«Императорский Балтийский флот»

Императорский Балтийский флот (fb2) - Императорский Балтийский флот [Между двумя войнами, 1906–1914 гг.] 6251K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гаральд Карлович Граф

Императорский Балтийский флот между двумя войнами. 1906–1914 гг.

Книга воспоминаний Г.К. Графа, капитана 2‑го ранга (в эмиграции – контр‑адмирал), участника Русско‑японской, Первой мировой и Гражданской войн, рассказывает о возрождении Балтийского флота России после войны с Японией. Автор рассказывает не только о событиях 1906–1914 гг. на флоте, но и знакомит читателя с жизнью русских офицеров и матросов. Читатель узнает о том, как возрождался дух флота, как отыскивались пути подготовки к надвигавшейся войне. Граф часто обращается к личности адмирала Н.О. фон Эссена, стоявшего во главе Балтийского флота весь этот трудный период, и именно ему флот во многом обязан своим скорым возрождением. Г.К. Граф прошел путь от гардемарина до капитана 2‑го ранга. Книга будет интересна как историкам, так и читателям, интересующимся историей России и флота.

Гаральд Карлович Граф

Предисловие

Данный труд «Императорский Балтийский флот»[1] охватывает эпоху возрождения Балтийского флота, произошедшего между Русско‑японской и Первой мировой войнами, то есть он посвящен мирному периоду с 1906‑го по 1914 год.

Мой труд «Моряки» (изданный в 1931 году) затрагивает поход 2‑й Тихоокеанской эскадры на Дальний Восток и бой при острове Цусима, то есть период с 1904‑го по 1906 год.

Другой мой труд, «На “Новике”» (изданный в 1922 году) дает описание действий Балтийского флота в I мировую войну и его гибели в революцию. Следовательно, он захватывает период с 1914‑го по 1918 год.

Таким образом, настоящий труд «Императорский Балтийский флот» восполняет пробел в описании эпохи существования императорского флота с 1906‑го по 1914 год и все вышеперечисленные труды вместе дают полную картину его – страданий, возрождения, расцвета и гибели во время революции, то есть его жизни за последние 15 лет российской монархии.

В книге «Императорский Балтийский флот» я не только даю исторические факты, сопровождавшие возрождение флота после Русско‑японской войны, но и повествую, как офицеры и команды жили, учились и работали на нем. Я также сообщаю, как возрождался дух флота, как искались пути, чтобы лучше его подготовить к надвигавшейся войне, и указываю, кто были главные вдохновители этой работы.

Я часто касаюсь личности незабвенного адмирала Н.О. Эссена[2], так как он стоял во главе Балтийского флота весь этот трудный период и ему флот больше всего обязан своим быстрым возрождением.

Я также стараюсь объяснить в моем труде отношения, существовавшие между офицерами и матросами, чтобы опровергнуть утверждение, что между ними лежала глубокая пропасть, что офицеры угнетали матросов, а те были лишь бунтарями.

Автор

Глава I. В порту Императора Александра III. На крейсере «Аврора» и эскадренном миноносце «Инженер‑механик Дмитриев». На эскадренном миноносце «Доброволец»

Злополучная японская война закончилась. Вернувшиеся из плена офицеры, участники Цусимского сражения, после отпусков стали возвращаться к местам своего служения.

Увы, печальную картину представлял в 1905 году Балтийский флот. Гавани пустовали. В его составе оставалось только несколько боевых кораблей, среди которых самым современным был броненосец «Слава». Остальные еще не вернулись из иностранных портов, где были интернированы[3] в период войны. Крейсеры «Россия», «Громобой», «Богатырь» и «Алмаз» находились в пути из Владивостока в Кронштадт.

В результате неудачной войны в стране началось революционное брожение, которое перекинулось и на флот. Возникали беспорядки в Кронштадте, где в казармах экипажей было сосредоточено много матросов. Только благодаря исключительному хладнокровию и находчивости командира 20‑го флотского экипажа капитана 1‑го ранга Н.О. фон Эссена и твердой воле коменданта крепости генерал‑лейтенанта Н.И. Иванова[4] эти беспорядки не вылились в серьезные волнения и их удалось в корне ликвидировать.

Морское министерство находилось в полной растерянности, хотя и старалось ликвидировать последствия неудачной войны. Было заказано несколько новых кораблей, но, к сожалению, без предварительно разработанной программы воссоздания флота и совершенно не руководствуясь опытом минувшей войны. В Англии был заказан броненосный крейсер «Рюрик»; во Франции – броненосный крейсер «Адмирал Макаров» и дивизион из восьми миноносцев[5]; в Германии – тоже дивизион из восьми миноносцев. В Петербурге, на Балтийском заводе, достраивались броненосцы «Андрей Первозванный» и «Император Павел I», заложенные еще до войны; на Адмиралтейском – броненосные крейсера «Баян» и «Паллада». На Балтийском заводе еще строились два заградителя, «Амур» и «Енисей».

Кроме того, на разных заводах в Петербурге, Гельсингфорсе и Риге на собранные во время войны добровольные пожертвования достраивались 20 минных крейсеров, водоизмещением около 500 т[6]. Два таких же минных крейсера было заказано и на казенный счет[7].

Эти корабли, будучи быстро отстроены, могли бы представлять известную силу вместе с находившимся в Кронштадте броненосцем «Слава», однотипным кораблем «Цесаревич», интернированным в Шанхае[8], вместе с вышеперечисленными владивостокскими крейсерами и с интернированными крейсерами «Олег», «Аврора», «Диана», «Аскольд» и «Жемчуг». Но Морское министерство не имело нужных кредитов, и поэтому работы шли чрезвычайно медленно.

Во всяком случае, все перечисленные корабли должны были сосредоточиться в портах Балтийского моря, и только «Аскольд» и «Жемчуг» были оставлены в составе Сибирской флотилии, т. е. во Владивостоке.

В руководстве флотом не было заметно никаких признаков обновления, отсутствовало стремление серьезно приняться за его воссоздание. Было очевидно, что прежде всего во главе флота должны встать новые люди и должна быть создана новая организация управления им.

Но если еще не было заметно на строительстве флота применение опыта войны, то в самом личном составе офицеров война произвела большие сдвиги, и выдвинулся целый ряд выдающихся офицеров, с серьезным боевым опытом. Они отлично понимали, что во время войны раскрылись глубокие язвы в организации флота. Его Цусима была не случайностью, а результатом плохого руководства в течение последних десятилетий. Если Цусимское сражение явилось драмой флота, то одновременно оно должно было послужить исходным пунктом для его возрождения.

Пусть высшие руководящие учреждения не проявляли активности и, видимо, не были на нее способны, но офицеры, перенесшие на своих плечах всю тяжесть войны, давно горели желанием приняться за возрождение морской силы. Поэтому, не дожидаясь почина свыше, они проявляли свою инициативу, создав Санкт‑Петербургский морской кружок для научной разработки военно‑морских вопросов. На его собрания собирались самые выдающиеся офицеры. Среди них были – кн. Ливен[9], Эбергард[10], А.И. Русин[11], Н.О. Эссен, А.Н. Щеглов[12], В.К. Пилкин[13], Е.А. Беренс[14], гр. Капнист[15], М.М. Римский‑Корсаков[16], М.А. Кедров[17], А.В. Развозов[18], М.К. Бахирев[19], П.В. Гельмерсен[20], Альтфатер[21], Немитц[22], А.Д. Бубнов[23], А.В. Колчак[24], кн. Черкасский[25], Б.И. Бок[26], В.И. Руднев[27], Н.М. Григоров[28], А.И. Непенин[29], М.И. Никольский[30] и много других. Председателем кружка был А.В. Колчак[31].

На собраниях обсуждались и вопросы реорганизации управления флотом и постройки новых кораблей. Высшее начальство, узнав про эти собрания, сначала косилось на них, так как это было необычным явлением во флоте, но участие в них видных офицеров заставило его прислушиваться к ним[32]. Впоследствии почти все эти офицеры выдвинулись в первые ряды и явились воссоздателями флота. Адмиралы – Эссен, Эбергард, Русин, Григорович[33], Стеценко[34], Колчак, Непенин, кн. Ливен, Канин[35] и Муравьев[36] – несли на себе главную тяжесть по возрождению флота и его подготовке к войне.

Когда волей государя императора в 1905 г. была создана Государственная дума, которая утверждала бюджеты всех министерств, то главной задачей Морского министерства явилось стремление добиться утверждения его ассигнований на воссоздание флота. Но Дума не доверяла способностям тогдашних морских министров Бирилева[37] и затем Воеводского[38] провести реформы в министерстве и на флоте и в кредитах отказывала.

Организация управлением флотами еще продолжала быть архаической – Морское министерство состояло из Главного морского штаба, ведавшего личным составом и организацией флота, и Главного технического комитета[39], ведающего всей технической частью. На местах, в Кронштадте и Севастополе, были главные командиры, ведающие кораблями и портами соответствующих морей.

Во главе всего флота и Морского министерства стоял генерал‑адмирал великий князь Алексей Александрович[40]. В прежние времена, когда этот пост занимал великий князь Константин Николаевич[41], то он действительно руководил флотом, а теперь генерал‑адмирал ограничивал свои обязанности шефством, а фактически руководителями флота были управляющий Морским министерством и начальник Главного морского штаба.

Главный недостаток старой организации заключался в том, что не было ответственного учреждения, которое бы всецело ведало вопросами, какой флот надо строить, подготовкой морских театров и подготовкой флота к войне. Иначе говоря, у нас не было Морского Генерального штаба, а его создание стало совершенно необходимым.

Наконец, между 1906 г. и 1909 г. была проведена реформа по управлению флотом: должность генерал‑адмирала была уничтожена; во главе Морского министерства встал морской министр[42], его помощником по технической части был товарищ морского министра, личным составом по‑прежнему ведал начальник Главного морского штаба. Создавался Морской Генеральный штаб с начальником такового. Все боевые единицы флота в Балтийском и Черном морях подчинялись начальникам Действующих флотов, которые с момента объявления войны становились командующими соответствующими флотами и выходили из подчинения морского министра, подчиняясь Верховному главнокомандующему. Порты оставались в ведении своих командиров, подчиненных морскому министру.

Таким образом, наконец, флот получил современную и стройную организацию, что было залогом того, что он может правильно развиваться и действительно будет готов защищать морские границы России и поддерживать сухопутные силы.

Это был огромный шаг вперед, но еще дело тормозилось тем, что не было найдено подходящее лицо на пост морского министра, но нашлось и оно, и им оказался адмирал И.К. Григорович[43].

В году начала моего повествования, т. е. 1906‑м, еще не была изжита тяжелая рана, нанесенная флоту сдачей эскадры адмирала Небогатова[44]. Предстоял суд, на котором должны были судить адмирала Рожественского[45] и офицеров его штаба и эскадренного миноносца «Бедовый», сдавшихся на нем, а также адмирала Небогатова и его командиров – Смирнова[46], Лишина[47] и Григорьева[48], офицеров сдавшихся кораблей его эскадры.

Адмирал Рожественский был оправдан, так как было доказано, что он в момент сдачи, будучи тяжело раненным, находился в беспамятстве, что же касается адмирала Небогатова и капитанов 1‑го ранга Смирнова, Лишина и Григорьева, то они были лишены чинов и орденов и посажены в крепость на 10 лет. Подчиненные офицеры были от наказания освобождены.

Наказать виновников сдачи, конечно, надо было. Этого требовали честь флота, его традиции, его былые подвиги. Но нельзя было ограничиваться тем, что разбирался только факт сдачи, а надо было разобрать причины посылки в бой кораблей, которые не имели никаких данных, чтобы иметь возможность успешно вести бой с современными боевыми кораблями противника. Надо было бы выяснить, кто и почему послал эти корабли. Если личный состав должен был сражаться, пренебрегая своей жизнью, и достичь победы, и, во всяком случае, не сдаваться, то ему должны быть даны корабли, с которыми он может достичь этого успеха. Предоставить же в его распоряжение заведомо негодные корабли и на них заставлять сражаться является тоже преступлением.

Возможно, что этот вопрос и был бы поднят на суде, но те, кто нес на себе эту ответственность, предусмотрительно спрятались за спину государя.

Прошло полтора года с тех пор, как я уходил на «Иртыше» из порта Императора Александра III (Либавы) на Дальний Восток в составе эскадры адмирала З.П. Рожественского. Теперь, после беспримерного и тяжелого похода на Дальний Восток, Цусимского боя и шестимесячного плена в Японии, возвращался опять туда же. Но какая разительная перемена! Вместо кипучей работы порта и большого числа кораблей в бассейнах – мертвая тишина и пустота.

Я был назначен в 9‑й флотский экипаж и явился его командиру, капитану 1‑го ранга Коссовичу[49]. Пришлось начать тянуть лямку береговой службы, которую я так не любил. Впрочем, она была не сложной и не обременительной – дежурства раз в неделю и изредка дознания, вот и все.

В экипажах находилось мало команд, и они лишь несли караулы по охране порта и обслуживали свои же казармы.

Таким образом, служба отнимала мало времени, и в остальное мы, морские офицеры, были предоставлены самим себе.

Еще до моего приезда также по своим экипажам (их было в порту всего шесть) явились еще три мичмана моего выпуска – В.В. Витгефт[50] (георгиевский кавалер, герой Порт‑Артура), А. Бартенев[51] и Б.Д. Коссаковский[52] (мой соплаватель по «Иртышу»), и мы поселились на одной квартире, в офицерском флигеле, предназначенном для холостых офицеров.

В порту был отведен целый район для офицерских флигелей, дома командира порта и прекрасного Морского собрания, и там же находился морской собор. Все было рассчитано на большое число офицеров и задумано на широкую ногу. Но теперь большинство флигелей пустовало.

Квартиры для холостых офицеров были не меблированы, и поэтому нам пришлось свою квартиру как‑то обставлять. Впрочем, это было делом несложным: достали железные кровати (матросские) с соломенными тюфяками из экипажей; кое‑какую мебель, напрокат, из города; купили чашки, стаканы и тарелки. Этим все и ограничилось, так как мы знали, что не долго просидим на берегу. Назначили нам и вестового, который убирал квартиру, поил по утрам чаем и, если мы не хотели идти есть в собрание, приносил оттуда еду.

Утром мы обычно ходили по своим экипажам (что, впрочем, не было обязательным, если нас не требовали по наряду) и около полудня завтракали вместе в собрании или дома. Далее мы могли располагать своим временем, как хотели, и так как мы были «при деньгах» благодаря тому, что нам сразу выдали жалованье за период плена, то найти себе занятие было не так трудно. Да и четыре мичмана, живущие вместе, всегда найдут себе развлечение, а нам после всего пережитого за трудный период на 2‑й эскадре Тихого океана и в плену хотелось особенно себя вознаградить за все непогоды. В конце концов, сидеть дома в неуютной холостяцкой квартире было бы очень скучно. Поэтому мы обычно переправлялись на пароме через канал (мост все еще не был закончен), садились в трамвайчик и минут через 45 были в Либаве. Там мы восстановили наши старые знакомства. Впрочем, и в новых не было недостатка. Провинциальное общество в России всегда было чрезвычайно гостеприимным, а в портах по отношению молодых морских офицеров и тем более. С меньшей неохотой мы посещали и увеселения – театр, концерты и известный в городе «Гамбургский сад», т. е. кафе‑шантан. К сожалению, был февраль, а в зимнее время кургауз был закрыт.

Как‑то раз мы, уже очень развеселившись после ужина в ресторане, пригласили нескольких артисток оперетты к себе в гости в порт. Наняли двух парных извозчиков‑евреев (их мы прозвали «осьминогами», по числу ног лошадей) и благополучно добрались до нашей квартиры, когда уже начало светать. Разбудили нашего бедного вестового и заставили устроить чай. Затем, чтобы освежиться и развлечь дам, решили пойти поиграть в теннис. Теннисная площадка была у Морского собрания, и приходилось идти мимо флигелей, в которых жили командиры экипажей. На наше счастье, время было ранее, так что мы не попались на глаза начальству, а то бы нам не миновать гауптвахты за то, что появились с легкомысленными дамами в самом сердце порта, где живут семьи офицеров. После этой прогулки мы устроили у себя завтрак. Вообще превесело провели время и благополучно отправили наших гостей в город.

В другой раз мы как‑то решили устроить у себя на квартире холостяцкий вечер. Пригласили нескольких приятелей‑офицеров, и В.В. Витгефт решил также пригласить одного командира экипажа, с которым подружился в бытность в Артуре. Мы предполагали провести вечер за бокалами вина и кое‑какой закуской, в мирной беседе. Совершенно невинное удовольствие. Отчего наше приглашение и принял командир экипажа. Но перед вечером нам пришла «блестящая идея» – нанять портовый духовой оркестр и этим доставить гостям особое удовольствие. Не долго думая, обегали часть оркестра и разместили его в нашей маленькой кухоньке. Когда гости собрались, то неожиданно для них грянула музыка. Гостей нам действительно удалось поразить. Только не всем это понравилось, и экипажный командир, который никак не ожидал, что будет столько шума, сильно поморщился. Оркестр добросовестно гремел, а общество, оживленное вином, весело беседовало. Время бежало незаметно, но скоро наше благодушное настроение было нарушено соседями, которые просили прекратить музыку, которая никому не давала спать. Они, конечно, были правы, так как под грохот оркестра действительно было невозможно спать. Но мы, хозяева, были страшно возмущены тем, что «какие‑то чиновники» (нашими соседями были чиновники портовой конторы) осмеливаются мешать нашему веселью. Но те хоть были и чиновники, но стали грозить, что если шум не прекратится, то они будут жаловаться командиру порта. Хотя это и грозило бы нам неприятностями, но мы их выгнали. Однако когда наш почетный гость узнал о происшедшем, то он посоветовал отпустить оркестр, а после этого скоро разошлись и гости. Таким образом, наша вечеринка кончилась вполне благополучно, и чиновники не решились на нас жаловаться, и только по порту поползли сплетни, что мы в своей квартире безобразничаем, и командир порта поручил нас унять.

В марте для производства обычного «инспекторского смотра» прибыл вице‑адмирал Скрыдлов[53]. В те времена он был очень известным адмиралом и командовал нашими эскадрами в Средиземном море и на Дальнем Востоке, после гибели [вице‑] адмирала Макарова[54] был назначен командовать всеми морскими силами на Дальнем Востоке, но доехал только до Владивостока, где пробыл не долго из‑за гибели Артурской эскадры. Мичманом он заработал Георгиевский крест на Дунае, и это положило начало его карьере. Но вообще он был моряком старой школы и доцусимского периода.

Этот смотр имел к нам мало отношения, и нам лишь приходилось присутствовать в своих экипажах, когда в них производился смотр. Эти смотры, главным образом, касались хозяйственной части и были пережитком старых времен, когда суда на зиму разоружались и все команды жили в казармах. К тому же тогда сообщение с Петербургом было трудное.

Адмирал Скрыдлов в помощь своему флаг‑офицеру, лейтенанту Скрыдлову (племяннику адмирала), приказал назначить еще офицера, и выбор пал на нашего приятеля мичмана Бартенева. Мы были этим очень довольны, так как теперь были в курсе происходящего во время смотров, т. е. кого адмирал разносил, кого хвалил, и др[угих] случаев, иначе говоря, знали все новости. Но нам не долго пришлось гордиться положением нашего приятеля, так как через несколько дней адмирал его изгнал за опаздывание и неумение передавать приказания.

В один из царских дней меня назначили вести команду экипажа в собор. После обедни должен был состояться молебен, а после него – парад. Парад принимал командир порта контр‑адмирал Ирецкой. Это был очень строгий адмирал, и его боялись. Отличался он тем, что довольно сильно заикался и от раздражения его заикание усиливалось, так что когда он кого‑либо «распекал», то получались забавные сценки.

Само собой, мне и на ум не могло прийти, что придется мне, молодому мичману, командовать этим парадом. Однако перед концом службы ко мне подошел адъютант и сказал, что я оказался старшим из офицеров, приведших команды, и поэтому адмирал приказал мне провести церемониальным маршем, т. е. командовать парадом.

У меня от этого приказания «душа ушла в пятки». С Морского корпуса я не участвовал ни на каких парадах, да и там шел только в рядах рот и ничем не командовал, а тут сразу, без подготовки придется командовать всем парадом. Я стал лихорадочно вспоминать слова команд, но в первый момент никак не мог вспомнить. Вместо этого на ум взбрел забавный рассказ одного моего соплавателя по «Иртышу», прапорщика К. Гильбиха[55], о том, как он, отбывая сбор, попал однажды в глупейшее положение во время строевого учения. На учение неожиданно прибыл командир порта и, желая проверить, насколько прапорщики запаса подготовлены к строю, вызвал первого попавшегося и приказал провести перед собою взвод. Гильбих так ошалел от неожиданности, что у него из головы мигом вылетело все то немногое, что он усвоил из команд. Но адмирал ждал, и что‑то надо было предпринять, чтобы взвод двинулся вперед. Тогда бедный Гильбих от отчаяния, выхватив саблю из ножен, взмахнул ею и крикнул: «За мной, ребята». За что и был посажен на гауптвахту.

Конечно, этот случай был очень забавен, но я никак не хотел опозориться перед адмиралом и многочисленной публикой, среди которой было много дам. К счастью, до конца молебна еще оставалось несколько минут, и я успел собраться с мыслями, настолько, чтобы воскресить в памяти картину церемониального марша в корпусе 6 ноября[56], и, таким образом, вспомнил команды.

Когда богослужение кончилось и роты были выведены на плац, я уже приблизительно знал, что делать. Вышел впереди фронта, скомандовал «к церемониальному маршу», «по полуротно», «дистанция на два взвода», «равнение налево». Затем вытащил саблю из ножен и скомандовал «шагом марш». Оркестр заиграл какой‑то марш, и роты поочередно стали идти. Проходя мимо адмирала, я отсалютовал саблей.

Если бы парад принимал какой‑либо генерал, то, наверно, он остался бы недоволен. Но адмирал Ирецкой[57] никаких замечаний не сделал и, по‑видимому, даже был доволен, что парад прошел гладко. Да и нельзя же было требовать блестящей маршировки от частей, состав которых был совершенно случайным. Как бы то ни было, но я сам был очень горд той ролью, в которой внезапно оказался, и приятели даже мне несколько завидовали и старались критиковать.

Командиром 9‑го флотского экипажа был, как я упоминал, капитан 1‑го ранга Коссович. Его отличительными чертами были многословие и любовь читать нам, молодым мичманам, нотации. Оттого мы его усердно избегали. Адъютантом у него был штабс‑капитан по Адмиралтейству Плотников[58]. Он был из армейских офицеров, одного их пехотных полков, квартировавших где‑то в глубокой провинции. В тот период Морское ведомство, для обслуживания экипажей стало приглашать сухопутных офицеров, так как морских офицеров для береговой службы не хватало и слишком было непроизводительным их держать на берегу.

Таких офицеров в экипажах набралось довольно много, и они обычно занимали должности командиров рот и адъютантов. Никакую «карьеру» они сделать не могли, но их материальное положение было лучше, чем рядовых офицеров армии. Да и жизнь в портах была приятнее, нежели в захолустных стоянках некоторых армейских полков. Даже и в смысле производств в чины дело обстояло лучше, так как они легко могли дослуживаться до чина полковника и выйти в отставку генерал‑майором, а в армии нелегко было дослужиться и до чина подполковника.

Связи между этими офицерами и нами не было никакой, да и быть не могло, так как по службе мы сталкивались с ними редко и они как‑то невольно чувствовали себя среди нас «черной костью». Это также было совершенно понятно, ведь они были случайными, чужими людьми на флоте и его не знали и не понимали.

Адъютант нашего экипажа шт[абс] – капитан Плотников не внушал симпатий, но, числясь в экипаже, мы от него до известной степени зависели, потому что он заведовал нарядами. Конечно, он вел только очередь и докладывал командиру экипажа, и тот подписывал приказы. Но это было формальностью, и ему ничего не стоило подсунуть кого‑либо не в очередь и потом свалить все на командира экипажа. К тому же тот, зная, что мичманы, в сущности, болтаются без дела, был не прочь нас почаще заставлять служить. Однако мы за это не любили Плотников и ему часто выговаривали свое неудовольствие, и поэтому и он нас недолюбливал. На этой почве у меня с ним вышло столкновение.

Перед Пасхой наша компания приняла приглашение у знакомых на разговены и наметила, как будет проводить первый день праздника. По нашим расчетам выходило так удачно, что ни один из нас не должен был служить ни в субботу, ни в воскресенье. Чрезвычайно довольные, мы уже предвкушали пасхальные удовольствия. Как вдруг в пятницу, в мое отсутствие, из экипажа пришел посыльный и принес повестку, что я назначен на дежурство на воскресенье. Все планы сразу рушились. Меня это страшно разозлило, так как тут была явная несправедливость. В первый момент я хотел бежать в экипаж и там вывести Плотникова «на чистую воду». Но, успокоившись, мы решили, что это сопряжено с риском, так как назначение утверждено командиром экипажа и адъютант не может его изменить без его ведома. Когда же он будет докладывать (и как будет докладывать) командиру, то тот, наверное, не согласится отменить приказ. Нам казалось более надежным не принимать повестки, когда же ее принесут вторично, сказать, что я домой так и не возвращался. Таким образом, вместо меня придется назначить другого. Так и порешили.

В субботу с утра мы поехали в город и пробыли там до воскресенья вечера. Нашу программу, конечно, выполнили полностью. Но, вернувшись домой, я нашел вызов к командиру экипажа «для объяснения по делам службы». Конечно, было ясно, какого рода будет «объяснение» и чем оно может кончиться.

Действительно, когда утром я предстал перед капитаном 1‑го ранга Коссовичем, он встретил меня «в штыки» и, сделав длиннейший выговор, объявил, что арестовывает при экипаже на трое суток. Мои доказательства, что меня назначили на дежурство вне очереди, его не убедили. Пришлось начать сидение в дежурной комнате, и, чтобы было не слишком скучно, я подменял других на дежурстве.

Зато Плотникову наговорил много горьких истин. Он оправдывался, что мое назначение исходило не от него, а от самого экипажного командира, который якобы находил, что холостому офицеру ничего не значит подежурить, хотя бы и в такой праздник, и тем дать возможность женатому провести этот день с семьей. Может быть, это имело основание, но тогда оно должно было быть сделано в порядке взаимного соглашения, а не насилия. Во всяком случае, у нас с Плотниковым установились прохладные отношения.

Как я упоминал выше, в порту никаких кораблей не было, если не считать нескольких старых 100‑тонных миноносцев типа «Пернов». На некоторых из них были назначены командиры и не полный комплект команды. Никакого боевого значения они уже давно не имели, и неизвестно, отчего их еще числили в списках флота. Весной в кампанию вступило два таких миноносца, чтобы порт имел возможность хоть кого‑либо выслать в море в случае нужды.

Когда один из них вышел в море, для пробного пробега, то с ним произошла авария. Командиром его был лейтенант Анцов[59] (офицер, совершенно не пригодный к морской службе). Выйдя из аванпорта на пробу машин, он попал в довольно свежую погоду. Его сильно качало, и, к ужасу командира, буквально вся машинная команда (правда, ее было всего четыре человека) укачалась. Пары стали падать, миноносец потерял возможность управляться, и командир растерялся. В довершение всех бед незакрепленная бухта троса, лежавшая на корме, от качки стала разматываться, и ее конец оказался за бортом, так что, когда удалось поднять пары и дать малый ход, трос намотался на винты и миноносец не мог двигаться. Его медленно несло лагом к берегу. Хорошо еще, что берег был пологий и песчаный, иначе его бы разбило. На миноносце, конечно, радиотелеграфа не было, и поэтому прошло несколько часов, пока командиру порта дали знать о несчастье. Он немедленно выслал на помощь буксиры, которые благополучно его сняли с мели и привели в порт. Командира лейтенанта Анцова отдали под суд и отрешили от командования за «нераспорядительность».

В апреле Витгефт уехал в длительный отпуск для лечения ран, полученных в Артуре. Бартенев был переведен в Гвардейский экипаж. Он получил небольшое наследство после смерти бабушки и решил перейти в Гвардейский экипаж, чтобы хорошо пожить в Петербурге. Он был очень милый человек, но, пока что, чрезвычайно легкомысленный. В Петербурге он быстро растратил деньги, запутался в долгах и покончил свою молодую жизнь выстрелом из револьвера. Мы с Коссаковским остались одни и страшно тяготились жизнью на берегу.

В мае стали попарно приходить из Франции вновь построенные там миноносцы (водоизмещением в 350 т; всего восемь[60]). «Французов», как у нас их называли, приводили заводские капитаны‑сдатчики и с французской командой. В ожидании назначения на них командиров и команд они ставились в порту. В дальнейшем новым миноносцам предстояло идти в Петербург, к Балтийскому заводу, где на них должны были быть устроены кормовые платформы для второго орудия. При постройке второе орудие отчего‑то не было предусмотрено. По‑видимому, оттого, что они строились по старым чертежам, и только впоследствии начальство спохватилось, что опыт войны доказал необходимость иметь для миноносцев и кормовой огонь.

Понемногу стали появляться и их командиры. Команду назначал порт, и то только в самом ограниченном числе, потому что им еще не скоро предстояло начать настоящее плавание. Чтобы командиры не были одни во время перехода в Петербург, к ним было приказано назначить по одному офицеру. Выбор пал на меня и Коссаковского, и мы три раза совершили переходы из Либавы в Петербург.

Я весьма радовался таким путешествиям, взад и вперед, так как это являлось развлечением и всегда удавалось дня на три застревать в Петербурге и приятно проводить время, тем более что там жили мои родители. Да и самые переходы были интересны и создавали много любопытных случаев, главным образом, оттого, что команды совершенно не были знакомы с механизмами миноносцев. Не раз по вине кочегара падали пары в котлах, возгорались подшипники или переставала действовать рулевая машинка. Начиналось волнение. Хорошо еще, что стояли тихие весенние погоды, а то, того и гляди, можно было оказаться в катастрофическом положении.

Когда закончился мой последний рейс в качестве временного штурмана, я опять оказался в Либаве. В это время туда пришли крейсеры «Олег», «Аврора» и «Диана». Им предстояло идти в Кронштадт и вступить в капитальный ремонт. Офицеров на них оставалось минимальное число. Их вообще‑то было немного на переходе в Россию, а в Либаве списалось и еще несколько. Особенно мало осталось офицеров на «Авроре», и ее командир, капитан 1‑го ранга Барщ[61], просил командира порта хотя бы временно назначить одного офицера. Так как я уже давно находился, так сказать, на «выходных ролях», то меня и назначили на «Аврору». Но командир порта взял слово с капитана 1‑го ранга Барща, что, по приходе в Кронштадт, он меня вернет обратно.

Я обрадовался назначению на «Аврору», так как хотел поплавать на большом корабле. Скоро мы перешли в Кронштадт, и там выяснилось, что крейсер вступит в ремонт не в Кронштадте, а в Петербурге и его будет ремонтировать Адмиралтейский завод. Это становилось уже и совсем интересным, поэтому мне и тем более хотелось остаться на «Авроре».

Командир «Авроры» капитан 1‑го ранга Барщ был очень милый человек и, в противоположность Коссовичу, чрезвычайно несловоохотливый. Старшим офицером был капитан‑лейтенант Прохоров[62] и старшим минным офицером Ю.К. Старк[63] (в будущем адмирал и начальник Сибирской флотилии, которую он вывел в 1921 г. на Филиппины). Я сразу ужился с кают‑компанией и чувствовал себя на крейсере прекрасно. За недостатком офицеров и благодаря малому количеству команды, вахты были отменены. Мы несли суточные дежурства, что сильно облегчало службу и не делало ее однообразной, как если бы нам пришлось стоять на четыре или пять вахт. Кроме того, это позволило довольно часто ездить в Петербург.

Членом кают‑компании числился также и серый попугай с красной головкой, который знал много слов и даже произносил короткие фразы. Особенно отчетливо он произносил часто повторяемые фразы вроде: «вестовой, чаю», «позвать вахтенного», «вестовые, подавать» и т. п. Благодаря этому даже получались смешные недоразумения: то вестовой без надобности приносил чай, то преждевременно начинали подавать еду. Старший офицер, когда раздражался на своего вестового, то ругал его дураком, а звали его Степаном. Попка отчего‑то это особенно подхватил и часто, сидя на своей жердочке, непрерывно повторял: «Степан – дурак», «Степан – дурак». Это привело в будущем к очень неприятному инциденту. Когда морской министр вице‑адмирал Степан Аркадьевич Воеводский делал смотр крейсеру и, проходя через помещение кают‑компании, остановился перед жердочкой попугая, то тот стал настойчиво повторять: «Степан – дурак», «Степан – дурак». Все от неожиданности не знали, что делать, а попугай все повторяет свое «Степан – дурак». К счастью, министр сделал вид, что он не разбирает, что тот говорит, и поторопился отойти от попугая. Но неизвестно, как он к этому отнесся. Не подумал ли он, что это злая шутка, тем более что командир и старший офицер очень расхваливали попугая.

Когда прошло полтора месяца пребывания на крейсере, я решил, что обо мне забыли в Либаве и я останусь на «Авроре». Но не тут‑то было: пришла телеграмма меня срочно командировать в Либаву. Командир ответил, что за недостатком офицеров он просит меня еще задержать на время, думая, что там успокоятся. Однако скоро опять пришла телеграмма с новым требованием отправить меня. На этот раз, к великому моему огорчению, мне пришлось возвращаться в Либаву.

Когда я опять оказался там, то заметил, что порт начинает немного оживать. В канале стояло восемь миноносцев, построенных на верфях в Эльбинге (Германия). Этих у нас для краткости называли «немками». Они тоже были водоизмещением в 350 т и, так же как и «французы», являлись не новым типом, а повторением тех, которые участвовали в Японской кампании. Ни скорость, ни вооружение не были изменены, и лишь потом прибавили по кормовому орудию и установили аппараты большего диаметра, для современных мин Уайтхеда[64]. Одним словом, они, входя в строй, уже оказывались устаревшими.

Увидя эти миноносцы, я сразу же и подумал, что обязательно буду назначен на один из них. Действительно, в Управлении порта меня уже ждал приказ о назначении на эскадренный миноносец «Инженер‑механик Дмитриев»[65]. Впрочем, это назначение мне было по душе, так как казалось приятным попасть на совсем новый корабль, к тому же на один из наиболее современных на нашем флоте. Интересно налаживать заново жизнь корабля, быть первым на нем офицером.

Командиром оказался капитана 2‑го ранга Алексей Михайлович Веселаго[66], человек во всех отношениях незаурядный. Он был сын очень популярного адмирала М.Г. Веселаго[67] и уже по одному этому имел все шансы сделать хорошую карьеру. Но он и сам был выдающимся человеком и отличным офицером, к тому же и хорошо образованным, так как кончил Морскую академию по гидрографическому отделу и офицерский Артиллерийский класс. Он очень много плавал на Дальнем Востоке и в Средиземном море, и поэтому считался опытным штурманом и артиллеристом. Казалось бы, более ценного офицера трудно найти, однако он имел одно большое «но», и это «но» ему все портило и в конце концов сгубило его карьеру и привело к ранней могиле. Веселаго не то чтобы систематически пил, наоборот, проходили долгие периоды, и он в рот хмельного не брал, затем вдруг срывался и уходил в безудержный запой. После этого, проспав беспросыпно три дня, он как бы встряхивался и опять всецело уходил в работу. Это была своего рода болезнь, но, видимо, неизлечимая, а как можно доверять офицеру с такой болезнью, да еще на высоких должностях.

В периоды трезвости наш командир работал, как вол, и всех заставлял трудиться вместе с собою. Я попал в период трезвости, и поэтому на миноносце шла неутомимая деятельность. Командир прилагал все старание, чтобы как можно скорее его привести в состояние, необходимое для плавания. С раннего утра и до вечера мы с командиром обходили помещения, обучали команду и ходили в порт за приемками. Быстро наладилась служба, и мы скоро были готовы к выходу в море.

Командир меня загрузил работой, и на первых порах мне пришлось многому у него поучиться. Совместная служба с ним мне принесла большую пользу, особенно в отношении вооружения и снабжения корабля.

Скоро после моего назначения на миноносец был назначен судовой механик штабс‑капитан Александр Алексеевич Шафров (по прозванию Шурилка)[68], а затем и лейтенант Павел Алоизиевич Светлик[69]. Оба они выдержали осаду Порт‑Артура и были уже опытные офицеры.

Недели через три, когда были установлены компасы, мы вышли из аванпорта, и командир сам уничтожил и определил девиацию[70], и мы совершили пробный пробег. В этом отношении миноносец был уже в полной готовности, но, к большому нашему сожалению, на нем еще не были установлены орудия и минные аппараты. Таковых еще не было в наличии порта, и в будущем нам предстояло для их установки идти в Кронштадт. Командир нажимал на всех, чтобы ускорить это, но из Кронштадта сообщали, что ни орудий, ни минных аппаратов они еще не получили с заводов.

Как раз в этот момент (лето 1906 г.) в Ревеле на судах [Учебно‑] артиллерийского отряда произошла вспышка революционного движения. Взбунтовалась команда крейсера «Память Азова»; на нем было убито несколько офицеров и кондукторов. Учебное судно «Рига» в этот момент еще не взбунтовалось, но настроение на нем было ненадежное, и его командир, капитана 2‑го ранга Герасимов[71], решил срочно покинуть Ревельский рейд, чтобы не оказаться в зависимости от «Памяти Азова».

Мы об этом ничего не знали, как вдруг командир был срочно вызван к командиру порта, и адмирал Ирецкой ему сообщил, что им получена телеграмма, что «Рига» вышла в Либаву и неизвестно с какой целью, и неизвестно, каково на ней настроение. На берегу же поползли слухи, что на «Риге» произошел бунт и что она в руках мятежников, которые желают поднять бунт и в порту Императора Александра III, то есть у нас.

Пока в порту было совершенно спокойно. Лишь жандармские власти арестовали нескольких матросов в экипажах, которые, по их данным, принадлежали к организаторам бунта, который предполагалось поднять и здесь. К счастью, как я упоминал выше, команды в порту было немного, немного было и рабочих мастерских, и это облегчало положение. Но если бы пришла «Рига», на которой было более тысячи учеников‑комендоров, и она оказалась бы в руках мятежников, то положение стало бы критическим.

Адмирал Ирецкой был в чрезвычайно трудном положении, так как в порту не имелось ни одного боевого корабля, который мог бы не допустить «Ригу» войти в порт. Единственным кораблем был наш «Инженер‑механик Дмитриев», который не имел никакого вооружения. Но так как другого выхода не было, то адмирал приказал нашему командиру немедленно установить пулемет и так или иначе воспрепятствовать высадке мятежной команды.

Было решено, что как только на горизонте появится «Рига», то мы должны полным ходом выйти ей навстречу и поднять сигнал: «Встать на якорь». Если же она не исполнит приказания, то поднять второй сигнал: «Если вы не исполните приказания, буду вас топить». В случае, если и это не подействует, то ее таранить. Конечно, расчет был на то, что мятежники при виде миноносца испугаются и не разберут, что на нем нет вооружения. Но был еще серьезный вопрос, как поведет себя наша команда и не поднимет ли она бунт в тот момент, когда увидит, что «Рига» в руках мятежников. На этот случай мы, все офицеры, имели револьверы и собирались действовать решительно.

С рассветом мы вышли из аванпорта, где простояли ночь на якоре, имея пары во всех котлах. Утро прошло спокойно, погода была чудная, горизонт ясный. Только около 2 ч дня на севере показался дым, и понемногу стал вырисовываться характерный силуэт «Риги» (18‑тысячетонного грузового парохода с одной трубой).

Миноносец немедленно снялся с якоря и полным ходом пошел ей навстречу. Недалеко от плавучего маяка, когда мы сблизились на видимость сигнала, командир приказал поднять условленный сигнал. Пока «Рига» разбирала сигнал и поднимала флаг «ясно вижу», А.М. Веселаго и мы все изрядно волновались. Теперь наступил самый решительный момент – исполнит она приказание или нет?

Вся эта история могла для нас кончиться весьма печально, потому что «Рига» была вооружена довольно большим числом мелких орудий, которыми ей ничего не стоило расстрелять миноносец, и, конечно, в этом случае наша команда постаралась бы поскорее с нами расправиться, чтобы не подвергнуть себя опасности. С другой стороны, командир не задумался бы идти таранить, и, так или иначе, офицерам пришлось бы плохо.

Все наблюдали в бинокли, что происходит на мостике «Риги». Скоро мы заметили, что она замедлила ход, затем дала задний, и якорь полетел в воду. Это означало, что настроение на ней не так уж плохо. Но все же полной уверенности не было в том, что капитан 2‑го ранга Герасимов продолжает быть хозяином на корабле. Поэтому командир передал по семафору, что сейчас вышлет шлюпку с офицером, которому надлежит дать сведения, в каком состоянии находится корабль и какие у него намерения.

Сейчас же на воду была спущена четверка, и в нее сел лейтенант Светлик, при сабле и револьвере. Все гребцы были с винтовками. Наша шлюпка быстро подошла к трапу; лейтенант Светлик поднялся и был встречен, как было видно в бинокль, самим капитаном 2‑го ранга Герасимовым.

Миноносец держался поблизости, готовый принять решительные меры, если бы по отношению наших людей было бы проявлено насилие. Но пока все, что мы видели, скорее, успокаивало и указывало, что на «Риге» все спокойною.

Скоро наша шлюпка вернулась, и Светлик доложил командиру, со слов капитана 2‑го р[анга] Герасимова, что последний является полным хозяином на корабле, но что все же кое‑какие попытки к бунту были. Кратко он рассказал, что из Ревеля ушел по приказанию командира Ревельского порта, когда тому стало известно, что взбунтовавшийся в бухте Папонвик «Азов» идет в Ревель, чтобы поднять восстание и на «Риге». Когда Герасимов шел между о. Нарген и берегом, то на горизонте сзади показался «Азов», идущий полным ходом. «Рига» тоже дала полный ход. Ввиду преимущества в ходе у «Азова», «Риге» было трудно от него уйти, и будь он более настойчивым, то ее бы догнал, но, видимо, у мятежников были другие планы, и они скоро бросили преследование и повернули на Ревельский рейд.

Команда, конечно, все это видела, и среди нее оказались тоже бунтовщики. Около 5 ч дня в открытом море часть команды разобрала винтовки и вышла на палубу, собираясь начать убивать офицеров, но большая часть команды, главным образом, молодые ученики‑комендоры, оставались вполне благонадежными. Спасло положение самообладание командира, который обратился к бунтовщикам и сказал, что если они не положат винтовки, то он нажмет коммутатор от заложенного заряда и корабль взорвется. Так как «Рига» находилась в открытом море и ни откуда нельзя было ожидать спасения, то среди бунтовщиков произошло смятение. Этим немедленно воспользовались офицеры, и благонадежная часть команды разоружила и арестовала бунтовщиков. Этим бунт и закончился, и теперь командир был совершенно спокоен за свой корабль.

Узнав все эти подробности, наш командир приказал поднять сигнал: «“Риге” разрешается войти в аванпорт». Миноносец дал полный ход и вошел в канал. Командир немедленно пошел с докладом к адмиралу Ирецкому. У того было уже известие, что «Азов» сдался. Но затем были получены сведения о бунте Свеаборгской крепости и подавлении его флотом. При этом особенно решительно действовал командир эскадренного миноносца «Финн» капитана 2‑го ранга Курош[72]. Ниже я привожу подробности.

18 июля (старого стиля) должен был быть поднят на мачте Свеаборгского порта условный красный флаг, что означало начало восстания русских солдат и матросов совместно с финляндцами.

Финляндцы, руководители рассчитывали, что команда минного крейсера «Эмир Бухарский» (стоявшего в порту), среди которой двенадцать матросов были в заговоре, убьет своих офицеров и повлияет в том же направлении на команду стоявшего рядом минного крейсера «Финн». Затем предполагалось, что они встанут на фарватере между Гельсингфорсом и Свеаборгом и помешают верным войскам из Гельсингфорса высадиться в крепости для ее усмирения. В Свеаборге собрались главные заговорщики.

Заговорщики первоначально должны были овладеть крепостью, а затем заставить присоединиться к мятежу город Гельсингфорс и далее распространить мятеж на всю Финляндию. Таким образом, главным оплотом восстания должна была быть Свеаборгская крепость.

На [острове] Скатуддене, где находился порт, были казармы Свеаборгского флотского полуэкипажа, близ которых и стояла портовая мачта. Мятежные матросы экипажа и подняли в условленный момент красный флаг на этой мачте.

Когда командир «Финна» капитан 2‑го ранга Курош узнал о поднятии красного флага и услыхал на берегу ружейную стрельбу, то приказал немедленно пробить боевую тревогу и поднести к орудиям боевые снаряды. Команда повиновалась, но было видно, что она подчиняется неохотно, и командиру стало ясно, что она сочувствует заговорщикам. Тогда он приказал офицерам зарядить пулемет на мостике и сам встал у него.

Тем временем из казармы вышла большая толпа матросов, солдат и штатских, вооруженная ружьями, подошла к берегу и стала требовать, чтобы «Бухарский» и «Финн» присоединились к восстанию.

В ответ на это капитан 2‑го ранга Курош лично открыл пулеметный огонь. Толпа с ругательствами и воплями бросилась к казармам, а часть залегла за забором. На берегу все затихло. Молчал и «Бухарский».

Находчивость командира быстро изменила настроение большинства команды, и среди нее уже слышались хохот и насмешки над тем, как мятежники «горохом посыпались и попрятались». То, что один командир сумел разогнать толпу в несколько сот человек, команде понравилось.

Но на мачте продолжал развеваться красный флаг и служить доказательством, что мятежники не сдались – бунт продолжался. Поэтому капитан 2‑го ранга Курош считал необходимым этот флаг уничтожить.

Вокруг мачты было пусто, и командир решил послать офицера спустить флаг. Стоявший подле него мичман Александр Карлович де Ливрон[73], совсем еще молодой (21 год) офицер, вызвался исполнить это поручение.

Командир предупредил его, что это связано с большим риском, и передал ему свой револьвер. К трапу была подана шлюпка с четырьмя гребцами, и де Ливрон отвалил на берег.

Через несколько минут он уже был на пристани. Когда он прошел ее и уже приближался к мачте, неожиданно из‑за забора выскочил какой‑то человек с большой черной бородой, в штатском и крикнул: «Что, сдаваться пришли?» В ответ мичман выхватил револьвер и хотел выстрелить, но его револьвер дал осечку. Мятежник испугался, отскочил и закричал. Из окон казармы началась беспорядочная ружейная стрельба. Де Ливрон почти сейчас же упал, сраженный четырьмя пулями.

Увидя, что произошло, командир приказал открыть по казарме стрельбу из орудий, а гребцы быстро подхватили раненого офицера и отвезли на крейсер. Там он был перевязан и отправлен в ближайший военный госпиталь.

Этот случай совершенно изменил настроение команды «Финна». Теперь уже она пылала мщением к бунтовщикам и энергично стреляла по казарме.

Мало того, видя, что «Эмир Бухарский» не присоединяется к стрельбе, команда стала ему угрожать, что она перенесет огонь и на него.

В это время на «Эмире Бухарском» бунтовщики (вышеуказанные 12 человек), вооруженные револьверами и ружьями, угрожали своим офицерам и команде, что если те попытаются присоединиться к «Финну», то они их перестреляют. Но, когда с берега стали долетать ружейные пули, они скрылись в палубу, где их обезоружили, и тогда и «Эмир Бухарский» открыл огонь по берегу.

Мятежники недолго выдержали орудийный огонь, скоро сдались и спустили красный флаг.

Неудача мятежников на Скатуддене вызвала неудачу восстания в Свеаборге и повлекла полный провал общего восстания в Финляндии.

Благодаря храбрости и стойкости капитана 2‑го ранга А.П. Куроша и мичмана А.К. де Ливрона было много спасено человеческих жизней, но сам мичман почти сейчас же умер в госпитале.

После этих неудачных попыток к восстанию наступило спокойствие. «Рига» скоро ушла в Ревель.

Тем временем в порту Императора Александра III началось формирование [Учебного] отряда подводного плавания. В то время подводные лодки появились впервые, и молодые офицеры, учитывая их громадное боевое значение в будущем, стали стремиться попасть на отряд, чтобы сделаться «подводниками». Лодки, конечно, были еще очень примитивные, водоизмещением 150–200 тонн, и на них было плавать далеко не безопасно. При испытаниях было уже несколько несчастных случаев, но плавать под водою казалось очень интересным.

Мы с приятелем, мичманом Коссаковским, тоже пришли к убеждению, что отчего бы и нам не пойти по подводной части. Но мы слыхали, что в Учебный отряд не очень‑то охотно берут мичманов, что, в сущности, было очень правильно, так как мичманы были еще слишком неопытными офицерами. Впрочем, мы, как участники похода 2‑й Тихоокеанской эскадры и Цусимского боя, могли быть исключением. Поэтому раньше, чем подать официальные рапорты, решили пойти к начальнику отряда и заручиться его согласием взять нас в число слушателей.

Начальником Учебного отряда подводного плавания[74] был назначен известный на весь флот своей строгостью и придирчивостью контр‑адмирал Щенснович[75] (его для простоты называли Ща). Особенно он придирался к бедным мичманам. Его любимым эпитетом было – «мичман не офицер», что, конечно, нас очень возмущало.

Хотя личность адмирала Щенсновича и не предвещала хороших результатов нашему начинанию, мы все же после некоторых колебаний решили рискнуть.

Адмирал держал свой флаг на транспорте «Хабаровск», который стоял в канале у самого аванпорта и служил маткой для подводных лодок. Весь личный состав подлодок жил на нем, так как на самих лодках жить было нельзя.

С большим волнением мы ожидали, пока флаг‑офицер ходил докладывать адмиралу, и внимательно осматривали друг друга – нет ли какого либо изъяна в форме одежды, так как знали, что именно к ней любит больше всего придираться Щенснович.

Наконец нас позвали в каюту адмирала. Он сидел за письменным столом и при нашем появлении сейчас же начал нас оглядывать испытующим оком. Мы поклонились и стояли навытяжку. Он не особенно приветливо кивнул головой и отрывисто сказал: «Садитесь». Мы осмотрелись, где бы сесть, и так как к моему приятелю стул оказался ближе, то он и сел первым. Вдруг адмирал обращается ко мне и спрашивает: «Скажите, мичман, кто из вас старше?» Я был этим вопросом несколько озадачен, так как мы с Коссаковским были одного выпуска, но, вспомнив, что я по спискам стоял выше его, ответил: я. Тогда он накинулся на Коссаковского: «Как же вы, мичман, не знаете, что младшие не имеют права садиться раньше старших». Бедняга Коссаковский чрезвычайно сконфузился, так как ему никогда и в ум не приходило считаться с моим старшинством. Но ничего не поделаешь, это обстоятельство пришлось принять к сведению.

Далее адмирал опять напал на Коссаковского: «Скажите, мичман, сколько пуговиц должно быть на сюртуке?» – Тот, не задумываясь, ответил: –«Восемь». – «А отчего же у вас семь?» Коссаковский испуганно стал проверять свои пуговицы. Ведь мы и ожидали придирок к одежде и тщательно себя осматривали, как же это так могло получиться, что одной пуговицы не достает? Оказалось, что пуговицы‑то все на месте, но только, нервничая, он одну из них случайно расстегнул.

После такого вступления Щенснович поинтересовался, что нам, собственно, надо. Мы изложили свою просьбу. Он ничего не ответил, но стал расспрашивать, на чем мы плаваем. Сказали, что на таких‑то миноносцах. Но тут и начался экзамен: сообщить все измерения миноносцев, род шлюпок, вес и систему якорей, толщину якорных канатов, вооружение шлюпок и площадь парусности, данные машин и котлов, вооружение и т. д. и т. д. Чего только он не спрашивал. На счастье, адмирал не был знаком с типом наших миноносцев и не знал их данных, особенно тех, что касались шлюпок и якорей, так как они были немецкого образца. Поэтому, когда мы не были уверены в своих знаниях, то храбро импровизировали. Несколько раз он‑таки сбивал нас с толку на разных мелочах, повторяя вопросы и задавая одно и то же, каждому по очереди. У нас получались разногласия. Но зато на якорных канатах мы сами его посадили, что называется, «в калошу». На всех кораблях флота канаты были цепные, а на наших миноносцах отчего‑то немцы поставили стальные тросовые, что, между прочим, оказалось очень неудобным. Добравшись до канатов, адмирал в полной уверенности, что они цепные, стал спрашивать все их данные: сколько смычек и их длина, диаметр звеньев, длина контрфорсов и т. п. Мы ответили, что смычек вообще не имеется. «Как так не имеется, – воскликнул Щенснович, – этого не может быть!» А мы ему скромно отвечаем: «Так точно, ваше превосходительство, не имеется, так как наши якорные канаты стального троса».

Добрый час он мучил нас. Наконец сурово сказал: «Хотя вы и мичманы и вам следовало бы послужить вахтенными офицерами на больших кораблях, но можете подать рапорты о зачислении на отряд; с моей стороны препятствий не будет».

С облегченным сердцем мы выбрались от Щенсновича. По правде сказать, прием и этот экзамен сильно охладили наше стремление стать подводниками. Достаточно было только представить всю сладость оказаться в прямом подчинении у «Щи», чтобы почувствовать горячее желание быть от него подальше.

Все же через несколько дней я попробовал было заикнуться командиру, что собираюсь подать рапорт о зачислении в подводное плавание. Он так на меня обрушился и стал так убедительно доказывать, что в этом нет никакого смысла и что он в моих же интересах меня не отпустит. После этого я решил отложить всю эту затею.

Вскоре наш миноносец был назначен на один месяц в отряд судов, предназначенных для плавания с воспитанниками Морского инженерного училища для их практики по управлению машинами и котлами. Обычно отряд имел постоянную стоянку в Биоркэ‑зунде, куда мы и вышли.

Как только мы присоединились к отряду, миноносец стал выходить в море четыре раза в неделю, с очередными сменами воспитанников.

Стоянка в Биоркэ была очень однообразна, и единственное развлечение, которое мы могли себе позволить, это по вечерам съезжать на берег и совершать прогулки по лесам.

У другого островка Биоркэ‑зунда постоянную стоянку имел Водолазный отряд под командой капитана 2‑го ранга Макса Шульца[76]. Надо заметить, что водолазное дело у нас на флоте было очень хорошо поставлено. Отряд ежегодно выпускал кадры прекрасно тренированных офицеров и матросов‑водолазов.

В состав отряда Инженерного училища входило в качестве матки, т. е. корабля, на котором жили воспитанники и их преподаватели, учебное судно «Стрелок». Из судового состава на нем имелись всего лишь командир (капитан 2‑го ранга Языков[77]) и один офицер, так как судно всю кампанию стояло на якоре.

Скоро после нашего присоединения к отряду этот офицер отчего‑то был списан в Кронштадт, а его заместитель еще не прибыл. Поэтому командир «Стрелка» просил начальника отряда назначить к нему временно одного из офицеров отряда. Выбор остановился на мне. Таким образом, нежданно‑негаданно я оказался в роли старшего офицера довольно‑таки допотопного судна.

Командир его постоянно находился на берегу, на даче, где жила его семья, и появлялся только на два‑три часа по утрам. Все мои обязанности заключались в том, чтобы содержать «Стрелка» в чистоте и порядке. Он когда‑то был боевым кораблем и одним из лучших клиперов (крейсеров 2‑го ранга) с паровой машиной, совершил не одно кругосветное плавание и много выдержал штормов и непогод. Теперь же «Стрелок» был накануне сдачи в порт на слом. Он уже несколько лет совершал по одному переходу в год, от Кронштадта в Биоркэ и обратно.

Первые дни моего пребывания на «Стрелке» прошли тихо и мирно. Я даже забавлялся ролью «старшего офицера» и усердно наблюдал, чтобы немногочисленная команда (около 40 человек) аккуратно прибирала верхнюю палубу и жилые помещения. Командир, как обычно, появлялся к подъему флага и быстро исчезал, предоставляя мне распоряжаться на корабле.

Но скоро моя спокойная жизнь была нарушена. Однажды вечером погода стала сильно портиться и ветер крепчать. Явилась опасность, что корабль может отдрейфовать на скалы, которые были совсем близко под кормой.

Всю ночь я не сходил с верхней палубы и следил за положением судна. Несколько раз, когда якорный канат натягивался в струну, приходилось его потравливать. Скоро пришлось отдать второй якорь. Когда же ветер дошел до силы шторма, я приказал начать разводить пары. Увы! На это потребовалось почти 12 часов: котлы были огнетрубными.

Командир не мог вернуться на судно в такую свежую погоду, да еще при полной темноте. К тому же я опасался посылать за ним шлюпку с одними матросами‑гребцами.

Кроме меня, на «Стрелке» находилось несколько училищных офицеров, в весьма высоких чинах по сравнению со мною (полковники Корпуса инженер‑механиков), но, не будучи моряками, они ничем мне помочь не могли. По уставу ответственным за целость корабля был я один. Однако они, по‑видимому, не слишком‑то доверяли моей опытности, и, от времени до времени, кто‑нибудь из них появлялся на палубе, стараясь в деликатной форме давать советы.

Никогда еще с таким нетерпением я не ждал рассвета, когда все же будет как‑то спокойнее на душе, чем при полной темноте. Старое судно в любой момент могло оказаться в критическом положении: быть сдрейфованым на скалы и при первом ударе о них начать разваливаться. Его корпус был уже в таком состоянии, что, конечно, не выдержал бы такой встряски.

Наконец начало светать, и сразу же обнаружилось, что судно сильно приблизилось к скалам. До них оставалось каких‑нибудь пять‑шесть сажен. Таким образом, как только пары окажутся поднятыми, было необходимым сняться с якоря и перейти на другое место.

К 10 ч утра ветер стал ослабевать, и я сейчас же отправил вельбот за командиром.

Около полудня машина была прогрета, и можно было сняться с якоря. На «Стрелке» якоря были старой адмиралтейской системы, т. е. с огромными лапами (не складывающиеся) и большим поперечным деревянным штоком. Для их выхаживания служил старинного образца ручной шпиль, на который в доброе старое время ставилось не менее шестидесяти человек. Теперь же всей команды было около сорока человек, поэтому съемка с якоря была очень трудным маневром. Тем более что илистый грунт сильно засасывал якорь и его трудно было малым числом людей оторвать от грунта.

Вооружили шпиль[78]; вставили вымбовки[79], завели самстов (снасть, которая связывает вымбовки). Поставили на шпиль всю свободную команду и воспитанников. Канат легко подтянули до панера[80], но, как ни пыхтели, оторвать от грунта якорь не могли. Стали давать ход, чтобы расшевелить грунт, но ничего не выходило. Так все попытки и пришлось прекратить и ждать, когда ветер задует в другую сторону. Через несколько часов ветер переменился, и после долгих стараний нам удалось поднять оба якоря и перейти на новое место. В этот день всем пришлось много работать.

Мое пребывание на «Стрелке» оказалось непродолжительным, всего дней десять, когда приехал из Кронштадта мой заместитель (мичман фон Барлевен[81]).

Скоро закончилась кампания училища, и наш миноносец был отпущен в Либаву.

Когда мы туда вернулись, стало известно, что на порт Императора Александра III будут базироваться вновь построенные минные крейсера (впоследствии их переименовали в эскадренные миноносцы), которые минувшее лето плавали в отряде под флагом вице‑адмирала великого князя Александра Михайловича[82], назначенного теперь министром коммерческого судоходства и воздухоплавания[83].

Из них предполагалось образовать 1‑ю Минную дивизию Балтийского флота. Это было чрезвычайно приятное известие, что означало возрождение флота. В порту было заметно оживление.

Не успели мы вернуться в Либаву, как наш командир получил приказание вступить под командование начальника Сводного дивизиона миноносцев капитана 2‑го ранга С.А. Посохова[84] на время перехода дивизиона из Либавы в Кронштадт.

Этот дивизион состоял из девяти старых номерных миноносцев (№ 104, 120, 140 и др.), водоизмещением около 100–120 тонн. Часть миноносцев находилась в исправном состоянии, но другая – в очень плохом. На переход были назначены командиры и не полный комплект команды. Переход из Либавы в Кронштадт для этих инвалидов был довольно‑таки сложным предприятием. Можно было всего опасаться – аварии в машинах и котлах, свежей погоды, тем более что уже была осень, и других неприятных случайностей.

Начальник дивизиона поднял брейд‑вымпел на нашем миноносце, так как мы должны были вести дивизион и вообще являлись его конвоиром. К тому же почти на всех миноносцах компасы были в очень плохом состоянии.

В назначенный для похода день погода стояла удачная – серая и тихая. Дивизион благополучно вышел из аванпорта и повернул на норд. Мы должны были идти Ирбенским проливом, Рижским заливом, Моонзундом, затем повернуть на Ревель, а оттуда пересечь Финский залив и идти шхерами, с заходом в Котку, до Биоркэ.

В море сразу же начались различные маленькие аварии, и то и дело какой‑нибудь миноносец выходил из строя, и приходилось уменьшать ход, пока он справится со своими недоразумениями. Само собой разумеется, что миноносцы не в состоянии были хорошо соблюдать строй и то отставали, то налезали друг на друга.

Бедный начальник дивизиона сильно волновался, да и было от чего. Даже с трудом удавалось переговариваться сигналами и семафором, потому что на некоторых миноносцах не было сигнальщиков и самим командирам приходилось этим заниматься. Особенно трудно было в темноте. Связь с отдельными миноносцами прекращалась. Самым страшным было, если бы погода засвежела.

Несение вахт мною и лейтенантом Светликом оказалось чрезвычайно трудным: приходилось не только следить за курсом своего корабля, но и внимательно следить за всеми миноносцами. Впрочем, командир и начальник дивизиона почти не сходили с мостика.

Все с облегчением вздохнули, когда вошли в Рижский залив, а затем в Куйваст, где встали на якорь, чтобы переночевать. Идти ночью было бы слишком рискованным.

На следующий день, к вечеру, добрались до Ревеля, где и ночевали. На третий день, уже в темноте, добрались до Котки. Несмотря на бесконечные трудности, пока ни один миноносец не отстал.

Капитан 2‑го ранга Посохов был очень доволен, что все шло сравнительно благополучно, и пригласил командиров и офицеров нашего миноносца на ужин в ресторан Котки. Под влиянием пережитых волнений и благополучного исхода плавания все были приятно возбуждены и без конца делились рассказами о разных случаях, теперь казавшихся смешными, а когда они случались в море, то было совсем не до смеху. На одном миноносце оказалось, что рулевой никуда не годился, так что командиру пришлось самому встать на руль; на другом машинисты не умели соблюдать числа оборотов, и миноносец то отставал, то налезал на переднего и т. д. При всем этом и винить‑то никого было нельзя, так как все организовалось за один переход, и то еще хорошо, что команды сумели справиться со всеми недочетами. Но с морем шутить не приходится, и если бы нам не повезло и погода бы испортилась, то легко бы могло случиться, что переход кончился бы катастрофой.

На следующее утро, с рассветом, вышли дальше. Оставался один переход до Кронштадта, который прошел совсем гладко. Видимо, все успели кое‑как приспособиться. К вечеру весь дивизион влез в Кронштадтскую гавань.

Нам разрешили отдохнуть три дня, и мы все перебывали в Петербурге. Затем понеслись обратно в Либаву. Ночевали в Ревеле, где, так сказать, по традиции немного «провернули».

То ли дело идти одним – не поход, а одно удовольствие! Заботиться только о своем корабле – лишь бы курс был правильно проложен, своевременно открывались маяки да встречные суда не мешали.

Вернувшись в Либаву, встали на свое обычное место в канале и стали ожидать новых распоряжений. Но тут стряслась неприятность с нашим командиром, то, о чем я уже упоминал выше. Насколько он весь этот период всецело уходил в налаживание миноносца и работал с утра до вечера, настолько теперь его почти не видели, он где‑то пропадал в городе.

В одно прекрасное утро он появился на миноносце в весьма подавленном состоянии, и мы скоро узнали, что с ним на берегу приключился глупейший случай. Накануне после обеда с обильным возлиянием он поехал в цирк. Занял место в первом ряду и незаметно задремал. Так почти все представление он проспал, и его никто не потревожил. Да, наверно, никто и не заметил, что он спит, так как благодаря своей тучности он сидел прямо, лишь слегка наклонив голову. Несомненно, все прошло бы незамеченным, если бы, на несчастье Веселаго, в последнем номере программы два клоуна не стали бы разыгрывать дуэль, стреляя друг в друга из игрушечных, но с большим треском револьверов. Эти выстрелы были настолько громкие, что разбудили нашего командира. Спросонья он вообразил, что это стреляют в него, так как клоуны находились совсем близко. Поэтому он выхватил свой револьвер и сделал два уже настоящих выстрела. К счастью, ни в кого не попал, но эффект получился потрясающий. Клоуны закричали «ай, ай, ай» и начали убегать; в публике произошла паника, и все стремительно ринулись к выходу, давя друг друга. Полиции с трудом удалось водворить порядок.

Веселаго быстро пришел в себя и был страшно смущен происшедшим, но уладить скандал было уже нельзя. Полиция вызвала плац‑адъютанта, который его увез на гауптвахту, и по телефону было сообщено о случившемся командиру порта адмиралу Ирецкому. Времена были очень тревожные, на офицеров, особенно морских, косились из‑за участия морских батальонов в усмирении беспорядков в Прибалтийском крае[85], и вдруг такой скандал. Да еще не с каким‑нибудь молодым мичманом, а с капитаном 2‑го ранга.

Адмирал Ирецкой сейчас же протелеграфировал о происшедшем главному командиру портов Балтийского моря вице‑адмиралу Никонову[86] в Кронштадт. Со своей стороны, сам Веселаго послал телеграмму отцу, адмиралу, в Петербург, прося заступиться. Но отец ничего поделать не мог. Высшее начальство было неумолимо, тем более что с Веселаго это был уже не первый скандал и о его пороке было известно. Поэтому к нему применили суровую меру наказания – отставили от командования миноносцем и списали в наличие экипажа[87].

Мы были искренне огорчены этим печальным случаем с нашим командиром. Что бы там ни было, а он был выдающимся офицером. В частности, я многому у него научился. Особенно вспомнилось, как он постоянно внушал, что необходимо добиваться, чтобы каждое полученное приказание было бы в точности исполнено. Чего проще эта истина, а на деле часто бывало, что кажется, что приказание нельзя исполнить. Не раз случалось, что командир отдаст приказание, а выполнить его кажется невозможным. Приходилось докладывать, что затрудняешься выполнить его приказание. Веселаго рассердится и прикрикнет, что дело не в невыполнимости приказания, а в неумении. Объяснит, как надо поступить, и, глядишь, все выходит хорошо.

Помню, раз он приказал лейтенанту Светлику сходить под парусами на нашей четверке на берег. Миноносец стоял в аванпорте. Погода была очень свежей, волна большая. Светлик (и я был с ним согласен) доложил, что это очень опасно, особенно благодаря плохим морским качествам наших четверок, и шлюпка может перевернуться, и поэтому просил идти под веслами. Веселаго ответил, что он с этим не согласен, спустился в четверку, поставил парус и благополучно дошел до пристани в канале.

После этого (скандала в цирке. – Прим. ред.) Веселаго долго продержали на берегу, но, наконец, назначили командиром старого минного крейсера «Абрек». Он им не долго прокомандовал, как о какой‑то люк ударился ногой. У него получилось заражение крови, и его не смогли спасти.

Такой способный и выдающийся человек загубил себя совершенно зря. К сожалению, в доцусимские времена многие офицеры губили себя алкоголем. Но, к счастью для флота, пьянство все больше и больше выводилось, и будущий командующий адмирал Эссен строго преследовал за этот порок.

К нам на миноносец назначили нового командира капитана 2‑го ранга Вечеслова[88], который, несомненно, был очень дельный офицер и считался прекрасным штурманом, но, к сожалению, обладал тяжелым характером, и нам он не понравился.

Это событие совпало с приездом в порт Императора Александра III вновь назначенного начальником 1‑й Минной дивизии[89] капитана 1‑го ранга фон Эссена. Скоро был получен приказ о его производстве в контр‑адмиралы[90].

В порту сосредотачивались все готовые эскадренные миноносцы. В состав дивизии входили: четыре эскадренных миноносца типа «Пограничник», составлявшие полудивизион Особого назначения (на «Пограничнике» адмирал поднял свой флаг); 1‑й дивизион – четыре эскадренных миноносца типа «Доброволец»[91] и четыре типа «Всадник»; 2‑й дивизион – восемь эскадренных миноносцев типа «Украйна»; 3‑й дивизион – восемь эскадренных миноносцев типа «Инженер‑механик Дмитриев» и 4‑й дивизион из восьми эскадренных миноносцев типа «Легкий» («француженки»). Но многие из них еще достраивались в Риге и Гельсингфорсе, а на 4‑м дивизионе устанавливали кормовые орудия, и он стоял в Неве. Адмирал прилагал все усилия, чтобы скорее собрать всю дивизию, что ему и удалось добиться к весне 1907 г.

В сущности, тогда это была единственная боевая часть Балтийского флота, которая со временем могла нести серьезную боевую службу и стать ядром возрождающегося Балтийского флота.

Кроме Минной дивизии, еще был Отряд судов, предназначенных для плавания с корабельными гардемаринами[92]. Он состоял из линейных кораблей «Цесаревич» и «Слава» и крейсера «Богатырь» и на зимнее время уходил в заграничное плавание. Все остальные большие корабли или находились в ремонте, или достраивались. Как я указывал выше, работы шли из рук вон медленно, за отсутствием денег у Морского министерства.

Нельзя было найти более подходящего офицера на пост начальника Минной дивизии, как адмирал Эссен. Не говоря уже о его боевых заслугах во время Японской войны и большого опыта в командовании кораблями, он обладал исключительными организаторскими способностями, и из него, несомненно, должен был выработаться выдающийся флотоводец. К тому же он пользовался большой известностью и авторитетом среди личного состава, был любим офицерами и командами, и его личность пользовалась обаянием.

На Минной дивизии ему предстояло заложить прочный фундамент будущей морской силы Балтийского моря. Создать кадры блестящих командиров и офицеров. Выработать организацию морского театра Балтийского моря и Финского залива. Одним словом, подготовить все к тому моменту, когда в строй будут входить новые корабли. Теперь мы можем сказать, что адмирал Эссен с этими заданиями блестяще справился – из ядра в 36 эскадренных миноносцев в 1906 г. он к 1915 г. имел две бригады линейных кораблей, 2 бригады крейсеров, 2 минные дивизии, Отряд подводного плавания и т. д. и т. д. Но и тогда никто не сомневался, что он справится с трудной задачей возрождения флота. Особенно радовались назначению адмирала Эссена молодые офицеры, видя в нем лихого командира крейсера «Новик» в Японскую войну.

Чуть ли не с первого дня приезда адмирала на всех миноносцах дивизии началась кипучая организационная работа. Прежде всего адмиралу пришлось столкнуться с вопросом правильного укомплектования миноносцев офицерами и командами, и это вызвало большое количество перемещений и приток новых офицеров и команд с кораблей, находившихся в ремонте. Вообще же в офицерах ощущался большой недостаток.

В частности, меня перевели на эскадренный миноносец «Доброволец»[93]. Это назначение меня чрезвычайно порадовало, так как я попадал на корабль более высоких боевых качеств, и, кроме того, было приятно уйти из под начальства Вечеслова.

Уже стояла глухая осень (конец сентября) 1906 г., в этом году нечего было и думать о плаваниях. Да и раньше, чем плавать, надо было сорганизовать дивизию, привести ее в боевое состояние, обучить команды и заставить офицеров освоиться со своими кораблями.

На «Добровольце» я сразу же почувствовал себя превосходно. Командиром был капитан 2‑го ранга А.Г. Покровский[94], старшим офицером А.В. Домбровский[95], затем лейтенант В.В. Витгефт, мичман Л.Б. Зайончковский[96] (мои товарищи по корпусу) и судовой механик штабс‑капитан Хоментовский[97]. Весь состав подобрался исключительно симпатичный, и мы как‑то сразу подружились и ужились.

Командир чрезвычайно гордился своим кораблем и стремился, чтобы он был лучшим из всех миноносцев дивизии. Это его стремление, чтобы корабль был бы «лучшим», сразу отразилось на всем личном составе, и мы все старались, чтобы у нас действительно все было бы лучше, чем у других. Это было нелегко, так как и другие миноносцы стремились к тому же, но тон, данный командиром, сыграл большую роль, и наш «Доброволец» скоро был выделен самим адмиралом.

Предстоящую зиму миноносцы должны были провести «в резерве», то есть стоять в порту с полным составом офицеров и команды и в такой готовности всех механизмов, чтобы иметь возможность в кратчайший срок (приблизительно недельный) выйти в море. В прежние времена не только миноносцы, но и все большие корабли Балтийского флота на зиму «кончали компанию», то есть офицеры и команды списывались в наличие экипажей и часть механизмов разбиралась. Весной корабли «начинали компанию» – вооружались; офицеры и команды возвращались на них. Этот порядок был заведен со старых времен, когда корабли были деревянные и, конечно, на них было бы невозможно проводить суровые зимы. Это бы вредно отозвалось на здоровье экипажей.

Но с тех пор все совершенно изменилось: корабли стали железными, появилось первое паровое отопление, и вообще уже была полная возможность создать такие гигиенические условия для жизни команды, чтобы они не страдали от зимних холодов. Однако начальство доцусимского периода не считало нужным менять старинные порядки, и корабли по‑прежнему разоружались осенью и вооружались весной. Так как корабли находились в кампании четыре месяца в году (с половины мая и до половины сентября), то, следовательно, восемь месяцев флот не был в состоянии защищать берега Балтийского моря и Финского залива, если бы неожиданно вспыхнула война. Но об этом в те времена мало кто задумывался. «Кончать кампанию» на восемь месяцев считалось экономией, а о боевой готовности кораблей мало думали[98].

Таким образом, тот факт, что дивизия проведет зиму в резерве, и то, [что] офицеры и команды в полном составе круглый год будут жить на своих кораблях, было новшеством и казалось для офицеров, проникнутых доцусимским духом, весьма рискованным. Мы, молодые офицеры, наоборот, страшно приветствовали эту меру, так как очень не любили жизнь на берегу и службу в экипажах.

Но, конечно, на миноносцах пришлось обстоятельно обдумать, как защитить помещения от холодов. Хотя борта внутри были защищены мелкой пробкой или пробковыми листами, но все же они сильно отпотевали. Входные люки пришлось обшить досками, иначе при их открывании врывался холодный воздух. Чтобы экономить уголь, пар для парового отопления брался с берега. В сильные морозы часто бывали случаи, что замерзали водяные трубы, да иногда и парового отопления. Электричество тоже бралось с берега.

В общем, понемногу жизнь наладилась, и все себя чувствовали совсем не плохо, даже и в самые лютые морозы. Заболеваний было не больше, чем если бы жили на берегу, но приходилось очень строго смотреть за санитарным состоянием внутренних помещений и раз в неделю устраивать «генеральные приборки». Особенно было сложно с теплой одеждой, которая отнимала много места, а его было чрезвычайно мало.

Во всяком случае, первая же зима доказала, что нет никакой нужды переводить на зиму команды на берег, и в военном отношении это было большое преимущество. Впоследствии даже уничтожили экипажи, оставив только один экипаж, 1‑й Балтийский, в Кронштадте и 2‑й Балтийский в Петербурге, для отрядов новобранцев и для временного помещения матросов, которые куда‑либо переводились. Кроме того, 1‑й Балтийский экипаж вел учет всем офицерам и матросам Балтийского флота.

Теперь флот никогда не нарушал свою боеспособность и вне зависимости от времени года мог быть быстро приведен в боевую готовность. К тому же офицеры и команды реже сменялись и плавали годами на одном и том же корабле, благодаря чему лучше их знали и сживались друг с другом, что тоже в военном отношении имело большое значение. Мера эта оказала самое благотворное влияние на флот и, очевидно, явилась результатом опыта войны и новых веяний, которые в лице адмирала Эссена имели самого энергичного поборника и все глубже проникали во флот.

Жизнь на миноносцах, особенно в резерве, протекала несколько иначе, чем на больших кораблях, и в силу небольших размеров жилых помещений носила как бы более семейный характер. На них нельзя было всецело придерживаться требований Морского устава, которые точно выполнялись на больших кораблях.

Зимой из‑за того, что рассвет начинался поздно, подъем флага происходил только в 9 ч. Это давало возможность всем вставать на час позже. В плохую погоду и сильные морозы к его подъему выходил только дежурный офицер. Вообще зимою он редко поднимался «с церемонией».

После подъема флага команду разводили по судовым работам и занятиям: что‑нибудь чистить, чинить или принимать из порта, главным образом, провизию. На корабле всегда бывали какие‑нибудь работы.

Разводку фронта в присутствии дежурного офицера производили старший офицер и боцман. Каждый из остальных офицеров занимался порученной ему частью: артиллерист – артиллерийским вооружением, минный офицер – минным, механик – судовыми механизмами и ревизор – хозяйством. Часто приходилось ходить в портовую контору и портовые мастерские и склады.

В 11 с половиною работы кончались. Это тоже было нововведение. Так как по Морскому уставу (через несколько лет устав был переработан в соответствии с новыми требованиями жизни), работы полагалось кончать в 10 с половиною, но тогда бы на них оставалось всего полтора часа. Поэтому адмирал и испросил разрешение отменить этот распорядок дня и сократить отдых на час с 12 до 2 ч.

После окончания работ требовалась «проба» – один из самых приятных моментов для всего судового состава. После того как командир попробует командных щей, за них принимались офицеры, которые уже с нетерпением ждали в кают‑компании, когда кок принесет поднос с кастрюлькой с крышечкой. Всем нам казалось, что ничего не может быть вкусней, как на голодный желудок выпить рюмку водки и проглотить две‑три ложки щей и заесть кусочком черного хлеба с грубой солью. Лучшего контроля командной пищи не могло быть – если щи выходили неудачными, то все это сейчас же замечали, и коки получали должное возмездие. О том, что провизия мола быть испорченной, не могло быть и речи.

В полдень все садились за обед. Команда получала щи буквально в неограниченном количестве – могла есть до отвала. Они наливались в медные луженые баки, из которых ели человек шесть, хлебая деревянными ложками. Помимо щей, каждому полагались паек вареного мяса и черный хлеб, в сущности, тоже в неограниченном количестве. Конечно, все продукты отпускали по установленной законом раскладке, но нормы были столь большие, что, кроме мяса, оставался излишек во всем.

Матросы наедались до отказа, особенно налегали на пищу молодые матросы. Еще бы! После пустых деревенских щей и частенько плохо испеченного хлеба могли есть жирные щи, мясной паек и прекрасный хлеб.

В те времена матросам полагалось получать ежедневно по чарке водки – две трети к обеду и треть к ужину. Опять же по инициативе адмирала чарка была выведена из употребления. Вместо нее матросы получали деньги – по 8 копеек за чарку. Это в месяц составляло 2 рубля 40 копеек, что по матросскому бюджету являлось большой прибавкой к жалованью, которое было не велико – матросы 1‑й статьи получали по 75 копеек, а специалистам к этому прибавлялось за специальность уже не помню, сколько (кажется – 45 копеек).

Мысль уничтожить чарку, безусловно, была правильной. Чарка являлась уже пережитком доброго старого времени, когда на парусном флоте в ненастные погоды она служила прямо целебным средством от простуды. Теперь же она являлась вредной роскошью, так как баловала матросов, которые настолько к ней привыкали за время службы, что когда уходили «на волю», то с большим трудом от нее отвыкали.

Обед в кают‑компании на «Добровольце» обычно проходил очень оживленно. Офицеры на нашем флоте питались за свой счет, и каждый вносил выборному содержателю кают‑компании свою долю, которая обычно равнялась 35–40–45 рублям. Если командир питался от кают‑компании, то он вносил полуторную плату, так как столовался отдельно.

На нашем миноносце командир питался вместе с нами и своим умением поддержать разговор и рассказами вносил большое оживление. Как обычно среди моряков, разговоры вращались на воспоминаниях о случаях в плаваниях, личностях адмиралов, командиров и соплавателей или переходили на более серьезные темы о достоинствах тех или других типов боевых кораблей или родов оружия. Ввиду того, что назревало время создания современного флота, то в офицерской среде часто происходили споры, какие корабли надо строить. Принимая участие в этих разговорах молодежь узнавала семейную историю флота и развивала свои знания по морским вопросам.

Не менее интересным человеком был и наш старший офицер А.В. Домбровский, к тому же очень покладистый и веселый.

Как обычно в кают‑компании, и у нас на «Добровольце» нередко шло подтрунивание над взаимными слабостями. Подсмеивались, кто как провел время накануне на берегу; кто и за кем ухаживает, и т. д. Обычным объектом подтрунивания был лейтенант Витгефт (младший сын адмирала Витгефта, убитого во время боя на артурской эскадре, которой он командовал). Я про него уже писал и тут хочу лишь добавить, что он был исключительно способный человек, но в этот период изрядно шалопайничал. С ним постоянно что‑либо происходило на берегу, и это давало обильную почву для шуток. Как‑то раз он вернулся под утро на миноносец, держа на руке большую сову, которую водворил у себя в каюте. Это всем нам не очень понравилось, так как каюты выходили в кают‑компанию, а сова издавала очень неприятный запах, который проникал во все помещения. Поэтому Витгефту было поставлено условие, что он всегда будет держать запертой дверь своей каюты. Неизвестно, чем сова покорила сердце Витгефта, так как она была очень злая и всегда норовила клюнуть своим острым клювом. Все же она прожила у Витгефта добрые две недели, и мы по утрам осведомлялись у него, не было ли перепалки с его «сожительницей». В конце концов перепалка и произошла: сове, видимо, надоело сидеть в каюте, и она внезапно напала на своего хозяина и его пребольно клюнула. Тот так перепугался, что решил от нее избавиться, и она была «списана», то есть ее вынесли с миноносца и посадили на ближайшее дерево. Надо думать, что к полному удовлетворению совы.

Довольно часто случалось, что кто‑нибудь из нас приглашал офицеров с других миноносцев, так как мы имели много друзей среди офицеров дивизии и уже у одного командира их было столько, что он мог бы каждый день кого‑либо приглашать. В этих случаях к обычному меню «подкидывались» два‑три лишних сорта закусок, так как закуски обычно играли главную роль в нашей еде.

Питание на русских кораблях (надо думать, что и на кораблях других национальностей) имело важное значение и было, так сказать, главным развлечением. Но на миноносцах трудно устраивать так, чтобы она была действительно хорошей. Нанимать специального повара для пяти‑шести офицеров было слишком дорого, и приходилось пользоваться услугами матроса, назначенного быть поваром. Хорошо, если еще среди команды попадался умеющий готовить, а то часто такого не оказывалось, и приходилось обучать ничего не понимающего в кулинарном искусстве. Пока же он чему‑либо научался, приходилось довольствоваться пережаренными котлетами и плохо сваренными макаронами. На миноносцах, на которых командиры любили поесть, этот вопрос как‑то разрешался удачно, так как они во что бы то ни стало старались добыть в число команды бывшего повара и для этого производили розыски среди экипажных команд или на больших кораблях.

После обеда и до полвторого был отдых, когда команда пила чай. Сервировался чай и в кают‑компании. В 2 ч команда опять разводилась по работам и учениям. В очередные дни для каждого миноносца команда повахтенно отправлялась в баню, что она очень любила. На миноносцах своих бань не было, и команда мылась в портовых или экипажных банях. Русский человек любит бани, и раз в неделю вымыться в ней для него необходимость. По четвергам послеобеденное время посвящалось стрижке, бритью и починке одежды. Так и отдавалась команда: «Стричься, бриться и починяться». Все вытаскивали свои большие и малые чемоданы (парусиновые) и копались в своих вещах, а судовые парикмахеры – стригли и брили.

Начальник дивизии серьезно принялся за поднятие уровня знаний молодых офицеров (на дивизии были почти исключительно молодые офицеры, не считая, конечно, командиров). Было составлено расписание занятий и учреждены курсы по штурманскому, минному и артиллерийскому делу. Во главе их стояли флагманские специалисты. Должен сознаться, что это нам не очень‑то нравилось, но польза была большая.

Ввиду того, что в зимнее время команды имели мало движения, была введена утренняя гимнастика и изредка на берегу устраивались строевые учения.

Ощущалось, что дивизия живет, не прозябает под снегом. Офицеры имели право пользоваться очередными отпусками на две недели, но одновременно с миноносца не могло быть отпущено более двух офицеров.

Уже через несколько месяцев результаты систематической и упорной работы стали сказываться и все миноносцы представляли из себя действительно военные корабли, а не только были таковыми по видимости. Теперь еще надо было в летнюю кампанию выучить их маневрировать и действовать боевым оружием, и к этому они были готовы.

Большую роль в желании офицеров отдаваться работе всей душой играла обаятельность личности адмирала, который, особенно для молодежи, являлся кумиром. Мы его любили и не боялись, хотя знали, что в случае чего он спуску не даст. Но уже и одно его неудовольствие было для нас большим наказанием. Он как‑то сразу сумел зажечь на дивизии дух сплоченности и гордости за свои корабли, что так важно для их боеспособности. Мы стали чувствовать, что служить на миноносцах дивизии – большая честь, особенно потому, что ею командует адмирал Эссен.

Умение начальников внушить к себе любовь и доверие со стороны подчиненных неизмеримо ценнее, чем если они создают себе авторитет строгостью и страхом, так как в первом случае подчиненные добровольно стремятся угодить начальнику, чтобы заслужить его одобрение, которое они так высоко ценят, а во втором – только из боязни.

С молодыми офицерами, которые, как указано выше, составляли главный контингент дивизии, адмиралу было справиться нетрудно. Они легко поддавались его системе воспитания. Но гораздо труднее было справляться с командирами, среди которых первое время было много офицеров, уже по годам устаревших для службы на миноносцах. Да и прежде они никогда не плавали на судах этого типа. Среди них было даже несколько из числа, так сказать, доцусимской школы, которые предпочитали сидеть на берегу и только «цензовать», чтобы получить право быть произведенными в следующий чин. Это заставило адмирала всякими мягкими мерами (хлопоча об их переводе на более подходящую для них службу) от них избавляться и понемногу подбирать более молодой и дельный состав.

Действительно, человек в солидном возрасте (около 40 лет) с трудом выдерживает беспокойную службу и неудобства жизни на миноносцах. В его действиях нет уже той удали и отваги, которые так нужны для их командиров. Да и откуда могли взяться эти качества у наших пожилых капитанов, когда они до этого служили при совершенно других условиях и на других типах кораблей? Ведь молодые годы они провели в период, когда всякую живую струю во флоте убивали формализм и извращенно проведенный в жизнь закон о «цензе». Механически они отбывали положенное число лет и месяцев на данных должностях, лишь бы получить формальное право на дальнейшее продвижение. Теперь же мало отбыть «ценз», необходимо зарекомендовать себя способным и любящим морское дело офицером. Прежде довольствовались типом исправного служаки «двадцатого числа», а теперь требовалось быть выдающимся и образованным офицером. Таких офицеров адмирал быстро продвигал в должности командиров, а затем и начальников дивизионов.

Что на миноносцах оказался такой солидный по возрасту состав командиров (некоторые были товарищи и даже старше адмирала по выпуску), ничего удивительного не было, так как после разгрома флота в Японскую войну в его составе осталось очень мало больших кораблей, а кандидатов на командирские должности было много. Но это не означало, что среди них оказались только плохие офицеры, имелись и хорошие, знающие офицеры. Их адмирал быстро продвинул на должности начальников дивизионов, а затем по мере открытия вакансий на большие корабли.

Дивизия понемногу становилась школой для офицеров и те, которые проходили ее успешно, открывали себе дорогу на высшие назначения. К моменту начала войны 1914 года почти все адмиралы и командиры больших кораблей оказались школы адмирала Эссена.

О высших начальниках обычно создается суждение у их подчиненных, и это суждение, своего рода «голос народа», почти всегда бывает очень правильным. Так и среди наших молодых офицеров составлялось то или иное мнение об их командирах, и в зависимости от этого они награждали их подчас очень меткими кличками, наподобие тому как это имело обыкновение в Морском корпусе. Наш флот был сравнительно маленьким, и эти клички быстро за ними укреплялись и становились всем известными.

Командира «Москвитянина» капитана 2‑го ранга Максимова[99] прозвали «чухонским пойгой» (по‑фински – мальчик), так как его отец был финн, в семье говорили по‑фински и наш Максимов усвоил финский акцент[100]. Он был не худой командир, но ужасно упрямый и неприятный человек. Он постоянно носился со своими проектами и изобретениями, которыми, кажется, изрядно надоел начальству. В то время он всем доказывал, что не следует строить большие корабли (дредноуты), а надо создать флот из большого числа мелких кораблей – особого типа миноносцев, вооруженных большим числом минных аппаратов и сравнительно сильной носовой артиллерией. По его мнению, такие быстроходные суда могли бы легко справиться с линейными кораблями благодаря своей многочисленности. На эту тему на дивизии происходило много споров – между сторонниками и противниками этой идеи. Командуя «Москвитянином», Максимов являлся парой с «Добровольцем», что до известной степени нас должно было сближать, но на почве расхождения в вопросе постройки кораблей предлагаемого Максимовым типа мы сильно расходились, так что между нашими миноносцами произошло обострение отношений. Да и вообще наш командир и Максимов недолюбливали друг друга. Впоследствии, после революции 1917 г., Максимов сыграл очень печальную роль, будучи начальником Минной обороны (в чине вице‑адмирала). Он сразу перешел на сторону революционеров и, после убийства адмирала Непенина, был «выбран» командующим флотом, но скоро убран с этой должности Временным правительством.

Характерными фигурами на дивизии были братья, капитаны 2‑го ранга Бутаковы[101] (сыновья знаменитого Бутакова[102]). Они командовали однотипными миноносцами, «Всадником» и «Гайдамаком», которые ходили в паре. Они оба имели длинные бороды, почему их и прозвали «бородами». Оба брата были неразлучны и трогательно любили друг друга, но и не только любили, но и взаимно уважали. Их миноносцы всегда стояли, ошвартовавшись вместе, и братья на стоянках столовались вместе. Таким образом, они по несколько раз в день переходили с миноносца на миноносец, и всегда один встречал другого со всем церемониалом, требуемым уставом. Вообще хотя они и были прекрасные и благороднейшие люди, но благодаря их педантизму с ними служить было нелегко и с их миноносцев молодежь стремилась переводиться. Когда они одновременно были произведены в капитаны 1‑го ранга, то их одновременно же назначили командирами однотипных крейсеров «Баян» и «Паллада», а когда они были произведены в адмиралы, то старший был назначен начальником штаба Кронштадтского порта[103]. А младший – почти на аналогичную должность командира Петербургского порта. Старший брат доблестно вел себя во время революции и геройски погиб от руки взбунтовавшихся матросов в Кронштадте.

К числу наиболее старых командиров, в момент возникновения дивизии, также принадлежали – капитаны 2‑го ранга Н.Н. Банов[104], Шторре[105], Теше[106], Виноградский[107], барон Майдель[108], Кедров[109] и Балкашин[110].

Тут нельзя не отметить Балкашина – это был чрезвычайно толстый человек, и главный его интерес сосредотачивался на еде. Он любил к себе приглашать приятелей и их хорошо кормить. Любил и съезжать на берег, чтобы в хорошем ресторане основательно покушать. Балкашин, конечно, был отрицательным типом морского офицера и совершенно не годился быть командиром миноносца, да еще в дивизии адмирала Эссена. С ним как‑то приключился довольно неприятный случай. Он по своей тучности не любил ходить пешком, и когда ездил из порта в Либаву, то до трамвая шел на вельботе и, следовательно, сам сидел на руле. Дело было под вечер, и видимость была уже плохая, а поперек канала были протянуты швартовы каких‑то судов. Он их за темнотой не заметил, и вельбот прошел под ними. Гребцы согнулись, и перлинь только слегка коснулся их спин, но Балкашин, который сидел в корме, полностью принял удар, и его выкинуло перлинем за борт. Вода была холодная, и он был в пальто, так что плавать не мог, но, видимо, столько в нем было жиру, что он удержался на поверхности, пока гребцы повернули вельбот и подошли к нему. До миноносца было далеко, и ему пришлось добрых полчаса пробыть совершенно мокрым на холодном ветру, так что он простудился и умер от воспаления легких.

В лице этих офицеров уходил доцусимский период нашего флота. Хотя среди деятелей этого периода было немало выдающихся людей, как, например, адмиралы С.О. Макаров, З.П. Рожественский, Г.П. Чухнин[111] и др. Но, видимо, тогда организация управления флотом уже больше не отвечала новым требованиям жизни, но сила привычки была столь велика, что без такого основательного потрясения, каким было проигранное сражение у острова Цусимы, эти талантливые люди не были в состоянии что‑либо изменить. Поэтому флот к началу этой войны оказался не на должной высоте. Может быть, тому виною было то, что мирный период длился около 25 лет и за это время было утеряно сознание, что флот должен всегда быть готов к войне и его личный состав должен воспитываться в понимании, что «в море – это значит дома» (девиз адмирала С.О. Макарова).

В конце 1906‑го и в начале 1907 года политически все еще не было спокойно. Поэтому адмиралу рекомендовалось быть очень осторожным, чтобы не дать проникнуть революционной пропаганде на миноносцы, и, кроме того, имелись сведения, что революционные круги собираются произвести взрывы в порту, чтобы помешать делу восстановления флота. Опасаться проникновения революционной пропаганды на миноносцы особенно не приходилось, так как команды жили очень тесно с офицерами и всякую пропаганду было бы легко парализовать. Но относительно возможных покушений на порт надо было быть очень внимательным, тем более что порт был чрезвычайно нужен для дивизии. Между прочим, опасались взрыва у достраивающегося моста через канал. Поэтому адмирал решил поставить один из наиболее надежных миноносцев в канале у моста, чтобы быстро могло бы быть оказано содействие жандармским чинам, его охранявшим.

Его выбор пал на «Доброволец», так как наш командир был на лучшем счету, и мы этим очень гордились. Да и стоянка у моста имела много выгод, так как трамвай, идущий в город, останавливался напротив моста и, следовательно, добираться до него мы могли минут в пять. С миноносцев же, стоящих в бассейнах порта, надо было идти добрых полчаса, а в плохие погоды это было далеко не весело. Но за эту выгоду мы поплатились тем, что должны были иметь часового у трапа, и дежурный офицер обязан был постоянно следить за происходящим на мосту и на берегу.

Благодаря тому, что наш миноносец оказался на пути к трамваю, это частенько давало повод к нам заходить друзьям с других миноносцев. Вообще, так как наш командир был чрезвычайно общительным человеком и к тому же холостым, то он часто устраивал у нас приемы, на каковые приглашались и дамы, главным образом, морские. Против их приглашения адмирал ничего не имел, но только в воскресные дни или праздники. Он понимал, что офицерам нужны развлечения, и что и морским дамам не слишком весело жить в порту, а приемы на миноносцах всем доставляют большое удовольствие.

На Рождество выпал довольно глубокий снег, который не слишком часто выпадает в декабре в Либаве. Недалеко от нас на берегу канала росла довольно высокая елка, и у командира появилась «блестящая идея» украсить ее разноцветными электрическими лампочками, чтобы по вечерам на Рождество их зажигать. Эту мысль было нетрудно осуществить судовыми средствами, и елка на берегу засияла множеством электрических лампочек. Теперь этим никого не удивишь, а в те времена это было нечто необычайное, и проходящие по мосту восторгались нашей елкой, выделявшейся на ярко‑белом фоне снега.

По случаю осуществления такой идеи командир решил устроить у нас празднество. Мы наприглашали, насколько позволяло место, гостей и под елкой на снегу устроили игры, а потом их угостили прекрасным обедом. Празднество прошло чрезвычайно весело.

Вообще на нашем «Добровольце» мы жили очень весело, недаром весь состав был холостым. Командир даже шутил, что сейчас же спишет с миноносца того из нас, кто вздумает жениться. В себе он не сомневался, так как ему было более сорока лет и ему казалось, что он «пропустил момент». Но каков был конфуз, когда через год именно он оказался женихом. На его счастье, это совпало с производством в капитаны 1‑го ранга и назначением в Черное море – командиром крейсера «Кагул»[112], а то мы бы не дали ему покоя нашими остротами.

Адмирал Эссен всегда внушал, что плавание военных кораблей является необходимостью. Чем больше они плавают, тем лучше сумеют выполнить свое назначение во время войны. Экономить на этом – равносильно сознательному нанесению ущерба боеспособности флота. Офицерскому составу он внушал, что только тогда мы будем на должной высоте своего призвания, когда в море почувствуем себя, как дома. Это убеждение адмирал упорно проводил в жизнь и отстаивал перед высшим начальством. По его мнению, мы должны были плавать с ранней весны (он был бы не прочь выходить в море и зимою и оттого и хотел, чтобы дивизия базировалась на Либаву[113]) до поздней осени, а не так, как это было заведено прежде, – всего 3–4 месяца в году, да и из этого времени девять десятых приходилось на якорные стоянки.

В соответствии с этим взглядом адмирала, как только появились первые признаки весны, дивизии было приказано готовиться к плаванию.

Глава II. Плавания Минной дивизии. Наши матросы (1907 г.)

Первое учебное плавание дивизии в 1907 г. еще не могло совершаться по строго выработанной программе, так как не все миноносцы вошли в строй и еще не были подготовлены необходимые вспомогательные средства для выполнения минных и артиллерийских стрельб.

В начале апреля пришло приказание – отправить один миноносец в Моонзунд, в распоряжение постов пограничной стражи, так как революционные организации начали переправлять из Швеции оружие морским путем. Даже один пароход, груженный оружием, выскочил на камни у маяка Дагерорт[114]. Революционеры стремились вооружить население Эстонии и Финляндии.

Адмирал послал «Доброволец», и мы немедленно вышли по назначению[115]. Придя в Куйваст, сейчас же вошли в связь с офицером пограничной стражи, начальником постов на островах Даго и Эзель. Он должен был нам давать знать, если получит тревожные сведения от своих агентов или его посты заметят подозрительные суда или шлюпки. Кроме того, мы почти ежедневно стали совершать пробеги вдоль берегов означенных островов. Даже стоя на якоре, приходилось иметь пары готовыми, чтобы тотчас же по получению донесений выйти в указанном направлении. Для производства осмотра подозрительных судов всегда была готова шлюпка с офицером и гребцами, вооруженными револьверами.

Сперва это назначение нас очень заинтересовало, так как мы, молодежь, думали, что оно будет сопряжено чуть ли не с боями с контрабандистами. Но на деле вышло довольно‑таки скучно и однообразно. Особенно скучно оттого, что мы все оказались совершенно пришитыми к кораблю и о съездах на берег, даже на самое короткое время, нельзя было и думать, так как миноносец должен был быть готовым сняться с якоря в любой момент. Впрочем, и все наши стоянки в разных бухтах Даго и Эзеля интереса не представляли, и, кроме рыбачьих поселков, ничего найти было нельзя. Правда, на Эзеле был один городок, Аренсбург, но и тот чрезвычайно скучен.

Всего лишь один раз была тревога. К нам приехал начальник пограничной стражи и таинственно сообщил командиру, что получены сведения, что в ближайшие часы в Моонзунд должна пойти шхуна, груженная оружием.

Командир предложил ему идти с нами, и мы чуть свет снялись с якоря и пошли на Кассарский плес[116]. Все были страшно заинтересованы и напряженно всматривались в горизонт. Действительно, скоро показалась какая‑то шхуна, и мы понеслись ей навстречу. Подойдя, дали холостой выстрел, и командир в рупор приказал немедленно спустить паруса. Живо была спущена шлюпка, и лейтенант Витгефт послан осматривать шхуну. Мы с интересом ожидали результатов, и на всякий случай у пулеметов стояла прислуга.

Однако Витгефт скоро вернулся и доложил, что капитан шхуны насмерть перепугался и охотно дал проверить документы и осмотреть помещения и трюмы. Ничего подозрительного Витгефт не обнаружил. Шхуна как шхуна. Шла в Виндаву, груза не имела. Поехал на нее и пограничник, но тоже ничего не обнаружил. Пришлось ее с миром отпустить.

Наш пограничник был чрезвычайно сконфужен и извинялся за доставленное беспокойство. Но командир тем не менее еще побродил несколько часов, а затем встал на якорь. Однако все пришли в хорошее настроение и за рюмкой вина с интересом слушали рассказы гостя о его службе. Служба в пограничной страже, в сущности, очень интересна, хотя и протекает для офицеров в самых некультурных условиях жизни.

Главным предметом контрабанды в этом районе был спирт, который шел за границу. На шлюпках бочонки спирта вывозились по ночам в море и затапливались в условном месте, а через некоторое время туда приходили шхуны и по буйкам находили их и вытаскивали. Конечно, применялись и другие приемы, но это был более распространенный.

Наш гость прежде служил по кавалерии, теперь же в качестве сладкого воспоминания о ней у него остались только шпоры, и ему приходилось проводить службу не на коне, а большей частью на воде. Кроме шлюпок, в его распоряжении других плавучих средств не было. Только изредка из Ревеля приходили таможенные крейсерки, и этим работа сильно облегчалась. Таких крейсерков было всего несколько, и ими командовали бывшие морские офицеры, которые перевелись в Пограничную стражу[117]. Забавным было то, что они надевали кавалерийскую форму и носили шпоры, что на кораблях выглядело чрезвычайно несуразно.

Постоянно находясь под парами, миноносец тратил много угля, и скоро пришлось озаботиться пополнением его запаса. Для этого командир решил идти в ближайший порт, которым была Виндава. Там был только коммерческий порт, и пришлось обратиться к его начальнику. Командир сам отправился к нему и прихватил с собою меня как ревизора.

Начальник порта оказался милейшим стариком[118]. Он был старым моряком и обладателем большой семьи, среди которой были и взрослые барышни.

Приход военного корабля в такой захолустный порт, как Виндава, не мог не возбудить интереса среди местных жителей, конечно, особенно дам. Мы сейчас же получили приглашение на обед к начальнику порта. Днем погрузили уголь, и к назначенному часу во главе с командиром все наши офицеры появились на его квартире.

На обеде присутствовали только домашние, и вся семья завоевала наши симпатии радушием и простотой. Наш же командир своей веселостью и остроумием создал прекрасное настроение, и все чувствовали себя, точно мы знакомы с незапамятных времен.

После обеда появились гости. Скоро собралось порядочное общество – вся, так сказать, знать Виндавы. По инициативе командира организовали какие‑то игры, а затем танцы.

Хорошенькая дочь хозяев имела большой успех и танцевала до изнеможения. После танцев радушные хозяева устроили ужин. Только около пяти часов, когда уже начало светать, командир решительно встал и заявил, что надо расходиться, так как с подъемом флага он хочет выйти в море. Все общество поехало нас провожать до пристани, и мы расстались большими друзьями. Дамы упрашивали командира еще раз зайти в Виндаву. Он обещал, хотя это было неосуществимо, так как военные корабли только случайно могли попасть в этот порт[119].

После такой основательной встряски наше настроение стало несколько лучше, а то Моонзунд со своими унылыми берегами давно уже наводил тоску. Тем более что за все это время мы никакой контрабанды и не обнаружили. Может быть, приход «Добровольца» напугал контрабандистов или вышеописанный случай с пароходом, севшим на камни у Дагерорта и наделавшим столько шума, заставил шведское правительство призадуматься и не допускать вывоза оружия.

К счастью, через месяц нас отозвали, и мы вернулись в Либаву. Там сразу узнали, что предстоит интереснейший поход в Петербург, где решено показать населению корабли, построенные на добровольные пожертвования. Это имело большое пропагандное значение, чтобы вернуть симпатии народа к флоту после злополучной катастрофы под Цусимой.

Всей дивизии предстояло войти в Неву, встать на якорь против Зимнего дворца и предоставить всем жителям осматривать миноносцы.

Срочно стали краситься и наводить чистоту. Кронштадт дивизия миновала, не задерживаясь, и Морским каналом прошла в Неву. Мосты для нас должны были быть разведены с рассветом, так что мы так рассчитали, чтобы к 6 часам подойти к Николаевскому мосту. Благодаря белым ночам было совершенно светло.

Идти Невой на больших миноносцах нам, младшим офицерам, казалось чрезвычайно интересно, но не так представлялось командирам. Особенно трудно было проходить через разведенные части мостов, особенно Николаевского[120]. В этом месте было очень сильное течение, которое прибивало корабли к берегу. Поэтому приходилось давать сравнительно большой ход, чтобы пересилить напор течения и не задеть набережную. Некоторые командиры сильно волновались, уж очень не хотелось оскандалиться перед населением столицы и дать людям говорить: «Ну и хороши же наши моряки, не умеют управиться со своими кораблями».

Слава богу, все обошлось благополучно, и мы длинной вереницей поднимались вверх по течению, к Дворцовому мосту.

Казалось бы, столь ранний час не мог привлечь много народа, однако вдоль парапетов набережной стояли толпы публики, которые нас шумно приветствовали. Благодаря тому, что мы шли совсем близко от левого берега, можно было даже различать лица. В большинстве это были загулявшие седоки извозчиков, едущие по домам, обитатели Адмиралтейства, рабочие, местные дворники, швейцары и дамы совсем легкого поведения. Последние особенно пылко выражали свой восторг, к великому удовольствию команды.

Пройдя Дворцовый мост, встали на якорь в две линии напротив дворца. Адмирал приказал на всех миноносцах установить офицерские вахты для порядка и на случай, если среди посетителей окажутся лица, пытающиеся что‑либо попортить. Стоянка должна была продолжаться четыре дня.

Еще за несколько дней все столичные газеты широко оповестили население о нашем приходе, и было указано, когда и где можно посетить миноносцы. Поэтому ожидалось, что наплыв публики начнется с утра. Мы к этому были совершенно готовы: заново окрашенные, с блестевшей медяшкой и никелированными частями и чисто прибранными помещениями ожидали предстать на суд жителей столицы.

Действительно, уже часов с 9 ко всем миноносцам стали подходить ялики с публикой. Кого только среди нее не было, и, главным образом, простая публика.

Рабочие с деловым видом осматривали механизмы и высказывали свое суждение; парни интересовались, где и как живет команда; женщины особое внимание обращали на «страшные» пушки и мины, а также на офицерские каюты и камбузы. Самый большой интерес ко всему проявляли мальчики‑подростки, и, наверное, наш приход не одного из них сманил на морскую службу. Их лица выражали такое неподдельное восхищение всем, что они видели и узнавали, что нам было приятно на них смотреть. Орудие осмотрят со всех сторон; с удивлением оглядят мину и проникнутся к ней особым уважением, узнав все ее качества; с наслаждением облазают машинные и кочегарные отделения, измазавшись в масле и саже; с удовольствием постоят на мостике и с умилением смотрят на мачту, на которую так хочется влезть.

Каких забавных и наивных вопросов мы ни наслышались, особенно от тех, кто отчего‑то мнил себя знатоком морского дела. Эти вопросы зачастую звучали так комично, что трудно было удержаться от улыбки, но все старались давать разъяснения. Ведь недаром эти корабли были построены на добровольные пожертвования русских людей и, следовательно, являлись их подарком флоту.

Дамы, разумеется, спрашивали: «страдают ли моряки морской болезнью», «страшно ли, когда стреляют пушки», «могут ли жены офицеров жить на военных кораблях» и т. п. Один господин никак не мог понять, как мина сама бежит в воде. Ему все казалось, что в ней должен находиться человек, который ею управляет. Другой был в полной уверенности, что мина есть подводная лодка. Многих восхищали прожектора. Один рабочий даже заметил: «Это тебе не фонарь на улице – то‑то светло горит». Один господин скромно задал вопрос: «А как это ваш корабль движется, никак в толк не возьму». Особенно его поразили винты. Многих удивляло, что мы можем морскую воду превращать в пресную[121]. Это казалось замечательно остроумным и хитрым.

С интересом я прислушивался, как авторитетно команда разъяснила самые нелепые вопросы, и часто их ответы представляли такую чепуху, что надо было удивляться изобретательности авторов. Мы не мешали им, чтобы не конфузить. Особенно они завирались, когда вопросы касались цифровых данных. Оказывается, что наши пушки стреляют до Кронштадта; мины несутся со скоростью ста верст в час, и миноносец дает скорость, равную скорости курьерского поезда. Не жалелось красок и на описание морских ужасов – штормов, крушений и зимних походов. Простодушные слушатели с великим почтением взирали на геройских моряков. Но задавались и вопросы, носящие в себе нехорошую подкладку, вроде того – хорошо ли кормят матросов, сильно ли их обижают офицеры, бьют ли их и т. д. Ответы на них давались с осторожностью.

Четыре дня мы непрерывно занимались удовлетворением любопытства посетителей, и хотя у нас перебывало несколько сот человек, но все прошло без сучка и задоринки. Насколько были любезны экипажи миноносцев по отношению гостей, настолько же и те платили им тем же. Ни одного инцидента не было.

Приход миноносцев доставил большое развлечение столичному населению, и, как выражались газеты, мы завоевали сердца жителей Петербурга[122].

В 6 часов вечера осмотры прекращались, и тогда мы чувствовали себя совершенно уставшими, но было не до отдыха. Кто был свободен от службы, съезжал на берег, а к тем, кто оставался, часто приезжали гости. Уж очень редко выпадал случай, что наши родные и знакомые, жившие в Петербурге, могли побывать на наших кораблях и даже поужинать с нами.

В один из вечеров со мной произошел трагикомический случай: на миноносце уже никого из посетителей не оставалось, в кают‑компании ужинали гости, а я стоял на вахте и потому не имел права сходить с палубы. Устав шагать по палубе, я прислонился к бортовому лееру (трос, заменяющий перила) и вдруг почувствовал, что лечу за борт (так как леер оказался незакрепленным). Я инстинктивно ухватился за него. В воде меня сейчас же поднесло под скошенный борт корабля, под корму. Борт был настолько скошен, что с палубы не был виден. Конец леера, за который я ухватился, на мое счастье, трением держался в отверстии стойки, но достаточно мне было попробовать подтянуться, как он начинал ослабевать и грозил совсем выскочить, тогда меня бы понесло по течению. На мне было пальто, да еще на шее висел тяжелый бинокль, так что и на поверхности было трудно держаться, а не то что плыть; к тому же и вода была очень холодной. Видя свое довольно критическое положение, я начал звать на помощь вахтенного, который в этот момент оказался на баке. К счастью, он услыхал и прибежал на ют, но каково было его удивление, когда он нигде меня не видел, а только слышал мой голос. Сначала я не сообразил, отчего он медлит с помощью, но потом понял, в чем дело, и крикнул, что я за бортом. Тогда вахтенный соскочил на отвод, меня подтянул и помог вылезти на палубу.

Вот положение! Вахтенный начальник под кормой своего корабля, точно шлюпка на бакштове. Пришлось вызвать старшего офицера и просить разрешение переодеться, а проходя в каюту через кают‑компанию, показаться гостям в мокром виде. Ничего, посмеялись и посожалели, а добрая рюмка коньяку не допустила до простуды.

Дни, которые дивизия простояла на Неве, промелькнули незаметно. Ей предстояло уходить, чтобы начать проходить учебную программу. Наш командир, который, надо отдать ему справедливость, умел «ловчиться», выпросил у адмирала разрешение использовать случай и задержаться у Путиловского завода, на котором строился «Доброволец», чтобы произвести некоторые починки. Адмирал хотя и неохотно, но все же согласился, и, к нашему великому удовольствию, нам предстояло провести в Петербурге еще два дня, к тому же на полной свободе. Получили за труды, так сказать награду. Миноносцы пропускались через мосты опять на рассвете, и к условленному часу они по очереди стали сниматься с якоря. Сниматься всем сразу было нельзя, так как, идя внизу по течению, гораздо труднее управляться, а мосты сильно задерживали. Весь процесс прохождения занял более двух часов[123].

Как ни рано мы уходили, но на набережной собралось большое число зрителей. Теперь они были уже не случайной публикой, а среди них было много наших родных и старых и новых друзей. С набережной беспрерывно неслись шумные приветствия и пожелания счастливого плавания. Мосты опять были пройдены вполне благополучно, так что никакого конфуза не произошло.

У Путиловского завода «Доброволец» отделился от дивизиона и подошел к его пристаням, а остальные миноносцы прошли в Морской канал[124].

Адмирал остался вполне доволен, как сошел визит в столицу. Пессимисты среди командиров миноносцев боялись этого визита и предсказывали всякие неудачи, которые на деле не имели места. Зато теперь наша дивизия стала популярной в публике, как и сам адмирал, а это было очень важно.

На Путиловском заводе бывшие строители миноносца встретили нас с распростертыми объятиями. Ведь недаром же мы были их детищем. Все наши официальные и частные просьбы они охотно удовлетворили.

Время прошло быстро и весело, да еще командир перехватил один лишний день, благо действительно работа задержала. Затем пошли в Гельсингфорс. Нам предстояло изучать шхерные фарватеры от Гельсингфорса до Гангэ. Для флота имело огромное значение, чтобы командиры всех кораблей могли бы ходить по шхерам без лоцманов и, таким образом, быть совершенно независимыми от них.

Такое плавание было и интересно, и поучительно, но для командиров, тогда еще совершенно не опытных в хождении по шхерам, чрезвычайно ответственным. Очень легко было запутаться в вехах и знаках или попасть на неверный фарватер, наконец, в узкостях задеть за скалы и, следовательно, повредить свой корабль. Первое время такие случаи были сплошь и рядом, но адмирал вполне понимал все трудности и не ставил промахи в минус командирам. Но они быстро стали осваиваться с плаванием по шхерам, и случаи аварий становились все реже.

Шхеры, которые прежде казались каким‑то непроходимым лабиринтом, а лоцманы – магами и чародеями, оказались легко усваиваемыми. Теперь уже мы, со своей стороны, начали удивляться, как это иногда лоцманы умудряются сажать на камни суда, которые проводят по шхерам, хотя полжизни проводят на одном и том же участке и, казалось бы, им каждый камешек должен был бы быть знакомым. Одним словом убеждение о труднопроходимости шхер было разрушено. Как я указывал выше, это имело огромное значение для флота, особенно во время войны, когда шхерами непрерывно приходилось пользоваться. Хороши бы мы были, если бы продолжали быть в зависимости от лоцманов‑финнов, часто, может быть, враждебно настроенных к русским. Во время Великой войны были протралены шхерные фарватеры для больших кораблей, так что даже дредноуты могли от Гельсингфорса до Уте идти шхерами и быть спокойными, что их не атакуют неприятельские подлодки или они нарвутся на минное заграждение. Разрешение этого вопроса было тоже великой заслугой адмирала Эссена, которого, однако, многие командиры за это критиковали, говоря, что он калечит корабли. Правда, к таким командирам обычно принадлежали плохие офицеры, которые просто боялись ходить по шхерам без лоцманов, на которых в таких случаях перекладывалась по закону ответственность за целость корабля.

Через три недели адмирал назначил сбор всех дивизионов в Гангэ. В том году это местечко выглядело совсем модным курортом. Оно было переполнено приезжей публикой, и, главным образом, русской, и отчего‑то из Москвы.

Приход такого большого числа военных кораблей привел в волнение всех гостей курорта, а администрация сейчас же воспользовалась этим, чтобы устроить в честь моряков большой бал и фейерверк.

Лето выдалось на редкость хорошее. Праздник удался на славу: зал был полон дамами и офицерами (мужского элемента на курорте было мало), танцевали до упада и любовались фейерверком. Мы с удовольствием провели три дня в Гангэ, которые предоставил нам адмирал.

После этой передышки дивизия вышла на совместное маневрирование. Миноносцы около недели блуждали по разным направлениям у входа в Финский залив. Совместное плавание дивизионов было еще непривычным делом для дивизии и требовало большого опыта. Прежде всего надо было, чтобы миноносцы сплавались между собою, то есть научились бы при всех условиях времени и погоды точно держать место в строю, а затем научиться перестроениям в составе дивизионов. Это облегчалось тем, что в дивизионы входили однотипные миноносцы, а следовательно, обладавшие одинаковым ходом, поворотливостью и радиусом циркуляции.

Первое время, особенно при больших ходах, мы стояли на вахтах, не спуская глаз с переднего миноносца, боясь налезть на него или растянуть строй. С течением времени глаз так привык, что сразу же замечал неправильность расстояния и необходимость прибавить или убавить обороты. Первым условием хорошего ведения вахты было соблюдение спокойствия. Если же вахтенный начальник нервничал, то это не только отражалось на точности соблюдения миноносцем места в строю, но портило весь строй дивизиона. Кроме того, это вносило нервность и в управление машинами, так как при частых изменениях оборотов машинисты не успевали исполнить приказания мостика. Только они начинали прибавлять обороты, как получали обратное приказание.

В темное время, конечно, было еще труднее, когда очертания переднего миноносца расплывались, но тогда спасали кильватерные огни. При помощи призмы Веля по ним легко было проверить точность расстояния. Во время же дождливой погоды и сильной волны, а особенно в тумане приходилось туго и надо было иметь большой опыт, чтобы соблюдать место в строю и кораблям не растеряться.

Во всяком случае, на вахтах на миноносцах зевать было нельзя, все решения должны были приниматься быстро и без колебаний. Это приучало молодых офицеров к самостоятельности и решительности. Они переставали бояться управляться, когда оставались одни на мостиках.

Адмирал тратил много времени на практику перестроения и сигнализацию. Он стремился, чтобы командиры усвоили их выполнять стройно и уверенно. Добивался автоматичности в их выполнении, что было так важно во время боя и при выполнении различных других боевых заданий. Кроме того, адмирал считал, что, уча командиров миноносцев маневрировать, он тем самым дает им опыт и для их будущего командования большими кораблями.

Когда по сигналу с адмиральского миноносца дивизионы перестраивались из строя кильватера в строй фронта или пеленга, при стройности выполнения этого маневра получалось замечательно красивое зрелище. Как один, миноносцы поворачивали на требуемое число градусов и неслись параллельно. Новый сигнал, и все делали обратный поворот и снова оказывались в кильватерной колонне.

После цикла этих упражнений нашему дивизиону предстояло идти в Ревель, чтобы пройти курс артиллерийских стрельб, на что давалось три недели. Трудности были в неимении достаточных средств для их выполнения.

В назначенные дни миноносцы по очереди выходили на стрельбы к о. Нарген – одиночные и групповые. Стреляли первоначально по неподвижным щитам, а затем по буксируемым. Первые давали практику комендорам и наводчикам, а вторые еще и офицерам, управляющим стрельбой.

В эти дни весь личный состав увлекался артиллерийским делом и комендоры были своего рода героями дня. Хотелось достичь наилучших результатов, быть лучшими по стрельбе.

На отдельных миноносцах специальных артиллерийских офицеров не полагалось, и таковой имелся один на дивизионе. Да в те времена за недостатком артиллерийских офицеров и они были большой редкостью, так что часто флагманскому артиллерийскому офицеру дивизии одному приходилось руководить всеми стрельбами (в те времена таковым был лейтенант М.И. Никольский, в будущем командир крейсера «Авроры»; он был первым офицером, убитым во время переворота 1917 г.).

У нас на «Добровольце» артиллерией ведал лейтенант Витгефт. У него был опыт с артиллерией при осаде Порт‑Артура, так что он успешно справлялся с нашей. Первоначально приходилось много тратить усилий, чтобы натренировать подносчиков быстро подносить патроны и заряжать орудия, так как этим достигалась скорострельность, а от нее действительность поражения. С этим справились быстро и достигли 12–14 заряжений в минуту.

«Боевая тревога» для нас стала привычным делом. Миноносцы через несколько минут были готовы к бою – бортовые стойки повалены, снаряды поданы на палубу, орудия заряжены. Все стояли на своих местах, ожидая приказаний с мостика «открыть огонь». Приказание получено – миноносец вздрагивает, раздается звук первого выстрела, затем второго. Все наблюдают, куда упадут снаряды, где поднимутся всплески: «перелет», «недолет», «вилка». Меняется установка прицела, и стрельба идет «на поражение», начинается «беглый огонь». Галс закончен. Миноносец ложится на обратный курс и открывает стрельбу другим бортом. Наблюдатели у щитов сообщают результаты.

Команда любила стрельбу. Она ее увлекала и рождала спортивное чувство. Выстрел сделан, моментально открывается затвор, автоматически вылетает гильза, которая летит на палубу, в ту же секунду подносчик всовывает новый патрон. Комендор закрывает затвор, взводит курок, и орудие готово (на больших миноносцах были 120‑мм орудия в 40 калибров[125]). Наводчики продолжают непрерывно наводить оптические прицелы на цель. На все это идет 5–6 секунд.

После стрельбы дивизион возвращался в гавань и швартовался у стенки. Прислуга орудий должна была промыть орудие и смазать.

Стрельбы очень утомляли, но все же по вечерам мы любили съезжать на берег, чтобы погулять в «Екатеринентале», зайти в ресторан поесть раков и выпить хорошего ревельского пива, а то и закатиться на Горку (известный летний кафе‑шантан). Если же не было охоты ехать на берег, то просиживали в своей компании на миноносцах за дружеской беседой.

Кстати, она временно увеличилась дивизионным врачом[126], которого штаб поселил у нас. Он оказался милейшим и компанейским человеком. Хотя он был глубоко штатским человеком и впервые попал в военно‑морскую среду (да и к тому же был эстонцем), но быстро и легко вошел в нашу компанию, и уже через несколько дней мы стали большими друзьями. Будучи очень хорошим врачом и серьезным человеком, он был не прочь повеселиться и был «не дурак выпить». Выходы с ним на берег нередко сопровождались самыми удивительными приключениями, тем более что он знал Ревель «вдоль и поперек». Как‑то он повел нас в какое‑то таинственное кафе, которое действовало только по ночам и где прислуживали девицы в каких‑то фантастических костюмах. Затем мы с ним попали в какой‑то нелегальный карточный клуб, где часто происходили крупные скандалы. Вроде того, что проигравшийся игрок неожиданно тушил свет и утаскивал со столов деньги или происходила стрельба с побоищем. Конечно, мы не принимали участия в игре и лишь забавы ради наблюдали за происходящим.

Во время стоянки в Ревеле мы вдруг стали замечать, что наш командир что‑то часто стал исчезать с корабля и его постоянно встречали в дамском обществе. Особенно он часто показывался в обществе жены флагманского врача Зорта[127] и даже раз пригласил супругов к нам на обед. Впоследствии он женился на ней, она была очень интересной женщиной[128]. Это нам казалось подозрительным, и мы шутили, что не собирается ли он первым нарушить устав нашего монастыря.

Когда курс артиллерийских стрельб был закончен, адмирал разрешил миноносцам выбрать порты, где бы они желали провести неделю отдыха. Наш командир выбрал Гунгербург[129], что нам чрезвычайно понравилось. Этот курорт с чудным пляжем обычно наполнялся дачниками из Петербурга. Поэтому там можно было рассчитывать встретить много знакомых.

Благополучно добрались до него и вошли в Нарову. Командиру не понравилось стоять посередине реки на якоре, так как при этом приходилось добираться до берега на шлюпках. Поэтому он поехал к начальнику коммерческого порта, уговорить его разрешить встать у пристани, предназначенной только для судов, которые должны были разгружаться, благо она была свободной. Конечно, ему удалось его убедить, недаром же он обладал талантом уговаривать.

Как мы и думали, в тот же день нашлись знакомые и посыпались приглашения на пикники, обеды и вечера. Кроме того, так как мы стояли у берега, то то и дело приходила публика, просящая осмотреть миноносец, что охотно разрешалось, и завязывались новые знакомства.

В будние дни в Гунгербурге оставалось почти исключительно дамское общество, так как мужья приезжали только на субботу и воскресенье. Благодаря этому наше положение оказывалось особенно выигрышным. В кургаузе в нашу честь был дан бал, который прошел очень весело, и мы добрались на миноносец только под утро. Вообще приглашений было столько, что хоть разрывайся на части.

Такое радушие нельзя было оставить без ответа, и мы решили устроить большой прием‑чай на «Добровольце». Ввиду того, что кают‑компания не вмещала большого числа людей, то чай сервировали на верхней палубе под тентом, устроив из командных коек нечто вроде диванов и украсив все сигнальными флагами. Гостей набралось более пятидесяти; видимо все остались очень довольны. Уже одно то, что удалось пару часов пробыть на военном корабле, было удовольствием.

К сожалению, последний день в Гунгербурге ознаменовался трагическим случаем. Несколько человек нашей команды, отпущенные на берег, решили выкупаться и для этого выбрали место, которое оказалось очень опасным, так как в этом месте, где Нарова впадает в море, были водовороты и опасные неровности дна. В результате один из них утонул[130]. Его скоро удалось вытащить, но было уже поздно.

Матроса пришлось хоронить на местном кладбище, и командиру хотелось устроить по возможности торжественные похороны. Весь день прошел в хлопотах, и мне, как ревизору, пришлось все устраивать.

О несчастье быстро узнало все местечко, так что улицы, по которым шла печальная процессия, были запружены дачницами. Гроб несли матросы, а за ним шли все офицеры и команда во всем белом.

Погребальное пение, торжественность всей обстановки и красота летнего дня создавали грустное, но не тяжелое настроение. Хотя никто и не знал этого бедного матроса, но все искренно сожалели о столь трагично утраченной молодой жизни.

Могила представляла сплошной букет цветов, которые возложили дачницы, чтобы этим выразить сочувствие кораблю.

После похорон пришлось срочно уходить. Мы и так запаздывали на два дня, а адмирал этого очень не любил и сам был всегда чрезвычайно точен.

Следующий период должен был быть очень беспокойным. Дивизия должна была совершить совместно несколько походов, от Ботнического залива до Либавы. Во время нахождения в море опять предполагались маневрирование и выполнение различных тактических заданий.

Адмирал Эссен отличался неутомимостью и чрезвычайной подвижностью и не давал миноносцам пребывать в бездействии. Его миноносец «Пограничник» всюду поспевал. Адмирала очень трудно было застать в определенном месте; только радиостанции да посты Службы связи всегда знали, где он. То в Петербурге на заседаниях у морского министра или в Морском Генеральном штабе, то в Гельсингфорсе или Риге на заводах, где достраивались некоторые миноносцы, то в Ревеле, а то и на шхерах. Он внимательно следил, как дивизия совершенствовалась в своих знаниях и приобретала опыт. Казалось, в этом небольшом человеке таится неисчерпаемый источник воли и энергии и он не знает усталости. В походах – на мостике, на якоре – за писанием приказов и отдачей распоряжений, приемом докладов и на совещаниях с командирами миноносцев. Праздников и отдыха среди семьи для него не существовало.

Две недели пошло на совместное плавание дивизии по Балтийскому морю и стоянкам в Аландских шхерах и у берегов Даго и Эзеля. Наконец мы добрались до Либавы.

После маленькой передышки и переборки машин нам предстояло пройти курс минных стрельб в Биоркэ. Туда дивизион скоро и вышел.

Началась возня с самодвижущимися минами Уайтхеда образца 1904 г.[131]. Техника минных стрельб много сложнее, чем артиллерийских. Там выпустишь положенное число снарядов, и дело кончено. При минных же учебных стрельбах надо мину выловить, поднять на миноносец, накачать в резервуар сжатый воздух, налить масло и проверить все механизмы. Только тогда она готова к выстрелу.

Когда стрельба идет гладко, тогда еще ничего, потому что, пройдя установленное расстояние, мина всплывет и ее остается лишь прибуксировать к борту миноносца. Но нередко бывали случаи, что, при выскакивании ее из аппарата щитик, открывавший воздушный кран, не откидывался и воздух не мог поступать в машину. Этот же тип мин с полным резервуаром имел отрицательную плавучесть, и мина тонула. Причиной этому был какой‑то конструктивный недостаток, который впоследствии старались исправить, но пока мы много натерпелись неприятностей из‑за этого. Приходилось быстро замечать приблизительное место потопления мины и бросать буек, а потом на этом месте спускать водолаза, который привязывал к мине конец, и ее вытаскивали. Но нередко место замечалось не точно или мина уходила глубоко в илистый грунт, и приходилось часами ожидать, пока водолаз ее найдет.

С другой стороны, стрельба минами очень увлекательна. С интересом наблюдаешь, как огромная «сигара» с гудением выскакивает из аппарата, с шумом шлепается в воду и быстро начинает забирать ход и глубину. Как по ниточке, она идет по данному ей направлению, пока не пройдет свою дистанцию, после чего выскакивает, а вставленный в отверстие для ударника патрон фосфористого кальция загорается. Дым от него стелется по воде, и по ветру несется пренеприятный запах чеснока. Миноносец после выстрела резко поворачивается и идет по направлению следа мины, когда же она всплывет и кальций загорится, спускает шлюпку, которая ее и прибуксировывает к нему.

Это происходит так, когда мина идет хорошо. Но бывали случаи, что мина закапризничает, то есть вместо того, чтобы описать правильную траекторию, начинает описывать циркуляции – значит, что‑то неладное произошло с прибором Обри (жироскопом) или заел золотничок рулевой машинки. А то другая начинает с гудением выскакивать на поверхность, потом уходит на глубину (вроде дельфинов) – это неисправно действуют горизонтальные рули, получилось какое‑то вредное трение в тягах гидростатического прибора.

Все это не так уже страшно, лишь бы не тонула. А тут, как назло, видишь, что мина прошла часть расстояния, внезапно замедлила ход, затем остановилась, и зарядное отделение начинает медленно высовываться из воды. Мина становится вертикально и исчезает под водой. Все в волнении. Командир круто ворочает на нее, шлюпка с минно‑машинистами и офицером уже приспущена, чтобы не потерять ни одной секунды. Как только миноносец дает задний ход, шлюпку спускают на воду, и она старается дойти до мины, пока еще видно красное зарядное отделение (учебное). Да не тут‑то было, перед самым носом шлюпки мина исчезает под водой. Бросается буек, и шлюпка возвращается на миноносец. Иногда пробуют затралить мину кошкой (четырехлапным якорем), но это редко удается.

Наш командир в таких случаях страшно сердился и отчитывал правых и виноватых, недаром он сам был минным специалистом. Минно‑машинисты и особенно минно‑машинный кондуктор и унтер‑офицеры, чувствовали себя совершенно опозоренными и принимали вспышку командира как нечто вполне заслуженное. Хотя, за редким исключением, вина бывала не в них, а в технических недостатках этого типа мин. Нежные механизмы мины часто капризничали от малейших недочетов в них. Чтобы стать действительно опытным в приготовлении и стрельбе минами, надо было иметь большую практику, вроде той, какую имели служащие на пристрелочной станции или инструкторы на Учебно‑минном отряде. На миноносцах же в те времена очень мало было практики, и личный состав отвыкал от стрельб за долгие месяцы, когда их не было. Минные стрельбы бывали всего один или два раза в году, что происходило, главным образом, оттого, что было трудно выкроить время для них.

Конечно, это было большим пробелом в боевой готовности миноносцев. Но, как в будущем показала война, им очень редко приходилось пользоваться минами с боевой целью, и орудия оказались более необходимыми.

После стрельбы миноносцы возвращались на рейд Биоркэ, чтобы готовить мины к следующей стрельбе. Они вытаскивались из аппаратов и клались на особые тележки.

Помню, как‑то раз, именно в такой момент, с моря возвращался один из миноносцев и, как это многие командиры любили делать, лихо «срезал» кормы нескольким миноносцам, стоявшим на якоре, дал полный назад и отдал якорь. Получилось очень эффектно, но от сильной волны, которая шла от него, все эти миноносцы начало сильно раскачивать. Несколько мин, лежавших не закрепленными на тележках, попадали на палубу; посуда в кают‑компаниях посыпалась со столов; в камбузах разлился суп. Поднялся аврал и руготня. Так как такие случаи повторялись, то адмиралу пришлось издать по этому поводу особый приказ, в котором предписывалось заблаговременно уменьшать ход перед подходом на рейд.

Особой любовью к проявлению такой «лихости» отличался капитан 2‑го ранга Захар (sic! Сергей. – А.Е.) Захарович Балк[132]. Он был до известной степени исторической личностью благодаря чрезвычайной силе и похождениям в молодости. Моряк он был хороший, но хорошим офицером не мог считаться.

В Биоркэ, как обычно, все скучали и поэтому скулили. Единственным развлечением было посещение соседних миноносцев. После стольких месяцев совместных плаваний между целым рядом кают‑компаний завязывалась тесная дружба, и на стоянках мы часто бывали друг у друга. Эти встречи обычно происходили на обедах и ужинах в наших уютных, но маленьких помещениях. Особенно маленькие офицерские помещения были на миноносцах типа «Украйна», которые вообще были какие‑то несуразные, на них и своим‑то офицерам не хватало места, а когда появлялись гости, то становилось и совсем тесно. Но это нас мало смущало и создавало семейную обстановку. Такая тесная жизнь (в прямом понимании слова) способствовала и сближению молодых офицеров с командирами, и зачастую их отношения приобретали излишнюю фамильярность, а это уже вредно отзывалось на службе. Не то было на больших кораблях, где командир, согласно Морскому уставу, появлялся в кают‑компании только за обедом в праздничные дни, по приглашению офицеров. Вообще ни один офицер корабля не мог пойти к командиру по личному делу без разрешения старшего офицера и не объяснив ему причину.

Таким образом, симпатичность личности командира на миноносцах играла бо́льшую роль, чем на больших кораблях. Поэтому трудно было выдерживать долго на миноносцах совместное плавание с командирами с неприятным характером, и молодежь прибегала ко всяким средствам, чтобы как можно скорее «списаться», что, однако, было не слишком то просто. Такими командирами в первое время были «Трухменца» – Н.Н. Банов и «Стерегущего» – Теше[133]. Командирам – хорошим морякам (особенно которые хорошо управлялись) их неприятный характер молодежь готова была простить.

Наоборот, у любимых командиров составы так сплачивались, что когда они назначались на другие корабли, то все просились быть переведенными к ним, что иногда и удавалось.

Нельзя требовать, чтобы человек совмещал в себе одновременно все качества – был бы настолько же хорошим офицером, как и симпатичным человеком, умеющим уживаться со своими соплавателями. Тем не менее на флоте, где служебные отношения тесно сплетаются с частными, чрезвычайно важно быть любимым соплавателями. Это особенно сказывается на войне, в тяжелые минуты.

Когда мы занимались минными стрельбами в Биоркэ, неожиданно была получена радиотелеграмма начальника дивизии, предписывающая срочно приготовиться к высочайшему смотру. Он должен был произойти в ближайшие дни в море. Всей дивизии предстояло показать совместное маневрирование перед государем императором. Известие это взволновало всю дивизию, особенно командиров, от умения которых зависело, чтобы смотр прошел хорошо. Конечно, кое‑что зависело и от других, и особенно судовых механиков, но все же главная ответственность лежала на командирах. Вахтенные начальники должны были точно соблюдать место. Важно было, чтобы и сигналы быстро разбирались и набирались. На военном корабле его блестящее маневрирование да и вообще состояние зависит от умения и знаний всего экипажа, от простого матроса до командира. Каждый вносит в это свою частицу труда и умения.

Точно в назначенный день и час все дивизионы в полном составе собрались в указанном месте рандеву, «больных» не оказалось. Адмирал был на «Пограничнике», а за государем императором был послан «Охотник» (может быть, «Сибирский стрелок»).

Когда на горизонте показался «Охотник» под брейд‑вымпелом государя, дивизия пошла ему на встречу. «Пограничник» подошел к его борту, и адмирал перешел на него.

Сейчас же взвился сигнал, указывавший перестроение, которое должны были выполнить дивизионы. Затем один строй сменялся другим, и, когда весь цикл был закончен, все дивизионы прошли большим ходом совсем близко от «Охотника», так что государь мог здороваться с командами и офицерами, стоящими во фронте.

Быстро мелькали миноносцы, один за другим. Непрерывно слышались ответы на царское приветствие, а затем громкие крики «ура».

Дивизия с большим подъемом встречала своего верховного вождя, которому была глубоко предана и которого любила. Все знали, что он, со своей стороны, любит флот и понимает его значение.

Как потом мы узнали, государю смотр очень понравился, да и действительно он представлял красивое зрелище – стройное движение на больших ходах 28 миноносцев[134].

Но в этом случае играло главную роль не блестящее состояние Минной дивизии и красота маневрирования, а факт, что после всего пережитого флотом в Японскую войну государь мог убедиться, что создалось ядро возрождающегося флота, и что оно находится в опытных руках адмирала Эссена; это ядро может разрастись в мощный флот, и ему можно доверить новые корабли.

Государь, видимо, это и оценил, и сигналом выразил «особую благодарность» дивизии, и одновременно по радио было сообщено, что контр‑адмирал фон Эссен, зачислен в «свиту его величества»[135].

Мы были очень горды благодарностью государя и тем, что он нашего любимого начальника зачислил в свою свиту. Это очень подняло дух дивизии и желание все больше совершенствоваться.

После высочайшего смотра все дивизионы вернулись к прерванным занятиям. Наш дивизион вернулся в Биоркэ. Наступала осень, и нашей кают‑компании пришлось расставаться, так как старший офицер лейтенант Домбровский и я поступали в Минные офицерские классы, а лейтенант Витгефт – в артиллерийские. К 1 сентября мы должны были явиться на вступительный экзамен в Кронштадт.

Нечего говорить, что мы с большим сожалением расставались с нашим милым «Добровольцем», с командиром и командой, так сумевшими привязать к себе.

Правда, с командиром иногда бывали обострения, когда он был не в духе и на всех сердился. Но это обострение быстро проходило, и скоро водворялся мир и возвращалось хорошее настроение. Помню, как‑то на Ревельском рейде во время учебной стрельбы, когда на мостике, кроме командира, были Витгефт, управляющий огнем, и я в качестве вахтенного начальника, мы все так увлеклись нашей стрельбой, что прозевали сигнал с головного миноносца о ее прекращении. Это страшно рассердило командира. Он сперва набросился на Витгефта, а затем сказал мне: «От вас‑то я, кажется, мог бы ожидать большего внимания», – и дальше пошел писать: «На корабле развал, никто ничего не делает» и т. д. и т. д. За ужином он сидел мрачный и молчал, а затем уехал на берег. Мы тоже обиделись и молчали. На следующее утро, проспавшись и успокоившись, он стал со всеми заговаривать, и скоро все пришли в благодушное настроение. Чаще других попадало нашему младшему мичману Л.Б. Зайончковскому, совсем юному и весьма примерного поведения, но невероятно медлительному во всех своих действиях. Это частенько изводило командира, да и не только его, но и всех нас. Действительно, как тут не изведешься, когда, например, в свежую погоду, подавая швартовы на пристань, надо было ловить момент, чтобы миноносец не отнесло от нее, а Зайончковский чего‑то медлил и не приказывал бросать бросательные концы. Когда же наконец сообразит, расстояние уже так увеличилось, что их нельзя добросить. Приходится опять давать ход и подходить к пристани, а это бывало иногда очень трудным из‑за недостатка места в гавани, как, например, в Ревельской. Тогда с мостика начинали сыпаться «поощрительные» возгласы по адресу Зайончковского, и он окончательно терялся. В конце концов с мостика спускался старший офицер его «подбодрить». Особенно не любил командир, когда кто‑либо из офицеров опаздывал выходить на съемку или постановку на якорь. Этим, главным образом, грешил Витгефт, обладавший способностью много и крепко спать. Командир уже на мостике, а бакового офицера на месте еще нет. За Витгефтом срочно посылалось, и он выскакивал на палубу, заспанный, застегиваясь на ходу. А с мостика уже слышится здоровый фитиль. Ничего не поделаешь, по заслугам. Витгефт вытягивался и прикладывал руку к козырьку. Еще хуже бывало, когда на дежурствах сигнальный и вахтенный унтер‑офицер прозевают возвращающегося командира и дежурный офицер не успеет его встретить у сходня. Тут уже совсем солоно приходилось.

Мы иногда считали, что командир бывал несправедлив и слишком резок, но в таких случаях миротворцем являлся старший офицер, который умел на редкость всех успокаивать и поддерживать хорошие отношения. Он начинал спокойно доказывать, что если командир и был резок, то ведь кто, как не он, должен следить, чтобы служба была на высоте. Если командир не будет проявлять строгость, то все распустятся и начнется разруха. Ну, в конце концов и успокаиваешься, и все входит в свою колею.

На таких маленьких кораблях старшие офицеры были просто старшие из офицеров и мало отличались по возрасту от другого состава. Поэтому и отношения с ними были не слишком официальные и простые.

Мне было очень жаль расставаться с миноносцем. С каютой, такой маленькой, уютной, с узенькой койкой, вроде дивана спального вагона. Вообще Путиловский завод придал нашим каютам характер вагонных купе и все разместил практично и удобно. Моя каюта, как ревизорская, была еще несколько больших размеров, чтобы было, где расположиться с бумагами, но все же и в ней они неизбежно с письменного столика распространялись на койку; только на ночь опять собирались на столе. Одна из кают даже была двойной, но если в ней жили двое, то им приходилось поочередно укладываться и вставать. Когда приходится проводить в купе вагона несколько дней, то многие жалуются на усталость и неудобство, а нам в таких купе приходилось жить годами, и ничего, уживались. Но надо было большое умение, чтобы к ним приспособиться и не испытывать неудобства. В этом отношении моряки непритязательны, и единственно, чего они добиваются, это отдельной каюты, чтобы иметь возможность при желании уединяться.

Для содержания каюты в чистоте, а также для мелких услуг на нескольких офицеров назначался один вестовой. Выбирали их обычно из молодых матросов, не специалистов. Так как каждый офицер платил им небольшое жалованье, то такое назначение считалось выгодным, но в то же время беспокойным и ответственным. Какой‑нибудь деревенский парень, который никогда не бывал в барском доме и не знал, как это там все делается у господ, вдруг оказался вестовым. Хотя его обязанности были и не слишком сложными, но все же он должен был уметь прибраться в каюте, «вооружить» китель, сюртук или мундир, почистить сапоги и т. д. Кроме того, вестовые прибирались в кают‑компании, накрывали и убирали со стола и подавали за обедом и ужином. Их первоначально страшно стесняло, что им все время приходится быть среди офицеров, их начальства. В начале карьеры молодого вестового неизбежно выходило много недоразумений, часто очень забавных. Старые вестовые научат новичка, как и что делается, а он перепутает и наделает глупостей, а барин «серчает». Да и как тут не сердиться, если на кителе не окажется погон или на сюртуке вместо эполет – погоны, а обнаружится это в последний момент, когда надо быть готовым. Много оплошностей выходило с отдачей белья прачкам и при подаче к столу: белье оказывалось перепутанным; при подаче кушаний, блюда слишком наклонялись, так что соус проливался, а при подаче стаканов в оные из предосторожности, чтобы не разбить влезали грязные пальцы.

Помню одного очень славного, но бестолкового вестового, Иванова. Попросишь его: «Иванов, принеси чаю», – тащит стакан без блюдечка. Не постучав, влезает в каюту. Окликнешь его: «Чего тебе?» – «Да так что, ваш бродие, хотел посмотреть, спите ли вы». А то влетает в каюту и докладывает: «Ваш бродие, вас вахтенный требуют». – «Как так меня требует вахтенный?» Оказывается, командир прислал вахтенного и требует к себе. Скажешь: «Иванов, разбуди в такому‑то часу». – «Слушаюсь, ваш бродие», – будит на час раньше. «Так что запамятовал, ваш бродие». Но зато будит так энергично, что, того и гляди, с койки стащит.

Но такие неудачные вестовые были, скорее, исключением. Большинство из них быстро осваивалось и проявляло исключительное умение и заботливость в обслуживании «своего барина», что этим их избаловывали. Все имущество барина живо оказывалось в полном и бесконтрольном ведении вестового, и тот даже часто распоряжался и его деньгами. Говоря со своим офицером, они всегда обращались во множественном числе, то есть всецело присоединяли себя к «барину»: «у нас нет больше папирос», «нам надо отдать белье прачкам» и т. д. Сам «барин», в конце концов, не знал где и что у него находится и сколько и чего имеется, и без своего верного «личарды» решительно ничего не мог найти. Поэтому попадал в затруднительное положение, если тот в нужный момент находился на берегу, «у прачек», обычно служивших предлогом для вестовых съехать на берег в будний день.

Правда, среди них были и ловкие парни, которые, заботясь о «барине», не забывали и себя: курили его папиросы, обсчитывали на сдачах, носили его нижнее белье, когда считали, что выкинутое в грязное достаточно для носки им. Кроме того, уже обязательно располагались со своим имуществом в одном из шкапчиков каюты.

Гораздо труднее и сложнее были обязанности старшего вестового, так называемого буфетчика, ведавшего закупкой сухой провизии, подачей и сервировкой стола и руководящего остальными вестовыми. При неопределенности плаваний миноносцев дивизии, когда часто не было известно, когда им будет приказано выйти в море и сколько времени они пробудут в походе, нелегко было строить хозяйственные расчеты и приходилось уметь так изворачиваться, чтобы ее забирать не слишком надолго, но и так, чтобы ее хватило. В те времена никаких рефрижераторов не было и портящаяся провизия хранилась в особых решетчатых и подвешенных на верхней палубе шкапчиках.

Как только миноносцы становились на якорь или входили в гавань, буфетчик отправлялся на берег добывать свежую провизию, так как после нескольких дней пребывания в море сидение на однообразной пище надоедало и офицерам хотелось вкусно поесть. Все равно, в какой порт ни пришел корабль, свой или иностранный, буфетчику и повару приходилось ехать на берег закупать провизию. Сметливый русский матрос, несмотря на незнание местного языка и незнакомство с деньгами, всегда умел достать все, что надо, и не дать себя обмануть с разменом денег да еще и вовремя поспеть на шлюпку.

Совсем на особом положении был командирский вестовой. Это до известной степени была важная персона, и к нему относились в командной иерархии с известным почтением и даже заискиванием. Отчего, собственно говоря, неизвестно, так как это был какой‑нибудь исключительный случай, чтобы он мог в какой‑то степени влиять на командира, а тем более адмирала. Очевидно, его окружал ореол близости к вершителям судеб экипажа корабля. Правда, иногда вестовые адмирала или командира случайно могли узнавать скорее других новости, касающиеся передвижения корабля и других корабельных событий, так как слышали разговоры в командирском или адмиральском помещениях. Сам «господин боцман» был с ним внимателен и не решался их трогать, но зато если такой вестовой зазнавался и потом оказывался возвращенным в команду, то ему могло прийтись туго. Франтоватый, всегда чисто одетый, он отвыкал от грязных судовых работ и после своей «отставки» водворялся в первобытное положение.

Обращение офицеров с вестовыми, за редким исключением, было очень хорошее, а иногда и слишком мягкое, и это их распускало. Да и трудно относиться сухо и официально к человеку, который, часто, как нянька, заботится о вас.

Промежуточным элементом между офицерами и матросами были кондукторы по всем специальностям корабельной техники и военно‑морского дела. Их кадры пополнялись по экзамену из лучших специалистов, унтер‑офицеров, желающих продолжать службу на флоте после отбытия пятилетней обязательной службы. Это был исключительно полезный кадр на военных кораблях. Кондукторы были опытные и знающие специалисты, по много лет служившие на одном и том же корабле и оттого хорошо его изучившие.

На миноносцах, где часто не было офицеров‑специалистов, они с успехом их заменяли. Сколько прошло перед нашими глазами этих скромных тружеников, далеко не блестяще обставленных в денежном отношении, но любивших свое дело и флот. Они были мало интеллигентными людьми, но служба на флоте их сильно развивала и высоко поднимала над уровнем, из которого они вышли. Их дети часто становились вполне интеллигентными людьми, оканчивая гимназии или реальные училища, а иногда и высшие учебные заведения. Правда, не всегда такой отрыв от своей среды приносил им счастье, так как своя среда переставала их удовлетворять, а в другую было нелегко войти. Бывали случаи, что их затягивало и революционным течением.

Иметь на корабле хорошего кондуктора было большим приобретением, и за него крепко держались. Сколько раз в трудные минуты они спасали положение и помогали офицерам‑специалистам разобраться в неисправностях в механизмах. В отношении исправления повреждений в механизмах они были особенно ценными, потому что обычно были знакомы с каким‑либо мастерством. Это давало им возможность исправлять небольшие поломки «судовыми средствами», а также следить за ремонтом механизмов портовых мастерских.

Минно‑машинные кондукторы были тонкими знатоками самодвижущихся мин и знали все их слабые стороны. Артиллерийские – знали и любили свои орудия, как родное дитя. Во время стрельб они себя чувствовали именинниками. Страшно гордились их хорошими результатами. Машинные и кочегарные кондукторы были главными помощниками судовых механиков. Сигнальные были спортсменами по быстроте разбора сигналов и благодаря остроте своего зрения разбирались в типах встречных военных судов. Кроме того, были еще рулевые, радиотелеграфные и трюмные кондукторы. Одним словом, по всем специальностям.

На кораблях кондукторы помещались отдельно от команды в каютах и имели свою кают‑компанию. В те времена они никакого продвижения по службе не могли иметь, но впоследствии они получили право держать офицерский экзамен и быть произведенными в подпоручики по Адмиралтейству и занимать береговые должности в портах.

Конечно, они имели специальную форму, приближающуюся к офицерской.

За кондукторами шли боцманы (на больших кораблях старшие боцманы могли быть кондукторами) и фельдфебели. Первые господствовали на верхней палубе, а вторые – в командных жилых помещениях.

С незапамятных времен и по сей день боцманы на каждом корабле являются видной фигурой. Они всегда являлись правой рукой каждого старшего офицера. Это были тонкие знатоки своих кораблей – знали на них каждый обух, каждый болт и снасть. Боцман всегда был на ногах и рыскал по палубе и другим помещениям, наблюдая за порядком и исправностью всего. При каждой «авральной» работе они играли важную роль, конечно, уже не такую, как во времена парусных кораблей, но все же чрезвычайно важную. При постановке и съемке якорей, спуске и подъеме шлюпок и разных грузов и при приборке всегда распоряжались боцманы, исполняя приказания офицеров. При приготовлении к походу, во время штормов, при окраске корабля наблюдение за его внешним видом всегда были обязанностью боцмана. Боцмана неусыпно следили, где и что надо подкрасить, подскоблить, подтянуть, закрепить или исправить.

Когда корабль входил в док, у боцмана тоже было много дела – он следил за окраской подводной части, подвешиванием беседок, надежностью сходень. Если кто‑либо упал за борт, сорвался с беседки или приключилось другое несчастье – боцман был тут как тут. Организация угольной погрузки всецело лежала на боцмане. Швартование к пристаням и другим кораблям тоже лежало на боцманах. При каждой разводке фронта на работы при старшем офицере всегда находился боцман, и с ним «старшой» советовался. Он должен был знать, какие работы необходимо выполнить и сколько и куда людей назначить. Боцманы знали каждого матроса не только по фамилии, а что он за человек и какими качествами обладает. Строевая команда (не специалисты) были всецело в их распоряжении, особенно маляры, плотники и парусники.

Конечно, вся работа боцманов протекала под высшим руководством старших офицеров и вахтенных начальников, они являлись главными ответственными лицами. Но все же боцман был крупной фигурой на каждом корабле, и его авторитет среди команды должен был быть очень большой. Если он не имел авторитета, то такого боцмана нельзя было держать – это приносило вред службе. Хороший боцман на корабле был большой удачей для корабля, и с мнением боцмана считались командиры и старшие офицеры и относились к нему с большим уважением.

Помещались они в особой каюте и носили фуражку с козырьком и золотой контрик на плечах. Многие из них были сверхсрочнослужащие, так как, любя флот и море, они оставались служить после отбытия воинской повинности.

Фельдфебели далеко не имели такого значения, как боцманы, но являлись правой рукой ротных командиров. Вели всю ротную отчетность, денежную и обмундировочную, дисциплинарный журнал, следили за чистотой командных помещений и обмундированием команды. Получали и передавали командную корреспонденцию. Заведовали приемом вновь назначенных матросов и списыванием других в экипажи или переведением на другие корабли. Следили за выполнением дисциплинарных взысканий, налагаемых офицерами.

Боцманы, фельдфебели, шкиперы, баталеры, писари, фельдшеры, радиотелеграфисты и содержатели по разным специальностям составляли так называемую баковую аристократию. Они стояли культурно выше общей массы команды и, кроме того, ведали частями, близко затрагивающим быт всей команды. К тому же они были непосредственными помощниками столь важных для команды офицеров, как старший офицер, ротные командиры и ревизор. «Баковая аристократия» больше других знала о всех корабельных новостях и делах. Каждый корабль имел свою судовую канцелярию, и в ней сосредотачивалась вся переписка по строевой и хозяйственной частям. Канцелярией ведал ревизор, а обслуживающими ее были: писари, содержатели по всем частям и баталер. Это их всех и соединяло, и они, занимаясь только, так сказать, умственной работой, считали себя важными персонами. Писари писали приказы и заготовляли письма; баталеры составляли расчетные ведомости корабельных сумм и вели всю денежную отчетность. Жалованье офицерам выдавал ревизор, каждое 20‑е число, а команде – ротные командиры каждое 1‑е. Содержатели по своим частям, заготовляли требовательные ведомости для получения из порта различных материалов. Таким образом, все они имели то или иное влияние в корабельном мирке. К тому же, как хорошо грамотные, они мнили себя весьма образованными, да и по прошлому среди них были часто бывшие приказчики, конторщики и т. д.

Телеграфисты примыкали к баковой аристократии, так как их считали почти учеными, и действительно, знание радиотелеграфа требовало известной образованности. По знаниям они сильно возвышались над другими, и телеграфная рубка была для них как бы экстерриториальным районом, вмешиваться в уборку каковой не решался даже «господин боцман». Работа телеграфистов была чистая – следить за исправностью приемной и отправительной станции, чистотой рубки и нести вахты на приемнике. Поэтому остальная команда их считала белоручками и лодырями.

Фельдшеры, конечно, тоже играли видную роль и были по образованию даже выше телеграфистов. В команде их иногда называли «докторами», и совсем не в шутку. Впрочем, на миноносцах не было врачей, полагался один на дивизион, так что фельдшерам часто приходилось лечить на свой риск, т. е. они фактически исполняли обязанности доктора, оказывая первую помощь.

Машинная команда обычно держалась вместе и между собой была чрезвычайно солидарной. Она и на всех кораблях помещалась вместе. Впрочем, машинисты, трюмные кочегары сильно отличались по своей психологии от другой команды, так как состояли из бывших заводских рабочих. Таким образом, это были городские жители, а не крестьяне, как другая часть команды, и поэтому к ней относились с известным пренебрежением. Своим действительным авторитетом она почитала «господина старшего механика», ну и, конечно, других судовых механиков, которые всегда стояли горой за нее и не давали в обиду не то что боцману, а самому старшему офицеру. Боцман был всегда не прочь использовать машинистов, трюмных и кочегаров на судовые работы и был убежден, что они в машинах и кочегарках на якоре гоняют лодыря. Но добраться до них было трудно, и оставалось только ворчать под нос «духи проклятые». Особенно они его раздражали тем, что вылезали из машин и кочегарок грязные и засаленные и пачкали палубу и краску. Но на верхней палубе они все же находились в известной степени в опасности, так как им всегда могло влететь от боцмана.

Немалую роль среди команды играли коки и офицерский повар. С этими господами быть в хороших отношениях было прямой выгодой, так как через них всегда мог перепасть лакомый кусок. Служба их была нелегкой, ибо «голод не тетка» и все любили вкусно поесть, и если они плохо готовили, то на них сердились. Изволь‑ка вовремя управиться в маленьком миноносном камбузе, где приходилось готовить и на офицеров, и на команду, да еще при качке. А командиры требовали, чтобы командные щи были наваристыми, в меру густыми, и зелень не слишком разварилась. Вообще, если щи отчего‑либо выходили не такими вкусными, как обычно, то коку делалось серьезное внушение. Он же начинает сваливать вину на плохое мясо или зелень. Сам знает, что врет, так как щи плохи из‑за того, что он поленился их своевременно заварить, но выворачиваться надо, а то, чего доброго, угодишь «под винтовку». Зато на следующий день щи выходили отменными. Вчерашний недочет забывался, и никто кока не уличал во лжи, наоборот, все похваливали.

Офицерский повар, маг и волшебник судовой кулинарии, должен был носить поварское одеяние: белые колпак, китель и передник. Правда, они не всегда блистали чистотой, на миноносцах действительно было много пьяниц, но так как каждое правило имеет исключения, то попадались и «тверезые» или такие, которые напивались очень редко.

Хотя я выше касался вопроса поваров, но тут еще хочу добавить о них. Поварами делали матросов, которые и до службы имели какое‑то касательство к кухне. А за неимением таковых брали первого попавшегося. К сожалению, в те времена на флоте не было специальной школы поваров, а то в три‑четыре месяца можно было бы легко выучить любого матроса. Нашим поварам приходилось многое спускать, особенно по части загулов, чем они и пользовались, в особенности если были знатоками своего дела. Неприятно было возиться со скверным человеком, но где достать другого повара? В конце концов, все офицеры были не прочь хорошо поесть и гордились хорошим столом на своем корабле, как же не простить ему некоторые слабости. Трудно было применять к ним и установленные наказания, так как посадишь повара в карцер на несколько дней и этим накажешь и всех офицеров, оставшихся без повара. Оставишь без берега – это повару не страшно, ведь все равно ему ежедневно надо ездить на берег за провизией. Да и небезопасно с ним воевать, того и гляди, подведет в нужный момент. Скажем, предстоит в кают‑компании торжественный обед. А ему ничего не стоит его испортить. Оправдания этому всегда найдутся. Конечно, если повар терял всякую меру и начинал спустя рукава относиться к своему делу, то его списывали «в наличие экипажа». Но через несколько месяцев какой‑нибудь другой командир его там обнаруживал и брал к себе «находку», хотя и с плохой аттестацией, но с обещанием, что она исправится. Вначале все шло хорошо. А потом повторялась та же история, и «находка» опять водворялась в экипаж, а то и попадала под суд и далее в дисциплинарный батальон.

Матросы‑специалисты: комендоры, гальванеры, минеры, минно‑машинисты, электрики, рулевые, сигнальщики и так далее – это все матросы, прошедшие специальные школы, которые были очень хорошо поставлены.

Самое скромное место на корабле занимали матросы 2‑й статьи, то есть молодые матросы, которые поступали из отрядов новобранцев. Любопытно было наблюдать, как они, вначале чуждые матросской среды, быстро сливались с нею. Когда молодой матрос впервые попадал на корабль, то он сразу бросался в глаза: ходил неуклюже, с опаской и удивлением озирался по сторонам. Все ему казалось диковинным и страшноватым; чрезвычайно старательно исполнял поручаемые ему на вахте обязанности. Еще на якоре куда ни шло, кое‑как приспосабливался, а при первых выходах в море, да еще в свежую погоду, когда на бурное море и смотреть‑то страшно, ему приходилось очень трудно. Как ни страшно, а служить надо, того и гляди, вахтенный унтер‑офицер или боцман прикрикнут. Ну и крепились. Поскольку хватало сил и не укачивало. В душе же, наверно, часто сетовал на судьбу, которая загнала на чуждые корабли и море с родных пашней и лесов. Однако проходило два‑три месяца, и бывшего новобранца было не узнать: появились развязность, уверенность в движениях; кто пошустрее, тот и совсем себя чувствовал свободно, особенно на миноносцах, где команда жила проще и скорее сходилась между собою. Вообще старая команда вполне дружески принимала в свою среду молодых матросов и их «жалела».

Важным событием в быту матросов являлось увольнение на берег. В прежние времена их отпускали на берег редко. Хорошо, если им удавалось побывать на берегу раз в месяц на несколько часов. А то случалось и реже. Это сказывалось на их поведении на берегу, и многие использовали эти короткие часы исключительно на то, чтобы напиться, так что «мертвые тела» подбирались обходами или их тащили приятели, которых не так развезло. Поэтому в доцусимские времена возвращение команды с берега представляло грустную и неприятную картину: загулявший матрос с трудом поднимается по трапу, хватается за все, чтобы не упасть; вид истерзанный, грязный, форменка вылезла из брюк; лицо бледное. Скорее инстинктивно, чем сознательно, вступая на палубу, снимает фуражку и становится во фронт для переклички, но ноги плохо держат и приходится тулиться к соседям. Старший офицер, видя беспомощное состояние подгулявшего, приказывает его увести на бак и положить на брезент, чтобы «не нагадил». В палубу в таком состоянии пускать рискованно, потому что пьяные, того и гляди, заведут драку. Некоторые «заправляли нетчика», то есть опаздывали на шлюпку или к назначенному часу на корабль, стоящий у пристани.

Помню одного матроса с «Добровольца», который систематически «заправлял нетчика». Как его ни наказывали, это не помогало. Наконец командир решил применить к нему совсем особую меру. Когда он явился утром вместо вечера, то ему было сказано, что он может продолжать гулять. Он ушел. Пропадал целый день и только к вечеру заявился. Опять его не пустили на миноносец и опять говорят – продолжай гулять. Делать нечего, уже без всякого удовольствия ушел. Наутро пришел и Христом Богом молит, чтобы пустили. Вахтенный доложил дежурному офицеру. Тот вышел и спрашивает: «Что же, Трофимов, нагулялся?» – «Так точно, ваше высокоблагородие», – отвечает злополучный гуляка. «А еще не хочешь, командир тебя не приказал пускать». Бедный Трофимов впал в такое отчаяние, что чуть не плачет. «Больше, – говорит, – никогда не опоздаю да и на берег совсем не пойду». Доложили командиру – простил. Такое «лечение» оказалось настолько действенным, что Трофимов больше никогда не опаздывал, да и на других оно подействовало благотворно.

Адмирал Эссен понимал, что, чем реже пускать команду на берег, тем она хуже будет там себя вести. К тому же слишком редко пускать команду на берег, особенно с миноносцев, было вредно для ее здоровья. Ведь они жили в очень тесных помещениях, скученно, матросам и ноги негде было поразмять. Поэтому их стали в резерв увольнять, по праздникам, а кроме того, по четвергам, а в плавании – только по праздникам. Это благотворно отразилось на самом гулянии – все реже стали возвращаться в нетрезвом виде, и у матросов стали на берегу заводиться знакомства, они посещали вечеринки и разные увеселения. К сожалению, в те времена, было мало обращено внимания начальством на то, что необходимо для команд создавать полезные развлечения на берегу, тогда они не будут посещать только кабаки и публичные заведения.

Теперь любо было смотреть на фронт едущих на берег! Хоть и не осматривай: все одеты с иголочки, не узнать и обычно грязных кочегаров. Хотя было запрещено переделывать казенную одежду, все же многие ее пригоняли по фигуре, на что судовое начальство смотрело снисходительно, если это делалось в границах допустимого. Матросы лучше выглядели в хорошо пригнанных бушлатах и в хорошо сидящих брюках, чем в неуклюже сидящей одежде, делавшей и всю фигуру неуклюжей. С каждым годом большинство матросов стало выглядеть все лучше и лучше. Пускай это франтовство, но оно приносило пользу, как его ни критиковали офицеры «доброго старого времени». Теперь матросы даже стали пользоваться бо́льшим успехом у прекрасного пола, а это служило к смягчению нравов. Даже суровые финки часто не могли устоять против чар бравых флотских.

На этой почве все же иногда выходили и неприятные истории. Одна финка, не желая жить «по любви», потребовала от своего любовника, чтобы он на ней женился. Но тот не хотел этого, да и как потом выяснилось, и не мог, так как был женат. Однако порывать с ней связь ему тоже не хотелось. Посоветовавшись с приятелями, он решил обмануть злополучную финку, благо она по‑русски понимала плохо и не имела понятия о православных обрядах. Вот все принарядились и пошли в церковь, где заказали молебен. Финка была в полной уверенности, что это происходит обряд венчания. Правда, кое‑что ее вводило в сомнение, но ее убедили, что это так и полагается и что она, как лютеранка, ничего не понимает в православных обрядах. Вернувшись домой, отпраздновали «свадьбу», честь честью, и все пошло по‑хорошему. Финка совсем успокоилась и больше ни в чем не сомневалась, тем более что и брачное свидетельство было сфабриковано и ей показано. Но скоро кончился срок его службы, и он был уволен в запас. Мнимая жена ему уже надоела, потянуло к настоящей. Не попрощавшись, он сел в поезд и укатил. А ей через приятелей сообщил, что его срочно перевели на другой миноносец и тот ушел в плавание.

Ждала‑ждала своего «мужа» бедная финка. Все миноносцы вернулись на зимнюю стоянку, а его все нет. Часто справлялась у других матросов, те ее успокаивали, что ее «муж» скоро вернется. Наконец не выдержала, пошла по начальству и все рассказала. Тут вся история и вышла наружу. Но что было делать? Добиться его наказания, но ведь финке от этого не стало бы легче, тем более что детей у них не было.

Всякая воинская служба основана на строгой дисциплине, а морская и тем более. Дисциплина же влечет за собою неизбежные случаи ее нарушения. Уклад военно‑морской службы у нас был указан в Морском уставе, которого следовало строго держаться на всех кораблях императорского флота.

Всякое нарушение дисциплины вызывало необходимость налагать взыскания, которые были регламентированы Дисциплинарным уставом. В нем было указано, кто и какие наказания может налагать. Импровизация в наложении наказания, то есть в их характере и продолжительности, строго каралась.

По отношению нижних чинов, то есть чинов не офицерского и кондукторского звания, дисциплинарные взыскания выражались в выговорах, в постановке под винтовку в полном вооружении во время отдыха (но не больше указанного числа часов), лишении съездов на берег, сажании под арест в судовом карцере. Выговоры, конечно, приходилось делать очень часто. На миноносцах карцеров не было, и обычно наказания ограничивались постановкой под винтовку или лишением права съезда на берег. Правда, можно было сажать в карцеры при экипажах, но к этому почти никогда не прибегали. Все дисциплинарные взыскания налагались или командиром, или старшим офицером, другие офицеры могли налагать взыскания, разрешенные уставом, с ведома старшего офицера.

Проступки более серьезного характера и уголовные карались преданием корабельному суду, а еще более серьезные – преданием портовому суду. Корабельные суды могли собираться на всех судах I и II ранга. На миноносцах, хотя и II ранга, собирались дивизионные суды. Компетенция корабельного суда соответствовала компетенции мировых судей. Их разбору подлежали следующие проступки: неисправимо дурное поведение, кражи, промотание и порча казенных вещей вообще, в частности обмундирования, нанесение увечий во время драки и т. п. В составе суда приказом командира корабля назначались: председателем один из старших лейтенантов, два члена суда – лейтенанты и делопроизводитель (мог быть и мичман). За правильностью делопроизводства следил «флагманский обер‑аудитор» – офицер, получивший юридическое образование, чаще всего в Военно‑юридической академии. Утверждал постановление корабельного суда командир.

Быть председателем или членом суда мы не очень‑то любили, потому что судить своих матросов было неприятно и потому, что если мы и имели для этого необходимые познания, то опыта почти не имели, так как суды были редким явлением. Судебному разбирательству должно было предшествовать дознание, которое производилось офицером по назначению командира (не входящим в состав суда). Судопроизводство благодаря шаблонности судимых проступков было несложным. После опроса свидетелей и обвиняемого суд решал, признать ли обвиняемого виновным или оправдать. В первом случае мера наказания устанавливалась в соответствии со статьями закона.

К преданию суду командиры старались прибегать только в самых редких случаях, когда не предание суду было бы само по себе явным нарушением закона. Если появлялся матрос неисправимо дурного поведения, то после долгого периода старания его перевоспитать на корабле его списывали в экипаж. Это был его последний шанс исправиться, но чаще всего именно там он еще хуже начинал себя вести и там его не щадили и отдавали под суд, который присуждал к отдаче в дисциплинарный батальон. Служба же в нем не зачитывалась в отбывание повинности, и таким образом отдалялся срок его выхода в запас. К тому же, попав в среду таких же отрицательных типов, осужденные, за редким исключением, не исправлялись, наоборот, чаще еще больше портились.

На Рождество на миноносцах команды устраивали елки, раздавались подарки и сласти. Удавалось это делать из экономических сумм. Бывали случаи, что на подобные праздники матросам разрешалось приглашать своих близких и знакомых. Но вообще это не поощрялось, потому что слишком трудно было проверять приглашенных и легко мог проникнуть на корабль совершенно нежелательный элемент. Иногда команды с миноносцев устраивали также праздники на берегу, нанимая для этого какое‑нибудь большое зало. Это новшество стало очень прививаться, особенно на зимовках в Гельсингфорсе. На такие увеселения приглашались гости и с других кораблей. Между кораблями даже появилось соревнование, который из них устроит лучше. На этих вечерах обязательно устраивались выступления своих артистов: разыгрывались комические сценки, показывались фокусы, выпускались юмористы, а после этого танцевали до упаду.

Обязательно приглашалось и ближайшее начальство, и эти приглашения всегда принимало. Но, чтобы не стеснить веселящихся, начальство своевременно исчезало. Веселье на таких вечерах царило самое непринужденное; гораздо более искреннее, чем на офицерских балах.

Интересно бывало наблюдать своих матросов в другой обстановке: ухаживающими за какими‑нибудь барышнями, сыпящими шутки и комплименты несколько тяжеловесного характера. Забавно было видеть, как какой‑нибудь серьезный на корабле унтер‑офицер, всегда казалось поглощенный в свои обязанности, здесь так отплясывал, что был весь красный и вспотевший.

На всех лицах были написаны радость и оживление, и надо было удивляться, откуда наши матросы научались танцевать различные танцы. Правда, манеры у них часто были несколько грубоватые: кавалеры облапливали и пощипывали своих дам, но такое ухаживание, кажется, дамам нравилось, так как они жеманно повизгивали и совсем не обижались.

На Пасху на всех кораблях обязательно устраивались розговены – с пасхой, куличами и яйцами. Командир должен был со всеми христосоваться, сколько бы сотен человек не было. Это было утомительным и не слишком приятным, тем более что многие чмокали на совесть и на щеках оставались мокрые пятна. Команды с миноносцев на заутреню отводились в местные соборы. Посещение корабельных церковных служб как для офицеров, так и [для] команд было обязательным.

У нас на флоте существовала и еще одна категория нижних чинов – это сверхсрочнослужащие, то есть унтер‑офицеры, которые, закончив обязательный срок службы, добровольно ее продолжали. Они получали сравнительно большое жалованье и пользовались большой свободой. Чаще это были женатые люди, и их семьям предоставлялись маленькие квартирки в портах (если таковые в данном порту имелись).

Еще с давних времен команды относились к ним с известным пренебрежением и прозвали их, довольно‑таки обидно, шкурами. Под этим подразумевалось, что они продались государству и предпочли остаться за деньги на службе, вместо того чтобы выйти «на волю».

Они были очень надежным и симпатичным элементом. В сущности, для флота было бы чрезвычайно полезно, если бы кадры специалистов, главным образом, состояли бы из этих «шкур». Этим можно было бы в значительной степени сократить расходы по содержанию дорого тоящих учебных отрядов и сложную техническую часть на кораблях было бы легче содержать в хорошем состоянии.

На учебных отрядах (минном, артиллерийском, в машинной школе, школе подводного плавания, водолазной школе и др.) непрерывно готовились различные специалисты, на которых в течение одного – двух лет, тратилось много труда и средств, и все для того, чтобы, прослужив три‑четыре года, они уходили в запас. Для государства в целом, может быть, в этом и была польза, так как флот из малограмотных мужиков делал ежегодно несколько тысяч вполне грамотных и технически обученных людей, но для самого флота это было не продуктивно. Другое дело, если бы специалисты оставались на службе долгие годы по вольному найму, тогда не надо было бы ежегодно вливать столько новых людей и тем самым сократился бы контингент учебных отрядов.

Сверхсрочным жилось не слишком хорошо, так как они недостаточно оплачивались и постоянно были оторваны от семей. Во флигелях, где ютились их семьи, квартиры были неудобные и примитивные. Из‑за необходимости пополнить свой бюджет обладатели даже одной или двух комнат умудрялись сдавать «углы». Такая скученность порождала ссоры и неприятности.

Как‑то раз ко мне, как старшему офицеру, пришел в большом горе один сверхсрочный унтер‑офицер и рассказал, что его жена пишет, что она сдала угол жене другого нашего же сверхсрочного и та оказалась чрезвычайно неуживчивой женщиной, когда же ей было предложено съехать, то она категорически отказалась. После этого у них каждый день происходили ссоры, и часто дело доходило до драк. Он просил меня помочь урегулировать этот вопрос, так как он сам, находясь в плавании, ничего сделать не может, а боялся, что у баб все может кончиться плохо. Мне его было жалко, но как помочь, да и кто был прав, хозяйка или жилица, было неизвестно. Позвал мужа жилицы и в присутствии первого приказал ему рассказать, что его жена пишет по этому поводу. Тот признал, что бабы действительно ссорятся и им вместе не следует жить, но дело в том, что его жена не может найти другой квартиры за такую же цену. Следовательно, вопрос можно было разрешить только тем, что как‑то помочь найти жилице другое пристанище. Но как я мог это сделать? Однако что‑то придумать было надо, так как между бабами бог знает до чего могли дойти ссоры и каково мужьям было сидеть на корабле и знать, что у них дома неблагополучно. Обдумав этот вопрос, я решил, что самым правильным было бы обоих мужей отправить к женам, чтобы они могли на месте уладить квартирный вопрос. Кроме того, я решил написать заведующему квартирами и попросить его устроить отдельную комнату беспокойной бабе. Хотя я его не знал, но считал, что такое письмо корабельного начальства могло подействовать. Командир, которому я объяснил положение, согласился их отпустить на несколько дней, на что, в сущности, не имел права, так как в период плаваний отпуска не разрешались. Мои сверхсрочные остались чрезвычайно довольны решением, но я им внушил, чтобы они действовали энергично и быстро разрешили этот вопрос. Через неделю оба вернулись. Спрашиваю: «Ну что, как дела?» – «Да так, что баб развели, так как заведующий дал комнату, как раз освободилась. Теперь обе бабы довольны и опять дружат», – все хорошо, что хорошо кончается.

А то пришел как‑то другой сверхсрочный и просит: «Моя жена должна на днях родить. Это у нас первый ребенок. Она очень боится, просит, чтобы я приехал». Значит, надо уволить в отпуск дней на десять. Миноносец же в плавании. Все отпуска запрещены. Как тут быть? Унтер‑офицер хороший, правда, иногда срывался, но по‑человечески было жалко и жену, и его. Идешь к командиру. Тот морщится и спрашивает: «А вы уверены, что он не врет?» Отвечаешь, что уверен. «Ну, а если он вместо того, чтобы сидеть при жене, будет шляться по городу и попадется на глаза местному начальству, ведь за нарушение приказа нам будет большая неприятность». В конце концов, в чужую душу не влезешь, но отвечаю, что не подведет. Командир не находит больше возражений, неохотно соглашается, но прибавляет, что разрешает всецело на мою ответственность.

Сейчас же позвал злополучного мужа и взял с него слово, что он не подведет корабля и не испортит возможностей в будущем для других. Он, конечно, охотно дал слово и, счастливый, ушел. Я был совершенно уверен, что он не подведет, потому что нижние чины очень ценили, когда офицеры как‑либо рисковали за них. Если бы он меня подвел, то ему бы не поздоровилось и от другой команды.

Дней через десять он вернулся и рассказал, что все обошлось благополучно, и у него родился сын. Я его, конечно, поздравил и сказал, что он может идти, а он что‑то мнется на месте. Спрашиваю, в чем дело. «Да вот жена очень просит, ваше бродие, быть крестным отцом новорожденного». Пришлось сделаться крестным отцом.

Нередко нашим офицерам приходилось крестить детей сверхсрочных и бывать посаженными отцами на свадьбах, своего рода «свадебными генералами»; подносить самовары, серебряные ложки или что‑либо другое, полезное в хозяйстве. Такие просьбы отнюдь не были с их стороны желанием подмазаться к начальству или получить какую‑то материальную выгоду, а было проявлением доверия и уважения (часто и любви) к данному офицеру.

Раз я получил приглашение на крестины к одному заслуженному на миноносце унтер‑офицеру. Когда обряд был кончен, гостям предложили угощение. Чувствовал я себя довольно‑таки неловко, так как собравшееся общество состояло исключительно из представителей нашей команды и нескольких женщин, которые почтительно стояли и упорно молчали. Меня усадили за стол и начали потчевать, а другие стояли по стенкам и смотрели. Пришлось потребовать, чтобы все сели за стол и тоже начали угощаться. С трудом удалось уговорить. Меня занимали хозяин и хозяйка, а другие больше молчали. Пришлось просить хозяина налить всем вина, чтобы выпить за здоровье новорожденного и родителей, что сейчас же и было исполнено. Только мне налили вина, а остальным водку. Вино несколько развязало языки, и общество себя стало чувствовать более свободно.

Меня очень заинтересовал домашний быт наших женатых сверхсрочнослужащих. Узнать о нем, конечно, было легче от жен, которые держали себя гораздо свободнее, так как я им начальством не приходился. Поэтому, когда я повел разговор на хозяйственные темы, то окружающие дамы сразу оживились. Это была их сфера, и они знали, как надо вести свое скромное хозяйство при скудных денежных возможностях. С этой темы незаметно перешли и вообще на условия их жизни. Во всяком случае, из этих разговоров можно было заключить, что они считают, что им лучше живется здесь, в городской обстановке, чем в деревнях, где работа женщин гораздо тяжелее. Тут муж служил, а они занимались детьми и собою, так как ведь мужья только в праздничные дни столовались дома. Во всяком случае, я много интересного вынес из этих разговоров, и не только интересного, но и поучительного для офицеров, воспитателей своих команд.

Отношение офицеров императорского флота к своим матросам было гуманным и сердечным (я говорю о периоде после Японской войны, т. е. после 1905 г.), поэтому никакого озлобления с их стороны не было и к этому не было никакого основания. Распространяемые в этом направлении слухи из революционных кругов были злонамеренными и предвзятыми.

Само собою, были офицеры, которых команда любила и которых не любила. Эта нелюбовь к ним основывалась не на плохом отношении, а на формализме, надменности или презрительном отношении, проявляемом ими.

Да и как мог офицер корабля особенно «обижать» матроса, раз был всецело под контролем командира и старшего офицера? Но и они не могли бы слишком притеснять матросов, так как это привело бы к недоразумениям с офицерами, им подчиненными. Я помню только один случай, когда старший офицер линейного корабля «Андрей Первозванный» (старший лейтенант Алеамбаров[136]) относился к команде с большим формализмом, сухо, и даже бывали случаи, что он пускал в ход руки. В результате он не добился повышения уровня дисциплины, к чему стремился, и заслужил нелюбовь как команды, так и офицеров. Наконец, он был списан с корабля и поставил крест на своей карьере, хотя был исключительно исправным и толковым офицером.

Каждый специалист‑офицер всегда являлся особенным защитником своих подчиненных, если видел, что к ним другие офицеры относятся несправедливо. Он не давал их в обиду и старшим начальникам. Нельзя забывать, что на каждом корабле все на виду и о каждом случае становится быстро всем известно.

Откуда могли явиться злоба и недоверие, когда офицеры и команды годами жили вместе в самом тесном сотрудничестве? Чего ради притесняли бы, скажем, командир, штурман или вахтенный начальник сигнальщиков и рулевых, которые в походах находились в непосредственной близости от них и несли ответственные обязанности, облегчая труд офицеров? С другой стороны, отчего бы эти сигнальщики или рулевые чувствовали злобу к офицерам, когда не могли не видеть в них высший авторитет по службе и ощущая к себе доброе отношение. В темной ночи, во мгле или бурную погоду так важно открыть маячный огонь, от этого зависит безопасность курса, и нередко первыми его открывали сигнальщики. В тяжелых условиях погоды или в военное время, когда миноносцы пробираются в опасных неприятельских водах, разве не чувствуют сигнальщики и рулевые, что безопасность корабля всецело зависит от опытности и знаний командира, штурмана и вахтенного начальника? Это создает в их глазах авторитет и уважение к офицерам. Он воочию убеждаются, что их подчинение офицерам есть необходимость, что офицеры, превышая их знаниями морского дела, заслуживают и привилегированного положения. Откуда же при таком сотрудничестве может родиться ненависть?

Разве артиллерийские и минные офицеры стали бы притеснять своих матросов‑специалистов, раз они изо дня в день с ними работают по уходу за механизмами и раз от успешности взаимного сотрудничества зависит состояние боевого вооружения, находящегося на ответственности этих офицеров? Тут также обе стороны на каждом шагу встречаются с авторитетом одних и совершенно необходимой помощью и знаниями других.

Разве бывали случаи, что судовые механики не отдавали должное своей машинной команде и не ценили своих лучших специалистов? Отчего б машинная команда стала питать нелюбовь к судовым механикам, когда они проводили долгие часы на совместных вахтах в машинах и кочегарках?

А ревизоры и писари, баталеры, шхиперы и содержатели по разным частям, ежедневно сотрудничая и нуждаясь во взаимной помощи, также не имели никакого основания к злобе и ненависти.

Я далек от мысли идеализировать взаимоотношения между офицерами и командами императорского флота, но истина требует опровержения слухов о злобе и ненависти команд против офицеров. Конечно, человеческие взаимоотношения складываются из личных качеств каждого индивидуума и никакие рамки дисциплины не могут их стереть. Поэтому и на наших кораблях бывали во взаимоотношениях офицеров и команд различные оттенки, в лучшую или худшую сторону. Но они никогда не переходили границ, за которыми во взаимоотношениях возникают злоба и ненависть.

Вот в отношении излишней слабости к своим непосредственным подчиненным бывали пересолы, и в этом отношении можно было некоторых из нас упрекнуть. Не раз из‑за этого возникали недоразумения между офицерами. То штурман обидится на одного из вахтенных начальников, то минный офицер поспорит со старшим офицером из‑за своих минеров или электриков, а то старший механик пожалуется старшему офицеру на какие‑то несправедливости по отношению его машинистов или кочегаров.

Ниже я приведу сценку, как происходила разводка фронта по судовым работам, на миноносцах.

Команда стоит во фронте, одетая в рабочее платье. Впереди фронта боцман Невин и фельдфебель. Дежурный офицер ожидает выхода старшего офицера, которому послано доложить, что команда построена. Приходит старший офицер и с ним старший механик. Командуется: «Смирно».

Старший офицер обращается к старшему механику: «Николай Иванович, вы, конечно, берете своих людей на работы в машине и кочегарках, но, может быть, вы оставите мне несколько человек для мытья борта».

Старший механик раздосадован: «Петр Иванович, после похода у нас столько набралось работы, что никак не могу». Старшой со своей стороны недоволен: «Ну, Бог с вами». «Машинисты и кочегары по своим работам» – приказывает он.

Артиллерийский кондуктор подходит к старшо́му и просит дать комендоров обтереть и почистить орудия. «Всех комендоров не получите и не просите» – отвечает старший офицер. Он тоже раздосадован, а у боцмана даже вытянулось лицо. Но тут как тут минный кондуктор – просит электриков и минных машинистов прокачать мины. С еще более недовольным видом отделяются ему несколько человек.

Боцман окончательно недоволен и решается заявить: «Ваше высокоблагородие, мы хотели борта мыть, опять же надо послать в порт за провизией, дать людей картошку чистить, маляров назначить камбуз красить, на борту останутся всего человек пятнадцать».

Старшо́й и сам отлично знает, что такого числа не хватит на мытье борта. Боцман прав, да откуда взять еще людей.?

Поэтому он утешает боцмана, что всех работ в один день не переделаешь. Но тот сильно разочарован и докладывает: «Ваше высокоблагородие, так что смею доложить, г‑н старший механик завсегда забирают свою команду и нам никого не дают, и завтра у нас опять не хватит, а борт‑то ведь во какой грязный». Старшому самому очень хотелось хорошенько вымыть борт, да что тут поделаешь, и он только пожимает плечами. Боцман же в сердцах кричит людям, назначенным в его распоряжение: «Ну, забирайте щетки, ведра, мыло и беседки, да смотри у меня, не прохлаждайся; живо за дело». И сам идет за ними, чтобы наблюдать, как будут прилаживать беседки и приниматься за работу.

В тех или других вариациях, два раза в день, происходила подобная разводка фронта, при стоянках на якоре. Каждый специалист хотел взять своих людей, а чисто строевой команды не было. Бедные же боцманы, всегда радевшие о внешнем виде своих кораблей, страдали, не получая достаточно людей для наведения чистоты.

Поддерживать чистоту в жилых помещениях было нелегко. Матросы размещались на миноносцах очень тесно, места для их вещей не хватало, и их одежда очень пачкалась. Но тем более важно было поддерживать чистоту в помещениях, особенно зимою, когда матросы большую часть времени проводили в них. Генеральная приборка полагалась каждую субботу, и тогда корабль тщательно мылся сверху донизу. Вода лилась рекою, мыла не жалели, и корабль блестел чистотою. Но в холодное время, конечно, верхнюю палубу и борта мыть было нельзя.

До известной степени «бедствием» были на миноносцах тараканы, но команда как‑то с ними уживалась. Однако они быстро размножались, и от них особенно страдали кожаные вещи. Поэтому с ними приходилось вести серьезную войну и периодически все вещи вытаскивались, помещение густо засыпалось особым порошком. Тараканы быстро гибли, и их выметали сотнями, после чего помещение хорошенько мылось, но не проходило и месяца, как они опять появлялись.

На каждом корабле среди команды имелись гармонисты и балалаечники, и они пользовались большим успехом. Стоило проехать мимо кораблей, стоящих на якоре вечером, после 6 часов, как всегда можно было услышать доносившиеся с бака звуки этих инструментов, а иногда и пение. Большими специалистами по части балалаек бывали телеграфисты и писари. Поэтому почти неизбежно можно было найти в телеграфных рубках и канцеляриях эти инструменты. Многие играли очень хорошо, так что иногда создавались судовые оркестры и из экономических сумм покупались инструменты. Это очень поощрялось.

Команды любили иметь собак и обычно подбирали их где‑либо на берегу. Среди них встречались очень часто уродливые и смешные создания. Чем такая собачонка выглядела уродливее, тем ее больше любили и жалели, и ей жилось очень хорошо. При всех съездах на берег кого‑либо из команды за какими‑либо приемками, в баню или просто на гулянку, их обязательно сопровождал такой судовой песик. Он отлично разбирался в хозяевах и никогда не путал своего корабля с другими. Хотя обычно однотипные миноносцы стояли, ошвартовавшись друг к другу.

Как‑то на одном миноносце командиру подарили маленького медвежонка. Команда была очень рада, и с ним постоянно кто‑нибудь возился. Для него одним из наиболее приятных развлечений было во время хода залезать на самый форштевень (нос) миноносца и там наслаждаться брызгами волн. В виде своеобразного носового украшения он проводил там целые часы. Когда его отпускали на берег и он в перевалку шествовал за одним из матросов, то возбуждал всеобщее любопытство прохожих и за ним увязывались мальчишки. Но он очень сердился, если его начинали дразнить, и старался поймать озорника. Он также не любил, когда собаки бросались на него с лаем. Пока он был маленький, то только огрызался и пугливо озирался, стараясь спрятаться за матроса, который его защищал. Но когда он подрос, то раз не выдержал и сильно задрал одного пса. После этого командир нашел опасным его держать на миноносце и он был отдан в зоологический сад.

Я думаю, что все офицеры императорского флота сохранили самые хорошие воспоминания о командах, с которыми им пришлось плавать. В дореволюционные времена это все были молодые люди, пришедшие на флот с разных концов необъятной России, чтобы прослужить на нем пять лет обязательной службы. Для многих из них эта перемена в обстановке их жизни переживалась очень тяжело, но они в большинстве быстро к ней привыкали, и если и тосковали по родным местам, то это было не слишком большим страданием. В воспитательном отношении им флот давал очень много, и, вернувшись в свои места, они были другими людьми, и приобретенные ими знания приносили им огромную пользу. Во всяком случае, о наших командах нельзя судить по «матросам», сыгравшим такую печальную роль в революцию 1917 года. Эти отрицательные революционные типы отнюдь не характеризуют русского матроса императорского флота[137].

Но вернемся на «Доброволец». Накануне отъезда в Кронштадт на вступительные экзамены в Минный офицерский класс мы в последний раз собрались вместе, чтобы провести прощальный вечер. Летом не очень‑то много нашлось времени, чтобы готовиться к экзаменам, да и обычно настроение было не то. Хорошо, что к экзаменам требовались те знания, которые в свое время были приобретены в Морском корпусе, правда, уже основательно забытые; правда, при беглом повторении многое вспоминалось. Провалиться было бы очень неприятно, так как пришлось бы вернуться на миноносец с большим конфузом.

Настроение у всех было очень веселое, и остающиеся над нами подтрунивали, как это мы скоро окажемся у школьной доски и должны будем выкладывать свои познания, наподобие кадет Морского корпуса. Да, действительно, после офицерского положения не так легко было стать, что ни говори, снова учеником, и год неустанно учиться. Многие над этим призадумывались, прежде чем подать рапорт о поступлении в тот или иной класс.

У нас на многих кораблях был заведен обычай, что уходящие с корабля должны были оставить кают‑компании серебряную чарку, на которой были выгравированы фамилия и даты, с которого и по какое число данный офицер на корабле плавал. В торжественные дни эти чарки ставились на стол, и по ним вспоминались те, которые прежде плавали на нем; или, если бывший офицер корабля был гостем кают‑компании, то ему ставилась его чарка. Одним словом, этим как бы не порывалась связь офицера с кораблем, на котором он прежде плавал.

В частности, на «Добровольце» было решено установить традицию, чтобы каждый уходящий офицер дарил серебряную кофейную ложечку с его фамилией и датами плавания. По этим же предметам было легко восстановить список всех, когда‑либо плававших на данном корабле.

На следующее утро пришлось заняться самым скучным и неприятным делом – это упаковкой своего имущества в вытащенные из трюма чемоданы. Укладку можно было бы поручить и вестовому, но в этом случае неизбежно сапоги оказались бы с чистым бельем, а письменные принадлежности перемешаны с умывальными. Главное же – все смято. Так или иначе, каюта быстро пустела и теряла жилой вид, а всегда была такой уютной.

Затем предстояло прощание с командой и с главными помощниками из нее, с каждым особо.

Наконец, шлюпка подана к трапу и вещи погружены. Командир и офицеры выходят провожать. Последнее рукопожатие. Сойдешь в шлюпку и отваливаешь от борта. С палубы машут фуражками. С грустью смотришь на свой бывший корабль, расстояние до которого все больше увеличивается, и скоро перестаешь различать на палубе отдельные предметы.

На пристани прощаешься с гребцами или прислугой катера, и кажется, что еще какой‑то маленький этап жизни закончился и начинается новый.

Глава III. В Минном офицерском классе в Кронштадте. На эскадренном миноносце «Туркменец Ставропольский». В охране императорской яхты «Штандарт» (1907–1908 гг.)

Вот и Кронштадт! Прежде я его совсем не знал. Там бывал лишь проездами – из военной гавани на пристань петербургских пароходов.

Эти пароходы хорошо памятны: «Кронштадт», «Кроншлот», «Ораниенбаум» и др. Уже изрядно старые, колесные, с довольно скромным внутренним убранством и буфетом. Мы любили эти пароходы, потому что они везли в Петербург, куда нас обычно так тянуло. С посадкой на них как бы начинался отпуск, и, когда они отходили от пристани, уже чувствовалось, что ты освобожден от службы и в перспективе предстояло приятное свидание с родными и разные развлечения.

На этих пароходах всегда можно было встретить знакомых, с которыми незаметно проходил путь, длившийся около одного часа и трех четвертей. Иногда даже подбиралась исключительно веселая компания, и, закусывая в буфете, не замечалось время. Выглянешь в иллюминатор и уже видишь, что пароход вошел в Неву и скоро подойдет к пристани. Да, много воспоминаний связано с этими пароходами.

Пароходы принадлежали двум компаниям, и одна имела пристань у завода Берда, а другая у Николаевского моста.

Приятно было оказываться в Петербурге, особенно после долгих плаваний. Скорее нанимаешь извозчика и катишь по набережным до Летнего сада; переехав через Фонтанку, сворачиваешь на Гагаринскую ул., затем Литейный проспект и на Кирочную[138].

Другое дело, когда приходилось уезжать обратно в Кронштадт. Это было уже не столь привлекательным, хотя и не так неприятно, так как и нескольких дней, проведенных вне своего корабля, было достаточно, чтобы освежиться и опять с удовольствием на него вернуться. Разве что отъезд был сопряжен с долгим плаванием, тогда расставаться было грустно, но грусть продолжалась недолго, потому что каждое плавание, внутреннее и заграничное, имело свой интерес. Вообще наша морская служба была очень разнообразной, и мы не только ею не тяготились, а большинство из нас ее горячо любили.

Старый Кронштадт! Старый морской город и порт, заложенный великим Петром и застывший в том виде, как он был создан. Да и не было ему основания особенно развиваться, ибо в нем жили лишь люди, имевшие то или иное касание к флоту. Флот же в силу обстоятельств начал базироваться на более выдвинутые вперед порты. Кронштадт стал базой глубокого тыла.

Две главные артерии – Екатерининская улица и Николаевский проспект; Петровская пристань с небольшим парком; Штаб и Управление портом, Минный офицерский класс, Николаевское инженерное училище, Андреевский собор, Гостиный двор, за ним «козье болото» (теперь обыкновенная площадь). Затем офицерские флигеля, казармы экипажей, гауптвахта, Артиллерийский офицерский класс, новый Морской собор, женская гимназия, воспитавшая стольких наших милых морских дам. Наконец, дом главного командира[139], зимнее и летнее морские собрания[140], пароходный завод с многочисленными мастерскими, склады порта, арсенал, хлебопекарня и т. д. Вот краткий перечень достопримечательностей нашего Кронштадта, связанных с флотом, а кроме того форты, казармы артиллеристов, пехотных полков[141] и здания для их начальства.

Кроме того имелся и еще ряд улиц с низенькими двух– и трехэтажными домиками, каменными и деревянными, в которых ютились местные обыватели. Многие домики насчитывали за собою сто и больше лет и как‑то вросли в землю, а некоторые даже имели стремление покоситься на сторону. Архитектура домиков была самого «казенного образца» – крепко сколоченные ящики.

Улицы прямые, чистые и скучные – ужасно скучные. Особенно летом, когда офицеры в плаваниях, а семьи разъехались по дачам: в Ораниенбаум, старый Петергоф, Мартышкино, Лебяжье и тому подобные места вокруг острова Котлина на побережье материка. Если судьба забрасывала в Кронштадт летом, то прямо одурь брала от этих пыльных и душных улиц, почти пустынных; даже собак и кошек не было видно[142]. Скучно так, что даже от тротуаров веяло скукой. Чахлая растительность Екатерининского сквера, прозванного «собачьим парком», давно покрылась толстым слоем пыли, а на дорожках валяется шелуха подсолнухов. Кое‑где на скамейках возятся детишки, но и им скучно. Скука, кажется, так и выпирает из всех стен, давит и гонит куда‑то, но куда? Кроме как в Летнее Морское собрание, пойти некуда. Но и там пустыня аравийская…

С сентября, конечно, Кронштадт начинал оживать, и зимою в нем было довольно большое морское общество, которое вело совсем не скучный образ жизни.

Приехав в Кронштадт, я первым делом попросил моего унылого возницу (в этом городе отчего‑то и все извозчики имели какой‑то унылый и мрачный вид) отвезти в лучшую гостиницу. Он привез меня в «Петербургскую», с рестораном. Хотя она называлась гостиницей, но была просто «трактиром с номерами», правда, чистыми и вполне приличными – полиция строго за этим следила. Находилась она на Николаевском проспекте, напротив Гостиного двора.

Пришлось сразу же засесть за учебники. Самочувствие было далеко не приятным. Ведь завтра в 9 ч утра начинались экзамены. На мою удачу, рядом в номере остановился лейтенант Пилсудский[143], который тоже собирался держать экзамены в Минный класс, и мы решили вместе пройти все вопросы программы, это было и скорее, и не так скучно. Затем поужинали и легли спать.

Спалось неважно, не то чтобы мешали насекомые или шум; нет, насекомых не было, а в городе стояла мертвая тишина, но, видимо, волновала перспектива экзаменов. Но под утро крепко заснул. Должно быть, снились косинусы и синусы, закон Фарадея и тому подобные премудрости, так как проснулся не слишком бодрым. В 8 ч утра встал, выпил чаю и стал надевать вицмундир с орденами (хоть я был и мичман, но все же уже имел за участие в Цусимском бою Анну 3‑й ст. с мечами и медаль за войну, которыми очень гордился). Приятно было, что я не один, и мы с Пилсудским пошли в класс.

В аудитории Минного класса собралось около сорока офицеров, желавших держать вступительные экзамены. Среди них были приехавшие с Балтийского и Черноморского флотов, с Сибирской и Каспийской флотилий. Я встретился с несколькими товарищами, которых не видел со дня производства в офицеры.

Ровно в 9 ч вошел заведующий обучением офицерского класса капитан 2‑го ранга В.Я. Ивановский[144] и с ним экзаменаторы. Они начали вызывать к доске по четыре человека, по алфавиту, и скоро очередь дошла до меня. Рядом со мною оказался чрезвычайно высокий и тощий мичман из остзейских баронов, который благодаря своему огромному росту всегда ходил, согнувшись, так что его в шутку называли «перочинным ножом». Он одно время командовал маленьким номерным миноносцем, внутренние помещения которого оказались для него слишком низкими, и ему приходилось постоянно ходить, согнувшись, возможно, что он оттого и привык так держаться.

Мне попались вопросы, которые я знал, и, написав на доске что было надо, стал спокойно ожидать, когда меня начнут спрашивать. Мой сосед тоже стоял спокойно, но на доске ничего не написал. Когда же к нему обратился капитан 2‑го ранга Ивановский и спросил: «Вы кажется, в чем‑то затрудняетесь», – то он ответил с сильным немецким акцентом: «Господин капитан 2‑го ранга, я не понимаю, что написано в программе». – «То есть вы не знаете своего вопроса?» – переспросил его Ивановский. «Нет, я не понимаю некоторых слов». Ему постарались разъяснить те слова, которые он не понимал, но это не помогло, и оказалось, что он не только знает плохо русский язык, но не знает и предмета. Он попал в офицеры из юнкеров флота во время Японской войны. Видимо, его пропустили, оттого что была большая нужда в офицерах. Служакой он был примерным, но его формализм и педантичность делали его совершенно непереносимым, и все командиры старались от него избавиться, поэтому его держали на маленьком миноносце, на котором он был один[145].

Мой экзамен сошел хорошо[146]. Оказалось, что страхи перед экзаменом были совсем напрасными, да и экзаменаторы были нестрогими и не только не старались срезать, а наоборот, пытались помогать. Но все же человек восемь провалилось.

Вечером того же дня я знал, что буду принят в слушатели класса, и, получив указание, когда начнутся занятия, уехал в Петербург[147].

За два дня до начала занятий я вернулся в Кронштадт со своим приятелем, мичманом Коссаковским, который поступил в Артиллерийский класс, и мы начали искать комнату. Этот вопрос разрешался в Кронштадте весьма просто, так как местные жители любили подрабатывать тем, что сдавали на зиму комнаты офицерам – слушателям разных классов. Поэтому выбор комнат был большой.

Если не считать офицеров и их семей, то кронштадтское население было глубоко мещанским, и даже выработался особый класс кронштадтских старожилов, которые очень редко куда‑либо выезжали и жили исключительно местными интересами. Это были семьи мелких портовых служащих, торговцев и отставных чиновников, кондукторов и сверхсрочнослужащих. Многие из них родились в Кронштадте, прожили в нем всю жизнь и там же собирались умирать.

У одной вдовы какого‑то чиновника мы и нашли две комнаты – чистых и сравнительно прилично обставленных. Эти комнаты уже годами сдавались слушателям, и хозяйка бережно хранила их фотографии, которые служили ей рекомендацией, так как на них были надписи, хвалившие комнаты. Недолго думая, мы эти комнаты и наняли. К тому же, когда подъехали лейтенанты Домбровский и Витгефт, то и для них нашлись комнаты в этом же домике. Правда, Домбровскому досталась комната лишь в первом этаже, у одной богомолки. Она была увешана образками и, как и вся квартира, пропахла ладаном и лампадным маслом. Хозяйка успокаивала, что к этому запаху быстро привыкаешь и тогда его не замечаешь. Одним словом, наш приятель попал чуть ли не в монастырскую келью, но ничего, зато были все вместе. Правда, позднее выяснилось и еще одно «достоинство» этой комнаты, но уже гораздо менее приятное. Оказалось, что богомолка не только сдавала эту комнату, но также предоставляла всю квартиру в распоряжение богомольцев, приезжавших со всех концов России к о. Иоанну Кронштадтскому (наш дом выходил одним фасадом на Сайдашную улицу, как раз напротив подворья). Об этом хозяйка дипломатично умолчала. Вернувшись раз домой, Домбровский был поражен, увидев, что вся прихожая, коридорчик и соседняя комната полны народу. Какие‑то мужики и бабы вповалку лежали на полу и спали. Ему буквально пришлось шагать через них. Но, на следующее утро, когда он уходил на лекции, он больше уже никого не застал. Тут хозяйка все и объяснила, что богомольцы целый день молятся и бывают в подворье, а на ночь приходят к ней. По ее мнению, это тоже был сущий пустяк, и она успокаивала, что, сколько бы людей ни пришло, она не пустит их в комнату своего жильца. Домбровский подумал, подумал и решил остаться. Слишком скучно было бы перебираться в другую комнату. К тому же богомольцы вели себя исключительно тихо, так что даже трудно было представить, что в доме столько людей и стоит полная тишина. Вот воздух в прихожей был чрезмерно спертый, так что, проходя, приходилось зажимать нос.

У нашей хозяйки была дочь Саша, девица лет 17. Она должна была прибирать комнаты и подавать утренний чай. Саша оказалась очень услужливой и серьезной; шутки допускала и умела отшучиваться. Но никаких вольностей с собою не позволяла. В своей тактике она была глубоко права, и за семь месяцев, которые мы прожили в комнатах мамаши, мы научились Сашу уважать, и она с бо́льшим доверием стала к нам относиться.

Удачно вышло, что двое из нашей четверки были слушателями Минных классов, а другие двое – Артиллерийских. Это очень помогало подготовке к лекциям, а затем и к экзаменам.

Началось регулярное посещение лекций. Заведующий обучением строго следил, чтобы мы не опаздывали. Пропускать занятия можно было только по болезни, наличие каковой проверялось доктором. Это было понятно, так как курсы были огромные и пропуск даже одного дня приносил большой ущерб.

Оказалось далеко нелегким после нескольких лет офицерского положения сразу засесть за книги и слушать лекции. Теоретически курс был огромный, и его надо было осилить в шесть месяцев, а его бы хватило и на два года. Поэтому лекции длились по полтора часа, с 9 до 10 ½ и с 10 ½ до 12. Напрягать внимание полтора часа было очень трудно. С 12 до 1 ч был перерыв, и мы тут же в классе завтракали, довольно‑таки плохо. С 1 ч до 5 ч были практические занятия в лаборатории или в кабинетах по электричеству, электротехнике, радиотелеграфу, самодвижущимся минам и минам заграждения (каждое занятие длилось два часа).

После 7 часов поглощения всякой премудрости мы возвращались по домам, что называется, с распухшими мозгами. С ужасом думалось, что это еще не конец и после обеда и маленького отдыха надо было подчитывать по учебникам то, что профессора начитали за день. Трудность еще усугублялась тем, что по электричеству, электронике, радиотелеграфу и особенно химии мы имели слабую подготовку в корпусе (впоследствии эти предметы были лучше поставлены), а теперь это были наши главные науки. Достаточно сказать, что наш шестимесячный курс приравнивался к двум курсам Электротехнического института и при желании мы могли без экзаменов быть принятыми на его третий курс, а ведь нам еще приходилось изучать чисто военно‑морские отрасли – мины Уайтхеда, мины заграждения, подрывное дело и т. д.

В декабре предстояли предрождественские репетиции. Кто на них проваливался, отчислялся «в наличие своей части» и, по нашей терминологии, становился «декабристом».

Возраст слушателей был довольно разнообразный. Самыми молодыми допускались мичманы по четвертому году, что соответствовало моему выпуску, и нам было между 23–24 годами, и кончая лейтенантами по 4–5 году, то есть в возрасте около 30 лет. Самыми старшими у нас были лейтенанты Алексеев[148] и Анцов, уже почтенные отцы семейства. Но, несмотря на известное различие в возрасте, попав на ученическое положение, мы как‑то уравнялись в возрасте, и особенно мичманы, к нашему конфузу, иногда вели себя не лучше гардемарин.

Хотя учиться и было очень трудно, но не скучно. Во‑первых, скучать не давали преподаватели, старавшиеся выжать из нас все, на что мы способны; во‑вторых, мы все вступили в Минный класс по своему выбору, а следовательно, нас должны были интересовать науки, которые изучались и, наконец, в‑третьих, мы представляли сплоченную массу, относящуюся ко всем трудностям с известным юмором, и поддерживали друг друга.

Трудность учения в классах заставляла офицеров призадумываться раньше, чем решаться на поступление в них, но и не только это удерживало некоторых, но и то, что слушателям платилось очень маленькое содержание. Они получали только береговое жалованье (для мичманов – 75 руб.) и добавочные 15 руб. Такая сумма могла хватить на прожитье одного человека, но никак не семьи. Но и холостых каждая поездка в Петербург или приятный вечер в Морском собрании выводили из бюджета. Поэтому мы все не выходили из числа клиентов «офицерского заемного капитала», который выдавал небольшие ссуды. Однако необходимость вести экономную жизнь способствовала серьезному отношению к занятиям и оттого имела свои плюсы, но женатые очень страдали, если не имели своих собственных ресурсов.

Первоначально у нас, четырех, никого из знакомых в Кронштадте не оказалось, так как мы были петербургскими жителями, но скоро появились две семьи наших бывших соплавателей, и мы начали у них бывать. Затем знакомства стали расширяться и появилась даже угроза, что они будут отнимать слишком много времени. Правда, до Рождества еще было далеко, поэтому особенно беспокоиться не надо было, но все же – лиха беда начало.

Как‑то я возвращался с занятий и шел по Николаевскому проспекту. Напротив Андреевского собора я увидел небольшую группу дам, беседующих между собою. Когда я поравнялся с ними, одна дама меня окликнула. Пришлось подойти, и она познакомила меня с остальными. Среди них была одна барышня, которая сразу произвела на меня большое впечатление. Затем я узнал, что это старшая дочь нашего ближайшего начальника капитана 2‑го ранга Ивановского. Впоследствии я с ней встречался у разных знакомых и на вечерах в собрании, и она все больше мне нравилась.

Однако это мало мешало моим занятиям. Вот положение двух других приятелей было много сложнее. Один из них, имея сердечную привязанность в Петербурге, ездил туда каждую субботу и возвращался в воскресенье вечером. Это еще куда ни шло. Но вот второй оказался связанным с Ораниенбаумом и не мог удержаться, чтобы не ездить туда почти ежедневно. Он уезжал сейчас же после лекций и возвращался лишь утром к занятиям. Спал, что называется, на ходу: или на пароходе, который шел до Ораниенбаума полчаса, или на извозчиках, когда установился лед. Таким образом, на лекциях он сидел в полусонном состоянии, и его голова нет‑нет, да и опускалась вниз. Преподаватели это стали замечать и будили его неожиданными вопросами. Однако он почти всегда умудрялся выворачиваться из трудных положений и учился очень хорошо благодаря своим исключительным способностям. Надо было быть уже очень влюбленным, чтобы иметь силы переносить такую жизнь. К его удаче, он (а может быть, и взаимно) охладел к своей страсти к концу зимы. Это дало ему возможность отдохнуть и прекрасно выдержать выпускные экзамены. Но мы всю зиму за него боялись и волновались по утрам, если он опаздывал. Ведь иногда сообщение по льду из‑за метелей было очень опасным, да и вообще мало ли что могло в пути его задержать, и он бы опоздал на лекции.

Наш приятель, о котором я пишу, был слушателем Артиллерийских классов, а в те годы их окончить было особенно трудно. В прежние времена, наоборот, их было легче кончить, а Минные классы трудно.

Строились новые корабли с мощным артиллерийским вооружением. Орудийные установки становились все сложнее, а управление стрельбой и тем более. Требовались кадры знающих офицеров‑специалистов, которые могли бы с этими задачами справиться. На обучение офицеров артиллерийскому делу было обращено самое серьезное внимание, и скоро Артиллерийский класс оказался на исключительной высоте. На счастье для флота, в числе его преподавателей и руководителей выдвинулись выдающиеся офицеры, как, например: Вердеревский[149] и Герасимов (будущие выдающиеся адмиралы), Игнатьев[150], Свиньин[151], Пелль[152], Длусский[153] и др. Скоро и те офицеры, которые оканчивали классы, стали доказывать, что наше артиллерийское дело стоит на высоком уровне.

Возвращаясь к Минному классу, нельзя не указать, что среди наших преподавателей было тоже много выдающихся умов. Особое уважение нам внушали: капитан 2‑го ранга Ивановский, преподававший электротехнику, и его помощник инженер‑электрик Фролов; профессор Петровский[154], читавший теорию электричества; профессор Колотов – химию (общую, органическую и взрывчатые вещества) и профессор Н.А. Смирнов – физику.

В.Я. Ивановский был человек исключительных способностей. Уже не говоря про то, что он прекрасно знал свой предмет, но он был и выдающимся математиком. В часы отдыха его любимым занятием было вычисление различных математических функций. Иногда, читая электротехнику, он увлекался каким‑нибудь сложным вопросом, и на доске начинали пестреть математические выкладки. Он был и прекрасным морским офицером и командиром, но, как все высоко одаренные натуры, он любил делать то, что ему было интересно, и мелочи повседневной службы его тяготили. Поэтому начальство, отдавая должное его способностям, его все же затирало. Но в будущем он был произведен в адмиралы, был председателем Комиссии по приему вновь построенных кораблей и тут оказался вполне на месте.

Профессор Петровский был типичным русским ученым, ушедшим полностью в свою науку и вне ее ничего не признававший. Читал он свой предмет прекрасно, с увлечением, но слушать его беспрерывно полтора часа с полным вниманием у нас не хватало сил. Через час он начинал замечать, что его слушатели все больше становятся рассеянными. Поэтому он придумал, как оказывать на нас некоторое воздействие. В весьма вежливо форме он неожиданно обращался к одному из нас и спрашивал: «Вы, мне кажется, не совсем понимаете то, что я объясняю, поэтому будьте добры повторить то, что я сказал, и тогда я вам еще раз объясню». Увы, где уж там было повторить сказанное, когда не знаешь, о чем шла речь. Поэтому жертва сознавалась, что не понимает, и просила еще раз объяснить без повторения. Это, конечно, заставляло настораживаться других и быть более внимательными. Видимо, не желая конфузить старших, он больше нападал на нас, мичманов. Впрочем, может быть, и мы по молодости были более рассеянными.

Химик Колотов тоже был прекрасный лектор, и мы с интересом его слушали. Но его курс был столь обширным, что ему приходилось читать «на курьерских», а так как следить за столь быстро читаемым курсом было утомительным, то мы быстро уставали и к концу лекции едва ли многие понимали, что он говорит. Спасал в этом случае один из слушателей, К. Житков, который умудрялся находить время составлять конспекты, и мы по ним следили за курсом. Был у нас и еще один офицер, исключительно способный к химии – мичман Карпов, мой товарищ по выпуску.

Третий профессор – Н.А. Смирнов – был самым замечательным человеком, к тому же очень оригинальным в своих суждениях. Это был мужчина огромного роста, подвижный, энергичный и большой эрудиции. Он обладал свойством при чтении лекции (а может быть, и вообще в жизни) чрезвычайно увлекаться и незаметно для себя перескакивать с одного предмета на другой и только в конце лекции замечать, что он говорил совсем не о том, что является предметом. Поэтому мы иногда не понимали, отчего он так подробно развивает свою тему, которая к нашему курсу не относится. Чего он только не знал, чего только не изобретал. Часто, слушая, мы поражались широте его знаний, казалось бы, вот такого человека и надо привлечь к практической работе, и он сумеет ее блестяще выполнить. Наверно, он и на других производил такое же впечатление, потому что был привлечен к разработке проектов сооружения подлодок. Но, увы, на практике он оказался далеко не блестящим работником и благодаря своей увлекающейся натуре наделал столько ошибок и так запутал дела, что его пришлось уволить. Впрочем, он это сознавал и не обижался. Увлечений у него было много – подводные лодки, изучение качания маятника, остойчивость кораблей, движение мины в воде, действие взрывчатых веществ и много других. Бросаясь с полным воодушевлением на изучение какого‑либо явления, он вносил в это нечто новое, но скоро охладевал к этому вопросу и переходил на другой. Он был большим сторонником всякого прогресса, особенно в технике, и считал, что каждый современный культурный человек должен пользоваться всеми последними изобретениями. Поэтому и он сам был велосипедистом, автомобилистом, фотографом, подводником и воздухоплавателем. Наверно, такие типы ученых встречаются только среди русских.

Может быть, именно поэтому его лекции были увлекательными, и мы их легко прослушивали и полтора часа, но с трудом уясняли, в чем заключается программа его курса.

Более забавными, чем выдающимися, были лаборанты по электричеству – Рыбкин[155] и по химии – Остропятов. Первый – маленький, с большой головой и лепечущим голоском, а второй – грузный, вялый и рассеянный. Первый всегда чистенько одетый, а второй – грязноватый. Между собою они были большими друзьями, и оба чрезвычайно боялись своих начальников‑профессоров (Петровского и Колотова), которые к ним относились не столько с уважением, сколько со снисходительностью. Они, по‑видимому, невысоко ценили способности своих лаборантов. Нелегко было Рыбкину и Остропятову с нами, и они решительно не знали, как нас держать в порядке – приказать не прикажешь, уговорить не уговоришь. Им хотелось всем угодить, и все рвали их на части. Только Остропятов начинает объяснять одному сбивчиво и запутанно, как его зовут с другого конца лаборатории. Вместо того чтобы закончить объяснение, он его прерывает и бросается к другому столу. Первый, конечно, недоволен и его зовет, и та же история повторяется со вторым. Все объяснения перепутываются, и получается полная чепуха. К концу занятий бедняга был таким уставшим, что ничего не соображал, а мы были им недовольны. Рыбкин был сама вежливость и скромность. Объяснения давал нежным и вкрадчивым голоском, но они тоже носили путаный характер, да и он при этом так конфузился, что мы предпочитали его не беспокоить и обращались к самому профессору. Главными обязанностями обоих лаборантов было приготовлять лаборатории для наших работ и затем все убирать. Кроме того, Остропятов должен был смотреть, чтобы мы по неопытности не устроили опасного взрыва, что иногда и случалось. Остропятов давно умер, а Рыбкин, видимо, жив и продолжает до сих пор служить в Минном классе. По крайней мере года два тому назад в какой‑то русской газете появилась заметка, что «профессор» Рыбкин, преподающий в Минном классе в Кронштадте, праздновал 50‑тилетие своей учебной деятельности.

Был у нас и еще один выдающийся преподаватель, это лейтенант А.М. Щастный[156]. Он читал радиотелеграф. В тот период это дело быстро развивалось. Минный класс до известной степени был его колыбелью, так как в конце прошлого столетия, профессор Попов[157], преподаватель класса, производил в его лаборатории первые опыты передачи звуковых волн. Его опыты дали блестящие результаты, но, к сожалению, по каким‑то причинам им не дали практического применения. Поэтому гр. Маркони, осуществивший на практике радиотелеграфирование, считается изобретателем его.

Благодаря А.М. Щастному, И.И. Ренгартену[158], П.Е. Стогову[159], А.А. Тучкову[160] и другим нашим офицерам радиотелеграфное дело на флоте приняло большое развитие и оказало большие ему услуги во время войны. Щастный был скоро назначен флагманским радиотелеграфным офицером флота, а впоследствии его сменил Ренгартен.

Много с нами приходилось возиться на практических занятиях по электротехнике инженеру Фролову. По нашему незнанию и неопытности мы ему много сожгли предохранителей и попортили моторов. Но многому и научились. У нас была своя электрическая станция, что давало нам возможность практиковаться в пускании в ход динамо‑машин и переводе нагрузки с одной на другую, а также несении при них вахт.

Мы быстро втянулись в занятия[161]. Прошел незаметно октябрь, наступил ноябрь, а затем подошел и декабрь.

6 декабря было Царским днем, для военных этот день был тем более знаменательным потому, что выходили приказы с производствами и награждениями орденами. Поэтому те, кто мог ожидать, что будут награждены, чрезвычайно ждали этого дня. 6 декабря этого 1907 года я мог ожидать, что ко мне подойдет очередь быть произведенным в лейтенанты. Действительно, купив утром газету, в которой были высочайшие приказы с награждениями, я нашел там свою фамилию. Таким образом, я пробыл мичманом три года и десять месяцев. Пришлось пойти в «офицерское экономическое общество» и купить эполеты и погоны с тремя звездочками. Чувствовал я себя очень приятно. Хотя и мичманом не худо было быть, но все же казалось, что это недостаточно солидный чин, да и начальство часто смотрело на мичманов, как на каких‑то мальчиков. Другое дело – лейтенант. Пусть ему тоже всего 22 года, но все же к нему уже нельзя не относиться с почтением. Теперь, на склоне жизни, как я был бы рад опять быть молодым мичманом и совсем бы не хотел быть произведенным в высшие чины.

6 декабря было праздником Николаевского Морского инженерного училища. В сущности, жалко, что судовые механики подготовлялись в стенах другого училища, чем мы, строевые офицеры. Если бы можно было бы вместить в одно здание эти два училища, то, оканчивая их, мы бы чувствовали себя более тесно связанными с самых первых шагов службы. Впрочем, при совместной службе на кораблях я не помню случая, чтобы была хотя бы тень отчуждения между нами и инженер‑механиками. Наоборот, я лично на всех кораблях, на которых приходилось плавать, был в самых дружественных отношениях со всеми судовыми механиками. Жизнь кают‑компании нас всех спаивала, даже такие, в сущности, штатские люди, как судовые врачи, не чувствовали себя чужими в нашей дружной корабельной семье. Труднее всего в общий тон было попадать судовым священникам, особенно если они были из черного духовенства.

Вечером, нарядившись в вицмундир с новыми блестящими лейтенантскими эполетами, я пошел на бал в Инженерное училище. Сам бал меня не слишком уже так привлекал, но я в душе надеялся, что там будут Ивановские со своей дочерью. В этом училище я прежде никогда не бывал. Оно помещалось в прекрасном здании, но не таком большом, как Морской корпус, так как и контингент воспитанников его был значительно меньше. Этот бал считался самым большим в Кронштадте. Он открывал, так сказать, этот сезон. Поэтому на него съезжалось все кронштадтское общество и много приглашенных из Петербурга. Также как и в нашем корпусе, залы были декорированы, но мне казалось, что не так красиво, как у нас.

Все помещения были полны гостями. Всюду блестели эполеты и ордена, и можно было любоваться красивыми бальными туалетами дам.

Мой расчет оказался правильным, и я скоро увидел Ивановского с женой и дочерью. С его женой я еще не был знаком, и меня ей представили. Она меня оглядела испытующим оком.

В те времена были другие танцы, чем теперь: вальс, мазурка, па‑д’эспань и венгерка, и бал заканчивался котильоном. Музыка этих танцев была очень красивая, и сами танцы изящны. Нравы строже, чем теперь, и неудобным считалось танцевать все с одной и той же барышней.

Время прошло быстро, да и Ивановские не остались до конца бала.

За пять дней до Рождества были назначены репетиции. Чтобы не терять времени, они шли непрерывно, по две в день. Времени на подготовку не полагалось. Поэтому мы уже задолго стали по вечерам углубляться в учебники и с ужасом замечали, что не по силам одолеть все, что нам начитали профессора. К тому же по некоторым предметам учебников не было, и приходилось повторять по заметкам в тетрадях и конспектах.

Мы переживали страдное время, так как никому не хотелось оказаться в числе «декабристов».

Наконец, настали и дни репетиций, и мы проводили их в классе и за зубрением, даже мало спали. Со мною этого никогда прежде не случалось. Накануне экзаменов я предпочитал ложиться пораньше, чтобы встать со свежей головой. Но ничего не поделаешь, приходилось это мудрое правило нарушать. Опять сказалось удобство, что мы жили вместе и могли заниматься попарно.

По утрам, полусонные и мрачные от неприятного чувства нетвердости знаний, мы отправлялись в классы. Но зато какое было наслаждение возвращаться после выдержанного испытания. Это давало пороху приниматься за другой предмет.

В общем, все репетиции прошли для нас благополучно и оказались менее страшными, чем мы ожидали. Преподаватели отдавали себе отчет в том, что с нас уже слишком многого нельзя было требовать, и экзаменовали сравнительно гуманно. Только Коссаковский сорвался на одной репетиции, но ему простили этот провал и оставили в классе, однако с тем, что он должен будет на выпускном экзамене доказать, что он подогнал этот предмет.

Трудно описать, какое блаженное чувство мы испытывали, когда эта встряска миновала. Мы даже все пошли в Морское собрание, чтобы отпраздновать наш общий успех. Засиделись там долго, благо на следующее утро могли спать, сколько захочется.

Саша была совсем удивлена, что их солидные жильцы вернулись домой в таком веселом настроении и долго не могли успокоиться. Особенно встревожилась за нарушение тишины богомолка Домбровского, но, конечно, не решилась выразить свое неудовольствие. Саша на следующее утро, сохраняя степенный вид, но с лукавой улыбкой, сочувственно спрашивала – не сбегать ли за холодным квасом. Но нам было не до кваса, так как мы получили три дня отпуска на Рождество и стремились скорее уехать в Петербург.

Рождество еще с детства было моим любимым праздником. В предпраздничные дни в Петербурге царило большое оживление. Гостиный двор переполнялся толпами народа. В магазинах была такая толкотня, что с трудом доберешься до приказчиков.

Все были озабочены покупкой подарков, занятием весьма трудным и утомительным во всех отношениях. Но ведь надо было еще накупить сластей и выбрать елку. Последних навозили целые леса, однако выбор был очень сложный, так как из‑за морозов ветки смерзались и не разберешь, хорошая елка или плохая.

Автомобилей тогда почти не было, и приходилось всюду поспевать на извозчиках или трамваях. Морозы иногда бывали основательные, так что во время всех этих дел изрядно замерзнешь и с наслаждением возвращаешься домой и греешься у печки.

Все любили эти праздники – знатные и простые, богатые и бедные, а коммунизм теперь лишил русский народ этой радости. Впрочем, все же он был вынужден подкинуть фальшивую «новогоднюю» елку.

Наконец все приготовления заканчивались. Наступал праздник, елка зажигалась. Ярко горели свечи (а не электрические лампочки) и создавали уют и приятное настроение, такое мирное и спокойное.

Что значат три дня в Петербурге на Рождество! Не успели оглянуться, как они промелькнули, и приходилось ехать обратно в Классы и засаживаться за учение. Но большим утешением было, что уже три месяца прошло, оставалось – четыре.

Когда мы вернулись в Кронштадт, то там еще царило праздничное настроение и на улицах были видны кадеты разных корпусов, которые имели двухнедельный рождественский отпуск. Большинство семей офицеров отдавали своих сыновей в корпуса, и это создавало известную кастовость военной среды. Может быть, это было и не совсем хорошо, но зато военные семьи были крепки духом и патриотические заветы отцов передавались детям.

1 января по традиции было днем визитов. Мужчинам было совершенно необходимым обойти всех знакомых и поздравить с Новым годом. В Петербурге это было нелегкое занятие благодаря большим расстояниям и большому числу мест, в которые надо было успеть попасть. В Кронштадте это сильно облегчалось, так как расстояния были ничтожны да и знакомств было не столь много.

Мне пришлось впервые побывать в семье Ивановских.

На следующий день мы устроили чай для семьи одного нашего бывшего соплавателя. К нам пришла его жена с дочкой‑институткой и сыном, десятилетним мальчиком.

Наше общество разместилось вокруг стола и весело болтало, и мы не заметили, как мальчик встал из‑за стола и стал бродить по комнате, рассматривая все вещи.

Я сидел спиной к письменному столу, а на нем лежал мой револьвер. Мы также не заметили, что мальчик, конечно, им сильно заинтересовался и начал с ним играть. Впрочем, если бы я это и увидел, то это бы меня не испугало, так как я был глубоко убежден, что револьвер не заряжен.

Но вдруг раздался выстрел, мы все оцепенели и как‑то не могли сразу сообразить, что произошло. В этот момент наша знакомая застонала и схватилась за ногу. Оказалось, что пуля попала ей немного выше ступни и засела в кости. И это еще оказалось большим счастьем, так как ведь пуля могла и убить кого‑либо из нас.

Бедный мальчик так испугался, что принялся рыдать, и все бросились к нему, думая, что и с ним что‑либо приключилось. Нашу знакомую пришлось перенести домой и вызвать врача. Так наш праздник и кончился бедою, и особенно тяжело было мне, так как все ведь произошло из‑за моего револьвера, который по совершенно для меня непонятной причине оказался с патроном в стволе.

К счастью доктор легко извлек пулю, и кость оказалась не поврежденной. Но все же наша знакомая около шести месяцев не могла свободно ходить.

Опять замелькали дни за днями, с лекциями, практическими занятиями и домашней работой. Незаметно стало чувствоваться приближение весны.

Мы, слушатели, все больше пополняли свои знания, и было приятно чувствовать, что мы понемногу становимся специалистами в области минного дела.

Прошла Пасха. Выпускные теоретические экзамены были на носу. Приходилось забросить поездки в Петербург и посещение знакомых и серьезно углубляться в книжки.

Выпускные экзамены происходили в торжественной обстановке. Назначалась особая экзаменационная комиссия от флота под председательством одного из адмиралов и нескольких минных специалистов. Впрочем, нам гораздо более страшными казались наши профессора, чем члены комиссии, так как последние больше обращали внимание на практические вопросы, отвечать на которые было гораздо легче.

Пришлось опять надевать вице‑мундир и переживать экзаменационную горячку. Сколько всяких экзаменов только не приходилось держать на своем веку, и все же всегда перед ними испытываешь неприятное чувство.

Экзамены прошли для большинства вполне благополучно. Да и мы ведь были взрослыми людьми, которые отдавали себе отчет в необходимости серьезно учиться, тем более что, получив звание минных офицеров, мы тем самым несли большую ответственность за поручаемые нам части на кораблях.

В те времена область, которой ведали минные офицеры, была очень широкой. Даже уже и слишком широкой, так как все отрасли, как то: мины Уайтхеда, мины заграждений, электротехника, радиотелеграфия, траление и подрывное дело, сильно развивались, и каждая в отдельности стала требовать своих специалистов. Поэтому в дальнейшем минные офицеры в зависимости от наклонностей и назначений невольно становились специалистами только по одной из них.

Если назначали на большие корабли, то приходилось иметь дело исключительно с электротехникой и радиотелеграфом (мины уже почти вывелись на больших кораблях). Попадаешь на миноносцы – специализируешься на минах Уайтхеда и немного по электротехнике и телеграфу. Попадаешь на заградитель – тут уже всецело уходишь в мины заграждений. На отряды траления – специализируешься по тралению.

Особенное развитие имела электротехника на линейных кораблях, и она уже стала нам не по плечу. Ею должен был ведать инженер‑электрик.

К тому же ежегодно стали появляться все новые и более усовершенствованные типы мин и другие предметы по минной части, и нам приходилось их вновь изучать.

Но наиболее специальной областью являлся радиотелеграф, и минные офицеры, посвятившие себя этой специальности, так и продолжали служить на должностях, связанных с нею.

После экзаменов одна неделя была посвящена посещению заводов, мастерских и лабораторий в Петербурге и Кронштадте, а также пристрелочной станции.

Для нас представляли большой интерес и пользу увидеть, как на Обуховском заводе изготовляются мины, как они принимаются и затем отправляются на пристрелочную станцию. Наконец, как производится заливка боевых ударных отделений толуолом в Кронштадтской лаборатории.

Затем началось приготовление Минного отряда к летней кампании. Отряд четыре месяца стоял на Транзундском рейде у острова Тейкар‑сари, то есть в шхерах недалеко от Выборга.

Начальником Минного отряда был контр‑адмирал Лилье[162]. В его состав входили: учебное судно «Европа» (флаг начальника отряда) – командир и помощник начальника отряда – капитан 1‑го ранга П.П. Муравьев (в будущем товарищ (помощник. – Прим. ред.) морского министра); учебное судно «Николаев» – командир капитан 2‑го ранга Нехаев[163]; заградитель «Волга» – капитан 2‑го ранга В.Я. Ивановский, и два номерных миноносца. Командиром одного из них оказался мой приятель Коссаковский, которого исключили из Артиллерийского класса, так как он провалился на экзаменах.

«Европа» была когда‑то крейсером, переделанным из быстроходного (по тогдашним временам) 16‑узлового пассажирского парохода, в свое время купленного в Соединенных Штатах Америки (таких крейсеров было куплено четыре – «Европа», «Азия», «Америка» и «Африка»)[164]. Она служила для жизни слушателей и учеников‑минеров. Более интересным был «Николаев», бывший грузовой пароход, более 18 000 тонн водоизмещения. По плану, разработанному его командиром капитаном 2‑го ранга Нехаевым, он был прекрасно приспособлен для учебных целей Минного отряда. Нехаев им очень гордился, и было отчего. Его огромные трюмы были приспособлены для разных мастерских – сборочных и починочных. Оборудованы отделения динамо‑машин, воздушных насосов и минных аппаратов. Установлены электрические лебедки, прожекторы и мощная радиостанция. На нем было оборудовано помещение для жизни более чем тысячи учеников‑минеров и электриков. Это повлекло за собою устройство огромных камбузов, бань, хлебопекарен, лазарета и т. д. – всего, необходимого для жизни столь большого контингента команды.

Кроме того, имелось большое помещение кают‑компании и множество офицерских кают.

Ввиду того, что он был грузовым пароходом и теперь находился не в полном грузу, то высота его палубы была невероятной, так что, бывало, устанешь подниматься по трапу.

Слушатели принимали живейшее участие в приготовлении к плаванию, и нам приходилось часто ходить в порт, чтобы следить за приемками нужных материалов, мин, шлюпок, плотиков и т. п.

Около половины мая отряд покинул Кронштадт. Заодно были погружены и вещи тех офицерских семей, которые нанимали дачи на Тейкар‑сари. Предприимчивые рыбаки‑финны приспособили свои дома для этого да и понастроили новые. Таким образом, уединенный остров превратился в дачное место.

Этот переезд на дачу, поближе к мужьям, ставился в большой минус постоянному составу Минного отряда, и их на флоте прозвали – «тейкарсарскими помещиками». Офицеры, плававшие на боевых кораблях, вообще относились несколько пренебрежительно к службе в «минной лавочке», так как отряд фактически не плавал и казалось, что вся служба на нем шла как‑то по‑семейному, даже жены были тут же, под боком. Но именно то, что отряд был крепко привязан к Кронштадту зимою, и летом жены могли жить под боком, привлекал на него молодых женатиков. К тому же на учебных отрядах благодаря дополнительной работе по преподаванию можно было получать бо́льшее содержание.

Однако известная «семейность» отнюдь не означала, что офицеры отряда мало работали. Наоборот, они трудились даже больше, чем офицеры на боевых кораблях, так как им непрерывно приходилось заниматься или с офицерами‑слушателями или с матросами‑учениками и это было совсем не легко. В кампании занятия начинались в 8 с половиною, в полдень был перерыв на два часа, и затем до 5 с половиною. Кроме того, бывали вечерние занятия, требующие темноты, а также они несли вахты или дежурства. Лишь в праздничные дни офицеры‑преподаватели могли проводить время со своими семьями на дачах да некоторые вечера в будние дни. Но и это казалось преимуществом для офицеров Действующего флота.

Переход от Кронштадта до Транзунда невелик, и наши корабли сравнительно быстро доползли до места своей летней стоянки. Пару дней пошло на налаживание занятий, составление расписаний и разбивку на смены. Затем все быстро вошло в колею.

С подъемом флага, а то и раньше одна смена шла ставить мины заграждения, другая – разбирала мины Уайтхеда или стреляла ими, третья возилась по электротехнике, четвертая – по радиотелеграфу и т. д.

Разбирать и собирать мины Уайтхеда было интересно, только страшновато при этом было то, что собранной миной слушатель должен был сделать проверочный выстрел. Это было глубоко правильно, так как, если такая мина пройдет хорошо, значит, она и хорошо была собрана, а если она утонет или опишет неправильную траекторию, то, значит, и сборка плоха. В последнем случае слушатель должен был ее перебрать и добиться хороших результатов. Эта задача для некоторых была очень трудной, если они не умели обращаться с инструментами и вообще никакого опыта сборки механизмов не имели. Правда, в помощь слушателям находился опытный минно‑машинист, но он не имел возможности следить за тем как каждый слушатель завинчивает гайки или кладет прокладки, и только в случае затруднения оказывал помощь. Благодаря плохой сборке мы преисправно топили мины. А утопить мину – это значит «пожалуйте на шлюпку и ищите пузыри», что иногда тянулось часами. Не найдешь сегодня – пожалуйте продолжать тоже искание с рассветом следующего дня. Если неизвестно, где точно утоплена мина, то ее не может найти и водолаз, а терять мину нельзя, слишком было бы дорогим удовольствием, но все же бывали и такие случаи.

В кают‑компании у нас была традиция, что слушатели, мины которых оказывались «утопленниками», должны были ставить бутылку вина.

С нашими минами часто бывали всякие непредвиденные случаи. У нашего старейшего слушателя Алексеева мина начала описывать циркуляции между кораблями. Он со страхом смотрел, не ударит ли она в борт одного из них, но их она пощадила, а попала в борт проходившей шлюпки – пробила ее и затонула, люди же оказались в воде. Их сейчас же вытащили, но шлюпка пострадала сильно и мина утонула. Конфуз был большой. Другой случай вышел и того хуже. Один слушатель, желая проверить работу машины, открыл воздушный кран, а забыл снять с винтов стопор. Торопясь поправить ошибку, он бросился к стопорам и забыл закрыть воздух в машину. Винты начали сразу работать и отхватили ему палец.

Вообще слушателям много пришлось потрудиться, чтобы освоиться с таким деликатным и капризным оружием, каким тогда были самодвижущиеся мины. Они требовали чрезвычайно тщательной сборки, проверок (прокачки) и пристрелки.

Наши учебные мины, которые столько раз собирались и разбирались неумелыми руками, конечно, хорошо идти не могли.

Менее интересно было ставить мины заграждений, тогда еще старого типа. Эти грозные мины в Японскую войну доказали, что при умелом их использовании они могут принести огромный вред неприятелю. Одна гибель линейного корабля (по действовавшей в 1904 г. классификации – эскадренного броненосца. – Прим. ред.) «Петропавловск» с адмиралом Макаровым чего нам стоила[165].

Мины представляли из себя железные шары с пятью колпаками, а якоря – чугунные сегменты. Мы их ставили с заградителя «Волга», а иногда и со специальных плотиков. Надо было добиваться, чтобы все мины данного заграждения становились бы возможно на одну глубину (колебания допускались 1–1 ½ фута) и, само собою, не должно было быть ни всплывших, ни утонувших.

Это достигалось точностью регулировки механизма якоря и натяжением навивки минрепа[166] на вьюшку. Но для достижения этой точности был нужен большой опыт, а его у нас не было.

Несмотря на простоту всех механизмов, мины этого типа (1899 г.[167]) становились довольно плохо. Мы всегда с беспокойством наблюдали, когда мина скатывалась с рельса, скрывалась под водой, затем выскакивала на поверхность и, продержавшись несколько секунд, окончательно скрывалась под водой. Это все означало, что она хорошо встала. Если же мина вообще не показывалась на поверхности – то это означало, что она утонула, то есть минреп не размотался. Когда же она не погружалась совсем и оставалась на поверхности, то значит она всплыла, так как щеколда не остановила вращение вьюшки.

Для плавности погружения они имели особые парашюты, и тогда были сторонники и противники их. Ивановский доказывал, что их обязательно надо ставить с парашютами, но они и с ними становились почти также плохо, как и без них.

После постановки мин слушателей посылали на плотики их вытаскивать, так как они ставились с подъемными концами. Это занятие было легкое, но и скучное. Вот если мина тонула, то приходилось ее искать тралами, и это страшно задерживало работу, так что мы опаздывали на обед или ужин и это очень не любили.

Интересны были подрывные работы. Нам приходилось взрывать камни, перебивать стволы деревьев, устраивать воронки. Надо было сделать предварительный расчет, по установленным эмпирическим формулам (кстати, весьма неточным), какой силы заряд надо заложить и как его расположить. Затем вставить запал с бикфордовым шнуром[168] или электрическим. В первом случае поджечь шнур, а во втором – размотать вьюшку с проводами и их присоединить к батарее. С непривычки как‑то даже страшновато было, когда ожидаешь взрыва, спрятавшись за каким‑либо прикрытием. Затем один за другим раздаются глухие звуки взрывов и с воздуха летят камни, щепки, песок и валятся деревья.

Очень красивыми бывали взрывы в воде мин заграждений. Чтобы мы имели представление об эффекте такого взрыва, для нас взрывалась одна мина с 4‑пудовым (64 кг. – Прим. ред.) зарядом пироксилина. Огромный столб воды вырастал над поверхностью, снизу черный, вверху седеющий, высотою метров 15, и медленно обрушивался вниз.

Сейчас же вокруг всплывало много глушеной рыбы, которую матросы бросались вылавливать.

Слов нет, красиво было наблюдать такой эффектный взрыв, но если представить, что он происходит под днищем корабля, на котором находишься, то становится довольно жутко.

В тот период мины заграждений играли огромную роль в защите Финского залива, особенно оттого, что фактически флот почти не существовал.

По вечерам очередные смены слушателей занимались у прожекторов, учась управлять ими и регулировать их лампы.

Одним словом, работы хватало, и она была очень интересной, а для будущих минных офицеров и чрезвычайно важной.

Но, кроме занятий, слушателей еще заставляли стоять ночные вахты. Правда, ввиду того, что нас было очень много, это приходилось редко делать. Тем не менее после утомительного дня занятий было трудно не спать четыре часа ночью и на следующий день опять идти на занятия. Поэтому мы сильно этому возмущались и добились того, что несли вахты только в воскресные дни.

Наша многолюдная кают‑компания в те немногие свободные часы, которыми мы обладали, жила весело. Но размещались мы на «Николаеве» довольно‑таки неудобно, так как, хоть кают и было не мало, однако не хватало на всех и приходилось ютиться по два и даже по три человека вместе. Каюты, согласно Морскому уставу, распределялись по старшинству, и, следовательно, на долю более молодых, как, например, мне, приходилось размещаться в тройных.

По вечерам мы иногда съезжали на берег, то есть погулять по острову Тейкар‑сари. Там было несколько мест для гулянья, и особенно излюбленной была прогулка на скалы, которые отчего‑то местные жители называли Иоганкой. Обычно собиралась большая компания молодых дам, барышень и офицеров, и эти прогулки были очень веселыми. После них кто‑либо приглашал выпить чаю, а затем возвращались на корабли.

Съезжая на берег, я нередко заходил и к Ивановским и все больше с ними сближался. Раз Ивановский, который был большим любителем парусного спорта и имел прекрасный ботик, пригласил меня совершить прогулку по шхерам, на что я охотно согласился.

Погода была чудная, и дул приятный ветерок. На руле сидел сам Ивановский, а другие расположились по способности, на самом носу поместился его двенадцатилетний сын Сережа. Когда мы вышли из‑за островов на плес[169], ветром неожиданно ботик накренило, и Сережа оказался в воде. Все ахнули. Но Виктор Яковлевич не растерялся, и, когда корма шлюпки поравнялась с барахтающимся в воде мальчиком, он схватил его за плечо и крепко держал, а я втащил на борт. К сожалению, пришлось прервать нашу чудную прогулку, чтобы переодеть мальчугана. Да и мать мальчика так взволновалась, что ей было уже не до прогулок.

В середине лета по традиции учебных отрядов они ходили в какие‑либо порты для развлечения команд, да и офицеров. На это полагалось семь дней. Минный отряд эту «прогульную неделю» проводил в Ревеле.

На поход некоторых слушателей временно назначали на «Волгу» и на номерные миноносцы. Как только я об этом узнал, то сейчас же попросил, чтобы меня назначили на миноносец № 123, которым командовал Коссаковский, да и он сам съездил в штаб и просил о том же.

Этот поход вышел сплошным пикником. Погода стояла редкостно хорошая. Мы запаслись необходимой провизией, но командный кок готовил такие блюда, что нам пришлось перейти на командную пищу. Но это нас мало огорчало, и мы себя отлично чувствовали. Весь переход мы почти не спускались с палубы и наслаждались полной свободой. Нам страшно нравилось, что мы были сами себе начальством, тем более что начальник отряда отпустил миноносец «следовать по назначению по способности», то есть мы могли идти курсами, которыми хотели, совершенно самостоятельно.

Миноносец № 123 теперь уже никакого боевого значения не имел, но когда‑то был очень мореходным судном и совершил много плаваний. На нем имелось очень удобное офицерское помещение. Команда очень ценила службу на таком маленьком корабле, так как она была легкой и к тому же Коссаковский был прекрасным и добрым командиром.

В Ревеле мы вошли в гавань и ошвартовались к стенке, так что могли уезжать и возвращаться с берега, когда хотелось. Действительно, я прекрасно отдохнул и совершил два приятнейших перехода по Финскому заливу, точно на своей яхте.

Затем еще месяц продолжались занятия, до начала августа, когда были назначены двусторонние маневры флота и наш отряд изображал наступающего с юга Балтийского моря неприятеля, а Минная дивизия должна была его не допустить подойти к Кронштадту, то есть в пути атаковать. Поэтому мы должны были идти в Либаву и там ждать условной телеграммы о начале маневров.

Коссаковского адмирал с собою не взял, так что мне пришлось идти на «Николаеве». Это поход нарушил наше расписание, но нам не очень‑то давали бездельничать и заставили налечь на радиотелеграф и электротехнику.

Отчего‑то отчетливо запомнился приход отряда в Либаву. Мы вошли в аванпорт под вечер, незадолго до захода солнца. Несколько слушателей гуляло по палубе вместе с лейтенантом Щастным (в 1918 г. он был расстрелян большевиками, а ему принадлежала главная заслуга по выводу флота из Гельсингфорса после занятия его немцами), который, как всегда, шутил и довольно‑таки ядовито острил. На этот раз он изощрялся по поводу немузыкальности звуков горнов, на которых, за четверть часа до спуска и подъема флага игралась «повестка». Он ее называл коровьим гимном. Правда, ее мотив был чрезвычайно примитивен и однообразен. Поэтому, когда ее играли дюжие горнисты, напрягая все силы, то действительно эти медные инструменты издавали звуки, подобные реву испуганных коров. Во всяком случае, стоять рядом с горнистами было совсем не приятно.

Из Либавы отряд вышел через сутки и стал медленно подвигаться ко входу в Финский залив. В это время «белый» флот где‑то готовился к отражению «неприятеля». Он состоял, как выше указано, из Минной дивизии. При входе в Финский залив нас открыли разведчики и следили за нашим передвижением до темноты. Отогнать их «синий флот» не мог за неимением быстроходных легких сил. Так мы дошли до меридиана острова Гогланд, где ночью были атакованы миноносцами.

Эта атака вышла очень эффектной и даже несколько жуткой благодаря темноте, лучам прожекторов и пронзительным завываниям сирен, которыми миноносцы обозначали момент выпуска мин. Кажется, «судьями» было признано, что неприятель уничтожен, и отряд с миром отпустили в Транзунд. Нет сомнения, что если бы неприятель состоял из таких кораблей, как состоял наш «синий флот», то его бы Минная дивизия уничтожила. Но также нет сомнений, что если бы немцы решили форсировать Финский залив и подойти к Кронштадту, то мы тогда ровно ничем не могли бы помешать им, так как никогда бы они не допустили нашу дивизию до минной атаки. Не знаю, какие задания преследовали маневры, но в тот момент надо было признать, что воды Финского залива были беззащитными. Флот еще только начинал строиться, минные позиции были только в проект, а о батареях еще и не думали.

В середине августа должны были состояться практические экзамены, и, следовательно, времени оставалось совсем мало. За неделю занятия прекратились, и, так как несколько офицеров с заградителя «Волги» уехали в Кронштадт держать экзамены в классы, меня и еще двух офицеров перевели на него. Таким образом, я оказался под непосредственным начальством Ивановского. Это меня сблизило с ним, и несколько раз я присутствовал при посещении его семьей кают‑компании.

Эти экзамены должны были происходить тоже при комиссии от флота. Страшными их назвать уже никак было нельзя, и в анналах Минного класса не было случая, чтобы кто‑либо на них провалился, так как они были чисто практические, и было невозможным, чтобы нашелся слушатель, который за три месяца практического плавания ничему не научился.

Наш выпуск легко прошел через это последнее испытание. Все сдали экзамены хорошо. Нам приходилось готовить мины и стрелять ими, ставить мины заграждений, устраивать взрывы, пускать в ход динамо‑машины и электрические моторы. Наиболее трудным был экзамен по радиотелеграфу, но А.М. Щастный нас довольно основательно натаскал, и мы могли отправлять и принимать радиограммы, а также находить повреждения, если станция или приемник плохо работали.

Таким образом, мы закончили курс Минного класса и стали «минными офицерами 2‑го разряда»[170]. Теперь оставалось дождаться выхода приказа Главного морского штаба и назначения на какой‑либо корабль. Впрочем, я уже знал, куда меня назначат, так как получил приглашение командира эскадренного миноносца «Трухменец» занять у него должность старшего офицера, которое охотно принял. Командиром его был капитан 2‑го ранга С.Н. Ворожейкин[171].

Прошло еще три‑четыре дня на Транзундском рейде для сборов в обратный поход в Кронштадт, после чего отряд вышел в море.

По приходе туда мы немедленно разъехались по всем направлениям. Со многими не пришлось больше видеться. Начинался опять новый этап нашей службы. Теперь уже гораздо более серьезный.

Мне пришлось явиться в штаб Кронштадтского порта для получения предписания и чтобы узнать, где мой миноносец в данный момент находится.

В прежние времена этот штаб ведал решительно всеми назначениями офицеров Балтийского флота, теперь же область его ведения сильно сократилась, так как Минная дивизия вышла из подчинения ему и в будущем должен был выйти и весь Действующий флот.

В штабе назначениями офицеров ведал чиновник по фамилии Черников. Он уже много лет сидел на этом месте, и от него прежде многое зависело в отношении распределения офицеров по кораблям. А потому его все знали и относились к нему с большим вниманием. Черников в молодые годы служил по гвардии и неизвестно отчего перешел в чиновники Морского ведомства. Его слабостью была мания величия, и он был не прочь за глазами начальника штаба разыгрывать важную персону. Это ему сходило с рук, так как все знали, что если ему понравишься, то он может устроить на любой корабль, а если станешь врагом, то может прийтись плохо. Второй его слабостью было убеждение, что он знает всех морских офицеров по фамилиям и в лицо (ведь многие великие люди обладали свойством запоминать фамилии людей, им раз представившихся) и что, естественно, и они должны его знать. В прежние времена он был действительно известен всем, но теперь молодое поколение, которое не служило в Кронштадте, его совсем не знало. Тем не менее, встречая незнакомых ему молодых офицеров в собрании, где он проводил все вечера, Черников к ним подходил с величественным видом (вид у него действительно был импозантный – высокий, дородный и красивый мужчина) и вежливо спрашивал фамилию офицера. При этом на его лице было написано удивление, как, мол, появилось лицо, которого он, Черников, не знает. Спрошенный офицер, в свою очередь, начинал на него тоже смотреть с недоумением, отчего он должен сообщить свою фамилию не известному ему чиновнику. Если Черников видел, что офицер колеблется и может его поставить в неловкое положение, то Черников сейчас же представлялся и начинал объяснять, что его любопытство основано на том, что он всех офицеров знает и был удивлен, что явилось какое‑то новое лицо, ему не известное. Ну, все и сходило вполне благополучно.

Войдя в помещение штаба, я впервые оказался перед лицом великолепного Черникова. С истинно министерским видом и изысканно снисходительным и покровительственным тоном он осведомился о моей фамилии и выразил удивление, что меня видит в первый раз. Затем он сообщил, что в штабе уже имеется телеграмма о моем назначении на «Трухменец», который в данное время находится в шхерах, состоя в охране императорской яхты «Штандарт». Ввиду этого мне надлежит отправиться в Новый Петергоф, куда в определенные дни приходят очередные миноносцы за почтой.

Распрощавшись с Черниковым после настойчивых его расспросов о моей биографии, я отправился в Петербург, так как до прихода очередного миноносца оставалось два дня.

В назначенный час я был на Петергофской пристани и, к своей радости, увидел, что у пристани стоит мой «Трухменец». Таким образом, без дальнейших осложнений явился командиру, капитану 2‑го ранга Ворожейкину, познакомился с офицерами и водворился в своей каюте.

В Петергофе миноносец не задерживался и, забрав почту и множество пакетов, а также нескольких человек придворной прислуги, вышел в море.

Подходя к рейду Питкопас, мы увидели «Штандарт» под императорским брейд‑вымпелом, окруженный миноносцами 2‑го дивизиона и маленькими миноносцами типа «Циклон» (200 тонн). В некотором удалении стояло на якоре посыльное судно «Азия», на котором помещались чины царской охраны с их начальником полковником Спиридовичем.

Приблизившись к месту стоянки, «Трухменец» дал самый малый ход, чтобы не раскачать яхту, подойдя к своему месту, отдал якорь.

Миноносцы охраны несли суточные дежурства, и дежурный был обязан следить, чтобы никакое постороннее судно не прошло сквозь цепь охраны. Единственными судами, которые в этом районе появлялись, были финские лайбы (шхуны). Они все были парусными, и при передвижении им приходилось считаться с ветром. Поэтому их сильно стесняло то, что большой район плеса отрезан охранными миноносцами. Благодаря этому мы нередко волновались, когда какой‑нибудь шкипер, желая выиграть ветер, совсем близко подходил к цепи, и было неизвестно, повернет ли он в последний момент или пересечет запрещенную границу. Зря поднимать тревогу и делать предупредительный выстрел не хотелось, чтобы не беспокоить царскую семью, а в то же время мало ли что может произойти, если лайба пройдет внутрь охраняемого района. Ведь с виду невинная лайба могла оказаться выполнительницей покушения на государя и его семью.

Дежурные миноносцы должны были иметь готовыми пары, чтобы немедленно сняться с якоря, если будет дано приказание флаг‑капитана его величества вице‑адмирала Нилова. Офицеры несли вахты, и дежурное орудие было заряжено.

Государь и члены его семьи часто съезжали на берег на шлюпках, и все миноносцы должны были следить за ними, чтобы в случае нужды немедленно прийти на помощь. Если шлюпки проходили близко от борта миноносца, то полагалось вызывать во фронт офицеров и команду.

Вообще служба в охране была очень напряженной и заставляла всегда быть наготове. Особенно трудно приходилось командирам и старшим офицерам, которые и ночью в не дежурные дни должны были быть готовыми выскочить наверх. Но это не только не стесняло нас, наоборот, мы были страшно горды и довольны, что нам доверена столь ответственная служба по охране царской семьи. Этим гордились отнюдь не только офицеры, но и все команды.

Со всех миноносцев с восторгом наблюдали, как государь один на маленьком тузике греб, катаясь по рейду; как отвозили наследника цесаревича с дядькой на берег или отправлялись гулять великие княжны, одни или с государыней.

Нам было дорого, что мы могли так близко наблюдать частную жизнь царской семьи и этим приближались к ней. Служба в охране приносила большую пользу в смысле подогревания патриотических чувств в среде чинов флота. После службы в охране все ее участники начинали относиться к государю и его семье с еще большей любовью и преданностью в силу того, что теперь они лично их всех видели и знали, что они из себя представляют; абстрактное чувство переходило в реальное.

Не только офицеры, но и матросы проявляли большой интерес к службе в охране. Свободные от службы, почти весь день, проводили на палубе, чтобы наблюдать, что происходит на «Штандарте». Когда становилось известным, что едет кто‑либо из царской семьи, сейчас же вся команда выскакивала наверх и внимательно следила за царскими шлюпками.

Наш начальник дивизиона, капитан 1‑го ранга Плансон[172] был помещен на яхте, чтобы всегда быть в связи с флаг‑капитаном, который являлся начальником всей эскадры. Мы его очень побаивались, потому что за всякий промах можно было легко подпасть под его гнев. Но ему приходилось редко гневаться из‑за нас, так все старались нести службу насколько возможно добросовестно.

Каждое утро со «Штандарта» передавалось приглашение нескольким офицерам с миноносцев к высочайшему завтраку. Такие приглашения для нас были очень приятны, но в то же время было страшноватым оказаться за царским столом.

Через несколько дней после моего прибытия на миноносец получил приглашение и я. Тщательно переодевшись в сюртук, в волнительном состоянии за четверть часа до назначенного срока я отвалил от трапа. На «Штандарте» приглашенных офицеров встретил капитан 1‑го ранга Плансон и указал встать во фронт на правых шканцах[173]. Затем вышел адмирал Нилов, и нас ему представили. Он нас внимательно и немного критически оглядел, но погрешностей в одежде не обнаружил. После этого оставалось ожидать выхода государя.

Ровно в 12 ч он подошел к нам, спокойный и приветливый. Плансон нас представил его величеству, и он с каждым немного поговорил. Хотя этот разговор заключался в банальных вопросах – какого выпуска, где плавал и т. п., но он запечатлелся на всю жизнь у нас. Каждому невольно казалось, что государь был особенно любезен с ним.

Когда обход нашего маленького фронта закончился, его величество пригласил нас в рубку‑столовую. Там уже ждали государыня и великие княжны с другими приглашенными к столу. Нас им представили. Это представление было очень стеснительным, так как полагалось целовать ручки и это хотелось сделать достаточно ловко, а великие княжны, видя наше смущение, этим забавлялись. Далее все заняли положенные им места и начался завтрак. Еда, несомненно, была прекрасная и высокие хозяева, если замечали, что кто‑либо мало ест, угощали, но волнение не располагало к еде и уже очень хотелось наблюдать и не пропустить ничего сказанного.

Государь весело шутил и со всеми заговаривал. Государыня была молчалива. Младшие великие княжны, которые были еще девочками, много шалили, и это нам страшно нравилось. Наследник еще был слишком маленьким и ел отдельно.

Общее оживление, простота отношений и непринужденность разговора создавали уют, и к концу завтрака мы уже вполне освоились с обстановкой и даже стали вступать в разговор. Хотелось, чтобы завтрак тянулся долго, чтобы побыть в обществе царской семьи возможно дольше. Как‑то чувствовалось, что мы им не чужие.

Увы, завтрак скоро прошел и после прощания нас отпустили по миноносцам. Таким образом, и эта мимолетная близость к царской семье в такой семейной обстановке так скоро кончилась.

У нас на миноносце плавал мичман В.А. Кукель[174], приходившийся племянником гоф‑лектрисе Шнейдер, которая всегда находилась при государыне и теперь жила на «Штандарте». Она несколько раз приглашала его по вечерам к себе, и через нее он узнавал многое о государыне и царских детях и рассказывал нам. Это нас очень интересовало: хотелось и в будущем оказаться в охране «Штандарта».

Я попал в охрану, когда до конца плавания яхты оставалось недели три. Обычно это плавание заканчивалось царским смотром всех судов охраны и гонками в присутствии всех членов семьи.

На миноносцах шлюпок было мало и тренировать команду в гребле и хождении под парусами не было времени. Поэтому команды миноносцев не были искусны в этом спорте. На «Трухменце» было два вельбота и два тузика. Первые гонялись под управлением офицеров, а экипаж вторых состоял из одного матроса. Вот именно гонки тузиков и были любимым зрелищем царских детей. Действительно это было забавно. Около старта (протянутого перлиня между двумя миноносцами) выстраивалось около двадцати складных парусиновых тузиков. В каждом было по одному гребцу, конечно, сидящему спиною к носу, поэтому им приходилось оборачиваться, чтобы проверить направление движения шлюпки, а каждый поворот головы означал замедление в их усилиях грести. Вот тут‑то и получалось самое комичное: гребец в пылу стремления прийти первым на минуту забывал оглядываться, и это было уже достаточным, чтобы его тузик несся куда‑то в сторону. Наконец он спохватывался, резко поворачивал и неожиданно сталкивался с другим, а то и с двумя тузиками. Столкнувшиеся злились и волновались, боясь потерять время. Они готовы были вступить в драку и, позабыв все, переругивались, так что особенно пылких приходилось успокаивать. Смех несся со всех миноносцев.

Гоняющиеся шлюпки проходили мимо миноносцев, и каждый корабль криками старался подбадривать свои шлюпки. Эти крики нередко переходили в вопли, так близко команды принимали к сердцу успех в этих гонках. Одним словом, гонки создавали огромное оживление и захватывали всех, начиная с членов царской семьи и кончая командами. По‑видимому, это особенно нравилось ей.

Тем счастливцам, которым удавалось прийти первыми (у тузиков было три приза), получали из рук государя серебряные часы с императорским гербом. Это было гордостью не только самих получивших призы, а и всего корабля.

Нам повезло. Один тузик получил первый приз, и оба вельбота получили призы на офицерской парусной гонке. Командир был страшно этим доволен, и мы отпраздновали эту удачу парадным обедом.

Теперь предстоял царский смотр. Больше всего он касался меня, как старшего офицера, так как должен был заключаться лишь в том, что государь обойдет все помещения и осмотрит их. Следовательно, они должны были быть в блестящем порядке.

Нас беспокоил лишь вопрос, чтобы осмотр не был назначен слишком неожиданно. Задолго нельзя готовиться на миноносцах к осмотру, потому что помещения быстро теряют свой блеск из‑за того, что команда помещается тесно и они легко грязнятся от угля (наши миноносцы были угольными). На верхней палубе нашим больным местом были большие машинные вентиляторы, краска которых постепенно грязнилась и обтиралась, так как проходящие из‑за узости места терлись об них. Трудность была в выборе момента, чтобы не выкрасить их слишком рано, чтобы краску не успели испортить, но и не слишком поздно, чтобы краска успела «встать», а то, того и гляди, государь мог об нее запачкаться. К тому же начались довольно прохладные осенние ночи и краска долго не засыхала. После долгих колебаний, мы с боцманом решили, что момент окраски настал, и их выкрасили, рассчитывая, что смотр будет назначен дня через два, как сказал командиру начальник дивизиона. И, о ужас, вечером этого дня на «Штандарте» был поднят сигнал, что осмотр назначается на следующий день – утром. В довершение всех бед ночью пошел мокрый снег. Боцман укрыл злополучные вентиляторы брезентами в надежде, что они скорее высохнут.

Чуть свет я встал и побежал посмотреть, встала ли краска. Боцман был уже там, да я не был уверен, не провел ли он всю ночь рядом с ними. Он все время их ощупывал, точно от этого краска могла скорее засохнуть. Увы, она еще пачкалась и только‑только стала подсыхать. Ничего больше сделать было нельзя, и мы положились на удачу.

После подъема флага, все следили за правым трапом яхты, чтобы вовремя заметить, когда к нему подадут царский мотор и государь начнет спускаться по трапу, тогда надо было вызвать офицеров и команду во фронт.

В назначенный час государь сел в мотор, и тот отвалил от трапа. Осмотр должен был начаться с «Трухменца», так как он считался флагманским, потому что начальник Дивизиона держал на нем свой брейд‑вымпел[175].

Через несколько минут мотор уже подходил к нашему трапу, и государь был встречен рапортами командира и вахтенного начальника. Затем он обошел фронт офицеров и, как всегда, поздоровался с каждым отдельно и после этого с командой.

Его сопровождали: флаг‑капитан вице‑адмирал Нилов, наш начальник дивизиона, и флигель‑адъютант полковник Дрентельн[176].

Обойдя все помещения миноносца, государь по приглашению командира спустился в кают‑компанию, так как Ворожейкин хотел показать адрес, поднесенный миноносцу туркменами Ставропольской губернии, на пожертвования которых он был выстроен.

Вслед за государем спустились и все офицеры и я, как находившийся все время при осмотре корабля.

Его величество очень внимательно рассматривал адрес туркмен, и командир обратил его внимание на то, что миноносец совершенно неправильно назван «Трухменец», ибо ведь нет такой народности, которая называлась бы трухмены, а есть туркмены.

Государь улыбнулся и стал удивляться, откуда могло взяться такое мудреное название, как «Трухменец», и тут же стал объяснять, какие племена туркмен существуют и где они живут. Затем, обратясь к адмиралу Нилову, приказал сообщить морскому министру, что он переименовал миноносец в «Туркменец Ставропольский»[177]. Командир был этим чрезвычайно доволен. На этом смотр закончился, и, поблагодарив офицеров и команду, его величество отбыл на соседний миноносец.

За несколько дней до этого было получено извещение по радио, что крейсер «Олег», шедший в Либаву на присоединение к Гардемаринскому отряду[178], сел на мель у маяка Стейнорт, недалеко от Виндавы.

«Олег» комплектовался Гвардейским экипажем, и им командовал капитан 1‑го ранга Гирс[179], который только что получил это назначение. Несчастье произошло в светлое время и в хорошую погоду, и все недоумевали, как это могло случиться; как могла произойти роковая ошибка в счислении и крейсер оказался так близко от берега[180].

Это известие очень взволновало государя, и он приказал принять самые экстренные меры, чтобы как можно скорее крейсер снять с мели, что и удалось быстро сделать, и он вернулся в Кронштадт. Ему предстояло на долгий срок войти в док, и, следовательно, Гардемаринский отряд должен был уйти в заграничное плавание без него.

Поэтому возник вопрос, какой корабль назначить вместо «Олега», так как наличных трех кораблей в отряде не хватало для размещения корабельных гардемарин. Выбор пал на крейсер «Адмирал Макаров»[181], который недавно пришел из Средиземного моря, где на верфи в Тамарисе (у Тулона) была закончена его постройка.

Капитан 1‑го ранга Гирс был немедленно сменен с должности командира, и вместо него назначен наш начальник дивизиона – капитан 1‑го ранга Плансон, а его временно заменил старший из командиров капитан 2‑го ранга Теше, командовавший «Стерегущим»[182].

Я тогда никак не мог предполагать, что случай с «Олегом» как‑то затронет меня, а он коснулся и сильно изменил все мои планы.

Через неделю «Штандарт» под конвоем наших миноносцев снялся с якоря и вышел в море. Подходя к Кронштадтскому рейду, на нем был поднят сигнал, что государь выражает дивизиону благодарность и ему надлежит следовать по назначению. Поэтому мы отделились от яхты и вошли в гавань.

Вечером командир меня отпустил на берег, и я пошел к Ивановским. На корабль я вернулся женихом Н.В. Ивановской.

На следующий день дивизион в составе шести миноносцев вышел в море. Головным шел «Стерегущий». Погода стояла сравнительно хорошая, но дул довольно свежий ветер.

Наши миноносцы, которые отличались своей валкостью, сразу же начало сильно качать. Никогда я не испытывал подобного характера качки на других кораблях. Миноносец попеременно ложился то на один, то на другой борт и перед тем, как выпрямиться, задерживался, точно раздумывал – выпрямиться или продолжать крениться. На мостике, который был очень высоким, чтобы не упасть, приходилось держаться обеими руками. Очевидно, что в расчетах остойчивости миноносцев была допущена какая‑то ошибка.

Я отстоял вахту с 10 до 12 часов ночи, спустился в каюту и одетым прилег на койку и задремал. Вдруг почувствовал, что шум машин прекратился и, следовательно, миноносец остановился. В тот же момент в каюту постучался вахтенный и доложил, что командир требует меня к себе. Я выскочил из каюты и взбежал на мостик.

Кругом была полная темнота. Весь дивизион стоял, как‑то сбившись в кучу. Шла усиленная сигнализация фонарями Ратьера. Я ничего не понимал, что происходит. Только, когда командир мне сообщил, что головной миноносец наскочил на камни, мне все стало ясным.

Наш штурман, мичман Кукель, объяснил, что уже несколько времени тому назад он обратил внимание на то, что курс дивизиона идет слишком близко от Ревельстейнских мелей и сообщил свои опасения командиру. Командир приказал сообщить на головной миноносец. Но, пока они советовались и затем начали передавать Ратьером свои сомнения, «Стерегущий» почувствовал, что коснулся камня. Дал полный задний ход, да было уже поздно, он прочно засел на камнях. Остальные миноносцы застопорили машины.

Ближайший к «Стерегущему» миноносец принял от него буксир и стал пробовать его стащить, но из этой попытки ничего не вышло. Другие миноносцы зажгли прожекторы, чтобы было видно, если их будет наносить на камни.

Сейчас же была послана радиограмма начальнику дивизии с просьбой выслать спасательные буксиры. Положение «Стерегущего» могло стать катастрофическим, если бы задул сильный ветер. А время было осеннее, и это можно было ожидать в любой момент.

Командир «Стерегущего» приказал двум миноносцам остаться при нем, а остальным идти в Ревельскую гавань. Наш командир, как старший из них, шел головным. Через час мы уже входили в гавань.

Ворожейкин, который вообще побаивался начальства, сильно волновался: как адмирал Эссен будет реагировать на все происшедшее, так как, если виноват головной миноносец, то не менее виноваты и другие, которые должны были обнаружить ошибку «Стерегущего» и предупредить его. Это еще удачно, что сел только головной, а могли сесть и идущие за ним. Никакого оправдания эта посадка не имела и являлась грубой ошибкой штурмана «Стерегущего» и излишней доверчивостью штурманов других миноносцев, которые всецело полагались на переднего. Командиры же проявили излишнюю доверчивость к своим штурманам[183].

Адмирал Эссен оказался на «Пограничнике» в Ревеле и после доклада Ворожейкина немедленно вышел к Ревельстейну, чтобы самому руководить спасением миноносца.

Около полудня следующего дня вернулся «Пограничник», а скоро за ним привели и бедного «Стерегущего», которого довольно легко удалось снять, он отделался помятием днища и погнутием лопастей винтов. Его немедленно подняли на плавучий док.

Адмирал собрал всех командиров дивизиона и сделал им соответствующее внушение. Он был очень недоволен. Но, не желая поддерживать в своих командирах дух нерешительности и боязни ответственности за всякую оплошность, обещал ходатайствовать перед морским министром, чтобы убытки были взяты «за счет казны» и дело не было бы доведено до суда. Этого он и добился.

Адмирал Эссен был глубоко прав, поступая таким образом. Все командиры, конечно, старались проявлять наибольшую осторожность в море и понимали, что халатное отношение может привести к катастрофе их корабль. Если же и оказывались недосмотры, как в данном случае, то морально последствия всеми командирами так переживались, что одно это уже являлось большим наказанием и таким уроком, который никогда не забывался.

Доверчивость, проявленная в данном случае командирами, была основана на том, что миноносцы уже столько раз ходили этими фарватерами и так, казалось, хорошо знали все опасности, что штурман головного миноносца не мог ошибиться, а вот и ошибся.

Постоянное же сознание командиров, что за малейшую аварию им угрожают суд, отстранение от командования и вообще гибель карьеры, заставляло бы их быть чрезвычайно боязливыми в принятии на себя какого‑либо риска. Это сознание мешало бы выработке решительных и храбрых командиров миноносцев.

Теперь же они знали, что адмирал Эссен хотя и не похвалит их, но всегда заступится. Это делало их решительными, и они не боялись ходить ночью в самую худую погоду, в туман, и не боялись трудных фарватеров.

Как же научиться всем трудностям хождения в море, если бояться аварий? Аварии и бывали, и это вызывало расходы, но зато создавался все больший и больший кадр хороших командиров.

Простояв несколько дней в Ревеле, дивизион вышел в Либаву, куда и добрался без приключений.

Когда я сделался женихом дочери Ивановского, он предложил мне перевестись преподавателем на Минный отряд. Попасть в Кронштадт, конечно, меня очень устраивало, и я был ему благодарен за обещанную помощь. Придя в Либаву, я получил известие от Ивановских, что начальник Минного отряда написал адмиралу Эссену о моем переводе.

Действительно, через несколько дней, я был вызван к адмиралу. Он меня спросил, отчего это мне захотелось уйти с дивизии. Я ему чистосердечно объяснил, в чем дело. Адмирал улыбнулся и сказал, что не отпустит. Потому что я коренной офицер дивизии и что как минный офицер ей очень нужен. К тому же нахожусь на хорошем счету, а хорошие офицеры ей особенно ценны. Что же касается моего желания жениться, то это еще слишком рано для лейтенанта в 23 года, но если мне уже так это хочется, то я с успехом могу жениться и служа на дивизии. К тому же в порту молодым дамам живется совсем не плохо и моя будущая жена будет вполне довольна.

Такая постановка вопроса меня хоть и огорчила, но в то же время в душе мне не очень‑то хотелось уходить из‑под командования адмирала Эссена. Оставалось только поблагодарить за лестный отзыв и уйти.

Однако не прошло и двух дней, как меня опять потребовали к адмиралу. Он встретил очень любезно и сказал, что получил телеграмму из Главного морского штаба, что с дивизии должен быть назначен минный офицер на крейсер «Адмирал Макаров», который на днях зайдет в Либаву, на пути в заграничное плавание. Его выбор пал на меня, и я должен считать такое назначение как бы наградой за мою прежнюю службу на дивизии.

Вероятно, на моем лице отразилась такая неподдельная радость, что адмирал рассмеялся и спросил: «Ну, а как же женитьба? Разве вы раздумали или все забыли, как только явилась возможность попасть в заграничное плавание? Уйдете за границу, так шесть месяцев не будете видеть невесты?»

Вопрос адмирала меня очень смутил, и я ответил, что заграничное плавание так заманчиво, что как же от него отказаться. По‑видимому, адмиралу понравилось, что чувство моряка во мне победило чувство привязанности к невесте, и он, отпуская меня, сказал: «Вот и хорошо, поплавайте. Это будет испытанием вашему чувству. Морскому офицеру не хорошо рано связывать себя семьею».

На этом мы расстались с адмиралом.

Вернувшись на миноносец, я доложил о своем назначении командиру, выправил все документы и вообще приготовился к переезду на крейсер «Адмирал Макаров».

Глава IV. В заграничном плавании на крейсере «Адмирал Макаров». Землетрясение в Мессине (1908–1909 гг.)

Через два дня крейсер пришел и встал на якорь в аванпорте. Я немедленно погрузился на шлюпку с «Туркменца Ставропольского» и перебрался на него.

Его командиром был капитан 1‑го ранга В.Ф. Пономарев[184]. Он в эскадре адмирала Рожественского командовал транспортом «Анадырь», которому удалось после Цусимского боя незамеченным уйти на юг, и, обойдя Африку, вернуться в Кронштадт. За это Пономарев был награжден золотым оружием. Так как я плавал на транспорте «Иртыш» в составе той же эскадры, то я часто бывал на «Анадыре» и хорошо знал его командира. Теперь я попал на службу под его командованием.

Капитан 1‑го ранга Пономарев был прекрасным моряком. Он отлично управлял кораблем, но не был военным и совершенно не годился в командиры боевого корабля. Пономарев умел быть любимым офицерами и командой. У него были и связи при дворе, и ему протежировал адмирал Нилов[185], но адмирал Эссен его оценивал правильно.

Старшим офицером был капитан‑лейтенант (тогда на короткое время был введен этот чин)[186] Дмитриев[187], бывший штурман того же «Анадыря». То есть соплаватель Пономарева и очень преданный ему человек. Он был совершенно под стать командиру: прекрасный штурман, отличный моряк и совсем никчемный военный. При таком возглавлении «Макарову» было трудно стать хорошо налаженным боевым кораблем.

Дмитриева я тоже, конечно, знал по плаванию в эскадре адмирала Рожественского.

Состав кают‑компании на «Макарове» был прекрасный – старший артиллерийский офицер лейтенант П.В. Вилькен[188], старший штурман лейтенант А.П. Бурачек[189], младший – мичман Белобров[190], старший минный офицер лейтенант Ф.Ф. Геркен[191], вахтенные начальники лейтенант А.Г. Шульгин[192], мичман Макасей‑Шибинский[193], ревизор – лейтенант Третьяков[194]. Среди мичманов были сын адмирала Эссена – А.Н. Эссен[195] и сын покойного адмирала Макарова – В.С. Макаров[196]. Помощником старшего офицера и заведующим корабельными гардемаринами был лейтенант С.Д. Коптев[197].

Всего нас было около 22–24 человек.

Как упоминалось выше, крейсер только что закончил постройку и вошел в строй. К заграничному плаванию он еще совершенно не был готов и попал в плавание только случайно из‑за аварии с крейсером «Олег».

Хотя крейсер и был совершенно новым, но по типу – очень старый, так как был воспроизведен по чертежам крейсера «Баян» (постройки около 1901 г.), который доблестно сражался в составе Артурской эскадры под командованием своего храброго командира капитана 1‑го ранга Р.Н. Вирена[198]. По‑видимому, это доблестное участие в минувшей войне старого «Баяна», побудило Морское ведомство, сейчас же после окончания войны (нами это указывалось в 1‑й главе) заказать три однотипных крейсера: «Адмирал Макаров», «Баян» и «Палладу». Другое объяснение этому факту трудно дать, так как даже в Японскую войну этот тип уже не удовлетворял всем тогдашним боевым требованиям, а теперь и подавно был устаревшим кораблем. Это особенно резко выделялось, если его сравнить с нашим же крейсером «Рюрик», тогда строившимся в Англии, – один «Рюрик» был сильнее трех «Баянов». Отчего же не было заказано сразу два «Рюрика», а истрачены огромные деньги на ненужные три крейсера. Вот к чему приводило обстоятельство, что тогда не было Морского Генерального штаба, компетентного в вопросах создания морской силы.

Сам по себе «Макаров» был красивым кораблем: с четырьмя высокими прямыми трубами, одной мачтой посередине, между второй и третьей трубами, двумя одноорудийными 8‑дюймовыми башнями[199] и двенадцатью 6‑дм. орудиями, установленными в казематах. Нововведением из опыта войны была одна мачта, что на практике оказалось настолько неудобным, что пришлось поставить опять две. Правда, было и еще одно нововведение – во избежание того, чтобы во время боя не загорались деревянные доски, покрывающие верхнюю палубу, она была покрыта особого состава цементом. Этот цемент, правда, не горел, но от стрельбы башенных орудий лопался и отскакивал, так что его все же впоследствии заменили досками.

Когда боевой корабль впервые начинает свою службу в строю, то должен пройти год, а может, и больше, чтобы жизнь на нем окончательно наладилась. В короткий срок этого достигнуть нельзя, так как нужно время, чтобы офицеры и команда освоились со своим новым кораблем и сплавались между собою. «Макаров» же сразу попал в заграничное плавание, да еще в учебный отряд. Нахождение в походах отнимало много времени от налаживания внутренней жизни и приведение корабля в боеспособное состояние. В заграничном плавании, на стоянках, много времени уделялось наведению лоска, что было необходимо. Занятия с гардемаринами отнимали время от занятий с командой.

«Адмирал Макаров» получил свое имя в память нашего самого выдающегося адмирала С.О. Макарова, командовавшего Порт‑Артурской эскадрой и погибшего на броненосце «Петропавловск». Таким образом, наш крейсер был связан с семьей покойного адмирала и, должно быть, поэтому у нас плавал его сын.

Особенным человеком была вдова Степана Осиповича – Капитолина Николаевна. Она была доброй и хорошей женщиной, хотя, несомненно, честолюбивой и отличалась большим остроумием. В Кронштадте, в бытность адмирала главным командиром, про нее ходило много рассказов и анекдотов. Не меньше про нее говорилось затем и в Петербурге, и в эмиграции, где она жила в Париже, Каннах и Ницце.

У меня лично с ней вышел один случай, и мне было очень неприятно, что я как бы поступил с ней недостаточно вежливо. Это было в 1917 г. (до революции). Я стоял в хвосте у билетной кассы на Финляндском вокзале. Передо мной и сзади меня было человек по тридцать. Поэтому приходилось долго ждать. Вдруг ко мне подходит какая‑то дама, подносит к глазам лорнетку и, наводя ее на меня в упор, в тоне, не допускающем отказа, приказывает: «Купите мне билет». Я на нее недоуменно посмотрел и ответил, что я это не могу сделать, так как публика давно стоит в очереди и будет роптать. Она опять навела на меня лорнетку и чрезвычайно недовольно сказала: «Я адмиральша Макарова». Говорила она громко, так что окружающие не могли не слышать разговора. Я прежде никогда адмиральшу не выдел и оттого не подозревал, кто со мною говорит. Но, и узнав, кто она, ей отказал, боясь скандала со стороны публики. Она чрезвычайно рассердилась и ушла.

Затем в эмиграции мне пришлось с ней близко познакомиться, и мы часто с ней виделись и были в самых дружеских отношениях.

В общем, выходило, что нашим, так сказать, неофициальным шефом была милейшая Капитолина Николаевна, и она «Макарова» считала своим крейсером.

Но крейсер имел и официального шефа – королеву эллинов Ольгу Константиновну[200]. Поэтому мы носили на погонах букву «О» с короной, чем и очень гордились, так как это нас отличало от всех кораблей флота[201].

Королева эллинов Ольга Константиновна была дочерью покойного генерал‑адмирала великого князя Константина Николаевича, сына государя императора Николая Павловича.

Великий князь был выдающимся человеком – администратором и государственным деятелем, под его руководством произошел переход от парусного флота к паровому и бронированному. Он принес флоту неизмеримую пользу, и искренно его любили.

Дочь его, Ольга Константиновна, унаследовала любовь к флоту и, когда корабли приходили в Пирей, она с ними поддерживала тесную связь. В Пирее был ею организован русский морской госпиталь, в котором лечились офицеры и матросы, и она лично заботилась о больных не меньше, чем о своих детях. Вообще ее на флоте все знали и любили. Многие к ней обращались в тяжелые минуты и всегда находили живейший отклик к своим просьбам.

Из Либавы крейсер вышел прямо в Портсмут. Мы пошли туда, не заходя ни в какие порты, так как должны были торопиться на присоединение к Гардемаринскому отряду, который уже находился в Бизерте.

Находясь в Немецком море, мы приняли радиограмму за подписью государя, в которой он желал крейсеру счастливого плавания[202]. Такое внимание государя очень тронуло весь экипаж, и мы хотели быть достойными этого внимания, то есть, чтобы «Адмирал Макаров» стал бы одним из лучших кораблей флота.

Погода нам благоприятствовала и, несмотря на глубокую осень, мы прошли Немецкое море при тихой погоде. Работы всем было много по своим заведываемым частям.

Вечер, когда «Макаров» пришел в Портсмут, совпал со смертью одного из членов Британского [королевского] дома, и к нам был прислан флаг‑офицер старшего на рейде английского адмирала, который просил (так полагается по международному церемониалу) присоединиться к их трауру – приспустить флаг и участвовать в траурном салюте, который должен был быть произведен после захода солнца[203].

У нас после спуска флага не полагалось производить салютов, и поэтому мы впервые были свидетелями такого салюта. Нельзя не признать, что это было зрелище, произведшее огромное впечатление: в темноте через минуту следовали вспышки и гул выстрелов, и так как салютовало очень много кораблей, то несколько минут стоял сплошной грохот.

По морской традиции корабли, пришедшие с моря, обмениваются визитами со старшими кораблями, находящимися в порту. Поэтому и нам пришлось сделать несколько визитов к англичанам. Для этого назначалось два офицера.

Попадая в кают‑компанию английских офицеров, мы чувствовали, что они относятся к нам, теперь, после проигрыша Японской войны, с каким‑то пренебрежением. Конечно, они были безукоризненно вежливы, но тон их нам не нравился[204].

В Портсмуте мы не задерживались и сейчас же, после того, как угольная погрузка была закончена, вышли в море, к берегам Испании, в Виго. Задержались там на одни сутки и, обогнув Испанию, прошли Гибралтар, всегда такой красивый своими скалами. Перед нами было Средиземное море. Придерживаясь африканского берега, крейсер шел в Бизерту[205].

На ее рейде мы увидели наши корабли: «Цесаревич», «Славу» и «Богатырь» под флагом контр‑адмирала Литвинова[206], который он держал на «Цесаревиче». Это и был «Особый отряд назначенный для плавания с корабельными гардемаринами», или, как его сокращенно называли – «Гардемаринский отряд».

Гардемаринский отряд был сформирован для заграничного плавания с корабельными гардемаринами. После Японской войны было решено старших гардемарин Морского корпуса не производить сразу в мичманы, а зачислять на год в корабельные гардемарины и отправлять в плавание. Только после окончания этого плавания и сдачи экзаменов они производились в первый офицерский чин, то есть в мичманы.

Это решение было вызвано тем, что флот находил, что выпускаемые из Морского корпуса мичманы слишком неопытны для исполнения офицерских обязанностей на кораблях. Это, несомненно, имело свое основание и вызывалось плохой постановкой теоретического и практического обучения в Морском корпусе. Поэтому с назначением одного из самых выдающихся офицеров флота, капитана 1‑го ранга Русина, директором корпуса, вся организация обучения и воспитания в Морском корпусе была изменена. Адмиралы Русин и затем Карцов сумели поставить корпус на высокую степень налаженности.

Благодаря учреждению звания корабельных гардемарин в 1906 году выпуска в мичманы не было, и выпуск этого года был произведен в 1907 году, чему он был чрезвычайно недоволен. Соответственно, воспитанники Морского инженерного училища тоже не производились в инженер‑механики мичманы, а зачислялись в корабельные гардемарины механики.

Корабельные гардемарины получили форму, более приближающуюся к офицерской, то есть фуражку с козырьком, кортик и саблю. Погоны были как у гардемарин Морского корпуса, но не белые, а черные.

Первое же плавание корабельных гардемарин дало отличные результаты и обнаружило все пробелы практической подготовки Морского корпуса.

Ввиду того, что в составе отряда находились корабли разных типов, то, чтобы дать возможность всем гардемаринам ознакомиться со всеми типами кораблей, смены их периодически переводились с линейных кораблей на крейсеры и обратно.

На кораблях для гардемарин обычно отводился один из казематов. Поэтому их жизнь на кораблях была лишена всякого комфорта и мало отличалась от жизни матросов.

Гардемарины несли якорные и ходовые вахты, исполняя обязанности вахтенных офицеров, под руководством офицеров – вахтенных начальников. Кроме того, офицеры‑специалисты вели с ними регулярные занятия по всем специальностям. Для этого гардемарины разбивались на смены – штурманскую, артиллерийскую, минную и машинную. Изучая ту или иную специальность, они несли и соответствующие обязанности данных специалистов‑матросов. По окончанию программы по одной специальности гардемаринам производились проверочные испытания. Провалы на этих экзаменах грозили отставлением от производства и даже производством по Адмиралтейству[207].

Занятия велись очень строго, и экзамены тоже. Перед окончанием плавания все гардемарины аттестовывались офицерами‑преподавателями и офицером, заведывавшим ими. Выпускные экзамены производились «комиссией от флота».

В тот же день, как мы присоединились к отряду, к нам вселили смену гардемарин.

В их распоряжение был предоставлен правый кормовой каземат, так что они помещались не со слишком большими удобствами. Но это уже было их последним испытанием, и в мае они должны были быть произведены в мичманы.

У нас заведовал гардемаринами наш милейший помощник старшего офицера лейтенант С.Л. Коптев, а преподавать по специальностям должны были младшие специалисты. В том числе и я, как младший минный офицер.

В Бизерте мы получили первую почту из России. На кораблях получение почты является большим и радостным событием. Поэтому даже Морской устав регламентирует его, то есть вся почта передается писарем, ездившим за нею, старшему офицеру, и он ее лично раздаст офицерам. Командная почта передавалась ротным командирам, а те передавали письма для раздачи фельдфебелям. Все это было организовано так, чтобы письма надежным путем дошли до адресатов.

По случаю получения писем в кают‑компании царило приподнятое настроение и обсуждались известия с родины.

Гардемарин пришлось сейчас же взять в оборот. Их поставили на вахты и начались занятия. Старшим из гардемарин был Языков[208]. Это был сын капитана 2‑го ранга Языкова, бывшего командиром «Стрелка», когда я плавал несколько дней на нем. Он был милый и способный молодой человек. Да и вся смена была очень симпатичная, и никаких осложнений у нас с гардемаринами не происходило.

Работы было много. Старший минный офицер, милейший Федя Геркен, поручил мне заведование – телефонами, электрическим управлением рулями, сигнальными указателями, подводными минными аппаратами и т. д. Все эти приборы были неизвестных мне систем, и необходимо было в них хорошенько разобраться. Например, рекламируемые французами громкоговорящие телефоны не работали. При их установке какие‑то провода были перепутаны, и, когда вызывался один пост – отвечал другой. Как мы ни бились, но исправить их не смогли. Не лучше обстояло дело и с рулевым управлением. При проверках оно часто сдавало. Поэтому можно было опасаться, что если перейти на него в случае порчи паровой рулевой машинки, то оно тоже сдаст и может произойти катастрофа. Мы усиленно нажимали на француза, гарантийного механика, который плавал у нас, но он только пожимал плечами и уверял, что уже много раз писал на завод, а оттуда ответа нет.

Тщательности изучения всей нашей минной части требовало у меня и то обстоятельство, что я должен был объяснять гардемаринам действие всех механизмов, а это ведь было возможно, только если их хорошо знаешь сам. К тому же те были любителями доискиваться до всех деталей. Конечно, не оттого, что их так уже они интересовали, а потому что им доставляло удовольствие посадить преподавателя в «галошу». А мне совсем не хотелось срамиться. Кстати, как раз в первой смене оказался весьма ядовитый мужчина, Климчицкий[209], который делал вид, что он чрезвычайно интересуется какой‑либо деталью, и задавал всевозможные вопросы. Конечно, его можно было бы сажать на место, но и это бы он объяснил моим незнанием. Впрочем, он раз таки и поставил меня в тупик с каким‑то вопросом, касающимся минных аппаратов, и был этим чрезвычайно доволен, а мне пришлось делать вид, что я не замечаю улыбочек моих не в меру любознательных учеников.

Вообще на новых кораблях подчас нелегко было справляться с механизмами, которые то и дело капризничали. Мы с Геркеном много пережили неприятных минут, когда вдруг свет начинал мигать или даже тух. Особенно если это происходило во время обеда или ужина. Тогда со всех концов кают‑компании слышались возгласы: «Опять минеры». Мы же выскакивали из‑за стола и неслись в помещение динамо‑машин, чтобы узнать, в чем дело: заменить перегоревший предохранитель или перевести нагрузку на другую динамо‑машину. Правда, это скоро наладилось, и сами электрики быстро справлялись с происходившими неисправностями.

Но зато «минеры» не оставались в долгу, если случались промахи по артиллерийской или машинной частям. Но положение других специалистов было все же более выигрышным, так как недоразумение в их механизмах не отражались на нашей, так сказать, частной жизни.

Такие кают‑компанейские пикировки, конечно, велись в самых добродушных тонах, и в серьезных случаях все друг другу сочувствовали и помогали.

Среди офицеров на «Макарове» царило полное единодушие, и мы как‑то сразу сжились в тесную корабельную семью. Даже те, которым приходилось покидать крейсер, не теряли с ним связь, а многие на нем проплавали по шесть‑семь лет.

Однако не обходилось и без маленьких неприятных инцидентов. Раз такой случай вышел и у меня с нашим старшим механиком капитаном Грановским[210], прекрасным человеком и отличным инженером. Он всегда горой стоял за свою команду и не давал в обиду никого, кто был ему подчинен.

Инцидент произошел на погрузке угля. Меня назначили старшим. На всех кораблях погрузки производились в ударном порядке, в них вносился элемент спорта. На «Макарове» пока еще угольная погрузка была плохо налажена. Поэтому я особенно старался ее упорядочить, но заметил, что она тормозится тем, что не хватает мешков. Недолго думая, я позвал машинного содержателя и приказал выдать нужное количество. Тот мне заявил, что: «Старший механик не велят». Обозленный этим, я на него прикрикнул и приказал немедленно исполнить мое приказание. Мешки появились, и погрузка пошла гораздо успешнее. Но машинный содержатель пошел к Грановскому и доложил, что я отменил его приказание. Тот обиделся и пошел жаловаться старшему офицеру.

Наш добрейший Дмитриев всегда стремился улаживать все шероховатости мирным путем и боялся всяких обострений. Впрочем, избежать их ему не всегда удавалось. Так и тут он позвал меня и стал убеждать, что я должен извиниться перед Грановским. С другой стороны, Дмитриев признавал, что я был прав, но считал, что должен был обратиться непосредственно к Грановскому, а не приказывать машинному содержателю. Я и сам знал, что формально был неправ, но при такой горячей работе где уж там соблюдать формальности. Когда я сам успокоился, то внял убеждениям Дмитриева и пошел «объясняться» со старшим механиком, который тоже уже остыл, и все кончилось совсем мирно.

У Грановского был попугай какаду, белый, с желтым хохолком. Он любил у него сидеть на плече и осторожно пощипывать ухо, не причиняя никакой боли. Но был он совсем не добрый и к остальным офицерам относился скорее недружелюбно. Во всяком случае, мы не рисковали сажать его к себе на плечо. Раз он рассердился на своего хозяина и до крови ущипнул его за ухо, за что и был лишен на долгое время чести сидеть на плече.

В Бизерте отряд простоял довольно долго и в конце ноября вышел в порт Аугусту на Сицилии.

Это был первый переход «Макарова» в составе отряда кораблей и поэтому был довольно трудным. Трудность заключалась в том, что отряд состоял из разнотипных судов и поэтому, пока они сплавались, было трудно держаться точно на требуемой дистанции (2 кабельтова).

Головным шел «Цесаревич», за ним «Слава», затем «Макаров» и в хвосте «Богатырь».

На вахтах приходилось напрягать все внимание, чтобы не налезать на «Славу» или не растягивать строя. Даешь «пять больше» оборотов[211] – слишком быстро нагоняешь. Уменьшишь на пять – слишком быстро отстаешь. Испугаешься, что слишком растянул строй, сразу прибавишь десять оборотов. Глядишь на «Славу», и ясно становится, что нельзя менять обороты так резко. Пробуешь прибавлять и убавлять по два‑три оборота, а в машине недовольны, что не успевают поверить число оборотов, как получается новое приказание. Недовольны и на «Богатыре», который из‑за нас то налезает, а то отстает. Ничего не поделаешь, пока не изучили инерцию корабля и в машинах не привыкли к частым переменам оборотов, крейсер плохо держался в строю. Но на это понадобилось не так уж много времени, тем более что вахтенные начальники были опытные офицеры. Потом наладились так, что за всю вахту (4 часа) меняешь обороты раз десять, не больше.

Наш командир, как я упоминал, был опытным и хладнокровным моряком. С ним было очень приятно в трудные минуты, а не дай Бог, если командир оказывался неопытным и нервным и к тому же боящимся начальства. Тогда все «шишки» валились на вахтенных начальников и они сами начинали нервничать.

Первое время также много неприятных минут доставляла наша единственная мачта, которой мы до этого так гордились. Она отстояла далеко от командного мостика, и поэтому связь с сигнальщиками, поднимающими сигналы, была трудной. Каждый сигнал адмирала в кильватерном строю полагалось репетовать, и мы всегда запаздывали. То сигнальщики не расслышат, то не хватает фалов. Кричишь, сердишься – ничего не помогает. К тому же и сигнальщики были еще не привыкшими к отрядному плаванию.

Порт Аугуста – скучнейшее местечко. Оно само по себе ничего интересного не представляло, но поблизости были Сиракузы, куда мы и совершили поездку для осмотра достопримечательностей. Особенно заинтересовала пещера, прозванная «ухом Диониса». В ней замечательно была использована акустика. Несмотря на ее большие размеры, можно было улавливать самые тихие звуки с одного конца до другого.

Отряд вошел в рутину занятий «по расписанию». Шлюпочные учения и занятия с гардемаринами, тревоги и занятия с командой занимали все время.

Однако 15 декабря старого стиля это спокойствие было нарушено. Рано утром, при совершенно тихом море вдруг прошла высокая волна, которая раскачала все корабли. Этот факт всех очень удивил, но ему никто не придал особого значения. Но около 10 ч к адмиралу приехал страшно взволнованный городской голова и рассказал, что получено известие о происшедшем сегодня рано утром сильном землетрясении, захватившем южную конечность Калабрии и северную Сицилию. Город Мессина совершенно разрушен и горит. В нем погибло несколько десятков тысяч людей. Пострадало и много других, боле маленьких селений. Он умолял адмирала выйти с отрядом в Мессину на помощь пострадавшему населению.

Адмирал Литвинов был нерешительным человеком, и хотя понимал, что необходимо оказать помощь пострадавшим, но боялся проявить самостоятельность и решил предварительно запросить телеграммой Петербург.

Весть о землетрясении быстро распространилась по кораблям, и офицеры заволновались, а когда стало известно, что адмирал запрашивает Петербург, то есть что будет потрачено на это добрых 6–7 часов, то насели на своих командиров. Тогда наш командир и командир «Богатыря» капитан 1‑го ранга Н.А. Петров‑Чернышин поехали к адмиралу и уговорили его, не дожидаясь ответа, по мере готовности кораблей разрешить им идти в Мессину[212].

«Макаров» первым поднял пары и вышел в море. Мы снялись с якоря, еще не имея достаточно паров во всех котлах, и поэтому шли средним ходом, но потом довели до полного.

Все только и говорили об этой катастрофе, но не представляли грандиозности разрушений и гибели такого количества людей.

Во время перехода командир приказал докторам собрать все наличные перевязочные средства и со всеми медицинским персоналом приготовиться к съезду на берег.

Кроме того, было приказано двум ротам одеть рабочее платье и высокие сапоги и приготовить веревки, ломы, кирки и лопаты.

Скоро на горизонте показались высокие столбы дыма, и чем ближе мы подходили к Мессине, тем ярче вырисовывались пожары и разрушения. В нескольких местах вырывалось пламя. Фактически весь город был разрушен. Всюду виднелись полуразрушенные дома. В гавани затонуло несколько пароходов и все стенки покосились и дали трещины. Кое‑где на набережной виднелись люди, которые махали руками и что‑то кричали. Очевидно, звали на помощь.

Перед командиром встал вопрос: отдать ли якорь на рейде или войти в гавань. Если встанешь на рейде, далеко от берега, то нельзя оказать быструю и интенсивную помощь, а войдешь в гавань – подвергнешься большому риску, так как несомненно, что ее дно деформировалось. Да если и удастся в нее войти, то всегда могут произойти новые деформации, пока мы будем стоять в ней, и тогда там застрянем. Но командир не долго колебался и решил рисковать и войти в гавань, благо адмирала еще не было.

Мы начали входить самым малым ходом, все время измеряя глубину. Пришлось маневрировать между затонувшими пароходами, и это было чрезвычайно трудно. Однако крейсер благополучно прошел в глубину гавани, отдал якорь и подтянул корму к ее стенке.

Увидя входящий крейсер, на набережной стала собираться толпа обезумевших от пережитых ужасов жителей. Все кричали и размахивали руками; разобрать, что они кричат, мы не могли. Во всяком случае, они с большой готовностью помогли нам завести швартовы и притащили большую сходню.

Тем временем на верхней палубе уже выстроились две роты и медицинский персонал. Предполагалось, что половина команды будет работать до обеда, а другая после (то есть одна до 2 ч дня, а другая с 2 и до темноты). Всю команду нельзя было сразу отпустить на берег, так как всегда могла явиться необходимость срочно сняться с якоря.

Как только наладилось сообщение с берегом, на палубу влезло несколько итальянцев, имевших какое‑то отношение к властям города, и стали умолять как можно скорее послать людей на помощь пострадавшим. Они поясняли, что под обломками заживо погребено много тысяч людей, которых еще можно спасти. Они также просили оказать медицинскую помощь сотням раненых. Наша помощь оказывалась особенно ценной, потому что мы первыми пришли к месту катастрофы и до этого жители были предоставлены самим себе.

Уговаривать нас не приходилось. На берег немедленно сошли обе роты, доктора, фельдшеры и санитары. Последние немедленно открыли санитарный пункт. А роты разделились на маленькие группы и начали раскопки по указанию местных жителей.

Но этим наша помощь не ограничилась и командир согласился взять на крейсер раненых и вечером отвезти их в Неаполь, для помещения в госпитали. Когда это стало известно на берегу, то со всех сторон на «Макаров» стали приносить тяжело раненных и их распределяли в командных помещениях и на верхней палубе. Сразу же выяснилось, что мы бессильны оказать помощь в достаточной мере, так как раненых тысячи и необходимо их мыть, оперировать, перевязывать, а затем за ними ухаживать и кормить. У нас для этого не было ни достаточных медицинских средств, ни персонала. Весь экипаж крейсера сбивался с ног и делал, что мог.

Вид у большинства раненых был ужасный: грязные, обвернутые в какое‑то тряпье, смоченное кровью. Нельзя было отличить женщин от мужчин, молодых от старых. Многие находились в забытьи, другие стонали и плакали, умоляли дать пить и накормить. Привели и много детей, оставшихся круглыми сиротами, плачущих и жалких, которые со страхом озирались на чужих им людей. Всю эту стонущую, плачущую и причитающую толпу размещали, где только находилось место.

Некоторые находились в таком возбужденном состоянии, что никак не могли удерживаться, чтобы не делиться своими впечатлениями с каждым встречным. Жестикулируя и быстро говоря, они вступали в разговор с гардемаринами и матросами, которые ровно ничего не понимали, но старались их успокаивать.

В это время наши роты неутомимо и самоотверженно работали, часто рискуя своей жизнью. Подземные толчки все еще продолжались, и то и дело рушились уцелевшие стены и даже целые дома.

В 2 часа предстояло идти на раскопки моей роте. Я разделил ее на маленькие отряды, которыми руководили гардемарины. Мы разошлись по разным направлениям, и каждая группа вела самостоятельно работу. Самым трудным было определить, где помощь была нужна действительно срочно и где нет. Поэтому часто зря терялось драгоценное время. Виной были сами жители, потому что то и дело кто‑нибудь подбегал к нам и старался уговорить идти раскапывать его близких. Мы шли к указанному месту и заставали гору обломков в несколько метров высоты. Чтобы ее раскопать, надо было бы несколько дней. Приходилось отказывать, что было чрезвычайно неприятным, так как несчастные слезно молили о помощи, время терялось.

Развалины города действительно представляли ужасное зрелище. Вот четырехэтажный дом, у него отвалилась вся передняя стена, и он стоит, как кукольный домик, с которым дети только что поиграли, так как во всех комнатах полнейший беспорядок. Даже куклы налицо. В верхнем этаже мечется какая‑то женщина. Она и не может спуститься, так как лестница разрушена, и зовет на помощь. Положение ее действительно опасное. Все стены в больших трещинах, еле держатся, того и гляди, рухнут и погребут под своими обломками. Внизу стоят несколько итальянцев и тоже что‑то кричат, видимо, объясняют, что ничего сделать не могут.

В этот момент ко мне подбегает наш матрос и просит разрешения вместе с другими влезть на верхний этаж этого дома и спасти женщину. Предприятие, конечно, опасное, но, в конце концов, ведь мы пришли спасать, а не смотреть, как люди погибают. Поэтому я без колебаний им разрешаю.

Они ловко карабкаются по обвалившейся стене. Быстро достигают первого этажа и еще с большей ловкостью добираются до второго. К счастью, потолок в одном месте испорчен. Они пробивают дыру и оказываются на третьем этаже. Теперь остается самое трудное и опасное – это попасть на четвертый этаж. Спасает веревка. Ее перебрасывают женщине и объясняют, что она должна ее за что‑нибудь привязать, что та и исполняет и, схватившись за нее, спускается и оказывается в объятиях наших матросов, те привязывают женщину веревкой и спускают ее вниз, а затем благополучно спускаются и сами. Итальянцы внизу все время проявляли самое живое участие, но только криками, жестикуляцией и, по‑видимому, советами, которых мы не понимали. Когда же все благополучно закончилось, они аплодировали, бросились пожимать руки спасителям.

Только успели покончить с этим, как подбежали какие‑то новые люди и, перебивая друг друга и жестикулируя, стали мне что‑то объяснять. Так как я все равно ничего не мог понять, то повел своих матросов за ними. Они привели к такому же полуразрушенному дому, на третьем этаже которого находился какой‑то мужчина. Но почему‑то он не проявлял никакого стремления освободиться из своего положения и вообще не обращал никакого внимания, что происходит внизу. Наши провожатые объяснили, что он сошел с ума. Опять наши матросы проявили акробатическое искусство и храбрость и оказались на третьем этаже. Однако этот итальянец решительно запротестовал против того, чтобы его спустили на землю. Тогда его без дальнейшего промедления связали и спустили вниз.

Далее нас привели к какой‑то куче мусора и сказали, что там засыпало ребенка, который, несомненно, жив, так как от времени до времени слышится его писк. Стали прислушиваться, чтобы определить направление, по которому следует рыть. Действительно, приложив ухо к земле, услышали сдавленный писк. Живо принялись за работу. Через полчаса полного напряжения стали приближаться к цели. Увы! Нас встретило полное разочарование – из образовавшейся дыры выскочила взъерошенная кошка и, жалобно мяуча, понеслась по обломкам. Наши провожатые сконфуженно замолчали и начали переругиваться между собою.

Но надо было торопиться. Нас тащили в другую сторону и указывали на какие‑то развалины. Это, по‑видимому, была церковь. Нас уверяли, что там находятся живые люди. Здесь работа оказалась менее сложной, и мы сравнительно легко добрались до двери. Взломали ее и за нею нашли двух женщин в полуобморочном состоянии, осторожно вынесли их на улицу и сдали толпе, которая нас всюду сопровождала.

Собрались идти дальше, как гардемарин услышал какие‑то звуки. Хотя мы и не были уверены, что их издают люди, но все же решили проверить, благо работа казалась недолгой. Выбили стекло, которое каким‑то чудом уцелело, хотя от церкви остался один лишь угол. В окно влез матрос. Он попал на маленький дворик, где нашел двух козликов – выволокли и их на свободу, но, надо думать, что итальянцы их скушали в тот же день.

Нас потащили дальше. Идти было невероятно трудно. Некоторые улицы оказались засыпанными почти до уровня второго этажа, приходилось все время карабкаться по горам кирпичей, глыбам штукатурки, балкам и всякого рода лому. Наконец добрались до какого‑то дома, который оказался засыпанным чуть ли не до самой крыши. Внутренние помещения, видимо, уцелели, и оттуда неслись приглушенные звуки или стоны. Предстояла огромная работа, но теперь мы были уверены, что там находится человек, а то мы боялись опять ошибиться. Добрались до крыши, проломили ее и пол чердака, на все это потратили не менее часу. Через дыру проникли во второй этаж и на веревке спустили матроса. На этот раз работали не зря – там оказалась семья из четырех человек. С трудом вытащили их наружу. Несчастные были так счастливы, что готовы были целовать нам руки.

Пошли дальше. Какие полные трагизма картины попадались на пути: обнаженный угол дома, торчит кровать, на ней лежит младенец, сверху мужчина, который, видимо, стремился защитить от обломков жену и ребенка, но это ему не удалось, и их тела были раздавлены кирпичами.

Землетрясение началось перед рассветом и застало всех жителей во время сна, благодаря этому и погибло столько людей. Многие, очевидно, проснулись только тогда, когда уже произошли самые сильные толчки и начали сыпаться обломки кирпичей и штукатурка, и не имели времени выбежать на улицу.

Затем нам опять указали на развалины, откуда доносился не то детский плач, не то мяуканье кошки. Мы стояли в нерешительности. Не хотелось тратить время на откапывание кошки, но боялись и ошибиться. Поэтому стали внимательно вслушиваться. Одному кажется, что кричит ребенок, а другому, что мяучит кошка. Таким образом, никакой уверенности не было, и я приказал рыть. Работа оказалась чрезвычайно трудной, но все же добрались до какого‑то провала. В него осторожно полез один из матросов и оказался в почти совсем разрушенной комнате. Там у стены стояла кроватка. А в ней ребенок не старше года. Осторожно вытащили его и отправили на сборный пункт. Бедный! Какую ужасную катастрофу пережил: лишился родителей. А может быть, братьев и сестер, остался одиноким на весь мир. Взрослые люди погибли, а он, такой маленький, беспомощный, остался невредимым. На радость или горе!

Так за работой не заметили, как прошло время до 6 ч вечера, когда было приказано возвращаться на крейсер, который должен был засветло уйти в море.

Возвращаться было трудно – устали ужасно. Какая‑то несчастная женщина шла за нами и о чем‑то упрашивала. По‑видимому, дело касалось ее ребенка и мужа. Их засыпало, но она была убеждена, что они живы. Ее горе так тронуло, что решили, что лучше запоздаем, но поможем этой несчастной. С удвоенной энергией начали рыть и растаскивать кирпичи и добрались до двери, которую взломали. Действительно, там оказались мужчина и ребенок. Первый – мертвый, а второй еще живой, но сильно раненный. Передали его матери и хотели скорее бежать на корабль, но оказалось, что она не в силах тащить ребенка. Пришлось помогать. Поэтому изрядно‑таки опоздали, но, впрочем, не только мы, а почти все.

На стенке гавани пришлось подождать, пока все соберутся, чтобы проверить, нет ли оставшихся на берегу. Вся рота оказалась налицо, но, боже мой, в каком виде: грязные, изодранные, покрытые пылью штукатурки! Но довольные сознанием выполненного долга. Как‑никак, а все же удалось спасти некоторое количество жителей. На рейде уже стояли все наши корабли, и, следовательно, раскопки будут продолжаться и, наверно, спасенных окажется не так мало.

Когда мы вернулись на крейсер, то в первый момент просто ошалели. Вся верхняя палуба была наполнена лежащими и сидящими людьми. Тотчас же мы стали выходить из гавани, и «Макаров» взял курс на Неаполь[213].

Весь экипаж был занят. Наших пассажиров, которых набралось более пятисот человек, надо было хоть как‑нибудь накормить, а тяжело раненых доктора продолжали оперировать и перевязывать. Особенно тяжело пришлось медицинскому персоналу, который вместе с судовым священником и добровольными помощниками проработали всю ночь.

Тяжелое зрелище представляли наши палубы во время этого перехода. Без содрогания нельзя было смотреть на этих несчастных людей. Сколько в них сосредоточилось горя и страдания. Чего только не пережили они за этот день. Многие, еще вчера счастливые, теперь стали несчастными на всю жизнь. Как ярко выступила человеческая беспомощность перед стихийными бедствиями. Какими ничтожными казались люди со всей их цивилизацией и знаниями перед могуществом природы.

Уверенно разрезая морскую гладь, несся «Адмирал Макаров» по Тирренскому морю. Спокойно светила луна, купая серебряные лучи на морской поверхности. Все было, как всегда, но не часто случалось, что корабль был полон пережившими столь большое несчастье людьми, сколько отчаяния и горя в их душах, но и благодарности за чудесное спасение.

Рано утром крейсер вошел в Неапольскую гавань. Предупрежденные по радио портовые власти выслали навстречу буксиры, которые поставили его у пристани. Множество санитарных повозок ожидало нашего прихода, и началась разгрузка раненых.

Представители власти выражали крейсеру самые искренние чувства благодарности. Но, в сущности, мы ведь исполнили только человеческий долг, и разве моряки русского Императорского флота могли отнестись иначе к несчастью другой нации.

У ворот порта стояла огромная волнующаяся толпа народа, которая наблюдала, как грузили раненых. Итальянцы очень экспансивны, и полиции было трудно сдерживать толпу, которая старалась прорвать цепь и ворваться в порт, чтобы подойти к крейсеру и приветствовать экипаж. Когда же в воротах появилась группа гардемарин и наших матросов, то чувства толпы вылились на них. В первый момент нашим людям показалось, что их итальянцы растерзают в порыве своих чувств, но все обошлось благополучно, и только одежда оказалась помятой, когда их поднимали на руки.

В этот день русские моряки оказались героями дня. Все газеты Италии на все лады нас расхваливали, и везде, где мы появлялись, нам устраивали овации.

Командир не хотел задерживаться в Неаполе, чтобы еще успеть принять участие в спасении пострадавших в Мессине. Поэтому, как только погрузка угля была закончена и были приняты перевязочные средства и провизия, мы вышли в море.

Подойдя к Мессине, мы увидели наш отряд, а также наших станционеров в греческих водах – канонерские лодки «Хивинец» и «Кореец»[214]. Кроме того, на рейде стояли два английских крейсера и несколько военных кораблей других наций. Впоследствии в заграничной печати стали появляться описания спасения пострадавших жителей Мессины. Причем всегда умалчивалось, что главная роль в спасении принадлежала русским морякам. Но в тот момент было бесспорно, что мы оказали наибольшую помощь.

Крейсер опять вошел в гавань и встал на прежнее место. Других военных кораблей в гавани не было. Немедленно две роты были спущены на берег. А крейсер начал принимать раненых.

Насколько было опасно подходить к берегу, можно судить по случаю со «Славой», которая хотела встать на якорь сравнительно далеко на рейде. Выбрав по карте подходящую глубину, командир, капитан 1‑го ранга Любимов[215], приказал на этом месте отдать якорь. Старший офицер скомандовал: «Из правой бухты вон, отдать якорь». Якорь полетел воду и потянул канат, который начал сучить (т. е. он со страшной быстротой тянулся за якорем). Надо заметить, что корабли становятся только на такой глубине, которая в полтора раза меньше длины каната, вытравленного за борт. Иначе они легко могут быть сорваны с якоря, который удерживается в грунте тяжестью каната. Так было рассчитано и на «Славе». Но оказалось, что глубина по карте совершенно не соответствовала действительной глубине. Канат вытравился до «жвака‑галса» (т. е. до самого конца), стопор не выдержал, и он ушел с якорем на дно. Оказалось, что оно настолько деформировалось после землетрясения, что если в этом месте оказался провал, то в другом могла образоваться мель. Поэтому и входить в гавань было далеко не безопасно[216].

Перед нами были опять развалины Мессины. Большая гостиница «Тринакрия» продолжала гореть. Над нею стояли клубы дыма, но другие пожары прекратились. Набережная в порту представляла оригинальную картину: по ней были рассыпаны груды апельсинов, высыпавшихся из ящиков, приготовленных к отправке за границу. Видимо, за неимением другой пищи местные жители питались ими.

Теперь уже было заметно, что итальянцы приняли кое‑какие меры – имелись санитарные и питательные пункты. Но, в общем, картина была еще непригляднее: валявшиеся во множестве трупы быстро разлагались, с берега несло нестерпимым трупным запахом; появились мародеры, грабившие все, что было ценного под развалинами; было много бешеных собак, питавшихся человеческим мясом.

Нашим командам строго‑настрого запретили брать что‑либо из всюду валявшегося имущества. Никто не имел права взять даже открытку на память. Это было чрезвычайно важно, чтобы потом не стали говорить, что и русские моряки мародерствовали. Соблазн же был очень велик – мы то и дело натыкались на самые разнообразные товары, валявшиеся у разрушенных магазинов. Казалось совершенно безобидным взять какую‑нибудь безделицу на память. Но ни один человек из состава экипажей русских кораблей не взял ничего. Наоборот, наши матросы поймали нескольких грабителей‑итальянцев и передали властям, которые с ними расправлялись весьма круто[217].

Днем я опять был послан со своей ротой на раскопки. Мы проработали до заката солнца. Теперь стало еще труднее отыскивать места, где можно было предполагать, что находятся заживо погребенные.

Жители повели нас к одному дому и уверяли, что в нижнем этаже кто‑то подает признаки жизни. Работа оказалась очень трудной и опасной. Все стены имели большие трещины и грозили в любой момент рухнуть. Но я, принимая возможные предосторожности, разрешил работать. Вдруг ко мне подошел какой‑то итальянский офицер и стал доказывать, что мы должны прекратить работу, и показывал на трещины. Я объяснил офицеру, что отлично понимаю всю опасность, но мы слышим стоны из‑под развалин, поэтому должны стараться спасти этого человека, хотя бы и рискуя самим пострадать. Он отчего‑то был недоволен этим, пожал плечами, выругался и ушел. Толпа же итальянцев была очень довольна, что я не сдался на убеждения офицера, и выражала нам одобрение. К счастью, опасения офицера оказались напрасными и стены, пока мы работали, не развалились, и удалось откопать полуживого мужчину, которого отправили на санитарный пункт.

После этого нас потащили к другому дому. Там, несомненно, в нижнем этаже был живой человек. Совершенно явственно доносились его крики, стоны и плач. Мы энергично принялись за дело и скоро добрались до стены, за которой были слышны эти звуки. Пришлось ее проламывать и через небольшое отверстие приникнуть внутрь. Это оказалась лавочка съестных припасов. В ней на стуле сидел молодой парень, лет двадцати, жевал шоколад и то и дело всхлипывал. На расспросы подскочившего к нему итальянца он мычал и показывал куда‑то рукою. Добиться от него толку было невозможно, а мы хотели знать, надо ли искать других людей. В результате пришедший на помощь другой итальянец добился, что несчастный говорит, что его родители уехали в Катанию, оставили его одного и он просит и его отпустить к ним. Во всяком случае, было ясно, что он не в своем уме и ничего от него добиться нельзя. Ведь несчастный провел три дня в полной темноте и одиночестве после страшного землетрясения, и неудивительно, что его мозг не выдержал.

Но задерживаться не приходилось, пошли дальше. Опять гора развалин, из‑под которых слышатся слабые стоны. Опять работа и опасность быть засыпанными. Наконец добрались до кровати, на которой лежала женщина. Ее ноги были придавлены обломками, а туловище оставалось свободным. Освободив ее, мы увидели, что ноги совсем раздавлены и, наверно, уже началась гангрена. Мы отправили ее на перевязочный пункт, но едва ли ее можно было спасти.

Это была последняя жертва, которую нам удалось откопать, и дальнейшая работа никаких результатов не дала. Извлекли лишь несколько трупов в ужасном состоянии. Злополучные родственники, которые просили нас их откапывать, были в отчаянии. Ужасно тяжело было видеть, как родители убивались над своими детьми, видеть это неподдельное человеческое горе.

Шли все дальше. Вдруг из‑за угла выскочила собака с пеной у рта и бросилась на нас. Предупрежденный, что много бешеных собак, я выхватил револьвер и ее подстрелил. Видели и другую собаку в таком же состоянии, которую на наших глазах убил итальянский солдат.

Начинало смеркаться. Пора было возвращаться на крейсер. Мы повернули к набережной, по направлению горящей гостиницы. Она должна была служить нам маяком. Чем больше темнело, тем более трудно и жутко было идти. Приходилось лазить по обломкам, и это было очень тяжело. Взошла луна и осветила своим мертвенно бледным светом хаос развалин. Казалось, что мы идем по какому‑то месту ужасов. Так можно себе представить картину конца мира – все повергнуто в развалины, мертвая тишина, и валяются трупы. И какие трупы! С раздутыми животами, посиневшие, скрюченные – ужасные. Их вид вселял страх и отвращение. Хотелось закрыть глаза и заткнуть нос, чтобы не ощущать этот противный сладковатый трупный запах. Хотелось скорее выбраться из этого страшного мести. Но не тут‑то было, груды обломков замедляли ход, приходилось то подниматься, то спускаться вниз. Мы подвигались чудовищно медленно. Казалось, никогда из этого места не выберемся, точно нас держат костлявые руки мертвецов.

Первоначально нам казалось, что мы совсем близко от порта, но оказалось, что из‑за разрушенных улиц и в поисках ходов мы заблудились. Пришлось несколько раз возвращаться. Уже было около 10 часов, когда мы добрались до гавани[218].

Картина разрушения Мессины так врезалась в мою память, что и теперь, когда прошло с тех пор много десятков лет, она ярко встает перед глазами: страшное царство разрушения, освещенное таинственным светом луны, обоняние трупного запаха.

Крейсер уже был готов выйти в Неаполь, и палубы были завалены ранеными. Благополучно вышли из гавани и начали дышать свежим морским воздухом. С рассветом открылся красавец Неаполь.

Утром на «Макаров» приехала герцогиня Аостская, чтобы следить за тем, как свозят раненых, и чтобы оказать нам внимание. Приехал и русский посланник в Италии – глубокий старик, который с трудом мог ходить[219]. Очевидно, приехать на крейсер ему было нелегко, но избежать этого было нельзя. Слишком много шуму поднялось вокруг участия русских кораблей в спасении пострадавших в Мессине. С ним приехал и какой‑то молодой секретарь посольства, который все время старался показать, что он знаком с военными кораблями. Показав, например, на орудийную башню, он сказал: «Не правда ли, это цистерна для пресной воды?» Действительно, башня имела цилиндрическую форму, а орудие с того места, где он стоял, не было видно, поэтому дипломат и ошибся. Но в наших глазах после такой ошибки его познания в военных кораблях потеряли всякую цену.

На этот раз мы остались в Неаполе три дня, чтобы привести корабль в порядок. Надо было хорошенько продезинфицировать все помещения во избежание эпидемий. Слишком уж наши пассажиры были в антисанитарном состоянии.

За эти дни я с нашим артиллеристом П.В. Вилькеным подробно осмотрел город – побывали в Помпее, на Везувии, в собачьей пещере и т. д. Все было интересно и красиво, но, конечно, самым красивым являлось расположение Неаполя и воды, его омывающие.

После того, что пришлось наблюдать в Мессине, нам казалось, что итальянцы чрезвычайно беспечны в отношении планировки города и высоты домов. Невольно представлялось, какой бы ужас царил в Неаполе, если бы он был разрушен землетрясением, а ведь это всегда возможно. Его чрезвычайно узкие улицы с домами в три‑четыре этажа, в большинстве очень старой постройки, неизбежно бы погребли под своими развалинами большинство жителей. Само собой напрашивалось сравнение с японскими городами с легкими постройками, разрушение которых не грозило гибелью жителям.

За историю Мессины, кажется, она подверглась разрушению до девяти раз. Правда, не в столь сильной степени, но все же жертв всегда было много. Тем не менее ее всегда отстраивали, чтобы дождаться следующей катастрофы. Видимо, географическое положение города, между Сциллой и Харибдой, слишком выгодно, что и заставляет забывать опасность. Правда, современная Мессина уже имеет более широкие улицы и дома менее высокие.

На крейсере мы еще долго жили под впечатлением пережитого, и разговоры неизменно возвращались к описанию того, кто, кого и как спас. Но, конечно, все случаи были более или менее аналогичны тем, которые мною выше описаны.

Нам рассказывали, что незадолго до землетрясения вышедший из Мессины поезд был им застигнут в туннеле, который обвалился, и погибли все пассажиры. Как должно быть ужасно оказаться заживо погребенным и часами ожидать смерти.

Из Неаполя мы пошли обратно в порт Аугусту на присоединение к отряду. Теперь уже адмирал был страшно доволен, что разрешил всем кораблям без промедления идти в Мессину, так как на него сыпался поток благодарностей, начиная с государя императора, короля Италии, морского министра и кончая благодарным населением Италии. Он, кажется, поверил, что стал героем.

Для русского имени этот случай сыграл большую роль, так как русский авторитет после Японской войны и революционных вспышек был сильно поколеблен в Европе. Приходилось ждать, пока престиж императорского правительства опять поднимется, а для этого был необходим какой‑нибудь толчок. Этим толчком и явилась самоотверженная помощь русских моряков, оказанная пострадавшим жителям Мессины.

Да и без всякого преувеличения, разве они не проявили бескорыстное самоотвержение? Разве они не рисковали своими жизнями, спасая сотни итальянцев? Разве моряки какой‑либо другой страны отнеслись так сердечно к несчастию другой нации?

Например: чуть не погиб флагманский инженер‑механик нашего отряда, полковник Федоров. Он полз по вырытому узкому тоннелю, чтобы проникнуть в засыпанное помещение, спасти ребенка. В этот момент произошел подземный толчок, и туннель обвалился, и он оказался засыпанным. Федорова с большим трудом откапали, и он чуть не задохся. Несколько матросов во время работ получили ранения. Надо было удивляться, что так мало людей из наших команд оказались пострадавшими, так как никто не берегся и все проявляли исключительную храбрость.

Сколько раз за время моей службы на флоте судьба меня сталкивала со всякими опасностями, и всякий раз я поражался, как наши матросы умели проявлять в самых опасных случаях находчивость, ловкость и храбрость. В обычной обстановке кажется, что это самый заурядный парень, а случись что, глядишь, он орел орлом.

В январе отряд вышел в Александрию[220]. Нам она представлялась очень интересной, и мы были довольны, что там предполагалось простоять недели две. За это время имелась полная возможность съездить в Каир и Люксор. Я вспомнил мое плавание на «Иртыше» и как провел несколько дней в Каире.

Так и вышло. Адмирал разрешил офицерам и гардемаринам совершить поездку в Каир и Люксор и мы подробно осмотрели Александрию. Она действительно была очень интересна. Интереснее Каира. Гораздо больше от нее веяло прежними веками.

В Александрии «Макаров» получил приказание идти в Пирей, так как наш шеф, королева Эллинов, просила морского министра разрешить крейсеру побывать у нее в гостях. К тому же неожиданно сильно заболел наш командир, и его необходимо было поскорее доставить в госпиталь[221].

Пономареву становилось все хуже и хуже, и доктор просил как можно скорее его доставить в госпиталь. Поэтому адмирал разрешил нам прервать стоянку в Александрии и полным ходом идти в Пирей. Старший офицер вступил в командование крейсером[222]. Выйдя в море, мы стали доводить скорость до полной, но при этом началась такая тряска в корме, что больной командир взмолился, чтобы скорость была уменьшена. Таким образом, открылось новое свойство нашего вновь построенного корабля. Всего‑то наша наибольшая скорость была 21 узел, а оказалось, что и 20 нельзя довести, из‑за сильной тряски.

В Пирее мы вошли в гавань и встали рядом с греческими крейсерами типа «Псара»[223]. Весь греческий флот казался каким‑то забытым и убогим – без всякого признака жизни.

Лейтенанта Вилькена и меня послали с обычным визитом на старший в гавани корабль. Это и была «Псара». С трудом разыскали дежурного офицера, который оказался один на три корабля. Он страшно сконфузился, что даже не может предложить нам бокал вина. Мы его успокоили, что это не имеет никакого значения.

Первым делом командир был свезен в госпиталь, а потом крейсер стал готовиться к приему королевы. Она прибыла на следующее утро с великой княгиней Еленой Владимировной, супругой королевича Николая. Они провели у нас целый день – завтракали и затем пили чай.

Королева была исключительно милым и добрейшим человеком. Она подолгу беседовала со всеми офицерами, гардемаринами и с командой. Обошла все помещения. Интересовалась всякой мелочью. Нам казалось, что она уже слишком с нами просто держится и слишком «жалеет бедных матросиков», которые старались использовать ее бесконечную доброту и заваливали просьбами, вплоть до сложения взыскания. В свое время известный адмирал Бирилев, командовавший Средиземноморской эскадрой, даже ей сказал: «Ваше величество, вы портите мне матросов».

Королева и великая княгиня доставили нам большое удовольствие своим посещением, и мы не заметили, как прошло часов шесть их пребывания на крейсере.

Затем офицеры получили приглашение во дворец в Афины. Король, королева и вся королевская семья нас встретили чрезвычайно любезно, и мы были приглашены к обеду.

Правда, после богатого и пышного русского Двора греческий казался очень скромным и как бы бедноватым. От всей обстановки русского Двора веяло мощью. Его декоративность была уместна и производила большое впечатление, а здесь все казалось до известной степени лишь потугами на нечто большое.

Это, конечно, не имело отношения к тому, что мы были глубоко тронуты тем внимание, которое оказал нам наш августейший шеф.

Накануне ухода крейсера (адмирал дал нам всего три дня) кают‑компания устроила большой прием королю, королеве и всем членам семьи. Были заготовлены роскошные букеты для высочайших дам. Паровой катер за гостями был отправлен с лучшими уборами и с офицером на руле.

Когда катер подходил к крейсеру, были вызваны во фронт караул, офицеры и команда. Офицеры были в вицмундирах.

На крейсер прибыли король, королева, наследный королевич Константин, королевич Николай с супругой великой княгиней Еленой Владимировной, королевич Христофор и принцесса Мария. При этом с ней произошел неприятный случай, который несколько омрачил общее настроение. Когда она собиралась выходить из катера, то каблучок ее туфельки попал в отверстие в решетчатом люке. Поэтому, когда она хотела поднять ногу, та подвернулась, и принцесса упала, растянув жилу в щиколотке ноги, и ей было больно ходить. Однако, чтобы не испортить торжества, принцесса Мария пробыла весь прием на крейсере и не подавала виду, что ей больно.

Король был в форме русского адмирала и имел на погонах вензель «О» с короной в честь своей супруги. Войдя на крейсер, он снял пальто, и оно было передано одному из близстоящих матросов.

По этому поводу я услыхал забавный разговор между этим матросом и другим. Второй матрос подошел к первому и спрашивает: «А чье это ты держишь пальто?» – «Да самого короля», – отвечает первый. «Ишь ты, самого, а у наших‑то господ офицеров польты‑то много почище будут». Первый на это вразумительно ответил: «Дурак, ведь это же греческий король, а знамо дело, греки народ бедный, вишь всякую дрянь жрут, ну и король у них бедный». Тогда я обратил внимание на пальто, которое возбудило интерес матросов, и действительно, вид у него был не слишком новый, но не потому, что было много ношено, а оттого, что король надевал его редко и оно много лет лежало.

Матросов чрезвычайно поражало, что греки в порту ловили спрутов и приготовляли из них какое‑то блюдо. Им эти спруты казались чем‑то отвратительным, которых можно есть только с голодухи. По этому факту они и судили о бедности греков.

На следующий день перед съемкой с якоря королева с великой княгиней опять приехали к нам, чтобы попрощаться. Она сказала, чтобы мы не беспокоились о состоянии здоровья командира, потому что она сделает все, чтобы помочь ему скорее выздороветь.

Нам предстояло идти на присоединение к отряду в Гибралтар. Пока мы стояли в Пирее, он побывал в Алжире, встретился с американским флотом, который впервые совершал кругосветное плавание.

Американским матросам разрешалось посещать все рестораны и увеселительные места, которые посещали и офицеры. Причем офицеры были в штатском, а матросы вечно в форме. Вели они себя на берегу чрезвычайно независимо и шумно: клали ноги на спинки кресел в театре, кричали, пели. А то и не прочь были лезть в драку, если кто‑либо пытался их угомонить. Поэтому боязнь попасть с ними в какую‑либо неприятную историю совершенно отбила охоту у наших офицеров съезжать на берег, и это сильно испортило приятность стоянки[224].

В Гибралтаре мы опять встретились с американцами, куда они пришли на следующий день после нашего прихода[225]. Главные силы американского флота представляли очень внушительную картину, и мы с завистью смотрели на ряды линейных кораблей и крейсеров под красивыми флагами, усыпанными звездами. Флот сопровождало несколько больших транспортов с запасами необходимых материалов и провизии, так как американские матросы должны были питаться совершенно так же, как им полагалось в плавании у своих берегов. Кроме того, на этих транспортах имелся контингент матросов для пополнения убыли команды, а эта убыль могла быть только в силу болезней или дезертирства.

Надо заметить, что в те времена матросы американского флота служили не по набору, а по контрактам, и для привлечения их на службу существовали особые вербовщики. При большом росте флота набрать достаточное количество матросов было нелегкой задачей. Поэтому, как ходили слухи, им нередко приходилось прибегать к различным хитростям. Например, встречая безработных, они их напаивали, давали полагающуюся довольно крупную сумму на расчеты с берегом и заставляли подписывать обязательство служить на флоте. Этим они их совершенно связывали, и если те не являлись в соответствующее рекрутское бюро, то их считали дезертирами. Благодаря этому среди матросов был элемент, который не желал служить и не прочь был при первом удобном случае удрать. Так это было или не так, но мы часто наблюдали, что на многих кораблях поднимался флаг, означавший, что на нем заседает суд особой комиссии, то есть, значит, были часты случаи крупных проступков против дисциплины[226].

С приходом американцев в Гибралтар сразу все оживилось, и наши корабли с ними обменивались визитами и приглашениями. Среди американских офицеров мы познакомились с целым рядом чрезвычайно симпатичных и интересных людей. Мы даже с некоторыми успели завести дружбу. Правда, они казались нам своеобразными людьми, но ведь воспитание американцев сильно разнилось от нашего. Но все же, в конце концов, они и мы были моряками, и это нас сближало.

Как‑то раз я стоял днем на вахте. Вдруг к трапу подошел катер с американскими гардемаринами, которые попросили разрешение посетить наших гардемарин. Старший офицер разрешил, и наши гардемарины их пригласили к себе в помещение. Не прошло и часу, как оттуда послышались пение и крики, которые все усиливались, а потом стал раздаваться шум, точно бросали стулья и опрокидывали столы. Я вызвал дежурного гардемарина и спросил, что у них происходит. Он доложил, что американцы приехали навеселе, а после того, как угостились, быстро охмелели и теперь шумят. Наши гардемарины их пытаются сдерживать, но это плохо удается. Американцы были гостями‑иностранцами, и с ними приходилось считаться. Пришлось вызвать заведующего гардемаринами и сообщить ему о создавшемся положении. Мы боялись, что если начнется буйство, то придется применить физическую силу, а это было бы слишком неприятно.

Тогда старший офицер приказал подать катер к трапу и послал С.Д. Коптева сказать гостям, что наши гардемарины должны идти на занятия и поэтому, как ни жалко, но гостям придется уехать и что катер ждет. Это подействовало, и не в меру расходившиеся молодые гости стали выбираться на верхнюю палубу.

С невероятным трудом их погрузили в катер и дали в провожатые наиболее уцелевших из наших гардемарин. Однако во время пути американцы продолжали петь, кричать и махать фуражками. Вид у катера получился весьма безобразный, и на других кораблях, наверно, удивлялись, как это «макаровцы» так накачали гостей. К счастью, их благополучно доставили на корабль, но, кажется, там им пришлось невесело. По крайней мере на следующее утро к нам приехал офицер с извинениями за неподобающее поведение их гардемарин.

В Гибралтаре с судов Отряда дезертировало несколько матросов, так как в крепости они не могли бы остаться, то оставалось лишь подозревать, что они оказались в числе американских матросов. Этим они порвали навсегда возможность вернуться на родину. Кто знает, может быть, они хорошо устроились на своей новой родине, но до этого, несомненно, им пришлось пройти тяжелое испытание.

Величественные высоты Гибралтара, этого ключа к Средиземному морю, произвели на нас очень сильное впечатление. Все склоны были унизаны фортами с крупными орудиями, и порт представлял надежную базу для кораблей английского флота. Нам англичане кое‑что показали, но больше то, что касалось жизненных удобств гарнизона крепости, а не фортов. Хоть там и имелись прекрасные дома для офицеров и их семей, офицерское собрание, спортивные площадки и т. д., но казалось, что прослужить в крепости несколько лет было не слишком весело. Впрочем, у англичан было немного мест, где служить было много труднее, как, например, в Адене. Во всяком случае, англичане гораздо лучше обставляли жизнь своих офицеров, чем у нас, не исключая Кронштадта и Севастополя.

Из Гибралтара отряд вышел на Канарские острова, в порт Лас‑Пальмас. Весь переход погода стояла дивная.

Лас‑Пальмас имеет совсем маленькую гавань, в которую наши корабли не могли войти, и отряд встал на рейде. При первой возможности мы съехали на берег, посмотреть местную жизнь. Был чудный вечер, и заходящее солнце красиво освещало этот заброшенный в океан городок. В нем жизнь начиналась, как во всех городах с жарким климатом, когда спадала жара. По случаю нашего прихода (да и прихода каждого парохода) город был очень оживлен. Видимо, жители были страшно заинтересованы приходом русских, с далекого севера, из страны, о которой они имели слабое понятие. Впрочем, наверно, их радости способствовало и то, что приход нескольких больших кораблей сулил им хорошие барыши.

Осматривать, в сущности, было нечего. Оставалось только побродить по улицам, познакомиться с их видом и понаблюдать за местными жителями. Гуляя, мы встретили похоронную процессию, которая ярко запечатлелась в памяти. Она всецело гармонировала с общим характером городка. Очевидно, население было глубоко католическим, и, как и в прежние века, церковь в их жизни играла огромную роль. Да и все кругом как‑то напоминало Средние века, начиная с самих жителей и кончая домами. Находясь вдали от остального мира, они медленно эволюционировали. Население жило только местными интересами, тихо и мирно. Приход пароходов, чья‑либо смерть, рождение ребенка или свадьба были главными событиями.

Вот мы как раз и попали на похороны. При свете факелов в руках монахов, одетых во все темное, с головами, покрытыми капюшонами, процессия медленно подвигалась по улицам, освещенным сиянием луны. За монахами шли священники, а за ними монахи же несли гроб. Процессия была безмолвной и показалась какой‑то таинственной. Точно мы перенеслись назад на несколько веков.

В общем, жизнь на этих островах представлялась романтичной: яркое солнце, голубое небо, безбрежный океан и тишина. Тому, кто хочет отдохнуть от мирской суеты, лучше всего выбрать такой остров, затерянный в океане.

Прогулявшись, мы зашли в маленькое кафе, посидели там. Было около 11 часов вечера, и огни повсюду стали тухнуть. Город погружался в мирный сон. Пора было возвращаться на корабль.

Потом мы совершили несколько прогулок в глубь острова, но он был далеко не живописен и очень беден природой. Красивы были только прибрежные скалы.

Отряд пришел на острова, чтобы пройти несколько учебных стрельб. Таким образом, начался бенефис наших артиллеристов. Это, вообще была первая стрельба на «Макарове». Старший артиллерийский офицер П.В. Вилькен был одним из самых выдающихся офицеров флота. В нем было много инициативы, храбрости и особенно благородства. Может быть, в нем было немало и авантюризма, но здорового, который заставлял его рисковать жизнью во имя идеи и быть глубоко военным человеком. Он был прекрасным артиллеристом и свою часть отлично поставил. В будущем он был назначен старшим офицером «Макарова», доблестно командовал всю войну миноносцами и уже в революцию получил линейный корабль «Севастополь».

За отсутствием необходимых средств стрельбы были самыми примитивные: стреляли по неподвижным щитам. Они давали лишь практику комендорам и прислуге орудий. Впрочем, полезны они были и гардемаринам, которые еще мало участвовали в стрельбах.

Следующим портом был Фунчал на острове Мадейра. Он казался интересным уже только потому, что был родиной столь прославленного и излюбленного моряками вина. Но он еще более был интересен своей живописностью.

Когда корабли встали на якорь на рейде Фунчала, к ним понеслись шлюпки с представителями разных винных фирм. Каждый имел ассортимент маленьких бутылочек, наполненных разными сортами мадеры. Представители убеждали каждого офицера попробовать вино, само собой разумеется, что даром. Нас это забавляло, да и каждый хотел запастись бочонком вина, так что фирмы не потерпели убытка. Заказано было большое количество бочонков. Ведь уже испокон веков на флоте велось, что каждый офицер, побывавший на о. Мадейра, привозил запас этого чудного вина прямо с острова.

Остров Мадейра сравнительно большой. Вдоль него проходит высокий хребет, среди которого находится высокая вершина. Склоны гор покрыты роскошной растительностью. Внизу бесчисленные виноградники и почти тропическая растительность. Чем выше поднимаешься в гору, тем она все больше меняется и доходит до хвойных деревьев. Соответственно меняется и климат – от жаркого до прохладного. Это делает его чрезвычайно здоровым, и остров стал санаторией для туберкулезников.

Городок Фунчал очень своеобразен. Его своеобразность особенно выражается тем, что улицы вымощены мелким камнем. Эти камни круглые, гладкие и скользкие, поставленные на ребрышки. Ввиду того, что город расположен на склоне горы, то все улицы имеют подъемы. Поэтому местные жители ездят по ним на санях, запряженных парой сильных волов. На колесах было бы слишком трудным поддерживать сообщение и особенно вести грузы. Так мы и катались в санях, запряженных волами на параллели 33‑го градуса.

Чрезвычайно интересным и красивым было взбираться на главную гору. Наверх тащил фуникулер, а вниз спускались на санях, по склону, вымощенному такими же камешками, как улицы. Такой спуск занимал всего несколько минут. Сани летели с невероятной скоростью.

Почти на самой вершине горы находится католический храм «Носса Сэнора до Монтэ». Вид оттуда потрясающе красивый, и корабли на рейде кажутся игрушечными.

В городе и его окрестностях обилие гостиниц для туристов, среди которых много туберкулезных. Туристами были, главным образом, англичане. Но раз имелись туристы, то неизбежно появилось казино с рулеткой. Среди игравших, наверно, было много и больных, по крайней мере многие имели очень изможденный и больной вид. Нас это мало беспокоило, и вечером казино заполнилось большим числом офицеров с отряда. Многие из нас пристроили припасенные фунты на номерах, дюжинах, «чет и нечет» и «руж и нуар». Понаблюдали мастерскую работу крупье, которые лопаточками ловко забирали проигранные ими золотые фишки, и с облегченными карманами вернулись на корабли.

Даже адмирал не утерпел и съехал на берег, чтобы пообедать в гостинице, выходящей террасой на рейд. Это был очень полный и рыхлый человек, милый, но слабохарактерный. Служить под его начальством было нетрудно. Не знаю, как он выдвинулся в адмиралы и получил в командование лучший отряд, совершающий заграничное плавание. Но, кажется, он на этом и кончил свою карьеру и больше выдающихся постов не занимал. Да, адмирал Литвинов совершенно не годился в помощники адмиралу Эссену, который, несомненно, его невысоко ценил.

На Мадейре мы простояли неделю. Жалко было оттуда уходить. Местные жители, португальцы, хорошо знали русские военные корабли, так как в прежние времена парсуно‑паровые клипера, совершавшие плавание вокруг мыса Доброй Надежды, всегда заходили в Фунчал. Потом туда стали заходить крейсера, совершавшие учебные плавания с учениками квартирмейстерами. Это были – «Герцог Эдинбургский», «Генерал‑адмирал» или «Крейсер», теперь уже эти плавания прекратились и корабли перешли в разряд учебных судов.

С Мадейры нам предстоял довольно длинный переход к западным берегам Испании, в порт Виго, излюбленное место стоянки русских кораблей, с прекрасным закрытым рейдом. Поэтому большинство офицеров хорошо было знакомо с городком Виго и в шутку его прозвали уездным городом Вигуйском. Если бухта, на берегу которой расположился этот порт, была прекрасным местом для стоянок, то сам городишко был прескверным, и ровно ничего в нем интересного не было. Даже и окрестности были не интересны, и по ним гулять не хотелось.

Жители городка были очень довольны нашим приходом и немедленно же открыли кафе с рулеткой и шантанными номерами.

Там выступала красивая испанка, которая прекрасно танцевала тарантеллу. Многие мичмана совсем потеряли сердце, но к ней даже подступиться нельзя было, так как ее партнер, кажется, муж, бдительно следил за ней. Рулетка доставляла многим большое развлечение. Наш славный мичман Эссен раз выиграл в нее фунтов десять, и это его подзадорило, он уверовал, что сорвет рулетку (капитал рулетки был сто фунтов, и, когда они проигрывались, предприниматели ее закрывали). На другой день он еще выиграл, но уже значительно меньше, а на третий все проиграл. Так что его теория о верном выигрыше безнадежно провалилась.

Испанцы казались нам симпатичными, и мы находили в них черты, схожие с русскими, например, беспечность и лень. Да и многим нравилось, что они легко смотрели на жизнь и больше заботились об удовольствиях, чем о труде.

Как‑то на рейд пришел какой‑то старый испанский военный корабль, который, наверное, был ровесником войны за Антильские острова. Скоро от него отвалила шлюпка с командиром, который поехал к нашему адмиралу делать визит. Мы привыкли, что если командир едет с визитом, то ему подается вельбот с красивым убором и замечательно подобранными гребцами, безукоризненно одетыми. Испанец же ехал на простой шестерке, довольно‑таки грязной. И гребцы были одеты кто во что горазд – кто в рабочем, кто наполовину в синем. Сам он был одет в вицмундир с орденами. Так или иначе, но это был командир испанского военного корабля, и его приняли с почестями, которые ему полагались. После визита к адмиралу он зашел в кают‑компанию, где его стали потчевать вином, и он разговорился. Он завел весьма щекотливый разговор о наших неудачах в Японскую войну. Он высказывал сожаление, что такой доблестный флот, как русский, потерпел поражение, и в утешение добавил, что наши флоты теперь оказались в одинаковом положении: «Вы потерпели поражение при о. Цусиме, а мы при острове Куба. Да, – закончил он, – ваши и наши доблестные моряки имеют много общего, и им пришлось пережить одинаково тяжелый удар, к тому же и оба наших флота были в прекрасном состоянии». Вот уж с последним мы никак не могли согласиться, так как печальное состояние испанцев стало достоянием истории. Их флот был дезорганизован и материальная часть находилась в самом печальном состоянии. Таким образом, его сравнение не слишком‑то было лестным для нас.

Изредка гостями в нашей кают‑компании была семья губернатора провинции, к которой принадлежал город Виго. Она состояла из отца, матери и дочки, хорошенькой и веселой испанки. Своей веселостью она увлекала всех офицеров. К тому же она прекрасно пела испанские песенки и танцевала тарантеллу. Если бы крейсер подольше простоял в Виго, то, пожалуй, этой прелестной испанке пришлось бы переехать в Россию.

Вообще дамы и барышни всех национальностей очень любили приглашения на военные корабли. Русские офицеры со своей стороны охотно приглашали дам. На «Макарове» мы всегда с особым старанием готовились к таким приемам. Помещение кают‑компании преображалось: расстилались красные ковры (подарок французского завода, где строился «Макаров»), ставились красивые лампы, вазы и картины. Стол покрывался особыми парадными скатертями, и выставлялся хрусталь, серебро и ценный сервиз. Все это было понемногу приобретено на вычеты, которые держались ежемесячно с каждого офицера на украшение кают‑компании. Если была возможность достать цветы, то заполнялись все вазы, а для дам заготовлялись особые букеты, чаще всего из роз.

Таким образом, помещение кают‑компании превращалось в роскошный салон и обеденный стол привлекал своей красотой. Вообще офицеры любили украшать свое помещение и гордились, если оно действительно оказывалось красивым.

Вопрос меню требовал особенно тщательной разработки, и заведующий столом советовался со всеми, кто в этом являлся почему‑либо знатоком. Что касается вин, то винные погреба на кораблях, плававших за границей, обычно были прекрасные, и предпочтение давалось французским винам в отношении шампанского, коньяков, легких виноградных вин и ликеров. Но также всегда бывали запасы – хереса, мадеры и виски. Каждый офицер мог пить, сколько ему заблагорассудится, и вино, которое ему хочется, но за это платил отдельно, то есть вино не входило в плату за столы. Расходы по общим приемам несли все по раскладке, и иногда они ложились довольно‑таки тяжелым бременем на женатых офицеров, особенно во внутреннем плавании.

Никаких особых увеселений на военных кораблях офицеры не могли предоставить своим гостям, если только среди них самих не оказывались певцы и музыканты. Но часто бывало, что среди приглашенных бывали певицы, певцы или музыканты. Тогда празднества сильно оживлялись. Вообще если кто‑либо из членов кают‑компании хорошо играл на пианино или другом инструменте или пел, то это доставляло всем огромное удовольствие. Я помню прекрасных пианистов – механика А.П. Порадовского[227] и мичмана Ралленбека, а также замечательного виолончелиста лейтенанта П.П. Шмидта[228].

Обычно приемы ограничивались обильным чаем или обедом, а затем дружеской беседой за кофе с ликером или бокалом доброго вина. Иностранных гостей, конечно, интересовали русские блюда – пироги, пирожки, закуски и… водка.

Если на корабле был оркестр музыки, что полагалось на флагманских кораблях, то, конечно, он играл во время обеда. Но оркестры далеко не всегда были хорошие.

Несмотря на однообразие приемов, время проходило быстро, и гости засиживались насколько было возможно долго. Недаром русские моряки славились особым радушием и веселостью.

Во время нашей стоянки в Виго туда пришел отряд германских легких крейсеров[229]. Он производил своим наружным видом прекрасное впечатление – корабли чисто выкрашены, все хорошо прилажено, команда и офицеры – подтянуты и безукоризненно одеты. Взаимных симпатий мы не проявляли, и все ограничилось официальными визитами. Даже на берегу они нас сторонились. Походило, что они имели какое‑то указание от своего начальства.

Местные жители, хотя Испания и Германия считались дружественными державами, к ним не питали симпатий, и к нам были гораздо больше расположены. Впрочем, может быть, оттого, что мы были гораздо более тороваты, чем весьма экономные немцы.

Ввиду того, что выяснилось, что капитан 1‑го ранга Пономарев не скоро выздоровеет, к нам был назначен, временно командующим крейсером – флаг‑капитан отряда капитан 2‑го ранга Казимир Адольфович Порембский[230]. Он во всех отношениях отличался от капитана 1‑го ранга Пономарева. Насколько тот был спокойный и выдержанный человек, настолько Порембский – нервный и вспыльчивый. В нем сильно сказывалась польская кровь, и в его характере было немало заносчивости. Главная же разница была в том, что наш старый командир был опытный капитан, а новый в первый раз оказывался в роли командира, да и немало служил по штабам. Особенно он волновался на походах, и, видимо, у него не было способностей к управлению кораблем. Он управлялся очень плохо. Это все видели, и это особенно не нравилось офицерам. Порембский и сам, конечно, это понимал, но, как самолюбивый человек, болезненно реагировал на свои промахи и не прочь был свалить вину на другого. Поэтому он не сошелся со старшим офицером и штурманом, которые гораздо были опытнее его и по кораблевождению, и по управлению кораблем. Казалось бы, он должен был бы искать в них поддержку и этим облегчить свое положение, а он, наоборот, портил отношения, и самолюбие ему мешало спрашивать их совета.

Кроме того, для него получилось трудное положение и в том отношении, что он, будучи флаг‑капитаном, весьма усердным и педантичным, следил за точным исполнением всеми кораблями утвержденных инструкций по маневрированию, походам, сигнализации и т. д. Именно благодаря его докладам адмирал, которого он держал в своих руках, часто делал замечания командирам и поднимались сигналы с выговорами. Это, конечно, возбудило против него многих, так как все отлично знали, что если не Порембский, то адмирал бы никаких выговоров не делал. Внезапно же сам Казя (как прозвали Порембского) оказался в роли командира и делал промахи самого грубого свойства и поэтому заслуживал гораздо большего неудовольствия адмирала. И теперь частенько поднимались на «Цесаревиче» сигналы с неудовольствием адмирала «Макарову». Наверно, к полному удовлетворению других командиров, которые не могли не посмеиваться над ним, уже не говоря про молодежь. Та злорадствовала, что, мол, Казя получил фитиль, теперь понял, как это приятно получать.

Офицеры «Макарова» невзлюбили Порембского. Впрочем, и он был недоволен нами и, не скрывая, говорил, что корабль находится в плохом состоянии. До известной степени он был прав, но, чтобы добиться лучших результатов, не надо было всех вооружать против себя. Он должен был помнить, что бывший командир, так и старший офицер, были очень любимы офицерами.

Казя был минным офицером и даже получил в Артуре, будучи минным офицером «Новика», Георгия, поэтому и у нас ему легче всего было разбираться по этой части. Он и начинал сильно теснить Геркена и отчасти меня. Меня он меньше притеснял, так как я постоянно был занят преподаванием гардемаринам и не имел времени следить за состоянием минной части. Геркена же часто «требовали к командиру», и тот высказывал неудовольствие – за мигание или слабость света, плохое действие телефонами и т. д.

В Виго присоединился к отряду крейсер «Олег», который успел починиться после аварии[231]. Теперь отряд состоял из двух линейных кораблей и трех крейсеров.

Наконец долгая стоянка в Виго была закончена и мы вышли в Портсмут. Было начало апреля, и плавание отряда заканчивалось. Мы все ближе подходили к берегам Балтийского моря.

Занятия с гардемаринами тоже уже близились к концу. Нам, младшим специалистам, порядочно‑таки надоело проходить с разными сменами все ту же месячную программу: едва заканчивалось прохождение курса с одной сменой и она сдавала экзамены, как начинались занятия со следующей сменой. Это было скучно. Гардемарины, в общем, относились, конечно, серьезно к занятиям, так как провал на экзаменах грозил им выпуском поручиками по Адмиралтейству, чего все чрезвычайно боялись. Но среди них все же были единичные лица, которые отставали по своим знаниям от остальных. Через два‑три месяца они должны были сделаться офицерами, оканчивали Морской корпус, а путали вольты с амперами или омами. Еще хуже, если никак не могли постичь смысла прокачки мин. Но, во всяком случае, легендарный случай, когда на экзамене один гардемарин на вопрос, отчего у лампочки должно быть два проводника, ответил, что один запасной, был уже совсем редким явлением.

Конечно, им по производстве в мичманы на первых порах главным образом, нести вахты и, следовательно, они должны были знать особенно хорошо все, что входит в обязанности вахтенного офицера или вахтенного начальника, но они не могли быть профанами и в специальностях. Мало ли какие обязанности могли быть им случайно поручены.

Вахтенную службу они хорошо изучили, но все же бывали случаи, что происходили и промахи. Наш Казя сильно их муштровал.

Поход в Портсмут в смысле погоды оказался уже много неприятнее. В Ла‑Манше нас застала пурга. Мокрый снег мешал видеть, и было нелегко держаться в строю. Бедный Порембский страшно волновался и не давал покою вахтенным начальникам и штурману. То ему казалось, что корабль налезает на «Славу», то слишком отстал; то волнуется, что маяк не открывается; то ему кажется, что какой‑то огонь открылся, которого другие не видят. Скорее, это у него был прием, чтобы заставить всех быть особенно внимательными, но мы были достаточно опытными офицерами, чтобы не нуждаться в таком подбадривании. Поэтому это нас изводило и мы были рады, когда сменялись с вахты.

В Портсмуте гардемаринам были показаны порт и некоторые современные английские корабли, а также знаменитый корабль адмирала Нельсона «Виктори», на котором он держал флаг в Трафальгарском сражении. Теперь он был памятником славных подвигов знаменитого адмирала.

Нельзя было не признать, что английские корабли производят наилучшее впечатление. Корабли и других стран бывали в отменном порядке и красивые, но в английских было что‑то такое, что их отличало от других, какой‑то выдержанный военно‑морской стиль. Посмотришь на них и скажешь – да, это боевой корабль и морские его качества несомненны.

Помню, в Портсмуте мы съехали на берег с Эссеном, инженер‑механиком Поповым[232] и лейтенантом Шульгиным. Погуляли по улицам, зашли в несколько магазинов, выпили отвратительного шоколада и решили возвращаться на крейсер. Вдруг Эссен увидел вывеску, гласившую, что здесь находится собачий питомник. До этого нам и в ум не приходила мысль обзавестись собаками, а тут вдруг все возгорелись желанием купить по собаке, и так это захотелось, что мы сейчас же вошли в этот питомник и стали выбирать его пансионеров. Эссен выбрал огромную гончую, Попов – бульдога, я – маленького «кинг‑чарльза», только Шульгин в последнюю минуту раздумал. Никто из нас ничего в собаках не смыслил, но тут мы стали опытными собачниками и давали друг другу весьма полезные советы.

Затем, расплатившись с очень довольным англичанином, который весьма обрадовался таким неожиданным покупателям, мы вышли из магазина, таща на цепочках упирающихся собак.

Пока шли в порт, то уже начали колебаться, хорошо ли мы сделали, что осуществили эту покупку, потому что с собаками будет возня. Я еще утешал себя, что моя собачка маленькая и ее не так уж трудно будет устроить. А вот куда пристроит Эссен свою гончую величиною с теленка, был более сложный вопрос. Но уже нечего было делать – купили так купили.

Команда катера одобрила нашу покупку. Но одобрит ли ее старший офицер, мы сильно сомневались. Когда вошли на палубу, то вахтенный начальник от удивления не знал, что и говорить. Подумал, что мы слишком много выпили виски, что пришли на такую дикую мысль накупить собак, но, увидев, что мы совсем в порядке, только руками развел. Пошли к Дмитриеву сообщить о новых пассажирах на крейсере. Он, бедняга, совсем изумился и не знал, верить ли своим глазам. Говорит: «Да ведь они все помещения нам загадят, куда мы их поместим, что скажет командир!» Ничего, успокоили, что все обойдется, и пошли в кают‑компанию. Ну, нас всех, конечно, подняли на смех, но собаками заинтересовались и стали их осматривать.

Вдруг один офицер обращается ко мне и говорит: «Да ведь ваша собачонка слепая». – «Как слепая, – вскричал я. – Мы ее со всех сторон осматривали, и все было в порядке». Попросил доктора ее осмотреть. «К сожалению, – говорит, – на обоих глазах катаракты». Еще иметь хорошую собаку – это куда ни шло, но иметь слепую – уже было явно ни к чему. Все стали советовать завтра, рано утром, ее отвести обратно в питомник и потребовать три фунта обратно. Так я и поступил. Но хозяин питомника совсем не собирался мне возвращать деньги. Сказал, что я ведь осматривал пса, и он мне понравился, и это было мое дело, что я взял такого, у которого катаракты. Конечно, можно было бы поднять скандал, и, наверно, его заставили бы вернуть деньги. Но устраивать скандал не хотелось, да и времени не было для хождения в полицию и еще неизвестно куда, так как мы в полдень должны был уходить в море. Оставалось только вернуть моего бедного пса и торопиться на шлюпку.

Впрочем, я потом не слишком был огорчен, что остался без собаки, так как Эссен и Попов натерпелись много всяких неприятностей со своими псами. Те действительно всюду пачкали, и это было страшно неприятно.

Перед уходом из Портсмута адмирал получил телеграмму из Петербурга, в которой ему предписывалось зайти в Киль, что не входило в наше расписание. Как потом говорили, кайзер Вильгельм сообщил нашему морскому агенту, что он очень сожалеет, что русские корабли, посетив порты почти всех стран, не зашли в немецкие. Тот сообщил морскому министру, который, в свою очередь, доложил государю, и нам было предписано зайти в Киль.

В Киле мы были встречены с подчеркнутой торжественностью. В бухте, вытянувшись в одну линию, стоял весь германский флот. Нам было указано встать на якорь в самой глубине, что в смысле сообщения с городом было гораздо удобнее. Поэтому всем кораблям пришлось пройти вдоль линии немецких судов. При этом взаимно отдавались соответствующие почести.

Если это, с одной стороны, было любезностью, то с другой, мы оказывались запертыми германским флотом.

Главнокомандующий над флотом был принц Генрих Прусский. Сразу же начались визиты и приглашения. Всеми германскими офицерами было проявлено большое старание оказывать нам всевозможное внимание. Выходило, что здесь мы встретили гораздо большее радушие, чем в странах, с которыми были связаны политически.

То и дело на наши корабли приезжали офицеры с немецких кораблей и приглашали к себе или на берег провести время в какой‑либо пивной. Сидя с нами за бокалами вина, они всегда переходили на политические темы, точно в их задание входило выяснить настроение офицеров в отношении Германии.

Я как‑то съехал на берег с несколькими нашими офицерами, и мы попали в какую‑то пивную, которая привлекла нас тем, что все стены были завешены разными деревянными часами, которые на разные лады били. Куковали кукушки или звонили колокольчиками. Это было забавно, и шуму много, что, очевидно, немцам нравилось. Не успели мы расположиться за одним из столиков, как к нам подошел немецкий морской офицер, представился и просил разрешение сесть за наш столик, в чем мы ему никак отказать не могли, хотя и находили скучным. Сейчас же начались бесконечные разговоры, что немцы любят русских, что мы соседи, что мы должны жить в дружбе и т. д. Мы с ним вполне соглашались и старались перевести разговор на то, что происходит на сцене и на качество пива. Сначала это удавалось плохо, но когда наш немец достаточно нагрузился пивом, то понемногу отошел от политики и перешел на более житейские темы. Тогда мы с ним стали большими друзьями и даже его привезли на корабль, и он у нас проспал ночь.

Наше пребывание в Киле закончилось большим приемом на флагманском корабле принца Генриха. На него были приглашены – адмирал со штабом, все командиры и по несколько старших офицеров. Прием прошел очень гладко, и все остались вполне удовлетворенными. Впоследствии же мы слышали разговоры, что этот прием имел большое политическое значение и был своеобразным давлением на то, чтобы был подписан новый торговый договор, не слишком выгодный для России. Расчет был таков, что если произойдет задержка в его подписании, то будет сделан намек, что в данный момент пять русских кораблей находятся в руках немцев и они не будут выпущены до подписания договора. Действительно, в момент приема русские корабли не только были заперты, но и обезглавлены, так как весь высший командный состав был в руках немцев. Если это так, то грош цена была немецкому радушию.

В общем же, мы хорошо провели время в Киле, и даже нам был показан порт. Старинный город был очень интересен. Все в нем напоминало времена, когда корабли Ганзейского союза вели оживленную торговлю со всем миром.

В смысле военном Киль, со своей прекрасной бухтой для стоянки целого флота, должен был служить прекрасной базой, из которой немцы в случае войны с Россией будут действовать против Балтийского флота.

Распрощавшись с «гостеприимными» немцами, отряд вышел в Балтийское море. Каждая пройденная миля приближала нас к берегам России. Это приближение стало чувствоваться – попадались пароходы под русским флагом и рыбачьи лодки русского типа; открывались знакомые маяки. Становилось все холоднее. Надели пальто, и все же на вахтах порядочно мерзли.

Все офицеры были радостно настроены. В перспективе были отпуска и свидания с родными. Но, и помимо этого, всегда было так приятно снова оказаться в России. Гардемарины так и совсем сияли. Наступало последнее испытание – экзамены, а затем предстояло производство в офицеры.

В серое, однотонное утро открылся Либавский маяк, а затем и плавучий, обойдя который, отряд лег на фарватер ведущий в аванпорт, где и встал на якорь.

Первую новость, которую мы узнали, это было назначение адмирала Эссена начальником Действующего флота Балтийского моря. Следовательно, все боевые корабли поступали под его командование. Только учебные отряды оставались по‑прежнему в подчинении главного командира Кронштадтского порта. Это известие произвело на всех нас самое благоприятное впечатление. Теперь работа по организации боевого ядра флота должна была пойти быстро. Она была в надежных руках.

Сам адмирал Эссен в этот момент оказался в Либаве и держал свой флаг на учебном судне «Океан», где помещался и весь штаб. Начальником штаба был назначен капитан 1‑го ранга Стеценко, по прозвищу Пипин Короткий, названный так за свой чрезвычайно малый рост. Он считался очень строгим начальником, и его побаивались.

Первой задачей отряда было произвести выпускные экзамены корабельным гардемаринам. Как только прибыла экзаменационная комиссия от флота, они и начались. В сущности, это было формальностью, так как гардемарины, которые за плавание доказали свои способности и были отмечены преподавателями как годные для производства в мичманы, на них пропускались.

Экзамены длились три дня. После этого счастливые гардемарины уехали в отпуск, чтобы через две недели явиться уже офицерами на разные корабли.

С момента отъезда гардемарин назначение отряда заканчивалось, и он поступал в распоряжение начальника Действующего флота, который назначил ему смотр.

Адмирал Эссен относился очень не сочувственно к тому, что боевое ядро флота уходило на несколько месяцев в заграничное плавание с корабельными гардемаринами. Он считал, что те с таким же успехом могут проходить обучение на тех же кораблях во внутреннем плавании. Тем самым эти корабли не будут отвлекаться от прохождения своих программ. Правда, заграничные плавания приносили большой опыт личному составу в мореплавании, но вредили боевой готовности кораблей, то есть отвлекали от стрельб и вообще боевой тренировки. Поэтому предполагавшийся смотр имел целью доказать правильность взгляда адмирала, т. е. что заграничные плавания вредят боевой готовности кораблей. Следовательно, нам предстоял очень строгий смотр.

Адмирал назначил день смотра и приказал быть готовыми выйти в море. Он прибыл на крейсер к подъему флага. Команда и офицеры стояли во фронте. Приняв рапорт командира и вахтенного начальника, адмирал Эссен стал обходить фронт офицеров, которых почти всех знал лично. Когда очередь дошла до меня, он довольно строго спросил: «Что же, Вы окончательно решили жениться?» От неожиданности вопроса я несколько опешил, но быстро ответил: «Так точно, Ваше Превосходительство». Адмирал сказал «хорошо» и прошел дальше.

Этот маленький случай был очень характерен для Н.О. Эссена. С одной стороны он показал, что адмирал помнил все мелочи, касавшиеся его офицеров, а с другой – что он умел привлекать к себе сердца подчиненных сердечным отношением к их частным нуждам.

Тогда я не придал никакого значения этому вопросу адмирала и думал, что он просто вспомнил свой разговор со мною перед назначением меня на «Макаров». Но в дальнейшем оказалось, что этот вопрос с его стороны не был просто выражением внимания.

После подробного осмотра крейсера адмирал приказал сниматься с якоря, выйти в море и произвести артиллерийскую и минную стрельбы. Щиты для этого были уже заготовлены.

Пройдя плавучий маяк, пробили боевую тревогу и сделали несколько галсов, имея щит сбоку. Затем произвели минную стрельбу. На этом смотру все как‑то не ладилось: подача снарядов заедала, команда работала вяло, стреляли скверно, и одна мина утонула. Командир управлялся из рук вон плохо, так как страшно волновался. Адмирал явно выражал свое неудовольствие, и мы все были в подавленном настроении.

Когда крейсер встал на якорь и мы были вызваны во фронт, адмирал, прощаясь, сказал: «К сожалению, я убедился, что крейсер не находится в боевой готовности и личному составу надо будет много поработать, чтобы привести его в таковую. Надеюсь, что когда я произведу следующий смотр, то все будет иначе».

Это было очень тяжело выслушать от адмирала Эссена, но мы не могли не признать, что он был глубоко прав. Мы и сами знали, что корабль не находится в боевой готовности, но ведь об этом меньше всего заботились на гардемаринском отряде. Однако выслушать такое порицание от адмирала Эссена нам, которые его так высоко ценили, было тяжело. Тем более что он не принадлежал к категории адмиралов, которые считали необходимым в воспитательном отношении наводить страх на подчиненных. Он выражал неудовольствие только тогда, когда оно было действительно заслуженным.

После этого дня потянулись скучно и однообразно. Почти половина состава офицеров разъехалась в отпуска. Уехал и старший минный офицер, и я остался за него. Пока еще никто не знал, в какое плавание будет назначен «Макаров» и вернется ли прежний командир или будет назначен новый. Порембский, конечно, не мог остаться, так как еще не откомандовал кораблями второго ранга.

Неожиданно в начале Пасхальной недели я был вызван к начальнику штаба флота, на «Океан». В назначенный час я предстал перед Стецом (капитаном 1‑го ранга Стеценко). Первый вопрос, который он мне задал, опять касался моей женитьбы: «Вы ведь, кажется, женитесь?» – «Эк ведь далась им моя женитьба», – подумал я и ответил: «Так точно, господин капитан 1‑го ранга». – «Хорошо. Поэтому адмирал считает, что вам, наверно, было бы приятным быть назначенным на заградитель “Амур”, достраивающийся на Балтийском заводе. Что вы на это скажете?» Во‑первых, что я мог иметь против назначения старшим минным офицером на корабле минной специальности, а, во‑вторых, это назначение действительно было бы мне выгодным в отношении личных дел. Наконец, раз таково желание адмирала, то тем более я должен принять это назначение, да и не имею права отказываться. Одним словом, я был доволен этим назначением, и в голове стали мелькать соображения, что может быть заградитель еще не скоро будет готов и это даст мне возможность часто ездить в Кронштадт и вообще быть сравнительно свободным. Поэтому я не замедлил ответить, что чрезвычайно признателен адмиралу за его внимание, и спросил, когда должен выезжать в Петербург. На это последовал лаконичный ответ: «Немедленно, так как командир заградителя давно уже просит о назначении минного офицера». Я раскланялся и, чрезвычайно довольный, отвалил на крейсер.

Оставалось только доложить командиру о полученном назначении, сдать должность и уложиться. Затем предстояло прощание с соплавателями. Это было очень грустно. Если бы не желание жениться, то я бы совсем не был бы рад этому назначению и перспективе покинуть «Макаров».

Глава V. На заградителе «Амур»: У Балтийского завода. В Отряде заградителей. Зимовка у Свеаборга. Летнее плавание (1909–1910 гг.)

Уже на следующий день утром я садился на старом либавском вокзале на поезд. Я знал вокзал с 1904 г., и ровно ничего в нем не переменилось – такой же грязноватый и тесный. Предстояла длинная и скучная поездка с пересадкой в Риге, но в уже гораздо лучший поезд.

Утром следующего дня, хорошо выспавшись, я увидел предместья Петербурга, и скоро поезд подошел к Варшавскому вокзалу. Носильщик живо справился с багажом, и через несколько минут я сидел на извозчике и катил по столь знакомым улицам. Был чудный весенний день.

К большому огорчению родителей, я пробыл у них только пару часов, так как страшно торопился поехать в Кронштадт, чтобы увидеть невесту.

Полтора часа, которые полз пароход, показались длиннее, чем весь путь от Либавы. Наконец показался Кронштадт. Пароход подошел к пристани и ошвартовался. Я выскочил на набережную, взял первого попавшегося извозчика и поехал. Как назло, у него оказалась не лошадь, а ужасная кляча, которая на все усилия ее подгонять только вертела хвостом и решительно отказывалась ускорить бег. Извозчик весьма прельщался обещанием получить «на чай» и старался вовсю, но на клячу это не производило никакого впечатления и она продолжала плестись. Впрочем, она по опыту знала, что от чаевых ей ничего не очистится и они целиком останутся в ближайшем трактире. Но наконец так доплелись до Николаевского проспекта, и, не дожидаясь сдачи, я понесся по лестнице. Меня, конечно, уже ждали.

Как ни хотелось подольше побыть в Кронштадте, но больше трех дней я не решился остаться, раз начальник штаба мне сказал, что я должен срочно ехать на заградитель.

Я рассчитывал, что «Амур» находится еще в такой стадии готовности, что мне придется жить на берегу и проводить на нем только рабочее время, а следовательно, я мог бы по вечерам ездить в Кронштадт. Увы, расчеты не оправдались.

Чтобы попасть на «Амур», пришлось ехать на самый конец Васильевского острова, к Балтийскому заводу и пройти через всю его огромную территорию. «Амур» стоял, ошвартовавшись к набережной между «Енисеем» и «Андреем Первозванным». На первый взгляд показалось, что его готовность находится в таком состоянии, что действительно на нем нельзя еще поселиться. Это меня обрадовало. Всюду были видны рабочие, стучали молотки и трещали сверла.

На палубе я застал командира – капитана 2‑го ранга Константина Ивановича Степанова[233], красивого, статного мужчину, лет сорока двух, тут же я ему и явился. Он встретил довольно любезно, но со свойственной ему сухостью. Во всяком случае, выразил радость, что теперь он имеет минного офицера, который ему был крайне необходим.

К сожалению, вскоре я и мои соплаватели постигли, что значит служить под его начальством. Это был узкий формалист, педант и очень недалекий человек. Он всецело отдавался службе, и, кажется, более добросовестного службиста нельзя было сыскать. Для него буква устава была все, и он не допускал никаких отступлений. При его недалекости эти, может быть, и положительные качества создавали невероятно тяжелые условия службы на корабле. Он, выражаясь морским языком, «драил» с утра до вечера.

С места же он обескураживал заявлением, что в ближайшие дни он рассчитывает, что ему, офицерам и команде удастся поселиться на заградителе, и сразу же приняться за налаживание службы. Офицерам пока придется нести дежурства, а затем и вахты. С грустью я убедился, что напрасно не последовал совету своих и не остался хотя бы еще дня на два дома.

Кроме меня, на заградителе были старший офицер – старший лейтенант Семен Ильич Зеленой[234] – и старший механик[235]. Познакомившись с ними и подробно осмотрев заградитель, я поехал домой.

Следующее утро пришлось встать чуть свет, чтобы поспеть к 8 ч на заградитель, так как добираться надо было часа полтора.

С.И. Зеленого я знал довольно хорошо, так как плавал с ним на учебном корабле «Николаев», где он был старшим минным офицером. Это был очень милый человек. Он отличался сиплым голосом, из‑за повреждения голосовых связок. Старший механик тоже был очень симпатичный человек. Он уже был в плохих отношениях со Степановым, предполагал остаться на корабле лишь на время постройки и на нем плавать ни за что не хотел. По летам он был старше командира и давно уже отвык от службы на корабле, так как занимал несколько лет береговое место. Поэтому строгости командира ему казались насилием над личностью и у него с ним часто выходили стычки. Через несколько дней появились два вновь испеченных офицера – мичманы Н. Раленбек[236] и Б. Сокольников[237]. Первого командир назначил ревизором, а второго – штурманом. Они оба были очень славные молодые люди и внесли много оживления.

Первый день прошел быстро и интересно. Его пришлось целиком посвятить изучению корабля и его минного вооружения, а также ознакомиться с ходом работ. Из разговоров с инженером‑строителем я убедился, что раньше осени «Амур» никак не может оторваться от завода, чтобы начать пробы. Но это в лучшем случае, а то всегда возможны непредвиденные задержки. Так думали и другие заводские инженеры, но не так думал Степанов. Он самоотверженно нажимал на заводское начальство и бегал в кораблестроительный отдел министерства, чтобы ускорить сроки готовности. Это, конечно, нельзя было ему поставить в минус, так как сам адмирал Эссен его просил сделать все, чтобы заградитель скорее вошел в строй. Адмирал считал чрезвычайно важным сформирование отряда заградителей из «Амура», «Енисея» и «Волги», так как основной обороны Финского залива были минные заграждения и для их постановки были необходимы заградители.

Быстро войдя в курс работ, я целые дни посвящал на то, чтобы контролировать работы, ведущиеся заводом по моей части. Необходимо было, чтобы в минных погребах стеллажи, стопоры, подъемные площадки, а также рельсы и скаты были бы правильно установлены. Заградитель мог принимать 325 мин заграждения, и эти мины он должен был быть способным поставить приблизительно в полтора часа. Причем постановка должна была быть непрерывной. Следовательно, всякая задержка могла бы отразиться на заданной густоте заграждения. Если бы теперь, при постройке, были бы допущены неправильности, то личному составу в будущем пришлось бы много страдать. Ответственность за неправильность действия всей системы подъема мин из погребов и их постановки лежала на мне.

Кроме того, я обязан был следить за установкой двух динамо‑машин трехфазного тока, электрических лебедок, прожекторов, сигнальных фонарей, прокладкой электрических проводов и, наконец, за оборудованием радиотелеграфной рубки.

Конечно, все работы производились под наблюдением заводских инженеров и по чертежам, утвержденным Техническим отделом Адмиралтейства, но судовой состав должен был контролировать все работы, и если находил, что что‑либо не соответствует требованиям боевой службы, то об этом немедленно заявлять.

В первую же субботу я уехал в Кронштадт и вернулся в понедельник утром. Из‑за расписания пароходов мне пришлось опоздать на один час. Командир сделал кислое лицо и проворчал, что нет хуже офицеров‑женихов.

Как мы ни брыкались, но командир настоял на своем и через несколько дней заставил‑таки нас вселиться в полуготовые каюты и кают‑компанию. Жить на корабле было тяжело, так как с раннего утра до 6 ч вечера, а часто и до полуночи (работы велись на две смены) стоял страшный шум. Особенно доставляли неприятность пневматические сверла, к тому же по звуку напоминавшие бормашину зубного врача. Шум этот так донимал, что даже после того, как прекращался, довольно долго в ушах стоял звон. Может быть, служащие на заводах, которые проводят на них большую часть своей жизни и привыкают к постоянному грохоту и лязгу металла, но нам с непривычки было нелегко. Ведь даже при разговоре, чтобы быть услышанным, надо было повышать голос.

Приходилось считаться с неудобствами, которые встречались на каждом шагу. Но с этим еще можно было мириться, самым же трудным оказалось нести суточные дежурства, на три очереди. Каждый третий день приходилось круглые сутки проводить на корабле, спать, не раздеваясь, и днем заходить в кают‑компанию только для еды. К тому же дежурства совершенно не освобождали от присутствия на работах. Конечно, таковы требования морской службы, и, будь командир другим человеком, он бы сумел облегчать ее несение, а Степанов ее усложнял.

С первых же дежурств мы ближе познакомились с характером и требованиями командира. Корабль еще был совершенно в неготовом состоянии и полон рабочими, а Степанов уже предъявлял требования несения вахтенной службы, как в плавании: спуск и подъем флага происходил с церемонией, приборка в помещениях производилась регулярно, встреча и проводы приходящих и уходящих офицеров по уставу, мытье белья по расписанию и т. д. Конечно, чистоту надо было соблюдать, раз команда была вселена, но выполнение судового расписания мешало рабочим, так что даже инженеры пожаловались на командира, что он мешает рабочим. Одним словом, стало ясным, что он слишком рано вселил команду и офицеров. Матросы часто ходили грязно одетыми, и им негде было вымыться.

Дежурным офицерам он не давал покою и приставал со всякими мелочами, и мы, усталые, все больше на него раздражались. Его коньком было ведение судового вахтенного журнала. На первых страницах этого журнала были изложены длиннейшие правила его ведения, довольно устаревшие. Причем подразумевалось, что они относятся к кораблю, находящемуся в кампании и никак уж не у завода в реке. Командир эти правила знал наизусть и следил за точным их выполнением. Каждый вечер он требовал к себе журнал, и на полях появлялись замечания за неправильность или недостаточную полноту записанного. Но что можно было записывать в журнал, кроме распорядка дня, – команду будили в 6 ч, в 12 ч дали обед, в такой‑то час кончили работы, в такой‑то час команда пошла спать. Мы ведь стояли у завода, и корабль жил жизнью завода. Однако командира это не удовлетворяло, и он находил, что надо было записать еще то и другое. Особенно он прицеплялся к данным о погоде – где же там было устанавливать силу и направление ветра или температуру воздуха и воды, стоя в реке. Для чего и для кого это было нужно? Также он требовал точного перечисления, сколько и какой провизии было принято для команды. Это уже имело некоторый смысл даже и на корабле, находившемся в таком состоянии, как наш. К тому же дежурным офицерам было обременительно заниматься ненужным писанием всяких подробностей, когда они и так были чрезвычайно заняты.

Больше всего он досаждал этим мичманам, которые, впрочем, забавлялись редакциями его замечаний и нарочно что‑либо вписывали, что не полагалось, чтобы посмотреть, как он будет реагировать. Но раз и я увидел в журнале аккуратно выведенное его красивым почерком замечание: «Лейтенант и старший минный офицер, а не умеет вести вахтенный журнал». Оказалось, что я не в те часы вписал метеорологические наблюдения. Ясно было, что это придирка, и это меня задело, так как я слишком много работал и уставал, чтобы ко мне имели право придираться с такими пустяками. С разрешения старшего офицера я пошел к Степанову «объясняться». Но потом и сам был этому не рад. Потому что он меня усадил в своей каюте, начал своим монотонным и тягучим голосом читать нотацию, как необходимо быть в интересах службы точным и аккуратным во всех мелочах. Говорил он долго и скучно и при этом как всегда смотрел куда‑то в пространство. Прервать его я не имел права, и он меня промучил добрый час. Он был бы способен и еще долго вещать, но, видя явные признаки нетерпения своей жертвы, ее отпустил. Все же его упорство заставило нас вызубрить эти скучнейшие правила ведения вахтенного журнала и делать записи, как он требовал, чтобы избежать объяснений с ним. Даже стали следить за своим почерком, так как он требовал четкости в записях.

Чем дальше время подвигалось к лету, тем более петербуржцы стали разъезжаться по дачам, город пустел. Семья Ивановских в этом году решила не ехать на Тейкар‑сари, так как начальником Минного отряда был назначен контр‑адмирал Щенснович (о котором я упоминал в первой главе), который грозился подтянуть «тейкарсарских помещиков», а Ивановского причисляли к таковым за его привязанность к семье. Поехали они в Гапсаль.

На следующий день после их отъезда командир за завтраком меня спросил: «Я слыхал, что Ивановские уехали на дачу». Мне пришлось ответить, что его сведения правильны. Тогда он, отечески улыбаясь, изрек своим сонным голосом: «Ну, теперь Вы можете спокойно посвящать все время службе». Видя, что я не расположен ему отвечать, он прекратил разговор на эту тему.

Неустанно подгоняемый командиром, завод вел на «Амуре» работы ускоренным темпом, так что уже начали поговаривать, что, возможно, что в августе мы будем в состоянии выйти на первые пробы. «Енисей» от нас отставал, а работы на «Андрее Первозванном» почти не подвигались, так как министерство все еще не имело нужных кредитов.

Одновременно со службой на заградителе меня привлек к работе по опытам с новыми типами мин заграждений заведующий отделом мин заграждений при минном отделе Главного технического комитета, капитан 2‑го ранга Николай Николаевич Шрейбер[238], фанатически увлекавшийся изобретениями в этой области. Благодаря ему флот имел усовершенствованный тип мин заграждений, которыми должны были быть снабжены все заградители. Высокие качества этих мин были неоспоримы. Можно было с уверенностью сказать, что таких надежных мин ни один флот еще не имел. Сам по себе он был милым человеком, но работать с ним было не легко, так как в пылу своих увлечений Шрейбер буквально забывал все. Для него не существовало времени, и он и его помощники сидели без еды и отдыха с раннего утра до позднего вечера, чтобы чуть свет на следующее утро продолжать опыты. Я тоже увлекался этими опытами, но совмещать службу на корабле с ними было нелегким делом.

По соглашению со Степановым Шрейбер решил, что якоря мин для «Амура» должен принять я сам с завода «Вулкан» (маленького специального завода для изготовления минных якорей). Кроме того, мы на заградителе должны были навить минрепы на вьюшки этих якорей, что было чрезвычайно трудной и ответственной работой. Я был этим очень недоволен, так как вся ответственность ложилась на меня. Если бы мины принимались портом и он бы навивал минрепы, то это было бы гораздо надежнее.

Штатными приемщиками на заводах по заказам Морского ведомства состояли офицеры‑специалисты по разным частям. На их обязанности лежало следить за выполнением заводами условий, указанных в контракте. Это были опытные офицеры, техники, давно ушедшие со строевой службы.

Когда я получил уведомление из Минного отдела, что моя партия якорей готова к сдаче, то отправился на завод. Там меня ждала администрация завода и официальный приемщик от Минного отдела. По контракту полагалось, чтобы 10 % сдаваемых якорей были собраны в присутствии приемщиков из выбранных ими частей из общего числа изготовленных.

В сборочной мастерской оказались наваленными груды лап, вьюшек, роульсов и других частей якорей. По‑видимому, по установившемуся обычаю и для ускорения завод заранее приготовлял 10 % всех частей, из которых должно быть собрано требуемое количество якорей. Таким образом не выполнялось требование контракта, что части выбираются приемщиками. Я с этим не согласился и потребовал, чтобы якоря были при мне собраны из частей, которые я укажу.

Присутствующим это не понравилось, и они стали меня убеждать, что это лишь будет потерей времени. Однако я настоял на своем. Началась сборка, но то и дело части не подходили – то дыры оказывались слишком малого диаметра, то оси слишком большого. Одним словом, заказ был выполнен весьма небрежно. Тогда я заявил, что в таком состоянии якорей не приму. Администрация завода клялась, что исправит все недочеты и просила подписать акт приемки, иначе у них выйдет задержка в получении денег. Хотя у меня и не было никакого опыта в делах с частными заводами, но я боялся полагаться на такие обещания и понимал, что если принятые мною якоря окажутся с недочетами, то мне самому придется изворачиваться, чтобы их исправить. Поэтому я не сдался на увещевания завода и поехал к Шрейберу доложить, что якоря в таком состоянии принять отказываюсь.

Шрейбер меня похвалил и тут же по телефону приказал заводу немедленно привести якоря в порядок, иначе он не получит следующих заказов.

Недели через три меня опять позвали на завод. На этот раз все оказалось в полном порядке, и я подписал акт о приемке. Таким образом, завод потерял три недели на то, чтобы исправить свою небрежность.

После окончания приемки главный инженер мне предложил поехать позавтракать. К завтраку на корабль я уже опоздал, и мне все равно приходилось зайти в ресторан, чтобы поесть. Поэтому я охотно согласился с ним ехать вместе. Мне и в голову не пришло (по неопытности), что это означало соглашение на завтрак от завода. Мы поехали в лучший ресторан на Малой Морской, и меню было замечательным, но когда я потребовал счет, то оказалось, что он уже оплачен. Это меня возмутило, и я стал настаивать, что половину плачу я. Инженер с трудом на это согласился, говоря, что все заводы устраивают подобные завтраки приемщикам, но мне казалось, что, приняв завтрак за счет завода, я, что ни говори, взял бы взятку. Прощаясь с ним, я ему сказал, что если бы я и принял такую любезность от завода, то это никак бы не отразилось на следующих моих приемках. Тот, улыбаясь, ответил: «Не беспокойтесь, мы знаем, с кем и как нужно иметь дело». Может быть, и ни к чему было придавать такое значение этому, но у нас, офицеров, было очень отрицательное отношение ко всему, что пахло подкупом, приношением даров или услуг.

В июне выдалось три дня праздников, так что командир мне разрешил съездить в Гапсаль, и, на удивление, дал это разрешение очень охотно. Эта поездка очень освежила меня и придала энергию для дальнейшей работы.

Теперь «Амур» с каждым днем приобретал все более законченный вид. Началась окраска внутренних помещений и минных погребов. Командир решил окрасить погреба меловой белой краской, а не масляной, доказывая, что меловая отлично держится и ее легко подновлять, так что вид погребов будет всегда замечательный. Мои инженеры к этому относились весьма скептически и говорили, что, наоборот, она якорями будет сдираться и вид будет отвратительный, не говоря о том, что они сами будут всегда вымазаны в белый цвет. Но командир мнил себя большим знатоком по малярной части и нашего мнения не хотел слушать. По первому виду погреба действительно выглядели отлично, но после работы в них с минами сразу приняли печальный вид, а мы оказались совершенно вымазавшимися. Однако и после этого опыта командир не убедился и только приказал подмазать стеллажи свежей краской.

Начались заводские сдачи отдельных механизмов, и после этого они поступали в полное ведение судового состава. Меня смущало, что, впервые на нашем флоте на «Амуре» устанавливались не динамо постоянного, а альтернаторы трехфазного тока. Я впервые имел дело с переменным током на корабле и боялся каких‑либо осложнений. Однако в дальнейшем опыт показал, что уход за альтернаторами гораздо проще и никаких неприятностей от переменного тока нет.

Как‑то раз ко мне пришел старшина‑электрик и доложил, что он перевел нагрузку с одной динамо на другую и, кажется, все в порядке, а вольтметр не показывает количества вольт. Я спустился вниз и действительно увидел, что стрелка вольтметра стоит на нуле, тем не менее лампочки горели нормально. Электрик стал убежать, что или вольтметр перегорел, или динамо перемагнитилось (он любил умные выражения). Хотя все это было невероятным, но я ему приказал отсоединить вольтметр. Когда он принялся за это, то вдруг сконфуженно доложил: «Ваше высокоблагородие, а один‑то проводничок оказался отсоединенным». Мы очень обрадовались такому простому разрешению вопроса, но мой электрик чувствовал себя чрезвычайно посрамленным в своих заключениях.

Как я уже упоминал, наш старший механик был очень недоволен, что «Амур» может скоро уйти от завода, и командиру казалось, что он вместо того, чтобы ускорять работы, старался их тормозить. Когда тот докладывал о необходимости произвести какие‑нибудь дополнительные испытания или считал важным внести кое‑какие изменения, то Степанов это принимал чуть ли не за личное оскорбление. Из‑за этого у них выходили крупные разговоры, и они с трудом переносили друг друга. В то же время командир не рисковал вмешиваться в машинную часть, за которую всецело был ответственным старший механик.

В начале августа, наконец, все якорные испытания закончились и мы вышли в Кронштадт на мерную милю для определения максимальной скорости[239]. В общем, проба прошла вполне удовлетворительно, если не считать мелких недочетов, которые легко было исправить. «Амур» развил требуемые контрактом 17 узлов. По традиции по этому случаю был устроен большой обед в кают‑компании, к которому были приглашены заводские инженеры. При этом командир не мог удержаться, чтобы не сказать длиннейшую речь о добросовестности отношения к работе. Но для инженеров было не ясно, похвалил он их в своей речи или осудил, а старший механик не без основания принял эту речь за намеки, брошенные в его огород.

После этого испытания нам уже предстояло не долго стоять у завода, и мы должны были перейти в Кронштадт для установления орудий.

Я любил Петербург летом. Он жил короткий летний период своеобразной жизнью и, находясь в нем, создавалось какое‑то особенное настроение. Петербург сильно пустел – жены с детьми уезжали, и оставались только мужья, которые переходили на холостое положение. Они столовались по ресторанам и были не прочь по вечерам закатиться на острова или в луна‑парк. Такая летняя передышка освежала соломенных вдовцов и была им далеко не неприятной. Зато в субботу, нагруженные пакетами, они отправлялись на дачи к своим семьям.

Несмотря на такое опустение, пыль и бесконечные ремонты домов и мостовых, город имел свою прелесть. Он приобретал слегка легкомысленный характер, и пропадали его обычная чопорность и вылощенность. Петербург как бы сам отражал летнее настроение оставшихся в нем жителей, которые, закончив службу, заполняли сады или ехали за город на острова.

Мы с мичманами тоже любили иногда совершать вечерние экскурсии. Они впервые наслаждались свободой, обретенной после производства в офицеры. Раз даже был сделан «большой выход». Один из строителей, инженер Мальчиковский, пригласил весь судовой состав к себе на обед. На корабле остались только командир и старший офицер. Мальчиковский нас угостил прекрасным обедом, и, выпив кофе с коньяком, мы решили ехать в луна‑парк. Там испробовали все аттракционы и изрядно дурачились. Но и после луна‑парка не хотелось разъезжаться, и наш милый хозяин легко убедил ехать опять к нему – допивать коньяк. Это допивание так затянулось, что незаметно наступил рассвет и мы решили, что уже теперь нет смысла ехать спать, когда до подъема флага оставалось каких‑нибудь три часа. Поэтому вернулись на корабль к 8 часам.

Командир нас встретил весьма нелюбезно, а когда еще заметил, что старший механик после бессонной ночи пошел в каюту прилечь, то отправился к старшему офицеру изливать душу нашему об офицерах, которые, несмотря на штаб‑офицерский чин, позволяют себе манкировать службой. По его уверению, он сам, даже будучи мичманом, этого никогда себе не позволял. Но все же старшему механику он отчего‑то не решился высказать свое неудовольствие.

В конце августа «Амур» покинул завод и перешел в Кронштадт. Надо было принимать различные материалы, шлюпки, учебные мины и снаряды. Нам предстояло выйти в учебное плавание в Биоркэ.

Начался совсем трудный период. Новых офицеров все не назначали. А командир заставил стоять на четыре вахты. Мне же, как минному офицеру, было много и других работ.

Закончил постройку и наш «систер‑шип»[240] – «Енисей» и тоже перешел в Кронштадт. Его командиром был назначен мой старый знакомый – капитан 2‑го ранга Порембский.

Из заградителей «Амур», «Енисей», «Волга» и «Ладога» был сформирован отряд, и его начальником назначен капитан 1‑го ранга Курош, который поднял свой брейд‑вымпел на нашем заградителе.

Это еще больше осложнило жизнь. Наш командир, и так проявлявший невероятное усердие, стал служить, выражаясь фигурально, как пудель, и это всецело отразилось и на офицерах. Командир желал, чтобы все сразу шло безукоризненно, а команда еще не освоилась с кораблем, так как была сборной с разных судов.

Странный был человек Степанов. Он совершенно не умел ладить с людьми и обычно портил настроение себе и подчиненным. Его системой было вмешиваться во все мелочи службы и лишать всех всякой инициативы. Он вмешивался в распоряжения старшего офицера и вахтенных начальников, и это, конечно, было весьма надоедливым, и терялось желание проявлять старание.

Поднимается ли шлюпка – командир тут как тут и начинает давать указания. Прекращаешь распоряжаться, чтобы не перебивать его распоряжений, и сейчас же получаешь выговор – «отчего вы не распоряжаетесь».

Раз даже вышел совсем забавный случай. Молодой матрос шел по выстрелу (бревно, отходящее от борта корабля, к которому привязываются шлюпки), чтобы сесть на шлюпку. Шел он с опаской, крепко держась одной рукой за леер, чтобы не упасть. Вдруг слышит окрик командира: «Как ты идешь, чего боишься, иди прямо, не сгибайся – слышишь». – «Так точно, ваше высокородие», – гаркнул матрос, попытался отдать честь и полетел в воду. Командир испугался и стал распоряжаться, чтобы его скорее вытащили из воды, что моментально и было сделано.

Все же лучше всего ладил с ним старший офицер, который его знал по прежней службе. Да и ко мне он относился с известным уважением как к минному офицеру, а молодые мичмана попали в серьезную переделку и скулили, что хотят списаться, да не так‑то просто было это сделать.

Начальник отряда был совсем другим человеком, и, хотя считался очень строгим командиром, но не был мелочным и придирчивым. Да он и не вмешивался в судовую жизнь. К тому же он не знал, будет ли утвержден в этой должности, так как не откомандовал судном первого ранга, а его настоящая должность была адмиральской.

Заградитель раза три в неделю выходил на учебные постановки мин, чтобы проверить все приспособления, и после этого мне приходилось вылавливать мины с плотика. Была уже осень, и довольно‑таки холодная, так что эта работа становилась все более неприятной.

Несколько раз мы также совершали небольшие переходы для проверки судовых машин и других механизмов.

В общем, в техническом отношении все шло вполне гладко, и нельзя было не признать, что Балтийский завод добросовестно выполнил все работы. Этим командир мог быть вполне удовлетворен. Быстро наладилась бы и служба на корабле, если бы не его мелочность, которая деморализовала весь экипаж.

Простояв с «Енисеем» месяц в Биоркэ, «Амур» вернулся в Кронштадт, чтобы закончить некоторые мелкие работы, необходимость которых выяснилась в плавании, а затем перейти на зимнюю стоянку. Где эта стоянка предполагалась, мы еще не знали. Ходили разговоры, что начальник Действующего флота настаивал, чтобы отряд зимовал в Гельсингфорсе, который гораздо раньше открывался от льда, но начальник отряда, поддерживаемый командирами заградителей, просил на эту зиму отряд оставить в Кронштадте, мотивируя это тем, что заградители «Ладога» и «Онега» еще не готовы и переход их в Гельсингфорс задержит работы. Да и у двух наших заградителей всегда могла явиться нужда в заводе.

В конце концов адмирал Эссен решил, что заградители, работа на которых будет закончена до замерзания, должны будут перейти на зимовку в Гельсингфорс, а те, на которых не будет закончена, пусть остаются в Кронштадте. Этим вопрос был разрешен, но все же нельзя было знать, успеем ли мы быть готовыми до замерзания – рейд мог замерзнуть в конце октября, а мог и в конце ноября.

Для меня лично это имело то значения, что в октябре должна была состояться моя свадьба. А все не знал, где устраиваться.

Такая неопределенность зимней стоянки для кораблей Действующего флота в те годы была хронической. Все происходило оттого, что еще не были вполне оборудованы главная и вспомогательные базы флота. Главная база, с сухими и плавучими доками, верфями и ремонтными мастерскими, должна была быть оборудована у Ревеля. Этот огромный порт, защищенный сильной крепостью, предполагалось назвать портом Императора Петра Великого. Вспомогательными базами должны были быть Гельсингфорс и Либава.

Но это все были проекты. А пока что приходилось считаться не только с дислокацией кораблей, которую требовали военные соображения, но и с техническими средствами портов. Например, большие корабли, требующие серьезных ремонтов, должны были их производить в Кронштадте, где были сухие доки и мастерские Пароходного завода, или становиться в Неве у Балтийского или Адмиралтейского заводов. Миноносцы могли ремонтироваться в Либаве или в Гельсингфорсе.

Таким образом, для офицеров вопрос зимовки выяснялся только после летнего плавания, то есть глубокой осенью, а до этого был в полной неопределенности. Но именно зимовка была единственным временем, которое они могли проводить с семьей. В кампании это уже было труднее и неопределеннее.

Вообще надо признать, что в те времена начальство совершенно не заботилось о семьях офицеров. Никаких квартир для семей плавающего состава офицеров не было, и никаких денежных пособий на переезды не полагалось. Вопрос жизни семьи офицеров был их частным вопросом, и им предоставлялось действовать, как заблагорассудится. Во всех флотах других наций отношение к этому вопросу было совершенно другим, и к тому же морские офицеры там были гораздо лучше обставлены денежно.

Многие наши адмиралы держались мнения, что вообще морские офицеры не должны рано жениться, так как только холостые могут отдавать все время службе. Семья обременяет и связывает моряков. С одной стороны, это было правильно, так как женатые, зная, как трудна жизнь семейного офицера боевых кораблей, стремились устроиться в учебные отряды или на береговые места и этим терялись для боевого флота. С другой стороны – холостые офицеры, не имея никаких интересов, кроме службы, часто слишком увлекались кутежами и вином.

Офицеры в своих семьях были своего рода гостями. Служба на кораблях давала им возможность проводить дома лишь редкие вечера и часть праздников, а иногда по месяцам они отсутствовали. Поэтому все хозяйственные заботы и заботы о детях всецело ложились на жен. Может быть, такое редкое нахождение мужа в семье дольше поддерживало чувство взаимной любви, но часто случалось и обратное.

Самым тяжелым периодом службы было отбывание должности старшего офицера. Они съезжали на берег не чаще двух раз в месяц, когда их только отпускали командиры, которые в их отсутствие должны были оставаться на корабле. Старшие офицеры не могли часто съезжать на берег и потому, что были обременены непрерывным руководством всей жизни корабля. Корабль – живой организм, и за правильность его функционирования ответственен старший офицер. На больших кораблях ведь живут до полутора тысяч человек, за жизнью которых надо постоянно наблюдать, иначе эта жизнь потеряет организованность и корабль не будет в состоянии выполнить свое боевое назначение.

Но Морской устав рекомендовал и командирам как можно реже покидать корабли. Особенно не ночевать на берегу, так что в плавании они тоже редко съезжали на берег.

Такое положение выдерживали не все, особенно если жены выражали слишком большое недовольство. В таких случаях офицер стремился временно устроиться на какую‑либо должность не на Действующем флоте.

Но, как ни тяжела была личная жизнь морских офицеров, большинство было привязано к ней и к своим кораблям. Ее своеобразность затягивала, и совсем не хотелось стать береговым жителем. Мы бы ни за что не променяли свою службу на службу сухопутных офицеров, которые почти всю жизнь проводили в одном полку, расположенном все в том же месте.

Моя свадьба была назначена на конец октября, и, к величайшему неудовольствию командира, он был вынужден мне дать двухнедельный отпуск. Однако оговорил, что если в это время будет назначен поход, то я немедленно вернусь на корабль. Командир был глубоко уверен, что он мне этим оказывает величайшую милость, а я ведь не пользовался отпуском даже после заграничного плавания, на что имел право.

Офицеры императорского флота мало задумывались о своих правах и денежных выгодах. Они служили идейно – любя службу на флоте и гордясь своим званием морского офицера. Это не есть красивые слова, а подлинная психология офицеров русского флота была на этом построена.

Свадьба состоялась в церкви при Инженерном училище в Кронштадте. Все на свадьбе было красиво – сама церковь, обряд венчания, пение хора, морские мундиры и туалеты дам. Молодые красиво вступали в свою новую жизнь. Теперь, в современной России, этого уже нет – красота уничтожена, как буржуазный предрассудок. Поэтому и жизнь течет там серо и беспросветно.

Когда я через две недели явился на заградитель, то мне сразу же сообщили, что отряд будет зимовать в Гельсингфорсе. В сущности, меня это совсем не огорчило, так как Гельсингфорс несравнимо лучше Кронштадта, а в Петербург все равно не пришлось бы ездить. Да и не все ли равно, где было жить вдвоем. Правда, жене приходилось расставаться со своими родителями, а мне со своими. Но это всего лишь на каких‑нибудь шесть месяцев.

Начальником отряда был уже не капитан 1‑го ранга Курош, который получил в командование крейсер «Адмирал Макаров», а капитан 1‑го ранга Иванов[241]. Он был героем защиты Порт‑Артура и тогда командовал старым заградителем «Амур» (однотипным нашему). На нем он поставил минную банку, выбрав по своему расчету ее место, и на ней взорвались броненосцы «Хацузе» и «Яшима». За это он был награжден Георгиевским крестом. Капитан 1‑го ранга Иванов был на очень хорошем счету у высшего начальства и считался специалистом по минам заграждений. Таким образом, сам Бог ему велел командовать нашим отрядом, и мы только должны были радоваться такому назначению.

Первое впечатление Иванов произвел очень приятное, казался мягким человеком и большим барином. К подчиненным он относился любезно и вежливо. Можно было предполагать, что под его командованием будет приятно служить, и мы надеялись, что он своей личностью уравновесит неприятные стороны командира.

Как и капитан 1‑го ранга Курош, он свой брейд‑вымпел поднял на «Амуре».

Вместе с капитаном 1‑го ранга Ивановым на корабле появились два очень породистых белых фоксика, неотлучно ходившие за своим хозяином, который их страшно любил. Появился и его вестовой, служивший при нем еще в Артуре. Это все были хорошие признаки, так как свидетельствовали о его доброте.

Бедному командиру опять было много хлопот. Только что он успел добиться расположения бывшего начальника отряда, как приходилось добиваться расположения нового. Отчего он считал это столь важным, было совершенно непонятным, так как его образцовая служба должна была быть оценена по заслугам, а не по приятности его личности. К тому же он был уже старым капитаном 2‑го ранга и в ближайшем году ожидал производства в следующий чин и получения корабля первого ранга. Но, по‑видимому, он считал, что начальство «все может» и если понравишься ему, то и наградит получше. В этом он глубоко ошибался, но, в конце концов, это было его частным делом, да горе было в том, что его усердие тяжело отражалось на нас.

«Амур» покинул Кронштадт в начале ноября, когда рейды уже стали покрываться тонким слоем льда, а на Неве появилось сало. Больше задерживаться было нельзя, так как лед мог быстро начать крепнуть.

Степанов был неважным моряком, так как все больше служил на учебных кораблях и на должности минного офицера. Поэтому переход в Гельсингфорс в зимнее время, когда уже плавучие маяка были убраны и вехи могли быть снесенными, его чрезвычайно беспокоил. Весь переход он‑таки и не спускался с мостика и бедного мичмана Сокольникова, который исполнял обязанности штурмана, заставлял беспрерывно определяться. Когда мы подошли к месту, где должны были ложиться на курс, ведущий ко входу на Свеаборгский рейд, он усомнился в правильности прокладки Сокольникова и решил встать на якорь, чтобы осмотреться.

Плавучий маяк Эренсгрунд был убран, и, следовательно, место поворота надо было определить по своей прокладке. Степанов долго колебался, совещался со страшим офицером, с Сокольниковым, и сверялся с картой. Пока наконец решился сняться с якоря и идти дальше. Сокольников, хотя и совершенно неопытный штурман, оказался вполне правым, и «Амур» благополучно вошел на рейд и встал на якорь, в северной гавани у Скатуддена.

Постепенно подошли и другие заградители, которым начальник отряда предоставил идти по способности. Всего сосредоточилось четыре заградителя: «Амур», «Енисей», «Волга» (капитан 2‑го ранга Чеглоков[242]) и «Ладога» (капитан 1‑го ранга Криницкий[243]).

Командир порта, флота генерал‑майор Протопопов[244] возбудил вопрос, что отряду нельзя зимовать близко от города, так как он имеет около 1500 мин заграждений и в случае несчастного случая может пострадать город.

Со своей стороны, начальник отряда выражал опасение, что, если мы будем стоять близко от города, то будет трудно охранять отряд от возможных попыток злоумышления, так как по льду у города бывает большое движение.

После долгих обсуждений было решено, что отряд встанет на зимовку вблизи Свеаборга. Может быть, и даже наверно, это было правильным, но наше сообщение с городом и портом становилось очень неудобным. Пока еще льда не было, это брало полчаса на паровом катере; когда же должен был начаться период замерзания, то пришлось бы поддерживать сообщение на ледоколе, а это брало бы час времени, а то и больше. Наконец, когда образуется прочный лед и можно будет по нему ходить, то сообщение будет поддерживаться пешком и возьмет 1 ½ – 2 часа и в метели будет трудным и опасным.

Таким образом, наша зимовка предвещала не слишком много приятного.

В ближайшие дни отряд перешел к Свеаборгу, и заградители встали на якорь, образовав четырехугольник. К середине декабря начались холода и появился лед. Катера уже не могли ходить, и из Ревеля был вызван маленький буксир‑ледокол «Карлос». Он и начал поддерживать сообщение заградителей с берегом. Пока лед был слабый, это было удобно, но рейсы не могли быть частыми, и поэтому офицеры были сильно стеснены съездами на берег. Например, съехав в 6 ч вечера, можно было вернуться только утром, к 8 ч. Когда лед стал крепнуть, то ледокол стал часто застревать, и ему приходилось, особенно во время первого утреннего рейса, пробивать себе канал, а на это иногда тратилось часа два.

Начальник отряда с приходом в Гельсингфорс сильно изменился и стал проявлять большую строгость, точно было военное время, а не мирное. Хотя корабли встали в резерв, но, основываясь на том, что они стоят с боевым грузом, он приказал продолжать нести офицерские вахты. Хорошо, что к нам назначили еще одного офицера, лейтенанта А.А. Бошняка[245], а то нас было всего трое[246]. Командир же шел еще дальше – несмотря на зимнее время, он запрещал даже заходить в штурманскую рубку погреться. Приходилось по четыре‑пять часов находиться на верхней палубе, часто под снегом, дождем или на сильнейшем ветру.

В то же время было приказано вести регулярные занятия с учениками‑заграждателями и привести запас мин в полную готовность. Это представляло очень серьезную работу, которая отнимала все время. Поэтому командир приказал меня освободить от дневных вахт, и я нес только ночные, то есть с 7 до 12 ночи, или с 12 до 4 («собаку»), или с 4 до 8 утра. Выдерживать такую нагрузку было чрезвычайно трудно, но за неимением достаточного числа офицеров другого выхода не было. На все просьбы начальника отряда о назначении еще офицеров штаб флота неизменно кормил обещаниями, а офицеры не появлялись. И все же, если бы наше ближайшее начальство, видя трудность нашего положения, как‑то подбадривало нас, мы бы не роптали, а оно, наоборот, своими все новыми требованиями обескураживало.

Часто, стоя по ночам на вахтах, когда принизывал ледяной ветер и шел не то дождь, не то снег и приходилось опасаться, что того и гляди, сорвет с якорей, я подумывал, не бросить ли мне морскую службу.

В довершение всех неприятностей все стали замечать, что с начальником отряда творится что‑то неладное. Днем он редко выходил из каюты, но зато часто появлялся на палубе по ночам в каком‑то возбужденном состоянии: то он мрачно ходил и, казалось, ничего не замечал, то придирался к какой‑либо мелочи и поднимал крик.

От всей этой обстановки личный состав озлобился, и началось серьезное недовольство.

В середине декабря ко мне приехала жена. Но мне очень редко удавалось съезжать на берег, и то на самые короткие сроки. К тому же я обычно бывал таким уставшим, что валился с ног. Если удавалось оставаться на ночь, то надо было вставать в 6 ч, чтобы бежать на пристань.

Как‑то раз, придя на ледокол, который стоял у пристани Свеаборгского порта, я узнал, что капитан отказывается выйти, пока не разойдется густой туман. К тому же ночью хватил довольно сильный мороз и канал, который накануне прорубил себе ледокол, замерз. Выходило, что на корабль к подъему флага не попасть, да и вообще было неизвестно, когда туман разойдется. Однако не хотелось опаздывать, так как в 8 ч надо было вступить на вахту и я бы подвел следующего по очереди офицера.

На пристани собралось еще человек пять сверхсрочнослужащих с «Амура» и было несколько офицеров и матросов с других заградителей. Мы стали советоваться, как быть. Кто решил идти домой, кто ждать на ледоколе, а я решил попробовать добраться пешком по льду. Тем более, что накануне некоторые добрались благополучно до нашей стоянки и, следовательно, лед уже достаточно окреп. Идти надо было вдоль канала ледокола, но, конечно, не слишком к нему приближаться. Мои матросы тоже меня поддерживали в этой мысли и доказывали, что лед крепкий и, следовательно, опасности нет.

Вот мы и вышли на лед и стали огибать Скатудден, чтобы затем повернуть на Свеаборг. Я шел впереди, чтобы, если мы попадем на слабый лед, то пострадать первым. Остальные шли за мною – один за другим. Все шло хорошо, и мы совсем успокоились, что лед надежный и это путешествие по льду, да еще в туман, нас забавляло. Плохо было только то, то он не давал видеть берег и этим мешал ориентировке. Настроение у нас было отличное, и матросы весело болтали и подсмеивались друг на другом.

Вдруг я заметил, что впереди лед как будто бы темнее того, по которому мы идем, но мои спутники меня успокоили, что это, наверно, оттого, что в этом месте слой льда толще. Поэтому мы продолжали храбро идти вперед. Однако, как только я ступил на этот темный лед, как почувствовал, что он подо мной ломается, и оказался в ледяной воде. Я схватился за край льдины и хотел приподняться, да не тут‑то было, она стала ломаться, и я еще глубже погрузился. Стало ясно, что без чужой помощи я вылезти не могу. Руки быстро стали коченеть и пальто намокать. Идущий за мною матрос лег на лед и стал осторожно ко мне подползать. Положение было очень опасным, в любой момент он мог тоже оказаться в воде. Я уже еле‑еле держался. На счастье, лед выдержал, и мой спаситель успел меня схватить за руки, а другие стали тянуть за ноги и, таким образом, вытянули меня на крепкий лед.

О продолжении пути нечего было и думать. Мне следовало как можно скорее переодеться. А матросам идти одним я категорически запретил. Да после случая со мною им и самим не хотелось. Потом выяснилось, что темный лед был именно неокрепший в месте, где выходили сточные городские трубы. Сравнительно теплая вода, вытекающая из труб, мешала ему крепнуть, и это место и зимою считалось опасным.

У меня другого выхода не было, как скорее идти домой и снять мокрую одежду. Я старался почти бежать, но мокрое пальто и брюки стали промерзать и мешали двигаться. Добравшись до берега и отпустив команду на ледокол, я продолжал путь. Уже рассвело, пошли трамваи и встречались извозчики, но я предпочел идти пешком, чтобы не простудиться. Публика косилась на мое обледенелое пальто и, наверно, удивлялась, отчего я так тороплюсь. Добравшись до дому и быстро скинув одежду, я залез в кровать. Меня напоили изрядной порцией конька, после чего я заснул. Узнав о происшедшем со мною случае, командир прислал сказать, чтобы я не торопился на корабль и хорошенько отлежался. Такое неожиданное внимание меня очень тронуло.

Как только лед окончательно окреп, начальник отряда приказал весь район, занятый заградителями, окружить колючей проволокой. В нескольких местах были поставлены деревянные будки для часовых. Дежурный корабль всегда должен был иметь наготове прожекторы, чтобы в случае нужды открыть свет.

Однажды один часовой поднял тревогу, завидев, что к проволоке подошли какие‑то мужчина и женщина. Услышав выстрел, они быстро скрылись в темноте. Поэтому не удалось выяснить, просто ли они сбились с пути и наткнулись на наше заграждение или имели какую‑либо другую цель.

Столь далекое расположение отряда от города сказалось и на положении командиров и старших офицеров. Они были почти лишены возможности съезда на берег. Команду спускали гулять по отделениям, только в праздничные дни, то есть каждый матрос съезжал на берег один раз в месяц.

Зима была очень суровая, то и дело приходилось бороться с замерзанием водопроводных и паропроводных труб в надводной части корабля, и отпотевание в помещениях было очень сильным. Среди команды начались болезни.

Благодаря тому, что все тяготились создавшимся положением, время шло медленно. К февралю наш старший офицер С.И. Зеленый не выдержал и по болезни был отпущен в продолжительный отпуск. Он надеялся, что больше уже не вернется обратно. Его временно заменил лейтенант Бошняк: удивительно милый человек. Он был тяжело ранен в Порт‑Артуре и за свои подвиги награжден Георгиевским крестом. Ввиду слабости его здоровья суровые условия службы на «Амуре» ему были вредны и он тоже собирался списываться.

Больше всего возбуждал опасения сам начальник отряда, который иногда производил впечатление ненормального человека. Как‑то раз, часа в три ночи, я был разбужен вахтенным унтер‑офицером, который доложил, что начальник отряда меня срочно требует. Вообразив, что произошло что‑то особенное, я быстро оделся и выскочил на палубу. Вахтенный начальник мне сообщил, что капитан 1‑го ранга Иванов находится в помещении динамо‑машин. Спустился туда. Вижу – Иванов стоит, весь красный и злой. Только он меня завидел, как набросился с криками: «У вас черт знает что творится, беспорядок, не потреплю» и т. д. и т. д. Выслушав его истерические выкрики, я стал оглядываться, чтобы понять, в чем дело: динамо работает исправно, в помещении безукоризненная чистота и вахтенный электрик на своем месте. Одним словом, все в порядке, и я удивленно посмотрел на Иванова. Увидев это, он со злобой повернулся в сторону электрика и оказалось, что он, войдя в помещение, застал его спящим. Безусловно, это был непорядок, но и ничего такого ужасного в этом не было, так как по ночам при малой нагрузке динамо никакого ухода не требовали, и неудивительно, что уставший за день электрик, разморенный теплотой, задремал. Но все же это не могло служить достаточным поводом к тому, чтобы меня вытаскивать по ночам из койки. Начальник отряда должен был бы на следующий день сказать командиру, и тот приказал бы электрика наказать.

Как я ни был возмущен отношением Иванова, я молчал, как требует того дисциплина, да и видел, что, если начну возражать, то в его ненормальном состоянии он дойдет до бешенства. Этим бы, надо думать, этот случай и кончился, если бы на грех, начавший подниматься по трапу Иванов не покачнулся, схватился случайно за горячую трубу парового отопления и ожегся. Это его уже окончательно вывело из равновесия, и он опять поднял крик. Что на корабле беспорядок, что я ничего не делаю, что он меня спишет с корабля и т. д. Накричавшись до хрипоты, и, наверно, в сознании исполненного долга, он ушел.

Мой бедный электрик стоял в отчаянии. Ему более всего было неприятно, что он так подвел меня, а именно ему я больше других доверял. Видя его раскаяние, я успокоил его, что «с кем греха не случается» и все обойдется. Мне было ясно, что будь капитан 1‑го ранга Иванов в нормальном состоянии, он бы не устроил такого скандала из пустого случая. Распрощавшись с электриком и посоветовав ему больше не спать, я пошел ложиться, в надежде, что больше меня не будут беспокоить.

Однако этот случай я решил без внимания не оставить. На следующее утро с разрешения старшего офицера я пошел к командиру. На этот раз он встретил меня без своей обычной напыщенности, наоборот, как‑то сконфуженно. Я ему передал рапорт о списании с корабля и заявил, что не могу допустить, чтобы начальник отряда позволял себе на меня кричать. Уже не говоря о том, что совершенно невозможно от меня требовать, чтобы я по ночам ходил проверять вахтенных электриков, когда я и так перегружен обязанностями сверх меры. Командир начал меня успокаивать и доказывать, что начальник отряда погорячился и отнюдь не хотел обижать, наоборот, он очень ценит меня и считает прекрасным офицером. Но я слишком был возмущен и поэтому не сдался на увещевания Степанова и просил дать законный ход рапорту.

Скоро меня пригласили к самому капитану 1‑го ранга Иванову. Опять пришлось выслушать объяснения, что все вышло так, да не так, что мною вполне довольны и просят инцидент считать исчерпанным. Я согласился на это, так как мне казалось, что этот случай со мною послужит уроком для капитана 1‑го ранга Иванова и в его отношении к другим.

Может быть, это так и вышло, потому что начальник отряда нашел другой выход своей энергии. Он начал по ночам устраивать различные тревоги. То спускался на лед и приказывал одному из часовых сделать выстрел. По инструкции это означало отражение злоумышленного нападения на один из кораблей отряда. Все должны были быть разбужены и вооружиться кто ружьями, а кто пожарными принадлежностями. То он переходил на какой‑либо другой заградитель и приказывал быть пожарную тревогу. Команды со всех кораблей должны были нестись с пожарными принадлежностями на тот заградитель, где была пробита тревога. Изредка делать такие проверки было полезно и необходимо, но устраивать почти каждую ночь и отрывать людей от сна было бессмысленным и потому вредным.

В конце концов слухи о невозможном положении, которое создалось на отряде заградителей, какими‑то путями дошло до адмирала Эссена. На отряде было получено сообщение, что такого‑то числа прибудет начальник Действующего флота и произведет смотр.

Как на это реагировал капитан 1‑го ранга Иванов – не было ясно. Он продолжал дни проводить в каюте и по‑прежнему выходил на палубу по ночам, предшествуемый своими фоксиками, но больше тревоги не устраивал. Что же касается капитана 2‑го ранга Степанова, то он как‑то потерял весь свой величественный вид, и похоже было, что он перед нами заискивает.

В назначенный день адмирал Эссен прибыл на отряд и начал смотр с «Амура», как флагманского корабля. При нем находились флагманский минный офицер флота, старший лейтенант Владимир Иванович Руднев[247] и флаг‑офицер.

Весьма сухо поздоровавшись с начальником отряда и командиром, он нарочито любезно здоровался с каждым офицером и приветливо с командой.

Потом он приказал пробить боевую тревогу. Это означало, что мины должны быть вытащены из погребов и поставлены на рельсы, а затем их следовало готовить к постановке. Адмирал все время находился у минных погребов и внимательно наблюдал за маневром. Когда учение было закончено, он подозвал меня и при всех похвалил за отличное состояние минной части. Затем подробно осмотрел корабль и, уезжая, перед фронтом офицеров и команды сказал, что он всех очень благодарит за службу, понимает, как нам тяжело, и постарается облегчить положение. Что под последним подразумевалось, для нас было не ясно.

Как, в общем, мало надо, чтобы офицеры и команда из недовольных и готовых чуть ли не на открытое возмущение стали довольными и готовыми продолжать нести службу и в тяжелых условиях. Для этого только надо было дать понять, что тяжесть положения понимается и работа ценится. Начальство должно уметь обласкивать подчиненных, и тогда они могут многого достичь.

После смотра настроение сильно повысилось, и мы не сомневались, что адмирал Эссен как‑то изменит положение. Недаром Руднев сказал, что он надеется в ближайшее время мне назначить помощника и, кроме того, будет назначено несколько офицеров, и тогда я буду совершенно освобожден от несения вахты. Эта перспектива была более чем приятной.

После отъезда адмирала Эссена меня официально благодарили капитан 1‑го ранга Иванов и капитан 2‑го ранга Степанов. Конечно, из солидарности к высшему начальству.

После этого прошло несколько дней без всяких перемен, как вдруг разнесся слух, что капитан 1‑го ранга Иванов уезжает в длительный отпуск по болезни. Уехал он без всякой помпы, но забрал все свои вещи, из чего мы заключили, что он не собирается вернуться обратно. Действительно, скоро был назначен новый начальник отряда – контр‑адмирал Канин (впоследствии заменивший адмирала Эссена после его смерти на посту командующего флотом), просвещенный моряк и чрезвычайно симпатичный человек. Он сразу завоевал общие симпатии.

Затем пришла и еще более для нас утешительная весть, что капитан 2‑го ранга Степанов назначается командиром перестраивающегося в заградитель старого учебного корабля «Генерал‑адмирал», переименованного в «Нарову». Это уже было явной немилостью, потому что он мог рассчитывать получить после «Амура» один из кораблей первого ранга.

В сущности, мне было жалко Степанова. Впоследствии, в революцию, его постигла ужасная смерть. Он тогда в чине флота генерал‑майора был начальником Школы юнг, где был очень не любим. Его зверски убили в Кронштадте. В своей дальнейшей службе я с ним опять столкнулся, и тогда мы были в самых лучших отношениях.

Степанов был разительным примером, как люди, обладающие самыми положительными качествами при известных свойствах характера могут оказаться невыносимыми. Он был знающим офицером, аккуратным, чрезвычайно работоспособным, полным сознанием своего долга и безукоризненно честным, но, при узости взглядов и недалекости эти положительные качества делали его почти вредным начальником.

Наш старший офицер получил назначение командиром эскадренного миноносца «Громящий»[248], чему был страшно доволен, и его заменил старший лейтенант Феншоу[249].

Новым командиром был назначен флигель‑адъютант капитан 2‑го ранга Михаил Михайлович Веселкин[250]. Это было для нас невероятным везением. Веселкин совершенно не походил на Степанова. Его знал весь флот, и он был любим государем. При жизни генерал‑адмирала великого князя Алексея Александровича он был его адъютантом и другом. Это был прекрасный моряк и веселый и общительный человек. С минным делом он был знаком по малости.

Он любил, чтобы служба исполнялась весело и охотно. Ничего нудного и скучного не переносил. С ним работа протекала незаметно и легко. Он предоставлял своим офицерам полную самостоятельность, но требовал, чтобы все было на высоте. Мы вздохнули полной грудью; в кают‑компании воцарилось отличное настроение. Теперь уже нам не только не хотелось уйти с «Амура», а наоборот, если бы нас стали убирать, мы бы просили остаться.

В одиночестве Веселкин скучал и большую часть времени проводил в кают‑компании, внося большое оживление своими шутками и анекдотами. К тому же он любил хорошо поесть и еще больше угощать. Поэтому у нас почти ежедневно стали бывать гости с других кораблей, и сам Михаил Михайлович заботился, чтобы кушанья были изготовлены на славу. Однако бывало, что, назвав гостей и их хорошо угостив, ему вдруг становилось скучно, и он выходил на палубу и заводил беседу с вахтенным начальником. Он любил по утрам, забрав вестового, пойти на рынок и там накупить, что найдется самого лучшего. Затем звался повар и давались инструкции, какой устроить к обеду «закусон» по особым рецептам. Раз после утренней прогулки он появился со спиртовой жаровней, чрезвычайно довольный собой, а вестовой тащил за ним замечательную индюшку. Встретив меня на палубе, Михаил Михайлович сказал: «Вот сейчас зажарю индюшку, пальчики оближешь». Жаровня была установлена на столе в кают‑компании, и началось священнодействие. Действительно, индюшка вышла потрясающей: мясо белое и нежнейшее, корочки хрустели, и золотистый жир так и капал на тарелку. Все «облизывали пальчики», и, к полному удовлетворению Михаила Михайловича, от индюшки остался только остов.

Его любовь к кулинарии отражалась не только на офицерском столе, но и на командном, и щи, сваренные по указаниям командира и приправленные перцем и какими‑то другими специями, выходили такими, что от их «пробы» никто не мог устоять. Когда же сам Веселкин производил «пробу» командных щей, то при этом коку задавались бесчисленные вопросы, свидетельствующие о тонком знании им кулинарных тонкостей.

Кроме того, Веселкин был тонким знатоком церковных служб. Он их знал гораздо лучше многих батюшек, поэтому те его очень побаивались. Нередко бывали случаи, что возмущенный ошибками, Михаил Михайлович тут же перебивал батюшку и указывал на них. Конечно, этого не следовало делать, и он это сознавал, поэтому говорил: «Ну, знаешь, я не мог выдержать, ты, брат, так запутался, что мне стыдно стало».

В довершение благополучия штаб, наконец, исполнил свое обещание и к нам были назначены два офицера. Правда, среди них не было младшего минного офицера, но был артиллерийский офицер – лейтенант С.С. Козловский[251] и водолазный офицер – лейтенант Н.Я. Павлинов[252]. Поэтому меня совершенно освободили от несения вахтенной службы.

Наступила весна, и нам предстояло идти в шхеры на практику постановок минных заграждений. Но предварительно мы должны были совершить пробный поход в Либаву вместе с «Енисеем» для определения мореходных качеств корабля.

Приятно после зимней стоянки опять оказаться в открытом море. Полной грудью вдохнуть свежий весенний морской воздух. Приятно, стоя на мостике, обозревать ширь горизонта. Эта ширь так близка морякам. Им дороги мощь и гладь морской стихии. Приятно любоваться водной поверхностью, когда валы, пенясь, набегают друг на друга или нежно шумят волны, гонимые слабым ветром или, наконец, когда свежий бриз коснется гладкой поверхности и разольется мелкой рябью.

Поход в Либаву был одним удовольствием. В командире чувствовался моряк; чувствовалось, что он умеет управлять своим кораблем. В старой знакомой Либаве мы простояли всего два дня, но этого было достаточно, чтобы побывать везде, где остались воспоминания прежних лет.

Когда мы вернулись в Гельсингфорс, отряд перешел в шхеры, в Лапвик, недалеко от Гангэ. Здесь мы должны были провести три месяца, упражняясь в постановке мин.

Началась страдная пора для минных офицеров, инженеров и заграждателей. Поставить сорок мин берет каких‑нибудь десять минут, но их выловить и затем приготовить к следующей постановке берет несколько часов.

Вся суть обучения постановкам мин заграждений заключалась в том, чтобы выучить личный состав так их приготовить, чтобы они точно встали на заданной глубине. Это, конечно, дается опытом в регулировке механизмов. Кроме того, мины должны быть поставлены на равные расстояния одна от другой. Это достигается точностью сбрасывания через равные промежутки времени и точностью держания скорости. Такие требования имеют особенно большое значение при боевых постановках: чтобы заграждения, поставленные против глубокосидящих судов, не были бы обнаружены мелкосидящими и чтобы в особых случаях свои суда могли бы по ним ходить, а также чтобы точно были известны места начала и конца линий постановок.

Первое время у нас при каждой постановке были всплывшие или потонувшие мины и были большие колебания от заданной глубины, но постепенно мы достигли большого совершенства.

Чтобы можно было наглядно судить о достигаемых результатах, мы со старшим минным офицером «Енисея», лейтенантом Б.Ю. Аверкиевым[253], стали вычерчивать диаграммы каждой постановки. Это понравилось начальнику отряда и было введено, как правило.

Наш командир недавно женился, и его молодая жена[254] всюду следовала за ним. Летом она поселилась в маленьком домике, который нанимала у финского рыбака, и по воскресеньям почти всегда обедала у нас. Командир со свойственной ему жизнерадостностью вносил много оживления в нашу жизнь, которая была довольно монотонной. Но лето стояло чудное, и шхеры были очень красивы. По островам можно было совершать прогулки и купаться. Михаил Михайлович в праздничные дни любил устраивать пикники. Он выбирал где‑нибудь красивые места, и мы, забрав провизию, отправлялись на катерах и очень веселились. Его жена, конечно, всегда была с нами. Недалеко от нас был узкий пролив Барезунд, славившийся своей красотой, и мы часто его посещали.

Командир также любил устраивать рыбные ловли. Ловили мы сетями, но любили глушить рыбу и взрывами. Это было гораздо проще, и можно было быстро наловить большое количество. Но местные рыбаки скоро взмолились, что мы таким способом разгоним рыбу и она уйдет из этих мест.

Когда ловля заканчивалась, то большая часть улова отдавалась команде, а мы варили уху, расположившись на одном из ближайших островов.

Вообще плавание было исключительно приятное – работа спорилась и настроение было отличное. Мы уже совсем отдохнули от зимних невзгод, и только когда наш музыкант и сочинитель, мичман Раленбек, садился за пианино и напевал свои смешные куплеты о плавании с «дядей Костей», начинали вспоминать разные эпизоды прошлого.

Первый период программы плавания закончился в начале июля, и мы пошли на две недели в Гельсингфорс. Это было очень приятно, так как туда могли приехать наши жены. Да и вообще Гельсингфорс в летнее время был веселый и замечательно красивый.

Этот двухнедельный период явился своего рода передышкой. Михаил Михайлович уехал в Петербург и был назначен дежурным флигель‑адъютантом. Кое‑кто из офицеров поехали в отпуск. Командир сделал все, чтобы облегчить на это время службу. Он держался принципа, что, коль работать, так уж вовсю, но и коль отдыхать, так тоже вовсю.

Поэтому и команду отпускали на берег каждый день, впрочем, она не очень‑то любила «гулять» в Гельсингфорсе и предпочитала Ревель. Матросы не понимали финского языка, и местный уклад жизни был им чужд. В Эстонии же все ближе подходило к русскому, и русский язык все понимали. Финляндия, что ни говори, была для них заграницей.

Две недели быстро прошли. Командир вернулся и сообщил, что государь обещался выйти на «Амуре» на постановку мин. Он еще никогда не видел, как ставятся мины, и это его очень интересовало. Смотр предполагался в ближайшее время, когда государь будет в Ревеле.

Весь судовой состав страшно обрадовался этой вестью. Главное, были горды мои минеры, что им придется ставить мины в присутствии государя и что он именно для этого пойдет на «Амуре». Все стали готовиться к радостному дню.

За несколько дней до ухода в Ревель офицеры устроили на заградителе большой прием для жены командира и других судовых дам, который прошел очень удачно. Все пришли в такое хорошее настроение, что, когда обнаружилось, что некоторые дамы собираются ехать в Ревель, то командир предложил им идти на «Амуре».

По уставу женам разрешалось совершать переходы на военных кораблях только в особых случаях, но в данном случае никакого «особенного» случая не было. Поэтому Михаил Михайлович должен был испросить разрешение начальника отряда. Впрочем, он не сомневался, что его получит. Действительно, на следующий день, побывав у адмирала, он объявил, что тот согласился. Правда, переход до Ревеля длился всего около четырех часов[255].

Дамы были очень рады, так как ни одна из них никогда не совершала плавания на военных кораблях. Но мы понимали, что это разрешение не следует афишировать, и во время съемки и постановки на якорь, а также при проходе мимо кораблей наши дамы скрывались в каюты. Погода выдалась чудная. Море было как зеркало, и переход прошел очень приятно.

В Ревеле выяснилось, что вот‑вот ожидается приход «Штандарта». Поэтому я с минерами принялся за тщательную подготовку к минной постановке. Мы не сомневались, что мины встанут хорошо, так как теперь у нас имелся большой опыт, и единственное, чего мы боялись, чтобы длинные подъемные концы при сбрасывании не зацепились бы за перекладину скатных рельс. Поэтому минер, который их должен был сбрасывать, получил строжайшие указания.

На следующий день пришел «Штандарт», и на «Амур» было сообщено, когда его величество на следующее утро прибудет.

К этому часу корабль подготовился к съемке, и сорок учебных мин были готовы к постановке[256]. Смотр был деловым, поэтому нам было указано быть в обычной одежде, то есть команде в рабочем платье.

Точно в назначенный час прибыл государь в сопровождении морского министра адмирала Григоровича. На «Амуре» был поднят императорский бред‑вымпел, и мы вышли по направлению Цигелькоппельской бухты.

Обходя фронт офицеров, государь, как всегда, с каждым заговаривал. Когда очередь дошла до меня, государь спросил: «Мне кажется, я где‑то вас встречал?» – «Наверно, Ваше Величество помните меня, потому что два года тому назад я плавал в охране Вашей яхты на эскадренном миноносце “Туркменец Ставропольский” и был приглашен к завтраку на “Штандарт”», – ответил я. «Ну да, конечно, теперь припоминаю», – сказал Государь.

Когда мы вошли в бухту, было приказано по телефону приготовиться к минной постановке. В присутствии государя мины были вытащены из погребов, поставлены на рельсы и подкачены к минным портам. Все было готово к сбрасыванию. Чтобы государь мог лучше видеть, как мины падают в море, всплывают и затем скрываются, ему посоветовали подняться на ют, что он и сделал.

Скоро с мостика последовало приказание начать постановку. Мои люди порядочно нервничали, поэтому я особенно старался командовать спокойным голосом. «Правая» – в воду шлепнулась первая мина, обдав нас брызгами. «Левая» – и другая мина с левого борта оказалась в воде. Все шло совершенно гладко, лишь приходилось сдерживать минеров, чтобы они не сбросили мину ранее моей команды.

Вот уже тридцать две мины были поставлены, и все они выскакивали из воды и, подержавшись несколько секунд на поверхности, уходили под воду. Значит, они встали хорошо. Правда, опытный глаз замечал, что некоторые ушли слишком скоро, а другие слишком задержались и, следовательно, не слишком точно встали, но этого никто из наблюдавших постановку не мог заметить.

Когда дело дошло до 33‑й мины, то я и моя команда заметили, что государь спускается к нам по трапу и становится рядом со мною. Все опять занервничали, и минер, который сбрасывал подъемный конец 35‑й мины, его так неудачно сбросил, что он задел буйком за предательскую перекладину и мина поволоклась за кораблем. Мы все с ужасом на нее смотрели. Я видел, что еще секунда, и мой минер полезет срезать буек, а скатные рельсы находились над винтами, и если бы он сорвался, то, конечно, погиб. Поэтому я, живо овладев собою, насколько мог спокойно приказал: «Не трогай буйка, он сам сейчас оборвется». И начал сбрасывать мины с другого рельса, в ту же минуту буек действительно оборвался, и можно было продолжать сбрасывать мины и с этого рельса.

К сожалению, все закончилось не так эффектно, как мы хотели, но возможно, что для государя этот случай даже был интересен. Во всяком случае, государь улыбнулся своей милой улыбкой, и у нас отлегло от сердца. Тут же я объяснил, что причиной таких случаев является конструктивный недостаток в скатных рельсах и что концы рельсов должны быть покрыты листом железа. Но это никакого отношения не имеет к постановкам боевых мин, которые ставятся без подъемных концов. Тут же присутствовавший морской министр приказал, чтобы эта работа немедленно была бы выполнена.

После постановки «Амур» вернулся на якорное место, и государь, поблагодарив всех, отбыл на «Штандарт»[257].

Распростившись с нашими дамами, мы пошли в Гангэ. В дальнейшем нам предстояло принять участие в маневрах флота, которые должны были продолжаться несколько дней.

Вскоре выяснилось, что осенью я буду переведен на должность старшего минного офицера на линейный корабль «Император Александр II», который постоянно плавал в составе Учебно‑артиллерийского отряда. Это произошло оттого, что еще во времена, когда «Амуром» командовал Степанов, мне было предложено занять это место, и, желая тогда уйти от Степанова, я согласился. Но потом дело заглохло, и только теперь ему был дан ход и сообщено, что я буду переведен осенью, когда состоится новый выпуск минных офицеров.

Михаил Михайлович по первоначалу был страшно недоволен, но когда я ему объяснил, что дело было возбуждено еще до того, как он получил в командование «Амур», и что мне важно занять это спокойное место, чтобы иметь возможность готовиться к экзаменам на Военно‑морской отдел Морской академии, то он переложил гнев на милость. Да и, несомненно, сам Веселкин скоро должен был получить новое назначение, ввиду того, что его ждало производство в каперанги[258].

После маневров нас послали в Кронштадт, чтобы перед зимней стоянкой в Гельсингфорсе были бы выполнены все работы, которые требовали наличия портовых механических мастерских.

По приходе в Кронштадт командир сейчас же уволил в продолжительный отпуск старшего офицера, и я, по старшинству, его заменил. Сам Веселкин тоже почти все время проводил в Петербурге и, следовательно, я заменял и его. Поэтому у меня не имелось никакой возможности сойти на берег, хотя я и находился от семьи в пятнадцати минутах ходьбы.

В начале сентября состоялся приказ о моем назначении на «Император Александр II», и мне оставалось лишь ждать, пока появится мой заместитель. Вернулся из отпуска и старший офицер, так что я занялся приготовлением к сдаче минной части.

Теперь стало грустно, что придется покинуть «Амур», на котором проплавал полтора года, с начала вхождения его в строй. Много было положено труда, чтобы наладить минную часть и создать опытный кадр минеров. Но все же работы оставалось и еще немало: прежде всего проверить регулировку всех якорей боевого запаса мин. Впрочем, раз теперь на корабле будут два минных офицера (лейтенант Берг[259] и Князев[260]) и усиленный контингент минеров‑заграждателей, то они смогут с этим быстро справиться.

Незадолго до ухода с «Амура» я был зачислен в минные офицеры 1‑го разряда. Быть зачисленным в этот разряд мог минный офицер не ранее истечения годичного срока после окончания класса и после назначения на должность старшего минного офицера на судно 1‑го ранга. Вот тут‑то и получилась трудность, хотя на «Амуре» и была вакансия старшего минного офицера, но он был судном 2‑го ранга. Поэтому по закону на нем я не мог быть зачислен в 1‑й разряд, а такое зачисление довольно ощутительно повышало жалованье. По моему случаю пришлось обращаться непосредственно к морскому министру, и тот приказал меня зачислить в личном порядке и одновременно возбудить ходатайство об изменении закона. Таким образом, мое зачисление вышло своего рода наградой.

Накануне моего отъезда командир издал приказ, в котором выразил мне благодарность за службу на заградителе, и он и кают‑компания устроили торжественные проводы. Последнее было традицией на флоте.

После вступления в командование «Амуром» Веселкина мы, офицеры, особенно сдружились, тем более что были все очень молоды.

Особенно жаль было расставаться с мичманами Ралленбеком и Сокольниковым. Они явились на корабль вновь испеченными офицерами, а теперь уже приобрели солидный опыт. Ралленбек под руководством такого доки по ревизорским делам, каким был Степанов, стал хорошим ревизором, а Сокольников подавал все надежды стать отличным штурманом.

Наш артиллерийский офицер, Козловский, был отличным товарищем, но, к сожалению, любил выпить. Это ему не мешало быть примерным супругом и отцом многочисленного семейства[261]. Его жена не любила надолго выпускать его из‑под своего влияния и говорила, что он тогда перестает ее слушаться. У него раз вышло серьезное осложнение с М.М. Веселкиным. Он стоял «собаку» и, как потом объяснял, зашел в штурманскую рубку сделать записи в вахтенный журнал и незаметно для себя на этом журнале и заснул. «Амур» стоял у набережной, и на корабль вернулся командир, и вахтенный унтер‑офицер его заметил уже тогда, когда тот шел по сходне, а следовательно, не успел предупредить вахтенного начальника. На вопрос командира, где лейтенант Козловский, ему было доложено, что в штурманской рубке. Командир направился туда и действительно застал там вахтенного начальника мирно похрапывающим над вахтенным журналом. Тут уже Веселкин не выдержал. Немедленно сменил его с вахты и сказал, что спишет его с корабля. Правда, на следующий день он отошел и после принесенных извинений Козловским и обещания, что ничего подобного больше не произойдет, его простил.

Милейшим человеком был и лейтенант Павлинов. Его слабостью было крепко спать, и соседям по каюте ежедневно приходилось выслушивать длиннейшие диалоги, когда вестовой пытался его разбудить к подъему флага. «Ваше высокородие, пора вставать, половина осьмого», – начинал процесс пробуждения вестовой. Из‑под одеяла слышалось слабое мычание. Вестовой уходил. Минут через пять повторение: «Ваше высокородие, вставайте, опоздаете к подъему флага». Мычание, и спящий поворачивался на другой бок. «Ваше высокородие, вставайте, опоздаете к подъему флага», – опять мычание. Вестовой повышает голос и начинает: «Вашскородие», но его прерывает сердитый возглас: «пошел вон!» Вестовой мнется на месте, а затем уходит. Бьется повестка (значит без четверти восемь). Вестовой опять входит и уже настойчиво и громко говорит: «Вашскородие, повестку играли, опять опоздаете, старцер будут ругаться». Это действует, Павлинов садится на койке и начинает мрачно упрекать вестового: «Что же ты опять меня раньше не будил, я ведь тебе приказывал в половине восьмого». Вестовой оправдывается и доказывает, что он именно и будил его, начиная с половины восьмого. Павлинов отпускает бедного вестового и начинает медленно дремать (ведь время еще терпит). Но вот без пяти восемь раздается звонок в кают‑компании, которым офицеры вызываются во фронт. В каюте Павлинова начинается лихорадочная суетня. Без двух минут восемь старший офицер и все офицеры во фронте, и сейчас должен выйти командир. В этот момент тихонько приоткрывается дверь из коридора кают‑компании и бочком, осторожно вылезает Павлинов. Он на ходу застегивает китель и, робко оглядываясь (не вышел ли уже командир) за фронтом офицеров пробирается на свое место. Потом шепотом и с возмущением начинает объяснять соседям, что его опять подвел вестовой и поздно разбудил, а Козловский в ответ напевает арию Фауста: «Расскажите вы ей, цветы мои…»[262]

Живя месяцами, а то и годами на одном корабле, мы хорошо изучали взаимные слабости и нередко над ними подтрунивали. Если это делалось в добродушных тонах, то на это никто не обижался.

Да, мне жаль было покидать «Амур» и мою команду, с которой я сработался и которая, я знаю, полюбила меня. Но более всего жалко было расставаться с Михал Михалычем, он завоевал все симпатии.

Покинув «Амур»[263], я должен был сейчас же явиться на новый корабль. В это время Артиллерийский отряд находился в Ревеле, и мне приходилось ехать туда. Правда, всего лишь на три недели, но это короткое пребывание вне Кронштадта, где находилась моя жена, меня тогда по понятным причинам не веселила.

Глава VI. В Учебно‑артиллерийском отряде на линейном корабле «Император Александр II». Лето в Ревеле (1910–1911 гг.)

Артиллерийский отряд мне был совершенно не знаком, так как, будучи минным специалистом, я не имел к нему касания, да и никогда на учебных кораблях не служил. Хотя я был назначен старшим минным офицером линейного корабля, но сам корабль был совсем устаревшим и не имел никакого минного вооружения. В моем ведении оказались лишь три динамо‑машины, связанное с ними электрическое освещение и два прожектора. Кроме того, мне предстояло нести дежурства по кораблю, но не вахты. Такой ограниченностью обязанностей я, с одной стороны, был доволен, так как это позволяло мне спокойно готовиться в Академию, но, с другой стороны, после ответственного положения, которое я занимал на «Амуре, казалось скучным.

Командиром корабля был каперанг Лазарев[264], георгиевский кавалер, бывший командир одной из канонерских лодок в Порт‑Артуре. Он был примерным отцом многочисленного семейства, которое проживало в Петербурге, а лето проводило в Ревеле, и он всегда стремился к семье. Командир был потомком знаменитого адмирала Лазарева и очень этим гордился. Сам по себе он был каким‑то замкнутым и мрачным человеком, и мы его мало видели. Он проводил все время в своем роскошном помещении и только изредка выходил на палубу и гулял по юту. Впрочем, занимая должность командира учебного корабля и не имея других обязанностей в отряде, ему было не слишком много дела. Летом корабль выходил раза три в неделю на комендорские стрельбы, а в другое время на нем велись занятия с учениками‑комендорами. Зимой же он служил лишь для их жизни, и занятия велись в береговых классах. В общем, Лазарев не пользовался большими симпатиями офицеров.

Но зато яркой личностью был старший офицер – капитан 2‑го ранга Эммануил Сальвадорович Молас[265]. Он по происхождению был греком и унаследовал много греческого характера. Он был тоже георгиевским кавалером – энергичным, работоспособным и храбрым офицером. На нем лежал распорядок всей внутренней жизни корабля, и командир в это не вмешивался. На корабле помещалось более шестисот человек команды, и надо было класть много труда, чтобы поддерживать чистоту и порядок. Это тем более было трудно, так как главную массу составляли ученики, которые в судовых работах не участвовали.

Будучи очень добрым, но чрезвычайно вспыльчивым, он нагонял страх на матросов. Его назначение на учебный корабль было неудачным, и он гораздо большую пользу мог бы принести на такой же должности на боевом корабле. Здесь его усилия разменивались на мелочи и он зря изводил себя и портил и так больное сердце.

Во мне большой интерес возбуждали его отношения с командой. Он знал каждого матроса и хорошо разбирался в их качествах. Плохой элемент был у него на особом счету. Молас держал его в ежовых рукавицах. В тоже время они знали, что он стремится их исправить и по своей доброте никогда не применит самой суровой кары, то есть отдачи под суд. Поэтому его уважали и до известной степени любили.

Молас считал, что сидение по тюрьмам и нахождение в дисциплинарном батальоне плохого человека не исправит, а сделает еще хуже. Хотя матросы это учитывали и боялись «старцера», но нет‑нет, да кто‑нибудь срывался: напьется на корабле и наскандалит, то удерет с корабля и учинит где‑нибудь драку.

После этого в каюте старцера начиналось суровое объяснение. Молас кричит и бранит виновного последними словами, а то, выведенный из себя, даст хорошую затрещину. Но после этого отходит. Виновный же ничуть не обижался. А наоборот был весьма доволен, что дело приняло такой оборот и таким образом до суда никак не дойдет. Они говорили про Моласа, что он человек справедливый и зря не погубит, ну а не наказать нельзя, раз проступок совершен.

Помню, как Молас «лечил» от запоя одного кондуктора. Этот порок губил его, и ему угрожало исключение со службы. Работник он был хороший, да и человек не дурной, к тому же имел жену и детей. Моласу стало его жалко, ведь выгонять со службы – человек пропадет, и что тогда будет с семьей? Вот он и начал «лечить» по своему методу. Как только ему докладывали, что кондуктор запил, он сейчас же приказывал ему явиться к себе. Дверь каюты плотно запиралась, и оттуда слышались заглушенные звуки ругани и отчитывания. Затем звуки повышались и переходили в крик, и, очевидно, происходило и более энергичное воздействие. Затем дверь открывалась и из каюты стремительно выскакивал красный и сконфуженный кондуктор. Если кто‑нибудь шел ему навстречу, то он старался принять вид, точно он удостоился со стороны старцера особой похвалы. «Лечения» хватало на пару месяцев, и кондуктор опять «заболевал», курс лечения повторялся, с тем же успехом. Пока Молас был старшим офицером, он держался, но с его уходом стал опускаться, и ему пришлось уйти со службы.

Молас был строг и с офицерами, но, конечно, с ними ему приходилось себя сдерживать. Все же случалось, что вспылит и наговорит кучу неприятного, а потом чувствует свою вину и старается задобрить. Мы его очень любили.

Командир за спиною Моласа чувствовал себя, как за каменной стеной, и всецело ему доверял. Властолюбивому Моласу это нравилось, и он прощал командиру, что тот из эгоизма его отпускал к семье хорошо если раз в три месяца, и то тогда, когда видел, что старший офицер совершенно измотался и с трудом сдерживает нервы.

Даже по наружному виду Молас был характерной фигурой – среднего роста, плечистый, с бачками николаевских времен. Он всегда ходил в коротких сюртуках, какие носились лет сорок тому назад.

Когда я в Ревеле явился на корабль, то слушатели уже были списаны и остался лишь судовой состав – два артиллерийских офицера лейтенанты Унковский[266] и Рейнгард[267] и несколько молодых мичманов, для несения вахт. Кроме того, конечно, были старший механик[268], доктор[269] и судовой священник (иеромонах о. Серафим).

Мать о. Серафима, кронштадтская купчиха, души не чаяла в своем единственном сыне. В Японскую войну он должен был быть призван, и ему угрожало попасть на войну. Мать и сын этого страшно боялись, поэтому он и постригся в монахи. Это был дородный красивый мужчина с купеческими замашками, всегда чисто одетый в дорогие рясы.

У нас о. Серафим был несменяемым заведующим столом кают‑компании и занимался этим делом с большой охотой; кормил довольно хорошо и весьма экономно, говорили, что и не без прибыли для себя. Трудно было понять как он со своими взглядами и житейскими интересами мог довольствоваться положением монаха. Но он был очень доволен и собирался делать духовную карьеру. Мы удивлялись, что он, желая избегнуть войны, стал монахом, а став таковым, оказался судовым священником и в случае войны все же мог подвергнуться опасности. «Э, – говорил он, – я пошел во флот потому, что судовым священникам лучше платят, и я мог остаться в Кронштадте, а если будет война, уйду в монастырь. Я ведь умею устраиваться и знаю, как это надо делать, вот и сюда было совсем не так‑то просто устроиться, а устроился. Раз деньги есть, все можно сделать». Видимо, так и было.

На военных кораблях священникам было мало дела. Их обязанности ограничивались церковными службами по субботам, воскресеньям и праздникам. В остальные дни они могли заниматься, чем хотели. О. Серафим хлопотал о еде и слонялся по кают‑компании. В рабочее время она пустовала, и ему не с кем было пускаться в разговоры, разве что появлялось другая скучающая персона в лице доктора, с которым он любил засесть за партию в трик‑трак или шашки.

Судовые врачи, конечно, были гораздо больше заняты, чем священники. Они принимали больных утром и вечером, следили за лазаретом и проверяли качество принимаемого мяса для команды. В рабочее время должны были находиться на корабле на случай какого‑либо несчастья. От времени до времени они также производили медицинские осмотры команды. Но все же у них оставалось много свободного времени, и часто священники являлись естественными компаньонами по их вынужденному бездействию. Недаром еще в старые времена сложилась поговорка: «Хорошо живется на корабле – коту, попу и доктору».

Да, наш батя был замечательный экземпляр, и ему более подходило быть за прилавком, чем носить монашескую рясу. Поведения он был безукоризненного и находился в полном подчинении у строгой мамаши, которая всегда находилась поблизости.

О. Серафим был честолюбив, и любимые его разговоры были о награждениях. Он вел точный расчет, когда и какие награды он может получить. По его мнению, на кораблях они доставались легко, так как командиры охотно делали представления, особенно если просил сам священник. В то время батя обдумывал план, как бы ему скорее получить золотой крест. Уж очень ему хотелось его как можно скорее надеть. По этому поводу он совещался с доктором и другими старшими членами кают‑компании. Батя где‑то узнал, что если паства подносит своему священнику золотой крест, то духовное начальство разрешает носить его и засчитывает как очередную награду. Поэтому у него созрел план, что если бы офицеры корабля поднесли ему золотой крест как любимому пастырю от прихожан, то таковой был бы ему засчитан как награда. При этом оговаривался, что офицеры должны поднести только адрес с подписями, а крест он уже купит сам. Ему казалась эта комбинация самым простым делом и с этической стороны вполне приемлемой.

Когда батя со всеми нами переговорил и считал, что уговорил, предстоял самый трудный шаг – переговорить со старшим офицером, и он на это решиться не мог, уж очень боялся Моласа. Поэтому уговорил это сделать старшего доктора, который хотя и нехотя, но согласился.

Вот тут‑то и вышел большой конфуз. Молас ответил, что он считает такую инсценировку подношения креста недопустимой, и просил передать батюшке, чтобы он больше не поднимал этого вопроса. О. Серафим страшно сконфузился и испугался, и все оправдывался, что это «всюду так делается».

После живой работы на «Амуре» я очень скучал на «Александре». Оказалось, что я так мало занят, что смело могу составить компанию «попу и доктору». Засесть за учебники еще не хотелось, уж слишком много времени было впереди. Ничего не поделаешь, пришлось скучать три недели, пока стояли в Ревеле, и играть с батюшкой в трик‑трак.

В Кронштадте нас сразу же поставили в резерв. Вахты были заменены дежурствами, и ученики‑комендоры начали регулярно посещать школу. Я был назначен преподавателем в минную школу и имел две смены, что было выгодным в денежном отношении. Тут я постиг все удобства службы на «Александре» и почти каждый вечер проводил дома, меня никто не беспокоил.

В ту зиму я впервые ближе познакомился с общественной жизнью в Кронштадте и всецело вошел в местное общество благодаря знакомствам жены. Общество состояло из морских офицеров, большинство которых поколениями было связано с флотом. Правда, в прежние времена кронштадтская жизнь била ключом, а теперь, когда в нем остались только учебные отряды и случайные корабли, стоящие в ремонте, было уже не то.

Еще с давних времен для штаб‑офицеров и их семей были построены флигеля, где им отводились квартиры (только постоянно служащим в порту). Они были расположены по Екатерининской улице. Это были плохие квартиры, но с удивительно причудливыми комнатами и их расположением.

Главным центром сосредоточения общества было зимнее Морское собрание с большим залом для танцев и несколькими гостиными, читальней и столовой. В этом же здании находилась прекрасная библиотека.

На зимний сезон советом старшин устанавливалась программа увеселений – простые танцевальные вечера, балы, маскарады и елка для детей. Когда‑то балы в Морском собрании отличались весельем и блеском и гости приезжали из Петербурга. Теперь эти балы были уже не те, но все же иногда бывали многолюдными. Недоставало молодых офицеров, которые служили на кораблях Действующего флота, а слушателям классов было не до балов.

Побывать в Морском собрании в Кронштадте было интересным для петербуржцев тем, что надо было добираться до него из Ораниенбаума по льду.

Для этих поездок существовали тройки, пары и одиночки. Последние назывались «вейками», и кучерами были финны. Лошадки у них были прекрасные, и при обещании хороших чаевых они доставляли в Ораниенбаум (отстоявший на девять километров) в полчаса. Правда, бывали случаи, что и вываливали на каком‑либо сугробе. В хорошую погоду такая поездка доставляла большое удовольствие. Но не всегда была хорошая погода, и если в пути застигала пурга, то иногда извозчики сбивались с пути и блуждали часами между Котлином и берегом. При этом случалось, что ездоки отмораживали конечности, а то и вообще замерзали. Еще хуже бывало, если проваливались в трещины. Впрочем, дорога была провешена елками и за ней следили особые сторожа. Опасным периодом являлась ранняя весна, когда ледоколы еще не могли пробиться, а лед давал промоины. В очень худые погоды сообщение прерывалось.

Я любил в хороший зимний день ехать по льду. Снег блестит, санки легко скользят по гладкой поверхности, копыта постукивают по льду, по сторонам летят комья снега. Только прячь лицо, а то комья снега могут больно ударить. Красиво кругом, и радостно на душе. По мере приближения к Ораниенбауму мороз начинает пробирать, ежишься от холода, а к вокзалу подъезжаешь и совсем замерзшим. Скорее несешься в буфет или теплый вагон – отогреться.

В ту зиму в Кронштадте зимовало несколько боевых кораблей, находившихся в ремонте, и в том числе «Адмирал Макаров». Это оживило и вечера Морского собрания.

Особенно оживленно прошел маскарад, оттого что главный командир [Кронштадтского порта] [вице‑] адмирал Р.Н. Вирен разрешил маскироваться и офицерам. Этим воспользовались офицеры с «Макарова», и целая группа явилась в самых смешных костюмах. Мобилизовали весь гардероб, который оказался под рукою, – оделись поварами, увешенными сосисками, «сандвичами», англичанами в тропическом одеянии и т. п. Наибольший эффект произвел один лейтенант, который оделся балериной – нацепил парик, надел трико телесного цвета и кисейное платье. При его огромном росте получилось чрезвычайно комично, но и как‑то не совсем эстетично. Адмирал Вирен был совсем шокирован и, отозвав его в сторону, приказал переодеться.

Не отставали и дамы. Появилась группа в одинаковых домино, которая затем их скинула и оказалась грибами‑мухоморами. Благодаря полной схожести всех костюмов никак нельзя было разобраться, та ли это компания или другая. Далее шли, как обычно, русалки, рыбачки, турчанки, бабочки, испанки и т. п.

Маскарады вообще всегда особенно располагали к веселью, и маски позволяли быть более откровенными. Как тогда говорили, можно было «заинтриговывать» кавалеров. Особенно шаловливые маски не задумывались интриговать и седовласых адмиралов, это очень ценивших. Им вспоминались прежние годы, когда у них на погонах были не орлы, а одна маленькая мичманская звездочка. Но эта скромная звездочка в дамском царстве имела больше успеха, чем адмиральские орлы.

После танцев мы с женой присоединились к макаровской компании. Приятно было опять оказаться в кругу старых соплавателей, и мы засиделись до тех пор, пока нас не попросили уйти, чтобы закрыть собрание.

Тон всему обществу в Кронштадте задавали главный командир и его жена. Когда эту должность занимал [вице‑] адмирал С.О. Макаров, то всем обществом руководила его жена, Капитолина Николаевна. Руководила она и мичманами, заведующими катерами главного командира, которые оказывались как бы адъютантами адмиральши и исполняли все ее поручения. Эти поручения были не по морской специальности, а по светской, но им всецело приходилось подчиняться воле своей веселой и энергичной командирши.

Теперь главным командиром был вице‑адмирал Р.Н. Вирен, доблестнейший и храбрейший офицер, рыцарь без страха и упрека. Это был суровый человек, который всегда служил примером исполнительности и долга. Офицеры и команды его очень боялись. Молодых офицеров он держал в большой строгости и часто делал выговоры, а то и сажал под арест – за небрежную одежду, неформенный галстук, за опоздание ему стать во фронт и за всякие погрешности по службе.

Он почти ежедневно объезжал город на своих дрожках, запряженных буланой лошадкой, которую знал весь город. Завидя их, матросы и, грешным делом, некоторые офицеры предпочитали свернуть в боковую улицу, чтобы не попасть под строгий взгляд грозного адмирала. Побаивались его не только военные, но и лавочники, городовые и разные служащие. Они знали, что адмирал вникал во все мелочи жизни города и требовал от всех добросовестного исполнения своих обязанностей. Зато при нем Кронштадт по порядку и чистоте стал образцовым городом.

Адмирал был прав, подтягивая офицеров, потому что иначе некоторые очень распускались. Ярким примером такого офицера был лейтенант Экенберг[270] – небрежно одетый, рассеянный и добродушный человек. По улицам он ходил, мурлыча что‑то под нос и имея под мышкой большую коробку из‑под гильз, в которой было все необходимое для набивания папирос. Когда ему хотелось закурить, он останавливался перед ближайшим подоконником, ставил на него коробку и невозмутимо начинал набивать папиросу. Когда папироса была готова и закурена, все укладывалось обратно в коробку и путь продолжался. Не помню, где он тогда служил, но его путь лежал мимо здания женской гимназии и его шествование часто совпадало с моментом выхода гимназисток на улицу. Присутствие барышень мало стесняло Экенберга, и он не менял своей привычки – останавливался и производил набивание папиросы. Это, конечно, сильно забавляло гимназисток, да и вся его фигура была очень комичной, так что они над ним подсмеивались. Скоро и зоркие глаза классных дам заметили несуразную фигуру Экенберга. Они были уверены, что он совершает свое хождение мимо гимназии с целью смущать гимназисток. Во всяком случае, с их точки зрения, это было неприличным. Пожаловались начальнице. Та заволновалась, что какой‑то морской офицер «пристает» к гимназисткам, и пошла жаловаться адмиралу Вирену.

Экенберг был вызван к адмиралу. Когда он предстал перед ним и узнал, что его обвиняют в приставании к гимназисткам, то тут же улыбнулся, чем страшно рассердил главного командира. Но все же ему удалось убедить его, что такое обвинение ни с чем не сообразно. Адмирал, оглядывая Экенберга, легко поверил в это, так как уж слишком к его облику не подходила роль дамского ловеласа. Он был отпущен с миром, но ему рекомендовали избрать другой путь для возвращения домой.

Когда Экенберг был молодым мичманом, он отличался беспутством, и давно бы уже ему пришлось покинуть флот, если бы он не женился на достойной женщине, которая сумела его заставить прекратить пить.

Жизнь на «Александре» текла без всяких перемен. Офицеры‑преподаватели целые дни отсутствовали в классах и оставались на корабле только в дни своих дежурств. Сидеть на корабле было скучно, и скучнее всего приходилось нашему бедному старшему офицеру. Одно время он увлекся игрой в пинг‑понг, да с ним увлеклись и другие. Так в обязанность остающихся на корабле и вошло играть по вечерам с Моласом в пинг‑понг, и все достигли большого совершенства в этой игре.

Когда же это надоело и ему начинало не хватать общества, он стал устраивать в кают‑компании вечера с судовыми дамами. Конечно, приглашался командир с женой и дочерью. Его жена была очень милой дамой, но занимать ее для молодежи было совсем не весело, да и более солидные как‑то часто оказывались поближе к молодым дамам. Поэтому Молас решил принять решительные меры и перед приемом указывал, кто должен занимать семью командира. Чаще всего это приходилось на долю доктора и механика, но они и были по возрасту значительно старше всех остальных.

Помещение кают‑компании «Александра», когда‑то лучшего броненосца русского флота, долго плававшего флагманским кораблем эскадры Средиземного моря[271], было прекрасно отделано. Мы уютно проводили время на наших вечерах, было пение, музыка и иногда танцы.

В тот период Артиллерийский отряд находился в блестящем состоянии. Начальником отряда был контр‑адмирал Герасимов, исключительно выдающийся офицер и артиллерист. Заведующий обучением офицер был капитан 2‑го ранга Игнатьев, который сумел сразу повысить уровень преподавания и собрал кадр выдающихся профессоров‑артиллеристов. Правда, этому много способствовало то, что среди офицеров царило увлечение артиллерийским делом в связи с закладкой больших линейных кораблей типа «Петропавловск»[272]. Да и вообще в те времена был расцвет артиллерийского дела во всех флотах, так как в будущей морской войне представлялось, что главную роль будут играть линейные корабли. Теперь в Артиллерийские классы шли лучшие офицеры, которые не только становились выдающимися специалистами на кораблях, но способствовали развитию артиллерийского дела на флоте вообще.

В число зимних занятий учеников Артиллерийской школы также входили строевые учения, которые производились в морском манеже. Ротами командовали судовые офицеры, так что и мне пришлось несколько раз бывать на этих учениях. Одной из рот командовал мой товарищ по выпуску, лейтенант Ф.Ф. Рейнгард – очень маленького роста, на кривых ножках и со слабым голосом. Мы с ним не твердо знали строевое учение. Он был старшим, и ему приходилось командовать всем учением. Поэтому путаниц у нас выходило немало. Его команды, подаваемые слабым голосом, с трудом можно было расслышать, а к тому же он совершенно терялся при своем росте среди рослых матросов.

Вообще Рейнгард был забавный человек. Его еще в корпусе прозвали Фей Феичем, так за ним эта кличка и установилась. Корпус он окончил фельдфебелем, затем прошел Артиллерийский класс и Михайловскую артиллерийскую академию. Казалось бы, он должен был бы быть выдающимся артиллеристом, на самом же деле был совершенно никчемным. Когда он управлял стрельбой, то получался один конфуз. Не годился он и в преподаватели к офицерам и учил только комендоров. Память у него была отличная, но способностей было мало. Человеком он был милейшим.

В Морской корпус он поступил из сухопутного корпуса, когда попал в первое плавание, то ему так не понравилась жизнь на корабле, что, когда его уволили на берег в Ревеле, то он сел на поезд и уехал к родителям. Начальство, не подозревая об этом, страшно перепугалось этим исчезновением. К счастью, родители прислали телеграмму, что их сын у них. Его хотели исключить из корпуса, но как‑то дело уладилось и он остался.

Выйдя в офицеры, он сразу попал в Артур и там выдержал осаду и сражался совсем неплохо, во всяком случае, будучи мичманом получил Владимира 4 ст. с мечами[273]. Но первое время так боялся разрывов больших снарядов, что прятался в каюту и приятели насильно его вытаскивали, чтобы к ним приучить.

Когда началась война 1914 г., он был старшим офицером на канонерской лодке «Кореец» и так сильно боялся, что его корабль может быть взорван подводной лодкой, что купил себе надувной спасательный пояс и всегда его носил. Как‑то раз я зашел к нему, и мне сказали, что он в ванной. Я подошел к двери и спрашиваю его: «Что это ты в такое неурочное время сидишь в ванной?» А он оттуда кричит: «Я подсчитал, что мой пояс не может меня выдержать, и вот теперь делаю испытание». Оказалось, что подсчеты были неверными и пояс его выдержал.

Большим событием было, когда Фей Феич решил жениться. Ему очень понравилась одна барышня, и он сделал ей предложение. Но после этого его одолели сомнения, и он бегал по всем приятелям и советовался, жениться ему или нет. Мы ему говорили: «Как же так, ведь ты же сделал предложение и уже свадьба назначена, а теперь испугался?» Фей Феич отвечал: «Вы себе и представить не можете, как это трудно решиться, ведь потом придется заботиться о жене, нанимать квартиру и, чего доброго, возиться с ребенком, а я это делать не умею и боюсь этих забот». Но все же не отказался. Однако, когда шафера приехали за ним, то он был в таком смятении, что если бы они немного опоздали, то он удрал бы. Почти насильно его привезли в церковь и обвенчали. Когда же он оказался с молодой женой у себя на квартире, его взял такой страх, что он выдумал какой‑то предлог (кажется, что ему надо по какому‑то делу срочно ехать на корабль), вышел и исчез.

На следующий день жена в слезах пришла к знакомым и сообщила, что Фей Феич так и не вернулся. Но его не было и на корабле. Только дня через три он появился и рассказал, что провел эти дни в другом городе, чтобы его не нашли. Но понемногу он успокоился и привык к жене.

Возвращаясь к вопросу строевого обучения команд, нельзя не указать, что в те времена на него было обращено самое серьезное внимание.

После призыва молодые матросы поступали в особые отряды новобранцев. Таких отрядов было три – при 1‑м [Балтийском] флотском экипаже в Кронштадте, при 2‑м [Балтийском] флотском экипаже в Петербурге и в порту Императора Александра III для пополнения кадров 1‑й Минной дивизии.

Эти отряды функционировали шесть месяцев, и весной, после окончания курса, молодые матросы представлялись на высочайший смотр и после этого распределялись по судам. Обучали в них строю морские офицеры и инструктора, строевые унтер‑офицеры.

Если в первые годы обучение хромало, то с годами, когда выработался прекрасный состав инструкторов, оно достигло высокой степени совершенства. Среди морских офицеров оказались такие, которые охотно половину года проводили на берегу, обучая новобранцев строю и уставам. Так они из года в год и назначались на зиму в отряды новобранцев.

Отряды новобранцев приносили большую пользу флоту, потому что превращали новобранцев в военных, и те являлись на корабли, уже имея понятие о дисциплине и требованиях военной службы. На кораблях, особенно маленьких, давать им военное воспитание было невозможно, и так приходилось много уделять времени на их обучение одной из отраслей морского дела.

Уже в начале мая Артиллерийский отряд должен был уйти на все лето в Ревель. Семьи судовых офицеров и слушателей тоже перебирались туда. Единственным местом, где можно было селиться летом, был пригородный парк Екатериненталь. Там и сосредотачивалась вся летняя жизнь общества. Там же было летнее Морское собрание, недалеко от резиденции губернатора.

На флоте подшучивали, что когда Минный отряд выходит из Кронштадта в летнее плавание, то палубы кораблей загружены разными вещами дачного обихода. Однако теперь я убедился, что и Артиллерийский отряд грешит тем же, и на баке из‑под брезентов скромно выглядывали детские коляски, кроватки и сундуки. Но, по правде сказать, это было вполне понятно и ничему не мешало. Пересылать же вещи из Кронштадта было сложно и дорого.

За несколько дней до ухода «Александра» к нам явились слушатели, наличное число офицеров достигло внушительной цифры – тридцати. Старшим из слушателей был лейтенант П. Тыртов[274]. Все каюты переполнились, и за столом свободных мест не оказывалось.

Это сразу оживило кают‑компанию. Я оказался в обществе исключительно артиллеристов минером в единственном числе. Как всегда среди учащихся, разговоры вращались, главным образом, вокруг изучаемых предметов. Главной темой была стрельба. Разбирались преимущества разных методов управления стрельбой, достоинства и недостатки типов орудий, качества снарядов и т. д. Эти разговоры мне были очень полезны, так как предстояло, при поступлении в академию, сдать экзамен по артиллерии, к тому же это был один из самых трудных экзаменов. Во всяком случае, было интересно ближе познакомиться с артиллерийской специальностью.

Зажили мы прекрасно, и только старшему офицеру было много забот, чтобы наладить вахты и дежурства.

Каждое утро слушатели отправлялись на учебное судно «Петр Великий», с которого производились стрельбы, и слушатели управляли огнем. К обеду они возвращались, чтобы в 2 ч опять ехать туда же и возвратиться к 5 с половиной. У нас жили не все слушатели, часть жила на «Петре».

Учебное судно «Петр Великий» был переделан из старого броненосца того же имени, который представлял из себя переходный тип от мониторов к высокобортным броненосцам. От старого «Петра» фактически остался только корпус. Надстройки, машины и котлы были новые. С виду это был довольно несуразный корабль, но он хорошо был приспособлен к учебным целям, и на нем были установлены орудия в 120 мм[275].

На «Александре», как я упоминал, обучались только комендоры, и три раза в неделю он выходил к о. Карлос, чтобы производить комендорские стрельбы по неподвижным щитам.

Таким образом, все время, кроме праздничных дней, было занято. Только около 6 ч вечера офицеры, свободные от службы, и слушатели, у которых не было вечерних занятий, могли съезжать на берег. С этого момента начиналось оживление в Екатеринентале и Морском собрании. Главным образом, собиралось общество на двух теннисных площадках – кто играл, а кто болтал, сидя на скамейках. Когда темнело, некоторые шли в Собрание, а другие по домам или совершали прогулки к морю. В то лето наше морское общество жило весело, видимо, подобрался удачный состав.

Среди наших дам оказалось много интересных; за ними молодежь ухаживала, были и романы. В одном случае дошло и до развода. Всяко бывало. Особенно блистали две барышни, и сделаться их женихами добивались многие. Да они и вышли впоследствии замуж за морских офицеров, правда, не слишком удачно.

Раз в лето адмирал[276] Герасимов и его жена устраивали большой пикник, на который приглашались все офицеры отряда с их женами. В том году пикник устраивался на острове Нарген. Все приглашенные должны были явиться на пристань в гавани, где их ждали два больших буксира. Путь до о. Нарген длился около часа. На этом довольно большом острове населения было мало – два или три небольших рыбачьих поселка. Он очень живописен и покрыт чудным сосновым лесом. Провести на нем несколько часов летом доставляло большое удовольствие. Но едва ли было приятным жить на нем постоянно, особенно осенью и зимою, когда временами прекращалось всякое сообщение с Ревелем. Тогда жители были отрезаны от всего мира.

Приезд на остров такого блестящего общества дам и офицеров доставил большое развлечение рыбакам, и весь поселок высыпал на пристани.

По пути на пикник гости еще не развеселились и чувствовали себя несколько стесненными присутствием адмирала. Поэтому они больше прислушивались к разговорам старших, а адмиральша старалась всех занимать и перезнакомить.

Стояла чудесная погода, море было, как зеркало. Сойдя на берег, все разошлись по лесу, но скоро был приготовлен чай и угощение на разложенных на траве скатертях. С удовольствием гости принялись за него, и вино сразу же повысило настроение. После чаю начались игры, и только самые солидные гости сидели в стороне, наблюдая их. Теперь уже царило общее веселье.

Красивое зрелище представляла опушка леса у самого моря – с дамами в светлых туалетах и офицерами в белых кителях. Неслись смех и веселые шутки. Все чувствовали себя хорошо.

Не успели оглянуться, как стало вечереть, и адмирал пригласил гостей возвратиться на пароходы. Не хотелось уезжать, все с удовольствием остались бы на острове.

Когда надо было отваливать, вдруг выяснилось, что не хватает одной дамы и одного мичмана. Адмирал приказал давать гудки, и пришлось задержаться на добрых двадцать минут, что очень не понравилось нашим хозяевам. Вдруг увидели, что исчезнувшие бегут по лесу. Это всех успокоило, а то боялись, не случилось ли чего с ними. Конфуз для них получился великий, но они что‑то придумали в свое оправдание.

Наконец отвалили. Гости устали, но веселье не стихало: со всех сторон слышались оживленные разговоры. Обратный путь показался гораздо короче. Скоро прошли мимо кораблей, стоящих на рейде, и вошли в гавань. Распрощавшись с радушными хозяевами, разошлись по разным направлениям.

«Александр» тоже захотел устроить большой праздник, и Молас поручил его организацию мне и еще двум офицерам. Мы решили серьезно взяться за дело и устроить такой праздник, чтобы он надолго остался у всех в памяти. Выбрали ближайшее воскресенье и остановились на следующей программе: в два часа дня гости соберутся на пристани в гавани, к этому времени туда должны быть прибуксированы катерами – вельботы и шестерки с уборами под тентами. Когда все рассядутся, катера отбуксируют шлюпки в устье реки Бригитовки, где имелись развалины монастыря св. Бригитты. Там они бросают буксиры и под веслами поднимаются по реке до места, которое понравится и где можно устроить чай. К 6 часам шлюпки должны быть прибуксированы к борту «Александра» и гости приглашаются на обед, а после будет бал на верхней палубе.

Программа была довольно сложной как в смысле соблюдения времени, так и на случай свежей погоды. Но мы надеялись, что погода будет хорошей, так как стояло начало июля. Сложным было разместить гостей по шлюпкам, считаясь с симпатиями и антипатиями дам, но каждый должен был знать свое место, иначе могли произойти беспорядок и задержка.

К воскресенью списки гостей были составлены, и каждый гость имел свое место на шлюпках. Мы с волнением ждали, чем порадует нас погода. Барометр стоял хорошо. Действительно, нам страшно повезло, погода задалась чудная – солнечная, совершенно безветренная. Мы ликовали.

Гости согласно полученным наставлениям собрались точно к назначенному часу и были рассажены по шлюпкам. На руле сидели офицеры. Матросов решили не брать, и в каждой шлюпке было только по одному дневальному, чтобы охранять их, когда мы выйдем на берег. Два катера имели на буксире по вельботу и двум шестеркам. Распорядители были на паровых катерах, чтобы руководить каждой колонной. С большой осторожностью вышли из гавани, а дальше уже было безопасно дать большой ход.

Получилось очень красиво – две линии белых шлюпок под тентами, с нарядными дамами и офицерами. На эту часть празднества начальство не пригласили, чтобы оно не стесняло веселье молодежи. Но все же известную чинность надо было соблюдать, особенно пока шли по рейду.

Подойдя к устью речки, отдали буксиры и вступили под весла. Гребцов (офицеров) сразу же обуял спортивный дух, и шлюпки старались перегонять одна другую. Тут уже картина переменилась, чинность исчезла – началось перекликание; кой‑кого обрызгивали водой, в наказание за желание перегнать; кой‑кто запел.

Поднявшись довольно высоко по течению, выбрали место и решили устроить привал. Живо повыскакивали на берег, вытащили кадушки с мороженым и другие припасы и расположились на траве. Каждый старался придумать что‑нибудь особенно смешное и веселое. В общем, дурачились, как дети. Когда устали, то один из офицеров, большой искусник по части анекдотов, забавлял публику, расположившуюся на траве.

В 5 ч, как ни было жалко, но пришлось собираться в обратный путь. Нехотя сели в шлюпки, и гребля была уже далеко не такой оживленной, никому торопиться не хотелось. Кто‑то из дам запел, так под пение и вышли в море. Там нас ждали паровые катера, чтобы взять на буксир.

Приятно сидеть в шлюпке, когда она идет на буксире – ее движение такое плавное, форштевень вылезает из воды, и разрезаемая ходом вода так приятно журчит за бортом. Гребцы сидят «под банками», чтобы придать остойчивость шлюпке, и только рулевой высится на ней, внимательно следя за буксиром и поворотами, чтобы не зачерпнуть бортом.

«Александр» вырисовывался все больше и больше. Вот стали видны на палубе отдельные предметы, и мы стали подходить к борту; отдали буксиры и под веслами подошли к правому трапу, чтобы высадить дам.

Таким образом, первая часть празднества, самая трудная, сошла прекрасно, и устроители были страшно довольны.

Пока мы развлекались на берегу, старший офицер и другие офицеры не дремали. По их указаниям помещение кают‑компании было украшено, столы накрыты, на юте был поставлен тент, устроено яркое освещение и импровизированные диваны.

Как ни велики были два стола, но гости с трудом разместились, так как теперь уже было и начальство, включая и самого начальника отряда с женой. Меню оказалось вполне удачно выполненным (об этом постарался наш эконом‑батюшка). Гости весело болтали под звуки оркестра, который играл у светового люка, на верхней палубе. Оживленно обсуждался наш пикник на Бригитовке, и адмирал жалел, что его не взяли.

Музыка создавала несколько торжественную обстановку и отчасти заглушала разговоры, но для тех, кто хотел со своими дамами вести более интимный разговор, это было большим плюсом.

После обеда с удовольствием выбрались из довольно душной кают‑компании наверх. Стало темно, и были зажжены люстры и цепи лампочек. Получилось очень хорошее бальное зало. Правда, немного своеобразное по своей меблировке – стояли орудия, торчали кнехты и блестели медные части световых люков и вентиляторов. Но это создавало известный шарм, и, несомненно, дамы любили танцевать в такой обстановке. Сегодня здесь они танцуют, а завтра эти орудия будут громыхать.

Музыка заиграла танцы. Закружились пары. Старший офицер все хлопотал. Он наблюдал, чтобы не было не танцующих дам. Интересны они или нет, все должны были одинаково много танцевать. Молодых офицеров он заставлял танцевать. Они обязаны были быть радушными хозяевами.

Нетанцующие постарше расположились в кают‑компании у крюшона или пили кофе с ликером. Веселились за рюмкой доброго вина.

Зоркий глаз Моласа вдруг заметил, что одна пара устроилась на палубе, на кнехте, но за тентом, так что видны были только их ноги. Он все ходил вокруг и ворчал, что это неприлично. Наконец не выдержал, подошел ко мне и сказал, чтобы я постарался их любезно оттуда выудить. Ничего не поделаешь, пришлось нарушить их тет‑а‑тет и под предлогом, что стало холодно, пригласить даму перейти на другое место.

Около полночи начался разъезд. Дольше адмирал не разрешал шуметь, чтобы не мешать команде спать. Катера доставили гостей в гавань, а дальше приходилось идти пешком до Екатериненталя. Хотя все и очень утомились, но веселое настроение все еще не покидало. Идти спать не хотелось, а перенести веселье было некуда, слишком было поздно. Довольно шумной толпой мы направились по темным и узким улочкам, дошли до аллеи Екатериненталя и добрались до площадки напротив дома губернатора. С этого места надо было расходиться. Началось прощание, которое, как всегда в таких компаниях, затянулось. Вдруг у кого‑то явилась довольно‑таки несуразная мысль устроить здесь танцы, благо места много и площадка гладкая. Явился и музыкант – вытащил гребенку и стал на ней наигрывать какой‑то танец. Начался пляс. Только мы совсем забыли, что это происходит напротив дома губернатора и мы его можем разбудить, чем он едва ли будет доволен. Так и вышло! К нам скоро подошел городовой и от имени «его превосходительства» попросил прекратить шум. Пришлось срочно прощаться и расходиться.

Однако после такого веселого дня на следующий приходилось трудновато. Улеглись мы все около 2 ч ночи, а вставать надо было в 6 с половиной, так как путь до пристани брал добрых полчаса. Доберешься до корабля, а в 8 ч подъем флага, затем вахты, занятия или работы. Можно отдохнуть только после обеда на один час, а там опять занятия по расписанию. Если еще судовым офицерам в таких случаях было не так тяжело, то слушателям приходилось тяжко. Им на занятиях никакой поблажки не давали.

Чем дальше шло время, тем мне все более серьезно приходилось думать о предстоящих экзаменах в академию. Разрешение на поступление я уже имел. Но не так‑то легко было совмещать службу, семейную жизнь и учебу. Для учения приходилось урывать свободное время на корабле, а то как придешь домой вечером, так непременно что‑либо помешает – то надо идти гулять, то в Собрание, а то пришли гости или оказались приглашенными куда‑то. Так и откладываешь занятие до следующего раза. Конечно, можно было бы оставаться по вечерам на корабле и там бы никто не мешал учиться, но тянуло к семье. На удачу и Молас собирался поступить в академию и поэтому мне мирволил, и иногда во время стрельб мы с ним вместе занимались, благо они нас не касались.

Военно‑морской отдел академии был открыт только два года тому назад и, следовательно, мой выпуск должен был быть третьим. Окончание этого отдела никаких привилегий не давало, но давало возможность расширить свои знания по военно‑морским вопросам, и это было заманчиво.

В середине лета, как и в Минном отряде, полагалась «прогульная неделя». На эту неделю Отряд обычно уходил в Гунгербург. Таким образом, я попадал в старый знаковый Гунгербург, где так приятно провел время, плавая на «Добровольце».

С тех пор прошло уже немало времени, и, наверно, большинство жителей переменилось, но курорт, очевидно, не изменился и жил прежней жизнью. Да и что может измениться в таком дачном месте! Наш приход, конечно, произвел большое волнение среди дачников и дал повод повеселиться.

Эту неделю никаких занятий не полагалось и слушатели предавались отдыху. Большинство офицеров съехало на берег. Даже кое‑кто поехал посмотреть на Нарву, куда шел по реке небольшой пароходик. Этот старинный городок очень живописно расположен на крутом берегу Наровы.

Как обычно, был устроен бал. Он был блестящим, но неожиданно закончился очень неприятной историей, которая вообще испортила наше пребывание в Гунгербурге. Главное, что она разыгралась из‑за нашего штурмана[277], человека очень милого, но который под влиянием вина становился тяжело переносимым.

Наши офицеры познакомились с какими‑то штатскими, которые им очень понравились. После бала они с ними остались ужинать. При этом выпито было немало, и наш штурман пришел в свое неприятное настроение. По каким‑то, для всех не известным причинам он повздорил с одним из новых знакомых. Но его успокоили, и, казалось, все благополучно уладилось. Компания стала расходиться, а штурман остался в ресторане, видимо, обдумывая происшедший инцидент. Выпив еще, он пришел к убеждению, что, несомненно, оскорблен, и даже очень. Поэтому должен немедленно разыскать обидчика и потребовать извинения и, если тот на это не пойдет, то вызвать на дуэль. Адрес своего обидчика он имел. Выйдя из ресторана, он столкнулся с несколькими офицерами с «Александра» и им сообщил, что едет разыскивать такого‑то господина, чтобы вызвать на дуэль. Все его начали успокаивать и советовали отложить решение до следующего дня. Но штурман закусил удила, и переубедить его было нельзя. Тогда один из офицеров решил ехать с ним вместе, чтобы не дать разрастись скандалу, надеясь, что тот понемногу успокоится.

Дом, где жил «обидчик», им разыскал извозчик, но в этом доме света не было и не у кого было узнать, действительно ли означенный господин живет там. Тогда штурман соскочил с извозчика и начал ломиться в дверь. В доме начался переполох, и, видимо, жильцы боялись открыть дверь. На шум прибежал полицейский и стал уговаривать прекратить скандал, но штурман не унимался. Проснулись жители из соседних домов, и оказалось, что то лицо там не живет. Получился полный конфуз – пьяный морской офицер ломился к неизвестным людям.

После такой встряски воинственный штурман успокоился, и его увели на корабль. Но на следующий день в местечке только и было разговору, что об этом случае, да, очевидно, его сильно раздули. Все стало известно адмиралу, и он приказал немедленно штурмана арестовать в каюте с приставлением часового. Сам штурман теперь уже отдавал себе отчет во всей дикости учиненного им скандала, да было поздно. Но этим дело не кончилось, и ему пришлось подать в отставку, а он был отличный офицер и морскую службу очень любил. В довершение всех бед из‑за этого расстроилась и его женитьба.

Таким образом, мы покинули Гунгербург под тяжелым впечатлением этого неприятного случая. Следующий раз мне там пришлось быть уже только в 1919 г., поздней осенью, в разгар Гражданской войны. Гунгербург выглядел мертвым и совершенно заброшенным. Все дачи стояли с заколоченными окнами и дверьми, было пусто и мрачно[278]. Жизнь русского Гунгербурга кончилась…

После возвращения в Ревель отряд немедленно приступил к продолжению занятий. Потекла обычная деловая жизнь. Через месяц слушатели заканчивали свое обучение и теперь приступали к более серьезным стрельбам с боевых кораблей.

От времени до времени на Ревельский рейд приходили бригады линейных кораблей и крейсеров, чтобы проходить курс своих стрельб. Флот быстро совершенствовался в стрельбах, и приходилось только сожалеть, что в строю нет еще современных кораблей. Самыми новыми, но не современными были линейные корабли «Андрей Первозванный» и «Император Павел I». Из крейсеров лучшим был «Рюрик», на котором теперь держал свой флаг начальник Действующего флота – адмирал Эссен. Этот крейсер был построен на заводе Виккерса в Англии и наиболее удовлетворял всем современным требованиям.

Яркая зелеными красками и бьющая молодостью весна давно сменилась спокойными цветами лета – густою листвою и высокой травой. Но и эти цвета уже стали блекнуть, и листья запестрели и поредели: начала чувствоваться ранняя северная осень. Она, как всегда, навевала меланхолическое настроение. Впрочем, оно тоже имело свою прелесть: хотелось каких‑то перемен; охватывала какая‑то сладкая тоска.

Как красивы в ясную погоду северные вечера. Темно, но небо так ярко светится бесчисленными звездами, и луна льет свой таинственный свет. С наслаждением вглядываешься в бесконечную даль небес, такую непонятную и как‑то манящую.

Как часто в такие осенние вечера можно наблюдать падающие звезды. Вот блеснула звездочка и покатилась вниз. Блеснула еще раз и исчезла в темноте. Говорили тогда, что, пока она летит, надо задумать какое‑нибудь желание и, если успеешь это сделать, то оно сбудется. Неизвестно, такое ли уже это верное средство, чтобы добиться исполнения желания, но как‑то невольно, когда завидишь падающую звездочку, стараешься скорее воспроизвести какое‑то желание, да редко это удается, слишком неожиданно происходит падение…

В середине августа в Морском собрании, предстоял прощальный костюмированный бал. Этим заканчивался летний сезон. Наши дамы и барышни усиленно готовились к этому балу. Каждая хотела создать себе костюм, наиболее красивый и оригинальный. Им хотелось блеснуть в последний раз в это лето.

Вечер выдался теплый, но безлунный. Большой зал Собрания начал наполняться публикой. Зная об усилиях наших дам, я невольно приглядывался к их туалетам. Хотелось определить, чей же костюм окажется лучше других. Теперь, к концу лета, уже все, кто обычно бывал на вечерах, были хорошо между собою знакомы. Появись новое лицо, оно сразу же бросилось бы в глаза. Однако разобраться в достоинствах туалетов оказалось не так‑то легко. Трудно было отделить туалет от носительницы его. Казалось, что чем красивее дама, тем более красив и ее туалет. Но ведь и некрасивые дамы могли обладать более красивыми туалетами.

Перед глазами замелькали цвета разных материй, разные лини, платья разных эпох и национальностей. Если одно было красиво в одном отношении, то другое казалось не менее красивым в другом, скажем, своей стильностью. Нет, чтобы оказаться серьезным судьей дамского туалета, надо не только обладать пониманием красоты, но надо и понимать женскую натуру, тогда можно определить, что ей «к лицу».

Но вот вошла дама, красивая, изящная шатенка. Ее платье изображало пламя. Да, именно огонь, поднимающийся от пола и доходящий до плеч. Внизу серо‑дымчатый, чем выше, переходящий в синеватый, затем желто‑золотой и, наконец, ярко‑красный. Переход от одного оттенка пламени к другому был воспроизведен художественным подбором цветов материй, что было нелегкой задачей и доказывало художественное чутье создательницы костюма. Это был действительно красивый туалет, он шел хозяйке, и им все любовались. Но с этим мнением далеко не все дамы были согласны, а ведь дамы одеваются совсем не для того, чтобы поразить взоры мужчин, но чтобы нравиться себе самой и поразить других дам, возбудить их зависть…

В конце августа штаб Отряда получил извещение из академии, когда начнутся экзамены. Мы поехали к флаг‑офицеру, лейтенанту А.Д. Бубнову, который одновременно был лектором нашего отдела академии, чтобы узнать некоторые подробности экзаменов. Он нас успокоил, что они не так уже страшны, и сообщил, что желающих поступить 11 человек. Провалиться, конечно, каждый может, но никаких зверств экзаменаторы чинить не будут.

В эти же дни закончили свои экзамены слушатели, и мы с ними распрощались. Затем пришлось прощаться Моласу и мне. Конечно, мы прощались, так сказать, условно, и в случае провала нам пришлось бы вернуться на «Александра», но едва ли это могло быть.

Прощался я с «Александром» без особого сожаления. Я прекрасно на нем прослужил год, но эта служба слишком мало меня с ним связывала. Да, разница плавать на боевом корабле, на котором готов идти на войну, или на учебном, который служит только для учебных целей и жизни учащихся.

Глава VII. В Николаевской морской академии. Лето в Севастополе. Балтийский флот в заграничном плавании. Опять на Учебно‑минном отряде (1911–1914 гг.)

Накануне экзаменов я приехал в Петербург. Вспомнились вступительные экзамены в Минный класс.

Утром надел вицмундир и поехал на 11‑ю [линию] Васильевского острова, где теперь помещалась академия, сразу же за Морским корпусом. Академия всего два года тому назад перебралась в отдельное здание и вообще теперь была совершенно выделена от Морского корпуса, а прежде директор корпуса одновременно был начальником академии и она помещалась в самом здании корпуса.

На экзамены собралось всего 11 человек, как нам и сообщил А.Д. Бубнов. Первым, кого я встретил, был лейтенант А.В. Домбровский, мой соплаватель по «Добровольцу», а затем вместе со мною окончивший Минный класс. Теперь мы опять встретились, совершенно не предполагая этого. Это уже было совсем приятно.

Кроме него и меня были – Э.С. Молас, А.П. Остелецкий[279], В.К. Леонтьев[280], В.И. Медведев[281], Буткевич[282], Б.Н. Эймонт[283], М.М. Поггенполь[284], Довконт[285] и Н.А. Карпитский[286]. В сущности, я знал всех. Да и вообще на нашем флоте мы обычно знали лично или понаслышке всех старше себя и младших двумя‑тремя выпусками.

В тот год вступительная программа была довольно‑таки обширной. Потом она была найдена даже слишком обширной и поэтому сокращена. Мы должны были сдать экзамены по всем специальностям (артиллерийской, минной, штурманской и механической) и написать сочинение на историческую тему.

Экзамены начинались этим сочинением. В конце концов мы его больше всего и боялись, так как давно отвыкли писать какие‑либо сочинения, а историческая тема могла оказаться и совсем не известной.

Поэтому мы входили в аудиторию, где должен был происходить экзамен, с порядочным трепетом. К счастью, темой оказались – «реформы императора Александра II». Эта тема была хорошо известна и давала обильный материал. Впрочем, сочинение должно было быть не длинным и уместиться на четырех страницах большого формата. Все же пропыхтели над ним часа полтора. По содержанию я не сомневался, что мое сочинение должно быть вполне удовлетворительным, но оно могло оказаться неудовлетворительным по стилю и орфографии. По части писания сочинений у нас в корпусе было слабовато (русский преподавался только в общих классах), а затем на службе, кроме официальных рапортов, дознаний и донесений, мы ничего не писали. Оставались еще для литературных упражнений письма, но это уже кто и как любил.

Экзамены по специальностям (артиллерийской и минной) держались в соответствующих кабинетах Морского корпуса. Ну, их я легко прошел, тем более что как минный специалист по минному делу был освобожден от экзамена.

Таким образом, все зависело от результатов письменного экзамена, и затем решения конференции профессоров. Но последнее было уже формальностью, так как не было основания, чтобы выдержавшего экзамены отчего‑либо не приняли.

Когда в назначенный день мы пришли в академию, то увидели вывешенное извещение о результатах письменного экзамена. Выдержали его все, и все были приняты. Насколько ехать за результатами было страшновато, так сказать волнительно, настолько теперь было приятно сознавать себя слушателем академии и что в перспективе [предстоит] жизнь в Петербурге и чрезвычайно интересная умственная работа.

До начала занятий оставалось около недели, и теперь можно было со спокойной совестью заняться подысканием квартиры и перевозкой мебели из Кронштадта.

Ввиду того, что военно‑морской отдел образовался лишь два года тому назад, то еще нельзя было сказать, что образовался необходимый состав профессоров и лекторов. К тому же еще и программы предметов, да и сами предметы подлежали изменению.

На нашем курсе читали: профессор Кладо[287] – учение о войне, профессор Крылов – непотопляемость (теорию корабля), профессор Аренс[288] – военно‑морскую историю, профессор Георгиевский – политическую экономию, профессор Овчинников[289] – международное право, приват‑доцент Полуэктов[290] – политическую историю, профессор Ген[ерального] шт[аба] полковник Г.Г. Гиссер – военную администрацию, лейтенант А.Д. Бубнов – морскую тактику и ст[арший] лейтенант Немитц – историю Русско‑японской войны.

Начальником академии был наш бывший преподаватель астрономии генерал‑лейтенант Г.И. Шульгин[291], а его помощником – капитан 1‑го ранга Шталь[292].

Академия состояла из четырех отделов – военно‑морского, гидрографического, механического и кораблестроительного. Мы помещались внизу, а остальные, сугубо математические отделы, во втором и третьем [этажах]. Прием на них был только раз в три года, и каждый отдел насчитывал по шесть‑семь человек. На эти отделы обычно шли офицеры, очень способные к математике и предполагавшие себя посвятить учебной карьере, работе в центральных учреждениях Морского ведомства или на военно‑морских заводах.

Очевидно, целью военно‑морского отдела было дать высшее военно‑морское образование морским офицерам, которые способны к службе в штабах флотов или других боевых соединений, а также в Морском Генеральном штабе. Кроме того, дать таковое же образование офицерам, которым предстояло занять должности командиров боевых кораблей.

К сожалению, тогда еще не указывалось точно, для какой службы предназначаются офицеры, окончившие военно‑морской отдел, а от этого зависело бы, какие офицеры должны поступать на него и какой стаж, служебный и возрастной, необходим. Поэтому некоторые офицеры по окончанию академии просто возвращались в строй, и их знания не использовались с той продуктивностью, которая была полезна для флота. Как‑то еще не понималось, что это такое – высшее военно‑морское образование и для чего оно нужно.

С мыслью о важности высшего военно‑морского образования у нас еще не освоились даже такие лица, как адмирал Эссен, который считал эту идею заблуждением. Теоретически, конечно, каждый морской офицер в течение своей службы должен был бы постоянно пополнять свои знания чтением военно‑морской литературы и знакомиться с развитием флотов всех государств. Одним словом, расширять свои знания не только по технике морского дела, но и тактики и стратегии. Практически это было трудно, так как служба отнимала слишком много времени и не всегда были под рукою необходимые пособия.

Пребывание же в академии давало полную возможность посвятить себя серьезному изучению различных военно‑морских вопросов под руководством опытных руководителей. К тому же в распоряжении слушателей академии была прекрасная библиотека и получались все новейшие журналы по морской части.

Военно‑морской отдел сильно развивал офицеров и расширял их кругозор, а это отражалось на их службе и способствовало желанию совершенствовать флот. Академия приохачивала их к дальнейшему изучению и разработке чисто военных вопросов. Ведущим командирам и адмиралам это совершенно необходимо, так как недостаточно быть хорошим моряком и морским техником, а надо было быть еще и просвещенным воином. Кроме того, через офицеров, окончивших академию, и в остальную среду офицеров проникали новейшие идеи, развиваемые в ней.

Науки, которые нам преподавались, нас настолько интересовали, что мы с огромным увлечением слушали профессоров. Часто бывало, что не замечаешь, как промелькнет час, и жалеешь, что лекция окончена.

Кроме лекций, два раза в неделю по вечерам устраивалась военно‑морская игра, то есть разбиралась возможная морская война на Балтийском театре. Нашим противником был германский флот. Часть слушателей командовала русским флотом, а другая – германским. При разборе различных морских операций соответствующие начальники‑слушатели должны были докладывать судьям руководителям игры, как они поступили бы в данном случае. Это, конечно, было очень интересным, и игра затягивалась иногда далеко за полночь.

Преподавание велось по лекционной системе. Никаких проверочных испытаний в течение года не полагалось, но в конце учебного года мы должны были сдавать экзамены по всем прослушанным предметам.

Слушатели оказались совсем на студенческом положении, с той лишь разницей, что не могли пропускать лекций. За этим строго следили начальник академии и его помощник.

В первый раз с момента выхода в офицеры я получил возможность жить нормальной береговой жизнью – не надо было по утрам торопиться на очередную шлюпку, бояться опоздать к подъему флага, и не было ни вахт, ни дежурств. Можно было спать до 8 ч, а то и дольше, так как бывали дни, когда лекции начинались только в 10 ч. Вначале такая жизнь была очень заманчивой.

Мое поступление в академию совпало с очень интересным политическим моментом. В 1911 году морская литература пестрела статьями о военном судостроении в разных странах. Производились подсчеты числа кораблей и силы их огня. Разбирались отдельные типы линейных кораблей, крейсеров, миноносцев и подводных лодок. Обсуждались вопросы, когда и в каком государстве программа судостроения будет закончена.

Тогда уже чувствовалось, что война надвигается. Европа разделилась на союзников и врагов. Если это имело пока значение установить равновесие, то в то же время оно толкало на войну. Ни дипломатия, ни военный круги тогда не отдавали себе еще ясного отчета, к каким последствиям война может привести. Политические режимы во всех странах считали себя очень прочными и не боялись, что война их может поколебать. Главное же, что каждая великая держава верила в то, что если она начнет войну, то победит. Эта уверенность и оказалась фатальной, а прочность режимов – проблематичной.

Самым примечательным было то, что не ясны были причины возможной войны. Очень немногие умели смотреть в глубину политического положения Европы и понимать грозящую опасность, а эта опасность была грозной, и ее грозность была не столько в экономических и национальных разногласиях, сколько в возможности возникновения революций.

Теперь, когда катастрофы двух мировых войн уже разразились, о причинах этих войн и их виновниках создалась целая литература. Но ни одна страна себя виновной не признает. После Первой мировой войны некоторые бывшие правители государств признавали свою ошибку в выборе союзников, но не в том, что война была начата. Неизбежность войны считалась неоспоримой. Впоследствии в разговоре со мной император Вильгельм сказал[293], что он очень сожалеет, что Германия и Россия были не на одной стороне, а царь Фердинанд Болгарский говорил, что он сожалеет, что примкнул к Германии, а не к России. Но самою войну они считали правильно начатой.

Все державы готовились к войне и строили всякие политические комбинации. Нельзя безнаказанно культивировать идею войны, готовиться к ней и в то же время надеяться, что она не разразится. Раз все верили в ее неизбежность, то кто начал войну, кто дал последний толчок к началу военных действий, не имело большого значения.

Первая мировая война возникла после террористического акта, но нельзя же считать, что если бы его не было, то и война не возникла бы. Если бы не этот факт, то какой‑либо другой послужил последним толчком к объявлению войны. Нельзя играть с огнем и думать, что им нельзя обжечься.

Наш главный интерес возбуждало соперничество в постройке кораблей между Англией и Германией. Англия увеличивала свой, и так сильнейший в мире флот, а Германия фактически создавала новый. Соперничество, главным образом, происходило в создании линейного флота, и не только в количестве кораблей, а главным образом, в их качестве – скорости, непотопляемости, бронирования и дальнобойности орудий и разрушительной силы снарядов. Учет этих элементов выдвигал на первый план не количество, а качество кораблей.

Если иностранные державы были озабочены созданием больших флотов, то и Россия была этим озабочена. В эти годы работы по постройке большого числа кораблей начали идти с полным напряжением. Морской министр адмирал Григорович добился доверия Государственной думы, и огромные кредиты были отпущены на выполнение программы, разработанной Морским Генеральным штабом.

Начала создаваться Центральная оборонительная позиция в Финском заливе. Одним флангом она должна была опираться на Поркалауддские укрепления, а другим – на укрепления крепости Петра Великого, то есть Ревельскую. Все водное пространство между этими укреплениями должно было быть засыпано тысячами мин. Кроме того, предполагалось создать Передовую позицию между о. Даго и полуостровом Гангэ, а также – Тыловую по меридиану о. Гогланд. Таким образом, подступы к столице для неприятельского флота будут надежно закрыты.

Военно‑морской отдел академии был детищем Морского Генерального штаба, фактически им руководился, и несколько офицеров, служащих в нем, были нашими профессорами. Поэтому его работа захватывала и нас и мы с огромным интересом приглядывались к ней.

Попав в столицу, мы также ближе соприкоснулись и с работой Государственной думы, и у некоторых слушателей оказались с ней, в частном порядке, связи. То, что говорилось с кафедры Думы, тоже не могло нас не заинтересовывать. По своему воспитанию мы не привыкли к критике правительственных мер и разных государственных деятелей, а в различных выступлениях членов Думы она звучала чрезвычайно резко, и это наводило на размышление. Мы все были большими сторонниками политики П.А. Столыпина и понимали, как в такой трудный момент такой человек нужен России. По неопытности некоторые офицеры дали себя втянуть в более близкие отношения с кадетскими кругами Думы и впоследствии сочувственно относились к подготовке ими государственного переворота.

Годы в академии были полны всякими впечатлениями, и незаметно рядовая служба на кораблях начинала казаться не столь интересной, как прежде, и мысли начинали витать в более высоких сферах. Хотелось в будущем принять участие в какой‑то работе широкого государственного значения. Впрочем, до известной степени так и вышло, и целый ряд слушателей были призваны к занятию различных штабных должностей.

Не этих ли настроений боялся адмирал Эссен, относясь критически к созданию военно‑морского отдела? Не боялся ли он отрыва офицеров от рядовой службы на флоте? Но уже тогда незаметно для самих офицеров, их значение как воинов, исключительно призванных для руководства военными действиями, стало меняться. Офицеры переставали быть только узкими специалистами военного дела и должны были стать в какой‑то мере политическими руководителями порученных им воинских масс. Почти полное незнакомство офицерского состава с существовавшими политическими течениями в будущем поставило его в очень трудное положение.

На нашем отделе мы изучали политическую экономию, и в ее курс входило знакомство с трудом К. Маркса «Капитал». Благодаря этому мы познакомились с идеями социализма, и это очень помогло впоследствии ориентироваться в революционных течениях. В то же время именно политическая экономия подвергалась наибольшей критике со стороны офицеров, не сочувствующих созданию военно‑морского отдела. Они с возмущением говорили – «для чего морскому офицеру нужно знать “Капитал” Маркса?» Само собою изучение его для морского дела было бы лишним, но ведь мы имели дело не только с кораблями, но и с людьми, которые были объектом социалистической пропаганды. Поэтому, чтобы иметь влияние на своих подчиненных, нам было важно в нем разбираться.

Теперь жизнь потекла очень интересно – до трех часов лекции в академии, а затем дома чтение по курсам и вообще морской литературы. Вечерами мы были свободны, и тут нельзя было не использовать случай, чтобы не побывать в театрах, особенно в опере и на концертах. Немало было и приглашений по знакомым и приемов их у себя.

Но, живя в Петербурге, слушатели как‑то изолировались от плававшего состава флота. Только случайно приезды в отпуска друзей с кораблей напоминали о них, и тогда чувствовалось, что чего‑то не хватает.

Под «шпицем» (Главное Адмиралтейство) издавался единственный морской журнал «Морской Сборник». Его издание началось уже несколько десятков лет тому назад. Временами он отличался замечательно интересным содержанием, но бывали периоды, когда впадал в летаргию, и в нем самым интересным материалом оказывались приказы по Морскому ведомству. Все зависело от редактора. В те годы им был лейтенант К. Житков[294] и его помощником лейтенант Е.Н. Шильдкнехт[295]. Они оба были очень культурными людьми, разносторонне образованными и еще очень молодыми. Считая важным для флота, чтобы единственный морской журнал был бы интересным и поэтому имел большой тираж, они прилагали все старание доставать необходимый материал. Поэтому Житков предложил слушателям сотрудничать в нем. Мы на это охотно согласились. Чтобы мы не стеснялись содержанием, он предложил по желанию подписываться псевдонимами и обещал, что даже по требованию начальства он их не будет раскрывать, беря всю ответственность за содержание на себя.

Я поместил в сборнике две или три статьи. Это был мой первый опыт в журналистике. Одна моя статья оказалась по содержанию рискованной, так как я затронул факт стояния якорных вахт и указывал, что, когда по ночам вся жизнь на кораблях замирает, можно было бы делать послабления для вахтенных начальников и не заставлять их бесцельно слоняться по палубе. Я Житкова предупреждал, что боюсь, что начальству она не понравится, и поэтому лучше ее не помещать. Но Житков сказал, что он поместит, так как она может вызвать интересную полемику. Потом он мне сказал, что эта статья действительно очень не понравилась адмиралу Эссену и он пожелал знать, кто ее автор, но Житков моего псевдонима не открыл.

К сожалению, зима пролетела незаметно. Подходил апрель, в конце его предстояли экзамены. Нас всех охватила предэкзаменная лихорадка, и мы засели по своим комнатам за чтение курсов. Близкие старались соблюдать тишину или уходили. Как назло, установилась хорошая весенняя погода, снег стаял, и начался уличный шум. Тянуло из дому, а совесть не позволяла. Чтобы было веселее заниматься, мы часто ходили друг к другу и учились вместе. Это был самый лучший метод занятий.

Держать экзамены в академии было много легче, чем в классах. Нам давалась большее время для подготовки к каждому экзамену. Не было никакой нужды по ночам не спать или рано вставать. Самым правильным было хорошо выспаться, как следует поесть и не уставшим идти на экзамен.

В сущности, самым неприятным было ехать на экзамен. Приходилось надевать вицмундир, который так и связался с процессом экзаменов. Затем садиться в трамвай и ехать добрых сорок минут. Наблюдая спокойные лица других пассажиров, как‑то невольно завидовалось, что они едут по своим делам и им не придется переживать экзаменационных волнений. Когда добираешься до академии и попадаешь в среду других слушателей, то начинаешь успокаиваться, а когда появляются экзаменаторы, волнение совсем проходит. Ведь, в конце концов, к экзамену была серьезная подготовка, и не могло случиться, чтобы можно было все забыть. Но среди нас были и очень нервные люди, которые не могли совладать с собою. Особенно волновались Молас и Буткевич. Первый совершенно не мог спать накануне экзаменов, и когда приходил в академию, то был весь бледный и уверял, что он провалится, так как ничего не помнит. Тем не менее он всегда отлично выдерживал. Впрочем, раз он довел себя до такого состояния, что у него сделался сердечный припадок и он не мог держать экзамена. Но экзамен ему был переложен. Буткевич благодаря своему волнению держал экзамены хуже других, но ни разу не провалился.

Среди экзаменаторов не было ни слишком строгих, ни тем более придирчивых. Да для этого не было и никакого основания. Они имели дело с офицерами, которые по возрасту были уже серьезными людьми и которые с охотой учились. Если некоторые отвечали не слишком блестяще, то обычно это происходило не от незнания, а от волнения или вообще от неумения гладко говорить. Последнее было недостатком, который требовал исправления.

В общем, весь наш выпуск прошел хорошо и ни с кем катастрофы не случилось, так что все перешли благополучно на следующий курс.

После экзаменов слушатели получили задание для летней работы. Мы все должны были отправиться в Черное море, побережье которого (только русское) было распределено по участкам. На участок назначалось по два слушателя. Каждая пара должна была составить описание своего участка в стратегическом, тактическом, географическом и экономическом отношениях. Кроме того, каждая пара получила задание по описанию одного из иностранных флотов.

Мне с Домбровским достался самый сложный участок – Севастопольский район до Балаклавской бухты. Нам надо было составить описание Севастополя как военного порта и крепости. Это была не легкая работа, но интересная.

Я решил с женою переехать на все лето в Севастополь, а Домбровский решил поехать вместе со мною, явиться по начальству, а затем сейчас же уехать и вернуться только недели за две, перед концом указанного нам срока. Таким образом, я оставался все лето один и весь сбор материалов ложился на меня, да, конечно, и разработка его. Это было не совсем правильным, но Домбровскому по его личным делам надо было оставаться на севере.

Мне еще никогда не приходилось бывать на берегах Черного моря, поэтому я очень обрадовался перспективе там провести три месяца и познакомиться с Черноморским флотом.

Достав удобное купе в вагоне прямого сообщения, мы уехали с Николаевского вокзала; первый перегон до Москвы приходился на ночь, так что прошел как‑то совсем незаметно. Проколесив довольно долго по обходным путям, наш состав был переведен на другой вокзал, и мы поехали дальше. Тула – Орел – Курск – Харьков – чередовались один за другим. Мы с интересом смотрели в окна на поля, пашни, леса, реки и селения. Разворачивающиеся виды приковывали внимание. Казалось, что от всего этого веяло мирной и безмятежной жизнью, но в то же время – мощью и достатком. Казалось, ничто не может нарушить это спокойствие и неторопливость жизни, какими жил русским народ. И увы! Через каких‑нибудь три года началась война[296], а через шесть лет революция, и все оказалось сметенным и перевернутым. От прежнего уклада русской жизни ничего не осталось.

Наблюдая тогда жизнь русского народа на необъятных пространствах России, я задавал себе вопрос: в чем счастье? В этой ли спокойной монотонной жизни, в примитивных условиях или в вечной сутолоке и погоне за прогрессом в больших центрах Запада? Конечно, прогресс, цивилизация – все это необходимо, особенно при все растущей численности населения, но раз нам дана лишь короткая жизнь, не приятнее ли было бы ее провести в спокойствии и ближе к природе? Теперь, когда все так изменилось в России и так изуродовано, воспоминания о прежних условиях жизни в ней как‑то особенно дороги душе.

Когда совершаешь длинный путь по железным дорогам и утомляешься мелькающими видами, интерес сосредотачивается на том, чтобы хорошо поесть. Наш поезд не имел вагона‑ресторана, и, чтобы хорошо поесть, надо было пользоваться более длительными остановками. Хотя времени давалось и много, но большинство публики нервничало и набрасывалось на буфеты. Впрочем, буфетчики были опытными людьми и знали публику, так что заранее все заготавливали и быстро справлялись с требованиями голодных пассажиров. Получив просимое, они быстро уничтожали – борщ с пирожками, какие‑нибудь котлеты с гарниром и сладкое – и после этого успокаивались. Оказывалось, что времени еще много и можно спокойно допивать чай с пирожными, вино или пиво. Но заботы этим не оканчивались, и надо было еще запастись провиантом на предстоящий перегон. В пути есть всегда хочется, а в старой России любили и умели покушать. К тому же почти каждая большая станция была знаменита или какими‑либо блюдами или сладостями вроде тульских или вяземских пряников, медовых коврижек, киевского варенья и т. п.

В Севастополь мы приезжали на третьи сутки, и известное утомление начинало уже сказываться. Смотреть в окна надоело, есть больше не хотелось, оставалось только завести знакомства со случайными попутчиками. В России тогда люди были словоохотливыми (в это с трудом вериться, если посмотреть на то, что теперь творится в СССР). Познакомиться и вступить в разговор с соседями ровно ничего не стоило. Скоро и мы оказались знакомы, а потом скоро и друзьями, с одной дамой, тоже ехавшей со своим сыном‑гимназистом в Севастополь. Она там проводила уже несколько лет летние месяцы и поэтому хорошо знала местную жизнь и сразу познакомила нас со всеми обычаями общества. К тому же она вращалась именно в морском обществе и поэтому ее рассказы представляли большой для нас интерес. К концу путешествия мы не только знали детали жизни севастопольцев, но и были посвящены и в интимную сторону переживаний самой новой знакомой. Дело в том, что она уже года два тому назад как влюбилась в одного красивого морского офицера. Зиму она проводила с мужем, кажется, в Киеве, а летом приезжала в Севастополь. Такая жизнь, конечно, была очень сложной, но она не хотела порывать с мужем из‑за сына (ему было 16), и, кроме того, она боялась тесно связаться с офицером, так как была чуть ли не на десять лет старше его.

В Харьков поезд пришел рано утром. Вокзал был почти пуст. Казалось, что такой большой город должен иметь и соответственно большой вокзал, но такого впечатления он не производил, да и находился, видимо, на окраине города. Когда поехали дальше, то потянулся ряд домиков‑дач с садиками. Мы ведь теперь находились в сердце Малороссии, и хотелось увидеть что‑нибудь особенно характерное для нее – хатки, степи и казаков в свитках. Скоро и показались хутора с беленькими домиками, журавли колодцев и церковки.

Юг заставлял себя все больше чувствовать. Становилось все теплее и теплее. Открылись виды на степи. Теперь они были в полной своей красе – бесконечный ковер зеленой травы пестрел яркой окраской полевых цветов.

Сколько раз приходилось любоваться простором моря, и не меньшее впечатление производил простор степей и пустынь. Эти виды обширнейших свободных пространств очень своеобразны, и каждый имеет свои особенности. Но есть в них и общее – это горизонт, сливающийся с небом. Море поражает мощью и оттенками вод. Пустыня – безмолвием, мертвенно мрачной таинственностью. Степь – в своем расцвете – приветливостью и яркостью цветов, она живет.

Приятно видеть бесконечную даль, чувствовать себя среди нее таким свободным, таким сильным.

Последняя ночь в вагоне! Душно, жарко, не спится. Мечтаешь, как бы скорее вырваться из тесного вагона.

Проехали Сиваш, мелькнул Симферополь. Через пару часов стали подходить к Севастополю. Вот он – город, который сыграл такую большую роль в истории флота, с которым связано столько славных боевых дел.

Забрали вещи и поехали в гостиницу Киста. Хотелось переодеться, вымыться от дорожной пыли и скорее выйти на улицу и осмотреться.

Я не очень люблю чисто военные города. Жизнь в них втиснута в узкие рамки и поэтому однообразна и монотонна. Севастополь был слишком военным портом, в нем каждый дом был как‑то связан с флотом; все обыватели жили его интересами. Оттого и выработался тип офицеров‑черноморцев, отличный от типа офицеров‑балтийцев. Постоянное нахождение на тех же кораблях и в том же маленьком городе создавало семейность в отношениях, и жизнь в нем стала жизнью «маленького гарнизона». Каждая семья знала подноготную другой семьи.

Кронштадт тоже был исключительно военным портом и несравнимо хуже Севастополя, но мы к нему не были привязаны. Балтийский флот был разбросан по разным портам, да и до Петербурга было рукой подать. Поэтому офицеры‑балтийцы не жили жизнью «маленького гарнизона».

Вся общественная жизнь Севастополя сосредотачивалась в Морском собрании, там развлекались морские семьи и там проводили свободное время холостые офицеры.

Севастополь расположен удивительно живописно. Живописны и его окрестности с красиво изрезанными берегами. Жизнь в нем протекала вне домов, как во всех южных городах. В летнее время днем город пустовал – мужья были на кораблях или на службе в порту, ходить по улицам жарко. Когда жара спадала и служба кончалась, он оживал. Около 6 ч особенно оживленно было около Графской пристани, куда беспрестанно подходили паровые катера, вельботы и другие шлюпки, свозившие офицеров с кораблей. Некоторых встречали жены и дети.

На юге жизнь течет как‑то легче – празднично. Этому способствуют солнце, синее небо и море. Да и все постройки выглядят веселыми, и нет мрачных серых домов севера.

Летняя жара действует на всех расслабляюще – трудно много работать, хочется лежать. Приятно выкупаться, не хочется вылезать из воды, которая сразу придает бодрость и энергию. Но стоит только одеться – и опять становится жарко. Тени в Севастополе не много. Улицы пышут зноем и пылью.

Но вот зашло солнце. С наслаждением вдыхаешь свежий воздух, который приносит с моря вечерний бриз. Сразу является охота двигаться. Быстро наступает темнота, и небо покрывается звездами, группирующимися в свои причудливые созвездия.

Публика идет в городской парк, где играет прекрасный оркестр. Это излюбленное место гуляний. Да, действительно, там было приятно проводить вечера, прислушиваться к чудной музыке и любоваться морем, темными силуэтами кораблей и огоньками, рассыпанными по всем прилегающим холмам.

Не удивительно, что в Севастополе были так часты свадьбы, разводы и опять свадьбы. Южные ночи так способствовали любовным увлечениям.

Найти комнату ничего не стоило. Все семьи их сдавали. Питаться надо было в Собрании, что было приятно и дешево.

Как только приехал Домбровский, мы пошли являться по начальству.

Прежде всего мы явились начальнику штаба Действующего флота, которым был контр‑адмирал Покровский, бывший наш командир на «Добровольце». Он принял нас чрезвычайно любезно и предоставил нам работать, как нам будет удобнее. Ввиду того, что нам предстояло совершить несколько объездов вдоль берегов, то в наше распоряжение был дан номерной миноносец.

После этого мы пошли являться начальнику штаба порта – контр‑адмиралу Н.А. Петрову‑Чернышину (бывшему командиру крейсера «Богатырь»), которого мы знали по плаванию на Гардемаринском отряде. Он тоже был очень любезен и разрешил пользоваться секретными документами мобилизационного отдела, а также осматривать все учреждения порта, которые могут нам быть интересны.

Таким образом, мы заручились необходимыми разрешениями и могли приступить к работе. Домбровский уехал, а я стал ежедневно являться в Мобилизационный отдел и знакомиться с его архивом и с документов, которые были нужны, снимал копии. Архив был в довольно‑таки хаотическом состоянии, и пришлось копаться в грудах рапортов, донесений и докладов. Это дало возможность детально ознакомиться со всеми данными порта. После этого я исколесил территорию порта и осмотрел артиллерийские склады, минный городок, шлюпочную верфь, пристрелочную станцию и т. д. и т. д. Когда приехал Домбровский, мы с ним побывали в крепости и осмотрели форты, защищающие подходы к Севастополю.

В результате получился увесистый труд в более чем восемьсот страниц.

Отдавая работе необходимое время, я изучал и все окрестности Севастополя. Побывал в Балаклаве, Георгиевском монастыре, Херсонесе и еще других монастырях. Большое впечатление произвела Балаклавская бухта со своим узким входом, который чрезвычайно трудно найти с моря. Конечно, теперь, когда корабли строились больших размеров, эту бухту нельзя было бы использовать с таким успехом, как в прежние времена, но для рыбачьих судов она была замечательно удобна. Обычно вода в ней спокойна, как в пруду, и кругом мирно располагаются домики, отражаясь в зеркальной поверхности.

Пользуясь данным в наше распоряжение миноносцем, мы совершили целый ряд переходов вдоль прилегавшего к Севастополю побережья и его детально изучили. Раз даже совершили переход в Ялту. С разрешения его командира контрабандой на миноносце пошла и моя жена.

Побережье Крыма замечательно живописно благодаря цепи гор, склоны которых спускаются к самому морю и покрыты богатой растительностью. Величественно высится вершина Ай‑Петри, уходя своей шапкой в облака.

В Ялте мы остановились в гостинице «Россия». Осмотрели Ливадийский дворец, от которого открывается поразительный вид на море. Взобрались на Ай‑Петри. С нее путешественники любуются видом на место, которое кончается крутым обрывом. При мне один человек сел на самый его край, свесив вниз ноги. Жутко было смотреть. Побывали в Алупке, Симеизе и других местах.

Незаметно прошло пять дней, и надо было возвращаться в Севастополь. Обратно отправились сухим путем, чтобы полюбоваться видом из Байдарских ворот. Считается более красивым ехать в обратном направлении, так как тогда внезапно открывающийся вид на море производит особенно большое впечатление.

Затем съездили в Бахчисарай, чтобы посмотреть на бывшую столицу Крымского ханства. Видели воспетый Пушкиным Бахчисарайский фонтан, но теперь из него текла лишь тонкая струйка воды, и он производил довольно‑таки жалкое впечатление.

В то лето Черноморский флот отчего‑то мало плавал, и корабли занимались у Севастополя прохождением учебных стрельб и другими учениями. Только раз он вышел в обход всего побережья. Но во время этого похода на одном из крейсеров возникло волнение в команде якобы из‑за недостаточно свежей провизии, и адмирал Эбергард прервал плавание и вернулся на рейд.

Для нас, офицеров Балтийского флота, такая неподвижность кораблей казалась странной. Мы были приучены адмиралом Эссеном к большой подвижности. Летом он редко давал кораблям подолгу стоять на якоре. Впрочем, была большая разница между Балтийским театром и Черноморским. Плавание по Финскому заливу, шхерам и по Балтийскому морю было несравненно труднее и требовало гораздо большей практики, чем по Черному морю.

Эта неподвижность не мешала Черноморскому флоту находиться в отличном состоянии. Большие корабли прекрасно стреляли и маневрировали, а Минная дивизия была не хуже сорганизована и напрактикована, чем Минная дивизия Балтийского флота. Климатические условия давали нашему южному собрату гораздо больше времени для практических упражнений.

Боевое ядро Черноморского флота было еще слабее Балтийского и состояло из трех линейных кораблей типа «Пантелеймон»[297] и более старых «Ростислава», «Двенадцати Апостолов» и «Синопа»; двух крейсеров «Кагула» и «Памяти Меркурия»; Минная дивизия состояла из трех дивизионов устаревших миноносцев и нескольких подлодок малого тоннажа. Но тогда уже приступали к постройке трех линейных кораблей типа «Императрица Мария», трех 8000‑тонных крейсеров, миноносцев типа «Новик» и больших подлодок, водоизмещением в 800 т.

Естественным противником Черноморского флота являлся турецкий флот, который был слабее его, даже в тогдашнем состоянии. Поэтому господство на море было в наших руках, и оттого в 1914 г. немцы, союзники турок, ввели в Черное море линейный крейсер «Гебен» и легкий крейсер «Бреслау», чтобы это господство вырвать из рук Черноморского флота.

Закончив работу и насладившись прелестью юга, мы собрались в обратный путь. Дело подходило к половине августа, а в начале сентября начинались занятия в академии.

Ехать обратно уже не доставляло такого удовольствия, так как постепенно становилось холоднее, а за Москвой явно проглядывала осень. Когда подъехали к Петербургу, то шел самый скучнейший осенний дождь. В три дня мы переменили чудное лето на сырую осень.

Все слушатели вернулись из летней командировки загорелыми и вполне довольными теми впечатлениями, которыми удалось набраться. Каждая пара отлично выполнила задание, и наши труды принесли большую пользу Морскому Генеральному штабу, который таким способом получил полное описание Черноморского театра. Самым увесистым и детальным трудом оказался мой и Домбровского, и нам поставили за него двенадцать с двумя крестами. Этим нам было показано, что мы выполнили задание как бы сверх нормы.

В предстоящем учебном году пришлось изучать несколько новых предметов (тактику артиллерии, общую тактику, статистику и др.), а часть прежних отпала. К сожалению, этот год был менее интересным.

Профессор Кладо продолжал читать свой предмет, который называл «Учение о войне», фактически это были философия войны и экскурсия в стратегию. Он постоянно ссылался на труды известных военных ученых – Жомини, Леера, Клаузевица и др. Многое из излагаемого было очень интересно. Но и многое скучновато благодаря своей отвлеченности.

Кладо, несомненно, был выдающимся профессором и хорошо читал, но также несомненным было, что если бы он все излагал в более сжатой форме и не отвлекался от главной темы, то слушателям было бы легче усваивать его лекции. Его многоречивость утомляла и была никчемной.

Кладо был глубоким теоретиком, и хотя в свое время и был строевым офицером, но мало плавал и в военных действиях участия не принимал[298]. Поэтому и его лекции носили исключительно теоретический характер и большой пользы мы от них не имели.

Имя Кладо прогремело в Японскую войну. Он служил тогда в военно‑морском отделе Главного морского штаба и считался спецом по тактике и стратегии, которые в те времена были в загоне. Когда у нас начались неудачи и возник вопрос о посылке на Дальний Восток 2‑й эскадры в помощь Артурской, то он вместе с известным журналистом Меньшиковым[299] (бывшим офицером Корпуса флотских штурманов) поднял яростную кампанию на страницах «Нового Времени» за посылку на Дальний Восток решительно всех кораблей, находящихся в Балтийском море, да и в Черном. Он, пользуясь непониманием широких кругов публики, делал подсчеты орудий, разрывной способности снарядов, броневой защиты и т. д., доказывая, что если будут посланы и самые устарелые корабли, то это принесет пользу. Шум вокруг этих статей поднялся большой, и самым печальным было то, что убедилось и начальство. Под председательством самого государя собралось совещание, на котором было решено послать даже такие старые корабли, как «Адмирал Сенявин», «Адмирал Апраксин», «Адмирал Ушаков» и «Император Николай I»[300].

Тем временем эскадра адмирала Рожественского покинула Россию, и лейтенант Кладо состоял в штабе адмирала на роли флаг‑капитана по оперативной части. Но, когда произошел Гульский инцендент и потребовалось послать офицера с эскадры, который мог бы выступать на разбирательстве этого дела в Париже с защитой точки зрения адмирала Рожественского, то он послал Кладо. Говорили, что адмирал обрадовался случаю от него избавиться. В Париже Кладо выступал хорошо, и его доказательства принесли большую пользу.

Затем, когда Цусимская катастрофа и сдача эскадры адмирала Небогатова доказали абсурдность утверждений Кладо, его уволили в отставку. Однако через, кажется, шесть месяцев он был принят обратно, но уже с зачислением по Адмиралтейству, то есть в нестроевой состав флота. Все же тогда Кладо был ценным человеком, так как был знатоком военно‑морских вопросов и выдающимся писателем.

В результате Кладо оказался у нас профессором и нас учил, как надо вести войну.

Кладо по происхождению был греком и умел, как говорится, устраиваться. Но и, несомненно, он был очень образованным и начитанным в области военно‑морских наук.

На личностях таких профессоров, как генерал‑лейтенант Крылов[301], генерал‑майор Овчинников, генерал‑лейтенант Аренс, ген. шт. генерал‑майор Гиссер, приват‑доцент Полуэктов и др., я не буду останавливаться, так как это были, бесспорно, выдающиеся ученые и обладали большой известностью.

Но я позволю себе остановиться на преподавателе истории Русско‑японской войны и одного из отделов тактики – капитане 2‑го ранга Немитце. Сам по себе это был очень способный человек, но как преподаватель академии он совершенно не годился. Особенно потому, что относился к своим обязанностям чрезвычайно цинично. К чтению истории Русско‑японской войны Немитц совершенно не был подготовлен, и поэтому нам ровно ничего не дал. Да и дальше изложения политической обстановки до войны не пошел. Мы, наверно, не хуже его знали все события этой войны. Что касается тактики, которую он пытался преподавать, то его импровизацию никак нельзя принять за науку. Он делал нам по этому предмету письменные работы, но из этого ничего хорошего для него не вышло, кроме столкновения с Моласом, который просто заявил, что его задания считает абсурдными. Вышли в этом направлении неприятности и у некоторых других, и в том числе и у меня. Это особых последствий не имело, но Немитц нам сильно испортил средний балл.

Не знаю, что за человек был Немитц, но революция сняла маски с многих людей, сняла и с него – он сразу ее воспринял и докатился до того, что командовал красным Черноморским флотом, но чем‑то не понравился своим новым хозяевам и погиб в руках Чека[302].

Еще выделялся самый молодой из преподавателей, лейтенант А.Д. Бубнов. Это был очень способный человек, обладавший большой памятью. Он умел говорить и говорил с большим апломбом. Его лекции производили большое впечатление на слушателей. Он прекрасно разработал исследование Трафальгарского боя, и этот бой стал его коньком. В своих тактических выводах Бубнов обычно исходил из него. Некоторые его лекции мы слушали с увлечением ввиду увлекательности их изложения. Тогда еще у него не было достаточной эрудиции, но впоследствии из него должен был выработаться прекрасный профессор.

Очень серьезным лектором по тактике артиллерии был капитан 2‑го ранга Игнатьев. К сожалению, будучи чрезвычайно занятым, он еще не успел как следует разработать свой курс и поэтому было трудно его усваивать.

Второй год прошел так же быстро, как и первый. Опять пришла весна, и пришлось держать экзамены. Они были окончательными, так как третий год считался дополнительным, и на нем лекции не читались, а каждый слушатель должен был разработать заданную тему и доложить перед профессорской комиссией. Если такой доклад ее удовлетворял, то слушатель признавался окончившим дополнительный курс.

Ввиду того, что было очевидно, что далеко не все будут оставлены на дополнительный курс, то мы решили устроить выпускной обед после экзаменов. Приятно было провести последний вечер всем вместе и вспомнить время, проведенное в стенах академии, которое нас очень сблизило. Обед был устроен у Эрнеста и затянулся за полночь. Но и потом не хотелось расходиться, и мы решили ехать в Луна‑парк. У Кариптского был автомобиль, и он взялся доставить сразу всех (одиннадцать человек) по назначению. Это предложение было с радостью одобрено, и мы стали рассаживаться. Более солидные втиснулись внутрь, но более молодым пришлось стоять даже снаружи. Ехали очень медленно. Городовые косились на столь нагруженный автомобиль, но была ночь, так что это необычное явление допускалось. Нас такое путешествие очень забавляло, и больше всех забавлялся наш патриарх Молас.

Добрались вполне благополучно. К чести фирмы «Бенц», рессоры выдержали. В Луна‑парке добросовестно испробовали все аттракционы, потом Остелецкий уговорил еще посидеть в ресторане, так что домой добрались часам к пяти.

Но мы еще не совсем расставались, так как предстояло выполнить летние работы. Нас послали на корабли Балтийского флота, и мы должны были разработать ответы на несколько вопросов по тактике артиллерии. Эта задача была довольно‑таки сложной, тем более что никаких руководителей мы не имели.

Пришлось опять ехать в Ревель и там присутствовать на всех стрельбах бригады линейных кораблей. Но, так как она не так уже часто выходила на стрельбы и были большие перерывы, то у нас оказывалось и не так‑то много занятого времени. Это давало возможность предаваться летнему отдыху.

Лето 1913 года в Ревеле прошло очень оживленно. На рейде почти всегда находились большие корабли Действующего флота и, конечно, Артиллерийский отряд. Часто бывал и «Рюрик» под флагом начальника Действующего флота.

В августе выяснилось, что адмирал с бригадами линейных кораблей и крейсеров совершит плавание в заграничные воды. Целью плавания было посетить порты Англии и Франции, чтобы сделать визиты флотам дружественных держав.

Нам, слушателям, не было обязательным идти в это плавание, но большинство из нас решило воспользоваться случаем и побывать за границей.

Я решил идти на линейном корабле «Андрей Первозванный», командира которого капитана 1‑го ранга А.П. Зеленого[303] хорошо знал. Он и его старший офицер капитан 2‑го ранга Бардуков[304] охотно согласились, и я немедленно перебрался на корабль.

Это плавание было особенно приятным, так как я уже два года сидел на берегу, и тянуло в море.

Обе бригады из Ревеля вышли прямо в Плимут, их конвоировал полудивизион (4 миноносца) Особого назначения, состоявший из миноносцев типа «Пограничник». Весь поход погода была благоприятной; стояли солнечные дни.

Как я уже упоминал, линейный корабль «Андрей Первозванный» и «Император Павел I» были додредноутовского[305] типа, и на них были учтены «уроки» Японской войны. Это выразилось в сплошном броневом поясе, от носа до кормы, благодаря чему не имелось бортовых иллюминаторов и жилые помещения освещались только через палубные световые люки. Из‑за этого же пришлось устроить сложную вентиляционную систему. Тем не менее в каютах в жаркую погоду температура была очень высокой, а свет, проникавший через палубные иллюминаторы, постоянно заслонялся ногами ходящих по палубе, и это было очень неприятно. Особенно если кто‑нибудь вдруг останавливался и, не обращая внимания, что наступил на стекло, долго стоял на одном месте.

Корабли поражали своей массивностью и грузностью, точно два огромных утюга. Но они представляли большую силу и были сильнейшими кораблями флота, почему их боеспособности и уделялось наибольшее внимание.

Днем эскадра шла в двух параллельных колоннах, имея «Рюрик» главным, а миноносцы держались на траверсе крейсеров. Ночью она перестраивалась в одну колонну и миноносцы шли в хвосте.

Начальник 1‑й бригады линейных кораблей вице‑адмирал барон Ферзен[306] держал свой флаг на «Андрее Первозванном», почему он был головным в бригаде.

Барон Ферзен был прекрасный человек и отличный моряк. В Цусимском бою он доблестно командовал легким крейсером «Изумруд», который прорвался через японское окружение и дошел до русского берега, но из‑за недостатка в угле ему пришлось зайти в бухту Надежда, недалеко от Владивостока. Там он выскочил на камни и погиб[307]. Единственно, что можно было поставить в упрек адмиралу, что он был слишком добрый человек и держал в недостаточной строгости личный состав. В те времена он был лучшим флагманом адмирала Эссена.

Плавание до Плимута прошло без всяких осложнений. Я с удовольствием стоял на вахтах, и в первый раз, мне приходилось держаться в строю на таком большом корабле. Поворотливостью он не отличался, но на курсе держался хорошо.

Ввиду того, что наш приход имел политического значение, в воздухе висела война, то англичане нас встречали с большим радушием и все дни нашей стоянки в Плимуте сопровождались визитами и взаимными приглашениями. Кроме того, в ратуше города лорд‑мэр устроил большой прием, на который были приглашены наши адмиралы, командиры и офицеры. Пришлось там быть и мне.

На официальных приемах англичане довольно‑таки чопорны и неразговорчивы, а к тому же мало кто из нас знал английский язык, в среди англичан, кажется, не было никого, кто бы знал русский (теперь это было бы уже не то). Поэтому пришлось объясняться на ломаном англо‑французско‑немецком языке. Было трудно, но все же кое‑как друг друга понимали и система «моя‑твоя» торжествовала.

Мне пришлось занимать одну очень симпатичную и, видимо, важную даму и пополнять ее знания о России, а то у нее было представление, что в Петербурге всю зиму стоят холода 40 градусов и по улицам ходят на оленях, и объяснить, что такое самовар и отчего и как русские пьют водку.

В Плимуте мы простояли неделю, и удалось съездить в Лондон. Трудность была с одеждой: съезжать на берег полагалось в штатском, мы завели себе только пиджачные пары, так как заграничное плавание продолжалось всего месяц. Вид в штатском у большинства из нас был не блестящий. В Лондон я поехал вместе с товарищем по академии Карпитским, и мы остановились в довольно дорогом отеле, но вот тут и начались злоключения: к обеду надо надевать смокинг, в театре быть в смокинге, зайдешь в хороший ресторан после театра – опять все в смокингах. Поэтому мы часто чувствовали себя в довольно‑таки неприятном положении. Но зато осмотрели все достопримечательности и получили понятие о Лондоне.

Из Англии эскадра пошла в Шербур.

Какая огромная разница во внешнем виде английских и французских кораблей. Первые имеют такие строгие и красивые линии, внушительны и безукоризненно выдраены. Вторые – причудливо неуклюжие, со своеобразными обводами и формой труб, не блещут чистотой и порядком. Характерные черты наций сказываются и на их флотах.

В Шербуре опять начались визиты и приемы. Но здесь все было проще и веселее. Отцы города, т. е. муниципалитет, устроил тоже большой прием. Оттого ли, что ратуша не имела достаточно большого зала или на воздухе было не так жарко, но прием был устроен в городском сквере.

Началось с того, что на пристани мы все, во главе с адмиралом Эссеном, были встречены французскими адмиралами и офицерами. Затем нас повели в какое‑то не то кабаре, не то театрик, с чрезвычайно примитивной сценой и обстановкой. На сцену были выпущены несколько певичек, которые пели песенки и скабрезного содержания шансонетки; был и довольно вульгарный юморист. Все же, казалось бы, что для приема русского командующего флотом такая обстановка была не слишком подходящей.

После этого нас пригласили в вышеозначенный городской сквер. Публика была изгнана и расставлены большие столы, покрытые скатертями, и на них красовались бутылки шампанского и вазы с печеньем. На столе, за которым должен был стоять (стульев не было, так как прием был а‑ла‑фуршет) адмирал Эссен, находилась единственная ваза с фруктами. Зато всюду были разложены красиво отпечатанные меню и на них перечислен длинный ряд каких‑то, как первоначально казалось, кушаний. Но когда мы рассмотрели его внимательнее, то поняли, что это перечисление сортов печений, которые в скромных количествах красовались в вазах. Французы предусмотрели, что мы возьмем эти меню с собой «на память» и те, кому будем их показывать, проникнутся уважением к длинному списку названий.

Вот шампанское было отменным и в достаточном количестве. Конечно, были сказаны тосты, и все кричали – «вив ля Франс» и «вив ля Рюси». После этого мы прошествовали пешком изрядный путь на пристань.

Затем командующий французской эскадрой устроил прием на двух линейных кораблях. Причем было разослано приглашение, по два офицера с корабля, конечно, кроме приглашений адмиралам и командирам. Штаб эскадры также просил прислать общий список офицеров, которые будут на приеме, что и было сделано. Но у нас по каким‑то причинам один из офицеров не мог поехать и был заменен другим.

Когда гости заходили на французский корабль, то их проверяли по спискам, и тут‑то оказалось, что в списке стоит один офицер, а приехал другой. Казалось бы, что же такое, что приехал не тот офицер, который помечен в списке, число‑то ведь осталось тем же. Однако же французы заявили, что они очень извиняются, но не могут его принять, так как списки приглашенных утверждены их штабом. Одним словом, этому офицеру приходилось возвращаться, но тогда и другой заявил, что тоже не останется, и они пошли садиться на шлюпку. Видимо, тут только француз поняли всю бестактность своего поведения. Куда‑то побежали. С кем‑то советовались, и появился старший офицер с извинением за «недоразумение».

В ответ на все приглашения французов адмирал Эссен устроил, как и англичанам, прием на «Рюрике». При этом приглашение было разослано в самом широком масштабе. Ввиду того, что адмиральское помещение и кают‑компания не могли вместить всех приглашенных, которых было около трехсот человек, то на верхней палубе было устроено что‑то вроде гостиной и расставлены столы с угощением.

Угощение было русским, изготовления знаменитой в Ревеле кондитерской Штудэ; шампанское и вина были в неограниченном количестве. Главное же – была водка и к ней легкая закуска в виде икры, семги и т. д.

Играла музыка, и французы себя чувствовали прекрасно. Водка имела большой успех; «ликер‑рюс» пришелся по душе.

Во время стоянки в Шербуре с нашего корабля после гулянки не вернулся один из кондукторов. Обеспокоенный старший офицер просил меня съездить на французский флагманский корабль, чтобы попросить флаг‑офицера помочь его разыскать через полицию. Было что‑то около 2 ч ночи.

Когда мой катер подошел к трапу, то меня никто не встретил, и я вышел на палубу, никем не замеченный. Стал звать – откуда‑то появился вахтенный унтер‑офицер. Я его попросил провести к вахтенному начальнику, но это оказалось не так‑то просто, и только после долго хождения мы его нашли в штурманской рубке мирно спящим на диване. Он дал мне провожатого, который привел в канцелярию штаба, и тогда только я добрался до цели.

Такая постановка вахтенной службы на корабле в плавании, да и еще на флагманском, для нас была непонятной.

Простояли мы в Шербуре недели две. Кажется, адмирал Эссен ездил в Париж. Многие офицеры и гардемарины тоже там побывали и остались в полном восторге.

Однако французская скаредность не отражалась на их сердечности отношений к русскому флоту. Просто они не любили расходоваться на приемы и предпочитали, чтобы их приглашали и угощали. В этом случае они были почти обворожительными.

Когда весь цикл «куртуази» был закончен, эскадра вышла в море. На этот раз было уже довольно‑таки свежо, так что наши мастодонты стали принимать баком[308] и немного раскачались. В сущности, я жалел, что мы не попали в хороший шторм, так как было бы интересным посмотреть, как они держатся в действительно свежую погоду.

Мы шли в маленький норвежский порт Христианзанд, который расположен в очень красивом фьорде. Вообще норвежские фьорды куда величественнее и красивее финляндских шхер.

При входе на рейд «Рюрик» произвел салют нации, и норвежский форт поднял русский флаг и произвел ответный выстрел.

Городок был маленький, но чистенький и уютный. Жители производили очень симпатичное и серьезное впечатление. В городе, в сущности, нечего было делать, и мы совершили прогулку в горы. Дорога была очень красивой, и мы были рады поразмяться и подышать береговым воздухом. Хотелось также побродить по лесам, но нам советовали не сходить с дороги, а то можно было легко заблудиться.

В водах этого фьорда был богатый улов омаров, и рыбаки во множестве их привозили на корабли. Мы даже решили доставить несколько штук живыми в Ревель и поручили ресторатору купить. Чтобы они не подохли, ему разрешили их пустить в ванну, наполненную водой, но забыли сказать, что он должен наполнить ее морской водой. Вот с большого ума ресторатор и напустил пресную и в большой печали доложил, что омары «отчего‑то» сдохли.

Через несколько дней эскадра встала на якорь на Ревельском рейде. Мне оставалось списаться с корабля и отправиться в Петербург, чтобы сдать летнюю работу в академию. На этом мое пребывание в ней кончалось. Я мог надеть серебряный академический значок и ждать какого‑либо назначения.

В это время я получил приглашение занять должность преподавателя в Минном классе. Это приглашение шло через капитана 1‑го ранга Степанова (бывшего командира «Амура»), который теперь был заведующим обучением офицеров Минного класса. Ему хотелось дать слушателям понятие о тактическом использовании самодвижущихся мин и минных заграждений. До сих пор класс об этом не заботился и считал, что достаточно давать технические знания.

Я удивился такому либерализму «дяди Кости» и порадовался ему. Это приглашение я принял, так как оно меня устраивало и в семейном отношении, так как не хотелось порывать связи с Петербургом.

Начальником отряда был адмирал Сапсай[309] – человек очень культурный и знаток минного дела.

Таким образом, мне предстояло читать лекции по минной тактике, но такового предмета еще не существовало и в этой области ничего не было разработано. Поэтому пришлось заняться самому изучением вопросов использования минного оружия и, главным образом, мин заграждения. Впоследствии я составил небольшой учебник, который был издан Минным классом, и даже во время войны мне приходилось зимою ездить в Кронштадт, чтобы читать лекции.

Чтобы улучшить мое денежное положение, мне, кроме того, дали три смены учеников‑минеров. Одновременно преподавать трем сменам, конечно, было нельзя, и поэтому каждая смена имела своего унтер‑офицера‑инструктора. Офицерам приходилось только следить за преподаванием и объяснять более сложные вопросы. Ну и, конечно, устраивать проверочные экзамены.

Меня часто поражало, как многие молодые матросы легко схватывали объясняемое, которое для них было совершенно чуждым. Их приходилось учить арифметике, элементарным основам физики и особенно электричеству, а они о многих физических явлениях не имели прежде и понятия. Правда, встречались и такие, которые совершенно не были способны воспринимать учебу, и их приходилось отчислять от школы.

Все же служба в отряде была уже очень однообразной, и если бы не было работы по минной тактике, то было бы совсем скучно. Жить приходилось на учебном судне «Двина» (бывшая «Памяти Азова»[310]) и изредка нести дежурства. А по субботам почти всегда удавалось ездить в Петербург.

Старшим офицером был старший лейтенант Эдгар Домбровский[311], очень милый человек, да я, как преподаватель, особого касательства к нему не имел. Когда началась война, он страшно тяготился, что плавает не на боевом корабле, и просил дать миноносец. Он и был назначен командиром эскадренного миноносца «Летучий», который через какой‑нибудь месяц погиб. Не то он был взорван подлодкой, не то перевернулся во время шторма из‑за груза мин на верхней палубе. Командир и весь экипаж погибли.

Занявшись разработкой вопроса использования мин заграждений, я впервые ощутил пользу, которую мне принесла академия. Теперь я знал, как приступить к изучению подобных вопросов.

Разработав довольно обширный доклад, я решил прочесть его перед минными офицерами и слушателями. Такие доклады изредка в классе устраивались, и тогда на них приглашалось и высшее начальство. Так и на мой доклад пришли главный командир порта вице‑адмирал Вирен и контр‑адмирал Сапсай. Офицеров собралась полная аудитория.

В первый раз в жизни я выступал с докладом, да еще пришлось выступать не перед случайной публикой, а специалистами, поэтому было довольно стеснительно – происходил своего рода экзамен.

Мой доклад был прослушан с большим вниманием. Тема увлекла, и, видимо, я говорил неплохо. Никаких критических возражений не было. Никто не выступил против высказанных мною положений.

После доклада ко мне подошел адмирал Вирен, задал целый ряд вопросов и поблагодарил за доклад. Больше всего был доволен успешностью доклада капитан 1‑го ранга Степанов, так что я был совсем тронут его похвалами.

Жизнь вошла в свою колею и за занятиями и работой в каюте шла быстро. Наступила зима.

В марте от Минного отряда должны были послать офицера в комиссию по производству экзаменов ученикам‑заградителям, обучавшимся на Отряде заградителей, который по‑прежнему стоял в Гельсингфорсе.

Штаб предложил съездить мне, на что я охотно согласился, так как это вносило известное разнообразие в монотонность жизни. Да и приятно было побывать на отряде, с которым меня связывала служба на «Амуре», а также повидать Гельсингфорс, который очень любил.

Вот и мой старый «Амур»! На нем все по‑прежнему. Разве что он не выглядит таким новеньким, каким был, когда оторвался от завода. Да, сильно переменился состав офицеров. Минные офицеры были те же, которые сменили меня.

Экзамены происходили в командной палубе, и было приятно побывать в тех помещениях, где приходилось столько времени возиться с минами. Меня пригласили к завтраку, и странным казалось, что я больше не член кают‑компании, а лишь нахожусь в гостях. Приятно было провести хоть несколько часов на этом корабле и вспомнить эпопею Степанова, Иванова и потом Веселкина.

Экзаменовать матросов было изрядно‑таки скучным занятием, слишком это однообразно. Разве иногда внесется комический элемент, если попадется слишком глупый ученик. В общем, на отряде ученики были хорошо подготовлены и провалившихся оказался ничтожный процент. Недаром минные офицеры приложили большое старание и подготовили хороших инструкторов. Впрочем, их работа была легче, чем на Минном отряде, где каждая смена состояла не меньше, чем из двадцати человек, а у них были по десять.

Благодаря тому, что в последние годы в Гельсингфорсе зимовало много кораблей, он чрезвычайно оживился и значительно обрусел. На улицах то и дело встречались русские. Такое обрусение было гораздо полезнее, чем принудительное, которое исходило от генерал‑губернаторов. Русские были выгодны для местных жителей и сильно способствовали оживлению торговли и тем самым обогащали финнов. Магазины, рестораны, кинематографы и так далее наживались именно на русских. Нахождение в городе большого числа морских офицеров отразилось и на сближении местного общества с русским.

Весной начались экзамены в офицерский класс и в школах унтер‑офицеров и минеров. Теперь уже я был в роли экзаменатора, что много спокойнее, но утомительнее, чем экзаменоваться. В конце концов я это заслужил, окончив Морской корпус, Минный класс и академию. Прямо нельзя было перечесть, сколько раз мне приходилось вылезать к доске и вытягивать билеты.

Наконец собрался в Транзунд и Минный отряд, покинул насиженное место в военной гавани. Все суда, как обычно, встали на якорь у того же Тейкар‑сари, теперь так бесконечно знакомому. В ближайший же вечер я не утерпел, чтобы не съехать на берег и осмотреть все, столь полные воспоминаний места. Все же много воды утекло с тех пор, как слушателем я попал туда в первый раз.

Началось страдное время. Меня назначили руководить минными стрельбами с миноносцев, продолжать занятия по тактике и заведовать выверкой приборов Обри (жироскопов). Последнее должно было производиться на берегу, чтобы в момент выверки площадь, на которой устанавливается выверяемый прибор, была бы неподвижной.

Особенно часто приходилось ходить на стрельбы с миноносцев, что я больше всего и любил. Тем более что решил их освежить и вывести из рутины. Минный отряд еще не мог от нее избавиться, а на действующем флоте разрабатывались новые методы стрельбы по площадям применительно к строящимся миноносцам типа «Новик», вооруженными тремя и четырьмя тройными минными аппаратами.

Нельзя же было допустить, чтобы выпускаемые из класса минные офицеры не имели представления о таких стрельбах, когда им же придется быть их руководителями. Поэтому я настаивал, чтобы слушатели не только обучались технике выпуска мин из аппаратов, а обучались минным стрельбам по щитам и на больших ходах. Наибольшую поддержку в этом направлении я нашел у заведующего обучением офицеров – Степанова[312]. Впрочем, и адмирал Сапсай относился с большим сочувствием к этому проекту. Но зато я встретил сильное сопротивление в начальнике 5‑го дивизиона эскадренных миноносцев 2‑й Минной дивизии капитане 1‑го ранга Тыркове[313], дивизион которого был прикомандирован к Минному отряду для выполнения слушателями минных стрельб. Он, поддержанный командирами, стал жаловаться начальнику отряда, что из‑за этих стрельб приходится часто разводить пары во всех котлах, и что машины потребуют частых переборок, а это заставит дивизион на продолжительные сроки выходить из строя. Затем, что рейд слишком мал для маневрирования и глубины недостаточно велики для больших ходов. Пришлось пойти на компромисс и довольствоваться ходами в 15–16 узлов.

Таким образом, несмотря на всю воркотню, стрельбы удалось наладить и дивизион носился по рейду, производя стрельбы по щиту, буксируемому номерными миноносцами.

Во всяком случае, я был доволен, что теперь слушатели, попав на новые миноносцы, будут уже иметь понятие о современном использовании мин. Тем более это меня радовало, когда через три месяца началась война и я сам оказался минным офицером «Новика». Мне было приятно сознавать, что удалось внести свежую струю в обучение минных офицеров, да и, конечно, они сами были довольны.

Моя семья лето проводила в Мустомяках, на даче профессора пения Ферии Джеральдони, у которой жена брала уроки пения. Раза два мне удалось туда съездить. Между прочим, мне там удалось познакомиться с известным тогда писателем‑юмористом Аверченко.

Май и июнь прошли страшно быстро, начинался июль. Находясь в дебрях финляндских шхер и поглощенные работой, мы сравнительно мало знали о том, что творится в политических сферах. Во всяком случае, не предугадывали, что находимся накануне войны. Мы знали, что первоначально состоялся визит английской эскадры под командованием адмирала Битти, а затем и французской, на которой пришел президент республики – Пуанкаре. Но это было до известной степени, в порядке вещей, недаром же и наш флот делал визиты в Англию и Францию.

Но вот произошло убийство в Сараеве, которое если не казалось обыкновенным событием, то, во всяком случае, не таким, которое может повлечь войну, которая втянет и Россию.

Однако гром грянул, и страшный гром. Заговорили о мобилизации, о неизбежности войны. В сознании все как‑то перевернулось, и колесо повседневных занятий замедлило свой темп.

По радио была принята телеграмма о мобилизации. Хотя и говорили, что это лишь предупредительная мера и что войны может и не быть, но было приказано срочно прекратить занятия, списать слушателей и учеников‑минеров для отправления по боевым кораблям, и 5‑й дивизион отозвали на присоединение к дивизии. Стало ясно, что обычный ход жизни остановился, произошел надлом и полная неизвестность в будущем.

В день объявления мобилизации адмирал приказал отслужить молебен, и мы собрались в нашей красивой церкви. Странно звучали слова молитвы о даровании победы русскому оружию. Неужто же действительно будет война? Кругом все было по‑прежнему, стоял чудный июльский день; казалось, ничто не изменилось, а в душе росло убеждение, что случилось что‑то очень большое и роковое.

Мне самым искренним образом хотелось войны, за это говорили профессиональное чувство и психология, создавшаяся под влиянием всего того, что говорилось в стенах академии и что было прочтено в книгах и журналах.

Но и не только мне хотелось принять участие в войне, почти все офицеры ощущали то же самое. Мы ведь недаром считали, что вся наша работа на флоте в мирное время есть подготовка к войне. Война есть для нас самый ответственный экзамен.

Вместе с этим появилось жгучее желание скорее попасть на один из боевых кораблей, чтобы успеть принять участие во всех боевых операциях. Мы больше всего боялись, что война быстро кончится и из‑за этого не удастся повоевать.

В тот же день один из кораблей отряда был послан в Кронштадт, чтобы отвести списываемых слушателей и учеников‑матросов.

Когда корабль снялся с якоря и проходил мимо других судов, его приветствовали криками «ура». Подъем у личного состава был огромный.

Как‑то особенно запомнился этот вечер. Заходящее солнце и скрывающийся на горизонте корабль, освещенный его лучами.

С этого дня все находились в большом волнении и с нетерпением ожидали дальнейших известий. Они и не замедлили прийти – радиограммой сообщалось, что война объявлена. Отряду приказывалось немедленно вернуться в Кронштадт.

Мы не вдавались в причины войны. Для нас был только важен факт ее начала. Офицеры жаждали победы и не углублялись в то, что война может принести стране и ужасные бедствия. Они видели в ней случай доказать свои знания, опыт и энергию; хотели выдержать экзамен. Война была их сферой, в которой можно было себя показать и выдвинуться. Правда, столько же шансов было и на то, что можно погибнуть, но мало кто думал об этом.

По приходе в Кронштадт отряд вошел в гавань, и на нем замерла всякая деятельность. Временно на начальника отряда возложили обязанность по организации охраны рейдов.

Подступы к Кронштадту были почти не защищены. Флот был чрезвычайно слабым, по сравнению с противником[314]. Было не исключено, что после его уничтожения противник может появиться перед укреплениями Кронштадта.

Я лично чувствовал себя прескверно. Мне хотелось немедленно перевестись на Действующий флот, и я не знал, что предпринять. На помощь пришел совершенно неожиданно «его величество случай».

На «Двину» пришел мой старый знакомый капитан 2‑го ранга Н.Н. Шрейбер, который по‑прежнему был заведующим отделом мин заграждений при Техническом комитете и с которым я работал в бытность минным офицером на «Амуре». Он сообщил мне, что ему приказано срочно отправить 50 мин последнего образца на эскадренный миноносец «Новик»[315]. Ввиду того, что этот тип мин еще совсем не известен на флоте, то необходимо, чтобы мины сопровождали минный офицер и минный кондуктор, знакомые с ними. Поэтом он предлагает мне отправиться на «Новик». Я был в восторге. Ведь это означало, что я сразу же попадаю в какую‑то боевую операцию и оказываюсь на «Новике». Ведь он был тогда лучшим боевым кораблем и по своим данным не мог не участвовать во всех операциях. Правда, я попадал на него временно, но тут уже я собирался нажать все «кнопки», чтобы на нем остаться.

Шрейбер со мною съездил в Минную лабораторию, где заливались мины, потом поехали на склад – осмотреть чашки с якорями, и он мне дал все необходимые указания. Мы расстались в самых сердечных отношениях, и он пожелал мне удачи. С тех пор я уже больше его никогда и не видел. После революции он бежал в Англию, где рассчитывал устроиться где‑либо в Адмиралтействе, пользуясь своей большой известностью изобретателя по минам заграждений и тралам.

Для отвоза мин был назначен заградитель «Нарова», которым командовал капитан 2‑го ранга Никольский, бывший флагманский артиллерист Минной дивизии. Я его очень хорошо знал и рад был совершить с ним первый переход в боевой обстановке в эту войну.

«Нарова» должна была выйти через три дня, и это дало мне возможность наскоро съездить в Петербург, чтобы проститься с семьей.

С темнотою «Нарова» вышла в море. Крепостные минные заграждения кругом Кронштадта уже были приведены в боевое состояние, а для выхода существовал секретный фарватер. Тогда все считали, что неприятель немедленно предпримет какие‑либо операции в Финском заливе и поэтому даже на переходе из Кронштадта в Гельсингфорс можно ожидать встречи с ним. Особенно в это верили благодаря опыту Японской войны, хотя обстановка была совсем другой.

В общем, наш уход был обставлен известной тайной. Всю ночь на заградителе все были начеку и не разрешалось спать раздеваясь. В заливе маяки были потушены, и это напоминало, что идет война.

На следующий день «Нарова» без всяких осложнений пришла в Гельсингфорс. «Новика» там еще не было и, в ожидании его мины были перегружены на один из транспортов, а мне было приказано поселиться на пароходе, на котором держал свой брейд‑вымпел начальник Охраны рейдов, капитан 1‑го ранга Рыбалтовский[316].

Скоро пришел и «Новик», и я со своим боевым грузом погрузился на него[317].

Война разворачивалась, но никто еще не предвидел тех ужасных последствий, к которым она привела.

Вкладка

«Я часто касаюсь личности незабвенного адмирала Н.О. фон Эссена, так как он стоял во главе Балтийского флота весь этот трудный период, и ему флот больше всего обязан своим быстрым возрождением». Гаральд Граф

Мичман Гаральд Граф. Ревель, 1904 г.

Г.К. Граф в годы Первой мировой войны на эсминце «Новик»

В последние годы жизни

Минный крейсер (с 1907 г. – эсминец) «Доброволец» с первоначальным вариантом вооружения

Эсминец «Инженер‑механик Дмитриев» после вступления в строй. Гельсингфорс, 1906 г.

1‑я Минная дивизия Балтийского флота в строю из трёх кильватерных колонн

Матросы на палубе минного крейсера «Сибирский стрелок»

Эсминец «Туркменец Ставропольский»

Крейсер «Адмирал Макаров»

Андрей Георгиевич Покровский (в 1904–1908 гг. командовал «Добровольцем»)

Владимир Федорович Пономарев (в 1906–1909 гг. командовал крейсером «Адмирал Макаров»)

Константин Иванович Степанов (в 1908–1910 гг. командовал минным заградителем «Амур»)

«Казалось, что мы идем по какому‑то месту ужасов. Так можно себе представить картину конца мира – все повергнуто в развалины, мертвая тишина и валяются трупы. И какие трупы! С раздутыми животами, посиневшие, скрюченные – ужасные. … Картина разрушения Мессины так врезалась в мою память, что и теперь, когда прошло с тех пор много десятков лет, она ярко встает перед глазами: страшное царство разрушения, освещенное таинственным светом луны, обоняние трупного запаха». Гаральд Граф

Минный заградитель «Амур» в период достройки

Однотипный заградитель «Енисей»

Линейный корабль «Император Павел I» на полном ходу

Морская летопись –

«Императорский Балтийский флот между двумя войнами»: Вече; Москва; 2013

ISBN 978‑5‑4444‑0343‑3

©Емелин А.Ю., комментарии, 2013

©ООО «Издательство «Вече», 2013

1

Первоначальное название данных воспоминаний Г.К. Графа. На титульном листе машинописной копии рукописная помета: «Отец переименовал в: “На Балтийском флоте с 1906 г. по 1914 г.”».

(обратно)

2

Фон Эссен Николай Оттович (11.12.1860–07.05.1915), адмирал (14.04.1913).

(обратно)

3

Разоружены в нейтральном порту до окончания войны. При этом обычно в береговые склады сдавались замки орудий, а иногда и части машин, что должно было гарантировать неучастие корабля в боевых действиях.

(обратно)

4

Иванов Николай Иудович (22.07.1851–11.02.1919), генерал от артиллерии (13.04.1908), генерал‑адъютант (1907).

(обратно)

5

Автор не точен, речь идет о строительстве 11 эсминцев типа «Лейтенант Бураков».

(обратно)

6

На добровольные пожертвования были построены восемь кораблей типа «Украйна», четыре – типа «Охотник», четыре – типа «Финн», а также два типа «Всадник» («Амурец» и «Уссуриец») – итого 18 кораблей.

(обратно)

7

На казенный счет были построены минные крейсеры «Всадник» и «Гайдамак».

(обратно)

8

Эскадренный броненосец «Цесаревич», флагманский корабль командующего 1‑й эскадрой флота Тихого океана контр‑адмирала В.К. Витгефта, после сражения с японским флотом 28.07.1904 отделился от других кораблей, стремясь выполнить решение о достижении Владивостока. Серьезные повреждения труб и фок‑мачты вынудили зайти в германский колониальный порт Циндао (Киао‑Чао) и интернироваться. В Шанхае же после указанного сражения разоружился крейсер «Аскольд».

(обратно)

9

Ливен Александр Александрович, светлейший князь (07.07.1860–22.02.1914), вице‑адмирал за отличие (25.03.1912).

(обратно)

10

Эбергард Андрей Августович (09.11.1856–19.04.1919), адмирал (14.04.1913) в отставке (13.12.1917).

(обратно)

11

Русин Александр Иванович (08.08.1861–17.11.1956), адмирал (10.04.1916) в отставке (01.06.1917).

(обратно)

12

Щеглов Александр Николаевич (03.04.1875–09.12.1953), капитан 1‑го ранга за отличие (06.12.1913).

(обратно)

13

Пилкин Владимир Константинович (11.07.1869–06.01.1950), контр‑адмирал (06.12.1916).

(обратно)

14

Беренс 1‑й Евгений Андреевич (30.10.1876–06.04.1928), капитан 1‑го ранга за отличие (10.08.1916).

(обратно)

15

Капнист Алексей Павлович, граф (17.05.1871–18/31.10.1918), контр‑адмирал за отличие (28.07.1917), в отставке (15.11.1917).

(обратно)

16

Римский‑Корсаков Михаил Михайлович (25.02.1872–.02.1950), контр‑адмирал (24.11.1919).

(обратно)

17

Кедров Михаил Александрович (13.09.1878–29.10.1945), вице‑адмирал (16.11.1920).

(обратно)

18

Развозов Александр Владимирович (23.07.1879–14.06.1920), контр‑адмирал (07.07.1917).

(обратно)

19

Бахирев Михаил Коронатович (17.07.1868–16.01.1920), вице‑адмирал за отличие (06.12.1916) в отставке (12.01.1918).

(обратно)

20

Гельмерсен Павел Васильевич (01.04.1880–1953), капитан 1‑го ранга за отличие (06.12.1916).

(обратно)

21

Альтфатер Василий Михайлович (04.12.1883–20.03.1919), контр‑адмирал (30.10.1917).

(обратно)

22

Немитц Александр Васильевич (26.07.1879–01.10.1967), контр‑адмирал русского флота (18.07.1917), вице‑адмирал советского (21.05.1941).

(обратно)

23

Бубнов Александр Дмитриевич (06.05.1883–02.02.1963), контр‑адмирал за отличие (28.07.1917) в отставке (19.12.1917).

(обратно)

24

Колчак Александр Васильевич (04.11.1874–07.02.1920), адмирал (18.11.1918).

(обратно)

25

Черкасский Михаил Борисович, князь (26.09.1882–.11.1918), контр‑адмирал за отличие (28.07.1917).

(обратно)

26

Бок Борис Иванович (12.07.1879 – 04.03.1955), капитан 2‑го ранга за отличие (10.11.1914).

(обратно)

27

Руднев Владимир Иванович (03.11.1879–25.02.1966), капитан 1‑го ранга за отличие (06.12.1916).

(обратно)

28

Григоров Николай Митрофанович (11.01.1873–14.02.1944), контр‑адмирал за отлично усердную службу (03.06.1915, старшинство с 10.06.1916) в отставке (18.11.1917).

(обратно)

29

Непенин Адриан Иванович (21.10.1871–04.03.1917), вице‑адмирал за отличие (06.09.1916).

(обратно)

30

Никольский Михаил Ильич (25.10.1877–28.02.1917), капитан 1‑го ранга за отличие (22.03.1915, старшинство с 01.01.1915).

(обратно)

31

Сведения не точные. Председателем Санкт‑Петербургского военно‑морского кружка был капитан 2‑го ранга М.М. Римский‑Корсаков, вице‑председателями – лейтенанты В.К. Пилкин и А.Н. Кирилин, казначеем – лейтенант А.Н. Щеглов, секретарем – лейтенант Е.А. Беренс. Действительные члены: лейтенанты Г.К. фон Шульц, А.Н. Воскресенский, М.А. Кедров, Н.Л. Подгурский, А.В. Колчак, Н.Н. Шрейбер, П.В. Гельмерсен, М.И. Никольский, А.П. Зеленой, В.Н. Черкасов, С.Н. Власьев, А.К. Петров, Е.Н. Мандражи, А.В. Витгефт, В.И. Руднев, Н.В. Кротков, Домбровский, В.К. де Ливрон, С.А. Невражин, граф А.Г. Кейзерлинг, мичман В.В. Витгефт, инженер‑механики Н.В. Афанасьев, В.А. Винтер, корабельный инженер Н.Н. Кутейников.

(обратно)

32

Санкт‑Петербургский военно‑морской кружок (первоначальное название – «Общество младших офицеров флота») начал деятельность с осени 1905 г., причем с 9 ноября началась разработка сперва общих принципов его устава, а затем и отдельных параграфов. На заседании 28 ноября были приняты первые 16 параграфов устава, составлена докладная записка на имя морского министра по поводу разрешения кружка. Ознакомившись с проектом, и.о. начальника Главного морского штаба контр‑адмирал А.А. Вирениус сделал замечание, касающееся необходимости разрешения допуска на собрания старших офицеров флота; соответствующие изменения в проект были внесены 12 декабря. 17 января 1906 г. морской министр А.А. Бирилев потребовал изменения названия организации и увеличения прав присутствующих на заседаниях адмиралов и штаб‑офицеров флота. На общем собрании 23 января соответственно последнему пожеланию был переписан проект устава, а 6 февраля избрано новое наименование – «Санкт‑Петербургский военно‑морской кружок». Когда в начале марта 1906 г. Бирилев вновь не утвердил устав, к нему «для личного доклада о деятельности кружка» были направлены председатель М.М. Римский‑Корсаков и лейтенанты Г.К. фон Шульц и А.Н. Кирилин. На общем собрании 28 апреля составили список членов – учредителей кружка (см. предыдущий комментарий). Несмотря на все усилия, устав кружка был утвержден лишь спустя полтора года, 11 сентября 1907 г., новым морским министром И.М. Диковым. За это время часть учредителей «поднялась» в чинах (так, капитанами 2‑го ранга стали Г.К. фон Шульц, В.К. Пилкин, А.П. Зеленой, А.Н. Кирилин и Н.Н. Шрейбер, капитан‑лейтенантами Н.В. Кротков, А.В. Колчак и В.К. де Ливрон, лейтенантом – В.В. Витгефт), а Е.Н. Мандражи ушел в запас (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2462. Л. 9–29, 47–54).

(обратно)

33

Григорович Иван Константинович (26.01.1853–03.03.1930), адмирал (27.09.1911) в отставке (31.03.1917).

(обратно)

34

Стеценко Константин Васильевич (21.05.1862–?), адмирал (06.12.1916) в отставке (15.06.1917).

(обратно)

35

Канин Василий Александрович (11.09.1862–17.06.1927), адмирал (10.04.1916) в отставке (13.12.1917).

(обратно)

36

Муравьев Петр Петрович (30.01.1860–12.07.1940), адмирал (06.12.1916), в отставке (05.03.1917).

(обратно)

37

Бирилев Алексей Алексеевич (16.03.1844–06.02.1915), адмирал (01.07.1907).

(обратно)

38

После А.А. Бирилева морским министром был адмирал И.М. Диков (11.01.1907–08.01.1909) и лишь затем С.А. Воеводский.

Воеводский Степан Аркадьевич (22.03.1859–18.08.1937), адмирал (06.12.1913).

(обратно)

39

Имеется в виду Морской технический комитет.

(обратно)

40

Романов Алексей Александрович, великий князь (02.01.1850–01.11.1908), адмирал (01.01.1888).

(обратно)

41

Романов Константин Николаевич, великий князь (09.09.1827–13.01.1891), адмирал (09.09.1855).

(обратно)

42

Часть указанных реформ начала осуществляться ранее. Так, генерал‑адмирал великий князь Алексей Александрович был уволен от управления флотом и Морским ведомством 02.06.1905, затем 29.06.1905 последовало снятие с должности управляющего Морским министерством вице‑адмирала Ф.К. Авелана. В тот же день был назначен первый в XX веке морской министр – А.А. Бирилев.

(обратно)

43

В этом месте в рукопись вложен лист с дополнительным текстом автора: «Ввиду огромного значения, которое имело учреждение Морского Генерального штаба, мы здесь приводим факты, сопровождавшие его учреждение. Он был учрежден 23 апреля старого стиля 1906 г., и первым его начальником назначили капитана 1‑го ранга Льва Брусилова (скоро по болезни оставившего пост; вместо него был назначен контр‑адмирал князь Ливен).

Основоположником осуществления идеи создания Морского Генерального штаба явился лейтенант А.Н. Щеглов. Он по своей инициативе разработал законопроект о его создании и при особой записке представил морскому министру вице‑адмиралу Бирилеву, но тот не дал ей хода. Испробовав все легальные пути безрезультатно, А.Н. Щеглов на свой риск подал записку и законопроект начальнику Походной канцелярии его величества флигель‑адъютанту капитану 1‑го ранга графу А.Ф. Гейдену, и последний поверг законопроект на благоусмотрение государя. Его величество, ознакомившись с запиской, повелел морскому министру немедленно же осуществить проект. Отчего и последовал высочайший указ от 23 апреля 1906 г.

Как указано выше, первым начальником МГШ был назначен капитан 1‑го ранга Л. Брусилов, скоро произведенный в контр‑адмиралы). А.Н. Щеглов был назначен начальником отдела, разрабатывающего защиту вод Балтийского моря, который и разработал “малую судостроительную программу”. Она называлась “малой” потому, что Государственная дума тогда еще не давала кредитов на осуществление “большой” программы, так как не были еще готовы наши судостроительные заводы. Когда заводы были расширены и соответствующим об[разом]…»

Здесь автор пересказывает (местами – дословно) статью: Щеглов А.Н. К истории возникновения Морского Генерального штаба (Письмо в редакцию) // Морской журнал. 1928. № 6–7. С. 17–20 (121–124).

Более подробные воспоминания об образовании данного учреждения см.: Щеглов А.Н. Предисловие к материалам истории Морского Генерального штаба / Подг. публ. и комм. А. Емелина // Цитадель. 1998. № 1 (6). С. 56–62.

(обратно)

44

Небогатов Николай Иванович (20.04.1849–1922?), контр‑адмирал за отличие (06.12.1901), в отставке с лишением чина (22.08.1905).

(обратно)

45

Рожественский Зиновий Петрович (30.10.1848–01.01.1909), вице‑адмирал (04.10.1904) в отставке (08.05.1906).

(обратно)

46

Смирнов Владимир Васильевич (08.12.1856– не ранее 1918), капитан 1‑го ранга за отличие (06.12.1904), в отставке с лишением чина (22.08.1905).

(обратно)

47

Лишин Николай Григорьевич (30.09.1856–16.04.1923), капитан 1‑го ранга (06.12.1902).

(обратно)

48

Григорьев Сергей Иванович (07.05.1855– не ранее 1918), капитан 1‑го ранга (06.12.1902), лишен чина (22.08.1905).

(обратно)

49

Коссович Иосиф Васильевич (08.09.1855–?), контр‑адмирал в отставке (30.04.1907).

(обратно)

50

Витгефт 2‑й Владимир Вильгельмович (21.11.1884–04.04.1917), капитан 1‑го ранга (08.09.1915, старшинство с 14.04.1914).

(обратно)

51

Бартенев Алексей Александрович (27.02.1885–08.03.1907), лейтенант «за отличие в делах против неприятеля» (09.01.1906, старшинство в чине с 25.11.1905).

(обратно)

52

Коссаковский Борис Дмитриевич (05.11.1882–1918?), капитан 2‑го ранга за отличие (06.12.1916).

(обратно)

53

Скрыдлов Николай Илларионович (01.04.1844–04.10.1918), адмирал в отставке (28.08.1909).

(обратно)

54

Макаров Степан Осипович (27.12.1848 – 31.03.1904), вице‑адмирал (20.08.1896).

(обратно)

55

Гильбих Карл‑Гарри‑Герберт Эрнестович (29.08.1879–?), подпоручик по Адмиралтейству (19.09.1916).

(обратно)

56

Имеется в виду торжественный парад в Столовом зале Морского корпуса во время ежегодного праздника – дня Св. Павла Исповедника, в честь которого была освящена корпусная церковь. В этот день также проходил торжественный обед, а затем бал, открывавший зимний бальный сезон в столице. В период эмиграции 6 ноября являлось фактически общим праздником бывших офицеров, днем памяти о невозвратно ушедшем прошлом.

(обратно)

57

Ирецкой Александр Александрович (1848–?), адмирал в отставке (07.05.1913).

(обратно)

58

Плотников Николай Иванович (09.12.1867–?.12.1917), капитан по Адмиралтейству (18.04.1910). Офицер армии (1896), переведен по Адмиралтейству (1903).

(обратно)

59

Анцов (Анцев) Михаил Рейнгольдович (20.02.1879–?), капитан 1‑го ранга за отличие (28.07.1917).

(обратно)

60

Миноносцев типа «Лейтенант Бураков», фактически повторявших предвоенный проект «Осетр», было построено 11 единиц. Заказ выполнил завод фирмы «Forges et Chantiers de la Mediterranee» в Гавре. Их водоизмещение составляло 402 т.

(обратно)

61

Барщ 1‑й Витольд Людвигович (15.02.1859–?), контр‑адмирал в отставке (24.12.1912).

(обратно)

62

Прохоров 1‑й Константин Викторович (22.10.1873–22.05.1915), капитан 1‑го ранга за отличие (06.12.1914).

(обратно)

63

Старк 3‑й Георгий (Юрий) Карлович (20.10.1878–03.03.1950), контр‑адмирал за отличие (28.07.1917).

(обратно)

64

Минами Уайтхеда в то время в русском флоте называли торпеды, так как англичанин Роберт Уайтхед (1823–1905) был одним из изобретателей этого нового вида оружия да и большинство находившихся на вооружении русского флота образцов торпед являлись модификациями изделий завода Уайтхеда в австрийском порту Фиуме (ныне Риека).

(обратно)

65

Миноносец носил имя офицера, погибшего во время героического боя миноносца «Страшный» с шестью японскими кораблями того же класса под Порт‑Артуром ранним утром 31 марта 1904 г.

Дмитриев Павел Михайлович (04.01.1872–31.03.1904), младший инженер‑механик (1897).

Проектное водоизмещение корабля составляло 350 т, фактическое – 400 т, наибольшая длина – 63,5 м, ширина – 7 м, наибольшая скорость на испытаниях составила 27,77 узла. Вооружение по проекту: 1 – 75‑мм, 5 – 47‑мм орудий, 3 – 450‑мм торпедных аппарата. В ноябре 1905 г. Морской технический комитет по опыту войны принял решение установить вместо указанного артиллерийского вооружения 2 – 75‑мм орудия и шесть пулеметов.

(обратно)

66

Веселаго Алексей Михайлович (29.05.1875–11.09.1909), капитан 2‑го ранга (02.04.1906).

(обратно)

67

Веселаго 1‑й Михаил Герасимович (07.11.1843–20.09.1929), адмирал в отставке (28.08.1909).

(обратно)

68

Шафров Александр Алексеевич (29.01.1879– до дек. 1945), инженер‑механик капитан 2‑го ранга (14.04.1913).

(обратно)

69

Светлик Павел Алоизиевич (20.11.1880–17.04.1966), капитан 2‑го ранга «за отличную ревностную службу и особые труды, вызванные обстоятельствами войны» (01.01.1915).

(обратно)

70

Девиация компаса, отклонение подвижной системы компаса от положения, фиксирующего направление на магнитный полюс Земли (у магнитного компаса) или на географический полюс (у гирокомпаса). Девиация магнитного компаса устраняется с помощью вспомогательных магнитов, создающих систему компенсирующих магнитных полей.

(обратно)

71

Герасимов Александр Михайлович (14.11.1861–02.03.1931), вице‑адмирал за отличие (29.04.1913).

(обратно)

72

Курош 1‑й Александр Парфенович (30.03.1862–1919?), вице‑адмирал за отличие (30.07.1916) в отставке (07.12.1917).

(обратно)

73

Де Ливрон Александр Карлович (21.02.1886–18.07.1906), мичман (21.05.1905).

(обратно)

74

Автор не совсем точен. Контр‑адмирал Э.Н. Щенснович являлся заведующим подводным плаванием во флоте, в связи с чем ему и подчинялся Учебный отряд подводного плавания.

(обратно)

75

Щенснович Эдуард Николаевич (25.12.1852–20.12.1910), вице‑адмирал (28.08.1909).

(обратно)

76

Фон Шульц Макс Константинович (30.08.1870–17.01.1917), капитан 1‑го ранга за отличие (06.12.1911).

(обратно)

77

Языков Дмитрий Михайлович (29.05.1857–?), капитан 1‑го ранга. Окончил Морское училище (1879). Командовал пароходом «Красноводск» на Каспии (1901–1904). Уволен от службы с производством в капитаны 1‑го ранга (29.05.1908), в связи с Первой мировой войной вновь определен на службу капитаном 1‑го ранга (16.03.1915), служил в Черноморском флоте.

(обратно)

78

Шпиль – особый ворот, применяемый на судах для выбирания якорных цепей и осуществления иных тяжелых работ по тяге тросов и цепей. Шпили имеют несколько классификаций, в том числе по характеру силы, приводящей их в движение. В данном случае речь идет о ручном шпиле.

(обратно)

79

Вымбовки – деревянные рычаги, служащие для вращения шпиля вручную.

(обратно)

80

Панер – такое положение выбираемого якоря, когда якорная цепь (или якорный канат) уже находится в вертикальном положении, но якорь еще не оторвался от грунта.

(обратно)

81

Фон Барлевен Арвид Константинович (07.06.1884–?), старший лейтенант (01.01.1915).

(обратно)

82

Романов Александр Михайлович, великий князь (01.04.1866–26.02.1933), адмирал (06.12.1915).

(обратно)

83

Такого «экзотического» министерства не существовало. После бегства с флота великий князь продолжал председательствовать в Особом комитете по усилению флота на добровольные пожертвования (с 6 февраля 1904 г.), в рамках которого с 1910 г. занимался организацией авиации.

(обратно)

84

Посохов Сергей Андреевич (15.10.1866–02.02.1935), контр‑адмирал за отличие (30.07.1916) в отставке (06.10.1917).

(обратно)

85

В связи с революционным движением в Прибалтике и недостатком войска для защиты имений от погромов в конце ноября 1905 г. было принято решение о формировании батальонов из состава флотских экипажей. 1‑й и 2‑й батальоны под командованием капитана 2‑го ранга О.О. Рихтера и капитана 1‑го ранга барона В.Н. Ферзена (он же – начальник отряда морских охранных батальонов в Эстляндии) покинули Кронштадт 19 и 24 декабря 1905 г. Разделившись на роты, а иногда и на более мелкие отряды, приступили к поимке «зачинщиков». Решительность действий моряков, по распоряжению военных властей расстреливавших местных жителей зачастую без суда и следствия, заслужила высокой оценки императора Николая II, который в письме матери 29 декабря писал, что они «…действуют отлично; много банд уничтожено, дома и их имущество сжигаются. На террор нужно отвечать террором. Теперь сам Витте это понял». О стиле действия личного состава дают представление строки рапорта капитана 2‑го ранга О.О. Рихтера: «Нужно сказать, что экзекуция действует также на команду, и она становится одичалой, кровожадной, и ее приходится удерживать. Очень был обрадован, что команда поняла, что имеет дело со зверским, мстительным народом, и, конечно, не ждет, пока ее заденут, а стреляет во всякого». Показательно, что данные батальоны были укомплектованы преимущественно матросами 14‑го флотского экипажа, чуть не взбунтовавшегося за месяц до того (напомним – за допущение волнений в экипаже был уволен в отставку бывший командир крейсера «Варяг» капитан 1‑го ранга В.Ф. Руднев). Фрагменты рапортов командиров этих батальонов опубликованы: Из записной книжки архивиста. Морские карательные батальоны в Прибалтийском крае / Публ. А. Дрезена // Красный архив. 1930. № 1 (30). С. 165–169.

‑й охранный батальон (фактически – полубатальон) под командой капитана 2‑го ранга П.А. Зеленого 1‑го в последний числах декабря ледоколом «Ермак» был доставлен на о. Эзель. После «усмирения» (судя по телеграммам – почти бескровного) местных жителей личный состав к 3 февраля был переброшен в Ригу для патрулирования улиц.

По просьбе Министерства внутренних дел дальнейшее формирование батальонов продолжалось, 7 и 8 января из Ораниенбаума отправились 4‑й и 5‑й батальоны кронштадтцев (командиры – капитаны 2‑го ранга Протопопов и Г.П. Пекарский). Их разместили в Лифляндии на железнодорожной линии Рига – Двинск, где они входили в состав Виленского летучего отряда. 6‑й батальон капитана 2‑го ранга В.И. Галанина формирования не закончил, надобность в его посылке отпала.

‑й и 2‑й батальоны (2‑м батальоном с 27 января командовал капитан 2‑го ранга В.Ф. Пономарев) вывели из Эстляндской губернии 12 и 15 марта, 4‑й и 5‑й из Лифляндии – 7 апреля. В общей сложности в составе пяти батальонов в Прибалтике действовали 1868 нижних чинов.

Отзывы о деятельности батальонов были, естественно, самые противоречивые. Гражданские власти не скупились на похвалы за решительность и дисциплину, часть местных жителей писали благодарные письма морскому министру, сообщая, что чувствовали себя за моряками, «как за каменной стеной». С другой стороны, даже в скупых рапортах командиров батальонов находим сведения о жесткости действий и не всегда трезвом поведении нижних чинов. А вот фрагмент из дневниковой записи контр‑адмирала В.К. Пилкина от 1 ноября 1918 г.: «Темный народ всюду ужасен. Вернее – темные люди, так как жестокости, утонченные только по форме, проделывают, казалось бы, и более интеллигентные, а на самом деле тоже темные господа. Помню, как Типольт (мичман Н.А. Типольт служил в 4‑м батальоне. – Прим. ред.) рассказывал мне о смертных приговорах, выносимых во время карательных экспедиций в Прибалт[ийском] крае мертвецки пьяными судьями, которые ему приходилось приводить в исполнение».

(обратно)

86

Никонов Константин Петрович (14.04.1844–?), адмирал (13.10.1908) в отставке (01.10.1908).

(обратно)

87

Упомянутый скандал в Либавском цирке произошел 13 октября 1905 г. О прежних похождениях А.М. Веселаго дает представление шифрованная телеграмма командира Владивостокского порта контр‑адмирала Н.Р. Греве морскому министру А.А. Бирилеву от 2 октября 1905 г.: «Лейтенант Веселаго в нетрезвом виде, сидя в театре в партере, мочился и, выйдя затем из театра, произвел ряд бесчинств. Суд посредников, возбудив по этому поводу дело, на днях постановил лейтенанту Веселаго подать в отставку, что он отказался сделать. Дело должно перейти в суд флагманов и капитанов, который в настоящий момент за болезнью адмирала Иессена и отсутствием некоторых командиров созван быть не мог. Рассчитываю это сделать на будущей неделе. <…> Греве». В тот раз заступничество отца оказалось эффективным, и 4 октября 1905 г. во Владивосток была отправлена ответная телеграмма за подписью и.о. начальника Главного морского штаба контр‑адмирала А.А. Вирениуса: «Министр желает, чтобы Вы выслали лейтенанта Веселаго в Петербург, не приводя в исполнение приговор суда» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 4. Д. 1305. Л. 143, 143 об). Данная история показательна как пример пренебрежительного отношения власти к мнению личного состава флота, выраженному в решении суда посредников.

(обратно)

88

Вечеслов 1‑й Владимир Степанович (09.01.1876–1934), капитан 1‑го ранга за отличие (06.04.1914)

(обратно)

89

Во избежание путаницы восстановим хронологию формирования минных сил на Балтике после Русско‑японской войны.

Первоначально, в феврале 1906 г., вступавшие в строй минные крейсеры, построенные на добровольные пожертвования населения, были включены в Практический отряд обороны побережья Балтийского моря под командованием свиты контр‑адмирала великого князя Александра Михайловича. Вскоре после бегства великого князя с флота приказом главного командира флота и портов и начальника морской обороны Балтийского моря вице‑адмирала К.П. Никонова от 28 сентября 1906 г. все минные крейсера из состава Практического отряда были сведены в отдельный Отряд минных крейсеров под командованием капитана 1‑го ранга Н.О. фон Эссена. В октябре 1906 г. к отряду были присоединены миноносцы, и он стал именоваться 1‑м отрядом минных судов Балтийского моря, находясь при этом в непосредственном подчинении главному командиру флота.

Первоначально в его состав входили минные крейсеры: «Украина», «Казанец», «Москвитянин», «Доброволец», «Финн», «Охотник», «Эмир Бухарский», «Амурец», «Уссуриец», «Забайкалец», «Пограничник», «Сибирский стрелок», «Генерал Кондратенко», «Всадник», «Гайдамак», «Стерегущий», «Страшный», «Донской казак», «Трухменец»; миноносцы «Видный», «Громящий», «Боевой», «Инженер‑механик Зверев», «Инженер‑механик Дмитриев», «Бурный», «Внимательный», «Внушительный», «Выносливый», «Бдительный»; транспорт «Ангара».

Приказом по Морскому ведомству от 8 декабря 1907 г. 1‑й отряд минных судов с 1 апреля 1908 г. был переименован в Дивизию эскадренных миноносцев. В ее состав входили четыре дивизиона по восемь эскадренных миноносцев в каждом (по классификации 1907 г. минные крейсеры стали также именоваться эскадренными миноносцами), три эсминца в распоряжении командующего дивизией, а также вспомогательные суда. До 24 ноября 1908 г. дивизией командовал Н.О. фон Эссен, затем – капитан 1‑го ранга светлейший князь А.А. Ливен.

марта 1909 г. Дивизия эскадренных миноносцев Балтийского моря была переименована в 1‑ю Минную дивизию, ее до 11 октября 1911 г. возглавлял А.А. Ливен.

Уже упоминавшимся приказом главного командира флота и портов и начальника морской обороны Балтийского моря вице‑адмирала К.П. Никонова от 28 сентября 1906 г. часть более старых миноносцев была сведена в Отряд миноносцев под командованием капитана 1‑го ранга М.В. Князева для охраны шхерного района (с октября 1906 г. – 2‑й отряд минных судов Балтийского моря). С 1 апреля 1908 г. отряд именовался Дивизией миноносцев, которая, в свою очередь, 12 марта 1909 г. была переименована во 2‑ю Минную дивизию.

В апреле 1915 г. 1‑я и 2‑я Минные дивизии были объединены в Минную дивизию.

(обратно)

90

Н.О. фон Эссен был произведен в контр‑адмиралы за отличие 5 апреля 1907 г.

(обратно)

91

Общепринятое название – типа «Финн».

(обратно)

92

После Русско‑японской войны для улучшения подготовки воспитанников Морского корпуса было введено промежуточное звание «корабельный гардемарин», присваивавшееся после сдачи экзаменов за курс наук корпуса; первое офицерское звание – мичман – отныне давалось выпускникам лишь после заграничного плавания и экзаменования комиссией из офицеров флота. Обеспечить качественную корабельную практику и должен был Отдельный отряд судов, назначенных для плавания с корабельными гардемаринами, сформированный в мае 1906 г. Параллельно решались и иные задачи – практика учеников школы строевых квартирмейстеров, улучшение боевой подготовки лучших боевых кораблей флота, а также «демонстрация флага» в портах Европы и Средиземного моря. Первоначально в состав отряда входили эскадренные броненосцы (с 1907 г. – линейные корабли) «Цесаревич» и «Слава», а также крейсер 1‑го ранга «Богатырь». Приказом по Морскому ведомству от 8 декабря 1907 г. отряд был переименован в «Балтийский», он просуществовал до осени 1911 г. В его состав, кроме указанных кораблей, в разное время также входили крейсеры «Олег», «Адмирал Макаров» и «Рюрик».

(обратно)

93

Минный крейсер (с 27.09.1907 – эскадренный миноносец) «Доброволец» принадлежал к четырем кораблям типа «Финн», построен на добровольные пожертвования по проекту фирмы «Шихау» (Германия) на судостроительной верфи «Общества Путиловских заводов» в С.‑Петербурге. Заложен в 1904 г., спущен на воду 29.05.1905, вступил в строй в июне 1906 г. Участвовал в Первой мировой войне, погиб на мине в Ирбенском проливе 08.08.1916.

Водоизмещение 570 т, длина – 72,49 м, ширина – 8,18 м, на испытаниях достиг скорости 25,9 уз. Первоначальное вооружение состояло из 2 – 75‑мм, 6 – 57‑мм орудий, 4 пулеметов, а также 3 – 450‑мм торпедных аппаратов; зимой 1909/1910 гг. артиллерия заменена на 2 – 102‑мм орудия.

(обратно)

94

Покровский Андрей Георгиевич (Егорович) (14.08.1862–1944), вице‑адмирал за отличие (10.04.1916).

(обратно)

95

Домбровский 1‑й Алексей Владимирович (07.01.1882–24.04.1954), капитан 1‑го ранга (28.07.1917).

(обратно)

96

Зайончковский Леонид Брунович (05.10.1883–?), старший лейтенант (старшинство с 06.12.1915).

(обратно)

97

Хоментовский Георгий Михайлович (08.04.1880–?), инженер‑механик капитан 2‑го ранга (14.04.1913).

(обратно)

98

Другими важными негативными сторонами указанной автором системы были: 1) частая смена личного состава, т. к. командир экипажа мог назначить на очередное летнее плавание совсем других офицеров и матросов, не знакомых с кораблем; 2) длительное пребывание личного состава на берегу без занятия его действительной работой отрицательно сказывалось на дисциплине.

(обратно)

99

Максимов Андрей Семенович (07.07.1866–1951), вице‑адмирал за отличие (10.04.1916).

(обратно)

100

Приведем запись из дневника контр‑адмирала В.К. Пилкина (Гельсингфорс, 3 апреля 1919 г.): «Потом Ляцкий рассказывал, как по поручению Керенского он имел свидание с адмиралом Максимовым, какое потрясающее впечатление произвел на него этот не умеющий говорить на русском к[омандую]щий флотом. (Я вспомнил при этом, как раз в [1 нрзб] к группе за столиком подошел чухонец‑швейцар: “Кто здесь адмирала Максимова?” – “Я адмирала Максимова!” – был ответ Андрея Семеновича.)».

(обратно)

101

Бутаков 1‑й Александр Григорьевич (25.06.1861–01.03.1917), контр‑адмирал за отличие (06.12.1913).

(обратно)

102

Бутаков Григорий Иванович (27.09.1820–31.05.1882), адмирал (1878), генерал‑адъютант (1869).

(обратно)

103

Автор не совсем точен, производства и назначения братьев Бутаковых осуществлялись не одновременно.

(обратно)

104

Банов Николай Николаевич (05.03.1859–?), контр‑адмирал в отставке (04.10.1910).

(обратно)

105

Шторре Иван Александрович (27.05.1862–?), вице‑адмирал в отставке (02.12.1915).

(обратно)

106

Теше Лев Карлович (17.06.1863–?), контр‑адмирал в отставке (08.06.1917).

(обратно)

107

Виноградский Илья Александрович (23.02.1867–23.01.1910), капитан 1‑го ранга за отличие (28.12.1909).

(обратно)

108

Майдель 1‑й Христиан Гвидович, барон (13.04.1869–?), капитан 2‑го ранга (06.12.1905).

(обратно)

109

Вероятно, автор ошибся, так как М.А. Кедров был назначен в 1‑ю Минную дивизия лишь в 1911 г. Уместно предположить, что Г.К. Граф имел в виду капитана 2‑го ранга В.А. Карцова.

Карцов Виктор Андреевич (31.01.1868–02.05.1936), вице‑адмирал (06.12.1916).

(обратно)

110

Балкашин Николай Николаевич (30.09.1866–13.12.1907), капитан 2‑го ранга за отличие (01.01.1904).

(обратно)

111

Чухнин Григорий Павлович (23.01.1848–29.06.1906), вице‑адмирал (06.04.1903).

(обратно)

112

Сведения не соответствуют действительности, см. биографию А.Г. Покровского.

(обратно)

113

Вопрос с базированием на порт Императора Александра III (Либаву) был отнюдь не однозначным. На одной чаше весов лежала возможность тренировать личный состав в плаваниях по Балтике в холодные штормовые месяцы, на другой – опасение оказаться в ловушке в случае войны с Германией. Так, в рапорте на имя начальника Главного морского штаба от 15 декабря 1906 г. Н.О. фон Эссен подтвердил свои же мысли, высказанные еще ранее, 10 октября того же года, в письме к морскому министру. С его точки зрения, Либава не могла служить опорной базой минного флота в связи с тем, что крепость, расположенная в 70 верстах от границы с Германией, почти не имела защиты с тыла, а потому могла быть отрезана уже на третий день боевых действий. «Оборона крепости с моря несовершенна как вследствие расположения морских батарей, так и вследствие недостаточного числа сильных орудий <…>, почему при приближении неприятельской эскадры к Либаве минные суда немедленно должны покинуть порт, дабы не быть отрезанными от моря, а затем расстрелянными в аванпорте или бассейне и канале. Скажу сильнее – минный флот с началом военных действий должен будет покинуть порт Императора Александра III, чтобы затем туда не возвращаться» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3564. Л. 13).

(обратно)

114

Вероятно, автор имел в виду историю с пароходом «Джон Графтон». Этот корабль был нанят эсерами на деньги японцев и с грузом оружия следовал в Финляндию. 26.08.1905 г. сел на камни у Якобстадта (Ботнический залив) и был взорван экипажем.

(обратно)

115

Автора подвела память. «Доброволец» находился в крейсерстве в Моонзунде в октябре 1906 г. Плавания минных крейсеров для надзора за контрабандой были прекращены по решению Министерства внутренних дел в начале декабря 1906 г. (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3539. Л. 173).

В 1907 г. «Доброволец» начал кампанию 19 марта 1907 г., совершил ряд непродолжительных учебных выходов в море, после чего вновь находился в вооруженном резерве с 26 марта по 10 мая.

(обратно)

116

Плес между островами Даго (Хийумаа) и Эзель (Сааремаа).

(обратно)

117

Балтийская таможенная крейсерская флотилия была учреждена в 1868 г. О ее деятельности и входивших в ее состав кораблях см.: Рягин С.К. Морские пограничники России // Гангут. Сб. статей. Вып. 4. СПб., 1992. С. 70–80; Мошков Ф. Морская пограничная охрана России: от Петра I до наших дней. СПб., 2003. С. 13–39.

(обратно)

118

В тот период начальником Виндавского коммерческого порта был капитан 1‑го ранга в отставке (17.10.1905) Василий Густавович Вевель фон Крюгер (21.07.1854–?). Окончил Морское училище (1875), с 1875 г. служил на коммерческих судах.

(обратно)

119

Хоть и редко, но все же военные корабли в Виндаву заходили. Так, «Доброволец» посетил этот порт уже 23–24 марта 1907 г. в составе отряда минных крейсеров (РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 35691. Л. 14 об.).

(обратно)

120

Ныне мост Лейтенанта Шмидта.

(обратно)

121

Присутствие на кораблях опреснителей было необходимо, так как в случае использования в паровых котлах морской воды солевая накипь быстро выводила их из строя. В случае же применения исключительно полученной с берега пресной воды существенно уменьшался район действия корабля.

(обратно)

122

Следует отметить, что отряду действительно удалось изменить отношение к флоту многих жителей столицы.

(обратно)

123

Минные крейсеры пришли в Петербург в ночь на 24 мая, ушли в Кронштадт в ночь на 28‑е.

(обратно)

124

Судя по вахтенному журналу, «Доброволец» вместе с другими кораблями 28 мая перешел в Кронштадт, а через день вернулся в Петербург, где находился с 30 мая по 5 июня, после чего последовал в Биоркэ, а оттуда – в Моонзунд (РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 35691. Л. 19 об., 20).

(обратно)

125

Артиллерийское вооружение «Добровольца» в тот период состояло из двух 75‑мм и шести 57‑мм орудий. Зимой 1909/10 гг. на бывших минных крейсерах вместо указанного вооружения установили по две 102‑мм пушки с длиной ствола в 60 калибров. 120‑мм орудия (правда, с длиной ствола в 45 калибров) имелись лишь на черноморских минных крейсерах типа «Лейтенант Шестаков».

(обратно)

126

Трекнайс Вольдемар Андреевич (26.02.1877–?), надворный советник (25.11.1908).

(обратно)

127

Зорт Август Августович (1861–?), действительный статский советник (06.12.1911).

(обратно)

128

Речь идет о Лидии Хрисанфовне Зорт, урожденной Мосоловой, дочери действительного статского советника.

(обратно)

129

Гунгербург, Hungerburg («Голодный город» – нем.) – поселок в устье р. Наровы. Известен с XVI в. В конце XIX – начале XX в. – дачное место и курорт для петербуржцев. В 1922 г. переименован в Нарва‑Йыэсуу (Усть‑Нарва). В рукописи Г.К. Графа ошибочно называется Гунгенбургом.

(обратно)

130

Речь идет о комендоре минного крейсера «Доброволец» Адаме Вишкаре, утонувшем 30 июня 1907 г. (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 966. Л. 68).

(обратно)

131

Самодвижущаяся мина Уайтхеда образца 1904 г. была первой торпедой калибра 450 мм, принятой на вооружение русского флота.

(обратно)

132

Балк Сергей Захарович (04.04.1866–27.02.1913), капитан 1‑го ранга (06.12.1910).

(обратно)

133

После этого автором вычеркнута фраза: «В будущем этим же отличался М.И. Смирнов».

Смирнов 3‑й Михаил Иванович (18.06.1880–1940), контр‑адмирал (20.11.1918).

(обратно)

134

В смотре, состоявшемся 27 августа 1907 г. недалеко от Биоркэ, участвовали 20 минных крейсеров и миноносцев. Маневрируя на скорости около 17 узлов, они в течение часа осуществили 10 перестроений.

(обратно)

135

Смотр имел и другой положительный эффект, крайне важный в атмосфере борьбы Эссена за необходимые для плавания отряда деньги и уголь. Приведем телеграмму императора морскому министру генерал‑адъютанту И.М. Дикову (яхта «Штандарт», 28 августа 1907 г.): «Сегодня произвел смотр девятнадцати минным судам отряда контр‑адмирала Эссена и присутствовал при эволюциях и маневре и остался вполне доволен результатом усердной и дружной работы личного состава отряда. Я желаю, чтобы отряду была продолжена кампания на две недели для выполнения всей поставленной программы занятий. Благоволительный приказ о смотре высылаю вам через моего флаг‑капитана. Николай» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3656. Л. 393).

Интересно, что на следующий день императорская яхта «Штандарт» вылетела на камни. Председателем комиссии по расследованию этого инцидента был назначен Н.О. фон Эссен.

(обратно)

136

Алеамбаров 1‑й Михаил Николаевич (25.10.1877–?), капитан 1‑го ранга (30.07.1916, старшинство в сравнении со сверстниками с 10.04.1916).

(обратно)

137

Далеко не все офицеры разделяли «радужные» взгляды Г.К. Графа. Приведем фрагмент книги мичмана Б.К. Шуберта: «Сколько раз и раньше мне приходилось удивляться тому, насколько наш русский крестьянин плохо прививается к морю и морской службе. Едва ли три человека из ста судовой команды чувствуют себя на палубе так же хорошо, как и на земле, любят свой корабль и море и охотно работая, представляют из себя настоящий желательный тип матроса; остальные смотрят на свою службу, как на несчастную долю, на корабль – как на тюрьму, к морю не приучаются и в продолжение всей своей службы мечтают только о том дне, когда срок ее будет окончен и их уволят домой. Эта категория людей работает вяло, кое‑как, так как труд на судне, лишенный для них всякого смысла, им ненавистен; если же отдельные личности этой категории и стараются, так или из страха наказаний, или с единственной целью достичь повышений, избавляющих их от тяжелой работы. В случае свежей погоды это стадо с постоянной мыслью о смерти делается совершенно ни к чему не способным и ютится где‑нибудь в темных углах корабля. Голодные, зеленые, немытые, готовые просидеть в своем углу несколько суток подряд без всякого желания посмотреть, что делается кругом, они трусят всякого размаха корабля, всякой волны, вкатывающей через борт. Я допустил бы, что все эти качества нашего матроса – следствие дурного их воспитания во флоте и неумения начальства заставить их привыкнуть к морю, если бы не сделал заграничного плавания на учебном корабле (крейсере 2‑го ранга “Крейсер” в 1903 – начале 1904 г. – Прим. ред.) с лучшими и способнейшими людьми, избранными для подготовки в квартирмейстеры, т. е. ближайшие помощники флотского офицера. Конечно, на учебном корабле работали сравнительно очень хорошо, не так боялись моря, больше интересовались своим кораблем и во время шторма не ютились, подобно застигнутым грозой животным, по темным закоулкам палуб. Но не надо забывать, что учебный корабль – корабль более или менее образцовый, с отличным офицерским составом и строгим режимом и последнему‑то и надо приписать большую успешность службы и меньшую возможность для команды отлынивать от своих обязанностей. Начальство здесь имеет в руках сильный козырь – не удостоит ленивого ученика производством в квартирмейстеры, чего все они боятся как огня. Но “как волка ни корми, он все в лес смотрит”; едва цель достигнута и ученики покидают учебное судно, получив унтер‑офицерское звание, и попадают затем уже в качестве руководителей на линейный корабль, большинство из них забывают все, чему его учили, и не чувствуя больше сдерживающей его узды, делается тем же вялым, апатичным существом, мечтающим о своей деревне, помимо которой, его ничто не в состоянии заинтересовать. Кончается тем, что из сотни выпущенных во флот надежных квартирмейстеров, безусловно, полезных службе остаются те же 3–5 человек, которых можно найти на всяком корабле, без траты на их воспитание столько напрасного труда и денег. Я никак не могу себе представить, чтобы жизнь матроса на судне была бы тяжелее той, которую большинство из них вело до поступления во флот, к которой им предстоит вернуться по окончании срока своей службы. Вне всякого сомнения, судовая работа легче деревенской; три четверти матросов никогда и не мечтали у себя дома о той пище, которую им дают на службе, а кроме того, одевают, обувают, дают водку и заботятся об этих взрослых парнях, как не всякая мать заботится о своих детях; при всем этом матрос получает еще на руки деньги. Казалось бы, надо радоваться и благодарить Бога за все эти благодеяния, выходит же так, что через какой‑нибудь год службы нам уже больше не нравится ни пища, ни форма одежды, и так как все мы отличные законники и раньше всего узнаем, что нам полагается получать от казны, то в малейшем промедлении со стороны начальства в выдаче положенных вещей или денег, мы усматриваем его желание “обойти сироту”. Работать мы или совсем не желаем, или соглашаемся на это как бы из милости; недоброжелательно относимся к старанию начальства нас чему‑нибудь обучить и, приучившись зато жить выше средств, под различными предлогами вымогаем у своих деревенских родственников добытые кровью и потом рубли, которые спускаем по кабакам, окончательно доводя себя до приятного состояния полузверя. Мне случалось встречать такие экземпляры, которые уходили со службы, не потрудившись за семь лет познакомиться с названиями частей корабля, что в соседних государствах знает чуть ли не всякий, причем эти люди не высказывали и тени стыда или сожаления. <…>

Наши морские законы таковы, что вахтенный начальник, который во время своей вахты отвечает за порядок на корабле, не имеет никаких законных средств заставить себя слушаться и поддержать свой авторитет. Он может только сделать выговор или поставить ослушника «на бак», где имеет право его продержать в течение своей вахты. Конечно, эта глупая полумера никогда не приносит пользу, так как на баке, который, так сказать, есть клуб команды, виновный будет себя чувствовать отлично и, может быть, даже не будет и стоять, а расположится так, как ему это удобно, зная, что вахтенному начальнику, обязанному быть везде, нельзя все время наблюдать за одним человеком. Сверх того, вахтенному начальнику предоставлено право доносить о случившихся на его вахте ослушаниях или преступлениях нижних чинов по начальству, которое, как имеющее большую власть, после произведенного дознания карает виновного по своему усмотрению. Но скажите, пожалуйста, какое я могу снискать к себе уважение среди безнравственных негодяев, когда у меня завязаны руки и единственное, что я могу сделать, это, сменившись, подать письменную жалобу, последствия которой еще очень сомнительны? А в данный‑то момент авторитет мой, значит, будет подорван – я не могу настоять на своем и должен, может быть, снести оскорбительные насмешки своих подчиненных? Прежде в таких случаях прибегали к кулачной расправе. Я не сторонник этой системы воспитания нижних чинов, но не могу обойти молчанием грустного факта, что такого рода воздействием почти всегда можно было остановить нахала и самого строптивого заставить исполнить ваши требования. Гуманные деяния нашего века отняли у офицеров это последнее средство, и человек, не желающий подчиняться системе подлаживания, лавируя между настроением команды и требованиями начальства, делается или ненавистным им, или сознательно вступает в сделку со своей совестью» (Б.Ш‑т. Новое о войне. Воспоминания о морских походах 1904–1905 гг. СПб., 1907).

(обратно)

138

Родители Г.К. Графа жили в д. 23 по Кирочной улице. В период Первой мировой войны жена Г.К. Графа снимала квартиру неподалеку – ул. Сергиевская, д. 56.

(обратно)

139

Имеется в виду дом главного командира Кронштадтского порта и военного губернатора Кронштадта.

(обратно)

140

Кронштадтское морское собрание вело свою «родословную» от морского клуба, учрежденного по инициативе С.К. Грейга и открытого с соизволения императрицы Екатерины II 11 марта 1786 г. В нем проводили свободное время офицеры всех рангов. Клуб прекратил свою деятельность в 1795 г. в связи с уходом эскадры к берегам Франции, и лишь в начале 1802 г. с разрешения Александра I было заново создано Кронштадтское морское собрание. С тех пор до декрета Совнаркома «Об уравнении всех военнослужащих в правах», которым, в частности, были упразднены морские собрания, это было одно из лучших мест для проведения досуга офицеров и членов их семей. Достаточно сказать, что в описываемый Г.К. Графом период библиотека Кронштадтского морского собрания по числу томов занимала девятое место в России. Подобные собрания существовали и в других военно‑морских базах.

(обратно)

141

В тот период в Кронштадте дислоцировались 1‑й и 2‑й Кронштадтские крепостные пехотные полки. В 1910 г. было принято решение об упразднении всех крепостных войск и направлении освободившегося личного состава на усиление пехотных полков. В связи с этим указанные части переформировали в 199‑й Кронштадтский и 200‑й Кроншлотский пехотные полки 50‑й пехотной дивизии XXII армейского корпуса.

(обратно)

142

Ситуация мало менялась на протяжении десятков лет. Например, еще в 1860 г. газета «Кронштадтский вестник», рассказывая жителям об Ораниенбауме, говорила о Кронштадте как о каменистой пустыне, в которой есть только два оазиса – Летний и Инженерный сады, где летом можно укрыться «от солнечного зноя, пыли, удушливого воздуха, смолистого и угольного запаха, нагоняемого в Кронштадт со всех сторон» (Ораниенбаумские дачи // Кронштадтский вестник. 1860. № 3) (Сведения предоставлены О.Ю. Малиновой).

(обратно)

143

Пилсудский Георгий Сигизмундович (16.11.1880–27.08.1937), капитан 2‑го ранга (14.04.1913).

(обратно)

144

Ивановский Виктор Яковлевич (27.03.1863–23.03.1924), контр‑адмирал «за отличную ревностную службу и особые труды, вызванные обстоятельствами войны» (15.06.1915).

(обратно)

145

Фон дер Остен‑Сакен 3‑й Готгард Генрихович (19.11.1878–25.01.1934), капитан 2‑го ранга (06.12.1916). В 1902 г. поступил во флот юнкером, 17.05.1904 произведен в офицеры.

Отметим, что аттестации, которыми удостаивали Остен‑Сакена его непосредственные начальники, были не в пример лучше, чем отзыв Г.К. Графа.

(обратно)

146

На экзамене 12 сентября 1907 г. мичман Гаральд Граф по математике получил 8 баллов, по физике – 12, средний балл – 10. Среди 22 зачисленных в Минный офицерский класс он по результатам экзаменов был поставлен на 18‑е место. Не сдали экзамен шесть человек. Позднее, 26 сентября, был устроен еще один экзамен для опоздавших черноморцев; по его итогам 7 человек были зачислены, а двое отправлены обратно. Позднее, 30 октября, был зачислен еще один опоздавший. Кроме того, в том году в класс приняли трех болгарских мичманов 2 разряда: С. Калчева, Манолова и Купова.

(обратно)

147

В 1907 г. занятия в Минном офицерском классе начались 17 сентября.

(обратно)

148

Алексеев 1‑й Александр Александрович (19.03.1879–01.02.1916), капитан 2‑го ранга (06.12.1912).

(обратно)

149

Вердеревский 1‑й Дмитрий Николаевич (04.11.1873–22.08.1947), контр‑адмирал за отличие (06.12.1916) в отставке (22.11.1917).

(обратно)

150

Игнатьев 2‑й Николай Иванович (01.05.1880–27.04.1938), капитан 1‑го ранга за отличие (10.04.1916) в отставке (23.12.1917).

(обратно)

151

Свиньин 2‑й Владимир Александрович (16.07.1881–12.09.1915), капитан 1‑го ранга за отличие (12.09.1915 – произведен «задним числом», посмертно).

(обратно)

152

Пелль 3‑й Георгий Николаевич (23.01.1885–1930?), капитан 2‑го ранга за отличие (06.12.1915).

(обратно)

153

Длусский Александр Павлович (17.09.1883–19.02.1956), капитан 1‑го ранга за отличие (28.03.1920, произведен П.Н. Врангелем).

(обратно)

154

Петровский Алексей Алексеевич (02.02.1873–24.08.1942), доктор физико‑математических наук (1935), профессор (1935).

(обратно)

155

Рыбкин Петр Николаевич (01.05.1864–10.01.1948), инженер‑радиотехник, профессор.

(обратно)

156

Щастный Алексей Михайлович (04.10.1881–22.06.1918), капитан 1‑го ранга за отличие (28.07.1917).

(обратно)

157

Попов Александр Степанович (04.03.1859–31.12.1905), профессор физики (1901), изобретатель радиосвязи.

(обратно)

158

Ренгартен Иван Иванович (19.10.1883–14.01.1920), капитан 1‑го ранга за отличие (28.07.1917) в отставке (30.04.1918).

(обратно)

159

Стогов Петр Евграфович (08.12.1884–20.06.1975), капитан 2‑го ранга (28.03.1920, произведен П.Н. Врангелем).

(обратно)

160

Тучков 2‑й Александр Александрович (28.03.1886–06.12.1956), капитан 2‑го ранга за отличие (30.07.1916).

(обратно)

161

Здесь уместно будет процитировать воспоминания уже известного читателям П.А. Светлика, который учился в Минном офицерском классе одновременно с Г.К. Графом. «Скоро я поступил в Минный офицерский класс… Помню некоторых преподавателей: математика – капитан 1‑го ранга Ивановский, химия и взрывчатые вещества – Колотов и Вуколов, физика и часть термодинамики – Смирнов, электричество – Петровский. Электротехника не помню. Практическую часть вел только что окончивший Электротехнический институт и поступивший в Минный класс Фролов. Тактика минного дела – адмирал Муравьев, радиотелеграфия, тогда только начинавшая входить в предмет обихода, – лейтенант Щастный и Рыбкин, ассистент Попова.

По радиотелеграфии мы тогда, через год после ухода от нас основателя ее, Попова, знали только законы замкнутого контура с самоиндукцией в виде катушки, емкостью – лейденская банка, кохерер и ключ – вот и вся схема. Но уже к концу года эта отрасль электротехники обособилась и пошла вперед так быстро благодаря энтузиастам Щастному и Ренгартену, что скоро была установлена на “Андрее Первозванном” восьмикиловаттная станция. Занятия были настолько усилены, что все впечатления сливались у меня в одно – трудно пройти все хорошо в такой короткий срок.

Ни скука лекций Петровского о “неустановившемся состоянии”, ни “остроумие” Колотова о “химической выпивке и закуске”, ни нудность “адиобатического расширения” Смирнова – ничто особенно не выделяется в памяти. Разве наш лабораторный сторож Яков, который многим помогал сделать “реакцию” и успокаивал ругающихся: “Тут главное дело внимание, Ваше Благородие! Вот, бывало, у нас Щенснович, адмирал теперь, бьет посуду почем зря, потому не способна ему, значит, химия, а адмирал вышел ничего…” Этот Яков служил в лаборатории лет 20, если не больше, и знал отлично все нужные реакции.

Я окончил Минный класс отлично и был оставлен при нем преподавателем. Мне дали три смены электриков и минеров. Кроме того, адмирал Муравьев передал мне чтение лекций по тактике минного дела» (РГАВМФ. Ф. р‑315. Оп. 1. Д. 266. Л. 81–82).

(обратно)

162

Лилье Владимир Александрович (16.12.1855–1925), вице‑адмирал (18.04.1910) в отставке (05.11.1911).

(обратно)

163

Нехаев Константин Константинович (25.05.1865–?), контр‑адмирал за отличие (10.04.1916).

(обратно)

164

Речь идет о приобретенных в 1878 г. в США быстроходных пароходах «Стейт оф Калифорния» («Европа»), «Колумбус» («Азия») и «Саротога» («Африка»). В связи с обострением отношений с Великобританией эти корабли на филадельфийской верфи братьев Крамп были переоборудованы в крейсеры и в случае войны должны были нанести ущерб торговле королевства. Там же срочно был построен крейсер «Забияка» (подробнее см.: Кондратенко Р.В. Л.П.Семечкин. Судьба теоретика крейсерской войны. СПб., 2003. С. 18–33). Крейсера «Америка» не существовало.

(обратно)

165

Эскадренный броненосец «Петропавловск» 31 марта подорвался на японских минах и затонул в течение 1,5 минуты на внешнем рейде Порт‑Артура. При этом погибли командующий флотом вице‑адмирал С.О. Макаров, его начальник штаба контр‑адмирал М.П. Молас, 26 офицеров и 652 матроса, а также художник В.В. Верещагин. После гибели Макарова командование флотом утратило всякий порыв к активности, что способствовало высадке японцев в Бидзыво, осаде и падению Порт‑Артура.

(обратно)

166

Минреп – трос, соединяющий мину заграждения с ее якорем.

(обратно)

167

Имеются в виду гальваноударная якорная шарообразная мина заграждения образца 1898 г., широко применявшаяся в период Русско‑японской войны.

(обратно)

168

Бикфордов шнур (bickford fuse) – фитиль для подрыва заряда взрывчатки. Обычно состоял из пропитанной смолой джутовой обмотки и пороховой сердцевины. Средняя скорость горения – 0,5 м/мин.

(обратно)

169

В данном случае плес – значительное водное пространство между островами в шхерах.

(обратно)

170

После определенного числа лет нахождения на должности минного офицера следовало производство в минные офицеры 1‑го разряда. Это давало право занимать должности старших минных офицеров на больших кораблях.

(обратно)

171

Ворожейкин Сергей Николаевич (19.01.1867–26.03.1939), контр‑адмирал за отличие (18.07.1916, старшинство с 18.07.1917), вице‑адмирал (произведен великим князем Кириллом Владимировичем 13.10.1935, однако такие производства не признавались большинством морских организаций).

(обратно)

172

Плансон Константин Антонович (30.11.1861–1920), вице‑адмирал «за отличную усердную службу и труды во время военных действий» (18.04.1915, старшинство с 30.07.1915).

(обратно)

173

Шканцы – часть верхней палубы от грот– до бизань‑мачты, самое почетное место на корабле русского флота, поведение на котором регламентировалось особыми правилами.

(обратно)

174

Кукель 2‑й Владимир Андреевич (12.06.1885–19.12.1940), старший лейтенант (06.12.1915).

(обратно)

175

Брейд‑вымпел – широкий короткий вымпел, поднимаемый на грот‑мачте при нахождении на корабле начальника бригады или дивизиона, не состоящего в адмиральском чине.

(обратно)

176

Дрентельн Александр Александрович (19.01.1868–1925), генерал‑майор свиты (06.12.1916), командир лейб‑гвардии Преображенского полка (с 28.11.1915).

(обратно)

177

Корабль переименован приказом от 6 октября 1908 г.

(обратно)

178

Просторечное название Балтийского отряда кораблей (см. комментарий к главе 1).

(обратно)

179

Гирс Александр Константинович (08.11.1859–01.03.1917), генерал‑майор по адмиралтейству за отличие (25.03.1912), переименован в генерал‑майоры по флоту (08.04.1913).

(обратно)

180

Крейсер «Олег» утром 26 сентября определил девиацию у маяка Ино‑Ниеми и пошел к порту Императора Александра III. Утром 27 числа, желая точнее определить свое место, командир корабля и старший штурман старший лейтенант Н.Р. фон Ренненкампф провели корабль в непосредственной близости от обоих Дагерортских маяков (на западной оконечности о. Даго); таким образом, в 11 ч 18 мин место «Олега» было точно установлено по двум пеленгам. Однако уже в 13 ч 3 мин, при проходе траверза вехи Харилайд, был выявлен существенный снос корабля к востоку. Штурман на карте перенес место на две мили к западу и, не поставив в известность командира (!), изменил курс к западу на 3 º, что было, по сути, правильно, но недостаточно. Следуя далее на юг, курс проложили на плавучий маяк Сарычев, но его не обнаружили, приписав данное обстоятельство уходу маяка в порт. На деле причина была в продолжавшемся сносе к востоку и мгле. До маяка Стейнорт, по которому следовало определить место перед подходом к Либаве, оставалось 80 миль в открытом море. Несмотря на указание лоции о переменных течениях, опасность сноса корабля к востоку учтена не была, равно как и юго‑западный ветер. В 16 ч предприняли попытку определиться по глубинам. Результаты серии измерений как будто соответствовали изменению глубин на расчетном курсе, но, как потом выяснилось, в это время крейсер проходил над расположенной восточнее банкой Винкова с примерно такими же глубинами. В 20 ч 10 мин по левому борту открылся постоянный белый огонь, принятый за маяк Стейнорт. Вскоре, правда, слева во мгле был обнаружен силуэт берега, но командир хладнокровно ждал результатов штурманских вычислений, продолжая вести крейсер 13,5‑узловым ходом. Быстрое изменение пеленга на огонь, выдававшее малое до него расстояние, А.К. Гирса не насторожило. В 20 ч 30 мин крейсер был на камнях.

Позже выяснилось, что за маяк приняли свет ацетиленового фонаря на лесопильном заводе в Павловской гавани. Крейсер находился в 4 милях к NOst 36 º от Стейнорта. Корабль снесло к востоку на 7,5 мили!

Промеры показали, что «Олег» сидел на грунте до третьей трубы, глубина у носовой оконечности составляла 6 м. Имелись небольшие пробоины в носовом отделении и среднем бомбовом погребе. Попытки сняться собственными силами результатов не дали. Пришедшие из Либавы буксирные суда и крейсер «Богатырь» под флагом начальника Балтийского отряда контр‑адмирала В.И. Литвинова помочь также не смогли. 29 сентября удалось несколько сдвинуть корпус, но начавшаяся зыбь внушала большие опасения. Большую активность проявил командир порта Императора Александра III контр‑адмирал И.К. Григорович, пытавшийся собрать у аварийного корабля сильные буксиры, как казенные, так и частные. Только 4 октября совместными усилиями самого корабля, ледокола «Ермак», парохода «Могучий» и судна Балтийского спасательного общества «Олег» был стащен на глубокую воду. В тот же вечер своим ходом он пришел в Либаву.

Состоявшийся 4–5 ноября в порту Императора Александра III суд (председатель – генерал‑майор Александров, временные члены – капитаны 1‑го ранга И.В. Студницкий, А.П. Курош, А.Г. Бутаков 1‑й и А.К. Цвингман, военно‑морской прокурор Воеводский) пришел к выводу, что посадка корабля на мель «произошла не от неизбежной на море случайности, а стала следствием явной неосторожности и невнимательности командира крейсера капитана 1‑го ранга Гирса 1‑го и старшего штурманского офицера крейсера старшего лейтенанта фон Ренненкампфа, проявленных ими в управлении кораблем». Решением суда (утверждено императором 1 декабря) первый был отстранен от командования крейсером, а второй арестован на две недели при каюте с приставлением часового (РГАВМФ. Ф. 407. Оп. 1. Д. 4827. Л. 1–33).

(обратно)

181

Полагая, что ремонт «Олега» займет продолжительное время, В.И. Литвинов 2 октября поставил вопрос о назначении в его отряд другого корабля, т. к. на оставшихся свободно разместить всех корабельных гардемарин и, главное, наладить эффективное их обучение было затруднительно. В качестве возможных «кандидатур» контр‑адмирал называл черноморский крейсер «Память Меркурия» (практически однотипный «Олегу») или два эскадренных миноносца типа «Пограничник». Главный морской штаб высказался за крейсер «Диана», но морской министр остановил выбор на «Адмирале Макарове».

Балтийский отряд покинул Либаву 4 ноября, еще не имея сведений о снятии «Олега» и назначении ему замены.

Здесь уместно будет сказать несколько слов о ремонте «Олега». Корабль осушили в доке 7 октября. Осмотр показал, что обшивка деформирована на ⅔ длины корпуса, в ней имелись четыре пробоины. Наиболее сильно пострадал правый борт. На правом же винте требовалось заменить одну лопасть. Сложность представляли работы по опусканию платформы в одной из кочегарок, а также замена выведенной из строя забортной водой электротехники. Стоимость исправления оценивалась примерно в 175 000 рублей. По мнению командира порта И.К. Григоровича, необходимо было либо провести за 5–6 недель авральный ремонт в Либаве, либо после двухнедельной временной починки перевести крейсер в Кронштадт и поставить на зимний ремонт. Сам адмирал высказывался за первый вариант. Так и решили. В итоге уже 3 декабря «Олег» вышел из дока, а 15 января присоединился к Балтийскому отряду в Гибралтаре.

(обратно)

182

Капитан 2‑го ранга Л.К. Теше командовал «Забайкальцем». Далее в описании аварии речь идет именно об этом корабле.

(обратно)

183

Эсминец «Забайкалец» выскочил на камни у о. Вульф в 2 часа ночи 8 октября 1908 г. Корабль в 1 ч ночи определился по маяку Ревельстейн, причем была выявлена и устранена существенная ошибка счисления, но затем взял неверный курс для вступления на створ входных маяков при подходе к ревельской гавани. Попытки сняться собственными силами результатов не дали. Днем для облегчения корабля на баржу, приведенную утром «Трухменцем», был выгружен боезапас, а также 57‑мм орудия и совки торпедных аппаратов. Корабль удалось снять в 10 ч 08 мин 9 октября, спустя несколько минут после прихода к месту событий из Кронштадта Н.О. фон Эссена на эсминце «Донской казак». Командиром «Забайкальца» был капитан 2‑го ранга Л.К. Теше, старшим офицером – старший лейтенант А.А. Свечин, вахтенными начальниками мичманы М.А. Иванов 15‑й и К.Л. Соболев (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3800. Л. 297; Ф. 870. Оп. 1. Д. 37789. Л. 52–59).

(обратно)

184

Пономарев Владимир Федорович (08.07.1860–?.10.1927), генерал‑лейтенант флота (06.12.1915).

(обратно)

185

Нилов Константин Дмитриевич (07.02.1856–1919), адмирал (25.03.1912) в отставке (24.03.1917), генерал‑адъютант (05.10.1908).

(обратно)

186

Чин капитан‑лейтенанта, соответствовавший VIII классу (капитан армии), был введен с 1 июня 1907 г., просуществовал до 6 декабря 1911 г. И.Н. Дмитриев был произведен в капитан‑лейтенаты 6 декабря 1908 г.

(обратно)

187

Дмитриев 4‑й Иван Николаевич (13.04.1877–28.09.1948), капитан 1‑го ранга (06.12.1916) русского флота, контр‑адмирал (04.06.1940) советского флота в отставке (1947).

(обратно)

188

Вилькен 1‑й Павел Викторович (12.07.1879–31.03.1939), капитан 1‑го ранга за отличие в делах против неприятеля (30.07.1916).

(обратно)

189

Бурачек 1‑й Аполлон Павлович (31.03.1882–06.05.1940), капитан 2‑го ранга (14.04.1913).

(обратно)

190

Белобров 1‑й Дмитрий Павлович (07.04.1885–1964), старший лейтенант за отличие (06.12.1915).

(обратно)

191

Геркен Федор Федорович (22.08.1883–1928?), капитан 2‑го ранга (06.12.1915).

(обратно)

192

Шульгин Анатолий Григорьевич (05.09.1884–1919), капитан 2‑го ранга.

(обратно)

193

Макасей‑Шибинский Владимир Григорьевич (18.06.1887–?), старший лейтенант за отличие (03.10.1916, старшинство с 30.07.1916).

(обратно)

194

Третьяков 2‑й Владимир Васильевич (13.06.1884–?), подполковник корпуса гидрографов за отличие (28.07.1917).

(обратно)

195

Фон Эссен 1‑й Антоний Николаевич (29.07.1888–?.09.1917), старший лейтенант за отличие (10.04.1916).

(обратно)

196

Указанный офицер в описываемый момент не находился на «Адмирале Макарове», так как окончил Морской корпус лишь в 1912 г. Согласно данным из послужного списка В.С. Макарова (см.: РГАВМФ. Ф. 406. Оп. 10. Д. 14), он плавал на крейсере с 18 апреля 1913 г. по 15 декабря 1915 г. Подробнее биографию сына известного адмирала см.: Андриенко В.Г. Вадим Степанович Макаров // КОРТИК. Флот. История. Люди. Сб. статей. Вып. 1. СПб., 2003. С. 34–39.

(обратно)

197

Коптев 1‑й Сергей Дмитриевич (20.09.1880–?), капитан 1‑го ранга (30.07.1916, старшинство с 06.12.1913).

(обратно)

198

Вирен Роберт Николаевич (25.12.1856–01.03.1917), адмирал (22.03.1915).

(обратно)

199

Конечно, 8‑дюймовыми (203‑миллиметровыми) были не сами башни, а установленные в них орудия.

(обратно)

200

Романова Ольга Константиновна Романова Ольга Константиновна (27.08.1851–18.06.1926), великая княгиня, внучка императора Николая I, дочь великого князя генерал‑адмирала Константина Николаевича.

(обратно)

201

Прежде вензель «О» на погонах носили офицеры флотского экипажа, шефом которого состояла Ольга Константиновна. После реформы береговых экипажей указанная часть была ликвидирована, а королеве, в виде «компенсации», было пожаловано шефство над «Адмиралом Макаровым».

(обратно)

202

Согласно рапорту командира крейсера, телеграмма была получена вечером 9 ноября, уже после выхода из Портсмута. Ее текст: «Передайте офицерам и команде крейсера мое пожелание счастливого плавания и уверенность увидеть крейсер в прежнем блестящем виде после его возвращения» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3769. Л. 129).

(обратно)

203

В связи с тем, что за давностью лет автор спутал некоторые подробности, приведем фрагмент из строевого рапорта командира крейсера «Адмирал Макаров»: «…в этот день (4 ноября, день прихода в Портсмут. – Прим. ред.) состоялись похороны адмирала, бывшего несколько лет тому назад начальником эскадры; тело адмирала отвозилось в 3 часа дня в имение. Английские суда приспускали флаги, что сделал и я, следуя им. В этот день сделал визит мэру города и получил от него приглашение в мэрию на five o’clock tea, что и было принято мною и кают‑компанией. На этом приеме было много английских офицеров, но в статском платье (из‑за похорон адмирала). Вечером 5 ноября мною была получена телеграмма начальника штаба о кончине его императорского высочества великого князя генерал‑адмирала Алексея Александровича, почему на другой день до подъема флага, происходящего здесь в 9 часов утра, был послан офицер с сообщением о кончине генерал‑адмирала и церемониале, который будет сделан у нас. В 9 часов утра поднял флаг и гюйс и приспустил их до половины. Все суда, стоящие в гавани, последовали моему примеру, что и продолжалось до 1 часа дня 8 ноября, когда был мною произведен погребальный салют в 21 выстрел. Все английские суда, стоявшие в гавани на бочках, по второй моей пушке произвели такой же салют. Салют с английских судов производился в следующем порядке: с первой нашей пушкой на всех судах были подняты под клотик и сейчас же приспущены русские военные флаги, по второй пушке начали салют суда, стоящие на бочках; по окончании салюта я, выждав последний английский выстрел, поднял флаг и гюйс до места, английские же суда, подняв до места наши военные флаги и продержав их минуту, спустили их. По окончании салюта посылал офицера благодарить за участие в церемонии» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3769. Л. 128 об. – 129).

(обратно)

204

В упомянутом выше строевом рапорте командир крейсера подчеркивал противоположное: «Вообще любезность и гостеприимство англичан было очень велико, и если бы не наш траур, то, насколько я знаю, было бы много приглашений к официальным лицам»» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3769. Л. 129).

(обратно)

205

Корабль прибыл в Бизерту в 14 ч 19 ноября 1908 г. На другой день начальник Балтийского отряда контр‑адмирал В.И. Литвинов провел смотр и нашел внешний вид крейсера, несмотря на форсированный переход из России, «вполне хорошим», а личный состав «бодрым и с видимым желанием потрудиться над приведением корабля в тот боевой порядок, который за недостатком команды летом осуществить было нельзя» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3769. Л. 236).

(обратно)

206

Литвинов Владимир Иванович (05.05.1857–.08.1919), адмирал (10.04.1916) в отставке (21.03.1917).

(обратно)

207

В указанном случае следовало производство в поручики по Адмиралтейству. Чины, числящиеся «по Адмиралтейству», несли преимущественно береговую службу. Среди тех, кто после учебного плавания и экзаменов не получил долгожданного звания мичмана, был и младший брат автора, Бернгард. Он и несколько его одноклассников после годичного пребывания в корабельных гардемаринах 16.04.1907 были произведены в поручики по Адмиралтейству, но спустя два года, 06.05.1909, получили мичманские погоны (при этом старшинство пребывания в чине мичмана устанавливалось с 16.04.1908). Бернгард Карлович Граф позднее также окончил Минный офицерский класс и в период службы удостаивался отличных аттестаций.

(обратно)

208

Языков Георгий Дмитриевич (09.12.1888–?), лейтенант (06.12.1914).

(обратно)

209

Климчицкий Константин Александрович (21.10.1886–?), лейтенант (14.04.1913).

(обратно)

210

Грановский Михаил Николаевич (27.09.1878–04.12.1920), инженер‑механик капитан 1‑го ранга за отличие (28.07.1917).

(обратно)

211

Речь идет о числе оборотов в минуту гребных валов корабля.

(обратно)

212

В итоге телеграмма Литвинова выглядел так: «Polouthele prosbau vlastei okazat pomoch razzouchennoj zemletraseniem Messina vyhojou Slavoi i Marakavaom Na otriade vse blagopolouchno» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3769. Л. 186). «Богатырь» остался в Аугусте грузить уголь, он присоединился к отряду позднее.

(обратно)

213

От Мессины до Неаполя – 170 морских миль (320 км).

(обратно)

214

В оказании помощи жителям Мессины принимали участие канонерские лодки «Гиляк» и «Кореец».

(обратно)

215

Автор не точен – капитан 1‑го ранга П.Я. Любимов в тот период командовал линейным кораблем «Цесаревич», командиром «Славы» был капитан 1‑го ранга Э.Э. Кетлер.

(обратно)

216

В рапорте контр‑адмирала В.И. Литвинова морскому министру от 15 января 1909 г. этот случай излагался совершенно иначе: «Утром 16‑го декабря во время постановки на якорь на Мессинском рейде линейный корабль “Слава” потерял правый якорь, канат которого лопнул на вертлюге последней смычки у жвака‑галса, и, не смотря на то, что к якорю был привязан томбуй, он вследствие большой глубины (около 150 сажен) найден не был. Случай потери якоря произошел из‑за неверного определения места корабля старшим штурманским офицером, который, в свою очередь, был введен в заблуждение тем, что, определяясь по пеленгам, принял маяк Pounta Secca за Pounta Ronieri, разрушенный до основания бывшим накануне землетрясением» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3769. Л. 286).

Старшим штурманским офицером «Славы» в то время был лейтенант Борис Петрович Дудоров.

(обратно)

217

В качестве примера приведем рапорт корабельного гардемарина Людомира Адамовича на имя помощника старшего офицера «Адмирала Макарова» старшего лейтенанта С.Д. Коптева:

«16‑го сего декабря я был отправлен с командой в 11 человек нижних чинов крейсера на раскопки в Мессину. Около трех часов дня, когда на смену пришла 2‑я рота, ко мне прибежал комендор Москалев и доложил, что он и кочегар Мищенко заметили, что вооруженный итальянский патруль из трех человек на соседней улице взламывает несгораемый шкаф и знаками приглашает их принять участие во взломе. Мищенко остался наблюдать за патрулем, а Москалев прибежал ко мне. Взяв артиллерийского квартирмейстера Крюкова и комендора Николаева, я по указанию Москалева направился на соседнюю улицу, где и застал кассу уже взломанной, а трое итальянских солдат были заняты выгрузкой содержимого. Я приказал отнять у патруля ружья, что и было быстро исполнено Крюковым, Москалевым и Николаевым, несмотря на слабое сопротивление не ожидавших этого итальянцев. Затем я приказал обыскать их, причем у двух было отобрано по пачке банковских билетов, а у третьего платок, наполненный золотом и медью. По‑видимому, были деньги у них и под одеждой, <часть текста утрачена>. Положив <…> в кассу, я отправил Николаева поискать вблизи какой‑нибудь итальянский патруль с офицером и привести его к кассе. Итальянцы бежать не пытались, а предлагали команде поделиться. Спустя минуты две после ухода Николаева я увидел, что по соседней улице проходит ружейный взвод с офицером, по‑видимому, генералом. Когда ему было доложено о случившемся, он поблагодарил и немедленно отрядил пять человек для высылки к кассе. Указав посланным кассу и мародеров, я с командой отправился на крейсер. Уходя, я видел, что к кассе был поставлен часовой, а итальянских солдат грабителей трое других куда‑то повели. Считаю своим долгом донести Вашему Высокоблагородию об этом случае, в котором команда крейсера проявила себя с самой лучшей стороны. Нижние чины, зная, что патруль может оказать вооруженное сопротивление, быстро и ловко исполнили мое приказание» (РГАВМФ. Ф. 770. Д. 13. Л. 279–279 об.).

(обратно)

218

В документах крейсера «Адмирал Макаров» сохранился рапорт лейтенанта Г.К. Графа на командира корабля: «Доношу Вашему Высокоблагородию, что командою крейсера, в моем присутствии в первый съезд было спасено: 1 мужчина и 1 женщина, второй съезд тоже: 1 мужчина и одна женщина. Лейтенант Граф. № 22. г. Александрия, 22 декабря 1908 г.» (РГАВМФ. Ф. 770. Д. 13. Л. 275).

(обратно)

219

Возможно, автор что‑то путает. Чрезвычайный и полномочный посол России в Италии статс‑секретарь Н.В. Муравьев скончался 2 декабря 1908 г. Для участия в его погребении крейсер «Богатырь» был направлен в Неаполь, откуда командир корабля капитан 1‑го ранга Н.А. Петров‑Чернышин с офицерами ездил в Рим на траурную церемонию.

(обратно)

220

Отряд находился в Александрии с 27 декабря 1908 г. по 8 января 1909 г.

(обратно)

221

Болезнь, первоначально определяемая как какая‑нибудь разновидность лихорадки, оказалась брюшным тифом.

(обратно)

222

Согласно рапорту В.И. Литвинова, в командование крейсером вступил не старший офицер корабля Дмитриев, а флаг‑офицер командующего отрядом К.А. Порембский.

(обратно)

223

Речь идет о броненосцах береговой обороны типа «Псара», имевших, правда, почти крейсерский внешний вид. Эти корабли были построены на французских верфях в 1889–1890 гг. и, несмотря на свою устарелость, активно участвовали в Балканских войнах.

(обратно)

224

В Алжир заходил только линейный корабль «Слава», простоявший там два дня. Одновременно с ним в порту находилась IV дивизия американского флота под командованием контр‑адмирала Паттера в составе линейных кораблей «Visconsin», «Alabama», «Kearsarge» и «Kentucky». Мэр Алжира счел нужным обратить внимание русского консула на образцовое в сравнении с американцами поведение на берегу команд и просил засвидетельствовать это командиру «Славы».

(обратно)

225

Часть американских кораблей («Connecticut», «Vermont», «Minnesota», «Kansas», «Louisiana», «Missouri») прибыла в Гибралтар 17.01.1909, другие – 18.01.1909. Крейсер «Адмирал Макаров», покинувший Пирей 14.01, пришел в Гибралтар утром 18.01.1909.

(обратно)

226

В качестве иллюстрации приведем фрагмент рапорта В.И. Литвинова морскому министру от 26 февраля: «К слабой стороне американского флота надо отнести его отвратительный личный состав команды; как сообщил мне о том флаг‑капитан адмирала Сперри, за время перехода эскадры из Америки до Европы дезертировало около 1400 человек, и в Гибралтар пришел специальный транспорт с нижними чинами для пополнения этой убыли. О поведении ее можно судить уже по тому, что в течение стоянки в Гибралтаре почти ежедневно происходили на американских кораблях суды особой комиссии, а на баке по утрам можно было наблюдать неприятное зрелище телесных наказаний, совершаемых совершенно открыто, не стесняясь присутствием иностранных кораблей» (РГАВМФ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 3769. Л. 339 б).

(обратно)

227

Порадовский Алексей Петрович (17.03.1865–?), инженер‑механик, капитан 1‑го ранга (01.01.1915). Окончил Морское инженерное училище (1889), минный механик (1892). И.д. старшего судового механика транспорта «Иртыш» (1904–1905), после гибели корабля в Цусимском сражении находился в плену. Судовой механик учебного судна «Минин» (1907–1909), старший судовой механик крейсера «Диана» (1909–1912). В годы Первой мировой войны служил в Черноморском флоте.

(обратно)

228

Шмидт 3‑й Петр Петрович (05.02.1867–06.03.1906), лейтенант (06.12.1895). Окончил Морское училище (1886). В отставке (1889–1892; 1898–1904) служил в Добровольном флоте. Старший офицер транспорта «Иртыш» (1904). Уволен от службы 07.11.1905. Возглавил восстание на крейсере 1‑го ранга «Очаков» в Севастополе, осужден, расстрелян.

(обратно)

229

К утру 8 февраля 1909 г., когда русские корабли пришли на рейд Виго, отряд командующего разведывательными кораблями Флота Открытого моря контр‑адмирала фон Хеерингена (von Heeringen) уже находился там. В него входили броненосные крейсеры «Scharnhorst», «Gneisenau», «Yorck» и «Roon», а также легкие «Danzig», «Königsberg», «Hamburg», «Berlin» и «Lübeck». Через день, 10 февраля, немцы ушли в Киль.

(обратно)

230

Порембский Казимир Адольфович (02.11.1872–20.01.1933), контр‑адмирал за отличие (10.04.1916, старшинство с 18.07.1917) русского флота, контр‑адмирал польского флота.

(обратно)

231

«Олег» встретился с отрядом еще 15 января 1909 г. в Гибралтаре. Так как после нахождения в доке и вследствие спешного перехода в Средиземное море в плохих погодных условиях готовность корабля была низкой, В.И. Литвинов принял решение временно не назначать на него гардемарин. Уходя к Канарским островам, адмирал 24.01.1909 расстался с «Олегом», направив его в Виго для приведения в порядок. 16.02.1909, через 8 дней после прихода отряда в Виго, В.И. Литвинов провел «Олегу» новый смотр и был удовлетворен результатами.

(обратно)

232

Попов Николай, в 1909 г. – подпоручик Корпуса инженер‑механиков, минный механик крейсера «Адмирал Макаров».

(обратно)

233

Степанов 2‑й Константин Иванович (26.09.1866–02.03.1917), капитан 1‑го ранга (06.12.1911).

(обратно)

234

Зеленой 3‑й Семен Ильич (22.02.1878–11.12.1943), капитан 1‑го ранга за отличие (28.07.1917).

(обратно)

235

Дешевов Александр Александрович (?–28.09.1914), инженер‑механик капитан 1‑го ранга.

(обратно)

236

Раленбек Николай Николаевич (15.04.1888–?), старший лейтенант за отличие (06.12.1916).

(обратно)

237

Сокольников 1‑й Борис Александрович (13.04.1889–?), старший лейтенант за отличие (06.12.1916).

(обратно)

238

Шрейбер Николай Николаевич (22.03.1873–23.11.1931), генерал‑майор флота за отличие (28.07.1917).

(обратно)

239

Касаясь хронологии вступления корабля в строй, автор допускает вполне понятные по прошествии длительного времени неточности (например, пишет о месячной стоянке в Биоркэ и т. д.). В связи с этим мы приведем точные сведения из вахтенного журнала корабля.

«Амур» вступил в вооруженный резерв 1 мая 1909 г., перешел в Кронштадт на пробу машин и для постановки в Константиновский док 11 мая, 24 мая вернулся в Неву на завод. Затем 13, 25 июня и 14 июля последовали выход на мерную милю вблизи Кронштадта, а 29–30 июля – очередное докование. Окончательно корабль покинул завод 20 августа. Вслед за этим корабль неделю (с 27 августа по 5 сентября) провел в Биоркэ и Транзунде для испытания приспособлений для постановки мин заграждения. Окончательные испытания на мерной миле состоялись 21 и 23 октября 1909 г. (РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 40739. Л. 16–16 об.; Д. 40740. Л. 16–19).

(обратно)

240

Sister‑ship – однотипный корабль (англ.).

(обратно)

241

Иванов 2‑й Федор Николаевич (09.09.1860–?), вице‑адмирал в отставке (19.01.1915).

(обратно)

242

Чеглоков Константин Аполлонович (11.05.1870–?), капитан 1‑го ранга (06.12.1912).

(обратно)

243

Криницкий Евгений Иванович (24.09.1863–?), контр‑адмирал «за отличие в делах против неприятеля» (24.12.1914).

(обратно)

244

Вероятно, речь идет о помощнике командира Свеаборгского порта капитане 1‑го ранга Протопопове 1‑м Вениамине Николаевиче (05.02.1864–03.03.1917), генерал‑лейтенант флота (01.01.1917).

(обратно)

245

Бошняк 2‑й Александр Александрович (28.02.1882–?), капитан 2‑го ранга за отличие (06.12.1915).

(обратно)

246

Автор имеет в виду себя, Н.Н. Раленбека и Б.А. Сокольникова. Вместе с тем с 29 сентября 1909 г. по 20 марта 1910 г. на корабле служил вахтенный начальник подпоручик по адмиралтейству граф В.М. Подгорчиани‑Петрович, а 19 ноября 1909 г. прибыл и артиллерийский офицер – лейтенант С.С. Козловский.

(обратно)

247

Контр‑адмирал Н.О. фон Эссен с чинами своего штаба находился на «Амуре» 23 февраля 1910 г. В указанное время В.И. Руднев еще не являлся флагманским минным офицером начальника Действующего флота, эту должность исполнял капитан 2‑го ранга Николай Готлибович Рейн.

(обратно)

248

Старший лейтенант С.И. Зеленой 12 апреля 1910 г. был назначен командующим эскадренного миноносца «Ретивый», на который и отбыл 24 числа того же месяца.

(обратно)

249

Сведения не верные. Исправляющим должность старшего офицера «Амура» был назначен старший лейтенант А.М. Де‑Симон, прибывший на корабль 5 мая 1910 г. (утвержден в должности высочайшим приказом от 13 декабря 1910 г.).

(обратно)

250

Веселкин Михаил Михайлович (13.11.1871–05.01.1918), контр‑адмирал Свиты его императорского величества (06.12.1915, старшинство в чине с 23.12.1913), в отставке (20.08.1917).

Капитан 2‑го ранга М.М. Веселкин прибыл на «Амур» с «Достойного» 25.03.1910, был официально назначен командиром корабля 12.04, принял должность 21.04.1910.

(обратно)

251

Козловский Степан Степанович (30.08.1882–?), старший лейтенант (06.12.1915).

(обратно)

252

Павлинов 4‑й Николай Яковлевич (14.01.1886–?), старший лейтенант (06.12.1916).

(обратно)

253

Аверкиев Борис Юрьевич (25.07.1881–?.04.1949), капитан 2‑го ранга за отличие (01.01.1915) в отставке (18.03.1918).

(обратно)

254

Михаил Михайлович Веселкин 28 мая 1906 г. женился на Ксении Владимировне Китаевой, дочери полковника (с 1910 г. – отставного генерал‑майора по адмиралтейству) В.Н. Китаева (22.05.1855–?).

(обратно)

255

Переход длился с 11 ч 20 мин до 15 ч 15 мин 23 июня 1910 г.

(обратно)

256

Согласно вахтенному журналу, было выставлено вовсе не 40, а 18 мин (РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 43631. Л. 21 об.).

(обратно)

257

Смотр проходил 29 июня 1910 г. Император поднялся на борт в 10 ч 15 мин, спустя 15 мин корабль снялся с якоря, а в 11 ч 10 мин после успешной постановки мин вернулся на якорное место (РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 43631. Л. 21–21 об.).

(обратно)

258

Каперанг – жаргонное сокращение звания «капитан 1‑го ранга».

(обратно)

259

Фон Берг 2‑й Александр Владимирович (23.07.1883–15.07.1954), капитан 2‑го ранга за отличие (06.12.1915).

(обратно)

260

Князев 1‑й Валериан Ильич (04.10.1884–14.08.1914), лейтенант (13.04.1908).

(обратно)

261

С.С. Козловский 15 января 1905 г., менее чем через год после окончания корпуса, женился на Анни Эльде Амами Чирики, дочери купца 2‑й гильдии. В августе 1906 г. у них родилась Ксения, в октябре 1909 г. – Георгий, в апреле 1914 г. – Алексей, в мае 1915 г. – Татьяна.

(обратно)

262

Арию «Расскажите вы ей, цветы мои…» во 2‑м действии (сцена в саду) оперы Гуно «Фауст» поет влюбленный в Маргариту юноша Зибель.

(обратно)

263

Г.К. Граф покинул корабль 13 октября 1910 г.

(обратно)

264

Лазарев Андрей Максимович (20.01.1865–20.02.1924), контр‑адмирал (06.04.1914, старшинство с 29.03.1913).

(обратно)

265

Молас Эммануил Сальвадорович (21.09.1875–05.02.1918), капитан 1‑го ранга (22.03.1915, произведен по статуту ордена св. Георгия, старшинство с 25.03.1913).

(обратно)

266

Унковский Всеволод Андреевич (27.01.1884–08.09.1969), капитан 2‑го ранга за отличие (06.12.1915) русского флота, вице‑адмирал (24.03.1944) советского флота в отставке (1954).

(обратно)

267

Рейнгард Федор Федорович (29.05.1883–1948), капитан 1‑го ранга, инженер‑полковник литовской армии.

(обратно)

268

Крюков Сергей Дмитриевич (17.07.1877–?), инженер‑механик капитан 1‑го ранга (30.07.1916).

(обратно)

269

Метцнер (с 01.05.1915 – Борисов) Георгий Данилович (12.08.1862–?), статский советник (20.08.1912). В службе с 1893 г.

(обратно)

270

Экенберг Андрей Алексеевич (24.11.1880–?), капитан 2‑го ранга (06.12.1913).

(обратно)

271

Корабль находился в Средиземном море в 1896–1902 гг., при этом на нем держали свой флаг контр‑адмиралы Н.И. Скрыдлов (1898–1899), К.Р. Вальронд (1899), капитан 1‑го ранга И.И. Хмелевский (1900), контр‑адмирал А.А. Бирилев (1900–1901) (Линейный корабль «Император Александр II». 1887–1912 г. Ревель, 1912. С. 6).

(обратно)

272

Традиционно говорят о линейных кораблях типа «Севастополь». Четыре таких дредноута были заложены на Балтийском и Адмиралтейском заводах в Петербурге 9 июня 1909 г., спущены на воду в июне – сентябре 1911 г., вступили в строй в конце осень 1914 г. При водоизмещении 23 000 т, длине 184,85 м и ширине 26,88 м несли мощное вооружение: двенадцать 305‑мм орудий (располагались в четырех трехорудийных башнях, стоявших в диаметральной плоскости, что позволяло всем одновременно вести огонь на один борт), шестнадцать 120‑мм орудий в казематах (для отражения атак миноносцем). Имели не очень толстое, но прикрывавшее всю площадь борта бронирование.

(обратно)

273

Ф.Ф. Рейнгард был удостоен ордена Св. Владимира 4 ст. с мечами и бантом лишь в 1912 г., через четыре года после производства в лейтенанты.

(обратно)

274

Автор ошибся в инициале имени.

Тыртов 2‑й Сергей Федорович (06.10.1881–?), капитан 2‑го ранга (06.04.1914).

(обратно)

275

Вооружение «Петра Великого» после модернизации состояло из четырех – 203‑мм, десяти – 152‑мм, 12 – 75‑мм, 4 – 57‑мм, 4 – 47‑мм орудий и двух пулеметов.

(обратно)

276

В тот период еще капитан 1‑го ранга.

(обратно)

277

Бачинский Борис Михайлович (14.04.1886–07.09.1967), старший лейтенант.

(обратно)

278

Об этом посещении см.: Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. 1917–1941: Воспоминания / Вступит. статья, подготовка текста, биогр. справочник и комментарии В.Ю Черняева. СПб., 2004. С. 34.

(обратно)

279

Остелецкий 2‑й Николай Павлович (20.07.1878–?), капитан 1‑го ранга за отличие (06.12.1916).

(обратно)

280

Леонтьев 1‑й Владимир Константинович (12.07.1882–15.10.1959), капитан 1‑го ранга.

(обратно)

281

Медведев 1‑й Владимир Иванович (12.12.1882–17.07.1940), капитан 1‑го ранга.

(обратно)

282

Буткевич Виктор Николаевич (15.08.1882–?), капитан 2‑го ранга за отличие (10.04.1916).

(обратно)

283

Эймонт Борис Николаевич (07.06.1883–?), капитан 2‑го ранга за отличие (05.09.1916, старшинство с 30.07.1916).

(обратно)

284

Поггенполь Михаил Михайлович (30.01.1884–26.03.1951), капитан 2‑го ранга за отличие (10.04.1916).

(обратно)

285

Довконт Федор Юльевич (08.09.1884–10.04.1960), капитан 2‑го ранга за отличие (28.07.1917), генерал‑лейтенант Литовской республики.

(обратно)

286

Карпитский Николай Александрович (14.08.1884–11.10.1955), старший лейтенант за отличие (06.12.1915).

(обратно)

287

Кладо Николай Лаврентьевич (01.11.1862–10.07.1919), генерал‑майор флота (25.03.1912).

(обратно)

288

Аренс Евгений Иванович (04.01.1856–05.11.1931), генерал флота (06.12.1915) в отставке (1916).

(обратно)

289

Овчинников Иван Александрович (11.11.1865–11.12.1917), генерал‑лейтенант флота (06.12.1915).

(обратно)

290

Вероятно, Полиевктов Михаил Александрович, отставной статский советник, приват‑доцент историко‑филологического факультета Санкт‑Петербургского императорского университета, Императорских женских педагогических курсов, Высших женских курсов.

(обратно)

291

Шульгин Григорий Иванович (05.03.1856–1923), генерал‑лейтенант флота (1911).

(обратно)

292

Шталь Александр Викторович (17.04.1865–13.06.1950), генерал‑майор флота за отличие (06.12.1913), вице‑адмирал (04.06.1940) советского флота в отставке (1947).

(обратно)

293

Автор общался с бывшим кайзером в конце 1930‑х гг., когда являлся начальником канцелярии великого князя Кирилла Владимировича, провозгласившего себя русским императором. Подробнее см.: Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. 1917–1941: Воспоминания / Вступит. статья, подготовка текста, биогр. справочник и комментарии В.Ю Черняева. СПб.: Издательство «Русско‑Балтийский информационный центр “БЛИЦ”», 2004.

(обратно)

294

Житков Константин Георгиевич (19.09.1883–15.07.1920), капитан 2‑го ранга за отличие (10.04.1916).

(обратно)

295

Шильдкнехт Евгений Николаевич (02.01.1888–08.01.1971), лейтенант (06.12.1911).

(обратно)

296

До начала войны оставалось не три, а два года (напомним, речь идет о лете 1912 г.).

(обратно)

297

Автор имеет в виду «Пантелеймон» (бывший «Князь Потемкин Таврический») и созданные на его основе, но с некоторыми отличиями «Евстафий» и «Иоанн Златоуст».

(обратно)

298

Как уже отмечалось, летом 1904 г. Н.Л. Кладо являлся начальником военно‑морского отдела командующего флотом Тихого океана Н.И. Скрыдлова и, находясь во Владивостоке, разрабатывал операции Отдельного отряда крейсеров.

(обратно)

299

Меньшиков Михаил Осипович (25.09.1859–20.09.1918), штабс‑капитан в отставке (1892). До 1917 г. – один из ведущих журналистов «Нового Времени».

(обратно)

300

Если эскадренный броненосец «Император Николай I» и следует признать устаревшим, то броненосцы береговой обороны «Адмирал Ушаков», «Адмирал Сенявин» и «Генерал‑адмирал Апраксин» были относительно современными кораблями с новыми, 254‑мм орудиями главного калибра. Однако в связи с тем, что эти корабли предназначалась для действий в относительно мелководных районах Балтики, они имели малое водоизмещение и осадку и, как следствие, не очень сильное бронирование, малую живучесть, посредственную мореходность и слабую вспомогательную артиллерию.

(обратно)

301

Крылов Алексей Николаевич (03.08.1863–26.10.1945), генерал флота (06.12.1916).

(обратно)

302

Сведения не соответствуют действительности.

(обратно)

303

Зеленой 2‑й Александр Павлович (25.08.1872–04.09.1922), контр‑адмирал за отличие (12.09.1917).

(обратно)

304

Бардуков Сергей Яковлевич (08.09.1879–21.07.1943), капитан 2‑го ранга (06.12.1912).

(обратно)

305

«Додредноутами» условно называли эскадренные броненосцы (линейные корабли), построенные по «классической» схеме расположения артиллерии (обычно две двухорудийные башни главного калибра, по одной в носу и корме, а также многочисленная артиллерия среднего калибра, обычно 152 мм). Построенный англичанами в 1905–1906 гг. «Дредноут» («Неустрашимый») за счет увеличенного водоизмещения и ликвидации 152‑мм пушек имел пять двухорудийных башен с 305‑мм орудиями (в бортовом залпе – восемь орудий, вдвое больше, чем у прежних кораблей). Применение турбин позволило повысить скорость с традиционных 18 узлов у броненосцев до 21 узла. Такое увеличение ударной силы корабля в сочетании с высокой скоростью и хорошей броневой защитой позволило говорить о своего рода революции в военно‑морском деле, так как прежние корабли в значительной степени потеряли свою цену.

Иногда, кроме «додредноутов», выделяют еще «преддредноуты» – эскадренные броненосцы с увеличенным калибром средней артиллерии и усиленным бронированием. Именно к таким кораблям и относились «Андрей Первозванный» и однотипный «Император Павел I».

(обратно)

306

Барон Ферзен Василий (Вильям) Николаевич (14.05.1858–06.05.1937), вице‑адмирал (14.04.1913) в отставке (13.04.1917).

(обратно)

307

Днем 15 мая 1905 г., на второй день Цусимского сражения, «Изумруд» не подчинился распоряжению контр‑адмирала Н.И. Небогатова о сдаче в плен и, развив полный ход, оторвался от преследования японских крейсеров. Опасаясь встречи с кораблями противника на подходах к Владивостоку, Ферзен повел корабль в бухту Владимира, а затем в бухту Ольги. При попытке войти в нее в условиях плохой видимости «Изумруд» вылетел на камни и был взорван экипажем.

(обратно)

308

«Андрей Первозванный» и «Император Павел I» имели очень своеобразную архитектуру, в связи с чем их часто сравнивали с утюгами, называли «мастодонтами» и пр. На ходу при волнении моря волны заливали бак – участок палубы от носовой оконечности до орудийной башни главного калибра.

(обратно)

309

Сапсай Алексей Дмитриевич (08.03.1860–1922), вице‑адмирал (06.12.1914).

(обратно)

310

Крейсер 1‑го ранга «Память Азова» после подавления произошедшего около Ревеля в ночь на 20 июля 1906 г. восстания экипажа был 12 сентября 1909 переименован в «Двину» и переклассифицирован в учебное судно. Прежнее название возвращено 31 марта 1917 г.

(обратно)

311

Домбровский 2‑й Эдгар Артурович (07.10.1880–29.11.1914), капитан 2‑го ранга за отличие (06.12.1913).

Автор ошибочно называет его командиром погибшего в ту же ночь однотипного «Летучего» (командир – капитан 2‑го ранга Л.Н. Сахновский).

(обратно)

312

В аттестации за первые восемь месяцев 1913 г. начальник Учебно‑минного отряда Балтийского моря контр‑адмирал А.Д. Сапсай дал капитану 1‑го ранга К.И. Степанову хорошую характеристику. Отвечая на вопросы аттестации, Сапсай так характеризовал своего подчиненного: «…Нравственности отличной. Характер – твердый, настойчивый, решительный. Здоровье – крепкое. Хорошо воспитан, умеет держать себя в обществе с достоинством. Весьма дисциплинарен. Иностранных языков не знает».

В заключение, давая «Общую характеристику и мнение о пригодности к дальнейшей службе», контр‑адмирал вывел следующее резюме: «Сведущий и опытный в морском деле офицер. Строгий, требовательный к подчиненным. Умелый руководитель в деле обучения офицеров. С твердыми и правильными взглядами на службу. Серьезно и педантично относится к исполнению своих служебных обязанностей. С большим служебным тактом. Во всем старается создать порядок и определенность. Весьма пригоден к дальнейшей службе» (РГАВМФ. Ф. 873. Оп. 17. Д. 581. Л. 1 об. – 2).

(обратно)

313

Тырков 2‑й Владимир Дмитриевич (22.12.1868–29.03.1915), контр‑адмирал за отличие (29.03.1915; произведен посмертно по ходатайству Н.О. фон Эссена).

(обратно)

314

В связи с тем, что позиция Великобритании в разгорающемся конфликте не была окончательно ясна, не было ясности – будут ли главные силы кайзеровского флота Открытого моря связаны превосходящими английскими или против сильного германского флота будут действовать лишь значительно уступающие ему французский и русский флоты. В таком случае русские адмиралы опасались прорыва в Финский залив немецких линкоров, уничтожения в бою на Центральной минно‑артиллерийской позиции кораблей Балтийского флота и высадки десанта под Петербургом. В таком случае ситуация для русских кораблей представлялась почти безнадежной, но трудно себе представить, чтобы кайзер и его адмиралы рискнули на такую операцию, связанную с риском больших потерь: рано или поздно столкновение Германии и Англии было неизбежным.

(обратно)

315

«Новик» – к началу войны новейший корабль Балтийского флота.

(обратно)

316

Рыбалтовский Анатолий Александрович (24.04.1868–.07.1919), флота генерал‑майор за отличие (28.07.1917).

(обратно)

317

Напомним, что служба Г.К Графа на эсминце «Новик» описана в его книге «На “Новике”. Балтийский флот в войну и революцию» (Мюнхен, 1922; 2‑е издание – СПб, 1998).

(обратно)

Оглавление

  Предисловие

  Глава I. В порту Императора Александра III. На крейсере «Аврора» и эскадренном миноносце «Инженер‑механик Дмитриев». На эскадренном миноносце «Доброволец»

  Глава II. Плавания Минной дивизии. Наши матросы (1907 г.)

  Глава III. В Минном офицерском классе в Кронштадте. На эскадренном миноносце «Туркменец Ставропольский». В охране императорской яхты «Штандарт» (1907–1908 гг.)

  Глава IV. В заграничном плавании на крейсере «Адмирал Макаров». Землетрясение в Мессине (1908–1909 гг.)

  Глава V. На заградителе «Амур»: У Балтийского завода. В Отряде заградителей. Зимовка у Свеаборга. Летнее плавание (1909–1910 гг.)

  Глава VI. В Учебно‑артиллерийском отряде на линейном корабле «Император Александр II». Лето в Ревеле (1910–1911 гг.)

  Глава VII. В Николаевской морской академии. Лето в Севастополе. Балтийский флот в заграничном плавании. Опять на Учебно‑минном отряде (1911–1914 гг.)

  Вкладка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg