Несколько слов о лингвистической теории 30‑х: фантазии и прозрения[1]
Т. М. Николаева (Москва)
I
1. Конец эпохи, как правило, характеризуется подведением итогов, уточнением набора сменявших друг друга парадигм. Межвоенная эпоха в России сейчас обычно связывается с Московским лингвистическим кружком, ОПОЯЗом и, конечно, с серьезными исследованиями в компаративистике и конкретных областях языкознания. Межвоенное языкознание Германии известно у нас мало и еще реже сопоставляется с российскими теориями того же времени.
Поэтому сейчас, стараясь, насколько это возможно, сохранять объективность, имеет смысл сопоставить одно достаточно четко обозначенное, но полузабытое направление немецкой лингвистики (Э. Херманн, В. Хаверс, В. Хорн — известные как «телеологи»)[2] и общелингвистические концепции наиболее значительных представителей так называемого «нового учения о языке» (И. И. Мещанинов, В. И. Абаев, С. Д. Кацнельсон и др.)[3]. К сопоставлению побуждает здесь многое: представители обоих направлений были примерно одного возраста, многие из них успешно начинали работать перед первой мировой войной, имея превосходную подготовку в области древних языков и древних культур, основные их теоретические работы написаны в конце 20‑х годов и в 30‑е годы, т. е. основная эпоха их творчества — между первой и второй мировыми войнами. Наконец, время первых — тоталитарная фашистская Германия, время вторых — тоталитарная советская империя (и никогда так близко не сходились идеологии этих стран, как именно в это время).
Разумеется, интерес представляет возможное типологическое сходство их теоретических credo, во-первых, и интерес к тем или иным фрагментам языковой структуры и речепорождения, во-вторых.
2. Время выхода на научную арену для В. Хаверса — 1911 г. [Havers 1911], для В. Хорна — 1908 г. [Horn 1908], для Э. Херманна — 1912 [Hermann 1912, Hermann 1914]. Разумеется, это было время еще явного господства и утверждения младограмматических идей.
Сам Н. Я. Марр начинал свою научную деятельность как кавказовед-востоковед. Он обратил на себя внимание как блестящий интерпретатор древнейших грузинских и армянских текстов. (В 1908 г. им созданы «Основные таблицы к грамматике древнегрузинского языка».) Участвовал во многих археологических экспедициях. В 1911 г. в Париже Марр работал над этрусскими текстами. Одна из первых его ярких теорий — отрицание чистоты индоевропейской принадлежности армянского языка. Десять работ Н. Я. Марра начиная с 1915 г. посвящены халдскому языку, древним клинописным надписям Вана. В это же время он занимается и шумерским, месопотамской клинописью и др. Одной из основ марризма является положение о «третьем этническом элементе» — яфетическом.
Первые работы И. И. Мещанинова датируются 1909 годом. Правда, это описи и описания древнерусских грамот в петербургских собраниях, но уже с 1917 г. он вполне сложившийся востоковед (так, он публикует статью об эламских древностях в «Вестнике археологии и истории» за 1917 г.).
3. Древние языки были вообще предметом изучения и исследования для ученых обоих направлений. Прежде всего для «телеологов» это было великолепное знание древнегреческого [Hermann 1943], включая и гомеровский греческий [Hermann 1914; 1943а], и раннегреческие диалекты [Hermann 1912]. Знание латинских фактов — на том же уровне [Hermann 1943]. Безусловное знание общеславянских фактов, видимо, пассивное знание русского языка и русских диалектов. Для Херманна — особо: глубокие исследования прусских материалов [Hermann 1948а; 1949], превосходное знание литовского и литовских диалектных фактов [Hermann 1948; 1948b; 1949], для Хорна — знание древнеанглийского и готского ([Horn 1908; 1950] и др.), для Хаверса — типичный для тех лет блестящий комплекс знаний индоевропеиста ([Havers 1911, 1931] и др.).
И. И. Мещанинов — также исследователь древности: урартолог, кавказовед и тюрколог, исследователь древнейших клинописных текстов халдов и урартов, древних памятников доисторического Азербайджана. Интересы его охватывали не только языковые факты, но и изображения, каменные статуи, доисторическую керамику Китая, древние кромлехи, циклопические сооружения Закавказья, даже вопросы ирригации в древних культурах. Он создавал и теорию раскопок и анализировал собственные имена огромного региона древнего Востока (см. [Список 1937]).
4. Для обоих направлений характерен интерес к «экзотическим» языкам и культурам и к невербальной стороне человеческой коммуникации. И в том, и в другом случае этот интерес определялся целевой установкой на поиск движущих механизмов возникновения человеческого языка вообще, на выявление его эмбриональных, первичных элементов, на явную (у марристов) или подспудную идею о единстве глоттогонического процесса и единонаправленности языковой эволюции.
Для «телеологов» невербальная сторона коммуникации была важна, во-первых, со стороны «семиотической», т. е. как возможность изучения звуковых сигнальных систем экзотических племен, а во-вторых, и с точки зрения теории интонации как языковой подсистемы, которая (теория) только начинала тогда развиваться и которая, в сущности, сводилась тогда к месторасположению так называемого «тона». Древние формы языка вообще были связаны с тоном, звуком, дописьменной оболочкой, поэтому телеологам были интересны и разные формы невербальных звуковых сигналов (Schallsignale) у племен Африки и островной Америки [Hermann 1943].
Для сторонников же «нового учения о языке» именно жестово-мимический язык был первичным вообще. Они подчеркивали, что на некотором этапе звуковая речь сосуществовала с кинетической, которая и была исходной. Жестово-мимическая речь приравнивалась к пиктограммам, которые, в свою очередь, трактовались не как знаки, а как целые высказывания [Мещанинов 1931]. Итак, самым ранним периодом коммуникации яфетидология, т. е. «новое учение о языке», считает невербальный язык: «В языковом материале установлены ясные пережитки периодов иного способа общения, путем жестов и мимики» [Мещанинов 1930: 8]. Поэтому в их работах подчеркивается, что путь к развитию идей происхождения языка идет от изучения древних языков к поиску языков-примитивов [Мещанинов 1929: 47]. Например, строгий германист С. Д. Кацнельсон пишет о меланезийских и австралийских языковых фактах, о языках индейцев Америки.
Иначе говоря, они пытались исследовать ретроспективу — тропу от языков далекой, но зафиксированной древности к некоему эмбриональному состоянию человеческой речи. Вполне очевидно теперь, что новые данные и теории о происхождении языка и данные реконструкции того или иного «праязыка» в лингвистической теории не «стыкуются», разделены некоей «завесой», пройти сквозь которую современные методы не всегда позволяют (см. об этом: [Николаева 1996]).
Для «нового учения о языке» безусловной была установка не на отдельные семьи языков, а на единство эволюционного процесса, и это многократно подчеркивалось. Задача выявить единство «всех языков земного шара» понималась как conditio sine qua non. Знаменательно и то, что немецкие ученые в межвоенную эпоху — в духе времени — стали привлекать «экзотические» факты: языков Южной и Северной Америки, островов Меланезии и Полинезии, австралийских диалектов [Havers 1946; Hermann 1943а].
5. Какими же представлялись те минимальные первичные элементы, из которых впоследствии создавались разветвленные и семантически сложные системы языков более поздней эпохи?
Э. Херманн видит начало звукового языка в междометных вскриках неопределенной семантики. Языковая древность, по его мнению, должна существовать в виде неопределенных и неоформленных Wörtern, такого уровня, который понимают и дети. Но каждое из этих «междометий» имело консонантную опору (Stammlaut), которая в дальнейшем модифицировала сопровождающий вокал, становясь формой CV, таких модификаций становилось все больше и они приобретали более ясное функциональное значение, как правило связанное с указательностью [Hermann 1943: 15]. Самой древней единицей он считает wo‑ «где», которая по-разному воплощается в и.‑е. языках. Поэтому само возникновение языка, как он считает, начинается с однословных вопросов. Почему же именно с вопросов? — Человек хотел убедиться в том, что ему оставалось неясным. Вопрос всегда связан с повышением интонации, а однословные вопросительные слова, помещаясь в начале, притягивают к себе высокий тон [Hermann 1942: 367].
Таким образом, для телеологов первичными были мелкие словечки протяженностью не больше слога, вначале вопросительные, затем указательные, они далее превращались (с распространителями) в неопределенные слова-местоимения. По мнению В. Хаверса [Havers 1931], эти мелкие слова были частотными в нарождающейся звуковой речи, так как из-за своей краткости и фонетической простоты они были удобопроизносимыми и хорошо воспринимались перцептивно. Согласно концепции цитируемых исследователей, эти мелкие словечки разным образом комбинировались в линейном потоке речи, поэтому главным источником знания о языке древности и понимания языка современности является синтаксис. (Неясным остается, однако, их взгляд на происхождение знаменательных слов, вообще — на становление морфологии.)
Как уже говорилось, для идеологов «нового учения о языке» развитие языка начинается с длительного периода кинетической, незвуковой речи. Звуковая речь рождается из ритуальных звуков магического характера. Первичный звуковой комплекс, по мнению марристов, не имел значения, он сопровождал кинетическую речь. Затем далее появилась звуковая речь, разлагавшаяся не на звуки — и уж никак не на фонемы, — а «на отдельные звуковые комплексы. Этими цельными комплексами еще не расчленившихся звуков и пользовалось первоначально человечество как цельными словами» [Мещанинов 1929: 181]. Первичных речеэлементов было четыре, они были везде и были «асемантичны», т. е. прикреплялись к любому смысловому комплексу. Ставши потом членораздельными, эти комплексы выделили четыре первичных элемента (сал, бер, рош, йон) и только потом, когда «культурное состояние человека достигало определенной высоты, постепенно вели к выделению фонем и к дальнейшему продвижению начинающегося процесса словотворчества. Поэтому бесцельны всякие поиски единой прародины зарождения человеческой звуковой речи» [Мещанинов 1929: 182]. Эти легендарные четыре элемента сначала считались чисто тотемными именованиями, и даже показатели флексионного типа возводились к ним же, то есть к тотемам. Однако потом гибкая — в духе времени — теория марристов пересмотрела это и выявила, что они «были изначала не племенными названиями, а терминами иного порядка, приближающимися к основным выкрикам человека» [Мещанинов 1926: 6]. Ранее в этой же книге он говорит о том, что «определенные народы рошат, салят, берят, ионят в различных значениях говорения и действия» [там же].
Однако, как и телеологи, марристы опирались на первичную огромную роль неких «местоименных» элементов, образующих потом глагольные и именные флексии. Существенно то, что этот «пассивный местоименный элемент вначале не был ни глагольным, ни именным, а позже мог быть использован и для образования глаголов, и для образования имен. Тем более, что эти частицы обнаруживаются в индоевропейских языках в былом значении притяжательных частиц неотчуждаемой принадлежности» [Кацнельсон 1936: 97]. Остается неясным вопрос: эти пассивные местоименные элементы тоже должны были быть сведены к пресловутым четырем «основным выкрикам человечества» или они возникали сепаратно?
Итак, для марристов первичными были трехзвуковые структуры: сал, бер, рош, йон, изначально — ритуально-тотемного значения. Из них происходили все остальные, причем возможна была их многократная редупликация в усеченной форме. Поэтому интерес к семантике, в понимании марристов — палеосемантике, был связан с самыми первичными элементами человеческого восприятия. Нужно сказать (выходя за пределы установки на позитивистскую объективность нашего изложения), что именно в области палеосемантики фантазии наблюдались безбрежные: например, все названия птиц сводились к концепту «небо», выявлялся комплекс: женщина — рука — вода и т. д.
Сторонники «нового учения о языке» обычно декларировали результаты исследований через соответствия основным положениям самой же марристской теории. Создание точных методов здесь, как правило, представлялось делом будущего. Очень характерны в этом смысле слова Мещанинова, безусловно ощущавшего необходимость хоть какого-то объяснения для выведения (обнаружения?) «пресловутых» магических элементов: «Спрашивается, как возникли эти четыре элемента и какое объяснение им дается? Категорически полный ответ дать пока трудно, так как мы вынуждены углубляться в состояние человечества, о котором сейчас человек уже забыл» [Мещанинов 1929: 175]. Ответ, вполне достойный жреца упоминаемого им периода!
6. Вся теория сторонников «нового учения о языка» опиралась на синтагматику (парадигматическая ориентация языкознания приходит позже). Как уже говорилось, центральным пунктом системы эволюции, предлагаемой обоими направлениями, является синтаксис. Синтаксис был краеугольным камнем в «новом учении о языке» и отправной точкой для диахронических разработок. Опираясь на motto теории о том, что «морфология лишь техника для синтаксиса» (в соответствии с разделением в языке идеологии и техники), марристы разработали положение о «синтаксической технике». Для самого Марра синтаксис был в начале языковой истории некоей диффузной зоной, в пространстве которой функционировали почти асемантичные звуковые комплексы. В этом пространстве было много нерасчлененного и неосознанного в полном параллелизме с мышлением первобытного общества. Поэтому важно понять, что в рамках этой теории высказывание понималось непосредственно и как таковое, без расчленяющей на языковые элементы ментально-когнитивной процедуры. «Таким образом, первично грамматический строй отличался, по Н. Я. Марру, нерасчлененностью техники и идеологии, непосредственным и прямым соответствием между синтаксической формой и ее содержанием» [Кацнельсон 1949: 36]. Иначе говоря, центром теории является не слово, а предложение. «Главным и решающим в грамматике является целостное предложение, а не искусственно вырванное из контекста слово» [там же: 41]. Иначе говоря, синтаксис не мыслился вне связи с конкретным мышлением человечества на разных его стадиях. «Новое учение о языке» категорически отрицало подлежащее вообще и сказуемое вообще.
Итак, именно синтаксис, точнее, высказывание является для представителей «нового учения о языке» центром языковых изменений и ареной их реализации. Очевидно, что «парадигматическое мышление», ставшее центральным в лингвистике в последующие десятилетия, еще считается для них второстепенным. Как уже говорилось, звуковая речь начинается, по Н. Марру, не только не со звуков, но и не со слов, а с предложения. Предложение — это мысль активная, в отличие от пассивной. Из предложения выделяются члены предложения, затем оформляются слова, потом — грамматический строй. Далее, как пишет С. Д. Кацнельсон: «Не слова составлялись из готовых звуков, а, напротив, отдельные звуки вырабатывались в ходе развития отдельных языков и их словарного состава» [там же: 16]. Из предшественников «новое учение о языке» отмечало и принимало А. А. Потебню, который «с огромной силой подчеркнул роль предложения как стихии, где совершаются все грамматические процессы» [Кацнельсон 1939: 1].
Наиболее подробно процесс первичного вычленения компонентов синтаксического целого изложен И. И. Мещаниновым в монографии «К вопросу о стадиальности в письме и языке»: «…постепенно вырабатывался новый способ конструкции речи, использовавший для характеристики данного слова другие слова своей же речи, могущие придать требуемый оттенок, иначе самый смысл фразы оставался бы непонятным. Выделились так называемые вспомогательные слова, присоединение которых к другим выявляло действующую роль последних во фразе. И тогда как слова росли в своем объеме, превращаясь в процессе скрещения в многосложные, вспомогательные частицы сохранялись в своей более архаичной форме односложных слов, и, таким образом, при построении фраз упор стал делаться уже на эти функциональные частицы, осмыслявшие построение фразы оттенком служебной роли каждого входящего в ее состав слова. Следовательно, упор стал делаться на те односложные слова, которые обратились в вспомогательные частицы и которые постепенно утрачивали свое самостоятельное значение когда-то бывших слов. Благодаря этому упор стал делаться уже на слоги» [Мещанинов 1931: 63].
Иначе говоря, основной идеей марристов была идея непрерывного членения на подсмыслы первичного нерасчлененного смыслового комплекса и непрерывной их грамматикализации и дифференциации. Разумеется, богатый материал здесь давала и ранее известная энантиосемия языков древности.
Семантический аспект «нового учения» был разработан в трудах В. И. Абаева, введшего понятие «идеологическая семантика», или «идеосемантика» [Абаев 1934]. Идеологическая семантика — это не этимология, как можно подумать первоначально (хотя этимология, по его утверждению, «вскрывает идеосемантику»), — это нечто близкое к тому, что теперь принято называть «картиной мира». Согласно концепции В. И. Абаева, люди в процессе взаимного осознавания и наречения мира сходным образом смотрят на явление, оно именуется в соответствии с «идеологией». Впоследствии эта внутренняя форма идеологии «выдыхается» и происходит «технизация». Для новых людей идеология уже неощутима. Так, сама грамматика, по мнению Абаева, есть результат технизации: «Самое существование грамматики как системы есть прямой результат технизации» [Абаев 1995: 51]. Но в каком-то смысле эта технизация, «выдохшаяся» идеология, есть для общества благодеяние, так как она экономит его силы. Поэтому процесс технизации влечет за собой, по Абаеву, два последствия: закон социализации и закон преемственности [там же: 57]. Интересно, что Абаев так же, как и телеологи, исследует принципы аналогии и принцип фонетических законов «без исключений». Здесь он так же точно, как и они, обращается к идеям Г. Шухардта о важности частотности слова в коммуникации [так же: 57—59]. Пожалуй, именно В. Абаев оказывается наиболее близким немецким телеологам. Системность языка, по его мнению, есть результат технизации, а в древности практически языки состояли из «исключений». Дело в том, что «каждый язык в своей грамматической и лексической структуре влачит в десемантизированном виде обрывки и клочья мировоззрений прошлого, в сильнейшей степени замаскированные и перепутанные процессами технизации» [там же: 61]. Сходные идеи высказывает и С. Д. Кацнельсон; он подчеркивает, что именно самые повседневные, элементарные понятия человеческой жизни связаны с супплетивизмом — т. е., иначе говоря, с набором исключений [Кацнельсон 1936: 13].
Идея языкового развития, таким образом, была как бы обратной «порождающей грамматике» генеративистской школы и обратной той картине строения языковой системы, которая общепринята при обучении будущего лингвиста: не из четко дифференцированных по функции «кирпичиков» нижнего уровня строятся единицы более высокого уровня, а, напротив, из диффузного «синтаксического дыма» начинает по протяжении веков что-то вычленяться и вырисовываться как оформленная дискретизированная цельность. Попытка проследить именно такой путь языкового развития была предпринята В. Хаверсом в работе о языковом табуировании [Havers 1946]. Интересно заметить, что именно в этой большой работе используется очень много русского материала, в основном по трудам Д. Зеленина. Описывая «первобытный» способ мышления и видения мира, В. Хаверс четко разделяет причины табуирования, что именно табуируется и то, каким образом происходит табуирование. То есть он старается через язык проникнуть в то, что можно назвать «душой» народа.
Однако понятие «народ» у телеологов явно не совпадает с привычным русским словоупотреблением. По их мнению, народ (das Volk) — это обозначение некоей людской общности на примитивных ступенях развития, но у культурных народов это низовые слои (als Volk gilt die Gesamtheit auf primitiven Stufen, die Unterschicht bei Kulturvolkern [Havers 1931: 30]). Поэтому в одном смысле «народ» — это нация (древняя) или масса, а в другом — простонародность.
Синтаксис и построение высказывания были в центре и «телеологической» теории. Ядром телеологического направления является книга В. Хаверса с необычным названием «Объясняющий синтаксис» [Havers 1931]. Однако эта книга — не синтаксис в нашем современном понимании. Просто высказывание (Ausdruck) является как бы той территорией, на базе которой происходят языковые изменения, через высказывание демонстрируются особенности того или иного употребления слов и словоформ. (К сожалению, трудна для нашего времени и поучительна для истории лингвистики та стилевая особенность телеологов, которая наиболее ярко обрисована Э. Херманном в его книге о покойном учителе Б. Дельбрюке [Hermann 1923]: «…ist in erster Linie ein starkeres Zusammenarbeiten des Materials zu Erklärungen und Hypothesen», т. е. основные идеи и выводы перемешиваются в тексте с детализированным разбором примеров.) Основная идея Хаверса состоит в том, что при описании языковых процессов нужно четко разделять условия-предпосылки (Bedingungen) и движущие силы развития (Triebkräfte). Только понимание конкретной комбинации того и другого в каждом отдельном случае может способствовать объясняющей силе (Erklärung).
Где же нужно, по его мнению, искать условия-предпосылки? — 1. В самом языке. 2. У говорящих. 3. В окружающем мире.
К собственно языковым средствам Хаверс относит разную частоту употребления слов и словосочетаний, интонационные возможности. Сюда же он относит и народные модели синтаксиса — например, лишние повторяющиеся союзы, употребление диминутивов, любовь к множественному числу, излишнее употребление имперфекта, неумение правильно выражать просьбы и приказания.
К условиям «говорящего» он причисляет эгоцентрическую манеру выражения, ведущую к ассоциативной речи. В. Хаверс считает, что это связано со склонностью народа к фантазии и к «сукцессивному мышлению», благодаря чему порядок слов становится, как мы бы теперь сказали, «иконическим». К условиям «говорящего» он также относит и разного рода синтаксические ошибки. И тут интересным образом он связывает синтаксические ошибки с частотой употребления конструкций: главное предложение употребляется чаще, чем придаточное, финитные формы — чаще причастных и т. д. Перечисляются ошибки по аналогии, эмоциональные смещения, ошибки при смещении интереса и т. п.
К третьему кругу условий он относит три типа явлений: Natur, Kultur und Mitmenschen. В первом случае обсуждается вопрос о возможном влиянии природных явлений на языковые структуры. Во втором Хаверс снова переходит к вопросу о так называемых «первобытном мышлении» и «народной речи». Так, по его мнению, очевидно, что дерево дает плоды. Поэтому оно — женщина. Обсуждается вопрос о связи Impersonalia (особенно в русском языке) с древнейшими представлениями о религии. Минимизация союзов в устной речи связывается с интересной мыслью о том, что в народном восприятии жизнь — это сукцессивный поток моментальных фотографий. Социальное окружение связывается Хаверсом и с проблемой пранарода, с возможным или невозможным семантическим субстратом. И здесь он излагает (без оценок) учение Н. Я. Марра о яфетическом субстрате и о «третьем этническом слое» в Европе.
Итак, условия— это предпосылки для действия неких движущих сил (Triebkräfte). Язык сам по себе не имеет скрытых сил изменения, но условия-предпосылки толкают его к этому [Hermann 1931: 63].
Необходимо заметить, что телеологи стояли на плечах двух знаменитых предшественников — Б. Дельбрюка, завершителя младограмматического синтаксиса, которому его ученик, Э. Херманн, посвятил после его смерти целую книгу [Hermann 1923], и О. Вакернагеля, известные положения которого о втором, ослабленном, месте в высказывании тогда усиленно обсуждались (каково это место — второе слово или второй член предложения?).
7. Общим свойством теории двух межвоенных направлений была также установка на антропоцентричность эволюционного языкового процесса. Иначе говоря, посылки о том, что язык развивается и функционирует в «самом себе и для себя» были неприемлемыми для представителей обоих направлений.
«Новое учение о языке» категорически отрицало идею языка как саморазвивающейся гомеостатичной системы. Имея в виду Ф. де Соссюра, но не называя его имени, С. Д. Кацнельсон писал: «…объявляют язык „автономным царством“, покоящимся на „внутренних зависимостях“. Язык в извращенном представлении буржуазных языковедов — это мистическая саморазвивающаяся сущность, отрешенная от жизни… Н. Я. Марр жестоко обличал этот порок буржуазного языкознания» [Кацнельсон 1949].
Движущей антропоцентрической силой у марристов является некая народная масса, социум. Однако и грамматические становления объясняются прежде всего через личность. Так, С. Д. Кацнельсон объясняет возникновение категории лица следующим образом: «Уже в первобытном сознании, где личность выступает в неразрывной связи с предметами объективного мира, 3‑е лицо или, вернее, третьи лица выступают с преимущественно объективной значимостью, 1‑е лицо — с преимущественно субъективной. В сознании позднейших эпох этот разрыв усугубляется» [Кацнельсон 1936: 22]. Через личность практически объясняется весь процесс грамматической эволюции при переходе от эргативного строя к номинативному: «Безличные предложения с субъектом в дательном или творительном падеже отражают колебания первобытного ума при определении реальной субстанции выражаемого глаголом действия или состояния» [там же: 35]. Он ссылается на более резкие положения самого Н. Я. Марра о том, что основы глаголов являются собственно именами, что они первично, в зависимости от мировоззрения тех времен, являются тотемами или духами и объектами культа различного рода (N. Marr: Verba impersonalia, defectiva, substantiva und auxilaria).
Все стадии интерпретируются через процесс выделения личности из первобытного коллектива и осознавания раздельности человека, живого существа и предмета. Иначе говоря, это разложение первичного диффузного целого. Важно, например, что некие недифференцированные частицы принимают значение отнесения к общественной собственности, тогда основа освобождается от этих показателей и ее семантика делается более четкой. С. Кацнельсон особенно большое внимание уделяет различению отчуждаемой и неотчуждаемой принадлежности [Кацнельсон 1936]. «Абсолютные формы имен и глаголов возникли в результате разложения первобытно-коммунистических отношений» [там же: 88]. В сознании происходит отчленение Я от Не-Я. Однако есть в каждой эпохе и господствующие речемыслительные установки. «Во все периоды развития человеческой речи выделяются эпохи, характеризуемые господствующим мировоззрением. Такие эпохи именуются стадиями» [Мещанинов 1929: 18].
Марристы считали основой языка социальность (совместный труд). «Не только развитие звуковой речи, но и само возникновение ее покоится не на физиологических особенностях, изначально присущих отдельным расам, а на социальной основе» [Мещанинов 1930: 9]. В послевоенные годы социальный момент декларируется еще резче: «Являясь важнейшим средством человеческого общения, язык социально обусловлен во всех своих частях, не исключая построения отдельных фонем» [Мещанинов 1949: 31].
Именно поэтому критике подвергается Ф. де Соссюр, который изменчивые и социально обусловленные языковые явления сравнивал с застывшей шахматной доской. Уже в послевоенные годы Мещанинов обвиняет и индоевропеистов не только в «научном» отходе от единого эволюционного процесса, но и в «отрыве от народа», от социальных масс. «История развития народа полностью отрывается от истории развития языка. Праязыковая схема заменяет эту связь и отводит в сторону подлинный историзм» [там же: 27]. В этом же обвиняется и все «буржуазное языкознание» в целом. Все это уже было полностью в духе времени. Слово народ всегда было у русских гипнотическим, и это понятие никак нельзя сравнивать с Unterschlicht der Kulturnation В. Хаверса (см. выше). В 40‑е годы социальный момент отчетливо стал связываться уже с идеями Ф. Энгельса о роли труда в развитии языка и мышления (см.: [Кацнельсон 1949]).
Антропоцентричность, как уже было сказано, является лозунгом и у телеологов. Они вводят особое понятие «чувства языка для говорящего» (Sprachgefühl). «Sprachgefühl ist die Resultante zwischen Gedächtnis und Analogie» [Hermann 1931: 107]. Память же народа можно теперь объяснить как некий генный код, о котором тогда еще ничего не знали. Поэтому и частотность употреблений слов и форм они считают более сильным фактором, чем аналогические пропорции. «Чувству языка» соответствует и его «смысл» (Sprachsinn).
Социальный момент, как видно, у телеологов безусловен. Однако, у телеологов четко различается народ далекого прошлого — это как бы все племя — и народ современности, в котором выделяются два слоя: Unterschicht и Oberschicht.
8. Наибольшие различия между сторонниками «нового учения о языке» и телеологами — это различия во взглядах на языковую эволюцию.
Для «нового учения о языке» безусловной была установка не на отдельные семьи языков, а на единство эволюционного процесса, и это многократно подчеркивалось. Задача выявить единство «всех языков земного шара» понималась как conditio sine qua non. Идеи эволюционной семантики связывались у обоих направлений прежде всего с попыткой понять, как развивалось первобытное мышление и вместе с ним первобытный язык.
Наиболее важной общей стороной обеих излагаемых теорий является отношение к движущим силам языковых изменений.
Они четко изложены в «объясняющем синтаксисе» В. Хаверса [Havers 1931], на книгу которого и ссылаются все телеологи. Движущие силы — Die Triebkräfte (treibenden Kräfte), по мнению Хаверса, это «всегда те силы, которые исходят из человеческой души» [там же: 144].
Какие же это движущие силы? 1. Это — стремление к наглядности, изобразительности (Anschaulichkeit). Так, народ в своей речи[4] не любит абстракции. Поэтому предпочитает сказать: Sie arbeitet von früh bis in die Nacht. За этим стоит и употребление исторического настоящего, вообще — все речевые явления, в результате которых события предстают как Gesehene und Gehörte.
Вторая движущая сила — стремление к эмоциональной разрядке (Entladung). Это аффективные факторы речи: стремление к повторам, обилие синонимов, постановка в начале предиката. Это — аффективное множественное, сгущение прилагательных вместо одного в превосходной степени. Им отмечена любовь простого народа к отрицательным выражениям, к брани в широком смысле (Negationfreudigkeit der Volksprache).
Третья движущая сила — стремление к экономии сил (или — к экономии энергии). В целом речь идет здесь о синтаксической контракции.
Четвертая сила — тенденция к порядку — тяготеет к «сцеплению», что в основном влияет на систему анафоры и катафоры.
Пятая сила — любовь к красоте.
Шестая сила — социальные требования. Здесь Хаверс снова демонстрирует особенности простонародной речи. Это — повторение предыдущей реплики, а также установка на то, что Unbestimmheit wirkt bescheidener, Deutlichkeit unhöfflicher [Havers 1931: 185], это и псевдовежливое нежелание употреблять императив.
Хотя немецкие ученые о своей принадлежности к телеологам заявляют открыто, однако их цель — это поиск цели. И здесь интересно, что этот поиск цели для них связывается с идеями Н. Трубецкого о фонемах и фонологии. Для телеологов поиск главной движущей силы неотделим от не всегда явно выраженной установки на единство человеческой души (Gleichheit der seelischen Grundlagen [Havers 1931: 11]). Язык, по их мнению, стремится быть основной связью нации. Более того, он делит языковые элементы на любимые и нелюбимые народом, и эту тенденцию телеологи последовательно выявляют и для языков новых, и для самых древних. Более реально — только переплетение предпосылок и движущих сил определяет эволюцию языка в его конкретном воплощении. Поэтому для В. Хаверса реальная история языка прогнозируется пересечением его, этого языка, условий развития (а они могут быть разными) и доминирующих для него движущих сил. Тем самым, создается пестрота языковой диахронии, на самом деле легко распутываемая. За лексемной эволюцией часто стоит мировоззрение народа и перемены в этом мировоззрении, за синтактико-морфологической — стремления к экономии, сукцессивности и т. д.
Иной подход к эволюции языка у марристов. Эволюция понимается ими, как уже говорилось, в виде единонаправленного процесса перехода от одной языковой стадии к другой. Объяснение тому в целом тоже антропоцентрическое. Однако декларируемая неизбежность перехода от одной стадии к другой и сама стадиальная теория языкового развития поразительно напоминают исторический материализм марксистской теории, с неизбежным переходом от одного строя к другому и с конечной застывшей «стадией» — коммунизмом. Роль коммунизма в «новом учении о языке» играет номинативный строй языка.
На самом деле, будучи лингвистами старой хорошей подготовки, марристы понимали нереальность такого единообразного описания всех диахронических явлений. Уже в 1934 г. Мещанинов считает нужным оговаривать сложность реальных результатов при такой яркой униформитарности: «Так, установив единый процесс языкового развития, новое учение констатирует многообразие внешнего его выявления и, тем самым, в целях познания единства процесса уходит в детальную проработку выступающего его разнообразия как в отдельно взятых исторических периодах, так и в отдельно взятых языковых представителях» [Мещанинов 1934: 4]. Установка на разнообразие декларированного единого процесса подчеркивается и в более поздних работах С. Д. Кацнельсона: «…это единство процесса языкотворчества, обусловленное единством путей формирования материальной общественной жизни, нигде и никогда не переходит в простое и пустое тождество, оно сквозит в живом многообразии языков, по-разному реализуясь в каждом языке» [Кацнельсон 1949: 21].
9. Совершенно естественно, что, будучи по своей подготовке индоевропеистами хорошей старой школы, представители обоих направлений должны были так или иначе выразить свое отношение к компаративистским построениям.
Однако для телеологов изучать процессы родственных языков важно прежде всего потому, что они демонстрируют возможность расхождений и — тем самым — неуниверсальность явления [Havers 1931: 7]. Можно сказать, что их больше интересуют факты влияния неблизких языков. Именно установка на то, что эволюция есть переплетение условий и движущих сил и это для каждого языка индивидуально благодаря внешним воздействиям, и заставила Э. Херманна написать очень большую книгу [Hermann 1931] против «безысключительности» звуковых законов (тезис А. Лескина), в которой на каждом шагу не только демонстрируются, но и интерпретируются «исключения» из фонетических законов и нерегулярность действия законов аналогии. По мнению Э. Херманна, компаративисты просто ловко лавируют между запутанными Lautgesetzen, но на самом деле их методы нуждаются в улучшении [Ibid.: 6]. Интересно требование Херманна о том, что необходим единый метод изучения для живых и мертвых языков, и только тогда общее языкознание обогатится новыми выводами.
Телеологи связывают интерес индоевропеистов к аналогии и ее законам с самим реконструируемым праязыком. Как его характеризует Э. Херманн, индоевропейский был очень тяжелым языком: с восемью падежами, тремя числами, множеством глагольных времен, сложнейшей акцентуацией и т. д. Естественно, что языки-потомки, применяя аналогию, стремились освободиться от этой тяжести [Ibid.: 170]. В отличие от классических индоевропеистов, телеологи интересуются не методами реконструкции, а требуют построения идущей в праисторию линии синтаксических изменений и затем — выведения универсальной эволюционной диахронической структуры. Именно эта установка на поиск универсалий заставила Э. Херманна [Hermann 1942] обратиться к детальному обследованию фактов фразовой интонации в языках самых разных, в том числе и самых экзотических.
Несомненно, что компаративистика классического толка отличала и подготовку марристов. Однако, в связи с их общими позициями, они прежде всего выступали против миграционных процессов как основы языковых изменений. «Яфетидология определенно выступила против обычного объяснения смен культурных периодов исключительно сменою этнических составов. В целом ряде работ указывалось на несостоятельность миграционных построений» [Мещанинов 1930: 5]. И далее: «…миграционная теория неминуемо ведет к пранародам и пракультурам, восстанавливаемым научно-исследовательской мыслью в весьма нереальной обстановке… И когда яфетидология отмечает затруднительное положение индоевропейской лингвистики, зашедшей в тупик, совершенно аналогичную оценку вынуждены мы дать и итогам современных археологических исследований» [там же: 6—7]. Первоначально «яфетическим» считался «кавказский» неиндоевропейский компонент. С невероятной быстротой сфера этого компонента стала расширяться. Во второй половине 20‑х годов уже господствовала теория «третьего этнического элемента» — «третьего этнического элемента в созидании Средиземноморской культуры, то есть до-индоевропейской и до-семитической расы, когда-то раскинутой по всему обширному району юга Европы и Передней Азии и потом залитой семитическою и индоевропейскою волнами с сохранением нетронутых оазисов на Пиренеях, Кавказе и Средней Азии у Памира» [Мещанинов 1926: 5]. Ясно было, что первоначальная кавказская привязка термина «яфетический» уже не годилась, и потому термин «яфетический» был назван «условным библейским» [там же]. Шли поиски реликтов третьего элемента. Интересен здесь методический подход. Выявляются древние термины действительно диффузной семантики. Эта диффузность говорит о древности. Они все имеют простую фонетическую структуру. Но эта простота опять же говорит о древности. Следовательно, это слова яфетического фонда.
Однако уже в книге 1929 г. Мещанинов формулирует теорию о том, что «индоевропейские языки Средиземноморья никогда и ниоткуда не явились. Н. Я. Марр признает, что индоевропейские языки составляют особую семью, но не расовую, а как порождение особой степени, более сложной, скрещения, вызванного переворотом в общественности в зависимости от новых форм производства» [Мещанинов 1929: 55]. Поэтому постепенно Марр переходит от идей гибридизованности к идеям переходных типов и переходных стадий. «Индоевропейские языки, равно как и языки других семей, признаются дальнейшей стадией развития яфетических, а сама яфетидология обращается в общее учение об языке» [там же: 74]. Таким образом, термин «яфетический» уже начинает терять свой объект.
С самого начала было ясно, что яфетический субстрат не может расширяться бесконечно. И тогда теория стадиальности была распространена и на генетический статус языков: как уже говорилось выше, переходя от одной стадии к другой, языки могли менять свою принадлежность. Постепенно индоевропейский язык сам становился как бы промежуточным этапом. Эту логическую ловушку «нового учения» в 1949 г. трезво оценил сам И. И. Мещанинов. «Яфетиды с их яфетическими языками оказались повсеместным субстратом в его уже более ярко выраженном изначальном положении» [Мещанинов 1949: 29]. Таким образом, отрицая праязык, Марр к 1922 г. в этот статус неизбежно возвел свой яфетический слой. (Предвосхищая ностратику сегодняшнего дня, в 1910 г. Марр объединил языки семитские, хамитские и кавказские и назвал их ноетическими.) Потом яфетическим объявлялось уже все: «Единство глоттогонического процесса получило праязыковое содержание» [там же: 30]. «Остроумным» выходом из положения явилось различение систем и стадий. «Наиболее ясное различие существа систем и стадий будет, при таких условиях, заключаться в том, что стадии представляют собой ступени в историческом ходе развития единого языкового процесса и потому прослеживаются на всем языковом материале, тогда как под системою понимается определенная языковая группировка со специфическими характеризующими ее признаками» [Мещанинов 1934: 10]. Так, например, кельтские языки объявляются переходной ступенью стадиального развития между древнейшими языками Европы и языками индоевропейской системы. Они, оказывается, находятся на той же ступени, что и языки Кавказа [там же: 13].
В более поздних работах часть марристов стремится как бы «вработать» компаративистику в их собственную теорию, считая, что «индоевропейская школа лишь дополняет» новое учение о языке [Мещанинов 1934: 5]. Критика индоевропеистов сводится к тому, что они восстанавливают достаточно поздний период общеязыковой эволюции («Начало же языка не идет глубже древнейшего обнаруженного письменного источника или, в крайнем случае, искусственно восстанавливаемого праязыка, уже носящего в себе все характеризующие основы последующего эволюционного развития речи узко взятой группировки» [там же: 5]. Некоторые упреки, обращенные к индоевропеистам, — это и упреки в том, что реконструируемое состояние объявляется ими стабильным, в то время как оно было и остается непрерывно изменчивым [там же].
Поводом для упрека была и установка индоевропеистов только на явления одной языковой семьи. «Беда индоевропеистики не в том, что она плохо справилась со своим материалом — она справилась с ним прекрасно. Беда ее в том, что законы и положения, установленные на одной семье языков, представляющей не более как крошечный отрезок глоттогонии, она склонна возвести в вечные и незыблемые законы человеческой речи» [Абаев 1995: 1962].
II
Подводя некоторые итоги, можно сказать и о «веяниях» времени, и о «фантазиях», и о «прозрениях», т. е. об идеях, возникших и утверждающихся практически пятьдесят лет спустя.
1) Прежде всего, идеологическая печать лежит на обоих направлениях. Как уже говорилось, теория «стадий» у марристов с вершиной — номинативным строем — необыкновенно напоминала исторический материализм со сменой «формаций», где коммунизм декларировался как конечная и непреходящая цель единонаправленного процесса.
Единонаправленность процесса эволюции также легко соотносилась с идеями интернационализма и устремленности на «мировую революцию» 20—30‑х годов. Не случайно марризм был разгромлен именно после войны, когда СССР начал объединять вокруг себя прилегающие «родственные славянские» страны.
У телеологов несколько удивляющее внимание к языку только народа, на базе речи которого строятся выводы о его склонности к негативности, к брани, к отсутствию логического мышления и неумению видеть что-либо, кроме сиюминутности, тоже наводит на мысль о «скрытом» отрицательном отношении старых интеллигентов к Германии 30‑х (но, возможно, я ошибаюсь).
2) Знаменитые четыре элемента до сих пор остаются «пресловутыми» и никак не объясняющими. Нам не удалось выяснить, хотя бы как они появились в этом своем облике.
3) Гибкая теория превращения «яфетического компонента» из чисто кавказского субстратного феномена в «третий этнический» элемент Европы и Средиземноморья, а затем в нечто универсальное, на базе которого возникали ответвления вроде индоевропейских языков, которые еще и были переходной зоной, и теперь кажется чисто фантастической, поиском некоего лингвистического perpetuum mobile, хотя за этим и просвечивает явно не декларируемая теория моногенеза.
4) Недалеким от этого теоретически кажется и материал телеологов, никогда не обращавшихся к фактам литературных языков. Их интересовали истоки народной речи, естественно близкие к архаике и, тем самым, к единству языковой истории.
5) Однако, несомненно, интересной и стимулирующей кажется идея диффузных по семантике первичных элементов (от междометий — к частицам — к союзам и далее), простых по фонетике, с опорой на некий консонант (Stammlaut), далее практически не изменяющихся. Их семантическое ядро — указательность — вопросительность — неопределенность. Идея сохранения (сохранности) первичных простых по фонетике коммуникативных компонентов партикульного типа кажется «объясняющей» гораздо больший круг явлений, чем принятая традиция считать частицы типа *е‑, *а‑, *і‑ и др. некими «застывшими» падежными формами указательных местоимений. В таком случае вырисовывается своеобразный язык прошлого с богатой и уже успевшей частично «застыть» системой местоимений, но — без какого-либо партикульного фонда. Кроме того, работа по описанию частиц одного только славянского фонда [Николаева 1985] неизбежно привела к выявлению вполне перечислимого набора C /V/ конструкций (термин Stammlaut представляется более удачным), основную семантику каждого такого сочетания оказывается возможным определить, и она действительно соотносима с полем определенности—неопределенности—вопросительности—разделительности. В. Хаверс, как указывалось, считал первословом вопрос wo‑?. Некоторую близость к таким идеям мы видим и в последней книге Н. Ю. Шведовой [Шведова 1999], где именно местоимения предстают в качестве первичных «окон» в мир.
6) Важным оказался и антропоцентрический принцип обоих направлений, позволяющий расчленить парадигматические изменения в зависимости от дискурсивной значимости и отношения к говорящему — слушающему. Сходные идеи стали появляться в американской лингвистике в конце 70‑х (T. Givón, T. Markey, S. Steele, S. Tompson, S. Li, A. Timberlake и др.), когда было высказано мнение о том, что парадигма формируется в разное время и время этих изменений определяется прежде всего дискурсивной значимостью для говорящего. Идеи Т. Гивона о «прагматическом коде», универсальном, с последующими трансформациями уже в «синтаксический код», как кажется, полностью повторяют мысли В. И. Абаева о языке как «идеологии» и языке как «технике» (см.: [Абаев 1936]).
7) Интересна и идея никак не пытаться прямо соотносить реконструируемый язык и языки более поздние, ибо каждая языковая система, как предполагается, должна быть адекватна ментальному уровню говорящего на нем народа. С этим хочется согласиться, ибо, например, при реконструкции «фонологического строя» праязыка X, очевидно, нужно сначала решить вопрос о том, а были ли у данного языка-состояния ясно валоризованные фонемы или только звуки диффузного асемантического толка? А было ли у него ударение? и проч., и проч. Однако подобные идеи противоречат часто провозглашаемому понятию «униформитарности», разделяемому такими знаменитыми лингвистами, как Э. Бенвенист и др., согласно которому «ничто в прошлой истории, никакая современная форма языка не могут считаться „первоначальными“. Изучение наиболее древних засвидетельствованных языков показывает, что они в такой же мере совершенны и не менее сложны, чем языки современные» [Бенвенист 1974: 35]. Ср. также посвященные этому работы Р. Лэсса (см., например: [Lass 1987]).
Итак, мы видим три образа языка древности: 1) он такой же по сложности, как и языки сегодняшнего дня, 2) это как бы обнаженный скелет древа языка сегодняшнего, на котором потом расцветут кое-где зеленые побеги, 3) это туманное неясное облако с неопределенными неотчетливыми сгущениями, о котором мы, в сущности, ничего не знаем. Так понимали первичный язык наши авторы, и этот странный образ, пожалуй, ближе всего к современным картинам возникновения нашей Планеты.
8) Идеи однонаправленности языкового эволюционного процесса высказывались в языкознании XX века многократно. Наиболее известна позиция Э. Сэпира — его так называемый drift: «…язык изменяется не только постепенно, но и последовательно, он движется бессознательно от одного типа к другому и сходная направленность движения наблюдается в отдаленнейших уголках земного шара. Из этого следует, что неродственные языки сплошь да рядом приходят к схожим в общем морфологическим системам» [Сэпир 1934: 95]. Странным образом идеи однонаправленности принимаются практически всеми на более дробном уровне — так называемые диахронические универсалии, число которых все увеличивается, однако глобальная идея все время остается как бы незамечаемой.
9) Точно так же время от времени возникает идея телеологической направленности языкового процесса, связанной логически с его однонаправленностью. Телеологические идеи объявляются мистическими (см., в частности, критику «девелопменталистов» в [Aitchison 1981; Lightfoot 1981; Lightfoot 1984] и др.). В то же время можно вспомнить слова Р. Якобсона: «Цель, эта золушка идеологии недавнего прошлого, постепенно и повсеместно реабилитируется» [Jakobson 1962].
Итак, можно сказать, что действительно всякое новое бывает хорошо забытым старым.
Литература
Абаев В. И. Язык как идеология и язык как техника // Язык и мышление. Т. 2. Л., 1934.
Абаев В. И. Еще о языке как идеологии и как технике // Язык и мышление. Т. 6—7, Л., 1936.
Абаев В. И. Понятие идеосемантики (1948) // Избранные труды. Т. 2: Общее и сравнительное языкознание. Владикавказ, 1995.
Бенвенист Э. Взгляд на развитие лингвистики // Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
Кацнельсон С. Д. К генезису номинативного предложения. М.; Л., 1936.
Кацнельсон С. Д. Супплетивы местоимений в германских языках и генезис номинативного предложения. Тезисы дис. на степень канд. наук. Л., 1936а.
Кацнельсон С. Д. Номинативный строй речи. 1. Атрибутивные и предикативные отношения / Тезисы диссертации на доктора наук. Л., 1939.
Кацнельсон С. Д. Историко-грамматические исследования. М.; Л., 1949.
Мещанинов И. И. Основные начала яфетидологии. Баку, 1926.
Мещанинов И. И. Введение в яфетидологию. Л., 1929.
Мещанинов И. И. Палеоэтнология и Homo sapiens. Л., 1930.
Мещанинов И. И. К вопросу о стадиальности в письме и языке. Л., 1931.
Мещанинов И. И. Проблема классификации языков в свете нового учения о языке. Л., 1934.
Мещанинов И. И. К вопросу о генезисе пассивного строя переходного глагола // Памяти Н. Я. Марра. Л., 1938.
Мещанинов И. И. К истории отечественного языкознания. М., 1949.
Николаева Т. М. Функции частиц в высказывании. М.: Наука, 1985.
Николаева Т. М. Теории происхождения языка и его эволюции — новое направление в современном языкознании // Вопросы языкознания. 1996. №2.
Список 1937 — Список печатных работ академика Ивана Ивановича Мещанинова (1912—1937). М.; Л., 1937.
Сэпир Э. Язык. М.; Л., 1934.
Шведова Н. Ю. Теоретические результаты, полученные в работе над «Русским семантическим словарем» // Вопросы языкознания. 1999. №1.
Adamska-Sałaciak A. Teleological explanations in diachronic phonology. PhD diss. Adam Mickiewicz University, 1986.
Adamska-Sałaciak A. On explaining language change teleologically // Studia anglica posnaniensia. 1989. XXII.
Aitchison J. Language change: progress or decay? Bungay, 1981.
Havers W. Untersuchungen zur Kasussyntax der indogermanischen Sprachen. Strassburg, 1911.
Havers W. Handbuch der erklärenden Syntax. Heidelberg, 1931.
Havers W. Neuere Literatur zum Sprachtabu. Heidelberg, 1946.
Hermann E. Die Nebensatze in den Griechischen Dialektschriften und die Gebildetensprache im Griechischen und Deutschen. B., 1912.
Hermann E. Sprachwissenschaftlichet Kommentar zu ausgewahlten Stücken aus Homer. Heidelberg, 1914.
Hermann E. Berthold Delbrück. Ein Gelehrtenleben aus Deutschland grosser Zeit. Jena, 1923.
Hermann E. Lautgesetz und Analogie. B., 1931.
Hermann E. Probleme der Frage. Göttingen, 1942.
Hermann E. Die homerischen Benennungen der Schiffteile // J. Endzelin zum 70. Geburtstag. Göttingen, 1943.
Hermann E. Schallsignalsprachen in Melanesian und Afrika // J. Endzelin zum 70. Geburtstag. Göttingen, 1943a.
Hermann E. Einleitung der litauschen Mundarten // Nachrichten von der Akademie der Wissenschaften in Göttingen (Jahren 1945—1948). Göttingen, 1948.
Hermann E. Lautharmonie // Nachrichten von der Akademie der Wissenschaften in Göttingen (Jahren 1945—1948). Göttingen, 1948a.
Hermann E. Ist Simon Grunau lettisch? // Nachrichten von der Akademie der Wissenschaften in Göttingen (Jahren 1945—1948). Göttingen, 1948b.
Hermann E. Eine unbeachtete Überlieferung des preussischen Vokabulars Simon Grunaus // Nachrichten von der Akademie der Wissenschaften in Göttingen. Göttingen, 1949.
Horn W. Historische neuenglische Grammatik. Strassburg, 1908.
Horn W. Beiträge zur englischen Wortgeschichte. Wiesbaden, 1950.
Jakobson R. К характеристике евразийского языкового союза // Selected writings. Vol. 1. ’s-Gravenhage, 1962.
Lass R. On explaining language change. Cambridge, 1987.
Lightfoot D. Explaining syntactic change // Explanation in linguistics. L.; N. Y., 1981.
Lightfoot D. Explaining syntactic change // Explanations for linguistic universals. N. Y.; Amsterdam, 1984.
Примечания
1
Подробный вариант предлагаемого анализа печатается в швейцарском издании и является частью швейцарско-русско-чешского проекта, посвященного изучению лингвистики 20—30‑х годов в Европе.
(обратно)2
Из работ, специально посвященных этому направлению, нам известны только труды А. Адамска-Салачак [Adamska-Sałaciak 1986; 1989].
(обратно)3
Необходимо заметить, что нам удалось ознакомиться далеко не со всеми трудами анализируемого направления, поэтому многие факты хронометрируются лишь пунктирно.
(обратно)4
Вообще необходимо заметить, что в качестве объяснений, интерпретаций языковых инноваций авторы-телеологи в основном приводят факты простонародного употребления, практически не объясняя движение и телеологию литературных языков.
(обратно)
Комментарии к книге «Несколько слов о лингвистической теории 30-х: фантазии и прозрения», Татьяна Михайловна Николаева
Всего 0 комментариев