«Неизвестные страницы истории российского флота»

Неизвестные страницы истории российского флота (fb2) - Неизвестные страницы истории российского флота 3317K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Виленович Шигин

Влад Виленов НЕИЗВЕСТНЫЕ СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ РОССИЙСКОГО ФЛОТА

АНГЕЛ У ПЕРИСКОПА

Суровые волны Черного моря

Стали могилой лихих моряков!

Команда погибла… Не слезы и горе,

Будет им памятью наша любовь!

Из старой матросской песни

Сколько помню себя, столько помню и этот памятник на старом городском кладбище, который в далеком детстве внушал мне необъяснимый страх. Каждое лето родители привозили меня к бабушке в Севастополь. Бабушкин дом стоял недалеко от Стрелецкой бухты, а поэтому каждая поездка в город на троллейбусе мимо старого городского кладбища уготавливала мне встречу со зловещим памятником. Старинная рубка подводной лодки прекрасно просматривалась с проезжающего по улице Пожарова троллейбуса. От бабушки я знал, что памятник был очень давно поставлен погибшим подводникам. В то время мы жили в северном гарнизоне, папа служил на атомоходах, и, может быть, поэтому в прищуре узких прорезей броневой рубки я чувствовал какую-то опасность для себя и еще какую-то жуткую тайну.

Уже став школьником, я однажды набрался смелости и в одиночку отправился на старое городское кладбище. Долго плутал среди проваленных в землю надгробий, пока не вышел на пустой косогор, к одиноко стоявшей рубке. Вся в подтеках ржавчины, исполосованная следами от пуль и осколков, в зарослях плюща, она выглядела вблизи уже не столько страшно, сколько печально. И все же я надеялся, что, может быть, там, за пустотой прорезей найду нечто неведомое. Преодолев волнение, я затянул внутрь и, к своему разочарованию, не увидел ничего кроме мусора, окурков и битых бутылок. С тех пор на много лет рубка старой подводной лодки стала для меня просто напоминанием о детстве.

Прошли годы, прежде чем давнишняя детская тайна стала обретать черты реальных трагических событий, в память которых некогда и была водружена старая рубка. Так я прикоснулся к истории подводной лодки «Камбала». Именно «Камбале» судьба уготовила открыть скорбный список отечественных субмарин, погибших на Черном море. Трагедия произошла на второй год существования черноморского подплава — 29 мая 1909 года.

Пионеры подводного плавания

Гибель «Камбалы» в свое время широко освещалась тогдашней русской прессой, а обстоятельства трагедии стали предметом тщательного и всестороннего разбирательства в Морском министерстве. В Российском государственном архиве ВМФ в Санкт-Петербурге и ныне хранятся документы, в которых исчерпывающе рассматривается гибель подводной лодки и ее экипажа, а также текст итогового документа следствия по делу о гибели «Камбалы» — доклада по Главному Военно-морскому судному управлению.

Однако для начала короткая историческая справка. Подводная лодка типа «Камбала» была заложена в мае 1904 года как «миноносец подводного плавания» под заводским номером «111» на германской судостроительной верфи фирмы «Сегтататлгег Н» в Киле по заказу российского Морского ведомства. Первоначально планировалось перевезти лодку на Дальний Восток и использовать там в начавшейся войне с Японией, но не успели. Война закончилась раньше, чем была достроена «Камбала».

В августе 1906 года «Камбала» была официально зачислена в списки кораблей Балтийского флота уже не как миноносец, а как подводная лодка. Вспомним, что именно в 1906 году в России родился этот новый класс боевых кораблей! В июне 1907 года «Камбала» была спущена на воду, а в сентябре 1907 года официально принята в казну. Жители немецкого города Экенферда вручили подводной лодке шелковый памятный флаг. А 21 сентября 1907 года, возвращаясь из очередного пробного выхода, в Кильской бухте лодка столкнулась с немецким каботажным пароходом, в результате чего свернула носовую оконечность. «Камбале» повезло, так как капитан парохода в последний момент успел отвернуть в сторону и удар пришелся по касательной. Как знать, было ли происшедшее в Кильской бухте предупреждением грядущей судьбы?

Трагедии в юном российском флоте к этому времени уже случались. 16 июня 1904 года оставшийся за командира подводной лодки «Дельфин» призванный из запаса лейтенант А.Н. Черкасов, «уже подучившийся управлению под водой», решил впервые самостоятельно погрузиться на лодке прямо у причальной стенки Кронштадтского порта. Однако лейтенант упустил момент, когда крышку рубочного люка нужно было закрыть, и под тяжестью хлынувшей в нее вода подводная лодка затонула у западной стенки Балтийского завода. Из находившихся на «Дельфине» подводников 13 человек спаслись, а остальные, и в том числе сам Черкасов, погибли. Рассказывали, что лейтенант отказался выйти на поверхность из тонувшей лодки, следуя традиции, согласно которой, в случае гибели корабля командир покидает его последним… 21 июня поднятая со дна Невы подводная лодка «Дельфин» была осмотрена следственной комиссией, после чего поставлена в ремонт. В докладе комиссии о ее конструктивных недостатках ничего не говорилось. Всю вину за разыгравшуюся трагедию возложили на лейтенанта А.Н. Черкасова.

5 мая 1905 года уже во Владивостоке все тот же несчастливый «Дельфин» вернулся из очередного похода. Было решено отремонтировать вертикальный руль, неисправность которого обнаружилась еще в море. Для доступа к валовому приводу, проходившему через кормовые топливные цистерны, пришлось вскрыть горловину и перекачать бензин в главную топливную цистерну, после чего с помощью переносных вентиляторов провентилировать подводную лодку от скопившихся в ней паров бензина. Вентиляция продолжалась всю ночь, а утром следующего дня в лодку спустился один из вахтенных матросов «Дельфина» со своим знакомым с миноносца. Спустя несколько секунд один за другим на лодке прогремели два взрыва, и она затонула на глубине около 14 метров. Вахтенному удалось спастись, а его любопытный товарищ погиб. Как считали, причиной взрывов послужили или искра, попавшая в момент включения освещения в лодке, или зажженная по неосторожности спичка. В процессе подъема «Дельфина», как только рубка лодки показалась из воды, на «Дельфине» произошел взрыв бензиновых паров, и лодку тут же снова притопили. Только после последнего, пятого по счету взрыва спустя несколько дней «Дельфин» снова подняли. При его осмотре установили, что затопление произошло от поступления забортной воды внутрь прочного корпуса через 29 отверстий из-под выбитых втулок в обшивке в районе кормовых бензиновых цистерн.

Однако «Дельфин» являлся первой и во многом опытовой лодкой. Теперь же в состав флота начали входить настоящие подводные боевые корабли.

Первые погружения «Камбала» совершила в Либаве — колыбели русского подводного флота. Именно там располагался учебный Отряд подводного плавания, именно там первые российские подводники учились воевать под водой и осваивали новые типы субмарин.

Жизни и службе в Лиепас (Либаве) я отдал двенадцать лет. Именно здесь я прошел путь корабельного офицера, стоял бесконечные ходовые вахты, познал все, что делает мужчину настоящим моряком. Каждый раз, возвращаясь с моря, мы входили в Военный канал и, миновав знаменитый Воздушный мост, шли к топливному причалу, чтобы пополнить запасы соляра. Напротив нас в тесных рядах стояли подводные лодки балтийского подплава. Когда-то здесь стояла и «Камбала». Старые фотографии… На одной из них «Камбала» идет по Военному каналу. Как мало изменился он за минувшее столетие! На другой она стоит у пирса борт в борт с другими подводными лодками.

Из Либавы «Камбала» уходила в свои первые учебные походы. Не раз я ходил по старым причалам, мимо дореволюционных краснокирпичных казарм, где некогда жили команды первых российских субмарин. Где-то здесь служили и те, чью могилу я знал с детства. Так мой путь вновь пересекся с «Камбалой». И пусть эта новая встреча для кого-то покажется эфемерной, для меня она была вполне реальной!

Там, в Либаве едва не произошла трагедия. 23 октября 1907 года во время одного из выходов в море произошла авария «Карася». Закончив дифферентовку в районе либавских входных буев, лодка вышла в морс и пыталась погрузиться. При заполнении цистерн главного балласта неожиданно образовался дифферент на корму до 6 градусов. Попытка устранить дифферент за счет хода и перекладки горизонтальных рулей на погружение положительного результата не дала.

После приема воды из-за борта в дифферентную цистерну, расположенную в носовой части, лодка получила отрицательную плавучесть и легла на грунт на глубине около 30 метров. Положение оказалось критическим — внутренние балластные цистерны не были рассчитаны на продувание воздухом, при продувке наружных балластных цистерн воздух неожиданно отправился внутрь лодки через предохранительный клапан на магистрали аварийного продувания, помпы для откачки воды из внутренних цистерн на такой глубине не работали. Дали ход электродвигателем и переложили горизонтальные рули на всплытие, но лодка лишь поползла по грунту, переместившись на глубину около 27 метров. Было принято решение отдать откидные кили. Однако всплыть лодке удалось после получасового раскачивания путем перебегания личного состава с борта на борт.

При обследовании лодки после всплытия выяснилось, что дифферент образовался из-за попадания воды в керосино-моторы через незакрытый газоотводной клапан. Спускной краник был открыт, но оказался забитым грязью, и по этой причине воду не пропускал. В результате аварии были сломаны лопасти правого гребного винта и погнута лопасть левого винта, три аккумулятора были сдвинуты с места и дали трещины, утеряны 3 откидных киля, повреждена одна цистерна главного балласта, сорвано 20 заклепок. В тот раз все обошлось. Команде «Карася» откровенно повезло.

В составе Черноморского флота

В мае 1908 года подводные лодки «Карп», «Карась» и «Камбала» в разобранном виде были перевезены по железной дороге из Либавы в Севастополь, где вместе с уже находившимися здесь подводными лодками «Судак» и «Лосось» образовали Отряд подводных лодок Черного моря. К концу лета лодки были собраны и приступили к практическим погружениям.

С 9 часов утра 1 июля 1908 года главный командир Черноморского флота и портов Черного моря адмирал Вирен в сопровождении исполняющего должность начальника штаба Черноморского флота капитана 1-го ранга Мязговского, капитана 1-го ранга Данилевского и своего адъютанта лейтенанта Сохачевского посетил линейный корабль «Двенадцать Апостолов». На старом броненосце, постепенно превращающемся в плавказарму, он осмотрел помещения, предназначенные для офицеров и нижних чинов подводного плавания. За два дня до этого с плавучего дока Севастопольского порта спустили на воду три подводные лодки. Командующий флотом ознакомился с образцами нового оружия и в тот же день назначил офицерский состав для плавания на подводных лодках: «Карп», командиром — лейтенант Андреев, помощниками командира — лейтенант Вилькен-З-й и корпуса инженер-механиков флота штабс-капитан Крутиков; «Карась» — соответственно — лейтенант Бабицин, лейтенант Феншоу и корпуса инженер-механиков флота подпоручик Брод; «Камбала» — лейтенант граф Келлер, лейтенант Аквилонов и мичман Тучков. Вместе с лодками «Судак» и «Лосось», транспортом «Пендераклия» новые корабли составили Отряд подводного плавания Черного моря.

Именно на «Камбале» и ее «систершипах» черноморские подводники постигали азы своего дела, именно эти, еще далеко не совершенные утлые субмарины совершали первые погружения в черноморские глубины. Именно на них отрабатывались первые тактические приемы атак надводных кораблей и уклонения от преследования.

В 1909 году в командование «Камбалой» временно вступил лейтенант Михаил Аквилонов, временно заменивший штатного командира подводной лодки лейтенанта графа П.Ф. Келлера, который находился в двухмесячном отпуске по болезни.

Из биографии лейтенанта Аквилонова. Аквилонов Михаил Михайлович родился 6 марта 1881 года в Симферополе в семье инспектора гимназий. Дворянин по происхождению. Окончил Морской корпус в 1902 году. Вахтенный начальник броненосца береговой обороны «Генерал-адмирал Апраксин» (1902 г.), портового судна «Лейтенант Овцын» (1902 г.), крейсера «Богатырь» (1902–1904 гг.). Обучался в Институте восточных языков (1903–1904 гг.), которого не закончил в связи с началом войны. Командир десантной роты Сибирского флотского экипажа (1904 г.). Флагманский ревизор штаба командующего 1-й эскадрой Тихого океана (1904 г.). Флагманский офицер штаба начальника отряда крейсеров Владивостокского порта (1904–1905 гг.). Вахтенный начальник, позднее ревизор крейсера «Богатырь» (1905–1907 гг.). Слушатель Отряда подводного плавания (1907–1908 гг.). Переведен в Черноморский флот — приказом за 1908 год. Помощник командира подводной лодки «Камбала» (1908 гг.), временно исполнял обязанности командира (24.3.1909 г. — 29.5.1909 г.).

Вахтенным офицером «Камбалы» состоял мичман Дмитрий Тучков, внук героя 1812 года генерала Тучкова. И Аквилонов, и Тучков в 1908 году вместе окончили полный курс либавского учебного Отряда подводного плавания. Опыт у обоих был одинаков. Поэтому командиром лейтенанта Аквилонова назначили только в силу его старшинства в звании.

Подводные лодки еще только-только делали свои первые шаги. Все было впервые: первые выходы в море, и первые погружения, и первые выходы в атаку. Тактика подплава писалась, что называется, с чистого листа, а потому пионеры отечественного подводного флота осваивали новые приемы войны на море.

По господствующей в те годы военно-морской доктрине, подводные лодки рассматривались как средство пассивной позиционной обороны своего побережья. Они уподоблялись выставляемым на путях противника подводным минным банкам с единственным преимуществом — возможностью менять свою позицию. В морской войне им ставились не самостоятельные задачи, а совместно с крейсером-разведчиком. На надводный корабль возлагались обязанности отгонять миноносцы и наводить на подводные лодки крупные корабли противника.

Исходя из таких взглядов на использование подводных лодок, проводилась отработка командиров и экипажей по правильному маневрированию в заданном районе и проведению торпедных атак. Единых правил и положений по использованию оружия и управлению кораблем не было. Поэтому командиры действовали по своему усмотрению. Удачной атакой считалась та, в результате которой торпеды попадали в борт корабля-цели. Русские лодки имели в то время на вооружении самодвижущиеся мины Шварцкопфа В/50 образца 1906 года диаметром 450 мм. Для учебных стрельб па торпеды устанавливались специально изготавливаемые мнущиеся зарядные отделения.

Учебные торпедные атаки на Черном морс обычно проводились в районе устья реки Бельбек. В качестве мишени чаще других выбирался крейсер «Память Меркурия» учебного минного отряда. Бывало, мины при ударе о бронированный корпус корабля теряли герметичность и тонули, как, например, это случилось 20 мая 1909 года при стрельбе с подводной лодкой «Карп». Их списывали за счет казны, несмотря на то что мина стоила больших денег — более 4500 царских рублей. Списывали, даже если в результате расследования устанавливали ошибку слушателя учебного Отряда подводного плавания, который самостоятельно готовил торпеду к стрельбе. Его оправдывали как ученика. Такое доверие к освоению новой техники воодушевляло офицеров к более совершенному владению оружием. Свои идеи подводники сами проверяли на практике.

Заведующий отрядом подводного плавания Черного моря, недавно произведенный в капитаны 2-го ранга, Белкин-2-й. Так же на борту лодки находился капитан 2-го ранга Н.М. Белкин (сын участника Синопского сражения и обороны Севастополя контр-адмирала М.Ф. Белкина), он предложил провести перископную атаку корабля в ночное время. Среди офицеров подплава нашлись скептики, сомневающиеся в возможности проведения ночной атаки. Сомнению подвергалась слабая оптика перископов, на которую возлагалась основная роль при маневрировании лодки в подводном положении. Проверка идеи на практике была включена в недельное расписание отряда в ночь с пятницы на субботу. В это время действующий отряд судов Черноморского флота в составе линкоров «Пантелеймон», «Ростислав», «Три Святителя» и крейсера «Память Меркурия» под флагом командующего флотом вице-адмирала Бострема возвращался после маневров в базу.

Роковая ночь

Вечером 29 мая подводная лодка «Камбала» по распоряжению капитана 2-го ранга Николая Белкина вышла в море для учебной атаки отряда действующего флота. В 21 час 30 минут она отошла от борта линкора «Двенадцать Апостолов». Не слишком доверяя помощникам столь серьезное дело, как учебную ночную атаку, Белкин сам вышел в море на «Камбале», фактически приняв командование ею. Лейтенант Аквилонов на время выхода подводной лодки исполнял должность старшего офицера.

На этот раз Белкин, решил атаковать эскадру надводных кораблей условного противника в темное время суток да еще на ходу. На Балканах вновь пахло большой войной, и Черноморский флот в любой момент мог начать боевые действия. Обстановка диктовала скорейшее освоение всех методов и форм боевой деятельности подводного флота. Сам Белкин также вышел в море. Во-первых, ему надо было проанализировать результаты ночной атаки, чтобы сделать надлежащие выводы на будущее, а кроме этого, он не считал недавно назначенного на «Камбалу» лейтенанта Аквилонова опытным командиром.

— Курс на выход из Северной бухты! — распорядился Белкин, повернувшись к лейтенанту Аквилонову. — На траверзе Стрелецкой бухты стопорим моторы и ждем возвращающуюся эскадру!

Почему выбор Белкина пал именно на «Камбалу»? Ответ на этот вопрос весьма прост. Согласно общефлотского плана, именно ей предстояло в ночь с 29 на 30 мая дежурить у входа в Южную бухту. Дело в том, что единого взгляда на использование подводных лодок еще не было и начальство использовало их, как обычные миноносцы. Предстоящее дежурство было достаточно формальным, а потому Белкин решил, что коль команда «Камбалы» все равно будет в полном составе на борту, то ей, лучше всего и производить намеченную ночную атаку.

Согласно расчетам Белкина, атака неприятельских кораблей в темное время суток давала известные преимущества подводной лодке. Дело в том, что с высоких бортов крупных кораблей было весьма затруднительно обнаружить низкосидящий и затемненный корпус субмарины, а та, в свою очередь, имела возможность хорошо наблюдать за противником по ходовым огням. Кроме этого, отпадала необходимость в погружении, а это увеличивало возможность для маневра и скорости при отрыве от неприятеля. Вне всяких сомнений, атака неприятельской эскадры в ночное время в надводном положении методом засады была блестящей тактической новинкой, которую в обязательном порядке следовало проверить практически.

Лодка заняла позицию по траверзу западного берега бухты Стрелецкой, в трех-четырех кабельтовых к северу от Инкерманского створа. Наступила темная, безлунная ночь. В условиях плохой видимости и усилившегося волнения Николай Белкин согласился с Аквилоновым проводить атаку не из подводного, а из полупогруженного положения лодки. Для безопасности маневрирования лейтенант Аквилонов поднялся на мостик. По плану учения эскадра входила в базу без огней, в то время как лодка включила ходовые огни. На флагманском линейном корабле «Пантелеймон» по погодным условиям посчитали атаку нереальной и, когда заметили слева по носу мерцающий огонь, приняли его за рыбака.

Около 23 часов вечера с находившейся на внешнем рейде Севастополя «Камбалы» были обнаружены огни возвращавшейся в морс эскадры Черноморского флота. Пройдя по створу Инкерманских маяков до Стрелецкой бухты, лодка легла вправо от створа, в расстоянии 3–4 кабельтовых от него, и стала ждать появления отряда, застопорив машины и давая по временам ход для удержания своего места. Незадолго до появления кораблей эскадры Белкин отдал команду задраить рубочный люк. После этого в балластные цистерны была принята вода. Или, как тогда говорили, «был заполнен наружный балласт», и лодка полупогрузилась, заняв положение среднее между боевым и подводным. Впоследствии такое положение подводной лодки назовут позиционным. Находясь в позиционном положении, лодка имеет известные преимущества. Во-первых, ее корпус и рубка почти не видны над поверхностью воды, а во-вторых, она полностью готова к срочному погружению.

Однако, покрутив в разные стороны перископ, Белкин и Аквилонов быстро убедились в том, что управлять лодкою с его помощью невозможно. Ночью в окуляры корабли практически не просматривались.

— Что делать будем? — повернулся Аквилонов к стоявшему рядом Белкину.

— Бери переговорную трубку и поднимайся на мостик! — здраво рассудил Белкин. — Наверху обзор значительно лучше. Оттуда и будешь командовать атакой, так будет вернее! А я возьму на себя руководство здесь.

Впоследствии будет много разговоров, почему Белкин сам не поднялся на ходовой мостик, а доверил это малоопытному Аквилонову. Правильно ли он поступил? В поступке опытного подводника была своя логика. Дело в том, что еще до выхода в море Белкин весьма детально обсудил с Аквилоновым все детали предстоящей атаки. Теперь задача лейтенанта была достаточно проста: вывести «Камбалу» на траверз головного корабля эскадры так, чтобы нос подводной лодки оказался перпендикулярным ему, соблюдая при этом меры безопасности. Маневр вполне по силам лейтенанту, уже командовавшему до этого миноносцем. Да и учиться же когда-нибудь надо!

На себя же Белкин возложил более трудную миссию: непосредственное руководство стрельбой и удержание лодки в весьма непростом позиционном положении, то есть то, что малоопытный подводник Аквилонов выполнить никак не мог. Распределение офицеров, определенное Белкиным, было логичным: Аквилонов командовал маневрами лодки, находясь на мостике, мичман Тучков был у торпедных аппаратов и непосредственно командовал стрельбой, а сам Белкин, из рубки наблюдал за ситуацией через поднятый перископ.

После минутного инструктажа Аквилонов быстро поднялся по скобтрапу на мостик, снизу ему передали переговорную трубку. Вооружившись биноклем, лейтенант начал наблюдение за морем. Эскадра должна была вот-вот показаться на подходах к Севастополю.

Около 11 часов 15 минут вечера Аквилонов увидел дым идущих к Севастополю кораблей и немедленно доложил об этом капитану 2-го ранга Белкину.

— Начинай сближение! — скомандовал Белкин.

Лейтенант Аквилонов дал ход и взял курс навстречу эскадре, которая в составе линейных кораблей «Пантелеймон», «Ростислав», «Три Святителя» и крейсера «Память Меркурия» шла 12-узловым ходом с закрытым огнем в строю кильватерной колонны в Севастополь по створу Инкерманских маяков. При этом дистанция между головным «Пантелеймоном» и следовавшим за ним «Ростиславом» составляла полтора кабельтова. О том, что атака подводной лодки будет производиться, на эскадре было известно еще до выхода в морс, но атаки эти предполагались первоначально произвести только в лунную ночь. Более точных подробностей обстоятельств атаки установлено не было, и условных огней подводной лодки на отряде не знали.

Капитан 2-го ранга Белкин атаковал головной корабль эскадры, подходивший с 12-узловой скоростью к Севастопольской бухте, с дистанции 4 кабельтова под углом 30 градусов. Через 45 секунд после обнаружения огней на лк «Пантелеймон» опознали силуэт подводной лодки. К этому моменту «Камбала» начала маневр выхода с курса атаки. Лейтенант Аквилонов с мостика подал команду рулевому… и лодка по циркуляции пошла в сторону генерального курса колонны линкоров.

Впоследствии на суде Аквилонов говорил, что отвлекся от управления лодкой, возбужденный успешной атакой, даже начал сочинять стихи и не мог объяснить причину поворота лодки в противоположную сторону. Комиссия предположила, что рулевой перепутал направление перекладки руля и инстинктивно повернул румпель влево для поворота направо, как это делалось в эпоху парусного флота и первых паровых судов.

Из текста итогового документа следствия по делу о гибели «Камбалы» — доклада по Главному Военно-морскому судному управлению: «В 11 часов… вечера, на линейном корабле „Пантелеймон“ был замечен по носу, левее курса, в расстоянии 2 1/2 кабельтова от корабля, у самой воды белый яркий огонь, принятый за огонь рыбачьей шлюпки, который вскоре потух, а через 3/4 минуты на траверзе показалась подводная лодка в расстоянии не более 1/2 кабельтова. Лодка шла сходящимся курсом под острым углом около 30°. Когда дистанция до эскадры составила 4 кабельтовых, Белкин дал команду произвести условный залп по головному „Пантелеймону“. Под руководством мичмана Тучкова минный кондуктор Сальников, минные квартирмейстеры Базыка и Омельченко произвели все необходимые манипуляции. Движущуюся мину, однако, не выпускали. Атака производилась условно. Однако Белкин не удовлетворился одной атакой и приказал Аквилонову сманеврировать таким образом, чтобы можно было произвести условный залп и по второму мателоту в строю эскадры. После этого Аквилонов приказал положить руль влево, пытаясь лечь на параллельный курс эскадры, но это ему не вполне удалось, и курс „Камбалы“ оказался сходящимся с курсом эскадры. Одновременно Аквилонов произвел несколько вспышек ратьером, которые были прекращены, когда лодка прошла корму „Пантелеймона“. Эти вспышки были замечены сигнальщиками на следующем вторым в строю линейном корабле „Ростислав“, слева, на расстоянии около полутора кабельтова. Их почему-то первоначально приняли за огонь рыбачьей лодки. Поэтому командир „Ростислава“ капитан 1-го ранга Сапсай приказал на всякий случай влево не отворачивать и внимательно следить за внезапно показавшимся, а затем столь же внезапно скрывшимся огнем. Вскоре после того, как огонь погас, он опять был замечен на „Ростиславе“, но уже значительно ближе к кораблю, всего в каких-то 15 саженях впереди от него и несколько левее от курса. Лейтенант Аквилонов не рассчитал свой маневр, и подводная лодка неожиданно для него выкатилась из циркуляции далеко вправо, оказавшись перед форштевнем „Ростислава“. При этом огонь двигался почти перпендикулярно курсу линейного корабля, обрезая ему нос. И только в этот момент был наконец ясно усмотрен силуэт подводной лодки. На ходовом мостике „Ростислава“ подводную лодку заметили в самый последний момент, когда изменить что-либо было уже поздно. Старший штурманский офицер линейного корабля отчаянно закричал:

— Лево на борт!

Командир корабля немедленно перевел ручки телеграфа в положение „полный назад“ и срывающимся голосом прокричал в переговорную трубу: „Полный назад!“ Механики отреагировали на команду почти мгновенно, но машины так и не успели забрать заднего хода, и через 2–3 секунды форштевень корабля ударил в правый борт подводной лодки. „Камбала“ получила удар тараном линейного корабля „Ростислав“ сзади рубки. От сокрушительного удара подводная лодка сразу же опрокинулась на левый борт. Затем „Камбала“, по описанию очевидцев, как бы „вывернулась носовой частью вправо“, и почти перерубленную пополам субмарину протащило по правому борту корабля. После этого, не доходя до правого корабельного выстрела „Ростислава“, „Камбала“ внезапно камнем ушла на дно. Подводная лодка затонула на глубине 28 саженей, что составляет примерно 60 метров».

Из воспоминаний одного из первых подводников России капитана 1-го ранга В. Меркушева: «Весной 1909 года начались дневные атаки на входящие на Севастопольский рейд военные корабли, после чего заведующий отрядом стал посылать лодки в ночные атаки, которые командиры вели, оставаясь на палубе полупогруженной лодки.

Все просьбы вести ночные атаки под перископом не имели никакого успеха, так как командиры считали невозможным пользоваться им в темное время суток и не желали рисковать своими подводными лодками и людьми. Тогда заведующий отрядом капитан 2-го ранга Н.М. Белкин-2-й пожелал лично проверить возможность этого и ночью 29 мая 1909 года пошел на „Камбале“ для атаки возвращавшейся в Севастополь эскадры.

Выйдя в назначенный час, подводная лодка „Камбала“ сгрузилась на палубу; командир ее остался наверху, чтобы с помощью переговорной трубы корректировать управление лодкой, находившееся в руках заведующего отрядом, стоящего у перископа.

Темная ночь окутала полупогруженную „Камбалу“ с сиротливо прижавшимся к рубке командиром. Крупная зыбь разбивалась у его ног; вдали виднелись яркие судовые огни. Заведующий отрядом, стоя у перископа, давал указания рулевому. Вот уже показались темные силуэты кораблей, все ближе и ближе надвигались их мощные громады. С помощью командира капитану 2-го ранга Белкину удалось благополучно атаковать головной линейный корабль „Пантелеймон“, но, пройдя на близком расстоянии по его борту, он почему-то бросился вдруг влево, наперерез курсу эскадры, под нос второму линейному кораблю — „Ростиславу“…»

Именно здесь в своих воспоминаниях капитан 1-го ранга В. Меркушев высказал свою версию случившегося. В официальные отчеты она не вошла, но среди офицеров-подводников российского флота считалась если не самой реальной, то хотя бы правдоподобно объяснимой. Итак, продолжим цитирование В. Меркушева:

«… — Право! Право на борт! — в ужасе крикнул командир в переговорную трубу.

К сожалению, на флоте сохранялся еще старый порядок, когда команда относилась к румпелю руля, а не к стороне, куда нужно было повернуть корабль.

Таким образом, когда надо было повернуть влево, рулевому командовали „право“ и „право на борт“, а если нужно было ворочать вправо, то приказывали класть руль „лево“ и „лево на борт“. На коммерческих судах обычай этот был давно уничтожен, и рулевая проводка была сделана таким образом, что при команде „право“ рулевой начинал вертеть штурвал вправо и судно катилось вправо, если же штурвал вертели влево, то и корабль шел влево.

Только после гибели „Камбалы“ рулевая проводка на всех военных судах была переделана по образцу коммерческого флота, и больше не могло быть никаких недоразумений. В данном же случае этот пережиток парусной эпохи сыграл роковую роль.

Видя неминуемое столкновение и желая отвести нос лодки вправо, командир отдал неверное приказание. Надо было скомандовать „лево на борт“, и тогда нос „Камбалы“ покатился бы вправо и, быть может, столкновения удалось избежать. Теперь же подводная лодка попала прямо под таран „Ростислава“, удар форштевня которого пришелся позади боевой рубки.

Раздался страшный удар, силой которого командир был сброшен в море. „Камбала“ повалилась на левый борт, послышался треск лопающихся болтов и разрывающихся стальных листов обшивки корпуса. Потоки воды, сбивая с ног оглушенных, ничего не понимающих людей, хлынули внутрь.

„Камбала“ разломилась на две части и скрылась в морской пучине на глубине 29 саженей, унося с собой заведующего отрядом капитана 2-го ранга Белкина-2-го, вахтенного начальника мичмана Тучкова, кондуктора Сальникова и 18 матросов…»

Расследование трагедии

После столкновения командир линкора капитал 1-го ранга Сапсай немедленно застопорил ход, спустил на воду шлюпки и дал оповещение о случившемся по эскадре. Корабли осветили место трагедии боевыми прожекторами. Спустя четверть часа шлюпка с «Ростислава» нашла плававшего в воде лейтенанта Аквилонова. Ударом «Ростислава» он был сбит за борт. Командира «Камбалы» выловила из воды шлюпка-шестерка с крейсера «Память Меркурия». Перед тем как подняться на мостик, командир «Камбалы» предусмотрительно надел спасательный жилет, который и спас ему жизнь. Ничего вразумительного у поднятого на борт линкора лейтенанта выяснить сразу не удалось. Аквилонов находился в шоковом состоянии. Больше никто найден не был.

Из воспоминаний капитана 1-го ранга В. Меркушева: «Яркие лучи прожекторов „Ростислава“ и других судов эскадры прорезали темноту и заметались во все стороны. Вскоре они сошлись в одной точке, обнаружив среди волн человека, отчаянно боровшегося за свою жизнь. Спущенная шлюпка подобрала находившегося в полубессознательном состоянии командира и доставила его на флагманский корабль; других спасенных не было».

К утру стало очевидным, что все находившиеся внутри лодки: заведующий Отрядом подводного плавания в Черном море капитан 2-го ранга Николай Михайлович Белкин 1-й, помощник командира корабля мичман Дмитрий Александрович Тучков, минный кондуктор Фрол Иванович Сальников и 17 человек нижних чинов — погибли. Судя по всему, их смерть была очень быстрой, так как «Камбала» не имела герметичных отсеков, а потому ворвавшаяся в пробоину вода в несколько мгновений заполнила все внутренние помещения подводной лодки.

Из воспоминаний капитана 1-го ранга В. Меркушева: «На следующий день, не приняв необходимых для такой большой глубины предосторожностей, спустили охотников из водолазов, причем один из лучших, Бочкаренко, на другой день скончался от вскипания крови. Дальнейшие спуски пришлось прекратить».

По возвращении эскадры в Севастополь сразу же было назначено расследование всех обстоятельств произошедшей трагедии. К делу о гибели «Камбалы» были привлечены в качестве подозреваемых командир линейного корабля «Ростислав» капитан 1-го ранга Сапсай и бывший уже командир подводной лодки лейтенант Аквилонов.

Пока шло следствие, Аквилонов подал рапорт о своем уходе с флота. Моральное состояние лейтенанта оказалось очень тяжелым, ибо флотская общественность еще до окончания официального результата расследования обвинила его в гибели своих подчиненных. Помимо всего прочего, поползли даже слухи, что Аквилонов чуть ли не специально подставил свою «Камбалу» под форштевень «Ростислава».

Дело в том, что родственники погибшего мичмана Тучкова нашли на его квартире расписку Аквилонова о том, что тот занял у Тучкова весьма значительную сумму денег. Срок займа истекал как раз в конце мая, а денег для возвращения долга у Аквилонова не имелось. Недоброжелатели вспомнили и спасательный жилет Аквилонова, который он якобы надел именно для того, чтобы спастись после того, как подставит под смертельный удар свою субмарину. Разумеется, подобное утверждение следователями было сразу же отвергнуто за своей нелепостью, но отношение к лейтенанту среди флотских офицеров стало нетерпимым. В этой ситуации у Аквилонова оставалось два выхода: пустить себе пулю в лоб или подать прошение об отставке. Он избрал второе. Прошению сразу же дали ход, и еще до окончания следствия Аквилонов был уволен в отставку.

Много ходило тогда разговоров и о предчувствиях мичмана Тучкова. Мистически настроенный юноша якобы в своих разговорах не раз говорил о своей скорой смерти и даже как будто к ней готовился…

Газеты того времени писали о трагедии «Камбалы» всякое. В первое время газетчики писали еще о неких трех членах экипажа, спасшихся с лодки, помимо Аквилонова, которых по какой-то неизвестной причине скрывают от глаз общественности. Однако потом признались, что сами стали жертвой непроверенных слухов.

Чтобы до конца понять ситуацию в момент катастрофы, надо воочию увидеть рубку «Камбалы». Это сегодняшние рубки субмарин столь велики, что на ходовом мостике могут одновременно находится до десятка человек. Рубка же «Камбалы» настолько мала, а верхний люк столь узок, что находиться наверху мог только один человек, да и то в весьма неудобном положении. Никакого верхнего ходового мостика, в классическом его понимании, на «Камбале» просто не существовало. Поднявшийся наверх должен был стоять в срезе узкого люка, причем кормовые сектора обзора были для него практически закрыты верхней частью рубки. Из самой рубки наблюдать было тоже почти невозможно. Обзорные щели в ней столь узки и малы, что в них и в солнечную погоду ничего не разглядишь, не говоря уже о ночном. Глядя сегодня на рубку «Камбалы», не надо иметь особо богатого воображения, чтобы понять: Аквилонов, находясь высунувшимся наполовину из люка и имея неполный обзор в условиях темноты, скорее всего, не успел до конца правильно оценить обстановку не только из-за своей растерянности, но и в силу явных серьезных конструктивных недостатков «Камбалы».

…Наконец следствие по делу гибели подводной лодки «Камбала» было завершено. Главным виновником трагедии подводной лодки был определен лейтенант Аквилонов. Из текста итогового документа следствия по делу о гибели «Камбалы» — доклада по Главному Военно-морскому судебному управлению: «Суд признал, что причиною настоящего несчастного случая была неосторожность лейтенанта Аквилонова, выразившаяся в том, что он прошел с вверенной ему лодкой в слишком близком расстоянии от головного корабля отряда».

Выброшенный в море с ходового мостика во время столкновения, благодаря чему он и остался жив, исполняющий обязанности командира подводной лодки лейтенант Михаил Аквилонов «за неосторожное управление подводною лодкою „Камбала“, имевшее последствием гибель этой лодки и находившихся в ней офицеров и команды», был осужден приговором Военно-морского суда Севастополя. В официальном документе говорится следующее: «№ 946. Ливадия, 27 ноября 1909 года. По Высочайше утвержденному приговору Военно-морского суда Севастопольского порта по делу о гибели подводной лодки „Камбала“ определено: командовавшего названною лодкой, ныне отставного лейтенанта Михаила Аквилонова подвергнуть заключению в крепости на шесть месяцев, без ограничения прав и преимуществ, и предать церковному покаянию по распоряжению духовного начальства.

Действия же капитана 1-го ранга Сапсая 2-го суд решил признать правильными и законными. Приговор этот, согласно 1130-й статье Военно-морского судебного устава, всеподданейше поверяю на высочайшее вашего императорского величества благоусмотрение». Из материалов суда: «Командира линейного корабля „Ростислав“, капитана 1-го ранга Сапсая 2-го, в действиях коего никаких упущений судом не усмотрено, считать по суду не виновным». Зато командующего флотом вице-адмирала И.Ф. Бострема переместили на должность главного командира Севастопольского порта и военного губернатора Севастополя.

Итоговый доклад Военно-морского суда был подписан Главным военно-морским прокурором, тайным советником Николаем Григорьевичем Матвеенко. 5 ноября 1909 года морской министр вице-адмирал Степан Аркадьевич Воеводский, находившийся в это время в резиденции императора Николая II в Ливадии, сделал на оригинале приведенного выше документа следующую помету: «Собственно его императорского величества рукою написано: „Согласен“».

Вместе с «Камбалой» погибли 20 черноморских подводников. Именно они открыли печальный мартиролог черноморского подплава. Вспомним и мы их, тех, кто положил свои жизни во имя освоения морских глубин. Вспомним их поименно:

Белкин 1-й Николай Михайлович — капитан 2-го ранга, заведующий Отрядом подводного плавания в Черном море, обеспечивающий временно исполняющего обязанности командира корабля.

Тучков Дмитрий Александрович — мичман, помощник командира корабля.

Сальников Фрол Иванович — минный кондуктор.

Демидкин Дмитрий — рулевой боцманмат.

Латонов Михаил — рулевой боцманмат.

Шама-Соломенный Кузьма — боцманмат-минер.

Данилюк Иван — рулевой квартирмейстер.

Плотников Андрей — рулевой квартирмейстер.

Базыка Андрей — минный квартирмейстер 1-й статьи.

Омельченко Даниил — минный квартирмейстер 1-й статьи.

Грошев Алексей — машинный квартирмейстер 1-й статьи.

Королев Владимир — минно-машинный квартирмейстер 1-й статьи.

Лаиок Иван — минно-машинный квартирмейстер 1-й статьи.

Шоронов Иван — минно-машинный квартирмейстер 1-й статьи.

Парамошкин Тимофей — машинный квартирмейстер 2-й статьи.

Прилепа Иван — машинный квартирмейстер 2-й статьи.

Богатырев Иван — машинист 1-й статьи.

Гридян Владислав — машинист 1-й статьи.

Казаринов Петр — минный машинист 2-й статьи.

Федоров Константин — минный машинист.

Что касается дальнейшей судьбы бывшего лейтенанта Аквилонова, то наказание он отбывал в Севастопольской тюрьме. 27 февраля 1910 года царь ужесточает свой указ. В связи с этим официальный документ говорит: «Всемилостивейше повелено: отставного лейтенанта Аквилонова, взамен наказания, определенного ему приговором Военно-морского суда Севастопольского порта, за преступные деяния, предусмотренные 226 ст. Военно-морского устава о наказаниях и 362 ст. Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, и по совокупности с приговором того же суда, объявленным в Высочайшем приказе по Морскому ведомству от 27 ноября 1909 года, считать исключенным из службы, с лишением чинов, орденов и знаков отличия, дворянства и всех особенных прав и преимуществ и подвергнуть заключению в крепости на шесть месяцев и церковному покаянию, по распоряжению духовного начальства».

Но через два года Николай II, однако, еще раз пересмотрел свое решение. «Царское Село, 25 марта 1912 года. Всемилостивейше повелено: возвратить утраченные им по суду дворянство, чины, ордена, знаки отличия и все особенные нрава и преимущества с тем, чтобы считать его уволенным от службы лейтенантом». Однако Аквилонов посчитал приговор слишком мягким и неоднократно апеллировал к царю. Николай II якобы снова ужесточил приговор, снова лишил его звания, орденов, дворянства, всех прав и привилегий.

В 1913 году уволенный лейтенант Аквилонов подал прошение об определении на службу во флот, но его прошение было отклонено. До 1917 года Аквилонов проживал в Петрограде. В 1919–1920 годах он работал начальником отдела управления морского транспорта в Новороссийске. Дальнейшая судьба Михаила Аквилонова неизвестна. Впрочем, сам Аквилонов, скорее всего, и сам не желал общения с теми, кто знал о его прошлом. Когда, где и при каких обстоятельствах закончил свой жизненный путь человек, погубивший свой корабль и своих товарищей, никто сегодня уже не помнит, да и надо ли это помнить! С уверенностью можно сказать лишь одно — последние годы жизни бывшего лейтенанта вряд ли были счастливыми, ибо не может быть счастливым человек, на совести которого безвинная смерть его боевых товарищей…

Память

Увы, на этом скорбный список жертв, которые унесла с собой «Камбала», не закончился. Уже следующим утром в спешке, не приняв надлежащих предосторожностей, на место гибели подводной лодки были спущены водолазы, добровольно согласившиеся на рискованную операцию по спасению подводников. Операцией руководил младший врач с линкора «Георгий Победоносец», надворный советник И. Попов, до этого закончивший водолазную школу в Кронштадте. Начальник морских сил Черного моря вице-адмирал B.C. Сарнавский назначил его в надежде на то, что кто-то мог еще к этому времени оставаться в живых в отсеках затонувшей «Камбалы». В течение дня четыре водолаза Севастопольского порта спускались на дно в районе гибели лодки. Глубина места оказалась 28 саженей, т. е. 58 метров. Две части лодки лежали на расстоянии 32 метров друг от друга.

По все попытки водолазов обследовать отсеки подводной лодки изнутри успехом не увенчались, а лишь добавили к погибшим еще одну смерть, т. к. работы на таких глубинах требуют более тщательной подготовки как самих водолазов, так и обеспечивающего их оборудования на берегу. Через день после спусков от кессонной болезни скончался один из лучших водолазов флота — двадцатипятилетний водолазный боцманмат транспорта «Березань» Ефим Бочкаленко, который, несмотря на усталость и технические неполадки, совершил несколько погружений в нарушение правил. На третьем погружении при всплытии он потерял сознание и умер в госпитале от вскипания крови. У других водолазов наблюдались судороги и прочие признаки хорошо изученной ныне кессонной болезни, возникающей при нарушении правил подъема с больших глубин. Кроме этого, иногда в литературе по «Камбале» в числе погибших вместе с экипажем «Камбалы» называют и сдаточного механика Санкт-Петербургского металлического завода Михаила Николаевича Коржавина. Однако ни в одном из архивных документов он не упоминается. Не увенчалось успехом и поднятие лодки тралом, чтобы затем отбуксировать ее на отмель.

Дальнейшие спуски водолазов пришлось прекратить. А после расследования гибели водолаза по суду И. Попов был приговорен к церковному покаянию, гауптвахте и запрещению производства по линии за низкое качество обеспечения спускаемых водолазов, отсутствие квалифицированных врачей и нарушение инструкций по спуску на большие глубины. Однако через два года по прошению начальника учебного Отряда подводного плавания контр-адмирала Левицкого он был помилован. Левицкий доказал, что в условиях спешки, в какой проходили первые спуски водолазов, Попов просто выполнял приказания и ничего изменить не мог.

Однако от подъема лодки начальство все же не отказалось. Вызванный из Кронштадта начальник водолазной школы капитан 2-го ранга М.К. фон Шульц, только после тщательных тренировок водолазов и подготовки специального оборудования снова приступил к спускам. Медицинское обеспечение на этот раз проводил молодой, но уже опытный врач С.В. Сакович. В результате им удалось завести подъемные концы на носовую часть лодки. Откачивая воду из подъемных кессонных понтонов, носовую часть лодки удалось отбуксировать в несколько этапов в сухой док Южной бухты. Это произошло 9 сентября 1909 года. Подъем «Камбалы» с глубины почти в 60 метров стал рекордным для начала XX века.

Из воспоминаний капитана 1-го ранга В. Меркушева: «Попытки приподнять лодку тралом или стащить ее с места успехом не увенчались. Тогда вызвали из Кронштадта начальника водолазной школы, который, прибыв в Севастополь, приступил к подготовке водолазов для спусков на большую глубину. Когда они достаточно натренировались, начались работы по подъему „Камбалы“. Этим водолазным специалистом был один из основоположников русского водолазного дела капитан 2-го ранга Макс Константинович фон Шульц. Вместе с ним в Севастополь прибыла группа курсантов школы.

Первоначально предполагалось поднять „Камбалу“ с помощью плавучего крана. Однако мощность имевшегося в распоряжении подъемной партии крана не гарантировала успеха. Тогда участником партии, известным специалистом по судоподъему (впоследствии видным деятелем ЭПРОНа) Ф.А. Шпаковичем был предложен оригинальный и вполне надежный способ — ввести лодку в док самим „поплавком“ — кессоном, подтянув ее к днищу „поплавка“.

Подъем носовой части затонувшей подводной лодки начался 12 августа. Он проводился ступенчатым способом с помощью полукессона и завершился 9 сентября вводом носовой части „Камбалы“ в Лазаревский сухой док. Из осушенной носовой части были извлечены тела четырнадцати погибших. В рубке у штурвала лежал рулевой, заведующий отрядом подводных лодок капитан 2-го ранга Белкин — лежал у перископа, мичман Тучков и остальная команда находились в самой оконечности носовых помещений. Ворвавшийся водяной поток при разломе корпуса лодки смыл их и сделал смерть мгновенной. Первый осмотр лодки происходил в присутствии начальника морских сил Черного моря и прокурора Севастопольского Военно-морского суда. Следов удара в месте разреза лодки обнаружено не было, а ее излом, в результате которого отвалилась корма, прошелся по соединительному фланцу. По словам очевидцев, „лодка была как бы срезана бритвой“. Люк боевой рубки оказался не задраен (этого сделать просто не успели. — Авт.), и через него все увидели тела Белкина, Тучкова и рулевого Данилова. В тот же день были извлечены еще одиннадцать тел — все они лежали ничком, головой по направлению к офицерскому отделению, в котором находился резервуар с запасом воздуха. Кормовую часть „Камбалы“ предполагали поднять летом 1910 года, но работы так и не были осуществлены. Место нахождения кормовой части было утеряно, и летом 1932 года водолазам ЭПРОНа так и не удалось ее найти.

Из отсеков „Камбалы“ извлекли останки: Н.И. Белкина, Д.А. Тучкова, Д. Демидкина, М. Латонова, И. Данилюка, А. Плотникова, A. Базыки, А. Трошева, В. Королева, И. Шоронова, И. Прилепы, B. Гридяна, П. Казаринова и К. Федорова. Спустя два дня их отпели в Никольском соборе Севастополя. Капитана 2-го ранга Белкина нашли у перископа, рулевого — на боевом посту, а остальных — в носовом отсеке. Тела офицеров положили в металлические гробы и перевезли в адмиралтейскую церковь. Тела матросов перенесли в Морской госпиталь».

И снова обратимся к воспоминаниям капитана 1-го ранга В. Меркушева: «Водолазы завели на носовую часть лодки подъемные концы, прикрепленные к полупогруженному кессону. Когда концы были обтянуты, из кессона откачивалась вода, лодка отделялась от грунта, и кессон вместе с лодкой буксировался к берегу до тех пор, пока лодка опять не ложилась на дно. Тогда снова затапливали кессон, обтягивали концы, выкачивали воду, лодка снова отделялась от грунта, снова кессон с лодкой буксировался к берегу, и так до тех пор, пока не подтянули лодку вплотную к кессону.

9 сентября 1909 года кессон с носовой частью лодки был отбуксирован в сухой док, где из нее извлекли тела четырнадцати погибших. В рубке у штурвала лежал рулевой. Заведующий отрядом капитан 2-го ранга Белкин лежал ничком около перископа. Мичман Тучков и остальная команда были сбиты ворвавшимся водяным потоком в самую оконечность и там нашли безвременную кончину. Их смерть была мгновенной…»

11 сентября в 9 часов утра на пристани построили роту флотского экипажа и команду нижних чинов Отряда подводного плавания. Гробы с телами матросов внесли на баржу, установили на постаменте и застелили коврами. Провели отпевание. Баржа направилась к Херсонесскому монастырю. Корабли стояли с приспущенными флагами. На херсонесской пристани баржу встретило флотское начальство. Адмиралы и офицеры на руках перенесли гробы в катафалк. Процессия направилась на городское кладбище в Загородной балке, где останки нижних чинов с воинскими почестями захоронили в братской могиле. Памятная доска хранит их имена: рулевые боцманматы Дмитрий Демидкин и Михаил Латонов, рулевые квартирмейстеры Иван Данилюк и Андрей Плотников, минный квартирмейстер 1-й статьи Андрей Базык, машинный квартирмейстер 1-й статьи Алексей Грошев, минно-машинные квартирмейстеры 1-й статьи Владимир Королев и Иван Шоронов, машинный квартирмейстер 2-й статьи Иван Прилепа, машинист 1-й статьи Владислав Гридян, минные машинисты 2-й статьи Петр Казаринов и Константин Федоров. Затем в Никольском соборе провели отпевание капитана 2-го ранга Н.М. Белкина и мичмана Д.Л. Тучкова. Их отправили для захоронения на родину. На всем протяжении от церкви до вокзала были выстроены морские и пехотные части гарнизона, стояло множество горожан. Капитан 2-го ранга Белкин был похоронен рядом с могилой отца, отставного контр-адмирала Михаила Федоровича Белкина, умершего в Санкт-Петербурге 12 февраля 1909 года, незадолго до гибели сына. А мичмана Тучкова отвезли в Москву, где он был захоронен на кладбище Новодевичьего монастыря. Могила его сохранилась там и поныне.

Вот как описывает траурную церемонию журнал «Вестник военного духовенства» за 1909 год: «Посреди баржи на устланном коврами помоете возвышались гробы жертв катастрофы, прикрытые Андреевскими флагами; вокруг гробов виднелись хоругви, иконы, а также множество венков с трогательными надписями на лентах. Тотчас послышалась команда, и баржа поплыла по бухте в направлении к Херсонесскому монастырю. Начался обряд отпевания усопших. В начале обряда соборный протоиерей отец Якиманский обратился к семействам погибших с пастырским словом. На стоявших в бухте кораблях были приспущены флаги. Вдоль дороги, по которой двигался скорбный кортеж, был выстроен почетный караул. А за войсками шли тысячи жителей Севастополя. Все нижние чины были погребены в одной братской могиле. Затем в Николаевском адмиралтейском соборе прошло отпевание офицеров Н.М. Белкина и Д.Л. Тучкова, на которое собрались командование и офицеры Черноморского флота и Севастопольского гарнизона, руководство и именитые жители города. Огромный собор был заполнен народом. Жители Севастополя запрудили все примыкающие к храму улицы, стояли по всему пути траурного кортежа, от церкви до железнодорожного вокзала. Прах капитана 2-го ранга Белкина был отправлен в Ярославскую губернию, в его родовое имение».

Ввиду наступления осенних штормов подъем кормовой части «Камбалы» отложили, как оказалось, навсегда. Она стала саркофагом, в котором покоятся: минный кондуктор Фрол Иванович Сальников, боцманмат минер Кузьма Шама-Соломенный, минный квартирмейстер 1-й статьи Даниил Омельченко, минно-машинный квартирмейстер 1-й статьи Иван Лаиок, машинный квартирмейстер 2-й статьи Тимофей Парамошкин, машинист 1-й статьи Иван Богатырев.

Заведующего Отрядом подводного плавания на Черном море капитана 2-го ранга Н.М. Белкина забрал его брат Федор, тоже капитан 2-го ранга и тоже подводник. Тело брата он отвез в Ярославскую губернию, в родовое имение Белкино, что на берегу речки Которосли, неподалеку от уездного городка Кормилицина (ныне село Введенское), и похоронил рядом с отцом, контр-адмиралом Михаилом Федоровичем Белкиным, героем Синопа и обороны Севастополя.

Тело помощника командира корабля мичмана Д.А. Тучкова забрали его родители и похоронили в Москве, на Новодевичьем кладбище. Могила мичмана Тучкова сохранилась до наших дней. Остальные 12 тел погибших «нижних чинов» с «Камбалы» были захоронены на севастопольском городском православном кладбище в братской могиле.

После гибели «Камбалы» в Севастополе был создан комитет по сбору пожертвований. Часть собранных средств пошла на сооружение памятника экипажу.

Сразу после тех трагических дней в мае 1909 года один из офицеров-подводников, старший лейтенант российского флота Георгий Федорович Дудкин, постоянный член Комиссии наблюдения за постройкой кораблей для Черного моря (наблюдающий за постройкой подводных лодок) на заводе в Николаеве, приступает к разработке проекта памятника погибшему экипажу «Камбалы».

Его проектируют и сооружают на средства, собранные офицерами подводного плавания. Памятник погибшим морякам «Камбалы» представлял собой подлинную рубку подводной лодки «Камбала» на каменном цоколе, внутри которой «повесили образ с теплящейся перед ним неугасимой лампадой» (В. Меркушев «Записки подводника»). На рубке стоит перископ, «около перископа водружен крест со склонившимся ангелом. Памятник находится у входа на городское кладбище на возвышенном месте…» (журнал «Огонек» № 7 за 1912 год).

В подножие памятника и на рубку были вмонтированы две мемориальные доски с посвятительным текстом. Спустя три года по дивизиону подводных лодок был издан приказ: «Приказом капитана 2-го ранга Гадд была поручена командиру пл „Лосось“ лейтенанту Дуднику постановка памятника на могиле погибших чинов пл „Камбала“. В настоящее время памятник закончен и 29 мая освящен. Считаю приятным долгом выразить свою благодарность лейтенанту Дуднику за труды и энергию, которые ему пришлось приложить при выполнении столь солидной работы, имея весьма незначительные средства, а также объявляю благодарность помогавшему ему в этой работе старшему боцману Кириченко и нижним чинам, принимавшим участие в сооружении памятника погибшим сотоварищам». Освящение памятника погибшим на «Камбале» состоялось 29 мая 1912 года на военном кладбище в Севастополе.

Памятник «Камбале» стал не только свидетелем, но и невольным участником многих перипетий XX века. Изначально на могиле, как мы уже говорили выше, установили поднятую со дна Черного моря боевую рубку «Камбалы», в которой повесили образ с теплящейся перед ним неугасимой лампадой. Рубку венчала фигура скорбящего ангела из белого камня, склонившего голову над люком. С началом революции образ и лампада исчезли, но ангел остался. В 1930 году личный состав подводной лодки «Политрук» на общем собрании решил внести свой вклад в дело увековечивания памяти матросов «Камбалы». Тогда же было составлено коллективное письмо погибшим подводникам. Его выгравировали на мемориальной доске, а доску вмонтировали в рубку «Камбалы». Письмо погибшим было составлено в духе послереволюционного времени. Оно гласило: «Славные герои морских глубин, слепая смерть рано вырвала вас из славных рядов. Не довелось вам быть в победных боях борцов за свободу, увидеть клешные железные бригады и форменками вымощенный путь. Теперь в надежных руках нашей смены наше оружие бороздит под лучистым флагом Красного флота черноморскую зыбь. Братва с подводной лодки „Политрук“, 1930 г.».

В период Второй мировой войны памятник серьезно пострадал и единство его композиции было безвозвратно утеряно; фигура ангела была утрачена. По одной версии, немецкие мародеры вывезли ангела в Германию, по другой — ангел был просто разбит осколком разорвавшегося поблизости снаряда. Корпус рубки во время боев за Севастополь получил повреждения от обстрелов. Их видно и сегодня. Эти вмятины, тоже наша история!

В 1990-е годы могила была приведена в порядок севастопольскими любителями истории флота и обнесена корабельной цепью с якорем, перед которым была установлена доска из белого мрамора с надписью «Экипаж пл „Камбала“ погиб 29 мая 1909 г.» и перечислением чинов и фамилий всех 12 захороненных здесь черноморских подводников. По состоянию на 31 июля 2003 года на месте мраморной доски установлена пластиковая меньшего размера с надписью «Погибшие на п/л „Камбала“ 29 мая 1909 года» и с перечислением фамилий и чинов всех 20 погибших членов ее экипажа. На люке рубки укреплена металлическая пластина с надписью: «Рубка-памятник морякам подлодки „Камбала“, погибшим в море 29. 05. 1909».

Место захоронения поднятого на поверхность тела водолаза Е. Бочкаленко установить так и не удалось.

Кормовую часть «Камбалы» первоначально, для последующего восстановления лодки предполагалось поднять летом следующего, 1910 года. Однако после обследования в доке поднятой носовой части «Камбалы» от восстановления этой подводной лодки ввиду полной его нецелесообразности было решено отказаться, и поэтому кормовую часть поднимать не стали. Как указывалось выше, точные координаты места катастрофы «Камбалы» своевременно определены не были. Согласно одному из архивных документов, примерное «положение затонувшей подводной лодки „Камбала“ определяется по углам: на Херсонесский маяк и Херсонесский храм — 115°30′, на Херсонесский храм и Братское кладбище — 35°20′. Место гибели лодки, таким образом, находится почти на створе Инкерманских маяков, в расстоянии 4 кабельтовых от 5-го створа мерной мили». Попытка вторичного обнаружения в 1932 году и последующего подъема кормовой части «Камбалы» не увенчалась успехом. И хотя место гибели лодки было известно достаточно точно, ее так и не нашли. Скорее всего, кормовая часть «Камбалы» к этому времени погрузилась в многометровый ил. Однако почти на том же место был неожиданно обнаружен корпус другой подводной лодки. Это оказался «Судак», затопленный в 1919 году англичанами, покидавшими Севастополь. Таким образом, останки еще шести погибших членов экипажа этой подводной лодки — Ф.И. Сальникова, К. Шамы-Соломенного, Д. Омельченко, И. Лаиока, Т. Парамошкина и И. Богатырева — навечно остались на дне Черного моря.

Вот, пожалуй, и вся недолгая и печальная история «Камбалы». Что можно к этому прибавить? Разве только то, что в годы Великой Отечественной войны на Черном море сражалась Щ-203, заложенная, как «Камбала». Судьба второй «Камбалы» была также трагической, как и первой. Подводная лодка совершила 18 боевых походов и была потоплена итальянской сверхмалой подводной лодкой СВ-3 26 августа 1943 года в районе мыса Урет (по данным итальянской стороны). Вместе с подводной лодкой погибли 45 человек. В конце 1949 года в районе мыса Урет Щ-203 была обнаружена и обследована водолазами. Подводная лодка лежала на глубине 72 метров. Корпус субмарины был разорван на две части, причем нос был загнут по отношению к диаметральной плоскости вправо на угол 70 градусов. В 1950 году Щ-203 подняли и сдали на слом.

Со времени гибели первой «Камбалы» минуло много лет, над Россией пронеслось немало бурь. Не счесть и потерь среди моряков-подводников. Но именно морякам «Камбалы» было суждено открыть этот нескончаемый мартиролог погибших подводников России.

Столкновение — самая страшная авария для подводных лодок. Обыкновенное куриное яйцо можно опустить на очень большую глубину в море, и его тонкая скорлупа благодаря своей форме выдержит огромное давление. Но скорлупа того же самого яйца моментально треснет, если подвергнется даже самому слабому удару острого предмета. Корпус подводной лодки очень похож в этом отношении на яйцо. Конструкции и форма корпуса таковы, что он выдерживает огромное давление окружающей воды на значительной глубине, но очень легко может быть поврежден при ударе о твердые предметы. Внутренние же конструктивные особенности подводной лодки почти исключают возможность выхода из нее людей в случае столкновения и затопления отсеков.

К сожалению, «Камбала» открыла и нескончаемый список подводных лодок, погибших от тарана своих же кораблей. В 1924 году во время маневров была протаранена и потоплена линкором «Резолюшн» английская подводная лодка L-24. В том же году японский крейсер «Татсута» потопил свою подводную лодку Ro-25. В 1925 году американская субмарина S-51 была протаранена итальянским лайнером «Чита ди Рома». Еще одна американская субмарина, S-4 была протаранена эсминцем «Поулдинг». В 1931 году китайское судно «Ю-та» потопило в Южно-Китайском море еще одну английскую субмарину, «Посейдон». Аналогичные трагедии потрясли итальянский и шведский флоты. Вначале в 1928 году под форштевнем эсминца «Джузеппе Миссори» погибла итальянская лодка F-14, а в 1936 году шведская субмарина «Беверн» стала жертвой крейсера «Фильджия». В 1942 году американский транспорт таранил и уничтожил со всем экипажем крупнейшую французскую подводную лодку тех времен, «Сюркуф», а в 1950 году шведский танкер «Дайвина» утопил английскую субмарину «Трукьюлент». Другой шведский танкер, «Наболанд» в 1953 году таранил и утопил турецкую подводную лодку «Думлуипинар». Затем снова «отличились» американцы. В 1958 году у Пёрл-Харбора эсминец «Сильверстейн» протаранил субмарину «Стиклбек».

Не миновала сия горькая чаша и отечественного флота. В 1931 году черноморская подводная лодка АГ-16 во время маневров у Бельбека была потоплена эсминцем «Фрунзе». В 1934 году в Кольском заливе траулер РТ-43 «Рыбец» таранил и утопил подводную лодку Щ-424, а в следующем году в Финском заливе подводная лодка «Большевик» была протаранена и потоплена линкором «Марат» под флагом наркомвоенмора Ворошилова. В 1956 году у Таллина эсминец «Статный» перерезал форштевнем подводную лодку М-200…

В мае 1999 года после долгих лет забвения командование Черноморским флотом вспомнило о мучениках «Камбалы». С пришедшего в точку гибели подводной лодки ракетного катера опустили в воду венок тем, кто первым заступил на подводную вахту и остался на ней навсегда.

Ныне у памятника «Камбале» ежегодно собираются проживающие в Севастополе подводники-тихоокеанцы, отдавая дань памяти своим товарищам, погибшим в марте 1968 года в Тихом океане на подводном ракетоносце К-129. А 29 мая 2009 года, спустя ровно сто лет со дня гибели подводной лодки «Камбала», по сложившейся традиции настоятель церкви Всех Святых отец Василий (бывший офицер ВМФ В.Т. Манин) отслужил панихиду по усопшим, десятки подводников, жителей и гостей города по зову сердца пришли поклониться погибшим морякам.

…Сколько я помню себя, столько помню и памятник подводной лодке «Камбала» на старом городском кладбище Севастополя.

ТАЙНА «ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ»

…Гневом Зевс заблистав, на корабль громовую

Бросил стрелу. Закружилось пронзенное судно,

И дымом его охватило. Ужас объял моряков.

Разом товарищи бросились в волны, спасаясь.

Сам же корабль опустился в пучину морскую.

Гомер. Одиссея.

С раннего детства помню, как мой дедушка Степан — старый севастопольский боцман, подвыпивши, пел со своим братом, дедом Витей длинную и грустную песню о гибели «Марии»:

На дне Севастопольской бухты Орудия «Марии» лежат. А рядом в немом карауле Матросские души стоят…

В трагическом 1916 году деду Степану было всего семь лет, и он бегал с братьями на берег бухты смотреть на огромное днище перевернувшегося линкора. Тогда-то в матросских слободках Севастополя и зазвучали слова этой незатейливой песни-реквиема. С тех пор минул почти век. Давно уже нет в живых ни деда Степана, ни его братьев. Остались лишь слова их давней мальчишеской песни и вечная тайна «Императрицы Марии»…

Первый Черноморский дредноут

Наверное, нет в России человека, кто хотя бы что-то не слышал о трагедии черноморского линкора со звучным именем «Императрица Мария». Художественные книги и фильмы, популярные статьи и научные исследования посвящены этой давней истории. Собирая на протяжении многих лет материалы о гибели «Императрицы Марии», прикоснулся к ее тайне и я.

Решение об усилении Черноморского флота новыми линейными кораблями было вызвано намерением Турции приобрести за границей три современных линкора типа «Дредноут», что сразу бы обеспечило ей подавляющее превосходство на Черном море.

11 июня 1911 года одновременно с церемонией официальной закладки новые корабли были зачислены в списки флота под названиями «Императрица Мария», «Император Александр III» и «Екатерина И». В связи с решением оборудовать головной корабль в качестве флагманского все корабли серии распоряжением морского министра И.К. Григоровича было приказано называть кораблями типа «Императрица Мария».

Историк отечественного Военно-морского флота P.M. Мельников пишет: «…Зная, как трудно приходится флоту, как рискуют старые линкоры при каждой встрече с „Гебеном“, на „Императрице Марии“ изо всех сил старались ускорить начавшуюся с уходом из Николаева программу приемных испытаний. На многое, конечно, приходилось закрывать глаза и, полагаясь на обязательства завода, откладывать устранение недоделок на время после официальной приемки корабля. Так, много нареканий вызвала система аэрорефрижерации погребов боезапаса. Оказалось, что весь „холод“, исправно вырабатывавшийся „холодильными машинами“, поглощался разогревавшимися электродвигателями вентиляторов, которые вместо теоретического „холода“ гнали в погреба боезапаса свое тепло. Поволноваться заставили и турбины, но сколько-нибудь существенных неполадок (кроме последствий небрежного монтажа маслоохладителя и неотрегулированности предохранительных клапанов котлов) не произошло. В течение 50-часового похода 13–15 августа 1915 года вдоль южного берега Крыма средняя скорость составила около 21 узла (при водоизмещении 24 000 т и мощности турбин 26 000 л.с.). В топках 20 котлов за три часа сожгли 52 т угольных брикетов Южно-Бельгийского общества, что соответствовало даже меньшему удельному расходу, чем предусматривалось спецификацией (0,72 вместо 0,8 кг/л.с. в час). К 25 августа приемные испытания завершились, хотя доводка корабля продолжалась еще долгие месяцы. По указанию командующего флотом для борьбы с дифферентом на нос пришлось сократить боезапас двух носовых башен (со 100 до 70 выстрелов) и носовой группы 130-мм пушек (с 245 до 100 выстрелов). Недостаточность этих мер заставила Технический совет ГУКа в июне 1916 года согласиться на ликвидацию двух носовых 130-мм пушек (вот так в конце концов проявили себя последствия проектных перегрузок по инициативе заказчика) с их погребами и ряд перемещений грузов от носа к корме, что и сделали на „Императоре Александре II“. На „Императрице Екатерине II“, используя опыт „Марии“, уже при достройке сделали необходимые изменения путем массовой сдвижки всех возможных грузов на две шпации в корму. Как знать, может, именно торопливость постройки во многом и предопределила будущую трагедию корабля? Как знать…»

23 июня 1915 года после освящения корабля, подняв над Ингульским рейдом окропленные святой водой флаг, гюйс и вымпел, «Императрица Мария» начала кампанию.

Вступление в строй первого дредноута Черноморского флота коренным образом изменило оперативно-тактическую обстановку на всем Черноморском театре военных действий. А ведь именно Черноморскому флоту была в той войне определена главнейшая из всех задач — занятие Босфора и Константинополя! Ясно, что при таком не только военном, но и политическом раскладе «Императрица Мария» просто не могла остаться вне внимания вражеских спецслужб. Это понимали и в Петербурге, и в Ставке в Могилеве, и в Севастополе. Поэтому даже переход дредноута к месту постоянного базирования обеспечивал весь Черноморский флот, операцией которого руководил лично командующий.

Вот как описывает переход «Марии» из Николаева в Севастополь очевидец событий на Черноморском флоте в 1915–1916 годах капитан 2-го ранга А.П. Лукин: «Близок день перехода в Севастополь — день вступления в строй. Специально для нее углубили фарватер реки. В штабе — деятельная подготовка к переходу. По донесениям тайных агентов, враг готовится использовать этот переход, чтобы атаковать „Марию“ всеми подводными лодками. Приняты чрезвычайные меры охраны. Мобилизован весь торговый тоннаж.

29 июня подводный заградитель „Краб“ вышел к Босфору заградить его минами. Вышли на позиции наши подводные лодки. Вышел навстречу весь флот под флагом командующего флотом адмирала Эбергарда. Севастополь опустел… Море ждет донесения „Краба“. Наконец получено радио — Босфор засыпан.

Двинулась „Императрица Мария“… Окруженная со всех сторон нарочито полузатопленными транспортами и пароходами, чтобы осадка их соответствовала осадке „Марии“, на случай подводных атак, императрица Черного моря движется к морю… Весь флот, с рассыпанными в дозор крейсерами, в полной боевой готовности ожидает ее. Эти меры предосторожности были необходимы, так как артиллерия „Марии“ не вполне еще была готова к бою. Лес мачт и туча дыма показались от Очакова… Опасный узкий проход пройден. Транспорта и пароходы остаются позади. „Мария“ идет одна.

Вдруг громовой гул потряс море со стороны Очакова. „Мария“ впервые опробовала свой огонь… Трудно, даже невозможно читателю, никогда не бывшему на дредноуте и не испытавшему на себе всего впечатления от его залпа, изобразить этот потрясающий эффект мощности силы удара и огня… Мощь залпа одной башни такова, что на предельной черте угла обстрела деформируется железо надстроек. А ведь в предельной черте этого угла находятся люди на постах управления, сигнализации и наблюдения… Эффект залпа одной башни столь потрясающ, что были случаи мгновенного помешательства. Один молодой матрос, следивший в своем секторе за подводными лодками, лишился на мгновение рассудка от неожиданности залпа и бросился за борт. В момент залпа нельзя прозевать вовремя открыть рот. Ватных тампонов или специальных ушных шариков недостаточно…

Окончив пробу артиллерии, „Мария“ легла на Севастополь. Впереди, ферзейлем, крейсер „Память Меркурия“ под флагом начальника бригады крейсеров. Кругом миноносцы охраняют от подводных атак. На дистанции — флот.

Какими пигмеями кажутся перед ней наши славные, казавшиеся столь грозными, боевые старики „Евстафий“, „Иоанн Златоуст“, „Пантелеймон“. Какая сила, какая мощь, какая красота…

Флот подходит к Севастополю. Туча тральщиков, дозорных судов, быстроходных моторов охраняет канал. Рыщут, ищут перископы. Самое опасное место… Первым входит „Меркурий“. За ним „Кагул“. Приближается „Мария“…

С удвоенной энергией зарыскали миноносцы и моторные катера. Вдали, затемняя горизонт, серая громада линейных кораблей.

„Мария“ полным ходом идет по каналу. Ложится на створ Инкерманских маяков… Берега черны. Школы и магазины закрыты. Улицы опустели. Все на берегу… Выстроены войска. Слышны торжественные звуки гимна. Несется „ур-р-ра“! „Императрица“ входит в рейд».

В боях и походах

Все знали, что со вступлением в строй «Императрицы Марии» германо-турецкий линейный крейсер «Гебен» теперь без крайней нужды из Босфора не выйдет. Флот смог планомерно и в более широких масштабах решать свои стратегические задачи. Тогда же для оперативных действий в морс, сохранив административную бригадную структуру, образовали несколько мобильных временных соединений, названных маневренными группами.

Еще недавно прикрывавшаяся авиацией при переходе из Одессы, «Императрица Мария» 24 января 1916 года теперь сама возглавила вошедшую в историю крупную комбинированную операцию, в которой едва ли не впервые в мире главная роль отводилась авиации. Четырнадцать гидросамолетов с авиатранспортов «Император Александр I» и «Император Николай I» под прикрытием 1-й маневренной группы и четырех эсминцев преодолели низкую облачность и подвергли массированной бомбежке причалы, сооружения и суда в Зунгулдаке.

Летом 1916 года командующим Черноморским флотом был назначен вице-адмирал А.В. Колчак. Он сделал «Императрицу Марию» своим флагманским кораблем и систематически выходил на нем в море. Мощь 12 орудий линкора калибром 305 миллиметров (15 дюймов), разнесенных по четырем башням, была такова, что даже одно удачное попадание главным калибром практически не оставляло шансов удержаться на плаву германскому линейному крейсеру «Гебен», господствовавшему тогда в Черном море.

Вскоре судьба предоставила новому командующему шанс отличиться. Были получены сведения о выходе германо-турецкого крейсера «Бреслау» для очередной диверсии у Новороссийска, и Колчак сразу же на «Императрице Марии» вышел в море.

Все складывалось как нельзя лучше. Курс и время выхода «Бреслау» были известны, точка перехвата рассчитана без ошибки. Гидросамолеты, провожавшие «Марию», удачно отбомбили караулившую ее выход подводную лодку UB-7, не дав ей выйти в атаку, эсминцы, шедшие впереди «Марии», в намеченной точке перехватили «Бреслау» и связали его боем. Охота развернулась по всем правилам. Эсминцы упорно прижимали пытающийся уйти германский крейсер к берегу, наш крейсер «Кагул» неотступно висел на хвосте, пугая немцев своими, правда, не долетавшими залпами. «Императрице Марии», развившей полную скорость, оставалось лишь выбрать момент для верного залпа. Но то ли эсминцы не были готовы взять на себя корректировку огня «Марии», то ли на ней берегли снаряды сокращенного боекомплекта носовой башни, не рискуя бросать их наугад в ту дымовую завесу, которой «Бреслау» немедленно окутывался при опасно близких падениях снарядов, но того решающего залпа, который мог бы накрыть «Бреслау», не получалось.

Вынужденный отчаянно маневрировать (машины, как писал немецкий историк, были уже на пределе выносливости), «Бреслау», несмотря на свою 27-узловую скорость, неуклонно проигрывал в пройденном по прямой расстоянии, которое уменьшилось со 136 до 95 кабельтовых. Спасла случайность — налетевший шквал. Укрывшись за пеленой дождя, «Бреслау» буквально выскользнул из кольца русских кораблей и, прижимаясь к берегу, проскочил в Босфор.

Из воспоминаний матроса «Императрицы Марии» Т. Есютина: «Однажды, выйдя в море, „Императрица Мария“ вступила в бой с „Гебеном“. Турецкий крейсер „Гебен“ был вооружен слабее „Императрицы Марии“. Он это знал и принимал бой только на очень большой дистанции. После нескольких залпов с нашей стороны „Гебен“ стал уходить. „Императрица Мария“ не могла гнаться за ним, потому что „Гебен“ имел скорость 28 узлов, а мы — всего 22 3/4».

Другой раз, в конце сентября 1916 года, «Императрица Мария» пошла на бомбардировку г. Варны. Под самым болгарским портом были высланы вперед тральщики для очистки пути от неприятельских мин. В скором времени один тральщик наскочил на плавучую мину и был взорван. Для спасения экипажа немедленно выслали миноносец. Но не прошло и часа, как последовал второй взрыв и другой тральщик взлетел на воздух. Команда зароптала. Никакие убеждения начальства не действовали. Запасы угля были на исходе, и «Императрица Мария» на третий день возвратилась в Севастопольскую бухту. Это было 5 октября 1916 года.

В течение августа и сентября никаких особо выдающихся событий не произошло. «Мария» продолжала выполнять очередные задачи по прикрытию различных операций и перегруппировке войск. Делегацией от города Севастополя во главе с городским головой Ергопуло ей был поднесен роскошный шелковый кормовой флаг, торжественно освященный на шканцах в присутствии командующего флотом.

В это время на линкоре зародилась собственная корабельная традиция — прослужившего на корабле значительное время офицера награждать особой выделки саблей с накладным на эфес эмалевым изображением иконы Святого Николая Угодника (его выполнил мичман Г.Р. Вирен) и гравировкой названия корабля на клинке. Устав о сабле, разработанный кают-компанией корабля, был одобрен командующим флотом и утвержден морским министром. Первый экземпляр сабли был вручен императору Николаю II. Второй экземпляр сабли получил мичман Г.Р. Вирен. С ней он и эмигрировал. Сегодня эта сабля украшает Клуб объединения офицеров русского флота в США.

Историк отечественного Военно-морского флота P.M. Мельников пишет: «Все знали, что с вступлением в строй „Императрицы Марии“ „Гебен“ без крайней нужды теперь из Босфора не выйдет. Флот смог планомерно и в более широких масштабах решать свои стратегические задачи. Тогда же для оперативных действий в море, сохранив административную бригадную структуру, образовали несколько мобильных временных соединений, названных маневренными группами. В первую вошли „Императрица Мария“ и крейсер „Кагул“ с выделенными для их охраны эсминцами. Такая организация позволяла (с привлечением подводных лодок и авиации) осуществлять более действенную блокаду Босфора. Только в сентябре — декабре 1915 года маневренные группы десять раз выходили к берегам противника и провели в море 29 дней: Босфор, Зунгулдак, Новороссийск, Батум, Трапезунд, Варна, Констанца. У всех берегов Черного моря можно было видеть тогда стелющийся по воде длинный и приземистый силуэт грозного линкора. И все же поимка „Гебена“ оставалась голубой мечтой всего экипажа. Не раз приходилось офицерам „Марии“ поминать недобрым словом руководителей Генмора вкупе с министром А.С. Воеводским, срезавших у их корабля по крайней мере 2 узла хода, что не оставляло надежд на успех погони за „Гебеном“, помочь мог только случай… „Лодочный синдром“, уже сковавший флоты воюющих держав на западе и в Средиземноморье, начал сказываться и в Черном море. Кораблей для охраны линкоров явно не хватало, и в штабе флота подумывали даже о том (проект капитана 1-го ранга К.Ф. Кетлинского), чтобы снабдить „Императрицу Марию“ наружным поясом конструктивной защиты, который мог бы обезопасить ее от взрывов мин и торпед. Доводы были просты: коль скоро за „Гебеном“ все равно не угнаться, то нечего и волноваться о той потери скорости, которую вызовет сооружение этого, как его назвали, противоминного кессона. Такой проект в 1916 году осуществили на Синопе, к установке кессона подготовили и „Ростислав“, но на „Императрице Марии“ подобную конструкцию флагманский корабельный инженер В.И. Крамп признал слишком громоздкой. Решено было ограничиться восстановлением существовавших до Русско-японской войны убирающихся корабельных бортовых сетей и заказать в Англии параванные устройства для защиты от мин. „Императрица Мария“ сохранила свою скорость…»

Новый линкор по-прежнему в главной базе не засиживался. Боевые выходы были весьма частыми. В августе на «Марии» произошла смена командиров. Князь Трубецкой был назначен начальником минной бригады, а в командование «Императрицей Марией» вступил капитан 1-го ранга Кузнецов. В сентябре 1916 года линкор посетил побывавший в Севастополе Николай И.

Из воспоминаний лейтенанта Монастырева: «Мне запомнился и разговор офицеров на „Крабе“ (подводный минный заградитель. — Авт.) после визита царя. „Я очень рад, — заметил лейтенант К. — что император не захотел спуститься вниз и осмотреть заградитель внутри, поскольку визит царя не принес удачи ни одному кораблю, которые он посещал“.

К. был совершенно прав. С кораблями, на которых побывал царь, постоянно что-то случалось. Поэтому все в душе радовались, что на переборках „Краба“ не красовалась подпись царя „Николай“, которую он обычно оставлял на посещаемых кораблях…»

6 октября «Мария» в последний раз вернулась с моря…

Трагедия в Севастопольской бухте

К вечеру 6 октября 1916 года линкор «Императрица Мария» завершил экстренную подготовку к выходу в море: имея полный штат команды, 1200 человек, принял топливо, пресную воду, боекомплект. К 24 часам, загруженный углем бункеров с плотно набитыми пороховыми погребами, корабль перешел на рейд Северной бухты близ Инкерманского выходного створа. Линкор был готов принять на борт адмирала Колчака с походным штабом и выйти в море.

20 октября примерно через четверть часа после утреннего подъема матросы, находившиеся в районе первой башни главного калибра линкора «Императрица Мария», услышали характерное шипение горящего пороха, а затем увидели дым и пламя, выбивавшиеся из амбразур башни, горловин и вентиляторов, расположенных вблизи нее. На корабле сыграли пожарную тревогу, матросы разнесли пожарные рукава и начали заливать водой подбашенное отделение. В 6 часов 20 минут корабль потряс сильный взрыв в районе погреба 305-мм зарядов первой башни. Столб пламени и дыма взметнулся на высоту 300 метров. Когда дым рассеялся, стала видна страшная картина разрушений. Взрывом вырвало участок палубы позади первой башни, снесло боевую рубку, мостик, носовую трубу и фок-мачту. В корпусе корабля позади башни образовался провал, из которого торчали куски искореженного металла, выбивались пламя и дым. Множество матросов и унтер-офицеров, находившихся в носовой части корабля, были убиты, тяжело ранены, обожжены и сброшены силой взрыва за борт. Перебило паровую магистраль вспомогательных механизмов, перестали работать пожарные насосы, отключилось электроосвещение. Затем последовал еще ряд мелких взрывов. На корабле были отданы распоряжения о затоплении погребов второй, третьей и четвертой башен, приняты пожарные шланги с портовых плавсредств, подошедших к линкору. Тушение пожара продолжалось. Корабль буксиром развернули лагом к ветру.

На горящий линкор прибыл командующий флотом вице-адмирал Колчак. Первое распоряжение, которое отдал Колчак, — отвести подальше от «Марии» «Екатерину Великую». А через четверть часа катер с командующим подошел к борту терпящего бедствие корабля. К адмиралу подбежали командир корабля капитан 1-го ранга И.С. Кузнецов и старший офицер А.В. Городысский. Первый был в нижнем белье, а второй в фуражке и шинели, но босиком. Им, однако, удалось остановить начавшуюся было на корабле панику и приступить к организованной борьбе с пожаром. Хотя при первом же взрыве отключилось электричество и пожарные насосы не работали. Колчак, посоветовавшись с командиром и старшим офицером, не стал отводить «Марию» на мелкое место, чтобы та не перевернулась. Решили сосредоточить усилия на борьбе с пожаром.

К 7 часам утра пожар стал стихать, корабль стоял на ровном киле, казалось, что он будет спасен. Но через две минуты раздался еще один взрыв, более мощный, чем предыдущие. Линкор стал быстро оседать носом и крениться на правый борт. Колчак велел срочно снимать с корабля команду и сошел сам. Когда носовая часть и пушечные порты ушли под воду, линкор, потеряв остойчивость, опрокинулся вверх килем. Огромное зеленое днище дредноута некоторое время покачивалось на волнах, постепенно погружаясь и пуская высокие фонтаны из отверстий, а затем скрылось под водой. Корабль затонул на глубине до 18 метров. Было 7 часов 17 минут. После первого взрыва прошло чуть меньше часа. Катера и шлюпки собирали барахтающихся в море людей. Кое-кто из матросов самостоятельно выплыл на пристань. Но многие утонули, другие умерли в госпиталях от ран и ожогов, ушли на дно вместе с броненосцем. Водолазы рассказывали, что два дня они слышали отчаянные стуки из разных мест корабля, но не было никакой возможности прийти на помощь задыхающимся людям. Погибли инженер-механик мичман Игнатьев, два кондуктора и 225 матросов.

Из свидетельств очевидца: «В 6 часов 10 минут утра, когда день еще только просыпался, громовой, потрясающий удар грохнул над рейдом. Перепуганные насмерть жители бросились к берегу…

Черно-огненная туча, славно сверкающая зарницами гроза, низко нависла над рейдом. Стоял гул, точно от канонады.

— По орудиям! Боевая тревога! — пронесся над флотом призывный клич.

Думали, что прокравшиеся вслед за кораблями на рейд германские подводные лодки, залегшие на ночь на дно, с рассветом атаковали „Марию“ и сейчас атакуют флот.

Быстроходные катера, моторы, буксиры, пожарные и спасательные суда — все бросились на рейд к пылающей, в огненных смерчах, окутанной густым дымом „Марии“. Мчался к ней и Колчак на своем „Пулемете“. Но не было человеческой возможности преодолеть всеразрушающую мощь взрывов от детонации погребов.

50 минут длилась агония корабля. 50 минут он заливался кровью, грохотал, потрясал окружность…

Но вот стихло все… Смолкли громы. Исчезли огненные смерчи. Прекратился горящий дождь летавшего по воздуху пороха.

Могущественнейший колосс Черного моря лег на бок, ткнулся носом в грунт и опрокинулся вверх килем. Там, где он только что рычал, бился и страдал в своей кровавой предсмертной агонии, вселяя ужас и панику в сердца людей, не осталось ничего. Метнулась тень последнего дыхания его истерзанной груда, да пробурлила воронка последнего водоворота…»

Из воспоминаний капитана 2-го ранга А.П. Лукина: «…Предрассветный ветерок. Сереющие в ранней утренней мгле силуэты кораблей разворачиваются носом к нему. Потянуло холодком. Роса омочила палубу, башни. Часовые плотнее закутались в тулупы…

Вахтенный начальник, мичман Успенский, взглянул на часы. Через четверть часа побудка. Поднялся в рубку еще раз просмотреть книжку с приказами старшего офицера.

На всех кораблях склянки пробили 6 утра.

— Побудка!

Затрубили горны. Засвистели дудки— „Вставай, койки вязать“…

Нехотя выбегают заспанные люди. Внизу у трапов фельдфебеля басисто подбадривают их…

Команда сгрудилась в умывальниках, у первой башни.

В 6 часов утра проснулся старший офицер. Зажег лампочку. Сквозь занавеску иллюминатора смутно пробивается бледный рассвет…

В дверь постучали.

— Кто там?

— Дежурный по артиллерии кондуктор. Дозвольте, Ваше Высокоблагородье, ключ от ключей (ключ от ящика с ключами, охраняемого часовым).

Старший офицер выдал ключ. Прилег подремать еще несколько минут в ожидании сигнала „на молитву“.

Вдруг его словно тряхнуло. Корабль вздрогнул. Каюта заходила ходуном. Лампочка погасла.

В недоумении, что случилось, старший офицер вскочил. Послышался необъяснимый треск. Зловещее зарево осветило каюту…

В умывальнике, подставляя головы под краны, фыркала и плескалась команда, когда страшный удар грохнул под носовой башней, свалив с ног половину людей. Огненная струя окутанного ядовитыми газами желто-зеленого пламени ворвалась в помещение, мгновенно превратив царившую здесь только что жизнь в груду мертвых, прожженных тел.

Босиком, в накинутом пальто, старший офицер выскочил наверх. Ужасающая картина приковала его. Над мостиком сверкал огненный смерч. Ревела стихия ужасающего взрыва. Словно мячики, кувыркались в воздухе люди и тяжести.

— По орудиям! Отражение атаки! — бросился Городысский в казематы, сзывая людей, полагая, что корабль атакован подводными лодками.

Как безумные, неслись с носа люди… На палубу выскочил командир. Что случилось?!

Страшной силой нового взрыва вырвало стальную мачту. Как катушку, швырнуло к небу броневую рубку (25 000 пуд.).

— Распоряжайтесь здесь! — И командир побежал к месту взрыва…

Взлетела на воздух носовая дежурная кочегарка. Корабль погрузился во тьму.

Минный офицер, лейтенант Григоренко бросился к динамо, но мог добежать только до 2-й башни. В коридоре бушевало море огня. Грудами лежали совершенно обнаженные тела…

Трюмный механик, старший лейтенант Пахомов с трюмными унтер-офицерами стремился пробиться дальше. Но взрывы гудели. Рвались 130-миллиметровые погреба…

С уничтожением дежурной кочегарки корабль остался без паров. Нужно было во что бы то ни стало развести их, чтобы пустить пожарные водометы и зажечь свет. Старший инженер-механик приказал поднять пары в кочегарке № 7. Мичман Игнатьев, собрав людей, бросился в нее…

Взрывы следовали один за другим (было 25 взрывов). Детонировали группировавшиеся в носу погреба. Корабль кренился на правый борт, все более и более погружаясь в воду.

Вокруг кишели пожарные, спасательные пароходы, буксиры, моторы, шлюпки, катера… Командир на носу, старший офицер в корме распоряжались тушением и локализацией не затронутых еще детонацией погребов. Протянутые с пароходов шланги мощными струями воды заливали огнедышащие развороченные кратеры. Стоящие кругом люди направляли „пинки“, но взлетал новый взрыв и пожирал всех. На смену появлялись другие, хватались за новые шланги, но, как и те, исчезали в новой вспышке…

Последовало распоряжение затопить погреба 2-й башни и прилегающие к ним погреба 130-мм орудий, чтобы перегородить корабль. Для этого нужно было проникнуть в заваленную трупами батарейную палубу, куда выходили штоки клапанов затопления, где бушевало пламя, клубились удушливые пары и каждую секунду могли детонировать заряженные взрывами погреба. Только геройское самопожертвование могло пойти на это.

Старший лейтенант Пахомов с беззаветно отважными людьми вторично ринулся туда. Растаскивая обуглившиеся, обезображенные тела, грудами завалившие штоки, причем руки, ноги, головы отделялись от туловищ, Пахомов со своими героями освободил штоки и наложил ключи. Но в этот момент прогремел новый взрыв. Пламя обдало героев. Люди вспыхнули, как свечки… Еще не сознающий страдания, Пахомов довел дело до конца и выскочил на палубу. Увы, его унтер-офицеры не успели… Погреба детонировали. Ужасающий взрыв захватил и разметал их, как осенняя вьюга опавшие листья…

Крен корабля стал угрожающим, гибель неминуемой. Командир решил буксировать корабль на мелкое место…

К трапу подошел „Пулемет“ (название катера командующего флотом. — Авт.) с адмиралом Колчаком…

Огненный дождь горящего пороха, черная, искрящаяся зловещим заревом туча стояли над лежащим на боку флагманским кораблем…

Адмирал быстро поднялся на борт. Босой, с обожженными порохом ногами, старший офицер встретил его.

— Что произошло?! Что делаете? Где командир? — отрывисто спросил адмирал.

— Взрыв носовой башни… Топим погреба… Хотим развернуться кормой к северному берегу… Командир на баке…

Крен резко увеличился. Стало трудно держаться на палубе. Колчак, постояв несколько минут и оценив обреченность корабля, приказал экипажу оставить его.

Старший офицер закричал в мегафон:

— Спасайте раненых! Оставлять корабль с левого борта.

Офицеры и матросы бросились по низам. Душераздирающие сцены…

На палубе появился машинный старшина Белугин. Весь в огне, с оторванной ступней. На плечах вытащенный из огня раненый товарищ. Кровавый след шел за ним.

— Белугин! Что ты делаешь? Ты же без ноги.

Унтер-офицер глянул вниз и замертво, вместе с ношей, рухнул на палубу…

В некоторых казематах застряли люди, забаррикадированные лавой огня. Выйдешь — сгоришь. Останешься — погибнешь. Их отчаянные крики походили на безумные вопли потерявших рассудок.

Некоторые, попав в капканы огня, стремились выброситься в иллюминаторы, но застревали в них. По грудь висят над водой, а ноги в огне…»

Вот рассказ матроса с миноносного мотора: «В иллюминатор высунулся боцманмант. Как-то сложился плечами и протискался до груди. А дальше не может. Ни вперед, ни назад. Мы к нему. Самим страшно. Корабль совсем накренился. Того и гляди, ляжет и задавит. Вмиг подлетели. Хвать что было силы за плечи, рванули раз, другой, аж кости затрещали. Застонал несчастный. Мы понатужились — раз, раз, — не идет. Взмолился:

— Пустите, братцы!.. Спасибо! Мне все одно помирать… Своих душ не губите за меня… Ваше благородие, прикажите отваливать…

И было время. Только мы успели отскочить, как бортом его и прикрыло. Умирать буду, а этого не забуду. Какие глаза?! Господи! Какие глаза… Смерть неминучая. Ужас. Страдание. Тоска бездонная.

Между тем в 7-й кочегарке кипела работа. Зажгли в топках огни и, выполняя полученное приказание, подымали пары.

Но крен вдруг сильно увеличился. Поняв грозную опасность и не желая подвергать ей своих людей, но полагая все же, что нужно поднять пар — авось пригодится, — мичман Игнатьев крикнул:

— Ребята! Топай наверх! Ждите меня у антресолей. Понадобитесь — позову. Я сам перекрою клапана.

По скобкам трапа люди быстро вскарабкались наверх. Но в этот момент корабль опрокинулся. Только первые успели спастись. Остальные вместе с Игнатьевым остались внутри… Долго ли жили они и чего натерпелись в воздушном колоколе, пока смерть не избавила их от страданий…

Много позже, когда подняли „Марию“, нашли кости этих героев долга, разбросанные по кочегарке…

Лейтенант Григоренко, пробегая в последнюю минуту по низам — не застрял ли где какой раненый или обожженный, — вдруг услышал дикие крики, пронизывавшие погруженную во тьму пустыню корабля. Крики шли из кубрика под 19-м казематом. Бросился туда.

Запертый в карцер, всеми забытый арестованный матрос бился о решетку… Охранявший его часовой убежал, забыв в панике выпустить его.

В луче электрического фонаря сверкнули обезумевшие глаза. Разбитые в кровь руки из последних сил потрясали решетку. Несчастный воплем кричал, взывая о помощи…

Но не было ключей… Лейтенант бросился искать лом или кусок железа, чтобы взломать замок, — ничего! Стал вместе с арестованными изо всех сил трясти решетку — не поддается. А крен увеличивается… Ноги скользят… Уже стоять невозможно… Снова бросился с фонарем искать что-нибудь, когда вдруг луч осветил лежавший на палубе ключ, вероятно, часовой, убегая, бросил его.

Оба — и спасенный и спаситель — мигом выскочили наверх… Корабль опрокидывался…»

Из вахтенного журнала линкора русского Черноморского флота «Евстафий», запись от 7 (20) октября 1916 года:

«6 ч 20 м — на линкоре „Императрица Мария“ большой взрыв под носовой башней.

6 ч 25 м — последовал второй взрыв, малый.

6 ч 27 м — последовали два малых взрыва.

6 ч 30 м — линкор „Императрица Екатерина“ на буксире портовых катеров отошел от „Марии“.

6 ч 32 м — три последовательных взрыва.

6 ч 35 м — последовал один взрыв. Спустили гребные суда и послали к „Марии“.

6 ч 37 м — два последовательных взрыва.

6 ч 40 м — один взрыв.

6 ч 45 м — два малых взрыва.

6 ч 47 м — три последовательных взрыва.

6 ч 49 м — один взрыв.

6 ч 51 м — один взрыв.

6 ч 54 м — один взрыв.

7 ч 00 м — один взрыв. Портовые катера начали тушить пожар.

7 ч 01 м — один взрыв. „Императрица Мария“ начала погружаться носом.

7 ч 08 м — один взрыв. Форштевень ушел в воду.

7 ч 12 м — нос „Марии“ сел на дно.

7 ч 16 м — „Мария“ начала крениться и легла на правый борт».

Много лет спустя в своих воспоминаниях действительный член Русского морского собрания, Русского военно-морского союза, бывший офицер «Императрицы Марии» лейтенант В.В. Успенский так напишет о некоторых обстоятельствах трагедии «Императрицы Марии»: «6 октября 1916 года с 4 ч утра я был вахтенным начальником линкора, стоявшего на бочке Севастопольского рейда. В 6 ч объявили побудку команды. Вахтенный офицер мичман Шулейко успел обойти все кубрики и приблизительно в 6 ч 20 мин доложил мне, стоявшему около кормовой трубы, что одевание команды и вязка ею коек проходят нормально. В этот момент ко мне подбежал один из комендоров 1-й башни и крикнул: „В первой башне пожар!“ Я помчался к кормовой рубке, чтобы включить колокола громкого боя. Но через какие-то 2–3 секунды волной взрыва меня подняло в воздух. К счастью, я упал на сложенный чехол от катера, и это смягчило удар. Мичман Шулейко, стоявший ближе к борту, был выброшен в море. Поднявшись на ноги, я увидел, что вместо носовых боевой рубки, мачты и трубы стоял столб черного дыма, поднимавшийся к небу. Вся палуба была покрыта медленно горящими пластинами пороха. Вскоре стали взрываться патроны 130-миллиметровой артиллерии в погребах по соседству с 1-й башней. Минут через 20 заметил, как от нас спешно стали отбуксировать линкор „Императрица Екатерина П“, стоявший от нас на расстоянии 400 метров. Опасались, видимо, что от нашего взрыва сдетонируют и их снаряды. А ведь рядом находилась Сухарная балка, где хранился весь боевой запас флота и крепости! Было сознание обреченности. Однако произошло какое-то чудо: после почти часового пожара наши снаряды не взорвались, хотя и находились среди огня…»

И снова воспоминания капитана 2-го ранга А.П. Лукина: «Нет возможности описать все бесчисленные подвиги офицеров и матросов в борьбе за жизнь корабля и за жизнь своих товарищей. В эти последние 50 минут страшной агонии экипаж явил миру всю высоту духа, доблести и долга русских моряков. В этом героизме самопожертвования и человеколюбия, проявленном на залитой кровью и огнем палубе, сказалась историческая сущность русской души. Новым ореолом славы засветилось имя „Императрица Мария“…

Среди дыма и огня командир махнул рукой.

— Спасайся!

Кто по шлангам, кто по концам быстро спускались люди на пароходы, буксиры, катера… Кто бросался прямо с борта. Много народу пропало, запутавшись, как рыбы в неводе, в разорванных, болтающихся противоминных сетях. С рук на руки перебрасывались изуродованные тела еще живых людей.

Адмирал Колчак сошел на мотор. Корабль накренился на 90 градусов. Из кают-компании донесся жалобный аккорд свалившегося пианино… Все — люди, кто не успел вскочить на борт, тяжести, шлюпки, орудия — посыпалось в воду. Корабль на секунду замер и… опрокинулся. Показалось зеленое днище со скользящими по нему людьми, четыре винта, два руля.

Кучка офицеров и матросов, сгруппированные у киля. Шлюпки мигом бросились к ним, чтобы успеть спасти до водоворота.

— Прыгай в шлюпки! — приказал матросам оказавшийся на днище старший офицер.

— Сперва вы, ваше высокоблагородие. Мы за вами.

— Прыгай, говорю вам!..

Но матросы настаивали, чтобы офицеры сошли первыми. Наконец их посадили. Сели и офицеры. „Старшой“ и юнкер флота Андреев остались одни.

Наступила реакция. Сказалось все пережитое. Глубочайшая апатия ко всему и к самой жизни. Только присутствие юнкера Андреева спасло Городысского.

Видя, что „старшой“ словно в столбняке, что дно ускользает из-под ног и начинается бурление водоворотов, Андреев закричал:

— Спасите! Здесь старший офицер — и столкнул его в подскочившую шлюпку…

В окровавленных фартуках хирурги и врачи сбились с ног. Полные крови тазы, красные смоченные куски ваты, бинты… Мобилизованы все сестры милосердия, все жены офицеров.

Доставлены 350 раненых и обожженных. Но каких раненых?! Каких обожженных?! Все тяжелые. Всюду кровь. Невероятное зловоние. Страшные, невыразимые, безумные крики лишившихся рассудка… Люди умирали на полуслове.

К своему электрику подошел лейтенант Григоренко. Этот электрик при съемке и постановке на якорь всегда проводил так называемую летучую проводку телефона для передачи с мостика приказов в корму и на бак. Завидев своего начальника, стал проситься обратно на корабль, спрашивал, скоро ли его починят, интересовался, спаслись ли командир и старший офицер, и вдруг как закричит:

— На баке! Подавайте перлиня!..

И тут же испустил дух.

В первые два дня умерли 170 человек. Похороны были потрясающими. Провожал весь город. Гудели колокола всех церквей. Гробы утопали в цветах.

На северном берегу большого рейда высится одинокий курган. Над ним, обращенный к морю, огромный, видимый издалека деревянный крест — братская могила „Императрицы Марии“. Уже после гибели линкора было установлено, что всего на „Императрице Марии“ погибли 228 человек (по другим данным, 260), а еще 232 получили ранения или ожоги».

В 1939 году вышла в свет книга воспоминаний бывшего матроса «Императрицы Марии» Т. Есютина «Гибель „Марии“» (Есютин Т., Юферс Ш. Гибель «Марии». — М. — Л, Военмориздат НКРК ВМФ СССР, 1939 г.). В книге Т. Есютин подробно рассказывает о гибели своего корабля: «Линейный корабль „Императрица Мария“ — матросы между собой называли его „Марухой“ — строился в Николаеве. Я попал на этот злосчастный корабль в 1914 г. по назначению Севастопольской артиллерийской школы, за семь месяцев до его выхода в море. Вначале я работал на корабле „Императрица Мария“ по установке электрических моторных приборов и электрических боевых проводок.

6 октября, в последний день перед взрывом, „Императрица Мария“ приняла полный запас угля и нефти. Затем была произведена догрузка снарядов и снабжения; корабль был приведен в полную боевую готовность. Предполагали, что через несколько дней „Императрица Мария“ выйдет в море для боевых операций. Матросы работали весь день без передышки. Вечером произвели так называемую ночную уборку. Устали до того, что и гулять не пошли, а поскорее разобрали свои койки с сеток и легли спать. На корабле наступила полная тишина, и к 10 часам вечера на палубе и в кубриках можно было встретить только одиноко бродившего вахтенного да полусонных дневальных, приставленных к казематам, куда были заперты наши товарищи, „провинившиеся“ за день.

Наступило утро 20 октября 1916 года. Дежурный горнист заиграл „побудку“. Ему ответили другие горнисты. По кораблю раздались голоса горнистов и вахтенных:

— Встава-ай! Подыма-айся! Койки наверх!

Я в это время служил в должности гальванерного старшины 2-й башни двенадцатидюймовых орудий и спал в башне. В рабочем отделении вместе со мной помещались еще три товарища. Они только вчера приехали из отпуска. Наверху, в боевом отделении находились шесть комендоров башни. Под нами в зарядном отделении помещались штатные гальванеры и до 35 человек башенной прислуги.

Как гальванерный старшина я тоже обязан был будить и гнать подчиненных „на молитву“, во время которой происходила „поверка“ по башням. Эта глупейшая „молитва“ была обязательна для всех, и кто не выходил на нее, того ставили после обеда „под винтовку“ на два или на четыре часа. Как тут не торопиться самому и не подгонять других! По первому рожку я вскочил на ноги, свернул свою койку, крикнул дневальному:

— Внизу встают ли?

— Все встают! — ответил дневальный.

Я обратился к приехавшим из отпуска:

— Вставай, ребята, пока боцман не видит!

Ребята заворошились.

— Дай поспать… Всю дорогу не спали!

— На молитву-то надо явиться!

— Хрен с ней, с молитвой… не пойдем на молитву и вставать не будем!

— Ну, глядите… Попадет, на себя пеняйте!

Взял я мыло, перекинул через плечо полотенце и пошел в носовую часть корабля умываться. Вдруг весь корабль задрожал, точно его покоробило. Я несколько опешил: что это значит? Но в следующий момент раздался такой оглушительный взрыв, что я невольно застыл на месте и не мог дальше двигаться. Свет по всему кораблю погас. Дышать стало нечем. Я сообразил, что по кораблю распространяется газ. В нижней части корабля, где помещалась прислуга, поднялся невообразимый крик:

— Спасите!

— Дайте же свет!

— Погибаем!

В темноте я не мог прийти в себя и понять, что же, в конце концов произошло. В отчаянии бросился по отсекам наверх. На пороге боевого отделения башни я увидел страшную картину. Краска на стенах башни пылала вовсю. Горели койки и матрацы, горели товарищи, не успевшие выбраться из башни. С криком и воем они метались по боевому отделению, бросались из одной стороны в другую, охваченные огнем. Дверь, выходившая из башни на палубу, — сплошное пламя. И весь этот вихрь огня несся в башню как раз с палубы, куда всем и надо было вырваться.

Не помню, как долго находился я в боевом отделении. От газов и жары у меня сильно слезились глаза, так что все боевое отделение башни, охваченное огнем, я видел как бы сквозь слюду. На мне то в одном месте, то в другом начал загораться тельник. Что делать? Ни командиров не видно, ни команды никакой не слышно. Оставалось только одно спасение: броситься в пылающую дверь башни, единственную дверь, которая являлась выходом на палубу. Но сил нет бросаться из огня в еще больший огонь. И на месте стоять — тоже невозможно. Тельник горит, волосы на голове горят, брови и ресницы уже сгорели.

Положение отчаянное. И вдруг, помню, один из команды, т. Моруненко (служил с 1912 года), первым бросился в пылавшую дверь — на палубу. Нас поразило такое геройство, и все матросы, и я с ними, один за другим, по очереди начали бросаться в эту ужасную дверь. Я не помню, как я пролетел сквозь яростно бушевавший огонь. Я даже и сейчас не понимаю, как я остался в живых.

Когда я вылетел на палубу, то увидел лежавших в беспорядке обгоревших матросов. У иных не было ни рук, ни ног, но многие были еще живы. Палубу заволокло дымом. Душно, и дышать нечем. Вдруг раздался еще взрыв. По кораблю понеслись новые языки огня. На третьей башне загорелись парусиновые чехлы орудий. Слышу пронзительный крик:

— Спасайся, кто может!

А куда и как спасаться, Когда все горит?

Из корабельных люков рвутся огонь и дым. Я бегу к борту и вижу, что вода за бортом — черная и тоже горит. Нефть. Из горящей воды слышу крики матросов:

— Спасите! Спасите!

Прыгать в воду я не решился. Плавал я тяжело, до берега далеко, все равно погибнешь. Я побежал на корму корабля. По всей палубе валялись раненые, обожженные матросы. Видел я на бегу, как один матрос сидел на палубе с распоротым животом и старательно подбирал свои кишки. Страшно: матрос этот был еще в возбужденном состоянии и даже что-то кричал мне.

На корме я увидел группу матросов. Охваченные огнем и дымом, они метались, как сумасшедшие. Тут же оказался и сам командир корабля в одном нижнем белье.

— Спасайтесь! Спасайтесь! — кричал он матросам.

Но спасение в этом случае было только одно: броситься в воду и плыть до берега. Но ведь вода-то горит, до берега полтора километра — какое тут спасение! Прямая гибель! На корабле же продолжались взрывы пороховых погребов, рвались снаряды. Взорвались цистерны с нефтью, и это еще усилило огонь, который уже пробивался на поверхность корабля. Трупы моряков валялись всюду. Фонтаны нефти пылали, обрушивались на корабль и в воду. Погибавшие в воде матросы кричали о помощи. Катера и шлюпки с других кораблей подходили к нам очень медленно, да их почему-то и мало было.

Кормовая часть корабля была затянута тентом. Он загорался от падающих на него осколков снарядов, летевших при каждом новом взрыве из погребов, с носовой части корабля. Кто-то крикнул, что надо сорвать поскорее тент с кормовой части. Несколько матросов бросились срывать брезент. Я присоединился к ним. Но это дело шло у нас очень медленно, тент загорался, и нам то и дело приходилось тушить его.

— Бросай его за борт! — распорядился кто-то.

Мы начали срывать тент. За край ухватились человек пять-шесть. Мы напрягли все силы. Вдруг кто-то, не предупредив нас, обрезал впереди тент, и мы с размаху вместе с тентом полетели в воду. Сколько человек упали в воду — не помню, да и я не мог тогда видеть, сорвавшись за борт с такой быстротой. Но я уже в воде. Что делать? Решаю плыть к берегу. Надо уходить от корабля как можно скорее, пока он сам не погрузился в море и водоворотом не потянул меня за собой. Это уж будет верная гибель. Собрав все силы, я поплыл.

Но плыть было трудно. Пересыхало горло. Тошнило. Обожженные места болели от соленой воды. Правую ногу сводила судорога. Трудно стало не только плыть, а даже на воде держаться. Ну, думаю, пропал! Спасения ни откуда не видно. Оглянулся назад и даже испугался: плыл, плыл, а от корабля ушел всего на каких-нибудь двадцать — тридцать метров. Это обстоятельство, помню, сильно обезволило меня. Я начал изнемогать и уже не плыл, а только старался на воде удержаться. С этой целью я жадно хватался за плавающие куски дерева от палубы корабля и старался держаться на них. Но силы падали, а до берега было еще далеко.

В этот момент я увидел, что мне навстречу идет небольшая двухвесельная шлюпка. Когда она подошла ко мне, я стал хвататься за ее борта, но взобраться в нее не мог. На шлюпке сидели три матроса, и с их помощью я кое-как выбрался из воды. Возле нас плавали другие. Мы не успели спасти их, и бедняги пошли ко дну. Не потому, что шлюпка не хотела их взять — матросы на ней все усилия приложили, чтобы спасти их, но ничего не могли поделать.

В это время к нам подошел баркас с линейного корабля „Екатерина Великая“. Баркас очень большой и мог бы принять на борт до 100 человек. Нам удалось подойти к борту баркаса и пересесть на него. Начали спасать утопающих. Это оказалось не так просто. Не было ни шестов, ни кругов, ни крючьев. Приходилось подавать плававшему и обессилевшему человеку весло, потом брать его за руки и тащить на борт. Но мы выловили все-таки человек 60, приняли с других лодок человек 20 и пошли к линейному кораблю „Екатерина Великая“. Этот корабль стоял неподалеку от нашего пылающего корабля. Мы подошли к борту „Екатерины“. Многие из обожженных и раненых матросов не могли идти. Их поддерживали менее изуродованные матросы. Нас приняли на корабль и направили прямо в лазарет для перевязки.

Из разговоров с матросами я узнал, что взрыв произошел в носовой части корабля. Взорвался пороховой погреб первой башни, где находилось 44 с половиной тонны бездымною пороха. Затем взорвались еще два боковых погреба, а все остальные погреба остались целыми.

Взрывы были ужасающей силы. Все, что находилось на палубе, снесло в море. Цистерны с нефтью тоже были взорваны, и горящая нефть образовала высокий огненный столб над кораблем. В Севастополе, что красовался в километре от корабля, при взрыве во многих домах вылетели оконные стекла.

Замечательно еще вот какое обстоятельство. Когда на корабле была дана первая тревога, матросы не придали этому никакого значения. Матрос Ступак, мой лучший друг, рассказывал об этом моменте так:

— К началу аварии я был уже совершенно одет и шел к умывальникам. Вдруг из вентиляторной трубы рванулся густой черный дым. Раздались крики: в погребе пожар! Конечно, я не поверил этому: выдумают тоже! Да разве может в погребе произойти пожар? Ложная тревога, наверно. А ложных тревог было до черта: то боевые, то водяные, то пожарные, то минные… Я так и решил, что и на этот раз начальство вздумало просто „погонять“ матросов. А что касается вспышки, так это, наверно, от короткого замыкания в цепи к мотору. Я, не обращая внимания на удары колокола, продолжал идти к умывальникам. Вдруг где-то близко, казалось, под самым носом, раздался оглушительный взрыв, и я потерял сознание. Придя в себя, я сообразил, что если в погребе начнут рваться снаряды, то о спасении и думать нечего. В ожидании следующего взрыва я пролежал минуты две. Ощупал свои руки и ноги — не оторваны ли?! Нет, оказалось, и то и другое при мне. Тогда я решил передвинуться на другое место. Поднявшись, я ухватился за стойку тента над трапом и тут же заметил, что на раскаленной стойке повисла прилипшая к ней перчатка из кожи с моей левой руки. Тогда я решил на коленях и на локтях добраться до борта и броситься в воду, чтобы скорее покончить с собой. Но, когда я уже очутился в воде, я почувствовал в себе необыкновенную силу и небывалую жажду жизни. И я поплыл, будучи одетым, сорвав только ботинок с правой ноги. В это время я уже не мог думать о том, что делалось на корабле. Знаю только, что те моряки, которые шли вместе со мной на бак, все погибли, ни один из них не остался в живых. Меня же подобрал из воды моторный баркас, на котором я и был отвезен вместе с другими на берег.

В разгар аварии командир корабля, капитан 1-го ранга Кузнецов отдал распоряжение:

— Кингстоны открыть! Команде спасаться! Корабль затопить!

Распоряжение было исполнено в точности. Два трюмных машиниста и один офицер опустились в правую часть корабля и открыли кингстоны, правый борт начал быстро опускаться в воду. Исполнители распоряжения назад не вернулись, ибо выхода не было. В корабле было темно, как в мешке. Из глубины доносились крики:

— Дайте свет! Спасите! Братцы!

Но никто не мог оказать никакой помощи. Всюду бушевал огонь. Рвались снаряды. Матросы метались по палубе, ища опасения. Но спасения не было. Корабль горит; вокруг корабля тонут люди и тоже кричат о помощи.

Для спасения погибающей команды почти вплотную к кораблю подошли два паровых моторных катера и начали вылавливать утопающих. Человеческий груз оказался настолько велик, что катера не могли двинуться ни взад, ни вперед. Оба перегруженных катера затонули. Из четырех смельчаков, пришедших с катерами на спасение нашей команды, утонули двое. Потом подошли и другие катера, но близко к нашему кораблю не приближались. Да и действительно, невозможно было подойти к нему.

Вместо того чтобы идти в лазарет на перевязку, несколько матросов, и я в том числе, забрались на палубу „Екатерины Великой“ и проковыляли на носовую часть, чтобы в последний раз взглянуть на свой погибающий корабль, с которого и вокруг которого раздавались пронзительные вопли о помощи.

Горит наша „Мария“, накренившись на правый борт, вся в черном пороховом и нефтяном дыму. Вокруг нее сотни плавающих матросов. За ними самоотверженно охотятся катера.

Команда „Екатерины Великой“ столпилась возле нас и начала расспрашивать о катастрофе: как, да что, да чего. Мы разговорились. Но тут подошел офицер и прогнал нас:

— Сказано, на перевязку! Пошли вон с палубы!

Мы нехотя спустились в лазарет на перевязку. Поведение офицера изумило нас настолько, что мы не знали, что и подумать. В лазарете нас выстроили в очередь. Мы стали. Вдруг до матросов дошел слух, что „Императрица Мария“ перевернулась кверху килем. Мы бросились на верхнюю палубу и увидели такую картину: корабль, перевернувшись, лежит вдоль Севастопольской бухты. Вокруг него мечутся катера и спасательные шлюпки. Из носовой части корабля фонтаном взлетает вода — и корабль постепенно погружается в воду.

Спасшиеся от катастрофы матросы были развезены на шлюпках и катерах по всем кораблям бухты. Часть раненых попали на берег. Иные угодили в Морской госпиталь. Учесть количество оставшихся в живых было невозможно. Списки нашей команды погибли на корабле. Поэтому высшее начальство отдало распоряжение всем кораблям: переписать оставшихся в живых с отметкой — какой роты, специальность и т. д. — и собрать всех на корабль „Александр II“, стоявший всего в нескольких метрах от берега. Наступил вечер, и нас всех перевезли на этот корабль.

Мы были все полуголые. Кое-что из белья нам дали матросы с других кораблей. Некоторые из ребят расхаживали в одних кальсонах, без тельника. Поместили нас в трюм, где на скорую руку был проведен электрический свет. Потом по трюму разбросали брезенты. Неужели придется спать на этих брезентах? А ведь октябрь месяц, холодище ночью отчаянный, ребята голые. Ни одного офицера с „Марии“ среди нас, конечно, не было. О тех позаботились! Моряки возмутились и начали требовать теплой одежды:

— Подыхать нам, что ли, в таком холодище?

Офицер начал издеваться:

— Кому не угодно в трюме, можете ложиться на верхней палубе!

Наши ребята, полуголые, в марлевых перевязках, поднялись на дыбы:

— Теплую одежду давай!

— Откуда я вам возьму?

— Офицерам находите, а матросов, как псов, морозите!

— Давай одежду!

— Замолчать! — заорал офицер.

— Не издевайтесь над матросами!

— Давай одежду!

Офицер вышел. Скоро от имени командира корабля был отдан приказ — переписать зачинщиков и представить ему списки. Боцман и унтер-офицеры составили списки. Дело запахло расправой. Кому-то из наших ребят удалось овладеть списком и уничтожить его. Поднялся шум. Нас обвинили в неподчинении. В этот же момент мы узнали от прибывших с берега матросов, что водолазы, которые опускались на дно к кораблю „Императрица Мария“, обнаружили внутри корабля живых матросов. Матросы обречены на смерть, ибо корабль перевернулся кверху килем и все люки опрокинуты вниз. Это сообщение еще больше возбудило команду. Товарищи наши погибают в потопленном корабле, мы все, обожженные и раздетые, находимся под угрозой расправы и от начальства слышим только:

— Молчать!

— Никаких претензий!

— Не разговаривать!

Эту ночь мы пробыли на верхней палубе. Дрожа от холода, рассказывали друг другу, кто и как спасся от гибели, вспоминали погибших. С болью в душе смотрели молча на то место, где затонул наш корабль. Не верилось! Мощное судно, с таким блестящим вооружением, еще ныне утром гордилось своей несокрушимой силой, а вечером этого же дня в бухте на том месте, где оно стояло, чернеет вода, и четыре красных огонька говорят проходящим судам о том, что здесь, на этом месте, под водой стоит большой стальной гроб. Мы не могли почему-то наглядеться на эти огни. Стояла уже поздняя ночь. Вахтенный несколько раз прошел мимо.

— Ребята, спать пора!

Но мы не пошли. Спать в трюме на парусиновых брезентах мы не могли: холодно и боль в обожженных местах мешала. Вахтенный приставал. Мы не сдавались:

— Брось ты нас уговаривать! Не хотим спать!

Но часть наших была уже в трюме и разместилась на брезентах рядами. На верхней палубе появился вахтенный начальник. Ребята нашей команды пробежали мимо нас.

— Вахтенный начальник! Айда в трюм!

Мы решили остаться на палубе. Все равно, где проводить ночь. Вахтенный начальник подошел к нам.

— Это что за скотный двор?

Подозвал вахтенного и приказал переписать наши фамилии.

— В трюме нет места! — кричали наши.

— Хватит места! — рычал в ответ вахтенный начальник. — Не подохнете! Гони их в трюм!

По железным трапам спустились мы в трюм. Всех разжигали злоба и ненависть. В трюме тесно и холодно. Улеглись рядами. Но не прошло и часа, как с верхней палубы в трюм загромыхали баки. Наверно, кто-нибудь повалил их нечаянно, и они загремели по трапам вниз. Ребята спросонья подумали, что это взрыв. Поднялся крик:

— Взрыв! Спасайся!

Через минуту все были на верхней палубе. Спрашивали друг друга, что произошло. Матросы знали, что на корабле находились снарядные погреба, в которых хранились бомбы для аэропланов. Уж не эти ли бомбы взорвались? Начальство гнало нас в трюм и угрожало расправами. Голые пошли в трюм, а одетые потеплее остались все-таки на палубе.

Утром нас выстроили на поверку. Проверили. Оказалось, что восемь человек сбежали. Начальство набросилось на нас:

— Говорите, куда матросы сбежали?

Мы молчали. Одни потому, что ничего не знали, другие потому, что знали о побеге, но не хотели выдавать товарищей. Впоследствии мы узнали от своих, что все эти восемь человек ушли на берег. С корабля спустились по веревке, а там — метров пятьдесят — вплавь. Предприятие было довольно рискованное. Море неспокойное. Холод. Некоторые из бежавших были либо обожжены, либо ранены. Но они говорили так:

— Лучше утонуть в море, чем терпеть эти издевательства от начальства!

После проверки нас посадили на баржу, прицепленную к буксиру, который и потащил нас к Экипажской пристани. Матросы ворчали:

— Хотя бы портовый катер дали, на котором перевозят рабочих! Нет, обязательно в корыте надо!

Ветер пронизывал до костей. Матросы бранили начальство и всех святых. Но толку от этого никакого, конечно, не было. Издевательство над больными, обожженными матросами осталось непревзойденным издевательством!»

Еще развозили раненых по госпиталям, когда командный состав «Императрицы Марии» собрался в кают-компании «Георгия Победоносца». Было установлено, что все началось с пожара в носовом артпогребе главного калибра, где находились 12-дюймовые заряды. Пожар вызвал мощный взрыв. Затем начали рваться соседние погреба со снарядами для 130-миллиметровых орудий. Предпоследний взрыв, решивший участь «Марии», видимо, повредил наружный борт или же сорвал кингстоны.

Телеграмма вице-адмирала А.В. Колчака Николаю II от 7 октября 1916 года 8 часов 45 минут: «Вашему императорскому всеподданнейше доношу: „Сегодня в 7 час 17 мин на рейде Севастополя погиб линейный корабль „Императрица Мария“. В 6 час 20 мин произошел внутренний взрыв носовых погребов и начался пожар нефти. Тотчас же начали затопление остальных погребов, но к некоторым нельзя было проникнуть из-за пожара. Взрывы погребов и нефти продолжались, корабль постепенно садился носом и в 7 час 17 мин перевернулся. Спасенных много, число их выясняется. Колчак“».

Телеграмма А.В. Колчака А.И. Русину. Секретно. № 8997 от 7 октября 1916 года: «Пока установлено, что взрыву носового погреба предшествовал пожар, продолжавшийся около 2 мин. Взрывом была сдвинута носовая башня. Боевая рубка, передняя мачта и труба взлетели на воздух, верхняя палуба до второй башни была вскрыта. Пожар перешел на погреба второй башни, но был потушен. Последовавшим рядом взрывов числом до 25 вся носовая часть была разрушена. После последнего сильного взрыва около 7 час 10 мин корабль начал крениться на правый борт и в 7 час 17 мин перевернулся килем вверх на глубине 8,5 сажени. После первого взрыва сразу прекратилось освещение, и нельзя было пустить помпы из-за перебитых трубопроводов. Пожар произошел через 20 мин после побудки команды, никаких работ в погребах не производилось. Установлено, что причиной взрыва было возгорание пороха в носовом 12-м погребе, взрывы снарядов явились как следствие. Основной причиной может быть только или самовозгорание пороха или злоумышление. Командир спасен, из офицерского состава погиб инженер-механик мичман Игнатьев, нижних чинов погибли 320. Присутствуя лично на корабле, свидетельствую, что его личным составом было сделано все возможное для спасения корабля. Расследование производится комиссией. Колчак».

Тем временем в Генмор пришла телеграмма от Непенина: «О случае на „Императрице Марии“ много говорят в Ревеле и Гельсингфорсе и написано в шведских газетах, получаемых в Гельсингфорсе. Считаю необходимым объявить об этом офицерам и команде». Это мнение разделял и начальник Генмора адмирал А.И. Русин. «Здесь сплетни растут», — говорилось в его телеграмме.

Поддерживаемый морским министром, Колчак настаивал на том, что давать официальное сообщение о катастрофе преждевременно. В архиве имеются две телеграммы Колчака, близкие по содержанию. Во второй из них говорится: «Минмор и я продолжаем держаться мнения о недопустимости в настоящее время официально опубликовывать известный Вам случай. Непенину сообщите о желательности дать указания морским офицерам о случившемся и необходимости некоторое время не разглашать сведения. Министр обращает внимание, что англичане не опубликовывают подобных случаев».

Николай II высказал желание ознакомиться с проектом сообщения ранее его публикации. Официальное сообщение о гибели «Императрицы Марии» было напечатано в газете «Русский инвалид» 26 октября 1916 года.

Судьба корабля

Уже через несколько дней после катастрофы были начаты мероприятия по подъему линейного корабля. «Императрицу Марию» рассчитывали отремонтировать и снова ввести в боевой строй.

Гибель линкора «Императрица Мария» вызвала большой резонанс во всей стране. Морское министерство приступило к разработке срочных мер по подъему корабля и вводу его в строй. Предложения итальянских и японских специалистов были отклонены из-за сложности и дороговизны. Тогда А.Н. Крылов в записке в комиссию по рассмотрению проектов подъема линкора предложил простой и оригинальный способ. За исполнение проекта А.Н. Крылова взялся корабельный инженер Сиденснер, старший судостроитель Севастопольского порта.

Профессор Крылов мыслил все это следующим образом: «Корабль поднимался вверх килем нагнетанием в него воздуха, в этом положении вводился в сухой док, где предполагалось заделать люки, кожухи дымовых труб, повреждения и всякие отверстия борта и палуб, затем после всех исправлений корабль вверх килем выводился из дока, накачивалась вода в междудонные отсеки, и корабль самым небольшим усилием переворачивался в нормальное положение».

Однако отсутствие необходимых средств, а также события на фронтах отвлекли на время внимание от судьбы затонувшего линкора. Водолазы, осмотревшие «Марию» спустя два года после катастрофы, нашли корабль в грустном состоянии: он зарос тиной и ракушечником. На дне, как сказочные чудовища, лежали огромные орудийные башни, выпавшие из корпуса.

Изучив проект А.Н. Крылова, инженер Г.Н. Сиденснер, которому поручили руководить работами, взял его за «рабочую основу».

Из воспоминаний бывшего офицера «Императрицы Марии» В.В. Успенского: «Затонувший на неглубоком месте корабль окружили баканами и вешками. Его положите — поперек Северной бухты — мешало движению кораблей, а посему решили его поднять. Обследование показало, что особых затруднений для подъема линкора не предвиделось. Работы поручили инженеру Сиденснеру, который взял себе помощником С. Шапошникова.

Корабль лежал на дне вверх килем. В его днище водолазы вырезали отверстие диаметром 3 метра и к нему приварили башенку. Она крепилась на перегородке и имела две герметически закрывающиеся двери с перепускными воздушными кранами и манометрами. После этого в корпус стали закачивать воздух. Когда линкор всплыл, у бортов сделали добавочные гении, и стало возможным через башенку проникнуть внутрь корабля».

К концу 1916 года вода из всех кормовых отсеков была отжата воздухом, и корма всплыла на поверхность. В 1917 году всплыл весь корпус. В январе — апреле 1918 года корабль отбуксировали ближе к берегу и выгрузили оставшийся боезапас. Только в августе 1918 года портовые буксиры «Водолей», «Пригодный» и «Елизавета» отвели линкор в док.

Там инженеры еще раз осмотрели весь корабль. Неожиданно обнаружилось, что 130-миллиметровые пушки линкора прекрасно сохранились и вполне могут быть использованы на бронепоездах. С линкора сняли 130-мм артиллерию, часть вспомогательных механизмов и другое оборудование.

Вскоре власть в Севастополе в очередной раз поменялась. Он перешел в руки белой армии. И скоро стоящую кверху днищем в доке «Марию» пожелал осмотреть сам Деникин. Огромный корабль впечатление на генерала произвел, но средств у белых на восстановление линкора не было, так же как и у красных. Впрочем, Деникин приказал:

— Корабль перевернуть, поставить в нормальное положение, а там посмотрим…

В России бушевала Гражданская война, а «Мария» продолжала ржаветь в доке. Как намеревались дальше поступить с кораблем? Если отбросить самые нелепые и фантастические проекты, то, судя по официальной переписке руководства Белым движением тех лет, предлагались четыре варианта:

1. Восстановить «Марию» как линейный корабль.

2. Переделать корабль в коммерческий грузовой пароход.

3. Переделать линкор в плавучий зерновой или угольный склад.

4. Разобрать судно в доке и использовать его металл как сырье для заводов.

Однако в условиях войны все они были не осуществимы. Осенью 1920 года, перед тем как уйти, врангелевцы затопили док с линкором прямо у берега. Впрочем, это никак не повлияло на дальнейшую судьбу несчастной «Марии».

Док достаточно быстро привели в порядок и осушили. Состояние его было весьма плачевным. За четыре с лишним года деревянные клетки, на которых покоился корпус, подгнили. Из-за перераспределения нагрузки появились трещины и в подошве самого дока. После того как док починили, «Марию» вывели из него и поставили на мель у выхода из бухты, где она простояла вверх килем еще три года. В 1926 году корпус линкора вновь был введен в док в том же положении и в 1927 году окончательно разобран. Работы выполнял ЭПРОН. При опрокидывании линкора во время катастрофы многотонные башни 305-мм орудий корабля сорвались с боевых штыров и затонули. Незадолго перед Великой Отечественной войной эти башни были подняты эпроновцами.

История взрыва на «Императрице Марии» всегда вызывала самый пристальный интерес у нас в стране. Еще в 1939 году Г. Есютин и П. Юферс выпустили в свет брошюру «Гибель „Марии“». В послевоенное время появились повесть А. Рыбакова «Кортик» и роман С. Сергеева-Ценского «Утренний взрыв», в которых в художественной форме авторы пытались так или иначе воссоздать события на линкоре. В 60-е гг. писатель-маринист А. Елкин написал две повести — «Арбатская повесть» и «Тайна

„Императрицы Марии“», в которых изложил одну из основных версий, что гибель линкора явилась следствием диверсионного акта германской разведки.

О данной версии мы еще подробно поговорим.

Следственная комиссия

Уже на следующий день после катастрофы поездом из Петрограда в Севастополь отбыла специальная комиссия по расследованию причин гибели линейного корабля «Императрица Мария» под председательством адмирала Н.М. Яковлева. Председатель был не только опытным моряком, и в прошлом любимцем вице-адмирала Макарова. В 1904 году Яковлев командовал броненосцем «Петропавловск» и пережил взрыв и гибель своего корабля на внешнем рейде Порт-Артура. Одним из ее членов был назначен крупнейший специалист в области кораблестроения, генерал для поручений при морском министре А.Н. Крылов.

Телеграмма И.К. Григоровича Николаю II № 12617 от 9 октября 1916 года: «Испрашивается соизволение Вашего императорского величества назначить Особую следственную комиссию под председательством члена Адмиралтейств-совета адмирала Яковлева для выяснения причин гибели линейного корабля „Императрица Мария“. Генерал-адъютант Григорович».

Телеграмма капитана 1-го ранга А.Д. Бубнова начальнику МГШ А.И. Русину № 1341/4 от 10 октября 1916 года: «Доношу: каперанг Дюмениль просит разрешения телеграфировать в Париж в Министерство о гибели „Марии“. Со своей стороны, полагаю нежелательным, во избежание размножения источников, из которых неприятель может получить известие. Прошу указаний. Бубнов». Резолюция: «Будет сообщено нашим агенмором в Париже, почему нет надобности Дюменилю беспокоиться. Русин».

Телеграмма А.И. Русина представителю Морского министерства в Ставке вице-адмиралу Д.В. Ненюкову № 12698 от 11 октября 1916 года: «Минмор испрашивает соизволения Его Величества выехать в четверг в Севастополь. В этот день возвращается адмирал Муравьев. По дошедшим отзывам, личный состав „Марии“ вел себя героически. Не благоугодно ли будет Его Величеству соизволить повелеть минмору наградить высочайшим именем по отзыву адмирала Колчака раненых, пострадавших Георгиевскими медалями. Русин».

Телеграмма помощника начальника МГШ, контр-адмирала графа Л.П. Капниста вице-адмиралу А.В. Колчаку № 12925 от 14 октября 1916 года: «Минмор сего числа выехал в Севастополь, просит встречи не делать. Капнист».

Телеграмма А.В. Колчака графу А.П. Капнисту № 33/Оп от 16 октября 1916 года: «Минмор (морской министр адмирал Григорович. — Авт.) и я продолжаем держаться мнения о недопустимости в настоящее время официально опубликовать известный Вам случай. Непенину сообщите о желательности дать указания морским офицерам: о случившемся и о необходимости некоторое время не разглашать сведения. Минмор обращает внимание, что англичане не опубликовывают подобных случаев. Колчак».

Телеграмма морского министра адмирала И.К. Григоровича A.В. Колчаку от 24 октября 1916 года: «Сообразуясь с полученным мной письменным высочайшим поведением, приказал Генмору опубликовать сегодня краткое сообщение о „случае с „Императрицей Марией““. Григорович».

За полторы недели работы перед комиссией прошли все оставшиеся в живых матросы и офицеры линкора «Императрица Мария».

Из воспоминаний бывшего офицера «Императрицы Марии» B.В. Успенского: «Разбор о гибели „Императрицы Марии“ длился довольно долго. Допрашивали всех офицеров, кондукторов, матросов. О причине пожара толком, в общем-то, ничего не выяснили».

Было все же установлено, что причиной гибели корабля послужил пожар, возникший в носовом погребе 305-мм зарядов и повлекший за собой взрыв пороха и снарядов в нем, а также взрыв в погребах 130-мм орудий и боевых зарядных отделений торпед. В результате был разрушен борт и сорваны кингстоны затопления погребов, и корабль, имея большие разрушения палуб и водонепроницаемых переборок, затонул. Предотвратить гибель корабля после повреждения наружного борта, выровняв крен и дифферент заполнением других отсеков, было невозможно, так как на это потребовалось бы значительное время.

Рассмотрев возможные причины возникновения пожара в погребе, комиссия остановилась на трех наиболее вероятных: самовозгорание пороха, небрежность в обращении с огнем или самим порохом и, наконец, злой умысел. Был проведен поминутный анализ того, что происходило с линкором перед взрывом. Однако на главный вопрос — отчего возник пожар? — однозначного ответа дано не было. Мнения членов комиссии разделились. В заключение комиссии говорилось, что «прийти к точному и доказательно обоснованному выводу не представляется возможным, приходится лишь оценивать вероятность этих предположений…».

Самовозгорание пороха, а также небрежность в обращении и с огнем и порохом были признаны маловероятными. В то же время отмечалось, что на линкоре «Императрица Мария» имелись существенные отступления от требований устава в отношении доступа в артиллерийские погреба. Во время стоянки в Севастополе на линкоре работали представители различных заводов, причем количество их достигало 150 человек ежедневно. Работы велись и в снарядном погребе первой башни — их выполняли четыре человека с Путиловского завода. Пофамильная перекличка мастеровых не проводилась, а проверялось лишь общее количество людей.

Комиссия не исключила и возможности «злого умысла», более того, отметив плохую организацию службы на линкоре, она указала «на сравнительно легкую возможность приведения злого умысла в исполнение».

По окончании своей работы комиссия представила три основные версии гибели линейного корабля:

1. Самовозгорание пороха.

2. Небрежность в обращении с огнем или порохом.

3. Злой умысел, то есть диверсия.

После рассмотрения всех трех вариантов комиссия заключила, что «прийти к точному и доказательно обоснованному выводу не представляется возможным, приходится лишь оценивать вероятность этих предположений, сопоставляя выяснившиеся при следствии обстоятельства».

Письмо И.К. Григоровича Колчаку. Секретно. № 65 от 18 ноября 1916 года: «Милостивый государь Александр Васильевич.

Разделяя мнение Вашего превосходительства об отсутствии в следственном материале по делу о гибели линейного корабля „Императрица Мария“ положительных данных для суждения об истинной причине взрыва погребов 12-дм носовой башни, я в то же время признаю, что установившийся на этом корабле порядок службы и те грубые отступления от требований Морского устава, которые и Ваше превосходительство усмотрели по этому делу, могли не только обусловить собой возможность катастрофы, имевшей место 7 октября, но и приблизить ее наступление, если таковая была неизбежной. Вследствие сего я не нашел оснований обойтись в настоящем случае без рассмотрения дела о гибели линейного корабля „Императрица Мария“ в установленном законом порядке, о чем и доложил Его императорскому величеству.

По всеподданейшему моему докладу заключения следственной комиссии и Вашего мнения по существу сего заключения государь император в 10-й день сего ноября высочайше повелеть соизволил направить дело о гибели линейного корабля „Императрица Мария“ на судебный ход, в порядке 1113–1130 статей Военно-морского судного устава, с привлечением к делу в качестве прикосновенных лиц контр-адмирала Порембского (начальник бригады крейсеров. — Авт.), капитана 1-го ранга Кузнецова (командир линкора. — Авт.), капитана 2-го ранга Городысского (старший офицер. — Авт.) и старшего лейтенанта князя Урусова (старший артиллерийский офицер. — Авт.), но рассмотрение этого дела военно-морским судом отложить по обстоятельствам военного времени до окончания войны, с тем, чтобы контр-адмирала Порембского до суда ни на какие должности во флоте не назначать. Прочие же прикосновенные к делу лица могут быть назначены к исполнению служебных обязанностей, но в таких должностях, которые не ставят их в положение самостоятельных ответственных начальников. Но т. к. в Вашем частном письме ко мне Вы находите желательным не отлагать рассмотрение дела до окончания войны и произвести судебный разбор теперь же, то благоволите об этом сообщить мне официально для доклада Его императорскому величеству.

Что же касается вопроса об изменении стойкости пороха в зависимости от механических воздействий на него, то в целях определенного решения сего вопроса мной уже сделано распоряжение о производстве опытов над порохом в отношении его самовозгорания от толчков, трения и т. п., и таковые опыты уже начаты.

Прошу Вас, милостивый государь, принять уверение в совершенном моем уважении и таковой же преданности. И. Григорович».

Сразу после гибели линкора по Севастополю поползли разговоры о том, что несчастье «Марии» принес Николай II. Дело в том, что в свое последнее посещение Севастополя в сентябре 1916 года Николай II посетил только один корабль. Им был линкор «Императрица Мария». Сразу же после посещения «Марии» Николай покинул Севастополь и вернулся в Ставку в Могилев. Поездка в Севастополь и посещение «Императрицы Марии» оказались вообще последней поездкой Николая II в ранге российского самодержца. Несколько месяцев спустя, в феврале 1917 года, он будет вынужден отречься от престола, а Россия вступит в полосу смут и революций.

Известно, что в среде офицеров российского флота император считался человеком, приносящим одни несчастья. Многие утверждали, что на кораблях после визита императора всегда происходят какие-то серьезные неприятности. Ходили такие разговоры и среди офицеров «Императрицы Марии» перед посещением ее Николаем II. По воспоминаниям современников, офицеры линкора по этой причине были не слишком довольны визитом императора, полагая, что счастья их кораблю это не принесет. Как мы видим, именно так все и оказалось.

Николай II, как известно, очень любил флот, себя считал настоящим моряком и гордился чином капитана 1-го ранга. Все, что касалось флота, он принимал очень близко к сердцу. Вполне возможно, что Николай знал и о том, что корабельное офицерство считает его человеком, приносящим несчастье. Возможно, император имел информацию и о соответствующем настроении офицеров «Императрицы Марии». А потому известие о гибели линкора, происшедшей всего через какой-то месяц после его посещения, могло произвести на Николая II весьма гнетущее впечатление и ощущение собственной вины за случившееся. В таком душевном состоянии он просто не мог винить никого, кроме себя.

Помимо этого, к осени 1916 года в России было уже неспокойно, в воздухе «пахло» грядущей революцией. Не понимать этого император не мог. Не мог он и не понимать, что в решающий момент возможного противостояния с мятежниками его главной опорой будут те, кто имеет в руках реальную военную власть, а именно — командующие фронтами и флотами. Прощение командующего Черноморским флотом в связи с гибелью «Императрицы Марии» позволяло рассчитывать на его преданность в возможной критической политической ситуации в стране. Если все обстояло именно так, то в Колчаке Николай II не ошибся. Командующий Черноморским флотом оказался практически единственным, кто отказался принять участие в интриге отречения императора в феврале 1917 года. Увы, Колчак находился слишком далеко от эпицентра борьбы за власть и его слово мало что могло изменить.

Снисходительное отношение Николая II к руководству флотом в связи с гибелью «Императрицы Марии», напряженность боевых будней и предреволюционная ситуация в стране сказались на результатах работы следственной комиссии. Какие претензии могли, к примеру, предъявить члены комиссии к Колчаку после следующей всепрощающей телеграммы Николая II: «Скорблю о тяжелой потере, но твердо уверен, что Вы и доблестный Черноморский флот мужественно перенесете это испытание. Николай».

Проведя все необходимые по закону действия (опросы свидетелей, документов и т. д.), члены комиссии сформулировали три основные версии случившегося и на этом с чистой совестью завершили свою работу. А спустя каких-то три месяца в стране до «Императрицы Марии» уже и вовсе никому не было никакого дела. Трагедия корабля померкла перед масштабом начавшейся всероссийской трагедии.

В дальнейшем на государственном уровне к расследованию трагедии «Императрицы Марии» тоже больше никто не возвращался. История «Императрицы Марии» считалась относящейся уже к событиям дней давно минувших. Лишь в одном случае его заинтересовались работники НКВД, да и то совершенно случайно, в ходе расследования совсем другого дела. Изучение обстоятельств трагедии 7 (20) октября 1916 года на Севастопольском рейде стало на долгие годы уделом ветеранов и историков флота, писателей и журналистов.

Нам остается только проанализировать все то, что известно на сегодня об обстоятельствах гибели черноморского линкора, чтобы попытаться докопаться до истины. Разумеется, что мы не будем останавливаться на бредовой версии некогда популярной, но от начала до конца высосанной из пальца повести Анатолия Рыбакова «Кортик», где рассказывается, что незадолго до взрыва линкор посетили августейшие особы, и в их числе — приближенные императрицы Александры Федоровны, якобы настроенной против России. И кто-то из гостей скрытно подложил в некое «уязвимое место корабля крохотную, но смертельно действующую бомбу».

Итак, проанализируем все три версии в том порядке, в каком их занесли в итоговый документ члены следственной комиссии в 1916 году.

Версия первая. Самовозгорание пороха

Итак, насколько реально то, что мог самовоспламениться артиллерийский порох на «Императрице Марии»?

Самым ярым сторонником этой версии был командующий Черноморским флотом вице-адмирал Колчак, который заявил, что причиной трагедии было саморазложение, а затем возгорание некачественного пороха. Вопреки тому, что мощный линкор мешал как немцам, так и туркам и постоянно находился под прицелом их агентуры, возможность диверсии Колчак категорически отрицал, ссылаясь на аналогичные случаи меньшего масштаба в Англии, Италии и Германии.

4 ноября 1916 года Колчак представил свое «Мнение» по заключению комиссии. Там он указал на то, что современный порох все же не является совершенно безопасным в смысле механического на него воздействия. В погребе линкора «Севастополь», писал Колчак, однажды загорелся вопреки всем теориям именно такой полузаряд, какие хранились в крюйт-камере на «Марии», и взрыва удалось избежать лишь чудом. В севастопольской лаборатории воспламенился подобный же полузаряд, когда его стали передвигать по столу. «В связи с этим, — писал Колчак, — возможен, хотя и маловероятен, несчастный случай, могущий произойти при какой-либо работе с полузарядами, которую мог выполнять спустившийся в погреб хозяин или дежурный комендор для измерения температуры».

Понять вице-адмирала Колчака в его приверженности к версии самовозгорания можно. Дело в том, что только такая трактовка снимала с командующего всю ответственность за все случившееся. И халатность со стороны личного состава корабля, и диверсия равным образом бросали тень на Колчака как на руководителя, который не смог обеспечить безопасность корабля.

Истории свойственно повторяться. В 1954 году в той же Севастопольской бухте при достаточно сходных обстоятельствах взорвался линейный корабль «Новороссийск». Тогда и командующий Черноморским флотом вице-адмирал Пархоменко, и заместитель главнокомандующего ВМФ адмирал Горшков (всего несколько месяцев назад он сдал командование Черноморским флотом, и потому все еще нес ответственность за положение дел на нем) настаивали на самой безопасной для себя версии. Оба исключали возможную диверсию и утверждали, что причиной взрыва линкора стала не вытраленная после войны донная мина. И Горшков, и Пархоменко вели себя точно так же, как и Колчак в 1916 году.

Но насколько были реальны версия следственной комиссии и утверждение вице-адмирала Колчака, что причиной взрыва «Императрицы Марии» стал некачественный артиллерийский порох?

Что же представлял из себя бездымный артиллерийский порох зарядов 305-мм орудий «Императрицы Марии»? Начнем с того, что с появлением порохов коллоидного типа в России начали развивать производство порохов на летучем растворителе, т. е. пироксилиновых порохов. Эти пороха успешно решали задачи стрельбы из всех видов морской артиллерии до окончания Первой мировой войны. В Англии, а также в Италии и Японии для всех крупнокалиберных артиллерийских систем применяли нитроглицериновые пороха — кордиты.

Во время Первой мировой войны русское Морское ведомство получало пироксилиновые пороха для зарядов 305-мм орудий в 52 калибра с пяти отечественных заводов и одного американского. С 1910 года для обозначения присутствия в порохе стабилизатора химической стойкости (дифениламина) после условной буквы завода-изготовителя добавляли букву «Д». Например, обозначение марки пороха партии ОД-16/14 для линкора «Императрица Мария» расшифровывается: порох Охтинского завода, партия 16, изготовлен в 1914 году с однопроцентным содержанием дифениламина.

Для достижения высокой кучности падения снарядов необходимо применять для стрельбы одну партию пороха. Это является основным правилом подготовки орудий к стрельбе — разборка снарядов по весовым знакам и зарядов по партиям. Однако величина партии пороха при его изготовлении определяется технологическими возможностями оборудования и не превышает 4–6 тонн. Для получения однообразия физико-химических и баллистических свойств производили смешивание нескольких партий пороха в одну большую. Величина данной партии при сдаче ее в казну достигала 30 и более тонн.

Самовозгоранию подвержен, в основном, старый порох, а порох, хранившийся на «Императрице Марии», был свежей выделки, 1914 года. На линкоре соблюдались все меры, исключающие возможность соприкосновения с открытым порохом. Температура в погребах, сообщающихся с крюйт-камерами, даже во время морского боя не превышала 36 градусов Цельсия и вредно повлиять на порох не могла.

Предоставим слово специалисту по порохам: «При приемке Морским министерством каждая партия пороха подвергалась испытанию стрельбой на Главном морском артиллерийском полигоне под Санкт-Петербургом. При этом для нее определялся вес порохового заряда, при котором достигалась стандартная начальная скорость 305-мм снаряда образца 1911 года весом в 470,9 кг — 762 м/с. В большинстве случаев вес заряда, состоявшего из двух полузарядов, составлял 132 кг, однако по результатам стрельб его могли корректировать в пределах 130–135 кг. Партия пороха ОД-16/14, находившегося на линкоре „Императрица Мария“ в момент катастрофы, была испытана в январе 1915 года.

Большое внимание уделялось контролю за хранением пороха. Согласно инструкции для „заведывающих портовыми артиллерийскими лабораториями и начальников складов огнеприпасов по надзору за боевыми припасами“, все бездымные пороха, „находящиеся на службе“ в Морском министерстве, в береговых складах и на кораблях должны были подвергаться осмотру и контрольным испытаниям. Пороха с содержанием 1 % дифениламина должны были проверяться в первый раз через шесть лет после изготовления, в дальнейшем — через каждые три года. Пороха с содержанием 0,5 % дифениламина, изготовленные до 1917 года, должны были проверяться первый раз через пять лет после изготовления, а затем через каждые два года. При этом испытывалась герметичность укупорки и проводился осмотр пороховых элементов на возможность появления лент с признаками разложения.

Для укупорки зарядов к орудиям картузного заряжания применялись футляры и пеналы. Заряды калибра 120–130 мм упаковывались в пеналы, а заряды орудий более крупного калибра — в футляры. С 1909 года изготавливались пеналы нового образца со съемной крышкой на специальной мастике с высокой температурой плавления. Вновь изготовляемые футляры также имели съемную крышку. Футляры полузарядов для 305-мм орудий изготавливались из листовой оцинкованной стали толщиной 1,6 мм с шестью кольцевыми выступами для укрепления стенок; кольца крышки и корпуса футляра — из листовой красной меди или латуни. Высота футляра составляла 1323 мм, диаметр — 320 мм. Он был полностью герметичен. При приемке и после обновления каждый футляр опробовался. Причем он должен был выдерживать при испытании наружное давление, равное давлению напора воды при погружении футляра на глубину 12 метров. Изоляция самих зарядов в футлярах производилась с помощью асбестовых листов толщиной 3–4 мм, которые выкладывались внутри таким образом, чтобы металл укупорки не прикасался бы к заряду. При этом при перемещении заряда асбестовая изоляция не должна была сдвигаться и нарушать свое положение.

В процессе горения заряда в каморе ствола количество газов увеличивается, а объем каморы, в котором происходит горение пороха, остается вначале постоянным. Вследствие этого давление постепенно возрастает. Когда давление пороховых газов достигает величины, достаточной для смещения снаряда и врезания ведущего пояска в нарезы канала ствола (это давление равно в среднем 300 кг/см), начинается движение снаряда. При этом увеличивается объем заснарядного пространства, в котором горит порох, но так как количество образующихся газов в единицу времени в начале движения снаряда превышает увеличение объема заснарядного пространства, то давление в канале ствола продолжает возрастать и в определенный момент времени достигает максимального значения. Этому моменту соответствует положение равновесия между увеличением количества образующихся пороховых газов и увеличением объема заснарядного пространства. С увеличением скорости движения снаряда по каналу ствола объем заснарядного пространства начинает увеличиваться быстрее, давление пороховых газов постепенно снижается. Максимальное давление пороховых газов в орудиях главного калибра линкоров типа „Севастополь“ составляет 2400 кг/см. В течение доли секунды в каморе орудия объемом 224,6 литра сгорает 130 кг пороха без перехода горения в детонацию. В пороховом погребе на каждый полузаряд приходится намного больше объема, чем на полузаряд в каморе орудия. Даже при сгорании всего пороха в погребе давление будет намного меньше, чем в каморе. Поэтому переход горения в детонацию при воспламенении всех полузарядов в пороховом погребе корабля невозможен. Необходимо учесть, что в пороховом погребе первой башни „Императрицы Марии“ из-за перегрузки носовой части имелось по 70 снарядов на орудие с соответствующим количеством полузарядов, а не по 100, как предусматривалось проектом.

Разложение пороха в полузарядах, хранящихся в соседних ячейках, происходит неравномерно и с различной скоростью. Это происходит из-за того, что порох в каждом отдельном, герметически закрытом футляре по-разному выделяет растворитель и находится в условиях различной влажности. Концентрация воды и растворителя в различных полузарядах хоть и слабо, но отличается друг от друга. Этого достаточно для получения различной скорости разложения пороха. Таким образом, при практически одинаковой степени разложения пороха вероятность одновременной вспышки всех полузарядов, находящихся в одном пороховом погребе, равна нулю. В конкретный момент времени может воспламениться только один полузаряд, от которого загорятся другие, находящиеся рядом».

Что из этого получается, видно из аварии, произошедшей 30 октября 1915 г. в носовой башне балтийского линкора «Севастополь», имевшего практически идентичные с «Императрицей Марией» тип трехорудийной башенной установки главного калибра, устройство снарядных и зарядных погребов, а также их систем.

Во время постановки линкора на якорь в Кронштадтской гавани после выхода его из дока производилась перегрузка 42 полузарядов из верхнего в нижний погреб. Когда работа была почти закончена, один из трех оставшихся наверху полузарядов сорвался со стропа и упал с высоты около 8 м на палубу нижнего порохового погреба. Туг же произошло его воспламенение с последующим воспламенением находившихся рядом полузарядов. Несмотря на быстрое распространение пламени, взрыва в течение 6–8 минут не произошло. Затем было включено орошение, и по затоплению погреба на один метр пожар прекратился.

Аналогичная картина наблюдалась бы при воспламенении по различным причинам одного полузаряда на линкоре «Императрица Мария». Скорость распространения пламени в пороховом погребе была бы очень большой — прошло около двух минут от появления дыма до момента взрыва, поэтому велика вероятность воспламенения не одного, а нескольких полузарядов в разных местах порохового погреба носовой башни линкора…

В июле — августе 1917 года полузаряды с порохом партии ОД-16/14 извлекли из погребов 2-й, 3-й и 4-й башен «Императрицы Марии» после ее подъема в Севастополе и отправили в арсенал. В 1919-м, ввиду острой необходимости в порохах, эти полузаряды были подвергнуты осмотру и сортировке. Часть зарядов имела негерметичную укупорку и была залита водой и илом, картузы и стягивающие их шелковые шнуры совершенно истлели. В исправных футлярах порох не изменился.

В 1927 году про порох «Императрицы Марии» вновь вспомнили. Снова были проведены испытания физико-химических качеств образцов партии ОД-16/14. Они показали полное соответствие данным приемных испытаний партии в январе 1915-го. Содержание дифениламина оказалось в пределах 0,8–0,9 % (вместо 1 % в 1915 году), что было вполне в пределах нормы.

Затем порох был испытан стрельбой на научно-испытательном артиллерийском полигоне под Ленинградом. Полученные результаты оказались почти идентичными приемным. Полученные данные указывали на хорошую сохранность пороха партии ОД-16/14.

Всех приведенных данных по порохам достаточно, чтобы что взрыв линкора «Императрица Мария» произошел не от воспламенения отдельного полузаряда вследствие неосторожного обращения с порохом и не от самовозгорания пороха при его химическом разложении, а от другой причины.

Итак, мнение специалистов по артиллерийским порохам однозначно — артиллерийский порох «Императрицы Марии» не мог воспламениться сам собой. Это же подтверждают и результаты проверки пороха партии ОД-16/14 в лабораториях и на полигонах. Таким образом, мы можем считать, что первая версия — версия самовозгорания — в реальности была весьма маловероятна.

А вот мнение человека, в компетенции которого трудно сомневаться. Из воспоминаний бывшего вахтенного офицера линейного корабля «Императрица Мария» лейтенанта В.В. Успенского: «Боевой запас трех орудий башни состоял из 300 фугасных и бронебойных снарядов и 600 полузарядов бездымного пороха. Каждый полузаряд весил 4 пуда и представлял собой пакет, похожий на бревно, примерно с метр длиной. Его „начинка“ представляла собой длинные пластины бездымного пороха шириной 40 мм и толщиной 4 мм. В центре находился пакет тонких „макарон“ из того пороха. Все это крепко связывалось шелковым шнуром и зашивалось в шелковый чехол. И шнур, и чехол пропитывались нитрующей смесью кислот и сгорали вместе с порохом без остатка. Полузаряд заключался в железный оцинкованный и гофрированный пенал длиной около метра и диаметром приблизительно 35 см. Пенал герметически закрывался крышкой с помощью специального рычага. Всего в подбашенном помещении хранилось 2400 пудов пороха. Наши пороха отличались исключительной стойкостью, и о каком-либо самовозгорании не могло быть и речи. Совершенно необоснованно предположение о нагревании пороха от паровых трубопроводов, как и о возможности электрозамыкания. Коммуникации проходили снаружи и не представляли ни малейшей опасности».

Версия вторая. Халатность

Версия вторая. Небрежность в обращении с огнем или порохом. История Военно-морского флота знает немало случаев, когда небрежность в обращении с порохом приводила к гибели кораблей. Так, в 1831 году прямо в Кронштадтской гавани сгорел линейный корабль «Фершампенуаз», а в 1905 году взорвался японский броненосец «Миказа». Так что и в эпоху парусного флота, и в эпоху флота броненосного небрежность могла стоить весьма дорого.

Но так ли обстояло дело в случае с «Императрицей Марией»?

В отличие от командующего Черноморским флотом вице-адмирала Колчака генерал-майор, а впоследствии академик Крылов видел одну из возможных причин трагедии именно в небрежном обращении с порохом или с открытым огнем. В отчете следственной комиссии он отметил, что в отдельных случаях люки в артиллерийские погреба прикрывались подручным материалом, в том числе деревянными крышками столов. Старший офицер линкора, капитан 2-го ранга Городысский показал на следствии, что защитные крышки с лючных горловин были сняты с его ведома и по приказу старшего артиллерийского офицера лейтенанта князя Урусова для «облегчения ручной подачи зарядов». Естественно, что опасность возгорания в погребах после данного «усовершенствования» возросла многократно.

Наряду с этим в ходе расследования следственная комиссия установила, что небрежность в обращении с огнем и неосмотрительность в обращении с порохом были на «Императрице Марии» маловероятны. Офицеры корабля (по их объяснительным запискам) осуществляли тщательный контроль за этим в любой обстановке, а у матросов имелся необходимый опыт, и присутствовала профессиональная осторожность в обращении с зарядами. В крюйт-камерах работала мощная вентиляция, и в них ни разу не было отмечено скопления смеси паров эфира и спирта, способных воспламениться от пламени свечи или зажигалки.

Кроме этого, крюйт-камеры круглосуточно освещались, и дневальные и комендоры не могли допустить даже малейшей небрежности, а тем более появления кого-нибудь из посторонних «с огнем или ради любопытства». Впрочем, эти показания смог дать только единственный уцелевший из всей прислуги носовой башни комендор, с которым генерал-майор Крылов беседовал в госпитале. Это несколько снижает ценность информации. Дело в том, что в случае небрежного обращения с порохом главный виновник погиб первым. Погибли и все, кто мог бы находиться рядом. По этому непосредственных свидетелей «небрежного обращения с порохом» в живых остаться не могло в принципе. Никто никогда не узнает, кто именно находился в момент взрыва в подбашенном отделении носовой башни главного калибра и что именно там делал.

Разумеется, что показания и старшего офицера линкора, и старшего артиллериста, и чудом оставшегося в живых комендора мы не имеем права считать неискренними. Однако все они являлись лицами, достаточно заинтересованными в том, чтобы данная версия не нашла подтверждения в проводимом расследовании, так как в противном случае несли прямую ответственность за плохую организацию службы на корабле (Городысский и Урусов) и халатное исполнение своих служебных обязанностей (неизвестный комендор).

Член следственной комиссии генерал-майор Крылов, в ходе опроса членов экипажа «Императрицы Марии» документально установил, что на линкоре вопреки утверждениям опрошенных офицеров имелись весьма серьезные отступления от требований корабельного устава в части доступа в артиллерийские погреба посторонних лиц. В частности, на корабле имелось два комплекта ключей от каждого из артиллерийских погребов. Если первый комплект хранился под охраной и его наличие проверялось при каждой смене наряда, то второй комплект находился у старшего офицера, и о нем даже не имелось приказа по кораблю. Его могли брать «для надобностей» дежурный по погребам артиллерийский унтер-офицер и даже дневальный по погребам, у которых эти ключи могли оставаться до вечера или до окончания работ. Разумеется, отсутствие приказа еще не говорит о том, что старший лейтенант Городысский выдавал хранящиеся у него в каюте ключи направо и налево. Однако определенные сомнения в четкости организации повседневной службы на линкоре все же возникают.

Сам прослужив не один год на боевых кораблях, я имею достаточное представление о том, как должна быть организована дозорно-противопожарная служба на корабле. Удивительно, но ни в одном документе, касающемся «Императрицы Марии», я не нашел никаких данных об организации дозорной службы на корабле. Для тех, кто не служил на кораблях, поясню: на каждом корабле назначается суточный дозор, который по установленному графику обходит (особенно часто в ночное время!) все внутренние помещения корабля и особенно наиболее опасные во взрывопожарном отношении. Отметим, что взрыв произошел ранним утром, когда в подбашенном отделении не могли быть не только посторонние, но и собственно комендоры, но там вполне мог находиться дозорный. А может, дозорной службы на «Императрицы Марии» не существовало вообще?

При этом надо понимать, что, наверное, ни в одном флоте мира еще ни один боевой корабль никогда не доводился до полного совершенства. В таком сложном и огромном организме, как боевой корабль (а на огромном дредноуте тем более), всегда при желании можно найти немало огрехов и невыполнений каких-либо уставных требований. Заметим и то, что «Императрица Мария» была головным кораблем серии черноморских дредноутов и на ней только отрабатывалась еще достаточно «сырая» внутренняя организация для кораблей столь большого для Черного моря водоизмещения. Помимо этого линкор вводился в строй во время войны, и вводился весьма спешно, с массой недоделок. Достройка «Марии» происходила до самого последнего дня короткой жизни линкора. Можно представить сложность ситуации для офицерского состава корабля, когда одновременно надо было дооборудовать корабль и одновременно ходить на нем в боевые походы. Отметим и то, что именно все вышеперечисленные обстоятельства и могли послужить весьма серьезными предпосылками к произошедшей трагедии.

В своих воспоминаниях Крылов писал, что первый же вопрос следственной комиссии о незаконном существовании дубликата ключей от крюйт-камеры заставил командира и старшего офицера корабля сильно заволноваться. Волновались оба не зря. И командир линкора, и его старший офицер прекрасно знали настоящее положение дел на своем корабле, а потому сразу поняли опасность заданного вопроса для себя лично. При дальнейшем расследовании оказалось, что в крюйт-камеру вообще можно было попасть без всяких ключей: из башни главного калибра через люк снарядных погребов по узкому темному проходу… Такая же конструктивная особенность имелась на двух других однотипных кораблях — «Екатерине» и «Александре III». Но там командование помнило о ней и люки погребов были надежно заперты. А на «Императрице Марии» о существовании незапертого лаза в крюйт-камеру знали даже старослужащие матросы и унтер-офицеры. Этот ошеломляющий факт, несомненно, служил доказательством преступной халатности командира и старшего офицера линкора. Так что показания обожженного комендора носовой башни и заверения офицеров корабля о том, что посторонний якобы не мог попасть в крюйт-камеру, были весьма далеки от истины. А кто мог быть этим посторонним? Следствие установило, что в последнее время на корабле работали инженеры и мастеровые с Севастопольского морзавода и с Путиловского завода, разделенные на небольшие партии. Ежедневно на линкор прибывала группа рабочих количеством до 150 человек.

Есть еще многозначительный факт. Дело в том, что часть работ производилась по артиллерийской части, причем именно в снарядном погребе первой башни. В частности, четверо (по другим данным, их было пять) рабочих-путиловцев устанавливали там лебедки. Их тщательно допросили. Было установлено, что рабочие являлись на корабль около 7 часов утра и обычно заканчивали работу в 4 часа пополудни. Но бывало, что они работали до 9 часов вечера и иногда даже оставались работать ночью. Проверка мастеровых, прибывавших на корабль и съезжавших с него, была организована из рук вон плохо. Не проводился даже их поименный контроль, не делалась перекличка, а фиксировалось только общее количество людей каждой партии. Поэтому установить, не прибыл ли на корабль посторонний под видом мастерового, было невозможно. Между тем некоторые свидетели показали, что в ночь перед взрывом видели на борту корабля двух молчаливых мастеровых, державшихся особняком. Что это были за рабочие, на каких работах они были заняты — все это осталось невыясненным. Старшие рабочих команд клялись, что вечером все мастеровые сошли на берег.

Уже в 30-е годы XX века бывший старший офицер «Марии» капитан 1-го ранга Городысский в одном из пражских номеров «Морского сборника» высказал предположение, что невольным инициатором взрыва мог стать старший комендор носовой башни главного калибра Воронов, случайно уронивший полузаряд себе под ноги во время уборки в пороховом погребе. Однако сразу возникает несколько вопросов. Какую приборку мог производить в носовом артпогребе Воронов в 6 утра? Мог ли вообще взорваться при падении на металлическую палубу полузаряд 305-мм снаряда? И кто, наконец, мог доложить Городысскому о том, что уронен взорвавшийся полузаряд именно во время приборки и уронил его именно Воронов, когда после взрыва в носовом подбашенном отделении никого в живых не осталось?

Что касается злого умысла, то в своем «Мнении» Колчак писал, что эта область допускает «самые широкие предположения». Но наименее вероятной была бы версия насчет того, что взрыв устроил посторонний человек. Такому человеку, не знающему расположения помещений на корабле, его ходы-выходы, крайне сложно было бы проникнуть в зарядный погреб — «даже обычный путь через шахту в подбашенное отделение для постороннего лица, не знакомого с кораблем, очень труден». И это говорилось со знанием дела, поскольку Колчак, выходя в море на «Императрице Марии», сам обошел все ее лазы, шахты и горловины.

В таком случае, писал Колчак, следовало бы искать злоумышленников среди рабочих или команды. В связи с этим в поле зрения комиссии попали путиловские рабочие, которые устанавливали лебедки для подачи снарядов в бомбовом отсеке носовой башни. Этих рабочих всего пятеро, они хорошо известны, никто из них никуда не скрылся, и в ночь перед взрывом они на корабле не были. Другие рабочие, бывшие накануне на корабле, тоже хорошо известны, и «нет также оснований думать о виновности кого-либо из них».

На линкоре, утверждал Колчак, была хорошая команда. Она «любила свой корабль, сознавала его силу». Что касается отмеченных в заключение нарушений устава, то они вызваны, в основном, расхождением между его требованиями и современной жизнью. Новый порох гораздо менее опасен, чем прежний, — естественно, обращение с боеприпасами стало менее деликатным. Кроме того, в нынешней войне боевая тревога начинается сразу после выхода корабля с рейда за боны и заканчивается, когда он пересечет их линию в обратном направлении. В течение всего похода артиллерийская прислуга не отходит от заряженных орудий, спит, положив голову на снаряды. Все помещения открыты. Команда привыкает к таким порядкам и не сразу перестраивается по возвращении на базу.

Действительной проблемой, указывал Колчак, являются отношения между офицерами и командой. Офицеров катастрофических не хватает, особенно старых и опытных. Приходящая на флот молодежь, прошедшая ускоренный курс обучения, пока не может восполнить этот недостаток. Доходит до того, что на дредноуте вахтенным начальником назначается мичман по первому году, который мало что на корабле знает и ни за что не может отвечать. Такой же мичман становится командиром башни, а он совсем ее не знает — в отличие от ее «хозяина», артиллерийского унтер-офицера, изучившего свою башню до мелочей. «С этим связано, — писал Колчак, — полное отсутствие авторитета и влияния офицеров на команду, создающее крайне серьезное положение на многих судах в отношении воспитания и духа команды». Было такое и на «Марии», писал Колчак, но это вовсе не значит, что среди команды мог созреть злой умысел. Конечно, злоумышленник всегда может найтись — это напрочь отвергать нельзя. Но фактических доказательств нет. И, подводя итог, Колчак делал вывод «о полной неопределенности вопроса о причинах взрыва и гибели линейного корабля „Императрица Мария“».

Старший офицер «Марии», капитан 1-го ранга А.В. Городысский составил собственную версию случившегося. 6 октября, писал он, корабль вернулся из боевого похода. Орудия были разряжены, полузаряды отнесли в крюйт-камеру. Но из-за того, что надо было спешно грузить уголь, их вложили в герметичные металлические пеналы (кокоры), но не убрали в места постоянного хранения — в соты. Полузаряды остались лежать на полу. Наутро к Городысскому прибежал кондуктор первой башни, чтобы получить ключ от шкафа с ключами. Он должен был измерить температуру в крюйт-камере. Этого кондуктора старший офицер больше не видел, так как вскоре раздался взрыв. По предположению Городысского, кондуктор, увидев лежащие в беспорядке полузаряды, решил сам, не привлекая матросов, разложить их по сотам и… уронил один из них. Исправный полузаряд выдержал бы такое падение. Но крюйт-камера дважды подвергалась перегреву, когда температура доходила до 60–70 градусов. Правда, после каждого такого случая производилась выборочная проверка полузарядов. Но возможно, что в проверку попадали только «здоровые» экземпляры, а не попорченные. Последние же по «закону подлости» могли попасть в жерла пушек, когда корабль выходил в море и орудия его под южным солнцем нагревались до такой же температуры. А потом неиспользованные полузаряды опять направлялись в крюйт-камеру. Падение такого полузаряда могло вызвать пожар, а потом и взрыв. При всей убедительности этой версии она нуждается в некоторых уточнениях. Каждый полузаряд в кокоре весил четыре пуда. Вряд ли кондуктор взялся бы в одиночку за такую работу. Но попытаться переместить какой-то один, особенно мешавший ему полузаряд он мог. В таком случае уменьшается вероятность того, что попал в руки и был уронен именно попорченный экземпляр. Впрочем, чего только не случается…

Среди матросов «Императрицы Марии», между прочим, ходило мнение, что причиной пожара стало неосторожное курение, о чем они, естественно, не заявляли ни начальству, ни комиссии. Но об этом вспоминает матрос Тимофей Есютин в своей книге, вышедшей в 1931 году. В орудийной башне проживали 90 матросов. Едва ли не все были курильщиками. Главным местом для курения был бак — носовая часть верхней палубы. В минуты отдыха там и собирались матросы. Для курения отводились и другие места, где были установлены специальные фитили, от которых можно было прикурить. Но корабль — большой, бежать туда, где разрешалось курить, бывало далековато, а за короткий промежуток времени между подъемом и молитвой надо одеться, умыться и убрать постель. Между тем известно, что утром, сразу после пробуждения, заядлый курильщик испытывает почти непреодолимое желание сделать одну-две затяжки. Курение в неразрешенных местах было, надо думать, обычным явлением. Но все обходилось, пока чей-то окурок или не загашенная спичка не были брошены как-то очень неудачно. Неслучайно ведь взрыв произошел через 15–20 минут после побудки. Как раз за это время окурок и мог разгореться. В воспоминаниях Есютина приводится и другая версия. В башне работали самодеятельные портные из числа матросов. Они имели привычку развешивать на рубильниках нитки. В них могла впутаться проволока. Кто-то, не посмотрев, включил ток, и случилось короткое замыкание. Таким образом, как представляется, катастрофа произошла на бытовой почве, или, точнее, на почве постепенного, но неуклонного падения дисциплины на императорском флоте, что проявлялось, в основном, пока в мелочах, хотя далеко не безобидных.

«О гибели корабля 6 октября 1916 г., — вспоминал впоследствии в эмиграции бывший вахтенный офицер линейного корабля „Императрица Мария“ лейтенант В.В. Успенский, — было много докладов компетентных лиц, было написано много статей в газетах и книгах. Эти статьи чаще всего носили самый фантастический характер, были неполными, иногда тенденциозными, похожими на отражение в кривом зеркале, умалчивающими не совсем благоприятные факты.

В настоящих воспоминаниях, не для печати написанных, я не стану говорить об агонии корабля, длившейся 54 минуты. Ограничусь лишь сообщением об одном, практически не известном факте, свидетелем которого мне выпала судьба быть.

Прежде чем писать о нем, хочу дать некоторые необходимые сведения, на мой взгляд, служащие как бы предисловием к дальнейшему изложению.

Линейный корабль „Императрица Мария“ проектировался и закладывался до Первой мировой войны. Многочисленные электромоторы для него были заказаны на германских заводах. Начавшаяся война создала тяжелые условия для достройки корабля. Нужно было где-то доставать эти моторы. К сожалению, те, что нашли, были значительно больше по размерам, и пришлось выкраивать необходимую площадь за счет жилых помещений. Команде негде было жить, и, вопреки всем уставам, прислуга 12-дюймовых орудий жила в самих башнях… Известно, что линкор вступил в строй с недоделками. Поэтому до самой его гибели на борту находились портовые и заводские рабочие. За их работой следил прикомандированный к офицерскому составу корабля инженер-поручик С. Шапошников, с которым у меня были приятельские отношения. Он прибыл на линкор еще в Николаеве, быстро изучил его и знал „Императрицу Марию“, как говорится, от киля до клотика. Шапошников и рассказывал мне о многочисленных отступлениях от проекта и всяческих технических затруднениях, связанных с войной.

Разбор дела о гибели „Императрицы Марии“ длился довольно долго. Допрашивали всех офицеров, кондукторов и матросов. О причине пожара, в общем-то, толком ничего не выяснили. Затонувший на неглубоком месте корабль окружили баканами и вешками. Его положение — поперек Северной бухты — мешало движению кораблей, а посему решили его поднять.

Обследование показало, что особых затруднений для подъема линкора не предвиделось. Работы поручили инженеру Сиденснеру, который выбрал себе помощником С. Шапошникова.

Корабль лежал на дне вверх килем. В его днище водолазы вырезали круглое отверстие диаметром 3 м и к нему приварили башенку. Она имела перегородку и две герметически закрывающиеся двери с перепускными воздушными кранами и манометрами. После этого в корпус стали закачивать воздух. Когда линкор всплыл, у бортов сделали добавочные крепления, и стало возможным через башенку проникнуть внутрь корабля. Вместе с Шапошниковым мне дважды удалось побывать там. Внутри разрушения оказались просто чудовищны. Кроме взрыва пороха орудийной башни, взорвались патроны из погребов противоминной артиллерии. Взорвавшийся порох подбашенного отделения нашел выход газов не по вертикали, ибо ему мешала громадная тяжесть всей башенной установки, а немного в бок. Этой-то силой и выбросило в море боевую рубку, мачту и трубу.

Через два года после трагедии, когда линкор уже находился в доке, Шапошников в подбашенном помещении 2-й башни обнаружил странную находку, которая навела нас на очень интересные размышления. Найден был матросский сундучок, в котором находились одна целая и на три четверти сгоревшая свечи, коробка спичек, вернее, то, что от нее осталось, набор сапожных инструментов, а также две пары ботинок, одна из которых была починена, а другая не закончена. То, что мы увидели вместо обычной кожаной подошвы, нас поразило: к ботинкам владелец сундучка гвоздями прибил нарезанные полоски бездымного пороха, вынутые из полузарядов для 12-дюймовых орудий! Рядом лежали несколько таких полосок.

Для того чтобы иметь пороховые полоски и прятать сундучок в подбашенном помещении, следовало принадлежать к составу башенной прислуги. Так, может быть, и в 1-й башне обитал такой сапожник? Тогда картина пожара проясняется.

Чтобы достать ленточный порох, нужно было открыть крышку пенала, разрезать шелковый чехол и вытянуть пластинку. Порох, пролежавший полтора года в герметически закрытом пенале, мог выделить какие-то эфирные пары, вспыхнувшие от близстоящей свечи. Загоревшийся газ воспламенил чехол и порох. В открытом пенале порох не мог взорваться — он загорелся, и это горение продолжалось, быть может, полминуты или чуть больше, пока не достигло критической температуры горения — 1200°. Сгорание четырех пудов пороха в сравнительно небольшом помещении вызвало, без сомнения, взрыв остальных 599 пеналов.

К сожалению, Гражданская война, а затем уход из Крыма разлучит нас с Шапошниковым. Но то, что я видел своими глазами, то, что мы с инженер-поручиком предполагали, не может разве служить еще одной версией гибели линейного корабля „Императрица Мария?“».

В данном случае мы не рассматриваем никакого злоумышленного варианта. Но остается вопрос: насколько надежно было организовано командованием корабля наблюдение за работающими рабочими, насколько хорошо были проинструктированы сами рабочие, чтобы не бросить по разгильдяйству где-нибудь в углу на промасленную тряпку тлеющий окурок или что-нибудь подобное? Однозначно ответить на этот вопрос практически невозможно.

А потому версия о небрежном обращении с порохом остается вполне реальной, хотя никаких документальных подтверждений этому нет да и вряд ли уже когда будут.

Версия третья. Диверсия

Уже с первого дня расследования по Севастополю ходили упорные слухи, опровергаемые, впрочем, контрразведкой и штабом флота, что на корабль под видом рабочих-путиловцев, занятых профилактическим обслуживанием орудийных стволов, проникла немецкая агентура…

В самом начале расследования катастрофы по горячим следам из трех возможных ее причин — самовозгорание пороха, небрежность в обращении с огнем или порохом, злой умысел — следственная комиссия наиболее вероятной признала последнюю. При этом отмечалось, что доступ в крюйт-камеру не представлял особого труда, а между тем на линкоре при стоянке его в Севастополе производились некоторые работы, для чего ежедневно на корабль приезжали до 150 мастеровых от разных заводов. Их проверка производилась крайне небрежно и вовсе не гарантировала от проникновения на дредноут диверсантов. Вдобавок, согласно показаниям нескольких матросов, в ночь на 7 (20) октября они видели на «Марии» двух каких-то рабочих, хотя последние мастеровые должны были покинуть ее около 10 часов вечера…

Расследованием причин гибели «Императрицы Марии» также занимались тесно связанные в силу специфики своей деятельности и одновременно остро между собой конкурировавшие Севастопольское жандармское управление, возглавляемое полковником Редловым, и созданное по инициативе моряков в конце 1915 года при штабе командующего Черноморским флотом самостоятельное контрразведывательное отделение. Начальником его был прикомандированный к Севастопольскому жандармскому управлению ротмистр Автамонов. Вместе с возложенной на отделение задачей по борьбе с «иностранным соглядатайством» в его ведение перешла и специальная агентура, которая содержалась до этого Севастопольским жандармским управлением на средства, выделяемые командованием Черноморского флота.

Сразу же после гибели линкора жандармским управлением в Севастополе развертывается бурная деятельность — производятся обыски на квартирах и аресты сорока семи подозреваемых в причастности к взрыву лиц. Насколько арестованные действительно имели отношение к гибели линейного корабля, нам не известно.

Через неделю после трагических событий Редлов, используя поступившие к нему от агентуры данные, в письме на имя начальника штаба командующего Черноморским флотом приводит возможные версии причин взрыва, не исключая при этом, что корабль был взорван шпионами. Он пишет следующее: «В матросской среде, определенно, держится слух о том, что взрыв был произведен злоумышленниками с целью не только уничтожить корабль, но и убить командующего Черноморским флотом, который своими действиями за последнее время, а особенно тем, что разбросал мины у Босфора, окончательно прекратил разбойничьи набеги турецко-германских крейсеров на побережье Черного моря, кроме того, он своими энергичными действиями в этом направлении вызвал недовольство в командном составе, особенно у лиц с немецкими фамилиями, которые при бывшем командующем флотом (адмирале Эбергарде. — Авт.) абсолютно ничего не делали».

Однако ни одна из выдвинутых жандармами версий не набрала впоследствии достаточного количества фактов. По видимому, и те сорок семь арестованных «диверсантов» тоже, скорее всего, на самом деле не имели никакого отношения к случившемуся.

Историк П.Н. Зырянов пишет: «Писатель А.С. Елкин, автор книги „Тайна „Императрицы Марии““… утверждает, что Колчак и Городысский были неискренни, пытаясь уйти от ответственности за то, что не обеспечили на корабле должный порядок. В неофициальных беседах Колчак якобы заявлял другое — и Елкин ссылается на письмо, полученное „из-за океана“. „Мне, как офицеру русского флота, — говорится в письме, — довелось быть во время описываемых событий в Севастополе. Работал я в штабе Черноморского флота. Наблюдал за работой комиссии по расследованию причин гибели „Марии“ и сам слышал разговор Колчака с одним из членов комиссии. Колчак тогда сказал: „Как командующему, мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек, я убежден — здесь диверсия. Хотя мы и не располагаем пока конкретными доказательствами…““ Автор письма просил не называть его фамилию. Очень странное письмо. Вряд ли офицер флота написал бы, что он „работал“ в штабе. Настоящий офицер написал бы: служил. И неслучайно, наверно, заокеанский корреспондент просил не называть его фамилию. Иначе можно было бы проверить, был ли такой офицер в штабе Черноморского флота». Верить данным, приводимым А.С. Елкиным, надо весьма осторожно.

Мы уже говорили о «бытовой» версии взрыва линкора в книге бывшего матроса с «Марии» Т. Есютина. Но то была книга, изданная в 1931 году, а в во втором издании, 1939 г. (в ногу со временем!) автор поменял и свою версию. Теперь, разумеется, Есютин однозначно утверждал, что взрыв был осуществлен германскими агентами из числа офицеров немецкого происхождения. Это измышление можно было бы отнести на счет соавтора Есютина во втором издании — некоего Ш. Юферса, который, возможно, постарался так приспособиться к обстановке 1939 года.

Впрочем, воспоминания Т. Есютина интересны, как записки очевидца и участника тех событий, но фактов в них практически нет, а лишь эмоции: «…Прошло несколько месяцев. Все уцелевшие моряки с „Марии“ были расписаны по другим кораблям Черноморского флота. Получил новое назначение и офицерский состав „Марии“. Помню, что на „Марии“ был ряд офицеров с немецкими фамилиями. Представители прибалтийского дворянства, всегда кичливые, высокомерные, с презрением относившиеся к русскому человеку, эти офицеры: фон Рененкампф, лейтенант Энгельман и мичман Фок — особенно были ненавидимы матросами. Бывали случаи, когда явно сквозила измена или предательство со стороны такого „начальника“ тевтонского происхождения.

Командующий флотом в первые годы империалистической войны 1914–1918 гг. вице-адмирал Эбергард несколько раз преступно небрежно пропускал германский мощный крейсер „Гебен“ к берегам Крыма и Кавказа, где беззащитные города и поселки подвергались разгрому от артиллерийского огня немецких пушек. Недаром говорили на кораблях, что, если, чуточку изменив, перевести с немецкого на русский язык фамилию адмирала Эбергард, то выходило: „Хранитель „Гебена““. И впрямь, делалось, видимо, все, что давало бы возможность „Гебену“ совершать и далее свои пиратские набеги…»

Вот один из таких немецко-русских офицеров, мичман Фок после гибели «Марии» очутился на линейном корабле «Екатерина Великая». По флоту был издан приказ о тщательном хранении боеприпасов на кораблях с введением круглосуточного дежурства в башнях, погребах и зарядных отделениях особых дозорных. Входить в башню и отделения с боеприпасами разрешалось лишь служебным лицам, да и то с обязательным присутствием караульного начальника.

Была полночь, когда в зарядное отделение третьей башни спустился мичман Фок и приказал дозорному Соловьеву, дежурившему у люка в зарядное отделение, открыть последнее.

— Не имею права, — ответил Соловьев, — без караульного начальника кому бы то ни было открыть люк в зарядное отделение.

— Но мне надо проварить температуру в погребе.

— Не имею права открыть люк, ваше благородие!

Мичман, захлебываясь от злости, обрушился на Соловьева с грубой руганью, приказывая немедленно пропустить его в зарядное отделение.

Соловьев твердо стоял на своем и не пропускал офицера. Мичман решил пойти на хитрость. Переменив тон, он с напускным дружелюбием, заискивающе стал уговаривать Соловьева:

— Ты ведь хорошо понимаешь, что может случиться с кораблем от повышения температуры в погребах. Вспомни, что случилось с «Марией». Сколько тогда народа погибли. Вот и теперь надо срочно проверить состояние температуры.

— Все это я хорошо понимаю, ваше благородие, а открыть зарядное отделение все-таки не могу, — твердо ответил Соловьев.

Сильным рывком взбешенный офицер пытался отбросить Соловьева в сторону и силой проникнуть к люку. Не удался и этот маневр. Не так-то просто было изнеженному барчуку взять верх над могучим, кряжистым волжанином Соловьевым. Выхватил Соловьев наган, отчеканил спокойно и убежденно:

— Ваше благородие, уходите сейчас же, а не то угроблю, а потом пусть судят меня!

Протрезвел Фок от этих, слов зубы лишь скрипнули, да лицо перекошенное не стало на себя похоже. Повернулся и вверх бегом по трапу. Дождался Соловьев смены, рассказал все случившееся. Крепко возмущались матросы наглостью Фока; горячо одобряли поступок Соловьева:

— Правильно, браток, сделал, что не пустил гада! Угробил бы корабль, как и на «Марии», сделал бы свое грязное дело! Коробку-то построили бы новую, а вот ребят было бы жаль, да и сколько бы еще сирот осталось!

После смены Соловьев настоял, чтобы о происшедшем было доложено старшему офицеру. Тот отдал приказание немедленно вызвать к нему мичмана Фока. Каюта мичмана была закрыта на ключ. Никто из нее не отзывался. Взломали дверь. На койке лежал застрелившийся мичман. Труп увезли с корабля скрытно; никто так и не узнал, куда он делся. Грозя судом и всяческими карами, старший офицер запретил команде говорить о самоубийстве мичмана Фока.

Становилась все более ясной связь немецких офицеров, служивших в русском флоте, с рядом изменнических, предательских случаев взрывов кораблей, гибели их на минных неприятельских заграждениях…

Чтобы поджечь заряд так, чтобы он загорелся, например, через час или более после поджога и этого совершенно не было видно, не надо никаких особенных приспособлений, достаточно самого простого, обыкновенного фитиля. Важно, чтобы злоумышленник не мог проникнуть в крюйт-камеру, после же того, как он в нее проник, приведение умысла в исполнение уже никаких затруднений не представляет. Организация проверки мастеровых не обеспечивала невозможности проникновения на корабль постороннего злоумышленника, в особенности через стоявшую у борта баржу. Проникнув же на корабль, злоумышленник имел легкий доступ в крюйт-камеру для приведения своего замысла в исполнение…

В этом заключительном слове комиссии все характерно для последних судорожных месяцев существования царского режима, для его следственных органов, для порядков на флоте.

Оказывается, проникнуть не только на корабль, но и в башни и в зарядные отделения никакого затруднения ни для кого не представляло. С преступно небрежной беспечностью люки бомбовых погребов были всегда и во всякое время открыты. В кожухе штыра башни был лаз в крюйт-камеру. По положению, обычно запираемая на ключ дверца лаза по приказанию начальства не только не запиралась, но и вообще, была снята. Во всех помещениях башни находился размещенный на жительство личный состав башенной прислуги. Никакого наблюдения за живущими в башне и приходящими в нее не велось. Распорядок жизни и работы на корабле характеризовался полной потерей бдительности. Немудрено, что немецкий шпионаж нашел на линкоре исключительно благоприятные обстоятельства для совершения диверсионного акта. А что немецких шпионов находилось достаточно как в Севастополе, так и в других портах и базах флота, это было общеизвестно как командованию, так и офицерскому составу.

Около 30 процентов всего командного состава царского флота были адмиралы и офицеры, носившие немецкие фамилии. Ряд офицеров имели родных братьев, служивших в германском флоте. Какими-то путями эти «родственники», нимало не смущаясь военными действиями, успешно переписывались и даже обменивались посылками. Пресловутый адмирал Эбергард, о котором говорилось выше, так тот умудрялся даже свое грязное белье регулярно отправлять для стирки в Голландию целыми корзинами, уверяя, что по-настоящему приготовить крахмальные воротнички могут лишь голландские прачки (?!)… И это в то время, когда рядовому матросу или солдату «императорской армии и флота» не разрешалось отправить к себе в деревню простую открытку без предварительного просмотра ротного командира и наложения штампа: «Просмотрено военной цензурой».

Трудно без омерзения вспоминать весь каторжно-полицейский режим тупоголового адмиральства, зажавшего в кровавые тиски стотысячную массу моряков на всех кораблях романовского флота. Но невозможно удержать негодование, когда продажность, подкуп, измена и шпионаж русско-голштинского самодержавия стремились всю тяжесть совершаемых гнусностей переложить на неповинных людей. Стоит для этого лишь перечесть четвертый, последний раздел протокола следственной комиссии по делу гибели «Марии». Для членов комиссии никаких сомнений в злоумышленности взрывов на «Марии» не оставалось. Но нужно было указать на фактических виновников гибели корабля…

Это не смутило членов комиссии. Во всякое время, во всех бедах, во всех несчастьях самодержавие и его слуги не задумывались бросить в лицо русскому крестьянину, позднее русскому рабочему самые гнуснейшие и позорнейшие обвинения, не имевшие ни на грош действительных оснований. Так и в следствии о гибели «Марии» вскрывается иезуитская мысль, что виновниками взрыва являются «путиловские рабочие, работавшие по ремонту корабля и тайно оставшиеся на ночь на корабле», причем «приведение в исполнение злого умысла облегчалось имевшими место на корабле существенными отступлениями от требований по отношению к доступу в крюйт-камеры и несовершенством способа проверки являющихся на корабль рабочих»!

Таковы последние слова заключительного акта по делу о гибели линкора «Мария». Трудно сказать, чего больше в этом последнем разделе: подлости ли с лицемерием или человеконенавистничества, основанного на глубочайших классовых противоречиях. Вернее, всеми этими качествами сдобрили чиновные следователи кровавый акт, оплаченный счетом в 300 человеческих, напрасно загубленных жизней.

Воспоминания матроса Есютина, разумеется, весьма субъективны. Особенно это касается ненависти к офицерам, носившим немецкие фамилии. Как не вспомнить здесь защитника Петербурга в 1790 года адмирала Круза, известного командующего Балтийским флотом в годы Первой мировой войны вице-адмирала Эссена, первого кругосветчика Крузенштерна, героя Порт-Артура капитана 1-го ранга Бойсмана и героя Цусимы капитана 1-го ранга Юнга и многих других, кто, не щадя своей жизни, служил России, ставшей их второй родиной. Сомнительны и обвинения в том, что горящую «Императрицу Марию» должен был фотографировать с берега обязательно шпион. Когда весть о взрывах новейшего линкора распространилась по Севастополю, прибежать снимать мог каждый, имевший у себя фотографический аппарата, может, из любопытства, может, чтобы хорошо продать потом уникальные снимки.

Впрочем, Есютин в обвинениях офицеров с немецкими фамилиями не был одинок. В воспоминаниях другого матроса, А.И. Торяника с линкора «Синоп», тоже говорится, что взрыв устроил адмирал Эбергард (?!) со своей «шпионской агентурой». Воспоминания матроса Торяника вышли в 1958 году. Возможно, он и не читал книги Есютина и Юферса. И смутно представлял себе, что адмирала Эбергарда в описываемое время уже давно не было в Севастополе. Так что и такая версия (пусть и самая нелепая), тоже ходила среди матросов — особенно с других кораблей. Шпиономания, широко распространившаяся в России в 1915–1916 годах, наложила отпечаток и на дело о гибели «Императрицы Марии». Но за этим явлением, шпиономанией, скрывались взаимная подозрительность и растущая враждебность между верхами и низами. Недаром следственная комиссия обратила особое внимание на путиловских рабочих, а матросы обвиняли Эбергарда и офицеров с немецкими фамилиями.

В своих воспоминаниях морской министр адмирал И.К. Григорович писал: «Причину взрыва найти трудно, но лично мое мнение — это злонамеренный взрыв при помощи адской машины и дело рук наших врагов… Другой причины взрыва я не вижу — следствие выяснить не может…»

В 1934 году в сборнике «ЭПРОН» академик Крылов опубликовал очерк «Гибель линейного корабля „Императрица Мария“», где привел выводы следственной комиссии, сопоставив их с показаниями командира корабля, офицеров и нижних чинов.

«7 октября, — писал Крылов, — приблизительно через четверть часа утренней побудки нижние чины, находившиеся поблизости от первой башни, услышали особое шипение и заметили вырывавшийся из люков и вентиляторов около башни дым, а местами и пламя. Одни из них побежали докладывать вахтенному начальнику о начавшемся под башней пожаре, другие по распоряжению фельдфебеля раскатали пожарные шланги и, открыв пожарные краны, стали лить воду в башенное отделение». Далее ученый приводит хронику события. В 6 часов 20 минут произошел взрыв чрезвычайной силы. Им были смещены с места носовая башня, боевая рубка, вскрыта верхняя палуба от форштевня до второй башни, в течение получаса последовало еще 25 взрывов различной силы. В 7 часов 05 минут с правого борта прогремел последний мощный взрыв, корабль стал крениться и через несколько минут, перевернувшись вверх, затонул в севастопольской Северной бухте. Погибли 216 человек, получили ранения и ожоги…

Ход раздумий «адмирала корабельной науки» прослеживается уже по изменениям, которые он вносил в текст очерка «Гибель линейного корабля „Императрица Мария“». Написанный в 1916 году и по цензурным соображениям не могший тогда появиться в печати, он впервые увидел свет в малотиражном сборнике «ЭПРОН» в 1934 году, а затем вошел в первое издание книги «Некоторые случаи аварий и гибели судов» (1939 год). При включении очерка во второе издание (1942 год) к нему были присоединены «Примечания» Крылова, взятые из его же сообщений в заседаниях следственной комиссии. Крылов писал, что за время с начала войны 1914 года «по причинам, оставшимся неизвестными», взорвались в своих гаванях три английских и два итальянских корабля. «Если бы эти случаи были комиссии известны, относительно возможности „злого умысла“ комиссия высказалась бы более решительно».

Итак, версия диверсии вполне реальна. Но кто именно мог ее организовать? Безусловно, те, кому это было выгодно! Но кому могла быть выгодна гибель российского дредноута в 1916 году?

Германский след

Разумеется, что самыми заинтересованными сторонами в ослаблении Черноморского флота были наши противники по мировой войне — немцы и турки. Что касается турок, то у них агентурной разведывательной службы тогда практически не существовало, зато германская разведка считалась в то время сильнейшей в мире.

Многим позднее об обстановке, в которой работала тогда германская разведка в России, в фундаментальном труде «Пять столетий тайной войны» будет сказано: «Развитию немецкого и отчасти австрийского шпионажа в царской России способствовало несколько благоприятных условий», в том числе «сильное германофильское течение при дворе. Оно концентрировалось вокруг царицы-немки, которая могла вертеть, как хотела, жестоким и тупым деспотом, носившим имя Николая II». Данная фраза достаточно политизирована в духе советского времени, но наряду с этим имеет и определенную реальную основу. Историки подсчитали, что в первом десятилетии XX века в царской России действовало более дюжины крупных организаций, созданных немецкой и австрийской разведками… Русская контрразведка имела данные о большинстве немецких шпионских групп. Но все же факторы, о которых говорилось выше, якобы помогли немецкой агентуре уйти из-под удара.

Из воспоминаний капитана 2-го ранга Л.П. Лукина: «Летом 1917 года секретная агентура доставила в наш морской Генеральный штаб несколько небольших металлических трубочек. Найдены они были среди аксессуаров маникюра и кружев шелкового белья очаровательнейшего существа, одного из тех блестков войны, которые в кровавую эпоху человеческой бойни так внезапно и так ярко вспыхивали во всех столицах Запада и Востока и столь же быстро исчезали, вызывая восторг, поклонение и трагедию одних и пронизывающие, страшные, тайно следящие взоры других… Так, вероятно, погиб и этот сверкнувшей в северной столице мотылек, попавшись в своей игре с „безделушками“ в скрытые когти более ловкой, пронырливой и беспощадной руки… Миниатюрные же трубочки — „безделушечки“ были направлены в… лабораторию. Они оказались тончайше выделанными из латуни механическими… взрывателями.

Отпечатанные с них фотографии секретнейшим порядком, через специальных офицеров были разосланы в штабы союзного флота, при чем выяснилось, что точь-в-точь такие же трубки были найдены на таинственно взорвавшемся итальянском дредноуте „Леонардо да Винчи“ Одна — не взорвавшаяся — в картузе, в бомбовом погребе…

Вот что по этому поводу рассказал офицер итальянского морского штаба, капитан 2-го ранга Луиджи ди Самбуи: с несомненностью установлено существование некоей тайной организации по взрыву кораблей. Нити ее вели к швейцарской границе. Но там их след терялся. Все попытки обнаружить его за пределами этой границы остались безуспешными. Тогда решено было обратиться к могущественнейшей воровской организации „Сицилийская мафия“. Та взялась за это дело и послала в Швейцарию „боевую дружину“ опытнейших и решительнейших людей.

Прошло немало времени, пока „дружина“, путем немалых затрат средств и энергии наконец напала на след. Он вел в Берн, в подземелье одного богатого особняка. Тут и находилось главное хранилище штаба этой таинственной организации — забронированная, герметически закрытая камера, наполненная удушливыми газами. В ней — сейф с хранящимися в нем ценностями.

„Мафия“ приказала проникнуть в камеру и захватить сейф. После длительного наблюдения и подготовки „дружина“ ночью прорезала броневую плиту. В противогазовых масках проникла в камеру, но за невозможностью захватить сейф взорвала его. Целый склад… „трубочек“ оказался в нем. К сожалению, никакой переписки найдено не было. Что же касается ценностей, „мафия“ все захватила себе. Поэтому цифра этих ценностей осталась неизвестной».

Незадолго до начала Великой Отечественной войны Военно-морской музей в Ленинграде посетила группа высокопоставленных немецких военных. В качестве «сувенира» они преподнесли музею… фотографии гибнущего линкора «Императрица Мария», сделанные с берега! Неизвестный германский диверсант, зная о времени взрыва, на рассвете 7 (20) октября аккуратно зафиксировал как момент взрыва на корабле, так и все последующие сцены трагедии.

Сейчас копии этих фотографий можно увидеть на стенде, посвященном трагедии «Императрицы Марии», в музее Черноморского флота в Севастополе. Честно говоря, фотографии впечатляют. Съемки велись, скорее всего, с мыса Хрустальный, который в те годы был достаточно редко посещаем людьми. Разумеется, на первый взгляд нелегко представить фотографа-любителя, который бы промозглым и ветреным октябрьским утром, взвалив на плечи тяжеленную фотографическую треногу, забрался бы на высокий скалистый мыс, чтобы снять на фото именно «Императрицу Марию». О том, что это мог быть не обязательно шпион-диверсант, но и фотограф-предприниматель, мы уже говорили выше. Любопытство и страсть к наживе толкали людей еще не на такие подвиги!

Отметим, что все снимки сделаны через примерно равные промежутки времени и демонстрируют нам динамику развития всей трагедии «Марии», от первичного взрыва носового подбашенного артпогреба до момента опрокидывания корабля. Не надо быть ясновидцем, чтобы понять: данная серия снимков идеально напоминает некий фотографический отчет о событии, которое заранее ожидалось в определенное фиксированное время.

Кроме того, тот факт, что серия снимков гибели «Императрицы Марии» оказалась, в конечном счете, не где-нибудь, а именно в Германии, может наводить на определенные выводы. Однако при этом не исключается и то, что в Германию снимки попали вместе с офицерами-эмигрантами, которых немало осело после революции и Гражданской войны по всей Германии.

Допустим, немцы не имели к гибели «Императрицы Марии» никакого отношения. Тогда, узнав о гибели линкора, они бы просто с радостью вычеркнули его из всех морских справочников и приступили к планированию боевых действий на Черном море без учета «Марии». Это логично.

Но, с другой стороны, также логично и то, что если германский Генштаб действительно планировал диверсию, то фотографии были ему очень даже нужны. Во-первых, это документально свидетельствовало о том, что корабль погиб не от какой-то другой иной причины, а был уничтожен именно посланными для диверсии агентами. Во-вторых, служа доказательством выполненной работы, фотографии являлись основанием для награждения отличившихся. Наконец, в-третьих, они были весьма к месту для доклада высшему руководству Германии. Одно дело доложить на словах, и совсем иное — приложить к этому докладу еще и фотографическое свидетельство совершенного.

Фотографии гибели «Императрицы Марии» — очень серьезный аргумент в пользу германского следа в гибели корабля. Хотя и не бесспорный. Вот мнение уже известного нам бывшего вахтенного офицера линкора лейтенанта В.В. Успенского: «Находке фотографий и документов в Кёнигсберге я не придаю ни малейшего значения. Я не приписываю гибель корабля деятельности немецкой разведки. Из Севастополя мне удалось вывезти, например, фотографический снимок, сделанный одним из корабельных офицеров. На нем довольно ясно виден линкор в его последние минуты. Из носовой части корабля поднимается черный дым под небольшим углом, что, кстати, говорит об отсутствии ветра…»

Однако если германская разведка организовала диверсионные акты на Черном море, то есть на достаточно удаленном от ее непосредственной территории театре, то почему тогда бы ей не организовать нечто подобное и на Балтике? Ведь Балтийский театр военных действий был для Германии куда более важным, чем отдаленный Черноморский. Есть ли какие-либо свидетельства диверсионной деятельности германской разведки в годы Первой мировой войны на Балтике?

Оказывается, что германские агенты не теряли времени даром и на Балтике. Однако успехов добиться им не удалось. До поры до времени прекрасно срабатывала российская военно-морская контрразведка.

Есть информация, что в том же 1916 году русской контрразведкой был взят с поличным (со взрывчаткой) некий германский агент Танденфельд, готовящий взрыв новейшего балтийского дредноута «Полтава». Диверсия на линкоре «Полтава» была, таким образом, предотвращена.

Кроме этого, почти в то же время удалось предотвратить и взрыв на эскадренном миноносце «Новик». В ходе дознания выяснилось, что эти подрывные снаряды шли в российские порты многими путями, в частности, через нейтральную Швецию. Особенно интенсивно транзит «адских машин» происходил в районе Северного Кваркена и у станции Корпикюля. У обвинявшихся в совершении диверсионных актов было найдено немало таких зарядов, выношенных в виде небольших подрывных патронов, легко переносимых и маскируемых. Имеются сведения, что в том же 1916 году немецкие агенты проникали во Владивостоке на суда Добровольческого флота. Взрывы там были предотвращены только в самый последний момент.

11 августа 1916 года в 9 часов 30 минут утра раздался взрыв на пароходе «Фрихандель». Сработала «адская машина», подвешенная на медной проволоке прямо под трапом. Спустя каких-то тридцать минут на рейде порта Мискюль взорвался российский транспорт «Маньчжурия». А вскоре произошла трагедия в Архангельске, где взрывом была уничтожена почти половина важнейшего для России порта.

Отметим, что если весь 1916 год российский флот буквально лихорадило от диверсантов, то в следующем, 1917 году диверсанты не пытались ничего взрывать ни на Балтике, ни на Черном море. Чем это объяснить? Только тем, что они получили команду на свертывание своей диверсионной деятельности. Но почему? Да потому, что Россия стремительно входила в революцию (и, как мы теперь уже знаем, не без помощи германского Генерального штаба) и существовала большая вероятность того, что с заключением сепаратного мира между революционной Россией и Германией российские боевые корабли будут переданы последней. Стремление Германии захватить российский флот подтверждают события ледового похода Балтийского флота и затопление в Новороссийске Черноморского в 1918 году.

Некоторой информацией о сговоре новой власти с германским Генштабом владел командующий Морскими силами Балтийского моря А. Щастный, за что и поплатился головой.

По крайней мере другого внятного объяснения тому факту, что за все время революционных событий, в обстановке полнейшего хаоса и безначалия, на кораблях не было совершено даже ни одной попытки взрыва «адских машинок». Зачем уничтожать то, что завтра, быть может, будет принадлежать тебе!

Наряду с германской разведкой и германскими диверсантами в портах Финляндии действовали финские егеря националистического батальона майора Берха. Егеря готовились к сражениям с царским правительством за независимую Финляндию. Не столь давно финскими историками было признано, что егеря Берха специализировались на диверсионных актах против Балтийского флота в Гельсингфорсе, бывшем тогда местом базирования линейных кораблей и крейсеров. До 1917 года егерям успешно противодействовала военно-морская контрразведка, но во время Февральской революции они взяли реванш. Считается, что не без их помощи в Гельсингфорсе, Кронштадте и Ревеле в феврале 1917 года были зверски убиты более семидесяти офицеров, прежде всего с линейных кораблей (ударной силы флота!), застрелен командующий Балтийским флагом вице-адмирал А. Непенин и похищена секретнейшая карта минных полей Центральной артиллерийской позиции в устье Финского залива.

Подводя итог вышесказанному, мы должны признать, что германский след в деле взрыва «Императрицы Марии» не только реален, но и весьма вероятен. Но кто именно мог организовать взрыв линейного корабля? Есть ли хоть какие-нибудь следы конкретных людей? Такие следы, оказывается, есть…

Диверсанты из Николаева

С годами трагедия «Императрицы Марии» постепенно забылась. Однако после весьма схожей по своим итогам и месту катастрофы линкора «Новороссийск» в октябре 1955 года интерес к событию 1916 года снова возрос. Причем теперь в различных публикациях все чаще утверждалось, что причиной гибели корабля «Императрица Мария» стала именно диверсия немцев.

В 1993 году в издательстве «Андреевский флаг» (серия «Вахтенный журнал») вышла повесть А. Елкина «Тайна „Императрицы Марии“» (ее журнальный вариант был опубликован в «Технике — молодежи» еще в 1970 году под названием «Арбатская повесть»), где автор указывает конкретных исполнителей взрыва линкора. Так что же нового открыл А. Елкин? А он писал, что разгадать тайну гибели линкора ему помог бывший сотрудник органов госбезопасности, некто А. Лукин, который в 1933 году лично принимал активное участие в разоблачении органами ОГПУ немецкой резидентуры в Николаеве, во главе которой стоял германский разведчик с дореволюционным «стажем», некто В. Верман.

А. Елкин утверждал следующее: в конце 1933 года советские чекисты раскрыли и обезвредили в Николаеве группу давно действующих матерых немецких разведчиков и диверсантов, возглавляемую опытным резидентом В. Верманом. На Николаевских судостроительных заводах — «Императрица Мария» строилась именно в Николаеве — в годы Первой мировой войны он создал шпионско-диверсионную организацию, в которую входили голова Городской думы Матвеев, инженеры Линке, Сгибнев, Феоктистов и Шеффер. Они-то и осуществили взрыв на линкоре. За этот подвиг Вермана кайзер даже наградил Железным крестом 1-й степени.

Однако некоторые моряки-историки энергично возражали против этой версии. В частности, тот же Владимир Успенский, живший в Париже, писал в «Новом русском слове»: «Анатолий Елкин позволил себе отклониться от истины. В его распоряжении были архивы, но он их заменил собственными измышлениями. Посему я, лейтенант Черноморского флота, служивший на линейном корабле „Императрица Мария“ с мая 1915 года и бывший в момент взрыва назначенным вахтенным начальником, имею полное право сделать замечание по поводу повестей А. Елкина.

Первое и прежде всего — взрыв произошел не 7-го, а 6 октября. Водоизмещение корабля было не 25, а 29 тысяч тонн, ни одного 150-миллиметрового орудия на корабле не было, противоминная артиллерия состояла из двадцати 130-миллиметровых орудий. Было еще четыре орудия в 75 миллиметров, приспособленных для стрельбы по аэропланам. Личный состав состоял не из 1386, а ровно из 1200 человек.

Теперь о самой трагедии. Во время этой агонии корабля его бак оставался на поверхности и нос корабля на дно не опускался. Никакой пожарной тревоги не было: я не успел включить колокола громкого боя, так как между докладом мне о пожаре и взрывом прошло 2 или 3 секунды. Никаких шлангов не раскатывалось, ибо взрывом была уничтожена дежурная носовая кочегарка и помпы бездействовали. Погода была тихая, безветренная, и никакого пламени на корму ветром не могло гнать, посему не было надобности ставить корабль лагом к ветру.

Никакого последнего „страшного взрыва“ не было. После взрыва 2400 пудов пороха носовой башни начали взрываться пороховые погреба 130-миллиметровой артиллерии, но эти взрывы были несоизмеримо слабей. Вскоре после затопления подбашенного отделения 2-й башни корабль начал крениться, и этот крен, увеличиваясь, в конце концов достиг критической величины, и линкор перевернулся. Перевернувшись, он не опустился на дно, а продолжал в течение суток оставаться на плаву, после чего опустился на дно. В верхней части носовой башни жили лишь комендоры, обслуживающие орудия: башенный старшина, наводчики у прицелов и лица, стоявшие у зарядников и в перегрузочном отделении. Всего 12 человек, но не 90, как пишет А. Елкин. Подбашенное отделение, в котором находились снаряды и пеналы с порохом, от падения взорваться не могло, такие падения опасны только для бризантных взрывчатых веществ, как динамит, пироксилин, тол и т. п. Я не приписываю гибель корабля деятельности немецкой разведки. Из Севастополя мне удалось вывезти, например, фотографический снимок, сделанный одним из корабельных офицеров. На нем довольно ясно виден линкор в его последние минуты. Из носовой части корабля поднимался черный дым под небольшим углом, что, кстати, говорит об отсутствии ветра…»

Согласитесь, но такое количество замечаний «по существу», заставляет более осторожно отнестись к другим утверждениям писателя и особенно к его сенсациям.

Отметим, что в своей книге А. Елкин не привел никаких ссылок на архивные документы. Впрочем, автор назвал свое расследование гибели линкора документальной повестью, оставляя тем самым себе место для определенной доли авторского вымысла. Однако у читавших книгу А. Елкина возник законный вопрос: насколько версия о причастности к взрыву на «Марии» Вермана имеет документальное подтверждение?

С помощью сотрудника Центрального архива Федеральной службы контрразведки Александра Черепкова, автору удалось получить достаточно исчерпывающие данные по этому немаловажному вопросу.

Сразу уточню, что, судя по всему, А. Елкин действительно получил возможность в середине 70-х годов XX века познакомиться с некоторыми архивными следственными делами на участников вскрытой чекистами разведывательной организации в Николаеве и апеллировал в книге к выдержкам из их показаний на допросах.

Однако все дело в том, что в архивных материалах, которые использовал в своей книге А. Елкин, нет ни единого слова о гибели линейного корабля «Императрица Мария». Это поразительно, но это факт! Более того, сопоставляя текст книги «Тайна „Императрицы Марии“» с показаниями арестованных, можно увидеть большое количество существенных противоречий, которые, в конечном итоге, полностью опровергают версию автора о причастности Вермана к взрыву на линкоре.

Однако обо всем по порядку. В 1933 году органами ОГПУ Украины в крупном судостроительном центре страны Николаеве была разоблачена резидентура немецкой разведки, действовавшая под прикрытием торговой фирмы «Контроль-К», возглавляемой Виктором Эдуардовичем Верманом, 1883 года рождения, уроженцем города Херсона, проживавшим в Николаеве и работавшим начальником механосборочного цеха «Плуг и молот». Цель организации — срыв судостроительной программы набирающего мощь военного и торгового флота Советского Союза. Конкретные задачи — совершение диверсий на Николаевском заводе имени Анри Марти, а также сбор информации о строящихся там судах, большинство из которых было военными. Этот крупнейший судостроительный завод страны образовался на базе того самого Русского судостроительного акционерного общества «Руссуд», со стапелей которого сошли «Императрица Мария» и однотипный линкор «Александр III». В ходе следствия выяснилось много интересных фактов, уходящих корнями в дореволюционный Николаев.

В своей книге А. Елкин подробно описал жизненный путь В.Э. Вермана, тем более что он знакомился с его биографией, изложенной самим Виктором Эдуардовичем и находящейся в деле. Деятельность Вермана подробно изложена в той части архивного следственного дела, которая называется «Моя шпионская деятельность в пользу Германии при царском правительстве». Однако зачем потребовалось писателю писать буквально следующее: «Изучив особенности биографии… характер и наклонности, а также сообразуясь с тем обстоятельством, что Верман вернется на жительство в Россию, разведывательное ведомство небезызвестного полковника Николаи обратило на Виктора Эдуардовича самое пристальное внимание и… уговаривать бравого офицера (?!) не пришлось. Предложение сулило немалые выгоды и, Верман… не капризничал. В 1905 году он вернулся в Николаев и стал ждать сигнала»?

Откуда все это взял Елкин, совершенно непонятно, так как в архивных документах обо всем этом нет ни слова, в том числе и в показаниях самого Вермана о его вербовке в Германии и о том, что Верман вернулся в Россию новоиспеченным разведчиком. Кроме этого, Верман никогда офицером не был, тем более «бравым».

Сам Верман на одном из допросов показал следующее: «Шпионской деятельностью я стал заниматься в 1908 году в Николаеве, работая на заводе „Наваль“ в отделе морских машин. Вовлечен в шпионскую деятельность я был группой немецких инженеров того же отдела, состоявшей из инженера Моора и Ганна». Далее он признает: «Моор и Ганн, а больше всего первый, стали меня обрабатывать и вовлекать в разведывательную работу в пользу Германии». Как видно из протоколов допроса, никаких сведений о причастности Вермана к ведомству Николаи здесь нет.

Что и говорить, Верман являлся разведчиком со стажем. Шпионской деятельностью стал заниматься с 1908 года, то есть именно с момента начала осуществления новой морской программы России. Так уж сложились обстоятельства, что ему было поручено взять на себя руководство всей немецкой разведсетью на юге России: в Николаеве, Одессе, Херсоне и Севастополе. Вместе со своей агентурой он вербовал людей для разведывательной работы, собирал материалы о промышленных предприятиях, данные о строящихся военных судах подводного и надводного плавания, их конструкции, вооружении, тоннаже, скорости.

На допросе Верман рассказывал: «Из лиц, мною лично завербованных для шпионской работы в период 1908–1914 годов, я помню следующих: Штайвеха, Блимке, Наймаера, Линке Бруно, инженера Шеффера, электрика Сгибнева». Все они сотрудники судостроительных заводов, имеющие право прохода на строящиеся корабли.

Итак, Верман стал «работать». Появились у него и «помощники», в частности, А.Ф. Шеффер и А.В. Сгибнев (последний, по версии Елкина, — непосредственный исполнитель акции на «Императрице Марии»). Елкин написал о деятельности Шеффера в своей книге так: «Я собирал и передавал Верману такие данные: основные размеры строящихся военных судов и их тоннаж, артиллерийское и минное вооружение судов, ход их постройки; броневая защита — размер брони кораблей и их артиллерийских башен; запасы артиллерийских снарядов на судах… Мне удалось, — в частности показал он, — передать сведения о вновь заложенном в 1916 году дредноуте „Николай I“ — размеры, тоннаж, мощность двигателей, скорость, технические данные систем, вооружение, качество материалов, идущих на строительство. Как и подробные данные по сдаче законченных судов — дредноута „Императрица Екатерина Великая“ и ряда эскадренных миноносцев…»

Сравним эти показания с текстом протокола допроса Шеффера. Он указывает: «За этот период времени я периодически передавал Линке (Б.Г. Линке замещал Вермана после его высылки в 1914 году письменные материалы шпионского характера по следующим вопросам:

1. Подробные данные о вновь заложенном на заводе в 1916 году дредноуте „Николай“, размеры, тоннаж, мощность двигателей, скорость, технические условия, качество материалов, вооружения.

2. Подробные данные по актам сдачи законченных судов: дредноут „Екатерина Н“ и эскадренных миноносцев…»

Если уж архивные документы используются в книге, то не должно быть их вольного изложения, тем более что они цитируются.

Далее в своей книге А. Елкин пишет о планах Вермана в отношении «Императрицы Марии». «У нас были главное задание и цель, — откровенно рассказывал на следствии… Верман, — не допустить ввода в строй строящихся в Николаеве мощных русских линейных кораблей: „Императрица Мария“ и других… Главное внимание наше, естественно, было обращено на „Марию“: она должна была вступить в строй действующих линкоров первой…» Откуда Елкин взял эти показания Вермана, неизвестно, так как в результате тщательного просмотра всех протоколов его допросов эти показания не обнаружены.

Не соответствуют имеющимся архивным документам и приведенные в книге сведения о Сгибневе, в частности, о его вербовке и шпионской деятельности. Елкин так излагает признание Сгибнева: «Фришен (австро-германский консул в Николаеве… однажды попросил меня как опытного электротехника помочь ему в ремонте дачи, находящейся в предместье Николаева. Знакомство наше не прервалось. Благодаря Фришену я получил впоследствии ряд выгодных заказов для своей мастерской. У Франца Ивановича я познакомился с Верманом. Нужно сказать, что и у меня, и у Вермана была одна общая страсть: мы были заядлыми яхтсменами. На этой почве мы сблизились. Много времени проводили вместе. И однажды Верман раскрылся. Сказал, кто он в действительности, и предложил работать на немецкую разведку, сказав, что услуги такого рода ценятся недешево…» Далее автор пишет: «Когда я согласился, — рассказывал дальше Сгибнев, — Верман в категорической форме предложил мне бросить все мои прежние занятия и поступить на работу на завод „Руссуд“, где тогда строились мощные корабли Военно-морского флота. Так, в 1911 году Сгибнев оказался на „Руссуде“, где стал отвечать за электропроводку и освещение на строящихся военных кораблях».

Какие же сведения передавал Сгибнев Верману? В повести А. Елкина об этом говорится следующее: «Верман, — рассказывал он (Сгибнев), — интересовался всеми деталями постройки „Императрицы Марии“. Особенно системой рулевого управления и схемами артиллерийских башен корабля…»

А что же по этому поводу говорится в архивных документах? Вот что показал Сгибнев на самом деле па допросе 20 ноября 1933 года: «…Я был приглашен Фришеном для электроремонта его дачи в предместье Николаева. В процессе производимой мною у него работы с Фришеном я познакомился ближе, благодаря чему впоследствии я получил через него ряд заказов для своей мастерской по электрооборудованию конторы… Здесь же у Фришена я познакомился с его служащим Верманом Виктором Эдуардовичем, германско-подданным. Последний был большим любителем яхт-клуба, на почве чего мы сдружились и часто совместно проводили время, увлекаясь спортом. В 1911 году я поступил на николаевский завод „Руссуд“ по рекомендации адмирала Данилевского (а отнюдь не по указанию Вермана!), с которым был знаком благодаря производимой мною работы у него по ремонту его автомобиля. Работая на данном заводе, я снова встретился с Верманом В.Э., который предложил мне сообщать ему о ходе моих работ по оборудованию временного освещения строящихся на заводе военных кораблей… С предложением Вермана я согласился, и до 1916 года я информировал его о ходе постройки военного корабля „Мария“ и затем другого корабля типа „Дредноут“ — „Александра“. Исчерпывающие сведения, интересовавшие Вермана, я ему не мог дать, т. к. это выходило из круга моей компетенции, но я его ориентировал, от кого и где те или иные сведения смог получить. Конкретно его интересовали системы рулевого управления и схема артиллерийских башен дредноутов. Я рекомендовал Берману эти сведения добыть через контрагентов, производивших установку этих механизмов на дредноутах».

Читаем протокол допроса далее: «Таким образом, вплоть до начала империалистической войны, т. е. в период 1912–1914 годов, я передавал Верману сведения в устной форме о строящихся линейных кораблях типа „Дредноут“: „Мария“ и „Александр III“ в рамках того, что мне было известно о ходе их стройки и сроках готовности отдельных отсеков кораблей». Как видим, налицо явная вольная интерпретация слов Сгибнева автором книги, не соответствующая изложенному в протоколе допроса.

В своей книге Елкин пишет, что Сгибнев стал непосредственным исполнителем диверсии на линкоре, за которую он должен был получить 80 тысяч рублей золотом. Но ничего подобного в протоколах допроса не значится, зато есть такая информация: «В 1914 году во время русско-германской войны… Верман выслан из пределов Николаева, и я потерял с ним связь. В 1918 году с приходом немецких оккупационных войск я встретился с Верманом. Встреча была мимолетной, и более Вермана я не видел».

Действительно, в 1914 году Верман был выслан под Оренбург. В повести А. Елкина этот факт описан как детективная история, в которой были задействованы и николаевский городской голова Матвеев, и жандармский ротмистр Иевлев, и карточный шулер, якобы специально доставленный из Варшавы. Результатом этой комбинации стали проигрыш Иевлева и, как следствие, его согласие на отсрочку высылки Вермана на две недели, за которые он успел сделать последние приготовления к взрыву на «Императрице Марии» и проинструктировать свою агентуру по дальнейшей работе.

Однако сам Верман на допросе изложил эти события прозаически просто: «На второй же день после объявления войны, если не ошибаюсь, 2 августа 1914 года я был на улице в Николаеве арестован полицейским надзирателем, заключен под стражу и через полтора месяца вместе с другими германско-подданными выслан под Оренбург, где и оставлен на жительство в Сейтовском Посаде-Каргала». Однако в книге Елкина есть упоминание, что из ссылки Верман якобы скоро бежал, чтобы тайно появиться в Николаеве…

А что говорит об этом на допросе сам Виктор Эдуардович? А говорит он следующее: «…В ссылке я прожил до декабря 1917 года. И оттуда бежал… С момента приезда — последних чисел декабря 1917 года до оккупации немцами Украины и занятия ими Николаева в марте 1918 года — нигде не служил, в этот отрезок времени разведывательной деятельностью не занимался». А как же взрыв на «Императрице Марии»? Елкин пишет: «Сгибнев на допросе показал, что „Мария“ была обречена еще в Николаеве». Далее он уже вовсю сочиняет от себя за допрашиваемого Сгибнева. «Как отвечающий за проводку электросистем, я позаботился о том, чтобы в пороховых погребах в необходимую минуту при перенапряжении электросети возникли бы замыкания. В основном же, мы рассчитывали на переданные нам через Вермана специальные механические взрыватели, пронести которые на „Марию“ не составляло никакого труда, ввиду полнейшей безалаберности ее охраны и постоянной возможности для нас, как представителей завода, бывать на корабле. Место взрыва — Севастополь — было избрано не случайно: диверсия в самом Николаеве могла бы поставить под удар русской контрразведки нашу организацию…» Увы, но в протоколах ничего подобного нет.

Однако вернемся к взрыву «Марии». В этот период Верман был депортирован и лично организовать взрыв никак не мог. Но в Николаеве и Севастополе была оставлена хорошо подготовленная разведсеть. Позднее он сам говорил об этом: «… Я лично осуществлял связь с 1908 года по разведывательной работе со следующими городами… Севастополем, где разведывательной работой руководил инженер-механик завода „Наваль“ Визер, находившийся в Севастополе по поручению нашего завода специально для монтажа строившегося в Севастополе броненосца „Златоуст“. Знаю, что у Визера была своя шпионская сеть в Севастополе». Здесь и возникает вопрос: не участвовал ли Визер в «достройке» «Императрицы Марии» или ее ремонте в начале октября 1916 года? Тогда на борту корабля ежедневно находились десятки инженеров, техников и рабочих. Проход на корабль этих людей не составляет труда. Вот что об этом говорится в письме Севастопольского жандармского управления начальнику штаба командующего Черноморским флотом: «… Матросы говорят о том, что рабочие по проводке электричества, бывшие на корабле накануне взрыва до 10 часов вечера, могли что-нибудь учинить и со злым умыслом, так как рабочие при входе на корабль совершенно не осматривались и работали также без досмотра. Особенно высказывается подозрение в этом отношении на инженера той фирмы, что на Нахимовском проспекте, в доме № 55, якобы накануне взрыва уехавшего из Севастополя».

Но в следственном деле Сгибнева, в котором только два протокола его допросов, касающихся, в основном, событий конца 20-х — начала 30-х гг., этих показаний нет. Откуда их взял автор книги, нам не известно. Сам же Сгибнев показал, что в этот период работал только заведующим временным освещением строящихся кораблей и к проводке и установке постоянных электросистем дредноута отношения не имел.

По версии Елкина, как мы уже говорили, за взрыв линейного корабля «Императрица Мария» Верман в 1926 году был награжден Железным крестом 1-й степени. Однако, изучая материалы следственного дела, мы обнаружили сведения о награждении Вермана только Железным крестом 2-го класса. Вот как о факте награждения рассказывает сам Виктор Эдуардович: «В 1918 году по представлению капитан-лейтенанта Клосса я был германским командованием за самоотверженную работу и шпионскую деятельность в пользу Германии награжден Железным крестом 2-й степени».

Никаких документов, подтверждающих награждение Вермана за уничтожение им «Императрицы Марии», следственное дело не содержит… Можно с уверенностью утверждать, что в архивных материалах госбезопасности, так или иначе связанных с событиями далекого 1916 года, нет никаких документов, подтверждающих версию о том, что линейный корабль Черноморского флота «Императрица Мария» погиб в результате тщательно подготовленной диверсии, осуществленной германской резидентурой именно во главе с В.Э. Верманом.

Следствие по делу арестованных в Николаеве германских агентов было закончено в 1934 году. Вызывают недоумение и легкость наказания, понесенного Верманом и Сгибневым. Первый был выдворен за пределы СССР в марте 1934 года, второй — приговорен к 3 годам лагерей. Собственно, чего же недоумевать?! Они уничтожали ненавистный царизм!

В 1989 году оба они были реабилитированы. В заключение акта о реабилитации органов юстиции говорится, что Верман, Сгибнев, а также Шеффер (последний понес самое тяжкое наказание — был приговорен к расстрелу, хотя сведений о приведении приговора в исполнение не имеется) подпадают под действие Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв политических репрессий, имевших место в период 30—40-х и начала 50-х годов».

Таким образом, благодаря исследованию Александра Черепкова вопрос о причастности Вермана к взрыву «Императрицы Марии» остается открытым. Совершенно очевидно, что постройка новейших линкоров Черноморского флота, в том числе «Императрицы Марии», «опекалась» агентами германской разведки самым плотным образом. Немцев очень беспокоил русский военный потенциал на Черном море, и они могли пойти на любые действия, чтобы не допустить превосходства России на данном театре военных действий. Весьма возможно, что группа Вермана действительно принимала какое-то участие в подготовке диверсии, хотя сам факт личного участия членов этой группы во взрыве линкора на настоящий момент не доказан. Однако группа Вермана, выполнив свой участок работы, просто «передать» перебазировавшийся в Севастополь дредноут в руки тамошней диверсионной группы со всей имеемой у них информацией как по внутреннему и техническому устройству корабля, так и по организации внутреннего порядка на линкоре.

В отношении повести А. Елкина можно сказать следующее. Автор сделал хорошее дело, первым выйдя на след группы Вермана и приоткрыв ее деятельность для всех, интересующихся обстоятельствами гибели «Императрицы Марии». Но чувство меры изменило ему, сочинитель взял верх над историком, и А. Елкин насочинял много из того, чего на самом деле никогда не было. Это его несомненная ошибка, ибо реальная история так богата самыми невероятными поворотами, перед которыми меркнет самая изощренная фантазия.

Впрочем, только ли Верман и его подельники могли быть теми вражескими агентами, которые замыслили и осуществили диверсию на российском линейном корабле?

Архивы приоткрывают тайны

А есть ли конкретные документы о других возможных организаторах диверсии на «Императрице Марии»? Оказывается, есть!

Буквально несколько лет назад историкам стали доступны записки агента заграничной агентуры Петроградского департамента полиции, выступавшего под псевдонимами «Александров», «Ленин» и Шарль. Его настоящее имя — Бенциан Долин. В период Первой мировой войны Долин, как и многие другие агенты политической полиции, был переориентирован на работу в области внешней контрразведки. В результате проведенных оперативных комбинаций Шарль вышел на контакт с представителями немецкой военной разведки и получил от них задание по выводу из строя новейшего линкора «Императрица Мария».

Выдержки из доклада Шарля по этому поводу, хранящегося в ЦА ФСКР, обнаружил генерал-лейтенант ФСБ РФ А. Зданович. Итак, перед нами документ, до сих пор не известный подавляющему большинству читателей.

«…Ввиду того что, как известно немцам, еще в 1905 году в Черноморском флоте было революционное движете, выразившееся в памятном мятеже на броненосце „Князь Потемкин“, ввиду того что на флоте сохранился антиправительственный дух, желательным (для германской разведки — Примеч. А. Здановича) является, подняв мятеж матросов, внушить им увести суда „Мария“ и „Пантелеймон“ в Турцию. Мне был предоставлен целый план обеспечения личной свободы и материального благосостояния для тех офицеров и матросов, которые приняли бы участие в акте, а также и указания, как поступить с сопротивляющимися, причем из этой последней категории офицеров надо бросать в воду, а матросов только связывать. Было также предложено организовать „отдельную группу“, которую надлежало отправить в Архангельский порт и на Мурманскую железную дорогу. В Архангельске важно было возможно больше мешать правильному сообщению пароходов, курсирующих между Архангельском, Англией и Америкой.

…В марте я получил приглашение приехать в Берн для переговоров по очень важному делу. Приехав туда, я был у Бисмарка, и он сказал мне, между прочим, следующее:

„У русских одно преимущество перед нами на Черном море — это „Мария“. Постарайтесь убрать ее. Тогда наши силы будут равны, а при равенстве сил мы победим. Если нельзя окончательно ее уничтожить, то хоть постарайтесь выбить ее из строя на несколько месяцев“.

Затем он передал, что сейчас со мной будет говорить их посол, но чтобы я не подал виду, что знаю, с кем говорю.

Когда пришел этот, не знакомый мне господин посол, то он завел разговор об общем положении России, в коем показал довольно большую осведомленность в разных оттенках русских общественных настроений. Поговорив со мной около получаса и, очевидно, оставшись доволен моими ответами, он спросил меня, не соглашусь ли я поехать в Россию для организации в широком масштабе революционной повстанческой пропаганды среди рабочих и крестьян.

В пропаганду входили рабочие и аграрные беспорядки с самым широким саботажем, а также с лозунгом: „Долой войну!“ Между прочим, в разговоре он выразился, что люди различных идейных мировоззрений во время этой войны во многом неожиданно сошлись и разошлись. Указал на Бурцева и Кропоткина — людей различных взглядов, однако сошедшихся отношением к войне.

На мой запрос, как быть, Петроградский департамент полиции ответил мне через Красильникова следующее: „Оба предложения принять. О „Марии“ — условно, о пропаганде — безусловно“. Мне предписывалось выехать в Россию.

Уезжая в Россию, я условился с немцами, что через два месяца встречусь с ними в Стокгольме. По приезде в Россию, через Швецию, под именем Ральфа, приблизительно в мае 1916 года я отправился, согласно указанию Красильникова, к Броецкому, тогда делопроизводителю Департамента полиции.

Броецкий сказал мне, что Департамент полиции вряд ли может вплотную заняться этим делом, а потому я буду передан в распоряжение военных властей. В таком ожидании проходили недели, но ничего не было сделано… Таким образом, связи с немцами были чисто автоматически порваны, и, видя, что мне делать здесь больше нечего, я заявил, что хочу уехать из Петрограда.

Уехал я в Одессу, куда прибыл в конце июля 1916 года и стал жить под своим собственным именем ввиду предстоящего призыва моего возраста… Из газет узнал о взрыве „Марии“, а вслед затем о пожаре в Архангельском порту. Прочитав эти сведения в газетах, я написал письмо опять назначенному на должность директора Департамента полиции Васильеву о том, что своевременно как устно, так и письменно было мною обращено внимание. Ответа не последовало никакого. Проверены ли были мои указания и почему власти закрыли глаза на показанную мною опасность — не знаю…»

После информации агента Шарля наша гипотеза о том, что диверсию совершили именно германские разведчики-диверсанты, можно считать почти доказанной. Но одни ли немецкие разведчики трудились над подрывом российского линкора или кто-то им в этом помогал? На некоторых возможных союзников указал в своем докладе агент Шарль.

Помимо всего прочего, агент Шарль, сам того не зная, инициировал создание органов военно-морской контрразведки.

Еще в апреле 1915 года агенты парижской резидентуры русской политической полиции получили первую информацию, что немецкая разведка планирует организовать диверсии на заводах, работающих на нужды флота. Подставленному немцам агенту Департамента полиции Шарлю предлагалось взорвать один из сильнейших российских боевых судов — линейный корабль «Императрица Мария».

Генерал-лейтенант ФСБ А. Зданович пишет: «Данная информация не прошла, очевидно, незамеченной в Морском Генеральном штабе и подтолкнула моряков на давно назревшие организационные шаги. В конце сентября 1915 года морской министр адмирал И.К. Григорович направил своему коллеге, генералу А.А. Поливанову, являвшемуся одновременно и председателем Особого совещания по обороне государства, письмо, в котором сообщал, что с 1912 года немцы и австрийцы стали проявлять усиленную активность по изучению морских сил России и с началом войны противник сумел „глубоко проникнуть во все области военно-морского дела“. Адмирал констатировал, что контрразведка Военного ведомства, перегруженная своей основной работой, не уделяет должного внимания флоту, и предлагал выделить морскую контрразведку в самостоятельную организацию. Направив одновременно с письмом выработанный МГШ проект Положения о морских контрразведывательных отделениях, Григорович предлагал Поливанову высказать свои замечания. Но это была лишь бюрократическая формальность. Моряки уже приняли решение и отказываться от него не собирались. В указанном Положении задача морских отделов контрразведки формулировалась следующим образом: „Борьба с военно-морским шпионством и вообще воспрепятствования тем мерам иностранных государств, которые могут вредить интересам морской обороны империи“. Предполагалось создать контрразведывательное отделение Морского Генштаба, а также финляндское, балтийское, беломорское, тихоокеанское и черноморское отделения. В случае необходимости по указанию начальника МГШ могли быть образованы и другие органы контрразведки, в том числе в морских крепостях».

Наиболее активно взялось за создание контрразведки командование Черноморского флота. Уже 14 октября 1915 года начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М.Н. Алексеев утвердил Положение о разведывательном и контрразведывательном отделениях штаба. Руководителем обоих органов назначался третий помощник флаг-капитана флота, причем специально оговаривалось, что он должен быть «основательно знакомый на практике с разведкой и контрразведкой». В 1915–1917 годах указанную должность занимал капитан 2-го ранга Нищенков, а начальником контрразведывательного отделения являлся ротмистр Автономов, откомандированный из Севастопольского жандармского управления. К концу второго года войны начали функционировать контрразведывательные отделы на других флотах и в Финляндии.

Что же касается контрразведки Морского Генштаба, то укомплектовать ее и организовать работу оказалось сложнее. Руководство Регистрационной службы, на которую возлагались функции контрразведки и разведки, приоритетным считало последнюю. Укреплению аппаратов военно-морских агентов, прежде всего в Скандинавии, уделялось особое внимание. Туда направлялась большая часть денег из секретных сумм, подбирались и командировались флотские офицеры и завербованные сотрудники.

Гибель новейшего линкора «Императрица Мария» в октябре 1916 года, несомненно, заставила руководство МГШ задуматься, ведь основной версией случившегося тогда считалась диверсия германских агентов. Начальник Морской регистрационной службы МГШ капитан 2-го ранга В.А. Виноградов предпринял необходимые меры по активизации работы военно-морских агентов по линии внешней контрразведки, а в начале 1917 года инициировал созыв представительного совещания, на котором обсуждался один вопрос — «О сформировании морской контрразведки». В совещании приняли участие, помимо самого Виноградова, руководитель разведывательного делопроизводства ГУГШ Генерального штаба полковник М.Ф. Раевский, начальник Центрального военно-регистрационного бюро ГУГШ полковник В.Г. Туркестанов, заместитель Виноградова подполковник А.И. Левицкий, начальник отдела контрразведки штаба Петроградского военного округа полковник В.И. Якубов и глава Петроградского морского отдела контрразведки полковник И.С. Николаев. Совещание продолжалось восемь дней. К сожалению, итоговый документ пока обнаружить не удалось. Исходя из того, что приказ по Отдельному корпусу жандармов, регламентирующий службу офицеров корпуса в морской контрразведке, вышел 12 февраля 1917 года (через два дня после окончания совещания), можно напрямую связать его появление с обсуждением вопроса о кадрах.

Реализовать приказ не удалось, поскольку вскоре после Февральской революции перестало существовать Жандармское ведомство, все его офицеры, уже зачисленные в контрразведку, подлежали немедленному увольнению. О том, что происходило в те дни, позднее вспоминал помощник начальника контрразведки Черноморского флота С.М. Устинов. Созданная Севастопольским советом комиссия решила полностью реорганизовать отделы контрразведки, а затем признала необходимым произвести основательную чистку персонала. «Все члены Департамента полиции, — писал Устинов, — и агенты бывшего окраинного отделения были уволены. Эта мера лишила контрразведку опытных работников, в некотором отношении даже незаменимых».

Жертва политического террора

Итак, версия о диверсии была и остается наиболее вероятной, но, кто именно осуществил взрыв «Императрицы Марии», до сих пор неизвестно. Мы уже установили, что германская линия здесь является основной. Однако не единственной.

Вспомним здесь достаточно удивительное сообщение В.Б. Жилинского, опубликованное в журнале «Голос минувшего» еще в 1917 году: «О подготовлявшейся гибели на Черном море нашего лучшего линейного корабля „Императрица Мария“ Департаменту полиции было хорошо известно». Сообщение весьма странное. Почему о готовящейся диверсии стало известно именно полиции? Ведь полиция занималась исключительно уголовными делами и… революционерами! Если о готовящейся диверсии знала полиция, то почему ее руководители вовремя не поставили в известность командование Черноморским флотом и флотскую контрразведку или хотя бы Корпус жандармов? Все это весьма странно. Может быть, полицейские начальники не придали должной важности полученной информации, а может быть, молчание полицейских чинов стало следствием какой-то межведомственной вражды? Кроме этого, возникает закономерный и самый важный вопрос: откуда полицейские получили информацию о готовящейся диверсии? Уголовников мы исключим сразу, ибо к делам такой сложности и важности люмпен никогда не привлекается. Тогда, может быть, информация была получена через информаторов в среде революционеров? Но это значит, ни много ни мало, а то, что (определенные революционные круги намеревались использовать взрыв российского линейного корабля в своих целях.

Напомню читателю, что трагические события на «Императрице Марии» от волны революций в России отделяет всего несколько месяцев. Поэтому возможно, что в данном случае германские диверсанты были не одиноки, а вполне могли действовать с представителями революционных партий. Основания для такого, казалось бы, фантастического союза были вполне реальными. Вспомним весьма тесные контакты российских социал-демократов с германским Генеральным штабом в годы Первой мировой войны, «пломбированные вагоны» и т. д. Но какой был резон взрывать корабль со своими соотечественниками?

Резон, оказывается, был. Дело в том, что к концу 1916 года степень революционизации Черноморского флота была значительно ниже, чем Балтийского. И это при том, что во время революции 1905 года именно Черноморский флот шел в авангарде антиправительственной борьбы (вспомним «Потемкин», «Очаков», «Прут», ноябрьское восстание в Севастополе), а балтийцы лишь следовали за ним. Спокойствие на Черноморском флоте вызывало серьезную озабоченность руководителей всех революционных партий. А потому в преддверии грядущих революционных событий следовало как можно быстрее «подтянуть» черноморцев до уровня Балтийского флота. Но как это сделать? Ведь если в 1905 году матросские восстания происходили на волне трагедии Порт-Артура и цусимского позора, то в 1916 году обстановка на Черном море была совершенно иной.

Дело в том, что во время войны вообще сложнее поднять матросов на своих непосредственных командиров, потому что они вместе сражаются с врагом и вместе рискуют жизнью. Офицер в данной ситуации значительно ближе матросу, чем какой-то заезжий пропагандист-революционер. Кроме этого, Черноморский флот не терпел никаких поражений, а, наоборот, вполне успешно воевал и нес при этом минимальные потери. Черноморцы энергично готовились к масштабной десантной операции на Босфоре, которая обещала столь грандиозную победу, после которой пораженческие настроения вообще невозможно было бы возбудить. Поэтому следовало торопиться. В сложившейся на Черноморском флоте обстановке настроить матросов против офицеров можно было только какой-то особо крупной и кровавой акцией, после которой можно было обвинить черноморское офицерство в предательстве и уничтожении собственных матросов. В контексте этого внезапный взрыв в собственной главной базе новейшего дредноута с большими человеческими жертвами был наилучшим из вариантов.

Закономерен вопрос: а как же при этом обстояло дело с моральной стороной? Кто мог решиться на столь чудовищный шаг, чтобы безжалостно взорвать своих же соотечественников? Увы и увы! Анализ дореволюционной террористической деятельности практически всех революционных партий России показывает, что такая мелочь, как человеческая жизнь, во внимание революционерами всех мастей не принималась никогда. Во главу угла ставился исключительно принцип революционной целесообразности.

Как не вспомнить здесь активную пораженческую позицию партии большевиков в годы Первой мировой войны с девизом: «Чем хуже, тем лучше!» При этом не надо все сразу валить на большевиков! В деле организации террористических и диверсионных акций они стояли далеко не в первых рядах. И эсеры, и анархисты — вот кто был настоящими фанатиками взрывов и убийств соотечественников. А потому в организации диверсии на линкоре могла участвовать практически любая из тогдашних революционных радикальных партий. Вспомним, что за время террористической войны с 1905-го по 1917 год были убиты десятки тысяч людей, причем подавляющее большинство из них были ни в чем не виноваты. В эпоху разгула политического террора бомбисты нередко взрывали заполненные людьми трактиры и рестораны, театры и магазины, а то и просто швыряли бомбы в толпу. Вспомним хотя бы их высказывания!

Известный террорист-эсер Иван Каляев: «Эсер без бомбы — не эсер!»

Главный печатный орган партии анархистов — газета «Хлеб и воля»: «Только враги народа могут быть врагами террора!»

Большевик Н. Ростов: «Актов партизанской войны… социал-демократы совершили много, в том числе и большевики».

Известный революционер-народник В. Бурцев: «Политический террор имеет такое решающее значение в жизни пашей родины. Его влияние так глубоко и всеобъемлюще, что перед ним все другие разногласия… должны исчезнуть».

Цена человеческой жизни не стоила в глазах революционеров и копейки!

Отметим, что если предположить причастность какой-то из радикальной революционной партии к взрыву «Императрицы Марии», то уничтожение корабля переходит из разряда военной диверсии в разряд политического террора. Разумеется, столь чудовищная акция (если она действительно имела место) существенно отличалась от всего того, что делалось бомбистами-террористами ранее. Если обычно революционеры не стеснялись гордо заявлять о совершенных убийствах, «эксах» и взрывах, то в случае с «Императрицей Марией» им следовало не только «молчать в тряпочку», но и уничтожить все следы своего участия в данном деле. В противном случае любое разоблачение революционеров как участников диверсии на черноморском линкоре могло привести к обратному эффекту — матросская масса навсегда отвернулась бы от них, так как никогда не простила бы гибели сотен своих товарищей.

Но не только революционеры-радикалы могли теоретически взорвать «Императрицу Марию». Как известно, Февральская революция 1917 года явилась детищем вовсе не боевиков подпольных партий, а вполне «добропорядочных» господ из промасонской партии конституционных демократов (или, попросту, кадетов). Они тоже, как могли, раскачивали в 1916 году «государственный корабль», и взрыв «Марии» с последующими «разборками» по этому поводу был на руку и им. Вспомним весьма заслуживающее внимания высказывание В.И. Ленина: «Не случайно ведь также и то обстоятельство, что многие русские либералы… всей душой сочувствуют террору и стараются поддержать подъем террористических настроений».

Вполне возможно, что в случае с «Императрицей Марией» мы имеем дело не с чисто революционным следом, а с некоей многосложной и многоходовой операцией, в которой, помимо революционеров-террористов и находящихся под их влиянием рабочих (а может, и матросов), весьма активно участвовали и германские разведчики-диверсанты. У каждой стороны могли быть в данной акции не только свои цели, но и свои обязанности, определенные по предварительной договоренности.

В этой связи необходимо вспомнить и достаточно старую версию Александра Солженицына. В своей книге «Ленин в Цюрихе» он описал встречу Ленина с известным политическим авантюристом и мультимиллионером Парвусом. Последний тогда якобы заявил Ленину: «…Я вот этими самыми рукам взорвал „Императрицу Марию“». Таким образом, Солженицын намекает, что взрыв «Императрицы Марии» был инспирирован мировой революционной закулисой с целью дальнейшего нагнетания внутриполитической обстановке в России для ускорения там социального взрыва, что привело бы не только к выходу России из войны, но и к полному развалу великой державы.

Отметим, что из этой фразы следует и то, что партия большевиков к данной акции никакого отношения не имела. В противном случае Ленин бы и сам прекрасно знал, кто из его партийцев и как взрывал царский линкор. Что касается Парвуса, то, как известно, помимо российских социал-демократов, он сотрудничал и с российскими эсерами, а кроме того, являлся весьма значимым, деятельным агентом германского Генерального штаба.

«В борьбе с русскими мы сможем себе позволить действия, на которые не дерзнули бы с равноценным противником». Эти слова, содержащиеся в рапорте Генерального штаба Германии за 1913 год, определяли для германского военно-политического руководства будущие методы ведения войны с «восточными дикарями». Поэтому (нет ничего невозможного) для достижения своих целей германская разведка вполне могла прибегать к помощи профессиональных революционеров-террористов, тем более что и цель-то была у них одна и та же — уничтожение российской государственности…

Вспомним необычно мягкие приговоры Верману и его соратнику по шпионской деятельности Сгибневу. Почему советская Фемида лишь «пожурила» этих матерых шпионов, нанесших немалый вред секретности кораблестроения в СССР? Может быть, потому, что в своей дореволюционной деятельности и Верман, и Сгибнев имели какие-либо контакты с революционными группами, а может, и вовсе пользовались их услугами? Ответа на эти вопросы у нас нет.

Увы, но на сегодняшний день, кроме теоретических домыслов о возможной причастности революционеров к взрыву «Императрицы Марии» и приведенной Солженицыным фразы, якобы некогда сказанной Парвусом Ленину, мы никаких иных доказательств «революционной» версии организации диверсии на черноморском линкоре не имеем.

Ветка сакуры

В диверсионной версии гибели «Императрицы Марии» существует и, казалось бы, на первый взгляд весьма экзотический — японский след. Экзотический потому, что с Японией к 1916 году мы вроде бы уже давно не воевали, а наоборот, дружили, так как Япония была нашим союзником по антигерманской коалиции. Однако Восток, как известно, — дело тонкое. И как знать, не волновало ли уже тогда японскую разведку весьма быстрое военно-морское усиление России, которое могло бы в недалеком будущем привести к желанию реванша за 1905 год?

Из воспоминаний капитана 2-го ранга А. Лукина: «…В мае 1916 года старший офицер подводной лодки „Тюлень“, лейтенант Чириков, был вызван к начальнику штаба командующим флотом.

— Завтра приезжает японский агент. По приказанию командующего вы назначаетесь состоять при нем. Явитесь к флаг-капитану оперативной части. От него получите все указания!

Лейтенант отправился к флаг-капитану.

— Садитесь и ознакомьтесь вот с этими бумагами. Помните — они секретные; потом поговорим об остальном.

И флаг-капитан протянул Чирикову пачку бумаг. Первая была от нашего морского Генерального штаба. В ней сообщалось содержание секретного отношения британского Адмиралтейства. Оно просило наш штаб в случае посещения японским агентом Севастополя отнюдь не показывать ему те технические приспособления, которые английский флот доверительно передал для использования русскому, как сетевое траление и средства борьбы с подводными лодками. Другая бумага была от штаба кавказской армии. Штаб в осведомительном порядке извещал командующего флотом о том впечатлении, которое оставил по себя упомянутый агент при посещении им Кавказского фронта. Несмотря на всю его „забронированность“ и маску искушенного дипломата, волновавшие его чувства временами вырывались наружу. Особенно во время обсуждения в оперативном кабинете штаба вопросов о Проливах.

В своем письме, переданном через штаб-офицера для связи с флотом полковника Ардатова, начальник штаба кавказской армии характеризует этого агента, как любознательного, зоркого и ловкого человека, умело и хитро преследовавшего свои цели при расспросах о действиях и расположении наших войск, причем начальник штаба, имея в виду предстоящее посещение агентом Севастополя, подчеркивает то впечатление недоброжелательства и задней мысли, которое агент оставил по себе.

Наконец, третья бумага — от нашего морского штаба — была прямым и категорическим запрещением показывать агенту подводный заградитель „Краб“, в то время наимощнейший в мире тип заградителя.

С великим недоумением ознакомился лейтенант со всеми этими бумагами.

— Хорош агент дружественной державы!

Выработав программу осмотра флота, авиации и порта, лейтенант Чириков откланялся флаг-капитану…

На следующий день с севастопольским поездом прибыл агент. Из международного вагона, одетый в морскую форму, вышел маленький худощавый человек. Лейтенант Чириков представился ему.

Оказалось, агент прекрасно владеет русским языком. Сели в автомобиль…

— По приказанию командующего флотом, вам приготовлены апартаменты в Морском собрании, — с любезной улыбкой обратился лейтенант к агенту.

— О, нет, нет, благодарю вас! Я желал бы остановиться в частной гостинице. Мне советовали отель „Кист“.

Это несколько удивило лейтенанта. Поехали к „Кисту“. Выбежавший навстречу швейцар приподнял фуражку.

— У нас имеется прекрасная свободная комната с видом на море.

— Вот и отлично. Я очень люблю море…

Комната оказалась угловой, с видом на рейд.

— Вы, вероятно, пожелаете сейчас разобрать свои вещи. Я зайду через несколько минут.

— Да, да, пожалуйста. Заходите через четверть часа. Я бы хотел сегодня же утром представиться командующему флотом.

Через четверть часа, одетый в парадную форму, агент вместе с Чириковым спускались по Графской пристани, где их ожидал присланный с „Георгия“ мотор.

Так как у командующего шло заседание флагманов и капитанов, начальник штаба вице-адмирал А.Г. Покровский пригласил агента в свой кабинет.

Разговор завязался вокруг вопросов войны. Агент интересовался последними известиями Ставки…

На стене каюты висела, застекленная в рамке, генеральная карга Черного моря с нанесенными на ней курсами походов бригады крейсеров за все время войны — подарок адмиралу, только что откомандовавшему бригадой. Красиво вычерченные, с обозначенными в минутах и секундах боевыми эпизодами, крейсерствами и сражениями пути, как железные дороги к Московскому узлу, сходились у Босфора. Взгляд агента остановился на ней. Адмирал заметил и пояснил агенту историю карты. Тот встал, чтобы поближе рассмотреть. Подошел к карте и вдруг плашмя хлопнулся о палубу.

Адмирал с Чириковым вскочили. Агент лежал в глубочайшем обмороке.

— Воды! Скорее воды! — крикнул адмирал.

Но не было никакой возможности процедить ее сквозь стиснутые зубы…

— Доктора!..

Послышался шум отодвигаемых стульев — заседание флагманов и капитанов окончилось… Начальник штаба поспешил доложить командующему о случившемся.

Адмирал Эбергард тотчас же направился к агенту. Тот пришел в себя и, увидев входящего адмирала, приподнялся на диване.

— Вы, вероятно, переутомились? Вам нужно отдохнуть. Не беспокойте сегодня агента, — обратился адмирал к лейтенанту Чирикову.

И, выразив свое сочувствие и пожелание, удалился к себе…

Сконфуженный агент в сопровождении Чирикова вернулся в гостиницу.

— Итак, сегодня я вас беспокоить не буду, а зайду завтра. Мой адрес и на всякий случай адрес доктора я оставлю у швейцара.

— Благодарю вас! Я действительно плохо себя чувствую и сейчас лягу. Итак, до завтра…

Отдав все необходимые распоряжения швейцару, Чириков ушел.

Прошло часа три. Вдруг какое-то неодолимое беспокойство охватило его. Что-то подмывало пойти навестить агента. Это чувство настолько было сильно, что преодолевало опасение быть навязчивым и обеспокоить больного человека. Чириков пошел… Задумавшись, пересек пустынную в это время дня, залитую солнцем Нахимовскую площадь и вошел в вестибюль.

— Ну что, как агент?

Швейцар доложил, что агент у себя, не звонил и ничего не требовал.

Чириков поднялся к нему. Постучал.

— Войдите!

Вошел и… остановился.

Словно ток прошел между ним и агентом. Молниеносная тень. Нервное движение… В шелковом кимоно агент сидел за письменным столом. Он не ожидал Чирикова. Но тотчас же встал, протянул руку и любезным голосом предложил сесть. На столе лежали прикрытые папкой бумаги и раскрытая книга гравюр и чертежей судов иностранных флотов.

После вступительных слов о здоровье и проч. агент поинтересовался узнать, где служит Чириков. Оживился, когда узнал, что он служит на подводных лодках, и, задав ряд незначительных вопросов, спросил о „Крабе“.

Лейтенант ждал этого вопроса и приготовился к нему.

— „Краб“ сейчас в капитальнейшем ремонте и почти весь разобран.

В дверь постучали. Вновь та же, едва уловимая тень скользнула по лицу агента.

— Войдите!

Вошел грум.

— Те двое людей, которые спрашивали вас, ушли.

— A-а… Хорошо! — странно блеснув глазами, ответил агент, и непроницаемая маска любезного выражения снова покрыла его лицо.

Бесстрастным, холодно-корректным осталось лицо и его собеседника. Продолжая прерванный разговор, он вдруг, только теперь, как это часто бывает, ясно вспомнил то, на что тогда не обратил внимания. Подобно тому, как вошедший в комнату человек не замечает иногда какого-нибудь предмета и вспоминает, что видел его, лишь тогда, когда кто-нибудь спросит о нем.

Чириков отчетливо вспомнил, что когда он несколько минут назад входил в вестибюль, у подъезда стояли два человека: один — в кожаной куртке, другой — в чем-то синем.

Попрощавшись с агентом и условившись о завтрашнем дне, Чириков спускался по лестнице… Рой мыслей, подозрений и предчувствий охватил его.

„Но кто же эти люди?! Почему приходили они? Откуда их знает агент? Ведь он никогда не бывал в Севастополе и никого здесь не знает… Я же все время был с ним… Странно! И почему он отказался от комнаты в Собрании? Почему непременно захотел „Киста“? Стало быть, здесь было назначено тайное свидание и эти люди были заранее оповещены о его приезде… А этот внезапный обморок… Симуляция? Желание на сегодня отделаться от меня… Нет! Тут что-то неладно… И наконец, эти секретные бумаги… Это недоверие и подозрительность англичан нашего штаба, кавказской армии…“

Чириков спустился в вестибюль.

— Скажите, швейцар, никто тут не спрашивал морского агента?

— Никак нет, никто.

— А эти двое, которые тут стояли?

— Нет, никто не спрашивал, — как будто несколько замялся швейцар.

Лейтенант подозрительно взглянул на него. Слухи о том, что швейцар — германский шпион, почему-то вдруг вспомнились ему.

— Позовите мне того грума, который только что при мне входил с докладом к агенту.

— Я не знаю, какой такой грум.

Повышенным тоном лейтенант подтвердил приказание. Швейцар неохотно исполнил его… По лестнице сбежал грум.

— Кто эти люди, которые приходили к агенту?

— Никто не приходил.

— Как никто не приходил, когда ты сам при мне докладывал ему.

— Я… я… не знаю… Я… не докладывал…

— Ах, негодяй! Ты мне еще врать будешь. Ведь при мне же ты докладывал агенту.

— Ничего не знаю… Я ничего не знаю, — с испугом смотря на швейцара, залепетал мальчуган.

Но лейтенант упорно продолжал допрос. Швейцар — словно воды в рот набрал… Наконец мальчик признался, что какие-то двое людей действительно заходили к японцу.

Чириков немедленно отправился в штаб командующего флотом, прямо в кабинет флаг-капитана оперативной части.

— Разрешите задать вопрос? Японский агент находится ли под наблюдением?

— А что?

Лейтенант рассказал все, только что изложенное, и свои подозрения.

— Мы этого не знали… Очень хорошо, что вы немедленно сообщили нам. За агентом установлено тайное наблюдение, но мы еще усилим его…

На следующей день по заранее выработанному плану состоялось посещение судов флота, авиации и флота. Агент особенно интересовался „Марией“ и долго задержался на ней. Осматривал боевые посты… В кают-компании ему был предложен обед. Он попросил себе на память две матросские ленточки с надписью „Императрица Мария“…

В тот же вечер в Севастополь прибыл его помощник, капитан-лейтенант X. Полная противоположность своего патрона. Мускулистый, с энергичными, резкими чертами нервного лица, с большим лебединым носом, придававшим ему выражение хищника.

Оба они три дня пробыли в Севастополе и на автомобиле отправились на южный берег Крыма с тем, чтобы из Ялты проехать в Симферополь и оттуда прямо в Петроград. Свой багаж они просили отправить из Севастополя курьерским поездом и поместить его в заранее назначенное купе.

Дня через два лейтенанту Чирикову доставляют депешу: „Багажа в купе нет“. Следуют подписи агентов. Чириков немедленно поехал на вокзал.

Начальник станции, многозначительно мигнув, отвел его в сторону:

— Не беспокойтесь за багаж. Он уже доставлен „им“… жандармами.

— А-а…»

В сентябре того же года товарищ морского министра, вице-адмирал П.П. Муравьев производил инспекторский объезд судостроительных заводов Николаева. 7 октября возвращался в Петроград, когда под Харьковом ему доставили в вагон срочную депешу морского министра, как громом его поразившую: «Поезжайте в Севастополь. Выясните причину гибели „Императрицы Марии“».

Адмирал немедленно телеграфировал в Харьков о задержании севастопольского поезда и на следующий день был уже на месте катастрофы.

Сквозь прозрачные воды смутно виднелись очертания днища покоящегося на глубине дредноута. Потрясенные люди окружили адмирала. В их ушах слышалась еще жизнь внутри корабля. Сотни страшно обожженных, заживо разлагающихся, умирающих людей. Погребальный перезвон церквей. Удрученный Колчак, пославший Государю телеграмму об отставке…

Что?! Как?! Почему?! Никто, решительно никто не мог ничего ответить на эти вопросы.

Злой умысел? Самовозгорание пороха? Много было всяких предположений, но ничего определенного.

Ни разговор с Колчаком, ни беседа с председателем следственной комиссии вице-адмиралом Маньковским, ни со спасшимися чинами экипажа не выявили ничего. Тайна происшедшего покоилась на дне.

Душевно разбитый, утомленный безрезультатными поисками в течение целого дня, министр направился к себе, в Малый дворец. Долго ходил по кабинету, вспоминая и обдумывая все показания, предположения, беседы.

Самовозгорание, разложение пороха?! Адмирал — блестящий техник, специалист по взрывчатым веществам, бывший лектор и руководитель минного офицерского класса и, наконец, глава всей технической части Морского ведомства — отбрасывал эту мысль. Она не состоятельна. Самовозгорание не могло иметь места. Весь процесс изготовления и анализа порохов не допускает этого. Исключений в проведении химических принципов быть не могло. Всякое мельчайшее исследование тщательно фиксировалось. Каждая партия пороха выдерживала все законные испытания. Сам Бринк наблюдал за этим. Тем более этого не могло случиться на «Марии», где возраст пороха был молодой. Старый никак не мог попасть в снабжение кораблей. Нет, тысячу раз нет! Я отбрасываю эту мысль.

Адмирал приостановился.

«А недавний взрыв „Леонардо да Винчи“? И еще другого итальянского корабля? А в Тулоне? — взрыв французского броненосца, английского. И все — теперь, недавно… Пять таинственно взлетевших на воздух кораблей… И все у союзников. Ни одного у немцев».

Адмирал снова зашагал…

«Но как?! Каким путем? Мысль о взрыве на расстоянии вполне допустима. Я сам присутствовал при испытаниях катера, управлявшегося с берега по радио. Тогда в присутствии государя он без единого человека прошел из Кронштадта в Петергоф… Были даже технические работы по испытанию взрывов на расстоянии…»

Теряясь в догадках, адмирал опустился в кресло. Не заметил, как погас день и сгустились сумерки…

Еще в первый свой при въезд в Севастополь (в последние дни командования флотом адмиралом Эбергардом) товарищ министра встретился со своим старым знакомым, г. NN, бывшим драгоманом нашего Генерального консульства в Константинополе, назначенным во время войны заведовать политической частью штаба командующего Черноморским флотом. Супруги NN проживали в Севастополе.

Если бы я имел право назвать фамилию этой четы, каждый узнал бы в ней известное в оккультном мире имя. Сам адмирал в тогдашний свой первый приезд воочию убедился в необычайной, положительно сверхъестественной силе дарования г-жи NN. Ее поразительная способность ясновидения создала ей известность, далеко выходящую за пределы России. Можно привести много примеров ее поистине страшного таланта, но я приведу только те два, которые «неверующего» адмирала обратили в «верующего».

Зайдя однажды вечером в гости к NN, товарищ министра обратился к хозяйке с просьбой продемонстрировать сеанс.

— Вот, адмирал, вам карандаш, бумага, конверт. Я уйду в другую комнату, вы же напишите два вопроса и запечатайте в конверт. Я отвечу на них.

Хозяйка вышла.

Адмирал написал два вопроса:

1. Когда я родился?

2. Будет ли Римский-Корсаков назначен начальником артиллерийского отдела?

Первый вопрос адмирал задал вот почему. Всю свою жизнь он считал себя родившимся 30 декабря 1859 года. И родители его, и он сам всегда 30 декабря праздновали этот день. Когда вдруг теперь, потребовав из Морского корпуса (где хранятся подлинные метрики офицеров флота) свою метрическую выпись, неожиданно узнал, что родился он не 30 декабря 1859 года, а 30 января 1860 года.

Второй вопрос задал потому, что, находясь в служебной поездке по югу России, получил из Питера сообщение, что на освободившуюся вакансию начальника артиллерийского отдела Морского ведомства предположен к назначению Римский-Корсаков, что не согласовалось с мнением его, товарища министра. Написав оба вопроса, вложил в конверт, и запечатал.

На первый вопрос ясновидящая незамедлительно ответила:

— Шестидесятый год, 30 января. На второй — задумалась.

— Ах, какое трудное имя! Постойте! Двойное… Римский… Корсаков… Назначен не будет.

Адмирал был поражен. Ведь о действительном дне его рождения никто решительно не знал, кроме его самого да бумаги.

Но дальнейшее еще более поразило его. Назавтра адмирал собирался уезжать в Петроград и уже отдал распоряжение о вагоне. Прощаясь в передней с провожавшими его хозяевами, он им об этом сказал.

— Нет, адмирал! Завтра, 8-го, вы не уедете — вы уедете 11-го.

Адмирал улыбнулся.

— Ну, на этот раз вы ошибетесь. В Петрограде меня ждут неотложные дела, и я уже заказал себе вагон.

— Увидите, адмирал, вы уедете 11-го.

Министр вернулся во дворец.

Ему подали депешу: «Адмирал Колчак, назначенный командующим Черноморским флотом, завтра приезжает Севастополь. Не уезжайте, не повидавшись с ним. Григорович».

Утром адмирал послал своего адъютанта встретить Колчака и спросить, когда он может принять его.

— Передайте товарищу министра — ответил командующий, — что сейчас я уеду к адмиралу Эбергарду и буду принимать флот. Адмирала же Муравьева прошу пожаловать завтра, 9-го, к 11 ч утра.

Но ночью получилось сообщение, что «Бреслау» вышел в море. Колчак немедленно снялся с якоря и пошел в погоню за ним.

Только 11-го он вернулся на рейд, и только 11-го вечером министр, переговорив с Колчаком, смог выехать в Петроград.

Но вернемся к прерванному рассказу.

Был поздний час, когда П.П. Муравьев позвонил у подъезда NN. Хозяева еще не спали и радушно встретили неожиданного гостя.

— Я к вам за помощью. Помогите вашим необычайным дарованием проникнуть в тайну гибели «Марии».

Взволнованная речь, расстроенный вид адмирала подействовали.

— Хорошо! Ты поможешь мне? — обратилась хозяйка к мужу.

Через несколько минут она впала в транс.

— Что видишь? — спросил муж.

Ответа не последовало. Муж повторил вопрос.

— Вижу! Как будто Восток… Азиатский кабинет… Сидят трое, смотрят на карту.

— Какую? Географическую?

— Нет! Нарисованы корабли…

— Что видишь еще?

— Они что-то обсуждают… Ушли…

— Дальше!

— Не вижу ничего. Нет, постой! Вижу длинный коридор. Два человека крадутся. Один в кожаной куртке, другой в грязном рабочем.

— Что видишь еще? Что делают они?

— Тот, в рабочем, держит под мышкой ящик… Болтается веревка… Спускаются вниз…

— Куда же они идут?

— Вошли! Не понимаю… Не знаю… Странная комната… Не знаю…

— Но какого же вида комната? Что видишь в ней?

— Не пойму… Какие-то металлические вещи…

Смутно описывает помещение. Адмирал догадывается — бомбовый погреб…

— Говори дальше!

— Зажгли спичку… Подожгли… Уходят… О, ужас! Пламя!! Взрыв!!

— А где же люди?

— Бегут… Один упал… Лежит…

— А другой?

— Другой?! Бежит…

— Видишь его?

— Вижу! Он смотрит на меня.

— Кто он? Как его фамилия?

— Не могу сказать.

— Почему?!

— Он смотрит на меня… Вы его повесите… Не могу сказать…

Адмирал взволнованно встал.

— Вы должны назвать его. Вспомните всю кровь, страдания, гибель лучшего корабля. Эта гибель, быть может, грозит и другим…

— Назови, назови его! Ты должна сказать, — с напряжением всей воли подтвердил муж.

— Но вы повесите его…

— Во-первых, я никого не повешу. А если Господь покарает его, от своей судьбы не уйти. Во имя погибших и живых вы должны назвать его.

— Хорошо! Я согласна…

Но в этот самый момент ясновидящая проснулась…

Разумеется, раскрывшая тайну взрыва ясновидящая — это очень интересно, но все же весьма фантастично. Тем более что она все же так ничего толком и не рассказала.

На первый взгляд достаточно экзотично выглядит и японский атташе-террорист. Конечно, было бы нелепо обвинять на основании одних только догадок в организации взрыва «Императрицы Марии» японского атташе. Каждый военно-морской атташе — это прежде всего разведчик. А потому японский атташе и старался разузнать как можно больше обо всех сторонах деятельности нашего Черноморского флота. Мог он при этом иметь в Севастополе и некую агентурную сеть, или свою собственную, или же переданную им кем-то «по дружбе». В этой связи отмстим, что факты тайного сотрудничества секретных служб даже, казалось бы, воюющих между собой государств имели место в истории нередко. И где гарантия, что японский атташе не мог собирать определенную информацию, которая затем уходила к немцам в обмен на некую информацию, которая была в то время крайне необходима японцам по их восточным делам.

Еще раз обратимся к воспоминаниям капитана 2-го ранга Л.П. Лукина: «Прошло 13 лет (речь идет, по-видимому, о 1929 годе. — Авт.)… За это время узнали мы изумительные вещи. Например, о гибели нашего крейсера „Жемчуг“, когда телеграмма его командира барона Черкасова своей жене с вызовом ее в Пенанг попала прямым трактом в руки главы германского шпионажа всего Востока, немедленно переславшего ее командиру „Эмдена“.

Главой этого шпионажа оказался всеми уважаемый, убеленный сединами почетный старик г. Ватан, богатый человек, директор крупнейшей на Востоке торговой фирмы, имевшей в своем обладании целую сеть почтово-телеграфных контор и кабелей, вплоть до Австралии. Но любопытнее всего то, что этот самый г. Ватан, прежде чем стать во главе германского шпионажа, был секретным агентом Японии и только тогда был ею дезавуирован, когда клубок тайн вокруг гибели „Жемчуга“ стал разматываться в его сторону. Ватан был схвачен, арестован и заточен в Сибирь. Вероятно, его „связи“ и богатство спасли его от петли.

Сила и могущество германского шпионажа не подлежат сомнению. Казалось, что еще нужно почтенному старику Ватану на исходе дней его жизни? А вот пойдите же! Ничего поэтому нет ничего удивительного в том, что и японский агент мог оказаться в тех же сетях.

Так или иначе, из сумерек тайн выплывают очертания чудовищной организации, потянувшей из Берна свои щупальца и к берегам Англии, и к „Леонардо да Винчи“, и к Тулону, и к Черному морю… Опытной рукой закинутый невод улавливал не только „мелкую сошку“, но и экземпляры покрупнее, особенно если их положение могло страховать от подозрений, как тот же Ватан или японский агент (последний все же подозревался и нами, и англичанами). Что же касается „мелкой сошки“ — предателей внутренних, — за ними, конечно, дело не стало. Они были, есть и будут всегда. Но им особенно было легко „чисто“ сработать свое гнусное дело на „Марии“, потому что на ней беспрерывно, и днем и ночью, продолжались работы. И при стоянках на рейде у борта всегда находилась заводская баржа с „кладовками“ и рабочими партиями, контролировать которые фактически было, конечно, невозможно, да и мысль о предательстве среди них вряд ли кому приходила в голову».

Впрочем, определенный интерес в подрыве российского Военно-морского флота у японцев все же имелся. 2 марта 1914 года японский военный министр Кусуносэ на запрос депутатов в нижней палате ответил, что при разработке программы военных вооружений Японии Военное министерство в ближайшем будущем рассматривает Россию как наиболее вероятного противника. В ответ военно-морское руководство наметило ряд «вспомогательных способов развития осведомительной службы на Дальнем Востоке», где рекомендовало использовать для целей разведки научные командировки ученых-востоковедов. «…Востоковеды, т. е. лица, изучающие Ближний, Средний и Дальний Восток, должны рассматриваться с государственной точки зрения, как уши и глаза государства, предупреждающие это последнее о надвигающейся опасности и облегчающие изыскания путей к избежанию таковой». Разумеется, не сидели сложа руки и японцы…

«Марию» взорвали союзники англичане?

Казалось бы, сама постановка такого вопроса абсурдна! Англичане в Первую мировую войну были нашими союзниками, и зачем им надо было уничтожать корабли воюющей вместе с ними за общее дело державы? Но не все так просто, по крайней мере так утверждает один из английских писателей.

Российский историк А.В. Бирюк нашел исследование англичанина Роберта Меррита, который, интересуясь обстоятельствами гибели «Императрицы Марии», проанализировал события вокруг другого дредноута Первой мировой, бразильского линкора «Сан-Паулу» и нашел в судьбе двух дредноутов много общего. Вот что пишет А.В. Бирюк: «Что общего у кораблей, один из которых погиб в 1916 году, а другой — спустя треть века? Оказывается, многое, если отбросить даты их кончин. Оба они, и „Императрица Мария“, и „Сан-Паулу“, были одними из сильнейших в мире на момент ввода их в строй военными кораблями. Построены они были примерно в одно и то же время (разница всего в 4 с лишним года), правда, Бразилия вступила в Первую мировую войну спустя целый год после гибели „Марии“, но тем не менее следует учитывать тот немаловажный факт, что оба эти корабля были самыми опасными врагами для кайзеровского флота. К концу 1917 года „Сан-Паулу“ с 12 своими 305-миллиметровыми пушками вовсю готовился принять участие в операциях британского Гранд Флита в Северном и Средиземных морях, а немцев это, понятно, не устраивало. Англичане, предвидя возможное повторение Таранто и Бриндизи, приняли свои меры по охране флота своего нового союзника, никоим образом не надеясь на бдительность самих бразильцев. Британская контрразведка проделала огромную работу, добыв сведения о том, что к середине декабря в Рио-де-Жанейро для создания диверсионной группы прибывает германский агент. По наводке англичан бразильская полиция накрыла организацию прогермански настроенных соотечественников, однако до ядра группы добраться не смогла. Тогда англичане предложили союзникам более тесное сотрудничество и отрядили в Рио-де-Жанейро своих самых опытных специалистов. Результаты сказаться не замедлили. Всего через несколько дней неуловимый спецдивсрсант очутился в их руках. Им был тридцатилетний капитан кайзеровского флота Гельмут фон Штитгоф. Он был пойман, можно сказать, на горячем: в тот день два завербованных им бразильских матроса пытались подложить „адскую машинку“ в орудийный погреб „Сан-Паулу“ и после недолгих допросов выдали своего шефа с потрохами. Правда, „шеф“ был далеко не так прост, чтобы так быстро попасться, но его подвела досадная случайность. Его опознал на улице один из британских сыщиков, знакомый со Штитгофом еще с довоенных времен, а помощники-матросы своими показаниями добили шпиона окончательно… Но история на этом не закончилась. На допросах немец все отрицал, на что он надеялся — непонятно, но наверняка на что-то надеялся, прекрасно понимая, что имеет на руках какой-то секретный козырь. И, как видно, такой козырь был у него на самом деле. У бразильцев вина Штитгофа не вызывала никакого сомнения, и они собирались шпиона расстрелять без всяких проволочек, но тут за него вступились англичане. Они заявили бразильцам, что Штитгоф — шпион высшего класса, что за его плечами множество тайн, за раскрытие которых отдали бы многое правительства некоторых европейских государств, и предложили бразильцам сделку. Сделка оказалась очень выгодной. Англичане получили Штитгофа, а Бразилия — несколько интернированных с началом войны в ее портах немецких пароходов. С этого момента следы Штитгофа теряются в анналах истории».

В 1989 году в Лондоне вышла книга английского историка-мариниста Кларенса Питтмана «Ледяные призраки высоких широт», в которой он достаточно подробно описал биографию бразильского линкора «Сан-Паулу», в том числе описывался и инцидент с диверсантом Штитгофом. Вскоре после выхода в свет книги ее автору пришло неожиданное письмо из Мангейма… Что же касается судьбы «Сан-Паулу», то, отслужив Бразилии верой и правдой более трех десятков лет и безнадежно устарев, он был в 1951 году отправлен в Англию на слом. Недалеко от африканского побережья старый линкор и его буксир попали в шторм. Буксирные концы порвало, и неуправляемый «Сан-Паулу» скрылся в штормовом океане. Больше его уже никто никогда не видел. Вместе со старым дредноутом погибли и восемь человек его перегонного экипажа.

А мы снова обратимся к изысканиям А.В. Бирюка: «Письмо прислал некий Вильгельм Прохнов из Мангейма — в недавнем прошлом офицер Военно-морских сил Западной Германии. В своем послании Прохнов заявил, что германский диверсант Гельмут фон Штитгоф — его дед и настоящее его имя — Генрих Прохнов. О том, что во время Первой мировой войны его дед был шпионом, и более того — диверсантом, в семье не знали до того момента, как был найден его дневник, спрятанный в тайнике и пролежавший там долгие годы. Сам Генрих Прохнов закончил свою жизнь в 1942 году в подвалах гестапо — он был расстрелян за участие в деятельности шпионской группы, работавшей на сталинскую разведку и известной под названием „Красная капелла“. Внук Прохнова писал дальше, что может выслать Питтману копию этого самого дневника, если только он этого пожелает. Естественно, англичанин этого пожелал, и через неделю дневник был в его руках. К тому времени Питтман начал сотрудничать с Мерритом, который полным ходом готовил свою собственную книгу, посвященную „Императрице Марии“ Он передал записки немца своему коллеге, чтобы тот разобрался, насколько компетентен этот документ, и Меррит принялся за работу. Меррит с жадностью набросился на записки Прохнова, но вскоре его пыл несколько поугас. В дневнике немецкого диверсанта речь шла о таких невероятных вещах, которые заставляли исследователя задуматься о подлинности этого документа. В частности, германский шпион утверждал, что взрыв на „Императрице Марии“ был санкционирован… самими англичанами! По утверждениям Прохнова, англичане вступили в сговор с кайзеровским диверсантом, что и позволило Прохнову впоследствии, после неудавшейся диверсии на „Сан-Паулу“, их шантажировать, для того чтобы они „выкупили“ его у жестоких бразильцев! После окончания войны британские коллеги отпустили немца на все четыре стороны, и он возвратился на родину, где сразу же поступил на службу новому правительству. Раздувать эту историю он тогда не собирался, потому что отставному шпиону, тем более „засыпавшемуся“, найти работу в те времена в Германии было очень трудно, а работать на англичан, как они ему предлагали перед расставанием, он отказался, как он писал, по соображениям характера весьма принципиального. Но прошло время, и свою тайну он все-таки решил донести до потомков, для чего и взялся за перо».

Итак, Прохнов, зная русский язык, зимой 1915 года устраивается на Николаевский судостроительный завод «Руссуд» электриком. «Императрицу Марию» решено было взорвать, когда она будет грузиться боезапасом, для чего на корабль нужно было заранее пронести механические взрыватели-детонаторы. Однако ввод в строй линкора все откладывался, а хранить детонаторы на корабле было небезопасно. Русская контрразведка тоже даром хлеба не ела. Тем более что именно в это время с Прохновым произошел странный инцидент, который и поставил крест на его личном участии в этой операции. Вечером 12 июня 1915 года Прохнов якобы заметил за собой слежку. Когда попытки уйти от слежки ни к чему не привели, он напал и убил следившего. Убитым оказался представитель английской военной миссии в Николаеве Казимир Смитсон… Затем якобы Прохнов поругался с Верманом, который заявил, что только что получил деньги от англичан с условием взрыва «Марии» прямо в Николаеве. Англичане якобы озабочены усилением России на Черном море и ее претензиями на Босфор и Дарданеллы.

А.В. Бирюк пишет: «Прохнов не стал над всем этим долго раздумывать, а взял да и послал через Матвеева в Берлин зашифрованную радиограмму. Этой самой радиограммой он поставил свое руководство в такой тупик, что те не сразу смогли сообразить, В ЧЕМ ДЕЛО, и решить, как быть. Наконец в Берлине выдвинули версию о том, что русские вместе с англичанами затеяли какую-то рискованную игру, правил которой разгадать пока нет никакой возможности. Во избежание провала своего лучшего агента они предписали Прохнову как можно скорее покинуть Николаев, для чего прислали за ним подводную лодку. Разбираться с англичанами они предоставили самому Верману. Если организация раскрыта, то линкоры на верфи все равно уже не уничтожить, рассуждали немцы, а если нет, то англичане сами добьются того, что задумали, в любом случае рисковать в такой ситуации было бы неразумно.

Тем временем наступило 25 июня. Первый из русских дредноутов — „Императрица Мария“ — вышел в море и произвел учебные стрельбы… Теперь стало ясно, что дни „Гебена“ на Черном море сочтены. Англичане тоже понимали, что ничего хорошего это не принесет также и им. Вытесненный из Черного моря, вражеский линкор мог запросто начать хозяйничать в море Средиземном и приняться за английское судоходство в этом районе, что, впрочем, впоследствии и произошло — в результате своей вылазки из Дарданелл „Гебен“ вступил в бой с двумя мощными британскими морскими мониторами и точным огнем своих орудий отправил их на дно Эгейского моря… Так что как немцы, так и англичане были очень и очень озабочены. „Императрица-волчица“, как назвали ее турки, быстро навела на море порядок… Немцам нужно было немедленно что-то предпринимать, но в дальнейших событиях Прохнов участия уже не принимал. На страницах своего дневника он выдвигал кое-какие предположения относительно авторства взрыва на „Императрице Марии“ на Севастопольском рейде 7 октября 1916 года, но они были настолько предвзяты и неопределенны, что заинтересовать серьезного исследователя могли с большим трудом, тем более что многие подробности явно были взяты из материалов „дела Вермана“ образца 1932 года… По версии Прохнова, взрыв на „Императрице Марии“ был совершен исключительно по английскому заказу, по английскому плану и с помощью английских денег…»

Далее А.В. Бирюк, ссылаясь на английского исследователя Меррита, выходит и на уже чисто английский след в истории с «Императрицей Марией». Он пишет: «Описывая свое заключение в Англии после провала операции по уничтожению „Сан-Паулу“, Прохнов упоминает имя некоего Джона Хавилланда — подполковника британской разведки, который в свое время пытался склонить Прохнова к сотрудничеству. До 1917 гола Хавилланд являлся сотрудником британской военной миссии в Петрограде, но не это было самым интересным. Самое интересное заключалось в том, что начинал этот офицер войну, по словам немца, в чине… лейтенанта. От лейтенанта до подполковника путь, сами понимаете, очень долог и труден, однако в разведке любые пути имеют шансы довольно значительно сокращаться. Ведь не секрет, что военные миссии любого государства в любое время, тем более военное, более чем наполовину состоят из кадровых разведчиков, причем не абы каких, а самых что ни на есть способных. От Прохнова не укрылся факт такого головокружительного продвижения Хавилланда по службе, и он не преминул подчеркнуть его в своих записках. Немец рассказывал, что Хавилланд получил два звания, одно за другим, сразу же после того, как покинул в Россию. Его перевели в Лондон, в отдел контрразведки, где он и застал конец войны. В 1920-м Хавилланд вдруг уволился из флота, невзирая на возможность продолжения своей карьеры в Генеральном штабе, и переехал в Канаду, где и погиб при не выясненных до конца обстоятельствах в 1929-м. К тому времени Меррит не располагал абсолютно никакими данными, которые позволили бы ему вплотную подступиться к разгадке тайны „Императрицы Марии“. Немецкие архивы не содержали в себе никаких намеков на причастность кайзеровской разведки к гибели линкора. Если взрыв в Севастополе — дело рук немцев, то такие документы или хотя бы намек на их существование должны были бы быть наверняка. В Берлине писатель отыскал подлинники наградных документов Вермана, но в сопровождающих их бумагах об „Императрице Марии“ — ни слова. Да, до 1915 года Верман проделал огромную работу в пользу германской разведки, он передал своим хозяевам в Берлине целую кучу ценных сведений о строящихся в Николаеве кораблях, за что и награжден был Железным крестом 2-й степени. Железный крест 1-й степени достался ему за те же заслуги, только уже не от кайзера, который в 1926 году остался только в воспоминаниях, а от правительства послевоенной Веймарской республики и, по существу, являлся как бы авансом за начатую уже при Советах разведывательную работу. Встретил англичанин в архивах и рассказы о Прохнове, правда, сведения эти во многом отличались от изложенной в дневнике самого диверсанта истории. Так, Меррит нигде не нашел упоминания про его радиограмму в свой штаб о вмешательстве в ход операции по уничтожению русских линкоров англичан. Неужели это был только плод его воображения? Или за этим скрывалось нечто большее? Да, Прохнова отозвали из России в июне 1915 года, но вовсе не из опасения провалить организацию, а из-за нецелесообразности дальнейшего использования такого шпиона в качестве руководителя, так как выяснилось, что уничтожить линкоры на заводе нет никакой возможности, а с разведработой успешно мог справиться сам Матвеев со своими помощника-ми-инженерами. Прохнова просто решили применить в другой стране и направили в Америку, где он должен был заняться организацией диверсионных групп в связи с ожидавшимся вступлением этой страны в европейскую войну. Короче, в германских документах той поры англичанин не нашел и намека на вмешательство англичан в баланс сил на Черном морс. Но отработать след подполковника Хавилланда он был просто обязан. Тем более что и умер тот, если верить Прохнову, как-то не по-человечески… Для начала Меррит навел справки в Королевском архиве в Торонто. Он отыскал информацию, касающуюся некоторых моментов жизни Джона Хавилланда, и получил наконец возможность детально ознакомиться с обстоятельствами его смерти. И эти обстоятельства на самом деле показались ему интересными. Итак, как и утверждал Прохнов, Хавилланд встретил Первую мировую в чине лейтенанта морской разведки, но Мерриту в глаза бросился срок, в течение которого тот носил лейтенантские погоны до войны. За 10 лет любой лейтенант имеет немалый шанс дослужиться до капитана, но наш герой, по-видимому, в ту пору не блистал способностями, хотя сразу же после объявления мобилизации очутился не где-нибудь, а в России в качестве военного советника! Чем он там занимался НА САМОМ ДЕЛЕ — этого документы тоже не сообщают, однако не прошло и трех лет, как он снова в Англии, но уже в чине подполковника. Ясное дело, что британцы тоже так просто не раскидываются званиями, и потому можно смело предположить, что во время своего пребывания в России Хавилланд „вытворил“ нечто такое, что простыми орденами и медалями отмечать было бы нецелесообразно да и опасно. Совпадение это или нет, но отъезд Хавилланда из России состоялся ровно через неделю после трагедии в Севастополе. После своего возвращения в Англию разведчик быстро переквалифицировался в контрразведчика и в начале 1918 года умудрился раскрыть германскую шпионско-диверсионную сеть, охватившую авиационные заводы фирмы „British & Colonial Airplane“ в Филтонс и Брислингтоне. В 1920 году этот „вундеркинд“ получил очередное (на этот раз) звание полковника, но внезапно бросил свою блестящую карьеру и отбыл в Канаду, где его семья владела несколькими земельными участками в горах недалеко от Эдмонтона. Причины такой поспешности были до неприличия банальны: на одном из участков нашли золото. Впрочем, это золото не принесло полковнику Хавилланду особого дохода, так как через несколько лет выяснилось, что его очень мало. Зато на этом же участке скоро обнаружилось богатство несколько иного рода — нефть. Хавилланд организовал компанию по добыче „черного золота“, и скоро стал одним из самых богатых людей в Эдмонтоне. В 1929 году ему стукнуло 52 года, но тут с англичанином приключилась неприятная история — во время одной из своих экспедиций по окрестным горам он был убит неизвестными злоумышленниками. Меррит пролистал выписки из дел почти 70-летней давности и понял, что в свете выдвинутой Прохновым гипотезы это убийство и на самом деле несколько необычно.

Дело было так. 4 июня 1929 года полковник Хавилланд предпринял небольшой поход в самый отдаленный уголок своих владений — несмотря на немолодые годы, он был человек крепкий и закаленный и все изыскания на принадлежащих ему территориях всегда производил самостоятельно, не доверяя этого дела никаким агентам или управляющим. У него давно имелись подозрения на то, что самый недоступный его участок, расположенный в долине реки Унбойн-Крик, скрывает в своих недрах нефти больше, чем все окрестные месторождения. В сопровождении двух топографов, горного инженера и трех носильщиков-индейцев он отбыл из Эдмонтона на самом им сконструированном вездеходе. На исходе дня отряд остановился в небольшом поселке лесорубов под названием Этна. Пока индейцы и топографы разбивали лагерь на окраине Этны, Хавилланд отправился с одним из инженеров в ближайший кабак промочить горло. Но приятно провести время полковнику так и не довелось по той причине, что кто-то из многочисленных гостей этого заведения завязал с ним драку — причины этой драки выяснить впоследствии, как ни старались, не смогли. Полковник маленько пришиб грубияна, но ему и самому досталось от спутников потерпевшего. В конце концов вмешалась полиция и препроводила драчунов в участок. Полковника, впрочем, сразу отпустили, так как все окрестные земли являлись его собственностью, и ссориться с могущественным хозяином начальнику местной полиции было не с руки. Хулиганов же оставили в участке на ночь.

Рано утром экспедиция Хавилланда отправилась дальше и к полудню добралась до границ нужной территории. Дальше были крутые горы, и путешественники отправились пешком.

Но не прошло и получаса, как произошло новое ЧП, на этот раз все было гораздо серьезнее. Когда изыскатели подобрались к перевалу, кто-то открыл по ним сзади беглый огонь из винтовок и уложил наповал обоих топографов и одного индейца. Полковник отделался легкой царапиной и тотчас бросился с двумя оставшимися индейцами в погоню за злоумышленниками, но тех и след простыл. Тогда они забрали тела погибших и возвратились в Этну.

Странное убийство подняло на ноги всю местную полицию. Сначала попытались разыскать тех типов, которые затеяли в кабаке драку вечером и которых полицейские отпустили утром, сразу же после отбытия экспедиции, но все было тщетно. Дебоширы, подозреваемые в убийстве людей Хавилланда, испарились, местные же о них ничего не знали, рассказали только, что те прибыли накануне из другого округа, вроде бы охотники из Атабаски. Полиции были известны только их имена — все трое оказались русскими. Но русских в Альберте пруд пруди. К тому же документы могли быть поддельными, что редкостью в тех местах не являлось. Как бы там ни было, а экспедиция полковника Хавилланда была сорвана, и он собирался отправляться домой, но прибывший со скоростью звука из Калгари окружной следователь попросил Хавилланда на денек задержаться. Пришлось полковнику снова заночевать в Этне, но на этот раз он почему-то не разбил лагеря, а поселился в местной гостинице. А ночью эта самая гостиница самим таинственным образом загорелась и к утру сгорела дотла. Самым странным в этой истории было то, что при пожаре удалось спастись всем постояльцам, и трезвым, и мертвецки пьяным, из огня даже выбрался немощный старик, проживавший под самой крышей этого деревянного строения, а вот полковник контрразведки, хоть и бывший, но все же специалист по выживанию в любых условиях, — сгорел! Полиция быстро установила, что причиной пожара был элементарный поджог — возле гостиницы были обнаружены две канистры из-под керосина. Самих же злоумышленников так никогда найти не смогли. Имена задержанных накануне русских тоже ничего не дали — предъявленные полицейским документы и на самом деле оказались фальшивыми, это было проверено по телеграфу в Главном полицейском управлении. На всякий случай полиция составила со слов свидетелей портреты подозреваемых и разослала эти рисунки во все концы страны, а также в соседние Соединенные Штаты. Несколько лет расследование топталось на месте, пока одного из подозреваемой троицы не обнаружили в Сан-Франциско, правда, в виде трупа. Он был застрелен при попытке ограбить частный банк „Пацифик“ на Маркет-стрит. При нем не было никаких документов, и его настоящее имя опять-таки выяснить не удалось. На том дело о загадочной смерти полковника Хавилланда для канадской полиции и закончилось. Но для Меррита оно только начиналось… Теперь англичанин ясно представлял себе, в каком именно направлении нужно действовать. След был хоть и давним, но горячим. Меррит связался с одним из своих коллег в Сан-Франциско и попросил его как можно скорее отыскать в полицейских архивах дело о давнем ограблении банка „Пацифик“, выслать ему копию, а особое внимание уделить наличию фотографии грабителя, сделанной полицией для опознания. Затем он обратился в Военно-морской архив в Севастополе и снял копии с учетных карточек и личных дел всех моряков, когда-либо служивших на „Императрице Марии“. На другой день он получил документы из Сан-Франциско. Все остальное было делом техники и точного глаза.

Сперва Меррит тщательно изучил рисунок, сделанный канадскими полицейскими с предполагаемого убийцы Хавилланда в 1929 году. В деле он фигурировал под именем Ивашкина Петра Сидоровича. Как явствовало из протоколов дела об убийстве, человек с такими инициалами в Канаду никогда не въезжал и не являлся подданным этой страны, следовательно, имя это было фальшивым. Но фотография человека, убитого 8 января 1932 года в перестрелке с сан-францисскими полицейскими, дала расследованию ускорение, довольно значительное. Англичанин сравнил рисунок канадской полиции и фото, сделанное американскими криминалистами с трупа грабителя, и установил, что это на самом деле одно и то же лицо. Затем он стал пересматривать фотографии матросов с „Императрицы Марии“, и ему улыбнулась удача. Мнимый Ивашкин оказался судовым электриком Назариным Иваном Петровичем, уроженцем села Беляевка Одесской губернии… Из документов этого самого Назарина выяснилось, что он служил на „Императрице Марии“ с самого начала, то есть с июня 1915 года, и вплоть до ее трагической гибели 7 октября 1916-го. Назарин участвовал во всех боевых походах „Императрицы Марии“ и после катастрофы был спасен, после чего его направили для прохождения дальнейшей службы на крейсер „Кагул“, а в 1920 году в числе экипажа этого крейсера он покинул Россию и эмигрировал во Францию. Дальнейшая судьба Назарина по документам не прослеживалась. Однако и того, что исследователю удалось узнать, вполне хватало для продолжения работы. Теперь необходимо было выяснить, что же именно связывало Назарина и Хавилланда, отчего бывший русский матрос так разозлился на бывшего британского полковника, что не пожалел сил на то, чтобы лишить его жизни. Имея на руках данные по делу об убийстве Хавилланда, Меррит мог предполагать все что угодно, но он почему-то был уверен в том, что убийство британского шпиона напрямую связано с судьбой „Императрицы Марии“. И не потому, что в причастности к диверсии Хавилланда был уверен Прохнов. Следует напомнить, что англичанин очень скептически относился и к дневнику немца, и к его гипотезе. Но, будучи не только ученым, но и весьма трезвомыслящим человеком, также скептически он относился и к самим своим соотечественникам как к союзникам… Изучая историю международных отношений с давних времен, Меррит сделал некоторые выводы относительно патологической вероломности британских политиков и потому вполне мог допустить, что они способны пойти на все, чтобы лишить своих союзников нежелательного им самим козыря в лице новейших дредноутов, которые после победоносного завершения войны с Германией и Турцией русские могли повернуть против кого угодно, но в первую очередь — против самой Британской империи. Ведь каждому известно, что интересы этих двух империй пересекались везде, где только можно. Даже кайзер Вильгельм накануне войны искренне удивлялся, указывая на противоестественность союза, именованного Антантой: ну что общего, в самом деле, имеется у России с Англией, которая всегда ставила палки в колеса своему нынешнему союзнику? Прав был кайзер — союзникам всегда доставалось от своенравной Британии, ради собственных выгод способной пойти на откровенную гнусность. Меррит прекрасно знал, как отзывался известный английский государственный деятель лорд Дерби в своих речах в палате общин в середине XIX столетия о своих соплеменниках: „Мы обманываем самым бессовестным образом дружественные нам нации. Мы настаиваем на точном соблюдении международных законов, если это соответствует нашим выгодам, в противном случае мы забываем о них… История права собственности на море, которое я позволю себе назвать бесправием, представляет собой неизгладимый пример безмерного эгоизма и алчности британского народа“. Другой британский политик, уже нашего века, сэр Вильям Эддингтон, в той же палате общин приводил прямые примеры. „Трудно найти на земном шаре нацию, — говорил он своим слушателям, — которую Англия политически и морально не окутала бы цепями рабства в угоду своей ненасытной алчности и безграничному эгоизму. Если нам не удается осуществление британских планов хитростью, то мы сами готовы выступить, и предлог для разрыва найти нетрудно. В этих случаях англичане никогда не стеснялись. 200 лет тому назад, когда потребовалось сокрушить мирную Голландию, один английский адмирал прямо заявил: „Что там говорить о предлогах? Все, что так нужно нам в настоящее время, это торговля, которой владеет Голландия. Вот вам и достаточный предлог для войны““.

…Итак, я взял фотографию Хавилланда, где он был помоложе, — рассказывал Меррит впоследствии на страницах своей книги „Тайна „Императрицы Марии““, — и принялся тщательно сличать ее с фотографиями всех членов экипажа „Императрицы Марии“ (любопытно, откуда у англичанина оказались фото тысячи с лишним офицеров и матросов „Марии“, когда таковых нет в природе? — Авт.). Возможно, я и не надеялся тогда на успех, это было бы, по моему разумению, слишком. Но мне нужно было бы во что бы то ни стало хотя бы опровергнуть свою догадку. И, конечно же, опровержения не последовало. Наоборот, догадка самым ошеломляющим образом подтвердилась!

Вкратце это выглядело так: Меррит обнаружил среди экипажа погибшей „Императрицы Марии“ человека, который как две капли воды походил на британского шпиона Хавилланда. Этим человеком был не кто иной, как… старший комендор Воронов, вину которого в случившемся 7 октября взрыве на линкоре пытался доказать небезызвестный нам капитан 2-го ранга Городысский.

„…О СОВПАДЕНИИ я уже не думал, — продолжал англичанин. — Это было бы поистине невероятное совпадение, окруженное множеством других совпадений помельче. Я пролистнул личное дело Воронова (еще более невероятно, где Меррит мог достать личное дело русского матроса времен Первой мировой! Единственное место — это Центральный государственный архив ВМФ, но, по наведенным мною там справках, никогда англичанин с фамилией Меррит туда не обращался. — Авт.). Ну, конечно же, уроженец села Беляевки Одесской губернии! Земляк электрика Назарина! Я закрыл глаза и попытался представить себе подробности той трагической для Хавилланда встречи двух „земляков“ в далекой Канаде, но вовремя спохватился и стал листать дело Воронова дальше. Призван на Балтийский флот в 1910-м, начинал службу на броненосце „Андрей Первозванный“, затем служил на линкоре „Петропавловск“, в июне 1916-го переведен на флот Черноморский и сразу попал на „Императрицу Марию“. В ту трагическую ночь Воронов был дежурным по первой башне главного калибра. В его обязанности как дежурного входило сразу после побудки экипажа спускаться в артиллерийский погреб для того, чтобы записать температуру воздуха в помещении для хранения полузарядов. По версии Городысского, Воронов спустился в погреб… Впрочем, версии Городысского меня уже не интересовали. В то утро Городысский, сам был дежурным, только не по башне, а по всему кораблю и он сам вручил комендору ключи от погреба и послал его замерять температуру. (Старший офицер никогда не мог стоять дежурным по кораблю, а тем более заниматься выдачей ключей комендорам. — Авт.). Я не утверждаю, что старший офицер был в сговоре с Хавилландом — Вороновым, хотя это и предстоит еще выяснить. С тех пор как Воронов спустился в погреб „Императрицы Марии“, его больше никто не видел. Разумеется, кроме Назарина, который и пришил своего „земляка“ спустя 13 лет в канадском поселке лесорубов!

…Я не стал гадать, на каком участке пути из Кронштадта в Севастополь убрали настоящего Воронова и подменили его Хавилландом. Это было несущественно. Я не мог понять только, как британцы допустили, чтобы на корабле, где предстояло действовать диверсанту, оказался земляк убитого ими матроса. И как лже-Воронову удалось целых два месяца водить за нос Назарина, ведь электрику ничего не стоило распознать подмену. А может, он и распознал, да только по какой-то причине предпочел не рыпаться?

Не хочется верить в то, что ответы на эти вопросы мне не получить уже никогда, если только не подвернется счастливый случай. Я уверен на все сто, что все или почти все ответы на мучающие меня вопросы скрыты только в архивах британской разведки. Все-таки хотелось бы узнать, за какие такие подвиги младшего офицера Хавилланда в мгновение ока превратили в офицера старшего? Когда я все-таки послал по этому поводу запрос в британское Адмиралтейство, в чьем ведомстве когда-то числился Хавилланд, мне ответили, что к моменту появления в России в 1915 году Хавилланд отнюдь не был лейтенантом… ОТНЮДЬ. Что кроется за этим безликим „отнюдь“? Я попытался уточнить, но меня грубо осадили: не смей совать нос! Информация исчерпана. Мне прямо дали понять, что британская разведка не собирается ни с кем делиться секретами даже вековой давности. Вот так“.

Пока Меррит раздумывал над странным заявлением, сделанным чиновником Адмиралтейства, вопросы продолжали накапливаться. Впрочем, самое главное Меррит для себя уяснил, а недостающие мелочи, по его мнению, поможет выявить только широкая публикация обработанных им материалов. Даже если Адмиралтейство и не допустит никого из заинтересованных исследователей в свои архивы, всегда найдется масса письменных подтверждений этой гипотезы.

О трагедии „Императрицы Марии“ написано немало очерков, статей, исследований и даже художественных романов… Но ни одному исследователю и в голову не могло до этого прийти обратить свои взоры в сторону, полностью противоположную укоренившемуся представлению о причинах катастрофы. К тому же коварные британские адмиралы наверняка сделали все возможное, чтобы замести все свои следы, касающиеся Севастополя 16-го года. И вполне вероятно, что гибель самого полковника Хавилланда инспирирована всемогущими британскими спецслужбами. Недавно один из представителей всемирно известного американского издательства „Inter Public House“ в своем интервью бостонской газете „Асклепион“ сообщил некоторые интересные вещи. Оказывается, в самом начале того трагического для Хавилланда 1929 года бывший британский разведчик вел переговоры с тогдашним редактором издательства Уолтером Хелфрингом о публикации своих будущих мемуаров. Однако этих мемуаров свет так и не увидел. Успел ли Хавилланд написать эти мемуары до того, как сгорел в той злополучной гостинице в Этне? Если да, то где рукопись? Внук полковника, Эндрю Хавилланд, утверждает, что он видел, как дед писал какие-то записки, но своими планами ни с кем из родственников не делился. После его смерти этих бумаг никто не нашел.

Второе действующее лицо — Генрих Прохнов. Был выведен из игры в тот самый момент, когда решалась судьба Британской империи и она отчаянно нуждалась в усилении военной мощи такого стратегически важного союзника, как СССР. Кто поверит в то, что берлинское отделение „Красной капеллы“ во главе с такими профессиональными разведчиками, как Шульце-Бойзен и Прохнов, пало жертвой собственной неосторожности, о чем только и трубят столько десятилетий средства массовой информации и официальные исторические круги? Учитывая коварство британцев, порой посылавших на заведомую гибель собственных агентов десятками и даже сотнями… Кстати, судьба Вермана тоже не является исключением. Он-то уж наверняка знал больше о неблаговидной роли британцев в судьбе „Императрицы Марии“, но даже перед лицом собственной гибели не решился признаться русским в том, что брал от их бывших союзников деньги. Он, наивная душа, до самого последнего момента надеялся на то, что его спасут благодарные соотечественники точно так же, как и в 1918-м англичане спасли от неминуемой расправы германского шпиона Штитгофа — Прохнова. Только не подумал этот идиот о том, что Германии в те годы также было смертельно опасно иметь у себя во врагах Россию, хоть и проповедующую чуждые всему миру большевистские идеи.

Впрочем, и насчет самого Вермана в последнее время появились очень сильные подозрения. Уж не на БРИТАНСКУЮ ЛИ РАЗВЕДКУ он работал в 32-м, когда по отлаженной еще в Первую мировую методике собирался портить советские военные корабли на судостроительных верфях в Николаеве? Что-то не верится, что немцы в те годы решились засылать в СССР своих диверсантов, время не подоспело для таких действий, ведь еще существовали германские танковые полигоны под Казанью и учебные аэродромы в Липецке, на которых проходили подготовку будущие асы вермахта и люфтваффе. Когда Вермана схватили красные чекисты, еще и Гитлера-то у власти не было, а если и обвиняли кого-то в шпионаже и прочей подрывной деятельности большевики, то ТОЛЬКО в пользу Чемберлена или Пилсудского! Так что исследователям, которые намерены довести дело о взрыве на „Императрице Марии“ до логического конца, предстоит еще покопаться в наших собственных архивах, которые наверняка дадут материала поболее, чем британские или германские. Да и роль в этом всем деле русского матроса Назарина тоже неясна. Почему он не выдал лже-Воронова? Каким это таким образом простой матрос умудрился из Франции перебраться в Канаду и не зарегистрироваться при этом в Департаменте эмиграции? Сомнительно, чтобы он проделал такой путь из Европы в Америку по подложным документам, да и какой в этом смысл? И кем были двое его русских спутников, которых упорно разыскивала канадская полиция после гибели Хавилланда? На „Императрице Марии“ вместе с Назариным эти люди не служили, Меррит сравнил их фото с фотографиями всех членов экипажа линкора, хотя убивали британского шпиона они, по-видимому, вместе. Рано или поздно исследователи до них доберутся, возникает один только вопрос — что это даст?»

Таким вопросом задается в конце своего повествования А.В. Бирюк. Разумеется, мы еще не знаем, какие открытия может совершить в результате своего дальнейшего расследования англичанин Роберт Меррит… Впрочем, скорее всего, никаких. При всей детективной интриге расследования англичанина о кознях своих соотечественников все опирается лишь на рассказы внука о деяниях своего дедушки, изложенных в неком дневнике, которого сам Меррит, кстати, так и не видел. А чего стоит британский подполковник, да еще советник, которого знала в лицо вся российская разведка в роли российского же матроса-комендора? Так что более чем вероятно, что перед нами просто-напросто исторический детектив-фэнтези английского автора. Красиво, интригующе, порой даже захватывающе, но, увы, ничуть не соответствует истине.

Кто вы, адмирал Колчак?

Теперь настала пора остановиться на личности командующего Черноморским флотом вице-адмирале Колчаке. В советское время его считали исчадием ада, а сам термин «колчаковщина» был синонимом массовых порок и расстрелов. В 90-х годах Колчак мгновенно превратился в рыцаря без страха и упрека. Кем же на самом деле был этот человек, который несет самую прямую ответственность за гибель «Императрицы Марии»?

Внешняя сторона его жизни и службы нам достаточно известна — в ней полярные плавания и бои Порт-Артура, увлечение географией и романтичная любовь к красавице Анне Тимиревой, служба в штабе адмирала Эссена, командование дивизией миноносцев, Черноморским флотом, и, наконец, вершина карьеры — должность Верховного правителя России.

Но, помимо внешней стороны жизни Колчака, о которой нам более-менее известно, была еще и другая, скрытая от посторонних взглядов, о которой и по сей день мы почти ничего не знаем. Однако обо всем по порядку.

Как отреагировал вице-адмирал Колчак на гибель своего флагманского корабля? Это весьма важно. Очень любопытны для понимания состояния Колчака в тот момент письма его любовницы А.В. Тимиревой, жены его сослуживца и друга (!), с которой Колчак поддерживал многолетнюю связь.

Относительно психического состояния Колчака А.В. Тимирева впоследствии вспоминала: «…Уже по почерку на конверте я привыкла видеть, какого рода будет письмо, — тут у меня сердце сразу упало. Александр Васильевич писал о том, как с момента первого взрыва он был на корабле: „Я распоряжался совершенно спокойно и, только вернувшись, в своей каюте понял, что такое отчаяние и горе, и пожалел, что своими распоряжениями предотвратил взрыв порохового погреба, когда все было бы кончено. Я любил этот корабль, как живое существо, я мечтал когда-нибудь встретить Вас на его палубе…“».

Письмо А.В. Тимиревой А.В. Колчаку от 13 октября 1916 года: «Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила сегодня утром Вам письмо, а вечером мне сообщили упорно ходящий по городу слух о гибели „Императрицы Марии“. Я не смею верить этому, это был бы такой ужас, такое громадное для всех нас горе. Единственно, что меня утешает, это совершенно темные подробности, которым странно было бы верить. Вероятно, все-таки есть какие-нибудь основание к этому, ну, авария какая-нибудь, пожар, но не гибель же, в самом деле, лучшего из наших кораблей, не что-нибудь такое совсем непоправимое. С этим кораблем, которого я никогда не видела, я сроднилась душой за то время, что Вы в Черном море, больше, может быть, чем с любым из наших, близких мне и милых привычных кораблей здесь. Я привыкла представлять его на ходу во время операций, моя постоянная мысль о Вас так часто была с ним связана, что я не могу без ужаса и тоски подумать, что, может быть, все это правда и его больше нет совсем. Если же все-таки это так, то я понимаю, как это особенно должно быть тяжело для Вас, дорогой Александр Васильевич. В эти, такие черные минуты, которые Вы должны переживать тогда, что я могу, Александр Васильевич, — только писать Вам о своей тоске и тревоге и бесконечной нежности и молиться Господу, чтобы он помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу горькую потерю. Где-то Вы сейчас, милый далекий Александр Васильевич? Хоть что-нибудь узнать о Вас, чего бы я не дала за это сейчас. И так у нас на фронтах нехорошо, а тут, в Петрограде, все время слышишь только разговоры о повсеместном предательстве, о том, что при таких обстоятельствах все равно напрасны все жертвы и все усилия наших войск, слухи один другого хуже и ужаснее — прямо места себе не находишь от всего этого. Да и без всяких слухов довольно и того, что подтверждается официальными донесениями, чтобы не быть в очень розовом состоянии духа. Но слух о „Марии“, положительно, не укладывается у меня в уме, я хочу себе представить, что это правда, и не могу. Постараюсь завтра узнать от Романова, есть ли какие-нибудь основания, сейчас же бросаю писать, т. к. все равно ни о чем больше писать не могу, а об этом говорить никакого смысла не имеет. Если б только завтра оказалось, что это дежурная городская сплетня, и больше ничего. До свидания, Александр Васильевич, да хранит Вас Господь. Анна Тимирева».

Письмо Тимиревой от 14 октября: «Сейчас получила от Романова Ваше письмо, Александр Васильевич, отнявшее у меня последнюю надежду, очень слабую надежду на то, что гибель „Императрицы Марии“ только слух. Что мне сказать Вам, какие слова найти, чтобы говорить с Вами о таком громадном горе? Как ни тяжело, как ни горько мне, я понимаю, что мне даже представить трудно Ваше душевное состояние в эти дни. Дорогой Александр Васильевич, Вы пишете: „Пожалейте меня, мне тяжело“. Не знаю, жалость ли у меня в душе, но видит Бог, что если бы я могла взять на себя хоть часть Вашего великого горя, облегчить его любой ценой, — я не стала бы долго думать над этим. Сегодня до получения Вашего письма я зашла в пустую церковь и молилась за Вас долго этими словами. Если я радовалась каждому Вашему успеху и каждой удаче, то последнее несчастье также большое горе для меня. За всю войну я помню только три события, которые так были бы ужасны для меня, — Сольдау, оставление Варшавы и день, когда был убит мой брат. Вы говорите о расплате за счастье — эта очень тяжелая расплата не соответствует тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр Васильевич, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом и горем более светлые дни. Вы говорите, что жалеете о том, что пережили гибель „Марии“, если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в Вас приходится подчас видеть, Вы не говорили бы этого даже в такие тяжелые минуты. Милый Александр Васильевич, чтобы я /дала за то, чтобы повидать Вас, побыть с Вами, может быть, я сумела бы лучше говорить с Вами, чем сейчас писать так трудно — лучше передать мое безграничное участие к Вашему горю. Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич, что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и сохранит Вас для светлого будущего. До свидания, милый далекий друг мой, Александр Васильевич, еще раз — да хранит Вас Господь. Анна Тимирева».

Из письма А.В. Тимиревой А.В. Колчаку. Петроград, 20 октября 1916 года: «Дорогой Александр Васильевич, сегодня получила письмо Ваше от 17-го. С большой печалью я прочитала его, мне тяжело и больно видеть Ваше душевное состояние, даже почерк у Вас совсем изменился. Что мне сказать Вам, милый, бедный друг мой, Александр Васильевич. Мне очень горько, что я совершенно бессильна сколько-нибудь, помочь Вам, когда Вам трудно, хоть как-нибудь облегчить Ваше тяжелое горе. Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого участия, самого глубокого сострадания, я ничего не нахожу в своем сердце. Кто это сказал, что женское сострадание не идет сверху вниз? Ведь это правда, Александр Васильевич. Какую же вину передо мной Вы можете чувствовать? Кроме ласки, внимания и радости, я никогда ничего не видела от вас, милый Александр Васильевич: неужели же, правда, Вы считаете меня настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для меня, Александр Васильевич, — напротив, может быть.

Вы говорите, что старались не думать обо мне все это время, но я думаю о Вас по-прежнему, где бы и с кем я ни была. Впрочем, я мало кого вижу, т. к. избегаю бывать где бы то ни было, чтобы не слышать всевозможных нелепых слухов и сплетен, которыми город кишит. Но совершенно уйти от них трудно, т. к. у моей тети все-таки кое-кто бывает и всякий с азартом хочет рассказать свое, ну да Бог с ними. Вечером сижу дома, днем без конца хожу пешком, „куда глаза глядят“ одна по дождю и морозу и думаю, думаю о Вас без конца. Вы говорите о своем личном горе от потери „Марии“, я понимаю, что корабль можно любить, как человека, больше, может быть даже, что потерять его безмерно тяжело, и не буду говорить Вам никаких ненужных утешений по этому поводу. Но этот, пусть самый дорогой и любимый корабль у Вас не единственный и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем больше силы понадобится Вам лично, чтобы с меньшими средствами господствовать над морем. На вас надежда многих, Вы не забывайте этого, Александр Васильевич милый. Я знаю, что все это легко говорить и бесконечно трудно пересилить свое горе и бодро смотреть вперед, но Вы это можете, Александр Васильевич, я верю в это или совсем не знаю Вас. Вы пишете, что Вам хотелось когда-нибудь увидеть меня на палубе „Марии“, сколько раз я сама думала об этом, но если этому не суждено было быть, то я все-таки надеюсь встретиться с Вами когда-нибудь. Для встречи у нас остался еще весь Божий мир, и где бы это ни было, я увижу Вас с такой же глубокой радостью, как и всегда. И мне хочется думать, что эти ужасные дни пройдут, пройдет первая острая боль утраты, и я снова увижу Вас таким, каким знаю и привыкла представлять себе. Ведь это будет так, Александр Васильевич, милый?..

Где-то Вы сейчас, что делаете, что думаете, Александр Васильевич? Я бы хотела думать, что хоть немного отлегло у Вас от сердца. Уже очень поздно, четвертый час, и пора спать давно. До свидания пока, Александр Васильевич, друг мой, да хранит Вас Господь, да пошлет Вам утешение и мир душевный; я же могу только молиться за Вас — и молюсь. Анна Тимирева».

Читая письма Тимиревой, становится совершенно ясно, что после гибели «Императрицы Марии» Колчак пребывал в шоковом состоянии и вел себя, прямо скажем, далеко не мужественно. Он вовсю плачется женщине, и та, как может, его успокаивает, призывает быть мужественным и стойким! Нечего сказать, хорош боевой адмирал, который плачется в письмах, как заурядная курсистка. Похоже, что у Колчака на самом деле было «совершенно неприличное состояние нервов», как писал один из его сослуживцев по Балтике. Как не вспомнить здесь и употребление им кокаина в бытность Верховным правителем!

Но дело даже не в этом. Ясно одно, после гибели «Марии» Колчак не на шутку боялся снятия с должности и краха своей карьеры. Но ничего подобного не произошло, хотя, по логике вещей, после столь трагических и кровавых событий менять командующего флотом надо было в первую очередь. «Императрица Мария» — прямая вина Колчака, и слишком накладно для государства оплачивать становление каждого адмирала такой большой ценой! Но ни в высших эшелонах государственной власти, ни в Севастополе никто наказан не был.

Потеря самого мощного на тот момент корабля Черноморского флота была, по существу, «списана» на «форс-мажорные» обстоятельства. Разумеется, напряженные боевые действия, которые вел в то время Черноморский флот, и стоявшая перед ним грандиозная задача овладения Босфором, не позволяли огульно тасовать руководство флотом в столь ответственный момент. Однако и запредельная снисходительность, с которой император отнесся к ответственным лицам за произошедшую трагедию, достойна удивления.

Помимо всего прочего, возможно, что во всепрощенческом отношении Николая II к трагедии «Императрицы Марии» могла крыться и личная причина. Хорошо известно, что, давая наименование первому черноморскому дредноуту, Николай имел в виду не только одноименный флагман адмирала Нахимова в Синопском сражении, но и свою мать, императрицу Марию Федоровну. А потому и отношение к кораблю у императора было особое, личное.

Небезынтересно познакомиться с перепиской должностных лиц с Колчаком относительно гибели «Императрицы Марии». Право, оно того стоит! Еще раз вспомним послание императора. Телеграмма Николая II Колчаку от 7 октября 1916 г. 11 часов 30 минут: «Скорблю о тяжелой потере, но твердо уверен, что Вы и доблестный Черноморский флот мужественно перенесете это испытание. Николай».

Утешительная телеграмма А.В. Колчаку от командующего Балтийским флотом вице-адмирала Непенина от 7 октября 1916 г. 21 час: «Ничего, дружище, все образуется. Непенин».

Утешительное письмо архиепископа Дмитрия А.В. Колчаку от 7 октября 1916 г.: «Ваше превосходительство, милостивый государь, Александр Васильевич. Сегодня, по попущению Божьему и, несомненно, по грехам всех нас — сынов России, создалась общая отечественная скорбь, которая прежде всего и более всех поразила Ваше благородное сердце. Вместе с Вами безмерно скорбим и мы, наш дорогой отважный вождь, и, братски обнимая Вас, вслед за святым Христовым Апостолом громко говорим Вам: „Мужайтесь, и да крепится сердце Ваше“. Идет великая война, потери неизбежны, погибли и наше любимое военное судно, наша гордость, наша похвала… Но милостив Господь, не до конца Он будет гневаться на нас, Он же найдет и укажет пути, коими покроется и облегчится паша общая русская скорбь. В беде познаются люди. Вы наш мужественный вождь, Вас полюбила вся Россия; Отечество стало верить в Ваши силы, в Ваше знание и возлагает на Вас все свои надежды на Черное море. Проявите же и ныне присущие Вам славное мужество и непоколебимую твердость. Посмотрите на совершившееся прямо как на гнев Божий, поражающий не Вас одного, всех нас — Его Творца и Промыслителя русских чад, и, оградив себя крестным знамением, скажите: „Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно Имя Его во веки“.

Вы всем нам обязаны перед Господом показать в эти страшные времена пример мужества, бодрости, терпения и светлой надежды на наше будущее. Помните, вождей избирает помазанник Божий по особому внушению Божественного духа. Вожди нужны для Отечества, и они должны хранить свое сердце, свою жизнь для благоденствия народа. Храните же себя, наш любимый вождь, и да пошлет свыше Отец наш небесный каплю благодатной росы Своей для попаления возгоревшегося в неповинном сердце Вашем жестокого огня печали.

Пишу Вам из Херсонского монастыря; думал посетить Вас сегодня, но совершившееся изменило решение. Выраженное в письме вполне разделяет и Преосвященный Сильвестр и закрепляет своей подписью. Не печальтесь же, наш родной вождь. Господа ради, не забывайте, что весь народ Вас любит и верит в Вас, Вы принадлежите не себе, а всему русскому народу, посему Вы обязаны хранить свою жизнь, свое здоровье. Все это говорим мы Вам как епископы Божьей Церкви, выразители совести Богом и царем вверенной нашему духовному руководительству части русского народа. Дмитрий, Архиепископ Таврический и Симферопольский Сильвестр, Епископ Севастопольский».

Из письма А.В. Колчака И.К. Григоровичу. Не ранее 7 октября 1916 года: «Ваше высокопревосходительство, глубокоуважаемый Иван Константинович. Позвольте принести Вам мою глубокую благодарность за внимание и нравственную помощь, которую Вы оказали мне в письме Вашем от 17-го сего октября. Мое личное горе по поводу лучшего корабля Черноморского флота так велико, что временами я сомневался в возможности с ним справиться. Я всегда думал о возможности потери корабля в военное время в море и готов к этому, но обстановка гибели корабля на рейде и в такой окончательной форме действительно ужасна. Самое тяжелое, что теперь осталось, и, вероятно, надолго, если не навсегда, — это то, что действительных причин гибели корабля никто не знает и все сводится к одним предположениям. Самое лучшее было бы, если оказалось возможным установить злой умысел — по крайней мере было бы ясно, что следует предвидеть, но этой уверенности нет, и никаких указаний на это не существует. Ваше пожелание относительно личного состава „Императрицы Марии“ будет выполнено, но я позволю высказать свое мнение, что суд желателен был бы теперь же, т. к. впоследствии он потеряет значительную долю своего воспитательного значения…»

В своих воспоминаниях морской министр адмирал И.К. Григорович писал: «…Все должны идти под суд. Но т. к. под суд должен идти и командующий флотом, то я просил государя отложить оный до окончания войны, а теперь отрешить от командования судном командира корабля и не давать назначений тем офицерам, которые причастны к открывшимся беспорядкам на корабле…»

Однако мемуары писались гораздо позднее, когда Колчак был уже давно мертв. Адмирал Григорович был весьма неглупым человеком, а потому, думается, истинные причины заботы сильных мира сего о Колчаке после гибели линкора так и не раскрыл. Но у нас есть его телеграммы командующему Черноморского флота.

Телеграмма И.К. Григоровича А.В. Колчаку № 12571 от 8 октября 1916 года: «С чувством глубокой скорби узнал вчера по приезде из Ставки о гибели корабля с большей частью его личного состава. Слова государя на Вашу телеграмму да поддержат Вас в этой тяжелой потере. Приму меры к скорейшему изготовлению третьего корабля. Да хранит Вас Господь. Григорович».

Из письма И.К. Григоровича А.В. Колчаку от 7 ноября 1916 года: «Дорогой Александр Васильевич. Вчера у меня был капитан I ранга Бубнов, из слов которого я узнал, что Вы близко принимаете к сердцу гибель корабля „Императрица Мария“, что Вы считаете себя виновником в гибели корабля. Должен искренне и прямо Вам сказать, что никогда и ни у кого не было и мысли считать Вас ответственным за эту катастрофу. Не дело командующего флотом входить в детали службы отдельного корабля, у командующего флотом гораздо более ответственное дело, служба на корабле, его порядок — это дело командира… Еще раз, дорогой Александр Васильевич, будьте бодры, Вас высоко ценит флаг. Вас любит государь и Вас знает вся Россия, и неудачи бывают всегда и со всеми, не следует принимать их близко к сердцу. С восторгом читал Ваши приказы — в них столько служебной правды и понимания службы. Крепко, дружески жму Вашу руку. Душевно Вас любящий И. Григорович».

В переписке должностных лиц относительно гибели «Императрицы Марии» поражает одно — все выше всякой меры жалеют «бедного» Колчака и выказывают ему свое глубокое сочувствие. Это удивительно! Какова бы ни была причина гибели новейшего дредноута, но в любом случае это прямая вина командующего флотом, который должен нести за это персональную ответственность! К тому же «Мария» была еще и флагманским кораблем Колчака, на котором находились и он, и его походный штаб!

Здесь уместно вспомнить кадровые выводы после гибели в октябре 1955 года в Севастопольской бухте линейного корабля «Новороссийск» и шести сотен моряков. Тогда были сняты со своих должностей: главнокомандующий ВМФ, командующий Черноморским флотом, член Военного совета — начальник Политуправления флота, а командир эскадры, командир корабля и старший помощник командира изгнаны с флота. Таким образом, предельно строго наказана была вся вертикаль прямых начальников, ответственных за состояние дел на корабле. И это, заметим, было сделано в мирное время, когда действуют куда более щадящие законы к виновникам катастроф, чем в военное. Конечно, можно говорить о некоем «тоталитаризме» советского режима, но это не более чем демагогия. Произошла страшная катастрофа, в результате которой погибли сотни людей, дорогостоящая военная техника, и за это должны по всей строгости закона отвечать конкретные должностные лица, и прежде всего командующий флотом.

Можно представить, с каким бы треском сняли с должности предшественника Колчака на посту командующего Черноморским флотом адмирала Эбергарда, случись данная трагедия в бытность командования им флотом. Формально Эбергарда сняли с должности в 1916 году за то, что он не смог «поймать» германский линейный крейсер «Гебен», которого, кстати, Колчак также не «поймал».

А чего стоит скандальное снятие с должности в 1911 году командующего Черноморским флотом, заслуженного и всеми уважаемого вице-адмирала Бострема лишь за то, что линкоры «Пантелеймон» и «Евстафий», маневрируя вблизи отмели, коснулись днищем камней. При этом ни один человек не погиб, а оба корабля получили столь незначительные повреждения, что их устранили всего за сутки. И за это-то самое заурядное событие Бострем был с треском снят с должности! Разве можно сравнить этот «инцидент» со взрывом «Императрицы Марии» и сотнями погибших на ней людей? Однако все дело в том, что Эбергард и Бострем были обычными адмиралами, а Колчак «необычным».

До сих пор история назначения Колчака на пост командующего Черноморским флотом в обход многих, куда более заслуженных адмиралов покрыта мраком тайны. Предвзятое отношение к адмиралу Эбергарду, который вполне уверенно командовал вверенным ему флотом и не имел никаких поражений, высших сфер империи и его, практически ничем не обоснованная отставка очень похожи на то, что старого адмирала преднамеренно убрали с пути, освобождая место для молодого выдвиженца — Колчака. Минуя целый ряд должностей, его сразу же после командования Минной дивизией переводят на Черноморский флот. Впрочем, еще более таинственна история назначения американцами и англичанами Колчака на должность Верховного правителя России. Здесь Колчак тоже зашкален. Если Корнилов, Деникин, Юденич и Миллер сами создавали свои армии и потом ими руководили, то Колчак прибыл уже на все готовое. Кто же мог назначить России ее Верховного правителя? Вероятно, те, кто имел для этого и небывало огромную власть, и столь же огромные деньги… Кто мог убрать одного командующего флотом, чтобы на его место поставить другого, не имевшего на это никаких прав? Вероятно, те же…

Заметим, что одновременно с назначением на должность командующего Колчак получил и чин вице-адмирала, случай для царской России беспрецедентный. Чин полного адмирала Колчак получит, уже будучи Верховным правителем. Заметим, что, кроме него, никто из руководителей белого движения новых чинов во время Гражданской войны не получал. Ведь не было такого должностного лица, которое эти чины могло давать. С чьего же указания надел на себя Колчак погоны с тремя орлами? Объяснение, что адмиральский чин присвоили Колчаку его же омские министры, — это не объяснение. Распоряжение о новом чине, судя по всему, пришло откуда-то свыше, из тех же таинственных международных сфер, которые и выдвинули его в правители.

Любопытно, что на момент назначения Колчака командующим Черноморским флотом никаких особых флотоводческих подвигов за Колчаком не числилось! Да, Колчак был грамотным и достаточно талантливым моряком, но таких, как он, в российском флоте были десятки. Обычно историки приводят как пример флотоводческого таланта Колчака его командование корабельной ударной группой в составе трех эсминцев во время набега на германский конвой в Норчепингской бухте 13 июня 1916 года.

Норчепингская набеговая операция считается вершиной тактического искусства Колчака. Остановимся на ней поподробнее. Увы, при ближайшем рассмотрении этой операции Колчака выясняется, что в ходе ее он действовал на редкость бездарно и безынициативно, упустив стопроцентный шанс уничтожить большой конвой противника. А превозносимое ревнителями адмирала Колчака уничтожение якобы германского вспомогательного крейсера «Германн» на самом деле явилось утоплением старого парохода-угольщика (постройки 1901 года, водоизмещением 2000 тонн, вооруженного 4 пушками, со скоростью 9 (!) узлов). «Германн» был обычным одноразовым судном-ловушкой (трюмы его были набиты пустыми бочками), предназначенным для отвлечения противника от конвоя, а вовсе не крейсером! Свою задачу старый угольщик, который никакой ценности абсолютно не представлял, полностью выполнил. Пока Колчак с тремя новейшими эсминцами-«новиками» в течение часа палил по совершенно не нужному пароходу, весь конвой беспрепятственно скрылся в шведских шхерах. Не слишком украшает Колчака и отказ от спасения погибавших в волнах моряков «Германна».

Вот мнение об истинной роли Колчака в Норчепингской операции известного историка отечественного флота, кандидата исторических наук Д.Ю. Козлова: «Существует точка зрения, согласно которой, отказ начальника минной дивизии от спасения всех моряков „Германна“ был связан с особенностями психотипа А.В. Колчака. Сослуживцы Александра Васильевича не раз обращали внимание на „совершенно неприличное состояние нервов“ (А.А. Сакович), „бешеную вспыльчивость“ (В.К. Пилкин), „болезненную издерганность“, „взвинченность“, „резкость, а подчас и грубость“ (С.Н. Сомов) будущего Верховного правителя, а также на его „жестокое обращение с командой“ в бытность младшим офицером. Причем особая склонность А.В. Колчака к рукоприкладству выглядела аномальной даже в „доцусимском“ флоте, где мордобой по отношению к нижним чинам не являлся чем-то из ряда вон выходящим. „С годами, продвигаясь по службе, Колчаку пришлось занимать посты, где уже не приходилось „брататься“, но репутация жестокости прилипла в Колчаку… Из песни слова не выкинешь, и Колчак не поднял после потопления неприятеля плававших и цеплявшихся за его миноносец немцев. „Crime de guerre?“ (Военное преступление? — франц.) Правда, была опасность от подводных лодок, и надо было скорей уходить“», — писал впоследствии контр-адмирал В.К. Пилкин.

Так или иначе, но из 86 человек экипажа германского вооруженного парохода погибли 29. Остальные были подобраны кораблями охранения и подошедшими шведскими судами. Заметим, что А.В. Колчак и его подчиненные окончательно удостоверились в военном назначении «Германна» лишь после того, как взяли в плен часть его команды. Поэтому говорить о «бое с германским вспомогательным крейсером», конечно, не приходится…

Некоторые исследователи — возможно, не без оснований, — ищут причину провала набега на германский конвой в тщеславии молодого адмирала, не желавшего делить лавры победителя с П.Л. Трухачевым (он был предшественником Колчака в должности начальника минной дивизии — Авт.). Как нам кажется, ближе к истине германский историк Э. фон Гагерн, приписавший удивительный успех лейтенанта Пликерта (командир германского конвоя. — Авт.) и его подчиненных «недостатку боевого опыта» (?!) у командира русского корабельного отряда.

Вероятно, именно шаблонные и безынициативные действия А.В. Колчака в ходе набеговой операции 31 мая (13 июня) 1916 года дали основание его сослуживцу по оперативной части штаба Балтфлота А.А. Саковичу написать: «Колчак А.В. с задатками военного человека, но… и в этом „но“ все: он, прежде всего не оператор, не творец военной идеи, а только частный начальник-исполнитель».

Откуда же появились в нашей литературе данные о потопленных 31 мая (13 июня) 1916 г. неприятельских транспортах? Любопытно, что в оригинальных отечественных документах никаких упоминаний об уничтоженных грузовых судах нет. «Пароходы были обстреляны миноносцами, но успели уйти в шведские воды», — читаем в сводке сведений Морского штаба Верховного главнокомандующего от 2 (15) июня 1916 года. «Я… ночью напал на караван, рассеял его и потопил конвоирующий его корабль», — свидетельствует сам А.В. Колчак. Сведения об уничтожении транспортных судов (от двух до пяти) появились позднее и были заимствованы из шведской прессы. Эти данные, причем с соответствующей оговоркой, и были приведены в первом отечественном развернутом исследовании опыта войны 1914–1918 годов на море — коллективном труде «Флот в Первой мировой войне», увидевшем свет в 1964 году…

К сожалению, лишь немногие историки, вынося суждения о потерях противника, взяли на себя труд принять во внимание двусторонние данные и, как следствие, демонстрируют более взвешенный взгляд на результаты набеговых действий легких сил Балтийского флота на германские коммуникации в кампании 1916 года. Например, профессор Н.Б. Павлович в своем классическом труде «Развитие тактики военно-морского флота» ограничился корректным замечанием о «положительных результатах» этих операций, достигнутых, несмотря на «серьезные просчеты в боевом управлении».

Немногого достиг Колчак, и будучи командующим Черноморским флотом. При полном превосходстве в силах он так и не смог «поймать» германо-турецкий линейный крейсер «Гебен». Закупоривание Босфора бесчисленными минами тоже оценивается неоднозначно. Дело в том, что Верховное командование готовило на 1917 год грандиозную десантную операцию на Босфор и Константинополь. И в случае ее проведения минные поля Колчака стали бы серьезным препятствием десантным силам. Об этом не раз открыто заявлял начальник минной дивизии Черноморского флота контр-адмирал Саблин, ставший из-за этого личным врагом Колчака.

Назначение Колчака командующим флотом до сих пор покрыто тайной. Известно лишь о его неких тайных встречах с Родзянко и другими верховными российскими масонами. Поговаривают и о его «особых» отношениях с Распутиным. Как бы то ни было, но в назначении Колчака были заинтересованы люди, причастные к Февральскому перевороту 1917 года и многим другим темным делам в истории России. На молодого и самолюбивого вице-адмирала они имели серьезные виды. Вспомним еще раз характеристику Колчака, данную его сослуживцем А.А. Саковичем: «…Не творец, а только… исполнитель». Всемирному масонству, как раз и был нужен «не творец, а исполнитель», с помощью которого можно было бы наложить лапу на растерзанную Россию.

Именно поэтому бездарная потеря мощнейшего корабля флота не была поставлена Колчаку в вину. Наоборот, он был как бы даже «потерпевшим» и все начальники, словно по какой-то, негласной команде, оказывали ему возможную поддержку и демонстрировали свою лояльность и сострадание.

Выражу свою точку зрения. На мой взгляд, вице-адмирала Колчака с какого-то момента (скорее всего, с предвоенных лет) вели вверх по служебной лестнице некие могущественные международные темные силы. Именно эти силы, которые впоследствии поставят Колчака Верховным правителем России, судя по всему, и не позволили в 1916 году никому (возможно, даже и императору) тронуть своего выдвиженца после гибели линкора. У всемирного масонства были свои серьезные виды на Колчака в будущем (что впоследствии они наглядно и продемонстрировали), а пока, до поры до времени, они оберегали вице-адмирала от всех неприятностей.

Вопросы о причинах гибели «Императрицы Марии» задавали Колчаку после его ареста в Иркутске на заседании Чрезвычайной следственной комиссии 24 января 1920 года.

Колчак: Прошлый раз, когда я говорил о Черном море, я упустил одно событие, которое, может быть, представляет некоторый интерес. Затем, когда вы спросили, с кем из великих князей я виделся, я упустил из виду одну подробность. Одно из событий, это был взрыв, происшедший 7 ноября на дредноуте «Мария». Что касается свидания с великими князьями, я упустил из виду, что виделся с Николаем Николаевичем, который был тогда главнокомандующим, в Барановичах, куда я ездил из Балтийского моря. Затем я виделся с ним перед революцией в Батуме.

Следователь Алексеевский: Что касается взрыва, то было бы важно, чтобы вы сказали, чему вы после расследования приписывали взрыв и последовавшую гибель броненосца.

Колчак: Насколько следствие могло выяснить, насколько это было ясно из всей обстановки, я считал, что злого умысла здесь не было. Подобных взрывов произошел целый ряд и за границей во время войны — в Италии, Германии, Англии. Я приписывал это тем совершенно не предусмотренным процессам в массах новых порохов, которые заготовлялись во время войны. В мирное время эти пороха изготовлялись не в таких количествах, поэтому была более тщательная выделка их на заводах. Во время войны, во время усиленной работы на заводах, когда вырабатывались громадные количества пороха, не было достаточного технического контроля, и в нем появлялись процессы саморазложения, которые могли вызвать взрыв. Другой причиной могла явиться какая-нибудь неосторожность, которой, впрочем, не предполагаю. Во всяком случае, никаких данных, что это был злой умысел, не было.

Разумеется, нелепо даже предположить, что Колчак имел какое-то отношение к гибели «Императрицы Марии». Однако в связи с тем, что мы уже знаем о нем, невольно возникает вопрос: а мог ли Колчак через своих могущественных покровителей знать истинную причину гибели «Императрицы Марии»? Ответа на этот вопрос у нас нет и, наверное, никогда не будет. Если адмирал Колчак что и знал, то эти знания он навсегда унес с собой в могилу.

Вместо послесловия

История гибели линейного корабля «Императрица Мария» была и продолжает до настоящего дня оставаться одной из самых больших тайн в истории отечественного Военно-морского флота. Каждое поколение россиян будет снова и снова пытаться ответить на вопрос, почему взорвался сильнейший корабль Черноморского флота, и не находить однозначного ответа.

В музее Черноморского флота хранится немой свидетель трагедии — корабельный колокол «Императрицы Марии». На его краях славянской вязью вырезана надпись: «Сей колокол изготовлен в 1908 году в г. Тюмени на заводе Петра Ивановича Силаева и его сыновей. Весит 6 пудов и 28 фунтов».

При взрыве колокол тоже пострадал, и сегодня на нем видны трещины. Но служители музея говорят, что его звук по-прежнему очень громок и чист. А еще говорят, что по ночам, когда в музее никого нет, колокол «Императрицы Марии» тихо звенит, и звон этот напоминает человеческий стон…

Когда-то моряк и писатель Джозеф Конрад сказал: «Море никогда не меняется, и его дела, несмотря на людскую болтовню, окутаны тайной». Тайна «Императрицы Марии», по-видимому, так и останется навсегда одной из тех многочисленных загадок, которые навсегда сокрыло от человека море. И все же, все же, все же…

В АДУ ВЗРЫВОВ

…Если мы уплатили такую цену, не дрогнув,

Боже Милостивый, не требуй, чтобы мы платили вновь…

Из поминальной молитвы английских моряков

Во все времена противники старались и стараются нанести друг другу максимальный ущерб, чтобы еще до решающего столкновения максимально ослабить его. Во всех войнах были и шпионы, и диверсанты, только и искавшие случая, чтобы сделать какую-нибудь пакость врагу. Чем большими становились масштабы военных столкновений, чем дальше шел технический прогресс, тем изощренней становились методы и формы тайных войн враждующих сторон. Разумеется, не были исключением и морские войны. Однако настоящий прорыв в диверсионных операциях произошел в годы Первой мировой войны. Причем инициатором изощренной диверсионной деятельности была германская сторона. Понять немцев было можно, ведь им предстояло сражаться не только с самым сильным флотом мира — английским, но и с его весьма серьезными союзниками — Россией, Францией, а позднее и с Италией. Военно-морской мощи у Германии для одновременного противостояния всем им было явно недостаточно. А в смертельной схватке, как известно, хороши все средства. Именно поэтому еще задолго до начала мировой бойни кайзеровская Германия начала серьезную подготовку к тайным операциям по уничтожению вражеских кораблей непосредственно в их базах. Это было на редкость заманчиво: при минимуме затрат взрывать неприятельские линкоры и крейсера прямо у причалов, так чтобы они не успевали сделать даже и выстрела по флоту кайзера! Но каждую из таких операций следовало готовить долго и тщательно, ибо в каждом отдельном случае необходимо было не только шпионско-диверсионное мастерство, но и известное творчество. Увы, времена рыцарства давно ушли в прошлое, и теперь для победы считались приемлемыми все возможные и даже невозможные средства.

Легкая добыча агентов кайзера

К началу XX века боевые корабли представляли собой уже весьма сложные технические сооружения, буквально напичканные взрывоопасными материалами (боеприпасы, топливо). По существу, уничтожение их диверсионным методом сводилось лишь к тому, чтобы доставить на борт корабля некое подрывное устройство, разместить его в таком месте, чтобы взрыв вызвал детонацию имеющегося на борту данного корабля взрывоопасного материала и произвести этот начальный подрыв. Таким образом, вся задача морских диверсантов сводилась к организации проникновения на борт неприятельского корабля. Разумеется, речь здесь не шла о пловцах в масках, вскарабкивающихся по ночам на палубы линкоров. Время подводных диверсантов придет гораздо позднее, уже в годы Второй мировой. В ту же пору для таких дерзких атак не было еще необходимого технического оснащения. Поэтому в годы Первой мировой войны речь шла о вполне легальном проникновении на корабли. Вариантов здесь было тоже не слишком много: агенты из числа представителей промышленности или подкуп членов команды. При этом и тот и другой варианты требовали серьезной предварительной подготовки. Решением данного вопроса германская военно-морская разведка и занималась деятельно все предвоенные годы.

Задачу организации диверсий облегчал тот факт, что в предвоенные годы на флотах всего мира происходило немало случаев взрывов боеприпасов, часть из которых привела к гибели кораблей. Это было вызвано плохим качеством порохов, а так же неправильным обращением и хранением боеприпасов.

Именно такими были взрывы, приведшие к катастрофам на японском линкоре «Микаса» в 1905 году и на японском крейсере «Мицусима» три года спустя. Аналогичный случай произошел с бразильским броненосцем «Аквидабан» в 1906 году. Гремели взрывы и на французских линкорах «Иена» и «Либерте» в 1907 и 1911 годах. Помимо этих катастроф, имел место и ряд менее серьезных инцидентов, вызванных взрывами порохов и снарядов, имеющих какие-либо дефекты.

После гибели линкора «Либерте» из артиллерийских погребов французских кораблей были взяты образцы пороха, который, как было установлено после испытаний, оказался в очень плохом состоянии. Это был знаменитый порох «Б», имевший свойство очень быстро портиться, становясь при этом куда более страшной угрозой для собственного корабля, чем для неприятельского. После происшествия с «Либерте» порох «Б» был снят с вооружения, многие сотни тонн его сбросили в море. Но кто мог гарантировать, что в будущем ничего подобного не повторится?

Такое положение дел позволяло германской разведке надеяться, что, осуществляя диверсии, можно будет хотя бы на некоторое время пустить вражеских контрразведчиков по ложному следу, а значит, получить значительную «фору» в подрывной работе. Пока противник будет проверять свои пороха и снаряды, памятуя о предвоенных катастрофах, можно будет подорвать еще какое-то количество его кораблей. Когда в августе 1914 года раздались первые залпы начинающейся войны, было очевидно, что скоро в схватку вступят и морские диверсанты. И они вступили.

Поразительно, но и до сегодняшнего дня немецкая сторона не особенно щедро открывает свои архивы, чтобы поведать о действиях своих морских диверсантов в годы Первой мировой. Казалось бы, отгремели уже две мировые войны, в самой Германии сменилось множество режимов, но тайны давних диверсий так и остаются тайной. Этому есть свои причины. Деятельность секретных агентов от фильмов и книг, ибо включает в себя подкупы и шантаж, предательства и убийства. Зачем же лишний раз копаться в своем грязном белье? Однако кое-что все же нам теперь известно.

Трагедии Британского флота

Скорбный список кораблей, погибших от внутренних взрывов в своих базах во время Второй мировой войны, открыл британский линкор «Бульварк». Корабль погиб спустя всего четыре месяца после начала войны. До сих пор среди английских историков идут ожесточенные споры, был ли «Бульварк» жертвой германских диверсантов или же причиной его гибели стала неудовлетворительная организация хранения боезапаса на линкоре. Как это ни странно, но до сих пор в открытой британской прессе так и не опубликованы официальные документы о расследовании трагедии «Бульварка», а ведь минуло уже почти сто лет! Поэтому слухов, неизбежно возникающих в таких случаях, более чем достаточно. Однако все их следует подвергать проверке.

Утром 26 ноября 1914 года линкор додредноудного типа «Бульварк» (водоизмещением 15 000 тонн, экипаж 750 человек) находился в Ширнессе. Всю ночь команда занималась погрузкой боеприпаса. Предстоял выход в морс, и надо было торопиться, поэтому для ускорения работ с берега были затребованы рабочие. Таким образом, были созданы почти идеальные условия для работы германских агентов.

Около 8 часов утра погрузка боезапаса была закончена и рабочие отправлены на берег. Корабельный оркестр выстроился на шканцах, команда по бортам. Стоящие в базе корабли готовились к подъему флага. Буквально за две минуты до подъема линкор внезапно заволокло густой пеленой дыма. Затем над водой разнесся громкий взрыв. Когда дым рассеялся, никаких признаков линейного корабля не было видно. На месте, где еще несколько минут находился «Бульварк», лишь вскипали пузыри вырывающегося с глубины воздуха да плавали какие-то предметы.

Немногочисленные оставшиеся в живых утверждали, что взрыв сначала произошел в кормовом артпогребе главного калибра. Сам взрыв они описывали как серию фейерверков, вспыхивавших то в одном, то в другом конце корабля.

Лейтенант Кэролл, помощник начальника по погрузке угля в Ширнессе, проходил в момент взрыва «Бульварка» по причалу. Он видел, что на «Бульварке» взлетел на фалах «исполнительный» флаг, поднимаемый на кораблях перед поднятием кормового флага. Сразу после этого Кэролл внезапно увидел, как из-за кормовой 12-дюймовой башни вырвался огромный столб пламени. «Затем пламя как будто перебежало к кормовой трубе. Казалось, вся внутренность корабля взлетела на воздух. Все горело…» — вспоминал лейтенант. Ни он, ни другие наблюдатели не заметили никаких следов от перископа вражеской подводной лодки, ни от следа торпед. На корабле, по заявлению лейтенанта, имелось одиннадцать погребов. Все они, несомненно, взорвались.

Взрыв «Бульварка» был слышен в двадцати милях от места происшествия. Жители побережья в Саузенде и Уэстклиф-он-Си видели яркую вспышку, за которой последовали густые клубы зеленоватого дыма, висевшего в воздухе примерно десять минут. Сотни арестованных с началом войны немецких граждан, находившихся на тот момент на судах в Саузенд-Род, были встревожены сотрясением. На поверхности воды в самом месте происшествия плавали куски дерева, висячих коек, обрывки одежды и тому подобное. Так как на «Бульварке» имелись секретные документы, которые могли всплыть и оказаться в чужих руках, то в близлежащей местности были произведены тщательные обыски. Из всей команды корабля, насчитывавшей 800 человек, в живых остались лишь четырнадцать человек, двое из которых вскоре умерли от тяжелых ранений. Огромные потери личного состава объяснялись тем фактом, что вся команда была выстроена на подъем флага на палубе в кормовой части линкора, где и произошел взрыв. То есть время взрыва было выбрано идеально. Помимо этого от взрыва были серьезно повреждены береговые сооружения.

Взрыв линейного корабля в своей базе вызвал настоящую панику военно-морского командования Ширнесса. Поэтому первоначально было предположено, что линкор стал жертвой германской субмарины. Немедленно опустили противолодочные сети. В тот же день два флагманских офицера Ширнесской военно-морской базы, которым было поручено снять показания с уцелевших членов команды «Бульварка», проинформировали Адмиралтейство о том, что «причиной гибели корабля явился взрыв внутри кормового артпогреба». Эта версия была принята и комиссией по исследованию причин происшествия, которая докладывала следующее: «Из полученных сведений явствует, что взрыв, вызвавший потерю корабля, произошел из-за случайного воспламенения боеприпасов, находившихся на корабле. Нет никаких показаний, которые подтверждали бы предположение о том, что взрыв произошел вследствие предательства на корабле или вследствие действий противника». Более ничего внятного комиссия выяснить не смогла. На этом дело о табели линкора «Бульварк» и было закончено.

Разумеется, однозначно о причинах взрыва «Бульварка» утверждать, не имея доказательств, весьма сложно. Но ряд косвенных фактов говорит за то, что это была все же диверсия. Во-первых, взрыв произошел сразу за погрузкой боезапаса, в котором участвовало большое количество посторонних людей (рабочих), среди которых легко мог оказаться и германский агент. Этих рабочих никто при прибытии на корабль не обыскивал, и принести взрывное устройство не составляло особого труда, не был ограничено нахождение посторонних в артиллерийских погребах, поэтому агент вполне мог оставить взрывчатку именно там, где она могла вызвать наибольшую детонацию, что, в общем-то, и произошло.

Во-вторых, если действительно была заложена взрывчатка, то она должна была иметь часовой механизм. Этот механизм не мог быть рассчитан на длительное время. Прежде всего потому, что это было опасно — взрывчатку могли обнаружить и обезвредить. Кроме этого в то время не слишком совершенны были и сами эти механизмы.

В-третьих, взрыв был рассчитан и произошел так, что уничтожил сразу же почти всю команду корабля, как специально собранную во время взрыва в его эпицентре.

Кроме этого, возможно, не случайно первой жертвой был выбран додредноутный линкор. На новейших дредноутах использовались и новые пороха. На старых же использовали старые. Это позволяло пустить контрразведку по ложному следу долгого изучения и проверки старых порохов. В результате выигрывалось время.

Помимо «Бульварка», Англия потеряла за годы Первой мировой войны еще четыре боевых корабля. В каждом из этих случаев причины взрывов до сих пор до конца не выяснены. 31 декабря того же года в Кромартин Ферт неожиданно рванули боеприпасы на броненосном крейсере «Наталь». Из 700 моряков спаслись менее половины. Подробности этой катастрофы в печати не освещались.

Следующая катастрофа подобного же рода произошла 27 мая 1915 года в Ширнессе, когда погиб вспомогательный минный заградитель «Принцесс Ирене». Это был один из новейших океанских пароходов, законченных постройкой в 1914 году для компании «Канадиан-Пассифик». Водоизмещение его составляло 5934 тонны. Пароход с началом войны купило британское Адмиралтейство и переделало в минный заградитель. В момент трагедии пароход «Принцесс Ирене» стоял в порту Виктория. На берегу работала большая партия рабочих-кораблестроителей. В 11 часов 15 минут утра произошел страшный взрыв. Столб дыма скрыл все на несколько минут. Когда он рассеялся, большой трехтрубный красавец исчез, почти не оставив обломков.

Взрыв, по описанию, оказался куда более сильный, чем тот, который привел шесть месяцев тому назад к гибели «Бульварка». Обломки корабля разлетелись и нанесли повреждения, как на других кораблях, так и на берегу. Повредило дома, расположенные на много миль от места катастрофы.

В воздух с корабля поднялась большая туча бумаг, и, несмотря на отсутствие даже легкого ветерка, некоторые из них унесло далеко в глубину страны. Разбросанные секретные документы находили в деревнях, расположенных близ городка Мэйдстон, то есть в 12 милях от берега. В поселках Аллингтоне, Барминге и Тестоне полуобгоревшие сверхсекретные книги сигналопроизводства, оторванные головы, руки и ноги падали прямо дождем. В Ньюингтоне, в восьми милях от места событий, нашли два полотенца с написанным на них названием корабля.

При взрыве океанского минзага погибли более 300 человек команды и 80 портовых рабочих. Из всей команды «Принцесс Ирене» остался в живых только один человек — кочегар Давид Уиллс, который страшно обгорел. Разумеется, ничего внятного о причине взрыва он рассказать так и не смог.

Причину потери «Принцесс Ирене» было легко объяснить опасным характером находящегося на нем груза. Так как не было никаких доказательств диверсии, то предположили, что, по всей вероятности, взрыв был вызван миной, упавшей при погрузке в трюм или на палубу. Ввиду того, что на корабле находились сотни уже загруженных мин, неудивительно, что его разорвало на мельчайшие куски.

Третьим английским кораблем, погибшим от внутреннего взрыва, был броненосный крейсер «Нэйтл», водоизмещением в 13 550 тонн. 30 декабря 1915 года «Нэйтл» стоял на якоре в заливе Кромарти Фирс, у деревни того же названия. На корабле встречали Новый год. Среди гостей было много местных жителей и детей, то есть опять посторонних!

Внезапно жители деревушки Кромарти услышали глухой взрыв и увидели дым, вырывающийся из кормовой части корабля. Взрыв произошел где-то глубоко в корпусе и был настолько глухим, что его не услышали на кораблях, стоявших поблизости. Затем последовали более сильные взрывы. Крейсер быстро перевернулся и пошел ко дну. Вместе с кораблем исчезли 428 человек. Большинство оставшихся в живых находились в носовой части корабля, которая оказалась менее поврежденной. Все приписывали несчастье взрыву в погребе. К такому же выводу пришла и комиссия по расследованию причин аварии. Первопричиной взрыва, по подозрениям, являлись японские боеприпасы для ручного огнестрельного оружия. Флот был снабжен ими взамен отечественных боеприпасов, в которых остро нуждался фронт.

После гибели «Нэйтла» все запасы этих боеприпасов выгрузили на берег и сбросили в море. Несмотря на официальное сообщение, версия несчастного случая признается не всеми. В 1930 году затонувший корабль был поднят. Многие ожидали, что тайна гибели «Нэйтла» будет наконец-то раскрыта. Но единственное, что удалось выяснить после подъема крейсера, это то, что большинство погребов, которые по предварительному положению взорвались, оказалось целыми. Разумеется, это открытие никакой ясности в раскрытие первопричины взрыва так и не внесло.

При этом до сегодняшнего для среди британских морских историков преобладает мнение, что «Нэйтл» все же погиб именно в результате диверсии. Проанализировав состояние службы на крейсере, историки установили, что агентам противника не представлялось никаких затруднений доставить взрывное устройство на корабль. «Нэйтл» пришел в бухту Кромарти из Ливерпуля, где за несколько дней до этого находился в доке. В этом порту ворота дока не охранялись и, как обычно, не велось никакого наблюдения за входящими и выходящими из дока рабочими. Для агента противника под видом рабочего было чрезвычайно легко проникнуть на военный корабль. Несколько месяцев спустя после трагедии с «Нэйтлом» в Гранд Флите циркулировали слухи о том, что на борту крейсера «Энтрим» был обнаружен какой-то человек в одежде рабочего, копавшийся со взрывчаткой в артпогребе. Но до сих пор никакой информации об обнаружении германского агента на крейсере «Энтрим» нет. Возможно, британская контрразведка, взяв его с поличным, сделала все возможное, чтобы скрыть эту информацию, возможно, что это были лишь слухи, которых всегда возникает немыслимое множество после тяжелых трагедий. Как бы то ни было, но причина гибели «Нэйтла» и по сей день не установлена, а открытие, сделанное при спасательных работах в Кромарти, нисколько не приблизила к раскрытию этой тайны.

«Вэнгард» — национальная трагедия Британии

В 1917 году самой тяжелой потерей британского Гранд Флита стала гибель дредноута «Вэнгард», взорвавшегося на рейде главной базы британского ВМФ Скапа-Флоу. Эта трагедия стоила Англии 950 жизней. Из команды огромного корабля чудом остались в живых всего два человека. Дредноут водоизмещением в 19 250 тонн, вооруженный 10 двенадцатидюймовыми орудиями, находился в строю всего семь лет. Взрыв произошел, когда корабль стоял на главной якорной стоянке в Скапа-Флоу рядом с другими кораблями. Дредноут почти мгновенно взлетел на воздух. Когда рассеялся дым и прекратился дождь из обломков, от огромного корабля уже не осталось ничего…

В водовороте мировой войны даже эта тяжелейшая катастрофа была отражена лишь несколькими строчками сообщения Адмиралтейства. С точки зрения Адмиралтейства, судя по официальному заявлению, сделанному через 5 дней после гибели линейного корабля «Вэнгард» в мае 1917 года, в этих событиях не было ничего таинственного. Заявление гласило: «„Вэнгард“ взорвался, находясь на якоре, в ночь на 9-е текущего месяца в результате внутреннего взрыва. Корабль сразу пошел ко дну. В живых остались лишь три человека: один офицер и двое рядовых. Офицер умер». Фраза «внутренний взрыв», очевидно, должна была означать самопроизвольное воспламенение боеприпасов и, без сомнения, была применена, чтобы успокоить общественное мнение, возбужденное следовавшими одно за другим несчастьями.

Тот факт, что крупнейшие корабли гибнут по каким-то неизвестным причинам, даже находясь на защищенных якорных стоянках, вызвал большой шум по всей Англии и в парламенте. Было возбуждено ходатайство о том, чтобы все рабочие, посылаемые на корабли с любыми целями, находились под наблюдением командиров кораблей и чтобы последний имел право обыскивать их и осведомляться об их прошлом. Виконт Темплетон, поддержавший это требование, намекнул, что якобы военно-морской контрразведкой был арестован человек, подозревающийся в уничтожении «Вэнгарда». Факт этот отрицался Адмиралтейством, но общественное мнение не могло оставаться глухим к столь волнующей информации, и всевозможные слухи о причинах гибели «Вэнгарда» циркулировали еще много лет спустя после окончания Первой мировой войны. Да и сегодня эта тема в Англии столь же популярна, как у нас в последние десятилетия тема гибели линкора «Новороссийск».

Один из английских корреспондентов писал в 1917 году: «К несчастью, это не первое бедствие такого рода, происшедшее в английском флоте. Уже в случаях, имевших место ранее, предполагали предательство, однако официальные заверения успокоили эти страхи. Как раз в этот период появилось сообщение о сильно действующих взрывчатых веществах, которым была придана форма кусков угля и которые предназначались для корабельных бункеров. С этого времени на английских, французских и итальянских кораблях возникали бедствия».

Версия несчастного случая предполагает плохое качество боеприпасов, беспечное обращение или хранение их при отсутствии достаточных мер предосторожности в погребах. Странно, однако, что такие промахи оказались присущими главным образом флотам союзников. Япония потеряла два крупных боевых корабля, Россия — новейший линейный корабль «Императрица Мария». При этом картина гибели везде одна и та же — внутренние взрывы, причины которых так и остались тайной. Подозрительное отсутствие подобных катастроф на германском и австро-венгерском флотах наводит на вполне определенные выводы.

Единственный случай взрыва корабля произошел в германском флоте 4 ноября 1914 года, когда в Атлантическом океане опять-таки по неустановленной причине произошел взрыв на германском легком крейсере «Карлсруэ», в результате которого всю носовую часть корабля вместе с мостиком словно отрезало гигантскими ножницами и она исчезла под водой. Вскоре на дно ушел и сам «Карлсруэ». Спаслись 146 моряков, 262 члена экипажа вместе с командиром крейсера погибли. С гибелью «Карлсруэ» германский флот потерял очень удачливый рейдер, захвативший и потопивший за три месяца 16 судов противника, общим тоннажем свыше 72 тысяч тонн. Однако это единственный случай внутреннего взрыва на германском флоте за все годы Первой мировой войны. К тому же взрыв произошел не в порту (как почти всегда у союзников), а далеко в океане, что практически исключает версию диверсии. Немцы, кстати, ее при расследовании и не рассматривали.

Последней жертвой в длинной цепи таинственных катастроф британского флота стал английский монитор «Тлэттон». И снова поразительные совпадения: взрыв произошел не в море, а в защищенной базе. 16 сентября 1918 года корабль находился в Дуврском порту, переполненном различными судами. Спускались сумерки, когда внезапно город потряс колоссальный взрыв. Толпы народа бросились к берегу моря. Их взору предстала жуткая картина. Стоящий неподалеку от берега «Тлэттон» был весь объят пламенем. После первого, самого мощного взрыва на мониторе произошло еще несколько взрывов. Катера и шлюпки сновали вокруг тонущего корабля, подбирая людей. Возникла опасность, что огонь достигнет главных погребов «Тлэттона» и тогда монитор просто разнесет в клочья посреди порта, среди тесно стоящих кораблей и судов.

Ситуация усугублялась тем, что почти борт в борт с монитором стоял загруженный боеприпасами для воюющих во Франции войск транспорт. При этих обстоятельствах командир Дуврской базы вице-адмирал Кийз приказал затопить «Тлэттон». Горящий монитор был торпедирован эсминцем и пошел ко дну. По истечении стольких лет едва ли следует надеяться, что когда-нибудь будет пролит свет на эти таинственные катастрофы, потрясшие британский флот в годы Первой мировой войны. Кажется просто невероятным, что военно-морские власти Британии не имели никакой другой информации, за исключением тех скудных сведений, которые были опубликованы после окончания войны.

Конечно, многое можно списать на небрежность экипажей, на халатное отношение людей к своим обязанностям, на усталость в результате активных и напряженных боевых действий. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов и такой немаловажный фактор, как отсутствие опыта столь интенсивной работы портовых служб в ходе невиданного ранее по масштабу и ожесточенности вооруженного противоборства, особенно со взрывоопасными грузами. Примером тому может служить гибель 6 декабря 1917 года уже не корабля, а целого города!

Утром этого дня на внутреннем рейде Галифакса (Канада) столкнулись норвежское судно «Ино» и французский сухогруз «Монблан». Последний перевозил взрывчатые вещества и бензол. Вместо того чтобы оставить столь опасный транспорт ожидать формирования конвоя на внешнем рейде под усиленной охраной, его ввели в порт. Никто, разумеется, не предвидел такой страшной беды, но она произошла… В результате столкновения «Монблан» загорелся, после чего команда в панике его оставила. Спустя четверть часа произошел чудовищной силы взрыв. Корабль в одно мгновение буквально испарился, словно его никогда и не было. Еще секунду спустя неимоверной силы взрывная волна обрушилась на мирный город. От ее напора рушились целые кварталы, в вихре бушующих пожаров гибли сотни людей. Через каких-то полчаса Галифакса уже не существовало.

Большинство специалистов-пиротехников сходятся во мнении, что взрыв в Галифаксе — сильнейший в истории человечества до появления атомной бомбы. Помимо ряда предприятий — заводов, фабрик, складов, а также школ и церквей, — было полностью разрушено около 1600 и сильно повреждено 1200 жилых домов. По официальным данным, 6 декабря 1917 года оборвались жизни 1963 человек, более двух тысяч пропали без вести, около 9 тысяч получили ранения. В порту взрыв уничтожил дюжину крупных транспортов, серьезно пострадали и нуждались в длительном ремонте десятки пароходов и военных кораблей.

Диверсант Луиджи Фидлер — кошмар Италии

Когда в апреле 1915 года Италия объявила войну Австро-Венгрии, последняя по примеру Германии занялась организацией систематического саботажа в тылах противника. Вскоре австрийское морское командование получило предложения об организации диверсий на итальянском флоте от некого Луиджи Фидлера, который, как теперь считают, был настоящим гением диверсионного дела. В свое время, прослужив несколько лет в австро-венгерском флоте, он поселился в Вене. Фидлер считался талантливым инженером и высококвалифицированным химиком. Как и у многих других подданных старой Австрии, прибывших из Триеста или из Северной Далмации, в его жилах текла и итальянская кровь, в совершенстве знал Фидлер и итальянский язык. При этом Фидлер считал себя немцем, был фанатичным монархистом и горел желанием помочь своей стране в борьбе с врагом. Таким образом, в лице Луиджи Фидлера Италия получила озлобленного, смелого и изощренного врага.

План Фидлера был предельно прост. Он предложил составить список людей, которые, подобно ему, могут легко сойти за итальянцев. Затем он предлагал устроить этих людей на итальянских верфях, угольных станциях и других военно-морских объектах. Люди будут снабжены бомбами, сделанными в виде различных безопасных предметов, которые при удобном случае должны быть подброшены в такие места, где причинят максимальный вред, предпочтительно на военные корабли или в склады боеприпасов на берегу.

Вот как описывает начало диверсионной деятельности Фидлера английский историк Гектор Байуотер в своем труде «Морская разведка и шпионаж (1914–1918 гг.)»: «Он (Фидлер. — Авт.) сам сконструировал бомбы, которые делались под его личным наблюдением в арсенале Пола. Они были так хитроумно замаскированы, что только самый тщательный осмотр открывал их настоящий характер. Некоторые из бомб по форме, цвету и весу напоминали глыбы угля, но внутри стального корпуса находился заряд аммонала или какого-либо иного сильного взрывчатого вещества, способного взорваться с помощью простого, но эффективного запала с часовым механизмом. Прочие бомбы были сделаны в виде нефтяных металлических бочек, бочонков с краской или пищевыми консервами. Наибольшие экземпляры имели почти центнер аммонала, а самые маленькие — всего фунт или два того же вещества.

От австрийской разведывательной службы Фидлер получил детальные схемы всех наиболее важных итальянских военных кораблей. Поэтому он был в состоянии установить, в каких именно пунктах корабля внутренний взрыв окажется наиболее опасным. В его распоряжении находились также планы основных итальянских доков и военно-морских баз. Люди его, прежде чем быть посланными для выполнения своих гнусных заданий, тщательно обучались работе, которую им предстояло выполнять, и снабжались фальшивыми удостоверениями. Работа Фидлера всюду вызывала удивление. Он не упускал ни одной детали, как бы ничтожна она ни была. Поразительный успех, сопровождавший действия этого австрийского „бомбового отряда“ в большой степени являлся результатом организаторских способностей Фидлера.

Казалось, для насаждения секретных агентов в итальянские военно-морские учреждения не было затруднений. Адриатическое побережье Италии, большой протяженности и малонаселенное, даже в лучшие времена не могло хорошо охраняться. Маленькие партии противника могли высаживаться на берег незамеченными в одном из удобных пунктов побережья. Известно, что за время войны Фидлер сам несколько раз посещал Италию. Предполагают, что его туда доставляла подводная лодка или самолет. Есть достоверные сведения о том, что к июлю 1915 года десять или двенадцать его эмиссаров уже занимали соответственные посты и были готовы к действиям.

Их первая попытка диверсии, проделанная в следующем месяце, потерпела поражение. Когда итальянский эсминец оставлял Бриндизи, отправляясь для исполнения сторожевых обязанностей, в одном из угольных бункеров обнаружили бомбу. Открытие, говорят, было сделано помощником кочегара, заметившим, что большой кусок угля издал металлический звук, когда до него дотронулась лопата. Уголь этот исследовали и обнаружили, что он содержит большой заряд аммонала. Попади эта адская машина в котельную топку, взрыв ее, несомненно, потопил бы корабль. Результатом этого события был арест одного рабочего, которого предали военному суду и приговорили к расстрелу. Хотя связи его с Фидлером не установили, однако он, по всей вероятности, являлся членом „бомбового отряда“».

…Первая трагедия на итальянском флоте произошла утром 27 сентября 1915 года в адриатическом порту Бриндизи, на внешнем рейде которого расположилась 6-я учебная эскадра итальянского флота. На кораблях уже подняли флаги, когда в 8 часов на флагманском корабле, броненосце «Бендетто Брин», прозвучал мощный взрыв — это сдетонировали кормовые погреба. Сила взрыва была такова, что артиллерийская башня главного калибра вместе с двумя 12-дюймовыми орудиями взлетела на воздух, а затем рухнула обратно на палубу, раздавив находящихся там людей. Этим же взрывом оторвало кормовую часть броненосца. «Бендетто Брин» стал быстро погружаться, пока не лег на дно. Над поверхностью бухты остались только трубы и мачты. Множество шлюпок с ближайших кораблей усеяли место катастрофы, подбирая уцелевших. При взрыве и затоплении корабля погибли 465 моряков, почти все оставшиеся в живых имели ранения различной тяжести. Среди погибших оказался и сам командующий эскадрой контр-адмирал Эрнесто Рубин де Червин.

После проведенного расследования стало ясно, что взрыв на броненосце устроили агенты австрийской секретной службы, установившие бомбу с часовым механизмом у погребов боезапаса, отомстив тем самым своим бывшим неверным союзникам, покинувшим Тройственный союз ради выгод, которые пообещала Италии Антанта.

В настоящее время в итальянской прессе появились публикации, утверждающие, что в последнее время удалось найти в австрийских архивах и соответствующие документы, однозначно указывающие на то, что броненосец стал жертвой диверсии.

После трагедии с «Бендетто Брин» итальянцы наконец-то полностью осознали опасность от вражеских диверсантов. Предпринятые ими меры предосторожности на некоторое время заставили свернуть работу «бомбового отряда» Фидлера. До начала 1916 года не было никаких сведений о новых случаях диверсий, а попытка, совершенная в начале 1916 года, провалилась. Взрыв тогда произошел на одном из легких крейсеров, находившемся в Венеции, однако повреждения были не слишком серьезными и корабль остался на плаву. Когда пожар потушили, в другой части корабля обнаружили еще одну готовую к взрыву бомбу. По неизвестной причине она вовремя не сработала. Бомбу немедленно выбросили за борт, и, по рассказам, несколькими минутами позже она взорвалась на глубине со страшной силой.

Однако радость итальянцев, что им удалось найти управу на австрийских взрывников, была, увы, преждевременной. Наиболее серьезные потери ждали итальянцев еще впереди. Отработав организацию диверсий, Фидлер готовил свою «атаку века».

2 августа 1916 года новейший дредноут «Леонардо да Винчи» стоял во внутреннем бассейне в Таранто. Линкор только что вышел из дока, где прошел текущий ремонт. Как всегда, кое-что вовремя доделать не успели, поэтому часть рабочих были оставлены на корабле до окончательного завершения работ. Практика, в общем-то, вполне обычная для всех флотов мира. По окончании работ корабль должен был выйти в море на учебные стрельбы. На линкоре произвели погрузку боезапаса для предполагаемой учебной стрельбы, чтобы не тратить основной боекомплект. Учебный боезапас приняли во вполне удовлетворительном состоянии. Всего на корабле на тот момент находилось 846 305-мм, 2866 120-мм снарядов и 2 торпеды (общий вес 700 тонн), а также полный запас нефти.

«Леонардо да Винчи» был одним из самых красивых и мощных итальянских линкоров того времени. Водоизмещение корабля составляло 22 000 тонн, скорость хода 23 узла. Артиллерия линкора состояла из тринадцати 12-дюймовых орудий. Корабль находился в строю всего два года и вместе с другими итальянскими дредноутами базировался на Таранто для перехвата главных сил австрийского флота, если те попробуют выйти в море.

В 23.00 офицеры и матросы корабля почувствовали сотрясение от взрыва, произошедшего в районе погребов боезапаса одной из кормовых башен главного калибра. Одни позднее сравнивали сотрясение со взрывом, а другие — с вытравливанием якорной цепи. Вслед за этим из горловины вентилятора охлаждения повалил дым, командир, почуяв неладное, немедленно объявил тревогу и отдал приказ о затоплении обоих погребов. Погреба быстро затопили, для тушения пожара разнесли шланги.

Действие взрыва начало распространяться по кормовой 120-мм батарее правого борта, а из горловины вентилятора охлаждения вблизи элеватора № 10 показался дым. После объявления боевой тревоги командир корабля увидел, что дым выходит из отделения пятой башни, и, поняв, что в погребе происходит пожар, приказал затопить погреба обеих кормовых башен. Погреба быстро затопили, для тушения пожара разнесли шланги. Но в 23.16 из элеватора № 10 показалось сильное пламя, которое проникло в батарейную палубу и стало быстро распространяться в носовую часть корабля. Огонь и дым извергались из всех отверстий и были хорошо видны с кораблей, стоявших на рейде и в порту.

Через 6 минут после появления пламени произошел сильнейший взрыв, который по произведенным им разрушениям во много раз превзошел предыдущие. Силой взрыва разворотило всю носовую часть корабля, смело за борт часть экипажа с верхних постов и повредило кингстоны затопления в носовой части корабля. Забортная вода, попадавшая внутрь корпуса через огромные пробоины в носовой части линкора, свободно распространялась через оказавшимися не задраенными водонепроницаемые переборки.

В 23.40 линкор стал постепенно погружаться в воду кормой с креном на левый борт, который быстро увеличивался.

В 23.45 корабль, потеряв остойчивость, перевернулся кверху килем и затонул на глубине 10 метров.

Вся трагедия произошла в течение каких-то сорока пяти минут.

Погибли более двухсот офицеров и матросов, помимо так и не установленного количества рабочих. Некоторые источники приводят более точные данные: 21 офицер из 34 и 227 матросов из 1156.

Разлетевшиеся обломки вызвали потери и на других кораблях. С самого начала итальянское командование не без основания подозревало, что катастрофа явилась результатом вражеской диверсии. Немедленно были приняты все возможные меры по безопасности военно-морской базы и поимке преступников. Все выходы из дока немедленно были взяты под усиленную охрану, производились поголовные обыски, но, увы, это было уже поздно… Тщательный опрос оставшегося в живых личного состава тоже ни к чему не привел. Это лишний раз доказывает, насколько профессионально работали Фидлер и его люди.

Относительно причин взрыва на линкоре следственная комиссия первоначально высказала несколько предположений, каждое из которых аргументировалось соответствующими фактами.

Разумеется, все сразу же обратили внимание на типичные факты, почти всегда предшествующие взрывам. Все катастрофы происходили тогда, когда бдительность в несении службы значительно понижается и на корабле появляются посторонние люди: инженеры, всевозможные наладчики, рабочие, — это идеальный момент для организации диверсии.

Российский инженер-историк К.П. Пузыревский в своей книге «Повреждение кораблей от артиллерии и борьба за живучесть» пишет по поводу катастрофы «Леонардо да Винчи»: «В ноябре 1916 года на причины гибели „Леонардо да Винчи“ был пролит некоторый свет. Следственные органы, посредством длительного и более обстоятельного расследования напали на след большой шпионской германской организации, во главе которой стоял видный служащий папской канцелярии, ведавший папским гардеробом. Был собран большой обвинительный материал, по которому стало известно, что шпионскими организациями на кораблях производились взрывы при помощи особых приборов с часовыми механизмами с расчетом произвести ряд взрывов в разных частях корабля через очень короткий промежуток времени, с тем чтобы осложнить тушение пожаров».

Судоподъемные работы на «Леонардо да Винчи», в которых участвовало до 150 рабочих, продолжались более 30 месяцев. После подъема линкора и ввода его в док вверх килем было установлено, что взрыв образовал значительную пробоину с двух бортов в районе выхода дейдвудных труб из корпуса и повредил большое количество водонепроницаемых переборок. После взрыва вода проникла в погреба боезапаса и соседние помещения, а также в коридор гребных валов. Распространению воды способствовали открытые двери, расположенные на 0,94 метра выше киля. Когда вода проникла в элеваторы и затопила почти весь корабль, его остойчивость нарушилась, он опрокинулся и затонул за 10 минут.

Любопытная деталь. В итальянском военно-морском флоте все корабли 1-го и 2-го рангов имеют свои девизы, отражающие их названия и предназначение. Что касается линкора «Леонардо да Винчи», то первоначально он имел девиз: «Не покажет спину тот, кто неизменен звездам». После того как линкор все же «показал спину», данный девиз итальянские адмиралы сочли не слишком уместным. Поэтому после повторного введения корабля в строй, его поменяли на более скромный и отражающий не слишком-то удачное, начало боевой карьеры линкора: «Всякую ошибку можно исправить». Увы, «всякая ошибка» обошлась итальянцам весьма не дешево…

Любопытно и то, что в свое время одним из самых таинственных изобретений Леонардо да Винчи была некая адская машинка для подрыва крепостных башен и мостов. Некоторые историки вообще считают Леонардо предвозвестником подрывного дела. Гримаса истории: корабль, названный в честь изобретателя «адских машинок», был уничтожен именно с помощью такой машинки. Случайность или неведомая нам закономерность?

Одновременно «на всякий случай» итальянцы поменяли девиз и однотипному с «Леонардо да Винчи» линкору «Джулио Чезаре». Вместо «Чтобы выдержать любой удар» он получил более пространное: «Цезарь здесь!». Но это, как известно, не помогло. Спустя сорок лет бывший итальянский дредноут «Джулио Чезаре», ставший к тому времени советским линкором «Новороссийск», взорвется и затонет в Северной бухте Севастополя, почти так же как и его «систершип» в далеком 1916 году. Удара, нанесенного по нему, старый линкор выдержать не смог…

После гибели «Леонардо да Винчи» итальянские власти усилили меры безопасности. Для охраны кораблей и верфей постоянно проводили различные оперативные мероприятия, продуманные. На кораблях во время их стоянки в базах находилась целые группы агентов, замаскированных самым различным образом. Специальные агенты вели тщательную слежку и среди персонала, работающего на верфях.

Несколько месяцев командование итальянского ВМФ пыталось скрывать произошедшую трагедию, но и австрийская, и германская разведки были прекрасно осведомлены о случившемся уже сразу после катастрофы. Следственная комиссия, немедленно приступившая к расследованию, долго не могла прийти ни к какому выводу, пока наконец в ноябре 1916 года органы итальянской контрразведки не раскрыли австрийской диверсионной организации с центром в Цюрихе. Диверсанты осели там еще осенью 1914 года и использовали в качестве «крыши» отделение Генерального консульства австро-венгерской монархии в Швейцарии. Главой этой организации был видный служащий папской канцелярии в Ватикане, ему же приписали и взрыв на броненосце «Бендетто Брин». Диверсионная группа была вычислена и уничтожена в ходе вооруженного налета на псевдоконсульство в ночь с 25 на 26 февраля 1916 году. В настоящее время причиной взрыва считают именно «адскую машинку», установленную диверсантами.

Несколько человек, составлявших ядро организации в Таранто и не успевших вовремя скрыться, впоследствии все же были арестованы, судимы и расстреляны. Однако до сих пор среди итальянских историков нет единого мнения: были ли пойманы настоящие виновники двух катастроф или же для успокоения общественного мнения были казнены случайные люди…

Особый режим, введенный после этой трагедии на итальянском флоте, пресек дальнейшую деятельность диверсантов. По крайней мере никаких диверсий более не было. Разгром диверсионного центра на некоторое время парализовал работу австрийских диверсантов. Но через некоторое время они, судя по всему, оправились. В ночь с 11 на 12 декабря 1916 года линейный корабль «Реджина Маргерита» в штормовую погоду взорвался у входа в Отранто и затонул, причем из личного состава в 945 человек погибли 675. По одной из версий, он наскочил на мину, но минных полей в данном районе не было. Существует более реальная версия, что линкор погиб от внутреннего взрыва. Причиной его гибели также, скорее всего, стала очередная диверсия группы Фидлера.

Как стало известно впоследствии, у Фидлера имелись и другие планы, к исполнению которых он и приступил. Агенты австрийской разведки донесли, что итальянская база подводных лодок в Таранто, расположенная на некотором расстоянии от главного порта, охранялась не слишком тщательно и что доступ в нее был довольно легкий. Иногда в бухте одновременно стояло до дюжины субмарин. Во время стоянки лодки были почти совершенно пусты, на борту оставались два-три человека. По получении этих сведений австрийский «бомбовый отряд» задумал провести свое наиболее смелое предприятие — молниеносный набег на базу с целью уничтожения или выведения из строя всех подводных лодок, которые могли в это время оказаться в бухте. В набеговую партию отобрали двух офицеров и двадцать матросов, большинство которых свободно разговаривали по-итальянски. Вооруженные до зубов, снабженные мощными бомбами, они должны были после наступления темноты высадиться в одном из пунктов итальянского побережья, в нескольких милях от базы подводных лодок. Быстрый переход доставил бы их к месту назначения до зари. Часовых и оказавших сопротивление должны были убить. Бомбы с быстродействующими запалами предполагалось подбросить в лодки через входные люки. Таким образом, планировалось потопить не менее десяти подводных лодок.

До определенного момента все шло, как намечалось по плану. В безлунную ночь партии диверсантов без приключений высадили на берег. Для переброски использовали подводную лодку и быстроходный катер. Без отлагательств начали форсированный марш. Несколько человек, встретившиеся по дороге, приняли их за итальянский отряд.

И вот здесь-то и выявилась слабая сторона так хорошо продуманного плана. Люди были так нагружены оружием и бомбами, что скорость их марша быстро снизилась. Пришлось задержаться, чтобы передохнуть. Рассвет застал их в двух милях от цели. Вскоре диверсантов окликнул итальянский патруль. Сопротивление было бесполезно, они так истощили свои силы, что оба австрийских офицера сдались на милость противника.

Подвиги австрийского «бомбового отряда», рассказанные выше, полностью подтверждены и признаны австрийскими историками. Но, по заявлению самого Фидлера, операции его были куда более широкого масштаба и куда более разрушительные, чем об этом сообщала итальянская пресса. После войны Фидлер писал, что им и его людьми были уничтожены боевые корабли и суда итальянского флота общим тоннажем более 50 000 тонн. Вполне возможно, что ряд потерь, приписываемых другим причинам, в действительности был вызван на самом деле методами ведения «тайной войны» Луиджи Фидлера. Послевоенная судьба талантливого диверсанта неизвестна. Скорее всего, не без оснований, боясь мести со стороны итальянской разведки и контрразведки, пользуясь революционными событиями в Австрии, Фидлер сменил имя и осел в одной из стран. Средства для безбедной жизни у него, думается, были. Что же касается конспирации, то в этом он был мастер мирового уровня. Никаких мемуаров после себя Луиджи Фидлер, к сожалению, тоже не оставил.

Спустя двадцать с лишним лет на сцене Второй мировой войны появляются итальянские подводные диверсанты знаменитой 10-й флотилии князя Боргезе. Уровень их боевого мастерства и результативность были недостижимы для всех остальных воющих держав. Морские диверсанты Боргезе творили настоящие чудеса, взрывая британские линейные корабли прямо в базах и торговые суда союзников в портах. До сих пор успех итальянцев не удалось повторить никому. Разумеется, уровень мастерства и технического обеспечения не мог быть достигнут личным составом 10-й флотилии за короткий срок. За успехом Боргезе и его людей были десятилетия упорного труда.

Но почему именно итальянцы после Первой мировой войны обратили свое внимание на развитие диверсионных сил и средств?

Ответ, думается, лежит на поверхности. После урона, нанесенного итальянскому флоту диверсантами Фидлера, итальянский ВМФ, как никто другой, оценил эффективность диверсии как нового вида боевых действий на море. А оценив, итальянцы сделали все возможное, чтобы овладеть этим сравнительно дешевым и чрезвычайно эффективным оружием борьбы в совершенстве.

Архангельская трагедия

И сегодня время от времени на дне портовых бассейнов Архангельска, Бакарицы и Экономии водолазы случайно обнаруживают старые снаряды. К примеру, несколько лет назад на Бакарице землечерпалка зацепила сразу 165 снарядов времен Первой мировой войны. Сколько их там осталось еще?

25 октября 1916 года на Бакарице ошвартовался один из самых крупных российских транспортов того времени — «Барон Дризен». Пароход доставил очередную партию вооружения и боеприпасов из США и Англии в Россию.

Водоизмещение «Дризена» достигало почти 18 000 тонн, и загружен он был, что называется, под завязку. Помимо заводских станков, двигателей и рельсов для стратегически важной Мурманской железной дорога, в его трюмах находилось 155 576 пудов разрывных снарядов, 50 786 пудов шрапнели, 23 350 пудов бездымного пороха, 18 802 пуда взрывчатки, 6146 пудов черного пороха, а еще свыше 50 тысяч фугасных гранат и 25 тысяч детонаторных трубок для артиллерийских снарядов. Помимо этого в глубине трюмов были втиснуты 548 баллонов жидкого хлора и 2020 пудов пикриновой кислоты. Огромный пароход был буквально напичкан смертью.

26 сентября до обеда, когда судно уже стояло под разгрузкой, борт «Барона Дризена» покинули капитан Фриц Дрейман, штурманы Дитрих Акмен и Николай Казе (все из остзейских немцев). А ровно в 14 часов «Барон Дризен» взлетел на воздух. Сила взрыва была просто ужасающей. Его почувствовали даже в далеких Холмогорах, где земля внезапно ушла у людей из-под ног.

Ошметья разнесенного в атомы парохода еще не успели разлететься во все стороны, как сразу же сдетонировали почти километровые штабеля боеприпасов, выгруженных на причал. Этот взрыв был не менее страшен, чем предыдущий. Но и это еще не все! От второго взрыва рвануло в клочья сразу несколько стоящих вдоль причалов и разгружавших оружие и боеприпасы пароходов.

Очевидцы впоследствии рассказывали: в тот день был полностью уничтожен не только порт Бакарица, но и ближние к нему деревни, а когда ударные волны докатились до центра Архангельска, в домах вышибало стекла и сносило крыши…

Причалы № 19, 20 и 21 были разрушены полностью, был взорван стоявший у 21-го причала английский пароход «Earle of Farfor», также нагруженный снарядами. Взрывной волной были серьезно повреждены 100-тонный плавкран, пожарный буксир «Рекорд», здание электростанции, пожарное депо, все жилые постройки, уничтожена телеграфная и телефонная связь. Непрерывные взрывы в порту продолжались до позднего вечера.

После первых взрывов сразу же была организована работа по ликвидации пожара и вывозу раненых. К месту катастрофы подошли тральщики, буксиры и пожарных пароходов. Большое мужество проявили команды пожарного парохода «Лебедин», «Горн» и «Нива», солдаты и офицеры, команды стоящих в порту наших и союзнических судов.

Вот как описал страшные события того дня в своем дневнике архангельский моряк Петр Иванович Мусиков: «Помощник начальника лейтенант Шульговский предложил мне поехать с ним на Бакарицу: там только что произошел ужасный взрыв. Вместе с корабельным инженером Коршем отправились на стоящий в готовности Т-17 (минный тральщик), который немедленно отошел от причала. На Бакарице море огня и взрывы без конца. Пристали к стенке, выбросили шланги. Приказ матросам построиться на берегу, 50 человек разделили на три группы. В стороне, шагах с полсотни — ад… Капитан Верке со шлангом в руках бросается заливать горящий пироксилин. Одна группа с Шульговским во главе по рельсам откатывает от огня вагоны с динамитом. Всюду взрывы снарядов, непрерывное тарахтение взрывающихся пулеметных патронов. Словно горох сыплется на лукошко… Жуть… Изредка бабахает что-то ужасное, громко, оглушительно громко. На Бакарице ни души. Немного ниже нас стоит „Полярный“. Командуют от нас, чтобы он перешел к огню и выбросил шланги…

Команда начинает таскать из-под развалин раненых, полуживых, стонущих и укладывает их на палубе Т-17. Там фельдшеры делают перевязки. Ужасно, до чего изуродованы люди… Вот один с оторванными ногами приходит в себя, просит закурить, ему дают папиросу, затягивается раз — и умирает… Раздавленные, опаленные, без конечностей, в обгорелой одежде. Наверное, на другом конце Бакарицы есть уцелевшие суда. Но пройти туда невозможно. На Т-17 палуба полна раненых. Ужасное зрелище. Работаем уже 5 часов одни, из города нет никого.

В 9 часов вечера приходит „Колгуев“ с главноначальствующим, лазаретом и отрядами матросов. Дело по тушению идет энергичнее. Я получаю приказ от помощника главнача пробраться на другой конец Бакарицы, но сейчас же приказ и отменяется. Водою нельзя: проход загроможден взорванными транспортами, в огне ничего не разобрать. Я вернулся на Т-17. Раненых от нас уносят на „Колгуев“.

28 октября. О взрыве на Бакарице говорят все. Взорвался сначала „Барон Дризен“ с грузом тола, тринитротолуола и динамита. От детонации произошел второй, более сильный взрыв на берегу, на месте электростанции. Огонь быстро распространился повсюду. Части дивизии посланы на охрану складов, уцелевших от огня… Китайцы раскапывают под обломками трупы и рядами укладывают на пристани. Не людей, а, вернее, то, что осталось от людей. На пристани вид ужасный: несколько сот трупов, обгоревших, издающих особый приторный запах гари и разложения. По доскам спускают на брезент трупы с парохода „Санитарный“ и возят хоронить на остров Зеленец в общую могилу.

Хожу, осматриваю следы разрушения. На трюме парохода „Чихачев“ лежит громадная часть палубы, кингстона и мачты с какого-то взорванного транспорта… Во всех концах территории Бакарицы посты матросов. И везде движутся китайцы, равнодушные к смерти. Медленно ходят, ищут трупы, собирают стаканы неразорвавшихся снарядов. Погибают при взрывах снарядов. А трупы на пристани прибывают и прибывают. Некоторые из нас, впечатлительные, насмотревшись, не могут ни есть, ни пить».

Согласно докладу начальника архангельского порта Веретенникова, следует, что взрывы на Бакарице унесли жизни 650 человек, ранены были 839… Но это, скорее всего, сильно заниженные цифры. Скорее всего, погибли многим более тысячи человек, еще столько же пропали без вести. Тела последних просто не нашли. Они исчезли в адском пламени взрывов. Среди погибших были ополченцы 14-й архангельской пешей дружины, костромской и тамбовской дружин, матросы Архангельского флотского полуэкипажа, слушатели офицерской стрелковой школы, моряки линейного корабля «Чесма», стрелки отдельной караульной команды, а также мобилизованные на строительство железной дороги и портовых сооружений рабочие китайцы.

Помимо огромного числа погибших, был нанесен большой урон всему военному потенциалу страны, ведь находившиеся в Архангельском порту боеприпасы так ждали на истекавших кровью фронтах! Когда придут следующие транспорты, было не известно, да и куда придут? Почти полностью разрушенный порт был просто не в состоянии их принять.

Надо ли говорить, что уже на следующий день после взрыва на ноги были подняты вся архангельская контрразведка, жандармерия и полиция. Из Петрограда немедленно прикатил целый состав лучших следователей, которые сразу же закатали рукава. Для расследования причин взрыва морским министром адмиралом Григоровичем была назначена особая следственная комиссия под руководством адмирала Маньковского.

Все люди, имевшие хотя бы отдаленное отношение к «Барону Дризену», были немедленно взяты под арест. Начались допросы, экспертизы, очные ставки и следственные эксперименты. Уже через несколько суток непрерывной работы был взят «германский» след. Делу «О взрыве парохода „Барон Дризен“ в Архангельском порту» был присвоен № 53.

Уже вскоре следователи установили, что начальником разгрузочных работ в Архангельском порту был некто Эдмунд Мелленберг — этнический немец. Разумеется, что это еще ни о чем не говорило — мало ли немцев на Руси! Но в документах жандармерии в отношении Мелленберга имелась пометка: «Причастен к делу военного шпионажа в пользу Германии».

Как оказалось, подозреваемый в совершении этого диверсионного акта прапорщик флота Мелленберг во время Русско-японской войны также находился во Владивостоке, состоял на службе в немецкой фирме «Кунст и Альберс», которая, как еще тогда установила наша военная контрразведка, использовалась немецкой разведкой в качестве прикрытия для своих агентов. При этом Мелленберг поддерживал тесные контакты с неким Клопфером (германским резидентом), получая от него информацию «о прибытии и отправке военных грузов».

Выяснилось и то, что совсем недавно, 9 сентября 1916 года начальник контрразведывательного отделения при штабе Приамурского военного округа сообщил в Архангельск, что призванный на военную службу прапорщик флота Николай Иванович Клопфер (штурман дальнего плавания), направленный в Англию на приемку ледокола «Святогор», «подозревается в военном шпионстве в пользу воюющих с нами держав».

В поле зрения русской контрразведки Клопфер попал еще во время Русско-японской войны, когда вместе с начальником Владивостокского торгового порта бароном Георгием Николаевичем Таубе «действовали в ущерб интересам русского правительства, так как ими часто ставились всевозможные преграды к своевременной выгрузке военного груза».

Все это поразительно! Почему практически уже разоблаченных вражеских шпионов Мелленберга и Клопфера не то что не арестовали, но даже оставили на прежней должности (должности стратегической важности!), так никто и не дал ответа! Но и это не все. Помимо Мелленберга, фольксдойче находились и на всех других руководящих должностях в порту, вплоть до руководителей охраны и безопасности порта. Не случайным оказалось и отсутствие капитана и штурманов (тоже из немцев) на борту «Дризена» во время взрыва.

Главнокомандующим Архангельским портом и морскими силами Белого моря на тот момент являлся вице-адмирал Людвиг Кербер (Корвин). Разумеется, что Кербер-Корвин никаким шпионом и диверсантом не был, зато всегда и во всем покровительствовал своим соотечественникам. Именно он протежировал шпиону Мелленбергу да и всем остальным, сознательно убирая с командных постов этнических великороссов и назначая немцев. Однако, когда дело о «Дризене» было рассмотрено Архангельским окружным судом, по его приговору… все главные подозреваемые остались на свободе.

Это покажется невероятным, но все было именно так! По секретному приказу морского министра И.К. Григоровича капитан Дрейман, штурмана Акмен и Казе были освобождены прямо в зале суда. За ними, правда, установили негласный надзор, но вскоре все они снова ушли в море на разных пароходах.

Что касается главного обвиняемого Мелленберга, то с ним поступили вообще в высшей степени непонятно. Мелленберга, имевшего штурманский диплом, отправили служить (!) на минный тральщик, который должен был ставить секретные минные заграждения в горле Белого моря для защиты коммуникаций от проникновения германских рейдеров и субмарин. Пустили, что называется, щуку в реку…

Главным виновником определили боцмана Павла Полько — единственного уцелевшего моряка из команды «Барона Дризена». Вступиться за Полько было некому. Его и приговорили к десяти годам тюрьмы, хотя прямых улик против него, как и против остальных, причастных к делу «Дризена», не имелось.

Объяснения столь странным итогам суда не было ни тогда, ни теперь. Существует версия, что следственные материалы якобы побывали до суда в Петрограде, где с ними ознакомились чиновники, в том числе и лица, особо приближенные к императрице Александре Федоровне. Пересудов о симпатиях царицы к бывшим соотечественникам было немало, и, по тогдашним слухам, именно ее вмешательство не дало восторжествовать закону. Однако следует вспомнить, что в ту пору об императрице распускалось множество порочащих ее слухов, согласно которым, она даже якобы являлась главой прогерманской партии, хотя никаких фактов тому нет до сегодняшнего дня. Почему совершенно непонятную позицию занял морской министр Григорович, несомненный патриот России, герой Порт-Артура, любимец Макарова и боевой адмирал, тоже совершенно не ясно. Даже если предположить, что имело место вмешательство очень влиятельных лиц из прогерманской партии, как можно было идти на откровенное предательство, да еще в разгар кровопролитнейшей из войн, когда решалась судьба России?! А может быть, причина крылась в чем-то другом? Но тогда в чем? Ответа на этот вопрос нет и, видимо, уже не будет. В своих воспоминаниях, написанных уже после революции, Григорович многозначительно обошел этот, видимо, не слишком приятный для него эпизод молчанием.

Официальная позиция начальства в 1916 году была такой: высочайше утвержденные следственные комиссии не смогли подтвердить версию о причастности к событиям в Архангельске немецких диверсантов. Комиссия Маньковского ограничилась достаточно расплывчатым выводом, который предположил в равной степени как возможность германской диверсии, так и самопроизвольный взрыва не слишком качественного американского пороха.

Наверное, единственным реальным выводом, который сделало военно-морское командование, — организация собственной специализированной военно-морской контрразведки. До этого моряков, как умели, курировали армейские контрразведчики. К постановке такого вопроса, помимо взрыва «Барона Дризена», послужили и данные, полученные от подставленного немцам агента департамента полиции Шарля. До сих пор имя этого талантливого русского контрразведчика неизвестно. Зато известна та бесценная информация, которую давал Шарль, будучи внедрен в германские разведывательные структуры. Так, в апреле 1915 года он получил задание взорвать линкор «Императрица Мария». Помимо этого немецкая разведка поручила ему сформировать группы агентов и направить их в Архангельск и на Мурман. В Архангельске агенты должны были «возможно больше мешать правильному сообщению пароходов, курсирующих между Архангельском, Англией и Америкой». Кроме того, агентам-диверсантам вменялось в обязанность «устраивать пожары на территории порта и по возможности портить прибывающие туда пароходы, не останавливаясь и перед взрывом таковых». На Мурмане агентам следовало «всячески препятствовать» постройке Мурманской железной дорога. В этих целях немецкая разведка рекомендовала своим агентам «устраивать забастовки рабочих и в крайнем случае портить механические материалы». Что касается Шарля, то он сумел сорвать замыслы немцев, как по подрыву «Императрицы Марии» в 1915 году, так и по диверсиям в Архангельске. Разоблаченные Шарлем германские агенты были вовремя арестованы. Однако у немцев были и резервные группы агентов, которые немедленно принялись за работу после провала основных.

В Морском Генштабе срочно было сформировано собственное контрразведывательное отделение. Только к концу второго года войны, в 1916 году, моряки создали аналогичные подразделения на флотах и флотилиях — финляндское, балтийское, беломорское, тихоокеанское и черноморское. Увы, во многом было уже поздно…

Казалось, на этом в деле «Барона Дризена» можно было бы поставить точку, но через три месяца после взрыва «Дризена», 13 января 1917 года в Архангельском порту при совершенно схожих обстоятельствах взлетели на воздух груженные боеприпасами российский пароход «Семен Челюскин» и английский «Байропия». Вместе с ним были полностью уничтожены причалы и строения порта Экономия, снова погибли многие сотни людей. О деле № 53, конечно же, сразу вспомнили. Едва началось расследование «второй» архангельской трагедии, как сразу же вновь всплыло имя Мелленберга, который оказался непосредственно причастным к событиям на «Челюскине». Но пока кинулись разыскивать вездесущего Мелленберга, того и след простыл!

Тогда же, в январе 1917 года, секретный сотрудник под псевдонимом «Случайная» доложил о подозрительном поведении прибывшего в Архангельск в качестве консульского агента США некого Карла Христиановича Леве. В июле того же года Беломорским контрразведывательным отделением были разоблачены два немецких агента (шведские подданные), собиравшие сведения о заградительных сетях в Кольском заливе. Были получены данные об использовании немецкой военно-морской разведкой судов нейтральных стран, в состав экипажей которых внедрялись командиры немецких подводных лодок, рыскавших в Баренцевом море и топивших транспорты, доставлявшие в Архангельск и Романов-на-Мурмане (Мурманск) вооружение, боеприпасы и продовольствие из Англии и Франции. Эти офицеры изучали маршруты следования пароходов в северные порты, фарватеры, особенности навигационной обстановки и так далее. Они, командуя подводными лодками, затем успешно топили транспорты со столь нужными русской армии военными грузами.

Если раньше хоть у кого-то и оставалась хоть какое-то сомнение в случайности происшедшего, то теперь таких сомнений быть не могло — в Архангельске нагло и уверенно действовала хорошо организованная германская диверсионная группа, имевшая целью уничтожить самый короткий путь, связывающий морские коммуникации России с ее союзниками. На кону было ни много ни мало, а исход всей Первой мировой войны, так что ставки были предельно высоки! Но снова вмешалось Провидение.

Историк А. Иванов в отношении деятельности российской военно-морской контрразведки на Русском Севере в годы Первой мировой войны пишет следующее: «С началом войны активизировались неприятельские разведывательные службы в данном регионе. Уже в конце августа 1914 года сотрудники Департамента полиции в непосредственной близости от Архангельска задержали немецкий пароход, имевший на борту радиотелеграфную станцию. Для обеспечения безопасности союзных поставок было развернуто строительство военно-морских баз в Кольском заливе и губе Иоканьга, а в 1915 году в северных водах появились и английские боевые корабли, осуществлявшие в числе прочего охрану морских перевозок. Тогда же британское посольство в России предложило организовать агентурную службу на трактах, ведущих к Романову-на-Мурмане и Архангельску».

Между тем австрийская разведка задалась целью расстроить движение на участке железной дороги Архангельск — Вологда путем проведения диверсионных актов. Их организацию поручили австрийскому военному атташе в Швеции полковнику Е. Штраубу. Однако неоднократные попытки взорвать полотно дороги успехом не увенчались.

В конце сентября 1915 года морской министр И.К. Григорович направил руководителю Военного ведомства А.А. Поливанову проект «Положения о морских контрразведывательных отделениях (КРО)», разработанный Морским Генеральным штабом (МГШ). Согласно Положению, на территории России учреждались 5 КРО, одно из которых — Беломорское — имело центр в Архангельске. Его возглавил бывший работник Отдельного корпуса жандармов подполковник П.В. Юдичев. Поскольку на Севере не существовало других специализированных органов военной контрразведки, вся деятельность по борьбе со шпионажем в регионе полностью сосредоточилась в морском КРО. Задачи нового ведомства определялись так: «Борьба с военно-морским шпионством и вообще воспрепятствование тем мерам иностранных государств, которые могут вредить интересам морской обороны империи». Имелось в виду не только пресечение сбора секретной информации вражеской агентурой, но и противодействие диверсионным и пропагандистским акциям иностранных шпионов, что выгодно отличало военно-морской контроль от его армейских аналогов. Кроме того, одним из немаловажных достоинств морской контрразведки на Севере была в отличие от других театров военных действий ее отделенность от разведки.

Еще до появления «Положения о морских КРО», 6 июня 1915 года, Верховный главнокомандующий утвердил «Инструкцию наблюдательному агенту контрразведки», излагавшую общие требования к качеству подготовки агентуры военного контроля, основные методы контрразведывательной деятельности, категории населения, подлежавшие проверке. Особое внимание обращалось на контрабандистов, коммивояжеров, содержателей публичных заведений, лиц, прибывших из занятых противником местностей или следовавших туда.

Итак, к концу 1915 года морская контрразведка Российской империи, в частности, военно-морской контроль на ее Европейском Севере, получила законодательно-нормативное оформление, что позволило ее сотрудникам приступить к выполнению своих обязанностей. Однако в «Положении…» и «Инструкции…» содержался ряд недоработок, продолжавших существенно связывать руки отечественной контрразведки. Примером сказанному может послужить такой пункт: «Наблюдательный агент должен прибегать к личному задержанию подозреваемых (…) лишь в крайних случаях, поручая таковые при малейшей к тому возможности жандармским чинам или общей полиции, имея в виду, что задержание упоминаемых лиц самим агентом может обнаружить принадлежность последнего к контрразведке». Тем самым основной функцией военного контроля становились только выявление вражеских агентов и координация действий по их обезвреживанию. Кроме того, ведение контрразведки на местах возлагалось на жандармские команды, оказавшиеся в подчинении одновременно двух силовых ведомств — ОКЖ и МГШ. В то же время отсутствие в вышеназванных документах четко обозначенных форм взаимодействия военно-морского контроля с Департаментом полиции и Отдельным корпусом жандармов в дальнейшем привело к совершению контрразведчиками ряда ошибок, самой известной из которых стало печально известное «дело аскольдовцев». Толчком к нему послужило донесение начальника Архангельского губернского жандармского управления о намерении моряков крейсера «Аскольд», ремонтировавшегося в Тулоне, поднять бунт после выхода в море. Дело передали в Морской Генеральный штаб. В ночь на 21 августа 1916 года на крейсере в кормовом погребе 75-миллиметровых снарядов произошел взрыв, сочтенный, несмотря на незначительность повреждений, попыткой диверсии. Комиссия в составе военного следователя подполковника И. Найденова и офицеров корабля сделала заключение: взрыв по заданию германской разведки подготовил унтер-офицер И.М. Андреев. Исполнителями были признаны четверо матросов, казненных 15 сентября 1916 года. Впоследствии выяснилась непричастность к взрыву Андреева и необоснованность — ввиду недоказанности обвинений — расстрела матросов.

Хотя морская разведка в России являлась отнюдь не основным направлением деятельности германского шпионажа, из-за общей пассивности русского флота наш военно-морской контроль столкнулся на Севере с серьезной активностью кайзеровских агентов, использовавших такие методы, как минирование и диверсии. Немцы располагали подробными сведениями о количестве судов, направляемых в Архангельск и Романов-на-Мурмане, о работах по строительству портов и железных дорог. И то сказать: вся эта информация публиковалась в открытой печати, несмотря на цензурные ограничения, что значительно облегчало подготовку диверсионных акций.

6 июля 1916 года в Архангельске по «невыясненным причинам» случился пожар, уничтоживший большое количество товарных запасов. В сентябре того же года сгорела кабельная станция в Александровске, обеспечивавшая телеграфное сообщение России с Англией. Причину пожара опять-таки установить не удалось, но, скорее всего, он явился следствием диверсии.

Германское командование всячески стремилось помешать бесперебойному поступлению на Восточный фронт иностранных военных грузов. Широкое распространение в данной связи получили диверсионные акты, направленные на уничтожение транспортных судов, направлявшихся в северные русские порты. Немецкий шпион Ф. Ринтелен вспоминал, что американские пароходы минировались его «коллегами» еще до выхода в рейс с расчетом на взрыв в гаванях Белого и Баренцева морей.

В октябре 1916 года в Архангельске у причала № 20 произошел мощнейший взрыв на пароходе «Барон Дризен», прибывшем из Нью-Йорка. Были повреждены пароходы «Рекорд» и «Earle of Farfor», уничтожены электростанция, десятки жилых домов и складских помещений, погибли и пропали без вести около тысячи человек, а 1166 получили ранения. Газета «Новое время» от 30 октября 1916 года писала по этому поводу: «Начато (расследование) причины взрыва на пароходе „Барон Дризен“, причем власти уже в настоящее время имеют серьезные основания предполагать наличие злоумышления, организованного германскими эмиссарами». Следственная комиссия пришла к выводу: взрыв по заданию германской разведки осуществил боцман П. Полько. На суде он признался, что был завербован немцами в Нью-Йорке и во время разгрузки судна в Архангельском порту подложил в носовой трюм бомбу с часовым механизмом.

24 февраля 1917 года вспыхнул пожар на английском пароходе «Нигерия». Погибли 59 человек. Расследование не принесло результатов, однако показания свидетелей указывали на большую вероятность диверсии, ибо огнеопасных веществ в загоревшемся помещении не имелось, пламя же в считаные минуты охватило почти все судно.

Судя по перечисленным фактам, Беломорское КРО, сформированное слишком поздно, к 1917 году еще не приобрело достаточного опыта для эффективного противодействия диверсиям. Гораздо успешнее боролось оно с вражеским шпионажем. Так, в мае 1916 года в собирании сведений военного характера были уличены русский подданный норвежского происхождения О. Нильсен и торговец Сканкс, а в начале 1917-го — флотский прапорщик Н.И. Кнопфер.

В то же время пресекались и попытки союзников вести разведывательную деятельность в этом регионе. К примеру, в январе 1917 года в ноле зрения сотрудников военно-морского контроля попал консульский представитель США в Архангельске, датский подданный Карл Леве, стремившийся заполучить секретные карты фарватеров Северной Двины, Белого моря и Кольского залива. Леве был отстранен от должности, а его место занял другой дипломат — Феликс Коул.

Едва ли не наиболее распространенной формой прикрытия немецкой агентуры являлись торговые предприятия и страховые общества. Военные власти Архангельска неоднократно пытались выдворить из города многочисленные иностранные экспедиторские конторы, сотрудники которых имели доступ во все портовые районы. В итоге Беломорское КРО завело уголовные дела против фирм «Ферстер и Геппснер», «Гергард и Гей», «Книп и Вернер», «Гейдеман», «Шмидт».

27 февраля 1917 года в России, как известно, произошла Февральская буржуазная революция, и последнее царское правительство ушло в отставку, а уже 5 марта вышел указ Временного правительства о создании Чрезвычайной следственной комиссии (ЧСК), которой надлежало учинить расследование противозаконных действий бывших министров. В числе наиболее громких дел были и дела о взрывах на Бакарице и Экономии. На расследовании их настаивали и союзники, тоже понесшие немалый урон в архангельских трагедиях.

Уже спустя несколько дней комиссия с санкции Временного правительства взяла под стражу морского министра И.К. Григоровича. При аресте в квартире адмирала нашли многочисленные документы по катастрофам в Архангельске.

В марте 1917 года прокуратура наконец-то предъявила обвинение в «противозаконном бездействии власти» и вице-адмиралу Л.Ф. Керберу, но доказать его прямую вину в происшедших трагедиях так и не удалось. После этого вообще начало происходить нечто нереальное. Передача документов из Морского ведомства следователям комиссии постоянно саботировалась под разными предлогами, а затем подследственному Л.Ф. Керберу разрешили выехать в командировку в Англию, куда адмирал и убыл в октябре 1917 года. Обратно в Россию он, разумеется, уже не вернулся…

Поскольку на флоте не имелось специалистов, знакомых с особенностями контрразведывательной работы, 12 февраля 1917 года был издан приказ по Отдельному корпусу жандармов, определивший порядок службы его офицеров в морской контрразведке. Но укомплектовать ее опытными офицерами и наладить, как следует, работу по контрразведывательному обеспечению объектов флота, в том числе и в Архангельске, не удалось. Когда грянула Февральская революция, Отдельный корпус жандармов был расформирован. Все его офицеры, служившие в военной и военно-морской контрразведке, изгнаны со службы. Только в России политики додумались до того, чтобы во время войны, в ходе ожесточенных боевых действий лишить армию и флот опытных специалистов в области контрразведки. Был отстранен от должности начальник Беломорского контрразведывательного отделения Поливанов. На его место назначили присяжного поверенного Михаила Рындина, который ровным счетом ничего в делах секретных спецслужб не понимал.

После Октябрьской революции ЧСК, как комиссия, «действовавшая в интересах империалистов», была ликвидирована, а всю судебную и следственную деятельность по делам досоветского периода прекратили вообще. В России наступали новые времена, и всем было уже не до отошедших в прошлое взрывов в Архангельске.

Что касается боцмана с «Барона Дризена» Павла Полько, то 27 января 1918 года он был освобожден из архангельской тюрьмы, как «пострадавший от царской власти», после чего его следы навсегда затерялись в бурлящих войной российских просторах.

Необходимо добавить, что в ходе расследования дела взрывов «Барона Дризена» и «Семена Челюскина» следователи сделали вывод о том, что ужасной трагедии на Бакарице во многом способствовали неразбериха в организации портовой службы. На эти весьма важные выводы дореволюционных следователей обратили большое внимание советские чекисты в самом начале Великой Отечественной и сделали все возможное, чтобы не допустить диверсий, подобных тем, что постигли Бакарицу и Экономию. Со своей задачей они справились блестяще.

За все время Великой Отечественной войны в Архангельском порту, который, как и в годы Первой мировой, играл очень важную роль в качестве основного порта в доставке военной техники из Англии и США в СССР, там не произошло ни одной диверсии. Думается, что архангельские чекисты прекрасно усвоили уроки «Барона Дризена» и сделали все возможное, чтобы его трагедия больше никогда не повторилась.

МИССИЯ ЛОРДА КИТЧЕНЕРА

Вперед погружаясь носом,

котлы погасив, холодна,

В обшивку пустого трюма

гулко плещет волна,

Журча, клокоча, качая,

спокойна, темна и зла,

Врывается в люки… Все выше…

Переборка сдала!

Слышишь? Все затопило

от носа и до кормы.

Ты не видывал смерти Дикки?

Учись, как уходим мы…

Р. Киплинг

5 июня 1916 года на траверзе мыса Броф оф Бирсей, западнее главного острова Оркнейского архипелага, взорвался и затонул английский броненосный крейсер «Хэмпшир». Разумеется, это была не первая и не последняя военная катастрофа. Однако из общего ряда корабельных потерь Великобритании ее выделяло одно весьма важное обстоятельство. Помимо команды и группы штабных офицеров в катастрофе погибли британский военный министр лорд Китченер, его штаб и почти вся команда крейсера — спаслось только 12 человек. С тех пор вот уже почти 90 лет по поводу гибели «Хэмпшира» и его высокопоставленного пассажира выдвигаются всевозможные гипотезы — вплоть до самых невероятных. И прежде всего это связано с той особой секретной миссией, выполнение которой было возложено на Китченера.

Любимец Британии

Прежде чем начать разговор о гибели «Хэмпшира», приглядимся к главной фигуре этой трагедии — лорду Китченеру, он, право, того стоит.

Гораций Герберт Китченер родился 24 июня 1850 года в Листоуэле (Ирландия) в семье офицера. Ирландец по крови, он был признан одним из самых примечательных полководцев своего времени. Этот человек сознательно выбрал военную карьеру и принес в жертву этой своей главной цели все остальное, так и оставшись холостяком. Впервые Китченер понюхал пороху на полях Франко-прусской войны, будучи с 1870 года волонтером французской армии. Затем последовала служба в британских колониальных войсках: Палестина, Кипр, Турция, Египет, Судан, Южная Африка, Индия — список, что и говорить, впечатляющий. В 1882 году Китченер — генерал-квартирмейстер оккупационного корпуса в Египте. В 1886–1888 годах — генерал-губернатор Восточного Судана. С 1895 года он командует британскими войсками в Египте и руководит подавлением восстания махдистов в Хартуме (Судан). К этому времени Китченер стал кумиром всех шовинистов Великобритании, железной рукой устанавливая власть «империи, над которой никогда не заходит солнце», всюду, куда эта рука могла дотянуться. С именем Китченера связано первое боевое применение пулеметов: в битве при Омдурмане установленные на тележные колеса неуклюжие и громоздкие детища Максима буквально выкосили густые толпы повстанцев. Сорокатысячная армия мятежных суданцев была разгромлена наголову.

Следующий виток карьеры Китченера — это уже Англо-бурская война. И здесь его новаторские наклонности проявились в полной мере. Китченер был одним из тех, кто настаивал на введении в армии рассыпного строя и защитной формы цвета хаки — густые колонны англичан в красных мундирах представляли собой отличную мишень для скорострельных винтовок снайперов-буров. И именно Китченеру принадлежит сомнительная слава автора «тактики выжженной земли» и «отца» концентрационных лагерей. Против партизанской тактики буров, которую они противопоставили подавляющему численному превосходству англичан, Китченер выдвинул свою тактику, жестокую, но эффективную.

Боевой состав армии буров был непостоянным — часть их находилась на своих фермах, пока другая часть воевала. Кроме того, бурские партизаны снабжались за счет гражданского населения. И Китченер начал сгонять это население вместе со скотом и всем имуществом в специальные лагеря, где они должны были находиться до тех пор, пока буры не сложат оружия. Справедливости ради отметим, что Китченер не был инициатором массовых репрессий — они начались еще до того, как он стал командующим. Более того, еще испанцы, боровшиеся с повстанцами на Кубе, создали для них «реконсентрадос» — концентрационные лагеря. Испанцев забыли, однако термин, которому была суждена печально долгая жизнь, на протяжении всего XX столетия, остался. И за Китченером закрепилась «честь» изобретателя новой формы заключения, ведь это он начал создавать концлагеря-загоны для женщин и детей.

В 1902–1909 годах Китченер (с 1909 года он стал фельдмаршалом) командует британскими войсками в Индии. В 1911–1914 годах Китченер — английский агент и генеральный консул в Египте (ему при этом были подчинены все английские войска, расположенные в Египте и Судане) и фактический правитель этой страны.

В эти годы лорд увлекается декоративными растениями. Под свой ботанический сад он отвел так называемый остров Деревьев на Ниле. За несколько лет феллахи превратили его в настоящий райский сад. После отъезда лорда из Египта остров Деревьев был переименован в остров Китченера. Сегодня его посещение — это обязательный пункт программы плавающих по Нилу туристов.

С 1914 года лорд Китченер — военный министр Великобритании. Назначение лорда на высшую военную должность Англии практически совпало с началом мировой войны. Уже в самом начале войны Китченер, умевший находить нестандартные решения, проявил себя с неожиданной стороны.

Англии необходимо было резко увеличить армию. Большинство считали это делом почти безнадежным, только не военный министр. Китченер за какую-то неделю оклеил всю страну плакатами, с которых властно смотрел сам военный министр с указующим перстом и надписью: «Вы нужны родине и королю!» Эффект превзошел все ожидания! И численность британских войск всего за год возросла с 200 тысяч человек до 2,5 миллиона. Впоследствии эту эффективную новинку переняли и другие — вспомним хотя бы нашего знаменитого красноармейца с его бескомпромиссным вопросом: «А ты записался добровольцем?»

Деятельность Китченера в 1914–1916 годах как военного министра была вполне успешна. Организованная им армия успешно решала боевые задачи на французском фронте, в Восточной Африке и на других отдаленных театрах Великой войны. Лорд был явно на своем месте, и никаких претензий не только у руководства государства, но даже и у оппозиции к нему не было. О военном таланте Китченера говорить сложно. Разумеется, он был прекрасным специалистом колониальных войн с плохо организованным и слабо вооруженным противником. Против регулярных армий лорд никогда не воевал.

При этом Китченер серьезно увлекался коллекционированием китайского фарфора, в котором прекрасно разбирался. И еще одна деталь: один из современников назвал его «человеком, у которого есть тот же порок, что и у большинства египетских офицеров, — страсть к содомии». Историки и биографы до сих пор спорят, был ли лорд гомосексуалистом. Всю жизнь он провел в военных экспедициях. Что бы ни говорили о Китченере злопыхатели, он ни разу не был замечен в каких-либо порочащих его связях. Наряду с этим никто ничего не знает и о его отношениях с женщинами. Китченер никогда не был женат, его никогда не видели в женском обществе, и говорили, что он «даже не смотрит в сторону баб». Возможно, что он просто был воинствующим женоненавистником.

В народе Кетченер пользовался огромной популярностью, как герой многих войн, что вселяло во всех уверенность в конечной победе в мировой войне, если во главе армии будет стоять именно он. Такая популярность, с одной стороны, во многом облегчала лорду его работу, однако, с другой — вызывала жгучую ненависть как коллег, так и соперников.

Страшное предсказание

Одним из самых знаменитых ясновидцев и предсказателей мира на рубеже XX века был англичанин Луис Хамон (Хэмон), более известный под псевдонимом Кейро. О предсказанных им судьбах известным государственным деятелям написаны книги.

Так, в мартовские дни 1912 года, когда английские рабочие на Белфастской верфи завершали свои работы на лайнере, некоторые известные люди, купившие билеты на «Титаник», получили весьма странные письма: «Критический и очень опасный для вашей жизни момент наступит в апреле 1912 года, ближе к середине месяца. Ни в коем случае не путешествуйте по воде!»

Одним из обескураженных адресатов был американский банкир Дж. П. Морган. Трезвый и расчетливый делец, он, несмотря на внушительные затраты, отказался от завидного путешествия. Его похвальному примеру последовали еще несколько человек. Все они были клиентами известного предсказателя, астролога и хироманта Кейро.

Увы, столь дальновидными оказались не все адресаты таинственного провидца. Так, например, один из его постоянных клиентов, известный британский реформатор и журналист В.Т. Стид, пренебрег не только предупреждением Кейро, но и собственной интуицией. Еще в начале века гадалка предсказала ему кончину в 1912 году, в возрасте 63 лет. В 1911 году, за год до назначенного срока, он обратился к Кейро — должно быть, в надежде услышать другой, более утешительный прогноз.

Надеждам Стида сбыться было не суждено: Кейро предупредил посетителя о смертельной опасности, которая угрожает ему в апреле 1912 года во время морского путешествия, а в марте страшного года еще раз в письме настоятельно просил его отказаться от путешествия на «Титанике».

Но профессиональное любопытство и стремление быть в первых рядах журналистов-счастливчиков, освещающих рейс, обещавший стать легендарным, оказались сильнее чувства самосохранения — Стид остался в числе пассажиров лайнера. Более того, нашлись свидетели, которые утверждали, что незадолго до трагедии его преследовал странный сон, в котором он видел множество людей, гибнущих в море рядом с тонущим кораблем. Увы, невзирая на все предупреждения, журналист отправился навстречу судьбе и в ночь с 14 на 15 апреля 1912 года в точном соответствии с предсказаниями утонул в ледяных водах Атлантики…

Кейро был не единственным, кто предвидел эту страшную катастрофу. Но в отличие от многочисленных пророчеств (в большинстве своем основанных на сновидениях и интуитивных страхах) грядущая трагедия была ранее предсказана им «научно» — по линиям руки капитана морского судна «Титаник» Эдварда Джона Смита! К сожалению, морской волк с 30-летним стажем, с 1887 года бороздивший Атлантический океан, не поверил Кейро и накануне плавания самоуверенно заявил, что «сам Господь не сможет потопить этот корабль»…

Предсказал Кейро и смерть на море военному министру Великобритании фельдмаршалу лорду Китченеру, когда последний еще не достиг своего высокого поста. Кейро предсказал ему воинские успехи, славу и пост министра. Правда, после оглашения радужного предсказания хиромант на минуту задумался и добавил: «Я вижу катастрофу на море на 66-м году вашей жизни».

Прошло время, Китченер действительно стал одним из самых известных полководцев Британии и военным министром. Интересно, что он никогда ни на секунду не забывал о предсказании Кейро. Одна из английских газет так описывала посещение министром боевых позиций. Как-то в опасной близости от Китченера разорвался снаряд, лорда попытались отвести в укрытие, но он был абсолютно спокоен и, отказавшись покинуть смертельно опасную позицию, заявил: «Меня это не волнует. Я знаю, что погибну на море». О предсказании лорд вспоминал не часто, но всегда с горькой иронией, говоря при этом: «Мне осталось столько-то лет, а потому я ни о чем не волнуюсь».

Вспоминал ли он о страшном предсказании Кейро, когда решил отправиться в Россию через Северную Атлантику? Об этом мы, скорее всего, уже никогда не узнаем.

Впрочем, у нас есть вопрос, куда более важный: почему вдруг в начале июня 1916 года военный министр бросает свой кабинет и все неотложные дела, исчезая неизвестно, на сколько времени, в неизвестном направлении? Что же произошло, если министр решается на такой шаг?

Секретная миссия

В конце мая 1916 года англичане и немцы все еще «зализывали раны» после ничейного Ютландском сражения. На суше англо-французские армии вновь отразили массированные атаки немцев под Верденом и готовились к контрнаступлению. Однако военного министра весьма беспокоили дела на Восточном фронте, где русская армия только-только оправилась от «Великого отступления» 1915 года. «Тем временем внутреннее положение все ухудшалось и ухудшалось, и общее недовольство ведением войны само собой перешло в нападки на царскую семью. Несмотря на то что царица, по ее собственным словам, порвала все связи с Германией, ее называли „немкой“. В то же время Распутина обвиняли в шпионстве в пользу Германии… Положение было таким, что немцы не замедлили его использовать. Они уже начали вести свою пропаганду мира… Все время войны Петроград был наводнен их тайными агентами и сочувствующими», — писал в мемуарах английский посол в России Л. Бьюкенен, который в годы войны исправно снабжал информацией Лондон.

Когда военный министр ведущего тяжелейшую, напряженную войну государства внезапно покидает свой пост и мчится за тысячи миль, на край света, то, согласитесь, что для этого должны быть весьма веские причины и основания. В противном случае почему эти вопросы было бы не поручить решать английскому послу или какому-нибудь иному министру или иному представителю. Все это так, если речь идет об обыкновенных переговорах, которые завершатся подписанием обычных совместных документов. А если речь идет о чем-то экстраординарном? Получается, что причины, побудившие английские руководство отправить в неблизкий и далеко не безопасный путь, причем в самый разгар боев на море и на суше, своего лучшего полководца, были весьма существенными. Что же это были за причины?

Начнем с того, что полномочия лорду Китченеру были даны самые широкие. Ему было разрешено для оперативности решения назревших вопросов подписывать документы любой степени важности, то есть лорд был наделен полномочиями чрезвычайными! А вопросы, которые он должен был решить с российским руководством, были столь важны, обширны и секретны, что решить их мог только человек, обладавший таким военным опытом и политическим весом, как лорд Китченер, и никто другой.

Из официальной прессы: «Китченер решил отправиться в Россию и на месте ознакомиться с положением дел, наладить межсоюзническое сотрудничество и уточнить размеры кредитов, которые собирались предоставить России для закупок боевой техники и вооружений. На первый случай он захватил 10 миллионов фунтов стерлингов. План был прост: выехать из города специальным поездом в Северную Шотландию, оттуда перебраться на базу Королевского флота Скапа-Флоу на Оркнейских островах и на быстроходном крейсере отплыть в Архангельск. Потом встретиться в Петрограде с царем и представителями командования, съездить на фронт и в Москву и вернуться прежним путем. 2 июня Лондон уведомил начальника британской военной миссии в России Уильямса о предстоящем визите военного министра, и Николай II изъявил готовность принять его. Генеральный консул в Москве Р. Локкарт вспоминал, как начал искать в антикварных магазинах подлинные экземпляры китайского фарфора, которым лорд Китченер очень увлекался».

Но это официальная программа. Помимо этого лорд Китченер собирался решить в России еще немало вопросов. Прежде всего фельдмаршал должен был на месте выяснить военное, экономическое положение и, что немаловажно, внутриполитическую ситуацию в России, определить размеры требующейся ей военной помощи и кредитов. На борту «Хэмпшира» Китченер вез с собой первый взнос будущего кредита — 10 миллионов фунтов стерлингов в золотых слитках, упакованных в специальные металлические ящики. Предполагалось также, что Китченер с российским военным руководством согласует планы будущих совместных операций против Германии. Впрочем, был и еще один немаловажный нюанс миссии Китченера. Дело в том, что для британской разведки «Интеллидженс сервис» к лету 1916 года уже не были секретом германские планы экспорта революции в Россию и заключения с ней сепаратного мира. Выход России из войны никак не устраивал Англию, так как в 1916 году исход Первой мировой был еще далеко не ясен. Для нейтрализации этой угрозы следовало действовать энергично и незамедлительно. Именно поэтому при штабе лорда отправился в путь офицер британской разведки, имевший якобы на руках неопровержимые доказательства деятельности германских спецслужб. На основе этих документов лорд Китченер должен был призвать российского императора и военное руководство России к более эффективным контрмерам против революционеров всех мастей.

Есть информация и о том, что помимо этого у лорда была и еще одна миссия, вероятно, самая секретная. Фельдмаршал должен был поставить в известность Николая II о готовящемся против него заговоре масонов. Имел лорд при себе и список главных действующих лиц планируемого на 1917 год государственного переворота.

Становится понятным, насколько важной была поездка британского министра в Россию, которая в силу этого планировалась и готовилась в обстановке строжайшей секретности. Причем это касалось не только задач поездки, но и времени выхода в море кораблей и, самое главное, маршрута перехода.

Трагедия у Окрейских островов

Что представлял собой крейсер «Хэмпшир», на котором предстояло отправиться лорду Китченеру в Россию? Броненосный крейсер «Хэмпшир» был одним из шести кораблей, построенных в 1904–1905 годах и получивших названия в честь английских графств («Антрим», «Карнавон», «Арджилл», «Девоншир», «Роксборо»).

Водоизмещение крейсеров этого проекта составляло 10 850 тонн, скорость — 22,3 узла, вооружение четыре 190-миллиметровых орудия, шесть — 152-миллиметровых и двадцать одна 47-миллиметровая пушки, два 457-миллиметровых торпедных аппарата, мощность паровых машин достигала 21 500 лошадиных сил, экипаж составлял 655 человек.

Крейсера типа «Хэмпшир» предназначались для действий на отдаленных океанских театрах, а потому весьма удачно сочетали в себе мощную артиллерию, броневую защиту, хорошую мореходность и большую автономность. Пожалуй, самым большим недостатком «хэмпширов» было почти полное отсутствие противоминной защиты днища. Разработанные еще в период до Русско-японской войны, броненосные крейсера строились без учета минной опасности. Увы, именно этот недостаток окажется решающим 5 июня 1916 года. В остальном к середине Первой мировой войны «хэмпширы» были хотя уже достаточно устаревшими, но все еще не потерявшими боевой ценности кораблями. Разумеется, для поддержки дредноутов в генеральном сражении с неприятелем они уже не годились, но для выполнения специальных задач вполне были пригодны.

5 июня 1916 года броненосный крейсер «Хэмпшир» подорвался на германской мине и затонул у Оркнейских островов. Погибли более 500 человек, включая фельдмаршала лорда Китченера.

6 июня 1916 года командующий британским военно-морским флотом адмирал Д. Джеллико телеграфировал королю Георгу V: «С глубокой скорбью сообщаем, что корабль Вашего Величества „Хэмпшир“ был торпедирован вчера в 8 часов вечера к западу от Оркнейских островов и пошел ко дну…»

Уже позднее станет известным, что сначала в штабе «Гранд Флита» хотели направить «Хэмпшир» в Атлантику восточным фарватером вдоль Оркнейских островов, который регулярно очищали тральщики, но непогода помешала им вовремя выйти в море. Джеллико якобы предложил Китченеру подождать, когда успокоится море и будет проведено контрольное траление маршрута перехода. Но фельдмаршал отказался. Резон в его отказе ждать «у моря погоды» был. Во-первых, у Китченера было слишком много дел, чтобы неизвестно сколько времени сидеть в Скапа-Флоу, во-вторых, нахождение министра в главной базе британского флота и контрольное траление тральщиков не могли не остаться не замеченными для германской разведки, которая имела свою агентуру в Скапа-Флоу. Поэтому лорд предпочел, не привлекая излишнего внимания к себе, выйти в море как можно раньше.

Из-за соблюдения секретности ни команда «Хэмпшира», ни сам командир крейсера до самого отплытия не знали, куда и с какой целью идет в море их корабль. Командир был поставлен известность за полчаса до снятия с якоря, а команда, только после выхода в открытое море.

Исходя из прогноза погоды, было очевидно, что на выходе из фиорда «Хэмпшир» встретит столь крутую волну, что эсминцы эскорта, которые изначально предполагалось послать вместе с крейсером, просто не смогут держать установленный ход и станут для «Хэмпшира» настоящей обузой. Поэтому от сопровождения эсминцев решено было отказаться.

Буквально перед самым выходом в море план маршрута был снова существенно подкорректирован. Так как крейсеру предстояло теперь следовать в одиночку, без эскорта, то командиру корабля Генри Сэвиллу приказали идти западным фарватером, держась ближе к берегу, чтобы, прикрываясь островами, укрыться от шторма. Принимая это решение, офицеры штаба «Гранд Флита» учитывали, что темное время суток в этих широтах длится всего четыре с половиной часа, значит, появление германских надводных кораблей не останется не замеченным для береговых постов наблюдения и можно будет сразу принять контрмеры, а субмарины кайзера в данный район моря еще не заглядывали. Правда, Джеллико советовал повременить, пока море не успокоится, но министр был непреклонен, и в 17 часов 30 минут «Хэмпшир» снялся с якоря. Джеллико снова меняет решение и все же высылает для очистки совести в сопровождение «Хэмпшира» два эсминца — «Юнити» и «Виктор».

Пронзительный северо-восточный ветер поднял крутую волну. Эсминцы зарываются в нее по полубак и плохо держат ход. Через два часа ветер меняется на северо-западный, «Юнити» и «Виктор» отстают все больше и больше. Толку от них, как и предполагали специалисты, не было никакого.

В 19 часов 35 минут на траверзе «Хэмпшира» показался скалистый мыс Броф-оф-Бирлей и раздался оглушительный взрыв. Крейсер буквально подбросило вверх.

«Мы готовились к отбою и развешивали подвесные койки, — вспоминал впоследствии унтер-офицер У. Уэссон. — Внезапно крейсер содрогнулся от мощного взрыва, погас свет. Пробегая по коридору, я заметил Китченера, который вышел из каюты командира. Больше я его не видел».

«Фельдмаршал поднялся па верхнюю палубу в корме, — свидетельствовал матрос У Роджерсон. — Командир Сэвилл руководил спуском шлюпок. Я слышал, как он предложил лорду спуститься в одну из них, но тот; видимо, не расслышал из-за шума ветра и волн».

«Корабль быстро погружался носом и кренился на правый борт, — рассказывает еще один уцелевший, — Китченер спокойно стоял на верхней палубе и разговаривал с офицерами. Думаю, что он так и остался на крейсере».

Некоторые спасшиеся слышали, как Сэвилл кричал матросам: «Спасайте лорда Китченера!» С эсминцев видели, как от тонущего «Хэмпшира» отвалили четыре переполненные шлюпки, в одной стоял человек, похожий на фельдмаршала, но вскоре все шлюпки перевернуло волнами.

Уже впоследствии было установлено, что вскоре после взрыва в носовой части крейсера последовал еще один, не менее мощный. Для старого крейсера этого оказалось более чем достаточно. Через каких-то 15 минут корабль затонул.

Несмотря на штормовую волну, эсминцы сумели подобрать из кипящей воды 16 (по другим данным — 12) человек. Это были все оставшиеся в живых из офицеров и матросов. Лорда Китченера и сопровождающих его лиц среди них не было.

Сразу после того как в Скапа-Флоу узнали о случившемся, к месту катастрофы выслали спасателей, однако они обнаружили только тела погибших.

О гибели «Хэмпшира» с экипажем и военного министра с его штабом Лондон объявил только на следующий день. Премьер-министр до последнего тянул, надеясь, что лорд все же остался жив и был подобран каким-нибудь оказавшимся рядом с местом катастрофы судном.

По мнению историка британского флота X. Вильсона, она «была вызвана двумя случайностями: штормом, который помешал идти обычным путем, и переменой ветра, из-за которой эсминцы не могли сопровождать крейсер. Если предположить предательство, то никто не мог бы рассчитывать на это…»

Возникает вопрос: почему тогда долгое время циркулировали слухи о причастности британской и германской секретных служб к этой трагедии? Британские власти утверждают, что из-за недоразумения. 6 июня в 11 часов Адмиралтейство передало официальное сообщение о «Хэмпшире» премьер-министру, запросило у Джеллико уточнения и предоставило первоначальную информацию в Бюро печати. Но тут подоспели дополнительные сведения из Скапа-Флоу, и в Адмиралтействе принялись сочинять новое коммюнике, запретив английским газетчикам публиковать невыправленный текст. А иностранные корреспонденты тем временем уже связались со своими агентствами. «То, что гибель лорда Китченера стала известна в Германии раньше, чем в Англии, оказалось в те тревожные дни достаточным, чтобы породить самые прискорбные выдумки», — сетовал начальник британской контрразведки Б. Томас.

Эта, в общем-то, понятная задержка породила массу домыслов, догадок и версий. Большинство англичан (и не только англичан) отказывались верить в случайность происшедшего и искали ответ на мучившие всех вопросы: кому была выгодна смерть лорда Китченера и кто мог его устранить?

Спасшиеся отмечали, что лорд Китченер в последние минуты своей жизни был совершенно хладнокровен, но при этом не выказывал ни малейшего желания спастись. Впрочем, те же очевидцы утверждали, что с самого момента отплытия сэр Китченер пребывал в беспричинно мрачном настроении… Как знать, может, лорд никогда не забывал страшного предсказания Кейро и понимал, что это плавание для него — последнее. Но почему тогда Китченер не отказался от него? Ответ, думаю, очевиден: будучи человеком долга и чести, старый фельдмаршал просто не мог допустить, чтобы кто-то усомнился в его храбрости и решимости.

После войны в 1926 году на мысе Мэрвик, напротив скал Бирлей, был установлен памятник лорду Китченеру и погибшим вместе с ним морякам.

Форс-мажор

Форс-мажорными обстоятельствами моряки издавна называют такие обстоятельства, когда сила стихии и рока сильнее всех человеческих усилий и от человека уже ничего не зависит. Многие считают, что в случае с «Хэмпширом» имел место именно форс-мажор, когда ни лорд Китченер, ни командир крейсера, ни команда не могли изменить ход событий. Все было практически предопределено заранее.

Вскоре после завершения Ютландского сражения немцы отправили в море 17 подводных лодок, из которых 10 должны были занять позиции перед Скапа-Флоу, Кромарти и Ферт-оф-Фортом — основными английскими военно-морскими базами. Адмирал Шеер планировал вывести в море свои линейные крейсера и заставить англичан на это отреагировать. После тяжелых потерь в Ютландском сражении английский флот жаждал реванша. На этом и строился расчет Шеера. Узнав о появлении в море германских линейных крейсеров, адмирал Джеллико наверняка посчитает их легкой добычей для своих дредноутов. Когда же он, торопясь, начнет выводить из баз свои линкоры, тут-то и наступит время подводных лодок, которые нанесут ряд сокрушительных торпедных ударов и отправят на дно хотя бы несколько английских дредноутов. Одновременно подводные минные заградители должны были забросать подходы к английским базам минами.

Однако обстоятельства внесли серьезные коррективы в ранее намеченный план. Вначале Шеер неожиданно узнал, что ремонт поврежденного при Ютланде линейного крейсера «Зейдлиц» не удастся завершить к намеченному сроку. Отозвать лодки с боевых позиций он уже не мог. Вдобавок выяснилось, что нескольким кораблям 3-й эскадры линкоров тоже требуется ремонт, поэтому операция была отложена до 23 мая. Но машины «Зейдлица» оказались ненадежными, и операция была еще раз отсрочена, теперь до 31 мая. Шеер не хотел отправлять вице-адмирала Хиппера всего лишь с 4 линейными крейсерами. Новой отсрочки быть не могло, так как 1 июня подводные лодки должны были возвращаться.

Задача германских лодок оказалась сложнее, чем можно было представить. U-74, один из подводных минных заградителей, был потоплен англичанами. U-75 поставил заграждение северо-западнее Оркнейских островов, которое не помешало действиям Гранд Флита, но все-таки дорого обошлось англичанам. 5 июня на нем подорвался броненосный крейсер «Хэмпшир», на котором следовал в Россию Китченер. Маршал погиб. UB-27 сумела пробраться в залив Ферт-оф-Форт, но там запуталась в противолодочных сетях. Лодке понадобились целые сутки, чтобы вырваться на свободу, и атаковать линейные крейсера она не смогла. В результате лишь 4 лодки находились на позициях, когда Гранд Флит вышел в море. Они успеха не добились. Сильные ветры помешали Шееру использовать цеппелины. Таким образом, немецкий план начал рушиться с первых шагов, но Шеер операции не отменил. 6 июня 1916 года командующий британским военно-морским флотом адмирал Д. Джеллико телеграфировал королю Георгу V: «С глубокой скорбью сообщаем, что корабль Вашего Величества „Хэмпшир“ был торпедирован вчера в 8 часов вечера к западу от Оркнейских островов и пошел ко дну…»

Уже после катастрофы в районе гибели «Хэмпшира» английские тральщики вытралили полтора десятка немецких якорных мин, приспособленных для постановки с подводных лодок. А после войны стали известны причины их появления. В начале 1920-х годов бывший командующий кайзеровским флотом вице-адмирал Р. Шеер опубликовал воспоминания, где сообщил, что незадолго до Ютландского сражения немцы выставили минные заграждения на подходах к британским базам, в том числе на подступах к Скапа-Флоу, дабы уничтожить или вывести из строя выходящие оттуда линейные корабли. В частности, подводный заградитель U-75 оставил на западном фарватере 22 мины с таким расчетом, чтобы в прилив они были бы на глубине 7 метров, угрожая линкорам и крейсерам. Командир субмарины К. Бейцен, конечно, не знал о походе «Хэмпшпира», тем более о внезапной перемене его маршрута. Штурман U-75 лейтенант М. Вайсфельт нанес на карту координаты заграждения. Так что для английского командования, как и для германского, наиболее вероятная причина гибели крейсера была более-менее ясна уже летом 1916 года.

Дословно Шеер написал следующее: «Один из наших подводных заградителей добился исключительно важного успеха, поставив к этому времени мины в районе к W от Оркнейских островов. На этих минах 5 июня подорвался английский броненосный крейсер „Хэмпшир“ (11 000 т); на нем вместе со своим штабом погиб фельдмаршал лорд Китченер».

Официальная версия гибели «Хэмпшира», а вместе с ним лорда Китченера за почти сто лет, прошедших с момента катастрофы, практически не поменялась. «Гибель лорда Китченера и семисот человек личного состава корабля была вызвана двумя случайностями: штормом, который помешал идти обычным путем, и переменой ветра, из-за которой эскадренные миноносцы не смогли сопровождать крейсер. Если предполагать предательство, то никто не мог рассчитывать на эти неудачи», — так охарактеризовал эту трагедию английский военно-морской историк Херберт Вильсон.

Что касается судьбы возможной виновницы трагедии, подводной лодки U-75, то она подорвалась 14 декабря 1917 года на английской мине в Северном море и погибла со всем экипажем. Не дождался конца войны и ее бывший командир Бейцен, до этого переведенный командиром на более современную подводную лодку U-102. В сентябре 1918 года он погиб со всем экипажем, также наткнувшись на британскую мину. Судьба, таким образом, как бы завершила круг: поставив мину и погубив британский крейсер, корветтен-капитан Бейцен затем сам погиб со своим кораблем на английской мине… Посеявший ветер пожинает бурю.

Лорд против лорда

Существует версия, что покушение на Китченера подготовил его давний недруг Уинстон Черчилль. Некоторые основания для этого действительно имеются. Неприязнь Китченера и Черчилля началась давно, когда молодой Уинстон прибыл в Судан в поисках острых ощущений и подвигов. Китченер, командовавший тогда английскими войсками в Судане, встретил молодого аристократа с презрением. В окружении Китченера Черчилля называли не иначе как «охотником за медалями» и «саморекламщиком». Особенно высмеивали офицеры Китченера журналистские потуги молодого Уинстона.

Черчилль, впрочем, в долгу тоже не остался. Вернувшись в Англию, он написал книгу о Судане и войне, где в красках описал весьма неприглядное поведение Китченера, осквернившего могилу своего противника Махди и глумившегося над трупом руководителя суданских повстанцев. После этой книги генерал стал личным врагом Черчилля. После провала Дарданелльской операции 1915 года — попытки англичан и французов опередить Россию и самостоятельно захватить с моря Дарданеллы, Босфор и Стамбул. Бездарно организованная операция привела лишь к огромным потерям. Атака на Дарданеллы была предпринята по инициативе Черчилля, занимавшего в то время пост первого лорда Адмиралтейства, именно Китченер (бывший с самого начала операции против ее проведения) приложил максимум усилий, чтобы снять Черчилля с его поста. Сторонники версии о причастности Черчилля к гибели Китченера полагают, что именно из-за последней интриги фельдмаршала против первого лорда Черчилль и замыслил физически устранить своего давнего заклятого врага. Сторонники данной версии считают, что к заговору против Китченера имели отношение, помимо Черчилля, французский и британский послы в России, Палеолог и Бьюкенен, российская резидентура «Интеллидженс сервис» в России, а так же лично известный британский разведчик Сидней Рейли.

Планом якобы предусматривалось вначале выманить лорда на поездку морем, а потом взорвать корабль, на котором он будет следовать в Россию, предварительно загрузив в его трюмы динамит.

Данная версия, пожалуй, самая маловероятная из всех существующих. При всех разногласиях с Китченером, при всей взаимной неприязни двух лордов трудно представить, что Черчилль бы решился на такую авантюру, которая в случае ее раскрытия поставила бы на всей его карьере жирный крест. К тому же надо слабо представлять реалии корабельной жизни, чтобы предположить, что можно завалить трюмы крейсера динамитом, а потом в морс его рвануть. Разумеется, Черчилль не слишком печалился, узнав о смерти своего давнего недруга, но на уничтожение корабля он бы никогда не пошел. Черчилль был слишком умен, чтобы ради мести ставить под угрозу не только свою карьеру, но жизнь и имя.

После войны виновниками трагедии сочли тех членов английского правительства, которые давно хотели бы убрать чересчур строптивого и упрямого старого вояку, а поэтому передали противнику информацию о его секретной командировке. Это внешне могло походить на правду, т. к. не только Черчилль, но и некоторые другие члены Кабинета министров действительно желали скорейшей отставки фельдмаршала. В частности, Китченера называли виновником нехватки оружия в армии и провала все той же печально известной Дарданелльской операции. Таким образом, речь шла уже не о личной мести одного лорда другому, а о неком заговоре целой группы министров.

Несколько иную версию выдвинул в 30-е годы XX века француз Р. Букар. Он считал, что гибель «Хэмпшира» явилась следствием противоборства военного министра и шефов «Интеллидженс сервис», нашедших общий язык с финансистами Сити. Последние были заинтересованы в затягивании войны, сулившей им колоссальные прибыли от поставок в армию и на флот, а визит Китченера в Петроград мог заметно ускорить победу Антанты. Да и сами шефы испытывали крайнюю неприязнь к фельдмаршалу, который нередко в вызывающем тоне пренебрегал их информацией и советами. «Во всяком случае, руководство английской разведки открыто обвиняли в установке на „Хэмпшире“ грандиозной „адской машины“, которая должна была избавить его от одного из самых неукротимых противников», — писал Букар.

Козни германских диверсантов

Прежде всего, как водится, всплыли самые романтические и наиболее приемлемые для падкой до сенсаций публики «шпионские версии». Одну из них связывали с именем легендарной шпионки Маты Хари. Согласно этой версии, роковая женщина, пустив в ход древнюю «дипломатию подушки», вызнала у одного из своих многочисленных любовников точную дату отправления и маршрут следования крейсера. Затем она сообщила эти сведения германскому Генеральному штабу, немецкие подводные лодки были высланы для перехвата «Хэмпшира», и одна из субмарин и всадила в злополучный корабль пару торпед.

Согласно другому утверждению, кайзеровской разведке удалось узнать маршрут крейсера. После этого диверсанты сумели пробраться в тщательно охраняемую Скапа-Флоу, каким-то образом проникли на «Хэмпшир» и установили в носовом артиллерийском погребе «адскую машину» с часовым механизмом.

По мнению третьих, командование германского флота, получив такие сведения, отправило к Оркнейским островам подводную лодку, и та не только торпедировала крейсер, но и успела снять с него Китченера вместе с частью экипажа. Версия о плененных моряках с «Хэмпшира» и, разумеется, самого лорда Китченера долго муссировалась по всей Европе, до окончания войны. Как оказалось впоследствии, за команду крейсера досужие журналисты приняли пленных английских солдат Хэмпширского полка. Как понимает читатель, крейсер «Хэмпшир» и Хэмпширский полк — это далеко не одно и то же. Но чего не сделаешь ради сенсации! На самом деле никто из команды крейсера в плен не попал. Большая часть команды, как мы уже знаем, погибла, и выжили лишь единицы.

По еще одной версии, утечка информации произошла не в Англии, а в России, причем на самом верху пирамиды власти. Встревоженная обвинениями в измене русская императрица попросила Распутина «при помощи его сверхъестественных способностей указать виновника гибели Китченера». «Святой старец» провел собственное расследование, выясняя, кому Николай II сообщал содержание шифрованной телеграммы, как и через кого ее текст мог оказаться известен немцам. Результаты этого расследования не оглашались.

Правда, как выяснилось, причиной гибели «Хэмпшира» были не торпеды, а подводные мины заграждения, но это не смутило горячих сторонников «шпионских версий». Мина, торпеда — какая разница? Главное — маршрут крейсера стал известен врагу и ловушку подготовили специально для «Хэмпшира».

Согласно третьей версии, взрыв крейсера — это дело рук ирландских повстанцев-шиннфейнеров. Политическая ситуация в Ирландии в то время обострилась до предела, а предшественники нынешней Ирландской республиканской армии очень часто использовали в борьбе против британского владычества террористические методы. «Хэмпшир» проходил модернизацию в ирландском Белфасте — вот там-то шиннфейнеры и начинили корабль замаскированными ящиками с динамитом. Модифицированный вариант третьей версии — взрыв крейсера организовали английские спецслужбы. Жесткий, властный и популярный фельдмаршал многим был не по нутру, многим мешал (в том числе и Уинстону Черчиллю), и многие зарились на его портфель военного министра. Однако у этой версии множество слабых мест.

Во-первых, при тогдашних относительно слабых взрывчатых веществах требовалось разместить в корпусе крейсера значительное количество взрывчатки, а это проблематично при наличии на борту экипажа. Во-вторых, синхронность взрыва зарядов — сложная задача для техники начала XX века. В-третьих, как инициировать взрыв в заданное время и в заданном месте? С помощью хитроумного часового механизма — практически нереально, а радиоуправляемых взрывателей в то время еще не существовало. На сегодняшний день доказано, что германские диверсанты активно практиковали подрыв кораблей союзников в военно-морских базах или па рейдах. Что касается подрыва корабля «адской машинкой» в открытом море на ходу, то до настоящего дня нет ни одного документально подтвержденного случая такой операции. Да и немцев-«шахидов» на борту «Хэмпшира» явно не имелось. Ко всему прочему, успех миссии лорда Китченера был жизненно важен для Великобритании, и вряд ли явные и тайные враги фельдмаршала пожертвовали бы интересами империи ради сиюминутной выгоды — не то воспитание. В конце концов, для политического (и даже физического) устранения намозолившего глаза соперника есть масса других методов, опробованных за века придворных интриг.

И, наконец, мистическая версия «сбывшегося предсказания». Дело в том, что еще в 1894 году английский прорицатель Кейро, изучив линии ладони Китченера и предсказав ему успехи на воинском поприще и славу, заключил, что через двадцать лет линию жизни лорда пересекает величайшая опасность. «Я вижу катастрофу на море на шестьдесят шестом году вашей жизни», — заявил предсказатель. И в последующие двадцать лет все шло в полном соответствии с этим пророчеством — блестящая военная карьера лорда Китченера увенчалась постом военного министра. А затем (в указанный Кейро срок) — взрыв крейсера «Хэмпшир» и табель фельдмаршала в холодных волнах Северной Атлантики. Но эту версию невозможно рассматривать с позиций рациональной человеческой логики — она принадлежит сфере иррационального. И была ли жизнь самого сэра Горацио — с точки зрения судеб человечества — значимее, нежели результат его миссии? Ведь дойди крейсер «Хэмпшир» до Архангельска благополучно, 1917 год мог быть наполнен совсем другими событиями… Однако попробуем проследить ход событий 5 июля 1916 года.

Все могло бы сложиться иначе…

Профессор А.П. Столешников в своем труде «Реабилитации не будет» так изложил всю подоплеку политических событий, связанных с гибелью крейсера «Хэмпшир» и смертью лорда Китченера: «Парвус — Гельфанд… был центральной личностью в совершении революции. Пару лет назад в нью-йоркской русскоязычной газете „Новый Меридиан“ № 390, с. 42 была напечатана статья некого В. Устюжанина под характерным названием „Октябрьскую революцию устроили немцы“ То есть провокационная линия американской контрразведки, „Отчета Сиссона“ упорно продолжает гнуться и сейчас. Эта статья представляет собой непосредственное интервью автора статьи с Элизабет Хереш из Вены, австрийской еврейкой, которая подвизается на истории России времен Николая II, то есть явный провокатор. Она недавно выпустила в Германии книгу под называнием „Тайное дело Парвуса. Купленная революция“.

Элизабет Хереш пытается убедить нас всех, что международный аферист Парвус Гельфанд был независимым еврейским активистом, который сам по себе, из своей еврейской совести и навязчивой идеи, без предварительной консультации с международной банкирской еврейской мафией, благодаря которой он разбогател как торговец оружием во время Первой мировой войны, работал на немецкий Генеральный штаб, который был, кстати, забит евреями. То есть Хереш пытается протолкнуть идею, что Парвус по своей личной инициативе пришел в немецкий Генеральный штаб и предложил им финансировать через него, Парвуса, русскую революцию, и якобы немецкий Генеральный штаб согласился. Ну не бред! Кто для них Парвус? Парвус свой только для международной еврейской мафии. Однако Элизабет Хереш проговаривается. Говоря о сумме денег полученной Парвусом якобы от немецкого казначейства, а на самом деле эти деньги пришли от банкирского дома Варбургов, она говорит о сумме в 100 миллионов марок, которые, по ее словам, сегодня равны приблизительно миллиарду марок, то есть 300 миллионов долларов. При этом Элизабет Хереш добавляет, слушайте внимательно: „Парвус распоряжался не только немецкими деньгами — он получил большую поддержку из Америки“. Вам все понятно? Тот, кто платит деньги, тот и заказывает музыку. Значит, Парвус, если вообще приходил, пришел в немецкий Генеральный штаб уже после того, как договорился с американскими еврейскими банкирами. Так, может, это они его все-таки надоумили идти в немецкий Генеральный штаб? Скорее всего, Парвус, вообще не ходил ни в какой генеральный штаб, а эта вся история — обыкновенная еврейская липа, как и с иракским оружием массового поражения. Эта легенда им была нужна для того, чтобы в случае провала революции в России выглядело так, что деньги пришли не от банкирского дома Варбургов, а от немецкого Генерального штаба.»

Далее Хереш говорит, что Парвус отдал деньги Ленину, что тоже ложь. Почему ложь? Потому что она сама далее признает в интервью, что Ленин отказался встретиться с Парвусом по поводу денег. Но существует известная фотография, которую все могут лицезреть в Интернете, где в тесной компании запечатлена тройка: Парвус, старый еврейский террорист Дейч и Троцкий, сфотографированные вместе. Так кому пошли деньги не только Шиффа, но и банкирского дома Варбургов? Тоже Троцкому. В отличие от Троцкого Ленин никогда не был вхож в международные банкирские круги. Таким образом, значение Ленина и значение Троцкого для большевистской партии были абсолютно разные. Ленин был старейшим организатором этой партии, а Троцкий был вновь прибывший денежный мешок. После революции в России Швейцария, выяснив роль Парвуса в этой революции, на всякий случай его вышибла, и Парвус окопался в Германии, где он стал одним из самых богатых людей. Парвус купил личный замок, крепость и вплоть до самой своей смерти в 1924 году в тесной связи с Троцким финансировал еврейскую революцию, но уже в Германии. В интервью с Элизабет Хереш дается весьма любопытная биографическая справка о Парвусе — Гельфанде. «Парвус — подлинная фамилия Израиль Лазаревич Гельфанд. Родился в 1867 году под Минском (как и Хаим Вейцман) в еврейской семье. Вырос в Одессе, оттуда поехал учиться в Швейцарию (как и Хаим Вейцман запросто поехал учиться за границу). С ранних лет Парвус определил для себя две цели: ликвидировать монархию в России и лично самому стать богатым. Начинал с работы в левых газетах. Свои первые миллионы заработал в Турции». Слушайте внимательно: «В Турцию Парвус отправился, чтобы поддержать революционное еврейское движение „младотурок“. (Вот вы туда поедете просто так, без всяких связей?) И это очень любопытный момент. Если копнуть глубже, что Парвус с еврейскими „младотурками“ делал в Константинополе, то вы поймете, почему турки вырезали полтора миллиона армян, но и пальцем не тронули евреев.

Кроме этого вам станет ясно, что свои первые миллионы у Парвуса — Гельфанд а появились именно после армянской резни в Турции (!). В американском миссионерском журнале „Миссионерский Геральд“ за 1936 год (The Missionary Herald. Vol. XXXVI. № 4. April, 1836) приводятся интересные данные о том, что в начале XIX века в Армении армяне якобы преследовали евреев, перешедших в Армянскую христианскую церковь, но тайно соблюдавших иудейские обряды, то есть делавших то, за что в свое время испанская инквизиция преследовала евреев-марранов, то есть оборотней. Так может быть, армянская резня была обычной еврейской местью, устроенной евреями армянам, но исполненной турками, которых использовали как орудие еврейской мести?

Неожиданные открытия получаются при сопоставлении фактов. И вот я в одном месте обнаруживаю анализ, что „младотурки“, как и в начале ХIХ века „младоитальянцы“, или, как их еще называли „карбонарии“, были сугубо еврейской партией, таким же образом, как и большевики в России. Естественно, что „младотурки“ в Турции действовали вкупе со всеми остальными еврейскими партиями в мире, какими бы они именами ни назывались». А теперь я привожу вам весь отрывок с сайта

В 1915–1916 годах произошло истребление полутора миллионов армян в Западной Армении, которая располагается в Турции. Вы себе хорошо представляете цифру — 1,5 миллиона человек всего за два года на небольшом клочке земли! Читаем: «Планы уничтожения армянского населения „младотурки“ начали разрабатывать еще до Первой мировой войны. В октябре 1914 года на совещании младотюркского министра внутренних дел Талаата была организована „тройка“ (знакомый почерк) — „Исполком трех“, которому было поручено организовать избиение армянского населения. В состав этого комитета вошли главари „младотурок“: Назим, Бехаэтдин Шакир и Шюкри».

Естественно, что турецкие фамилии не говорят о том, что к этой резне причастны сами турки, потому что мы знаем, что «младотурки» были еврейской партией, и таким образом получается, что армянскую резню тоже организовали интернациональные евреи. Именно к «младотуркам» ехал на помощь Парвус — Гельфанд. Парвус ехал в Турцию по заданию еврейского центра. Парвус не ехал в Константинополь, не зная, где остановится. Парвус знал, куда и к кому он ехал, Парвус ехал организовывать резню армян. Парвус ехал в командировку. Именно после резни армян Парвус стал, как и Базиль (Василий) Захаров, очень богатым человеком.

Резню армян всегда пытались представить неким изолированным и случайным, незначительным моментом, никак не относящимся к событиям в Европе. Однако резня армян, произошедшая под шумок Первой мировой войны, была важным элементом дестабилизации состояния в Османской и Российской империях.

Парвус вышел на подготовку революции в России именно в Константинополе, во время подготовки армянской резни и революции еврейских «младотурок» в Турции. Таким образом, Парвус организовывал крупномасштабный геноцид под видом народных революций одновременно или подряд во всех странах. Парвус воплощал в себе истинного перманентного революционера перманентной еврейской революции Троцкого, который делал революцию одновременно во всех странах, до которых он мог физически добраться. Парвус оставил после себя огромное состояние — в десятки, если не сотни миллионов швейцарских марок, которые он, тем не менее, хранил в швейцарских банках, несмотря на то, что Швейцария его выслала. Кому завещал свой капитал Парвус, перманентной революции или своим детям от четырех браков неизвестно. Известно, что внуки Парвуса проживают отнюдь не в Германии, а в фешенебельном районе нью-йоркского Манхеттена, где обретаются все известные американские еврейские банкиры, и это вам ответ, на кого на самом деле работал Парвус.

Выше было упомянуто имя еще одного незаслуженно забытого закулисного деятеля. Это русский еврей и мультимиллионер Базиль Захаров. Хотя его родители из России, Базиль Захаров родился уже в Константинополе, в Турции. Захаров был крупнейшим закулисным торговцем оружием во время Первой мировой войны. Он тоже, как и Парвус, махинировал с еврейскими «младотурками» в Турции и тоже погрел руки на армянской резне.

Привожу слова полковника Лейна из его книжки «Скрытая рука» (Col. А.Н. Lane. The Hidden Hand. 1938): «Захаров был, возможно, одним из самых влиятельных евреев в тогдашних закулисах. Его называли „Продавец смерти“, „Оружейный монстр“». Захаров работал с оружейными фирмами «Викерс» и «Максим». Вот почему во время Первой мировой войны у русских солдат не было оружия и боеприпасов, зато у еврейских большевиков недостатка в пулеметах «максим» и боеприпасах никогда не было. Вот что говорит книга Бруса Брауна «Кто создает в мире проблемы» (Bruce Н. Brown. The world’s Troublemakers): «В своих военных мемуарах бывший английский премьер-министр Ллойд Джордж приводит отчет британского офицера, сделанный в 1915 году. Этот отчет говорит, что фирма „Викерс“ (Базиль Захаров) не поставила обещанное вооружение русской армии, что и является конкретной причиной гибели 3 миллионов 800 тысяч русских солдат из всего 6 миллионов погибших русских. Оружейная фирма „Викерс“ находилась под руководством еврея Эрнста Касселя, близкого друга Якова Шиффа и близкого друга сэра Базиля Захарова, который, видимо, за эти заслуги и получил звание сэра в Англии». Для того чтобы расследовать на месте, что происходит с вооружением русской армии, а так же поставку брака, из Англии в Россию на крейсере «Хэмпшир» отплыл член палаты лордов лорд Китченер. Однако его корабль затонул при странных обстоятельствах.

Крейсер «Хэмпшир» лорда Китченера пустили на дно не только потому, что он ехал в Россию на расследование дела «Виккерса» о предательстве страны-союзницы. Лорд Китченер был также против предложения британскому премьер-министру лорду Асквицу, сделанного еврейским членом кабинета Гербертом Самуелем о создании еврейского государства в Палестине. Вот еще зачем велась Первая мировая война. Лорд Асквиц тоже был против открытия второго фронта в Палестине. Однако кто-то уже послал полковника британской «Интеллидженс сервис» по кличке Лоренс подстрекать арабов к мятежу против Османской империи, на территории которой была Палестина. Полковник Лоренс обещал арабам независимое государство Палестину от лица британского правительства. Таким образом, Англия на тот момент обещала одну Палестину одновременно двум народам: арабам и евреям. В июне 1916 года Асквиц послал Китченера на борту крейсера «Хэмпшир» в Россию. «Хэмпшир» до России не доплыл. Немецкий генерал Людендорф пишет по этому поводу: «Его (лорда Китченера) загадочная смерть не была вызвана германской миной или торпедой, но той силой, которая не позволит России воспрянуть с помощью лорда Китченера, потому что взрыв всей России уже был запланирован».

Что ж, если все обстояло действительно так, то остается горько пожалеть, что старый фельдмаршал не добрался до России и не спутал карты всему революционному закулисью.

Гибель лорда Китченера вызвала не только большой общественный резонанс, но и значительные перемены в Лондоне. Место военного министра занял «валлийский тигр» — Ллойд Джордж. Смертельно утомленный войной Герберт Асквиц уже 6 декабря был сменен на посту премьер-министра все тем же Дэвидом Ллойд Джорджем. Третьим военным министром за войну стал лорд Дерби. Во Франции к этому времени закончилось долгое правление генерала Жоффра, и в декабре 1916 года главнокомандующим стал генерал Нивелль. Утешением Жоффру был титул маршала Франции.

За океаном Вудро Вильсон 7 ноября 1916 году был переизбран президентом США и через неполные две недели обратился к воюющим странам с предложением найти выход из военного тупика. Ответом было глухое молчание.

Проблема России волновала новое руководство Англии не меньше, чем погибшего лорда Китченера. Став военным министром, Ллойд Джордж обратился к премьеру Асквицу со специальным меморандумом (26 сентября 1916 года), в котором отмстил ослабление прозападных сил в России. «Русские, как и все крестьянские народы, относятся с крайней подозрительностью к народу, занимающемуся торговлей и финансовыми делами. Они всегда воображают, что мы стараемся извлечь барыш из отношений с ними. Они, несомненно, вбили себе в голову, что мы стремимся на них заработать. Надо устранить это подозрение. Вопрос не в условиях, а в атмосфере. Русские — простые и, мне думается, хорошие парни, и, раз завоевав их доверие, мы не будем наталкиваться на трудности в деловых сношениях с ними». Выдвигалась идея посылки в Россию эмиссаров с особенными правами. Ллойд Джордж хотел, чтобы самый талантливый британский генерал, Робертсон, встретился с самым талантливым русским генералом, Алексеевым. Однако встреча высшего военного руководства Запада и России не состоялась, и это имело самые прискорбные последствия.

Британские дипломаты в Петрограде ощущали приближение кризиса. Посол Бьюкенен писал 28 октября 1916 года: «Потери, понесенные Россией в этой войне, настолько колоссальны, что вся страна носит траур. Во время недавних безуспешных атак на Ковель и другие пункты было бесполезно принесено в жертву столько людей, что, по всей видимости, у многих растет убеждение: для России нет смысла продолжать войну, в частности, Россия в отличие от Великобритании не может ничего выиграть от затягивания войны».

В Лондон сообщали о силе германской пропаганды и усталости народных масс от войны. Британский офицер сообщил правительству в ноябре 1916 года: «Только с помощью самой усердной и терпеливой работы можно протащить Россию в лице ее правительства и народа еще через один-два года войны и лишений; чтобы достичь этого, не следует жалеть никаких усилий или сравнительно ничтожных расходов».

Как с горечью отмечает Ллойд Джордж, было уже слишком поздно: «Архангельский порт был уже затерт льдами. Прежде чем он растаял, весной в России разразился революционный крах, и все надежды укрепить ее как союзную державу исчезли».

Удручали несчастья России. Пришедшему к власти Ллойд Джорджу восточная союзница виделась такой: «Все еще громадная Россия барахталась на земле, но таила колоссальные возможности, если бы она поднялась вновь, чтобы помериться с врагами остатками своей огромной силы. Но никто не знал, сможет и захочет ли она подняться. Она скорее была предметом гаданий, чем упований. Подавляющее превосходство по части людского материала, которое внушило союзникам такое ложное чувство уверенности и вовлекло их в 1915 и 1916 годах в авантюры, в которых человеческие жизни с беспечной расточительностью бросались в огонь боев, точно имелся какой-то неиссякаемый запас людей, — это превосходство теперь почти исчезло».

Кто знает, как выглядел бы сегодняшний день России, доберись лорд Китченер в 1916 году до Архангельска…

Золото «Хэмпшира»

Помимо тайны гибели лорда Китченера с крейсером «Хэмпшир» связана еще одна тайна — тайна золота, которое было погружено на крейсер. После окончания войны в Англии вернулись к этому вопросу. Золото есть золото, и в начале тридцатых годов XX века его решили поднять. Взялся за осуществление этого проекта известный торговец оружием, миллиардер русского происхождения Базиль Захаров. Он же взял на себя финансирование всех предварительных расходов, а также предполагаемую в перспективе поисково-водолазную операцию.

Однако сразу же возникли сложности. Дело в том, что, учитывая скоротечность гибели «Хэмпшира» и то, что из его офицеров практически никто не выжил, определить точное место гибели крейсера не представлялось возможным. Для того чтобы отыскать затонувший корабль, надо было обследовать весьма большой район. Расходы на операцию по поиску крейсера сразу возрастали в несколько раз, и возникал вопрос, стоит ли вообще этим заниматься.

Надо было искать какое-то нестандартное решение, и оно было найдено. Учитывая, что, скорее всего, «Хэмпшир» все же подорвался на немецкой мине, решено было поискать следы трагедии в Германии. Там после длительных поисков англичан ждала удача. В Шеттине им удалось найти оставшегося в живых штурмана U-75, осуществлявшей минную постановку на курсе следования «Хэмпшира», лейтенанта Вайсфельта. Именно он определял в 1916 году координаты рокового для «Хэмпшира» минного поля. Но на этом удача не закончилась! По почти невероятному стечению обстоятельств у отставного подводника оказалась на руках и карта с обозначением того самого минного поля. По словам Вайсфельта, он сохранил ее как память о своем боевом прошлом. После недолгих переговоров удалось сторговаться, и Вайсфельт разрешил снять копию со своей карты. Кроме этого он высказал желание лично поучаствовать в поисковой операции в качестве консультанта. Предложение было с радостью принято. Тем временем в Англии были найдены и свидетели погрузки золота в Скапа-Флоу, прежде всего докеры. По их утверждениям, золото было загружено в носовое подбашенное отделение. Захаров приобрел подробные чертежи «Хэмпшира».

Теперь район поиска «Хэмпшира» значительно сужался (разумеется, при условии, что он все же погиб именно на мине), и Базиль Захаров решил начать поисковую операцию. Во главе ее он поставил опытного спасателя капитана Брайндта. В экспедицию были включены лучшие водолазы мира. На деньги миллиардер Захаров не скупился. Помимо возможного получения золота, он рассчитывал неплохо заработать как на рекламе, так и вообще на повышении интереса к своей особе. Перед началом операции Захаров подписал договор с английским правительством. В случае подъема все золото должно было быть поделено в определенной пропорции между английским государством и Захаровым, в какой именно, являлось секретом.

После заявления Захарова о том, что он собирается найти затонувший «Хэмпшир» и поднять находящееся там золото, в Англии начался ропот. Против того, чтобы миллиардер нашел знаменитый корабль, никто не возражал. Наоборот, англичане считали это весьма благородным поступком со стороны Захарова. Искать погибшие корабли, чтобы отдать им дань памяти, — это вполне достойно. Но когда речь зашла о золоте, в прессе появились отрицательные публикации. Эти публикации не касались золота как такового. Общественность волновало то, что водолазы полезут внутрь затонувшего крейсера, который является братской могилой английских моряков. По английским законам это считалось кощунством. Тревожить покой погибших не смел никто! Но миллиардер Захаров был тоже не прост. Он представил в комиссию по охране памятников воспоминания оставшихся в живых матросов «Хэмпшира», из которых следовало, что после взрыва почти все офицеры и матросы оставили крейсер и, следовательно, их останков нет внутри корпуса крейсера. Некоторое время шли препирательства, но в конце концов деньги и связи Базиля Захарова преодолели и это препятствие. Разрешение на работы внутри корпуса «Хэмпшира» было получено. Впрочем, оппозиционная пресса тоже не осталась в долгу. На ее страницах появились статьи, что осквернителей подводной братской могилы ждет неминуемая расплата за кощунство. При этом ряд авторов ссылались на уже известного нам предсказателя Кейро, который якобы заявил, что любого осквернителя могилы лорда Китченера ждет неминуемое наказание высших сил. Сразу вспомнили, что именно Кейро предсказал в свое время не только гибель знаменитого «Титаника», но и табель лорда Китченера на том же «Хэмпшире». В то, что предсказание Кейро сбудется и на этот раз, верила почти вся Англия. Говорил на самом деле Кейро что-либо в отношении нежелательности поисков золота на «Хэмпшире», в точности не известно. Однако это настолько подогрело ситуацию, что теперь вся Англия, затаив дыхание, ждала начала операции. Ажиотаж дошел до того, что заключались пари на то, достанут водолазы со дна моря «проклятое золото» или нет.

Что касается Базиля Захарова, то он заявил в прессе, что плевать хотел на все предрассудки, в которые в XX веке могут верить лишь невежественные и темные люди. Он же, Захаров, обязательно найдет и поднимет золото, и ничего ни с кем из его людей не случится. Вот тогда все его недруги будут посрамлены!

Летом 1932 года операция по поиску крейсера «Хэмпшир» началась. Совершив недальний переход от Скапа-Флоу, спасательное судно КСР под британским флагом отдало якорь на траверзе мыса Броф-оф-Бирсей. Экипаж судна был интернациональным. Капитан Брайндт, водолаз Крюгер и консультант Вайсфельт были немцами, эксперт по сейфам Мэнсфилд и водолаз-глубоководник Картней — подданными США, а третий водолаз, Костелло, был австралиец.

После достаточно долгих поисков место табели «Хэмпшира» было обнаружено почти на кромке старого минного поля. Но золотоискателей ждало большое разочарование. Крейсер покоился на 80-метровой глубине, а это требовало особого снаряжения для глубоководной работы. Это обстоятельство да еще начавшиеся непрекращающисся осенние штормы вынудили Брайндта отложить операцию до следующей весны.

Работы возобновились весной 1933 года. После первых же разведывательных спусков выяснилось, что затонувший крейсер лежит почти на ровном киле, с небольшим креном на борт, при этом из-за сильного подводного течения «Хэмпшир» почти свободен от ила, а в его внутренние помещения можно проникнуть через большие пробоины в носовой части.

Осмотрев затонувший крейсер, водолазы обнаружили в носовой части правого борта две пробоины с загнутыми внутрь краями — свидетельство того, что корабль подорвался на минах, а не стал жертвой диверсии (при внутреннем взрыве края были бы вывернуты наружу). Внутрь сразу проникнуть не удалось, ибо люки загромоздило проржавевшими обломками металла. Пришлось вооружиться газовыми резаками. Поисковиков удивило, что на такой солидной глубине ощущаются течения, валившие с ног водолазов, облаченных в громоздкие скафандры, постоянно запутывавшие тросы и шланги, по которым сверху подавался воздух. Завалы расчищали подрывными патронами, что было крайне опасно — мог детонировать боезапас крейсера. Тем не менее Мэнсфилд и Костелло устанавливали заряды с часовым механизмом и поднимались на КСР, который благоразумно отходил подальше.

Путь к золоту расчищался, но весьма медленно. Поэтому капитан Брайндт и дал разрешение на применение взрывчатки, несмотря на серьезную опасность возможной детонации погребов с артиллерийским боезапасом. Этот способ оказался весьма эффективным, и расчистка дороги к сокровищам пошла значительно быстрее. Помимо этого параллельно водолазы пробивали путь и к каюте командира. Вскоре игра со смертью принесла первые плоды — удалось пробиться к каюте командора Генри Сэвиллу. Теперь в работу вступил «медвежатник» Мэнсфилд. Из командирского сейфа извлекли неплохо сохранившиеся судовые документы, шифровальные таблицы и 15 тысяч фунтов стерлингов — всю корабельную кассу «Хэмпшира». Теперь все силы водолазов были сосредоточены на пробитии тоннеля к носовому подбашенному отделению. С помощью динамита они начали пробивать проход. Это было не просто, так как подбашенное отделение располагалось за броневым поясом крейсера. Сверху через верхнюю палубу путь был слишком далек, а со стороны днища вообще невозможен, так как крейсер лежал на дне почти на ровном киле. Оставалось рвать броню динамитом, что было и медленно, и тяжело, и опасно.

Что произошло дальше, до конца так и не выяснено. Во всей имеющейся на этот счет информации имеется определенная недосказанность. Официально впоследствии было объявлено, что в результате взрывов на корпусе крейсера внезапно самозапустился двигатель одной из находившихся в торпедном аппарате торпед и она из глубины всплыла наверх. Спасательному судну якобы чудом удалось увернуться от привета с того света — или от мести погибших моряков? Об этом, по крайней мере, уже через несколько дней написали британские газеты. Англия возликовала: предсказания Кейро начинают сбываться!

Впрочем, в истории с торпедой есть ряд вопросов. Если при проведении подводных взрывов водолазы находились на борту судна (а иначе и быть не могло, т. к. в противном случае они бы погибли от ударной волны), то каким образом они могли увидеть торпеду? Видимо, только тогда, когда она, оказавшись на поверхности, шла на спасательное судно. Торпеду могли определить только по образуемым ею бурунам. Но ведь искатели золота могли и ошибиться, приняв за торпеду какой-то другой след — от акулы, дельфина и т. д. Даже во время войны сигнальщики не раз ошибались, принимая за торпедный след совсем иное.

Вот один из вариантов истории с торпедой: «Однажды, как только осели фонтаны воды, поднятые подводными взрывами, и судно развернулось, стоявший на полубаке Мэнсфилд, истошно заорал: „Торпеда! Идет прямо на нас!“ Брайндт мгновенно среагировал, и разбуженная взрывом английская торпеда скользнула вдоль левого борта КСР. Кое-кто счел происшедшее дурной приметой…»

Но вообще могла ли чисто технически торпеда времен Первой мировой войны, после 17 лет пребывания в соленой воде дать ход, да еще и всплыть с 80-метровой глубины?

Впрочем, узнав об истории с торпедой, Захаров тут же дал капитану Брайндту указание не только о продолжении работ, но и об их максимальном форсировании. Шума вокруг «Хэмпшира» стало слишком уж много, и миллиардер желал как можно быстрее завершить операцию.

На спасательном судне у участников операции настроение было тоже неважным. Все они прекрасно знали как о предсказании Кейро, так и о том ажиотаже, который сопутствует их операции. И то и другое оптимизма не прибавляло. Но, как говорится, алчность превозмогла суеверный страх. К тому же Захаров, требуя ускорения работ, увеличил участникам операции процент за найденное золото. Не остановила кладоискателей и дурная примета — два разложившихся трупа, преградивших путь к заветному отсеку. Более того, по одной из версий, водолазы совершили нечто вообще из ряда вон выходящее. Вместо того, чтобы поднять трупы погибших моряков для достойного захоронения, они просто обменялись дружеским рукопожатием с утопленниками — на счастье. Говорят, что находившийся на судне бывший немецкий подводник Вайсфельт пришел в ужас от известия о таком кощунстве. Штурман U-75 сразу засобирался в Германию, но в последний момент его отговорили, и он дал согласие совершить еще несколько спусков к вожделенному золоту.

Согласно другой версии, никакого кощунства по отношению к обнаруженным трупам не было. Суть этой версии такова: когда водолаз Костелло, а за ним Картней протиснулись в подбашенное отделение командира, в луче фонаря сверкнули металлические стенки «золотых ящиков». В этот момент Картней боковым зрением заметил что-то темное, медленно и плавно надвигающееся на него. Осторожно повернувшись, он поднял фонарь и увидел полуразложившийся труп с лохмотьями офицерской тужурки, за ним подплывал другой. Видимо, движения водолазов всколыхнули останки тех, кто до конца охранял правительственный груз. Картней мягко отстранил покойника, но кисть того словно вцепилась в клешню скафандра. Придя в себя, американец снял кольцо с пальца покойника, чтобы по надписи на внутренней стороне (тогда это было модно) затем его идентифицировать. В действиях Картнея, если все происходило именно так, не было ничего плохою. Наоборот, так бы поступил на его месте любой другой профессионал.

И вот наконец проход в носовое подбашенное отделение пробит. Там в целости и сохранности обнаружены вожделенные металлические ящики с золотом. Подводные золотоискатели вздохнули с облегчением — опаснейшие взрывные работы можно прекратить. Теперь осталось, казалось бы, самое рутинное дело — извлечь золото и вытащить его наверх. В спорой работе незаметно пролетело два дня, и часть ценностей уже оказалась на борту КСР.

24 апреля 1933 года, когда внизу на выгрузке золота работали все пять водолазов, внезапно, без всяких причин, корпус крейсера дрогнул и сдвинулся со своего ложа. Словно некая гигантская сила потащила его по морскому дну. При этом «Хэмпшир» стал заваливаться бортом, в котором был пробит тоннель, на дно, закрывая тем самым доступ к оставшемуся внутри него золоту навсегда.

От резкого крена обломки покореженных судовых конструкций обрушились на находившихся под водой людей… Крейсер сдвинулся, когда около сейфов работали все пятеро водолазов. Все попадали, выронив мешки, фонари и золотые слитки. Помимо всего прочего, руку Картнея прижало тяжелой бронированной дверью. Пока ее освобождали, прошло время. На счастье водолазов, «Хэмпшир» сдвигался очень медленно, и у них было время, чтобы выбраться из лабиринта внутренних помещений. Однако, когда они уже выбирались, крейсер начал кренится и на водолазов обрушилась масса металлических конструкций, серьезно их покалечив.

Наверху поняли, что внизу произошло несчастье, и каким-то чудом успели вытащить на поверхность всех водолазов. Четверо из пяти были к этому времени уже в тяжелейшем состоянии. У Картнея оказалась размозжена рука, у Вайсфельта — в нескольких местах позвоночник. У Мэнсфилда отбиты все внутренние органы, у Костелло — переломы ребер и обеих ключиц. Что касается Крюгера, то он был уже мертв. КСР полным ходом ринулся в ближайший порт. Но еще до прихода Мэнсфилд и Вайсфельт скончались. Кстати, именно они, по одной из версий, жали руки мертвым английским морякам… Остальных водолазов спасли, но на всю оставшуюся жизнь они остались инвалидами.

Трудно сказать, почему именно сдвинулся корпус «Хэмпшира». Скорее всего, причиной тому были подводные взрывы, которые нарушили равновесие лежащего на грунте крейсера. Однако трагедию с водолазами не следует списывать только на подвижку крейсера. Даже мало-мальски знакомому с вопросами организации подводных работ совершенно ясно, что капитан Брайндт нарушил при их проведении все, что только можно. Так, все его водолазы одновременно работали на глубине, их никто не страховал, и, следовательно, некому было и прийти им на помощь. Впрочем, возможно, Брайндт просто был вынужден пойти на эти нарушения из-за требований Базиля Захарова максимально форсировать работы на «Хэмпшире». К тому же, выйдя на «финишную прямую» и увидев реальные золотые слитки, водолазы сами потеряли всякую осторожность и старались как можно скорее опустошить подбашенное отделение «Хэмпшира».

После возвращения экспедиции Брайндта британское Адмиралтейство навсегда запретило все работы на «Хэмпшире», официально объявив его местом воинской славы. Известие о трагедии с водолазами, работавшими на «Хэмпшире», в Англии восприняли как подтверждение того, что трогать затонувшие корабли, на которых погибли люди, вообще нельзя.

Для англичан интерес к тайне гибели крейсера «Хэмпшир» столь же велик, как у нас России к тайне гибели линкора «Императрица Мария». Все новые и новые поколения историков стараются найти ответы на волнующие вопросы, но, несмотря на все их усилия, тайна гибели «Хэмпшира», как и тайна гибели «Императрицы Марии», остается нераскрытой.

Что касается золота «Хэмпшира», то оно так и осталось навечно в распоряжении сэра Китченера и сомкнувшихся над ним волн.

ЗАБЫТАЯ ТРАГЕДИЯ СЕМНАДЦАТОГО ГОДА

Ужасна смерть была… о ней лишь вы молили,

Прощаясь и спеша страданья прекратить,

С слезами на глазах товарищей просили

Друг другу пулю в лоб немедленно пустить…

Из старой матросской песни

Эта трагедия остается не известной для России и сегодня, как оказалась преданной забвению в далеком от нас 1917 году. Подводная лодка Балтийского флота АГ-15 погибла в результате катастрофы 8 июня 1917 года вместе с 18 членами своего экипажа. Как это обычно бывает, в этой истории, в той давней трагедии в единое целое сплелись преступная халатность и невероятный героизм, отчаяние и надежда.

Россию било в лихорадке революций. К лету 1917 года уже пала Рига, фронт медленно катился к Петрограду. Армия не желала больше воевать до «победного конца». На лето планировалось контрнаступление, но особых надежд на его победный исход не было. Солдаты большую часть времени митинговали. Не спасали положения и учрежденные «батальоны смерти» из георгиевских кавалеров. Не простой была обстановка и на Балтийском флоте. Уже остались позади массовые убийства офицеров в дни «великой бескровной» Февральской революции, героический Брусиловский прорыв и подвиг канонерской лодки «Сивуч» в Рижском заливе. Корабли Балтийского флота еще выходили в море, но митинговали на них, пожалуй, еще больше, чем в армии. Это было безумием, но изменить ничего уже было нельзя. Разумеется, матросы, проводящие все свободное время на бесконечных митингах и заседаниях, служили уже далеко не столь прилежно, как при «проклятом царизме». Халатное отношение к службе рано или поздно, но должно было неминуемо привести к трагедии, и это случилось.

Новое пополнение

С началом Первой мировой войны оказалось, что, несмотря на все усилия в России, по существу, нет подводного флота. Те немногие подводные лодки, что находились в составе Балтийского и Черноморского флотов, могли рассматриваться если не как музейные экспонаты, то как сугубо учебные корабли. Выпускать их в боевые походы было равносильно самоубийству. Несмотря на это, балтийские субмарины честно несли дозор на входе в Финский залив. Немудрено, что в первые годы войны никаких побед у балтийских подводников просто не могло быть. Однако все должно было измениться с вводом в строй новых подводных лодок типа «Барс». Но заложенных на отечественных верфях новых субмарин было уже явно недостаточно для все более увеличивающихся масштабов подводной войны. И тогда было принято решение о закупке у союзников первой партии в пять субмарин только что начавшей строиться серии подводных лодок типа АГ («Американский Голланд»).

Американская сторона обязалась построить лодки на своей верфи в Ванкувере и доставить в разобранном виде во Владивосток. Окончательная сборка предполагалась на заводе «Ноблесснер». МГШ признал целесообразным приобретение лодок этого типа. Однако, учитывая, что завод «Ноблесснер» в указанный период строил подводные лодки типа «Барс» и не справлялся с установленными сроками, по результатам проведенного конкурса сборка американских лодок была поручена Балтийскому заводу. Контракт на поставку первых пяти лодок был заключен 18 августа 1915 года. Это были лодки системы «Голланда» типа «602-F». Сдача первых трех лодок планировалась в апреле, двух остальных — в мае 1916 года. Во Владивосток лодки были перевезены на трех пароходах. Из Владивостока секции лодок были перевезены по железной дороге в Петроград, на Балтийский завод.

Сборка лодок началась 2 апреля 1916 года. В ходе работ выяснилось, что предварительно оговоренные в контракте монтаж и пригонка частей корпуса и оборудования в США не производились. Пришлось по месту выполнять пригонку заготовленных секций, т. е. выполнять не только сборку, но и вести обычные судостроительные работы. На воду лодки были спущены с помощью крана в августе 1916 года. Испытания проводились в Кронштадте, Бьерке-Зунде и Ревеле под руководством американских инструкторов и завершились успешно. Вместе с тем, комиссией были отмечены и недостатки проекта — подвсплытие лодки после торпедной стрельбы, ненадежная работа американских лагов, неудовлетворительная обитаемость. В строй лодки вступили в сентябре — ноябре 1916 года. Отмеченные при сдаче недостатки устранялись в зимний период на ревельском заводе «Ноблесснер». Все пять лодок базировались на специально оборудованный транспорт «Оланд». 8 июня 1916 года все лодки были включены в списки судов флота под литерно-цифровыми обозначениями: АГ-11, АГ-12, АГ-13, АГ-14, АГ-15.

«Американские Голланды» были для своего времени вполне совершенной подводной лодкой. Они значительно выигрывали даже в сравнении со знаменитыми отечественными «барсами», которые, не имея межотсечных переборок, гибли при малейшем повреждении.

Лодки АГ были однокорпусными. Корпус их имел круговое сечение почти по всей длине, а эллиптическая форма кормовой оконечности придавала ему каплевидную форму. В верхней части корпуса «Американских Голландов» была установлена надстройка с палубным настилом, переходящая у ахтерштевня в гребень. В этой настройке размещались заваливающиеся носовые горизонтальные рули, шпили подводного и надводного якорей, газоотводы двигателей и сигнальный буй с телефоном. Боевая рубка, расположенная над центральным отсеком, имела верхнюю и нижнюю крышки, что позволяло использовать ее в качестве шлюзовой камеры для выхода подводников из лодки в аварийных ситуациях. Все лодки АГ были оборудованы двумя перископами, один для наблюдения из центрального отсека, второй — для наблюдения из рубки, что было по тем временам настоящим «ноу-хау». На ходовом мостике между тумбами перископов «Голландов» была установлена труба подачи воздуха к дизелям в бурную погоду или при движении в позиционном положении. Управление заглушками трубы осуществлялось из рубки. В нижней части корпуса имелся коробчатый киль, выполнявший роль главной осушительной магистрали. Прочный корпус «Голландов» был разбит водонепроницаемыми переборками на четыре отсека. При этом в трех отсеках, кроме центрального, имелись выходные люки и удлиненные комингсы для обеспечения аварийного выхода подводников. Система погружения лодок типа «АГ» состояла из восьми заполнявшихся самотеком балластных цистерн, оборудованных кингстонами и клапанами вентиляции. Главные балластные цистерны располагались в оконечностях и в средней части внутри прочного корпуса. Это хотя и потребовало увеличения диаметра прочного корпуса, но зато ускорило процесс погружения и улучшило внутреннее размещение. Управление лодкой было сосредоточено в центральном посту, Кроме этого была предусмотрена и возможность управления из рубки. Кормовые горизонтальные рули располагались за винтами, что увеличило их эффективность. В целом, проект АГ оказался настолько удачным, что последние его представители приняли активное участие в Великой Отечественной войне и даже записали на свой боевой счет несколько побед.

Что касается АГ-15, то она была построена на судоверфи «Бэр-нет Ярд» в Ванкувере (Канада) и предназначалась первоначально для ВМС Великобритании. Однако 18 августа 1915 года АГ-15 была приобретена заводом «Ноблесснер» по заказу Морведа России. В том же году в разобранном виде доставлена морским путем во Владивосток, а оттуда по железной дороге на Балтийский завод в Петрограде для достройки. 2 апреля 1916 года АГ -15 перезаложили на Балтийском заводе. 4 июня 1916 года АГ-15 была зачислена в списки кораблей Балтийского флота и в сентябре того же года спущена на воду.

14 октября — 14 ноября 1916 года подводная лодка прошла сдаточные испытания в Кронштадте, Бьерке-Зунде и Ревеле. В связи с тем, что переход из Петрограда в Ревель осуществлялся только военной командой, по ходатайству флота на еще не принятой официально в состав флота лодке 30 октября 1916 года был поднят Андреевский флаг. Война диктовала свои условия ввода в строй новых боевых кораблей. 1 ноября 1916 года АГ-15 вступила в строй. Лодка начала кампанию в составе 4-го дивизиона дивизии подводных лодок Балтийского моря. Зиму с 1916-го на 1917 год АГ-15 провела на заводе «Ноблесснер» в Ревеле, где устранялись недоделки, отмеченные при проведении сдаточных испытаний. Там экипаж субмарины пережил Февральскую революцию и вволю наслушался революционных речей на бесконечных митингах. Впрочем, более половины команды составляли уже походившие в боевые походы матросы, которые к речам агитаторов всех мастей относились куда более сдержанно, чем их тыловые собратья.

30—31 мая 1917 года подводная лодка успешно совершила свой первый практический выход в море. В июне 1917 года наконец-то официально вступившая в строй АГ-15 отрабатывала учебные задачи и активно готовилась к первому боевому походу. Команда лодки к этому времени была частично раскассирована по другим субмаринам, но все еще в своей основе состояла из опытных матросов. Командир лейтенант Михаил Максимович был назначен на эту должность совсем недавно, в январе 1917 году. Именно для приобретения командиром навыков управления лодкой и были организованы тренировки АГ-15 по погружению. Предполагалось, что они займут несколько дней, после чего АГ-15 отправится на боевые позиции. Старшим офицером АГ-15 был Константин Людвигович Матыевич-Мациевич, окончивший Морской корпус в 1911 году и произведенный в лейтенанты в январе 1915 года. Из офицеров АГ-15 он был наиболее подготовлен как подводник, так как окончил курсы офицеров-подводников и имел опыт боевых походов.

Ничто не предвещало беды

Был обычный день 8 июня 1917 года, когда неподалеку от Ревеля, на рейде острова Люм подводная лодка АГ-15 с утра отработала несколько погружений и всплытий, а к полудню подошла к борту своей плавбазы «Оланд», чтобы накормить команду горячим обедом. С утра лодка отрабатывала учебные погружения, в целях тренировки команды после обеда командир АГ -15 лейтенант Максимович планировал продолжить обучение своих подчиненных.

— Константин Людвигович! — предупредил он своего старшего офицера, лейтенанта Матыевича-Мациевича. — Чтобы не терять время понапрасну, прикажите все механизмы оставить готовыми к погружению. Как отобедаем, так и продолжим тренировку!

— Хорошо, Михаил Михайлович! — отозвался тот. — Все сделаем!

Отдав соответствующие приказания, старший офицер вызвал кока, матроса Богданова.

— Что у нас на обед?

— На первое борщ с мясом, на второе — макароны по-флотски, на третье — компот!

— Как будет готово, сразу накрывай! — распорядился Матыевич-Мациевич.

Обедали быстро. Несмотря на наступавший революционный хаос, подплав еще неплохо снабжали продуктами и подводники имели вдоволь и мяса, и овощей, и белого хлеба. К тому же обстановка на подводных лодках всегда была куда более демократичной и офицеры питались вместе с командой.

После обеда АГ-15 отошла от борта плавбазы. Старший офицер, как и положено, запросил старшин отсеков о герметичности отсеков. Принял доклад о готовности к погружению. Увы, это не соответствовало действительности. Между тем, пока лодка стояла у борта, кок Степан Богданов, которому стало жарко у камбузной плиты, открыл люк третьего отсека и совсем забыл об этом. Старшине отсека он доложил, что все задраено. Именно эта халатность и стала прологом трагедии.

— Заполнить цистерны главного балласта! — скомандовал лейтенант Максимович.

Лодка начала быстро погружаться, но, едва верхняя палуба скрылась под водой, все находящиеся в третьем отсеке услышали шум вливающейся воды.

— В лодку поступает вода!

Все решали мгновения. Командир немедленно бросился к люку, через который водопадом вливалась вода, и пытался его закрыть, но не смог преодолеть сопротивление воды. Лодка продолжала погружаться, и поток воды с каждой минутой нарастал. Тогда Максимович выскакивает наверх через рубочный люк, чтобы попытаться закрыть люк третьего отсека сверху. Это ему вроде бы удалось, люк закрылся, но, увы, неплотно, так как перекладина попала между крышкой и комингсом. Так как лодка все еще погружалась, то к этому времени рубку уже начало захлестывать водой. Командир был просто смыт за борт.

У находящихся на борту плавбазы и наблюдавших за погружением подводной лодки увиденное вызвало настоящий шок. И было от чего! Вначале, как и было предусмотрено, АГ-15 начала погружаться на малом ходу в двух кабельтовых от борта плавучей базы. Затем неожиданно из ее рубки выскочили два человека и бросились в воду. Следом за ними показалась фигура командира, который бегал по палубе уходящей в воду субмарины, что-то кричал и махал руками. Было совершенно ясно, что на лодке произошла катастрофа.

В Российском государственном архиве Военно-морского флота хранится дело № 59, имеющее название «Авария подлодки АГ-15 на Люмском рейде 8—19.6.17». В деле имеется донесение начальника 4-го дивизиона дивизии подводных лодок Балтийского моря капитана 2-го ранга Забелина «Об аварии ПЛ „АГ-15“ 8 июня 1917 года»: «8 июня 1917 года, в 14 часов 25 минут ПЛ АГ-15 отошла от борта транспорта „Оланд“ и пошла на практическое погружение. Предполагалось произвести срочное погружение с хода, заполнив сразу все системы и пользуясь произведенной утром дифферентовкой. В 14 часов 35 минут было замечено, что лодка идет с очень сильным дифферентом на корму. Через несколько мгновений наверху появился один человек, за ним еще трое. Один был в белом и сильно махал руками. Видно было, как лодка продолжает погружаться, причем дифферент на корму увеличивается. Лодка шла полным ходом, разворачиваясь носом на минный заградитель „Ильмень“. Я сошел на АГ-11, где отдали концы и пошли полным ходом к подводной лодке АГ-15, чтобы попытаться оказать ей помощь. Мичману Йорку (с АГ-12) приказал с „Ильменя“ нашифровать телеграммы о случившемся Комфлоту (командующему Флотом Балтийского моря контр-адмиралу Д.Н. Вердеревскому. — Авт.), Наподиву (начальнику дивизии подводных лодок Балтийского моря, капитану 1-го ранга П.П. Владиславлеву. — Авт.), Начальнику Або-Оландской укрепленной позиции и в Ганге. И это время лодка совершенно погрузилась и люди, бывшие наверху, оказались в воде. Трое из них, командир лодки лейтенант Максимович, боцман Рева и рулевой Пырьев, были подобраны немедленно подошедшими шлюпками с „Ильменя“ и „Оланда“, а штурманский офицер лодки, прапорщик Петерс, не умевший плавать, утонул раньше, чем к нему успела подойти шлюпка. Сейчас же после погружения на поверхность вышел большой пузырь воздуха. Поставили вешку и буек на этом месте; в 15 часов 15 минут — второй пузырь. В 15 часов 19 минут была послана весьма срочная телеграмма начальнику службы связи и в штаб дивизии подводных лодок с просьбой выслать спасательные средства и водолазов. В 15 часов 26 минут я телеграфно донес о случившемся начальнику дивизии.

Одновременно транспорту „Оланд“ было мною дано приказание сняться с якоря и стать у места лодки, дабы немедленно же использовать имеемые средства для спасения. Водолазный аппарат погрузил на катер службы связи, который и шел к буйку с водолазами „Оланда“. Скоро прибыли водолазы с „Ильменя“. Я предложил взять строп в отверстие форштевня и, взяв за него якорный канат „Оланда“, и за кормовой лодочный рым на кормовую лебедку выбрать их, насколько возможно, и отбуксировать лодку на мелкое место. Из слов командира лодки выяснилось, что лодка начала погружаться, имея не закрытый третий люк. В него полилась вода. Командир, полагая, что просто плохо задраили люк, не отрываясь от перископа, крикнул „Поджать!“, но, услышав за собой шум льющейся воды, заглянул в третий отсек, в котором уже никого не было. Вода хлестала полным ходом. Тогда, крикнув старшему офицеру продувать все цистерны и идти к берегу, чтобы в случае крайности выброситься на мелкое место, он полез сам закрывать люк. Нащупав люк и видя, что сил закрыть его не хватает, лейтенант Максимович вылез наверх, желая захлопнуть люк ногами. Он не уверен, удалось ли ему сделать это, так как от хода его прижимало к кормовой стойке надстройки. Лодка все более погружалась, и ему пришлось совсем вылезть наверх, где в это время уже были прапорщик Петерс, боцман и рулевой, а вслед за этим все очутились в воде и были подобраны».

В 1921 году известный писатель-маринист А.С. Новиков-Прибой решил написать повесть о подводниках Первой мировой войны. Ключевым моментом повести должна была стать история затопления подводной лодки и спасения из нее моряков. По воспоминаниям Новикова-Прибоя, ни одно из его произведений не давалось ему столь мучительно. За основу истории о спасении подводников с затонувшей субмарины писатель решил взять уже позабывшуюся к тому времени историю аварии АГ-15. Для того чтобы повесть выглядела реалистичней, Новиков-Прибой приехал в Кронштадт, где встретился с непосредственными участниками тех трагических событий и даже с выжившими подводниками АГ-15.

Повесть Новикова-Прибоя «Подводники», разумеется, произведение художественное, в ней АГ-15 переименована в «Мурену», изменены в повести и фамилии участников реальных трагических событий, по Новикову-Прибою удалось передать главное — чувства и ощущение людей, оказавшихся в затонувшем стальном гробу.

А потому предоставим слово знаменитому писателю: «Тихое утро. Небо — голубая бездна. Море — отполированный хрусталь. Неподвижный воздух накаляется зноем. „Мурена“ идет ровно, послушно, огибает суда. Выходим за каменный мол. Начинается поле минного заграждения. Приходится идти по фарватеру и постоянно поворачивать то вправо, то влево. На рубке стоят офицеры. Командир, как всегда, серьезен и сосредоточен. Старший офицер Голубев улыбается утреннему солнцу. Минный офицер почему-то оглядывается на берег. Кругом столько света и блеска, а в измученной душе моей глухая полночь. Я стою на верхней палубе и не слушаю, о чем говорят другие матросы… „Мурена“ острым форштевнем разворачивает хрусталь и все дальше уходит от гавани. Начинаем приготовляться к погружению — задраиваются люки. Я спустился внутрь лодки. Пахнет жареным луком. Это Камбузный Тюлень что-то готовит на своей электрической плите. После вчерашней пирушки он распух, точно от водянки, глаза кровью налиты.

— Как дела?

— Дела, как сажа бела, и сам чист, как трубочист. Башка трещит, точно в ней дизеля поставлены. А опохмелиться нечем.

Камбузный Тюлень вдруг завернул художественно-забористую ругань. Оказалось, что он по ошибке бросил перец в компот. Засуетился, схватил кастрюлю, но тут же столкнул.

— Уйди, пока не огрел чем-нибудь по башке! — кричит на меня и еще пуще ругается.

Матросы смеются. Прохожу за непроницаемую перегородку, в свое носовое отделение. Зобов мрачен и часто глотает воду. Залейкин стоит перед зеркалом и той же щеткой, которой он чистит сапоги, приглаживает маленькие усики и прямой пробор на голове. Поучает команду:

— Если хочешь иметь хорошую жену, то выбирай ее не в хороводе, а в огороде.

Смех других меня только раздражает. Гул и стук дизелей точно оборвался. Лодка движется при помощи электромоторов. Балласт принят частично. Идем в позиционном положении, имея самую малую плавучесть. В тишине слышен сердитый шепот:

— Анафема! Людей хочешь чадом отравить!..

Я догадываюсь, что это кто-то обрушивается на кока. И опять тихо, как в пустом храме. Только из машинного отделения доносится дрожащий ритм моторов. Лодка, герметически закупоренная, продолжает свой путь. По переговорной трубе долетает до нас распоряжение увеличить балласт концевых цистерн. Засвистел воздух, яростно захрипела цистерна, глотая соленую воду. А вслед за этим в лодку ворвался другой шум — шум грохочущего потока. С ним смешался крик, вой людей. Ничего нельзя разобрать. В носовое отделение, за непроницаемую перегородку, врывается несколько матросов и старший офицер. Мокрые все, с искаженными лицами. Торопливо задраивают за собой железную дверь, точно от напавших разбойников. А за нею раздаются выстрелы. Кто кого бьет? Почему?

Я застыл на месте, раздавленный катастрофой. У других втянутые в плечи головы, точно в ожидании неизбежного удара. Чувствую, как уходит из-под ног палуба. Это „Мурена“ опускается в бездну. Все быстрее и быстрее. Проваливается в пучину, словно брошенный кусок железа. Я набрал полную грудь воздуха и не дышу. А вода продолжает врываться внутрь лодки, грохочет и рычит, как водопад мощной реки. Увеличивается тяжесть нашего суденышка. И сам я будто наливаюсь свинцом. Ноги прилипли к палубе — не сдвинуть их. Ах, скорее бы прекратился этот оглушительный рев потока! Я ничего не могу сообразить. Мне кажется, что гибнет мир, с треском и гулом проваливается куда-то земля…»

Заживо погребенные

Тем временем внутри лодки события разворачивались стремительно. Боцман Рева и штурман лодки, прапорщик по Адмиралтейству Борис Петерс, успели выскочить через люк, часть команды перебежала в машинный отсек и там задраилась. Остальную команду старший офицер Мациевич успел согнать в носовой отсек. Одновременно он быстро открыл все клапана воздушной станции в центральном посту, чтобы получить возможность управления носовой станцией, и успел задраить за собою носовую переборку, когда вода неудержимым потоком уже рвалась в носовую часть тонущего корабля. Все это происходило в абсолютной темноте, так как электричество почти сразу же потухло.

Из повести «Подводники» А.С. Новикова-Прибоя: «…Толчок под ногами. Лодка на дне моря. А через несколько минут в носовом отделении водворяется могильная тишина. Вопросительно смотрим друг на друга безумными глазами.

— Ничего, ничего… Не волнуйтесь… Сейчас разберемся, в чем дело…

Старший офицер старается успокоить нас, а у самого прыгают посиневшие губы. Светло горят электрические лампочки, словно ничего не произошло. Это даст возможность хоть немного прийти в себя.

— Как это все случилось? Кто знает?

— Я, ваше благородие! — торопливо отзывается комендор Сорокин, словно от его сообщения зависит спасение лодки. — Это все Камбузный Тюлень натворил. Он жирный соус пролил на плиту. Угар пошел. Кто-то начал ругаться. Тюлень испугался, что ему от командира попадет. Взял да и открыл самолично люк над камбузом. Он, верно, думал, что лодка не скоро начнет погружаться, успеет, значит, выпустить угар.

— А я видел, как минный офицер на месте уложил его, — поясняет другой.

— Там друг друга расстреливали и сами себя…

Посмотрели на глубомер — девяносто восемь футов. Над нами целая гора воды. Сидим крепко в проклятой западне. За перегородкой — тридцать с лишним трупов наших товарищей. Очередь за нами. Нас десять человек, приговоренных к смертной казни. Железная перегородка не выдерживает тяжести напирающей воды — выгибается в нашу сторону, вздувается парусом. В перекосившихся дверях появляются щели, дают течь. Никакими мерами нельзя остановить ее. Это мстит море. Оно изменнически и подло просачивается в носовое отделение, чтобы задушить нас — задушить податливой массой, мягкими лапами, медленно, с холодным равнодушием.

— Как же теперь быть, ваше благородие? — спрашивают старшего офицера. — Значит, конец нам?

— Не нужно отчаиваться. Подождите. Что-нибудь сообразим…

Зобов сурово обращается к старшему офицеру:

— За что гибнем?

— Братцы! Я сам — только пешка в этой дьявольской игре. Не время об этом рассуждать. Давайте лучше подумаем, как спастись…

Море напирает на нас. Переборка трещит по швам. Сейчас будем смяты, раздавлены, превращены в ничто. Матрос Митрошкин зарыдал.

— Замолчи! — кричит на него старший офицер. — Ты не девчонка, чтобы слезы распускать. Будь матросом до конца…

Митрошкин вытягивается и моргает слезящимися глазами. Голубев окончательно оправился. Все смотрели на него. Он опытный подводник и знает лучше, чем кто-либо из нас, что нужно предпринять.

— Прежде всего, братцы, нужно дать знать наверх, в каком положении мы находимся. А сделать это можно очень просто: отнимем от мины зарядник и выкачаем из него воздух; затем вложим в нее записку. Если такую мину выбросить через аппарат, то она сейчас же всплывет. Здесь постоянно ходят суда. Кто-нибудь непременно заметит ее.

— Верно, ваше благородие, правильно…

Далеким маяком загорелась надежда. Через несколько минут все было готово. Мина шмыгнула из аппарата, понесла весть в отрезанный для нас мир, — весть из могилы.

И хотя вода прибывает, начинает заливать палубу, но на душе становится легче, точно чьи-то невидимые когти, что держали нас в тисках, ослабевают, разжимаются. Растет смутная надежда, что мы можем еще спастись. Об этом между нами идет разговор. За нашими маневрами, безусловно, следили с мостиков всех кораблей. А наше длительное исчезновение с поверхности моря вызовет подозрение на базе. Там сразу догадаются, в чем дело, и вышлют суда на розыски. Поймают мину, прочтут записку. Сейчас же будут пущены в ход все средства, чтобы извлечь нас со дна моря: водолазы, спасательное судно. И снова солнце глянет нам в лицо.

Залейкин вдруг что-то вспомнил: срывается с места и лезет под рундуки. С поспешностью выхватывает футляр с двухрядкой. Гармоника, радость его и гордость, оказалась подмоченной. Он ругается матерно.

— Хорошо, что мандолину повесил над головою, а то бы и этой конец!

Залейкина хоть к черту на рога посади, он все равно не уймется и будет петь песни.

Из нашего кубрика можно выбраться только двумя путями: или через носовой люк, или через минный аппарат, как когда-то спасся лейтенант Ракитников. Обсуждаем этот вопрос. Выводы у нас получаются очень печальные. Чтобы выбросить человека из минного аппарата, нужно страшному давлению воды противопоставить еще большее давление воздуха. А это означает неминуемую гибель. Поднимаем головы и жадно смотрим на носовой люк. Как его открыть? А потом — такая тяжесть над нами! С остервенением хлынет море внутрь лодки, разорвет наши легкие, прежде чем мы выберемся отсюда. При одной мысли об этом мутится разум. Решено твердо ждать помощи извне. Старший офицер приносит из своей каюты три бутылки хорошего коньяку.

— В поход себе приготовил. Люблю хватить в критические минуты.

— Благодетель вы наш!.. — радостно взвизгивает Залейкин. — Ведь это теперь для нас вроде причастия…

Только Митрошкин отказался от своей порции. Разделили коньяк на девять человек и выпили залпом, чтобы лучше ударило в голову. Жаль, что нельзя добраться до казенной водки — она осталась за перегородкой.

— Эх, повеселимся напоследок! — говорит Залейкин и достает свою мандолину.

Зазвенели струны, рассыпали веселые звуки. Подхватывает веселый тенор:

У моей у милочки Глазки, как у рыбочки.

Оживают лица, загораются глаза. Вода на палубе — выше колен. Не важно! Я чувствую, что и во мне просыпается какая-то удаль. Пусть появится теперь смерть. Я плюну ей в костлявую морду и скажу:

— А теперь души всех!

Мы забрались на рундуки и сбились в одну кучу. Только один Митрошкин держится в стороне. Он украдкой крестится и что-то шепчет. Над ним издевается Зобов:

— Брось, слышь ты, эту канитель. Ты только подумай — до поверхности моря далеко, а до неба еще дальше. Не услышит тебя твой бог, хотя бы ты завыл белугой…

— Оставьте его в покое, — советует офицер.

Мандолина сменяется граммофоном. Под звуки рояля баритон напевает знакомые слова:

Обойми, поцелуй. Приголубь, приласкай…

Все слушают эту песню угрюмо. Она звучит для нас какой-то насмешкой. Там, наверху, в живом мире, лучистое небо разливает радость. Всюду блеск и трепет жизни. Может быть, в этот момент кто-нибудь смотрит с берега на море, любуется игрою красок и грезит о любви и счастье. И не подозревает, что под голубою поверхностью вод, под струящимся золотом, на глубоком дне в тяжких муках корчатся люди. Вода продолжает прибывать. Залитые ею аккумуляторы перестают работать. Электрическое освещение постепенно слабеет, свет гаснет. Воздух плотнеет, становится тяжким. Мы ждем не горячих поцелуев возлюбленной, а холодных объятий смерти.

— К черту эту пластинку! — кричит старший офицер.

— Поставьте что-нибудь повеселее!

Завертелась новая пластинка. Женщина цинично поет про шофера-самца. Эта похабщина вызывает хохот… Прошло несколько часов мучительного ожидания. Электричество погасло. Пустили в ход юнгеровский аккумулятор. Это небольшой ручной фонарь. Свет от него слабый, как от маленькой свечки. Кругом полусумрак.

Вода дошла до высоты рундуков и остановилась. Давление на непроницаемую перегородку с той и другой стороны уравновесилось. Но воздух начал портиться и настолько уплотнился, что больно стало ушам.

То и дело поднимаем головы и жадно, как звери на добычу, устремляем взгляды на носовой люк. Спорим, горячимся. Зобов доказывает, что этим выходом нужно воспользоваться немедленно, пока мы не истратили своих сил.

— Мы, как птицы из клетки, вылетим отсюда вместе с воздушным пузырем. Только бы люк открыть.

Его поддерживает комендор Сорокин, страдающий легкими. Другие возражают:

— Может, вылетим, а только куда прилетим? К черту в лапы?

— Лучше подождем.

Больше всех настаивает на этом старший офицер.

— Стойте! Тише! — кричит электрик Сидоров.

Голова его запрокинута, а правая рука поднята вверх. Напрягаем слух. Где-то и что-то гудит. Все ближе и ближе. Над головою различаем шум бурлящих винтов. Ясно, что проходит какое-то большое судно. Взрыв радости и надежды выливается в крики:

— Нас ищут!

— Сейчас выручат!

— Спасены!

Старший офицер поворачивается к Зобову и заявляет:

— Я прав оказался. Погода тихая. Мина с запиской не должна далеко уплыть. Нас скоро найдут…

Зобов отвечает на это:

— Да не скоро выручат…

Спустя несколько минут опять раздается гул винтов. Еще больше утверждаемся в мысли, что теперь будем спасены. Даже Зобов как будто начинает верить в это. Он запрокинул голову и смотрит на носовой люк. Кулаки его, величиною в детскую голову, крепко сжаты, здоровые зубы оскалены. Рычит разъяренным львом:

— Эх, вырваться бы отсюда! Только бы вырваться!

Я знаю грандиозные замыслы Зобова, понимаю его. Пламенем гнева загорелась грудь. Я откликаюсь:

— Дружба! Мне с тобой по пути — одним курсом…

В лодке не действует ни один прибор, ни один механизм. Все части ее давно похолодели. „Мурена“ стала трупом. От соединения соленой воды с батарейной кислотою выделяется ядовитый хлор. Ощущается неприятное царапание в горле, щекотание в ноздрях. Но мы упорно ждем спасения. В жутком полусумраке, издерганные, подбадриваем себя разговорами, шутками. Больше всех в этом отношении отличается Залейкин.

— Эх, братва! Уж вот до чего жаль мне свою женку!

— До сих пор ты как будто холостым считался, а? — спрашивают Залейкина.

— Это я наводил тень на ясный день. Иначе — перед любовницами разоблачили бы. А на самом деле я давно обручен. Да и бабенка же у меня, доложу я вам! Надставить бы ей хоть на один вершочек нос, была бы первая красавица на всей земле. Люблю я ее, как дождь свинью. Она тоже меня любит, как кошка горчицу. Словом, только в раю такую пару можно найти. И жизнь у нас проходила, можно сказать, только в одних радостях.

— Как же это ты наладил?

Залейкин, как всегда в таких случаях, рассказывает и не улыбнется.

— Очень просто. Один день я запущу в нее поленом и не попаду — она радуется. На другой день жена ахнет в меня горшком и не попадает — я радуюсь. Каждый день была у нас только радость. Вот!

Судорожным хохотом мы заглушаем свою тревогу, смертельный страх. Я думаю, что если существует Бог, то он, наверное, улыбнулся, когда зачат был Залейкин. Не успели затихнуть от смеха, как от носа послышался испуганный шепот:

— Тише, братцы! Слышите!

Старший офицер поднимает фонарь. В стороне от нас, к носу, в полутьме маячит согнутая человеческая фигура. Это ползет к нам по рундукам Митрошкин. Он останавливается и показывает рукой к корме.

— Слышите? Царапают ногтями… Шепчутся… Живы они, живы…

— Кто живы? — мрачно спрашивает Зобов.

— Наши… Просят, чтобы пустили их в носовое отделение…

Митрошкин, не похожий на самого себя, ежится и в страхе закрывает лицо руками. Все невольно открываем рты и прислушиваемся. Мертвая тишина. Не слышно даже дыхания. Хоть бы какой признак жизни донесся до нас из отрезанного мира! И есть ли где жизнь? Кажется, вся вселенная находится в каком-то оцепенении. Слабо горит свет, а между рундуками мертво поблескивает черная вода. Лица у людей неподвижны, как маски. Глаза холодные, пустые. Наш ручной фонарь — это лампада в склепе.

— Ха! Вот черт! Взаправду напугал! — смеется Залейкин.

Начинается нелепый галдеж. Говорят все сразу, нервно смеются, лишь бы только не молчать. Тишина для нас тягостна, невыносима. Мы можем сойти с ума. Воздух портится. Дышать становится труднее. В голове шум.

— Граммофон! — скомандовал старший офицер.

— Граммофон! — разноголосо повторяют и другие.

Из большой красной трубы, словно из пасти, выбрасываются звуки оркестра, а за ними, как удав, медленно выползает здоровенный бас Шаляпина. Он громко возвещает о королевской блохе: „Блоха! Ха-ха!..“

Грохочет дьявольский грохот, точно кто бревном бухает по железным бортам лодки. Один из матросов повторяет за Шаляпиным: Блоха! Ха-ха!..

Его смех подхватывают еще несколько человек. Становится и жутко и весело. Звуки оркестра пронизывают уплотненный воздух, испуганно мечутся на небольшом пространстве. Их оглушает грозный бас:

Призвал король портного: „Послушай ты, чурбан! Для друга дорогого Сшей бархатный кафтан…“

Грянул неистовый смех. Вместе с Шаляпиным и мы все повторяем: „Блоха! Ха-ха!..“ Буйное веселье охватывает нас, как зараза. Ничего не слышно, кроме судорожного смеха. Залейкин задирает голову и будто клохчет. Старший офицер держится за живот, трясет плечами, сгибается, точно от боли. Зобов качается с боку на бок, как маятник. Комендор Сорокин дрыгает ногами. Некоторые катаются на рундуках, дергаются, корчатся, как в падучей болезни. У меня от смеха распирает грудь, трясутся внутренности. Мелькают на бортах уродливые тени, маячат предметы. В ушах треск от грохочущих голосов. Давно уже молчит граммофон, не слышно Шаляпина, а мы наперебой повторяем его слова: „Блоха! Ха-ха!..“ И опять неудержимый шквал смеха сотрясает наши тела. Содрогается вся лодка…

Я пытаюсь остановить себя и — не могу. Я на время отворачиваюсь, зажимаю уши. Вдруг страх перехватывает мне горло. Я стою на коленях и с дрожью смотрю на других. Мне начинает казаться, что люди окончательно обезумели. Трясутся головы, оскаливаются зубы, слезятся прищуренные глаза. Фигуры ломаются, точно охвачены приступом судороги. У некоторых смех похож на отчаянные рыдания. Я не знаю, что предпринять. Дергаю за руку старшего офицера и кричу:

— Ваше благородие! Ваше благородие!

Он смотрит на меня непонимающими глазами. На лице смертельная бледность и капли пота. Тупым взглядом обводит других и орет не своим голосом:

— Замолчите! Я приказываю прекратить этот дурацкий хохот!

Страх и недоумение в широко открытых глазах. Над головою что-то заскрежетало, точно по верхней палубе провели проволочным канатом. Потом что-то треснуло, и опять раздался тот же звук. Нас нашли! Ура! Проходит еще несколько часов. Нас не выручают. Напрасно мы напрягаем слух: никаких больше звуков. Ждем впустую. Воздух портится все больше и больше. Отравляемся хлором. У людей желто-землистые лица, синие губы, помутившиеся глаза. То и дело чихаем, точно нанюхались табачной пыли. В груди боль, одышка. Мы дышим часто, дышим разинутыми ртами, сжигаем последний кислород. Наступает вялость. Сердце делает перебои. В голове шум, как от поездов, плохо слышим.

Комендор Сорокин совершенно обессилел. Он отполз от нас. Лежит на рундуках и стонет:

— Не могу, братцы, больше ждать… Мочи нет.

Временами мне кажется, что это только тяжелый сон. До смерти хочется проснуться и увидеть себя в другой обстановке. Нет, это леденящая действительность! Как избавиться от нее? Я завидую всем морским животным. Они находятся вне этой железной западни. Море для них свободно. Если бы можно, я готов превратиться в любую рыбешку, только бы жить, жить…

Залейкин пробует шутить. Не до этого. Кружится голова, тошнит. В тело будто вонзаются тысячи булавок. Это терзает нас проклятый хлор. Он забирается в горло, в легкие и дерет, точно острыми когтями.

С каждым ударом сердца, с каждым вздохом слабеет мысль, мутится разум.

— Ой, тошно, — стонет Сорокин, — погибаю…

Решаем еще немного переждать — пять, десять минут.

В довершение всего у нас истощается энергия в ручном фонаре. Чтобы сберечь ее, мы выключаем на некоторое время свет. В один из таких промежутков наступившего мрака я отчетливо и ясно почувствовал знакомый запах женских волос. На мгновение засияли передо мною васильковые глаза Полины. В мозгу прозвучал ласковый голос:

— Приходи сегодня…

Вдруг — выстрел. А вслед за ним громкий голос:

— Свет дайте!

Стираю со лба холодные капли пота. Оглядываюсь. Зобов высоко держит фонарь. Все точно оцепенели в своих позах, смотрят в одно место. Между рядами рундуков в черной воде бултыхается покончивший с собой Сорокин. Он размахивает руками, падает, поднимается, хрипит, фыркает. Во все стороны летят брызги. Можно подумать, что он только купается. Но почему же лицо обливается кровью? Сорокин мотает головою, ахает, точно от радости. На мгновение скроется в воде и снова страшным призраком поднимается над нею…

Я приблизился к грани, за которой начинается безумие. Еще момент — и я покатился бы в черный провал. Меня встряхнул знакомый голос:

— Братва!

Я оглядываюсь. Зобов потрясает кулаками и кричит:

— Не будем больше обманывать себя. Пока нас выручат отсюда, будет уже поздно. А у нас есть средство спастись.

Эти слова огнем обожгли нас.

— Какое же средство? Говори скорее!

Все потянулись к Зобову. Он похож на сумасшедшего. Глаза вылезают из орбит. Торопится, давится словами. Едва уясняем их смысл. Наши капковые куртки имеют плавучесть. Каждому одеться. Воздух у нас сильно сжат. Стоит поэтому только открыть носовой люк, как сразу мы вылетим на поверхность моря, точно пробки. Старший офицер добавляет:

— Если уж на то пошло, то нужно еще открыть баллоны со сжатым воздухом. Это облегчит нам поднять крышку над люком…»

Вернувшиеся с того света…

Итак, АГ-15 с оставшимися в живых подводниками лежала на дне. Чем могли помочь тонущим подводникам, их товарищи, находившиеся на порту плавбазы? Так как все происходило на рейде острова Люм, в приличном отдалении как от Ревеля, так и от Гельсингфорса, то никаких средств к спасению подводников на плавбазе практически не было, кроме нескольких водолазов и буйков для обвехования места катастрофы. Разумеется, с плавбазы немедленно доложили о происшедшей трагедии и в Ревель, и в Гельсингфорс, но когда оттуда придет помощь? Не будет ли она уже запоздалой?

Тем временем «Оланд» подошел к месту погружения АГ-15. На поверхность моря все время всплывали и лопались пузыри воздуха. Это по крайней мере позволило точно определить место нахождения субмарины. С плавбазы, не теряя времени, спустили водолаза. Через несколько минут тот доложил, что видит подводную лодку. АГ-15 лежит на глубине 84 фута, слегка зарывшись в ил, рубочный люк открыт. Постучав по корпусу, водолаз услышал стуки в ответ — это значило, что часть людей внутри субмарины еще живы.

Через некоторое время на АГ-15 были заведены буксиры, единственное, что могли придумать на плавбазе, чтобы попробовать отбуксировать лодку на мелкое место. Вдруг совершенно неожиданно для всех из-под воды вылетела торпеда, которая пошла прямо к острову. Сейчас же отправленная за ней шлюпка нашла в ударном отделении записку. На клочке бумаги размытыми от воды чернилами было написано следующее: «В первом отсеке нас 13 человек. Вода все прибывает и уже по пояс, света нет, горит лампочка от компаса Спери. Спасите. Лейтенант Мациевич».

Из донесения начальника 4-го дивизиона дивизии подводных лодок Балтийского моря капитана 2-го ранга Забелина: «В 15 часов 30 минут „Оланд“ стал на якорь у места лодки и, отклепав левый якорь, приготовил канат к подаче на лодку. Водолазный аппарат был в это время уже погружен на моторный катер службы связи, пришедший с берега и ставший на якорь над самой лодкой. Водолазы готовились к спуску. Место лодки отчетливо определялось по пузырям воздуха, которые периодически поднимались на поверхность с носа и с кормы, давая уверенность, что находящиеся в лодке живы и работают для своего спасения. В 15 часов 45 минут на телефонограмму начальника Або-Оландской шхерной позиции, нужны ли плавучие средства, ответил, что нужны, и прошу выслать средства для подъема лодки; немедленно получил ответ, что высланы ледокол „Аванс“ и миноносец № 129 с водолазами. Считаю долгом донести, что со стороны Начальника Або-Оландской укрепленной шхерной позиции имел самое и полное содействие, какое только было возможно. В 16 часов был с катера спущен первый водолаз. В 16 часов 05 минут появился большой масляный пузырь, по-видимому, лодка продула соляровые цистерны. В 16 часов 20 минут водолаз вышел и сообщил, что лодка лежит на ровном месте. Он стучал шлемом в борт около носовой части, ему изнутри отвечали. В 17 часов 30 минут у носа появился большой пузырь воздуха, и в 17 часов 35 минут лодка выпустила мину, которая, пройдя кабельтов 5, ударилась об камень, изменила направление и остановилась вблизи от берега. За ней немедленно была послана шлюпка. К хвостовой части мины оказалась привязана клеенка, на которой рукой лейтенанта Матыевич-Мациевич было написано: „Под пробкой записка. Подымайте нас, буксируйте к мели“. Вывинтив из мины пробку, нашли записку, написанную химическим карандашом и сильно намокшую, благодаря чему все было сильно размазано, а при извлечении она была порвана. Однако с достаточной ясностью можно было прочесть: „В носу нас 11 человек. Буксируйте на мель. Срочно подымите нас, вода прибывает, или подымите нос“ (относительно точного текста записки имеется несколько вариантов. — Авт.). С этого времени, сперва через 15–20 минут, потом чаще, и под конец уже через три — пять минут появлялись с носа пузыри. В 18 часов 20 минут лодка начала травить пузыри воздуха с кормы, которые прекратились в 20 часов 04 минут, а в 20 часов 45 минут начались снова, но слабее. Непрерывной работой водолазов удалось завести конец в носу и корме лодки. В 20 часов 45 минут пришел миноносец № 129 с водолазным ботом, на котором было два аппарата и семь водолазов из Або. Работая одновременно тремя водолазами, завели в носу строп и взяли за него левый канат „Оланда“.

Напрягая все свои лошадиные силы, старенький „Оланд“ тщетно пытался сдернуть затонувшую лодку с места. На „Оланде“ приуныли. Все понимали, что каждая минута уменьшает шансы на спасение оказавшихся в подводной ловушке людей. Водолазы работали беспрерывно. Остальным оставалось ждать чуда и молиться…

Около 11 часов вечера воздух, поднимавшийся с глубины небольшой струей, внезапно для всех вдруг вырвался громадной шапкой, настолько сильной, что раскидал собравшиеся вокруг катера и шлюпки. В центре бурлящего пенного круга барахтался выброшенный из глубины водолаз. Первым впечатлением от увиденного было предположение, что на АГ-15 взорвалась батарея аккумуляторов. Но смущало, что никто не слышал самого взрыва. Учитывая небольшую глубину, его должны были обязательно услышать.

Пока на палубе „Оланда“ терялись в догадках о причине столь огромного воздушного пузыря, спустя какую-то минуту из-под воды внезапно вырвался еще один столь же мощный пузырь воздуха, в центре которого появился человек в капковом бушлате.

Потоком воды всплывший подводник был отнесен в сторону к заведенному канату плавбазы, за который он схватился и кричал. К всплывшему тотчас поспешила шлюпка, спасшегося вытащили — он был жив и здоров. Между тем за первым пузырем на поверхность моря вырвался второй, потом третий, четвертый… И с каждым из вылетающих пузырей наверх выбрасывало по подводнику в капковом бушлате. С последним, пятым пузырем наверх всплыл старший офицер подводной лодки лейтенант Мациевич.

Спасенных тут же доставляли в судовой лазарет. При этом никто из спасшихся подводников даже не потерял сознания, только тела покрылись кровоподтеками от кровоточащих мелких сосудов, которые причиняли сильную боль».

Из хроники катастрофы АГ-15: «Придя в район, командир ПЛ лейтенант М.М. Максимович решил произвести срочное погружение с хода. Экипаж минного заградителя видел, как ПЛ начала погружаться с увеличивающимся дифферентом и вскоре ушла под воду. На поверхности остались четыре человека. Трое из них — командир, боцман и рулевой — были подобраны с минного заградителя, а четвертый — штурман, не умевший плавать, утонул. Через час после аварии к месту гибели лодки прибыли водолазы, которые зафиксировали, что лодка лежит на грунте на глубине 27 метров без крена и дифферента, с открытыми кормовым и рубочным люками и что в носовом и кормовом отсеках находятся подводники, отвечающие на стук по корпусу лодки. Через три часа после аварии из лодки была выпущена учебная торпеда, в которой лежала записка, сообщающая о нахождении в носовом отсеке 11 человек и просьбу о помощи. Помощь могла быть оказана только путем подъема лодки, а подъем мог быть произведен только спасательным судном „Волхов“, вошедшим в строй 1 июля 1915 года. Однако на момент аварии спасательное судно „Волхов“ находилось в Ревеле. По тревоге спасательное судно вышло для оказания помощи, но его приход к месту аварии был возможен только на следующий день. Не дождавшись помощи, подводники первого отсека решились на самостоятельный выход. Под руководством старшего офицера лейтенанта К.Л. Матыевича-Мациевича подводники, проведя около 10 часов в полузатопленном отсеке, подняли давление, открыли люк и вместе с пузырем воздуха выбросились на поверхность. Последним покинул лодку старший офицер. На поверхность выбросило 6 подводников, из которых в живых остались 5 человек. 18 подводников погибли во время этой совершенно нелепой аварии. Как выяснилось, кок, приготавливавший обед, не поставив в известность командира, открыл для проветривания кормовой люк. Этот люк плохо просматривался с мостика, и командир, не зная об открытом люке, дал команду на погружение».

А вот как описал историю спасения моряков А.С. Новиков-Прибой: «Вдруг с противоположного борта раздался отчетливый стук. Все обернулись, замолчали. Стук повторился. Зобов одним прыжком перемахнул через воду с одного ряда рундуков на другой. Мы кинулись за ним с криком:

— Спасены!

Кто из нас не знает азбуки Морзе? Старший офицер суфлирует Зобову, а тот английским ключом выстукивает его слова по железу корпуса. И уже нет больше очумелости. С напряжением прислушиваемся к диалогу.

— Кто гам?

— Водолазы.

— Что думаете предпринять?

— Будем пока подводить стропы под лодку. А когда явится „Мудрец“, поднимем вас наверх.

— Где же „Мудрец“?

— Он в пути из порта.

— А когда явится?

— Часов через двенадцать.

— Будет уже бесполезно. Наша жизнь исчисляется минутами.

Водолазы продолжают еще что-то выстукивать. Кончено. Мы не слушаем. Единственное наше спасательное судно „Мудрец“ придет не скоро. Больше никто не может нас выручить. Мы, как приговоренные к смерти, ждали помилования. От кого? От случайности. А нас бросают на растерзание бездушным палачам: испорченному воздуху, ядовитому хлору, морской воде… Минута безнадежного отчаяния. Мы на эшафоте. Петля на шее затягивается. Наступают хаос, тьма. И не только мы, а все человечество провалилось в бездну. Зобов возбужденно крикнул:

— Рискнем, братва!

Дружно бросили ему в ответ:

— Рискнем!

Мы теперь готовы на что угодно. Действуем по определенному плану, одобренному всеми. Прежде всего кинули жребий, в каком порядке должны выбрасываться из лодки. А потом каждый наспех обмотал себе бельем голову, уши, лицо, оставляя открытыми только глаза. Это предохранит нас от ушибов о железо и от давления воды. В люке отвернули маховик. Крышка теперь держится только тяжестью моря, старается пустить из баллонов сжатый воздух. Это должен исполнить последний номер нашей очереди — электрик Сидоров. Залейкин и в этот страшный момент остался верным самому себе: он едва жив, но привязывает к груди свою мандолину. Не принимает никаких мер к спасению лишь один Митрошкин. Он держится в стороне и таращит на других глаза. Все готово. Электрик Сидоров уползает от нас по рундукам в темноту, в самый нос, где находятся клапаны воздушных баллонов. Слышно, как плеснулась под ним вода… А мы стоим уже в очереди. Я иду третьим номером. За мною — старший офицер. Еще через человека назад — Зобов. Слабо горит фонарь, прикрепленный к верхней палубе, около люка. Минный машинист Рябушкин, идущий за головного, колотится, дрожит, растерянно оглядывается.

— Не могу… Боязно очень.

К нему кинулся Зобов, отшвырнул его и заорал:

— Болван! Становись на мое место!

Удастся ли пробиться через толстый слой моря? Не будем ли раздавлены громаднейшей тяжестью воды? В груди что-то набухает, распирает до боли ребра. Только бы не лопнуло сердце. Самый решительный момент. Игра со смертью. Это последняя наша ставка. Идем ва-банк…

— Пускай воздух! — громко крикнул старший офицер.

— Есть! — откликнулся из мрака Сидоров.

— Понемногу открывай клапаны!

— Есть!

Во всем носовом отделении забурлила вода. С шумом полетели брызги. Воздух сжимал нас легким прессом, все сильнее давил на глаза, выжимал слезы, забивал дыхание. Клокотание воды увеличивалось. Мы как будто попали в кипящий котел. Зобов с решимостью начал открывать крышку люка. Я плохо отдаю себе отчет, что произошло в следующий момент. Помню только, как что-то рявкнуло, хлестнуло в уши, оглушило. В глаза ударило мраком, ослепило. Я остановил дыхание. Кто-то схватил меня беззубой пастью, смял в комок, выплюнул. Я полетел и завертелся волчком. Потом показалось, что я превратился в мину. Долго пришлось плыть, сверлить воду. В сознании сверкнула последняя вспышка и погасла».

Многие из находившихся тогда на палубе «Оланда» невольно вспомнили события марте 1913 года. Тогда при весьма сходных обстоятельствах близ Либавы погибла подводная лодка «Минога». Незадолго до этого на лодку был назначен новый командир, лейтенант Гарсоев, командовавший ранее подводной лодкой «Почтовый», которая относилась к кораблям совершенно другого типа. Гарсоев перевел на «Миногу» весь экипаж «Почтового», состоявший из сверхсрочнослужащих. Последние, полагаясь на свой большой опыт, новой лодки практически не изучали и поэтому плохо знали ее конструкцию и особенности.

В 14.00 23 марта «Минога» отошла от пирса для первого практического плавания после зимнего отстоя. Уже в этот момент случилось небольшое происшествие. Лейтенант Гарсоев не рассчитал выбега лодки при движении задним ходом, и «Минога» ударилась кормой о борт стоявшей у пирса угольной баржи. При этом раскололся укрепленныый на ахтерштевне золоченый двуглавый орел. Обе его головы утонули. Происшествие произвело самое тягостное впечатление на команду. Были предложения вернуться в Либаву, но Гарсоев прекратил эти разговоры.

Лодка при столкновении, однако, не пострадала и продолжала свой путь в сопровождении портового буксира. Около 16.00 оба судна подошли к Либавскому маяку, и Гарсоев приказал боцману Гордееву передать на буксир флажным семафором сообщение о намерении погрузиться и далее следовать под водой заранее согласованным курсом. Выполнив приказ, Гордеев свернул сигнальные флажки и сунул их, как ему казалось, под решетчатый настил мостика, а на самом деле — под тарелку клапана вентиляционной шахты.

Перед погружением никто не обратил внимания на ненормально закрытый клапан, и сразу же после ухода под воду в лодку стала поступать вода. В результате она получила отрицательную плавучесть и затонула на глубине 30 метров. С продуванием цистерн главного балласта командир опоздал. Поэтому он приказал отдать аварийный буй и попытаться заглушить трубу вентиляции, так как закрыть клапан из-за злополучных флажков не представлялось возможным.

Всплывший на поверхность буй заметили на буксире. Моряки с буксира подошли на шлюпке к бую и после достаточно длительного изучения (команда буксира не была знакома с подобными устройствами и перед выходом в море соответствующих инструкций не получила) обнаружили внутри него телефон. Выяснив по телефону, что «Минога» терпит бедствие, буксир полным ходом направился в Либаву, подавая при этом тревожные гудки.

Время было вечернее, и поэтому выход в море спасателей из Либавы удалось организовать лишь после 19 часов.

Положение в отсеках затонувшей лодки между тем ухудшалось с каждой минутой. Поступление воды внутрь корпуса удалось замедлить, но не прекратить полностью. Воздух в отсеках постепенно становился не пригодным для дыхания. Поступающая вода подходила к аккумуляторам, что грозило выделением хлора и полным отравлением атмосферы.

В этой обстановке Гарсоев принял единственно правильное решение: он приказал продуть кормовую дифферентную цистерну. Корма лодки оторвалась от грунта и всплыла на поверхность, а находившаяся в корпусе вода потоком перелилась в носовые отсеки и толстым слоем мгновенно залила аккумуляторную батарею, что существенно уменьшило выделение хлора.

Подошедшие к месту катастрофы спасательные суда, подъемный кран, килектор, буксиры, водолазные боты очень скоро обнаружили кормовую оконечность погибшей лодки, на флагштоке которой развевался Андреевский флаг (лодки в те годы уходили под воду, не спуская флага). Под нее подвели стропы и приподняли, пока из воды не показался кормовой входной люк.

Дальнейшая эвакуация из лодки людей, большинство из которых уже не могли двигаться самостоятельно, была делом техники. Всех спасенных немедленно отправили в госпиталь, однако среди них не обнаружили виновника аварии — Гордеева.

Последнего удалось найти в прочной рубке по стуку, которым он давал знать о себе. Лодку подняли еще выше. Наконец из воды показался рубочный люк, и Гордеев вышел из рубки живым и невредимым, просидев там около 12 часов. Оказалось, что объем воздуха в прочной рубке вполне достаточен для дыхания одного человека в течение длительного времени.

Успешному спасению экипажа и последующему подъему «Миноги» на поверхность способствовала отличная погода. Окажись судьба менее благосклонной к подводникам, ошибка Гордеева могла бы иметь трагические последствия. «Миноге» повезло, а как сложится ситуация на АГ-15, было еще не известно.

Из донесения начальника 4-го дивизиона дивизии подводных лодок Балтийского моря капитана 2-го ранга Забелина: «В 21 час 45 минут пришли с моря ПЛ АГ-12 под брейд-вымпелом начальника дивизии подводных лодок и эскадренный миноносец „Боевой“. По утверждению водолазов, с носа на стук все время отвечали, с кормы же около 18 часов 30 минут больше ответа не давали. В 23 часа 04 минут лодка начала очень сильно травить воздух носом. Скоро появился на поверхности первый из выбросившихся из лодки людей. Вслед за ним выбросилось из лодки еще 4 человека, последний из них появился в 23 часа 10 минут. Через полторы минуты, когда воздух травился значительно слабее, выбросился старший офицер лодки лейтенант Матыевич-Мациевич. Выбросившихся подхватывали на шлюпки стоявшие у места аварии, держась под веслами, и отправляли в лазарет на „Оланд“. После старшего офицера лодки больше никого не появлялось и, когда воздух стал травиться совсем слабо и исчезла надежда на то, что остальные пять человек могут спастись, вновь приступили к работам, надеясь спасти людей, оставшихся в кормовом отделении».

Только тогда после опроса спасшихся, и в первую очередь после доклада старшего офицера, стало возможным выяснить картину происходившего внутри подводной лодки.

В первую минуту катастрофы лейтенант Матыевич-Мациевич собрал большую часть команды в носовом отсеке, успев задраить за собой переборку. Первоначальным планом лейтенанта Матыевича-Мациевича было отсидеться в отсеке до прихода спасателей. Однако обстановка сложилась иначе. Силой давления воды на переборку средняя цистерна сдвинулась с места, а сама переборка выпучилась и дала небольшую течь. Свет у подводников был только от 2-вольтовой лампочки батарейки компаса Сперри, да и то было очевидно, что надолго ее не хватит. Видя, что вода все больше и больше прибывает (это значило, что трещина увеличивается), решил создать противодавление воздухом. Эта грамотная мера значительно уменьшила поступление воды в отсек, но не могла его задержать окончательно, так как герметичность переборки была уже нарушена и воздух выходил наверх. Стук по корпусу спустившеюся водолаза вселил в людей уверенность, что не все еще потеряно. Однако потом, когда стуки прекратились (водолазы в это время занимались заведением буксирных концов для транспортировки АГ-15), среди матросов началось уныние. Чтобы поддержать дух, Матыевич-Мациевич велел заводить граммофон и петь хором русские народные песни.

Между тем уровень воды постепенно повышался. Вскоре вода затопила обеденный стол. Совершенно мокрые, моряки дрожали от холода, силы их быстро убывали, запас воздуха уменьшался, а вместе с ним убывала и надежда на спасение.

Все взоры были обращены к одному человеку — лейтенанту Матыевичу-Мациевичу. От него ждали некого спасительного решения, и лейтенант старался что-нибудь придумать.

Вначале старший офицер предложил желающим выбрасываться из торпедного аппарата, но, так как это было очень рискованно (в ту пору выход из лодки через торпедную аппаратуру еще не отрабатывался), таковых не оказалось. Тогда Мациевич решил послать письмо. Сначала его хотели написать на киоте корабельной иконы, как единственно оставшейся деревянной части, но потом отказались от этого, так как подумали, что выкинутый наверх образ сочтут за чудо.

— Пока будут спорить, людьми сделана запись на иконе или Божьим промыслом, до нас может дело не дойти! — здраво рассудил Матыевич-Мациевич. — Надо искать другой вариант!

После недолгих споров записку написали на бумаге и выпустили торпеду, но она вышла из торпедного аппарата и тут же упала на грунт. Пришлось писать вторую записку и выпускать вторую торпеду. Ее отстрел прошел более успешно. Как мы уже знаем, эта торпеда была замечена с плавбазы, и записка попала в руки спасателей.

Тем временем более слабые не выдерживали и, теряя сознание, тонули в ледяной воде, уровень которой доходил до груди. Паники не было. Люди держались до конца и, погибая, прощались с остальными.

Из документа расследования обстоятельств трагедии АГ-15: «Вскоре живых остались 5 человек. Сколько было времени, они не знали, но чувствовали, что поздно. Вода прибыла настолько, что можно было ходить только с приподнятой головой. Мертвецы плавали тут же. Видя, что воздуха осталось только две группы, старший офицер заявил, что в лодке оставаться больше нельзя, и предложил выбрасываться через люк. Это было единственное, что осталось попытаться сделать. Тогда все надели капковые бушлаты и по очереди подходили к люку. Старший офицер, дав воздух в лодку, сравнял давление со столбом воды, и люк был открыт. Вода хлынула в него и затопила отсек, потухла последняя лампочка. От поступающего из баллона сжатого воздуха образовалась у комингса воздушная пробка. Все стояли у люка с приподнятыми ртами и поочередно, держась за трап, влезали в узкую горловину люка и выбрасывались со страшной силой наверх. Старший офицер Мациевич, стоя у трапа, в абсолютной темноте прощупывал каждого влезающего в люк. Не успел он еще пропустить 4-го, как услышал слабый стон, и, когда нужно было пропускать 5-го, то, обведя руками вокруг, он его не нашел. Тогда он понял, кто стонал, будучи отброшенным от люка сильной струей. Тогда он сам полез в люк и с молниеносной быстротой был выброшен на поверхность моря. Эти 84 фута он пролетел так быстро, что впечатления от этого не могло быть никакого. Все 5 человек, полежав несколько часов в лазарете для отдыха, чувствовали себя вполне здоровыми».

А вот как А.С. Новиков-Прибой описывает ощущения вырвавшегося из подводного плена матроса: «Через сколько времени я очнулся? Не знаю. Надо мною развешан голубой полог. Новенький и необыкновенно чистый. Но зачем же на нем белая заплата? И почему она так неровно вырезана? Черная борода склоняется ко мне. На плечах серебряные погоны. Откуда-то рука с пузырьком протягивается к моему лицу. Что-то ударило в нос. Я закрываю глаза, кручу головою. Л когда глянул — все стало ясно. Паровой катер, небо, белое облачко, солнце с косыми лучами. Я раздет, повязка с головы сорвана. Меня переворачивают, растирают тело. Досадно, что мешают смотреть в голубую высь. Она ласкова, как взгляд матери.

— Выпей, — говорит доктор и подносит полстакана коньяку.

Горячие струи разливаются по всему телу. Состояние духа блаженное. Хочется уснуть. Но меня беспокоит мысль: не начинаю ли я умирать? Быть может, это только в моем потухающем сознании сияет небо? Сейчас очнусь и снова увижу себя в железном гробу. Нет, спасен, спасен! Я вижу: катера, лодки, миноносцы ходят по морю. Перекликаются голоса людей. На самой ближней шлюпке несколько человек держат электрика Сидорова, а он вырывается и громко хохочет: „Блоха! Ха-ха-ха!..“

Со мною рядом стоит Зобов. С ним разговаривает доктор:

— Восемь человек всего подобрали. Значит, только одного не хватает?

— Так точно — одного.

Глаза мои невольно смыкаются. Я знаю, кто этот один, но не могу вспомнить его фамилию. Напряженно думаю об этом засыпаю».

Из донесения начальника 4-го дивизиона дивизии подводных лодок Балтийского моря капитана 2-го ранга Забелина: «Из рассказов спасшихся видно, что, когда лодка стала погружаться, тотчас же задраили люк в боевую рубку, через который пошла вода, но вода все же текла через сальники, и довольно быстро заполнялся центральный пост, так что вскоре пришлось из него уйти и задраить дверь в носовой отсек. Перед уходом из центрального поста лейтенант Матыевич-Мациевич озаботился дать воздух в корму и нос и закрыл клапана переговорных труб, чтобы по ним не могла поступать вода. При задраивании двери носового отсека одна задрайка перевернулась и помешала плотно притянуть дверь. Вначале это не было замечено, так как работа производилась в полной темноте, изредка лишь пользовались карманным электрическим фонарем. Тоже удалось наладить электрическое освещение от батарейки компаса Сперри и включить две лампочки. Тогда увидели, что дверь неплотно задраена и сквозь щель поступает вода, но задраить ее заново уже нельзя было, так как центральный пост был затоплен. Попытались продуть соляр и выбросить мины для облегчения веса, предварительно стравив воздух из них в лодку, чтобы использовать весь имеемый запас. В мину верхнего аппарата пробкой положили записку, к хвостовой части привязали клеенку с надписью, дав рулям небольшой угол всплытия, выстрелили. Вода продолжала прибывать, и дышать становилось все тяжелее и тяжелее. Тогда лейтенант Матыевич-Мациевич велел разрезать капковые матрасы, набил капок под бушлаты тем, у кого не было спасательных бушлатов, объяснил, как надо спасаться, выбрасываясь, и составил нечто вроде расписания, кому, где стоять у люка и в каком порядке выбрасываться. Но все же они ждали, надеялись на помощь извне, так как слышали работу водолазов и перестукивались с ними до последнего возможного момента, пока вода, поднималась, не дошла им до ушей. С кормовым отсеком тоже перестукивались, но часа через три после погружения с кормы перестали отвечать. Двое из находившихся в носовом отсеке тринадцати человек утонули от усталости и плавали среди них ногами вверх. Видя, что ждать больше нельзя лейтенант Матыевич-Мациевич дал давление в лодку и приказал открыть люк, из которого люди стали выбрасываться. После того как несколько человек выбросились, он подождал еще, но так как больше никто не шел, он пошел сам к люку и выбросился. Третий люк, благодаря которому и случилось несчастье, оказался не задраенным, так как рулевой Богданов после обеда, никому не доложив, отдраил его, чтобы выпустить чад после варки пищи, и потом забыл об этом. Установлено, что в носовом отсеке погибли электрики Воденюков, Соловьев, минные машинисты Лиханов, Кобезский, Боряев, телеграфист Баранов и рулевой Богданов. В кормовом отсеке — электрики Белянин, Монашев, Лаврушин, мотористы Вершинин, Кубынин, Самсонов, Казаков, Безсонов, рулевые Казаков и Лагунов. Кроме них, при начале погружения утонул прапорщик Петерс. Спаслись при погружении командир лейтенант Максимович, боцман Рева и рулевой Пырьев, при выбрасывании — лейтенант Матыевич-Мациевич, минные машинисты Артамонов и Пигунов, рулевые Соколов и Сущевский и электрик Бахвалов».

Подъем лодки и ее судьба

Судьба, как часто бывает в подобных случаях, сыграла с людьми в рулетку. Как всегда, кого-то в тот роковой день не оказалось на лодке, и они благодаря этому остались живы. В тот роковой день в отпусках, госпиталях и командировках находились: мичман Кияшкин, мотористы Петухов и Бутяев, рулевой Молодцов, телеграфист Туров, электрики Григорьев и Ивлев, минные машинисты Акимов, Мозжухин и Смирнов, содержатель Чернышев, комендор Васильев и санитар Карачан. Наконец, минный машинист Зайцев за день до аварии был переведен на соседнюю лодку, АГ-12. Все они вытащили свой счастливый жребий…

Из донесения начальника 4-го дивизиона дивизии подводных лодок Балтийского моря капитана 2-го ранга Забелина: «Надеясь на возможность спасти оставшихся в корме, продолжали работы. В 23 часа 40 минут сделал попытку поднять нос лодки с помощью брашпиля транспорта „Оланд“, но скоба лопнула, и снова начали заводить канат, достав другую скобу. Перлинь, заведенный с кормы, подали на ледокол „Авакс“. По приказанию начальника дивизии в 22 часа 25 минут послал телеграмму в Гангэ капитану 1-го ранга Тигерстед срочно выслать „Каму“ (плавучую мастерскую. — Авт.). Начальник дивизии передал мне приказание Командующего Флотом руководить работами и не посылать лодок в море.

9 июня в 5 часов 30 минут начали поднимать лодку, но кормовой перлинь лопнул, и решили ждать прихода „Камы“, которая прибыла в 7 часов. Все попытки подмять лодку с помощью „Камы“ и „Оланда“ окончились неудачей, и надежды на спасение людей уже не оставалось никакой, решил дожидаться прихода „Волхова“ и спасательной партии и производить подъем, не рискуя поломкой лодки. С утра выбросившиеся из лодки были посланы в Абоский морской лазарет. Общее самочувствие их довольно хорошее, хотя и жалуются на боль в суставах, особенно ног. В 17 часов отправил подводные лодки АГ-11 и АГ-12 в Або, чтобы личный состав не присутствовал при подъеме и не сохранил на предстоящие им походы и погружения тяжелого впечатления от вида трупов. По прибытии спасательной партии и „Волхова“, стали последний устанавливать точно над лодкой, что затруднялось начавшимся свежим ветром и заняло целый день.

10 июня в 3 часа начальник дивизии ушел в Гельсингфорс, взяв с собой Максимовича. 10 июня больные из Або были по их просьбе и ввиду хорошего самочувствия отправлены в Ревель. В этот же день в Або было заказано 17 гробов командированным туда мичманом Кияшкиным.

11 июня получил телефонограмму командующего флотом, что общее руководство работами поручается начальнику спасательной партии капитану 1-го ранга Мономакову, коему все и сдал. Следующие дни, по 15-е включительно, прошли в подводке и заведении стропов. Решено было поднимать лодку, имея один строп взятым за боевой рубкой, один в носу позади подводного якоря, и третий — за кормовую скобу. 15 июня в 18 часов 30 минут начали выбирать все лини, и лодка отделилась от грунта. В 20 часов 45 минут пришел эскадренный миноносец „Боевой“ с офицерской следственной комиссией в составе: начальника 2-го дивизиона дивизии подводных лодок Балтийского моря капитана 2-го ранга Вальронда-1-го, капитана 2-го ранга Даниленко, лейтенанта Могучего и членов комитетов дивизии подводных лодок Балтийского моря: Микрюкова, Одинцова, Соболева и Сергеева.

16 июля в 0 часов 50 минут показалась из воды верхушка перископа. К этому же времени выяснилось, что один из отводных блоков на „Волхове“ не надежен, поэтому было решено закрепить его струбцинами и домкратами и подвести под кормовую часть лодки третий строп, дабы не передавать всю тяжесть, если сдаст ненадежный блок средних гиней, на кормовой лодочный рым. 19 часов продолжали подъем лодки. И к 19 часам 30 минутам лодка вышла на поверхность. Наружный осмотр показал, что третий люк прикрыт.

Вещи и деньги погибших описаны и собраны в мешки по моему приказанию комитетом штаба дивизиона и будут отправлены на транспорт „Окама“ в дивизионный комитет дивизии подводных лодок Балтийского моря для отправки родным погибших.

Технические недочеты на лодках типа АГ, выяснившиеся во время аварии, представлю дополнительно. Причиною аварии считаю неосторожность рулевого Богданова, отдраившего люк и забывшего об этом. В действиях личного состава не вижу материала для обвинения, хотя полагаю, что было бы правильнее закрывать люк не самому командиру, а боцману. Впрочем, вопрос этот будет освещен следственной комиссией. В моих глазах командир лодки не виновен, тем более, что опытом не обладает. Вследствие чего АГ-15 была мною оставлена в Ревеле для практики до 3-го июня, когда как 4-й дивизион ушел в Люм 13 мая.

Свидетельствую об исключительной доблести старшего офицера лодки лейтенанта Матыевича-Мациевича, проявившего исключительную доблесть, мужество и хладнокровие в чрезвычайно тяжелой обстановке, сохранив до конца полную ясность ума и исполнившего свой долг так, как можно пожелать этого всем офицерам Российского флота».

Спасательное судно подводных лодок «Волхов» прибыло к месту аварии только через шесть дней, утром 10 июня. Подъем лодки начали в 13 часов 13 июня. Лодку к этому времени уже сильно засосало в грунт, и пришлось делать промывку грунта под корпусом ПЛ. Сдвинуть лодку удалось к 19 часов 15 июня. Окончательно лодка была поднята утром следующего дня. Это было первое использование спасательного судна «Волхов» по прямому назначению. Кроме «Волхова» в спасательных работах участвовали плавбаза «Оланд», пароходы «Черноморский № 2», «Карин», «Эрви», «Геро», ледокол «Аванс». К 10 часов 30 минутам водолазы установили буйки над местом гибели лодки, но при маневрировании «Карин» снес два буйка, и все пришлось начинать сначала. После повторной установки буйков «Волхов» попытался встать точно над лодкой (так, чтобы буйки находились во внутреннем бассейне судна), однако из-за сильного ветра якоря наветренного борта не держали грунта, и судно дрейфовало. Попытки продолжались до полудня 11 июня, и лишь после того, как «Оланд» и «Эрви» встали вблизи «Волхова» с наветренного борта и подали на ют перлинь, удалось занять требуемое место. 13 июня в 13 часов начался подъем лодки. Оказалось, что лодку настолько сильно засосало в песочную мель, что потребовалась двухчасовая промывка грунта под ее корпусом. Сдвинуть лодку удалось лишь в 19 часов 15 июня. После подъема лодки из нее откачали воду и извлекли тела погибших моряков. 22 июня «Волхов» привел ее в Ревель.

Всего внутри подводной лодки было найдено семнадцать трупов. Из них восемь в первом отсеке и девять в машинном отделении. Именно тогда открылась еще одна, наверное, самая страшная тайна погибшей субмарины.

Обратимся еще раз к документам, на этот раз к рапорту врача 4-го дивизиона дивизии подводных лодок Балтийского моря, коллежского асессора Александра Александровича Финогенова своему комдиву, написанному 17 июня 1917 года на борту плавучей базы подводных лодок «Оланд». Вот что написал врач Финогенов:

«Доношу Вам, что сего числа под моим общим наблюдением были вынуты из отсеков затонувшей подводной лодки АГ-15 трупы матросов в количестве 17 человек. При осмотре оказалось, что большинство из них были полураздеты, а некоторые и совершенно голые.

У четырех оказались огнестрельные раны в области головы. На трупе машиниста Вершинина имелась огнестрельная рана с входным отверстием в правой ноздре и выходным на левом виске на два сантиметра выше ушной раковины с выпадением мозга. У машиниста Самсонова — огнестрельная рана с входным отверстием над правой ушной раковиной на расстоянии одного см. верху и выходным на левом виске позади ушной раковины. У матроса Логунова — огнестрельная рана с входным отверстием в области правой височной кости на полтора см. выше ушной раковины и выходным на левой стороне в области угла нижней челюсти, причем угол этой челюсти разбит. У электрика Лаврушина имеется огнестрельная рана с входным отверстием на левой стороне в области левой височной кости и выходным на правой стороне, в месте сочетания лобной кости с правой височной заметно выпадение мозга. При ощупывании черепов этих трупов заметно дробление костей. На трупах других матросов никаких признаков насилия и ранений не заметно. Все трупы сохранились довольно хорошо, лишь на некоторых трупах заметны незначительные трупные гипостазы. Эпидермис у верхних конечностей на ладонной стороне и на подошвенной нижних конечностей — омертвел, бледен и легко отделяется. Трупы с огнестрельными ранами обнаружены в кормовом отсеке, всего в корме находилось десять трупов, в носовом отделении — семь человек.

Смерть тринадцати человек последовала от утопления, четырех человек от огнестрельных сквозных ран с нарушением кости и вещества мозга, ран, безусловно, смертельных.

Из кормового отсека были извлечены: машинный унтер-офицер Иван Вершинин, машинист Николай Самсонов, матрос Тарас Логунов, электрик Андрей Лаврушин, электрик Сергей Монашев, моторный унтер-офицер Федор Кубынин, старший электрик Михаил Белянин, моторист Иван Безсонов, моторный унтер-офицер Михаил Казаков, ученик рулевого Александр Казаков.

В носовом отсеке были обнаружены: электрик Семен Воденюков, минно-машинный унтер-офицер Василий Баряев, минно-машинный унтер-офицер Иван Кобезский, радиотелеграфный унтер-офицер Федор Баранов, матрос Степан Богданов, электрик Александр Соловьев и минный машинист Павел Лиханов.

При затоплении лодки АГ-15 в момент ее скрывания под водой утонул прапорщик Борис Петерс. Всего погибших восемнадцать человек.

Считаю долгом отметить деятельность среднего и низшего медицинского персонала 4-го дивизиона: санитарного кондуктора Кучепатова, фельдшера Хямялайнена и старших санитаров Баранова и Балаева, много потрудившихся над спасенными 8-го сего июня воинскими чинами лодки и усердно работавших сегодня с трупами, доставленными из лодки, по приведению их в чистый вид и укладке в гробы. В работе медицинскому персоналу помогали несколько матросов, преимущественно из команды транспорта „Оланд“ и вверенного Вам штаба».

Страшно себе представить, как в одном отсеке подводной лодки погибающие подводники слушали граммофон, а в другом в это же самое время их товарищи в очередь по жребию пускали себе пулю в висок. Именно тогда родилась следующая матросская песня:

В стальном гробу на дне, на дне пучины Уснули вы навек… несчастные сыны… Исполнившие долг матроса-гражданина, Погибнувши за честь и счастие страны. Ужасна смерть была… о ней лишь вы молились, Прощаясь и спеша страданья прекратить, — С слезами на глазах товарищей просили Друг другу пулю в лоб немедленно пустить. И вняв мольбам души, измученной, разбитой, Раздался звук глухой под сводом роковым… Один из вас упал, товарищем убитый. Второй сошел с ума, стал страшным и седым. Там два еще… потом… потом и остальные, Надежду потеряв спастись… не умереть… Покончили с собой… Их имена святые Останутся в сердцах на много-много лет.

В июне — июле силами мастерских судна «Волхов» в течение месяца АГ-15 была отремонтирована и вновь вступила в строй. Новым командиром ее был назначен лейтенант Матыевич-Мациевич, столь блестяще зарекомендовавший себя во время катастрофы. 25 октября 1917 года АГ-15 вошла в состав Красного Балтийского флота. Матыевич-Мациевич новой власти не принял, и новым командиром АГ-15 был назначен лейтенант Мацеевский.

А вскоре всем стало не до памяти о погибших на АГ-15. В октябре грянула новая революция, за ней долгая Гражданская война, в ходе которой на развалинах старой России родилось новое государство, с новыми героями и новыми ценностями.

Вскоре из боевого похода не вернулась АГ-14, которой командовал сын знаменитого адмирала Эссена Антоний. С декабря 1917 года из-за ледовой обстановки боевые выходы русских подводных лодок были прекращены. В зимний период АГ-15 базировалась на Ганге (Финляндия) вместе с другими лодками 4-го дивизиона и плавбазой «Оланд». 3 апреля 1918 года германские корабли, преодолев плотные льды, высадили в Ганге десант. Вывести лодку из Ганге не было возможности из-за тяжелой ледовой обстановки и отсутствия ледокола. Чтобы лодка не досталась Германии, экипаж вынужден был взорвать лодку. Команда АГ-15 выехала поездом в Гельсингфорс. Впоследствии, в 1924 году лодка была поднята финскими спасателями, демонтирована и сдана на слом.

Как сложились судьбы офицеров АГ -15? Командир АГ -15 лейтенант Михаил Максимович впоследствии активно участвовал в белом движении на юге России, был воспитателем Морского корпуса в Севастополе. В период эвакуации из Крыма Максимович командовал эсминцем «Звонкий». В Бизерте он командовал учебным судном «Моряк», а затем снова «Звонким». После ликвидации эскадры в 1924 году старший лейтенант Максимович перебрался в Алжир, где проживал до 1932 года, затем переехал во Францию. Умер он в 1965 году в Париже.

Главный герой трагических событий на АГ-15 лейтенант Константин Людвигович Матыевич-Мациевич также впоследствии служил в армии Деникина, а потом и Врангеля. Во время эвакуации из Крыма и в Бизерте он в чине старшего лейтенанта командовал подводной лодкой АГ-22. Дальнейшая судьба Матыевича-Мациевича нам, к большому сожалению, пока не известна.

Мичман Владимир Владимирович Кияшкин, который по счастливой случайности в тот роковой день отсутствовал на лодке, впоследствии так же был активным участником белого движения на юге России, служил в Добровольческой и Донской армиях. В 1920 году эвакуировался в Турцию. Являлся членом Союза морских офицеров в Константинополе. После 1922 года судьба лейтенанта Кияшкина неизвестна.

О начальнике 4-го дивизиона дивизии подводных лодок Балтийского моря капитане 2-го ранга Забелине известно лишь то, что в эмиграции он осел в Румынии и в 1936 году проживал в Бухаресте.

О судьбах кондукторов и матросов АГ-15 мы не знаем ничего. Новая революция и многолетняя Гражданская война навсегда разметали их по стране. Можно лишь предположить, что, когда во второй половине 20-х годов XX века Новиков-Прибой решил написать повесть «Подводники» и приехал в Кронштадт собирать материал к книге, кто-то из оставшихся в живых матросов АГ-15 еще служил в балтийском подплаве. Он-то и рассказал писателю не только об обстоятельствах трагедии, но и о том, что происходило с людьми в полузатопленных отсеках на дне моря.

Со времени трагедии АГ-15 ныне минуло уже почти сто лет. За это время в России произошло множество иных, куда более страшных трагедий. И все же, наверное, пришло время вспомнить и об АГ-15. Увы, ни памятника, ни хотя бы памятного знака погибшим морякам АГ-15 так и не было поставлено. Но разве они в том виноваты? История отечественного подплава писалась кровью, и каждый шаг вперед, каждый метр глубины был оплачен жизнями подводников.

Список моряков, погибших на АГ-15:

1. Петерс Борис Евгеньевич — прапорщик по Адмиралтейству (утонул на поверхности, тело не найдено).

2. Баранов Федор — радиотелеграфный унтер-офицер (утонул в лодке).

3. Баряев Василий — минно-машинный унтер-офицер (утонул в лодке).

4. Вершинин Иван — машинный унтер-офицер (застрелился в лодке).

5. Казаков Михаил — моторный унтер-офицер (утонул в лодке).

6. Кобезский (Кабезский) Иван — минно-машинный унтер-офицер (утонул в лодке).

7. Кубынин Федор — моторный унтер-офицер (утонул в лодке).

8. Белянин Михаил — старший электрик (утонул в лодке).

9. Безсонов Иван — моторист (утонул в лодке).

10. Воденюков (Водянюков) Семен— электрик (утонул в лодке).

11. Лаврушин Андрей — электрик (застрелился в лодке).

12. Лиханов Павел — минный машинист (утонул в лодке).

13. Монашев Сергей — электрик (утонул в лодке).

14. Самсонов Николай — машинист, по другим данным — моторист (застрелился в лодке).

15. Соловьев Александр — электрик (утонул в лодке).

16. Богданов Степан — матрос, рулевой (утонул в лодке).

17. Логунов (Лагунов?) Тарас — матрос, моторист (застрелился в лодке).

18. Казаков Александр — ученик рулевого (утонул в лодке).

Мир их праху!

ТУЛОНСКАЯ ДРАМА С МУРМАНСКИМ ФИНАЛОМ

Пьяной толпой орала,

Ус залихватски закручен в форсе.

Прикладом гонишь седых адмиралов вниз головой

С моста в Гельсингфорсе…

В. Маяковский

Из всех диверсий, произведенных в годы Первой мировой войны на кораблях, совершенно отдельно стоят события на крейсере «Аскольд», происшедшие в 1916 году. Наверное, ни одна из попыток взрыва корабля не имела столь больших политических последствий, как «аскольдовская». События на «Аскольде» не только вышли на государственный уровень, но даже во многом определили развитие революционных событий в России. История диверсии на крейсере «Аскольд» — это потрясающий детектив, в котором переплелись в единый узел тайные пружины Первой мировой и Гражданской войн, международной политики и революции. Вот уже на протяжении почти целого века историки пытаются снова и снова распутать этот сложнейший узел. Попробуем это сделать и мы…

Загнанный крейсер

…В январе 1916 года на рейде Тулона появился корабль, сразу же привлекший к себе внимание французов. Разляпистые пятна сурика и ржавые подтеки на бортах, наскоро заделанные пробоины и обгоревшие стволы орудий красноречиво говорили о его нелегком боевом пути. Это был крейсер российского флота «Аскольд». За кормой крейсера осталось уже более пятидесяти тысяч огненных миль, и теперь он нуждался в ремонте и переборке механизмов.

На тот момент крейсер «Аскольд» был одним из самых известных и заслуженных кораблей российского флота. Построенный перед самой Русско-японской войной, он входил в состав Порт-Артурской эскадры. Во время обороны Порт-Артура крейсер постоянно выходил в море, вступая в перестрелки с противником. Участвовал «Аскольд» и в генеральном сражении с японским флотом 28 июля в Желтом море, после которого прорвался в Гонконг, где и был интернирован. После войны крейсер входил в состав Сибирской флотилии и базировался на Владивосток. С началом Первой мировой войны «Аскольд» участвовал в погоне за эскадрой германского адмирала Шпее, а затем совершил переход с Тихого океана в Средиземное море, где конвоировал транспорты союзников, ловил немецкие рейдеры, участвовал в блокаде Сирии и покрыл себя доблестью в знаменитой Дарданелльской десантной операции. Там «Аскольд» практически ежедневно вел успешные артиллерийские дуэли с турецкими береговыми батареями, вызывая неизменное восхищение союзников точностью своих залпов и выучкой команды. За проявленное мужество при высадке десанта лейтенант Сергей Корнилов был удостоен Георгиевского креста 4-й степени, а десяток матросов — солдатских Георгиев.

Командовал в ту пору «Аскольдом» капитан 1-го ранга Иванов-Тринадцатый, личность в российском флоте весьма известная. Будучи в 1904 году лейтенантом на броненосном крейсере «Рюрик», Иванов участвовал в знаменитом бое отряда владивостокских крейсеров в Корейском проливе. Именно он, когда все старшие офицеры погибли, стал последним командиром погибающего «Рюрика». Именно он отдал команду открыть кингстоны и не спускать Андреевский флаг, отбиваясь от врага до последней возможности. Подвиг «Рюрика» сродни подвигу «Варяга». За этот подвиг лейтенант Иванов был награжден Георгиевским крестом 4-й степени, и к его фамилии была официально (высочайшим указом!) добавлена приставка «тринадцатый» — по порядковому номеру офицеров с фамилией Иванов в российском флоте. Капитан 1-го ранга Иванов-Тринадцатый был грамотным и опытным командиром и уверенно руководил крейсером в боевой обстановке.

Историк Военно-морского флота генерал-майор О.Ф. Найда в своем исследовательском труде «Революционное движение в царском флоте» (1948 г.) писал: «В момент объявления войны крейсер находился во Владивостоке. По договоренности русского правительства с союзниками крейсер нес боевую службу в Индийском океане, конвоируя английские и русские транспорты из портов Англии в Китай и из Китая в Англию, Японию и США.

В ноябре 1914 года крейсер перебросили в Средиземное море, где он выполнял различные задания совместно с английским и французским флотами на протяжении всего 1915 года. В 1914–1915 годах на крейсере не было особых происшествий. Жизнь команды протекала, как обычно в условиях войны на море. Дисциплина внешне казалась образцовой. Однако между офицерами и командой не было взаимопонимания. Офицеры держали себя отчужденно, и это бросалось в глаза матросам, сопоставлявшим взаимоотношения по службе между офицерами и командой на кораблях английского и французского флотов.

18 месяцев беспрерывного плавания вдали от родных берегов крайне утомили личный состав корабля. Надежд на отпуск не было, хотя многие матросы в связи с войной служили уже восьмой год. Казалось, войне не будет конца. В результате на корабле стали проявляться антивоенные настроения. Отчужденность офицеров и их грубое обращение с матросами и младшим командным составом также способствовали этому».

В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов в книге «Крейсер „Аскольд“» пишут: «К концу 1915 года главные машины крейсера требовали капитального ремонта. Сильно износились и циркуляционные помпы, воздушные насосы, вентиляционные машины. Часто происходили повреждения трубопроводов. Командир „Аскольда“ Иванов ходатайствовал о капитальном ремонте корабля и 15 января 1916 года представил обстоятельный рапорт начальнику Морского Генерального штаба, где изложил техническое состояние корабля и сделал вывод, что „боевая способность крейсера может быть нарушена в ближайшем будущем“. Об этом Иванов также информировал командование союзного флота на Средиземном море. Вице-адмирал де Робек сразу дал согласие на немедленный ремонт „Аскольда“. Наиболее удобным местом в Морском министерстве посчитали Тулон, так как там уже были знакомы с механизмами крейсера».

Итак, 9 января 1916 года «Аскольд» получил приказание идти в Тулон для ремонта и отдыха команды. Это известие было встречено с большим восторгом как офицерами, так и матросами. Все ждали вестей с родины и мечтали о заслуженном отдыхе. Первоначально предполагалось, что ремонт крейсера займет несколько месяцев, но на деле он растянулся на целый год. Французы стремились в первую очередь быстрее ввести в строй свои собственные корабли, а союзнический «Аскольд» ремонтировали уже по остаточному принципу.

С приходом в Тулон жизнь на крейсере сразу изменилась. Команда оказалась вне войны, в условиях тылового города. Начальство с ремонтом не спешило. Служба текла без боевых тревог и напряжения. Офицеры поселились в городе, некоторые даже выписали семьи из России. Матросы получили возможность бывать на берегу и познакомиться с жизнью французского портового города. Начали приходить письма. Присутствие заводских рабочих, захламленность палуб и помещений, послабления в четкости службы во имя непрерывных ремонтных работ — все это никогда не способствовало высокой организации службы на ремонтирующихся кораблях.

Находившиеся более полутора лет в отрыве от Родины и мирной жизни, матросы сразу же оказались лакомой добычей для революционеров-эмигрантов всех мастей. Матросы «Аскольда» зачитывались запрещенной литературой, во время увольнений в город тесно общались с политэмигрантами. Как всегда бывает при постановке в ремонт, на «Аскольде» упала дисциплина. В команде сразу же появился интерес к политическим событиям. Теперь вечерами в кубриках матросы уже не травили анекдоты, а вовсю обсуждали вопросы войны и мира, отношение к войне правительств, классов, народов. Не сразу, а постепенно среди команды начали появляться антивоенные настроения. Следующим этапом стало появление небольшой, но достаточно влиятельной военно-революционной организации корабля. В состав ее вошли матросы Дубровин, Яковлев, Тихонов, Самохин, Сидоров и др. Испытав прелести войны, матросы, естественно, недоброжелательно отнеслись к болтовне оборонцев, отсиживавшихся в тылу Франции, и с жадностью прислушивались к тем, кого травила русская и французская пресса: к анархистам, большевикам и левым эсерам. Те, в свою очередь, заинтересовались связями с матросами.

В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов в книге «Крейсер „Аскольд“» пишут: «Напряжение боевых будней спало. Сразу стала заметнее значительная разница во взаимоотношениях между офицерами и матросами на кораблях русского и союзных флотов. Многие офицеры, сняв в городе квартиры, перебрались жить на берег. Они приходили на крейсер к 8 часам утра и в половине шестого вечера уезжали. Командир уходил иногда значительно раньше. К нему приехала из России дочь. К старшему офицеру Терентьеву и лейтенанту Быстроумову приехали жены, к лейтенанту Корнилову — невеста. Офицеры знакомились с достопримечательностями городов и курортов юга Франции. В церкви города Kaнн состоялось бракосочетание лейтенанта Корнилова. В Тулоне лейтенант Ландсберг женился на дочери командира.

Условия жизни команды были тяжелее. Продолжительное пребывание вдали от Родины и семьи делало людей нервными и обозленными. В отличие от офицеров матросы не говорили по-французски, не могли читать газет. Почта из России приходила редко, раз в 3–4 месяца, и неаккуратно. Библиотека крейсера состояла из старых, зачитанных книг, на приобретение новых средства не выделялись. В условиях ремонта команда жила практически на разоренном корабле. Вырвавшись на берег, многие „снимали с себя напряжение“. По свидетельству судового врача А.Д. Акапова, за время стоянки в Тулоне среди команды крейсера отмечались случаи венерических заболеваний. Для лечения не было нужных лекарств, и люди лечились на берегу за свои деньги. На Пасху несколько человек из команды „Аскольда“ ездили в Париж. МГШ выразил неудовольствие поездкой матросов и уведомил командира, что они там общались с революционерами».

Но за неизбежным падением дисциплины во время ремонта после долгих и напряженных боевых будней уже проглядывалось нечто иное…

Противостояние

Тем временем на аскольдовцев в городе шла настоящая охота. Представители различных партий яростно конкурировали за влияние на матросов крейсера. Разумеется, при таком напоре «извне» команда корабля начала быстро революционизироваться. Видя происходящее и понимая, к каким плачевным результатам все может привести, командир крейсера капитан 1-го ранга Иванов-Тринадцатый искоренял крамолу как только мог. Был случай, когда команда отказалась есть несвежее мясо и командир вынужден был уступить. Уже в начале августа двадцать восемь самых неблагонадежных матросов были списаны с корабля в штрафные части. Однако общей ситуации на корабле это не изменило.

Разумеется, встречи матросов с политэмигрантами и рост революционных настроений на «Аскольде» были вскоре замечены французской полицией и находившимися во Франции агентами русской тайной полиции. Французы не имели точных данных о наличии революционной организации па крейсере, по у них имелись сведения о революционных настроениях команды, а потому они не исключали существования подпольной организации.

О.Ф. Найда в своем исследовательском труде «Революционное движение в царском флоте» писал: «Уже в июле 1916 г. из Парижа и Петербурга командование крейсера получило телеграммы с требованием пресечь на крейсере революционную деятельность „пораженцев“, изолировать от команды матросов, зараженных революционной пропагандой, и примерно наказать виновных».

Матросы, как видно из документов и воспоминаний участников событий, действительно в массе своей были настроены достаточно революционно. Они читали соответствующую литературу, собирали сходки на берегу, но ни о каком восстании, однако, не помышляли. Впрочем, высказывания о том, что хорошо бы поубивать всех офицеров и взорвать крейсер, все же начали звучать у наиболее радикально настроенных членов команды.

В июле матрос 2-й статьи Ряполов доложил командиру крейсера, что «на крейсере неспокойно, так как некоторые нижние чины кочегарной команды получают и имеют нелегальную литературу. Купили на берегу в Тулоне оружие, которое держат на корабле, устраивают сходки на берегу, готовятся произвести на крейсере возмущение, убить офицеров и по получении сведений из Архангельска приведут свое намерение в исполнение».

Получив такие сведения, командир корабля капитан 1-го ранга Иванов-Тринадцатый решил произвести обыск. Проведенный обыск ничего существенного не дал, хотя и озлобил команду. Возможно, на этом бы все дело и закончилось, если бы не последующие события.

В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов в книге «Крейсер „Аскольд“» пишут: «В начале июня кочегар Ряполов сообщил командиру крейсера, что некоторые кочегары собираются на берегу на сходки, получают нелегальную литературу, купили оружие и готовятся устроить на корабле восстание и убить офицеров. Ряполов, недавно судимый за кражу из офицерского погреба, отбывал наказание. Он пояснил, что наказан справедливо, но что другие совершают преступления безнаказанно. Иванов приказал провести обыск в кочегарках, некоторых помещениях и вещах матросов, названных Ряполовым. При этом у нескольких кочегаров и артиллеристов нашли нелегальную литературу и две квитанционные книжки, говорящие, что среди команды производится сбор денег на какие-то цели. Оружие найти не удалось. Иванов поручил инженеру-механику Петерсену провести по делу предварительное следствие».

Через два дня после обыска командир «Аскольда» капитан 1-го ранга Иванов получил письмо, содержавшее послание от некоего русского подданного Льва Виндинга-Гарина, служившего рядовым во французской армии.

На встречах с матросами он выдавал себя за революционера и вызывал на откровенные разговоры. Виндинг-Гарин подтверждал наличие на крейсере революционной организации, никаких конкретных фамилий не называл. Однако давал понять, что при личной встрече мог бы сообщить еще некоторые подробности.

Капитан 1 — го ранга Иванов, не желая лично вести беседы с Виндингом-Гариным, поручил встретиться с ним инженер-механику, старшему лейтенанту Петерсену. При состоявшейся встрече с Петерсеном Виндинг-Гарин заявил, что он якобы командирован во Францию московским охранным отделением для слежки за некоторыми русскими эмигрантами. Случайно в ходе бесед с матросами он узнал, что на корабле ведется революционная работа и в связи с этим по личной инициативе занялся проверкой полученных сведений. Виндинг утверждал, что главными зачинщиками революционной деятельности на корабле являются матросы машинной и кочегарной команд. Матросы этих команд купили на собранные средства револьверы для уничтожения офицеров во время намечаемого восстания. По словам Виндинга, матросы покупали и нелегальные издания. В подтверждение своих слов Виндинг-Гарин передал Петерсену в качестве улики револьвер, который ему передали матросы на временное хранение.

В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов далее пишут: «Спустя некоторое время командир получил письмо от некого Л.Д. Виндинг-Гарина. Виндинг был русским подданным, служившим волонтером во французской армии. Он просил о свидании по срочному делу. Виндинг до этого не раз бывал на крейсере с разрешения командира и был знаком с офицерами и некоторыми матросами. На этот раз Виндинг сообщил Иванову о готовящемся на „Аскольде“ восстании и объяснил, что он командирован Московским охранным отделением во Францию для наблюдения за некоторыми людьми. Он якобы выяснил, что команда приобрела револьверы, собирала деньги на запрещенную литературу и вела переписку с русскими политическими эмигрантами. Виндинг передал командиру „Аскольда“ четыре письма своего приятеля на крейсере — гальванера Потемкина. Из писем следовало, что тот сочувствует революционным брожениям на корабле, Кроме этого Виндинг вручил Иванову револьвер Потемкина, переданный тем ему на хранение. Предположив, что на корабле готовится что-то серьезное, командир крейсера сообщил об этом в Петроград морскому министру».

Командир крейсера вполне разумно решил проверить личность Виндинга-Гарина. С этой целью он снесся с начальником русской полиции в Париже. Последний сообщил, что Виндинг в полиции на службе не состоит, а является авантюристом, и его показаниям советовал особо не верить.

Этого было достаточно, чтобы прекратить дело, тем более, что первый обыск ничего не дал, а показания Виндинга, даже если являлись правдой, не носили официального характера.

В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов: «Тем временем инженер-механик Петерсен, продолжающий расследование, виделся с начальником русской пограничной полиции и выяснил, что Виндинг на службе в охранном отделении не состоит и является человеком весьма подозрительным. Встал вопрос, кто он на самом деле: авантюрист-любитель острых ощущений или германский шпион-диверсант?»

Однако старший лейтенант Петерсен настойчиво добивался разрешения произвести повторный обыск у «нижних чинов». Капитан 1-го ранга Иванов уступил настояниям Петерсена и разрешил проведение вторичного обыска.

Результаты повторного обыска, однако, полностью подтвердили слова Виндинга и оправдали опасения старшего лейтенанта Петерсена. В ходе него было найдено несколько нелегальных изданий, Кроме этого, (и это особенно важно!), было найдено три револьвера, из которых один был найден в тюках платья, и его хозяина установить не удалось. Никаких волнений, неудовольствий или тревожного настроения в команде в это время не замечалось, наоборот, команда, зная о возбуждении дела, чувствовала себя достаточно подавленно. Виновных, разумеется, найти не удалось.

Историк В. Тарасов в монографии «Борьба с интервентами на Мурмане» (1948 г.) писал: «В середине 1916 года вся команда по приказу капитана 1-го ранга Иванова была подвергнута поголовному обыску. При обыске были найдены несколько револьверов и список членов революционного кружка в составе 65 человек во главе с кочегаром Самохиным. Члены революционной организации были арестованы».

Первоначально следствие вел Петерсен, а затем оно было поручено специально прибывшему из Петербурга в Париж военно-морскому следователю подполковнику Найденову. Ознакомившись с предварительным следствием и другими материалами, Найденов сделал заключение, что, по его «глубокому убеждению, основанному на данных дела, явного восстания или подготовки к восстанию на корабле не было». Показания Виндинга-Гарина Найденов расценил как провокаторские, а его самого — как авантюриста, который провокацией на крейсере «Аскольд» хотел добиться своего поступления на службу во французскую полицию. Однако в выводах акта дознания подполковник Найденов все же отметил, что «в деле имеются некоторые признаки (?!) подготовления к открытому восстанию на корабле». Характеристика, данная Виндингу Найденовым, весьма любопытна, хотя, возможно, далеко не исчерпывающа.

Командир крейсера после заключения следователя послал доклад морскому министру. В докладе он отметил, «что настоящее дело создано и вдохновлено Виндингом, которому, как недавно прибывшему из России, нетрудно было войти в доверие нижних чинов „Аскольда“ оторванных долгое время от родины, когда они, попадая на чужой берег, вследствие незнания языка охотно идут навстречу всякому земляку или даже знающему родной язык, но что свидетельство его, Виндинга, по делу не имеет никакой доказательной силы, а показания матроса 2-й статьи Ряполова и еще двух-трех нижних чинов, несомненно, были отголоском разговора на корабле нижних чинов по делу, созданному Виндингом, а также, принимая во внимание пребывание крейсера в водах Франции, где при существующей свободе печати произошла бы нежелательная огласка и, вероятно, пачкание русского имени, я не признал возможным нижних чинов, скомпрометированных в этом деле, предать суду, и этих нижних чинов я решил списать с корабля, о чем телеграфно и ходатайствую…».

В списке заподозренных, имевшемся у командира крейсера, числились 69 человек, но Иванов счел возможным ходатайствовать о списании во французскую армию только 23 человек. Опытные матросы были на вес золота, и командир не имел права изымать с крейсера опытных специалистов.

Из хроники событий: «Командир „Аскольда“, рассмотрев представленное следователем дело и заключение, пришел к выводу, что свидетельство Виндинг-Гарина бездоказательно, а показания матроса Ряполова и других были отголоском разговоров по делу, созданному самим Виндинг-Гариным. Учитывая, что при существующей во Франции свободе печати могла произойти нежелательная огласка, Иванов решил замешанных в этом деле матросов суду не предавать, а списать с корабля. Об этом он сообщил команде. Иванов отобрал 28 человек, наиболее нежелательных на корабле, замеченных в общении с политэмигрантами, сборе денег на нелегальную литературу и ее хранении. 9 августа их выслали в Россию на фронт».

Аскольдовец матрос С. Сидоров впоследствии вспоминал: «Арест на „Аскольде“ матросов вызвал возмущение французских рабочих. Французские рабочие, ремонтирующие „Аскольд“, подняли шум. Дело грозило перекинуться на тулонские военные заводы».

Но на этом дело не закончилось. Ряд историков считают, что, решив сделать карьеру, Петерсен пошел на провокацию и вместе со своими подручными через месяц подготовил новое дело. При этом считается, что у него не было никаких улик против матросов, но, угадывая, что на корабле есть революционеры, он, якобы стал искать способ раскрыть их, не останавливаясь, ни перед какой провокацией. Но так ли все просто в деятельности старшего механика корабля? Разумеется, историки советского времени Петерсена не любят, но если вдуматься, то старший лейтенант Петерсен, видимо, лучше строевых офицеров зная обстановку в низах корабля, понимал всю сложность ситуации и пытался принять предупреждающие меры. Этим, разумеется, все не закончилось. Наоборот, пружина напряженности на крейсере все больше и больше сжималась. В августе 1916 года на «Аскольде» пропало две винтовки. Было совершенно ясно, что это дело рук матросов.

Первоначально в похищении винтовок обвинили кондуктора Борисова на том основании, что несколько человек видели, как он нес с крейсера что-то, завернутое в ветошь и похожее на ружейные стволы. На деле оказалось, что Борисов носил на крейсер чинить зонтик своей знакомой.

Через несколько дней с помощью французской полиции винтовки были обнаружены во дворе завода, где ремонтировался крейсер. Их нашли французские рабочие, причем винтовки уже без прикладов (т. е. переделанные в «обрезы») были спрятаны в заводской куче мусора. Винтовки были переданы ими в полицию. Пропажа винтовок наглядно показала, что все главные события на «Аскольде», судя по всему, еще только впереди.

Ряд историков считают, что пропажа винтовок была обычной провокацией, которая была состряпана так грубо, что не только матросы, но и некоторые офицеры говорили, что это — провокация. В провокации якобы подозревали того же Петерсена и боцмана Труша. Никаких доказательств этому нет, однако эта легенда о провокации с винтовками передается из поколения в поколение. Как бы то ни было, но если до этого на корабле не было взаимопонимания между нижними чинами и офицерами, то после истории с пропажей винтовок ситуация еще больше обострилась.

И офицеры, и матросы действительно были напряжены до предела. Ситуация накалялась все больше и больше. Было очевидно, что вскоре должно что-то произойти, и это «что-то» произошло…

Роковая ночь

В брошюре «Темное дело» участник событий на «Аскольде», бывший матрос крейсера С. Сидоров, пишет: «Пошла полоса „подпаливания“… Офицеры не раз говорили вслух, что команда испортилась, с нею надо расправиться, — это обижало и озлобляло матросов». Пишет Сидоров и о некой «гильзе в кают-компании», якобы подброшенной туда матросами. Что это была за гильза и зачем ее надо было подбрасывать в кают-компанию, — неизвестно. Если такое действо действительно имело место, то иначе как провокацией по отношению к офицерам это назвать нельзя. Кто-то и в без того непростой обстановке для чего-то старался взвинтить ее еще больше.

Вот как описывает хронологию последующих событий историк Д. Заславский: «Около трех часов ночи 19 августа стоявший на дежурстве у офицерских проходов матрос Семенов услышал негромкий и глухой звук — как будто упал тяжелый предмет или выстрелил кто из револьвера. Подошедшему в это время другому матросу Семенов сказал: „Уж не застрелился ли офицер какой-нибудь? — и туг же прибавил: — Одной собакой меньше“.

На палубу выскочил полураздетый мичман Гунин.

— Что случилось?

Семенов высказал свое предположение. Пошли посмотреть в кают-компанию, там было пусто и тихо. Но дневальные тоже слышали странный и подозрительный удар. И вдруг запахло дымом. Он пробивался из закрытого люка кормового погреба со снарядами, приподняли крышку, дым повалил гуще.

Матросы засуетились, прибежал старший офицер Быстроумов, вызвали боцманов. Погреб открыли, но спускаться туда было нельзя. Стали качать в погреб воду. Полагалось бы бить немедленно пожарную тревогу, однако Быстроумов приказал не шуметь и команду не будить.

Дым вскоре рассеялся. Когда унтер-офицер Мухин, а за ним боцман Труш и старший офицер спустились в погреб, они нашли на полу осколки разорвавшегося снаряда и остатки сгоревшей швабры. Первая мысль была о самовозгорании пороха. Но дальнейшие розыски тут же обнаружили фитиль, свечу и спички; а дальше оказалось, что погреб открыт поддельным ключом, а трубки в трех снарядах вывинчены. Не было ни малейшего сомнения в умышленности взрыва. В погребе было свыше тысячи орудийных снарядов. Покушение было выполнено грубо, неумело, при лучшей и более искусной подготовке легко мог бы погибнуть весь крейсер…»

Вот описание того же события на «Аскольде» в варианте исследования историков В.Я. Крестьянинова и С.В. Молодцова: «19 августа „Аскольд“ стоял у стенки завода, носом к берегу. Вечером, как обычно, убрали плашкоут, соединяющий носовой трап со стенкой, и сообщение с берегом прекратилось. Все офицеры, кроме трех, и вся команда находились на корабле. После ужина и вечерней молитвы стали расходиться спать. Около 3 часов утра вахтенный матрос В.И. Ливийский, стоя под кормовой надстройкой, услышал где-то внизу глухой звук взрыва и побежал доложить вахтенному начальнику. Вестовой Рухлов, спавший у элеватора 75-миллиметрового погреба, проснулся от взрыва и упавшего на него свистка переговорной трубы, идущей в этот погреб. Слышавшие взрыв, не понимая, в чем дело, стали осматривать соседние отсеки. Мичман Г.В. Майумский с комендором Н.Ф. Стецюком, спустившись в баталерское помещение, обратили внимание на приоткрытую броневую крышку люка в 75-миллиметровый погреб боеприпасов.

Приподняв крышку, они отпрянули — из люка повалил густой дым. Ситуация становилась серьезной — в погребе находились 828 снарядов и около 100 тыс. ружейных патронов. Прибежавший старший офицер Быстроумов приказал открыть кингстон затопления погреба, но вода шла медленно. Тогда стали накачивать воду в погреб брандспойтом через элеватор. Когда старший кондуктор А.Д. Мухин полез в шахту, Быстроумов остановил его: „Задохнетесь“. Старший офицер пытался спуститься сам, но вынужден был выйти. Хотя на корабле имелись противогазы, в критический момент они оказались к работе не готовы. Мухин, обмотав лицо полотенцем, полез в шахту и успел заметить, что дверь погреба открыта. Большего разглядеть не удалось. Когда дым немного рассеялся, Мухин снова спустился в погреб и на этот раз увидел, что горят швабра и веники. На палубе лежали разорванная гильза 75-миллиметрового патрона, два патрона с вывинченными ударными трубками (капсюлями), три ударные трубки, ключ для их вывинчивания, а неподалеку полурастоптанная свечка и обгоревшая спичка. Спустившийся в погреб Быстроумов и еще несколько человек при более подробном осмотре обнаружили, что в беседках повреждены 9 патронов, причем из одного торчал порох. На переборке и палубе были видно две вмятины, как выяснилось позже, от удара снаряда. Сам же снаряд, вылетевший из гильзы и не-разорвавшийся, лежал под беседками. Вылезая из погреба, Мухин увидел в вентиляционной трубе замок от погреба со вставленным ключом. Старший офицер предположил сначала, что взрыв произошел от самовозгорания старого пороха (выделки 1904 года) и приказал вручную выгружать боеприпасы на верхнюю палубу. Но температура в погребе была нормальной. Приглядевшись, Быстро-умов обратил внимание, что у разорвавшейся гильзы резьба для ввинчивания ударной трубки цела. Он попробовал ввернуть одну из найденных трубок в гильзу, и оказалось, что она легко ввинчивается. Если бы взрыв произошел от самовозгорания пороха, ввернуть трубку было бы нельзя. Быстроумов приказал собрать все предметы, наводящие подозрение на умышленный взрыв.

На другой день весь корабль говорил о ночном происшествии. Обсуждали, кто же мог это сделать. Кто-то вспомнил, что однажды, сидя в одном из баров Тулона, комендор П.М. Ляпков, изрядно выпив, сказал, что ему предлагали 40 тысяч франков за взрыв крейсера. 21 августа во время выгрузки боеприпасов с „Аскольда“ на баржу (от греха подальше решили боеприпасы с крейсера убрать), гальванер П.Ф. Пакушко заметил, как Ляпков ушел с баржи на корабль и что-то положил в свой шкафчик. Пакушко через своего приятеля М.И. Седнева немедленно сообщил об этом старшему офицеру. Оказалось, что Ляпков ходил за рукавицами.

Утром после взрыва были арестованы 28 человек, которых заключили под стражу в кормовой кубрик. 24 августа командир крейсера назначил следственную комиссию, состоящую из председателя, подполковника Военно-морского судебного ведомства Найденова и членов — лейтенантов Ландсберга и Булашевича. 26 августа арестованных перевели на берег в военно-морскую тюрьму, а через два дня 77 человек с крейсера перевели в Тулон под стражу французов».

Следствие и приговор

Ночью был обыск у всех гальванеров, искали ключи от орудий. Началось следствие, и сразу же были арестованы свыше ста матросов… Офицеры были твердо убеждены, что взрыв произведен матросами из команды «Аскольда». Легко представить себе, с каким озлоблением относились они к тем, на кого падало подозрение. Но и матросами овладела растерянность. Многие готовы были собственными руками растерзать виновных; с трудом допускали они мысль, чтобы свои же товарищи матросы решились погубить ночью во время сна весь экипаж…

Сразу вспомнили, что не так давно один из списанных унтер-офицеров, уезжая на салоникский фронт, сказал на прощание: «Я вот уезжаю, а вы взлетите на воздух!» Тогда на эти слова никто не обратил никакого внимания. Теперь же они воспринимались совсем по-другому. Уже вовсю говорили о Ляпкове, которому якобы за взрыв крейсера предлагали сорок тысяч франков. Кроме этого вспомнили матросы и о том, что комендор Бирюков тоже в пьяном виде хвалился, что взорвет корабль и «все узнают каков Сашка Бирюков!». К этим фактам добавились и многочисленные как действительные, так и надуманные факты, о которых сообщили следователям некоторые фельдфебели, кондукторы и штрафной матрос Пивинский.

Все это помогло следствию ограничить круг подозреваемых, а затем построить обвинение против восьми матросов, отвечавших за погреба или дежуривших в ту ночь.

И хотя виновными из них никто себя не признал, наскоро организованный командиром крейсера суд приговорил четверых из них: Д.Г. Захарова, Ф.И. Бешенцева, Е.Г. Шестакова и А.А. Бирюкова к расстрелу.

В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов в книге «Крейсер „Аскольд“» по этому поводу пишут: «Как было установлено следствием, взрыву предшествовали разговоры о взрыве крейсера. Матросы вспомнили, что в конце марта 1916 года матрос С. Тимофеев, уезжая с „Аскольда“ на салоникский фронт, якобы сказал: „Счастливы, что уезжаем, а то поднимемся на воздух“. Вспомнили на следствии и о Ляпкове, и о комендоре Бирюкове, который неоднократно в пьяном виде, разойдясь, хвастал, что взорвет крейсер к чертовой матери.

В ночь взрыва на верхней палубе дежурили 4 часовых, вахтенный начальник, 2 вахтенных, 2 сигнальщика и 5 дневальных, а всего на корабле 26 человек. Поэтому посторонние пройти на крейсер незамеченными никак не могли. Тем более попасть в погреб мимо офицерских кают, где дежурили вестовые и находится дневальный. Дверь погреба была закрыта на замок, о чем свидетельствовал дозорный, а ключ хранился в ящике у часового. Найденный же в погребе ключ оказался поддельным.

Развод дневальных вахтенного отделения на дежурство в ночь с 19 на 20 августа проходил в полночь. Разводящий унтер-офицер Н.Д. Бессонов, дойдя до фамилии Г.С. Терлеева, спросил его, куда он хочет заступить. Терлеев попросился дневальным на бон. Некоторые дневальные обратили на это внимание. Обычно вахтенный унтер-офицер никогда не спрашивал, кому и куда хочется. Терлеев объяснил, что он заранее просился на бон, так как учился кататься на велосипеде, которых всегда было много на берегу.

Кроме этого следствие установило, что дежурных дневальных Шестакова, Захарова и Сафонова в момент взрыва на своих местах не оказалось. В то же время дневальный Редикюльцев удостоверил, что перед взрывом в носовом гальюне находились несколько человек, одетых по форме дневальных. Что не было на месте Захарова и Шестакова, утверждал Пивинский. Отсутствие Сафонова в машинном отделении засвидетельствовал лейтенант Кршимовский. Выяснилось, что днем 19 августа, накануне взрыва Бешенцев и Захаров (хозяин погреба, в котором произошел взрыв) работали в погребе.

Захаров протестовал против показаний Пивинского, говоря, что он, как разряда штрафованных, не может давать показания и, кроме того, мстит ему, Захарову, за то, что был выдан команде как вор и команда расправилась с Пивинским своим судом. Пивинский же утверждал, что Захаров — „самый скверный человек на крейсере“.

Проведенная экспертиза установила, что 75-миллиметровый патрон можно взорвать с помощью шнура-фитиля для зажигалки. Кусочки такого фитиля были найдены подведенными к двум патронам на месте взрыва. У Бешенцева во время обыска нашли фитиль от зажигалки, оказавшийся короче, чем продается, на 20 см, которым он никогда не пользовался.

Следствию картина представлялась такой: унтер-офицер Бессонов распределяет дневальных по местам. Гальванеры Бешенцев и Захаров поджигают фитили. После этого все участники уходят на бак как наиболее безопасное место, откуда они могли при взрыве легче всего спастись.

В конечном итоге следственная комиссия пришла к выводу, что Захаров, Бешенцев, Шестаков, Сафонов, Терлеев, Бессонов, Ляпков, Бирюков, с помощью Андреева, сбежавшего с крейсера за три дня до взрыва, „достаточно изобличаются“ в том, что „из личных выгод, сговорившись с неизвестными лицами, имеющими цель взорвать крейсер, устроили поджог в погребе боеприпасов“. Комиссия постановила привлечь этих 8 человек в качестве обвиняемых к суду».

После взрыва на «Аскольде» в русском Морском министерстве решили сменить командира крейсера. Вместо Иванова назначили К.Ф. Кетлинского, служившего до этого флаг-капитаном оперативной части Черноморского флота.

Из биографии нового командира «Аскольда»: «Кетлинский Казимир Филиппович (27.7.1875 г., Польша — 28.1.1918 г., Мурманск), контр-адмирал (12.9.1917 г.). Из польских дворян. Образование получил в Морском корпусе (1895 г.). Участник Русско-японской войны 1904–1905 годов. В 1904 году флагманский артиллерист Морского походного штаба Наместника на Дальнем Востоке. В 1906–1908 годы флагманский артиллерийский офицер штаба командующего отдельным практическим отрядом Черного моря, в 1908–1909 годы — штаба начальника морских сил Черного моря. В 1909–1911 годы старший офицер линейного корабля „Иоанн Златоуст“. С 3.6.1913 г. преподавал в Николаевской морской академии. Одновременно с 1.1.1915 г. занимал пост флаг-капитана по оперативной части штаба командующего флотом Черного моря».

Капитан 1-го ранга Кетлинский был грамотным боевым офицером, прекрасно зарекомендовавшим себя при обороне Порт-Артура как отличный артиллерист. На Черноморском флоте Кетлинский служил в должности флаг-офицера командующего флотом адмирала Эбергарда и, по воспоминаниям современников, имел очень большое влияние на командующего. В обозначившемся в 1916 году противостоянии адмирала Эбергарда и Ставки Верховного главнокомандующего Кетлинский был весьма заметной фигурой. Но Кетлинский был известен не только политическими интригами. Многие говорят о нем как не только о любимце командующего, но и как о главном разработчике стратегии, которой придерживался Черноморский флот в 1914–1916 годах и которая вызвала неудовольствие Ставки и императора отсутствием активности и наступательности.

Мнение современников о Кетлинском неоднозначно. Наряду с тем, что никто не отрицает его активного участия в освоении новых методов эскадренной стрельбы, прекрасно зарекомендовавшей себя в годы Перовой мировой, не менее серьезны к нему и претензии, порой граничащие с обвинениями в измене.

Из воспоминаний представителя Военно-морского флота в Ставке Верховного главнокомандования контр-адмирала А.Д. Бубнова: «…Несмотря на наличие в составе Черноморского флота новых мощных броненосцев, набеги немецких крейсеров на Кавказское побережье продолжались, ибо наши броненосцы были тихоходные и не могли их настичь.

Набеги эти послужили в течение зимы 1915–1916 годов предметом резких жалоб наместника на Кавказе великого князя Николая Николаевича Верховному командованию и раздражали общественное мнение.

Набеги эти могли быть прекращены лишь путем тесной блокады или минирования Босфора. Но, несмотря на повторные указания Верховного командования командующему Черноморским флотом адмиралу А.А. Эбергарду в этом смысле, командование Черноморским флотом упорно отказывалось принять эти меры, ссылаясь на то, что для блокады Босфора нет вблизи его подходящих баз, а для минирования не хватает мин заграждения, ибо большинство минного запаса было израсходовано для обороны наших берегов.

Хотя эти возражения были до известной степени справедливы, все же Морской штаб Верховного главнокомандующего полагал, что даже в существующей обстановке и с наличными средствами Черноморского флота можно было бы предпринять более энергичные действительные меры в районе Босфора в целях воспрепятствования выходу судам турецко-немецкого флота в Черное море.

При выяснении этого вопроса оказалось, что главным противником этих мер был начальник оперативного отделения штаба командующего Черноморским флотом капитан 2-го ранга Кетлинский, пользовавшийся неограниченным доверием и поддержкой командующего флотом А.А. Эбергарда.

В целях побуждения командования Черноморским флотом к более энергичным действиям против Босфора я был командирован с соответствующими указаниями Верховного командования в Севастополь, где был в достаточно недружелюбной степени встречен чинами штаба флота.

Подкрепленные рядом неопровержимых стратегических и тактических доказательств, продолжительные мои разговоры с Кетлинским и чинами штаба, находившимися всецело под его влиянием, не привели ни к каким результатам. Это было тем более странным, что Кетлинский был одним из талантливейших офицеров нашего флота и что принятые впоследствии против Босфора энергичные меры, назначенным вскоре после этого новым командующим флотом адмиралом А.В. Колчаком, немедленно достигли полностью желаемых результатов.

Упорство Кетлинского в этом вопросе было настолько загадочным, если не сказать больше, что, в лучшем случае, можно было подозревать в нем недостаток личного мужества, необходимого для ведения решительных операций. Моя поездка послужила лишь к обострению отношений между Морским штабом Верховного главнокомандующего и командованием Черноморским флотом и дало повод по возвращении моем в Ставку к острой переписке моей с чинами штаба Черноморского флота, принявшей вскоре с их стороны недопустимые, особенно в военное время формы.

В конце концов начальником Морского штаба Верховного главнокомандующего был дан командующему Черноморским флотом совет заменить Кетлинского другим, более отвечающим оперативной работе офицером, на что адмирал А.А. Эбергард ответил категорическим отказом и заявлением, что он всецело разделяет оперативные взгляды своего начальника оперативного отделения и с ним не расстанется. Тогда было принято решение о смене самого адмирала Эбергарда».

После отправки Эбергарда в отставку и прибытия нового командующего Черноморским флотом вице-адмирала Колчака последний сразу же принялся за Кетлинского. Колчак стремился как можно скорее избавиться от любимца Эбергарда, к тому же между старыми знакомцами в свое время были некие разногласия еще в Порт-Артуре, чего злопамятный Колчак не забыл. Поэтому, едва прибыв в Севастополь, Колчак почти сразу же без всяких на то оснований отстранил Кетлинского от должности и отправил его в распоряжение морского министра в Петроград. Разумеется, лучше всего было использовать грамотного и опытного Кетлинского на оперативной работе, но адмиралы опасались брать к себе любимца опального Эбергарда.

Как раз в это время произошли известные нам события на «Аскольде». Крейсер нуждался в опытном, грамотном командире, к тому же корабль находился так далеко, что Кетлинский, по существу, оказывался как бы в почетной ссылке. Поэтому, когда министр принял решение заменить командира крейсера, то именно по этим причинам вакантное место сразу же предложили именно «безработному» Кетлинскому.

Морской министр Григорович отзывался о Кетлинском так же не очень благожелательно. Он считал флаг-офицера командующего Черноморским флотом «упрямым резонером, всегда находящим всякие препятствия для выхода кораблей из гавани и вечно сидящим на берегу, даже при уходе эскадры в море… Дабы К.Ф. Кетлинский не мог быть взят на действующий Черноморский флот, я назначил его на крейсер „Аскольд“, находящийся в ремонте во Франции».

Особого выбора у Кетлинского в данной ситуации, как мы понимаем, просто не было, и капитан 1-го ранга согласился идти на «Аскольд». Морской министр И.К. Григорович пригласил его к себе перед отъездом в Тулон и напутствовал, по словам Кетлинского, следующими словами: «Поезжайте как можно скорее, крейсер совершенно готов, и если Вы задержитесь, то он уйдет без вас. Крейсер находится в блестящем состоянии». Только в Тулоне Кетлинский узнал, что значит это «блестящее состояние». Первое его впечатление по приезде на крейсер — это «глубокая, плохо скрываемая ненависть всей команды ко всему офицерству. Это чувствовалось решительно во всем».

Состав суда над арестованными матросами назначал еще Иванов, но Кетлинский, которому теперь предстояло расхлебывать всю кашу, попросил включить в состав суда для объективности возможно больше офицеров со стороны, считая, что аскольдовские будут недостаточно справедливы. Особенно он просил о назначении председателем суда представителя нашей военно-морской миссии во Франции инженер-механика капитана 2-го ранга Пашкова, считавшегося в военно-морских кругах «красным» и «неблагонадежным». Кетлинский искренне считал, что взрыв не имеет отношения к политике и судить должны люди, не склонные все связывать с «крамолой». По этой же причине в состав суда назначили и лейтенанта Мальчиковского, пострадавшего в свое время за свои политические убеждения.

С 10 по 12 сентября на «Аскольде» состоялся суд Особой комиссии в составе председателя капитана 2-го ранга Пашкова и членов — старшего лейтенанта Казимова, лейтенантов А.Г. Мальчиковского, Якушева и Черемисова. В составе суда был и Петерсен. В качестве свидетелей со стороны командования выступали матрос Пивинский из разряда штрафованных и фельдфебели Ищенко, Скок и Михальцов. На следствии и на суде было оглашено, что революционная организация была подкуплена немецкими шпионами и ставила своей задачей взорвать корабль.

На судебном следствии из опроса свидетелей, из ознакомления с местом преступления и вещественными доказательствами суд признал, что поджог и взрыв на крейсере были произведен умышленно и лишь по счастливой случайности не взорвался весь погреб и корабль не погиб со всем личным составом. Суд нашел, что подсудимые матросы Захаров, Бешенцев, Шестаков и Бирюков, «несомненно, вполне изобличаются в том, что пытались взорвать крейсер». Суд признал, что взрыв был устроен «с целью уменьшения боевой силы нашего флота и из побуждений материального характера, т. е. за деньги, которые были предложены оставшимися суду не известными лицами на берегу».

Суд признал подсудимых матросов Захарова, Бешенцева, Шестакова и Бирюкова виновными и приговорил их «к лишению всех прав состояния и смертной казни через расстреляние». Подсудимых матросов Сафонова, Терлеева, Бессонова и Ляпкова суд оправдал «по недостаточности их участия» во взрыве. Никто из подсудимых виновным себя не признал.

После суда осужденные попросили привести Княжева, говоря, что он — действительный виновник. На очной ставке Захаров обратился к Княжеву: «Алеша, сознайся, что же за тебя мне, невиновному, умереть придется». Захарова поддержал Бешенцев. Княжев ответил: «Мне не в чем сознаваться». На повторную их просьбу он ответил: «А разве это поможет?» — и отвернулся. Как позже вспоминал капитан 1-го ранга Кетлинский: «Этот разговор, в котором больше говорили глаза, произвел на меня впечатление, что Княжев или был главным, или подговорил их, но не пойман. Они же были исполнителями».

Еще на следствии Захаров показывал, что в ночь взрыва около 3 часов утра он заметил матроса в рабочей одежде, который быстро шел со стороны офицерских проходов (места происшествия). Подойдя к шкафчикам шагах в пяти от Захарова, матрос что-то достал из него и быстро пошел по направлению к носу. Решив, что это вор, Захаров незаметно пошел за ним. Поднявшись на носовую надстройку и завернув за боевую рубку, он увидел матроса, расстилающего бушлат и собирающегося спать. Им оказался Княжев. Но на следствии Княжев утверждал, что он сменился с дежурства еще в 11 часов вечера и, взяв из своего шкафчика бушлат и подстилки, пошел спать на носовую надстройку.

Как бы то ни было, капитан 1-го ранга К.Ф. Кетлинский конформировал (утвердил) смертный приговор и в ночь на 15 сентября 1916 года осужденные были расстреляны.

Историк революционного движения в российском флоте О.Ф. Найда пишет: «Казнь происходила на форту Мальбуск, куда осужденные были доставлены к 4 часам 45 минутам утра под эскортом французских жандармов. В это время взвод матросов уже был выстроен перед местом казни.

Приговор исполнял взвод матросов крейсера „Аскольд“ под командой лейтенанта Корнилова при младшем офицере инженер-механике мичмане Носкове. Присутствовали при совершении казни старший офицер крейсера старший лейтенант Быстроумов, судовой врач коллежский асессор Акапов, судовой священник Петр Антонов и представитель французских властей комендант города с адъютантами и тюремный врач.

Из доклада об исполнении смертной казни в силу приговора суда Особой комиссии, назначенной приказом командира крейсера „Аскольд“ от 10 сентября 1916 года за № 235, утвержденного им приказом от 13 сентября 1916 года за № 241: „…Осужденные с завязанными глазами были привязаны к столбам. Приговор непосредственно перед казнью не читался, так как был прочитан осужденным накануне, при переводе их из арестного дома в морскую тюрьму лейтенантом Ландсбергом и из-за темноты. Ровно в 5 часов по команде Корнилова был открыт беглый огонь, причем было выпущено 150 пуль. Когда огонь прекратился, взвод немедленно был уведен, судовой же врач, по удостоверении смерти осужденных, передал тела французскому врачу, расписка которого при сем прилагается“.

В донесении не упоминалось о том, что матросы, расстреливавшие своих товарищей, плакали навзрыд и были привлечены к расстрелу осужденных только после того, как французские власти отказались от исполнения казни, причем взвод матросов был приведен на форт обманным путем, под видом назначения в караул. Так начальство хотело скрыть казнь от команды, но этого ему не удалось».

Честно говоря, если бы Кетлинский не утвердил вынесенного судом приговор, его бы просто не поняли в Морском министерстве. Положение Кетлинского, как мы знаем, у самого было в это время весьма шаткое. После отставки Эбергарда он остался без покровителя, зато в окружении множества недоброжелателей, а потому излишняя мягкость в отношении заговорщиков-диверсантов могла выйти ему боком.

Авторы книги «Крейсер „Аскольд“» В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов пишут: «Кетлинскому предстояло утвердить приговор. Будучи противником смертной казни, а одно время даже толстовцем, он мучительно колебался. Но люди, решившиеся за деньги взорвать свой крейсер, на котором спали 500 человек их же товарищей, представлялись Кетлинскому зверями. Продумав над приговором всю ночь, он принимает решение: „Представленный мне на конфирмацию приговор суда… я в силу представленного мне права… утверждаю. Приговор предлагаю привести в исполнение в законный срок — немедленно. 13 сентября 1916 г. Командир крейсера „Аскольд“ капитан 1-го ранга Кетлинский“.

15 сентября на рассвете перед построенным на шканцах крейсера специальным нарядом из 40 человек под командой лейтенанта Корнилова был зачитан приговор. Казнь происходила на форте Мальбуск. При свершении казни присутствовали Быстроумов, судовой врач Акапов, судовой священник Петр Антонов и представитель французских властей. Осужденных с завязанными глазами привязали к столбам. Матрос, привязывавший Бешенцева, сильно дрожал. „Чего дрожишь?“ — спросил у него Бешенцев. — „Жалко“, — ответил матрос. — „Раз пришли расстреливать, то расстреливайте“. Старший гальванер Пакушко и еще несколько матросов заявили, что не могут принимать участие в казни. Стрельба началась еще до команды об этом. Не в силах стрелять, несколько человек упали в обморок, у некоторых началась истерика».

Необходимо отметить, что русский военно-морской атташе во Франции был против расстрела. 14 сентября Кетлинский телеграфировал в Петроград о предстоящей наутро казни. На это заместитель морского министра ответил: «Задержите исполнение приговора».

А вот как оценивал адмирал Григорович последующие события: «На крейсере „Аскольд“ в Тулоне вследствие распущенности личного состава произошли беспорядки, было даже покушение взорвать офицерскую кают-компанию, что не удалось, к счастью, привести в исполнение. Виновные разысканы, преданы суду и приговорены к смертной казни, о чем мне было доложено начальником Морского Генерального штаба. Я телеграфировал в Тулон не приводить приговор в исполнение, тем не менее капитан 1-го ранга Кетлинский это исполнил. Виноваты же в учинении беспорядков были не только подсудимые, но также и те, кто допустил на крейсере развратную жизнь… Но телеграмма пришла в Тулон во второй половине дня, когда приговор уже был приведен в исполнение. 113 человек с „Аскольда“ в тот же день выслали в Россию через Тулон — Брест под конвоем французских матросов».

Однако здесь следует оговориться, что свои воспоминания Григорович писал уже в начале 20-х годов, находясь при этом в Советской России. А потому мне думается, что здесь он не совсем искренен. Бывший морской министр в своих мемуарах, скорее всего, просто открещивается от небезопасного для него «аскольдовского дела», которое, как мы узнаем дальше, казнью четырех матросов вовсе не закончилось, а потому грозило старому адмиралу даже в 20-х годах большими неприятностями, если бы он оказался к нему причастным.

Но тогда, в 1916 году все виделось для флотского начальства совсем иначе: корабль волею случая спасен от гибели, диверсанты выявлены и получили по заслугам.

Скорый суд, правда, вызвал глухое роптание команды «Аскольда». Если после неудачной диверсии матросы сами активно помогали выявлять «поджигателей», участвовали (пусть и по принуждению) в расстреле приговоренных, то, как только все завершилось, сразу же вспомнили свои старые обиды на офицеров. Казнь матросов наслоилась на общее брожение умов на фоне общероссийской предреволюционной обстановки и созданной предыдущим командиром корабля атмосферы сыска и провокаций. Однако тогда на это особого внимания не обратили, мало ли чем могут быть недовольны матросы! Идет кровопролитнейшая война и сейчас не до каких-то сантиментов!

Наведение порядка

Повседневная жизнь на крейсере постепенно входила в нормальное уставное русло. «После списания 109 человек и казни 4 на крейсере началась нормальная жизнь при строгом судовом режиме», — докладывал в Петроград Кетлинский. Командир решил подтянуть дисциплину на корабле, обратив главное внимание на офицеров: запретил ночевать на берегу, пить вино в кают-компании, заставил выходить на все разводки и участвовать в работе вместе с командой, обязал читать матросам лекции по специальным и общеобразовательным наукам. Офицерам пришлось засесть за книги и готовиться к лекциям. Начались регулярные занятая с командой по специальности, уставам, грамоте, арифметике, боевые учения. По просьбе Кетлинского лейтенант английского флота Пуне, специалист по физкультуре, организовал занятая с командой крейсера по образцу английского флота. Доктор Акапов проводил занятия по гигиене и профилактике венерических заболеваний. Приобрели все новейшие лекарства. Командир с доктором организовали лечение зубов у французских стоматологов — на крейсере 133 человека нуждались в срочной помощи дантиста, а на борту отсутствовали необходимые простейшие средства и специалисты.

В сентябре морской министр Григорович потребовал от Кетлинского и морского агента в Париже принять все возможные меры к ускорению ремонта. Дмитриев обратился с просьбой о помощи к французскому морскому министру адмиралу Лаказе. Тот послал телеграмму Тулонскому порту с требованием «самых энергичных работ на „Аскольде“». Количество рабочих было увеличено, причем даже за счет снятия их с работ на французских кораблях. Затянувшийся ремонт главных механизмов использовали для приспособления крейсера к условиям предстоящего плавания в северных водах. На верхней палубе построили деревянный крытый проход от ближайших носовых люков до носовой надстройки, внизу и наверху каждого трапа устроили деревянные будки. В жилых помещениях команды обшили борта кусками старого линолеума.

19 сентября в Тулон пришел крейсер «Варяг» под флагом контр-адмирала Бестужева-Рюмина. Героический корабль после неравного боя в Чемульпо был поднят японцами и после ремонта вошел в состав японского флота под названием «Сойя». В марте 1916 году царское правительство купило крейсер для усиления флотилии Северного Ледовитого океана. «Варяг» был укомплектован личным составом гвардейского экипажа и направлялся в Александровск (Полярный).

На «Аскольде» во время ремонта уже установили французскую приемную радиостанцию, а в трюме «Варяга» находился запасной передатчик мощностью 2 кВт. С разрешения адмирала его передали на «Аскольд» и силами личного состава установили и ввели в строй.

2 октября «Варяг» покинул Тулон. Но аскольдовцы продолжали общаться с соотечественниками: французские крейсера «Гишен», «Шаторено» и вспомогательные крейсера дважды уходили в Салоники, перевозя русские войска.

Кетлинский обратился в МГШ с предложением рассмотреть вопрос о переделке в погребах, чтобы удалить боезапас не менее чем на 1,5 м от борта. Это требовалось для уменьшения опасности детонации при взрыве мины или торпеды. Такие работы после опытов, проведенных в Петрограде, уже велись на кораблях Черноморского и Балтийского флотов.

Кроме того, командир крейсера предлагал также убрать с корабля 10 торпед образца 1898 г. (имевших дальность стрельбы менее 10 каб.) и демонтировать четыре оставшихся торпедных аппарата. Два из них находились в помещении, где температура при работавших механизмах держалась не менее 45° из-за наличия паропроводов. Морской министр Григорович на рапорте написал: «Все оставить до прихода на Мурман».

Кетлинский просил о присылке ныряющих снарядов для стрельбы по подводным лодкам, но до ухода из Франции крейсер их не получил. Не одобрили в МГШ и предложения Кетлинского об увеличении штата крейсера в связи с установкой зенитных орудий, которые составили 2 новых плутонга. Для них не хватало 8 комендоров. Артиллерия крейсера делилась на 9 плутонгов (четыре 152- и пять 75-миллиметровых), причем огнем 4-го и 5-го плутонгов 75-миллиметровых орудий управлял в бою один офицер. По штату обязанности плутонговых командиров исполняли 3 вахтенных начальника, вахтенный офицер, младший минный офицер и ревизор. То есть не хватало 3 офицеров и еще одного для зенитных орудий. Кетлинскому не только отказали, сославшись на нехватку личного состава, но и довели до сведения, что с приходом на север зенитные орудия предполагается снять.

10 ноября провели испытания машин, стоя на бочках, и так как результаты оказались вполне удовлетворительными, началась подготовка к выходу на ходовые испытания. 18 ноября Кетлинский первый раз вывел корабль в море. Испытания прошли успешно, однако ход давали только до 15 узлов. Для больших ходов требовался 10-дневный подробный осмотр механизмов. Интересно, что ни на одну пробу машин ни один представитель или специалист завода в море не ходил. 4 декабря «Аскольд» вернулся с повторного испытания. При достижении скорости 18,5 узла стал сильно парить главный паропровод, и испытания пришлось прервать. 10 декабря на третьем выходе ход довели до 21 узла (при 120 оборотах), но стали греться подшипники. Уменьшили ход до 19 узлов и шли так около часа — машины работали нормально. На этом выходе произвели практическую стрельбу боевыми зарядами из 152- и 75-миллиметровых орудий по щитам. Результаты вследствие качки, рассогласования циферблатов и длительного перерыва в стрельбах комендоров были плохими.

В связи с требованиями высшего командования о быстрейшем окончании ремонта результатом этого выхода пришлось удовлетвориться. В течение недели провели осмотр машин, приняли полный запас угля, погрузили сдававшиеся в арсенал снаряды. Между авралами продолжались обычные корабельные работы, учения и занятия. 11 ноября на крейсер (через Архангельск— Брест) прибыли 114 человек команды. 8 остались «нетчиками» в Бресте. 28 ноября Кетлинский сообщил в Петроград, что «при настоящем состоянии крейсер может действовать, но значительный недостаток нижних чинов влияет на уменьшение боевой ценности крейсера». Так, из 620 по штату не хватало 88 чел., в том числе 11 строевых унтер-офицеров, 7 артиллерийских и 2 кочегарных. Особенно беспокоило командира отсутствие радиотелеграфистов. (По штату их должно было быть 4.) На переходах требовалось постоянно принимать сообщения о движении подводных лодок. Кроме того, при подходах к месту рандеву и союзным портам корабли давали о себе знать по радиотелеграфу. Вместо 38 унтер-офицеров были присланы 7, из которых один сразу же был лишен Кетлинским этого звания. Вообще присланная команда произвела на командира плохое впечатление. За короткое время пребывания на крейсере 13 человек были подвергнуты усиленному аресту. Несколько человек промотали казенные вещи. Среди присланных находились 8 хронических больных, совершенно не годных к службе и которых по приходу в первый русский порт надлежало списать. 14 декабря Кетлинский получил через офицера связи лейтенанта Пунье от (адмирала Сэрсби) командования союзников телеграмму, в которой предписывалось срочно командировать на Мальту лейтенантов Пунье и Смирнова. Последний еще во время пребывания в греческих водах зарекомендовал себя перед союзниками как специалист по радиотелеграфии. На Мальте они получили шифровальную машинку и инструкции к новому и «весьма секретному» коду и обучились пользоваться им.

В Тулоне в первый день Рождества команде устроили елку с разными развлечениями. Матросам разрешили пригласить своих знакомых из города — пришли около 300 человек. На второй день — офицерский прием. За последние три месяца гости совсем не принимались, но перед уходом Кетлинский счел необходимым устроить прием и «поблагодарить всех, кто оказывал нам помощь и внимание». В дни увольнений остававшимся на корабле показывали кинофильмы. 27 декабря 1916 года «Аскольд» снялся с бочки и, выйдя в море, взял курс на Гибралтар, оставляя за кормой Тулон.

Эхо Тулона

После окончания ремонта крейсер «Аскольд» был включен в формировавшуюся в ту пору флотилию Северного Ледовитого океана и получил приказ следовать в Кольский залив. Февраль 1917 года «Аскольд» встретил в Глазго, где вместе с английскими рабочими аскольдовцы приняли участие в демонстрации. Над колоннами моряков реяли красные флаги. «Аскольд» стремительно входил в революцию!

Историк Д. Заславский так пишет об этих днях на корабле: «…Матросы слушали лекции и речи, читали подряд газеты разных направлений, не торопились никому верить, ничего не собирались забывать или прощать, искали свою правду и всей душой рвались в Россию — скорей-скорей в Россию, там во всем разберемся!»

Совершив тяжелый переход из Англии в Кольский залив, 18 июня 1917 года «Аскольд» бросил якорь на рейде Мурманска. Команда крейсера сразу же заняла большевистскую позицию и возглавила революционную борьбу в Мурманском крае. Большевистскую организацию крейсера возглавил унтер-офицер В.Ф. Полухин, в будущем один из двадцати шести бакинских комиссаров.

Во многом именно благодаря аскольдовцам в октябре 1917 года советская власть в Мурманске победила в первый же день. Но, несмотря на происходившие в стране грандиозные события, команда корабля ни на минуту не забывала о тулонской трагедии и о гибели четверых матросов, которые в связи с революционными событиями обрели ореол жертв офицерского произвола.

Сразу же после Февральской революции аскольдовцы отправили коллективное письмо Временному правительству, в котором требовали тщательного расследования тулонских событий и поиска истинных виновников смерти четырех матросов. Не желая осложнений с моряками, Керенский создал специальную следственную комиссию по делу «Аскольда», но ее поверхностная работа никаких результатов не дала. Не удовлетворившись этим, в августе 1917 года из Кронштадта в Мурманск прибыла группа аскольдовцев, ранее списанных с крейсера в Тулоне, во главе с кочегаром, анархистом С.Л. Самохиным, и провела уже свое расследование, а заодно и суд над командиром крейсера К.Ф. Кетлинским. Материалов этого расследования и протокола суда не сохранилось. Известно лишь то, что команда корабля всесторонне обсудила все обвинения в адрес Кетлинского и оправдала его. В конце августа Кетлинский был вызван в Петроград, в Главный морской штаб для доклада о событиях в Тулоне. Тайна взрыва продолжала волновать не только команду «Аскольда», но и весь флот…

29 ноября 1917 года на объединенном заседании Совета и Центромура был поставлен вопрос о Кетлинском, но и здесь почему-то дело дальше общего обсуждения не пошло.

9 января 1918 года приказом народного комиссара по морским делам П.Е. Дыбенко было назначено новое (уже третье!) расследование всех обстоятельств Тулонского дела. К.Ф. Кетлинский к этому времени уже получил погоны контр-адмирала и был назначен командующим Северной флотилией и Мурманским укрепленным районом. По приказу наркома Кетлинский снова выезжает в Петроград, где его сразу же берут под домашний арест до окончания расследования группы Дыбенко.

Тем временем с «Аскольда» была направлена резолюция Третьему съезду Советов: «Мы, аскольдовцы, приветствуем декреты о земле и мире и декреты народных комиссаров, приветствуем Третий Всероссийский съезд Советов и считаем его правомочным решать судьбы русского народа. Мы ждем вашей плодотворной работы на благо истерзанной Родины». Аскольдовцы напоминали о себе и о том, что они ждут итогов нового расследования.

10 января на Третьем съезде Советов матрос-анархист А.Г. Железняков произнес длинную речь о кровавых событиях в Тулоне, назвав главным виновником происшедшего тогдашнего командира крейсера Иванова-Тринадцатого. После этого делегаты съезда почили память погибших на «Аскольде» вставанием и минутой молчания.

Однако уже 11 января Верховная морская коллегия в результате ходатайств представителей местных мурманских властей и начальника Морского Генерального штаба Беренса, не найдя состава преступления в действиях бывшего командира «Аскольда», освободила контр-адмирала Кетлинского из-под ареста с оставлением его в занимаемой должности. В тот же день Кетлинский, не испытывая больше судьбы в столице, выехал в Мурманск. А уже через несколько дней вслед за ним отправилась следственная комиссия Дыбенко. Однако последующие события помешали проведению нового следствия. Буквально спустя два дня после своего возвращения из Петрограда контр-адмирал Кетлинский был убит недалеко от своего дома выстрелами в спину. Историк В.В. Тарасов в своей монографии «Борьба с интервентами на Мурмане» пишет так: «В этот день (28 января 1918 года) неизвестными лицами, одетыми в матросскую форму, несколькими выстрелами из револьвера был убит начальник Главномура адмирал Кетлинский».

В марте 1918 года в Мурманске высадился английский десант. А через несколько месяцев весь российский Север был уже объят Гражданской войной. События в Тулоне сразу отошли в прошлое, заслоненные кошмаром братоубийственной бойни.

Вот, пожалуй, и вся внешняя сторона событий, связанных со взрывом на крейсере «Аскольд». Но все же, что на самом деле произошло в ночь с 19 на 20 августа в далеком французском порту?

Основных версий причины взрыва можно предположить три. Первая — попытка взрыва была актом диверсии, вторая — она явилась результатом мести со стороны группы озлобленных притеснениями матросов и, наконец, третья — это была запланированная и тщательно подготовленная провокация со стороны командования корабля. Попробуем разобраться с каждой из версий

Версия № 1. Диверсия, которая провалилась

Сама вероятность организации диверсии не представляется невозможной. Организация подобных актов на кораблях в годы Первой мировой войны не была таким уж из ряда вон выходящим событием. Многочисленные свидетельства очевидцев говорят о том, что на протяжении всего ремонта в Тулоне вокруг матросов «Аскольда» постоянно крутились весьма подозрительные личности, обещавшие большие суммы денег за организацию взрыва крейсера. Так, по заявлению комендора матроса П.М. Ляпкова, ему за взрыв корабля предлагали сорок тысяч франков, поэтому комендор твердо считал взрыв делом «немцев, не иначе, как с их науки». Не была на высоте и организация допуска на борт работавших на корабле рабочих французов. Все эти факты нашли отражение в выводах первой следственной комиссии, проведенной в 1916 году в Тулоне.

Из хроники событий: «…Суд и ряд свидетелей считали покушение на взрыв крейсера как акт диверсионный, а не политический, повлекший за собой при настоящем взрыве гибель всей команды, спавшей на корабле. Никаких материалов о революционной деятельности четырех расстрелянных матросов в документальных материалах суда и следствия, а также в секретной переписке по „Аскольду“ не обнаружено.

Улики — наличие поддельного ключа к погребу, вывинченные ударные трубки, шнур, свеча, спички и нахождение четырех расстрелянных в наиболее безопасных местах на корабле в бодрствующим состоянии — были против обвиняемых».

Историк Д. Заславский пишет: «…Во время войны не только на кораблях, но и на заводах распространена была боязнь взрывов. Всюду искали и видели германских шпионов, закладывающих бомбы, адские машины, бикфордовы шнуры. Боязнь была преувеличена… но основания для такой боязни были. За время войны было взорвано в разных местах несколько заводов и кораблей. Для германских агентов разлагающаяся, полная недоверия и злобы среда матросов „Аскольда“ должна была представлять немалый соблазн. Но и без всяких агентов могла в минуту раздражения сорваться у того или иного матроса шальная фраза о взрыве крейсера».

Вообще германские диверсанты в Тулоне не бездействовали. В августе в Тулоне от пожара, возникшего по неизвестной причине, и последовавшего затем взрыва погиб вспомогательный крейсер «Галлия». А вскоре после взрыва на «Аскольде» на французском крейсере «Кассини», стоящем в Тулоне, произошел взрыв в артиллерийском погребе. Шесть человек, выданных самими матросами, были казнены.

Из данной информации можно сделать вывод, что в Тулоне на судоремонтном заводе работала достаточно хорошо организованная диверсионная группа. При этом данная группа имела свой почерк. Ее члены не участвовали непосредственно в подготовке диверсионных актов, чтобы не подвергать себя излишней опасности. Они вербовали неустойчивых морально и жадных до денег матросов со стоящих в ремонте кораблей (преимущественно артиллеристов), наскоро обучали их подготовке простейшего заряда и… ждали результатов.

Не выдерживает критики утверждение некоторых историков, что взрыв на «Аскольде» был подготовлен столь неумело, что был более похож на дешевую инсценировку. Наоборот! Все было, возможно, наоборот, гениально просто. Никаких профессиональных «адских машинок», а только подручный материал. В случае взрыва никаких доказательств никогда не могло быть найдено. Вполне возможно, взрыва на «Аскольде» не произошло по двум причинам. Во-первых, по счастливой случайности не взорвался 75-мм снаряд, которому была уготована роль детонатора. Во-вторых, у организаторов взрыва попросту не выдержали нервы. Они поспешили покинуть место взрыва, не проверив, надежно ли все подготовлено.

Обращает на себя внимание и время диверсии на «Аскольде». Вспомним, что именно в этом году, 2 августа 1916 года взорван австрийскими диверсантами итальянский дредноут «Леонардо да Винчи», 20 августа 1916 года была взорван российский дредноут «Императрица Мария», 26 сентября 1916 года в Архангельском порту взорвался груженный взрывчатыми веществами пароход «Барон Дризен», 13 января 1917 года взлетели на воздух груженные боеприпасами российский «Семен Челюскин» и английский «Байропия», и так далее. Возникает впечатление, что именно в 1916 году, когда стало очевидным, что Германии не удастся выиграть войну, германский Генеральный штаб в отчаянной попытке уйти от поражения, хватался за любые средства, чтобы нанести урон противнику: против Англии неограниченная подводная война, против России финансирование революционеров-пораженцев и т. д. Весьма дешевое и эффективное уничтожение боевых кораблей противника в его собственных базах с помощью диверсантов весьма способствовало ослаблению союзных флотов, а следовательно, позволяло оттянуть дату окончательного поражения.

Возникает вопрос: а был ли «Аскольд» настолько ценной боевой единицей, который стоило уничтожать? Крейсер действительно был далеко не нов, будучи построен еще до Русско-японской войны. На это обращают внимание ряд историков, придерживающихся точки зрения, что немцам ни к чему было взрывать столь старый корабль. Однако не все так просто.

Следует обратить внимание на то, что диверсия произошла на корабле вскоре после того, как он был включен в состав флотилии Северного Ледовитого океана. Эта флотилия выполняла важнейшую стратегическую задачу — обеспечивала снабжение русской армии вооружением через Романов-на-Мурмане и Архангельск. Теперь обратим внимание на два взрыва транспортов в Архангельском порту. Кроме этого, на выходе в Средиземное морс из Суэцкого канала от внутреннего взрыва погиб (скорее всего, был взорван) броненосный крейсер «Пересвет», также включенный в состав флотилии Северного Ледовитого океана и торопившийся к месту своей постоянной дислокации в Мурманск. Любопытно, что крейсером командовал переведенный туда с «Аскольда» уже известный нам капитан 1-го ранга Иванов-Тринадцатый…

После гибели «Пересвета» и в случае удачи диверсии на «Аскольде» (обе эти диверсии, вполне возможно, были звеньями единого плана) флотилия Северного Ледовитого океана оставалась с одним старым-престарым броненосцем «Полтава», который никакой боевой ценности уже не представлял, и со старым неисправным крейсером «Варяг». В этом случае боевые возможности флотилии оказывались минимальными. При этом никакой реальной возможности пополнить боевой состав крупных кораблей на Северном театре военных действий у России больше не было.

Заметим, кроме того, что взрыв боевого корабля не столь уж простое дело, а потому германским агентам выбирать особо не приходилось. На войне как на войне! Если есть возможность нанести противнику хоть малейший урон, надо его наносить! Если есть возможность взорвать какой-нибудь корабль, необходимо его взрывать! Конечно, в первую очередь немцы, как и их союзники — австрийцы, стремились взрывать новейшие дредноуты, но когда таковых под рукой не оказывалось, они, разумеется, не брезговали и старыми крейсерами.

Осмысливая деятельность Виндинга, невольно возникает мысль, а не был ли он германским агентом, пытавшимся завербовать кого-нибудь из матросов «Аскольда» для организации восстания на крейсере, а если это не удастся, то попытаться с помощью своих агентов взорвать корабль. Но о Виндинге слишком мало известно. Он вполне мог быть германским агентом, мог действительно быть любителем острых ощущений, авантюристом, желающим таким путем получить место службы во французской полиции. Виндинг мог быть отвлекающей фигурой, задачей которого было хотя бы на время отвести подозрения от неких ключевых фигур готовящейся диверсии. Он мог, наконец, быть и настоящим патриотом, который случайно вышел на диверсантов и всеми силами старался сообщить об их намерениях командованию корабля, не останавливаясь даже перед тем, чтобы объявить себя для пользы дела секретным сотрудником. Дальнейшая судьба Виндинга-Гарина нам неизвестна. Скорее всего, он так и остался за границей.

Исходя из всего вышеизложенного, можно сделать вид, что версия подготовки диверсии на «Аскольде» германскими агентами с помощью завербованных матросов имеет под собой вполне реальную основу и вполне правдоподобна.

Версия № 2.. Подрывники-пораженцы

Для начала вспомним, что в годы Первой мировой войны большинство социалистических и просто революционных партий Европы и России полностью поддерживали свои правительства в войне. Чуть ли не единственное исключение представляли собой российские партии большевиков и левых эсеров, прозванных пораженцами. Логика пораженцев была проста: поражение России в войне вызовет революционную ситуацию, которая приведет к свержению царизма и установлению республики, вначале буржуазной, а потом и социалистической. Выполняя эту программу, большевики и левые эсеры вели активную антивоенную пропаганду, а потому особенно преследовались властями.

Помимо германских диверсантов, как мы знаем, в Тулоне было полным-полно революционеров всех мастей. Несомненно, были там и представители пораженческих партий. Недовольство матросов порядками, установленными командиром корабля Ивановым-Тринадцатым на борту, привело к тому, что они почти открыто стали угрожать офицерам расправой. Последние особого внимания на такие случаи не обращали, считая это пьяным бахвальством. И зря! Как известно, человек в порыве ненависти готов порой к самым крайним мерам.

Любопытно, что в декабре 1948 года в Центральный военно-морской архив ВМФ неожиданно пришло письмо от жителя Пятигорска П.М. Ляпкова. Это был тот самый Ляпков, который в свое время давал показания на следствии в Тулоне в 1916 году и которому германские агенты якобы предлагали 40 тысяч франков за взрыв крейсера. В своем письме бывший аскольдовец обращался с просьбой дать ему справку о прохождении службы на флоте. Помимо просьбы, в своем письме он написал следующее: «Во Франции, в Тулоне мы пробыли 11 месяцев… сделали восстание на крейсере „Аскольд“. Нас изловили 8 человек». О своей версии 1916 года он на этот раз не проронил ни единого слова: ни о германских агентах, ни о 40 тысячах. Начальник архива немедленно отправил в Пятигорск письмо с просьбой более подробно изложить тулонские события. Ляпков на просьбу откликнулся. Во втором письме он написал следующее: «Начальство (в Тулоне) вело разгульную жизнь на глазах команды. Не найдя виновников в хищении (трех) винтовок, начальство еще хуже стало обращаться с командой, били по щекам, арестовывали. И в одну из попоек офицерства комендор Бирюков решил взорвать пороховой погреб близ офицерской кают-компании, но это ему не удалось. Он взорвал один 75-мм патрон, а пороховой погреб остался невредим. Этот (Бирюков) был мой друг, и я об этом (готовящемся взрыве) знал…» Вот так!

Разумеется, показания Ляпкова 1948 года полностью противоречат его же показаниям 1916 года. Но почему? Возможно, старый аскольдовец вполне сознательно решил героизировать свою флотскую молодость. Не секрет, что к старым революционерам относились при советской власти особо внимательно, это обеспечивало и повышенную пенсию, и многие другие льготы (санатории, продпайки и т. д.). Это особенно было важно в голодном послевоенном 1948 году. Однако не исключено, что Ляпков, который сам в 1916 году избежал расстрела, писал чистосердечную правду. Он был участником безрассудно безжалостного заговора, в случае успеха которого должна была погибнуть большая часть команды во имя сведения личных счетов.

Старший офицер крейсера, капитан 2-го ранга Быстроумов считал, что взрыв на «Аскольде» — результат деятельности партии «пораженцев». В подтверждение он ссылался на письмо Ждан-Пушкина (лейтенанта французской армии и поручика запаса русской армии) командиру крейсера Иванову и лейтенанту Смирнову. В письме тот сообщал, что в Париже некие патриотично настроенные революционеры протестовали против пропаганды «пораженцев» среди матросов «Аскольда».

В апреле 1917 года, когда крейсер стоял в Англии, гардемарин Ф.В. Эрике при встрече с капитаном 2-го ранга Быстроумовым упомянул, что социалист И.М. Майский (политэмигрант, а затем советский посол в Англии, академик), приезжавший на «Аскольд» в апреле и читавший лекции, определенно говорил, что взрыв на «Аскольде» в 1916 году — это результат ленинской пропаганды. Может, все обстояло именно так, а может, хитрый Майский просто решил занести в заслугу своей партии весьма выгодный с точки зрения революционной пропаганды «тулонский инцидент».

Разумеется, и большевики, и левые эсеры могли организовать взрыв «Аскольда». Но, спрашивается, зачем? Никакого влияния на нагнетание революционной обстановки в России взрыв крейсера в далеком Тулоне не имел бы, как не имели таинственный взрыв крейсера «Пересвет» в Средиземном морс и бездарная гибель крейсера «Жемчуг» в далеком никому не ведомом Пенанге. Другое дело, если бы крейсер был взорван в России в крупном порту, на виду тысяч соотечественников. Взрывать просто так, чтобы «потренироваться» и навербовать несколько десятков прореволюционно настроенных матросов? Но революционные матросы без корабля в 1916 году никому не были нужны, так же как никому не были нужны в 1905 году не менее революционные потемкинцы после сдачи своего броненосца властям Румынии.

Можно осторожно предположить, что могло иметь место некое «диверсионное содружество» германских агентов и революционеров-пораженцев. Это вполне возможно, так как именно в это время уже шли интенсивные переговоры Ленина и Парвуса о финансировании деятельности пораженческих партий по подготовке революционных выступлений в российской армии и на флоте. С этой точки зрения «Аскольд» представлял, разумеется, не лучший вариант. Но, организовав на нем успешную диверсию, пораженцы могли этим наглядно продемонстрировать германской разведке свои возможности и добиться увеличения собственного финансирования. Ленин, как известно, был большим мастером компромиссов. Однако ни малейших доказательств в пользу этой версии нет, а потому все это лишь «замки, возведенные на песке».

Поэтому данную версию, видимо, следует охарактеризовать так: вполне возможно, но не слишком вероятно.

Несколько более вероятно может выглядеть предположение, что взрыв пыталась организовать группа анархиствующих матросов из хулиганских побуждений. Именно так, порой совершенно беспричинно, будут убивать своих офицеров матросы на Балтике в феврале 1917 года. Обиженные на офицеров матросы вполне могли попытать отомстить им именно таким, изуверским способом. Это вполне соотносится с письмами Ляпкова, который, несмотря на революционную риторику, признает, что его друг Бирюков просто решил отомстить обидевшим его офицерам, но это у него не получилось.

Раздражение матросов вызывали немецкие фамилии офицеров корабля — Петерсена, Ландсберга, Ланга. Их считали германофилами и чуть ли не немецкими шпионами. Лейтенант Ланг, к примеру, прибыл на «Аскольд» уже после расстрела. Тем не менее уже через несколько месяцев (сразу после Февральской революции) команда потребовала его списания с корабля в числе других офицеров.

Поэтому предположение о попытке мести со стороны одного или нескольких матросов кажутся автору более вероятным, чем козни таинственных революционеров-пораженцев.

Версия № 3. Офицерская провокация

Суть данной версии такова: боясь связей матросов с русскими политическими эмигрантами и роста революционных настроений, офицеры стали следить за командой, вербуя осведомителей из кондукторов и штрафованных. Чтобы найти повод для расправы над матросами, в ход были якобы пущены провокации. По указанию старшего офицера капитана 2-го ранга Быстроумова кондуктор И.И. Борисов тайно вынес и спрятал на берегу две винтовки. В пропаже обвинили команду. Но вскоре винтовки нашлись, и провокация провалилась. Тогда Быстроумов и кондуктор Мухин подготовили и с помощью провокатора устроили взрыв в патроне в артиллерийском погребе. Некоторые члены кают-компании знали о взрыве и с явным удовлетворением встретили известие о нем. Во время следствия офицеры, угрожая оружием, требовали нужные показания. Одним из оснований для обвинения стали показания матроса-доносчика Пивинского. Никаких серьезных улик против обвиняемых не было. Расстрел четырех невинно осужденных матросов — кровавое преступление реакционного офицерства против революционных моряков.

Эта точка зрения на события в Тулоне была принята в советской историографии как единственно возможная и повторялась из публикации в публикацию, вплоть до недавнего времени. При этом авторы использовали только те факты, которые подтверждали версию с офицерами-провокаторами, отбрасывая все, что в нее не укладывалось.

В работе С.Ф. Найды «Революционное движение в царском флоте» утверждается, что главным организатором провокаций на «Аскольде» был инженер-механик Петерсен, а его сообщниками — лейтенант Ландсберг и старший офицер Быстроумов. «Это были как раз те офицеры, которые прославились своей жестокостью и которых не любили не только нижние чипы, но даже в офицерской среде». В статье «Из истории революционного движения на крейсере „Аскольд“» говорится, что непосредственными организаторами провокационного взрыва стали старший офицер Быстроумов, инженер-механик Петерсен и кондуктор Мухин. Увы, никаких доказательств этому приведено не было.

Ряд историков, и в том числе профессор Тарасов, в свое время обращали внимание на тот факт, что взрыв был организован настолько неумело или, наоборот, умело, что никакого взрыва произойти просто-напросто не могло. Помимо этого префект Тулона вице-адмирал Руйс в беседе с вновь назначенным командиром «Аскольда» капитаном 1-го ранга Кетлинским однозначно заявил следующее: «…Позвольте высказать вам откровенно свое мнение: во всей этой истории вина падает исключительно на офицеров!» Раньше эту фразу тоже комментировали как косвенное подтверждение причастности офицеров к взрыву. Однако такое утверждение, прямо скажем, натянуто. Кетлинскому вице-адмирал Руйс говорил вовсе не о том, что офицеры сами собирались взорвать собственный корабль, а о том, что к данному происшествию привела низкая организация порядка на корабле, за которую ответственны именно офицеры.

В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов в книге «Крейсер „Аскольд“» пишут: «Суть этих (матросских. — Авт.) обвинений заключалась в следующем: офицеры крейсера умышленно затягивали ремонт, используя стоянку в Тулоне для отдыха и развлечений. После ремонта должного улучшения ни в одном механизме не наблюдалось, и крейсер был умышленно выведен из строя». Обвинения достаточно странные. Можно подумать, все матросы как один рвались в бой и проклинали своих офицеров за трусость. События 1917 года в Моонзунде показали, к сожалению, обратное. Именно офицеры в бою вдохновили оробевших и уговаривали сомневающихся. Неужели на «Аскольде» собрали со всего флота худших из них? Наоборот! Крейсер «Аскольд» представлял российский флот, сражаясь вместе с союзниками, и руководство Морского министерства России стремилось укомплектовать его лучшими представителями морского офицерского корпуса.

В 1917 году переведенные на Балтийский флот матросы «Аскольда» в своем коллективном письме с требованием расследования тулонских событий прямо утверждали, что попытка взрыва была инсценирована реакционными офицерами с целью найти повод для расправы над матросами. В письме приводились и косвенные аргументы. Так, например, незадолго до взрыва в погреб якобы спускался старший офицер корабля с лично преданным ему унтер-офицером, причем именно они оба после взрыва первыми и оказались у погреба. При этом старший офицер даже не объявил пожарной тревоги, чтобы спасти спящую команду. Здесь тоже не все так просто. То, что старший офицер капитан 2-го ранга Быстродумов осматривал в ремонте артиллерийский погреб с заведующим этим погребом унтер-офицером, это его прямая обязанность. Старший офицер в российском флоте, согласно корабельному уставу, вообще был обязан ежедневно обходить все основные помещения корабля. Артиллерийский погреб, разумеется, обязательно в перечень этих помещений входит. То, что старший офицер прибежал в числе первых, так, потому, что его первым и разбудили. Вполне естественно, что с ним прибежал и заведующий носовым артпогребом унтер-офицер. Почему Быстроумов не объявил аварийной тревоги? Тут тоже есть объяснение. Старший офицер, оценив обстановку и лично спустившись в задымленный погреб (откуда его, почти задохнувшегося от дыма, вытащили наверх), принял решение не будоражить и так издерганную команду, разобраться со всем самому, а остальное оставить на утро.

Как считают приверженцы данной версии, несколько подозрительно велось и само расследование (самое первое). Срочно были схвачены восемь человек, имевших хоть какое-то отношение к погребам. Четвертых из них вскоре отпустили, а остальных изолировали от команды. Одновременно на корабле были арестованы и списаны в штрафные части более сотни матросов, то есть почти каждый пятый, якобы так или иначе причастный к преступлению. Разумеется, что сотня матросов, готовящая взрыв самих себя, — это полнейший абсурд.

Ко времени попытки взрыва определенная часть команды уже имела достаточно тесные связи с революционерами различного пошиба. Из Парижа в Тулон специально для встречи с аскольдовцами наведывалась известная эсерка Крестовская, не только знакомившая матросов с последними политическими новостями, но и проводившая определенную организационную работу по созданию эсеровской ячейки на крейсере. О встречах матросов с Крестовской командованию корабля было кое-что известно от осведомителей. Командир принимал определенные меры для изоляции команды. Однако полностью помешать общению с эсеркой-эмигранткой он так и не смог. Есть мнение, что, помня урок «Потемкина», капитан 1-го ранга Иванов мог решиться на столь крайнюю меру, как инсценировка взрыва своего корабля. Это якобы стало известно морскому министру, потому что вскоре Иванов был заменен на Кетлинского. Новый командир, будучи человеком далеко не глупым, сразу вник в обстановку и, чтобы «не раздувать угли», ускорил приведение приговора над осужденными к смертной казни в исполнение.

Помимо конфирмации приговора, Кетлинский поспешил списать с крейсера и тех офицеров, которые, по его мнению, были каким-то образом причастны к событиям, связанным с подготовкой взрыва. Достаточно любопытное свидетельство обстановки на «Аскольде» оставил бывший политэмигрант, а впоследствии известный советский дипломат И.М. Майский. В начале 1917 года «Аскольд» был направлен в Мурманск, где в то время организовывалась Северная флотилия. По пути крейсер зашел в Англию, где его и застало известие о Февральской революции в России. Немедленно на борту крейсера объявился и революционер Майский. Вот что он писал впоследствии в своих мемуарах: «…Было страшное озлобление среди команды против командира крейсера и старших офицеров; атмосфера накалилась… Три дня, проведенные на „Аскольде“, остались в моей памяти как почти непрерывный митинг… Я оказался в положении оракула и должен был отвечать на все и всяческие вопросы… Больше всего экипаж волновало: как быть с офицерами? На собрании, где обсуждался этот вопрос, кипели такие страсти, что можно было опасаться самых крайних мер. Для меня было ясно, что, если бы дело дошло до этого, команда была схвачена английскими властями, а крейсер реквизирован или потоплен британскими военными судами или береговыми батареями. Поэтому я рекомендовал экипажу проявить благоразумие, идти возможно быстро в Мурманск и сохранить, таким образом, крейсер для русской революции».

С приходом «Аскольда» в Мурманск с корабля тотчас таинственно исчезли последние свидетели (или участники) «дела о взрыве» — матрос Княжев и тот самый «лично преданный командиру» унтер-офицер Труш. Затем был убит и Кетлинский, к обстоятельствам убийства которого, мы еще вернемся. Круг, как говорится, замкнулся.

По версии историка В. Тарасова взрыв был устроен «агентами царской охранки»: «Взрыв, как и было рассчитано, вреда кораблю никакого не причинил, зато создал необходимую атмосферу для арестов многих матросов, подозреваемых в связи с революционерами. Были арестованы около 150 матросов…»

Аскольдовец С. Сидоров считает, что «бунтом офицеры хотели оправдать затянувшийся на 11 месяцев ремонт». При этом, разумеется, никаких доказательств не приводит. Такое утверждение весьма неправдоподобно. Для чего офицерам крейсера было оправдываться в том, в чем они были совершенно не виноваты? Начнем с того, что никаких претензий к командиру по поводу времени ремонта в Морском министерстве не было. Там прекрасно понимали (и это докладывал военно-морской атташе), что задержка с ремонтом вызвана исключительно тем, что французы ремонтировали в первую очередь свои корабли, а «Аскольд» ремонтировался по «остаточному принципу». Во-вторых, если кого следовало винить в многомесячном ремонте, так это только атташе и представителей министерства, не согласовавших с французской стороной вопроса ремонта «Аскольда» заранее.

Историк О.Ф. Найда пишет: «В ночь с 20 на 21 августа разразились новые события; был произведен провокационный взрыв в пороховом погребе. В донесении о происшествии командир крейсера писал морскому министру: „Сегодня в 2 часа ночи взорвался 75-миллиметровый патрон в погребе под офицерским помещением. Несчастья с людьми и повреждений нет. Имеются ясные признаки злого умысла“. 10 сентября последовало новое донесение: „Следствие по делу о взрыве закончено. Выяснено, что во время взрыва офицеры, кроме трех, и вся команда были на корабле и спали на своих местах, не исключая и места, где был взрыв…“».

Это донесение, как и акт дознания, считает Найда, свидетельствовало, что взрыв был провокационный, причем он был так организован, чтобы не взорвать корабль, имевший полный комплект боезапаса.

До сих пор так и осталось невыясненным, кто был исполнителем этой провокации. В список офицеров-провокаторов были необоснованно включены инженер-механик Петерсен, лейтенант Ландсберг и старший офицер Быстроумов. По мнению Тарасова и Найды, это были как раз те офицеры, которые прославились своей жестокостью и которых не любили не только нижние чины, но даже в офицерской среде.

Уж не знаю, по каким источникам эти историки знали такие тонкости, кто с кем из офицеров «Аскольда» водит кампанию. Для этого надо было, как минимум, иметь свидетельства двух-трех офицеров крейсера. Кроме того, тяжелый характер человека еще не факт, что он одновременно отъявленный вражеский диверсант.

Относительно затягивания ремонта корабля офицерами для того, чтобы якобы веселиться во французских кафешантанах, никаких доказательств, разумеется, не имеется. Утверждение этого рядом советских историков 30—40-х годов абсолютно голословно. Российские офицеры флота были преданы своему делу и в своем подавляющем большинстве людьми чести и долга. Уж кто-кто, но они на такую подлость по отношению к своим сражающимся товарищам и к своему Отечеству в целом просто бы не пошли. Порукой тому боевая биография командира «Аскольда» георгиевского кавалера Иванова-Тринадцатого. НЕ МОГ такой заслуженный офицер, как Иванов-Тринадцатый, во время войны саботировать приказы командования и уклоняться от участия в войне. За всю историю российского флота ни одного такого случая не было вообще никогда!

Огульное обвинение офицеров крейсера в затягивании ремонта могло выдвигаться людьми, либо совершенно не знающими обстоятельств ремонта, либо ослепленными классовой ненавистью. Договорились до того, что объявили ремонт «преступным актом», в результате которого «судно было умышленно выведено из строя». Офицерам поставили в вину, что «многие части, изготовленные заводом, принимались в гораздо худшем виде, чем они были раньше. Например, рамовые подшипники были поставлены с оставшимся металлом. В холодильниках была заменена лишь малая часть трубок, и то своими средствами». Как же в действительности обстояло дело? Вообще причин задержки ремонта было много. О некоторых из них говорилось выше. Основной же причиной стали рамовые подшипники главных машин. Специалисты завода не смогли справиться с заливкой подшипников. Перезаливку выполнили на заводе в Марселе, и опять с дефектами. Срок службы трубок в котлах и холодильниках кончился в начале 1916 года. Но французские заводы не принимали заказа на изготовление новых трубок. Поэтому французская наблюдающая комиссия решила провести частичную замену, используя имеющийся на крейсере запас. Интересно, что во Владивостоке осталось большое количество новых трубок для «Аскольда». Но в Петрограде почему-то решили выслать их на Балтику, в порт Петра Великого. По окончании работ холодильники выдержали испытание, и это давало надежду, что трубки прослужат еще некоторое время, до получения новых. Поэтому вскоре, когда холодильники потекли, в этом обвинили офицеров.

В числе других причин задержки ремонта, кроме нехватки рабочей силы, следует назвать: отсутствие на рынке свободных металлов и материалов, на получение которых требовалось разрешение; загруженность транспорта воинскими перевозками; невозможность сразу определить срок выполнения главной работы — ремонта машин; трудность замены деталей механизмов крейсера, построенного в Германии (другие размеры, технология). Так, при замене линолеума на палубах оказалось, что во Франции его не выпускают нужной ширины. Пришлось бы переставлять медные планки, крепящие линолеум, сверлить новые отверстия в верхней и броневой палубах и заделывать старые. После долгих поисков нашли завод, взявшийся за поставку. Но линолеум стал приходить в негодность еще до выхода крейсера из Тулона. И опять были виноваты офицеры. Интересно, что французы меняли линолеум на палубах три месяца. Впоследствии англичане ту же работу сделали за две недели при метшем числе рабочих.

К слову, оговоримся, что еще одно часто встречающееся утверждение, будто Иванов-Тринадцатый был снят с должности командира «Аскольда» за события в Тулоне, совершенно не соответствует действительности. На фоне происходящих в 1916 году масштабных событий на фронтах и флотах инцидент на «Аскольде» выглядел слишком незначительным. К тому же Иванов-Тринадцатый после «Аскольда» был сразу же назначен командиром броненосного крейсера «Пересвет» (бывшего эскадренного броненосца), который и по вооружению, и по водоизмещению с легким крейсером «Аскольд» даже нельзя сравнивать. Перевод Иванова-Тринадцатого был не снятием с должности, как пытаются представить некоторые историки, а наоборот, значительным повышением по службе. Да и за что его было снимать? «Аскольд» прекрасно выполнил все свои задачи в Тихом и Индийском океанах, покрыл себя славой в ходе Дарданелльской операции.

Не слишком симпатичным представляется механик крейсера Петерсен. В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов в книге «Крейсер „Аскольд“» писали: «С момента ухода „Аскольда“ из Владивостока механизмы ни разу не подвели крейсер. В значительной мере это стало возможным благодаря стараниям старшего инженера-механика крейсера Петерсена. Да и полная разборка, и ремонт главных и вспомогательных механизмов в Тулоне вряд ли были бы возможны без его участия. Аккуратный и пунктуальный Петерсен, когда командир поручил провести ему следствие по делу о приобретении и хранении нелегальной литературы и оружия, энергично занялся розыском. Естественно, что его отношения с командой, бывшие до этого нормальными, резко ухудшились. Приехавший на крейсер Кетлинский обратил внимание на ненормальную роль Петерсена, ставшего „каким-то штатным расследователем крамолы“. Петерсен сообщил, что ни французская, ни русская полиция ничего не делают, и если прекратить свой розыск, то крейсер будет взорван. На вопрос капитана 1-го ранга Кетлинского: „Что, разве дело не кончилось?“ инженер-механик ответил: „Это не кончится, пока наше правительство ведет свою сумасшедшую политику“».

Отмстим, что механиком Петерсен был отличным — это бесспорно. То, что он с энтузиазмом взялся за наведение порядка на корабле, тоже не представляет ничего особенного. Разве это ненормально, когда офицер всеми возможными силами старается разобраться в причинах волнений в команде и проявляет при этом завидную инициативу. По крайней мере, это намного лучше того, когда офицер забрасывает свои дела на корабле и коротает время во французских кафешантанах. Кроме этого, как механик, Петерсен лучше всех других офицеров корабля представлял, насколько был уязвим ремонтировавшийся «Аскольд» с разобранными системами пожаротушения, ремонтирующимися насосами и другими механизмами. Вполне возможно, что именно по этой причине он столь рьяно и взялся за предотвращение возможной трагедии.

Как кадровый офицер ВМФ, прослуживший на флоте более тридцати лет, отмечу, что всегда, на каждом корабле имеется свой внештатный дознаватель, который осуществляет расследование различных происшествий. Вполне логично, что эту функцию взял на себя инженер-механик крейсера, ведь, помимо всего, в его подчинении была большая часть команды (машинисты, электрики, кочегары), которых он знал намного лучше других строевых офицеров.

Не совсем понятна произошедшая незадолго перед выходом «Аскольда» из Тулона история с мичманом Гуниным. Как-то, будучи вахтенным начальником, Гунин разрешил отлучиться со своего поста вахтенному матросу Брезкалину. При проверке командиром Кетлинским оказалось, что на своих местах не было ни Брезкалина, ни Гунина. Командир потребовал объяснений от мичмана, и тот подал рапорт на Брезкалина. Кетлинский возмутился таким поступком офицера и наказал его арестом на 5 суток. После Февральской революции все были удивлены, когда команда не потребовала списания мичмана Гунина. Гунин громко заявил среди матросов, что, конечно, он оказался виноватым, раз Брезкалин — шпион старшего офицера. Честный Брезкалин попал в шпионы, а Гунин — в герои среди матросов. Это, в общем-то, мелкое событие было первым эхом расстрельного дела. Затем последовали дела более серьезные.

О самоубийстве одного из матросов «Аскольда» по политическим причинам упоминает бывший аскольдовец С. Сидоров в своей книге «Не хотим быть битыми» (М.: Профиздат, 1932). Во время стоянки «Аскольда» в Плимуте там внезапно застрелился гальванер Вороваев (у Крестьянинова он упоминается как Воробьев). Сидоров считает Вороваева (Воробьева) провокатором, а самоубийство гальванера объяснял тем, что Вороваев пошел на это из-за подозрений в свой адрес. Здесь тоже многое непонятно. Если Вороваев был «шкурой», которая выдала заговорщиков, то для чего ему стреляться из-за возникших подозрений? Так поступить мог только тот, кто был ложно обвинен. Логичнее предположить, что если Вороваев был предателем, то он вовсе не покончил жизнь самоубийством, а был убит друзьями и единомышленниками заговорщиков. Аскольдовец С. Сидоров пишет так: «Бирукова (так в книге. — Авт.), Бешенцева, Шестакова, фамилию четвертого я позабыл, и несколько активнейших членов нашего кружка, очевидно, выдала „шкура“».

При этом не следует исключить и то, что обвинения в адрес гальванера были необоснованными и, будучи не в силах, доказать обратное, Вороваев и решился на трагический шаг.

В.Я. Крестьянинов и С.В. Молодцов в книге «Крейсер „Аскольд“» пишут: «После проведенных обысков на корабле воцарилась атмосфера подозрительности и недоверия. Достаточно было быть на хорошем счету у кого-нибудь из офицеров, чтобы попасть в шпионы и провокаторы. Так, Быстроумов очень ценил старшего гальванера С. Воробьева, который был прекрасным специалистом. Старший офицер приказал ему заниматься чисткой оптических приборов в своей каюте. Это дало повод считать Воробьева шпионом. Позднее, когда крейсер стоял в Англии, Воробьев застрелился, оставив письмо команде».

При изучении материалов следствия версия об офицерском заговоре не выдерживает серьезной критики. Во-первых, хочется обратить внимание на то, что в соответствии с организацией службы на кораблях русского (и вообще любого) флота, старший офицер без ведома и санкции командира ничего подобного произвести не мог, да еще в условиях военного времени. Даже в случае благополучного исхода «провокации» ни один уважающий себя командир не счел бы возможным продолжение службы с такими подчиненными, которые могут себе позволить такое опасное самоуправство. Могла ли «провокация» готовиться под руководством и с ведома капитана 1-го ранга С.А. Иванова? Мне кажется это просто невероятным. Иванов — командир крейсера, заслужившего в боях и походах прекрасную репутацию, о нем пишут газеты и журналы мира. Взрыв на крейсере — происшествие чрезвычайное, свидетельствует о низкой организации службы, наносит ущерб престижу корабля, офицеров, а в первую очередь авторитету командира и старшего офицера, отвечающих за порядок на корабле. После даже имитации взрыва на крейсере на карьере Иванова (да и старшего офицера) можно было бы навсегда поставить крест. Кроме этого такое происшествие значительно уронило бы престиж российских моряков в глазах союзников, а к данному вопросу на этот момент в Морском министерстве относились особенно щепетильно. А если бы при организации инсценировки что-то бы пошло не так и на «Аскольде» действительно бы прозвучал настоящий взрыв? Мог ли позволить уважающий себя командир (да и остальные офицеры) рисковать боевой единицей в годы войны, когда нашему флоту и так катастрофически не хватало кораблей?

Ради чего, собственно, командование крейсера могло пойти на риск взрыва в погребе под своими собственными каютами? По версии «провокационного взрыва», это делалось для того, чтобы получить повод для расправы над революционно настроенными матросами. Но гораздо более логичным было бы для этого после сообщений Ряполова и Виндинг-Гарина обратиться по команде и списать подозреваемых неблагонадежных матросов без ущерба для карьеры самого командира. Это можно было сделать без огласки под предлогом предоставления отдыха. Отметим и то, что фискальство и провокации еще со времен обучения в Морском корпусе считались нетерпимыми среди офицеров флота.

По мнению нового командира крейсера, некоторых офицеров можно было смело назвать выдающимися как по знаниям, так и по нравственным качествам. Старшего офицера крейсера, капитана 2-го ранга Быстроумова, штурмана, артиллерист Кетлинский считал прекрасным морским офицером, человеком с высоким чувством долга, всегда говорящим правду, хотя бы и во вред себе. Требовательный к себе и другим, Быстроумов имел тяжелый характер, не признавал чужого мнения, никогда никого не хвалил, даже если человек этого и заслуживал. Служить с ним было тяжело не только матросам, но и офицерам. Приступив к исполнению обязанностей старшего офицера в середине июня 1916 года, Быстроумов прилагал все силы для ускорения ремонта, старался личным примером подавать пример экипажу. Приходил раньше всех к месту развода на работы и уходил, когда матросы уже мылись. Это был человек долга. Обвинять его в затягивании ремонта было просто несправедливо.

Несмотря на то что связь многих матросов с революционерами была доказана, капитан 2-го ранга Быстроумов все же увеличил отпуска на берег, так как считал, что раз офицеры находились в дружеских отношениях с русскими эмигрантами, то нельзя и команду наказывать за такое знакомство. В соответствии с уставом и принятым в 1911–1912 годах на Балтийском флоте порядком он разделил команду по поведению на четыре разряда. Первый разряд пользовался наибольшими льготами: мог ходить ежедневно после работы на берег. Почти такие же права были и у второго разряда. Третий и четвертый разряды пользовались только отпусками, как ими пользовалась вся команда до введения разрядов. Команда заметно стала лучше работать. Процент матросов, повышенных в разрядах по поведению, был больше, чем пониженных. Ни капитан 2-го ранга Быстроумов, ни приехавшая к нему жена не говорили по-французски, томились пребыванием в Тулоне и мечтали о Севере, куда госпожа Быстроумова собиралась отправиться вслед за мужем. Будучи по убеждению монархистом, Быстроумов после Февральской революции не сразу и с трудом воспринял новое мировоззрение. Много размышляя по этому поводу, он как-то в разговоре с Кетлинским сказал: «Глупо воевать из-за жупелов. Ведь служим-то мы народу, а не отдельным лицам».

Что касается обвинения капитана 2-го ранга Быстроумова в организации на крейсере взрыва, то, не говоря уже о моральной стороне дела, сама версия провокационного взрыва кажется смехотворной. Достаточно представить, что взрыв патрона произошел в артиллерийском погребе, начиненном боевыми припасами, чтобы понять абсурдность этого обвинения. При этом, как известно, «организаторы взрыва» находились в своих каютах как раз над артиллерийским погребом. На крейсере находился полный боезапас, и можно было выбрать любой другой погреб или по крайней мере уйти с корабля. Даже при самом точном расчете могли произойти любые случайности. В самом деле, осколки разорвавшегося патрона могли вызвать воспламенение других патронов. В беседках были повреждены 9 патронов, причем один так сильно, что из него торчал порох. Кто мог дать гарантию, что удастся справиться с пожаром в погребе? Ведь кингстон затопления погреба оказался засоренным и вода практически не поступала. После этого случая крейсер поставили в док и прочистили все кингстоны.

Привлеченный в качестве эксперта по делу о взрыве старший минный офицер крейсера лейтенант Маслов пояснил, что вылетевший из патрона снаряд взорваться не мог, так как для его взрыва требовалось два удара большой силы. Детонации других снарядов и патронов также произойти не могло: ни тол, ни русский бездымный порох не детонировали сами собой, а требовали специальных детонаторов. А вот в результате пожара, по мнению Маслова, погреб мог вполне взорваться.

Подводя итог третьей версии, напрашивается вывод: она самая маловероятная и даже где-то абсурдная. В свое время эта версия была «запущена» в исторический оборот лишь с одной целью — облагородить беспорядки на «Аскольде», придать им характер справедливого возмущения хороших матросов плохими офицерами, повысить революционность матросов и выставить казненных диверсантов невинными жертвами некоей офицерской провокации.

Последний аккорд

Тулонские события на «Аскольде» наложили достаточно серьезный отпечаток на характер перехода власти к Советам на всем Русском Севере. После прихода крейсера в Мурман, 8 октября 1917 года его командир, капитан 1-го ранга Кетлинский был назначен главноначальствующим Мурманским районом, или, как тогда говорили, Главномуром. Новый Главномур Кетлинский обладал всей полнотой военной и гражданской власти на Мурмане вплоть до станции Званка (ныне Волхов). Вскоре Кетлинский получил чин контр-адмирала. Дальнейшая судьба бывшего командира «Аскольда» сложилась трагически и оставила немало загадок.

В отечественной исторической литературе убийцами К.Ф. Кетлинского обычно называются некие «неизвестные в матросской одежде». Поэтому вполне вероятно, что данный случай стоит в одном ряду самосудов над офицерами 1917 года.

Вспомним, что на Балтийском флоте волна самосудов имела место в февральско-мартовские дни 1917 года, а на Черноморском — в декабре 1917 года и в феврале 1918 года. В отличие от Балтийского и Черноморского флотов большевизация военно-морских баз Севера прошла без массовых самосудов над офицерами. Здесь не было крупных очагов контрреволюции, да и взаимоотношения между офицерами и матросами на самом краю империи были более близкими, чем в других местах. Кроме этого, Главномур К.Ф. Кетлинский признал власть большевиков уже на следующий день после Октябрьского восстания, 26 октября 1917 года. Казалось бы, что все на Севере должно было бы быть хорошо. Именно поэтому убийство Кетлинским явилось неожиданным для многих. Однако убийство имело все же какие-то причины и, по мнению ряда историков, было связано с причастностью К.Ф. Кетлинского к смертной казни четырех матросов, обвиненных в попытке взрыва крейсера «Аскольд» во время ремонта его в Тулоне в 1916 году. Демонстративная попытка взрыва была результатом грубой провокации, в которой существовала заинтересованность ряда лиц как со стороны нижних чинов, так и командования. По Мурманску долго ходили слухи, что на мертвом теле контр-адмирала якобы нашли подкинутую записку: «Один за четырех. Тулон — Мурманск». Но это совершенно ничего не доказывает. Во-первых, записки могло не быть вообще, и написанное было лишь фантазия обывателей. Во-вторых, записку могли специально подкинуть, чтобы сбить со следа тех, кто будет расследовать убийство, которое, кстати, никто толком и так и не расследовал.

Вспомним, что именно Кетлинский утвердил приговор, имея, впрочем, основания и возможность задержать его исполнение. Причина торопливости Кетлинского вполне понятна — он стремился как можно быстрее вывести корабль в море. Но кого это волновало в 1918 году!

Вообще, по общему мнению, Кетлинский был достаточно либеральным и демократичным командиром. При этом он как мог старался удержать команду от участия в революционных делах. Кетлинский, к примеру, организовал специальные занятия по истории с матросами, на которых доказывал невозможность осуществления социальной революции. В частности, он говорил, что вначале надо победоносно закончить войну, а затем уж заниматься внутренним переустройством государства. При этом команда относилась к Кетлинскому в целом намного лучше, чем к его предшественнику.

После Февральской революции в России, когда крейсер стоял уже в Мурманске, бывшие аскольдовцы, разбросанные по разным фронтам, неоднократно обращались в Морское министерство с требованием предать суду всех замешанных в тулонском деле. Огульно обвинялись все без исключения офицеры «Аскольда» и их «шпионы», которые были на нем с момента ухода крейсера из Владивостока в 1914 года и до 19 августа 1916 года.

Когда «Аскольд» вернулся в Россию, в Мурманск, на него стали прибывать матросы, ранее списанные с корабля за причастность к тулонским событиям. Сразу же резко встал вопрос определения виновных в казни. Кетлинскому, как мы уже говорили, удалось тогда полностью оправдаться. Представляется, что главную роль в этом сыграла не степень фактической причастности Кетлинского к приговору (в то время ее было вполне достаточно для обвинений в контрреволюции), а умение Кетлинского показать команде свою причастность к казни большинства членов экипажа. Тогда он получил поддержку команды крейсера, в том числе ставшего председателем Центрального комитета Мурманской флотилии (Центромура) аскольдовца, анархиста C.Л. Самохина.

Тем временем в стране продолжали нарастать антивоенные настроения и связанная с ними новая антиофицерская волна, которой Кетлинский не мог противостоять. В Мурманске эти настроения особенно были присущи Кольской флотской роте, составленной в значительной степени из кронштадтцев, направляемых на Север. В ней преобладали анархисты, конфликтовавшие с Центромуром. Они доказывали матросам корабельных команд, поддерживавших Центромур, что все офицеры одинаковы и никого из них нельзя уважать. Вполне возможно, что именно из числа этих анархистов-кронштадтцев и были «двое неизвестных, одетых в матросскую форму», которые осуществили убийство близ помещений Кольской базы (где располагалась рота), о чем говорилось в официальных документах того времени.

Непосредственной побудительной причиной к убийству могло быть проходившее в этот день совместное собрание матросов двух главных кораблей на Мурмане, крейсера «Аскольд» и линейного корабля «Чесма» (бывший эскадренный броненосец «Полтава»). В резолюции собрания говорилось о солидарности с Балтийским флотом в деле «уничтожения всех рангов капиталистов» и выражалась решимость стоять на этой платформе «вплоть до полного подавления не подчиняющихся».

Убийцы могли считать себя исполнителями коллективной воли матросов на Мурмане подобно тому, как произошло убийство командующего Балтийским флотом, адмирала Непенина 4 марта 1917 года. Оно было осуществлено тоже «неизвестными в матросской форме», на настроение которых повлиял проходивший в этот день митинг Гельсингфорсского гарнизона, высказавшийся резко против комфлота. Во влиянии балтийцев на матросов Севера большое место занимал вопрос о Кетлинском.

Согласно воспоминаниям бывших аскольдовцев И.М. Андреева, П.Ф. Пакушко, И.М. Седнева и Г.П. Голованова, в контр-адмирала Кетлинского стреляли матросы Б.И. Бондаренко, М.И. Картамышов и Г.И. Ковин (уже не «двое неизвестных», а трое вполне известных!) с целью отомстить за расстрел своих товарищей в Тулоне. Однако прямых доказательств этому нет.

На рубеже 1917–1918 годов матросский актив в Петрограде в результате своей авангардной роли в Октябрьском восстании оказался на вершине политических событий. Он нуждался в историческом подкреплении своей политической роли. Жертвы в период тулонских событий были подходящим для этого поводом. О них на Третьем Всероссийском съезде Советов, проходившем в январе 1918 году вспомнили выступавший с приветствием от имени английского пролетариата некий социалист Петров и, как мы уже говорили выше, восторженно встреченный делегатами съезда герой разгона Учредительного собрания (происшедшего накануне, 5 января), анархист Железняков. Съезд, включая Ленина и Свердлова, почтил память казненных аскольдовцев вставанием. После этого нарком по морским делам Дыбенко отдал распоряжение вновь арестовать Кетлинского, но тот к этому времени уже уехал в Мурманск.

Это никак не могло поправиться анархически настроенным матросам. Совсем недавно подобно настроенные матросы, недовольные решением центральных властей о переводе содержащихся под арестом в Петропавловской крепости заболевших лидеров кадетской партии Шингарева и Кокошкина в Мариинскую больницу, совершили над ними самосуд на другой день после разгона Учредительного собрания. Зверское убийство бывших министров потрясло тогда всю интеллигенцию России. Радикально настроенные матросы на периферии, в том числе и в Мурманске, стремились «догнать в углублении революции» Питер: мы-то чем хуже! К тому же в первой половине февраля планировалась массовая демобилизация матросов с Мурмана. В этой связи имелась большая потребность в материале для рассказов о «революционных подвигах» землякам. Все это, по-видимому, и сыграло главную роль в убийстве анархиствующими матросами.

Но это не единственная версия убийства Кетлинского. Дело в том, что незадолго до смерти у Кетлинского обострились отношения с его помощником, георгиевским кавалером, старшим лейтенантом Веселаго, который открыто занимал контрреволюционную позицию и был возмущен примиренческой позицией своего начальника, которого прямо считал изменником. Впоследствии Веселаго примет самое активное участие в белом движении на севере России. Так что причины (и причины объективные) у Веселаго и его единомышленников для устранения «покрасневшего» Кетлинского были. Кроме этого в тот момент в Мурмане, как мы знаем, присутствовала и союзническая миссия. Англичане были категорически против власти большевиков, так как те желали заключения сепаратного мира с Германией. Командующий флотилией Северного Ледовитого океана, поддерживающий большевиков, союзников однозначно не устраивал. Так как ставки в игре были предельно высоки, англичане так же вполне могли организовать устранение неудобного им «красного» контр-адмирала. Наконец, убийство Кетлинского могло быть совместной акцией Веселаго и англичан.

Однако насколько Кетлинский действительно был «красным»? Военно-морской историк М.А. Елизаров пишет: «Со смертью Кетлинского резко встал вопрос: кем считать его? Убитым провокаторами „жертвой революции“, или, наоборот, — устраненным препятствием на пути ее „углубления“?»

Одна крайность породила другую. Кетлинского похоронили со всеми революционными почестями: красными флагами, пением «Интернационала» и клятвами об отмщении. Это уже походило на фарс: клявшие клялись отомстить отомстившим… Очевидно, тем самым умеренные матросские руководители стремились как-то загладить вину «братвы». Против почестей Кетлинскому не возражали и местные «леваки», получавшие этим повод для «мести контрреволюции», в котором они нуждались. Тем более что даже убиенных в Петербурге Шингарева и Кокошкина торжественно хоронили под похоронный «Марш в память жертв революции», сочиненный впечатлительным 11-летним Митей Шостаковичем именно по данному поводу.

Дальнейшие события, последовавшие на Мурмане в связи с заключением Брестского договора и сближением местных властей в отличие от Питера с Антантой, показали явную «контрреволюционность» ближайших помощников Кетлинского (старшего лейтенанта Веселаго и других) и их связи с союзниками еще при жизни Главномура. Соответственно, остро встал вопрос политического выбора для всех, кто был с ним связан. Сразу сильно ускорилось размежевание политических сил на Мурмане. Стали циркулировать слухи о возможном убийстве других должностных лиц, соответственно, началось их бегство из города. В отношении Веселаго, ставшего управляющим делами Народной коллегии, созданной вместо поста Главномура после убийства Кетлинского, 12 июля 1918 года была осуществлена провокация с бросанием в него бомбы. Возможно, это была инсценировка самого Веселаго. Возможно, ему готовили судьбу Кетлинского, но старшему лейтенанту просто повезло.

В советской историографии по поводу политической оценки личности Кетлинского также развернулась острая полемика. Она длилась долгие годы, и ею «вынужденно занимались комиссии нарастающей авторитетности», так как она сильно влияла на толкование событий, связанных с установлением и закреплением советской власти на Севере. Одни историки во главе с известной советской писательницей Верой Кетлинской (дочерью убитого адмирала) и ряд историков-«шестидесятников» предлагали возвеличить Кетлинского как патриота, талантливого администратора, родоначальника Советской власти на Севере. Другие историки, среди них профессора Тарасов, Шангин, наоборот, старались осудить Кетлинского, как скрытого монархиста и двурушника. Невольной жертвой этой нескончаемой войны стал в свое время известный писатель Валентин Пикуль, который изобразил адмирала Кетлинского в своем романе «Из тупика» в соответствии с позицией профессора Тарасова. За это Пикуль был подвергнут гонениям со стороны влиятельной в то время Веры Кетлинской и вынужден уехать из Ленинграда в Ригу.

В настоящее время можно считать, что развитие истории после 1991 года закончило и эту «гражданскую войну». Правы, по сути, были обе стороны. Кетлинский, как подавляющее большинство офицеров старой армии, по убеждениям был, конечно, ближе к монархистам и республиканцам, чем к большевикам. Но это вовсе не значит, что он пошел бы за своим заместителем лейтенантом Веселаго в сторону Белого движения, возглавляемого личным недругом Колчаком. Не меньшие основания у него были следовать за своим спасителем Беренсом, служившим Советской власти из патриотических побуждений спасения флота, или же поступить, как его семья, имевшая возможность выехать в Англию, но оставшаяся в России.

Нелегкая судьба ждала и семью Кетлинского. Отношение окружения в Мурманске не раз менялось к ней прямо на противоположное. Вдова в конце Гражданской войны, в 1920 году, была посажена большевиками в тюрьму, но потом выпущена. Обе дочери бывшего командира «Аскольда» стали впоследствии активными комсомолками, а одна из них, Вера Кетлинская, как мы уже говорили выше, и известной советской писательницей.

В 1934 году рабочие, копавшие канаву, случайно наткнулись на гроб с телом в адмиральской форме. Прах Кетлинского перезахоронили на городском кладбище. Как же сложились судьбы других аскольдовцев? Разумеется, большая часть из них навсегда затерялась в водовороте революций, Гражданской войны, эмиграции и серии чисток 20—30-х годов. Но некоторые все же оставили информацию о себе.

Бывший командир «Аскольда» капитан 1-го ранга Константин Петрович Иванов-Тринадцатый, как мы уже говорили, после «Аскольда», командовал броненосным крейсером «Пересвет», который он перегонял с Дальнего Востока в Романов-на-Мурмане. В январе 1917 года в Средиземном море крейсер взорвался, предположительно, в результате диверсии. После этого Иванов-Тринадцатый некоторое время командовал купленной в Италии океанской яхтой, которую начали вооружать для флотилии Северного Ледовитого океана, но грянула одна революция, а за ней другая…

В годы Гражданской войны Иванов-Тринадцатый сражается в войсках Деникина. В 1919 году эвакуируется из Новороссийска в Константинополь, оттуда перебирается во Францию. В 1923–1931 годах возглавляет кружок бывших воспитанников Морского корпуса и отдельных гардемаринских классов в Лионе, работает простым рабочим. В 1930 году становится председателем местной кают-компании и получает почетный чин контр-адмирала. В декабре 1933 года он умирает в Лионе. Сын Иванова-Тринадцатого Константин в годы Второй мировой сражался в рядах французской армии с гитлеровцами и погиб в одном из боев.

Старший офицер крейсера, капитан 2-го ранга Леонид Васильевич Быстроумов, вскоре после прихода «Аскольда» на Север списывается с крейсера. Впоследствии сражается в рядах Северо-Западной армии генерала Юденича. Командует батальоном танков. После разоружения армии эстонцами уезжает в Аргентину. В январе 1960 года умирает в Буэнос-Айресе.

Капитан 2-го ранга Борис Михайлович Пашков, бывший председателем суда над заговорщиками, в годы Гражданской войны сражается в армии Деникина, мстя за своего младшего брата Василия (командира эсминца «Гаджибей»), расстрелянного матросами на Малаховом кургане в декабре 1917 года. В марте 1919 года Пашкова переводят на Каспий. Там он командует вспомогательным крейсером «Азия», отрядом кораблей Белой Каспийской флотилии, руководит штабом флотилии. После ликвидации флотилии Пашков сражается в армии адмирала Колчака. При эвакуации из Владивостока в 1922 году командует дивизионом кораблей и судном «Батарея», совершает на нем переход Владивосток — Гензан — Шанхай — Олонгами (Филиппины). На кораблях флотилии Пашков остается до ее расформирования, после чего эмигрирует в Китай и оседает в Шанхае. В 1949 году, после провозглашения коммунистического Китая, он перебирается в США. В январе 1953 года умирает в Сан-Франциско.

Инженер-механик «Аскольда», старший лейтенант Эрнест Эрнестович Петерсен, также принимает участие в Гражданской войне на стороне белой армии. После эвакуации из Крыма перебирается в Эфиопию, где работает инженером. В 1928 году умирает там во время эпидемии.

Лейтенант Сергей Константинович Корнилов, как и почти все офицеры «Аскольда», принимал активное участие в Гражданской войне в составе белой армии. Впоследствии он эмигрировал в Париж, где являлся активным членом кают-компании и Морского собрания. В 1935 году умер в Париже.

Старший лейтенант Георгий Михайлович Веселаго, не являвшийся членом команды «Аскольда», но исполнявший в 1917–1918 годах должность начальника штаба Мурманского укрепленного района и отряда кораблей, а потому сыгравший свою немалую роль в событиях вокруг «Аскольда» на Севере, впоследствии воевал в белых войсках Северного фронта, командовал вооруженными силами Мурманского района. В 1919 году через Париж перебрался в Сибирь. Служил в Морском училище во Владивостоке. В 1921–1925 годах в эмиграции в Мексике, затем в США. Умер в 1971 году в Калифорнии.

Унтер-офицер крейсера анархист С.Л. Самохин, пользовавшийся большим авторитетом на корабле, принимал самое активное участие в революционных событиях на Севере. Разочаровавшись в анархизме, он перешел к большевикам. Потом Самохин был направлен на Каспийское море, там он вошел в состав правительства 26 бакинских комиссаров и был впоследствии вместе с другими комиссарами арестован и расстрелян англичанами в песках за Красноводском.

Бывший матрос П.М. Ляпков, как мы уже знаем, доживал свой век в Пятигорске и был жив, по крайней мере, еще в конце 40-х годов.

История взрыва крейсера «Аскольд» до сих пор волнует умы историков. Время от времени в публикациях они вновь и вновь возвращаются к событиям в Тулоне 19 августа 1916 года. Однако что-то новое сказать о тех давних событиях уже крайне сложно, слишком мало конкретных фактов и слишком много времени с тех лет минуло. Увы, но на протяжении всего пройденного с тех событий века тулонские события рассматривались исключительно через призму государственной политики. Сразу же после неудачной попытки взрыва и до событий революций 1917 года преобладала версия диверсии с помощью завербованных матросов. В советское время утверждалось, что неудавшийся взрыв был провокацией офицеров корабля.

В настоящее время в ходу обе эта версии. Не исключается и третья — подрывная работа революционеров-пораженцев. Как было все на самом деле, мы не знаем и, может быть, уже никогда не узнаем. Что касается автора, то, на его взгляд, предпочтительней все же является версия попытки подрыва корабля германской агентурой при помощи революционно-анархиствующей группы матросов. Насколько правильно были определены участники заговора, сейчас сказать трудно, однако очень вероятно, что личности подрывателей были определены все же правильно (может быть, только за исключением матроса Княжева, который почему-то избежал наказания), и все они получили по заслугам.

До сегодняшнего дня обстоятельства неудавшегося взрыва на «Аскольде» в 1916 году — это одна из бесчисленных тайн отечественной истории, имевшая весьма серьезные последствия для судьбы России. Думается, что к этой тайне еще не раз будут возвращаться как историки отечественного флота, так и историки революционных событий и Гражданской войны в России.

Иллюстрации

Флагманский линкор «Пантелеймон».

Линкор «Три Святителя».

Крейсер «Память Меркурия».

Линкор «Ростислав», невольно ставший причиной гибели подводной лодки «Камбала».

Подводная лодка «Камбала».

Молебен на братской могиле экипажа «Камбалы» в 2007 г.

Братская могила экипажа «Камбалы».

Знаменитый линкор «Императрица Мария» в 1914 г.

«Императрица Мария» в 1915 г.

Один из кораблей типа «Императрица Мария» — линкор «Екатерина Великая».

«Императрица Мария» в боевом походе.

Носовая часть «Императрицы Марии» — место первого рокового взрыва.

Перевернутая «Императрица Мария». Рядом крейсер «Кагул».

Днище перевернутой «Императрицы Марии».

Уникальный снимок момента взрыва «Императрицы Марии».

«Императрица Мария» после постановки в док и откачки воды. 1919 г.

Подъем линкора «Новороссийск», повторившего судьбу «Императрицы Марии» в 1957 г.

Британский линкор «Булварк», открывший скорбный список кораблей, погибших от внутренних взрывов в своих базах во время Второй мировой войны.

Третий британский корабль, погибший от внутреннего взрыва, — броненосный крейсер «Наталь».

Дредноут «Вэнгард», потеря которого стала национальной трагедией Великобритании.

Гибель дредноута «Леонардо да Винчи».

Работы над остовом затонувшего линкора «Бенедетто Брин».

Памятник британскому военному министру лорду Китченеру, погибшему при катастрофе броненосного крейсера «Хэмпшир».

Подводная лодка Балтийского флота АГ-15.

Спасательное судно «Волхов» (ныне — «Коммуна»), впервые примененное при спасении подводной лодки АГ-15.

Броненосный крейсер «Рюрик», последним командиром которого стал лейтенант К.П. Иванов-Тринадцатый.

Крейсер «Аскольд», в гибели которого признали виновным К.П. Иванова-Тринадцатого.

Одна из последних фотографий крейсера «Аскольд». Средиземное море. 1916 г.

Эскадренный броненосец «Пересвет», на котором продолжил службу капитан 1-го ранга К.П. Иванов-Тринадцатый.

Оглавление

АНГЕЛ У ПЕРИСКОПА

  Пионеры подводного плавания

  В составе Черноморского флота

  Роковая ночь

  Расследование трагедии

  Память

ТАЙНА «ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ»

  Первый Черноморский дредноут

  В боях и походах

  Трагедия в Севастопольской бухте

  Судьба корабля

  Следственная комиссия

  Версия первая. Самовозгорание пороха

  Версия вторая. Халатность

  Версия третья. Диверсия

  Германский след

  Диверсанты из Николаева

  Архивы приоткрывают тайны

  Жертва политического террора

  Ветка сакуры

  «Марию» взорвали союзники англичане?

  Кто вы, адмирал Колчак?

  Вместо послесловия

В АДУ ВЗРЫВОВ

  Легкая добыча агентов кайзера

  Трагедии Британского флота

  «Вэнгард» — национальная трагедия Британии

  Диверсант Луиджи Фидлер — кошмар Италии

  Архангельская трагедия

МИССИЯ ЛОРДА КИТЧЕНЕРА

  Любимец Британии

  Страшное предсказание

  Секретная миссия

  Трагедия у Окрейских островов

  Форс-мажор

  Лорд против лорда

  Козни германских диверсантов

  Все могло бы сложиться иначе…

  Золото «Хэмпшира»

ЗАБЫТАЯ ТРАГЕДИЯ СЕМНАДЦАТОГО ГОДА

  Новое пополнение

  Ничто не предвещало беды

  Заживо погребенные

  Вернувшиеся с того света…

  Подъем лодки и ее судьба

ТУЛОНСКАЯ ДРАМА С МУРМАНСКИМ ФИНАЛОМ

  Загнанный крейсер

  Противостояние

  Роковая ночь

  Следствие и приговор

  Наведение порядка

  Эхо Тулона

  Версия № 1. Диверсия, которая провалилась

  Версия № 2.. Подрывники-пораженцы

  Версия № 3. Офицерская провокация

  Последний аккорд

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg