«Библия: Биография книги»

Библия: Биография книги (fb2) - Библия: Биография книги (пер. М. А. Черняк) 521K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карен Армстронг

Карен Армстронг БИБЛИЯ Биография книги

Памяти Эйлин Гастинг Армстронг (1921–2006)

Введение

Люди — существа, взыскующие смысла. Не находя какой-либо закономерности или значения в нашей жизни, мы очень легко впадаем в отчаяние. В этом поиске смысла важную роль играет язык. Он не только является жизненно необходимым средством общения, но и помогает нам формулировать и чётко излагать неясное волнение нашего внутреннего мира. Мы пользуемся словами, когда хотим, чтобы что-нибудь произошло вне нас самих: мы приказываем или задаём вопрос, и что-то меняется вокруг, пусть даже совсем незначительно. Но когда мы говорим, то также получаем что-то взамен: просто выражая идею словами, можно придать ей блеск и притягательность, которыми она не обладала сама по себе. Язык есть тайна. Когда мы произносим слово, нематериальное обретает плоть; речь требует воплощения — дыхания, контроля мускулов, языка и зубов. Язык — это сложный код, управляемый глубинными законами, которые, сочетаясь, образуют связную систему, незаметную для говорящего, если только он не профессиональный лингвист. Однако языку изначально присуща недостаточность. Всегда что-то остаётся недосказанным, невыразимым. Наша речь даёт нам представление о той невозможности полного постижения, которая характеризует весь человеческий опыт.

Всё это сказывается на том, как мы читаем Библию, которая и для иудеев, и для христиан является Словом Божьим. Священное Писание было важным элементом в религиозной организации. Почти во всех крупнейших религиях люди рассматривали некие тексты как священные, онтологически отличающиеся от всех прочих. Они наделяли эти писания грузом своих самых возвышенных стремлений, самых невероятных надежд и самых глубоких страхов, и таинственным образом тексты давали им что-то взамен. Читатели этих текстов сталкивались с присутствием чего-то, уводившего их в трансцендентную реальность. Они основывали на священном писании свою жизнь — в практическом, духовном и моральном аспектах. Когда их священные тексты повествовали о каких-то событиях, люди, как правило, верили, что эти рассказы правдивы, но, до недавнего времени, дословная точность или историческая достоверность не были самым важным. Правдивость священного писания невозможно оценить, если оно — на уровне ритуала или этической нормы — не претворяется в жизнь. Так, например, священное писание буддистов даёт читателям какую-то информацию о жизни Будды, но включает в себя лишь те события, которые показывают буддистам, что они должны делать, чтобы самостоятельно достичь просветления.

Сегодня священное писание имеет плохую репутацию. Террористы используют Коран для оправдания своих злодеяний; некоторые утверждают, что насилие, присущее их священной книге, и делает мусульман хронически агрессивными. Христиане выступают против преподавания теории эволюции, потому что она противоречит библейскому преданию о сотворении мира. Иудеи считают, что раз Бог обещал Ханаан (современный Израиль) потомкам Авраама, политика угнетения палестинцев является законной. Начавшийся процесс возрождения священного писания вторгается в общественную жизнь. Противники религии, исповедующие атеистические взгляды, утверждают, что священное писание порождает насилие, сектантство и нетерпимость, отучает людей мыслить самостоятельно и поощряет заблуждения. Если религия проповедует сострадание, откуда столько ненависти в священных текстах? Возможно ли быть «верующим» сегодня, когда наука опровергла такое множество библейских доктрин? Поскольку священное писание стало такой взрывоопасной проблемой, важно разобраться, чем же оно является на самом деле, а чем — нет. Биография Библии даёт возможность добиться некоторого понимания этого религиозного феномена. Так, чрезвычайно важно отметить, например, что исключительно буквальное понимание Библии — это недавнее явление. До девятнадцатого столетия лишь очень немногие люди полагали, что первая глава книги Бытия — достоверный рассказ о происхождении жизни. Столетиями иудеи и христиане наслаждались самыми аллегорическими и изобретательными толкованиями, настаивая на том, что полностью буквальное прочтение Библии и невозможно, и нежелательно. Они переписали библейскую историю, заменили библейские предания новыми мифами и интерпретировали первую главу Бытия на удивление разнообразными способами.

И иудейское Священное Писание, и Новый Завет начинались как устное воззвание, и даже после того, как они были записаны, всегда оставалось некое расхождение между текстом и произносимым словом, которое также присутствует в других традициях. С самого начала люди боялись, что, будучи записанным, священное предание станет причиной излишней жёсткости и чрезмерной, нереалистической определённости. Религиозное знание невозможно приобрести, подобно любой другой информации, просто пробежав глазами страницу священного текста. Тексты изначально стали «священным писанием» не потому, что они считались вдохновлёнными свыше, но потому, что люди начали относиться к ним особым образом. Это, безусловно, верно по отношению к ранним библейским текстам, которые стали священными лишь тогда, когда они стали рассматриваться в контексте ритуала, что отделило их от обычной жизни и мирского образа мысли.

Иудеи и христиане обращаются со своими священными книгами торжественно и благоговейно. Свиток Торы — наиболее священный предмет в синагоге; заключённый в драгоценный покров, помещённый в «ковчег», он достаётся в кульминационный момент богослужения и торжественно обносится вокруг прихожан, которые прикасаются к нему кистями своих молитвенных покрывал. Некоторые иудеи даже танцуют со свитком в руках, обнимая его, словно любимое существо. Католики также проносят Библию в процессии, окуривают её благовониями, встают при произнесении цитат из неё, творя крестное знамение на лбу, губах и сердце. В протестантских общинах чтение Библии — важнейшее событие богослужения. Но ещё более важными были духовные практики, включавшие в себя пищевой рацион, специальные положения тела и упражнения в концентрации, которые с самых давних пор помогали иудеям и христианам обращаться к Библии в особом состоянии духа. Благодаря ему они могли читать между строк и находить что-то новое, потому что Библия всегда означала больше, нежели говорила.

С самого начала Библия не имела какой-то одной идеи. Когда редактировавшие её устанавливали каноны и для иудейского, и для христианского заветов, они включили в них противоречащие друг другу взгляды и поместили их бок о бок безо всякого комментария. С самого начала библейские авторы не стеснялись пересматривать тексты, доставшиеся им в наследство, и давать им самые различные истолкования. Позднейшие толкователи находили в Библии образец для решения проблем своего времени. Иногда они позволяли ей формировать своё мировоззрение, но могли также и изменять её, заставляя отвечать современным им условиям. Как правило, они не были заинтересованы в открытии изначального смысла библейского предания. Библия «доказала», что она является священной книгой, потому что люди постоянно находили новые способы её интерпретации, и оказывалось, что это сложное, древнее собрание текстов может пролить свет на ситуации, которые авторы этих текстов не могли даже вообразить. Откровение было непрерывно длящимся процессом, оно не ограничивалось тем давним богоявлением на горе Синай: толкователи по-прежнему делали Слово Божье внятным для каждого поколения.

Некоторые из важнейших библейских авторитетов настаивали на том, что милосердие должно быть ведущим принципом истолкования: любая интерпретация, способствовавшая распространению ненависти или презрения, признавалась незаконной. Все мировые религии провозглашают сострадание не только главной добродетелью и доказательством истинной религиозности, но и путём, в действительности ведущим к Нирване, Богу или Дао. Но, к сожалению, биография Библии содержит как триумфы, так и провалы религиозного искания. И библейские авторы, и их интерпретаторы слишком часто поддавались насилию, неприязни и замкнутости в своём кругу, которые были распространены в их обществе.

Люди стремятся к экстазу, от греческого ekstasis — «нахождение во вне, пребывание вне себя», выходу за рамки обычного, мирского опыта. Если они перестают испытывать экстаз в синагоге, церкви или мечети, они ищут его в танцах, музыке, спорте, сексе или наркотиках. Читая Библию восприимчиво и интуитивно, люди обнаруживают, что она даёт им намёки на трансцендентное, на нечто недоступное обычному пониманию. Главная характеристика религиозного озарения — чувство цельности и единства. Его называют coincidentia oppositorum (совпадение противоположностей): когда человек переживает экстаз, вещи, которые казались ему разъединёнными и даже противоречащими друг другу, совпадают и обнаруживают своё неожиданное единство. Библейское предание об Эдеме, райском саде, описывает этот опыт изначального единства: Бог и человечество не были разъединены, но жили вместе, мужчины и женщины не имели представления о различии между полами, они жили в гармонии с животными и миром природы; отсутствовало разделение между добром и злом. Все противоречия преодолеваются в состоянии экстасиса, отделённом от противоречивой и обрывочной повседневной жизни. Люди пытались воссоздать этот эдемский опыт в своих религиозных ритуалах.

Как мы увидим, иудеи и христиане создали метод изучения Библии, который позволял связывать воедино тексты, не имевшие изначальной внутренней связи. Постоянно разрушая барьеры текстовых различий, они достигали свойственного состоянию экстаза coincidentia oppositorum, совпадения противоположностей, которое присутствует также в других традициях священного писания. Это существенно, например, для верного понимания Корана. С самых ранних периодов индийские арийцы учились постигать Брахму, мистическую силу, объединяющую мировые стихии, слушая парадоксы и загадки гимнов «Ригведы», которые соединяли то, что казалось несвязанным. Когда иудеи и христиане пытались найти единство в своих многогранных, полных парадоксов священных текстах, они также переживали божественные прозрения. Толкование священных текстов всегда было скорее духовной дисциплиной, нежели научным исследованием.

Изначально народ Израиля испытывал подобный экстаз в Иерусалимском храме, который создавался как символическое воспроизведение Эдемского сада[1]. В нём они испытывали шалом, — слово, которое обычно переводится как «мир», но более точно передается как «целостность, полнота, завершённость». Когда их храм был разрушен, им пришлось искать новый способ обрести шалом в мире, полном трагизма и насилия. Дважды их храм был сожжён до основания, и каждый раз его разрушение вело к всплеску письменной активности, так как они искали исцеления и гармонии в текстах, которые позднее стали Библией.

Глава I Тора

В 597 г. до н. э. крошечное государство Иудея в горах Ханаана нарушило свой вассальный договор с Навуходоносором, правителем могущественного Вавилонского царства. Это было катастрофической ошибкой. Три месяца спустя вавилонская армия осадила Иерусалим, столицу Иудеи. Молодой царь  сразу же сдался и был препровождён в Вавилон вместе с десятью тысячами своих подданных — теми, кто, обеспечивал жизнеспособность государства: священниками, военачальниками, ремесленниками и кузнецами. Покидая Иерусалим, изгнанники бросали последний взгляд на храм, построенный на горе Сион царём Соломоном (ок. 970–9300 гг. до н. э.), центр их национальной и духовной жизни, с печалью сознавая, что, скорее всего, уже никогда не увидят его вновь. Их страхи оправдались: в 586 г., после нового восстания в Иудее, Навуходоносор разрушил Иерусалим и сжёг храм Соломона дотла.

С пленниками в Вавилоне обращались не слишком жестоко. Царь и его окружение были с удобствами размещены в южной цитадели, а все прочие жили вместе в новых поселениях вблизи каналов, и им позволили заниматься своими собственными делами. Тем не менее, они утратили свою страну, политическую независимость и религию. Они принадлежали к народу Израиля и верили в обещание бога Яхве: если они будут поклоняться лишь ему одному, то будут жить на своей земле всегда. Иерусалимский храм, где Яхве жил среди своего народа, был неотъемлемой частью его культа. И вот теперь они в чужом краю, лишённые присутствия Яхве. Должно быть, это божья кара. Слишком часто народ Израиля нарушал условия своего договора с Яхве и поддавался соблазну других божеств. Некоторые из изгнанников признавали, что именно они, как вожди народа, должны исправить положение, но как могли они служить Яхве без храма, который был для них единственным средством общения с их богом?

Спустя пять лет после прибытия пленников в Вавилон молодому священнику Иезекиилю на берегу канала Ховар было явлено вселяющее ужас видение. Разглядеть что-либо ясно было невозможно, так как ничто в этом бурном вихре огня и шумных звуках не подходило под обычные человеческие категории, но Иезекииль знал, что он узрел кавод — «славу» Яхве, всегда пребывавшую на престоле в святая святых Иерусалимского храма[2]. Бог оставил Иерусалим и прибыл к изгнанникам в Вавилон на некоем подобии огромной боевой колесницы. К Иезекиилю простерлась рука, державшая свиток, исписанный словами «плач, и стон, и горе». «Съешь этот свиток, — приказал ему божественный голос. — Напитай чрево твоё и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе». Выполнив это, принимая горе и невзгоды своего изгнания, Иезекииль почувствовал, что свиток сладок «как мёд»[3].

То был пророческий момент. Изгнанники продолжали тосковать по своему утраченному храму, так как в тот период на Среднем Востоке невозможно было представить себе религию без такового[4]. Но придёт время, когда народ Израиля будет обретать своего Бога в священных писаниях, а не в святилище. Их святая книга будет нелегка для понимания. Подобно свитку Иезекииля, её содержание часто будет казаться тревожным и бессвязным. Но когда они сделают усилие, чтобы принять и усвоить этот запутанный текст, делая его частью своего внутреннего «я», они почувствуют, что находятся в присутствии Бога — точно так же, как они чувствовали это, приходя в его храм в Иерусалиме.

И всё же пройдёт ещё много лет прежде, чем культ Яхве станет религией книги. Изгнанники привезли с собой в Вавилон немало свитков из царского архива в Иерусалиме и занимались их изучением и редактированием. Если бы им было позволено вернуться домой, эти записи по истории и религии их народа могли бы сыграть важную роль в восстановлении жизни их нации. Но писцы не считали эти записи чем-то священным и неприкосновенным и без колебаний добавляли новые отрывки, изменяя тексты так, чтобы они соответствовали меняющимся обстоятельствам. В то время у них ещё не было понятия священного текста. Правда, на Среднем Востоке бытовало множество историй о небесных скрижалях, чудесным образом спустившихся на землю и содержащих тайное, божественное знание. И среди народа Израиля ходили легенды о каменных таблицах с высеченными на них письменами, которые Яхве вручил своему пророку Моисею, беседовавшему с ним с глазу на глаз[5]. Но свитки из архива Иудеи не были текстами такого рода и не играли никакой роли в культе Израиля.

Евреи, как и многие народы древнего мира, всегда передавали свои традиции изустно. В ранние периоды существования их нации, около 1200 г. до н. э., они жили горах Ханаана двенадцатью отдельными племенными союзами, но верили, что имеют общих предков и общую историю, значительные события которой они праздновали в святилищах, посвящённых какому-либо из их патриархов или какому-то важному событию. Барды пересказывали героические предания о священном прошлом, и люди формально возобновляли завет, который связывал их воедино, делая их ам Яхве, «семьёй Яхве». Уже тогда, в тот весьма ранний период, народ Израиля имел чёткую религиозную концепцию. Большинство народов, живших в этом регионе, создавали свою мифологию и религиозные ритуалы, в которых особое значение уделялось миру богов в древние времена, но для евреев важнее всего была жизнь с Яхве в этом мире. С самого начала они мыслили исторически, в терминах причины и следствия.

Судя по ранним фрагментам, лёгшим в основу позднейших библейских повествований, мы можем сделать вывод, что, по мнению евреев, их предки были кочевниками. Яхве привёл их в Ханаан и обещал, что однажды их потомки будут обладать этой землёй. Много лет они жили в рабстве под властью египтян, но Яхве освободил их, явив при этом великие чудеса и знамения, привёл обратно в землю обетованную под предводительством Моисея и помог отвоевать высокогорья у коренных жителей[6]. И всё же среди сказаний не было одного господствующего, каждое племя имело свою собственную версию истории, каждый регион — своих, местных героев. Так, например, священники из Дана на дальнем севере верили, что они произошли от Моисея; Авраам, прародитель всего народа, жил в Хевроне и был особенно популярен на юге. В Гилгале местные племена праздновали чудесное прибытие народа Израиля в землю обетованную, когда воды реки Иордан чудесным образом расступились, чтобы дать им проход. Народ Сихема ежегодно возобновлял завет, который заключил с Яхве Иисус Навин после завоевания Ханаана[7].

Однако около 1000 г. до н. э. эта племенная система уже распалась, и на её месте возникло два монархических государства в нагорьях Ханаана: царство Иудея на юге и более обширное и процветающее царство Израиль на севере. Старые празднования завета постепенно прекратились, на смену им пришли царские ритуалы, отправляемые в главных храмах государства, и основное внимание в этих ритуалах уделялось самому царю. В день коронования Яхве усыновлял будущего царя, и тот становился «сыном Божьим» и членом Божественного собрания небесных существ. Нам почти ничего не известно о культе северного царства, так как библейские историки питали пристрастие к Иудее, но многие псалмы, впоследствии включённые в Библию, использовались в иерусалимском богослужении[8] и свидетельствуют о том, что на жителей Иудеи повлиял культ Ваала из соседней Сирии, в котором было похожее обожествление царя[9]. Яхве заключил безусловный завет с царём Давидом, основателем Иудейской династии, и обещал, что его потомки будут править Иерусалимом вечно.

Освобождённые от былого обожествления, старинные рассказы обрели независимую литературную жизнь. В восьмом веке до н. э. резко повысился уровень грамотности по всему Среднему Востоку и восточному Средиземноморью[10]. По распоряжению царей создавались документы, прославлявшие их правление, их собирали и хранили в библиотеках. В Греции в это время был записан Гомеровский эпос, а в Израиле и Иудее историки начали собирать старые предания, создавая национальные саги, сохранившиеся в наиболее ранних пластах текста Пятикнижия, первых пяти книг Библии[11].

Историки восьмого века до н. э. создали связное повествование на основе разнообразных преданий Израиля и Иудеи. Учёные обычно обозначают южный, иудейский эпос как «J», потому что авторы всегда называли своего бога «Яхве», а северный — «E», так как тамошние историки предпочитали более строгое именование «Элохим». Позднее два этих отдельных предания были соединены редактором и образовали единый рассказ, лёгший в основу еврейской Библии. В восемнадцатом веке до н. э. Яхве приказал Аврааму оставить его родной город Ур в Месопотамии и переселиться в Ханаан, где заключил с ним договор, обещав, что его потомки унаследуют всю эту землю. Авраам жил в Хевроне; его сын Исаак — в Беэр-Шеве, а внук Иаков (называемый также Израилем) в конце концов поселился в сельской местности в окрестностях Сихема.

Во время голода Иаков и его сыновья, родоначальники двенадцати колен Израиля, переселились в Египет, где их потомки сперва процветали, но затем, когда их стало слишком много, были обращены в рабство и подвергались притеснениям. Наконец, около 1250 г. до н. э. Яхве освободил евреев, сделав их вождём Моисея. Во время их бегства по велению Яхве воды Красного моря расступились, так что евреи прошли в безопасности, но фараон и его армия утонули. Сорок лет народ Израиля скитался в Синайской пустыне на юге Ханаана. На горе Синай Яхве заключил торжественный завет с Израилем и дал ему закон, в который входили десять заповедей, начертанных на каменных скрижалях рукой самого Яхве. Наконец Иисус Навин, преемник Моисея, перевёл племена через реку Иордан и привёл их в Ханаан, где они разрушили города и деревни хананеев, перебили местное население и присвоили себе землю.

Однако израильские археологи, проводившие раскопки в этом регионе с 1967 г., не обнаружили никаких доказательств, подтверждающих этот рассказ: следы иностранного вторжения или массовых разрушений отсутствуют, и ничто не указывает на значительное изменение населения. Учёные пришли к выводу, что рассказ об Исходе не является исторически достоверным. Существует множество теорий. Египет правил городами-государствами хананеев начиная с девятнадцатого столетия до н. э., и его владычеству пришёл конец лишь в тринадцатом веке до н. э., незадолго до того, как появились первые поселения в ранее необитаемых горных районах. Первые сведения о народе, именуемом «Израиль», в этом регионе мы встречаем ок. 1200 г. до н. э. Некоторые исследователи утверждают, что израэлиты были беженцами из слабеющих городов-государств на прибрежных равнинах. Возможно, они присоединились к другим племенам с юга, которые принесли с собой своего бога Яхве, чьей родиной, по-видимому, являются южные окрестности Синая[12]. Те, кто жили под властью Египта в ханаанских городах, действительно могли считать себя освобождёнными из-под ига египтян — но в своей собственной стране[13].

Хроники «J» и «E» не были историческими свидетельствами в современном понимании. Подобно Гомеру и Геродоту, авторы включали в текст легенды о божественных существах и элементы мифов, чтобы объяснить значение произошедших событий. Их повествования были более чем историей. С самого начала то, что впоследствии стало Библией, не обладало неким единым, непререкаемым идейным содержанием. Авторы повествований «J» и «E» интерпретировали сагу о народе Израиля абсолютно по-разному, а позднейшие редакторы не пытались сгладить эти несоответствия и противоречия. Впоследствии историки не стеснялись делать добавления к повествованию «JE» и даже радикально изменять его.

Так, например, в обеих хрониках «J» и «E» содержатся весьма различные концепции Бога. Повествование «J» использует антропоморфные образы, смущавшие последующих толкователей. Яхве прогуливается по Эдемскому саду, словно восточный владыка, сам затворяет дверь Ноева ковчега, гневается и меняет свои решения. В повествовании «E» мы находим более сверхъестественное представление об Элохим, который практически не «говорит», предпочитая присылать ангела в качестве вестника. Позднее религия израэлитов стала радикально монотеистической, проникнутой убеждением, что Яхве — единственный Бог. Но никто из авторов обоих повествований «J» и «E» так не считал. Изначально Яхве был членом Божественного собрания «святых», которым руководил Эль, верховный бог Ханаана со своей женой Асират. Каждый народ этого региона имел своё собственное божество-покровителя, и Яхве был «святым Израиля»[14]. В начале восьмого века до н. э. Яхве занял место Эль в Божественном собрании[15] и в одиночку повелевал «святыми», ставшими ратниками его небесного воинства[16]. Ни один из прочих богов не мог сравниться с Яхве в его верности своему народу. В этом ему не было равных, не было соперников[17]. Но Библия показывает, что как раз незадолго до разрушения храма Навуходоносором в 586 г. израэлиты также поклонялись множеству других божеств[18].

Герой повествования «J» — не Моисей, а Авраам, человек с юга. Его деяния и тот договор, который заключил с ним Бог, предвосхищали царя Давида[19]. Хроника «E» больше внимания уделяла Иакову, персонажу с севера, и его сыну Иосифу, который был похоронен в Сихеме. Хроника «E» не содержит никаких рассказов о древней истории — о сотворении мира, Каине и Авеле, всемирном потопе или вавилонской башне — которым отводится столь значительное место в хронике «J». Героем хроники «E» был Моисей, которого больше почитали на севере, чем на юге[20]. Но ни «J», ни «E» не упоминают о законе, который Яхве дал Моисею на горе Синай, — событие, которое впоследствии станет ключевым. В то время ещё не было никаких упоминаний о десяти заповедях. Почти наверняка можно сказать, что, как и в другой ближневосточной легенде, небесные скрижали, данные Моисею, изначально содержали некое эзотерическое культовое знание[21]. Для обеих хроник — «J» и «E» — Синай был важен, потому что на его вершине Моисею и старейшинам явился Яхве[22].

В начале восьмого столетия до н. э. небольшая группа пророков захотела заставить народ поклоняться лишь одному Яхве. Но это не стало массовым движением. Как воин Яхве не имел равных, но Он был неопытным земледельцем, так что народу Израиля и Иудеи казалось вполне естественным, если они хотели получить хороший урожай, обратиться к культу местного бога плодородия Ваала и его сестры-супруги Анат, практикуя обычный ритуальный секс, чтобы сделать поля более плодородными. В начале восьмого века до н. э. Осия, пророк из северного царства, яростно поносил этот обычай. Жена Осии Гомерь поклонялась Ваалу, занимаясь ритуальной проституцией в его храме, и боль, которую причиняла пророку её неверность, была, как ему представлялось, подобна той, что испытывал Яхве, когда его народ изменял ему, поклоняясь другим богам. Израиль должен был вернуться к Яхве, который мог удовлетворить все его нужды. Бесполезно было надеяться умилостивить его исполнением храмового ритуала: Яхве требовал религиозной верности (хесед), а не жертвоприношений животных[23]. Если Израиль будет упорствовать в своей неверности Яхве, его царство будет уничтожено могущественной Ассирией, города будут опустошены, а дети перебиты[24].

Мощь Ассирии была беспрецедентна для Среднего Востока; её войска регулярно опустошали земли непокорных вассалов и угоняли население в рабство. Пророк Амос, проповедовавший в середине восьмого века, утверждал, что Яхве ведёт священную войну против Израиля, дабы наказать его за постоянную неверность[25]. В то время как Осия осуждал широко почитаемый культ Ваала, Амос перевернул традиционный культ Яхве-воителя с ног на голову: он больше не принимал по умолчанию сторону Израиля. Амос также высмеивал храмовые ритуалы северного царства. Яхве надоели шумные песнопения и благоговейное бряцание гуслей. Вместо этого он требовал справедливости: «Пусть, как вода, течёт суд и правда — как сильный поток!»[26]Уже в те отдалённые времена библейские писания ниспровергали предрассудки и бросали вызов общепринятым традициям.

Пророк Исайя из Иерусалима придерживался более традиционных взглядов; его предсказания полностью соответствовали правящей идеологии дома Давида. Он получил свой пророческий дар около 704 г. до н. э. в храме, где увидел Яхве, окружённого божественным собранием небесных существ, и услышал, как серафимы восклицают «Свят, свят, свят» (каддош)[27]. Яхве предстал «особым», «иным» и абсолютно сверхъестественным. Яхве сообщил Исайе мрачную весть: страна будет опустошена, а её жители обращены в бегство[28]. Но Исайя не испытывал страха перед Ассирией. Пророк видел, что земля была исполнена «славы» Яхве[29], и пока Он восседал на Своём троне в храме на горе Сион, Иудея была в безопасности, так как Яхве, божественный воитель, выступал вместе со своим народом, сражаясь за него[30].

Однако северное царство не было столь же неуязвимо. Когда царь Израиля в 732 г. примкнул к местному союзу, чтобы противостоять наступлению Ассирии на запад, ассирийский царь Тиглат-Паласар III напал на него и захватил большую часть территории Израиля. Спустя десять лет, в 722 г., после нового восстания, ассирийские армии разорили Самарию, прекрасную столицу Израиля, и угнали в плен правящий класс. Царство Иудея, ставшее вассалом Ассирии, уцелело, и беженцы с севера прибывали в Иерусалим, возможно, принеся с собой сагу «E» и записанные пророчества Осии и Амоса, которые предвидели произошедшую трагедию. Эти тексты были помещены в царский архив Иудеи, где, в более поздние времена, писцы соединили традицию «Элохиста» с южным эпосом «J»[31].

В эти мрачные годы Исайя был утешен рождением царского сына — это было знаком того, что Бог по-прежнему пребывал с домом Давидовым: «Молодая женщина [альма] носит ребёнка и скоро родит сына, Которого назовёт Эммануил [Господь с нами][32]. Его рождение станет лучом надежды, «светом великим» для измученного народа севера, «ходящего во тьме» и «в стране тени смертной»[33]. Когда ребёнок родился, его назвали Езекия, и Исайя представлял, как всё Божественное собрание празднует появление царского сына, который, как и все цари из колена Давида, станет божественным существом и членом их небесного совета: в день коронации он будет назван: «Чудный, Советник, Бог Крепкий, Отец вечности, Князь мира»[34].

Хотя библейские летописцы почитают Езекию как праведного царя, пытавшегося запретить поклонение чужим богам, его внешняя политика обернулась бедствием. После неосмотрительного восстания против Ассирии в 701 г. Иерусалим был почти полностью разрушен, деревни жесточайшим образом опустошены, и Иудея сократилась до крошечного остатка прежнего государства. Однако под властью царя Манассии (687–642 г. до н. э.), который стал вассалом Ассирии, положение Иудеи улучшилось. Пытаясь влиться в империю, он отказался от религиозного законодательства своего отца: установил жертвенники Ваала, воздвигнул идол Асират и статуи божественных коней солнца в Иерусалимском храме и учредил жертвоприношения детей за стенами города[35]. Библейские летописцы пришли в ужас от этих событий, но мало кто из подданных Манассии был удивлён, поскольку большинство из них имели подобные изображения у себя дома[36]. Несмотря на процветание Иудеи, в сельских районах распространялись волнения, вызванные нападением ассирийцев, и после смерти Манассии скрытое недовольство вылилось в дворцовый переворот, в результате которого был свергнут сын Манассии Амон и возведён на престол его восьмилетний сын Иосия.

В этот период Ассирия пребывала в упадке, а могущество Египта — росло. В 656 г. до н. э. фараон заставил ассирийские войска покинуть Левант, и жители Иудеи с изумлением смотрели, как ассирийцы оставляли бывшие территории царства Израиль. Пока великие государства боролись за превосходство, Иудея оказалась предоставлена самой себе. Она пережила подъём национального чувства, и в 622 г. Иосия начал восстановление храма Соломона, символического памятника золотого века Иудеи. Во время строительства первосвященник Хилкия сделал судьбоносное открытие и поспешил сообщить новость Шафану, царскому писцу. Он нашёл «книгу закона» (сефер тора), который Яхве дал Моисею на горе Синай[37].

В старинных рассказах не упоминается о том, что учение Яхве (тора) было записано. В хрониках «J» и «E» Моисей передавал наставления устно, и народ отвечал ему также устно[38]. Однако реформаторы седьмого века добавили к повествованию «JE» стихи, в которых пояснялось, что «написал Моисей все слова Господни» и прочёл сефер тора народу[39]. Хилкия и Шафан объявили, что этот свиток был утерян и его учение никогда не претворялось в жизнь, но счастливая находка означает возможность начать всё заново. Возможно, документ Хилкии содержал раннюю версию книги Второзаконие, в которой описывалось, как Моисей принёс «повторный закон» (по-гречески девторономион) незадолго до смерти. Но Второзаконие не было древним текстом, напротив, это было абсолютно новое писание. Для реформаторов было обычным делом приписывать новые идеи великим личностям прошлого. Создатели Второзакония верили, что они говорят от лица Моисея в это время переходное время. Иными словами, это было именно то, что сказал бы Моисей, если бы он передавал «повторный закон» Иосии в тот день.

Впервые текст, созданный израэлитом, не просто фиксировал существующий порядок, но призывал к радикальным переменам. После того как свиток был прочитан вслух, Иосия в отчаянии порвал на себе одежды и немедленно приступил к действиям, буквально следуя новой Торе, данной Яхве. Он сжёг кощунственные изображения, установленные Манассией в храме, и, поскольку жители Иудеи всегда считали царские святилища северного царства незаконными, разрушил храмы в Бетхеле и в Самарии, убил жрецов сельских святилищ и осквернил их алтари[40].

Примечательно, что авторы Второзакония, первыми пришедшие к идее традиционности Священного Писания, ввели поражающее новизной законодательство, которое, если бы удалось его внедрить, изменило бы древнюю веру Израиля[41]. Дабы обеспечить чистоту обрядов, они предпринимали попытки централизовать культ[42], создать нерелигиозное судопроизводство, независимое от храма, и лишить царя его сакральной власти, заставив его подчиняться торе, как и всех остальных. На самом деле, создатели Второзакония изменили формулировки более ранних сводов законов, хроник и религиозных текстов так, чтобы они поддерживали их предложения. В какой-то мере Второзаконие с его мирской сферой интересов, централизацией государства и конституционной монархией читается как современный документ. В том, что касается социальной справедливости, эта книга была даже более страстной, чем проповедь пророка Амоса, а её теология — более рациональной, нежели древняя обрядовая мифология Иудеи[43]: Бога нельзя увидеть, и он не живёт в здании, построенном людьми[44]. Израэлиты владели своей землёй не потому, что Яхве пребывал на Сионе, а потому, что народ соблюдал его заповеди.

Реформаторы использовали Писание не для сохранения традиции, как это часто делается сегодня, а чтобы ввести радикальные перемены. Они также переписали историю Израиля, добавив новые материалы, помогавшие приспособить эпос «JE» к потребностям седьмого века до н. э., уделяя особенное внимание Моисею, который освободил евреев из-под ига Египта как раз тогда, когда Иосия надеялся добиться независимости от фараона. Кульминационным моментом Исхода теперь становилось не богоявление на горе Синай, но дар сефер тора, и скрижали, которые Яхве вручил Моисею, теперь содержали десять заповедей. Авторы книги Второзакония расширили повествование об Исходе, включив в него историю завоевания северных гор Иисусом Навином — как образец для отвоевания северных территорий царём Иосией[45]. Они также описали историю двух царств, Израиля и Иудеи, в книгах Царств, оспаривая тот факт, что цари из колена Давидова были единственными законными правителями всего Израиля. Их история завершалась правлением Иосии, нового Моисея, царя, ещё более великого, чем Давид[46].

Новая Тора понравилась далеко не всем. Пророк Иеремия, начавший своё служение как раз в это время, преклонялся перед Иосией и разделял многие цели реформаторов, но с оговорками, касающимися письменного предания. «Лживая трость книжников» могла ниспровергнуть традицию каким-нибудь трюком ловкого пера, и письменный текст мог способствовать возникновению поверхностного мышления, сосредоточенного на погоне за знанием, а не за мудростью[47]. Выдающийся учёный Хаим Соловейчик утверждает, что переход от устной традиции к письменным текстам может привести к ужесточению религии, поскольку письменный текст даёт читателю ложную уверенность в вопросах, которые, по существу, не могут быть выражены словами[48]. Религия Второзакония, несомненно, была жёсткой. Реформаторы изображают Моисея проповедующим политику жестокого подавления коренных жителей Ханаана: «Истребите все места, где народы, которыми вы овладеете, служили богам своим… И разрушьте жертвенники их, и сокрушите столбы их, и сожгите огнём рощи их, и разбейте истуканы богов их, и истребите имя их от места того»[49]. Они с одобрением описывают истребление жителей Гая Иисусом Навином, по своей жестокости достойное какого-нибудь ассирийского полководца:

Когда израильтяне перебили всех жителей Гая на поле, в пустыне, где они преследовали их, и когда все они до последнего пали от острия меча, тогда все израильтяне обратились к Гаю и поразили его остриём меча. Падших в тот день мужчин и женщин, всех жителей Гая, было двенадцать тысяч[50].

Создатели Второзакония впитали жестокий дух этого региона, пережившего почти два столетия зверств со стороны Ассирии. Это ранний пример того, как Писание отражает и победы, и неудачи религиозного искания.

Несмотря на то, что эти тексты были окружены глубоким почтением, они ещё не стали «Священным Писанием». Люди смело изменяли древние записи, и не существовало канона, по которому создавались священные книги. Тем не менее, они начинали выражать самые высокие устремления общества. Создатели Второзакония, праздновавшие реформу Иосии, были убеждены, что Израиль находился на пороге новой великой и славной эпохи, однако в 622 г. до н. э. царь был убит в столкновении с египетской армией. В течение следующих нескольких лет Вавилон захватил Ниневию, столицу Ассирии, и стал главной силой в регионе. Пришёл конец краткой независимости Иудеи. В течение нескольких десятилетий цари лавировали, выбирая между лояльностью Египту и Вавилону. Многие по-прежнему верили, что Иудея находится в безопасности, пока Яхве пребывает в своём храме, хотя Иеремия предупреждал, что сопротивляться Вавилону было бы самоубийством. В конце концов, после двух неудачных попыток восстания, Иерусалим и иерусалимский храм были разрушены Навуходоносором в 586 г.

Находясь в изгнании, писцы пристально изучали свитки из царского архива. Создатели Второзакония добавляли отрывки к своей истории, описывая несчастье, причиной которого они считали религиозную политику царя Манассии[51]. Но некоторые из священников, которые с потерей храма утратили и весь свой мир, оглядывались на прошлое и находили в нём причины для надежды. Учёные обозначают этот слой Пятикнижия, созданный священниками, как «P», «жреческий кодекс», хотя мы не знаем, создавался ли этот пласт одним человеком или, что представляется более вероятным, целой школой. Автор или авторы «P» пересмотрели повествование «JE» и добавили книги Чисел и Левит, заимствуя из более старых документов — генеалогий, законодательных и ритуальных текстов — одни из которых были записаны, другие передавались изустно[52]. Наиболее важными из этих источников были «закон святости»[53] (собрание законов седьмого века) и описание походного святилища Яхве в течение всех лет путешествия евреев по пустыне Синай, которое занимало центральное в замысле автора «P»[54]. Некоторые материалы слоя «P» действительно являются весьма древними, но он создавал абсолютно новую мировоззренческую концепцию для деморализованного народа.

Авторы «P» понимали историю Исхода совершенно иначе, нежели создатели Второзакония. Кульминационным пунктом было не вручение сефер тора, но обещание постоянного пребывания Бога с его народом во все годы их скитаний по пустыне. Бог вывел народ Израиля из Египта лишь для того, чтобы «обитать [др.-евр. корень шакан] среди них»[55]. Глагол шакан означал «вести жизнь кочевника, жителя шатров». Вместо того чтобы обитать в постоянном жилище, Бог предпочитал «жить в шатре» вместе со своим странствующим народом; он не был привязан к одному месту, но мог сопровождать людей, куда они ни шли[56]. После редакции авторов «P» книга Исхода завершалась созданием скинии: «слава» Яхве наполнила шатёр, и облако его присутствия окутало его[57]. Бог, подразумевал автор «жреческого кодекса», по-прежнему был со своим народом в его теперешнем «скитании» в Вавилонское царство. Вместо того чтобы закончить свою повесть описанием завоеваний Иисуса Навина, автор «P» оставляет народ Израиля на границе земли обетованной[58]. Израэлиты были единым народом не потому, что жили в определённой стране, но потому что пребывали в присутствии своего Бога.

В истории, пересмотренной автором слоя «P», это вавилонское пленение было последним в череде переселений: Адам и Ева были изгнаны из Рая; Каин за убийство Авеля приговорён к жизни бездомного скитальца; были рассеяны народы, строившие Вавилонскую башню; Авраам покинул Ур; еврейские племена переселились в Египет и, в конце концов, вели кочевую жизнь в пустыне. Теперь, будучи вновь рассеянными по земле, изгнанники должны были создать общину, в которой возродилось бы утраченное присутствие Бога. Автор «P» высказал предложение, поразительное по своей новизне: весь народ должен соблюдать законы чистоты, ранее бывшие обязательными лишь для храмовых служителей[59]. Отныне каждый должен был жить так, словно он служил в присутствии Бога. Народ Израиля должен быть «святым» и «иным» (каддош), подобно Яхве[60], и автор «P» выработал образ жизни, в основе которого лежал принцип обособленности. Изгнанники должны жить отдельно от своих соседей-вавилонян, соблюдая особые правила диеты и чистоплотности. Тогда — и только тогда — Яхве будет жить среди них: «И поставлю жилище Моё среди вас, — сказал им Бог, — и буду ходить среди вас»[61]. Вавилонское царство могло стать новым Эдемом, где Бог гулял с Адамом в вечерней прохладе.

Святость также включала в себя значительную этическую составляющую. Израэлиты должны уважать священную «инакость» любого существа, без исключений. Поэтому никто и ничто не могло быть порабощено или присвоено, даже земля[62]. Евреи не должны были презирать чужеземцев: «Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его: пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской»[63]. В отличие от авторов Второзакония, видение автора «P» было всеохватным. Его повествование об отчуждении и изгнании постоянно подчёркивает важность примирения с бывшими врагами. Более всего это очевидно в самом знаменитом его произведении, первой главе книги Бытия, в которой «жреческий кодекс» описывает, как Элохим создаёт небо и землю за шесть дней.

Этот текст не является буквальным, исторически точным описанием творения. Когда окончательные редакторы собирали воедино существующий ныне библейский текст, они поместили «жреческий кодекс» после повествования о сотворении мира из хроники «J», которое заметно отличается от этого рассказа[64]. В древности космогония была скорее терапевтическим, нежели фактографическим жанром. Люди рассказывали мифы о сотворении мира у постели больного, или приступая к новому делу, или в начале нового года — всякий раз, когда они ощущали потребность в приливе божественной мощи, когда-то создавшей из небытия всё сущее. История, излагаемая в «P», должна была служить утешением для изгнанников, которым казалось, что Яхве потерпел унизительное поражение от руки Мардука, бога Вавилона. В отличие от Мардука, история сотворения мира которым должна была повторяться ежегодно во время празднования Нового года в виде зрелищных ритуалов, проводимых на зиккурате Эсагила, Яхве не нужно было сражаться с другими богами, чтобы создать упорядоченный мир. Океан представал не в образе чудовищной морской богини Тиамат, сражавшейся с Мардуком до своего печального конца, но материалом, из которого была создана вселенная; солнце, луна и звёзды были не божествами, а всего лишь творениями и служителями. Победа Яхве не нуждалась в повторениях и подтверждениях: он завершил свой труд за шесть дней и отдыхал в седьмой[65].

В этом, однако, не было высокопарной полемики; тут не было ни насмешки, ни агрессии. В древности на Ближнем Востоке боги, как правило, создавали Вселенную после ряда жестоких, пугающих битв; и на самом деле, в древности израэлиты рассказывали легенды о том, как Яхве убивал чудовищных морских божеств[66]. Но в мифе о творении, приведённом в «жреческом кодексе», насилие отсутствовало. Бог просто произносил слово повеления, и элементы, из которых состоит наш мир, один за другим возникали из небытия. В конце каждого дня Бог видел, что всё сделанное было тов, «хорошо». В последний день творения Яхве подтвердил, что всё было «хорошо весьма», и благословил всё созданное[67], включая, предположительно, и жителей Вавилона. Каждому следовало вести себя как Яхве, спокойно отдыхая в седьмой день — Шабат или субботу, служа Божьему миру и благословляя каждое из Его творений.

Но другой пророк, проповедовавший в Вавилоне во второй половине шестого века, придерживался более агрессивной теологии и не мог дождаться, когда наконец гоим, чужие народы, пройдут перед народом Израиля, закованные в цепи. Нам неизвестно его имя, но, поскольку его предсказания сохранились в том же свитке, что и пророчества Исайи, он обычно упоминается как Второисайя. Изгнание подходило к концу. В 539 г., Кир, царь Персии, разбил вавилонян и стал властителем огромной державы, какой ещё не видел мир. Поскольку он обещал вернуть на родину всех вавилонских пленников, Второисайя назвал его «Машиах», «помазанник» Яхве[68]. Ради Израиля Яхве призвал Кира как своё орудие и произвёл смену власти в этом регионе. Мог ли какой-то иной бог состязаться с ним? Нет, Яхве презрительно объявил богам гоим «вы — ничто и дело ваше — ничтожно»[69]. Он стал единственным Богом. «Я Господь, и нет иного, — гордо заявил он, — нет Бога, кроме Меня»[70]. Это первое определённо монотеистическое заявление в том, что впоследствии стало еврейской Библией. Но Его чрезмерная уверенность в собственном превосходстве отражала более воинственный характер религии. Второисайя исходил из мифологической традиции, которая была связана с остальными текстами Пятикнижия. Он воскресил древние легенды о Яхве, убивающем морских драконов, дабы упорядочить первозданный хаос, утверждая, что Яхве собирается повторить свой космический подвиг, сокрушив исторического врага Израиля[71]. Он, однако, не отражал взгляды всей общины переселенцев. Четыре «гимна о Служителе» прерывают кипучие пророчества Второисайи[72]. В этих гимнах некоей таинственной личности, именующейся Служителем Яхве, доверяется задача установить справедливость во всём мире — но не путём насилия. Служителя презирают и отвергают, но его страдания станут искуплением его народа. Он не испытывает желания покорить гоим, он станет «светом народов» и сделает так, чтобы спасение Господа простёрлось во все концы земли[73].

Кир исполнил своё обещание. К концу 539 г., несколько месяцев спустя после его коронования, небольшая группа изгнанников отправилась в Иерусалим. Большинство предпочли остаться в Вавилоне, где они впоследствии внесли важный вклад в еврейское Писание. Возвратившиеся изгнанники привезли с собой девять свитков, в которых прослеживалась история их народа с момента сотворения мира до вавилонского пленения: книги Бытия, Исхода, Левит, Чисел, Второзакония, Иисуса Навина, Судей и Царств; они также принесли собрания предсказаний пророков (невиим) и книгу гимнов, в которую входили новые псалмы, сочинённые в Вавилоне. Это ещё не полный список всех книг еврейской Библии, но у изгнанников уже была её основа.

Гола, община вернувшихся пленников, была убеждена, что их изменённая, переосмысленная религия является единственной правильной версией яхвизма. Но те евреи, которые не были угнаны в плен Вавилоном, большей частью жившие на территориях бывшего северного царства, не могли разделить эту точку зрения и были возмущены этой претензией на исключительность. Новый храм, гораздо более скромное святилище, окончательно завершённое в 520 г. до н. э., снова сделал яхвизм религией храма. Но параллельно ей, очень постепенно, начала развиваться новая духовность. С помощью тех израэлитов, которые остались в Вавилоне, Гола в скором времени должна была превратить это собрание разнородных текстов в Священное Писание.

Глава II Писание

Завершив постройку Второго храма на горе Сион, иудеи думали, что их жизнь будет идти, как шла ранее. Но они были поражены духовным недугом. Многих разочаровал новый храм, который не мог соперничать с легендарным великолепием храма Соломона. Гола — община вернувшихся из плена — столкнулась с сильным противодействием со стороны чужеземцев, поселившихся в Иудее за время их пребывания в Вавилоне; и они встретили не слишком сердечный приём у тех израильтян, которые не были угнаны вавилонянами. Священники впали в лень и апатию и более не были духовными лидерами народа[74]. Но в начале четвёртого века, около 398 г. до н. э., персидский царь отправил в Иерусалим Ездру, своего советника по отношениям с евреями, с приказом ввести Тору Моисея в качестве закона для всей страны[75]. Ездре предстояло сделать это собрание доселе разнородных учений абсолютной ценностью, той самой Торой.

Персы пересматривали законодательства всех своих подданных, желая убедиться, что они не нарушают безопасность империи. Ездре, который был знатоком Торы, вероятно, удалось выработать удовлетворительное временное соглашение между законом Моисея и персидской юриспруденцией. Когда он прибыл в Иерусалим, Ездра пришёл в ужас от увиденного. Народ не поддерживал священное отчуждение от гоим, которое предписывал автор «жреческого кодекса»: некоторые из них даже брали в жёны иноплемённых женщин. Целый день жители Иерусалима в смятении наблюдали, как посол царя рвал на себе одежды и сидел на улице, всем видом выражая глубокую скорбь. Затем Ездра созвал всю общину Гола на собрание. Все, кто отказался прийти, были исключены из общины, а их имущество — конфисковано.

В день нового года Ездра принёс Тору на площадь перед Водяными воротами. Стоя на высоком деревянном помосте, он прочитал текст вслух «внятно, и присоединял толкование, и народ понимал прочитанное». При этом левиты[76], сведущие в Торе, ходили в толпе и дополняли это наставление[77]. Мы не знаем точно, какие законы были провозглашены в тот раз, но, какими бы они ни были, ясно, что народ никогда не слышал их прежде. Люди плакали, испуганные этими непривычными требованиями. «Не печальтесь!» — твердил Ездра. И тогда они «поняли слова, которые сказали им». Было время праздника Суккот, и Ездра объяснил закон, приказывающий евреям провести этот священный месяц в особых «кущах» (суккот) в память о тех сорока годах, которые их предки провели в скитаниях по пустыне[78]. Люди тотчас побежали на холмы собирать ветви оливы, мирта, сосны и пальмы, и беседки из ветвей появились по всему городу. Всюду царила праздничная атмосфера, и каждый вечер люди собирались слушать, как Ездра толкует закон Моисеев.

Ездра приступил к созданию духовной дисциплины, основанной на священном тексте. Отныне Тора была вознесена над всеми другими писаниями и впервые названа «законом Моисеевым». Но, если бы её просто читали как всякий другой текст, Тора могла бы показаться слишком трудной и сбивающей с толку. Её нужно было слушать в контексте ритуалов, отделяющих от обычной жизни и приводивших слушателей в особое состояние духа. Оттого что люди начали относиться к Торе по-новому, она и стала Священным Писанием.

Быть может, наиболее важной составляющей этой Торы с духовной точки зрения был сам Ездра[79]. Он был священником, «усердным писцом Торы Моисеевой» и хранителем традиции[80]. Но он также представлял новый тип священнослужителя: богослова, который «страстно желал вопрошать (ли-дрош) Тору, данную Яхве, устанавливать законы и уложения и учить им народ Израиля»[81]. Он предлагал нечто отличное от обычного наставления священника в обрядах и ритуалах. Библейский автор подчёркивает, что «была на нём рука Господня» — фраза, традиционно используемая для описания тяжести божественного вдохновения, снизошедшего на пророка[82]. До вавилонского пленения священники имели обыкновение «вопрошать» (ли-дрош) Яхве, бросая жребии, для чего использовались священные предметы, называемые Урим и Туммим[83]. Новый провидец был не гадателем, а богословом, способным истолковать священные писания. Практика мидраша (толкования, экзегезы) навсегда сохранит это чувство вопрошания[84]. Изучение Торы было не научной задачей, а духовным поиском.

И всё же чтению Ездры предшествовала угроза исключения из общины и захвата имущества. За чтением последовало более мрачное собрание на площади перед храмом, во время которого люди стояли, дрожа под зимним дождём, заливавшим город, и слушали, как Ездра приказывал им отпустить своих иноплемённых жён[85]. Отныне сынами Израиля признавались только члены Голы и те, кто соблюдал требования Торы, как официального свода законов Иудеи. Всегда существовала опасность, что увлечение Писанием может перейти в чрезмерную приверженность традициям, могущую вызывать разногласия и жестокость.

Чтение Ездры знаменует начало классического иудаизма, религии, связанной не только с получением и сохранением божественного откровения, но и с его постоянным толкованием[86]. Закон, прочтённый Ездрой, был абсолютно неизвестен людям, которые плакали от страха, слыша его впервые. Излагая текст, толкователь не воспроизводил оригинальную Тору, вручённую Моисею в далёком прошлом, но создавал нечто новое и неожиданное. Библейские писатели работали точно так же, радикальным образом перерабатывая тексты, доставшиеся им в наследство. Богоявление не произошло один раз на все времена; это был постоянно длящийся процесс, который не мог быть завершён: всегда оставались новые, неоткрытые учения.

К тому времени существовали две сложившиеся категории писания: Тора и Пророки (Невиим). Но после вавилонского пленения был создан ещё один свод текстов, который стал известен как Ктувим, «Писания», где порой содержались лишь новые истолкования более древних книг. Так, например, Хроники, историческое повествование, созданное авторами-священниками, по сути, представляло собой комментарий к истории Самуила и Царств, изложенной во Второзаконии. Когда две эти книги были переведены на греческий язык, они получили название Паралипоменон: «пропущенное»[87]. Авторы писали между строк, чтобы восполнить то, что они считали пробелами в более ранних записях. Они разделяли идеалы примирения, исповедуемые автором источника «P», и хотели наладить общение с теми евреями, которые не были угнаны в плен и теперь жили на севере. Поэтому они опустили резкие высказывания, направленные против северного царства.

Значительное число текстов Писаний принадлежало к школе, отличавшейся от традиций и Закона, и Пророков. В древности на Ближнем Востоке мудрецы, занимавшиеся судопроизводством в качестве учителей и советников, как правило, считали, что всё сущее подчиняется некоему грандиозному божественному закону, лежащему в основе всего. Еврейские мудрецы называли этот закон Хокма, «Премудрость». Всё — законы природы, общество, события жизней отдельных людей — подчинялось этому божественному замыслу, который ни один человек никогда не сможет постичь во всей его полноте. Однако мудрецы, посвятившие свои жизни размышлениям о Премудрости, считали, что изредка им удаётся увидеть её проблески. Некоторые выражали свои озарения в виде лаконичных и содержательных сентенций, например: «Царь правосудием утверждает страну, а муж высокомерный разоряет её». «Человек, льстящий другу своему, расстилает сеть ногам его»[88]. Традиция Премудрости изначально имела мало общего с Моисеем и законом, данным на горе Синай, она была связана с царём Соломоном, который имел репутацию человека, наделённого проницательностью и остроумием[89], и три книги из Ктувим приписывались ему: книга Притчей, Экклезиаста и Песни Песней. Книга Притчей была собранием практических афоризмов, подобных двум, приведённым выше. Книга Экклезиаста, состоявшая из размышлений, исполненных глубокого цинизма, рассматривала всё сущее как «суету», что, казалось, шло вразрез со всей традицией Торы; а книга Песни Песней была эротической поэмой, на первой взгляд, не имевшей никакого духовного содержания.

Другие писания в традиции Премудрости были посвящены неразрешимой задаче: как объяснить страдания невинных людей в мире, которым правит справедливый Бог. Книга Иова основывалась на старинной народной сказке. Господь разрешает Сатане, законному обвинителю в божественном собрании, испытать добродетель Иова, обрушив на него ряд абсолютно незаслуженных бедствий. Иов красноречиво сетует на эти кары и отказывается принять объяснения, которыми друзья пытаются его утешить. В конце концов, Яхве отвечает Иову, не ссылаясь на события Исхода, но заставляя его поразмыслить об общем законе, лежащем в основе сотворения мира. Может ли Иов войти в хранилища снега, выводить на небо созвездия или объяснить, почему дикий бык захотел служить человеку? Иов вынужден признать, что он не в силах постигнуть эту божественную Премудрость: «Я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал»[90]. Мудрец достигал Премудрости, размышляя над чудесами физического мира, а не изучая Тору.

Однако ближе ко второму веку до н. э. некоторые из писателей книг Премудрости начали сближаться с традициями Торы. Бен Сира, набожный мудрец, живший в Иерусалиме, уже не рассматривал Премудрость как абстрактный принцип, а представлял её в виде существа женского пола, входившего в божественное собрание[91]. Он изображал, как она рассказывает о себе другим членам собрания. Она была тем Словом, которым Бог вызвал всё сущее из небытия. Она была Дух Божий (руах), носившийся над первобытным океаном в начале творения. Будучи Словом и замыслом Божьим, она была божеством, но всё же отдельным от своего Создателя, вездесущим на земле. Но Бог приказал ей разбить свою скинию среди народа Израиля, и она сопровождала евреев во всех событиях их истории. Она была столпом тумана, направлявшим их через пустыню и во время ритуалов в храме, ещё одним символическим выражением божественного порядка. Но, кроме того, Премудрость была то же, что сефер тора, «закон, который заповедал Моисей как наследие»[92]. Отныне Тора не была уже лишь сводов законов; она стала выражением высочайшей мудрости и божественной доброты.

Другой автор, творивший примерно в то же время, подобным же образом персонифицировал Премудрость как божественную и всё же отделимую от Бога сущность. «Господь имел меня началом пути Своего, — объясняет Премудрость, — прежде созданий своих, искони». Она была «при Нём художницею», — когда Он создавал вселенную, «была радостию всякий день, веселясь перед лицем Его во всё время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими»[93]. В яхвизме появились новые лёгкость и изящество. Изучение Торы стало вызывать почти эротические чувства и желания. Бен Сира изображал Премудрость взывающей к мудрецам, словно возлюбленная: «Приступите ко мне, желающие меня, и насыщайтесь плодами моими; ибо воспоминание обо мне слаще мёда, и обладание мною приятнее медового сота»[94]. Желание обрести Премудрость не прекратится никогда: «Ядущие меня ещё будут алкать, и пьющие меня ещё будут жаждать»[95]. Интонация и образы гимна бен Сиры очень близки к Песни Песней, что, возможно, объясняет, почему эта любовная поэма была, в конце концов, включена в Священное Писание. Казалось, что в ней выражен восторженно-страстный опыт толкователя сефер, книги, который, изучая Тору, ощутил присутствие чего-то «полнее моря», чьи намерения «глубже великой бездны»[96].

Бен Сира описывал, как мудрец, изучающий сефер, книгу, погружается во все её разделы: Тору, Пророков и Писания. При этом он не запирается от мира в башне из слоновой кости, но остаётся вовлечённым в дела государства. Его принцип экзегезы полностью изложен в молитве: «Сердце своё он направит к тому, чтобы с раннего утра обращаться к Господу, сотворившему его», в награду за это на него снисходит мудрость и понимание[97], которые преображают его самого и делают его силой, несущей добро в мир[98]. Наиболее важной является та фраза, в которой бен Сира провозглашает от имени мудреца: «Буду я изливать учение как пророчество и оставлю его в роды вечные»[99]. Толкователь не просто изучает труды пророков — его экзегеза делает пророком его самого.

Эта же точка зрения ясно высказывается в книге пророка Даниила, которая была написана в Палестине во втором веке до н. э., во время политического кризиса[100]. К тому времени Иудея стала провинцией Греческой империи, основанной преемниками Александра Великого, захватившего Палестину в 333 г. до н. э. Греки познакомили Ближний Восток со слабым подобием классической афинской культуры, известной как эллинизм. Некоторые евреи увлеклись греческими идеалами, но антиэллинистические настроения укоренилась в среде наиболее консервативных евреев после 167 г. до н. э., когда Антиох Епифан, правитель империи Селевкидов в Месопотамии и Палестине, осквернил Иерусалимский храм и попытался силой насадить эллинистический культ: начались преследования евреев, противившихся его режиму. Иудейское сопротивление возглавил Иуда Маккавей и его семья; в 164 г. они прогнали греков с храмовой горы, но война продолжалась до 143 г., когда Маккавеям удалось свергнуть правление Селевкидов и объявить Иудею независимым государством, где до 63 г. до н. э. правила династия Хасмонеев.

Книга Даниила была составлена во время войны Маккавеев. Она написана в форме исторического романа, действие происходит в Вавилоне в дни пленения. В жизни Даниил был одним из самых благочестивых изгнанников[101], но в этом литературном произведении явлен пророком на службе при дворе Навуходоносора и Кира. В более ранних главах, написанных до того, как Антиох Епифан совершил святотатство, Даниил представлен как типичный мудрец при дворе правителя на Среднем Востоке[102], обладающий особым даром «разуметь и всякие видения и сны»[103]. Однако в более поздних главах, составленных уже после осквернения храма Антиохом, но до окончательной победы Маккавеев, Даниил становится вдохновенным толкователем, наделённым, благодаря своему изучению писания, пророческим даром.

Даниилу явилось несколько запутанных видений. Он видел последовательность из четырёх устрашающих царств (представленных в виде сказочных зверей), каждое из которых было страшнее предыдущего. Однако четвёртое царство — явный намёк на Селевкидов — было отвратительнее всех предыдущих. Его правитель «против Всевышнего будет произносить слова и угнетать святых Всевышнего»[104]. Даниил предвидел «мерзость запустения», когда Антиох прикажет отправлять в храме эллинистический культ[105]. Но был и проблеск надежды. Даниил также видел, как «с облаками небесными шёл как бы Сын человеческий» — под этой фигурой подразумевался Маккавей, который таинственным образом был и человек, и одновременно нечто большее, чем просто человек. Спаситель вошёл в присутствие Бога, который даровал ему «власть, славу и царство»[106]. В дальнейшем эти пророчества станут очень важны, как мы увидим в следующей главе. Но сейчас нас интересуют вдохновенные толкования Даниила.

Даниил имел и другие видения, понять которые он не смог. Он искал объяснения в писании, и более всего его занимало предсказание Иеремии о том, сколько лет должно «исполниться над опустошением Иерусалима», а именно — семьдесят лет[107]. Ясно, что автора второго века не интересовало оригинальное значение текста: ведь Иеремия, очевидно, предсказывал, несколько округляя, продолжительность вавилонского пленения. Даниил же пытался найти абсолютно новое значение древнего предсказания, которое утешило бы иудеев, обеспокоенных исходом Маккавейских войн. Впоследствии это стало типичным для иудейских толкований священных текстов. Вместо того чтобы оглядываться на прошлое, дабы раскрыть его историческое значение, толкователь заставляет текст говорить о настоящем и будущем. Для того чтобы найти скрытое послание в книге пророка Иеремии, Даниил подвергает себя строгой аскезе: «Обратил я лице мое к Господу Богу с молитвою и молением, в посте и вретище и пепле»[108]. По поводу другого случая он говорит: «Вкусного хлеба я не ел; мясо и вино не входило в уста мои, и мастями я не умащал себя до исполнения трех седмиц дней»[109]. В результате таких умерщвлений плоти, он стал восприимчив к божественному вдохновению: Гавриил, ангел откровения, сошёл к нему, чтобы открыть ему новое значение неясного отрывка.

Изучение Торы становилось дисциплиной пророков. Теперь толкователь священных текстов подготавливал себя, прежде чем приблизиться к этим древним документам, выполняя очистительные ритуалы, словно перед входом в святилище, стараясь достичь иного состояния ума, которое давало ему новое видение. Автор второго века намеренно описывает прозрение Даниила таким образом, чтобы оно напоминало видения Исайи и Иезекииля[110]. Но если Исайя получил свой первый пророческий опыт в храме, то Даниил обрёл его, читая священный текст. Ему не нужно было съесть свиток, как Иезекиилю; вместо этого он жил, постоянно удерживая в уме слова писания, вникая в них, и ощущал себя преображённым — «очищенным и убелённым»[111]. Наконец, автор второго века заставляет Даниила предсказать успешный исход войны Маккавея, найдя в словах Иеремии абсолютно новый смысл. В загадочном стихе Гавриил указывает, что неважно, идёт ли речь о «семидесяти неделях» или «семидесяти годах», — но Маккавеи победят! Текст доказал свою святость и божественное происхождение — ведь в нём прямо говорилось об обстоятельствах, которых его автор предвидеть не мог[112].

К сожалению, династия Хасмонеев, основанная Маккавеями, принесла огромное разочарование. Её цари были жестокими и развращёнными; они не являлись потомками Давида, и к ужасу более богобоязненных евреев, правители нарушили святость храма, присвоив себе звание Первосвященника, несмотря на то, что они не были священниками по происхождению. Возмущённое этим святотатством, историческое воображение еврейского народа устремлялось в будущее. Конец второго века до н. э. ознаменовался всплеском апокалиптической набожности. В новых текстах евреи описывали эсхатологические видения, в которых Бог властно вмешивался в человеческие дела, уничтожая современные неправедные порядки и торжественно провозглашая новую эру справедливости и чистоты. В поисках решения народ Иудеи раскололся на несметное множество сект, каждая из которых утверждала, что лишь она представляла собой истинный Израиль[113]. И всё же это был необыкновенно творческий период. Канонический текст Библии ещё не был завершён. Ещё не существовало авторитетного писания, не существовало ортодоксии, и лишь немногие секты чувствовали себя обязанными соответствовать традиционному прочтению Книги Закона и Пророков. Некоторые даже считали возможным создавать полностью новые писания. Разнообразие позднего периода Второго храма было открыто в 1942 г., когда была обнаружена библиотека Кумранской общины.

Кумранская община была проявлением духа той эпохи — духа борьбы с традиционными предрассудками. Члены секты покинули Иерусалим и удалились на берег Мёртвого моря, где жили в монашеском уединении. Эти люди чтили Книгу Закона и Пророков, но считали, что лишь они одни верно понимают их[114]. Их глава, Учитель праведности, имел божественное откровение, убедившее его, что в писании были «скрытые вещи», которые могли быть поняты только при помощи специального толкования пешер (расшифровка). Каждое слово в книгах Закона и Пророков было обращено в будущее, относилось к их собственной общине в эти последние дни[115]. Кумранская община — зенит истории иудеев, истинный Израиль. Скоро Бог возвестит начало нового мирового порядка; и после окончательной победы детей света будет возведён огромный нерукотворный храм, и завет Моисея будет переписан. В настоящее же время кумранское сообщество является чистым, символическим храмом, заменявшим осквернённое святилище в Иерусалиме. Его члены соблюдали законы для священников, очищали свои одежды и входили в трапезную, словно в преддверие храма.

Кумраниты представляли собой наиболее радикально настроенную часть движения ессеев, в котором к концу первого столетия до н. э. насчитывалось около четырёх тысяч членов[116]. Большинство ессеев также жили в тесно спаянных сообществах, но не в пустыне, а в городах и деревнях; они женились и рождали детей, но жили так, словно конец света уже начался: соблюдали законы чистоты, отказались от частной собственности, держа всё своё имущество вместе, и запретили разводы[117]. У них были общие трапезы, символизировавшие грядущее царство, и хотя они и предсказывали разрушение храма, но продолжали совершать в нём обряды.

Фарисеи, ещё одна секта, в которую входило около 1,2% населения[118], пользовалась глубоким уважением. Хотя их подход к книгам Закона и Пророков являлся более традиционным, они были открыты к таким новым идеям, как всеобщее воскресение, когда праведные мертвецы встанут из могил, чтобы разделить окончательный триумф Господа. Многие из фарисеев были мирянами, прилагавшими целенаправленные усилия, чтобы жить, подобно священникам, соблюдая законы чистоты в своих собственных домах так, словно они жили в храме. Фарисеям противостояли более консервативные саддукеи, которые интерпретировали письменные тексты более строго и не принимали новомодные идеи личного бессмертия.

Внимание людей было сосредоточено на храме, потому что он давал им доступ к Богу; и если он разрушен, религия теряла свой смысл. Шёл отчаянный поиск нового способа обрести божественное присутствие, нового писания и нового способа быть иудеем[119]. Некоторые секты полностью переписывали древние тексты. Автор Первой книги Еноха представлял, как Бог разбивает на куски землю и Моисеевы скрижали, полученные на горе Синай, чтобы начать заново с чистого листа. Автор книги Юбилеев, которую читали повсеместно ещё во втором веке н. э., был огорчён жестокостью некоторых ранних текстов и полностью переработал повествования «JEP». Неужели Бог действительно пытался истребить человеческий род во время Потопа, приказал Аврааму убить собственного сына и утопил египетскую армию в Красном море? Автор Юбилеев решил, что Бог не вмешивался напрямую в человеческие дела, а страдания, которые мы видим вокруг, — это дело рук Сатаны и его демонов.

До первого века н. э. ожидания прихода мессии, «помазанника», который установит в мире порядок, не были широко распространены[120]. Несмотря на случайные упоминания этой фигуры, это по-прежнему было второстепенной, неразработанной идеей. Апокалипсические сценарии в конце периода Второго храма обычно говорили о том, как Бог устанавливает новый порядок без помощи человека. Существовало несколько случайных отсылок к идеям, которые впоследствии окажутся принципиальными. Было упоминание о царе из рода Давида, который положит начало «царству Божию» и воссядет «вовеки в суде над гоим»[121]. Другой текст говорит о правителе, который «будет назван сыном Бога и… сыном всевышнего и принесёт мир на землю»[122] — явная отсылка к пророчеству Исайи о Эммануиле. Но эти разобщённые представления ещё не сложились в цельный образ.

Это изменилось после того, как Палестина была завоёвана римским военачальником Помпеем в 63 г. до н. э. и стала провинцией Римской империи. В некоторых отношениях римское владычество было благотворным. Царь Ирод, ставленник Рима, правивший в Иерусалиме с 37 по 4 г. до н. э., перестроил храм, значительно увеличив и украсив его, и в дни церковных праздников туда стекались паломники. Однако римляне не пользовались популярностью, и некоторые из префектов, в особенности Понтий Пилат (26–36 гг. н. э.), прилагали все усилия, чтобы оскорбить чувства иудеев. Несколько пророков пытались подвигнуть население к восстанию[123]. Некий Февда увёл за собой четыреста человек в пустыню, обещая, что Бог освободит их там. Пророк, известный под прозвищем Египтянин, убедил тысячу человек собраться на Елеонской горе, чтобы штурмовать римскую крепость, которая дерзостно расположилась вблизи храма. Большей частью эти бунты были жестоко подавлены, и в одном случае римляне распяли за пределами Иерусалима не менее двух тысяч повстанцев. В 20 г. н. э. Иоанн Креститель, пророк-аскет, возможно, принадлежавший к движению ессеев, увлёк за собой большие толпы в Иудейскую пустыню, где предсказал приближение «царства небесного»[124]. Он предрекал великий суд, к которому евреи должны подготовиться, покаявшись в своих грехах, омывшись в водах реки Иордан и дав обет вести беспорочную, честную жизнь[125]. Но, несмотря на то, что Иоанн, по-видимому, не произносил проповедей, направленных против римского владычества, он был казнён властями.

Вероятно, Иоанн состоял в некоем родстве с Иисусом из Назарета, галилейским целителем и заклинателем, изгонявшим бесов, который примерно в это же время объявил о грядущем наступлении царства Божия[126]. Антиримские настроения особенно усиливались во время главных национальных празднеств, и Иисус был казнён Понтием Пилатом около 30 г. н. э., когда он пришёл в Иерусалим, чтобы праздновать там Пасху. Но движение Иисуса на этом не прекратилось. Некоторые из его учеников были убеждены, что он восстал из гробницы. Они заявляли, что он являлся им в видениях, и личное воскресение предвещало наступление последних дней, когда праведные мертвецы поднимутся из могил. Иисус скоро вернётся со славой, чтобы принять своё царство. Лидером последователей Иисуса в Иерусалиме был брат Иисуса Иаков, который был известен как цаддик, праведник, и находился в хороших отношениях и с фарисеями, и с ессеями. Но это движение также привлекло грекоговорящих евреев из диаспоры и, что удивительнее всего, значительное число «богобоязненных», неевреев, бывших почётными членами синагог.

Движение последователей Иисуса было необычным для Палестины, где многие секты враждебно относились к язычникам, но еврейское духовенство из диаспоры, обычно проявляло меньшую избирательность и большую открытость к эллинистическим идеям. Существовала большая еврейская община в Александрии в Верхнем Египте — в городе, построенном Александром Великим и ставшем крупнейшим центром учёности. Александрийские евреи учились в гимназии, говорили по-гречески, и в результате получался интересный сплав греческой и еврейской культур. Но так как лишь немногие из них знали древнееврейский, они не могли понимать Тору. В самом деле, даже в Палестине большинство евреев общались на арамейском, а не на древнееврейском, и, когда тексты книг Закона и Пророков читались вслух в синагоге, им требовался перевод (таргум).

Евреи начали переводить своё писание на греческий в третьем веке до н. э. на острове Фарос у побережья Александрии[127]. Вероятно, этот проект был начат самими александрийскими евреями, но с годами он приобрёл мистический ореол. Говорили, что Птолемей Филадельф, греческий царь Египта, был так впечатлён писаниями евреев, что захотел получить их перевод для своей библиотеки. Он попросил иерусалимского первосвященника послать по шесть старейшин от каждого из двенадцати колен на Фарос. Все они работали над текстом вместе и выполнили перевод, который был совершенен, и все согласились, что он должен быть сохранён навсегда «нерушимым и неизменным»[128]. В честь этих семидесяти с лишним переводчиков перевод был назван Септуагинта (лат. «семьдесят»). Другая легенда, по-видимому, включает в себя элементы новой духовной природы Торы. Семьдесят переводчиков предстают «пророками или священниками тайн»: «Сидя… в уединении, отдельно друг от друга… они приступили, словно одержимые и, охваченные вдохновением, все писцы писали не разное, но одно и то же, слово в слово»[129]. Подобно толкователю, переводчики были охвачены вдохновением и излагали слово Божье так же, как и сами авторы библейских текстов.

Этот последний рассказ принадлежит знаменитому александрийскому толкователю Филону (70 г. до н. э. — 45 г. н. э.), происходившему из богатой еврейской семьи, жившей в Александрии[130]. Несмотря на то, что Филон был современником Иоанна Крестителя, Иисуса и Гиллеля (одного из самых выдающихся ранних фарисеев), его окружал совсем иной интеллектуальный мир. Будучи последователем Платона, Филон создал множество комментариев к книгам Бытия и Исхода, в которых он преобразовывал их в аллегории божественного Логоса (разума). Это была иная разновидность перевода. Филон пытался «перенести» или «передать» сущность семитских повестей на другой культурный язык и в другую понятийную систему.

Филон не был изобретателем аллегорического метода. Последователи Александрийской грамматической школы уже «переводили» Гомеровский эпос в философские термины таким образом, что греки, овладевшие рационализмом Платона и Аристотеля, могли использовать «Илиаду» или «Одиссею» в своём поиске мудрости. Принцип их аллегории основывался на нумерологии и этимологии. Помимо повседневного значения, каждое имя обладало более глубоким, символическим смыслом, выражавшим его вечную, платоновскую форму. Посредством размышлений и изучения, критик мог открыть более глубокое значение и превратить гомеровские поэмы в этические аллегории. Еврейские толкователи уже начали применять этот метод к Библии, которая им, обученным в греческих традициях, казалась варварской и невразумительной. Они обращались к учебникам, которые давали греческие переводы древнееврейских имён. Адам, например, означал ноус (природный разум); Израиль — психе (душа), а Моисей — София (мудрость). Такой метод проливал абсолютно новый свет на библейские сказания. Соответствовала ли жизнь героев их именам? Как каждая отдельная история раскрывала проблему человеческого выбора? Каким образом читатель мог использовать её в своём собственном поиске прозрения?

Применяя этот метод к библейским повествованиям, Филон не думал, что он искажает исходный текст. Он воспринимал буквальное значение этих повествований очень серьёзно[131], но, как и Даниил, стремился увидеть в них что-то новое. В каждом рассказе было нечто, превосходящее его буквальное значение. Будучи последователем Платона, Филон верил, что вневременное измерение реальности более «реально», нежели её физическое или историческое воплощение. Так, хотя Иерусалимский храм был реально существующим зданием, его архитектура символизировала мироздание; следовательно, храм в то же время являлся вечным знаком присутствия Бога, который был Истиной. Филон хотел показать, что библейские повести были тем, что греки называют миф. События, в них описанные, произошли в реальном мире, в определённый момент, но они имели также и вневременное измерение. Лишь будучи изъятыми из своего исторического контекста и став духовной реальностью в жизни верующих людей, они могут обладать религиозным значением. Процесс аллегории «передавал» глубинное значение этих рассказов внутреннему миру читателя.

Аллегория — термин, который употреблялся риториками для описания высказывания, означавшего нечто отличное от его поверхностного, буквального значения. Филон предпочитал называть свой метод гипонойа, «высочайшая» или «глубочайшая мысль», поскольку он пытался достичь более глубокого, основополагающего уровня истины. Он также часто говорил о своём методе толкования как об «обращении» и текста, и интерпретатора. Текст необходимо «повернуть» (трепайн)[132]. Когда толкователь бьётся над неясным отрывком писания, ему приходится, так сказать, повернуть его так и этак, поднести ближе к свету, чтобы было лучше видно. Иногда ему приходится изменить собственное состояние, чтобы установить правильные отношения с текстом и «изменить своё мнение».

Метод трепайн открывал много различных уровней в рассказе, но Филон настаивал на том, что толкователь должен найти центральную нить, проходящую сквозь все его прочтения. Он написал четыре сочинения об истории Каина и Авеля, пытаясь выявить её скрытое значение. В конечном итоге он решил, что её главный смысл — сражение между любовью к себе и любовью к Богу. Имя «Каин» значило «обладание». Каин хотел оставить всё себе самому, и главной его целью было служение своим собственным интересам. «Авель» значило «Тот, кто во всём полагается на Бога». Эти черты присутствуют в каждом человеке и находятся в постоянной борьбе[133]. В другом толковании методом «обращения» библейский рассказ иллюстрирует конфликт между истинным и ложным красноречием: Авель не может ответить на лицемерные аргументы Каина, оставаясь немым и беспомощным, и брат убивает его. Именно это, объяснял Филон, происходит, когда наш эгоизм выходит из повиновения и уничтожает в нас Божью любовь. Книга Бытия в интерпретации Филона давала получившим греческое образование александрийским евреям структуру и символику, позволявшие им обдумывать сложные, но основополагающие истины, касающиеся их духовной жизни.

Филон также ввёл более утончённое понимание Бога: библейская концепция могла показаться ему, как платонику, безнадёжно антропоморфической. «Я есмь нечто большее, чем природа человека, даже больше, нежели все небеса и вселенная могут вместить», — такие слова, обращённые к Моисею, Филон приписывает Богу[134]. Филон подчёркивал огромной важности различие между понятиями «усия» — сущностью Бога, полностью непостижимой для человеческих существ, и его энергиями (energeiai) и силами (dynameis), которые мы можем постигнуть в мире. В писании ничего не говорится про усию, сущность Бога; мы читаем в нём лишь о его силах, одной из которых было Слово или Логос Бога, рациональный замысел, по которому строится Вселенная[135]. Как и Бен Сира, Филон верил, что, когда мы ловим проблеск Логоса в творении и в Торе, мы выходим за рамки логического мышления, и приходим к восторженному осознанию того, что Бог «выше, чем образ мыслей, ценнее, чем всё, что только можно помыслить»[136].

«Было бы глупо, — утверждал Филон, — читать первую главу книги Бытия буквально и воображать, будто мир сотворён за шесть дней». Число «шесть» было символом совершенства. Он заметил, что в книге Бытия излагаются две разные истории сотворения мира, и решил, будто хроника «P» в первой главе описывает сотворение Логоса, основной замысел Вселенной, который был «первородным сыном»[137] Бога, а более приземлённая хроника «J» во второй главе символизирует создание вещественной Вселенной демиургом, божественным «ремесленником» из платоновского «Тимея», который привёл в гармонию первичную материю, чтобы создать упорядоченный космос.

Толкование Филона было не просто умелой манипуляцией именами и числами, но и духовной практикой. Как любой последователь Платона, он ощущал знание как воспоминание, как что-то уже известное ему на некоем глубинном уровне его существа. Углубляясь в буквальное значение библейского повествования и открывая его глубокий философский смысл, он испытывал шок узнавания. Рассказ неожиданно сливался с той истиной, которая являлась частью его самого. Иногда он мрачно бился над своими книгами, казалось, без всякого продвижения вперёд, но и вдруг, почти без предупреждения, он переживал восторг, подобный экстазу священника во время религиозных таинств:

Я… испытал неожиданное чувство полноты, идеи снисходили подобно снегу, и, будучи одержим Богом, я преисполнился неистовым исступлением и забыл обо всём: о месте, народе, прошлом, настоящем, о себе самом, о том, что было сказано или написано. Ибо я приобрёл выражение, идеи, радость жизни, остроту зрения, необыкновенную отчётливость и ясность предметов, какую только можно увидеть глазами как при чистейшем видении[138].

В год смерти Филона произошли погромы еврейской общины в Александрии. По всей Римской империи широко распространялся страх еврейских мятежей, а в 66 г. группа еврейских зелотов организовала восстание в Палестине, которое невероятным образом держало римлян в страхе в течение четырёх лет. Боясь, что восстание распространится и на еврейские общины в диаспоре, власти были полны решимости безжалостно подавить его. В 70 г. император Веспасиан наконец захватил Иерусалим. Когда римские солдаты ворвались во внутренние дворы храма, они увидели там шесть тысяч зелотов, готовых стоять насмерть. Когда зелоты увидели, как загорелся храм, поднялся ужасный крик. Часть еврейских воинов бросились на мечи римлян; другие кинулись в пламя. Когда храм обрушился, евреи сдались и не пытались защищать остальную часть города, беспомощно глядя, как офицеры Тита полностью разрушают то, что ещё от него оставалось[139]. В течение нескольких столетий храм был сердцем еврейского мира и центром иудейской веры. Теперь он снова был разрушен, но на этот раз он уже не будет отстроен. Лишь две еврейские секты из множества процветавших в конце периода Второго храма выжили и смогли найти путь вперёд. Первыми это сделали последователи Иисуса, которых катастрофа вдохновила на создание ряда абсолютно новых священных книг.

Глава III Евангелие

Мы не знаем, каким было бы христианство, если бы римляне не разрушили иерусалимский храм. Его потеря отдаётся эхом во всех текстах, составляющих Новый Завет, многие из которых создавались как ответ на эту трагедию[140]. В конце периода Второго храма движение последователей Иисуса было всего лишь одной из множества яростно соперничающих сект. Её отличали некоторые характерные особенности, но, подобно ряду других групп, первые христиане считали себя истинным Израилем и не намеревались порывать с иудаизмом. Несмотря на то, что у нас мало достоверных знаний об этом периоде, мы всё же можем строить обоснованные предположения об истории этого движения за сорок лет, истёкшие с того дня, когда Иисус был казнён Пилатом.

Прежде всего, загадкой остаётся сам Иисус. Предпринимались попытки раскрыть тайну «исторического» Иисуса, давшие интересные результаты, — этот проект стал чем-то вроде отдельной отрасли науки. Но факт остаётся фактом — единственный Иисус, которого мы действительно знаем, — это Иисус, описанный в Новом Завете, создатели которого не были заинтересованы в объективности излагаемых событий с научной точки зрения. Других современных ему описаний его миссии и смерти не существует. Мы не можем даже с уверенностью сказать, за что он был распят. Евангельские повествования указывают, что его считали царём иудеев. Говорили, будто он предсказал скорое наступление царствия небесного, но при этом ясно дал понять, что оно не от мира сего. В литературе конца периода Второго храма встречаются намёки на то, что некоторые люди ожидали пришествия праведного царя из дома Давида, который должен основать вечное царство, и эта идея, по-видимому, стала значительно более популярной в напряжённые годы, предшествовавшие войне. Иосиф Флавий, Тацит и Светоний — все они отмечают важность этой принципиально новой религиозности и до, и после восстания[141]. В некоторых кругах с нетерпением ожидали пришествия машиаха, мессии (по-гречески — Христос), «помазанного» царя из дома Давидова, который должен был спасти Израиль. Мы не знаем, провозгласил ли Иисус, что он и есть этот мессия — евангелия допускают двоякое толкование вопроса[142]. Возможно, так утверждал не сам Иисус, а другие люди[143]. Но после смерти он являлся в видениях некоторым и своих последователей, что убедило их в его воскресении из мёртвых — и это событие предвещало общее воскресение всех праведников в тот день, когда Бог торжественно ознаменует начало Своего царства на земле[144].

Иисус и его ученики пришли из Галилеи, области на севере Палестины. После смерти Иисуса его ученики перебрались в Иерусалим, возможно, для того, чтобы присутствовать при наступлении царства небесного, поскольку все пророчества утверждали, что храм будет центром нового мирового порядка[145]. Лидеры их движения были известны как «Двенадцать»: в царстве небесном они будут править двенадцатью коленами возрождённого Израиля[146]. Последователи Иисуса каждый день вместе приходили в храм[147], но, кроме того, они также собирались для общих трапез, где подтверждали свою веру в грядущее пришествие царства небесного[148]. Они продолжали вести жизнь набожных, правоверных евреев. Подобно ессеям, они отказались от частной собственности, делили всё своё имущество поровну и посвящали жизнь подготовке к наступлению последних дней[149]. По-видимому, Иисус проповедовал добровольную бедность и особую заботу о неимущих, верность общине, которая должна цениться выше, чем семейные связи, и то, что на зло следует отвечать непротивлением и любовью[150]. Христианам следовало платить налоги, подчиняться римским властям, и они не должны были даже строить планы вооружённой борьбы[151]. Последователи Иисуса продолжали чтить Тору[152] и праздновать Шаббат[153], а соблюдение пищевых ограничений было для них делом чрезвычайной важности[154]. Подобно великому фарисею Гиллелю, старшему современнику Иисуса, они проповедовали свою версию золотого правила, которое, как они считали, является краеугольным камнем иудейской веры: «Итак, во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки»[155].

Как и ессеи, последователи Иисуса, по-видимому, испытывали к храму двойственное чувство. Утверждалось, что Иисус предсказывал скорое разорение великолепного святилища Ирода. «Видишь сии великие здания? — Спрашивал он своего ученика. — Всё это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне»[156]. Во время суда над Иисусом его обвиняли в том, что он поклялся разрушить храм и построить его заново в три дня. Но, подобно ессеям, последователи Иисуса продолжали молиться в храме, и в этом отношении они совпадали с другими религиозными направлениями конца эпохи Второго храма.

Однако в других вопросах христианство было весьма оригинальным и вызывало споры. В обществе в целом не было ожидания того, что мессия должен умереть и восстать из мёртвых. Более того, даже сами обстоятельства смерти Иисуса вызывали замешательство. Мог ли человек, умерший, словно обычный преступник, быть Помазанником Божьим? Многие даже считали оскорбительными утверждения о том, что Иисус был мессией[157]. Христианскому движению не хватало также нравственной строгости, присущей некоторым другим сектам. Последователи Христа провозглашали, что грешники, блудницы и сборщики римских налогов войдут в царство небесное прежде священников[158]. Христианские миссионеры проповедовали евангелие или «благую весть» о грядущем возвращении Иисуса в пограничных и сомнительных с точки зрения набожности областях Палестины, таких как Самария и Газа. Они также основывали религиозные общины в диаспоре — в Дамаске, Финикии, Киликии и Антиохии[159] — где добились значительного успеха.

Хотя миссионеры проповедовали в первую очередь своим собратьям евреям, они обнаружили, что привлекают и чужаков, в особенности из среды богобоязненных[160]. Евреи диаспоры радушно принимали этих дружелюбно настроенных язычников, и огромный внешний двор нового храма Ирода был намеренно спроектирован так, чтобы вместить толпы иноплеменников, желавших принять участие в еврейских праздниках. Прихожане-язычники не становились монотеистами. Они продолжали чтить своих богов и отправлять местные культы, и большинство евреев не возражали против этого, так как Бог лишь от Израиля требовал поклоняться ему одному. Но если иноверец обращался в иудейскую веру, он должен был пройти обряд обрезания, соблюдать Тору и отказаться от идолопоклонства. Поэтому появление значительного числа обращённых иноверцев в общинах секты Иисуса поставило их лидеров в затруднительное положение. Очевидно, никто не думал, что язычников следует отвергать, но возникло важное расхождение во мнениях: на каких условиях их следует принимать. Одни считали, что христиане из язычников должны обратиться в иудаизм, принять Тору и подвергнуться опасной и болезненной процедуре обрезания; другие же полагали, что, раз теперешний миропорядок отходит в прошлое, то обращение таким способом уже не нужно. После ожесточённых споров все пришли к согласию, что иноверцам, принявшим Иисуса как мессию, не нужно обращаться в иудейскую веру. Они должны лишь отвергнуть идолопоклонство и соблюдать изменённую версию правил, касающихся пищевых ограничений[161].

Однако, вместо того чтобы считать таких новообращённых иноверцев проблемой, некоторые энтузиасты, наоборот, выполняли смелые миссионерские задачи в языческом мире. Пётр, один из Двенадцати, обратил в христианство солдат римского гарнизона в городе Кесарии; Варнава, грекоговорящий еврей с Кипра, привлёк множество иноверцев в свою церковь (экклесия) в Антиохии[162], городе, где веривших в то, что Иисус был христос, мессия, впервые стали называть «христианами»[163]. Кто-то — мы не знаем, кто именно, — даже основал церковь в Риме. Некоторых членов Иерусалимской христианской общины, в особенности Иакова, брата Иисуса, это смущало. Эти неевреи проявляли воистину пламенную приверженность. Иудеи часто считали, что язычники издавна предаются порочным привычкам[164]: тот факт, что столь многие из них оказались способны соблюдать высокие моральные стандарты их еврейской секты, заставлял предполагать, что это было делом рук Божьих. Зачем Он делал это? Новообращённые из язычников были готовы полностью отказаться от культов, бывших основой социальной жизни в языческом городе, и оказаться в неизбежной изоляции; они не могли есть мясо животных, принесённых в жертву ложным богам, и, таким образом, общение с соседями и родственниками становилась практически невозможным[165]. Они теряли свой старый мир и не чувствовали, что их гостеприимно принимают в новом. И всё же новообращённые иноверцы продолжали прибывать. Что это значило?

Евреи-христиане искали ответ в писаниях. Подобно кумранитам, они создавали свой собственный пешер, просеивая Тору и книги Пророков в поисках провидческих упоминаний об Иисусе и о язычниках в конце времен. Они обнаружили, что, хотя некоторые из пророков предсказывали, что гоим против своей воли будут принуждены поклоняться Богу Израиля, другие считали, что они разделят триумф Израиля и добровольно отринут своих идолов[166]. Поэтому некоторые из христиан решили, что присутствие язычников является доказательством наступления последних времён. Процесс, предсказанный пророками, начался; Иисус был истинным мессией, и царство Божье было действительно не за горами.

Одним из наиболее убедительных поборников этой новой эсхатологии был Павел, грекоговорящий еврей из города Тарса в Киликии, который присоединился к христианскому движению спустя примерно три года после смерти Иисуса. Он не знал Иисуса лично, поначалу был настроен враждебно к секте его последователей, но обратился после богоявления, которое убедило его, что Христос назначил его быть апостолом для язычников[167]. Павел много путешествовал по всем землям, где существовала еврейская диаспора, и основал новые религиозные общины в Сирии, Малой Азии и Греции, намереваясь распространить Евангелие во все концы земли до возвращения Иисуса. Он писал письма своим новообращённым, отвечая на их вопросы, наставляя их и разъясняя вопросы веры. Павел ни секунды не думал, что он создаёт «Писание», поскольку был убеждён, что Иисус вернётся ещё на его веку. Он никогда не представлял, что будущие поколения будут сосредоточенно изучать его послания. Его считали главным учителем, но он хорошо понимал, что из-за своего взрывного темперамента никогда не будет пользоваться всеобщей популярностью. Несмотря на это, его письма, обращённые к церковным общинам в Риме, Коринфе, Галатии, Филиппах и Фессалониках[168], сохранялись, а после его смерти в начале 60-х годов христианские писатели, почитавшие Павла, написали от его имени письма к церквям в Эфесе и Колоссах, где развили его идеи. Они же создали предположительно посмертные письма, адресованные единомышленникам Павла Тимофею и Титу.

Павел настаивал на том, что обращённые им иноверцы должны отвергнуть все языческие культы и поклоняться только Богу Израиля[169]. Однако он не считал, что они обязаны принять иудейскую веру, поскольку Иисус уже сделал их «сынами Бога» без обрезания и без Торы. Им следует жить так, словно царство Божие уже наступило: заботиться о бедных, проявлять сострадание, умеренность, целомудрие и смирение. Тот факт, что христиане-неевреи пророчествовали, совершали чудеса и, охваченные экстазом, говорили на незнакомых языках — всё это знаки наступления века мессии[170] — доказывал, что в них жил дух Божий, и что царство небесное должно наступить в самом ближайшем будущем[171].

При этом Павел вовсе не считал, что евреи должны прекратить соблюдать закон Торы, ведь это значило бы для него расторгнуть завет. Израиль получил драгоценный дар богоявления на горе Синай, культ храма и привилегию быть «сынами» Божьими, пользующимися правом особой близости к Нему. Павел ценил всё это[172]. Осыпая горькими упрёками «жидовствующих», он не осуждал ни иудеев самих по себе, ни иудаизм, а лишь тех евреев-христиан, которые считали, что новообращённые иноверцы должны принять Тору и пройти обрезание. Подобно представителям других сект конца эпохи Второго храма, Павел считал, что лишь он один владеет истиной[173]. В мессианскую эпоху его смешанная паства, состоящая из евреев и язычников, и была истинным Израилем.

Павел также искал писания, значение которых, как он полагал, изменилось после того, как пришёл Христос. Псалом, в котором, казалось, шла речь о царе Давиде, на самом деле, говорил об Иисусе[174]. «А всё, что писано было прежде, написано нам в наставление»[175]. Истинное значение Закона и Пророков стало ясно только теперь, и поэтому те евреи, которые отказывались считать Иисуса мессией, перестали их понимать. Договор, заключённый на горе Синай, утратил своё решающее значение. Прежде народ Израиля не знал, что Моисеев завет был лишь временной, промежуточной мерой, их умы были «закрыты», и они не могли понять, о чём говорилось в Писании. Их ум и сердце и по сей день всё ещё были закрыты, когда они слушали чтение Торы в синагогах. Евреи должны были «обратиться», чтобы увидеть всё в истинном свете. Тогда они тоже преобразились бы, «открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню»[176].

В этом не было ничего еретического. Евреи уже давно привыкли находить новое значение в древних текстах, и ещё члены кумранской секты практиковали тот же способ толкования пешер, находя в писании тайные послания, адресованные их собственной общине. Когда Павел цитирует библейские рассказы, наставляя своих новообращённых, он даёт этим рассказам абсолютно новое толкование. Адам теперь был прообразом Христа, но если Адам принёс в мир грех, то Иисус исправил отношения между человечеством и Богом[177]. Авраам в трактовке Павла являлся не только отцом еврейского народа, но и прародителем всех правоверных. Его «вера» (греческое слово пистис, означающее скорее «доверие», «упование», нежели «верование») делали его образцовым христианином за столетия до прихода мессии. Когда Писание хвалит праведность Авраама[178], это написано «и в отношении к нам»[179]: «И Писание, провидя, что Бог верою оправдает язычников, предвозвестило Аврааму: в тебе благословятся все народы»[180]. Когда Бог повелевает Аврааму изгнать свою наложницу Агарь и их сына Измаила в пустыню, это следует понимать как аллегорию: Агарь означает завет на горе Синай, который сделал евреев рабами Закона, а Сара, свободная жена Авраама, соответствует новому завету, который освобождает иноверцев от необходимости соблюдать законы Торы[181].

Автор Послания к евреям, который, вероятно, писал примерно в то же время, был ещё более радикален. Он пытался успокоить общину евреев-христиан, которые начали впадать в уныние, страстно убеждая их, что Христос, пришедший на смену Торе, был более велик, чем Моисей[182], и религиозные жертвоприношения были лишь прообразом жертвы Христа, отдавшего свою жизнь за человечество[183]. В одном необычном отрывке автор рассматривает всю историю Израиля как ряд примеров этой добродетели — пистис, веры, которая «есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»[184]. Авель, Енох, Ной, Авраам, Моисей, Гидеон, Варак, Самсон, Иеффай, Давид, Самуил и пророки — все они проявляли эту «веру»: это и было их величайшим, в сущности, их единственным подвигом[185]. Но, заключал автор, «все сии, свидетельствованные в вере, не получили обещанного, потому что Бог предусмотрел о нас нечто лучшее, дабы они не без нас достигли совершенства»[186].

В этом изобретательном толковании пересматривалась и переоценивалась вся история народа Израиля, но при этом древние рассказы, в которых повествовалось о множестве иных вещей, помимо веры, потеряли большую часть своего богатства и сложности. Тора, храм и обряды лишь указывали на грядущее воплощение божественного замысла. Павел и автор Послания к евреям показывали будущим поколениям христиан, как следовало интерпретировать еврейскую Библию и делать её своей. Другие авторы Нового Завета будут развивать этот пешер, и из-за этого христианам впоследствии сложно будет увидеть в еврейском писании что-то большее, чем просто предисловие к христианству.

Движение последователей Иисуса начало вызывать споры ещё до катастрофы 70-го года[187]. Христиане, как и все прочие евреи, были потрясены до глубины души, когда увидели, как великолепное святилище Ирода превратилось в груду обгорелых смердящих развалин. Они могли мечтать о том храме, который заменит храм Ирода, но никто не представлял себе жизни без храма вообще. Но христиане также видели в его разрушении апокалипсис, — «откровение» или «разоблачение» той действительности, что существовала постоянно, но была скрыта до сих пор — а именно того, что с иудаизмом было покончено. Руины храма символизировали его трагическое завершение и были знаком того, что близится конец света. Теперь Бог окончательно сокрушит отживший миропорядок и установит Своё царство.

Разрушение Первого храма в 586 г. до н. э. вызвало поразительный всплеск творчества среди пленников в Вавилоне. Разрушение Второго храма подобным же образом стимулировало литературную деятельность среди христиан. К середине второго столетия н. э. были закончены почти все двадцать семь книг Нового Завета. Христианские общины уже цитировали письма Павла как Священное Писание[188], и чтения отрывков одного из жизнеописаний Иисуса, имевших распространение, стали привычной частью воскресного богослужения. Евангелия, приписываемые Матфею, Марку, Луке и Иоанну, впоследствии были признаны каноническими, но существовали и многие другие. Евангелие от Фомы (ок. 150 г.) было собранием тайных высказываний Иисуса, сообщающих спасительное «знание» (гнозис). Существовали евангелия (впоследствии утраченные) эбионитов, назореев и евреев, которые старались угодить иудео-христианским общинам. Существовали также многочисленные «гностические» евангелия, представлявшие особую форму христианства, где придавалось особое значение гнозису и делалось различие между полностью духовным Богом (чьим посланцем на земле был Иисус) и демиургом, создавшим порочный материальный мир[189]. Многие другие документы не дошли до нас: например, Евангелие, известное исследователям как «Q», поскольку оно было источником (нем. Quelle) Евангелия от Матфея и от Луки; различные собрания наставлений Иисуса; а также описание суда над Иисусом, его мученичества и смерти.

Однако во втором столетии не было канона обязательных текстов, поскольку ещё не существовало стандартной формы христианства. Маркион (ок. 100–165 гг.), разделявший многие идеи гностиков, хотел разорвать связь между христианством и Священным Писанием евреев, так как считал христианство полностью новой религией. Маркион написал своё собственное Евангелие, основываясь на посланиях Павла и на подвергнутой цензуре версии Евангелия от Луки. Это сильно усложнило отношения многих христиан к иудаизму. Прений, епископ Лионский (ок. 140–200 гг.) пришёл в ужас и от Маркиона, и от гностиков и настаивал на том, что существует связь между старым и новым писанием. Он составил список одобренных текстов, представлявший собой Новый Завет в зачаточном состоянии. Список начинался с Евангелий от Матфея, Марка, Луки и Иоанна — именно в таком порядке — затем шли Деяния апостолов (история ранней церкви), включая послания Павла, Иакова, Петра и Иоанна, а завершали список два пророческих описания конца света: Откровение и Пастырь Ерма. Но канон установился окончательно не ранее середины четвёртого века. Некоторые из книг, отобранных Прением, например, Пастырь Ерма, были впоследствии отвергнуты, а другие, такие как Послание к евреям и послание Иуды, добавлены к его списку.

Христианские Писания создавались в разные времена, в различных регионах и были адресованы самым разным аудиториям, но все они имели общий язык и набор общих символов, восходящий к книгам Закона и Пророков, а также к текстам конца эпохи Второго храма. Они соединяли идеи, изначально никак не связанные между собой, — сын Божий, сын человеческий, мессия, царство небесное — так, что они образовывали новое целое[190]. Авторы не доказывали тождество этих идей логическим путём, но так часто сближали эти образы, что они слились воедино в восприятии читателя[191]. Не существовало общего для всех представления об Иисусе. Павел назвал его «сыном Божьим», но использовал этот титул в его традиционном еврейском смысле: Иисус был человеком, находящимся в особых отношениях с Богом, подобно древним царям Израиля, и эти отношения давали ему необыкновенно высокое положение[192]. Павел никогда не говорил, что Иисус был Богом. Матфей, Марк и Лука, известные как «синоптики», поскольку они «смотрят на вещи одинаково», также использовали именование «сын Божий» в этом же значении, но они также подразумевали, что Иисус был «сын человеческий», о котором говорил пророк Даниил, что придавало его истории эсхатологическое измерение[193]. Иоанн, представлявший иную христианскую традицию, видел в Иисусе воплощение Слова и Премудрости Божьей, существовавшей ещё до сотворения мира[194]. Когда при создании окончательной редакции Нового Завета редакторы объединяли эти тексты, их не беспокоили имевшиеся расхождения. Иисус в представлении христиан стал слишком значительным явлением, чтобы привязывать его к одному-единственному определению.

Титул «мессия» был ключевым. После того как Иисус был отождествлён с «помазанником» Божьим (христос), христианские писатели придали этому термину принципиально новое значение. Они читали еврейское священное писание по-гречески, и, где бы им ни встречалось упоминание слова Христос — относилось ли оно к царю, пророку или священнику, — они сразу же считали его зашифрованным упоминанием Иисуса. Их также привлекала упоминаемая Второисайей загадочная фигура служителя, чьи страдания должны спасти и искупить мир. Этот служитель не был мессией, но, постоянно сопоставляя его с Иисусом Христом, используя тот же самый эффект «размывания», христианские писатели впервые ввели идею страдающего мессии. Таким образом, три отдельные фигуры — служитель, мессия и Иисус — стали неразделимы в сознании христианина[195].

Христиане столь тщательно использовали метод толкования пешер, что едва ли в Новом Завете остался хоть один стих, который, по их мнению, не отсылал бы к более ранним писаниям. Четверо евангелистов, по-видимому, использовали Септуагинту как один из источников при создании биографии Иисуса. В результате, стало сложно отделить факт от экзегезы. Действительно ли палачи давали Иисусу пить уксус и бросали жребий о его одеждах или этот случай был подсказан несколькими стихами из Псалмов[196]? Не рассказывает ли Матфей о непорочном зачатии Иисуса лишь потому, что Исайя предрекал, что «дева» во чреве примет и родит сына, который будет наречён Эммануил (Септуагинта переводит древнееврейское альма, «молодая женщина» греческим словом партенос, «дева»)[197]? Некоторые исследователи предполагают даже,что всё Евангелие в целом восходит к еврейскому Писанию, и в нём не приводится ни одного слова самого Иисуса[198].

Мы не знаем, кто был автором евангелий. Когда они только появились, то распространялись анонимно и лишь позже были приписаны значимым фигурам ранней церкви[199]. Их авторами были евреи-христиане[200], писавшие по-гречески и жившие в эллинистических городах Римской империи. Они были не только творческими писателями — каждый со своими собственными, особенными пристрастиями — но и опытными редакторами, обрабатывавшими более ранние материалы. Евангелие от Марка было написано около 70 г. н. э.; от Матфея и от Луки — в конце 80-х гг., а от Иоанна — в конце 90-х. Все четыре текста отражают страх и беспокойство, свойственные этому горестному времени. Еврейский народ пребывал в смятении. Война с Римом разлучила семьи и общины, и все разнообразные секты должны были переосмыслить своё отношение к храмовой традиции. Но апокалипсис в виде разрушенного святилища казался христианам столь убедительным, что они поверили в мессианство Иисуса, чья миссия, как они считали, была связана с храмом.

Марка, писавшего Евангелие сразу же после войны, особенно занимала эта тема. Его община переживала серьёзные затруднения. Христиан обвиняли в том, что они радовались разрушению храма, и Марк описывает, как членов его экклесии избивали в синагогах, как их призывали к ответу еврейские старейшины, как все поносили их. Многие утратили веру[201]. Казалось, что поучения Иисуса упали на каменистую почву, и лидеры христиан были столь же недалёкими, как и двенадцать апостолов, которые в Евангелии от Марка очень редко оказываются способны понять Иисуса[202]. Автор испытывал мрачное чувство болезненного разрыва с господствующим иудаизмом. Нельзя ставить на ветхую одежду заплату из новой ткани, — предупреждал Иисус: «иначе вновь пришитое отдерёт от старого, и дыра будет ещё хуже. Никто не вливает вина молодого в мехи ветхие: иначе молодое вино прорвёт мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут; но вино молодое надобно вливать в мехи новые»[203]. Следование за Христом означало страдание и бесконечную борьбу с бесовскими силами. Христиане должны всё время бодрствовать; всегда быть на страже[204]!

Павел, писавший в то время, когда храм ещё стоял, едва упоминает его; но что касается Марка, храм был основой его представления об Иисусе[205]. Разрушение храма было лишь первой стадией неминуемого апокалипсиса[206]. Пророк Даниил давно уже предсказал эту «мерзость запустения», так что храм был обречён[207]. Иисус не был отступником, как утверждали его враги, напротив, он находился в глубоком соответствии с великими личностями прошлого. Он цитировал Иеремию и Исайю, показывая, что храм был предназначен не только для евреев, но и для всех народов[208]. Экклесия, церковная община Марка, принимавшая иноверцев, следовала этим древним пророчествам, но храм не удовлетворял божественному замыслу. Неудивительно, что он был разрушен.

Смерть Иисуса не была позорным фактом, ведь она была предсказана в книге Закона и Пророков[209]: их авторы провидели, что он будет предан одним из своих последователей[210]и покинут учениками[211]. И всё же Евангелие от Марка заканчивалось нотой ужаса. Когда женщины пришли, чтобы умастить мёртвое тело, они увидели, что могила пуста. Несмотря на то, что явившийся ангел рассказал им о воскресении Иисуса, женщины «выйдя, побежали от гроба; их объял трепет и ужас, и никому ничего не сказали, потому что боялись»[212]. Этим оканчивался рассказ Марка, и в этом отрывке выражалось чувство пугающей неопределённости, которое христиане испытывали в то время. И всё же немногословное, суровое повествование Марка было «благой вестью», потому что царство Божье «уже пришло»[213].

Однако в конце 80-х гг., когда создавалось Евангелие от Матфея, эти надежды начинали слабеть. Ничего не изменилось: откуда же могло прийти царство Божье? Матфей отвечал, что оно приходит незаметно и действует тихо, как закваска в мере с тестом[214]. Его община испытывала страх и гнев. Их собратья-евреи обвиняли их в отступлении от Торы и Пророков[215]. Их избивали в синагогах и отдавали в судилища старейшин[216]. Они ожидали, что их будут предавать на мучения и убивать до самого конца[217]. Поэтому Матфей особенно старался показать, что христианство не только находилось в гармонии с еврейской традицией, но и было её вершиной. Едва ли не каждое событие в жизни Иисуса произошло, дабы «исполнить написанное». О его рождении оповестил ангел, как и о рождении Измаила, Самсона и Исаака[218]. Сорок дней его искушения в пустыне составляли параллель сорока годам скитаний народа Израиля; Исайя предсказал его чудеса[219]. И — что важнее всего — Иисус был великим учителем Торы. Подобно Моисею, он провозгласил новый закон мессианской эпохи с вершины горы[220] и настаивал на том, что он пришёл не затем, чтобы отменить Закон и Пророков, но чтобы исполнить их[221]. Отныне евреи должны были соблюдать Тору ещё строже, чем когда-либо прежде. Теперь евреям недостаточно воздерживаться от убийства: они не должны были даже предаваться гневу. Не только прелюбодеяние запрещалось: мужчина не мог даже смотреть на женщину с вожделением[222]. Древний закон воздаяния — око за око, зуб за зуб — был заменён новым: теперь евреи должны подставлять ударившему их другую щёку и любить своих врагов[223]. Подобно Осии, Иисус утверждал, что сострадание важнее, чем соблюдение ритуалов[224]. Подобно Гиллелю, он проповедовал золотое правило[225]. Иисус был более велик, чем Соломон и Иона, более велик, чем храм[226]. Фарисеи, современники Матфея, утверждали, что изучение Торы поможет евреям обрести присутствие Бога (Шхину), которое они прежде находили в храме: «если двое сидят и обсуждают сказанное в Торе — Шхина пребывает между ними»[227]. А Иисус обещал: «где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них»[228]. Христиане обретут Шхину через Иисуса, который отныне заменит и храм, и Тору.

Лука был автором не только Евангелия, но и части книги Деяний апостолов. Он тоже стремился показать, что Иисус и его последователи были благочестивыми иудеями, но также подчёркивал, что Евангелие предназначено для всех: евреев и язычников, для женщин и для мужчин; для нищих, для сборщиков податей, для доброго самаритянина и для блудного сына. Лука даёт нам драгоценный отблеск того духовного опыта, который ранние христиане получали при помощи толкования пешер. Он рассказывает символическую историю о двух учениках Иисуса, которые шли из Иерусалима в Эммаус через три дня после распятия[229]. Подобно многим христианам — современникам автора Евангелия от Луки, они пребывали в смятении и унынии, но по дороге встретили неизвестного человека, который спросил их, отчего они так печальны. Ученики объяснили, что они последователи Иисуса и верят, что он был мессией. Но он был распят и, в довершение всего, женщины из их общины рассказывают дикие истории об опустевшей гробнице и явлении ангелов. Незнакомец мягко упрекнул их: не так ли надлежало пострадать мессии, прежде чем войти в славу свою? И он начал изъяснять им всё, сказанное о Нём пророками, начиная с Моисея. Вечером апостолы прибыли, куда шли, и попросили незнакомца остановиться с ними. Когда он преломил хлеб за ужином, они вдруг поняли, что всё это время с ними был Иисус, но «глаза их были удержаны», и они не узнали Его. Затем Он стал невидим для них, и они вспомнили, что их сердце «горело», когда Он «изъяснял им Писание».

Христианский пешер был духовной дисциплиной, в основе которой лежало горе и недоумение, которое обращалось напрямую к сердцу, заставляя его гореть. Христиане собирались «по двое и по трое» и обсуждали, каким образом Закон и Пророки связаны с историей Иисуса. В процессе этого совместного общения тексты «открывались» и позволяли испытать мгновенное чувство вдохновенного прозрения. Оно проходило, подобно тому, как исчез, будучи узнанным, Иисус, но впоследствии очевидные противоречия соединялись в мистическом ощущении цельности. Образ незнакомца играл здесь важнейшую роль. Открывшись тому, кого они видели впервые, апостолы совершили акт веры (пистис). В экклесии Луки евреи и иноверцы поняли, что, обращаясь к «другому», они обретали Шхину, которую всё в большей степени отождествляли со своим мессией, с Христом.

В ряде церквей в Малой Азии создавалось иное понимание Иисуса, которое представлено в Евангелии и трёх посланиях, приписываемых Иоанну, а также в эсхатологической книге Откровения. Все эти «Иоанновы» тексты видят в Иисусе воплощение Логоса, сошедшего на землю, как последнее откровение Бога[230]. Иисус был агнец Божий, искупительная жертва, берущая на себя все грехи мира, подобно ягнёнку, которого приносили в жертву в ходе ритуала в храме во время празднования Песаха, еврейской Пасхи[231]. Прихожане этих церквей считали своим наиглавнейшим долгом любить друг друга[232], но они не пытались проповедовать чужим. Члены этой общины ощущали себя осаждёнными и сплотившимися в противостоянии «миру»[233]. Всё существующее, казалось, разделилось на борющиеся противоположности: свет против тьмы, мир против духа, жизнь против смерти и добро против зла. В недавнем прошлом религиозные общины пережили болезненный раскол: некоторые из прихожан сочли, что их учения «несносны» и «не ходили более с Иисусом»[234]. Верные смотрели на этих отступников как на «антихристов», исполненных убийственной ненависти к мессии[235].

Члены этой христианской секты были убеждены в исключительности своей правоты и в том, что весь мир ополчился против них[236]. Евангелие от Иоанна было в первую очередь обращено к «группе своих», имевшей систему символов, непонятную непосвящённым. Иисус постоянно вынужден напоминать «евреям», что они будут искать Его и не найдут: «где буду Я, туда вы не можете прийти»[237]. Его аудитория постоянно ощущала себя сбитой с толку, но, поскольку Иисус был последним откровением Бога миру, это неприятие было приговором: те, кто отвергает его — дети дьявола, они останутся во тьме.

По мнению Иоанна, с иудаизмом было покончено раз и навсегда. Он систематически описывает, как Иисус замещает собой практически все главные откровения Бога Израилю. Отныне именно в воскресшем Логосе евреи обретут присутствие божества: Иисус-Логос возьмёт на себя функцию разрушенного храма и станет тем местом, где евреи смогут ощутить божественное присутствие[238]. Когда он вышел из храма, Шхина ушла с ним[239]. Когда он праздновал праздник Суккот, во время которого, согласно церемонии, совершается возлияние воды на жертвенник и зажигаются огромные храмовые светильники, Иисус — подобно Премудрости — воскликнул, что Он — живая вода и свет миру[240]. Во время Праздника Опресноков Он сказал, что это Он — «хлеб жизни». Он не только более велик, чем Моисей[241]и Авраам, — Он воплощает в себе божественное присутствие: у него хватило духу произнести запретное имя Бога: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь [Ани вахо]»[242]. В отличие от евангелистов-синоптиков, Иоанн ни разу не показывает Иисуса призывающим язычников. Экклесия Иоанна, вероятно, в начале целиком состояла из евреев, а отступниками, вероятно, стали те евреи-христиане, которые сочли это спорное и, возможно, кощунственное учение о Христе «несносным»[243].

В книге Откровения проявляется горечь, свойственная христианству Иоанна. Здесь тот дуализм, который был повторяющимся мотивом в Евангелии от Иоанна, превращается в космических масштабов битву между силами добра и зла. Сатана и его когорты атакуют архангела Михаила и ангельское воинство на небесах, в то время как нечестивцы нападают на праведников на земле. Общине, пребывающей в смятении, казалось, что зло одолевает, но Иоанн Патмосский, автор Откровения, утверждал, что Бог вмешается в решающий момент и одержит победу над их врагами. Иоанн получил особое «откровение» (апокалипсис), которое «обнажило» истинное состояние дел, дабы верные узнали, как им вести себя в последние дни. Предвестником апокалипсиса был страх, возвращавшийся снова и снова: христианская экклесия опасалась и Римской империи, и местных еврейских общин, и других, конкурирующих христианских. Но, уверял их автор Откровения, в конце концов Сатана наделит властью Зверя, который поднимется из глубин моря и потребует, чтобы все поклонились ему. Затем придёт агнец, чтобы спасти мир. И, несмотря на появление Вавилона, великой блудницы, упившейся кровью христианских мучеников, ангелы прольют на землю семь ужасных кар — семь чаш гнева Божия, и Слово примчится на битву на белом коне, чтобы победить Зверя и бросить его в огненное озеро. Тысячу лет Иисус будет править на земле вместе со своими святыми, но затем Бог освободит Сатану из тюрьмы. И снова будут битвы и разрушение до тех пор, пока не воцарится мир, и Новый Иерусалим не спустится с небес, как невеста, чтобы встретить агнца.

Подобно всем Иоанновым писаниям, Откровение намеренно затруднено для понимания, его символы неясны для непосвящённых. Это жестокая книга и, как мы увидим, она будет привлекать тех людей, которые, подобно прихожанам Иоанновых церквей, будут чувствовать себя отчуждёнными и обиженными. Многое в ней казалось спорным, и некоторые христиане неохотно включали её в канон. Но всё же в итоге редакторы поместили её в конце Нового Завета, и она стала торжествующим завершением их толкования еврейских Писаний. Она преображала исторический рассказ о становлении христианства в рассказ об апокалипсисе, ориентированный в будущее. Новый Иерусалим придаёт на смену старому: «Храма же я не видел в нём, ибо Господь Бог Вседержитель — храм его, и Агнец». Иудаизм и самые священные его символы были заменены победоносным, воинственным христианством[244].

Тема ненависти проходит нитью сквозь весь Новый Завет. Неточно было бы назвать христианские писания антисемитскими, ведь сами его авторы были евреями, но многие из них разочаровались в еврейской религии. Павел не разделял враждебности, направленной против иудаизма, но значительная часть Нового Завета отражает широко распространившееся подозрение, тревогу и беспокойство, свойственные периоду, непосредственно следовавшему за разрушением храма, когда евреи переживали такой горестный раскол. В своём стремлении проповедовать миру язычников авторы синоптических евангелий слишком поспешно освобождали римлян от всякой ответственности за казнь Иисуса и всё более резко утверждали, что евреи должны принять вину на себя. Даже Лука, имевший самое положительное мнение об иудаизме, ясно дал понять, что есть добрый Израиль (представленный последователями Иисуса) и «дурной Израиль», который олицетворяет самодовольный фарисей[245]. В евангелиях от Матфея и от Иоанна это предубеждение стало ещё более сильно. Матфей заставил толпу евреев кричать «кровь Его на нас и на детях наших»[246], — слова, в течение многих столетий провоцировавшие погромы, которые сделали антисемитизм неизлечимой болезнью всей Европы.

Матфей особенно невзлюбил фарисеев. Они были самовлюблёнными лицемерами, озабоченными строгим соблюдением буквы закона и полностью пренебрегающими его духом. Они были «вожди слепые» и «порождения ехиднины», фанатики, стремящиеся разрушить христианские церкви[247]. Иоанн также заклеймил фарисеев как людей злобных, жестоких и хронически приверженных к греху. Именно фарисеи собирали сведения против Иисуса и подстроили Его смерть[248]. Откуда эта язвительная ненависть к фарисеям? После разрушения храма христиане первыми предприняли совместные усилия, чтобы стать голосом истинного Израиля, и поначалу у них, по-видимому, не было сколько-нибудь значимых соперников. Но к 80–90 гг. христиане с неудовольствием осознали, что происходит нечто необыкновенное: фарисеи переживали удивительное возрождение.

Глава IV Мидраш

Рассказывают, что в последние дни осады Иерусалима рабби Иоханан бен Заккай, духовный лидер фарисеев, спрятался в заколоченном гробу и был в таком виде вынесен из города, чтобы миновать караулы зилотов, охранявших все городские ворота. С самого начала и до конца войны он много раз утверждал, что восстание против Рима не только бесполезно, но и самоубийственно, а сохранение религии важнее, чем политическая независимость. Оказавшись за пределами города, рабби направился в римский лагерь и упросил римского полководца Веспасиана пощадить прибрежный город Явне к юго-западу от Иерусалима, чтобы он стал надёжным пристанищем для еврейский учёных. После разрушения Иерусалима и храма фарисеи, писцы и священники начали собираться в Явне, который за шестьдесят с лишним лет стал центром выдающегося религиозного единения. Впечатляющая история побега рабби Иоха нана имеет очевидные апокрифические черты, но яркий образ раввина, встающего из гроба за стенами обречённого города, был пророческим, так как Явне обеспечил возрождение нового храма иудаизма из руин старого.

Мы, однако, довольно мало знаем о явненском периоде[249]. Коалицию школ возглавляли фарисеи, сначала рабби Иоханан и двое его одарённых учеников, рабби Элиэзер и рабби Иеошуа, а позднее — рабби Акива. Задолго до трагедии 70 г. фарисеи поощряли мирян жить так, словно они служат в храме, чтобы каждый очаг был алтарём и каждый глава семьи — священником. Тем не менее, фарисеи продолжали совершать обряды в настоящем храме и даже подумать не могли, что однажды евреям придётся обходиться без него — даже в эти годы, в Явне, они, казалось, верили, что евреям удастся построить новый храм. Однако их идеология соответствовала тому миру, в котором они очутились после 70 г., потому что они фактически выстроили своё повседневное существование вокруг подразумеваемого храма, ставшего средоточием их духовной жизни. Теперь же рабби Иоханан и его последователи начали строить этот воображаемый храм более обстоятельно.

Первейшей задачей раввинов в Явне было собрать и сохранить все доступные воспоминания, практики и ритуалы традиционной религии так, чтобы можно было возобновить культ, когда храм будет восстановлен. Пусть другие евреи замышляют новые восстания против Римской империи; пусть христиане утверждают, что Иисус пришёл на смену храму. Но фарисеи вместе с писцами и священниками, присоединившимися к ним в Явне, предпримут героические усилия для сохранения в памяти утраченного святилища во всех подробностях, одновременно переосмысляя Тору так, чтобы она соответствовала нуждам их столь сильно изменившегося мира. Пройдёт много лет, прежде чем фарисеи станут бесспорными лидерами нового иудаизма. Однако в конце 80-х и в 90-х гг. н. э. некоторые христиане, как мы видели, ощутили серьёзную угрозу, исходящую от фарисеев из Явне, чья идеология казалась многим евреям более привлекательной и достоверной, нежели Евангелие. И всё же, на самом деле, деятельность фарисеев имела много общего с ранними христианскими церквями. Фарисеи также занимались поиском текстов писания, изобретали новые формы экзегезы и составляли новые священные тексты — хоть никогда и не называли их «Новым Заветом».

Когда двое или трое фарисеев вместе изучали Тору, они обнаружили — как и христиане — что Шхина пребывает между ними. Фарисеи из Явне первыми открыли духовность, в которой изучение Торы как главное средство обретения божественного присутствия полностью заменило храм. Но, в отличие от современных исследователей Библии, они не были заинтересованы в том, чтобы восстановить оригинальное значение того или иного отрывка писания. Подобно пророку Даниилу, они искали новый смысл. С их точки зрения, не существовало единого, непререкаемого прочтения Священного Писания. Когда события разворачивались на земле, даже Богу приходилось продолжать изучение собственной Торы, чтобы открыть всю полноту её значения[250]. Раввины называли свой способ толкования мидраш, — это название, как мы видели в главе 2, произошло от глагола дараш: исследовать; искать. Значение текста не было самоочевидным. Толкователь должен был отыскивать его, потому что каждый раз, когда еврей встречался со Словом Божьим в писании, оно значило что-то новое. Раввины любили напоминать о том, что царь Соломон использовал три тысячи притч, чтобы проиллюстрировать каждый стих Торы, и мог дать тысячу пять толкований каждой притчи — следовательно, существовало три миллиона пятнадцать тысяч возможных объяснений каждого элемента Писания[251].

В самом деле, ведь текст, который не может быть перетолкован принципиально иным способом, чтобы соответствовать потребностям сегодняшнего дня — это мёртвый текст; слова Писания должны оживляться постоянным толкованием. Лишь тогда они смогут явить божественное присутствие, скрытое в Божьей Торе. Мидраш не был чисто умственным занятием, и целью изучения никогда не было изучение как таковое: оно должно было служить стимулом для практической деятельности в мире. Долг экзегета — применять Тору в жизненной ситуации и заставлять её говорить об обстоятельствах каждого члена общины. Целью толкования было, не только прояснить непонятный отрывок, но и помочь решить самые насущные проблемы нынешнего дня. Если ты не нашёл способа применить какой-либо текст на практике — значит, ты не понял его[252]. Раввины называли священное писание микра — «созывание», «призыв» еврейского народа к действию.

Кроме того, толкователь во время мидраша должен руководствоваться принципом сострадания. В самом начале первого века н. э. великий мудрец-фарисей Гиллель прибыл из Вавилона в Иерусалим, где он проповедовал вместе со своим соперником Шаммаем, чья версия фарисейского учения была более строгой. Рассказывают, что однажды к Гиллелю пришёл один язычник и обещал принять иудейскую веру, если Гиллель изложит всё содержание Торы за то время, которое он сможет простоять на одной ноге. Встав на одну ногу, Гиллель ответил: «Что ненавистно тебе — того не делай ближнему твоему. В этом вся Тора, а остальное — лишь комментарий. Иди и учи его»[253]. Это был пример поразительного и намеренно спорного мидраша. Суть Торы сводилась к рациональному отказу причинять боль другому человеческому существу. Всё прочее в писании было лишь «комментарием», примечанием к золотому правилу. В конце своего толкования Гиллель произнёс микру, призыв к действию: «Иди и учи!» При изучении Торы раввинам следовало пытаться обнаружить сострадание — основу всех законов и всех повестей священного писания — даже если это означало искажение изначального смысла текста. Раввины из Явне были последователями Гиллеля. Рабби Акива, ведущий учёный конца явненского периода, объявил, что самый великий принцип Торы — заповедь из книги Левит: «Возлюби ближнего своего как самого себя»[254]. Лишь один из раввинов оспаривал это, утверждая, что простые слова «Вот родословие Адама» — более важны, потому что они являют единство всей человеческой расы[255].

Рабби Иоханан учился у учеников Гиллеля, и сразу же после катастрофы 70 г. он применил это откровение, пытаясь постичь мрачную реальность мира, где больше не было храма. Однажды он проходил мимо обгорелых развалин храма с рабби Иеошуа, и тот воскликнул в отчаянии: как же евреям искупить свои грехи, если они больше не могут приносить жертву в храме? Рабби Иоханан утешил его, приведя слова, которые Бог сказал пророку Осии: «Не печалься, у нас есть способ искупить грехи не хуже, чем в храме — это добрые дела, ибо сказано: Я милости (хесед) хочу, а не жертвы»[256]. Дела милосердия, входившие в обязанности священников, были лучшим искуплением грехов, нежели древние обряды, — и такие дела не были исключительной привилегией священнической касты, их могли совершать и обычные миряне. Но толкование рабби Иоханана, вероятно, удивило бы Осию. Если бы Иоханан внимательнее посмотрел на оригинальный контекст, он бы понял, что Бог говорил Осии не о делах милосердия. Хесед переводится скорее как «преданность», нежели как «любовь». Богу нужна была не доброта, которую люди проявляют друг к другу, а религиозная верность, которой Израиль был обязан Ему.

Но и это не смутило бы Иоханана, целью которого было не дать историческое толкование, а утешить свою скорбящую общину. Не стоило чрезмерно оплакивать храм: доброта и милосердие в повседневных делах могут заменить старинный торжественный ритуал. Он создавал хороз, «цепь», которая соединяла различные отрывки, изначально никак не связанные друг с другом, но, когда их «соединяли цепью», обнаруживалось их внутреннее единство[257]. В начале он процитировал известную максиму Симона Справедливого, почитаемого первосвященника третьего века до н. э.[258]: «Мир держится на трёх вещах: на Торе, храмовом служении и добрых делах»[259]. Как и цитата из книги пророка Осии, это доказывало, что дела милосердия так же важны, как Тора и богослужение в храме. Милосердие, таким образом, было одной из трёх главный опор, на которых держится весь мир, и теперь, когда храма больше не было, знание Торы и милосердие были важнее, чем когда-либо. Чтобы подкрепить эту догадку, рабби Иоханан цитировал — несколько искажая — автора псалма: «Мир основан на милости»[260]. Сопоставляя эти три несвязанных друг с другом отрывка, рабби Иоханан показал, что, как провозгласил Гиллель, милосердие действительно было центральной темой в Писании: работа толкователя заключалась именно в том, чтобы выявить и обнаружить этот скрытый принцип.

Хороз составлял сущность раввинского мидраша. Он давал экзегету возможность испытать чувство полноты и завершённости, подобное состоянию шалом, которое евреи обретали в Храме, и чувству coincedenia oppositorum, совпадения противоположностей, которое христиане переживали во время своего толкования — пешер. Подобно христианам, раввины толковали Закон и Пророков разными способами, наделяя их значением, которое, зачастую, имело мало общего с изначальным замыслом авторов. Рабби Акива совершенствовал этот новаторский тип мидраша. Его ученики любили рассказывать одну историю о нём. Слава о таланте рабби Акивы дошла до Моисея на небесах, и однажды он решил спуститься на землю, чтобы посетить одно из его занятий. Он сел в восьмом ряду, позади других учеников, и, к его разочарованию, оказалось, что он не может понять ни слова из объяснений рабби Акивы, хотя и было сказано, что это часть откровения, которое он получил на горе Синай. «Мои сыновья превзошли меня», — думал Моисей с горечью, но и с гордостью, возвращаясь на небеса. Но почему же, — спрашивал он, — Бог доверил Тору ему, Моисею, когда Он мог выбрать человека такого ума, как рабби Акива[261]? Другой раввин изложил это ещё короче: «Что не открылось Моисею, открылось рабби Акиве и его помощникам»[262]. Откровение случилось не один-единственный раз на горе Синай, это был непрерывно длящийся процесс, который не прекратится до тех пор, пока опытные толкователи отыскивают неиссякаемую мудрость, скрытую в тексте. Священное Писание содержало всю сумму человеческих знаний в зачаточной форме: можно было найти «в нём всё»[263]. Синай был лишь началом. На самом деле, когда Бог дал Тору Моисею, Он знал, что будущим поколениям придётся завершить её. Письменная Тора не была законченным текстом; людям следовало применить всю свою изобретательность, чтобы довести её до совершенства, подобно тому, как они получают муку из пшеницы и ткут одежды из льна[264].

И всё же некоторые раввины считали, что рабби Акива зашёл слишком далеко. Его коллега рабби Ишмаэль обвинял его в том, что он навязывает писанию своё понимание: «Поистине, ты говоришь тексту: «Молчи, пока я тебя растолкую»[265]. Хороший мидраш должен быть как можно ближе к оригинальному значению, и рабби Ишмаэль утверждал, что изменять это значение следует лишь тогда, когда это совершенно необходимо[266]. Метод рабби Ишмаэля пользовался уважением, но метод рабби Акивы взял верх, потому что благодаря ему Писание оставалось открытым. Современному исследователю этот метод покажется ненаучным; мидраш постоянно заходит чересчур далеко, явно нарушая целостность текста, и ищет новый смысл за счёт оригинала[267]. Но раввины считали, что, раз Писание — это Слово Божье, значит, оно неисчерпаемо. Любое значение, которое они обнаруживали в тексте, было задумано Богом, если оно давало новое видение и шло на пользу общине.

Комментируя Тору, раввины время от времени исправляли её слова, говоря своим ученикам: «читайте не то… но это»[268]. Изменяя, таким образом, текст, они порой вносили в писание мотив сострадания, которого не было в оригинале. Это произошло, например, когда рабби Меир, один из наиболее выдающихся учеников равви Акивы, обсуждал постановление в книге Второзакония:

Если в ком найдётся преступление, достойное смерти, и он будет умерщвлён, и ты повесишь его на дереве, то тело его не должно ночевать на дереве, но погреби его в тот же день, ибо проклят пред Богом [килелат Элохим] всякий повешенный на дереве, и не оскверняй земли твоей, которую Господь Бог твой даёт тебе в удел[269].

В этом законе проявлялась личная заинтересованность, ведь если израэлиты оскверняли землю, они теряли её. Но рабби Меир предложил новое прочтение, основанное на игре слов: «Читайте не килелат Элохим (проклятие Бога), — сказал он, — но каллат Элохим (боль Бога)». Рабби Меир объяснял, что новый текст показывает печаль Бога, который страдает вместе со своими созданиями: «Когда человек в большой беде, что говорит Шхина? Она говорит: “Моя голова болит, моя рука болит”»[270]. Любовь и золотое правило можно было обнаружить в самых неожиданных отрывках Торы. Как отмечает современный исследователь: «Челнок мидраша плетёт ткань сострадания вокруг сурового правила закона»; и так как раввины побуждали своих учеников изменять текст, те тоже оказывались вовлечены в активный процесс бесконечных толкований[271]. Это относится и к тому, как рабби Иуда истолковал слова Бога, обращённые к пророку Захарии: «ибо касающийся вас [т. е. Израиля] касается зеницы ока его (эйно)». «Читайте не эйно («его»), но эйни («моего»)», — наставлял рабби Иуда других исследователей Торы; и теперь в тексте утверждалось, что любящий Бог разделял боль своего народа: «ибо касающийся Израиля касается зеницы ока Моего (эйни)»[272].

Окончательного истолкования Писания существовать не могло. Эта точка зрения была сформулирована в самом начале периода Явне, когда рабби Элиэзер ввязался со своими коллегами в неразрешимый спор, касающийся законных уложений (галаха) в Торе. Когда другие отказались принять его мнение, рабби Элиэзер попросил Бога подкрепить его слова каким-нибудь чудом, и рожковое дерево само собой сдвинулось на четыреста локтей, вода в ручье потекла в гору, и стены дома учений вздрогнули так сильно, что всё здание, казалось, едва не рухнуло. Но раввинов не впечатлило это проявление сверхъестественной силы. В отчаянии рабби Элиэзер взмолился, чтобы бат кол («глас с неба») рассудил их, и божественный глас услужливо произнёс: «Зачем противитесь вы словам Элиэзера? Галаха всегда на его стороне». Но рабби Иешуа привёл стих из Второзакония: «она [Тора] не на небе»[273]. Отныне Тора не принадлежала лишь горнему миру; с тех пор как она была провозглашена на горе Синай, она более не принадлежала Богу, но была неотчуждаемой собственностью каждого еврея. Как заявил позднее другой раввин: «Небесный голос нам не указ». И, кроме того, было сказано на Синае: «Большинством голосов вы должны решать»[274], так что рабби Элиэзер, оставшись в меньшинстве, не мог победить в этом голосовании. Когда Бог услышал, что Его мнение отвергли, Он улыбнулся и сказал: «Победили меня дети мои»[275].

Любые ограничения в мидраше объяснялись слабостью толкователя, которому не хватало способностей, чтобы понять смысл текста в применении к данной ситуации или найти новое значение[276]. Золотое правило также означало, что любой мидраш, способствовавший распространению ненависти, являлся незаконным. Следовало избегать злобных толкований, высмеивавших других мудрецов с целью опорочить их[277]. Целью мидраша было служить общине, а не подогревать самолюбие толкователя, который, как объяснял рабби Меир, должен был изучать Тору «ради неё самой», а не для своей собственной выгоды. Хороший мидраш, — продолжал рабби, — сеет любовь, а не раздор, потому что каждый, кто тщательно изучает писание, полон любви и приносит радость другим людям: он «любит Всевышнего, любит Его творения, доставляет Всевышнему радость, доставляет радость Его творениям». Изучение Торы преображало толкователя, облачая его робостью и смирением, делая его справедливым, благочестивым, добродетельным и верующим, что шло на пользу всем окружающим. «Тайны Торы открываются ему, — заключал рабби Меир, — он становится как полноводный ключ и как неудержимый поток… И это делает его великим и поднимает его над всем творением»[278].

«Слово Моё не подобно ли огню?» — спрашивал Яхве у пророка Иеремии[279]. Мидраш помогал открыть это божественное сияние, дремавшее в письменных словах Торы. Однажды рабби Акива услышал, что его ученик бен Азай был заключён в огненный круг, вспыхнувший вокруг него, в то время как он комментировал и толковал Тору. Он поспешил к ученику, чтобы расспросить об этом, и бен Азай ответил, что он всего лишь выполнял хороз:

Я только связывал слова Торы одно с другим, а затем со словами из Пророков, и слова Пророков — со словами из Писаний, и слова возрадовались, как в тот день, когда они были рождены на Синае, и были они сладки, как при их первом произнесении[280].

Богоявление на горе Синай повторялось всякий раз, когда еврей оставался один на один с текстом, открывался ему и применял его к своей собственной жизни. Подобно Иезекиилю, автор мидраша обнаруживал, что, когда он впитывал этот текст и делал его полностью своим, Слово Божье становилось сладким, как мёд, и заставляло вспыхивать весь мир.

Как и некоторые раввины до него, бен Азай был мистиком. Все они часто размышляли над рассказом Иезекииля о его видении Божьей «славы» (кавод), выполняя при этом особый ритуал — они постились, помещали головы между колен и шептали хвалы Богу, что приводило их в изменённое состояние сознания. Тогда им казалось, будто они пролетают сквозь семь небес, пока не узрят «славу» на её небесном троне. Но это мистическое путешествие было сопряжено с опасностью. Один очень ранний рассказ повествует нам о четырёх мудрецах, которые пытались войти в пардес, «плодовый сад», напоминающий райский сад — Эдем. Бен Азай смог достичь этого духовного состояния прежде, чем умер, но два других мистика после этого опыта повредились умственно и душевно. Лишь рабби Акива обладал достаточной зрелостью, чтобы вернуться из этого путешествия невредимым и прожить достаточно долго, чтобы успеть рассказать свою историю[281]. Сам рабби Акива считал, что Песнь Песней в особенности помогает достичь этого экстаза, она не просто обозначает, но фактически делает ту любовь, которую Бог ощущает к своему народу, жгучей истиной в сердце мистика. «Вся полнота времени от начала мира не стоит того единственного дня, когда Песнь Песней была дарована Израилю», — говорил рабби Акива. «Все Писания (Ктувим) святы, но Песнь Песней — Святая Святых»[282]. Во внутреннем мире рабби Акивы Песнь Песней заменила собой внутреннее святилище храма, где божественное присутствие покоилось на своём древнем троне.

Другие раввины ощущали Дух Яхве как потрясающее божественное присутствие внутри них и вокруг них. Как-то раз, когда рабби Иоханан обсуждал видение Иезекииля со своими учениками, огонь снизошёл с небес и бат кол объявил, что Богом возложена на Иоханана специальная миссия[283]. Но Святой Дух в виде огненных языков снисходил и на рабби Иоханана и рабби Элиэзера (в точности так же, как он снизошёл на учеников Иисуса в Пятидесятницу), когда они выполняли хороз, соединяя стихи Писания[284].

В этот период раввины ещё не облекали свои размышления в письменную форму. По-видимому, они выучивали накапливавшиеся предания на память и передавали их изустно, хотя рабби Акива и рабби Меир разбивали материал на блоки, чтобы их было легче запомнить[285]. Записывать драгоценное знание казалось рискованным. Книга могла быть сожжена, как храм, или попасть в руки христиан, так что безопаснее было хранить её в умах и сердцах мудрецов. Но раввины ценили устное слово и само по себе. Те из учившихся в Явне, кто оказался способен вызубрить эти устные предания наизусть, назывались таннаим, «повторяющие». Они произносили Тору вслух и создавали свои мидраши в ходе беседы. Дом Учения был шумным из-за оживлённых дискуссий и громких споров.

Однако к 135 г. н. э. раввины почувствовали необходимость более долговечной письменной фиксации. Пытаясь насильственно вовлечь евреев в современный греко-римский мир, император Адриан объявил о своём намерении вспахать развалины Иерусалима, чтобы сравнять его с землёй, и построить новый город на святом месте. Обрезание, обучение раввинов и изучение Торы — всё это было запрещено законом. Упрямый еврейский солдат Симон бар Косеба поднял восстание против Рима, и, когда ему удалось оттеснить Десятый легион от Иерусалима, рабби Акива приветствовал его как мессию. Сам рабби Акива отказался прекратить преподавание и, согласно легенде, был казнён римскими властями. В конце концов, восстание Бар Косебы было жестоко подавлено Адрианом в 135 г.[286] Тысячи евреев были убиты, и заложили новый город, хотя развалины храма уцелели; евреям запретили жить в Иудее, они могли селиться только на севере Палестины. Школа в Явне была распущена, а раввины-учителя разогнаны. Однако ситуация улучшилась в правление императора Антония Пия (158–161 гг.), который сделал законы против евреев менее суровым, и раввины вновь собрались в городе Уше в Нижней Галилее.

Печальный итог восстания Бар Косебы привёл раввинов в ужас. Несколько радикалов, таких как мистик рабби Симеон бен Йохай, продолжали выступать против Рима, но большинство отказались от участия в политических делах. Теперь раввины остерегались мессианства и разочаровались в мистических практиках, предпочитая упорядоченную жизнь учёного опасным полётам духа. В Уше они установили канон еврейской Библии, сделав окончательный выбор из Писаний (Ктувим) периода Второго храма[287]. Они отбирали более умеренные исторические работы, отвергая апокалипсические фантазии, и в конце концов включили в текст книги Паралипоменон, книги пророков Эсфири, Ездры, и Неемии; а из жанра Премудрости — книгу Притчей, Экклезиаст, Песнь Песней и Иова, но не включили бен Сиру. Библию, которая теперь состояла из Торы, Невиим («Пророков») и Ктувим, стали называть по трём первым буквам — Танах.

Между 135 и 160 гг. н. э. раввины также начали создавать абсолютно новое писание, которое они назвали Мишна, антологию преданий, собранных ими в Явне и сгруппированных по схеме рабби Акивы и рабби Меира, которые теперь облекли в письменную форму[288]. Раввины наконец признались себе, что храм никогда не будет отстроен, и поэтому они добавили массу нового материала, большая часть которого была связана с культом и с празднествами. Древнееврейский термин мишна означает «повторение»: несмотря на то, что оно приняло письменную форму, новое писание по-прежнему воспринималось как устное произведение, и ученики продолжали заучивать его наизусть. Мишна была завершена рабби Иегудой Патриархом около 200 г. и стала Новым Заветом раввинов. Подобно христианским писаниям, она рассматривала Танах как текст, который принадлежал давно ушедшему историческому периоду, но мог быть использован для того, чтобы узаконить иудаизм в эпоху после разрушения храма. На этом, тем не менее, сходство заканчивалось. Здесь не было истории, не было повестей и не было теологии. Мишна была просто огромным собранием законных уложений, разделённых на шесть частей, называемых Сдарим — «Порядки»: Зраим (Семена), Моэд (Праздники), Нашим (Женщины), Незикин (Убытки), Кодашим (Святыни), Тохорот (Правила чистоты). Каждый раздел состоит из нескольких трактатов, всего в Мишне шестьдесят три трактата.

В отличие от Нового Завета, в котором никогда не упускается возможности процитировать еврейское Священное Писание, Мишна гордо держалась в стороне от Танаха, в ней редко встречались отрывки из Библии или ссылки на её учение. В Мишне не утверждается, что её авторитет восходит к самому Моисею, в ней никогда не обсуждаются её источники или их достоверность, словно само собой разумеется, что её авторитет выше всяких сомнений[289]. Раввины, которые жили и дышали Торой, были способны самостоятельно толковать волю Бога и не нуждались в поддержке Библии[290]. Мишна рассматривает не то, во что евреи верят, но то, как они себя ведут. Храма больше нет, но Шхина по-прежнему пребывает среди народа Израиля. Задачей раввинов было помочь евреям жить в святости, так, словно храм всё ещё стоит.

Шесть Порядков были построены как храм[291]. В первом и последнем разделах — Зраим и Тохорот — шла речь, соответственно, о святости земли и о святости людей. Два центральных Порядка — Нашим и Незикин — предписывали законы частной, бытовой жизни евреев и их деловые отношения. А вот темой второго и пятого Порядков — Моэд (Праздники) и Кодашим (Святыни) — был храм. Эти два Сдарим, которые почти полностью были составлены в Уше[292], подобны двум равноотстоящим несущим столпам, на которых держится всё здание. Они с любовью восстанавливают обыденные детали жизни утраченного храма: для чего использовалась каждая комната или где первосвященник хранил своё вино. Как вела себя ночная стража? Что делать, если священник засыпал на своём посту? Таким образом, храм продолжал жить в умах евреев и оставался центром еврейской жизни. Изучение вышедших из употребления законов храма, изложенных в Мишне, было равнозначно действительному исполнению обрядов[293].

Одно дело — жить, соблюдая все законы для священников, как того требовали ранние фарисеи, когда храм ещё стоит, и совсем другое, когда всё, что от него осталось, — несколько обугленных развалин. Новая духовность требовала у экзегетов героического самоотречения. Но Мишна попросту не оглядывается на прошлое. Тысячи абсолютно новых установлений сформировали подспудное ощущение духовного присутствия Храма. Если евреи должны жить, словно священники, как они должны вести себя с язычниками? Какова роль женщин, которым теперь приходится выполнять священнические задачи по соблюдению законов чистоты в своём доме? Раввины ни за что не убедили бы людей соблюдать этот огромный свод законов, если бы он не давал людям духовный опыт, приносящий удовлетворение.

Спустя примерно пятьдесят лет после завершения Мишны появился новый текст, который снабдил эту устную традицию духовной родословной, восходящей к горе Синай[294]. Автор трактата «Пиркей авот» (Поучения отцов) проследил, как передавалось предание раввинам в Явне и в Уше от рабби Иоханана бен Заккая, который учился Торе у Гиллеля и Шаммая. Затем он показал, как учение переходило от одного поколения выдающихся мудрецов эпохи Второго храма — к другому, как эти мудрецы получили Тору от мужей «Великого собрания»[295], которые, в свою очередь, получили её от пророков; пророки — от «старейшин», завоевавших Землю Обетованную[296], старейшины — от Иисуса Навина, Иисус — от Моисея, а Моисей, основоположник традиции, получил Тору от самого Бога.

Эта родословная не стремилась к фактической точности: как для всех мифов, для неё смысл важнее, чем историческая достоверность; она описывает религиозный опыт. Когда евреи изучали Тору по Мишне, им казалось, что они участвуют в непрерывной беседе со всеми великими мудрецами прошлого и с самим Богом. Это стало главным мифом о происхождении и превосходстве в раввинском иудаизме. Существовала не одна Тора, а две — письменная и устная. Обе были даны Моисею на горе Синай. Тора не может быть ограничена текстом, она должна оживляться живыми голосами мудрецов каждого поколения. Раввины, изучая Тору, чувствовали себя так, словно они стояли рядом с Моисеем на Синае. Откровение всё длилось, и все озарения всех евреев прошлого, настоящего и будущего тоже восходили к самому Богу, и это было так же верно, как и то, что письменная Тора была вручена Моисею[297].

Положение евреев в Римской империи ухудшилось после того, как император Константин перешёл в христианство в 312 г. После неудачного мятежа Бар Косебы, после того, как второе пришествие мессии так плачевно провалилось, количество евреев-христиан резко сократилось, и теперь в христианских церквях преобладали бывшие язычники. Когда Феодосий II (401–450 гг.) сделал христианство официальной религией империи, евреям было запрещено занимать гражданские или военные посты, использовать древнееврейский язык при богослужении в синагогах, и, если иудейский праздник Песах выпадал раньше христианской Пасхи, евреям не разрешалось праздновать его в этот день. Раввины в ответ на это следовали наставлениям мудрецов из «Пиркей авот», которые призывали своих учеников «возвести ограду вокруг Торы»[298]. Они создавали новые писания, окружавшие живую Тору глубоким, набожным комментарием, который защищал её от враждебного мира.

Тосефта, «дополнение» к Мишне, была составлена в Палестине между 250 и 350 гг. н. э.: это комментарий к Мишне, примечание к примечанию. Сифра (мидраш на книгу Левит), также написанная в Палестине примерно в это же время, была попыткой изменить эту тенденцию, которая, казалось, уводила евреев от Танаха и, соответственно, стремилась подчинить устную Тору письменной. Однако два Талмуда показали, что еврейский народ не был склонен идти по этому пути. Иерусалимский Талмуд, также известный как Иерушалми, был завершён в начале пятого века в Палестине, в крайне тяжёлый для еврейской общины период. Само слова «талмуд» означает изучение; но Иерушалми изучал не Библию, а Мишну, хотя он и частично отказался от той гордой независимости от Танаха, которая постулируется в Мишне[299]. В иерусалимском Талмуде чаще приводятся цитаты из Библии и чаще требуется подтверждение положений закона текстами из Писания, — хотя Библия никогда не становится единственным авторитетом в том, что касается законодательства. Судебные прецеденты включают в себя не только правила, но и фактические обстоятельства, и Танах не мог предоставить всю необходимую информацию. Тем не менее, одну шестую Иерушалми составляют толкования Священного Писания и рассказы о великих раввинах, что позволяет смягчить огромный свод законов.

Возможно, тяжёлые условия жизни в Палестине помешали завершить иерусалимский Талмуд, который, вероятно, следует рассматривать как неоконченное произведение. Однако в течение шестого века евреи в Вавилоне создали более полный и совершенный Талмуд[300]. Между раввинами Палестины и Вавилона происходит постоянное общение. Персидские правители отличались большей терпимостью, чем христианские императоры, так что евреи Вавилона пользовались свободой решать свои собственные дела под властью официально назначаемого эксиларха. По мере того как палестинское еврейское сообщество приходило в упадок, Вавилон становился интеллектуальным центром еврейского мира, и в вавилонском Талмуде, также называемом Бавли, ощущается спокойная уверенность, которая отражает эти более благоприятные обстоятельства. Этот Талмуд впоследствии стал ключевым текстом раввинского иудаизма. Подобно Иерушалми, он содержал комментарий (гемару) к Мишне, но не пренебрегал и Танахом, который использовался для аргументации положений устной Торы. В каком-то смысле Бавли был похож на Новый Завет: авторы-редакторы также считали его завершением еврейской Библии — новым откровением для изменившегося мира[301]. Подобно Новому Завету, вавилонский Талмуд был весьма избирателен в своём подходе к более ранним писаниям, его составители отбирали лишь те отрывки из Танаха, которые они считали полезными, и игнорировали всё остальное.

Вавилонский Талмуд последовательно комментирует Мишну, трактат за трактатом. Гемара охватывает не только Библию, но и мнения раввинов, легенды, историю, богословские размышления и правовую информацию. Этот метод побуждал ученика сводить вместе письменное и устное предание, так что они смешивались у него в уме. Бавли включал значительное количество материалов более ранних, чем Мишна, но большая часть его содержания была новой, что расширяло кругозор ученика, меняя его представления и о Мишне, и о Библии. Бавли относился с почтением к старым текстам, но никогда не считал их священными и неприкосновенными. В своих комментариях авторы-редакторы иногда изменяли законодательство Мишны, противопоставляли одного раввина другому и указывали на серьёзные пробелы в аргументах Мишны. То же самое они делали и с Библией, отмечая пропуски в библейских текстах[302], высказывая предположения, о том, что должны были бы сказать боговдохновенные авторы[303], и даже заменяя библейский закон своими собственными, более близкими им правилами[304]. Будучи прочитанной в сопоставлении с вавилонским Талмудом, Библия преображалась точно так же, как Новый Завет влиял на понимание Ветхого Завета христианами. Если библейские тексты включались в гемару, они никогда не обсуждались сами по себе и в контексте Библии, но всегда прочитывались с точки зрения Мишны. Как объяснял рабби Абдини из Хайфы, раввины были новыми пророками: «С того дня, как храм был разрушен, пророческий дар был отнят у пророков и дан мудрецам»[305]. Тора, таким образом, была трансцендентной реальностью, воплощённой в двух земных формах: письменного текста и устного предания[306]. Обе эти формы были дарованы Богом; обе были необходимы, но раввины отдавали предпочтение устной Торе, так как письменный текст мог способствовать косности и ориентации на прошлое, тогда как устная традиция и постоянно подвижное течение человеческой мысли делают слово более чутким к изменчивым условиям жизни[307].

В Бавли звучит множество голосов: Авраама, Моисея, пророков, фарисеев и раввинов. Все они не ограничены своим историческим периодом, но собраны вместе на одной странице, так что кажется, будто они беседуют друг с другом сквозь столетия — и зачастую яростно спорят друг с другом. Бавли не даёт окончательных ответов. Если какой-либо спор заходит в тупик, ученики сами, с помощью учителей, должны разобраться в нём к своему удовлетворению. Бавли был описан как первый интерактивный текст[308]. Его метод воспроизводил процесс обучения, используемый самими рабби и, таким образом, побуждал принять участие в той же самой дискуссии и сделать свой собственный вклад в неё. Принципиальным моментом было расположение текста на странице: обсуждаемый отрывок Мишны помещался в центре листа и был окружён гемарой учёных как отдалённого, так и недавнего прошлого. Пророки и библейские патриархи не считались более авторитетными фигурами, чем раввины, лишь потому, что они были свидетелями первого откровения. Как уже объяснил рабби Ишмаэль: «В Писании нет предшественников и последователей»[309]. На каждой странице было также оставлено свободное пространство, где ученик мог добавлять свой собственный комментарий. Изучая Библию по вавилонскому Талмуду, ученик понимал, что последнее слово не остаётся ни за кем, что истина постоянно меняется, а традиция, несмотря на её божественное происхождение и высокую ценность, не должна ограничивать его собственное право принимать решение. Ученик обязан был добавить свою собственную гемару к священной странице, потому что иначе традиция прекратится. «Что есть Тора? — спрашивает Бавли. — Это — толкование Торы»[310].

Изучение Торы не было единственной целью. Рабби Берахия, палестинский мудрец семнадцатого века, сравнивал дискуссии раввинов с игрой в волан: «Когда мудрецы входят в дом учений и обсуждают Тору, слова летают взад и вперёд, один высказывает своё мнение, другой же — другое, ещё один — третье». И всё же в основе всех толкований лежало принципиальное единство, потому что мудрецы не просто выражали свои собственные взгляды: «Слова и тех и других мудрецов, все они были дарованы Моисеем Пастырем из тех, что он получил от Единого Бога во Вселенной»[311]. Даже принимая участие в бурных прениях, истинно увлечённый ученик осознавал, что и он, и его противник в какой-то мере участвуют в беседе, которая длится ещё со времён Моисея и будет продолжаться в будущем, и то, что говорят они оба, Бог уже предвидел и благословил.

Христиане, несмотря на то, что теперь их считали врагами иудаизма, трудились над созданием весьма похожей духовности.

Глава V Милосердие

До обращения в христианство императора Константина, произошедшего в 312 г. н. э., казалось маловероятным, что христианская вера уцелеет, так как христиане подвергались неорганизованным, но яростным преследованиям со стороны римских властей. После того как стало ясно, что христиане больше не являются членами синагоги, римляне стали рассматривать Церковь как superstitio — суеверие фанатиков, повинных в смертном грехе нечестивости, который они совершили, порвав с верой их предков. Римляне с большим подозрением относились к массовым движениям людей, которые отбрасывали ограничения, налагаемые традицией. Христиан обвиняли также в безбожии, потому что они отказывались почитать богов-покровителей Рима, подвергая, таким образом, опасности всю империю. Преследователи намеревались искоренить христианскую веру и с лёгкостью могли сделать это. Ещё в 303 г. император Диоклетиан объявил христианам войну на уничтожение. Это время террора и ужаса оставило свой отпечаток. Христианским героем по преимуществу становился мученик, готовый пойти на смерть за Христа.

Некоторые христиане пытались убедить своих ближних-язычников, что христианство не было пагубным отказом от прошлого благочестия, и с этой целью создавали апологии — «рациональные объяснения» своей веры. Одним из главных их доводов стало то, что жизнь и смерть Иисуса были предсказаны еврейскими пророками, — аргумент, который римляне, с их уважением к гаданиям и предсказаниям, принимали весьма серьёзно. Евангелисты с лёгкостью применяли свой способ толкования — пешер, но апологеты находили его более сложным. С тех пор как Маркион призвал христиан отвергнуть древние писания, новообращённые язычники испытывали всё большие сомнения по поводу их еврейского наследия[312]. Они больше не совершали богослужений в синагогах, какое же они имели отношение к еврейскому богу? Отменил ли Бог свой старый завет? Как может священная история Израиля стать историей христиан? Что на самом деле пророки знали об Иисусе и как они узнали это? Почему Исайя и Захария были так заняты Иисусом, основателем чужой религии?

Одним из самых ранних апологетов христианства был Юстин (100–160), новообращённый язычник из Самарии, что в Святой земле, впоследствии принявший мученическую смерть. Он исследовал различные греческие философские учения, но лишь в христианстве нашёл то, что искал. Логос, Слово из вступления к евангелию от Иоанна напомнило Юстину божественное огненное дыхание, именуемое Логос («Смысл»), Пневма («Дух») или Бог, которое, согласно учению стоиков, дало жизнь всему сущему. Очевидно, христиане и язычники имели общую систему символов. В своих двух Апологиях (Apologiae) Юстин утверждал, что Иисус был воплощением Логоса, который действовал на протяжении всей истории, одинаково осеняя и греков, и евреев. Логос принимал множество обличий, прежде чем окончательно открыться в Иисусе. Он вещал через пророков, которые, таким образом, смогли предсказать приход мессии. Он говорил устами Платона и Сократа. Когда Моисей думал, что слышал Бога, который говорил с ним из горящего куста, на самом деле он внимал Логосу. Предсказания пророков были произнесены не «от самих тех вдохновенных мужей, но от движущего их Слова Божия»[313]. Иногда Логос предсказывал будущее; иной раз вещал от имени Бога, и евреи, думая, что это Бог обращается к ним напрямую, не понимали, что это было «первородное Слово Божие»[314]. В еврейских писаниях Бог оставил человечеству зашифрованное послание, понять которое удалось только христианам.

Юстиновское понятие Логоса стало центральным для ряда богословов, называемых «отцами церкви», так как они сформулировали основополагающие идеи христианства и адаптировали еврейскую веру к греко-римскому миру. С самых ранних периодов отцы церкви рассматривали Танах как сложную и запутанную знаковую систему. Как объяснил Ириней, писания Моисея на самом деле были словами Христа, вечного Логоса, который говорил его устами[315]. Отцы церкви рассматривали Ветхий Завет не как собрание различных текстов, но как одну книгой с единым посланием, которое Ириней назвал гипотеза, — от греческих слов «гипо», внизу, под, и «тесис», положение, — доказательство скрытое, лежащее «под поверхностью». Еврейское Священное Писание не упоминает Иисуса напрямую, но его жизнь и смерть образуют зашифрованный подтекст Библии, а также открывают тайну мироздания[316]. Материальные предметы, невидимые сущности, исторические события и законы природы — буквально всё, что существует — есть часть божественно организованной системы, которую Ириней называл «промысел». Любое явление имело своё собственное место в этом промысле и было связано с любым другим явлением, образуя гармоничное целое. Иисус был воплощением этого божественного промысла. Как объяснял апостол Павел, его пришествие окончательно раскрыло божественный план: «В устроении полноты времён, дабы всё небесное и земное соединить под главою — Христом»[317]. Иисус был причиной, целью и вершиной грандиозного замысла Бога.

Поскольку Христос есть основа еврейского священного писания, оно также является выражением божественного промысла, но этот подтекст становится понятен лишь в том случае, если Библия правильно интерпретируется. Как и вся Вселенная, писание есть текст, от латинского слова textus — ткань, сотканная из бесконечного множества взаимосвязанных сущностей, «сплетённых вместе» и образующих неразрывное целое[318]. Размышляя над зашифрованным текстом писания, люди понимали, что это Иисус связывает всё воедино и объясняет глубинное значение всего Божьего промысла. Задачей экзегета было наглядно показать это, сведя вместе все подсказки, словно соединяющиеся один с другим кусочки огромной головоломки. Ириней сравнивал писания с мозаикой, состоящей из бесчисленных крошечных камешков, которые, будучи помещёнными каждый на своё место, составляли образ прекрасного царя[319].

Толкование писания должно было соответствовать учению апостолов Иисуса, которое Ириней называл «правило веры», а именно — тому, что Логос, воплотившийся в Иисусе, скрыто присутствовал в творении с самого начала[320]:

Если кто станет внимательно читать Писания, то найдёт в них речь о Христе и предизображение нового призывания. Ибо Христос есть сокровище, скрытое в поле, т. е. в мире, — ибо «поле есть мир»[321], — а сокровище, скрытое в писаниях, есть Христос, Который изображался посредством образов и притчей, ибо то, что относится к Его человечеству, невозможно было понять прежде исполнения пророчеств, т. е. пришествия Христа[322].

Однако тот факт, что Иисус был «скрыт» в Писании, означал, что христиане, если они хотели найти его, должны были сделать значительное усилие, чтобы правильно истолковать Писание.

Христиане могли понять Танах, лишь превратив его в аллегорию, в которой все события Ветхого Завета становятся прообразами Христа в Новом Завете. Евангелисты уже находили в еврейских писаниях «образы и притчи», в которых подразумевался Христос, но отцы церкви стремились к большему. «Каждый пророк, каждый древний писатель, каждый переворот в государстве, каждый закон, каждый обряд старого завета указывают только на Христа, возвещают только Его, обозначают только Его», — настаивал Евсевий, епископ Кесарийский (260–340)[323]. Христос-Логос присутствовал в Адаме, прародителе всего рода людского, в мученике Авеле, в Исааке, с готовностью приносимым в жертву его отцом, и в страдающем Иове[324]. Христиане, в сущности, создавали свой хороз, «связывая» людей, события и образы, которые никогда не сопоставлялись до сих пор. Как и раввины, христиане не стремились раскрыть замысел библейского автора и не рассматривали текст в его историческом контексте. Хорошее толкование — это то толкование, которое даёт новое проникновение в божественный промысел.

Не все разделяли это увлечение аллегориями. Так, толкователи из Антиохии сосредотачивались на буквальном значении Писания. Их целью было понять, чему хотели научить сами пророки — а не то, что можно было вычитать из их слов задним числом. Пророки и авторы псалмов часто использовали метафоры и уподобления, но этот образный язык был частью буквального смысла — весьма важной для понимания того, что они хотели сказать. Антиохийские толкователи не видели необходимости в аллегории. Иоанн Златоуст, проповедник конца четвёртого века н. э., показал, что можно извлечь глубокий нравственный урок исходя из простого, буквального смысла Библии. Последователи антиохийской школы не могли совсем отказаться от типологического толкования, ведь к нему так часто прибегали евангелисты, но они советовали богословам придерживаться тех аллегорий, которые приводятся в Новом Завете, и не искать новых. Так, например, Теодор, бывший епископом Мопсуэстии с 392 по 428 г., не видел никакой ценности в Песне Песней: это была просто любовная поэма, которая могла быть прочитана как священный текст лишь в том случае, если привнести в неё абсолютно чуждые ей смыслы.

Однако в александрийской школе Песнь Песней была популярна именно по той причине, что она предлагала такие богатые возможности для аллегорий. Хорошо сведущие в герменевтической традиции, разработанной Филоном, христиане из Александрии создали искусство прочтения, которое они называли духовным толкованием — попытку воспроизвести опыт учеников Иисуса по дороге в Эммаус. Подобно раввинам, они рассматривали Библию как неисчерпаемый текст, способный бесконечно порождать новые смыслы. Они не считали, что навязывают Писанию вещи, которых в нём нет, — они бы согласились с раввинами, что «в нём всё». Самым ярким из толкователей александрийской школы был Ориген (185–254), наиболее влиятельный и плодовитый автор своего времени[325]. Помимо комментариев к Библии, он составил «Гексапла» («Шесть столбцов») — издание Библии, где текст на древнееврейском шёл параллельно с пятью различными греческими переводами, а также два монументальных труда: «Против Цельса» — апологию, призванную опровергнуть языческого философа, критиковавшего христианство, — и «О началах», исчерпывающий отчёт о христианской доктрине.

Для Оригена Иисус был началом и концом любого толкования:

Иисус открывает нам Закон, раскрывая перед нами тайны Закона. Ибо мы, те, кто принадлежит вселенской Церкви, мы не отвергаем закон Моисеев, но принимаем его, при условии, что нам истолковывает его сам Иисус. Воистину, мы можем правильно понять Закон лишь, когда Он объясняет его нам, и мы можем воспринять Его суждение и понимание[326].

Для Оригена еврейские писания были мидрашом на Новый Завет, который, в свою очередь, являлся комментарием к Танаху. Вне аллегорического прочтения Библия не имела смысла. Как можно буквально объяснить наставление Иисуса: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя»[327]? Как может христианин принять варварский приказ истреблять необрезанных мальчиков[328]? Какое отношение могли иметь к христианам многословные указания о строительстве скинии[329]? Неужели библейский автор действительно имел в виду, что Бог «ходил» в Эдемском саду[330]? Или настаивал на том, что ученики Христа не должны были никогда носить обуви[331]? Если понимать это буквально, было бы «весьма сложно, и даже невозможно» почитать Библию как священную книгу[332]. Чтение Писания — далеко не лёгкая задача, Ориген подчёркивает это снова и снова. Зачастую еретики извращали текст в своих собственных целях или давали упрощённое толкование чрезвычайно сложному отрывку. Нелегко было найти вдохновение и здравое учение в некоторых наиболее сомнительных или отнюдь не поучительных библейских рассказах, но, так как в писании говорил сам Логос, «нам следует верить, что это возможно, даже если мы не видим в этом пользы»[333]. Так, например, обсуждая сомнительное поведение Авраама, когда тот продал свою жену фараону, выдав её за свою сестру[334], Ориген утверждал, что Сара здесь символизирует добродетель, и Авраам хотел поделиться ею, а не сохранить для себя одного.

Современный читатель, пожалуй, счёл бы, что Ориген в той же степени повинен в искажении Священного Писания, что и еретики, которых он сурово осуждает. Как и раввинские мидраши, его толкования кажутся намеренным злоупотреблением, поиском смысла в ущерб авторскому замыслу. Ориген познакомился с еврейским мидрашом в Александрии и позже — в Кесарии, где он основал свою собственную академию. Его методы были схожими. Так, например, комментируя книгу Исхода, Ориген не был удовлетворён масштабным образом — освобождением народа Израиля из рабства как символом спасения, дарованного Христом, — но пытался найти упоминание о Христе даже в деталях, кажущихся мелкими и незначительными. Все христиане должны были выйти из «тьмы Египетской», оставить свои земные пути, чтобы следовать за Иисусом. Писание говорит нам, что на первом этапе исхода из Египта сыны Израилевы отправились «из Раамсеса в Сокхоф»[335]. Подобно Филону, Ориген всегда исследовал этимологию имён собственных, и он открыл, что Раамсес означало «мелькание моли». Затем он обнаружил «цепь» цитат из Писания, которая дала этому, на первый взгляд, несущественному предложению совершенно новое значение. Слово «моль» напомнило ему о предостережении Иисуса против привязанности к земным богатствам, которые так легко может испортить моль или жук-древоточец[336]. Итак, каждый христианин должен «выйти из Раамсеса,

если вы хотите прийти туда, где наш Господь может быть нашим вождём и идти впереди вас в столбе облачном[337] и быть вашим камнем[338], который предлагает вам духовную пищу и духовное питие, не менее того[339]. Также не должны вы хранить сокровища здесь, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут[340]. Это то, что Господь ясно высказал в Евангелиях: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твоё и раздай нищим: и будешь иметь сокровище на небесах[341]. Вот что, следовательно, означает выйти из Раамсеса и следовать за Христом[342].

Так временное пребывание сынов Израиля в Раамсесе предвосхищало требование Христа о полном посвящении себя Богу. Для Оригена Писание было textus, словесной тканью, сотканной из густо переплетённых нитей-слов, каждое из которых принадлежало Христу-Логосу и призывало читателя следовать за ним. Ориген не считал, что его толкование было произвольным, ведь Бог оставил ключи к разгадке; и он как толкователь должен увидеть их и разрешить все вопросы, чтобы божественный голос ясно различался — что было невозможно до пришествия Иисуса.

Толкование приводило экзегета и его учеников в состояние экстаза, от греческого слова экстасис — «выход за пределы» обыденности. Современные библеисты стремятся рассматривать текст Писания в рамках светской науки, исследуя его точно так же, как и любой другой древний документ[343]. Ориген руководствовался другими целями. Центром ранней христианской духовности была так называемая «вечная философия», характерная почти для всех культур, предшествовавших Новому времени. Согласно этой мифологической гипотезе, все объекты реального мира имели своё соответствие в божественной сфере[344]. Это представление было попыткой сформулировать неясное чувство того, что наши жизни являются чем-то неполным и обрывочным, отличным от той более удовлетворяющей нас версии, которую мы так ясно можем себе представить. Поскольку земля была связана с небесами огромной цепью бытия, символ был неотделим от той невидимой сущности, которую он обозначал. Слово «символ» происходит от греческого «симбаллейн» — «бросать сообща». Прообраз и его земная копия были неразрывно связаны, перемешаны, как джин и тоник в коктейле. Пробуя одну составляющую, неизбежно пробуешь и другую. Это было основой христианского обряда: когда христиане пили вино и ели хлеб во время причастия, они прикасались к Христу, который являлся им в виде этих предметов. Подобным же образом, стремясь проникнуть в смысл ограниченных во времени слов писания, они соприкасались с Логосом, прообразом всех человеческих высказываний. Это представление было центральным для герменевтики Оригена. «Писания <…> имеют не только открытый смысл, но и некоторый другой, скрытый от большинства, ибо описанное здесь служит предначертанием некоторых таинств и образом божественных вещей», — объяснял он[345]. Пристально изучая Новый Завет, Ориген был «поражён сокровенностью неизречённых тайн», которые в нём содержатся, на каждом шагу он находил «бесчисленное множество мест, представляющих, как бы через окно, немалый материал для величайших и многочисленнейших размышлений»[346].

Но Ориген не пренебрегал и буквальным смыслом Библии. Его кропотливая работа по составлению «Гексаплы» говорит о его стремлении установить достоверный текст Писания. Он изучал древнееврейский язык, советовался с раввинами; он был очарован географией, флорой и фауной Святой Земли. Однако неудовлетворённость поверхностным пониманием многих библейских учений и повестей вынуждала его выйти за пределы буквального значения. Священное Писание, подобно человеку, обладало плотью и душой. Наши тела формируют наш ум и мысли. Они причиняют нам боль и постоянно напоминают о нашей смертности. Наша физическая жизнь, таким образом, подталкивает нас к внутреннему подвижничеству, которое, если мы должным образом отвечаем на этот призыв, помогает совершенствовать нашу духовную, бессмертную природу[347]. Точно так же очевидные ограничения, которые накладывает плоть — то есть буквальное значение Писания, заставляют нас искать его душу, и Бог намеренно допустил эти неправильности:

Слово Божье позаботилось внести в закон и историю некоторые как бы соблазны, камни преткновения и несообразности; без этого же… мы отпали бы, наконец, от Бога или же, не отступая от буквы, остались бы не наученными ничему божественному… А иногда закон предписывает даже невозможное, — и это ради того, чтобы более мудрые и проницательные люди, предавшись исследованию написанного, приобрели себе похвальное убеждение в необходимости искать в таких предписаниях смысл, достойный Бога[348].

Эти сложные для понимания отрывки «выводят нас сперва по узкой тропе, как бы на высший, горний путь, «не допуская нас и препятствуя принятию их буквального смысла»[349]. Посредством «невозможности буквального прочтения» Бог приводит нас к «исследованию глубочайшего смысла»[350].

Духовное толкование Священного Писания было непростой задачей: приходилось преобразовывать текст таким же образом, как мы изменяем своё упрямое, непокорное «я». Толкование Библии требовало «величайшей чистоты и воздержанности и… ночей бдения»; оно было невозможно вне жизни, исполненной молитвы и добродетели[351]. Тут необходимы иного рода умственные усилия, чем, скажем, при решении математической задачи, так как для толкования требуется скорее интуитивный способ мышления. Но учёный, который будет упорен в своих трудах, тот, кто «прилежно и внимательно читает пророческие слова… при самом чтении своём почувствует след божественного вдохновения и посредством этого опыта убедится, что Писания, признаваемые словами Бога, действительно — не человеческие»[352].

Это постижение божественного достигалось постепенно, шаг за шагом. Во вступлении к своему комментарию к книге Песни Песней Ориген указывает, что три книги, приписываемые Соломону, — Притчи, Экклезиаст и Песнь Песней — представляют собой этапы этого пути. Писание имеет плоть, душу и дух, выходящий за пределы нашей смертной природы; и это соотносится с тремя различными смыслами, в которых оно может быть понято. Книга Притчей — представляет собой плоть. Она может быть понята без аллегорий, то есть содержит буквальный смысл, которым должен овладеть толкователь, прежде чем сможет продвинуться к чему-то более высокому. Книга Экклезиаста работает на уровне души, природных сил ума и сердца. Напоминая о бренности и пустоте всего земного, книга Экклезиаста показывает всю тщетность наших надежд, возлагаемых на материальный мир; являя, таким образом, пример нравственного смысла Писания, так как учит нас, как вести себя, используя доводы, не требующие никакого сверхъестественного прозрения. Большинство христиан, читая Библию, редко выходят за пределы буквального и нравственного прочтений.

Лишь толкователь, должным образом посвящённый в тайны Писания, может браться за книгу Песни Песней, провидчески помещённую после Притчей и Экклезиаста и представляющую духовный, аллегорический смысл. Для тех христиан, которые видят в Библии только буквальный смысл, Песнь Песней является просто любовной поэмой. Но аллегорическое толкование открывало её более глубокий смысл: «Любовь невесты к небесному жениху — есть любовь совершенной души к Слову Божьему»[353].

Земная любовь, которая, казалось бы, обещает так много, почти всегда приносит разочарование; исполнить эти обещания может лишь её прообраз, Бог, который есть любовь[354]. Песнь Песней изображает драму этого восхождения к божеству. Ориген истолковывает весь текст Песни Песней на трёх различных уровнях. Комментируя первый её стих «Да лобзает он меня лобзанием уст своих», — он начинает с буквального, исторического смысла. Это — начало свадебной песни: невеста ожидает своего жениха; он уже прислал выкуп за неё, но ещё не пришёл к ней, и она томится в ожидании его прибытия. В аллегорическом же смысле образ жениха и невесты отсылает к отношениям между Христом и Церковью, как объяснил Павел[355], и данный стих символизирует эпоху, предшествующую явлению Христа. Израиль получил Закон и Пророков в качестве выкупа, но всё ещё ожидает воплощения Логоса, которое должно воспоследовать. Наконец, текст может быть применён к отдельной душе, чьё «единственное желание — соединиться со Словом Божьим»[356]. Душа уже получила «выкуп» — естественный закон, разум и свободную волю, но они не могут удовлетворить её. И вот она молится начальными словами Песни Песней в надежде, что «чистая и непорочная душа будет освящена вдохновением и видением Слова Божьего»[357]. Нравственный смысл этого стиха состоит в том, что невеста — образ всех христиан, которые должны совершенствоваться в постоянном стремлении выйти за пределы своей природы и обрести союз с Богом

Экзегеза всегда должна побуждать к действию. Для Оригена это означало размышление (греч. «теория»). Читатели должны размышлять над стихом из Писания до тех пор, пока они не «будут способны воспринять начала истины»[358]. Таким образом, они будут по-новому наставлены на правильный путь к Богу. Кажется, что в комментариях Оригена часто отсутствуют определённые выводы, потому что его читатели сами должны сделать последний и завершающий шаг. Комментарии Оригена могут лишь сообщить им правильный душевный настрой, но размышлять за них автор не может. Без продолжительного размышления полностью понять его толкование невозможно.

В юности Ориген страстно хотел принять мучения во славу Христа. Но после обращения императора Константина, когда христианство стало узаконенной религией в Римской империи, исчезла возможность пострадать за веру, и образцовым христианином стал считаться монах. В начале четвёртого века отшельники стали всё чаще удаляться в пустыни Египта или Сирии, чтобы провести жизнь в одиночестве и молитве. Одним из самых великих монахов стал Антоний Египетский (250–356), который понял, что не сможет сочетать своё богатство с верностью евангельскому учению. Однажды он услышал, как в церкви читали рассказ о богатом юноше, который отверг приглашение Иисуса: «Пойди, продай имение твоё и раздай нищим… и приходи и следуй за Мною»[359]. Подобно раввинам, Антоний воспринял этот рассказ как микру, «призыв». В тот же день он раздал всё своё имущество и удалился в пустыню. Монахи почитались как исполнители Слова[360]. В своих пещерах в пустыне они читали Писание, учили тексты наизусть и размышляли над ними. По мере того как эти библейские отрывки становились частью внутреннего мира монаха, их изначальный смысл становился менее важен, чем это личное восприятие. Монахи верили, что Иисус показал им, как нужно читать Библию: во время Нагорной проповеди Он придал писаниям новое значение, выделяя некоторые отрывки Библии более, чем прочие. Он также подчеркнул важность милосердия. Монахи были первооткрывателями нового христианского образа жизни, который требовал иного прочтения Евангелия. Они должны были добиться того, чтобы тексты, выученные ими наизусть, звучали в их душе, пока они не достигнут состояния самозабвения, называемого апатия, не перестанут заботиться о своём личном благополучии и не обретут свободу любить. Как объясняет современный исследователь:

Они могли пребывать в неизвестности и в достаточной мере стремиться выйти за рамки собственного «я», чтобы любить и быть любимыми таким образом, который удовлетворял наиболее глубоким социальным потребностям напряжённой эпохи поздней античности. Любовь к Богу, любовь к другим людям, к тварному миру, в котором они находились, — таков был великий итог апатии, на который они уповали — высокомерное безразличие, приводящее к любви[361].

Ориген в своём комментарии к Песни Песней говорит в основном о Божьей любви; монахи придавали особое значение любви к ближнему. Живя вместе в общинах, они должны были отказаться от своего «я», составлявшего центральный смысл их жизни, и найти этот смысл в других людях. Монахи не отворачивались от мира: буквально тысячи христиан стекались к ним из ближайших городов и деревень, чтобы спросить их совета. Жизнь в тишине учила монахов слушать.

Одним из наиболее пылких почитателей Антония был Афанасий Александрийский (269–373), центральная фигура бурных дискуссий о божественной природе Христа, разгоревшихся в четвёртом веке. Теперь, когда христианство стало религией язычников, люди испытывали сложности с пониманием еврейских терминов, таких как «Сын Божий» или «Дух». Был ли Иисус в той же мере божественен, что и Его Отец? И был ли Святой Дух ещё одним Богом? Спор сосредоточился на обсуждении песни Премудрости в книге Притчей, которая начиналась так[362]: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони». Означало ли это, что Христос был всего лишь творением, и, если так, как Он мог быть божеством? В своём письме Афанасию Арий, александрийский пресвитер, пользовавшийся большой популярностью, настаивал на том, что Иисус был человеком, которого Бог возвысил до положения божества. Арий смог привести множество текстов из писания, подтверждавших его точку зрения. Он утверждал, что сам тот факт, что Иисус называл Бога своим «отцом», предполагает различие между ними, поскольку отцовство подразумевает предшествование во времени; он также цитировал отрывки из Евангелия, подчёркивавшие человечность и уязвимость Христа[363]. Афанасий придерживался противоположного мнения: он считал, что Иисус был божественен так же, как и Бог-Отец. Для тех времён это было не менее спорной идеей, которую Афанасий подкреплял своим набором текстов-доказательств.

В самом начале разногласий ещё не существовало общепринятого учения о природе Христа, и никто не знал, кто прав: Афанасий или Арий. Яростная дискуссия продолжалась в течение двухсот лет. Доказать что-либо исходя из Писания было невозможно, поскольку находились тексты в поддержку и той, и другой стороны. Но греческие отцы Церкви не позволили тексту Писания быть решающим аргументом в их теологии. В символе веры, составленном Афанасием после Никейского собора, для описания отношений Иисуса с Богом был использован абсолютно небиблейский термин: гомоусия — единосущие Иисуса и его Отца. Другие отцы Церкви основывали свою теологию на религиозном опыте, а не на детальном прочтении Библии, которая не может рассказать нам о Боге всё, ибо он превосходит все человеческие слова и представления.

Василий, архиепископ Кесарии Каппадокийской (329–379), утверждал, что существуют два вида религиозного учения, и оба они восходят к Иисусу: керигма — общедоступное учение Церкви, основанное на Библии, и догма, выражавшая всё, что не может быть сказано, то, на что могут лишь намекнуть символические обряды во время богослужения или то, что человек может испытать сам в своих молчаливых размышлениях[364]. Подобно Филону, Василий делал различие между сущностью Бога (усия), которая находится вне нашего понимания, и его действиями (энергиями) в мире, которые описаны в Священном Писании. Сущность Бога, усия, даже не упоминается в Библии[365]. Это было центральным положением учения о Троице, которое Василий сформулировал вместе со своим братом Григорием Нисским (335–395) и их общим другом Григорием Назианзином (329–391). Бог обладает единой сущностью (усия), которая всегда останется непостижимой для нас. Но в писании Бог открылся нам в трёх ипостасях, «проявлениях» (Отец, Логос и Дух), божественных энергиях, которые сделали невыразимую словами тайну Бога понятной нашему ограниченному уму.

Каппадокийские отцы Церкви были созерцателями; ежедневное размышление о Писании (теория) приводило их к переживанию трансцендентной реальности, которая превосходила даже боговдохновенный язык Библии. Такой опыт имел и греческий отец церкви, писавший под псевдонимом Дионисий Ареопагит[366], труды которого для греческой православной Церкви почти столь же авторитетны как Священное Писание. Дионисий проповедовал апофатическое «богословие молчания». Бог открыл нам некоторые их своих имён в писании, которое говорит нам, что Бог «благ», «милосерден» и «справедлив», но эти эпитеты — «священные покровы», скрывающие божественную тайну, которая больше всех подобных слов. Слушая чтение Писания, христиане должны постоянно напоминать себе, что эти человеческие обозначения слишком ограниченны для того, чтобы применять их к Богу. Так, Бог был и «благ» и «неблаг», и «справедлив» и «несправедлив». Это парадоксальное прочтение погружает в «сверхмыслимый мрак божественного безмолвия»[367] и в присутствие непостижимого Бога. Дионисий любил рассказ о густом облаке, опустившимся на гору Синай: там, на вершине, Моисей был окутан плотным туманом незнания. Он ничего не видел, и всё же он находился рядом с Богом.

Решить вопрос о божественной природе Иисуса, исходя из Писания, было невозможно, однако византийский богослов Максим Исповедник (ок. 580–662) нашёл объяснение, ставшее стандартным среди грекоговорящих христиан, так как оно отражало их внутренний опыт обретения Христа. Максим не верил, что Логос вочеловечился, чтобы искупить грех Адама; это воплощение произошло бы и в том случае, если бы Адам не согрешил. Иисус был первым человеком, достигшим полного состояния божества, и все мы можем уподобиться ему, — даже в этой жизни. Слово стало плотью, чтобы «полностью человеческое существо стало Богом, обожествлённое благодатью Бога, ставшего человеком — полностью человеком, душой и телом по природе своей, и становящегося Богом, душой и телом по благодати»[368].

Латиноговорящие отцы церкви в Западной Европе и Северной Африке имели более приземлённые интересы. В этом смысле показательно, как трансформировалось значение терминов: что на Западе слово теория (означавшее «размышление», «созерцание») стало обозначать рациональное построение, а догма — всё, что может быть сказано о религии. Это было ужасное время для Запада, где Римская империя отступала под натиском варварских племён из Германии и Восточной Европы. Одним из самых влиятельных западных толкователей был Иероним (342–420), который родился в Далмации, изучал литературу и риторику в Риме, бежав от нашествий варварских племён, путешествовал в Антиохию и в Египет и, в конце концов, поселился в Вифлееме, где основал монастырь. Поначалу Иеронима привлекала аллегорическая герменевтика Александрийской школы, но, так как он был одарённым лингвистом и обладал уникальным для того времени знанием греческого и древнееврейского языков, его главным трудом стал полный перевод Библии на латинский язык. Этот перевод получил название Вульгата («народная») и оставался стандартным текстом для Европы до шестнадцатого века. Первоначально Иероним, питавший глубокое уважение к тому, что он называл Hebraica veritas («еврейская истина»), хотел исключить апокрифы — книги, не включённые в канон раввинами, но, по просьбе своего соратника и друга Августина Блаженного, согласился перевести и их. В результате своей работы над текстом Писания Иероним в своих комментариях всё больше уделял внимания буквальному, историческому смыслу Библии.

Его друг Августин, епископ города Гиппона в Северной Африке (354–430), изучал риторику и поначалу был разочарован Библией, которая показалось ему ниже латинских произведений великих поэтов и ораторов. И всё же Библия сыграла решающую роль в его обращении к христианству, произошедшему после долгой и тяжёлой борьбы. В момент духовного кризиса он услышал, как какой-то ребёнок в саду по соседству поёт припев «tolle, lege» («Возьми, прочти!») и вспомнил, что Антоний решил принять монашество после прочтения Евангелия. В величайшем возбуждении он схватил Послания апостола Павла и прочёл первые слова, на которые упал его взгляд: «…не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти»[369]. Словно заново рождённый (это было одно из первых описаний подобных мгновенных обращений, которые впоследствии станут отличительной особенностью западного христианства), Августин почувствовал, как все его сомнения уходят прочь: «сердце моё залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений»[370].

Позднее Августин осознал, что его ранние сложности с пониманием Библии были обусловлены его гордыней: писание доступно лишь тем, что избавился от надменности и самоуверенности[371]. Логос сошёл с небес, дабы разделить человеческую уязвимость; и, подобным образом, когда Бог открыл своё Слово в Писании, ему пришлось снизойти до нашего уровня и использовать ограниченные временем образы, которые мы в состоянии понять[372]. Мы никогда не постигнем всей истины в этой жизни; даже Моисей не мог прямо смотреть на Бога[373]. Язык человеческий ущербен по самой своей природе: мы редко можем в точности передать свои мысли другим, и это затрудняет наше общение с людьми. Поэтому те трудности, с которыми мы сталкиваемся, читая Писание, должны напоминать нам о невозможности выразить божественную тайну при помощи человеческой речи. И потому смешны горькие и гневные споры об истинном значении Писания. Библия выражает бесконечную истину, превосходящую пределы понимания любого человека, поэтому никто не может оставить за собой последнее слово. Даже если бы сам Моисей явился, чтобы объяснить то, что он написал, некоторые люди не смогли бы принять его толкование Пятикнижия, ибо разум каждого из нас способен вместить лишь крошеную грань всего откровения[374]. Вместо того чтобы вести обидные споры, в которых каждый настаивает на своей правоте, следует скромно признать, что нам всем недостаёт понимания, и это сблизит нас.

Библия говорит о любви; всё, что написал Моисей, было создано «ради любви», и ссориться из-за Писания — значит извращать его: «как глупо при таком обилии бесспорно истинных мыслей, которые можно извлечь из этих писаний, безрассудно утверждать, что именно было главной мыслью Моисея, и опасными спорами оскорблять самое любовь, во имя которой всё сказано тем, чьи слова мы пытаемся объяснить!»[375] Августин пришёл к тому же самому заключению, что Гиллель и его последователи-раввины. Милосердие было центральным принципом Торы, всё остальное — лишь комментарием. Что бы ни написал Моисей, его главной целью было проповедовать двойную заповедь: любви к Богу и любви к ближнему. То же было и главной заповедью Иисуса[376]. Поэтому, оскорбляя других во имя Библии, «мы сделаем лжецом Господа»[377]. Люди, которые бранятся из-за Писания, преисполнены гордыни, они «не знают мысли Моисея, они любят свою собственную и не потому, что она истинна, а потому, что она их собственная»[378]. Поэтому «не надо одному превозноситься перед другим, — обращался Августин к своей пастве, — возлюбим Господа Бога нашего всем сердцем, всей душой и всем разумением нашим и ближнего нашего, как самого себя»[379].

Будучи последователем Платона, Августин естественным образом ставил дух Писания выше буквального значения. Однако он обладал и сильным историческим чутьём, что позволяло ему придерживаться промежуточного курса. Августин не спешил давать символическое объяснение той или иной далёкой от поучительности библейской повести, он был более склонен указывать на то, что такие нравственные стандарты были культурно обусловлены. Так, например, многоженство было обычным и разрешённым явлением у древних народов. Даже лучшим из нас случается впасть в грех, поэтому не нужно искать аллегорий в рассказе о прелюбодеянии Давида, который был включён в Библию как предостережение для всех нас[380]. Праведное осуждение не только является недобрым, но и отдаёт самоуспокоением и самодовольством, что является главным препятствием для нашего понимания Писания. Поэтому «мы должны размышлять над прочитанным, пока не найдётся толкование, которое стремится создать царство милосердия, — убеждал Августин. — Писание не учит ничему, кроме милосердия, и не осуждает ничего, кроме алчности, и таким образом оно лепит человеческий разум»[381].

Прений настаивал на том, что толкование Писания должно соответствовать «правилу веры». Для Августина «правило веры» было не доктриной, но духом любви. Каков бы ни был изначальный замысел автора, библейский текст, который не ведёт к любви, должен быть понят метафорически, не буквально, потому что милосердие есть начало и конец Библии:

Итак, кто бы ни думал, что он понимает божественные Писания или любую их часть таким образом, что они не содержат двойной заповеди любви к Богу и к ближнему, значит, он не понимает их вовсе. Если же кто находит в них урок, проповедующий милосердие, пусть даже он не смог доказать, что именно подразумевал автор в этом месте, — он не обманулся[382].

Экзегеза — это дисциплина, которая обучает нас сложному искусству милосердия. Привыкая искать милосердное объяснение тревожащих нас текстов, мы можем научиться делать то же в своей повседневной жизни. Как и другие христианские толкователи, Августин считал, что Иисус был основой Библии: «Единственная наша цель, когда мы слушаем Псалмы, Пророков и Закон, — объяснял он в проповеди, — это видеть в них Христа, понимать в них Христа»[383]. Но тот Христос, которого он находил в Писании, был не только Иисус как историческое лицо, но и Христос, который, как учил апостол Павел, неотделим от человечества[384]. Обретя Христа в Писании, христианин должен возвратиться в мир и научиться находить его в любовном служении общине.

Августин не был лингвистом. Он не знал древнееврейского языка и не мог познакомиться с еврейской практикой мидраша, но он пришёл к тому же заключению, что Гиллель и Акива. Любое толкование Писания, сеявшее ненависть и раздор, было неправильным; любая экзегеза должна руководствоваться принципом милосердия.

Глава VI Lectio Divina

В 430 г., в последний год своей жизни, Августин видел, как вандалы осаждают город Гиппон, как западные провинции Рима беспомощно падают под натиском варварских племён. Работы Августина, созданные в эти последние годы, проникнуты глубокой печалью, и это особенно очевидно в его толковании падения Адама и Евы. Трагедия разрушения Рима убедила Августина в том, что первородный грех осудил человечество на вечное проклятье. Даже после того как Христос искупил нас, человечество было испорчено иррациональным желанием находить наслаждение не в Боге, а в его творениях. Вина первородного греха сообщилась потомкам Адама через акт плотской любви: когда наш рассудок охвачен страстью, Бог забывается, и мужчины и женщины бесстыдно наслаждаются друг другом. Образ рассудка, увлекаемого в бездну хаосом чувств, отражал бедственную судьбу Рима, бывшего источником порядка для всего Запада, ныне побеждённого варварами. Такое толкование третьей главы книги Бытия характерно только для западного христианства; ни евреям, ни православным грекам, которым не пришлось пережить падение Рима, не свойственно это трагическое восприятие. Крах империи привёл Западную Европу к политической, экономической и социальной стагнации, продолжавшейся несколько столетий, и этот шок убедил наиболее образованных христиан в том, что люди и в самом деле непоправимо ущербны и навеки запятнаны Адамовым грехом. Они более не могут слышать то, что Бог говорит им, и это почти лишает их возможности понимать Писание.

После падения Рима Европа стала языческой пустыней. С пятого по девятый века христианская традиция сохранялась только в монастырях, единственных местах, которые могли обеспечить покой и стабильность, необходимые для изучения Библии. Идеал монашеской жизни был привнесён на Запад Иоанном Кассианом (360–435). Он также познакомил западных христиан с тройственным толкованием Писания — его буквального, нравственного и аллегорического смысла, — предложенным Оригеном, но добавил четвёртый: анагогический, или мистический, смысл, раскрывавший эсхатологическое значение текста. Так, например, когда пророки описывают грядущую славу Иерусалима, в анагогическом смысле это отсылает нас к небесному Иерусалиму в книге Откровения. Кассиан говорил своим монахам, что изучение Писания — это задача, которой нужно посвятить всю жизнь. Чтобы прийти к пониманию невыразимых сущностей, скрытых за занавесом человеческих слов, необходимо исправить свою греховную природу — тренируя свою способность к сосредоточению, закаляя тело постами и бдениями и развивая в себе привычку к самоуглублению[385].

«Lectio divina» — «Божественное чтение» — было также существенной частью устава Св. Бенедикта Нурсийского (480–534). Монахи-бенедиктинцы ежедневно проводили не менее двух часов за изучением Библии и трудов отцов церкви. Писание при этом не воспринималось как одна книга: монахи никогда не видели Библию, собранную в один том, но читали её в отдельных манускриптах; значительную часть их познаний в Библии они получали опосредованно, через богослужение или по произведениям отцов церкви. Библию читали вслух во время трапез, Псалтырь декламировали нараспев несколько раз в день, через правильные промежутки времени, в канонические часы. Ритмы, образы и учение Библии становились основой их духовности, складывавшейся постепенно и незаметно, день за днём, год за годом, в молчаливых, размеренных размышлениях.

В «Божественном чтении» не было никаких формальностей и никакой системы. Монахи не были обязаны пройти столько-то глав за каждое занятие. «Божественное чтение» было спокойным, неторопливым изучением текста, во время которого монах учился находить в своей душе тишину, позволявшую ему слышать Слово. Библейское предание не изучалось как ряд исторических событий, а переживалось как современная реальность. Монахам рекомендовалось мысленно принимать участие в происходящем — представлять себя самих рядом с Моисеем на горе Синай, в толпе людей, слушающих Нагорную проповедь Иисуса, или у подножия креста. Им следовало обдумывать по очереди все четыре смысла рассказа, двигаясь от буквального понимания к духовному. Эта последовательность символизировала восхождение к мистическому союзу с Богом[386].

Значительное влияние, во многом определяющее характер дальнейшего развития, оказал на западное христианство Григорий Великий (540–604), монах-бенедиктинец, который был избран Папой. Григорий Великий был глубоко погружён в «Божественное чтение», но в его библейском богословии ощущалось присутствие тени, омрачавшей дух западного христианства после падения Рима. Он целиком принимал учение о первородном грехе и считал человеческий разум непоправимо ущербным и испорченным. Достичь Бога нелегко. О нём ничего не известно. Лишь огромным мысленным усилием мы можем обрести мгновенную радость в созерцании, чтобы затем снова впасть в ту тьму, которая является нашей естественной стихией[387]. В Библии Бог снизошёл к нашей греховности и спустился до уровня наших слабых умов, но человеческий язык не выдержал божественной мощи. Вот почему грамматика и словарь Вульгаты Блаженного Иеронима отступают от классической латыни; вот почему при первом прочтении бывает сложно обнаружить какое-либо религиозное значение в некоторых библейских рассказах. В отличие от Оригена, Иеронима и Августина, Григорий Великий не тратил времени на изучение буквального смысла Писания. Изучать этот простой смысл — всё равно, что смотреть кому-то в лицо, не зная, что у того на сердце[388]. Буквальный текст подобен небольшой равнине, окружённой горами, представляющими «духовные смыслы, которые уносят нас за пределы несвязных человеческих слов»[389].

К началу одиннадцатого столетия Европа начала выходить из эпохи темного Средневековья. Монахи-бенедиктинцы из аббатства Клюни, под Парижем, начали образовательную реформу среди мирян, чьё знание христианства было прискорбно недостаточным. Необразованные прихожане не могли, конечно, читать Библию, но их учили воспринимать мессу как сложную аллегорию, которая символически представляла жизнь Иисуса: чтения из Писания в первой части службы напоминали о его служении; во время приготовления хлеба и вина прихожане размышляли о его жертвенной смерти, а причастие символизировало его воскресение в жизнях верующих. То, что люди уже не понимали латыни и не могли следовать за смыслом текста, добавляло таинственности: большая часть мессы читалась священником вполголоса, а тишина и священный язык переносили обряд в некое удалённое пространство, знакомя паству с евангелием как с мистерией, с действом, исполненным силы. Месса, которая давала прихожанам возможность пережить евангельский рассказ в своём воображении, была для них то же, что «Божественное чтение» — для монахов[390]. Клюнийцы также побуждали мирян совершать паломничества к местам, связанным с жизнью Иисуса или святых. Немногие были способны совершить долгое путешествие в Святую Землю, но считалось, что некоторые из апостолов путешествовали по Европе и были похоронены там: Пётр — в Риме, Иосиф Аримафейский — в Гластонбери, Иаков — в Компостеле, в Испании. Во время путешествия паломники изучали христианские ценности и некоторое время жили, как монахи: оставляли светскую жизнь, сохраняли целомудрие на время паломничества и жили одной общиной с другими паломниками; им также было запрещено сражаться или носить оружие.

Европа, тем не менее, по-прежнему оставалась опасным и глухим местом. Люди были едва способны обрабатывать землю, голод и болезни были обычным явлением, постоянно шли войны, феодалы вели непрерывные сражения друг с другом, опустошая сельскую местность и разоряя целые деревни. Клюнийцы добивались введения временных перемирий, а некоторые пытались воздействовать на высшую знать и королей. Но рыцари были солдатами, и им была нужна воинственная религия. Первым совместным, объединительным действием новой Европы на исходе Тёмных веков стал Первый крестовый поход (1095–1099 гг.). Часть крестоносцев начали своё путешествие в Святую Землю с нападения на еврейские общины в долине Рейна, а закончили — истреблением около тридцати тысяч евреев и мусульман в Иерусалиме. Моральная цель крестоносцев основывалась на буквальном понимании слов Христа, приведённых в евангелии: «кто не несёт креста своего и идёт за Мною, не может быть Моим учеником»[391]. Крестоносцы нашивали кресты на свою одежду и следовали за Иисусом в ту землю, где он жил и умер. Есть трагическая ирония в том, что участие в крестовом походе проповедовалось как подвиг любви[392]. Крестоносцы почитали Христа как своего сеньора, и, как верные вассалы, они чувствовали себя обязанными вернуть его наследное имение. В крестовых походах христианство впитало и благословило жестокость феодальной Европы.

В то время как одни европейцы сражались с мусульманами на Ближнем Востоке, другие учились в Испании у мусульманских учёных, восстанавливая с их помощью многое из культурного наследия, утраченного в Тёмные века. В мусульманской стране Аль-Андалус учёные Запада открывали для себя медицину, математику и искусство классической Греции, сохранённое и приумноженное мусульманами. Они впервые читали Аристотеля по-арабски и переводили его работы на латынь. Европа вступила в эпоху интеллектуального возрождения. Рациональная философия Аристотеля, более практическая, чем учение Платона, которое они знали по трудам отцов церкви, вызвала восхищение у многих западных учёных и побуждала их к самостоятельности мысли.

Это не могло не повлиять на изучение Библии. По мере того как Европа становилась более организованной и идеалы рационализма брали верх, учёные и монахи пытались как-то систематизировать несколько хаотичные традиции, которые они унаследовали. Текст Вульгаты был искажён накопившимися ошибками многих поколений монахов-переписчиков[393]. Как правило, переписчики предваряли каждую книгу Библии комментарием Иеронима Блаженного или какого-нибудь другого отца церкви. К одиннадцатому столетию самые популярные книги сопровождались несколькими предисловиями, зачастую противоречившими одно другому. Так, группа французских учёных составила сборник стандартных комментариев, называемый «Glossa ordinaria» — «Сводная глосса». Ансельм Лаонский (ум. в 1117 г.), который начал эту работу, хотел дать учителям ясное объяснение каждого стиха Библии. Если читатель сталкивался с проблемой, он мог воспользоваться примечанием, написанным на полях или между строк рукописи, где приводилось толкование Иеронима, Августина или Григория. «Glossa» была не более чем шпаргалкой: примечания были вынужденно короткими и упрощёнными, так как для развёрнутых объяснений более сложных вопросов не хватало места. И всё же они давали ученикам начальные знания, на которые они могли положиться. Ансельм завершил полный комментарий на самые популярные книги: Псалтырь, послания апостола Павла и Евангелие от Иоанна. Он также составил сборник «Sententiae», антологию «мнений» отцов церкви, собранных по темам. Брат Ансельма, Ральф, составил комментарий к Евангелию от Матфея, а его ученики — Жильбер, епископ Пуатье и Пьер Ломбардский — завершили проект.

Преподаватель в классе читал текст с толкованиями ученикам, затем они могли задавать вопросы и участвовать в дальнейшем обсуждении: позже, когда непонятных мест становилось больше, отдельное занятие посвящалось вопросам. Обсуждения стали более оживлёнными, когда ученики принялись экспериментировать с логикой и диалектикой Аристотеля. Другие применяли к библейскому тексту новую науку — грамматику: почему латинский язык Вульгаты нарушает основные правила классической латыни? Постепенно наметился раскол между монастырями и школами при соборах. В монастырях преподаватели уделяли основное внимание «Божественному чтению»: они требовали, чтобы их послушники читали Библию созерцательно и росли духовно. Учителя же соборных школ были более заинтересованы в приобретении новых познаний и непредубеждённом изучении Библии.

Появились также начатки интереса к буквальному смыслу Библии, вызванного работами раввинов из северной Франции. Рабби Шломо Ицхак, также сокращённо называемый Раши (1040–1105), вовсе не интересовался Аристотелем. Его страстью была филология, и превыше всего его заботило простое, буквальное значение Писания[394]. Он написал подстрочный комментарий ко всему тексту еврейской Библии, обращая внимание на значение отдельных слов, которые проливал новый свет на значение текста. Он заметил, например, что берешит, первое слово первой главы книги Бытия, может быть понято как «в начале чего-либо», и вся фраза может быть прочитана как «В начале сотворения Богом неба и земли земля была безвидна и пуста (тоху боху)». Отсюда следовало, что первичная материя земли уже существовала, когда Бог начал акт творения, и он просто упорядочил тоху боху. Раши также отметил, что в одном из мидрашей слово берешит толковалось как «ради начала», и что Библия именует «началом» как Тору, так и Израиль. Не означает ли это, что Бог создал мир, чтобы дать Тору Израилю? Метод Раши заставлял читателя пристальнее вникать в текст, прежде чем навязывать ему своё собственное толкование-мидраш. Комментарий Раши впоследствии станет одним из важнейших и наиболее авторитетных руководств по Пятикнижию.

Раши считал свой буквальный метод толкования дополнением к традиционному мидрашу, но его последователи были настроены более радикально. Йосеф Кара (ум. в 1130 г.) утверждал, что тот, кто не уделяет внимания буквальному смыслу Библии, подобен утопающему, хватающемуся за соломинку. Внук Раши, рабби Шмуэль Бен Меир, сокращённо Рашбам, (ум. в 1174) был более терпим к мидрашу, но всё же отдавал предпочтение более рациональному объяснению. Метод буквального толкования Раши распространялся в его кругу, подобно лихорадке, как он говорил «новые примеры появляются каждый день»[395]. Йосеф Бехор Шор, ученик Рашбама, всегда старался найти естественное объяснение для самых фантастический и невероятных библейских рассказов[396]. Так, например, не было ничего таинственного в гибели жены Лота, она просто попала под поток вулканической лавы, который разрушил Содом и Гоморру. Иосифу приснилось его будущее величие просто потому, что он был честолюбивым юношей, и ему не нужна была помощь Бога, чтобы объяснить сны фараона: любой, у кого есть хоть капля ума, смог бы сделать то же.

Несмотря на крестовые походы, отношения между евреями и христианами во Франции оставались сравнительно неплохими, и учёные из аббатства Сен-Виктор в Париже, на левом берегу Сены, также начинавшие интересоваться буквальным смыслом Писания, стали советоваться с раввинами и учить древнееврейский язык. Викторинцы пытались сочетать традицию «Божественного чтения» с более формальным учением соборных школ. Гуго из аббатства Сен-Виктор, преподававший там до самой своей смерти в 1141 г., был убеждённым созерцателем, но не считал, что это находится в противоречии с разумом. Аристотелевы грамматика, логика, диалектика, а также естественные науки, считал он, могут помочь ученикам в понимании Библии; а изучение истории — основа того, что он называл «домом толкования». И Моисей, и евангелисты были историками, так что и ученикам следует начинать изучение Библии с исторических книг. Без правильного буквального понимания Библии её аллегорическое истолкование обречено на провал. Ученики должны прежде научиться ходить, а потом уж бегать. Они должны начать с исследования синтаксиса и словаря Вульгаты, чтобы понять, что хотел сказать библейский автор. «Мы должны не приписывать Писанию наше собственное понимание (sententia), но сделать суждение Писания своим собственным»[397].

Андрей Сен-Викторский (1110–1175), одарённый ученик Гуго, был первым христианским учёным, предпринявшим попытку полностью буквального толкования еврейской Библии[398]. Он не отрицал аллегорического толкования, оно просто не интересовало его. Андрей многому научился у раввинов и нашёл, что Писание читается «яснее на древнееврейском»[399]. Его учёное пристрастие к буквальному пониманию не ослабевало даже тогда, когда раввины сомневались в истинности толкований, которые были существенны для христианского понимания Ветхого Завета. Обнаружив, что древнееврейский текст не соответствует традиционной христианской интерпретации знаменитого стиха из книги пророка Исайи, считавшегося пророчеством о непорочном зачатии Иисуса, Андрей принял толкование Раши: «се, молодая женщина (альма) понесёт и родит дитя». (Раши полагал, что Исайя имел в виду свою собственную жену). В своём объяснении Песни о служителе Андрей даже не упомянул Христа, согласившись с иудейской точкой зрения, что служитель символизирует народ Израиля. Вместо того чтобы видеть в обращении «сын человеческий» из видения Иезекииля, предсказание о пришествии Иисуса, Андрей лишь хотел выяснить, что значил этот образ для Иезекииля и других пленников Вавилона. Он решил, что поскольку «сын человеческий» — единственный человеческий элемент в весьма таинственном и пугающем богоявлении, он должен был убедить пленников в том, что Богу небезразлично их тяжёлое положение.

Андрей и его друзья-евреи сделали первые шаги к современному изучению Библии в историческом контексте, но сам Андрей, человек замкнутый и лишённый обаяния, имел мало последователей при жизни. В двенадцатом веке наибольшим влиянием пользовались философы, начавшие создавать новый род рационалистического богословия, использовавшего доводы рассудка для того, чтобы укрепить свою веру и объяснить то, что доселе считалось неизречённым. Ансельм Бекский (1033–1109), ставший архиепископом Кентерберийским в 1089 г., полагал, что возможно доказать всё[400]. Поскольку он был монахом, «Божественное чтение» составляло существенную часть его духовной жизни, однако он не комментировал Писание и редко цитировал Библию в своих богословских трудах. И всё же религия, как и поэзия или изобразительное искусство, требует скорее интуитивного, а не рационального подхода, и ограничения теологии Ансельма очевидны. Так, например, в своём фундаментальном труде «Cur Deus Homo» (Почему Бог стал человеком) он предпринял попытку логического обоснования боговоплощения, вне всякой связи с Писанием: все приводимые цитаты из Библии лишь поддерживают его аргументацию. Греческая православная церковь также создавала богословие, независимое от Писания, но его рассудительным объяснениям Ансельма Бекского не хватало возвышенных озарений Максима Исповедника. Он утверждал, что грех Адама требовал искупления, ибо Господь справедлив, и человек должен был искупить свой грех, но вина была столь тяжела, что лишь сам Бог мог её загладить. Следовательно, Бог должен был стать человеком[401]. Ансельм заставляет Бога обдумывать этот вопрос так, словно бы Он был всего лишь человеком. Неудивительно, что в этот период православная греческая церковь опасалась того, что латинское богословие стало слишком антропоморфным. Тем не менее, теория Ансельма об искуплении стала общепринятой для всего Запада, в то время как греческое православие по-прежнему продолжало придерживаться толкования Максима.

Французский философ Пьер Абеляр (1079–1142) изложил другое объяснение искупления, также мало связанное с Писанием, но более близкое по духу трудам отцов церкви[402]. Подобно некоторым раввинам, он верил, что Бог страдает вместе со своими созданиями, и утверждал, что распятие показывает нам лишь одно мгновение этого вечного сострадания Бога. Созерцания мучений Христа трогают нас и заставляют испытывать жалость, и именно акт сострадания спасает нас — а вовсе не жертвенная смерть Иисуса. Абеляр был величайшим умом своего поколения; ученики стекались на его лекции со всей Европы. Как и Ансельм, он редко цитировал Писание и ставил вопросы, не предлагая очевидных решений. В сущности, Абеляр больше интересовался философией, и его богословие было довольно консервативным. Однако из-за его агрессивной манеры, его борьбы с предрассудками казалось, что учёный самонадеянно противопоставляет свой человеческий разум божественной тайне, из-за чего он оказался вовлечён в бурное столкновение с одним из наиболее влиятельных церковников своего времени.

Бернар Клервоский (1090–1153), аббат цистерцианского монастыря в Клерво в Бургундии имел большое влияние на папу Евгения II и короля Франции Людовика VII и был по-своему не менее популярен, чем Абеляр. Десятки молодых людей последовали за ним в новый цистерцианский орден, отделившийся от бенедиктинского ордена и имевший несколько измененный устав. Бернар обвинил Абеляра в том, что он, «рассуждая, что всё, что являет собой Бог, возможно постичь разумом человеческим, тем самым стремится принизить ценность веры христианской»[403]. Цитируя гимн христианской любви апостола Павла, он провозглашал, что Абеляр «ничто не видит <…> как бы сквозь тусклое стекло, но всё разглядывает лицом к лицу»[404]. В 1141 г. Бернар вызвал Абеляра, страдавшего болезнью Паркинсона, на Сансский собор, где напал на него с такой яростью, что тот совершенно пал духом и спустя год скончался.

Хотя Бернара Клервоского сложно назвать милосердным человеком, его экзегеза и духовность основывались на любви Божьей. Самая знаменитая из его работ — толкование Песни Песней, восемьдесят шесть проповедей, адресованных монахам Клерво между 1135 и 1153 г., которые ознаменовали собой расцвет «Божественного чтения»[405]. «Не рассудок движет мною, а желание», — настаивал он[406]. В своей ипостаси Логоса Бог снизошёл до нас, дабы мы могли подняться до Божества. В Песне Песней Бог показывает нам, что это восхождение имеет три этапа. В восклицании невесты: «Царь ввёл меня в чертоги свои», — «чертоги» символизируют различные уровни понимания Писания. Упоминаются три «чертога»: сад, кладовая и спальня. «Пусть сад представляет простой, неприкрашенный смысл Писания, — предлагал Бернар, — кладовая — его нравственный смысл, а спальня — тайну божественного созерцания»[407]. Поначалу мы читаем Библию как рассказ о сотворении мира и об искуплении человеческих грехов, но затем мы должны пройти в кладовые, постигая её нравственный смысл, который учит нас, как изменить наше поведение. В «кладовых» душа облагораживается привычкой к милосердию. Она становится «приятной и умеренной» по отношению к другим, «ревностное усердие к любви» ведёт её «к забвению себя и равнодушию к своекорыстию»[408]. Когда невеста ищет своего жениха «ночью» в своей спальне, этим она показывает нам важность скромности. Лучше избегать показного благочестия и молиться в одиночестве своей кельи, ведь «если мы молимся при других людях, их похвала может лишить нашу молитву… её действия»[409]. Не следует ожидать внезапного озарения, но путём привычки к милосердию монахи добьются устойчивого, скромного и постепенного совершенствования.

Наконец, душе будет позволено войти в «спальню» жениха и сподобиться лицезрения Бога, хотя Бернар признавался, что сам он испытывал лишь краткие отблески этого последнего состояния. Песню Песней невозможно постичь разумом. Её значение — «тайна», сокрытая в тексте[410] — ошеломляющая трансцендентная реальность, не поддающаяся осмыслению в рамках наших обычных представлений[411]. В отличие от рационалистов, Бернар постоянно цитирует Писание: его комментарий на Песнь Песней содержит 5526 цитат из Библии, от Бытия до Откровения[412]. Он не рассматривает Библию как сложную научную задачу, стоящую перед исследователем, считая изучение Священного Писания личной, духовной дисциплиной. «Сегодня читаем мы в книге опыта, — говорил он своим монахам. — Оборотитесь на себя самих, и всякий да напряжёт сознание своё к тому, чему предстоит быть сказанным»[413].

В тринадцатом веке монахам молодого Ордена проповедников, основанного испанцем Домиником де Гусманом (1170–1221), удалось соединить старинное «Божественное чтение» с рационализмом соборных школ. Доминиканцы были интеллектуальными наследниками и философов, и учёных из аббатства Сен-Виктор[414]. Они не отказывались от духовной экзегезы, но уделяли более пристальное внимание буквальному значению библейских текстов и были последовательными учёными, чьей целью было применить философию Аристотеля к христианству. Отцы церкви сравнивали аллегорию с «душой» или «духом» Писания, но для Аристотеля душа неотделима от тела: ведь она определяет наше физическое развитие и полагается на свидетельства наших чувств. Итак, для доминиканцев «дух» Писания не был скрыт за текстом, его можно было найти в буквальном и историческом значении.

В своём труде «Summa Theologica» («Сумма теологии») Фома Аквинский (1225–1247) примирил старый духовный метод толкования с популярной философией. По Аристотелю, Бог был «Первопричиной», привёдшей в движение всю Вселенную; Фома развил эту идею, указывая, что Бог был также «первым автором» Библии. Люди, создававшие Писание, сделавшие божественное Слово земной реальностью, были лишь орудиями Бога. Господь также привёл в движение и их, но именно они целиком отвечали за стиль и литературную форму текста. Толкователю не следует пренебрегать простым смыслом Писания, так как он может понять многое в божественном послании, изучая работу этих писателей последовательными и научными методами. Подобно рационалистам двенадцатого века, схоласты, как стали называть этих преподавателей, были твёрдо убеждены, что их разум способен отделить богословские спекуляции от экзегезы. Но сам Фома Аквинский придерживался более консервативных взглядов. Бог был иным, нежели авторы-люди, которые способны лишь передать в словах. Бог обладал властью выстроить исторические события так, чтобы явить истину о спасении. Буквальный смысл Ветхого Завета может быть обнаружен в словах, использованных авторами-людьми, но его духовное значение можно увидеть в событиях книги Исхода или в обычае пасхального агнца, которого Бог сделал прообразом искупительной жертвы Христа.

Тем временем евреи, жившие в исламских странах, тоже пытались применить рационализм классической греческой культуры к Библии. Однако им было сложно соединить Бога Священного Писания, явившегося им в откровении, с божеством, описанным Аристотелем и Платоном, божеством, пребывающим вне времени, бесконечным и непреходящим, безразличным к земным делам, божеством, которое не создавало мир — столь же вечный, как и оно само — и не будет судить людей в конце времён. Еврейские философы настаивали на том, что те отрывки из Библии, где Бог описывается человекоподобным, следует понимать аллегорически. Они не могли принять Бога, который ходит, говорит или восседает на троне, Бога, который испытывает ревность и гнев или меняет свои решения.

В особенности их волновала идея сотворения Богом мира ex nihilo, «из ничего». Саадия ибн Иосеф (882–942) настаивал на том, что, поскольку Бог выше всех слов и представлений, о Нём можно сказать лишь то, что Он существует[415]. Саадия был вынужден принять концепцию сотворения мира ex nihilo, поскольку она уже глубоко укоренилась в еврейской традиции, но он утверждал, что, принимая существование божественного Творца, можно логическим путём вывести и другие положения относительно Него. Из того, что мир, созданный им, был разумно устроен, наделён жизнью и силой, следовало, что Творцу присущи такие качества, как мудрость, жизнь и сила. В попытке рационально объяснить, каким образом материальный мир произошёл от полностью духовного Бога, другие еврейские философы представляли творение как поэтапный процесс: отделение десяти эманаций Божества, которые постепенно становились всё более материальными. Каждая эманация сотворила одну из сфер Птолемеевой Вселенной: неподвижные звёзды, затем Сатурн, Юпитер, Марс, Солнце, Венеру, Меркурий и, наконец, Луну. Однако наш подлунный мир развивался в противоположном направлении: изначально он представлял собой неодушевлённую материю, затем возникли растения, животные и, в конце концов, люди, души которых были частью божественного замысла, а тела произошли из земли.

Маймонид (1135–1204) пытался успокоить тех иудеев, которых смущали противоречия между Аристотелем и Библией[416]. В своём труде «Наставник колеблющихся» он утверждал, что, поскольку истина едина, то и писание должно находиться в гармонии с разумом. Теория о сотворении мира ex nihilo не вызывала у него сомнений, так как считал неубедительными доводы Аристотеля в пользу вечности материи. Маймонид соглашался с тем, что антропоморфические описания Бога в Библии не следует понимать буквально, и пытался найти разумное объяснение некоторых наименее логичных библейских законов. При этом он знал, что религиозный опыт превосходит разум. Интуитивное постижение истины пророками, сопровождавшееся благоговейным страхом и трепетом, было явлением более высокого порядка, нежели получение знаний путём рассуждений.

Авраам ибн Эзра (1089–1164), один из величайших поэтов и философов Испании, был ещё одним предшественником современного метода критического изучения источников[417]. При толковании основное внимание должно уделяться буквальному смыслу; несмотря на то, что легенда (аггада) имела духовную ценность, её не следовало путать с фактом. Ибн Эзра находил противоречия в библейском тексте: так, например, Исайя не мог написать вторую часть книги, приписываемой ему, потому что в ней упоминаются события, произошедшие спустя много лет после его смерти. Он даже осторожно и иносказательно намекал, что Моисей не является автором всего Пятикнижия: он не мог, скажем, описать свою собственную смерть. Если Моисей так и не вошёл в Землю Обетованную, как он мог написать начальные стихи Второзакония, где сказано, что он произнёс своё последнее обращение к людям Израиля, находясь «за Иорданом»[418]. Это должно было быть написано кем-то, кто жил в земле Израиля после её завоевания Иисусом Навином.

Философский рационализм вызвал возврат к мистическим тенденциям в Испании и Провансе. Нахманид (1194–1270), выдающийся талмудист и влиятельный член еврейской общины в Кастилии, считал, что рационалистическое толкование Маймонида не отдаёт Торе должного[419]. Он написал авторитетный комментарий на Пятикнижие, в котором строго научно разъясняется его простой, буквальный смысл, однако в процессе изучения учёный столкнулся с мистическим значением, которое полностью выходило за пределы буквального понимания. Ближе к концу тринадцатого века небольшая группа мистиков из Кастилии пошла ещё дальше. Их изучение Писания раскрыло им не только более глубокий уровень текста, но духовный мир Бога. Они назвали свою эзотерическую дисциплину каббала («унаследованное предание»), потому что она передавалась от учителя к ученику. В отличие от Нахманида, эти учёные-каббалисты — Авраам Абулафия, Моисей де Леон, Исаак де Латиф и Иосеф Гикатила — не были знатоками Талмуда, но все они интересовались философией, прежде чем решили, что её упрощённое понимание Бога лишено религиозного содержания[420]. Вместо философии они исследовали герменевтический метод, которому научились у своих соседей-христиан.

В основе их мистического мидраша лежал талмудический рассказ о четырёх мудрецах, вошедших в «сад» (пардес)[421]. Поскольку один рабби Акива пережил это опасное духовное путешествие, каббалисты провозгласили, что их метод толкования писания, который они назвали пардес, восходил к нему и являлся единственной безопасной формой мистицизма[422]. Они были убеждены, что их метод изучения Торы ежедневно уносит их в «рай»[423]. Слово пардес было акронимом четырёх слов, обозначавших разные уровни понимания писания: пшат — буквальный смысл, ремез — аллегорический, дараш — моральный, назидательный, и сод — мистическую кульминацию изучения Торы. Пардес был обрядом посвящения, который начинался с пшат и поднимался до неизречённой высоты сод. Как было ясно из рассказа о входе мудрецов в Пардес, это путешествие было под силу не каждому, а лишь прошедшей специальное посвящение элите. Первые три формы мидраша — пшат, ремез и дараш — уже использовались Филоном, раввинами и философами, так что каббалисты давали понять, что их новая духовность находилась в соответствии с традицией, но в то же время предполагали, что их собственное нововведение — сод — являлось её завершением. По-видимому, принадлежность их опыта к еврейской традиции была для них настолько очевидной, что они даже не подозревали ни о каком разрыве с основной тенденцией[424].

Каббалисты создали убедительный синтез[425]. Они оживили мистический элемент древней иудейской традиции, который раввины и философы преуменьшали или пытались искоренить. Они также черпали вдохновение в гностической традиции, которая снова проявилась в различных мистических движениях мусульманского мира, по-видимому, хорошо им знакомых. Наконец, каббалисты разрабатывали намеченную философами концепцию о десяти эманациях Божества, связывавших каждый элемент в цепи бытия. Откровение отныне перестало быть мостом, переброшенным через онтологическую бездну, — оно длилось постоянно для каждого человека. Акт творения не произошёл когда-то в отдалённом прошлом, но был вечно длящимся событием, в котором каждый человек мог принять участие.

Каббала, вероятно, имела под собой большее духовное обоснование, нежели любая другая форма мистицизма. Её «библией» стала книга Зохар, «Книга Сияния», которая, по всей видимости, была создана Моисеем Леонским, хотя и была написана в форме романа второго века н. э. о новаторской мистической доктрине рабби Симеона бен Йохая, который скитался по Палестине, обсуждая со своими спутниками Тору, «открывающуюся» после его толкования прямо в божественный мир. Изучая писание, каббалист погружается в текст и в самого себя, уровень за уровнем, и в то же время восходит к источнику всего сущего. Каббалисты соглашались с философами в том, что слова не могут передать необъяснимую, находящуюся за пределами нашего понимания сущность Бога, но верили, что, хотя познание Бога невозможно, его можно обрести в символах священного писания. Они были убеждены, что Бог оставил им намёки о своей внутренней жизни в тексте Библии. Своё мистическое толкование каббалисты основывали на этом, создавая мистические рассказы и драмы, вскрывавшие пшат, буквальный смысл текста. Их мистическая интерпретация находила в каждом стихе писания эзотерическое значение, описывавшее тайны божественной сущности.

Каббалисты называли глубинную сущность Бога Эйн-Соф («Бесконечный»). Эйн-Соф непостижим, это имя даже не упоминается в Библии и в Талмуде. Эйн-Соф не является личностью, поэтому более точно обозначать Эйн-Соф как «оно», а не как «он». Однако непостижимое Эйн-Соф открылось человечеству в то же время, когда им был сотворён мир. Оно вырвалось из своего недоступного укрытия, словно огромное дерево, давшее побег, ветви и листья. Божественная жизнь достигла самых широких сфер, пока не заполнила собой всё сущее, но само Эйн-Соф оставалось скрыто. Оно было корнем дерева, источником его прочности и жизненной силы, но источником всегда невидимым. То, что философы называли атрибутами Бога — сила, мудрость, красота, разум, — проявлялись таким образом, однако, у каббалистов эти абстрактные качества превратились в активно действующие силы. Подобно десяти эманациям философов, они раскрывали различные аспекты неизмеримого Эйн-Соф и становились более реальными и более постижимыми по мере приближения к материальному миру. Каббалисты называли эти десять сил, внутренние измерения божественной души, сфирот («числа», «исчисления»). Каждая сфира имела своё собственное символическое имя и представляла собой один этап раскрытия Эйн-Соф, при этом они не являлись «частями» Бога, но вместе составляли великое Имя, неизвестное людям. Каждая сфира заключала в себе всю тайну Бога под своим особенным именованием.

Каббалисты толковали первую главу книги Бытия как иносказательное описание возникновения сфирот. Самое первое слово Библии, берешит, («в начале»), относилось к тому моменту, когда первая сфира, Кетер Элион («Высший венец»), отделилась от несказанной тайны Эйн-Соф как «тёмное пламя». Пока ещё ничего не открылось, ибо в первой сфире не существовало ничего, что могли бы постичь люди. «Он оставался непознаваемым до тех пор, — объясняется в книге Зохар, — пока вследствие сотрясения от прорыва не воссияла сокровенная небесная точка». Эта «точка» — вторая сфира, Хокма («Премудрость»), божественный план творения, представлявший собой предел человеческого понимания. «Того, что за этой точкой, невозможно ни познать, ни понять, — продолжает Зохар. — Поэтому и она именуется решит, Начало». Затем Хокма проникла в третью сфиру, Бина, божественный Разум, чьё «непостижимое сияние» было чуть «менее тонко и прозрачно, нежели предвечная точка». После этого «начала» одна за другой появились семь нижних сфирот, «расширяясь и расширяясь, каждая последующая образуя покров для предыдущей, словно оболочку мозга»[426].

Этот миф должен был пролить свет на неописуемый процесс того, как непостижимый Бог явился людям и создал из небытия Вселенную. В Каббале всегда присутствовал определённый сексуальный подтекст. Бина, также известная как Божественная Мать, чьё чрево, оплодотворённое «предвечная точкой», породило нижние сфирот, представлявшие собой те аспекты божества, которые могли быть поняты людьми. В первой главе книги Бытия их символизируют семь дней творения. Люди могут увидеть эти «силы» Бога в мире и в Писании: Рахамим (Сострадание) — также называемая Тиферет (Красота Бога); Дин (Строгий Суд), который всегда уравновешивает Хесед (Милосердие); Нецах (Долготерпение), Ход (Величие), Иесод (Постоянство) и Малкут (Царство), также называемая Шхина, которую каббалисты представляли как женское начало.

Сфирот не следует рассматривать как лестницу, связывающую божественную сущность с человечеством. Они наполняют наш мир и заключают его в себе, так что мы все охвачены и проникнуты этой деятельной божественной энергией. Поскольку сфирот присутствуют и в душе человека, они также представляют собой стадии человеческого сознания, через которые проходит мистик в своём восхождении к Божеству. Эманация сфирот отображает процесс, в результате которого безликое Эйн-Соф становится личностным Богом, описанным в Библии. Когда возникли три «высшие» сфирот, «оно» Эйн-Соф сменилось на «он». В следующих шести сфирот «он» превращается в «ты», сущность, с корой люди могли установить отношения. Наконец, когда Бог проявляется в нашем мире как Шхина, «Он» именует себя «Я», так как сам Бог также присутствует в каждом отдельном человеке. В ходе толкования пардес каббалисты постепенно постигали божественное присутствие в самых глубоких уголках души.

Каббалисты принимали всерьёз доктрину о сотворении мира ex nihilo, но переворачивали её с ног на голову. Это «ничто» не могло находиться вне божества, которое заключало в себе всё сущее. Бездна находилась внутри Эйн-Соф и была — каким-то образом — побеждена в процессе творения. Каббалисты также называли первую из сфирот, тёмное пламя, которым начался процесс откровения/творения, «Ничто», так как она не соотносится ни с одной сущностью, которую мы способны постичь. Творение действительно происходило ex nihilo. Каббалисты заметили, что в Библии содержатся два рассказа о создании Адама. В первой главе книги Бытия Бог создаёт адама, «человека», то есть, как решили мистики, первоначального человека, адама кадмона, вершину творческого процесса, сотворённую по образу и подобию Бога: божество проявилось в прообразе человеческого существа, сфирот приняли форму его тела и членов.

Во второй главе Бытия, когда Бог сотворил Адама из праха, он, как мы знаем, вызвал к жизни земное человечество. Этот земной Адам должен был осмыслить все тайны божества в первый Шаббат, но он упростил себе задачу и созерцал лишь Шхину, ближайшую и наиболее доступную из сфирот. Именно это — а вовсе не его непослушание — стало причиной падения Адама, нарушившего единство божественного мира, отделившего древо Жизни от древа Познания, сорвав плод с дерева, на котором он должен был висеть. Шхина была оторвана от древа сфирот и отделена от божественного мира.

Однако каббалисты были в силах объединить Шхину с остальными сфирот, выполнив задачу, порученную Адаму. В процессе своей экзегезы пардес они могли достичь созерцания всей божественной тайны во всей её сложности, и всё Писание стало зашифрованным рассказом о взаимодействии сфирот. История о готовности Авраама принести в жертву Исаака показывала как Дин и Хесед — Суд и Милосердие — должны действовать сообща, смягчая и сдерживая друг друга. Рассказ об Иосифе, который противился плотскому искушению и достиг власти, предотвратив голод в Египте, показывал, что в божественной душе воздержанность (Дин) всегда уравновешивается благодатью (Тиферет). Песня Песней символизировала тоску по гармонии и единству, которой проникнуты все уровни бытия[427].

Подобно тому, как Эйн-Соф передавалось, овеществлялось и сокращалось в постепенной эманации сфирот, так и божество выражало себя в ограниченных человеческих словах Торы. Каббалисты учились исследовать различные уровни Библии так же, как они созерцали оболочки божества. В книге Зохар Тора сравнивается с прекрасной девой, заключённой во дворце и имеющей возлюбленного. Она знает, что он всегда прохаживается взад-вперёд по улице под окнами её комнаты, надеясь увидеть её, и она открывает дверь, чтобы показать ему своё лицо — лишь на мгновение — и снова скрыться. Лишь её возлюбленный понимает значение её мимолётного появления. Именно так Тора открывается мистику. Сначала она подаёт ему знак; затем заговаривает с ним «из-за занавеса, который она повесила перед своими словами, таким образом, что они соответствуют способу понимания, дабы он мог продвигаться в нём постепенно»[428]. Очень медленно каббалист поднимается с одного уровня писания на другой — минуя нравственные размышления дараш, минуя загадки и аллегории ремез. Завесы становятся всё тоньше и всё прозрачнее, пока, наконец, он не достигает вершины прозрения сод, и тогда, наконец, его возлюбленная «предстаёт перед ним, лицом к лицу и держит с ним беседу обо всех её сокровенных тайнах, и обо всех тайных путях, что были сокрыты в её сердце с незапамятных времён»[429]. Мистик должен отбросить поверхностное значение Библии — все повести, законы и родословия — как любовник, который снимает покрывало со своей возлюбленной и учится познавать не только её тело, но и душу.

Люди, лишённые понимания, видят лишь рассказы, одеяние; несколько более проницательные видят также и тело. Но истинные мудрецы, те, кто служат всевышнему Царю и стоят на горе Синай, постигают весь путь до самой души истинной Торы, которая есть основной принцип всего[430].

Каждый, кто просто читает Библию, понимая её буквально, «как книгу, содержащую рассказы и повествующую о повседневных делах», упускает самое важное. В буквальном смысле Торы нет ничего особенного: любой мог бы написать книгу и получше — даже язычники создавали более великие произведения[431].

Каббалисты сочетали свои мистические размышления о писании с бдениями, постами и постоянным самоанализом. Они должны были жить вместе, одним братством, усмиряя себялюбие и самомнение, ибо гнев входит в душу, словно злой дух, и разрушает её божественную гармонию. Невозможно постичь единство сфирот, пребывая в таком состоянии раздвоенности[432]. Дружеская любовь была основой экстаза, переживаемого каббалистами. В книге Зохар одним из признаков удачного толкования является крик радости, который вырывается у друзей толкователя, когда они слышат то, что воспринимается ими как божественная истина, или когда один экзегет целует другого перед тем, как подвести итог их мистическому путешествию.

Каббалисты считали, что Тора имеет изъяны, что она неполна и содержит относительную, а не абсолютную истину. Одни полагали, что в нашей Торе недостаёт целых двух книг, а в алфавите не хватает одной буквы, и потому весь наш язык ущербен. Другие развивали версию мифа о семи веках человека, каждый из которых длится семь тысяч лет и управляется одной из семи сфирот. Первый век пришёлся на правление Рахамим/Тиферет (Красоты и Сострадания). Все создания жили вместе в гармонии, и в их Торе не было ни слова о змее, Древе познания и смертности, потому что ничего этого не существовало. Но мы живём во второй век, век Дин, Сурового Суда, сфиры, которая отражает тёмную сторону Бога, и наша Тора повествует о постоянной борьбе между добром и злом, она содержит множество законов, суждений и запретов, а её повести зачастую полны насилия и жестокости. Но в третьем веке, под властью Хесед (Милосердия), Тора снова станет доброй и святой.

Каббала начиналась как крошечное эзотерическое движение, но впоследствии стала массовым направлением в иудаизме, и её мифология оказала влияние даже на тех, кто не имел мистического таланта. Переживая трагические моменты своей истории, евреи находили действующего Бога мистиков более сострадательным, нежели далёкий Бог философов, и постепенно проникались убеждением, что простой смысл Писания не удовлетворяет их и не может ничего прояснить без толкования унаследованного предания — каббалы.

Тем временем христиане Европы приходили к противоположному заключению. Учёный-францисканец Николай де Лира (1270– 1340) соединил старые методы толкования с новыми взглядами схоластиков. Он принимал учение о трёх «духовных смыслах» Библии, но сам придерживался буквального значения и исторического метода толкования. Он выучил древнееврейский язык, был знаком с работами Раши и великолепно знал философию Аристотеля. Его труд «Postillae» — буквальный комментарий ко всей Библии — стал общепринятым учебником.

В работах других богословов проявлялась возрастающая неудовлетворённость традиционным толкованием. Роджер Бэкон (1214–1392), английский монах-францисканец, выказывал своё раздражение теологией схоластов и призывал учёных изучать Библию на языках оригинала. Марсилий Падуанский (1275–1342) возмущался растущей властью господствующей Церкви и отрицал право Папы римского быть верховным хранителем Библии. С этих пор все реформаторы церкви будут связывать свою неприязнь к Папе, кардиналам и епископам с неприятием их притязаний на право быть судьями в вопросах экзегезы. Джон Уиклифф (1329–1384), учёный из Оксфорда, разгневанный продажностью Церкви, утверждал, что Библия должна быть переведена на народный язык, чтобы простой народ мог читать Слово Божье самостоятельно, не завися в этом от духовенства. «Христос говорит, что Евангелие должно проповедоваться по всему миру, — утверждал он, — Священное Писание есть книга народа, и все народы должны знать его»[433]. Уильям Тиндэйл (ок. 1494–1536), который перевёл Библию на английский язык, поднимал те же вопросы: должен ли авторитет Церкви быть выше авторитета Евангелия или Евангелие должно быть поставлено выше Церкви? К началу шестнадцатого века это недовольство вылилось в революционное движение, руководители которого призывали верующих полагаться только на Писание.

Глава VII Sola Scriptura

В начале шестнадцатого столетия в Европе шёл сложный процесс, который навсегда изменил мировосприятие западного человека. Множество изобретений и новшеств появлялись одновременно во многих различных областях. Ни одно из них в то время не казалось важным и судьбоносным, но их общий эффект впоследствии оказалось решающим. Испанцы и португальцы открыли новые земли, астрономы исследовали небеса, новые технические возможности давали европейцам большую власть над природой, чем когда-либо прежде. Практический, научный дух мало-помалу начинал разрушать средневековую восприимчивость. Несколько катастроф подряд вселили в души людей чувство беспомощности и тревоги. В течение четырнадцатого и пятнадцатого веков Чёрная смерть унесла треть населения Европы; в 1453 г. Оттоманская империя завоевала христианскую Византию; скандалы, связанные с авиньонским пленением Пап и Великой Схизмой, когда сразу три понтифика претендовали на престол святого Петра, оттолкнули многих от господствующей Церкви. Вскоре люди сочтут, что невозможно оставаться религиозными в старом понимании, и это неизбежно отразится на том, как они читают Библию.

На Западе зарождалась цивилизация, подобной которой не было за всю мировую историю, но на пороге этой новой эры многие испытали желание вернуться ad fontes, «к истокам» своей культуры, к классическому миру Греции и Рима, а также к раннему христианству. Философы и гуманисты эпохи Возрождения критично относились к средневековой религиозности, в особенности к схоластическому богословию, которое они находили слишком сухим и абстрактным, и хотели вернуться назад, к Библии и к учению отцов церкви[434]. Христианство, считали они, должно быть переживанием каждого человека, а не набором доктрин. Гуманисты также впитали и научный дух эпохи и начали изучать библейский текст более объективно. Ренессанс обычно помнят за то, что он заново открыл язычество классической Греции и Рима, но его также отличал значительный интерес к Библии, обусловленный отчасти увлечением древнегреческим языком. Гуманисты начали читать Павла, как и Гомера, на языке оригинала, и этот опыт оказался потрясающим.

В Средние века лишь немногие люди Западной Европы знали греческий язык, но в пятнадцатом веке, во время войны с Оттоманской империей, ситуация изменилась, когда в Европу хлынул поток беженцев из Византии, которые нередко становились учителями. В 1519 г. голландский гуманист Дезидерий Эразм (Эразм Роттердамский) (1466–1536) опубликовал греческий текст Нового Завета, переведённый им самим на изысканную цицероновскую латынь, заметно отличавшуюся от языка Вульгаты. Гуманисты превыше всего ценили стиль и риторику. Они также были обеспокоены ошибками, накопившимися в тексте за несколько столетий, и хотели освободить Библию от посторонних добавлений и от багажа прошлого.

Огромное значение имел тот факт, что изобретение печатного пресса позволило Эразму опубликовать свой перевод. Любой, кто знал греческий, теперь мог немедленно прочитать Евангелие в оригинале. Другие учёные могли скорее, чем когда-либо прежде, ознакомиться с переводом и предложить свои поправки. Эразм воспользовался их предложениями, и вышло ещё несколько изданий его перевода Нового Завета. На него в значительной мере повлиял итальянский гуманист Лоренцо Валла (1405–1457), который составил антологию важнейших отрывков Нового Завета, приводимых в качестве доказательства доктрины Церкви. При этом он поместил текст Вульгаты параллельно с оригинальным греческим текстом, указывая, что эти тексты не всегда «доказывают» то, что они должны доказывать, так как перевод Вульгаты весьма неточен. «Collatio» (Примечания) Валлы вышли только в рукописи; Эразм же напечатал их, и книга немедленно получила гораздо более широкую аудиторию.

Отныне хорошим тоном считалось читать Библию на языке оригинала, и это научное требование вызвало более непредвзятое и более историчное отношение к библейской древности. До сих пор экзегеты рассматривали Библию как единое произведение, а не как собрание различных книг. В действительности они могли никогда не видеть все писания собранными в одном томе, однако привычка связывать разрозненные тексты воедино заставляла их преуменьшать различия взглядов и эпох. Теперь же гуманисты начали изучать библейских авторов как отдельных личностей, отмечая свойственные каждому таланты и особенности стиля. В особенности их привлекал апостол Павел, чей стиль приобрёл новую непосредственность в оригинале, на греческом койне. Его страстное стремление к спасению души казалось целебным противоядием от рационализма схоластиков. В отличие от современных гуманистов, учёные Возрождения не были скептически настроены по отношению к религии и становились пылкими последователями Павла.

В особенности они подчёркивали острое чувство греха, свойственное Павлу. В периоды тяжёлых социальных перемен зачастую возникают тревожные настроения. Люди чувствуют себя потерянными и беспомощными; живя в гуще событий, они не понимают, в каком направлении следует их общество, но бессвязно, стихийным образом ощущают его подспудное преобразование. Несмотря на захватывающие достижения начала шестнадцатого века, нужда и бедствия были широко распространённым явлением. Протестантские реформаторы Ульрих Цвингли (1484–1531) и Жан Кальвин (1509–1564) оба страдали от острого чувства несостоятельности и бессилия, прежде чем пришли к новому религиозному решению. Католический реформатор Игнатий Лойола (1491–1556), основатель Общества Иисуса, так обильно плакал во время мессы, что доктора предупреждали его, что он может ослепнуть. Итальянский поэт Франческо Петрарка (1304–1374) столь же легко проливал слёзы: «Столько слёз я пролил в стремлении смыть с себя грязь, что едва сдерживал рыдания, даже когда заговаривал об этом! Но и до сей поры всё тщетно… Поистине, Господь — лучшее, а я — худшее»[435].

И всё же мало кто переживал тоску и тревогу, свойственные веку, более болезненно, чем молодой монах из августинского монастыря в Эрфурте, в Германии:

Хотя и жил я безупречной жизнью монаха, но чувствовал, что грешен и совесть моя пред Господом нечиста. Я не верил, что угодил Ему своими делами. Слишком далёк от любящего тот праведный Бог, Который карает грешников, — я уже питал к Нему отвращение. /…/ Совесть моя не приносила мне уверенности, и я всегда сомневался и говорил себе: «Не так ты всё делаешь. Мало в тебе покаяния, и многое ты замалчиваешь в исповедях»[436].

Мартин Лютер (1483–1546) обучался схоластической философии Уильяма Оккама (ок. 1287–1347), убеждавшего христиан пытаться заслужить Божью благодать своими добрыми поступками[437]. Но Лютер был жертвой мучительной депрессии и никакими обычными богоугодными поступками не мог унять терзавший его ужас перед смертью[438]. Чтобы избавиться от своих страхов, он исступлённо погрузился в реформаторскую деятельность. Более всего его возмущала папская политика продажи индульгенций, целью которой было набить сундуки Церкви.

Лютер смог совладать со своим экзистенциальным отчаянием при помощи экзегезы. Увидев полное издание Библии, он был поражён тем, что в ней содержится гораздо больше писаний, чем он себе представлял[439]. Ему показалось, что он видит её впервые[440]. Лютер стал профессором теологии и философии в Виттенбергском университете, и во время лекций о Псалтыри и о Посланиях апостола Павла к римлянам и к галатам (1513–1518) он испытал духовный прорыв, позволивший ему освободиться из тюрьмы оккамовского богословия[441].

Поначалу лекции, посвящённые Псалтыри, шли своим чередом: Лютер толковал текст стих за стихом, разъясняя по очереди все четыре смысла. Далее же начинались изменения. Во-первых, Лютер попросил университетского печатника Иоганна Гутенберга отпечатать для него Псалтырь по особому заказу, с широкими полями и интервалами для его собственных примечаний. Лютер, так сказать, очистил страницы священной книги, стёр традиционные комментарии, чтобы начать всё заново. Во-вторых, он ввёл абсолютно новое определение буквального смысла Писания. Под «буквальным» он понимал не первоначальный замысел автора, а «христосологический». «Во всём Писании, — утверждал Лютер, — нет ничего, кроме Христа, выраженного либо в простых словах, либо в сложных»[442]. «Уберите Христа из Писаний, — писал он в другой раз, — и что же вы там найдёте?»[443]

Ответ, который напрашивается на этот вопрос — там найдётся весьма многое. По мере того как Лютер ближе знакомился со всем текстом Библии, он осознавал, что большая её часть имеет мало отношения к Христу. Даже в Новом Завете одни книги больше говорили о Христе, чем другие. Это обстоятельство со временем побудило его изобрести новую герменевтику. Решением Лютера стало создание «канона внутри канона». Как человек своего времени, он питал особую симпатию к Павлу, находя его послания, в которых описывались переживания христиан от встречи с воскресшим Христом, гораздо более ценными, чем синоптические евангелия, повествовавшие только о Христе. По той же причине он отдавал предпочтение евангелию от Иоанна и Первому посланию Петра и считал менее важными Послание к евреям, послания Иакова и Иуды, а также Откровение. Тот же критерий он применял и к Ветхому Завету: он отбросил апокрифы и мало внимания уделял историческим книгам и сводам законов Пятикнижия. Однако он включил в свой личный канон книгу Бытия, потому что её цитировал Павел, Пророков, предсказавших пришествие Христа, и Псалмы, которые помогли ему понять Павла[444].

Во время своих лекций, посвящённых Псалтыри, Лютер задумался о значении слова «правда» (еврейское «цеддек», латинское «justitia»). Христиане традиционно рассматривали Псалмы царского дома Давида как прямое пророчество об Иисусе. Так, например, считалось, что стих «Боже! Даруй царю Твой суд и сыну царя Твою правду»[445] указывает на Христа. Но Лютер выделял другое. Понимаемая буквально — то есть, по Лютеру, христосологически — мольба «По правде Твоей избавь меня и освободи меня»[446] была молитвой Иисуса, обращённой к Его Отцу. Но в нравственном смысле эти слова относились к избавлению каждого человека, которому Христос даровал свою правду[447]. Лютер постепенно склонялся к той идее, что добродетель была не непременным условием благодати Божьей, но божественным даром, и напрямую относил текст писания к своим собственным духовным затруднениям: Бог даровал свою справедливость и правду людям.

Вскоре после этих лекций о Псалтыри Лютер пережил озарение во время толкования писания в своём кабинете в башне монастыря. Он бился над строками, в которых Павел описывает Евангелие как откровение божественной правды: «В нём [в Евангелии] открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет»[448]. Учителя Лютера, последователи Оккама учили его понимать слова «правда (justitia) Божия» как божественное правосудие, которое осуждает грешника. Как могло это быть «благой вестью»? И что общего у божественного правосудия с верой? Лютер размышлял над текстом весь день и всю ночь, пока его не осенило: «правда Божия» Евангелия была божественным милосердием, которое одевает грешника добротой самого Бога. Всё, в чём нуждается грешник, — это вера. Все тревоги Лютера мгновенно исчезли. «Я чувствовал себя так, словно заново родился, так, словно я вошёл через распахнутые врата прямо в рай»[449].

Отныне всё писание приобрело новое значение. В лекциях Лютера о Послании к римлянам появилась заметная перемена. Его подход стал менее формальным и менее привязанным к средневековой традиции. Теперь он не занимался анализом четырёх значений, но сосредоточился на своём христосологическом толковании Библии и откровенно критиковал схоластов. Теперь нет нужды бояться. Пока у него была «вера», грешник мог говорить: «Христос сделал всё для меня. Он справедлив. Он моя защита. Он умер за меня. Он сделал свою правду моей правдой»[450]. Но под «верой» Лютер понимал не «систему верований», а отношение полного доверия и самоотречения: «Вера не требует ни фактов, ни знаний, ни доказательств, только добровольного самоотречения и радостного упования на неощутимую, неиспытанную и неведомую доброту [Бога]»[451].

В своих лекциях, посвящённых Посланию к галатам, Лютер подробнее остановился на «оправдании верой». В своём послании Павел нападал на тех евреев-христиан, которые требовали, чтобы новообращённые язычники соблюдали весь закон Моисеев, тогда как, по мнению Павла, всё, что было нужно — это вера (пистис) в Христа. Лютер начал развивать дихотомию между Законом и Евангелием[452]. Закон был средством, при помощи которого Бог являл свой гнев и греховность человеческой натуры. Мы встречаем Закон в виде жёстких повелений, которые мы находим в Писании, например в десяти заповедях. Грешник падает духом при виде этих требований, которые он не в состоянии исполнить. Но Евангелие являет божественное милосердие, которое спасает нас. «Закон» не ограничивался законом Моисея: ведь существовала «благая весть» и в Ветхом Завете (пророки, ожидавшие пришествия Христа), и множество устрашающих запретов в Новом Завете. И Закон, и Евангелие были дарованы Богом, но лишь Евангелие может спасти нас.

31 октября 1517 г. Лютер прибил к дверям церкви в Виттенберге девяносто пять тезисов против продажи индульгенций и притязании Папы на право отпускать грехи. Самый первый тезис противопоставлял авторитет Библии — священной традиции: «Господь и учитель наш Иисус Христос, говоря: «Покайтесь», заповедовал, чтобы вся жизнь верующих была покаянием». Из переводов Эразма Роттердамского Лютер знал, что греческое слово «метанойя», переведённое в Вульгате как «poenitentiam agree» («совершить покаяние»), означало «обращение» всего существа христианина. Оно не означало — совершить исповедь. Ни одна практика или традиция Церкви не могла претендовать на божественность, если ей не находилось обоснования в Библии. Во время публичного диспута в Лейпциге с Иоганном Экком, профессором богословия из Ингольштадта (1519 г.), Лютер впервые сформулировал свою спорную доктрину — «sola scriptura» («только Писание»). «Как мог бы Лютер, — вопрошал Иоганн Экк, — понимать Библию без Пап, церковных соборов и университетов»? Лютер ответил: «Простой мирянин, вооружившийся Писанием, заслуживает большего доверия, нежели Папа или собор без Писания»[453].

Это было беспрецедентное заявление[454]. И евреи, и христиане всегда придавали священное значение унаследованным ими традициям. Для евреев устная Тора была необходимым условием для понимания Торы письменной. До того как был создан Новый Завет, Евангелие передавалось изустно, и Священным Писанием христиан были Закон и Пророки. К началу четвёртого столетия, когда был окончательно определён канон Нового Завета, церкви стали полагаться на свои символы веры, богослужения и решения церковных соборов так же, как и на Писание[455]. Тем не менее, протестантская Реформация, сознательная попытка вернуться к истокам веры, сделала «sola scriptura» одним из важнейших своих принципов. В действительности, сам Лютер не отвергал традицию. Он не имел ничего против богослужения и символа веры, если только они не противоречили Писанию, и он отлично знал, что изначально Евангелие проповедовалось устно. Оно и записано-то было, — объяснял он, — только из-за опасности появления ересей, и это было отступлением от идеала. Евангелие должно оставаться «громким криком», устным призывом. Слово Божье не может быть заперто в письменном тексте, оно должно оживляться человеческим голосом в проповедях, чтениях, пении гимнов и псалмов[456].

Однако, несмотря на его приверженность к устному слову, величайшим достижением Лютера был, пожалуй, его перевод Библии на немецкий язык. Он начал с Нового Завета, который переводил с греческого текста, опубликованного Эразмом Роттердамским (1522 г.), а затем, работая с чудовищной скоростью, завершил перевод Ветхого Завета в 1534 г. Ко времени смерти Лютера каждый семидесятый немец владел книгой Нового Завета на народном языке, и немецкая Библия Лютера стала символом единства Германии. В течение шестнадцатого и семнадцатого веков короли и принцы всей Европы провозглашали независимость от института папства и создавали абсолютные монархии. Централизация государства стала существенной частью процесса модернизации, и Библия на народных языках стала символом зарождения национального самосознания. Перевод Библии на английский язык, завершившийся созданием «Библии короля Якова» (1611 г.), поддерживался и контролировался почти на всех стадиях королями династий Тюдоров и Стюартов.

Цвингли и Кальвин также основывали свои реформы на принципе «sola scriptura», но они отличались от реформ Лютера в нескольких важных аспектах. Они меньше интересовались богословием и были более сосредоточены на политическом преобразовании христианской жизни. Оба они многое позаимствовали у гуманистов, и оба настаивали на необходимости чтения Библии в оригинале. Однако они не одобряли «канон внутри канона», предложенный Лютером. И тот и другой хотели, чтобы их прихожане ознакомились со всем текстом Библии. Богословская семинария Цвингли в Цюрихе опубликовала превосходный комментарий к Библии, который распространился по всей Европе, а цюрихский перевод Библии был напечатан ещё до перевода Лютера. Кальвин полагал, что Библия была написана для простых, неграмотных людей и богословы украли её у них. Но он осознавал, что простые люди нуждаются в руководстве. Проповедники должны в совершенстве знать толкования раввинов и отцов церкви и быть знакомы с современным учением. Они должны всегда рассматривать отрывок из Библии в его оригинальном контексте, но в то же время — уметь соотнести Священное Писание с повседневными нуждами своей паствы.

Изучение классиков греческой и римской литературы научило Цвингли ценить их религиозную культуру[457]: Библия не является единственным источником открывшейся истины; труды Сократа и Платона также были вдохновлены Святым Духом, и христиане встретятся с этими философами на небесах. Как и Лютер, Цвингли верил, что письменное слово должно быть произнесено вслух. Поскольку проповедник ведом Святым Духом точно так же, как библейские авторы, то и свои собственные проповеди Цвингли рассматривал как пророчества. Его задачей было оживить письменное Слово Божье и сделать его действующей силой в обществе. Библия повествовала не о том, что Бог совершил в прошлом, но о том, что Он делал здесь и сейчас[458].

Что же касается Кальвина, то у него не было времени на изучение классической культуры. Он был согласен с Лютером в том, что Христос был центральной фигурой Писания и высшим проявлением Бога. При этом Кальвин питал гораздо большее уважение к еврейской Библии. Откровение Бога было постепенным, поэтапным процессом; для каждого периода человеческой истории он приспосабливал свою истину к ограниченным способностям человеческого восприятия. Учение и руководство, которое Бог даровал Израилю, изменялось и развивалось с течением времени[459]. Религия, доверенная Аврааму была предназначена для нужд более простого общества, чем Тора, дарованная Моисею или Давиду. Постепенно откровение становилось всё более ясным и всё больше сосредотачивалось на образе Христа, мессии, вплоть до времени Иоанна Крестителя, который смотрел прямо в глаза Иисуса. Но Ветхий Завет был посвящён не только Христу, как утверждал Лютер. Договор с Израилем обладает собственной цельностью; он был заключён с тем же Богом, что и в Новом Завете, изучение Торы помогло бы христианам понять Евангелие. Кальвин стал одним из самых влиятельных протестантских реформаторов, и, благодаря ему, еврейское священное писание приобрело для христиан (особенно для англо-саксонского мира) большую важность, чем когда-либо прежде.

Кальвин не уставал подчёркивать, что в Библии Бог снисходит к нашей ограниченности. Слово Божье обусловлено историческими обстоятельствами, в которых оно было произнесено, и поэтому наименее поучительные истории следует рассматривать в контексте, как фазу ещё длящегося процесса. Нет необходимости толковать их аллегорически. История сотворения мира в книге Бытия — пример такой божественной balbative («разговора с младенцем»), который помогает описать процессы огромной сложности так, чтобы сделать их понятными для неучёных людей[460]. Неудивительно, что история, рассказанная в книге Бытия, отличалась от новых теорий учёных философов. Кальвин питал глубокое уважение к современной науке. Не следует презирать её лишь «потому, что некоторые безумные люди имеют привычку дерзко отвергать всё, что им непонятно. Ибо знать астрономию не только приятно, но и весьма полезно: нельзя отрицать того, что это искусство открывает нам удивительную премудрость Божью»[461]. Было бы абсурдным ожидать от Писания точного изложения научных фактов; тому, кто хочет научиться астрономии, следует обратиться к другим источникам. Весь мир был первым откровением Бога, и христианам следует относиться к занятиям такими науками, как география, биология и физика, как к религиозной деятельности[462].

Великие учёные разделяли эту точку зрения. Николай Коперник (1473–1543) считал науку «более божественной, нежели человеческой»[463]. Его гипотеза гелиоцентризма была столь радикально новой, что лишь немногие смогли принять её: Земля не находится в центре Вселенной, а вместе с другими планетами вращается вокруг Солнца; мир только кажется неподвижным, на самом деле он пребывает в постоянном быстром движении. Галилео Галилей (1564–1642) проверил теорию Коперника опытным путём, наблюдая планеты в телескоп. Инквизиция вынудила его молчать, а потом и отречься от своих убеждений, однако причиной осуждения Галилея был отчасти его воинственный и дерзкий нрав. Поначалу католики и протестанты не отвергали безоговорочно новую науку. Папа одобрил теорию Коперника, когда она была впервые представлена в Ватикан, многие ранние кальвинисты, как и ранние иезуиты, были талантливыми учёными. Но некоторые были обеспокоены этими новыми теориями. Как примирить гипотезу Коперника с буквальным прочтением книги Бытия? Если, как предполагал Галилей, существовала жизнь на Луне, каким образом эти люди произошли от Адама? Как сочетать вращение Земли с вознесением Христа на небо? Писание утверждает, что небо и земля были созданы для блага человека, но как это возможно, если Земля — всего лишь одна из многих планет, вращающихся вокруг ничем не примечательной звезды[464]? Прежнее аллегорическое толкование в большей степени помогало христианам справиться с их изменяющимся миром[465]. Однако чертой свойственной началу Нового времени, стало уделение всё большего внимания буквальному смыслу Писания: склонность к научному образу мысли заставляла людей принимать за истину лишь то, что соответствовало объективным законам реального мира. Недалёк был тот день, когда некоторые христиане придут к заключению: если историчность или научная достоверность книги неочевидна, значит, она вовсе не может быть истинной.

Еврейский народ ещё не поддался этому увлечению буквальным смыслом писания: в 1492 г. он пережил катастрофу, которая многих заставила обратиться к мистическому утешению Каббалы. В 1492 г. Фердинанд и Изабелла, католические монархи Кастилии и Арагона, захватили Гранадский эмират, последний оплот мусульман в Европе. Евреям и мусульманам был предоставлен выбор между принятием христианства или высылкой из страны. Многие евреи выбрали изгнание и бежали в новую Оттоманскую империю, причём значительная часть беженцев осела в Палестине, которая теперь была турецкой провинцией. В городе Сафед (Цфат) в северной Галилее праведник и мистик Исаак Лурия (1534–1572) создал каббалистический миф, не имевший ни малейшего сходства с первой главой книги Бытия, и всё же лурианская каббала имела массу последователей в еврейских общинах от Польши до Ирана[466]. Ссылка была главной заботой евреев со времён Вавилонского пленения. Для испанских евреев — сефардов — потеря их родины была самым ужасным несчастьем, выпадавшим на долю их народа со дня разрушения Храма. Им казалось, что всё встало с ног на голову, что весь их мир рухнул. Навсегда оторванные от мест, полных воспоминаний, которые были важны для их самосознания, изгнанники чувствовали, что само их существование находится под угрозой. Поскольку изгнание связано и с человеческой жестокостью, оно поднимает насущные вопросы о природе зла в мире, предположительно, сотворённом справедливым и милосердным Богом.

В новом мифе лурианской каббалы Бог начал процесс творения с того, что пошёл на добровольное «изгнание». Как может существовать мир, если Бог вездесущ? Ответом Лурии на этот вопрос стала идея о цимцум («сокращении»): бесконечное Эйн-Соф, так сказать, освободило пространство в себе самом, чтобы дать место вселенной. Эта космология была отмечена чередой предвечных катастроф и совсем не походила на упорядоченный мирный процесс творения, описанного в хронике «P». Однако сефардам миф Лурии казался более соответствующим их непредсказуемому, расколовшемуся на куски миру. В начале творения, когда Эйн-Соф пыталось заполнить пустоту, образовавшуюся в результате цимцум, божественным светом, но «сосуды» или «трубы», проводившие этот божественный свет, разбились. Так искры первозданного света упали в бездну, в которой не было Бога. Некоторые из них вернулись в мир божества, но прочие остались запертыми в области, где отсутствовал Бог и правило злое начало Дин, которое Эйн-Соф, так сказать, пыталось извергнуть из себя. После этого несчастья всё пошло не так. Адам мог бы исправить положение в первую субботу, но он согрешил, и потому искры божественного света по-прежнему оставались заперты в материальном мире. Шхина, отныне пребывающая в вечном изгнании, скитается в мире, стремясь снова объединиться с другими сфирот. И всё же ещё оставалась надежда. Евреи были не просто изгоями, но залогом спасения мира. Тщательное соблюдение заповедей и особые ритуалы, возникшие в Сафеде, могли способствовать «исправлению» (тиккун), возвращению Шхины к божеству, евреев — в землю обетованную, а мира — в правильное состояние[467].

В лурианской каббале буквальное, поверхностное значение Библии считалось следствием предвечной катастрофы. Изначально буквы Торы были освящены божественным светом и соединялись, образуя сфирот, тайные имена Бога. Адам был сотворён как духовное существо, но после того как он согрешил, его «великая душа» разрушилась, и его природа стала более плотской. После этого человечеству понадобилась другая Тора: теперь из божественных букв составились слова, относящиеся к людям и земным событиям, а заповеди требовали физических действий, призванных отделить непосвящённых от священной материи. Но когда тиккун завершится, Тора будет восстановлена в её изначальной духовной форме. «То, что благочестивые люди теперь совершают, буквально соблюдая заповеди во плоти, — объяснял Лурия, — они будут потом, в райском одеянии души, исполнять так, как замыслил Бог, создавая человека»[468].

Исправление тиккун также коснётся Библии. Каббалисты уже давно были осведомлены об изъянах своих писаний. В лурианской каббале Бог еврейской Библии предстает как одно из «лиц» (парцуфим) Адама Кадмона, прообраза человека, состоявшего из шести «низших» сфирот: Суд (Дин), Милосердие, Сострадание, Долготерпение, Величие и Постоянство. Поначалу они все находились в совершенном равновесии, но после того, как разбились сосуды, разрушительная энергия Дин уже не сдерживалась остальными сфирот. Под властью Дин, все они стали Зеир Анпин, «Нетерпеливым», божеством, которое описывается в Торе, известной нам, — той Торе, которую человечество получило после грехопадения. Вот почему библейский Бог часто предстаёт столь жестоким и гневливым. Разделённый со Шхиной, своей женской сущностью, он также предстаёт исключительно в мужской ипостаси.

Но в этом трагическом мифе присутствовал оптимизм. Если Лютер ощущал невозможность сделать хоть что-то для своего собственного спасения, то каббалисты верили, что именно они могут преобразить мир, восстановить истинную природу божества и изменить своё Священное Писание. Они не отрицали свою боль: ритуалы, возникшие в городе Сафед, были призваны помочь им противостоять ей. Каббалисты практиковали ночные бдения, во время которых плакали, падая лицом в прах, стремясь отождествить своё собственное изгнание с изгнанием Шхины. Но Лурия был непреклонен: чрезмерно упиваться своим горем не следовало. Каббалисты должны были целенаправленно работать над своей скорбью, чтобы обрести свою меру радости. Бдение всегда оканчивалось размышлением о грядущем воссоединении Шхины с Зеир Анпин, во время которой участники представляли, что их тела стали земным святилищем, где присутствует божество. У них бывали видения, повергавшие их в благоговейный трепет; они переживали состояние восторженного экстаза, преображавшего мир, казавшийся им столь жестоким и чужим[469].

Это чувство единения и радости должно быть претворено в практическое действие, потому что Шхина не может пребывать в месте, где царят боль и скорбь. Печаль была порождением сил зла в мире, и поэтому стремление к счастью было существенной частью тиккун. Чтобы компенсировать преобладание Дин, в сердцах каббалистов не должно быть гнева или злобы даже против гоим, притеснявших их и отбиравших их собственность. Предусматривались суровые наказания за проступки, причинявшие вред другим: сексуальную эксплуатацию, злостные сплетни, унижение других людей и бесчестье родителей[470]. Миф лурианской каббалы об исправлении истории творения помог евреям воспитать в себе дух радости и доброты даже в те времена, когда они могли быть сломлены гневом и отчаяньем.

Новое учение «sola scriptura» оказалось неспособно сделать то же для христиан Европы. Даже после явившегося ему откровения Лютер по-прежнему терзался страхом смерти. Он, казалось, постоянно кипит от негодования, направленного против Папы, против турок, евреев, женщин, бунтующих крестьян, философов-схоластов, — а также против каждого из его оппонентов в богословских прениях. Он и Цвингли вступили в яростный спор о значении слов, сказанных Христом, когда он учредил таинство Причастия во время тайной вечери: «сие есть тело Моё»[471]. Кальвин был потрясён гневом, затмившим разум двух реформаторов и вызвавшим ужасный разрыв, которого можно и должно было избежать: «Обеим сторонам не хватило терпения выслушать друг друга, дабы следовать истине без гнева, где бы она ни находилась, — заключил он. — Я сознательно берусь утверждать, что, если бы их умы не были ожесточены крайней горячностью споров, разногласие не было бы столь велико, и примирение легко могло быть достигнуто[472]». Невозможно сойтись во мнениях о каждом отрывке Библии, но диспуты следует вести со смирением и с открытым умом. И всё же сам Кальвин не всегда жил согласно этим высоким принципам: он тоже был готов казнить раскольников в своей собственной Церкви.

Протестантская Реформация явилась выразительницей многих идеалов новой культуры, которая складывалась на Западе. Экономика этого периода основывалась не на избытке сельскохозяйственной продукции, как все цивилизации до неё, а на научном и технологическом воспроизведении ресурсов, а также на обратном вложении капитала. Это общество должно было быть продуктивным, и богословие Кальвина использовалась для поддержки трудовой этики. Людям приходилось работать, пусть даже на скромных позициях, — печатниками, фабричными работниками, служащими в конторах, и, следовательно, они приобретали хотя бы начатки образования и грамотности. В результате этого, они начинали требовать большего участия в процессе принятия решений правительством. Это выливалось в политические перевороты, революции и гражданские войны, призванные установить более демократические форы правления. Социальные, политические, экономические и интеллектуальные изменения были частью одного и того же сложного процесса, где каждый элемент зависел от всех прочих, и религия неизбежно была вовлечена в эту спираль развития.

Теперь люди читали Писание «современным» способом. Протестанты стояли перед Богом в одиночестве, полагаясь только на Библию. Но это было бы невозможно до изобретения печати, которое дало возможность каждому христианину иметь свой собственный экземпляр Библии, и до того, как они научились грамоте в достаточной степени, чтобы прочесть её. Постепенно, по мере того как всеми овладевал прагматичный, научный дух Нового времени, Писание начинали читать ради той информации, которую оно несло. Развитие науки основывалось на строгом анализе, и это делало невразумительной систему символов многовековой философии. Хлеб евхаристии — тот самый вопрос, который рассорил «Лютера и Цвингли, — отныне был «лишь» символом. Слова Писания, когда-то воспринимавшиеся как земное отражение божественного Логоса, также потеряли своё сверхъестественное, мистическое измерение. Молчаливое чтение Библии в одиночестве, освобождавшее христиан из-под контроля религиозных экспертов, выражало независимость, ставшую важной составляющей духа нового времени.

Принцип «sola scriptura» оказался благородным, хотя и спорным идеалом. Но на практике он означал, что каждый имеет богоданное право толковать эти величайшей сложности документы так, как ему заблагорассудится[473]. Протестантские секты множились, и каждая провозглашала, что лишь её члены правильно понимают Библию. В 1534 г. в Мюнстере радикальная группа, предвещающая конец света, основала независимое теократическое государство, основанное на буквальном прочтении Писания: в этом государстве узаконивалось многожёнство, запрещалось любое насилие, частная собственность была объявлена вне закона. Этот непродолжительный эксперимент длился всего год, но он встревожил реформаторов. Если не существует никакого авторитетного органа, контролирующего прочтение Библии, откуда людям знать, кто прав, а кто нет? «Кто даст нашей совести надёжный ответ о том, которая из сторон учит истинному слову Божьему — мы или наши противники? — спрашивал Лютер. — Неужели любой фанатик вправе проповедовать всё, что захочет?»[474]. Кальвин соглашался с ним: «Если каждый имеет право быть судьёй и знатоком в этом вопросе, ничего нельзя будет считать определённым, и вся наша религия будет полна сомнений»[475].

Религиозная свобода становилась труднодостижимой в политическом мире, который всё более требовал конформизма и был готов добиваться этого силой. В семнадцатом веке Европа была охвачена войнами, предлогом для которых служили религиозные разногласия, но настоящей их причиной была необходимость изменения политического устройства в новой Европе. Старые феодальные королевства превращались в энергичные централизованные государства, поначалу — управляемые абсолютными монархами, способными насадить единство путём насилия. Фердинанд и Изабелла спаивали воедино старинные королевства Пиренейского полуострова, создавая единую Испанию, но у них ещё не было возможности позволить своим подданным неограниченную свободу. Нельзя было допустить существование автономных самоуправляемых субъектов, таких как еврейские общины. Испанская инквизиция, которая выслеживала таких инакомыслящих, была модернизирующим институтом, организацией, предназначенной для водворения идеологического и национального единства[476]. По мере того как набирал силу процесс модернизации, протестантские правители в таких странах, как Англия, становились столь же беспощадны к своим подданным-католикам, которые считались врагами государства. Так называемая Тридцатилетняя война (1618–1648) фактически была продолжавшейся тридцать лет борьбой королей Франции и немецких князей за политическую независимость от Священной Римский империи и власти Пап, хотя она и осложнялась конфронтацией воинствующего кальвинизма и укрепившегося, реформированного католицизма.

Процесс модернизации продолжался и вёл к усилению государств, но его неотъемлемой частью была нетерпимость: всегда находились люди, по отношению к которым это новое Западное общество оказывалось жестоким и агрессивным. Свобода для части людей означала порабощение остальных. В 1620 г. отряд английских колонистов предпринял опасное путешествие через Атлантику на корабле «Мэйфлауэр» и прибыл в гавань Плимут в современном штате Массачусетс. Это были английские пуритане, радикальные последователи Кальвина, которые устали от преследований господствующей англиканской церкви и решили переселиться в Новый Свет. Они унаследовали интерес Кальвина к Ветхому Завету, и их особенно привлекала история Исхода, которая казалась буквальным предсказанием их собственного плана. Англия была их Египтом; путешествие через Атлантический океан — их странствием в пустыне, а теперь они прибыли на Землю Обетованную, которую они назвали Новый Ханаан[477].

Пуритане давали своим колониям библейские названия: Хеврон, Салем (от Иерусалим), Вифлеем, Сион, Иудея. Когда лидер пуритан Джон Уинтроп прибыл в Америку на корабле «Арабелла» в 1603 г., он объявил своим спутникам, что Америка — это новый Израиль, и, подобно древним израэлитам, им предстояло завладеть этой землёй. Он привёл слова Моисея из Второзакония: пуритане преуспеют, если они будут следовать заповедям Господа, и погибнут, если проявят непокорность[478]. Захват земель пуританами привёл их к конфликту с туземными индейскими племенами. И на этот случай тоже нашлись указания в Библии. Некоторые из поселенцев, как позднее колонизаторы, считали, что туземцы заслуживали своей участи: они «не трудолюбивы, не владеют ремёслами, науками, навыками и способностью обрабатывать землю или её плоды», — писал Роберт Кушман, торговый агент в колонии. — «Как древние патриархи переселялись с более тесных мест на более обширные, где земля была пуста и не возделывалась, и никто не пользовался ей… и потому теперь является законным взять ту землю, которой никто не собирается пользоваться»[479]. Когда индейцы-пекоты проявляли враждебность, другие пуритане сравнивали их с амалекитянами и филистимлянами, «которые объединялись против Израиля», — и, следовательно, должны были быть уничтожены[480]. Однако некоторые из поселенцев верили, что индейцы — это десять потерянных колен Израиля, сосланных ассирийцами в 722 г. до н. э. Поскольку апостол Павел предсказал, что евреи примут христианство перед концом света, значит, обращение пекотов должно приблизить второе пришествие Христа.

Многие пуритане были убеждены, что их переселение в Америку являлось предвестием Судного дня. Их колония была «градом на холме», который предвещал Исайя, началом новой эпохи мира и блаженства[481].

В 1654 г. Эдвард Джонсон опубликовал историю Новой Англии:

Знайте, что сие есть место, где Господь создаст новые небеса и новую землю, равно как и новое государство.

…Это лишь начало великой реформации Христовой и исправления Его церквей к вящей славе Его. Так, ослепительный свет Его присутствия, как бы собранный зажигательным стеклом человеческого рвения, отсюда воссияет во многих частях света[482].

Нельзя сказать, что все американские колонизаторы разделяли эти представления пуритан, однако они оказали неизгладимое влияние на национальный дух Соединённых Штатов Америки. Книга Исхода всегда будет оставаться для них ключевым текстом. Её цитировали революционные лидеры во время войны за независимость от Великобритании. Бенджамин Франклин хотел, чтобы на большой государственной печати страны были изображены расступившиеся волны Красного моря; и орёл, ставший символом Америки, был не просто древней имперской эмблемой — он также восходил к книге Исхода[483].

Другие переселенцы также обращались к истории Исхода: мормоны, буры Южной Африки и евреи, бежавшие от преследований европейских государств и находившие убежище в Соединённых Штатах. Бог спасал их от притеснений и устраивал на новой земле — иногда за счёт других. Многие американцы по-прежнему продолжают считать себя избранным народом со своим особым предназначением и рассматривают свою нацию как путеводную звезду для всего остального мира. У американских реформаторов существовала традиция совершать «паломничество в пустыню», чтобы начать всё сначала. Как мы увидим в следующей главе, значительное число американских протестантов продолжало заботить приближение Судного дня, и они отождествляли себя с Израилем. И всё же, несмотря на то, что американцы были приверженцами равноправия и свободы, в течение двухсот лет в их стране, как некогда в Египте, жил порабощённый народ.

В 1619 г., за год до прибытия «Мэйфлауэра» в Плимут, у берегов Виргинии бросил якорь голландский фрегат, на борту которого находились два десятка негров, захваченных в плен в Западной Африке и насильственно привезённых в Америку. К 1660 г. определился статус таких африканцев. Они были рабами, которых можно продавать и покупать, бить кнутом, заковывать в кандалы и разлучать с их соплеменниками, жёнами и детьми[484]. Эти люди узнали христианство, будучи рабами, и история Исхода стала их историей. Вероятно, поначалу они придерживались своих традиционных верований: хозяева рабов опасались их обращения, боясь, что они воспользуются Библией и потребуют свободы и соблюдения основных человеческих прав. Но христианство должно было бы показаться рабам грубым лицемерием, ведь проповедники приводили цитаты из Писания, чтобы оправдать их порабощение. Они рассказывали о проклятии Ноя, адресованном его внуку Ханаану, сыну Хама, праотцу всех африканских народов: «раб рабов будет он у братьев своих»[485]. Они ссылались также на наставления апостола Павла о том, что рабы должны повиноваться своим господам[486]. И всё же к 1780-м годам негритянские рабы в Америке пересмотрели Библию по-своему.

Центральным для их христианства стал жанр «спиричуэлз», духовных песнопений, основанных на библейских сюжетах и сопровождавшихся топаньем, всхлипываниями, хлопками и пронзительными выкриками, характерными для африканских культов. Лишь около пяти процентов рабов умели читать, так что песнопения основывались на сути библейских рассказов, а не на буквальном значении слов. Подобно Лютеру, американские рабы создавали свой «канон в каноне», уделяя основное внимание сюжетам, имеющим прямое отношение к их собственному положению: борьба Иакова с ангелом, вход Иисуса Навина в Землю Обетованную, Даниил в пещере со львами, а также страдания и воскресение Иисуса. Но самой важной для них была повесть об Исходе: Америка была Египтом для чёрных рабов, когда-нибудь Бог освободит их:

Так Израиль в старину — Отпусти народ Мой! У Египта жил в плену. — Отпусти народ Мой! Рёк Господь: О Моисей, Ты в Египет поспеши, Фараону прикажи: — Отпусти народ Мой!

История исхода поднимала дух рабов, помогала им противостоять бесчеловечной среде, в которой они жили, и добиваться справедливости. Спиричуэлз просуществовали до отмены рабства Авраамом Линкольном; история исхода вдохновляла Мартина Лютера Кинга в его борьбе за гражданские права для негров в 1960-х. После убийства Кинга (1968) и Малькольма Икс (1965) Джеймс Хэл Коун, богослов, идеолог «теологии освобождения», утверждал, что христианское богословие должно стать «чёрным богословием», полностью встать на сторону угнетённых и провозгласить богоугодность их борьбы за свою свободу[487].

Один и тот же текст может служить диаметрально противоположным интересам. Чем больше людей стремятся сделать Библию средоточием своей духовной жизни, тем труднее понять её главную идею. В то самое время, когда чернокожие американцы обращались к Библии, создавая своё богословие освобождения, Ку-клукс-клан использовал её, чтобы оправдать линчевания. Ведь в истории Исхода не говорится о свободе для всех. Евреи, восставшие в пустыне против Моисея, были истреблены; хананеи — коренное население Земли Обетованной, были перебиты армиями Иисуса Навина. Последователи «чёрного богословия» и феминистического движения указывали, что древние евреи владели рабами, что им разрешалось продавать своих дочерей в рабство и Бог фактически приказал Аврааму бросить его рабыню-египтянку Агарь в пустыне[488]. Доктрина «sola scriptura» могла привести людей к Библии, но не давала окончательных и неопровержимых предписаний: люди всегда находили взаимоисключающие тексты, чтобы поддержать противоположные точки зрения. К началу семнадцатого века религиозные люди осознали, что Библия является крайне противоречивой книгой, и это произошло именно тогда, когда ясность мысли и рационализм стали цениться так высоко, как никогда прежде.

Глава VIII Новое время

Во второй половине семнадцатого века Европа вступила в эпоху разума. Вместо того чтобы полагаться на освящённые временем традиции, учёные, богословы и философы начинали ориентироваться на будущее, готовые отвергнуть прошлое и начать всё заново. Истина — как они начинали понимать — не может быть абсолютной, так как новые открытия обычно опровергают то, что прежде считалось несомненным. Всё чаще истину приходилось доказывать объективно, эмпирическим путём, всё чаще её оценивали по полезности и соответствию реальной действительности. Как следствие, интуитивный образ мышления начинал считаться несостоятельным. Из хранителей прежних достижений богословы превращались в первооткрывателей и узких специалистов. «Человек эпохи Возрождения» с его энциклопедической эрудицией отошёл в прошлое. Стало практически невозможно быть экспертом в одной области и одновременно как следует разбираться в другой. Рационализм философского движения, известного как Просвещение, поощрял аналитический способ мышления: вместо того, чтобы пытаться увидеть цельную картину, охватить вещи в их совокупности, люди учились препарировать действительность и изучать её составляющие. Всё это окажет глубокое влияние на прочтение Библии.

В своём основополагающем трактате «Распространение образования» (1605 г.) Фрэнсис Бэкон (1561–1626), лорд-канцлер при английском короле Якове I, одним из первых заявил, что даже самые священные доктрины должны подчиняться строгим методам эмпирической науки. Если эти убеждения противоречат свидетельствам наших чувств, от них надлежит отказаться. Бэкон был очарован наукой, убеждён, что она спасёт мир и ознаменует тысячелетнее царство, предсказанное пророками. Поэтому её прогресс не должен тормозиться боязливыми и недалёкими церковниками. При этом Бэкон был убеждён, что не может быть противоречия между наукой и религией, ибо истина всего одна. Однако бэконовские представления о науке отличались от современных. Для Бэкона научный метод заключался в сборе доказанных фактов; он недооценивал важность предположений и гипотез в научном исследовании. Единственной достоверной информацией он почитал ту, которую мы получаем от наших пяти чувств; всё, что не может быть доказано опытным путём — философия, метафизика, богословие, искусство, мистика и мифология — было несущественным. Его определение истины оказало исключительное влияние, не в последнюю очередь — на более консервативных поборников Библии.

Новый гуманизм постепенно становился всё более враждебен религии. Французский философ Рене Декарт (1596–1650) отстаивал ту точку зрения, что нет никакой надобности в Писании, полученном путём откровения, ибо наш разум может дать нам достаточно сведений о Боге. Британский математик Исаак Ньютон (1642–1727) почти не упоминает Библию в своих обширных трудах, потому что всё его знание о Боге проистекало из напряжённого изучения Вселенной. Наука скоро освободится от иррациональных «тайн» традиционной религии. Новое религиозное учение — деизм, которое поддерживал Джон Локк (1632–1704), один из основоположников философии Просвещения, зиждилось лишь на рассудке. Иммануил Кант (1724–1804) был убеждён, что Библия, полученная в результате божественного откровения, противоречит независимости и свободе человеческого существа. Некоторые мыслители шли ещё дальше. Шотландский философ Дэвид Хьюм (1711–1776) утверждал, что нет причин верить во что-то, выходящее за пределы нашего чувственного опыта. Дени Дидро (1713–1784), философ, критик и романист, попросту не задавался вопросом, есть Бог или нет, а Поль Анри Гольбах (1723–1789) и вовсе утверждал, что вера в сверхъестественного Бога — акт трусости и отчаяния.

При этом многие из рационалистов были влюблены в греческую и римскую античность, которая, казалось, выполняла для них многие из функций Писания[489]. Когда Дидро читал классиков, он испытывал «восхищение… радостный трепет… божественное вдохновение»[490]. Жан-Жак Руссо (1712–1772) признавался, что он будет изучать греческих и римских авторов снова и снова. «Я пламенею!» — восклицал он, читая Плутарха[491]. Когда английский историк Эдвард Гиббон (1737–1794) впервые посетил Рим, он понял, что не может продолжать исследование, так как был «взволнован» столь «сильными чувствами» и испытывал квазирелигиозное «опьянение» и «восторг»[492]. Все они вкладывали в эти древние произведения свои глубочайшие стремления, позволяли им формировать свой ум, питать внутренний мир, и обнаруживали, что эти тексты даруют им мгновения сверхъестественных переживаний.

Другие учёные-скептики применяли к Библии свои критические методы. Барух Спиноза (1632–1677), еврей-сефард испанского происхождения, уроженец вольного города Амстердама, изучал математику, астрономию, физику и нашёл, что эти знания несовместимы с его религиозными представлениями[493]. В 1655 г. он начинает высказывать сомнения, которые обескураживают всю его общину: явные противоречия в тексте Библии доказывают, что она не может иметь божественного происхождения. Сама идея откровения является заблуждением, и сверхъестественного божества не существует: то, что называют «Богом» — это просто сама природа. 27 июля 1656 г. Спиноза был исключён из синагоги и стал первым человеком в Европе, успешно обходившимся без официальной религии. Спиноза отверг общепринятую веру как «паутину бессмысленных тайн»; он предпочёл получать то, что называл «блаженством» путём свободного распоряжения своим разумом[494]. Спиноза изучал исторический контекст и литературные жанры Библии с беспрецедентной объективностью. Он был согласен с ибн Эзрой, что Моисей не мог написать всё Пятикнижие, и, более того, пришёл к мнению, что дошедший до нас текст Библии был создан несколькими различными авторами. Он стал первооткрывателем историко-критического метода, который позднее будет называться библейской текстологией.

Моисей Мендельсон (1729–1786), блестящий сын бедного учителя Торы из города Дессау в Германии, был менее радикален. Он увлекался новыми светскими науками, но, подобно Локку, был способен принять идею милосердного Бога, которая казалась ему очевидной. Он стал основоположником движения Хаскала, еврейского «просвещения», которое представляло иудаизм как рациональную веру, соответствующую веяниям Нового времени. На горе Синай Бог явил себя людям в виде свода законов, а не набора доктрин, так что еврейская религия имеет отношение лишь к этике, оставляя разум абсолютно свободным. Прежде чем принять авторитет Библии, евреи должны убедиться в разумности её требований. Эти воззрения мало походили на иудаизм. Мендельсон пытался вместить религию в рационалистическую форму, чуждую всякой духовности. Несмотря на это, множество евреев, которых стали называть маскилим («просвещённые»), были готовы следовать за ним. Они стремились избавиться от интеллектуальных ограничений, налагаемых гетто, влиться в общество неевреев, изучать новые науки и получить возможность считать собственную веру своим личным делом.

Однако этому рационализму противостояло мистическое движение среди евреев Польши, Галиции, Белоруссии и Литвы, которое дошло до бунта против веяний нового времени[495]. В 1735 г. Исраэль бен-Элиэзер (1689–1760), бедный шинкарь из юго-восточной Польши, объявил себя баал-шемом, «владеющим Именем», одним из многих знахарей, лечащих больных молитвами и наложением рук, странствовавших по сельским районам Восточной Европы и проповедующих во имя Божие. То было тяжёлое время для польского еврейства. После крестьянского бунта против знати (1648–1667 гг.) евреев истребляли в огромных количествах, и даже потом они страдали от уязвимости своего положения и экономических притеснений. Пропасть между богатыми и бедными постоянно росла, и многие раввины погружались в изучения Торы, пренебрегая собственной общиной. Исраэль бен-Элиэзер стал основоположником реформаторского движения и прославился как Баал Шем Тов — или, сокращённо, «Бешт», — наставник, обладавший исключительным статусом. К концу его жизни у него было более сорока тысяч последователей — хасидов («праведников»).

Бешт утверждал, что Бог выделил его не потому, что он изучал Талмуд, а потому что он повторял обычные молитвы с таким жаром и такой сосредоточенностью, что достиг экстатического единения с Богом. В отличие от раввинов эпохи Талмуда, которые считали, что изучение Торы важнее молитв[496], Бешт настаивал на превосходстве созерцания[497]. Раввин не должен зарываться в книги и пренебрегать бедняками. Духовное содержание хасидизма основывалось на мифе Исаака Лурии о божественных искрах, запертых в материальном мире, но Бешт преобразовал этот трагический образ в радостное представление о вездесущем присутствии Бога. Божественная искра может пребывать в любом, сколь угодно низком, материальном предмете, и ни в каком занятии — будь то еда, питьё, любовь или коммерческое дело — нет ничего нечестивого. Постоянно практикуя двекут («преданность», букв. — «прилипание»), хасид должен всегда осознавать присутствие Бога. Хасиды выражали это усиленное осознание в восторженной, шумной и бессвязной молитве, сопровождавшейся странными движениями (например, кувырканием, символизировавшим полное изменение мировоззрения), которые помогали им всем своим существом погрузиться в молитву.

Подобно тому как хасиды учились смотреть сквозь завесу материи, чтобы увидеть божественные искры, таящиеся в самых обычных предметах, они также учились проникать в слова Библии, стараясь мельком увидеть божество, скрытое в них. Слова и буквы Торы были сосудами, в которых заключён свет Эйн-Соф, поэтому хасид должен сосредотачиваться не на буквальном смысле текста, но на духовной реальности, заключённой в нём[498]. Он должен развивать в себе восприимчивость, сдерживая свой ум и позволяя Библии заговорить с ним. Однажды Баал Шем Това посетил Дов Бер (1716–1772), учёный-каббалист, ставший впоследствии его преемником, новым лидером движения хасидов. Вдвоем они изучали Тору и углубились в какой-то текст, где речь шла об ангелах. Дов Бер рассматривал отрывок с отвлечённых позиций, и Бешт попросил его проявить уважение к ангелам, которых они обсуждали, и встать. Как только он поднялся, «весь дом наполнился светом, вокруг повсюду зажёгся огонь и [оба] они ощутили присутствие ангелов». «Твоё простое толкование верно, — сказал Бешт Дов Беру, — но твоему учению недостаёт души»[499]. Толкование, основанное на здравом смысле, без должного настроя и молитвенных движений, не позволяет узреть сокровенное.

Без такой молитвы Тора была бесполезна. Как объяснял один из учеников Дов Бера, хасиды должны читать писание «с пылким восторгом в сердце, постоянно направляя все свои душевные силы на ясные и чистые помыслы о Боге и отказавшись от всяких удовольствий»[500]. Бешт говорил им: если они обратятся с таким настроем к рассказу о горе Синай, то «услышат, как Бог говорит с ними, как говорил Он во время откровения на Синае, ибо таково было намерение Моисея, чтобы весь Израиль смог достичь того же, что и он сам»[501]. Следовало не читать о богоявлении на горе Синай, но самому пережить его.

Когда вождём хасидов стал Дов Бер, его репутация крупного учёного привлекла к этому движению многих раввинов и учёных. Теперь его толкование уже не было сухим и отвлечённым. Один из его учеников вспоминал: «Когда он открывал рот, чтобы изречь слова Истины, он выглядел так, словно был не от мира сего, и словно божественное присутствие говорило его устами»[502]. Иногда он умолкал на полуслове и некоторое время не говорил ничего. Хасиды создавали своё собственное «Божественное чтение», отыскивая в своём сердце тихий уголок для Священного Писания. Хасид не анализировал текст, не разбирал его по частям, — напротив, он должен был заставить замолчать свои способности к критическому разбору. «Я буду учить вас так, как лучше всего изучать Тору, — говаривал Дов Бер, — не осознавая самого себя, становясь как бы чутким ухом, которое слышит множество звуков, но не говорит само»[503]. Толкователь должен превратиться в сосуд, который наполнится для божественного присутствия. Тора должна воздействовать на него так, словно он её орудие[504].

Хасиды возбуждали яростное противодействие со стороны ортодоксальных евреев, которые были потрясены очевидным принижением усердного изучения Торы. Противники хасидов стали известны как Миснагдим («сопротивляющиеся»). Их лидером был Элиягу Бен Шломо Залман (1720–1797), глава (гаон) академии в Вильно, в Литве. Изучение Торы было главной страстью Гаона, но он также был знатоком астрономии, анатомии, математики и иностранных языков. Хотя он изучал Тору более упорно, чем хасиды, метод Гаона тоже был по-своему мистическим. Он ценил «усилие» при изучении, глубокое напряжение мысленной деятельности, которое помогало ему подняться на новый уровень понимания и заставляло его просиживать за книгами всю ночь, погрузив ноги в холодную воду, чтобы не заснуть. Когда он позволял себе задремать, Тора проникала в его сны, и он переживал восхождение к божеству. «Тот, кто изучает Тору, общается с Богом, — говорил один из его учеников, — ибо Бог и Тора суть одно»[505].

Однако людям Западной Европы становилось всё труднее находить Бога в Писании. Дух Просвещения заставлял всё новых и новых богословов подходить к изучению Библии критически, но невозможно было пережить её трансцендентное измерение без особых молитвенных движений и душевного настроя. В Англии некоторые из наиболее радикальных деистов использовали новые научные методы, чтобы опровергнуть Библию[506]. Математик Уильям Уистон (1667–1752) считал, что раннее христианство было более рациональной религией. В 1754 г. он опубликовал версию Нового Завета, из которой были исключены все упоминания о боговоплощении и о Троице — доктрины, которые, как он заявил, были навязаны верующим отцами церкви. Ирландский деист Джон Толанд (1670–1722) пытался заменить Новый Завет рукописью, выдававшейся за давно утраченное иудео-христианское Евангелие от Варнавы, в котором отрицалась божественная природа Христа. Другие скептики утверждали, что текст Нового Завета подвергался стольким искажениям, что невозможно определить, что на самом деле говорит Библия. А вот выдающийся классицист Ричард Бентли (1662–1742) организовал кампанию богословов в защиту Библии. Используя критические методы, которые в его время применялись к греческой и римской литературе, он показал, что возможно восстановить оригинальный текст путём сопоставления и анализа различных его вариантов.

В Германии пиетисты, стремившиеся подняться над бесплодной богословской полемикой противоборствующих протестантских сект, тоже воспользовались аналитическими методами, чтобы восстановить прежний текст Библии. Их вела уверенность в том, что библейская критика должна стоять выше лояльности своей конфессии[507]. Целью пиетистов было освобождение религии от богословия и восстановление индивидуального опыта встречи с божественным. В 1694 г. они основали университет в городе Галле, чтобы донести до мирян новое учение не в виде новой секты, и Галле стал центром библейской революции[508]. Между 1711 и 1719 гг. там было отпечатано более 100 000 копий Нового Завета и 80 000 полных Библий. Учёные из Галле выпустили также «Библиа пентапла», чтобы способствовать над-конфессиональному прочтению Писания: пять различных переводов были напечатаны параллельно, так, чтобы лютеране, кальвинисты и католики могли читать версию по своему выбору, а в случае затруднения обратиться к тексту соседней колонки. Другие переводили Библию дословно, чтобы показать, что даже на народном языке Слово Божье далеко не ясно. Богословам следовало быть более сдержанными при использовании «доказательных текстов», которые могли не выдержать веса того теологического толкования, которое им приписывалось. Если оригинал не был передан изящным немецким языком, Библия звучала странно и незнакомо, и это было полезным напоминанием о том, что Слово Божье всегда сложно для понимания[509].

К концу восемнадцатого века немецкие филологи стояли во главе изучения Библии, продолжая и развивая историко-критический метод Спинозы. Они согласились с тем, что Моисей, конечно же, не был автором всего Пятикнижия, у которого, по-видимому, было несколько авторов, причём каждый из них обладал особым, характерным стилем. Один отдавал предпочтение именованию «Элохим», другой называл Бога «Яхве». Некоторые повествования, очевидно написанные разными людьми, дублировали друг друга, как, например, два рассказа о сотворении мира в книге Бытия[510]. Так, Жан Астрюк (1684–1766), парижский врач, и Иоганн Готтфрид Эйхгорн (1752–1827), профессор восточных языков в Иенском университете, утверждали, что в основу книги Бытия легли два главных документа: «Яхвист» и «Элохист». Но в 1798 г. Карл Давид Ильген, последователь Эйхгорна, заявил, что материал «Элохиста» сам по себе восходит к двум различным источникам. Другие учёные, в том числе Иоганн Северин Фатер (1771–1826) и Вильгельм де Ветте (1780–1849), считали такой подход слишком упрощённым: по их мнению, Пятикнижие состояло из многочисленных отдельных фрагментов, собранных воедино позднейшим редактором.

К началу девятнадцатого столетия большинство учёных-библеистов пришли к общему мнению, что Пятикнижие представляет собой свод четырёх первоначально независимых текстов-источников. В 1805 г. де Ветте высказал мнение, что книга Второзакония (источник «D») была последней книгой Пятикнижия, и что, по всей видимости, сефер тора была найдена во времена царя Иосии. Герман Гупфельд (1796–1866), профессор из Галле, соглашался с Ильгеном в том, что источник «Элохист» был составлен из двух различных документов «E1» (священнический текст) и «E2». Он считал, что «E1» был самым ранним источником, за ним по порядку шли «E2», «J» и «D». Однако Карл Генрих Граф (1815–1869) совершил важное открытие, доказав, что священническая традиция (документ «E1») был, на самом деле, позднейшим из четырёх источников.

Юлиус Велльгаузен (1844–1918) ухватился за теорию Графа, так как она решала проблему, долго его беспокоившую. Почему пророки никогда не упоминают закон Моисеев? И почему автор Второзакония, который явно был хорошо знаком с источники «Яхвист» и «Элохист», не знал священнического документа? Всё это могло объясняться тем, что священнический источник («E1») действительно был позднейшим сочинением. Велльгаузен также показал, что теория четырёх источников является слишком упрощающей — ко всем четырём исходным текстам были сделаны дополнения, прежде чем они были сведены в единое повествование. Работа Велльгаузена считалась современниками вершиной историко-критического метода, но сам он понимал, что это исследование только начиналось, — и действительно, оно продолжается и по сей день.

Каким образом эти открытия могли повлиять на религиозную жизнь иудеев и христиан? Некоторые христиане приняли взгляды эпохи Просвещения. Фридрих Шлейермахер (1768–1834) с самого начала был обеспокоен ущербностью Библии как документа[511]. Он решил содействовать распространению духовных ценностей, основанных на опыте, лежащем в основе всех религий, но отчётливо выраженном только в христианстве. Он определил этот опыт как «чувство абсолютной зависимости»[512]. В этом не было униженного раболепия — лишь чувство благоговения и трепета перед тайной жизни, который заставляет нас понять, что мы не являемся центром мироздания. Евангелия показывают, что Иисус был совершенным воплощением этого мироощущения, полного благоговейного удивления и смирения, и Новый Завет описывает влияние Его личности на учеников, основавших раннехристианскую церковь.

Писание, таким образом, было необходимо для христианской жизни, так как лишь оно указывало путь к Иисусу. Но поскольку его авторы зависели от исторических обстоятельств, в которых они жили, вполне допустимо подвергать их свидетельства внимательному и критическому исследованию. Жизнь Иисуса была божественным откровением, но те, кто описывал её, были обычными людьми, которые могли грешить и заблуждаться. Вполне возможно, что они совершали ошибки. Однако Церковью при отборе канонических книг руководил Святой Дух, и поэтому христиане могут доверять Новому Завету. Задача учёного — очистить его от шелухи, обусловленной временем, дабы явить миру непреходящее зерно, скрытое под ней. Далеко не каждое слово Писания является авторитетным, и толкователь должен отличать второстепенные идеи Евангелия от основной.

Закон и Пророки были Священным Писанием для авторов Нового Завета. Но Шлейермахер считал, что для христиан Ветхий Завет обладает меньшим авторитетом, чем Новый. В нём содержатся иные представления о Боге, грехе и благодати, и полагается он в большей степени на закон, а не на дух. Со временем Ветхий Завет, возможно, будет рассматриваться всего лишь как приложение к Новому Завету. Библейская теория Шлейермахера положила начало новому христианскому движению, известному как либерализм, которое рассматривало общечеловеческое религиозное содержание Евангелия, отбрасывало то, что считало несущественным, и пыталось выразить эти базовые истины таким образом, чтобы привлечь современников.

В 1859 г. Чарльз Дарвин (1809–1882) опубликовал свой труд «Происхождение видов путём естественного отбора», ознаменовавший новый период в истории науки. Дарвин не просто занимался сбором фактов «по Бэкону», — он выдвинул гипотезу: животные, растения и люди не были сотворены в том виде, как сейчас, но медленно развивались в течение огромного периода времени, в процессе эволюционной адаптации к среде своего обитания. В более позднем своём труде «Происхождение человека» он предположил, что Homo sapiens произошёл от тех же протообезьян, что горилла и шимпанзе. «Происхождение видов» было трезвым, тщательно продуманным изложением научной теории, которая привлекла огромную общественную аудиторию: 1400 экземпляров книги было распродано в день её выхода.

В намерения Дарвина не входило нападать на религию, и поначалу отклик со стороны религиозных деятелей был довольно глухим. Гораздо более сильный общественный протест вызвала книга «Очерки и обзоры» (1861), опубликованная семью англиканскими священниками, благодаря которой библейская текстология стала доступна широкой публике[513]. Теперь общественность узнала, что Моисей не был автором Пятикнижия, как и Давид — автором Псалмов. Библейские чудеса были всего лишь литературным иносказанием, и их не следует понимать буквально, а большинство событий, описанных в Библии, очевидно, не являются историческими. Авторы «Очерков и обзоров» утверждали, что Библия не заслуживает какого-то особого подхода и её нужно изучать с той же научной строгостью, что и любой другой древний текст.

В конце девятнадцатого века именно библейская текстология, а вовсе не дарвинизм стала главным яблоком раздора между либералами и консервативными христианами. Либералы считали, что в перспективе критический метод приведёт к более глубокому пониманию Библии. Но для консервативных христиан историко-критический подход к Библии символизировал все те заблуждения, которые заставляли мир, начиная с эпохи Просвещения, отвергать весь опыт прошлых столетий[514]. В 1888 г. британская писательница миссис Хамфри Уорд издала роман «Роберт Элсмер», историю молодого священника, чью веру подорвала критика Библии. Книга приобрела огромную популярность, и это говорит о том, что многие сочувствовали тяжёлому выбору, перед которым оказался главный герой. Как сказала его жена: «Если Евангелия недостоверны как факт, как история, то я не понимаю, как в них может быть хоть что-то истинное или ценное»[515]. Это мнение многие разделяют и по сей день.

Из-за склонности современного мира к рационализму всё большему количеству западных христиан становилось сложнее — а то и вовсе невозможно — оценить роль и значение мифологии. Росло ощущение того, что религиозные истины должны основываться на действительных фактах, а также глубокий страх того, что библейская критика оставит за собой опасную пустоту. Разоблачите одно чудо, и, чтобы быть последовательным, вам придётся отвергнуть и все остальные. Если Иона не провёл три дня в чреве у кита, — спрашивал лютеранский священник, — можно ли утверждать, что Иисус восстал из гроба[516]? Священники обвиняли библейскую текстологию в распространении пьянства, безбожия, в росте числа преступлений и разводов[517]. В 1886 г. американский проповедник-«возрожденец» Дуайт Муди (1837–1899) основал в Чикаго Библейский институт Муди, чтобы противостоять библейской критике. Его целью было создать костяк из истинно верующих, чтобы бороться со сложными идеями, которые, как он был убеждён, привели нацию на край гибели. Библейский институт станет важнейшим учреждением для фундаменталистов, олицетворяющим мирную и святую гавань в безбожном мире.

Консервативные христиане различных конфессий, чувствуя численное превосходство либералов, начали объединяться друг с другом. В последние годы девятнадцатого века в Соединённых Штатах всё большую популярность обретала Библейская конференция, где консерваторы могли читать Писание в буквальном понимании, относясь к нему серьёзно, без новомодных глупостей, очистив свой ум от библейской критики. Потребность в чём-то несомненном и достоверном всё увеличивалась. Теперь люди ожидали от Библии чего-то нового, — того, что она никогда не обещала до сих пор. В своей книге, красноречиво озаглавленной «Множество неопровержимых доказательств» (1895), американский протестант Артур Пирсон высказывал желание, чтобы Библию обсуждали в «истинно беспристрастном и научном духе»:

Мне нравится библейская теология, не та, что… начинается с гипотезы, а затем подаёт факты и философию таким образом, чтобы они соответствовали всем поворотам нашей догмы, а Бэконовская система, которая сначала собирает учения слова Божьего, а затем пытается вывести некий общий закон, который может привести все факты в систему[518].

Это понятное желание для того времени, когда столь многие привычные верования были обесценены, но библейские мифы едва ли могли обеспечить ту научную достоверность, которой ожидал Пирсон.

Пресвитерианская семинария в городе Принстон, штат Нью-Джерси, стала бастионом «научного» протестантизма. Слово «бастион» здесь уместно, потому что это стремление к полностью рациональной интерпретации Библии всегда кажется скорее оборонительным, чем наступательным. «Религия должна сражаться, чтобы защитить себя от огромного класса учёных», — писал Чарльз Ходж (1797– 1878), профессор богословия из Принстонского университета[519]. В 1871 г. Ходж опубликовал первый том своего труда «Систематическое богословие». Лишь заглавие выдавало его бэконианские тенденции. Богослов, утверждал Ходж, должен не искать скрытого значения за словами писания, а просто свести учения Библии в систему общих истин — проект, который требовал значительного количества ненужных усилий, поскольку такой тип системы был абсолютно чужд Библии.

В 1881 г. Арчибальд А. Ходж, сын Чарльза, вместе со своим младшим коллегой Бенджамином Уорфилдом опубликовал книгу, защищавшую буквальную истину Библии. Эта работа стала классикой: «Священное Писание не только содержит Слово Божье, оно и есть Слово Божье, и, следовательно, все его элементы и все их подтверждения абсолютно непогрешимы и люди обязаны верить и следовать им». Любое библейское утверждение — по любому вопросу — является «правдой фактов»[520]. Сущность веры изменилась. Теперь это было уже не «упование», а сознательное признание набора верований. Ходж и Уорфилд не считали, что для этого необходимо преодолеть своё неверие, так как христианство в их представлении было целиком и полностью рациональным. «Только благодаря разуму оно смогло пройти столь долгий путь, — писал Уорфилд в более поздней статье, — и только благодаря разуму оно посрамит своих врагов»[521].

Это стало абсолютным новым течением. Ранее некоторые интерпретаторы одобряли изучение буквального смысла Библии, но они никогда не считали, что каждое, без исключения, слово Писания правдиво с фактической точки зрения. Многие признавали, что, если мы ограничим наше прочтение лишь буквальным смыслом, Библия станет неправдоподобным текстом. Тем не менее, вера в непогрешимость Библии, основоположниками которой стали Уорфилд и Ходж, впоследствии станет принципиальной для христианского фундаментализма и повлечёт за собой множество опровержений. Ходж и Уорфилд отвечали на вызов нового времени, но в своём отчаянии они разрушали библейскую традицию, которую пытались защищать.

То же самое относится и к волне новых апокалипсических представлений, овладевших американскими консервативными протестантами в конце девятнадцатого века. Это было делом англичанина Джона Нельсона Дарби (1800–1882), который нашёл нескольких последователей в Великобритании, но затем отправился в Соединённые Штаты, где добился большого успеха между 1859 и 1877 г.[522] Основываясь на буквальном прочтении книги Откровения, он утверждал, что Бог скоро положит конец этой эре в истории человечества. Она завершится ужасной, небывалой доселе катастрофой. Антихрист, ложный искупитель, чьё пришествие было предсказано святым Павлом[523], встретит радостный приём и обманет неосторожных. Затем он ввергнет человечество в скорбь, войну и побоища, которые будут продолжаться семь лет, но, в конце концов, Иисус сойдёт на землю и поразит его на равнине Армагеддон близ Иерусалима. Затем Христос будет править на земле тысячу лет, пока не придёт время Страшного Суда, которым завершится история человечества. Привлекательность этой теории заключалась в том, что истинно верующим было обещано спасение. Исходя из случайного замечания Святого Павла, которое позволяло предположить, что во время второго пришествия христиане будут «взяты на небо», где встретятся с Иисусом[524], Дарби утверждал, что незадолго до «великой скорби», произойдёт «восхищение», «вознесение» возрождённых христиан, которые будут взяты на небо и таким образом избегнут страданий в конце времён.

Как ни странно это звучит, «теория вознесения» вполне согласуется с некоторыми аспектами научной мысли девятнадцатого века. Дарби говорил об исторических «эрах», каждая из которых завершалась разрушением; это напоминало о последовательных эпохах, открытых геологами, исследовавшими пласты окаменелостей в горных и скальных породах — каждая из этих эпох, как считали некоторые, тоже окончилась катастрофой. В соответствии с духом современности, теория Дарби основывалась на буквальном прочтении и была демократичной. В ней не было сокровенных истин, доступных лишь образованной элите. В Библии имеется в виду именно то, что в ней сказано. Тысячелетие означает десять веков; если пророки говорят «Израиль», речь идёт о евреях, а не о Церкви; если в книге Откровения предсказывается битва вблизи Иерусалима, то именно там она и произойдёт[525]. Такое прочтение Библии стало ещё более лёгким, после публикации «Толковой Библии Скоуфилда» (1909), которая сразу же приобрела бешеную популярность. Сайрес И. Скоуфилд объяснил «теорию вознесения» в пространных примечаниях — комментарий, который для многих христиан стал почти столь же авторитетным, как и сама Библия.

Еврейский мир также разделился на тех, кто хотел принять современность, и тех, кто намерен был противостоять ей. В Германии маскилим, принявшие идеи Просвещения, считали, что они могут стать посредниками между гетто и современным миром. В начале девятнадцатого века некоторые решили перестроить и саму религию. Реформированный иудаизм, в котором богослужения совершались на немецком языке, с хоровым пением и отсутствием отдельных помещений для мужчин и женщин, казался в большей степени протестантским, нежели еврейским. К вящему негодованию ортодоксальных раввинов, такие синагоги — теперь они назывались «храмами» — появились в Гамбурге и в Берлине. В Америке драматург Айзек Харби основал реформаторский храм в Чарльстоне, а к 1870-м годам значительная часть синагог в Соединённых Штатах приняли по крайней мере часть нововведений реформированного иудаизма[526].

Реформаторы принадлежали новому времени. У них не было времени ни на что иррациональное, мистическое и таинственное. К 1840-м годам несколько учёных-реформаторов, взявшихся за критическое исследование еврейской истории, основали школу, удачно названную «Наука иудаизма». На них оказала влияние философия Канта и Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770–1831), который в своей «Феноменологии духа» (1807) утверждал, что Бог, которого он называл Абсолютным Духом, может достичь полноты Своих возможностей, лишь сойдя на землю и будучи полностью осознан человеческим разумом. И Гегель, и Кант считали иудаизм совершенным образцом плохой религии: еврейский Бог, утверждал Гегель, был тираном, требовавшим беспрекословного подчинения его невыносимым законам. Иисус попытался освободить людей от этого гнусного рабства, но христиане вернулись к прежней тирании.

Последователи «Науки иудаизма» полностью переписали библейскую историю в гегельянских терминах, чтобы исправить это предубеждение. Согласно их работе, Библия отражает процесс одухотворения, в котором иудаизм обретает самосознание[527]. В своём труде «Религия духа» (1841) Соломон Формштехер (1808–1889) утверждал, что евреи первыми пришли к гегельянскому пониманию Бога. Древнееврейские пророки изначально представляли, что их вдохновение исходит от внешней силы, но впоследствии поняли: его источник — в их собственной природе-Духе. Изгнание лишило евреев внешних опор и внешнего контроля, и теперь они могли свободно обращаться к Богу. Самуэль Гирш (1815–1889) утверждал, что Авраам был первым человеком, отказавшимся от языческого фатализма и зависимого положения, чтобы остаться один на один с Богом и полностью отвечать за себя, тогда как христианство вернулось назад к иррациональному суеверию язычества. Нахман Крохмаль (1785–1840) и Захария Франкель (1801–1875) соглашались с тем, что вся письменная Тора была явлена Моисею на горе Синай, но отрицали боговдохновенность устного закона, который целиком был создан человеком и мог изменяться в угоду требованиям текущего момента. Авраам Гейгер (1810–1874), отъявленный рационалист, считал, что наивный, творческий и стихийный период еврейской истории, начавшийся в библейские времена, подошёл к концу. С эпохой Просвещения началась более высокая стадия — мыслящего созерцания.

Тем не менее, некоторые из этих историков понимали ценность древних ритуалов, таких как ношение филактериев или пищевые ограничения, которые реформисты хотели упразднить. Захария Франкель и Леопольд Цунц (1794–1886) считали, что такой массовый отказ от традиций чреват опасностью. Эти привычки стали существенной частью еврейского опыта, и без них иудаизм может превратиться в систему абстрактных безжизненных доктрин. Цунц в особенности опасался, что реформированный иудаизм потеряет связь с чувствами: один рассудок сам по себе не может дать восторг и радость, которые отличают иудаизм в его лучших проявлениях. Это был важный момент. В прошлом чтение Библии всегда сопровождалось ритуалами — богослужением, упражнениями в концентрации, молчанием, постами, песнопениями и церемониальными движениями, — и всё это помогало оживить священную страницу. Вне этого ритуального контекста Библия могла стать всего лишь документом, который способен передать информацию, но не духовные переживания. Впоследствии реформисты осознают справедливость критики Цунца и восстановят некоторые обряды, от которых они прежде отказались.

Видя ассимиляцию своих собратьев, многие евреи были глубоко озабочены утратой традиции, а наиболее ортодоксальные продолжали готовиться к борьбе. В 1803 г. рабби Хаим Воложинер, ученик Виленского гаона (Элияху бен Шломо Залмана), сделал решительный шаг, основав иешиву, названную в его честь «Эц Хаим», в городе Воложин, в Литве (территория современной Белоруссии). В течение девятнадцатого века подобные иешивы были основаны в других районах Восточной Европы и стали еврейским эквивалентом американских библейских колледжей. Прежде иешива состояла всего из нескольких комнат за синагогой для изучения Торы и Талмуда. Эц Хаим, где собирались сотни одарённых учеников со всей Европы, чтобы заниматься с экспертами, была совсем другой. Рабби Хаим преподавал Тору и Талмуд по методу, которому он научился у гаона, — подвергая текст логическому анализу, но таким образом, чтобы это давало мистический опыт. Ученики приходили к нему не для того, чтобы узнать что-то о Торе: сам процесс заучивания наизусть, подготовки и живого, горячего обсуждения — всё это были ритуалы, почти столь же важные, как любой вывод, к которому ученики приходили на занятии. Этот метод был формой молитвы, и его энергия словно отражала духовный мир гаона. Курс обучения был трудным, занятия — длинными, и молодые люди были разлучены с семьёй и друзьями. Некоторым позволялось уделять немного времени светским предметам, но они считались второстепенными, лишь отнимающими время и отвлекающими от занятий Торой[528].

Изначально целью Эц Хаим было противостоять хасидизму и восстановить строгое изучение Торы. Но в течение девятнадцатого века угроза еврейского просвещения становилось всё более реальной опасностью, и хасиды и миснагдим объединились против маскилим, в котором они видели нечто вроде Троянского коня, несущего в себе зло светской культуры в еврейский мир. Постепенно новые иешивы становились оплотами традиционной, ортодоксальной веры, и целью их стало отразить эту наступающую на них беду. Евреи создавали свой собственный фундаментализм, который редко начинается с борьбы с внешним противником, — чаще всего это междоусобная война, в которой традиционалисты сражаются с более вольнодумными последователями их собственной религии. Институты фундаменталистов отвечают современности тем, что создают анклавы чистой веры — будь то иешивы или библейские колледжи, — где верующие могут преобразовать свою жизнь. Это движение, направленное на защиту, и обладающее потенциалом для последующего контрнаступления. Ученики иешивы, медресе или библейского колледжа нередко образовывали в своих местных сообществах группы одинаково обученных людей, связанных общей идеологией.

К концу девятнадцатого столетия в мире, казалось, и в самом деле не осталось Бога. Атеисты перестали быть опасным меньшинством, которого боялись и избегали, и начали занимать позицию морального превосходства. Ученик Гегеля Людвиг Фейербах (1804–1872) заявил, что идея Бога унижает и обесценивает нашу человечность. Для Карла Маркса (1818–1883) религия была симптомом больного общества, опиумом, который делал неправильную социальную систему выносимой и подавлял волю искать лекарство. Радикальные дарвинисты произвели первые выстрелы в войне между Писанием и наукой, которая продолжается и по сей день. В Англии Томас Гексли (1825–1895), а в других странах Европы — Карл Фогт (1817–1895), Людвиг Бюхнер (1824–1899), Якоб Молешотт (1822–1893) и Эрнст Геккель (1834–1919) популяризировали теорию эволюции, доказывая, что религия и наука принципиально несовместимы. Для Гексли не могло быть компромисса между наукой и традиционной религией: «Либо то, либо другое должно исчезнуть после борьбы, которая будет продолжаться неизвестно сколько времени»[529].

Если религиозные люди в начале двадцатого века стали занимать оборонительные позиции, это объясняется тем, что на них и в самом деле нападали. Евреям угрожал новый, «научный» расизм, который определял основные биологические и генетические характеристики европейцев столь точно, что евреи оказались «иными»[530]. Волна погромов, прокатившаяся по Восточной Европе в самом начале двадцатого века, побудила некоторых нерелигиозных евреев к созданию сионизма — политического движения, боровшегося за основание родного государства евреев в Палестине. Хотя сионисты и использовали библейский символ земли Израиля, ими двигали не религиозные, а светские идеи: национализм, колониализм и социализм.

Нерелигиозные течения Нового времени были во многих отношениях благотворны, но у них была опасная склонность к романтизации вооружённой борьбы. Между 1914 и 1945 г. семьдесят миллионов человек в Европе и Советском Союзе погибли в результате войн и вооружённых столкновений[531]. В этот период уместились две мировые войны, чудовищные в своём рационализме этнические чистки и акты геноцида. Некоторые из самых ужасных зверств были совершены немцами — создателями одного из культурнейших обществ во всей Европе. Так ушла надежда на то, что рационалистическое образование способно предотвратить варварство. Сам масштаб нацистского Холокоста и советских лагерей говорит об их современности. Ни одно общество прошлого не обладало технологией, позволяющей осуществить такие гигантские планы по уничтожению людей. Ужасы Второй мировой войны (1939–1945) окончились взрывом первых атомных бомб над японскими городами Хиросима и Нагасаки. Столетиями люди пытались представить себе апокалипсис, когда Бог положит предел всему сущему. Теперь, благодаря своим огромным знаниям, они нашли весьма эффективный способ сделать это самостоятельно. Лагеря смерти, атомный гриб и, уже в наши дни, безответственное разрушение окружающей среды — всё это свидетельства безжалостного цинизма, свойственного современной культуре. На толкование Библии всегда влияли исторические обстоятельства, и в течение двадцатого века иудеи и христиане, как и мусульмане, стали создавать идеологии, основанные на Священном Писании, идеологии, впитавшие жестокость, свойственную новому времени.

Во время Первой мировой войны стихия ужаса захватила консервативных протестантов Соединённых Штатов: бойни таких небывалых масштабов, рассуждали они, должно быть, и есть битвы, предсказанные в книге Откровения. Поскольку консерваторы теперь верили, что каждое слово в Библии истинно в своём буквальном понимании, они стали рассматривать текущие события как исполнение библейских пророчеств. Древнееврейские пророки объявили, что евреи вернутся на свою землю перед концом света, поэтому, когда британское правительство опубликовало декларацию Бальфура (1917), обещавшую содействие восстановлению родины евреев в Палестине, христианские фундаменталисты испытали смешанные чувства благоговейного страха и торжества. Сайрес Скоуфилд предполагал, что под «силой с севера»[532] подразумевается Россия, которая нападёт на Израиль перед Армагеддоном: большевистская революция 1917 г., после которой государственной идеологией стал атеистический коммунизм, казалось, подтверждала это. Создание Лиги Наций после окончания войны, очевидно, было исполнением пророчества из Откровения 16:14. То была возрождённая Римская империя, которую вскоре должен был возглавить антихрист. То, что когда-то казалось чисто научным диспутом между либералами и консерваторами, превращалось в битву за будущее всей цивилизации. Читая Библию, христианские фундаменталисты видели — и продолжают видеть — себя бойцами на передовой в войне с сатанинскими силами, которые в скором времени должны уничтожить мир. Чудовищные истории о зверствах немцев, распространявшиеся во время и после войны, казалось, были подтверждением разрушительного воздействия библейской критики на ту нацию, которая её породила[533].

Такие представления были вызваны глубоким страхом. Теперь христианские фундаменталисты испытывали двойственные чувства к демократии, которая может привести к «самому чудовищному сатанинскому господству, которое когда-либо видел наш мир»[534]. Миротворческие организации, такие как Лига Наций, — (сейчас Организация Объединённых Наций) — всегда будут ассоциироваться со злом: ведь в Библии утверждается, что в конце времён будет война, а не мир, а значит, Лига Наций идёт по неверному пути. В самом деле, Антихрист, которого апостол Павел описывал как умелого обманщика, вполне может показаться миротворцем[535]. Теперь Иисус воспринимался не как любящий спаситель, но как воинственный Христос из Откровения, который, по словам Исаака Гальдеманна, одного из ведущих идеологов «теории вознесения», «предстаёт, как тот, кто не ищет более ни дружбы, ни любви… Его одежды окрашены кровью его врагов. Он не гнушается пролить кровь людей»[536]. Прежде толкователи пытались рассматривать Библию как единое целое. Теперь же выделение одного текста в ущерб всем прочим — своего рода «канон внутри канона» фундаменталистов — приводило к вызывающему оторопь извращению смысла Евангелия.

В 1920 г. представитель американской демократической партии Уильям Дженнингс Брайан (1860–1925) организовал кампанию против преподавания эволюционной теории в учебных заведениях. С его точки зрения, именно дарвинизм, а не библейская критика (хотя одно было связано с другим) стал причиной зверств Первой мировой войны[537]. Исследования, произведённые Брайаном, убедили его, что именно дарвиновская концепция о выживании сильнейших, «положила начало самой кровавой войне за всю историю человечества». Неслучайно, что «та же самая наука, которая произвела ядовитые газы, от которых задыхались солдаты, проповедует родство человека с животным и отвергает всё чудесное и сверхъестественное в Библии»[538]. Для Брайана теория эволюции была окружена ореолом зла, символизировавшим безжалостные силы нового времени.

Выводы Брайана были наивны и некорректны, но люди прислушивались к ним. Война положила конец радостному увлечению человечества наукой, и теперь людям хотелось положить какие-то пределы её возможностям. Сторонники прямой и ясной бэконианской религии нашли её у Брайана, который единолично сделал проблему теории эволюции первым пунктом программы фундаменталистов, каковым она и осталась. И всё же ей бы не удалось сместить с этой позиции библейскую критику, если бы не драматическое развитие событий в штате Теннеси.

До сих пор жители южных штатов почти не принимали участия в движении фундаменталистов, но преподавание эволюционной теории обеспокоило и их. В законодательные собрания штатов Флорида, Миссисипи, Луизиана и Арканзас были внесены законопроекты о запрете преподавания теории Дарвина. Антиэволюционные законы в штате Теннеси были особенно строгими, и Джон Скоупс, молодой учитель из небольшого городка Дейтона, решился выступить в защиту свободы слова и признался, что он нарушил закон, когда вёл уроки биологии, замещая своего директора. В июле 1925 г. он был привлечён к суду. Американский союз борьбы за гражданские свободы (ACLU) направил для его защиты группу юристов во главе с проповедником рационализма Кларенсом Дарроу. Брайан согласился выступить в поддержку закона. Этот процесс сразу же стал восприниматься как спор между Библией и наукой.

Выступление Брайана катастрофически провалилось, и Дарроу вышел из здания суда как поборник рационалистического образа мысли. Ликующая пресса объявила фундаменталистов безнадёжным анахронизмом, которому не место в современном мире. Последствия этого дела поучительны для нас и сегодня. Когда фундаменталистские движения переходят из защиты в нападение, они, как правило, доходят до экстремизма. До Дейтонского процесса консерваторы настороженно относились к теории эволюции, но лишь немногие поддерживали «креационистское» учение, в котором утверждалось, что первая глава книги Бытия является абсолютной истиной в изложении фактов вплоть до деталей. Однако после дела Скоупса они принялись ещё более рьяно отстаивать буквальное понимание Писания, и креационизм стал флагманом их движения. До дела Скоупса фундаменталисты изъявляли согласие сотрудничать ради социальных реформ с представителями левого крыла, после него они переметнулись к ультраправым, где остаются и по сей день.

После Холокоста ортодоксальные евреи почувствовали себя обязанными возродить хасидские дворы и иешивы миснагдим в новом еврейском государстве Израиль и в США, воздавая дань памяти шести миллионам жертв[539]. Изучение Торы стало пожизненным занятием, требовавшим всего времени ученика. Мужчины продолжали заниматься в иешивах после женитьбы и, пользуясь финансовой поддержкой своих жён, почти не общались с внешним миром[540]. Эти ультраортодоксальные иудеи, называемые харедим («богобоязненные»)[541], соблюдали заповеди с небывалой строгостью[542], находя новые способы педантично выполнять все требования, касающиеся пищевых ограничений или законов чистоты[543]. До Холокоста избыточная строгость не поощрялась, считалось, что она вызывает разногласия. Но теперь харедим создавали основанную на Библии контркультуру, диаметрально противоположную тому рационализму, который столь эффективно уничтожил шесть миллионов евреев. Учение в иешиве не имело ничего общего с прагматизмом, свойственным современности: значительная часть изучаемых законов, например, законы храмового богослужения, уже не могли быть претворены в жизнь. Повторение древнееврейских слов, произнесённых Богом на горе Синай, было формой приобщения к божеству. Исследование мельчайших подробностей закона являлось способом символического постижения божественного разума. Знакомство с галахой великих раввинов помогало усвоить традицию, которая едва не погибла.

Сионизм изначально был светской идеологией, бунтом против религиозного иудаизма, гневно осуждаемым ортодоксами за профанацию одного из самых святых символов иудаизма — земли Израиля. Но в течение 50-х и 60-х годов двадцатого века группа молодых религиозных израильтян начала создавать религиозный сионизм, основанный на буквальном прочтении Библии. Бог обещал эту землю потомкам Авраама, и это давало евреям законное право на Палестину. Светские сионисты никогда не заявляли этого: они пытались сделать эту страну своей дипломатическим путём, обрабатывая землю или сражаясь за неё. Религиозные же сионисты рассматривали жизнь в Израиле с точки зрения духовных возможностей. В конце 50-х годов у них появился лидер рабби Цви Иегуда Кук (1891–1982), которому в то время было почти семьдесят лет. По мнению Кука, светское государство Израиль было царством Божьим, каждая щепоть его земли была священной. Подобно христианским фундаменталистам, он буквально понимал древнееврейские пророчества о возвращении евреев в их землю. Захват территории, в настоящее время занимаемой арабами, ускорит окончательное искупление, а политическое участие в делах Израиля было восхождением к вершине святости[544]. До тех пор, пока евреи не занимают всю землю Израиля так, как она определяется в Библии, искупление не состоится. Аннексия территорий, принадлежащих арабам, отныне становится высшим религиозным долгом[545].

Когда израильская армия во время Шестидневной войны в июне 1967 г. заняла Западный берег реки Иордан, Синайский полуостров, сектор Газа и Голанские высоты, сионисты увидели в этом буквально исполнение библейского наказа, то есть неопровержимое подтверждение начала последних времён. О возвращении новых территорий арабам в обмен на мир и речи быть не могло. Радикальные последователи Кука начали самовольно селиться в Хевроне и построили город поблизости от Кирьят Арба, несмотря на то, что это противоречило Женевской конвенции, запрещавшей поселения на территориях, занятых в ходе военных действий. Эта инициатива по заселению захваченных территорий усилилась после «Октябрьской войны» 1973 г. Религиозные сионисты объединились с крайними правыми против любых мирных договоров. Истинный мир означал территориальную целостность и сохранение всей земли Израиля. Как объяснял последователь Кука рабби Элиэзер Вальдман, Израиль сражался с силами зла, которые прикрывались лозунгами с требованиями мира во всём мире[546].

Такая непримиримость кажется упрямством и нежеланием признать свою неправоту, но она ничем не отличается от упорства тех нерелигиозных политиков, которые также привычно говорят о войне, необходимой, чтобы прекратить все войны, или о печальной необходимости воевать ради сохранения мира на земле. Ещё одно течение, небольшая группа иудеев-фундаменталистов, сформулировало основанное на Библии оправдание геноцида в двадцатом веке, сравнивая палестинцев с амалекитянами, народом столь жестоким, что Бог приказал сынам Израиля убивать их без пощады[547]. То же устремление заметно в движении, основанном рабби Меиром Кахане, чьё прочтение Писания было столь упрощённым, что оно стало убийственной карикатурой на иудаизм. Рабби Кахане находил в Библии обоснование этнических чисток. Обещание, данное Аврааму, по-прежнему в силе, следовательно, арабы являются узурпаторами и должны уйти[548]. «В иудаизме не может быть нескольких идей, — настаивал он. — Существует только одна… Бог хотел, чтобы мы жили в нашей собственной стране, обособленно, и как можно меньше имели дела со всем, что нам чуждо»[549].

В начале 80-х годов небольшая группа последователей Кука составила заговор с целью разрушить мусульманские святилища Харам-аль-Шариф (Храмовой горы), расположенной на месте храма Соломона и являющиеся третьей по важности святыней исламского мира. Как может мессия вернуться, если это святое место осквернено? Буквально понимая каббалистический принцип, заключающийся в том, что земные события могут повлиять на божество, экстремисты рассчитывали, что, создав угрозу тотальной войны со всем мусульманским миром, они «принудят» Бога послать мессию для спасения Израиля[550]. Этот заговор, если бы его удалось осуществить, не только имел бы гибельные последствия для всего еврейского государства, но, как полагают вашингтонские стратеги, в условиях Холодной войны, когда Советский Союз поддерживал арабов, а США — Израиль, он мог бы послужить поводом к Третьей мировой войне[551].

Иногда эти пагубные толкования Священного Писания приводили к настоящим зверствам. Идеология Кахане побудила Баруха Гольдштейна, поселенца из Кирьят Арба, расстрелять двадцать девять палестинских богомольцев в пещере Праотцев во время празднования Пурима 25 февраля 1994 г. 4 ноября 1995 г. Игаль Амир, бывший ученик сионистской иешивы, убил премьер-министра Ицхака Рабина на митинге в защиту мира, проходившем в Тель-Авиве. Изучение еврейского закона, как он говорил позже, убедило его в том, что, подписав соглашения в Осло и отдав израильские территории, Рабин стал родефом («преследователем»), создающим угрозу еврейской жизни и, следовательно, заслуживающим наказания.

В Соединённых Штатах Америки протестантские фундаменталисты создали христианский сионизм, который, как это ни парадоксально, был антисемитским движением. Еврейский народ был главным действующим лицом «теории вознесения» Джона Дарби[552]. Иисус, считал он, не может вернуться до тех пор, пока евреи не будут жить в Святой Земле[553]. Создание государства Израиль в 1948 г. было расценено идеологом фундаментализма Джерри Фалвеллом как «величайший, уникальный знак, указывающий на скорое пришествие Иисуса Христа»[554]. Поддержка Израиля считалась обязательной. Однако Дарби проповедовал также, что в конце времён Антихрист уничтожит две трети евреев, живущих в Палестине, поэтому писатели-фундаменталисты с нетерпением ожидали массовой резни, в ходе которой евреи будут погибать в чудовищных количествах[555].

Подобно последователям Кука, христианские фундаменталисты не были заинтересованы в мире. В годы Холодной войны они неизменно противились любому ослаблению напряжённости в отношениях с Советским Союзом, «врагом с севера». Мир, как утверждал Джеймс Робинсон, проповедник на телевидении, «противоречит Слову Божьему»[556]. Их не беспокоила угроза ядерной катастрофы, которая была предсказана апостолом Петром[557] и, в любом случае, не должна коснуться истинно верующих, которые вознесутся до начала Великой скорби. «Теория вознесения» по-прежнему остаётся действующей силой в политике США. Администрация Буша, которая опирается на поддержку правых христиан, время от времени обращается к ней. Некоторое время спустя после распада Советского Союза роль «врага с севера» выполнял Саддам Хусейн, а вскоре за тем его место заняли Сирия и Иран. Продолжается неограниченная поддержка Израиля, которая может стать пагубной. В январе 2006 г., после того как премьер-министр Ариэль Шарон пережил тяжёлый инсульт, лидер фундаменталистов Пат Робертсон заявил, что это Божья кара за вывод израильских войск из Газы.

Пат Робертсон связан с ещё более экстремистским течением в христианском фундаментализме, чем «Моральное большинство» Джерри Фалвелла. Последователи реконструкционизма, движения, основанного техасским экономистом Гарри Нортом и его тестем Раусасом Джоном Рашдуни, убеждены, что светское правительство Америки обречено[558]. Бог скоро возведёт на его место христианское правительство, строго следующее букве библейского закона. Так, реконструкционисты планируют создание христианского союза, где упразднится новомодная демократическая ересь, и все до единого законы Библии будут воплощены буквально. Будет вновь введено рабовладение, запрещена контрацепция, прелюбодеи, гомосексуалисты, богохульники и астрологи будут казнены, а дети, упорствующие в непослушании, будут побиваться камнями до смерти. Бог не на стороне бедных. На самом деле, объясняет Норт, существует «прочная связь между пороком и бедностью»[559]. Налоги не должны тратиться на пособия неимущим, так как «поддерживать бездельников — значит поддерживать зло»[560]. Библия запрещает любую помощь развивающимся странам: причиной их экономических проблем является их собственная приверженность язычеству, распутству и демонопоклонству[561]. Экзегеты прошлого пытались обойти эти далёкие от гуманности библейские тексты или дать им аллегорическое толкование. Реконструкционисты, кажется, намеренно выискивают такие отрывки и трактуют их антиисторически и буквально. Если другие фундаменталисты просто прониклись жестокостью, свойственной Новому времени, то реконструкционисты создали религиозную разновидность воинствующего капитализма[562].

Сообщения о фундаменталистах не сходят с первых полос газет, но другие исследователи Библии пытаются возродить традиционную библейскую духовность в более миролюбивом духе. Еврейский философ Мартин Бубер (1878–1965), писавший в 40-х годах двадцатого века, считал, что Библия свидетельствует о присутствии Бога именно тогда, когда кажется, что его нет. Процесс толкования никогда не прекратится, поскольку Библия представляет собой непрерывно продолжающийся диалог между Богом и человечеством. Изучение Библии должно приводить к изменению образа жизни. Открывая Библию, мы должны быть готовы к тому, что услышанное нами полностью изменит нас. Бубер был потрясён тем фактом, что раввины называли писание микра, «призыв». Этот призыв не позволяет читателям отвернуться от проблем окружающего его мира, но учит их быть стойкими в своих убеждениях и прислушиваться к скрытым тенденциям происходящего.

Друг Мартина Бубера Франц Розенцвейг (1886–1929) тоже считал, что Библия призывает нас мужественно встречать невзгоды сегодняшнего дня. Читающие Библию должны отвечать на её «призыв» так, как это делали пророки, восклицая: «Хиннени: «Вот я!» — я готов, всей душой обращён к миру»[563]. В Библии отсутствует жёсткая предопределённость. Наша повседневная жизнь должна прояснять Библию, а Библия, в свою очередь, помогает нам открыть духовную глубину в наших обыденных занятиях. Чтение Писания — это процесс самопознания, погружения в себя. Розенцвейг понимал, что современный человек не способен отвечать Библии так, как это делали предыдущие поколения. Нам необходим иной завет, о котором говорит Иеремия, когда закон будет записан в наших сердцах[564]. Текст должен быть усвоен путём терпеливого, дисциплинированного изучения, он должен стать частью личности, чтобы затем претвориться в действие в мире.

Майкл Фишбейн, в настоящее время — профессор иудаистики в Чикагском университете, считает, что экзегеза может помочь нам вернуть саму идею священного текста[565]. Критическое изучение источников Библии мешает нам воспринимать Писание как единый текст, связывая между собой отрывки, далеко разнесённые во времени. Но ведь современная литературная критика признаёт, что наш внутренний мир состоит из фрагментов множества различных текстов, которые сосуществуют в нашей памяти, и каждый из них мы воспринимаем через призму других. Наш нравственный облик формирует не только Библия, но и «Король Лир», и «Моби Дик», и «Мадам Бовари». Мы редко усваиваем текст целиком: отдельные образы, фразы и отрывки существуют в нашей памяти, образуя множество подвижных, постоянно изменяющихся структур, влияющих друг на друга. Так и Библия присутствует в наших умах не целиком и полностью, но в виде отдельных фрагментов. Мы создаём свой собственный «канон внутри канона», и следует сознательно убедиться, что в наш «канон» мы включаем лишь тексты, исполненные милосердия. Историческое исследование Библии показывает, что в древнем Израиле существовало множество конкурирующих мировоззрений, каждое из которых провозглашало (зачастую не без агрессии), что лишь оно является официальной версией религии Яхве. Сегодня мы можем читать Библию как пророческий рассказ о нашем собственном мире, где неистовствуют ортодоксальные убеждения; она может дать нам возможность взглянуть на этот мир со стороны, с чувством сострадания, чтобы осознать опасность такого жёсткого догматизма и заменить его разумным плюрализмом.

Основной задачей работы Фишбейна было показать, каким образом Библия постоянно истолковывает и исправляет сама себя. Исайя предвидел, как все народы взойдут на гору Сион, град мира, говоря: «придите, и взойдём на гору Господню… и научит Он нас Своим путям… ибо от Сиона выйдет закон, и Слово Господне — из Иерусалима»[566]. Когда пророк Михей цитировал эти слова, он также с нетерпением ожидал наступления всеобщего мира, когда все народы будут спокойно беседовать друг с другом. Но он добавил удивительно смелое завершение. Все народы, включая и Израиль «ходят, каждый во имя своего Бога». Это звучит так, словно Михей предвидел наше время, когда множество концепций устремляется к одной общей истине, которая для народа Израиля выражалась в идее их Бога[567].

Христианские экзегеты по-прежнему видят в Христе душу всей Библии. Ханс Урс фон Бальтазар (1905–1988), иезуит из Швейцарии, в своей библейской теологии обращается к идее воплощения. Иисус, как и Священное Писание, — это Слово Божье, облечённое в доступную людям форму. Бог познаваем и может выражать себя в понятных нам терминах. Но и мы должны постоянно бороться с этими трудными, но необходимыми для нас текстами. Библия представляет древние рассказы о встречах между Богом и людьми; и эти повествования помогают читателям увидеть божество как идеальное измерение их собственной жизни. Они захватывают воображение так же, как «Король Лир» или «Давид» Микеланджело. Однако невозможно извлечь «основы» или «принципы» из откровения, которое Бог даёт нам в Библии. Богословие «всегда будет оставаться лишь размышлением в словах и идеях, размышлением, которое никогда не сможет быть завершено… или определено окончательно»[568]. Однако Писание по-прежнему остаётся непререкаемым авторитетом, его призывы и наставления касаются всех, включая Папу и священноначалие. Долг католиков — потребовать объяснения, если они увидят, что Церковь отходит от духа Евангелия.

Ганс Фрей (1922–1988), иудей, обратившийся в христианство, священник епископальной церкви и профессор Йельского университета, заметил, что до появления критического метода большинство читателей не сомневались, что библейские повествования являются исторически достоверными, даже если они толковались аллегорически[569]. Однако это общее мнение перестало быть таковым в восемнадцатом веке: после эпохи Просвещения некоторые продолжали рассматривать библейские повести как полностью основанные на реальных фактах, забывая, что они были написаны как рассказы. Авторский синтаксис и выбор слов должен был повлиять на наше понимание этих повестей. Иисус, несомненно, был исторической фигурой, но, изучая евангельские повествования о воскресении, мы не можем разобраться, что же произошло на самом деле. Подобно еврейским экзегетам, Фрей считал, что чтение Библии должно сопровождаться непрерывными размышлениями о нашем собственном времени. Задача такого сопоставления Евангелия и современной жизни состоит не в том, чтобы привести нас к поверхностным толкованиям, но в том, чтобы помочь нам глубже проникнуть в сложность и того, и другого. В Библии много агрессии и насилия, но такие рассказы не должны использоваться лишь для поддержки идеологии правящих кругов; нам следует поверять надежды, притязания и ожидания, свойственные нашему времени, сопоставляя их с евангельским повествованием, а затем — анализировать их, разбирать и изменять в соответствии с ним.

Несколько позже Уилфред Кантвелл Смит (1916–2000), в прошлом — профессор сравнительного религиоведения в Гарвардском университете, подчёркивал важность исторического понимания Библии[570]. Невозможно сказать, что «на самом деле» имеется в виду в Библии, когда буквально каждый её стих имеет несколько различных интерпретаций. Все верующие люди действовали самостоятельно, будучи ограничены рамками определённого времени и места. Библия означала разное для евреев и для христиан в разные периоды истории, и на толкование неизбежно влияли их личные жизненные обстоятельства. Если интерпретация сосредоточена только на том, что сказал библейский автор, и не учитывает то, каким образом это понимали поколения евреев и христиан, — значит, она искажает значение Библии.

Заключение

Каковы дальнейшие перспективы? Из этой короткой биографии видно, что многие современные представления о Библии неверны. Библия вовсе не призывает к рабскому послушанию, в особенности в еврейской традиции, где, как мы видели в рассказе о рабби Элиэзере, даже Божий глас не смог заставить экзегета принять чужое толкование. С самого начала библейские авторы возражали друг другу, и все их противоречивые взгляды были включены редакторами в окончательный текст. Талмуд был интерактивным текстом, текстом-диалогом, который, если его правильно изучать, заставлял ученика искать свои собственные ответы на все вопросы. Ганс Фрей был прав: уже во времена Амоса и Осии Библия являлась книгой, ниспровергающей авторитеты и недоверчиво относившейся к ортодоксии.

Современное обыкновение цитировать тексты-доказательства для оправдания политических решений идёт вразрез с традициями толкования. Как объяснял Уилфред Кантвелл Смит, Писание на самом деле не текст, а действие, духовный процесс, который приводил тысячи людей к переживанию сверхъестественного. Библию могли использовать для доказательства учений или верований, но это не было её главной функцией. То, что фундаменталисты делают основной упор на букве Писания, отражает дух нашего времени, но нарушает традицию, которая обычно отдавала предпочтение какой-нибудь символической или новаторской интерпретации. Так, например, в Библии нет единой доктрины о сотворении мира, и первая глава книги Бытия редко рассматривалась как достоверное описание возникновения Вселенной. Многие из христиан, которые сегодня борются против дарвинизма, являются кальвинистами, но сам Кальвин настойчиво утверждал, что Библия не научный трактат, и тем, кто хочет научиться астрономии или космологии, следует обратиться к иным источникам.

Мы видели, как библейские тексты использовались для поддержки диаметрально противоположных воззрений. Афанасий и Арий оба могли привести цитаты, доказывавшие истинность их понимания природы Христа. Не найдя однозначного ответа в Писании, отцы церкви приняли богословское решение, имеющее мало общего с Библией. Рабовладельцы интерпретировали Библию одним образом, а рабы — совсем другим. То же касается современных споров христиан о допустимости рукоположения женщин в священники. Как почти все документы, созданные до Нового времени, Библия — патриархальный текст. Противники феминизма и посвящения женщин в духовный сан могут найти множество библейских текстов для доказательства своей правоты, но некоторые новозаветные авторы имели совсем другие взгляды, и их высказывания свидетельствуют о том, что в Христе не было ни мужского, ни женского начала, а женщины были соратницами и «соработницами» в ранней Церкви. Осыпать своего оппонента цитатами в пылу полемики — занятие неэффективное. Писание не даёт неоспоримых ответов на вопросы такого типа.

То же можно сказать и о проблеме насилия в Писании. В Библии и в самом деле очень много насилия — гораздо больше, чем, например, в Коране. И несомненная правда то, что на протяжении всей истории люди использовали Библию для оправдания жестокости и зверств. Как отметил Кантвелл Смит, Библия, как и её толкование, должна рассматриваться в историческом контексте. Мир всегда был полон насилия, Священное Писание и экзегеза нередко становились жертвой современной агрессии. Иисус Навин в описании авторов книги Второзакония предстаёт сражающимся с беспощадностью ассирийского полководца. Крестоносцы пренебрегали учением Иисуса, призывающим к миру, и отправлялись походом в Святую Землю, потому что они были солдатами, нуждавшимися в воинственной религии, и применяли свои феодальные этические нормы к Библии. То же верно и для нашего времени. Новое время видело насилие и кровопролитие небывалых масштабов, и неудивительно, что это сказалось на том, как некоторые люди читают Библию.

Но раз священное писание, таким образом, используется для столь вопиющих злоупотреблений, долг иудеев, христиан и мусульман — создать толкование противоположного направления, в котором подчёркивались бы милосердные стороны их экзегетических традиций. Межконфессиональное взаимопонимание и сотрудничество сегодня необходимы для нашего выживания: возможно, представителям этих трёх монотеистических религий следовало бы объединить усилия для создания общей герменевтики. Она включала бы последовательный критический, нравственный и духовный анализ самих проблемных текстов и того, как они интерпретировались на протяжении всей истории, а также тщательное изучение толкований тех, кто использует их в наше время. Следует также четко определить их значение для традиции в целом.

Предложение Майкла Фишбейна выстроить «канон внутри канона», чтобы обуздать ненависть на религиозной почве, свойственную нашему времени, весьма удачно. Библия и в самом деле свидетельствует об опасности воинствующей ортодоксии — а в наши дни далеко не все подобные учения являются религиозными. Существует форма «светского фундаментализма», который столь же нетерпим, необъективен и некорректен по отношению к религии, как любой библейский фундаментализм — к атеизму. В Библии есть и доброе, и дурное. Каббалисты остро ощущали изъяны своей Торы и были изобретательны в отыскании способов смягчить суровое господство Дин. Подобное противоречие есть и в самой Библии. В Пятикнижии призыв к примирению жреческого кодекса «P» противопоставляется резкости Второзакония. В Новом Завете битвы Откровения соседствуют с Нагорной проповедью, призывающей к миру. В начале пятого века Иероним яростно бранил своих оппонентов-богословов, в то время как Августин умолял не забывать о доброте и смирении в библейских спорах; подобно тому, как Кальвин много лет спустя ужасался полемическому ожесточению Лютера и Цвингли. Канон, создаваемый в противовес широко распространённому увлечению агрессией в Библии, должен, как предлагал Фишбейн, заставить это Слово, предлагающее альтернативу насилию, громче зазвучать в нашем разобщённом мире. Бубер, Розенцвейг и Фрей — все они утверждали, что изучение Библии не должно ограничиваться исключительно научными изысканиями, что оно непременно должно быть обращено к современному обществу. Мидраш и экзегеза всегда были напрямую связаны с самыми насущными проблемами своего времени, и необходимо, чтобы кто-то кроме фундаменталистов попытался возобновить эту традицию сегодня.

И Бубер, и Розенцвейг подчёркивали, как важно прислушиваться к Библии. В этой биографии мы рассмотрели способы, при помощи которых евреи и христиане пытались совершенствовать своё восприятие, используя интуитивный подход к Священному Писанию. Для нас сегодня это трудно. Мы слишком многословны и самоуверенны и не всегда умеем прислушиваться. Речи политиков, журналистов и учёных в основном направлены на противостояние, на победу над конкурентом, а не на достижение компромисса. Хотя это, несомненно, важно для демократии, это может означать, что люди на самом деле просто не воспринимают взгляды, отличные от их собственных. Нередко можно заметить, что во время парламентских дебатов или дискуссий на телевидении участники обсуждения не слушают, что говорят их оппоненты, а обдумывают очередную умную мысль, которую собираются высказать сами. Обсуждения Библии часто ведутся в таком же духе противостояния, совсем не похожем на то «чуткое ухо», о котором говорил глава хасидов Дов Бер. К тому же, мы ожидаем немедленных ответов на самые сложные вопросы. Короткий звучный лозунг — вот к чему мы привыкли. В библейские времена некоторые люди боялись, что запись священных текстов сделает обучение слишком лёгким и будет способствовать приобретению неглубоких, поверхностных «знаний», не представляющих истинной ценности. Разумеется, это опасение куда более актуально в наш век информационных технологий, когда люди привыкли, что истина находится на расстоянии одного щелчка компьютерной «мышкой».

Всё это усложняет истинно духовное прочтение Библии. Достижения историко-критического метода были блистательны; он дал нам небывалые знания о Библии, но ничего не смог дать нам в духовном плане. Фишбейн прав: методы прошлого, толкования хороз и пешер уже не годятся. Не годятся и замысловатые аллегории Оригена, который мог найти евангельскую микру в любом слове древнееврейской Библии. Этот тип символического толкования неприемлем для современного учёного, так как он нарушает целостность исходного текста. Тем не менее, в аллегорическом методе было великодушие, которого так часто не хватает современным рассуждениям. Филон и Ориген не отвергали библейские тексты с презрением, а даровали им преимущество сомнения. Современные учёные, занимающиеся философией языка, утверждают, что «принцип милосердия» (или «принцип доверия») является существенной частью любой формы коммуникации. Если мы действительно хотим понять другого, мы должны исходить из того, что он говорит правду. Аллегория была попыткой найти истину в текстах, казавшихся варварскими и тёмными, а затем «перевести» их в более близкие толкователю выразительные средства[571]. Логик Н. Л. Уилсон доказывал, что критик, который сталкивается с корпусом чужих для него текстов, должен применять «принцип милосердия». Критик должен искать интерпретацию, при которой «в свете известной фактической информации, наибольшее количество высказываний корпуса текстов окажутся истинными»[572]. Лингвист Дональд Дэвидсон утверждает: «Чтобы понять смысл высказывания или поведения других, даже самого анормального их поведения, вам придётся найти в них истину и разум»[573]. Несмотря на то, что их взгляды могут значительно отличаться от ваших, «вам приходится допустить, что чужак — почти такой же, как вы», в противном случае, вы рискуете отказать ему в человечности. «Мы вынуждены проявлять милосердие, — заключает Дэвидсон. — Нравится нам это или нет, если мы хотим понимать других, мы должны считать их правыми в большинстве вопросов»[574]. Тем не менее, на общественной арене люди зачастую изначально считаются неправыми до тех пор, пока не будет доказано обратное, и это не могло не сказаться на нашем понимании Библии.

«Принцип милосердия» согласовывается с религиозным идеалом сострадания, долгом «со-чувствия», «со-переживания» другим. Некоторые из великих экзегетов прошлого — Гиллель, Иисус, Павел, Иоханан бен Заккай, Акива и Блаженный Августин — настаивали на том, что милосердие и любовь необходимы для толкования Библии. В нашем мире, расколотом на противоборствующие лагеря, общая, межконфессиональная герменевтика, несомненно, должна уделить особое внимание этой традиции. Иудеи, христиане и мусульмане должны прежде разобраться с изъянами своих священных книг и лишь затем — со смирением, великодушием и милосердием — прислушаться к толкованию чужих.

Что это значит — понимать всю Библию как «комментарий» к Золотому правилу? Прежде всего, для этого необходимо ценить священные книги других людей. Рабби Меир сказал, что любое толкование, распространяющее ненависть или порочащее других мудрецов, — ложно. Сегодня среди этих «других мудрецов» должны быть Мухаммед, Будда и риши Ригведы. В духе фишбейновского прочтения вышеупомянутого пророчества Михея, христиане должны перестать рассматривать Танах лишь как предисловие к Новому Завету и оценить прозрения раввинов; а иудеям следует признать еврейство Иисуса и Павла и научиться понимать отцов церкви.

Блаженный Августин провозгласил, что Писание не учит ничему, кроме милосердия. Как же тогда истолковать массовые убийства Иисуса Навина, оскорбления фарисеев в евангелии и битвы Откровения? Как советовал Августин, эти эпизоды следует рассматривать в их историческом контексте и применять к ним метод изучения, который мы рассмотрели выше. Как их интерпретировали в прошлом? Возможно, они проливают свет на недостаток милосердия в восприятии или на современной политической арене?

Сегодня мы видим слишком много резкой, воинствующей уверенности и в религиозной, и в светской среде. Вместо того чтобы искать в Библии тексты, порочащие гомосексуалистов, либералов или женщин-священников, мы могли бы вспомнить правило веры Блаженного Августина: экзегет всегда должен искать самое милосердное толкование текста. Вместо того чтобы использовать библейский текст для поддержания отошедших в прошлое традиций, современный интерпретатор мог бы вспомнить первоначальное значении слова мидраш: «отправлять на поиски». Толкование — это всегда поиск чего-то нового. Бубер говорил, что каждый читатель должен стоять перед Библией как Моисей перед неопалимой купиной, пристально вслушиваясь и приготовившись к откровению, которое заставит его отказаться от прошлых предубеждений. Если это задевает господствующую Церковь, мы можем напомнить ей слова Бальтазара о том, что церковные власти также имеют обязательства перед этим призывом, микрой Священного Писания.

Все главные религии утверждают, что ежедневная, ежечасная практика сострадания приведёт нас к Богу, Нирване и Дао. Экзегеза, основанная на «принципе милосердия» могла бы стать духовной дисциплиной, в которой так сильно нуждается наш раздираемый противоречиями мир. Библия под угрозой: она может превратиться в мёртвый или никому не нужный, устаревший памятник; её смысл искажают, провозглашая непогрешимость её буквального прочтения; её осмеивают — зачастую несправедливо — светские фундаменталисты; она превращается в отравленное оружие, сеющее ненависть и бесплодные споры. Создание библейской герменевтики, основанной на милосердии, могло бы помочь противостоять всему этому — а это так важно для нашего противоречивого мира.

Примечания

1

Margaret Barker, The Gate of Heaven: The History and Symbolism of the Temple in Jerusalem (London, 1991), pp. 26-29; R. E. Clements, God and Temple (Oxford, 1965), p. 65.

(обратно)

2

Иез. 1.

(обратно)

3

Иез. 3:1-3.

(обратно)

4

Иез. 40:8, Пс. 137.

(обратно)

5

Geo Widengren, The Ascension of the Apostle and the Heavenly Book, Uppsala and Leipzig, 1950, passim; Wilfred Cantwell Smith, What Is Scriptures? A Comparative Approach, London, 1993, pp. 59-61.

(обратно)

6

Втор. 26:5-9. Возможно, этот весьма ранний текст произносился на празднестве, посвящённом завету.

(обратно)

7

Иис. Н. 3; 24.

(обратно)

8

Например, Пс. 2, 48, 87 и 110.

(обратно)

9

Frank Moore Cross, Canaanite Myth and Hebrew Epic: Essays in the History of the Religion of Israel, Cambridge, Mass., and London, 1972, pp. 148-50, 162-3.

(обратно)

10

William M. Schniedewind, How the Bible Became a Book: The Textualization of Ancient Israel, Cambridge, 2004, pp. 35-47.

(обратно)

11

Frank Moore Cross, From Epic to Canon: History and Literature in Ancient Israel, Baltimore and London, 1998, pp. 41-2.

(обратно)

12

Суд. 5:4-5; Авв. 3:4-8. Это древние тексты, датируемые десятым веком до н. э.

(обратно)

13

George W. Mendenhall, The Tenth Generation: The Origins of Biblical Tradition, Baltimore and London, 1973; N. P. Lemche, Early Israel: Anthropological and Historical Studies on the Israelite Society Before the Monarchy, Leiden, 1985; D. C. Hopkins, The Highlands of Canaan, Sheffield, 1985; James D. Martin, «Israel as a Tribal Society» in R. E. Clements (ed.), The World of Ancient Israel: Sociological, Anthropological and Political Perspectives, Cambridge, 1989, pp. 94-114; H. G. M. Williamson, «The Concept of Israel in Transition» in Clements, The World of Ancient Israel, pp. 141-63.

(обратно)

14

Втор. 32:8-9.

(обратно)

15

Пс. 82.

(обратно)

16

Пс. 47-48, 96, 148-51.

(обратно)

17

Пс. 89:5-8; Mark S. Smith, The Origins of Biblical Monotheism: Israel’s Polytheistic Background and the Ugaritic Texts, New York and London, 2001, p. 9.

(обратно)

18

Mark S. Smith, The Early History of God: Yahweh and the Other Deities in Ancient Israel, New York and London, 1990, pp. 44-9.

(обратно)

19

R. E. Clements, Abraham and David, London, 1967.

(обратно)

20

David S. Sperling, The Original Torah: The Political Intent of the Bible’s Writers, New York and London, 1998, pp. 89-90.

(обратно)

21

Исх. 24:9-31; 18. Schniedewind, How the Bible Became a Book, pp. 121-34.

(обратно)

22

Исх. 24:9, 11. Smith, The Origins of Biblical Monotheism, p. 86.

(обратно)

23

Ос. 6:6.

(обратно)

24

Ос. 11:5-6.

(обратно)

25

Ам. 1:3-5; 6:13; 2:4-16.

(обратно)

26

Ам. 5:24.

(обратно)

27

Ис. 6:1-9.

(обратно)

28

Ис. 6:11-13.

(обратно)

29

Ис. 6:3.

(обратно)

30

Ис. 2:10-13; 10:5-7. ср. Пс. 46:5-6.

(обратно)

31

William G. Dever, What Did the Biblical Writers Know and When Did They Know It? What Archaeology Can Tell Us About the Reality of Ancient Israel, Grand Rapids, Mich., and Cambridge, UK, 2001, p. 280.

(обратно)

32

Ис. 7:14. Это буквальный перевод данного стиха, не совпадающий с традиционной версией иерусалимской Библии.

(обратно)

33

Ис. 9:1.

(обратно)

34

Ис. 9:5-7.

(обратно)

35

4 Цар. 21:2-7; 23:11; 23:10; Иез. 20:25-26; 22:30.

(обратно)

36

Ср. Пс. 68:18; 84:12. Gosta W. Ahlstrom, The History of Ancient Palestine, Minneapolis, 1993, p. 734.

(обратно)

37

4 Цар. 22.

(обратно)

38

Исх. 24:3.

(обратно)

39

Исх. 24:4-8. Это одно из двух мест в Библии, где встречается словосочетание «сефер тора». Schniedewind, How the Bible Became a Book, pp. 124-6.

(обратно)

40

4 Цар. 23:4-20.

(обратно)

41

Втор. 12-26.

(обратно)

42

Втор. 11:21.

(обратно)

43

R. E. Clements, God and Temple, Oxford, 1965, pp. 89-95; Sperling, The Original Torah, pp. 146-7.

(обратно)

44

3 Цар. 8:27.

(обратно)

45

Суд. 2:7.

(обратно)

46

3 Цар. 13:1-2; 4 Цар. 23:15-18; 4 Цар. 23:25.

(обратно)

47

Иер. 8:8-9; Schniedewind, How the Bible Became a Book, pp. 114-17.

(обратно)

48

Haym Soloveitchik. Rupture and Reconstruction: The Transformation of Contemporary Orthodoxy // Tradition, 1994. Vol. 28.

(обратно)

49

Втор. 12:2-3.

(обратно)

50

Иис. H. 8:24-25.

(обратно)

51

4 Цар. 21:10-15.

(обратно)

52

Cross, Canaanite Myth and Hebrew Epic, pp. 321-5.

(обратно)

53

Лев. 17-26.

(обратно)

54

Лев. 25-7; 35-8; 40.

(обратно)

55

Исх. 29:45-46.

(обратно)

56

Cross, Canaanite Myth and Hebrew Epic, p. 321.

(обратно)

57

Исх. 40:34, 36-8.

(обратно)

58

Cross, Canaanite Myth and Hebrew Epic, p. 421.

(обратно)

59

Peter Ackroyd, Exile and Restoration: A Study of Hebrew Thought in the Sixth Century BC, London, 1968, pp. 254-5.

(обратно)

60

Лев. 19:2; каддош (святой) также значит «отдельный; иной».

(обратно)

61

Лев. 26:12; перев. Cross, Canaanite Myth and Hebrew Epic, p. 298.

(обратно)

62

Лев. 25.

(обратно)

63

Лев. 19:33-34.

(обратно)

64

Быт. 2:5-17.

(обратно)

65

Smith, Origins of Biblical Monotheism, pp. 167-71.

(обратно)

66

Пс. 89:10-13; 93:1-4; He. 27:1; Иов 7:12; 9:8; 26:12; 38:7-11.

(обратно)

67

Быт. 1:31.

(обратно)

68

Ис. 44:28.

(обратно)

69

Ис. 41:24.

(обратно)

70

Ис. 45:5.

(обратно)

71

Ис. 51:9-10.

(обратно)

72

Ис. 42:1-4; 49:1-6; 50:4-9; 52:13; 53:12.

(обратно)

73

Ис. 49:6.

(обратно)

74

Мал. 1:6-14; 2:8-9.

(обратно)

75

Точно датировать этот период очень сложно. См. Gosta W. Ahlstrom, The History of Ancient Palestine, Minneapolis, 1993, pp. 880-83; Elias J. Bickerman, The Jews in the Greek Age, Cambridge, Mass., 1988, pp. 29-32; W. D. Davies and Louis Finkelstein (eds), The Cambridge History of Judaism, 2 vols, Cambridge, UK, 1984, vol. I, pp. 144-53.

(обратно)

76

Изначально колено Левитов выделилось, чтобы служить Яхве в его скинии в пустыне. (Числ. 1:48-53; 3:5-40). Но, возвратившись из плена, они стали священниками второго ранга, подчинёнными тем священникам, которые были прямыми потомками Аарона, брата Моисея.

(обратно)

77

Неем. 8:7-8.

(обратно)

78

Неем. 8:12-16.

(обратно)

79

Michael Fishbane, The Garments of Torah, Essays in Biblical Hermeneutics, Bloomington and Indianapolis, 1989, pp. 64-5; Gerald L. Bruns, «Midrash and Allegory; The Beginnings of Scriptural Interpretation», in Robert Alter and Frank Kermode (eds), The Literary Guide to the Bible, London, 1978, pp. 626-7.

(обратно)

80

Ездр. 1:6. Перевод: Fishbane, Garments of Torah, p. 65.

(обратно)

81

Ездр. 1:10. Перевод: там же, p. 66.

(обратно)

82

Ездр. 1:6, 9; ср. Иез. 1:3.

(обратно)

83

1 Цар. 9:9; 3 Цар. 22:8, 13, 19; ср. Неем. 7:65.

(обратно)

84

Wilfred Cantwell Smith, What Is Scripture? A Comparative Approach, London, 1993, p. 290.

(обратно)

85

Ездр. 10.

(обратно)

86

Fishbane, Garments of Torah, p. 64.

(обратно)

87

Bruns, «Midrash and Allegory», pp. 626-7.

(обратно)

88

Прит. 29:4, 5.

(обратно)

89

3 Цар. 5:9-14.

(обратно)

90

Иов. 42:3.

(обратно)

91

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 24:1-22. (Эта книга также называется «Экклесиастикус»)

(обратно)

92

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 24:23.

(обратно)

93

Прит. 8:22, 30-31.

(обратно)

94

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 24:20.

(обратно)

95

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 24:21.

(обратно)

96

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 24:28-29.

(обратно)

97

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 35:1-6.

(обратно)

98

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 35:7-11.

(обратно)

99

Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 24:33.

(обратно)

100

Fishbane, Garments of Torah, pp. 67-9; Donald Harman Akenson, Surprassing Wonder, The Invention of the Bible and the Talmuds, New York, San Diego and London, 1998, pp. 89-90.

(обратно)

101

Иез. 14:14; 28:15.

(обратно)

102

Дан. 1:4.

(обратно)

103

Дан. 1:18.

(обратно)

104

Дан. 7:25.

(обратно)

105

Дан. 11:31.

(обратно)

106

Дан. 7:13-14.

(обратно)

107

Иер. 25:11-12; Дан. 9:3.

(обратно)

108

Дан. 9:3.

(обратно)

109

Дан. 10:3.

(обратно)

110

Дан. 9:21; 10:16 ср. Ис. 6:6-7; Дан. 10:4-6 ср. Иез. 1:1, 24, 26-28.

(обратно)

111

Дан. 11:35; 12:9-10.

(обратно)

112

Akenson, Surpassing Wonder, pp. 160-67.

(обратно)

113

Jacob Neusner, «Judaism and Christianity in the First Century», in Philip R. Davies and Richard T. White (eds), A Tribute to Geza Vermes; Essays in Jewish and Christian Literature and History, Sheffield, 1990, pp. 256-7.

(обратно)

114

Fishbane, Garments of Torah, pp. 73-6.

(обратно)

115

Bruns, «Midrash and Allegory», p. 634.

(обратно)

116

Иосиф Флавий, Иудейские древности, 18.21. Исследователи по-разному оценивают численность населения Палестины в то время, некоторые указывают цифру 2,5 млн., другие — около 1 млн., некоторые — всего 500 000.

(обратно)

117

Jacob Neusner, «Varieties of Judaism in the Formative Age», in Arthur Green (ed.), Jewish Spirituality, 2 vols, London, 1986, 1988, p. 185; E. P. Sanders, Judaism: Practice and Belief, 63 BCE to 66 CE, London and Philadelphia, 1992, pp. 342-7.

(обратно)

118

Иосиф Флавий, Иудейские древности, 17.42.

(обратно)

119

Akenson, Surpassing Wonder, pp. 144-70.

(обратно)

120

Ibid., стр. 171-89.

(обратно)

121

Псалмы царя Соломона 17:3. Перевод Акенсона.

(обратно)

122

Florentino Garcia Martinez (ed.), The Dead Sea Scrolls Translated, Leiden, 1994, p. 138.

(обратно)

123

Иосиф Флавий, Иудейская война, перев. G. A. Williamson, Harmondsworth, 1959, 2:258-60; Josephus, Jewish Antiquities, 20:97-9, ср. Деян. 5:36.

(обратно)

124

Мат. 3:1-2.

(обратно)

125

Лук. 3:3-14; Иосиф Флавий, Иудейские древности, 18:116-119.

(обратно)

126

Мар. 1:14-15. Термины «Царство Божие» и «Царство Небесное» использовались как взаимозаменяемые. Некоторые иудеи считали более подобающим избегать слова «Бог», «Божий» и предпочитали заменять его словом «Небесный».

(обратно)

127

Jaroslav Pelikan, Whose Bible Is It? A History of the Scriptures Through the Ages, New York, 2005, pp. 36-44; Akenson, Surpassing Wonder, pp. 124-5; Cantwell Smith, What Is Scripture?, p. 58; Bruns, «Midrash and Allegory», pp. 636-7.

(обратно)

128

Moses Hadas (ed. and trans.), Aristeas to Philcrates, New York, 1951, pp. 21-3.

(обратно)

129

Филон, Жизнь Моисея, в Philo, translated by F. H. Colson, Cambridge, Mass., 1950, 6:476.

(обратно)

130

Beryl Smalley, The Study of the Bible in the Middle Ages, Oxford, 1941, pp. 3-4; Bruns, «Midrash and Allegory», pp. 637-42; Burton L. Mack, Who Wrote the New Testament? The Making of the Christian Myth, San Francisco, 1995, pp. 254-6; Akenson, Surpassing Wonder, pp. 128-32; Pelikan, Whose Bible Is It?, pp. 46-7.

(обратно)

131

Philo, The Migration of Abraham, 1.16, in Philo in Ten Volumes, translated by F. H. Colson and G. H. Whitaker, Cambridge, Mass, and London, 1958, vol. II.

(обратно)

132

Bruns, «Midrash and Allegory», pp. 638-9.

(обратно)

133

Philo, On the Birth of Abel and the Sacrifices Offered by Him and His Brother Cain, vol. II, 11.95-7. Colson and Whitaker translation.

(обратно)

134

Philo, Special Laws, 1:43. Colson and Whitaker translation.

(обратно)

135

Philo, On the Confusion of Tongues, 11.146-7.

(обратно)

136

Philo, Abraham, 1.121. Colson and Whitaker translation.

(обратно)

137

Philo, On the Confusion of Tongues, 1.147. Colson and Whitaker translation.

(обратно)

138

Philo, The Migration of Abraham, 11.34-5. Colson and Whitaker translation.

(обратно)

139

Dio Cassius, History, 66:6; Josephus, Jewish War, 6:98.

(обратно)

140

Donald Harman Akenson, Surpassing Wonder, The Invention of the Bible and the Talmuds, New York, San Diego and London, 1998, pp. 212-213.

(обратно)

141

Иосиф Флавий, Иудейская война, пер. G. A. Williamson, Harmondsworth, 1959, 6:312-313; Тацит, Истории, 5:13; Светоний, Веспасиан, 4. Paula Dredricksen, Jesus of Nazareth, King of Jews. A Jewish Life and the Emergence of Christianity, London, 2000, p. 246.

(обратно)

142

Map. 8:27-33.

(обратно)

143

Map. 5:12; Мат. 27:17, 22; cp. Иосиф Флавий, Иудейские древности, 18:63-64.

(обратно)

144

1 Кор. 5:20.

(обратно)

145

Akenson, Surpassing Wonder, p. 94; Fredricksen, Jesus, pp. 262-263.

(обратно)

146

Мат. 19:28.

(обратно)

147

Лук. 24:53; Деян. 2:36.

(обратно)

148

Мат. 26:29; Map. 14:25.

(обратно)

149

Деян. 4:32-35.

(обратно)

150

Мат. 5:3-12; Лук. 6:20-23; Мат. 5:38-48; Лук. 6:27-38; Рим. 12:9-13, 14; 1 Кор. 6:7; Akenson, Surpassing Wonder, p. 102; Fredricksen, Jesus, p. 243.

(обратно)

151

Мат. 12:17; Рим. 13:6-7.

(обратно)

152

Мат. 5:17-19.

(обратно)

153

Лук. 23:56.

(обратно)

154

Гал. 2:11-12.

(обратно)

155

Мат. 7:12; Лука 6:31; ср. К римлянам 13:10 и «Шаббат» 31а.

(обратно)

156

Мар. 13:1-2.

(обратно)

157

1 Кор. 1:22.

(обратно)

158

Мат. 21:31.

(обратно)

159

Деян. 8:1, 18; 9:2; 11:19.

(обратно)

160

Fredricksen, Jesus, p. 60-61.

(обратно)

161

Гал. 2:1-10; 5:3; Деян. 15.

(обратно)

162

Деян. 10-11.

(обратно)

163

Деян. 11:26.

(обратно)

164

Так, Рим. 1:20-32.

(обратно)

165

В древности люди, как правило, ели красное мясо только тогда, когда животное было принесено в жертву и освящено в храме.

(обратно)

166

Ис. 2:2-3; Соф. 3:9; Товит 14:6; Зах. 8:23.

(обратно)

167

Гал. 1:1-16.

(обратно)

168

Авторство Первого послания к фессалоникийцам спорно; возможно, оно было написано не Павлом.

(обратно)

169

Фес. 1:9; 1 Кор. 5:1-13; 8:4-13; 10:4.

(обратно)

170

Иоил. 3:1-5; Деян. 2:14-21.

(обратно)

171

Рим. 8:9; Галат. 4:16; Fredricksen, Jesus, pp. 133-135.

(обратно)

172

Рим. 9:1-33.

(обратно)

173

Julia Galambush, The Reluctant Paring. How the New Testament's Jewish Writers Created a Christian Book, San Francisco, 2005, p. 148.

(обратно)

174

Пс. 69:9; Рим. 15:3.

(обратно)

175

Рим. 15:4; Jaroslav Pelikan, Whose Bible Is It? A History of the Scriptures Through the Ages, New York, 2005, p. 72.

(обратно)

176

2 Kop. 3:9-18; Galambush, Reluctant Paring, pp. 145-146.

(обратно)

177

Рим. 5:12-20; cp. 1 Kop. 15:45.

(обратно)

178

Быт. 15:6.

(обратно)

179

Рим. 4:22-24. Курсив мой.

(обратно)

180

Гал. 3:8; Быт. 12:3.

(обратно)

181

Гал. 4:22-31.

(обратно)

182

Евр. 3:1-6.

(обратно)

183

Евр. 4:12; 9:28.

(обратно)

184

Евр. 11:1.

(обратно)

185

Евр. 11:32.

(обратно)

186

Евр. 11:40.

(обратно)

187

Akenson, Surpassing Wonder, p. 213.

(обратно)

188

2 Пет. 3:15; Игнатий Антиохийский, Послание к ефесянам 2:12.

(обратно)

189

Собрание этих гностические евангелий было обнаружено в Наг Хаммади, в Египте в 1945 г.

(обратно)

190

Akenson, Surpassing Wonder, pp. 229-243.

(обратно)

191

См., например, Мар. 14:61-64.

(обратно)

192

Фил. 2:6-11.

(обратно)

193

Дан. 7:13; Мат. 24:30; 26:65; Мар. 13:26; 14:62; Лук. 17:22; 21:25; 22:69.

(обратно)

194

Иоан. 1:1-14; Евр. 1:2-4.

(обратно)

195

Лук. 2:25; Мат. 12:14-21; 26:67; Деян. 8:34; Пет. 2:23-24.

(обратно)

196

Пс. 69:21; 31:6; 22:18; [Этих стихов нет в русском Псалтыре — прим, перев.] Мат. 33-6.

(обратно)

197

Ис. 7:14; Мат. 1:22-23.

(обратно)

198

David Flusser, Jesus, New York, 1969, p. 72.

(обратно)

199

Fredricksen, Jesus, p. 19.

(обратно)

200

Существует распространённое мнение, что автор Евангелия от Луки был язычником, однако, убедительных доказательств этому нет.

(обратно)

201

Мар. 13:9-19; 13.

(обратно)

202

Мар. 4:3-9; 8:17-18.

(обратно)

203

Мар. 2:21-22.

(обратно)

204

Мар. 13:33-37.

(обратно)

205

Мар. 14:58-61; 15:29.

(обратно)

206

Мар. 13:5-27.

(обратно)

207

Мар. 13:14; Дан. 9:27.

(обратно)

208

Мар. 11:15-19; Ис. 56:7; Иер. 7:11.

(обратно)

209

Мар. 14:21, 27.

(обратно)

210

Пс. 41:8.

(обратно)

211

Зах. 13:7.

(обратно)

212

Мар. 16:8. В самых ранних рукописях Евангелие от Марка кончается этими словами. Следующие двенадцать стихов, описывающие явления воскресшего Иисуса, почти наверняка были добавлены позднее.

(обратно)

213

Мар. 1:15. Это буквальный переводе греческого, он не соответствует тексту Иерусалимской Библии.

(обратно)

214

Мат. 13:31-50.

(обратно)

215

Мат. 5:17.

(обратно)

216

Мат. 5:11; 10:17-23.

(обратно)

217

Мат. 24:9-12.

(обратно)

218

Быт. 16:11; Суд. 13:3-5; Быт. 17:15-21.

(обратно)

219

Мат. 8:17; Ис. 53:4.

(обратно)

220

Мат. 5:1.

(обратно)

221

Мат. 5:19.

(обратно)

222

Мат. 5:21-39.

(обратно)

223

Мат. 38-48.

(обратно)

224

Мат. 9:13; Ос. 6:6; ср. Абот де рабби Натан 1.4.11а.

(обратно)

225

Мат. 7:12; ср. «Шаббат» 31а.

(обратно)

226

Мат. 12:16, 41, 42.

(обратно)

227

Пиркей Авот, 3:3, цит. по C. C. Montefiore, Н. Loewe (eds), A Rebbinic Anthology, New York, 1974, p. 23.

(обратно)

228

Мат. 18:20; Galambush, Reluctant Paring, pp. 67-68.

(обратно)

229

Лук. 24:13-35; Galambush, Reluctant Paring, pp. 91-92; Gabriel Josipovici, «The Epistle to the Hebrews and the Catholic Epistles», in Robert Alter an Frank Kermode (eds), The Literary Guide to Bible, London, 1987, pp. 506-507.

(обратно)

230

Иоан. 1:1-5.

(обратно)

231

Иоан. 1:30.

(обратно)

232

1 Иоан. 4:7-12; Иоан. 15:12-13.

(обратно)

233

Иоан. 15:18-27; Иоан. 3:12-13.

(обратно)

234

Иоан. 6:60-66.

(обратно)

235

1 Иоан. 2:18-19.

(обратно)

236

1 Иоан. 4:5-6.

(обратно)

237

Иоан. 7:34; 8:19-21.

(обратно)

238

Иоан. 2:19-21.

(обратно)

239

Иоан. 8:57.

(обратно)

240

Сукка 4:9; 5:2-4; Иоан. 7:37-39; 8:12.

(обратно)

241

Иоан. 6:32-36.

(обратно)

242

Иоан. 8:58. Фраза «Ани вахо»: «Я есмь» звучала во время ритуала Суккот и, возможно, обозначала Шхину; W. D. Davies, The Gospel and the Land: Early Christianity and Jewish Territorial Doctrine, Berkeley, 1974, pp. 294-295.

(обратно)

243

Galambush, Reluctant Paring, pp. 291-292.

(обратно)

244

Отк. 21:22-24.

(обратно)

245

Лук. 18:9-14.

(обратно)

246

Мат. 27:25.

(обратно)

247

Мат. 23:1-33.

(обратно)

248

Иоан. 11:47-53; 18:2-3. Единственным достойным исключением является фарисей Никодим, который тайно приходит к Иисусу за наставлением (Иоан. 3:1-21).

(обратно)

249

Donald Harman Akenson, Surpassing Wonder, The Invention of the Bible and the Talmuds, New York, San Diego and London, 1998, pp. 319-325.

(обратно)

250

Вавилонский Талмуд, Берахот 8b; 63b; Вавилонский Талмуд, Авода Зара Зb.

(обратно)

251

Песикта Раббати 14:9, см. William Braude (перевод), Pesikta Rabbati: Discourses for Feasts, Fasts and Special Sabbaths, 2 vols, New Haven, 1988; Gerald L. Bruns, «Midrash and Allegory: The Beginnings of Scriptural Interpretation», in Robert Alter and Frank Kermode (eds), The Literary Guide to the Bible, London, 1987, p. 630.

(обратно)

252

Bruns, «Midrash and Allegory», p. 629.

(обратно)

253

Вавилонский Талмуд, Шабат 31a, цит. по A. Cohen (ed.), Everyman’s Talmud, New York, 1975, p. 65.

(обратно)

254

Сифра к Лев. 19: 11.

(обратно)

255

Быт. 5:1; C. G. Montefiore, «Preface» in C. G. Montefiore, H. Loewe (eds), A Rabbinic Anthology, New York, 1974, p. xl.

(обратно)

256

Авот де-рабби Натан 1.14.11а цит. по C. G. Montefiore, Н. Loewe (eds), A Rabbinic Anthology, p. 430-431. Ос. 6:6.

(обратно)

257

Michael Fishbane, The Garments of Torah, Essays in Biblical Hermeneutics, Bloomington and Indianapolis, 1989, p. 37.

(обратно)

258

Бен Сира, 50.

(обратно)

259

Мишна, Пиркей Авот, 1:2.

(обратно)

260

Пс. 89:2 [в русском синодальном переводе — Пс. 88:3]; Авот де-рабби Натан 1.4.1 1а, цит. по C. G. Montefiore, Н. Loewe (eds), A Rabbinic Anthology, p. 430.

(обратно)

261

Вавилонский Талмуд, Менахот, 29b.

(обратно)

262

Мишна, Рабба, Числ. 19:6.

(обратно)

263

Мишна, Авот, 5:25; Fishbane, Garments of Torah, p. 38.

(обратно)

264

Элияху Зута, 2.

(обратно)

265

Сифра на книгу Левит 13.47, цит. no Fishbane, Garments of Torah, p. 115.

(обратно)

266

John Bowker, The Targums and Rabbinic Literature, An Introduction to Jewish Interpretations of Scripture, Cambridge, 1969, pp. 54-55.

(обратно)

267

Bruns, «Midrash and Allegory», p. 629.

(обратно)

268

Fishbane, Garments of Torah, pp. 22-23. Втор. 21:22-23.

(обратно)

269

Втор. 21:22-23.

(обратно)

270

Мишна, Санхедрин, 6:4-5.

(обратно)

271

Fishbane, Garments of Torah, pp. 30.

(обратно)

272

Сифре Бемидбар, Писка 84; Зах. 12:8; перевод Fishbane, Garments of Torah, pp. 30-31.

(обратно)

273

Втор. 30:12.

(обратно)

274

Исx. 33:2, интерпретация, приведённая в мидраше.

(обратно)

275

Бава-Мециа, 59b, цит. по C. G. Montefiore, Н. Loewe (eds), A Rabbinic Anthology, p. 340-341.

(обратно)

276

Раба на книгу Бытия 1:14.

(обратно)

277

Вавилонский Талмуд, Санхедрин, 99b.

(обратно)

278

Ibid.

(обратно)

279

Иер. 23:29.

(обратно)

280

Мидраш Раба на Песнь Песней 1.10.2; Bruns, «Midrash and Allegory», p. 627; Fishbane, «Midrash and Nature of Scripture», p. 19.

(обратно)

281

Вавилонский Талмуд, Хагига 14b, Талмуд, Хагига 2:3-4; Иерусалимский Талмуд, Хагига 2:1, 77а.

(обратно)

282

Мишна Тогорот; Ядаим 3:5, перевод Wilfred Catwell Smith, What is Scripture? A Comparative Approach, London, 1993, p. 253.

(обратно)

283

Раба на книгу Левит 8:2; Сота 9b.

(обратно)

284

Иерусалимский Талмуд, Хагига 2:1.

(обратно)

285

Талмуд, Санхедрин 11:5; Талмуд, Зевахим 1:5; Талмуд Маасер Шени 2:1; Bowker, The Targums, pp. 49-53.

(обратно)

286

Дио Кассий, История, 69:2.

(обратно)

287

Традиционно считается, что это произошло в Явне, но имеются весомые аргументы в пользу того, чтобы отнести это событие ко времени пребывания школы раввинов в Уше, — этому периоду более свойственно доверие к письменной традиции.

(обратно)

288

Akenson, Surpassing Wonder, pp. 324-325.

(обратно)

289

В M. Ядаим 4:3; М. Эдуйот 8:7; М. Пеа 2:6; М. Рош-Хашана 2:9 Мишна приводит упоминания Моисея о её галахот (законах), но не утверждает, что они напрямую восходят к Моисею или были даны ему на горе Синай; Akenson, Surpassing Wonder, pp. 302-303.

(обратно)

290

Catwell Smith, What is Scripture? pp. 116-117.

(обратно)

291

Jacob Neusner, Medium and Message in Judaism, Atlanta, 1989, p. 3; «The Mishnah in Philosophical Context and Out of Canonical Bounds» Journal of Biblical Literature, 11, Summer 1993; Akenson, Surpassing Wonder, pp. 305-320.

(обратно)

292

Jacob Neusner, Judaism. The Evidence of the Mishnah, Chicago, 1981, pp. 87-91, 97-101, 132, 131, 137, 150-153.

(обратно)

293

Вавилонский Талмуд, Менахот, 110a.

(обратно)

294

Akenson, Surpassing Wonder, pp. 329-339.

(обратно)

295

Историческая достоверность этого собрания сомнительна, в Мишне оно не упоминается.

(обратно)

296

Иис. Н. 24:21

(обратно)

297

Gershom Scholem, On the Kabbalah and Its Symbolism, New York, 1995, p. 46.

(обратно)

298

Пиркей Авот, 1:1; 3:13, цит. по Jacob Neusner (перев.), The Mishnah, A New translation, New Haven, 1988.

(обратно)

299

Akenson, Surpassing Wonder, pp. 361-362.

(обратно)

300

Ibid., pp. 366-95.

(обратно)

301

Jaroslav Pelikan, Whose Bible Is It? A History of Scriptures Through the Ages, New York, 2005, pp. 67-68.

(обратно)

302

Вавилонский Талмуд, Йома, 81a.

(обратно)

303

Davod Kraemer, The Mind of the Talmud. An Intellectual History of the Bavli, New York and Oxford, 1990, pp. 151.

(обратно)

304

Вавилонский Талмуд, Зватим, 99a.

(обратно)

305

Вавилонский Талмуд, Баба Батра, 12а.

(обратно)

306

Catwell Smith, What is Scripture? pp. 102-104; Pelikan, Whose Bible Is It? p. 66.

(обратно)

307

Louis Jacobs, The Talmudic Argument. A Study in Talmudic Reasoning and Methology, Cambridge, 1984, pp. 20-23; 203-213.

(обратно)

308

Akenson, Surpassing Wonder, pp. 379.

(обратно)

309

Мехилта де-рабби Ишмаэль, Вешалах, 7; Fishbane, Garments of Torah, p. 124.

(обратно)

310

В. Кедошим, 49b; Catwell Smith, What is Scripture?, pp. 116-117.

(обратно)

311

William G. Braude (ed. and trans.), Pesikta Rabbati Discourses for Feasts, Fasts and Special Sabbaths, 2 vols, New Haven, 1968, Piska 2:3.

(обратно)

312

Burton L. Mack, Who Wrote the New Testament? The Making of the Christian Myth, San Francisco, 1995, pp. 266-273.

(обратно)

313

Юстин. Апология, 1.36; Mack, Who Wrote the New Testament? p. 269.

(обратно)

314

Юстин. Апология, 1.63.

(обратно)

315

Ириней, Против ересей, 4:23.

(обратно)

316

R. R. Reno, «Origen», in Justin S. Holcomb (ed.), Christian Theologies of Scripture: A Comparative Introduction, New York and London, 2006, pp. 23-24; R. M. Grant, Ireneaus of Lyon, 1997, pp. 47-51.

(обратно)

317

Еф. 1:10, Американское исправленное стандартное издание Библии. Послание к ефесянам, вероятно, было написано не самим Павлом.

(обратно)

318

David S. Pacini, «Excursus: Reading Holy Write: the Locus of Modern Spirituality», in Louis Dupre and Don E. Saliers, Christian Spirituality: Post Reformation and Modern, London and New York, 1989, p. 177.

(обратно)

319

Ириней, Против ересей, 1:8-9.

(обратно)

320

Mack, Who Wrote the New Testament? pp. 285-286.

(обратно)

321

Мат. 13:38-44.

(обратно)

322

Ириней, Против ересей, 4.26.1.

(обратно)

323

Евсевий, Demonstratio Evangelium, 4:15, в J. Р. Migne (ed.), Patrologia Graeca, Paris, 1857-1866, vol. 22, p. 296. Курсив мой.

(обратно)

324

Ibid.

(обратно)

325

Reno, «Origen»; David W. Kling, The Bible in history: How the Texts Have Shaped the Times, Oxford and New York, 1994, pp. 89-91; Jaroslav Pelikan, Whose Bible Is It? A History of Scriptures Through the Ages, New York, 2005, pp. 61-62.

(обратно)

326

R. В. Tollington (trans.), Selections from the Commentaries and Homilies of Origen, London, 1929, p. 54. Gerald L. Bruns, «Midrash and Allegory: The beginning of Scriptural Interpretation» in Robert Alter and Frank Kermode (eds), The Literary Guide to the Bible, London, 1987, p. 365.

(обратно)

327

Мат. 5:29.

(обратно)

328

Ориген, О началах, 4.3.1. Здесь Ориген комментирует этот стих так, как он переведён в Септуагинте.

(обратно)

329

Исх. 25—31; 35—40.

(обратно)

330

Быт. 3:8.

(обратно)

331

Мат. 10:10.

(обратно)

332

О началах, 4.3.1. цит. по G. W. Butterworth (trans.), Origen; On First Principles, Gloucester, Mass. 1973.

(обратно)

333

Гомилии на Иезекииля 1:2, цит. по Jaroslav Pelikan, Whose Bible Is It? A History of Scriptures Through the Ages, New York, 2005, p. 60.

(обратно)

334

Быт. 20.

(обратно)

335

Исx. 12:37.

(обратно)

336

Мат. 6:20.

(обратно)

337

Исх. 13:21.

(обратно)

338

1 Кор. 10:1-4.

(обратно)

339

Ibid., ср. Иоан. 6:51.

(обратно)

340

Мат. 6:19.

(обратно)

341

Мат. 19:21.

(обратно)

342

Ronald Е. Haine (trains.), Origen: Homolies on Genesis and Exodus, Washington DC, 1982, p. 277; Reno, «Origen», pp. 25-26.

(обратно)

343

Reno, «Origen», p. 29.

(обратно)

344

Mircea Eliade, The Myth of Eternal Return, or Cosmos and History, translated by Williard R. Trask, New York, 1959.

(обратно)

345

Ориген, О началах, Введение, параграф 8.

(обратно)

346

Ibid., 4.2.3.

(обратно)

347

Ibid., 2.3.1.

(обратно)

348

Ibid., 4.2.9.

(обратно)

349

Ibid.

(обратно)

350

Ibid., 4.2.3.

(обратно)

351

Ibid., 4.2.7.

(обратно)

352

Ibid., 4.1.6.

(обратно)

353

R. P. Lawson (trans.), Origen, The Song of Songs: Commentary and Homilies, New York, 1956, p. 44.

(обратно)

354

Песн. П. 1:2.

(обратно)

355

Еф. 5:23-32.

(обратно)

356

Lawson, Song of Songs, p. 60.

(обратно)

357

Ibid., p. 61.

(обратно)

358

Origen, Commentary on John, 6:1 in Reno, «Origen», p. 28.

(обратно)

359

Мат. 19:21.

(обратно)

360

Douglas Burton Christie, The Word in the Desert: Scripture and the Quest for Holiness in Early Christian Monasticism, New York and Oxford, 1993, pp. 297-298; Kling, Bible in History, pp. 23-40.

(обратно)

361

Beldon C. Lane, The solace of Fierce Landscapes: Exploring Desert and Monastic Spirituality, New York and Oxford, 1998, p. 175.

(обратно)

362

Jaroslav Pelikan, The Christian Tradition, A History of the Development of Doctrine. 1. The Emergence of Catholic Tradition (100–600), Chicago and London, 1971, pp. 191-200.

(обратно)

363

Мат. 26:39; 24:36; 17:5.

(обратно)

364

Василий Великий, О Святом Духе, 28:66.

(обратно)

365

Василий Великий, Послание, 234:1.

(обратно)

366

Дионисий Ареопагит — имя первого человека, которого апостол Павел обратил в христианство в Афинах.

(обратно)

367

Дионисий Ареопагит, О таинственном богословии, 3.

(обратно)

368

Maximus, Ambigua, in Migne, Patrologia Greaca, vol. 91, p. 1085.

(обратно)

369

Рим. 13:13-14.

(обратно)

370

Августин Блаженный, Исповедь, VIII:XII, 29.

(обратно)

371

Ibid., VII:XVIII, 24

(обратно)

372

Ibid., XIII:XV, 18. Pamela Bright, «Augustine», in Holcomb (ed.), Christian Theologies of Scripture, pp. 39-50.

(обратно)

373

Исx. 33:23. Augustine, The Trinity, 2.16.27; G. R. Evans, The Language and Logic of the Bible: The Earlier Middle Ages, Cambridge, 1984, pp. 3-6.

(обратно)

374

Августин Блаженный, Исповедь, XII:XXV, 35.

(обратно)

375

Ibid.

(обратно)

376

Втор. 6:5; Мат. 22:37-39; Map. 23:30-31; Лук. 10:17.

(обратно)

377

Иоан. 5:10. Августин Блаженный, Исповедь, XII:XXV, 35.

(обратно)

378

Августин Блаженный, Исповедь, XII:XXV, 34-35.

(обратно)

379

Втор. 6:5; Мат. 22:37-39; Мар. 12:30-31; Лук. 10:17; Августин, Исповедь, XII:XXV, 35.

(обратно)

380

Beryl Smalley, The Study of the Bible in the Middle Ages, Oxford, 1941, p. 11.

(обратно)

381

D. W. Robertson (trans.), Augustine: On Christian Doctrine, Indianapolis, 1958, p. 30.

(обратно)

382

Ibid.

(обратно)

383

Augustine, On Psalm 98:1 in Michael Cameron. «Enerrationes in Psalmos», in Allen D. Fitzgerald (ed.), Augustine Through the Ages, Grand Rapids, 1999, p. 292.

(обратно)

384

1 Kop. 12:27-30; Кол. 1:15-20. Charles Kannengieser, «Augustine of Hippo», in Donald McKim (ed.), Major Biblical Interpreters, Downers Grove, Ill., 1998, p. 22.

(обратно)

385

Иоанн Кассиан, Собеседования, 1.17.2.

(обратно)

386

Ewart Cousins, «The Humanity and Passion in Christ», in Jill Raitt (ed.), with Bernard McGinn and John Meyendorff, Christian Spirituality: High Middle Ages and Reformation, London, 1988, pp. 377-383.

(обратно)

387

Григорий Великий, Гомилии на Иезекииля, 2.2.1.

(обратно)

388

Григорий Великий, Нравоучения на книгу Иова, 4.1.1. G. R. Evans, The Language and Logic of Bible: The Earlier Middle Ages, Cambridge, 1984, pp. 56, 143, 164.

(обратно)

389

Григорий Великий, Толкование на 1 книгу Царств, 1.

(обратно)

390

James F. МсСгае «Liturgy and Eucharist: West», in Raitt, Christian Spirituality, pp. 428-429.

(обратно)

391

Лук. 14:27.

(обратно)

392

Jonathan Riley-Smith, «Crusading as an Act of Love», History, 65, 1980.

(обратно)

393

Evans, The Language and Logic, pp. 37-47; Beryl Smalley, The Study of the Bible in the Middle Ages, Oxford, 1941, р. 31-57.

(обратно)

394

Ibid., pp. 121-127. Jaroslav Pelikan, Whose Bible Is It? A History of Scriptures Through the Ages, New York, 2005, p. 106.

(обратно)

395

Smalley, Study of the Bible, pp. 123

(обратно)

396

Йосеф Бехор Шор, Комментарии к книге Исхода, 9:8.

(обратно)

397

Гуго Сен-Викторский. Семь книг назидательного обучения, или Дидаскалион, 8-11; Smalley, Study of the Bible, pp. 69-70.

(обратно)

398

Smalley, Study of the Bible, pp. 86-154.

(обратно)

399

Ibid., p. 139.

(обратно)

400

Evans, Language and Logic, pp. 17-23.

(обратно)

401

Ансельм Кентерберийский, Cur Deus Homo, 1:11-12; 1:25; 2:4; 2:17.

(обратно)

402

Evans, Language and Logic, pp. 70-71; 134-141.

(обратно)

403

Бернар Клервоский, Письмо CXCI. 1.

(обратно)

404

Cp. 1 Кор. 13:12. Цит. по Henry Adams, Mont Stichael and Chartres, London, 1986, p. 296.

(обратно)

405

Wilfred Cantwell Smith, What is Scripture? A Comparative Approach, London, 1993, pp. 29-37; David W. Kling, The Bible in history: How the Texts Have Shaped the Times, Oxford and New York, 1994, pp. 96-112.

(обратно)

406

Irene M. Edmonds and Killian Walsh (trans.), The Works of Bernard of Clairvaux: On the Song of Songs, 4 vols, vol. 1, Spencer, Mass., vol. 2-4, Kalamazoo, Michigan, 1971-1980, vol. I, p. 54.

(обратно)

407

Ibid., vol. 2, p. 28.

(обратно)

408

Ibid., vol. 2, pp. 30-32.

(обратно)

409

Ibid., vol. 1, p. 2.

(обратно)

410

Ibid., vol. 4, p. 86.

(обратно)

411

Ibid., vol. 4.

(обратно)

412

Kling, The Bible in history, p. 103.

(обратно)

413

Edmonds and Walsh, On the Song of Songs, vol. 1, p. 16.

(обратно)

414

Evans, Language and Logic, pp. 44-47.

(обратно)

415

Henry Malter, Saadia Gaon, His Life and Works, Philadelphia, 1942.

(обратно)

416

Abraham Cohen, The Teachings of Maimonides, London, 1927; David Yellin and Israel Abrahams, Maimonides, London, 1903.

(обратно)

417

Moses Friedlander, Essays on the Wrighting of Abraham Ibn Ezra, London, 1877; Louis Jacob, Jewish Biblical Exegesis, New York, 1973, pp. 8-21.

(обратно)

418

Втор. 1:1; курсив мой. Этот стих не совпадает с текстом Иерусалимской Библии, но является буквальным переводом с древнееврейского, на котором читал Ибн Эзра. (В русском синодальном издании Ветхого Завета этот стих как раз совпадает с переводом, предложенным Карен Армстронг: «Сии суть слова, которые говорил Моисей всем Израильтянам за Иорданом» — прим. перев.)

(обратно)

419

Hayam Maccoby, Judaism on Trial: Jewish-Christian Disputation in the Middle Ages, London and Toronto, 1982, pp. 95-150; Solomon Shelter, Studies on Judaism, Philadelphia, 1945, pp. 99-141.

(обратно)

420

Moshe Idel, «PaRDeS: Some Reflections on Kabbalistic Hermeneutics», in John J. Collins and Michael Fishbane, The Garments of Torah, Essays in Biblical Hermeneutics, Bloomington and Indianapolis, 1989, pp. 8-21.

(обратно)

421

См. Глава 4.

(обратно)

422

Collins and Fishbane, Death, Ecstasy and Other-Worldly Journeys, p. 249-257; Michael Fishbane, The Garments of Torah, Essays in Biblical Hermeneutics, Bloomington and Indianapolis, 1989, pp. 113-120.

(обратно)

423

Cantwell Smith, What is Scripture? p. 112.

(обратно)

424

Gershon Scholem, «The Meaning of Torah in Jewish Mysticism», in On the Kabbalath and Its Symbolsm, translated by Ralph Manheim, New York, 1965, p. 33.

(обратно)

425

Ibid., pp. 11-158; Gershon Scholem, Major Trends in Jewish Mysticism, New York, 1995 edn, pp. 1-79, 119-243; Michael Fishbane, The Exegetical Imagination: On Jewish Thought and Theology, Cambridge, Mass., and London, 1998, pp. 99-126; Fishbane, The Garments of Torah, pp. 34-63.

(обратно)

426

Zohar, 1.15.a in Gershon Scholem (trans. and ed.), Zohar, The Book of Splendour; Basic Readings from the Kabbalah. New York. 1949, pp. 27-28.

(обратно)

427

Fishbane, The Exegetical Imagination, pp. 100-101.

(обратно)

428

Zohar, II.94b in Scholem, Zohar, The Book of Splendour, p. 90.

(обратно)

429

Ibid.

(обратно)

430

Ibid., p. 122.

(обратно)

431

Zohar, III. 152а in Scholem, Zohar, The Book of Splendour, p. 121.

(обратно)

432

Zohar, II. 182a.

(обратно)

433

A. Hudson, Selections from English Wycliffite Writings, Cambridge, 1978, pp. 67-68.

(обратно)

434

Jerry S. Bentley, The Humanists and Holy writ; New Testament Scholarship in Renaissance, Princeton, 1983; Debora Kuller Shuger, The Renaissance Bible, Scholarship, Sacrifice, Subjectivity, Berkeley, Los Angeles and London, 2004; Jaroslav Pelikan, Whose Bible Is It? A History of Through the Ages, New York, 2005, pp. 112-128; William J. Bouwsma, «The Spirituality of Renaissance Humanism», in Jill Raitt (ed.) with Berard McGinn and John Meyendorff, Christian Spirituality: High Middle Ages and Reformation, London, 1988; James D. Tracy, «Ad Fontes, The Humanist Understanding of Scripture», in Raitt (ed.) Christian Spirituality.

(обратно)

435

Charles Trinkaus, The Poet and Philosopher, Petrarch and the Formation of Renaissance Consciousness, New Haven, 1977, p. 87.

(обратно)

436

Цит. по: Alastair McGrath, Reformation Thought, An Introduction, Oxford and New York, 1988, p. 73.

(обратно)

437

Marc Leinhard, «Luther and the Beginnings of the Reformation» in Raitt (ed.), Christian Spirituality, p. 269.

(обратно)

438

Richard Marius, Martin Luther: The Christian between God and Death, Cambridge, Mass., and London, 1999, pp. 73-74, 213-215; 486-487.

(обратно)

439

G. R. Evans, The Language and Logic of the Bible: Reformation, Cambridge, 1985, p. 8.

(обратно)

440

Ibid., p. 100.

(обратно)

441

David W. Kling, The Bible in history: How the Texts Have Shaped the Times, Oxford and New York, 1994, pp. 120-149.

(обратно)

442

Philip S. Watson, Let God be God! An Interpretation of the Theology of Martin Luther, Philadelphia, 1947, p. 149.

(обратно)

443

Martin Luther, Luther’s Works (LW), 55 vols, edited by  Jaroslav Pelikan and Helmut Lehmann, Philadelphia and St. Louis, 1955–1986, vol. 33, p. 26.

(обратно)

444

Emil G. Kraeling, The Old Testament Since the Reformation, London, 1955, pp. 145-146.

(обратно)

445

Пс. 71.

(обратно)

446

Пс. 70.

(обратно)

447

Leinhard, «Luther and the Beginnings of the Reformation», p. 22.

(обратно)

448

Рим. 1:17, цитируется Авв. 2:4.

(обратно)

449

McGrath, Reformation Thought, p. 74.

(обратно)

450

LW, vol. 25, pp. 188-189.

(обратно)

451

Martin Luther, Sermons, 25:7; LW, vol. 10, p. 239.

(обратно)

452

Mickey L. Mattox, «Martin Luther», in Justin S. Holcomb (ed.), Christian Theologies of Scripture, New York and London, 2006, p. 101; Jaroslav Pelikan, The Christian Tradition: Volume 4: Reformation of Church and Dogma, Chicago and London, 1984, pp. 168-171; Leinhard, «Luther and the Beginnings of the Reformation», pp. 274-276.

(обратно)

453

Scott H. Hendrix, Lither and the Papacy: Stages in a Reformation Conflict, Philadelphia, 1981, p. 83; Roland H. Bainton, Here I Stand: A Life of Martin Luther, New York, 1950, p. 90.

(обратно)

454

Bernad Lohse, Martin Luther: An Introduction to His Life and Work, translated by Robert C. Schultz, Philadelphia, 1988, p. 154.

(обратно)

455

Wilfred Cantwell Smith, What is Scripture? A Comparative Approach, London, 1993, pp. 204-205; Pelikan, Whose Bible Is It? p. 145.

(обратно)

456

Leinhard, «Luther and the Beginnings of the Reformation», pp. 276-286; Pelikan, The Christian Tradition, pp. 180-181.

(обратно)

457

Он нашёл поддержку своих убеждений в библейском тексте: Иоан. 3:8.

(обратно)

458

Fritz Buster, «The Spirituality of Zwingli and Bullinger in the Reformation of Zurich», in Raitt (ed.) Christian Spirituality; Kraeling, The Old Testament, pp. 21-22.

(обратно)

459

Kraeling, The Old Testament, pp. 30-32; Randall C. Zachman, «John Calvin», in Holcomb (ed.), Christian Theologies, pp. 117-129.

(обратно)

460

Alastair McGrath, A Life of John Calvin, A Study in the shaping of Western Culture, Oxford, 1990, p. 131; Zachmann, «John Calvin», p. 129.

(обратно)

461

Commentary on Genesis 1:6 in The Commentaries of John Calvin on the Old Testament, 30 vols, Calvin Translation Society, 1643–48, vol. 1, p. 86.

(обратно)

462

Bernard Lohse, Martin Luther: An Introduction to His Life and Work, translated by Robert C. Schultz, Philadelphia, 1988, p. 154.

(обратно)

463

Цит. в Richard Tarnas, The Passion of the Western Mind; Understanding the Ideas that have Shaped Our World View, New York and London, 1990, p. 300.

(обратно)

464

William R. Shea, «Galileo and the Church», in David C. Lindbergand, Ronald E. Numbers (eds.), God and Nature; Historical Essays on the Encounter Between Christianity and Science, Berkeley, Los Angeles and London, 1986, pp. 124-125.

(обратно)

465

Pelikan, Whose Bible Is It? p. 128.

(обратно)

466

Gershom Scholem, Sabbetai Sevi, The Mystical Messiah, London and Princeton, pp. 30-45; Gershom Scholem, Major Trends in Jewish Mysticism, New York, 1995 edn, pp. 245-280; «The Messianic Idea in Kabbalism» in Scholem, The Messianic Idea in Judaism and Other Essays in Jewish Spirituality, New York, 1971, pp. 43-48; «The Meaning of the Torah in Jewish Mysticism» in Scholem, On the Kabbalah and Its Symbolism, translated by Ralph Manheim, New York, 1965; «Kabbalah and Myth» in Scholem, On the Kabbalah, pp. 90-117.

(обратно)

467

Scholem, Sabbetai Sevi, pp. 37-42.

(обратно)

468

Цит. по Hayam Vital, Sh’ar Ma’amar Razal 16c, in Scholem, «The Meaning of the Torah in Jewish Mysticism» pp. 72-75.

(обратно)

469

R. J. Wenlowsky, «The Safed Revival and Its Aftermath» in Arthur Green (ed.), Jewish Spirituality, 2 vols, London, 1986, 1989, vol. 2, pp. 15-17; Louis Jacobs, «The Uplifting of the Sparks», in ibid., pp. 108-111.

(обратно)

470

Lawrence Fine, «The Contemplative Practice of Yehudim in Lurianic Kabbalah» Green (ed.), Jewish Spirituality, vol. 2, pp. 73-78.

(обратно)

471

Мат.: 26:26.

(обратно)

472

John W. Fraser (trans.), John Calvin: Concerning Scandals, Grand Rapids, MI, 1978, p. 81.

(обратно)

473

Pelikan, Whose Bible Is It?, p. 132.

(обратно)

474

LW, vol. 36, p. 67.

(обратно)

475

Calvin, Commentaries, translated and edited by J. Harontinian and L. P. Smith, London, 1958, p. 104.

(обратно)

476

Yirmanyahu Yovel, Spinoza and Other Heretics, 2 vols, Princeton, 1989, vol. 1, p. 17.

(обратно)

477

Kling, Bible in History, pp. 205-207; Alan Heimert and Andrew Delbanco (eds), The Puritans in America: A Native Anthology, Cambridge, Mass., 1988.

(обратно)

478

Втор. 30:15-17; John Winthrop, «А Model of Christian Charity», in Perry Miller, The American Puritans: Their Prose and Poetry, Garden City, NY, 1956, p. 83.

(обратно)

479

Robert Cushman, «Reasons and Considerations» in Heimert and Delbanco (eds), The Puritans in America, p. 44.

(обратно)

480

Regina Sharif, Non-Jewish Zionism: Its Roots in Western History, London, 1983, p. 90.

(обратно)

481

Ис. 2:1-6.

(обратно)

482

Edward Johnson, «Wonder-Working Providence of Sion’s Savoir in New England», in Heimert and Delbanco (eds), The Puritans in America, pp. 115-116.

(обратно)

483

Исx. 19:4; Kling, Bible in History, pp. 206-207.

(обратно)

484

Kling, Bible in History, pp. 207-229; Theophilus T. Smith, «The Spirituality of Afro-American Traditions», in Loouis Dupre and Don E. Saliers, Christian Spirituality: Post Reformation and Modern, New York and London, 1989; Lewis V. Baldwin and Stephen W. Murphy, «Scripture in the African-American Christian Tradition», in Holcomb (ed.), Christian Theologies; Sterling Stuckey, Slave Culture: Nationalist Theory and the Foundation of Black America, New York and Oxford, 1987.

(обратно)

485

Быт. 9:25.

(обратно)

486

Еф. 6:5.

(обратно)

487

James Hal Cone, A Black Theology of Liberation, Philadelphia, 1970, pp. 18-19, 26.

(обратно)

488

Исх. 21:7-11; Быт. 16; 21:8-21. Delores S. Williams, Sisters in Wilderness: The Challenge of Womanist God-Talk, Maryknoll, NY, 2003, pp. 144-149.

(обратно)

489

Wilfred Cantwell Smith, What is Scripture? A Comparative Approach, London, 1993, pp. 184-194.

(обратно)

490

Diderot, Letter to Falconet, 1766, in Diderot, Correspondence, edited by Georges Roth, 16 vols, Paris, 1955–1970, vol. VI, p. 261.

(обратно)

491

Rousseau, Confessions, Part I; Book I, in G. Petain (ed.), Oeuvres completes de J. J. Rousseau, 8 vols, Paris, 1839, vol. I. p. 19.

(обратно)

492

Edward Gibbon, Memoirs of My Life, edited by Georges A. Bonnard, London, 1966, p. 134.

(обратно)

493

Julius Guttman, Philosophies of Judaism, London and New York, 1964, pp. 265-285; R. M. Silverman, Baruch Spinoza: Outcast Jew, Universal Sage, Northwood, UK, 1995; Leo Strauss, Spinoza’s Critique of Religion, New York, 1982; Yovel Yirmanyahu, Spinoza and Other Heretics, 2 vols, Princeton, 1989.

(обратно)

494

Spinoza, A Theologico-Political Treatise, translated by R. H. M. Elwes, New York, 1951, p. 7.

(обратно)

495

Gershom Sholem, Major Trends in Jewish Mysticism, New York, 1995 edn, pp. 327-429; Gershom Sholem, The Messianic Idea in Judaism and Other Essays on Jewish Spirituality, New York, 1971, pp. 189-227; Gershon David Hundert (ed.), Essential Papers on Hasidism: Origins to Present, New York and London, 1991.

(обратно)

496

Вавилонский Талмуд, Шаббат, 10a; 11a.

(обратно)

497

Louis Jacobs, «Hasidic Prayer», in Hundert (ed.), Essential Papers, p. 330.

(обратно)

498

Scholem, Messianic Idea in Judaism, p. 211.

(обратно)

499

Цитируется по: Simon Dubnow, «The Maggid of Miedzyryrecz, His Associates and the Center in Volhynia», in Hundert (ed.), Essential Papers, p. 61.

(обратно)

500

R. Meshullam Phoebus of Zbaraz, Devekh emet, n.p., n.d. in Jacobs, «Hasidic Prayer», p. 333.

(обратно)

501

Benzion Dinur, «The Messianic-Prophetic Role of the Baal Shem Tov», in Marc Saperstein (ed.), Essential Papers on Messianic Movements and Personalities in Jewish History, New York and London, 1992, p. 381.

(обратно)

502

Dubnow, «The Maggid», p. 65.

(обратно)

503

Ibid.

(обратно)

504

Ibid.

(обратно)

505

Louis Jacobs (ed. and trans.), The Jewish Mystics, London, 1990; New York, 1991, pp. 208-15.

(обратно)

506

Jonathan Sheehan, The Enlightenment Bible; Translation, Scholarship, Culture, Princeton and Oxford, 2005, pp. 28-44.

(обратно)

507

Ibid., pp. 95-136.

(обратно)

508

Ibid., pp. 54-84.

(обратно)

509

Ibid., p. 68.

(обратно)

510

Ernest Nicholson, The Pentateuch in the Twentieth Century: The Legacy of Julius Wellhausen, Oxford, 1998, pp. 3-61.

(обратно)

511

John R. Franke, «Theologies of Scripture in the Nineteenth and Twentieth Centuries», in Holcomb (ed.), Christian Theologies of Scripture A Comparative Introduction, New York and London, 2006; Jeffrey Hensley, «Friedrich Schleiermacher» in Holcomb (ed.), ibid.

(обратно)

512

Friedrich Schleiermacher, The Christian Faith, translated by H. R. Mackintosh and J. S. Steward, Edinburgh, 1928, p. 12.

(обратно)

513

James R. Moore, «Geologists and Interpreters of Genesis in the Nineteenth Century», in David C Lindbergand, Ronald E. Numbers (eds), God and Nature; Historical Essays on the Encounter Between Christianity and Science, Berkeley, Los Angeles and London, 1986, pp. 341-3.

(обратно)

514

Ferenc Morton Szasz, The Divided Mind of Protestant America, 1880–1930, University, Alabama, 1982, pp. 16-34, 37-41; Nancy Ammerman, «North American Protestant Fundamentalism», in Martin E. Marty and R. Scott Appleby (eds), Fundamentalisms Observed, Chicago and London, 1991, pp. 11-12.

(обратно)

515

Mrs Humphry Ward, Robert Elsmere, Lincoln, Neb., 1969, p. 414.

(обратно)

516

New York Times, 1 February 1897.

(обратно)

517

Ibid., 18 April 1899.

(обратно)

518

George M. Marsden, Fundamentalism and American Culture: The Shaping of Twentieth-Century Evangelicalism, 1870–1925, New York and Oxford, 1980, p. 55.

(обратно)

519

Charles Hodge, What is Darwinism?, Princeton, 1874, p. 142.

(обратно)

520

A. A. Hodge and В. B. Warfield, «Inspiration», Presbyterian Review, 2, 1881.

(обратно)

521

В. B. Warfield, Selected Shorter Writings of В. B. Warfield, 2 vols, edited by John B. Meeber, Nutley, NJ, 1902, pp. 99-100.

(обратно)

522

Paul Boyer, When Time Shall Be No More: Prophecy Belief in Modern American Culture, Cambridge, Mass., and London, 1992, pp. 87-90; Marsden, Fundamentalism, pp. 50-58.

(обратно)

523

2 Фес. 2:3-8.

(обратно)

524

1 Фес. 4:16.

(обратно)

525

Marsden, Fundamentalism, pp. 57-63.

(обратно)

526

David Rudavsky, Modern Jewish Religious Movements: A History of Emancipation and Adjustment, rev. edn, New York, 1967, pp. 157-64, 286-90.

(обратно)

527

Guttman, Philosophies of Judaism, pp. 308-51; A. M. Eisen, «Strategies of Jewish Faith», in Arthur Green (ed.), Jewish Spirituality, 2 vols, London, 1986, 1989, vol. II, pp. 291-87.

(обратно)

528

Samuel C. Heilman and Menachem Friedman, «Religious Fundamentalism and Religious Jews», in Marty and Appleby (eds), Fundamentalisms Observed, pp. 211-15; Charles Selengut, «By Torah Alone: Yashiva Fundamentalism in Jewish Life», in Martin E. Marty and R. Scott Appleby (eds), Accounting for Fundamentalisms, Chicago and London, 1994; Menachem Friedman, «Habad as Messianic Fundamentalism» in ibid., p. 201.

(обратно)

529

Quoted in Peter Gay, A Godless Jew: Freud, Atheism, and the Making of Psychoanalysis, New Haven and London, 1987, pp. 6-7.

(обратно)

530

Zygmunt Bauman, Modernity and the Holocaust, Ithaca, NY, 1989, pp. 40-77.

(обратно)

531

George Steiner, In Bluebeard’s Castle: Some Notes Towards the Re-definition of Culture, London and New Haven, 1971, p. 33.

(обратно)

532

Дан. 11:15; Иер. 1:14.

(обратно)

533

Robert С. Fuller, Naming the Antichrist: The History of an American Obsession, Oxford and New York, 1995, pp. 115-17; Paul Boyer, When Time Shall Be No More, pp. 101-5; Marsden, Fundamentalism, pp. 141-4; 150; 157; 207-10.

(обратно)

534

Boyer, When Time Shall Be No More, p. 119; Marsden, Fundamentalism, pp. 90-92.

(обратно)

535

Boyer, When Time Shall Be No More, p. 192; Marsden, Fundamentalism, pp. 154-5.

(обратно)

536

Szasz, The Divided Mind, p. 85.

(обратно)

537

Ammerman, «North American Protestant Fundamentalism», p. 26; Marsden, Fundamentalism, pp. 69-83; Ronald L. Numbers, The Creationists: The Evolution of Scientific Creationism, Berkeley, Los Angeles and London, 1992, pp. 41-4; Szasz, The Divided Mind, pp. 107-18.

(обратно)

538

To J. Baldon, Mark 27, 1923, in Numbers, The Creationists, p. 41.

(обратно)

539

Heilman and Friedman, «Religious Fundamentalism and Religious Jews», p. 220.

(обратно)

540

Michael Rosenek, «Jewish Fundamentalism in Israeli Education», in Martin E. Marty and R. Scott Appleby (eds), Fundamentalisms and Society, Chicago and London, 1993, pp. 383-4.

(обратно)

541

Это название взято из Ис. 66:5: «Выслушайте слово Господа, трепещущие пред словом Его».

(обратно)

542

Menachem Friedman, «The Market Model and Religious Radicalism», in Laurence J. Silberstein (ed.), Jewish Fundamentalism in Comparative Perspective: Religion, Ideology and the Crisis of Modernity, New York and London, 1993, p. 194.

(обратно)

543

Heilman and Friedman, «Religious Fundamentalism and Religious Jews», pp. 229-31.

(обратно)

544

Gideon Aran, «The Roots of Gush Emunim», Studies in Contemporary Judaism, 2, 1986; Gideon Aran, «Jewish Religious Zionist Fundamentalism» in Marty and Appleby (eds), Fundamentalisms Observed, pp. 270-71; «The Father, the Son and the Holy Land», in R. Scott Appleby (ed.), Spokesmen for the Despised, Fundamentalist Leaders in the Middle East, Chicago, 1997, pp. 318-20; Samuel C. Heilman, «Guides of the Faithful, Contemporary Religious Zionist Rabbis», in ibid., pp. 329-38.

(обратно)

545

Ian S. Lustick, For the Land and the Lord: Jewish Fundamentalism in Israel, New York, 1988, p. 84.

(обратно)

546

Eleazar Waldman, Artzai, 3, 1983, in Lustick, For the Land and the Lord, pp. 82-3.

(обратно)

547

1 Цар. 15:3; R. Israel Hess, «Genocide: А Commandment of the Torah», in Bat Kol, 26 February 1980; Haim Tzuria, «The Right to Hate», Nekudah, 15; Ehud Sprinzak, «The Politics, Institutions and Culture of Gush Eminim», in Silberstein (ed.), Jewish Fundamentalism, p. 127.

(обратно)

548

Ehud Sprinzak, The Ascendance of Israel’s Far Right, Oxford and New York, 1991, pp. 233-5.

(обратно)

549

Raphael Mergui and Philippe Simonnot, Israel’s Ayatollahs: Meir Kahane and the Far Right in Israel, London, 1987, p. 45.

(обратно)

550

Aviezer Ravitsky, Messianism, Zionism and Jewish Religious Radicalism, translated by Michael Swirsky and Jonathan Chipman, Chicago and London, 1983, pp. 133-4; Sprinzak, Ascendance of Israel’s Radical Right, pp. 94-8.

(обратно)

551

Aran, «Jewish Religious Zionist Fundamentalism», pp. 267-8.

(обратно)

552

John N. Darby, The Hopes of the Church of God in Connexion with the Destiny of the Jews and the nations as Revealed in Prophecy, 2nd edn, London, 1842.

(обратно)

553

Boyer, When Time Shall Be No More, pp. 187-8.

(обратно)

554

Jerry Falwell, Fundamentalist Journal, May 1968.

(обратно)

555

John Walvoord, Israel and Prophecy, Grand Rapids, Mich., 1962.

(обратно)

556

Boyer, When Time Shall Be No More, p. 145.

(обратно)

557

2 Пет. 3:10.

(обратно)

558

Ammerman, «North American Protestant Fundamentalism», pp. 49-53; Michael Liensesch, Redeeming America: Piety and Politics in the New Christian Right, Chapel Hill, NC, and London, 1995, p. 226.

(обратно)

559

Gary North, In the Shelter of Plenty: The Biblical Blueprint for Welfare, Fort Worth, Tex., 1986, p. xiii.

(обратно)

560

Ibid., p. 55.

(обратно)

561

Gary North, The Sinai Strategy: Economics and the Ten Commandments, Tyler Tex., 1986, pp. 213-14.

(обратно)

562

Ammerman, «North American Protestant Fundamentalism», pp. 49-53; Liensesch, Redeeming America, p. 226.

(обратно)

563

Franz Rosenzweig, The Star of Redemption, translated by William W. Hallo, New York, 1970, p. 176.

(обратно)

564

Иер. 31:31-33.

(обратно)

565

Fishbane, «The Notion of a Sacred Text», in The Garments of Torah, Essays in Biblical Hermeneutics, Bloomington and Indianapolis, 1989, pp. 122-32.

(обратно)

566

Ис. 2:1-4.

(обратно)

567

Fishbane, «The Notion of a Sacred Text», p. 131.

(обратно)

568

Hans Urs von Balthasar, The Glory of the Lord: A Theological Aesthetic, vol. VII, Theology: the New Covenant, edited by John Riches, translated by Brian McNeill C.R.V., San Francisco, 1989, p. 202.

(обратно)

569

Hans Frei, The Eclipse of Biblical Narative, New Haven, 1974.

(обратно)

570

Smith, What Is Scripture?

(обратно)

571

Gerald L. Bruns, «Midrash and Allegory: The Beginnings of Scriptural Interpretation», in Robert Alter and Frank Kermode (eds), The Literary Guide to the Bible, London, 1987, pp. 641-2.

(обратно)

572

Quoted by Ian Hacking, Why Does Language Matter to Philosophy?, Cambridge, 1975, p. 148.

(обратно)

573

Donald Davidson, Inquiries into Truth and Interpretation, Oxford, 1984, p. 153.

(обратно)

574

Ibid.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава I Тора

Глава II Писание

Глава III Евангелие

Глава IV Мидраш

Глава V Милосердие

Глава VI Lectio Divina

Глава VII Sola Scriptura

Глава VIII Новое время

Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg