афанасьевич Матюшкин, Федор Васильевич Наумов, Петр Савелов, Семен Шейдаков, Иван Петрович Шереметев, Иван Максимович Шувалов (Корсаков. ДА. Воцарение Анны Иоанновны. Казань. 1880. Приложение. С. 49, 50; ОПИ ГИМ, ф. 440, оп. 1, д. 578, л. 1-2 об.).

(обратно)

74

Соловьев С. М. История России. М., 2002. Кн. 10. Т. 19. С. 339-341, 347-349.

(обратно)

75

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 180, л. 107-109, 111-113.

(обратно)

76

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 201, л. 6-7; д. 211, ч. 1, л. 68-85; д. 223, л. 4-12 об.; Сб. РИО. СПб. 1893. Т. 86. С. 224-226.

(обратно)

77

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 44623, л. 350-352 об.; Сб. РИО. СПб. 1892 Т. 80. С. 289.

(обратно)

78

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 195,л. 1-13 об.; д. 196,л. 2; д. 199,л. 38-39, 66; д. 207, л. 1, 1 об.; ф. 1239, оп. 3, д. 44627, л. 24, 210-213 об.

(обратно)

79

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 198, л. 11-12, 15 об., 25, 25 об.; д. 199, л. 89-91, 179-182; д. 200, л. 6-15; д. 201, л. 7-8; д. 203, л. 7-8 об.; д. 204, л. 5, 13 об.-15; д. 205, л. 2, 2 об.; д. 206, л. 10.

(обратно)

80

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 196, л. 1-6; д. 197, л. 1-4.; д. 205, л. 10 об., 11; Сб. РИО. СПб. 1893. Т. 86. С. 218, 231-237; Юрьев. 1912. Т. 138. С. 177; Санкт-Петербургские ведомости. 1740. № 15 от 19 февраля.

(обратно)

81

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 198, л. 40; д. 202, л. 3; д. 205, л. 7 об., 8, 10-12; д. 220, л. 1-6, 9-16, 87, 102, 104.

(обратно)

82

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 198, л. 80-84 об., 101, 104, 4-16 (донос Кубанцева от 15 апреля), 23-26 (донос Кубанцева от 16 и 17 апреля), 27-28 об. (донос Кубанцева от 17 апреля), 29-41 (донос Кубанцева от 18 апреля), 42-44 (донос Кубанцева от 20 апреля), 45-46 об. (донос Кубанцева от 21 апреля), 47-48 об. (второй донос Кубанцева от 21 апреля), 49,49 об. (донос Кубанцева от 27 апреля), 50-52 (донос Кубанцева от 30 апреля), 53-56 об. (донос Кубанцева от 2 мая), 57-58 об. (донос Кубанцева от 3 мая); д. 199, л. 29-41, 55-66 об., 75 об.; д. 210, ч.1, л. 5-6; д. 211, ч. 1, л. 3, 6-7; д. 220, л. 9-16; Санкт-Петербургские ведомости. 1740. № 29 от 8 апреля.

(обратно)

83

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 199, л. 76-123 об.; д. 201, л. 4-9 об.; д. 204, л. 2-8; д. 211, ч. 1, л. 26-29, 31-34 об., 36; д. 220, л. 115-120; д. 223, л. 8.

(обратно)

84

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 198, л. 59-61, 70 об.; д. 199, л. 168-223 об.; д. 201, л. 13-26 об.; д. 203, л. 7-22 об.; д. 204, л. 13-37.об.; д. 211, ч. 1, л. 64, 64 об.

(обратно)

85

РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 199, л. 226-229 об.; д. 200, л. 6-19; д. 201, л. 30-39; д. 202, л. 2-25; д. 203, л. 25-34 об.; д. 205, л. 2-12; д. 208, л. 13-18 об.; д. 211,ч. 1, л. 65, 105, 116, 123, 175-178, 191, 191 об., 204, 204 об.; Санкт-Петербургские ведомости. 1740. № 48 от 13 июня.

(обратно)

86

Писаренко К. А. Елизавета Петровна. М., 2008. С. 349-355 (или Писаренко К. А. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. М., 2003. С. 625-636).

(обратно)

87

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 355, 356 (в издании 2003 г. С. 637-639).

(обратно)

88

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 356, 357 (в издании 2003 г. С. 640, 641).

(обратно)

89

Манштейн Х. Г. Записки о России // Перевороты и войны. М., 1997. С. 167.

(обратно)

90

Манштейн Х. Г. Записки о России; Миних Э. Записки // Перевороты и войны. М., 1997. С. 168-170, 397; Сб. РИО. СПб., 1893. Т. 85. С. 378-391.

(обратно)

91

Шаховской Я. П. Записки // Империя после Петра. М., 1998. С. 33, 37, 38.

(обратно)

92

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 360 (в издании 2003 г. С. 647).

(обратно)

93

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 360, 361 (в издании 2003 г. С. 647, 648).

(обратно)

94

Сб. РИО. СПб., 1894. Т. 92. С. 95-97, 182, 186, 187.

(обратно)

95

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 361, 362, 364 (в издании 2003 г. С. 648-651, 654).

(обратно)

96

Корф М. Брауншвейгское семейство. М., 1993. С. 33; Валишевский К. Царство женщин. М., 1911. С. 424; Павленко Н. И. Страсти у трона. М., 1996. С. 137, 139; Анисимов Е. В. Женщины на российском престоле. СПб., 1997. С. 177, 178.

(обратно)

97

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 363, 364 (в издании 2003 г. С. 652-655); РГАДА, ф. 248, оп. 106, д. 1647, л. 2, 2 об.

(обратно)

98

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 364, 365 (в издании 2003 г. С. 655, 656).

(обратно)

99

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 365, 366, 483 (в издании 2003 г. С. 656-658, 863); РГВИА, ф. 393, оп. 12, д. 65, л. 9-10; д. 93, л. 6-11; д. 182, л. 187-189.

(обратно)

100

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 366, 367, 482 (в издании 2003 г. С. 657, 658, 861-863); РГАДА, ф. 177, оп. 2, д. 10, л. 154-155, 167, 167 об.; д. 22, л. 62 (черновик "представления" Ласси); Сб. РИО. СПб., 1896. Т. 96. С. 615-617, 619-622, 629-633, 642, 653, 654. Первым обнаружил "представление" П. П. Ласси от 23 ноября 1741 г. и кратко пересказал содержание И. В. Курукин (см. Эпоха "дворских бурь". Очерки политической истории послепетровской России. Рязань. 2003. С. 334, 335).

(обратно)

101

РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 239, л. 306-308.

(обратно)

102

РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 273, л. 233.

(обратно)

103

Сб. РИО. СПб., 1896. Т. 96. С. 642, 643, 653; 1894. Т. 91. С. 339.

(обратно)

104

Сб. РИО. СПб., 1896. Т. 96. С. 643-646 ("Принцесса прошла прямо в караульню... Офицеры, у которых она спросила затем, что они... думают, затруднились высказаться откровенно. "Арестуйте мне этих людей, — присовокупила она. — Я вам повелеваю, повинуйтесь же"". Повеление это было выполнено немедленно); Левин Л. И. Российский генералиссимус герцог Антон Ульрих. СПб., 2000. С. 314 ("Принцесса Елизавета... приказывает вызвать к себе капитана охраны и спрашивает его, станет ли он ее поддерживать; так как он возражает, она приказывает связать ему руки и ноги...").

(обратно)

105

Писаренко К. А. Указ. Соч. С. 483 (в издании 2003 г. С. 863, 864); РГВИА, ф. 393, оп. 12, д. 182, л. 188 об. (вместе с Рудаковым 26 ноября нижними чинами руководили поручики Вындомский и Сухотин, подпоручик Орлов, прапорщик Шейдяков); д. 65, л. 14 об.

(обратно)

106

Сб. РИО. СПб., 1894. Т. 91. С. 340; 1896. Т. 96. С. 617, 649; Левин Л. И. Российский генералиссимус герцог Антон Ульрих. СПб., 2000. С. 325.

(обратно)

107

Писаренко К. А. Указ. соч. С. 337-340 (в издании 2003 г. С. 602-609).

(обратно)

108

Анисимов Е. В. Женщины на российском престоле. СПб., 1997. С. 222, 223; Каменский А. Б. От Петра I до Павла I. М., 1999. С. 278; Левин Л. И. Российский генералиссимус герцог Антон Ульрих. СПб., 2000. С. 102, 103.

(обратно)

109

Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 7. С. 789-791.

(обратно)

110

Санкт-Петербургские ведомости. 1728 год. № 42 от 25 мая.

(обратно)

111

Пекарский П. П. Маркиз де ла Шетарди в России. СПб., 1862. С. 626-628.

(обратно)

112

Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 11. С. 537, 538, 542-544.

(обратно)

113

Мартенс Ф. Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами. СПб., 1880. Т. 5. С. 228, 229.

(обратно)

114

Никита Юрьевич Трубецкой — бессменный руководитель Сената до 1760 года и один из преданных соратников Елизаветы Петровны. Александр Иванович Глебов попал в поле зрения царицы после женитьбы в феврале 1756 года на Марии Симоновне Чоглоковой — двоюродной сестре государыни. Алексей Петрович

Мельгунов с ранних лет служил камер-пажом императрицы, а 18 февраля 1747 года обвенчался с одной из любимых камер-юнфер Ее Величества — Аленой Аврамовой. Госпожа не отпустила молодую пару от себя, поселив супругов в казенных апартаментах Зимнего дворца. Наконец, Дмитрий Васильевич Волков завоевал расположение самодержицы после того, как она поняла, что загадочное исчезновение секретаря Бестужева из Петербурга в декабре 1754 года вызвано предчувствием скорого падения доселе непотопляемого патрона. Видя, что предполагаемый преемник канцлера M. Л. Воронцов не питает к нему доверия, Волков решил искать покровительства верховного арбитр, — императриц, — скандальным путем, и преуспел в этом. Елизавета оценила ум и проницательность беглеца и, разумеется, не замедлила, взяв под свою защиту, позаботиться о его дальнейшей карьере (Писаренко К. А. Елизавета Петровна. М., 2008. С. 326-333; в издании 2003 г. С. 584-597; РГАДА, ф. 1239, оп. 1, д. 51855, л. 98 об.; д. 61193, л. 11).

(обратно)

115

Записки А. Т. Болотова. Тула. 1988. Т. 1. С. 350, 361; Шаховской Я. П. Записки // Империя после Петра. М., 1998. С. 160.

(обратно)

116

Наумов В. П. К вопросу о роли Д. В. Волкова в государственной политике Петра III // Забытый император. Материалы научной конференции. СПб., 2002. С. 92-100.

(обратно)

117

"Замысел состоял в том, чтобы 2 июля старого стиля, когда император должен был прибыть в Петербург, поджечь крыло нового дворца. В подобных случаях император развивал чрезвычайную деятельность, и пожар должен был заманить его туда. В поднявшейся суматохе главные заговорщики под предлогом спасения императора поспешили бы на место пожара, окружили [Петра III]. пронзили его ударом в спину и бросили тело в одну из объятых пламенем комнат. После этого следовало объявить тотчас о гибели императора при несчастном случае и провозгласить открыто императрицу правительницей"; "Панин желал произвести решительное действие в тот день, когда Петр прибудет в столицу, чтобы присутствовать при выступлении гвардии в поход на соединение с армией, что должно было последовать в исходе июня..." (Шумахер А. История низложения и гибели Петра Третьего // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 277; Русский архив. 1879. Кн. 1. С. 36, — свидетельство А. Ф. Ассебурга).

(обратно)

118

Шумахер А. История низложения и гибели Петра Третьего // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 277-282, 287, 288, 290, 291; Записка Я. Штелина о последних днях царствования Петра III. Из записок Д. Р. Сиверса // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 318, 319, 334; Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 505-509, 563-566; Записки княгини Е. Р. Дашковой. М., 1990. С. 53-56; Россия и Испания. Документы и материалы. 1667-1917. М., 1991. Т. 1. С. 182-188 (депеша испанского посланника в России П. де Альмодовара от 28-30 июня /9-11 июля 1762 года).

(обратно)

119

Московский журнал. 2000. № 10. С. 42, 43.

(обратно)

120

Чертков также передал императрице пожелание Петра Федоровича, чтобы ему привезли скрипку, собачку и любимого негра Нарцисса.

(обратно)

121

Подробнее об анализе источников и реконструкцию событий, связанных с трагедией в Ропше см. ниже или Писаренко К. А. Несколько дней из истории "уединенного и приятного местечка" // Загадки русской истории. XVIII век. М., 2000. С. 255-398.

(обратно)

122

РГАДА, ф. 346, оп. 1, д. 284, л. 651-652.

(обратно)

123

Сб. РИО. СПб., 1871. Т. 7. С. 211-216.

(обратно)

124

Отделить зерна от плевел помогает перекрестное сравнение опубликованных в начале XX века воспоминаний непосредственных участников драмы, как написанных собственноручно, так и в изложении других лиц. Наиболее важными источниками являются мемуары Н. А. Саблукова, Л. Л. Бенигсена и А. Коцебу. Первый волей случая оказался в эпицентре событий, второй был одним из предводителей убийц, третий провел самую кропотливую и скрупулезную работу по выяснению и реконструкции всех мельчайших деталей произошедшего. Далее следуют записки А. Чарторижского и княгини Д. Х. Ливен, которые опираются, соответственно, на откровения императора Александра I и статс-дамы Марии Федоровны княгини Ш. К. Ливен. Важны также воспоминания фрейлины императрицы Елизаветы Алексеевны В. Н. Головиной и офицера Семеновского полка М. Леонтьев. — "героев второго плана". Прочие записк. — М. А. Фонвизина, Э. Веделя, А. Ф. Ланжерона, А. Н. Вельяминова-Зернова, М. И. Муравьева-Апостола, барона К. Г. Гейкинг, — служат хорошим дополнением к упомянутым выше, подтверждающим или уточняющим свидетельства основных очевидцев (Цареубийство 11 марта 1801 года. СПб., 1907 и 1908 гг.; Головина В. Н. Мемуары. М., 1911. С. 256- 264; Леонтьев М. Мои воспоминания // Русский архив. 1913. № 9. С. 314-319, 320-324; Муравьев-Апостол М. И. Воспоминания и письма. Пг., 1922. С. 29-31; Камер-фурьерский журнал. 1801 год. Январь — июнь. СПб., 1901. С. 219-222).

(обратно)

125

Важное свидетельство об отлучке Палена с квартиры Талызина в Михайловский дворец и возвращении его обратно после завершения в царской резиденции ужина привел в своих мемуарах А. Чарторижский. Рассказ поляка хорошо сочетается с повествованием А. Коцебу о визите Зубова к Клингеру, имевшем место с десяти часов (не позже) до двенадцатого часа пополудни 2 марта (Цареубийство 11 марта 1801 года. СПб., 1907. С. 223, 224, 330).

(обратно)

126

"От императора, начиная с правой стороны сидели: великий князь Александр Павлович, великая княгиня Елисавета Алексеевна, великая княжна Мария Павловна, статс-дама графиня Пален, камер-фрейлина Протасова, фрейлина Кутузова 2-я, генерал от инфантерии Кутузов, обер-камергер граф Строганов, обер-гофмаршал Нарышкин, обер-камергер граф Шереметев, шталмейстер Муханов, фрейлина графиня Пален, сенатор князь Юсупов, статс-дама Ренне, статс-дама графиня Ливен, великая княгиня Анна Федоровна, великий князь Константин Павлович" (Шильдер Н. Император Павел I. М., 1996. С. 472, 473; см. также записи в КФЖ за 11 марта 1801 г.).

(обратно)

127

О действиях П. А. Палена в Михайловском дворце во время убийства царя см. мемуары Гейкинга (тоже курляндца) и записки Коцебу (Цареубийство 11 марта 1801 года. СПб., 1907. С. 249, 250, 339, 340).

(обратно)

128

Об этом интересном эпизоде, свидетельствующем о царящих во дворце тишине и полном покое в решающую минуту убийства императора, рассказал в своих записках Коцебу (Цареубийство 11 марта 1801 года. СПб., 1907. С. 338).

(обратно)

129

Цареубийство 11 марта 1801 года. СПб., 1907. С. 336, 337, 352, 353. О роли письменного стола в трагедии см. там же. Хотя Бенигсен в письме А. Б. Фоку и при общении с Э. фон Веделем, Чарторижским и Коцебу объяснял свой уход из опочивальни шумом из-за появления в библиотеке пикета во главе с Бибиковым, рассказ того же Коцебу о блужданиях в одиночестве Вяземского по пустынным комнатам западного крыла дворца в момент совершения преступления опровергает эту версию. Да и сам генерал в беседе с Ланжероном все-таки признался в том, что "вышел на минуту в другую комнату за свечой", а не к Бибикову.

(обратно)

130

Цареубийство 11 марта 1801 года. СПб., 1907. С. 91, 92, 123-127, 146, 147, 168, 190-193, 232, 341-343. Если верно свидетельство внука Палена, графа Медема, зафиксированное П. А. Валуевым в своем дневнике от 11 сентября 1855 года, то к созданию легенды о рвущейся к власти Марии Федоровне генерал-губернатор тоже приложил руку, что, впрочем, и неудивительно, ибо именно конфликт с вдовой Павла в конечном итоге закончился для Палена полной отставкой 16-17 июня 1801 года (Шимон Ф. Ф. Убиение Павла I и восшествие на престол Николая I. Берлин. 1902. С. 298).

(обратно)

131

Бильбасов В. А. История Екатерины П. Берлин, 1900. Т. 2. С. 124, 126-129.

(обратно)

132

Соловьев С. М. Сочинения. М., 1994. Кн. 13. Т. 25. С. 108.

(обратно)

133

Ключевский В. О. Сочинения. М., 1989. Т. 4. С. 328.

(обратно)

134

Эйдельман Н. Я. Твой XVIII век. М., 1991. С. 74, 75.

(обратно)

135

Павленко Н. И. Страсти у трона. М., 1996. С. 252-254.

(обратно)

136

Анисимов Е. В. Женщины на российском престоле. СПб., 1997. С. 322-326.

(обратно)

137

Санкт-Петербургские ведомости. 1762. № 55 от 9 июля.

(обратно)

138

Валишевский К. Роман императрицы. СПб., 1908. С. 176-179.

(обратно)

139

Валишевский К. Дочь Петра Великого. Ростов-на-Дону, 1998. С. 8, 9.

(обратно)

140

Рульер К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л., 1989. С. 310.

(обратно)

141

Рульер К. Указ. соч. С. 309, 310.

(обратно)

142

АВПРИ, ф. 2, оп. 2/1, д. 3100, л. 90, 117. Приведены даты проезда Шумахером пограничной крепости Фридрихсгам. Выборг он миновал, соответственно, 3 июля и 16 сентября. В путешествии дипломата сопровождал его слуга Иоганн Ревалиус.

(обратно)

143

Если не считать книги Гельбига о судьбе Петра, в которой автор занял промежуточную позицию: задушен офицерами во главе с Орловым 6 июля. Кто надоумил Алексея и Григория Григорьевичей наложить руки на узника Ропши, внятного ответа Гельбиг не дает, хотя из изложенного нетрудно прийти к заключению, что без Екатерины тут не обошлось. В целом же рассказ саксонца идентичен рульерскому. От последнего его отличают душещипательные подробности и упоминание о присутствующем в момент преступления в Ропше медике Лидерсе, известном, кстати, Шумахеру.

(обратно)

144

Записки княгини Е. Р. Дашковой. М., 1990. С. 75.

(обратно)

145

Иванов О. А. Загадки писем Алексея Орлова из Ропши // Московский журнал. 1995. № 12. 1996. № 1, 2, 3.

(обратно)

146

Гельбиг, примыкающий к французу, выспрашивал подробности трагедии четверть века спустя, во время пребывания в Петербурге в ранге секретаря саксонского посольства в 1787-1795 гг.

(обратно)

147

Рулъер К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л., 1989. С. 309, 310.

(обратно)

148

Шумахер А. История низложения и гибели Петра III // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 292, 297-300.

(обратно)

149

Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 570.

(обратно)

150

Головина В. Н. Мемуары // История жизни благородной женщины. М., 1996. С. 113, 114.

(обратно)

151

Записки Императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 663.

(обратно)

152

Шумахер А. Указ. соч. С. 299.

(обратно)

153

Сб. РИО. СПб., 1871. Т. 7. С. 116, 144.

(обратно)

154

Тот же состав трио приводит в депеше от 5 (16) июля и француз Беранже: "Се prince a demand depuis, son chien mopse, son Negre Narcisse, son violоп..." (князь попросил собаку мопсинку, негра Нарцисса, скрипку), попутно присовокупив к ним романы и немецкую библию — информация явно подобрана из слухов (Бильбасов В. А. История Екатерины II. Берлин. 1900. Т. 2 С. 118).

(обратно)

155

Сб. РИО. СПб., 1871. Т. 7. С. 107.

(обратно)

156

Иванов О. А. Загадки писем А. Орлова из Ропши // Московский журнал. 1995. № 9. С. 19.

(обратно)

157

Корф М. А. Брауншвейгское семейство. М., 1993. С. 221-223.

(обратно)

158

Если же цареубийство 6 июля — самоуправство вельмож, то распоряжения Екатерины относительно Шлиссельбурга с 4 по 6 июля сохранились бы в архиве Сената.

(обратно)

159

Русская старина. 1870. Т. 1. С. 110, 111.

(обратно)

160

30 Иванов О. А. Загадки писем А. Орлова из Ропши // Московский журнал. 1995. № 9. С. 18, 19.

(обратно)

161

31 Московский журнал. 1995. № 11. С. 18.

(обратно)

162

РГАДА, ф. 1, оп. 1, д. 25, л. II.

(обратно)

163

Державин Г. Р. Собрание сочинений. СПб., Т. 9. 1883. С. 287-295.

(обратно)

164

На мой взгляд, государыня не случайно написала, что понос у супруга "продолжался три дня и прошел на четвертый", и что "он чрезмерно напился в этот день...", из-за чего его состояние ухудшилось и два дня спустя все завершилось слабостью и апоплексическим ударом. Ведь выделенный столь отчетливо четвертый день и есть игнорируемое многими 3 июля. Но что побудило императрицу подчеркнуть день пьянки и при этом о дате кончины уведомить настолько туманно, что из контекста неясно, о 5 или о 6 июля идет речь? Екатерине II с трудом удавалось соврать в жизни. Зато она легко и блестяще умела солгать в письменном виде, искусно смешивая истину с вымыслом, о чем свидетельствуют многие ее произведения мемуарного и эпистолярного характера, в том числе знаменитые "Записки" и так называемая "Чистосердечная исповедь". Письмо Станиславу Понятовскому также является характерным образцом подобного мифотворчества. И, вполне возможно, царица не случайно при описании мнимой недели тюремного заключения Петра III вычленила четвертые сутк. — 3 июля 1762 года, тонко намекнув адресату на значимость этой даты.

(обратно)

165

Русский архив. 1911. Кн. 2. № 5. С. 11, 12; Дневник статского советника Мизере. Каменский А. Б. От Петра III к Екатерине II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 58, 311-313.

(обратно)

166

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 61545, л. 9 об., 28 об., 50 об.; д. 61550, л. 5 об., 36, 54; д. 61556, л. 5, 26, 48; д. 61569, л. 5, 28, 51; д. 61574, л. 5, 34, 63; д. 61580, л. 3.; дела 1757-1762 годов.

(обратно)

167

Историку А. С. Мыльникову удалось поработать в стокгольмском архиве, сверить опубликованный в Гамбурге вариант сочинения Шумахера с подлинником и обнаружить одно важное расхождение печатного издания с оригиналом. В рукописи Шванвич назван "иностранцем, перешедшим в православие, а в печатном тексте... — шведом". Значит, указание на шведское происхождение отца лейб-компанца — опечатка издателей (Мыльников А. С. Петр III: ропшинская трагедия в свете новых данных // Уральский исторический вестник. № 2. Екатеринбург. 1995. С. 54).

(обратно)

168

Русский архив. 1880. Кн. 2. С. 103.

(обратно)

169

"Памятная записка" Николая Шванвича, на которую обычно ссылаются, — источник, требующий скрупулезной проверки, так как включает в себя как правдивые, так и вымышленные факты.

(обратно)

170

Материалы для истории Академии Наук. СПб., 1887. Т. 4. С. 538.

(обратно)

171

РГАДА,ф. 11,оп. 1, д. 815а,л. 1-9; Дневник Николая Ханенко // Киевская старина. 1886. № 5. С. 297; Материалы для истории Академии Наук. СПб., 1887. Т. 4. С. 491.

(обратно)

172

РГАДА, ф. 11, оп. 1, д. 815а, л. 1-9; ф. 286, оп. 1, д. 468, л. 42-43; Киевская старина. 1886. № 8. С. 351. Подробнее о судьбе Е. К. Шванвич (Карнович) см. Писаренко КА. Елизавета Петровна. М., 2008. С. 214-218, 222-226 (или Писаренко К. А. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. М., 2003. С. 375-383, 391-399).

(обратно)

173

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 61540, л. 1-2.

(обратно)

174

Русский архив. 1904. Кн. 3. N° 11. С. 420, 421.

(обратно)

175

По-видимому, Шванвич имеет ввиду два следственных дела, сохранившихся в фонде лейб-компании в РГВИА. Одно — об избиении купцов Андрея и Григория Воротниковых лейб-компанцем Римским-Корсаковым 6 июля 1758 года, когда Шванвич помог сослуживцу, повстречавшись с ним у съезжего двора главной полиции. Другой — о конфликте лейб-компанцев Петра Казина и Александра Шванвича, не поделивших между собой легавого щенка. Гренадеры перетаскивали втихаря собаку друг у друга, пока вечером 20 августа 1757 года не столкнулись на дороге "близ двора князя Юсупова". Шванвич накинулся на обидчика. А тот, "зная ево Шванвича азарт, как он уже при корпусе лейб-компании знаем, сколко он шпагою многим людем вреда причинил и порубил", не выдержав натиска, ретировался в дом товарища по полку виц-капрала Ивана Елчанинова. Оба дела рассматривались под руководством И. С. Гендрикова, однако окончательных приговоров в них нет (РГВИА, ф. 32, оп. 1, д. 194; д. 196).

(обратно)

176

РГАДА, ф. 10, оп. 1, д. 451, л. 184, 184 об.

(обратно)

177

Пугачевщина. М.-Л., 1931. Т. 3. С. 208.

(обратно)

178

Овчинников Р. В. Из наблюдений над источниками "Истории Пугачева" и "Капитанской дочки" А. С. Пушкина// История СССР. 1991. № 3. с. 146-158.

(обратно)

179

Отечественная история 1998. № 1. С. 195.

(обратно)

180

РГВИА, ф. 2, оп. 13, д. 47, л. 380.

(обратно)

181

О жизни А. М. Шванвича на Толбухиной косе в окрестностях Кронштадта сохранилось интересное свидетельство в дневнике венесуэльца Франсиско де Миранды, в записях за 10 (21) июля 1787 года: "С бригадиром господином Ханыковым... взяв с собой господина Монбили, мы отправились еще... в деревню Толбухино, на окраине которой находится редут, теперь почти разрушенный, а в свое время его защитники отразили нападение высадившихся здесь шведов. Тогдашний командир, майор Суайнович, в молодости дравшийся на дуэли с Орловым и в темноте ранивший его, живет тут же в небольшом домике с садом. Он предложил нам кофе, мы вошли и целый час рассматривали его сад, убогий домишко, внебрачных детей, которых он наплодил во множестве, и проч. Наверное, он прекрасный человек, во всяком случае, рост у него внушительный" (Франсиско де Миранда. Путешествие по Российской империи. М., 2001. С. 253-255).

(обратно)

182

РГВИА, ф. 2, оп. 10, д. 855, л.121.

(обратно)

183

Санкт-Петербургские ведомости. 1762. № 3 от 8 января.

(обратно)

184

Английский посол в России Дж. Бэкингем в "Секретных мемуарах, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге", написанных в 1765 году, возле характеристики личности Алексея Орлова поместил такое любопытное примечание: "Он командовал солдатами, приставленными для охраны Петра III во время его заключения, и, как полагают, вместе с Тепловым и немецким офицером (сейчас отправленным с поручением в Сибирь) отправил его на тот свет" (Вопросы истории. 1999. № 4-5. С. 119). Если принять во внимание намерение свергнутого императора зачислить A. M. Шванвича в один из собственных голштинских (т.е. немецких) полков, то окажется, что А. Шумахер вовсе не единственный, кто знал о роли Шванвича в ропшинском деле.

(обратно)

185

Гельбиг Г. Русские избранники. Берлин, 1900. С. 349.

(обратно)

186

РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 624, л. 5; д. 438, л. 156 об.; д. 590, л. 4; д. 655, л. 5.

(обратно)

187

РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 644, л. 212.

(обратно)

188

РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 655, л. 5, 240 об. В том же полку служили и их братья — во 2-й роте поручик Николай Логинович Щербачев (в гвардии с 1742 года, тридцати четырех лет от роду), а в 7-й роте сержант Николай Иванович Озеров (в гвардии с 1748 года, двадцати одного году) (РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 655, л. 86, 241). Ни в одном из других гвардейских полков капитан Щербачев или Щербачков не значится; Озеровы есть в Преображенском и Измайловском полках, но измайловец подпоручик Иван Озеров в поручики на должность полкового секретаря произведен 2 августа 1762 года, преображенец поручик Николай Озеров занимал ту же должность полкового секретаря, которая явно не позволяла ни тому ни другому выполнять миссии указанного Шумахером характера (Прибавление к "Санкт-Петербургским ведомостям" от 16 августа 1762 года; РГВИА, ф. 2583, оп. 1, д. 493, л. 3).

(обратно)

189

Рискну предположить, что загадочная личность Тервю — это Г. Н. Теплов. Почему? Во-первых, непонятное слово, хотя и имя собственное, но явно не псевдоним, так как и Петр III, и К. Разумовский, и Ф. Барятинский, и К. Крузе фигурируют в депеше под своими именами. Во-вторых, с буквы Т начинается фамилия только одного участника ропшинской трагеди. — Теплова. В-третьих, характеристика, данная Беранже господину Тервю, вполне соответствует известным нам оценкам Григория Николаевича. В-четвертых, в обнародованной Рульером французской версии событий, в основе которых — сведения Беранже, роль непосредственных отравителей приписывается Теплову и Орлову. Наконец, в-пятых, не исключено, что копиист, переписывая для РИО расшифровку депеши Беранже, сделанную в Коллегии иностранных дел, принял написанное скорописью "Teplov" за "Tervu".

(обратно)

190

Сб. РИО. СПб., 1912. Т. 140. С. 637, 638.

(обратно)

191

Бильбасов В Л. История Екатерины П. Берлин, 1900. Т. 2. С. 126, 127.

(обратно)

192

Овчинников Р. В. Емельян Пугачев на следствии: сборник документов и материалов. М., 1997. С. 147, 148.

(обратно)

193

Овчинников Р. В. Следствие и суд над Е. И. Пугачевым и его сподвижниками. М., 1995. С. 97; Пугачевщина. М.-Л., 1929. Т. 2. С. 175, 176 (допрос Андрея Кожевникова). Есть все основания подозревать, что Е. И. Пугачеву о Маслове рассказал кто-то из лидеров яицких казаков, общавшихся ранее с членами трех делегаций, ездивших с челобитными в Санкт-Петербург в 1770году (Ивана Портнова), в 1771 году (Ивана Кирпичникова), в 1772 году (Максима Шигаева), и, по-видимому, имевших контакты с теми, кто знал многие из подробностей ропшинских событий. Не исключено, что донского казака при подготовке к исполнению роли Петра III о деталях трагедии проинформиро-вал либо предводитель яицких казаков Иван Зарубин-Чика, либо глава одной из депутаций Максим Шигаев.

(обратно)

194

Иванов О. Л. Загадки писем Алексея Орлова из Ропши // Московский журнал. 1995, № 11. С. 12.

(обратно)

195

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 51851, л. 456.

(обратно)

196

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 51860, л. 288, 303 об.; д. 51862, л. 832; д. 61556, л. 9; д. 61566, л. 50, 50 об.

(обратно)

197

Кстати, современные координаты обнаруженного Бильбасовым дела таковы: РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 61562 ("О присланном к смотрению вотчины порутчика* Максима Маслова"), Причем Бильбасов ошибся в дате — не 3 июня 1761 года, а 3 июня 1759 года.

(обратно)

198

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 51862, л. 1075.

(обратно)

199

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 61545; д. 61550, л. 29; д. 61556; д. 61569, л. 7 об., 16 об.

(обратно)

200

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 61580, л. 8.

(обратно)

201

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 61563, л. 21, 23, 47 об., 59, 87.

(обратно)

202

РГАДА, ф. 1239, оп. 3, д. 61563, л. 8, 18 об., 20 об., 47 об., 28, 42, 57 об., 59, 86 об., 94, 71 об.

(обратно)

203

РГАДА, ф. 14, оп. 1, д. 31, л. 75; РГИА, ф. 469, оп. 14, д. 7, л. 68 об., 69.

(обратно)

204

Шумахер А. История низложения и гибели Петра III // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 270. Справедливости ради следует отметить, что на самом деле во всем сочинении Шумахер все-таки допускает три неточности, вполне объяснимые. Первую — когда путает Алексея Орлова, приехавше-го за Екатериной в Петергоф, с братом Григорием. Все прочие детали точны, за исключением места карточной игры Григория Орлова с Перфильевым — не Петергоф, а Петербург (очевидно, датчанин просто не поверил в историю со сменой колясок по дороге в столицу). Вторую — когда настаивает на русском языке писем Петра к Екатерине, посланных с Голицыным и Измайловым из Ораниенбаума в Петергоф 29 июня. Реально же одно из них писано по-французски. Кроме того, датчанин спутал Синий мост, где произошла стычка конногвардейцев с кирасирами, с Калинкиным. Иные факты, изложенные Шумахером, подтверждаются другими источниками — мемуарами Екатерины, Дашковой, Позье, дневником Штелина и т.д.

(обратно)

205

Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 509, 567.

(обратно)

206

Записки княгини Е. Р. Дашковой. М., 1990. С. 61.

(обратно)

207

Русский архив. 1879. Кн. 1. С. 369.

(обратно)

208

РГАДА, ф. 286, оп. 1, д. 890, л. 266 об., 267.

(обратно)

209

РГВИА, ф. 2583, оп. 1, д. 493, л. 2 об.-4.

(обратно)

210

ЧОИДР. 1900. Т. 4. С. 21, 22.

(обратно)

211

РГИА, ф. 439, оп. 1, д. 17, л. 5, 12. См. также "Московский журнал" за 2000 год (№ 10. С. 42, 43).

(обратно)

212

Шумахер А. История низложения и гибели Петра III // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 292; ЧОИДР. 1900. Т. 4. С. 22 (письмо грузинского архиерея).

(обратно)

213

Русский архив. 1911. Кн. 2. № 5. С. 23. Употребив термин "valet", переведенный в журнале как "слуга", бывший император опустился на крайнюю ступень унижения, которой в русском переводе больше соответствует слово "холоп".

(обратно)

214

Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 567, 509, 515; Записки княгини Е. Р. Дашковой. М., 1990. С. 61.

(обратно)

215

Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 568, 510.

(обратно)

216

Сб. РИО. СПб., 1873. Т. 7. С. 107.

(обратно)

217

Прусский король сказал Луи Сегюру: "... Рульер ошибся... Все сделали Орловы... Императрица не ведала об этом злодеянии и известилась о нем с неподдельным отчаянием; она верно предчувствовала тот приговор, который ныне изрекает против нея весь свет" (Русский архив. 1890. Кн. 3. № 12. С. 553). Кстати, российский дипломат Г. К. Кейзерлинг, будучи послом в Австрии с 1752 по 1762 год, вернулся в Россию, т.е. зарегистрировал свой проезд через Ригу, 27 июня (8 июля) 1762 года. Обратно по дороге в Польшу он миновал тот же город 2 (13) октября 1762 года. Три месяца Кейзерлинг провел при дворе, имея реальную возможность общаться со многими участниками ропшинской трагедии, в том числе и с Н. И. Паниным, и с Екатериной II, которая по восшествии на престол сразу же поручила ему важное дипломатическое задание (АВПРИ, ф. 2, оп. 2/1, д. 3100, л. 73, 74-75, 105).

(обратно)

218

См. запись в дневнике от 30 марта 1776 года: "Он уже лет 15 здесь и состоял при князе Григории Орлове в период его власти... Рассказывая о кончине Петра III, он уверял меня, что императрица никогда не замышляла его убийства и узнала о нем только после его совершения. Орловы взяли на себя задачу заставить государя так рано покончить расчеты с жизнью и царствованием. По словам Пиктэ, это единственное преступление, в котором можно упрекнуть Орлова" (Мари-Даниэль Корберон. Из записок // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 111).

(обратно)

219

Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 505, 506.

(обратно)

220

Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 561.

(обратно)

221

Странно, что в ордере К. Г. Разумовского от 3 июля арапа велено только освободить, а не отправить в Ропшу. Не откорректировал ли гетман по собственной инициативе высочайший указ, зная о том, что должно произойти в тот день с Петром III?!

(обратно)

222

Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 568.

(обратно)

223

О. А. Иванов обратил мое внимание на слова Ф. Хитрово, сказанные им на допросе 31 мая 1763 года. В тот день офицер признался, что узнал об обещании Екатерины Алексеевны Н. И. Панину быть правительницей, "...когда он был на карауле при покойном бывшем государе" (Иванов О. А. Княгиня Дашкова и граф Орлов: Причины конфликта // Московский журнал. 1998. № 8. С. 54.). По мнению Олега Александровича, оговорка Федора Хитрово свидетельствует о том, что он был четвертым офицером, охранявшим Петра III в Ропше. Чертков же в охране не участвовал, так как исполнял роль посыльного. Однако конногвардеец не конкретизировал место караула. Между тем не следует забывать, что помимо основного — ропшинского, Петр Федорович подвергся и краткосрочному петергофскому заключению 29 июня 1762 года, где его сторожили, согласно письму Екатерины Понятовскому, пять офицеров (Понятовский С. Мемуары. М., 1995. С. 164; Записки Екатерины II, изд. А. Герценым. М., 1990. С. 273.). А так как другими данными о присутствии Хитрово в Ропше мы не располагаем, зато точно знаем о поездках из Ропши в Петербург П. Пассека и Ф. Барятинского (причем последнего с ясно обозначенной курьерской миссией), то более логичным выглядит предположение, что Ф. Хитрово был одним из пяти офицеров петергофского караула, подчинявшихся А. Л. Щербачеву. В таком случае отпадает необходимость действительно находившегося в Ропше преображенца Е. Черткова представлять единственным связным между Алексеем Орловым и Екатериной.

(обратно)

224

Кстати, оговорка А. Г. Орлова о служащем без жалованья Г. А. Потемкине позволяет сделать вывод о том, что кроме него в Ропше не было никого из конногвардейцев. Почему? Потому что в фонде л.-гв. Конного полка сохранился ордер полковому комиссару корнету Наумову с приказом выдать ротным командирам полугодовое жалованье в размере 14 014 рублей, положенное по указу для выплаты 1085 нижним чинам. К ордеру прилагался именной список тех, кому это жалованье нужно выплатить. И в данном списке среди унтер-офицеров и рядовых 5-й роты значится вахмистр Григорий Потемкин рядом с вахмистром Яковом Метлиным. Между прочим, в том же списке возле лиц, которым не стоило спешить с выплатой (например, рейтарам Григорьеву, Плотникову, Заварзину, Татаринову или извощику Исацкому), стоят пометки "впредь до ордеру жалованье не платить" (РГВИА, ф. 3543, оп. 1, д. 1229, л. 446, 446 об, 455, 465, 454 об.). Однако, если Потемкин полугодовое жалованье получил в Петербурге, то при выплате в Ропше присланных денег Григорию Александровичу их не выдали потому, что А. Г. Орлов не видел смысла делать исключение с оформлением персональной ведомости для пока еще безвестного вахмистра — единственного представителя конногвардейцев.

(обратно)

225

РГАДА, ф. 1,оп. 1, д. 25, л. 7.

(обратно)

226

Русский Архив. 1890. № 12. С. 551.

(обратно)

227

РГАДА, ф. 346, оп. 1, ч. 4, л. 715.

(обратно)

228

Каменский А. Б. Жизнь и судьба императрицы Екатерины Великой. М., 1997. С. 79.

(обратно)

229

РГАДА, ф. 346, оп. 1, д. 284, л. 651, 652. Ответ "из Медицынской канцелярии Превосходителному господину статскому действителному советнику Григорью Николаевичу Теплову" выглядел так: "На полученное требование соответствуется. Указом ис Правителствующаго Сената в статс-кантору апреля 15 дня сего 1762 года велено гоф-хирургу Иогану Готфрид Лидерсу определенное жалованье по шестисот да на квартиру по сту по дватцати и по сту рублев на экипаж, всего по осми сот по дватцати рублев в год производить ис той Статс-канторы. А получил ли он по которое число, в Медицинской канцелярии неизвестно. В гоф-хирурги определен с тем жалованьем февраля 20 сего ж году. А брат ево лейб гвардии в Преображенском полку лекарь Карл Маркус Лидерс. Июля 3 дня 1762 году.

Отослан того ж числа"

(обратно)

230

Конечно, интересно узнать, кто же этот таинственный офицер. Точно назвать его имя не берусь. Но рискну предположить, что приехавшим в Ропшу командиром казначейской команды был комиссар л.-гв. Семеновского полка двадцативосьмилетний подпоручик Иван Михайлович Клеопин. Почему? Потому что, согласно полковым документам, приказ на получение у Н. И. Панина полугодового жалованья для солдат и унтер-офицеров полка ему представши еще 2 июля, как и всем казначеям других полков, однако о получении 27 271 рубля 93 копеек с половиной уже от А. В. Олсуфьева и готовности выдать положенные суммы в роты Клеопин отрапортовал лишь 7 июля. В то же время комиссару л.-гв. Конного полка корнету Наумову полковой штаб уже 5 июля повелел раздать взятые им у Панина деньги. Чем занимался подпоручик в предшествующие дни, неясно. Журнал входящих документов отметил подачу им рапортов 4 июля "по векселю принятых денег в приход о записке", а 5 июля — представление приходных и расходных книг (РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 644, л. 51; д. 633, л. 143, 143 об.; д. 656, л. 113 об., 115; ф. 3543, оп. 1, д. 52, л. 6 об.).

(обратно)

231

РГАДА, ф. 1, оп. 1, д. 25, л. 8. Почему "моему слову" и "оному"? Посмотрим на документ. Часть написанного слова стерта, частица "не" явно выведена на месте каких-то других букв. И главное, выносная буква "м", послужившая началом слова "мне", перечеркнута, что означает окончание "му". К тому же первую букву слов, как правило, не писали над строкой. А раз так, то после местоимения "Вы" стояло слово, оканчивавшееся на "му" и состоявшее из примерно пяти-шести букв. Под буквой "о" едва проглядывает очертание не до конца затертой буквы "м". Если мы к сему добавим схожесть написания в частице "не" второй половинки буквы "н" с написанием буквы "л" в слове "посланной" и странную жирную точку в середине буквы "е", очень напоминающую аналогичные точки-буквы "о" в словах "донесть" и "состояни", то вряд ли мы ошибемся, сделав вывод, что первоначально Орлов начертал в сем месте "моему ело...". Далее. Кружок — основание буквы "б" в слове "обо" совсем не сходствен с овальными основаниями букв "б" в других словах, зато тождественен соседствующей с ним слева букве "о". Очертания же буквы "н" отчетливо видны сквозь закорючку и точку-овал букв "б" и "о". Сочетая полученное "он" с не затертым окончанием "му" и свободным местом между ними для еще одной буквы, нам нетрудно по смыслу подобрать искомое слов. — "оному".

Что касается повторно написанного "раба", то в пользу этой версии свидетельствует написание слова "раб" после прилагательного "верный" в первом письме; малые размеры затертого места, в которое укладываются как раз примерно три-четыре буквы; видимый след изогнутого хвостика, напоминающего букву "б". Против "раба", — один довод: отсутствие характерного следа закорючки буквы "р".

(обратно)

232

Тургенев А. И. Русский двор сто лет тому назад. 1725-1783. По донесениям английских и французских посланников. СПб., 1907. С. 152.

(обратно)

233

Похоже, что брат Алексея, встретившись с гонцом в анфиладе дворца, взял на себя выполнение тяжелой миссии.

(обратно)

234

Головина В. Н. Мемуары //. История жизни благородной женщины. М., 1996. С. 114.

(обратно)

235

Вспомните слова Фридриха II Л.-Ф. Сегюру. Они практически аналогичны свидетельству Головиной. Как и жалоба Екатерине Дашковой, запечатленная в мемуарах княгини: "Я невыразимо страдаю при этой смерти. Вот удар, который роняет меня в грязь" (Записки княгини Е. Р. Дашковой. М., 1990. С. 74).

(обратно)

236

32 Шумахер А. История низложения и гибели Петра III // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 292.

(обратно)

237

Русская старина. 1914. № ю. С. 73-75; № 11. С. 265-267.

(обратно)

238

Блок Г. Путь в Берду // Звезда. 1940. № 10. С. 212.

(обратно)

239

Сб. РИО. СПб., 1912. Т. 140. С. 25.

(обратно)

240

Санкт-Петербургские ведомости. 1762. № 55 от 9 июля; Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 573, 575, 576.

(обратно)

241

Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 509.

(обратно)

242

Корф М. А. Брауншвейгское семейство. М., 1993. С. 228-231, 236, 239, 248, 253-261, 264-269, 275-279.

(обратно)

243

Подробнее о конфликте Екатерины II с польскими католиками из-за православного меньшинства и его последствиях для России и Восточной Европы смотри: Писаренко К. А. Ошибка императрицы. Екатерина и Потемкин. М., 2008.

(обратно)

244

Nordmann Cl. Grandeur et Libert de la Su de (1660-1792). Paris. 1971. P. 230-234; Den Svenska historien. Bd. 6. (Frihetstiden. 1719-1772). Stockholm. 1967. S. 18-22.

(обратно)

245

Шумахер А. История низложения и гибели Петра III // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 277.

(обратно)

246

Рульер К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л., 1989. С. 287.

(обратно)

247

Головина В. Н. Мемуары // История жизни благородной женщины. М., 1996. С. 113.

(обратно)

248

Русский Архив. 1879. Кн. 1. С. 364 (рассказ датского посланника А. Ф. Ассебурга); см. также Записки императрицы Екатерины II. М., 1989. С. 505.

(обратно)

249

Исторический вестник. 1884. № 10. С. 8.

(обратно)

250

Русский архив. 1901. Кн. 1. № 1. С. 18.

(обратно)

251

Сб. РИО. СПб., 1912. Т. 140. С. 25.

(обратно)

252

Сб. РИО. СПб., 1873. Т. 12. С. 37, 38.

(обратно)

253

Русский архив. 1901. Кн. 1. № 1. С. 30.

(обратно)

254

Исторический вестник. 1884. № 10. С. 11, 12.

(обратно)

255

Сб. РИО. СПб., 1873. Т. 12. С. 38.

(обратно)

256

РГВИА, ф. 2584, оп. 1, д. 633, л. 174 об., 175; ф. 3543, оп. 1, д. 489, л. 57.

(обратно)

257

Сб. РИО. СПб., 1912. Т. 140. С. 304.

(обратно)

258

Записки княгини Е. Р. Дашковой. М., 1990. С. 75; Лубяновский Ф. П. Воспоминания. М., 1872. С. 175.

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

1725 год. Три январских дня

1727 Год дебют цесаревны

1730 год. Две республики

1740 год. Как погиб Волынский

1741 год. Триумф цесаревны

1762 год. Панин и Екатерина

1801 год. Самоубийственный император

Приложения[1]

  Несколько дней из истории «уединенного и приятного местечка»

    Заочный поединок

    Власть и клевета

    Разные судьбы

  Приложение 2

    Материалы для биографии действующих лиц Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg