«Русские поэты XX века: учебное пособие»

Русские поэты XX века: учебное пособие (fb2) - Русские поэты XX века: учебное пособие 870K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Павлович Кременцов - Владимир Васильевич Лосев

Коллектив авторов Русские поэты XX века: Учебное пособие

Живое слово

«Цель поэзии – поэзия!»

А. С. Пушкин

Двадцатое столетие поначалу многое обещало России. Успехи науки, техники, искусства сулили прогресс и процветание. Блестящий «серебряный век» русской литературы, хотя и оказался недолгим, оставил глубокий след в истории мировой словесности.

Сегодня, когда столетие закончилось, очевидно, что обещания остались невыполненными, надежды не сбылись.

Судьба русской литературы в двадцатом веке сложилась так же трагически, как и судьбы ее читателей, страдавших под тяжестью неслыханных испытаний: кровавых войн и революций, репрессий, жесточайших несправедливостей, насилия, лжи, демагогии, лицемерия.

В августе 1921 года в застенках ЧК погиб 35-летний Н.С. Гумилёв. В его стихотворении «Слово» (1919) прозвучали пророческие строки:

Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог. И в Евангелии от Иоанна Сказано, что слово это – Бог. Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества, И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова.

А. Блок дважды за короткий срок успел глубоко разочароваться в русских революциях 1917 года – сначала февральской, а затем и октябрьской. Встретив их взрывом энтузиазма: «…переделать все. чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, веселой, чистой и прекрасной», написав на этой волне знаменитые «Двенадцать» (1918), он затем замолчал почти на три года, создав перед смертью поэтическое завещание – «Пушкинскому дому» (1921):

Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе! Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе!

Как и его любимый Пушкин, Блок в сорокалетнем возрасте умер от «недостатка воздуха» в том же августе 1921 года.

Знаменательно, что почти одновременно, менее чем за год, ушли из жизни выдающиеся таланты: символист Блок, акмеист Гумилёв, футурист В. Хлебников, скончавшийся в июне 1922 года в роковом для русских поэтов 37-летнем возрасте.

Что ожидало оставшихся?

Четверть века спустя английский писатель Дж. Оруэлл опубликовал книгу «1984». В ней содержится подробный анализ анатомии и физиологии тоталитарного общества. По мнению писателя, его непременным, обязательным спутником является новояз (новый язык), лексика которого «была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, нужное члену партии, а кроме того, отсечь все остальные значения, равно как и возможности прийти к ним окольными путями. Это достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений – по возможности от всех побочных значений. Приведем только один пример. Слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги», «туалет свободен». Оно не употреблялось в старом значении «политически свободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли и политическая свобода не существовали даже как понятия, а следовательно не требовали обозначений. Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно обойтись, подлежали изъятию. Новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли…».

Мертвые слова, как их называл Гумилёв, начали свою агрессию в самом начале двадцатых годов. Произнесенные или написанные без участия ума и сердца говорящего или пишущего, взятые напрокат, готовые стереотипы, словесные штампы о классовой непримиримости, коллективизме, оптимизме и т. п., они осуществляли скрытую цель истребления свободной мысли, социальной справедливости, малейшей оппозиционности. Новояз производил в сознании человека необратимые изменения, разрушая способность к фантазии, к воображению, к эмоциональному дифференцированному восприятию неортодоксальных понятий.

Язык персонажей М. Булгакова, Е. Замятина, М. Зощенко, А. Платонова, Ильфа и Петрова сохранил образцы зарождавшегося русского новояза в речи Эллочки Людоедки из «Двенадцати стульев»,

Копенкина из «Чевенгура», Шарикова и Швондера из «Собачьего сердца», в речи персонажей Зощенко, Замятина и других писателей.

Тяжелее всего приходилось поэтам. Поэтическое слово немыслимо вне полета фантазии, интуиции, метафоры. Оно никак не хотело укладываться в жесткие рамки новояза. Случайно ли, что именно против поэтов, в первую очередь, оказались направлены самые разнообразные методы устранения и устрашения инакомыслящих?

В 1924 году в партийном документе от 9 мая специальной строчки была впервые «удостоена» А. Ахматова – «не расстреливать, но не печатать». Тем временем с поэтами стало происходить неладное: в 1925 году последовало самоубийство С. Есенина, в 1930 – В. Маяковского, в 1941 – М. Цветаевой, в 1945 при таинственных обстоятельствах погиб Д. Кедрин. В ГУЛАГе исчезли Н. Клюев и О. Мандельштам, в разное время и в разные сроки там «отметились» Н. Заболоцкий, Я. Смеляков, Д. Андреев, О. Берггольц и др.

В середине двадцатых годов, освободившись от борьбы за «военный коммунизм», закончив гражданскую войну, Коммунистическая партия вплотную занялась идеологией. В 1925 году было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» – начала реализовываться мысль В. Ленина: «Литература должна стать частью общепролетарского дела, колесиком и винтиком одного, единого социал-демократического механизма». «Тот, кто сегодня поет не с нами, тот – против нас», – таким стал лозунг эпохи. О чем и как нужно было петь, догадаться нетрудно. Преобладающими сферами изображения жизни рекомендовались политика, охрана и производство. Главным критерием оценки литературного произведения – выполнение руководящих указаний партии и правительства. С каждым годом усиливался чугунный гнет цензуры. Не имея других источников существования, многие поэты были вынуждены добиваться публикации своих сти-.хов всевозможными компромиссами, отнюдь не способствовавшими усилению их художественных достоинств. Способ Маяковского – «но я себя смирял, становясь на горло собственной песне» – для многих был неприемлем, да и финал его жизни не вдохновлял.

В сознании творца стало возникать поистине убийственное явление, подобное вирусу в современном компьютере, – так называемый внутренний редактор. В процессе творчества перо поэта постоянно натыкалось на слова, которые (автор это прекрасно понимал) цензура никогда не пропустит. Поэт собственными руками уничтожал свою внутреннюю свободу. Начиналось омертвление языка равносильное гибели поэзии. Путь русской литературы в двадцатом веке усеян «трупами» ярко начинавших, но быстро увядших поэтических талантов. Блестящий дебют Н. Тихонова сменился заурядной карьерой литературного чиновника, публиковавшего свои вирши исключительно благодаря служебному положению. Четверть века молчал после знаменитой «Гренады» и «Песни о Каховке» М. Светлов, лишь перед смертью, благодаря оттепели, выпустивший новые стихи – «Охотничий домик» и др. Чуть короче была пауза в творчестве Н. Асеева и В. Луговского. Таких примеров, вплоть до конца века, немало.

Поразительная метаморфоза произошла с Э. Багрицким, поэтом, воспевавшим романтику революции, Тиля Уленшпигеля, птицелова Диделя, Летучего Голландца и т. п. Он не смог сопротивляться давлению тоталитарной идеологии. В одном из стихотворений 1929 года Багрицкий воссоздает впечатляющую сцену. В болезненном видении ему является Ф. Дзержинский и предъявляет требования текущего века:

Но если он скажет: «Солги» – солги. Но если он скажет: «Убей» – убей.

Поэт не возразил наркому, хотя когда-то, раньше, любил Пушкина и даже посвятил ему неплохие стихотворения.

За тысячи лет существования поэзии в мировой литературе сложилась незыблемая, казалось, традиция служения поэтического искусства идеалам любви, добра и справедливости. Даже вообразить было нельзя, что в стихах можно призывать ко лжи и насилию. Однако и это еще не все.

В это же время М. Горький, вернувшийся из-за границы и занявший место одного из руководителей новой литературы, объявил: «Героем наших книг мы должны избрать труд». Тут же последовало такое его разъяснение: «В изображении трудовых процессов лирика у всех звучит фальшиво, – это потому, что труд никогда не лиричен…»

Мнение о том, что лирика устарела, несовременна, не нужна, было активно поддержано еще одним вождем тогдашней литературы. В статье «Долой Шиллера» А. Фадеев подверг критике лирико-романтическое начало в литературе, объявив его несозвучным эпохе. Была предпринята попытка «обновления» поэтических жанров – репортажи А. Безыменского «Стихи делают сталь», «Электрозаводская газета» И. Сельвинского и т. п.

Поэзии приказывали отвлечься от ее вечных целей служения прекрасному и занять свое место «в рабочем строю». Все эти «новации» на первом съезде советских писателей в 1934 году были объявлены крупными достижениями социалистической эстетики.

Тридцатые годы не случайно – время расцвета пародии: поэзия пыталась самоочиститься:

Пол. Потолок. Четыре стены. А если правильно – стены. Стол. Стул. Окошко. Свет Селены. А по-колхозному – луны. Ночь. Небо. Звезды. Папка «Дело». Затылок. Два плеча. Спина. И это значит – у окна Мечтает начполитотдела.

Это – пародия на поэму А. Безыменского «Ночь начальника политотдела» одного из самых талантливых пародистов того времени А. Архангельского.

Интересные совпадения позволяет подчас наблюдать история русской поэзии. В 1889 году родились А. Ахматова и Н.Н. Асеев, в 1890 – Б. Пастернак, в 1891 – О. Мандельштам, в 1892 – М. Цветаева, в 1893 – В. Маяковский, в 1895 – С. Есенин. Их творчество составило гордость и славу русской поэзии. Им она обязана правом называться серебряным веком русской литературы.

Аналогичное явление – в 1918–1922 годах. На свет появляются М. Луконин, П. Коган, А. Галич, С. Наровчатов, М. Кульчицкий, Н. Майоров, Г. Суворов, Б. Слуцкий, Д. Самойлов, С. Орлов, С. Гудзенко. Их жизнью и творчеством судьба распорядилась по-другому. Часть из них, успев только заявить о себе, осталась лежать на полях Отечественной войны. Другие, ярко вспыхнув, превратились затем, не без помощи внутренних редакторов, в заурядных стихотворцев. Только Д. Самойлову, да еще, пожалуй, А. Галичу и Б. Слуцкому, была суждена лучшая участь.

После тяжелейших для поэзии тридцатых годов небольшая передышка для нее наступила в годы Отечественной войны. Б. Пастернак заметил: «Трагический, тяжелый период войны был живым периодом и в этом отношении вольным и радостным возвращением чувства общности со всеми».

Воспользовавшись этой передышкой, вновь появилась в печати А. Ахматова. В высшей степени знаменательно, что в стихотворении «Мужество» (1942) среди других жизненно важных ценностей, нуждающихся в защите от фашизма, она провозгласила:

И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово. Свободным и чистым тебя пронесем, И внукам дадим, и от плена спасем Навеки!

Как бы спохватившись, сразу после окончания войны, в 1946 году, тоталитарное государство нанесло ответный удар. Не случайно печально известное постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград» было направлено именно против Ахматовой и Зощенко, хотя его вдохновители вряд ли возражали против того, чтобы русская поэзия вообще прекратила бы течение свое.

Во время подоспела оттепель. После смерти Сталина (1953) и двадцатого съезда партии (1956) обстановка в стране изменилась к лучшему. Даже небольшого ослабления цензурного гнета оказалось достаточно, чтобы поэзию будто сбрызнули живой водой. Вышли новые сборники стихов Б. Пастернака, А. Ахматовой, Н. Заболоцкого. Как уже говорилось выше, вновь зазвучали полузабытые голоса М. Светлова, Н. Асеева, В. Луговского, А. Тарковского и др. Оживилось среднее поколение – Д. Самойлов, Б. Слуцкий, Евг. Винокуров, Вл. Соколов, А. Жигулин. Читателю сразу явилось целое созвездие молодых поэтов – А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Евг. Евтушенко, Р. Рождественский, Н. Рубцов, А. Кушнер, И. Бродский и др. Вот когда исполнилась мечта Маяковского – «чтоб больше поэтов хороших и разных».

Многократно возрос читательский интерес к стихам. Громадные залы Лужников, концертного зала имени П.И. Чайковского, Политехнического музея в Москве, театральные и концертные залы в других городах неизменно заполнялись до отказа, когда объявлялся вечер поэзии. С книжных прилавков буквально сметались поэтические сборники. Был основан и в течение ряда лет выходил пользовавшийся большой популярностью сборник «День поэзии». Просыпавшееся общество жаждало духовной пищи.

В годы оттепели сквозь щели в железном занавесе в русскую поэзию вновь проникли «чуждые» влияния. Казалось бы, окончательно расправившись с авангардизмом после разгрома обэриутов, ревнители «идейной чистоты» опять столкнулись с проявлениями «прогнившей буржуазной идеологии». Впрочем, возможно, они напрасно грешили на чуждые влияния. Возникла группа поэтов-модернистов, получившая название лианозовской школы – семья Кропивницких, Г. Сапгир, И. Холин и др.; привлекла внимание группа СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев) и т. п.

К чести русской культуры она долго и упорно, десятилетиями, сопротивлялась наступлению на красоту и образность русской речи, намерению свести все богатство духовной жизни человека и его языка к убогой, тупиковой философии «винтика», объяснить разнообразие, сложность, противоречивость жизни мертвящими догмами, словесными штампами и примитивом.

В годы оттепели возобновилась активная борьба с новоязом. Против оскудения языка, против косноязычия выступали писатели, ученые, учителя, артисты. Можно вспомнить теорию мовизма В. Катаева; прогремевшую статью К. Паустовского «Живое и мертвое слово»: «Я подумал: до какого же холодного безразличия к своей стране, к своему народу, до какого невежества и наплевательского отношения к истории России, к ее настоящему и будущему нужно дойти, чтобы заменить живой и светлый русский язык речевым мусором». Книга К. Чуковского «Живой как жизнь» – яркое, убедительное обличение мертвечины канцелярита (так писатель называл метастазы новояза), доказательство его несовместимости с искусством, с художественным словом.

В одном из последних своих стихотворений Б. Пастернак завещал читателю:

Но быть живым, живым и только, Живым и только – до конца.

Поэтический бум шестидесятых годов остался да, видимо, и останется уникальным явлением в истории русской литературы. Все-таки Пушкин был прав: «…поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем, как повести и романы читаются всеми и везде». Поэтому возвращение поэтической реки после бурного половодья в обычные берега не может оцениваться как регресс. Поэзия 70—90-х годов, лишившись массовой аудитории, не остановилась. Творческие поиски были продолжены, и результат говорит сам за себя.

Публицистическая «событийная» поэзия ушла на второй план, хотя начало периода характеризуется преобладанием «традиционной поэзии», представленной именами Ю. Друниной и С. Орлова, А. Тарковского и Мартынова, Д. Самойлова и Б. Слуцкого, К. Ван-шенкина и Б. Чичибабина, В. Соколова и Евг. Винокурова. Не смолкли и голоса шестидесятников – А. Вознесенского, Б. Окуджавы, Б. Ахмадулиной, Евг. Евтушенко.

Ближе к сегодняшнему дню, сначала в андеграунде, а затем и открыто зазвучали голоса модернистов самых различных направлений. Традиции лианозовской школы были продолжены и развиты в поэзии метареалистов (О. Седакова, И. Жданов, Е. Шварц) и концептуалистов (Л. Рубинштейн, Д. Пригов, Т. Кибиров, Н. Иск-ренко). Нашли своего читателя создатели иронической поэзии – И. Иртеньев, Вл. Вишневский.

Общая для литературы 70—90-х годов тенденция взаимодействия искусств обнаружила себя в оригинальных жанрах авторской песни (А. Галич, Н. Матвеева, В. Высоцкий и другие), рок-поэзии (А. Башлачев, Б. Гребенщиков, А. Макаревич и другие), видеом (А. Вознесенский).

Ведущими в поэзии этого времени стали небольшие лирические жанры. Поэма явно сдала свои позиции. Может быть это следствие особого качества поэтических сборников. Все реже они представляют случайный подбор стихотворений поэта, получившего счастливую возможность издать свои сочинения. Поэтические сборники теперь – чаще всего результат тщательно продуманного отбора и расположения стихов. Они рассчитаны на целостное восприятие. Отдельные стихотворения в них – как зерна мозаики, создающие одну картину. Таковы сборники И. Бродского, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной и некоторых других поэтов.

В целом поэзия 70—90-х годов представляет собой органический сплав в самом широком диапазоне реалистических и модернистских тенденций. Ей равно присущи яркие поэтические открытия, новые оригинальные ритмы, размеры, рифмы и опора на уже известные, традиционные образы и приемы.

Доказательством нового качества современной русской поэзии может служить, среди прочего, возрождение духовной лирики (3. Мир-кина, С. Аверинцев, О. Николаева, Ю. Кублановский).

Русская поэзия, несмотря на страшный урон, понесенный в годы тоталитаризма, возрождается. Достаточно перелистать толстые журналы за несколько последних лет – много новых и старых имен, много отличных стихов. Не кажется преувеличением попытка именовать стихи последних лет «бронзовым веком» русской поэзии. Однако язык – этот точный и надежный индикатор – свидетельствует: в обществе идут разные процессы. Да, ведется борьба за культуру, за духовность, за нравственность. Но язык, язык неопровержимо доказывает, как еще долог будет и труден путь. Поэт был прав: душа обязана трудиться. Здесь – спасение! Живое слово должно восторжествовать!

Раздел I

В.Я. Брюсов (1873–1924)

Валерий Яковлевич Брюсов родился в Москве. Его дед был крепостным. Отец, хотя и принадлежал к купеческому сословию, высоко ценил знания и культуру. «С младенчества я видел вокруг себя книги… и слышал разговоры об «умных вещах», – вспоминал Брюсов впоследствии.

В 1899 году он окончил историко-филологический факультет Московского университета. Обладая громадными знаниями и редкой трудоспособностью, Брюсов стал выдающимся ученым – филологом и историком. Его работы по теории стиха не утратили своего значения до наших дней, его работы о Пушкине и Гоголе были событием для своего времени.

В то же время Брюсов обладал значительным художественным талантом. Его имя – среди имен первых русских поэтов. Он – один из зачинателей символизма в России. В 1894–1895 годах одна за другой вышли три книжки – «Русские символисты». Большинство стихов в них принадлежало Брюсову. С этого времени он – признанный глава нового литературного направления. А. Блок пишет ему: «Быть рядом с Вами я не надеюсь никогда. То, что Вам известно, не знаю, доступно ли кому-нибудь еще и скоро ли будет доступно».

Со временем, однако, творческие позиции Брюсова изменяются. На смену эпатирующему – «О, закрой свои бледные ноги» – приходят классические, ритмически совершенные стихи, в которых присутствует глубокая и ясная мысль. Своими учителями он признает А. Пушкина и Ф. Тютчева.

Брюсов выступал и как прозаик (исторические романы – «Огненный ангел», 1908, «Алтарь победы», 1913), и как литературный критик («Новые течения в русской поэзии», 1913). Особенно значительна деятельность Брюсова как переводчика: фактически он открыл русскому читателю богатейшую поэзию Армении.

После революции Брюсов остался в России и принял активное участие в культурном строительстве, не снижается и его творческая активность: он успел выпустить семь поэтических сборников – «В такие дни», «Миг», «Дали» и другие. Особенно интересны его опыты в области, которую он называл научной поэзией. Еще в 1909 году Брюсов писал: «Изменяются воззрения человечества на природу и вселенную… но поэзия как будто не замечает ничего из этого». В стихотворениях «Мир электрона», «При электричестве», «Принцип относительности» он сделал попытку создать образцы такой научной поэзии.

Выдающиеся и такие разные поэты двадцатого столетия, как Б. Пастернак и С. Есенин, признавали Брюсова своим учителем: «Все мы учились у него. Все знаем, какую роль он играл в истории развития русского стиха… После смерти Блока это такая утрата, что ее и выразить невозможно. Брюсов был в искусстве новатором… Утрата тяжела еще более потому, что он всегда» приветствовал все молодое и свежее в поэзии», – сожалел С. Есенин о смерти поэта.

Интеллектуальная поэзия Брюсова требует и от читателя высокой культуры, уважения к человеческой мысли, к художественному слову, давая ему, как считал А. Луначарский, «огромное наслаждение».

РАБОТА

Единое счастье – работа, В полях, за станком, за столом, — Работа до жаркого пота, Работа без лишнего счета, — Часы за упорным трудом! Иди неуклонно за плугом, Рассчитывай взмахи косы, Клонись к лошадиным подпругам, Доколь не заблещут над лугом Алмазы вечерней росы! На фабрике в шуме стозвонном Машин, и колес, и ремней Заполни с лицом непреклонным Свой день, в череду миллионном, Рабочих, преемственных дней! Иль – согнут над белой страницей, — Что сердце диктует, пиши; Пусть небо зажжется денницей, — Всю ночь выводи вереницей Заветные мысли души! Посеянный хлеб разойдется По миру; с гудящих станков Поток животворный польется; Печатная мысль отзовется Во глуби бессчетных умов. Работай! Незримо, чудесно Работа, как сев, прорастет: Что станет с плодами, – безвестно, Но благостно, влагой небесной, Труд всякий падет на народ! Великая радость – работа, В полях, за станком, за столом! Работай до жаркого пота, Работай без лишнего счета, — Все счастье земли – за трудом!

РОССИИ

В стозарном зареве пожара, Под ярый вопль вражды всемирной, В дыму неукрощенных бурь, — Твой облик реет властной чарой: Венец рубинный и сапфирный Превыше туч пронзил лазурь. Россия! В злые дни Батыя Кто, кто монгольскому потопу Возвел плотину, как не ты? Чья, в напряженной воле, выя, За плату рабств, спасла Европу От Чингис-хановой пяты? Но из глухих глубин позора, Из тьмы бессменных унижений, Вдруг, ярким выкриком костра, — Не ты ль с палящей сталью взора, Взнеслась к державности велений В дни революции Петра? И вновь, в час мировой расплаты, Дыша сквозь пушечные дула, Огня твоя хлебнула грудь, — Всех впереди, страна-вожатый, Над мраком факел ты взметнула, Народам озаряя путь. Что ж нам пред этой страшной силой? Где ты, кто смеет прекословить? Где ты, кто может ведать страх? Нам – лишь вершить, что ты решила, Нам – быть с тобой, нам – славословить Твое величие в веках!

1920

ВЕСНОЙ

Не в первый раз твои поля Обозреваю я, Россия; Чернеет взрытая земля, Дрожат, клонясь, овсы тугие И, тихо листья шевеля, Берез извилины родные. Вот косогор, а вот река, За лесом – вышка колокольни; Даль беспредельно широка, Простор лугов, что шаг, раздольней; Плывут неспешно облака, Так высоко над жизнью дольней. Вы неизменны, дали нив, Где свежий колос нежно зреет! Сон пашни новой, ты красив, Тебя встающий день лелеет! И с неба радостный призыв Опять в весеннем ветре веет. Да, много ты перенесла, Россия, сумрачной невзгоды, Пока, алея, не взошла Заря сознанья и свободы. Но сила творчества – светла В глубоких тайниках природы. Нет места для сомнений тут, Где вольны дали, глуби сини, Где васильки во ржи цветут, Где запах мяты и полыни, Где от начала бодрый Труд Был торжествующей святыней!

7 июня 1920

БОЛЕЗНЬ

Демон сумрачной болезни Сел на грудь мою и жмет. Все бесплодней, бесполезней Дней бесцветных долгий счет. Ночью сумрак мучит думы, Утром светы множат грусть За окном все гулы, шумы Знаю, помню наизусть. То, что прежде так страшило, Стало близким и простым: Скоро новая могила Встанет – с именем моим. Что ж! Порвать давно готов я Жизни спутанную нить, Кончив повесть, послесловья, Всем понятного, не длить. Только жаль, мне не дождаться До конца тех бурь слепых, Что гудят, летят, крутятся Над судьбой племен земных. Словно бывши на спектакле, Пятый акт не досмотреть И уйти… куда? – во мрак ли, В свет ли яркий?.. Мысль, ответь!

1920

МИР ЭЛЕКТРОНА

Быть может, эти электроны — Миры, где пять материков, Искусства, знанья, войны, троны И память сорока веков! Еще, быть может, каждый атом — Вселенная, где сто планет; Там все, что здесь в объеме сжатом, Но также то, чего здесь нет. Их меры малы, но все та же Их бесконечность, как и здесь; Там скорбь и страсть, как здесь, и даже Там та же мировая спесь. Их мудрецы, свой мир бескрайный Поставив центром бытия, Спешат проникнуть в искры тайны И умствуют, как ныне я; А в миг, когда из разрушенья Творятся токи новых сил, Кричат в мечтах самовнушенья, Что Бог свой светоч загасил.

13 августа 1922

ЛЕСНАЯ ТЬМА

Безлюдье. Глушь. Зеленоватый Свет. Но в тиши есть голоса, — Те, чем живут, те, чем чреваты В июльский жаркий день леса. Писк птицы; стрекот насекомых; Скрип двух стволов; да вдалеке, Меж звуков чуждых, но знакомых, Моторной лодки треск в реке. Нет! чу! еще! сквозь мириады Зеленых листьев – плащ земной — Шум, что не ведали дриады: Гудит пропеллер надо мной. Не знаю, здесь, где полюс близко, Блуждал ли древле старый Пан, — Но хищным шипом василиска Его встревожил бы биплан. Гуд оживленного металла Прорезал дали; власть ума Богов Эллады разметала, И светит вдруг лесная тьма. Шум листьев в сумрачном хорале Притих; идут смелей, грозней, «Электроплуг, электротраллер, Чудовища грядущих дней.

19 июля 1923

Литература

Брюсов В. Жизни мгновения. Стихотворения. М., 1997.

Мочульский К. А. Блок. А. Белый. В. Брюсов. М., 1997.

Шаповалов М.А. Валерий Брюсов. М., 1992.

М.А. Волошин (1877–1932)

Максимилиан Александрович Волошин – один из крупных мастеров русской поэзии серебряного века.

С 1901 по 1916 год он жил в основном в Париже, много путешествуя по Европе и по России. Его первые поэтические опыты создавались в русле символистской поэтики. Он печатался в знаменитых журналах «Весы» и «Золотое руно». Итогом первого этапа его поэтической деятельности явился сборник «Стихотворения» (1910), заслуживший высокую оценку таких мастеров символистской поэзии, как И. Анненский, В. Брюсов, А. Белый и другие.

Дальнейшая творческая эволюция Волошина свидетельствовала о его сближении с акмеизмом – сборники «Иверни» (1918) и «Демоны глухонемые» (1919). В одной из своих автобиографий он писал: «Я родился 16 мая 1877 года в Духов День, когда «земля именинница». Отсюда, вероятно, моя склонность к духовно-религиозному восприятию мира… 1900-й год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения».

Рубеж веков наложил особый, метаисторический отпечаток на своеобразное переживание поэтом пространства и времени, характерное для многих поэтов и философов начала двадцатого века, и предопределил формирование Волошина как поэта-мыслителя, поэта-пророка:

Изгнанники, скитальцы и поэты — Кто жаждал быть, но стать ничем не смог… У птиц – гнездо, у зверя – темный лог, А посох – нам и нищенства заветы.

В 1916 году он вернулся в Россию, поселившись в Крыму, в хорошо известном ему Коктебеле. С этим местом и будет связана вся его дальнейшая судьба. Октябрьский переворот Волошин оценил как акт грубого насилия, высказав, однако, надежду, что за ним последует очищение и преображение России. Жестокое разочарование постигло его, человека, ставшего затем достойным продолжателем традиций высокой русской культуры в условиях всеобщего распада и разложения. Характерный факт: до шестидесятых годов имя Волошина в Советском Союзе даже упоминать было запрещено, а первое переиздание его стихов появилось только в год столетия со дня рождения.

Многогранная плодотворная деятельность Волошина – поэта, переводчика, публициста, мемуариста, литературного критика, живописца, искусствоведа – протекала после революции в условиях почти полной изоляции от цивилизованного мира:

Я не изгой, а пасынок России. И в эти дни – немой ее укор, Я сам избрал пустынный сей затвор Землею добровольного изгнанья, Чтоб в годы лжи, падений и разрух В уединенье выплавить мой дух И выстрадать великое познанье.

Послереволюционная поэзия Волошина представлена в книгах «Неопалимая купина» (1924), «Путями Каина» (1926) и некоторых других.

В них можно наблюдать интересную особенность, характерную для русской поэзии первой четверти двадцатого века. Поэтический сборник предстает перед читателем не только как собрание самостоятельных стихотворений, но и как цельное художественное произведение, сцементированное единством замысла и общностью поэтических приемов. Внутри сборника отдельные произведения собраны в своеобразные стихотворные циклы. Совокупность нескольких циклов призвана раскрыть главную мысль сборника. Тяготение к крупным жанрам, выполненным в мозаичной форме, у Волошина обнаружилось также в работе над таким сложным поэтическим сочинением, как венок сонетов – «Звездная корона», «Лунарий».

Первые пять стихотворений в пособии входят в цикл «Пути России», одно – «На дне преисподней» – в цикл «Усобица». Оба цикла из книги «Неопалимая купина». Четыре последних взяты из книги «Паралипоменон», куда включены стихи, не попавшие в составленные Волошиным сборники. (Паралипоменон – греч. – книги о пропущенном.)

МОСКВА

(Март 1917)

В Москве на Красной площади Толпа черным-черна. Гудит от тяжкой поступи Кремлевская стена. На рву у места Лобного, У церкви Покрова Возносят неподобные Нерусские слова. Ни свечи не засвечены, К обедне не звонят. Все груди красным мечены, И плещет красный плат. По грязи ноги хлюпают. Молчат. Подходят. Ждут. На паперти слепцы поют Про кровь, про казнь, про суд.

1917

ТРИХИНЫ[1]

Появились новые трихины.

Ф. Достоевский Исполнилось пророчество: трихины В тела и дух вселяются людей. И каждый мнит, что нет его правей. Ремесла, земледелия, машины Оставлены. Народы, племена Безумствуют, кричат, идут полками, Но армии себя терзают сами, Казнят и жгут: мор, голод и война. Ваятель душ, воззвавший к жизни племя Страстных глубин, провидел наше время: Пророчественною тоской объят, Ты говорил, томимый нашей жаждой, Что мир спасется красотой, что каждый За всех, во всем, пред всеми виноват.

1917

МИР

С Россией кончено… На последях Ее мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали, Замызгали на грязных площадях. Распродали на улицах: не надо ль Кому земли, республик да свобод, Гражданских прав? И родину народ Сам выволок на гноище, как падаль. О, Господи, разверзни, расточи, Пошли на нас огнь, язвы и бичи; Германцев с запада, монгол с востока Отдай нас в рабство вновь и навсегда, Чтоб искупить смиренно и глубоко Иудин грех до Страшного Суда.

1917

НА ЮШЛЕ

В мутном свете увялых Электрических фонарей На узлах, тюках, одеялах, Средь корзин, сундуков, ларей, На подсолнухах, на окурках, В сермягах, шинелях, бурках, То врозь, то кучей, то в ряд, На полу, на лестницах — спят: Одни – раскидавшись, будто Подкошенные на корню, Другие вывернув круто Шею, бедро, ступню. Меж ними бродит зараза И отравляет их кровь: Тиф, холера, проказа, Ненависть и любовь. Едят их поедом жадным Мухи, москиты, вши. Они задыхаются в смрадном Испаренье тел и души. Точно в загробном мире, Где каждый в себе несет Противовесы и гири Дневных страстей и забот. Так спят они по вокзалам, Вагонам, платформам, залам, По рынкам, по площадям, У стен, у отхожих ям: Беженцы из разоренных, Оголодавших столиц, Из городов опаленных, Деревень, аулов, станиц, Местечек, – тысячи лиц… И социальный Мессия, И баба с кучей ребят, Офицер, налетчик, солдат, Спекулянт, мужики, — вся Россия! Вся лежит она, распята сном, По вековечным излогам, Расплесканная по дорогам, Искусанная огнем, С запекшимися губами, В грязи, в крови и во зле, И ловит воздух руками, И мечется по земле. И не может в бреду забыться, И не может очнуться от сна… Не все ли и всем простится, Кто выстрадал, как она?

1919

НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА[2]

В эпоху бегства французов из Одессы Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье? Была ли ты? есть? или нет? Омут… стремнина… головокруженье… Бездна… безумие… бред… Все неразумно, необычайно: Взмахи побед и разрух… Мысль замирает пред вещею тайной И ужасается дух. Каждый коснувшийся дерзкой рукою — Молнией поражен: Карл – под Полтавой; ужален Москвою Падает Наполеон. Помню квадратные спины и плечи Грузных германских солдат — Год… и в Германии русское вече: Красные флаги кипят. Кто там? Французы? Не суйся, товарищ, В русскую водоверть! Не прикасайся до наших пожарищ — Прикосновение – смерть! Реки вздувают безмерные воды, Стонет в равнинах метель: Бродит в точиле, качает народы Русский разымчивый хмель. Мы – зараженные совестью: в каждом Стеньке – святой Серафим, Отданный тем же похмельям и жаждам, Тою же волей томим. Мы погибаем, не умирая. Дух обнажаем до дна. Дивное диво! – горит, не сгорая, Неопалимая Купина.

1919

НА ДНЕ ПРЕИСПОДНЕЙ

Памяти А. Блока и Н. Гумилёва

С каждым днем все диче и все глуше Мертвенная цепенеет ночь. Смрадный ветр, как свечи жизни тушит: Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь. Темен жребий русского поэта: Неисповедимый рок ведет Пушкина под дуло пистолета, Достоевского на эшафот. Может быть, такой же жребий выну, Горькая детоубийца, – Русь! И на дне твоих подвалов сгину, Иль в кровавой луже поскользнусь, — Но твоей Голгофы не покину, От твоих могил не отрекусь. Доконает голод или злоба, Но судьбы не изберу иной: Умирать, так умирать с тобой И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

1922

ДОБЛЕСТЬ ПОЭТА

(Поэту революции)

1 Править поэму, как текст заокеанской депеши: Сухость, ясность, нажим, начеку каждое слово. Букву за буквой врубать на твердом и тесном камне: Чем скупее слова, тем напряженнее их сила. Мысли заряд волевой равен замолчанным строфам. Вытравить из словаря слова: «Красота», «Вдохновенье» — Подлый жаргон рифмачей… Творцу же, поэту – понятья: Правда, конструкция, план, равносильность, сжатость и точность В трезвом, тугом ремесле – вдохновенье и честь поэта: В глухонемом веществе заострять запредельную зоркость. 2 Творческий ритм от весла, гребущего против теченья, В смутах усобиц и войн постигать целокупность. Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих. Зритель захвачен игрой – ты не актер и не зритель, Ты соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы. В дни революции быть Человеком, а не Гражданином: Помнить, что знамена, партии и программы То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома. Быть изгоем при всех царях и народоустройствах: Совесть народа – поэт. В государстве нет места поэту.

1925

Литература

Волошин М. Стихотворения и поэмы. СПб., 1997.

Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990.

Купченко В. Странствие Максимилиана Волошина. СПб., 1997.

А.А. Блок (1880–1921)

После 1917 года судьба великого русского поэта Александра Александровича Блока сложилась трагически. Он встретил революцию с энтузиазмом: «Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью…

Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию».

На этой волне в январе 1918 года Блоком была создана замечательная поэма «Двенадцать». Однако уже в мае в душе поэта возникают иные настроения: «Художнику надлежит знать, что той России, которая была, – нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо. Но того рода ужаса, который был, уже не будет. Мир вступил в новую эру. Та цивилизация, та государственность, та религия – умерли. Они могут еще вернуться и существовать, но они утратили бытие, и мы присутствовавшие при их смертных и уродливых корчах, может быть, осуждены теперь присутствовать при их гниении и тлении; присутствовать, доколе хватит сил у каждого из нас».

У Блока сил оказалось немного. Эти настроения парализовали вдохновение и, возможно, были среди причин преждевременной гибели поэта: он умер в возрасте всего сорока лет.

Своеобразным завещанием прозвучало его фактически единственное за последние три года жизни стихотворение «Пушкинскому дому».

ДВЕНАДЦАТЬ

1 Черный вечер, Белый снег Ветер, ветер! На ногах не стоит человек. Ветер, ветер — На всем божьем свете! Завивает ветер Белый снежок. Под снежком – ледок. Скользко, тяжко, Всякий ходок Скользит – ах, бедняжка! От здания к зданию Протянут канат. На канате – плакат: «Вся власть Учредительному Собранию!» Старушка убивается – плачет, Никак не поймет, что значит, На что такой плакат, Такой огромный лоскут? Сколько бы вышло портянок для ребят, А всякий – раздет, разут… Старушка, как курица, Кой-как перемотнулась через сугроб. – Ох, Матушка-Заступница! – Ох, большевики загонят в гроб! Ветер хлесткий! Не отстает и мороз! И буржуй на перекрестке В воротник упрятал нос. А это кто? – Длинные волосы И говорит вполголоса: – Предатели! – Погибла Россия! Должно быть, писатель — Вития… А вон и долгополый — Сторонкой – за сугроб… Что нынче невеселый, Товарищ поп? Помнишь, как бывало Брюхом шел вперед, И крестом сияло Брюхо на народ? Вон барыня в каракуле К другой подвернулась: – Уж мы плакали, плакали… Поскользнулась И – баи – растянулась! Ай, ай! Тяни, подымай! Ветер веселый И зол, и рад. Крутит подолы, Прохожих косит, Рвет, мнет и носит Большой плакат: «Вся власть Учредительному Собранию».. И слова доносит: …И у нас было собрание… …Вот в этом здании… …Обсудили — Постановили: На время – десять, на ночь – двадцать пять… …И меньше ни с кого не брать… …Пойдем спать… Поздний вечер. Пустеет улица. Один бродяга Сутулится, Да свищет ветер… Э, бедняга! Подходи — Поцелуемся… Хлеба! Что впереди? Проходи! Черное, черное небо. Злоба, грустная злоба Кипит в груди… Черная злоба, святая злоба… Товарищ! Гляди В оба! 2 Гуляет ветер, порхает снег. Идут двенадцать человек. Винтовок черные ремни, Кругом огни, огни, огни… В зубах – цыгарка, примят картуз, На спину надо б бубновый туз! Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Тра-та-та! Холодно, товарищи, холодно! – А Ванька с Катькой – в кабаке… – У ей есть керенки в чулке! – Ванюшка сам теперь богат… – Был Ванька наш, а стал солдат! – Ну, Ванька, сукин сын, буржуй, Мою, попробуй, поцелуй! Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Катька с Ванькой занята — Чем, чем занята? Тра-та-та! Кругом – огни, огни, огни… Оплечь – ружейные ремни… Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в Святую Русь — В кондовую, В избяную, В толстозадую! Эх, эх, без креста! 3 Как пошли наши ребята В Красной гвардии служить — В Красной гвардии служить — Буйну голову сложить! Эх ты, горе-горькое, Сладкое житье! Рваное пальтишко, Австрийское ружье! Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови — Господи, благослови! 4 Снег крутит, лихач кричит, Ванька с Катькою летит — Елекстрический фонарик На оглобельках… Ах, ах, пади!.. Он в шинелишке солдатской С физиономией дурацкой Крутит, крутит черный ус, Да покручивает, Да пошучивает… Вот так Ванька – он плечист! Вот так Ванька – он речист! Катьку-дуру обнимает, Заговаривает… Запрокинулась лицом, Зубки блещут жемчугом… Ах ты, Катя, моя Катя, Толстоморденькая… 5 У тебя на шее, Катя, Шрам не зажил от ножа, У тебя под грудью, Катя, Та царапина свежа! Эх, эх, попляши! Больно ножки хороши! В кружевном белье ходила — Походи-ка, походи! С офицерами блудила — Поблуди-ка, поблуди! Эх, эх, поблуди! Сердце екнуло в груди! Помнишь, Катя, офицера — Не ушел он от ножа… Аль не вспомнила, холера? Али память не свежа? Эх, эх, освежи, Спать с собою положи! Гетры серые носила, Шоколад Миньон жрала, С юнкерьем гулять ходила — С солдатьем теперь пошла? Эх, эх, согреши! Будет легче для души! 6 Опять навстречу несется вскачь, Летит, вопит, орет лихач… Стой, стой! Андрюха, помогай! Петруха, сзаду забегай!.. Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах! Вскрутился к небу снежный прах!. Лихач – и с Ванькой – наутек… Еще разок! Взводи курок! Трах-тарарах! Ты будешь знать …………………………………….. Как с девочкой чужой гулять!.. Утек подлец! Ужо постой, Расправлюсь завтра я с тобой! А Катька где? – Мертва, мертва! Простреленная голова! Что, Катька, рада? – Ни гу-гу… Лежи ты, падаль, на снегу!.. Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! 7 И опять идут двенадцать, За плечами ружьеца. Лишь у бедного убийцы Не видать совсем лица… Все быстрее и быстрее Уторапливает шаг. Замотал платок на шее — Не оправиться никак. – Что, товарищ, ты не весел? – Что, дружок, оторопел? – Петруха, нос повесил, Или Катьку пожалел? – Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил… Ночки черные, хмельные С этой девкой проводил… – Из-за удали бедовой В огневых ее очах, Из-за родинки пунцовой Возле правого плеча, Загубил я, бестолковый, Загубил я сгоряча… ах! – Ишь, стервец, завел шарманку Что ты, Петька, баба что ль? – Верно, душу наизнанку Вздумал вывернуть? Изволь! – Поддержи свою осанку! – Над собой держи контроль! – Не такое нынче время, Чтобы няньчиться с тобой! Потяжеле будет бремя Нам, товарищ дорогой! И Петруха замедляет Торопливые шаги… Он головку вскидавает, Он опять повеселел… Эх, эх! Позабавиться не грех! Запирайте етажи, Нынче будут грабежи! Отмыкайте погреба — Гуляет нынче голытьба! 8 Ох, ты, горе-горькое! Скука скучная, Смертная! Ужь я времячко Проведу, проведу… Ужь я темячко Почешу, почешу… Ужь я семячки Полущу, полущу… Ужь я ножичком Полосну, полосну! Ты лети, буржуй, воробышком! Выпью кровушку За зазнобушку, Чернобровушку. Упокой, господи, душу рабы твоея Скучно! 9 Не слышно шуму городского, Над невской башней тишина, И больше нет городового — Гуляй, ребята, без вина! Стоит буржуй на перекрестке И в воротник упрятал нос. А рядом жмется шерстью жесткой Поджавши хвост паршивый пес. Стоит буржуй, как пес голодный, Стоит безмолвный, как вопрос. И старый мир, как пес безродный, Стоит за ним, поджавши хвост. 10 Разыгралась чтой-то вьюга, Ой, вьюга, ой, вьюга! Не видать совсем друг друга За четыре за шага! Снег воронкой завился, Снег столбушкой поднялся… – Ох, пурга какая, спасе! – Петька! Эй, не завирайся! От чего тебя упас Золотой иконостас? Бессознательный ты, право, – Рассуди, подумай здраво — Али руки не в крови Из-за Катькиной любви? – Шаг держи революцьонный! Близок враг неугомонный! Вперед, вперед, вперед, Рабочий народ! 11 …И идут без имени святого Все двенадцать – вдаль, Ко всему готовы, Ничего не жаль… Их винтовочки стальные На незримого врага… В переулочки глухие, Где одна пылит пурга… Да в сугробы пуховые — Не утянешь сапога… В очи бьется Красный флаг. Раздается Мерный шаг. Вот – проснется Лютый враг… И вьюга пылит им в очи Дни и ночи Напролет… Вперед, вперед, Рабочий народ! 12 …Вдаль идут державным шагом… – Кто еще там? Выходи! Это ветер с красным флагом Разыгрался впереди… Впереди – сугроб холодный, – Кто в сугробе – выходи! — Только нищий пес голодный Ковыляет позади… – Отвяжись ты, шелудивый, Я штыком пощекочу! Старый мир, как пес паршивый, Провались – поколочу! …Скалит зубы – волк голодный — Хвост поджал – не отстает — Пес холодный – пес безродный… – Эй, откликнись, кто идет? – Кто там машет красным флагом? – Приглянись-ка, эка тьма! – Кто там ходит беглым шагом, Хоронясь за все дома? – Все равно тебя добуду, Лучше сдайся мне живьем! Эй, товарищ, будет худо, Выходи, стрелять начнем! Трах-тах-тах! – И только эхо Откликается в домах… Только вьюга долгим смехом Заливается в снегах… Трах-тах-тах! Трах-тах-тах… …Так идут державным шагом — Позади – голодный пес, Впереди с кровавым флагом, И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью над вьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз — Впереди – Исус Христос.

Январь 1918

СКИФЫ

Панмонголизм! Хоть имя дико,

Но мне ласкает слух оно.

Владимир Соловьев Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами! Да, скифы – мы! Да азиаты – мы, С раскосыми и жадными очами! Для вас – века, для нас – единый час, Мы, как послушные холопы, Держали щит меж двух враждебных рас Монголов и Европы! Века, века ваш старый горн ковал И заглушал грома лавины, И дикой сказкой был для вас провал И Лиссабона, и Мессины! Вы сотни лет глядели на Восток, Копя и плавя наши перлы, И вы, глумясь, считали только срок, Когда наставить пушек жерла! Вот – срок настал. Крылами бьет беда, И каждый день обиды множит, И день придет – не будет и следа От ваших Пестумов, быть может! О, старый мир! Пока ты не погиб, Пока томишься мукой сладкой, Остановись, премудрый, как Эдип, Пред сфинксом с древнею загадкой! Россия – сфинкс. Ликуя и скорбя, И обливаясь черной кровью, Она глядит, глядит в тебя И с ненавистью, и с любовью!.. Да, так любить, как любит наша кровь, Никто из вас давно не любит! Забыли вы, что в мире есть любовь, Которая и жжет, и губит! Мы любим все – и жар холодных числ, И дар божественных видений, Нам внятно все – и острый галльский смысл И сумрачный германский гений… Мы помним все – парижских улиц ад, И венецьянские прохлады, Лимонных рощ далекий аромат, И Кельна дымные громады… Мы любим плоть – и вкус ее, и цвет, И душный, смертный плоти запах… Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет В тяжелых, нежных наших лапах? Привыкли мы, хватая под уздцы Играющих коней ретивых, Ломать коням тяжелые крестцы И усмирять рабынь строптивых… Придите к нам! От ужасов войны Придите в мирные объятья! Пока не поздно – старый меч в ножны, Товарищи! Мы станем – братья! А если нет – нам нечего терять, И нам доступно вероломство! Века, века – вас будет проклинать Больное позднее потомство! Мы широко по дебрям и лесам Перед Европою пригожей Расступимся! Мы обернемся к вам Своею азиатской рожей! Идите все, идите на Урал! Мы очищаем место бою Стальных машин, где дышит интеграл, С монгольской дикою ордою! Но сами мы – отныне вам не щит, Отныне в бой не вступим сами, Мы поглядим, как смертный бой кипит, Своими узкими глазами! Не сдвинемся, когда свирепый гунн В карманах трупов будет шарить, Жечь города, и в церковь гнать табун, И мясо белых братьев жарить!.. В последний раз – опомнись, старый мир! На братский пир труда и мира, В последний раз – на светлый братский пир Сзывает варварская лира!

30 января 1918

ПУШКИНСКОМУ ДОМУ

Имя Пушкинского Дома В Академии наук! Звук понятный и знакомый, Не пустой для сердца звук! Это – звоны ледохода На торжественной реке, Перекличка парохода С пароходом вдалеке. Это – древний сфинкс, глядящий Вслед медлительной волне, Всадник бронзовый, летящий На недвижном скакуне. Наши страстные печали Над таинственной Невой, Как мы черный день встречали Белой ночью огневой. Что за пламенные дали Открывала нам река! Но не эти дни мы звали, А грядущие века. Пропуская дней гнетущих Кратковременный обман, Прозревали дней грядущих Сине-розовый туман. Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе! Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе! Не твоих ли звуков сладость Вдохновляла в те года? Не твоя ли, Пушкин, радость Окрыляла нас тогда? Вот зачем такой знакомый И родной для сердца звук — Имя Пушкинского Дома В Академии наук. Вот зачем, в часы заката Уходя в ночную тьму, С белой площади Сената Тихо кланяюсь ему.

11 февраля 1921

Литература

Блок А. Полное собрание сочинений в 20 томах. М, 1997. Т. 1–3.

Блок А. Избранные сочинения. М., 1989.

Краснова Л. Художественный мир Блока. М., 1990.

Смола О. «Черный вечер, белый снег…».

Творческая история и судьба поэмы А. Блока «Двенадцать». М., 1993.

Немеровская О., Вольпе Ц. Судьба Блока. Воспоминания. Письма. Дневники. М., 1999.

Поэты Пролеткульта

В период между двумя революциями 1917 года, февральской и октябрьской, в России возникла массовая культурно-просветительная организация – Пролеткульт (пролетарская культура). В рамках этой организации работала группа поэтов: В. Александровский, И. Садофьев, В. Гастев, В. Казин, В. Кириллов и другие. Большинство из них были выходцами из трудовых низов. Творчество поэтов-пролеткультовцев носило романтический, иногда символический характер. Они воспевали космический размах революции, прославляли индустриальный труд – «металла звон», «зарево вагранок», «железные цветы» и т. п. Их пафос был в провозглашении торжества коллективизма. В известной мере поэты-пролеткультовцы следовали традициям революционной поэзии начала века – Л. Ради-на, Ф. Шкулева, А. Богданова, А. Поморского и других. В то же время они оказались предшественниками той ветви советской поэзии, которая в 20—30-е годы разрабатывала «производственную» тематику, заняв, по слову В. Маяковского, свое место «в рабочем строю».

Часть поэтов-пролеткультовцев образовала в 1920 году литературную группу «Кузница».

М.П. Герасимов (1889–1939)

* * *

Я не в разнеженной природе Среди расцветшей красоты, — Под дымным небом на заводе Ковал железные цветы. Их не ласкало солнце юга И не баюкал лунный свет — Вагранок огненная вьюга Звенящий обожгла букет. Где гул моторов груб и грозен, Где свист сирен, металла звон, Я перезвоном медных сосен Был очарован и влюблен. Не в беспечальном хороводе — В мозолях мощная ладонь, Неугасимый на заводе Горел под блузою огонь. Вздувал я горн рабочим гневом Коммунистической мечты И опьянен его напевом, Ковал железные цветы.

1917

* * *

Люблю я зарево вагранок — В нем небо звездное ясней, Люблю куски стальных болванок, Меж вальцев превращенных в змей Люблю, когда под паром молот Сжимает сталь в снопах лучей, Люблю ковать, силен и молод, У пасти огненной печей. Люблю парить в полете смелом — Ведь я волен, ведь я ничей, — Железным извиваться телом, Как домны золотой ручей. Люблю я труб заводских струны, Гудок, будивший паром медь. Я знаю – красный флаг коммуны Над миром будет пламенеть.

1918

Н.Г. Полетаев (1889–1935)

* * *

Портретов Ленина не видно: Похожих не было и нет. Века уж дорисуют, видно, Недорисованный портрет. Перо, резец и кисть не в силах Весь мир огромный охватить, Который бьется в этих жилах И в этой голове кипит. Глаза и мысль нерасторжимы; А кто так мыслию богат, Чтоб передать непостижимый, Века пронизывающий взгляд?

1923

В.Т. Кириллов (1890–1943)

Матросам

Герои, скитальцы морей, альбатросы, Застольные гости громовых пиров, Орлиное племя, матросы, матросы, Вам песнь огневая рубиновых слов. Вы – солнце, вы – свежесть стихии соленой Вы – вольные ветры, вы – рокоты бурь, В речах ваших звоны, морские циклоны, Во взорах безбрежность – морская лазурь. Врагам не прощали вы кровь и обиды И знамя борьбы поднимали не раз, Балтийские воды и берег Тавриды Готовят потомкам пленительный сказ. Как бурные волны, вы грозно вливались Во дни революций на невский гранит, И кровью орлиной не раз омывались Проспекты, панели асфальтовых плит. Открытые лица, широкие плечи, Стальные винтовки в бесстрашных руках, Всегда наготове для вражеской встречи, — Такими бывали вы в красных боях. Подобно утесам, вы встали, титаны, На страже коммуны, на страже свобод У врат лучезарных, где вязью багряной Сверкает бессмертный Семнадцатый год. Герои, скитальцы морей, альбатросы, Застольные гости громовых пиров, Орлиное племя, матросы, матросы, Вам песня поэта, вам слава веков!

1918

Мы

Мы несметные, грозные легионы Труда. Мы победили пространства морей, океанов и суши, Светом искусственных солнц мы зажгли города, Пожаром восстаний горят наши гордые души. ………………………………………………………. Мы во власти мятежного, страстного хмеля; Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты», Во имя нашего Завтра – сожжем Рафаэля, Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.

1919

Б.Д. Александровский (1897–1934)

* * *

Душа, кричи громче, Ударь по нервам спящих, Время – опытный кормчий — Правит к высотам горящим. Рви, барабан, пространства, Дробите, камни, ноги, В мире нет постоянства, Нет повторной дороги. Мы подняли смерч крылатый, Взрыли поля чугуном, — Мы требуем полной платы За столетья, убитые сном. Мы временно смерть призвали Гниющее прошлое сжечь… Наш меч и руки из стали, Земля – пепелящая печь. Вымаливать стыдно пощаду. Кто мир не приемлет иным, От жизни уйди за ограду, Укройся покровом земным… Душа, кричи громче, Ударь по нервам спящих, Время – опытный кормчий — Правит к высотам горящим…

1919

Литература

Пролетарские поэты первых лет советской эпохи. Сборник. Вступительная статья 3. Паперного. Л., 1959.

Демьян Бедный (1883–1945)

Ефим Алексеевич Придворов – таковы его настоящие имя и фамилия, – хотя и совершал свои первые шаги в литературе под покровительством известного поэта К.Р. (Великого князя Константина Романова), еще до революции связал себя с партией большевиков и служил ей до конца жизни.

Наибольшего расцвета талант Д. Бедного достиг в годы революции и гражданской войны. Газета «Правда» печатала его стихотворную повесть «Про землю, про волю, про рабочую долю». Произведения поэта – «Проводы», «Манифест барона Врангеля», «Танька-Ванька» и другие – пользовались популярностью, особенно в Красной Армии.

Демьян Бедный – прежде всего агитатор, обращающийся к массам, в большинстве своем неграмотным. Отсюда и особенности его языка и стиха: простонародность стиля, разговорность интонаций, грубоватая лексика. В числе излюбленных жанров – частушка, фельетон, басня.

Когда во второй половине двадцатых годов была запрещена публикация стихов А. Ахматовой, а творчество С. Есенина, Н. Клюева, О. Мандельштама и некоторых других поэтов было признано (с известными выводами) непригодным для того, чтобы стать «частью общепролетарского дела», Д. Бедный занял лидирующее положение, оперативно откликаясь на текущие события внутренней и международной политики, такие, как конфликт на советско-китайской границе 1929 года, например. РАПП даже выдвинул лозунг «одемьянивания» литературы.

Справедливости ради надо сказать, что в тридцатые годы положение переменилось. Критическая дубинка прошлась и по Демьяну. Ему пришлось покинуть квартиру в Кремле, которую он занимал.

Но в годы Великой Отечественной войны Д. Бедный снова выступил как автор басен, фельетонов, подписей к «Окнам ТАСС».

МОЙ СТИХ

Пою. Но разве я «пою»? Мой голос огрубел в бою, И стих мой… блеску нет в его простом наряде. Не на сверкающей эстраде Пред «чистой публикой», восторженно-немой, И не под скрипок стон чарующе-напевный Я возвышаю голос мой — Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный. Наследья тяжкого неся проклятый груз, Я не служитель муз: Мой твердый, четкий стих – мой подвиг ежедневный Родной народ, страдалец трудовой, Мне важен суд лишь твой, Ты мне один судья прямой, нелицемерный, Ты, чьих надежд и дум я – выразитель верный, Ты, темных чьих углов я – «пес сторожевой»!

1917

ПРОВОДЫ

Красноармейская песня

Как родная меня мать Провожала, Как тут вся моя родня Набежала: «А куда ж ты, паренек? А куда ты? Не ходил бы ты, Ванек, Да в солдаты! В Красной Армии штыки, Чай, найдутся. Без тебя большевики Обойдутся. Поневоле ты идешь? Аль с охоты? Ваня, Ваня, пропадешь Ни за что ты…» …………………………………….. Тут я матери родной Поклонился. Поклонился всей родне У порога: «Не скулите вы по мне, Ради Бога. Будь такие все, как вы, Ротозеи, Чтоб осталось от Москвы, От Расеи? Все пошло б на старый лад. На недолю. Взяли б вновь от вас назад Землю, волю; Сел бы барин на земле Злым Малютой. Мы б завыли в кабале Самой лютой, А иду я не на пляс, На пирушку Покидаючи на вас Мать-старушку: С Красной Армией пойду Я походом, Смертный бой я поведу С барским сбродом. Что с попом, что с кулаком Вся беседа: В брюхо толстое штыком Мироеда! Не сдаешься? Помирай, Шут с тобою! Будет нам милее рай, Взятый с бою, — Не кровавый пьяный рай Мироедский, — Русь родная, вольный край, Край советский!»

1918

НАС ПОБИТЬ, ПОБИТЬ ХОТЕЛИ

Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися, А мы тоже не сидели, Того дожидалися! У китайцев генералы Все вояки смелые: На рабочие кварталы Прут, как очумелые. Под конец они, пройдохи, Так распетушилися: На советские «подвохи» Дать отпор решилися: «Большевистскую заразу Уничтожить начисто!» Но их дело стало сразу Очень раскорячисто. Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися, Но мы тоже не сидели, Того дожидалися! Так махнули, Так тряхнули, Крепко так ответили, Что все Чжаны Сюэ-ляны Живо дело сметили. Застрочили быстро ноты Мирные и точные, Мастера своей работы Мы дальневосточные! Наш ответ Чжан Сюэ-лянам Схватка молодецкая, А рабочим и крестьянам — Дружба всесоветская! Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися, Но мы даром не сидели, Того дожидалися!

1929

Литература

Бедный Д. Стихотворения. М., 1988.

Маков В. Демьян Бедный. Жизнь и творчество. Ташкент, 1968.

Эвентов И. Демьян Бедный. Жизнь, поэзия, судьба. М., 1983.

Н.А. Клюев (1884–1937)

Николай Алексеевич Клюев родился в северной старообрядческой деревне Коштуги. Решающую роль в его духовном становлении и творческом самоопределении сыграла мать – талантливая сказительница: «Отроковицей прилепилась родительница моя ко всякой речи, в которой звон цветет знаменный, крюковой, скрытный, столбовой… Памятовала она несколько тысяч словесных гнезд стихами и полууставно, знала Лебедя и Розу из Шестокрыла, огненные письма протопопа Аввакума и много другого, что потайно осоляет народную душу – слово, сон, молитву, что осолило и меня до костей, до преисподних глубин моего духа и песни…»

В «Песне о Великой Матери», огромной неоконченной поэме, только в годы перестройки обнаруженной в архивах КГБ, Клюев запечатлел грандиозный животворящий образ Матери России, Матери – земли сырой, Богородицы – Божией Матери и черты своей вдохновительницы. Лучшие стихи поэта были посвящены матери.

Первая публикация произведений Клюева – 1904 год. Важный момент биографии – творческие контакты с А. Блоком. Первые поэтические сборники – «Сосен перезвон» (1911), «Братские песни» (1912), «Лесные были» (1913) – интерес читателей, широкая известность.

Н. Гумилёв заметил: «До сих пор ни критика, ни публика не знают, как относиться к Николаю Клюеву. Что он – экзотическая птица, странный гротеск, только крестьянин – по удивительной случайности пишущий безукоризненные стихи, или провозвестник новой силы?» Мало кому было известно, что Клюев владел тремя европейскими языками, превосходно знал древнерусскую архитектуру и литературу, духовную и светскую, труды западных и восточных философов, был тонким ценителем и толкователем иконописи.

В десятые годы вокруг Клюева группируются так называемые «новокрестьянские» поэты – С. Есенин, С. Клычков, А. Ширяевец и другие. Особенно большое место в судьбе Клюева занял С. Есенин. Среди многочисленных стихотворений и поэм, посвященных рязанскому самородку, особое место принадлежит знаменитому «Плачу о Сергее Есенине», отклику на гибель поэта.

Революцию Клюев, подобно Блоку, встретил с энтузиазмом, надеясь на многообещавшее «солнце Осьмнадцатого года». Эти настроения отчасти отразились в стихотворениях, вошедших в сборники «Медный Кит» (1918) и «Песнослов» (1919). Однако вскоре он почувствовал, что новый режим для него еще более чужд, чем прежний. Клюев не мог смириться с претензиями советской власти на контроль за духовной жизнью личности. Уже в 1920 году его исключили из РКП(б) за религиозные убеждения. Несмотря на публикацию вполне лояльных произведений – «Ленинград» и «Корабельщики», отношение к стихам поэта с середины двадцатых годов резко изменяется. После же выхода в свет поэмы «Деревня» и последнего прижизненного сборника стихов «Изба и поле» (1928) за Клюевым надолго закрепляется «звание» кулацкого поэта.

Но официальное отлучение от литературы, аресты и ссылки творческой активности поэта не снизили: им написаны поэмы «Погорелыцина» (одно из центральных его произведений), «Песнь о Великой Матери» и много стихотворений.

В годы большого террора Клюев погиб в тюрьме. Его имя было предано полному забвению. Только через сорок лет после смерти была переиздана книжка его стихов.

Теперешняя судьба поэзии Клюева, невзирая на имеющиеся переиздания, к глубокому сожалению, незавидна. Яркий необычный мир его поэзии, созданный в русле давней традиции русской литературы, идущей от А. Кольцова, сохраняет для нас оригинальную художественную культуру уходящего (ушедшего?!) русского крестьянства, его красочный богатейший язык. Увы! Должной оценки созданное Клюевым так и не получило, хотя истинная картина русской поэзии XX века без его творчества, конечно же, непредставима.

* * *

Где рай финифтяный и Сирин Поет на ветке расписной, Где Пушкин говором просвирен Питает дух высокий свой, Где Мей яровчатый, Никитин, Велесов первенец Кольцов, Туда бреду я, ликом скрытен, Под ношей варварских стихов. Когда сложу свою вязанку Сосновых слов, медвежьих дум? «К костру готовьтесь спозаранку», — Гремел мой прадед Аввакум. Сгореть в метельном Пустозерске Или в чернилах утонуть? Словопоклонник Богомерзкий, Не знаю я, где орлий путь. Поет мне Сирин издалеча: «Люби, и звезды над тобой Заполыхают красным вечем, Где сердце – колокол живой». Набат сердечный чует Пушкин — Предвечных сладостей поэт… Как Яблоновые макушки, Благоухает звукоцвет. Он в белой букве, в алой строчке, В фазаньи-пестрой запятой. Моя душа, как мох на кочке, Пригрета пушкинской весной. И под лучом кудряво-смуглым Дремуча глубь торфяников. В мозгу же, росчерком округлым, Станицы тянутся стихов.

1916 или 1917

* * *

Солнце Осьмнадцатого года, Не забудь наши песни, дерзновенные кудри! Славяно-персидская природа Взрастила злаки и розы в тундре. Солнце Пламенеющего лета, Не забудь наши раны и угли-кровинки. Как старого мира скрипучая карета Увязла по дышло в могильном суглинке! Солнце Ослепительного века, Не забудь праздника великой коммуны!.. В чертоге и в хижине дровосека Поют огнеперые Гамаюны. О шапке Мономаха, о царьградских бармах Их песня? О, солнце – скажи!.. В багряном заводе и в красных казармах Роятся созвучья-стрижи. Словить бы звенящих в построчные сети, Бураны из крыльев запрячь в корабли… Мы – кормчие мира, мы – боги и дети В пурпурный Октябрь повернули рули. Плывем в огнецвет, где багрец и рябина, Чтоб ран глубину с океанами слить, — Суровая пряха – бессмертных судьбина Вручает лишь солнцу горящую нить.

1918

* * *

Владимиру Кириллову[3]

Мы – ржаные, толоконные, Пестрядинные, запечные, Вы – чугунные, бетонные, Электрические, млечные. Мы – огонь, вода и пажити, Озимь, солнца пеклеванные, Вы же тайн не расскажете Про сады благоуханные. Ваши песни – стоны молота, В них созвучья – шлак и олово, — Жизни дерево надколото, Не плоды на нем, а головы. У подножья кости бранные, Черепа с кромешным хохотом; Где же крылья ураганные, Поединок с мечным грохотом? На святыни пролетарские, Гнезда вить, слетелись филины; Орды книжные, татарские Шестернею не осилены. Кнут и кивер аракчеевский, Как в былом, на троне буквенном. Сон Кольцовский, терем Меевский Утонули в море клюквенном. Ваша кровь водой разбавлена Из источника бумажного, И змея не обезглавлена Песней витязя отважного. Мы – ржаные, толоконные, Знаем Слово алатырное, Чтобы крылья громобойные Вас умчали во всемирное. Там изба свирельным шоломом Множит отзвуки павлинные… Не глухим бездушным оловом Мир связать в снопы овинные. Воск – с медынью яблоновою, — Адамант в словостроении, И цвести над Русью новою Будут гречневые гении.

1918

ПЛАЧ О СЕРГЕЕ ЕСЕНИНЕ

(Отрывок)

Забудет ли пахарь гумно, Луна – избяное окно, Медовую кашку пчела И белка кладовку дупла? Разлюбит ли сердце мое Лесную любовь и жилье, Когда, словно ландыш в струи, Гляделся ты в песни мои? И слушала бабка Рязань, В малиновой шапке Кубань, Как их дорогое дитя Запело о небе грустя. Напрасно Афон и Саров Текли половодьем из слов, И ангел улыбок крылом Кропил над печальным цветком. Мой ландыш березкой возник, — Берестяный звонок язык, Сорокой в зеленых кудрях Уселись удача и страх. В те годы Московская Русь Скидала державную гнусь, И тщетно Иван-золотой Царь-колокол нудил пятой. Когда же из мглы и цепей Встал город на страже полей, Подпаском, с волынкой щегла, К собрату березка пришла. На гостью ученый набрел, Дивился на шитый подол, Поведал, что пухом Христос В кунсткамерной банке оброс. Из всех подворотен шел гам: Иди, песноликая, к нам! А стая поджарых газет Скулила: кулацкий поэт! Куда ни стучался пастух — Повсюду урчание брюх, Всех яростней в огненный мрак Раскрыл свои двери кабак.

1926

ПЕСНЬ О ВЕЛИКОЙ МАТЕРИ

(Отрывок)

…Ив горенку входил отец… «Поставить крест аль голубец По тестю Митрию, Параша?..» Неупиваемая чаша, Как ласточки звенящих лет, Я дал пред родиной обет Тебя в созвучья перелить, Из лосьих мыков выпрясть нить, Чтоб из нее сплести мережи! Авось любовь, как ветер свежий, Загонит в сети осетра, Арабской черни, серебра, Узорной яри, аксамита, Чем сказка русская расшита! Что критик и газетный плут, Чихнув, архаикой зовут. Но это было! Было! Было! Порукой – лик нездешней силы Владимирская Божья Мать! В ее очах Коринфа злать, Мемфис и пурпур Финикии Сквозят берестою России И нежной просинью вифезды В глухом Семеновском уезде! Кто Светлояра не видал, Тому и схима – чертов бал! Но это было! Было! Было! Порукой образ тихокрылый Из радонежских лесов! Его писал Андрей Рублев Смиренной кисточкой из белки. Века понатрудили стрелки, Чтобы измерить светлый мир, Черемух, пробель и сапфир — Шести очей и крыл над чашей! То русской женщины Параши, Простой насельницы избы, Душа – под песенку судьбы! Но… многоточие – синицы, Без журавля пусты страницы… Увы… волшебный журавель Издох в октябрьскую метель! Его лодыжкою в запал Я книжку… намарал, В ней мошкара и жуть болота. От птичьей желчи и помета Слезами отмываюсь я, И не сковать по мне гвоздя, Чтобы повесить стыд на двери!.. В художнике, как в лицемере, Гнездятся тысячи личин, Но в кедре много ль сердцевин С несметною пучиной игол? — Таков и я!.. Мне в плач и в иго Громокипящий пир машин, И в буйном мире я один — Гадатель над кудесной книгой! Мне скажут: жизнь – стальная пасть, Крушит во прах народы, классы… Родной поэзии атласы Не износил Руси дудец, — Взгляните, полон коробец, Вот объярь, штоф и канифасы! <…> Я помню месяц неуклюжий Верхом на ели бородатой И по-козлиному рогатой, Он кровью красил перевал. Затворник бледный, как опал, В оправе схимы вороненой, Тягчайше плакал пред иконой Под колокольный зык в сутемы. А с неба низвергались ломы, Серпы, рогатины, кирьги… Какие тайные враги Страшны лазурной благостыне? «Узнай, лосенок, что отныне Затворены небес заставы И ад свирепою облавой, Как волк на выводок олений, Идет для ран и заколений На Русь, на Крест необоримый. Уж отлетели херувимы От нив и человечьих гнезд, И никнет колосом средь звезд, Терновой кровью истекая, Звезда монарха Николая, — Златницей срежется она Для судной жатвы и гумна! Чу! Бесы мельницей стучат, Песты размалывают души, — И сестрин терем ворог-брат Под жалкий плач дуваном рушит. Уж радонежских лампад Тускнеют перлы, зори глуше! Я вижу белую Москву Простоволосою гуленой, Ее малиновые звоны Родят чудовищ на яву, И чудотворные иконы Не опаляют татарву! Безбожие свиной хребет О звезды утренние чешет, И в зыбуны косматый леший Народ развенчанный ведет, Никола наг, Егорий пеший Стоят у китежских ворот! Деревня в пазухе овчинной, Вскормившая судьбу-змею, Свивает мертвую петлю И под зарею пестрядинной — Как под иудиной осиной, Клянет питомицу свою! О Русь! О солнечная мати! Ты плачешь роем едких ос, И речкой, парусом берез Еще вздыхаешь на закате. Но позабыл о Коловрате Твой костромич и белоросс! В шатре Батыя мертвый витязь, Дремуч и скорбен бор ресниц, Не счесть ударов от сулиц, От копий на рязанской свите. Но дивен Спас! Змею копытя, За нас, пред ханом павших ниц, Егорий вздыбит на граните Наследье скифских кобылиц! <…>

На рождество Богородично. 1931

КЛЕВЕТНИКАМ ИСКУССТВА

Я гневаюсь на вас и горестно браню, Что десять лет певучему коню, Узда алмазная, из золота копыта, Попона же созвучьями расшита, Вы не дали и пригоршни овса, И не пускали в луг, где пьяная роса Свежила б лебедю надломленные крылья! Ни волчья пасть, ни дыба, ни копылья Не знали пытки вероломней, — Пегасу русскому в каменоломне Нетопыри вплетались в гриву И пили кровь, как суховеи ниву, Чтоб не цвела она золототканно Утехой бранною республике желанной! Чтобы гумно, где Пушкин и Кольцов, С Есениным в венке из васильков, Бодягой поросло, унылым плауном, В разлуке с песногривым скакуном, И с молотьбой стиха свежее борозды И непомернее смарагдовой звезды, Что смотрит в озеро, как чаша, колдовское, Рождая струнный плеск и вещих сказок рои! Но у ретивого копыта Недаром золотом облиты, Он выпил сон каменоломный И ржет на Каме, под Коломной И на балтийских берегах!.. Овсянки, явственны ль в стихах Вам соловьиные раскаты, И пал ли Клюев бородатый, Как дуб, перунами сраженный, С дуплом, где Сирин огневейный Клад стережет – бериллы, яхонт?.. И от тверских дубленых пахот, С антютиком лесным под мышкой, Клычков размыкал ли излишки Своих стихов – еловых почек, И выплакал ли зори-очи До мертвых костяных прорех На грай вороний – черный смех?! Ахматова – жасминный куст, Обожженный асфальтом серым, Тропу утратила ль к пещерам. Где Данте шел и воздух густ, И нимфа лен прядет хрустальный? — Средь русских женщин Анной дальней Она как облачко сквозит Вечерней проседью ракит! …………………………………………… Я гневаюсь на вас, гнусавые вороны, Что ни свирель ручья, ни сосен перезвоны, Ни молодость в кудрях, как речка в купыре, Вас не баюкают в багряном октябре, Когда кленовый лист лохмотьями огня Летит с лесистых скал, кимвалами звеня, И ветер-конь в дождливом чепраке Взлетает на утес, вздыбиться налегке, Под молнии зурну копытом выбить пламя, И вновь низринуться, чтобы клектать с орлами Иль ржать над пропастью потоком пенногривым Я отвращаюсь вас, что вы не так красивы! Что знамя гордое, где плещется заря, От песен застите крылом нетопыря, Крапивой полуслов, бурьяном междометий, Не чуя пиршества столетий, Как бороды моей певучую грозу, — Базальтовый обвал – художника слезу О лилии с полей Иерихона!.. Я содрогаюсь вас, убогие вороны, Что серы вы, в стихе не лирохвосты, Бумажные размножили погосты И вывели ежей, улиток, саранчу!.. За будни львом на вас рычу И за мои нежданные седины Отмщаю тягой лебединой! — Все на восток, в шафран и медь, В кораллы розы нумидийской, Чтоб под ракитой российской Коринфской арфой отзвенеть И от Печенеги и до Бийска Завьюжить песенную цветь, Где конь пасется диковинный, Питаясь ягодой наливной, Травой-улыбой, приворотом, Что по фантазии болотам И на сердечном глыбком дне Звенят, как пчелы по весне! Меж трав волшебных Анатолий — Мой песноглаз, судьба-цветок, Ему ковер индийских строк, Рязанский лыковый уток, С арабским бисером – до боли! Чу! Ржет неистовый скакун Прибоем слав о гребни дюн Победно-трубных, как органы, Где юность празднуют титаны!

1932

* * *

Есть две страны: одна – Больница, Другая – Кладбище, меж них Печальных сосен вереница Угрюмых пихт и верб седых! Блуждая пасмурной опушкой, Я обронил свою клюку, И заунывною кукушкой Стучусь в окно к гробовщику: «Ку-ку! Откройте двери, люди!» «Будь проклят, полуночный пес! Куда ты в глиняном сосуде Несешь зарю апрельских роз?! Весна погибла, в космы сосен Вплетает вьюга седину»… Но, слыша скрежет ткацких кросен, Тянусь к зловещему окну. И вижу: тетушка Могила Ткет желтый саван, и челнок Мелькая птицей чернокрылой, Рождает ткань, как мерность строк. В вершинах пляска ветродуев, Под хрип волчицыной трубы Читаю нити: «Н.А. Клюев, — Певец олонецкой избы!» Я умер! Господи, ужели?! Но где же койка, добрый врач? И слышу: «В розовом апреле Оборван твой предсмертный плач! Вот почему в кувшине розы, И сам ты – мальчик в синем льне!.. Скрипят житейские обозы В далекой бренной стороне. К ним нет возвратного проселка, Там мрак, изгнание, Нарым. Не бойся савана и волка, — За ними с лютней серафим!» «Приди, дитя мое, приди!» — Запела лютня неземная, И сердце птичкой из груди Перепорхнуло в кущи рая. И первой песенкой моей, Где брачной чашею лилея, Была: «Люблю тебя, Рассея, Страна грачиных озимей!» И ангел вторил: «Буди, буди! Благословен родной овсень! Его, как розаны в сосуде, Блюдет Христос на Оный День!»

<1937>

Литература

Клюев Н. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы. СПб., 1999.

Азадовский К. Н. Клюев: путь поэта. Л., 1990.

Базанов В. С родного берега. Л., 1990.

Шенталинский В. Рабы свободы. В архивах КГБ. М., 1995.

Н. Клюев. Исследования и материалы. М., 1997.

В. В. Хлебников

(1885–1922)

Велемир (Виктор Владимирович) Хлебников был интересной и многогранной личностью: филологом, историком, математиком, человеком, хорошо осведомленным в естественных науках; а также писателем, поэтом, прозаиком, драматургом, публицистом. И вел он не кабинетный – скитальческий образ жизни. Родившись в Астраханской губернии в семье орнитолога, Хлебников до конца своих дней сохранил живое ощущение природы как непременной составляющей человеческого бытия. В статье-отклике на известие о его смерти В.В. Маяковский, соратник и единомышленник по футуризму, писал: «Поэтическая слава Хлебникова неизмеримо меньше его значения.

Всего из сотни читавших – пятьдесят называли его просто графоманом, сорок читали его для удовольствия и удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять (поэты-футуристы, филологи «ОПОЯЗа») знали и любили этого Колумба новых поэтических материков, ныне заселенных и возделываемых нами.

Хлебников – не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников – поэт для производителя».

Маяковский оказался прав. За десятилетия, прошедшие после того, как эти слова были написаны, ни о какой «поэтической славе» Хлебникова в России не могло быть и речи. Что же касается отношения читателей к его поэзии, то оно, в лучшем случае, осталось таким же. Сам поэт делил человечество на «изобретателей и приобретателей».

«Слово, как таковое» – называлась одна из первых поэтических деклараций Хлебникова. Для него поэзия прежде всего была словотворчеством. Воздавая должное его удивительному и редкому таланту, современники называли его Лобачевским слова. Далеко не все, однако, признавали дар поэта, утверждая, что его т. н. «экспериментальные стихи» («Бобэоби пелись губы»… и т. п.) написаны заумным языком и цель у них одна – эпатировать читателя.

С этим яростно спорили сторонники поэта: «Для Хлебникова слово – самостоятельная сила, организующая материал чувств и мыслей…. Он доказывал необходимость и неизбежность появления новых слов».

При этом никак нельзя забывать, что «в его иерархии ценностей, – считал один из исследователей наследия Хлебникова Р.В. Дуганов, – поэзия отнюдь не занимала безусловно первенствующее место. В отличие, скажем, от Пастернака, пришедшего к поэзии через музыку, или от Маяковского, шедшего через живопись, Хлебников шел к поэтическому слову от естествознания, филологии и математики… Читая «Доски судьбы», останавливаешься пораженный невозможностью ответить на простейший вопрос: что перед нами – поэзия или проза, философия или искусство, математика или мифология?»

«Доски судьбы» – это математический трактат о законах времени.

В поэтическом наследии Хлебникова обращают на себя внимание многочисленные поэмы. Маяковский, правда, считал, что у него нет поэм – есть только фрагменты, с чем трудно согласиться. Тем не менее структурное своеобразие этих произведений основание для подобных суждений давало. Таковы поэмы – «Каменная баба» (1919), «Поэт» (1919), «Ладомир» (1920), «Ночь в окопе» (1921), «Уструг Разина» (1922) и другие.

Рассматривая поэзию Хлебникова в целом, есть основание говорить о творческой эволюции поэта, с годами понявшего, что «закон любви сильнее холодного полета истины». В последние годы жизни у него все чаще появляются стихи социального звучания:

Вы думаете, что голод – докучливая муха И ее можно легко отогнать, Но знайте – на Волге засуха: Единственный повод, чтобы не взять, а – дать! («Трубите, кричите, несите!)

Рядом с заумным языком возникает язык понятий – «Азбука Будетлянина». Авторитет Хлебникова среди поэтов был непререкаем. Характерно карнавальное избрание его «Председателем Земного шара», устроенное имажинистами С. Есениным и А. Мариенгофом.

Хлебников, безусловно, один из крупнейших и ярчайших поэтов русского модернизма первой четверти XX века. Его художественные открытия оказали большое влияние на русских поэтов серебряного века, обэриутов, поэтов «лианозовской школы» и сохраняют свое значение сегодня.

* * *

О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи! Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно, О, засмейтесь усмеяльно! О, рассмешит надсмеяльных – смех усмейных смехачей! О, иссмейся рассмеяльно смех надсмейных смеячей! Смейево, смейево, Усмей, осмей, смешики, смешики, Смеюнчики, смеюнчики, О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!

1909

* * *

Бобэоби пелись губы. Вээоми пелись взоры. Пиээо пелись брови. Лиэээй – пелся облик. Гзи-гзи-гзео пелась цепь. Так на холсте каких-то соответствий Вне протяжения жило лицо.

1909

КУЗНЕЧИК

Крылышкуя золотописьмом Тончайших жил, Кузнечик в кузов пуза уложил Прибрежных много трав и вер. Пинь, пинь, пинь! – тарарахнул зинзивер. О, лебедиво! О, озари!

1909

КОНЬ ПРЖЕВАЛЬСКОГО

(Отрывок)

У колодца расколоться Так хотела бы вода, Чтоб в болотце с позолотцей Отразились повода. Мчась, как узкая змея, Так хотела бы струя, Так хотела бы водица Убегать и расходиться, Чтоб, ценой работы добыты, Зеленее стали чоботы, Черноглазый ея.

1912

ПЕРЕВЕРТЕНЬ

Кони, топот, инок, Но не речь, а черен он. Идем молод, долом меди Чин зван мечем навзничь. Голод чем меч долог? Пал а норов худ и дух ворона лап. А что? я лов? Воля отча! Яд, яд, дядя! Иди, иди! Мороз в узел, лезу взором, Солов зов, воз волос. Колесо. Жалко поклаж. Оселок. Сани плот и воз, зов и толп и нас. Горд дох, ход дрог. И лежу. Ужели? Зол гол лог лоз. И к вам и трем смерти мавки.

<До 1913>

* * *

Когда умирают кони – дышат, Когда умирают травы – сохнут, Когда умирают солнца – они гаснут, Когда умирают люди – поют песни.

1913

* * *

Годы, люди и народы Убегают навсегда, Как текучая вода. В гибком зеркале природы Звезды – невод, рыбы – мы, Боги – призраки у тьмы.

1916(?)

* * *

Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы, И мы, с нею в ногу шагая, Беседуем с небом на ты. Мы, воины, строго ударим Рукой по суровым щитам: Да будет народ государем Всегда, навсегда, здесь и там! Пусть девы споют у оконца, Меж песен о древнем походе, О верноподданном Солнца — Самодержавном народе.

12 апреля 1917

ВОЛЯ ВСЕМ

Вихрем бессмертным, вихрем единым, Все за свободой – туда. Люди с крылом лебединым Знамя проносят труда. Жгучи свободы глаза, Пламя в сравнении – холод, Пусть на земле образа! Новых напишет их голод… Двинемся вместе к огненным песням, Все за свободу – вперед! Если погибнем – воскреснем! Каждый потом оживет. Двинемся в путь очарованный, Гулким внимая шагам. Если же боги закованы, Волю дадим и богам…

1918

* * *

А я Из вздохов дань сплетаю Сплетаю В Духов день. Береза склонялась к соседу, Как воздух зеленый и росный. Когда вы бродили по саду, Вы были смелы и прекрасны. Как будто увядает день его, Береза шуметь не могла. И вы ученица Тургенева! И злое пламя повязки узла! Может быть, завтра Мне гордость Сиянье сверкающих гор даст. Может я сам, К семи небесам Многих недель проводник, Ваш разум окутаю, Как строгий ледник, И снежными глазами В зеленые ручьи Парчой спадая гнутою, Что все мы – ничьи, Плещем у ног Тканей низами. Горной тропой поеду я, Вас проповедуя. Что звезды и солнце – все позже устроится, А вы, вы – девушка в день Троицы. Там буду скитаться годы и годы. С коз Буду писать сказ О прелестях горной свободы. И дикое вымя Сосет пастушонок. Где грозы скитаются мимо, В лужайках зеленых, Где облако мальчик теребит, А облако – лебедь, Усталый устами. А ветер Он вытер Рыданье утеса И падает светел Выше откоса. Ветер утих. И утух. Вечер утех У тех смелых берез, С милой смолой, Где вечер в очах Серебряных слез. И дерево чар серебряных слов. Нет, это не горы! Думаю, ежели к небу камень теснится, А пропасти пеной зеленою моются, Это твои в день Троицы Шелковые взоры. Где тропинкой шелковой, Помните, я шел к вам, Шелковые ресницы! Это, Тонок Звонок, Играет в свирель Пастушонок. Чтоб кашу сварить, Пламя горит. А в омуте синем Листья кувшинок.

1918(?)

ЕДИНАЯ КНИГА

Я видел, как черные Веды, Коран и Евангелие И в шелковых досках Книги монголов, Сами из праха степей, Из кизяка благовонного Как это делают Калмычки каждой зарей, — Сложили костер И сами легли на него. Белые вдовы в облаке дыма скрывались, Чтобы ускорить приход Книги единой, Чьи страницы большие моря, Что трепещут крылами бабочки синей, А шелковинка – закладка, Где остановился взором читатель. Реки великие синим потоком: Волга, где Разину ночью поют, Желтый Нил, где молятся солнцу, Янцзекиянг, где жижа густая людей, И ты, Миссисипи, где янки Носят штанами звездное небо, В звездное небо окутали ноги, И Ганг, где темные люди – деревья ума, И Дунай, где в белом белые люди В белых рубахах стоят над водой, И Замбези, где люди черней сапога, И бурная Обь, где Бога секут И ставят в угол глазами Во время еды чего-нибудь жирного, И Темза, где серая скука. Род человечества – книги читатель. И на обложке – надпись творца, Имя мое, письмена голубые. Да, ты небрежно читаешь, Больше внимания, Слишком рассеян и смотришь лентяем. Точно уроки закона Божия, Эти горные цепи и большие моря. Эту единую книгу Скоро ты, скоро прочтешь. В этих страницах прыгает кит, И орел, огибая страницу угла, Садится на волны морские, груди морей, Чтоб отдохнуть на постели орлана.

1920

* * *

Еще раз, еще раз Я для вас Звезда. Горе моряку, взявшему Неверный угол своей ладьи И звезды: Он разобьется камни, О подводные мели. Горе и вам, взявшим Неверный угол сердца ко мне: Вы разобьетесь о камни, И камни будут надсмехаться Над вами, Как вы надсмехались Надо мной.

1922

КАМЕННАЯ БАБА

(Отрывок)

«Как много стонет мертвых тысяч Под покрывалом свежим праха! И я последний живописец Земли невиданного страха. Я каждый день жду выстрела в себя. За что? За что? Ведь, всех любя, Я раньше жил, до этих дней, В степи ковыльной, меж камней». Пришел и сел. Рукой задвинул Лица пылающую книгу, И месяц плачущему сыну Дает вечерних звезд ковригу. «Мне много ль надо? Коврига хлеба И капля молока, Да это небо, Да эти облака!» Люблю и млечных жен, и этих, Что не торопятся цвести. И это я забился в сетях На сетке Млечного Пути. Когда краснела кровью Висла И покраснел от крови Тисе, Тогда рыдающие числа Над бедным миром пронеслись. И синели крылья бабочки, Точно двух кумирных баб очки. Серо-белая, она Здесь стоять осуждена Как пристанище козявок, Без гребня и без булавок, Рукой грубой указав Любви каменной устав.

10 марта 1919

ЛАДОМИР

(Отрывок)

Высокой раною болея, Снимая с зарева засов, Хватай за ус созвездье Водолея, Бей по плечу созвездья Псов! И пусть пространство Лобачевского Летит с знамен ночного Невского. Это шествуют творяне, Заменивши Д на Т. Ладомира соборяне С Трудомиром на шесте. Это Разина мятеж, Долетев до неба Невского Увлекает и чертеж И пространство Лобачевского. Пусть Лобачевского кривые Украсят города Дугою над рабочей выей Всемирного труда. И будет молния рыдать, Что вечно носится слугой, И будет некому продать Мешок от золота тугой. Смерть смерти будет ведать сроки, Когда вернется он опять, Земли повторные пророки Из всех письмен изгонят ять. В день смерти зим и раннею весной Нам руку подали венгерцы. Свой замок цен, рабочий, строй Из камней ударов сердца. И, чокаясь с созвездьем Девы, Он вспомнит умные напевы И голос древних силачей, И выйдет к говору мечей. И будет лица посылать Своих послов в совет верховный, И будет некому желать Событий радости греховной. И пусть мещанскою резьбою Дворцов гордились короли, Как часто вывеской разбою Святых служили костыли. Когда сам Бог на цепь похож, Холоп богатых, где твой нож? Вперед, колодники земли, Вперед, добыча голодовки. Кто трудится в пыли, А урожай снимает ловкий. Вперед, колодники земли, Вперед, свобода голодать, А вам, продажи короли, Глаза оставлены – рыдать. Туда, к мировому здоровью, Наполнимте солнцем глаголы, Перуном плывут по Днепровью, Как падшие Боги, престолы. Лети, созвездье человечье, Все. дальше, далее в простор, И перелей земли наречья В единый смертных разговор. Где роем звезд расстрел небес, Как грудь последнего Романова, Бродяга дум и друг повес Перекует созвездье заново. И будто перстни обручальные Последних королей и плахи, Носитесь в воздухе, печальные Раклы, безумцы и галахи. Учебников нам скучен щебет, Что лебедь черный жил на юге, Но с алыми крылами лебедь Летит из волн свинцовой вьюги. Цари, ваша песенка спета. Помолвлено лобное место. И таинство воинства – это В багровом слетает невеста. И пусть последние цари, Улыбкой поборая гнев, Над заревом могил зари Стоят, окаменев. Ты создал созвездию крыло, Чтоб в небе мчались пехотинцы. Ты разорвал времен русло И королей пленил в зверинцы.

22 мая 1920

Литература

Хлебников В. Избранные сочинения. СПб., 1998.

Дуганов Р. В. Велимир Хлебников: природа творчества. М., 1990.

Григорьев В.П. Грамматика идиостиля. В. Хлебников. М., 1983.

Степанов Н.Л. Велимир Хлебников. Жизнь и творчество. М., 1975

Н.С. Гумилёв (1886–1921)

Николай Степанович Гумилёв – поэт, прозаик, драматург, переводчик, критик – родился в Кронштадте в семье корабельного врача.

Начало его творческой деятельности развивалось в рамках поэтики символизма: первые сборники стихов – «Путь конквистадоров» (1905) и «Романтические цветы» (1908). Большое влияние на него в эти годы оказал поэт-символист И.Ф. Анненский, директор царскосельской гимназии, где он учился.

Гумилёв был страстным путешественником. Прожив несколько лет в Париже, объездив всю Европу, он неоднократно посещает Африку, сначала с туристическими, а затем и с исследовательскими целями как археолог, фольклорист и этнограф.

В 1910 году он венчается с А.А. Горенко, будущей знаменитой Анной Ахматовой. Их разрыв, несмотря на рождение сына Льва, произошел в 1913 году, хотя оформлен был только в 1918.

В 1911 году при участии Гумилёва возникает литературная группа «Цех поэтов», знаменующая собой рождение в русской литературе нового направления – акмеизма. Манифестом стала статья поэта – «Наследие символизма и акмеизм», а в его литературном творчестве акмеизм заявил о себе в сборнике стихов «Блудный сын» (1912) и в ряде последующих произведений.

С 1914 года, с начала войны, Гумилёв – активный участник военных действий. Он находился в армии несколько лет и за храбрость был награжден двумя георгиевскими крестами. Война не приостановила его активной творческой деятельности – сборник стихов «Колчан» (1915), «Записки кавалериста» (1916), драматическая поэма «Гондла» (1917) и т. д.

После революции он участвовал в работе издательства «Всемирная литература», созданного М. Горьким, активно занимался преподавательской и переводческой деятельностью. На новый высокий уровень поднимается его художественное творчество и в первую очередь поэзия. Оказавшийся, увы, итоговым сборник стихов «Огненный столп» (1921) свидетельствовал о выдающемся даровании.

Поэт, путешественник, воин, Гумилёв создал в русской литературе свой особый художественный мир, который современники справедливо охарактеризовали как поэзию «мужественного романтизма».

Гумилёв стал одной из жертв кровавого террора, развязанного в стране большевиками. Арестованный в начале августа 1921 года «за недонесение» о контрреволюционном заговоре, он, несмотря на заступничество М. Горького и многих других влиятельных людей, через три недели был расстрелян в застенках ЧК.

После его гибели, в 1923 году, еще вышла книга «Письма о русской поэзии», вобравшая многочисленные статьи, а затем десятилетиями имя и творчество Гумилёва пытались изъять из русской литературы, запрещая переиздавать все, что им было написано. Но истинные ценители поэтического слова всегда помнили и любили его стихи.

* * *

Я конквистадор в панцире железном, Я весело преследую звезду, Я прохожу по пропастям и безднам И отдыхаю в радостном саду. Как смутно в небе диком и беззвездном! Растет туман… но я молчу и жду И верю, я любовь свою найду… Я конквистадор в панцире железном. И если нет полдневных слов звездам, Тогда я сам мечту свою создам И песней битв любовно зачарую. Я пропастям и бурям вечный брат, Но я вплету в воинственный наряд Звезду долин, лилею голубую.

<Осень 1905>

ЖИРАФ

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, И руки особенно тонки, колени обняв, Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озер. Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полет. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот. Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав. Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.

<Сентябръ 1907> Париж

ПАМЯТИ АННЕНСКОГО

К таким нежданным и певучим бредням Зовя с собой умы людей, Был Иннокентий Анненский последним Из царскосельских лебедей. Я помню дни: я, робкий, торопливый, Входил в высокий кабинет, Где ждал меня спокойный и учтивый, Слегка седеющий поэт. Десяток фраз, пленительных и странных, Как бы случайно уроня, Он вбрасывал в пространство безымянных Мечтаний – слабого меня. О, в сумрак отступающие вещи, И еле слышные духи, И этот голос, нежный и зловещий, Уже читающий стихи! В них плакала какая-то обида, Звенела медь и шла гроза, А там, над шкафом, профиль Эврипида Слепил горящие глаза. …………………………………………… Журчит вода, протачивая шлюзы, Сырой травою пахнет мгла, И жалок голос одинокой музы, Последней – Царского Села.

<Декабрь (?) 1911>

ВСТУПЛЕНИЕ

Оглушенная ревом и топотом, Облеченная в пламя и дымы, О тебе, моя Африка, шепотом В небесах говорят серафимы. И твое раскрывая Евангелье, Повесть жизни ужасной и чудной, О неопытном думают ангеле, Что представлен к тебе, безрассудной. Про деянья свои и фантазии, Про звериную душу послушай, Ты, на дереве древней Евразии Исполинской висящая грушей. Обреченный тебе, я поведаю О вождях в леопардовых шкурах, Что во мраке лесов за победою Водят полчища воинов хмурых; О деревнях с кумирами древними, Что смеются улыбкой недоброй, И о львах, что стоят над деревнями И хвостом ударяют о ребра. Дай за это дорогу мне торную, Там, где нету пути человеку, Дай назвать моим именем черную До сих пор неоткрытую реку. И последняя милость, с которою Отойду я в селенья святые, Дай скончаться под той сикоморою, Где с Христом отдыхала Мария.

<1918>

СЛОВО

В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо Свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города. И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине. А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот, Потому что все оттенки смысла Умное число передает. Патриарх седой себе под руку Покоривший и добро и зло, Не решаясь обратиться к звуку, Тростью на песке чертил число. Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангелии от Иоанна Сказано, что слово это Бог. Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества, И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова.

<1919>

ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ

Шел я по улице незнакомой И вдруг услышал вороний грай, И звоны лютни, и дальние громы, Передо мною летел трамвай. Как я вскочил на его подножку, Было загадкою для меня, В воздухе огненную дорожку Он оставлял и при свете дня. Мчался он бурей темной, крылатой, Он заблудился в бездне времен… Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон! Поздно. Уж мы обогнули стену, Мы проскочили сквозь рощу пальм, Через Неву, через Нил и Сену Мы прогремели по трем мостам. И, промелькнув у оконной рамы, Бросил нам вслед пытливый взгляд Нищий старик, – конечно, тот самый Что умер в Бейруте год назад. Где я? Так томно и так тревожно Сердце мое стучит в ответ: «Видишь вокзал, на котором можно В Индию Духа купить билет?» Вывеска… кровью налитые буквы Гласят: «Зеленная», – знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают. В красной рубашке, с лицом как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими Здесь, в ящике скользком, на самом дне А в переулке забор дощатый, Дом в три окна и серый газон… Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон! Машенька, ты здесь жила и пела, Мне, жениху, ковер ткала, Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла? Как ты стонала в своей светлице, Я же с напудренною косой Шел представляться императрице И не увиделся вновь с тобой. Понял теперь я: наша свобода Только оттуда бьющий свет, Люди и тени стоят у входа В зоологический сад планет. И сразу ветер знакомый и сладкий, И за мостом летит на меня Всадника длань в железной Перчатке И два копыта его коня. Верной твердынею православья Врезан Исакий в вышине, Там отслужу молебен о здравье Машеньки и панихиду по мне. И все ж навеки сердце угрюмо, И трудно дышать, и больно жить… Машенька, я никогда не думал, Что можно так любить и грустить!

<1919(?)>

МОЛИТВА МАСТЕРОВ

Я помню древнюю молитву мастеров: Храни нас, Господи, от тех учеников, Которые хотят, чтоб наш убогий гений Кощунственно искал все новых откровений.. Нам может нравиться прямой и честный враг, Но эти каждый наш выслеживают шаг. Их радует, что мы в борении, покуда Петр отрекается и предает Иуда. Лишь небу ведомы пределы наших сил, — Потомством взвесится, кто сколько утаил. Что создадим мы впредь, на это власть Господня, Но что мы создали, то с нами посегодня. Всем оскорбителям мы говорим привет, Превозносителям мы отвечаем – нет! Упреки льстивые и гул молвы хвалебный Равно для творческой святыни непотребны. Вам стыдно мастера дурманить беленой, Как карфагенского слона перед войной.

<Апрель 1921>

Литература

Гумилёв Н. Собрание сочинений в 4 томах. М., 1991.

Гумилёв Н. Конквистадор. Стихотворения. М., 1997.

Давидсон О. Муза странствий Николая Гумилёва. М., 1992.

Панкеев И. Николай Гумилёв. Биография писателя. М., 1995.

В.Ф. Ходасевич (1886–1939)

Владислав Фелицианович Ходасевич был современником таких мастеров русской поэзии, как Н. Клюев, М. Волошин, Н. Гумилёв, А. Ахматова, Б. Пастернак, О. Мандельштам и другие. Но в отличие от них, либо возглавлявших, либо входивших в состав многочисленных групп, школ, литературных течений и направлений, в изобилии функционировавших в литературе серебряного века, он не примыкал ни к кому и шел своим путем – «путем зерна», как он его называл.

Возможно, что одна из причин этого заключалась в том, что как личность Ходасевич сформировался в польской католической семье и постоянно доказывал самому себе право пребывать в русской культуре:

России – пасынок, а Польше — Не знаю сам, кто Польше я. Но: восемь томиков, не больше, — И в них вся родина моя.

Восемь томиков – это популярное в начале XX века издание сочинений А.С. Пушкина. Вся деятельность великого русского поэта, все его творческое наследие были для Ходасевича неиссякаемым источником вдохновения: он писал продолжения его неоконченных стихов, создал книгу «Поэтическое хозяйство Пушкина», его оригинальные стихотворения изобилуют пушкинскими ассоциациями – «Люблю людей, люблю природу», «Памятник» и многие другие. Художественный мир Ходасевича стоит на пушкинских ценностях. Они определяют тематику и звучание его стихов:

…для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья, Вот счастье! вот права…

Хотя чаще, чем у Пушкина, звучат у него трагические и религиозные мотивы. Обратить на себя внимание в том половодье великолепных стихов, какое явила миру в те годы русская литература, было не просто. Ходасевичу это удалось уже в первых его поэтических сборниках «Молодость», «Счастливый домик» и других, созданных до 1917 года. Вершина же его поэтической деятельности пришлась на первые послереволюционные годы – сборники «Путем зерна» и «Тяжелая лира».

В 1922 году Ходасевич эмигрировал. В зарубежных стихах, собранных в сборнике «Европейская ночь» (1927), обращает на себя внимание решительное преобладание русской тематики. Программным же произведением поэта осталось стихотворение «Путем зерна», открывавшее поэтический сборник под этим названием.

Библейская притча о сеятеле из Евангелия от Матфея перекликается у Ходасевича с мотивами стихотворения Пушкина «Свободы сеятель пустынный». Его волнует главная для него проблема: судьба и долг поэта – проповедника, сеятеля, пророка – в новых исторических условиях:

Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец и дед его по тем же шли путям. Сверкает золотом в его руке зерно, Но в землю черную оно упасть должно. И там, где червь слепой прокладывает ход, Оно в заветный срок умрет и прорастет. Так и душа моя идет путем зерна: Сойдя во мрак, умрет – и оживет она. И ты, моя страна, и ты, ее народ, Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, — Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путем зерна.

23 декабря 1917 года

Жизнь Ходасевича, как и жизнь большинства русских эмигрантов, закончилась печально. Он умер в парижской больнице для бедных. Его имя и его творчество вернулись в Россию только несколько десятилетий спустя.

СТАНСЫ

Уж волосы седые на висках Я прядью черной прикрываю, И замирает сердце, как в тисках, От лишнего стакана чаю. Уж тяжелы мне долгие труды, И не таят очарованья Ни знаний слишком пряные плоды, Ни женщин душные лобзанья. С холодностью взираю я теперь На скуку славы предстоящей… Зато слова: цветок, ребенок, зверь — Приходят на уста все чаще. Рассеянно я слушаю порой Поэтов праздные бряцанья, Но душу полнит сладкой полнотой Зерна немое прорастанье.

24–25 октября 1918

АНЮТЕ

На спичечной коробке — Смотри-ка – славный вид: Кораблик трехмачтовый Не двигаясь бежит. Не разглядишь, а верно Команда есть на нем, И в тесном трюме, в бочках, Изюм, корица, ром. И есть на нем, конечно, Отважный капитан, Который видел много Непостижимых стран. И верно – есть матросик, Что мастер песни петь И любит ночью звездной На небеса глядеть… И я, в руке Господней, Здесь на Его земле, — Точь-в-точь как тот матросик На этом корабле. Вот и сейчас, быть может, В каюте кормовой В окошечко глядит Он И видит – нас с тобой.

25 января 1918

* * *

Не матерью, но тульскою крестьянкой Еленой Кузиной я выкормлен. Она Свивальники мне грела над лежанкой, Крестила на ночь от дурного сна. Она не знала сказок и не пела. Зато всегда хранила для меня В заветном сундуке, обитом жестью белой, То пряник вяземский, то мятного коня. Она меня молитвам не учила, Но отдала мне безраздельно все: И материнство горькое свое, И просто все, что дорого ей было. Лишь раз, когда упал я из окна, Но встал живой (как помню этот день я!), Грошовую свечу за чудное спасенье У Иверской поставила она. И вот Россия, «громкая держава», Ее сосцы губами теребя, Я высосал мучительное право Тебя любить и проклинать тебя. В том честном подвиге, в том счастье песнопений Которому служу я каждый миг, Учитель мой – твой чудотворный гений, И поприще – волшебный твой язык. И пред твоими слабыми сынами Еще порой гордиться я могу, Что сей язык, завещанный веками, Любовней и ревнивей берегу… Года бегут. Грядущего не надо, Минувшее в душе пережжено, Но тайная жива еще отрада, Что есть и мне прибежище одно: Там, где на сердце, съеденном червями, Любовь ко мне нетленно затая, Спит рядом с царскими, ходынскими гостями Елена Кузина, кормилица моя.

12 февраля 1917, 2 марта 1922

* * *

Люблю людей, люблю природу, Но не люблю ходить гулять, И твердо знаю, что народу Моих творений не понять. Довольный малым созерцаю То, что дает нещедрый рок: Вяз, прислонившийся к сараю, Покрытый лесом бугорок… Ни грубой славы, ни гонений От современников ни жду, Но сам стригу кусты сирени Вокруг террасы и в саду.

15–16 июня 1921

Когда б я долго жил на свете, Должно быть, на исходе дней Упали бы соблазнов сети С несчастной совести моей. Какая может быть досада, И счастья разве хочешь сам, Когда нездешняя прохлада Уже бежит по волосам? Глаз отдыхает, слух не слышит, Жизнь потаенно хороша, И небом невозбранно дышит Почти свободная душа.

8-29 июня 1921

В ЗАСЕДАНИИ

Грубой жизнью оглушенный, Нестерпимо уязвленный, Опускаю веки я — И дремлю, чтоб легче минул, Чтобы как отлив отхлынул Шум земного бытия. Лучше спать, чем слушать речи Злобной жизни человечьей, Малых правд пустую прю. Все я знаю, все я вижу — Лучше сном к себе приближу Неизвестную зарю. А уж если сны приснятся, То пускай в них повторятся Детства давние года: Снег на дворике московском Иль – в Петровско-Разумовском Пар над зеркалом пруда.

12 октября 1921, Москва

* * *

Было на улице полутемно. Стукнуло где-то под крышей окно. Свет промелькнул, занавеска взвилась Быстрая тень со стены сорвалась — Счастлив, кто падает вниз головой: Мир для него хоть на миг – а иной.

23 декабря 1922, Saarow

* * *

Жив Бог! Умен, а не заумен, Хожу среди своих стихов, Как непоблажливый игумен Среди смиренных чернецов. Пасу послушливое стадо Я процветающим жезлом. Ключи таинственного сада Звенят на поясе моем. Я – чающий и говорящий. Заумно, может быть, поет Лишь ангел, Богу предстоящий, — Да Бога не узревший скот Мычит заумно и ревет. А я – не ангел осиянный, Не лютый змий, не глупый бык. Люблю из рода в род мне данный Мой человеческий язык: Его суровую свободу, Его извилистый закон… О, если б мой предсмертный стон Облечь в отчетливую оду!

4 февраля – 13 мая 1923, Saarow

* * *

Я родился в Москве. Я дыма Над польской кровлей не видал, И ладанки с землей родимой Мне мой отец не завещал. России – пасынок, а Польше — Не знаю сам, кто Польше я. Но: восемь томиков, не больше, — И в них вся родина моя. Вам – под ярмо ль подставить выю Иль жить в изгнании, в тоске. А я с собой свою Россию  В дорожном уношу мешке. Вам нужен прах отчизны грубый, А я где б ни был – шепчут мне Арапские святые губы О небывалой стороне.

25 апреля 1923, Saarow

РОМАНС[4]

«В голубом эфира поле Ходит Веспер молодой. Старый дож плывет в гондоле С догарессой молодой. Догаресса молодая» На супруга не глядит, Белой грудью не вздыхая, Ничего не говорит. Тяжко долгое молчанье, Но осмелясь наконец, Про высокое преданье Запевает им гребец. И под Тассову октаву Старец сызнова живет, И супругу он по праву Томно за руку берет. Но супруга молодая В море дальнее глядит, Не ропща и не вздыхая, Ничего не говорит. Охлаждаясь поневоле, Дож поникнул головой. Ночь тиха. В небесном поле Ходит Веспер золотой. С Лидо теплый ветер дует, И замолкшему певцу Повелитель указует Возвращаться ко дворцу

20 марта 1924, Венеция

ИЗ ДНЕВНИКА

Должно быть, жизнь и хороша, Да что поймешь ты в ней, спеша Между купелию и моргом, Когда мытарится душа То отвращеньем, то восторгом? Непостижимостей свинец Все толще над мечтой понурой, — Вот и дуреешь наконец, Как любознательный кузнец Над просветительной брошюрой. Пора не быть, а пребывать, Пора не бодрствовать, а спать, Как спит зародыш крутолобый, И мягкой вечностью опять Обволокнулся, как утробой.

1–3 сентября 1925

ПАМЯТНИК

Во мне конец, во мне начало. Мной совершенное так мало! Но все ж я прочное звено: Мне это счастие дано. В России новой, но великой, Поставят идол мой двуликий На перекрестке двух дорог, Где время, ветер и песок…

28 января 1928, Париж

* * *

Не ямбом ли четырехстопным, Заветным ямбом, допотопным? О чем, как не о нем самом — О благодатном ямбе том? С высот надзвездной Музыкии К нам ангелами занесен, Он крепче всех твердынь России, Славнее всех ее знамен. Из памяти изгрызли годы, За что и кто в Хотине пал, Но первый звук хотинской оды Нам первым криком жизни стал. В тот день на холмы снеговые Камена русская взошла И дивный голос свой впервые Далеким сестрам подала. С тех пор в разнообразье строгом, Как оный славный «Водопад», По четырем ее порогам Стихи российские кипят. И чем сильней спадают с кручи, Тем пенистей водоворот, Тем сокровенней лад певучий И выше светлых брызгов взлет — Тех брызгов, где, как сон, повисла, Сияя счастьем высоты, Играя переливом смысла, — Живая радуга мечты. Таинственна его природа, В нем спит спондей, поет пэон, Ему один закон – свобода. В его свободе есть закон…

<1938>

Литература

Ходасевич В. Некрополь. М., 1996.

Ходасевич В. Собрание стихов. М., 1992.

Зверев В. Грустный путь Вл. Ходасевича // Вл. Ходасевич. Стихотворения. М., 1991.

Зорин А. Начало // Вл. Ходасевич. Державин. М., 1988.

Баевский В.С. История Русской Поэзии: 1730–1980. М., 1996. С. 240–245.

О.Э. Мандельштам (1891–1938)

Трагическая фигура Осипа Эмильевича Мандельштама, погибшего в ГУЛАГе и на несколько десятилетий вычеркнутого из истории литературы, с начала девяностых годов привлекает к себе повышенное внимание читателей и исследователей. В его возвращении большую роль сыграла жена, Н.Я. Мандельштам, спасшая от гибели многие стихи и написавшая воспоминания, которые позволяют восстановить обстоятельства и детали жизненного и творческого пути поэта.

Закончив в 1907 году Тенишевское училище в Петербурге, Мандельштам много лет провел за границей. Он учился в Сорбонне, в Гейдельбергском университете, затем на филологическом факультете университета Петербургского.

Первые публикации стихов – в 1911 году в журнале символистов «Аполлон». Этот факт говорит об эстетических предпочтениях начинающего поэта. Но уже в 1913 году он оказывается в акмеистическом «Цехе поэтов» вместе с Н. Гумилёвым, А. Ахматовой, С. Городецким. Вышедший тогда же первый сборник стихов Мандельштама «Камень» засвидетельствовал, впрочем, что с товарищами по «Цеху…» его больше связывали дружеские чувства, чем творческие принципы. Много позже он сам укажет на свое место в акмеизме как «тоске по мировой культуре».

В поэтической генеалогии Мандельштама – К. Батюшков, А. Пушкин, Ф. Тютчев, А. Фет. Однако с первых шагов в поэзии он заявил о себе как о личности глубоко оригинальной, сумевшей сказать свое слово в богатой на таланты литературе серебряного века. В стихотворении под хорошо известным ценителям поэзии тютчевским названием «Silentium» он писал:

Останься пеной, Афродита, И, слово, в музыку вернись, И, сердце, сердца устыдись, С первоосновой жизни слито!

Мандельштам по преимуществу – лирик. Архитектура, музыка, философия – кладезь его основных тем.

Стихи времени войн и революций составили «книгу скорбей» – «Tristia» (1922), не встретившую понимания в критике. С этого года Мандельштам обращается и к прозе – «Шум времени» (1925), «Египетская марка» (1928), «Путешествие в Армению» (1933), – в которой важное место принадлежит эссе – «О природе слова» (1921–1922), «Конец романа» (1922), «Заметки о поэзии» (1923, 1927), «Разговор о Данте» (1933) и другим.

Последний прижизненный сборник «Стихотворения» (1928) вызвал уже не критику, а травлю. И если бы не помощь Н. Бухарина, судьба Мандельштама оказалась бы под угрозой. Что самое удивительное – ничего в этом сборнике откровенно антисоветского не было. Но его содержание, обращенное к кардинальным философским, нравственным, эстетическим проблемам человеческого бытия, весь его музыкальный стилистический строй абсолютно не вписывались в идеологические постулаты крепнувшего тоталитаризма.

Возможно, под влиянием травли, в поэзии Мандельштама и зазвучали современные социальные мотивы – таково антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…» (1933). За него поэт жестоко поплатился. На этот раз не помог и Бухарин. В 1934 году Мандельштам был арестован и приговорен к трем годам ссылки, сначала в Чердынь, а затем в Воронеж. Сюда к нему приезжала А. Ахматова:

А в комнате опального поэта Дежурят страх и Муза в свой черед. И ночь идет, Которая не ведает рассвета.

Ахматова уловила состояние творческого подъема, который, несмотря ни на что, после долгого перерыва переживал ссыльный поэт. Его результатом стали «Воронежские тетради», фактически последнее собрание стихов, увидевшее свет только через полвека.

По истечении срока ссылки Мандельштамы вернулись в Москву. Поэт стал очень осторожен, не допуская ни устных, ни письменных высказываний, которые властями могли быть истолкованы как враждебные. Более того, он написал «Оду Сталину». Но тот обид не забывал. Мандельштам был арестован снова. На этот раз все было кончено: эта ночь не дождалась рассвета.

Нет, не луна, а светлый циферблат Сияет мне, – и в чем я виноват, Что слабых звезд я осязаю млечность? И Батюшкова мне противна спесь: Который час, его спросили здесь, А он ответил любопытным: вечность!

1912

* * *

Уничтожает пламень Сухую жизнь мою, — И ныне я не камень, А дерево пою. Оно легко и грубо: Из одного куска И сердцевина дуба, И весла рыбака. Вбивайте крепче сваи, Стучите, молотки, О деревянном рае, Где вещи так легки.

1915

* * *

Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи, — На головах царей божественная пена, — Куда плывете вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер – все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море черное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

1915

ЛЕНИНГРАД

Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез. Ты вернулся сюда, так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей, Узнавай же скорее декабрьский денек, Где к зловещему дегтю подмешан желток. Петербург! Я еще не хочу умирать: У тебя телефонов моих номера. Петербург! У меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок, И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930

* * *

За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей, — Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей: Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей… Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе; Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе. Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет.

17–18 марта 1931, конец 1935

ИМПРЕССИОНИМ

Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени И красок звучные ступени На холст, как струпья, положил. Он понял масла густоту — Его запекшееся лето Лиловым мозгом разогрето, Расширенное в духоту. А тень-то, тень все лиловей, Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет, Ты скажешь: повара на кухне Готовят жирных голубей. Угадывается качель, Недомалеваны вуали, И в этом солнечном развале Уже хозяйничает шмель.

23 мая 1932

* * *

Дайте Тютчеву стрекозу — Догадайтесь почему! Веневитинову – розу. Ну, а перстень – никому. Боратынского подошвы Изумили прах веков, У него без всякой прошвы Наволочки облаков. А еще над нами волен Лермонтов, мучитель наш, И всегда одышкой болен Фета жирный карандаш.

Май 1932

БАТЮШКОВ

Словно гуляка с волшебной тростью, Батюшков нежный со мною живет. Он тополями шагает в замостье, Нюхает розу и Дафну поет. Ни на минуту не веря в разлуку, Кажется, я поклонился ему: В светлой перчатке холодную руку Я с лихорадочной завистью жму. Он усмехнулся. Я молвил: спасибо. И не нашел от смущения слов: – Ни у кого – этих звуков изгибы… – Ни у кого – этот говор валов… Наше мученье и наше богатство, Косноязычный, с собой он принес — Шум стихотворства и колокол братства И гармонический проливень слез. И отвечал мне оплакавший Тасса: – Як величаньям еще не привык; Только стихов виноградное мясо Мне освежило случайно язык… Что ж! Поднимай удивленные брови Ты, горожанин и друг горожан, Вечные сны, как образчики крови, Переливай из стакана в стакан…

18 июня 1932

АРИОСТ

В Европе холодно. В Италии темно. Власть отвратительна, как руки брадобрея. О, если б распахнуть, да как нельзя скорее, На Адриатику широкое окно. Над розой мускусной жужжание пчелы, В степи полуденной – кузнечик мускулистый. Крылатой лошади подковы тяжелы, Часы песочные желты и золотисты. На языке цикад пленительная смесь Из грусти пушкинской и средиземной спеси, Как плющ назойливый, цепляющийся весь, Он мужественно врет, с Орландом куролеся. Часы песочные желты и золотисты, В степи полуденной кузнечик мускулистый — И прямо на луну влетает враль плечистый… Любезный Ариост, посольская лиса, Цветущий папоротник, парусник, столетник, Ты слушал на луне овсянок голоса, А при дворе у рыб – ученый был советник. О, город ящериц, в котором нет души, — От ведьмы и судьи таких сынов рожала Феррара черства и на цепи держала, И солнце рыжего ума взошло в глуши. Мы удивляемся лавчонке мясника, Под сеткой синих мух уснувшему дитяти, Ягненку на дворе, монаху на осляти, Солдатам герцога, юродивым слегка От винопития, чумы и чеснока, — И свежей, как заря, удивлены утрате…

Май 1933, июль 1935

* * *

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются глазища И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Один он лишь бабачит и тычет. Как подкову, дарит за указом указ — Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него – то малина И широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933

* * *

Татары, узбеки и ненцы И весь украинский народ, И даже приволжские немцы К себе переводчиков ждут. И, может быть, в эту минуту Меня на турецкий язык Японец какой переводит И прямо мне в душу проник.

Ноябрь 1933

ВОРОНЕЖСКИЕ СТИХИ

* * *

Я должен жить, хотя я дважды умер, А город от воды ополоумел: Как он хорош, как весел, как скуласт, Как на лемех приятен жирный пласт, Как степь лежит в апрельском провороте, А небо, небо – твой Буонаротти…

* * *

Пусти меня, отдай меня, Воронеж: Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернешь, —  Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож…

Апрель 1935

* * *

День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах. Сон был больше чем слух, слух был старше, чем сон, — слитен, чуток, А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах. День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса, Ехала конная, пешая шла черноверхая масса — Расширеньем аорты могущества в белых ночах – нет, в ножах — Глаз превращался в хвойное мясо. На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко! Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо. Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау! Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ? Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов, Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов — Молодые любители белозубых стишков. На вершок бы мне синего неба, на игольное только ушко! Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой… За бревенчатым тылом, на ленте простынной Утонуть и вскочить на коня своего!

Апрель – май 1935

СТАНСЫ

Я не хочу средь юношей тепличных Разменивать последний грош души, Но, как в колхоз идет единоличник, Я в мир вхожу – и люди хороши. Люблю шинель красноармейской складки — Длину до пят, рукав простой и гладкий И волжской туче родственный покрой, Чтоб, на спине и на груди лопатясь, Она лежала, на запас не тратясь, И скатывалась летнею порой. Проклятый шов, нелепая затея Нас разлучили, а теперь – пойми: Я должен жить, дыша и большевея И перед смертью хорошея — Еще побыть и поиграть с людьми! Подумаешь, как в Чердыни-голубе, Где пахнет Обью и Тобол в раструбе, В семивершковой я метался кутерьме! Клевещущих козлов не досмотрел я драки: Как петушок в прозрачной летней тьме — Харчи да харк, да что-нибудь, да враки — Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме. И ты, Москва, сестра моя, легка, Когда встречаешь в самолете брата До первого трамвайного звонка: Нежнее моря, путаней салата —  Из дерева, стекла и молока… Моя страна со мною говорила, Мирволила, журила, не прочла, Но возмужавшего меня, как очевидца, Заметила и вдруг, как чечевица, Адмиралтейским лучиком зажгла. Я должен жить, дыша и большевея, Работать речь, не слушаясь – сам-друг, — Я слышу в Арктике машин советских стук, Я помню все: немецких братьев шеи И что лиловым гребнем Лорелеи Садовник и палач наполнил свой досуг. И не ограблен я, и не надломлен, Но только что всего переогромлен… Как Слово о Полку, струна моя туга, И в голосе моем после удушья Звучит земля – последнее оружье — Сухая влажность черноземных га!

Май – июнь 1935

Литература

Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах. М., 1993–1997.

Аверинцев С. Судьба и весть Осипа Мандельштама. В книге – С. Аверинцев. Поэты. М., 1996.

Гаспаров М. Поэт и культура. Три поэтики О. Мандельштама. М., 1995.

Рассадин Ст. Очень простой Мандельштам. М., 1994.

Сарнов Б. Заложник вечности. Случай Мандельштама. М., 1990.

М.И. Цветаева (1892–1941)

Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве. Ее отец – Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского университета, искусствовед и филолог – совершил подлинный подвиг, став основателем музея изящных искусств, открытого в 1913 году. Сегодня он называется государственным музеем изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

Первая книга стихов Цветаевой «Вечерний альбом» была опубликована, когда она еще училась в гимназии, в 1910 году.

31 августа 1941 года в Елабуге, находясь в эвакуации, Марина Ивановна Цветаева покончила с собой.

Между этими двумя датами протекла жизнь, до предела осложненная планетарными, историческими событиями – войнами и революциями, роковыми ошибками, личными неудачами и катастрофами.

В 1922 году Цветаева уехала из России. Страшная из-за духовного одиночества, бытовой неустроенности и полной нищеты жизнь стала испытанием:

Так, наконец, усталая держаться Сознаньем: перст и назначеньем: драться, Под свист глупца и мещанина смех — Одна из всех – за всех – противу всех! — Стою и шлю, закаменев от взлету, Сей громкий зов в небесные пустоты.

Ее спасал огромный каждодневный труд. Ею были созданы книги и циклы лирических стихотворений, семнадцать поэм («Крысолов», «Поэма горы», «Поэма конца» и другие), восемь стихотворных драм («Ариадна», «Федра» и другие), философская, мемуарная, историко-литературная, критическая проза («Мой Пушкин», «Пушкин и Пугачев», «Наталья Гончарова», «Поэт и время», «Искусство при свете совести» и другие) и бесчисленные переводы.

В 1939 году Цветаева с сыном вернулась в Россию, куда ранее отправились муж и дочь, вскоре оказавшиеся в ГУЛАГе.

Одним из последних ее стихотворений был отклик на начало Второй мировой войны, окрашенный глубоко личным чувством:

О, черная гора, Затмившая – весь свет! Пора – пора – пора Творцу вернуть билет. Отказываюсь – быть. В Бедламе нелюдей Отказываюсь – жить. С волками площадей Отказываюсь – выть. С акулами равнин Отказываюсь плыть — Вниз – по теченью спин.

М.И. Цветаева не числилась среди символистов, акмеистов или футуристов, но это никому не помешало признать и высоко ценить ее талант.

Ее стихи легко узнаваемы благодаря оригинальным ритмам, нервным и сбивчивым. Ее мысль метафорична по своей природе. Ее чувства смятенны и подвижны. В ее слове несколько смысловых пластов. Она часто использует переносы, когда окончание предложения не совпадает с окончанием стихотворной строки.

Чтение Цветаевой требует особого душевного состояния, настроя. Россия, поэзия, любовь – в этом кругу чаще всего оставалась ее Муза.

«Стихи тютчевской глубины и силы, – считал К.Г. Паустовский, – живой и весомый, как полновесное зерно, русский язык… дочерняя любовь к России, по которой Марина «заплачет и в раю», сплошная вереница горестей и несчастий, которую все время захлестывает вереница блестящих стихов, – вот главное в жизни Марины Цветаевой».

* * *

Моим стихам, написанным так рано, Что и не знала я, что я – поэт, Сорвавшимся, как брызги из фонтана,  Как искры из ракет, Ворвавшимся, как маленькие черти, В святилище, где сон и фимиам, Моим стихам о юности и смерти — Нечитанным стихам! Разбросанным в пыли по магазинам, Где их никто не брал и не берет, Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед.

Май 1913

БАБУШКЕ

Продолговатый и твердый овал, Черного платья раструбы… Юная бабушка! кто целовал Ваши надменные губы? Руки, которые в залах дворца Вальсы Шопена играли… По сторонам ледяного лица — Локоны в виде спирали. Темный, прямой и взыскательный взгляд, Взгляд к обороне готовый. Юные женщины так не глядят. Юная бабушка, кто вы? Сколько возможностей вы унесли И невозможностей – сколько — В ненасытимую прорву земли, Двадцатилетняя полька! День был невинен, и ветер был свеж. Темные звезды погасли. – Бабушка! — Этот жестокий мятеж В сердце моем – не от вас ли?..

4 сентября 1914

Из цикла «СТИХИ О МОСКВЕ»

* * *

Красною кистью Рябина зажглась. Падали листья, Я родилась. Спорили сотни Колоколов День был субботний: Иоанн Богослов. Мне и до ныне — Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть.

16 августа 1916

СТИХИ К БЛОКУ

(Отрывок)

Имя твое – птица в руке, Имя твое – льдинка на языке. Одно-единственное движение губ. Имя твое – пять букв. Мячик, пойманный на лету, Серебряный бубенец во рту. Камень, кинутый в тихий пруд. Всхлипнет так, как тебя зовут. В легком щелканье ночных копыт Громкое имя твое гремит. И назовет его нам в висок Звонко щелкающий курок. Имя твое – ах, нельзя! — Имя твое – поцелуй в глаза, В нежную стужу недвижных век. Имя твое – поцелуй в снег. Ключевой, ледяной, голубой глоток. С именем твоим сон глубок.

1916

* * *

Полюбил богатый – бедную, Полюбил ученый – глупую, Полюбил румяный – бледную, Полюбил хороший – вредную: Золотой – полушку медную. – Где, купец, твое роскошество? – Во дырявом во лукошечке! – Где, гордец, твои учености? – Под подушкой у девчоночки! – Где, красавец, щеки алые? – За ночь черную – растаяли. – Крест серебряный с цепочкою? – У девчонки под сапожками! – — Не люби, богатый, – бедную, Не люби, ученый, – глупую, Не люби, румяный, – бледную, Не люби, хороший, – вредную: Золотой – полушку медную!

Май 1918

ДВЕ ПЕСНИ

2

Вчера еще в глаза глядел, А нынче – все косится в сторону! Вчера еще до птиц сидел, — Все жаворонки нынче – вороны! Я глупая, а ты умен, Живой, а я остолбенелая. О вопль женщин всех времен: «Мой милый, что тебе я сделала?» И слезы ей – вода, и кровь — Вода, – в крови, в слезах умылася! Не мать, а мачеха – Любовь: Не ждите ни суда, ни милости. Увозят милых корабли, Уводит их дорога белая… И стон стоит вдоль всей земли: «Мой милый, что тебе я сделала?» Вчера еще в ногах лежал! Равнял с Китайскою державою! Враз обе рученьки разжал, — Жизнь выпала копейкой ржавою! Детоубийцей на суду Стою – немилая, несмелая. Я и в аду тебе скажу: «Мой милый, что тебе я сделала?» Спрошу я стул, спрошу кровать: «За что, за что терплю и бедствую?» «Отцеловал – колесовать: Другую целовать», – ответствуют. Жить приучил в самом огне, Сам бросил – в степь заледенелую! Вот, что ты, милый, сделал мне. Мой милый, что тебе – я сделала? Все ведаю – не прекословь! Вновь зрячая – уж не любовница! Где отступается Любовь, Там подступает Смерть-садовница. Само – что дерево трясти! — В срок яблоко спадает спелое… — За все, за все меня прости, Мой милый, что тебе я сделала!

14 июня 1920

* * *

Другие – с очами и личиком светлым, А я-то ночами беседую с ветром. Не с тем – италийским Зефиром младым, — С хорошим, с широким, С российским, сквозным! Другие всей плотью по плоти плутают, Из уст пересохших дыханье глотают… А я – руки настежь! – застыла – столбняк, Чтоб выдул мне душу российский сквозняк! Другие – о нежные, цепкие путы! Нет, с нами Эол обращается круто. «Небось не растаешь! Одна, мол, семья!» — Как будто и вправду – не женщина я!

2 августа 1920

ВЛАДИМИРУ МАЯКОВСКОМУ

Превыше крестов и труб, Крещеный в огне и дыме, Архангел-тяжел оступ — Здорово, в веках Владимир! Он возчик, и он же конь, Он прихоть, и он же право. Вздохнул, поплевал в ладонь: — Держись, ломовая слава! Певец площадных чудес — Здорово, гордец чумазый, Что камнем – тяжеловес Избрал, не прельстясь алмазом. Здорово, булыжный гром! Зевнул, козырнул – и снова Оглоблей гребет – крылом Архангела ломового.

16 сентября 1921

ПОПЫТКА РЕВНОСТИ

Как живется вам с другою, Проще ведь? – Удар весла! — Линией береговою Скоро ль память отошла Обо мне, плавучем острове (По небу – не по водам!) Души, души – быть вам сестрами, Не любовницами – вам! Как живется вам с простою Женщиною? Без божеств? Государыню с престола Свергши (с оного сошед), Как живется вам – хлопочется — Ежится? Встается – как? С пошлиной бессмертной пошлости Как справляетесь, бедняк? «Судорог да перебоев — Хватит! Дом себе найму». Как живется вам с любою — Избранному моему! Свойственнее и съедобнее — Снедь? Приестся – не пеняй… Как живется вам с подобием — Вам, поправшему Синай! Как живется вам с чужою, Здешнею? Ребром люба? Стыд Зевесовой вожжою Не охлестывает лба? Как живется вам – здоровится — Можется? Поется – как? С язвою бессмертной совести Как справляетесь, бедняк? Как живется вам с товаром Рыночным? Оброк крутой? После мраморов Каррары Как живется вам с трухой Гипсовой? (Из глыб высечен Бог – и начисто разбит!) Как живется вам с стотысячной — Вам, познавшему Лилит! Рыночной новизною Сыты ли? К волшбам остыв, Как живется вам с земною Женщиною, без шестых Чувств? Ну, за голову: счастливы? Нет? В провале без глубин — Как живется, милый? Тяжче ли? Так же ли, как мне с другим?

19 ноября 1924

ЛЮБОВЬ

Ятаган? Огонь? Поскромнее, – куда как громко! Боль, знакомая, как глазам – ладонь, Как губам — Имя собственного ребенка.

1 декабря 1924

ЖИЗНИ

Не возьмешь моего румянца — Сильного, как разливы рек. Ты охотник, но я не дамся, Ты погоня, но я есмь бег. Не возьмешь мою душу живу! Так на полном скаку погонь — Пригибающийся – и жилу Перекусывающий – конь Аравийский.

25 декабря 1924

ПОЭТ И ЦАРЬ

1 Потусторонним Залом царей. – А непреклонный Мраморный сей? Столь величавый В золоте барм. – Пушкинской славы Жалкий жандарм. Автора – хаял, Рукопись – стриг. Польского края Зверский мясник. Зорче вглядися! Не забывай: Певцоубийца Царь Николай Первый. 2 Нет, бил барабан перед смутным полком, Когда мы вождя хоронили: То зубы царевы над мертвым певцом Почетную дробь выводили. Такой уж почет, что ближайшим друзьям Нет места. В изглавье, в изножье, И справа, и слева – ручищи по швам — Жандармские груди и рожи. Не дивно ли – и на тишайшем из лож Пребыть поднадзорным мальчишкой? На что-то, на что-то, на что-что похож Почет сей: почетно – да слишком! Гляди, мол, страна, как, молве вопреки, Монарх о поэте печется! Почетно – почетно – почетно, архи — Почетно – до черту! Кого ж это так – точно воры вора Пристреленного – выносили? Изменника? Нет. С проходного двора Умнейшего мужа России.

19 июля 1931

РОЛАНДОВ РОГ

Как бедный шут о злом своем уродстве, Я повествую о своем сиротстве: За князем – род, за серафимом – сонм, За каждым – тысячи таких, как он, — Чтоб, пошатнувшись, на живую стену Упал – и знал, что тысячи на смену! Солдат – полком, бес – легионом горд, За вором – сброд, а за шутом – все горб. Так, наконец, усталая держаться Сознаньем: перст и назначеньем: драться, — Под свист глупца и мещанина смех, — Одна за всех – из всех – противу всех, Стою и шлю, закаменев от взлету, Сей громкий зов в небесные пустоты. И сей пожар в груди – тому залог, Что некий Карл тебя услышит, Рог!

1932

* * *

Мой письменный верный стол! Спасибо за то, что ствол Отдав не, чтоб стать – столом, Остался – живым стволом! С листвы молодой игрой Над бровью, с живой корой, С слезами живой смолы, С корнями до дна земли!

1933

* * *

Вскрыла жилы: неостановимо, Невосстановимо хлещет жизнь. Подставляйте миски и тарелки! Всякая тарелка будет – мелкой, Миска – плоской. Через край – и мимо — В землю черную, питать тростник. Невозвратно, неостановимо, Невосстановимо хлещет стих.

6 января 1934

ЧИТАТЕЛИ ГАЗЕТ

Ползет подземный змей, Ползет, везет людей. И каждый – со своей Газетой (со своей Экземой!). Жвачный тик, Газетный костоед. Жеватели мастик, Читатели газет. Кто чтец? Старик? Атлет? Солдат? – Ни черт, ни лиц, Ни лет. Скелет – раз нет Лица: газетный лист! Которым – весь Париж С лба до пупа одет.  Брось, девушка! – Родишь Читателя газет. Кача – «живет с сестрой» — ются – «убил отца!» — Качаются – тщетой Накачиваются. Что для таких господ — Закат или рассвет? Глотатели пустот, Читатели газет! Газет – читай: клевет, Газет – читай: растрат, Что ни столбец – навет, Что ни абзац – отврат… О, с чем на Страшный суд Предстанете: на свет! Хвататели минут, Читатели газет! «Пошел! Пропал! Исчез!» — Стар материнский страх. Мать! Гуттенбергов пресс Страшней, чем Шварцев прах! Уж лучше на погост, Чем в гнойный лазарет Чесателей корост, Читателей газет! Кто наших сыновей Гноит во цвете лет? Смесители кровей, Писатели газет! Вот, други, – и куда Сильней, чем в сих строках! — Что думаю, когда С рукописью в руках Стою перед лицом (Пустее места – нет!), Так значит – нелицом Редактора газетной нечисти.

15 ноября 1935

СТИХИ К ЧЕХИИ

Из цикла «МАРТ»

8

О слезы на глазах! Плач гнева и любви! О, Чехия в слезах! Испания в крови! О черная гора, Затмившая весь свет! Пора – пора – пора Творцу вернуть билет. Отказываюсь – быть. В Бедламе нелюдей Отказываюсь – жить. С волками площадей Отказываюсь – выть. С акулами равнин Отказываюсь плыть Вниз – по теченью спин. Не надо мне ни дыр Ушных, ни вещих глаз. На твой безумный мир Ответ один – отказ.

15 марта —11 мая 1939

Литература

Цветаева М. Собрание сочинений в 7 томах. М., 1994–1995.

Белкина М. Скрещение судеб. М., 1992.

Максимова Т. М.И. Цветаева. Лирика. М., 1997.

Саакянц А. М. Цветаева. Жизнь и творчество. М, 1997.

В.В. Маяковский (1893–1930)

Владимир Владимирович Маяковский начал свою поэтическую деятельность в рамках литературной группы кубофутуристов в составе Д. Бурлюка, А. Крученых, В. Хлебникова.

В манифесте под вызывающим названием «Пощечина общественному вкусу» (1913) кубофутуристы объявляли об отрицании эстетических ценностей предшествующего времени: «Только мы– лицо нашего Времени…

Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности».

В эпатирующей манере они обрушились также на мораль и образ жизни буржуазного общества. В ранней поэме «Облако в штанах» (1914–1915) в четырех частях-криках Маяковский потребовал: «Долой вашу любовь!», «Долой ваше искусство!», «Долой ваш строй!», «Долой вашу религию!» Поэтом руководила острая боль за унижение человеческого достоинства, с которым он повсеместно сталкивался в окружающей жизни.

Неудивительно, что события 1917 года приветствовались поэтом: «Моя революция. Пошел и стал работать». Он искренне и глубоко поверил в утопические лозунги нового времени: воспел русскую и мировую революции, строительство социализма в России, высмеял их врагов:

Я меряю по коммуне стихов сорта, в коммуну душа потому влюблена, что коммуна, по-моему, огромная высота, что коммуна, по-моему, глубочайшая глубина.

Он имел полное право заявить: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс!»

Драматург («Мистерия-Буфф», «Клоп», «Баня»), автор поэм («Про это», «Люблю», «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!», «Во весь голос») и множества лирических стихотворений, Маяковский не гнушался и каждодневной работой журналиста, оратора, чтеца собственных произведений во время бесчисленных поездок по стране, сочинял подписи к плакатам, рекламу и т. п.

Он был убежден: «Труд мой – любому труду родствен…», он мечтал: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо…», – и, увы, ошибался.

Дело не только в том, что к концу двадцатых годов взгляды, идеалы поэта постепенно перестали совпадать с политикой и позицией партии и государства. Дело еще и в том, что поэзия не терпит над собой насилия. Теория «социального заказа» и «теория факта», которые исповедовал руководимый им ЛЕФ, были несовместимы с внутренней свободой художника, без которой творчество, как в том убеждают вековые традиции высокого искусства, немыслимо.

«Я себя смирял, – признавался Маяковский, – наступая на горло собственной песне». Подобные операции не проходят безнаказанно даже для такого могучего таланта, каким он обладал.

Поистине «насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом» звучат сегодня многие политические стихи Маяковского. В поэме «Во весь голос», обращаясь к потомкам, поэт сравнивает свои строки с различными родами войск. Но подозревал ли он, что его армия воюет и за неправое дело? Не сбылись оптимистические прогнозы! Не так, как хотел он, оценивают потомки его время.

Трагическая развязка, спровоцированная целым комплексом творческих и личных причин, наступила 14 апреля 1930 года:

Твой выстрел был подобен Этне В предгорье трусов и трусих. (Б. Пастернак)

Прошло пять лет. На всю страну прозвучали слова Сталина: «Маяковский был и остается лучшим талантливейшим поэтом советской эпохи». Несколько десятилетий это суждение препятствовало объективному восприятию судьбы и наследия поэта: в прежние годы преувеличивая их значение, в нынешние – преуменьшая.

Выпячивание на первый план агитационных политических мотивов в творчестве Маяковского мешало должным образом оценить его художественные достоинства: яркое лирическое дарование, неповторимую оригинальность и красоту его метафор и гипербол, свежесть и уникальность его языка и стиха.

К тому же поэт и вождь совершенно по-разному представляли себе содержание и цели «советской эпохи»: вообразить Маяковского певцом ГУЛАГа – абсолютно невозможно.

Гуманизм и эстетика поэта все еще нуждаются в специальных исследованиях и популяризации.

А БЫ МОГЛИ БЫ?

Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы Прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?

1913

НАТЕ!

Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, а я вам открыл столько стихов шкатулок, я – бесценных слов мот и транжир. Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста где-то недокушанных, недоеденных щей; вот вы, женщина, на вас белила густо, вы смотрите устрицей из раковины вещей. Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош. Толпа озвереет, будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь. А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться перед вами не захочется – и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам Я – бесценных слов транжир и мот.

1913

ПОСЛУШАЙТЕ!

Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит – это кому-нибудь нужно? Значит – кто-то хочет, чтобы они были? Значит – кто-то называет эти плевочки жемчужиной? И, надрываясь в метелях полуденной пыли, врывается к Богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит — чтоб обязательно была звезда! —  клянется — не перенесет эту беззвездную муку! А после ходит тревожный, но спокойный наружно. Говорит кому-то: «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?!» Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит – это кому-нибудь нужно? Значит – это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?!

1914

ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛОШАДЯМ

Били копыта. Пели будто: – Гриб. Грабь. Гроб. Груб. Ветром опита, льдом обута, улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клешить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал: – Лошадь упала! — – Упала лошадь! — Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные… Улица опрокинулась, течет по-своему… Подошел и вижу — за каплищей каплища по морде катится, Прячется в шерсти… И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. «Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте — чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Может быть – старая — и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя показалась пошла, только лошадь рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, встала в стойло. И все ей казалось — Она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило.

1918

ЛЕВЫЙ МАРШ

Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер. Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу историю загоним. Левой! Левой! Левой! Эй, синеблузые! Рейте! За океаны! Или у броненосцев на рейде ступлены острые кили?! Пусть, оскалясь короной, вздымает британский лев вой. Коммуне не быть покоренной. Левой! Левой! Левой! Там за горами горя солнечный край непочатый. За голод, за мора море шаг миллионный печатай! Пусть бандой окружат нанятой, стальной изливаются леевой, — России не быть под Антантой. Левой! Левой! Левой! Глаз ли померкнет орлий? В старое ль станем пялиться? Крепи у мира на горле пролетариата пальцы! Грудью вперед бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!

1918

НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел, дор.)

В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла — на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы — деревней был, кривился крыш корою. А за деревнею — дыра, и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз, медленно и верно. А завтра снова мир залить вставало солнце ало. И день за днем ужасно злить меня вот это стало. И так однажды разозлясь, что в страхе все поблекло, в упор я крикнул солнцу: «Слазь! довольно шляться в пекло!» Я крикнул солнцу: «Дармоед! занежен в облака ты, а тут – не знай ни зим, ни лет, сиди, рисуй плакаты!» Я крикнул солнцу: «Погоди! послушай златолобо, чем так, без дела заходить, ко мне на чай зашло бы!» Что я наделал! Я погиб! Ко мне, по доброй воле само, раскинув луч-шаги, шагает солнце в поле. Хочу испуг не показать — и ретируюсь задом. Уже в саду его глаза. Уже проходит садом. В окошки, в двери, в щель войдя, ввалилась солнца масса, ввалилось; дух переведя, заговорило басом: «Гоню обратно я огни впервые с сотворенья. Ты звал меня? Чаи гони, гони, поэт, варенье!» Слеза из глаз у самого — жара с ума сводила, но я ему — на самовар: «Ну что ж, садись, светило!» Черт дернул дерзости мои орать ему, — сконфужен, я сел на уголок скамьи, боюсь – не вышло б хуже! Но странная из солнца ясь струилась, — и степенность забыв, сижу, разговорясь с светилом постепенно. Про то, про это говорю, что-де заела Роста, а солнце: «Ладно, не горюй, смотри на веши просто! А мне, ты думаешь, светить легко? – Поди, попробуй! — А вот идешь — взялось идти, идешь — и светишь в оба!» Болтали так до темноты — до бывшей ночи то есть. Какая тьма уж тут? На «ты» мы с ним, совсем освоясь. И скоро, дружбы не тая, бью по плечу его я. А солнце тоже: «Ты да я, нас, товарищ, двое! Пойдем, поэт, взорим, вспоем у мира в сером хламе. Я буду солнце лить свое, а ты – свое, стихами!» Стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала. Стихов и света кутерьма — сияй во что попало! Устанет то, и хочет ночь прилечь, тупая сонница. Вдруг – я во всю светаю мочь — и снова день трезвонится. Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить — и никаких гвоздей! Вот лозунг мой — и солнца!

1920

О ДРЯНИ

Слава, Слава, Слава героям!!!

Впрочем им довольно воздали дани. Теперь поговорим о дряни. Утихомирились бури революционных лон Подернулась тиной советская мешанина. И вылезло из-за спины РСФСР мурло мещанина. (Меня не поймаете на слове, я вовсе не против мещанского сословия. Мещанам без различия классов и сословий мое славословие.) Со всех необъятных российских нив, с первого дня советского рождения стеклись они, наскоро оперенья переменив, и засели во все учреждения. Намозолив от пятилетнего сиденья зады, крепкие, как умывальники, живут и поныне — тише воды. Свили уютные кабинеты и спаленки. И вечером та или иная мразь, на жену, за пианином обучающуюся, глядя, говорит, от самовара разморясь: «Товарищ Надя! К празднику прибавка — 24 тыщи. Тариф. Эх, и заведу я себе тихоокеанские галифища, чтоб из штанов выглядывать, как коралловый риф!» А Надя: «И мне с эмблемами платья. Без серпа и молота не покажешься в свете! В чем сегодня буду фигурять я на балу в Реввоенсовете?!» На стенке Маркс. Рамочка ала. На «Известиях» лежа, котенок греется. А из-под потолочка верещала оголтелая канареица. Маркс со стенки смотрел, смотрел… И вдруг  разинул рот, да как заорет: «Опутали революцию обывательщины нити. Страшнее Врангеля обывательский быт. Скорее головы канарейкам сверните — чтоб коммунизм канарейками не был побит!»

1920–1921

ЮБИЛЕЙНОЕ

Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский. Дайте руку! Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон тревожусь я о нем, в щенка смиренном львенке. Я никогда не знал, что столько тысяч тонн в моей позорно легкомыслой головенке. Я тащу вас. Удивляетесь, конечно? Стиснул? Больно? Извините, дорогой. У меня, да и у вас, в запасе вечность. Что нам потерять часок-другой?! Будто бы вода — давайте мчать, болтая, будто бы весна — свободно и раскованно! В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно! Я теперь свободен от любви и от плакатов. Шкурой ревности медведь лежит когтист. Можно убедиться, что земля поката, — Сядь на собственные ягодицы и катись! Нет, не навяжусь в меланхолишке черной, да и разговаривать не хочется ни с кем. Только жабры рифм топырит учащенно у таких, как мы, на поэтическом песке. Вред – мечта, и бесполезно грезить, надо весть служебную нуду. Но бывает — жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду. Нами лирика в штыки неоднократно атакована ищем речи точной и нагой. Но поэзия — пресволочнейшая штуковина: существует — и ни в зуб ногой. Например, вот это — говорится или блеется? Синемордое, в оранжевых усах, Навуходоносором библейцем — «Коопсах». Дайте нам стаканы! знаю способ старый в горе дуть винище, но смотрите — из выплывают Red и White Star'bi с ворохом разнообразных виз. Мне приятно с вами, — рад, что вы у столика Муза это ловко за язык вас тянет. Как это у вас говаривала Ольга?.. Да не Ольга! из письма Онегина к Татьяне. – Дескать, муж у вас дурак и старый мерин, я люблю вас, будьте обязательно моя, я сейчас же утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я. — Было всякое: и под окном стояние, письма, тряски нервное желе. Вот. когда и горевать не в состоянии — это, Александр Сергеич, много тяжелей. Айда, Маяковский! Маячь на юг! Сердце рифмами вымучь — вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч. Нет, не старость этому имя! Тушу вперед стремя, я с удовольствием справлюсь с двоими, а разозлить — и с тремя. Говорят — я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н! Entre nous… чтоб цензор не нацыкал. Передам вам — говорят — видали даже двух влюбленных членов ВЦИКа. Вот пустили сплетню, тешат душу ею. Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их! Может я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых. Мне при жизни с вами сговориться б надо. Скоро вот и я умру и буду нем. После смерти нам стоять почти что рядом: Вы на Пе, а я на эМ. Кто меж нами? с кем велите знаться?! Чересчур страна моя поэтами нища. Между нами – вот беда — позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща! А Некрасов Коля, сын покойного Алеши, — он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид. Знаете его? вот он мужик хороший. Этот нам компания — пускай стоит. Что ж о современниках?! Не просчитались бы, за вас полсотни отдав. От зевоты скулы разворачивает аж! Дорогойченко, Герасимов, Кириллов, Родов — какой однаробразный пейзаж! Ну Есенин, мужиковствующих свора. Смех! Коровою в перчатках лаечных. Раз послушаешь… но ведь это из хора! Балалаечник! Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак. Мы крепки, как спирт в полтавском штофе. Ну а что вот Безыменский?! Так… ничего… морковный кофе. Правда, есть у нас Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя. Но ведь надо заработать сколько! Маленькая, но семья. Были б живы — стали бы по Лефу соредактор. Я бы и агитки вам доверить мог. Раз бы показал: – вот так-то, мол, и так-то… Вы б смогли — у вас хороший слог. Я дал бы вам жиркость и сукна, в рекламу б выдал гумских дам. (Я даже ямбом подсюсюкнул, чтоб только быть приятней вам.) Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый. Нынче наши перья — штык да зубья вил, — битвы революций посерьезнее «Полтавы», и любовь пограндиознее онегинской любви. Бойтесь пушкинистов. Старомозгий Плюшкин, перышко держа, полезет с перержавленным. – Тоже, мол, у лефов появился Пушкин. Вот арап! а состязается с Державиным… Я люблю вас, но живого, а не мумию. Навели хрестоматийный глянец. Вы по-моему при жизни – думаю — тоже бушевали. Африканец! Сукин сын Дантес! Великосветский шкода. Мы б его спросили: – А ваши кто родители? Чем вы занимались до 17-го года? — Только этого Дантеса бы и видели. Впрочем, что ж болтанье! Спиритизма вроде. Так сказать, невольник чести… пулею сражен.. Их и по сегодня много ходит — всяческих охотников до наших жен. Хорошо у нас в Стране Советов. Можно жить, работать можно дружно. Только вот поэтов, к сожаленью, нету — впрочем, может, это и не нужно. Ну, пора: рассвет лучища выкалил. Как бы милиционер разыскивать не стал.  На Тверском бульваре очень к вам привыкли. Ну, давайте, подсажу на пьедестал. Мне бы памятник при жизни полагается по чину. Заложил бы динамиту – ну-ка, дрызнь! Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!

1924

РАЗГОВОР С ФИНИНСПЕКТОРОМ О ПОЭЗИИ

(В отрывках)

Гражданин фининспектор! Простите за беспокойство. Спасибо… не тревожьтесь… я постою… У меня к вам дело деликатного свойства: о месте поэта в рабочем строю. В ряду имеющих лабазы и угодья и я обложен и должен караться. Вы требуете с меня пятьсот в полугодие и двадцать пять за неподачу деклараций. Труд мой любому труду родствен. Взгляните — сколько я потерял, какие издержки в моем производстве и сколько тратится на материал. Вам, конечно, известно явление «рифмы». Скажем, строчка окончилась словом «отца», и тогда через строчку, слога повторив, мы ставим какое-нибудь: ламцадрица-ца. Говоря по-вашему, рифма — вексель. Учесть через строчку! — вот распоряжение. И ищешь мелочишку суффиксов и флексий в пустующей кассе склонений и спряжений. ………………………………………….. – Поэзия – вся! — езда в незнаемое. Поэзия — та же добыча радия. В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды. Но как испепеляюще слов этих жжение рядом с тлением слова-сырца. Эти слова приводят в движение тысячи лет миллионов сердца. …………………………………… Но сила поэта не только в этом, что, вас вспоминая, в грядущем икнут. Нет! И сегодня рифма поэта — ласка и лозунг, и штык, и кнут. ………………………………………

1926

ВО ВЕСЬ ГОЛОС

Первое вступление в поэму

Уважаемые товарищи потомки! Роясь в сегодняшнем окаменевшем г…… Наших дней изучая потемки, вы, возможно, спросите и обо мне. И, возможно, скажет ваш ученый, кроя эрудицией вопросов рой, что жил-де такой певец кипяченой и ярый враг воды сырой. Профессор, снимите очки-велосипед! Я сам расскажу о времени и о себе. Я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный, ушел на фронт из барских садоводств поэзии — бабы капризной. Засадила садик мило, дочка, дачка, водь и гладь — сама садик я садила, сама буду поливать. Кто стихами льет из лейки, кто кропит, набравши в рот – кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки кто их к черту разберет! Нет на прорву карантина — мандолинят из-под стен: «Тара-тина, тара-тина, т-эн-н…» Неважная честь, чтоб из этаких роз мои изваяния высились по скверам, где харкает туберкулез, где б…. с хулиганом да сифилис. И мне агитпроп в зубах навяз, и мне бы строчить романсы на вас — доходней оно и прелестней. Ноя себя смирял, становясь на горло собственной песне. Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря. Заглуша поэзии потоки, я шагну через лирические томики, как живой с живыми говоря. Я к вам приду в коммунистическое далеко не так, как песенно-есененный провитязь. Мой стих дойдет через хребты веков и через головы поэтов и правительств. Мой стих дойдет, но он дойдет не так, — не как стрела в амурно-лировой охоте, не «как доходит к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит. Мой стих трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима. В курганах книг, похоронивших стих, железки строк случайно обнаруживая, вы с уважением ощупывайте их, как старое, но грозное оружие. Я ухо словом не привык ласкать; ушку девическому в завиточках волоска с полупохабщины не разалеться тронуту. Парадом развернув моих страниц войска, я прохожу по строчечному фронту. Стихи стоят свинцово-тяжело, готовые и к смерти и к бессмертной славе. Поэмы замерли, к жерлу прижав жерло нацеленных зияющих заглавий. Оружия любимейшего род, готовая рвануться в гике, застыла кавалерия острот, поднявши рифм отточенные пики. И все поверх зубов вооруженные войска, что двадцать лет в победах пролетали, до самого последнего листка я отдаю тебе, планеты пролетарий. Рабочего громады класса враг – он враг и мой, отъявленный и давний. Велели нам идти под красный флаг года труда и дни недоеданий. Мы открывали Маркса каждый том, как в доме собственном мы открываем ставни, но и без чтения мы разбирались в том, в каком идти, в каком сражаться стане. Мы диалектику учили не по Гегелю. Бряцанием боев она врывалась в стих, когда под пулями от нас буржуи бегали, как мы когда-то бегали от них. Пускай за гениями безутешною вдовой плетется слава в похоронном марше — умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на штурмах мерли наши! Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь. Сочтемся славою — ведь мы свои же люди, пускай нам общим памятником будет, построенный в боях социализм. Потомки, словарей проверьте поплавки: из Леты выплывут остатки слов таких, как «проституция», «туберкулез», «блокада». Для вас, которые здоровы и ловки, поэт вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката. С хвостом годов я становлюсь подобием чудовищ ископаемо-хвостатых. Товарищ жизнь, давай быстрей протопаем, протопаем по пятилетке дней остаток. Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом. И кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо. Явившись в Це Ка Ка идущих светлых лет, над бандой поэтических рвачей и выжиг я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек.

Декабрь 1929– январь 1930

Литература

Маяковский В. Сочинения в 2 томах. М., 1987–1988.

Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. М., 1990.

Катанян В. Маяковский: хроника жизни и деятельности. М., 1985.

Михайлов А. Точка пули в конце. М., 1993.

Тренин В. В мастерской стиха Маяковского. М., 1991.

С.А. Есенин (1895–1925)

Наиболее глубокое и точное определение личности и творчества Сергея Александровича Есенина дал М. Горький: «Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком».

Начало творческого пути Есенина совпало с активизацией деятельности группы крестьянских поэтов – Н. Клюева, С. Клычкова, А. Ширяевца и других. Наибольшее влияние на Есенина оказал Н. Клюев. Их сближали тесные дружеские и творческие связи, и было много общего: начальная вера в революцию как осуществление крестьянских надежд, противопоставление деревенской и городской жизни, оксюморонное сочетание язычества и христианства.

Есенин начинал свою песню в традициях А. Кольцова, И. Никитина, И. Сурикова. Он и в революцию пришел, по собственному признанию, «с крестьянским уклоном».

Удивительны у Есенина картины природы. Казалось бы, что нового можно сказать о белоствольных березах и опавших кленах, о снежных бесконечностях русских полей, о лунных вечерах после того, как этой темы касались великие мастера русской поэзии девятнадцатого века. Но для истинного таланта мир всегда нов – «страна березового ситца» предстает перед читателем в неповторимо есенинском облике:

Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари. Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. Только мне не плачется – на душе светло.

Поэтическое зрение Есенина устроено так, что природа всегда является перед нами очеловеченной: страдающей, ликующей, смеющейся, поющей, тоскующей. Поэт полностью сливается с природой, растворяется в ней. Предельная искренность, доверительная исповедальность тона лирики Есенина особенно подкупают читателя. Основной мотив его поэзии обнаруживается сразу:

Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» Я скажу: «Не надо рая, Дайте родину мою».

Главная особенность есенинских пейзажей в том, что в них у поэта реализуются философские, религиозные, любовные темы.

Лирике Есенина свойственны напевность, мелодичность. Многие его стихотворения стали народными песнями, многократно положены на музыку композиторами.

Жанровое своеобразие поэзии Есенина формировалось не без влияния романсовой лирики А. Блока.

Интересен опыт талантливого проникновения поэта в строй образов и мыслей восточной поэзии – «Персидские мотивы».

Менее удавались Есенину крупные жанры: поэмы – «Песнь о великом походе», «Анна Снегина» и другие, драма «Пугачев».

«Последний поэт деревни», как называл себя Есенин, пережил сложную творческую эволюцию. В первые послереволюционные годы он сблизился с имажинистами – А. Мариенгофом, Р. Ивневым, Н. Эрдманом и другими. Их эстетика в какой-то мере повлияла на него, но позднее он признавался, что «тянет все больше к Пушкину».

От «Пантократора» и до «Черного человека» прослеживается в творчестве Есенина нарастание растерянности, разочарования, пессимизма:

Друзья! Друзья! Какой раскол в стране, Какая грусть в кипении веселом! Знать, оттого так хочется и мне, Задрав штаны, Бежать за комсомолом.

Поэт отдавал себе отчет в истоках этой неудовлетворенности:

Я человек не новый! Что скрывать? Остался в прошлом я одной ногою, Стремясь догнать стальную рать, Скольжу и падаю другою.

Трагическая раздвоенность стала причиной многих его срывов, осложнений, неудач. Есенину было всего тридцать дет, когда он погиб, так и не разобравшись в политических хитросплетениях времени, но успев оставить людям свои стихи редкой искренности и удивительной красоты.

* * *

Край любимый! Сердцу снятся Скирды солнца в водах лонных. Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных. По меже на переметке Резеда и риза кашки. И вызванивают в четки Ивы, кроткие монашки. Курит облаком болото, Гарь в небесном коромысле. С тихой тайной для кого-то Затаил я в сердце мысли. Все встречаю, все приемлю, Рад и счастлив душу вынуть. Я пришел на эту землю, Чтоб скорей ее покинуть.

1914

* * *

Нивы сжаты, рощи голы, От воды туман и сырость. Колесом за сини горы Солнце тихое скатилось. Дремлет взрытая дорога. Ей сегодня примечталось, Что совсем-совсем немного Ждать зимы седой осталось. Ах, и сам я в чаще звонкой Увидал вчера в тумане: Рыжий месяц жеребенком Запрягался в наши сани.

1917

* * *

Мариенгофу

Я последний поэт деревни, Скромен в песнях дощатый мост. За прощальной стою обедней Кадящих листвой берез. Догорит золотистым пламенем Из телесного воска свеча, И луны часы деревянные Прохрипят мой двенадцатый час. На тропу голубого поля Скоро выйдет железный гость. Злак овсяный, зарею пролитый, Соберет его черная горсть. Неживые, чужие ладони, Этим песням при вас не жить! Только будут колосья-кони О хозяине старом тужить. Будет ветер сосать их ржанье, Панихидный справляя пляс, Скоро, скоро часы деревянные Прохрипят мой двенадцатый час!

1919

* * *

По-осеннему кычет сова Над раздольем дорожной рани. Облетает моя голова, Куст волос золотистый вянет. Полевое, степное «ку-гу», Здравствуй, мать голубая осина! Скоро месяц, купаясь в снегу, Сядет в редкие кудри сына. Скоро мне без листвы холодеть, Звоном звезд насыпая уши. Без меня будут юноши петь, Не меня будут старцы слушать. Новый с поля придет поэт, В новом лес огласится свисте. По-осеннему сыплет ветр, По-осеннему шепчут листья.

1920

* * *

Не жалею, не зову, не плачу, Все пройдет, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, Я не буду больше молодым. Ты теперь не так уж будешь биться, Сердце, тронутое холодком, И страна березового ситца Не заманит шляться босиком. Дух бродяжий! ты все реже, реже Расшевеливаешь пламень уст. О, моя утраченная свежесть, Буйство глаз и половодье чувств! Я теперь скупее стал в желаньях, Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне. Все мы, все мы в этом мире тленны, Тихо льется с кленов листьев медь… Будь же ты вовек благословенно, Что пришло процвесть и умереть.

1921

ПИСЬМО К МАТЕРИ

Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой Тот вечерний несказанный свет. Пишут мне, что ты, тая тревогу, Загрустила шибко обо мне, Что ты часто ходишь на дорогу В старомодном ветхом шушуне. И тебе в вечернем синем мраке Часто видится одно и то ж — Будто кто-то мне в кабацкой драке Саданул под сердце финский нож. Ничего, родная! Успокойся. Это только тягостная бредь. Не такой уж горький я пропойца, Чтоб, тебя не видя, умереть, Я по-прежнему такой же нежный И мечтаю только лишь о том, Чтоб скорее от тоски мятежной Воротиться в низенький наш дом. Я вернусь, когда раскинет ветви По-весеннему наш белый сад. Только ты меня уж на рассвете Не буди, как восемь лет назад. Не буди того, что отмечталось, Не волнуй того, что не сбылось, — Слишком раннюю утрату и усталость Испытать мне в жизни привелось. И молиться не учи меня. Не надо! К старому возврата больше нет. Ты одна мне помощь и отрада, Ты одна мне несказанный свет. Так забудь же про свою тревогу, Не грусти так шибко обо мне. Не ходи так часто на дорогу В старомодном ветхом шушуне.

1924

* * *

Отговорила роща золотая Березовым веселым языком, И журавли, печально пролетая, Уж не жалеют больше ни о ком. Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник Пройдет, зайдет и вновь оставит дом. О всех ушедших грезит конопляник С широким месяцем над голубым прудом. Стою один среди равнины голой, А журавлей относит ветер вдаль, Я полон дум о юности веселой, Но ничего в прошедшем мне не жаль. Не жаль мне лет, растраченных напрасно, Не жаль души сиреневую цветь. В саду горит костер рябины красной, Но никого не может он согреть. Не обгорят рябиновые кисти, От желтизны не пропадет трава. Как дерево роняет тихо листья, Так я роняю грустные слова. И если время, ветром разметая, Сгребет их все в один ненужный ком… Скажите так… что роща золотая Отговорила милым языком.

1924

РУСЬ СОВЕТСКАЯ

А. Сахарову[5]

Тот ураган прошел. Нас мало уцелело. На перекличке дружбы многих нет. Я вновь вернулся в край осиротелый, В котором не был восемь лет. Кого позвать мне? С кем мне поделиться? Той грустной радостью, что я остался жив? Здесь даже мельница – бревенчатая птица С крылом единственным – стоит, глаза смежив. Я никому здесь не знаком, А те, что помнили, давно забыли. И там, где был когда-то отчий дом, Теперь лежит зола да слой дорожной пыли. А жизнь кипит. Вокруг меня снуют И старые и молодые лица. Но некому мне шляпой поклониться, Ни в чьих глазах не нахожу приют. И в голове моей проходят роем думы: Что родина? Ужели это сны? Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый Бог весть с какой далекой стороны. И это я! Я, гражданин села, Которое лишь тем и будет знаменито, Что здесь когда-то баба родила Российского скандального пиита. Но голос мысли сердцу говорит: «Опомнись! Чем же ты обижен? Ведь это только новый свет горит Другого поколения у хижин. Уже ты стал немного отцветать, Другие юноши поют другие песни. Они пожалуй будут интересней — Уж не село, а вся земля им мать». Ах, родина! Какой я стал смешной. На щеки впалые летит сухой румянец. Язык сограждан стал мне как чужой, В своей стране я словно иностранец. Вот вижу я: Воскресные сельчане У волости как в церковь собрались. Корявыми, немытыми речами Они свою обсуживают «жись». Уж вечер. Жидкой позолотой Закат обрызгал серые поля, И ноги босые, как телки под ворота, Уткнули по канавам тополя. Хромой красноармеец с ликом сонным, В воспоминаниях морщиня лоб, Рассказывает важно о Буденном, О том, как красные отбили Перекоп. «Уж мы его – и этак и раз-этак, — Буржуя энтого… которого… в Крыму…» И клены морщатся ушами длинных веток, И бабы охают в немую полутьму. С горы идет крестьянский комсомол, И под гармонику, наяривая рьяно, Поют агитки Бедного Демьяна, Веселым криком оглашая дол. Вот так страна! Какого ж я рожна Орал в стихах, что я с народом дружен? Моя поэзия здесь больше не нужна, Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен. Ну что ж! Прости, родной приют. Чем сослужил тебе – и тем уж я доволен. Пускай меня сегодня не поют, — Я пел тогда, когда был край мой болен. Приемлю все. Как есть все принимаю. Готов идти по выбитым следам. Отдам всю душу октябрю и маю, Но только лиры милой не отдам. Я не отдам ее в чужие руки — Ни матери, ни другу, ни жене. Лишь только мне она свои вверяла звуки, И песни нежные лишь только пела мне. Цветите, юные! И здоровейте телом! У вас иная жизнь, у вас другой напев. А я пойду один к неведомым пределам, Душой бунтующей навеки присмирев. Но и тогда, Когда во всей планете Пройдет вражда племен, Исчезнет ложь и грусть, — Я буду воспевать Всем существом в поэте Шестую часть земли С названьем кратким «Русь».

1924

ПЕРСИДСКИЕ МОТИВЫ

(1924–1925)

Избранные стихотворения

* * *

Я спросил сегодня у менялы, Что дает за полтумана по рублю: Как сказать мне для прекрасной Лалы По-персидски нежное «люблю»? Я спросил сегодня у менялы Легче ветра, тише Ванских струй, Как назвать мне для прекрасной Лалы Слово ласковое «поцелуй»? И еще спросил я у менялы, В сердце робость глубже притая, Как сказать мне для прекрасной Лалы, Как сказать ей, что она «моя»? И ответил мне меняла кратко: О любви в словах не говорят, О любви вздыхают лишь украдкой Да глаза, как яхонты, горят. Поцелуй названья не имеет, Поцелуй не надпись на гробах. Красной розой поцелуи веют, Лепестками тая на губах. От любви не требуют поруки, С нею знают радость и беду. «Ты – моя» сказать лишь могут руки, Что срывали черную чадру.

* * *

Шаганэ ты моя, Шаганэ! Потому, что я с севера, что ли, Я готов рассказать тебе поле, Про волнистую рожь при луне, Шаганэ ты моя, Шаганэ. Потому, что я с севера, что ли, Что луна там огромней в сто раз, Как бы ни был красив Шираз, Он не лучше рязанских раздолий. Потому, что я с севера, что ли. Я готов рассказать тебе поле. Эти волосы взял я у ржи, Если хочешь, на палец вяжи — Я нисколько не чувствую боли. Я готов рассказать тебе поле. Про волнистую рожь при луне По кудрям ты моим догадайся. Дорогая, шути, улыбайся, Не буди только память во мне Про волнистую рожь при луне. Шаганэ ты моя, Шаганэ! Там, на Севере, девушка тоже, На тебя она страшно похожа, Может, думает обо мне… Шаганэ ты моя, Шаганэ.

СОБАКЕ КАЧАЛОВА[6]

Дай, Джим, на счастье лапу мне, Такую лапу не видал я сроду. Давай с тобой полаем при луне На тихую, бесшумную погоду. Дай, Джим, на счастье лапу мне. Пожалуйста, голубчик, не лижись. Пойми со мной хоть само простое. Ведь ты не знаешь, что такое жизнь, Не знаешь ты, что жить на свете стоит. Хозяин твой и мил и знаменит, — И у него гостей бывает в доме много, И каждый, улыбаясь, норовит Тебя по шерсти бархатной потрогать. Ты по-собачьи дьявольски красив, С такою милою доверчивой приятцей. И, никого не капли не спросив, Как пьяный друг, ты лезешь целоваться. Мой милый Джим, среди твоих гостей Так много всяких и невсяких было. Но та, что всех безмолвней и грустней, Сюда случайно вдруг не заходила? Она придет, даю тебе поруку, И без меня, в ее уставясь взгляд, Ты за меня лизни ей нежно руку За все, в чем был и не был виноват.

1925

* * *

Неуютная жидкая лунность И тоска бесконечных равнин, — Все, что видел я в резвую юность, Что, любя, проклинал не один. По дорогам усохшие вербы И тележная песня колес… Ни за что не хотел я теперь бы, Чтоб мне слушать ее привелось. Равнодушен я стал к лачугам, И очажный огонь мне не мил, Даже яблонь весеннюю вьюгу Я за бедность полей разлюбил. Мне теперь по душе иное… И в чахоточном свете луны Через каменное и стальное Вижу мощь я родной стороны. Полевая Россия! Довольно Волочиться сохой по полям! Нищету твою видеть больно И березам и тополям. Я не знаю, что будет со мною… Может, в новую жизнь не гожусь, Но и все же хочу стальною Видеть бедную, нищую Русь. И, внимая моторному лаю В сонме вьюг, в сонме бурь и гроз, Ни за что я теперь не желаю Слушать песню тележных колес.

1925

* * *

Клен ты мой опавший, клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Словно за деревню погулять ты вышел. И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу, Утонул в сугробе, приморозил ногу. Ах, и сам я нынче что-то стал нестойкий, Не дойду до дому с дружеской попойки. Там вон встретил вербу, там сосну приметил, Распевал им песни под метель о лете. Сам себе казался я таким же кленом, Только не опавшим, а вовсю зеленым. И, утратив скромность, одуревши в доску, Как жену чужую, обнимал березку.

1925. Декабрь

* * *

До свиданья, друг мой, до свиданья, Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди. До свиданья, друг мой, без руки, без слова, Не грусти и не печаль бровей, — В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей.

Литература

Есенин С. Полное собрание сочинений в 7 томах. М., 1995–2000.

Есенин С.А. Материалы к биографии. М., 1993.

Занковская Л.В. Новый Есенин: жизнь и творчество поэта без купюр и идеологии. М., 1997.

Столетие С. Есенина. Есенинский сборник. Вып. 3. М., 1997.

Э.Г. Багрицкий (1895–1934)

Молодость Эдуарда Георгиевича Багрицкого пришлась на годы революции и гражданской войны. Он был бойцом особого отряда, писал агитстихи, листовки, сотрудничал в Южном отделении Российского телеграфного агентства (ЮгРОСТА):

Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лед.

Его поэзия этого времени овеяна романтикой, в значительной мере книжной, преломившейся и в интересе к характерам людей мужественных, вольнолюбивых, гордых и веселых: «Птицелов», «Тиль Уленшпигель», «Сказание о море, матросах и Летучем Голландце».

Багрицкий родился в Одессе. Там прошли его детство и юность. Сочные яркие краски южной природы ликуют во многих ранних его стихотворениях.

В 1926 году Багрицкий написал поэму «Дума про Опанаса», описывавшую события гражданской войны на Украине и получившую большой общественный резонанс. Через два года был издан первый сборник его стихов «Юго-Запад», куда вошли лучшие произведения поэта, созданные им ранее.

Но в 1929 году появилось стихотворение «Вмешательство поэта», засвидетельствовавшее существенные изменения в представлениях Багрицкого о целях и назначении поэзии. Вслед за Маяковским, провозгласившим: «Труд мой любому труду родствен», поэт заявил:

Механики, чекисты, рыбоводы, Я ваш товарищ, мы одной породы…

Оба поэта глубоко заблуждались. Художественное творчество – область специфическая, неподвластная голой утилитарности. В ней действуют свои законы. Наступать на горло собственной песне значит изменять собственному таланту, что почти равноценно его утрате.

Багрицкий не смог сопротивляться давлению тоталитарной идеологии. В стихотворении «ТВС»[7] (1929) в болезненном видении автору является Ф.Э. Дзержинский и объясняет ему актуальные требования текущего века:

Но если он скажет: «Солги» – солги. Но если он скажет: «Убей» – убей.

Поэт не возразил наркому, хотя когда-то, раньше, любил Пушкина и даже посвятил ему неплохие стихотворения.

Знаменательно название второго сборника Багрицкого – «Победители» (1932). В этом же году написаны три последние поэмы: «Последняя ночь», «Человек предместья», «Смерть пионерки». Наряду с удачными строками и в сборнике, и в поэмах много натянутых, фальшивых образов, в неоправданных длиннотах звучит политическая риторика.

Ранняя смерть спасла талантливого поэта от окончательного падения.

ПТИЦЕЛОВ

Трудно дело птицелова: Заучи повадки птичьи, Помни время перелетов, Разным посвистом свисти. Но, шатаясь по дорогам, Под заборами ночуя, Дидель весел, Дидель может Песни петь и птиц ловить. В бузине, сырой и круглой, Соловей ударил дудкой, На сосне звенят синицы, На березе зяблик бьет. И вытаскивает Дидель Из котомки заповедной Три манка – и каждой птице Посвящает он манок. Дунет он в манок бузинный, И звенит манок бузинный, — Из бузинного прикрытья Отвечает соловей. Дунет он в манок сосновый, И свистит манок сосновый, — На сосне в ответ синицы Рассыпают бубенцы. И вытаскивает Дидель Из котомки заповедной Самый легкий, самый звонкий, Свой березовый манок. Он лады проверит нежно, Щель певучую продует, — Громким голосом береза Под дыханьем запоет. И заслышав этот голос, Голос дерева и птицы, На березе придорожной Зяблик загремит в ответ. За проселочной дорогой, Где затих тележный грохот, Над прудом, покрытым ряской, Дидель сети разложил. И пред ним, зеленый снизу, Голубой и синий сверху, Мир встает огромной птицей, Свищет, щелкает, звенит. Так идет веселый Дидель С палкой, птицей и котомкой Через Гарц, поросший лесом, Вдоль по рейнским берегам. По Тюрингии дубовой, По Саксонии сосновой, По Вестфалии бузинной, По Баварии хмельной. Марта, Марта, надо ль плакать, Если Дидель ходит в поле, Если Дидель свищет птицам И смеется невзначай!

1918

АРБУЗ

Свежак[8] надрывается. Прет на рожон Азовского моря корыто. Арбуз на арбузе – и трюм нагружен, Арбузами пристань покрыта. Не пить первача в дорассветную стыдь, На скучном зевать карауле, Три дня и три ночи придется проплыть — И мы паруса развернули… В густой бородач ударяет бурун, Чтоб брызгами вдрызг разлететься; Я выберу звонкий, как бубен, кавун — И ножиком вырежу сердце… Пустынное солнце садится в рассол, И выпихнут месяц волнами… Свежак задувает! Наотмашь! Пошел! Дубок, шевели парусами! Густыми барашками море полно, И трутся арбузы, и в трюме темно… В два пальца, по-боцмански, ветер свистит. И тучи сколочены плотно. И ерзает руль, и обшивка трещит, И забраны в рифы полотна. Сквозь волны – навылет! Сквозь дождь – наугад! В свистящем гонимые мыле, Мы рыщем на ощупь… Навзрыд и не в лад Храпят полотняные крылья. Мы втянуты в дикую карусель. И море топочет, как рынок, На мель нас кидает, Нас гонит на мель Последняя наша путина! Козлами кудлатыми море полно, И трутся арбузы, и в трюме темно… Я песни последней еще не сложил, А смертную чую прохладу… Я в карты играл, я бродягою жил, И море приносит награду, — Мне жизни веселой теперь не сберечь: И руль оторвало, и в кузове течь!.. Пустынное солнце над морем встает, Чтоб воздуху таять и греться; Не видно дубка, и по волнам плывет Кавун с нарисованным сердцем… В густой бородач ударяет бурун, Скумбрийная стая играет, Низовый на зыби качает кавун, И к берегу он подплывает… Конец путешествию здесь он найдет, Окончены ветер и качка, — Кавун с нарисованным сердцем берет Любимая мною казачка… И некому здесь надоумить ее, Что в руки взяла она сердце мое!..

1924

О ПУШКИНЕ

…И Пушкин падает в голубоватый Колючий снег. Он знает: здесь – конец… Недаром в кровь его влетел крылатый, Безжалостный и жалящий свинец. Кровь на рубахе… Полость меховая Откинута. Полозья дребезжат… Леса и снег, и скука путевая, Возок уносится – назад, назад… Он дремлет, Пушкин. Вспоминает снова То, что влюбленному забыть нельзя, — Рассыпанные кудри Гончаровой И тихие медовые глаза. Случайный ветер не разгонит скуку, В пустынной хвое замирает край… …Наемника безжалостную руку Наводит на поэта Николай! Он здесь, жандарм! Он из-за хвои леса Следит упорно, взведены ль курки, Глядят на узкий пистолет Дантеса Его тупые скользкие зрачки… И мне ли, выученному, как надо Писать стихи и из винтовки бить, Певца убийцам не найти награды, За кровь пролитую не отомстить? Я мстил за Пушкина под Перекопом, Я Пушкина через Урал пронес, Я с Пушкиным шатался по окопам, Покрытый вшами, голоден и бос! И сердце колотилось безотчетно, И вольный пламень в сердце закипал, И в свисте пуль, за песней пулеметной — Я вдохновенно Пушкина читал! Идут года дорогой неуклонной, Клокочет в сердце песенный порыв… …Цветет весна – и Пушкин отомщенный Все так же сладостно-вольнолюбив.

1924

Литература

Багрицкий Э. Стихотворения и поэмы. М., 1987.

Любарева Е. Эдуард Багрицкий. Жизнь и творчество. Л., 1964.

Рождественская И. Поэзия Эдуарда Багрицкого. Л., 1967.

Д.Б. Кедрин (1907–1945)

Дмитрий Борисович Кедрин – один из немногих поэтов, кто поровну делил свое внимание между эпосом и лирикой. К теме исторического прошлого обычно обращаются прозаики. Кедрин – исключение. В его стихах и поэмах мы встречаемся с известными и малознакомыми персонажами русской истории как давнего, так И не слишком далекого времени – «Зодчие», «Дорош Молибога», «Грибоедов», «Сводня», «Песня про Алену-Старицу», «Конь» и другие.

Вместе с тем Кедрин талантливо продолжал лучшие традиции русской философской лирики. Он мастерски рисовал пейзажи, не чуждался песенных мотивов. Человеком он был прямым и смелым. Советская цензура не жаловала его.

В годы Отечественной войны Кедрин добровольцем ушел на фронт, был военным корреспондентом. В это время он создал цикл лирических стихов, воспевающих народно-патриотические традиции сопротивления врагу, пронизанных любовью к России.

Для лирических стихотворений Кедрина характерна естественная разговорная интонация. Он считал, что поэзия требует полной обнаженности сердца, полной – до конца – откровенности, без чего невозможно стать поэтом, даже виртуозно владея стихотворной техникой. Поэзия – это полнота сердца, это – убежденность.

Кедрина занимали вопросы психологии творчества. Он коснулся их в своей стихотворной драме «Рембрандт» и в ряде небольших произведений.

Творчество поэта остается недооцененным. В современной России, активно восстанавливая в правах творчество репрессированных писателей, никак пока не доберутся до Кедрина.

СЕРДЦЕ

(Бродячий сюжет)

Дивчину пытает казак у плетня: «Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня? Я саблей добуду для крали своей И светлых цехинов и звонких рублей!» Девчина в ответ, заплетая косу: «Про то мне ворожка гадала в лесу. Пророчит она: мне полюбится тот, Кто матери сердце мне в дар принесет. Не надо цехинов, не надо рублей, Дай сердце мне матери старой твоей. Я пепел его настою на хмелю, Настоя напьюсь – и тебя полюблю!» Казак с того дня замолчал, захмурел, Борща не хлебал, саламаты не ел. Клинком разрубил он у матери грудь И с ношей заветной отправился в путь: Он сердце ее на цветном рушнике Коханой приносит в косматой руке. В пути у него помутилось в глазах, Всходя на крылечко, споткнулся казак, И матери сердце, упав на порог, Спросило его: «Не ушибся, сынок?»

1935

ЗИМНЕЕ

Экой снег какой глубокий! Лошадь дышит горячо. Светит месяц одинокий Через левое плечо. Пруд окован крепкой бронью, И уходят от воды Вправо – крестики вороньи, Влево – заячьи следы. Гнется кустик на опушке, Блещут звезды, мерзнет лес, Тут снимал перчатки Пушкин И усы крутил Дантес. Раздается на полянках Волчьих свадеб дальний вой. Мы летим в ковровых санках По дорожке столбовой, Ускакали с черноокой — И одни… Чего ж еще? Светит месяц одинокий Через левое плечо. Неужели на гулянку С колокольцем под дугой Понесется в тех же санках Завтра кто-нибудь другой? И усы ладонью тронет, И увидит у воды Те же крестики вороньи, Те же заячьи следы, На березах грачьи гнезда Да сорочьи терема… Те же волки, те же звезды, Та же русская зима… На кладбище мельком глянет, Где ограды да кусты, Мельком глянет, Нас помянет: Жили-были я да ты!.. И прижмется к черноокой, И задышит горячо. Глянет месяц одинокий Через левое плечо.

1938

ГЛУХОТА

Война бетховенским пером Чудовищные ноты пишет. Ее октав железный гром Мертвец в гробу – и тот услышит! Но что за уши мне даны? Оглохший в громе этих схваток, Из всей симфонии войны Я слышу только плач солдаток.

2 сентября 1941

РОДИНА

Весь край этот, милый навеки, В стволах белокорых берез, И эти студеные реки, У плеса которых ты рос. И темная роща, где свищут Всю ночь напролет соловьи, И липы на старом кладбище, Где предки уснули твои. И синий ласкающий воздух, И крепкий загар на щеках, И деды в андреевских звездах, В высоких седых париках. И рожь на полях непочатых, И эта хлеб-соль средь стола, И псковских соборов стрельчатых Причудливые купола. И фрески Андрея Рублева На темной церковной стене, И звонкое русское слово И в чарочке пенник на дне. И своды лабазов просторных, Где в сене – раздолье мышам, И эта на ларчиках черных — Кудрявая вязь палешан. И дети, что мчатся, глазея, По следу солдатских колонн, И в старом полтавском музее Полотнища шведских знамен. И санки, чтоб вихрем летели! И волка опасливый шаг, И серьги вчерашней метели У зябких осинок в ушах. И ливни – такие косые, Что в поле не видно ни зги… Запомни: Все это Россия, Которую топчут враги.

16 августа 1942

КРАСОТА

Эти гордые лбы винчианских мадонн Я встречал не однажды у русских крестьянок, У рязанских молодок, согбенных трудом», На току молотивших снопы спозаранок. У вихрастых мальчишек, что ловят грачей И несут в рукаве полушубка отцова, Я видал эти синие звезды очей, Что глядят с вдохновенных картин Васнецова. С большака перешли на отрезок холста Бурлаков этих репинских ноги босые… Я теперь понимаю, что вся красота — Только луч того солнца, чье имя Россия.

5 сентября 1942

* * *

Все мне мерещится поле с гречихою, В маленьком доме сирень на окне, Ясное-ясное, тихое-тихое Летнее утро мерещится мне. Мне вспоминается кляча чубарая, Аист на крыше, скирды на гумне, Темная-темная, старая-старая Церковка наша мерещится мне. Чудится мне, будто песню печальную Мать надо мною поет в полусне, Узкая-узкая, дальняя-дальняя В поле дорога мерещится мне. Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею, Комната с пестрым ковром на стене? Милое-милое, давнее-давнее Детство мое вспоминается мне.

13 мая 1945

Литература

Кедрин Д. Избранное: стихотворения и поэмы. М., 1991.

Тартаковский П. Дмитрий Кедрин. Жизнь и творчество. М., 1963.

Кедрина С. Жить вопреки всему. Тайна рождения и смерти Дмитрия Кедрина. М., 1996.

Поэты МИФЛИ[9]

Накануне Отечественной войны заявила о себе большая группа талантливых молодых поэтов. Они не создавали литературных групп наподобие обэриутов или имажинистов. Но все они учились либо в МИФЛИ, либо в Литературном институте и родились в 1918–1922 годах. Ситуация напомнила другую, четвертьвековой давности, когда один за другим появились на свет Н. Асеев и А. Ахматова (1889), Б. Пастернак (1890), О. Мандельштам (1891), М. Цветаева (1892), В. Маяковский (1893), С. Есенин (1895), составившие гордость русской поэзии XX века.

В этот раз война и тоталитарное государство распорядились по-иному. Остались лежать на полях сражений Павел Дмитриевич Коган (1918–1942), Михаил Валентинович Кульчицкий (1919–1943), Николай Петрович Майоров (1919–1942), Георгий Кузьмич Суворов (1919–1944).

Судьба уцелевших на войне – Михаила Кузьмича Луконина (1918–1976), Бориса Абрамовича Слуцкого (1919–1986), Сергея Сергеевича Наровчатова (1919–1981), Давида Самуиловича Самойлова (1920–1990), Семена Михайловича Гудзенко (1922–1953) и других сложилась очень непросто. За редкими исключениями, сказанное об их сверстнике поэте С. С. Орлове (1921–1977), начавшем свою творческую деятельность несколько позже, уже на фронте, можно повторить о многих из них: «Более тридцати лет прошло с тех пор, когда война отошла от Орлова, а вот он, Орлов, все эти тридцать с чем-то мирных лет никак не мог отойти от войны».

Разные пути избрали они и в жизни, и в поэзии. Но никому, кроме, разве что, Самойлова, не удалось подняться к вершинам поэтического искусства.

Цензура и внутренний редактор сделали свое черное дело.

П.Д. Коган

Гроза

Косым стремительным углом И ветром, режущим глаза, Переломившейся ветлой на землю падала гроза. И, громом возвестив весну, Она звенела по траве, С размаху вышибая дверь В стремительность и в крутизну И вниз. К обрыву. Под уклон. К воде. К беседке из надежд, Где столько вымокло одежд, Надежд и песен утекло. Далеко, Может быть, в края, Где девушка живет моя. Но сосен мирные ряды Высокой силой раскачав, Вдруг задохнулась и в кусты Упала выводком галчат. И люди вышли из квартир, Устало высохла трава. И снова тишь. И снова мир, Как равнодушье, как овал. Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал.

1936

БРИГАНТИНА

Песня

Надоело говорить и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина поднимает паруса. Капитан, обветренный, как скалы, Вышел в море, не дождавшись нас, На прощанье подымай бокалы Золотого терпкого вина. Пьем за яростных, за непохожих, За презревших грошевой уют. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют. Так прощаемся мы с серебристою, Самою заветною мечтой, Флибустьеры и авантюристы По крови, упругой и густой. И в беде, и в радости, и в горе Только чуточку прищурь глаза — В флибустьерском дальнем море Бригантина поднимает паруса. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют, И, звеня бокалами, мы тоже Запеваем песенку свою. Надоело говорить и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина поднимает паруса…

1937

Литература

До последнего дыхания. Стихи советских поэтов, павших на Великой Отечественной войне. М., 1985.

Гроза (Предисловие С. Наровчатова). М., 1989.

М.Б. Кульчицкий

* * *

Мечтатель, фантазер, завистник! Что? Пули в каску беспокойней капель? И всадники проносятся со свистом Вертящихся пропеллерами сабель. Я раньше думал: лейтенант Звучит «налейте нам», И зная топографию, Он топает по гравию. Война ж совсем не фейерверк, А просто трудная работа, Когда — черна от пота — вверх Скользит По пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте До мозга костей промерзших ног Наворачивается на чеботы Весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде Чешуя тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина С ежедневными Бородино!

26 декабря 1942 года

Литература

Кульчицкий М. Вместо счастья. Стихотворения, поэмы, воспоминания о поэте / Предисловие Е. Евтушенко. Харьков, 1991.

Н.П. Майоров

Памятник

Им не воздвигли мраморной плиты. На бугорке, где гроб землей накрыли, Как ощущенье вечной высоты, Пропеллер неисправный положили. И надписи отгранивать им рано — Ведь каждый, небо видевший, читал, Когда слова высокого чекана Пропеллер их на небе высекал. И хоть рекорд достигнут ими не был, Хотя мотор и сдал на полпути, — Остановись, взгляни прямее в небо И надпись ту, как мужество, прочти. О, если б все с такою жаждой жили! Чтоб на могилу им взамен плиты, Как память ими взятой высоты, Их инструмент разбитый положили И лишь потом поставили цветы.

1938

Литература

Майоров Н. Мы. Вступительная статья Н. Банникова. М., 1972.

Лазарев Л. Юноши 41-го года // Л. Лазарев. Это наша судьба. М., 1983.

Г.К. Суворов

* * *

Метет, метет… И нет конца метели, Конца тяжелым белым хлопьям нет. Метет, метет… И заметает след К моей солдатской полумерзлой цели. Метет, метет… И не увидишь света. И не увидишь друга в двух шагах. Вот через этот безответный мрак Я двинусь в путь, лишь тьму прорвет ракета. Ухожу. Вернусь ли я – не знаю, Встречу ль вновь когда-нибудь тебя? Ухожу туда, где умирают, Ненавидя, грезя и любя. Ухожу. Будь верной в дни тревоги, Ну, чего ж еще тебе скажу… Нелегки солдатские дороги, — Вот и все, родная. Ухожу.

Литература

До последнего дыхания. Стихи советских поэтов, павших в Великой Отечественной войне. М., 1985.

Раздел II

А.А. Ахматова (1889–1966)

Судьба Анны Андреевны Ахматовой глубоко драматична. В жизни ей не раз приходилось все начинать сначала и неоднократно страдать от грубых, несправедливых, оскорбительных нападок:

Один идет прямым путем, Другой идет по кругу И ждет возврата в отчий дом, Ждет прежнюю подругу, А я иду – за мной беда, Не прямо и не косо, А в никуда и в никогда, Как поезда с откоса.

1940

Начинала Ахматова свою поэтическую деятельность, подобно Н.С. Гумилёву, ученицей И. Анненского и в рамках акмеизма. Но ее первые стихотворения, собранные в сборниках «Вечер» (1912), «Четки» (1914), «Белая стая» (1917), замечательны тем, что уже в них реализованы и оригинальные творческие принципы:

Нам свежесть слов и чувства простоту Терять не то ль, что живописцу – зренье, Или актеру – голос и движенье, — А женщине прекрасной – красоту?

Если сравнить написанное Ахматовой с тем, что успевали сделать другие поэты, может показаться – ее наследие совсем невелико. Однако когда стихотворения Ахматовой будут поняты и приняты читателем, станет ясно: благодаря ассоциативности своей поэзии в немногих строчках она сумела сказать необыкновенно много.

Стихи Ахматовой касаются главным образом трех составляющих человеческой жизни: времени, любви и творчества. При этом поэзия ее отнюдь не производит впечатления камерной, стоящей в стороне от бурного века. Напротив! Внутренний драматизм чувства, особенная глубокая сосредоточенность и широта мысли неоспоримо доказывают – перед нами поэт двадцатого столетия.

Ахматова – по преимуществу – тонкий и глубокий мастер психологической лирики, чья поэтика сложилась сразу и мало изменялась с годами. Но в поворотные, решающие, исторические моменты жизни ее стихи поднимались до высокого гражданского пафоса – «Мне голос был», «Не с теми я, кто бросил землю». В тридцатые годы была написана о трагической судьбе России поэма «Реквием», которая долгое время хранилась только в памяти поэта. На бумагу она легла спустя двадцать лет, а еще через четверть века была опубликована. В пору Отечественной войны на всю страну прозвучало ее «Мужество».

Долгие годы творческого труда были отданы Ахматовой «Поэме без героя» (1942–1962), «духовному завещанию», как она называла эту поэму.

Блестящий талант Ахматовой-переводчика полнее всего раскрылся в работе над стихами корейских и армянских поэтов.

Много времени и сил Ахматова отдала изучению жизни и творчества А.С. Пушкина. Поэтому, наверное, и в ее собственной поэзии возник этот характерный, неподражаемый лаконизм, когда в короткой поэтической строчке угадывается «бездна пространства». Высокие образцы этого лаконизма представлены в «Веренице четверостиший»:

Ржавеет золото, и истлевает сталь. Крошится мрамор. К смерти все готово. Всего прочнее на земле – печаль И долговечней – царственное слово.

Последний прижизненный сборник стихотворений – «Бег времени» – вышел в 1965 году, когда поэзия Ахматовой наконец-то была признана в России и высоко оценена в Европе. Вокруг нее в это время сложилась своеобразная поэтическая школа, достойно продолжившая ее традиции – А. Тарковский, М. Петровых, Д. Самойлов, И. Бродский и другие.

Литература

Ахматова А. Собрание сочинений в 4 томах. М., 1998.

Кихней Л. Поэзия Анны Ахматовой. Тайны ремесла. М., 1997.

Кормилов С. Поэтическое творчество Анны Ахматовой. М., 1998.

Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997.

Н.Н. Асеев (1889–1963)

Николай Николаевич Асеев родился в городе Льгове Курской губернии, учился на филологическом факультете в университетах Харькова и Москвы.

В 1914 году вместе с С. Бобровым и Б. Пастернаком он стал членом группы футуристов «Центрифуга» и выпустил первый сборник стихов «Ночная флейта». Тогда же он познакомился с Маяковским и на долгие годы стал его другом и поэтическим соратником.

После революции вместе с Д. Бурлюком и другими футуристами Асеев оказался на Дальнем Востоке, где занимался культурной и политической деятельностью. После возвращения в Москву вступил в ЛЕФ. Освобождаясь от присущей ему в молодости тяги к сложным поэтическим образам и языковым конструкциям, Асеев в середине двадцатых годов создал ряд значительных, интересных произведений: «Забродили во мне свежего времени новые дрожжи». Героями его стихотворений и многочисленных поэм стали декабристы («Синие гусары»), сибирский партизан («Семен Про-скаков»), военачальники и участники гражданской войны («Русская сказка», «Марш Буденного», «Кумач» и другие). Поэт идет в ногу со временем, откликаясь на его социальные заказы – «Время лучших» (1927), «Высокогорные стихи» (1938), «Первый взвод» (1941), «Пламя победы» (1946) и т. п.

Центральным произведением поэта, созданным до войны, оказалась поэма «Маяковский начинается» (1934–1940), удостоенная Государственной премии.

В период «оттепели» Асеев переживает второе рождение:

Хочу я жизнь понять всерьез: Разливы рек, раскаты гроз, Биение живых сердец — Необъяснимый мир чудес, Где, словно корпус корабля, Безбрежно движется земля.

И в прежние годы он писал о любви, о поэзии и поэтах. Теперь эти темы выходят на первый план:

Я не могу без тебя жить! Мне и в дожди без тебя – сушь, мне и в жары без тебя – стыть. Мне без тебя и Москва – глушь. Мне без тебя каждый час – с год, если бы время мельчить дробя;  мне даже синий небесный свод кажется каменным без тебя. Я ничего не хочу знать — слабость друзей, силу врагов; я ничего не хочу ждать, кроме твоих драгоценных шагов.

1960

Направленность его творчества этого времени характеризуют названия новых поэтических сборников – «Раздумья» (1955) и «Лад» (1961). Активизируется стихотворная публицистика, осмысливающая последние события в общественной жизни и в науке. Миру, где «еще за деньги люди держатся», поэт противопоставляет «лад – великое людей содружество», ложным ценностям – истинные.

Асеев-переводчик много сделал для знакомства русского читателя с поэзией Прибалтики и Украины.

Литература

Асеев Н. Собрание сочинений в 5 томах. М., 1963–1964.

Шайтанов И. В содружестве светил: поэзия Н. Асеева. М., 1985.

Б.Л. Пастернак (1890–1960)

Отец Бориса Леонидовича Пастернака был известным живописцем, мать – одаренной пианисткой. Гены родителей счастливо соединились в сыне. Но он избрал в искусстве свой путь – литературный, хотя нашел его не сразу. Прежде чем появились на свет те стихи и та проза, которые знают и любят его читатели, Борис Леонидович прошел через многие искушения. Одним из первых страстных его увлечений была музыка. Это увлечение возникло под влиянием матери и известного композитора А. Н. Скрябина, который, как и Л.Н. Толстой и другие известные деятели искусства, бывал в доме Пастернаков.

На смену музыке пришла философия. Чтобы серьезно заняться ею, Пастернак едет в Германию, в Марбург. Но истинное призвание все же берет верх. В 1914 году выходит первый сборник его стихов – «Близнец в тучах». Начальные шаги в поэзии Пастернак сделал будучи членом группы футуристов «Центрифуга» – Н. Асеев, С. Бобров и другие. Их поэтика в это время соответствовала представлениям начинающего поэта. Большинство стихотворений из первого сборника было перепечатано во втором – «Поверх барьеров» в 1917-м. В этом же году было написано большинство произведений, составивших третий, наиболее известный его сборник «Сестра моя жизнь», вышедший в 1922 году. Эта книга оказалась этапной в судьбе Пастернака. Она утвердила его авторитет как первого среди современных поэтов-авангардистов, вызвала волну подражаний. Обилие сложных многослойных образов, трудный язык, насыщенный архаической лексикой, яркими неожиданными метафорами и аллитерациями, очевидный расчет на ассоциативность мышления читателя – таковы основные особенности раннего творчества поэта.

Условия творческой работы в Советском Союзе, ориентированной на массового читателя, не способствовали эволюции авангардистских эстетических принципов. В сборнике 1932 года под знаменательным названием «Второе рождение» Пастернак предстает как бы в «очищенном» виде:

В родстве со всем, что есть, уверясь И знаясь с будущим в быту, Нельзя не впасть к концу, как в ересь, В неслыханную простоту.

Еще в 1928 году он уверял М. Горького: «Я всегда стремился к простоте и никогда к ней стремиться не перестану».

Однако замечательна и последняя строфа стихотворения «про простоту»:

Но мы пощажены не будем, Когда ее не утаим. Она всего нужнее людям, Но сложное понятней им.

(Выделено мной. – Л.К.)

Поэтический сборник «На ранних поездах», стихи Юрия Живаго, стихи из последней книги «Когда разгуляется» – действительно свободны от насыщенной метафоричности, от языковых изысков, но в них рядом с «неслыханной простотой» присутствует сложность, очевидным образом проистекающая теперь из глубокой аналитической мысли поэта и заставляющая вспомнить его философские занятия.

Главным объектом поэтических размышлений Пастернака были: Бог и человек, чудо жизни, чудо природы. Поэт-пантеист, он находил поэзию повсюду, считая, что она «валяется в траве, под ногами, так, что надо только нагнуться, чтобы ее увидеть и поднять с земли»:

Когда в исходе дней дождливых Меж туч проглянет синева, Как небо празднично в прорывах, Как торжества полна трава!

Со всей дарованной ему природой мощью поэтической мысли, остротой зрения и музыкальностью он воплотил «и образ мира, в слове явленный, и творчество, и чудотворство».

Не случайно писатели в качестве заголовков для своих эпических произведений брали его лирические строки – «И дольше века длится день», «Глухая пора листопада», «У времени в плену» и другие.

Перед «Вторым рождением» Пастернак обращался к крупным поэтическим жанрам: историко-революционным поэмам – «Девятьсот пятый год» (1925–1926), «Лейтенант Шмидт» (1926–1927), к роману в стихах – «Спекторский» (1931).

Всю творческую жизнь он работал также над прозой, в конце даже отдавая ей в чем-то предпочтение перед поэзией – «Детство Люверс» (1918), «Воздушные пути» (1924), «Охранная грамота» (1931), «Люди и положения» (1956, 1957), «Доктор Живаго» (1956).

Во время «оттепели» Пастернаку по многим причинам пришлось пережить тяжелое душевное и нравственное состояние:

Культ личности забрызган грязью, Но на сороковом году Культ зла и культ однообразия Еще по-прежнему в ходу. И каждый день приносит тупо, Так что и вправду невтерпеж, Фотографические группы Одних свиноподобных рож. И культ злоречья и мещанства Еще по-прежнему в чести, Так что стреляются от пьянства, Не в силах этого снести.

С середины тридцатых годов Пастернак был вынужден уйти в переводы. И здесь его талант обнаружился во всем блеске. Переводы из грузинских поэтов, по слухам, уберегли его от участи О. Мандельштама. Переводы «Фауста» и трагедий В. Шекспира остаются классическими.

Литература

Пастернак Б. Собрание сочинений в 5 томах. М., 1989–1991.

Альфонсов В. Поэзия Пастернака. М., 1990.

Баевский В. Пастернак-лирик: основы поэтической системы. Смоленск, 1993.

Пастернак Е. Б. Пастернак: биография. М., 1997.

П.Г. Антокольский (1896–1978)

Павел Григорьевич Антокольский родился в Петербурге в семье адвоката и сначала решил продолжать дело отца, поступив на юридический факультет Московского университета. Но затем увлекся театром и в студии Вахтангова стал пробовать свои силы как драматург и режиссер. В. Каверин шутил, что в поэзии Антокольский был человеком театра, а в театре – человеком поэзии.

Его первые стихи были объединены в сборниках «Запад» (1926) и «Третья книга» (1927). Они носили романтический, но несколько отвлеченный книжный характер. Поэт обращается к историко-революционной теме: поэмы «Робеспьер и Горгона» (1928), «Коммуна 71 года» (1933). Образ средневекового французского поэта воссоздан им в поэме «Франсуа Вийон» (1934).

Своеобразный перелом в творчестве Антокольского наметился к середине тридцатых годов, когда он обратился к современным темам – сборник стихов «Большие расстояния» (1936), в центре которого сопоставление время – история и время текущее. Тогда же в его поэзии возникает образ А. Пушкина, стихотворение «Пушкинский год» (1938).

В годы Отечественной войны Антокольский выступает и как поэт, и как публицист, работая в самых разных жанрах, среди которых лирические послания и баллады, стихотворные письма и поэтические сказки, публицистические статьи и очерки. Вершиной его творчества явилась поэма «Сын» (1943). Поэт пережил тяжелую личную трагедию, потеряв на фронте своего восемнадцатилетнего сына. Под его пером судьба героя поэмы становится судьбой целого поколения, ценою жизни героически выполнившего свой долг:

Прощай, поезда не приходят оттуда. Прощай, самолеты туда не летают. Прощай, никакого не сбудется чуда. А сны только снятся нам. Снятся и тают. Мне снится, что ты еще малый ребенок, И счастлив, и ножками топчешь босыми Ту землю, где столько лежит погребенных. На этом кончается повесть о сыне.

В послевоенное время Антокольский, сохранив свою привязанность к исторической теме, предпочитает жанр поэмы – «Тысяча восемьсот сорок восьмой» (1948), «В переулке за Арбатом» (1954). В конце сороковых – начале пятидесятых он в числе других поэтов получает свою порцию стандартно-критических оплеух – «декадент», «безродный космополит» и т. п.

С начала шестидесятых годов его права в поэзии восстанавливаются, и он продолжает писать с прежней интенсивностью. Живое чувство истории по-прежнему владеет поэтом и оказывается непреходящим источником его вдохновения, душевной молодости и творческого озарения:

Два века – нынешний и прежний — Горды соседством и собой: Антенна рядом со скворешней Над подмосковною избой.

В его книгах наблюдается своеобразный сплав лирики и публицистики. Таковы сборники – «Сила Вьетнама» (1960) и «Четвертое измерение» (1964). Центральным произведением своего позднего творчества Антокольский считал поэтический цикл «Венок сонетов. 1920–1967», посвященный памяти жены и друга актрисы З.К. Бажановой.

Благодарная память об Антокольском сохранилась у многих молодых поэтов. В общении с ним формировалась их творческая индивидуальность.

Литература

Антокольский П. Собрание сочинений в 4 томах. М., 1971–1973.

Левин Л. Четыре жизни. Хроника трудовых дней П. Антокольского. М., 1978.

Н.С. Тихонов (1896–1979)

Николай Семенович Тихонов прожил долгую жизнь и до конца своих дней писал – и стихи, и прозу. Но в истории русской поэзии останутся только самые ранние его стихотворения, собранные в сборниках «Орда» (1922) и «Брага» (1922) и отмеченные яркой романтической эмоциональностью. О них с одобрением отзывались Н. Гумилёв, А. Воронский, М. Горький и «Серапионовы братья», в содружество которых он одно время входил:

Праздничный, веселый, бесноватый, С марсианской жаждою творить, Вижу я, что небо небогато, Но про землю стоит говорить.

Тихонов с успехом работал в жанрах баллады и поэмы: «Баллада о гвоздях», «Баллада о синем пакете», «Сами» и другие.

В дальнейшем творческие поиски отошли на второй план. Место высокой поэзии заняла стихотворная публицистика и проза. Долгие годы он работал в руководстве Союзом советских писателей, а после Отечественной войны был председателем Советского комитета защиты мира, членом Всемирного Совета Мира. Эта деятельность отразилась в его сборниках стихов – «Два потока» (1951) и «На Втором Всемирном конгрессе сторонников мира» (1953).

Заслуживает быть отмеченной работа Тихонова – переводчика с языков народов СССР.

Литература

Тихонов Н. Собрание сочинений в 7 томах. 1985–1986.

Шошин Вл. Николай Тихонов. Очерк жизни и творчества. Л., 1981.

И.Л. Сельвинский (1899–1968)

За свою жизнь Илья Львович Сельвинский переменил множество занятий: был юнгой на шхуне, грузчиком в порту, натурщиком в художественных студиях, репортером уголовной хроники в газете «Крымская почта», актером бродячего театра, борцом в цирке, сельскохозяйственным рабочим, тренером по плаванию, сварщиком на заводе, инструктором по пушнине, участником полярной экспедиции на легендарном «Челюскине». Поэт и художник Максимилиан Волошин подарил ему свой пейзаж Коктебеля с надписью: «Илье Сельвинскому, поэту-оркестру», удачно определив и экспериментаторский характер его литературной деятельности.

Вступив в двадцатые годы в группу ЛЦК (Литературный центр конструктивистов), Сельвинский стремился к обновлению традиционных жанровых форм лирики, эпоса и драмы. Конструктивисты, указывая на ведущую роль техники в современной жизни, считали, что и произведения искусства должны соответствовать техническим требованиям, подчиняя все художественные средства структуре произведения. Интуиция, вдохновение уходили на задний план, уступая рациональному началу:

Нно'чь-чи? Сон-ы. Прох?ла'дыда Здесь в алле'йеях загалохше? – го сады, И до'но'си'тся то'лико стон'ы? гитта'оры: Та'ратинна-та'ратинна – тан…

Из-под пера Сельвинского выходили стихи прозаичные, как техническая инструкция, и торжественные, как высокая ода. Но при этом он всегда стремился выразить то, чем жили современники, явно предпочитая крупные жанры. В поэме «Улялаевщина» (1927), в трагедии «Командарм-2» (1929) он воссоздал события гражданской войны, в романе в стихах «Пушторг» (1928) раскрыл производственный конфликт. В трагедии «Рыцарь Иоанн» (1938) показан эпизод из русской истории, связанный с выступлением Ивана Болотникова. Известностью пользовались его пьесы – «Пао-Пао» (1932), «Умка – белый медведь» (1933).

Отечественная война была для Сельвинского не только временем суровых испытаний. В сборнике фронтовой лирики «Крым.

Кавказ. Кубань» он является перед читателем в новом качестве. Исчезла усложненность, известная претенциозность стиха, тяга к словесному орнаменту:

Черноокая казачка Подковала мне коня, Заодно уж мимоходом Приковала и меня.

Но пристрастие к крупным жанрам сохранилось. Начатую во время войны драматическую трилогию «Россия», он продолжает в послевоенную пору, считая ее «основным трудом жизни» – «Ливонская война» (1944), «От Полтавы до Гангута» (1951), «Большой Кирилл» (1957). Главный герой трилогии, бунтарь-кузнец Чохов и его потомки, реализуют замысел автора – показать величие России, историю которой движут одаренные люди из народа.

Но только к концу жизни, в период «оттепели», удалось Сель-винскому освободиться от конструктивистских рецидивов, и перед читателем явился тонкий лирик, автор оригинальных запоминающихся любовных стихов:

Да будет славен тот, кто выдумал любовь И приподнял ее над страстью: Он мужественно продолжил старостью, Он лилию выводит среди льдов. Я понимаю: скажете – мираж? Но в мире стало больше нежности, Мы вскоре станем меньше умирать: Ведь умираем мы от безнадежности.

На протяжении многих лет Сельвинский вел семинар поэзии в Литературном институте, из которого вышла целая плеяда поэтов.

В последние годы жизни он опубликовал свою знаменитую «Студию стиха» (1962), книгу, где изложены его наблюдения и мысли о поэзии.

Литература

Сельвинский И. Собрание сочинений в 6 томах. М., 1971–1974.

Резник О. Жизнь в поэзии. Творчество И. Сельвинского. М., 1981.

М.В. Исаковский (1900–1973)

Михаил Васильевич Исаковский родился на Смоленщине в бедной крестьянской семье. Его литературная деятельность началась в газете небольшого городка Ельня недалеко от Смоленска.

Один из первых сборников поэта – «Провода в соломе» – вышел в 1927 году и был замечен М. Горьким: «Стихи у него простые, хорошие и очень волнуют своей искренностью»:

Вдоль деревни, от избы и до избы, Зашагали торопливые столбы; Загудели, заиграли провода, — Мы такого не видали никогда…

Исаковский – один из прямых и последовательных продолжателей традиций А. Кольцова, И. Никитина, Н. Некрасова. Причем дело не в тематических – деревенских – пристрастиях. Как и предшественники, Исаковский – поэт не крестьянский, а народный. В своем творчестве он щедро использовал жанры, ситуации и образы из произведений устного народного творчества. Лучше других ему удавались песни. Поистине всемирна, легендарна слава его «Катюши». Всероссийской известностью пользуются – «Ой, туманы мои», «Летят перелетные птицы», «Лучше нету того цвету», «В лесу прифронтовом», «Огонек» и многие-многие другие.

А. Твардовский писал: «Слова песен Исаковского – это, за немногими исключениями, стихи, имеющие самостоятельное содержание и звучание, живой поэтический организм, сам собой как бы предполагающий ту мелодию, с которой ему суждено слиться и существовать вместе. Исаковский не «автор текстов» и не «поэт-песенник», а поэт, стихам которого органически присуще начало песенности, что, кстати сказать, всегда было одной из характернейших черт русской лирики»:

Снова замерло все до рассвета — Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Только слышно на улице где-то Одинокая бродит гармонь…

Исаковский считал, что «должен уметь даже о самых сложных вещах говорить самыми обыкновенными словами и фразами – обыкновенными, но в то же время емкими, точными, красочными, поэтически убедительными». Природа щедро одарила его особенным поэтическим талантом, и он сумел понять и развить эту «особость», не отрываясь от забот и треволнений людей.

Именно в полном слиянии мыслей и чувств поэта и народа – причина любви к его творчеству. В этом отношении особенно характерна поэзия Исаковского периода Отечественной войны: буквально каждое слово поэта находило отклик в душах людей. Увы, иного подчас мнения придерживалась критика:

Враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, Кому нести печаль свою?

В 1945–1946 годах была написана «Сказка о правде (по народным мотивам)». Написана, но в печать не отдана. Исаковский помнил о судьбе своего стихотворения «Враги сожгли родную хату», подвергшегося многолетним запрещениям и заушательской критике. «Сказка о правде» была напечатана в 1987 году.

В послевоенные годы он редко писал оригинальные произведения, сосредоточившись на переводах из Т. Шевченко, Я. Кола-са, Я. Купалы, Л. Украинки и других украинских и белорусских поэтов.

О подробностях своего жизненного и творческого пути Исаковский рассказал в автобиографической книге «На ельнинской земле» (1969).

Литература

Исаковский М. Собрание сочинений в 4 томах. М., 1968–1969.

Твардовский А. Поэзия Михаила Исаковского. М., 1969.

Кошелев Я. М.В. Исаковский. Страницы жизни и творчества. Смоленск, 1995.

В. А. Луговской (1901–1957)

Владимир Александрович Луговской родился в Москве в семье учителя русской словесности, который и приохотил его к стихам. В 1921 году он окончил Военно-педагогический институт и стал служить в Красной Армии, собираясь остаться в профессиональных военных. Помешала поэзия. В 1924 году было опубликовано его первое стихотворение, и с этого времени все помыслы Луговского были отданы литературе.

Его привлекали героические страницы недавней истории, мужественные стойкие характеры участников гражданской войны. Этим темам он оставался верен до конца творческого пути.

Луговской был в составе той писательской бригады, что в начале тридцатых годов отправилась в Туркмению. Там и родился замысел одной из основных его поэтических работ – «Большевикам пустыни и весны». С тех пор Восток постоянно привлекал поэта: книга стихов «Каспийское море», стихотворения – «Чим-ган», «Ночь Фархада», «Небит-Даг» и другие:

Ты сможешь ли забыть седую мощь ночей В серебряной броне карагачей, Ночей, когда стихает азиатский зной И бубен бьет, беседуя с луной, И – круглый месяц смотрит с высоты, Чимган, Чимган – далекие хребты!

Луговской – поэт-романтик. «У Луговского было качество подлинного поэта – он не занимал поэзию на стороне. Он сам заполнял ею окружающий мир и все его явления, какими бы возвышенными или ничтожными они ни казались, – заметил К.Г. Паустовский. – Не существовало, пожалуй, ничего, что не вызывало у него поэтического отзыва, будь то выжатый ломтик лимона, величавый отгул прибоя, заскорузлая от крови шинель, щебенка на горном шоссе или визг флюгера на вышке пароходного агентства. Все это в пересказе Луговского приобретало черты легенды, эпоса, сказки или лирического рассказа. И вместе с тем все это было реально до осязаемости. Луговской говорил, что, создавая стихи, он входит в сказочную и в то же время реальную «страну» своей души».

Вершиной творчества Луговского стали произведения, созданные в конце жизни: «Солнцеворот», «Середина века», «Синяя весна». Читатель найдет в них размышления о сложных путях человека в двадцатом веке, об истории, питающей современную культуру, о долге человека, ответственного за все, что совершается вокруг, об очищающей силе совести, помогающей людям преодолеть разобщенность. Подобно Асееву и Светлову, Луговской пережил в это время новый прилив творческих сил. «Оттепель» открыла перед ним новые горизонты, и даже старые темы зазвучали свежо и оригинально:

А там, где быть положено строительствам великим, Проходит перелесками синяя весна. Она идет, красавица, идет и тихо дышит В дыму берез вскипающих, в седом дыму костров. Лесное море волнами тяжелыми колышет, И поезд глухо лязгает дорогами ветров.

Литература

Луговской В. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1988–1989.

Соловей Э. Поэтический мир Луговского. М, 1977.

Страницы воспоминаний о Луговском. Сборник. М., 1981.

НА. Заболоцкий (1903–1958)

Николай Алексеевич Заболоцкий начал свою творческую деятельность в конце двадцатых годов в составе группы ОБЭРИУ, куда входили Д. Хармс, А. Введенский, Н. Олейников и некоторые другие.

Обэриуты развивали традиции футуристов и, в первую очередь, идеи В. Хлебникова. Основными выразительными средствами их поэтического языка были гиперболы, гротеск, алогизм. Это была последняя в России авангардная группа в русской поэзии первой половины века. Их произведения постоянно подвергались ожесточенной критике, а сами они в тридцатые годы в большинстве своем были репрессированы.

Отец Заболоцкого был агрономом, и это обстоятельство сыграло свою роль в становлении мировоззрения поэта: «Я человек, часть мира: его произведение… С моей помощью и природа и человечество преобразуют самих себя, совершенствуются, улучшаются».

Первый сборник стихотворений Заболоцкого назывался «Столбцы» и делился на «Городские столбцы» и «Смешанные столбцы». Его тема – противопоставление уродства обывательского, бездуховного существования естественности и красоте жизни природы – человека, животных и растений: «Лицо коня», «Свадьба», «Меркнут знаки Зодиака» и другие.

…………………………………. Прямые лысые мужья Сидят, как выстрел из ружья, Едва вытягивая шеи Сквозь мяса жирные траншеи. И пробиваясь сквозь хрусталь Многообразно однозвучный, Как сон земли благополучной, Парит на крылышках мораль.

В начале тридцатых годов Заболоцкий создал поэмы «Торжество земледелия», «Безумный волк», «Деревья». За них поэт получил от критики титул формалиста и апологета вражеской идеологии.

На жизнь он зарабатывал сотрудничеством в детских журналах «Еж» и «Чиж», переводами и переложениями для детей шедевров мировой литературы – «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Тиль Уленшпигель».

Его все больше влечет к себе философская лирика А. Пушкина, Е. Баратынского, Ф. Тютчева, И.В. Гете. Заболоцкий изучает специальные труды классиков естествознания В. Вернадского и Г. Сковороды, переписывается с К. Циолковским.

Его положение в литературе вроде бы стабилизируется: в 1937 году выходит сборник стихотворений «Вторая книга». Но весной 1938 он был арестован, и в качестве обвинения ему были предъявлены критические материалы о его произведениях. Восемь лет на Дальнем Востоке и в Алтайском крае пришлось Заболоцкому отбывать незаслуженное наказание. Однако пушкинская «тайная свобода» оставалась при нем. Все это время подспудно, видимо, продолжался тот процесс уточнения его эстетических позиций, который шел уже с середины тридцатых годов. Постепенно Заболоцкий сближается с традициями классической русской философской лирики, идущими от Г. Державина. К концу жизни он смог сформулировать свое творческое кредо в словах: «Мысль – образ – музыка»:

Любите живопись, поэты! Лишь ей, единственной, дано Души изменчивой приметы Переносить на полотно.

Заболоцкий отстаивает за поэзией ее исключительное право писать лишь о тех, кто «жизнью живет настоящей», отвергая «щебетанье щегла», «шарады» и тому подобные украшения в стихах. В суетливый, спешащий век поэт неторопливо и глубоко размышлял о вечных ценностях человеческой жизни – о природе, о красоте, о метаморфозах окружающего бытия.

Излюбленный жанр Заболоцкого – элегия. Она хорошо соответствует его неторопливо-созерцательному, грустно-задумчивому взгляду на мир:

…что есть красота? И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?

При жизни поэта, в 1948 и 1958 годах, было опубликовано всего два сборника его стихотворений, что никак не соответствовало масштабу его дарования. Заболоцкий – мастер слова, мастер стиха, мастер звукописи. Все эти качества с блеском проявились и в переводах. Недаром в Грузии его перевод «Витязя в тигровой шкуре» назвали подвигом. Одним из лучших признан и перевод Заболоцким «Слова о полку Игореве».

Труд души, который необходим для чтения Заболоцкого, подарит высокую радость наслаждения истинно прекрасным:

Не позволяй душе лениться! Чтоб воду в ступе не толочь, Душа обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь.

Литература

Заболоцкий Н. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1983–1984.

Ростовцева И. Заболоцкий: опыт художественного исследования. М., 1984.

Македонов А. Николай Заболоцкий. Л., 1987.

Заболоцкий Н.Н. Жизнь Н.А. Заболоцкого. М., 1998.

М.А. Светлов (1903–1964)

Михаил Аркадьевич Светлов, как и Э. Багрицкий, Н. Тихонов и многие другие поэты и писатели его современники, был участником гражданской войны. Отсюда, главным образом, героико-романтическая настроенность его поэзии. Мысль о всемирном счастье, какое несет с собой русская революция, будила воображение. Так родилась знаменитая светловская «Гренада», которую высоко оценили В. Маяковский и М. Цветаева:

Я хату покинул, Пошел воевать, Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать. Прощайте, родные! Прощайте, семья! «Гренада, Гренада, Гренада моя!»

В отличие от многих своих современников Светлов избегал пафоса и редко повышал голос. Он говорил негромко, будничным тоном, каким говорят между собой старые добрые знакомые, привыкшие к ежедневному общению. Своеобразие этой интонации заключалось в том, что речь шла не о житейских мелочах, а о коренных человеческих устремлениях, о подлинно революционной мечте. Частное и общее, малое и великое, встречающиеся на каждом шагу, и дух захватывающее воображение слиты у него воедино. Героическое – считает поэт – рождается в самых обыденных обстоятельствах: «От студенческих общежитий до бессмертья – рукой подать!»

Основные произведения Светлова-поэта созданы в двадцатых годах. Затем, в течение десятилетий, он лишь изредка напоминал о себе отдельными стихотворениями – «Песня о Каховке» (1935), «Итальянец» (1943). Складывалось впечатление, что Светлов «ушел» в драматургию – «Сказка» (1939), «Двадцать лет спустя» (1940) и другие.

Но в годы «оттепели» состоялось как бы второе рождение поэта: один за другим выходят сборники его стихов – «Горизонт», «Охотничий домик», «Стихи последних лет»:

Ходят грустной парою Комсомольцы старые. Как горел их жадный взгляд Ровно сорок лет назад!

«Новый» Светлов – тоже романтик. Но если в молодости он любил монолог-песню, то теперь ему важно еще услышать отклик на свои слова, отреагировать на этот отклик. Поэт предпочитает теперь внутренний диалог-размышление: «Я за то, чтоб искусство стало беседой». Таковы его «Советские старики», «Разговор», «Павлу Антокольскому» и другие.

Простота, естественность, благородство, ироничность и скромность в равной степени свойственны и Светлову-человеку, и Светлову-поэту.

Литература

Светлов М. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1974–1975.

Светлов М. Избранное. М., 1990.

Асеев Н. Михаил Светлов // Асеев Н. Родословная поэзии. М., 1990.

Светов Ф. Михаил Светлов. М., 1967.

Л.Н. Мартынов (1905–1980)

Леонид Николаевич Мартынов родился в семье техника-смотрителя Сибирской железной дороги. Кочевой образ жизни в детстве, видимо, повлиял на будущего поэта: его молодость тоже прошла в скитаниях. Он работал в Балхашской экспедиции Увод-строя, был сборщиком лекарственных трав, искал останки мамонтов в Барабинской степи, прошел пешком по трассе будущего Турксиба.

Многолетняя поэтическая деятельность Мартынова, начавшаяся очень рано, чем-то напоминает своей пестротой и разнообразием его же жизнь в молодые годы. Первые стихи печатали сибирские газеты и журналы, затем пришла очередь исторических поэм – «Адмиральский час» (1924), Тобольский летописец» (1937). Первый сборник – «Стихи и поэмы» (1939) – не принес ему всероссийской известности. Она началась со сборника «Лукоморье» (1945). За свою долгую жизнь он опубликовал немало поэтических книг – «Первородство» (1965), «Гиперболы» (1972) и другие.

Каков же пафос его творчества?

Из смиренья не пишутся стихотворенья, И нельзя их писать ни на чье усмотренье. Говорят, что их можно писать из презренья. Нет! Диктует их только прозренье.

За Мартыновым прочно удерживается репутация поэта-философа. Интерес к науке, точному знанию у него естественно и органично уживается с любовью к сказке, к легенде, к мифу. Свою задачу поэт видит в том, чтобы средствами поэзии постигать сущность вещей, ситуаций, человека, их взаимосвязи, особенно скрытые.

Видел я, Как возвращается разум. Связанный, Сначала держался развязно — Брызгал слюною, косил глазом, Но затем поник и пролепетал бессвязно: – Я связан!

В каждом факте, событии, личности Мартынов ищет их сокровенную суть, смысл. Ему истина открывается на грани двух миров – реального и фантастического. Отсюда тяга к парадоксам, неожиданным сближениям, поворотам, выводам.

Излюбленное художественное средство поэта – метафора. С ее помощью чаще всего ставит он перед читателем свой главный вопрос:

А ты? Входя в дома любые — И в серые, И в голубые, Входя на лестницы крутые, В квартиры, светом залитые, Прислушиваясь к звуку клавиш И на вопрос даря ответ, Скажи: Какой ты след оставишь? След, Чтоб вытерли паркет И посмотрели косо вслед, Или Незримый прочный след В чужой душе на много лет?

– 1945

В конце жизни Мартынов написал прозаическую мемуарную книгу «Воздушные фрегаты» (1974), познакомиться с которой следует всякому, кого заинтересовала его поэзия.

Литература

Мартынов Л. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1976.

Мартынов Л. Избранные стихотворения в 2 томах. М., 1990.

Дементьев В. Леонид Мартынов. Поэт и время. М., 1986.

А.А. Тарковский (1907–1989)

Арсению Александровичу Тарковскому было семнадцать лет когда он приехал в Москву учиться. Поступил на Высшие литературные курсы при Всероссийском Союзе поэтов, где занимался под руководством Г.А. Шенгели, а работать устроился в газету «Гудок», где в то время сотрудничали Ю. Олеша, В. Катаев, М. Булгаков, И. Ильф и Е. Петров. Его первые творческие опыты были связаны также с радио. Он сочинял сценарии, пьесы и т. п.

С начала тридцатых годов Тарковский активно занимается переводами с сербского, польского, туркменского и других языков. Его оригинальные стихотворения в эти годы появляются в печати крайне редко. Постепенно он входит в литературную среду, знакомится с О. Мандельштамом и М. Цветаевой.

В 1941 году поэт добровольцем уходит на фронт и только в 1944 после тяжелого ранения вынужден демобилизоваться. Его сборник «Стихотворения разных лет» (1946) в обстановке после постановления «О журналах «Звезда» и «Ленинград» так и не увидел света.

В течение пятнадцати последующих лет он по-прежнему активен как переводчик, и только изредка в печати появляются его оригинальные стихотворения. Это, однако, не мешает ему пользоваться большим уважением среди собратьев по перу. Талант Тарковского высоко ценят А. Ахматова, Н. Заболоцкий, Б. Пастернак.

Счастливым для семьи Тарковских оказался 1962 год. У отца – Арсения Александровича – появляется первый сборник стихов «Перед снегом»; у сына – Андрея, будущего знаменитого кинорежиссера, – его первый фильм «Иваново детство».

С этого времени и до конца жизни Тарковский издает около десяти поэтических книг. Его внимание по преимуществу привлекают проблемы истории, взятые в огромном диапазоне – от глубокой древности до современности. «Мы уста пространства и времени» – таково, по Тарковскому, назначение поэтов:

Жили, воевали, голодали, Умирали врозь, по одному, Я не живописец, мне детали Ни к чему, я лучше соль возьму. Из всего земного ширпотреба Только дудку мне и принесли: Мало взял я у земли для неба, Больше взял у неба для земли.

Человек и природа, смерть и бессмертие – эти вечные темы постоянно присутствуют в философской лирике Тарковского:

Я ветвь меньшая от ствола России, Я плоть ее, и до листвы моей Доходят жилы, влажные, стальные, Льняные, кровяные, костяные, Прямые продолжения корней. ……………………………………………. Я призван к жизни кровью всех рождений И всех смертей, я жил по времена, Когда народа безымянный гений Немую плоть предметов и явлений Одушевлял, даруя имена.

Тарковский наследует лучшие традиции русской поэтической классики: глубокие художественные образы, музыкальность и строгую точность стиха, пластичность русского слова.

Литература

Тарковский А. От юности до старости. Стихи. М., 1987.

Тарковский А. Благословенный свет. СПб., 1993.

Мкртчан Л. «Так и надо жить поэту…» «Вопросы литературы», 1998, № 1.

Руссова С. Н. Заболоцкий и А. Тарковский. Опыт сопоставления. Киев, 1999.

А.Т. Твардовский (1910–1971)

Широкую известность Александру Трифоновичу Твардовскому принесла поэма «Страна Муравия» (1936). И в дальнейшем вехами на творческом пути поэта становились именно крупные эпические произведения – «Василий Теркин» (1941–1945), «Дом у дороги» (1942–1946), «Теркин на том свете» (1954–1963), «За далью – даль» (1951–1960), «По праву памяти» (1966–1969, напечатана в 1987 году).

Этапной для всей русской поэзии стала поэма «Василий Теркин», «Книга про бойца», как назвал ее сам автор. В рядовом солдате, обыкновенном человеке, Твардовский показал выявившиеся в людях в годы войны волю, мужество, стойкость, терпение, способность не терять самообладания в самых отчаянных ситуациях. С честью выходить из сложных положений Теркину помогает и понимание того, что «бой идет, святой и правый, // Смертный бой не ради славы, // Ради жизни на земле!». Поэт любит своего героя, и эту любовь разделили с ним миллионы читателей, для которых Теркин стал другом и верным спутником в суровые будни войны:

Жить без пищи можно сутки, Можно больше, но порой На войне одной минутки Не прожить без прибаутки,? Шутки самой немудрой. …………………………………… Без тебя, Василий Теркин, Вася Теркин – мой герой.

Поэма восхищала простотой и естественностью интонаций и языка, совершенством стиха. Ее заметил и высоко оценил такой взыскательный, требовательный критик, как И.А. Бунин.

Писал Твардовский и лирические стихотворения. Однако этот жанр завоевал признание только в последние годы жизни поэта.

Он всегда стремился к предельной, пушкинско-некрасовской простоте и ясности. Ему претили попытки усложнять поэтическую фразу за счет изысканных тропов:

Пусть читатель вероятный Скажет с книжкою в руке: — Вот стихи, а все понятно, Все на русском языке.

Поэтическое слово в его последних произведениях отмечено еще и необыкновенной емкостью, подлинной глубиной и силой. Твардовский размышлял о времени в его решающих исторических моментах, о высокой ответственности человека и поэта перед людьми, перед собственной совестью. Его стихи о войне, например, буквально потрясают еще и силой пронзительного чувства боли, горя и сострадания:

Я знаю, никакой моей вины В том, что другие не пришли с войны, В том, что они – кто старше, кто моложе — Остались там, и не о том же речь, Что я их мог, но не сумел сберечь, — Речь не о том, но все же, все же, все же…

В лице Твардовского русская классическая поэзия получила еще одного достойного наследника и продолжателя своих лучших традиций. С его именем справедливо связывается представление о поэте, утверждавшем в тяжелейшие годы высокие идеалы правды, честности и благородства:

Давно отцами стали дети, Но за всеобщего отца Мы оказались все в ответе, И длится суд десятилетий, И не видать еще конца.

Деятельность Твардовского на посту редактора «Нового мира» сегодня справедливо оценивается как противостояние господствовавшему тогда тоталитарному режиму. На страницах журнала в течение более чем десяти лет публиковались лучшие произведения русской литературы – А. Солженицына, Ю. Трифонова, Ю. Домбровского, В. Войновича, Г. Владимова и многих-многих других, – а также литератур народов СССР – В. Быкова, Ч. Айтматова, К. Кулиева, Р. Гамзатова, Д. Кугультинова и других.

Литература

Твардовский А. Собрание сочинений в 6 томах. М., 1976–1983.

Твардовский А. Избранные произведения. В 3 томах. М., 1990.

Гришунин А. «Василий Теркин» А. Твардовского. М., 1987.

Кондратович А. Твардовский: поэзия и личность. М., 1987.

Македонов А. Творческий путь Твардовского: дома и дороги. М., 1981.

Я.В. Смеляков (1913–1972)

Ярослав Васильевич Смеляков работал шахтером, землекопом, лесорубом. Трудовая биография определила его мироощущение. Слово «работа» не было случайным в названии его первой книги «Работа и любовь» (1932). Она, кстати, печаталась в типографии, где работал Смеляков, и он набирал ее сам. Поэт говорил впоследствии, что свою музу он встретил «с лопатой, взятой на плечо, и «Политграмотой» подмышкой».

Судьба Смелякова сложилась трагически: дважды он «отметился» в ГУЛАГе, участвовал в Отечественной войне, побывал в плену со всеми вытекавшими в те годы последствиями.

Прямая до резкости речь, чуждая суесловия, составляет едва ли не самую характерную особенность его поэтической манеры. Рабочей теме он остался верен до конца жизни. Ей посвящена и его повесть в стихах «Строгая любовь» (1956). Поэт стремился в ней не только сохранить в памяти приметы своей юности, понять минувшую эпоху, но и глубже осознать современность, найти связи между ними, так не похожими друг на друга и все же безусловно родственными.

Смелякову удавались лирические стихотворения, которые пользовались большой популярностью:

– Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду.

Его «Хорошую девочку Лиду» узнали, полюбили и запомнили многие.

Философская лирика Смелякова появилась как результат размышлений о прошлом, о трагических страницах отечественной истории, о непреходящих нравственных и духовных ценностях:

И современники, и тени в тиши беседуют со мной. Острее стало ощущенье шагов Истории самой.

Чугунный и нежный – так сам поэт назвал свой поэтический голос. Лучше сказать не удалось пока никому.

Литература

Смеляков Я. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1977–1978.

Смеляков Я. Стихотворения и поэмы. Свердловск, 1989.

Рассадин Ст. Ярослав Смеляков. Творческий портрет. М., 1971.

Турков А. «Я ходил напролом…»: О творчестве Ярослава Смелякова // Реалист. 1996. Вып. 1.

К.М. Симонов (1915–1979)

Литературная деятельность Константина Михайловича Симонова была разнообразной. Он писал повести и романы, пьесы и публицистику, киносценарии и литературоведческие исследования. Однако начинал Симонов со стихов. И долгое время в сознании читателя он был прежде всего поэтом. То, что произошло с его стихами в годы Отечественной войны, – редкий случай в мировой поэзии. Их знали все – на фронте и в тылу, – их печатали в газетах, особенно охотно во фронтовых, их читали по радио и с эстрады. Не было человека в те годы, кто не знал бы стихотворений «Жди меня», «Если дорог тебе твой дом», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» и других.

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Желтые дожди, Жди, когда снега метут, Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера. Жди, когда из дальних мест Писем не придет, Жди, когда уж надоест Всем, кто вместе ждет.

Широк круг общечеловеческих проблем в военной лирике Симонова. Поэт справедливо считал, что в грозные годы вновь обрели силу нестареющие нравственные критерии оценки личности человека:

Не чтобы ославить кого-то, А чтобы изведать до дна, Зима сорок первого года Нам верною меркой дана. Пожалуй, и нынче полезно, Не выпустив память из рук, Той меркой, прямой и железной Проверить кого-нибудь вдруг!

После войны начался процесс постепенного вытеснения поэзии другими видами литературы, и в конце творческого пути Симонов даже сомневался: «У меня, честно говоря, нет ощущения, что есть поэзия Симонова. Есть некоторые более или менее популярные стихи. И есть стихи, которые я сам люблю. И есть несколько стихотворений, которые совмещают то и другое…»

И хотя после войны еще некоторое время поэт, продолжал писать – сборники «Друзья и враги», «Стихи 1954 года», – все чаще в его произведениях звучит политическая риторика, исчезают искренность и душевность, пленявшие читателя в военных стихах.

Литература

Симонов К. Собрание сочинений в 10 томах (т. 11, 12 доп.). М., 1979–1987.

Финк Л. Константин Симонов: творческий путь. М., 1979.

Фрадкина С. Творчество Константина Симонова. М., 1968.

М. К. Луконин (1918–1976)

Михаил Кузьмич Луконин родился в Поволжье и на всю жизнь сохранил любовь к родному краю, воспев его в стихах. Суровое время Отечественной войны, участником которой он был, стало вторым главным героем его лирики:

Да. Это было все со мною, Я помню, было. Тяжелой пулей разрывной меня подмыло. Но на поверхности земной я здесь упрямо. Я только не хожу домой. Прости мне, мама.

Война прошла, но тревога и напряженность в стихах Луконина сохранились, что доказывается и выразительными названиями его поэтических книг: «Сердцебиение», «Испытание на разрыв», «Преодоление» и т. п.

Непросто жить в мире, где добро бьется со злом и счастье дается человеку так трудно:

Чтобы дети и колосья вырастали, Чтоб проснуться в свете дня, а не во мгле, — Спите, люди, Отдохните. Вы устали. Не мешайте жить друг другу на земле.

Луконин – поэт, мыслящий ответственно, серьезно. В его стихах своя ярко выраженная индивидуальная интонация. Лесенка в некоторых стихотворениях Луконина – не механическое подражание Маяковскому, а естественное выражение ораторского начала в его поэзии. Публицистический темперамент поэта проявил себя в освещении и осмыслении нравственных проблем:

В этом зареве ветровом Выбор был небольшой, — Но лучше прийти с пустым рукавом, Чем с пустой душой.

Перу Луконина принадлежит также ряд поэм – «Рабочий день», «Признание в любви», «Дорога к миру» и другие.

Литература

Луконин М. Собрание сочинений в 3 томах. Предисловие П. Антокольского. М., 1978–1979.

Аннинский Л. Михаил Луконин. М., 1982.

С.С. Наровчатов (1919–1981)

Биография Сергея Сергеевича Наровчатова типична для человека его поколения. Оставив учебу в МИФЛИ, в 1939 году он добровольцем отправляется на финскую «незнаменитую» войну. А в июне 1941 уходит на вторую войну, Отечественную.

«Война научила меня писать те стихи, – считал Наровчатов, – которыми я мог начать прямой разговор с читателем и услышать ответный отклик». Война на долгие годы овладела творческим воображением поэта – страдания и жертвы, подвиги и любовь, смерть и надежда:

Так гори, вовеки не сгорая, Так бушуй же, силы не тая, Молодость без удержу и края, Фронтовая молодость моя!

Прошли годы, но даже в стихах о любви и природе поэт продолжал пользоваться военной терминологией:

Передним краем показались нивы, Почудились окопы за бугром, И молния была, как блеск разрыва, И канонадой обернулся гром.

Постоянно владели творческим воображением Наровчатова русская история и русское слово:

От черного дня до светлого дня Пусть крестит меня испытаньем огня. Иду через версты глухие, Тобой буду горд, Тобой буду тверд, Матерь моя, Россия!

Обратившись в последние годы жизни к прозе, он написал несколько колоритных рассказов из эпохи Ивана Грозного. Его филологические интересы реализовались в исследованиях о Лермонтове, в книге «Необычное литературоведение».

Лирика Наровчатова представлена в сборниках «Четверть века», «Через войну» и другие.

Литература

Наровчатов С. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1977–1978.

Наровчатов С. Избранные произведения. В 2 томах. М., 1988.

Грудцова О. Сергей Наровчатов. Очерк творчества. М., 1971.

Воспоминания о Сергее Наровчатове. М., 1991.

Д.С. Самойлов (1920–1990)

Давид Самуилович Самойлов был участником Отечественной войны. Но, пожалуй, единственный из военного, «неполучившегося», как он его называл, поколения поэтов-современников, мало писал о войне.

Настроение раннего творчества выразилось в поэтической строке: «Война, беда, мечта и юность». Кумиром Самойлова, как и большинства поэтов его времени, был В. Маяковский. С годами он ушел от него к Пушкину и Ахматовой, от узко социальной тематики к общечеловеческой:

Пусть нас увидят без возни, Без козней, розни и надсады. Тогда и скажется: «Они Из поздней пушкинской плеяды». Я нас возвысить не хочу. Мы – послушники ясновидца. Пока в России Пушкин длится, Метелям не задуть свечу. Собственно к Ахматовой сначала Самойлов и пришел благодаря ее пушкинским штудиям. Как известно, Анна Андреевна была глубоким и оригинальным исследователем жизни и творчества Пушкина. Самойлов познакомился с ней в 1962 году. Общение с великим поэтом произвело на него сильное впечатление. В стихотворном отклике на смерть поэта прозвучала оценка ситуации в русской поэзии середины XX века, сложившейся за последовавшими одна за другой смертями Н. Заболоцкого, Б. Пастернака и А. Ахматовой: Вот и все. Смежили очи гении. И когда померкли небеса, Словно в опустевшем помещении Стали слышны наши голоса. Тянем, тянем слово залежалое, Говорим и вяло и темно. Как нас чествуют и как нас жалуют! Нету их. И все разрешено.

Самойлов – автор целого ряда поэтических сборников и поэм. Особое внимание обращает на себя книга под пушкинским названием «Волна и камень» (1974), в которой явственно обнаружились экзистенциальные мотивы, а излюбленная историческая тема выступила в характерно самойловской интерпретации:

В третьем тысячелетье Автор повести О позднем Предхиросимье Позволит себе для спрессовки сюжета Небольшие сдвиги во времени — Лет на сто или на двести. В его повести Пушкин Поедет во дворец В серебристом автомобиле С крепостным шофером Савельичем. За креслом Петра Великого Будет стоять седой арап Ганнибал — Негатив постаревшего Пушкина. Царь Примет поэта, чтобы дать направление Образу бунтовщика Пугачева. Он предложит Пушкину Виски с содовой, И тот не откажется, Несмотря на покашливание Старого эфиопа.

В поэме «Струфиан» (1974) в событиях русской истории девятнадцатого века принимают участие инопланетяне.

Самойлов воспитывает восприятие своего читателя в духе свободных ассоциаций, парадоксов, неожиданных и странных сближений. При этом он мастерски владеет русским стихом – всеми его видами, рифмами, строфикой. Написанная им «Книга о русской рифме» (1982) – труд, уникальный в своем роде.

Самойлов всегда старался держаться, насколько это было возможно, в стороне от государственной идеологии и чиновничьих страстей, бурливших в Союзе писателей, чем сильно грешили многие его члены. Он даже переехал из Москвы в Эстонию, подальше от столичной суеты. Пушкинское – «Зависеть от царя, зависеть от народа – // Не все ли нам равно. Бог с ними. // Никому // Отчета не давать…» – было и его убеждением. Неудивительно, что в итоговой книге «Голоса за холмами» звучат грустные, пессимистические ноты:

Мне выпало счастье быть русским поэтом. Мне выпала честь прикасаться к победам. Мне выпало горе родиться в двадцатом, Проклятом году и в столетье проклятом. Мне выпало все. И при этом я выпал, Как пьяный из фуры в походе великом. Как валенок мерзлый валяюсь в кювете Добро на Руси ничего не имети.

Самойлов скоропостижно скончался на поэтическом вечере, посвященном памяти Б.Л. Пастернака.

По прошествии недолгого времени стало очевидно, что Д.С. Самойлов – одна из виднейших фигур в русской поэзии второй половины двадцатого века.

Литература

Самойлов Д. Избранные произведения. В 2 томах. М., 1989.

Самойлов Д. Книга о русской рифме. М., 1982.

Самойлов Д. Памятные записки. М., 1995.

Баевский В. Давид Самойлов: поэт и его поколение. М., 1986.

С. М. Гудзенко (1922–1953)

Семен Михайлович Гудзенко – из поколения поэтов, опаленного войной. Его сверстники – Кульчицкий, Майоров и некоторые другие – не вернулись с полей сражений. Самого Гудзенко война настигла немного позднее:

Мы не от старости умрем, — От старых ран умрем.

Нет ничего удивительного в том, что поэтический горизонт Гудзенко замыкается главным образом военными рамками:

У каждого поэта есть провинция. Она ему ошибки и грехи, все мелкие обиды и провинности прощает за правдивые стихи. И у меня есть тоже неизменная, на карту не внесенная, одна, суровая моя и откровенная, далекая провинция — Война…

Гудзенко начал свое образование в МИФЛИ, где учился в 1939–1941 годах, завершила его война. В первом сборнике стихов «Однополчане» (1944) ее суровая правда еще овеяна юношеской книжной романтикой институтских увлечений. Но вскоре от них остался разве только излюбленный жанр поэта – баллада.

Военные стихи Гудзенко звучат жестко, уверенно: «Нас не нужно жалеть, // ведь и мы б никого не жалели…»

В послевоенное время поэт не теряет связи с армией: «Пускай пошлют меня опять в стрелковый батальон…» Мирным будням армии посвящена его поэма «Дальний гарнизон».

Литература

Гудзенко С. Избранное. М., 1977.

Кардин В. Человек твоего поколения // День поэзии. М., 1971.

Коган А. Судьба как стихи // Коган А. Перечитывая войну. М., 1975.

Б.А. Чичибабин (1923–1994)

Двадцатый век был суров к истинным поэтам. Но как сказал один из них: «Времена не выбирают. // В них живут и умирают».

Судьба Бориса Алексеевича Чичибабина глубоко трагична. Служба в армии. Неудачная попытка получить образование. С первого курса филологического факультета Харьковского университета он был отправлен в ГУЛАГ за «антисоветскую агитацию». Пробыв в лагере пять лет, Чичибабин вышел на свободу в 1951 году, вернулся в Харьков, но долго не мог найти работы. В конце концов ему удалось окончить бухгалтерские курсы и несколько десятилетий прозябать на бухгалтерских должностях в домоуправлении и таксопарке. Московские друзья поэта знали о его таланте и пытались помочь. И как же было устоять перед соблазном опубликоваться! Их усилиями в период с 1958 по 1968 год в печати изредка появлялись отдельные стихотворения и даже вышло несколько книжечек стихов. Чичибабин вспоминал о них впоследствии с ужасом и отвращением: «Чувство панели я испытал сполна, причем без всяких оправдывающих мотивов, ибо продавался с удовольствием и упоением: как-никак у меня вышло четыре омерзительнейших книжки». Затем наступил период полного молчания.

Трагедия Чичибабина – это не только его личные неудачи, это трагедия русской поэзии, мучительно искавшей дорогу в беспросветной цензурной тьме, это трагедия миллионов читателей, так и не расслышавших при жизни поэта его голоса редкой чистоты и глубины:

Сними с меня усталость, матерь Смерть. Я не прошу награды за работу, но ниспошли остуду и дремоту на мое тело длинное, как жердь. ……………………………………… Я верил в дух, безумен и упрям, я Бога звал – и видел ад воочью, — и рвется тело в судорогах ночью, и кровь из носу хлещет по утрам. Одним стихам вовек не потускнеть, да сколько их останется, однако. Я так устал. Как раб или собака. Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Но воистину – рукописи не горят. Поэт успел подержать в руках сборник «Колокол», куда вошли стихи, которые он сам хотел видеть в печати. Ранее, как помним, ему приходилось идти на компромиссы, о которых он отзывался с жестокой прямотой. Заметим, что «Колокол» был издан на средства самого поэта.

Совестливость, преданность истине и позволили Чичибабину стать одним из самых крупных современных поэтов. Только познакомившись с его сборником, можно оценить глубокий хмысл названия: ассоциативная связь с герценовским «Колоколом» очевидна.

Тематические пристрастия Чичибабина и традиционны (любовная, пейзажная лирика) и оригинальны (лирика философская). Но есть у него и своя заветная особенная тема:

Между печалью и ничем мы выбрали печаль. И спросит кто-нибудь: «Зачем?», а кто-то скажет: «Жаль». ………………………………………… Нас в мире горсть на сотни лет, на тысячи земель, и в нас не меркнет горний свет, не сякнет божий хмель. ………………………………………… Мы оставляем души здесь, чтоб некогда Господь простил нам творческую спесь и ропщущую плоть. И нам идти, идти, идти, пока стучат сердца, и знать, что нету у пути ни меры, ни конца. Когда к нам ангелы прильнут лаская тишиной, мы лишь на несколько минут забудемся душой. И снова – за листы поэм, за кисти, за рояль, — между печалью и ничем избравшие печаль.

Чаще других размышляет Чичибабин о судьбах русских поэтов и писателей – стихотворения «Экскурсия в Лицей», «Стихи о русской словесности», «Пушкин и Лермонтов», «Путешествие к Гоголю», «Федор Достоевский», «Памяти Твардовского», «Солженицыну», «Посмертная благодарность Галичу», «До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко…», «Сонет Марине», «Пастернаку», «На могиле Волошина» и другие.

Свежий неожиданный взгляд на хорошо известные фигуры и факты в сочетании с оригинальной стиховой манерой и языком сообщает произведениям Чичибабина достоинство неоспоримых шедевров:

Иной венец, иную честь, Твардовский, сам себе избрал ты затем, чтоб нам хоть слово правды по-русски выпало прочесть. …………………………………………….. И если жив еще народ, то почему его не слышно и почему во лжи облыжной молчит, дерьма набравши в рот? Ведь одного его любя превыше всяких мер и правил, ты в рифмы Теркина оправил, как сердце вынул из себя.

Давно пора аустить стихи Чичибабина на страницы хрестоматий, открыть его художественный мир новым поколениям молодых читателей, да и современники поэта живы и с удовлетворением воспримут весть об изъятии из небытия еще одного замечательного таланта.

Литература

Чичибабин Б. Колокол. М., 1989; 2-е издание – М., 1991.

Чичибабин Б. В стихах и прозе. Харьков, 1995.

Фризман Л. Чичибабин. В книге «Русские писатели 20 века». М., 2000.

Шкловский Е. «Слепого века строгий поводырь» // Октябрь, 1997, № 1.

Б.Ш. Окуджава (1924–1997)

Читателям и почитателям Булата Шалвовича Окуджавы давно пора отказаться от своих прежних представлений о нем как только о человеке с гитарой, поющим с эстрады талантливые песни. Сын грузина и армянки, он как-то незаметно превратился в одного из крупнейших мастеров русской литературы второй половины двадцатого века, уверенно чувствующего себя как в поэзии, так и в прозе.

Детство Окуджавы прошло в Москве, на Арбате, которому он посвятил впоследствии немало прочувствованных строк:

Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание. Ты – и радость моя, и моя беда.

Затем родители, партийные работники, были переведены на работу в Нижний Тагил, где и настигли их безжалостные репрессии: в 1937 году отец был расстрелян, а мать отправлена в ГУЛАГ. Булата воспитала бабушка. В 1942 году он добровольцем ушел на фронт. После ранения в 1945 был демобилизован. Экстерном окончил среднюю школу. В 1945–1950 годах учился на филфаке Тбилисского университета и по распределению был направлен учителем русского языка и литературы в Калужскую область.

Известность пришла к нему в конце пятидесятых годов, когда на волне всеобщего интереса к авторской песне он сумел выделиться на фоне таких мастеров этого жанра, как А. Галич, Н. Матвеева, Ю. Ким и других. Тексты его песен привлекли внимание еще и тем, что не теряли своего художественного значения-звучания и без музыкального сопровождения.

Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары. И я за жизнь его тогда не дам и ломаной гитары. Как вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке. Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке.

Окуджава сразу заявил о себе как оригинальный поэт со своим кругом тем, приемов, особенным ритмом, своеобразными рифмами. Его стихи призывали противостоять злу, не терять надежды ни при каких обстоятельствах, радоваться гармонии в природе и в человеческих отношениях. Стихи Окуджавы о войне резко выделялись в поэзии своего времени прямотой и резкостью суждений:

Ах, война, что ж ты сделала, подлая: стали тихими наши дворы, наши мальчики головы подняли — повзрослели они до поры… ……………………………………………. Ах, война, что ж ты, подлая, сделала: вместо свадеб – разлуки и дым, наши девочки платьица белые раздарили подругам своим…

Окуджава – автор многих поэтических сборников, из которых назовем – «Острова» (1954), «Веселый барабанщик» (1964), «Арбат, мой Арбат» (1976), «Избранное» (1989), «Зал ожидания» (1996).

А. Пушкин и А. Ахматова – реминисценции из их произведений обогащали палитру Окуджавы. Интересно, что перерывы в его поэтической деятельности длились подчас по многу лет. Как правило, это было время, когда создавались лучшие произведения в прозе – «Глоток свободы» («Бедный Авросимов») (1965–1968), «Путешествие дилетантов» (1976–1978), «Свидание с Бонапартом» (1983), автобиографический «Упраздненный театр» (1993).

Вымысел – не есть обман. Замысел – еще не точка, Дайте дописать роман до последнего листочка. И пока еще жива роза красная в бутылке, дайте выкрикнуть слова, что давно лежат в копилке: каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит. Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить… Так природа захотела. Почему? Не наше дело. Для чего? Не нам судить.

В 1995 году последняя книга писателя была удостоена премии Букера.

Литература

Окуджава Б. Избранные произведения. В 2 томах. Вступ. статья Г. Белой. М., 1989.

Окуджава Б. Уроки пальбы. Стихи. Знамя, 1997, № 1.

Рассадин С. Булат Окуджава. М., 1999.

Е.М. Винокуров (1925–1993)

Евгений Михайлович Винокуров родился в Брянске в семье военного. Окончив девятый класс, он добровольцем ушел на фронт и участвовал в военных действиях солдатом, а затем офицером-артиллеристом:

В полях за Вислой сонной Лежат в земле сырой Сережка с Малой Бронной И Витька с Моховой.

После окончания войны, в 1946 году, Винокуров поступил в Литературный институт, а в год, когда окончил его – 1951, – вышла первая книга – «Стихи о долге». Всего подобных книг у него – восемнадцать. Назовем некоторые из них. Книга 1956 года «Синева» заслужила одобрение Б.Л. Пастернака, которому она «очень понравилась свежестью и оригинальностью». Затем последовали: «Слово» (1962), «Музыка» (1964), «Характеры» (1965), «Метафоры» (1972), «Бытие» (1982), «Равноденствие» (1989).

Если подойти ко всему, что написал Винокуров с обычными мерками, может сложиться впечатление – у него нет своей темы: о чем только он ни писал – от купания детей до тайн мироздания. Но это впечатление обманчиво. Лучше всего об этом сказал сам поэт: «Для меня поэзия – это прежде всего мысль. Велико значение музыкального начала, но как велик, как бесконечен смысл – это слово, этот «логос», который был в начале всех начал. Мысль не стареет. Молод по-прежнему Данте. Поэзия – верховный акт мысли». Его сборник статей о Пушкине, Тютчеве, Фете так и называется «Поэзия и мысль»:

Мое мастерство, ты особого рода. Нет, ты не метафора, ты не острота… Подайте мне смысл! – для чего мне слова? Мое мастерство – избежать мастерства.

Поэзия Винокурова – это философская исповедь человека, сосредоточенного на том, как бьется его мысль, стремясь распознать окружающее, уловить жизненные закономерности, понять, как повседневное течение дел соотносится с нравственными ценностями, составляющими стимулы человеческого поведения. Философское постижение мира рождается у него не в кабинете отшельника, погруженного в научный анализ, – оно рождается в обыденных обстоятельствах, в практической жизни, в быту.

Слияние тонкой художественной наблюдательности с острым интеллектом рождает оригинальный винокуровский образ. Даже в старых, как мир, традиционных темах поэзии открываются неожиданные грани. Вот стихи о любимой – «Она»:

Присядет есть, кусочек половиня, Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол! Она гремит кастрюлями, богиня. Читает книжку. Подметает пол. Бредет босая, в мой пиджак одета. Она поет на кухне поутру. Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это! А просто так: Уйдет – и я умру.

Спокон веку поэты окружали предмет своей страсти ореолом неземного обаяния, не жалели эпитетов и метафор для своего «гения чистой красоты». И мы соглашались с ними, разделяя их восторг и обожание. Но разве любимая Винокурова, гремящая кастрюлями на кухне, менее дорога нам? Разве не нашел поэт тех единственных слов, что проникают в сердце?

Его, действительно, интересует весь мир, все проявления жизни – каждодневный быт и космос, Урал и Африка. Но везде и всегда его волнует поединок добра и зла, прекрасного и безобразного. И все вместе взятое создает цельный художественный мир – поэзию Винокурова. Он прав: «Поэзия не может быть без личности, без углубления в себя». В его собственных стихах перед читателем предстает личность талантливая, глубоко серьезная, мыслящая и совестливая. Он не любил публичности, не читал своих стихов со сцены, не касался злободневных политических тем. Характерно название одной из последних его книг – «Благоговение» (1981):

Мне грозный ангел лиры не вручал, Рукоположен не был я в пророки, Я робок был, и из других начал Моей подспудной музыки истоки. Больной лежал я в поле на войне Под тяжестью сугробного покрова. Рыдание пришедшее ко мне, — Вот первый повод к появленью слова.

Литература

Винокуров Е. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1983–1984.

Винокуров Е. Участь. Сб. стихов. М., 1987.

Винокуров Е. Равноденствие. Сб. стихов. М., 1989.

Михайлов А. Евгений Винокуров: Разборы. Диалоги. Полемика. М., 1975.

Бек Т. «Дойти до самой сути». Знамя, 1988, № 1.

Б.Н. Соколов (1928–1997)

Литературная судьба Владимира Николаевича Соколова напоминает судьбу поэта предыдущего поколения – Н.А. Заболоцкого. Сходен круг их художественных интересов, похож трудный путь к широкому признанию читателей.

В 1952 году Соколов окончил Литературный институт, в следующем опубликовал свою первую книгу – «Утро в пути». Она прошла незамеченной. Лишь почти через пятнадцать лет имя поэта завоевало известность. Но эти годы не пропали зря. Соколов создал в это время многие из лучших своих стихотворений, вошедшие позднее в пять его книг.

Характерной чертой творческой индивидуальности поэта является принципиальное провозглашение им открытой связи с предшественниками. В его стихах – имена, образы, реминисценции из Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Фета и других русских поэтов девятнадцатого века. В их традициях создает Соколов свои лучшие пейзажные стихи. Особое, трепетное отношение к слову, тонкий лиризм русских классиков являются для него высокими образцами:

Но ради двух-трех слов восторга и суда Как мается душа, как мается душа.

Поэзия Соколова, в который уже раз, подтверждает ту истину, что подлинный талант от общения с великими не только не утрачивает своей оригинальности, а напротив – обогащается и расцветает:

Вдали от всех парнасов, От мелочных сует Со мной опять Некрасов И Афанасий Фет. Они со мной ночуют В моем селе глухом. Они меня врачуют Классическим стихом.

Ориентируясь на традиции Фета и Блока, Соколов редко отзывается на злобу дня прямо. Современность присутствует в его стихотворениях подспудно. Поэт обращается к темам, которые принято называть вечными, – любовь, верность, дружба, природа. Он избегает громогласной декларативности и лобовых решений, но в каждой его строке бьется пульс текущего дня. Тонкость чувств, поэтическое видение, сдержанный в своем выражении, но внутренне напряженный лиризм, богатство душевного мира, требовательный самоанализ и живой интерес к окружающему – таковы черты поэзии Соколова.

Д. Самойлов писал:

Стихи читаю Соколова — Не часто, редко, иногда. Там незаносчивое слово, В котором тайная беда. И хочется, как чару к чаре, К его плечу подать плечо — И от родства, и от печали, Бог знает от чего еще!..

Крупные жанры представлены в творчестве Соколова поэмами, в том числе – «Смена дней» (1960) и «Сюжет» (1976).

Литература

Соколов В. Самые мои стихи. М., 1995.

Запевалов В. Поэзия Владимира Соколова. «Литература в школе», 1989, № 1.

А. А. Вознесенский (1933)

Один из ранних поэтических сборников Андрея Андреевича Вознесенского назывался «Ахиллесово сердце» (1966). На его внутренней обложке была нарисована кардиограмма. Трудно представить себе лучший образ, чтобы понять поэта. Ахиллесово, т. е. незащищенное, уязвимое, легко ранимое, оно остро реагирует на жестокость и несправедливость, обиды и оскорбления, откликается на горести и боли.

Вознесенский – поэт второй половины двадцатого века, века научно-технической революции и жесточайшего кризиса гуманизма. Москва и Калифорния, аэропорт в Нью-Йорке и звезды над Михайловским, «Я в Шушенском» и «Когда написал он Вяземскому» – такая свобода перемещения во времени и в пространстве характерна именно для нашего современника.

Мышление Вознесенского космополитично («Сан-Франциско – Коломенское»), зрение – панорамно («Взгляд»), его ритмы неожиданны и современны («Отступление в ритме рок-н-ролла»).

Что еще для него необыкновенно важно? —

Россия, любимая, С этим не шутят. Все боли твои – меня болью пронзили. Россия, Я – твой капиллярный сосудик, Мне больно, когда — Тебе больно, Россия.

Время «стрессов и страстей» – и в его языке, и в его стихе. Конечно, прежде всего, Вознесенский – поэт острой напряженной мысли. Но он еще окончил архитектурный институт и профессионально учился живописи. Отсюда стройная архитектоника его стихотворений, точность эпитетов, музыкальность звукописи.

Вознесенский – поэт-авангардист, прямой продолжатель В. Хлебникова, Б. Пастернака, В. Маяковского. Встречаются у него и сюрреалистические мотивы. Метафоры Вознесенского внезапны и парадоксальны. Читать его стихи – искусство. Но простое разгадывание метафор поэта не даст желаемого результата: ведь у него ахиллесово сердце. Надо принять как свою его боль за человека и человечество, его ненависть к подлости, мещанству, к пошлости, его предостережение о возможности духовной Хиросимы. Он глубоко прав, когда утверждает: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек!»

Вознесенский работает много и плодотворно и в лирической поэзии, и в жанре поэмы, и в прозе. Вот лишь некоторые из его поэтических сборников – «Парабола» (1960), «40 лирических отступлений из поэмы «Треугольная груша» (1962), «Тень звука», (1970), «Взгляд» (1972), «Дубовый лист виолончельный» (1975), «Аксиома самоиска» (1990). В книге «Ров» представлены и стихотворения, и поэма, и проза.

Особая тема – Вознесенский и театр. В шестидесятые годы в театре драмы и комедии на Таганке с огромным успехом шли его «Антимиры». По мотивам поэмы «Авось» (1970) в содружестве с композитором А. Рыбниковым была создана и много лет не сходила со сцены Московского театра под руководством М. Захарова рок-опера «Юнона и «Авось».

В восьмидесятые годы Вознесенский открывает для себя новый жанр – видеомы. В создании художественного эффекта здесь равную роль Играют звук и изображение: «РОССЫ – POESIA. Снежинки веки засорили, // а может зрение прорезали? // Я в начертании «Россш» прочел латинское «Poesia».

Поиски продолжаются. В 1995 году выходит поэтический альбом «Книга гаданий». Вознесенский – талантливый реформатор стиха, щедро использующий нетрадиционные ритмы и рифмы, анаграммы, палиндромы, коллажи и т. п. Но главная направленность его творчества остается неизменной: он ратует за высокие духовные ценности, за прогресс ради человека, а не во вред ему.

Литература

Вознесенский А. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1983–1984.

Вознесенский А. На виртуальном ветру. М., 1998.

Вознесенский А. Страдиварий состраданья. Стихи и проза. М., 1999.

Пьяных М. Покой нам только снится. Л., 1985.

Новиков В. Открытым текстом. Поэзия и проза А. Вознесенского // Новиков В. Диалог. М., 1986.

Н. М. Рубцов (1936–1971)

Николай Михайлович Рубцов рано потерял родителей и воспитывался в детских домах. Вся его жизнь была связана с русским Севером. Он родился в Архангельской области, учился и часто жил в Вологодской. Его трудовая деятельность начиналась на рыболовецких судах в Северном море, где он работал кочегаром. Затем – Ленинград, Кировский завод, слесарь.

Главная тема поэзии Рубцова – его северная родина. Стихи поэта не ошеломляют, не вызывают бурной реакции: в них скромные краски, сдержанные чувства – они напоминают гравюры:

Лошадь белая в поле темном. Воет ветер, бурлит овраг. Светит лампа в избе укромной, Освещая осенний мрак.

Творчество Рубцова в известной мере продолжает традиции А. Кольцова и С. Есенина. И хотя, на первый взгляд, может показаться, что Рубцов – поэт деревенской темы, сельская жизнь, сельская природа для него лишь материал, из которого возникает образ и рождается размышление:

Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно Во мгле над обрывом безвестные ивы мои! Пустынно мерцает померкшая звездная люстра, И лодка моя на речной догнивает мели. И храм старины, удивительный, белоколонный, Пропал, как виденье, меж этих померкших полей. — Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей! О, сельские виды! О, дивное счастье родиться В лугах, словно ангел, под куполом синих небес! Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица, Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!

Все лучшее было написано им менее чем за десять лет. При его жизни появилось четыре книги стихов: «Лирика» (1965), «Звезда полей» (1967), «Душа хранит» (1969), «Сосен шум» (1970). Посмертно вышел сборник «Подорожники» (1975), подготовленный самим поэтом.

Стихи Рубцова покорили широкую читательскую аудиторию. Особенно выигрывали они в сравнении с шумной эстрадной поэзией, на какое-то время завладевшей всеобщим вниманием. Их задушевность и глубина располагали к интимному переживанию, к раздумью. Несмотря на раннюю смерть поэта, его диалог с читателем продолжается: выходят все новые издания его стихов.

Литература

Рубцов Н. Русский огонек. Стихи, переводы, воспоминания, проза, письма. Вологда, 1994.

Рубцов Н. Улетели листья… М., 1998.

Кожинов В. Николай Рубцов. М., 1976.

Оботуров В. Искреннее слово. М., 1987.

Бараков В. Лирика Николая Рубцова. Вологда, 1993.

Николай Рубцов. Вологодская трагедия. Составитель – Н. Коняев. М., 1998.

А.С. Кушнер (1936)

Александр Семенович Кушнер в 1959 году окончил филологический факультет Ленинградского педагогического института имени А.И. Герцена и десять лет работал в школе учителем русского языка и литературы.

«Первое впечатление» – так назывался дебютный сборник его стихов 1962 года. Первое впечатление не обмануло: в русской литературе заявлял о себе новый талант, прошедший отличную поэтическую школу – А. Фет, Ф. Тютчев, О. Мандельштам, Н. Заболоцкий, А. Тарковский, Б. Пастернак, А. Ахматова – и при этом не только не потерявший своего лица, но в конце концов по праву занявший место в нашей блистательной философской поэзии.

Времена не выбирают. В них живут и умирают. Большей пошлости на свете Нет, чем клянчить и пенять Будто можно те на эти, Как на рынке поменять.

В стихах Кушнера полно отразилась его личность – человека эрудированного, глубокого, одаренного столь необходимым для художника чувством «соразмерности и сообразности».

Ему счастливо удалось избежать опасностей, подстерегавших русского поэта в двадцатом веке, – социального заказа, внутреннего редактора и т. п. Он оставался совершенно свободным в своем выборе предмета вдохновения – природы, интимных переживаний, конкретных предметных реалий окружающего мира.

Критик И. Роднянская точно подметила: «В первой же книжке Кушнер озадачил критику сфокусированностью взгляда на мелких вещах и вещицах, цепляющегося за пустячные предметы. Со временем слово «пустяк» станет опорным и мотивирующим в лексиконе Кушнера:

…Везде найдется повод Зацепка, ниточка, предлог, Пустяк какой-нибудь, хоть оголенный провод, Чтоб пробежала мысль и заструился ток.

(из книги «Живая изгородь»), – и для своего «пристального зрения с ощущением точности в глазу» он найдет поясняющую формулу: «Я не вещи люблю, а предметную связь // с этим миром, в котором живем» (стих. «Дворец» из кн. «Дневные сны»). Предметная связь – связь психологическая, хорошо освоенная Чеховым и прозой 20 в. (Пруст и др.): какая-нибудь безделица, запах, напев выступают как накопители впечатления, возбудители эмоциональной памяти; «пустяк» генерирует «смысл», когда-то, по смежности, вложенный в него душевным событием».

Эту мысль подтверждает и тот факт, что бурные события конца века редко и мало влияли на творческий процесс Кушнера непосредственно. Его поэтические сборники появлялись независимо от них и достаточно регулярно: «Ночной дозор» (1966), «Приметы» (1969), «Письмо» (1974), «Прямая речь» (1975), «Голос» (1978), «Дневные сны» (1985), «Живая изгородь» (1988), «Ночная музыка» (1991), «На сумрачной звезде» (1994), «Избранное» (1997), «Стихотворения: четыре десятилетия» (2000).

Литература

Кушнер А. Тысячелистник (Книга стихов и эссе). СПб., 1998.

ПэнД. Мир в поэзии Кушнера. Ростов-на-Дону, 1992.

Роднянская И. Кушнер // Русские писатели 20 века. Биографический словарь. М., 2000.

Б. А. Ахмадулина (1937–2010)

Поэту И. Сельвинскому принадлежит изречение: «Читатель стиха – артист». Может быть для чтения стихов вообще и не нужно быть артистом, но есть поэты, создающие произведения, читать которые без артистизма, без постижения их сложных метафорических образов, действительно, нельзя. Белла Ахатовна Ахмадулина – такой поэт.

Приверженность к изяществу, к грации, особая точность и музыкальность эпитетов, легкий налет архаичности, тонкая стилизация – характерные черты поэзии Ахмадулиной:

Влечет меня старинный слог. Есть обаянье в древней речи. Она бывает наших слов и современнее и резче.

При всей своей лиричности поэзия Ахмадулиной отнюдь не камерная. Многими точками она соприкасается с окружающим миром, ощущая «любви и печали порыв центробежный»:

И я познаю мудрость и печаль, свой тайный смысл доверят мне предметы, природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты. И вот тогда – из слез, из темноты, из бедного невежества былого друзей моих прекрасные черты появятся и растворятся снова.

Стихи, проза, эссе Ахмадулиной собраны в книгах – «Струна» (1962), «Уроки музыки» (1969), «Свеча», «Метель», «Сны о Грузии» (все – 1977), «Тайна» (1983), «Сад» (1987), «Побережье» (1991), «Ларец и ключ» (1994), «Созерцание стеклянного шарика» (1997), «Друзей моих прекрасные черты» (1999), «Зимняя замкнутость. Приношение к двухсотлетию А.С. Пушкина» (1999).

Литература

Ахмадулина Б. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1997.

Чупринин С. Белла Ахмадулина: я воспою любовь // Чупринин С. Крупным планом. М., 1983.

Винокурова И. Тема и вариации (заметки о поэзии Б. Ахмадулиной). Вопросы литературы. 1995, № 4.

В.С. Высоцкий (1938–1980)

Владимир Семенович Высоцкий родился и учился в Москве. Окончив в 1960 году школу-студию МХАТа, он стал артистом театра и кино. С 1964 года и до конца жизни Высоцкий работал в театре драмы и комедии на Таганке. Будучи одним из ведущих актеров этого театра, он по праву разделил с ним его громкую славу.

Высоцкий – один из создателей и выдающихся мастеров авторской песни. Вместе с другими бардами он способствовал расцвету и популярности этого жанра. Среди его многочисленных песенных циклов особенное внимание привлекал цикл стихов о войне. «Я пишу так много о войне, – говорил поэт, – не потому, что эти песни – ретроспекции (мне нечего вспоминать…), а это песни-ассоциации, хотя – как один человек метко сказал – мы в своих песнях довоевываем»:

И еще будем долго огни принимать за пожары мы, будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов, про войну будут детские игры с названьями старыми, и людей будем долго делить на друзей и врагов. А когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется, и когда наши кони устанут под нами скакать, и когда наши девушки сменят шинели на платьица, — не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять…

Богатство и разнообразие тем, сюжетов, образов в стихах Высоцкого свидетельствует о зоркости его поэтического зрения, острой наблюдательности. В кого только ни перевоплощался он в своих песнях – во фронтовиков и строителей, альпинистов и шизофреников, спортсменов и алкоголиков, шоферов и моряков, в самолет и микрофон и т. д., и т. п. Но о чем бы ни шла речь в его песнях, это всегда была битва против лжи, фальши, подлости, всегда утверждение высокой справедливости, нравственной чистоты и благородства:

Я не люблю холодного цинизма, В восторженность не верю, и еще — Когда чужой мои читает письма, Заглядывая мне через плечо. ………………………………………….. Я не люблю уверенности сытой, Уж лучше пусть откажут тормоза. Досадно мне, коль слово «честь» забыто И коль в чести наветы за глаза.

Противоборствующие голоса в песнях Высоцкого – будь она лирической или сатирической – отличает искренняя доверительная интонация, которая сочетается с необыкновенной силой чувства, эмоциональным накалом, объяснением «на нерве».

Простота и доступность произведений Высоцкого не должны вводить в заблуждение. Напечатанные на бумаге, «остановленные» строки позволяют глубже вдуматься в смысл сказанного и спетого, по достоинству оценить иронию, сарказм, гротеск, использованные поэтом, отдать должное жанровому богатству его творчества, где представлены городской романс и баллада, элегия и лирическая медитация, сатира и пародия. Обнаруживается, как это всегда бывает с истинной поэзией, что строки, когда-то давно написанные им на злобу дня, по конкретному поводу, имеют еще и общечеловеческий смысл:

Если друг оказался вдруг И не друг, и не враг, а так; Если сразу не разберешь, Плох он или хорош, — Парня в горы тяни – рискни! — Не бросай одного его: Пусть он в связке одной с тобой — Там поймешь, кто такой.

Время будет выявлять в стихах Высоцкого все новые и новые смысловые пласты. Еще предстоит оценить его поэтическое мастерство: изобретательность, виртуозность рифмы, необыкновенное ритмическое и строфическое богатство стиха, блестящее владение приемом переноса.

При жизни власти не жаловали Высоцкого: его концерты запрещались, первый сборник стихов смог выйти только уже посмертно, спектакль к годовщине смерти, подготовленный театром на Таганке, был запрещен – «темен жребий русского поэта», как еще много лет тому назад засвидетельствовал М. Волошин. Лишь в 90-е годы те, кто ранее знал Высоцкого только по киноролям и магнитофонным записям, смогли, наконец, по достоинству оценить его поэтическое дарование.

Литература

Высоцкий В. Сочинения в 2 томах. М., 1990.

Высоцкий В. Нерв. Стихи. 12-е испр. издание. Екатеринбург, 1999.

Кулагин А. Поэзия B.C. Высоцкого. Творческая эволюция. М., 1997.

Канчуков Е. Приближение к Высоцкому. М., 1997.

Мир Высоцкого. Исследования и материалы: Альм. Вып. 1–3. М., 1997–1999.

И.А. Бродский (1940–1996)

Иосиф Александрович Бродский с юношеских лет выстраивал свою жизнь и творчество нетрадиционно, что в те годы было большой редкостью. Из школы он ушел, не окончив восьмого класса, после чего занялся самообразованием. Его творчество доказывает, что это далеко не худший путь для человека, алчущего знаний, да и преподавание в американских университетах свидетельствует о том же. На хлеб насущный будущий поэт зарабатывал, скитаясь по стране и меняя профессии – кочегара, фрезеровщика, матроса, смотрителя маяка. Позднее начал овладевать искусством переводчика.

В последние годы жизни вокруг А.А. Ахматовой в Петербурге сложился кружок молодых поэтов – И. Бродский, А. Найман, Е. Рейн, Д. Бобышев, – который она называла «волшебным хором». Впрочем, отдавая впоследствии должное своему общению с великим поэтом, Бродский с первых шагов в поэзии отгораживался от любых попыток, увязывать свое творчество с какими бы то ни было традициями. Нобелевскую лекцию он начал с признания в неловкости, какую испытывает, оказавшись на столь высокой трибуне. Он говорил о том, «что – по причинам прежде всего стилистическим – писатель не может говорить за писателя, особенно – поэт за поэта; что, окажись на этой трибуне Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уистан Оден, они невольно говорили бы именно за самих себя и, возможно, тоже испытывали бы некоторую неловкость.

Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае они не поощряют меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой – но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности».

В начале 1964 года Бродский был арестован по ложному доносу и осужден на пять лет ссылки за тунеядство. Этот позорный приговор вызвал всеобщее возмущение, и через полтора года поэт, отбывавший ссылку в Архангельской области, был освобожден.

Первый сборник Бродского «Стихотворения и поэмы» (1965) вышел в Нью-Йорке. К этому времени формирование его поэтики можно считать завершенным. Поэт создал свой художественный мир, в реальность которого верится подчас больше, чем в реальность окружающей действительности. Это впечатление еще усиливается благодаря тому, что Бродский редко пишет о том, что занимает поэтов-современников, имея на немногие общие темы свой оригинальный взгляд. Он предпочитал большие по объему (15–20 строф) стихотворения, которые предоставляли ему пространство для углубленного размышления и художественного эксперимента (ритм, рифма, перенос и т. п.) – «Большая элегия Джону Донну», «Речь о пролитом молоке», «Горбунов и Горчаков» и другие.

В 1972 году Бродский эмигрировал. Несколько лет он работает в США. В 1977 выходят две его книги – «Конец прекрасной эпохи» и «Часть речи». В оценке настроения, пронизывающего эти сборники (особенно – второй), можно согласиться с А. Кушне-ром: «Бродский – поэт безутешной мысли, поэт едва ли не романтического отчаяния. Нет, его разочарование, его скорбь еще горестней, еще неотразимей, потому что в отличие от романтического поэта ему нечего противопоставить холоду мира: «небеса пусты», на них надежды нет, а «холод и мрак» в своей душе едва ли не сильнее окружающей стужи».

Это настроение – результат раздумий над судьбой мира, где разорваны связи между людьми и народами, а человеческое существование лишено опоры. Бродский ироничен. Эта особенность его поэтики явственно обнаруживается, например, в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт»:

Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги. Все разлетелось к черту на куски. Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. И далее, виски: в который вдарить? Портила не дрожь, но задумчивость. Черт! Все не по-людски! Я вас любил так сильно, безнадежно, как дай вам Бог другими – но не даст! Он будучи на многое горазд, не сотворит – по Пармениду – дважды сей жар в крови, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться – «бюст» зачеркиваю – уст!

Обращает на себя внимание свобода, с которой художественная мысль поэта перемещается во времени и в пространстве. Щедро представлены в творчестве Бродского библейские образы и мотивы.

С середины восьмидесятых поэт начинает писать и по-английски. Выявился еще один жанр, где он заявил о себе как подлинный мастер, – эссе: книги «Меньше, чем одна», «О печали и разуме».

В 1987 году Бродскому присуждается Нобелевская премия. Традиционная для лауреатов лекция сформулировала основные положения его эстетики, особенно в части, касающейся языка. С этого же года началась широкая публикация стихов поэта в России.

Последнее десятилетие отмечено большим интересом к наследию Бродского: издается семитомное собрание его сочинений, печатаются материалы о жизни и творчестве – сборник «Иосиф Бродский: труды и дни», книга С. Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским». В результате наконец-то воссоздается в ее истинном виде фигура И.А. Бродского – первого российского поэта конца двадцатого века.

Литература

Бродский И. Труды и дни. М., 1998.

Бродский И. Сочинения в 7 томах. Тома 1–6. М., 1997–2000.

Стрижевская И. Письма перспективы: о поэзии Иосифа Бродского. М., 1997.

Боткин Л. Тридцать третья буква. Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М., 1997.

Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998.

Раздел III

Поэзия «Бронзового века»

«Лицом к лицу лица не увидать», однако последнюю треть двадцатого столетия все чаще называют «бронзовым веком» русской поэзии. Время, конечно, проверит «степень блеска», но уже сейчас одной из важнейших характеристик эпохи следует признать необычайное многообразие, многоцветье и «многолюдье» поэзии этого периода.

Поэтическое слово всегда быстрее приходило к читателю (слушателю), чем прозаическое. Нынешнее же развитие коммуникационных систем – в условиях отсутствия идеологической (а нередко и моральной) цензуры – сделало процесс публикации свободным, мгновенным и глобальным (ярчайшее свидетельство – динамичное распространение поэзии в сети Интернет). Однако говорить о каком-либо «поэтическом буме», подобном «оттепель-ному», не приходится. Говорить надо скорее о постепенном возвращении поэтического (и вообще литературного) развития в естественное русло. Публикующих стихи становится больше, читающих – меньше. А значит, формула Е. Евтушенко [см: «Шестидесятники – эстрадные лирики»] «Поэт в России – больше, чем поэт» утрачивает свой вневременной смысл, локализуясь в конкретно-исторических рамках. Не настает ли время иной формулы, предложенной И. Бродским: поэт «меньше, чем единица»?

В этой связи возникает «проблема авторского поведения» (С. Гандлевский). Коль скоро идея общественного служения поэта уступает идее создания новых эстетических ценностей, то и поэту в реальной жизни, и лирическому герою в тексте все труднее самоопределяться привычным, «классическим» образом. Трудно представить себе сегодня лик поэта – «пророка» – и «глаголом жгущего сердца людей», и «посыпающего пеплом… главу», и идущего на распятие с миссией «рабам земли напомнить о Христе» (варианты XIX века). Но и «агитатор, горлан-главарь», и затворник, не знающий, «какое… тысячелетье на дворе» (варианты XX века), в последние десятилетия в лирике не заметны. Кто же заметен?

Если не рассуждать об иерархии, не определять «короля поэтов», а искать наиболее оригинальные версии нового лирического героя, то в 70-е годы на эту роль мог бы претендовать герой Юрия Кузнецова (р. 1941). Это поэт, «одинокий в столетье родном» и «зовущий в собеседники время»; это «великий мертвец», раз за разом «навек поражающий» мифологическую «змею» – угрозу миру; это в прямом смысле сверхчеловек: над человеком, в космосе находящийся и масштабами своими космосу соразмерный. «Прохожим или бесом» ему вручено «орлиное перо, упавшее с небес»:

– Пиши! – он так сказал и подмигнул хитро. — Да осенит тебя орлиное перо. Отмеченный случайной высотой, Мой дух восстал над общей суетой. Но горный лед мне сердце тяжелит. Душа мятется, а рука парит.

Назовем этот вариант вариантом укрупнения и отдаления лирического героя.

Напротив, ставшие широко известными уже в 80-е годы поэты-концептуалисты (главным образом Д. Пригов и Л. Рубинштейн), продолжая линию «Лианозовской школы» (см.) и конкретной поэзии, почти (или совсем) растворили свой голос в голосах вообще, в языке как таковом. Они то надевают некую типовую маску (Пригов в маске недалекого обывателя), то устраивают целое «карнавальное шествие» многоголосого «не-я» (Рубинштейн). [Подробнее см.: «Концептуализм».]

Совсем иной стиль авторского поведения в той среде, которую создает возрождающаяся духовная поэзия. В 80—90-е годы в русле этой традиции активно и заметно работают 3. Миркина, Л. Миллер, С. Аверинцев, В. Блаженных, О. Роман и другие. Их объединяет традиционно-религиозное, близкое к каноническому понимание места человека в мире, и поэт в их стихах не претендует на какую-то особую выделенность.

Поэзия – не гордый взлет, а лишь неловкое старанье, всегда неточный перевод того бездонного молчанья, —

«неловкое старанье» в этих стихах 3. Миркиной очень точно передает христианское самоопределение поэта.

И образов лирического героя, и вариантов авторского поведения в современном поэтическом процессе очень много, и это – объективное свидетельство не только «проблемности» вопроса, но и разнообразия художественного мира поэзии. Однако еще больше – вариантов «собственно формальных»: лексических, синтаксических, ритмических, строфических и т. п., и это говорит уже о богатстве художественного текста. В формальной области экспериментов всегда было больше, нежели в содержательной, однако то, что произошло в последние десятилетия XX века, аналогов не имеет. Конечно, чаще всего эти эксперименты имеют исторические корни, и есть возможность проследить их генезис.

Так, широко распространившаяся у нас (как и во всем мире) визуальная поэзия знакома и русскому барокко семнадцатого столетия, и русскому авангарду начала двадцатого. [Подробнее см.: «Визуальная поэзия».] Не менее популярные ныне свободные стихи (верлибр) в разных своих вариантах соотносимы то с русской средневековой традицией духовной песенной лирики, то с древними японскими формами…

Упомянув о визуальной поэзии, мы затронули еще одну специфическую особенность современного бытования лирики, а именно существование поэтического слова в составе синтетических жанров. Во второй половине XX века в одном из таких жанров – песенном – произошли знаменательные изменения. Возникли, заняли свое место в истории культуры и сами проявили тенденцию к продуцированию новых жанровых вариантов авторская (бардовская) песня и рок-поэзия. [Подробнее см.: «Песенная лирика».]

Столь очевидная эволюция в сторону жанрово-видового многообразия в современной лирике взывает к литературоведу, критику, да и к учителю: «единых стандартов» анализа нет! Особенно актуален этот тезис применительно к школе, которая, похоже, из одной крайности (тематический подход) бросается в другую (формально-стиховой). «Набор инструментов», конечно, нужен, но применять его всякий раз в полном объеме нет никакой необходимости. К каждому стихотворению следует подходить как к феномену, для понимания которого требуется всякий раз новая «комбинация», новый вариант комплекса литературоведческих усилий, средств, способов.

В самом общем виде этот алгоритм может выглядеть так: 1) определить исток и характер образа-переживания (словесное рисование, повествование, суждение, звук в широком смысле); 2) вести анализ «по пути автора», т. е. пытаться определить, как разворачивался исходный образ в итоговый текст. При этом необходимо следить за тем, чтобы анализ содержательный и формальный не отделялись один от другого, чтобы без внимания не оставались ни художественный мир, ни художественный текст, ни (при необходимости) литературный и внелитературный контекст произведения. Замечательный пример такого анализа – работа И. Бродского «Об одном стихотворении» (1981), посвященная рассмотрению «Новогоднего» М. Цветаевой. [Вариант анализа по предложенному алгоритму стихотворения Н. Рубцова «По мокрым скверам проходит осень…», см. в «Приложении».]

Этот раздел нашей книги не преследует цели дать портреты всех значимых поэтов «бронзового века», представив их главные достижения; это невозможно хотя бы потому, что многие из них находятся «в движении», активно работают в поэзии и сейчас, в начале века двадцать первого. А счет им, значимым, идет сегодня даже не на десятки, а, пожалуй, на сотни. Даже на простой перечень фамилий нужны целые страницы. Поэтому разумно ограничиться здесь выявлением основных направлений, тенденций развития отечественной поэзии. Отправной точкой для обозначения этих тенденций будем считать «оттепель» 1950—1960-х годов.

* * *

Вырвавшись в оттепельную эпоху из-под пресса «бесконфликтности», поэзия погрузилась во внутренний мир современного человека, полный конфликтов, противоречий, не человека – «винтика» системы, а человека вопрошающего. Вот как говорил об этом Евгений Евтушенко в стихотворении 1956 года:

Он перешагивает лужи, он улыбается заре… Кого он любит? С кем он дружит? Чего он хочет на земле? Его умело отводили от наболевших «почему». Усердно критики твердили о «бесконфликтности» ему.

Личностный «знаменатель», действительно, был общим. Но из-за разности в «числителях» различными получились творческие результаты, неодинакова и их оценка в критике. Один из самых ярких и «репрезентативных» результатов «оттепели» в литературе – феномен так называемой «эстрадной» (или «фомкой») лирики.

Шестидесятники – эстрадные поэты

Ошеломляющий успех выпал во второй половине 50-х на долю нескольких молодых поэтов, из которых особенно выделялись Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина. Их творчество резко отличалось от поэзии предшествующего поколения и ориентировалось скорее на традиции русского авангарда 10—20-х годов: не случайно одним из мест их публичных выступлений была площадь Маяковского.

Эти стихи не прочитывались, а выслушивались – «на Маяке», в Политехническом музее, в Лужниках и в других местах, чаще всего в огромных аудиториях, не вмещавших, тем не менее, всех желающих.

Какие же условия обеспечили эстрадникам такую популярность?

Поэты предстали перед публикой, как справедливо замечает автор книги «Крупным планом» С. Чупринин, похожими на нее, вовсе не недоступными жрецами искусства. Рождественский писал и о себе, и о своих слушателях:

Вышли в жизнь романтики ум у книг занявшие, кроме математики, сложностей не знавшие.

Одинаковый жизненный опыт, одинаковый язык, одинаковая нравственная основа: общая бескомпромиссность, желание, как они говорили, не «неправды» и не «полуправды», а «только правды».

Есть еще одно – образное – объяснение-подтверждение некоторого творческого единства этой четверки. По словам Евтушенко, Вознесенский объяснял его так: «Мы были путниками, идущими в разные стороны, но нас схватили одни и те же разбойники и привязали к одному и тому же столбу. Вот это нас и объединило – общие враги».

Добавим: когда веревки оказались развязанными, когда мещане-враги отступили, а «точка кипения» поэтического бума была пройдена, путники продолжили свой путь в разные стороны.

Впрочем, эстрадная лирика – это не только конкретные имена конкретных поэтов. Это еще и одна из форм бытования поэзии, во время «оттепели» вышедшая на первое место. В ней же самой на первом месте, безусловно, находился в те годы Евгений Евтушенко (род. 1933).

Его поэзия не могла не привлекать уже потому, что в противовес литературе «винтиков» утверждала самоценность человеческой жизни. Любой человеческой жизни – даже самой неприметной (о которой он пишет в знаменитом стихотворении «Люди»), ведь

…если кто-то незаметно жил И с этой незаметностью дружил — Он интересен был среди людей Самою незаметностью своей. /…/ И если умирает человек — С ним умирает первый его снег, И первый поцелуй, и первый бой — Все это забирает он с собой.  /…/ Уходят люди. Их не возвратить. Их тайные миры не возродить. И каждый раз мне хочется опять От этой невозвратности кричать!

В попытке «реабилитации» человеческой индивидуальности как таковой Евтушенко достиг предела, бросив в публику лозунг «Будем великими!» (1958):

Стыдно не быть великим. Каждый им должен быть!

Особым талантом отмечены его стихи о женщинах – в любом практически варианте этой традиционнейшей темы («Лифтерше Маше под сорок…», «Мама», «Ты спрашивала шепотом…», «Любимая, спи…»).

Евтушенко, всегда был хорошим версификатором, а часто и экспериментатором в поэзии. Техника его стиха в лучших ее проявлениях достойна специального внимания.

Вслушаемся в звучание первых строк стихотворения, посвященного памяти Б. Пастернака и написанного непосредственно после похорон великого поэта:

Могила, ты ограблена оградой. Ограда, отделила ты его от грома грузовых, от груш, от града агатовых смородин. От всего, что в нем переливалось, мчалось, билось, как искры из-под бешеных копыт. Все это было буйный быт – не бытность. И битвы – это тоже было быт.

Обе аллитерационные группы в гармонии с содержательной стороной текста подчеркивают живое, активное звучание жизни в противовес наступающей мертвой тишине. Интересными находками подобного рода пестрят практически все стихи Евтушенко.

«В Ленинграде рояли рубили»; «И блестят изразцы леденцово»; «Петр протянул нам пятерню»;. «Руками разламывал зло»; «Повешенье как повышенье».

Думается все же, что лучшее у Евтушенко связано не с феноменом эстрадной лирики, а с природным даром интимного лирического переживания, который, увы, зачастую отступает перед напором актуального, сегодняшнего. Но такие стихи Евтушенко, как «Плач по брату», написанный в 1974 году (и блестяще исполненный бардом С. Никитиным) – несомненное свидетельство этого редкого дара:

«Сизый мой брат, появились мы в мире, громко свою скорлупу проломя, но по утрам тебя первым кормили мать и отец, а могли бы – меня. Сизый мой брат, ты был чуточку синий, небо похожестью дерзкой дразня. Я был темней, и любили гусыни больше – тебя, а могли бы – меня. Сизый мой брат, возвращаться не труся, мы улетали с тобой за моря, но обступали заморские гуси первым – тебя, а могли бы – меня. Сизый мой брат, мы и биты и гнуты, вместе нас ливни хлестали хлестьмя, только сходила вода почему-то легче с тебя, а могла бы – с меня. Сизый мой брат, истрепали мы перья. Люди съедят нас двоих у огня не потому ль, что стремленье быть первым ело тебя, пожирало меня? Сизый мой брат, мы клевались полжизни, братства, и крыльев, и душ не ценя. Разве нельзя было нам положиться: мне – на тебя, а тебе – на меня? Сизый мой брат, я прошу хоть дробины, зависть свою запоздало кляня, но в наказанье мне люди убили первым – тебя, а могли бы — меня…»

Эстрадники создавали поэзию максимально открытую – поэзию стадионов. Но существовала одновременно – в те же оттепельные годы – и поэзия максимально камерная – поэзия кухонь, квартир. Ее творцы – представители зарождавшегося анде-граунда. Заметное место в нем занимают поэты «Лианозовской школы».

Лианозовцы

Ю. Орлицкий определил свое первое знакомство с поэзией лианозовцев как долгожданное заполнение пустующих клеточек в литературной таблице Менделеева. Действительно, если иметь в виду разные варианты «ухода от отжившей идеологии», лианозовцы и конкретисты занимают в этой «таблице» уникальное место. Тогда как эстрадники от старой социалистической идеологии пытались прийти к новой, «тихие лирики» (Н. Рубцов, В. Соколов и др.) от политической идеи уходили к национальным традициям, тогда как в Петербурге «ахматовские сироты» во главе с Е. Рейном и И. Бродским, а в Москве «смогисты» (подробно см. ниже) во главе с Л. Губановым «забывали» идейность, прорываясь к мировой культуре. «Лианозово» противопоставило пресловутой «идее» новую эстетику: слово как таковое, его конкретику, его фактологию.

Эту нелегкую задачу попытались решить Евгений и Лев Кро-пивницкие, Генрих Сапгир, Ян Сатуновский, Игорь Холин и Всеволод Некрасов.

Уже в конце пятидесятых лирику Холина, Сапгира и старшего Кропивницкого (Евгения) знакомые литераторы стали называть «барачной», а в 1968 г. стихи двух первых печатают в Нью-Йорке под этим самым «грифом». Впрочем, слово «барачная» не вполне адекватно этой интеллигентской даже в самом своем примитиве поэзии: во всяком случае, художественных принципов это слово не обозначает. Между тем художественная цель лианозовцев может быть сформулирована как «изживание называнием». Изживание пороков называнием их – конкретным, лаконичным, «неукрашенным». Конкретизм – так принято называть соответствующую эстетическую тенденцию – общую, кстати, для всего европейского искусства. Конкретизм предполагает, прежде всего, констатацию, фиксацию бытовой, сниженной конкретики. Западный его теоретик О. Гомрингер писал: «Мы должны давать только обнаженные слова, без грамматических связей, без отвлеченных понятий, слова, обозначающие либо конкретные действия, либо конкретный предмет». Почему же именно так?

Не претендуя на «общеевропейский» смысл, скажем, что у нас в стране это вполне объяснимо вот с какой точки зрения. Русский язык «поучаствовал» в идеологическом, идейном терроре. Пусть не сам, а с помощью писателей и «говорителей». И вот теперь (т. е. тогда) его требуется очистить от идеологической шелухи (то же, что позднее мы заметим в концептуализме). Ян Сату-новский в 1967 году говорил именно о «свойстве великого русского языка управлять государством».

Лианозовцы бегут от такого языка. Так, роль синтаксиса (управляющая роль!) в их стихах сведена почти к нулю. Вместо фраз – слова, часто слова-строки. Они открыты для контекста и свободны от пред заданное™.

Другая особенность «конкретной» поэзии – тенденция показать современный социум как абсурдный. И здесь примитивистская поэтика, игровые возможности языка – как нельзя кстати. Они способствуют и беспафосности, которая отличает даже самые социально яркие тексты. Заметим: примитивизм – сознательный выбор этих поэтов, а не следствие «неумения» писать иначе.

Одной из важнейших особенностей поэзии лианозовцев стала нивелировка авторского голоса. На этой ниве замечательных результатов добился Генрих Сапгир (1928–1999), освоивший различные способы «самоустранения» из текста. Вместо привычного «я» в его сборнике «Голоса» (1962) – множественное и принципиальное «не-я» – как, например, в стихотворении «Разговоры на улице»:

Жена моя и теща Совсем сошли с ума Представь себе Сама Своих двоих детей Нет главное – коробка скоростей У нее такие груди На работе мы не люди Она мне говорит А я в ответ Она не отстает Я – нет и нет Оттого что повар и Перепродает товары Еще увижу с ним – убью Мать Твою Уважаю но отказываюсь понимать.

Такие реплики, кажется, не могут быть сюжетно едины; значит, стихотворение «в идеале» не должно кончаться? Но срабатывают не сюжетные, а композиционные законы: «поймав» ритмическое единообразие, стихотворение убыстряет темп своего движения, наращивая напряжение и взрываясь непримиримым (прежде всего в стилевом отношении!) конфликтом последних строк:

Да что тут понимать Сделала аборт В ресторане накачался Не явился на концерт У бухгалтера инфаркт Присудили десять лет Смотрят а уж он скончался Я и сам люблю балет.

«Собственно барачными» следует назвать стихи Игоря Холина (1920–1999). Самодовлеющий быт барака, становящийся бытием, показывается Холиным подчеркнуто отстраненно, бесстрастно:

Пролетело лето, Наступила осень, Нет в бараке света, Спать ложимся в восемь.

Возникает некая монотония обреченности, которую следующее (и последнее) четверостишие поддерживает, на первый взгляд, лишь интонационно:

Пролетела осень, Наступило лето, Спать ложимся в восемь, Нет в бараке света.

Но это не так, поскольку отсутствие света становится – пусть незаметно (ведь произошла только замена очередности строк!) – метафорой, объективно противостоя монотонной интонации; при чтении стихотворения вслух необходимо учитывать этот переход понятия «свет» из физической сферы в духовную.

Герой следующей «барачной» миниатюры, работавший «машинистом портального крана»,

Свалился на дно котлована. Комиссия заключила: «Виновата сырая погода». Жена довольна: похороны за счет завода.

Герою Евтушенко, как мы помним, смерть враждебна. Герой Рубцова хотел бы обрести гармонию, находясь между жизнью и смертью, примирить их. А у Холина? У Холина, как справедливо формулирует В. Кулаков, «жизнь враждебна человеку». Жизнь, делающая жену «довольной» вышеозначенным обстоятельством.

Трезвая, даже суровая оценка действительности – не с точки зрения общественной ситуации, а исходя из представлений о природе человека – ставила лианозовцев в оппозицию не только по отношению к официозной поэзии, но и к тем же эстрадникам. По другой причине в оппозиции к московской эстрадной поэзии находились «смогисты» («Самое молодое общество гениев»).

СМОГ

«Молодыми гениями» назвали себя несколько московских поэтов первой половины – середины шестидесятых годов; среди них выделялись Леонид Губанов, Владимир Алейников, Аркадий Пахомов, Александр Величанский и Юрий Кублановский. Все они, действительно, были тогда людьми молодыми (17—20-летними), многие (как и лианозовцы) одновременно со словесным творчеством занимались и изобразительным искусством.

Второе самоназвание смогистов, восходящее все к той же аббревиатуре, – Смелость, Мысль, Образ, Глубина.

Смогисты, словно не замечая, что «оттепель» уже на исходе, Не слыша гневного топания ногами власти на выставке в Манеже (1963), активно пытались сделать свое творчество достоянием гласности: пытаясь издавать собственный журнал, выступая в студенческих общежитиях, в клубах, НИИ, устраивая (дважды) публичные чтения в библиотеке Фурманова на Беговой, приходя на знаменитую Маяковку.

Но, пожалуй, этим стремлением к публичности и исчерпывается сходство с «громкими лириками». Можно говорить о полемичности СМОГистов по отношению к эстрадникам, о нонконформизме. По мнению А. Величанского, лишь «надрывные» интонации эстрадников были взяты на вооружение смогистами. Этот надрыв был трансформирован в стремление к «запредельности», смысловой запредельности прежде всего. Уповая на талант и интуицию, они пытались создать некий «поток бессознания» (Вели-чанский). Ахматова, один из «абсолютных» ориентиров в поэтическом мире тех лет, говорила, что в поэзии эстрадников «слишком мало тайны». Действительно, многое из того, что они делали, соотносимо скорее с публицистическими призывами, нежели с поэтическими откровениями. Смогисты же были уверены: «Гармония знает больше, чем тот, кто реализует ее»[10].

Бесспорно, самой яркой творческой личностью среди смогис-тов был в шестидесятые годы Леонид Губанов (1946–1983). Раскованность, гипертрофия эмоции, импровизационный дар, сочетаясь, давали то, что М. Соколов назвал «языческим шквалом губановской поэзии». Этой поэзии может недоставать – как в стихотворении 1964 года «Импровизация» – логической связности, но этот недостаток с лихвой окупается оригинальностью и специфической цельностью художественного образа, которые только и могут осуществиться при условии «освобождения от логики»:

О, лес! Вечерний мой пустыш. Я вижу твой закатный краешек, Где зайца траурную клавишу Охотник по миру пустил. Прости. Засыпанный орешник Уходит вниз святым Олешей Туда, где краше все и проще, И журавли белье полощут. А я опять рисую грусть. И мне в ладонях, злых и цепких, Несут отравленную грудь Поистине босые церкви. Во мне соборно, дымно, набожно. Я тихий зверь в седьмых кустах. И чье-то маленькое «надо же» На неприкаянных устах.

Большой интерес представляет у Губанова цикл «исторических портретов» («Пугачев», «Иван Грозный», «Петр Первый» и другие). Удивительным образом Губанову удается в лирическом герое этих стихотворений органично совмещать, соединять свое alter ego с личностью – всякий раз новой и непохожей – из давно ушедшей эпохи. И когда его Грозный восклицает:

Лица беды не отрицать, Не хоронить ни смех, ни удаль. Я – Чингиз-хан. Я – Грозный царь, Иуда! О, как мне сладко и щекотно, Я плачу в чарку по старинушке. А ты не знаешь, что сегодня — Всея Руси я сиротинушка! —

мы, вне всякого сомнения, не разделяем эпического героя и лирического.

К сожалению, судьба Губанова сложилась так, что ему не довелось собрать свои стихи под одной обложкой, отредактировать их и т. п. – то есть мы не имеем подчас того, что называется «каноническим» текстом. Именно такая ситуация сложилась с одним из самых известных стихотворений Губанова:

Я беру кривоногое лето коня, Как горбушку беру, только кончится вздох, Белый пруд твоих рук очень хочет меня, Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог? Знаю я, что меня берегут на потом И в прихожих, где чахло целуются свечи…

Следующие две строки стихотворения имеют варианты, причем различия весьма существенны. Вот первый вариант:

Оставляют меня в гениальном пальто, Выгребая всю мелочь, которая вечность.

А вот – второй:

Оставляют меня гениальным пальто, Выгребая всю мелочь, которую не в чем. Я стою посреди анекдотов и ласк, Только окрик слетит, только ревность притухнет, Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз, Кто-то влюбится в вас и овес напридумает. Только ты им не верь и не трогай с крыльца В тихий, траурный дворик «люблю», Ведь на медные деньги чужого лица Даже грусть я тебе не куплю. Осыпаются руки, идут по домам, Низкорослые песни поют, Люди сходят с ума, люди сходят с ума, Но коней за собой не ведут. Снова лес обо мне, называет купцом, Говорит, что смешон и скуласт, Но стоит, как свеча, над убитым лицом Серый конь, серый конь моих глаз. Я беру кривоногое лето коня. Как он плох, как он плох, как он плох! Белый пруд твоих рук не желает понять — Ну а Бог? Ну а Бог? Ну а Бог?

Кроме лианозовцев и смогистов (и множеством малоизвестных и совсем не известных пока поэтов и поэтических групп) находилась в оппозиции к официальной культуре и появившаяся в эти же годы самодеятельная (авторская) песня. Она противостояла, прежде всего, официальной эстраде и «узаконенной» массовой песне – то есть музыкально-поэтической масскультуре.

Песенная лирика (Авторская песня, рок-поэзия)

Записные книжки Андрея Платонова среди множества оригинальных, даже парадоксальных мыслей о художественной культуре содержат и такую: «Искусство должно умереть, – в том смысле, что его должно заменить нечто обыкновенное, человеческое; человек может хорошо петь и без голоса, если в нем есть особый, сущий энтузиазм жизни». К данной странице нашего разговора о современной поэзии фраза эта имеет самое непосредственное отношение. Хотя бы потому, что понятие «особый, сущий энтузиазм жизни» вполне может стать одним из определяющих критериев в оценке того, что произошло и происходит в последние десятилетия в одном из самых массовых синтетических жанров искусства – песенном.

В самом общем виде этот процесс может быть определен как сложное сосуществование народной песни, официальной эстрады и жанров, в истоках своих более или менее явно противостоявших эстраде. Не вдаваясь пока в суть этого сложного явления, отметим очевидное: с точки зрения развития современной песни интересны именно направления, связанные с андеграундом. В первую очередь – авторская (бардовская) песня и рок-поэзия. Предваряя краткий обзор, заметим также, что, сколь бы ни были непохожи первые шаги этих двух жанров русской музыкально-поэтической лирики, сегодня степень их взаимной интеграции делает почти невозможным «изолированный» разговор.

Заглянув в энциклопедический словарь, мы можем прочитать:

«Ваганты» – в ср. – век. Зап. Европе бродячие нищие студенты, низшие клирики, школяры – исполнители пародийных, любовных, застольных песен.

«Менестрели»– ср. – век. придворные певцы и музыканты (нередко также поэты и композиторы) в феод. Франции и Англии.

«Скоморохи»– странствующие актеры в Др. Руси, выступавшие как певцы, острословы, музыканты, исполнители сценок, дрессировщики, акробаты.»

…А ведь есть еще трубадуры, мейстерзингеры и миннезингеры, шансонье…

Совершенно очевидно, что мы прикоснемся лишь к одной из самых молодых ветвей древа древнего и неохватного.

Первыми «поющими поэтами» нашей эпохи стали Михаил Анчаров и Булат Окуджава, начавшие в сороковые, а в пятидесятые имевшие уже не только замечательные песни («Кап-кап» – Анчаров, «Надежда, я вернусь тогда…» и «До свидания, мальчики» – Окуджава), но и замечательных единомышленников-последователей (в основном из студенческой среды, глотнувших свежего воздуха свободы в начале «оттепели». Н. Матвеева, Ю. Визбор, А. Якушева, Ю. Ким, А. Клячкин, А. Городницкий, Ю. Кукин – это «первая волна» авторской песни. Впрочем, тогда ее называли еще не авторской, а студенческой и туристской – ориентируясь на преимущественную сферу бытования и тематику. Конец 50-х годов был этапом «экстенсивного развития жанра: от ситуации камерной, когда поэт пишет музыку и в узком кругу поет свои стихи под гитару, выражая серьезные настроения» (Б. Окуджава), до многолюдных (чаще, правда, неофициальных) концертов.

60-е годы характеризуются не только тем, что жанр стал поистине массовым (клубы самодеятельной песни по всей стране – два миллиона человек, грандиозные фестивали под Саратовом со стотысячной аудиторией слушателей), но и тем, что с приходом таких ярких творческих индивидуальностей, как В. Высоцкий и А. Галич, независимость движения в целом, его оппозиционность по отношению к официальному искусству стали особенно явными, а поэтика значительно обогатилась. Вообще 60-е годы, видимо, можно считать временем окончательного утверждения бардовской песни как самостоятельного течения в отечественном искусстве, как у всякого исторического явления бывает свое «ядро», период, определяющий судьбу этого явления, так и у авторской песни был такой решающий период – шестидесятые годы. Именно на его материале и следует начинать разговор о ее основных, глубинных импульсах и закономерностях.

Одно из таких первородных свойств до сих пор остается предметом непрекращающихся споров. Противники авторской песни заявляют о самоценности поэтического слова и о ненужности музыкальных «подпорок» к нему, защитники в ответ предлагают им попробовать добиться такой же гармонии слова и мелодии, как у бардов; противники углубляются в поэтику и обличают упрощенный синтаксис и ослабленную метафоричность авторской песни, защитники углубляются в историю и упоминают об изначальном синкретизме лирики.

Здесь самое время вспомнить платоновские слова о новом ис-кусстве – «неискусстве». И привести слова современного поэта: «Лучшие из бардов и не песни-то вовсе писали. И не стихи. И не музыку. Они себя писали. Писали так и теми средствами, какими им было удобней, сподручней. (…) Нужно говорить о бардах как о явлении абсолютно самостоятельном, внелитературном. Это один из жанров души» (Е. Бершин). Оставив в стороне нефилологич-ность рассуждения, отметим, что искренность, непосредственность, отсутствие актерского начала и есть, действительно, главный, исходный принцип авторской песни. Способ ее существования.

Закономерен вопрос: а как же «ролевые» песни – даже целые «циклы»! – Галича, Высоцкого и других? Действительно, Высоцкий пел от лица шофера, спортсмена, психически больного; утонченный интеллигент Галич перевоплощался в недалекого Клима Петровича Коломийцева – профсоюзного активиста… Но, как ни странно на первый взгляд, это даже и не «исключения из правила», а просто иной уровень той же закономерности. Отсутствие актерства на этом уровне есть отсутствие отчужденности. «Я» автора здесь расширяется и приобщается к другому «я», вбирая его и делая частью себя. От внимательного слушателя-читателя не ускользнет тот факт, что и Галич, и Высоцкий понимают своих незадачливых героев, сострадают им, ощущая общность, по большому счету родство с ними в несвободном и абсурдном мире. Впрочем, анализируемое свойство – общее для всего истинного искусства. Просто в авторской песне такое «вбирание другой жизни» в силу законов жанра более резко, более непосредственно ощущается воспринимающим.

В бардовской песне принципиально иное, нежели в эстрадной, значение имеет авторская интонация, манера исполнения – вообще все специфические проявления этого индивидуального начала. «Я», привнесенное Окуджавой и другими первыми бардами в современную песню, впервые, как писал А. Городницкий, «после долгих лет маршевых и лирических песен казарменного «социализма». (…) Так началась революционная эпоха авторской песни, в которой обрела свой голос интеллигенция. Оттого-то столь важны, столь ревностно лелеются любителями жанра и кажутся принципиально – «этически» – не воспроизводимыми кем-то другим «мелочи» авторской манеры, и неожиданная порой сдержанность, «разговорность» Визбора – даже в самые лиричные моменты, и «яростная» фонетика Высоцкого («Свежий ветер избранных пья-ниллл…»), и – если заглянуть в сегодня – особая мягкость Олега Митяева – не только в тембре голоса, но и в каком-то «растворяющем» отставании словесной фразы от музыкальной…

Конечно, все это не ощущалось бы столь ярко, не будь объединяющего, цементирующего свойства авторской песни, – того, что Ада Якушева определила как «результат работы личности над собой». Разумеется, формула эта не выделяет наш жанр из искусства вообще, а лишь заостряет все то же отличие от песни официальной, официозной, которую по аналогии можно было бы определить как результат работы по созданию мира обезличенных, суррогатных чувств («Вода, вода… Кругом – вода…» – известная песенная строчка из 60-х метафорически выражает эту тенденцию).

Официальная критика поспешила тогда снисходительно назвать новую песню «самодеятельной», отказав ей тем самым в профессионализме^ На самом же деле любое вновь открывшееся пространство в искусстве осваивается, «окультуривается» и профессионалами, и дилетантами совместно. Много дилетантов, замкнувшихся в «походной» тематике и достаточно примитивной поэтике, дало и движение КСП. Но «территория осваивалась», и лучшие из бардов, талантливо утверждая самоценность человеческой личности и делая это, как правило, максимально демократичными средствами, стали истинными профессионалами. А некоторые из них – Б. Окуджава, Н. Матвеева, А. Галич – были замечательными художниками слова и до вхождения в пространство нового для себя жанра…

Ведущая стихия авторской песни шестидесятых, безусловно, не музыкальная, а словесная. Раскрепощение, которое испытало все искусство в годы «оттепели» (не только поэзия в составе литературы, но и живопись, и театр), – раскрепощение это коснулось в первую очередь художественного слова. Освобождение этой стихии происходило в двух направлениях: к слову, несущему правду, и к слову, богатому звуком, образом и смыслом. Направления эти не были противоположны друг другу. Мы увидим проявления их обоих, обратившись к творчеству одного из наиболее значительных бардов того периода.

Но прежде надо сказать, что в тематике авторской песни в 60-е годы явно обозначились, по крайней мере, три акцента: лирически-интимный, походно-романтический и социально-критический. В отличие от большинства авторов-исполнителей, Александр Галич, о котором пойдет речь, был певцом почти исключительно «третьего варианта».

В начале шестидесятых Галич поразил всех, кто его знал. А знали его многие. Сорокалетний драматург, сценарист и поэт-песенник, чьи произведения подробно перечислялись в Краткой Литературной Энциклопедии (да и как было пройти мимо, скажем, «Вас вызывает Таймыр» или «Верных друзей»!), вдруг с головой ушел в песню. Но вовсе не ту, что сочинял раньше:

Все, что с детства любим к храним, Никогда врагу не отдадим! Лучше сложим головы в бою, Защищая Родину свою!..

Нет, слово Галича стало теперь совсем другим… Можно, видимо, сказать, что в его судьбе был не один, а два «удара током»: первый, «метафорический», вдохнул в него на рубеже шестидесятых новую жизнь; второй, физический, в 1977 из жизни увел. Как же несоизмеримы вышеприведенные строки, написанные до, с появившимися после и (если отвлечься от сюжета «Гусарской песни»), кажется, содержащими ответ и вызов «тому» себе:

Но оставь, художник, вымысел, Нас в герои не крои, Нам не знамя жребий вывесил, Носовой платок в крови…

Редчайший случай в нашей словесности: благополучный литератор с именем и регалиями перевоплощается в «свободного художника», поэта андеграунда. И вот художественный результат: на месте дежурного ура-патриотизма – оплаченная мучительными раздумьями трагическая ирония, беспросветно-банальные рифмы меняются на счастливо найденные свежие ассонансы и обновленные точные созвучия, стандартный «суповой набор» лозунгов – на богатейшую ассоциациями и со-противопоставлениями пару «знамя» – «носовой платок в крови»…

Освобождаясь под пером «нового Галича» из идейно-эстетической клетки, песенное слово давало голос тем персонажам русской жизни, которые до сих пор были его лишены. Сама по себе «сниженная» песенная стилистика не была абсолютной новостью в аудитории слушателей Галича[11], однако именно герои его песен (как и песен В. Высоцкого) впервые передали средствами музыкальной лирики абсурд советской жизни.

Вот, например, сквозной герой известной песенной трилогии Клим Петрович Коломийцев – честный работник «колючепрово-лочного» цеха и профсоюзный активист («в зачтениях – мастак», как он сам себя характеризует). Клим Петрович получает листок со «своей» речью и едет выступать в ДК, где уже «идет заутреня / В защиту мира». Но – «сучий сын, пижон-порученец, / Перепутал в суматохе бумажки», – и вот с трибуны «неспешно» и «сурово» звучит «речь»…

Израильская, – говорю, – военщина Известна всему свету! Как мать, – говорю, – и как женщина Требую их к ответу! Который год я вдовая — Все счастье – мимо, Но я стоять готовая За дело мира! Как мать вам заявляю и как женщина!..

Абсурдность ситуации, между тем, не в самом по себе факте «перепутанных бумажек». Это – лишь первая ступень. Апофеоз наступает после того, как Клим («вдова») на мгновение растерялся: «продолжать или кончить»?

В зале вроде ни смешочков, ни вою… Первый тоже, вижу, рожи не корчит, А кивает мне своей головою! Ну, и дал я тут галопом по фразам (Слава Богу, завсегда все и то же), А как кончил — Все захлопали разом, Первый тоже – лично – сдвинул ладоши.

Документальна ли эта анекдотическая ситуация – слушателя не интересовало, хотя его не могла не подкупать способность Галича перевоплощаться, естественность интонации, фонетическая точность («У жене, моей спросите, у Даши, / У сестре ее спросите, у Клавки») и т. п.[12] Слушатель не мог не чувствовать, как за первым, комическим, слоем неумолимо проступает второй – жестко-сатирический. Личность в общественном сознании настолько обесценилась, что индивидуальные ее границы неразличимы – «не помогает» даже половой признак! А главное – совершенно есте ственно, как ни в чем не бывало, звучит и воспринимается противопоставление «счастье – мимо» и «дело мира» – и первое, безусловно, «компенсируется» вторым.

Песенное слово у Галича раскрепощается не только социально, но и историко-культурно – «врастая» в русскую поэзию XX века и «прорастая» ею. Это, в первую очередь, целый цикл песен, посвященных русским художникам, слова прежних лет: «Снова август» – А. Ахматовой, «На сопках Маньчжурии» – М. Зощенко, «Легенда о табаке» – Д. Хармсу, «Возвращение на Итаку» – О. Мандельштаму, «Памяти Б.Л. Пастернака». Исполнению этих песен на концертах Галич обязательно предпосылал довольно объемное предисловие-эпиграф – о личности и судьбе поэта – а сам текст обильно насыщал реминисценциями из его произведений:

Ах, осыпались лапы елочьи, Отзвенели его метели… До чего ж мы гордимся, сволочи, Что он умер в своей постели! «Мело, мело, по всей земле, во все пределы, Свеча горела на столе, свеча горела…» Нет, никакая не свеча, Горела люстра! Очки на морде палача Сверкали шустро! А зал зевал, а зал скучал — Мели, Емеля! Ведь не в тюрьму, и не в Сучан, Не к «высшей мере»! И не к терновому венцу Колесованьем, А как поленом по лицу, Голосованьем! И кто-то, спьяну, вопрошал: «За что? Кого там?» И кто-то жрал, и кто-то ржал Над анекдотом… Мы не забудем этот смех И эту скуку! Мы поименно вспомним всех, Кто поднял руку! «Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку…» Вот и смолкли клевета и споры, Словно взят у вечности отгул… А над гробом встали мародеры, И несут почетный… Ка-ра-ул! («Памяти Б.Л. Пастернака»)

Надо сказать, что Галич выражает здесь общую тенденцию «взрослеющей» в 1960-е годы авторской песни. Она все чаще обращается к серьезной (и по большей части «закрытой» тогда) поэзии: зачастую барды – и в те годы, и позже – пели только чужие стихи (в первой волне – В. Берковский, во второй – С. Никитин) или чужие наравне со своими (самый яркий пример – начавший уже в семидесятые А. Суханов).

Возвращаясь к Галичу, заметим, что не только описанным выше – несколько механическим – способом его слово соединялось со словом предшественников. В ряде песен это соединение поразительно органично, и «вызванный» из былого голос вдруг не просто оказывается внятным в иное время, но и обозначает новый день как один из дней века:

О, этот серый частокол — Двадцатый опус, Где каждый день, как протокол, А ночь, как обыск, Где все зазря и все не то, И все непрочно, Который час, и то никто Не знает точно…

Зловещие аллюзии, напоминающие о тридцатых годах, и, как кажется, все тот же Пастернак, «часов не наблюдающий», предваряют в этом стихотворении «возвращение на круги своя», с вечным блоковским образом:

Лишь неизменен календарь В приметах века – Ночная улица. Фонарь. Канал. Аптека…

…Трудно с определенностью сказать, выполнила ли авторская песня к концу 60-х свою сверхзадачу – сказать песенным словом правду о человеке своей эпохи, вернуть этому человеку веру в самоценность личности. Как бы то ни было, а в семидесятые она уже вступала с новым «партнером» по андеграунду…

Рок-поэзия

Синтетичность этого жанра проявляется гораздо более ярко, нежели в авторской песне. Рок-композиция и создается, как правило, в расчете на то, что и слова, и мелодия, и аранжировка лишь в момент исполнения производят задуманный художественный эффект. Далеко не последнюю роль при этом играют вокальные данные рок-музыкантов. «Нехитрый» музыкальный инструмент барда, о котором говорил В. Высоцкий, в период становления авторской песни находился в тени стихов, представавших почти в «непосредственном» качестве. Русский рок-текст, напротив, на первых порах приобретал полноценность лишь в связке зачастую с очень «хитрой» инструментальной партией. Более того, в конце 60-х – начале 70-х поэзии в этом тексте – за редчайшими исключениями – его просто не было[13].

Да, русская рок-поэзия еще молода, однако и неопытной ее назвать уже нельзя. Тем более – несамостоятельной. Во всяком случае, основной вектор ее развития не оставляет сомнений в полноценности и перспективности этого явления. Забегая немного вперед, прочертим этот вектор.

Слово в русском роке с течением времени становится все более русским. От почти полной немоты и языкового бессилия второй половины шестидесятых – начала семидесятых, когда у нас воспроизводился или копировался англоязычный западный рок, – через безусловные удачи семидесятых, определивших русской рокпоэзии достойное место среди словесных жанров андеграунда, – к мощной и разнообразной поэтической палитре 80—90-х, впитавшей, синтезировавшей с собственной поэтикой самые различные влияния – от русской классики до авторской песни и городского фольклора XX века. К эпохе, которая закономерно вывела на самое заметное место фигуру рок-барда…

О том, насколько невесомым было русское слово в отечественном роке к началу 70-х годов, красноречиво свидетельствует в своих воспоминаниях один из пионеров жанра Андрей Макаревич. «Машина времени» пыталась уже тогда петь по-русски, но голос «терялся» из-за несовершенства аппаратуры. «И вот нам привезли эти самые сверкающие золотом австрийские микрофоны прямо на сейшн. Мы запели, и вдруг я увидел изумленные лица людей, повернутые в нашу сторону. Никто не танцевал. Оказывается, они впервые услышали наши голоса и, соответственно, слова песен».

И хотя стихи Макаревича, которому тогда не было еще и двадцати, не отличались изысканностью, они привлекали иным – поиском свежей тематики:

Я слышал, что миллионеры Для всех на Западе в пример, Я б тоже был для всех примером, Когда б я был миллионер. Жизнь, как сон. Работы лучше не найду я, Горит любовь в мильонах глаз. Куплю я ванну золотую И изумрудный унитаз.

Молодежная аудитория рок-концертов воспринимала эти и подобные строки как идеологический и одновременно эстетический вызов официозу. Но по-русски этот вызов звучал еще крайне редко: Макаревич с «Машиной времени» в Москве, Владимир Рекшан с группой «Санкт-Петербург» в Ленинграде…

Как явление наша рок-поэзия заставила о себе говорить в середине и особенно во второй половине семидесятых годов. Постепенно складывались две школы – московская и ленинградская (третья – свердловская – заявит о себе уже в следующем десятилетии). В Москве интереснее других работали все та же «Машина» и группа с ярко выраженной экзистенциальной поэтикой «Воскресенье» (авторы стихов – А. Романов и К. Никольский). Ленинград же стал настоящим центром рок-поэзии. На смену распавшемуся в 1975 году «Санкт-Петербургу» пришел утонченный и слегка экзотичный «Аквариум» с Борисом Гребенщиковым, чуть позднее Михаил (Майкл) Науменко со своими многословными и раскованно-рискованными жанровыми картинками Ленинграда, а затем и Виктор Цой, и Юрий Шевчук, и Константин Кинчев…

Один из наиболее компетентных специалистов по отечественной рок-поэзии Алексей Дидуров (сам являющийся автором текстов московской группы «Искусственные дети») совершенно справедливо говорит о «глубокой традиции петербургской поющейся поэзии» и «мемуарном мышлении» петербуржцев, «более декоративном, более мемориальном», нежели московский, песенном языке.

Эти специфические особенности, как и общие особенности русской рок-поэзии в целом, можно наблюдать, слушая и читая стихи не коренного ленинградца, но безусловно «вросшего» в петербургскую культуру поэта и композитора, солиста группы «ДДТ» Ю. Шевчука.

«Урбанистичность», городской характер и городское звучание этой поэзии очевидны. Можно считать, что много лет складывавшаяся «магистральная» тема Шевчука в последние годы сложилась окончательно – судьба России в судьбе Петербурга. Не случайно одна из концертных программ группы (1994 г.) состоит именно из петербургско-российских песен, созданных в разные годы, и называется «Черный пес Петербург». Мощная энергетика, так свойственная року вообще, подпитывается жесткими ритмами современного города и в сочетании с предельным голосовым напряжением Шевчука делает композиции «ДДТ» максимально экспрессивными («Новые блокадники», «Черный пес Петербург», «Родина» и другие). Здесь нередки стилистические контрасты:

Мы глотаем надежду с толченым стеклом, Мы лепили любовь – вышла баба с веслом…

резкие, вызывающие метафоры:

Кардиограммы ночных фонарей, Всхлипы сердечно-сосудистых грез, Рыбьи скелеты осенних берез В парандже развращенных восточных дождей…

наконец, бесстрашная готовность рока к року:

Ни шагу назад, только вперед! Это с тобою нас ночь зовет. Куда полетим: вверх или вниз — Это ответит нам наш карниз.

(Эти строчки как будто запечатлели судьбу одного из самых талантливых рок-бардов – Александра Башлачева, показавшего своей гибелью, как порой трагически «рифмуется» строка рока со строкой жизни поэта.)

Так отражены у Шевчука общие тенденции российского рока. А вот и петербургская специфика – «мемуарное мышление», которое свойственно ему, пожалуй, не меньше, чем коренному жителю города на Неве Б. Гребенщикову:

Черный пес Петербург, ночь стоит у причала. Скоро в путь. Я не в силах судьбу отыграть. В этой темной воде отраженье начала Вижу я и, как он, не хочу умирать.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление. Родившись в конце шестидесятых, русский рок какое-то время был адекватен своему слушателю – неизменно молодежной аудитории. Рок-музыканты между тем постепенно взрослели, но, как правило, продолжали работать в избранном жанре, – уровень произведений лучших из них стал опережать уровень подготовленности все той же молодежной аудитории. Трудно сказать, многие ли слушатели Шевчука услышали в приведенных выше строчках и Мандельштама. Так же трудно предполагать, что адекватно воспринимается вступление к песне «Новые блокадники» с музыкальными реминисценциями из Шостаковича, очень много значащими в этой композиции. И Шевчук здесь не одинок…

К сожалению, последнее обстоятельство проходит мимо внимания многих музыкальных критиков, которые упорно не замечают резкого роста общего культурного уровня рок-поэзии, а замечают ту самую «неадекватную реакцию».

Не видят они и того, как возрос потенциал русского рока в последнее десятилетие, когда в центре творческого поиска многих талантливых рок-поэтов оказалась национальная проблематика, как изменилось само слово и повлекло за собой изменения, для рока совершенно неожиданные.

Многие рок-поэты вдруг превратились в рок-бардов – безусловно идя навстречу авторской песне…

Рок-бард: «Русский вариант»?

В последние годы разграничение столь различных поначалу жанров стало действительно делом довольно трудным. Очень многие рок-музыканты стали часто выступать перед публикой «наедине с гитарой», то есть вполне в положении барда. Это и А. Макаревич, и Ю. Шевчук, и К. Никольский, и Ю. Лоза, и А. Романов, и А. Градский, и С. Рыженко…

Но были и такие, кто с самого начала был словно призван судьбой под знамена «третьего жанра» и не мыслил себя в ином. Самая яркая индивидуальность среди таких «рок-бардов по призванию» – Александр Башлачев (1960–1988).

Начав выступать со своими – чаще домашними – концертами в середине 80-х и написав около шестидесяти песен и несколько стихотворений, он неожиданно замолчал, когда, казалось бы, стало можно петь обо всем. И не просто замолчал, а уничтожил только что записанный альбом «Вечный пост». И пошел в этом самоуничтожении еще дальше – до конца: выбросился из окна 17 февраля 1988 года.

Может быть, в связи с этим фактом нужно сказать еще об одной важной особенности рок-поэзии и рок-культуры вообще. Ключевым, одухотворяющим ее понятием является понятие «протеста». Если заряженность на протест каким-либо образом утрачивается – утрачивается, пропадает и сама рок-поэзия, принимая какую-то иную форму. Не каждый поэт, видимо, может примириться с такой утратой.

Рок-критик А. Троицкий очень точно назвал слагаемые творческой личности Башлачева: «У Саши Башлачева было все, и в избытке, – одухотворенность, энергия, владение словом и непохожесть».

Что ж, первые два из названных качеств в полной мере можно удостоверить, лишь слушая песни Башлачева (это действительно поражающее своей энергией пение, почти в прямом значении воплощающее пушкинскую формулу «Глаголом жги сердца людей!»).

Язык песен Башлачева поражает не меньше, чем исполнение, создавая стойкое убеждение, что так с русским словом никто из современных поэтов не работал. Обратившись к наиболее концентрированно-национальному в речи – идиоматическим выражениям – и интенсивно насыщая ими текст, Башлачев сложнейшими трансформациями этих выражений создает уникальный эффект вскрытия русской исторической судьбы.

Разнообразны механизм и функции этих трансформаций. Впрочем, сделаем сразу необходимую оговорку: видоизмененность идиомы – вовсе не непременное условие ее проникновения в стихи Башлачева; иногда он обходится лишь естественными ритмическими перестановками:

Только не бывать пусту Ой да месту святому. Всем братьям – по кресту виноватому. («Все будет хорошо»)

Однако это скорее исключение. Идиомы у Башлачева, как правило, выполняют функцию не фиксирования (подтверждения, усиления) старых значений, а продуцирования новых. С поразительным бесстрашием и уверенностью в своих силах поэт бросается в это – в общем, рискованное! – предприятие, проверяя на прочность и универсальность отстоявшуюся в языке народную мудрость, заставляя ее возрождаться в новой социокультурной ситуации.

Было бы неверным утверждать, что Башлачев в этом – первооткрыватель. В виде отдельных опытов подобные приемы практиковались и ранее. Так, в цикле «Стол» М. Цветаевой лирическая героиня противопоставляет себя черни и, соответственно, письменный стол – обеденному: «Полосатая десертная / Скатерть вам – дорогою!» Цветаева же в другом месте вывела и образную формулу работы поэта над языком – именно в этом направлении: «Развеянные звенья / Причинности – вот связь его!»

Башлачева как раз узаконенная неприкосновенность «звеньев» и не устраивает. «Расщепляя» идиому, он оживляет тем самым стертую семантику. Как и в случае с расщеплением атомного ядра, здесь «освобождается» мощная энергия, возводя экспрессивность новой фразы к возможному пределу.

Говоря о настоящем или недавнем прошлом страны, поэт таким образом одновременно производит его «смысловое испытание» и добивается особой эмоциональной напряженности и содержательной насыщенности стиха. Иногда в центре высказывания – один обновленный фразеологизм:

И наша правда проста, но ей не хватит креста Из соломенной веры в «спаси-сохрани». Ведь святых на Руси – только знай выноси! В этом высшая мера. Скоси-схорони. («Посошок»)

«Исключительная» ситуация, описанная исходной идиомой («Хоть святых выноси»), не теряя значения «предельности», приобретает – в трансформированном варианте – оттенок перманентности. Возникает принципиально новое значение, тяготеющее к новой фиксированности, к «фразеологизации».

Вот другие варианты этого приема:

Поэты в миру оставляют великое имя, Затем что у всех на уме – у них на языке. («На жизнь поэтов») Последние волки бегут от меня в Тамбов. («Черные дыры»)

Когда же поэт заставляет идиомы взаимопроникать или ставит их в «смежное» положение, к уже названным эффектам добавляется заметное возрастание многозначности (символичности) поэтического высказывания:

Ох, безрыбье в речушке, которую кот наплакал! Сегодня любая лягушка становится раком. И, сунув два пальца в рот, Свистит на Лысой горе. («Дым коромыслом») Как писали вилами на Роду… («Вечный пост»)

«Фразеологизация» текстов, о которой мы говорим, происходит у Башлачева не только за счет работы с уже имеющимися в языке – «словарными» – идиомами. Можно предположить, что неким пиком, эстетическим идеалом, на который ориентируется речевой строй башлачевских песен, и является создание новых идиом.

Вероятно, этот процесс в некоторой степени сродни тому, который происходил в работе А.С. Грибоедова над «Горем от ума»: «национальный вектор» объективно выводит автора к необходимости создания новых лаконичных «формул» русского бытия и сознания – на каждом определенном этапе его истории. И если Скалозуб у Грибоедова применяет военную лексику для формулировки «сверху»: «Строжайше б запретил я этим господам / На выстрел подъезжать к столицам!», то лирический герой «Зимней сказки» Башлачева упоминает оружие, советуя «снизу»: «А не гуляй без ножа! Да дальше носа не ходи без ружья\» [Здесь и далее в цитатах курсив мой. – В.Л.]. Среди песен, особенно насыщенных такой фразеологией, выделяется «Лихо»:

Корчились от боли без огня и хлеба. Вытоптали поле, засевая небо. Позабыв откуда, скачем кто куда. Ставили на чудо, выпала беда. Пососали лапу – поскрипим лаптями. К свету – по этапу. К счастью – под плетями.

«Фразеологизация» нередко напрямую связана с подчеркнутой редукцией «я» лирического героя при ярко выраженной индивидуальности в целом. Герой Башлачева стремится выразиться в национальном «мы»:

Век жуем матюги с молитвами. Век живем – хоть шары нам выколи. Спим да пьем. Сутками и литрами. Не поем. Петь уже отвыкли. («Время колокольчиков»)

Показателен характер изменений, внесенных с течением времени автором в последнюю строфу процитированной песни. В исходном варианте финал звучал так:

И в груди – искры электричества. Шапки в снег – и рваните звонче-ка. Рок-н-ролл – славное язычество. Я люблю время колокольчиков.

Это было единственное «я» на 48 строк. Позднее поэт, во-первых, попытался найти лексико-грамматический аналог «рок-н-роллу» («свистопляс»), а заключительную отроку спел уже без «Я люблю» (по фонограмме последнего концерта Башлачева 29.01.1988).

Повторим, что рассмотренное здесь вкратце явление – лишь один (хотя, может быть, и доминирующий в стиле) компонент «русскости» в поэтическом творчестве Александра Башлачева. Необходимой же полноты в исследовании этого феномена в целом можно добиться лишь при дальнейшем обращении к мотивной структуре и тематике, жанровым стилизациям и характеру многочисленных реминисценций, при анализе стиха и т. д.

Учитывая ограниченные рамки статьи, мы можем предложить в качестве некоторой компенсации более цельное рассмотрение двух связанных – как нам кажется – между собой текстов поэта.

Одна из лучших песен Башлачева, посвященная Тимуру Киби-рову, «Петербургская свадьба». Несколько лет жизни в северной столице (родом он из Череповца) позволили поэту сродниться с городом и воспринимать его как свидетеля русской истории XX века. В Петербурге, по Башлачеву, в 1917 году была сыграна насильственная «свадьба» большевизма с Россией (заметим, что «Россия-невеста» – традиционный мотив русской поэзии, как и «Россия-мать»). «Этапы» этого действа автор обозначает уникальными по своей семантической и эмоциональной насыщенности аллюзиями.

Вот первый момент – «свершения»:

Там шла борьба на смерть. Они дрались за место И право наблевать за свадебным столом. Стремясь стать сразу всем, насилуя невесту, Стреляли наугад и лезли напролом.

Отмеченная реминисценция – в новом для себя контексте – удивительно точно «маркирует» русский вариант воплощения идей «Интернационала».

А вот «эхо» события – ежегодные празднования:

Под радиоудар московского набата На брачных простынях, что сохнут по углам, Развернутая кровь, как символ страстной даты, Смешается в вине с грехами пополам.

Лирический герой и его собеседник – не наблюдатели, не «историки», но органические частицы русской истории, несущие ее в себе:

Мой друг, иные здесь. От них мы недалече.  /…/ Подставь дождю щеку в следах былых пощечин. Хранила б нас беда, как мы ее храним.

И здесь, возвращаясь к сюжету «свадьбы», поэт находит замечательную образную мотивировку ореолу мученичества над сегодняшней Россией, над собою как ее частицей:

Но память рвется в бой. И крутится, как счетчик, Снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.

«А свадьба в воронках летела на вокзалы…» И вот судьба нежеланных на «празднике» гостей (их становилось все больше, их разбрасывало все дальше от «свадебного стола» – на восток и на Запад):

Усатое «Ура!» чужой, недоброй воли Вертело бот Петра в штурвальном колесе. Искали ветер Невского да в Елисейском поле И привыкали звать Фонтанкой Енисей.

(Подобные горько-знаменательные географические «сближения» мы находим и в песне «Зимняя сказка». «Все ручьи зазвенят, как кремлевские куранты в Сибири. / Вся Нева будет петь. И по-прежнему впадать в Колыму».)

Финал песни – вновь переход в настоящее:

За окнами салют. Царь-Пушкин в новой раме… —

но уже навсегда больное прошлым и одновременно вдохновляемое им:

Подобие звезды по образу окурка. Прикуривай, мой друг, спокойней, не спеши… Мой бедный друг, из глубины твоей души Стучит копытом сердце Петербурга.

…Именно этого, пусть больного, но вдохновения не заметил (поскольку сам его не имел) другой песенный собеседник Башлачева. Этот некто («не помню, как зовут») из «Случая в Сибири», называющий душу «утробой», слышит в песнях героя (а явная автобиографичность текста позволяет говорить «в песнях Башлачева») не то, что там на самом деле содержится:

Хвалил он: – Ловко врезал ты по ихней красной дате. И начал вкручивать болты про то, что я – предатель.

Автора «Петербургской свадьбы» (а именно о ней, по всей видимости, идет разговор) до глубины души возмущает не то или иное политическое самоопределение, а нелюбовь к своей стране и нежелание в ней жить:

Не говорил ему за строй. Ведь сам я – не в строю. Да строй – не строй. Ты только строй. А не умеешь строить – пой. А не поешь – тогда не плюй. Я – не герой. Ты – не слепой. Возьми страну свою.

Извращенному пониманию слушателя (как боялся и не хотел Башлачев именно такого понимания его песен!) герой противопоставляет прямую, лишенную какой бы то ни было метафоричности или возможности иного понимания логическую цепочку, завершаемую пронзительной в своей выстраданной простоте фразой: «Возьми страну свою»…

Но для самого героя этот случай не прошел бесследно, отняв много душевных сил, и в последних двух строфах содержится просьба – почти мольба! – к единственному для него животворному источнику – России:

Я первый раз сказал о том, мне было нелегко. Но я ловил открытым ртом родное молоко. И я припал к ее груди. И рвал зубами кольца. Выла дорожка впереди. Звенели колокольца. Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу, В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка? Но этого не выношу. И не стираю. И ношу. И у любви своей прошу хоть каплю молока.

…Возможно, именно такой «капли молока» и не хватило Баш-лачеву в роковой день 17 февраля 1988 года. У русского поэта тем трагичнее складывается земная жизнь в родной стране, чем ближе к сердцу принимает он ее боли. Башлачев понимал это. А потому однажды написал и спел – о других и о себе:

Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта. И за семерых отмеряет. И режет. Эх, раз, еще раз!

Всего два стихотворения-песни – но и они, кажется, дают понять, с какой неповторимой творческой индивидуальностью, с какой пронзительной поэзией мы имеем дело.

…Поэзией. С приставкой «рок-» или без нее – неважно. На этом уровне приставки можно не учитывать. Впрочем, Башлачев повторим, художник «третьего жанра», выросший «между» и «над» рок-поэзией и авторской песней.

Последняя, кстати, в 70-е годы – а еще более в 80-е и начале 90-х – заметно эволюционирует. Обогащаясь рок-энергетикой (более жесткие гитарные ритмы, большая голосовая экспрессия – вплоть до аффектации), авторы-исполнители приближались к рок-группам и «количественно»: все чаще появляются дуэты (Иващен-ко – Васильев, братья Мищуки, братья Радченко; многочисленны дуэты «певец – гитарист», «певец – скрипач» и т. п.) и даже ансамбли авторской песни (трио клуба им. В. Грушина, «Седьмая вода», «Последний шанс» и другие).

Налицо ситуация «смешения жанров». Послушав, скажем, выступления А. Градского и ансамбля «Терны и агнцы», весьма трудно непосвященному догадаться, что первый начинал именно как рок-музыкант, а последние называют себя «ансамблем авторской песни».

Это, конечно, не значит, что «чистых» жанров больше вообще нет. Авторская песня, например, продолжает радовать своих поклонников «женскими» городскими романсами В. Долиной и «просто женскими» песнями Т. Дрыгиной, блестящими сатирическими зарисовками Л. Сергеева, прозрачной лирикой А. Дольского и А. Суханова… В свою очередь, многие рок-поэты 90-х продолжают работать (и интересно работать!) лишь с группами: И. Кормильцев и В. Бутусов – с «Наутилусом Помпилиусом», А. Григорян – с «Крематорием», В. Шахрин – с «Чай-Ф».

И все же армия рок-бардов постоянно пополняется «с обеих сторон» – а это яркое свидетельство перспективной тенденции. Характерен и интерес этих поэтов к национальной тематике: будь то отклик на сегодняшние события, взгляд в глубь отечественной истории или христианское осмысление «русской темы». И хотя поэта уровня Галича, Высоцкого или Башлачева найти среди них, может быть, трудно, такие барды поколения девяностых, как В. Третьяков или Г. Курков, тревожась за судьбу страны, создают стихи-песни, внятные каждому неравнодушному россиянину: они предупреждают об опасности худшего забвения – забвения собственных истоков.

Рубиновых звезд меркнет свет. Матерясь, Бежит по России Свобода. Доносится с мест: долгожданная власть Дает небывалые всходы. И смутная весть неспроста завелась В стенах новозданного храма: Возносится крест, чтобы снова упасть Под ноги грядущего Хама.

На одном из выступлений осенью 1994 года Геннадий Курков, автор процитированной песни, выразил надежду на то, что она недолго будет актуальной. Александр Башлачев совсем не так давно тоже пел: «Я хочу дожить, хочу увидеть время, / Когда эти песни будут не нужны»…

«Рок-бард – дитя России», – так назвал одну из глав своей книги «Солдаты русского рока» А. Дидуров. Хотелось бы верить, что дитя это не останется сиротой. Однако зависит это и от него тоже…

Концептуализм

В 1970-е годы в российском искусстве – как реакция на тоталитарную эстетику и действительность и как проявление общеевропейской тенденции – возник концептуализм. Предшественниками его в некоторой степени могут считаться обернуты, предвестниками в 60-е годы были «лианозовцы» и Вс. Некрасов, мэтрами в 70—80-е стали московские поэты Д. Пригов и Л. Рубинштейн, а закат знаменуют «преодолевшие» в 90-е годы эту поэтику Т. Кибиров и С. Гандлевский.

«Поэтика идейных схем и стереотипов», «искусство как идея» – вот ставшие общепринятыми определения концептуализма.

Концепт – это мертвая или отмирающая (в представлении поэта) идея (лозунг), навязший в зубах штамп, клише. Но подается концепт по видимости «серьезно» и словно бы «изнутри» этого заидеологизированного мира. В результате не просто возникает иронический эффект – схема «кончает жизнь самоубийством».

Вот как это происходит в одном из стихотворений Дмитрия Александровича Пригова[14] (р. 1940):

Течет красавица Ока Среди красавицы Калуги Народ-красавец ноги-руки Под солнцем греет здесь с утра Днем на работу он уходит К красавцу черному станку А к вечеру опять приходит Жить на красавицу Оку

Псевдостарательный, псевдоученический четырехстопный ямб преследует, казалось бы, локальную юмористическую цель. Столкновение «высокого» и «низкого», рождающее смеховой эффект, особенно заметно в третьей, «номинативной» строке, где абсолютно параллельными становятся «народ-красавец» и «ноги-руки». Но банальному «количество» противопоставлено глубинное «качество»:

И это есть, быть может, кстати Та красота, что через год Иль через два, но в результате Всю землю красотой спасет

Заболтанная, опошленная в советское время формула Достоевского стала обозначать нечто противоположное своему изначальному смыслу. И именно «эстетика ничтожного и пошлого» (А. Хансен-Леве) в такой концентрации, «идейностью идейность поправ», очищает культуру от сора стереотипов. Часто Пригов использует не отдельные формулы, а целые тексты, в той или иной степени «узаконенные» советской культурой. В результате создается то, что в последние десятилетия определяется как интертекст (см. вариации на темы стихотворений Сергея Есенина «Собаке Качалова», Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», Лермонтова «Сон» («В полдневный зной…» и др.). Например, в трансформации светловской «Гренады» герой тоже «ушел воевать», только «покинул» при этом не славянскую «хату», а сытый Вашингтон —

Чтоб землю в Гренаде Американцам отдать И видел: над Кубой Всходила луна И бородатые губы Шептали: Хрена Вам

Здесь мы встречаемся и с характерным приговским «довеском» (укороченная последняя строчка).

В поисках исторических аналогий, ассоциаций с приговским героем критики называют и Козьму Пруткова, и капитана Лебяд-кина из «Бесов» Достоевского. Понятие «эстетика ничтожного и пошлого» отчасти подтверждает справедливость таких аналогий. Так, приговские стихи о Милицанере чем-то напоминают «Военные афоризмы» Пруткова. Глубокомысленно-пустые размышления прутков-ского полковника – комментатора афоризмов – и его образ в целом действительно ассоциируются с приговским Милицанером, «величественно» пьющим пиво «в буфете дома литераторов»:

Он представляет собой Жизнь Явившуюся в форме Долга Жизнь – кратка, а Искусство – долго И в схватке побеждает Жизнь

Стихи Пригова можно назвать – вслед за М. Айзенбергом – «стилизацией графоманства», а «в пределе» – официозной литературы. В пользу последнего предположения свидетельствует и тот факт, что количество его произведений исчисляется уже даже не тысячами, а десятками тысяч. Да и сам Пригов на вопросы о своем любимом тексте отвечает в том же ключе: он пишет не стихотворениями как единицами, а циклами и книгами.

Наиболее утонченный вариант поэтики концептуализма представляет собой поэзия Л. Рубинштейна – «стихи на карточках».

Лев Рубинштейн (р. 1947) длительное время работал в библиотеке, что, видимо, непосредственным образом повлияло на форму его стихов.

Действительно, исполняя их перед публикой, Рубинштейн держит в руках стопку библиографических карточек, с краткой записью или без нее. Вот пример такой поэтической картотеки – начало текста «Появление героя»:

– Ну что я вам могу сказать? – Он что-то знает, но молчит. – Не знаю, может, ты и прав. – Он и полезней, и вкусней. – У первого вагона в семь. – Там дальше про ученика. – Пойдемте. Я как раз туда. – Ну что, решили что-нибудь? – Сел – и до самого конца. – Послушай, что я написал, – А можно прямо через двор, – Он вам не очень надоел? – А можно завтра – не горит. – Три раза в лень перед едой. – Ну, хватит дурака валять! – В галантерее на углу. – Порядка ста – ста двадцати. – Так вот. что я тебе скажу. – Вы проходите – я сейчас. – Не надо этих жалких слов! – А ну-ка покажи язык! – Так что, мы едем или нет? – Спасибо, мне не тяжело. – Нет, ты серьезно или так? – Так тоже, знаете, нельзя. – Ты что, совсем осатанел? – Давай попробуем еще. – Благодарю вас, я сама. – Да как-то я уже привык. – Мне это нужно или вам? – Ты тоже в общем-то не прав – А что там про ученика? – Я ж говорил тебе: не лезь! – Оставь меня – мне тяжело. – Ну, ты бы позвонил, узнал..

Это «дробная», полифоничная поэзия, напоминающая чем-то «Разговоры на улице» Г. Сапгира (см. «Лианозовская школа»). Однако аналогия эта справедлива только до известного предела. Внешне это то же многоголосье, но только не многообразие. Разноголосица Сапгира подчеркивается стилевыми, метрико-ритмичес-кими и тематическими контрастами; у Рубинштейна же актуализируется общее, почти не различимое; различия нивелируются и в области содержания, и в области формы. Вопрос, который при чтении (слушании) возникает у человека, воспитанного на классической литературе – а поэзия ли это вообще? – разрешается самим Рубинштейном очень просто: он, как и другие концептуалисты, утверждает: поэзия – это сама речь.

Тексты (а вернее, «суммы микротекстов») Рубинштейна напоминают визуально-словесные работы 1970-х годов лидера концептуализма в изобразительном искусстве И. Кабакова. Строгое совпадение внешних структурных характеристик подобных микротекстов лишний раз дает понять, что значение их постигается только в сумме (см. выше самооценку Пригова). Такая сознательная ориентация на множественность, на количество – еще одно подтверждение мысли об «исчезновении» лирического героя (целостного).

У концептуалистов, как мы помним, нет традиционного «я». С другой стороны, все принципиально может стать их «я». Вот как эта идея выражена в стихотворении Владимира Друка (фрагмент):

Иванов – я петров – я сидоров – я так точно – тоже я к сожалению – я видимо – я видимо-невидимо – я в лучшем случае – я в противном случае – тоже я в очень противном случае – опять я здесь – я, тут – я к вашим услугам – я рабиндранат тагор – я конгломерат багор – я дихлоретан кагор – я василиса прекрасная – если не ошибаюсь я там, где не вы – я там, где не я – я чем более я тем менее я тем не менее – я И КТО ЕСЛИ НЕ Я? Я ЕСЛИ НЕ Я? Расслабьтесь, это я пришел…

Концептуализм – явление конкретно-историческое; он был взыскан культурой на определенном этапе, выполнил свою миссию «могильщика» отживших смыслов и – утратил былую актуальность. Обращает на себя внимание, например, как далеко ушли от концептуализма начинавшие в русле этого течения С. Гандлевский и Т. Кибиров. В начале 90-х Гандлевский определил свой метод как «критический сентиментализм» – поэзия между высоким и ироническим стилями, самая сложная и – находящаяся в поисках гармонии.

В стихах Тимура Кибирова (р. 1955) сохранена ушедшая в небытие эпоха. Сохранена не только и не столько в логике истории, сколько в многообразии подробностей и деталей. Например, запахов – как во вступлении к поэме «Сквозь прощальные слезы»:

Пахнет дело мое керосином, Керосинкой, сторонкой родной, Пахнет «Шипром», как бритый мужчина, И как женщина, – «Красной Москвой» (Той, на крышечке с кисточкой), мылом, Банным мылом да банным листом, Общепитской подливкой, гарниром, Пахнет булочной там, за углом. Чуешь, чуешь, чем пахнет? – Я чую, Чую, Господи, нос не зажму — «Беломором», Сучаном, Вилюем, Домом отдыха в синем Крыму!

Местоимения «мое», «я», в отличие от старших концептуалистов, у Кибирова появляются не случайно, ибо эти запахи – одновременно и «набор» известных стереотипов, и личная история жизни:

Пахнет вываркой, стиркою, синькой, И на ВДНХ шашлыком, И глотком пертусина, и свинкой, И трофейным австрийским ковром. Свежеглаженым галстуком алым, Звонким штандыром на пустыре, И вокзалом, и актовым залом, И сиренью у нас на дворе. Чуешь, сволочь, чем пахнет? – Еще бы! Мне ли, местному, нос воротить? — Политурой, промасленной робой, Русским духом, едрить-колотить! Вкусным дымом пистонов, карбидом, Горем луковым и огурцом, Бигудями буфетчицы Лиды, Русским духом, и страхом, и мхом. Заскорузлой подмышкой мундира, И гостиницей в Йошкар-Оле, И соляркою, и комбижиром В феврале на холодной заре, И антоновкой ближе к Калуге, И в моздокской степи анашой. Чуешь, сука, чем пахнет?! – и вьюгой, Ой, вьюгой, воркутинской пургой! Пахнет, Боже, сосновой смолою, Ближним боем да раной гнилой, Колбасой, колбасой, колбасою, Колбасой – все равно колбасой! Неподмытым общаговским блудом, И бензином в попутке ночной. Пахнет Родиной – чуешь ли? – чудом, Чудом, ладаном, Вестью Благой!

Едва ли последние две строки – лишь ироническое обобщение. Ирония, дидактика, эпичность и лиризм уживаются в поэзии Тимура Кибирова. И все это предстает как правило в форме открытого или скрытого (реже) цитирования (реминисценций), в аллюзивной форме. Его поэтика, пишет М. Айзенберг, слагается «из черепков прежних стилей».

И все же это – не механическое суммирование. Каждое культурное явление проходит стадии усвоения и освоения. На этапе усвоения более привычно удивление, возможно первоначальное неприятие, требуется время для привыкания. Этап освоения ассимилирует явление и снимает напряженность его восприятия. Самые простые примеры – языковые заимствования. Слово «какао», например, осваиваясь русским языком, приобрело в просторечии и в детской речи эпентезу «в»: «какаво».

В том же принципиальном направлении движется и процесс восприятия новых культурных феноменов; в нашем случае – феномена Пушкина.

Современная культура свидетельствует о том, что Пушкин становится все менее «парадно-выходным», все более естественным, «азбучным». «Пушкин существует как икона, но не как учебное пособие», – сожалел Сергей Довлатов. А Тимур Кибиров, кажется, уже давно этим «учебным пособием» пользуется, как букварем. Наверное, именно в последние десятилетия это и должно было произойти: с возвращением русской словесности из долгого путешествия по эпохам литературоцентризма в свои границы. Если поэт – «больше чем поэт», то и цитата, естественно, больше чем цитата (неприкосновенна, внушает священный трепет и т. п.). Именно в характере цитирования Кибировым (и другими современными поэтами) Пушкина (и других классиков) и проявляются существенные и органичные для нашего времени сдвиги.

Возможно, «осваивать» Пушкина помогал Кибирову изначально иронический (не господствующий у него) акцент. Ироническая задача оправдывала очевидное стилевое «снижение» и «манипулирование» цитатой:

Приедается все. Лишь тебе не дано приедаться! И чем меньше тебя в бытии, тем в сознанье все выше, тем в сознании граждан все выше ты вознесся главой непокорною – выше всех столпов, выше флагов на башнях, и выше всех курганов Малаховых, выше, о, выше коммунизма заоблачных пиков… («Песнь о сервелате», 1986)

«Сниженность» прижилась, и в последние годы уже лишившись, как правило, игровой окраски, пушкинские слова становятся элементами, единицами словаря поэта, «лексемами». (И. Ир-теньев, отвечая автору статьи, говорил, что так именно и воспринимает цитируемое выражение – как единое слово.) С этим превращением меняется «грамматический статус» цитаты: она становится податливой, и с нею происходят в речи поэта процессы, сходные с процессами русификации иноязычного слова, с процессами формо– и словообразования, обретения новой синтаксической валентности. Такова, например, у Кибирова цитата-слово «куда ж нам плыть». В. Коркия в своей поэме «Сорок сороков» (1988) еще акцентирует внимание на генезисе формулы; Пушкин не называется, но о нем не рекомендуется и забывать: «…Куда ж нам плыть? / Скажи, пророк. Ответь, философ / (Поэтом можешь ты не быть) / – Не задавай чужих вопросов!». А Кибиров уже «присваивает» этот вопрос:

На свете счастье есть. А вот покоя с волей я что-то не встречал. Куда ж нам к черту плыть! («Куда ж нам плыть? Бодлер с неистовой Мариной…», 1999)

«К черту» – такая же эпентеза, помогающая освоить слово или выражение, как «в» в «какаво». Это, действительно, «меньше чем цитата», но и для оценки современного восприятия Пушкина, и для оценки развития современной поэзии такие примеры показательны. С одной стороны, только настоящее, истинно национальное в искусстве может пройти указанный путь от ощущения непривычной новизны до ощущения абсолютной естественности; с другой – только достойным преемникам классики дано уйти в равной мере от пиетета и от зубоскальства, по-настоящему о-своить ее достижения для творческой работы.

В не меньшей степени справедливо последнее по отношению к Сергею Гандлевскому (р. 1952). Выпускник филфака МГУ, входивший в 1970-е годы в поэтическую группу «Московское время» и бывший одним из лидеров клуба «Поэзия» в 1980-е, Гандлевс-кий вместе с Кибировым, Приговым и Рубинштейном выступал и печатался в концептуалистском объединении «Альманах»[15]. В раннем его творчестве чувствуется некоторое влияние старших концептуалистов. Не случайно именно Д. Пригову посвящено стихотворение «Отечество, предание, геройство…» (1983):

Отечество, предание, геройство — Бывало, раньше мчится скорый поезд — Пути разобраны по недосмотру. Похоже, катастрофа неизбежна, А там ведь люди. Входит пионер, Ступает на участок аварийный, Снимает красный галстук с тонкой шеи И яркой тканью машет. Машинист Выглядывает из локомотива И понимает: что-то здесь не так. Умело рычаги перебирает — И катастрофа предупреждена.

Да ведь этот пионер, кажется, настоящий младший брат «Дяди Степы – милиционера»!

Или другой пример. Несется скорый. Пути разобраны по недосмотру. Похоже, катастрофа неизбежна. А там ведь люди. Стрелочник-старик Выходит на участок аварийный, Складным ножом себе вскрывает вены, Горячей кровью тряпку обагряет И яркой тканью машет. Машинист Выглядывает из локомотива И понимает: что-то здесь не так. Умело рычаги перебирает — И катастрофа предупреждена.

Схематическая, мифическая катастрофа, действительно, предупреждена, но надвинулась другая, вполне реальная – духовная катастрофа (точно так же как у Пригова в заболтанной красоте мерещится уже что-то противоположное, зловещее…):

А в наше время, если едет поезд, Исправный путь лежит до горизонта. Условия на диво, знай, учись Или работай, или совмещай Работу с обучением заочным. Все изменилось. Вырос пионер. Слегка обрюзг, вполне остепенился, Начальником стал железнодорожным, На стрелочника старого орет, Грозится в ЛТП его упрятать.

Обращает на себя внимание пристрастие Гандлевского к традиционной форме стиха – независимо от жанра. И если в процитированной выше «железнодорожной истории» классический пятистопный ямб подается явно иронично, даже пародийно, то во многих случаях «классичность» Гандлевского выступает в прямом своем смысле, без кавычек. Чем далее от концептуалистского начала, тем очевиднее становится серьезность фигуры Гандлевского в сегодняшней русской поэзии, тем заметнее его стремление к норме, к строгости, ориентация на традицию. Эту ориентацию можно обозначить и более определенно: Мандельштам («Еще далеко мне до патриарха…»), Набоков («Я родился в год смерти Лолиты…»), Бродский («Вот когда человек средних лет, багровея, шнурки…»). Однако у Гандлевского, безусловно, собственный стиль, а может быть, и направление. Во всяком случае, сам поэт в статье «Разрешение от скорби» формулирует свои творческие принципы именно как манифест нового течения, которое называет «критическим сентиментализмом»: «Обретаясь между двух полярных стилей, он заимствует по мере надобности у своих решительных соседей, переиначивая крайности на свой лад: сбивая спеси праведной поэзии, окорачивая шабаш поэзии иронической. Этот способ поэтического мировосприятия драматичнее двух других, потому что эстетика его мало регламентирована, опереться не на что, кроме как на чувство, ум, вкус. Зато выбор, зато свобода и, в случае удачи, естественность поэтического высказывания»[16].

«Естественность поэтического высказывания» предполагает, видимо, что высокие стихи действительно органично растут из бытового «сора», где-то на сложно уловимом интонационном уровне связывая быт и бытие. Как, например, в одном из лучших стихотворений Гандлевского (1993), начинающемся с какой-то даже демонстративной прозаичностью: «Скрипит? А ты лоскут газеты / Сложи в старательный квадрат / И приспособь, чтоб дверца эта / Не отворялась невпопад». Но эта банальная скрипучая дверь, подобно закадровому «пролитому молоку» у Бродского («Речь о пролитом молоке»), в напряженном сознании лирического героя обретает функцию какого-то сигнала, какой-то отправной точки для глубоких и важных обобщений:

Порхает в каменном колодце Невзрачный городской снежок. Все, вроде бы, но остается Последний небольшой должок. Еще осталось человеку Припомнить все, чего он не, Дорогой, например, в аптеку В пульсирующей тишине. И, стоя под аптечной коброй, Взглянуть на ликованье зла Без зла, не потому что добрый, А потому что жизнь прошла.

Визуальная поэзия (Видеопоэзия)

При одном только взгляде на текст, написанный на любом языке, мы легко отличим стихи от прозы; нам поможет то обстоятельство, что стихотворная речь организована не только линейно, но и вертикально (парадигматически). Уже из этого можно сделать вывод, что визуальный компонент – в самой природе поэзии. Вся поэзия визуальна. И если мы представляем какие-то тексты под этим специальным названием, то это говорит лишь о преимущественной роли визуальных компонентов в них, о том, что это стихи скорее для глаза, нежели для голоса. У отечественной визуальной поэзии богатая история: от эпохи первостепенного внимания к начертанию букв до принципиального отказа от букв как коммуникативных знаков. В этой истории три «узла» (экспозиция, завязка и расцвет).

Древнерусское виршеписательство 30—40-х годов семнадцатого века дало, например, такой образчик:

Монах Евстратий, написавший такой «змейкой» Предисловие к Азбуковнику, как раз «стянул» строки в местах «вертикальной организованности» текста. Появились акростихи, барочные фигурные стихи Симеона Полоцкого. Эти опыты – скорее явление интеллекта, нежели то, что мы называем лирикой, имея в виду чувственные, эмоциональные образы.

Через столетие – «промежуточный» всплеск, опыты Державина:

ПИРАМИДА

Зрю Зарю, Лучами, Как свещами, Во мраке блестящу, В восторг все души приводящу. Но что? – от солнца ль в ней толь милое блистанье? Нет! – Пирамида – дел благих воспоминанье.

Второе наступление видеопоэзии произошло на волне авангардизма в 1910—1920-х годах. Эксперименты футуристов и особенно конструктивистов с А. Чичериным во главе (сборник 1924 года «Мена всех») в значительной степени подготовили, а порой и предвосхитили сегодняшнее широкое развитие поэзии этого течения.

Современная его актуализация опосредованно связана с общим процессом деидеологизации культуры.

Гипертрофия формы позволила в свое время барокко оторваться от конкретной (католической) идеологии и быстро распространиться по Европе с юго-запада на северо-восток. Нынешняя визуальная поэзия несет тот же «пафос освобождения»: подобному стихотворению легче быть неидеологизированным, нежели традиционному вербальному тексту.

Весьма затруднительно сегодня классифицировать видеопоэзию: счет различных жанрово-видовых форм идет на многие десятки, причем постоянно становятся известны все новые и новые. Поэты работают со шрифтом и расположением частей стихотворения на странице (Г. Сапгир, Н. Искренко), с «оборотничеством» слова (Д. Авалиани), с иными – помимо бумаги – материалами (А. Вознесенский).

Андрей Вознесенский (р. 1933), которого читатель знает прежде всего как одного из самых ярких «эстрадных» поэтов, раньше других стал известен широкой публике как автор видеом – «штучных» трехмерных композиций, в создании которых участвует и слово. Одни из самых знаменитых – огромные, в несколько метров высотой пасхальные яйца-глобусы. На месте бывшего СССР мы видим пустоту, «выколупленное» место, Индийский океан обозначен как «Идейный», на Африканском континенте красуется знак:

В последнее десятилетие на одно из самых заметных мест в видеопоэзии выдвинулся московский поэт Дмитрий Авалиани. Вначале он был известен как палиндромист и анаграмматист, причем палиндромы и анаграммы Авалиани, в отличие от большинства других, – это настоящая поэзия, а не упражнение или локальный эксперимент (как было, скажем, у В. Хлебникова). Это почти всегда гармоничный и оригинальный образ:

Муза, ранясь шилом опыта, ты помолишься на разум. Коли мили в шагу — жди Джугашвили, милок. Гашу шаг.

Авалиани не удовлетворяется классическими перевертнями, хотя и блестящего качества. За последние несколько лет он представил широкой публике многочисленные слова-оборотни, которые нарисованы таким образом, что при вертикальном переворачивании образуют другие слова, вступающие то в гармоничные, то в напряженные отношения с первыми:

(сохрани → и не уходи; приди к Господу → к Господу приди; водка → народ). Другие примеры: игра рынок → монастыри; беседа → драка; пламя → в пурге; идете в магазин → ничего нет там; идеал → розги.

Авалиани обращается и к более традиционному совмещению вербального с визуальным, соединяя словесные формулы с собственно изобразительным рядом:

Два вопроса претендуют на роль основного в анализе поэтического произведения: о чем стихотворение? или – какое оно? Развитие видеопоэзии все более актуализирует второй вопрос. И, пытаясь заглянуть в будущее русской литературы, в двадцать первый век, мы, скорее всего, станем интересоваться не тем, о чем будут писать поэты, а тем, каким предстанет феномен под названием Поэзия.

Приложение

Вариант анализа лирического стихотворения Н. РУБЦОВА «По мокрым скверам проходит осень…»

По мокрым скверам проходит осень, Лицо нахмуря! На громких скрипках дремучих сосен Играет буря! В обнимку с ветром иду по скверу В потемках ночи. Ищу под крышей свою пещеру — В ней тихо очень. Горит пустынный электропламень На прежнем месте, Как драгоценный какой-то камень. Сверкает перстень, И мысль, летая, кого-то ищет По белу свету… Кто там стучится в мое жилище? Покоя нету! Ах, это злая старуха осень, Лицо нахмуря, Ко мне стучится, и в хвое сосен Не молкнет буря! Куда от бури, от непогоды Себя я спрячу? Я вспоминаю былые годы, И я плачу…

1964

Эмоция лирического героя не заявлена категорически, однако можно предположить, что над остальными поднимается ощущение бесприютности. Ему сопутствуют одиночество; отсутствие тепла…

Бесприютность передается прежде всего движением зримых образов. Co-противопоставлены мир относительно разомкнутый в пространство (ночной сквер) и мир относительно замкнутый (пещера). Граница между этими мирами, как это часто бывает у Рубцова, непрочна и легко преодолима. Осень настигает героя и в его жилище – и не дает покоя, не отпускает, а мысль героя, в свою очередь, снова пытается вырваться наружу. И в оеени, и в жилище мы видим, по сути, нечто однородное. «Потемкам» вроде бы противопоставлен свет, но это – «пустынный электропламень», свет и огонь, который не согревает и не избавляет от одиночества. Тишина пещеры тоже относительна («Кто там стучится / в мое жилище? / Покоя нету!»).

Однако чувство бесприютности, неприкаянности эстетизиро-вано поэтом – обрисовано как прекрасное. Отрицательным эмоциям героя противостоит сам строй стиха, его внутренняя гармония. С одной стороны, ритм кажется монотонным. Каждая строка состоит из трех сегментов, звучащих совершенно одинаково (U – / U – U: двустопный ямб, повторенный трижды), и это усиливает ощущение безысходности, предопределенности. С другой – этот ритмический рисунок отточен, отшлифован, необычен и уже потому рождает ощущение красоты. Такое страдание не столько мучит душу, сколько приближает ее к очищению.

Похожим образом «спорит» со страданием и язык стихотворения. «Нахмуренное лицо» осени вовсе не безобразно: она ступает не по грязной дороге, а по «мокрым скверам», ее движение сопровождают «громкие скрипки» сосен, ветер не пронизывает, а «обнимает» героя… На протяжении всего текста поэт четко выдерживает стилевую приподнятость: «не молкнет буря», «былые годы», – эти и другие выражения несколько «выше» нейтральной лексики.

Но не только внутри рубцовского текста мы можем найти, проанализировать информацию для более глубокого его прочтения. Подзаголовок к этому стихотворению 1964 года, не во всех изданиях воспроизводящийся, может существенно обогатить наши представления о его лирической образности: «Вольный перевод Вердена».

В 1962 году Рубцов поступил в Литинститут. Известно, что он получил однажды – в числе других студентов – задание сочинить по подстрочнику перевод «Осенней песни» Вердена. У него тогда получилась своя собственная «Осенняя песня». А задание, выходит, он выполнил уже позднее. К этому тексту в числе других замечательных поэтов обращался и Б. Пастернак. Вот его перевод:

И в сердце растрава, И дождик с утра. Откуда бы, право, Такая хандра? О, дождик желанный. Твой шорох – предлог Душе бесталанной Всплакнуть под шумок. Откуда ж кручина И сердца вдовство? Хандра без причины И ни от чего. Хандра ниоткуда — Но та и хандра, Когда ни от худа И ни от добра.

В переводе Пастернака масштабы конфликта героя с действительностью невелики и постоянно сужаются, уменьшаются.

Не то – у Рубцова. Если верленовско-пастернаковский герой еще только может «всплакнуть под шумок», верленовско-рубцов-ский уже плачет под бурю. У Пастернака – «хандра ниоткуда», у Рубцова незримо присутствуют «былые годы», и в них мы можем подозревать «причину», ими поддерживается, а не снимается эмоциональное напряжение. Пастернак прозаизирует эмоцию: «откуда бы, право», «хандра», «всплакнуть», «ни от худа и ни от добра», – все это снимает драму. У Рубцова, как видим, наоборот.

Пастернак, видимо, более «фактологичен», фактически точен в своем переводе. Но те, кто слышал звучание «исходного» стихотворения Верлена на французском, возможно, согласятся: рубцовский текст в этом – «музыкальном» – аспекте ближе к оригиналу. Впрочем, слово «вольный» не предполагает у него наличия таких обязательств…

Литература

Славецкий В. Русская поэзия 80—90-х годов XX века: тенденции развития, поэтика. М., 1998.

Зайцев В. Современная советская поэзия. М., 1988.

Сарнов Б. Бремя таланта. Книга о поэзии. М., 1987.

Эткинд Е. Там, внутри… О русской поэзии XX века. СПб., 1995.

Словарь диалектных и устаревших слов

Адамант – разновидность алмаза.

Аксамит – старинный плотный бархат.

Алтарь – 1) место жертвоприношения; 2) восточная часть церкви, отгороженная иконостасом.

Бармы – парадная накидка, часть одежды московских князей и царей с нашитыми изображениями и драгоценными камнями.

Бедлам – хаос, неразбериха.

Биплан – самолет с двумя крыльями, расположенными одно над другим.

Вагранка – печь для плавки чугуна и цветных металлов.

Валькирии – воинственные девы (по скандинавской мифологии), решающие по воле Бога Одина исход сражений.

Вальцы – станок с цилиндрическими валами, между которыми пропускают раскаленные слитки металла для сплющивания.

Василиск – сказочное чудовище, взгляд которого убивает все живое.

Вития – красноречивый оратор.

Вифезда – купальня, где вылечивались больные, где, по преданию, Иисус Христос исцелил человека, болевшего тридцать восемь лет.

Выя – шея.

Галльский – французский.

Гарпии – крылатые чудовища (в греческой мифологии), птицы с женскими головами.

Голубец – деревянный могильный крест с двускатной крышей.

Горн – печь для переплавки металла или обжига керамики.

Грифон – фантастическое чудовище (в античной мифологии) с туловищем льва, орлиными крыльями, с головой льва или орла.

Денница – утренняя заря.

Домна – шахтная печь для выплавки чугуна.

Дриады – нимфы (в греческой мифологии), обитающие в лесах и рощах.

Дуван – 1) дележ добычи; 2) сама добыча.

Духов день – христианский религиозный праздник (второй день Троицы).

Златница – золотая монета или вещь.

Изгой – человек, вышедший (изгнанный) из своей среды, отвергнутый ею, отщепенец.

Излог – рассказ, изложение.

Канифас – плотная бумажная полосатая ткань.

Керенки – бумажные деньги, выпускавшиеся при Временном правительстве Керенского.

Кивер – военный головной убор (XVIII–XIX века).

Кимвал – древний музыкальный ударный инструмент (медные тарелки).

Кирьга (кирка) – ручной инструмент для горных и земляных работ.

Комплот – заговор против кого-либо, чего-либо.

Конквистадор – участник испанских завоевательных походов в Южную и Центральную Америку в XV–XVI веках.

Копылья – короткий брусок, вставляемый в полозья и служащий опорой для кузова саней.

Кросна – 1) ткацкий станок; 2) нитяная основа, готовый холст, полотно.

Лилея – лилия.

Мережи – рыболовная снасть.

Ноктюрн – небольшое лирическое музыкальное произведение.

Нумизмат – коллекционер старинных монет и медалей.

Овсень – языческое божество.

Орнитолог – ученый, изучающий птиц.

Объярь – шелковая ткань с отливом.

Пажити – луга, поля.

Палаш – холодное оружие, подобное сабле.

Палешане – жители Палеха.

Пестрядинный – сделанный из пестряди, домотканой грубой ткани из разноцветных ниток.

Плаун – папоротниковое растение.

Плашкот – плоскодонное несамоходное судно для перевозки грузов на близкие расстояния и наведения мостов.

Пробель – примесь белого цвета, белый оттенок, белый просвет в окраске.

Просвирня – женщина, выпекающая просвиры.

Прошва – узкая полоска ткани, кружева, кожи, вставленная между частями одежды, материи и т. п.

Пэон – стихотворный размер.

Рабфак – рабочий факультет; с 1919 по 1940 год готовил для поступления в вуз лиц, не имевших среднего образования.

Ракла – стальная линейка для удаления краски с поверхности печатного вала текстильной машины.

Роджер – черный флаг пиратов с изображением черепа.

Саламата – кисель или жидкая каша из муки.

Салоп – верхняя женская одежда, накидка на подкладке (XIX век).

Сермяга – 1) грубое домотканое некрашенное сукно; 2) кафтан из такого сукна.

Сикомора – тутовник, южное дерево.

Скрин – укладка, сундук, коробка.

Смарагд – изумруд.

Сулица – копье.

Сутема – ранние вечерние сумерки.

Схимник – монах-аскет.

Сычуг – кушанье из фаршированного желудка.

Толоконный – изготовленный из овсяной муки.

Фагот – деревянный духовой инструмент.

Фарисейство – учение фарисеев, сторонников религиозного учения в древней Иудее, в переносном смысле – лицемерие, фанатизм.

Финифть – художественная эмаль на металле.

Флибустьер – пират, контрабандист.

Фрески – 1) живопись на сырой штукатурке; 2) произведения, выполненные в такой технике.

Цехин – старинная венецианская золотая монета.

Цыгарка – маленькая тонкая папироса.

Чепрак – подстилка под седло лошади.

Чоботы (чеботы) – башмаки, сапоги. Чубук – длинная курительная трубка.

Эпатировать – удивлять, поражать, ошеломлять неожиданными необычными скандальными выходками, нарушать общепринятые нормы.

Ярь – 1) яровой хлеб; 2) сильный гнев, бешенство; 3) ярь-медянка – зеленая краска, получаемая окислением меди.

Словарь собственных имен и названий

Алатырь – река и город в Чувашии.

Ариосто (1474–1533) – итальянский поэт, автор «Неистового Роланда».

Афон – 1) гора в Греции; 2) монастырь в этой местности.

Буонарроти Микеланджело (1475–1564) – итальянский скульптор, живописец, архитектор, поэт.

Вандомская колонна – установлена на Вандомской площади Парижа в честь побед Наполеона I.

Васнецов В.М. (1848–1926) – русский живописец.

Велес – «скотий бог» (в славяно-русской мифологии).

Велизарий (505–565) – римский полководец.

Веспер – вечерняя звезда, Венера.

Геркуланум – город в Италии, погибший при извержении Везувия в 79 году н. э.

Гойя Франсиско Хосе де (1746–1828) – испанский живописец, гравер.

Голгофа – холм в окрестностях Иерусалима, где был распят Иисус Христос, символ мученичества и страданий.

Гутенберг И. (1399–1468) – изобретатель книгопечатания.

Дафна – нимфа (в греческой мифологии), превратившаяся в лавровое дерево.

Иерихон – древний город на территории Иордании. Его стены рухнули от громовых звуков труб завоевателей.

Коринф – древнегреческий город (VII–VI век до н. э).

Лидо – курорт в Италии недалеко от Венеции.

Малюта (Скуратов) – прозвище сподвижника Ивана Грозного, прославившегося своей жестокостью.

Мемфис – древнеегипетский город.

Мессина – порт в Италии, в Сицилии.

Нумидия – область в Северной Африке (в древности).

Пан (в греческой мифологии) – бог – покровитель пастухов и всей природы.

Парменид – древнегреческий философ.

Парни Эварист (1753–1814) – французский поэт.

Пестум – античный город в Италии.

Помпей – 1) город в Италии, погибший при извержении Везувия в 79 году н. э.; 2) Помпей Великий Гней (106—48 гг. до н. э.) – римский полководец.

Рафаэль Санти (1483–1520) – итальянский живописец и архитектор.

Рембрандт Харменс ван Рейн (1606–1669) – голландский живописец.

Рокотов Ф.С. (1735–1808) – русский живописец.

Саров – город в Нижегородской губернии, славный житием преподобного Серафима Саровского.

Таврида – Крым.

Тисе – декоративный вечнозеленый кустарник.

Феррара – город в Северной Италии.

Чердынь – город в Пермской области.

Чимган – горная вершина неподалеку от Ташкента.

Этна – действующий вулкан в Италии (Сицилия).

Примечания

1

Трихины – в середине 60-х годов XIX века русское общество было встревожено сообщениями о неизвестных в то время медицине микроскопических существах-трихинах, вызывающих повальные болезни. Достоевский упоминает о трихинах при описании заключительного пророческого сна Раскольникова в «Преступлении и наказании».

(обратно)

2

Неопалимая купина (по известной легенде) – горящий, но не сгорающий куст, символ Девы Марии, покровительницы России.

(обратно)

3

В. Т. Кириллов – поэт-пролеткультовец.

(обратно)

4

Первые пять стихов – неоконченный пушкинский набросок 1822 года

(обратно)

5

A.M. Сахаров– издатель, товарищ Есенина.

(обратно)

6

В. И. Качалов – артист Московского Художественного театра.

(обратно)

7

ТВС– медицинская аббревиатура, означающая – туберкулез.

(обратно)

8

«Свежак– сильный морской ветер. Низовый – юго-восточный ветер

(обратно)

9

МИФЛИ – Московский институт философии, литературы, искусства.

(обратно)

10

Подробнее см.: Величанский А. Грядущий благовест // Новое литературное обозрение. № 20 (1996). С. 239–248. Впрочем, справедливости ради следует отметить: единственная публикация смогистов в оттепельные годы – фрагмент губановской поэмы «Полина» в журнале «Юность» – ростоялась как раз при содействии Е. Евтушенко.

(обратно)

11

В 60-е годы эта аудитория уже отчасти обладала «подготовленным» слухом – через «блатной» песенный фольклор, пользовавшийся в интеллигентской среде большой популярностью.

(обратно)

12

Не случайна, видимо, связанность многих бардов – и не только в шестидесятые – с актерской профессией, со сценическим действием (Высоцкий, Ким, Сергеев и др.). Что касается Галича, то в молодости он учился актерскому мастерству у Станиславского.

(обратно)

13

Признавая известную условность дальнейшего разговора о рок-поэзии в отрыве от рок-музыки, заметим все же, что актуальность этой оговорки со временем все уменьшается. Слово в роке становится ценным и само по себе.

(обратно)

14

Именно такая форма – по имени-отчеству – установилась для обозначения автора-героя приговских стихотворений. Тексты Пригова воспроизводятся с авторской пунктуацией.

(обратно)

15

См., например: Личное дело №: Литературно-художественный альманах. М., 1991.

(обратно)

16

' Личное дело №: Литературно-художественный альманах. М., 1991. С. 231.

(обратно)

Оглавление

Живое слово

Раздел I

  В.Я. Брюсов (1873–1924)

  М.А. Волошин (1877–1932)

  А.А. Блок (1880–1921)

  Поэты Пролеткульта

    М.П. Герасимов (1889–1939)

    Н.Г. Полетаев (1889–1935)

    В.Т. Кириллов (1890–1943)

    Б.Д. Александровский (1897–1934)

  Демьян Бедный (1883–1945)

  Н.А. Клюев (1884–1937)

  В. В. Хлебников

  Н.С. Гумилёв (1886–1921)

  В.Ф. Ходасевич (1886–1939)

  О.Э. Мандельштам (1891–1938)

  М.И. Цветаева (1892–1941)

  В.В. Маяковский (1893–1930)

  С.А. Есенин (1895–1925)

  Э.Г. Багрицкий (1895–1934)

  Д.Б. Кедрин (1907–1945)

  Поэты МИФЛИ[9]

    П.Д. Коган

    М.Б. Кульчицкий

    Н.П. Майоров

    Г.К. Суворов

Раздел II

  А.А. Ахматова (1889–1966)

  Н.Н. Асеев (1889–1963)

  Б.Л. Пастернак (1890–1960)

  П.Г. Антокольский (1896–1978)

  Н.С. Тихонов (1896–1979)

  И.Л. Сельвинский (1899–1968)

  М.В. Исаковский (1900–1973)

  В. А. Луговской (1901–1957)

  НА. Заболоцкий (1903–1958)

  М.А. Светлов (1903–1964)

  Л.Н. Мартынов (1905–1980)

  А.А. Тарковский (1907–1989)

  А.Т. Твардовский (1910–1971)

  Я.В. Смеляков (1913–1972)

  К.М. Симонов (1915–1979)

  М. К. Луконин (1918–1976)

  С.С. Наровчатов (1919–1981)

  Д.С. Самойлов (1920–1990)

  С. М. Гудзенко (1922–1953)

  Б.А. Чичибабин (1923–1994)

  Б.Ш. Окуджава (1924–1997)

  Е.М. Винокуров (1925–1993)

  Б.Н. Соколов (1928–1997)

  А. А. Вознесенский (1933)

  Н. М. Рубцов (1936–1971)

  А.С. Кушнер (1936)

  Б. А. Ахмадулина (1937–2010)

  В.С. Высоцкий (1938–1980)

  И.А. Бродский (1940–1996)

Раздел III

  Поэзия «Бронзового века»

    Шестидесятники – эстрадные поэты

    Лианозовцы

    СМОГ

    Песенная лирика (Авторская песня, рок-поэзия)

    Рок-поэзия

    Рок-бард: «Русский вариант»?

    Концептуализм

    Визуальная поэзия (Видеопоэзия)

Приложение

  Вариант анализа лирического стихотворения Н. РУБЦОВА «По мокрым скверам проходит осень…»

Словарь диалектных и устаревших слов

Словарь собственных имен и названий Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg