«Различия в степени вокализованности сонорных и их роль в противопоставлении центральных и периферийных говоров»

Различия в степени вокализованности сонорных и их роль в противопоставлении центральных и периферийных говоров (fb2) - Различия в степени вокализованности сонорных и их роль в противопоставлении центральных и периферийных говоров 144K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Софья Владимировна Бромлей

С. В. Бромлей Различия в степени вокализованности сонорных и их роль в противопоставлении центральных и периферийных говоров

В результате изучения лингвистического ландшафта русского языка, представшего на картах диалектологического атласа русского языка (ДАРЯ), было обнаружено новое важное противопоставление говоров — центральных и периферийных. Впервые эти термины появились в разделе «Диалектное членение русского языка» (авторы К. Ф. Захарова и В. Г. Орлова) в книге «Русская диалектология» (М., 1964 под ред. Р. И. Аванесова и В. Г. Орловой)[1]. С тех пор важность этого противопоставлений для исторической диалектологии русского языка вырисовывается все явственнее, перерастая в своем значении рамки одного русского языка.

Большой заслугой авторов «Диалектного членения» было уже само обнаружение этого противопоставления, так как оно не лежало на поверхности, не выступало с той определенностью, как те противопоставления, на которых базируется выделение основных единиц диалектного членения. Нужна была особая зоркость и опытность лингвогеографов, чтобы заметить некую закономерность в том разнообразии ареалов диалектных явлений, наплывающих с севера, запада и юго-запада по направлению к центру, но оставляющих в каждом отдельном случае этот центр свободным, — вернее занятым другим членом междиалектного соответствия, как правило, совпадающим с явлением литературного языка.

Центральные говоры в этом противостоянии характеризуются всегда, так сказать, отрицательно, занимая большую или меньшую территорию в зависимости от того, насколько широко распространены в каждом данном случае (т. е. при каждом междиалектном соответствии) периферийные явления. В минимальном варианте центральные говоры занимают территорию, окружающую Москву, и ближайший к ней северо-восток, являющийся частью говоров Владимиро-Поволожского типа. Максимальный вариант демонстрирует их значительное расширение во всех направлениях: в этом случае они занимают все восточные среднерусские говоры и широкую полосу примыкающих к ним территорий — до подковообразной линии Тотьма—Тихвин—Селигер—Ржев—Калуга—Рязань—Касимов.

Что касается периферийных говоров, то авторы «Диалектного членения» подчеркивают индивидуальный характер распространения каждого из явлений этой группы и то, что ни одно из них не распространено на всей периферии. Они лишь в целом, в своей совокупности, занимают всю территорию периферии.

Важно подчеркнуть и вытекающую отсюда ареальную характеристику явлений центра: имея свою собственную территорию, куда не заходят явления, свойственные периферии, явления центра в то же время как бы пронизывают периферию, господствуя на отдельных ее частях или выступая на ней в качестве сосуществующего (факультативного) варианта, наряду с вариантом периферийным.

Авторы «Диалектного членения» детально описывают своеобразие ареальных отношений, совокупностью которых представлено выявленное ими дихотомическое членение русских говоров (см. «Диалектное членение» §13). Это описание может служить образцом научного анализа сложного лингвистического ландшафта, позволившего обнаружить новые и очень важные для истории языка закономерности[2].

Лингвистическое содержание понятий «центральные» и «периферийные» говоры изучено не в одинаковой мере.

Понятие «центральные» говоры уже родилось, наполненное таким содержанием; как указывают авторы «Диалектного членения», это говоры, характеризующиеся, как правило, теми членами междиалектных соответствий, которые совпадают с соответствующими явлениями литературного языка. По своему происхождению они, в соответствии с уже установившимся в науке мнением, являются преемниками бывшего ростово-суздальского диалекта (с. 61).

В понятие же «периферийные» говоры первоначально не вкладывалось никакого общего лингвистического содержания. Их характеристика сводилась к набору внешне разнородных явлений, представляющих собой специфически диалектные соответствия явлениям, характерным для центральных говоров (с. 59). Эти явления в «Диалектном членении» только перечисляются[3]. Им в этой работе не дается никакой содержательной интерпретации, которая позволила бы уяснить, в чем состоит их лингвистическая общность. Даже напротив, специально подчеркивается, что «нельзя говорить о внутреннем единстве периферийных говоров» (с. 61), и это действительно, как будто, вытекает из данной им лингвогеографической характеристики, согласно которой разные периферийные явления могут связываться по преимуществу с разными участками этой периферии и тем самым органически входить в состав достаточно различных диалектных объединений, расположенных на территории периферийных говоров (см. там же).

Что же собой представляет вновь обнаруженная в русских диалектах территориальная оппозиция, в чем ее лингвистическая сущность? По-видимому, прежде всего требуется установить, есть ли нечто общее, объединяющее явления периферии, и тем самым уяснить, имеется ли какая-либо лингвистическая основа для противопоставления центральных и периферийных говоров.

Решение этих вопросов оказалось весьма существенным в эволюции сложившихся представлений об истории диалектных различий русского языка. Не случайно, что поиски в этом направлении стали вести бок о бок с разработкой вопросов исторической диалектологии на базе карт ДАРЯ с привлечением данных памятников письменности. Авторами «Диалектного членения» совместно с другими авторами монографии «Образование севернорусского наречия и среднерусских говоров» (М., 1970 / Под ред. В. Г. Орловой) эта работа велась в общем плане ретроспективного изучения изоглосс отдельных диалектных явлений в связи с уяснением их роли в формировании изучаемых диалектных подразделений. В ходе работы были установлены важные историко-диалектологические факты. В частности были выявлены черты «общезападного» происхождения, сказавшиеся на формировании севернорусского наречия и среднерусских говоров, многие из них как раз и относятся к числу черт, получивших в «Диалектном членении» название периферийных. Это черты, характерные в прошлом не только для Новгородских (часто и Псковских) говоров, но и для тех, которые примыкали к ним с юга, — говоров бывших Смоленской и Полоцкой земель, а в ряде случаев и более южных (с. 200—202)[4]. В монографии «Образование севернорусского наречия и среднерусских говоров» (раздел II, 5) подчеркивается также, что эти «общезападные» черты, как правило, известны и другим восточнославянским языкам. Важно и то, что авторы монографии считают возможным на основе анализа соответствующих явлений утверждать «историческое единство новгородского диалекта с другими говорами западных территорий», которое «сложилось на базе общности языковых переживаний, характерной для говоров западных земель в отличие от говоров Ростово-Суздальской земли, а позднее Великого княжества Московского» (с. 211)[5]. Отмечается, что эта общность, отражающаяся в распространении черт общезападного характера, перекрывающих современное диалектное членение, «может быть связана с такими периодами истории диалектных групп, которые предшествовали образованию современного диалектного членения языка» (с. 200). Однако и в более позднее время обособленность исторических «запада» и «востока» (в терминах современного диалектного членения — это «периферия» и «центр») продолжала существовать (с. 227—228), что объясняется не столько их изолированностью, сколько различием тенденции языкового развития (с. 229)[6].

Собственно языковая, системная интерпретация противопоставления центральных и периферийных говоров оказалась в сфере внимания историко-диалектологических исследований К. В. Горшковой, проводившихся в то же время[7], а впоследствии — ее учеников[8]. Первоначально, правда, в качестве периферийных говоров в этом плане привлекались к сопоставлению главным образом говоры, по своему происхождению Новгородские, в связи с преимущественным интересом К. В. Горшковой к истории говоров северного наречия.

Центральные говоры, в своем ядре — наследники говоров Ростово-Суздальской земли, характеризуются в работах К. В. Горшковой как говоры в фонетическом строе по-преимуществу консонантные, с максимальным количеством (как и в литературном языке) согласных фонем. В формировании их системы важную роль сыграло раннее развитие категории твердости-мягкости согласных, последовательно реализуется оппозиция по звонкости-глухости. Существенно и то, что согласные в них утратили лабиовелярность.

В противовес этому в говорах северо-восточной периферии (современных Вологодских) — наследниках Новгородских — эти консонантные признаки оказались не такими продуктивными. Здесь до сих пор фиксируется меньшее число согласных, парных по твердости-мягкости (и меньшее число соответствующих сильных позиций), отсутствуют полная соотносительность у согласных, парных по глухости-звонкости. Согласные сохраняют лабиовелярность.

Эти явления в области консонантизма центральных и периферийных говоров находятся в закономерных связях с их вокализмом. В центральных говорах развилось противопоставление гласных по лабиализованности-нелабиализованности (что реализовалось в переходе [е] > [о] перед твердыми согласными) и были утрачены гласные средне-верхнего подъема ([е̂] и [о̂]). В противоположность этому в архаических системах говоров современной северо-восточной периферии до сих пор (в разной мере) сохраняются прежние отношения[9].

Эти положения работ К. В. Горшковой, касающиеся лингвистической сущности противопоставления центральных и периферийных говоров, развиваются и подтверждаются с привлечением новых материалов в работах С. М. Треблер (см. сн. 8). Важно в ее исследованиях то, что периферийные говоры она рассматривает не только на материале говоров северного типа (непосредственно исследуется говор Харовского р‑на Вологодской обл.), но привлекает и их западных представителей. В качестве последних в работах С. М. Треблер детально анализируются говоры Рязанского ареала, говоры так называемой Рязанской Мещеры, мнение о западном происхождении которых, высказывавшееся ранее[10], достаточно обосновано. Устанавливается их принципиальная близость с говорами северной территории по тем признакам, которые были уже намечены в работах К. В. Горшковой, — меньшая фонологическая развитость консонантных противопоставлений с сопутствующими явлениями вокализма (наличием гласных фонем средне-верхнего подъема, непереход [е] > [о]). Достоверность выводов о близости говоров северной и западной периферии, а также и о противопоставленности их говорам центрального типа значительно усиливается благодаря привлечению данных фонетистов-эксперименталистов (С. С. Высотского, А. М. Кузнецовой, Р. Ф. Пауфошимы) о различиях в артикуляционных базах этих двух типов говоров: 1) преобладании апикального и какуминального способов артикуляции взрывных согласных и однородности гласных в периферийных говорах; 2) дорсальной артикуляции согласных и дифтонгоидности гласных — в центральных. Привлечение к изучению периферийных говоров западной разновидности, как и анализ западных изоглосс (причем не только в пределах территории распространения русского языка, но и в Белоруссии, и на Украине), дало основание С. М. Треблер выводы о лингвистической сущности изученных систем, противопоставленных центральным, экстраполировать на все периферийные. Само же различие периферийных и центральных систем в историческом плане трактуется Треблер как «широкое противопоставление восточнославянских говоров в направлении с запада на восток» (автореферат, с. 22). Архаичность черт, свойственных периферийным говорам, позволяет С. М. Треблер и их наиболее симптоматичную черту — наличие согласных неполного смягчения — расценивать также, как архаизм, свидетельствующий о непоследовательности смягчения полумягких согласных в восточнославянских диалектах[11]. Факты неполного смягчения согласных в периферийных русских говорах ставятся при этом в прямую связь с соответствующими явлениями украинского языка и белорусских говоров.

Итак выводы разных исследователей смыкаются и дополняют друг друга. Постепенно стало вырисовываться не только внутреннее единство периферийных говоров, бывшее неясным еще в 60‑х годах, но и намечаются линии, по которым эти говоры противопоставляются говорам центра. Становится все более очевидным по преимуществу архаический характер тех черт, которыми в выявленном противопоставлении характеризуются периферийные говоры, их связь с общевосточнославянским (древнерусским) состоянием. Черты же, специфические для центральных говоров, в этой оппозиции предстают как новообразования, возникшие в свое время в восточной части восточнославянской территории — бывшей окраине славянского мира. Связь с важнейшими глубинными процессами, имевшими некогда место в восточнославянской языковой области, как раз и определяет важность обнаруженного в 60‑е годы диалектного противопоставления, ставшего известным как противопоставление центра и периферии на территории древнейшей русской колонизации.

Несмотря на значительность уже достигнутого в области изучения этой своеобразной по форме своего проявления дихотомии диалектных систем, представляется, что многие вопросы, относящиеся к этой проблематике, в частности лингвистическая специфика периферийных говоров, еще только начала изучаться и обнаружены еще далеко не все явления, по которым эти говоры противопоставлены центральным. Эти исследования должны быть продолжены, причем не только в области фонетики, которой до сих пор ограничивались наблюдения, но и на других уровнях языка.

Можно указать одно из возможных направлений в дальнейшем изучении выявленного диалектного противопоставления, опираясь на результаты уже проделанной русскими диалектологами в этой области работы. В трудах К. В. Горшковой уже подчеркивалось, что падение редуцированных вызвало в фонологической системе русского языка тенденции развития, толкавшие ее на путь консонантизации. Исторически сложилось так, что эти тенденции наиболее полно стали осуществляться в говорах Ростово-Суздальской земли и прилегающих к ней с юга землях. Они широко отразились и в говорах Московского типа, на базе которых формировался русский литературный язык[12]. Главным звеном в развитии этих тенденций было формирование фонологической корреляции твердых и мягких согласных[13], определившее в свою очередь особенности в развитии вокализма, — его подчиненность, обусловленность консонантным окружением.

Отметим, что в концепции Горшковой—Треблер упор делается именно на относительную развитость консонантных признаков в противопоставлении центральных и периферийных говоров. Если же намеченную линию противопоставления представить в полном объеме, имея в виду более общую оппозицию вокальность ~ консонантность, то следует признать, что ее второй полюс — вокальность недостаточно использован для относительной характеристики говоров[14]. Ведь в изложенной концепции периферийные говоры по существу характеризуются не как более вокальные, а как менее консонантные. До сих пор общность периферийных говоров удалось показать лишь на примере вологодских говоров и говоров Рязанской Мещеры, ярче других демонстрирующих как раз слабую выраженность консонантных признаков. Между тем более полное выявление именно вокальных признаков периферийных говоров позволило бы значительно отчетливее показать их единство, которое явно нуждается в более убедительном подтверждении.

Это можно сделать, если в качестве показателя большей вокальности периферийных говоров учитывать не только наличие двух лишних гласных фонем — ‹е̂› и ‹о̂› (которые, кстати говоря в современных говорах представлены очень непоследовательно — в особенности — ‹о̂›), но и другие признаки, реализующиеся в их фонетической системе.

При рассмотрении признака вокальность ~ консонантность звуки языка нельзя просто поделить на два класса: гласные и согласные, поскольку в их числе есть ряд звуков, промежуточных по своим конститутивным свойствам между гласными и согласными. Это сонорные согласные, которые не могут быть отнесены ни к чистым согласным, т. е. к шумным, ни к чистым гласным.

Очевидно, что звучность сонорных, которые по признаку участия голоса объединяются с гласными, зависит от степени вокальности фонетических систем. Причем речь может идти не только о способности части сонорных в особых фонетических положениях выступать в слогообразующих вариантах, но и о том, что сама звучность, как их конститутивный признак может быть в более вокальных системах большей по сравнению с той, которой они обладают в системах более консонантных. Именно поэтому изучение сонорных как особого класса звуков для решения поставленных вопросов является очень перспективным. Оно позволяет выявить вокальные характеристики периферийных систем, объединяющие их в их оппозиции к центральным.

Качество сонорных в разных системах специально не изучалось, хотя в фонетических описаниях говоров есть материал, позволяющий судить о их неодинаковой звучности. Этот материал еще предстоит свести и оценить, как необходимо в перспективе изучения живой звучащей диалектной речи обратить серьезное внимание и на диалектные различия в степени вокализованности сонорных. Но уже сейчас обращает на себя внимание, что многие явления из комплексов, характеризующих порознь центральные и периферийные говоры, по существу демонстрируют разное поведение сонорных согласных в двух этих типах говоров, связанное с их большей вокализованностью в периферийных говорах и, наоборот, большей шумностью в центральных.

Рассмотрим наиболее яркие факты, отражающие варьирование сонорных в русских говорах по степени их вокализованности.

О вокальном потенциале сонорных в разных говорах можно судить по различиям в характере их позиционного поведения, о чем свидетельствует вся совокупность вариантов, которыми каждый отдельный сонорный представлен в различных позициях в слове и разном контекстном окружении. В периферийных говорах среди этих вариантов, как правило, имеют место звуки, степень вокализованности которых приближается к гласным или равна им. Такие звуки фиксируются непосредственно (например, неслоговые или чистые гласные) или же о наличии их можно судить по фонетическим процессам, предполагающим их наличие.

Наиболее очевидным примером в этом смысле является разная реализация губного спиранта. В центральных говорах соответствующая фонема реализуется губно-зубным [в], проявляющим себя в одних положениях как шумный согласный (ср. наличие в конце слова и перед глухими согласными глухой пары — [ф]), в других, — как сонорный, перед которым звонкие и глухие шумные различаются (ср. перед гласными и сонорными: [с во]дой — бе[з во]ды́, [с вр]ачо́м — бе[з вр]ача́). В периферийных говорах — эта фонема представлена сильно вокализованным губно-губным сонорным [ԝ] или неслоговым гласным [ў]. Распределение этих звуков в соответствии с фонетическими позициями в слове в разных говорах юго-западной зоны различное. С губно-губным качеством этого спиранта связано отсутствие в фонетической системе фонемы ‹ф›, которая в заимствованных словах заменяется звуками [х] или [хв]. Большую сохранность реализации губного спиранта звуками [у], [ў] и [ԝ] имеем в говорах юго-западной периферии, где эта фонема в начале слова широко фиксируется и как чистый гласный [у] (удова, унук) проявляя себя, таким образом, как полновесный сонант. В значительной части этих говоров (а особенно это характерно для говоров северо-восточной периферии, знающих подобную реализацию губного спиранта) имеет место переход к употреблению губно-зубной спирантной пары [в] — [ф]; однако характерно, что в промежуточной стадии этого процесса фиксируется губно-зубной сонорный [в], проявляющий себя в таком качестве не только перед гласными и сонорными, как в литературном языке, но и перед шумными, ср. неоглушение такого звука перед глухим (ла́[вк]а, [в ш]ко́лу и т. п.). Утрата сонорности губно-губным спирантом на окраинных частях юго-западного ареала (при сохранении ее в глубинных — в белорусском и украинском пограничье) подробно описывается в работе А. К. Васильевой[15]. Переход от звуков губно-губного образования к губно-зубному (развитие губно-зубной спирантной пары [в] — [ф]) реализуется, как показывает А. К. Васильева, в ряде переходных систем, которые демонстрируют последовательное развертывание этого процесса. Такая модель процесса соответствует развитию его на основе внутрисистемных тенденций консонантизации фонетического строя и исключает прямолинейное толкование его как результат воздействия литературного языка на говоры.

Твердому л в периферийных говорах северо-востока и юго-запада (в двух оторванных друг от друга ареалах) в позиции конца слова и слога соответствует гласный [ў] или губно-губной [ԝ][16]. Оба ареала этого явления накладываются (частично или полностью) на соответствующие ареалы, где ‹в› также может быть представлена губно-губными звуками. На северо-востоке (Вологодские и Кировские говоры) [л] — более сонорный, чем на юго-западе (русско-белорусском и русско-украинском пограничье), так как здесь в качестве его замен звуки [ў] и [ԝ] (а также сонорный [в]) встречаются не только в конце слова и слога, но и перед гласными непереднего ряда ([ў]о́шадь, [ԝ]о́шадь, [в]о́шадь), т. е. звуки на месте л и на месте в факультативно совпадают.

Характерное для северо-восточного ареала распространение [l] «среднего» (не свойственного юго-западному ареалу), признаваемое позднейшим[17], стоит, по нашему предположению, в прямой связи с возможностью замены л твердого во всех позициях этими более вокализованными вариантами, которые в прошлом, по-видимому, были представлены более последовательно. Звук [l] возник в порядке отхода от этого типа реализации фонемы л и восстановления смычно-проходной артикуляции в тех позициях, где она была утрачена. Процесс этот мог быть осуществлен только на базе мягкой смычно-проходной артикуляции, сохранившейся в той же системе без замены ее губно-губной[18]. Однако фонологическая мягкость во многих говорах этого ареала реализуется полумягкими согласными, выступающими как на месте старых полумягких, так и на месте исконно мягких[19]. Это делает понятным, почему восстановление утраченной в свое время смычно-проходной артикуляции осуществляется посредством полумягкого л или так называемого [l] среднего. Эта гипотеза подробнее излагается нами в отдельной статье.

Предположение о сильной вокализованности л в говорах северо-восточной зоны подтверждается также тем, что в подавляющей части этих говоров распространено явление отвердения [лʼ] в сочетаниях с [н] и [ш][20]. Известно, что чем звучнее сонорный, тем легче он утрачивает свою мягкость[21]. Эту закономерность, помимо отвердения [лʼ] в указанных сочетаниях, отражает отвердение [рʼ] в белорусском языке, отвердение [нʼш] в периферийных говорах русского языка и целый ряд других факторов[22].

Разную степень сонорности, как известно, может иметь и фонема ‹ј›. Неодинакова она как в пределах одной системы в зависимости от синтагматических условий (ср. ее реализацию в литературном языке: то как сонорный щелевой среднеязычный [ј], то как неслоговой гласный [й][23]), так и в разных говорах, где ‹ј› может различаться общим потенциалом своей звучности. Есть целый ряд прямых и косвенных указаний на то, что эта различия в говорах имеются и имели место в прошлом. Территориальная приуроченность фактов разной степени вокализованности ‹ј› указывает также на их связь с противопоставлением центральных и периферийных говоров, хотя конкретный вид этой изоглоссы еще предстоит выявить.

О разном потенциале сонорности ‹ј› в этих двух группах говоров можно судить по тем отношениям, в которые он вступает с другими звуками.

В центральных говорах встречается замена звуком [ј] мягкого фрикативного задненебного звука [γʼ]. Этому явлению посвящена специальная статья Р. И. Аванесова[24], пафосом которой является доказательство того, что в отличие от литературного языка, где [γ] и [ј] различаются (ср. различие в произношении словоформ о боге с [γʼ] и о бое с [ј]), в некоторых южнорусских говорах на месте [γʼ] может произноситься [ј], ср. ји́рʼа, паји́п (гиря, погиб) и др. Факт неразличения [γʼ] и [ј] перед гласными переднего ряда Р. И. Аванесов подтверждает, в частности, случаями обозначения в диалектных записях самого [ј] посредством буквы г (гя́йца, свиньгя́ и т. п.).

С утверждением о совпадении этих звуков в одном, и именно в [ј], нельзя не согласиться, и важнейшим доказательством тому является различение перед таким [ј] звонких и глухих согласных (ср. записи типа сʼји́рʼай, сʼји́нул и др.). Однако одновременно следует признать, что звук [ј] в этих говорах отличается от [ј] литературного языка, — он характеризуется в этих говорах большей степенью спирантизации (силой трения), что приближает его по своим качествам к шумным согласным. Только этим его свойством можно, с нашей точки зрения, объяснить, почему в записях он может обозначаться буквой г, т. е. буквой наиболее близкого к нему (фрикативному γ) шумного согласного. Ведь если [ј] по своему качеству не отличается от [ј] литературного языка, то вряд ли возникла бы потребность употреблять для его обозначения букву другого согласного. Только понимание этого звука как обладающего меньшим потенциалом звучности и большим уровнем шума позволяет объяснить, почему он в говорах описываемого типа может выступать в ряду шумных согласных — мягких среднеязычных [кʼ], [гʼ], [хʼ], являющихся средними между мягкими заднеязычными и соответствующими мягкими переднеязычными (первые два часто обозначают в диалектных записях как кʼтʼ, гʼдʼ), ср. параллельные процессы смещения заднеязычных в среднеязычную зону, приведшие к их образованию: [кʼ] > [кˮ], [гʼ] > [гˮ], [γʼ] > [ј], [хʼ] > [хˮ][25]. Такой, приближающийся к шумным, слабосонорный [ј], будучи звуком переходным между сонорным и шумным, может, по-видимому, в отдельных говорах проявлять себя как звонкий. Так пример «з гʼяйцами» (с яйцами) возможно, не ошибка, как предположил Р. И. Аванесов (Указ. соч., с. 39), а факт озвончения предлога с перед [ј] (переданным через г), т. е. — такого поведения согласного, парного по глухости-звонкости, которое свидетельствует о шумности следующего за ним согласного, — свойстве, которое, видимо, может факультативно проявляться у слабовокализованного [ј] в такой степени, что вызывает соответствующую реакцию предшествующего шумного.

Если перед гласным (в примере «з гʼяйцами») такая степень шумности [ј] может факультативно проявляться как звонкость, то в конце слова она (также факультативно, чаще в конце синтагмы, в условиях эмфазы) может оборачиваться глухостью; ср. звук типа средненебного мягкого х ([хˮ]) в случаях типа откро́[хˮ]!, скоре́[хˮ]![26]. Звук [хˮ] в соответствии с [ј] слабосонорного качества является аналогом других глухих сонорных в позиции конца слова после согласных (ос[тр], во[плʼ] и т. п.).

В говорах периферийного типа [ј], наоборот, проявляет значительную вокализованность. Ее можно усмотреть в свойственной севернорусским говорам черте фонетики — утрате интервокального ‹ј› в определенных условиях[27]. Именно высокая степень вокализованности этой фонемы, реализующейся по преимуществу неслоговым гласным [й] со слабо выраженной артикуляцией трения (и несколько пониженного образования, приближающегося к [е̯]), приводит в этих говорах к его утрате в части интервокальных позиций[28].

Высокой сонорностью [ј] можно объяснить и его способность выступать в определенных позициях в соответствии с мягким губным спирантом, причем только в тех говорах, где соответствующая фонема реализуется губно-губным [ԝ][29]. Возможность такой мены характеризует в основном вологодские говоры и говоры Рязанской Мещеры, как раз те, которые являются наиболее яркими представителями говоров периферийного типа[30]. Сама же способность [ј] выступать на месте [ԝʼ] — звука высокой степени сонорности, в любой из систем обладающего большей сонорностью, чем [ј], недвусмысленно свидетельствует и о высокой сонорности [ј] в этих системах.

Известно, что сонорные в контексте других звуков могут менять свое качество в довольно широком диапазоне. Это объясняется тем, что, обладая нефонологической звонкостью, сонорные могут вести себя относительно этого признака достаточно свободно, оставаясь самими собой, т. е. не совпадая с другими звуками[31]. Однако рамки этой свободы в центральных и периферийных говорах различны. В системах консонантного типа сонорные в соседстве с шумными частично теряют свою звучность, спирантизируются. Степень их оглушенности, например, в позиции конца слова после согласного может приводить к их утрате в этом положении, ср. произношение ру[пʼ] (рубль), жи[сʼ] (жизнь). В периферийных говорах обнаруживается другая модель их поведения в тождественных условиях. Здесь проявляется обратная тенденция — к усилению их звучности, что приводит к развитию побочной слоговости, ср. характерное для этих говоров произношение тех же словоформ: ру́[бльʼꚝ] или ру́[бълʼ], ру[бꚝлʼ], жи́[зʼьнʼ] (если это существительное не оформляется в соответствии с типом склонения на ‑а: жи́зня). Особенно сильно развитие побочной слоговости проявляется в периферийных говорах западного типа, ср. наличие именно здесь компактных ареалов произношения словоформ типа [алʼ]ну ([илʼ]ну́), [ар]жи́ ([ир]жи́), хотя в некоторых случаях подобное поведение сонорных фиксируется и шире, почти повсеместно (например, в словоформах [пъш]ени́ца, [арж]ано́й), что может объясняться достаточно давним возникновением соответствующих фактов, — до того, как тенденция к консонантизации повлияла на сонорный. Лишний же, слог со временем закрепился в фонемном составе слова уже вне зависимости от качества сонорных в соответствующих говорах.

В середине слов в сочетаниях шумных согласных с сонорными и в сочетаниях двух сонорных в периферийных говорах представлены результаты активных некогда процессов, среди которых преобладает ассимиляция, ср. долгие сонорные на месте сочетаний звонких взрывных с сонорными, объединенных местом образования: [дн] > [нн] (ла́[нн]о, [бм] > [мм] (о[мм]а́н); разнонаправленные преобразования сочетания [лʼнʼ], ср. [лʼлʼ]яно́й, где [лʼнʼ] > [лʼлʼ] и пра́[нʼнʼ]ик, где [лʼнʼ] > [нʼнʼ]. Особо — бо[лʼлʼ]о, где осуществилась прогрессивная ассимиляция еще и по мягкости ([лʼн] > [лʼлʼ]), а также бо[нʼнʼ]о, где [нʼнʼ] из исходного [лʼн] возникнуть не могло и, видимо, представляет более позднее изменение [лʼлʼ] > [нʼнʼ].

Как ассимиляция в сочетаниях двух сонорных [нʼј] и [лʼј] начался, по-видимому, в свое время (после утраты редуцированного перед [ј]) и процесс в словах типа весе́лье, свинья́, широко известный западным говорам и имеющий рассеянное распространение в северных. В настоящее время такое произношение охватывает и сочетание других мягких согласных с [ј] (т. е. также пла[тʼтʼ]е, коло́[сʼсʼ]а и др.). Однако есть ряд фактов и соображений, позволяющих предполагать, что на сочетания других мягких согласных такое произношение распространилось позже и не как фонетический процесс, а как фонетическая модель произношения этих сочетаний в определенных положениях в слове.

В. Н. Чекман[32] указывает на необходимость при рассмотрении процессов йотации и ассимиляции [ј] «обращать внимание на фонетические особенности самого йота» (с. 71), варьирующегося в языковых системах от шумного фрикативного согласного до неслогового гласного. Он также отмечает: «Зависимость хода йотации от природы предшествующего согласного, различная «валентность» согласных по отношению к i̯ обусловливают одну важную черту йотационных процессов — их поэтапность. Тот факт, что в языке палатальными стали, к примеру, lʼ, nʼ < li̯, ni̯ вовсе не обозначает, что параллельно с ними йотировались и остальные группы Ci» (Там же)[33]. Здесь со всем можно согласиться. Но, исходя из этого, можно славянскую йотацию этого позднего периода интерпретировать более конкретно, признав, что по существу она проявилась как процесс регрессивной ассимиляции между парами сонорных [nʼj] и [lʼj], в которых [ј] — сильно вокализованный (слабо шумный!) сонорный, приближающийся к [і]. Именно таким характером [ј], т. е. слабой выраженностью его консонантных свойств, обусловлена его неспособность оказать то преобразующее воздействие на зубные и губные согласные, которые он оказывал в предшествующий период развития славянской фонетики (ср. «переходное» смягчение зубных svět-ja > свеча, med-jа > межа и выделение эпентетических звуков у губных). «Поэтапность» же в этом случае следует, по-видимому, понимать не как чисто фонетический ход развития процесса с охватом в дальнейшем других категорий согласных, а как расширение сферы употребления двойных мягких согласных (в первую очередь взрывных и фрикативных зубных) в соответствии с новыми сочетаниями этих согласных с [ј] уже по законам распространения фонетической модели.

О вероятности такой трактовки могут свидетельствовать и современные диалектные данные. Во-первых, это статистика, показывающая, например, что в сочетаниях с [ј] случаев удвоенного [нʼ] в материалах содержится примерно в 2 раза больше, чем удвоенного [тʼ] (сравниваю сочетания [ј] с наиболее частотными из этих двух групп согласных: сонорных и зубных шумных). Однако это соотношение может давать неточную картину из-за незнания реальной употребительности соответствующих сочетаний в диалектной речи. Во-вторых, и это представляется более важным, удвоение мягких согласных отмечается обычно на стыке морфем: корня и суффикса или основы и окончания, т. е. в случаях, где возможны процессы аналогии. Последовательное удвоение согласных именно в этой позиции подчеркивает в своей работе Л. К. Андреева, специально занимавшаяся этой темой[34]. Внутри или в начале корня это явление отсутствует. В словах дьяк, дьячок, дьякон, дьявол[35], в местоимении чья, в глаголе шить (шјот и др.) удвоения не происходит (исключения единичны). Однако в той же позиции сонорный согласный л последовательно удлиняется в формах глагола лить ([лʼлʼ]у, [лʼлʼ]от и др.). Таким образом, в этой позиции не происходит удвоения несонорных согласных и, наоборот, удвоение происходит, если согласный сонорный. Л. К. Андреева этого не замечает.

Преобладание сонорных или исключительно только сонорные фиксируются в формах с удвоенными согласными во всех извлечениях из памятников XV—XVII вв. (см., например, у Л. К. Андреевой на с. 61 из 7 примеров — 6 с сонорным, у С. И. Коткова[36] на с. 139, 140 — все 6 примеров с сонорным).

Что касается белорусского и украинского материала, то он специально так тщательно, как русский не изучался. Но, может быть, о чем-то говорит то, как соответствующий белорусский материал характеризуется таким знатоком белорусского языка, каким был Е. Ф. Карский. Описывая этот материал[37] по отдельным сочетаниям и группам сочетаний, он употребляет такие формулировки: «… группы „льј, ньј“… переходят в белорусском в „лʼ͡лʼ, нʼ͡нʼ“» (с. 294); относительно же зубных сказано: «„зьј, сьј, дьј, тьј“… на белорусской почве в большинстве говоров (разрядка наша — С. Б.) подверглись переходу в зʼзʼ, сʼсʼ, дʼдʼ, тʼтʼ» (с. 297). Само разделение этих сочетаний, как и различие формулировок, данных для сонорных и зубных, позволяет думать, что Е.Ф. Карскому были известны говоры, где двойные согласные употреблялись только в соответствии с первой группой сочетаний.

На основании всех приведенных соображений и фактов представляется возможным предполагать, что удвоение мягких согласных в новых сочетаниях с [ј] в своей фонетической основе было ассимилятивным процессом в сочетаниях сонорных согласных. При своем типичном для периферийных явлений распространении он вписывается в зону реализации других ассимилятивных процессов в группах сонорных согласных (или с участием сонорных), свойственных этим говорам.

В периферийных говорах сонорные согласные претерпевают не только ассимилятивные, но и различные другие изменения, проявляя исключительную неустойчивость, вариабельность. Эта вариабельность проявляется, однако, преимущественно в мене сонорных на сонорные же. Замена сонорных на звуки того же класса, причем чаще всего в соседстве с сонорными, имеет определенную упорядоченность: взаимозаменяться в тождественном окружении могут определенные звуки. Чаще всего наблюдается взаимная мена сонорных [нʼ], [лʼ], [ј], ср. примеры типа пе́се[лʼ]ник (песенник), моше́[лʼ]ник (мошенник), племя́[лʼ]ник (племянник), пра́[й]ник (пральник), шве́[лʼ]ня (швейня), са́[й]ник (санник), колыба́[й]ка (колыбалка в говоре, где l «среднее»).

Эти же сонорные могут заменять друг друга и между гласными и на конце слова, ср. примеры типа рассто[лʼа́]ние (расстояние), мо[л]асты́рь (монастырь), карто́фе[й] (картофель). Ср. др.-рус. варианты бо[ја́]рин и бо[лʼа́]рин, видимо, того же происхождения.

Только в этих положениях — между гласными и на конце слова — отмечается мена [рʼ] и [лʼ], ср. косты́[рʼ] (костыль), моты́[рʼ] (моты́ль), ва́[лʼ]ежки (варе́жки), пехте́[лʼ], (пехтерь), а также упомянутые выше мены [ԝʼ] и [ј], ср. руко[ԝʼ]а́тка (рукоятка), сыра[ԝʼ]е́жки (сыроежки), можже[ԝʼ]е́льник (можжевельник)[38], жне[й] (жневь), карто́[й] (картовь) и мена [л] на [ԝ] — [ԝ]а́мпа (лампа), бра[ԝ]а́ (брала) и т. д.

Реже мена сонорных отмечается в соседстве с несонорными, например кры́[м]ка (крынка), кос[лʼ]е́вище (косьевище), брю́к[л]а (брюква), о[в]ша́нник (омшанник), ж[в]и́твина (жнитвина).

Отдельные слова, отражающие мену сонорных (ср. я́рма[н]ка, про́[л]убь, фе́[р]ша[л][39]), носят просторечный характер и распространены шире, не только в периферийных говорах. Подобные факты наблюдаются и в литературном просторечье (ср.: неврасте́[й]ник, моше́[й]ник). В целом же массовый характер мены сонорных в различных условиях с преобладанием процессов ассимиляции — признак периферийных говоров и в первую очередь, их северных представителей.

Все эти явления имеют непосредственную связь с высокой степенью вокальности сонорных, свойственной этим системам, и имеют фонетическое объяснение. Известно, что сонорный перед следующим сонорным произносится достаточно звучно, поскольку в этой позиции он не теряет своей связи с центром слога — гласным: при произнесении слога он как бы вливается в следующий сонант. Очевидно, что при большей активности звукового потенциала сонорных и связанной с этим длительности тонального элемента[40] легко происходит объединение двух сонорных в одном звучании с утратой (полной или частичной) специфических тембровых характеристик одного из сонорных, составляющих сочетание. Те же качества сонорных — их сильная вокализованности и бо́льшая длительность, как бы забивающие различия их тембровой специфики, способствуют их смешению в аудитивном восприятии, чем в свою очередь объясняется их высокая степень вариабельности (взаимной мены) в различных условиях. В конечном счете все эти особенности в поведении сильно вокализованных сонорных стоят в прямой связи с двуединой природой сонорных, объединяющих в одном звуке вокальные и консонантные свойства: при сильной вокализованности их вокальная общность берет верх над консонантной спецификой, связанной с разным характером преграды.

Связь явлений, определяющихся разной степенью вокализованности сонорных — таких, в частности, как судьба сочетаний согласных, включающих сонорные — с определенными регионами восточнославянской языковой области еще не осознана в диалектологии. Изоглоссы соответствующих явлений, бо́льшая часть которых не предусматривается программами обследования говоров, только предстоит выявить и свести воедино. И все же в неявном виде такие данные содержатся в работах описательного характера, откуда их уже и сейчас можно извлечь. Видимо, не случайно в одной из последних работ, обобщающих по ряду славянских языков наблюдения над поведением сонорных в сочетаниях с согласными, — статье Л. Э. Калнынь[41], явления такого рода рассматриваются на следующем материале: для восточнославянских языков привлекаются данные севернорусских говоров (вологодской группы и севера костромской), данные украинских говоров, и данные белорусских полесских, — т. е. наиболее типичных русских периферийных говоров и объединяющихся с ними по «периферийным» признакам говоры других восточнославянских. И именно данные этих говоров в общем очень едины: они указывают на активные процессы в этих сочетаниях, в которых «стимулятором является сонорный», что, с нашей точки зрения, — показатель высокой степени их звучности. Привлеченные Калнынь немногочисленные данные из нижнелужицких диалектов дают во многом отличную картину, причем некоторые изменения в сочетаниях явно свидетельствуют о противоположной тенденции, — о подчинении сонорных соседним шумным. Тем самым выявляется их менее вокализованный характер, что и соответствует общей более консонантной фонетической системе нижнелужицкого языка, следующего по этому признаку сразу вслед за наиболее консонантным — польским[42]. Ср. среди проводимых в статье данных «уподобление r предшествующему взрывному p, t, k и замена согласного r передненебным фрикативным š (т. е. стимулятором изменения является шумный согласный). Сохранение при этом групп br, gr, dr свидетельствует о том, что утрата сонорности вторым согласным и замена смычно-проходного вибрантного образования фрикативным могла осуществляться только через стадию оглушения сонорного» (с. 79).

Что касается процессов, которые расцениваются нами как специфичные для периферийных говоров, то они детально описываются Л. Э. Калнынь в терминах московской фонологической школы, и их интерпретация не противоречит развиваемым в нашей работе взглядам. Замечания требует лишь объяснение того, почему ассимиляция в сочетаниях взрывных с сонорными происходит только в тех случаях, когда взрывные являются звонкими, т. е. при наличии ла[нн]о (ладно) отсутствует в случаях типа беспла́[тн]о (с. 80, 81). Причину Калнынь видит в большей напряженности глухих по сравнению со звонкими, препятствующей утрате взрыва. Однако в сочетаниях типа [тн], [дн] и глухой, и звонкий согласные — имплозивны, т. е. в равной мере лишены взрывного элемента. Наличие же ассимиляции только в случае звонкости согласного, контактирующего с сонорным, объясняется скорее всего тем, что именно звонкость как их общий фонетический признак позволяет первому согласному сочетания набрать тот потенциал звучности, который соответствует уровню звучности следующего за ним сонорного согласного. Такое понимание сущности процесса объясняет, почему именно в говорах периферийного типа сонорный согласный с его повышенным вокальным потенциалом может выступать в качестве стимулятора процессов этого рода, где ведущей, по существу, является ассимиляция по степени звучности.

Вслед за работой Л. Э. Калнынь появилась статья И. И. Литвиненко[43], где на материале сибирского говора описывается судьба сочетаний сонорных с шумными. В ней демонстрируется весь комплект явлений, перечисленных выше как свидетельство высокой степени вокальности сонорных. В другой статье И. И. Литвиненко «К истории формирования старожильческого говора междуречья Сыма и Каса среднего бассейна Енисея», помещенной в том же сборнике и посвященной тем же говорам, доказывает, что «в основу старожильческого говора междуречья Сыма и Каса легли говоры первых русских переселенцев Сибири. Материнской территорией этих первых переселенцев была территория северо-восточной полосы Русского государства XVII в., в лингвистическом отношении это были представители северного наречия русского языка» (с. 10—11). Таким образом, и здесь явления, связанные с повышенной вокализованностью сонорных, зафиксированы в говорах, по своему происхождению периферийных северного типа.

Говоря о большей вокализованности сонорных в периферийных говорах, следует иметь в виду неравномерность, с которой это явление в них представлено, как, впрочем, и все признаки, характеризующие периферийные говоры. Однако неравномерность в проявлении признаков, связанных со степенью вокализованности сонорных, следует подчеркнуть особо. Соотношение звучности и шума, составляющих специфику конститутивных свойств сонорных как класса звуков языка, вообще — очень мобильный признак. И весь класс в целом, и каждый из сонорных в индивидуальном порядке очень тонко реагируют на общий уровень вокальности ~ консонантности фонетической системы и на ее сдвиги по этому признаку в ту или иную сторону. В связи с этим сонорные на разных участках территории периферии ведут себя неодинаково и индивидуально. Так, например, при общей значительной вокализованности звуков, представляющих фонемы ‹л› и ‹в› в периферийных говорах, высокое сонорное качество ‹л› проявляется в большей степени на северо-востоке, тогда как наибольшая вокализованность ‹в› (т. е. реализация ее как [ԝ] и [ў]) характерна преимущественно для говоров юго-запада. Повышенная вокализованность (ј) по имеющимся данным может усматриваться как в северных говорах (ср. выпадение интервокального [й]), так и в говорах запада и юго-запада, т. е. по всей периферии. Однако на разных участках этой общей территории проявление данного признака неравномерно, так как противоположная тенденция к спирантизации ‹ј› в той или иной мере актуализируется (хотя бы факультативно) почти повсеместно, кроме разве северо-востока. Такое «индивидуальное» проявление разными сонорными качеств повышенной вокальности и должно, по-видимому, приводить к неполному совпадению по говорам порядка сонорных в их рядах, построенных по признаку нарастания звучности.

Необходимость дальнейшего изучения диалектных различий, связанных с разной степенью вокализованности сонорных, очевидна. Они должны изучаться в первую очередь в синхронном плане, что потребует разработки специальных программ, особой методики наблюдений и, конечно же, использования звукозаписывающей аппаратуры с последующим инструментальным анализом произведенных записей. В сущности звуковой потенциал сонорных как специфика их физической характеристики в современных диалектных системах совершенно не изучен. Те факты в пользу различной степени вокализованности сонорных в разных говорах, которые приведены выше, кроме очевидного соответствия [ԝ] : [в], как правило, — результат изменения их в тех или иных условиях в другие звуки, обладающие большей или меньшей звучностью (гласные или согласные шумные). Строго говоря, эти факты могут быть лишь свидетельством того, что высокая степень сонорности характеризовала эти звуки в прошлом, в тот момент, когда эти изменения были живым фонетическим процессом. Степень скоординированности этих фактов со свойствами сонорных в современных фонетических системах соответствующих говоров еще предстоит установить, так как следует считаться с тем, что некоторые из них (например, результаты ассимилятивных процессов) в современных говорах могут иметь характер своеобразных «фонетических фразеологизмов», т. е. вкраплений в современную систему элементов, обусловленных ее прошлым состоянием, не объясняемых исходя из ее современных характеристик, но вполне согласующихся с представлением о периферийных явлениях как явлениях архаических, свойственных в прошлом древнерусскому языку.

В свете сказанного есть еще больше оснований для изучения качества сонорных согласных диахронически как источника диалектных различий в истории языка. Выше уже было высказано предположение о том, что удвоение мягких согласных из новых сочетаний с [ј] связано по происхождению с повышенной сонорностью [ј] и первоначально осуществлялось как ассимиляция в группе сонорных. К подобного же рода явлениям с разной степенью очевидности принадлежат, по-видимому, и такие факты в истории языка как, например, развитие второго полногласия в древнепсковском диалекте[44], наличие протез в виде [ԝ] и [ј][45]. Не исключено, что разная судьба редуцированных перед [ј], т. е. само развитие или неразвитие так называемых напряженных редуцированных гласных [y̌] и [ǐ], также определялась разной степенью вокализованности ‹ј› в разных славянских диалектах. На эту мысль наталкивает прежде всего то, что современным восточнославянским диалектам, знающим рефлексы этих редуцированных в виде [ы] и [и], одновременно свойственна и утрата следующего за ними ј в положении конца слова (пи, би — повел. наклонение глаголов пить, бить; молоды — им. п. ед. ч. прил. муж. р.). Это служит указанием на сильно вокализованный характер [ј], близкий к неслоговому [і], соседство которого с [ъ] и [ь], видимо, и определило повышение их подъема с дальнейшей (факультативной) ассимиляцией ими [ј], выявляющейся в позиции конца слова[46].

С разной степенью вокализованности ‹ј›, возможно, связана и судьба начального сочетания [јь]. Предполагаемое изменение этого сочетания в одних говорах древнерусского языка (украинских и белорусских) в [і] с дальнейшей утратой последнего (ср. укр. һо́лка, һрати, з вм. из и т. п.) как раз и предполагает повышенную степень вокализованности ‹ј› в соответствующих говорах (т. е. реализацию ее в виде неслогового [і]), легко утрачиваемого по говорам, тогда как изменение этого сочетания в [и], свойственное русскому языку, предполагает сравнительно меньшую степень сонорности ‹ј›.

Можно думать, что вообще различия в поведении редуцированных в соседстве с сонорными в говорах древнерусского языка в сильной степени не зависело от качества сонорных. Что касается плавных, то их степень вокализованности в период падения редуцированных была вообще высока, а на отдельных территориях (в частности юго-западе древней Руси) могла доходить до способности образовывать слог. Именно этим, по-видимому, и определяется различие в рефлексации старых сочетаний типа trъt, tlъt, trьt, tlьt, с одной стороны, в русском языке, где ъ, ь давали соответственно [о] и [е] (глотать, греметь и т. п.), и, с другой стороны, в украинском и белорусском, где на месте ъ, ь выступают [ы], [и] (укр. глитати, гриміти и т. п., белор. глытаць, грымець и т. п.). Рефлексы типа украинских и белорусских, очевидно, возникли через стадию слоговых плавных[47], рядом с которыми позже развились гласные верхнего подъема. О таком ходе процесса говорят одинаковые рефлексы на месте ъ и ь. Показательно в этом смысле, что тот же гласный может развиваться в этих сочетаниях и перед плавным, например, в карпатских говорах (ср. дырва, сыльза и т. п.), — факт, который не может быть понят иначе, как связанный с утратой слоговости плавным[48]. Русские же рефлексы говорят о таком качестве плавных, при котором они в этих условиях не были способны к слогообразованию, но в то же время были настолько сильно вокализованы, что способствовали прояснению соседних с ними редуцированных в обычные в сильном положении гласные полного образования [о] и [е]. На такую возможность указывал в свое время Н. Трубецкой[49].

Включение в анализ различий в степени вокализованности сонорных позволяет подвести под признак «вокальность ~ консонантность» практически все явления, которые авторами диалектного членения перечисляются в качестве характерных черт фонетики говоров центрального и периферийного типов и которые в отношении периферийных говоров представлялись случайными и разрозненными. Совокупные данные, относящиеся к поведению в этих говорах сонорных согласных, позволяют утверждать, что периферийные говоры представляют собой определенное лингвистическое единство, выражающееся в большей их вокальности по сравнению с центральными.

Важно подчеркнуть, что все явления исторической фонетики, которые свидетельствуют о повышенных свойствах вокальности языковых систем, основной областью своего распространения имеют юго-запад древнерусской территории, где происходило формирование черт, на основе которых выделились украинский и белорусский языки. Русским говорам свойственна только часть этих явлений (сочетания мягких согласных типа сви[нʼнʼ]я́, весе́[лʼлʼ]е на месте nьj, lьj и др., рефлексы с гласными [ы] и [э] на месте сочетаний редуцированных с [ј]: мыю, молодэй и т. п.), причем все они характеризуют периферийные говоры.

Выявленные различия по линии вокальности ~ консонантности диалектных систем открывают широкие перспективы дальнейшего исследования современных процессов в русских говорах, а также комплексного изучения восточнославянских диалектов, поскольку мы имеем дело с признаком, который отражает один из постоянно действующих циклических процессов в развитии славянских языков[50]. Важно также, что этот признак позволяет дифференцированно рассматривать русские диалекты в широком контексте других славянских языков, прежде всего восточнославянских, и может служить мерилом их типологического сравнения. В современном их состоянии наиболее консонантным из славянских языков является польский, наиболее же вокальным — сербский (в особенности штокавский диалект). Русский на этой шкале располагается ближе к консонантным, — сразу за польским. За основу в оценке меры вокальности ~ консонантности взят русский литературный язык и не учтены различия русских диалектов по этому признаку. Конечно, эти различия в масштабе всей шкалы, представленной славянскими языками, не столь велики, но степень вокальности наиболее выделяющихся по этому признаку северо-восточных говоров русского языка (например, говоров Вологодской группы северного наречия) позволила бы поставить их близко к украинскому языку, занимающему в этой шкале срединное место.

Вопрос о сравнительной вокальности ~ консонантности говоров может быть рассмотрен и аспекте строения звуковых цепей. Интересно, что и в этом плане различия русских говоров (всерьез, правда, еще не изучавшиеся) имеют определенную связь с выявленным противопоставлением центральных и периферийных говоров. Те периферийные говоры, которые были охарактеризованы как наиболее вокальные (и тем самым наименее консонантные), т. е. говоры северо-восточной зоны, с точки зрения строения звуковых цепей являются наиболее вокальнонасыщенными. Можно привести целый ряд явлений (конечно, далеко не исчерпывающий), из которых многие относятся к флексиям, иллюстрирующих более вокальное, чем в других говорах, строение однотипных морфов. Помимо явлений «зияния гласных», возникших вследствие выпадения интервокальных согласных ј (де́л[ае]т, зн[а́а]т, бе́л[аа]), ԝ (д[е́у]шка, кор[о́у]шка, сам[оа́]р, пр[а́и]льно, де́р[ео]), γ (к[оо́], т[оо́]), это особенно дает себя знать в строении флексий, где сохраняются старые структуры с сохранением конечных гласных (утраченные в других говорах) или былой двусложности, ср., например архаичные формы инфинитива типа ходи́ти, типа кла́сти, типа стри́чи, формы повелительного наклонения типа ста́ни, бро́си, старые формы нетематических глаголов даси́, еси́[51], формы им. падежа ед. числа ма́ти, до́чи, двусложные окончания в форме род. падежа ед. числа женск. рода прилагательных (у молоды́е жены) и местоимений (у одны́е девки)[52], формант сравнительной степени ‑ее в качестве единственного, без конкурентной формы на ‑ей[53]. Весьма симптоматично в интересующем нас смысле широкое употребление в говорах этого региона вокализованных вариантов предлогов ко, во, со; выступающих здесь в более разнообразных контекстах, — не только перед словами, начинающими с определенных сочетаний согласных (ко мне, со снохой, во рту и под.), как это имеет место в большей части русских говоров (в том числе и всех центральных), но и перед словами, начинающимися с одиночных согласных (ко по́лю, во лесу́, со тобо́й и под.). В своей совокупности явления подобного рода значительно отличают периферийные говоры в их северо-восточном варианте от остальных говоров русского языка значительно большей насыщенностью звуковых последовательностей гласными.

Нет сомнений в связи этих явлений с законом открытого слога, определявшем вплоть до падения редуцированных высокую вокальную насыщенность звуковых цепей древнерусского языка. Система, характеризовавшаяся таким строением слога, должна была, конечно обладать и сильно вокализованными сонорными, о чем свидетельствует уже то, что из всех согласных только сонорные были разрешены в ней на конце слога, — тем самым они как бы приравнивались к гласным.

Признак относительной вокализованности звуковых цепей (в сопряженности со степенью вокальности самих фонетических систем) также мог бы быть использован при сравнении русских говоров[54], как и — шире — говоров восточнославянских языков (повышенная вокализованность звуковых цепей характерна, как и высокая вокальность фонетической системы, и для говоров украинского языка). Заметим, что антиподом этих говоров в пределах русского языка можно считать, видимо, те юго-восточные говоры, где в настоящее время широко представлена редукция гласных до нуля звука[55]. Говоры эти, относящиеся по степени развитости консонантных признаков к центральным, несомненно, развиваются по пути уменьшения вокальной насыщенности звуковых цепей — направлению, которое, хотя и в более слабой степени ощущается и в эволюции разговорной речи носителей русского литературного языка.

Учет выявленных закономерностей, реализующихся в русском диалектном языке по линии вокальности ~ консонантности, не может не отразиться и на осмыслении многих других диалектных различий, прямо или косвенно связанных с признаком вокальность ~ консонантность, — таких, например, как организация слога, распределение экспираторной силы в слоговой структуре слова, характер самого ударения, специфика пограничных сигналов (в том числе и степень их выраженности) и др. При тесной связи явлений фонетики и морфологии закономерности, определяющиеся различиями по линии вокальности ~ консонантности, проецируются и на морфологический уровень в той части, которая касается строения флексий.

Выявленный критерий сопоставления диалектных систем дает возможность пересмотреть некоторые оценки современного состояния диалектных систем, устойчиво бытующие в диалектологической литературе. Так, широко распространено мнение, что вариативность, характерная для диалектов, во всех случаях, когда один из вариантов совпадает с литературным, обусловлена влиянием на говоры литературного языка. В свете же тенденции к консонантизации языка эта вариативность во многих случаях могла возникать в порядке радиации черт, связанных с этой тенденцией, из центральных говоров и развиваться спонтанно задолго до той поры, когда влияние литературного языка стало на деле существенной составляющей в процессе развития строя русских говоров. Об этом говорит и характер ареалов распространения этих вариантов, не согласующийся с представлениями о воздействии на говоры наддиалектной формы языка[56].

Явления, связанные в той или иной мере с повышенной вокальностью диалектных систем, в настоящее время значительно потеснены признаками, свидетельствующими о развивающейся тенденции к повышению в диалектных системах черт консонантного строя[57]. Характеризуя русские периферийные говоры, признаки высокой вокальности связываются при этом всегда с восточнославянским западом, — с украинским языком, частично с белорусским, где они распространены, как правило, в качестве господствующих, большими целостными ареалами. В пределах русского языка наиболее архаичной зоной в этом смысле, как неоднократно подчеркивалось, является русский север и, в особенности, северо-восток. Недаром по этим признакам уже давно было замечено сходство говоров севернорусского наречия с украинским языком, в наибольшей степени выделяющимся своей вокальностью. Белорусский же занимает промежуточное положение: он делится на более консонантный северо-восток и менее консонантный юго-запад, хотя в целом проявляет заметно большую вокальность (по крайней мере по поведению сонорных), чем русские говоры центра. Для получения точной и объективной картины распространения признаков вокально-консонантной оппозиции, манифестирующих важное для истории языка противопоставление групп восточнославянских диалектов, которое выявлено на материале русского диалектного языка как противопоставление центральных (консонантных) и периферийных (вокальных) говоров, необходимо прежде всего детальное изучение этих признаков как элементов одного восточнославянского лингвистического ландшафта.

Примечания

1

См. также: Захарова К. Ф., Орлова В. Г. Диалектное членение русского языка. М.: Просвещение, 1970. Далее эту работу сокращенно именуем «Диалектное членение» и цитируем по этому изданию.

(обратно)

2

Можно лишь поспорить с утверждением авторов «Диалектного членения», что «отношения, образующиеся между говорами центра и периферии, не имеют характера соотносительности» (с. 61). Думается, что как раз только наличие соотносительности является минимальным и необходимым условием, которое и дало возможность для выделения двух (соотносительных!) типов говоров — центральных и периферийных. Эта соотносительность проявляется в обнаруженных авторами закономерностях одинакового (или сходного) распространения разных членов одного междиалектного соответствия в тех случаях, когда один из них совпадает с литературным, а другой (или другие) — со специфически диалектным (диалектными). Условность же относится не к понятию соотносительности, а к понятию противопоставленности, которая, действительно, в этих случаях неполная. И это обусловлено тем, что 1) периферийные явления, как правило, в каждом отдельном случае занимают не всю периферию (хотя и могут быть расположенными только на периферии, — в этом как раз и состоит их «периферийность»), 2) периферийные явления часто сосуществуют с теми, которые характеризуют центр. В дальнейшем поэтому, употребляя по отношению к сопоставительной характеристике центральных и периферийных говоров термин «противопоставленность» (так как в принципе она существует!), мы будем иметь в виду всю меру его условности.

(обратно)

3

Приведем этот перечень, ограничившись лишь явлениями регулярной фонетики: 1) наличие гласных фонем средне-верхнего подъема ([о̂], [е̂]); 2) случаи неперехода [е] > [о] перед твердыми согласными; 3) неразличение аффрикат; 4) долгие твердые шипящие; 5) наличие [в], чередующегося с [ў] в конце слога и слова; 6) отсутствие фонемы ‹ф›; 7) наличие в соответствии с л — [l] европейского и/или возможность чередования [л] с [ў] в конце слога и слова; 8) отсутствие мягких губных на конце слова; 9) долгие мягкие переднеязычные в соответствии с сочетаниями этих согласных с [ј] (сви[н̄ʼ]я, весе[л̄ʼ]е).

(обратно)

4

Типичный периферийный ареал демонстрируется в данной книге на карте 8, посвященной твердым губным (в соответствии с мягкими) на конце слова.

(обратно)

5

Согласно данным монографии, территория центральных говоров в своем более широком варианте, исторически корреспондирует с совокупной территорией Ростово-Суздальской земли и примыкающими к ней с юга восточной частью Черниговской и Рязанской (или Муромо-Рязанской) землями. В монографии в историческом плане эта совокупность территорий именуется «востоком».

(обратно)

6

Здесь эти тенденции обрисовываются с отсылкой к работам: Горшкова К. В. Из истории консонантных различий русского языка. — Филолог. науки, 1964, №4; Она же. Развитие диалектных различий севернорусских говоров в системе вокализма. — ВЯ, 1964, №5; Она же. Очерки исторической диалектологии Северной Руси (по данным исторической фонологии). Автореф. докт. дис. М., 1965.

(обратно)

7

См.: Горшкова К. В. Очерк исторической диалектологии Северной Руси. Изд-во МГУ, 1968; Она же. Историческая диалектология русского языка. М.: Просвещение, 1972.

(обратно)

8

Треблер С. М. История частной системы русского вокализма с дифференциальным признаком «лабиализованность-нелабиализованность» по данным лингвистической географии (из опыта исторической интерпретации изоглосс). Вестн. МГУ. Филология, 1978, №5. Она же. История системы гласных среднего подъема в ее отношении к другим частным системам вокализма и консонантизма в русских диалектах. Автореф. канд. дис. М., Изд-во МГУ, 1980.

(обратно)

9

См.: Горшкова К. В. Историческая диалектология…, с. 134, 135. В этой связи интерес представляет наблюдение Л. Л. Касаткина над одним из говоров такого типа. Так как гласные в сочетаниях «согласный + гласный» обладают значительной независимостью, он считает возможным усматривать в системе этого говора 12 гласных фонем, см.: Касаткин Л. Л. Гласные одного вологодского говора, не знающего противопоставления согласных по твердости-мягкости. — В кн.: Исследования по русской диалектологии. М.; Наука, 1973, с. 69, 70.

(обратно)

10

См.: Орлова В. Г. История аффрикат в русском языке в связи с образованием русских народных говоров. М., 1959, с. 114 и далее, где приводятся соображения по этому поводу со ссылками на исторические работы.

(обратно)

11

Эту мысль высказал еще В. А. Богородицкий (Общий курс русской грамматики. М.; Л., 1935), и она имеет своих сторонников.

(обратно)

12

Горшкова К. В. Историческая диалектология…, с. 74; 133.

(обратно)

13

См.: Аванесов Р. И. Из истории русского вокализма. Звуки i и y. — Вестн. МГУ, 1947, №1.

(обратно)

14

Поскольку прогрессирующим является признак консонантности, то, естественно, что вокальность как таковая может приписываться современным диалектным системам только в той мере, в которой на них не распространилась или лишь отчасти распространилась тенденция к консонантизации.

(обратно)

15

Васильева А. К. О закономерностях возникновения в русских говорах юго-западной зоны спирантной пары [в] — [ф] — В кн.: Диалектологические исследования по русскому языку. М.: Наука, 1977.

(обратно)

16

Территория этих двух ареалов показана на карте, см.: Теплова В. Н. Материалы к изучению исторических связей между западными и северными говорами русского языка. — ВЯ, 1973, №4; Она же. Звуки [л], [l] и [ў] на месте этимологического [л] твердого и их место в фонологических системах севернорусских говоров. — В кн.: Очерки по фонетике севернорусских говоров. М.: Наука, 1967.

(обратно)

17

Аванесов Р. И. Очерки русской диалектологии. М.: Учпедгиз, 1949, с. 170.

(обратно)

18

Это имело место: 1) перед гласными переднего ряда (левый, липа и т. д.); 2) перед гласными [а] и [у] в ограниченном числе корневых морфем (типа глядя, люди); 3) перед любыми гласными словоизменительных аффиксов на стыке морфем (поля, к полю, полем, побелят, побеленный).

(обратно)

19

См.: Пауфошима Р. Ф. Согласные неполного смягчения перед гласными переднего образования в говорах Харовского района Вологодской области. — В кн.: Материалы и исследования по русской диалектологии. Новая серия, вып. II. М., 1961; Азарх Ю. С. Отвердение парных мягких согласных перед гласными в вологодско-кировских говорах. — В кн.: Очерки по фонетике севернорусских говоров. М.: Наука, 1967.

(обратно)

20

См.: Теплова В. Н. Диспалатализации ‹лʼ› в положении перед согласными [н] и [ш] в русских говорах. — В кн.: Диалектологические исследования по русскому языку. М.: Наука, 1977. Здесь помещена карта, отражающая это явление. Кроме говоров северо-востока отвердение [лʼ] в этих сочетаниях отражено на этой карте в части западнобрянских говоров, относящихся по своему происхождению к среднебелорусским.

(обратно)

21

Брок О. Говоры к западу от Мосальска. Пг. 1916, с. 23—24.

(обратно)

22

См., например, наблюдения А. К. Васильевой о неустойчивости мягкой артикуляции у [ԝ] губно-губного, в связи с чем [ԝʼ] раньше, чем [ԝ] подвергается замене губно-зубным звуком (Васильева А. К. Указ. соч., с. 124).

(обратно)

23

Еськова Н. А. Фонема ‹ј› в современном русском языке. — Учен. зап. МГПИ им. В. П. Потемкина, т. XLII, вып. 4, 1957.

(обратно)

24

Аванесов Р. И. О качестве задненебной фрикативной согласной перед гласными переднего ряда в русском языке. — Доклады и сообщения Ин-та языкознания АН СССР. М., 1952, №2.

(обратно)

25

Для обозначения мягких среднеязычных пользуясь способом Р. И. Аванесова. Звук [хˮ] охарактеризован им как «безголосое ј» (Там же, с. 37). Карта 69, вып. I ДАРЯ (рукопись Ин-та русского языка АН СССР) показывает, что реализация γʼ, в виде [ј] характерна для говоров той же части центральных говоров, что и звуки [кˮ] и [гˮ] на месте кʼ и гʼ.

(обратно)

26

Звук [хʼ] такого происхождения (уже с потерей среднеязычной артикуляции или из-за неумения собирателей материала отличить ее на слух от заднеязычной) зафиксирован на месте й в качестве лексикализованного в приставочных словоформах глагола идти: по[хʼтʼ]и́, при[хʼтʼ]и́ (соответственно из пойти, прийти). Такие словоформы зарегистрированы в трех нас. пунктах Дальне-Константиновского р‑на Горьковской обл.

(обратно)

27

О фонетических условиях возможности такой утраты [ј] см.: Бромлей С. В. Стяжение в русских говорах и его морфологические следствия. — В кн.: ОЛА: Материалы и исследования. 1970. М.: Наука, 1972.

(обратно)

28

Не могу согласиться с трактовкой этого явления как свойственного центральным говорам, данной в книге «Образование северного русского наречения и среднерусских говоров», см. в указанной статье (сноска 27) доказательства отсутствия утраты [ј] и стяжения гласных как фонетической черты в восточной части среднерусских говоров.

(обратно)

29

Будде Е. Ф. К истории великорусских говоров. Казань, 1896 г., с. 158. Там же (с. 148) указывается на связь с меной [ј] и [ԝʼ] современных общерусских домой, долой из домови, долови через ступень утраты конечного и.

(обратно)

30

Эти же два типа говоров по характеру «поведения» в них фонемы ‹ј›, выделяет Л. Л. Касаткин (О фонологическом содержании звука [ј] в некоторых русских говорах. — В кн.: Исследования по фонологии. М.: Наука, 1966).

(обратно)

31

Кузнецов П. С. Введение к объективному определению границ слова в потоке речи. — В кн.: Семантические и фонологические проблемы прикладной лингвистики. Изд-во МГУ, 1968; Барановская С. А. О согласных фонемах русского языка, не включенных в корреляцию по глухости-звонкости и твердости-мягкости. — В кн.: Проблемы теоретической и прикладной фонетики и обучение произношению, М., 1937.

(обратно)

32

Чекман В. Н. Исследования по исторической фонетике праславянского языка. Минск: Наука и техника, 1979, с. 77.

(обратно)

33

Выше в указ. соч. (с. 64, 65) названы штокавские диалекты сербского языка, где ассимиляция [ј] имеет место только в сочетаниях с предшествующими n и l.

(обратно)

34

Андреева Л. К. Новые сочетания с ј в восточнославянских языках. — В кн.: Материалы исследования по русской диалектологии. Новая серия, т. III. М., 1962.

(обратно)

35

«В говорах, обследованных автором статьи, в этих словах ни разу не был отмечен удвоенный согласный: последовательно произносится дʼјак, дʼјакън, дʼјачок, дʼјавъл» (Там же, с. 66).

(обратно)

36

Котков С. И. Южновеликорусское наречие в XVII ст. М., 1963.

(обратно)

37

Карский Е. Ф. Белоруссы, вып. I, М., 1955.

(обратно)

38

О последних двух словах см.: Касаткин Л. Л. Указ. соч., с. 367, сноска 23. Единично мена [ԝ] — [ј] отмечается в сочетаниях, ср. поло[йн]ик.

(обратно)

39

Преимущественно подобным фактам — мене сонорных в соседних слогах и ее закономерностям, посвятил одну из своих заметок по русской диалектологии «К диссимиляции согласных в русском языке» С. П. Обнорский (см.: Slavia, ČPSF, 1922, XI, 1).

(обратно)

40

Трахтеров А. Л. Основные вопросы теории слога и его определение. — ВЯ, 1956, №6.

(обратно)

41

Калнынь Л. Э. Некоторые закономерности изменений в консонантных сочетаниях, содержащих сонорный, в славянских диалектах. — В кн.: ОЛА: Материалы и исследования. 1975. М.: Наука, 1977.

(обратно)

42

См.: Новое в лингвистике. М., 1963, вып. III, с. 115.

(обратно)

43

Литвиненко И. И. Сонорные в сочетании с шумными согласными (на материале междуречья Сыма и Каса среднего бассейна Енисея). — В кн.: Проблемы сибирской диалектологии. Красноярск, 1979.

(обратно)

44

Известно, что это явление обычно в той или иной форме связывается с длительностью или слоговостью сонорных, сохранившихся в этих диалектах вплоть до эпохи падения редуцирования. Точки зрения по этому вопросу см.: Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Л.: Наука, 1972, с. 210 и след.

(обратно)

45

См.: Чекман В. Н. Указ. соч., с. 160, 168, где наличие соответствующих протез связывается с наличием в фонетической системе сильно вокализованных [ԝ] и [ј].

(обратно)

46

Интерпретацию этого явления, близкую к нашей (возможно, отличающуюся только терминологически), дает Ф. П. Филин (Указ. соч., с. 242—243).

(обратно)

47

См.: Шахматов А. А. Очерк древнейшего периода истории русского языка. Энциклопедия славянской филологии, вып. II . Пг., 1915 г., с. 181 и след.

(обратно)

48

См.: об этом у П. С. Кузнецова: Борковский В. И., Кузнецов П. С. Историческая грамматика русского языка, М., 1963, с. 108.

(обратно)

49

Trubetskoy N. Einiges über die russische Lautentwicklung und die Auflösung der gemeinrussischen Spracheinheit. ZFSP, Bd. 1, H. 3/4, Leipzig, 1925.

(обратно)

50

Левков И. Насоки в развоя на фонологичните системи на славянските езици. София, 1960.

(обратно)

51

Эти формы сохраняются и в периферийных говорах западного типа.

(обратно)

52

Характерно, что именно в этих говорах возможны и новообразования, приведшие к возникновению новых двусложных окончаний, ср. формы косвенных падежей мн. числа прилагательных типа у молод[ые]х или у молод[е́и]х, к дорог[и́е]м или к дорог[е́и]м, отраженные на карте 48 II выпуска ДАРЯ (рукопись).

(обратно)

53

Преимущественное сохранение двусложных окончаний твор. падежа ед. числа существительных и прилагательных (водо́ю, с большо́ю и т. д.) свойственно в основном говорам юго-западной периферии.

(обратно)

54

Эти вопросы в плане типологическом рассматривались В. Скаличкой в его статье «Типология славянских языков и в особенности русского» (Skalička V. Vývoj jazyka. Soubor statí. Státní pedagogické nakladatelství. Praha, 1960). Однако В. Скаличка, строя типологические характеристики на основе данных о системе русского литературного языка, имеет в то же время в виду русский язык в целом.

(обратно)

55

См. в настоящем сборнике: Голубева Н. Л. Редукция безударных гласных до нуля в русских говорах.

(обратно)

56

См.: Бромлей С. В. Лингвогеографические критерии оценки языковых вариантов в русских говорах в связи с проблемой воздействия на них литературного языка. — В кн.: Совещание по общим вопросам диалектологии и истории языка: тезисы докладов и сообщений (Волгоград, 21—24 сентября 1982 г.), М., 1982.

(обратно)

57

При общей архаичности явлений, связанных с повышенной вокальностью диалектных систем, следует помнить, что процессы, в которых обнаруживаются потенциальные возможности систем вокального типа, могли проявляться и в эпоху после падения редуцированных, т. е. относиться к инновациям. О сложном взаимодействии процессов, связанных своим происхождением как с центральными, так и с периферийными говорами на разных этапах истории русского языка см.: Русский язык и советское общество. Фонетика современного русского литературного языка. Народные говоры. М.: Наука, 1968, с. 183—188.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg