«Думай, что говоришь»

Думай, что говоришь (fb2) - Думай, что говоришь [litres] (Русский без ошибок) 3487K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Владимировна Первушина

Елена Первушина Думай, что говоришь

© Первушина Е.В., текст, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Предисловие

«Если говоришь, что думаешь, то думай, что говоришь!»

Когда я впервые прочла эту фразу, она мне сразу понравилась. Тогда я была еще подростком. С тех пор прошло уже четверть века, но чем дальше, тем больше и больше нравится мне эта мысль. К величайшему сожалению, я не запомнила ни где ее прочитала, ни кто это сказал. «Википедия» подсказывает, что фраза прозвучала в комедийном фильме-притче «Трасса 60», вышедшем на экраны в 2002 году. Но мне кажется, что я слышала ее еще раньше – может быть, прочитала на знаменитой 16-й странице «Литературной газеты», где публиковались юмор и сатира.

Чем же она меня так «зацепила»? Я люблю те пословицы и афоризмы, в которых можно найти сразу несколько смыслов. Эта – из таких. Когда я прочла ее в первый раз, мне показалось, что она высмеивает трусливое лицемерие. «Говори правду, только когда она приятна и полезна! Даже, когда хочешь быть искренним, думай, чтобы не сказать лишнего!». Своего рода «вредные советы для взрослых». Если вы помните, я тогда была подростком.

Позже, я стала думать, что речь идет о такте и умении сочувствовать. Даже когда «режешь правду-матку», будь осторожен. Не обижай людей, сам того не желая! В таком прочтении эта фраза значила то же, что и другой замечательный афоризм: «Джентльмен – это тот, кто никогда и никого не оскорбит непреднамеренно».

Потом, когда я стала профессиональным писателем, эта фраза приобрела для меня новое значение: когда хочешь что-то сказать (и особенно когда хочешь сказать важную правду), сначала подумай, как сделать это так, чтобы тебя правильно поняли. Потому что какой смысл в правде, если ее не поймут? Или не поймут, почему она для тебя так важна?

Но что может помешать людям понять друг друга?

В замечательном рассказе Акутагавы Рюнескэ «В чаще» несколько человек рассказывают об одном и том же трагическом происшествии в чаще леса разные истории. Там не обошлось без магии! Но я, к величайшему сожалению, не владею магией, и речь пойдет не об этом.

В рассказе Гилберта Кита Честертона «Преступление капитана Гэхегена» человек поведал трем знакомым о своих планах на вечер, но каждый в этот момент думал о чем-то другом и понял его по-своему. Поэтому когда героя заподозрили в преступлении, три свидетеля показали, что он говорил им разные вещи, а значит задумал что-то нехорошее. И если бы не вмешательство мудрого друга, бедняге пришлось бы худо. Это – истинная правда. Мы очень часто слышим не то, что нам говорят, а то, что хотим (или боимся) услышать. Более того, мы не всегда можем верить даже собственным глазам, а не только ушам! Один профессор криминалистики поставил такой эксперимент: когда он начал читать лекцию, в аудиторию ворвались несколько человек в масках, схватили преподавателя и унесли его. Конечно, студенты были ошарашены и испуганы. Потом профессор вернулся, успокоил всех, сказав, что это была инсценировка, и начал задавать вопросы: как были одеты нападавшие, какого они были роста и возраста, было ли у них оружие и так далее. Вы догадываетесь, что произошло? Все «свидетели» давали разные показания! Они даже не могли точно вспомнить, сколько было нападавших: одни говорили – трое, другие – четверо. Психолог объяснит этот феномен без труда. Студенты были слишком ошарашены, чтобы запомнить детали. Но когда их стали спрашивать, их мозги немедленно принялись «подсказывать» то, чего на самом деле не было, но что можно было «дорисовать» с помощью воображения. Эти молодые люди вовсе не были сознательными лжецами: наоборот, они очень хотели сказать правду и именно поэтому лгали, сами того не подозревая. Профессор задумал этот эксперимент, чтобы показать студентам: нельзя слепо доверять свидетелям. Но я не криминалист и не психолог, и моя книга не об этом. Однако сделаем пометку на будущее: то, что мы запомнили, и то, что происходило на самом деле, не обязательно совпадает. А значит, то, что мы говорим, и то, что слышат и запоминают люди – это совсем не одно и то же.

А как обстоит дело с текстами? Казалось бы, если слова написаны на бумаге, их можно перечитывать сколько угодно раз в спокойной обстановке, когда ничто не отвлекает. Какие могут быть сложности?

Оказывается, и тут все не так просто. Когда я веду мастер-классы для начинающих писателей, то часто использую метод, очень похожий на описанный выше эксперимент. В процессе обсуждения какого-то рассказа я прошу слушателей предположить, что именно хотел сказать писатель в своем тексте. Что подвигло его написать именно то, что он написал, придумать именно эту историю, какую мысль он хотел донести до нас? Как правило, стоит высказаться первому читателю, как автор начинает кричать, что его не так поняли, что он хотел сказать совсем не то и не о том. Получается как в детской игре в «испорченный телефон»: мы шепчем одно слово, а в итоге получается совсем другое. Кстати, я впервые познакомилась с этой игрой в детском садике, в котором работала очень мудрая воспитательница. Когда игра заканчивалась – и из «ракетки» получался, к примеру, «табурет», – воспитательница начинала с конца и спрашивала каждого ребенка, что он услышал и что прошептал соседу. Таким образом мы видели, как «ракетка» превращалась в «розетку», «розетка» – в «пипетку», «пипетка» – в «пакет», «пакет» – в «букет», а «букет» – в «табурет».

А теперь самое важное: зачастую нас понимают неправильно не потому, что люди невнимательны, а потому, что мы сами запутываем их. И тоже из самых лучших побуждений. Мы говорим (или пишем) слишком много, мы говорим слишком сложно, мы хотим говорить «красиво». И в результате получается текст, который невозможно понять.

Что я имею в виду? Школьник, написавший в сочинении «Андрей Болконский, как тот дуб, расцвел и зазеленел», вовсе не хотел сказать то, что сказал. Он имел в виду, что, встретив Наташу, князь Андрей снова ощутил радость жизни и, увидев, как на старом дубе пробивается молодая листва, поверил, что и для него может наступить новая весна. Мысль довольно банальная, но весьма уместная в школьном сочинении – если бы автор смог выразить ее, не вызывая смеха у читателя.

И здесь самое время вернуться в начало и вспомнить мой любимый афоризм: «Когда говоришь, что думаешь, то думай, что говоришь!» Думай о том, что услышит или прочтет собеседник! И постарайся его не запутать!

Я слышала и другую версию этой фразы: «Не всегда говори все, что знаешь, но всегда знай, с кем говоришь!». Что касается ее первой части, здесь каждый сам может провести свои границы. А вот вторую («знай, с кем говоришь») можно воспринимать и так, и эдак. Либо это предостережение: не говори лишнего людям, которые могут воспользоваться полученной информацией, обратив ее против тебя. Либо напоминание о том, что к разным людям стоит обращаться по-разному, чтобы они правильно тебя поняли. В буквальном смысле: «с каждым общаться на его языке».

Когда мы говорим на иностранном языке – особенно, если знаем его недостаточно хорошо, – то готовы к тому, что нас могут понять неправильно. Поэтому прикладываем сознательные усилия для более ясного выражения своих мыслей: выбираем более простые речевые конструкции, следим за подбором слов, помним, что их значения могут совпадать в разных языках лишь частично, не забываем о возможных синонимах, уместных в разных ситуациях (например, old и elderly). Словом, продумываем свою речь, прежде чем раскрыть рот или что-то написать.

Совсем другое дело, когда мы говорим на родном языке. Нам кажется, что тут все получится само собой. Мы просто воспроизведем мысли так, как они складываются в голове, и все будет понятно без перевода. Но мы с вами уже убедились: так, к сожалению, выходит далеко не всегда.

А ведь мы можем передавать не только мысли, но и чувства. Нам может хотеться вызывать доверие у собеседника, упрекнуть его в чем-то, растрогать или рассмешить. Но только так, чтобы он смеялся над вашей историей, а не над вами! Как это сделать?

Школа тут не поможет: у учителей просто не хватает времени. Их задача – научить не делать ошибок, прежде всего, грамматических и пунктуационных. А если они и рассказывают ученикам, как можно ясно и внятно излагать свои мысли, те, как правило, все равно пропускают это мимо ушей. Что тут думать? Знай говори, что в голову придет, а слушатели сами все поймут!

А вот писатели знают, как важно быть правильно понятым и как можно этого добиться. Кроме вдохновения и писательской магии (куда же без нее!) существует еще и техника: несколько очень простых приемов, позволяющих не запутаться самим и не запутать читателей или слушателей. В основном, это правила о том, чего не следует делать. Они оставляют авторам широкие возможности делать то, что им хочется. Это такие своеобразные «правила дорожного движения» для письменной и устной речи. И речь эта может быть любой: не обязательно художественным произведением, но и докладом, который должен рассказать о проделанной вами работе и «подать» результаты в лучшем свете, или выступлением, которое побуждает слушателей сделать что-нибудь, или просто историей, которой вы хотите развлечь компанию.

Об этих правилах и пойдет речь. Они просты, но неочевидны. И очень нужны! «Счастье – это когда тебя понимают», – написал один из героев старого фильма. И если вы хотите, чтобы вас понимали правильно, не нужно мешать людям это делать. А как не мешать им? Об этом и расскажет книга, которую вы держите в руках.

Часть первая Берегитесь глаголов – берегите глаголы!

Глава 1 Не делайте из балерины борца сумо, а из глаголов – существительные

«Мы постараемся оказать влияние на быстроту принятия этого решения» или «Мы постараемся добиться того, чтобы это решение было принято как можно быстрее». Как лучше сказать и почему?

Язык без глаголов

… И обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей! —

так заканчивается известное стихотворение Пушкина «Пророк». А насмешник Алексей Константинович Толстой приписал к нему еще две строчи:

Вот эту штуку пью ли, ем ли, Люблю я делать ей же ей!

В самом деле глагол – это не только хорошо знакомая нам часть речи, обозначающая действие. Второе, переносное, значение этого слова: вся речь вообще. Именно в таком смысле употребляет это слово Пушкин. Убедиться в том, что мы не ошиблись, легко – достаточно открыть Толковый словарь Ушакова. Из него мы узнаем:

ГЛАГО́Л, глагола, муж.

1. Часть речи, обозначающая действие или состояние предмета и изменяющаяся по временам, лицам и числам (грам.).

2. Речь, слово (церк. – книжн., поэт. устар.). «Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется, душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел». Пушкин.

Если вы, как и Алексей Толстой, любите рассказывать разные истории – вымышленные или произошедшие в реальности – и хотите, чтобы вас было легко понять, необходимо обратить самое пристальное внимание именно на глаголы. Ведь без них наша история никуда не двинется. В самом что ни на есть буквальном смысле этого слова.

* * *

Если хочешь научиться тому, что знаешь уже давно, но делаешь неправильно, то прежде всего нужно… вообразить, что ты разучился. Пройти окольной тропкой и найти такую точку зрения, с которой, говоря словами Александра Блока…

… Мир опять предстанет странным, Закутанным в цветной туман.

Итак, наша первая задача: взглянуть на родной и знакомый с детства язык, который мы не учили сознательно, а буквально всосали с молоком матери, как на нечто странное и непривычное, к чему непонятно, как подойти. Как нам это сделать?

Давайте воспользуемся помощью англиканского священника ирландского происхождения, сатирика, публициста, философа, поэта и писателя (по мнению некоторых, писателя-фантаста) декана собора Святого Патрика в Дублине Джонатана Свифта.

В 1720-е годы, в самом начале безумного и революционного XVIII века, когда миру суждено было в очередной раз неузнаваемо измениться, Свифт начинает писать свои «Путешествия Гулливера» – пародию на входившие тогда в моду дневники и воспоминания путешественников и едкую сатиру на современное ему общество.

Под его пером потрясшие Европу войны между католиками и протестантами, войны за самое важное и святое – за правильность вероисповедания и служения господу, обратились в нелепые столкновения «тупоконечников и остроконечнков», споривших о том с какого конца следует разбивать яйцо. Гордость Британии – ее парламент, цитадель народовластия (точнее, власти аристократии) – превратилась под пером Свифта в «упражнения канатных плясунов», соревнующихся в том, кто выше подпрыгнет и тем заслужит милость короля. А две европейских сверхдержавы того времени – Англия и Франция – стали двумя лилипутскими народами Лилипутами и Блефуску, ведущими свои бесконечные лилипутские войны. (Существует также версия, что под Блефуску Свифт подразумевал Ирландию).

В следующей повести герой Свифта, судовой врач Лемюэль Гулливер, попадает в Бробдингнег – страну великанов. И ведет мудрые беседы с тамошним королем о славной английской истории, которая представляется повелителю Бробдингнега «кучей заговоров, смут, убийств, избиений, революций и высылок, являющихся худшим результатом жадности, партийности, лицемерия, вероломства, жестокости, бешенства, безумия, ненависти, зависти, сластолюбия, злобы и честолюбия». Король приходит к выводу, что в мире Гулливера «законы лучше всего объясняются, истолковываются и применяются на практике теми, кто более всего заинтересован и способен извращать, запутывать и обходить их». И что для достижения высокого положения в мире Гулливера не требуется обладать такими достоинствами как храбростью, мудростью или честностью. И, мол, вообще, соотечественники Гулливера «есть порода маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо ползали по земной поверхности».

Гулливер возвращается на родину с новыми знаниями. Но непоседливый нрав не позволяет ему долго оставаться на одном месте. Вскоре он снова садится на корабль и отправляется на восток, в Китайское море. На судно нападают пираты и берут команду в плен. Гулливера сажают в челнок и отпускают в Тихий океан, где он находит временное пристанище на одном из островов. На пятый день Гулливер видит в небе летающий остров. Его жители откликаются на просьбу о помощи и берут путешественника к себе на борт.

Это – знаменитый остров Лапута, принадлежащий стране Бальнибарби, населенной учеными. В этой части своей книги Свифт, вдоволь поиздевавшись над современной ему политикой, переключился на науку. По этому поводу ему также есть что сказать.

Ученые в Академии прожектов, куда первым делом отправляется любопытный Гулливер, пытаются извлечь солнечные лучи из огурцов, питательные вещества из экскрементов, порох изо льда, построить дом, начиная с крыши, вспахать поле с помощью свиней, вывести новый вид пряжи из паутины, наладить работу кишечника посредством мехов для откачивания и накачивания воздуха и так далее.

Пораженный Гулливер посещает и другую школу, где трудятся языковеды.

«После этого мы пошли в школу языкознания, где заседали три профессора на совещании, посвященном вопросу об усовершенствовании родного языка, – пишет Свифт. – Первый проект предлагал сократить разговорную речь путем сведения многосложных слов к односложным и упразднения глаголов и причастий, так как в действительности все мыслимые вещи суть только имена. Второй проект требовал полного упразднения всех слов; автор этого проекта ссылался главным образом на его пользу для здоровья и сбережение времени. Ведь очевидно, что каждое произносимое нами слово сопряжено с некоторым изнашиванием легких и, следовательно, приводит к сокращению нашей жизни. А так как слова суть только названия вещей, то автор проекта высказывает предположение, что для нас будет гораздо удобнее носить при себе вещи, необходимые для выражения наших мыслей и желаний. Это изобретение благодаря его большим удобствам и пользе для здоровья, по всей вероятности, получило бы широкое распространение, если бы женщины, войдя в стачку с невежественной чернью, не пригрозили поднять восстание, требуя, чтобы языку их была предоставлена полная воля, согласно старому дедовскому обычаю: так простой народ постоянно оказывается непримиримым врагом науки! Тем не менее многие весьма ученые и мудрые люди пользуются этим новым способом выражения своих мыслей при помощи вещей. Единственным его неудобством является то обстоятельство, что, в случае необходимости вести пространный разговор на разнообразные темы, собеседникам приходится таскать на плечах большие узлы с вещами, если средства не позволяют нанять для этого одного или двух дюжих парней. Мне часто случалось видеть двух таких мудрецов, изнемогавших под тяжестью ноши, подобно нашим торговцам вразнос. При встрече на улице они снимали с плеч мешки, открывали их и, достав оттуда необходимые вещи, вели таким образом беседу в продолжение часа; затем складывали свою утварь, помогали друг другу взваливать груз на плечи, прощались и расходились.

Впрочем, для коротких и несложных разговоров можно носить все необходимое в кармане или под мышкой, а разговор, происходящий в домашней обстановке, не вызывает никаких затруднений. Поэтому комнаты, где собираются лица, применяющие этот метод, наполнены всевозможными предметами, пригодными служить материалом для таких искусственных разговоров.

Другим великим преимуществом этого изобретения является то, что им можно пользоваться как всемирным языком, понятным для всех цивилизованных наций, ибо мебель и домашняя утварь всюду одинакова или очень похожа, так что ее употребление легко может быть понято. Таким образом, посланники без труда могут говорить с иностранными королями или министрами, язык которых им совершенно неизвестен».

Перед нами едкая сатира на некоторые теории современников Свифта, пытавшихся создать «универсальный» или «естественный» язык, очищенный от всяких привнесенных культурой наслоений – тот язык, на котором разговаривал Адам в райском саду. Далеко не все эти теории были настолько нелепы, как представляет их писатель: некоторые из них послужили основой для создания искусственных языков XX и XXI вв. – прежде всего, языков алгоритмизации и программирования. (Того, кто хочет больше узнать о существовавших теориях и практических попытках создания такого языка, отсылаю к книге «Поиски совершенного языка в европейской культуре». Написал ее Умберто Эко – истоик-медиевист, автор нашумевшего когда-то детективно-философско-исторического романа «Имя розы»).

Но на самом деле ни один ученый – жил ли он в Средневековье, был современником Свифта или сыном XX века – всерьез не пытался удалить из языка «глаголы и причастия» (вы, вероятно, помните, что в английском языке причастия служат для создания большей части глагольных форм). Ведь в нашей речи именно глагол чаще всего выполняет роль сказуемого – то есть, действия. А попробуйте-ка обойтись в повествовании без действия, ограничившись только именами!

Но давайте и в самом деле попробуем! Возьмем, к примеру, стихотворение Блока. Причем, очень статичное, где ничего не происходит и тема которого – лишь переживание утраты и горя.

Девушка … в церковном хоре, О всех … в чужом краю, О всех кораблях, … в море, О всех … радость свою. Так … ее голос, … в купол И луч … на белом плече, И каждый в зале …. и ….. Как белое платье … в луче. И всем …. что радость …. Что в тихой гавани все корабли, Что на чужбине … люди Светлую жизнь себе …. И голос … светел, и луч … тонок, И только высоко у царских врат, … тайнам, … ребенок О том, что никто не …. назад.

Рассыпается не только ритм, рассыпается сам смысл. Мы не можем понять, какое же происшествие в церкви так глубоко тронуло поэта. Но стоит только вставить глаголы обратно, как все встает на свои места, и мы снова слышим строки, несомненно, принадлежащие к шедеврам русской поэзии и волнующие души вот уже более ста лет. Их не так просто забыть, услышав хотя бы один раз:

Девушка пела в церковном хоре, О всех позабытых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море, О всех потерявших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол, И луч играл на белом плече, И каждый в зале смотрел и слушал, Как белое платье пело в луче. И всем казалось что радость будет, Что в тихой гавани все корабли, Что на чужбине усталые люди Светлую жизнь себе обрели. И голос был светел, и луч был тонок, И только высоко у царских врат, Причастный тайнам, плакал ребенок О том, что никто не придет назад.

Но может быть это свойство только стихов, задача которых – создать образ? А с «презренной прозой» мы бы справились, догадавшись, что хотел сказать автор? Давайте попытаемся еще раз!

Возьмем (из чистого озорства) отрывок из юморески замечательного российского писателя Евгения Лукина «Манифест партии национал-лингвистов», посвященный как раз… необходимости отмены глаголов, и посмотрим, удастся ли автору выразить свою мысль, если изъять из его речи все обозначения действий.

«… на современном русском языке, нам никогда ничего не …, поскольку русские глаголы совершенного вида в настоящем времени… В настоящем времени можно лишь … что-то (несовершенный вид). … (совершенный) можно лишь в прошедшем и в будущем временах. Однако будущее никогда не … в силу того, что оно будущее, а о прошедшем речь … ниже. … для сравнения тот же английский. Четыре формы настоящего времени глагола. И среди них HАСТОЯЩЕЕ СОВЕРШЕHHОЕ. Будь мы англоязычны, мы бы давно уже что-нибудь …»

Видите, мы выкинули из текста не так уж много – всего восемь слов. Но понять его тут же стало невозможно. Однако стоит вернуть глаголы, как мысль автора сразу становится понятной, хотя от этого и не менее абсурдной:

«Мысля на современном русском языке, нам никогда ничего не достроить, поскольку русские глаголы совершенного вида в настоящем времени употреблены быть не могут. В настоящем времени можно лишь ДЕЛАТЬ что-то (несовершенный вид). СДЕЛАТЬ (совершенный) можно лишь в прошедшем и в будущем временах. Однако будущее никогда не наступит в силу того, что оно будущее, а о прошедшем речь пойдет ниже. Возьмем для сравнения тот же английский. Четыре формы настоящего времени глагола. И среди них HАСТОЯЩЕЕ СОВЕРШЕHHОЕ. Будь мы англоязычны, мы бы давно уже что-нибудь построили».

И зря Лукин ставит нам в пример Афанасия Фета, который «например, вполне мог жечь сердца, не прибегая к глаголам»:

Шепот, робкое дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья…

Афанасий Афанасиевич любил и умел играть со словами. Вот еще одно его стихотворение, лишенное глаголов:

Это утро, радость эта, Эта мощь и дня, и света, Этот синий свод, Этот крик и вереницы, Эти стаи, эти птицы, Этот говор вод, Эти ивы и березы, Эти капли – эти слезы, Этот пух – не лист, Эти горы, эти долы, Эти мошки, эти пчелы, Этот зык и свист, Эти зори без затменья, Этот вздох ночной селенья, Эта ночь без сна, Эта мгла и жар постели, Эта дробь и эти трели, Это все – весна.

Но он вовсе не собирался искусственно ограничивать себя. И в других его стихах, также посвященных красоте природы, глаголы присутствуют. Более того, они образуют «скелет» стихотворения, к которому «прилипают» все эпитеты, сравнения и метафоры.

Заря прощается с землею, Ложится пар на дне долин, Смотрю на лес, покрытый мглою, И на огни его вершин. Как незаметно потухают Лучи и гаснут под конец! С какою негой в них купают Деревья пышный свой венец!

А уж если в стихах есть какой-то сюжет, то тут никак не обойтись без глаголов, они сыплются в текст, словно из рога изобилия. Как в этом стихотворении Пушкина:

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина. Он пришел толковать с молодцами. «Дети! Седла чините, лошадей проводите, Да точите мечи с бердышами.

Видите, действие только начинается, герои собираются в путь, а Пушкину уже понадобились пять глаголов на четыре строчки!

Но сейчас вы вправе возразить мне, что это было понятно и без таких длинных предисловий, что никто и не собирается отказываться от глаголов (в том числе, Евгений Лукин) и вы вовсе не хотели уподобиться мудрецам из Академии прожектов. Так зачем же был нужен этот «гимн глаголу»?

Неправильные глаголы

А затем, что мы очень часто обращаемся с ним из рук вон плохо, не ценим и не бережем его! Например вот так:

«Вопрос был отформулирован»,

«На собрании мы заслушали доклад»,

«Вратарь словил мяч»,

«Рыцари приклонили колени перед королевой Гвиневерой»,

«Мой друг приобнял меня».

Вам ничто не мешает в этих фразах? Кончено, авторы «прилепили» к глаголам приставки, которые тем совсем не подходят. Люди словно надели на детей неудобные шляпки и удивляются, что их чада протестуют и капризничают, а прохожие изумленно оборачиваются.

В самом деле, вопрос нельзя «отформулировать» – такого слова в русском языке вообще не существует. Его можно только «сформулировать».

А еще можно заслушаться – например, пением птиц. И толковый словарь С.И. Ожегова говорит нам, что:

ЗАСЛУ́ШАТЬСЯ, – аюсь, – аешься; совер., чем. Увлечься, слушая кого-что-н. З. рассказами.

Но доклад можно «выслушать» или «услышать». Правда, тот же словарь Ожегова допускает и вариант «заслушать».

ЗАСЛУ́ШАТЬ, – аю, -аешь; – анный; совер., кого (что). (офиц.). Выслушать (то, что оглашается публично). З. отчёт, сообщение. З. докладчика.

Но он не забывает отметить, что фраза «мы заслушали доклад» пришла к нам прямиком из официального канцелярского языка. И лучше ей там и оставаться! Официальный язык формален, он создан так, чтобы не вызывать у слушателей эмоционального отклика. Но ведь мы с вами ставим перед собой прямо противоположную задачу. Впрочем, о «канцелярите» у нас еще будет большой и подробный разговор.

А «прослушать» что-то (например, тот же доклад) можно?

Давайте снова посоветуемся со словарем!

Для начала – со старым и почтенным, составленным под руководством Д.Ф. Ушакова.

ПРОСЛУ́ШАТЬ, прослушаю, прослушаешь, совер., кого-что.

1. (несовер. прослушивать и слушать). Выслушать от начала до конца. Прослушать оперу.

2. (несовер. прослушивать). Вслушиваясь, определить по звуку состояние чего-нибудь (мед., спец.). Прослушать легкие, сердце. Прослушать механизм.

3. (несовер. прослушивать). Слушая, пропустить мимо ушей, не воспринять (разг.). Простите, я прослушал, что вы сказали; повторите, пожалуйста.

4. (несовер. прослушивать и слушать). Провести какое-нибудь определенное время, слушая (разг.). Два часа прослушал лекцию.

5. совер. к слушать в 3 знач. Прослушать курс лекций.

Но словарь Ушакова был составлен в 1935–1940 годах. Может быть, с тех пор языковые нормы изменились? Возьмем для проверки словарь XXI века – например, словарь Ефремова.

Прослушивать

прослу́шивать

несов. перех.

1. Выслушивать кого-либо, что-либо от начала до конца.

2. Вслушиваясь, определять по звукам состояние кого-либо, чего-либо, место нахождения чего-либо.

3. разг. Слушая, не воспринимать, пропускать; не слышать сказанного.

4. Слушать в течение какого-либо времени.

Итак, ничего не изменилось, и можно было бы с легким сердцем рекомендовать вам к использованию фразу: «Я прослушал ваше сообщение». Если бы не третье значение слова «прослушать», помеченное в обоих словарях как разговорное: «пропустить мимо ушей». Ваш собеседник, скорее всего, осведомлен об этом, а потому может понять вас двояко: либо вы внимательно выслушали его сообщение от начала до конца, либо вы хотя и слушали, но были невнимательны и ничего не поняли. Поэтому, если не хотите допустить такой двойственности, лучше воспользоваться другими глаголами или, вернее, глаголами в другими приставками: «Я услышал ваше сообщение» или «Я выслушал ваше сообщение».

* * *

А как насчет слова «словить»? Можно ли его употреблять? Словарь Ушакова объясняет:

СЛОВИ́ТЬ, словлю, словишь, совер., кого-что (прост.). Поймать, схватить. Вора словили. Словить мяч.

Вы обратили внимание, на это пометку «прост.»? Легко догадаться, что это сокращение от слова «просторечье» – понятия, объединяющего слова, выражения, формы словообразования и словоизменения, а также черты произношения, не входящие в норму литературной речи. Просторечье неизбежно имеет оттенок упрощения, сниженности, грубоватости и используется в художественной литературе для создания образа невоспитанного, неученого, а то и просто грубого человека. Поэтому если вы не ставите перед собой такой цели, не стоит пользоваться этими словами. Фраза «вратарь поймал мяч» передает ту же мысль, но не несет дополнительной информации о сказавшем ее человеке.

* * *

В четвертом предложении все просто. Автор перепутал приставки «при-» и «пре-», а значит, и слова «приклонить» (склонить, пригнуть, наклонить) и «преклонить» (нагнуть голову или знамя, встать на одно колено – но не просто так, а в знак почтения).

Поэтому упрямого человека, настаивающего на своем, не взирая на авторитеты, называют «непрЕклонным», а ветку дерева или ухо к земле (например, витязь в сказках) «прИклоняют».

А что с выражением «негде голову пр…клонить»? Какая буква там должна стоять – «е» или «и»? Подумайте сами! А потом проверьте в словаре! Например, в словаре Ушакова.

* * *

И, наконец, о слове «приобнять». Если вы поищете его значение с словарях, то почему-то обнаружите в словарной статье под заголовком… «Кондратий». И узнаете, что «болезнь, недомогание; похмелье; грусть, тоска» называются «кондратий приобнял». А что это за словарь? «Словарь русского арго» В.С. Елистратова. Теперь ясно, что это слово также уместно лишь в художественных произведениях – чтобы характеризовать героя как малообразованного, возможно, происходящего из криминальной среды. Вот так слова несут информацию не только о том, что происходит, но и о том, кто их говорит. И лучше об этом не забывать.

Сюрпризы управления

Но иногда и сами глаголы показывают норов! Например, требуют, чтобы зависимые от них существительные стояли в определенных падежах, а иногда – даже с определенными предлогами. Например, так:

Делать – кого? что? – винительный падеж.

Свита делает короля.

Делать комплимент барышне.

Существительные во всех остальных падежах, сочетаются с этим глаголом только при наличии еще одного существительного в винительном падеже (как во второй фразе) и зависят уже от существительного, а не от глагола. Да и то, не во всех падежах!

Делать задание отца.

Делать погремушку ребенку.

Делать дырку гвоздиком.

Делать доклад о динозаврах.

Обычно эти премудрости мы усваиваем в детстве и легко справляемся с ними, даже не задумываясь. Но бывают случаи, когда не все получается так просто.

Вот, например, глагол «смотреть». Он также требует винительного падежа:

Смотреть на (кого?) девушку.

Смотреть на (что?) картину.

Казалось бы, все просто. Но если мы не просто смотрим, а любуемся, то нам нужно совсем другое управление:

Не «любоваться на девушку», а «любоваться девушкой» (кем? – творительный падеж).

Не «любоваться на картину», а «любоваться картиной» (чем? творительный падеж).

* * *

Также не стоит путать словосочетания с глаголами, имеющими разное управление:

Уделять внимание (чему? дательный падеж) проблеме – обратить внимание на (что? винительный падеж) проблему.

Сказываться на (чем? предложный падеж) положении – оказать влияние на (что? винительный падеж) положение.

Прижиться в (чем? предложный падеж) семье – привыкнуть к (чему? дательный падеж) коллективу.

Препятствовать (чему? дательный падеж) развитию – тормозить (что? винительный падеж) развитие.

Преисполниться (чего? родительный падеж) радости – проникнуться (чем? творительный падеж) радостью – его переполняла (что? именительный падеж) радость.

Предостеречь от (чего? родительный падеж) опасности – предупредить об (о чем? предложный падеж) опасности.

Показывать (что? винительный падеж) силу – свидетельствовать о (о чем? предложный падеж) силе.

Отчитаться о (о чем? предложный падеж) проделанной работе – отвечать за (что? винительный падеж) проделанную работу.

Осудить на (что? винительный падеж) смерть – приговорить к (чему? дательный падеж) смерти.

Добраться до (чего? родительный падеж) озера – подъехать к (чему? дательный падеж) озеру.

Беспокоиться о (о ком? предложный падеж) ребенке – тревожиться за (кого? родительный падеж) ребенка.

* * *

А вот еще пример. Вы видите ошибки в этих предложениях?

Мать беспокоилась за сына (винительный падеж). Вопрос с его успеваемостью (творительный падеж) не давал ей покоя.

Заподозрив, что это снова коварное «просторечье», вы будете правы! По правилам русского литературного языка, в обоих случаях нужно было использовать предложный падеж с предлогом «о»:

Мать беспокоилась о сыне. Вопрос о его успеваемости не давал ей покоя.

Не говоря уже о том, что лучше было бы эти два предложения объединить в одно.

Мать беспокоилась об успеваемости сына.

Или

Успеваемость сына очень беспокоила мать.

А еще:

Но, пожалуй, самой распространенной ошибкой в управлении глаголами является странная фраза: «говорить за кого-то или за что-то» в значении «говорить о ком-то или о чем-то». Это коварное просторечье проскользнуло в наш язык из малограмотной дореволюционной Одессы, но его следует избегать.

Близкие друзья…

А теперь давайте снова вернемся к стихотворению Блока, которое я так зверски «выпотрошила» выше. Должна признаться, я немного схитрила: выбросила из него не только глаголы, но и причастия. (О всех позабытых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, потерявших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол… причастный тайнам, плакал ребенок). Почему я так поступила?

Когда я училась в школе, причастия и деепричастия назывались «особыми формами глагола». Сейчас их «повысили» до самостоятельных частей речи. Но они все же остаются если не родственниками, то близкими друзьями глаголов.

Например, деепричастия помогают им, описывая события, которые происходили либо в то же время, что и основное действие («Девочка шла, размахивая руками и весело напевая»), либо непосредственно перед основным действием («Закончив петь, девочка поклонилась воображаемым слушателям»).

Особый случай – деепричастие «благодаря». Оно сумело превратиться в… предлог и поменяло управление. Поэтому правильно говорить:

Благодаря моему отцу, я избежал опасности (благодаря – предлог, требующий дательного падежа).

Но:

Я вернулся домой, мысленно благодаря моего отца за совет (благодаря – деепричастие, требующее винительного падежа).

А что же причастия? Они обозначают действие, совершенное когда-то и приведшее к настоящему положению дел. («Вбежавшая в комнату девочка начала что-то громко и взволнованно рассказывать»).

Благодаря этому свойству (вы, надеюсь, еще помните, что в этом случае необходим дательный падеж), причастие может развернуть перед нами целую картину – да еще и меняющуюся во времени.

Сравните:

Белая ткань.

Побелевшая от старости ткань.

Выбеленная солнцем ткань.

* * *

Особый случай – краткие прилагательные и причастия.

Когда-то краткие прилагательные, как и полные, могли выступать в предложении в роли определения («князь у синя моря ходит»). Но в современном русском языке они утратили способность склоняться, и теперь выступают лишь в роли сказуемого в настоящем времени:

Он дерзок.

В прошедшем:

Я был наивен.

И в будущем:

Ты мне будешь нужен.

Краткие прилагательные изменяются только по числам и имеют форму рода: мальчик умен – девочка умна – дети умны.

У кратких причастий есть свои особенности. Они образуются только от страдательных причастий (тех, что описывают действие, совершенное над кем-то). Они изменяются по родам и числам, в словосочетаниях согласуются с существительными и местоимениями.

В предложениях они являются частью составного именного сказуемого, сочетаясь в прошедшем времени с глаголом «был», а в настоящем обходясь и без него, как в этом стихотворении Некрасова:

Я пленен, я очарован, Ненаглядная, тобой, Я навек к тебе прикован Цепью страсти роковой.

Или в эпиграмме, которую сочинили друзья Пушкина: «Он прикован, очарован, он совсем огончарован».

… И дальние родственники

Но есть у глаголов и более далекая родня – отглагольные прилагательные и существительные. С первыми все просто. Они образованы от глаголов и означают, в основном, способ производства или применения того или иного предмета или понятия, либо описывают то, что произошло с предметом. Например: дубильный, копировальный, купальный, обручальный, наблюдательный, одобрительный, оскорбительный, прохладительный, горелый, запоздалый, зрелый, обледенелый, окаменелый, оцепенелый, полинялый, прелый, спелый, висячий, горючий, гремучий, кипучий, колючий, лежачий, летучий, стоячий. Большая их часть произошла от древнерусских причастий.

Эти прилагательные, как и причастия, придают тексту динамику во времени и могут значительно его украсить – конечно, если ими (и причастиями, и прилагательными) не злоупотреблять. Например, вот так делать не надо:

Бывалый, неоднократно раненый врагами, оскорбленный князем и искусанный комарами воин осмотрел купленную лодку, выдолбленную из ствола срубленного дуба, одобрительно крякнул, поднял полинялый, просмоленный и выдубленный ветрами парус и в поплыл по соленому морю, затаив в душе неисцелимую обиду.

Но причастие или отглагольное прилагательное можно включить в систему образов легко и изящно, как это сделала Марина Цветаева в «Крысолове». Вот как ратсгеры из городского совета Гаммельна решают, чем отблагодарить Крысолова за спасение города:

– Эврика! В руки бейте!

Коль по призванию он – флейтист,

Значит – футляр на флейту!

….

– Главное – умысел! – В траты не сунувшись, Чтоб от души – к душе — Так из папье-маше! Кабы малейший какой в душе Прок был – у всех была бы. А в переводе папье-маше — Жеваная бумага. Хоть не корова, а нажую! Боги – а рты замажем! Так же как критика – соловью: Жвачкой, притом – бумажной. – Чистой! без примеси! – Принято! Принято! – Хлопковой! Рисовой! – Браво! Подписано!

И из словосочетания «жеваная бумага» вырастает образ жвачки, которой обыватели хотят залепить волшебную флейту, пугающую их своей музыкой и магией. Но это – высший пилотаж, причем в поэзии, которая насыщена (в данном случае даже перенасыщена) метафорами. Подробнее о метафорах и правилах обращения с ними мы поговорим в одной из следующих глав, а пока вернемся к нашей «смиренной прозе», дабы понять, что она тоже может выкинуть коленца.

* * *

Дело в том, что кроме отглагольных прилагательных бывают еще и отглагольные существительные. Это, как легко догадаться, существительные, образованные от глагольных основ и обозначающие опредмеченное действие (состояние, процесс), то есть представляющие его в отвлеченном смысле. Образование таких отглагольных существительных называют «номинализацией» – то есть буквально превращением действия в процесс.

Они также хорошо нам знакомы. Это слова: ввоз, взмах, вывоз, заплыв, нагрев (и нагревание), накал, обжиг, обмолот, отлов, отстрел, подрыв, провоз, прогул, прокат, распад, блуждание, бурение, возвращение, высказывание, награждение, овладение, оказание, окончание, появление, приобретение, разбрасывание, управление, установление и т. д.

В чем же их коварство? В том, что когда эти слова пытаются заменить собой глаголы, наша речь становится тусклой, сухой, а иногда и непонятной. Возьмем фразу: «На повестке дня вопрос о выполнении плана». Из нее сложно понять, пойдет ли речь об успешном выполнении плана, или о том, что нужно сделать для его реализации. Обратите внимание: при использовании глаголов таких вопросов не возникает.

Но даже если предложение и можно будет понять, читать его все равно будет скучно. Мы все устроены так, что наше внимание, прежде всего, привлекает движение – иначе режиссеры фильмов в жанре «action» и авторы триллеров не зарабатывали бы столько денег. Однако начинающих авторов почему-то так и тянет заменить глагол отглагольным существительным. Возможно, им кажется, что такие фразы звучат более солидно. Но чаще всего выходит смешно. Например:

Мастер осуществил замену колеса.

Я закончил заправку кровати.

Бабушка весь день занималась варкой варенья и печением пирогов.

Матерям свойственно проявлять заботу о своих детях.

Мы намерены осуществить платеж как можно скорее.

Я испытываю большое разочарование.

Мое удивление было длительным, но потом наступило понимание.

Не правда ли, эти предложения звучат не просто сухо, но странно и неестественно? Однако стоит заменить существительные глаголами, как все становится понятно, и фразы перестают резать глаз.

Мастер заменил колесо.

Я заправил кровать.

Бабушка весь день варила варенье и пекла пироги.

Матери обычно заботятся о своих детях.

Мы намерены (или лучше: мы хотим, мы собираемся) заплатить как можно скорее.

Я был глубоко разочарован.

Я долго удивлялся, но потом все понял.

Обратите внимание: наши фразы стали короче. А ведь не зря говорят, что краткость – сестра таланта.

* * *

Но отглагольные существительные способны на еще одну каверзу! Из-за их наличия велика вероятность допустить в одном предложении (или в двух соседних) повторение однокоренных слов. На понимание текста это не повлияет, но текст станет некрасивым. Например:

В своем стихотворении «Признание» Некрасов признается…

Ученый едва приоткрыл завесу тайны, рассказав о своем открытии, но в течение трех минут мы все сидели с открытыми ртами.

Этот случай случился со мной недавно.

Мне пришлось долго осмысливать смысл его слов.

Нам удалось достичь договоренности и подписать договор.

К северу располагался коммерческий аэродром, где обычно грузились или разгружались два-три грузовых самолета и т. д.

Своеобразный рекорд поставил один начинающий автор, пополнивший мою коллекцию таким перлом:

Павел был пьян. Таким пьяным он еще никогда не напивался.

Как же избежать подобных ошибок и не выставить себя на посмешище? Пожалуй, будет лучше, если пока вы подумаете об этом сами. А в одной из следующих глав я вернусь к этому вопросу.

Глава 2 Поменьше пассивных конструкций!

«Вопрос был отформулирован» или «вопрос был поставлен», или «мы задали себе вопрос». Какой вариант выбрать?

Действовать или терпеть?

Но, может быть, не стоит приписывать языку хитрость и коварство? Не забывайте, что он был создан людьми и очень хорошо приспособлен под человеческие нужды. Например, у нас есть задача – зафиксировать какое-то происшествие, но мы не знаем, кто был его виновником или нам это не важно. И язык, как расторопный официант, тут же выполняет заказ. Он приносит нам… страдательный залог, специально предназначенный для подобных случаев. И вот мы уже можем написать:

Преступление, потрясшее всю округу, было совершено темной осенней ночью.

На дороге рядом с кладбищем был обнаружен изуродованный труп пожилого джентльмена.

Он был задушен женским шарфом и сброшен в придорожную канаву.

Но вскоре преступление было раскрыто.

Преступник был опознан по приметам, схвачен, осужден и отправлен в тюрьму.

Видите, все четыре предложения, составившие этот рассказ написаны в пассивном залоге. Но вам не кажется, что текст получился суховатым и в нем не хватает подробностей? Нам хочется узнать, кто нашел тело, кто вел расследование и, наконец, самое главное: кто, собственно, убил этого пожилого джентльмена и почему он это сделал?

Пробуем ответить на эти вопросы, оставаясь в рамках все того же пассивного залога. Итак:

Преступление, потрясшее всю кругу, было совершено темной осенней ночью.

(Здесь мы ничего не можем поделать: по законам жанра, следует держать имя преступника в секрете, пока оно неизвестно никому из героев. Конечно, можно было бы написать что-то вроде: «было совершено неизвестным» или «таинственным убийцей», но мы лучше прибережем эти определения на будущее.)

А вот дальше можно пофантазировать:

На дороге рядом с кладбищем мальчишкой-рассыльным (или местным викарием, или почтенной вдовой Джонс, или юным поэтом-романтиком Эдвардом Стреем) был обнаружен изуродованный труп пожилого джентльмена.

Он был задушен женским шарфом и сброшен в придорожную канаву неизвестным, оставившим на месте преступления кольцо с инициалам А.Р… или … таинственным убийцей, не оставившим следов.

(Вот тут-то нам пригодились сэкономленные словосочетания).

Но вскоре преступление было раскрыто инспектором Скоттом, после внимательного осмотра места преступления и опроса местных жителей назвавшим пол, возраст, рост, вес и цвет волос преступника, а позже заявившим, что это было «дело на одну пинту пива».

Преступник (придумайте сами, кто бы это мог быть) был опознан по приметам местным барменом, схвачен полицией, осужден достопочтенным судьей Джастином Райтфуллом и отправлен в тюрьму. (А кто конкретно отвез его в тюрьму, в конце концов, не так уж важно).

Видите, наш рассказ стал гораздо подробнее и убедительнее. Но теперь ему не хватает динамики. Предложения, возможно, звучат очень по-английски: чопорно и с достоинством. Но нам бы хотелось, чтобы герои действовали, а не просто присутствовали в тексте. Давайте попробуем отказаться от пассивного залога. Без изменения оставим только первую фразу – в ней и так достаточно внутренней динамики. Итак:

Преступление, потрясшее всю округу, было совершено темной осенней ночью.

На дороге рядом с кладбищем юный поэт-романтик Эдвард Стреей обнаружил изуродованный труп пожилого джентльмена. Он был так потрясен находкой, что полностью изменил свои взгляды на жизнь, бросил поэзию, помирился с отцом и благодаря его протекции поступил на бухгалтерские курсы.

Неизвестный (а, возможно, и неизвестная) задушил (-а) жертву красным шелковым женским шарфом и оставил (-а) на месте преступления кольцо с инициалам А.Р.

Инспектор Скотт сразу заявил, что это «дело на одну пинту пива». Он внимательно осмотрел место преступления, потом отправился в местный паб, выпил свою пинту, поболтал с завсегдатаями и вскоре уже мог назвать пол, возраст, рост, вес и, цвет волос преступника.

Вскоре местный бармен опознал преступника по приметам. Убийцу схватили полицейские, достопочтенный судья Джастин Райтфулл вынес справедливый приговор, и осужденный отправился в тюрьму.

Теперь вы можете сами решить, какой рассказ вам нравится больше: в действительном или в страдательном залоге. Полагаю, большинство все же проголосует за динамичность, непосредственное действие, а значит – за действительный залог. Кстати, все подробности, как раз и являющиеся самым главным в детективе, гораздо легче «уместить» именно в такие предложения. В самом деле, люди инстинктивно стараются избегать пассивного залога, если речь не идет об официальных документах. В повседневной, обыденной речи его почти не услышишь. А вот в текстах начинающих авторов он встречается на удивление часто. Достаточно заглянуть в школьные сочинения, и найдешь там бесчисленные:

Эта проблема была сформулирована автором так…

Печорин написан Лермонтовым так, что вначале он кажется нам грубым и бездушным.

Белла была убита Казбичем, чтобы отомстить за лошадь.

Татьяна Ларина была воспитана няней, как настоящая русская девушка.

В этом романе показана сила размаха борьбы русского народа с армией Наполеона.

Иван-царевич был радушно встречен, накормлен и уложен спать бабой Ягой.

Книга была прочитана мною за одну ночь и т. д.

Звучит так, будто это писали не обычные школьники, а маленькие бюрократики, появившиеся на свет сразу в костюмах-тройках и с указками в руках. Но нет, это все те же дети, а писать так их научили мы. Как же это получилось?

А как в английском языке?

Кстати, если уж у нас получилось «чисто английское убийство», давайте посмотрим, как обстоит дело со страдательным залогом в английском языке. Но для начала – немного терминологии. У нас традиционно принято выделять два залога: действительный и страдательный. Посмотрим, как определяет их грамматический справочник:

Действительный залог имеют глаголы переходные, обозначающие действие, производимое субъектом и активно направленное на объект. Действительный залог имеет синтаксическую характеристику: субъект действия является подлежащим, а объект – дополнением в винительном падеже без предлога: Красота спасет мир.

Страдательный залог – это форма глагола, показывающая, что лицо или предмет, выступающие в предложении в роли подлежащего, не производят действия (не являются его субъектом), а испытывают на себе чье-либо действие (являются его объектом). Страдательный залог по значению соотносится с действительным, но имеет свою морфологическую и синтаксическую характеристику.

А в английском языке их обычно называют активным и пассивным залогами.

Так вот, в английском обращение с пассивным залогом горазд свободнее, и он шире проникает в повседневную речь. Английскому уху совсем не кажутся странными такие предложения:

He was asked by someone – Он был кем-то спрошен.

Traffic rules must be obeyed – Правила дорожного движения должны соблюдаться.

I was visited by my friends – Я был посещен моими друзьями.

И даже:

A girl was tangoed – Девушка была приглашена на танго.

(В переводе последнего предложения мне пришлось добавить слово «приглашена», которого нет в английском оригинале. Точнее было бы сказать «Девушка была отангована», но тогда получилось бы уже совсем не по-русски).

Итак, англичане гораздо свободнее обращаются с пассивным залогом, не гнушаются им в повседневной речи. И тем не менее, знаменитый американский писатель Стивен Кинг предупреждает молодых коллег в своем руководстве «Как писать книги»:

«Глаголы бывают двух типов: активные и пассивные. Глаголы первого типа – это когда подлежащее предложения что-то делает. Пассивный глагол – это когда с ним что-то делают, а подлежащее просто допускает, чтобы это произошло.

Пассивного залога надо избегать. Я думаю, что робкие писатели любят пассивные глаголы по тем же причинам, по которым робким любовникам нравятся пассивные партнеры. Пассивный залог безопасен. Нет беспокойных действий, которые надо выполнять, а подлежащее может «закрыть глаза и думать об Англии», если перефразировать королеву Викторию.

Еще я думаю, что неуверенным в себе кажется, будто пассивный залог как-то придает их работе авторитетности, даже какой-то величественности. Если вам кажутся величественными технические инструкции и писания юристов, то, наверное, так оно и есть. Такой робкий деятель пишет: “Мероприятие будет проведено в девятнадцать часов”. Не будьте мямлей! Расправьте плечи, выставьте челюсть и заставьте подлежащее принять на себя ответственность. Напишите: “Собрание будет в семь вечера”. Ну? Правда лучше?».

Причем, в своем отрицании он весьма суров:

«Я не хочу сказать, что для пассивного залога вообще нет места. Положим, что некто помер на кухне, но оказался в другом месте. Тело было перенесено из кухни и положено на диван в гостиной – так вполне можно написать, хотя от слов «было перенесено» и «положено» у меня просто отрыжка. Мне бы больше понравилось “Майра и Фредди перенесли тело из кухни и положили на диван”. Почему вообще тело должно быть подлежащим? Оно же, черт его дери, мертвое! Что, трудно до этого допереть?».

Интересно, как бы он поступил, если бы не хотел раньше времени открывать читателям, что именно Майра и Фредди переместили тело. Впрочем, Кинг обычно пишет не детективы, а триллеры и произведения в жанре «хорор». Ему проще.

Но если уж англоязычный писатель советует своим ученикам избегать пассивного залога, то тем более стоит быть осторожнее со страдательным русскоязычным авторам.

* * *

Хотя пассивный залог – употребленный вовремя и к месту – может стать и художественным приемом. Хороший пример есть в том же английском языке. Это так называемая «Вторая инаугурационная речь Линкольна». История эта может показаться вам слишком длинной и подробной, однако я считаю, что она заслуживает времени, потраченного не ее чтение.

Чтобы вам было понятно, о чем речь, необходимо маленькое вступление.

Авраам Линкольн, сын обедневшего фермера, вероятно, был прирожденным оратором, умевшим зажигать умы и покорять сердца. Он стал живым воплощением американской мечты о «self made man» – человеке, «сделавшем самого себя», благодаря решимости и трудолюбию поднявшегося с самого дна к вершинам. Юный Авраам помогал родителям на ферме и почти не учился в школе. Ему довелось ходить туда всего несколько месяцев. Линкольн видел, как его отец теряет с таким трудом нажитое состояние не из-за лени или других пороков, а лишь из-за неграмотности – и готов был на все, только бы не пойти по тому же пути. Линкольн вовсе не был «удачником», которому все легко дается, и поэтому он всегда был уверен в себе в себе и настроен оптимистично. Совсем наоборот: люди, близко его знавшие, вспоминали, что он был склонен к меланхолии и всегда очень тяжело, почти впадая в депрессию, переживал неудачи, коих было немало. Но протестантская этика запрещала ему много распространяться о своих переживаниях, и Линкольн научился подшучивать над собой, скрывая чувства и привлекая симпатии окружающих – качество, бесценное для будущего политика.

Одно время он работал землемером, а перед этим прочитал «Теорию и практику топографического дела» и «Курс геометрии, тригонометрии и топографии». Он изучил эти учебники всего за шесть недель, читая их буквально днем и ночью. От нервного напряжения Авраам почти перестал есть, похудел и осунулся, но выучил все необходимое для этой профессии. Но после знакомства с мировым судьей Линкольн решил стать адвокатом. Он – снова самостоятельно – изучил право и, в 27 лет сдав экзамены, получил разрешение на адвокатскую практику.

Одновременно он начал делать карьеру в политике и в обеих областях добился впечатляющих успехов – не в последнюю очередь благодаря своему таланту оратора. Известность ему принесло участие в политических дебатах, в которых Аврааму не было равных. Линкольн был выдвинут кандидатом в президенты от республиканской партии. И на выборах 6 ноября 1860 года стал президентом США.

Его первый президентский срок пришелся на очень тяжелое время: страну расколола гражданская война между Севером и Югом, ставшая для многих американцев национальной трагедией. Северяне и южане были, по сути, разными народами: говорили на разных диалектах, у них были разные традиции и культура. Но главное: промышленный Север и сельскохозяйственный Юг имели разные экономические интересы. Южане были заинтересованы в торговле с Англией, покупавшей у них хлопок и поставлявшей дешевые товары. Северянам же были необходимы законы, которые бы ограничили приток английских товаров на внутренний рынок и стимулировали развитие собственной промышленности. Республиканцы не собирались отменять рабство (это было бы политическим самоубийством), но не хотели вводить его на Западных территориях. Они приводили моральные и религиозные аргументы, но южане понимали: это решение закрывает для них вход на Запад и открывает его для фермеров-северян. Толчком к конфликту (но, разумеется, не причиной) послужило именно избрание президента-республиканца. Южане не верили, что он будет защищать их интересы. И уже 4 февраля 1861 года восемь рабовладельческих штатов объявили о создании независимого государства – Конфедеративных Штатов Америки – со столицей в Ричмонде и избрали своим президентом Джефферсона Дэвиса.

Дальнейшие события хорошо знакомы нашим читателям по роману Маргарет Митчелл «Унесенные ветром». Юг потерпел поражение, но с победой Севера все проблемы отнюдь не решились – наоборот противоречия стали еще ощутимее и жестче.

Разумеется, во время войны Линкольн нажил себе немало врагов во всех политических партиях и во всех слоях общества. И все же он решил выдвинуть свою кандидатуру на второй президентский срок.

Когда 4 апреля 1865 года он произносил в Вашингтоне свою так называемую «Вторую инаугурационную речь», победа северян уже была предрешена, хотя южане еще не сложили оружие (но уже готовились оставить Ричмонд).

Это была дотелевизионная эра, когда желавшие увидеть какое-либо событие собственными глазами, а не ждать отчета газет, должны были сами явиться на место. И многие отправились в Вашингтон, чтобы услышать речь Линкольна. Все отели были набиты до отказа – вплоть до того, что в бильярдных ставили временные раскладные койки. С утра, в день инаугурации зарядил дождь, но люди, еще затемно занявшие места на площади, не спешили расходиться. Когда Линкольн вышел на воздвигнутой перед восточным фасадом Капитолия платформу, его приветствовали громкими криками и аплодисментами. Но, вероятно, президент не обольщался. Он понимал, что многие из стоящих перед ним потеряли на войне своих близких, свои дома, свое будущее, которое казалось им таким прочным. И, возможно, в этом они в глубине души винят его и правительство, но главное – винят своих врагов, таких же американцев, оказавшихся по другую сторону баррикад. И его долг сейчас – попытаться хоть немного залечить эти раны с помощью своего непревзойденного мастерства оратора. И вот он начал говорить. Но в его речи не было пламенных призывов. Наоборот, она звучала странно спокойно и как будто немного отстраненно.

«Соотечественники!

Во время моего второго появления для принесения президентской присяги существует меньше оснований для длинной речи, чем в первый раз. Тогда довольно детальное изложение будущего курса казалось уместным и подходящим. А теперь, когда прошло четыре года, во время которых публичные декларации провозглашались постоянно на каждом этапе и при каждой фазе большого противостояния, которое до сих пор поглощает внимание и ресурсы всей нации, мало есть нового, что было бы достойно разговора. Достижения наших вооруженных сил, от которых главным образом зависит все остальное, хорошо известны как общественности, так и мне; эти достижения, хотелось бы верить, удовлетворяют и обнадеживают всех. Итак, будем полагаться на будущее и не будем ничего загадывать наперед.

Во время аналогичного события четыре года назад все наши мысли были с тревогой обращены в сторону угрозы гражданской войны. Все боялись ее, и все стремились ее предотвратить. В то время, когда первая инаугурационная речь провозглашалась с этого самого места, речь, главным образом посвященная тому, как спасти Союз, не прибегая к войне, в этом городе уже активно действовали экстренные посланники, которые старались разрушить наш Союз, тоже не прибегая к войне, а стремясь распустить его и закрепить последствия разделения путем переговоров. Обе стороны решительно выступали против войны, но одна из них предпочитала лучше воевать, чем сберечь жизнь нации, а вторая предпочитала согласиться на войну, но не допустить исчезновения страны. И война началась.

Одну восьмую часть всего населения составляли чернокожие рабы, не pacceленные равномерно по всему Союзу, а сосредоточенные, в основном, в южной части. Эти рабы представляли собой объект специфического и усиленного интереса землевладельцев. Все знали, что этот интерес и стал основной причиной войны. Усиление, увековечение и распространение этого интереса стали целью, ради которой мятежники были готовы даже разорвать Союз посредством войны, между тем как правительство заявляло лишь о своем праве ограничить этот интерес определенной территорией. Ни одна из сторон не ожидала, что война приобретет такой размах и продолжительность, как сейчас. Ни одна из сторон не ожидала, что причина конфликта может исчезнуть еще до прекращения конфликта или вместе с его прекращением. Каждая сторона искала легкой победы с результатом менее фундаментальным и ошеломляющим. Обе пользовались одной и той же Библией и верили в одного и того же Бога, и каждая надеялась на Его помощь в своей борьбе. Удивительно, что люди вообще могут просить Божьей помощи, чтобы вырвать тяжко заработанный кусок хлеба изо рта другого человека, но не станем судить, да не судимы будем. Молитвы каждой из сторон не были услышаны. По крайней мере они не исполнились до конца. У Всемогущего свой замысел. «Горе миру от соблазн. Нужда бо есть приити соблазном, обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит!» Если предположить, что рабство в Америке является одним из тех соблазнов, который, по Божьей воле, должен был прийти, но который по окончании предназначенного времени Он теперь намерен уничтожить, и что Он насылает на Север и Юг эту страшную войну в качестве горя для тех, через кого этот соблазн пришел, то нужно ли нам усматривать в этом какой-либо отход от тех божественных атрибутов, которые, верные живому Богу, Ему приписывают? Мы надеемся и пылко молимся, чтобы это тяжелое наказание войны вскоре прошло. Однако если Богу угодно, чтобы она продолжалась, пока богатство, накопленное невольниками за двести пятьдесят лет неоплаченного труда, не исчезнет и пока каждая капля крови, выбитая кнутом, не будет отплачена другой каплей, вырубленной мечом, – как было сказано три тысячи лет назад, – это все равно должно свидетельствовать, что «наказания Господни праведны и справедливы».

Не испытывая ни к кому злобы, с милосердием ко всем, с непоколебимой верой в добро, как Господь учит нас его видеть, приложим же все усилия, чтобы закончить начатую работу, перевязать раны нации, позаботимся о тех, на кого легло бремя битвы, об их вдовах и их сиротах, сделаем все, чтобы получить и сохранить справедливый и продолжительный мир как среди нас, так и со всеми другими странами».

Автор одной из русскоязычных биографий первого президента США Борис Тененбаум в своей книге «Великий Линкольню. Вылечить раны нации» пишет о второй инаугурационной речи: «По сей день она осталась как одна из самых коротких из всех, которые президенты США произносили, принимая присягу – в ней всего 703 слова».

По сути, Линкольн начал с того… что ему нечего сказать своим избирателям: события достаточно красноречивы и говорят лучше слов. Но, конечно, это было не так! Президент должен был сказать о своем отношении к событиям и к собственным решениям, которые во многом послужили причиной того, что стана оказалась в том положении, в котором она пребывала сейчас, в 1865 году. И он это сделал!

Он не стал ограничиваться пустыми заверениями: «Утрите слезы, теперь все будет хорошо». Он открыто признал, что граждане США сейчас переживают огромную трагедию и что выход из кризиса еще только предстоит найти. Но одновременно он показал людям, во второй раз выразившим ему свое доверие, на что он будет опираться в поисках этого выхода и на что могут опереться они. Давайте же проанализируем его речь с помощью Бориса Тененбаума и Джозефа Уильямса (автора книги «Стиль: десять уроков ясности и красоты», выдержавшей немало изданий в США).

Начнем с первого абзаца – того самого, в котором Линкольн как будто признается, что ему нечего сказать.

«Во время моего второго появления для принесения президентской присяги существует меньше оснований для длинной речи, чем в первый раз. Тогда довольно детальное изложение будущего курса казалось уместным и подходящим. А теперь, когда прошло четыре года, во время которых публичные декларации провозглашались постоянно на каждом этапе и при каждой фазе большого противостояния, которое до сих пор поглощает внимание и ресурсы всей нации, мало есть нового, что было бы достойно разговора. Достижения наших вооруженных сил, от которых главным образом зависит все остальное, хорошо известны как общественности, так и мне; эти достижения, хотелось бы верить, удовлетворяют и обнадеживают всех. Итак, будем полагаться на будущее и не будем ничего загадывать наперед».

Что поражает в этом абзаце? Прежде всего, «отсутствие автора». Линкольн нигде не говорит: «Я не вижу оснований для длинной речи», «мне сейчас не кажется уместным и подходящим излагать мой будущий политически курс», «у меня нет никаких новых сведений и тем, достойных разговора».

Может быть это – его обычная манера речи или общий стиль, принятый для инаугурационных речей американских президентов? Ничуть не бывало!

Свою первую инаугурационную речь, произнесенную 4 марта 1861 года – менее чем через месяц после образования Конфедерации южных штатов, – Линкольн начал совсем не так:

«Соотечественники, граждане Соединенных Штатов! В соответствии с традицией столь же старой, как сама форма правления, я предстаю перед вами, чтобы обратиться к вам с краткой речью и принести в вашем присутствии присягу перед вступлением в должность, как того требует от президента Конституция Соединенных Штатов.

Сегодня я не считаю для себя необходимым обсуждать те проблемы управления, которые не вызывают особого беспокойства или волнения. Судя по всему, среди жителей южных штатов существуют опасения, что с приходом республиканской администрации их собственность, мирная жизнь и личная безопасность могут оказаться под угрозой. Однако для подобных опасений не было и нет никаких разумных оснований. В действительности, всегда были и есть самые убедительные доказательства, свидетельствующие об обратном, и их легко проверить. Их можно найти, фактически, во всех опубликованных речах того, кто сейчас выступает перед вами. Приведу лишь одно высказывание, содержащееся в одном из моих выступлений, где я заявляю, что у меня нет никаких намерений прямо или косвенно вмешиваться в функционирование института рабства в тех штатах, где оно существует. Я считаю, что не имею законного права делать это, и я не склонен делать это.

Те, кто выдвинул мою кандидатуру и избрал меня на этот пост, поступили так с полным сознанием того, что я сделал данное и многие другие подобные ему заявления и ни разу не отрекся от них; более того, эти люди предложили мне включить в политическую платформу, причем как закон для самих себя и для меня, ясную и выразительную резолюцию, которую я сейчас зачитаю»…

Здесь ему важно подчеркнуть, что именно он выступает гарантом прав «жителей южных штатов», четко озвучить свою позицию по этому вопросу.

Мы уже знаем, что слова Линкольна не разрядили политическую обстановку, да и не могли сделать это: конфликт между Севером и Югом был заложен задолго до рождения Авраама. Но что же было важно ему в 1865 году, когда он произносил свою вторую инаугурационную речь, и почему он с первых же строк занял такую отстраненную позицию?

Возможно, он хотел переместить «луч прожектора» на своих избирателей, сделать именно их героями своей речи? Но в таком случае Линкольн мог бы воспользоваться местоимением «мы», как он сделал это в своей Геттисбергской речи, произнесенной 19 ноября 1863 года во время открытия солдатского кладбища в Геттисберге (Пенсильвания), где за несколько месяцев до этого произошла одна из самых кровопролитных битв, переломившая ход гражданской войны.

Тогда Линкольн сказал:

«Минуло восемьдесят семь лет, как отцы наши основали на этом континенте новую нацию, своим рождением обязанную свободе и посвятившую себя доказательству того, что все люди рождены равными.

Сейчас мы проходим великое испытание гражданской войной, которая решит, способна ли устоять эта нация или любая нация, подобная ей по рождению или по призванию. Мы сошлись на поле, где гремела великая битва этой войны. Мы пришли, чтобы освятить часть этой земли – последнее пристанище тех, кто отдал свою жизнь ради жизни этой нации. И это само по себе вполне уместно и достойно.

Но все же не в нашей власти освятить это поле, сделать священной, одухотворить эту землю. Деяниями храбрецов, павших и живых, которые сражались здесь, земля эта уже священна, и не в наших скромных силах что-либо прибавить или убавить. То, что мы говорим здесь, будет лишь вскользь замечено и вскоре забыто, но то, что они здесь сделали, не будет забыто никогда. Давайте же мы, живые, посвятим себя тому неоконченному делу, которые вершили здесь эти воины. Давайте посвятим себя здесь великой работе, которая нам предстоит, и преисполнимся еще большей решимости отдать себя той цели, которой павшие здесь отдали себя всецело и до конца. Давайте торжественно поклянемся, что смерть их не окажется напрасной, что эта Богом хранимая нация обретет возрожденную свободу и что власть народа, волей народа и для народа не исчезнет с лица земли».

Но во Второй инаугурационной речи нет ни «я», ни «мы». Зато там есть некая безликая сила общественного мнения и некие «достижения вооруженных сил», которые «хорошо известны» («is as well known to the public» – пассивный залог Present Simple). Что же было известно слушателям Линкольна, и о чем он считал лишим говорить подробно, но, тем не менее, отнюдь не случайно упомянул об этом? Вот что пишет Борис Тененбаум: «В английском есть понятие – «power of understatement», которое не так-то легко перевести на русский. «Сила недоговоренности»? «Мощь недосказанного»? «Мимоходом о важном»? Так вот, 4 марта 1865 года Линкольн использовал эту скрытую мощь недоговоренности во всю ее силу, потому что успехи вооруженных сил, которых он коснулся так, мимоходом, были огромны… Линкольну действительно не надо было ничего говорить своим слушателям об успехах, они и так знали, что штат Южная Каролина, первый из всех штатов Юга, решившийся на отделение от Союза, разорен и разгромлен так, что и разрушения в Джорджии казались по сравнению с этим детской игрой. А город, откуда был сделан первый выстрел по форту Самтер, сдался на милость победителя. Война заканчивалась, это было очевидно для всех. Kогда Линкольн в своей речи сказал, что «будем полагаться на будущее и не будем ничего загадывать наперед…», было понятно, что и в самом деле не стоит гадать, когда придет победа, через месяц или через два – это было уже довольно безразлично, надо было думать не о войне, а о будущем».

Но, вероятно, Линкольн понимал, что думать о будущем американцы не смогут, пока не найдут для себя ответ на сакраментальный вопрос: «Кто виноват?» Для каждой американской семьи это был очень конкретный вопрос: кто виноват в гибели наших близких, кто виноват в разрушении наших домов, кто виноват в том, что наши поля пришли в запустение. Разумеется, Линкольн тоже задавал себе этот вопрос. Борис Тененбаум пишет: «Каяться ему было не в чем – но, когда президенту доложили о женщине, пять сыновей которой были убиты на войне, он долгое время не мог спать. Как верховный главнокомандующий всеми вооруженными силами США, он нес ответственность за все жизни, потерянные в этой бесконечной войне. Он хотел закончить ее как можно скорее – но настаивал не на «скорейшем мире…», а на «полной победе…». Кто знает, может быть, это он и считал своим грехом?»

Что же Линкольн говорит о вине и ответственности?

«Одну восьмую часть всего населения составляли чернокожие рабы, не pacceленные равномерно по всему Союзу, а сосредоточенные, в основном, в южной части. Эти рабы представляли собой объект специфического и усиленного интереса землевладельцев. Все знали, что этот интерес и стал основной причиной войны».

О рабах говорится, как об объекте (собственно, они и называются объектом). Они не сами поселились на юге, их там сосредоточили. Кто сосредоточил? Землевладельцы. Но Линкольн старается быть справедливым и к южанам – по крайней мере не вызывать ненависти к ним, не делать их «козлами отпущения». К концентрации рабов на Юге привела не злая воля южан, а их «специфические интересы» – необходимость возделывать большие площади земли. И причиной войны стали не сами южане, а эти самые «интересы».

Но что же привело к тому, что чернокожие были порабощены, что они стали «объектом интереса» землевладельцев и что интересы северных штатов вступили в противоречие с интересами южных? Сейчас мы бы ответили: «Объективные исторические и экономические закономерности». Но Линкольна едва ли удовлетворил бы такой ответ, и уж точно он не удовлетворил бы его слушателей. И президент сказал по-другому:

«Если предположить, что рабство в Америке является одним из тех грехов, который, по Божьему замыслу, должен был прийти, но который по окончании предназначенного времени Он теперь намерен уничтожить, и что Он насылает на Север и Юг эту страшную войну в качестве горя для тех, через кого этот грех пришел, то нужно ли нам усматривать в этом какой-либо отход от тех божественных атрибутов, которые, верные живому Богу, Ему приписывают?»

Попытаемся представить себе, что означала эта фраза для слушателей Линкольна, собравшихся дождливым утром 4 апреля на площади перед Капитолием.

Джозеф Уильямс пишет:

«Я полагаю, что из всех великих предложений, когда либо сочиненных американскими авторами, нет ни одного более искусного, длинного, сложного, отчасти более сложного чем ему следовало…

Решающую роль в этом фрагменте играют номинализации[1]. Их всего четыре из 71 слова, но три из них появляются в первых 20 словах. Мы можем превратить их в глагольные сказуемые, назначив им действующих лиц:

американское рабство – американцы поработили африканцев;

один из грехов – американцы согрешили перед Богом;

замысел Бога – Бог замыслил наказание.

И если мы теперь соберем эти три предложения в одно, то получим утверждение, которое, возможно нас ошеломит.

Бог замыслил, чтобы американцы поработили африканцев и тем самым согрешили перед Богом.

Вполне справедливо предположить: Линкольн мог решить, что такое прямолинейное утверждение создало бы определенные теологические проблемы, которых он – по крайней мере, в этом конкретном случае – предпочел избежать.

Безусловно, Линкольн верил, что Бог предопределил все те страшные события, которые произошли с Севером и Югом и, как бы то ни было, замысел Бога непостижим. Линкольн не испытывал затруднений, открыто заявляя, что именно Бог послал Северу и Югу эту войну, что именно Бог повелел уничтожить рабство (в противоположность его простому «исчезновению», как он писал в начале своей речи). И хотя он молится, чтобы война «ушла в прошлое», но знает: Бог может повелеть, чтобы война продолжалась.

Однако Линкольн, похоже, менее откровенен в отношении ответственности Бога за происхождение рабства. По крайней мере, он говорит об этой проблеме не без стилистических ухищрений (в противоположность использованию конкретных глаголов). Чтобы указать на Бога, как на лицо, ответственное за начало и окончание войны и рабства, он номинализирует глаголы, которые сделали бы Бога виновным в появлении рабства, а затем прячет его посредничество («по замыслу Бога») в середине предложения.

Это предложение из 71 слова я считаю самым искусным трюком (tour de force, как говорят французы) в американской литературе»[2].

Итак, «на то была Божья воля». Но одновременно виновны все! И говоря чуть раньше об этой вине, Линкольн на время вернулся к активному залогу:

«Каждая сторона искала легкой победы с результатом менее фундаментальным и ошеломляющим. Обе пользовались одной и той же Библией и верили в одного и того же Бога, и каждая надеялась на Его помощь в своей борьбе. Удивительно, что люди вообще могут просить Божьей помощи, чтобы вырвать тяжко заработанный кусок хлеба изо рта другого человека, но не станем судить, да не судимы будем».

И снова пассивный залог, подчеркивающий, что здесь все же не было ничьего конкретно злого умысла, а лишь неисповедимая воля Всевышнего.

«Молитвы каждой из сторон не были услышаны. По крайней мере, они не исполнились до конца. У Всемогущего свой замысел. «Горе миру от соблазн. Нужда бо есть приити соблазном, обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит!»».

Джозеф Уильямс замечает: «Единственный раз, когда Линкольн указал на Север и Юг открыто, он сделал их объектами, справедливо претерпевающими от войны по воле Бога». Он имеет в виду предложение, которое я уже цитировала выше: «Он насылает на Север и Юг эту страшную войну в качестве горя для тех, через кого этот грех пришел».

Таким образом, Линкольн не снимает вины с американского народа, напротив, он говорит о том, что только признав эту вину, обе стороны могут прийти к примирению.

«Что мы можем извлечь из этой стилистической эквилибристики… – спрашивает Джозеф Уильямс, закончив свой анализ. – Как нам охарактеризовать способ (какое слово использовать – манипулировал? направлял? распоряжался?), каким Линкольн формировал реакцию своих тогдашних слушателей и нас, его сегодняшних читателей? Делая это, поступал ли он неэтично? Быстрый ответ будет «нет» и, я полагаю, это правильный ответ, по крайней мере, если судить по его намерениям. Но этот вопрос заставляет нас серьезно задуматься об этике ясности, как о безоговорочной, основополагающей ценности. Линкольн не высказывался ясно и, думаю, сделал это намеренно».

* * *

Если из каждой истории можно извлечь множество уроков, то как насчет такого: не стоит злоупотреблять пассивным залогом, если у тебя нет такого мастерства и опыта, а главное таких веских причин, какие были у Авраама Линкольна 4 апреля 1865 года.

И два слова о дальнейших событиях, чтобы завершить наш экскурс в историю. Когда президент произносил эту речь, жить ему оставалось всего 10 дней.

9 апреля 1865 капитуляция армии южан была подписана генералом Ли. А 14 апреля в театре Форда в Вашингтоне Авраам Линкольн был застрелен актером Джоном Бутсом, выскочившим после выстрела на сцену и выкрикнувшим: «Так погибают тираны. Юг отомщен!»

Кстати, два последних предложения можно было бы написать так: «9 апреля 1865 генерал Ли от имени южан подписал капитуляцию. А 14 апреля в театре Форда в Вашингтоне актер Джон Бутс застрелил Авраама Линкольна, после чего высочил на сцену и выкрикнул: «Так погибают тираны. Юг отомщен!». Какой вариант вам нравится больше?

Как это делал Пушкин?

А вот пример из русского языка. Как блестяще играл с залогами Пушкин в своем стихотворении «К морю»!

Ты ждал, ты звал… я был окован; Вотще рвалась душа моя: Могучей страстью очарован, У берегов остался я…

В этих строках море становится активным действующим лицом. Оно ждет поэта и зовет его. Но тот не в силах ответить: он «был окован», «очарован», к морю рвалась его душа, но не он сам. В этой строфе поэт совершает всего одно активное действие, которое на самом деле оборачивается бездействием – он остался, не ответив призыву моря. Литературоведы полагают, что в этих строках Пушкин вспоминает о своем несостоявшемся побеге морем в Европу, который он замышлял, находясь в южной ссылке в Одессе. И «могучая страсть», удержавшая его – любовь к графине Елизавете Ксаверьевне Воронцовой, жене новороссийского генерал-губернатора М.С. Воронцова. Пушкин посвятил ей такие стихотворения, как «Сожженное письмо», «Ненастный день потух…», «Желание славы», «Талисман», «Храни меня, мой талисман…», «Все кончено: меж нами связи нет».

Кстати, эти стихи прекрасно подходят для того, чтобы понять, как грамматически образуется страдательный залог в русском языке. Вам ничего не напоминают все эти «окован», «очарован»? Да это же краткие причастия, с которыми мы познакомились в предыдущей главе!

И эпиграмма, сочиненная друзьями Пушкина, не самом деле была написана в пассивном залоге. Помните: «Он прикован, очарован, он совсем огончарован».

Какой вопрос можно задать к этой фразе? Не «что сделал поэт?», а «что с ним произошло?». Или, если спрашивать «формально», ориентируясь только на грамматические конструкции, то «Каков он (был)?». То есть страдательный залог выражается краткой формой причастия.

… А варенье съелось…

Почему же школьники так любят страдательный залог? Может быть, им слишком часто говорили: «Никого твое мнение не интересует»? И они инстинктивно стремятся сделать свой текст «безликим», чтобы в нем все происходило само собой, как в стихотворении Игоря Шевчука:

– Было все само собой — Ты поверь мне, мама! Разорвался фартук твой, Загрязнилась рама, Сам собой сломался кран, Брошь куда-то делась, Раскололся сам стакан. – А варенье? – …СЪЕЛОСЬ!!!

Кстати, вы не заметили ничего необычного? Глаголы в этом стихотворении стоят в страдательном залоге, в этом нет никаких сомнений. Они описывают не то, что сделал герой (он как раз утверждает, что ничего не делал), а то, что случилось «само собой».

Но именно это «само собой» позволяет автору «приклеить» к каждому глаголу послелог (или, как еще говорят, «постфикс») «-ся» или «-сь»: «разворвал-ся», «загрязнила-сь», «сломал-ся», «дела-сь», «расколол-ся», «съело-сь». Причем, только последнее слово мы не используем в обычной речи: в самом деле, редко кто-то или что то «ест само себя». А вот все другие слова – вполне законные «граждане государства Русский язык», вы легко найдете их в любом словаре.

Что же это за грамматическая конструкция? Это страдательный залог, образованный с помощью так называемого постфикса «-ся», показывающего, что действие произошло как бы «само собой» без участия субъекта.

Дом строился быстро.

Теперь он построен.

Дом был построен в срок.

Вот еще один пример, на этот раз из рассказов Соколова-Микитова для детей о природе: «Белки строят уютные, теплые и прочные гнезда, похожие на сплетенные из тонких ветвей закрытые домики. Домики эти обычно строятся в развалинах густых и высоких хвойных деревьев, с земли их трудно увидеть».

Почему автор использовал во втором предложении страдательный залог? Потому что в первом он уже употребил глагол «строить» в действительном – «белки строят». И если бы та же конструкция использовалась и во втором предложении, писателю не удалось бы избежать неприятного повтора, который так раздражает при чтении: «Белки строят… гнездо…. Они обычно строят его в развилках…»

Об этом простом приеме стоит помнить. Если вы, к примеру, написали такую фразу:

«Я очень удивился, встретив его ну улице. Он тоже удивился»,

то всегда можно заменить ее на:

«Я очень удивился, встретив его на улице. Он тоже был удивлен».

Тогда повторение уже не будет казаться столь назойливым. А если вы еще замените краткое причастие во втором предложении синонимом:

«Я очень удивился, встретив его ну улице. Он тоже был поражен»,

то к вам вообще никто не придерется.

Кстати, можно проделать тот же трюк и с первым предложением. Вот так:

«Я был поражен, встретив его на улице. Он тоже очень удивился, увидев меня».

Видите, язык всегда предоставляет нам множество вариантов для выбора. То есть, все речевые ошибки случаются из-за ограниченных возможностей не языка, а лишь наших собственных. И поэтому – если мы хотим выражать свои мысли красиво и понятно – необходимо изучать язык, как любой мастер изучает возможности своего инструмента, и много тренироваться.

Еще один залог

Давайте теперь присмотримся повнимательнее к первой части этого предложения. «Я очень удивился…» Вы заметили в конце сказуемого уже знакомый нам постфикс «-ся»? А в каком залоге стоит сказуемое? Совсем не в страдательном! «Я (что сделал?) удивился». Но можно ли назвать его действительным?

В школе – да, можно. Но на самом деле филологи выделяют еще один залог – как раз для таких случаев. Он называется «средневозвратным» и образуется только от переходных глаголов действительного залога. То есть, от тех, которые могут сочетаться с существительными в винительном падеже без предлога:

Удивлять публику.

Одевать девочку.

Встречать приятеля.

Возвращать книгу.

Сосредоточить внимание.

А если эти глаголы не требуют предлога при соединении с существительными в винительном падеже, значит мы можем так же легко присоединить к ним без предлога и возвратное местоимение «себя».

Удивлять себя.

Одевать себя.

Встречать себя.

Возвращать себя.

Сосредоточить себя.

Пока это – простое грамматическое упражнение, казалось бы, не имеющее практического смысла. Но теперь, благодаря нему, мы можем образовывать так называемый средневозвратный залог, который будет выражать действие субъекта по отношению к самому себе, изменение его «status quo».

Он удивился.

Она оделась.

Они встретились.

Мы вернулись.

Вы сосредоточились.

Зачем нам может потребоваться такая конструкция? Чтобы, как пишут грамматические справочники, «выражать оттенки значения, по-разному характеризующие отношения между субъектом и объектом действия».

А именно:

«Собственно-возвратные глаголы выражают действие, субъект и объект которого совпадают, то есть, являются одним и тем же лицом: Женя оделся быстро. Постфикс «-ся» в этих глаголах имеет значение «себя».

Взаимно-возвратные глаголы обозначают действие нескольких лиц, направленное друг на друга, то есть, совместное действие нескольких субъектов. Постфикс «-ся» у таких глаголов имеет значение «друг друга»: целоваться, обниматься, мириться, ссориться, встречаться.

Общевозвратные глаголы выражают внутреннее состояние субъекта, замкнутое в самом субъекте, или изменение в состоянии, положении, движении субъекта: тревожиться, удивляться, пугаться, огорчаться, передвигаться.

Косвенно-возвратные глаголы обозначают действие, совершаемое субъектом в своих интересах, для себя: строиться, запасаться, укладываться, прибираться.

Безобъектно-возвратные глаголы обозначают действие вне отношения к объекту, замкнутое в субъекте как постоянное его свойство: Крапива жжется, собака кусается, кошки царапаются»[3].

А теперь хорошие новости! Чаще всего разницу между страдательным и серденевозвратным залогом подсказывает наше «языковое чутье», а вернее «языковой опыт». И нам едва ли придет в голову, что выражение «кошка царапается», означает будто «кто-то (неизвестно кто) царапает кошку».

Но если вы когда-нибудь засомневаетесь, какой залог перед вами, то вот вам безошибочный признак: «В действительной конструкции субъект действия выражен подлежащим в именительном падеже, а объект – дополнением в винительном падеже. В страдательном же залоге подлежащим становится объект в именительном падеже, а бывший субъект оказывается дополнением в творительном падеже».

(кто? Что?) Кошка или гвоздь царапают (кого? что?) мальчика или диван.

(Кто?) Кошка царапается (нет объекта).

(Кто? что?) Мальчик или диван (были)поцарапаны (кем? чем?) кошкой или гвоздем.

Предложения без лица

Есть ли еще способы, помимо страдательного залога, выразить произошедшее с предметом или с человеком, не указывая, кто или что послужило причиной этого?

Есть! Это так называемые безличные предложения. Они используются, когда «действующих лиц» просто не может быть, и процесс в самом деле совершается «сам собой». В каких ситуациях это бывает?

Когда мы говорим о явлениях природы: «На улице ветрено», «Сегодня холодно» и т. д.

Когда чего-то нет: «Нет времени», «Нет денег», «У тебя нет совести».

Когда что-то нужно сделать, причем эта необходимость объективна: «Нам следует держаться вместе», «Тебе обязательно надо выспаться».

Когда акцент делается на том, каким образом было сделано что-то, а кто это сделал – неважно: «Ветром соврало крышу», «Машину занесло на крутом повороте», «Ему столько раз было сказано не приходить сюда!»

И наконец, когда что-то происходит с нами не по нашей воле: «Мне кажется», «Мне снится» (и «Мне не спится»), «Мне нездоровится», «Мне не терпится побывать в Париже».

В этих предложениях нет подлежащих. Понять это очень просто: достаточно не обнаружить существительных и местоимений в именительном падеже. А вот сказуемое может принимать самые разные формы:

– так называемого «слова категории состояния» – особой части речи, внешне похожей на глагол в единственном числе и среднем роде, который, однако, не спрягается, и по своим функциям напоминает наречие – «Мне грустно оттого, что весело тебе»;

– страдательного причастия среднего рода – «В комнате было накурено»;

– безличного глагола, выражающего состояние природы – «Свечерело. Дрожь в конях, стужа злее на ночь»;

– безличного глагола, выражающего состояние человека – «Казалось мне, что я лежу на влажном дне» (М.Ю. Лермонтов);

– личного глагола в безличном значении – «Пахнет сеном над лугами»;

– неопределенной формы глагола – «Да, не вернуть этой веры глубокой» (А.И. Блок);

– глагола в повелительном наклонении – «Молчать!»;

– модальных глаголов «можно» и «нужно» – «Можно мне ответить?», «Мне нужно поесть»;

– глагола «быть» в сочетании с наречием (уже знакомое нам составное именное сказуемое) – «Было жарко».

Также в роли безличных сказуемых может выступать, как нам уже известно, слово «нет» – «Никогда нет дома». Для образования прошедшего времени в этом случае используется глагол «быть» и частица «не»: «Дома никого не было».

Обратите внимание: хотя эти предложения и безличные, они вовсе не безликие. Наоборот, некоторые из них могут быть очень выразительными, и ими не пренебрегали наши великие писатели. Вот доказательства:

«Мне должно было стрелять первому» (А.С. Пушкин).

«Маше все не верилось» (А.С. Пушкин).

«И верится, и плачется, и так легко, легко…» (М.Ю. Лермонтов).

«В небесах торжественно и чудно… Что же мне так больно и так трудно…» (М.Ю. Лермонтов).

«Мне бы теперь работать» (А.П. Чехов).

«И скоро от костра не осталось ничего, кроме теплого запаха» (М. Горький).

«Байкал к утру здорово раскачало» (В. Шукшин).

«Мне довелось написать много разных книг» (К. Паустовский).

Итак, как нам уже известно, все эти формы часто употребляются как в литературе, так и в повседневной речи (что доказывает, в частности, моя предыдущая фразы, а вернее оборот «как нам уже известно»).

И все было бы хорошо, если бы не одно коварное безличное сказуемое! Оно относится к уже знакомым нам возвратным глаголам и звучит так: «Мне думается». В чем же его коварство?

Кажется, ничего особенного в нем нет: оно построено по примеру многих других подобных выражений – тех самых «безличных глаголов, выражающих состояние человека»: «мне кажется», «мне запомнилось», «мне снится», «мне чудится» и т. д.

Даже «Малый академический словарь», составленный в 1957–1984 годах Институтом русского языка Академии наук СССР под редакцией А.П. Евгеньева, признает это слово легитимным и дает ему «гражданство» в русском языке, приводя цитаты из классиков:

Думаться

– ается; безл., несов.

1. Казаться, представляться в думах, мыслях.

Ему думалось, что враг его [командир] теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. Л. Толстой, Война и мир.

Все вышло не так, как думалось, мечталось! Каверин, Два капитана.

Здесь все было знакомо Земляному, до последней выбоины на дороге. Он мог, как ему думалось, пройти тут с закрытыми глазами. Паустовский, Героический юго-восток.

2. О наличии расположения думать, размышлять; о состоянии размышления, обдумывания чего-л.

– Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? – говорил кузнец. – Не хочу думать о ней, а все думается. Гоголь, Ночь перед рождеством.

Анна Павловна любила ездить, потому что дорогой так хорошо думается. Мамин-Сибиряк, Под липой.

Всегда думается сразу о многом: обо всем, что есть перед глазами, о том, что видели они вчера и год тому назад. М. Горький, В людях.

Но все же что-то с этим оборотом не так!

Например, в приведенной выше фразе Толстого речь идет не о том, что происходило на самом деле, а только о том, что казалось (думалось, представлялось) Николаю Ростову. Во втором же значении этого слова речь идет не о конкретных мыслях, а о самом «процессе думанья», который и вправду не всегда зависит от нас. Это аналогично обороту: «Мне сегодня хорошо работается», которая может означать: «Я здоров, меня ничего не отвлекает и я увлечен тем, что делаю».

А как насчет таких фраз: «Мне думается, что сегодня пойдет дождь» или «Мне думается, что мой начальник – негодяй»? Вам в них ничего не мешает?

Дело, на мой взгляд, вот в чем. Все аналогичные обороты, которые мы упоминали раньше («мне кажется», «мне чудится», «мне запомнилось», «мне приснилось»), предполагают: с человеком что-то произошло помимо его воли: что-то показалось ему на миг, что-то запечатлелось в его памяти, что-то ему приснилось. Не случайно в Древней Греции считалось, что вещие сны посылают людям боги, а пустые и бессмысленные происходят от дурного пищеварения. А что случилось с человеком, который говорит, к примеру: «Мне думается, правильнее было бы промолчать»? Неужели на самом деле он вовсе так не думает, а просто кто-то извне вложил эту мысль в его голову? Мне это напоминает цитату из учебника по психиатрии по поводу маниакальной стадии биполярного расстройства: «Пациентам кажется, что в их голове стремительно проносятся мысли, которыми они не могут управлять».

Итак, если вы желаете сообщить людям, что вы не хозяин своим мыслям или что вы не уверены в них, то можете употребить этот оборот. Во всех остальных случаях его лучше избегать. Тем более, что есть прекрасное выражение в действительном залоге: «я думаю».

Промежуточные итоги

«Мы отпустим тебя обратно, предварительно стерев в памяти информацию о нашей встрече».

«Я понял, что между подругами уже произошло взаимопонимание на мой счет».

«Она во что бы то ни стало решила жениться на нем».

«Мои умозаключения впитывались в их сознание словно великие».

«Внезапно на Анатолия стало надвигаться тревожное предчувствие».

«Этот мужественный человек не раз доказывал любовь к своему народу и жертвовал ради него жизнью».

«В конце комнаты высоко с потолка смотрели головы различных животных».

«Из прорези послышалась только тишина».

«Ее отъезд проделал большую дыру в его жизни».

«В воздухе повисла неизбежность».

«Звук ревел».

«Душераздирающий вопль, выходивший из него, потрясал окружающее пространство».

«– Знаете, – слегка понуро, проваливаясь в воспоминания, говорил Андрей, – я на самом деле сожалею о своем пребывании здесь, а не в России».

Все это цитаты из рассказов начинающих писателей. Звучит смешно, не правда ли? Но авторы этих строк совсем не хотели рассмешить читателей. Напротив, они были очень серьезны. Они слишком сосредоточились, на том, что хотели сказать, но совсем забыли о том, что увидят другие.

Один из главных навыков автора, независимо от того, тексты какого рода он пишет – это умение абстрагироваться от самого себя, «влезь в шкуру читателя» и увидеть текст его глазами. Это умение, как и почти все умения на свете, приходит с тренировкой.

Каким же образом мы можем его натренировать?

* * *

В двух первых главах мы говорили, в основном, о сказуемых. И не удивительно: ведь именно они поясняют нам, что, собственно, произошло – а это, как правило, самое интересное.

И если вы хотите, чтобы ваш текст был понятен и интересен, то, прежде всего, должны убедиться: все сказуемые в нем стоят на своих местах и выражают именно то, что вы имели в виду.

Наверное, вам не составит труда найти в вашем тексте сказуемые. Но на всякий случай приведу определение из Словаря лингвистических терминов[4]:

Сказуемое —

главный член двусоставного предложения, соотносительный с подлежащим, грамматически подчиненный ему. Формальная зависимость сказуемого от подлежащего проявляется в предикативной связи: «Вот и взошла луна». Идеальное средство выражения сказуемого – спрягаемый полнозначный глагол, который и называет конкретное действие, сообщая ему модально-временную оценку. Однако действие и модально-временная оценка могут быть выражены раздельно – в двух компонентах: «Можешь совсем уйти – только свети, свети».

Содержание сказуемого передается:

1) синтетическим способом (Взошла луна);

2) аналитическим способом (Можешь совсем уйти).

Семантика сказуемого – значение предикативного признака, которое проявляется в частных значениях:

1) действия;

2) состояния;

3) качества;

4) родовой характеристики и т. п., выражаемых различными формами сказуемого:

1) простое сказуемое (обязательно глагольное, выраженное или спрягаемой формой полнозначного глагола, или семантически неделимым сочетанием слов, включающим спрягаемую глагольную форму): «Она ушла навсегда»;

2) составное глагольное сказуемое (основной компонент выражен полнозначным глаголом в инфинитиве; вспомогательный компонент выражает общеграмматические значения сказуемого и имеет спрягаемую глагольную форму): «Дети убежали играть»;

3) составное именное сказуемое (основной компонент выражен именем; вспомогательный – спрягаемым глаголом, который может быть опущен): «Она была весела»; «Ты у меня одна». «Грозный – столица ЧР».

Вы обратили внимание, на выделенную фразу? С точки зрения писателя, идеальным является простое или составное глагольное сказуемое в действительном залоге. Вы, наверное, уже поняли почему: именно в такой форме оно воспринимается читателем легче всего, не только не требуя дополнительных усилий для понимания, но и работая, как «разгонный блок», способный динамизировать даже самое тяжелое и запутанное предложение.

Поэтому, если вы хотите проверить свой текст на «удобочитаемость», прежде всего, выделите в каждом предложении подлежащее и сказуемое. А потом убедитесь, что:

1) ваше сказуемое согласуется с подлежащим грамматически и по смыслу;

2) оно – простое или составное глагольное в действительном залоге;

3) если условия из пункта 2 не выполняются, то у вас были причины так поступить – не менее веские, чем у Линкольна, когда он произносил свою Вторую инаугурационную речь;

4) слова, зависимые от сказуемых, согласуются с ним грамматически и по смыслу.

Если вы проделаете это простое упражнение, то уже никогда не совершите ошибок, подобных тем, что я привела в начале этой главы. У вас будет надежный «скелет» для предложений, который не даст им «опасть и расплыться». А значит, будет хорошая стартовая площадка для того, чтобы двигаться дальше. Полагаю, вы быстро научитесь контролировать то, что пишете, и перестанете допускать смешные ляпы.

Часть вторая Найти верную интонацию

Глава 3 Осторожно – пафос!

«Это был самый незабываемый день в моей жизни!», «Девушка была страшно красива!» Как не показаться смешным, выражая свои чувства?

Когда чувства бунтуют

А вот еще одна подборка из произведений начинающих авторов. На этот раз они пытались описать чувства, владевшие ими или их героями. И вот что получилось:

«Отвратительные животные издавали отвратительный запах».

«Все внутри у него наполнилось ненавистью к тому, кто это сделал».

«И все же он задел какие-то струны в моей голове».

«Он почувствовал на своем горле холодные пальцы дурного предчувствия».

«Ее отъезд проделал большую дыру в его жизни».

«Почему он отпустил ее так ужасно далеко, за пределы человеческого разума?»

«Он лежал уставившись в темноту, не в состоянии прогнать из головы мысли, которые копошились там».

«Из глаз Бриджит постепенно исчез остекленевший взгляд».

«В воздухе повисла неизбежность».

«На Анатолия стало надвигаться тревожное предчувствие».

«У потерявшего дар речи Михаила все вскипело внутри, но, не найдя выхода, тут же опустилось противным осадком, облепив ему всю душу».

«Он ощутил на губах вкус сарказма».

«Он думал о ней с лаской и надеждой».

«Она лишь смотрела на своего спасителя какими-то новыми, изумленными глазами».

«И еще чувство неудовлетворенного самолюбия и неотомщенной справедливости не покидало его».

«Поэтому нравоучения внучкам, как она называла девушек, не были нудными или скучными – она самыми нежными прилагательными описывала чувства, испытываемые к Владимиру Александровичу, и в мельчайших подробностях расписывала свое свадебное платье».

«Из глаз могучего воина, повидавшего немало смертей на своем году, медленно, но верно, потекли слезы».

«Чувства пели».

Кстати, я долго думала, этично ли приводить эти цитаты. И в конце концов решила, что вполне. Авторы ведь хотели, чтобы их произведения были опубликованы. Причем, именно в таком виде, в котором они их прислали. Следовательно, они не стеснялись своих текстов. Так пусть от их произведений будет хоть какая-то польза! Пусть они научат нас с вами, как избегать подобных ляпов. Конечно, надежнее всего – учиться чему-то на своих ошибках, но на чужих-то – гораздо приятнее.

Итак, что же и, главное, почему авторы этих фраз сделали неправильно?

Они попытались описать человеческие эмоции так, чтобы читатель смог ощутить переживания героев, но получилось это нескладно, неубедительно. То есть, желая вызвать сочувствие, они своего не добились, и даже наоборот – заставили нас не сострадать героям, а смеяться над авторами. Как же это получилось?

Прежде всего, надо отметить, что говорить об эмоциях нам обычно очень сложно. Ведь в нашем обществе они, по большей части, табуированы. Положительные еще можно выражать более или менее свободно (да и то, рассмеявшись слишком громко и невпопад, легко наткнуться на неодобрительные взгляды окружающих, которые могли вообразить, что вы смеетесь над ними). Но показывать отрицательные эмоции считается почти неприличным.

Как мы утешаем плачущих детей? Словами: «Не плачь, не надо плакать». И это еще в лучшем случае! Сколько придумано дразнилок: «Плакса-вакса!», «Рева-корова!», «Пискля Ивановна!», «Нюни распустил (-а)!».

Нам неприятно видеть чужое горе, мы словно боимся «заразиться» от него. И детским психологам приходится учить нас, что можно разговаривать с плачущими детьми, не расстраивая их еще сильнее, не оскорбляя и не унижая. Но все эти фразы: «Я понимаю, что ты расстроен/зол/боишься/так сильно радуешься – это нормально!», «Это было очень неприятно/грустно/обидно, я понимаю!», «Давай передохнем», «Давай вместе подумаем, что делать», «Давай я помогу тебе», «Давай попробуем вместе» – звучат для нас как-то странно. Умом мы понимаем их правильность, но нам сложно их произнести, они почему-то кажутся нам неестественными. Порой очень трудно сказать даже самое простое: «Бедный ты мой, хороший! Мне так тебя жаль!». Нам гораздо легче прикрикнуть на ребенка: «А ну-ка перестань реветь! Ничего страшного не случилось!».

Если вы внутренне не согласны с последним абзацем и вам легко выражать сочувствие даже когда причина для слез кажется малозначительной, значит вам повезло с родителями – они оказались чуткими и заботливыми и не стали внушать вам ни запрет на проявление со собственных чувств, ни неприязни к чужим.

Что об этом думал Аристотель?

Но как часто случается по-другому! Как часто взрослые люди говорят: «Я очень расстроен» или «Я очень сердит», но их лица не выражают ничего. Мы можем считать, что это – нормальное поведение, особенно для мужчин. И действительно оно нормально в том смысле, что (пока?) соответствует нашей культурной норме. Эмоциональное поведение может показаться нам «излишне аффективным», «пафосным», «играющим на публику». Но если это и правда, то только в рамках нашей культуры. У других народов может быть и иначе. Причем, речь не обязательно идет о каких-то экзотических странах, бесконечно далеких и чуждых нам.

Всем хорошо известно, как много европейская и русская культуры заимствовали у древних греков. Даже имена, которые мы считаем своими и безусловно русскими – греческого происхождения: Александр, Алексей, Андрей, Федор, Анастасия, Зоя, Ирина, Елена, Ксения, Татьяна и т. д. (помните у Пушкина: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами»?).

Но когда мы знакомимся с греческой литературой, нас поражает то, насколько ее герои чувствительны и эмоциональны. С чего начинается «Илиада» Гомера? «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына!». Почему же гневается Ахиллес? Агамемнон оскорбил его, отняв рабыню Брисеиду – законную награду, которую Ахиллесу присудили на общем собрании.

А как могучий воин выражает свой гнев?

Тогда, прослезяся, Бросил друзей Ахиллес, и далеко от всех, одинокий, Сел у пучины седой, и, взирая на понт темноводный, Руки в слезах простирал, умоляя любезную матерь: «Матерь! Когда ты меня породила на свет кратковечным, Славы не должен ли был присудить мне высокогремящий Зевс Эгиох? Но меня никакой не сподобил он чести! Гордый могуществом царь, Агамемнон, меня обесчестил: Подвигов бранных награду похитил и властвует ею!»

Нам эта ситуация может показаться даже комичной: могучий воин весь в слезах зовет мамочку и жалуется ей на то, что его «обидел злой дядя». Но она вовсе не кажется таковой ни Гомеру, ни его героям. Вот как поступает Фетида, услышав жалобы сына:

Так он в слезах вопиял; и услышала вопль его матерь, В безднах сидящая моря, в обители старца Нерея. Быстро из пенного моря, как легкое облако, вышла, Села близ милого сына, струящего горькие слезы; Нежно ласкала рукой, называла и так говорила: «Что ты, о сын мой, рыдаешь? Какая печаль посетила Сердце твое? Не скрывайся, поведай, да оба мы знаем».

И Ахиллес вовсе не думает скрывать, что так огорчило его. Он подробно рассказывает, как оскорбил его Агамемнон. И далее не стесняется попросить Фетиду «воспользоваться своими связями» и упросить Зевса «примерно наказать» Агамемнона.

Матерь! Когда ты сильна, заступися за храброго сына! Ныне ж взойди на Олимп и моли всемогущего Зевса, Ежели сердцу его угождала ты словом иль делом. Часто я в доме родителя, в дни еще юности, слышал, Часто хвалилася ты, что от Зевса, сгустителя облак, Ты из бессмертных одна отвратила презренные козни, В день, как отца оковать олимпийские боги дерзнули, Гера и царь Посейдаон и с ними Афина Паллада. Ты, о богиня, представ, уничтожила ковы на Зевса; Ты на Олимп многохолмный призвала сторукого в помощь, Коему имя в богах Бриарей, Эгеон – в человеках: Страшный титан, и отца своего превышающий силой, Он близ Кронида воссел, и огромный, и славою гордый. Боги его ужаснулись и все отступили от Зевса. Зевсу напомни о том и моли, обнимая колена, Пусть он, отец, возжелает в боях поборать за пергамлян, Но аргивян, утесняя до самых судов и до моря, Смертью разить, да своим аргивяне царем насладятся; Сам же сей царь многовластный, надменный Атрид, да познает, Сколь он преступен, ахейца храбрейшего так обесчестив».

И конечно же, Фетида готова прийти на помощь!

Сыну в ответ говорила Фетида, лиющая слезы: «Сын мой! Почто я тебя воспитала, рожденного к бедствам! Даруй, Зевес, чтобы ты пред судами без слез и печалей Мог оставаться. Краток твой год, и предел его близок! Ныне ты вместе – и всех кратковечней, и всех злополучней! В злую годину, о сын мой, тебя я в дому породила! Но вознесусь на Олимп многоснежный; метателю молний Все я поведаю, Зевсу: быть может, вонмет он моленью. Ты же теперь оставайся при быстрых судах мирмидонских, Гнев на ахеян питай и от битв удержись совершенно. Зевс громовержец вчера к отдаленным водам Океана С сонмом бессмертных на пир к эфиопам отшел непорочным; Но в двенадцатый день возвратится снова к Олимпу; И тогда я пойду к меднозданному Зевсову дому, И к ногам припаду, и царя умолить уповаю». Слово скончала и скрылась, оставя печального сына, В сердце питавшего скорбь о красноопоясанной деве, Силой Атрида отъятой.

Что же греческие философы говорили о выражении чувств? Для этого у них существовал особый термин, сегодня в русском языке несколько изменивший свое значение. Я вынесла его в название этой главы – это «пафос». Что же он означает?

Заглянем в Литературный словарь:

«ПАФОС. Буквальное значение слова (греч.) – страсть, страдание. Первоначально было введено в качестве специального термина в теорию красноречия. Из области ораторского искусства термин П. и производный от него – патетическое – перешли в теорию словесности или в поэтику. При этом основное заблуждение всех старых теорий литературы, за исключением новейших, состояло в том, что поэзия была недостаточно отличена от ораторства, и понятия, характеризующие последнее, целиком переносились в область теории поэзии. Так, напр., «эпитет украшающий» есть принадлежность риторики, а не поэзии, так как в поэзии эпитет имеет существенное, а не просто украшающее значение. Пафос в риторике, т.-е. в теории красноречия, имеет отношение, главным образом, к заключительной части речи, которою хотят особенно воздействовать на слушателей, пользуясь рядом направленных в эту сторону приемов. Применительно же к художественной литературе под пафосом разумеется вообще страстное воодушевление, проникающее в произведение или отдельные части его. При этом художественное воодушевление можно отличать от художественного настроения следующим образом: в первом мы отмечаем силу, напряженность, во втором – глубину, возвышенность, утонченность. Но, конечно, здесь не может быть вполне точного разграничения и слова: художественный пафос нередко употребляют в смысле даже вообще художественного вдохновения (см. это слово) безразлично в отношении к его оттенкам. Производное же от слова П. – патетическое – всегда сохраняет смысл страстного, кипучего волнения, обладающего при этом известной силой и сосредоточенностью. Философы, писавшие по вопросам искусства, любили подробно исследовать признаки и свойства патетического, трогательного, возвышенного и других видов художественного переживания. Но вряд ли эта классификация имеет большое значение перед лицом основного и прямого вопроса философии искусства или эстетики о том, что такое есть художественность: красота или прекрасное в искусстве или, шире, художественное – красота или прекрасное вообще (т.-е. и вне искусства)»[5].

Итак, пафос – это поэтический или риторический прием, с помощью которого можно произвести впечатление на слушателя. Казалось бы, это именно то, что нам нужно? Почему же я прошу в начале этой главы: «поменьше пафоса»? Может быть, дело в том, что надо мною тоже довлеют запреты нашей культуры, и мне трудно выражать свои чувства и читать о том, как выражают их другие?

Но давайте не будем спешить и копнем глубже. Посмотрим, что пишут о пафосе философы:

«ПАФОС

(греч. πάϑος – страдание, страсть, возбуждение) – в общеупотребительном смысле слова приподнятое и восторженное состояние человеческого духа в моменты общения (реального или фиктивного) с высокими и значительными предметами.

В античной эстетике П. означал то или иное претерпевание, преимущественно болезненного характера, взволнованное состояние, связанное со страданием. Аристотель в «Поэтике», относя П. наряду с перипетией и узнаванием к числу необходимых элементов трагедии, характеризует его как «… действие, причиняющее гибель или боль…» («Поэтика», 11, 1452 в; рус. пер., М., 1957). В «Метафизике» (IV, 21) он понимает П. как возможность перехода от одного состояния к другому или даже как чувствительность, а в «Риторике» определяет его как «все то, под влиянием чего люди изменяют свои решения, с чем сопряжено чувство удовольствия или неудовольствия, как, например, гнев, страдание, страх и все этим подобные и противоположные им чувства» (II, 1; рус. пер., СПБ, 1894). В этом смысле П. как душевное переживание противопоставлялся в антич. эстетике этосу как устойчивому нравств. характеру человека, проявляющемуся в действии. Так, Аристотель, говоря о разных св-вах стиля, разграничивает П. (чувство) и этос (характер): «Стиль будет обладать надлежащими качествами, если он полон чувства (παϑητική), если он отражает характер (ἠϑική) и если он соответствует истинному положению вещей» (там же, III, 7). Противопоставление П. и этоса мы находим у Дионисия Галикарнасского в «Риторике», где он пишет об этич. стиле Геродота, рисующего нравы людей, и патетич. стиле Фукидида, изображающего страстных героев. Лонгин в трактате «О возвышенном» (гл. 29) пишет о том, что «пафос причастен возвышенному настолько, насколько этос причастен удовольствию». Аналогичное противопоставление П. и этоса мы встречаем и у Квинтилиана (VI, 2).

В эстетике нового времени категория П. и патетического была развита прежде всего Ф. Шиллером («О патетическом», 1793, и др.) в тесной связи с понятием возвышенного. Для П. и патетического в иск-ве, по Шиллеру, необходимо изображение не только глубокого и сильного страдания, но и сопротивления ему, так чтобы из борьбы морального «Я» человека с этим страданием обнаруживалась бы внутр. свобода человеч. дyxа. «… При всяком пафосе чувства должны быть привлечены страданием, дух же – свободой. Если в патетическом изображении отсутствует картина страдающей природы, то оно лишено эстетической силы, и наше сердце остается холодным. Если ему не хватает эстетической основы, то при всей чувственной силе, оно никогда не может быть патетическим и неизбежно возмущает нас. Сквозь всякую свободу души должен всегда сквозить страдающий человек, сквозь всякое человеческое страдание должен просвечивать самостоятельный или способный к самостоятельности дух» (Собр. соч., т. 6, М., 1957, с. 211–12). Т. о., П. – это возвышенная свобода духа, возникающая в результате победы его над чувств. страданием.

Гегель, характеризуя П. как «… всеобщую движущую силу человеческого сердца…» (Соч., т. 12, М., 1938, с. 238), видит его отличие от случайной страсти в его разумном содержании: П. – это всеобщие «субстанциальные» силы мира, ставшие внутр. движением человеч. души, центром, к-рый определяет собой все человеч. чувствования и поступки. В этом смысле П. составляет «подлинное средоточие, подлинное царство искусства» (там же, с. 237)[6]».

Теперь, в частности, нам понятно, почему слова «пафос» и «патология», которые выражают, казалось бы совершенно разные понятия, являются однокоренными. Они оба описывают прежде всего страдание и боль. И если «патология», помимо «боли», включает в себя еще и корень «логос» – наука, и является наукой о болезнетворных процессах, отклонениях от нормы в организме, то и с пафосом все не так просто.

Вот что пишет о нем Аристотель: «Пафос (страдание) – это действие, производящее гибель или боль, например, разные виды смерти на сцене, припадки мучительной боли, нанесение ран и т. п.». Казалось бы, это сама собой разумеющаяся вещь. Но Аристотель в своем трактате «Поэтика» применяет этот термин не сам по себе, а рассматривает его в качестве необходимой части трагедии как драматургического произведения. Этот жанр должен изображать напряженный и неразрешимый конфликт, личную или общественную катастрофу и, как правило, действие в нем завершается гибелью героя (если же тот остается в живых, то это драма). То есть, Аристотель рассматривает место пафоса в трагическом сюжете – что, собственно, нам и нужно. Ведь наша задача – понять, как можно вызвать у читателей сочувствие; и не имеет большего значения, идет ли речь о вымышленном сюжете или о действительном происшествии. Как построить свой рассказ таким образом, чтобы читатель понял наше отношения к произошедшему и, по возможности, разделил его.

И здесь нам действительно может пригодиться опыт Аристотеля и греческой трагедии. В Афинах ее постановка была религиозным праздником, смысл которого заключался в возникновении чувства общности, единения людей на эмоциональном уровне. Это было объединенное переживание, укреплявшее эмоциональные связи афинян со своей общиной и своей землей.

Разумеется, мы не ставим перед собой таких глобальных задач, наша задача проще – добиться того, чтобы читатели поняли наши чувства. Но для этого не грех воспользоваться опытом великих предков.

Итак, Аристотель пишет: «Чувство страха и сострадания может быть вызываемо театральной обстановкой, может быть вызываемо и самим сочетанием событий, что гораздо выше и достигается лучшими поэтами. Фабула должна быть составлена так, чтобы читающий о происходящих событиях и не видя их трепетал и чувствовал сострадание от того, что совершается. Это может пережить каждый, читая рассказ об Эдипе. А достигать этого при помощи сценических эффектов – дело не столько искусства, сколько хорега». Хорег – это руководить в Древней Греции, богатый гражданин Афин, в качестве общественной повинности и почетной обязанности бравший на себя расходы по организации театральных представлений. С помощью искусной «машинерии» и спецэффектов он мог удивить и напугать зрителей. Но Аристотель подчеркивает: это – дешевая уловка. Гораздо лучше, если люди просто слышат о том, что произошло, к примеру, с Эдипом, и замирают от ужаса и сострадания.

Применительно к нашей задаче это означает: если вы будете пытаться произвести впечатление на читателя бурными проявлениями неистовых чувств, придумывать вычурные сравнения и нарочно нагнетать напряжение, то, вероятно, добьетесь лишь короткого эффекта – да и то едва ли. Читатель очень скоро спросит себя: «А из-за чего, собственно, весь сыр-бор? Что произошло на самом деле?». И если окажется, что в действительности случилось нечто весьма заурядное и не стоящее таких бурных эмоций, то сочувствия вы не добьетесь. Наоборот, человеку станет смешно, как было смешно вам, когда вы читали фразы, приведенные в начале этой главы.

Будьте проще!

Так как же нам выразить свои чувства и не показаться смешными?

Есть несколько способов. Первый: просто назвать их. Акцент в этом предложении нужно сделать на слово «просто»: без прикрас и вычурностей, назвать своими именами.

«Мне было грустно», «Мне больно это слышать», «Мне это очень нравится», «Я очень рад», «Я счастлив». Эти простые выражения обладают, тем не менее, большим эмоциональным зарядом. Каждому приходилось испытывать и счастье, и страдания, мы безусловно поймем, о чем идет речь. Даже если слово «счастье» у каждого человека будет ассоциироваться со своим образом, со своей ситуацией, со своей картинкой, он все же без труда поймет говорящего и «почувствует вместе» с автором – то есть, по-со-чувствует ему.

Вот как это делал Михаил Юрьевич Лермонтов.

Мне грустно оттого, что я тебя люблю. И знаю, молодость цветущую твою Не пощадит молвы коварное гоненье. За каждый светлый миг иль сладкое мгновенье Слезами и тоской заплатишь ты судьбе. Мне грустно оттого, что весело тебе…

Лермонтов далеко не всегда был так лаконичен. Например, в поэме «Мцыри» он заставляет несчастного «кавказского пленника» изъясняться с помощью сравнений, олицетворений и метафор:

Я знал одной лишь думы власть, Одну, но пламенную страсть: Она, как червь, во мне жила, Изгрызла душу и сожгла. Она мечты мои звала От келий душных и молитв В тот чудный мир тревог и битв, Где в тучах прячутся скалы, Где люди вольны, как орлы. Я эту страсть во тьме ночной Вскормил слезами и тоской; Ее пред небом и землей Я ныне громко признаю И о прощенье не молю.

Но, надеюсь, вы согласитесь, что и короткое, лишенное украшательств стихотворение «Мне грустно» оставляет не меньшее эмоциональное впечатление, чем пафосный (во всех значениях этого слова) монолог Мцыри.

А вот как делает то же самое Пушкин:

На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой… Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит – оттого, Что не любить оно не может.

По сути, поэт просто перечисляет «эмоциональные состояния», не описывая подробно ни одно из них. Но каждое настолько темпераментно, что подробных описаний просто не требуется. Читатель волей-неволей проходит через целую гамму чувств, и стихотворение неизбежно оставляет в его памяти эмоциональный след.

Важная деталь: поэты ничего не говорят о том, что должен чувствовать читатель. Впрочем, для поэзии это кажется само собой разумеющимся. А вот в прозе и, особенно, в публицистике писателям бывает трудно избежать «указаний», что именно и в какой момент следует чувствовать. Помните автора, который так сосредоточился на том, чтобы вызывать в своих читателей чувство отвращения, что потерял всякий контроль над своей фразой («отвратительные животные издавали отвратительный запах»). Не уподобляйтесь ему! Всегда оставляйте читателю пространство, чтобы тот сам мог определиться со своими симпатиями и антипатиями. Изначально он всегда на вашей стороне, будучи готовым сочувствовать вам, и если вы его не отпугнете, то так оно все и останется.

Когда все понятно без лишних слов

Второй вариант – для застенчивых или для тех, кто не ищет простых путей. Эмоции можно передать, не называя и не обозначая их. В этом есть определенная магия, и такой прием ближе к художественному творчеству, хотя и публицисты им часто пользуются.

Вот как это делал Тургенев:

«Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых – я хвалю и умиляюсь.

Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко.

– Возьмем мы Катьку, – говорила баба, – последние наши гроши на нее пойдут, – не на что будет соли добыть, похлебку посолить…

– А мы ее… и не соленую, – ответил мужик, ее муж.

Далеко Ротшильду до этого мужика!»

Ни Тургенев, ни сам его герой ничего не говорят о чувствах. Но нам это и не нужно! Мы знаем факты: что дом крестьянина был «разорен» (краткое причастие!), что семейство его было «убого». Мы понимаем, что еще большее обнищание семьи («не на что будет соли купить») пугает женщину. Ее муж не может не понимать, что она права. Но в его коротком ответе заключена целая позиция: родственные связи и милосердие для него важнее, чем даже элементарный комфорт и хотя бы небольшая уверенность в завтрашнем дне. Но каким страшным занудой был бы Тургенев, если бы он принялся «проговаривать» все это, как сделала я в предыдущем предложении. Да это ему и не нужно! Он создал такую ситуацию, в которой читатель без слов понимает, что ощущает герой рассказа, и, самое главное, СОЧУВСТВУЕТ ему.

А вот как используют этот прием публицисты. Перед нами эссе американской журналистки Сабины Рубин Эрдели «Пьянство – бич студенческих городков». Журналистка приводит множество фактов, свидетельствующих о том, что пьянство является причиной и фоном множества преступлений в студенческих кампусах, что оно нередко приводит к смерти молодых людей. Эссе заканчивается такими словами: «Какие бы формы оно (пьянство – Е.П.) не принимало, воздействие на поведение студентов будет делом нелегким. «С чем вы столкнетесь здесь – это с позицией людей, которые считают, что они развлекаются, – объясняет Генри Векслер из Гарварда. – Вы не измените их поведение, увещевая их или рассказывая им, что они пострадают»». Обратите внимание: журналистка сделала утверждение и сразу подкрепила его цитатой, то есть ссылкой на авторитет. И вслед за этим полным пессимизма высказыванием автор рисует нам картину заурядного вечера пятницы в студенческом кампусе:

«Около 2.00 в университете Висконсина-Мэдиссона сотня молодых ребят собирается на перекрестке в центре города на ночной ритуал. Одна девушка пытается поднять свою соседку по комнате с земли. «Не так уж я и пьяна, – говорит та, что на земле. – Я просто не могу встать».

Завязываются две драки. Мимо проезжает полицейская машина, и толпа редеет, кто-то отправляется на пирушки полуночников. Затем где-то в 3.00 или, возможно, в 4.00 они отправятся домой, чтобы немного поспать, так что успеют отдохнуть к тому времени, когда снова начнут пить. К завтрашнему вечеру».

Сабина Эрдели никак на выражает своего отношения к той картине, которую рисует. Но мы без труда можем догадаться, что она встревожена, и эта тревога в какой-то степени передается нам. Вероятно, мы подумает о своем друге или о своем ребенке, который может оказаться в подобной ситуации. И наша тревога станет еще острее. Цель автора достигнута, причем минимумом средств и нажима.

А вот что пишет французский философ Альбер Камю в своей статье «Размышление о гильотине», посвященной такому болезненному для любого общества вопросу, как смертная казнь:

«Вместо того, чтобы туманно напоминать о долге, который в это самое утро кто-то возвратил обществу, не стоило ли бы воспользоваться подходящим случаем, расписав перед каждым налогоплательщиком подробности той кары, которая может ожидать и его? Вместо того, чтобы твердить «Если вы совершите убийство, вас ждет эшафот», не лучше ли сказать ему без обиняков: «Если вы совершите убийство, вам придется провести в тюрьме долгие месяцы, а то и годы, терзаясь то недостижимой надеждой, то непрестанным ужасом, и так – вплоть до того утра, когда мы на цыпочках проберемся к вам в камеру, чтобы схватить вас во сне, наконец-то сморившем вас, после полной кошмаров ночи. Мы набросимся на вас, заломим вам руки за спину, отрежем ножницами ворот рубахи, а заодно и волосы, если в том будет необходимость. Мы скрутим вам локти ремнем, чтобы вы не могли распрямиться и чтобы затылок ваш был на виду, а потом двое подручных волоком потащат вас по коридорам. И, наконец, оказавшись под темным ночным небом, один из палачей ухватит вас сзади за штаны и швырнет на помост гильотины, второй подправит голову прямо в лунку, а третий обрушит на вас с высоты двух метров двадцати сантиметров резак весом в шестьдесят кило – и он бритвой рассечет вашу шею».

Это как раз тот случай когда «картинка стоит тысячи слов». Здесь описание событий, которые могут произойти (причем, могут произойти с вами), производит гораздо более сильное впечатление, чем рассуждения о том, какое это жестокое и страшное дело – смертная казнь.

Как это делал Чехов?

Виртуозом коротких и эмоционально-насыщенных рассказов был Антон Павлович Чехов. Отработанные в них техники он позже с успехом применял в своих пьесах. Очевидцы передают такие слова Чехова, обращенные к актерам: «Пусть на сцене все будет так же сложно и так же, вместе с тем, просто, как в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни»[7].

В письме же своему другу Леонтьеву-Щеголову он дает советы о том, как следует писать. Один из них выглядит так: «В маленьких рассказах лучше недосказать, чем пересказать, потому что… потому что… Не знаю почему».

И в самом деле, если мы обратимся к маленьким рассказам Чехова, то увидим, что он постоянно недосказывает, позволяя читателю додумывать и, тем самым, сделать текст отчасти «своим». А человеческое мышление устроено так, что ко всему, признанному своим, у нас неизбежно появляется эмоциональное отношение.

Вот как Антон Павлович «передает настроение» в коротком рассказе «Депутат, или повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало».

Рассказ начинается «с места в карьер» – с прямой речи.

«– Тссс… Пойдемте в швейцарскую, здесь неудобно… Услышит…

Отправились в швейцарскую. Швейцара Макара, чтоб он не подслушал и не донес, поспешили услать в казначейство. Макар взял рассыльную книгу, надел шапку, но в казначейство не пошел, а спрятался под лестницей: он знал, что бунт будет… Первый заговорил Кашалотов, за ним Дездемонов, после Дездемонова Зрачков… Забушевали опасные страсти! По красным лицам забегали судороги, по грудям застучали кулаки»…

Мы не знаем ни где происходит действие, ни кем являются его герои, но нам уже ясно главное: «будет бунт». И это слово с сильным эмоциональным зарядом возбуждает наш интерес. Главный герой, носящий весьма вычурную фамилию Дездемонов, придуманную автором в память о невинно пострадавшей жене Отелло, должен отправиться парламентером к таинственному Ему (видимо, начальнику) и смело заявить в лицо, что:

«Мы живем во второй половине XIX столетия, а не черт знает когда, не в допотопное время! Что дозволялось этим толстопузам прежде, того не позволят теперь! Нам надоело, наконец! Прошло уже то время, когда»…

Но, попав в кабинет начальника, бедный Дездемонов оробел:

«Войдя в кабинет, Дездемонов остановился у двери и дрожащей рукой провел себя по губам: ну, как начать? Под ложечкой похолодело и перетянуло, точно поясом, когда он увидел лысину с знакомой черненькой бородавкой… По спине загулял ветерок… Это не беда, впрочем; со всяким от непривычки случается, робеть только не нужно… Смелей!

– Эээ… Чего тебе?

Дездемонов сделал шаг вперед, шевельнул языком, но не издал ни одного звука: во рту что-то запуталось. Одновременно почувствовал депутат, что не в одном только рту идет путаница: и во внутренностях тоже… Из души храбрость пошла в живот, пробурчала там, по бедрам ушла в пятки и застряла в сапогах… А сапоги порванные… Беда!»

Здесь Чехов использует хорошо всем известный фразеологизм «душа ушла в пятки», переиначивает его и словно заново наполняет образами: «из души храбрость пошла в живот, пробурчала там, по бедрам ушла в пятки и застряла в сапогах»… Мы безошибочно «прочитываем» его иронический тон – но над кем он иронизирует? Над мелкими чиновниками-бунтарями?

Далее рассказ состоит буквально из одной прямой речи, в которую вклиниваются всего несколько скупых авторских ремарок:

«– Эээ… Чего тебе? Не слышишь?

– Гм… Я ничего… Я только так. Я, ваше – ство, слышал… слышал…

Дездемонов придержал язык, но язык не слушался и продолжал:

– Я слышал, что ее – ство разыгрывают в лотерею карету… Билетик, ваше – ство… Кгм… ваше – ство…

– Билет? Хорошо… У меня пять билетов осталось только… Все пять возьмешь?

– Не… не… нет, ваше – ство… Один билетик… достаточно…

– Все пять возьмешь, я тебя спрашиваю?

– Очень хорошо-с, ваше – ство!

– По шести рублей… Но с тебя можно по пяти… Распишись… От души желаю тебе выиграть…

– Хе-хе-хи-с… Мерси-с, ваше – ство… Гм… Очень приятно…

– Ссступай!

Через минуту Дездемонов стоял среди швейцарской и, красный как рак, со слезами на глазах просил у приятелей 25 рублей взаймы.

– Отдал ему, братцы, 25 рублей, а это не мои деньги! Это теща дала за квартиру заплатить… Дайте, господа! Прошу вас!

– Чего же ты плачешь? В карете ездить будешь…

– В карете… Карета… Людей пугать я каретой буду, что ли? Я не духовное лицо! Да куда я ее поставлю, если выиграю? Куда я ее дену?»

Заканчивается рассказ коротким резюме:

«Говорили долго, а пока они говорили, Макар (он грамотен) записывал, записав же… и т. д. Длинно, господа! Во всяком случае из сего проистекает мораль: не бунтуй!»

Но остались ли у вас сомнения, на чьей стороне автор? На стороне «вашего сиятельства» или бунтарей-чиновнков? Вроде бы над чиновниками он всласть посмеялся, а об их начальнике не сказал ни одного дурного слова. Но последний, откровенно вымогающий деньги у своего подчиненного, выглядит вовсе не так уж солидно, а бедный Дездемонов, которому теперь нечем будет заплатить за квартиру, начинает вызывать сочувствие. И мы понимаем, что призыв «Не бунтуй!», прозвучавший в конце – это сарказм. Чехов не заставлял нас прийти к этому выводу, он просто построил такой «лабиринт» внутри текста, что, проходя его, мы просто не могли не испытать тех эмоций, которые ожидал от нас автор, не могли не прийти туда, куда он нас вел, и не сделать того вывода, который он для нас приготовил.

А вот отрывок из «серьезного» произведения Чехова – из его знаменитой повести «Дама с собачкой»:

«В Ореанде сидели на скамье недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки – моря, гор, облаков, широкого неба, – Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве».

Снова Чехов ничего не рассказывает о том, как герои чувствуют, только о том, что они видят, слышат и думают. Но все же мы без труда можем поставить себя на их место и почувствовать за них.

Этому мастерству Чехова научила его работа в газетах и журналах, работа ради куска хлеба – не только для него, но и для семьи. Чтобы добраться до этих денег, он должен был попасть в газетный формат, предписывавший, в частности, жесткие ограничений по длине текста («Длинно, господа!») и одновременно необходимость удивить читателя.

Разумеется, эти приемы не были личным изобретением Чехова или Тургенева. Их разработала вся русская литература в совокупности – уходя от дидактики XVIII века и продвигаясь от сентиментализма к реализму.

Но что делать нам, если мы не готовы идти путем Чехова?

Причина эмоций – конфликт

В центре любого произведения – будь то рассказ, напечатанный в журнале, история, поведанная в курилке, или публицистическая статья в газете – лежит коллизия. Конфликт между стариком и его женой, а по сути конфликт между желанием помочь сироте и страхом нищеты. Конфликт между желанием воздать преступнику по заслугам и состраданием. Конфликт между желанием студентов повеселиться и потенциальными проблемами, к которым можем привести это веселье. Конфликт между бедными запуганными чиновниками и начальником, а по сути конфликт между человеческим достоинством и страхом.

Коллизия обладает тем замечательным свойством, что чем она острее, тем больше «эмоционально заряжена» и с тем большей вероятностью вызовет у людей эмоции сама по себе, без дополнительных усилий. Если читатель каким-то образом сможет связать описываемый конфликт с собственным опытом, он неминуемо окажется вовлечен в повествование и займет чью-то сторону. Если же коллизия целиком и полностью находится вне сферы его интересов, он останется равнодушен что бы вы ни предпринимали. Так, человеку, который не интересуется футболом, спор по поводу решения арбитра о назначении пенальти покажется бессмысленным и надоедливым шумом.

Итак, самое лучшее, что вы можете сделать, это сосредоточиться на описании затронутого вами конфликта и сделать это описание как можно более простым и понятным – выкидывая из него все лишние слова, которые не ведут вас прямо к цели. А далее – положиться на замечательное свойство человека, называемого эмпатией.

Эмпатия – это осознанное сопереживание эмоциональному состоянию другого человека. Благодаря этой способности нам не нужны логические рассуждения, дабы понять что чувствует сосед («Уголки его рта опущены, взгляд потуплен, по щекам текут слезы, неверное, он чем-то расстроен»). Мы воспринимаем его переживания на интуитивном уровне. По-видимому, этот навык был необходим нашим предкам, чтобы быстрее «расшифровывать» сигналы опасности, которые подавали соплеменники, быстрее оказывать друг другу помощь и действовать сообща. Кроме того, в нас встроен своеобразный «детектор лжи»: мы можем до определенной степени распознавать, когда нами пытаются манипулировать.

Не пытайтесь воздействовать на людей и манипулировать его чувствами. Велика вероятность, что он это распознает (большинство из нас, слава богу, не является такими уж искусными манипуляторами), и тогда вы добьетесь прямо противоположного эффекта: доверие к вам будет утрачено, и читатель станет вашим оппонентом просто назло. Вместо «управления чувствами читателя» расскажите ему о том, что беспокоит вас – и, вполне возможно, ваши искренние чувства вызовут отклик и в душах других людей.

Маленькие фокусы великих ораторов

Но один секрет все же открою. Я уже несколько раз упоминала, что некоторые слова в нашем языке имеют определенный «эмоциональный заряд». Здесь нет никакой мистики. Просто с каждым выражением в нашем сознании связан целый пласт воспоминаний. Некоторые из них эмоционально нейтральны. Например, когда мы произносим слова «яблоко», «календарь» или «выключатель», они не вызывают у нас особого отклика (если только вы не фанатичный любитель яблок, не ждете какую-то важную дату и не боитесь темноты).

Другие определения действуют лишь на специализированную аудиторию. Например, слово «котенок» вызовет массу положительных эмоций у тех, кто любит кошек, омерзение и брезгливость у тех, кто их не любит, а для остальных останется нейтральным.

Но есть слова, которые эмоционально действуют буквально на всех. Например: «боль», «радость», «война», «ужас», «отчаяние», «удар», «восторг» и т. д. Тянущийся за ними «эмоциональный шлейф» слишком густ, у нас у всех есть связанные с этими словами воспоминания – и стоит их произнести, как мы уже испытываем эмоции. Поэтому когда Ги де Мопассан назвал свой рассказ «Ужас», он принял верное решение. Вам уже захотелось прочесть его и узнать, что же так ужаснуло его героев?

Так вот, с эмоционально насыщенными словами нужно обращаться очень осторожно и осознанно. Их не стоит рассыпать по тексту случайно и беспорядочно. Каждое их применение должно быть точно выверено: они как сильнодействующие лекарства, принимать которые следует строго в определенной дозировке и только по показаниям.

Подумайте о том, не стоит ли поставить их в начало или в конец предложения. Это – не абсолютное правило, но именно на указанных позициях они привлекают к себе внимание и лучше запоминаются. Сравните, к примеру, следующие три предложения и сами решите, какое кажется вам наиболее выразительным.

«Как позже установили эпидемиологи, пандемия чумы, известная под названием Черной смерти, началась в Азии».

«Пандемия чумы, названная Черной смертью, как было позже установлено эпидемиологами, пришла к нам из Азии».

«Черная смерть. Эпидемия чумы, получившая это название, как позже установили эпидемиологи, зародилась в Азии».

Эмоционально заряженные слова можно выделить с помощью тире и сделать акцент на них.

«Низость – именно так называются подобные поступки».

«Безопасность – вот ключевое слово для этого проекта».

«Приключение – вот чего ищут люди, отправляющиеся в горы».

Другой способ выделить нужное вам слово – это конструкции «именно это» и «не только, но и».

«Любовь к тебе – именно это дает мне силы жить».

«Он не только проявил настоящее мужество, но и был очень находчив».

Еще один «секретный прием» – повторение. Вы уже знаете, что использование однокоренных слов – некрасиво и не идет на пользу тексту. (А если вдруг забыли, то вспомните об «отвратительных животных», которые «издавали отвратительный запах»).

Но если автор использует повторение сознательно, он может добиться усиления эффекта, как это сделал Валентин Берестов, переводя детские стихи Мориса Карема:

Радость пробежала по дорожке. Радость распахнула все окошки. Радуется клен, что он силен, — Радугу на ветке держит он. Рады зайцы, что спугнули волка. Новым шишкам радуется елка. Разбудите, дети, всех людей! Радость запрягает лошадей. Надевайте лучшие одежки! Радость распахнула все окошки!

Повторение эмоционально заряженных слов, превращение их в рефрен – это старый риторический прием, которым охотно пользуются опытные ораторы. Вот как сделал это Мартин Лютер Кинг в своей знаменитой речи, произнесенной 28 августа 1963 года со ступеней Мемориала Линкольна во время Марша на Вашингтон за рабочие места и свободу:

«И хотя мы сталкиваемся с трудностями сегодня и будем сталкиваться с ними завтра, у меня все же есть мечта. Эта мечта глубоко укоренена в американской мечте.

Я мечтаю, что однажды эта нация распрямится и будет жить в соответствии с истинным смыслом ее принципа: «Мы считаем самоочевидным, что все люди сотворены равными».

Я мечтаю, что однажды на красных холмах Джорджии сыновья бывших рабов и сыновья бывших рабовладельцев смогут сидеть вместе за братским столом.

Я мечтаю о том, что наступит день и даже штат Миссисипи, изнемогающий от жары несправедливости и гнета, превратится в оазис свободы и справедливости.

Я мечтаю, что придет день, когда мои четыре ребенка будут жить в стране, где они будут судимы не по цвету их кожи, а в соответствии с их личностными качествами.

Я мечтаю сегодня!

Я мечтаю сегодня, что однажды в Алабаме с ее злобными расистами и губернатором, с губ которого слетают слова о вмешательстве и аннулировании, в один прекрасный день, именно в Алабаме, маленькие черные мальчики и девочки возьмутся как сестры и братья за руки с маленькими белыми мальчиками и девочками».

Это выступление Кинга было признано одной из лучших речей в истории. Американское сообщество ораторского искусства считает ее лучшей в XX веке. Обратите внимание, как Мартин Лютер Кинг разместил в тексте другие эмоционально насыщенные слова: «быть равными», «рабы», «рабовладельцы», «братья», «гнет», «несправедлиовость / справедливость», «свобода» и т. д.

А вот как использовал тот же прием Уинстон Черчилль в своей речи в Палате общин 4 июля 1940 года – после эвакуации британских войск из Дюнкерка. Тогда у англичан был повод впасть в уныние, а целью Черчилля было этого не допустить. Вот окончание его спича:

«… В любом случае, это то, что мы собираемся попробовать сделать. Таково решение Правительства Его Величества, каждого его члена. Такова воля Парламента и нации. Британская Империя и Французская Республика, соединенные вместе общими делом и задачей, будут защищать до смерти свою Родину, помогая друг другу как хорошие товарищи на пределе своих сил. Даже если огромные просторы Европы, многие древние и прославленные Государства пали или могут попасть в тиски Гестапо и других гнусных машин Нацистского управления, мы не сдадимся и не проиграем. Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш Остров, какова бы ни была цена, мы будем сражаться на побережьях, мы будем сражаться в портах, на суше, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться на холмах; мы никогда не сдадимся и даже, если так случится – во что я ни на мгновение не верю, – что этот Остров или большая его часть будет порабощена и будет умирать с голода, тогда наша Империя за морем, вооруженная и под охраной Британского Флота, будет продолжать сражение до тех пор, пока, в благословенное Богом время, Новый Мир, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение старого».

Посмотрите, как Черчилль использует повторения и синонимы, чтобы сформировать у слушателей то настроение, которое ему нужно. Он создал свою «формулу успеха» для произнесения запоминающихся речей. Она выглядит так: СRRAM – то есть, contrast (контраст), rhythm (ритм), repeats (повторы), allusions (аллюзии), metaphors (метафоры). О других составляющих формулы мы еще поговорим, а пока обратите внимание, какую силу приобретают повторы в речи Черчилля и какие именно слова он для этого выбирает.

Умеренность и аккуратность!

Но главное, эмоционально заряженных слов не должно быть слишком много. И используя их, нужно внимательно следить за контекстом, дабы не сказать то, чего вы вовсе не собирались говорить. Именно с этим не совладали сочинители тех цитат, с которых начиналась эта глава. Авторы сочли, что простого описания будет недостаточно – и, решив украсить текст сравнениями и метафорами, попали впросак.

А можно ли было выразить те же мысли так, чтобы они не вызывали смех? Конечно. Ниже приведу свой вариант, а вы можете потренироваться и придумать свой. Попробуем?

Всем нам хочется, чтобы нас не только понимали, но и разделяли наши чувства. Однако если для достижения первой цели самое главное – не запутать читателя, то во втором случае важно не «давить слишком сильно». Доверяйте своим читателям, и они будут доверять вам!

Глава 4 Обратная сторона пафоса – канцелярит

«Поставьте меня в известность о своем приезде» или «Сообщите мне, когда вы приедете». Что не так с первым предложением и почему так сложно писать просто?

История одной болезни

Новые слова появляются вместе с новыми понятиями, явлениями, которые нужно описать. В XX веке в русском языке возникло немало таких определений, и многие из них были связаны с Советским Союзом: «коммунизм», «комсомол», «райком», «горком», «раскулачивание», «ликбез», «Транссиб», «Днепрогэс», «авоська», позже «перестройка». С каждым из них связана целая история – порой, не одна. И все они складываются в большой поток, который каждый может воспринимать так, как ему кажется верным.

«Героем» этой главы будет еще одно слово, родившееся в эпоху Советского Союза и надолго оставшееся в нашем языке. Очень хочется надеяться, что не навсегда, но, по правде говоря, шансов мало. Потому что оно описывает одно из явлений «реальности, данной нам в ощущениях». И пока это понятие не исчезнет, слово останется с нами – а явление, кажется, вовсе не собирается умирать. Речь о канцелярите.

Его ввел в русский язык Корней Иванович Чуковский. В шестой главе своей знаменитой книги «Живой, как жизнь», вышедшей в 1966 году и посвященной русскому языку, он описывает «канцеляризацию» повседневной речи – и, самое главное, речи, обращенной к детям, и речи самих детей.

Чуковский начинает эту главу с цитат из учебника, который должен был научить ребят… правильно писать деловые бумаги. В этом учебнике, в частности, рекомендовалось освоить такие выражения:

«учитывая вышеизложенное»,

«получив нижеследующее»,

«указанный период»,

«означенный спортинвентарь»,

«выдана данная справка»

и даже:

«дана в том, что… для данной бригады»

«Я лучше отрублю себе правую руку, – пишет Чуковский, – чем напишу нелепое древнечиновничье «дана в том» или «дана… что для данной». Но что же делать, если подобные формы коробят только меня, литератора, а работники учреждений и ведомств вполне удовлетворяются ими?»

У этих «древнечиновничьих» выражений есть особое название – «канцеляризмы». Большая советская энциклопедия, вышедшая в свет в 1969–1978 годах, поясняет:

Канцеляризмы —

слова и обороты речи, характерные для стиля деловых бумаг и документов. Документы, акты, заявления, справки, доверенности пишутся согласно принятой форме. Однако не следует переносить официальные формулы и необходимые штампы деловой речи в разговорный и литературный язык. Например, «лесной массив» (вместо «лес»), «производить поливку» (вместо «поливать») и др. Канцеляризмы могут отличаться от соответствующих элементов разговорного и литературного языка грамматически (ср. «имеет быть» вместо «будет»), но особенно характерны отличия в области лексики и синтаксиса. Например, слово «сей» (вместо «этот»), «каковой» (вместо «который»).

Разумеется, канцеляризмы, родились не в советское время, и Чуковский не случайно называет эти слова «древнечиновничьми». Они возникали по мере ведения делопроизводства на русском языке: к концу XIX века в распоряжении российских чиновников и официальных речеписцев был уже довольно объемный и развитой словарь канцеляризмов. Более того, последние проникли в светский лексикон, ведь светскому человеку было очень важно не допустить ошибки, не обратиться к кому-то в неподобающей манере или не высказать неподобающей мысли. И уже тогда над канцеляризмами иронизировали писатели, особенно писатели-романтики. Например, Владимир Одоевский в своей «Сказке о том, как опасно девушкам толпой ходить по Невскому проспекту» описывает разговор романтического юноши с девушкой, превращенной куклу и говорящей заученными фразами:

«– Разве до тебя еще никогда не доходило, что есть на свете мысли, чувства?

– А, чувства! Чувства? Знаю, – скоро проговорила кукла, – чувства почтения и преданности, с которыми честь имею быть, милостивый государь, вам покорная ко услугам…

– Ты ошибаешься, моя красавица; ты смешиваешь условные фразы, которые каждый день переменяются, с тем, что составляет вечное незыблемое украшение человека.

….

И молодой человек решился каждое утро и вечер подходить к хрустальному колпаку и говорить кукле: «Есть на свете добро, есть любовь; читай, учись, мечтай, исчезай в музыке; не в светских фразах, но в душе чувства и мысли».

Кукла молчала.

Однажды кукла задумалась, и думала долго. Молодой человек был в восхищении, как вдруг она сказала ему:

– Ну, теперь знаю, знаю; есть на свете добродетель, есть искусство, есть любовь – не в светских фразах, но в душе чувства и мысли. Примите, милостивый государь, уверения в чувствах моей истинной добродетели и пламенной любви, с которыми честь имею быть…

– О! Перестань, бога ради, – вскричал молодой человек, – если ты не знаешь ни добродетели, ни любви, то по крайней мере не унижай их, соединяя с поддельными, глупыми фразами…

– Как не знаю! – вскричала с гневом кукла. – На тебя никак не угодишь, неблагодарный! Нет, я знаю, очень знаю: есть на свете добродетель, есть искусство, есть любовь, как равно и почтение, с коими честь имею быть…

Молодой человек был в отчаянии»[8].

А вот, замечательный в своем роде документ, который я нашла недавно в интернете. Автор, наш современник, описает первые дни жизни великой княжны Елизаветы Михайловны, дочери великого князя Михаила Павловича и великой княгини Елены Павловны, используя формулы, выработанные еще в XIX веке [9].

«16 (29) января 1845 года вдали от России и дорогих сердцу Августейших родителей, сестер и братьев окончились земные, увы, краткие дни венценосной внучки Государя Императора Павла I Петровича (1754–1801) и Императрицы Марии I Феодоровны (1759–1828) Великой Княгини Елизаветы Михайловны (1826–1845), второй державной дочери Великого Князя Михаила Павловича (1798–1849).

Великая Княжна Елизавета Михайловна появилась на свет 14 (27) мая 1826 года в Августейшей семье четвертого (младшего) Августейшего сына Государя Мученика Павла I Петровича и Императрицы Марии I Феодрровны Великого Князя Михаила Павловича от державного союза с Великой Княгиней Еленой Павловной (1806–1873), урожденной принцессы королевского Дома Вюртемберг Фридерики Шарлотты Марии. Случилось столь радостное событие в Императорской Фамилии спустя 14 месяцев и 17 дней после появления на свет старшей Августейшей сестры – Великой Княжны Марии Михайловны (1825–1846).

В 1826 году вся Россия и Императорская Фамилия едва успели оправиться от трагических и горестных событий; бунта на Сенатской площади Санкт-Петербурга, устроенного масонами-декабристами в самом сердце Российской Империи после безвременной кончины Императора Александра I Павловича (1777–1825) и последовавшей затем кончины Августейшей супруги Государя Императрицы Елизаветы Алексеевны (1779–1826)».

Тот же автор описывает, как тяжело переживали родные внезапную смерть Марии и великой княжны Александры, дочери императора Николая I (они, как и многие женщины в XIX веке, умерли молодыми, не пережив первых родов).

«Столь трагическое событие тяжелейшим образом сказалось на здоровье Августейшего родителя – Великого Князя Михаила Павловича, подточив и без того ослабевшие силы его. Горько оплакивал умершую державную племянницу и Государь Император Николай I Павлович, разделивший с венценосным младшим братом горечь утраты и своей Августейшей дочери Великой Княжны Александры Николаевны. Общее горе еще теснее сблизило венценосных братьев. Пройдет всего лишь четыре года, шесть месяцев и 12 дней, и 28 августа (10 сентября) 1849 года державный родитель Великой Княгини и герцогини фон Нассау Елизаветы Михайловны 52-летний Великий Князь Михаил Павлович последует за своей любимой Августейшей дочерью в Царствие Небесное».

Мы видим, что в распоряжении биографа был целый набор готовых штампов, которые он и использовал. Оригинальность была нежелательна, ведь, говоря «простыми человеческими словами», можно было случайно сказать нечто, что могло бы быть истолковано как неуважение.

Именно в этом, кажется, заключаются суть и смысл канцеляризмов, придуманных для того, чтобы избегать любых двусмысленностей. Именно потому они такие тяжелые и громоздкие: фразы составляются так, чтобы учесть все варианты их толкований. Это работает – и работает очень хорошо, – когда речь идет о юридических документах. Но стоит канцеляризмам хотя бы немного соприкоснуться с «живой жизнью», как возникают всякие казусы. Например, надпись на плакате: «Привет героическим защитникам Пскова от немецко-фашистских захватчиков» превратится из официального лозунга в грубую и неуместную шутку.

От канцеляризмов к канцеляриту

Что же за болезнь – канцелярит? Чуковский снабдил это слово суффиксом «ит», в официальной медицинской терминологии обозначающим воспаление (аппендицит, перитонит, артрит, синусит, менингит и т. д.).

Текст заболевает «канцеляритом», когда автор в «административном раже» стремится забюрократизировать все, что видит вокруг себя, когда канцеляризмы проникают в повседневную речь, в дружеское общение.

Чуковский приводит такие примеры:

«Я слышал своими ушами, как некий посетитель ресторана, желая заказать себе свиную котлету, сказал официанту без тени улыбки:

– А теперь заострим вопрос на мясе.

….

В поезде молодая женщина, разговорившись со мною, расхваливала свой дом в подмосковном колхозе:

– Чуть выйдешь за калитку, сейчас же зеленый массив!

– В нашем зеленом массиве так много грибов и ягод.

И видно было, что она очень гордится собою за то, что у нее такая «культурная» речь.

….

Молодой человек, проходя мимо сада, увидел у калитки пятилетнюю девочку, которая стояла и плакала. Он ласково наклонился над ней и, к моему изумлению, сказал:

– Ты по какому вопросу плачешь?

Чувства у него были самые нежные, но для выражения нежности не нашлось человеческих слов».

Первое издание книги «Живой как жизнь» вышло в 1962 году. Ровно через 10 лет была издана не менее знаменитое произведение переводчицы Норы Галь «Слово живое и мертвое». Проблема канцелярита стала так актуальна, что Галь посвятила ей первую же главу, где привела такие примеры «канцелярита в повседневной жизни»:

«Молодой отец строго выговаривает четырехлетней дочке за то, что она выбежала во двор без спросу и едва не попала под машину.

– Пожалуйста, – вполне серьезно говорит он крохе, – можешь гулять, но поставь в известность меня или маму.

Сие – не выдумка фельетониста, но подлинный, ненароком подслушанный разговор.

Или еще: бегут двое мальчишек лет по десяти-двенадцати, спешат в кино. На бегу один спрашивает:

– А билеты я тебе вручил?

И другой пыхтя отвечает:

– Вручил, вручил.

Это – в неофициальной, так сказать, обстановке и по неофициальному поводу. Что же удивляться, если какой-нибудь ребятенок расскажет дома родителям или тем более доложит в классе:

– Мы ведем борьбу за повышение успеваемости».

А затем переводчица объясняет:

«Это – самая распространенная, самая злокачественная болезнь нашей речи. Много лет назад один из самых образованных и разносторонних людей нашего века, редкостный знаток русского языка и чудодей слова Корней Иванович Чуковский заклеймил ее точным, убийственным названием. Статья его так и называлась «Канцелярит» и прозвучала она поистине как SOS. Не решаюсь сказать, что то был глас вопиющего в пустыне: к счастью, есть рыцари, которые, не щадя сил, сражаются за честь Слова. Но, увы, надо смотреть правде в глаза: канцелярит не сдается, он наступает, ширится. Это окаянный и зловредный недуг нашей речи. Сущий рак: разрастаются чужеродные, губительные клетки – постылые штампы, которые не несут ни мысли, ни чувства, ни на грош информации, а лишь забивают и угнетают живое, полезное ядро».

Кажется, что никто так больше не говорит. Что это была временная мода, а точнее – временный гипноз, вызванный «атакой» заштампованной речи из репродукторов, со страниц газет, из динамиков радиоприемников и с висящих на стенах плакатов. Это было время, когда вся страна говорила лозунгами. Именно на этом языке шел «ритуальный диалог» коммунистической партии и народа. Причем, оба его участника прекрасно понимали, что он не имеет никакой связи в реальностью.

Когда нельзя было зайти в булочную и не прочитать на стене, к примеру: «Хлеб для нас, как член семьи – уважай и береги!» или «Хлеб – народное добро, ты им не сори, сколько съешь, столько и бери!». Когда в любой школе на стене висела знаменитая цитата из трудов Владимира Ильича Ленина: «Учиться, учиться и учиться!», а в любом кинотеатре можно было прочесть его же слова: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Тогда на улице, где я жила, висел чудо-плакат: на лицевых частях стальных реек было написано с одной стороны «Народ и партия едины», а с другой «В единстве с народом – сила партии». Рейки были развернутых к зрителю «в профиль» и так закреплены, и когда ты шел мимо транспаранта в одну сторону, то читал первый лозунг, а двигаясь обратно – второй. Такой вот странный советский «интерактив».

Естественно, при такой массированной «атаке» штампы «застревали в голове». А когда обычному человеку приходилось общаться с чиновниками, канцеляризмы служили его «оружием». Кончено, у государственных служащих было гораздо больше опыта, и они владели формальным языком «отписок» гораздо лучше, но все же, если тебе удавалось сформулировать свою просьбу «на канцелярском языке», оставался какой-то шанс, что она будет рассмотрена.

В результате такой «атаки с двух флангов» – со стороны официальных лозунгов и бюрократической речи – в голове рядового советского человека намертво застревали определенные формулы, которые он мог выдавать почти не задумываясь. Что порой приводило к трагикомическим ситуациям, вроде описанной Александром Галичем в балладе «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира».

Климу случайно подсунули не ту речь, а он был слишком уверен в себе и не посмотрел в текст перед выступлением. И вот…

Вот моргает мне, гляжу, председатель: Мол, скажи свое рабочее слово! Выхожу я, И не дробно, как дятел, А неспешно говорю и сурово: «Израильская, – говорю, – военщина Известна всему свету! Как мать, – говорю, – и как женщина Требую их к ответу! Который год я вдовая, Все счастье – мимо, Но я стоять готовая За дело мира! Как мать вам заявляю и как женщина!»

И только на середине речи он с ужасом понимает, что произошло. А впрочем, зрители то ли не подали виду, то ли, как и Клим, просто не обратили внимания.

Тут отвисла у меня прямо челюсть, Ведь бывают же такие промашки! — Это сучий сын, пижон-порученец Перепутал в суматохе бумажки! И не знаю – продолжать или кончить, В зале, вроде, ни смешочков, ни вою… Первый тоже, вижу, рожи не корчит, А кивает мне своей головою! Ну, и дал я тут галопом – по фразам, (Слава Богу, завсегда одно и то же!) А как кончил — Все захлопали разом, Первый тоже – лично – сдвинул ладоши. Опосля зазвал в свою вотчину И сказал при всем окружении: «Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему! Очень верно осветил положение!»

* * *

Но может быть все эти гримасы «бюрократического аппарата» – дело прошлого, и если «формульная речь» еще не стала лишь воспоминанием, то хотя бы изменился набор формул? Возможно.

В любом случае, из нашей речи эти формулы не исчезли: они «всплывают» всякий раз, когда мы пытаемся «написать гладко и красиво».

Чуковский приводит еще и такой пример:

«Помню, как смеялся А.М. Горький, когда бывший сенатор, почтенный старик, уверявший его, что умеет переводить с «десяти языков», принес в издательство «Всемирная литература» такой перевод романтической сказки:

«За неимением красной розы, жизнь моя будет разбита».

Горький указал ему, что канцелярский оборот «за неимением» неуместен в романтической сказке. Старик согласился и написал по-другому:

«Ввиду отсутствия красной розы жизнь моя будет разбита»,

чем доказал полную свою непригодность для перевода романтических сказок. Этим стилем перевел он весь текст:

«Мне нужна красная роза, и я добуду себе таковую».

«А что касается моего сердца, то оно отдано принцу».

«За неимением», «ввиду отсутствия», «что касается» – все это было необходимо в тех казенных бумагах, которые всю жизнь подписывал почтенный сенатор, но в сказке Оскара Уайльда это кажется бездарною чушью».

Казалось бы, эта история относится к началу XX века, а ее герой при переводе сказки использовал еще дореволюционные формулы «делопроизводства», что и прозвучало комично. Но однажды, уже в начале XXI века, мне тоже довелось столкнуться с толмачами, переводившими «с английского на канцелярский». Разумеется, я не могла не записать несколько их шедевров:

«Машина производила впечатление кубической клетки».

«Тем не менее, подъехав ближе, они заметили, что число таких же машин, как та, в которой они продвигались, попадается им в невероятном количестве».

«Машина упала в воду, послужив причиной всплеска».

«Он начал свою речь, и понемногу мрачное понимание снизошло на тех четырех людей, которые сидели перед ним».

«Тед остался после того, как аплодирующая и приведенная в здравомыслие группа удалилась».

«Я пролетал над большим количеством квадратных миль этого побережья».

«Я живу и умираю с равным отсутствием последствий».

«Там сидела девочка с покойной женщиной среднего возраста».

«Сообщение началось с новой группы пищащих сигналов».

«Высота была слишком малой, возможность же разбиться наоборот».

«Все же нужно заставить хлебопекарную промышленность вернуть в хлеб половину тех питательных веществ, которые были изъяты из него, причем без уменьшения стоимости».

«Мозг во время своей работы испускает маленькие электрические импульсы».

«Раздался звук щелчка».

«Ему показалось, что отзвук стука разнесся вдоль всей улицы».

Как видите, за 100 лет ничего не изменилось, а возможно, стало еще хуже. Я спрашивала у знакомых переводчиков, почему их коллеги допускают подобные ошибки. И мне отвечали, что в вузе их учили, в основном, понимать чужой язык, но очень мало внимания уделяли тому, как формулировать свои мысли на родном. А когда мы не уверены в своих решениях, то хватаемся за готовые ответы. В данном случае – за «языковые клише», сидящие в нашей памяти. И, может быть, легче всего нам припоминаются именно канцеляризмы.

Но сейчас, когда наша жизнь уже не регламентирована так строго и наша речь не подвергается непрерывной атаке лозунгов, люди должны были бы начать говорить и писать проще? По крайней мере, если речь идет не о переводах, а о их собственном творчестве? Ничуть не бывало! Перед вами еще одна подборка – на этот раз из рассказов и повестей молодых авторов:

«В течение многих лет мы проявляем заботу об этой собаке».

«Наши соседи оказали нам большую помощь при переезде».

«В этом романе показана сила размаха борьбы полицейских с организованной преступностью».

«В качестве основного аргумента мои оппоненты использовали закон, а я парировал милосердием».

«Власти хотят управлять нами не только с помощью формирования общественного мнения, но и контролирования процесса генерирования и передачи информации в нужном нам направлении».

«А кому захочется жить на планете, на которой осталось всего двадцать процентов жизни, включая людей?»

«Ему пришлось обратиться к коренному населению этого острова: «Войдите в мое положение и окажите помощь в похоронах трупов моих мертвых товарищей».

«Из всех стадий приготовления целебного отвара самый важный – правильный сбор трав».

«Казалось, что совести в нем вообще не присутствовало».

«Молодежь часто проводит время в общении между собой».

«Главная задача врачей заключается в необходимости оказывать помощь больным».

«Для продолжения учебы я предпринял переезд в другой город».

«Мой отец уже стоял на пороге того возраста, когда образование морщин ускоряется, а волосы начинают свое выпадение».

«Слишком часто родители делегируют воспитательные функции дедушкам и бабушкам».

«Осознанность настигла меня лишь на улице».

«Мы до сих пор являемся глубоко несчастными созданиями, имея при том все возможности для обратного».

Последняя фраза мне особенно нравится. На мой взгляд, она содержит глубокую и верную мысль; и сама форма, в которой эта мысль выражена, подчеркивает ее правильность. Мы действительно «имеем все возможности» для избегания канцеляризмов, но не пользуемся этим – и потому не только «являемся глубоко несчастными созданиями», но и делаем глубоко несчастными наших читателей.

Впрочем, пальму первенства я все же отдам другому автору, породившему такую замечательную фразу:

«Медиумы, предсказатели будущего и просто гадалки сколотили состояния, продавая мрачные туманные предсказания и советы, как избежать опасности остаться в живых».

Он так сильно «набил» свое предложение неопределенными формами глагола, что оно «вывернулось наизнанку» и поменяло свой смысл на противоположный, а писатель ничего не заметил.

Что же заставляет начинающих авторов так часто прибегать к канцеляризмам?

Смущение или равнодушие?

Могу представить себе два сценария.

Первый: автор был слишком смущен обуревающими его чувствами (мы помним, что выражение сильных чувств в нашем обществе зачастую табуировано) и потому использует «язык избегания» – старается построить свою речь так, чтобы никто не догадался о его настоящих эмоциях. А канцелярит для этого приспособлен как нельзя лучше.

Достаточно услышать:

«чувство глубокого волнения»,

«чувство глубокого удовлетворения»,

«чувство нескрываемой гордости»,

«чувство нескрываемой радости»,

чтобы понять: произносящий их вовсе не взволнован, не рад, не горд и не испытывает «чувство глубокого удовлетворения», чем бы оно на самом деле не являлось.

Желая искренне посочувствовать человеку и поддержать его в горе, вы скажете: «мне так жаль», «это ужасно», «бедный ты мой, хороший» или какие-то другие «человеческие» слова. Но если вы хотите только обозначить эмоции, а на самом деле не испытываете их, то, скорее всего, скажете: «примите мои соболезнования».

Вы, наверное, уже угадали второй сценарий, при котором автор прибегает к канцеляризмам: когда он не прикидывается равнодушным, а действительно не испытывает совсем никаких чувств. Поэтому ему ничего не лезет в голову, а написать хотя бы несколько строк нужно. И снова канцеляризмы кажутся спасением: ведь они, как мы уже установили, представляют собой готовые клише, из которых, как из кубиков, можно составлять текст. Но в таком случае неизбежно получится то самое «мертвое слово», от которого нас предостерегали Корней Чуковский и Нора Галь.

Что же делать?

Самый простой и мудрый совет: не писать на те темы, которые оставляют вас равнодушными, и не скрывать свои чувства, если вопрос вас по-настоящему волнует.

Но как быть, если что-то написать необходимо, а вам либо смертельно скучно, либо вы испытываете сильное смущение?

* * *

Давайте снова обратимся за помощью к классикам. Вот короткий отрывок – начало романа «Дворянское гнездо»:

«Весенний, светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.

Перед раскрытым окном красивого дома, в одной из крайних улиц губернского города О… (дело происходило в 1842 году), сидели две женщины – одна лет пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет».

Конечно, Тургенев очень любил и природу Среднерусской возвышенности, и «дворянские гнезда», да и губернский город О. (очевидно, Орел, неподалеку от которого находилось Спасское-Лутовиново – имение Ивана Сергеевича), возможно, вызывал у него симпатию. Но в процессе написания этих строк он вряд ли испытывал какие-то особенно сильные чувства и прилив вдохновения. Собственно говоря, эти две дамы были нужны ему лишь для того, чтобы завести разговор о главном герое, а впоследствии познакомить его с Лизой Калитиной. Тем не менее, писатель «представляет» читателю двух приятельниц со всей возможной учтивостью.

Как он это делает? Если вы прочтете только выделенные слова, то получите «скелет», костяк этого отрывка. Вы поймете где и когда происходит действие, и кто принимает в нем участие. Это очень простые фразы, состоящие из подлежащих и сказуемых в действительном залоге, и небольшого количества второстепенных слов – дополнений, определений и обстоятельств, необходимых для придания фразам осмысленности.

Затем Тургенев добавил еще немного дополнительных оборотов, чтобы простая констатация фактов (день клонился к вечеру, перед раскрытым окном сидели две женщины) превратилась в картинку, которую мы могли бы увидеть «мысленным взором». Нам уже известно, что подобный прием используют не только авторы художественных произведений, но и публицисты – чтобы воздействовать на чувства читателей. Строго говоря, это совсем не обязательно. А вот выражать свои мысли как можно более простыми предложениями – пожалуй, наоборот. Такое стремление к простоте – лучшая вакцина от канцелярита.

Как распознать канцелярит?

Но как распознать канцеляризмы, если они все-таки проникли в ваш текст, а вы хотите вырвать их с корнем? К слову, канцелярит – это как раз та редкая болезнь, для которой лучшим способом лечения является самолечение.

Какого-то исчерпывающего списка «казенных слов» не существует. Но есть отдельные признаки, «симптомы», указывающие на то, что текст становится «засушенным» и переусложненным.

1. Прежде всего, это уже знакомый нам пассивный залог:

«решение было принято»,

«документы были подписаны»,

«собрание было назначено»,

«работа была проведена»,

«выговор был вынесен».

Когда мы встречаем такие обороты, нам ясно: перед нами – скупой, «суконный» язык документов. И если текст не является официальным документом, значит автор где-то «подхватил» канцелярит, от которого ему нужно срочно избавляться.

В документах также применяется определенный набор глаголов, обозначающих долженствование: «следует», «надлежит», «вменяется», «рекомендуется» и т. д. Употребление их в повседневной речи может вызывать недоумение. Гораздо понятнее прозвучат глаголы в повелительном наклонении.

И, заметьте, повелительное наклонение даже без «пожалуйста» – это вовсе не синоним грубости и приказного тона. В чем вы можете лишний раз убедиться, внимательно перечитав предыдущую фразу. Но от «пожалуйста» тоже никто не пострадает.

2. Второй «симптом» я также упоминала – обилие в тексте составных именных сказуемых. Причем, в качества глагольной части часто используются слова, которые почти не встретишь в повседневной, разговорной речи: «является», «осуществлять», «проводить», «оказывать»…

Иллюстрация – еще один пример из книги Норы Галь. Она пишет: «Считается несолидным в газетной статье или очерке написать, к примеру: «Мы решили больше не пытаться»… Нет, непременно напишут: «Мы приняли решение прекратить попытки»…

Вместо двух простых глагольный сказуемых теперь в тексте стоят два составных именных. Словно к ногам балерины кто-то привязал две гири и заставил ее танцевать.

Конечно, составное именное сказуемое – это не «зло в чистом виде», иногда без него сложно обойтись. Если, допустим, вместо выражения «Он был болен» легко можно использовать «Он болел», то попробуйте заменить именную часть во фразах «Он был врачом», «Он лечил людей»? Но ведь лечить людей можно и не будучи врачом. Придется объяснять: «Он закончил институт, получил диплом врача и стал лечить людей в ближайшей поликлинике». Звучит странно и неестественно.

Нет, составное именное сказуемое – это зло только в том случае, когда с его помощью стараются «не называть вещи своими именами». Так, в примере, приведенном Норой Галь, автору, вероятно, не хотелось говорить прямо, что они «отступили» и «сдались». Возможно он считал, что эти слова плохо вписываются в общую «победную» риторику советской прессы, и он решил «спрятать» смысл за канцелризмами: «приняли решение» – вместо «решили», и «прекратить попытки» – вместо «больше не пытаться».

3. Употребление отыменных предлогов: «по линии», «в разрезе», «в части», «в силу», «в целях», «в адрес», «в области», «в плане», «на уровне».

Если вы, как и я, родились в Советском Союзе, от этих слов на вас, возможно, повеяло ностальгией. Они были практически неотъемлемой частью любой речи, произносившейся на партийном или профсоюзном собрании. Но их можно встретить и в наши дни. Так, введя первый предлог в поисковую строку Google, я без труда нашла: «Имел ли получатель допуск к сведениям особой важности или совершенно секретным сведениям? По линии какой организации? В каком году?», «В настоящее время на Украине по линии Организации Объединенных Наций, Европейского сообщества и на двусторонней основе осуществляются 70 проектов» и даже «Информация по вопросам правоприменительной практики по линии организации дознания и осуществления полномочий административной юрисдикции». Но, как я уже писала выше, язык официальных сообщений и юридических документов вовсе не обязан быть простым и понятным. Его главная задача в другом – составить текст, к которому невозможно было бы придраться. И для этого ему часто приходится жертвовать красотами стиля. Но едва фраза из формальной обстановки переносится в более непринужденную, как обороты, составленные по принципу «как бы чего не случилось», становятся нелепыми и смешными. «Было решено наградить работниц по линии профкома билетами на концерт в Доме Культуры» – звучит странно и «не по-человечески». Гораздо лучше было бы сказать: «Профком решил наградить работниц билетами на концерт».

4. Для официальных документов характерно использование прилагательных и причастий в роли подлежащих или дополнений:

«мы, нижеподписавшиеся…»,

«госпитализация больных»,

«облуживание престарелых»,

«задержание подозреваемого»,

«доводится до сведения отдыхающих» и т. д.

Но когда эти обороты проникают из официальной речи в повседневную, то могут звучать грубо: «Больной! Вы зачем встаете?». Или, в лучшем случае, комично, как в песне Юрия Визбора:

Ах, жертва я доверия, беды своей родитель. Вот слышу из-за двери я: «Укушенный, войдите». Вошел: мое почтение, разделся не спеша. «Где место укушения?» Я говорю: душа. Тут в кабинете бывшие мне душу теребят: Скажите, говорят, укусившая какая из себя? Я говорю: обычная, и рост не с бугая, Такая симпатичная, не думал, что змея!

5. Вместо указательных местоимений «этот», «тот», «такой» и т. п. в официальных документах используются слова «данный», «настоящий», «соответствующий», «известный», «указанный», «вышеуказанный», «нижеследующий», «дальнейший»…

Разумеется, в повседневной речи они выглядят нелепо и смешно. Что подчеркнул Михаил Васильевич Исаковский, написавший такие стихи:

У хаты сумрачная елка Стоит и смотрит на зарю. И пишет, пишет комсомолка Письмо в райком — секретарю. И льет заря огонь прощальный Из-за реки и дальних нив… «Пишу тебе Официально И жду Дальнейших директив. С работой здесь пришлось мне круто, — Не то, что было по весне. И я не знаю, почему-то Тебя увидела Во сне»…

6. «Нанизывание» существительных в родительном падеже, обозначающих связи между понятиями. Снова пример из книги Норы Галь:

«И вот громоздятся друг на друга существительные в косвенных падежах, да все больше отглагольные:

«Процесс развития движения за укрепление сотрудничества».

«Повышение уровня компетенции приводит к неустойчивости».

«Столь же типовым явлением является мотив мнимой матери».

«… блуждание в… четвертом измерении… окончательное поражение, когда подвергаешь сомнению свое… существование».

«… С полным ошеломления удивлением участвовал он мгновение назад в том, что произошло…»

Это не придумано! Это напечатано тиражом 300 тысяч экземпляров. Слышишь, видишь, читаешь такое – и хочется снова и снова бить в набат, взывать, умолять, уговаривать: берегись канцелярита!»

Прошло уже не одно десятилетие, тиражи стали значительно меньше, а ошибки остались «в неприкосновенности». И в современных книгах можно прочесть:

«Меры, применяемые для повышения уровня культуры речи молодежи»

или

«Автор предлагает удачную форму подачи материала методики построения процесса речевого взаимодействия ученика и учителя»

и даже

«За счет улучшения организации погашения задолженности по выплате зарплаты и пенсии, улучшения культуры обслуживания покупателей должен увеличиться товарооборот в государственных и коммерческих магазинах».

Но это еще «научные» или «официальные» тексты – мы привыкли к тому, что они звучат «немного не по-человечески». (Хотя привычка эта – плохая, мы понимаем, что авторы таких опусов не всегда «свободны в выражениях»). А каково придется читателю, когда он встретит подобного монстра в литературе, гордо именующей себя художественной? Например:

«По обеим берегам канала возвышались рахитичные структуры жилых построек высотой в пять этажей».

Может быть это – уникальный авторский стиль? Нет, это канцелярит в тяжелой форме!

7. Есть еще один особенный уродец, порожденный официальной речью – своего рода крошка Цахес, весь скрюченный от канцелярита. Это выражение «некоторые из которых». Кажется очевидным, что такому обороту не место ни в художественной, ни в официальной речи, его можно допустить лишь по большой невнимательности, и он неизбежно должен быть вычеркнут при правке самим автором, не желающим оскорблять глаз редактора и расписываться в совей полной беспомощности. Так ведь нет же! Этот оборот попадается в текстах – хотя и не часто, но все же регулярно.

«На столе было много блюд, некоторые из которых были вегетарианскими».

«На выставке было представлено много картин, некоторые из которых написал Ван Гог».

«В библиотеку поступили новые книги, некоторые из которых пока еще не внесены в каталог».

И даже: «Солнце Пса колыхалось сверху и снизу. Недалеко от него были видны очень яркие звезды, некоторые из которых, если судить по расцветке, являлись планетами».

«Звезды, которые были планетами» само по себе звучит – нет, не фантастично – безграмотно. А оборот «некоторые из которых» окончательно убеждает нас в том, что автор сам толком не понимал, что пишет.

Не устану повторять: именно в этом и заключается главный секрет грамотного, красивого и понятного текста. Его автор всегда понимает, какие слова он употребляет и почему. Причем, «всегда» – в самом что ни на есть дословном смысле этого слова. Как опытный наездник не теряет контроля над норовистой лошадью, как дрессировщик всегда следит за тигром во время выступления, так и писатель не может позволить себе расхлябанности и невнимательности. Но его работа все же не так опасна, как у дрессировщика. У него есть преимущество: шанс вернуться к тексту и, посмотрев на него свежим взглядом, исправить ошибки. И такую возможность нужно ценить!

* * *

Давайте попробуем помочь тем «уродцам», которых я упоминала в качестве примеров канцелярита. Перепишем их заново, используя самые простые слова и обороты. Я начну, а потом вы попробуйте сами!

В тисках клише

Есть, однако, болезнь, которая, на мой взгляд, может быть еще страшнее канцелярита. Это пристрастие к излишним красивостям.

Вы, вероятно, уже поняли, что я обожаю романы Тургенева. И люблю ставить его в пример начинающим писателям, потому что именно в его книгах вы найдете самый чистый и точный, струящийся, как вода, русский язык. А еще меня поражает смелость и писательское упорство этого писателя.

Его «Записки охотника», опубликованные в журнале «Современник» в 1847–1852 годах сразу принесли ему славу. Все понимали, что молодой писатель нашел свою тему, он пишет о тех, кого хорошо знает и любит: о крестьянах его родной Орловской губернии и о помещиках из старых «дворянских гнезд». И в самом деле, эти герои надолго поселились в его произведениях. Повести «Затишье», «Фауст» и «Поездка в Полесье», романы «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети» – везде мы видим одни и те же пейзажи, одни и те же лица и, что самое замечательное они нам не надоедают. Но, кажется, Тургеневу было этого мало. Он искал нового героя, причем не «идеального человека», которого мгновенно полюбили бы читатели, и не подобного Пушкинскому Онегину «доброго малого, как вы да я, как целый свет», а героя, глубоко ему чуждого и, возможно, пугающего самого автора. Именно эта способность «двигаться в том направлении, в котором растет твой страх» и восхищает меня в Тургеневе.

В романе «Рудин» (1855 год) герой выглядит бунтарем и возмутителем спокойствия, но на самом деле «сделан из того же теста», что и помещики, которых эпатирует своими речами. Неожиданно для самого себя, он оказывается просто резонером и пустышкой. И чтобы доказать себе свою состоятельность, ему приходится уехать из России во Францию и погибнуть на баррикадах во время революции 1848 года.

В «Дворянском гнезде» (1858 год) все герои – «из одной компании». Между ними нет конфликта, а напротив вся трагедия заключается в том, что два внутренне близких человека – Лиза Калитина и Федор Иванович Лаврецкий – не могут соединиться, поскольку в юности Лаврецкий поступил опрометчиво, женившись на женщине, которую на самом деле не любил.

В романе «Накануне», наконец, появляется герой «со стороны». Более того, это революционер, с которым и уходит «тургеневская девушка» – смелая и гордая Елена, не нашедшая в России человека, которого она могла бы полюбить. Но здесь Тургенев сделал все, чтобы вызвать у читателя симпатию к Инсарову. Он – болгарин, и борется, прежде всего, за свободу Болгарии от турецкого ига, а идеи панславизма легко находили отклик у русских патриотов. («Елена задумалась. «Освободить свою родину! – промолвила она. – Эти слова даже выговорить страшно, так они велики»). И главное, Инсаров борется (а вернее, только собирается это делать) за пределами России. Он вовсе не новый Пугачев и не поведет мужиков с вилами жечь дворянские усадьбы. А еще Инсаров очень романтичен: «При одном упоминовении его родины не то чтобы лицо его разгоралось или голос возвышался – нет! Но все существо его как будто крепло и стремилось вперед, очертание губ обозначалось резче и неумолимее, а в глубине глаз зажигался какой-то глухой, неугасимый огонь». Ну как можно не полюбить такого героя?

Но потом Тургенев делает очень странную вещь. В его новом романе – снова «дворянские гнездо» и снова помещики. Один – забавный и глубоко несчастный оригинал-англоман Павел Петрович. Другой – добрейшей души человек Николай Петрович, трогательно любящий своего сына и крестьянскую девушку Фенечку, на которой в конце концов, как честный человек, женится. И снова в этот идиллический мир попадает чужак. Но на этот раз – не романтический болгарин, а русский разночинец Базаров, с которым сдружился в университете сын Николая Петровича Аркадий. Базаров вовсе не романтичен. Напротив, он ужасен, циничен, бесцеремонен. Он оскорбляет и бранит почем зря не только смешного, но милого Павла Петровича, но и добряка Николая Петровича. И за что бранит! За то, что тот любит поэзию! Он волочится за помещицей Одинцовой, как маляр за белошвейкой, чем приводит ее в ужас. Больше того, он посмеивается даже над своими почтенными родителями, которые, конечно, мало образованы и старомодны, но все же искренне его любят. Казалось бы, Тургенев рисует своего героя такими нравственным уродом, что всякий порядочный человек должен презирать его. Некоторые литературные критики так и решили: Тургенев хотел показать, что современная ему молодежь глубоко бездуховна и заражена «бациллой нигилизма». Критики более демократического направления решили, что Тургенев написал карикатуру, пасквиль на молодежь, обвинив ее во всех смертных грехах.

Собственно говоря, у писателя были все основания иметь в виду то, за что его хвалили или порицали критики. Но все же он решил иначе. При всей неотесанности и несимпатичности Базарова, у него есть два качества, которые безусловно ценил Тургенев, и которых нет ни у Аркадия, ни у Одинцовой, ни у сноба Павла Петровича, ни даже у милейшего Николая Петровича: он правдив и честен. В его «нигилизме» очень мало от юношеского эпатажа, от желания «показать себя». Это, прежде всего, честный, без иллюзий, взгляд на мир и на себя самого. А правдивость Базарова, часто звучащая как грубость – это, во многом, нежелание участвовать в «социальных играх», говорить то, что от него ожидают, но чего на самом деле он не чувствует и не думает. В этой неготовности подчиниться социальным условностям есть, разумеется, что-то юношеское (так ведь Базаров и не стар), но одновременно – настоящее, искреннее. И именно эта искренность не могла не импонировать Тургеневу. Совсем не случайно уже в 1868–1869 годах в Баден-Бадене он написал длинную статью «По поводу «Отцов и детей» и привел в ней отрывки из дневника, который вел во время работы над романом. Там были, в частности, такие слова: «Не знаю, каков будет успех. «Современник», вероятно, обольет меня презрением за Базарова и не поверит, что во все время писания я чувствовал к нему невольное влечение…»

Итак, Базаров – не романтизированный, приукрашенный портрет молодого поколения, но и не карикатура; не все сказанное Базаровым звучит дико и нелепо для его автора.

А теперь – для чего мне понадобился такой длинный и пространный экскурс в творчество Тургенева (кроме удовольствия немного поговорить о любимых книгах)?

А вот для чего. Есть в «Отцах и детях», уже ближе к концу романа, такая сцена: Базаров и юный Аркадий Кирсанов, вдоволь попутешествовав по уезду и влюбившись в двух сестер – Анну Сергеевну Одинцову и юную Катю, – приезжают в гости к родителям Базарова. Они ночуют в одной их «шести маленьких комнат». Но обоим не спится. Они спорят о литературе, причем Базаров то ли случайно выдает свое полное невежество, то ли нарочно говорит нелепости, чтобы поддразнить Аркадия.

«Какое-то почти враждебное чувство охватывало сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они открыли глаза и переглянулись молча.

– Посмотри, – сказал вдруг Аркадий, – сухой кленовый лист оторвался и падает на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и мертвое – сходно с самым веселым и живым.

– О друг мой, Аркадий Николаич! – воскликнул Базаров, – Об одном прошу тебя: не говори красиво.

– Я говорю, как умею… Да и, наконец, это деспотизм. Мне пришла мысль в голову; отчего ее не высказать?

– Так; но почему же и мне не высказать своей мысли? Я нахожу, что говорить красиво – неприлично.

– Что же прилично? Ругаться?»

Через минуту они действительно разругались в пух и прах.

Что так возмутило Базарова? Почему он набросился на Аркадия за невинные по сути слова? Конечно, он был раздосадован состоявшимся недавно объяснением с Одинцовой и тем, что получил отказ, и тем, что выказал слабость, «подставился», позволил этой женщине заглянуть в свою душу. Возможно, он также думает, что не будь он искренен, облеки свое признание в подобающие случаю красивые слова, его, быть может, ждал бы другой прием. И что Аркадий, будь он на его месте, без труда бы нашел подходящие к случаю романтические обороты, даже не задумавшись и не отдавая себе отчета в том, что он лицемерит и приукрашивает свои эмоции. А вот Базаров так не может. Обостренное чувство правды, которым наделил его Тургенев, как абсолютный слух заставляет его морщиться от каждой фальшивой ноты.

Но почему слова Аркадия кажутся таковыми?

Потому что на самом деле они не значат ничего. Сходство между сухим листком и бабочкой – поверхностное, возникающее лишь при небрежном, скользящем взгляде. А Аркадий уже развил из этого сходства целую теорию, создал образ, единственное назначение которого – показать, какая у него, Аркадия, тонкая и чувствительная поэтическая душа. Возможно, он сам не сознает этого. Но для и без того раздраженного Базарова подобная фальшь непереносима.

Днем раньше, когда они приехали в гости к родителям, он также морщился, слушая речи своего отца:

«Потом Василий Иванович повел всех в сад для того, чтобы полюбоваться красотою вечера. Проходя мимо скамейки, он шепнул Аркадию:

– На сем месте я люблю философствовать, глядя на захождение солнца: оно приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев, любимых Горацием.

– Что за деревья? – спросил, вслушавшись, Базаров.

– А как же… акации.

Базаров начал зевать.

– Я полагаю, пора путешественникам в объятия к Морфею, – заметил Василий Иванович.

– То есть, пора спать! – подхватил Базаров. – Это суждение справедливое. Пора, точно».

Кажется неуместные красивости причиняют этому грубому и толстокожему человеку почти физическую боль. И, вполне возможно, то же почувствуют ваши читатели, если вы, как милейший Василий Иванович, будет перенасыщать свои речи и тексты банальностями, клише и штампами.

Недаром борец за чистоту русского языка Лев Успенский в книге «Культура речи» пишет: «Штампами мы зовем разные приборы, неизменные по форме и дающие множество одинаковых отпечатков. У языко- и литературоведов «штамп» – оборот речи или словечко, бывшее когда-то новеньким и блестящим, как только что выпущенная монета, а затем, повторенное сто тысяч раз, ставшее захватанным, как стертый пятак: мороз крепчал, широко распахнутые глаза, цветастый (вместо цветистый), с огромным энтузиазмом, целиком и полностью и т. д.».

* * *

Клише Василия Ивановича – все эти «приличествует пустыннику» и «в объятия к Морфею», – скорее, относятся к XVIII веку. Но последующие столетия подарили нам новые штампы. Когда крестьянский поэт Спиридон Дмитриевич Дрожжин начал свое стихотворение: «Детство золотое, грустно ты прошло!», это запоминалось и западало в душу читателя (прежде всего, противопоставлением). Но когда словосочетание «детство золотое» вырвали из контекста, растиражировали и превратили в устойчивый штамп, оно потеряло всю свою художественную силу и превратилось, как и предсказывал Успенский, из «полновесного золота» в тусклых медяк. И когда современный поэт пишет:

Детство золотое – веселая пора, Мама окна моет и зовет домой со двора. С грустью вспоминаешь школьные года, Не вернутся больше детства голоса. Не придет обратно, не вернется вновь, Чистая и светлая первая любовь. Все, что в детстве было, в даль ушло как сон, Сколько не старайся, не приснится он…[10]

то чудовищная банальность содержания в сочетании с не менее тривиальными рифмами и неуклюжими попытками выдержать поэтический ритм производит очень грустное впечатление.

Советская эпоха породила новые штампы, которые высмеивал Константин Райкин, скандируя вместе с актерами своего театра: «Лайнер – серебристый, футбол – атакующий, чувство – глубокого удовлетворения!». А еще – «слуги народа», «догоним и перегоним», «битва за урожай», «стремительные темпы», «передовые позиции», «инженеры человеческих душ» и т. д.

И в постсоветскую эпоху продолжают появляться новые штампы или мемы – расхожие фразы или устойчивые выражения, понятные без дополнительной расшифровки тем, кому знаком контекст.

Штампы могут стать частью литературного произведения и даже украсить его, но только при одном условии: если автор использует их осознанно и помещает в такой контекст, что и читателю понятна ирония. Именно так обыгрывал их в своей речи Владимир Маяковский. Лидия Гинзубрг вспоминает две остроумные фразы, в которых он использовал всем известные пословицы и поговорки: «Не ставьте точек над «у», оно в этом не нуждается» и «Не плюй в колодец: вылетит – не поймаешь».

Сделать такую «подстановку» довольно легко. Например, если вместо банального «заклятого врага» в тексте появится «заклятый друг», то внутреннее противоречие между понятиями «друг» и «заклятый» (старинная форма слова «прОклятый») создаст необходимое напряжение и вызовет интерес читателя. Но будьте осторожны: выражение «заклятый друг» уже «придумали до вас», и оно становится все более и более затертым.

Если же вы решите опереться на авторитет всем известной пословицы и напишете что-то вроде: «Он работал небрежно, спустя рукава, и у него ничего не вышло, недаром в народе говорят: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда», то читатель, скорее всего, поморщится и вздохнет: «Какая банальность!».

* * *

А вот еще один пример мастерской игры со штампами. В 1829 году Пушкин написал замечательное стихотворение «Я вас любил», посвященное Анне Алексеевне Андро-Олениной. Оно быстро стало популярным. Читателей умиляло бескорыстие поэта, желавшего своей возлюбленной «любимой быть другим» так же «искренно и нежно», как когда-то любил ее сам. Стихи получились легкими, воздушными – словно благословение или молитва должны были коснуться слуха любимой женщины, но не потревожить и не опечалить ее. Возможно, эти стихи хорошо вам известны:

Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим.

Постепенно финальная фраза этого стихотворения – да, собственно и весь текст – стали «крылатыми словами» и расхожей цитатой.

Уже в ХХ веке Иофсиф Бродский в поэтическом сборнике «20 сонетов к Марии Стюарт», взяв эти стихи за основу, написал свой вариант, нарочито «снизив тон» – используя грубые, почти нелитературные выражения, – чтобы передать тот накал страсти, от которого в свое время «уклонился» Пушкин:

Я Вас любил так сильно, безнадежно, Как дай вам Бог другими – но не даст! Он, будучи на многое горазд, Не сотворит – по Пармениду – дважды Сей жар в груди, ширококостный хруст, Чтоб пломбы в пасти плавились от жажды Коснуться – «бюст» зачеркиваю – уст!

Если вы не готовы играть со штампами «на уровне Бродского», то просто старайтесь их избегать. Тогда и ваш читатель не будет морщиться от скуки.

Промежуточные итоги-2

Александр Петрович Сумароков давал такие советы начинающей поэтессе Елизавете Васильевне Херасковой, жене поэта Михаила Матвеевича Хераскова:

Чисти, чисти сколько можно Ты свое стопосложенье, И грамматики уставы Наблюдай по крайней силе. Чувствуй точно, мысли ясно, Пой ты просто и согласно. Я не критике касаюсь, Не к тому мои слова, Только то другим вещаю, Что вещаю я себе.

Эти строки были написаны в XVIII веке и отражают его миропонимание. Тогда для образованного и развитого человека было обязательно отдавать себе отчет не только в своих мыслях, но и в чувствах. Смутные и туманные предчувствия были не в моде. Эмоции могли быть очень сильными, но определенными и подчиненными воле и разуму.

А вот что говорят о разуме и чувствах герои трагедии Сумарокова «Вышеслав»:

Зенида:

У всех ли разумы господствуют сердцами? Не часто ль наших дел пристрастия творцами.

Вышелав

Что разум мой велит, я только то творю.

Зенида

Необходимо то бессмертным и царю, И тем, которым им во мнениях подобны. А прочи люди все неправедны и злобны.

С тех пор минуло уже два года, писатели и поэты стали больше обращать внимания на чувства, а разуму высказали много упреков. И тем не менее, читая произведения начинающих авторов, мне часто хочется адресовать им слова Сумарокова. Ясно понимать, что именно ты чувствуешь и как эти чувства можно передать читателям – это умение, необходимое не только «бессмертным и царю», но и любому человеку, который хотя бы иногда «берется за перо».

Для того, чтобы читатель «настроился на вашу волну», ему ничто не должно мешать, и прежде всего – неточности и неловкости, «корявости» вашего языка, «мусорные слова» и ненужные канцеляризмы.

Поэтому после того, как вы напишете текст и проверите, все ли в порядке с грамматикой, попробуйте подчеркнуть (например, красным цветом) все слова, передающие эмоции. Другим цветом (например, синим) – все выражения, которые могут оказаться канцеляризмами (см. главу «Как распознать канцелярит»). А теперь подумайте, необходим ли каждый из этих элементов в вашем тексте и нельзя ли выразиться проще и яснее. Будет очень полезно, если вы дадите прочесть текст человеку, которому доверяете, и спросите его, не мешает ли ему что-то при чтении, понял ли он, какие чувства вы испытывали, рассказывая эту историю?

* * *

Напоследок хочу рассказать о еще одной ловушке для начинающих авторов. Вам хорошо известно, что в русском языке порядок слов – свободный, и автор может переставлять их так, как ему нравится, лишь бы при этом не терялся смысл. И все же, обычно мы инстинктивно, не задумываясь, располагаем слова в предложении в таком порядке: за подлежащим следует сказуемое, а за ним обстоятельства. «Дети идут в школу». Таким образом, смысловое ударение падает именно на обстоятельство: дети идут именно в школу, а не в парк. Если изменить порядок слов, смысл предложения станет иным: «В школу дети идут, а из школы – бегут вприпрыжку». Дополнения и определения «прикрепляются» к тому слову, от которого зависят: «У сестры моего мужа (дополнение) вьющиеся (определение) волосы».

Еще можно поменять местами подлежащее и сказуемое (это действие называется инверсией): «Идут дети в школу». Это предложение звучит несколько странно, но бывают случаи, когда инверсия не только не «царапает» слух, но даже придает тексту особую прелесть:

Ревет ли зверь в лесу глухом, Трубит ли рог, гремит ли гром, Поет ли дева за холмом — На всякой звук Свой отклик в воздухе пустом Родишь ты вдруг.

или

Роняет лес багряный свой убор, Сребрит мороз увянувшее поле, Проглянет день, как будто поневоле, И скроется за край окружных гор.

На слух нам легко различить прямой порядок слов и инверсию. И мы можем услышать, что в разговорной речи последняя встречается чаще, чем в письменной. Возникает соблазн использовать эту особенность для прямой речи и диалогов, чтобы они звучали более естественно. К этому приему прибегает, например, Пушкин в «Повестях Белкина»:

«В одной из отдаленных наших губерний находилось имение Ивана Петровича Берестова. В молодости своей служил он в гвардии, вышел в отставку в начале 1797 года, уехал в свою деревню и с тех пор он оттуда не выезжал».

Но обратите внимание: Пушкин моделирует разговорную речь рубежа XVIII – XIX веков. И кроме того, он чередует инверсии с прямым порядку слов, не давая читателю заскучать.

«Онбыл женат на бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время как оннаходился в отъезжем поле. Хозяйственные упражнения скоро его утешили. Онвыстроил дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику, утроил доходы и стал почитать себя умнейшим человеком во всем околотке, в чем и не прекословили ему соседи, приезжавшие к нему гостить с своими семействами и собаками. В будни ходилон в плисовой куртке, по праздникам надевал сюртук из сукна домашней работы; сам записывал расход и ничего не читал, кроме «Сенатских ведомостей». Вообще его любили, хотя и почитали гордым. Не ладил с ним один Григорий Иванович Муромский, ближайший его сосед. Этотбыл настоящий русский барин. Промотав в Москве большую часть имения своего и на ту пору овдовев, уехалон в последнюю свою деревню, где продолжал проказничать, но уже в новом роде. Развел он английский сад, на который тратил почти все остальные доходы…» и т. д.

Такая причудливая вязь из предложений с прямым и обратным порядком слов в самом деле создает впечатление устного рассказа.

Но если начинающий автор обрадуется, что нашел простой способ писать «просто и согласно» и «вцепится» в обратный порядок слов, применяя его сплошь и рядом, он рискует уподобиться магистру Йоде, отнюдь не обладая его мудростью. Представьте себе, к примеру, что вы читаете такой текст:

«В восьмом классе встретил я ее. Синие глаза у нее были, как озера глубокие! Влюбился я без памяти. Но не обратила она тогда внимания на меня. Досадно мне стало!»

Вас еще не укачало? Меня – да.

Булат Шалвович Окуджава в своей песне «Я пишу исторический роман» признается:

Каждый пишет, что он слышит, Каждый слышит, как он дышит, Как он дышит, так и пишет, Не стараясь угодить. Так природа захотела, Почему – не наше дело, Для чего – не нам судить.

Это не просто красивый образ, но и хороший совет. Следите за дыханием, когда пишете! И если оно сбивается, значит самое время остановиться, отдышаться, перечитать написанное и подумать, что увидят в тексте ваши читатели.

Часть третья Выбор слов

Глава 5 Осторожно! Иностранный агент! Или о трудностях перевода

«Волны… падали вниз стремительным домкратом». Эта фраза из очерка начинающего прозаика Ляписа-Трубецкого – одного из героев романа Ильфа и Петрова «12 стульев» стала крылатой и уже много лет вызывает смех у читателей. Как не уподобиться Ляпису?

Культурный обмен

Ни один язык не развивается в изоляции. В него непрерывно проникают слова из других языков и либо остаются навсегда, превращаясь в близкие и родные, либо «выветриваются» и забываются. И этот процесс не прекращается никогда. Возможно, русский язык долгое время был отделен (хотя и не абсолютно) от языков европейских, но зато у него была возможность черпать новые слова из различных тюркских наречий.

Такие, казалось бы, стопроцентно древнерусские слова как, например, «кафтан», «сарафан», «сафьян» на поверку оказываются тюркизмами. А еще: чулан, амбар, барабан, артель, бахрома, бирюза, бугор, ямщик, кирпич, кулак, башмак, колпак… И даже «боярин» и «богатырь»! Тюркизмы начали проникать в русский язык еще в домонгольский период, но самый мощный их приток приходится, разумеется, на время, когда Русь соприкасалась с Золотой Ордой. Историки спорят о том, настолько эти контакты были враждебными или дружественными, что на самом деле скрывается под понятием «Татаро-монгольское иго», но несомненно одно: именно в этот период русский язык пополнился множеством тюркских слов.

Но тюркизмы – это далеко не первое заимствование в русском языке! Когда только возникло само название Русь (то есть, не позже Х века) в древнеславянских говорах уже было множество скандинавских слов. Например: буква, стяг, хлеб, якорь, осел, купить, броня. А еще славяне охотно заимствовали слова из финно-угорских языков. Это и названия рыб (семга, камбала, килька, корюшка, навага, салака), морских млекопитающих (морж, нерпа), рек (Охта, Молога, Онега, Пичега, Устюг, Вычегда, Клязьма) и озер (Селигер, Ильмень, возможно, также Ладога и Нева). А еще названия многих русских поселков и городов – такие как Вологда, Кинешма, Решма и т. д. И, конечно, шел очень интенсивный обмен с соседними славянскими народами. До определенного момента все славянские наречия оставались лишь диалектами единого языка, но и расставшись, они сохранили множество «сувениров». Например, из польского в русский пришли слова «быдло», «вензель», «дозволить», «забияка», «клянчить», «повидло», «повстанец», «поединок», «пончик», «поручик», «предместье», «сума», «фигляр», «хлопец». А из балтийских – «ковш», «кувшин», «пакля». Введение христианства и контакты (не всегда мирные) с Византией подарили нам заимствования из греческого языка – как связанные с церковным богослужением (ангел, икона, псалом), так и сугубо светские (фонарь, кадка, терем).

Но наиболее ощутимые заимствования связаны с деятельностью Петра I. Возможно, даже не из-за их рекордного количества, а оттого, что происходили они быстро и «в приказном порядке». В своих указах царь нередко разъяснял, как следует правильно называть его нововведения, каково их происхождение и что они означают. Например, в указе об учреждении ассамблей было написано: «Ассамблея – слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, обстоятельно сказать, вольное в котором доме собрание или съезд делается не только для забавы, но и для дела; ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается; притом же и забава». А дальше он разъясняет, что «каким образом оныя ассамблеи отправлять определяется ниже сего пунктом, покамест в обычай не войдет».

Желающие принять участие в ассамблее дамы и кавалеры должны были выучить целый ряд новых понятий – таких как «политес» (правила вежливости), «роба» (верхнее платье), «фижмы», «корсет», «шлейф», «парик», «мушка», «веер», «махаться» (подавать знаки веером), «пудра» (для мужских волос), «менуэт», «полонез», «контрданс», «кадриль», «иллюминация», «фейерверк», и т. д.

От такого обилия иностранных слов у русских иногда буквально кружилась голова. Так, один из ближайших свойственников Петра (оба были женаты на сестрах Лопухиных), верный его сподвижник и один из первых биографов царя-реформатора князь Борис Иванович Куракин побывал в юности за границей и позже стал профессиональным дипломатом. В результате его русский язык буквально рассыпался. Вот одна из записей в дневнике Куракина: «В ту свою бытность в Италии был инаморат (inamorato – итал. влюблен. – Е.П.) славную хорошеством одною читадинку (cittadino – итал. гражданку. – Е.П)… и так был inamorato, что не мог ни часу без нее быти… и взял на меморию (in memorio – лат. на память. – Е.П.) ее персону («реrsōnа» – лат, маска, личина; личность, здесь: портрет. – Е.П.)».

Даже сам Петр считал необходимым иногда выговорить своим подчиненным за то, что те чрезмерно увлекаются иностранными словами. Он писал Ивану Коробову, посланному в Европу изучать архитектуру и строительство: «В реляциях твоих употребляешь ты зело много польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно; того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не употребляя иностранных слов и терминов». Забавно, однако, что в этой суровой отповеди вместо исконно-русского слова «донесение» монарх употребляет слово «реляция», пришедшее из латинского языка.

* * *

Поток иноязычных слов никогда не иссякает, их в нашем языке становится все больше и больше. Порой, предсказать их судьбы очень сложно. Есть замечательный фильм о Льве Толстом. Его снял в 1984 году Сергей Герасимов, сыграв заодно роль самого Толстого. В начале фильма есть сцена, взятая, вероятно, из многочисленных мемуаров людей, близко знавших писателя. На прогулке ко Льву Николаевичу подходит молодая переводчица и интересуется, как ему понравилась ее интерпретация какого-то зарубежного философского трактата.

Толстой недоволен. Он укоряет девушку: «Ну к чему это так: «экзистенциальность», «сублиминальный»? Ну зачем так уродовать язык?». Та пытается защищаться: «Вы знаете, тут иначе нельзя было перевести». Но Толстой неумолим: «Вот я восемьдесят два года прожил на свете и не слыхал такого слова «сублиминальный». Что может значить такое поганое слово?» Переводчица отвечает: «Сознательный». Толстой продолжает ворчать: «Что заковыристее, то и получше! И чтобы никто ничего не понял – вот единственная цель».

Два иностранных слова, которые так возмутили Толстого, ждала разная судьба. Слово «сублиминальный» в русском языке не закрепилось, его и сейчас знают только философы. А вот определению «экзистенциальный», обозначающему просто «существующий» повезло. Благодаря творчеству талантливых французских философов начала XX века – прежде всего, Жана-Поля Сартра, Симоны де Бовуар, Альбера Камю – и датчанина Серена Кьеркегора философия экзистенциализма стала популярна во всем мире, в том числе, и в России. И теперь «экзистенциальность» значит не просто «существование», а существование, пронизанное ощущением иррациональности бытия, заброшенности, «одиночества во Вселенной», парадоксальным образом приносящего не только ужас и депрессию, но и свободу. И это слово стало частью лексикона как культурных людей, так и претендующих на сопричастность культуре. Теперь мы можем сказать: «Когда меня уволили с работы я пережил экзистенциальный кризис», и наш собеседник, скорее всего, не будет брюзжать, как Лев Толстой и бранить «поганые слова», а напротив, сочувственно покивает головой.

Трудности перевода

Но почему мы в принципе должны уделять этому внимание? Пусть все идет, как идет. Иностранные слова сами «внедряются» в русский язык, мы привыкаем к ним и учимся обращаться с ними бессознательно, «впитывая знания с молоком матери». Однако, к сожалению, такой способ не всегда работает. Дело в том, что между языками нет строгого соответствия. Большинство слов имеют не одно значение, а целый ряд – или лучше сказать «облако» значений. Это происходит благодаря способности нашего мозга создавать ассоциации и искать связи между понятиями. И в разных языках они могут не совпадать.

Кстати, слово ассоциация – тоже заимствованное. Оно прошло к нам из латыни, где глагол «associare» означал «соединять». Поэтому в русском язычке оно имеет два значения, внешне никак не связанных между собой: 1) объединение лиц или учреждений одного рода деятельности – «научная ассоциация», «ассоциация предпринимателей» и т. д.; 2) связь между отдельными представлениями, при которой одно из них вызывает другое – «метод свободных ассоциаций, разработанный Зигмундом Фрейдом».

* * *

Это обстоятельство и породило непохожесть тех «облаков значений», которые окружают слова в различных языках. А поскольку мыслить люди могут лишь с помощью речи, структура языка, возможно, и определяет расхождения в «национальном менталитете», то есть в образе мыслей различных народов. Но мы не будет углубляться в дебри лингвистики, географии и психологии. Давайте просто убедимся, что в разных языках не существует прямого соответствия одного слова другому, и перевод, верный в одном случае, может оказаться абсолютно ошибочным в другом.

Возьмем для примера короткий английский глагол «go», обозначающий «идти», «ехать», «двигаться». Такие же значения он имеет и в русском языке. И такие английские фразы, как: «I am going home», «The train is going to the east», «Things are going well» можно перевести на русский язык почти дословно: «я иду домой», «поезд идет на восток», «дела идут хорошо». А вот дальше начинается своеобразие.

В английском слово «go» означает еще и «ехать, отправляться куда-нибудь». Но фразу: «Shall we go back there for our holiday next year?» нельзя перевести дословно: «Мы будет идти назад во время нашего отпуска в следующем году?». Нам придется заменить глагол «идти» глаголом «возвращаться» или «приехать снова». Англичане говорят «to go by plane», «to go on travels», «to go on a journey», «to go on a voyage». А мы скажем «лететь на самолете», «отправиться в путешествие». А вот в поход можно пойти и по-русски, и по-английски: «go on camping».

Английскую фразу «It”s dangerous here with bullets going over our heads all the time» придется переводить так: «Здесь опасно, пули так и свистят над головами».

А фразу: «Nobody ever knew what has gone with him» нужно перевести: «Никто никогда так и не узнал, что с ним произошло». Глагол «происходить» в русском языке, конечно, является «родственником» глагола «идти», но все же это разные слова, и у каждого из них свое облако значений.

Или такая фраза: «The baby went behind his mother to play a hiding game». Ее дословный перевод: «Младенец (или маленький ребенок) пошел сзади своей матери, чтобы играть в пряточную игру». Звучит не только «не по-русски» но и просто непонятно. Чтобы адекватно воспроизвести ее на русском, нам придется внести «дополнительные смыслы», а некоторые понятия убрать как тавтологию. Перевод будет выглядеть примерно так: «Малыш решил поиграть в прятки и спрятался за маму». Изменилась структура предложения – из сложноподчиненного с инфинитивом оно стало простым с однородными сказуемыми, появился глагол «решать», указывающий на волевое усилие и т. д.

А чтобы перевести название знаменитой песни Селин «My heart will go on», придется как минимум вспомнить, что глагол «go» с послелогом «on» означает не «идти», а «продолжать». А то и придумать новый образ, чтобы точнее передать мысль автора: «Мое сердце будет биться вечно», «Мое сердце бьется для тебя».

И в тексте этой песни достаточно строк, не поддающихся прямому переводу, а требующих пересказа.

… и так далее.

Совсем не случайно американская писательница и переводчица Эва Хофман назвала перевод «искусством потери». Мы обязательно уберем часть содержания, вложенного в текст автором, и обязательно привнесем свою интерпретацию. Спасение в том, чтобы делать это осознанно, отдавая себе отчет в последствиях и следя за сохранением того, ради чего мы взялись за перевод. Другой переводчик Михаил Яснов считает:

«Каждый переводчик по-своему решает одну главную проблему: поскольку все особенности оригинала передать нельзя, то чем следует пожертвовать и во имя чего? В этом случае возможен широкий диапазон решений. Собственно, именно «выбором потерь», зачастую подсознательным, переводчики и отличаются друг от друга. Этим разнятся и переводчики разных поколений, и особенно те, кто переводит одного автора, одно произведение. Это в равной степени относится, по-моему, и к прозе, и к стихам, разве что в поэзии все более явственно. В принципе, можно пожертвовать чем угодно, любыми особенностями оригинала, прежде всего формальными, ради достижения четко сформулированной цели».

* * *

Наверное, вы догадываетесь, что многозначные слова – вовсе не уникальная особенность английского языка. В русском тоже можно создавать слова с переносным значением или слова-метафоры («метафора» в переводе с греческого и значит – перенос).

В выражении «тянуть невод» глагол «тянуть» употребляется в своем прямом значении. Но «тянуть с ответом» – это метафора. «Он быстро поднимался по лестнице» – все слова употреблены в прямом значении. «Он быстро поднимался по карьерной лестнице» – а это уже метафора. И таких примеров в русском языке очень много.

Возьмем глагол «волноваться». Море волнуется и по нему бегут волны. А когда волнуется человек, в его душе словно бушует буря. Какое поэтичное сравнение! В XX веке появились понятия «звуковые волны», «электромагнитные волны», а в XXI – еще и «гравитационные волны». Причем, если «звуковые волны» – это настоящие колебания воздуха, то «электромагнитные волны» – метафора, описывающая распространение электромагнитного поля в пространстве. Никакие частицы не колеблются, а лишь «волнообразно» изменяются векторы напряженности электрического и магнитного полей. Что же до гравитационных волн, это очень интересная тема, но я не чувствую себя достаточно компетентной, чтобы обсуждать ее. Попробуйте сами разобраться, является ли название «гравитационные волны» лишь метафорой или оно описывает реальные физические процессы. А мы продолжим исследовать «волны значений» в русском и иностранных языках.

Слово «ручка» имеет четыре значения.

1) Маленькая рука человека – обычно это слово используется для обозначения руки ребенка или женщины и имеет уменьшительно-ласкательный оттенок (строка из одного сентиментального романса: «Спрятался месяц за тучку, не хочет он больше гулять, дайте же, барышня, ручку к бедному сердцу прижать»).

2) Ручка сумки, чемодана, двери.

3) Ручка кресла, дивана.

И, наконец,

4) Ручка для письма. Логика понятна: «ручка» – это что-то небольшое, за что можно взяться. А по-английски все иначе. Рука человека («hand») и ручка инструмента («handle») – однокоренные, но вот ручка, которой пишут – «pen», и она однокоренная со словом «pencil» – карандаш.

Шляпка гриба или гвоздя называется так, потому что она напомнила кому-то из наших предков шляпку – головной убор. А ножа того же гриба или ножки стола ассоциировались с ножками человека и животного. Существует такая легенда: в викторианские времена чопорные дамы закрывали ножки стола или рояля драпировками, потому что «ноги показывать – неприлично». Кстати, эта история могла бы произойти и в России, ведь по-английски «ножки стола» называются так же – «table legs». Поймет англичанин и сходство между шляпкой гриба и обычной шляпой, ведь по-английски она называется «mushroom cap».

А вот общность волнам моря и волнением человека от британского взора ускользнуло бы, поскольку по-английски «волна» – «wave»; «волноваться» (вздымать волны) – «be choppy» или «be agitated» (если речь идет о легком волнении). А еще – «ripple», «be rough», «rise in waves», «surge», «billow» или «shak». А «испытывать душевное волнение» – «be excited», «be nervous», «be worried», «be uneasy», «be upset».

* * *

В самом деле, чаще всего эти метафоры будут уникальны для каждого языка. Например, когда я однажды плыла по Рейну на пароходе, меня поразила мысль: слова «река» и «течет» в немецком – однокоренные: «Ein Fluss» и «flisst». Мне это показалось очень поэтичным, и я пожалела, что нельзя дословно перевести такую особенность на русский. А уже упоминавшийся выше Серен Кьеркегор построил свою статью «Язык» на том, что по-датски слова «язык» и «говорить» звучат одинаково: язык – «tale», говорить – «at tale». Читая эту статью (кстати, очень рекомендую ее всем писателям), я увидела, что в примечаниях переводчик жалуется: мол, не нашел адекватного перевода этой игры слов. Она легко переводится на родственный датскому немецкий – «Die Sprache spricht», но по-русски можно сказать только «язык говорит», а эти слова – не однокоренные. Я подумала тогда, что могла бы ему помочь. Ведь под словом «язык» Кьеркегор подразумевал не мышцу, расположенную у нас во рту, а речь. И почему бы в таком случае не воспользоваться устаревшим глаголом «рещи» (то есть, «говорить») и не перевести это словосочетание, как «речь речет»?

Если вы не решитесь сразу взяться за статьи Кьеркегора, попробуйте начать с его романа «Дневник обольстителя». Это тоже философский трактат, но все положения философии изложены там в такой форме, что не могут не вызвать интереса.

И, раз уж мы заговорили об омонимах, давайте уделим им пару минут, ведь их набор для каждого языка тоже уникален. Здесь же можно вспомнить и об омографах (словах, которые пишутся одинаково, но произносятся по-разному – например, «зАмок» – и «замОк», «мукА» и «мУка), омофонах (звучат одинаково, но пишутся по разному: «туш» и «тушь») и омоформах (разные слова, совпадающие в отдельных грамматических формах; например, глагол «жечь» в 3-м лице множественного числа настоящего времени – «они жгут» – и «жгут», которым пережимают артерию).

Разумеется такой набор омонимов со всеми их разновидностями уникален для каждого языка, и я могу только посочувствовать переводчикам, которым приходится работать с произведениями, основанными на игре слов. Например, это стихотворение Марины Цветаевой:

– «Все перемелется, будет мукой!» Люди утешены этой наукой. Станет мукою что было тоской? Нет, лучше му́кой! Люди, поверьте: мы живы тоской! Только в тоске мы победны над скукой. Все перемелется? Будет мукой? Нет, лучше му́кой!

Искусство выбирать слова

Однако вы можете сказать: все это проблемы переводчиков! Если мы пишем на русском языке, все будет и так понятно. Не обязательно! Но мне не хочется читать вам мораль.

Давайте лучше немного поиграем. Я написала 20 фраз. В 10 из них иностранные слова употреблены верно, а в 10 – ошибочно. Попробуйте разобраться самостоятельно, а потом мы обсудим то, что у вас получилось.

Итак:

1. Мой сосед был вчера госпитализирован в больницу с пневмонией.

2. Такие поступки противоречат профессиональной этике.

3. В магазине сегодня не было помидоров.

4. Мне нужно написать биографию моей жизни.

5. Мне нужно написать свою автобиографию.

6. На прием пришли иностранные послы с женами. Это все были очень важные гости – как говорится, «персоны нон грата».

7. Я сфотографировался в анфас и в профиль.

8. Почему ты меня игнорируешь?

9. Он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито.

10. Мы принимали морские ванны.

11. Я купил зеркало для ванны.

12. Этот год високосный?

13. Вчера состоялась инаугурация президента.

14. У каждого ребенка в детском саду должно быть свое индивидуальное полотенце.

15. Твой кот – просто гигант!

16. У нас есть апельсиновый, яблочный и грейпфруктовый сок.

17. Наш преподаватель – очень деликатный человек.

18. В этом году из армии были демобилизованы миллионы молодых людей.

19. У дверей театра аншлаг: «Все билеты проданы!»

20. В начале XXI века многие жители нашей страны эмигрировали за рубеж.

Какие же из этих фраз – грамотные и точные, а какие – нет? Давайте разбираться по порядку.

1. «Госпитализировать» означает положить в госпиталь (а само слово «госпиталь» происходит от латинского hospitalis – «гостеприимный», и зародилось, вероятно, в монастырских больницах, принимавших на только монахов, но и мирян). В современном русском языке слово «госпиталь» относится только к медицинским учреждениям вооруженных сил, но слово «госпитализация» применимо и для помещения в обычную больницу. Однако уточнять, что человека госпитализировали именно в больницу нет никакой необходимости. В самом деле, не могут же кого-то госпитализировать в музей или в библиотеку! Если вы хотите подчеркнуть, что ваш сосед попал в какую-то конкретную больницу, то можете написать: «Мой сосед был направлен в районную больницу», или «в больницу Святой Ольги» и т. д. А вот госпитализировали его «с пневмонией» или «с воспалением легких» остается на ваше усмотрение: эти слова полностью равнозначны.

2. Греческое слово «этика» происходит, от слова ēthos, обозначающего… «логово» – то есть, нора или пещера, место обитания животного. Позже оно стало обозначать «нрав», «характер», «обычай» (вот еще один пример того, как образуется слово-метафора). Аристотель в своих трудах использует его уже для указания на добродетели человека, проявляющиеся в его поведении и делающие его совершенным. «Этикой» же он называет науку о процессе достижения этих качеств. В современных языках «этикой» называется раздел философии, изучающий происхождение и функционирование принятой в различных обществах системы норм поведения и методов контроля. Но также слово «этика» означает саму эту систему и ее частные случаи: например, «профессиональная этика», «экологическая этика», «этика межличностного общения», «этика гражданственности» и т. д. Так что второе предложение абсолютно верно.

Здесь стоит сказать два слова о понятиях «мораль» и «нравственность». Являются ли они синонимами «этики»?

Слово «мораль» ведет начало от латинского слова mos (мн. ч. – mores), что означало «нрав», «обычай». По одной из версий филологов, слово это ввел в латинский язык Цицерон, просто сделавший «кальку» – дословный перевод – с термина Аристотеля.

А вот слово «нравственность» – русское, оно происходит от слова «нрав» и впервые оно было зафиксировано в «Словаре Академии Российской» в 1793 году, то есть, во времена Екатерины II.

Вы видите что их «облака значений» очень близки, не случайно словари часто объясняют одно слово через другое. Например, учебное пособие «Философия: словарь основных понятий и тесты по курсу «Философия», вышедшее под редакцией З.А.Медведевой[11], дает такое определение:

Этика – философская дисциплина о морали. Этика изучает нормы и правила морали, моральные отношения в обществе, нравственное сознание и нравственные ценности человека.

И все же некоторую разницу в употреблении этих слов можно заметить. Ни «мораль», ни «нравственность» не употребляются в качестве названия научной дисциплины.

«Мораль» иногда используется как синоним «наставления», «назидания». Нашкодившему ребенку можно «прочесть мораль», но нельзя ни «этику», ни «нравственность» (только – «нравоучение»). Существуют «мораль басни», «история с моралью», но слова «этика» и «нравственность» в таком контексте неприменимы.

Можно изучать «этику нацизма» (тяжелая, но необходимая работа) или даже «мораль нацизма» (то есть, фиксировать, какими моральными принципами руководствовались нацисты), но слово «нравственность» обычно не употребляется там, где речь идет о негативной оценке поведения.

Под нравственностью иногда подразумевают духовные и душевные качества, необходимые человеку в обществе, а также выполнение правил поведение. В таком случае «мораль» будет означать, прежде всего, требования общества к человеку («викторианская мораль»), а «этика» – общефилософские основы, на которых строятся эти требования.

Вот и решайте, является ли фраза «Это был неэтичный, аморальный¸ безнравственный и бесчеловечный поступок» тавтологией или она отражает разные аспекты человеческого поведения.

3. Название «помидор» происходит от итальянского «pomo d”oro» – «золотое яблоко». А вот в большинстве других европейских языков используют слово «томат», которое восходит к ацтекскому «томатль», пришедшему в Старый Свет через французское «tomate». В русском же языке закрепились оба определения. Впрочем, их разделяют по смыслу: помидорами называют только плоды, а томатом – саму культуру. Поэтому правильно говорить «сорта томатов», а не «сорта помидоров». Кроме того, образованное от слова «томат» прилагательное используется для обозначения продуктов, приготовленных из этих плодов: томатный соус, сок.

Слово «помидор» – мужского рода (как и итальянский «pomo», от которого оно произошло). Поэтому склоняется соответственно и имеет в родительном падеже окончание «-ов»: «В магазине не было ни персиков, ни помидоров». И вариант с нулевым окончанием («Я купил яблок, груш и помидор») – неграмотный. А если вы решите сварить варенье из этих плодов (да, такие рецепты существуют), то можно будет написать на банке: «Варенье из помидоров».

4. Слово «биография» состоит из двух греческих корней: «биос» – жизнь и «графос» – «пишу». Его «калька» на русском языке – «жизнеописание». Значит, «биография жизни» – это тавтология.

5. А теперь прибавим к «биографии» приставку «ауто-/авто-», что значит «сам», «собственный» («автомобиль» в дословном переводе – «самодвижущийся»). То есть, «автобиография» означает «описание моей жизни» и чужую автобиографию написать нельзя.

6. Эту замечательную фрау я «вытащила» из рассказа одного начинающего автора, ленившегося заглядывать с словарь и полагавшегося лишь на собственную память. Но на этот раз она его сильно подвела, поскольку «persona non grata» в переводе с латинского означает «нежелательное лицо». Обычно так называют дипломата, с которым правительство страны его пребывания больше не хочет иметь дело, либо изначально не выдает ему аккредитацию.

7. «Еn face» – по-французски означает «в лицо», «перед лицом». Так называют позицию фотокамеры при снимке. Второй предлог – «в» – тут совершенно не нужен.

8. Слово «игнорировать» происходит от латинского «ignoro» – «не знаю», затем превратившегося во французское «ignorer». Последнее имеет два значения: 1) не знать, не ведать, 2) не считаться с кем-то или с чем-то. Хотя, возможно, путь был и иным: сначала «ignoro» попало в немецкий язык, где трансформировалось в «ignorieren» (с теми же двумя значениям), а уже оттуда него – в русский. Если знать эту предысторию, становится понятно, почему латинская фраза «Ignorantia non est argumentum» переводится как «Незнание не освобождает от ответственности» или «Невежество – не довод», а не как «Игонорирование – не аргумент» (хотя последняя фраза также имеет свой смысл, только не юридический, а психологический).

Это слово в России долго не признавали. Петр Андреевич Вяземский писал, обыгрывая оба его значения:

Есть слово модное и всем на вкус пришлось: Все игнорировать пустились вкривь и вкось. «Такого слова нет у Пушкина». – «Так что же? Для нас уж Пушкин стар, давай нам помоложе. Жуковский, Батюшков – все это старина, Все школа старая времен Карамзина. Мы игнорируем их книги и заслуги, Ученья нового поклонники и слуги, Мы пишем наобум и часто без ума; Освободились мы от школьного ярма, Мы все глядим вперед: учиться нам некстати, Учиться некогда учителям печати. Врожденных сил своих напрасно не губя, Мы призваны других учить, а не себя. Без лишнего труда ждет гения победа. А все мы гении от а и вплоть до z. Когда же как-нибудь нет мысли налицо, Пускаем в оборот мы новое словцо, Мы любим щеголять слов чужеземных кражей, Хоть языкам чужим и плохо учены». – «Бог в помощь, господа! Прогресса вы сыны! Лингвистики у вас нет в авторской поклаже, Но игнористикой вы щедро снабжены: Вы игнорируете даже, Как вы, в конце концов, и жалки, и смешны!»

Но позже его подхватили писатели и критики демократического направления, причем стали использовать именно во втором значении «не знать и не желать знать». Аполлон Григорьев пишет в одной из своих статей, что «игнорировать» – «учтивый ученый термин для выражения глубокого презрения». Благодаря тому, что это слово начали употреблять в своих произведениях (а не только в статьях и письмах) и Тургенев, и Салтыков-Щедрин, и Лесков, оно прочно вошло в наш словарь именно в смысле «сознательно не обращать внимания». И если вам почему-то не нравятся выражения «не обращает внимания», «не слушает», «не замечает», «пренебрегает» и т. д., вы вполне можете пожаловаться на то, что кто-то вас «игнорирует»[12].

9. Перед нами цитата из «Ревизора» Николая Васильевича Гоголя. Вернее, из письма некоего Андрея Ивановича Чмыхова, кума городничего. Он совершенно верно употребляет слово «инкогнито», пришедшее в наш язык их латыни, где «in-cogito» означало – «придумывать», «выдумывать», а «in-cognitus» – неведомый, неизвестный.

10. Совершенно верно. Согласно словарю Ушкова:

ВА́ННА, ванны, жен. (нем. Wanne).

1. Большой, продолговатый сосуд для купанья или лечения. Эмалированная ванна. Мыться в ванне.

|| Сосуд такой же формы, разной величины, предназначенный для обмывания, погружения разных частей тела. Глазная ванна.

2. Самый процесс мытья или лечения в ванне. Взять, принять ванну. Лечиться серными ваннами. После ванны опасно выходить на холодный воздух.

|| Лечение, укрепление тела через действие чего-нибудь (воды, воздуха, песка, солнечного света) на всю его поверхность. Солнечная ванна. Воздушная ванна.

11. А вот зеркало, скорее всего, было куплено для «ванной комнаты» или просто «для ванной».

12. Снова все верно. Слово «високосный» происходит от латинских «bis sextus» – «второй шестой». Это название возникло из-за решения Юлия Цезаря добавлять к февралю второй шестой (bis sextus) день перед мартовскими календами. Это слово не имеет никакого отношения к высоте, и его не стоит писать так: «высокосный».

13. Именно так должно писаться это слово, происходящее от латинского термина «inauguratio» – начало, посвящение. А вовсе не «инагурация», не «иногурация», и не «инконурация» (этот вариант я слышала однажды в телепрограмме).

14. Индивидуальный (от латинского слова «individuum» – отдельная личность) означает – личный, относящийся по отдельности к каждому. Поэтому «личное индивидуальное полотенце» (и еще что бы то ни было) – это тавтология.

15. А почему бы и нет? Слово «гигант» происходит от греческого «gigas», во множественном числа «gigantes» – названия мифических существ огромного роста и сверхчеловеческой силы, с которыми боролся Геракл. А вот если бы кто-то сказал: «Твой кот – самый гигантский на свете» это было бы «явным преувеличением». Вполне достаточно было бы сказать: «Кажется, твой кот – самый большой на свете!»

16. Слово «грейпфрут» происходит от двух английских слов: grape – виноград и fruit – фрукт. Поскольку в английском слове fruit нет буквы k (хотя она есть в латинском «fructus», от которого и произошел наш «фрукт»), то и в названии «грейпфрут» букву «К» писать не нужно.

17. Слово «деликатный» пришло в русский язык из французского, где «delicat» означает, прежде всего, «нежный», «тонкий», «вкусный», затем – «слабый», «хрупкий», «утонченный», потом «щекотливый», «требующий осторожного подхода», далее – «восприимчивый», «впечатлительный», «чуткий», «проницательный» и, наконец, «тактичный». В русском языке от всего этого изобилия остались три основных значения. Вот как объясняет это слово словарь Ушакова:

ДЕЛИКА́ТНЫЙ, деликатная, деликатное; деликатен, деликатна, деликатно (франц. delicat).

1. Вежливый, предупредительный, мягкий в обращении. Деликатный человек. Деликатное отношение.

2. Затруднительный, требующий осторожного и тактичного отношения (разг.). Деликатное дело.

3. Нежный, слабый, хрупкий (разг. фам.). Деликатное сложение.

Разумеется, назвать преподавателя «деликатным человеком» можно. Больше того, это означает, что вы сделали ему комплимент. Но помните: читатель сперва подумает о душевных качествах этого человека – мол, он тактичный, вежливый и боится кого-то обидеть, а не о его сложении и, тем более, не о том, что с ним нужно вести себя осторожно. А вот если вы скажете: «Мне нужно обсудить с тобой один деликатный вопрос», тогда первым в голову придет второе значение этого слова.

18. Слово «демобилизация» происходит из латинского языка: от приставки «dе» – «возвращение», «отмена» и корня «mobile» – «подвижный», превратившегося во французском в глагол «mobiliser» («приводить в движение»). В широком смысле оно означает перевод армии (или экономики) с военного положения в мирное, а в узком – увольнение солдат из действующей армии в запас. Особенности употребления этого термина в русском языке таковы, что демобилизовать или демобилизоваться откуда-то кроме армии нельзя. Значит, в этом предложении допущена тавтология.

19. Аншлаг – от немецкого anschlag, одним из значений которого является: «объявление», «афиша». Помимо этого, слово anschlag переводится как «удар», «приклад ружья», «покушение», «посягательство», «диверсия», «смета», «оценка», «расчет» и еще несколько более специальных понятий. Но в русском языке «аншлаг» означает только то, что «все билеты (на спектакль, концерт и т. д.) уже проданы». Соответственно, в этом предложении слово употреблено совершенно верно. Иногда оно может использоваться также в значении «объявления, извещающие о…» Однако, оно вовсе не означает «столпотворение», «давка» или что-то подобное, хотя газетчики часто употребляют его именно в этом значении.

20. Слово «эмиграция» образовано от латинского глагола «emigro» – «выселяюсь». Конечно, переселиться можно куда угодно, но в русском языке «эмиграция» обозначает именно отъезд в другую стану. Поэтому уточнение «за рубеж» в данном случае лишнее, оно превращает выражение в тавтологию.

В чем ошибка Ляписа?

Итак, наша задача: научиться правильно обращаться с иностранными словами. Так, чтобы они помогали нам выражать мысли, а не запутывали нас и читателей, как это произошло с героем романа Ильфа и Петрова.

В чем же была ошибка Ляписа? В обыкновенной лени! Он поленился заглянуть в словарь и проверить значение слова «домкрат», вместо этого положившись на свою память, а вернее, на воображение. Но фантазия – норовистая лошадка: чтобы она скакала туда, куда вы хотите, ее нужно крепко держать в узде. Поэтому не ленитесь проверять те иностранные слова, которые используете. Или поищите их русский аналог – это тоже очень полезное упражнение, ведь оно, помимо всего прочего, помогает лучше овладеть родным языком.

Давайте попробуем! Я начну, а дальше попытайтесь сами:

Если вы придумали только по одному синониму, вернитесь в начало и вспомните еще. А потом – еще! Попробуйте поиграть с другими определениями. Чем больше будет ваш активный словарный запас, тем легче будут приходит в голову удачные фразы, когда вы сядете писать.

На самом деле не стоит отказываться от иностранных слов из-за ложно понятого патриотизма. Надеюсь, я уже убедила вас: если мы решим пользоваться только исконными древнерусскими и славянскими выражениями, наш лексикон резко сузится. Да никто и не ждет от вас подобного «героизма». Главное, чтобы слова были к месту и чтобы они помогали вам выразить мысль. Если говорящему человеку не всегда удается быть «хозяином своего слова», то «человек пишущий» обязан им быть!

Глава 6 Наше наследие – устаревшие слова

«Боярышня Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться спать. Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с красивой полной ноги сарафан, но в это время распахнулась старинная дверь и вошел молодой князь Курбский». Это отрывок из очерка «Боярская проруха» – из юморески Аркадия Аверченко. Старинные слова украшают нашу речь. Но как не попасть впросак, используя их?

Забытый скупостью и бесполезный клад или Почему слова устаревают?

Герой (точнее, антигерой) рассказа Аверченко писатель Кукушкин, как и Ляпис, поленился заглянуть в словарь. Слова казались ему знакомыми, привычными, вероятно, он много раз читал их в других исторических романах. Но оказалось, что читал он эти романы невнимательно и не запомнил точного значения слов «сарафан» и «кокошник». Но мы-то с вами не такие! Мы-то помним, что «сарафан» – это такое платье без рукавов. И, может быть, даже помним, что слово это – не славянское и пришло к нам из тюркских языков. А кокошник – высокий венчик, который надевали на голову русские боярышни и иногда накрывали его сверху фатой из тонкой прозрачной ткани. По крайней мере, так думала я до того, как села писать эту главу. Именно такое представление о кокошниках сложилось у меня, в основном, под впечатлением от костюмов Снегурочки и участниц фольклорных ансамблей. И если у вас в голове «засел» такой же образ, то вы, как и я ошиблись.

Прежде всего, о названии этого головного убора. Оно относится к древнерусским словам и ниоткуда не было заимствовано (во всяком случае, этого не удалось проследить). Происходит оно от слова «кокошь», что означало «курица», «наседка». Кокошник – головной убор замужней женщины; девушка впервые надевала его в день свадьбы, и тогда ей говорили: «Вот тебе кокуй, с ним и ликуй». Главной задачей кокошника было прикрывать волосы, чтобы женщина случайно не «опростоволосилась» – то есть, не оказалась в людном месте с непокрытой головой. Еще одно старинное русское слово! Вот что рассказывает о нем словарь Ушакова:

ОПРОСТОВОЛО́СИТЬСЯ, опростоволошусь, опростоволосишься, совер. (разг. шутл.). Оплошать, сделав промах, ошибку. «Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится» Чернышевский. «Как бы нам теперича с этим делом не опростоволоситься» А.Островский. (первонач. в русском крестьянском быту о женщине – снять с себя публично головной убор, что считалось неприличным).

Но, кстати, прилюдно сорвать с мужчины шапку – опростоволосить его – также считалось оскорблением. Об этом рассказывает издание «Русская мысль и речь. Свое и чужое. Опыт русской фразеологии. Ходячие и меткие слова. Сборник русских и иностранных цитат, пословиц, поговорок, пословичных выражений и отдельных слов», вышедшее в Санкт-Петербургской типографии Академии наук в конце XIX – начале ХХ века:

Опростоволоситься (иноск.) осрамиться, опозориться, ошибиться.

Ср. «Что с ним заведешь, шапки с него не соймешь!» (чтоб опозорить).

Ср. Она возобновила свою прежнюю игру – в любовные дурачки. Но на этот раз опростоволосилась и осталась дурочкою… На всякаго мудреца довольно простоты.

Н. Макаровъ. Воспоминания. 5, 1.

Ср. Не сам ли сколько раз хвастал, что не встретит никакого препятствия (в подписании мужиками уставной грамоты), и между тем, сам первый так опростоволосился (они не соглашались подписать).

Григорович. Два генерала. 7.

Ср. Как бы нам теперича с этим делом (на счет несостоятельности) не опростоволоситься.

Островскій. Свои люди сочтемся. 2, 5.

Поясн. Опростоволосить кого-нибудь, сорвав шапку или платок с головы (на сходке, на торге) – опозорить; заявить мошенником.

Но вернемся к нашим кокошникам. Прежде всего, это шапочка из плотной ткани. Ее могли украсить бисером, вышивкой, подвесками. Потом спереди к ней стали приделывать высокий гребень, по форме близкий к треугольнику. Изготавливали его из проклеенного холста, который обшивали лоскутами более дорогой такни – бархатом или штофом – и украшали позументом, узорами из парчи, вышивали золотыми или серебряными нитями, бисером, бусами или жемчугом. Историки полагают, что кокошники или похожие на них головные уборы славянские женщины носили еще в X веке. В таком случае к ним могли пришивать или привязывать височные кольца – бронзовые, серебряные, золотые женские украшения. Их форма различалась в зависимости от племени, к которому принадлежала женщина. Но был ли это знак принадлежности в определенному роду, своеобразный оберег или просто влияние средневековой моды археологи еще не знают.

Поверх кокошника действительно могли накинуть кусок ткани: как тонкую фату, так и убрус – плотное покрывало, украшенное вышивкой.

А как же знакомые нам открытые головные уборы? Их тоже носили, но только девушки, а не замужние женщины. И назывались они хорошо знакомым нам словом – «венец», «венчик». У Жуковского в поэме «Светлана» девушки поют:

«Кузнец, Скуй мне злат и нов венец, Скуй кольцо златое; Мне венчаться тем венцом, Обручаться тем кольцом При святом налое».

Но конечно ни крестьянская девушка, ни мещанка (то есть, незнатная горожанка) не могли позволить себе золотой венец. Им доставался венчик из проклеенной ткани, позже – из плотной бумаги, обтянутый материей и, возможно, расшитый золотым шитьем. В день свадьбы венец снимали, а косу расплетали в бане, потом снова заплетали и закручивали вокруг головы, чтобы надеть сверху кокошник или просто платок. Отсюда возникло выражение «окрутить девку» – то есть, обвенчать, выдать замуж, а вовсе не «обмануть».

* * *

До XVIII века кокошники и венцы носили женщины всех сословий, но после реформ Петра боярыням и дворянкам пришлось от них отказаться. Отныне эти головные уборы стали принадлежностью крестьянской одежды, иногда – мещанской и купеческой. Тогда же в моду вошла разновидность кокошника – «каблучок», цилиндрическая шапочка с плоским дном, открывающая лоб и закрывающая уши. Под нее надевали расшитую бисером поднизь. «Каблучок» был распространен в Тверской губернии.

В конце XVIII – начале XIX века кокошники и сарафаны неожиданно стали символом патриотизма. На портрете живописца из Дании Вигилиуса Эриксена немка Екатерина II предстает перед нами в кокошнике с убрусом.

Филипп Вигель вспоминал, как во время Отечественной войны 1812 года в высшем свете случился всплеск патриотизма, и дамы «оделись в сарафаны, надели кокошники и повязки; поглядевшись в зеркало, нашли, что наряд сей к ним очень пристал, и не скоро с ним расстались».

Потом о кокошниках забыли и вспомнили снова в 1834 году, когда Николай I ввел для придворный дам особую форму, в которой они должны были появляться на торжественных выходах и официальных праздниках; она так и называлась – «русское платье». Для замужних дам в ней были предусмотрены кокошники, а для незамужних – «повязки» или венцы. Французский дипломат маркиз де Кюстин в путевых записках «Россия в 1839 году» описывал кокошник так: «Национальный наряд русских придворных дам импозантен и вместе с тем старомоден. Голову их венчает убор, похожий на своего рода крепостную стену из богато разукрашенной ткани или на невысокую мужскую шляпу без дна. Этот венец высотой в несколько дюймов, расшитый, как правило, драгоценными камнями, приятно обрамляет лицо, оставляя лоб открытым; самобытный и благородный, он очень к лицу красавицам, но безнадежно вредит женщинам некрасивым».

Разумеется, при дворе не слишком обращали внимание на соответствие головного убора статусу женщины. Ведь культура, породившая эти различия, для высшего света уже ушла в прошлое. С одной стороны, Николай I в своем указе определяет, что именно надевать незамужним и замужним женщинам. С другой, в Гатчине хранится портрет великой княжны Александры Павловны, внучки Екатерины Великой и старшей сестры Николая, написанный в 1790-х годах. На княжне – девочке 10-12-ти – лет русская рубашка, сарафан и богато украшенный золотым шитьем кокошник. Видимо, ни художника, ни зрителей ничуть не волновало, что этот наряд княжне еще «не по статусу»: главным был контраст между нежным лицом девочки и ее богатым убором.

А на одном из парадных портретов начала XX века последняя русская императрица Александра Федоровна изображена в декольтированном платье и… в венце из бриллиантов с фатой, который едва закрывает ей макушку, позволяя любоваться прекрасными волосами. «Культурный код», породивший кокошники и венцы, уже утрачен – теперь они воспринимаются только как украшения. Возможно, уже тогда в «повседневном словаре» русского народа стало стираться различие между «кокошником» и «венцом»: оба превратились в «старинные головные уборы, которых теперь не носят». Впрочем, справедливости ради, забыли не все. Например, на портрете Зинаиды Юсуповой кисти художника Константина Маковского, написанном в 1895 году, головной убор женщины – кокошник, вполне соответствующий ее статусу замужней дамы.

* * *

Но ведь кокошник и венец – не единственные головные уборы русских женщин. В пьесе Островского «Снегурочка» жена бобыля Бакулы мечтает:

Дай-ка

Мошну набить потолще, так увидишь:

Такую-то взбодрю с рогами кику,

Что только ах, да прочь поди.

Что это за «кика с рогами»? Слово «кика» происходит от старославянского «кыка» – «волосы». Как и кокошник, этот головной убор закрывал волосы, но передний выступ имел форму не треугольника или полукруга, а напоминал опрокинутый полумесяц. В некоторых районах право носить кику получали не просто замужние женщины, а родившие хотя бы одного ребенка. Можно предположить, что такие женщины уподоблялись «дойным коровам». Образ богини-коровы как воплощение женского плодородия (и плодородия вообще) присутствует во многих древних культурах. Возможно, подобную богиню чтили и славяне, когда еще были язычниками (ведь о древней славянской религии нам известно очень мало, а то, что мы знаем – это, по большей части, домыслы писателей-романтиков XIX века).

Рога у такой кики могли достигать 20–30 сантиметров в высоту. Чтобы удержать этот убор на голове, женщине приходилось стоять очень прямо. Отсюда, возможно, пошло выражение «кичиться» – гордиться, смотреть свысока. Правда, «Школьный этимологический словарь русского языка»[13] считает два этих слова – «кика» и «кичиться» – самостоятельными, хотя и однокоренными.

Кичиться

Заимств. из ст. – сл. яз., где оно является возвратн. формой к кычити – тж., суф. производному от кыка (> кика) «волосы на голове, хохол, вихор и т. д.», в диал. и др. слав. яз. еще известному. Кичиться буквально – «украшать себе голову чем-л.» (чубом, косой, пучком, повязкой или головным убором и т. д.), затем – «хвастаться, гордиться». Ср. болг. кич. «украшение».

Позже, когда «сакральный» смысл кики забылся, появилась ее разновидность в виде копыта, когда на лоб привязывали плотное «очелье», обтягивавшееся тканью и затем украшавшееся золотым шитьем, бисером, позументами и т. д. Подобные головные уборы надевали в день свадьбы крестьянки Воронежской области еще в 1950-е годы. А в Тульской женщины носили «сороки» – кокошники, украшенные венчиком из ткани с заложенными складками (так называемыми «крыльями») и лентами-«хвостами»[14].

* * *

А что же сарафан? Возможно, изначально он был… мужской одеждой наподобие кафтана. Есть версия, что слово это не тюркское, а древнеиранское и возникло от «sapara» или «saparai» (одетый с головы до ног).

Впервые сарафан упоминается в Никоновской летописи 1376 года и обозначает длинную распашную мужскую одежду. Только к XVII веку сарафан стал женской одеждой. Тогда у него еще были рукава, но надевался он уже через голову. Точно неизвестно, когда именно «сарафан» стал обозначать привычную нам одежду без рукавов, но, вероятно, это произошло примерно не рубеже XVII и XVIII веков. В романе Пушкина «Капитанская дочка» капитан Миронов, понимая, что под натиском войск Пугачева крепость неизбежно падет, просит жену: «Если успеешь, то надеть на Машу сарафан» – так еще останется шанс, что девушку не узнают в толпе, и ей удастся скрыться.

А вот знаменитая песня «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан» появилась только в начале XIX века. Стихи к ней написал актер московской императорской труппы Николай Григорьевич Цыганов, а музыку – Александр Егорович Варламов, известный русский композитор, автор около 150 романсов и песен. Народной она стала позже, разлетевшись по России в десятках разных вариантов.

Но вот загадка: почему мы легко объясним, что такое сарафан (и почти не ошибемся), а вопрос «Что такое кокошник?» может поставить нас в тупик? Потому что «сарафан» используется в детском и женском гардеробе и по сей день, а вот кокошники можно увидеть только на старых картинах и фольклорных праздниках (да и то стилизованных). Этот предмет покинул наш повседневный быт, и слово стало устаревшим.

О чем еще мы позабыли?

Гавриил Романович Державин писал когда-то:

Река времен в своем стремленье Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей.

Если уж «народам», «царствам» и «царям» суждено забвение, то «кокошники» с «киками» выветриваются из памяти еще быстрее.

Зато как приятно бывает, услышав в очередной раз слова: «В этом есть своя сермяжная правда», остановиться, открыть «Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона» и узнать, что:

Сермяга

грубое сукно из простой шерсти, ручного изготовления. В старину С. встречается и в числе государевых одежд, преимущественно «летних, ездовых», из белого и серого сукна, с украшениями и золотыми пуговицами. В 1469 г. вел. кн. Иоанн Васильевич послал устюжанам в дар в числе разных других вещей 300 сермяг[15].

А потом открыть словарь Даля и выяснить, что «сермяжниками» называли крестьян, и что существовала забытая ныне пословица «Своя сермяжка никому не тяжка». А о тех, кому в XIX веке удавалось подняться по социальной лестнице, говорили: «Из сермяжников и в бархатники выхаживали».

«Армяк» (согласно все тому же Далю) – это более дорогая ткань, которую делали из «верблюжьей шерсти (подшерстка, пуха)», а также мужская одежда, сшитая из нее. Занимались изготовлением такой такни, по большей части, татары. Когда читатель XIX века открывал стихи Некрасова и читал:

В армяке с открытым воротом, С обнаженной головой, Медленно проходит городом Дядя Влас – старик седой. На груди икона медная: Просит он на божий храм, — Весь в веригах, обувь бедная, На щеке глубокий шрам.

ему сразу становилось ясно, что герой знавал и лучшие дни. И в самом деле, прежде Влас не брезговал ничем, чтобы нажить богатство:

Промышляющих разбоями, Конокрадов укрывал; У всего соседства бедного Скупит хлеб, а в черный год Не поверит гроша медного, Втрое с нищего сдерет! Брал с родного, брал с убогого, Слыл кащеем-мужиком; Нрава был крутого, строгого…

Если же крестьянину удавалось справить себе армяк, он носил его до тех пор, пока тот еще держался на плечах. В другой поэме Некрасова «Размышления у парадного подъезда» у одного из мужиков-просителей – «армячишко худой на плечах».

Самой простой крестьянской обувью были лапти. Их плели из лыка – луба молодой липы и других лиственных деревьев. Добыть лыко было несложно, о чем говорит такая частушка:

Танцуй Матвей, Не жалей лаптей! Матка лыка надерет, Батька новые сплетет!

Работа немудреная, поэтому выражение «лапти плести» означало еще «неумело, нескладно говорить».

Зимой же носили валенки, обувь, «свалянную» их шерсти. Очень теплая, она, тем не менее, была непрочной, поэтому ее нужно было подшивать снизу плотной материей. В известной народной песне девушка упрекает своего кавалера:

Ой, ты, Коля, Коля, Николай, Сиди дома не гуляй, Не ходи на тот конец, Ох, не носи девкам колец. Чем подарочки носить, Лучше б валенки подшить.

Валенки ушли из нашей жизни совсем недавно. А может еще и не ушли! По крайней мере, в детстве я их носила – и помню, какие они были теплые и удобные. Правда, подшивать их не приходилось, ведь XIX век подарил нам калоши или галоши. Это слово то ли французского, то ли немецкого происхождения (французские – «galoches» и немецкие – «die galoschen») имеет богатую литературную историю, включающую в себя, к примеру, сказку Ганса Христиана Андерсена «Калоши счастья», многие цитаты из произведений Корнея Ивановича Чуковского, посвященные двум неунывающим крокодильчикам Кокоше и Тотоше, которые обожали кушать калоши, и стихотворение Зои Петровой о добром мальчике Алеше, решившем поделиться своей галошей с кошкой. Но в «реальной жизни», на улице, я давно уже не видела галош. Так что, вероятно, очень скоро и это слово станет устаревшим.

* * *

Пока мы рассуждали только о крестьянской одежде, которая долгое время оставалась гораздо консервативнее одеяний дворян. «Высокая» же мода в XVIII и в XIX веках была не менее мимолетна и причудлива, чем в веке XXI. В предыдущей главе я перечисляла предметы одежды и аксессуары, без которых было невозможно появиться на Петровских ассамблеях: «роба», «фижмы», «корсет», «шлейф», «парик», «мушка», «веер» и т. д.

Век спустя едва ли половина этих слов все еще была актуальна. Женщины продолжали носить корсеты, но те уже не были броней, от которой в груди «спирало дыхание», и зашнуровывались очень свободно. Талия сместилась выше, под грудь, и ее уже не нужно было подчеркивать, затягивая «до обхвата мужских ладоней». Шлейфы вышли из моды (позже они вернутся на придворные платья), парики, мушки и фижмы (каркасы из китового уса, поддерживающие юбки) – тоже. Теперь юбки падали свободными складками и непривычному глазу казалось, будто женщины надели ночные сорочки.

А что же роба? «Исторический словарь галлицизмов[16] русского языка» рассказывает такую историю:

РОБА ы, ж. robe f. 1. устар. Одежда, платье. Роба по желтому граденапелю шита серебром и цветами. обшита позументом … Роба лазоревая, грогреневая … серебром обшита позументом, самара пунцовая грезетовая. 1743. Сговорная грамота княжны В.А. Черкасской. // Отголоски 18 5 19. Сего Генваря 1 числа при дворе Ея императорскаго Величества были дамы в робах, кавалеры в богатом платье, а ливрейные служители … в богатой штатсливрее. Спб. вед. № 2 с. 13–14. // Ломоносов 1891 1 448. Она <жена> намерена была со мною отправить для молодой контессы любезнейшей вашей дщери робу совсем изготовленную, как при Дворех употребляют. 1754. М.П. Бестужев-Рюмин. // АВ 2 286. Согласны будут им достаты образцы: С французских чепчиков, корнетами зовомых, У философок дам, писателям знакомых. И также выкройки с робронтов, юбок, роб, И чем левкасются и натирают лоб. Чулков. Плачевное состояние стихотворцев. // Ирои-ком. 232. Впрочем позволяется даже, вместо шитья, юбку и шлейф обшивать богатыми франжами (бахромою), оставляя сие совершенно на волю каждой дамы, рукава у роб могут быть флеровые, блондовые или кружевные. От Церемониальных Дел объявление 1797 г. // РВ 1889 5 362. – А какую робу <для бала> прикажете для себя приготовить. – Новую, креповую, обшитую мхом и плющом, чулки с тремя стрелками ажур и зеленые башмаки. ВЕ 1804 7 238–239. Вчера савояр с органом остановился перед нашим домом. Саша, заметив, что обезьяна его дрожала от холода, немедленно выслала ей une robe с куклы и одела ее. 1842. А. Тургенев – П. Вяземскому. // ОАВ 4 184. Слегка шумя своею белою бальною робою, убранною плющем … она прошла между расступившимися мужчинами. Толст. Война и мир. Один портрет поразил меня. В голубой робе на фижмах, с тонко и кокетливо перегнутой талией, стояла, вероятно, молодая женщина. Мельников-Печ. 1 70. || Дамское платье с треном. Павленков 1911.

2. разг. Рабочая одежда. БАС-1. Роба рабочий костюм; выражение периода гражданской войны. КВФ 1923 382. С нами едут матросы. У них большие корзинки с «робой», по-матросски это значит с платьем. Шкловский Сент. пут. 204. Куплетист – желтый и жирный, с лицом скопца, был одет в синюю матросскую робу. Паустовский. Блистающие облака. // 1 351. В годы коммунистического строительства вся страна <Китай>, мужчины и женщины, ходила в армейских робах одного образца и трех блеклых цветов – синего, зеленого и серого (серый носили в основном чиновники). НМ 1999 10 168. | перен. Нева стального цвета. Петропавловка завернута в ремонтную робу, неба нет и не будет. Н. Иванова. // Звезда 2003 5 134. || прост. Одежда. Вижу – он в костюме, а теперь заметила, городские так же ходят, все больше в «полуверах» или импортной робе. Собеседник 19. 3. 1898.

3. Роба. Костюм, одеяло. 1927. Потапов Жаргон.

4. Мужская длинная одежда, надеваемая через голову, с пышными рукавами и стоячим воротником. Киреева Ист. 163. Судьи и адвокаты все в суде сидят в черных robes, с шапочками средневековыми на головах. 24. 4. 1857. И. Аксаков. Письма 3 323. Залу ассизов отделают и изукрасят. Но дух останется тот же вплоть до радикального перерождения нескольких генераций, до исчезновения робы и многранной шапки, до падения вымышленных прерогатив того, что так громко величает себя: ministère public. ОЗ 1871 197 2 301. – Лекс. Ян. 1806: роба; Уш. 1939: ро/ба.

Вот так роба из модного женского платья превратилась в рабочую одежду и униформу для судей и адвокатов. А вот в испанском языке слово «la ropa» живо до сих пор и означает одежду вообще. В итальянском тоже есть понятие «roba», но оно сейчас значит просто «вещь», «штуковина».

Разновидностью робы был «роброн». «Полный словарь иностранных слов, вошедших в употребление в русском языке», вышедший в 1907 году, сообщает нам:

РОБРОН

старинное дамское платье с очень широкой юбкой, расправленной стальными или роговыми пластинками.

В романе «Капитанская дочка» Анна Власьевна, родственница Маши Мироновой, узнав, что девушка должна срочно явиться к императрице, приходит в смятение:

«Ахти господи! – закричала она. – Государыня требует вас ко двору. Как же это она про вас узнала? Да как же вы, матушка, представитесь к императрице? Вы, я чай, и ступить по-придворному не умеете… Не проводить ли мне вас? Все-таки я вас хоть в чем-нибудь да могу предостеречь. И как же вам ехать в дорожном платье? Не послать ли к повивальной бабушке за ее желтым роброном?» Камер-лакей объявил, что государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна и в том, в чем ее застанут. Делать было нечего: Марья Ивановна села в карету и поехала во дворец, сопровождаемая советами и благословениями Анны Власьевны».

* * *

А во что одевался жених Маши? Перед дуэлью Гринев и Швабрин «сняли мундиры и остались в одних камзолах и обнажили шпаги». Что такое «камзол»? Вот как определяет это слово Владимир Иванович Даль:

КАМЗОЛ

муж. камзолик, камзолец, камзольчнк ·умалит. часть одежды ныне малоуп., долгий жилет; безрукавая, короткая поддевка; фуфайка, крутка, куртка под верхнюю одежду; род татарского архалуха, зап. женская безрукавая крутка. Камзолы зеленые, а щи несоленые, щегольство. Камзольный, к камзолу относящийся, принадлежащий.

Из тех предметов одежды, с которыми он сравнивает камзол, нам не знаком, пожалуй, «татарский архалук». «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка» дает такое определение:

АРХАЛУК

короткий татарский кафтан, застегивающейся на крючки.

А Лермонтов в своей озорной поэме «Тамбовская казначейша» показывает, как выглядел архалук в реальной жизни. Вот так проводит утро герой поэмы – бравый улан, покоритель женских сердец:

К окну поспешно он садится, Надев персидский архалук; В устах его едва дымится Узорный бисерный чубук. На кудри мягкие надета Ермолка вишневого цвета С каймой и кистью золотой, Дар молдаванки молодой.

Итак, камзол Даль сравнивает с жилетом, безрукавкой и архалуком – то есть, с нижней одеждой, которая в обычной ситуации надевается под кафтан или под мундир, как это сделали герои Пушкина.

А автор уже знакомого нам «Словаря галлицизмов в русском языка» рассказывает целую историю о камзоле:

КАМЗОЛ а, м., КАМИЗОЛ а, м. camisole. 1. Короткая мужская одежда без рукавов, заменявшая жилет. Уш. 1934. Сии <дивизия Адамова> одни имеют кафтаны, ни епанеч, ни камизолей, ни обуви не имеют, и на караулах стоят – и руки и ноги несколько человек ознобили, стоя у артиллерии. 1711. Б. П. Шереметев – О. М. Апраксину. // Ш. Бум. 340. Росийские купцы и его светлости презентовали на кафтан сукна, да на камзол материи. Юрнал 1717 году. // РОА 10 168. Депутаты от вышнеи Алсации, в черных бархатных кафтанах, с парчевыми золотыми камизолами, и с золотыми петлями, с обнаженными шпагами в руках. Вед. 1719 2 332. От комиссариата происходит дача как мундиру, обуви, так и седлам с уборы в один полк в разных числах; например, когда дача бывает кафтанов, тогда камзолов не дают. 1729. СВИМ 3 5. Двое играли в биллиард: один – в зеленом кафтане, диком камзоле и в сальном парике… а другой – молодой человек в пестром кургузом фраке. 1789. Карамзин ПРП 1983 51. Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. Пушк. Капит. дочка. Камзол, камзолик, камзолец, камзольчик, часть одежды ныне малоупотребит., долгий жилет; безрукавая короткая поддевка. Даль. Камзолы зеленые, а щи несоленые, щегольство. Даль. Мальчики шести и пяти лет в бархатных и клетчатых шотландских камзолах. ОЗ 1848 56 8 272. Он <жених> весьма козляковат, светского нрава любитель, поскакун, и краткие сюртуки себе нарочито для плясания завел, и камизельку с стекловидными пуговками себе завел <в речи священника>. Лесков Захудалый род. // 12-6 33. Кожаный камзол. Мак. 1908 161. || зап. Женская безрукавая куртка. Даль. устар. Подкамзолье я, ср. Камзол <у жениха> был зеленый бархатный, … а подкамзолье – глазетовое. А. К. Недавнее. // ОЗ 1877 8 1 341.

2. В 18 в. женщины стали прибегать к заимствованиям из мужского костюма … как к модным нововведениям, сочетая мужской к. с длинной дамской юбкой – сначала для верховой езды и охоты, а затем и как мундирное платье, введенное в России для женщин Екатериной II. Кирсанова. 1995 112. Как и при поступлении в театр, я решила показать себя в полной красе. Как сейчас помню, роскошный костюм – алый камзол, что носят амазонки, полосатую юбку с бесконечным кружевным турнюром и такое же снежной белизны кружевное жабо и крошечную шляпку-канотье. Аросева. 148.

3. обл., устар. Верхняя мужская и женская одежда на подкладке из домотканой овечьей шерсти, приталенного фасона со встречными складками сзади и воротником-стойкой. Камзол-т после него хороший осталься.+ Раньше ведь один камзол-от, дак носишь ты, да и сестры наносяцце. + Камзолы-ти были раньше до уже с борами. Сл. Вологда.

4. Одежда всадника, участвующего в скачках, в виде рубашки с длинными рукавами, воротник стойка, расцветка яркая. Спорт 1993. – Лекс. Нодстет 1780: камзо/л; Даль: камзо/л; Сл. 18: камизол 1710.

Теперь нас не удивит, что в «Словаре-справочнике по коневодству и конному спорту» тоже можно найти определение камзола:

КАМЗОЛ (нем. Kamisol), форменная одежда наездников и жокеев для ип-мных испытаний л., обычно куртка или рубашка яркой расцветки. Каждый кон. з-д или др. владелец л. определяет цвет К., а также картузов (шлемов) и лент для своих наездников и жокеев. Это облегчает наблюдение за ходом заезда или скачки на протяжении всей д-ции[17].

Так жилетка, которую надевали под кафтан, превратилась в куртку или рубашку всадников. Устаревшие значения этого слова забылись (многие путают камзол с кафтаном), а единственное, сохранившее актуальность, осталось в очень узком «секторе» языка. Если вы не интересуетесь лошадьми и скачками, то можете прожить всю жизнь и не узнать, что жокеи до сих пор носят камзолы.

А откуда произошло само слово? Мы знаем, что в русский язык оно попало из немецкого. А туда? Из французского – camisole. Возможно, кстати, что немецкий из этой цепочки стоит исключить. Но откуда оно появилось во французском языке? Из итальянского! А что значит «camiciuola» по-итальянски? «Сamice» в Средние века называли простую льняную длинную или до колен слегка приталенную сорочку – с рукавами или без. В современном итальянском языке это слово обозначает «рабочий халат» – например, халат медика или лаборанта. Camicetta – это кофточка, блузка, а camiciuola – просто фуфайка.

Видите, какие кульбиты иногда проделывают слова, когда ими «перебрасываются» разные языки!

* * *

Прошли годы, вышли из моды роброны и камзолы, и вот уже на прогулку одевается денди нового года Евгений Онегин:

Покамест в утреннем уборе, Надев широкий боливар*, Онегин едет на бульвар** И там гуляет на просторе, Пока недремлющий брегет*** Не прозвонит ему обед.

Эта строфа, как и многие другие в первой главе поэмы, испещрена примечаниями. Из них мы узнаем, что «боливар» – это шляпа в виде цилиндра с широкими полями, названная по имени испанца Симона Боливара, вождя национально-освободительного движения в Латинской Америке. «Бульвар» – это не просто какой-то бульвар, а Невский проспект, в начале XIX века обсаженный рядами лип. Тогда (да и в наши дни тоже) в Париже были знамениты «большие бульвары» правого берега Сены, возникшие на месте старых городских стен времен Карла V и Людовика XIII. Они стали излюбленным местом прогулок парижан, здесь обменивались новостями, демонстрировали модные платья и читали «бульварную прессу» – газеты, публиковавшие острые, злободневные статьи и романы с продолжением. Конечно, подобный бульвар должен был появиться и в Петербурге (вскоре Гоголь опишет его в повети «Невский проспект»). А «брегет» – это еще одна «парижская штучка»: карманные часы с боем, названные именем их создателя часового мастера Авраама-Луи Бреге, открывшего свою мастерскую в столице Франции еще в 1775 году. Его творения постепенно завоевали популярность у французской элиты, а потом и в всей Европы.

Вооружившись замечательной книгой Юрия Михайловича Лотмана «Роман Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий» и последовав за Онегиным в модный ресторан Talon, мы узнаем, какое вино называлось «вином кометы», почему знакомое нам слово «ростбиф» Пушкин писал как «roast-beef», Страсбургский пирог называл «нетленным», а Лимбургский сыр – «живым».

Но вот Онегин возвращается домой, чтобы переодеться к балу. И тут Пушкин признается:

В последнем вкусе туалетом Заняв ваш любопытный взгляд, Я мог бы пред ученым светом Здесь описать его наряд; Конечно б это было смело, Описывать мое же дело: Но панталоны, фрак, жилет, Всех этих слов на русском нет; А вижу я, винюсь пред вами, Что уж и так мой бедный слог Пестреть гораздо б меньше мог Иноплеменными словами, Хоть и заглядывал я встарь В Академический словарь.

Академический словарь – это уже знакомый нам «Словарь Академии Российской» в шести частях, вышедший двумя изданиями (в 1794-м и 1806–1822 годах), из которого были исключены «все иностранные слова, введенные без нужды». Названия всех трех упоминаемых Пушкиным предметов одежды действительно пришли к нам из других языков, и судьба их была различна.

В начале XIX века «culotte» – короткие штаны французских дворян – окончательно вышли из моды; на смену им пришли длинные «pantalon», быстро превратившиеся в русские «панталоны». Но довольно скоро это выражение было вытеснено уже имевшимся в нашем языке словом «брюки» (оно появилось в эпоху реформ Петра и происходит от нидерландского «broek»). Теперь мы называем чьи-то штаны «панталонами» только в шутку. Но по-французски и по-испански брюки – по-прежнему, «pantalon».

Жилет, появившийся в русском гардеробе в XVIII веке – напротив, вполне современное слово. Название, естественно, пришло из французского – «gilet», а туда – возможно, из португальского, где «jaleco» означало… «пальто». Сейчас мы без труда можем найти в магазинах жилеты женские и мужские, покроя и цвета на любой вкус, сшитые из самых разных тканей. И слово это вовсе не кажется странным или устаревшим.

* * *

Слово «фрак» нам тоже хорошо знакомо, мы не будем удивляться вместе с Чацким:

Хвост сзади, спереди какой-то чудный вырез Рассудку вопреки, наперекор стихиям; Движенья связаны, и не краса лицу!

И все же фрак едва ли можно назвать повседневной одеждой. А ведь уже в 1854 году в повести Тургенева «Затишье», описывающей глухую русскую провинцию, один из героев – добрейший Михаил Николаевич Ипатов, – придя в гости к приехавшему из столицы соседу Владимиру Сергеевичу, находит нужным объяснить: «У нас даже, скажу вам, на именины друг к другу ездят не иначе как в сюртуках. Право! Так уж у нас заведено. В соседних уездах нас за это сюртучниками называют и даже упрекают якобы в дурном тоне, но мы на это и внимания не обращаем! Помилуйте, в деревне жить – да еще чиниться?». И он действительно одет с сюртук. Зато второй гость – Иван Ильич Бодряков, тоже провинциал, одет, как подобает светскому человеку: «На нем был черный старый фрак, застегнутый наглухо». Подтрунивая над приятелем, Ипатов замечает: «И у нас в уезде живут люди, можно сказать, умнейшие, европейски образованные люди, хоть и фраков не носят». На бал в одной из усадеб столичный гость, само собой, приезжает «во фраке и белых перчатках… Старик Ипатов, увидя Владимира Сергеича во фраке, ласково попенял ему и указал на свой сюртук». Но на балу Владимир Сергеевич видит даму, которая его заинтересовала, «танцующею с молодым человеком красивой наружности, в щегольском фраке, с выразительными глазами, тонкими черными усиками и блестящими зубами; золотая цепочка висела полукругом у него на желудке». И эта «фрачно-сюртучная» оппозиция составляет одно из «подспудных течений» повести.

Сюртук (от фр. surtout) – также «дитя» французской моды – появился в России в начале XIX века, и стал одеждой не только провинциальных дворян, чуждающихся снобизма, но и столичных чиновников. В балладе Николая Соколова «Он», ставшей основой народной песни, в сюртук одет Наполеон:

Кипел, горел пожар московский, Дым расстилался по реке. На высоте стены кремлевской Стоял Он в сером сюртуке.

На рубеже XIX и XX веков довольно мягкий и бесформенный сюртук превратился в «пиджак». Это слово получилось из английского «pea-jacket», а то, в свою очередь, из нидерландского «pijjekker» («pij» – разновидность грубой ткани, «jekker» – куртка). «В довольно приличном и ловко сшитом, хотя и поношенном уже пиджаке» приезжает из-за границы в Петербург князь Мышкин. А уже в XX веке пиджак стал повседневной деловой одеждой.

А вот почему белые панталоны некоторые почтенные дамы считали неприличными, Павел I запрещал жилеты, Пушкин пишет по-русски «панталоны», «фрак» и «жилет», а потом добавляет «всех этих слов на русском нет» и как черные фраки победили синие и зеленые вы узнаете непосредственно из книги Лотмана.

* * *

Но останемся с Онегиным еще ненадолго. Описывая кабинет Евгения, Пушкин заметил:

Изображу ль в картине верной Уединенный кабинет, Где мод воспитанник примерный Одет, раздет и вновь одет? Все, чем для прихоти обильной Торгует Лондон щепетильный И по Балтическим волнам За лес и сало возит нам, Все, что в Париже вкус голодный, Полезный промысел избрав, Изобретает для забав, Для роскоши, для неги модной, — Все украшало кабинет Философа в осьмнадцать лет.

Почему вдруг Лондон оказался щепетильным? Может быть это синоним слова «чопорный»? Владимир Набоков в комментарии к «Онегину» пишет: «Этот эпитет означал бы сегодня просто «мелочный», но во времена Пушкина он все еще сохранял аромат восемнадцатого года как «имеющий отношение к модным безделушкам». Торговец подобными изделиями занимал место где-то между французским ювелиром или продавцом золотых или серебряных украшений и английским галантерейщиком».

В словаре Даля находим такое определение к слову «крамарь» – «мелочник, разносчик или лавочник, торгующий щепетильным, бабьим товаром; иголочник, щепетильник, мохрятник».

Школьный этимологический словарь русского языка дает нам такое пояснение:

Щепетильный

Искон. Суф. производное от щепетити – «наряжаться, модничать, щеголять», образованного посредством суф. – ить от щепет – «щегольство, мелочный порядок на внешнее <мелочи галантерейного характера>, образования от той же основы, что и щепа. Первоначальное значение – «очень следящий за своей одеждой».

А что же значит «щепа»?

Тот же словарь отвечает:

Щепа – … В первоначальном <skepa sk> щ перед гласными переднего ряда е. Щепа буквально – «то, что отколото» (ср. белорус. щепаць «расщеплять, колоть», польск. szczepa «полено», греч. skaptō «рублю» и др.).

И, наконец, словарь Ушакова подводит итоги:

ЩЕПЕТИЛЬНЫЙ

щепетильная, щепетильное; щепетилен, щепетильна, щепетильно.

1. только полн. формы. Прил., по знач. связанное с торговлей галантерейными, парфюмерными товарами (устар.). Щепетильные товары. Все, чем для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный. Пушкин.

2. перен. Мелочной, занятый только внешним, мелочами, пустяками (пренебр. устар.).

3. перен. Педантичный и строго принципиальный, чрезвычайно корректный в отношениях с кем-н. или по отношению к чему-н. Щепетильный человек. Он очень щепетилен в денежных делах. Щепетильное отношение.

Итак, перед нами снова «языковые волны». Слово поменяло свое значение: сначала оно описывало в буквальном смысле мелкий товар, затем стало относиться к человеку, придающему слишком большое значение мелочам, а в последние годы прибрело, пожалуй, положительный оттенок – как во фразе «Он очень щепетилен в вопросах чести».

* * *

Что еще унесла от нас «река времен»? К примеру, масти лошадей. Обычные люди, не коневоды, знают, что черная лошадь называется вороной, а темно-коричневая – гнедой. Если это деревенская лошадь, то хозяин с большой вероятностью, не мудрствуя лукаво, назовет ее Воронко или Гнедко.

Еще, может быть, припомним пегих – пятнистых – лошадей и собак. Слово это, кстати, не заимствованное, а самое что ни на есть древнерусское. Или, вернее, древнеславянское, поскольку, как сообщает нам «Этимологический словарь русского языка»: «болг. пе́га «веснушка»…, сербохорв. пjе̏га – то же, пjе̏гав, пjе̏гаст «пятнистый, веснушчатый», словен. pẹ́ga «пятно, веснушка», рẹ́gаv «пятнистый», чеш. píha «веснушка», слвц. реhа, польск. рiеgа – то же, в. – луж. рihа, н. – луж. pěga «веснушка». Так что пегая лошадь на самом деле – веснушчатая! (Это слово пишется именно так – с буквосочетанием «шч»).

А вот строчки из Есенина:

Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый! Где-то на поляне клен танцует пьяный. Мы к нему подъедем, спросим – что такое? И станцуем вместе под тальянку трое.

А какая это масть – буланая? Сергею Есенину не нужно было заглядывать в справочники. И если вы росли в деревне рядом в лошадьми, то вам подсказка тоже не понадобится. А если нет, обратимся за ней к Далю:

БУЛАНЫЙ, одна из конских мастей: половой (о собаках), глинистый (о птице, голубях), рудо-желтый, желтоватый, изжелта, разных оттенков, но хвост и грива черные или темно-бурые, и обычно ремень по хребту; ту же масть, но без бурой примеси, без ремня и при светлом хвосте и гриве, зовут соловою. Рыжеватый стан, впрожелть, с такими ж, или посветлее, гривой и хвостом, каурая; такой же стан, с темным хвостом и гривой и с ремнем по хребту, саврасая. Буланая и саврасая масти свойственны дикой лошади, кулану или тарпану; лося также зовут буланым, по масти. Буланый виноград, дон. простого разбора: черный, тугой, в круглых гроздях; противоп. винному, лучшему. Буланка об. буланко муж. кличка буланой лошади, как: соловко, каурка, савраска и пр. булано-пегий конь, буланый, в белых пежинах, лаптах.

Еще коневоды различают светлую и темную буланую масть с золотистым или серебристым переливом, кроме того бывают очень красивые буланые кони «в яблоках» – с бледными серыми пятнами. Хвост и грива в буланых лошадей черные.

А если конь, скорее, рыжий, чем желтый да еще со светлыми гривой и хвостом, то такая масть называется «игреневой».

Темно-гнедая лошадь со светлыми, почти желтоватыми пятнами – караковая.

Светло-каштановая – каурая.

Савраска – темно-желтая, с черными гривой и хвостом.

Сивка – серая с сизым отливом.

Чубарка – светлая с черными хвостом и гривой и в темных пятнах.

А какой масти была сказочная Сивка-бурка вещая Каурка? Тоже сказочной: то серая с синевой, то темно-бурая, то светло-каштановая. Какой-то конь-оборотень!

Какова же этимология этих слов? По большей части, мы этого не знаем. Ясно, что эти определения очень древние. Какая-то часть из них – несомненно, общеславянская, и даже общеиндоевропейская. Например, «сивый», «соловый» и «гнедой» имеют аналоги в других древнеславянских языках. То же относится к «вороному» – черный, как ворон. А вот слово «буланый» – тюркское.

* * *

И в XVIII и в XIX веке лошади было основным средством передвижения. Помните у Пушкина?

Долго ль мне гулять на свете То в коляске, то верхом, То в кибитке, то в карете, То в телеге, то пешком?

Во что запрягали лошадей? В телегу или в сани, если это крестьянская лошадь; в карету – если это барский выезд. Пока все понятно, не так ли? Мы даже можем догадаться, что слова «телега» и «сани» – древнерусские, а «карета» – скорее относится к европейским языкам. И верно: это слово – итальянское («carreta»), происходящее от латинского «carrus» – повозка.

А вот что такое кибитка и чем она отличается от коляски? Само слово напоминает нам то ли о степных кочевниках, то ли о цыганах. Помните, как в песне «Мой костер в тумане светит», написанной на стихи Якова Полонского:

Ночь пройдет, и спозаранок В степь далеко, милый мой, Я уйду с толпой цыганок За кибиткой кочевой.

Но кибитками не пренебрегали и русские путешественники. Именно в кибитке уехал из дома Петруша Гринев. В кибитке совершает свое знаменитое путешествие из Петербурга в Москву герой Радищева: «Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик по обыкновению своему поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом». В самом деле, в кибитке удобнее всего было лежать – там, как правило, не было сидений, на дно для утепления кидали шкуры, а сверху путешественника защищала крыша, сделанная из рогожи, натянутой на изогнутые дугой прутья. Само же слово «кибитка» происходит от арабского «кубба(т)» – «купол».

Для любителей комфорта в путешествии также подходит «дормез». Это карета для далеких путешествий, в которой можно лежать. И название на это намекает: «dormir» по-французски – «спать».

Путешествовали также на тарантасах. Происхождение слова непонятно, но его конструкция едва ли была заимствована напрямую у кочевых народов, потому что ее основу составляла длинная деревянная рама, уменьшавшая дорожную тряску и называвшаяся «дрогами», а в Сибири – «долгушами». На них ставился кузов, в котором можно было путешествовать сидя или полулежа.

Владимир Сологуб в рассказе, который так и называется «Тарантас», пишет: «Но что за тарантас, что за удивительное изобретение ума человеческого! Вообразите два длинные шеста, две параллельные дубины, неизмеримые и бесконечные; посреди них как будто брошена нечаянно огромная корзина, округленная по бокам, как исполинский кубок, как чаша преждепотопных обедов; на концах дубин приделаны колеса, и все это странное создание кажется издали каким-то диким порождением фантастического мира, чем-то средним между стрекозой и кибиткой».

Но можно было путешествовать и без кузова, просто на дрогах. Конечно такая поездка была гораздо менее комфортной – так путешествовали люди небогатые, крестьяне или мещане. На дрогах ехал по степи юный Антон Чехов со своим отцом. В рассказе «Красавица» читаем: «Маша со скрипом отворила нам ворота, мы сели на дроги и выехали со двора». Но более известны дроги тем, что на них везли на кладбище покойников. У Некрасова в «Забытой деревне»:

Наконец однажды середи дороги Шестернею цугом показались дроги: На дрогах высоких гроб стоит дубовый, А в гробу-то барин; а за гробом – новый. Старого отпели, новый слезы вытер, Сел в свою карету – и уехал в Питер.

Конструкция «дрожек» такая же, как и у «дрог», на что и намекает название. Это снова длинная деревянная рама без крыши и с самым простым сидением, рассчитанным на двух человек. Зато дрожки были очень легкими и позволяли передвигаться быстро, используя всего одну лошадь, а не шестерых, как в стихотворении Некрасова. На дрожках, конечно, было невозможно отправляться в далекие путешествия, зато они отлично подходили для поездок по городу. Именно дрожки велит закладывать городничий в «Ревизоре», когда вместе в Добчинским спешит в гостиницу на встречу с таинственным «инкогнито». Дрожкам посвящен его комичный диалог с Бобчинским:

Бобчинский. И я, и я… Позвольте и мне, Антон Антонович!

Городничий. Нет, нет, Петр Иванович, нельзя, нельзя! Неловко, да и на дрожках не поместимся.

Бобчинский. Ничего, ничего, я так: петушком, петушком побегу за дрожками. Мне бы только немножко в щелочку-та, в дверь этак посмотреть, как у него эти поступки.

Название этих повозок – возможно, очень древнее и происходит от англосаксонского слова «dragan», означающего «тянуть».

Те же, кто ценил не только быстроту, но и удобство, ставили на легкую раму дрожек кузов, а потом и рессоры. И получалась коляска, сочетавшая в себе легкость дрожек и удобство тарантаса.

А еще были брички, линейки, фаэтоны, кабриолеты, шарабаны, колымаги, рыдваны – средства перемещения на любой вкус и любой достаток.

* * *

В середине XIX века в России появились железные дороги, и тут же русскому языку понадобилось много новых слов. Известно, что первые локомотивы (это слово происходит от латинского «locomоtion» – движение) называли не «паровозами», а «пароходами». В знаменитой песне Михаила Глинки на слова Нестора Кукольника мы слышим:

Дым столбом – кипит, дымится Пароход… Пестрота, разгул, волненье, Ожиданье, нетерпенье… Православный веселится Наш народ. И быстрее, шибче воли Поезд мчится в чистом поле.

Но вот вопрос посложнее: как в то время называли пароходы – то есть, суда на паровом двигателе?

Их называли «пироскафами»! Это слово содержит два греческих корня: «pyr» – огонь, «skaphos» – судно. В 1830 году Пушкин в своей незаконченной повести писал: «Уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся: морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег…»

Но это слово так и не прижилось в русском языке. Уже с словаре Даля мы читаем: «пароход – судно, движимое парами, посредством лопаточных колес или винта с лопастями». Два корня в слове «пироскаф» ждала в русском языке разная судьба. Первый помнят разве что психиатры, знающие болезнь «пироманию» – страсть к разжиганию огня. А вот корень «скаф» в ХX веке неожиданно нашел применение в слове «скафандр» – своеобразный «мини-корабль для одного человека».

* * *

Если есть поезда, то должны быть и вокзалы! Это слово можно отыскать и в словаре Даля, но сделать его не так просто, поскольку там оно фигурирует как «воксалъ». Даль поясняет, что оно происходит из английского языка и означает «сборная палата, зал на гульбище или сходбище, где обычно бывает музыка». Как странно, не правда ли?

Но Даль не ошибается! Именно такое значение имело слово «вокзал» до 1851 года, когда в России начали строить железные дороги. Например, в одном из лицейских стихотворений Пушкина мы можем прочесть:

Пролетело счастья время, Как, любви не зная бремя, Я живал да попевал, Как в театре и на балах, На гуляньях иль в вокзалах Легким зефиром летал.

Все дело в том, что слово «вокзал» действительно пришло русский язык из английского. Заведение под названием Воксхолл-Гарденз было расположено на южном берегу Темзы и являлось одним из главных в Лондоне мест общественного отдыха и развлечений с середины XVII до середины XIX веков. Считается, что его название происходит от фамилии владелицы – некоей Джейн Вокс. Другие историки отмечают, что до первой четверти XVIII века заведение называлось «Фоксхоллом» (Fox-hall), то есть, «Лисьим залом».

Очевидно, Пушкин имел в виду подобные увеселительные заведения, с которыми он познакомился еще в Москве, до поступления в лицей. Например, он мог побывать «в вокзале» на Таганке, который славился своими балами и маскарадами.

Вокзалы открывались не только в столицах, но и в провинции. Во втором томе «Мертвых душ» Гоголя можно прочитать: «Француз открыл новое заведение, какой-то дотоле неслыханный в губернии вокзал, с ужином будто бы по необыкновенно дешевым ценам и наполовину в кредит». Но особенно прославился вокзал в Павловском парке, где играл оркестр под руководством знаменитых русских композиторов Глазунова и Лядова и где выступали Иоганн Штраус и Шаляпин.

Этот концертный зал находился у последней станции только что построенной первой российской железной дороги. Вероятно, именно в Павловске слово «вокзал», потеряв свое первоначальное значение «увеселительное заведение», приобрело новое, современное – «железнодорожная станция».

Как видите, ответ на простой вопрос: «Почему слова устаревают?» получился довольно длинным, но, надеюсь, не бесполезным для вас. Впрочем, иногда слова не хотят уходить в прошлое, всеми силами стараясь остаться в живом разговорном языке и ради этого даже меняя свое значение. Такое превращение произошло, к примеру, со словами «камзол» и «щепетильный». Но, разумеется, не только с ними!

Расследование

Один из самых известных текстов, написанных на древнерусском языке – «Повесть временных лет». Она давно переведена на современный русский, но понять, что имел в виду летописец, от этого порой не легче. Приходится проводить целое расследование, чтобы добраться до истины. Например, в истории о княгине Ольге мы читаем, что Ольга, отомстив за гибель мужа, решила упорядочить размеры дани, которую собирали для нее в подвластных Киеву землях:

«В год 6455. Отправилась Ольга к Новгороду и установила по Мсте погосты и дани и по Луге – оброки и дани, и ловища ее сохранились по всей земле, и есть свидетельства о ней, и места ее и погосты, а сани ее стоят в Пскове и поныне, и по Днепру есть места ее для ловли птиц, и по Десне, и сохранилось село ее Ольжичи до сих пор. И так, установив все, возвратилась к сыну своему в Киев, и там пребывала с ним в любви».

6455 год – в летоисчислении «от сотворения мира». В современном – «от рождества христова» – 947-й. Мы знаем, что такое «оброки» – например, из сказки Пушкина «О попе и работнике его Балде», где поп заявил, что «платить обязались черти мне оброк по самой моей смерти». В некоторых изданиях перевода «Повести» вместо слова «оброки» используется «уроки» – то есть, «задания», «размер дани», «работа, которая должна быть выполнена к определенному сроку». Вот еще один пример выражения, поменявшего свое значение с течением времени.

Мы также можем легко догадаться, что значат термины «дани» и «ловища». Но что такое «погосты»?

В современном языка слово «погост» встретишь нечасто, а если и наткнешься, то в значении «сельское кладбище». «Свезти кого-то на погост» – «похоронить». Именно в этом смысле использует его, к примеру, Константин Симонов в стихотворении «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?»

Слезами измеренный чаще, чем верстами, Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз: Деревни, деревни, деревни с погостами, Как будто на них вся Россия сошлась, Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих.

Это значение зафиксировал и толковый словарь Ожегова:

ПОГО́СТ, – а, муж. Кладбище, обычно сельское (в старину церковь в стороне от села с прилегающим участком и с кладбищем). Снесли на п. кого-н. (похоронили). Мертвых с погоста не носят (посл. о том, что невозможно возвратить или поправить).

Зачем же княгине Ольге понадобилось «устанавливать кладбища»? Но она вовсе этого не делала! Потому что слово «погост» раньше имело еще несколько значений, которые приводятся, к примеру, в словаре Ушакова:

ПОГО́СТ, погоста, муж.

1. Сельское кладбище. Снести на погост (похоронить).

2. Сельская церковь с кладбищем и принадлежащим ей земельным участком и домом причта, расположенная отдельно, в стороне от поселения (устар.).

3. На севере – название деревни, поселка, населенного саами (лопарями).

4. Постоялый двор вдали от селений, на дороге (обл.). (первонач. место торга, куда съезжались купцы, называвшиеся в др. – рус. языке гостями).

Может быть, Ольга установила постоялые дворы? Именно так считает Мария Семенова, автор «первого славянского фэнтези» и энциклопедии древнерусского быта, вышедшей под названием «Мы – славяне!». В словарной статье, посвященной погостам она пишет:

«Древнеславянские князья каждый год объезжали подвластные территории, останавливаясь в заранее условленных местах. Конечно, это были не простые поляны в лесу, а крупные селения, местные племенные центры. Туда к приезду князя свозили установленную дань, туда приходили люди искать княжеского правосудия и защиты, а беспокойная молодежь – проситься в дружину. В таких местах обычно ставились укрепленные дворы и жили доверенные лица князя, решавшие в его отсутствие все вопросы… Эти-то населённые пункты и тяготевшие к ним области и называли на Руси «погостами». Здесь останавливались, гостили князья и не только князья – все, кто по какой-то причине посещал племенную «столицу». Об этом еще помнили в ХIX веке в Оренбургской губернии: там называли «погостом» постоялый двор на отшибе»…

Версия выглядит правдоподобной. Но слово «погост» имеет еще одно значение, помеченное, как «устаревшее». В словаре Даля читаем:

ПОГОСТ

муж., новг. приход сельский; несколько деревень, под общим управлением и одного прихода; волость; отдельно стоящая на церковной земле церковь, с домами попа и причта, с кладбищем, в нижнем Заволжье и новг. село, хотя тут нет ни одной крестьянской избы, а приход раскинут деревнюшками вокруг; о таком погосте говорят: лежит деревенька на горке, а в ней хлеба ни корки, или: Звону много, а хлеба нет.

| Кладбище с церковью вообще; яросл., орл. всякое кладбище, божья-нива; церковный двор или место огороженное при церкви;

| оренб. подворье, заезжий, постоялый двор на отшибе, вдалеке от селений, одинокий;

| архан. лопарское селенье.

Были и кости, да все на погосте. Были кости, да легли на погосте. На погосте живучи, над покойниками не наголосишься. У погоста (на, при погосте) живучи, всех не оплачешь (не оплакать). Жаль, жаль, а везти на погост (говор. мыши, погребая кота). И жаль батьки, да везти на погост. Несут гостя до погоста. Щеголь с погосту, и гроб за плечами. Живет на погосте, а хлеба ни горсти (новг. погост отдельное жилье попа и причта). Сидеть попу на погосте, когда не зовут в гости. И на погосте живут, да колокольни молятся (коли поп не служит). Мертвых с погосту (домой) не носят. Мертвые с погосту не ходят, не ворочаются. Погостье ср., орл. погостья курск. то же, кладбище. Погостная ограда. Погощаннин, – щанка, житель погоста.

Так может быть Ольга установила «административные районы», с которых и собирала дань? Не случайно «оброки и погосты» Ольги современные историки называют «первым законодательным актом русских князей».

Во всяком случае, мы точно знаем, что слово «погост» потеряло свои первоначальные значения «сельская община» и «место, где останавливались княжеские посланники и другие гости». С переходом русского населения в христианство оно приобрело новое значение – «деревни, объединенные вокруг церкви», «сельский приход» (от фразы «приходить в одну церковь»), потом стало означать саму церковь и кладбище при ней, а позже – только кладбище.

* * *

С деятельностью Ольги, а точнее с ее описанием в «Повести временных лет» связана еще одна лингвистическая загадка. Установив «уроки и погосты», Ольга отправляется в Царьград, чтобы принять крещение от Византийского императора. Дальше происходит откровенно сказочная история.

«В год 6463 (955). Отправилась Ольга в Греческую землю и пришла к Царьграду. И был тогда царь Константин, сын Льва, и пришла к нему Ольга, и, увидев, что она очень красива лицом и разумна, подивился царь ее разуму, беседуя с нею, и сказал ей: «Достойна ты царствовать с нами в столице нашей». Она же, поразмыслив, ответила царю: «Я язычница; если хочешь крестить меня, то крести меня сам – иначе не крещусь». И крестил ее царь с патриархом. Просветившись же, она радовалась душой и телом; и наставил ее патриарх в вере, и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя сыны русские до последних поколений внуков твоих». И дал ей заповеди о церковном уставе, и о молитве, и о посте, и о милостыне, и о соблюдении чистоты телесной. Она же, склонив голову, стояла, внимая учению, как губка напояемая; и поклонилась патриарху со словами: «Молитвами твоими, владыка, пусть буду сохранена от сетей дьявольских». И было наречено ей в крещении имя Елена, как и древней царице – матери Константина Великого. И благословил ее патриарх, и отпустил. После крещения призвал ее царь и сказал ей: «Хочу взять тебя в жены». Она же ответила: «Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью? А у христиан не разрешается это – ты сам знаешь». И сказал ей царь: «Переклюкала ты меня, Ольга». И дал ей многочисленные дары – золото, и серебро, и паволоки, и сосуды различные; и отпустил ее, назвав своею дочерью».

История эта – целиком и полностью «на совести» летописца. Скорее всего, Ольга крестилась еще в Киеве, где завела домовую церковь, а в Константинополь приехала уже как «договороспособная» правительница-христианка. Но нас сейчас из всего рассказа о поездке Ольги интересует только одна деталь.

Слово «переклюкала» – очень яркое и выразительное. Но каково его значение? Скорее всего, оно произошло от слова «клюка», то есть, палка с загнутым концом, на которую можно было опираться при ходьбе. Как правило, в такой опоре нуждались старики и старухи (к слову, по данным той же летописи, к моменту приезда в Константинополь Ольге было уже более 70 лет). Поэтому расхожим стал образ «старухи с клюкой» – ведьмы, а то и Смерти. А профессор Преображенский в «Собачьем сердце» возмущается: «Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует». А в песне о французском короле Генрихе IV, написанной А. Гладковым для фильма «Гусарская баллада», есть такие строки:

Однажды смерть-старуха Пришла за ним с клюкой, Ее ударил в ухо Он рыцарской рукой.

Но какое отношение это имеет к хитрости Ольги? Возможно, «переклюкала» означает просто «обогнала»? Или «клюкать» имело еще одно значение – «ходить кривыми путями», а в переносном смысле – «хитрить»?

Как бы там ни было, слово «переклюкать» исчезло из современного языка. Зато в нем осталось однокоренное «наклюкаться» – то есть, «напиться».

Почему вдруг этот корень так поменял свое значение? Может быть, «ход мысли» был таким: пьяный человек с трудом держится на ногах, ему нужна клюка, для того, чтобы передвигаться? Или пьяный человек не может идти по прямой, он ходит «крючками» или «клюками»? Но что говорит словарь Даля?

ПЕРЕКЛЮКАТЬ

кого, перепить, выпить более кого вина. Питухи клюкаться засели, кто кого переклюкает.

| От клюка, кочерга: пересилить, перемочь, перехитрить, поставить на своем. Переклюкала баба мужика, увела домой из кабака. – ся, о многих, перепиться. Переклюкавшись, да передрались.

Вот и еще две версии. Слово «переклюкать» по-прежнему означает «победить», но с какого-то времени стало употреблялся в значении «перепить», а «налюкаться» – «напиться».

Или кто-то вспомнил о кривом петушином клюве и о том, что петух когда пьет наклоняется – «клюкает», – и связал эти понятия в один образ: человек напился, как петух «наклюкался»?

* * *

Теперь давайте на минуту вспомним одного из героев «Снегурочки» – бобыля Бакулу. Того самого, чья жена мечтала о рогатой кике. Но позвольте, откуда у бобыля жена? Ведь бобыль – это холостяк?

На этот раз загадка решается просто. Тот же словарь Дала разъясняет:

БОБЫЛЬ

муж. пролетарий; крестьянин, не владеющий землею, не потому чтобы занимался промыслами или торговлей, а по бедности, калечеству, одиночеству, небрежению; бестягольный, нетяглый; одинокий, бездомок, бесприютный; бобыль живет в людях захребетником или в батраках, сторожах, пастухах;

| бобылем зовут и такого крестьянина, у которого нет сына, хотя бы и были дочери (Наумов). Позавидовал бобыль беспахотному. Тише пыли: не твои бобыли, отпор бранчивому. Бары наши бобыли, а мы подбобыльнички. Бобылиха жен.

жена бобыля; бобылка, бобылька жен. то же, или бездомная и бедная вдова, одинокая, бесприютная, обыкновенно живущая в людях, по задворкам, или в келейке, не в тягловом, а в келейном порядке, вне селения. Бобыленок, бобыльчонок муж. бобылята мн. бобыльи дети.

| В оренб. ·губ. бобылями назывались бездомные выходцы, припущенники или поселенцы у тептярей, ныне такие же крестьяне чудского племени, но татарского языка; из тептярей и бобылей набирались два конные полка, тептярские. Бобылев, бобылихин, бобылкин, принадлежащий бобылю, бобылке; бобылий, бобыльский, бобыличий, к ним и к состоянию их относящийся. Бобыльщина жен. быт бобылей, или собир. бобыли;

| стар. подать, некогда собиравшаяся с бобылей, с бестягольных, около четвертака в год. Бобыльничать, бобыльствовать, бобылить, бобылять, жить и быть бобылем;

| пск. кочевать без полной оседлости, по нанимаемым пустошам. Бобылиться, прикидываться бедняком. Бобыльник муж., пск. растение чернобыльник.

Те же значения, только более кратко, приведены в словарях и Ушакова, и Ожегова, и в Этимологическом русского языка. Последний приводит такие версии происхождения этого слова:

Бобы́ль «безземельный крестьянин, поденщик» (между прочим, см. у Котошихина 98). По мнению Микколы (Berühr. 89 и сл.), заимств. из сканд., ср. др. – исл. bū́ «крестьянское хозяйство», bóli, landbóli «издольщик, наемный работник», *b́uabóli «издольщик», др. – шв. boaböle, boabyle; см. также Бернекер 1, 65 и критику фонетической стороны этимологии у Тернквист (223 и сл.). Затем Миккола (ÄВ 50 и сл.) отказался от этой этимологии якобы потому, что это слово известно в русск. лишь с XVI в. Впоследствии он считал его экспрессивным словом и сравнивал со шв. bobbe, англ. bob «увалень», англ. baby или лит. bumbilas 1 «батрак», 2. «лентяй», лтш. bumbulis «клубень». Все это чрезвычайно гадательно. Следует обратить внимание также на рум. bobîlcă «вид танца», bobîlnic «настурция», не объясненное у Тиктина 1, 202.

Употреблялось ли в XIX веке, когда писалась «Снегурочка», слово «бобыль» в значении «холостяк»? Да, вполне. В романе Тургенева «Отцы и дети» об усадьбе Кирсановых говорится: «Это и было Марьино, Новая слободка тож, или, по крестьянскому наименованью, Бобылий хутор». Откуда такое название? Братья Кирсановы вовсе не бедняки и не безземельные крестьяне. Но Николай Петрович – вдовец, а Павел Петрович никогда не был женат. Поэтому, с точки зрения местных крестьян, они оба – бобыли.

* * *

Все эти слова – «погост», «наклюкаться», «бобыль» – можно назвать «условно устаревшими»: из нашей речи они еще не исчезли окончательно, но уже стремительно забываются и, возможно, скоро забудутся совсем. Другим же выражениям удалось закрепиться в современном языке, однако ценой полной «потери индивидуальности». Мы понимает их без труда – но совсем не так, как наши предки.

Известен, к примеру, интереснейший документ: письмо Ивана Грозного Елизавете Английской. В частности, он упрекает королеву в том, что та дает слишком много воли своим подданным. «Ажно у тебя мимо тебя люди владеют и не токмо люди, но и мужики торговые и о наших государевых головах, и о честех, и о землях прибытка не ищут, а ищут своих торговых прибытков. А ты пребываешь в своем девическом чину, как есть пошлая девица».

Что же это – прямое оскорбление? Оказывается, не все так страшно. Филологи считают, что слово «пошлый» происходит от глагола «пойти», а «так пошлО» означает «так ведется издавна». Языковед и филолог академик Виноградов выяснил, что термин «пошлый» употреблялся до XVII века в значении «обычный». То есть, русский царь упрекал английскую королеву за то, что она не выходит замуж «как обычная женщина», в то время как брак с кем-то из крупных феодалов мог бы укрепить ее положение на троне. И даже… предлагал себя в качестве такой «подпоры». Конечно, Елизавета была шокирована подобным предложением, но вряд ли ее оскорбило слово «пошлый» (тем более, что письмо ей переводили).

Когда же этот термин приобрел негативный смысл? Кажется, в начале XVIII в. Во всяком случае, годом позже оно использовалось уже как синоним слов «низкий», «безнравственный» и входящего в моду слова «вульгарный» (то самое, о котором Пушкин писал «люблю я очень это слово, но не могу перевести, оно у нас покамест ново, и вряд ли быть ему в чести, оно б годилось в эпиграмме…»).

Гоголь употребляет слово «пошлый» в уже привычном нам контексте: «Пушкин мне рассказывал, что ни у одного писателя ранее не было такого дара выставить так ярко всю пошлость жизни, уметь очертить так умело пошлость пошлого человека»…

А вот стихи Некрасова:

Средь лицемерных наших дел И всякой пошлости и прозы Одни я в мире подсмотрел Святые, искренние слезы — То слезы бедных матерей.

И уже очень скоро выражение «пошлость и проза» стало «крылатым», а потом и «затертым».

* * *

Примерно такая же история, произошла со словом «подлый». Первые зодчие Петербурга Доменико Трезини и Жан-Батист Леблон, рисуя проекты домов для «именитых», «зажиточных» и «подлых», вовсе не подразумевали, что обитатели домов «для подлых» будут обязательно безнравственными.

Нет, в то время термины «низкие» и «подлые» означали «простые», «незнатные». Слово «подлый» происходит о слова «под» – «низ» (сравните с «подвалом»); «под» – дно в печи, и пироги, пекущиеся прямо на днище – «подовые». А поскольку «подлым людям» в XVIII веке было принято приписывать всевозможные пороки, развившиеся из-за из необразованности и бескультурья, то определение «подлый» постепенно приобрело негативный оттенок. Эта «языковая волна» зафиксирована в словаре Даля:

ПОДЛЫЙ, низкий, исподний, последнего качества, плохого разбора;

| о человеке, сословии: из черни, темного, низкого рода-племени, из рабов, холопов, крепостного сословья;

| о нравственном качестве: низкий, бесчестный, грязный, презренный. На ярмарку привезен самый подлый товар, южн. низшего качества. Бедны, да не подлого рода: деды их были именитые купцы. У него жена взята из подленьких, вологод. простого рода, из бедного дома; в перм. – черд. иногда подлый означает: бедный, нужный, или вовсе нищий. Подлое дело, бесчестное, заведомо безнравственное, лишающее уваженья. Подлый человек, подлец, подлянка, готовый достигать целей своих низким искательством, в ком нет чувства чести и самоуваженья. Подленькие люди доходят до своих видов. Подловато сделано, подленько.

| Подлянка, подлюха, подлюшка, бранно, женщина дурного поведенья. Подлость жен. свойство, качество подлого:

| подлый поступок. Жить подлостями, пресмыкаться, пройдошничать, пролазничать. Подловатость, свойство всего подловатого. Подличать, поступать подло, особ. о низком искательстве. Подличанье, действие по гл. Подлятина жен. все подлое.

Мы видим, что это слово потеряло свою нейтральность еще в XIX веке. С определениями «мещанин» и «обыватель» это произошло веком позже. В энциклопедии Брокгауза и Эфрона приведена большая статья, посвященная юридическому, экономическому и социальном статусу мещан. Но там нет упоминаний об особой «мещанской психологии», поскольку это понятие еще не было сформулировано. Вот как начинается эта статья:

Мещане

этим именем уже в московской Руси назыв. иногда «черные градские люди», т. е. горожане, занимавшие низшее место в среде городских жителей (мелочные торговцы, ремесленники, поденщики) и более известные под названием посадских (см.). Манифест 17 марта 1775 г. назвал М. всех городских обывателей, которые, не владея капиталом в 500 руб., не могли быть записаны в купечество и т. д.

«Обывателей» энциклопедия Брокгауза и Эфрона рассматривает также с юридической и экономической точки зрения:

Сельские обыватели

– термин Свода Законов, равнозначущий с крестьянами (см.). До уничтожения крепостного права различались: 1) свободные сельские обыватели, к которым причислялись государственные крестьяне разных наименований – в том числе однодворцы, колонисты, вольные люди, половники, царане, – независимо от земель (казенных, владельческих, собственных), на которых они были водворены, а также свободные хлебопашцы; 2) обязанные крестьяне, водворенные на землях помещичьих (уволенные по закону 2 апр. 1842 г.; см. Крестьяне) и в майоратных имениях, жалуемых в западных губерниях, и 3) люди крепостного состояния. В настоящее время Свод Законов различает две группы С. обывателей: 1) крестьян и поселян собственников и 2) крестьян временнообязанных. К числу последних закон, под именем «обязанных поселян» относит и потомков прежних обязанных крестьян, не перешедших в разряд крестьян-собственников, разряд же «крестьян временнообязанных» (см.) создан был положениями 19 февр. 1861 г., в виде временной меры, до выкупа крестьянами, вышедшими из крепостной зависимости, своих наделов в собственность. Ныне этот разряд временнообязанных крестьян сохранился лишь в Закавказье.

В названии пьесы Максима Горького «Мещане» зафиксированы оба значения этого слова – сословие и грубые, некультурные, ограниченные люди.

А вот в советских словарях, когда само понятие «сословий» устарело, на первый план выходит моральная оценка, хотя историческое значение этих слов тоже упоминается. Например, в словаре Ушакова:

МЕЩА́НСТВО, мещанства, мн. нет, ср.

1. Сословие мещан, мещанское звание (дорев.). Приписаться к мещанству.

|| собир. Мещане, члены этого сословия (дорев.). Богатое мещанство.

2. перен. Психология и идеология мещанина (во 2 знач.), проявление этой психологии и идеологии в быту. Думать так – мещанство.

|| собир. Мещане (см. мещанин во 2 знач.). «Вокруг и среди нас шипит огорченное мещанство». Максим Горький.

ОБЫВА́ТЕЛЬ, обывателя, муж.

1. Постоянный житель какой-нибудь местности (устар.). «Обыватели ведут сонную, пьяную жизнь и вообще живут впроголодь». Чехов. Сельские обыватели (крестьяне; дорев.). «Быстро пошел вниз по улице, чувствуя насмешливые улыбки встречных обывателей». Максим Горький.

2. перен. человек, лишенный общественного кругозора, с косными, мещанскими взглядами; человек, уклонившийся от классовых позиций пролетариата (презр.). «Избиратели, народ должны требовать от своих депутатов, чтобы они оставались на высоте своих задач, чтобы они в своей работе не спускались до уровня политических обывателей, чтобы они оставались на посту политических деятелей ленинского типа…» Сталин.

Но иногда им пренебрегают, как несущественным. Например «Новая философская энциклопедия» вышедшая под редакцией В. С. Степина рассматривает мещанство прежде всего как «социально психологический тип», а не как юридический термин, обозначающий определенное сословие[18]:

МЕЩАНСТВО – социально-психологический тип личности и система ценностей, генетически связанные с образом жизни и сознанием мелкого буржуа. В центре мещанских ценностей лежит желание обогатиться методичным, каждодневным трудом, благодаря трудолюбию, следованию намеченному плану, солидности, добровольной бережливости, терпению и упорству, осторожности. С развитием крупного капитала классические мещанские добродетели объективируются, становятся свойством не человека, а предприятия. Некогда единый буржуазный идеал раздваивается на противоположные образы: с одной стороны, человек, сделавший сам себя, предприниматель (В. Зомбарт), натура господская (М. Шелер), а с другой – мещанин. Их сочетание и формирует капиталистический дух, тем не менее образ мешанина все более принимает на себя роль антиидеала, сгустка всего отвергаемого в ценностном мире буржуа: он становится образцом недоверчивости, понимания счастья как состояния насыщения, застоя, прозаичности, ориентации на среднее, стремления к видимости добродетели, которая измеряется исключительно полезностью. Мещанство в качестве антиидеала – это порожденные серостью и бесцельностью существования приземленность притязаний и ненависть ко всему возвышающемуся над нормой, невосприимчивость к эстетической культуре («полезное, как правило, враждует с прекрасным» – Э. Шпрангер) и категоричность суждений о мире. Мещанство противостоит как аристократизму, так и революционной морорали, его ценностное содержание выявлялось в ходе антикапиталистической критики (с дворянской, пролетарской, революционно-буржуазной позиций), полемики с консервативными взглядами в искусстве (романтизм, антимещанская волна в культуре 19 в.), критики со стороны «геройствующих» идеологий (фашизм). Поскольку мысль мещанина не переступает границ, которых не преступает жизнь мелкого буржуа (К. Маркс), ей противостояли самые разные, порой противоположные по содержанию, но возвышенные идеалы (социальные, нравственные и художественные). Ж. Сорель называл мещанство «идеалом моралиста», т. к. в нем мораль, опошлившись, воссоединяется с повседневностью, Лит.: Оссовская М. Рыцарь и буржуа. M., I987.

Что доказывают все эти примеры? Одну простую мысль: наш язык не задан раз и навсегда. Он текуч и изменчив. В школе мы изучаем лишь один его срез, ограниченный во времени (отстающий от современности на 5-10 лет) и в пространстве (в учебниках приводятся только нормы литературной речи). Это не так мало, если разобраться. Но потом, если мы хотим остаться «на волне языка», нам приходится учиться всю жизнь.

Новояз или нет?

Закрой окно! Да нет, не щелк мышкой!

Это шуточное стихотворение показывает как сильно изменился язык на протяжении нашей жизни. У слова «окно» появилось новое значение: часть графического интерфейса пользователя ПК. А «мышка» – одно из устройств ввода на компьютере.

Так же наши родители или бабушки с дедушками с восторгом понимали, что слово «спутник» теперь означает не только «попутчик» или «супруг» («спутник жизни»), но и космический аппарат. И привыкали к новым словам и словосочетаниям: «космонавт», «космический корабль», «космическая станция».

А их родителям, в свою очередь, пришлось принять тот факт, что слово «товарищ» теперь означает не просто «приятель» или «друг», а является обращением даже к незнакомому человеку.

В самом деле, наш словарь и наш язык постоянно преображаются, и иногда эти изменения происходят так быстро, что могут шокировать.

Одна моя знакомая филолог, преподававшая русский язык иностранцам, как-то рассказала о своей коллеге, которая написала статью о речи современной молодежи. «Она считает, что молодежь изобрела новый язык, который должен разрушить традиционную русскую культуру, – говорила приятельница. – Она даже придумала для него название – новояз!»

Я страшно удивилась, поскольку знала, что этот термин придумала не «приятельница моей приятельницы», а британский писатель Джордж Оруэлл. В его романе-антиутопии «1984» этим словом (по-английски оно звучало как: «newspeak») обозначался специальный, искусственно сконструированный язык, призванный сделать невозможной любую крамольную мысль. (На новоязе она называется «мыслепреступление»). За счет чего это достигается?

1) исключение из языка ряда слов, а следовательно исключение из мышления понятий, которые они обозначают;

2) сокращение количества значений у многозначных слов, устранение метафор. Например, Оруэлл писал: «Слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги», «туалет свободен». Оно не употреблялось в старом значении «политически свободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли и политическая свобода не существовали даже как понятия, а следовательно, не требовали обозначений»;

3) введение большого количества сокращений и аббревиатур, «задающих годтор» понимания» слова. Например, секс, которым люди занимаются не ради продолжения рода, на новоязе назывался «sexcrime» – «злосекс» («казарменный коммунизм» Оруэлла имеет отчетливый привкус пуританской морали).

А теперь скажите, пожалуйста, что из этого списка относится к молодежному жаргону, так возмутившему мою приятельницу и ее знакомую? Наоборот, последний существенно увеличивает набор смыслов и возможных метафор, причем, делает это «по периферии» – в разговорной речи, не попадающий в словари. А самое главное, он расширяет, а не сужает, свободу выбора. Вы можете употреблять эти слова или избегать их и использовать лишь словарный запас, накопленный до 2000 или даже до 1917 года. Нам, и только нам, решать, каким образом мы будем выражать свои мысли.

Так что, на мой взгляд, «знакомая моей знакомой» просто повторила старое заклинание, известное еще во времена Древнего Египта: «Наша молодежь не слушается своих отцов, наступают последние времена». На самом же деле, нам как раз стоит не ограничивать свой словарь только настоящим временем. Чем больше мы будем знать устаревших слов (пусть даже это будут чисто теоретические знания, не применяемые на практике), тем яснее будем понимать взаимосвязи между разными явлениями и понятиями, тем легче нам будет прослеживать исторические процессы и то, к каким результатам они приводят, осознавать наше текущее положение в потоке времени. А если совсем просто: изучение забытых слов делает жизнь интереснее!

* * *

Я тоже бываю старой ворчуньей. Недавно строго выговорила своей френдессе в ЖЖ за то, что она написала мне по поводу какой-то цитаты: «Здесь вы передергиваете!».

Сначала мне показалось, что она обвиняет меня в мошенничестве и подтасовке фактов. Ведь слово «передергивать» в прошлом годе означало один из способов мошенничества при игре в карты.

ПЕРЕДЕРГИВАТЬ

– аю, – аешь, несов. Подменять карту с мошеннической целью, плутовать.

Несколько молодых людей, по большей части военных, проигрывали свое именье поляку Ясунскому, который держал маленький банк для препровождения времени и важно передергивал, подрезая карты. А.С. Пушкин. Наденька, 1819.

– Ну, так вот как передергивают порядочные люди! – с торжествующим видом сказал он, поднявшись с места, бросил на стол колоду и загреб в карман весь банк. В.В. Крестовский. Петербургские трущобы, 1864–1867.

Человека обвиняют в том, что он передергивает карты, – он лезет на дуэль, как будто нельзя передергивать карты и не бояться пистолета. А.И. Герцен. Былое и думы. Часть пятая, 1866.

Самообладанием отличается шулер, когда смотрит всем в глаза, чтобы не заметили, как он передергивает карту. Н.С. Лесков. На ножах, 1870.

В словаре церковно-славянского и русского языка в значении «сдавать, вскрывать вместо верхней исподнюю или вместо одной другую карту» [СЦРЯ III: 179][19].

Сперва я раздумывала, не вызвать ли теперь собеседницу на дуэль, и на что та может быть похожа в социальных сетях. Но, к счастью, решила сначала поинтересоваться, что, по мнению моей vis-à-vis, означает слово «передергивать». Оказалось, она совсем не сведуща в карточных терминах, просто слышала это слово в Сети и по контексту предположила, что оно означает «ошибаться», «неверно цитировать».

Тогда моим первым побуждением было написать ей, что она сама «передергивает». Но я вовремя вспомнила, что у Пушкина в «Пиковой даме» есть такие слова:

«Герман вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться».

Разумеется Герман не хотел мухлевать, он считал, что три волшебные карты графини и без того обеспечат ему победу. Значит, в XIX веке существовало слово, описывавшее ситуацию, когда человек непреднамеренно вытаскивал не ту карту, которую хотел. Кстати, в словарях этот вариант почему-то не приводится. Там есть лишь прямое значение:

ОБДЕРНУТЬСЯ

– нусь, – нешься; сов.

(несов. обдергиваться). разг.

То же, что одернуться.

Любинька повернулась кругом, обдернулась сперва спереди, потом сзади и дала себя осмотреть со всех сторон. Салтыков-Щедрин, Господа Головлевы[20].

Поэтому я написала своей собеседнице, что она ошибается, и в таких случаях нужно говорить не «передергивать», а «обдергиваться» – и послала ссылки. Вероятно, с тех пор она считает меня занудой, однако больше разногласий у нас не было.

Но из-за чего возникло непонимание? Возможно, первый человек, употребивший слово «передергивать» на просторах интернета, хорошо знал, что оно означало в XIX веке, и решил расширить его значение – применив не только к карточному шулерству, но и к сознательному искажению цитат. Выражение получилось яркое и образное и «пошло в люди». А потом на каком-то этапе «передачи по цепочке» кто-то, не знакомый со старинными карточным терминами, решил, что оно обозначает просто «ошибочное цитирование» – не зависимо от того, сделано это нарочно или произошло случайно. Грустная история, но она показывает, как развиваются языки: по большей части, неосознанно и хаотично. И если вы не хотите вносить в нашу речь дополнительный хаос, вам придется приучить себя следить за тем, что вы говорите и (особенно!) пишете. Ведь если устная речь живет секунды, а воспоминания о ней могут быть искажены, то «что написано пером, не вырубишь топором». И эта поговорка еще более верна в эпоху компьютеров и интернета.

А что до «подруги моей подруги» с ее заново изобретенным термином «новояз», то она как раз «передернула». Не знаю, сознательно или нет.

* * *

Какую мораль можно извлечь из этой истории? Наша речь – это сложный и живой организм, подчиняющийся своим законам. Не стоит воспринимать ее как покорного слугу, который должен угадывать ваши желания. Скорее, как я уже писала выше, это – норовистая лошадь, и она повезет вас туда, куда вы захотите только в том случае, если вы знаете, как с ней обращаться. А для этого нужно много учиться.

Промежуточные итоги-3

А как можно научиться обращаться с речью? Конечно, по словарям! И в этой главе я решила рассказать о своих любимых.

Первым из них, разумеется, будет «Словарь живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля. Он действительно «живой», и его можно читать «как исторический роман» – погружаясь в прошлое вместе с очень много знающим и увлеченным гидом.

Среди прочих авторов словарей биография Даля известна широкой публике лучше всего. Многие из нас читали в детстве историю о том, как молодой флотский офицер, отправившись к месту службы случайно услышал от своего ямщика непонятное слово «замолаживает». Его удивило, насколько язык простого народа отличается от того, на котором говорили (хоть и не часто) люди его круга. И Даль начал собирать народные словечки, а потом – и приметы, пословицы, сказки. И в конце концов издал четырехтомный словарь, а еще сборник «Пословицы русского народа», несколько повестей и сказок собственного сочинения.

Даль, как и его друг Пушкин, родился на рубеже веков – 10 (22) ноября 1801 года. Но он не мог похвастаться такой голубой кровью, как Александр Сергеевич, происходивший по отцовской линии от московских бояр, а по материнской – от эфиопского принца. Нет, родословная Даля выглядела гораздо скоромнее, хотя на свой лад была замечательной. Его отец – обрусевший датчанин Йохан (Иоганн) Кристиан Даль – всего за два года до рождения сына принял русское подданство и взял имя Ивана Матвеевича. Он был известен в Европе как богослов и полиглот, знавший в общей сложности восемь языков: немецкий, английский, французский, русский, идиш, латынь, греческий и древнееврейский. Уже будучи взрослым, вполне состоявшимся человеком, он решил получить медицинское образование в Йенском университете. Новые образование и профессия были необходимы ему, чтобы жениться на любимой девушке – Марии Христофоровне Фрейтаг, русской подданной, дочери немца и француженки. Семья его невесты тоже могла похвастать «лингвистической жилкой»: Мария Христофоровна знала пять языков, ее мать переводила с немецкого на русский. А сам Владимир Иванович владел 12-ю языками.

Иван Матвеевич служил врачом на Черноморском флоте, потом поселился в семьей в поселке Луганский завод (ныне город Луганск, где организован дом-музей семьи Далей). Наш герой учился в петербургском Морском кадетском корпусе, служил на Черном и на Балтийском морях, затем отравился в Дерпт изучать медицину. Он участвовал в Русско-турецкой войне 1828–1829 годов и в польской кампании 1831 года – и получил из рук императора Владимирский крест с бантом. После войны отправился служить в Оренбург. С Пушкиным он познакомился еще в Петербурге и позже возил его по пугачевским местам близь Оренбурга. В 1837 году Даль был одним из врачей, которые безуспешно пытались спасти поэта после смертельной раны, полученной тем на дуэли. Именно к нему были обращены произнесенные в бреду последние слова Пушкина. Вот что написал об этом сам Даль: «Тогда умирающий, несколько раз подавал мне руку, сжимал ее и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше – ну – пойдем!». Опамятовавшись сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобой лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко – и голова закружилась». – Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и потянув ее сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!».

Даль был женат дважды и стал отцом пятерых детей. Он жил в Санкт-Петербурге, в Нижнем Новгороде и в Москве (где есть его дом-музей), служил чиновником и работал над своим словарем, который впервые вышел в 1863–1866 годах и до 1917 года выдержал еще три переиздания. Скончался Даль в возрасте 70 лет и был похоронен на Ваганьковском кладбище.

* * *

При всех своих впечатляющих познаниях в иностранный языках, Даль не был профессиональным филологом. Зато им был Мориц Ильич Михельсон, составитель другого интереснейшего словаря, который вышел в Санкт-Петербурге в 1896–1912 году под названием: «Русская мысль и речь. Свое и чужое. Опыт русской фразеологии. Сборник образных слов и иносказаний».

Мориц Ильич был петербургским евреем, выпускником Педагогического института, переводчиком, инспектором училищ Санкт-Петербургского учебного округа и гласным Санкт-Петербургской городской думы. Более 20 лет он занимался изучением русской фразеологии и в 1903–1904 годах издал свой словарь, включавший в себя свыше 11 тысяч статей. Из них можно узнать, к примеру, кто такие «абдериты», кого в XIX веке называли «аблакатом» и как правильно «делать авансы» и т. д.

* * *

Если тема фразеологизмов вас заинтересовала, обратите внимание на еще одну книгу – «История слов» В.В. Виноградова. На свет она появилась необычным образом. Виктор Владимирович Виноградов родился в 1894 году в семье священника, в 1917-м закончил в Петербурге Историко-филологический и Археологический институты. Поэтому основная его деятельность пришлась на советский период.

Виктор Владимирович преподавал в Санкт-Петербургском, затем в Ленинградском университете, позже – в Москве, занимался лингвистическими исследованиями, написал ряд статей о стилистике русских писателей. В 1930 году его отец был репрессирован и выслан в Казахстан, где вскоре умер – как и последовавшая за ним мать. Вскоре и сам Виктор Владимирович был арестован по «делу славистов», выступавших против «нового учения о языке», сформулированного Николаем Яковлевичем Марром. Марр считал, что язык имеет классовую природу и что языком угнетенных классов и революции был его родной грузинский, а также другие «яфетические» языки, еще в эпоху неолита распространившийся по всему миру.

По мнению следствия по «делу славистов», ученые (среди «подельников» Виноградова были филологи и искусствоведы из Института славяноведения, Русского музея и Эрмитажа, ученые-естественники) принадлежали к фашистской партии и, выполняя задания, приходившие из-за границы, пытались подорвать основы передового советского языкознания. Слушание дела состоялось весной 1934 года, всего было осуждено более 70 человек. «Зачинщики» получили сроки – от трех до 10 лет лагерей. Виноградов был сослан в Вятку и освобожден через два года досрочно по ходатайству пушкинистов – для подготовки к юбилею 1937 года. В 1943 году с него сняли судимость.

Во время войны Виноградов жил и работал в Тобольске, потом вернулся в Москву и возглавил филологический факультет МГУ. Он опубликовал более 300 работ, посвященных истории русского языка, стилистке писателей XVIII и XIX веков и лексикографии (теории и практике составления словарей). Книга «История слов» была составлена из материалов архива академика уже после его смерти. Она содержит материалы об истории множества слов и фразеологизмов. Из нее, например, можно узнать, откуда в наш язык попало слово «ахинея», как оказались в нем выражения «бить по карману» и «кричать благим матом», кого называли «вертопрахами» и «щелокоперами», есть ли разница в значениях слов «веяние» и «поветрие» и т. д.

* * *

В 1964–1973 годах был издан четырехтомный «Этимологический словарь русского языка», созданный Максом Юлиусом Фасмером[21]. Биография автора интересна не менее его работы. Макс Фасмер родился в Петербурге в купеческой семье российских немцев, учился в прославленной немецкий гимназии Карла Мая, а затем в Санкт-Петербургском университете. Уже со студенческих лет увлекся проблемами происхождения русских слов и решил, что когда-нибудь создаст русский этимологический словарь. В 1918–1921 годах Фесмер в должности ординарного профессора преподавал в Тартуском университете. А в 1921 году уехал в Лейпциг, где основал журнал «Zeitschrift für slavische Philologie» («Журнал славянской филологии»), который вскоре стал одним из ведущих зарубежных славистских изданий, и выходит поныне.

Родной брат Макса востоковед-арабист Рихард Фасмер остался в России и в 1936 году погиб в лагере под Ташкентом.

Позже Макс Фасмер переехал из Лейпцига в Берлин, на время Второй мировой войны перебрался в Стокгольм, а в 1949-1956-м возглавлял кафедру славистики Свободного университета в Западном Берлине. Все эти годы Фасмер трудился над своим словарем, который вышел в 1950 году. В 1950-х профессор дважды бывал в Москве в качестве участника Международного комитета славистов. Он скончался 30 ноября 1962 года и был похоронен в Западном Берлине на кладбище евангелического прихода Николасзе.

Его словарь вышел в России в 1964–1973 годах благодаря советскому филологу- слависту Олегу Николаевичу Трубачеву, который перевел издание с немецкого на русский и отредактировал. Позже словарь многократно переиздавался.

* * *

Два словаря, на которые я чаще всего ссылалась в разговорах о современной языковой норме, – Ушакова и Ожегова. Оба они – плод работы целого коллектива авторов, оба впервые вышли в 1930-е годы и оба признаны основными толковым словарями русского языка, рассчитанными на самый широкий круг читателей.

«Толковый словарь русского языка» под редакцией Д.Н. Ушакова создавался с 1934 по 1940 годы, и зафиксировал переходный этап развития языка. Тогда слова, описывавшие «дореволюционные реалии», стремительно устаревали и либо «уходили» из активной лексики, либо меняли свое значение; одновременно в язык хлынул поток новых понятий, описывавших новую реальность. В составлении словаря принимали участие такие крупные ученые, как В.В. Виноградов, Г.О. Винокур, Б.А. Ларин, С.И. Ожегов, Б.В. Томашевский.

Дмитрий Николаевич Ушаков родился в 1873 году, поэтому перелом с словарном составе русского языка происходил буквально на его глазах. Ушаков происходил из семьи московских интеллигентов, учился на историко-филологическом факультете Московского университета. А затем более 20 лет – с 1907 по 1930 годы – преподавал в том же университете на кафедре русского языка, и стал известен благодаря своим работам по языкознанию, диалектологии, орфографии, орфоэпии, лексикографии и истории языка. В 1917–1918 годах он был активным участником составления проекта орфографической реформы – той самой, которая исключила из русского алфавита буквы «ять», «фиту», «I», твердый знак на конце слов мужского рода и так далее. Закончив работу над словарем, Дмитрий Николаевич вынужден был уехать в эвакуацию и умер в Ташкенте в апреле 1942 года.

Сергей Иванович Ожегов был учеником Виктора Владимировича Виноградова и Дмитрия Николаевича Ушакова. Он родился в 1900 году в Тверской губернии, учился на филологическом факультете Петроградского университета, участвовал в Первой мировой войне и только в 1922 году смог вернуться к учебе.

В 1926-м он закончил уже Ленинградский университет, и Виноградов рекомендовал его в аспирантуру Института сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока. Позже Ожегов переехал в Москву, где работал вместе в Ушаковым над составлением «Толкового словаря». В 1939 году он стал сотрудником Института языка и письменности, Института русского языка, Института языкознания АН СССР, где разрабатывал «шаблон», по которому составлялись словари языков народов СССР. После смерти Ушакова Ожегов закончил начатую его учителем работу над однотомным словарем, вышедшим в 1949 году. В этом словаре, многократно переиздававшимся и при жизни, и после смерти автора, зафиксировано современное состояние русского языка.

Но уже в XXI веке был издан «Новый словарь русского языка», автором которого является старший научный сотрудник Научно-исследовательского института преподавания русского языка в национальной школе АПН СССР Татьяна Федоровна Ефремова. По видимому, именно эта работа является последним словом в российской лексикографии.

* * *

Еще один очень интересный словарь советского периода – «Словарь языка Пушкина». Работа над ним была начата в 1937 году, когда в стране отмечалось столетие смерти Пушкина. В работе над словарем приняли участие в составе С.И. Бернштейн, С.М. Бонди, В.В. Виноградов, Г.О. Винокур и М.А. Цявловский. Четыре тома выходили в свет с 1956 по 1961 годы. Словарь включает в себя свыше 21 тысячи слов, которые поэт использовал в произведениях, статьях, письмах и так далее.

В 1999 году вышел «Словарь крылатых выражений Пушкина», составленный В.М. Мокиенко и К.П. Сидоренко.

* * *

Конечно, писателю не обойтись без «Словаря иностранных слов»: эти выражения составляют значительную честь нашего словарного запаса и, кроме того, смысл этих определений может разниться от языка к языку.

* * *

Хочу обратить ваше внимание еще на один очень интересный словарь – «Исторический словарь галлицизмов», составленный Николаем Ивановичем Епишкиным. Известно влияние французского языка на речь российских аристократов в конце XVIII – начале XIX веков. Французский язык стал популярен при русском дворе со времен Елизаветы Петровны, которую в юности отец прочил в жены герцогу Орлеанскому. В том же XIX веке французский стал языком повседневного общения в русском свете. Не случайно роман «Война и мир», действие первых глав которого происходит в 1805 году, начинается с фразы, сказанной по-французски. Не случайно пушкинская Татьяна, родившаяся десятилетием позже,

Она по-русски плохо знала, Журналов наших не читала И выражалася с трудом На языке своем родном, Итак, писала по-французски… Что делать! Повторяю вновь: Доныне дамская любовь Не изъяснялася по-русски, Доныне гордый наш язык К почтовой прозе не привык.

Юрий Лотман в своих комментариях к роману отмечает, что здесь имелась в виду, конечно же, не устная, а письменная речь. Со своей няней Татьяна, разумеется, говорила по-русски, но, как пишет Лотман, «любовное письмо требовало слога более книжного, чем устная речь».

Словарь помогает понять, какой след оставил французский язык в России, какие понятия мы заимствовали из него.

Разумеется, этим список необходимых словарей отнюдь на исчерпывается. Более того, он индивидуален для каждого человека. Но собирать свою библиотеку словарей (не важно, бумажных или электронных) – очень увлекательное занятие.

Часть четвертая Немного фокусов и настоящей магии!

Глава 7 Следите за выражением лица! Даже когда пишете!

«От удивления ее лицо собралось в глубокие складки», «Он кивнул вниз, показывая, что не склонен», «Он кивнул подбородком», «Ее голос молчал». Начинающие авторы, переходя к описанию человека, его движений и выражения лица, почему-то допускают больше всего ошибок. Видимо, нам труднее всего описывать самих себя и наших ближних. Как избежать косноязычия в таких случаях?

Лицом к лицу лица не увидать

«Крылатые слова», вынесенные в заголовок, – строка из стихотворения Есенина «Письмо к женщине». Оно посвящено Зинаиде Райх, второй жене поэта. Та была красавицей. Художница Софья Вишневецкая, например, писала: «Мне нравилась ее внешность, ее прелестные, как вишни, глаза и веки, как два лепестка… необыкновенная матовая кожа и абсолютная женственность».

Но в стихотворении ее внешность почти «не видна». Мы не узнаем, какого цвета были ее глаза, вились ли волосы, была ли она высока, стройна, величава или, напротив, маленькая и подвижная. В стихотворении описана просто женщина. Есенин рассказывает лишь о том, как она вела себя в момент их расставания:

Вы помните, Вы все, конечно, помните, Как я стоял, Приблизившись к стене, Взволнованно ходили вы по комнате И что-то резкое В лицо бросали мне.

И немного – о ее чувствах:

Любимая! Я мучил вас, У вас была тоска В глазах усталых: Что я пред вами напоказ Себя растрачивал в скандалах.

Однако большая часть стихотворения посвящена чувствам самого Есенина. Да и эту фразу («Лицом к лицу лица не увидать») поэт употребляет в переносном смысле. Он говорит вовсе не о лице любимой женщины, а о перевороте, произошедшем в стране и о своем отношении к нему:

Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстоянье. Когда кипит морская гладь — Корабль в плачевном состояньи. Земля – корабль! Но кто-то вдруг За новой жизнью, новой славой В прямую гущу бурь и вьюг Ее направил величаво. Ну кто ж из нас на палубе большой Не падал, не блевал и не ругался? Их мало, с опытной душой, Кто крепким в качке оставался. Тогда и я, Под дикий шум, Но зрело знающий работу, Спустился в корабельный трюм, Чтоб не смотреть людскую рвоту. Тот трюм был — Русским кабаком. И я склонился над стаканом, Чтоб, не страдая ни о ком, Себя сгубить В угаре пьяном.

У Зинаиды Райх впереди была хотя и короткая, но очень интересная жизнь: она училась в Москве в Высших режиссерских мастерских вместе с Сергеем Эйзенштейном, вышла замуж за руководителя этой мастерской Всеволода Эмильевича Мейерхольда (тот самый «серьезный, умный муж», с которым жила героиня стихотворения). Он усыновил двух ее детей, а Зинаида стала ведущей актрисой его театра. Судьба этой семьи оказалась трагической: Мейерхольда расстреляли, а Зинаида была убита в своем доме, и тайна ее смерти не разгадана до сих пор.

Есенин был знаком с Мейерхольдом, навещал детей в его доме. Но в стихотворении и Всеволод Эмильевич, и Зинаида – лишь тени, не имеющие ни биографии, ни черт лица, поскольку задача поэта была иной. Он в буквальной смысле не видит лица своей героини, не слышит ее слов, ему важно только то впечатление, которое они производят на «лирического героя» – в данном случае, на него самого в прошлом.

Иногда, читая произведения начинающих авторов, я искренне жалею, что они не «пошли путем Есенина» и посчитали своим долгом подробно описать внешность своих героев. Потому что ни к ним, ни к автору она совершенно не вызывает симпатии – одно лишь недоумение.

Пожалуй, в моей коллекции курьезных цитат фразы, которыми авторы пытались описать своих героев, встречаются чаще всего. Некоторые – в своем роде настоящие шедевры.

Судите сами:

«На ее голове была пышная шевелюра из кудрей».

«В комнату вошел немного стройный юноша».

«К комнате приближались резкие решительные шаги».

«В комнату хмуро вошел Холмс».

«Он сардонически и хладнокровно улыбался». (У другого автора я нашла такой вариант «Он сатирически улыбнулся». – Е.П.)

«Он был мужчиной квадратного телосложения».

«У нее была длинная челюсть».

«В комнату вошла изящная на вид молодая девушка».

«Ему нравилось ее лицо нежно-бежевого оттенка». (У того же автора я нашла и «Стены костяного цвета» – возможно, он имел в виду «цвет слоновой кости» – Е.П.).

«Она опустила глаза на свои грациозные пальцы ног».

«Стелла ловко развернула свою стройную фигуру на каблуках и вышла игривой походкой из комнаты».

«Привлекательность симпатичной блондинки пострадала от переживаний последних дней».

«При входе в заведение с игральными автоматами, у распахнутой двери, курили две девицы. Одна из них, с большими черными и лукавыми глазами на ослепительно красивом лице, смотрела на него с вызывающей улыбкой».

«Связистка как всегда просунула пол-лица в дверь».

«Он что-то говорил уголком рта».

«Грег яростно встряхнул голову».

«Во внешности Павла сочетались неудержимое обаяние и смешное узловатое лицо. Черты его лица под щетиной жестких непослушных коротких светлых волос были неправильными и обветренными. Он был среднего роста, с короткой шеей и тяжелыми плечами, что заставляло его при ходьбе немного подаваться вперед».

«Живя сам по себе, он стал другим человеком: юношей среднего роста, с твердыми плечами, упругими мускулами. Черты его лица сделались тупыми, но суровыми и сжатыми, вокруг рта пролегли бугры мускулов».

«Три, по странному совпадению, худых или, как нынче принято их называть, стройных подруги, соблюдая осанку, вытянулись вокруг бабушки. Еда доставляла всем удовольствие, но не вызывала неудержимой тяги. Была вкусной, просто по тем или иным причинам предпочитала быть съеденной медленно, аккуратно, без добавок».

«Он при жизни был живым ребенком».

«Олег задумчиво смотрел Аглае в спину. Сколько, оказывается, есть в этом мире странного и маловероятного!».

Последняя фраза, на мой взгляд, как нельзя лучше подходит для завершения этого «парада уродов». Это далеко не все, что мне пришлось прочесть. Но сейчас пора прерваться и подумать: а что авторы делали неправильно, и почему, читая эти отрывки, хочется смеяться и плакать?

* * *

По поводу этих фраз и ошибок, которые допущены в них, можно было бы сказать многое. Например, что слово «шевелюра» означает:

ШЕВЕЛЮ́РА, шевелюры, жен. (франц. chevelure). Волосы на голове. Пышная шевелюра[22].

Поэтому «шевелюра из кудрей» – это тавтология.

Что невозможно быть «немного стройным» или «много стройным».

Что шаги не могут приближаться к комнате отдельно от человека.

Что слово «хмурится» значит:

ХМУ́РИТЬСЯ, хмурюсь, хмуришься, несовер. (к нахмуриться). Сурово, угрюмо или задумчиво морщить лицо, брови. «Целый час стою, недвижно хмурюсь и молчу». Некрасов.

|| перен. Покрываться тучами, становиться пасмурным. – Буря, не смолкая, выла. «И небо хмурилось». Некрасов.

Понятно, как можно «хмуро посмотреть» на кого-то и даже, может быть, «хмуро улыбнуться», но не понятно, как можно «хмуро войти».

Что хотя слово «сардонический» происходит от греческого sardonios (язвительный, злобно-насмешливый), но в русском языке «сардоническая улыбка» стала медицинским термином (по латыни risus sardonicus) и означает «стойкую гримасу, при которой углы рта оттянуты книзу и кзади с образованием морщин и складок кожи, брови и крылья носа приподняты, а челюсти крепко сжаты; наблюдается при столбняке и обусловлена судорожным сокращением мимических мышц».

Нельзя и «сатирически улыбнуться», потому что:

САТИ́РА, сатиры, жен. (лат. satira).

1. Обличительное литературное произведение, изображающее отрицательные явления действительности в смешном, уродливом виде (лит.). Сатиры Кантемира. Шутливая сатира Горация. Гневная сатира Ювенала. Бич сатиры. Заклеймить сатирой общественные пороки. Сатира на взяточников. «Сатира – плеть, ударом обожжет». Гончаров. «Не любит узнавать никто себя в сатире». Крылов. «Там (в театре) в стары годы, сатиры смелый властелин, блистал Фонвизин, друг свободы». Пушкин.

2. перен., только ед. Насмешка, обличение. «Сатира и мораль смысл этого всего?» Грибоедов.

А прилагательное «сатирический» означает:

САТИРИ́ЧЕСКИЙ, сатирическая, сатирическое.

1. прил. к сатира в 1 знач.; являющийся сатирой (лит.). Сатирическая литература. Сатирический роман.

2. Свойственный сатире, насмешливый, язвительно-иронический. Сатирическое изображение жизни. Сатирически (нареч.) рассказывать о чем-нибудь.

То есть «сатирическим» может быть ваш рассказ о каких-то событиях, но для улыбки это «слишком большая нагрузка».

Возможно, оба автора тщетно пытались вспомнить выражение: «саркастически улыбнулся». Вот оно вполне допустимо и часто встречается у классиков русской литературы. Согласно словарю Ушакова:

САРКАСТИ́ЧЕСКИЙ, саркастическая, саркастическое (книжн.). Исполненный сарказма, выражающий сарказм, едкий. Саркастическая усмешка. Саркастический тон. – Знаешь, что такое саркастическая улыбка?… «Насмешливая улыбка, понимаешь, – насмешливая и презрительная». Достоевский.

А еще можно улыбаться «насмешливо», «колко», «иронически», «язвительно», «ехидно», «ядовито». Видите, какой богатый запас синонимов! И совсем нет необходимости улыбаться «сардонически» или «сатирически»!

Подобный комментарий можно было бы написать к каждой фразе. Но почему авторы совершили эти ошибки и, самое главное, почему они не заметили их? Почему, когда речь заходит об описании человеческого лица и тела, пишущими вдруг овладевает косноязычие?

* * *

Возможно причина все в том же «табу на эмоции» о котором мы говорили в третьей главе. Ведь выражение лица, поза, движение человека отражают его настроение и чувства. А последние в нашем обществе сильно табуированы. Когда мы беремся описывать «телесный язык» эмоций, то преступаем это табу, но чувство неловкости остается и сковывает наше воображение.

Это, безусловно, так. Но откуда взялись, к примеру, «грациозные пальцы ног»? Ведь эта ошибка никак не связана с проявлением эмоций. Нет, но она, на мой взгляд, является следствием другой очень распространенной болезни начинающих авторов – «перфекционизма».

Слово «перфекционизм» происходит от французского корня «perfection» – «совершенствование» и означает «стремление к совершенству». Психологи могут многое сказать о том, что скрывается за подобной склонностью. Однако в данном случае я имею в виду убеждение начинающих авторов в том, что они должны описывать каких-то необычных, незаурядных людей, обладающих в том числе невероятной красотой или, напротив, уродством.

Впервые я столкнулась с этой странной особенностью еще в школе, когда на уроке русского языка нам задали описать кого-то из своих одноклассников. Соседка по парте показала мне свое сочинение, в котором описывала подругу. У нее получился какой-то монстр: «глаза черные, как темная зимняя ночь» (на самом деле глаза были золотисто-карие), «губы красные, словно она наелась спелой малины», «волосы черные, как вороново крыло» (волосы были каштановые, с рыжинкой), «в школу она плывет, как лебедь, а из школы идет как павлин».

– Что это значит? – спросила я.

Моя соседка задумывалась, а потом неуверенно ответила:

– Ну, когда она идет в школу ей грустно, а когда из школы – весело!

Теперь я понимаю, что смутило меня тогда. То, что моя соседка пыталась не описать свою подругу, а «польстить ей» – и перестаралась. Другие ребята из нашего класса все же попытались описать реальных людей, и у многих вышло совсем неплохо.

Похожую историю рассказывает и Александра Бруштейн в автобиографической повести «В рассветный час». Действие происходит в конце XIX века. Девочки-институтки собираются издавать литературный журнал:

«Одной из первых неожиданно приносит рассказ «Неравная пара» Тамара. Мы читаем… Бедный, но гениальный музыкант дает уроки сиятельной княжне. У нее – глаза! У нее – ресницы! У нее – носик и ротик! У нее – шейка! У нее – золотые кудри, нежные, как шелк. У нее прелестные ручки и крохотные ножки! Описание красоты молодой княжны занимает почти целую страницу. У бедняка-музыканта нет ни ручек, ни ножек, ни шейки, ни ротика. У него только глаза – «глубокие, как ночь», смелые и решительные. Он необыкновенно умный, образованный и талантливый. Молодые люди влюбляются друг в друга. Однажды юная княжна играет на арфе; музыкант слушает сперва спокойно, но потом, придя в экстаз, склоняется к ногам юной княжны и целует ее туфельку. Молодые люди мечтают пожениться. Об этом узнают старый князь и старая княгиня и решают отдать свою дочь в монастырь: пусть живет до самой смерти монахиней, но только не женой бедного музыканта! Подслушав это родительское решение, молодая княжна бежит к озеру, ее белая вуаль развевается по ветру; она бросается в озеро и тонет. Бедняга музыкант бросается за ней – и тоже тонет. Конец».

Тамара написала «сентиментальную повесть». Этот жанр был популярен в России в первой трети XIX века, когда литература «нащупывала пути» к реализму. Первым подобным произведением была «Бедная Лиза» Карамзина. История любви бедной крестьянской девушки Лизы и коварного Эраста вызвала фурор среди «чувствительных душ» в Москве и Петербурге. Восторженные почитатели (а их было немало) нашли тот самый пруд, «под тению древних дубов, которые за несколько недель перед тем были безмолвными свидетелями ее восторгов» и где Лиза простилась с жизнью. (Он находился на месте теперь уже бывшего инженерного корпуса завода «Динамо», рядом со станцией метро «Автозаводская»). Деревья, растущие вокруг пруда, были испещрены надписями – сентиментальными («В струях сих бедная скончала Лиза дни; Коль ты чувствителен, прохожий, воздохни!») или сатирическими («Здесь в воду бросилась Эрастова невеста. Топитесь, девушки, в пруду всем хватит места!»).

Разумеется, у Карамзина тут же появилось множество подражателей. Бесчисленные авторы предлагали своим читателям поплакать над судьбой «Несчастной Маргариты», «Обольщенной Генриетты», «Бедной Хлои», «Бедной Маши», «Инны», «Даши, деревенской девушки», не были забыты и страдания мужчин: «Русский Вертер», «Несчастный М-в»…

Вскоре от сентиментализма «отпочковался» романтизм, который стал описывать не просто «чувства», а страсти – причем, «страсти роковые». Изменились и портреты героев. Они стали теми самыми «нечеловечески красивыми» или «нечеловечески ужасными» персонажами, возбуждавшими экзальтированных дам и романтических «юношей бледных со взором горящим». Таково описание «духа изгнания» в поэме Лермонтова «Демон»:

Пришлец туманный и немой, Красой блистая неземной, К ее склонился изголовью; И взор его с такой любовью, Так грустно на нее смотрел, Как будто он об ней жалел. То не был ангел-небожитель. Ее божественный хранитель: Венец из радужных лучей Не украшал его кудрей. То не был ада дух ужасный, Порочный мученик – о нет! Он был похож на вечер ясный: Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!

Конечно, романтические произведения так и напрашивались на пародии, которые и не заставили себя ждать. В повести Пушкина «Уединенный домик на Васильевском» черт предстает в виде «степенного, тщательно одетого» чиновника, а в «Лефортовской маковнице» Антония Погореловского к героине сватается не демон, а… кот, превращенный ее бабкой-ведьмой в человека. Он тоже одет в «зеленый мундирный сюртук» чиновника, но его кошачье происхождение выдает то, как он «странным образом повертывал головою и умильно на нее поглядывал, почти совсем зажмурив глаза», ходил «плавно выступая», «тихо что-то ворчал себе» и кланялся «с приятностию выгибая круглую свою спину». Окончательно же его разоблачила такая сцена, которую «невеста поневоле» увидела в окно: «Маша смотрела из окна и видела, как Аристарх Фалелеич сошел с лестницы и, тихо передвигая ноги, удалился; но, дошед до конца дома, он вдруг повернул за угол и пустился бежать как стрела. Большая соседская собака с громким лаем во всю прыть кинулась за ним, однако не могла его догнать».

Пушкина эта история привела в восторг. Он пишет из Михайловского брату Левушке: «Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном Фалелеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину». (Пушкин перепутал «псевдоним», который взял кот, вступая в мир людей, но это, разумеется, не беда).

Конечно, любовь к романтическим преувеличениям не угасла в одночасье. Поэма Лермонтова «Демон», которую я цитировала выше, была написана в 1829–1839 годах (то есть, уже после повести Погореловского), издана в отрывках в «Отечественных записках» в 1842-м и вызвала восторженные отзывы у читателей и критиков. Однако восторги эти немного поутихли в 1860-х годах, когда на смену романтизму пришел критический реализм. Теперь Лермонтова с его Демоном называли «кумирами провинциальных барышень». В конце же XIX века даже последним сентиментальные и романтические произведения казались смешными. Конечно, попади им в руки поэма Лермонтова, они, скорее всего, не смогли бы устоять перед обаянием его поэтического гения. Но произведение их гораздо менее талантливой подруги вызвало в них смешанные чувства:

«Этот рассказ – «Неравная пара» – обходит весь класс, и все плачут над ним! Мы, редакторы, в отчаянии: все плачут – значит, это хорошо? А мы все четверо, собравшись на первое редакционное собрание у меня, хохочем – тоже до слез. По крайней мере, у Мани, по обыкновению, рот смеется, а глаза плачут крупными слезами.

Мы – в полной растерянности.

– Что делать? – говорит наконец Лида. – Это же совершенный ужас! Безвкусица!

– Но все плачут! – замечает Варя.

– Еще грустнее: значит, ни у кого нет вкуса! Ну, что у нас там еще есть?»

Итак, уже в конце позапрошлого века даже провинциальным барышням было ясно, что «нарочитая красивость» и «нарочитая романтичность» – проявление безвкусицы, как и все нарочитое. Но это до сих пор неясно некоторым современным авторам. И в их произведениях мы можем прочитать:

«Жилет из черной саржи и рубашка с высоким воротником придавали его орлиным чертам лица совершенство».

«Когда корабли прибыли на остров, афинских девушек и юношей, среди которых был и Тесей, отличавшийся бесстрашным выражением лица и крупным телосложением, отвели в Кносский дворец».

«Вошла Ариадна, покрытая лишь тонкой шелковой накидкой, подчеркивающей великолепную стройность молодого тела. Ее божественные черные глаза загадочно блестели. Белоснежные руки держали острый меч с изумительной гравировкой на рукояти».

«Редкое у нас библейское имя – Ева – удивительно подходило к ее неординарной, полной контрастов внешности. Брюнетка, с ослепительно белой кожей и прозрачными зелеными глазами, она сводила Максима с ума точеностью своей фигуры, грациозной законченностью движений».

«И даже присутствие Клер с ее элегантными лодыжками не могло удержать его в гостиной».

«Она зарычала, изгибая свои совершенной формы губы, чтобы изобразить рычание».

«Он был на год-другой старше остальных: высокий, широкоплечий юнец, красивый, как лорд, с прекрасными зелеными глазами и тонкими губами, дергающимися сперва вниз направо и вверх направо». (Сардоническая улыбка? – Е.П.).

«Он пододвинул табурет под свои великолепные голени».

«Она прихлебывала ароматный напиток, задумчиво глядя на сумку, оставленную ей незнакомцем с нечеловечески диким взглядом».

Но, может, авторы просто не знают, как писать иначе?

Учимся у классиков

Давайте обратимся за советом к классикам. Причем, к классикам, работавшим именно в реалистической манере. Например, к моему любимому Тургеневу. В статье «По поводу «Отцов и детей» он признается: «Я должен сознаться, что никогда не покушался «создавать образ», если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо, к которому постепенно примешивались и прикладывались подходящие элементы. Не обладая большою долею свободной изобретательности, я всегда нуждался в данной почве, по которой я бы мог твердо ступать ногами».

Давайте посмотрим, как он рисует портреты героев в своей чудесной повести «Первая любовь». Главная ее «изюминка» – рассказ ведется от лица мальчика-подростка, который на всем протяжении повести не понимает, что происходит, а догадывается только в финале. Тургеневу нужно было построить свой рассказ так, чтобы читатель видел больше рассказчика. И он с этим справился! Но мы сосредоточимся именно на портретах.

Итак, повесть начинается с того, что герой вместе в родителями приезжает на подмосковную дачу. Его отец сыграет важную роль в последующих событиях, поэтому о нем и о его отношениях с сыном Тургенев рассказывает подробно.

И начинает с первой встречи Петра Васильевича (так зовут отца) с княжной Зинаидой, свидетелем которой оказывается его сын Володя:

«Мой отец всегда одевался очень изящно, своеобразно и просто; но никогда его фигура не показалась мне более стройной, никогда его серая шляпа не сидела красивее на его едва поредевших кудрях».

Итак, теперь мы знаем, что Петр Васильевич строен, изящен, что он одевается просто, но элегантно, и что он уже начал лысеть. Перед нами образ «стареющего денди», пытающегося удержать свою молодость. Немногими строками выше Тургенев пишет о родителях главного героя:

«Мой отец, человек еще молодой и очень красивый, женился на ней (матери Володи. – Е.П.) по расчету; она была старше его десятью годами. Матушка моя вела печальную жизнь: беспрестанно волновалась, ревновала, сердилась – но не в присутствии отца; она очень его боялась, а он держался строго, холодно, отдаленно… Я не видал человека более изысканно спокойного, самоуверенного и самовластного».

Так видит отца сын. Но мы уже знаем (Тургенев рассказал нам это между строк), что сам Петр Васильевич вовсе не так уж самовластен. У него есть противник, причем такой, борьба с которым безнадежна – время. Для Петра Васильевича очень важно выглядеть «очень молодым и очень красивым», поэтому он придает такое значение своей одеже. Но его намечающаяся лысина (не «благородная седина», а пошлая лысина) говорит ему о том, что он неизбежно проиграет.

Прототипом Петра Васильевича был отец самого Тургенева – Сергея Николаевич. Сохранившиеся портреты доносят до нас тот образ, в каком он, вероятно, и хотел сохраниться в памяти потомков. Стройный юный кавалергард (Сергей Николаевич участвовал в войне 1812 года и отличился храбростью в Бородинском сражении), туго затянутый в мундир, с напомаженными и уложенными в причудливые локоны волосами (без всякой начинающейся лысины).

Вот что Тургенев рассказывал о нем: «В «Первой любви»… я изобразил своего отца. Меня многие за это осуждали, а в особенности осуждали за то, что я этого никогда не скрывал. Но я полагаю, что дурного в этом ничего нет. Скрывать мне нечего. Отец мой был красавец; я могу это сказать потому, что я нисколько на него не похож – я похож лицом на мать. Он был очень хорош – настоящей русской красотой. Он обыкновенно держал себя холодно, неприступно, но стоило ему захотеть понравиться – и в его лице, в его манерах появлялось что-то неотразимо очаровательное. Особенно становился он таким с женщинами, которые ему нравились».

Далее Володя рассказывает о своем отце:

«Странное влияние имел на меня отец – и странные были наши отношения. Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу – он даже был, если можно так выразиться, вежлив со мною… только он не допускал меня до себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины – и, боже мой, как бы я страстно к нему привязался, если б я постоянно не чувствовал его отклоняющей руки! Зато когда он хотел, он умел почти мгновенно, одним словом, одним движением возбудить во мне неограниченное доверие к себе. Душа моя раскрывалась – я болтал с ним, как с разумным другом, как с снисходительным наставником… потом он так же внезапно покидал меня – и рука его опять отклоняла меня – ласково и мягко, но отклоняла.

На него находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной, как мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз – всего только раз! – он приласкал меня с такою нежностью, что я чуть не заплакал… Но и веселость его и нежность исчезали без следа – и то, что происходило между нами, не давало мне никаких надежд на будущее – точно я все это во сне видел. Бывало, стану я рассматривать его умное, красивое, светлое лицо… сердце мое задрожит, и все существо мое устремится к нему… он словно почувствует, что во мне происходит, мимоходом потреплет меня по щеке – и либо уйдет, либо займется чем-нибудь, либо вдруг весь застынет, как он один умел застывать, и я тотчас же сожмусь и тоже похолодею. Редкие припадки его расположения ко мне никогда не были вызваны моими безмолвными, но понятными мольбами: они приходили всегда неожиданно. Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к тому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и насладился этим другим вполне. «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни», – сказал он мне однажды. В другой раз я в качестве молодого демократа пустился в его присутствии рассуждать о свободе (он в тот день был, как я это называл, «добрый»; тогда с ним можно было говорить о чем угодно).

– Свобода, – повторил он, – а знаешь ли ты, что может человеку дать свободу?

– Что?

– Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть – и будешь свободным, и командовать будешь.

Отец мой прежде всего и больше всего хотел жить – и жил… Быть может, он предчувствовал, что ему не придется долго пользоваться «штукой» жизни: он умер сорока двух лет».

А вот что рассказывает об отце самого Ивана Сергеевича Анатолий Федорович Кони: «Отец писателя «красавец-мужчина», поправивший свои дела женитьбой на богатой некрасивой девушке, был человек равнодушный ко всему и в том числе к детям. Ограничась относительно их ролью чистокровного производителя, он покорно склонял свою выю под иго жены. Его совершенно обезличила и обезволила эта женщина».

Похож? Очень похож. И все же – не до конца. Петр Васильевич вовсе не выглядит «обезличенным и обездоленным»: в повести роль жертвы достается как раз его жене. Образ самовластной «дикой помещицы» пригодится Тургеневу для рассказа «Муму», в котором прототипом московской барыни, хозяйки Герасима будет тоже мать писателя. В этой же повести он нарочно смягчил ее черты, показал страдающей и оскорбленной.

Николай Михайлович Чернов, научный консультант музея-заповедника И.С. Тургенева «Спасское-Лутовиново», доказывает, что и образ Петра Васильевича из «Первой любви» не является точным портретом Сергея Николаевича. Он пишет: «Сергей Николаевич Тургенев, как выразилась одна дама, друг их дома, «был хорошим отцом и сыном». Теперь, зная работы М.К. Клемана, Т.П. Ден, В.А. Громова и других, мы можем смело повторить: да, был прекрасным отцом. Его неправомерно вполне отождествлять с Петром Васильевичем, героем «Первой любви». Он приучал своих мальчиков к строгой мужской жизни, нанимал им лучших наставников, сам был чутким педагогом. Он требовал от сыновей аккуратности, терпения в любом деле, не допускал потворства. И при этом оставался заботливым и нежным родителем»[23].

Именно так работал Тургенев: имея перед глазами портрет хорошо знакомого ему человека, он брал из него те черты, которые нужны были для создания художественного образа, и «дарил» их своему герою. И в повести «Первая любовь» мы можем увидеть еще один пример такого «избирательного портрета».

* * *

Судьба сделала семью Володи соседями юной и прекрасной княжны Зинаиды и ее старой матери.

Вот какой впервые видит свою юную соседку Володя:

«На поляне, между кустами зеленой малины, стояла высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешечки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому. Молодые люди так охотно подставляли свои лбы – а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу».

Мы почти ничего не знаем о внешности девушки, только о том, что она была высока и стройна. Но зато Тургенев рассказывает нам, какое впечатление она произвела на Володю: «Что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое». И, собственно, вся повесть будет посвящена разгадыванию Володей характера Зинаиды: почему она выглядит хрупкой и трогательной и в то же время обладает какой-то странной властью.

Володя приходит в гости к Зинаиде и ее матери и получает возможность рассмотреть вблизи девушку, которая так его интересует. И снова ему прежде всего бросается в глаза, что ее лицо постоянно меняется, отражая ее мимолетные чувства:

«Молодая девушка продолжала глядеть на меня с прежней усмешкой, слегка щурясь и склонив голову немного набок».

Потом:

«Княжна села, достала связку красной шерсти и, указав мне на стул против нее, старательно развязала связку и положила мне ее на руки. Все это она делала молча, с какой-то забавной медлительностью и с той же светлой и лукавой усмешкой на чуть-чуть раскрытых губах. Она начала наматывать шерсть на перегнутую карту и вдруг озарила меня таким ясным и быстрым взглядом, что я невольно потупился. Когда ее глаза, большею частию полуприщуренные, открывались во всю величину свою, – ее лицо изменялось совершенно: точно свет проливался по нем».

И еще несколькими минутами позже:

«Я воспользовался тем, что она не поднимала глаз, и принялся ее рассматривать, сперва украдкой, потом все смелее и смелее. Лицо ее показалось мне еще прелестнее, чем накануне: так все в нем было тонко, умно и мило. Она сидела спиной к окну, завешенному белой сторой; солнечный луч, пробиваясь сквозь эту стору, обливал мягким светом ее пушистые золотистые волосы, ее невинную шею, покатые плечи и нежную, спокойную грудь. Я глядел на нее – и как дорога и близка становилась она мне! Мне сдавалось, что и давно-то я ее знаю и ничего не знал и не жил до нее… На ней было темненькое, уже поношенное, платье с передником; я, кажется, охотно поласкал бы каждую складку этого платья и этого передника. Кончики ее ботинок выглядывали из-под ее платья: я бы с обожанием преклонился к этим ботинкам… «И вот я сижу перед ней, – подумал я, – я с ней познакомился… какое счастие, боже мой!» Я чуть не соскочил со стула от восторга, но только ногами немного поболтал, как ребенок, который лакомится.

Мне было хорошо, как рыбе в воде, и я бы год не ушел из этой комнаты, не покинул бы этого места.

Ее годи тихо поднялись, и опять ласково засияли передо мною ее светлые глаза – и опять она усмехнулась».

Володю околдовывает сочетание невинности и лукавства, которое он видит в Зинаиде. Но Тургенев (и мы вместе с ним) замечает то, на что на обращает внимание и Володя: поношенное платье Зинаиды. Княжна бедна (об этом в повести будет говориться много раз), ее прелесть – ее единственный капитал. Она должна «выгодно пустить его в оборот», найдя себе богатого жениха и очаровав его. Но Зинаида к тому же горда, и эта мысль не может ее не оскорблять.

* * *

Прототипом княжны Зинаиды была поэтесса Екатерина Шаховская. О ней известно мало, не сохранилось даже ее портрета. Однако ее произведения дают понять, что она отдавала дань модному в начале XIX века романтизму, любила фантазировать, воображая полные символики аллегорические картины, и могла раскрыть внимательному слушателю или читателю свои чувства. Как и Зинаида! В повести приведены несколько ее «стихотворений в прозе» – фантазий, которыми она делится со своими поклонниками и по которым Володя пытается проследить историю ее любви.

В 1833 году княжна Шаховская опубликовала поэму «Сновидение» – с подзаголовком: «Фантасмагория». В этой поэме есть такие строки:

Что голос осуждений света? Глагол ничтожной суеты! Я не хочу его привета И презираю клеветы! Я знаю, люди не поймут, Не оценят моих желаний И не постигнут упований! С душой холодной не дадут Они мечте моей ответа… Для них чужда душа Поэта, Их сила чувства не живит, Их жизнь души не проявит.

Сетования на холодный и бездушный свет, который не в силах оценить искренние и глубокие чувства поэта, его «мечтания и упования» являлись общим местом в романтической поэзии. Но в этих строках, возможно, звучат и личные нотки. Потому что Екатерина сделала нечто, строго светом осуждавшееся: она влюбилась в женатого человека, причем (если верить Тургеневу) влюбилась искренне и глубоко.

Между нею и отцом писателя летом 1833 года, когда семья жила на даче на берегу Москвы-реки, рядом с Нескучным садом, завязался роман. Позже сама Варвара Петровна будет писать сыну[24]: «Княжна Ш. … да будет проклята память о ней! Да разве ты не знаешь… она бедного и честного человека, мужа больной жены… [неразборчиво]. Злодейка писала к нему стихами, когда он уехал [неразборчиво…] Несчастный… замучила совесть… кончил жизнь насильственной смертью [неразборчиво…] В тот день, когда ей объявили нечаянно у Бакуниных, где она готовилась итги на сцену, играли какую-то [пьесу?] ее дяди Шах[овского]… она захохотала истерически»… Письмо заканчивается приказом: «De ne jamais prononc`e devant moi ce nom maudit» («… да не будет никогда произнесено при мне это проклятое имя…»).

Сергей Николаевич умер в октябре 1834 года – в 40 лет. Для него, как и для героя повести, эта любовь оказалась не то, чтобы «лебединой песней» (еще один пример «затертого сравнения»), но dance macabre – пляской со смертью на краю могилы.

Повесть вышла в свет в 1860 году, и ее героине прилично досталось от критиков. Она не понравилась ни Писареву, ни Добролюбову. Последний писал, что она «нечто среднее между Печориным и Ноздревым в юбке». И добавлял: «Никто такой женщины не встречал, да и не желал бы встретить». Осудил княжну Засекину и рецензент «Московских ведомостей»: «Героиня этой повести, не более как кокетливая и в высшей степени капризная и далеко не нравственная личность».

Сам же Тургенев сознавался: «Из всех моих женских типов, я более всего доволен Зинаидой в «Первой любви». В ней мне удалось представить действительное живое лицо: кокетку по природе, но кокетку привлекательную». Однако Зинаида кокетничает только со вьющимися вокруг нее поклонниками – и они в восторге то этого кокетства, в немалой мере потому, что каждому из них хочется насладиться «видом ее прелести», но ни один не готов разделить с ней жизнь. Из-за того ли, что у нее нет приданого, из-за того ли, что ни один из них не в силах увлечь ее душу… Когда же Зинаида полюбила, она сделала это искренне и преданно. И снова Тургенев говорит об этом не прямо, но так, что мы все понимаем:

«С ней по-прежнему происходило что-то непонятное; ее лицо стало другое, вся она другая стала. Особенно поразила меня происшедшая в ней перемена в один теплый, тихий вечер. Я сидел на низенькой скамеечке под широким кустом бузины; я любил это местечко: оттуда было видно окно Зинаидиной комнаты. Я сидел; над моей головой в потемневшей листве хлопотливо ворошилась маленькая птичка; серая кошка, вытянув спину, осторожно кралась в сад, и первые жуки тяжело гудели в воздухе, еще прозрачном, хотя уже не светлом. Я сидел и смотрел на окно – и ждал, не отворится ли оно: точно – оно отворилось, и в нем появилась Зинаида. На ней было белое платье – и сама она, ее лицо, плечи, руки были бледны до белизны. Она долго осталась неподвижной и долго глядела неподвижно и прямо из-под сдвинутых бровей. Я и не знал за ней такого взгляда. Потом она стиснула руки, крепко-крепко, поднесла их к губам, ко лбу – и вдруг, раздернув пальцы, откинула волосы от ушей, встряхнула ими и, с какой-то решительностью кивнув сверху вниз головою, захлопнула окно».

Снова герой подглядывает за девушкой, в которую влюблен, старается угадать, что творится в ее душе. По ее жестам и он, и читатель понимают, что она в смятении – по тому, как она сдвигает брови и стискивает руки[25].

* * *

В финале оказывается, что власть Зинаиды была только иллюзией. Княжна могла повелевать Володей и своими поклонниками, пока им нравилась эта игра, но полюбив сама, она утратила власть не только над ними, но и над своей судьбой.

Вот какой видит ее Володя в последний раз, когда снова, как и при первой встрече, подглядывает за ее свиданием со своим отцом:

«Казалось, отец настаивал на чем-то. Зинаида не соглашалась. Я как теперь вижу ее лицо – печальное, серьезное, красивое и с непередаваемым отпечатком преданности, грусти, любви и какого-то отчаяния – я другого слова подобрать не могу. Она произносила односложные слова, не поднимала глаз и только улыбалась – покорно и упрямо. По одной этой улыбке я узнал мою прежнюю Зинаиду. Отец повел плечами и поправил шляпу на голове, что у него всегда служило признаком нетерпения… Потом послышались слова: «Vous devez vous séparer de cette…»[26] Зинаида выпрямилась и протянула руку… Вдруг в глазах моих совершилось невероятное дело: отец внезапно поднял хлыст, которым сбивал пыль с полы своего сюртука, – и послышался резкий удар по этой обнаженной до локтя руке. Я едва удержался, чтобы не вскрикнуть, а Зинаида вздрогнула, молча посмотрела на моего отца и, медленно поднеся свою руку к губам, поцеловала заалевшийся на ней рубец. Отец швырнул в сторону хлыст и, торопливо взбежав на ступеньки крылечка, ворвался в дом… Зинаида обернулась – и, протянув руки, закинув голову, тоже отошла от окна».

На глазах Володи разыгрывается немая сцена. До него и до нас долетает лишь одна фраза по-французски: вероятно, Зинаида просит Петра Васильевича расстаться с женой. Тургенев ничего не говорит о том, что переживали в этот миг персонажи. Но по их выражениям лиц и по движениям мы можем все понять и без слов.

* * *

Княжна Шаховская вышла замуж в 1835 году (то есть, четыре года спустя после истории, описанной в «Первой любви») за небогатого чиновника Льва Харитоновича Владимирова. Через год у нее родился сын, и она, как и героиня повести, скончалась от родильной горячки и была похоронена на Волковом кладбище в Петербурге. На ее могиле (возможно, по воле самой Екатерины) была помещена эпитафия:

Мой друг, как ужасно, как сладко любить!

Весь мир так прекрасен, как лик совершенства.

Свое произведение Тургенев ценил высоко и признавался – «одну только повесть я перечитываю с удовольствием. Это «Первая любовь». В остальном – хотя немного, да выдумано, в «Первой любви» же описано действительное происшествие без малейшей прикраски, и при перечитывании действующие лица встают как живые предо мною».

Он писал, что «Первая любовь» особенно нравится ему тем, «что это сама жизнь, это не сочинено. Когда перечитываю, так и пахнет былым… это пережито».

Что вы можете сделать?

Я ни в коем случае не призываю вас попробовать написать «как Тургенев». Скорее всего, у вас ничего не получится. «Первая любовь» – это далеко не первое произведение Ивана Сергеевича, он успел «набить руку» на «Записках охотника» и когда писал эту повесть, уже прекрасно умел обращаться со словом. Но кое-какие приемы, которыми пользовались не только Тургенев, но и другие известные писатели, знать все же не вредно. Первый из них вам уже известен: возьмите за образец реального человека и отберите из черт его внешности и характера те, что вам нужны.

Второй прием вытекает из первого: обращайте внимание на детали. Вспомните, как в «Маленьких трагедиях» Пушкина «Каменный гость» Дон Жуан и его слуга Лепорелло обсуждают внешность донны Анны:

Лепорелло

Что, какова?

Дон Гуан

Ее совсем не видно Под этим вдовьим черным покрывалом, Чуть узенькую пятку я заметил.

Лепорелло

Довольно с вас. У вас воображенье В минуту дорисует остальное; Оно у нас проворней живописца, Вам все равно, с чего бы ни начать, С бровей ли, с ног ли.

Так же работает и воображение читателя. Бросьте ему крошку, которая разбудит его аппетит, но не перекармливайте подробностями. И тогда он сам их придумает и дорисует образ, избавив вас от лишних хлопот и риска прослыть занудой.

Именно так поступает Лермонтов в повести «Герой нашего времени». Вот как описывает Бэлу Максим Максимыч:

«И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали нам в душу».

Сказано немного. Даже Карагез, лошадь старого штабс-капитана Казбича, описана более подробно:

«Лошадь его славилась в целой Кабарде, – и точно, лучше этой лошади ничего выдумать невозможно. Недаром ему завидовали все наездники и не раз пытались ее украсть, только не удавалось. Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная, как смоль, ноги – струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст; а уж выезжена – как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!..»

И все же, из скупых слов Максима Максимыча о Бэле нам ясно, почему он так привязался к ней и так переживал за нее.

А сам Максим Максимыч? Его описывает некий анонимный рассказчик, путешествующий по Кавказу с чемоданом, «который до половины был набит путевыми записками о Грузии». Он с первого взгляда замечает, что Максим Максимович здесь – не случайный человек, не новичок. Это должно стать ясно и читателю. Каким образом? Благодаря перечисленным Лермонтовым деталям:

«За нею (за телегой – Е.П.) шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду».

Но вот перо в руках самого Печорина. И он описывает «свою Ундину» – ту самую девушки, подругу контрабандиста, что позже едва его не утопила:

«Она была далеко не красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней было много породы… порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция, большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения, – и точно, между ими было много сходства: те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни».

Стиль повествования сразу меняется. Максим Максимович пытается выразить, чем дорога ему Бэла. Рассказчик подмечает детали и делает выводы. Фраза: «Смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем». Печорин предлагает нам третий тип рассказа. Он тоже говорит о том, какое впечатление произвела на него девушка, но – поверхностно. Большая часть абзаца посвящена рассуждениям о важности формы носа – для выявления той таинственной «породы», которая так привлекает его в женщинах. Что мы узнаем о таманке? Что она стройна, загорела и что у нее «правильный нос». Интересно, если бы Бэлу описывал Печорин, какой бы она перед нами предстала? Этого мы, увы, не узнаем. Зато нам известно, какой он видит княжну Мэри. Вот он поддразнивает Грушницкого:

«– Эта княжна Мери прехорошенькая, – сказал я ему. – У нее такие бархатные глаза – именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно! Жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу».

Одна единственная деталь, но она запоминается всем, кто в средней школе читал «Героя нашего времени». И когда мы слышим имя «княжна Мэри», первое, что всплывает в нашей памяти – «бархатные глаза».

В «Фаталисте» же автор заставляет Печорина заняться «аналитическим описанием». Возможно, потому, что на этот раз речь пойдет о внешности не женщины, а мужчины. Он начинает с того, что «выдвигает тезис»:

«Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру».

Потом приводит доказательства:

«Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации (Вулич – серб. – Е.П.), печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его».

Опять «правильный нос»! Но вот и вывод:

«– Все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи».

В этой череде коротких портретов- зарисовок есть только одно исключение. Это портрет самого Печорина, каким его видит рассказчик в главе «Максим Максимыч». Здесь рассказчик снова прибегает к «аналитическому методу», делая выводы из каждой черты внешности и одежды своего героя и «получая в итоге» описание его характера:

«Теперь я должен нарисовать его портрет.

Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей? Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен. Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением. Скажу в заключение, что он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским».

Рассказчик активно «разглядывает» героя (эти места помечены жирным шрифтом) и делится своими выводами с читателем.

Простим Лермонтову невольное самолюбование и возьмем его метод на вооружение. Когда вам понадобится описывать кого-то (реального человека или выдуманного), выделите в его внешности яркие детали, которые могли бы раскрыть главные черты его характера, и расскажите о них. Вам нет нужды перечислять все его приметы (мы не составляем отчет для полиции) – просто расскажите о том, что произвело на вас наибольшее впечатление. Не стоит также «подавать» свой метод слишком нарочито: «У него были усталые глаза, а значит он много думал и страдал», «у него был длинный прямой нос, а значит… в детстве его дразнили «Буратино». Читатели прекрасно сделают выводы сами, если вы дадите им достаточно материала. И главное, это будут именно ИХ выводы, а мы привыкли дорожить результатами своих умозаключений.

* * *

Детали виртуозно умел использовать Лев Толстой. Давайте вспомним начало «Войны и мира» – ту самую длинную фразу на французском языке, рассказывающую о продвижении Наполеона по Европе. Анна Павловна Шерер обращает ее к князю Василию, который вошел в гостиную «в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, с светлым выражением плоского лица». Перед нами портрет «совершенного придворного», и мы можем догадаться, что хотел сказать нам Толстой странной фразой «светлым выражением плоского лица»: на лице князя Василия давно застыла маска неискренности, и от постоянного уже привычного напряжения мышц, удерживающих «светлое выражение», его лицо кажется плоским.

Когда в том же салоне появляется Пьер Безухов, он производит совсем другое впечатление:

«При виде вошедшего Пьера в лице Анны Павловны изобразилось беспокойство и страх, подобный тому, который выражается при виде чего-нибудь слишком огромного и несвойственного месту. Хотя действительно Пьер был несколько больше других мужчин в комнате, но этот страх мог относиться только к тому умному и вместе робкому, наблюдательному и естественному взгляду, отличавшему его от всех в этой гостиной».

В том же салоне мы видим чету Болконских. Беременная «маленькая княгиня», как будет называть ее автор, сразу вносит оживление в ряды гостей.

«Ее хорошенькая, с чуть черневшимися усиками верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась иногда и опускалась на нижнюю. Как это бывает у вполне привлекательных женщин, недостаток ее – короткость губы и полуоткрытый рот – казались ее особенною, собственно ее красотой. Всем было весело смотреть на эту полную здоровья и живости хорошенькую будущую мать, так легко переносившую свое положение. Старикам и скучающим, мрачным молодым людям казалось, что они сами делаются похожи на нее, побыв и поговорив несколько времени с ней. Кто говорил с ней и видел при каждом слове ее светлую улыбочку и блестящие белые зубы, которые виднелись беспрестанно, тот думал, что он особенно нынче любезен. И это думал каждый».

Обратите внимание на выделенную фразу! Толстой поделился с нами своим секретом. Удачно найденная деталь запоминается читателям и служит «якорем», удерживающим его внимание, помогающим следовать за героем. Такой «якорь» для Пьера – это сочетание тучности с «умным и вместе робким, наблюдательным и естественным взглядом». Он больше всех гостей, собравшихся в доме Анны Павловны, – и в прямом, и в переносном смысле.

Здесь же в салоне присутствует и Элен, будущая жена Пьера. О ней сказано только «красавица Элен». Толстой не захотел придать ей ни одной индивидуальной черты, как он сделал это с «маленькой княгиней» Болконской. Однако позже эта особенность появится. У Элен «мраморные плечи», и сама она – словно мраморная статуя. Прекрасная, но как будто лишенная души.

Здесь и мать Бориса Друбецкого. Она обращается с просьбой к князю Василию. И снова Толстой всего в двух коротких фразах раскрывает характер этой женщины: «С лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса. Доброе, исплаканное лицо ее выражало только беспокойство и страх».

И так далее, и так далее. Будет еще некрасивая княжна Марья, которая «всегда хорошела, когда плакала», будет Наташа, которая буквально вбежала в гостиную и в роман «запахнув что-то короткою кисейною юбкою, и остановилась посередине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега заскочила так далеко». Вот какой еще некрасивой, неуклюжей, но трогательной и живой (для Толстого очень важно это противопоставление «живой жизни» и мертвящего светского общества) она впервые предстанет перед читателями: «Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка».

Будет Платон Каратаев – «… вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые…»

Будет Наполеон, решавший какие чувства изобразить на лице при виде портрета сына, и Кутузов, сидевший на барабане и завтракавший курицей во время Бородинского сражения.

Будет Анна Каренина, с первого взгляда приковавшая к себе внимание Вронского – невольно, даже не подозревая об этом:

«Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице, как будто она признавала его, и тотчас же перенеслись на подходившую толпу, как бы ища кого-то. В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть заметной улыбке».

У Анны было много прототипов. Одним из них была старшая дочь Пушкина Мария Гартунг. Когда-то Толстого поразила ее внешность. Вот знаменитый рассказ свояченицы Толстого Татьяны Кузминской:

«Дверь из передней отворилась, и вошла незнакомая дама в черном кружевном платье. Ее легкая походка легко несла ее довольно полную, но прямую и изящную фигуру. Меня познакомили с ней. Лев Николаевич еще сидел за столом. Я видела, как он пристально разглядывал ее.

– Кто это? – спросил он, подходя ко мне.

– М-mе Гартунг, дочь поэта Пушкина.

– Да-а, – протянул он, – теперь я понимаю… Ты посмотри, какие у нее арабские завитки на затылке. Удивительно породистые.

Когда представили Льва Николаевича Марии Александровне, он сел за чайный стол около нее; разговора их я не знаю, но знаю, что она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью. Он сам признавал это».

В самом деле, в романе мы читаем, как Китти восхищенно и ревниво наблюдает за Анной на балу:

«… На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивающиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу».

Но прототипом была и одна из героинь Пушкина – своевольная «грешница» с говорящей фамилией Вольская, появляющаяся в отрывке «Гости съезжались на дачу…» Софья Андреевна Толстая вспоминала, что перед тем, как взяться за «Анну Каренину», Лев Николаевич перечитывал этот текст, восклицая: «Вот как надо писать!».

А еще некая Анна Степановна Пирогова, из-за несчастной любви бросившаяся под поезд в 1872 году радом с Ясной Поляной.

А еще Мария Алексеевна Дьякова, родственница Толстого, в 1868 году добившаяся развода и вышедшая замуж за С.А. Ладыженского. Толстой был близко знаком с ней, она просила его совета, когда вела тяжбу о разводе.

Из этого короткого перечня видно, что Толстой брал несколько реальных лиц и «складывал» из них портреты героев, словно пазлы. Вы тоже можете воспользоваться этим методом, если захотите описать вымышленных персонажей. В каждом из них должны быть черты реального человека, тогда протрет будет убедительным.

* * *

Но можно пойти и другим путем. Таким, каким воспользовался Пушкин для описания своей Татьяны.

Во второй главе «Онегина» поэт сначала обрисовывает младшую сестру Татьяны Ольгу и делает все, чтобы портрет стал узнаваемым. Но это изображение не какой-нибудь конкретной девушки – это обобщенный образ героини сентиментального романа, который во времена Пушкина уже был анахронизмом. И поэт этого не скрывает:

Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела, Как жизнь поэта простодушна, Как поцелуй любви мила; Глаза, как небо, голубые, Улыбка, локоны льняные, Движенья, голос, легкий стан, Все в Ольге… но любой роман Возьмите и найдете верно Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно. Позвольте мне, читатель мой, Заняться старшею сестрой.

Что же он говорит о Татьяне? Мы не знаем какого цвета были ее глаза и волосы. Первое, что нам говорят о ней – это то, какой она не была:

Итак, она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, Ни свежестью ее румяной Не привлекла б она очей. Дика, печальна, молчалива, Как лань лесная боязлива, Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой. Она ласкаться не умела К отцу, ни к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать не хотела И часто целый день одна Сидела молча у окна.

Что же она любила? Слушать страшные рассказы, встречать солнце и читать романы. Этими тремя штрихами Пушкин обрисует характер замкнутой и романтичной девушки, сосредоточенной на своей внутренней жизни, на своих фантазиях. Он будет еще не раз возвращаться к портрету Татьяны (и никогда – к портрету Ольги), добавлять новые черты, раскрывать ее характер в ее поступках, и в конце концов признается в том, о чем мы уже давно догадались:

Простите мне, я так люблю Татьяну милую мою.

В этом сила образов Пушкина: он прежде всего передает свое отношения к героине и заражает им читателя. И если вы испытываете сильные чувства к человеку, о котором пишете, не скрывайте их. Любите вы или ненавидите того, о ком речь – именно это будет важно для читателя. Ведь мы пишем и читаем тексты не только для обмена фактами, но и для сравнения нашего отношения к ним.

Глава 8 Сравнения, метафоры и другие фигуры высшего пилотажа

«Князь Болконский, как дуб, весь расцвел и зазеленел». Сравнения и метафоры – одно из самых «сильнодействующих средств», которые имеются в распоряжении писателя. И именно поэтому обращаться с ними нужно особенно осторожно.

Вы поняли о чем идет речь?

Давайте еще немного поговорим о человеческой внешности. Вспомним стихотворение Заболоцкого, которое так и называется – «О красоте человеческих лиц». Вот как оно звучит:

Есть лица, подобные пышным порталам, Где всюду великое чудится в малом. Есть лица – подобия жалких лачуг, Где варится печень и мокнет сычуг. Иные холодные, мертвые лица Закрыты решетками, словно темница. Другие – как башни, в которых давно Никто не живет и не смотрит в окно. Но малую хижину знал я когда-то, Была неказиста она, небогата, Зато из окошка ее на меня Струилось дыханье весеннего дня. Поистине мир и велик и чудесен! Есть лица – подобья ликующих песен. Из этих, как солнце, сияющих нот Составлена песня небесных высот.

Все это стихотворение построено на сравнении – «лица людей похожи на дома». В трех его четверостишиях выделенные мною слова подчеркивают, что речь идет именно об аналогиях: «что-то подобно чему то», «что-то выглядит как что-то», «… словно что-то». И только в третьем четверостишии сравнение отсутствует. В нем речь сразу идет о доме, вернее «малой хижине». Но мы, уже зная, о чем говорилось в предыдущих четверостишиях, без труда догадываемся: перед нами снова «скрытое сравнение», при помощи которого поэт вспоминает некрасивого, но дорогого ему человека и этими словами передает нам свое восхищение им и любовь к нему.

А о чем последние строки? Их тоже можно попытаться расшифровать, понять, что значат «сияющие ноты» и «небесные высоты». Но, скорее всего, вам не придет в голову это делать. Вы просто будете захвачены образом прекрасных человеческих лиц, превращающихся музыку, в ликующий гимн, а потом – в потоки света. Каждый раз, когда я перечитываю это стихотворение, мне вспоминается… начало философской сказки «Сильмариллион» Джона Рональда Руэла Толкиена. Там тоже речь идет о хоре ангелов (во вселенной Толкиена они называются айнурами), поющем славу Творцу (Илуватору), но хоре необычном. Вот что пишет Толкиен:

«И вот голоса Айнур, подобно арфам и лютням, флейтам и трубам, скрипкам и органам, подобные бесчисленным хорам, начали развивать тему Илуватара. И звуки бесконечно чередовались в гармонично сотканных мелодиях, уходивших за пределы слуха в глубину и в высоту. И место, где обитал Илуватар, переполнилось звуками, и музыка, и эхо музыки ушли в пустоту, и та перестала быть пустотой. Никогда больше с тех пор не создавали Айнур музыки, подобной этой. Но говорят, что более величественная музыка прозвучит перед Илуватаром, сотворенная хорами Айнур и детей Илуватара, когда настанет конец дней. И лишь тогда темы Илуватара зазвучат правильно и обретут Бытие, потому что все тогда поймут Его замыслы, и каждый постигнет разум каждого. И Илуватар даст их мыслям тайный огонь и возрадуется этому».

Я уверена, что Толкиен не читал Заболоцкого, а Заболоцкий, скорее всего, не читал Толкиена. Но я обещала вам магию – и вот она!

* * *

Эта магия называется метафорой. Вы уже не раз встречали это понятие на страницах книги и, возможно, помните, что это слово греческое (означает «перенос»), и что метафоры считал одним из главных оружий оратора Уинстон Черчилль. Другим его излюбленным приемом были аллюзии. Они очень близки к сравнениям. Судите сами:

Аллюзия

– (от фр. allusion – намек) – художественный прием: сознательный авторский намек на общеизвестный литературный или исторический факт, а также известное художественное произведение (например, «Поэма без героя» А. Ахматовой насыщена многочисленными культурными, историческими, литературными А.). А. всегда шире конкретной фразы, цитаты, того узкого контекста, в который она заключена, и, как правило, заставляет соотнести цитирующее и цитируемое произведения в целом, обнаружить их общую направленность (или полемичность). В частности, если названия произведений М.Ю. Лермонтова и Л.Н. Толстого («Кавказский пленник») – это реминисценция из пушкинского «Кавказского пленника», то рассказ современного писателя В. Маканина «Кавказский пленный» в целом, несомненно, А., причем не только на названные тексты-предшественники, но и на роман Ф.М. Достоевского «Идиот», где одним из ведущих является мотив «спасительной красоты» («Красота спасет мир»). Именно аллюзийность, свойственная многим произведениям современной литературы, позволяет в данном случае вскрыть полемику современного автора с классиками. Распространенной разновидностью А. в исторических или фантастических произведениях является намек на современные общественно-политические реалии (например, Ф. Искандер «Кролики и удавы», В. Войнович «Москва 2042» и др.)[27].

Сравнение можно рассматривать как упрощенную аллюзию (а аллюзию – как усложненное сравнение). Оно, как правило, на требует знания литературного контекста или угадывания, а опирается на общеизвестные факты. И, тем не менее, в умелых руках оно обладает огромной силой. Вот, например, одно их моих любимых стихотворений Владислава Ходасевича:

Пробочка над крепким йодом! Как ты скоро перетлела! Так вот и душа незримо Жжет и разъедает тело.

Все четверостишие построено на одной, но весьма нетривиальной аналогии: душа подобна едким и летучим парам йода. Как эти пары разъедают пробку от флакона, так же душа разъедает тело, желая вырваться наружу. Перед нами яркий образ, заставляющий остановиться, задуматься и решить: согласны мы с таким сравнением или нет.

А вот как работает сравнение в прозе. Вспомним «Войну и мир». Пьер, пережив плен, возвращается в Москву, узнает о смерти князя Андрея и встречается с княжной Марьей. Им есть о чем друг другу рассказать, есть о чем поплакать и поначалу он даже не замечает, что в комнате они не одни. Точнее, он видит, что в комнате с Марьей еще какая то дама в черном, но принимает ее за незнакомую компаньонку княжны.

«Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:

– Вы не узнаете разве?

Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что-то родное, давно забытое и больше, чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.

«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того».

Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее».

А теперь попробуйте мысленно убрать эти четыре простые слова, что выделены жирным шрифтом. И текст мгновенно стал обычным, не толстовским. Из него пропала неожиданность. Исчезла магия.

Что же такое сравнение, с точки зрения литературной теории?

СРАВНЕНИЕ (лат. comparatio, нем. Gleichnis), как термин поэтики обозначает сопоставление изображаемого предмета, или явления, с другим предметом по общему им обоим признаку, т. наз. tertium comparationis, т. е. третьему элементу сравнения. Сравнение часто рассматривается как особая синтаксическая форма выражения метафоры, когда последняя соединяется с выражаемым ею предметом посредством грамматической связки «как», «будто», «словно», «точно» и т. п., причем в русском языке эти союзы могут быть опущены, а подлежащее сравнение выражено творительным падежом. «Бегут ручьи моих стихов» (Блок) – метафора, но «мои стихи бегут, как ручьи» или «мои стихи бегут ручьями» были бы сравнения. Такое чисто грамматическое определение не исчерпывает природы сравнения. Прежде всего, не всякое сравнение может быть синтаксически сжато в метафору. Напр., «Природа тешится шутя, как беззаботное дитя» (Лермонтов), или антитетическое сравнение в «Каменном госте»: «Испанский гранд, как вор, Ждет ночи и луны боится». В сравнении, кроме того, существенна именно раздельность сопоставляемых предметов, которая внешне выражается частицей «как» и т. п.; между сравниваемыми предметами ощущается расстояние, которое в метафоре преодолевается. Метафора как бы демонстрирует тождество, сравнение-раздельность. Поэтому образ, привлекаемый для сравнения, легко развертывается в совершенно самостоятельную картину, связанную часто только в одном каком-нибудь признаке с тем предметом, который вызвал сравнение. Таковы пресловутые гомеровские сравнения. Поэт развертывает их, как бы забывая и не заботясь о тех предметах, которые они должны изображать. Tertium comparationis дает лишь повод, толчок для отвлечения в сторону от главного течения рассказа. Такова же и излюбленная манера Гоголя. Напр., изображает он лай собак на дворе у Коробочки, и один из голосов этого оркестра вызывает распространенное сравнение: «все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжей собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе, тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается к верху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстух, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла». Раздельность сходных предметов в сравнении особенно явственно сказывается в свойственной русской и сербской поэзии особой форме отрицательного сравнения. Например: «Не две тучи в небе сходилися, сходилися два удалые витязя». Ср. у Пушкина: «Не стая воронов слеталась На груду тлеющих костей, – За Волгой ночью у огней Удалых шайка собиралась»[28].

* * *

Итак, сравнение очень близко к метафоре. Оно легко превращается в нее, если убрать из него союз «как». Но это очень простое действие на самом деле означает многое: мы словно заключает союз с читателем, договаривается с ним, как в детстве уславливалисьперед началом игры: «давай, как будто…». «Давай, как будто Россия будет кораблем. Тогда революция будет бурей на море» – и у нас получилось стихотворение Есенина «Письмо женщине», о котором мы говорили выше.

На самом деле мы встречались с метафорами гораздо раньше. Они присутствовали во многих стихах, которые мы учили в детстве. Например, в этих строках Пушкина:

Вот север, тучи нагоняя, Дохнул, завыл – и вот сама Идет волшебница-зима, Пришла, рассыпалась; клоками Повисла на суках дубов, Легла волнистыми коврами Среди полей вокруг холмов. Брега с недвижною рекою Сравняла пухлой пеленою; Блеснул мороз, и рады мы Проказам матушки-зимы.

А в первых строках «взрослой» поэмы Ивана Бунина, которую вы также могли читать в детстве, сравнения и метафоры свиваются в один клубок:

Лес, точно терем расписной, Лиловый, золотой, багряный, Веселой, пестрою стеной Стоит над светлою поляной. Березы желтою резьбой Блестят в лазури голубой, Как вышки, елочки темнеют, А между кленами синеют То там, то здесь в листве сквозной Просветы в небо, что оконца. Лес пахнет дубом и сосной, За лето высох он от солнца, И Осень тихою вдовой Вступает в пестрый терем свой.

Метафору мы встречаем и в начале той же главы «Войны и мира», в которой искали сравнение. Когда Толстой говорит о том, как после смерти князя Андрей горе сблизило княжну Марью и Наташу, он пишет:

«Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений… Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та, и другая одинаково избегали упоминания о чем-нибудь, имеющем отношение к будущему… Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость».

Теперь мы понимаем, что пишет о метафорах «Философский словарь»:

МЕТАФОРА

(от греч. metaphora – перенесение, образ)

подмена обычного выражения образным (напр., корабль пустыни); метафорически – в переносном смысле, образно.

Разумеется, сравнениям и метафорам найдется место не только в художественной прозе, но и в публицистике. Чтобы доказать это, я приведу два абзаца из статьи, в которой автор делится своими воспоминаниями о том, как каталась с братом на чертовом колесе. Попробуйте найти в каждом из этих абзацев сравнение или метафору, а может быть – и то, и другое. Итак:

«Стоило нам только войти в ворота и отдать наши билеты служащим, чьи корзины уже были переполнены обрывками билетов с отметками контроля, мои глаза тотчас подтвердили мне то, что уже сообщили уши и нос. Один шаг и мы переходим из мира нешумного и неторопливого в мир вечного движения. Ослепительные огни, беспорядочно мигающие, заигрывают, кажется, со всеми и с каждым. Дети – их белые футболки усеяны пятнами шоколада и горчицы – убегают от родителей и снова возвращаются, пронзительным криком оповещая, что впереди их ждет огромный медведь. На расстоянии перемещающиеся туда-сюда толпы похожи на движущиеся тени с неотчетливыми очертаниями.

…

Вот и оно. Чертово колесо возвышается прямо над нами. Плавно покачиваясь в кресле мы ждем, когда начнется заезд. Мотор чихает, а затем начинает медленно вращать колесо, руки брата покрываются «гусиной кожей», а глаза делаются шире и шире, по мере того, как колесо набирает скорость. Ярмарочная площадь вскоре превращается в калейдоскоп фантастических образов и расцветок. Ветер проносится по моим волосам, забрасывая их далеко назад и временами обжигая лицо. Мы оба вопим, что есть сил. Вдруг, как будто даже не замедляя ход, колесо останавливается, и вот, мы уже бредем к машине»[29].

Вы поймали метафоры и сравнения? Вот они: в первом абзаце – «огни… заигрывают» и «толпы… похожие на движущиеся тени». Во втором – «ярмарочная площадь вскоре превращается в калейдоскоп фантастических образов и расцветок».

Но на самом деле их еще больше! Если вы хотите убедиться в этом, добро пожаловать в следующую главу!

Осторожно, метафоры повсюду!

В чем же волшебство сравнений и метафор? В силе нашего воображения. Хотя автор говорит о невероятных вещах – «лицо открылось, как дверь», «осень приходит в лес, как вдова в свой терем», – мы понимаем, о чем идет речь. Мы видим, как с усилием растворяется дверь и видим, как Наташа с усилием, словно вспоминая, как это делается, улыбается Пьеру (видите, и мне не удалось избежать сравнения). Мы видим осень – прекрасную женщину в трауре, которая входит в лес, как в боярский терем и грустит о том, что совсем скоро он рассыплется под натиском холодных и злых осенних ветров. И именно потому, что в метафорах кроется такая сила, обращаться с ними нужно очень осторожно.

К сожалению, в нас слишком часто сидит школьная привычка говорить в торжественных случаях не «как обычные люди», а «по-особому», «красиво» (совсем как Аркадий с его листком и бабочкой). При этом очень часто у нас получается не красиво, а смешно. Например, так:

«Хотя Кабаниха и не переваривала Катерину, но ела ее поедом днем и ночью».

«Желая услужить ревизору, Городничий сел в лужу».

«История Шинеля встревает с душу».

«Татьяна – концентрат всех лучших качеств русской женщины».

«Весь народ слился в одном лице няни Татьяны».

«Лермонтов наделил Печорина не только красивой внешностью, но глубокими внутренностями, пронизанными тоской».

«Базаров – это та печка, от которой начал плясать Тургенев».

«Небо Аустерлица переломило Болконского пополам».

Дело в том, что в каждом сравнении, в каждой метафоре спрятаны дословный смысл слов и образ, который они в вызывают в нашем воображении. И если этот образ окажется смешным и нелепым, его будет невозможно прогнать из головы читателя. Какие бы красивые и трогательные слова мы не подбирали, люди будут видеть, как Кабаниха ела Катерину, Тургенев плясал от Базарова, как от печки, а Андрея Болконского переломили пополам.

И если в детстве авторы на получили прививки от красивых слов, они продолжают «радовать» своих читателей и дальше. Например, так:

«Мы стали неким обособленным узлом внутри человечества».

«Омуты Люси сверкнули из-под год темнотой».

«Хрусталь надежды с грустным звоном разбился о суровую реальность».

«Тревога прошла через нас всех, как электрический разряд».

«В их глазах застыла омертвелая пустота, словно придавившая их к земле своей тяжестью».

«Этот человек на самом деле был акулой, готовой поглотить все, что было дорого его жертве».

«Осознание совершившегося настигло его только на границе».

«Мы с удовольствием впитывали глазами пейзаж, окружавший нас».

«Новая идея пронзила его мозг».

«Весенний лес буйствовал жизнью».

«Экран охватила жуткая судорога».

«Этот мужественный человек, словно античный герой, не раз доказывал любовь к своему народу и жертвовал ради него жизнью».

Эти авторы столь далеко ушли в своем «стремлении к красоте», что понять их стало очень сложно, а порой просто невозможно. Почему? Потому что они думали не о читателях, а лишь о том, как будут выглядеть в их глазах (да и это – в лучшем случае). А как только вы забываете о читателе, он перестает понимать вас.

* * *

Обратите внимание на первые две фразы – те, что о Кабанихе и о Городничем. Почему они стали смешными без всякой на то воли автора? Дело в том, что метафора далеко не всегда – некий прием, применяемый сознательно, усилием воли: «С чем бы мне сравнить это облако? На что оно похоже? На слона! Значит, пишем: «По небу плыл белый слон!». На самом деле, наша речь пронизана метафорами, люди используют их, сами того не замечая, на каждом шагу. И в этой книге мы уже сталкивались в ними. Помните: «человек волнуется», «шляпка гвоздя», «ножка стула»? А еще «немое кино», «золотая осень», «золотая пора», «осень жизни», «на склоне дней» или «на склоне лет», «лампочка загорелась», «страсть угасла», «гнев потух», «дождь идет» или «снег идет», «иглы ели» или «иглы ежа». (Как в детских стихах: «Ель на ежика похожа, еж в иголках, елка – тоже»!).

Хотите проверить себя? Вернитесь к тексту о чертовом колесе и попробуйте найти в нем не только явные, но и скрытые метафоры. Я нашла пять. А вы?

А еще? Скрытыми метафорами буквально пронизана наша речь. Мы говорим:

пустить корни;

начать с чистого листа;

пойти как по маслу;

заложить фундамент отношений;

взобраться в гору;

подняться над схваткой;

стать звездой;

мальчик для битья;

метать бисер перед свиньями;

много воды утекло;

концы с концами не сходятся;

концы у воду;

провалиться мне на месте;

быть мрачнее тучи;

луч надежды;

губа не дура;

попасть в переплет;

волки сыты и овцы целы;

оставить мокрое место;

служебная лестница;

лбом стену прошибать;

загнать себя в угол / в ловушку;

проторить дорогу;

зайти в тупик;

оказаться прижатым к стенке;

вызвать на ковер;

вставлять палки в колеса;

учить азы;

выплеснуть младенца вместе с водой;

задрать нос…

и так далее, и так далее.

Если вы забудете об этих скрытых метафорах, то можете легко сесть в лужу вместе с Городничим. Или оказаться в том же положении, что и герой рассказа Чехова «Новая дача». Он хотел усовестить местных мужиков, пускавших свое стадо в его сад. Он просит их:

«Мы относимся к вам по-человечески, платите и вы нам тою же монетою». Что же поняли мужики? «Родион, который понимал то, что ему говорили, не так, как нужно, а всегда как-то по-своему, вздохнул и сказал:

– Платить надо. Платите, говорит, братцы, монетой»…

Мораль? Она проста! Не стоит «жертвовать жизнью» ради красного словца, не стоит «засорять» свое произведение сравнениями и метафорами только потому, что так «будет красивее». Когда вы вводите в текст такое «сильнодействующее средство», следует хорошо понимать, как оно подействует на читателя. И применять его только в том случае, если эффект будет именно тем, на который вы рассчитываете. А для этого нужно хорошо знать не только свой текст, но и своего читателя, а главное – свои возможности. И, конечно, думать, что говоришь!

Окончательные итоги

Вам в детстве рассказывали сказку о сороконожке, которая весело бегала по лесу, пока кто-то не спросил ее, как она умудряется управляться со своими сорока ногами, откуда знает, какую их них когда и куда переставлять? Сороконожка задумалась… и не смогла сделать ни шагу.

То же самое вы, возможно, испытывали, если когда-нибудь учились танцевать. Только что вам казалось, что вы – хозяин своего тела, и вот вы уже не понимаете, куда шагнуть, как повернуться и чувствуете, что тело вас не слушается. Но потом происходит чудо, ритм подхватывает вас, движения становятся автоматическими и уже не требуют контроля со стороны сознания. И вот вы уже кружитесь в вальсе или скользите в танго, получая удовольствие от собственной ловкости.

Что-то похожее происходит и тогда, когда вы много пишете или рассказываете. Слова начинают сами складываться в вашей голове, к вам приходит в вдохновение – «дочь ошибок трудных», а вовсе не какая-то божественная благодать, свалившаяся с небес, – вы «подхватываете волну», как виндсерфер, и вам становится легко говорить и писать.

К сожалению, это ощущение может оказаться иллюзией. Если мы научились вальсировать, нам будет легко и просто, пока мы будем повторять заученные движения. Но едва попробуем выучить не быстрый венский вальс, а медленный вальс-бостон, придется снова пройти «стадию неуклюжести». В творческом процессе писатели все время пробуют что-то новое, поэтому «стадия неуклюжести» останется с вами навсегда. Возможно, когда-нибудь другие не будут ее замечать, но мы-то с вами знаем, сколько нам еще предстоит учиться, и подозреваем, что этот процесс никогда не закончится.

Запомните самое главное: совершать ошибки не страшно. Наоборот, это может быть очень интересно! Ведь оплошность указывает нам на то, чего мы еще не знаем. И если пользоваться ими как дорожными указателями, можно зайти очень далеко. Во всех смыслах этого слова. Кстати, это была метафора – вы ее узнали?

Библиография

Виноградов В.В. «История слов», 2010.

Гурлянд И.Я. «Театр и искусство», 1904.

Джозеф М. Уильямс Стиль. Десять уроков для начинающих авторов М. «Флинт» 2003.

Вахитов С.В. Карточная терминология и жаргон XIX века. 2015.

Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. – М.; Л.: Изд-во Л.Д. Френкель. Под ред. Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова-Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского. 1925.

Малый академический словарь. – М.: Институт русского языка Академии наук СССР. Евгеньева А. П… 1957–1984.

Новая философская энциклопедия: В 4 тт. М.: Мысль. Под редакцией В. С. Степина. 2001.

Одоевский В.Ф. Повести и рассказы Москва, Гослитиздат, 1959.

Райнкинг Д., Харт У., Оснет Р. Композиция. Шестнадцать уроков для начинающих авторов. М. «Флинт» 2005.

Рожинцев А. «О жизни и смерти Великой Княгини Елизаветы Михайловны, герцогини Нассау». .

Словарь лингвистических терминов: Изд. 5-е, испр-е и дополн. – Назрань: Изд-во «Пилигрим». Т.В. Жеребило. 2010.

Словарь литературоведческих терминов. С.П. Белокурова. 2005.

Словарь-справочник по коневодству и конному спорту. – М. Д.Я. Гуревич, Г.Т. Рогалев. 1991.

Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935–1940.

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. / Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. – М.: Прогресс, 1964–1973.

Философия: словарь основных понятий и тесты по курсу «Философия»: учебное пособие /КемТИПП. – Кемерово, 2008.

Философская Энциклопедия. В 5-х т. – М.: Советская энциклопедия. Под редакцией Ф. В. Константинова. 1960–1970.

Челноков Н.М. «Первая любовь» «Вопросы литературы», 1973, № 9.

Чернов Н.М. Отец Тургенева и его судьба. /e-book/chernov/otec_turg.htm.

Школьный этимологический словарь русского языка. Происхождение слов. – М.: Дрофа. Н.М. Шанский, Т.А. Боброва. 2004.

Эйгес И. Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. / Под редакцией Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова‑Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского. – М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель, 1925.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. – С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон. 1890–1907.

Примечания

1

Номинализация или субстантивация – в лингвистике – процесс образования абстрактного существительного от глагола и обозначение самого существительного, образованного таким способом, Вспомним первую главу!

(обратно)

2

Джозеф М. Уильямс Стиль. Десять уроков для начинающих авторов М. «Флинт». 2003.

(обратно)

3

-russkogo-yazyka/grammaticheskie-i-sintaksicheskie-kategorii/zalog-v-russkom-yazyke/

(обратно)

4

Словарь лингвистических терминов: Изд. 5-е, испр-е и дополн. – Назрань: Изд-во «Пилигрим». Т.В. Жеребило. 2010.

(обратно)

5

Иосиф Эйгес. Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. / Под редакцией Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова-Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского. – М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель, 1925

(обратно)

6

Философская Энциклопедия. В 5-и т. – М.: Советская энциклопедия. Под редакцией Ф. В. Константинова. 1960–1970.

(обратно)

7

И.Я. Гурлянд, «Театр и искусство», 1904.

(обратно)

8

Одоевский В. Ф. Повести и рассказы Москва, Гослитиздат, 1959.

(обратно)

9

Рожинцев А. «О жизни и смерти Великой Княгини Елизаветы Михайловны, герцогини Нассау».

(обратно)

10

© Игорь Терехин.

(обратно)

11

Философия: словарь основных понятий и тесты по курсу «Философия»: учебное пособие /КемТИПП. – Кемерово, 2008.

(обратно)

12

При написании этой заметки я воспользовалась книгой В. В. Виноградова «История слов», 2010.

(обратно)

13

Школьный этимологический словарь русского языка. Происхождение слов. – М.: Дрофа. Н.М. Шанский, Т.А. Боброва. 2004.

(обратно)

14

При написании этой части главы использованы материалы из статьи Екатерины Гудковой «Самые необычные головные уборы русских жен» и Марии Скуратовой «Почему на Руси носили кокошники»: -neobychnye-golovnye-ubory-russkikh-zhyon и .

(обратно)

15

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. – С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон. 1890–1907.

(обратно)

16

Т. е. замиствований из французского языка.

(обратно)

17

Словарь-справочник по коневодству и конному спорту. – М. Д.Я.Гуревич, Г.Т. Рогалев. 1991.

(обратно)

18

Новая философская энциклопедия: В 4 тт. М.: Мысль. Под ред. В.С. Степина. 2001.

(обратно)

19

Карточная терминология и жаргон XIX века. Вахитов С.В. 2015.

(обратно)

20

Малый академический словарь. – М.: Институт русского языка Академии наук СССР. Евгеньева А.П. 1957–1984.

(обратно)

21

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. / Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. – М.: Прогресс, 1964–1973.

(обратно)

22

Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935–1940.

(обратно)

23

Чернов Н.М. Отец Тургенева и его судьба. /e-book/chernov/otec_turg.htm.

(обратно)

24

Многие строки в этом письме были зачеркнуты чернилами другого цвета.

(обратно)

25

По материалам статьи Н.М. Челнокова «Первая любовь» «Вопросы литературы», 1973, № 9.

(обратно)

26

«Вы должны расстаться с этой…»

(обратно)

27

Словарь литературоведческих терминов. С.П. Белокурова. 2005.

(обратно)

28

Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. – М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель. Под ред. Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова-Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского. 1925.

(обратно)

29

Райнкинг Д., Харт У., Оснет Р. Композиция. Шестнадцать уроков для начинающих авторов. М. «Флинт». 2005.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть первая Берегитесь глаголов – берегите глаголы!

  Глава 1 Не делайте из балерины борца сумо, а из глаголов – существительные

    Язык без глаголов

    Неправильные глаголы

    Сюрпризы управления

    Близкие друзья…

    … И дальние родственники

  Глава 2 Поменьше пассивных конструкций!

    Действовать или терпеть?

    А как в английском языке?

    Как это делал Пушкин?

    … А варенье съелось…

    Еще один залог

    Предложения без лица

  Промежуточные итоги

Часть вторая Найти верную интонацию

  Глава 3 Осторожно – пафос!

    Когда чувства бунтуют

    Что об этом думал Аристотель?

    Будьте проще!

    Когда все понятно без лишних слов

    Как это делал Чехов?

    Причина эмоций – конфликт

    Маленькие фокусы великих ораторов

    Умеренность и аккуратность!

  Глава 4 Обратная сторона пафоса – канцелярит

    История одной болезни

    От канцеляризмов к канцеляриту

    Смущение или равнодушие?

    Как распознать канцелярит?

    В тисках клише

  Промежуточные итоги-2

Часть третья Выбор слов

  Глава 5 Осторожно! Иностранный агент! Или о трудностях перевода

    Культурный обмен

    Трудности перевода

    Искусство выбирать слова

    В чем ошибка Ляписа?

  Глава 6 Наше наследие – устаревшие слова

    Забытый скупостью и бесполезный клад или Почему слова устаревают?

    О чем еще мы позабыли?

    Расследование

    Новояз или нет?

  Промежуточные итоги-3

Часть четвертая Немного фокусов и настоящей магии!

  Глава 7 Следите за выражением лица! Даже когда пишете!

    Лицом к лицу лица не увидать

    Учимся у классиков

    Что вы можете сделать?

  Глава 8 Сравнения, метафоры и другие фигуры высшего пилотажа

    Вы поняли о чем идет речь?

    Осторожно, метафоры повсюду!

  Окончательные итоги

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg